Книга известного немецкого романиста прошлого века Генриха Фольрата Шумахера посвящена жизни и трагической судьбе двух людей, оставивших волнующий след в памяти человечества — английского флотоводца Горацио Нельсона и его возлюбленной, супруги английского дипломата Эммы Гамильтон. Опираясь на обширный литературный и архивный материал, автор рассказывает о романе двух прекрасных, необыкновенных людей — в тесной связи с политическими событиями конца XVIII — начала XIX столетий, характеризует нравы британского общества, порядки на флоте, дипломатические интриги «владычицы морей» при дворе неаполитанского королевства. Перед глазами современного читателя предстанут многие выдающиеся личности прошлого: художники Рейнольде, Гейнсборо, Ромни, врачи и ученые Грейем и Чирилло, коронованные особы — Георг III, принц Джордж Уэльский, Мария-Каролина Габсбургская, Фердинанд Бурбонский, будущий император Наполеон Бонапарт. На страницах оживут бурные события, потрясшие Европу, раскроются полные драматизма жизнь и смерть главных героев романа. Книга адресуется широким читательским кругам.

Генрих Фольрат Шумахер

Паутина жизни. Последняя любовь Нельсона

По материалам Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона (СПб., 1892, т. VIII) и Энциклопедии «Британика»

Леди Гамильтон, урожденная Эмма Лайон, впоследствии — Эмма Гамильтон, родилась в 1761 г. в Грейт-Нестоне, графство Чешир. С детства испытывала нужду, она тем не менее была по характеру любопытной и чувствовала потребность в красоте. В провинции, однако, она не могла найти дело, которое отвечало бы ее жизненным устремлениям, и в середине 80-х гг. отправилась в Лондон. Переменила множество профессий: служила горничной, продавщицей, однако вскоре осталась без работы. Чтобы выжить, пошла на крайнюю меру зарабатывания денег, торгуя своим телом. Переходила из рук в руки и была на грани отчаяния, когда ее подобрал доктор Грегем и стал выставлять полуобнаженной напоказ под именем богини Гигиеи. Вскоре она была похищена Чарльзом Гренвиллем, у которого жила в качестве содержанки и хозяйки дома. Однако Гренвилль уступил ее за уплату долгов своему дяде, известному политику Уильяму Гамильтону, который в то время занимал должность английского посла в Неаполе.

Эмма Лайонс вышла замуж за У. Гамильтона и переехала в Неаполь, где была представлена ко двору и вскоре стала поверенной королевы Каролины.

Очевидцы почти единодушно сходились на том, что Эмма Гамильтон была очень красивой женщиной, наделенной именно той яркой, необыиной и привлекательной красотой, которой не вредили ни высокий рост (например, она была выше Г. Нельсона, своего возлюбленного), ни некоторая полнота. Леди Гамильтон отличалась сильным, живым умом, честностью. Будучи женой Гамильтона, она безупречно выполняла свои обязанности, и сэр Уильям не только не имел к ней претензий, но, несомненно, гордился хозяйкой своего дома. Она была любознательна и хорошо усвоила полученные знания. Несомненно, что Эмма Гамильтон обладала талантом певицы и артистическими способностями.

Красивая, умная, полная огня, леди Гамильтон играла важную роль в политической жизни неаполитанского королевства, весьма активно помогая своему супругу в дипломатических делах. Реальной правительницей страны Марии-Каролине легче и проще было обсуждать дела с Эммой, а не с ее пожилым мужем. Две энергичные женщины сконцентрировали в своих руках основные нити политики, которые король Фердинанд не мог держать из-за своего слишком скромного интеллекта. А умный У. Гамильтон умело пользовался плодами усилий жены во благо своей страны.

Узнав от королевы Марии-Каролины о враждебных замыслах испанского короля Карла IV, она сообщила об этом английскому правительству, которое без объявления войны велело захватить испанские военные суда.

После разгрома французского флота у Абукира и триумфального возвращения Г. Нельсона в Неаполь, Э. Гамильтон стала любовницей прославленного героя. До этого она была знакома с отважным капитаном (впоследствии адмиралом), испытывала к нему симпатию, оставаясь внимательной женой и хорошей хозяйкой. Г. Нельсону было сорок лет, а Э. Гамильтон — тридцать три, когда они полюбили друг друга. Нельсон практически неотлучно находился при неаполитанском дворе. 1798–1880 гг. были пиком его любовной связи с Э. Гамильтон, и тот факт, что они любовники, стал очевидным многим людям, не исключая и мужа, У. Гамильтона. Он не просто не замечал, он хорошо знал, что происходит, но предпочел не устраивать скандалов. Он любил свою жену, однако любил и адмирала Нельсона.

В 1800 г. У. Гамильтона отозвали из Неаполя в Лондон. Вместе с супругами уехал и Нельсон. Вскоре у леди Гамильтон родилась дочка от Г. Нельсона. Адмирал вновь поступил на службу. Командуя английской эскадрой, Г. Нельсон нанес сокрушительное поражение объединенному франко-испанскому флоту у Трафальгарского мыса. Однако в этой же битве адмирал был смертельно ранен и умер.

Двумя годами ранее скончался У. Гамильтон. Леди Гамильтон пришлось покинуть Лондон, поскольку английская аристократия открыто презирала ее. В конце концов ей пришлось уехать во Францию, спасаясь от долговой тюрьмы. Умерла Э. Гамильтон в Кале, спустя полгода после отъезда из Англии.

На похороны, расходы по которым взял на себя британский консул в Кале, пришло много людей. Все капитаны и офицеры стоявших в Кале английских кораблей надели свои праздничные мундиры и пришли проводить Эмму Гамильтон, подругу своего любимого адмирала.

В 1815 г., уже после смерти, появились мемуары Э. Гамильтон.

ПАУТИНА ЖИЗНИ

I

— Корабль, Эмма, корабль!

Дети с ликующими криками понеслись к берегу. В тихих водах Дыгольфа виднелась барка; над украшенными коврами и шелковыми подушками скамьями высился балдахин с узеньким вымпелом, и казалось, будто какую-то большую пеструю чужеземную птицу занесло ветрами к берегам Уэльса.

Эмма старалась удержать детей, но они уже подбежали к сошедшим с барки незнакомцам. Господин подхватил мальчика и, со смехом поднимая его подбородок, чтобы разглядеть лицо, сказал:

— Стой, паренек! Какой ты хорошенький мальчишка! Как тебя зовут?

— Джон… Джон Томас! — торопливо сказал мальчик и стал вырываться, с любопытством посматривая на барку.

— Джон? — Незнакомец выпустил мальчика и обратился к девочке, которая смотрела на него сквозь пряди волос: — Ну а тебя как зовут, блондиночка?

Девочка сделала элегантный книксен и сказала:

— Сарра… Меня зовут Сарра Томас! Позволь нам посмотреть корабль!

— Джон! Сарра!.. Вы слышали, мисс Келли? Ведь это имена моих детей… Когда я видел их в последний раз, они были примерно такого же возраста! — обратился незнакомец к своей спутнице.

Та не слышала его, она смотрела на Эмму, которая подошла поближе, и наконец вполголоса произнесла:

— Вы только посмотрите, Ромни, на эту деревенскую девушку! Приходилось ли вам видеть когда-нибудь более очаровательное существо?

Ромни посмотрел на Эмму, и вдруг его взор загорелся восторгом.

— Геба! — с восхищением воскликнул он. — Геба, подающая олимпийским богам напиток вечной юности! Вы правы, мисс Келли, она восхитительна. Она отодвигает в тень всех наших знаменитых красавиц, даже вас!

Мисс Келли улыбнулась.

— Вы знаете, Ромни, я охотно отказываюсь от диплома за красоту, если за мной признают кое-какой ум, — сказала она и сделала знак Эмме. — Да подойдите же поближе, детка, и дайте посмотреть на вас. Знаете ли, ведь это просто удовольствие! Или вы еще не знаете, что вы способны вскружить голову самому взыскательному мужчине?

Мисс Келли попыталась привлечь девушку к себе, но Эмма воспротивилась. Густой румянец выступил на ее щеках. Пылающий взгляд незнакомца угнетал ее: так и казалось, что этот взгляд расстегивает ее платье, обнажает тело и ощупывает его. Она пугливо вырвалась из рук Ромни и крикнула:

— Оставьте меня!.. Я незнакома с вами и не желаю разговаривать!.. Пойдемте, дети!

Незнакомец добродушно рассмеялся:

— Горе нам, Арабелла! Мы попали со своим восторгом на герцогиню. Ее высочество немилостиво отвергает нас!

Мисс Келли тоже рассмеялась и сказала с некоторой язвительностью:

— Ну какая там герцогиня, друг мой! Герцогиня выказала бы больше ума.

Эмма резко обернулась и, глядя ей прямо в лицо, воскликнула:

— Но добавьте еще, что с герцогиней вы не осмелились бы заговорить в таком тоне. Да и этот господин тоже не решился бы глядеть так на герцогинь, как он смотрел на меня.

Мужчина и женщина обменялись быстрыми взглядами, затем мисс Келли бросилась к Эмме.

У вас имеются и ум и чувство, дитя мое! — мягко и ласково сказала она. — Мы не хотели обидеть вас. Только, — шутливо прибавила она, — если вы думаете, что этот господин не осмеливается глядеть так на герцогинь, как он глядел на вас, то вы жестоко ошибаетесь. Мистер Джордж Ромни — один из знаменитейших художников Англии, и любая аристократка считает себя счастливой, если он увековечит ее своей кистью… Теперь вы понимаете, почему он смотрел на вас так? И может быть, теперь вы позволите зарисовать вас в эту тетрадь, чего удостаивается далеко не каждая герцогиня? — прибавил Ромни, последовавший за мисс Келли.

Эмма не могла противостоять этому искушению и позволила мисс Келли увести себя на ближайший холм и там распустить волосы. При этом у женщины вырвался крик восхищения: золотистым каскадом хлынули эти волосы по плечам и спине Эммы, образуя сверкающую мантию, ниспадающую до земли.

Но когда мисс Келли захотела расстегнуть ей платье на груди, Эмма решительно воспротивилась. Все просьбы были напрасны; даже три фунта, которые предлагал художник, не могли соблазнить ее. Голову, плечи, руки и часть шеи он мог видеть, но больше ничего. И в то время как Ромни поспешными штрихами зарисовывал Эмму, она стояла неподвижно, с затаенным дыханием, прислушиваясь, как он и его спутница хвалили ее красоту.

При этом они употребляли такие слова, которых Эмма не понимала. Голубыми звездами были ее глаза, красными рубинами — губы, нежными розами — щеки. У нее фигура Гебы, профиль Дианы, руки Венеры. Блеск невыразимой грации окружает все ее существо. Она являет собой картину совершеннейшей юности, более совершенной, чем мог бы видеть художник в самых дерзновенных грезах.

Сладкое опьянение овладело Эммой. Разве не мечтала она еще ребенком, что когда-нибудь будет красивой, сказочно красивой?.. Но таких речей она еще никогда не слышала. Правда, Том Кидд говаривал ей почти то же самое, но ведь он был невежественным батраком у рыбака и никогда не уезжал из Дыгольфа! К тому же он любил ее… И Эмма не верила ему. Ну а эти незнакомцы должны знать толк в красоте!

Когда художник кончил рисовать, она со вздохом съежилась. Ромни нарисовал ее в четырех различных видах. Мисс Келли принесла альбом и стала показывать его Эмме, девушка долго разглядывала рисунки.

— И это я? — сказала она наконец. — Это неправда! Это невозможно! Я вовсе не так красива!

Мисс Келли расхохоталась и обернулась к художнику:

— Слышите, что она говорит, Ромни? Она не хочет верить, что это она!

Ромни стоял, погруженный в мрачные думы. Казалось, что он сразу постарел.

— Она права, это не она, — глухо сказал он. — Она бесконечно красивее. Я просто жалкий кропатель, ничтожество. Гейнсборо, Рейнольдс нарисовали бы ее в тысячу раз красивее… Дай сюда тетрадь, Арабелла! — закричал он. — Разорвать ее, сжечь, затоптать в землю! Пусть будет проклято все современное искусство! Довольно! Больше я никогда не возьмусь за кисть!

Он хотел схватить альбом, но мисс Келли спрятала его у себя в платье. Тогда Ромни бросился на землю и закрыл лицо руками; его плечи вздрагивали.

По лицу мисс Келли скользнула полусострадательная-полужестокая улыбка.

— Опять художественные причуды, милый друг? Да перестаньте же вы, наконец, кричать о Гейнсборо и Рейнольдсе! Лучше ли они нарисовали бы ее или нет, это совершенно безразлично. Ромни нарисовал, как должен был нарисовать Ромни. Гейнсборо — некто, Рейнольдс — некто, но и Ромни — тоже некто; и для Англии, как и для всего искусства вообще, только счастье, что все трое не одинаковы и не одинаково рисуют. Вставайте же, большое, старое дитя, и не пугайте нашу Гебу!

Несмотря на свои сорок четыре года, Ромни действительно казался ребенком. Он послушно встал, и сквозь мрачные облака, сгустившиеся вокруг его чела, снова проглянул солнечный луч.

В самом деле, сепией не передашь этого удивительного телесного тона, — пробормотал он. — Этого можно достигнуть только масляными красками. Ее следовало бы нарисовать в двадцати, в тридцати видах. Заметили вы, Арабелла, как у нее все время менялось выражение лица?

Если бы я была актрисой, я взяла бы ее к себе в ученицы, — сказала мисс Келли. — В этой голове должны роиться своеобразные мысли. А ведь ей не более восемнадцати лет!

Эмма невольно рассмеялась:

— Мне нет еще четырнадцати лет!

— Четырнадцати? — воскликнула Арабелла, окидывая фигуру Эммы странным взглядом. — Только четырнадцать, и уже женщина? Дитя мое, в ваших жилах должна течь горячая кровь! Кто ваша мать? Эти дети не родные вам?

Эмма побледнела. Чего еще нужно этой знатной даме? К чему она спрашивает? Чтобы наполнить чем-нибудь скуку лишнего часа? Чтобы насладиться чужим несчастьем? Ведь у этой дамы есть все, чего только желает ее сердце! Она богата и счастлива!.. А вот она, Эмма-Хорошо же, она ответит! Словно обвинение, бросит в лицо этим назойливым людям свою нищету! По крайней мере хоть облегчит душу.

Ее звали Эмма Лайон. Отца девочки, дровосека, в горах Уэльса придавило деревом. Его похоронили и выгнали вдову из хижины. Долой в морозную ночь! Ступай босыми ногами по острым скалам!..

Они пришли в Гаварден, где у них были состоятельные родственники. Вдова надеялась, что теперь кончатся ее бедствия, ведь среди родственников была и родная мать. Но родня черство встретила их. Бабушка сама была бедна, состоятельные родственники не отличались отзывчивостью. И мать должна была бы радоваться, когда ей удалось поступить прислугой к фермеру.

Эмме рано пришлось познакомиться с нуждой. Ей не было еще и шести лет, когда ее заставили пасти овец. Блэк, собака, был ее единственным спутником, кузен Том Кидд — единственным товарищем. И все же она не была несчастной в то время. Она забывалась в пышных грезах, в которых видела себя богатой и знатной. Разодетая в золотые платья, она подъезжала в стеклянной карете, чтобы увезти в свой замок немногих любимых ею людей.

И вот однажды пришла весть, что дальний родственник матери Эммы умер, оставив ей в наследство значительную сумму денег. Теперь все наперебой стали заискивать перед той самой женщиной, к которой еще накануне относились с пренебрежением. Фермер повысил ее из прислуг в домоправительницы, самый уважаемый купец города уговорил ее вложить деньги под высокие проценты к нему в предприятие, миссис Беркер, директриса пансиона для благородных девиц, приняла Эмму в число своих учениц.

Через год купец обанкротился, и дочь прислуги была уволена из пансиона при язвительном хохоте высокорожденных сотоварок.

Ей пришлось поступить в няньки. А ведь у миссис Беркер ею овладела новая мечта, причем это уже не было желанием ребенка, подростка. Теперь эта греза звала ее в далекий, неизвестный мир, где много-много красоты и великолепия. Но для этого надо было приобрести знания, и Эмма училась, напрягая все свои силы. Однако и эта мечта теперь рассеялась как дым.

Люди преклоняются только перед деньгами! Перед богатым все открыто, перед бедным же все закрывается! Быть бедным — значит быть презираемым! Такова жизнь…

Эмма высказала все это эмоционально. Но ее жесты, мимика, хриплый голос — все выдавало ту горечь, которой переполнил девушку опыт ее юной жизни.

Мисс Келли нежно привлекла ее к себе и ласково погладила по голове:

— Бедный ребенок! Как рано вам пришлось испытать тяжесть житейских обстоятельств! Но для вас еще настанут лучшие времена. Раз девушка так красива…

— Какой прок для меня в красоте? — мрачно возразила Эмма. — Здесь никто не понимает красоты. Все меня презирают. А я — я знаю это! — я умру в нищете и…

— Вы чересчур скоропалительны, милая! — перебила девушку, улыбнувшись, мисс Келли. — Разве можно заранее знать, что выйдет из человека? Посмотрите на меня! Я не знаю, где родилась и кто были мои родители. Я выросла в ярмарочном балагане и еще в шестнадцать лет не умела ни читать, ни писать. А теперь!.. Теперь у меня есть дом в Лондоне, имение в Ирландии и капитал в Лондонском банке. Весь Лондон знает меня. Женщины завидуют мне и подкупают моих портных, чтобы получить модель моего платья. Мужчины бегают за мной и разоряются за одну мою улыбку А один из них… один… когда-нибудь он станет королем Англии, императором Индии и могущественнейшим государем Земли — люди называют его «джентльменом Джорджем», — ну а меня он любит, и потому он мой раб. «Маленький толстячок ты мой!» — так зову его я.

— Арабелла! — сердито крикнул Ромни. — Как вы осмеливаетесь?..

Мисс Келли передернула плечами:

— Мизантроп! Крошка сделает в Лондоне блестящую карьеру. Вы хотите испортить ее?

— Испортить? Ха!.. Кроме того, вы не понимаете собственной выгоды, милый друг. Если я приеду с этой девушкой в Лондон, то вы получите возможность нарисовать ее в двадцати — тридцати видах. Ведь вы только что хотели этого?

В глазах художника блеснул жадный огонек.

— Вы правы! С нею я побью Гейнсборо и всех других… — Ромни вдруг остановился и сказал после короткого раздумья, обращаясь к Эмме Лайон: — Не слушайте этой искусительницы, дитя мое! Оставайтесь здесь, у своей матушки. Здесь вы…

Мисс Келли перебила его невольным движением руки:

— Избавьте нас от ваших тирад, Ромни! Поговорим лучше о делах. Что вы дадите мисс Лайон за сеанс? Пять фунтов?

— Пять фунтов и гарантирую сто сеансов! — ответил художник, увлеченный красотой Эммы.

— Ну а я, — сказала мисс Келли девушке, — я приглашаю вас в качестве компаньонки с месячным содержанием в десять фунтов. Что вы скажете на это? Вы согласны?

Эмма растерянно огляделась по сторонам. Все это было так необычно, непонятно.

— Я не знаю… — пробормотала она. — Конечно, это было бы большим счастьем для меня, но…

— Вы говорите «но»? Или вам недостаточно того, что вам предложили? Какое княжеское содержание получаете вы в качестве няньки?

— Четыре фунта в год.

— И вы еще колеблетесь? Да в вашем возрасте я продала бы черту душу и тело на тех условиях, которые мы предлагаем вам!

— Моя мать… она любит меня… Если я покину ее…

— Ваша матушка будет только рада, что вы избавлены от нищеты. Ромни, дайте мне карандаш: я запишу мисс Лайон свой адрес.

Мисс Келли вырвала из этюдного альбома лист бумаги и твердым почерком написала: «Мисс Келли, Лондон, Арлингтон-стрит, 14», а затем внизу прибавила: «6 мая 1779 года».

Затем, подавая Эмме этот листок, она прибавила:

— Ну, так до свидания в Лондоне!

Она взяла Ромни под руку и, кивнув Эмме, пошла к барке. Ромни обернулся и, кивнув девушке в свою очередь, сказал с печальным, усталым видом:

— Я не говорю вам «до свидания», мисс Лайон. Для вас везде будет лучше, чем в Лондоне!

Эмма безмолвно смотрела им вслед. Вдруг мисс Келли резко высвободила свою руку и вернулась обратно. Ее глаза неистово сверкали, осматривая всю фигуру девушки, огненно-красной полоской горели полуоткрытые губы.

— Я не могу расстаться с тобой так, девушка! — прошептала она, тяжело дыша. — Ты красива… красива… а я… Вокруг меня много мужчин: они льстят мне и покорно повинуются. Но я ненавижу их, они мне отвратительны. Никого из них я не люблю, никого! Я так одинока, так одинока!.. Но если ты приедешь ко мне, мы будем как сестры… я на руках буду носить тебя, буду любить тебя… любить!..

Ее голос прервался, и она прижалась к Эмме, как бы ища опоры. И вдруг она наклонилась и, обезумев, несколько раз с жадной страстью поцеловала Эмму в самые губы. Затем, рассмеявшись, она вернулась обратно.

Гребцы взмахнули веслами, и лодка плавно двинулась в морскую гладь.

Эмма стояла словно оглушенная. Чудо свершилось. Внезапно открылось перед ней будущее… Лондон! Счастье!!

Детские голоса заставили ее очнуться. Она кинула еще один взгляд на море. Барка исчезла.

Молча повела Эмма детей домой.

II

Всю ночь Эмма не могла заснуть. Завтра все должно было решиться. Завтра у нее был отпускной день. В Гавардене был еженедельный базар, и Эмма каждый раз ездила туда, чтобы повидаться с матерью, торговавшей на рынке фруктами и птицей с фермы своего хозяина. И тогда у них было два счастливых часочка. Они разговаривали, смотрели друг другу в глаза, пожимали руки; они любили друг друга и были счастливы. В эти минуты они чувствовали себя уже не такими одинокими и потерянными в этом большом холодном мире.

«Впрочем, нужно ли говорить маме о случившемся? — подумала Эмма. — Ведь разлука растерзает ее сердце».

Эмма нетерпеливо дожидалась солнечного восхода и, когда вместе с первыми лучами солнца стала одеваться, все еще была в полной нерешительности, не зная, как поступить.

Одевшись, Эмма передала детей старой служанке и вышла во двор, где ее уже поджидал старик садовник с тележкой.

Когда тележка подъехала к постоялому двору, где обычно останавливался садовник, из дверей вышел Том Кидд. Он всегда поджидал здесь Эмму, когда она приезжала в Гаварден. Только здесь они и могли свободно видеться. Эмма боялась людских пересудов и не позволяла Тому подходить к ней, когда она гуляла с детьми. Но в городе это ему было разрешено. Приходя, он всегда приносил что-нибудь Эмме: маленькую брошку, шелковую ленту, пару пестрых перьев. Несмотря на близкое родство, он обращался к ней с преувеличенной вежливостью, особенно с тех пор, как Эмма побывала в пансионе миссис Беркер.

Том помог Эмме выйти из тележки и пошел с ней к рыночной площади. На нем было надето его лучшее платье, выгодно подчеркивавшее его статность и красивую наружность.

— Я свободен сегодня, мисс Эмма, — сказал он с чистосердечной улыбкой. — Славный денек для меня!

— А что такое, Том? — спросила Эмма, ласково взглянув на парня. — Сегодня день твоего рождения?

— В день моего рождения не было бы ничего особенного. Нет, кое-что несравненно более прекрасное! — И он потряс в кармане золотыми монетами.

— Уж не собираешься ли ты танцевать сегодня вечером под майским деревом?

Он покачал головой, улыбаясь, посмотрел на свою спутницу, после чего медленно и торжественно вытащил руку из кармана и протянул ее к Эмме. На ладони лежала изрядная сумма денег.

Эмма с удивлением посмотрела на него:

— Так много! Как это тебя угораздило, Том? Ведь рыбача столько не накопишь!

— Уж это сущая правда, мисс Эмма: сетями этого не выловишь; но деньги все же заработаны честным трудом. Мне не следовало бы говорить об этом, но вы никому не расскажете. Богатые купцы Честера и Ливерпуля очень любят, когда голландские мингеры и французские мосье являются со своими бригами, нагруженными всякими товарами, на которых не припечатан свинцовый портрет короля Георга.

— Контрабанда? — испуганно вырвалось у Эммы. — Ради Бога, Том, уж не сделался ли ты контрабандистом? Бояться нечего, мисс Эмма, — самодовольно ответил молодой человек. — Это вовсе не опасно. Ну и получаешь кое-какие ощущения… Удовольствие и хороший заработок…

— Да, ты кое-что переживаешь, — глухо ответила Эмма. — Ну а я… — Она резко оборвала речь и пошла далее.

— Вот потому-то я и называю сегодняшний день счастливым, мисс Эмма, — продолжал Том, догнав девушку — У меня имеется достаточная сумма денег, чтобы можно было поговорить с вами относительно миссис Беркер.

— Не называй мне этого имени! — крикнула Эмма, сильно побледнев. — Я никогда не забуду того, что мне пришлось испытать в ее пансионе. Уже когда я поступила туда, я заметила, что все эти баронские дочки отнеслись ко мне с презрением. Но если они были высокомерны, я была горда.

Я хотела возвыситься над ними знаниями и училась день и ночь… И мне уже начинало удаваться это, они уже завидовали мне… Как вдруг… О, когда меня выгоняли, как они смеялись мне вслед!.. — Она замолчала, скрипнув зубами от бешенства.

— Стоит ли до сих пор раздражаться из-за этого? — мягко сказал Том. — Я все время думал об этом и решил прикопить денег, чтобы вы могли снова заставить раскрыться перед вами двери желанного заведения. Ну вот… Теперь вы придете туда и сядете на свое место. «Я, дескать, здесь, и здесь я останусь!»

— И ради этого ты копил деньги, Том, ради этого подвергал себя опасности? — крикнула Эмма, схватив юношу за руку и сильно сжимая ее. Но вдруг выражение торжества на ее лице померкло, и она упавшим голосом спросила: — А сколько ты скопил, Том? Ведь у миссис Беркер очень дорого!

— Здесь целых десять фунтов! — ответил он с успокаивающей улыбкой.

Эмма вздрогнула, ее рука невольно выскользнула из руки Тома.

— Мать ежемесячно платила за меня восемь фунтов, не считая платьев…

— Восемь фунтов? Ежемесячно? — повторил он, пораженно глядя на девушку. — Ну что же, Эмма… Эти десять фунтов — только начало… Пока они израсходуются, я заработаю другие…

— А если тебя накроют?.. Нет, Том!.. Ты очень добр ко мне, и я от всего сердца благодарна тебе. Но если с тобой случится что-нибудь и мне придется снова подвергнуться позору… Да и не могу я брать на себя такую ответственность за то, что ты делаешь. Поэтому прошу тебя, Том, предоставь мне самой найти себе дорогу. Я понимаю, что мои слова причиняют тебе боль, но я не могу иначе. Так не думай же обо мне больше, Том, и поищи себе счастье в другом месте!

Она кивнула ему головой и быстро нырнула в сутолоку базара, направляясь к лавочке, где торговала ее мать.

Мать страшно обрадовалась Эмме и покрыла ее лицо поцелуями. Но сейчас же вслед за этим она рассыпалась в жалобах. С тех пор как она потеряла свои деньги, хозяин с каждым днем все больше придирался к ней. Что бы она ни сделала, все приходилось ему не по нраву. Он обзывал ее лентяйкой, не оправдывающей хлеба, который ей дают из милосердия.

Эмма молча слушала жалобы матери. Она видела, как седели ее волосы на висках и как глубоко западали складки забот и огорчений на лбу и щеках. Конец этому бедствию, конец!

Воспользовавшись минуткой, когда покупатели не мешали им, она рассказала матери все.

— Если я поступлю к мисс Келли, — взволнованно закончила она, — тебе уже больше не придется заботиться обо мне. Я надеюсь даже, что буду в состоянии посылать тебе деньги и ты сможешь уйти от своего хозяина.

Мать сильно перепугалась:

— Мисс Келли? Да ведь ты даже не знаешь ее! Как можешь ты доверять ей? Важные дамы капризны: сегодня они разоденут тебя в шелк и бархат, а завтра выгонят на улицу, если другая понравится им больше.

Эмма улыбнулась:

— Тогда я отправлюсь к мистеру Ромни. Он хочет рисовать меня и за каждый отдельный сеанс предлагает мне больше, чем я зарабатываю теперь за целый год. Ему все понравилось во мне. Он хочет сделать меня знаменитой… знаменитой, мама, знаменитой!

Знаменитой!.. Вот оно что! С тех пор как ты побывала у миссис Беркер, ты только об этом и думаешь. Только знаешь ли ты, что значит быть знаменитой моделью? Конечно, мужчины будут отлично знать тебя; они будут знать все твои прелести! Голой и бесстыдной предстанешь ты перед ними. А при встрече они будут показывать на тебя пальцами и говорить: «Вот Эмма Лайон, самая красивая девка в Лондоне».

— Мама!

— Да, да, девка! Ведь модель можно купить! Каждый сможет купить тебя за несколько фунтов. Но это продлится только до тех пор, пока ты молода и красива, а затем о тебе никто не позаботится, и ты очутишься на улице… Неужели я для того родила тебя в страданиях? Неужели я для этого вырастила тебя?

Мать закрыла лицо руками и разразилась рыданиями. Эмма мрачно потупилась и молчала. Наконец она воскликнула:

— Перестань плакать, мама! Если это так огорчает тебя, то я попытаюсь вести ту же жизнь, что и до сих пор. Но долго ли еще я буду в силах выносить ее?

Она отвернулась, чтобы украдкой утереть набежавшие слезы, и вдруг вздрогнула… Боже! Кто идет сюда узким проходом между лавками?

В воспоминаниях Эммы ожил тот день, когда она поступила к миссис Беркер. До ужаса ясно встало перед ее глазами происшедшее, и ей казалось, будто она слышит слова, которые вонзались ей в сердце как удары кинжала.

Джейн Мидльтон, сестра знаменитого лорда, внезапно обратилась к ней с вопросом:

— Мисс Лайон, скажите же нам, кем был ваш высокоуважаемый батюшка?

Анна Грей, племянница баронета, в ответ на это стала напевать на мелодию старой народной песенки следующее:

Мистер Лайон был дровосеком,
Дровосеком в Нордуэльсе.

Тогда Джейн Мидльтон продолжала:

— Ну а скажите, мисс Лайон, кто ваша высокочтимая матушка?

На это Анна Грей:

Миссис Лайон — коровница,
Благоухающая хлевом…

И снова Джейн Мидльтон:

— Мисс Лайон, в каком горделивом замке родились вы?

А Анна Грей:

Придорожный забор был тем замком,
Где миссис Лайон родила красавицу дочь.

Затем с глубоким поклоном обе девушки представили новенькую остальным в следующих выражениях:

— Милостивые государыни, позвольте представить вам новую подругу и товарку, красавицу пастушку из Гавардена, дочь дровосека и коровницы, родившуюся под забором!

Сколько бы ни прожила Эмма, никогда не забудет она этих минут…

И вот эти-то гордые насмешницы из пансиона и шли теперь узким проходом между лавками: Джейн Мидльтон — маленькая, изящная, с резко очерченным профилем, с гордо сверкающими глазами, Анна Грей — высокая, пышная, белокурая, с головой куклы в локонах. Их сопровождал жених Джейн лорд Галифакс, высокий худой мужчина с ничего не выражающим лицом. Они шли, смеясь и болтая, не обращая внимания на народ, почтительно дававший им дорогу.

Вдруг Эмма заметила, что Джейн смотрит на нее. Сейчас же вслед за этим мисс Мидльтон остановилась около лавки матери Эммы.

— Вот что мне пришло в голову, Анна, — обратилась она к подруге, — не принести ли нам чего-нибудь миссис Беркер? Например, индюка. У вас есть деньги с собой, Август?

Лорд Галифакс аристократически пожал плечами:

— Никогда, дорогая Джейн! Для этого я держу управляющего. Но, несмотря на это, мы можем купить все, что хотим!

Он посмотрел заспанными глазами на мать Эммы и спросил:

— Знаешь ли ты меня, добрая женщина?

— Как же мне не знать вашей милости? Ведь мой хозяин, мистер Блосс, — фермер вашей милости.

— Блосс? Фермер? — Галифакс повторил эти слова, словно не расслышав их хорошенько. — Так вот, добрая женщина… эти дамы… хотят купить индюка… Выбрать лучшего!.. Деньги получить от управляющего… Индюка взять сейчас и отнести вслед за дамами к миссис Беркер!.. Поняли?

— Поняла, ваша милость. Только ваша милость простит мне, я не могу оставить лавку… Если милорд разрешит, я кликну одного из мальчишек.

Миссис Лайон хотела позвать одного из мальчиков, но Джейн удержала ее:

— Этого вовсе не нужно, добрая женщина. Ведь эта девушка отлично может отнести индюка. — И, обращая злобный взор на Эмму, Джейн приказала: — Бери клетку и ступай за нами!

Эмма съежилась, словно под грозящим ударом, и смертельно побледнела.

— Мисс Мидльтон! — хрипло сказала она. — Если вы решитесь на это… Мисс Грей, умоляю вас, не допускайте этого!

Анна Грей отвернулась от нее, пожав плечами. Джейн Мидльтон с лицемерным удивлением посмотрела на Эмму в лорнет:

— Что с девушкой? Не больна ли она?

Когда мать Эммы услышала имена обеих барышень, она поняла все.

— Мисс Мидльтон, — сказала она дрожащим голосом, — вы не должны без нужды унижать свою былую подругу. Незаслуженное несчастье должно найти участие у богатых и знатных!

Джейн покраснела и хотела ответить старухе резкостью, но тут вмешался лорд Галифакс.

— Да ты с ума сошла, женщина! — крикнул он. — Мой управляющий поговорит с фермером, чтобы тот лучше выбирал своих людей. Ну, понесешь ты теперь клетку?

— Конечно, милорд! Если я откажусь исполнить приказание вашей милости, меня прогонят с места! — И, взяв в руки клетку с индюком, мать сказала Эмме: — Подожди меня здесь!

Эмма резко рассмеялась и взяла у матери из рук клетку.

— Полно, мама! Разве ты не знаешь, чего хочет мисс Мидльтон? Эмма Лайон, красавица пастушка, дочь дровосека и коровницы, рожденная под забором, должна смиренно предстать в качестве прислуги перед своими товарками! — Она низко поклонилась и язвительно сказала: — Прошу, барышни, идите вперед! Я следую за вами…

На дворе пансиона Джейн велела Эмме подождать и пошла с Анной Грей и Галифаксом в дом. Со всех сторон на двор устремились пансионерки; они окружили Эмму, смотрели на нее, злорадно смеялись и бросали ей насмешливые вопросы.

Она не отвечала ни слова, и ни одна гримаса не исказила ее лица. Словно воровка у позорного столба, стояла она у дверей дома, который когда-то был целью ее пламенных мечтаний.

Джейн Мидльтон вернулась с горничной.

— Возьми у нее индюка, Мэри! — приказала она и обратилась к Эмме: — Как тебя зовут, девушка?

Эмма молча смотрела на Джейн.

— Но, мисс Джейн, ведь вы знаете ее! — удивленно воскликнула Мэри. — Ведь это — Эмма Лайон, наша красавица Эмма Лайон!

Хор смеющихся насмешливых голосов подхватил:

— Эмма Лайон! Красавица Эмма Лайон!

Джейн Мидльтон достала из кошелька шиллинг и сказала:

— Протяни руку, Эмма Лайон! Я подарю тебе денег, чтобы ты могла купить себе более приличное платье.

Эмма с прежним оцепенелым спокойствием протянула руку и взяла монету. Тогда Джейн указала ей на ворота и сказала:

— Можешь идти, Эмма Лайон!

Эмма медленно вышла на улицу. Монета жгла ей руку. Словно гигантская стена, вздымающаяся к небу, в душе девушки вырастала смертельная ненависть.

В конце улицы ей попался навстречу Том. Когда она увидела его, ее лицо просветлело.

— Час тому назад ты предлагал мне денег, Том, чтобы я снова могла поступить к миссис Беркер. Теперь это невозможно. Но все-таки не одолжишь ли ты мне эти деньги? Только знай: может быть, ты никогда не получишь их обратно.

Том поспешно сунул руку в карман. Эмма удержала его:

— Постой! Я не хочу, чтобы ты оставался в неведении. Меня только что смертельно оскорбили, словно воровку, лишь за то, что я бедна и низкого происхождения. Богатые могут безнаказанно делать все, что захотят. Поэтому я тоже хочу стать богатой и знатной. И тогда я воздам этой Мидльтон за оскорбление!

— Что вы хотите сделать, мисс Эмма? — испуганно спросил Том. — Не лучше ли было бы вам сначала посоветоваться с матушкой?

— Мать так же бессильна, как и я. Нет, это решено: я уезжаю в Лондон. Я или вернусь обратно, знатная и богатая, как Джейн, или погибну там… Ты одолжишь мне деньги, Том?

Юноша видел, что Эмма приняла решение, и со вздохом вручил ей деньги.

Эмма бережно спрятала их.

— Я никогда не забуду тебе этого, Том. А теперь простимся. Не сердись на меня и люби меня немножко!

Она посмотрела на его несчастное, вздрагивающее лицо и нежно провела по нему рукой.

III

Арлингтон-стрит, 14…

Швейцар сообщил Эмме, что мисс Келли нет в Лондоне: сразу же после своего возвращения из Уэльса она отправилась с мистером Ромни в Париж. Когда она вернется, было совершенно неизвестно, но наверное, она прибудет к апсомским скачкам, которые начинаются пятнадцатого августа.

Эмма снова вышла на улицу и попала в людской поток, двигаясь куда глаза глядят. Ее не пугало то, что мисс Келли не оказалось в Лондоне; она заранее готовилась к самым невероятным затруднениям и препятствиям, так могла ли испугать ее такая маленькая шероховатость? Самое большее, если ей придется до возвращения мисс Келли поступить куда-нибудь прислугой.

Толкотня на улицах тоже не пугала Эмму. Тишина Гавардена всегда угнетала ее, здесь же, в этом кипящем Лондоне, она чувствовала себя в своей стихии.

Девушка шла, весело напевая какую-то песенку и поглядывая по сторонам. Перед одной из витрин она остановилась; Там были выставлены дамские платья из легких белых и цветных материй, индийские шали, затканные золотом и серебром накидки, шляпы с реющими над ними страусовыми перьями. Эмма не знала названий и ценности выставленных предметов роскоши, но ее поразила их красота. Кроме того, посередине витрины красовалось большое зеркало, отражавшее всю ее фигуру.

В первый раз Эмме пришлось увидеть себя с ног до головы. Зорко, беспристрастно она оглядела себя со всех сторон и нашла, что сама она, конечно, красива, но ее крестьянское платье ужасно. Поэтому она решила, что первое, что она должна приобрести себе, это приличное платье: ведь для нее это было тем же, что для рыцаря меч, для рыбака парус.

Она подсчитала свои деньги, обнаружила, что у нее имеется еще семь фунтов, и, решившись, вошла в магазин.

Навстречу ей вышел молодой человек.

— Владелец здесь? — спросила Эмма. — Я хотела бы поговорить с ним.

Молодой человек указал на пожилую даму, разговаривавшую в глубине магазина с другой дамой, и прибавил:

— Магазин принадлежит госпоже Болье. Вам по какому делу?

Эмма смерила его холодным взглядом и прошла мимо, не отвечая.

— Простите, мэм, не могу ли я у вас приобрести элегантное платье за два-три фунта? — обратилась она к хозяйке магазина.

Госпожа Болье улыбнулась.

— Здесь, на Флит-стрит, платья стоят много, много дороже! — ласково сказала она с иностранным акцентом. — Дешевые вещи вы можете купить на улице Драммонда или на Сюррейской набережной.

— В первый раз слышу эти названия, — ответила Эмма. — Я только вчера приехала в Лондон. Ну а сколько стоит платье, которое висит в витрине рядом с зеркалом?

— Восемь фунтов, дитя мое.

— Это для меня слишком дорого! У меня всех денег только семь фунтов, и я не знаю, заработаю ли я что-нибудь в ближайшем будущем. Когда у меня будет такая сумма, я приду опять. — Она повернулась, чтобы уйти. Но вдруг ей пришла в голову неожиданная мысль. — Не разрешите ли вы по край ней мере примерить это платье?

Госпожа Болье весело засмеялась.

— Вы слышите, миссис Кен? — обратилась она к даме, с которой разговаривала до этого. — Эта маленькая деревенская невинность захотела хоть разочек надеть мое самое лучшее платье!

Миссис Кен подошла поближе, с любопытством рассматривая Эмму.

— Разве вы так тщеславны, дитя мое?

— Не тщеславнее других, мэм! — спокойно ответила Эмма. — Просто я приехала в чужой мне Лондон, чтобы поступить на службу к знатной даме. По несчастью, она уехала в Париж и вернется только в августе. Я должна как-нибудь просуществовать до ее возвращения.

И для этого вам нужно красивое платье? Вы еще очень молоды, дитя мое… так молоды, что мне не хотелось бы предположить…

Эмма высоко подняла голову, и ее глаза гордо сверкнули.

— Прошу вас, не продолжайте, мэм! Я подумала, не понадобится ли здесь молодая девушка, которая достаточно красива, чтобы показывать покупательницам туалеты в выгодном свете. Вот потому-то я и хотела надеть при вас это платье.

Дамы удивленно переглянулись.

— Ваше лицо достаточно красиво для этого, — сказала затем госпожа Болье, — но для такого занятия одного лица мало: надо иметь еще и безупречную фигуру.

— Я знаю, мэм. Фигура у меня безукоризненна! По крайней мере, так сказал мистер Ромни.

— Ромни? — почти вскрикнули обе дамы. — Художник Ромни?

— Он хотел рисовать меня и предложил мне пять фунтов за каждый сеанс.

На лице миссис Кен отразилось недоверие.

— Вы говорите об этом так, как будто это для вас мало что значит. Почему же вы не идете к нему?

— Мистер Ромни уехал.

— Это неправда! Еще три недели тому назад я виделась с ним.

— Очень возможно, мэм. Но десять дней тому назад он рисовал меня в Дыгольфе, около Гавардена. Я только что заходила к мисс Келли, и швейцар сказал мне, что мистер Ромни уехал с нею в Париж. Мисс Келли присутствовала притом, как мистер Ромни рисовал меня, и пригласила меня к себе в компаньонки. Вот, она записала мне здесь свой адрес! — И Эмма спокойно достала листок из этюдной тетради Ромни и подала его мадам.

Это рука мисс Келли, — сказала миссис Кен, тщательно всмотревшись в почерк. — Я хорошо знаю ее руку: уже немало прошло через меня документов от нее на имя одного джентльмена.

Эмма усмехнулась:

— На имя джентльмена Джорджа? Толстячка?

Миссис Кен изумленно посмотрела на нее.

— Вам известно? — воскликнула она и обратилась к мадам Болье: — Мне кажется, девушка говорит правду. Нельзя ли помочь ей, милая моя?

Мадам Болье пожала плечами и ответила:

— У нас мертвый сезон. Осенью, пожалуй!..

— Когда мисс Келли вернется, ей уже не будет нужна помощь. — Миссис Кен задумчиво посмотрела на Эмму. — Я сама могла бы что-нибудь сделать для вас… но этот ужасный Лондон… ведь человеку не заглянешь прямо в сердце. Кроме того, я не знаю, учились ли вы чему-нибудь и можете ли вы вообще что-нибудь делать.

— Я понимаю ваши сомнения, мэм. На вашем месте я сама призадумалась бы. Но я не лгу! — И Эмма рассказала о себе, ничего не скрывая и не смягчая.

Миссис Кен внимательно слушала; ее пытливый взгляд проникал Эмме в самое сердце.

— Ну а ваша матушка? — спросила она затем. — Одобрила она ваш поступок?

— Я не спрашивала ее. Она так удручена несчастьями, что едва ли согласилась бы. Я просто написала ей, что уезжаю в Лондон к мисс Келли. Это на первых порах успокоит ее.

— Ну а в будущем?

— В будущем она будет иметь от меня только добрые вести.

— А если вам будет скверно?

— Вот именно тогда!

— Вы очень любите свою мать, дитя мое! — тепло сказала миссис Кен и обратилась к госпоже Болье: — А что, милая моя, если бы мы проверили, был ли мистер Ромни прав, когда объявил эту мужественную девушку совершенной красавицей? Не примерить ли ей платье с вашей витрины?

— С удовольствием, миссис Кен, если вы этого хотите. К сожалению, я все-таки не могу предложить мисс Лайон место у себя.

— Уж там посмотрим!

Платье принесли, и Эмма надела его. Обе дамы внимательно осмотрели девушку.

— Может быть, все-таки удастся устроить вас у меня, — сказала мадам Болье. — Я уволю одну из приказчиц и возьму вас на ее место.

— Простите, мэм… — покраснев, сказала Эмма. — Вы очень любезны… но я не хотела бы занять чужое место.

— Ваш образ мыслей делает вам честь, дитя мое, — ласково сказала миссис Кен, — и все это дает мне лишнее основание сделать вам иное предложение. Мой муж, мистер Кен, — один из лучших ювелиров Лондона. Среди наших покупателей имеются представители высшей аристократии. Не желаете ли поступить к нам? Вы будете принимать покупателей и с течением времени приобретете нужные знания, чтобы стать продавщи цей. Относительно условий уж мы столкуемся с вами. Вы согласны?… Но в таком случае, что же вы делаете? Зачем вы снимаете с себя это платье? Ведь я же говорила вам, что у нас бывает самое высшее общество, а следовательно, вы должны всегда быть элегантно одетой. Оставайтесь в этом платье, а мадам Болье даст нам еще ряд мелочей, необходимых для укомплектования вашего туалета. Потом при случае мы посчитаемся Ну одевайтесь! Мистер Кен должен сразу убедиться, что я сделала хорошее приобретение.

— О, как вы добры, мэм! — воскликнула Эмма, которую просто оглушило свалившееся на нее счастье. — Лишь бы мистер Кен согласился с вашим планом!

Миссис Кен улыбнулась и сказала:

— Мой муж соглашается со всеми моими планами, милое дитя. И вообще не надо этой преувеличенной благодарности. Поверьте, если бы вы не были красивы, я не пригласила бы вас.

Когда вечером Эмма разделась, она долго осматривала себя в маленьком зеркале мансарды, где ее поместили в доме мистера Кена. Улыбка удовольствия скользнула по ее лицу.

Первый день в Лондоне! Первый шаг на новом пути к счастью!

Она тщательно уложила свое старое платье. Впоследствии, когда она станет важной леди, грубая крестьянская одежда станет явным свидетельством ее торжества.

Но когда она достала из кошелька, где хранилась вся ее наличность, бумажку, в которую была завернута монета, ее лицо стало мрачным, зубы скрипнули и глаза заблестели от гнева. С трудом она высверлила в серебряной монете дырку гвоздем и повесила на шнурке на шею. Это был шиллинг Джейн Мидльтон.

Однажды утром, когда Эмма сошла вниз открывать магазин, миссис Кен сказала ей:

— Знаете ли вы, милое дитя, что сегодня исполнился месяц вашей службы у нас?

Эмма попыталась улыбнуться и сказала:

— В самом деле, мэм? Я надеюсь, что вы не раскаиваетесь в том, что наняли меня?

— Мы довольны вами, мисс Эмма. Вопрос только в том, довольны ли вы?

— О, мэм, я так благодарна!..

— Тише, тише! Мне кажется, я понимаю, что происходит в этой хорошенькой своенравной головке! В первый день вам все казалось здесь новым, ну а потом вы стали замечать, что, в сущности говоря, тут все одно и то же: одни и те же лица, одни и те же разговоры. И ваше юное сердечко почувствовало себя неудовлетворенным в магазине мистера Кена. Разве это не так, дитя мое?

Эмма посмотрела на миссис Кен свободным, открытым взглядом и ответила:

— Да, это так, мэм! Чем дольше я здесь, тем больше я чувствую, как мало я знаю и как много надо учиться. Простите, что я говорю без всяких обиняков, но я не умею лгать.

— Да я нисколько не сержусь на вас, дитя мое, а, наоборот, радуюсь вашему стремлению к знаниям. Я верю в вас и убеждена, что вами руководит стремление к добру и красоте.

— Я охотно готова помочь вам. Да и пора вам хоть немного ознакомиться с Лондоном. Бывали ли вы когда-нибудь в театре?

— Никогда еще, мэм! Некоторые из моих соучениц у миссис Беркер не раз бывали в Честерском театре и рассказывали потом чудеса о нем, но я все же не получила ясного представления.

— Так вот, не хотите ли пойти со мной сегодня вечером в театр Друри-Лейн? Мистер Шеридан, директор театра, — приятель моего мужа, он послал нам два места в ложу. Но мистер Кен занят сегодня. Будет представлена «Ромео и Джульетта» Шекспира. Вы знаете, кто такой был Шекспир? Величайший драматург не только Англии, но и всего мира. Эта пьеса — одно из самых мастерских его произведений. Мистер Гаррик играет Ромео, Джульетту играет миссис Сиддонс, молодая артистка, которой пророчат величайшую будущность. Представление начинается в семь часов. Между прочим, будет лучше, если вы прочтете сначала эту пьесу. Я дам вам книгу. После обеда вы свободны.

Эмма с бьющимся сердцем взяла книгу и после обеда погрузилась в чтение бессмертной трагедии любви.

IV

Взвился занавес, и перед очарованной Эммой открылся новый, неведомый мир… Италия!.. Верона!..

Кто этот юноша? Узнай сейчас же!
О, если он женат — тогда, клянусь,
Мне будет гроб моей постелью брачной!

Пламенная волна пронеслась по жилам Эммы, когда Джульетта сказала эти слова, открывавшие ее любовь к Ромео. Невольно Эмма подумала о себе: если бы ей встретился Ромео, она тоже полюбила бы его, полюбила бы, как Джульетта: пламенно, без оглядки, до забвения собственного

Ромео!.. В голове Эммы мелькнуло воспоминание о Томе. Нет, Том Кидд не был ее Ромео! Никто из всех знакомых мужчин не мог бы стать им.

Затаив дыхание, Эмма следила за развитием действия. В антрактах она сидела с сосредоточенным, замкнутым видом, не обращая внимания на окружающих. Она ждала, чтобы представление началось снова. Для нее это было не представлением, а самой реальной, осязаемой действительностью. Все острые ощущения, которые переживала Джульетта, переживались и ею самой…

Спеши, спеши, Ромео! ты ведь — день мой!..
Ты светишь мне и ночью… Я тебя
Узнаю и во мраке. Средь него
Покажешься ты мне белей и чище,
Чем снег на крыльях ворона.
Приди же С отрадным взглядом, ночь!..
Дай моего Ромео мне!.. Когда же он умрет,
Возьми его и преврати в мильоны
Блестящих светлых звездочек. Пускай
Они собой покроют свод небес
И сделают его таким блестящим,
Что всякий полюбить захочет ночь,
Забыв сиянье солнца!

Пламенно впитывала в себя Эмма всю страстную тоску слов Джульетты. Сверкая глазами, прижав руки к вздымающейся груди, она переживала все блаженство обеих сцен у балкона. Как Джульетта, хотела бы она удержать любимого, чтобы продлить влюбленное щебетание, и в то же время хотела бы поскорее прогнать его из страха перед наступающим предателем-днем.

Но вот Джульетта принимает снадобье и представляет себе позднейшее пробуждение в гробнице предков:

Если
И я сойду с ума при виде этих
Ужасов… начну играть безумно
Костями предков… разорву в клочки
Кровавый саван брата, размозжу
Себе сама свой череп мертвой костью!..

Весь ужас Джульетты чувствовался в расширенных глазах Эммы. Она уже не могла усидеть больше на месте и подскочила к барьеру ложи. Она уже не сознавала, что миссис Кен схватила ее за руку и шептала успокаивающие слова, не видела, что какой-то мужчина из соседней ложи не спускает с нее взора. Все окружающее исчезло для нее; одно только существовало — тот ужас, который разыгрывался там, внизу. Да и она сама была там… Джульеттой была она… Несказанное отчаяние пронизывало ее душу. Близилась смерть…

Стремясь усилить до возможных пределов трагичность произведения, Гаррик изменил сцену смерти. По Шекспиру, Ромео умер в неведении, что Джульетта только спала, а сама она проснулась только тогда, когда Ромео уже испустил последний вздох. Гаррик же заставил Джульетту проснуться в тот момент, когда Ромео только что принял яд.

Оба они слишком поздно осознают ошибку, жертвой которой стали. Отчаяние охватывает их. Чтобы отделаться от ужасов, навеваемых мрачной гробницей, они бросаются к двери. Но яд начинает действовать. Ноги Ромео подгибаются, и, схватив Джульетту в объятия, лепеча ей безумные признания, он умирает, в то время как она приникает к его устам. Джульетта хватается за кинжал…

Вопли отчаяния влюбленных, ужас их судьбы истерзали душу Эммы, и, когда Джульетта пронзила свое сердце кинжалом, она сама, словно мертвая, рухнула к ногам миссис Кен.

Словно из туманной дали чей-то голос коснулся слуха Эммы. Она с глубоким вздохом открыла глаза и увидела озабоченное лицо миссис Кен.

Что случилось? Разве она только что не умерла в объятиях Ромео? И разве не чувствовала она в груди колющей боли, причиненной холодным лезвием, проникнувшим в сердце?

— Боже мой, как вы напугали меня, дитя мое! — сказала миссис Кен. — Я никогда не подумала бы, что театральное представление способно произвести подобное впечатление!

Теперь Эмма вспомнила все. Она смущенно поднялась, пытаясь овладеть собой. Вдруг она разразилась отчаянными рыданиями, схватила руку ювелирши и покрыла ее пламенными поцелуями.

— Прошу вас, мэм, не сердитесь на меня, что я была такой глупой и приняла все это за действительность! Это было так страшно… И все-таки как прекрасно, как возвышенно! — Эмма провела рукой по горячему лбу и уставилась мечтательным взором в пространство. — Как вы думаете, мэм, существуют ли люди, способные любить друг друга, как Ромео и Джульетта?

Миссис Кен мягко рассмеялась:

— Поэты зачастую преувеличивают, детка. Когда вы станете постарше, вы поймете, что жизнь очень холодна и трезва… Однако нам нужно идти! Театр опустел, и тушат огни. Благодарю вас, сэр! — И она поклонилась какому-то господину, стоявшему в глубине ложи со стаканом воды в руках.

Только теперь Эмма заметила его и покраснела.

— Этот господин увидел из соседней ложи, как вы упали в обморок, — заметила ювелирша, — предложил мне свои услуги, и я попросила его принести стакан воды. Но когда он принес воду, вы уже пришли в себя.

Эмма взглянула на него. У него было молодое продолговатое лицо с нежной, как у женщины, кожей.

— Уж и не знаю, — сказал он мягким, звучным голосом, — сожалеть ли мне, что я хлопотал понапрасну, или радоваться, что я опоздал со своей услугой?

Эмма сама не понимала, почему от взгляда темно-синих глаз этого человека что-то живое и горячее заструилось в ее крови. Она поспешила взять стакан из его рук и шутливо сказала:

— Вода ли это? Или вы подмешали сюда волшебный напиток, как брат Лоренцо Джульетте?

— А разве вы не выпили бы волшебного питья на месте Джульетты? — спросил он, выдерживая ее взгляд.

— Может быть! — мечтательно ответила Эмма. — Может быть, если бы Ромео захотел этого.

Она медленно выпила воду и вернула господину стакан. Их пальцы встретились, и Эмме показалось, будто что-то горячее проникло в ее жилы из этих изящных белых пальцев.

Они направились к выходу. У подъезда миссис Кен остановилась и сказала с холодной вежливостью:

— Примите еще раз мою благодарность, сэр! Теперь мы возьмем извозчика.

Незнакомец заметил, что она хочет разлучить его с Эммой, и весело улыбнулся.

— Надеюсь, вы не предполагаете, мэм, что я позволю вам одним спускаться по этим узким ступенькам, когда ваша дочь еще не совсем оправилась от глубокого обморока.

Миссис Кен недовольно сморщила брови и сухо ответила:

— Мисс Эмма вовсе не моя дочь. Но женщинам из хорошего дома не приличествует допускать, чтобы их провожал незнакомец.

— Вы правы, мэм, не доверяя незнакомцам. Лондон — плохой город на этот счет. Но я позволю считать себя исключением. Меня зовут Чарльз Овертон, я работаю в Doctors' Commons [1].

— Тем не менее…

— Тем не менее это не дает мне права выразить прекраснейшей девушке Лондона свои восторженные чувства? Ну так пусть этого и не будет, мэм! Мисс Эмма интересует меня по совершенно иным основаниям. Я наблюдал за ней весь вечер и делал сравнения… Знаете с кем, мисс Эмма? — Он обернулся к девушке и предложил ей руку с такой спокойной уверенностью, которая не допускала отказа, а затем, спускаясь с нею вслед за миссис Кен по узкой полутемной лестнице, продолжал, не дожидаясь ее ответа: — Я сравнивал вас с Джульеттой, то есть с той Джульеттой, которую играла миссис Сиддонс. И вот к каким удивительным умозаключениям пришел я. Миссис Сиддонс — несравненная леди Макбет, грандиозная королева в «Гамлете», но никак не Джульетта. Ее величественной фигуре не хватает той легкой грации, голосу тех нежных переливов, а всему существу — той мечтательной девственности, которой отличается Джульетта Шекспира. Никогда еще мне не было это так ясно, как теперь, когда я неожиданно увидел перед собой настоящую Джульетту.

Он внимательно посмотрел на Эмму, украдкой пожал ее руку. Она не шелохнулась. Старой, знакомой сказкой представлялось ей все, что происходило теперь.

Овертон незаметно отстал от миссис Кен, как если бы она не должна была слышать то, что он говорил далее:

— Джульетта сидела рядом со мной, но не замечала меня. Она смотрела только на сцену, жила в сценическом действии, и ее губы невольно повторяли каждое слово. Каждое ощущение отражалось на ее лице, ее руки невольно делали жесты, каких я еще никогда не видывал. А когда Джульетта умерла — величайший скульптор Греции не мог бы представить смерть красивее и возвышеннее! Знаете ли вы теперь, кто моя Джульетта?

Он склонился к Эмме, и теплое дыхание его уст коснулось ее лба. Огненный поток лавой прокатился по ее жилам. Она невольно закрыла глаза.

Вдруг она почувствовала, как губы Овертона приникли к ее губам.

В портале театра они нагнали миссис Кен, которая уже успела послать капельдинера за извозчиком. Овертон заговорил с ней без всякого смущения:

— Я только что говорил мисс Эмме, что она непременно должна стать актрисой. Ей обеспечена великая будущность!

— Что вы называете великой будущностью, мистер Овертон? — спросила миссис Кен, пожимая плечами. — Неужели вы считаете желанной такую будущность, которая достигается безнравственностью и распущенностью? И если даже мисс Эмма станет прославленной артисткой, что даст ей жизнь? Ей будут аплодировать и бросать венки, раскупать ее портреты по лавочкам, но в конце концов она заметит, что все пусто, ничтожно и что искусство не дает счастья. Она начнет искать чего-то лучшего, но тогда будет уже слишком поздно.

— Слишком поздно! — повторял Овертон с легким оттенком насмешки. — Почему же артистка не может найти счастья в любви и браке? Я мог бы назвать вам несколько леди, которые прежде были артистками. Гений и красота заменяют недостаток в родословных.

— Но только не общественное уважение, — враждебно сказала миссис Кен. — Пока мисс Эмма находится под моей опекой, я не позволю искушать ее в этом отношении. Таково уж мнение старой женщины, знающей жизнь и постигнувшей, что счастливым можно быть только благодаря строгим принципам. Ну а теперь… карета подана! Садитесь, мисс Эмма, а вы, мистер Овертон, еще раз примите мою благодарность!

Дамы сели, дверца захлопнулась. Овертон стоял около дверцы, держа в руке шляпу. Еще раз увидела Эмма его по-девичьи тонкое лицо, влажно сверкавшие глаза, полные красные губы. Они тянулись к ней, как бы в долгом, нежном прощальном поцелуе. Затем карета укатила.

V

На следующий день миссис Кен взяла у Эммы том Шекспира. Эмма достала у букиниста другой. Мало-помалу она скупила все, что было у него из произведений Шекспира, и с рвением фанатички постигала творчество великого писателя. В пять ночей она одолела Джульетту, в семь — Дездемону. Затем она перешла к Офелии.

Ей было легко заучивать наизусть, да и мимическая игра представляла для нее мало трудностей. Маленького зеркала было достаточно, чтобы наблюдать за ртом, глазами и положением головы. Зато относительно движений плеч и бедер она была не уверена. Да и постановка голоса доставляла ей немало заботы. Она не смела декламировать вслух, чтобы не разбудить других продавщиц, спавших по соседству с ней; поэтому ей приходилось понижать голос до глухого шепота. Найдет ли она верный тон тогда, когда будет дебютировать в театре Друри-Лейн?

Да, честолюбие манило туда Эмму!.. Она безумно хотела играть с Гарриком и отодвинуть в тень миссис Сиддонс. В том, что ей это удастся, она ни минуты не сомневалась. Только бы попасть на сцену, а уж победа не заставит ждать.

И Чарльз Овертон увидит настоящую Джульетту.

На следующее утро после встречи в театре Эмма пришла в магазин с твердой уверенностью, что Овертон сейчас войдет. Он выследил их и явится под предлогом покупки, чтобы снова увидеть ее и вымолить у нее свидание. Так она это представляла себе и так поступила бы на его месте.

Что выйдет из всего этого, она не знала, да и не хотела думать об этом. Лишь бы он пришел, а там уж будет время подумать обо всем!

Но Овертон не шел. Неужели он не любил ее? Что же тогда говорил его взгляд? Зачем он тогда целовал ее?.. Что-нибудь задержало его, но он, конечно, справится со всеми затруднениями, и когда-нибудь в сумятице уличного движения выплывет его высокая фигура.

И каждый раз, когда дверь магазина раскрывалась, сердце Эммы начинало биться быстрее.

В первых числах августа она увидела, что перед магазином остановился экипаж. Грум открыл дверку, из кареты вышла дама в дорогом костюме и вошла в магазин. Это была мисс Келли.

Мистер Кен поспешил к ней навстречу и встретил ее низкими поклонами:

— Счастлив видеть вашу милость! Ваша милость давно уже не осчастливливала меня своими посещениями!

Она надменно посмотрела на него сверху вниз.

— В последний раз вы плохо услужили мне, предложив герцогине Девонширской лучшие бриллианты, чем мне. Я не желаю отступать ни перед кем, кто бы это ни был. Прошу считаться с этим. — Она лениво уселась в кресло, услужливо пододвинутое ювелиром, и рассеянно окинула взглядом помещение. При этом она не сделала ни малейшего движения, доказывавшего, что она узнала Эмму. — Я была в Париже, в обществе, где графиня Полиньяк…

— Обер-гофмейстерина французской королевы?

— …Где графиня Полиньяк говорила, что Мария-Антуанетта заказала для первого придворного собрания ценное украшение из смарагдов. Таким образом, в этом сезоне будет мода на смарагды.

Ювелир низко поклонился:

— Я крайне благодарен вашей милости за это указание! Я сейчас же напишу поставщикам.

Движением руки мисс Келли заставила его замолчать.

— Меня совершенно не интересует, как вы используете мое сообщение. Во всяком случае, я желаю надеть смарагды за неделю до французской королевы, и ни одна леди не должна опередить меня. Понятно?

Ювелир поклонился смеясь.

— Таким образом, новую моду введет не Мария-Антуанетта, королева Франции, а…

— А мисс Арабелла Келли, королева Лондона! Разрешите показать вам то, что у меня имеется из смарагдов?! — Ювелир позвал Эмму и велел ей принести ящики и футляры. — Ваша милость разрешит, чтобы мисс Лайон помогла мне? — прибавил он с затаенно-пытливым взглядом. — Мисс Лайон, новая продавщица.

Мисс Келли медленно подняла глаза на Эмму и равнодушно сказала:

— Мисс Лайон? Она кажется очень хорошенькой! — Мисс Келли перевела взор на камни, тщательно осмотрела их и выбрала себе украшение стоимостью в тридцать тысяч фунтов. — Пришлите мне это сегодня в пять часов на квартиру. С квитированным счетом. Пусть принесет эта хорошенькая мисс.

— Как ее зовут?

— Мисс Лайон.

Арлингтон-стрит, 14…

Миссис Крук, домоправительница мисс Келли, провела Эмму по высокой, покрытой коврами лестнице наверх и впустила ее в комнату, причем сама сейчас же исчезла.

Мисс Келли сидела около большой стеклянной двери, через которую виднелась зелень парка. Она сидела лицом к солнцу. Ее пальцы устало скользили по струнам арфы, извлекая тихие, мягкие аккорды. Казалось, что где-то вдали рыдает ветер.

Эмма остановилась около двери, не осмеливаясь двинуться с места. Торжественная тишина и роскошь убранства комнат пленяли и завораживали все ее чувства.

Стены комнаты были отделаны белой, украшенной золотом резьбой, панелями с большими плато из голубого шелка, на которых были изображены сверкавшие блеском красок сцены. В темных дубравах козлоногие мужчины преследовали нежных девушек, протягивая волосатые руки к их розовым телам; серебристо-белый лебедь обвивал крыльями пухлые бедра женщины, нежным жестом прижимавшей голову птицы к своей груди. На усеянной цветами лужайке смеющиеся служанки подсаживали свою госпожу на спину быка; большие, прекрасные человеческие глаза животного сверкали пламенной страстью. На шелковых подушках мечтательно возлежала голая женщина, на колени которой из светящейся тучки ниспадал золотой дождь…

Никогда не видывала Эмма подобных картин; они возбуждали в ней почти ужас, и она отвернулась от них, горя от стыда. Ей казалось, что она видит себя в обнаженных телах всех этих женщин.

Эмма смущенно приподняла ящичек, который держала в руках.

— Я принесла смарагды от мистера Кена! — сказала она дрожащим голосом. — Миссис Кен просит миледи…

Мисс Келли движением руки приказала ей замолчать, после чего, медленно встав и перейдя в дальний угол комнаты, опустилась на подушки кушетки. На ней было богатое турецкое одеяние, в волосах сверкали золотые цехины, из-за красного корсажа виднелась открытая белая грудь, а изящные восточные туфли обнажали розовую кожу пластичной голой ноги.

Вдруг она протянула руки к Эмме и сказала странно глухим голосом:

— Подойди сюда! Принеси ящичек!

Она внимательно следила, как Эмма шла через всю комнату. Затем она указала ей на подушку у своих ног:

— Опустись здесь на колени! Посмотри на меня!

Эмма, как во сне, безмолвно повиновалась. Она посмотрела на мисс Келли, и ей показалось, будто в черных глазах мисс Келли сверкают молнии.

— Как ты попала в Лондон? Говори все! Не скрывай ничего!

Эмма повиновалась. Мисс Келли молча слушала и, только когда Эмма упомянула о Томе Кидде, бросила ей короткий, отрывистый вопрос:

— Том Кидд? Ты любишь его?

Эмма покачала головой:

— Я не люблю его!

Она продолжала рассказывать тихим голосом. Она не хотела упоминать об Овертоне — какое-то непонятное чувство подсказывало ей скрыть от этой женщины свои ночные грезы. Но когда она дошла до вечера в театре Друри-Лейн, имя Овертона непроизвольно сорвалось с ее уст. Она испугалась, и жгучий румянец залил ее лицо.

Мисс Келли тяжело опустила руку на ее плечо:

— Почему ты покраснела? Почему ты не смотришь на меня? Кто этот Овертон? Ты его любишь? Да отвечай же!.. Ты боишься? Того, другого, этого Тома, ты презираешь, но Овертона любишь, хотела бы принадлежать ему! Это так? Да или нет?

Эмма, дрожа, опустила голову на грудь.

— Я не знаю… — пробормотала она. — Я не знаю, что такое любовь!

Мисс Келли возбужденно встала.

— Ты видела его еще раз? — резко спросила она. — Он приходил к мистеру Кену?

— Никогда! Я больше не видела его.

— Хорошо! Я разузнаю, кто этот человек. Встань!

Эмма поднялась с колен, а мисс Келли взяла со стола серебряный колокольчик и позвонила. Сейчас же в комнату вошла миссис Крук.

— Два поручения, милая моя… должны быть сейчас же исполнены. Пусть Хокс сейчас же наведет справки о некоем Чарльзе Овертоне. Я хочу знать подробно все, что касается этого человека. Мое имя не должно быть упомянуто при этом.

— Слушаюсь, миледи!

Мисс Келли показала на связку банкнот:

— Эти тридцать тысяч фунтов отнесите мистеру Кену. Скажите ему, что я оставляю смарагды у себя. И мисс Лайон я тоже оставляю. Поняли? Мисс Лайон тоже!

— Мисс Лайон тоже, миледи!

Эмма смущенно вскрикнула:

— Миледи!..

— Тише! Чего вы ждете, Крук? Вам что-нибудь нужно?

— Осмелюсь напомнить, что миледи ожидает посетителя. Если я отправлюсь к мистеру Кену, некому будет провести посетителя к миледи!

Мисс Келли кивнула:

— В таком случае пошлите Дженнингса к мистеру Кену. Если посетитель придет, то попросите его подождать и дайте мне знать.

Миссис Крук вышла из комнаты. Смущенная всем происходящим Эмма подошла к мисс Келли.

— О, миледи, вы хотите, чтобы я осталась здесь? Но как я могу! Миссис Кен приняла меня и была всегда так добра ко мне. Я так обязана ей…

Мисс Келли рассмеялась:

— Ты еще юна, детка, и смотришь очень оптимистично.

Неужели ты думаешь, что миссис Кен взяла бы тебя к себе, если бы не заметила из твоего рассказа, что я интересуюсь тобой? В течение целого года я не покупала ничего у мистера Кена, и, разумеется, от него ушли и мой принц, и весь его штат. Это было очень чувствительно для ювелира. Поэтому добрая женщина возблагодарила Бога, когда ты встретилась на ее пути и дала мистеру Кену возможность снова завести со мной дела. Это был холодный расчет, дешевые соображения. Так при чем здесь благодарность? Благодарность уже заключена в тридцати тысячах фунтов. Или тебя угнетает, что миссис Кен купила тебе платье и несколько мелочей? Ну так хорошо, я оплачу ей и это! Но, конечно, другое дело, если ты не захочешь оставаться у меня!

Эмма невольно всплеснула руками:

— О, как я хочу этого, миледи! Вы так красивы, так добры!

— Добра? — рассмеялась мисс Келли. — Что ты знаешь о доброте, детка? Я влюблена в тебя, и только, и если бы ты могла хоть немного отвечать на мою любовь… — Она притянула Эмму к себе на кушетку и нежно погладила ее по голове. — Как хорошо мы заживем вместе с тобой! Две истинные подруги, без зависти, без эгоизма. Ни один мужчина не посмеет встать между нами… Как я тосковала по тебе все эти долгие месяцы! Из Парижа я написала Крук, чтобы она задержала тебя, если ты придешь. Она ответила мне… О, это письмо! Ты уже была у меня и ушла прочь, она не знала куда. Я сейчас же вернулась. Какие ужасные недели я пережила, пока Хокс не выследил тебя у мистера Кена! Но теперь ты со мной, и я уже не отпущу тебя.

Она обвила руками шею Эммы и притянула к себе, желая поцеловать девушку.

Эмма невольно отшатнулась. По лицу мисс Келли скользнула тень. Медленно выпустила она Эмму и печально сказала:

— Ты не любишь меня! Никто меня не любит!

— О, миледи…

— Миледи? К чему ты говоришь со мной этим холодным, формальным тоном? Если бы ты любила меня, то называла бы просто «ты, Арабелла», как я буду звать тебя «Эмми». — Она погрузилась в думы, но вдруг вздрогнула, и в ее глазах сверкнула молния гнева. — Разве ты не видишь, что я сгораю от страсти к тебе! Называй меня Арабеллой, слышишь! Я приказываю тебе это! Я так хочу!

Эмма полуиспуганно повторила это имя:

— Арабелла…

Мисс Келли громко рассмеялась.

— Как робко! И ты еще хочешь стать актрисой? — Она насмешливо поджала губы. — И я когда-то хотела стать актрисой… пока не заметила, что совершенно не нужно стать чем бы то ни было. Самая величайшая актриса остается только содержанкой мужчины… Что ты смотришь на меня с таким изумлением? Это так! Но я не хочу лишать тебя мужества. Учись, декламируй, а если захочешь пойти в театр, то у меня везде имеется ложа; пользуйся ею каждый раз, когда захочешь! — Она перебила себя и посмотрела на часы, стоявшие на камине. — Уже так поздно? Скоро придет мой гость. Ты знаешь, кто это?

— Мистер Ромни?

— Ах этот!.. Этот вообще никогда не придет ко мне. Я порвала с ним. Он вечно пускается в высоконравственные рассуждения и разыгрывает из себя судью чести. Нет, придет толстячок. Он хочет полюбоваться на мои новые смарагды. Он еще так молод, так ребячлив, но, раз содержит меня, должна же я сделать что-нибудь для него… Что с тобой, Эмми?

Эмма изумленно и испуганно посмотрела на мисс Келли.

— Содержит? — повторила она. — Содержит?

Мисс Келли, смеясь, снова усадила девушку на кушетку. Странным, словно ощупывающим взглядом она окинула всю фигуру Эммы.

Все, что ты видишь здесь, куплено на его деньги. Это ему кое-что стоит. Бедняга — он еще несовершеннолетний и должен довольствоваться теми крошечными карманными деньгами, которыми наделяет его папаша, этот буржуа-король. Поэтому толстячку приходится постоянно иметь дело с ростовщиками.

— И вы… и ты принимаешь от него все это?

— Кто хочет стать королем, должен рано начинать учиться, и если не возьму с него я, то возьмет другая. Ведь все мы на содержании, даже самые уважаемые замужние женщины. Да ты не делай такого ошеломленного лица, дурочка! Лучше подойди ко мне и принеси смарагды. Укрась меня для толстячка.

Мисс Келли, смеясь, вытянула вперед руки, и платье упало с нее, обнажая гибкое тело.

Эмма механически повиновалась. Услышанное словно оглушило ее. Насмешливый тон, которым мисс Келли говорила о Ромни, о принце, о самой себе и обо всем мире, смущал и печалил ее. Неужели это и в самом деле было так? Неужели повсеместно царил только трезвый расчет?

Она надела на мисс Келли браслеты, закрепила колье на шее, которая округло и гибко высилась на полных плечах, и вдела сережки в розовые мочки. Ее руки дрожали, когда ей приходилось касаться теплого тела мисс Келли. Безумно красивой казалась ей эта женщина, когда она лежала вот так, сложив руки под черными волосами, обнажая белоснежную грудь, плавно колыхавшуюся. Темные круги обрамляли глаза, а рот…

Взглянув на него, Эмма невольно вскрикнула. Над верхней губой виднелся нежный пушок. Чистой, благородной линией изгибалась верхняя губа; по уголкам рта она образовывала две ямочки. Они казались похожими на розовые бухты… бухты тоски и страсти.

— Что с тобой, Эмма? Почему ты так испугалась? — спросила мисс Келли.

— Твой рот! — пробормотала Эмма. — Как хорош твой рот! Совсем как у Овертона. Я не могла оторваться от него…

— И с удовольствием поцеловала бы его?

— Поцеловала бы…

— Ну, так почему ты не поцелуешь его, дурочка? — И мисс Келли неожиданно вскочила, обхватила Эмму руками, запрокинула ее лицо и покрыла шею, грудь ненасытными поцелуями. — Твой Овертон — я! Я люблю тебя, люблю тебя! Целуй меня, мой маленький белый голубь! Целуй меня, целуй!..

Наконец Эмма вырвалась. Она обеими руками схватилась за голову. Ей казалось, будто из ее распустившихся волос вылетают потрескивающие искры. Когда мисс Келли встала, Эмма с ужасом отскочила от нее.

— Не подходите ко мне! Оставайтесь на месте! Если вы встанете, если вы еще раз приметесь целовать меня так, я уйду и не вернусь более!

Мисс Келли села на край кушетки, тяжело откинувшись на спинку. Она тяжело дышала, ее лицо подернулось глубокой тенью, глаза смотрели мрачно и тускло. Казалось, она сразу постарела на несколько лет.

— Звонок! — с трудом пробормотала она. — Позвони! Пусть придет Крук… Крук…

Пришла миссис Крук. Увидев, в каком состоянии ее госпожа, она достала из шкафчика что-то, причем тщательно скрыла это от Эммы. Затем снова подошла к мисс Келли и наклонилась к ней, заслоняя от девушки. По комнате распространился резкий запах, и мисс Келли с легким вздохом запрокинулась назад.

— Мисс Келли нехорошо, — спокойно сказала миссис Крук, снова запирая шкафчик, — ее надо оставить одну. Пойдемте со мной, мисс Лайон! Я покажу вам дом и вашу комнату.

Ее слова звучали приказанием. Эмма безмолвно оправила на себе платье и волосы и последовала за ней. Уходя, она кинула назад быстрый взгляд. Мисс Келли лежала на подушках скорчившись, словно умирающая.

VI

Когда Эмма вошла в свою комнату, у нее вырвался вздох восхищения. Через открытое окно она увидела парк, раскинувшийся во всю ширину дома и уходивший далеко вглубь. Хороша была и терраса, связывавшая дом с парком. В ней было что-то, напоминавшее Эмме о представлении в Друри-Лейн… Ромео и Джульетту.

От трагедии Шекспира ее мысль невольно перескочила на Овертона. Увидит ли она его когда-нибудь, если останется в этом доме? Да и нужно ли оставаться тут?

Все казалось ей здесь крайне чуждым, диким. Странное поведение мисс Келли, прострация, в которую она погрузилась после того, как миссис Крук проделала с нею что-то таинственное… Да и разве не сказала сама мисс Келли, что ее содержит принц Уэльский? Что же подумает о ней мистер Овертон, если встретит ее в таком доме?

А может быть, ей лучше вернуться к миссис Кен? Может быть, эта дама действовала не только из холодного расчета, как уверяла мисс Келли?

Эмма повернулась к дверям, но в тот же момент в комнату вошла миссис Крук.

— Простите, мисс Лайон, если я помешала. К вам кто-то пришел; он уже был здесь однажды, но тогда вас еще не было, и мы не знали вашего адреса. Его зовут Том Кидд, и он похож на матроса.

Эмма испуганно вздрогнула. Том Кидд? Что ему нужно здесь? Не случилось ли чего-нибудь с матерью?

— Я сейчас проведу его к вам, — продолжала домоправительница. — Попрошу только помнить, что у мисс Келли гость и ей нельзя мешать.

Эмма с волнением побежала навстречу кузену.

— Это ты, Том? Что случилось? Зачем ты приехал в Лондон? Как здоровье матери?

В первый момент Том, казалось, лишился дара речи. Неужели эта изящная барышня — та самая девушка, с которой он гулял в Дыгольфе?

Наконец он начал говорить. Ее матери неплохо. Конечно, сначала она погоревала, но после письма из дома миссис Кен успокоилась. В Гавардене сначала много толковали об отъезде Эммы, но теперь о ней даже и не вспоминают.

— Но что же привело в Лондон тебя, Том? — спросила девушка. — Или ты тоже хочешь попытать счастья в столице?

— Я бедный деревенский парень, мисс Эмма, — печально ответил Том. — Я ничему не учился и не умею красиво говорить. Но вспомните, разве до сих пор везде, где бы вы ни были, за вами не следовал Том Кидд, готовый в любой момент защитить и охранить вас?

— Так ты приехал сюда из-за меня? Но ведь я лее сказала тебе, что ты не можешь помочь мне! Я должна одна идти своей дорогой.

Том грустно покачал головой:

— Одна? Среди этих мрачных домов и чужих людей? В городе, где нет ни единой живой души, с которой вы могли бы поговорить о матери и о милой родине?

— О «милой» родине! — В душе Эммы проснулась вся горечь бедствий детских лет и постоянных унижений. — С этим покончено навсегда. Никогда не говори со мной об этом, Том! Нет, Том, было бы лучше и для тебя и для меня, чтобы ты не оставался здесь.

Он побледнел и медленно поднялся со стула. Рука, в которой он держал шапку, заметно дрожала.

— Мисс Эмма, я — недалекий человек. Когда я ехал сюда, я думал только о том, что вам могло не повезти и вы нуждаетесь в помощи.

— Так вот что? Ты надеялся, что мне придется плохо и ты выступишь в роли спасителя? Но ты ошибаешься, Том! Ты не увидишь меня слабой. Молчи, не говори больше ничего! Я знаю, ты любишь меня. Я тоже люблю тебя, но не так, как ты хотел бы этого, и твоей женой никогда не буду!

Том немного нагнулся вперед. Его лицо побледнело еще больше, чем прежде, а глаза глядели безнадежно грустно.

— Никогда, мисс Эмма? Никогда?

— Никогда, милый Том! Для меня существует только одно: добиться своей цели или погибнуть.

— Спасибо и на этом, мисс Эмма! — тихо сказал Том. — Теперь я хоть знаю, чего мне держаться.

— И ты вернешься в Гаварден?

— Я останусь в Лондоне. Все-таки может настать день, когда я понадоблюсь вам. Согласны ли вы тогда обратиться ко мне? Поверьте, никогда более с моих уст не сорвется ни слова о былых надеждах. Обещаете ли вы, что обратитесь ко мне в трудную минуту?

Эмма взяла его руку и тепло пожала ее.

— Хорошо, я обещаю тебе это, Том!

— Я знаю, вы сдержите свое слово, а чтобы вы могли найти меня, я записал свой адрес вот здесь, на бумажке. Я плаваю матросом на судне капитана Гельвеса между Лондонским мостом и Гравезендом! — Он положил на стол бумажку и посмотрел на девушку долгим взглядом. — Будьте здоровы, мисс Эмма, и не сердитесь на меня, если я досадил вам!

Голос Тома прервался. Закрыв лицо шапкой, он вышел из комнаты.

После ухода Тома Эмма почувствовала себя ободренной. Страх перед мисс Келли казался ей ребячеством. Но так всегда бывало с ней, когда она оставалась одна; у нее было слишком пылкое воображение. В самом деле, ну что могло случиться с нею?

Напевая веселую песенку, она подошла к большому шкафу, где висели платья, приготовленные для нее мисс Келли. Тут были тяжелые шелковые платья с дорогим шитьем и светлые одеяния, легкие и нежные, словно сотканные из паутины. Все туалеты были совершенно новые.

Эмма выбрала себе белое домашнее платье и надела его. Долго рассматривала она себя в большом зеркале, причем думала об Овертоне. Ах, если бы он увидел ее теперь в этом платье, достойном Джульетты, ожидающей возлюбленного Ромео!

Миссис Крук принесла чай и зажженную лампу, поставила все это на стол и исчезла так же бесшумно, как и появилась. Эмма не обратила внимания на нее; все ее мысли и чувства были устремлены к великой поэме любви.

Любви… Что такое любовь? Все любили, и каждый по-своему.

Странные призраки реяли перед Эммой: бледные лица улыбались, взгляды темных очей страстно погружались друг в друга… Ромео и Джульетта, Гамлет и Офелия, Отелло и Дездемона… за ними необозримый рой мужчин и женщин… И все они любили… любили!.. Кивая ей, проносились они мимо, играли в лучах лампы, исчезали через открытую дверь в деревьях парка… И последней тенью был нежный овал женственного лица… Овертон!.. Его объятия раскрылись, губы потянулись к ней. Она бесшумно встала, стараясь прижаться к нему, но он отступал перед ней. На террасе его фигура рассеялась в лучах луны.

Тихий шепот таился в деревьях и кустах. Вдали сверкала сквозь шелестящие камыши блестящая гладь пруда. Слышались какие-то сдержанные рыдания, жалобные вздохи.

Стоя на террасе, Эмма чувствовала, как с ее уст слетают слова Джульетты:

Уходишь ты?.. Еще не скоро день!
Не жаворонка пенье испугало
Твой чуткий слух, а пенье соловья!
Он каждый день на яблоне гранатной
У нас в саду свои заводит песни.
Так не пугайся, милый мой, напрасно!
Клянусь тебе, что это — соловей.

Но что это? Из парка послышался ответ:

Нет, ангел мой, то жаворонка голос;
Предвестник утра, он поет всегда
Перед зарей. Взгляни, как на востоке
Озарены рассветом облака
И в небе гаснут робкие светила!
Веселый день уж золотит вершины
Окрестных гор. Пора!.. Остаться дольше
Мне будет стоить жизни.

Эмма испуганно повернулась, готовая бежать. Но кто-то уже взлетел по ступенькам террасы, две руки обхватили ее, и к ней склонилось юное лицо.

— К чему убегать, прелестная Джульетта? Ромео здесь и просит тебя остаться! — Незнакомец, смеясь, пододвинул ее в полосу лунного света, чтобы лучше рассмотреть лицо. — Черт возьми, да она прехорошенькая, эта Джульетта! Откуда ты выкопала ее, Арабелла?

У подножия террасы, где за густым кустарником было сооружено ложе из подушек и одеял, показалась фигура мисс Келли. Она медленно приблизилась к ним.

— Разве я не рассказывала вам про нее, Джордж? Я встретила ее в мае в Уэльсе.

— Ах, вспоминаю! Ромни был в полном восторге. И он прав! Она — красавица. Могу я поцеловать ее, Арабелла? — И он жадно склонился к губам Эммы.

Эмма была словно оглушена услышанным. Ведь это был принц!.. Сын короля, сам король в будущем, держал ее в своих объятиях!.. Но когда его горячее дыхание коснулось ее лица, она вздрогнула и уперлась обеими руками в его грудь.

— Пустите меня! — крикнула она задыхаясь. — У вас нет никаких прав на меня! Я не ваша возлюбленная!

Но принц не выпускал ее. Он с силой схватил ее за голову и пытался притянуть к себе. На его красивом лице горело мальчишеское бешенство.

— Да не дури ты, девка! — крикнул он, борясь с Эммой. — Если джентльмен Джордж захотел поцеловать твои губы, то это только честь для тебя и удовольствие для твоих губ. Держи ее за руки, Арабелла! Она сильна, как мужик.

Мисс Келли подошла к ним совсем близко, ее черные глаза пылали, а полные плечи вздрагивали из-под ночного наряда.

— Ты ребячишься, Эмма! Чего ты противишься? Целуйте ее, Джордж, не стесняйтесь! Кто обладает госпожой, тот имеет право и на горничную!

Она сказала это смеясь, с явной иронией. Принц с изумлением отстранился, словно близость к Эмме запятнала его.

— Горничная? Она горничная?

Мисс Келли погрозила ему пальцем:

— Да, да, Джордж! Чрезмерная смелость может даже принца привести к печальным последствиям. Но успокойтесь: я только пошутила. Вам не к чему бежать мыть руки. Эмма — моя подруга и хочет стать актрисой, поэтому с ней вполне можно завести интрижку. Если хотите, можете поиграть с ней в Ромео и Джульетту!

Как видно было, она хорошо знала принца: его мальчишеский гнев так же быстро рассеялся, как и вспыхнул.

В Ромео и Джульетту? Недурно! Роль Ромео я знаю наизусть. Ночь прекрасна, Джульетта прекрасна не менее, а с некоторой долей фантазии наш парк можно вообразить себе садом Капулетти.

— Ну а кормилица? — спросила мисс Келли. — Это буду я?

Джордж захихикал:

— Арабелла Келли в качестве кормилицы — великолепно! Вообще эта идея нравится мне. Ромео — между Джульеттой и кормилицей на балконе, не зная, которую из двух ему выбрать. Обе женщины — в сумасшедшем любовном соревновании. Разумеется, кормилица имеет перед Джульеттой все шансы, как испытанная артистка в делах любви. Чудная сцена, достойная Боккаччо! Давай начнем, Арабелла, а маленькая застенчивая Джульетта пусть посмотрит и поучится любви.

Принц обнял мисс Келли обеими руками и принялся импровизировать:

Приди ко мне, приди, наставница моя!
Кто опытом в любви с тобой сравняться может?
И персей пусть твоих мятежная волна
Мне душу страстью растревожит…

Он разорвал на ней платье и погрузил лицо в трепещущую зыбь полных форм мисс Келли.

Она спокойно допустила его, а когда принц сделал маленькую паузу, воскликнула:

— Ей-богу, Джордж, вы преподносите мне каждый день новый сюрприз! Да ведь вы поэт! Вы сочиняете стихи, словно Шекспир!

— Не правда ли? — сказал принц, тщеславно улыбаясь. — Что, если бы это узнал мой августейший папаша! Он ненавидит все, что пахнет поэзией, и с удовольствием нагрузил бы корабль философами и поэтами с тайным приказанием пустить этот корабль со всем грузом посередине океана ко дну. Знаешь ли ты, что он сказал недавно мисс Бирн? — Принц несколькими движениями придал своей фигуре разительное сходство с королем и заговорил, подражая его голосу: — «Вольтер — чудовище, а Шекспир — да читали ли вы когда-нибудь нечто более скудоумное? Что? Что? Что вы скажете? Что? Разве это не отвратительные писания? Что? Что?» — Принц с неподражаемой язвительностью воспроизводил эти ребячливые «что? что?» старого короля и потом прибавил: — Разумеется, он не выносит этих людей, которые без всякого почтения заглядывают прямо в сердце коронованным особам и представляют их обыкновенными людьми со свойственными всем и каждому недостатками и пороками. Он твердо верит в то, что он царствует «Божией милостию».

Эмма удивленно слушала слова принца. Он казался ей отвратительным и ничтожным в этой хвастливой болтливости. И в каком тоне он осмеливался говорить о короле, своем отце!

Она забыла, кто она и кто он, невольно откинула голову, сверкнула на него рассерженным взглядом и резко сказала:

— Вы высмеиваете принципы своего батюшки, принц! Но во что вы будете верить сами, когда станете королем?

Принц посмотрел на девушку с удивлением, но без малейшего неудовольствия.

— Ты слышала, Арабелла? У крошки, оказывается, тоже имеется язык! Ну-с, несравненная Джульетта, я буду верить во все, что мне предпишет парламент, а лично сам я буду королем милостью веселого божества. Амур, Вакх и Аполлон будут моей троицей. Да что ты смотришь на меня с таким отчаянием, целомудренный ангелочек? Разве ты никогда не слыхивала о знаменитом билле десяти заповедей, который хотел внести в парламент премьер-министр его величества, сэр Роберт Уолпол? Во всех десяти заповедях маленькое слово «не» должно было быть вычеркнуто! Как жаль, что из этого ничего не вышло! Конечно, мы и без того крадем, убиваем и нарушаем супружескую верность, но без этой приставки «не» грешники могли бы спать спокойно. Нет, Арабелла, ты только посмотри на крошку! Она великолепна! Бледное лицо… и испуганные глаза!

Он разразился громким хохотом и принялся похлопывать себя обеими руками по бокам, открыто наслаждаясь замешательством Эммы.

— Эмми очень недавно в Лондоне, — сказала мисс Келли, — еще ничего не видела, кроме единственного представления «Ромео и Джульетты» в Друри-Лейн, а о нашем свободомыслии и вообще ничего не слыхала.

Принц с удивленным видом подошел к Эмме и стал любопытствующим взором изучать ее.

— Невинность? Белый голубок? — Его глаза снова загорелись похотливым огоньком. Вдруг, охваченный неожиданной идеей, он обратился к мисс Келли: — Хокс и Дженнингс здесь? Мы покажем крошке Лондон. Сейчас же! Не противоречь мне, Арабелла! — нетерпеливо крикнул он, когда она недовольно нахмурила брови. — Все равно будет по-моему, а если ты не хочешь, то мы отправимся и без тебя.

Он хлопнул в ладоши. Сейчас же появилась миссис Крук, и принц приказал ей позвать Хокса и Дженнингса.

Хокс и Дженнингс! Принц Джордж звал их своими ищейками. Да они и были похожи на пару гигантских догов своими хитрыми, беспокойными глазами и крупными головами. Они служили своему господину телохранителями при ночных кутежах, а в остальное время — шпионами, которые узнавали обо всем, что случалось в Лондоне.

Принц не видел их три дня. Теперь они делали ему доклад.

Грабители аристократического квартала забрались во дворец архиепископа Кентерберийского и унесли всю серебряную посуду. У лорда-канцлера они украли большую государственную печать. На одной из самых людных улиц Лондона они задержали и ограбили парижскую почту. Полиция в отчаянии, народ смеется над ее бессилием, удивляется смелости грабителей и называет их «джентльменами».

В палате лордов епископ Лландэфский внес свой уже давно обещанный билль о разводе, в котором доказывал, что за семнадцать лет правления Георга III совершилось больше расторжений браков, чем за всю прежнюю историю Англии.

Какой-то ирландский лорд напал на осчастливленного метрессой лорда-соперника и страшно изувечил его. Соперник скончался в ту же ночь, лорд бежал во Францию.

В суде разбирался иск сэра Ричарда Уорсли к капитану Девису, похитителю его супруги. Похитителя оправдали, а супруга приговорили к уплате судебных издержек. Что же касается леди Уорсли, то ее избрали королевой клуба адских огней.

— Клуба адских огней? — спросил принц Джордж. — Да разве ты не говорил мне, Хокс, что он был запрещен и закрыт?

— Да, так и было, джентльмен, — ответил Хокс, осклабившись и давая принцу излюбленный последним титул, — но сегодня ночью он будет снова открыт. Лорд Балтимор избран президентом, а леди Уорсли — королевой.

— Сегодня ночью? Это мы должны посмотреть! Скорей, сударыня, одевайтесь! Дженнингс, вели запрягать! Хокс, позаботься о шпагах и пистолетах! Авось сегодня полиция окажется более на высоте и настигнет нас. По крайней мере, мой августейший батюшка будет иметь хоть какое-нибудь удовольствие.

Он засмеялся, как сумасшедший, похлопывая себя по ляжкам, и погнал всех в дом.

VII

Одно слово, которое шепнул Хокс лакеям, открыло перед ним все двери. Через лабиринт ходов они прошли в маленькую ложу. Там их принял президент клуба.

— Лорд Люцифер собственной персоной! — приветствовал его Хокс. — Не соблаговолит ли ваша светлость всемилостивейше разрешить гостям доступ в этот адский рай? Они сгорают жаждой ознакомиться с его дьявольскими наслаждениями!

Лорд Люцифер кинул на принца быстрый взгляд.

— Повсюду в Англии джентльмен — желанный гость! — сказал он с легким поклоном. — Если он желает оставаться неузнанным, то ему разрешается надеть маску. Никто не досадит ему назойливым любопытством. Ничему не верить, ничему не удивляться — таковы единственные законы здешнего царства.

Принц Джордж высокомерно вскинул голову:

— Маску? К чему? Я никого не боюсь! А вот лорд Балтимор… к чему он скрывает здесь свое имя? Прежде он не старался прикрыться псевдонимом.

Лицо лорда оставалось совершенно спокойным; только на его узких губах мимолетно скользнула тонкая усмешка.

— Таинственность увеличивает очарование греха, — ответил он. — Между прочим, джентльмен выразил удивление и этим нарушил наш закон. Требую штрафные деньги! Сто фунтов!

— Черт возьми, в аду дороговато! — рассмеялся принц. — Но я не обладаю наличными деньгами, видно, его величество желает, чтобы я делал долги. Не могу ли я уплатить штраф векселем?

— Вексель — личное изобретение Люцифера, — ответил с поклоном лорд Балтимор, — а подпись джентльмена — то же золото!

Принц Джордж достал из кармана пачку вексельных бланков, заполнил один из них и подал лорду, а тот бросил вексель в сосуд, напоминавший по форме церковную кружку. Затем гостям подали красное домино. От маски принц отказался.

Каким смешным, мальчишеским казалось все это Эмме! Выспренняя речь лорда, игра в мнимую опасность, этот маскарад! Но когда Люцифер откинул полог, закрывавший выход из ложи, она невольно отшатнулась и ее охватил страх — перед нею распахнулись ворота ада.

Зал казался громадным огненным морем. Стены были искусно убраны таким образом, что казалось, будто от них исходят яркие язычки пламени. В зареве багрового огня голые мужчины и женщины носились безумным хороводом, качались над изрыгающими пламя колодцами, прижимали к обнаженной груди пламенеющие головешки. Гигантские факелы свешивались с каменных столбов, роняя шипящие капли в сосуды с водой, из которых поднимался кверху беловатый дымок. Дым факелов поднимался вверх и вытягивался замаскированными вентиляторами.

Посередине зала возвышался пурпурный трон Люцифера. Около него ползали жабы, саламандры и скорпионы, над ним раскинулось ветвистое древо познания добра и зла, отягощенное плодами, среди которых металлическим блеском отливали кольца гигантской искусительницы змеи. У подножия трона на длинном красном столе вертелось колесо счастья, на небольших столах были разбросаны карты и кости. Широкие закусочные столы гнулись под тяжестью кушаний и напитков. Пышные кровати манили коврами и шелковыми подушками к отдыху в полутемных уголках.

А среди всего этого под тихие звуки невидимой музыки носились со взвизгиваниями и смехом красные черти и дьяволицы. Соединяясь непристойными группами, они громоздились на диваны, копошились в уголках, толковали у закусочных столов, где непрерывным потоком лилась кровавая струя красного вина.

Дрожа, прижималась Эмма к мисс Келли, пока они с принцем проходили через зал. Чувственный смех женщин, страстные выкрики мужчин, раздражающая музыка действовали ей на нервы. Она предпочла бы повернуть обратно и убежать из этого ведьмина котла, где все было рассчитано на то, чтобы отуманить разум и возбудить чувства к самым необузданным капризам.

Мисс Келли, улыбаясь, смотрела на нее. Спокойно и уверенно шла она через зал, ее рука крепко обвивала талию Эммы, и в глазах светилось тайное ожидание. Она знала здесь всех и каждого называла по имени, прибавляя в виде характеристики какую-нибудь странную историю.

Лорд Камптон, маленький и юркий, словно угорь, убил на четырнадцати дуэлях одиннадцать противников и трех сделал калеками. Леди Уэнтуорт, изящная и нежная, словно эльф, могла перепить любого матроса. Лорд Рокингам и лорд Оксфорд снискали бессмертную славу бегом на призы пяти гусей и пяти индюков. Мисс Пейтон, бледная и гибкая, словно лилия, дочь лорда, фрейлина королевы, имела от многих любовников троих детей и теперь собиралась повенчаться с герцогом.

Великое и малое, смешное и страшное смешалось здесь воедино; ничто не имело под собой прочной почвы, одно только беззаконие было здесь законом.

Внезапно послышались громкие крики, заставившие Эмму вздрогнуть:

— Сатанина! Да здравствует Сатанина, спутница Люцифера! Сатанина, королева ада!

Под руку с Люцифером, сопровождаемая группой молодых людей, на трон взошла молодая женщина. Костюм телесного цвета плотно обтягивал ее фигуру, словно шкурка розовой змеи. Над лицом мадонны, среди белокурых волос, изливала потоки света диадема из рубинов и бриллиантов.

— Леди Уорсли! — в восхищении крикнул принц Джордж. — Это леди Уорсли, королева нарушительниц супружеской верности!

Сатанина махнула рукой, требуя тишины. Все столпились поближе к ней. Молодые люди ее свиты расположились на ступеньках трона, а Люцифер подобострастно опустился к ее ногам. И Сатанина заговорила:

— Обитатели красного рая, почитатели света, поклонники огня, Сатанина благодарит вас! Но ее душа печальна, сердце полно огорчений. Дайте же ей высказать вам свои страдания. Что гласит закон? Ничему не верить, ничему не удивляться! По эту сторону существования — жизнь, по ту сторону — ничего! Что же требует мораль? Жить самому полной чашей и давать жить полной чашей и другим. Но женщина живет лишь в любви; в любви рождается она, для любви предназначена и в любви умирает. Разве я грешила тем, что любила? Мужчины мрачных времен, тираны души, рабы самолюбия, сочинили заповедь, гласящую, будто женщина должна принадлежать только одному мужчине. Она должна закрывать глаза, за тыкать уши, прятать руки, чтобы ни одно лицо, ни один голос, ни одно прикосновение, кроме лица, голоса и прикосновения этого единственного мужчины, не понравились ей. Но Сатанина спрашивает: разве сэр Ричард Уорсли красив?

Она немного подалась вперед и оглянулась по сторонам, словно ожидая ответа. Единственным ответом аудитории был смех.

Леди Уорсли кивнула и продолжала:

— Сэр Уорсли красив! У него лицо обезьяны, голос попугая, кожа жабы! Сатанина считает себя крайне обязанной тем, кто отдал ее еще неопытным ребенком в жены этому красавцу. Но все же у него было сердце; он не мешал ей искать у других красоты, которой она не могла найти у него. Однако однажды ему понадобились деньги. Тогда он подал в суд на того, с кем утешалась Сатанина. Посмотрите на утешителя сами и решите, имела ли Сатанина основание искать у него красоты?

Она подозвала одного из молодых людей своей свиты. Он встал и показал собравшимся пышущую силой фигуру Геркулеса.

— Дэвис! — заликовали присутствующие. — Капитан Дэвис, лучший борец старой Англии.

Сатанина нежно похлопала капитана по широкому затылку и мягко толкнула на прежнее место.

— Разве Сатанина не должна была защищать эту красоту против уродства, эту любовь против того эгоизма? Так она и сделала. Она выступила с доказательством, что сэр Уорсли отлично знал, что она искала красоты у других и что он наметил этого одного только затем, чтобы вымогательством достать денег. Тридцать пять живых доказательств вызвала она в суд, тридцать пять патентованных красавцев. И двадцать восемь из них пришли и поклялись. Сэр Уорсли, муж насилия, был обвинен, а капитан Дэвис, муж избрания, был оправдан. Еще существуют судьи в Англии! Вы же, вы, двадцать восемь мужей правды, светочи истины… Сатанина очень благодарит вас! Слава ваша не умрет до тех пор, пока хоть единая женская душа будет стремиться к красоте! Обнимитесь и дайте человечеству блистательный пример истинной нравственности и истинной свободы!

Она вытянула вперед руки, как бы благословляя. Двадцать восемь юношей встали и принялись обниматься и целоваться между собой, в то время как весь зал разразился бурными возгласами одобрения.

— И все-таки душа Сатанины печальна и сердце полно огорчений. Тридцать пять человек были вызваны, только двадцать восемь явились! Семеро отсутствовали. Семеро отклонили меч истины. Этих семерых Сатанина призывает к ответу. Их имена записаны на этом листке. Обитатели красного рая, Сатанина спрашивает вас: какая кара должна постигнуть этих семерых предателей?

Люцифер медленно поднялся и протянул руку за листком.

— Да будут они исключены из кружка посвященных! Да обратятся в пепел их имена! Да развеется на все четыре стороны память о них!

Он зажег листок, подождал, пока он сгорел, и развеял золу по воздуху. Дикие крики зрителей выражали ему ободрение. Затем он подал Сатанине руку, музыка заиграла шумный марш, и началось всеобщее шествие.

Не сошли ли с ума все эти люди?

Эмма безмолвно дала мисс Келли увлечь себя в общий поток. Шествие направилось вдоль стен зала и остановилось около стола, где вращалось громадное колесо счастья.

Лорд Балтимор занял место посередине стола, выложил перед собой кучу ассигнаций и золота и схватил колоду карт.

— Кто хочет отдаться любви, пусть последует за Сатаниной! — крикнул он резким голосом. — Кто же желает отдаться величайшему дару рая — игре, пусть подойдет сюда. Но будьте верны нашей заповеди, души красного пламени: выигрыш или проигрыш, пусть ничто не удивляет вас!

Ответом ему был иронический смех. Из толпы пробрался худой мужчина и уселся напротив него. Ему было не более двадцати пяти лет, но его маленький, угловатый череп был совершенно оголен; худые руки, впалая грудь и глубоко запавшие глаза придавали ему вид мертвеца.

— Это сэр Уотфорд! — шепнула мисс Келли Эмме. — Самый отчаянный игрок во всем Лондоне и личный враг лорда Балтимора.

— Ничему не удивляться? — язвительно сказал сэр Уотфорд. — Ты хвастаешься, как и всегда, Люцифер! Но я заставлю тебя нарушить собственную заповедь. Ты удивишься, удивишься!

Он стукнул сухой, костлявой рукой по столу. Лорд Балтимор остался совершенно равнодушным.

— Ты уже не раз пытался искусить меня, Асмодей! — насмешливо сказал он. — Только это тебе никогда не удавалось! Но сегодня я добьюсь своего. Я нашел средство для этого. Ты будешь низвергнут со своего трона и уступишь место мне! — И, обращаясь к окружающим, Уотфорд крикнул: — Кто держит пари за Асмодея против Люцифера?

— А кто за Люцифера против Асмодея? — сказал Балтимор, язвительно смеясь.

Это послужило сигналом. Громкие голоса выкрикивали разные суммы пари. Образовались две партии, окружившие лорда Балтимора и сэра Уотфорда, причем на всех лицах одинаково сверкало напряженное, почти сладострастное любопытство, которое наблюдала Эмма на гаварденских ярмарках у крестьян, ставивших свои шиллинги на того или иного борца.

Стол усеялся золотом и банкнотами. Игра началась.

— Как дрожат ваши руки, Джордж, — насмешливо сказала принцу мисс Келли. — Вы не можете дождаться того момента, когда вам можно будет тоже ринуться в игру! Но вы не знаете, как вам быть с нами? Ну так я покажу Эмме еще некоторые светлые стороны этого веселого ада. Не беспокойтесь, пожалуйста!

Принц нерешительно обернулся:

— Ты хочешь повести ее к Сатанине?

— Чтобы отдаться там любви? Не беспокойтесь, друг мой, мы не изменим вам! Играйте спокойно, пока мы не зайдем за вами!

Она, смеясь, подтолкнула принца к столу, на котором вертелось колесо счастья, а затем схватила Эмму за руку и увела ее прочь.

— Любовь и игра! — пренебрежительно сказала она. — Опьянение для заурядного человека. Я знаю нечто лучшее. Это грезить, в сладких фантазиях унестись далеко прочь от всей этой пошлости!

Она откинула портьеру двери, за которой открылось маленькое помещение. Стены были обиты подушками, и, когда дверь закрылась, сразу смолк весь шум оргии. Воцарилась глухая тишина.

Тяжелый ковер покрывал пол. Вокруг лежали мягкие звериные шкуры, шелковые подушки, цветные покрывала. Треножник поддерживал большую чашу, в которой горел древесный уголь. Из лампады струился мягкий зеленый свет, который произвел благотворное впечатление на Эмму после яркого красного освещения зала.

Мисс Келли показала рукой на маленький мех, лежащий около чаши с углем.

— Раздуй огонь, милочка! Здесь холодно! А я пока приготовлю ложе.

В то время как Эмма молча повиновалась, мисс Келли собрала подушки, шкуры и покрывала в пышное ложе. Затем из угла она достала низенький столик, на котором лежали маленькие серебряные коробочки и странного вида трубочки. В хрустальном подсвечнике горела восковая свеча, а в низенькой коробочке сверкали острые иглы.

Мисс Келли взяла из коробочки табак и набила две трубки.

— Курила ли ты когда-нибудь, Эмми? — спросила она. — И доставляло ли это тебе удовольствие?

Она, смеясь, выслушала, как Эмма рассказывала ей о своем единственном опыте. Однажды Том соблазнил ее, но резкий дым вызвал у нее отвращение.

— Еще бы!.. Махорка моряка! — сказала мисс Келли, пожимая плечами. — Но когда ты попробуешь этот турецкий табак, ты будешь другого мнения. Знаешь ли ты, что такое чанду?

— Чанду?

— Открой вот эту серебряную коробочку. То, что ты там видишь, — это чанду. Положи один маленький кусочек его в табак, закури, вдохни сладкий аромат, и ты сразу станешь другим человеком. Все, что заставляет тебя страдать, исчезает; сладостные грезы овевают тебя; все радости, все блаженство, когда-либо испытанные тобой, снова нисходят к тебе. Магомет опьянялся чанду, когда грезил о райских прелестях, и запрещал правоверным вино. К чему животное опьянение, когда дым чанду способен вознести в селения блаженных?

— Кури, Эмма! Грезы… грезы! — И она подала Эмме одну из набитых трубочек.

Эмма с отвращением оттолкнула трубку от себя и решительно заявила:

— Не хочу! Ничто извне не должно иметь власти над моей душой!

— Ты так недоверчива? Может быть, ты и права! Чанду расслабляет. Он опускается на тебя свинцом, когда опьянение проходит: все суставы разбиты, сердце перестает биться. В первый раз, когда Джордж нашел меня в таком виде, он думал, что я умерла. Крук не было. Она знает, что нужно делать, когда на меня нападает столбняк; она бьет меня, катает, дергает за волосы, пока пульс снова не забьется. Не сделаешь ли этого ты за нее сегодня? Будь добра, милочка, прошу тебя! Ну согласись!

Ее голос звучал мягко, глаза молили с нежной печалью. В Эмме отвращение боролось с любопытством.

— К чему ты делаешь это, если потом становишься несчастной? Разве не бессмысленно подвергаться без нужды такой опасности?

Мисс Келли устало покачала головой:

— Грешить так сладко! Чем хуже чувствуешь себя, чем глубже ненавидишь жизнь, тем сладостнее твои грезы. Разве мало людей самовольно бегут от жизни, когда она становится им не под силу? Вот так и я спасаюсь чанду! Это — мое единственное утешение. Что ты так смотришь на меня? Я внушаю тебе страх? Нет, нет, я не собираюсь уговаривать тебя, только останься со мной! Не оставляй меня! Ах, если бы ты знала, как я тебя люблю!

— Любишь? — спросила Эмма. — Там, в Дыгольфе, ты говорила мне то же самое! Но тогда ты меня совершенно не знала. Как могу я верить тебе?

— У тебя жестокое сердце и холодные глаза. Разве ты стала бы иначе спрашивать, почему человек любит? Я ничего не знала о тебе и все-таки любила… полюбила, как только увидела… Ты так похожа на одну… Когда она держала меня за руку, вся печаль покидала меня. Когда она целовала меня… о, как умели целовать ее губы!.. На меня обрушивалось блаженство неба… я была счастлива… счастлива!

— Ты была счастлива? — резко повторила Эмма. — Почему же она не осталась с тобой? Где она?

Лицо мисс Келли вдруг смертельно побледнело.

— Ты жестока! — простонала она. — К чему ты заставляешь меня вспоминать об этом? Я схожу с ума, как только подумаю об этом. И все-таки… Хоть раз в жизни поговорить об этом с человеком… Хоть раз в жизни свалить с души тяжесть… Чанду! Чанду! Мы вдыхали ароматный дым, витали в сладких грезах, нежно обнявшись… Грудь с грудью, уста к устам… Красива была Лавиния, молода, полна силы… Но когда я проснулась, она все еще лежала на моей груди, на моих устах… Но как холодна была она!.. А глаза… О, эти красивые, большие мертвые глаза!..

Она, рыдая, всхлипнула и закрыла лицо руками. Наступило тяжелое молчание. Эмма сидела не шелохнувшись. Сострадание и ужас терзали ее.

— Теперь ты понимаешь, почему я не могу отвыкнуть от чанду? — снова заговорила мисс Келли. — Когда я не сплю, вечно предо мной Лавиния, такая, какой она мертвая лежала в моих объятиях. Но когда я засыпаю, она просыпается; ее глаза смеются, ее сердце бьется около моего сердца, ее уста приникают к моим. Мы счастливы… счастливы… счастливы…

Словно в бреду повторяла мисс Келли это слово. Вдруг она сорвалась с места, схватила одну из трубок и закурила ее. Потом она нетерпеливо взяла металлическую иглу, надела на ее конец кусочек чанду и провела его через пламя свечи. Послышался легкий треск, и по комнате пронесся сладковатый аромат.

Затем мисс Келли схватила Эмму за руку и притянула к себе на подушки.

— Приди, возлюбленная моя! — прошептала она. — Останься со мной! Не отнимай своей руки. Я должна чувствовать тебя… Юный, сильный ток исходит от тебя… Пусть он пройдет через мои жилы… ах ты… возлюбленная… возлюбленная!..

Стиснув руку Эммы, она упала на подушки, и по мере того, как она вдыхала дым, ее бледное лицо розовело, легкая улыбка заиграла около губ, глаза начали блестеть. В то же время Эмма чувствовала, как ожил пульс в руке, которую она держала.

Затем трубка выскользнула изо рта мисс Келли, ее голос замер в долгом, нежном вздохе, глаза закрылись, и красавица заснула.

Эмма смотрела на нее. Опять перед ней всплыл образ Овертона, опять протянулись к ней его губы, и в ней вспыхнуло пламенное желание поцеловать их. Но она собрала все силы, чтобы устоять перед искушением, так как чувствовала, что погибнет, если отдастся демоническим чарам этой женщины. Став рабой губительной страсти, она, подобно мисс Келли, начнет курить чанду и погибнет, как та юная Лавиния.

Решимость назревала в ней. Она высвободила руку и ушла не оборачиваясь.

VIII

Адскую оргию застала Эмма, когда вновь вышла в зал. На полу валялись лоскутки платья, разбитые стаканы, раздавленные фрукты. Разлитое вино лилось со столов на пьяных, лежавших в тех позах, в которые их поверг наземь хмель. Неясный лепет, хриплый крик, резкий смех смешивались с оглушительным шумом музыки, и среди всего этого хаоса прыгала, шумела, неслась, неистовствовала какая-то орда дикарей, словно одержимых безумием.

Впереди всех была Сатанина, леди Уорсли. Она летала из объятий в объятия, обменивалась дикими ласками и пламенными поцелуями, хриплыми выкриками и сладострастным смешком подхлестывая вакханалию к новым забавам.

Но вокруг большого стола царила полная тишина. Игра продолжалась; однако, кроме лорда Балтимора и сэра Уотфорда, никто больше не принимал в ней участия. Зрители теснились вокруг них, изредка комментируя тихим шепотом случайности игры. Их размеренные движения составляли разительный контраст с неистовством окружавшего их вакханального разгула.

— А, это ты, крошка? К чему ты оставила меня одного надолго? Все мои хорошенькие бумажки перескочили к этому счастливому Люциферу. Но — несчастье в картах, счастье в любви! Ты должна вознаградить меня, Джульетта. Будь рассудительна и не сопротивляйся долее. Испить до конца чашу жизни и дать жить другим — вот общий девиз.

Быстрым движением он обнял Эмму за талию и склонился, чтобы поцеловать ее в губы. Но она сильным толчком освободилась от его объятий.

— Я уже сказала вам однажды, что не гожусь в игрушки принцу! — резко крикнула она. — Да и не для того пришла я сюда, чтобы выслушивать лживые признания. Я хотела только сказать вам, где мисс Келли, чтобы вы могли заняться ею, прежде чем я уйду.

Она в нескольких словах описала ему помещение.

— Чанду? Тогда о ней нечего заботиться, она нам не помешает! Клянусь троном моего отца, детка, она надоела мне до отвращения. Стоит тебе сказать одно только слово, и я буду твоим. Ты не хочешь? Да какого же черта хочешь ты тогда? — воскликнул принц и, удерживая Эмму за широкий рукав домино, полусмеясь-полусердито обратился к одному из стоявших возле него мужчин: — Видели ли вы когда-нибудь чудо, сэр Джон? Вот вам оно! Маленькая крестьянская девчонка, ничего не знающая, без всяких средств, отклоняет любовь принца Уэльского!

Сэр Джон обернулся и внимательно посмотрел на Эмму, после чего сказал суровым голосом металлического тембра:

— Она очень красива; даже в Индии я не видывал женщин красивее ее. В самом деле, это делает честь вашему вкусу, принц! Если бы я не побоялся перейти вам дорогу, я постарался бы захватить этот дорогой приз.

Принц Джордж рассмеялся так, как если бы его собеседник сказал что-то очень остроумное.

— Вы, сэр Джон? С вашим лицом Адониса?

Сэр Джон пожал плечами:

— Вы еще молоды, принц, и, очевидно, еще не знаете, что противоположности сходятся. Уродливым мужчинам достаются красивейшие женщины, и наоборот. Если вы, например, хотите внушить страсть, то должны избрать своим объектом уродку! — Он присовокупил к этой лести улыбку, которая сделала его лицо еще отвратительнее. — Поэтому можете не беспокоиться за мой успех у этой крошки. Кто привык ломать кости пиратам, тот справится и с упрямой девичьей головкой.

Взгляд его пламенных глаз поразил Эмму; никогда еще не видывала она таких диких глаз. Она хотела отвернуться и не могла: в уродстве этого человека действительно была какая-то непонятная власть, о которой он говорил.

Казалось, сэр Джон заметил произведенное им впечатление. Улыбка скользнула по его лицу.

— Вы, кажется, хотели уйти отсюда, мисс? — спросил он. — Разрешите мне проводить вас!

Принц Джордж принужденно засмеялся:

— Послушайте-ка, сэр Джон, если вы отобьете у меня эту крошку… Ведь это государственное преступление — забегать вперед принца крови!

Сэр Джон слегка поклонился с явной насмешкой:

— Любовь не ведает никаких государственных преступлений, принц. Впрочем, я подожду решения короля.

Принц Джордж закусил губу:

— Еще бы! Если бы все шло по его желанию, так я до сих пор не знал бы, что на свете существует два пола. Но, по счастью, здесь должен решать другой — сама Эмма. Пикантное положение для тебя, не правда ли? — обратился он к девушке. — Ты — райская Ева, и черт вручил тебе яблоко с древа познания Добра и Зла. Но перед тобой два голодных Адама. Один из них — принц, который когда-нибудь станет королем; другой — настоящий морской герой, которому в ближайшем сражении может оторвать голову ядром. Решайся! Кому ты преподнесешь сладкую отраву любви?

Эмма опять успокоилась. Пустой болтовней показалось ей это шутовское домогательство обоих мужчин, а глупый смех принца отталкивал ее; ничего королевского не было в нем, ни единой черточки величия!

Она молча смерила их обоих презрительным взглядом и повернулась, чтобы уйти. В тот же момент от большого игорного стола донесся громкий крик:

— Девяносто тысяч! Девяносто тысяч фунтов! В банке девяносто тысяч фунтов! Кто держит пари? Двести фунтов за Люцифера, сто фунтов за Асмодея!

Этот крик пронесся по всему залу и заставил оргию смолкнуть. Даже музыка перестала играть. Все устремились к столу, чтобы принять участие в пари.

Одной из этих людских волн Эмму увлекло к самому столу. Она оказалась рядом с лордом Балтимором.

Положив локти на красное сукно стола, лорд Балтимор сидел почти без движения. Напротив него сэр Уотфорд скорчился в своем кресле. Его глаза горели диким огнем, руки и ноги непрестанно делали судорожные движения. Между игроками лежала куча золота и банкнот — девяносто тысяч фунтов, сумма, в которую вырос банк лорда Балтимора.

Игра продолжается! — сказал лорд Балтимор ледяным тоном. — Принимаются ставки не ниже десяти тысяч фунтов.

Я один покрываю все! — дико крикнул сэр Уотфорд, впиваясь в лорда Балтимора взглядом. — Ва-банк! Ну, ты удивишься, Люцифер?

Лорд Балтимор, словно сострадая, пожал плечами:

— Чему же мне удивляться?.. Другие карты!

Ему подали новые карты. Он пододвинул партнеру обе колоды, тот сорвал упаковку и стасовал, после чего вернул карты лорду. Последний прорезал, дал снять сэру Уотфорду и положил верхнюю карту крапом наружу на стол.

— Красное или черное? — спросил он. — Что изберет Асмодей?

— Красное — цвет Люцифера. Пусть он будет проклят, Асмодей избирает черное!

Сэр Уотфорд перевернул карту и бешено вскрикнул: карта оказалась десяткой бубен.

Он кинул лорду Балтимору вексель и спросил:

— Игра продолжается?

— В банке сто восемьдесят тысяч фунтов. Игра продолжается!

— Ва-банк!

Никто уже не держал пари. Все словно остолбенели перед невероятностью происходящего.

Снова подали новую колоду. Снова тасовали и снимали. Снова была выложена на стол закрытая карта.

— Красное! — сказал Люцифер.

— Черное! — ответил Асмодей.

Черед перевертывать карту был за лордом Балтимором. Выставляя напоказ свое хладнокровие, он взял столовый ножик и подцепил карту острием. Одно мгновение его рука была на весу, но она не дрожала. Медленно впивалась сталь в карту и переворачивала ее.

Черное! Туз пик!

Последовал единодушный крик зрителей. С резким хохотом торжества сэр Уотфорд выгнулся вперед, чтобы как можно сильнее впиться злобно сверкавшим взором в лицо противника.

— Победил! Победил! Красный банк взорван! Ты все еще не удивляешься, Люцифер?

Лорд Балтимор не выказал ни малейшего следа волнения.

— Счастье капризно, — холодно сказал он. — Я уже давно знаю это.

Он хотел встать. Но сэр Уотфорд удержал его восклицанием:

— Останься, если у тебя имеется хоть искра чести! Игра продолжается. Настал последний расчет между нами! Когда я полюбил женщину, ты взял ее у меня; когда я стал первым вивером Лондона, ты перещеголял меня. Когда я основал клуб адских огней, ты был избран его первым председателем. Стоило мне предпринять что-либо, как являлся ты и уничтожал все. Между нами борьба, борьба до последнего вздоха! Так слушай же! Все банкноты, этот вексель, это золото — все ставлю я против твоего люциферского трона. Выйдет красное — все будет принадлежать тебе, выйдет черное — все мое. Только трус отступит!

Лорд Балтимор сел вновь.

— Игра продолжается!

Общее напряжение вылилось в гулком смехе. Словно в цирке головоломному прыжку клоуна, зааплодировали гениальной мысли сэра Уотфорда.

На этот раз закрытую карту должен был открыть Асмодей. Он уже протянул руку к карте, но вдруг остановился.

— У меня всегда была несчастливая рука! — пробормотал он и окинул взором ряды зрителей. Вдруг со слабым изумлением его взгляд остановился на Эмме. — Что нужно здесь этой невинности? Покажи-ка мне свою руку, маленький ангелочек! Клянусь Аполлоном, это рука Венеры! А линия жизни глубока и сильна… тут чувствуется сильная воля. Тебе я вверяю свое счастье! Подойди сюда! Переверни карту!

Он схватил Эмму за руку и подтянул ее к карточному столу. Подчиняясь чему-то, что было вне ее воли, Эмма схватила карту и перевернула ее.

Черное! Король треф!

Вне себя от радости, сэр Уотфорд всплеснул руками:

— Я знал, что настанет час моей мести! Так прочь же с трона, Люцифер! Сюда корону! Все мое! Мое! Мое!

Он сорвал с лорда Балтимора рогатую дьявольскую диадему и надел на себя. Вдруг, разразившись громким хохотом, он схватил сваленные на стол банкноты и золотые монеты, принялся сыпать ими вокруг себя, зажал Эмме в руку целую пригоршню, бросил другую охапку прямо на головы присутствующим.

— Люцифера больше не существует! Он был лжекоролем, самозванцем! Он лгал! Разве он не говорил, что золото — счастье? Он лгал! Все несчастье, все зло исходит от золота. Долой его, чтобы мне его больше не видеть! На, жри его, Люцифер! Набей себе им брюхо, пока у тебя не лопнут внутренности! — Уотфорд принялся бросать золото полными пригоршнями в лицо Балтимора, кивая головой при этом и беспрестанно повторяя вопрос, всецело заполнявший его бедный, больной мозг: — Ну, удивляешься ты теперь, Люцифер? Удивляешься ли наконец, ненавистный?

Лорд Балтимор смерил его холодным взглядом и сказал, отчеканивая каждое слово:

— Я не удивляюсь, я жалею тебя, Асмодей! Ты сошел с ума!

Короткий, резкий смешок был ему ответом. Но затем сэр Уотфорд сразу стал спокойным.

— Я знал, что ты ответишь так! У тебя слишком ничтожный мозг, и ты не в состоянии следовать моим мыслям. Да и вы все, здесь находящиеся, вы тоже скудоумны и глупы; вы понимаете только то, что видите. Ну так вы увидите! Сейчас я буду держать вступительную речь. Иди сюда, ангел невинности, проводи меня на адский трон Люцифера!

Он схватил Эмму за руку и взошел с нею на ступени трона. Скованная ожиданием чего-то страшного, Эмма не сопротивлялась.

Поднявшись, Уотфорд кинул мимолетный взгляд на трон Люцифера. Его губы скривились в гримасу, как будто он сам издевался над собой. Его руки принялись искать что-то в складках широкого домино, затем он выпрямился и подошел к краю ступеней.

Когда он заговорил, его голос был совершенно спокойным. Ничего резкого, визгливого не было в его тоне. Тихо, нежно текла его речь, словно овеянная ласковой вдумчивостью. На возгласы, прерывавшие его речь, он не отзывался; он каждый раз выжидал, пока наступит тишина, и уж затем продолжал далее.

— Тронная речь Асмодея… Вот она!.. В своем короле народ обычно хочет видеть высшее олицетворение собственной сущности. Вы по существу пошляки. Я самый большой пошляк из всех вас, а потому и стал вашим королем! Жить самому полной чашей и дать жить другим! Так говорит закон. Но Люцифер издал новый закон: ничему не удивляться. Этот закон лжив! Тот, кто ничему не удивляется, не интересуется ничем. Кто же ничем не интересуется, тот не может пить полной чашей струю жизни. Поэтому я отвергаю этот лживый закон и заменяю его другим: интересоваться всем! Я хочу править народом любопытных, хочу быть королем сенсации! Еще когда я был мальчиком, я интересовался родителями. Я стал изучать их. Они ненавидели и обманывали друг друга. Моя первая сенсация! Юношей я интересовался дружбой и любовью. Я познакомился и с тем, и с другим в тот день, когда лорд Балтимор соблазнил мою жену. Моя вторая сенсация! С той поры я удовлетворял каждому любопытству, прошел через все сенсации. Мне остается только одна, последняя и величайшая. Что ждет нас по ту сторону жизни? Самая загадочная из всех загадок!.. Народ любопытных страстно жаждет ее разгадки. Но на короле лежит священная миссия. Король — вперед! Пусть он разорвет завесу, за которой скрывается решение загадки. И в этом заключается моя миссия, в этом моя последняя сенсация!.. Что ждет нас потом? Я требую ответа на этот вопрос! Я любопытен!.. Любопытен!.. Любопытен!..

Три раза повторил он последнее слово, и в то же самое время правая рука его вынырнула из складок домино и стала подниматься к правому виску… медленно… медленно…

Ни тени движения не было на уставившихся на него лицах, царила мертвая тишина; слышались только потрескивание горящих факелов и легкое шипение воды, в которую падали горящие капли смолы… Затем прогремел выстрел!

В стоголосом визге, в диком, паническом бегстве, увлекаемая объятой призрачным страхом толпой, Эмма бросилась вон из зала. Кто-то схватил ее, желая удержать; перед ней на мгновение возникло страшное лицо сэра Джона, его губы лепетали что-то непонятное. Оставив домино в его руках, она убежала. Он побежал за ней, изрыгая проклятия, стараясь поймать ее.

Стояла прохладная ночь; темной полосой раскинулось широкое поле, но вдали виднелось светлое пятно. Эмма бросилась через поле на этот свет и так добежала до берега. По реке плыло судно. Потрескивал руль, высоко вздымалась фигура рулевого над поверхностью реки.

Эмма испустила долгий крик смертельного ужаса… Какой-то голос отозвался на этот крик… Чье-то лицо склонилось к ней… Том!.. Без^Чувств рухнула она в его объятия.

IX

Несколько недель прошло как во сне. Том снял для Эммы комнату у вдовы матроса, жившей поблизости от гавани. У девушки была уютная, тихая комнатка, где она могла отдохнуть от волнений последних дней. Она редко выходила из своей комнатки, после того как нашла в ближней книжной лавочке лучшие творения Шекспира, необходимые для ее планов. Ведь она не отказывалась от мысли стать актрисой, только уже не хотела ускорять свою карьеру покровительством высокопоставленных меценатов. Теперь она узнала цену этому покровительству и твердо решила никогда не подпадать под его власть. Лишь своему таланту хотела она довериться, начать с малого и собственными силами пробить себе дорогу.

Сначала она хотела найти себе какое-нибудь занятие, чтобы не быть в тягость Тому, но последний не допустил этого, решив, что заботы о житейских мелочах не должны отвлекать силы. Он зарабатывал достаточно для них обоих и чувствовал себя как брат, обязанный помогать сестре.

И действительно, он относился к Эмме как брат. Ах, почему не могла она любить его! Отовсюду смотрело на нее манящее лицо Овертона…

Однажды Эмме пришлось пережить сильный испуг. Она возвращалась из книжной лавки с новыми книгами и в узком переулочке встретилась с каретой, ехавшей из гавани; оттуда на нее смотрел торжествующий сэр Джон.

Вечером того же дня хозяйка ввела к ней в комнату его самого. Эмма вспыхнула, сильный гнев охватил ее. Так он думает, что обладает какой-нибудь властью над ней? Ну так он узнает, с кем имеет дело!

Она спокойно отнеслась к тому, что сэр Джон повелительным тоном выслал из комнаты хозяйку, но, когда он хотел взять ее за руку, Эмма оттолкнула его и холодно сказала:

— Я видела вас только один раз в жизни, милорд, и при таких обстоятельствах, которые заставляют меня не желать продолжения знакомства. Поэтому прошу вас удалиться и в будущем отказаться от попыток подойти ко мне ближе.

Сэр Джон насмешливо улыбнулся и ответил:

— Обстоятельства, о которых вы упоминаете, мисс Лайон, не заключают в себе ничего позорного для мужчины, который, как я, изведал все безумия во всем свете. Но женщина, посещающая красный рай…

— Я не знала этого, — резко перебила его Эмма, — мисс Келли повела меня туда против моего желания; вместе с тем то обстоятельство, что я вследствие этого рассталась с ней, может доказать вам, насколько неправильно вы судите обо мне.

— Я был у мисс Келли и навел все справки о вас.

— К чему?

— Я влюблен в вас, мисс Лайон. Я узнал от мисс Келли, что вы хотите стать артисткой, великой артисткой, о которой заговорит весь мир. Неужели вы думаете, что этого можно достигнуть без образования, подготовки, средств и протекций? Ну так вот: все это я дам вам, если вы исполните мои желания!

В кратких, ясных словах сухим, деловым тоном, который составлял резкий контраст с его возбужденным страстью лицом, сэр Джон объяснил Эмме свое положение. В качестве капитана военного флота он вернулся на долгое время в Лондон. Он имеет собственное большое состояние, которое еще увеличилось благодаря призам за захваченные американские суда, а потому в силах исполнить все желания Эммы. Лучшие учителя будут давать ей уроки, во время поездок в Париж и Рим она усовершенствует свое образование. В ее распоряжении будет маленький, богато отделанный дом на Пикадилли с полным штатом прислуги, экипажами, лошадьми и тому подобное. Он предоставит ей ложи во все театры, даст большие деньги «на булавки», закажет туалеты у. мадам Болье и драгоценности у миссис Кен. Все будет иметь она, чего только можно пожелать, и будет так счастлива, как только может быть счастлива девушка!

Эмма выслушала все это, не прерывая сэра Джона. Ее радовало, что она может оставаться внутренне спокойной перед всеми этими обольщениями. Но страсть сэра Джона дразнила ее; она понимала, что деловой тон — только маска, за которой он прячет свою пылкость. И что-то подтолкнуло ее подзадорить эту пылкость, посмотреть, как далеко может зайти этот человек под влиянием страсти.

— Вы опоздали, милорд, — ледяным тоном сказала она, когда он кончил. — Все чарующие прелести, которые вы нарисовали мне, предлагал мне другой. И вы, конечно, поймете, что, если бы я имела намерение продаться, я предпочла бы принять предложение принца Уэльского, а не кого-либо другого. Поэтому я очень сожалею, но не могу принять ваше любезное предложение.

Она сделала сэру Джону насмешливый реверанс и указала на дверь. Но он не ушел. Кровь хлынула ему в лицо, заставив выступить широкой полосой багровый рубец, и он дико вскрикнул:

— Так что же вам нужно? Что я могу предложить вам еще? Требуйте! Если это находится в человеческой власти, я достану вам желаемое. Ведь вы же видите, что я схожу с ума по вас! Я непрестанно думаю о вас, каждую ночь вижу во сне. Я должен обладать вами, даже если это будет стоить мне гибели!

Эмма улыбнулась:

— Ну к чему так бурно, милорд? Лучше останемся при деловом тоне, которым вы заговорили с самого начала. Вы спрашиваете о моих условиях? Извольте!.. Ведь я тоже иногда мечтаю кое о чем! Моя мечта — стать важной дамой. Вы — лорд и хотите обладать мною? Ну так женитесь на мне, сделайте из меня леди, и я — ваша!

Он уставился на нее изумленным взором, как будто не поняв ее слов, а затем разразился язвительным хохотом.

— Жениться? Сделать из вас леди? Вы великолепны, мисс! Кто навел вас на такую гениальную мысль? Почему бы вам сразу не потребовать, чтобы я сделал вас английской королевой? Какая-то горничная, уличная девка!.. Милое дитя мое, таких, как вы, можно любить, но на таких не женятся!

Эмма сама знала, что она потребовала невозможного, но все-таки слова моряка подействовали на нее как удар хлыста. В ней вспыхнула вся та ненависть к знати, которая горела в ней прежде лишь по отношению к Джейн Мидльтон, и, вытянув руку и указав на дверь, она воскликнула:

— Довольно, милорд! Оставьте меня! Вы — подлец, которого можно только презирать. Откажитесь от всяких попыток соблазнить меня. Я откажу вам, если даже вы на коленях станете предлагать мне свою корону лорда!

— Вы горды, мисс Лайон, и очень смелы. Разве вы не боитесь меня?

— Я сумею избавиться от ваших домогательств.

— Под защитой грязного матроса?

— Под защитой человека, верность которого сильнее вашего могущества. Если вы сейчас же не уйдете отсюда, он застанет вас здесь, и тогда его грязные матросские руки выбросят на улицу вашу светлость.

Сэр Джон понял, что проиграл эту игру, и с язвительным смехом вышел из комнаты.

Однажды вечером Том принес Эмме газету. Самому ему чтение давалось с трудом, и потому он попросил Эмму прочесть известие о войне с североамериканскими бунтовщиками. Том очень высоко ставил свободу, но все же никак не мог понять, что находятся люди, не желающие благоденствовать под сенью трех леопардов старой Англии.

Газета сообщала, что Франция держит себя очень двусмысленно, и Людовик XVI разрешил своим офицерам сражаться в американских отрядах против англичан. Поэтому каждый верноподданный бритт должен спешить под знамена короля Георга III. Военный флот будет увеличен и укомплектован молодой дельной командой, чтобы обезвредить американских каперов, угрожавших английской торговле. Добровольцам гарантировались высокая плата, богатое жалованье и хорошее обращение, и таким образом им открывалась блестящая карьера.

Том горько рассмеялся:

— Хорошее обращение? Собачья еда и девятихвостая «кошка»! Блестящая карьера? Горячка и чума, порох и свинец! Кто выживет, тот обратится в какую-нибудь развалину, а богатого жалованья едва хватает на трубку табака! У кого есть жена и дети, тот может со спокойной душой отправить их за подаянием. А ведь Англия утопает в богатстве! Вы сами видели, мисс Эмма, как лорды купаются в золоте. Они говорят громкие слова о любви к отечеству и народной гордости, сами же остаются нежиться в постелях. Ну только меня-то им не поймать на эту ложь! Этого не удастся самому капитану-вербовщику со всей его хитростью!

— Капитану-вербовщику? — удивилась Эмма, впервые услышавшая это слово. — Что это такое, Том?

Том объяснил ей. Никто не хочет идти добровольно на флот, и людей берут силой: какое-нибудь судно назначается вербовочным, а его капитан — капитаном-вербовщиком. Таким судном в данный момент является фрегат «Тезей», капитаном которого назначен хитрый и жестокий сэр Уоллет-Пайн. Люди капитана-вербовщика нападают среди бела дня на улице на парней, которые покажутся им подходящими, и тащат их на — судно. Там их начинают охаживать ромом и плетью, лаской и угрозами, пока завербованные не скажут «да» и не принесут присяги. А до того, что у несчастного парня старик отец, беспомощная мать или жена с детьми, им нет никакого дела. Лорды адмиралтейства отлично знали, что они делали, когда капитаном-вербовщиком назначили сэра Уоллет-Пайна. О, это ужасный человек! Он не стесняется врываться ночью в дом и вытаскивать из постели человека, который покажется ему годным. Уж этот везде найдет свою жертву, и с ним ничего не поделаешь, так как на его стороне закон!

— Но если это так, Том, то ведь опасность грозит и тебе тоже! — со страхом сказала Эмма. — Не лучше ли тебе оставаться на своем судне, а то еще на тебя нападут по пути ко мне.

— Не беспокойтесь, мисс, — смеясь, ответил Том. — Я придумал хорошую штучку. Хотите посмотреть?

Он скинул куртку с левого рукава, заправил руку за матросскую рубашку и сразу превратился в безрукого инвалида.

— Так ты разыгрываешь из себя калеку, Том? — спросила

Эмма, смеясь.

— Да, и не думаю, чтобы в этом виде я мог показаться подходящим вербовщикам с «Тезея»… А вот на последней странице газеты найдется кое-что для вас, мисс Эмма! Не прочтете ли?

Эмма перевернула газету, и ее взгляд упал на жирно отпечатанную строку: «Ромео и Джульетта». Мистер Джибсон, директор театра «Авенский лебедь» в Гринвиче, анонсировал представление знаменитой трагедии в пользу семейств павших моряков. Для отдельных ролей ему требовались хорошие актеры и актрисы.

— Может быть, это пригодится вам, мисс Эмма? — спросил Том. — Ведь вы не раз выражали желание попробовать себя на сцене!

— Для начала это было бы недурно. Быть может, я смогу пробиться далее и не буду тебе больше в тягость.

Лицо Тома густо покраснело.

— Но ведь вы не думаете, что я из-за этого… Вы мне не в тягость… Только… я заметил… маленькая комната и тихая жизнь… вам этого не надолго хватит… да и если вы хотите стать актрисой…

— Несколько недель тому назад ты не мог достаточно на хвалить мне тихую жизнь, Том, а теперь ты хочешь снова выбросить меня в водоворот?

— В водоворот? Но ведь…

— Ты скрываешь от меня что-то!

— Что мне скрывать?.. Ну да, конечно!.. Мало ли что может случиться?.. Наше ремесло небезопасно… Тогда вы снова останетесь одна и без поддержки…

— Прежде ты не боялся воды и ветра, Том! Нет, ты не хочешь открыть мне всю правду, но, кажется, я и сама угадала ее. Ты не чувствуешь себя в безопасности от капитана-вербовщика? Боишься, что твой обман с рукой выплывет наружу и ты попадешься к ним? Так ли это, Том?

Он смущенно засмеялся:

— Да ведь они уже давно шныряют около меня. Уже два раза перед этим домом мне попадался долговязый боцман, он хочет выследить меня.

Эмма побледнела и крепко ухватилась за руку Тома.

— Ты должен уехать отсюда, Том, совсем уехать, вернуться в Дыгольф! Там ты знаешь каждый уголок, и рыбаки помогут тебе спрятаться.

— А вы, мисс Эмма?

— Я должна остаться здесь, Том: ведь ты знаешь, что иначе невозможно.

— Да, человек может делать только то, чего хочет его сердце. Но и я… я только тогда найду в себе силы уехать отсюда,

когда вы будете пристроены.

— Я завтра же пойду к мистеру Джибсону!

— Завтра воскресенье, и я мог бы пойти с вами, чтобы посмотреть, что за человек Джибсон. Вы позволите мне это, мисс Эмма?

Девушку тронула эта нежная заботливость, и она дала ему согласие. Затем Том заправил руку и ушел.

Эмма видела, как он пристраивал нож к брючному поясу, и ею овладел страх. А вдруг на него нападут?..

Она высунулась в окно и прислушалась. Но все было тихо; только звук удалявшихся шагов Тома нарушал ночную тишину.

X

Прежде чем войти в сад «Авенского лебедя», Эмма еще раз обернулась на улицу. Она боялась нападения вербовщиков. Но ничего подозрительного не было видно; кругом царило воскресное спокойствие. Улица была пустынна; только какой-то мужчина в низко надвинутой на лоб шляпе шел из города, изредка останавливаясь, чтобы бросить в поле палку, которую ему сейчас же приносила обратно юркая и веселая левретка.

Эмма успокаивающе улыбнулась Тому, и они вошли в сад. Под навесом сидела высокая дама и вязала чулок. На ней были надеты массивная золотая цепь и большие золотые часы, пальцы были усеяны кольцами со сверкающими камнями, а на тщательно причесанных волосах красовалась величественная наколка из перьев.

— Что вам угодно? — спросила она, с интересом осматривая Эмму. — Я — миссис Джибсон, хозяйка… Роль в «Ромео и Джульетте»? Сожалею, все разобраны. Очень жаль! Вы так красивы, дитя мое! Как вас зовут?

— Эмма Лайон, мэм.

— А этот господин? Он тоже хочет роль? Но ведь у него только одна рука! Ваш брат, мисс Лайон?

Том немного смутился:

— Двоюродный, мэм! Меня зовут Том Кидд. Мисс Эмма находится под моей защитой.

Миссис Джибсон слегка улыбнулась:

— Отлично, сударь! Молодая девушка очень нуждается в этом в Лондоне; я признаю это. И мистер Джибсон тоже

признает это. Мистер Джибсон — человек с твердыми нравственными правилами, большая редкость в театральной жизни. В этом отношении вы могли бы быть совершенно спокойны, мистер Кидд. Но, как сказано, все женские роли разобраны, и, хотя мисс Лайон, может быть, оказалась бы лучшей Джульеттой, чем та дама, которая уже приглашена, все-таки теперь ничего нельзя поделать. — Она заметила левретку, бурно ворвавшуюся в сад, и сейчас же встала: — Извините! Пришел посетитель, которого я должна принять.

— Мисс Эмма примирилась бы даже и с маленькой ролью, — просительно сказал Том. — Она хочет стать актрисой и ищет возможности начать.

Миссис Джибсон нетерпеливо повела бровями и сказала, указывая рукой на дверь дома:

— Если вы мне не верите, то спросите самого мистера Джибсона. Он в театральной конторе. Но и он не скажет вам ничего иного.

Она поспешно направилась по аллее ко входу, у которого, полуотвернувшись, стоял посетитель, видимо колебавшийся, войти ему или нет.

Мистер Джибсон стоял у конторки, за которой почти не было видно его крошечной фигурки. Когда Эмма высказала ему свое желание, он так высоко поднял брови, что они совершенно исчезли под его тщательно причесанными волосами.

— Разве миссис Джибсон не сказала вам, что все роли разобраны? — Он посмотрел на Эмму, запнулся и торопливо выбежал из-за конторки. — У вас поразительные волосы, мисс! Какой редкий оттенок! Но вы плохо причесаны. Прошу вас сесть! — Он пододвинул стул и усадил на него Эмму. Не успела она сказать что-либо, как он распустил ей волосы и принялся приводить их в порядок. — У вас волосы богини Венеры! — говорил он, занимаясь прической. — Если вы будете играть Джульетту, то я вставлю в сцену на балконе несколько стихов для Ромео о сверкающем каскаде ваших волос. Я причешу вас так, что Ромео будет достаточно вытащить одну-един-ственную шпильку, и волосы сейчас же рассыплются по плечам. Номер на бис! Сиддонс умрет от зависти, а мой друг Гаррик сейчас же пригласит вас в Друри-Лейн. Что вы заплатите за роль Джульетты, мисс?

Эмма с удивлением взглянула на него:

— Заплачу? Я не понимаю…

— Вы еще не служили на сцене? Основным принципом моей дирекции является взимание небольшой суммы за честь играть под моим руководством. Цены колеблются в зависимости от длины и эффектности роли.

— Верное дело! — насмешливо сказала Эмма, — Ну а что будет стоить роль Джульетты?

— Роль Джульетты — центральная в пьесе. В ней заключено все, чего только может пожелать честолюбивая актриса. Обе сцены на балконе одни стоят пятнадцать шиллингов, сонное питье — столько же, пробуждение в склепе предков — по крайней мере десять шиллингов. А там еще дивная сцена смерти — эффект на эффекте. Словом, за все — три фунта.

— Три фунта! — воскликнула Эмма, вставая. — А к этому еще костюм… Или костюм дает дирекция?

— Дирекция не дает костюма, она ссужает его за умеренную плату, — ответил мистер Джибсон, высоко поднимая брови. — Костюм Джульетты стоит один фунт. Ну и роли я не отдам вам дешевле четырех фунтов. Ведь мне придется вернуть три фунта, уже заплаченные дамой, которой передана роль.

— Так эта замена принесет вам лишний фунт? — воскликнула Эмма. — У вас удивительный театр, мистер Джибсон! Если актрисы платят вам за все, то что вы даете им взамен?

Мистер Джибсон выпрямился и сунул правую руку в вырез усеянного пестрыми цветочками жилета.

— Себя! — торжественно ответил он. — Я прохожу с ними роли!

— И причесываете их тоже, не правда ли? Я готова держать пари, Том, что в прежнее время мистер Джибсон был парикмахером, а миссис Джибсон — содержательницей маскарадного гардероба. Пойдем, Том! Нет ни малейшего смысла задерживать более мистера Джибсона!

Она повернулась, чтобы уйти, но в этот момент в комнату вошла миссис Джибсон. Не переставая вязать чулок, она посмотрела на Эмму со сладчайшей улыбкой на свете:

— Столковались ли вы с мистером Джибсоном, мисс Лайон? Роль Джульетты за вами?

Эмма пожала плечами:

— Он требует четыре фунта! За разучивание! А ведь я знаю роль слово в слово. Я видела в ней миссис Сиддонс и могла бы сыграть не хуже ее!

Не хуже миссис Сиддонс? Миссис Джибсон пришла в восторг. Но ведь это меняет все дело! Если бы мистер Джибсон знал это, он не вздумал бы требовать с нее деньги за учение, как с тех дамочек, которые приходят прямо с улицы и хотят играть на сцене, не имея о ней ни малейшего понятия. Ученица миссис Сиддонс? Да мистер Джибсон должен не задумываясь пригласить мисс Лайон! Ведь с первого взгляда видно, что она — громадный талант, и для театра «Авенский лебедь» будет большой рекламой, если именно здесь взойдет новая звезда!

Она посмотрела на супруга, словно не понимая его слепоты, и, попросив Эмму и Тома обождать минутку, увела его в соседнюю комнату. Когда они вернулись, лицо мистера Джибсона сияло восторгом и он заявил Эмме, что, конечно, он не потребует с нее денег за учение и костюмы будет доставлять ей даром. Кроме того, он готов в течение всего сезона безвозмездно давать ей стол и комнату, а к тому же еще и жалованье — целых четыре фунта, — если она согласится три раза в неделю играть Джульетту, Офелию или Дездемону. Заготавливая контракт, он беспрестанно болтал, хвастаясь своей дружбой с Гарриком и Шериданом. Как только Эмма под руководством его, Джибсона, пройдет необходимую школу, ему будет очень легко достать ей такое место, на которое она может рассчитывать сообразно своей красоте и таланту.

Эмма была так поражена и оглушена случившимся, что, когда мистер Джибсон подсунул ей контракт для подписи, она подмахнула его не читая.

— Я готова, мэм, — сказала она миссис Джибсон. — Когда я должна явиться?

— Да оставайтесь сразу здесь! — нежно попросила миссис Джибсон. — Ведь вы же примете предложение мистера Джибсона и совсем поселитесь у нас?

Эмма хотела согласиться, но Том опередил ее.

— Вы уж простите, мэм, — сказал он своим обычным вдумчивым тоном. — Мы уверены, что вы желаете добра, но тем не менее… быть может, лучше, если мисс Эмма сначала ближе со всем познакомится? Она еще недавно в Лондоне и не очень опытна. Я — ее единственный знакомый здесь, ее единственная защита. Если бы вы позволили мне по вечерам заходить за нею… Может быть, вам покажется, что мы слишком опасливы, но не ставьте нам этого в вину!

Миссис Джибсон швырнула чулок на стол и, схватив руку Тома, стала трясти ее.

— В вину? Да вы превосходнейший человек, мистер Кидд, великолепнейший молодой человек! Приходите к нам так часто, как только захотите. Стакан рома или пинта теплого вина всегда будут наготове для вас. Я ведь знаю: когда вы ближе узнаете нас, вы сами скажете: «Миссис Джибсон, я верю вам! Возьмите это сокровище, оно у вас в полной сохранности». Да, так скажете мне вы, мистер Кидд, и вручите мне свою драгоценность. А я… Ах, Боже, я всегда хотела иметь дочку, вот такое же очаровательное существо, как мисс Лайон! Если бы только вы позволили мне, мисс Лайон, отнестись к вам по-матерински. Я так любила бы вас, так любила бы!

Ее голос дрожал трогательной нежностью. Она привлекла Эмму в свои объятия и поцеловала ее в лоб.

В течение всей следующей недели Том каждый вечер заходил за Эммой. Его заботы о ней усиливались по мере того, как близился час расставания.

Да, бояться было нечего, Эмму можно было считать пристроенной. Миссис Джибсон и ее супруг, директор, осыпали Эмму любезностями, и Тому наконец пришлось согласиться, что после первого представления Эмме лучше переселиться в «Авенский лебедь». Но он хотел, чтобы пока Эмма скрывала от миссис Джибсон свое решение: он не желал торопиться и предпочитал ждать до последнего момента.

Представление не волновало Эмму. Она не могла понять беспокойства, одолевавшего ее коллег по сцене. С каждой репетицией сила и уверенность возрастали в ней, и она чувствовала горячую радость. В антрактах она смеялась и шутила, и, когда теплыми ночами возвращалась с Томом домой, ей казалось, будто ее подхватывает и несет какая-то блаженная волна.

Мистер Джибсон доставлял ей неистощимый материал для шуток и комических замечаний. На сцене была единственная декорация, а именно сад, и к этому-то саду он приспособил всю постановку «Ромео и Джульетты». Эмму крайне смешило это, и она постоянно изыскивала объяснения, оправдывающие такой фон для всей пьесы. Почему Капулетти не могли задавать балы в саду? Итальянские ночи достаточно теплы для этого. По этой же причине не было ничего удивительного, если Джульетта спала не в душной комнате, а в том же саду. Ну а что могло помешать брату Лоренцо встречаться с Ромео, кормилицей и Джульеттой в саду? Домашняя часовня тоже могла отлично помещаться там же, а потому обручение свободно могло происходить в саду. И наконец, сцена смерти — почему фамильным гробницам не быть тоже в саду? Ведь бывают же такие глупые люди, которые всю жизнь таскают за собой свой собственный гроб! А разве Капулетти не были глупыми людьми, раз они отказались от такой блестящей партии для своей дочери, как Ромео? Да, разумеется, вся пьеса могла без малейшей натяжки разыгрываться в саду. Мистер Джибсон был совершенно прав: он был гениальным режиссером; в сравнении с ним Шекспир был просто жалким поденщиком.

Когда в день представления Эмма заглянула через дыру в занавесе в зрительный зал, публика показалась ей очень смешной. Тут были молодые приказчики, судейские писцы и чинные ремесленники с женами и детьми. Но среди них виднелись коренастые фигуры в мундирах королевского флота. Были ли среди них люди с «Тезея»? Эмма озабоченно перевела взгляд на Тома. Он сидел рядом с боцманом геркулесовского сложения, причем его левая рука была по-прежнему припрятана, но его лицо оставалось спокойным, и озабоченность Эммы снова рассеялась.

Занавес взвился, и Эмма в первый раз вступила на сцену. Теперь она уже не думала ни о чем, кроме любви Джульетты. Воспоминания об Овертоне с неудержимой силой всплыли в ней, а слова ее роли так хорошо передавали всю ее тоску, ее томление!.. Только когда раздались шумные одобрения, она очнулась. Ее неоднократно вызывали, и Эмма подходила к рампе, кланялась, положив руки на грудь, и с благодарной улыбкой ловила цветы, которые бросали ей на сцену из зала.

За сценой мистер Джибсон энергично потряс ей руку.

— Громадный талант! — крикнул он своим тонким птичьим голосом. — И его открыл я! Завтра пойду к Гаррику. Он придет, увидит, пригласит. Я знаю его! Мы с ним на «ты»!

— Дочь моя! — всхлипывала с другой стороны миссис Джибсон. — Вы моя дочь, моя жемчужина, мое сокровище, моя драгоценность!

Последним пришел Том. На его добром, честном лице еще виднелись следы глубокого волнения, вызванного игрой Эммы. Он остановился около дверей, как бы не решаясь приблизиться к любимой девушке.

Не говоря ни слова, Эмма встала, обняла его и три раза поцеловала в губы. Он побледнел. Когда она отпустила его, он зашатался как пьяный.

XI

Они хотели уйти после спектакля домой, но миссис Джибсон не пустила их, сказав, что будут и танцы, не годится отсутствовать при этом королеве вечера.

Эмма охотно согласилась. Она была опьянена успехом.

В зале стулья отодвинули в сторону, чтобы освободить место для танцев. Публика встала по обе стороны: справа моряки, слева горожане с женами и дочерьми. Когда Эмма вошла, ее приветствовали троекратным «ура», а оркестр сыграл туш.

Мистер Джибсон открыл танцы хорнпайпом. Танцуя, он вертел тросточкой, подбрасывал ее на воздух и снова ловил; при этом на голове у него была тарелка, которая не сваливалась, несмотря ни на какие прыжки и кривляния. Затем последовали контрдансы, в которых приняли участие все. Дамы подпрыгивали посередине зала, кавалеры притоптывали, судорожно сжимали в зубах горящие трубки, помахивали шелковыми платками, с бешеной быстротой кружили дам, сталкивались, спотыкались, пока, задыхаясь и сопя, не падали на свои стулья.

Какое-то отвращение поднялось в Эмме. Невольно ей припомнился клуб адских огней. Здесь, как и там, чувствовалась все та же дикая жажда наслаждений, та же погоня за забвением. Вдумчивость и умеренность встречались лишь у тихих людей среднего круга, например у Томасов в Гавардене, у Кенов на Флит-стрит.

Но тут же опьянение снова ударило ей в голову. Почему она должна всегда стоять в стороне? Разве она не молода и не красива? Разве в ее груди не бьется сердце, алчущее радости?

Казалось, Том угадал ее мысли, пригласив ее в этот момент танцевать.

— Да ведь я не умею… Я никогда не танцевала.

— Позвольте мне поучить вас. Вы очень скоро постигнете.

— Но рука? Если ты выдашь себя?

— Мне нужна только правая. Позвольте мне вашу руку!

Он показал Эмме простейшие па, и после пары робких попыток она овладела ими. Ее смелость возросла. Оставив руку Тома, она легко и свободно стала кружиться около него, то словно устремляясь к нему со всей страстью, то испуганно отскакивая назад, то поддразнивая и завлекая. Подчиняясь какому-то неведомому внутреннему чувству, она изобретала все новые повороты, новые положения, так что Том, несмотря на всю свою ловкость, с трудом поспевал за ней. И, танцуя, она ясно сознавала, что красива в этот момент и полна могущественным очарованием.

Остальные пары перестали танцевать и смотрели на Тома и Эмму. До нее доносились возгласы восхищения. Мистер Джибсон восхвалял ее грацию, миссис Джибсон называла ее своей жемчужиной, своим сокровищем, своей драгоценностью.

Вдруг перед ней вырос колоссального роста матрос и оттолкнул Тома, хрипло крикнув:

— Убирайся прочь, однорукий! Красивые девушки не для таких калек, как ты. Пойдем, сокровище мое, будем танцевать! Ты должна танцевать со мной! Слышишь? Со мной!

Две нервные руки обхватили Эмму за талию и высоко подняли на воздух. С криком ужаса и гнева она уперлась в грудь великана.

— Оставьте меня! Я не хочу танцевать с вами! Не хочу!

Матрос засмеялся пьяным смехом:

— Ты не хочешь? Так к чему же ты здесь? Нет, Сэм Тегг, боцман с фрегата его величества «Тезей», хочет танцевать с тобой и назло твоему калеке поцелует тебя прямо в крошечный ротик! — И он нагнулся к Эмме.

На нее пахнуло водочным перегаром.

— Том! — вскрикнула она. — Том!

В тот же момент она была свободна. Пораженный сильным ударом, Сэм Тегг рухнул на пол, а Том, бледный как смерть, сверкая глазами, согнул обе руки, собираясь снова броситься на противника.

Тегг вскочил и разразился язвительным смехом:

— Чудо, ребята, чудо! Одноручка превратился в двуручку! Ха-ха, как он стоит там! Да, да! Ох уж эти женщины! Благодаря им не раз удавалось вывести на чистую воду самые сокровенные тайны и выследить самых хитрых лисиц!

Он подозвал нескольких матросов и подошел к Тому. Последний отскочил к стене и, обнажив нож, крикнул:

— Слушай ты, вербовщик! Если тебе дорога жизнь, то оставайся на месте. Дешево я не продам своей свободы!

С криком ужаса бросилась Эмма к Тому. Ропот пробежал по рядам рабочих и горожан, и они с угрозой надвинулись на матросов. Миссис Джибсон подбежала и принялась уговаривать противников Тома, ее муж поддержал ее, разразившись проклятиями по адресу людей, мешающих самым невинным развлечениям.

Тегг несколько секунд пораздумал, а затем, окинув взглядом небольшое количество своих матросов и большую толпу противников, ушел из зала.

Том и Эмма долго оставались у Джибсонов, а потом побежали домой. Было уже почти утро, когда они неслись по пустынным улицам. Но их опасения были напрасны — никто не подстерегал их и не собирался задерживать.

Том проводил Эмму до ее квартиры и ушел к себе. Солнце начинало появляться; золото его лучей уже заливало мачты и паруса, вздымавшиеся со стороны гавани из-за низких домов. Розовые облачка скользили по чистому небу, гонимые утренним ветерком. Но в узких переулках еще лежали ночные тени.

Эмма смотрела из окна вслед удалявшейся фигуре Тома. Вот он скрылся из виду.

Вдруг с той стороны послышался сдавленный крик… глухое падение… Эмма высунулась из окна. На мостовой лежал Том, к нему нагнулись темные мужские фигуры и держали его. Они подняли Тома с земли и потащили по направлению к гавани.

Из домов выбежали мужчины, женщины и дети; Эмма слышала их взволнованные голоса. Но когда матросы-вербовщики приблизились к людям, они расступились: никто не осмелился прийти Тому на помощь. Царило мрачное молчание, только громко плакала старуха — несколько недель тому назад у нее таким же образом забрали сына.

«Стоит принцу Джорджу сказать только слово, и Том будет освобожден. Что, если я обращусь к нему? Но что из этого выйдет?..» — думала Эмма.

Долго ломала она себе голову над этим, но не могла придумать ничего иного. Она была так одинока в Лондоне; никому-то не было до нее дела!

«Может быть, миссис Джибсон может дать хороший совет?»

Словно угадывая желание Эммы, директорша появилась в тот же момент. Она уже прослышала о том, что произошло, и пришла, чтобы утешить Эмму. Она была возмущена насилием, озабочена тяжелой участью Тома и полна внимания к Эмме. Только для Тома едва ли можно что-нибудь сделать. Флот нуждался в матросах, и лорды адмиралтейства были недоступны просьбам и ходатайствам. Да и по какому праву обратится к ним Эмма? Ее даже и слушать не будут! Единственный, кто может помочь тут, это сам капитан-вербовщик. Лично миссис Джибсон не знала его, но моряки, бывавшие в «Авенском лебеде», много рассказывали о нем. Неумолимо строгий, даже жестокий в делах службы, сэр Уоллет-Пайн был, в общем, очень добродушным человеком, да к тому же кавалером чистой воды! Он питал открытую слабость к сцене, и не проходило вечера, чтобы он не посещал одного из лучших театров.

— Что, если бы вы попросили его за мистера Кидда? — сказала Эмме миссис Джибсон. — За спрос денег не берут, а успех… Важных господ не поймешь! Придет прихоть, ну и… Только вы должны побывать у него до тех пор, пока мистер Кидд не занесен в списки адмиралтейства. После того все будет напрасно!

Эмма решительно встала:

— Я пойду!

Когда Эмма ступила на палубу «Тезея», к ней бросился навстречу Том.

— Мисс Эмма, — с отчаянием крикнул он, — что вам здесь нужно? Зачем вы пришли сюда? Уходите, уходите! Вы пропали, если останетесь здесь.

Несколько матросов бросились на Тома и утащили его прочь, а Тегг провел Эмму к капитанской каюте. Он втолкнул туда девушку и закрыл за нею дверь.

Навстречу Эмме бросилась левретка. Девушка вздрогнула и заметила сэра Джона, сидевшего на кушетке. Эмма сразу поняла все.

XII

Уоллет-Пайн полупривстал и посмотрел на нее прищуриваясь, словно не узнавая просительницы.

— Что вам угодно?

Она собрала всю свою силу воли, чтобы подавить волнение.

— Разве милорд не знает меня?

Он медленно встал и подошел к ней.

— Мисс Лайон?

— Мисс Лайон, милорд. Я пришла, чтобы…

Он перебил ее, указывая на кушетку:

— Могу я просить вас присесть? Или… вы боитесь меня?

Презрительно вскинув голову, Эмма уселась, а затем, глядя прямо в глаза капитану, продолжала:

— Итак, я у вас, милорд, а вы… вы, конечно, думаете, что ваша игра удалась вам?

— Какая игра?

— Подлая игра, милорд; игра Давида с Вирсавией.

— Не помню этой истории! — небрежно сказал капитан, опускаясь в кресло напротив нее. — Уже много времени прошло с тех пор, как я бегал в школу!

— Давид влюбился в Вирсавию; но она была женой Урии, а Урия был начеку. Чтобы завладеть Вирсавией, Давиду надо было устранить Урию…

— Ну и он так и сделал?

— Он так и сделал. Он послал его на войну, приказал убить его, а затем взял Вирсавию в жены.

Эмма еще строже уставилась в глаза капитана. Его веки дрогнули, но кроме этого он не выказал ни малейшего волнения.

— Ну а дальше? — сказал он. — Право, не понимаю, к чему вы рассказываете мне эту старую историю?

Рядом с Эммой стоял стол, на котором лежал кинжал, видимо служивший для разрезания книг. Эмма взяла его и принялась рассеянно вертеть в руках.

— С той поры эта старая история неоднократно повторялась, и даже теперь находятся подражатели. Например, лорд, капитан военного судна, влюбляется в бедную девушку… Разве это невозможно?

Пайн спокойно кивнул:

— Разумеется, это вполне возможно!

— Но у нее был друг, который охранял ее.

— Был друг? А разве он перестал быть им?

— Его самого больше нет. Как же устранил лорд этого неудобного друга?

Сэр Джон медленно встал:

— Так вы думаете, мисс Лайон, что я завербовал Тома Кидда, чтобы разлучить его с вами?

Эмма тоже встала. Они стояли, впиваясь друг в друга взорами, как два дуэлянта, готовые ежеминутно сделать выпад.

— Да, я так думаю! — резко крикнула Эмма. — Вы подкупили миссис Джибсон, чтобы она приняла меня; вы надеялись с ее содействием добраться до меня. Но вы заметили, что Том мешает вам, и устранили его.

— Быть может, это было и не совсем так, мисс Лайон. Тегг, может быть, еще прежде рассказывал мне о человеке, притворяющемся калекой, чтобы улизнуть от обязанности перед королем. Но пусть так! Предположим, что все случилось именно так, как вы думаете. Дальше что?

Насмешливый тон капитана взорвал Эмму.

— Я знаю, что бедная девушка ничего не может поделать с могущественным лордом. И все же я не совсем бессильна. Давид мог убить Урию, но он не мог бы соблазнить Вирсавию, если бы она сама не захотела быть соблазненной им.

Она с вызывающим видом посмотрела в глаза сэра Джона, и от этого взгляда его лицо густо покраснело. Вдруг он бросился на Эмму и вырвал у нее из рук кинжал, рукоятку которого она нервно сжимала.

— К черту игрушку, — крикнул он, — мы здесь не в театре! — Он прошелся несколько раз по каюте. — Давайте поговорим разумно. Вы хотите, чтобы я отпустил вашего друга? Пожалуй! Какое мне дело до этого человека? Но я уже говорил вам, что я влюблен в вас и хочу обладать вами. Скажите «да», и Том Кидд может идти куда хочет. Я дам ему паспорт, который охранит его от вторичного завербования. Я исполню все ваши желания. Я возьму отпуск и поеду туда, куда вы пожелаете. После этого вы будете опять свободны. В качестве вознаграждения вы получите сто фунтов.

Эмма выслушала его не перебивая и затем сказала с ледяным презрением:

— Вы хотите купить меня на время? Значит, вы предлагаете мне коммерческую сделку?

— Называйте это, как вам угодно. Я моряк и не привык гоняться за красивыми словечками.

— Моряк? — повторила Эмма с резкой иронией. — Но ведь сэр Джон Уоллет-Пайн, насколько я знаю, еще и дворянин тоже. К дворянину я и хотела обратиться, когда пришла сюда, но вместо дворянина нашла плутоватого лавочника. Неужели вы, милорд, и в самом деле думаете, что у вас достаточно средств, чтобы купить мою честь? Да я лучше отдамся последнему из ваших матросов, чем вам, пятнающему королевский мундир!

Сверкая глазами, бросила она капитану это оскорбление, а затем хотела пройти к двери. Но он не пропустил ее. Натянуто улыбаясь, он расставил руки и хотел схватить ее. Тогда Эмма изо всей силы ударила его по лицу.

С диким криком бросился сэр Джон на нее. Но в тот же момент на палубе поднялся страшный шум. Послышались тревожные голоса, прогремел выстрел. Перед капитанской дверью появился офицер, который крикнул что-то, чего Эмма не поняла.

Капитан бросился наверх и громким голосом стал отдавать распоряжения.

Когда Эмма вышла на палубу, она увидела, что от корабля отошла лодка с Теггом и шестью матросами, причем они изо всей силы налегали на весла.

Далеко впереди них плыл Том. Его голова, еле видная над поверхностью воды, приближалась к берегу. А на берегу собралась большая толпа, которая ободряла беглеца криками и осыпала преследователей проклятиями.

«Если Тому удастся добраться до берега, он будет спасен, — подумала Эмма. — Тогда он исчезнет в толпе, которая живой стеной встретит преследователей».

Эмма поняла, что побудило Тома бежать, и тотчас сообразила, что если он освободится, то сэр Джон потеряет всякую власть над ней. Значит, Том готов был сам погибнуть, лишь бы спаслась она!

Горячее чувство к нему вспыхнуло в Эмме, когда, опираясь на перила, она следила за пловцом, которого с каждым ударом весел догоняла лодка.

Вдруг она громко вскрикнула. Том был на берегу и выпрямился во весь рост. Сотня дружеских рук протянулась к нему навстречу. Но лодка одним взмахом весел подлетела к нему, и боцман Тегг запустил в Тома веслом. Том вновь упал в воду, матросы кинулись на него и втащили в лодку.

Сэр Джон мрачно улыбнулся, когда Тома связанным положили к его ногам.

— Поднять карательный вымпел! — скомандовал он. — Дезертира к решетке! Боцман Тегг, девятихвостку!

Сопровождаемый яростными криками стоявшей на берегу толпы, по главной мачте поднялся вымпел. Матросы сорвали с Тома платье и привязали его к решетке. Широким полукругом встала команда, на верхней палубе выстроились солдаты.

Эмма была в остолбенении. Она видела только Тома и больше ничего не замечала.

Яркие лучи солнца падали на гибкое, стройное тело. Упрямо и гордо держалась голова на крепкой шее, высоко вздымалась широкая грудь, мощно вздувались мускулы рук под давлением веревок.

Там, где был вырез матросской рубашки, шея темно-коричневого цвета блестела матовой бронзой. Но тело было нежно, как грудь молодой девушки, бело, как лебединый пух. Красиво было это крепкое, цветущее тело. Страшно, должно быть, когда по белому, ослепительному мрамору потечет красная кровь.

Боцман Тегг подошел с девятихвостой «кошкой» в руках и, широко расставив ноги, отсалютовал сэру Джону. Тот откозырял.

— Этот парень вчера расписался на вашем лице, боцман. Ну-ка, покажите ему свой почерк и внушите ему надлежащее почтение!..

Тегг осклабился.

Да ведь и выеденного яйца не стоило то, что прописал мне вчера паренек, а вот я собираюсь написать ему красное письмо и припечатать королевской печатью. — Он нежно погладил кожаные ремни «кошки». — Сколько строк прикажет ваша светлость?

Дюжину вдоль, дюжину поперек!

— Всего, значит, две дюжины! Да вознаградит Господь вашу светлость за милость, которую вы оказываете оскорбленной чести своего боцмана! Канонир, считать удары!

Тегг снова отсалютовал и затем скинул куртку… Он стоял сзади Тома, правой рукой сжимая рукоятку «кошки», а левой придерживая концы ремней. На одно мгновение он замер в этой позе, словно хищный зверь перед прыжком! Но вдруг он ринулся вперед и ударил. Со свистом и щелканьем прорезал бич воздух и впился в тело Тома. Последний взвился кверху, его ноги и руки изо всей силы дернули за канаты. Но затем он снова поник, дрожь пробежала по его телу, однако ни единый звук не сорвался с уст.

По полукругу пробежал ропот одобрения:

— Раз! — хриплым голосом сказал канонир.

— Парень-то не плох! — воскликнул сэр Джон, улыбаясь. — Он не куксится и не воет, как другие, которых в первый раз поглаживает «кошечка». Дальше, Тегг.

После первой дюжины Тегг сделал паузу. Он принялся вытирать со лба пот и подошел к Тому, чтобы поближе рассмотреть свою работу. От затылка книзу по спине Тома шли бесчисленные узкие полоски, налитые кровью.

Сэр Джон тоже подошел поближе. Ужасен был его взор! Сверкая глазами, с вытянутой вперед уродливой головой, с широко раздувающимися ноздрями, он смотрел на вздрагивающее тело. Его челюсти ходили ходуном, словно перемалывая камни.

— Плохая работа, боцман! — с бешенством крикнул он. — Что же мне, лишить вас на неделю водки, что ли? Секите крепче! И поперек! Я хочу слышать его голос!

Казалось, что угроза вдохнула новые силы в Terra. Он неистово взмахнул бичом. Под поперечным ударом дряблое мясо лопнуло, брызнула кровь.

— Тринадцать! — сказал канонир.

Последовала томительная тишина. Безмолвно висел Том на канатах. Потом…

Среди этого страшного молчания от разодранного тела донесся вдруг слабый, жалобный звук, словно всхлипывание маленького ребенка…

Бледная, почти бездыханная, ринулась Эмма вперед.

— Пощадите, пощадите, — крикнула она, кидаясь на колени перед сэром Джоном, — пощадите!

Луч радости сверкнул в его глазах.

— А, теперь ты захотела! — шепнул он ей на ухо. — Теперь захотела?

Она безмолвно закрыла лицо руками.

XIII

Подъехала карета; лакей открыл дверку. Рука об руку с молодой, кричаще одетой девушкой вышла из дома мисс Кел-ли. Смеясь и перешучиваясь, они пошли узким подъездом, обмениваясь нежными взглядами. Они приподнимали подолы шуршащих шелковых платьев, чтобы не запачкать их о сырой тротуар, показывая при этом изящную обувь и вышитый край нижних юбок. Очевидно, они ехали по магазинам: мисс Келли — чтобы похвастаться красотой своей едва вышедшей из детского возраста подруги, последняя — чтобы согреться в лучах нового великолепия.

Едва год прошел с тех пор, как Эмма шла этим самым порталом об руку с этой же самой красавицей женщиной. Королевский сын шептал ей на ухо нежные слова. Это было в ночь посещения клуба адских огней.

А теперь!.. Уж не кинуться ли ей вперед, отдаваясь смутной надежде, которая привела ее сюда?

Но когда она вновь увидела мисс Келли, ее решимость спала. Она просто прикажет лакеям прогнать ее или кинет ей золотую монету, милостыню.

Да и было слишком поздно. Мисс Келли уже сидела в экипаже рядом со своей подругой, и, тесно прижавшись друг к другу, они уезжали.

Все могли они себе позволить, надо всем издеваться, все безнаказанно ниспровергать, а вот она, Эмма…

Только не думать! Не думать! Что пользы от дум? Они не дадут хлеба от голода, платьев от холода, защиты от страданий. Она сошла бы с ума, если бы не перестала думать.

Эмма вышла из уголка, в котором поджидала мисс Келли, и нырнула в туман. Она покачивалась, словно пьяная, бормотала какие-то непонятные слова, наталкивалась на встречных прохожих. Они останавливались и осыпали ее ругательствами, а она смеялась. Не все ли ей равно?

Магазин мадам Болье был на прежнем месте. И зеркало в витрине то же. Это серое лицо с провалившимися глазами, эта трясущаяся от холода фигура в разодранном платье… и это — Эмма Лайон? Красавица Эмма Лайон? Дальше!..

И в магазине мистера Кена все было по-прежнему. Роскошная выставка, высокопоставленные клиенты, приказчицы в черных платьях. На возвышении, где сидела когда-то Эмма, виднелась блондинка с хорошеньким, довольным лицом.

Не попытаться ли войти? Мистер Кен прогонит ее, но его жена… у нее было доброе сердце. Лучше обождать, пока она спустится в магазин.

Что нужно городовому? Она мешает? Загораживает дорогу благородным господам? Ха! Плевать она хотела на благородных! Все они подлецы! Проходить? Дальше… дальше…

Полил дождь, но Эмма почти не чувствовала сырости. Сколько раз ей приходилось насквозь промокать в эти дни! Но холод заставлял ее страдать. А тут еще эти голодные спазмы в желудке!

Вдруг она вспомнила: утром она тайно припрятала кусок хлеба от завтрака мужчины, у которого провела ночь; хлеб должен был быть в кармане.

Она нашла хлеб и стала есть, медленно, маленькими кусочками. От движения челюстей ей стало лучше. Бодрее зашагала она дальше. На мосту ей уже два раза повезло. Матросам буксиров приходилось проходить по мосту, когда они пробирались в город; может быть, она понравится кому-нибудь из них и ее возьмут. Кроме того, там, на углу, у дома был навес, под которым можно было укрыться от дождя.

Но место было уже занято: там сидела молодая, бледная, видимо, недавно только оправившаяся от болезни женщина. Около нее прикорнул пятилетний мальчик, прижимаясь трясущимся от холода тельцем к чахлой груди матери.

Силы оставили Эмму, она села на тротуарную тумбу. С волос потоками бежала на колени вода.

Каждый раз, когда на мосту показывался человек, мальчик срывался с места и подбегал к прохожему с протянутой рукой, а женщина стонала из угла:

— Бедная, больная мать!.. Лишенный отца мальчик!

Почти каждый раз мальчику подавали, на Эмму же никто не обращал внимания.

С улицы показалась какая-то крупная, коренастая женщина с большим дождевым зонтом и сумкой. Позади нее шел мужчина, ощупывая палкой дорогу перед собой. Его вела маленькая девочка. Молодая женщина встала из-под навеса, ссыпала собранную милостыню в сумку женщины под зонтиком, взяла мальчика и ушла. Ее место занял слепец с маленькой девочкой.

Из-за моста показался экипаж. Девочка с протянутой рукой подбежала к карете, причем чуть не попала под колеса. Из кареты послышался крик; окно распахнулось, из него показалась голова нарядно одетой дамы.

— Бедный, слепой отец! — закричал мужчина из-под навеса. — Лишенный матери ребенок!

Дама бросила девочке золотой. Затем карета двинулась дальше.

Эмма залилась резким, язвительным хохотом. Как глупа жизнь, как она груба и пошла! Вся она состояла из сплошного обмана.

Она продолжала смеяться, как вдруг кто-то тронул ее за плечо. Эмма обернулась; перед ней была коренастая женщина с зонтом и сумкой. Это лицо…

— Мисс Лайон! — вскрикнула женщина.

Эмма вскочила с тумбы. Кровь хлынула ей в голову. Она подняла было руку, чтобы ударить женщину по лицу. Но вдруг ее тело охватило что-то вроде судороги, и рука бессильно упала вниз. Перед глазами Эммы забегали красные огни, что-то большое, темное навалилось на нее. Она невольно пригнулась и испуганно вскрикнула. Сейчас же вслед за этим она почувствовала глухой удар. Все исчезло для нее в страшном тумане.

— Вы упали, словно полено, — важничая, промолвила миссис Джибсон, — ваше платье было до того мокро, что нам пришлось разрезать его, чтобы снять с вас, а прелестные зубы вы так судорожно сжали, что я с трудом смогла влить вам немного бульона. Разве вы в самом деле не помните?

Эмма с наслаждением потянулась на мягких подушках кровати. Ее взор скользнул по маленькой, роскошно обставленной комнате. Жадно вдыхала она теплый воздух.

— Ничего не помню, — тихо ответила она. — Сколько времени я уже здесь?

— Я нашла вас на мосту в пятницу, а сегодня понедельник. Значит, вы проспали почти трое суток.

— А где я?

— В хороших руках, мисс Лайон: у меня, в моем доме, в Хеймаркете.

— Хеймаркет? Что такое она слышала об этом Хеймаркете? Разве она не боялась всегда попасть туда?

— У вас? — Она перевела взор на окна. На спущенных занавесях виднелось что-то вроде тени от решетки. — Что вам нужно от меня? Как вы осмелились затащить меня сюда?

Миссис Джибсон нежно погладила исхудалую ручку Эммы.

— Ведь я всегда любила вас, мисс Эмма. Правда, я провинилась перед вами, когда помогла сэру Джону, но готова исправить причиненное вам зло. Ведь я поступила так не по злобе, а из-за нужды. Сэр Джон хорошо платил, а с нашим «Авенским лебедем» дела шли плохо. Деньги сэра Джона отсрочили катастрофу лишь на несколько месяцев: ведь потом… моему бедному милому мужу пришлось поплатиться, и он сидит в долговой тюрьме. Ну а я… что делать бедной женщине, когда она остается одна?.. Дети на мосту? Это дает мало дохода, да и приходится делиться… Мне только и остался вот этот дом. Если бы мне прежде кто-нибудь сказал, что я в таком ужасном доме… Но что с вами, мисс Лайон? Неужели вы боитесь, что я заставлю вас сделать что-нибудь такое, чего вы не пожелаете? Я не буду толкать вас на крайность! Ведь и ребенку видно, что вам пришлось испытать много тяжелого. Хотя я не понимаю… сэр Джон всегда был таким благородным человеком. Вы разошлись с ним? А потом… ваш бред… Вы говорили о ребенке…

Она испуганно замолчала. Эмма вскочила с кровати и дико посмотрела на нее.

— Молчите! Вы хотите свести меня с ума? Я уйду отсюда! Где мое платье? Подайте его сюда!

— Но, дорогая, милая мисс Эмма… ведь я уже сказала вам, что нам пришлось разрезать его. В таком виде вы не можете выйти на улицу.

— Я не хочу лежать в этой кровати беззащитной против того, кого вы пошлете ко мне. Поняли? Я никому не желаю больше отдаваться! — Глаза Эммы дико забегали по комнате.

Вдруг она увидела ножницы, лежавшие на подоконнике, и схватила их. — Оружие… у меня есть оружие! Ну теперь посылайте его сюда! Посылайте человека, которому вы хотели продать меня!

Миссис Джибсон бросилась к двери, опасаясь нападения, но затем осторожно вернулась. Ей удалось наконец успокоить Эмму, но ножниц девушка не выпустила из рук.

Горничная внесла ванну, затем налила в нее теплой воды, принесла ароматное мыло, полотенца, губки, щетки, гребни. Посредине комнаты она постелила мягкий ковер. У стены, напротив кровати, стояло громадное зеркало. В воду миссис Джибсон влила духов, аромат которых наполнил комнату.

Эмма следила за всеми этими приготовлениями с приятным чувством. Волны ароматов вызывали в ней воспоминания о покоях, где в течение двух месяцев она ежедневно принимала ванны, утопая в ароматах, массируемая мягкими руками камеристки, обожаемая сэром Джоном.

Слезы выступили у нее на глазах. Затем она улыбнулась самой себе. Что за глупое существо человек! Несчастье ожесточает его до ненависти и самоуничтожения; аромат надушенной ванны вызывает у него слезы.

Наконец она осталась одна. Она вскочила с постели и заперла дверь, а затем поспешно села в ванну.

Она лежала не двигаясь: ей казалось, будто ее кожа высохла от долгой сушки и теперь всасывает вместе с пряной жидкостью новые силы, свежую кровь.

Она вышла из ванны, села на ковер, чтобы вытереться, и затем, голая, подошла к зеркалу. Долго смотрела она на себя, оценивала каждую линию, каждый мускул.

Она все еще была прекрасна… быть может, даже прекраснее, чем прежде. Прошлое не оставило на ней следов; то, что видела она в зеркале, было нежным телом непорочной девственницы.

В этом теле была вся ее сила. Только бы ей улыбнулось счастье! Уж она использует свою силу; использует лучше, чем в прошлый раз!

На стуле у кровати лежало белоснежное белье и шелковое домашнее платье нежного цвета. Она медленно оделась, уложила волосы на голове мягкой огневой волной. Эмма была теперь совершенно спокойна и не боялась больше. Спрятав ножницы под платьем, она отперла дверь и позвонила.

Сейчас же вошли миссис Джибсон и горничная и принялись приводить комнату в порядок. Затем они внесли накрытый стол и поставили его на ковер. Из-под крышек блюд распространился ароматный запах горячих кушаний, из серебряного холодильника выглядывала бутылка французского шампанского. Стол был накрыт на две персоны. Эмма насмешливо улыбнулась, села и не без ехидства спросила:

— Ну а господин? Почему он не идет?

Миссис Джибсон с боязливым смущением посмотрела на Эмму, но, заметив, что та спокойна, улыбнулась:

— Я ведь знала, что вы будете умницей! Войдите, сэр, мисс

Лайон ожидает вас! — И, склонившись к уху Эммы, она шепнула: — Будьте разумны, дитя мое! К вам идет ваше счастье, счастье!

Господин вошел.

XIV

Ему могло быть лет сорок, у него был вид светского человека, занимающегося в часы досуга учеными трудами. На элегантном костюме черного шелка сверкали золотые пуговицы, на жабо и пряжках туфель — драгоценные камни. Приятное круглое лицо было здорового, розового цвета; из-под высокого лба проницательно смотрели зоркие глаза, в глубине которых дрожало нечто вроде легкой насмешки.

Медленно подойдя к столу, он поклонился Эмме низко, словно герцогине.

— Прошу прощения, мисс Лайон, что я вошел без доклада, — сказал он спокойным голосом человека, привыкшего выступать публично, — но я хотел поспешить повергнуть свое восхищение к ногам красоты и грации.

Эмма посмотрела на него насмешливым взглядом.

— Вы очень вежливы, сэр! Но к чему фразы? Ведь вы же знаете, что в этом доме все права на стороне мужчины, все обязанности на стороне женщины. Вы пожелали ужинать со мной? Так садитесь и ужинайте! — И она указала на прибор против себя.

Ее тон удивил гостя, и он пристально посмотрел на нее взором, как бы проникавшим в ее самые сокровенные мысли.

— С вашего позволения я присяду, — сказал он, — хотя я пришел не только ради одного ужина.

Она презрительно вскинула голову:

— Ваши намерения совершенно не интересуют меня. Если вы рассчитываете на что-нибудь сверх меню, то вы жестоко обманетесь в своих ожиданиях! — ответила Эмма, и ее рука невольно скользнула к платью, где были спрятаны ножницы.

— Вы очень возбуждены, мисс Лайон. И уверяю вас, без всякой причины. Я достаточно хороший физиономист, чтобы сразу определить, с кем имею дело. Я вижу, что вы дама, поставленная печальным стечением обстоятельств в сложное положение. Не волнуйтесь, пожалуйста! Я не любопытен и не собираюсь выпытывать у вас ваши секреты. То, что я желаю от вас, выяснится после ужина. А теперь не будем думать ни о чем, кроме этой ароматной курицы и искрометного вина.

Он взял тарелку Эммы и положил ей кусок курицы. В то время как они ели, он принялся болтать. Он знал Париж, Германию, Швейцарию, бывал в Италии, Испании, Константинополе и путешествовал по Северной Америке. Знаменитых людей и редкие растения, чужеземных животных и редчайшие минералы, театр, музеи, церкви, дворцы, народные обычаи — все-то он видел и исследовал и обо всем говорил в легком тоне, чуждом наукообразию, но оттенявшем все существенное. Его голос звучал при этом мягко и полно, как пение.

Эмме казалось, будто этот голос, словно прохладная рука, мягко ласкает ее виски, щеки и затылок. Она не хотела отдаваться этому чувству, но оно было сильнее ее.

Кроме того, в первый раз после нескольких месяцев она опять сидела за чисто накрытым столом, ела из дорогого сервиза тщательно приготовленные кушанья, пила живительное вино из серебряного кубка.

Нет, для низкой жизни с грубым удовлетворением насущнейших потребностей она не была создана. Всеми силами души она стремилась к красоте; еще никогда ей это не было так ясно, как теперь, когда она стояла на последней ступени бедности и позора.

Они кончили есть, но не переставали болтать. Теперь гость Эммы держал ее за руку и говорил о красоте этой руки. Это была не рука, а просто художественное произведение. И лицо Эммы блистало совершенной красотой, и фигура. Все было без единого порока; все словно отлито в волшебной форме.

— Что вы только говорите, сэр! — засмеялась Эмма. — Лицо и руки, быть может, и соответствуют вашему описанию, но как вы можете судить об остальном?

— Я видел вас. Вот здесь на ковре стояла ванна… как раз посредине комнаты. После ванны вы подошли к зеркалу и смотрелись в него. Разве для человека, спрятавшегося за зеркалом, было трудно оценить вашу красоту?

Кровь хлынула в лицо Эммы, и она смущенно вскочила:

— Но… ведь… зеркало вделано в стену!

Он тоже встал:

— Осмотрите его повнимательнее. Видите массивную резьбу рамы? В этих розетках…

— Отверстия! Здесь сделаны отверстия!

— А в стене за зеркалом имеется дверь.

Эмма страшно побледнела, ее глаза засверкали бешенством.

— Подлость! Это подлость!

— К чему такие сильные выражения, мисс Лайон? В этом доме! Разве не тактичнее тайно понаблюдать и молча уйти, если желаемое не найдено, чем подвергать жертву томительному осмотру и оскорбительному отказу? Я уже не раз стоял за этим зеркалом, которое я сам подарил миссис Джибсон, и каждый раз молча уходил прочь. Сегодня я в первый раз остался… остался, желая поближе познакомиться с вами и прийти к соглашению.

Он поклонился ей со странной улыбкой, но не подошел ближе, оставаясь на расстоянии ширины зеркала. Но Эмма все-таки отскочила назад, пока между нею и им не оказался стол. Она с решительным видом подстерегала каждое его движение, теребя в то же время складки платья.

— Соглашение? Никогда! Никогда более не отдамся я позору!

Ее гость опять улыбнулся.

— Не волнуйтесь, мисс Лайон! — спокойно сказал он. — Даю вам честное слово дворянина, что вы не имеете оснований бояться меня. Наоборот, своими словами вы вполне идете навстречу моим желаниям. Поэтому лучше отложите в сторону ножницы, которыми вы легко можете порезаться.

Она смущенно вытащила руку из кармана:

— Вы знаете?

— Я уже стоял за зеркалом, когда вы грозили миссис Джибсон.

— И тогда вы решили добиться хитростью того, что могло стать опасным при насилии?

— Вы все еще не доверяете мне? Да если бы я хотел добиться этой цели, разве несколько капель опия, подмешанного к вашему вину, не помогли бы мне без всяких хлопот? Полно, мисс Лайон! Займемся опять нашим вином и поболтаем! —

Он наполнил стаканы и весело сказал, подняв свой кубок:

— За долгое и полезное знакомство!

— Но я не понимаю…

— А вот поговорим… И позвольте мне опять взять вашу прекрасную ручку. Вам это не повредит, а мне доставляет большое удовольствие.

Эмма повиновалась.

— Как вы думаете, что отдали бы наши лорды и леди, если бы могли сделать своих детей покрасивее? Как раз у нас, в Англии, издавна возбуждался вопрос об улучшении породы. У лошадей и собак это давно удалось, только люди не делают успехов в этом отношении.

Эмма опять совершенно успокоилась и весело сказала:

— Животные должны подчиняться, когда их облагораживают, но человек хочет делать только то, что ему доставляет удовольствие.

Ее гость кивнул головой, видимо соглашаясь.

— Близорукое человечество! Несмотря на это, каждый отец желает, чтобы его дети были красивее, лучше и умнее, чем он сам. Так вот, не думаете ли вы, что врач, который сможет обещать своим клиентам совершенное во всех отношениях потомство, в короткое время станет богатым человеком?

— Вы говорите о докторе Грейеме? — смеясь, спросила Эмма. — Говорят, что он открыл такое средство. Насколько я слышала, он друг или ученик Месмера и создал теорию, на ходящуюся в связи с магнетизмом.

Он опять кивнул:

— Верно: мегантропогенезия. Страшное слово, не правда ли? Оно составлено из греческих слов и означает приблизительно создание больших людей: больших в физическом, умственном и нравственном смыслах. Вы знаете доктора Грейема?

— Нет, я только слышала о нем. Он устраивает заседания в Олд-Бейлей и демонстрирует на восковой фигуре в натуральную величину все устройство человеческого тела, от циркуляции крови до сокровеннейших функций. Эта фигура, «богиня Гигиея», лежит, как говорят, на кровати, именуемой «ложем Аполлона». Разумеется, все это — лишь шарлатанство!

— Шарлатанство? А между тем на лекции Грейема устремляется все высшее лондонское общество, и его врачебная практика ежедневно растет!

— Ранг и богатство, как видно, не спасают от глупости, — ответила Эмма, весело пожимая плечами.

— Может быть, вы и правы, мисс Лайон. Может быть, доктор Грейем и на самом деле только шарлатан, умеющий чеканить из глупости золотую монету. Но, насколько я его знаю, сам он не признается в этом.

Эмма удивленно взглянула на него:

— Вы знаете его?

Ее гость стряхнул пылинку с рукава:

— Знаю. Доктор Грейем — я сам.

Эмма вскочила.

— Вы? — смущенно пробормотала она. — Простите… если бы я знала…

— Мы среди своих, и еще в Древнем Риме авгуры смеялись, когда за ними никто не следил. Так будем смеяться и мы. Ваш пульс делает, как я только что установил, восемьдесят шесть ударов в минуту, следовательно, вы спокойны, так что будете в состоянии выслушать меня без волнения. Может быть, теперь вы догадаетесь, почему я подарил миссис Джибсон это зеркало и почему я захотел ужинать с вами, не выходя за пределы меню? Моя теперешняя богиня Гигиея восковая, и все-таки она приносит кругленькие суммы; но, будь она живая, будь она при этом так красива, чтобы перед ней отошли в тень Диана, Венера и Геба, не думаете ли вы, что в этом случае золотой дождь Данаи превратится в ливень? Долго и тщетно искал я свой идеал, но сегодня… — Грейем с комической важностью преклонил пред Эммой колено: — Мисс Лайон, не хотите ли вы стать моей Гигиеей?

Одно мгновение она смотрела на него, как бы не понимая, а затем вдруг закрыла лицо руками и разразилась судорожными рыданиями. Предложение доктора представляться нагой посторонним оскорбило ее тяжелее всего. Она казалась себе одной из тех несчастных, которых во времена варварства ставили к позорному столбу. Опозоренным, им не оставалось ничего больше, как умереть.

Через некоторое время доктор Грейем нежно отнял руки Эммы от лица и сказал своим теплым голосом:

— Давайте рассудим, не придем ли мы к более здравому взгляду на вещи. Мое предложение кажется вам позорным? Допустим, что вы отвергнете его. Что произойдет тогда? Вы останетесь в этом доме, откуда нет возврата в честную жизнь. Ничто не принадлежит вам, ничто: даже рубашка, надетая на вас, — собственность миссис Джибсон. Вы ее раба, и она будет использовать вас. И чем больше у вас потребность к красоте и

блеску, тем в большую зависимость вы будете становиться от Джибсон. Потом вы уже не сможете вырваться. А кому вы будете принадлежать? Перед кем будете обнажаться? Первый встречный, пришедший с улицы и уплативший свои двадцать шиллингов, будет вашим господином! Матросы, пьяницы…

— Перестаньте, перестаньте! — крикнула Эмма и закрыла глаза перед картиной, вызванной его словами.

— Хорошо, я не буду больше описывать жизнь здесь. Только еще одно. Теперь вы молоды и прекрасны; что станется с вами через год? Но если вы примете мое предложение… Вы будете богиней Гигиеей доктора Грейема; это значит, что вы будете ежедневно в течение часа предоставлять свою красоту к услугам науки. Я понял бы вашу стыдливость, если бы вы были уродливы. «Стыд, — говорит философия, — сознание физических недостатков». Но вы — совершенство! Вы предстанете в натуральном виде перед взорами образованных, чуждых предрассудкам людей, причем будете покрыты вуалью и охранены барьером от малейшего прикосновения. Балерины в театре являются совершенно в таком же виде, и разве кто-нибудь упрекает их за это? Фрина, представлявшая на празднике Венеры в Афинах богиню красоты, вышла голой из моря и показалась в этом виде всему народу. Когда ее повели в суд по обвинению в безбожии, ее защитник Гиперион разорвал на ней одежды, так что она голой предстала перед судьями. И старички ареопага восторженно упали перед ней на колени и оправдали ее, оправдали потому, что видели в ее наготе искру божества, перед которой должны смолкнуть чувственные помыслы. Вот перед таким же ареопагом людей светлого мышления предстанете и вы. Так где же тут позор, который отталкивает вас? В веселом доме миссис Джибсон или в храме доктора Грейема, в котором вам выстроят алтарь, как божеству? Ответ я предоставляю вам самим!

Он встал и, улыбаясь, поклонился Эмме.

Она еще никогда не слыхивала таких речей. Словно герольды, они объявляли о нерушимой власти красоты; что-то великое, возвышенное сквозило в них. Словно освобожденная от праха всего земного, Эмма увидела сама себя в просветляющем сиянии чистой идеи, и ее охватило что-то вроде уважения к совершенству ее тела, к этому сверкающему сосуду, в который природа влила свое высшее откровение.

Но все-таки что-то протестовало в ней, чем-то ей было неприятно это обнажение напоказ. Если Овертон увидит ее…

— Если бы я могла закрыть лицо!..

Доктор Грейем задумался на минутку.

— Согласен! — сказал он. — Лицо не нужно при моих объяснениях. Кроме того, вы можете хранить молчание, чтобы вас не узнали по голосу. Если вас будут стеснять замечания публики, я погружу вас в магнетический сон. Хорошо было бы также, если бы вы переменили имя… ну хотя бы ради вашей матушки. Что вы скажете, например, о фамилии Харт? Мисс Эмма Харт, богиня здоровья… это звучит недурно! Ну? Что вы решаете?

Эмма стала очень бледной и пугливо сказала:

— Дайте мне подумать!

— До завтрашнего утра? Хорошо! Пока я приглашу вас на три месяца. Сеансы ежедневно в течение часа, плата — пять фунтов за сеанс при полной свободе. По истечении этих трех месяцев вы, таким образом, будете располагать капиталом в четыреста пятьдесят фунтов и снова станете неограниченной госпожой своей воли. Договор будет заключен у нотариуса и даст вам полную гарантию. Гонорар за первые пятнадцать сеансов я позволю себе вручить вам уже теперь. Если вы отклоните мое предложение, то перешлите мне эти деньги до завтрашнего полудня; в противном же случае я буду считать, что вы согласились, и заеду за вами. Но я убежден, что вы достаточно умны и примете мое предложение. Значит, до завтра, мисс Харт, до завтра!

Грейем отсчитал ей семьдесят пять фунтов, выложил их на стол и, улыбаясь, взял ее руку, чтобы поднести к своим губам. Затем он направился к дверям.

Молча смотрела Эмма ему вслед, но, когда он взялся за ручки двери, она вскочила и простерла к нему руки:

— Еще целую долгую ночь в этом доме? Возьмите меня с собой! Возьмите меня с собой!

XV

«Templum Aesculapio sacrum» — «Священный храм Эскулапа» — большими золотыми буквами была выведена эта надпись на портале дома, в который привел Эмму доктор Грейем.

Она и раньше знала этот дом. Еще мечтая в магазине миссис Кен о славе артистки, она отправилась однажды в воскресенье посмотреть на этот дом — место, где проживал великий Гаррик. Долго простояла она тогда перед воротами и рисовала в своем воображении, как она, Эмма Лайон, войдет туда, принятая великим артистом как равная ему соискательница пальмы славы. Теперь умер великий Гаррик, и его дом был обращен в храм шарлатанства, и Эмма Лайон вошла туда, чтобы выставить напоказ жадным взглядам толпы свою обнаженную красоту. Тоже представление, но иное, чем то, о котором она мечтала.

Доктор Грейем провел ее по обширному залу, уставленному странными механизмами. На длинных столах растягивались увядшие тела старцев. Грязевые и растительные ванны возбуждали истощенные организмы к новой деятельности. Блестящие аппараты на прозрачных хрустальных столбах вливали таинственные электрические силовые токи в нервы преждевременно состарившихся юношей. В поучение выродившемуся поколению современников на стенах красовались портреты героев и королей, прославившихся любовной силой. Колоссального роста лакеи в расшитых золотом ливреях распахивали двери и провожали посетителей; их мускулистые, крепкие фигуры свидетельствовали, что былая сила возможна и теперь и что теория доктора Грейема поднимет человека снова до уровня совершенства Геркулеса, Тезея, Теодориха и Альфреда Великого.

Над двойной дверью в конце коридора виднелась еще надпись: «Templun Hymenis sureum».

— Золотой храм брака! — пояснил доктор Грейем. — Ваше царство, мисс Эмма, царство Гебы Вестины, богини вечной юности и здоровья!

И он открыл дверь.

Эмме показалось, что она окунулась в море золота. Тяжелая золотая парча покрывала стены шестиугольной комнаты, над которой высилось небо с золотыми звездами. На золотом постаменте посредине комнаты стояла статуя больше человеческого роста — богиня плодородия, сыпавшая цветы и плоды из золотого рога изобилия на рой полных жизни детей! Занятые веселой игрой, дети теснились у ног богини, выглядывали из-за складок ее одежды и приподнимали край турецкого шатра из выстроченного золотом шелка. Под шатром красовалась «божественная кровать Аполлона». Она была широка и массивна; ее ножки были из стекла, обе спинки представляли золотую решетку, пышные подушки и одеяла мягко сверкали розовым шелком. Зеркала, вставленные в стены, троекратно отражали фигуру спящего.

Надо всем этим царил мягкий, торжественный свет. Он проникал через окна, прорезывавшие парчу стен и состоявшие из мозаики цветных стекол. Яркие, многоцветные блики бросал свет на ковер, высекал золотые искры из рога изобилия богини и обливал розовым сиянием фигуру обнаженной женщины, лежавшей на кровати. Скрестив руки над головой, она казалась спящей. Ее тело отражалось в зеркалах.

— Она красива, не правда ли? — сказал Грейем. — Но все-таки она только кукла, не живое существо. Каково же будет впечатление, когда ее место займет сама Геба Вестина! Весь Лондон кинется перед нею на колени в молитвенном экстазе. Ну-с, мисс Лайон, что вы скажете о своей роли?

Эмма задумчиво посмотрела на кровать. Она будет Гебой Вестиной, богиней вечной красоты и юности, живым существом, не куклой. И все-таки она будет куклой, будет Гебой Вестиной без души, без сердца. Горе тому, кто проникнется к ней желанием!

Холодом повеяло из ее глаз, когда с жестокой усмешкой она сказала:

— Я сыграю эту роль!

Грейем посвятил ее в тайну «божественной кровати».

— Только одними чувствами и познаем мы блаженство жизни, — поучал он. — Они вносят в наши души и удовольствие и страдание. Но мы не можем испытывать удовольствие или страдание, не изменяясь. Каждое воздействие снаружи, каждое чувство, каждое ощущение сотрясает наши нервы. Запах цвет ка заставляет вибрировать обонятельные нервы, которые передают ощущение с одного конца на другой, словно эластично натянутая струна. Наши непрестанно сотрясаемые нервы, естественно, изнашиваются. Чтобы помешать этому, нужно одновременно погрузить все чувства в нежное напряжение. Если одновременно привести в колебательное движение нервы зрения, обоняния, слуха и вкуса, то в результате достигается высшее блаженство чувственности восприятия. Сон высшего наслаждения охватывает нас. Но наше внутреннее чувство состоит из впечатлений, производимых ощущениями на душу. Поэтому этот сон является не только высшим наслаждением, но и чистейшим счастьем души. Вот это — то высшее наслаждение чувств, то чистейшее счастье души — достигается «божественной кроватью Аполлона». Дети, зачатые в этой совершенной гармонии, наследуют высшие духовные и физические силы родителей.

Репетиция! Эмма сняла платье, закуталась в легкую прозрачную вуаль и легла на кровать. Последняя пришла в легкое колебание, и Эмме показалось, будто ее уносит мягкий порыв ветерка. Доктор Грейем зажег кусочек амбры в курильнице. Оттуда повеял пряный аромат и преисполнил Эмму, слегка раскачиваемую на кровати, сладким опьянением.

— Думайте о чем-нибудь прекрасном, радостном, — прошептал доктор Грейем и хлопнул в ладоши, — о чем-нибудь, что вам мило!

В комнате воцарился мягкий сумрак, в котором тенями расплылись все предметы. Словно долетая из глубокой дали, послышалась из-под пола нежная, тихая музыка — рыдающие звуки арфы… всхлипывающий шепот флейты… бархатистое пение виолончели… Затем к музыке присоединились негромкие детские голоса.

Вдруг окна в стенах загорелись красками и, сверкая цветными лучами, стали похожи на драгоценные камни. Все это удивительно гармонировало теперь с музыкой и словами напева. И казалось, что гармония звуков не только звучит, но и сверкает, а гармония красок не только сверкает, но и звучит.

«Одиноко бредет прекраснейшая из девушек…» Хор пропел это, нежные флейты вздохнули, и блеснула нежно-оливковая краска, играя с розовато-красной и матово-белой.

«…По цветущей долине…» Радостные тона вспыхивали на темной зелени, переливаясь голубым и желтым, словно фиалки и примулы.

«…Радостно, словно жаворонок, напевает она песню…» Послышались ликующие трели и мягко смолкли. Темнее стало голубое; светло-розовые и желто-зеленые огни пронизывали его.

«…И божество внимает ей в храме мироздания…» Величественными аккордами шла мелодия, сливаясь с темно-голубым, красным и зеленым, озаряясь закатно-желтым и сверкающим пурпуром. Наконец она угасла в мягкой зелени и нежной желтизне…

— Думайте о том, что вы любите!..

«Любите?»

Мать? Она приехала к Эмме в Лондон, когда девушка письменно призналась ей в своем позоре, она же взяла ее ребенка. Но поступка Эммы она не поняла. Они жили в различных мирах, не имели больше ничего общего-Ребенка? В страданиях и позоре родила она его, и он был похож на сэра Джона. Подобно отцу, девочка вздергивала бровями, кривила рот, раздувала ноздри. Когда Эмма смотрела на нее, ей стоило большого труда не замечать этого сходства, и она была рада, когда мать взяла девочку с собой в Гаварден.

Тома?

Из-за него выстрадала она все это: в ее сердце была тоска по любви, по подвигу. Но все обернулось в другую сторону.

Она хотела освободить друга, а через несколько дней после случившегося он добровольно завербовался во флот. Она понимала его: перед образом совершенной чистоты лежал он ниц; теперь же этот образ был забрызган грязью, уничтожен, и для него не было больше ни любви, ни надежды.

Но и для нее, Эммы, не было их. Ничего больше, что она любила бы…

И все-таки она чувствовала себя легко и свободно, как будто витая в воздухе. Словно мягкое покрывало, струился на лоб и виски аромат амбры; словно вечерние сполохи, сверкали пламенные краски, и, опьяняя, лились мелодии арф и флейт, голоса мальчиков и девочек:

«…И божество внимает ей в храме мироздания».

Божество!.. Не грезит ли она? Это лицо там, в мягкой зелени и расплывающейся желтизне… темные, улыбающиеся глаза… красные губы, тянущиеся к поцелую… Овертон?

Музыка смолкла. Краски потухли, кровать остановилась, и окна распахнулись, пропуская яркий дневной свет.

К Эмме склонился Грейем.

— Ну? — жадно спросил он. — Что вы скажете?

Она смущенно привстала. Затем к ней вернулось сознание. Медленно скользнула она с кровати и ответила, пожимая плечами:

— Фиглярский обман чувств! Но сделано очень искусно.

Грейем смотрел на нее с некоторым разочарованием.

— И это — все? Неужели вы и в самом деле ничего, ничего не испытали?

Она горько рассмеялась:

— Что может испытывать Геба Вестина? Разве вы не знаете, что у богинь нет души?

Через неделю состоялась первая демонстрация.

Красавица герцогиня Джорджиана Девонширская, излеченная доктором Грейемом еще прежде в Париже, взяла под свое покровительство «Храм Здоровья» и сумела заинтересовать аристократические круги. Даже королевский двор стал на сторону доктора Грейема. Король Георг III, который в последнее время страдал припадками безумия, получил от доктора Грейема в качестве противоядия от злых духов, вызывавших эту болезнь, список молитв, который ему положили ночью под подушку. Когда действительно наступило облегчение, принц Уэльский послал предупредить о своем желании навестить «Храм Здоровья».

Доктор Грейем приложил все силы, чтобы сделать представления как можно более сенсационными. И действительно, все, что только было выдающегося среди аристократии ума, таланта, происхождения, — все устремилось на первую демонстрацию.

Геба Вестина вызвала бурю восторгов, а доктора Грейема засыпали возгласами одобрения. На столе, у которого он стоял, горой росли заявления о записи на пользование «божественной кроватью», хотя плата за один сеанс составляла пятьдесят фунтов. «Нервный бальзам» и «электрический эфир», целебные средства врача-волшебника, разбирались нарасхват. Успех был колоссальный.

Теперь случилось все, о чем мечтала Эмма: все общество лежало у ее ног, восхваляя ее красоту.

…Молча сидела она этой ночью в своей комнате. О триумфе она не думала; улыбка, похожая на увядший цветок, скользила по губам.

Она была одинока и охотно умерла бы…

XVI

Успех не оставлял «Храм Здоровья». Спор ученых, врачей, памфлеты и брошюры с карикатурами только увеличивали его. Уже через месяц доктор Грейем по собственному побуждению увеличил гонорар Эммы.

Она послала деньги матери, оставив себе только самое необходимое. Она чувствовала какое-то тайное удовлетворение, что на упреки старухи отвечает благодеянием; кроме того, нужно было дать ребенку хорошее воспитание. Таким образом, деньги позора тоже на что-то пригодятся!

В часы досуга Эмма никогда не выходила из дома. Она ненавидела этот шумный город, в котором было столько блеска и богатства наряду с несчастьем и нищетой; пошлой и презренной казалась ей вся людская суета. Среди увеселений зимнего сезона она жила уединенно, словно в монастыре.

Но в ней снова вспыхнули надежды на карьеру великой артистки; она снова взялась за изучение ролей и стала брать уроки пения и игры на арфе, с тех пор как доктор Грейем открыл в ней музыкальный талант и красивый голос.

В это время он стал ей как-то ближе. Ей делалось хорошо в присутствии этой сердечной натуры, резко контрастировавшей с хитрой деловитостью. Хотя он и усвоил шарлатанские методы Сен-Жермена, Калиостро, Казановы, все же он не был шарлатаном; в своей теории он усматривал единственное целебное средство против того, что он называл болезнью века.

Разложение, начавшись во Франции, распространялось по всей Европе. Почти на всех тронах восседали представители испорченных кровосмешением родов. Вырождающийся мозг требовал только удовлетворения распущенных страстей и нечистоплотных желаний. Этот яд распространялся среди разных слоев общества. Глупым и лишенным остроумия считался тот, кто строго исполнял свой долг, а тот, кто попирал всякие принципы и правила, считался гениальным сверхчеловеком. Неуклюжая грубость и слащавая манерность царили в отношениях полов. Все жили в каком-то тумане, не помышляя о высших целях.

Многое, что пережила Эмма, не будучи в состоянии объяснить себе, стало ей теперь ясным. Безумие короля Георга III; изменчивое, то распущенное, то по-детски вздорное поведение его сына; страсть к гашишу мисс Келли; бесконечные, ежедневные сообщения в газетах о бессмысленных выходках, самоубийствах; разнузданность клуба адских огней; пьянство, азарт, нарушение супружеской верности, оплевывание всего высокого и святого — не было ли разве все это признаками страшной болезни?

Словно удушливое облако, надвинулась новая чума на народы и государства Европы, отуманивая головы, отравляя сердца. Люди превратились в слабых рабов разнузданных побуждений. Повелевать ими стало нетрудно: для этого только нужно было обладать твердой волей, холодно взвешивать, рисковать и располагать знаниями.

Но необходимое знание состояло в знакомстве с человеческими душевными движениями. А последние опять-таки являлись результатами жизни нервов. Кто был знаком с нервными токами, кто умел направлять их — тот был господином века.

В это познание и вводил Эмму доктор Грейем. Он не имел других намерений, кроме свойственной всем фанатикам страсти к прозелитизму. Он показывал ей всевозможные проявления нервных болезней, учил распознавать разницу между пляской святого Витта и истерией, сумасшествием и ипохондрией, меланхолией и слабоумием, бешенством и эпилепсией. При этом он обучал ее приемам магнетизации, которыми усыплял своих пациентов, ломал их сопротивление и направлял их волю. А однажды он предоставил Эмме случай испробовать свои силы на практике.

Еще будучи тринадцатилетним мальчиком, Горацио Нельсон, сын деревенского священника, стяжал в экспедиции к Северному полюсу славу бесстрашного моряка. Позже участие в войне с Испанией увеличило эту славу. Ему одному Англия была обязана завоеванием крепости Сан-Жуан и острова Сан-Бартоломео. В убийственном климате, среди тропических дождей, юный капитан победоносно закончил экспедицию. Вернувшись на родину с подорванным здоровьем, видя, что врачи почти отказываются от него, он заинтересовался методом доктора Грейема и обратился к нему за помощью, причем сделал это тайно, без ведома своих близких.

Когда Эмма, вызванная доктором Грейемом, входила к Нельсону, она ожидала увидеть грубого, закаленного ветром и непогодой моряка. Но вместо этого она увидела юношу не более двадцати трех лет, с узким, тонким лицом. Расслабленный, исхудалый, сидел он в кресле, не будучи в силах двинуться; но огонь больших глаз выдавал присутствие страстного духа в слабом теле.

Объятый нетерпением и гневом на болезнь, удерживавшую его вдали от войны, он попросил доктора Грейема выслушать его. На Эмму, которая стояла в стороне, он не обратил ни малейшего внимания. Под густой вуалью, которую она неизменно носила в присутствии посторонних, он не мог видеть ее лица. Но когда по знаку доктора Эмма подошла ближе, он смутился; его глаза широко открылись, а пламенный взгляд попытался проникнуть сквозь толщу вуали.

— Что это за женщина? — взволнованно крикнул он. — Странный аромат исходит от нее! Я не хочу этого! Пусть она уйдет!

Он сделал усилие встать. Но слабость просто приковала его к месту, и он посмотрел на Эмму с выражением страха и отвращения.

Эмма не ответила ни слова. Как ее учил доктор, она уселась против Нельсона, лицом к лицу, и положила ему обе руки на плечи. Он сейчас же вздрогнул всем телом, затем, словно мучимый жестокой пыткой, громко закричал и попытался высвободиться из ее рук.

Однако его сопротивление возбудило в Эмме прилив воли. Стиснув зубы, сосредоточив все свои мысли на поставленной задаче, она медленно заскользила руками с плеч Нельсона вплоть до кончиков пальцев и крепко придержала его на несколько мгновений за большой палец. Два-три раза повторила она эти движения, и мало-помалу резкие судороги Нельсона сменились легкой дрожью. Затем и дрожь исчезла, мускулы лица разгладились, отвращение исчезло из взора.

Опыт удался. Гармония между Эммой и Нельсоном была установлена.

Она заметила это с торжествующей радостью. Она сама не знала почему, но при самых первых шагах ее навстречу больному в ней пробудилось желание испытать на этом ребячливом мужчине свою силу, подчинить его своей воле.

Пылая рвением, она продолжала пассы. Медленно склонилась голова Нельсона на спинку стула, глаза постепенно закрылись… он заснул.

— Видите ли вы меня? — тихо спросила она.

— Я вижу тебя! — сейчас же ответил он шепотом, отчетливо выговаривая каждое слово. — Ты прекрасна! К чему ты надела вуаль? Она не мешает мне! Твои глаза похожи на голубое море Сицилии, а твои уста пламенеют, как индийские кораллы!

И он описал лицо и фигуру Эммы образным языком, словно обладал глазами художника и душой поэта. А ведь он никогда не видел ее!

Доктор Грейем внимательно следил за происходящим.

— Он вполне в вашей власти, — сказал он, когда Нельсон смолк. — Если бы вы захотели, вы могли бы заставить его полюбить вас.

Он может услышать вас! — сказала Эмма, опасливо поглядывая на больного.

— Он может слышать только ваши слова, для него я совершенно не существую. Продолжайте спрашивать его! Чтобы помочь ему, я должен знать историю его болезни.

Эмма стала спрашивать, и Нельсон отвечал. Он подробно рассказал о всех припадках, случавшихся с ним с детства, и детально описал, как они происходили.

— Параличное состояние можно устранить, но против главного зла — падучей болезни — бессильна даже новая наука. Жаль этот сильный дух! Быть может, он стяжает великую славу, но останется навсегда несчастным человеком. Разбудите его, но нежно, очень осторожно!

Эмма взволнованно смотрела на его мальчишеское лицо. Мягким движением она простерла к нему руки, как бы желая поднять ему веки.

— Проснитесь! И улыбнитесь мне!

Нельсон сейчас же открыл глаза с тихой улыбкой, которая придала его истощенному лицу своеобразную прелесть.

Когда доктор Грейем спросил его, что он испытывал во время сна, он не мог ничего вспомнить.

На следующий день Эмма с трудом дождалась часа, когда лакей должен был ввести Нельсона. Мысленно она все еще продолжала видеть улыбку, с которой Нельсон взглянул на нее при пробуждении; она почти любила его за эту чистую, добрую улыбку.

Кроме того, ее радовала сила, которую она имела над ним. У нее было такое ощущение, словно этот человек принадлежал только ей одной, словно он — создание ее силы.

Но Нельсон не явился. Его отец, благочестивый человек и страстный противник новой науки, взял его из Лондона и увез на курорт. И этот мальчик тоже исчез из ее жизни, как Том, Ромни, Овертон. Все, все, что она любила, ускользало из ее рук!

Каждый вечер, когда Эмма лежала на «божественной кровати Аполлона», ее красота праздновала новый триумф. Весь Лондон говорил о ней, старался разузнать ее имя, происхождение, прошлое.

Ей это было совершенно безразлично. Не выдавая ни одним движением, что она все слышит, Эмма выслушала суждения о себе. Посетители думали, что доктор Грейем погрузил ее в магнетический сон, и не соблюдали никакой осторожности.

Он предлагал ей этот сон, но она не захотела. В сознании великого позора прошлого она почти не воспринимала новых обид. Люди называли ее бесстыдной! Она соглашалась, что они правы, но ее ли была вина, что она стала такой?

Позором она поплатилась за доброе дело, так пусть же падет и вуаль, скрывающая лицо от любопытных глаз! Ей было все равно, если ее узнают.

Но доктор Грейем сам не желал перемены. Загадочное, неизвестное возбуждало любопытство и привлекало на лекции новых посетителей.

Наследный принц Джордж тоже наконец сделал обещанный визит в «Храм Здоровья». Он пришел с целой свитой кавалеров, художников и ученых, тогда как для большой публики вход был закрыт. Все столпились вокруг кровати, на которой лежала Эмма. По просьбе принца сэр Джошуа Рейнольдс, знаменитый художник, стал снимать точную меру с ее членов, громким голосом диктуя цифры другому человеку, который повторял и записывал их.

Этот голос другого… Где уже слышала его Эмма, мягкий, пронизанный тайной тоской?

Когда измерение окончилось, стали обсуждать цифри. Поднялись страшный шум и спор, причины которого Эмма не понимала. Образовались две партии, которые страстно нападали друг на друга: одни считали цифры точными, другие оспаривали их. Нужно было измерить еще раз. Это было сделано партией скептиков, но цифры остались те же.

Тогда поднялась буря восторгов. Все цифры пропорциями в точности сходились с теми, которые были признаны мастерами классического искусства за норму совершенной женской красоты. Все отдельные части, которые Пракситель с таким трудом выискивал у сотен женщин порознь, чтобы вылепить из них идеальную фигуру Венеры, соединились здесь в одной Эмме. В ней, Гебе Вестине доктора Грейема, воплотилась известная греза человека об идеале красоты.

С удивлением теснились мужчины, чтобы посмотреть на чудо. Художники торопились хоть в беглых линиях зарисовать очертания этой идеальнейшей женской фигуры. Принц Джордж назначил пятьдесят фунтов как приз за лучший рисунок.

Вдруг среди шума раздался громкий, холодный голос:

— Не преждевременно ли все это? У идеального тела голова может быть далеко не идеальной. Как можно раздавать патенты на красоту, не видя лица?

Снова поднялся бурный спор, и из него для Эммы выяснилась личность скептика.

Томас Гейнсборо, старейшина лондонских портретистов!

Ее охватил гнев на великого художника. Уж не руководила ли им зависть к более юным коллегам, которые разнесли славу Гебы Вестины по всему Лондону? Неужели он пришел, чтобы опорочить ее красоту, единственное, что уцелело у нее?

— Женщины не скрывают своей красоты! — насмешливо говорил тем временем Гейнсборо. — Это старая истина, и ваша Геба Вестина доказывает ее справедливость. Она показывает все, чем может гордиться, но лицо она закрыла; значит, лицо уродливо!

Доктор Грейем сердито рассмеялся:

— Некрасиво! Да это самое красивое, правильное лицо, которое когда-либо появлялось под солнцем!

Вдруг послышался тот самый мягкий голос, который казался Эмме таким знакомым:

— Ваша истина далеко не бесспорна, мистер Гейнсборо. Странным образом и теперь еще попадаются стыдливые женщины. Я сам испытал это. На берегу Уэльса я увидел красивую девушку с идеальным лицом. У нее были такие же руки, как у этой Гебы, и линии шеи были похожи. Она была одета довольно легко, так что я мог судить, что линии тела были тоже совершенны. Но в то время как она позволила зарисовать свое лицо, она решительно отказалась позировать для другого. С трудом удалось уговорить ее расстегнуть верхнюю пуговку. А ведь она была так бедна, что те несколько фунтов, которые я предлагал ей, были для нее целым состоянием. Нет, мистер Гейнсборо, не всегда правильно, что женщины показывают только то, что у них красиво.

— Так вы думаете, что Геба Вестина из того же теста? Но вы противоречите себе, мистер Ромни! Эта женщина показывает именно то, что не хотела показывать ваша девушка. Следовательно, она не стыдлива.

— И такое заключение слишком смело, мистер Гейнсборо. Геба Вестина показывает себя потому, что ей разрешено закрыть лицо. Женщины краснеют только тогда, когда встречаются с мужским взглядом. Не оголение вызывает у них чувство стыда, а сознание, что их видели нагими.

— Мистер Ромни прав! — воскликнул доктор Грейем. — Геба Вестина закрывает лицо потому, что не хочет быть узнанной. Она не хочет, чтобы потом ей приходилось опускать взор при каждом мужском взгляде.

Гейнсборо снова расхохотался:

— Но это ей вовсе не придется. Она погружена в магнетический сон, а следовательно, не узнает, что мы видели ее лицо. Так откиньте ее вуаль, если у вас не имеется других причин!

Теперь в спор вмешался и принц Джордж.

— Я начинаю склоняться на сторону Гейнсборо! — воскликнул он с легкомысленным смехом. — Если женщина прячется, значит, она или уродлива, или стыдлива. Поэтому, мой милый доктор Грейем, или ваша Геба Вестина — чудовище, или она глупа. На этом дело и покончено. Пойдемте, господа! Становится скучно!

Доктор Грейем ответил что-то, чего Эмма не поняла. Да она и не обратила внимания на его слова: в ней всколыхнулось желание унизить всех этих скептиков. Медленным движением она поднялась и сняла вуаль с лица. Одно мгновение царила безмолвная тишина.

— Эмма Лайон! — закричал вдруг принц. — Да ведь это — глупая Эмма от мисс Келли!

Эмма взглянула ему прямо в лицо и кивнула с ледяной иронией:

— Эмма Лайон, ваше королевское высочество, да! Глупая Эмма, которая предпочла остаться бедной, чем стать любовницей высокопоставленного барина! — Она взяла длинный посох, стоявший около ее кровати, и подошла к Гейнсборо. — Вот мое лицо, мистер Гейнсборо. Чудовище ли я?

— Цирцея! — восторженно воскликнул Рейнольдс. — Это Цирцея, превращающая спутников Одиссея в свиней.

Эмма поблагодарила его улыбкой и снова обратилась к Гейнсборо:

— Я жду вашего суждения, мистер Гейнсборо. Не бойтесь моего волшебного посоха!

Старик с натянутой улыбкой принял шутку как должное.

— Вы уже превратили меня, я признаю себя побежденным. И если вы согласитесь позировать мне, вы сделаете меня счастливым.

Один момент Эмма наслаждалась торжеством. Затем она с холодным сожалением пожала плечами.

— Я понимаю честь быть увековеченной для потомства рукой такого великого мастера, тем не менее это невозможно. Тут находится некто, имеющий на меня более старые права! — И, бросив палку, она протянула обе руки к Ромни. — Вы желали мне добра, мистер Ромни, когда предостерегали от Лондона. Тем не менее я все-таки приехала. Там, в Дыгольфе, вы хотели рисовать меня. Хотите ли вы все еще этого? Я здесь!

Она засмеялась ему, как доброму старому другу; он же, онемев от изумления, схватил ее руки и хмельным взором впивал в себя ее красоту.

Рейнольдс с обычной грубоватой манерой хлопнул Ромни по плечу:

— Вы — счастливчик, Ромни! Если вы сделаете из нее Цирцею, то с этой картиной покорите весь мир.

— А я куплю картину, Ромни, даже если это будет стоить мне половины моих уделов! — прибавил принц Джордж. — Цирцея, волшебница!

XVII

Уже ранним утром следующего дня Эмма была у Ромни на Кавендиш-сквер. Войдя в мастерскую, она застала художника спящим в углу и закрывшим лицо руками. Казалось, что он не слышал, как она вошла; только тогда, когда она положила ему руку на плечо, он вскочил и посмотрел на нее отсутствующим взглядом.

— Что с вами? — озабоченно сказала Эмма. — Вы больны?

Светлый луч скользнул во взоре Ромни, словно он только теперь узнал ее. Он сейчас же вскочил и стал жать ее руки.

— Вы пришли? Да действительно ли это вы?

— А разве вы забыли, что мы вчера договорились? — удивленно спросила она.

— Забыл! — Ромни натянуто засмеялся, и его смех был полон все той же затаенной грусти, которая чувствовалась в его голосе. — Я ничего не забываю. Я всегда все заранее анализирую и никогда не верю, что что-нибудь хорошее действительно совершится. Ужасная черта характера, не правда ли? Всю эту бессонную ночь я радовался вашему приходу, но потом мной овладел страх, что вы не исполните своего обещания. Тогда я сел в угол и стал грустить! — Он устало улыбнулся. — Не правда ли, я — большой ребенок? Но теперь вы здесь, и я опять счастлив. Не начнем ли?

Он сразу переменился. Он оживленно забегал, притащил небольшой подиум, на котором должна была стоять Эмма, покрыл его дорогим ковром и открыл старинные сундуки, откуда достал всевозможные женские одеяния. При этом он лихорадочно болтал, как будто боясь, чтобы она не соскучилась и не ушла.

Наконец он нашел то, что искал. Это был широкий белый греческий хитон, и он попросил Эмму надеть его. Хитон пришелся впору, как будто был сшит специально для нее. Затем Ромни дал ей в руки посох и заставил взойти на подиум.

— Не попробуете ли вы принять позу Цирцеи?

Эмма засмеялась:

— Прежде всего вы должны рассказать мне, кто такая была Цирцея. К величайшему стыду должна признаться, что я очень мало знаю о ней.

Ромни посмотрел на нее пораженным взглядом, как бы не веря, что она может чего-нибудь не знать, но затем принес французскую книгу с многочисленными иллюстрациями и стал читать. При этом он не смотрел на Эмму. Когда же он кончил и взглянул на нее, у него вырвался возглас удивления. Эмма стояла на подиуме с посохом в правой руке и подняв левую с заклинанием. В глазах было странное полуугрожающее-полуманящее выражение.

— Цирцея! — восхищенно крикнул он. — Рейнольдс прав: сама Цирцея, какой ее представлял себе Гомер! Как это вы смогли? Да у вас поразительные трансформационные способности!

Дрожа от артистической страсти, он кинулся за работу. Но уже через час он вдруг остановился.

— Не могу больше! — простонал он, отбрасывая карандаши отскакивая от мольберта. — Голова лопается, линии начинают танцевать, все кружится вокруг меня. Мне кажется, я схожу с ума.

Дрожащими руками он взял со стола кружку и стал пить долгими, жадными глотками. Затем он упал в кресло. Он задыхался, его взгляд бегал во все стороны, на висках кожа точно ссохлась.

Эмма испуганно подбежала к нему. Когда она посмотрела ему в лицо, ей показалось, что она уже видела нечто подобное. Хриплое дыхание, вздрагивающие зрачки, впавшие щеки… То же самое было у Нельсона, когда он корчился в кресле, негодуя на ее прикосновение. Неужели и Ромни — тоже жертва этой страшной болезни?

Она положила ему руки на лоб и, плавно поведя ими вниз по предплечьям и рукам вплоть до пальцев, тихо пожала их. Как и Нельсон, Ромни закрыл глаза и откинулся на спинку стула.

— Как хорошо! — шепнул он. — Какие у вас дивные, сильные руки! Крепче, мисс Эмма, крепче!

Он обвил ее обеими руками и плотно привлек к себе. Ему казалось, что из ее юного тела в его жилы струятся жизнь и сила.

Эмма приходила к Ромни каждое утро и каждый раз заставала его на пороге мастерской, издали простирающим к ней руки.

Этот сорокапятилетний мужчина, избалованный любимец дам, обращался к Эмме с таким уважением, которое было целительным бальзамом для ее израненного сердца. Никогда не слышала она из его уст ни грубого слова, ни оскорбительной лести; он лежал ниц перед ее красотой, но не жаждал обладания.

Вскоре она узнала всю его жизнь — жизнь художника, для которого призвание было превыше всего. Еще совсем юным Ромни женился на женщине, которая была его первым идеалом. В этом браке родилось несколько детей. У его жены было доброе сердце, но она не могла следовать за полетом его мыслей, и вечными заботами о хлебе насущном она отравила его жизнь, пока в конце концов он чуть не погиб. Тогда, после долгой внутренней борьбы, Ромни покинул ее. Она жила на родине с детьми, но Ромни никогда больше не видел ее. Он говорил о ней без всякой горечи и приписывал всю вину себе. Как отмечал он с грустной улыбкой, он был из тех, кому судьба отказывает в тихом счастье; поэтому хорошо, что он ушел: он сделал бы своих только еще несчастнее.

Но и в свободном разгуле лондонской аристократической жизни Ромни не стал счастливее. Никогда не был он доволен собой: чем больших успехов он добивался, тем ниже ценил сам себя. Если ему противоречили, он говорил грубости. Из-за этого он уже не раз порывал с друзьями, и его разрыв с мисс Келли произошел на этой же почве. Ему стала противна ее вечная льстивость; он вернул ей уплаченный авансом гонорар и уничтожил почти совершенно законченный портрет.

В такие часы малодушия он неделями запирался у себя в мастерской, проводя целые дни в темном углу за сумрачными думами. Над ним тяготел тайный гнет, с которым он тщетно боролся.

Эмме не раз приходилось быть свидетельницей резких сцен между художником и посетителями, но с нею он всегда оставался тихим и почтительным. Достаточно было ее испуганного взгляда, чтобы он сразу успокаивался.

Друзья немало дивились ее влиянию. Писатель Хейли, почти ежедневно приходивший во время сеансов, приписал благодетельную перемену в Ромни тому, что ему удалось получить идеальную натурщицу.

— Натурщицу? — гневно крикнул Ромни. — Чепуха! Она в тысячу раз больше, чем натурщица! Она — юное солнце, нисходящее к старику. Она согревает дряхлые кости, прогоняет туман из мозга, освежает сердце. Мне всегда кажется, что от нее струится что-то мягкое и все же сильное, твердое. Это «что-то» благоухает, как цветок, звучит, как музыка, оно оздоравливает. Вот в чем дело! Неужели доктор Грейем все-таки нечто большее, чем пустой шарлатан?

Хейли громко рассмеялся:

— И ты тоже попал в сети обманщика? Удивляюсь, что полиция еще не вмешалась! Обман грозит всему обществу. Не успели мы преодолеть ведовство средневековья, как наука преподносит нам новое суеверие. А еще жрецы этой науки называют себя образованными и просвещенными!

— Ты смеешься? А ведь еще Шекспир сказал: «Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам». Я не образованный человек и только и умею, что немного рисовать; но я знаю одно: пока мисс Эмма остается около меня, я буду здоров и не сойду с ума.

Ромни сказал это странным, робким тоном, словно боясь чего-то страшного, что уже близилось.

— Ты опять взялся за свою излюбленную идею? — воскликнул Хейли с натянутой шутливостью. — Вы только посмотрите на этого молодца, мисс Эмма! Разве он не пышет здоровьем и разумом? Так нет же! Вообразил себе, что должен в один прекрасный день потерять рассудок, и только потому, что у одного из его родственников были эксцентричные идеи.

— Смейся себе! Когда мудрецы чего-нибудь не понимают, они тоже смеются, так как думают, что смехом все дело кончено. Мой дядя был не эксцентричен, а болен. Каждый раз в полнолуние кровь приливала ему в голову и делала его сумасшедшим. Тогда он принимался пить. То же самое было и у его отца, моего дедушки. А когда дядя впадал в безумие, он кричал, что в его мозгу сидит черт, который нашептывает ему, чтобы он покончил с собой. Врачи смеялись над ним, вот как смеешься и ты, Хейли; но однажды он исполнил желание чертей и повесился; тогда они перестали смеяться.

— Но ведь ты — совсем другой человек, чем твой дядя! — мягко, как говорят с больными, возразил Хейли. — Ты живешь воздержанно, не пьешь…

— И не делаю того и этого. Точно все дело только в этом? Что должно быть, то случится. Ну да довольно об этом! За работу! Забудемся, чтобы не думать о безумии, именуемом нами жизнью! — Ромни прогнал Хейли, запер за ним мастерскую и медленно вернулся к мольберту. — Я люблю его, — сказал он, — он сделал мне много добра. Но у него есть манера выспрашивать и выведывать. Он хочет писать мою биографию. Не очень-то приятно еще при жизни читать свой собственный некролог! — Он сам улыбнулся своей шутке и взялся за работу, но вскоре опять бросил кисти и палитру, подошел вплотную к Эмме и посмотрел на нее пристально. — Любите ли вы меня хоть немного, мисс Эмма? Ведь так и будет, как я только что говорил. Когда-нибудь я сойду с ума! У меня в голове такое ощущение, словно в мозгу какой-то узел… вот здесь. Я совершенно ясно чувствую, как он все крепче стягивается. Только когда ваши руки касаются меня, он ослабевает. Если вы любите меня, никогда не уходите. Вы всегда должны быть со мною, всегда! Я знаю, тогда я буду здоров.

— Я останусь возле вас, Ромни, — сказала Эмма, тронутая скорбной мольбой его взора, — никогда не покину вас, если только вы сами не прогоните меня!

— Как это может случиться? — сказал он, покачивая головой. — Как могу я оттолкнуть от себя красоту, которую люблю и ради которой живу?

И Ромни снова взялся за работу, а на устах его играла счастливая, блаженная улыбка.

XVIII

Зима стояла очень суровая; выпадало много снега. Но вдруг настала весна с теплыми ветрами. Темза вспухла, сильные дожди еще более увеличили подъем воды, она вышла из берегов и залила прибрежные кварталы города.

У дома Гаррика всегда была плохая репутация, потому что Темза ежегодно заливала подвалы. Теперь же катастрофа казалась неизбежной. Вода залила все подвалы, причинила значительные повреждения, и в портале «Храма Здоровья» показалась грозная трещина.

Консервативным кругам Лондона учреждение доктора Грейема с самого начала было бельмом на глазу. Но так как доктору покровительствовали очень важные особы, то полиция не осмеливалась вмешиваться. Однако теперь под предлогом опасности разрушения здания было приказано немедленно очистить дом. Правда, доктору Грейему удалось найти удобное помещение в другом месте, но его надо было еще отделать, и работы должны были продлиться до осени.

Промокнув под проливным дождем, Эмма пришла к Ромни позднее, чем всегда, и рассказала ему все.

— Доктор Грейем в отчаянии, — закончила она, — ему кажется, что все пропало.

— Ну а что будете делать вы, мисс Эмма? — спросил Ромни. — Если доктор Грейем возобновит свое предприятие лишь осенью, разве Геба Вестина не свободна теперь?

Ей это еще не приходило в голову. Она посмотрела на Ромни, и на ее лице появилось выражение внезапной радости.

— Стать опять свободной? Не выставляться напоказ наглым взорам и не слышать презрительных замечаний? — Она взволнованными шагами забегала по комнате, словно гонимая одолевавшими ее мыслями. — Ах, Ромни, если бы вы знали, как трудно давалось мне это! Я только никак не могла решиться. Ведь меня попросту высмеяли бы. Чувство стыда и чести у такого создания, как я… А письма, которые я получаю каждое утро!.. Вот, например, сегодня. Человек, которого я не знаю, который даже не считает нужным назвать мне свое имя, предлагает мне пятьдесят фунтов за одну ночь… Как ненавижу я свое тело, приводящее в восхищение всех людей! Правда, в тот вечер, когда я победила Гейнсборо, я чувствовала нечто похожее на триумф, но теперь все рассеялось под пошлыми взглядами толпы. Поэтому, Ромни, я, быть может, разрушу ваши тайные мечты, но никогда, слышите — никогда! — не буду позировать вам обнаженной!

На лице Ромни дрогнуло что-то вроде разочарования — он действительно внутренне таил эту мечту… Желая скрыть свое смущение, он наклонился к полу и поднял письмо, полученное в этот день Эммой и только что брошенное ею в припадке раздражения.

Вдруг у Ромни вырвался возглас изумления:

— Этот вычурный почерк… смешение английских и французских слов!.. Это мог написать только Фэншо! Разве вы не помните его, мисс Эмма? Он иногда заходит сюда, когда вы позируете. Тогда он становится за моей спиной, смотрит на картину, смотрит на вас, глубоко вздыхает, что-то бормочет и снова уходит.

Эмма испуганно обернулась к нему:

— Этот фат? Да разве он знает, что я — Геба Вестина? Ведь вы же обещали мне молчать.

— Я строго сдержал свое слово. Очевидно, сэр Фэншо не знает этого. Но все же это его почерк. Я потребую у него отчета в том, как он осмелился…

— Чтобы он узнал, кто я? Нет, Ромни, вы не сделаете этого! Кроме того, я сама могу проучить его, если это покажется мне достойным того.

Эмма, смеясь, взяла у художника письмо и спрятала его. Ее дурное расположение духа сразу улетучилось; она торопливо оделась в костюм Цирцеи, взяла посох и взошла на подиум.

Ромни сделал несколько быстрых штрихов по полотну, но затем снова перестал работать.

— Не могу ли я попросить вас кое о чем, мисс Эмма? — смущенно и застенчиво сказал он. — Раз вы теперь свободны… вы могли бы оказать мне громадную услугу… Не согласились бы вы совершенно переехать ко мне?

Торопясь, словно боясь, что она откажет ему не выслушав, Ромни стал пояснять ей, как он представляет себе их совместную жизнь. Он возьмет себе комнату справа от мастерской и предоставит ей обе комнаты слева. Сама мастерская останется общей комнатой, нейтральной почвой. Никогда не войдет он без зова на половину Эммы. Она будет здесь госпожой, и ей стоит только мигнуть, чтобы сейчас же были исполнены все ее желания.

Эмма заколебалась. Стоит ли расставаться с «Храмом Здоровья», чтобы стать натурщицей? Ведь она хотела осуществить свою мечту об артистической карьере…

Она откровенно поделилась с художником своими соображениями.

— Что вы скажете на это? — возбужденно закончила она. — Думаете ли вы, что у меня имеется талант?

Казалось, что этот вопрос был неприятен Ромни. Он задумчиво прошелся несколько раз по комнате, а затем снова подошел к Эмме и посмотрел ей в глаза почти боязливым взглядом.

— Талант? Нет сомнения, что у вас выдающиеся способности к трансформации, и как комическое, так и трагическое в равной мере удается вам… Поэтому с виду можно подумать, что вы и в самом деле обладаете артистическим талантом. И все-таки…

— «Можно подумать с виду? И все-таки?» — нетерпеливо повторила Эмма. — Почему вы не продолжаете?

Ромни схватил ее за руку и стал нежно поглаживать ее, как бы заранее извиняясь перед ней в том, что скажет далее.

— Я не знаю, что бы я отдал, чтобы не причинить вам огорчения, мисс Эмма, но… Приходилось ли вам когда-нибудь видеть миссис Сиддонс вне сцены?

— Никогда. Но я видела портрет, где она изображена в качестве музы трагедии. Кажется, это работа Рейнольдса. Она некрасива: у нее острые черты лица, большой нос, некрасивый рот. У нее театральное лицо, для которого грим — все. Ну а для вас… Я, конечно, могу ошибаться, но не думаю, чтобы ваша красота вынесла свет рампы. Я боюсь, что на сцене исчезнет вся ваша чарующая прелесть. Никто не заметит души, обитающей в этом теле. Вы будете казаться со сцены, как… как…

— Как кукла?

— Не сердитесь на меня, мисс Эмма! Не будь я вашим искренним другом, я промолчал бы. Но так… Маленький, интимный кружок зрителей вы заставите смеяться и плакать по вашему желанию, но при тысячеголовой толпе, в громадном помещении, скрадывающем каждый тонкий штрих, никто не увидит мягкого блеска ваших глаз, страдальческого подергивания губ, тихих движений рук. Вы рисуете тонким пером, а сцена требует малярной кисти. Этим я не унижаю вашего искусства, наоборот, нет высшей похвалы… Ведь и в пении высшим проявлением искусства является не оглушительный рев арии, а тихая песенка, идущая прямо от сердца к сердцу…

Он робко заглянул Эмме в глаза, но она резко отвернулась, не желая показывать ему подергивания своего лица. Еще тогда, в мансарде миссис Кен, она мучилась сомнениями, удадутся ли ей трагические жесты, а теперь этот тонкий наблюдатель, этот выдающийся художник отрицает…

Бледная от волнения, она снова обернулась к Ромни:

— Знакомы ли вы с Шериданом? Я хотела бы просить его о пробе. Мне самой кажется, что вы правы, Ромни, но я должна твердо убедиться в этом. Ведь дело идет о всей моей будущности! А так как Шеридан — специалист… Не можете ли вы облегчить мне доступ к нему… сейчас же?

— Я очень дружен с ним, и он сразу же примет вас. Но не будет ли лучше, если я провожу вас? Вы станете сильно волноваться…

Эмма покачала головой:

— Я должна говорить с ним с глазу на глаз!

— Неужели вы думаете, что я способен отговорить его, чтобы удержать вас для себя? Мисс Эмма, никому не может быть так дорого ваше счастье, как мне!

Она пожала плечами:

— В таком случае напишите письмо.

Ромни послушно присел к столу, а она отошла к окну. Дождь лил целыми потоками, ветер гнал его по крышам и серой пылью развеивал по улицам.

Картина ее жизни!.. Из нищеты вышла эта жизнь, дикие бури гнали ее, и, наверное, бесследно развеется она в темном углу глухой улицы.

Когда Эмма выходила из дома Ромни, к подъезду подъехал экипаж, из которого вышел сэр Фэншо.

До сих пор она не обращала на него внимания. Понаслышке она знала, что он только что вернулся из путешествия по Европе, где научился мастерски стрелять из пистолета, перенял странную манеру разговора, состоявшего из смешения английских и французских слов. Он был еще очень молод и после недавней смерти отца унаследовал очень большое состояние.

Когда он подошел к Эмме своей танцующей походкой, она вспомнила о письме к Гебе Вестине и внимательно посмотрела на него. Он был блондин с ничего не выражающим лицом, отличался высоким ростом и казался типичным спортсменом.

Несмотря на потоки дождя, он остановился перед ней и с низким поклоном снял шляпу.

— Mille pardon [2], мисс Эмма! Смею ли я обратиться к вам с вопросом? Мистер Ромни, est-il malade? [3] Я спрашиваю потому, что Cirse la davine [4] уходит от него так рано!

— И все-таки он здоров, милорд.

— О, je suis enehante! [5] И… pardonnez, m-lle, mais… [6] Можно ли спросить, куда вы идете?

— Нет, нельзя, милорд.

— Oh! Cela me rend tres triste [7], мисс Эмма. Но… идет такой сильный дождь, if fait do la pluie… He могу ли я предложить вам свой экипаж?

Эмму насмешила причудливая смесь английского бесстыдства и французской рыцарственности в этом юноше.

— Вы очень любезны, милорд, — смеясь, ответила она. — Вы всегда такой? Не предлагаете ли вы свой экипаж каждой даме, которую встречаете?

— Assurement… конечно, мисс Эмма! Если эта дама так красива, как вы…

— Значит, вы без предрассудков, милорд?

— Предрассудки только и остались что в Англии. Во Франции от них уже давно отказались. Ah, les francais! C'est une nation admirable! La premiere du monde! [8]

Эмма рассмеялась с явной иронией:

— Браво, милорд! И все же, прежде чем я приму ваше любезное предложение, я хотела бы, чтобы вы узнали, кому вы его делаете. Не соблаговолите ли прочитать вот это? — И она подала ему письмо.

Фэншо взглянул на него и затем с открытым изумлением посмотрел на Эмму.

— Это письмо… Как оно попало к вам, мисс Эмма?

— Это вы писали его?

Он кивнул без следа смущения:

— Ну разумеется! Но это письмо было адресовано Гебе Вестине доктора Грейема, и я не понимаю…

— Геба Вестина — это я, милорд! — И Эмма иронически присела перед молодым человеком.

Он в изумлении отступил на шаг назад, механически надел шляпу и произнес:

— До сих пор я не мог объяснить себе, почему я одновременно влюблен в Цирцею и Гебу Вестину! Теперь я понимаю… Моя душа искала к тому чудному телу недостающее ему лицо. Это поразительно, не правда ли? Но в этом также и извинение для меня. Пятьдесят фунтов… о, это непростительно! Цирцее мистера Ромни я написал бы совершенно иначе!

Фэншо сказал все это, не переставая мешать французские слова с английскими, причем сокрушенно мотал головой, которую вновь обнажил.

— А как бы вы написали Цирцее, милорд?

— О, для Цирцеи пятьдесят гиней — сущие пустяки. Я предложил бы ей дом на Оксфорд-стрит, экипаж, верховых лошадей, ложу в театре Друри-Лейн, а на лето — замок в Сассексе, что я имею честь предложить вам сейчас по всей форме!

Он снова поклонился, причем потоки дождя потекли у него с обнаженной головы на лоб.

Эмма открыто расхохоталась ему в лицо:

— И это-то вы называете отсутствием предрассудков, милорд? Я думала, что вы по крайней мере предложите мне свою руку! Очень сожалею, что не могу воспользоваться вашим экипажем. До свидания, милорд!

Она повернулась и ушла. На ближайшем углу она обернулась. Сэр Фэншо стоял на улице под потоками дождя и тупо смотрел ей вслед, держа в руках шляпу.

XIX

Шеридан сразу же принял Эмму. Ее красота явно произвела на него сильнейшее впечатление, он с благоволением выслушал ее и попросил прочесть тут же, в кабинете, несколько сцен из роли Джульетты.

— Вы верно уловили психологические моменты, — сказал он затем. — И ваш голос тоже отличается гибкостью и звучит очень симпатично. Но все же я не решаюсь вынести окончательный приговор. Эта комната слишком мала, чтобы судить о сценическом эффекте.

Он задумался и затем велел поставить на сцене декорации пятой картины четвертого акта из «Гамлета», где появляется сумасшедшая Офелия. Здесь при ярком свете рампы Эмма играла перед пустым залом. Она не испытывала страха. В ней воскресли воспоминания о том дне, когда, покинутая сэром Джоном, она родила ребенка. Снова пережила она раскаяние, самобичевание, отчаяние, которые довели ее до границ безумия; в Офелии она играла самое себя.

Шеридан сидел в середине партера. Когда Эмма кончила, он пришел на сцену, подумал с минуту и затем высказал свое суждение. Он явно щадил ее, но говорил прямо и без уверток, говорил то же, что сказал Ромни.

Эмме казалось, будто его голос звучит из глубокой дали и будто слова Шеридана относились вовсе не к ней, а к какой-то другой, стоявшей в темном углу кулис, Офелии… Молода и прекрасна была Офелия, полна любви, полна доверия, а жизнь сыграла с ней свою старую, страшную шутку…

Вдруг Эмма разразилась пронзительным хохотом.

Когда она пришла в себя, она не помнила ни о чем и была очень удивлена, заметив испуганные заботы Шеридана. Он приказал позвать извозчика и хотел дать ей лакея, чтобы проводить к Ромни.

Извозчика Эмма приняла, но от услуг лакея отказалась. У нее ничего не болело, она просто устала немного, но поездка освежит ее. Она поблагодарила Шеридана и отправилась обратно на Кавендиш-сквер. По дороге она заснула, так что по прибытии на место извозчик должен был будить ее.

Ромни сидел в мастерской в том самом углу, где он искал обыкновенно убежище в часы тоски. При появлении Эммы он вскочил и пошел к ней навстречу, озабоченно поглядывая на нее. Ее немое пожатие плечами объяснило ему все.

У мольберта стоял сэр Фэншо, созерцавший картину. Теперь и он подошел к Эмме.

— Мистер Ромни разрешил мне переговорить с вами в его присутствии, мисс Харт, — сказал он торжественным голосом на чистейшем английском языке. — Не разрешите ли и вы мне это?

— Я, право, не знаю, о чем еще нам с вами говорить! — резко оборвала его Эмма.

На его лице ничего не отразилось.

— Я сказал мистеру Ромни, что совершил ложный шаг, предложив Гебе Вестине пятьдесят фунтов, и что очень сожалею об этом ложном шаге. Далее я сообщил мистеру Ромни о том, что я предложил его Цирцее. Но и это тоже было ложным шагом, о котором я не менее сожалею. В конце концов я просил у мистера Ромни совета, что я должен сделать, чтобы расположить к себе мисс Харт. Но мистер Ромни не мог мне ничего посоветовать и предложил обратиться к вам лично. Смею ли я вследствие этого спросить вас, на каких условиях вы согласитесь стать моей?

Несколько раз Эмма хотела нетерпеливо перебить его, но контраст между серьезностью его лица и комичностью его слов обезоружил ее. Наконец она спросила:

— Отдаете ли вы, лорд, себе отчет, кому вы делаете это предложение?

Он, удивленно взглянув на нее, ответил:

— Прекраснейшей женщине в мире!

— И этого для вас достаточно?

— Вполне!

— Но ведь эта еще не все, милорд! Так знайте же, что я происхожу из низших слоев, ничего не умею, ничего не имею и только что мистер Шеридан отклонил мою просьбу дать мне место в труппе театра Друри-Лейн. В конце концов, у меня имеется ребенок, отец которого был тоже влюблен в мою красоту, но, овладев мной, выгнал меня на улицу.

— Как зовут этого человека?

— Сэр Джон Уоллет-Пайн.

— Адмирал?

— Тогда он был еще капитаном.

— Он негодяй! Я скажу ему это в лицо при встрече. Впрочем, это не имеет никакого отношения к нашему делу. Я — человек, вы — человек, такова моя исходная точка зрения. Еще раз прошу вас высказать свои условия!

— Ну так хорошо же, милорд! — гневно воскликнула Эмма. — Я, обесчещенная, твердо вбила себе в голову принадлежать только лорду, да и то лишь в том случае, если он женится на мне. Разве это не безумие?

Фэншо ничего не ответил в первый момент и внимательно посмотрел на нее, а затем медленно произнес:

— Я не думаю, что это было безумием. Я убежден, что вы достигнете этой цели. К сожалению, сам я нахожусь в таком положении, что не могу решить этот вопрос тут же на месте: я еще несовершеннолетний и должен считаться кое с чем. Но, как только я решу эту проблему, я позволю себе известить вас. Благодарю вас, мистер Ромни! Миледи, вы еще услышите обо мне!

Он кивнул Ромни и низко поклонился Эмме, а затем ушел из мастерской своей танцующей походкой.

«Миледи»!.. Бедный глупец!.. Он сам не знает, что говорит!..

— Вы от природы так богато одарены, что я нисколько не беспокоюсь о вашей будущности, — сказал Ромни, когда Эмма передала ему слова Шеридана. — Только вы должны сначала осознать свою силу, а для этого вам нужно только захотеть.

— Захотеть! — скорбно воскликнула она. — Я всю жизнь хотела и никогда не могла добиться чего-нибудь.

— Быть может, до сих пор вы желали не того, что нужно. Все в вас еще находится в состоянии брожения. Вы очень сложная натура, сотканная из явных противоречий. В вас одновременно чувствуются барство аристократки, жажда жизни и свободы авантюристки и щепетильная стыдливость маленькой мещаночки. Что в вас сильнее всего, этого пока еще не разгадаешь.

Она скривила губы:

— Во всяком случае, я просто подлая авантюристка!

— Подлая? Вы поступаете так, как вам предписывает ваша натура, а натура никогда не бывает подла. Если бы мы жили во Франции времен Людовика XV, то вы стали бы маркизой де Помпадур, увидели бы. короля у своих ног и диктовали бы свои законы всему миру. В Греции вы стали бы Аспазией Перикла, в Риме — Береникой Тита, сделавшей из плебея Флавия мирового повелителя.

Эмма повела плечами:

— Но мы живем в Англии! А в Англии женщина ничего не стоит!

Ромни кивнул:

— Вы правы! Со времен Елизаветы женщины перестали иметь значение в государстве. Парламент не позволяет королю объявить: «Государство — это я!» Поэтому вы были правы, когда отклонили предложение принца Джорджа. Кем бы вы стали? Метрессой принца?.. В Англии это еще очень мало!

— В то время я и не думала об этом. Просто принц был мне противен, и меня тошнило от его выходок.

— Ну да, в вас говорила стыдливая порядочность маленькой мещаночки.

— Вы правы. Во мне заложено что-то боязливое, ограниченное, и, когда я хотела действовать, это «что-то» вечно становилось мне на пути. Без этих тисков я была бы теперь счастлива, быть может.

— Счастлива? Разве вы считаете маленьких мещанок не счастливыми?

По лицу Эммы скользнула тень веселости.

— Жить, как миссис Томас в Гавардене или как миссис Кен в ее магазине? Да я умерла бы от скуки!

Он внимательно посмотрел на нее:

— Если бы вы от всего сердца полюбили человека…

Веселое выражение сразу исчезло с лица Эммы.

— Любовь! — мрачно вырвалось у нее. — Я не хочу ничего слышать о любви. Я никого не люблю. Я вообще не способна любить кого бы то ни было. Мое сердце умерло!

Она подумала о том, что ей пришлось уже изведать от этой хваленой любви. Овертон… Том… Сэр Джон… Один безучастно прошел мимо нее, другой медлил до тех пор, пока не стало поздно, третий надругался над ней. А Ромни?.. Она подумала, что он не знает ничего, что происходило с ней, так как по своей деликатности никогда не спрашивал ее о прошлом. И эта деликатная доверчивость глубоко растрогала ее.

— Я знаю, вам очень хотелось бы узнать, что угнетает меня! — тихо сказала она. — Вы хорошо относитесь ко мне и хотели бы помочь… Но я не могу сказать вам… пока еще нет! И все-таки…

Ромни нежно взял ее за руку и воскликнул:

— Ах, если бы вы могли снять груз с души! Молчание делает вас больной.

Она знала, что это правда, все время она страдала молча. И все же она не могла говорить об этом… Мягко высвободила она свою руку… и молчала. Но вдруг она все-таки стала говорить. Словно ураган подхватил ее. Она ничего не скрывала: насилие сэра Джона, краткое упоение наслаждением, доходившим почти до безумия, безутешная покинутость, рождение ребенка, темная уличная жизнь — вся мрачная панорама ее тяжелого прошлого появилась перед Ромни в страстных, ярких выражениях.

— Сколько в вас страсти! — сказал потрясенный Ромни. — И как вы умеете ненавидеть! Ненавидеть? Разве я ненавидела сэра Джона? Если бы я ненавидела, — о, тогда я убила бы его! Но во мне было что-то непонятное, властное; оно гнало меня к нему в объятия, хотя он и внушал мне отвращение. И к Тому меня тоже влекло. Ему надо было только принудить меня, и я стала бы его. Это была не любовь, а что-то страстно-тоскующее, завлекающее. Оно внезапно пробуждалось во мне, погружало меня в какой- то чад, и я уже не знала, что делала.

— Такова натура женщины. Пора созревания.

— Натура? Что это за натура, которая толкает меня в объятия первого встречного? И все-таки… это правда: я не чувствую ненависти к сэру Джону. Странно! Единственным человеком, которого я до сих пор ненавидела, была женщина — молодая девушка, которая меня оскорбила. Все произошло из-за пустяков, но я до сих пор ненавижу ее. Сколько зла причинила бы я ей, если бы это было в моей власти!

Эмма говорила очень медленно, стараясь разгадать тайну своего сердца. Да, если бы теперь она встретила Овертона, она отдалась бы ему без колебаний и раскаяния.

Несколько недель сэр Фэншо не показывался в мастерской Ромни. Наконец однажды утром он явился совершенно неожиданно.

Он был у матери и у опекуна, чтобы добиться согласия на брак с Эммой. Оба категорически отказали ему.

— Но все же я сделаю так, как хочу! — заявил он на своем англо-французском наречии. — Через два года, когда я стану совершеннолетним, я буду просить вашей руки, мисс Харт, а до той поры предлагаю вам на лето поселиться в моем Ап-парке, в Сассексе. Это замок, которым я вполне располагаю. Зимой мы будем в Лондоне. Все готово, мы можем выехать в любой день. Мои сассекские друзья ждут нас. Мы будем ездить верхом, охотиться, играть — словом, делать все, что только вы можете пожелать. Вас повсюду будут встречать с уважением, как леди Фэншо.

Он низко поклонился Эмме и ждал ответа. Она с удивлением слушала его. Теперь, когда он кончил, по ее лицу скользнула усмешка иронического недоверия.

— А кто может поручиться мне, что вы не пресытитесь мной ко времени своего совершеннолетия и не бросите меня, как истасканную перчатку?

Фэншо молча подал ей бумагу, засвидетельствованную нотариусом. В этом документе он обязывался своей честью мужчины и английского баронета жениться на Эмме в день своего совершеннолетия; если же он не сдержит слова, то каждый вправе обращаться с ним как с негодяем, клятвопреступником, лжецом и бесчестным человеком. Кроме того, в этом случае Эмма получала в вознаграждение двадцать тысяч фунтов, причем могла получить их без судебного приговора. Ту же сумму она получала в случае смерти лорда Фэншо до исполнения брачного обещания.

Эмма дала документ Ромни. Он долго и тщательно рассматривал бумагу. Все было в порядке; Эмме достаточно было сказать «да», чтобы стать через два года леди Фэншо.

Цель честолюбивых грез Эммы была перед ней, и все же она колебалась. Что-то восставало внутри ее против этого шага, что-то, похожее на тихий голос, который плакал в ее душе.

— Значит, вы будете относиться ко мне как к своей невесте, милорд, — спросила она Фэншо через некоторое время, — и вы не потребуете от меня ничего, чего я не захочу дать вам добровольно?

Фэншо смущенно заколебался на мгновение, а затем ответил с поклоном:

— Все будет так, как вы пожелаете, миледи.

Он опять обратился к ней с этим гордым титулом, и опять это слово опьяняюще зазвучало для Эммы. Она уже хотела сказать «да», но в этот момент Ромни подошел к ней и увлек ее в отдаленный угол мастерской.

— Не соглашайтесь, мисс Эмма! — озабоченно сказал он. — Разве вы не видите, сэр Фэншо — просто незрелый мальчишка? Он сам не знает, что делает.

Что-то сверкнуло во взоре Эммы.

— И я была незрелой девчонкой, и я не знала, что делала, а все-таки сэр Джон взял меня как желанную добычу!

— Сэр Джон поступил с вами как негодяй, но его поступок не был совершен хладнокровно. Он любил вас, а вы… — Он запнулся.

— Ну а я? — медленно повторила Эмма. — Почем вы знаете, что я не люблю сэра Фэншо?

Она улыбнулась, и ее взор проник в самую глубину глаз Ромни. Он смертельно побледнел, хотел ответить, но не находил слов. Поникнув головой, он отвернулся.

Теперь она знала, что он любит ее. Поэтому он и был слабым. Но ее сердце было мертво, и в этом была ее сила.

Она спокойно протянула руку сэру Фэншо:

— Как мне называть вас, милорд?

Он прикоснулся губами к ее изящным пальцам, прикоснулся почтительно, как кавалер двора Марии-Антуанетты.

— Гарри, миледи!

— А когда мы отправимся в Ап-парк?

— Через три дня, леди Эмма.

— Через три дня, сэр Гарри.

XX

Ап-парк. Необъятные бархатисто-зеленые луга, прорезываемые серебристо-прозрачными, рокочущими ручьями; тенистые купы деревьев, мощеные дороги, разбегающиеся во все стороны от близкого морского берега к лесистым холмам Сассекса.

Каждый раз, когда Эмма стояла на высоком балконе замка, все открывавшееся перед ней приводило ее в восхищение. Вместе с тем вид далекого моря воскрешал в ее душе детскую тоску по необъятной, таинственной дали. Она убегала на берег, окунала босые ноги в воду, зарывалась в песок и оттуда смотрела на голубое небо или наблюдала за полетом птиц. Опьяненная воздухом и солнцем, возвращалась она обратно в замок…

Сэр Гарри вел в Ап-парке роскошный образ жизни. Рой гостей наполнял жизнью замок, парк и леса. Пиры чередовались с охотничьими прогулками, парфорсными выездами со спортивными играми и скачками, когда ставились колоссальные суммы денег. По ночам шла игра.

Эмма скоро стала царицей общества. Сам сэр Гарри учил ее ездить верхом и подарил ей лучшую верховую лошадь своей конюшни. Во главе ликующих лордов она неслась вслед за сворой собак, гнавших лису по полям и лугам. Ни одно препятствие не останавливало ее; она перелетала через самые высокие заборы и самые широкие рвы, и все это — смеясь, со сверкающим взором и разрумянившимся лицом.

Ночью она руководила пирушками. За игорными столами она проигрывала большие суммы со спокойствием лорда Балтимора и принимала участие в разговорах мужчин об охоте и спорте, как будто сама выросла в седле и провела всю свою юность на игровых полях аристократической молодежи.

Неистощима была ее изобретательность в придумывании новых увеселений. Со слов сэра Гарри она устраивала в парке представление пасторалей или неслась из леса во главе шумливой толпы, преследуемая сатирами и фавнами, которые с факелами в руках наполняли ночной воздух криками и танцевали дикие танцы. Рейнольдс с Ромни, приглашенные сэром Гарри в Ап-парк, наперебой домогались чести зарисовать Эмму в качестве «вакханки», которая казалась им символом неисчерпаемой жизнерадостности.

Слава об этих празднествах распространилась по всему Сассексу и Гемпширу. Вначале на них появлялись только молодые люди — друзья и школьные товарищи сэра Гарри, — тогда как их дамы боязливо избегали всякого соприкосновения с «Гебой Вестиной божественной кровати». Но мало-помалу их сопротивление заманчивым увеселениям стало таять, особенно когда они узнали, как строго соблюдает Эмма границы приличий. Никто никогда не мог заметить ни малейшего следа интимности в отношениях ее к сэру Гарри, и никто никогда не осмеливался приблизиться к ней иначе как с выражением величайшего почтения. А последние остатки сопротивления рассеял сам сэр Гарри, когда однажды открыто объявил, что в Эмме гости видят будущую леди Фэншо.

Когда ей сказали это, она улыбнулась: так хотела она. Сэр Гарри преклонялся перед ней и нетерпеливо считал часы, отделявшие его от того времени, когда он будет вправе назвать ее всецело своей.

И всего этого она достигла с помощью улыбающегося лица и холодного сердца, без тени лжи.

Цирцея, волшебница!

Только один из соседей сэра Гарри упорно отклонял всякое приглашение в Ап-парк. В прежнее время лорд Галифакс был самым сумасшедшим и неистовым из юных кутил графства, но в последнее время все более и более отдалялся от развлечений молодежи своего круга. Он находился всецело под влиянием своей супруги, которая так гордилась происхождением, что к ней в дом имел доступ только тот, кто мог насчитать целый ряд беспорочных предков.

Свою отчужденность лорд Галифакс объяснял тем, что леди Джейн чувствует себя слишком плохо. Сэр Гарри, казалось, верил этому, но Эмма знала лучше, где правда.

Леди Галифакс… Джейн Мидльтон…

С середины июля на большом поле около Ап-парка начались небольшие конные состязания. Здесь любители спорта тренировали лошадей, которые должны были принять участие в больших апсомских скачках. В этих упражнениях принимало участие все дворянство округи. Появлялись и дамы, которые смотрели из экипажей, затем все собирались на опушке леса на пикник, смеялись, флиртовали, забавлялись, пока солнце не скрывалось за горизонтом и не наступала пора разъезжаться по домам.

Эмма ни разу не появлялась там: она поступала, как леди Галифакс, ссылаясь на нездоровье. Но она не допускала, чтобы сэр Гарри оставался с ней; она гнала его на поле, чтобы он мог поддержать честь своей конюшни. Каждый вечер он сообщал ей о всех дневных событиях. И то, чего ждала Эмма, наконец случилось: Галифаксы появились там и обещались быть и на следующий день.

Эту ночь Эмма не могла спать. С самого раннего утра она погнала сэра Гарри на ипподром, сама же притворилась больной. Но, как только он уехал, она приказала запрячь экипаж и велела одевать себя. Она выбрала дорогое платье, словно ей предстоял прием у королевы. На ипподром она послала грума, который должен был известить ее, как только там появится леди Галифакс.

Но она успела одеться, а грума все еще не было. Эмма нетерпеливо прошлась по двору и села в готовый экипаж. Наконец грум прискакал. Задыхаясь от быстрой скачки, он мог ответить на нетерпеливый вопрос лишь кивком головы; в тот же момент кучер погнал лошадей.

Доехав до вереницы остановившихся экипажей, Эмма приказала ехать медленнее. Она направлялась вдоль экипажей, томно откинувшись на спинку и с улыбкой отвечая на поклоны знакомых; но с затаенным нетерпением она искала среди лиц, лошадей, экипажей то, зачем она сюда попала.

Наконец она заметила-таки искомые гербы. На высоких козлах рядом с кучером восседал лорд Галифакс в сером костюме; в его руках были вожжи. В глубине экипажа сидел какой-то господин. Эмма не видела его лица, да и не интересовалась им; ее сверкающие глаза уставились на изящную фигуру дамы, которая сидела рядом с этим господином и улыбалась ему.

Рядом с экипажем лорда Галифакса было свободное место. По приказанию Эммы ее кучер подъехал туда. Подъезжая, он задел колесами экипаж Галифаксов. Все обернулись к Эмме.

Гордо выпрямившись, придерживаясь за козлы, стояла Эмма в экипаже, впиваясь пламенным взором в лицо леди. Вдруг она побледнела и дрожа опустилась на свое сиденье. Она даже закрыла глаза, словно ослепленная.

Это лицо… лицо мужчины, сидевшего рядом с Джейн Мидльтон!

Шум колес вывел Эмму из оцепенения. Лорд Галифакс осадил лошадей, не дотрагиваясь до экипажа Эммы. Леди Джейн лежала, откинувшись на спинку, и весело разговаривала с Овертоном, повернувшимся спиной к Эмме. Проезжая мимо, леди Джейн безучастно скользнула взором по фигуре Эммы, словно не видя ее. На ее губах играла все та же высокомерная улыбка, с которой она однажды обращалась у миссис Беркер к Эмме с вопросами о происхождении…

Мистер Лайон был дровосеком,
Дровосеком в Нордуэльсе.

Забывая все на свете, Эмма вскочила.

— С чего это вы обратились в бегство, леди Галифакс? — громко крикнула она. — Неужели вы так трусливы, что отступаете предо мной?

На неподвижных лицах седоков в экипаже Галифаксов не отразилось ничего, как будто они и не слышали слов Эммы. С прежним холодным спокойствием болтала леди Джейн, по-прежнему Овертон сидел спиной к Эмме, по-прежнему лорд Галифакс осаживал лошадей. Он проехал вдоль ряда экипажей до старта и там остановился.

Извещенный кем-то из друзей о приезде Эммы, сэр Гарри подошел, сияя радостью, чтобы приветствовать ее. Он явился в сопровождении целой свиты молодежи, осыпавшей любезностями будущую леди Фэншо.

Эмма с улыбкой слушала их болтовню и отвечала бойкими шутками. Но она сама не сознавала, что говорила; все кружилось у нее перед глазами, и, когда начались новые скачки, она бессильно упала на подушки экипажа; когда же сэр Гарри испуганно склонился к ней, она залилась слезами.

Уступая его настойчивым расспросам, она рассказала ему все. Фэншо закусил губу, гневом сверкнули его глаза; затем он влез на козлы и направил экипаж к старту. Лорд Галифакс заметил это и хотел скрыться, для чего ему пришлось выехать из ряда. Но сэр Гарри был проворнее: резко ударив лошадей бичом, он заставил их сделать скачок вперед и загородить дорогу экипажу лорда.

— Хэлло, сэр Фэншо! — крикнул лорд Галифакс. — Вам угодно шутить, что ли? Или вы не господин над своими лошадьми?

— Господин над ними и собой! — ответил сэр Гарри, слезая с козел и помогая Эмме выбраться из экипажа. — Только не хочу упустить возможность представить миледи свою невесту в лице мисс Эммы Харт и надеюсь, что известная доброта миледи обеспечит мисс Харт ласковый прием!

Он подвел Эмму к дверце экипажа и церемонно поклонился леди Джейн, не спуская с нее твердого взора.

Но она не обратила на него внимания. Глядя в упор на Эмму, она откинулась на подушки экипажа и рассеянно вертела носовым платком. Вдруг этот платок выпал из ее рук и упал на песок к ногам Эммы. Только тогда леди Галифакс с изумлением посмотрела на мужа.

— Мисс Эмма Харт? Не кажется ли вам, Август, что ее звали прежде иначе? Разве вы не помните хорошенькую служанку, которая несла за нами индюка в Гавардене? Я еще подарила ей шиллинг!

— Миледи! — глухо вырвалось из груди сэра Гарри.

Леди Джейн с улыбкой кивнула ему, как бы только теперь заметив его.

— Ах, сэр Гарри, здравствуйте! Как поживает леди Фэншо, ваша уважаемая матушка? — И, не дожидаясь ответа, она обратилась к сидевшему рядом с ней господину: — Не знаете ли, Гренвилль, куда запропастился мой носовой платок? Ах, да ведь он упал! Вот он лежит там, около этой девушки. Да подымите же его, Эмма! — И она вытянула по направлению к нему руку, указывая на платок и поблескивая недобрым взглядом.

Сэр Гарри грозно посмотрел на лорда Галифакса, выпустил руку Эммы, поднял платок и подал его Джейн.

— Разрешите мне сделать это вместо служанки! — сказал он с ледяным достоинством, а затем дал знак кучеру отвести лошадей в сторону. — Милорд Галифакс, дорога свободна!

«Гренвилль? Почему Джейн назвала его так?» — задумалась Эмма.

Сэр Гарри еще минутку поговорил с одним из своих друзей и затем отвез Эмму обратно в Ап-парк. Всю недолгую дорогу они молча сидели рядом; только раз он прервал свои думы вопросом:

— Она подарила вам шиллинг? Не могу ли я узнать, что это значит?

Эмма сама не знала, что ответила ему. Какое дело было ей до шиллинга, до Джейн Мидльтон?

— «Гренвилль! Почему Джейн назвала его так?» Она сама испугалась, когда услыхала свой голос. Неужели она высказала вслух свои думы?

— Гренвилль? — повторил сэр Гарри. — Почему вы спрашиваете?

— Мне казалось… Разве прежде он не назывался иначе? — растерянно пробормотала она. — Ведь его звали Овертоном, кажется?

Фэншо покачал головой:

— Насколько я знаю, никогда! Гренвилль — сын покойного лорда Брукса, первого графа Уорвика. По материнской линии он внук лорда Арчибальда Гамильтона, губернатора Ямайки. Его дядя, сэр Уильям Гамильтон, состоит посланником при неаполитанском дворе. Таким образом, Гренвилль происходит из очень аристократической семьи, но как младший сын он беден. Он, как говорят, ищет богатую невесту. У лорда Галифакса он гостит несколько дней. Злые языки уверяют, будто он ухаживает за леди Джейн, но мало ли что готовы плести люди!

«Он любит Джейн Мидльтон».

Что за туман застилал глаза Эмме? Она едва могла разглядеть руку, которую предложил ей сэр Гарри, и, в то время как она шла к себе в комнату, ей казалось, будто стены, ступени лестницы, двери — все убегало от нее. Смертельно усталая, упала она, не раздеваясь, на кровать.

Среди ночи она вдруг вскочила со страшным криком.

Ромео… Тут, на ее коленях, лежала его голова… его лицо было призрачно-бледно… его глаза с мертвенной неподвижностью смотрели на нее… Ромео был мертв.

XXI

Когда на следующее утро Эмма вышла к завтраку, сэр Гарри встретил ее с обычной изысканной вежливостью. Он повел ее к столу и сел напротив, осведомляясь о ее планах на этот день, и при этом выказал желание, чтобы она отправилась с ним после обеда на скачки.

— Вы можете безбоязненно сделать это, — прибавил он, когда она сделала жест отвращения. — Леди Джейн не явится туда. Лорд Галифакс est tomle malade!

— Заболел? — удивленно перевела она и посмотрела на него. Вдруг она вспыхнула: — Сэр Гарри! Что случилось? Вы убили его?

Фэншо спокойно улыбнулся.

— Une bagattelle [9]: только прострелил плечо. Un petit sou venir lady Halifax [10], что муж должен платить за грехи жены!

Эмма смущенно встала. Она почувствовала, что должна поблагодарить его за рыцарское поведение, и хотела обойти вокруг стола, чтобы пожать ему руку. Но на полдороге она остановилась. До сих пор она постоянно внутренне смеялась над Гарри, высмеивая его жеманство и напыщенность, а теперь почти боялась его. Она знала, что, если она теперь подойдет к нему, он захочет поцеловать ее и теперь ей не удастся избежать этого.

— Вы слишком добры ко мне, сэр Гарри! — пролепетала она, снова усаживаясь на место. — Я вам очень благодарна!

— За что? Разве не моя обязанность вступаться за честь той, которая будет носить имя леди Фэншо?

— Это правда! — пробормотала Эмма. — Я буду вашей женой!

— Но вчерашняя история доказала мне, что, презирая сплетни и пересуды, я лишь ставлю вас в ложное положение. Je ne fais que des faux pas, n'est-ce pas? [11] Поэтому не осмелюсь ли я сделать вам новое предложение?

И он изложил Эмме свой план. Им нечего ждать со свадьбой до его совершеннолетия, а нужно попросту тайно обвенчаться в Лондоне и затем отправиться путешествовать. Когда он станет совершеннолетним, он вернется с Эммой в Англию, известит родственников о совершившемся факте и повсюду введет Эмму как свою жену. Все устроится без особых затруднений. Единственной неприятностью будет то, что придется расстаться на короткое время. Эмме нужно будет уехать в Гаварден, а он отправится к родным в Лестер, чтобы добыть необходимые бумаги.

— Согласитесь, мисс Эмма! — просил он. — И положите конец такому невыносимому положению вещей!

Она посмотрела на него, стоявшего пред нею в рыцарски-почтительной позе. Его обычно ничего не выражавшие глаза были полны теплоты, а голос звучал ласково и естественно.

«Может быть, я еще научусь любить его?»

Она медленно встала:

— А если я не люблю вас, сэр Гарри? Если я люблю другого?

Он побледнел и сжал руки в кулаки.

— Другого? — буркнул он сквозь стиснутые зубы. — Я бы его… Но нет! — перебил он сам себя. — Это невозможно. Вы правдивы. Вы сказали бы мне это!

— Может быть, я сама не знала этого!

— Мисс Эмма!

Она неожиданно расхохоталась и насмешливо сказала:

— Вы смешны, сэр Гарри! Вас можно вывести из себя одним-единственным словом. Нет, я никого не люблю, я, если вы настаиваете на своем плане…

— То вы согласны? — радостно перебил он ее.

— Дайте мне час подумать. Оставьте меня одну в моей комнате! — И она, кивнув лорду Фэншо, ушла.

Придя к себе в комнату, она написала на листе почтовой бумаги одно-единственное слово: «Квиты», а затем, расстегнув платье, достала шиллинг, приложила его к письму и сейчас же послала его с верховым к Джейн, леди Галифакс…

Через три дня Эмма отправилась в Лондон. Там она хотела пробыть два дня в гостинице, а затем отправиться с почтовым дилижансом в Гаварден. Через три недели она должна была встретиться в Лондоне с сэром Гарри. Затем он все приготовит для тайного венчания и путешествия по континенту.

Она отправилась в экипаже сэра Фэншо на почтовых. Форейтор, ехавший впереди, подготовлял на всех станциях подставы, так что путешествие проходило безостановочно. Старый Смит, доверенный камердинер сэра Гарри, был путевым маршалом; он вел кассу и должен был следить вместе с двумя другими лакеями, чтобы его будущей госпоже не было недостатка ни в чем.

Эмма сама торопилась, чтобы поскорее покончить с прошлым. Она, нигде подолгу не останавливаясь, ела и спала в карете.

Однако ночью карета неожиданно остановилась посередине пути. Дорога была размыта дождем, и впереди виднелась опрокинувшаяся карета; лошади запутались в оглоблях и поранили кучера. Сам путешественник остался невредим. Он вытащил из-под лошадей бесчувственное тело кучера и старался помочь ему. Но один он был не в состоянии поставить на место карету и продолжать путь. К тому же пошел дождь, а благородный господин был, видимо, не приучен к таким переделкам.

Все это доложил Эмме Смит, в то время как второй слуга с помощью кучера Эммы старался поднять карету. Когда наконец это удалось, выяснилось, что ось сломана, а потому путешественнику придется продолжать свой путь пешком, если миледи Эмма не даст ему места в своем экипаже.

— Он хотел просить об этом миледи, но, когда узнал, что мы из Ап-парка, отказался от этого намерения. Он хочет остаться при раненом кучере, пока мы не пришлем ему подмоги с ближайшей станции.

— Судя по этому, он не принадлежит к числу друзей сэра Гарри! — равнодушно сказала Эмма. — Вы знаете его, Смит?

— Это сэр Гренвилль, миледи, который гостил у лорда Галифакса.

Эмма вздрогнула и опустила окно кареты, которое держала приподнятым. Что-то внутри ее судорожно корчилось и ныло.

— Хорошо, Смит, — с трудом выговорила она. — Как только дорога освободится, мы отправимся далее.

— Дорога почти освободилась, миледи!

— Мне кажется, что сэр Гарри не был бы способен оказаться невежливым даже по отношению к смертельному врагу, поэтому попросите сэра Гренвилля на одну минутку ко мне!

Смит поклонился и отправился.

Затем Эмма увидела в свете фонаря, что к ней приближается человек, о котором она втайне мечтала все время. Ничего не знала она о нем, кроме его имени, и даже это имя оказалось лживым.

Сэр Гренвилль подошел к карете и с ледяной вежливостью снял шляпу:

— Чем могу служить, мисс Харт?

Тон его голоса заставил Эмму вздрогнуть.

— Вы знаете меня?

Его губы — эти столько раз виденные ею в грезах губы — собрались в ироническую усмешку.

— Я видел мисс Харт, когда сэр Фэншо представлял ее леди Галифакс в качестве будущей госпожи Ап-парка. Я слышал о Гебе Вестине доктора Грейема и натурщице Ромни. Я читал письмо и видел шиллинг, присланный мисс Харт к леди Галифакс.

Ударами молота отзывались в Эмме его слова. Она раздраженно встала:

— И вы считаете меня дурной и злой?

Гренвилль помолчал один момент, затем коротко рассмеялся:

— Уж не хотите ли вы подвести и меня под пистолет сэра Фэншо? Разрешите мне не интересоваться вещами, которые мне совершенно безразличны.

Она тоже иронически рассмеялась:

— Очень осторожно! И все же я желаю, чтобы вы имели обо мне правильное суждение. Моя дорога приведет меня в ваш круг…

Он резко оборвал ее:

— Круг сэра Фэншо — не мой круг.

Эмма противопоставила его высокомерию открытую насмешку:

— Вы правы, сэр Гренвилль. Люди круга сэра Гарри привыкли отвечать за то, что делают, и не прячутся за вымышленными именами, как мистер Овертон!

Он в изумлении отступил на шаг назад:

— Овертон? Значит, я не ошибся? Вы…

Кинув взгляд на Смита, Эмма перебила Гренвилля:

— Во всяком случае, я имею право не быть осуждаемой за свою внешность, а потому требую, чтобы вы не устраняли возможности для меня оправдаться перед вами. Как далеко до ближайшей станции, Смит?

— Полчаса, миледи!

— Сэр Гренвилль, эти полчаса я требую для себя. Садитесь! Вы же, Смит, прикажите лакею остаться с раненым, а сами сядьте рядом с кучером и прикажите ехать. Садитесь в карету, сэр Гренвилль!

Тот молча повиновался.

Эмма сидела против него; свет каретных фонарей падал ему прямо в лицо, тогда как Эмма оставалась в тени. Все ликовало в ней, оттого что она заставила его повиноваться ее воле. И в то же время в ее сердце шевелилась ненависть — против Гренвилля, против Джейн Мидльтон, против сэра Гарри, против самой себя, против того, что теперь, когда она впервые очутилась наедине с этим человеком, она не могла быть с ним иной.

У нее не было страха перед Гренвиллем; ненависть делала ее сильной. Женщину, которую он любил, она покажет ему в истинном свете, а потом… с ироническим смехом отправится далее.

Эмма хотела говорить с Гренвиллем холодно и кратко, но, когда углубилась в воспоминания, все старые раны открылись в ее душе, и она осознала весь позор, в котором жила ныне.

— Я призываю вас в судьи между мной и Джейн Мидльтон! — закончила она свою оправдательную речь. — Что я сделала ей, чтобы она стала топтать меня ногами? Уж не должна ли я принимать ее оскорбления как милость, смиряться и не сметь шевельнуть даже бровью?

Гренвилль молча слушал ее. Теперь он поднял голову:

— Смиряться? Вид у вас был далеко не смиренный. И ведь вы отомстили леди Галифакс. Уж не ваша ли вина, что она едва не стала вдовой!

Эмма злобно вспыхнула:

— Дуэль? Я не желала ее! Я даже не знала ничего о ней!

— А ваше письмо? Оно было ударом кинжала для леди Галифакс!

«Ударом кинжала? Им оно и должно было быть! А, теперь и Джейн Мидльтон почувствовала, каково быть униженной и не иметь возможности защищаться!»

Эмма откинулась на подушки экипажа и засмеялась. Гренвилль посмотрел на нее с гневным изумлением:

— И вы еще радуетесь? Неужели вы даже не раскаиваетесь?

Она засмеялась еще громче:

— А она чувствовала раскаяние, когда втоптала меня в грязь? Или, по-вашему, необразованная девушка из народа должна тоньше чувствовать, чем воспитанная леди?

Гренвилль смущенно кивнул:

— Старое возражение! Со стороны вашей матери было ошибкой отдать вас в заведение для благородных девиц. Леди Джейн никогда не пустилась бы на неразумный поступок, если бы вы оставались в своем кругу.

— И это все, что вы можете ответить на мое обвинение? Конечно, вы оправдываете ее. Ну да это понятно!.. — Эмма поколебалась, произносить ли ей решительное слово, просившееся с ее уст, но затем преодолела это замешательство: — Ну да, вы любите леди Галифакс, боготворите ее!

Теперь слово было сказано. Вот почему в ее сердце поднялось такое ликование, когда Смит доложил, кто стоит около опрокинувшейся кареты. Из-за этого она принудила сэра Гренвилля принять ее помощь, ради этого она села против него. Она следовала внутреннему побуждению; она ждала такого случая, чтобы кинуть ему это прямо в лицо.

Гренвилль даже привскочил.

— Что вы говорите! — крикнул он. — Я люблю леди Джейн?

— Да кто сказал вам такую чушь?

— Я слышала, как об этом говорили… А разве это не правда?

Он невольно поднял руку, словно для клятвы:

— Это ложь! Это подлая клевета!

Эмма облегченно вздохнула. Она поверила ему, но продолжала спрашивать. Для нее было большим наслаждением слышать это несколько раз подряд.

Словно сомневаясь, она пожала плечами:

— Ну конечно! Ведь отрицать нечто подобное — обязанность кавалера!

— Мисс Харт, как вы осмеливаетесь… — вспыхнул Гренвилль, и его взор загорелся угрозой. Но затем он, казалось, стал остывать. — Если вы обещаете мне не говорить этого ни кому… мне это было бы очень неприятно.

Она улыбнулась:

— Даю вам слово, сэр Гренвилль.

— В таком случае… Мое отношение к леди Джейн исходит из того, что я сватаюсь к ее сестре Генриетте. Я просил леди Джейн осведомиться у ее батюшки. Вот поэтому-то я и гостил у лорда Галифакса.

«Он сватался к другой!..»

Эмма почувствовала, что бледнеет, и спрятала лицо в тень.

— Что же ответила вам леди Джейн? — безучастно спросила она через некоторое время. — Подала она вам какую-нибудь надежду?

Он горько рассмеялся:

— Надежду? Я должен найти себе приличный своему рангу заработок. Приличный моему рангу! Лорд Мидльтон богат, и его дочери очень избалованы, ну а мое место в министерстве иностранных дел еле-еле обеспечивает мне сносную холостяцкую жизнь. В качестве младшего сына я обладаю не состоянием, а только долгами. Мой дядя, сэр Уильям Гамильтон, очень состоятельный человек, но он еще достаточно молод, чтобы рассчитывать на потомство. Таким образом, надежд нет никаких.

— И это огорчает вас, не правда ли? — спросила Эмма, заставляя себя шутить, тогда как ее глаза были безотрывно прикованы к его губам. — А эта Генриетта Мидльтон хорошенькая? Вы ее любите?

Вместо ответа Гренвилль только пожал плечами.

Полное изнеможение овладело Эммой. Ее сердце преисполнилось тихой, горячей радостью; она готова была непрестанно ехать вот так среди мрака, сидеть против него и чтобы дождь настукивал в передок кареты. Словно ласковая, убаюкивающая песенка звучал этот стук…

Когда карета остановилась перед станцией, Эмма испугалась. Она и в самом деле заснула! Смущенно попросила она у Гренвилля прощения. Он вежливо улыбнулся, повел ее в деревенскую гостиницу и потребовал чая и закусок. В то время как они закусывали, должны были сменить лошадей и съездить за раненым кучером. Затем Эмма хотела отправиться дальше, тогда как сэр Гренвилль предполагал остаться здесь до утра.

Во время легкого ужина, за которым им прислуживал Смит, они говорили о самых безразличных вещах, словно люди, которые встретились в первый раз. Гренвилль болтал о своей службе, о своей любви к картинам и минералам, на что тратил все свои сбережения и делал долги. Тихая жизнь человека науки доставляла ему радость. Его квартира на Портман-сквер была битком набита разными редкостями, которые он старательно прикупал при всяком удобном случае. У него была удивительная картина Венеры, происхождение которой оставалось неизвестным, но которую он приписывал Корреджо.

— Если мне удастся найти доказательства ее подлинности и если я укомплектую коллекцию минералов, то продажей всего этого я добуду целое маленькое состояние! — сказал он.

— И тогда вы введете в свой дом жену?

— В моем положении надо быть очень богатым, чтобы иметь возможность жениться, поэтому мне, наверное, придется остаться холостяком.

Эмма пытливо посмотрела на него.

— Ну да ведь холостяцкая жизнь тоже имеет свои прелести, — сказала она небрежно, как бы шутя. — В Лондоне найдется достаточно красивых девушек, которые готовы любить, не требуя брака!

Гренвилль покачал головой с выражением отвращения:

— Это не для меня. Подобные девушки не отличаются верностью, а я ревнив. Но один раз в жизни я был близок к тому, чтобы завязать такую связь.

— Связь? — небрежно переспросила она, стараясь замаскировать свое волнение. — Это забавная история? Можно познакомиться с ней?

— Это было в Друри-Лейнском театре во время представления «Ромео и Джульетты», — сказал Гренвилль в ответ, принимая из рук Смита стакан чаю. — Я увидел там девушку, которая показалась мне молодой, красивой и совершенно неиспорченной. Она упала в обморок, я принес ей воды, и так завязалось знакомство. Она была продавщицей в одном из ювелирных магазинов.

— Продавщицей? Она сама сказала вам это или вы угадали по ее лицу?

— Я навел справки о ней, но не мог продолжить завязавшееся знакомство, так как должен был отправиться в поездку по Шотландии. Когда я вернулся, ее уже не было на прежнем месте. Она переселилась к мисс Келли, к одной из двусмысленных дам, живущих за счет своих любовников.

— И вы ничего не предприняли для спасения девушки?

— Что я мог сделать? Ведь она ушла к мисс Келли совершенно добровольно!

— А может быть, она была введена в заблуждение? Что, если она раскаивалась в необдуманном поступке? Что, если она страстно ждала помощи, освобождения? А может быть, она только потому ушла к этой мисс Келли, что считала себя забытой вами? Она знала ваше имя?

— Да разве женщинам этого сорта принято представляться по всей форме? Впрочем, не жалейте ее, мисс Харт! Девушка быстро утешилась. Теперь она невеста богатого человека, которого очень любит!

Он впился в Эмму взором, как бы дожидаясь дальнейших расспросов. Но вошел хозяин, который доложил, что все готово для продолжения путешествия. Гренвилль встал и в изысканных выражениях поблагодарил Эмму за помощь и приятное общество. Затем он предложил ей руку, чтобы повести к карете.

Она вздрогнула и испуганно кинулась от него к выходу. Без его помощи села она в экипаж. И отправилась в темную, молчаливую ночь…

XXII

В Лондоне Смит подготовил все необходимое для путешествия в Гаварден. Эмма не принимала в сборах никакого участия. Если он обращался к ней с вопросами, она отвечала ему, но через минуту уже забывала обо всем. Она чувствовала себя так, как если бы ее мозг высох, а жилы потеряли всю кровь. Она мерзла в душной жаре города, молчаливо сидела в гостинице перед нетронутыми кушаньями, устало тащилась по улицам, словно разбитая параличом. Она чувствовала себя более опозоренной, чем в то время, когда таскалась по этим же улицам ради того, чтобы удовлетворить мужскую похоть из-за куска черствого хлеба. Она была теперь презреннее, чем тогда. Гренвилль презирал ее.

Ромни!.. Не пойти ли ей к Ромни?

Эмма остановилась около его дома на Кавендиш-сквер. Ромни, наверное, принял бы ее с распростертыми объятиями, жадно впивая взором художника ее красоту. Быть может, он открыл бы новое очарование в ее душевном состоянии. Разве не зарисовал он ее тайно в виде Марии Магдалины, когда она вернулась от Шеридана, разочарованная и подавленная? Из всего, что волновало ее сердце, он черпал мотивы для своего искусства. Натурщицей была она ему, только натурщицей, как бы ни утверждал он другое. А потом он начнет расспрашивать… бередить ее рану…

Дрожа от холода, пошла Эмма далее… без желания, без цели.

Вдруг она увидела, что находится на Портман-сквер. Как она попала сюда? Что было ей нужно здесь?

Вот в этом доме живет Гренвилль. Это был аристократический дом, расположенный в саду, из которого веял нежный аромат роз и левкоев.

Еще одна ночь. Потом — родина, потом — сэр Гарри, потом…

Пора было вернуться в гостиницу… слушать равнодушные речи Смита, лечь спать…

Он! Он вернулся… Вот он стоял у открытого окна. Он посмотрел на улицу и сейчас же ушел в комнату. Там засверкал огонек лампы…

Кто-то открыл ей дверь, кто-то указал, как пройти. Лакей или служанка? Она не видела: она думала только о том, что она у него.

У него…

Гренвилль не слыхал, как вошла Эмма. Читая, сидел он у стола, свет лампы ярко освещал его красивое лицо.

Она остановилась у двери как вкопанная и молча смотрела на него. Вдруг он вздрогнул, обернулся и с криком бросился к ней:

— Мисс Харт! Что случилось? Как вы попали сюда?

Что могла она сказать? Там, на улице, она еще знала, но теперь все слова вылетели у нее из головы… Только бы посмотреть на него!.. Как он красив! И как она любила его!..

Но в его взоре блеснул гнев. Вдруг он выгонит ее? Ее объял смертельный страх, она бросилась на пол и обняла колени Гренвилля.

— За что вы ненавидите меня? Почему вы так дурно думаете обо мне? Ведь вам я никогда не причиняла зла! О вас я всегда думала как о чем-то высоком, святом! Если вы не простите меня, если вы оттолкнете… Я не могу жить под гнетом вашего презрения!

Изумленный Гренвилль отскочил от нее в сторону:

— Простить вас? Я не понимаю! Что мне вам прощать? Но прежде всего встаньте! Вы стоите предо мной на коленях, как Мария Магдалина пред Спасителем.

От строгого тона его голоса Эмма опустила руки, но с колен не встала.

— Для меня вы были все равно что Спаситель! — глухо пробормотала она. — Как я ждала вас, как надеялась!.. Как я мечтала, что это совершится!.. Но вы не приходили! Тогда меня взяла к себе эта женщина. Она овладела моей волей. Когда я заговорила о вас, она высмеяла меня… Если бы вы назвались настоящим именем, я уж пробралась бы как-нибудь к вам… Нет, не сердитесь! Я ведь не упрекаю вас, вся вина на мне. Почему я ушла, почему я перестала верить в вас?! Я была малодушна, впала в сомнения. И это была моя вина, из которой и возникло все остальное…

Она смолкла, но ее взоры продолжали говорить. Лицо Гренвилля смягчилось.

— Как вы могли возлагать на меня такие надежды? Ведь вы видели меня один-единственный раз и обменялись со мной лишь самыми незначительными фразами!

— Это правда, — пробормотала Эмма, покраснев. — Я ничего не знала о вас. Только… вы ведь поцеловали меня…

Он с изумлением посмотрел на нее:

— Не хотите же вы сказать, что этот единственный не умышленный поцелуй…

— Меня до того не целовал еще ни один мужчина… Я была неопытна… думала, что это любовь… — Она устало улыбнулась и продолжала, вставая с пола: — Ну а теперь я пойду. Простите, что я ворвалась к вам, и если когда-нибудь вспомните обо мне, то не поминайте меня лихом. Я заслужила это…

Эмма сказала эту фразу тихим, дрожащим голосом и повернулась к выходу. В несколько прыжков Гренвилль догнал ее.

— Мисс Эмма! После того, что вы мне сказали… Неужели вы думаете, что теперь я могу отпустить вас так?

Его глаза сверкали, губы подергивались; все его лицо внезапно загорелось страстью. Она испуганно отскочила:

— Нет, сэр Гренвилль! Разойдемся мирно друг с другом! Я ведь знаю: вы думаете, что можете взять меня, как уличную… Я не жалуюсь на это, я заслужила… Но клянусь всем, что мне свято: когда я шла к вам, я сама не знала, что делаю. Я была так несчастна… я хотела повидать вас еще раз перед тем, как…

— Перед тем, как?.. — настойчиво спросил он. — Перед тем, как…

— Я не хочу думать об этом! — крикнула Эмма, а затем, опуская голову на грудь, беззвучно пробормотала: — Зачем я так люблю вас! Зачем я так люблю вас!

Гренвилль целовал ее как безумный, целовал в губы, в глаза, осыпал поцелуями руки, волосы. Палящим зноем веяло от его поцелуев. Безмолвно лежала Эмма в его объятиях, готовая отдаться его желаниям. Вдруг в самом апогее урагана страсти он выпустил ее из объятий.

— Окно! — испуганно крикнул он. — Открытое окно! Нас могли увидеть с улицы! Я должен соблюдать осторожность… мое доброе имя… положение… — Он торопливо закрыл окно, задернул занавеси и осторожно заглянул в щелочку на улицу. Успокоившись, он вернулся к ней. — И вы тоже должны соблюдать осторожность, Эмили! Этот камердинер… он мог последовать за вами, чтобы выследить вас по приказанию сэра Гарри! — Он натянуто засмеялся. — Я, по крайней мере, был бы очень недоверчив, если бы обладал такой красавицей возлюбленной.

Эмма посмотрела на него с удивлением. Он был так холоден, так рассудителен…

— Пусть следит за мной! Мне нет дела до этого!

— Вы не можете говорить это серьезно, Эмили! Если сэр Гарри узнает, что вы были у меня… — Гренвилль запнулся и покраснел. — Конечно, я говорю так не из-за себя самого. Я-то не боюсь его, но вы… вы ставите на карту всю свою будущность. Ведь он хочет жениться на вас!

— Да, он хочет сделать меня своей женой! — ответила Эмма, довольная, что может дать ему доказательство того, что она уже не так презираема. — Он даже дал мне формальное обязательство.

Эмма отвернулась, расстегнула платье на груди, достала бумагу и подала ее Гренвиллю.

— Что за легкомыслие! — воскликнул он, прочитав документ. — Да ведь он отдался на вашу волю, связав себя по рукам и ногам! Теперь я понимаю, что вы не боитесь его: он обеспечен для вас!

Неужели он действительно думал так? Ее охватило нечто вроде страха.

— Что вы хотите сказать этим? Ведь не думаете же вы, что я могу стать женой Фэншо?

— А почему бы и нет?

— После того, что произошло между нами?

— А что произошло между нами? Ровно ничего!

Эмма грустно посмотрела на него:

— Вы правы! Я могла бы уйти отсюда безупречной в глазах всех, только не в своих собственных. Когда сэр Гарри предлагал мне свою руку, я сказала ему, что совершенно свободна и ничем не связана. Я не лгала, мне так казалось. Но теперь, когда я знаю… я стала бы очень плохой, совсем плохой…

— Будем разумны, Эмили! — сказал он затем совершенно спокойно и, подведя ее к дивану, усадил рядом с собой. — Прежде всего, я должен сказать вам одно: я не могу жениться на вас. Никогда! Слышите? Никогда!

Она улыбнулась ему и сказала:

— Если бы я только смела любить вас!

— Да, но… как вы представляете себе это? Я беден и могу предложить вам только самое необходимое для существования. Ни нарядных туалетов, ни экипажа, ни драгоценностей, ни пышных пиров…

Она опять улыбнулась:

— Только бы я смела быть возле вас!

— А потом… я люблю науку, не могу жить без умственного труда. Если же вы будете жить около меня без интереса к тому, что волнует меня, без духовного общения со мной… Вы не виноваты в этом, Эмили, но ведь это так! Вы мало учились. Вы должны будете постараться понять меня, сравняться со мной! Ну а ваш характер? Вы страстны, стремительны, легко вскипаете. Если вы останетесь такой, я должен буду вечно беспокоиться за вас. Вы должны будете работать над собой, Эмили, непрестанно работать.

Он поднял ей голову и снова пытливо заглянул в глаза. Глаза Эммы были полны слез. Как могла она не понять его, приписать ему дурные мотивы? И как добр он, как добр!

— Делайте со мной все, что хотите… что хотите! — прошептала она, робко прижавшись к любимому и мечтательно глядя на него.

Теперь он снова обнимет ее, поцелует… Вот он уже наклонился к ней, его уста тянутся к ее…

Вдруг Гренвилль отодвинулся от нее и встал.

— Значит, мы согласны во всем, Эмили? В таком случае… простите, но… теперь поздно… вам нужно… лакей будет ждать вас…

Эмма испуганно вскочила:

— Я должна… должна вернуться? Это невозможно! Этого вы не можете хотеть!

Он нетерпеливо нахмурился.

— Как вы легко вскипаете! Не можете же вы оставаться здесь! Ведь я говорил вам, что мне надо соблюдать осторожность.

Она взволнованно заходила по комнате. Ей казалось совершенно невозможным еще раз встретиться с пытливым взглядом Смита. Но когда она попыталась сказать Гренвиллю об этом, он сейчас же перебил ее. С силой схватив ее за руку, он заставил ее остановиться и в кратких словах высказал, как он представлял себе их ближайшее будущее.

В поездке Эммы в Гаварден ничто не должно быть изменено, но оттуда она должна вернуть сэру Фэншо документ и попросить его вернуть ей слово. Хотя она и не давала ему никакого обязательства, но внутренне она все же связывала себя с ним, и, пока над ней тяготеет это нравственное обязательство, не может быть и речи о совместной жизни с другим. По крайней мере, он, Гренвилль, не протянет руки за чужим добром. Причину разрыва он предоставляет придумать ей самой. Только имя его, Гренвилля, не должно быть названо. Какого бы то ни было скандала необходимо избежать в любом случае. Поэтому-то она и должна на первое время остаться в Гавардене и принять прежнее имя. Чиновник министерства иностранных дел, потомок Уорвика, родственник Гамильтонов не имел права брать возлюбленную из «Храма Здоровья» доктора Грейема. Только тогда, когда все это будет предано забвению, она сможет вернуться в Лондон. Это время укажет ей он сам. В изменчивом потоке столичной жизни все быстро забывается, и потому изгнание не будет долгим. Но зато оно должно быть полным. Она не смела вступать в общение ни с одним из прежних друзей — ни с Ромни, ни с кем, и ни от кого не должна была принимать денег. Он обещал обеспечить ее всем необходимым.

Короткие, отрывистые фразы Гренвилля действовали на Эмму, как удары молота. Она была совершенно оглушена услышанным и не могла вымолвить ни слова. Но когда он кончил, в ней вспыхнула вся ее гордость, и она, резко оттолкнув его, воскликнула:

— В Гаварден? Туда, где ребенок? Где каждому известен мой позор? Да, если бы я приехала туда в качестве невесты сэра Гарри, все было бы сглажено. Но жить отверженной среди этих людей, стать в тягость матери… Если вы этого требуете от меня, то вы жестоки, бесчеловечны! Вам безразлично, что станет со мной! Вы не любите меня, я вижу это! Вы не любите меня!

— И все-таки я требую этого, и именно потому, что я люблю вас! Я хочу так, Эмили! Вы слышите? Я хочу этого!

Гренвилль пошел прямо к ней большими, уверенными шагами. Его глаза сверкали из-под густых бровей. Эмма хотела отвернуться, но не могла и чувствовала себя вынужденной повиноваться.

Так стояли они друг против друга. Вдруг Эмма почувствовала, что ей делается дурно, что она упадет сейчас. Тихое, сдавленное рыдание вырвалось у нее, она хваталась руками за воздух. Но Гренвилль уже подскочил к ней и поддержал ее.

— Ты сделаешь это, Эмили? — ласково сказал он, улыбаясь и склоняясь к ней. — Ты сделаешь это?

Как нежно звучал его голос! Как красивы были его губы! Все стихло, смирилось в ней.

— Я сделаю это, Чарльз. Я сделаю это…

— И не вернешься, пока я не позову тебя?

— И не вернусь, пока ты не позовешь меня.

Он кивнул с довольным видом:

— Благодарю тебя, Эмили! А теперь… теперь можно поцеловать меня!

Как силен был он! Ах, как сладко было повиноваться ему…

Из Гавардена Эмма вернула сэру Гарри документ. Она написала ему, что, принимая его предложение, была ослеплена блестящей будущностью в качестве леди Фэншо, но теперь обдумала все наедине. Она высоко ценила его как человека и друга, но не чувствовала в себе достаточно любви, чтобы стать его женой. Поэтому пусть он освободит ее от данного слова и не сердится. Она страстно надеется на несколько строк прощения и согласия и вечно будет думать о нем с благодарностью и дружеской симпатией.

Она стала ждать ответа от сэра Гарри, но не получила его. Через две недели она повторила письмо, еще через неделю написала третье. Затем она переждала, написала в Ап-парк, еще раз в Лестер. От сэра Гарри не было ответа.

Беспокойство Эммы все росло. Если сэр Гарри не вернет ее слова, а Гренвилль останется при решении оставить их союз в зависимости от этого, им никогда не быть вместе.

Гренвилль тоже писал не часто. Он лишь отвечал на ее письма, но никогда не писал по собственному побуждению.

Гренвилль взывал к ее терпению, напоминал о ее прежней беспорядочной жизни, ставил на вид все ее недостатки. Она должна была подвергнуться коренному перерождению и особенно воздерживаться от преувеличений. Очевидно, ее отношения с сэром Гарри были далеко не такими, какими она изображала их. Раз Фэншо не отвечает ей, значит, его страсть к ней была далеко не так глубока, как можно было думать, и он, очевидно, просто рад, что так дешево отделался от нее.

После подобных писем Эмма целыми днями находилась в тревоге. Было ли возможно, что Гренвилль любит ее и рвется к ней с такой же страстью, как она к нему?

Но приходило несколько ласковых строк, и она облегченно переводила дух. Она называла себя дурочкой за сомнения в Гренвилле. Разве он не сказал ей заранее, что ей придется сильно поработать над собой? Теперь он перевоспитывал ее по обычной суровой манере мужчин. Но он делал это лишь потому, что хотел приблизить ее к идеалу женщины, какой создало ему его сердце. Значит, он любил ее, любил по-иному, чем все те бессовестные, которые видели в ее красоте лишь объект наслаждения.

Кроме того, Эмму немало тревожили житейские заботы. Чтобы не возбуждать подозрений, она должна была взять с собой камеристку, которую нанял для нее в Лондоне Смит. Точно так же она не могла отказаться принять от Смита деньги, врученные ей по поручению сэра Гарри.

Но уже начинала чувствоваться нужда. Быстро иссякли и те деньги, которые Эмма прежде посылала матери на черный день. В те времена Эмма настояла, чтобы мать оставила свой тяжелый труд, сняла квартиру и без забот зажила с бабушкой и ребенком. Разве она сама не зарабатывала достаточно хорошо у Грейема и Ромни? Разве сэр Гарри позволял ей нуждаться в чем-нибудь? В то время ее будущность казалась ей совершенно обеспеченной.

Всем этим пожертвовала она для Гренвилля. И не раскаивалась в этом, так как любила его и была уверена, что настанет день, когда будет бесконечно счастлива возле него.

Но домовладелец напоминал о плате за квартиру, камеристка требовала жалованье, и, несмотря на все ограничения, с каждым днем становилось все труднее сводить концы с концами. Забота о завтрашнем дне угнетала ее. Преступая запрещение Гренвилля, она написала Ромни и описала ему свою нужду. Он всегда был так добр к ней, столько раз предлагал ей свой кошелек; он наверняка поможет ей.

Письмо к Ромни Эмма отослала перед самым Рождеством, а в то же время еще раз написала сэру Гарри, рассчитывая на то, что праздник любви, наверное, настроит их сердца на мягкий тон.

Но к Новому году ответа все еще не было…

«Гаварден, 3 января 1782 г.

Гренвилль! Возлюбленный! Я в отчаянии. От сэра Гарри я до сих пор еще не имею ответа. Я убеждена, что его нет уже в Лестере. Что мне делать? Что мне делать?

Я написала семь писем, а ответа нет! В Лондон я не могу вернуться, у меня больше нет денег. Ни единого пенни не осталось у меня. Ах, мои друзья плохо обращаются со мной!.. Прости! Но разве не должна я думать так? Что мне делать? Что мне делать?

Как тронуло меня письмо, в котором ты желаешь мне счастья к Новому году! Ах, Гренвилль, если бы я была в твоем положении или в положении сэра Гарри, какой счастливой девушкой была бы я! А теперь я несчастна…

Бога ради, Гренвилль, напиши мне сейчас же, как только получишь это письмо. Посоветуй, что мне делать. Как ты скажешь, так и будет. Я почти помешалась. Что будет со мной? Пиши, Гренвилль! Пиши!

Будь здоров, возлюбленный!

Вечно твоя Эмили Харт».

Через девять дней пришел ответ — длинное письмо: упреки, угрозы, поучения… А потом:

«Если ты любишь сэра Гарри, ты не должна порывать с ним».

Он мог написать это? Была ли это насмешка? Ревность? Истолковал ли он во зло то, что она так часто писала к сэру Гарри? Может быть, он думал, что она хочет опять возобновить отношения с сэром Фэншо?

И вдруг:

«Теперь я могу осушить слезы моей милой Эмили, могу утешить ее. Если она не обманет моего доверия, то моя Эмили может быть еще счастливой!

Ты знаешь, что я не желаю ни при каких обстоятельствах раздражаться неблагодарностью и капризами. Только твое пись мо заставляет меня изменить своей системе. Только думай о том, что мне хочется покоя. Если мое доверие будет обмануто, то наши отношения не продлятся ни на секунду долее. Если ты приедешь в Лондон и последуешь моему совету, ты отпустишь горничную и примешь другую фамилию, чтобы я мог с течением времени создать тебе новый круг друзей. Поэтому береги свою тайну, чтобы ее никто не узнал! Тогда я рассчитываю видеть тебя окруженной всеобщим поклонением.

Вот и все о тебе. Что касается крошки, то мать может рассчитывать на мое благоволение к ее ребенку. Ребенок не должен терпеть нужду ни в. чем.

Прилагаю при сем немного денег. Не трать их легкомысленно. Когда ты приедешь в Лондон…»

«Когда ты приедешь в Лондон!»

Эмма не стала читать далее. Он призывал ее! Она могла ехать к нему! Все, все было хорошо!

XXIII

После семимесячной ссылки Эмма снова увидела Лондон в конце марта. Мать сопровождала ее и должна была жить с ней, а ребенок остался у бабушки в Гавардене.

Во время своего одиночества Эмма полюбила хорошенькое веселое созданьице и обратилась к Гренвиллю с просьбой позволить ей взять дочь с собой. Он категорически отказал ей в этом. В его тихом, посвященном научным занятиям гнезде не было места для беспокойной жизни ребенка.

Эмме пришлось подчиниться желанию Гренвилля. Но в ее душе осталось легкое недовольство. Однако в тот момент, когда почтовая карета тяжело загромыхала по лондонской мостовой, все неприятное было забыто. Сердце отчаянно билось у Эммы; она не могла усидеть на месте, вскочила и открыла окно, чтобы увидеть того, кому отныне должна была принадлежать ее жизнь.

А вот и он! У почтовой станции стоял Гренвилль в стороне от толпы остальных встречающих. Эмма показала его матери, стала хвалить его красоту, благородный образ мыслей, доброту. Она и плакала, и смеялась, махала ему носовым платком, была счастлива, что он узнал ее и слегка приподнял шляпу.

Когда карета остановилась, Эмма бросилась в его объятия:

— Гренвилль! Возлюбленный!

Она только и могла выговорить лишь эти слова. И она видела, что он тоже был взволнован.

Гренвилль мягко высвободился из ее объятий:

— Не будем устраивать представление для посторонних, дорогая! Позднее мы будем принадлежать всецело друг другу, когда останемся наедине.

Он кивнул ей и поспешил к карете, чтобы помочь матери Эммы выйти. Его глаза со строгой пытливостью окинули всю ее фигуру. Казалось, он остался доволен. Стоя сейчас перед ним, она казалась просто красивой старушкой, вид которой нисколько не говорил о ее низком происхождении.

— Как вы еще молоды, — любезно сказал он, — и как Эмили на вас похожа! Вас можно было бы принять за сестер!

Миссис Лайон ответила на эту любезность старомодным поклоном, сделавшим ее похожей на провинциальную дворянку.

— Сэр Гренвилль, вы очень любезны, и я надеюсь…

— Прошу вас не называть меня по фамилии, — резко перебил он старушку, провожая ее и Эмму к стоящей вблизи карете. — Люди любопытны; совершенно не нужно, чтобы они знали, кто вы такие. В Эдгвер-роу, Паддингтон-Грин! — приказал он кучеру и опустил занавески каретных окон. При этом он пошутил: — Ты ведь знаешь, Эмили, что я ревнив. Я никому не желаю дать любоваться тобой, даже самому последнему уличному метельщику!

Сердце ее мучительно сжалось. Он стыдился ее?

В Эдгвер-роу Гренвилль снял маленький домик. Эта деревушка находилась в городской черте на краю Гайд-парка. Далеко раскинулись тут поля, где хлопотали люди, свозившие плоды своих трудов на лондонские рынки. Дома, тонувшие в больших садах, были разбросаны далеко друг от друга. Острогорбые крыши с почерневшими балками и соломенным покрытием, поросшим мхом, придавали им своеобразный вид. Так вот где будут они жить!

Летом, когда все зеленеет, здесь еще возможна идиллическая жизнь, о которой говорил Гренвилль, но теперь… Не слышно было собачьего лая, не видно ни единого человеческого существа. Вымершей казалась деревушка, и только шум колес их кареты нарушал мертвенную тишину. Эмме стало жутко, в бессознательном порыве она нащупала руку Гренвилля…

Он ответил ей крепким пожатием, и ей сразу стало светло, радостно и тепло. Он любил ее, он был с ней, что могло случиться?

Их дом стоял в громадном саду, калитка которого выходила прямо в поле. В одной из комнат нижнего этажа был накрыт легкий ужин. Эмма ела очень немного, ее сжигало нетерпение осмотреть дом.

Она спустилась в погреб, где были заготовлены дрова и уголь. Здесь же поблизости были прачечная и комната для прислуги. В нижнем этаже они осмотрели кухню, где должна была хозяйничать мать Эммы и где сама Эмма должна была учиться домоводству. Рядом была комната матери. Кроме кровати, стола и нескольких стульев, здесь стояли платяной шкаф и большой диван. По другую сторону входа дверь вела в «гостиную дам», где только что закусывали. Рядом располагалась столовая. Она была велика, как зал; на стене красовалась деревянная панель, на которой были изображены четыре стихии — земля, вода, огонь и воздух, — покорно склонившиеся к ногам богини красоты, окруженной гениями. Когда Эмма взглянула на лицо богини, у нее вырвался возглас изумления; с картины на нее глядело ее собственное лицо.

— Ромни? — крикнула она. — Ведь это нарисовал Ромни?

Гренвилль утвердительно кивнул:

— Да, он не мог отказать себе в удовольствии немного приукрасить жилище своей Цирцеи. Дивное украшение, к тому же ничего не стоившее мне.

Гренвилль засмеялся. Эмма была в волнении. Ей вспомнились тихие дни в мастерской на Кавендиш-сквер; слезы стояли у нее в глазах.

— Ромни! — пробормотала она. — Милый друг Ромни! Значит, он не забыл меня?

— Забыл? Да он все время только и говорил что о тебе и до тех пор не оставлял меня в покое, пока я не разрешил ему прийти завтра, чтобы приветствовать тебя!

— Завтра? Уже завтра? Как ты добр, Чарльз, как добр! — Эмма в восторге схватила руку Гренвилля и наградила его сияющим взглядом; в течение долгого времени это был единственный счастливый момент ее жизни. — Ты давно уже знаешь его? Ты его любишь?

— Очень люблю! Это большой художник и достойный человек. Я знаком с ним уже много лет. Чистая случайность, что мы не встретились с тобой в его мастерской!

Она стала припоминать.

— Гренвилль? Ну конечно, я слышала от него это имя! Только не обратила ни малейшего внимания. Ведь я не подозревала, кто такой Гренвилль! — Ее лицо опять стало серьезным. — Но как странен этот Ромни! Почему он не ответил на мое письмо?

Гренвилль сделал вид, что не слышит вопроса, и повел дам на верхний этаж.

Комната Эммы была расположена как раз над кухней. Она была обставлена совершенно так же, как комната матери, только не было дивана, но зато стоял письменный стол с книгами и тетрадями. Над столом красовалась латинская надпись, значившая: «Пользуйся днем». Больше не было ни малейшего украшения. Строгостью и холодом веяло от комнаты, которая производила впечатление классного помещения.

Казалось, что Гренвилль угадал мысли Эммы.

— Здесь мы будем работать вместе, — сказал он, обращаясь к ее матери. — Эмили знает, что ей еще нужно учиться!

Затем он провел дам далее. В соседней комнате он зажег все свечи, отчего помещение наполнилось мягким светом.

Вдоль стен стояли массивные шкафы, полные книг. В высоких стеклянных шкафах сверкала коллекция минералов и кристаллов; на двух столиках около небольшой плавильной печи лежали тигли, колбы, реторты и другие предметы для испытания минералов.

Глаза Гренвилля сверкали, когда он показывал все это Эмме и ее матери. Их невежество вызывало у него снисходительную улыбку, и он тщательно подбирал слова, чтобы сделать понятными свои объяснения.

Следующая комната напоминала лавку антиквара. Стены были покрыты старинными картинами, на столах, постаментах и консолях лежало старинное оружие. В трех шкафах красовались древнеримские сосуды, откопанные сэром Уильямом Гамильтоном в Помпее и сданные им племяннику на хранение. А между этими полуразрушенными останками былой культуры и рядом картин аскетического характера сверкало в дивной наготе пышущее жизнью тело прекрасной женщины. Это была «Венера» Корреджо. Гренвилль нашел ее в полуразрушенном виде у какого-то антиквара, приобрел за бесценок и реставрировал. Гренвилль не сомневался, что эта картина была написана великим итальянцем, и был уверен, что, если ему удастся добиться признания, картина будет представлять собой маленькое состояние.

Эмма почти не понимала его слов, но все же внимательно слушала, наблюдая за каждым его движением.

Как она мало знала его! Теперь он казался ей совершенно чужим, отнюдь не похожим на тот образ, который она некогда создала себе. И теперь она старалась из окружавшей его обстановки, из его симпатий и занятий, из всего, что он говорил, представить его внутренний облик.

Почему он запретил матери при встрече на станции называть его по имени? Почему во время переезда по городу он опустил занавески? Он боялся людских пересудов? Он был трусом? А его радость, что украшение столовой Ромни ему ничего не стоило?.. Нищенская обстановка в комнатах Эммы и ее матери, явное удовольствие, с которым он упоминал о дешевой покупке «Венеры»? Он был мелочно расчетлив? А потом, эта резкость, с которой он вечно указывает Эмме на ее необразованность… Что, если он высокомерен? Или педант?

После осмотра верхнего этажа Гренвилль повел дам вниз, чтобы поговорить о порядке ведения дома. Лучше всего сразу же выяснить это, чтобы каждый знал, что нужно делать. Он заявил это отрывистым, твердым тоном, который доказывал, что он действовал по определенному плану.

Затем он стал говорить о своем положении и совместной жизни с дамами, как он себе представлял эту жизнь.

Его семья принадлежала к знатнейшей аристократии Англии. Его отец, восьмой барон Брукс, первый граф Уорвик, происходил из знаменитого рода «делателей королей», игравшего исключительно большую роль в истории Англии. Покойная мать Гренвилля была Елизавета Гамильтон, графиня Уорвик, дочь лорда Арчибальда Гамильтона, губернатора Ямайки и Гринвичского госпиталя. Дядя Гренвилля, сэр Уильям Гамильтон, был молочным братом и интимным другом короля Георга III, посланником при неаполитанском дворе, покровителем искусств и наук, очень богатым человеком. Он был женат, имел дочь, которая умерла, и вследствие болезненности жены должен был отказаться от мысли иметь потомство. С того времени он обратил всю свою любовь на Гренвилля: старался поддержать племянника, передал ему главный надзор за своими уэльскими поместьями и обходился с ним, как с другом-сверстником. Поэтому Гренвилль старался быть ему полезным, чем мог. Уже четыре года сэр Уильям не навещал Англии, но теперь надеялся на длительный отпуск. Гренвилль с большим нетерпением ждал этого приезда, так как очень рассчитывал на улучшение своего положения при помощи дяди.

Ведь сами по себе доходы Гренвилля были очень мизерны. Как младший сын он не имел касательства к наследственным богатствам семьи и должен был довольствоваться маленькой рентой. Жалованье по министерству было так мало, что о нем и говорить не стоило. Но чтобы не закрывать себе пути к лучшему будущему, сейчас нельзя было отказываться от многого. А ведь все его доходы составляли всего-навсего двести пятьдесят фунтов в год.

Сто фунтов было назначено на ведение дома. Сюда должно было входить все: стол, белье, отопление, освещение, платье дам. Жалованье обеим прислугам будет платить Гренвилль. Те получали семнадцать фунтов. Мать будет иметь на карманные расходы тринадцать фунтов, Эмма — тридцать. Таким образом он оставил для себя девяносто фунтов, которыми должен оплатить платье, ученые занятия и развлечения.

— И расходы по приему гостей тоже будут лежать на мне, — заключил он. — Как бы скромна ни была наша жизнь, я должен принимать родных и влиятельных друзей, если не хочу отказаться от видов на лучшее будущее!

— Вы ни от чего не должны отказываться, сэр Гренвилль! — воскликнула мать Эммы, внимательно слушавшая его. — Вы уж только предоставьте все это нам! Я знаю людей, живущих на более скромные средства и, несмотря на это, а может быть, именно поэтому пользующихся всеобщим уважением! — Она встала с дивана, подошла к Гренвиллю и застенчиво взяла его за руку. — Я удивляюсь вам, сэр Гренвилль! Знатный лорд, умеющий рассчитывать! Когда мы ехали сюда… ах, как тяжело было мне на сердце! Я считала вас одним из тех, которые воображают, будто все сотворено лишь для их удовольствия. И я боялась, что моя бедная Эмми… ах, простите, но, когда матери приходится видеть своего ребенка в таком положении… без венца, без имени… Но когда я узнала вас… Теперь я вижу, что вы не сделаете мою Эмму несчастливой. Я совершенно успокоилась и сделаю все, чтобы вы были довольны нами!

Миссис Лайон вернулась к дивану, тихо всхлипывая. Какое-то время царила полная тишина; затем Гренвилль подошел к Эмме и заглянул ей в глаза.

— Ну а Эмили? Что скажет моя Эмили относительно нашего бюджета? Есть еще время отступить!

Она продолжала сидеть в той же позе, в которой выслушивала, как он открыто признавался в своей бедности. Себе на горе взвалил он заботы о ней и матери. А она еще сомневалась в нем, осуждала его образ действий, критиковала его характер… Она почувствовала глубокий стыд и в то же время — громадную, теплую радость. Что из того, что он не мог окружить ее богатством и комфортом! Он давал ей больше: он любил ее.

Эмма тихо покачала головой, затем наклонилась к Гренвиллю и поцеловала его руку.

Они попрощались с матерью и вместе поднялись по лестнице. Поднимаясь, Эмма прислонилась к плечу Гренвилля. От этого прикосновения все ее тело пронизало блаженное тепло.

Забвение покрыло все, что было с нею в прошлом. Сэр Джон, Геба Вестина, ребенок — ничего этого не было никогда. Она была молоденькой девушкой, девственницей. Стыдливо переступала она, чистая, об руку с возлюбленным порог брачной ночи…

Перед дверью Гренвилль остановился и предложил ей руку, словно прощаясь. Вдруг она вспомнила, что в ее комнате стояла только одна кровать.

— Ну а ты? — смущенно спросила она. — Где ты спишь?

Он не поднял на нее взора; казалось, он был смущен не менее ее.

— Я… за залом… в маленькой пристройке…

Там спал он? Отделенный от нее всем домом?

— Почему же ты не показал нам этой комнаты? — спросила Эмма, напрягая всю свою волю. — Позволь мне посмотреть, хорошо ли тебя там устроили.

Не дожидаясь согласия, она взяла свечку и пошла через свою комнату, лабораторию и зал. Она прошла мимо «Венеры» Корреджо, и в колеблющемся пламени свечи казалось, будто губы богини насмешливо улыбаются. Эмма тоже улыбнулась, с той же иронией. Пусть Гренвилль учен, мудр и силен — все-таки она имеет перевес над ним. Женщиной была она, знающей женщиной!.. И над самой собой улыбнулась она, над грезой о нетронутой девственности. Далеко ли ушла бы она с этой грезой! Перед картиной Венеры эта греза рассеялась!

Маленькая комнатка, выходившая в сад. Через открытое окно виднелось кружево черных ветвей, колебавшихся в порывах ветра. Слабое сияние на востоке возвещало приближение нового дня. Летом в этой комнате должно было быть очень хорошо. Но теперь она казалась неприветливой. Обставлена она была скудно — кровать, стул, умывальник. А ведь комната достаточно велика для разных удобств и для второй кровати тоже.

И опять в Эмме вспыхнуло недоверие. Она была любовницей Гренвилля, хотела быть ею; почему же он не брал ее?

Она обернулась и скользнула по нему взглядом.

Гренвилль не закрыл за собой двери и остановился на пороге, как бы дожидаясь, чтобы Эмма ушла. Когда их взгляды встретились, он стыдливо потупился. Ничего не оставалось в его лице от сильного мужского самосознания, от властной воли: словно молоденькая девушка, стоял он там, дрожал и краснел.

Откуда же набрался он храбрости поцеловать ее в Друри-Лейнском театре? Или это была просто вспышка случайного мужества, проблеск всепокоряющей страсти?

Теперь она поняла его удивительный образ мыслей, его манеру говорить и действовать. Несмотря на свои тридцать три года, он никогда не приближался к женщине.

Какое-то странное чувство охватило Эмму, слезы выступили на глазах. Ах, почему не может она отдать ему дивный бутон девственности!..

Смущенная, опечаленная, она склонилась к окну и оттуда еще раз посмотрела на Гренвилля. Между ними на стуле горела свеча; темной массой громоздилась у стены высокая кровать. Уйти ли ей, как того ждет Гренвилль?

Эмма смущенно отвернулась, чтобы закрыть окно и скрыть свое замешательство.

Ворвался порыв ветра… пламя свечи взметнулось… погасло…

XXIV

К завтраку пришел Ромни, нагруженный коробочками и пакетами. Он был бледен, казался страдающим, в его глазах блуждали тусклые огоньки грусти. Увидев Эмму, он остановился и уставился на нее с восхищением.

— Она еще больше похорошела! — воскликнул он затем и принялся осматривать ее со всех сторон. — И опять-таки совершенно изменилась! Никто не поверит, что она была когда-то «Вакханкой» или «Мимозой». Что-то новое чувствуется в ней, более женственное, более созидательное. Почему вы не взяли с собой ребенка? Я нарисовал бы вас с ним вместе… в качестве «природы»… Молчите, молчите, Гренвилль! Я сам знаю, что это бестактно с моей стороны… Ну так я нарисую вас с собакой. В следующий раз, когда я приду, я принесу вам в подарок хорошенькую собачку…

Ромни замолчал на минутку, чтобы передохнуть. Эмма воспользовалась паузой и, смеясь, протянула ему руку:

— Ну-с, а теперь не разрешите ли поздороваться, мой строгий критик!

Он хлопнул себя по лбу:

— Ну конечно, я забыл об этом! Мой череп все пустеет и пустеет! — Ромни нежно поцеловал руку Эммы. — Ах, какое ужасное время пережил я! Я думал, что умру. Я почти и не работал совсем. Ведь у меня не было модели, которую одну только и стоит рисовать на этом свете.

Затем Эмма познакомила его с матерью. Он приветствовал ее, словно мать королевы. Наконец он приступил к распаковыванию своих пакетов.

— Я хорошо знаю Гренвилля! — сказал он улыбаясь. — Для него на свете только и существуют что наука и высокое искусство. Кроме того, как закоренелый холостяк, он не имеет понятия о том, что любят прекрасные женщины. Не разрешите ли вы мне помочь вам? Дешевые пустячки, слагаемые к ногам красоты в надежде на дружескую снисходительность!

Шелковые салфеточки, флаконы с благоухающими туалетными водами и эфирными маслами, ножички, ножницы, туалетные фигурки, коробочки, баночки — все это вытащил Ромни и расставил перед Эммой. Ее мать тоже не была забыта. Для нее были припасены теплый платок и шелковый чепец. Гренвилль получил серебряный кубок.

Наконец Ромни понес все свои подарки наверх, чтобы лично расставить их в комнате Эммы. Когда молодая женщина осталась на минутку наедине со старым другом, она торопливо спросила его:

— Ромни! Скажите мне правду! Почему вы не ответили на мое письмо?

Он смутился:

— В тот момент, когда я заканчивал ответ вам, пришел Гренвилль. Он не пожелал, чтобы я писал вам. Он сказал, что стоит вам получить деньги, как вы приедете в столицу и этим вынудите его порвать с вами. Я видел, что он способен сделать так, как говорил, и знал, что вы будете несчастны, если это случится.

— Вы знали? Но ведь я никогда не говорила вам о нем!

— Но ради него вы отказались от сэра Гарри.

— Да, я люблю Гренвилля и не желаю терять его. Но я его не знаю. Я знаю о нем только то, что он сам говорит мне. Что мне нужно делать, чтобы удержать его? Скажите мне это, Ромни! Помогите мне, если вы меня хоть немного любите! Он такой странный… Я все ломаю и ломаю себе голову… Почему вы не должны были посылать мне деньги? Он знал, что я впала в отчаяние. Не хотел ли он смирить, принизить меня, чтобы я была в полной зависимости от него?

Она была бледна от волнения. Ромни с удивлением смотрел на нее.

— Да что с вами? Мисс Эмма, подобное недоверие… Гренвилль горд и ревнив, а к тому же беден. Подумайте о его положении! Мужчина, который любит женщину, должен желать, чтобы она получала все только из его рук.

— Вы думаете так, Ромни? Это ваше искреннее мнение?

— Да, это мое искреннее мнение, мисс Эмма… Ах, что сделала с вами жизнь! Созданная для радости, свободная, от крытая натура, вы ломаете себе голову над черными мыслями. А вы еще так молоды!

— Молода — да! Но что я пережила!.. И у меня такое чувство, будто мне предстоит что-то еще более тяжелое. Мне постоянно приходится думать об одном молодом человеке, которого я видела только мельком. Его звали, кажется, Нельсон. «Этот человек никогда не будет счастлив!» — сказал мне доктор Грейем. Вот мне и кажется, что со мной будет так же… Никогда не быть счастливой! Никогда! — Эмма опять задумалась. — Почему Гренвилль не хотел, чтобы я была в Лондоне? Может быть, он все еще сватается к дочери лорда Мидльтона? Или… Ромни, не слыхали ли вы чего-нибудь о сэре Гарри? Он тоже не ответил мне на мои письма.

— Сэр Гарри заболел в Лестере, когда вы неожиданно исчезли. Вероятно, родные не передавали ему ваших писем.

— Его родные?.. А я думала, Гренвилль… Где теперь сэр Гарри? Видели ли вы его еще раз?

— Он из-за нездоровья отправился в Италию, где пробудет долгое время. За день до отъезда он зашел ко мне и справился о вас. Я сказал, что ничего не слыхал.

Эмма облегченно перевела дух.

— А теперь он уехал и не знает ничего обо мне и Гренвилле?

— Ничего. Когда пришел сэр Гарри, Гренвилль тоже был у меня. Неприятное положение! Я боялся, что Гренвилль выдаст себя, но он оставался спокойным и хладнокровным.

— А когда сэр Гарри был у вас?

Ромни удивленно взглянул на нее: что-то тревожное чувствовалось в ее вопросах.

— Он был у меня через несколько дней после Нового года. Он еще пожелал мне счастья… Ну да, это было восьмого января!

Эмма вздрогнула. Восьмого января сэр Гарри простился с Ромни в присутствии Гренвилля, девятого он уехал, а десятого Гренвилль разрешил Эмме приехать в Лондон. Уж не боялся ли он сэра Гарри?

В этот момент в комнату вошел Гренвилль, раздосадованный долгим отсутствием Эммы. Подойдя к девушке, он улыбнулся ей, и эта улыбка вновь растопила ее оцепенение.

Ромни провел у них весь день. После обеда Гренвилль сообщил ему план, который он выработал для Эммы. До обеда, в то время как Гренвилль будет на службе, Эмма будет учиться у матери домоводству и делать уроки, которые задаст ей Гренвилль, по письму, сче^у, географии, истории, английскому и французскому языкам. К обеду, в три часа, он вернется из города. После обеда они станут работать совместно в саду или гулять. В шесть часов будет начинаться урок, который будет длиться до ужина, то есть до девяти. Затем они поболтают часочек. В десять часов дамы уйдут на покой, а он, Гренвилль, засядет за работу в лаборатории. Ведь он любил работать по ночам, мог обходиться немногими часами сна, никогда не ложился раньше двух и вставал в восемь, а Эмма любила вставать рано. Таким образом, они не будут мешать друг другу, и останется много времени для совместной работы.

Ромни внимательно выслушал Гренвилля.

— Восхитительный план! — сказал он затем с легким оттенком иронии. — Скоро мисс Эмма станет такой ученой, что бедный невежественный художник уже не будет удовлетворять ее требованиям. Поэтому, вероятно, и не подумали о нем. Таким образом, бедному художнику не останется ничего иного, как бросить живопись и поискать на улицах Лондона работы в качестве метельщика или фонарщика.

Гренвилль поднял голову и произнес:

— Вы — всегда желанный гость в Эдгвер-роу, Ромни. Ведь вы дали мне слово молчать о пребывании здесь Эммы!

Эмма побледнела:

— Молчать о том, что я здесь? Разве я такая скверная, что меня надо прятать?

Гренвилль гневно встал:

— Об этом не может быть и речи. Если бы ты была скверная, ты вообще не была бы здесь.

Она посмотрела на него, и ее глаза наполнились слезами.

— Какие мы разные люди, Гренвилль! — тихо сказала она. — Я любила бы тебя, даже если бы ты оказался величайшим преступником на свете.

Гренвилль недовольно покачал головой:

— У женщин на первом плане всегда чувства. Ведь я же говорил тебе, что мне приходится считаться с занимаемым положением? Неужели я должен начать сначала!

Казалось, его резкий тон болезненно затронул Ромни. Художник торопливо подбежал к Эмме, взял ее за обе руки и сказал:

— В самом деле, мисс Эмма, вы дурно поняли Гренвилля! Он не хотел сказать что-нибудь против вас. То, что случилось у вас, отступает от буржуазного взгляда на порядок, и нельзя же объяснять каждому встречному, как все это случилось. Но оставим это! Благодарю вас, Гренвилль, что вы хотите дать прибежище старому ипохондрику на время его часов уныния. Но Эдгвер-роу — не моя мастерская. Неужели и в самом деле невозможно, чтобы мисс Эмма хоть изредка навещала Кавендиш-сквер? Неужели вы хотите, чтобы я окончательно вы бросил за борт свой крошечный талант, чтобы редкая красота мисс Эммы была потеряна для искусства?

Гренвилль ничего не ответил. Он сидел молча с нахмуренным лицом. Что-то вроде гнева вспыхнуло в Эмме.

— Я не брошу вас так, Ромни! — воскликнула она. — Ведь я еще раньше обещала вам это, и я…

Эмма смущенно запнулась: она встретилась с мрачным взглядом Гренвилля и не осмелилась докончить фразу.

— Я представлял себе все это очень просто, — продолжал Ромни. — Раз мисс Эмма любит рано вставать, она могла бы в семь часов уже быть у меня. Вы, Гренвилль, тоже могли бы заходить ко мне перед службой, чтобы быть спокойным, что мисс Эмма без помехи вернется домой. На те полчаса, которые вы мне подарите таким образом, я рассчитываю в том смысле, что ведь я давно хотел написать ваш портрет. А когда ваш портрет будет готов, вы, наверное, не откажетесь принять его от меня в знак моей благодарности и уважения и повесить его над письменным столом. Я кончил, милостивые государи!.. Ну разве не прекрасную речь сказал я, мисс Эмма? Ну а вы, дорогой сэр, пробудите свою совесть и согласитесь на этот сговор, спасающий искусство!

Ромни, смеясь, протянул Гренвиллю руку. Тот тоже рассмеялся, и они ударили по рукам, решив, что два раза в неделю Эмма будет приезжать в мастерскую Ромни и все будет так, как пожелал художник.

Когда вечером Эмма на минутку снова осталась наедине с Ромни, она сказала:

— Я и не подозревала, что ты такая шельма, Ромни! Как ловко вы добились согласия Гренвилля!

Он рассмеялся:

— Это когда я предложил нарисовать его портрет? Господи Боже! В нас, англичанах, даже в самом лучшем, неизменно сидит коммерсант. А младшие сыновья знатных лордов, не наследующие фамильных богатств… Им надо как-нибудь выворачиваться. Они — джентльмены до мозга костей, но, раз дело касается «гешефта»… Если бы я добился для Гренвилля признания его «Венеры» за подлинного Корреджо, он продал бы мне свою душу!

Эмма ничего не ответила ему. Только ей вдруг стало холодно, и она плотнее закуталась в платок.

XXV

У Гренвилля были в Лондоне друзья и родные, с которыми он хотел поддерживать отношения. Чтобы ввести Эмму в этот круг, он хотел дать двадцать шестого апреля, в день рождения Эммы, маленький праздник.

На этот случай он выработал особый план. Мать Эммы он представил гостям в качестве хозяйки, происходящей из хорошей буржуазной семьи. Она приняла это место у Гренвилля только из-за того, чтобы не разлучаться со своей дочерью, которая приехала в Лондон из провинции, чтобы попытаться хоть как-то устроиться в жизни. Но поскольку девушка впервые оказалась в таком огромном городе, где у нее совсем не было знакомых, ей необходима была поддержка близкого человека. И поэтому матери Эммы также пришлось покинуть свои родные места и поехать вслед за дочерью.

Утром Эмма с Гренвиллем отправились к Ромни.

Эмма попросила Гренвилля доставить ей такое удовольствие в день рождения, да и к тому же Ромни ее настоятельно приглашал посетить мастерскую и — если у нее будет желание — позировать ему.

— Хорошо, — подумав, согласился Гренвилль. — В день рождения человек может себе позволить послабление. Но мы пробудем у Ромни недолго: нам нужно заблаговременно вернуться домой. Ведь сегодня торжественный вечер, ко мне приедут именитые гости и почитаемые мною родственники. Ты должна будешь выглядеть безупречно.

— Я сделаю так, как ты скажешь, любимый, — улыбнулась Эмма: сердце ее трепетало от предвкушения счастья.

Ромни был сам не свой, когда Эмма и Гренвилль оказались в его мастерской. Художник рассыпал комплименты по поводу красоты Эммы, поздравлял ее с днем рождения, стал показывать ей картины.

— Я умираю от счастья! — восторженно заявил он.

Гренвилль лишь посмеивался, меряя шагами мастерскую.

— Ты еще ее увидишь, Ромни, — заметил он, — но когда Эммы нет, ты можешь любоваться ею на своих картинах.

— О да! — воодушевился художник. — Конечно! Хотя, должен сказать, картина — какой бы великолепной и талантливой она ни была — это всего лишь неуверенная попытка приблизиться к недостижимому идеалу.

Эмма засмеялась. Эти странные, даже нелепые выходки Ромни ее забавляли. Она расхаживала по мастерской, вглядываясь в пейзажи, натюрморты и портреты людей, изображенных на полотнах. Мужчины тем временем прошли в соседнюю комнату, стали о чем-то разговаривать. Эмма даже не пыталась прислушиваться. Наверно, Гренвилль опять наставляет Ромни, чтобы тот не очень-то уж соблазнял Эмму своим желанием позировать ему. Ах, ладно. Она безмятежно отбросила эту мысль. Гренвилль просто переживает из-за нее.

На лестнице послышались чьи-то шаги — Эмма обернулась. Ромни и Гренвилль? Неужели пора уезжать? Она вздохнула, сделала шаг к двери и вдруг замерла. На пороге стоял человек, показавшийся Эмме до боли знакомым. От удивления она чуть не вскрикнула.

— Том? — Она не могла поверить своим глазам. — Это ты, Том?

Человек вошел в мастерскую — Эмма уже не сомневалась, кто перед ней.

— Да, мисс Эмма, это я, ваш верный Том.

Господи, это был действительно Том Кидд — Эмма чуть не заплакала и бросилась ему на шею.

— Как ты узнал, что я здесь? — спросила она его.

— Я увидел ваш портрет, мисс Эмма. В магазине. Там мне сказали, где вас можно застать. И вот я пришел. Я шел наудачу, но, как видно, мне повезло.

— И вот ты пришел.

Она не могла опомниться. Том Кидд, ее верный друг, радостное напоминание прошлого, — она считала его пропавшим, и вот он теперь стоит перед ней в матросском одеянии.

— Расскажи мне, как ты жил, Том? — попросила она.

— О, я стал матросом, настоящим матросом. Попадал в такие передряги — едва живой остался. Однажды нас здорово потрепал шторм, к тому же «Эльбмерл», корабль, на котором я плыл, наскочил на скалы. Я оказался в воде с несколькими другими матросами. Троих так и не спасли, они нашли себе могилу в море, четвертого выудили матросы с «Бриллианта». Ну а мой капитан ухватился за канат, который ему бросили матросы с «Эльбмерла». Но когда они собрались вытаскивать капитана, он осмотрелся и заметил, что я захлебываюсь. Тогда он взял конец каната в зубы, поплыл ко мне и обвил мое тело канатом… Так нас вдвоем и втащили на борт. Ну а он опять посадил корабль на якорь, хотя «Эльбмерл». и был уже без бушприта и передней мачты. Ну да это никого не удивило: за что ни возьмется этот человек, все-то он сделает. Но ведь он только что оправился после тяжкой болезни… Да и всего-то ему двадцать четыре года. И ведь как только он вытащил меня из ледяной воды, тотчас же принялся командовать и работать, словно ему все нипочем! В нем словно огонь клокочет. Матросы так и говорят, что каждому будет хорошо, кто плавает с капитаном Нельсоном…

— Нельсон — твой капитан? — изумленно спросила Эмма. — Тот самый, который два года тому назад вернулся в Англию, сломленный жестокой лихорадкой?

— Он самый. Вы его знаете, мисс Эмма?

Эмма покраснела, вспомнив, при каких обстоятельствах она познакомилась с Нельсоном.

— Я случайно видела его однажды у врача. Только я не думаю, чтобы он помнил меня. Я спросила потому, что случай свел тебя с ним в ту ночь. Ведь в это самое время и я тоже была в опасности; так можно просто стать суеверной!

Том покачал головой:

— Суеверной? «Суеверие» — неподходящее слово, мисс Эмма. Нельзя смеяться над судьбой: она предопределена каждому человеку с момента рождения. Разве только случайность, что я как раз теперь приехал с капитаном Нельсоном в Лондон, увидал ваш портрет в витрине магазина и смог узнать, где вас искать? А в тот же день капитан Нельсон заявил мне, что мы отправляемся в Вест-Индию. И все это — только случайность? Нет, мисс Эмма, это — судьба!

Том говорил все это спокойно, но в его глазах горел такой огонь, который испугал Эмму.

— Я не понимаю тебя, Том! Что ты хочешь сказать этими рассуждениями о судьбе? И что общего у тебя с Вест-Индией?

Он склонился к ее уху:

— Он там! Он, мисс Эмма, он!..

Она вздрогнула, и ее лицо покрылось смертельной бледностью.

— Сэр Джон?

Страшная улыбка искривила лицо Тома.

— Да, сэр Джон Уоллет-Пайн! Ни разу не встречал я его с того дня, ну а теперь… теперь мы встанем лицом к лицу. Что произойдет из этого — знает судьба: все предопределено заранее!

Он смолк. Эмма сидела закрыв глаза. Буйным хороводом проносились воспоминания в ее голове. Теперь ей достаточно встать, нежно пожать Тому руку, улыбнуться ему, и она будет отомщена, а потом…

Ей представился корабль, на палубе которого мрачно выстроились матросы. На главную мачту вздернули человека, и у этого человека лицо Тома… Нет, это не должно было случиться!

Она взяла его руку и нежно пожала ее.

— Ты был в Гавардене у бабушки, Том? — медленно заговорила она, погружая свой взгляд в его глаза. — Не видел ли ты там маленькой девочки? Ей около двух лет, у нее голубые глаза и золотистые локончики?

— Видел, мисс Эмма. Девчушка с ангельским личиком. Это сирота. Бабушка взяла ее к себе из сострадания.

— Да, так она говорит любопытным. Только я признаюсь тебе, Том, что это неправда: это мой ребенок.

Том вздрогнул, его рука задрожала.

— Да, Том, и сэр Джон ее отец. Сэр Джон плохой человек и заслужил наказание. Но можешь ли ты теперь стать его судьей, Том? Можешь ли ты убить отца моего ребенка?

Том с диким видом уставился в лицо Эммы. Он искал слов, но не мог найти их.

Эмма встала и обернулась, отыскивая взором Ромни. Его не было в мастерской; сквозь неплотно прикрытую дверь она увидела, что он стоит у окна в соседней комнате.

— Теперь ты все знаешь, Том, и я прошу тебя, предоставь возмездие иному, Всевышнему. Сделаешь ли ты это из любви ко мне? Откажешься ли ты от своего намерения?

Он кивнул, словно смертельно усталый:

— Если вы этого хотите… Все эти годы я жил мыслью о возмездии… А теперь у меня на свете нет никого, кроме капитана Нельсона. Ведь вы, мисс Эмма… господин, с которым вы вошли сюда… ведь я ждал вас добрый час на улице…

— Это был сэр Гренвилль, Том! — сказала она не задумываясь. — Разве я не рассказывала тебе, как в театре Друри-Лейн мне оказал помощь господин, когда я упала в обморок? Это был он. С того времени я люблю его и теперь принадлежу ему.

— А он?

Эмма невольно отвела взор, но горячо сказала:

— И он тоже любит меня, Том, очень любит! Ради меня он принял в дом и мою мать. Он очень знатный человек, служит в министерстве иностранных дел. Мы живем в Эдгвер-роу. Если ты захочешь навестить нас…

Она запнулась. Что-то принудило ее в этот момент обернуться. В дверях стоял Гренвилль.

XXVI

Эмма, смеясь, пошла навстречу Гренвиллю, объяснила ему присутствие Тома и добавила, что она пригласила старого друга в Эдгвер-роу, разумеется, при условии, что Гренвилль разрешит это.

Гренвилль как будто не слыхал того, что она говорила. Его взгляд скользнул мимо Тома, как будто он не видел его. Он сказал, что внизу ожидает экипаж, в котором они должны отправиться домой, он нетерпеливо торопил Эмму переодеваться и ехать.

Том молча отошел в сторонку и оттуда наблюдал за всем происходящим. Когда же Эмма повернулась, чтобы выйти из комнаты, он подошел к ней проститься. Его голос дрожал, он с трудом подбирал слова.

— Ведь сегодня день вашего рождения, мисс Эмма, и, быть может, даже Том Кидд смеет пожелать вам счастья. На этот день, на этот год, на всю жизнь! Поклонитесь от меня вашей матушке. Я с удовольствием повидался бы с ней, да не придется.

Эмма сердечно пожала ему руку:

— А почему нет, Том? Отсюда до Эдгвер-роу недалеко!

— Нельзя, мисс Эмма! Мне уже завтра надо ехать с капитаном Нельсоном в Ирландию, где ждет флот. Через неделю мы будем в открытом море. Будьте здоровы, мисс Эмма, будьте здоровы! — Он еще раз долгим взглядом посмотрел на нее. Затем он обратился к Гренвиллю, и его голос, только что дрожавший и неуверенный, сразу стал твердым и суровым: — Том Кидд — простой человек, ваша милость, и не умеет подбирать слова по образцу благородных. Только одно знает он: что Эмми Лайон он знавал еще тогда, когда она училась ходить, и что она достойна высшего и прекраснейшего, что только существует на земле. Будьте добры с ней, сэр Гренвилль! Сделайте счастливой Эмми Лайон, чтобы и вы сами могли быть счастливым и чтобы и с вами не случилось того, что… что непременно случилось бы с другим, если бы… если бы за него не заступился ангел!

Он посмотрел Гренвиллю в глаза тем самым страшным взглядом, с которым до того назвал Эмме имя сэра Джона, а затем, словно требуя ответа, протянул Гренвиллю свою руку.

Одно мгновение они стояли так друг против друга. Затем Гренвилль отвернулся с надменной улыбкой. Рука Тома Кидда опустилась.

Медленно направился он к двери. Эмма поспешила за ним следом и обвила его руками за шею.

— Будь здоров! Том! Ты — милый, добрый, верный! Думай обо мне без злобы и… люби меня хоть немного!

Она потянулась, чтобы достать до его рта, поцеловала его долгим поцелуем. Ей казалось, будто она никогда-никогда не увидит его честное лицо.

Исчезло теплое, мягкое настроение всего утра, пропал весь день. Эмма предпочла бы остаться у Ромни, вовсе не возвращаться в Эдгвер-роу. Но там была ее мать… на эту смиренную женщину изольет Гренвилль всю свою злобу.

Эмма торопливо переоделась. Она думала, что, не будь здесь Ромни, Гренвилль осыпал бы ее упреками, и решила: пусть это случится, она уже не станет молчать, она ответит ему. Она жаждала этого. Чаша переполнилась; обращение Гренвилля с Томом исчерпало меру терпения.

В экипаже они сидели молча — очевидно, кучер мешал Гренвиллю начать. А в Эдгвер-роу их ждала мать. Ее улыбающееся лицо омрачилось, когда она увидела Гренвилля и Эмму. Она поспешно взяла из рук Гренвилля пакеты и унесла их в дом, пока он платил кучеру. Эмма сейчас же поднялась по лестнице на верхний этаж.

— Иди к матери, Эмма! — раздался вслед ей голос Гренвилля. — Я должен поговорить с тобой!

Он назвал ее «Эммой», а не «Эмили»!.. Она спокойно пошла далее, сказав:

— Я жду тебя в своей комнате!

— Твоя мать…

— Оставь мою мать в покое! Она здесь ни при чем!

Эмма оставила дверь своей комнаты открытой. Тотчас же вслед за ней пришел и Гренвилль и сразу начал говорить.

Разве она забыла, о чем они договорились? Она обещала ему полное повиновение, обещала следовать его указаниям. Как же сдержала она свое слово? Еще тогда он сомневался в ней, а потому-то и отправил ее в Гаварден, чтобы в тишине этого маленького городка она одумалась под влиянием матери, раскаялась в своих недостатках, исправилась. Но ее легкомыслие, упрямство, вспыльчивость все-таки пробивались наружу. Разве, несмотря на его запрещение, она не обратилась к Ромни за денежной помощью? Затем — в Эдгвер-роу — она обещала ему работать, а между тем с большой неохотой бралась за выполнение заданных уроков и предпочитала целыми днями просиживать в уголках, погружаясь во вздорные размышления.

— А теперь, сегодня! Я делаю все, чтобы изгладить твое прошлое, приглашаю высокопоставленных гостей, чтобы создать тебе новый круг знакомых. А ты?.. Ты бросаешься на шею первому встречному, рассказываешь ему все, настаиваешь, чтобы он пришел сюда. И кому же? Матросу, человеку из низших слоев! Конечно, пусть он всем и каждому рассказывает с хвастовством о высокопоставленной связи своей кузины! В самом деле, Эмма, если бы я не любил тебя… Но — берегись! — если что-нибудь подобное случится еще раз, тогда…

— Тогда что?

— Тогда… в силу моих обязанностей… к имени и положению… Тогда все будет кончено между нами! Все!

— Тогда все будет кончено между нами! — медленно повторила Эмма. — Ну что же, я не могу поручиться тебе, что этого не случится еще раз. Если твоей любви недостаточно, чтобы взять меня такой, какова я есть, то разве не лучше будет положить конец всему теперь же, прежде чем это при чинит тебе страдание?

Гренвилль сделал шаг навстречу ей:

— Эмили!..

Он снова называл ее «Эмили»?

— Нет, постой! Я дала тебе высказаться и не перебивала тебя, так не угодно ли будет тебе выслушать и меня теперь! Не угодно ли будет тебе выслушать соображения неразумного, покрытого пороками создания? Разумеется, я совершила преступление, когда говорила с Томом. Но в чем виноват здесь Том? Имел ли ты право плохо обойтись с ним за это? А ты это сделал. Ты почти не слушал его, умышленно не обращал внимания на протянутую тебе руку, высокомерно повернулся к нему спиной. Кто дал вам, гордым лордам, право смотреть с презрением на мозолистые руки народа? Разве не обязаны вы им своим состоянием, своим могуществом? Когда лордские дочки имеют любовные связи и рожают внебрачных детей, как леди Уорсли или мисс Пейтон, когда они появляются на балах или придворных приемах полуобнаженными, тогда это признается забавным и остроумным, тогда вы готовы аплодировать им. Но если девушку из народа изнасилует сын лорда, если она, добывая кусок хлеба своему ребенку, делает то же самое, что делает лордская дочь из разнузданности, тогда вы обзываете ее нахалкой и испорченной, считаете непреложным, что надо стыдиться такой девушки. Конечно, ее можно взять в любовницы, но только ее надо прятать… прятать за фальшивой благопристойностью, за фальшивым именем. Ну понял ты теперь, что меня мучает, что отвращает меня от всего? Когда ты изложил мне свой план, я сама не сознавала этого. Правда, в тот день, когда моя мать должна была отказаться от честного имени отца, я смутно почувствовала это, теперь же знаю это наверняка. Я не могу лгать. Это противно моей природе. — Она медленно встала и подошла к нему. — И я не хочу этого. Слышишь, Чарльз? Я не хочу лгать!

Она твердо посмотрела ему в глаза. Он гневно расхохотался, отвел от нее взор и крикнул:

— Недурные признания делаешь ты мне! И когда же? В самый последний момент… чтобы застать меня врасплох! Наверное, тебя научил этому тот самый субъект с лицом каторжника! У вас было достаточно времени столковаться!

Эмма изумленно отступила на шаг назад:

— Я не понимаю тебя! При чем здесь Том?

Он ничего не слышал. Бешенство так и било в нем.

— Как он вообще нашел тебя? В сказку о картине я не поверю! Ты письмом вызвала его к Ромни, чтобы посмеяться с ним надо мной — идеалистом, захотевшим спасти человека. Да, в этом был твой план! Твоя мать уже здесь. Теперь прибыл этот так называемый двоюродный брат, а в один прекрасный день прибудет и ребенок… ребенок сэра Уоллет-Пайна!

Эмма с отчаянием крикнула:

— Чарльз! Что ты говоришь? Ты не мог сказать это серьезно! Не мог же ты подумать, что Том и я…

— Кто может знать, что — правда, что — ложь? Когда ты целовала этого грязного парня, было похоже, будто он привык к этому… Ведь он — «милый, добрый, верный Том»!

Он невольно замолчал — стон вырвался из груди Эммы, она отступила от него, прислонилась к стене. Словно ища опоры, ее руки хватались за воздух. Наступила минута томительного молчания.

— Ну да, я позволил себе увлечься! — хрипло сказал затем Гренвилль. — Я сожалею об этом… ради тебя и ради себя. Но я не могу отступаться от своих требований. Если ты исполнишь их, все будет забыто, а не исполнишь…

Он сделал резкое движение рукой, как бы отрубая что-то, и затем ушел. Сзади него со звоном щелкнул замок.

Долго ли Эмма простояла таким образом? Услыхав голос матери, она сильно испугалась.

— Тебе пора одеться, Эмми! Гости сэра Гренвилля сейчас придут!

— Да, да…

Почему мать не вошла? Кто запер дверь?

Ах да… Эмма сама сделала это…

Ах, что за сверлящая боль в висках, в глазных впадинах! И как вздрагивают веки… От холодной воды ей станет лучше. И действительно, пора переодеваться.

А вот подъехал какой-то экипаж. Голос Чарльза… Он принимал друзей… Она должна принарядиться, казаться как можно красивее, чтобы сделать ему честь. Она наденет черное шелковое платье с зеленой вставкой. Это платье имеет такой благородный и в то же время такой приветливый вид. К тому же оно так подходит к цвету ее волос… Только вот ее щеки сегодня чересчур красны. Это от ужасной головной боли. Не побелиться ли ей немного? Нет, нет! Чарльз этого не любит. А головная боль пройдет.

А вот и второй экипаж… третий… четвертый… Теперь гости, наверное, все собрались. Сейчас Гренвилль придет за своей Эмили, чтобы представить ее всем этим знатным кавалерам и дамам.

Да, что такое хотела сказать она им? Разве она не условилась с Чарльзом?.. Ах, эти боли!.. Словно кто-то колотит молотком по голове! Ну да она вспомнит, что ей нужно сказать им, а не вспомнит, так спросит у Чарльза.

А вот и он идет!.. Нет, это Софи, служанка…

— Да, да, Софи, я сейчас иду!

Почему он сам не зашел за ней? Впрочем, разве он мог оставить гостей одних? А теперь она не может спросить его, что должна она сказать гостям… А что это было в самом деле?

Фу, как скрипит лестница!.. Ах, дом становится стар. Может быть, Чарльз знает средство против скрипа лестницы? Ведь он знает все… все…

А почему вся комната окутана красным туманом? Почему все предметы качаются?

Кто-то взял Эмму за руку и потянул ее вперед.

— Мисс Эмили Кадоган, дочь моей экономки!

Кадоган? Ах вот, вот что…

— Это неправда! Меня зовут не Кадоган, а Эмма Харт… Геба Вестина…

Почему Гренвилль с такой силой дернул ее руку? А его глаза… почему они полны гнева? Что же сделала она такого?.. Ах, ах… уж не сказала ли она того, что не должна была говорить?

— Ведь я знала, Чарльз, что… я… не могу… лгать…

Стены зашатались. В ушах у Эммы зашумело, словно туда вливалась вода. Что-то ударило ее по голове. Все потемнело… стихло…

У нее была жесточайшая горячка, говорили врачи. Лондонские туманы вредили ей. Кроме того, наверное, рождение ребенка нарушило ее нервную систему, благодаря чему она так легко и чрезмерно раздражалась и была так недоверчива.

Гренвилль во всем соглашался с врачами. Но он шел еще далее: он старался найти причину всему тому, что Эмме выпало.

Насилие сэра Джона растоптало в ней все, что было хорошего и доверчивого в ее натуре. С той поры недоверие поселилось в ее душе и отравило все существование. А может быть, зародыш болезни поселился в душе еще тогда, когда подруги по школе миссис Беркер старались всеми силами унизить ее? Да, все это время она была больна и смотрела на происходящее сквозь туман отравленного воображения. Могла ли она иначе так дурно объяснить себе весь образ действий Гренвилля? А ведь она должна понимать: что бы ни делал в этом отношении Гренвилль, он всегда хотел ей только добра.

Были последние дни мая, когда Гренвилль сказал все это Эмме. В первый раз со времени того ужасного дня двадцать шестого апреля она получила разрешение встать с постели.

Они сидели в саду под яблоней. Тепло пригревало солнце, нежно звучал голос возлюбленного, хорошо было жить!

Эмма любовалась руками Гренвилля — гибкими, тонко очерченными руками человека высшей расы. Эмма нежно взяла их, перевернула, поцеловала… положила на них свою голову, доверяя им свое сердце, все свое усталое от жизненной борьбы существо.

Доверие? Разве не было оно врачом ее души?

XXVII

Жизнь Эммы потекла без тревог, в твердых границах, очерченных Гренвиллем.

Он был с нею добр и внимателен. Ни разу более не слыхала она от него ни одного резкого слова. Он сначала осторожно выведывал ее настроение и лишь потом обращался с желанием или требованием. Теперь он уже не приказывал, а доказывал необходимость того или другого.

В прежнее время такое дипломатическое обращение вызвало бы в Эмме недоверие, но теперь она лучше знала возлюбленного: он стал осторожен и хитер потому, что любил ее.

Только иногда между ними происходили легкие недоразумения, а именно когда в Эдгвер-роу приходили нищие. Эмма, вспоминая, как ее мать после смерти отца побиралась по деревням, готова была отдать нищим последнюю копейку, но Гренвилль сурово восставал против этого, говоря, что надо быть экономнее, так как неизвестно, что еще может случиться. Однако Эмма не приписывала это черствости Гренвилля. Эта кажущаяся мелочность проистекала из его забот о будущем.

Из Неаполя приходили дурные вести. Письма сэра Уильяма Гамильтона сообщали о прогрессировании болезни его жены. Если леди Гамильтон умрет… Сэр Уильям любил женщин. Несмотря на свои пятьдесят два года, он был еще крепок и жизнерадостен. Не подумает ли он о втором браке? А если от нового союза пойдут дети… Тогда придется отказаться от надежды, что в один прекрасный день сэр Уильям заплатит долги Гренвилля. Да и от надежд на будущее наследство тоже приходилось отказываться. А ведь только эти надежды и сдерживали кредиторов Гренвилля!

Политика тоже доставляла Гренвиллю немало забот. Приходилось опасаться смены министерства. Если премьер-министр лорд Нерз, покровитель Гренвилля, удержится у власти, Положение Гренвилля останется прочным. Но оппозиция приобретала все большее и большее влияние в парламенте. Фукс и Шеридан, лидеры либеральных вигов, наносили жестокие удары правительству. Если Нерз падет и министром-президентом станет Фукс, дни чиновников-тори будут сочтены, и Гренвиллю тоже придется подать в отставку: люди из консервативных родов не могли служить в либеральном министерстве. Если даже их не уволят, они сами должны будут уйти: к этому обязывала традиция.

В начале сентября из Неаполя пришло известие о смерти леди Гамильтон. Покойная пожелала быть похоронена в фамильном склепе в Пембрукшире, и сэр Уильям просил Гренвилля принять на себя все хлопоты по устройству печальных дел.

В силу этого у Гренвилля было много забот в Лондоне, и Эмма зачастую бывала предоставлена самой себе. Впервые почувствовала она всю зависимость, в которой держал сэр Уильям ее возлюбленного. Что станется с ней, если она не понравится этому барину?

Конечно, ее внешность должна понравиться ему — признанному ценителю классической красоты. Ее прошлое тоже не явится препятствием, так как сэр Уильям отличался свободой суждений и любил говаривать, что сильный дух нередко порывает оковы общепризнанной морали. Но что, если он откажет ей именно в этом «сильном духе»?

Помимо всего, сэр Уильям питал особые надежды насчет судьбы племянника. Сватовство Гренвилля к дочери лорда Мидльтона произошло вследствие желания сэра Уильяма, и он очень рассердился, когда этот выгодный брак не состоялся. Теперь он сам приедет в Англию и сможет поддержать сватовство Гренвилля своим влиянием. Вдруг он снова возьмется за прежние проекты?

И опять сомнения закрадывались в душу Эммы. С тайной робостью ожидала она прибытия сэра Уильяма.

Гренвилль встретил дядю в гавани и проехал с ним прямо в Пембрукшир. Оттуда он написал Эмме.

Сэр Уильям заедет в Лондон, чтобы сделать визит королю и министрам. При этом он выберет время побывать у Гренвилля и познакомиться с Эдгвер-роу. Сам Гренвилль был вынужден оставаться пока в Лондоне и мог вернуться домой лишь вместе с дядей. Поэтому он письменно давал все распоряжения. Гостя должна была встретить одна мать в качестве домоправительницы, а Эмма появится в столовой только к чаю. Там она предоставит все дальнейшее глазам сэра Уильяма.

Конечно, все приказания были выполнены с тщательностью. И как билось сердце Эммы, когда в указанный час она спустилась в столовую, чтобы приготовить там все к чаю! Гренвилль с гостем были в лаборатории, осматривали коллекции. Но вот послышались их голоса. Эмма почувствовала, что у нее подгибаются колени, и поспешила отодвинуться в самый темный угол.

Сэр Уильям вошел. Эмма не могла в первый момент разглядеть его лицо, потому что он разговаривал как раз со следовавшим позади племянником. Но когда сэр Уильям обернулся, Эмма была немало удивлена: старец казался совершенно свежим и сильным, словно ему не было и сорока.

Когда сэр Уильям заметил живопись на стене, он с удивлением воскликнул:

— Восхитительно, Гренвилль! Прямо поразительно! Уж не открыл ли ты способ делать золото? Не нашел ли философский камень? Чтобы оплатить это, надо обладать целым состоянием!

Гренвилль улыбнулся:

— Мне это не стоило ни единого шиллинга. Ромни нарисовал все это по дружбе.

— По дружбе? Ну а от меня художники вечно требуют денег… как можно больше денег! А еще Ромни… Кстати, на помни мне завтра о нем. Я должен посмотреть его картину. Ведь модель, как говорят, представляет идеал женской красоты. Где он выискал ее? Мне говорили, что он ничего не прибавил от себя и строго держался натуры. Но это, конечно, преувеличение. Праксителю для Венеры понадобилось более чем сто моделей!

Гренвилль украдкой подмигнул Эмме.

— И все-таки это сущая правда, дядя. Не желаешь ли сам убедиться?

Он показал на плафон, откуда смотрела Эмма в качестве богини красоты. Сэр Уильям долго созерцал картину и с недоверием покачивал головой.

— Неужели это и в самом деле портрет? И не идеализированный? Я видел много красивых женщин, но такое совершенство — никогда! Она в Лондоне? Не могу ли я познакомиться с ней через Ромни?

Эмма бесшумно взяла поднос и подошла к столу.

— Она живет не в Лондоне, — ответил Гренвилль, — но если ты считаешь это таким важным…

— Повидать красивейшую женщину в мире? Да я готов объехать полмира ради этого! — И Гамильтон вздохнул, смеясь над самим собой. — Для моего возраста это слишком пылко, не правда ли? Но что поделаешь! Шекспир заметил, что мужские сердца после тяжелой потери делаются особенно впечатлительными к новым чарам. Едва только Ромео был отвергнут Розалиндой, как тотчас же влюбился в Джульетту. Как знать, не случилось ли бы и со мной того же, если бы я попал в заколдованный круг Цирцеи Ромни?

Он рассмеялся и, не обращая внимания на прислуживавшую «горничную», взял с подноса чашку чаю. Затем он потянулся к серебряному сливочнику. Вдруг он изумленно посмотрел на руку, державшую поднос, и затем поспешно взглянул на Эмму. Поднос покачнулся, чашка Гренвилля опрокинулась, хлебцы покатились на ковер.

— Но послушайте, мисс Харт! — с напускной строгостью сказал Гренвилль. — Отчего вы пугаетесь, если сэр Гамильтон любуется вашей рукой?

Эмма стояла перед сэром Уильямом с залитым румянцем лицом и не решалась поднять на него взор. Он смотрел на нее, словно ослепленный ее красой. Затем его взор скользнул по картине.

— В самом деле, Гренвилль! — воскликнул он, разражаясь громким смехом. — Шутка вполне удалась тебе! Ты поставил в тупик старого, испытанного дипломата! Но я не сержусь на тебя за это! Я избавлен от поездки по всему свету и не должен обращаться с просьбой к Ромни! — Он встал, улыбаясь, и отвесил Эмме низкий поклон, скрестив руки на груди. — Прекрасная Цирцея, высокая богиня! Где же ваш волшебный жезл, которым вы собираетесь превратить меня в свинью?

Он взял из рук Эммы поднос и не позволил ей поднимать хлебцы, а сам нагнулся, с юношеской ловкостью опережая Гренвилля. Затем он пригласил ее присесть к ним и сам сбегал на кухню за чашкой для нее. «Сияние ее красоты» должно было озарять весь этот вечер, первый, который он переживал после долгого времени, «в интимном семейном кругу». Эмма ни на минуту не должна была покидать комнату. Казалось, Гамильтон нарочно старался не давать Гренвиллю возможности объяснить все, что касалось Эммы.

Оправившись от первого смущения, Эмма охотно отдалась чарам разговора. Сэр Уильям рассыпался целым фейерверком остроумия, был неистощим в анекдотах, проливавших свет на характер южан и условия жизни при неаполитанском дворе. При этом он не щадил и самого себя. Так, он рассказывал, что у него была обезьяна, которую он старался превратить в настоящего человека. Но животное не хотело мыслить самостоятельно и не переходило границ простого подражания. Однажды он застал обезьяну сидящей в платье сэра Уильяма в кресле перед письменным столом и рассматривающей в большую лупу сицилийскую монету, совершенно так же, как делал это и сам хозяин. Пораженный сходством, сэр Уильям приказал зарисовать эту сцену и с подписью «Антиквар» повесил ее над своим письменным столом.

Говоря сам, этот испытанный дипломат умел вызвать на разговор и своих слушателей. Эмма не сидела с ним и часа, как он уже знал все о ней. Она простодушно отвечала на его вопросы, казавшиеся такими невинными, но неизменно требующие каких-либо откровенностей. За короткое время он узнал в общих чертах все ее борения и не успокоился, пока Эмма не сыграла ему сцены сумасшествия Офелии.

— Шеридан был прав, когда не нашел у вас трагического дарования, — задумчиво сказал он затем. — Но у вас неподдельное чувство, а голос звучит словно музыка. Не пробовали ли вы петь?

— Пробовала, но не пошла далее скромных начинаний. Весь мой репертуар — несколько народных песен.

Не заставляя себя долго просить, она стала петь, как пели уэльские деревенские девушки, возвращаясь домой с граблями на плечах. Закинув голову, сверкая зубами между полуоткрытых губ, она ходила вокруг обеденного стола, упершись руками в бока, покачивая станом, подбрасывая ноги. Ее глаза смеялись сэру Уильяму, а когда она проходила мимо него, ее рыжеватые волосы, распустившиеся от быстрых движений, касались его своей огненной волной. Она знала, что была кокетлива, но и хотела быть такой. Ведь если сэр Уильям Потребует этого, Гренвилль разойдется с ней. Она боролась… за себя и за него.

И Эмма видела, что она осталась победительницей. Когда она закончила, сэр Уильям страстно схватил ее за руки и воскликнул:

— Теперь я знаю, кто вы! Гренвилль — просто ипохондрик, готовый заразить весь свет своей угрюмостью. Но вы, мисс Эмили, вы рождены для веселья, рождены на радость себе и всем нам. Наука, искусство — ну конечно, все это очень священно, очень благородно. Но чем старше становишься, тем более сознаешь, что истинное счастье заключено лишь в веселом волнении чувств. Пользуйся днем, ночь придет сама собой! Поэтому, мисс Эмили, пойте — у вас есть голос на это, танцуйте — у вас прирожденная грация итальянок и испанок, и, наконец, любите, любите! Ну, последнее вам теперь уже не приходится советовать. Что за неслыханное счастье у этого субъекта с молодым лицом и старым сердцем! — кивнул он на племянника. — Художники рисуют для него, а волшебницы складывают к его ногам дары своей красоты. И все это даром! А он ведет себя, как будто так и нужно, даже и спасибо не скажет. На вашем месте, мисс Эмили, я оставил бы его хандрить среди его камней и картин и взял бы себе другого. Что вы скажете относительно дядюшки, полной противоположности племяннику? Можете получить мудреца с огромным жизненным опытом, со старым лицом, но юным сердцем! Не думайте долго, ударим по рукам!

Эмме показалось, что под этой шуткой кроется что-то более серьезное. Она невольно обернулась к Гренвиллю, и странно искаженным показалось ей его лицо.

Но она, наверное, ошиблась. Весь остаток вечера он охотно принимал участие в шутках, которыми обменивались сэр Уильям и Эмма, а когда поздно вечером дядя ушел, Гренвилль очень нежно простился с Эммой.

На следующий день сэр Уильям прислал Эмме дорогую арфу, присовокупив несколько любезных строк: он выразил сожаление, что не успеет повидать ее до своего отъезда в Неаполь, но рассчитывал провести с нею более долгое время, когда дела позволят ему вернуться в Англию на более продолжительный срок.

XXVIII

Следующий год принес Англии победу либеральной оппозиции. Лорд Нерз ушел в отставку, и премьер-министром стал Чарльз Фукс. Таким образом, чиновникам-тори пришлось уходить со своих мест. Гренвилля, правда, утвердили в должности, но он знал, что все равно разойдется во взглядах с либеральным начальством, а потому ушел сам.

Теперь в Эдгвер-роу заглянула нужда. Кредиторы Гренвилля видели в его службе некоторые гарантии, а теперь, когда он подал в отставку, накинулись на него с назойливыми требованиями. То и дело в Эдгвер-роу стали появляться сомнительные личности. Старьевщики из предместья в сумрачные вечерние часы уносили из дома предметы домашнего обихода, без которых можно было обойтись; торговцы картинами осматривали художественную коллекцию и предлагали цены много ниже действительных; ростовщики старались вытянуть из дома последний пенни. Противнее всего были посредницы, одолевающие внука Уорвика предложениями выгодного брака. Внебрачные дочери знатных лордов искали имени и положения, старые девы — удовлетворения запоздалой чувственности, истасканные куртизанки — увенчания своего позорно добытого состояния, падшие девушки — защиты от последствий тайного разврата. И все это грязью наслаивалось на существование-Тяжело доставалось это время Эмме. Снова заметила она, насколько мало, в сущности, знает Гренвилля. Она жила с ним теперь уже более двух лет, и все же он оставался загадкой для нее.

Со времени посещения дяди Гренвилль обратил особое внимание на таланты Эммы. Он заставлял ее брать уроки музыки, рисования и танцев и уделял особое внимание ее красоте. Он дарил ей всякие новые средства для ухода за телом, оберегал ее от грубых домашних работ, следил за ее режимом. При этом он старался привить ей манеры высшего общества, постоянно возбуждал ее тщеславие. Он накупил ей массу нарядов и украшении, словно она готовилась поступить в гарем султана…

Все это стоило денег, но Гренвилль не жаловался: он всеми силами старался скрыть от нее свои денежные затруднения и хлопоты. Однажды, вернувшись после сеанса у Ромни, Эмма застала Гренвилля перед пустой рамой «Венеры» — картины не было… Когда же Эмма в ужасе всплеснула руками, Гренвилль поспешил уверить ее, будто она ошибается: он, дескать, только отдал картину для частичной реставрации, а денег у него более чем достаточно. Чтобы доказать ей это, он предложил ей вечером отправиться в Ренледж, аристократический концертный зал, где в этот вечер ожидался двор. Он предложил ей надеть лучшие наряды, ценные украшения, сказав, что этим он докажет завистникам и клеветникам, что он еще не разорен. При этом он смеялся. Но Эмма не обманулась: в диком блеске его взгляда отражалась вся его душевная растерзанность.

Гренвилль поехал вперед, чтобы запастись билетами. Когда Эмма вошла в зал, она увидела Ромни, который оживленно разговаривал с каким-то господином. Ромни познакомил их: это был итальянец Таллинн, импресарио концерта. Таллинн пригласил участвовать в концерте певицу Банти, имя которой было у всех на устах. Ради нее на концерте обещал присутствовать королевский двор, так как королева Шарлотта хотела послушать неаполитанские народные песни из уст прославленной примадонны. Но Банти простудилась в холодных туманах Лондона и отказалась в самый последний момент от участия. Таллинн был в отчаянии. Он знал, что гордая королева примет отсутствие Банти как личную обиду, и был готов на все, только бы достать хоть кого-нибудь для замены итальянки.

У Эммы блеснула идея.

— Не могу ли я помочь вам, синьор Таллинн? Конечно, неаполитанских песен я не пою, но, быть может, понравятся мои уэльские песенки древних бардов? Я сама аккомпанирую себе. Наверное, у вас найдется лютня?

— Ваше предложение очень любезно, мисс Харт, — смущенно ответил пораженный маэстро, — но… вопрос еще…

— Достаточен ли у меня голос? Ну так справьтесь у мистера Ромни или сэра Гренвилля или — еще лучше — ввиду того, что эти господа могут оказаться пристрастными, испытайте сами! У вас, наверное, найдется достаточно времени, чтобы прослушать где-нибудь в комнате одну из моих песенок. А не понравится вам — говорите прямо! Я не обижусь!

Публика встретила извещение о перемене программы с недовольным ворчанием. Только ради Банти посетители платили высокую входную цену, а теперь появляется какая-то неизвестная певица.

Но когда Эмма появилась под руку с Таллинн на эстраде, сразу наступила тишина. Все с удивленным восхищением смотрели на концертантку.

— Да ведь это мисс Харт! — крикнул чей-то голос. — Цирцея Ромни!

Это была герцогиня Аргайльская, родственница Гамильтонов, сидевшая в ложе около эстрады. Она кивнула Эмме, которую до той поры никогда не видела, и зааплодировала ей. По залу пробежал шепот удивления и восторга, слова герцогини облетели всех. Затем все сразу стихло: под пальцами Эммы послышались первые аккорды лютни.

Играя прелюдию, Эмма глазами искала Гренвилля. Она нашла его бледное, возбужденное лицо и улыбнулась ему. Чего он боялся? Вот она была совершенно уверена, совершенно спокойна. Разве не для возлюбленного пела она? Если она будет иметь успех, если она станет прославленной певицей, если золото дождем хлынет к ней — всем она будет обязана только Гренвиллю. И все — славу, богатство, всю свою душу — положит она к его ногам.

И, объятая сознанием своей возвышенной, святой любви, она запела…

Эмма имела колоссальный успех: Банти была забыта, Уэльс победил Неаполь. Эмму вызывали бессчетное количество раз, заставляя петь все новые и новые песни. Герцогиня Аргайльская послала Эмме свою карточку со словами восторженной похвалы; лорд Эберкорн просил, чтобы его представили ей; Ромни непременно хотел нарисовать ее в качестве святой Цецилии; когда же она уезжала с Гренвиллем из Ренледжа, знатные кавалеры и дамы столпились вокруг, чтобы видеть ее.

Гренвилль был не совсем согласен с восторженными похвалами слушателей. Он не был согласен с излишне страстным исполнением, переступавшим эстетические границы искусства, но в то же время не бранил ее, а даже находил слова одобрения.

И все же успех скорее опечалил, нежели обрадовал Гренвилля. В карете он был молчалив и сумрачен; когда же дома Эмма взглянула на него с молчаливой просьбой, он отвернулся. Он устал, ему нужен был покой. Он заперся в своей комнате, но не заснул: поздно ночью слышала Эмма, как Гренвилль шагал взад и вперед.

На следующее утро мать подала Эмме письмо от Галлини. Импресарио прилагал к письму блестящий контракт. Если она подпишет этот контракт, он повезет ее в концертное турне, она будет получать тысячу фунтов в год и бенефис при условии выступать не чаще двух раз в неделю.

Эмма, дрожа от радости, бросилась матери на шею, заплакав об ужасе прошлого и о счастье будущего, мечтая, что своей новой деятельностью освободит возлюбленного от мученичества нужды. И, помахивая письмом Галлини, она кинулась наверх к Гренвиллю, чтобы увидеть, как в его глазах вновь загорится луч радости.

Через час она вернулась бледная, расстроенная. Все кончено — Гренвилль категорически отказался позволить ей подписать контракт. При этом он напомнил ей об условиях, на которых взял ее: она обещала ничего не предпринимать без его согласия. Эти условия она нарушила выступлением на эстраде Ренледжа. Она открыто выставила его напоказ перед его родными, перед всем двором. А теперь она хочет еще более унизить его, сделать его зависимым? Его сердце истекает кровью при мысли, что ему нужно расстаться с ней, но это необходимо, этого требует его мужская честь.

В коротких, отрывистых фразах Эмма передала все это матери, собирая платья, в которых приехала из гаварденской ссылки. Ее решение было принято: она уйдет, ведь Гренвилль будет несчастен, если она останется. Предложение Галлини она отклонила. Кому она была обязана? Гренвиллю! Но она не хотела ничего унести с собой на память о нем. Никогда более не будет она петь, никогда не дотронется до арфы.

Все, что он подарил ей, она оставит здесь, ничего не возьмет с собой, кроме убогих тряпок, в которых приехала сюда. Она отказывалась от всего и снова уходила в тень, из которой извлекла ее злосчастная судьба. Она спрячется в каком-нибудь лондонском предместье и там будет шитьем зарабатывать необходимые гроши для пропитания, для поддержания близких. Если у Гренвилля своя мужская честь, то и у нее своя женская честь. Он должен будет понять, насколько был не прав. На что ей слава, деньги, красота, если он не любил ее больше?

Ах, теснота этого дома душила ее! Она должна уйти на свежий воздух, чтобы не задохнуться. И, захватив какое-то шитье, Эмма бросилась в сад.

Она была настолько погружена в свои думы, что, усевшись в саду под деревом, не видела стежков, которые нашивала, и не заметила приближения Ромни; только тогда, когда художник очутился перед ней, она увидела его. В его руках была эскизная тетрадь. Разумеется, он опять зарисовал ее. Противным и бестактным показалось ей, что он вечно рыскал вокруг нее в поисках новых композиций. Неужели он не ставил ни во что страдания, разрывающие ее сердце?

Все это она выложила Ромни. Но он попытался успокоить ее: она права, если почувствовала себя обиженной, но он уж так создан — все представляется ему в образах, которые нужно запечатлеть на бумаге. Ну а не быть художником значило для него умереть! Разве она не понимает этого? Перестать любить — не значило ли для нее перестать жить? А вот она хочет из-за пустяков отказаться от того, в чем была ее жизнь!

«Из-за пустяков!» Эти слова вывели Эмму из себя, и она рассказала Ромни все.

Он с тихой улыбкой покачал головой:

— Гнев заставляет вас впадать в преувеличения, мисс Эмма. Женщина должна подчиняться, когда дело идет о мужской чести.

— Чести? Да какой же вред может быть его чести, если его любовница станет петь в концертах?

Ромни выразительно посмотрел ей в глаза:

— Со стороны любовницы это, может быть, было бы совершенно безразлично для Гренвилля, но — как знать? — быть может, он думает, что эта любовница когда-нибудь в качестве его жены…

— Его жены? — Эмма вскочила, уронив шитье. — Он сказал вам это?

Ромни взял ее за руку:

— Я не хотел бы внушать вам надежды, которые, быть может, никогда не осуществятся. Нет, Гренвилль не говорил мне этого, да и вообще он — не такой человек, чтобы говорить с кем бы то ни было о своих планах. Только я наблюдал за ним все это время… Ну поставьте себя на его место! Может ли человек в его положении поступать иначе! Внук Уорвика может жениться на своей любовнице, даже если у нее имеется прошлое, но с того времени, как он заключает ее в свои объятия, в ее адрес не должно раздаваться ни единого упрека, ее безупречная жизнь должна изгладить прежние ошибки… Так вот, рассудите с этой точки зрения, что вы ставите ему теперь в вину… Ах, ну что за бешеное существо! — смеясь, перебил он сам себя, увидев, что Эмма собралась бежать куда-то. — Ну куда вы собрались? Только не ходите к Гренвиллю! Сначала подумайте, что вы хотите сказать ему. Неосторожным словом вы, пожалуй, способны заставить его отказаться от решения, которое только назревает в нем!

Он нежно удержал Эмму за руку. Она растроганно посмотрела на него. Том Кидд и Ромни — как они были похожи друг на друга! И как мало любви могла она дать им!

Она пошла к Гренвиллю только тогда, когда совершенно успокоилась. Должно быть, он услышал ее шаги на лестнице и вышел к ней навстречу. Его лицо было светлее и радостнее, чем прежде. Он только что получил письмо из Неаполя; сэр Уильям обещал, что будущей весной навестит его; он сам выяснит и урегулирует материальное положение Гренвилля, а до тех пор последний должен как-нибудь успокоить кредиторов.

Эмма почти не слышала того, что говорил ей возлюбленный. Что за дело было ей в этот момент до сэра Уильяма и кредиторов! Она нежно увлекла Гренвилля в комнату и заперла двери.

— Прости мне, возлюбленный! Будь милосерден и дай мне вновь место у своего сердца! Требуй от меня всего, чего хочешь! Никогда более не буду я непослушной тебе!

Она взяла контракт и разорвала его. Затем она очутилась в объятиях Гренвилля, смеялась и плакала…

XXIX

Сэр Уильям был уже два месяца в Англии, и кредиторы Гренвилля потеряли терпение. Они осыпали должника угрозами и в конце концов осадили сэра Уильяма в его лондонской квартире. Тогда он поехал в Эдгвер-роу, чтобы переговорить с племянником.

Эмма сидела в своей комнате и прислушивалась. Мужчины заперлись в лаборатории, но их громкие голоса были хорошо слышны. Сэр Уильям сурово упрекал племянника. Гренвилль защищался. Раза два-три они вступали в ожесточенную схватку. Они бегали по комнате, каждый старался перекричать другого. Наконец сэр Уильям пригрозил лишением наследства и… не назвал ли он при этом имени Эммы?

Ее охватил смертельный ужас. Если сэр Уильям потребует разрыва…

Вдруг дядя и племянник стали говорить спокойнее и тише, как будто опасались чего-то. Долго еще доносилось до Эммы это глухое перешептывание, кошмаром опутывавшее ее мозг.

Затем она услышала их шаги по лестнице; они уходили из дома. До нее донесся шум колес уехавшего экипажа. Значит, Гренвилль поехал в Лондон? Может быть, он оставил для нее несколько строк в своей комнате? Она отправилась туда, чтобы посмотреть, но дверь его комнаты оказалась запертой. Он ушел, не сказав ей ни слова; а ведь он знал, как она беспокоится о нем!

В середине ночи Эмма тревожно проснулась. Ею снова овладел ужас. Не бросил ли ее Гренвилль? Она вскочила с кровати и подкралась к его двери, но она была заперта.

Эмма спустилась вниз по лестнице, вышла на улицу и стала напряженно смотреть на дорогу, чутко прислушиваясь к малейшему шуму. Долго простояла она так, дрожа от холода в ледяном тумане мартовского утра.

Наконец, смертельно усталая, она села на лестницу. Если Гренвилль вернется, ему придется пройти мимо нее…

Кашель Эммы разбудил мать. Старушка испуганно сбежала вниз. Эмма уступила ее просьбам и отправилась в постель. Но одеяло не было в состоянии согреть ее. Дрожа от холода, лежала Эмма в постели и прислушивалась…

В конце концов Эмма, должно быть, все-таки заснула. Когда она открыла глаза, у ее постели сидел Гренвилль. Она благодарно улыбнулась ему: он был с нею, он не покинул ее.

Гренвилль только головой покачал: разве так можно? Она простудилась в холодном утреннем тумане и три дня пролежала в жесточайшей горячке. Ведь он даже не подозревал, что она так тревожилась, иначе он сразу сказал бы ей, что такие запутанные дела, как его, не могут быть разрешены в один миг. Сэр Уильям сначала очень сердился, но потом обещал помочь. Придется вести долгие переговоры с кредиторами; может быть, понадобится даже уехать в деловое путешествие.

Сэр Уильям был внимателен к Эмме, тем не менее, когда он подошел к ее кровати, чтобы взглянуть на больную и осведомиться, высока ли температура, она странно повела себя: вскрикнула и протянула вперед руки, как бы отталкивая его.

А ведь он хорошо относился к ней! Если он помогал Гренвиллю, то отчасти это происходило ради нее… Он подождет за дверью. Неужели она не позволит ему войти?

Эмма устало кивнула в знак согласия. Сэр Уильям склонился к ней и поцеловал «благородные ручки бедной, прекрасной, глупенькой, милой хозяюшки Эдгвер-роу».

С той поры он стал приходить ежедневно.

Чтобы развлечь Эмму, он решил ввести ее в историю искусств. Он приносил с собой ценные книги, в которых были изображены произведения искусства, и много говорил об идеалах красоты отдельных рас. Он указывал ей на благородные линии идеала эллинов, на различие между итальянцами и испанцами, на пышное, здоровое тело полотен Рубенса, на болезненную изнеженность Боттичелли, на пикантность французов. При этом он старался установить, к какому типу красоты принадлежит Эмма. Он ощупывал форму ее головы, исследовал линии шеи и строение рук. Эмма, улыбаясь, позволяла ему это. Разве не должна она была стараться понравиться ему хотя бы ради Гренвилля? И не беда, если при этом сэр Уильям немножко влюбится в нее.

Уступая просьбам сэра Уильяма, Эмма разрешила ему осмотреть верхнюю часть груди. Ведь эти линии Ромни сотни раз зарисовывал на своих картинах, благодаря которым их знали все. Но вслед за тем сэр Уильям пожелал освидетельствовать форму ее ноги. Она отказала. Конечно, что такого было в том, чтобы показать голую ногу после того, как весь Лондон видел Эмму обнаженной на «божественной кровати»? Но Гренвилль убедил ее в недопустимости выставлять себя напоказ, а значит, решение этого вопроса надо было предоставить Гренвиллю.

Вечером, когда Гренвилль пришел к Эмме, она передала ему просьбу дяди, убежденная, что он ни за что не согласится. Но он…

Да за кого же принимает она сэра Уильяма? Этот тонко чувствующий человек только и думал об искусстве. Он видел в Эмме не женщину, а мастерское произведение природы, которому он и поклонялся без всякой жажды обладания. Почему она непременно должна подозревать во всем что-нибудь этакое?

Гренвилль казался в дурном расположении духа и остался после этого разговора только на несколько секунд у Эммы. Вообще в последнее время он сильно изменился: ежедневно уезжал в Лондон, зачастую оставался там до позднего вечера, а возвращаясь, бывал в плохом настроении, и казалось, что даже ласка Эммы была ему в тягость. Конечно, у него было много хлопот, и он почти не думал об Эмме. Она же так тосковала о нем!

На следующий день она позволила сэру Уильяму осмотреть и ее ногу. Прикрывшись одеялом, она опустила ее на ковер. Сэр Уильям осмотрел ногу, снял мерку, сравнил полученные цифры с данными в его книгах, затем подложил под ее ногу листок бумаги и обрисовал на нем контур ступни.

Однако этого еще мало, чтобы судить о красоте Эммы. Он должен видеть форму голени и бедер, всю фигуру…

Он, захлебываясь, высказал эту просьбу, стоя перед ней на коленях и впиваясь жадным взором в белую кожу ноги. Когда же испуганная Эмма не сразу нашлась что ответить, он захотел сам скинуть одеяло. Его руки дрожали, он дышал громко и часто, его уши покраснели.

И вдруг он бросился на Эмму. Возникла короткая борьба. Эмма сопротивлялась изо всех сил, но негодование настолько охватило ее, что она была не в состоянии произнести ни звука. Наконец она высвободилась из объятий старика, оттолкнула его и бросилась в соседнюю комнату. Толкнув дверь лаборатории, она вбежала туда… В углу, у окна, подпирая голову руками, стоял Гренвилль…

Вслед за Эммой туда вбежал сэр Уильям. Задыхаясь, он спешил привести себя в порядок. Вдруг, разразившись резким смехом, он стал поздравлять Гренвилля.

Старый скептик усомнился в верности Эммы, Гренвилль противоречил ему. Вот, чтобы решить спор, они и условились подвергнуть Эмму испытанию. Но она блестяще выдержала это испытание. Сэр Уильям просил прощения, Гренвилль обнял Эмму и повел ее в постель. Она послушно повиновалась, не вымолвила ни слова упрека: она чувствовала смертельную усталость, была словно разбита и сейчас же заснула глубоким сном.

Вечером она с помощью матери перенесла свою кровать в комнату Гренвилля. Ее терзала тайная тревога, и она чувствовала, что найдет покой только тогда, когда будет рядом с любимым.

Вернувшись ночью домой, он был готов разразиться гневом, но она стала молить и плакать, смиренно прижалась к нему, целовала его…

XXX

Кончались дни отпуска сэра Уильяма, а соглашение с кредиторами Гренвилля все еще не было достигнуто. Лорд Гамильтон под разными предлогами увиливал от окончательного слова, и Эмма чувствовала, что он хотел сначала выгадать что-то. В нем чувствовался тот же коммерческий дух, о котором говорил ей раньше Ромни. По взглядам, обращенным на нее, Эмма сознавала, что и она была замешана в этом. Но как? Что мог дать нищий богачу?

К сожалению, Гренвилль строго запретил ей вмешиваться в его дела, а то Эмма уже давно обратилась бы с просьбой к сэру Уильяму. Она до тех пор валялась бы в его ногах, пока он не согласился бы помочь племяннику. Ведь он всегда был так любезен с ней! Он проводил все свободное время в Эдгвер-роу, пока Гренвилль возился в Лондоне с кредиторами. Наконец, в последних числах августа, сэр Уильям уехал, не оказав помощи племяннику. Уезжая, он подарил Эмме свой портрет, копию картины Рейнольдса, и настойчиво приглашал ее приехать погостить у него в Неаполе.

Он уехал… Снова настали в Эдгвер-роу тяжелые часы нужды. Но Эмма не сетовала. После отъезда сэра Уильяма она опять приблизилась к Гренвиллю, и он был нежнее к ней, чем прежде. Он ценил ее старание духовно приблизиться к нему, с благодарностью позволял помогать себе в работах. Ради него Эмма проштудировала ряд книг по минералогии и химии, чтобы иметь возможность оказывать существенную помощь возлюбленному в его корреспонденции и даже научных работах. Она делала выписки из нужных книг, помогала сортировать коллекции. В днях работы, в ночах любви пронеслась зима…

Двадцать шестого апреля, в день своего рождения, Эмма получила от сэра Уильяма письмо — первое, адресованное лично ей. Лорд Гамильтон желал ей счастья и повторял свое приглашение навестить его в Неаполе. Его приглашение звучало на этот раз так серьезно, что уже шутить не приходилось.

Это озаботило Гренвилля. Сэр Уильям не привык напрасно просить. Конечно, он держался слишком благородного образа мыслей, чтобы думать о мести, но не станет ли он равнодушным к судьбе племянника? До сих пор кредиторы соглашались ждать лишь в расчете на благоволение богатого дядюшки, но если они заметят что-нибудь, то всему настанет конец и Гренвилля ожидает долговая тюрьма.

Кроме того, сэр Уильям очень полюбил Эмму. Но он знает, как тесно связана жизнь Гренвилля с жизнью Эммы. Не хочет ли он сначала испытать, насколько Эмма является подходящей подругой жизни для Гренвилля? Конечно, он узнал Эмму с лучшей стороны, но в Эдгвер-роу она все же была под влиянием его, Гренвилля. Так не хочет ли сэр Уильям испытать, какова окажется Эмма в качестве самостоятельно думающей и действующей женщины? Разве не естественно с его стороны знать, в чьи руки со временем попадет его состояние?

Конечно, Эмма может опасаться посягательств с его стороны… Но это было бы очень неразумно, наверное. Правда, тогда… во время ее болезни… Но это была лишь шутка, да, грубая шутка, но все же только шутка. Разве иначе мог бы Гренвилль стоять так бездеятельно в соседней комнате? Если же Эмма все-таки опасается, то ей достаточно взять с собой мать…

К тому же эта поездка как нельзя лучше совпадает с необходимостью для Гренвилля уехать на несколько месяцев в Шотландию. Там ему нужно собрать в горах образцы минералов для своей коллекции. Он уже давно думал об этом, так как коллекция нуждается в пополнении. Гренвилль не мог взять с собой Эмму туда, но теперь дело отлично устраивалось: они разом разъедутся в разные стороны: он — в Шотландию, она — в Неаполь, а осенью вновь встретятся, помолодевшие и окрепшие.

Неужели же она вовсе не любит его, если не решается дать свое согласие? А ведь она всегда говорила, что готова для него на всякие жертвы! И вот теперь, когда ее просят оказать ему небольшую услугу, она отказывается? Ну так он пойдет на крайнюю уступку и обещает лично заехать за ней в Неаполь осенью!

Могла ли она отказываться долее?

Эмма написала сэру Уильяму, он прислал щедрую сумму на путевые расходы. Однако на этот раз поездка все же не могла состояться: мать Эммы хватил удар, а пока под нежными заботами Эммы она поправлялась, прошло лето.

Вслед за осенью пришла суровая зима. Здоровье матери Эммы было сильно надломлено, и она не могла отправиться теперь в путешествие. Однако врачи утверждали, что в суровом лондонском климате старухе не оправиться, что ей нужен теплый воздух юга. Тогда Эмма стала страстно стремиться к тому, перед чем еще недавно отступала в испуге.

Когда наступили первые ясные мартовские дни, Эмма с матерью простились с Эдгвер-роу, а Гренвилль уехал в Шотландию.

XXXI

«Неаполь, 30 апреля 1786 г.

Возлюбленный! Я прибыла сюда двадцать шестого и еще раньше дала бы тебе весточку о себе, но курьер отправляется только завтра. Я должна в присутствии сэра Уильяма постоянно казаться веселой, тогда как малейшее воспоминание о тебе вызывает у меня слезы.

Без тебя я не могу жить. Нищета, голод, смерть во льдах — ничто для меня так не страшно, как разлука с тобой. Чтобы добраться до тебя, я готова, босая, странствовать по каменистым дорогам Шотландии. Если ты действительно любишь меня — приди, приди ко мне!

Лошади, экипажи, лакеи, театральные представления — разве все это может дать счастье? Ты один можешь дать мне его; моя судьба в твоих руках.

Я уважаю сэра Уильяма и очень предана ему. Он твой дядя и друг. Но… он любит меня! Слышишь ли, Гренвилль? Он любит меня! Но никогда я не отвечу ему взаимностью! Никогда, никогда!

Ты не можешь себе представить, каков он со мной. Он следует за мной по пятам, вечно сидит возле меня и смотрит на меня в упор. Я не могу шевельнуть ногой или рукой, чтобы он не рассыпался в восторгах от моей грации и красоты. Он проводит целые часы в созерцании меня и вздыхает при этом… Мне очень жаль, но я не могу ничего сделать для него. Я хочу быть с ним вежливой и любезной, но не более. Я — твоя, возлюбленный. Вечно хочу я принадлежать только тебе! Никто не может вытеснить тебя из моего сердца!

Кстати, сэр Уильям дал мне английский экипаж, кучера и лакея. Все это — специально для меня. Ведь если бы я стала выезжать в его экипаже, то стали бы говорить, что я его жена или любовница, но я никогда не стану ни тем, ни другим.

Сэр Уильям очень любит тебя; он сказал мне, что сделал завещание, в котором отдает тебе все свое состояние. Я очень порадовалась за тебя…

Нужны ли тебе деньги? Сейчас же напиши мне. Меня пугают громадные расходы, которые ты сделал ради меня. Я просила сэра Уильяма помогать тебе теперь хоть немножко и прислать денег на поездку сюда. Он обнял меня, слезы брызнули из его глаз. А потом он сказал, что мне достаточно только приказать; он очень любит нас обоих, очень любит!..

До этого места я дописала два дня тому назад, но не ото слала письма, так как мне хотелось обождать курьера из Лондона. Я думала, что он привез мне что-нибудь от тебя.

Ты действительно написал, но лишь сэру Уильяму, а мне ни слова. Я не знаю, как мне отнестись к этому. Страшные мысли одолевают меня… Гренвилль! Вспомни о своем обещании!

Сэр Уильям говорит, что ты ничего не пишешь ему о своей поездке сюда. Знаешь ли ты, что случится, если ты не приедешь за мной? Тогда я отправлюсь в Англию!

Сегодня утром у меня был разговор с сэром Уильямом. Я боюсь, что сойду с ума. Он говорит…

Нет, не могу написать это! Да я и не знаю, как принять это… Гренвилль! Милый Гренвилль! Несколько строк, только чтобы успокоить меня! Умоляю! Подумай, что ни один человек никогда не будет так любить тебя, как я, твоя

Эмма».

«Неаполь, 22 июля 1786 г.

Милый Гренвилль! Я пишу тебе только затем, чтобы просить тебя хоть как-нибудь напомнить о себе. Хоть одно слово! Я заслуживаю этого! С того времени, как мы расстались, я написала тебе четырнадцать писем, ты же мне — ни одного… Заклинаю тебя любовью, которую ты некогда питал ко мне, — хоть одно-единственное, жалкое словечко! Как только я ознакомлюсь с твоими намерениями, я приму соответствующее решение. Если ты нарушишь данное слово и не приедешь, я буду в Англии — самое позднее — к Рождеству. Я должна еще разок повидать тебя, будь это самый последний раз. Без тебя жизнь моя невыносима. Я в таком отчаянии, что не могу сейчас ни о чем думать…

Здесь у меня учителя языков, пения, музыки. Если бы благодаря своим стараниям я стала больше нравиться тебе, я была бы счастлива. Но к чему все это? Я бедна, беспомощна, покинута.

Пять лет прожила я с тобой. Затем ты послал меня на чужбину, пообещав, что приедешь. И вот теперь мне говорят, что я должна жить с сэром Уильямом…

Жить с сэром Уильямом! Знаешь ли ты, что это значит? Нет, тысячу раз нет! Я уважаю его, но никогда не буду жить с ним так, как жила с Гренвиллем. Вызови меня в Англию! Вызови! Вызови меня!

Ах, что будет со мной? Что мне делать? Дай мне одну только гинею в неделю, но позволь быть при тебе. Я начинаю сомневаться во всем. Никогда уже не смогу я верить в Провидение».

Далее Эмма сообщала Гренвиллю, что художники наперебой спешат зарисовать ее, что неаполитанская королева смотрит на нее при встречах влюбленными глазами, а король явно преследует своим обожанием. Свое письмо она закончила так:

«Ах, сколько удовольствия доставило бы мне все это, если бы ты был со мной! Но не для меня эта радость. А еще в этих страданиях я должна делать веселое лицо!.. Одно-единственное слово, возлюбленный! Одно-единственное, жалкое словечко!

Эмма».

«Неаполь, 1 августа 1786 г.

Гренвилль! Наконец-то письмо от тебя! Если бы ты мог знать, что я почувствовала, когда я прочла его!.. Ты, Гренвилль, можешь давать мне такой совет? Ты, который ревновал малейшую мою улыбку? Да как ты осмеливаешься писать мне такие вещи?

Я, твоя Эмили, должна отдаться сэру Уильяму?.. Если бы я была в Лондоне, я убила бы тебя, а потом покончила бы с собой…

Я должна быть хладнокровной? Но ведь для меня существует только одна жизнь — с тобой! Если ты оттолкнешь меня от себя, я приеду в Лондон и погрязну в разврате, пока окончательно не погибну! По крайней мере, тогда моя судьба станет предостережением женщинам, смиряющимся ради любви.

Ты позволил мне любить себя, сделал из меня хорошего, честного человека, а теперь хочешь бросить? Да имеешь ли ты право на это? Есть ли у тебя сердце?

Я в последний раз обращаюсь к тебе сегодня. Но теперь я ничего не вымаливаю. Пусть будет, как ты хочешь, но, если ты не сжалишься надо мной…

Ты не знаешь, каким могуществом пользуюсь я здесь! Я должна стать любовницей сэра Уильяма? О нет, Гренвилль, этого не будет никогда! Но зато случится нечто другое. Доведи меня до крайности, и ты увидишь. Тогда я поведу дело так, что сэр Уильям женится на мне!

Эмма Харт».

«Можете получить мудреца с огромным жизненным опытом, со старым лицом, но юным сердцем» — эти слова сказал сэр Уильям Эмме при первом посещении Эдгвер-роу. Невольно обернулась тогда Эмма к Гренвиллю и заметила, как странно исказилось его лицо.

Вот тогда и случилось все! Тогда всплыла у Гренвилля эта мысль! Сэр Уильям хотел вступить в новый брак. Но это разбило бы все надежды Гренвилля. Если же он уступит влюбленному старичку Эмму… о браке с падшей никогда не подумает друг двух королей!

Только надо было соблюдать осторожность, чтобы жертва не заметила сети… Ведь она обладала горячей кровью, была способна на нерасчетливые поступки… И Гренвилль стал плести невидимые нити, навязывая петлю к петле.

Сэр Уильям был гастрономом в любви. Одной физической красоты ему было мало; ему требовалась утонченность, внешний лоск. Для этого-то Эмма и должна была заботиться о своей красоте, развивать свои таланты, усваивать манеры дамы высшего круга. Пусть пойдут прахом ценные коллекции, пусть пойдет прахом даже сама «Венера» Корреджо! Великая цель — наследство — щедро оплатит все потери!

Но Эмма не смела извлекать пользу из приобретенных знаний. Если она станет зарабатывать деньги, она выскользнет из расставленных сетей. Ее триумф в Ренледже был безвреден, но контракт с импресарио Таллинн становился уже опасным. Жертва не должна была попадать в другие руки, должна была оставаться рабыней Эдгвер-роу!

Петля к петле…

А нападение сэра Уильяма на нее во время болезни? Уже тогда они вступили в соглашение. Если бы сэру Уильяму удалась его попытка, Гренвилль уже тогда мог бы оттолкнуть ее. И тогда ей не осталось бы ничего иного, как искать спасения в объятиях сэра Уильяма.

Но Эмма выдержала искус и разорвала тенета. Да, еще слишком много сил было у жертвы, слишком много способности к сопротивлению; надо было плести сеть еще более скрыто, замаскированно. Надо было сломить ее сопротивление, отрезать пути к спасению, обезопасить себя от мести. Чтобы усыпить недоверие, ей можно было позволить взять с собой ее смиренную, запуганную мать.

Да, так оно и было! Разве сэр Уильям не сделал теперь Гренвилля своим наследником? Сводник получил желанную мзду. Теперь в качестве наследника сэра Уильяма он мог успокоить кредиторов, добиться выдающегося положения, жениться на дочери лорда Мидльтона. В глазах света он оставался безупречным джентльменом, тогда как стоны жертвы заглохнут на чужбине. Любовница важного барина кричит о насилии? Ха-ха! Кому какое дело до этого!..

Любовница? Ну нет! Теперь настал ее черед смеяться! Она обманет обманщика, она вырвет из его рта желанную добычу! Сэр Уильям поступится племянником ради леди Гамильтон…

Только бы это удалось. О, ведь она уже не была неопытной девушкой, которую можно было безнаказанно покинуть. Гренвилль сам научил ее мыслить. И еще кое-чему другому научил он ее: научил скрывать думы, чувства и желания под неподвижной маской. Он называл это «аристократическим стилем». А на самом деле это было лицемерием!

До сих пор она вполне отдавалась велениям чувств. Только один-единственный раз она сознательно сделала зло — тогда, когда послала шиллинг Джейн Мидльтон. Это было сделано опять-таки под наплывом чувств, без предвзятого намерения, без обдумывания. Ну а теперь…

Если она стала иной, кто виноват в этом? Теперь она станет дурной — всеми силами души, с холодной сознательностью, совсем так же, как были с нею!

Все эти мысли бродили в голове Эммы, когда она отослала свое последнее письмо к Гренвиллю. Решение было принято.

XXXII

Когда Эмма с матерью приехали в Неаполь, сэр Уильям принял их как соотечественниц и дам из высшего общества. Им были отведены лучшие комнаты в палаццо Сиесса, где помещалось английское посольство, а потом он отвез их на маленькую виллу в Позилиппо, где они и должны были жить.

В первые моменты Эмма была очень довольна возможностью жить в уединении, но теперь она должна была добиться возвращения в здание посольства. И она избрала особую тактику.

Сэр Уильям ежедневно приезжал на виллу в Позилиппо, но в последнее время он никак не мог застать Эмму: то она была больна, то занималась туалетом, то была в отсутствии, причем никто не знал, где именно. Вообще в последнее время она была какая-то странная и, видимо, замышляла что-то, чего не доверяла даже матери.

Так с искренним сокрушением докладывала мать Эммы сэру Уильяму. В первый раз, не застав Эммы, Гамильтон остался спокоен, во второй — рассердился, в третий — встревожился, а чем дальше, тем все более волновался.

Однажды, идя по улице, Эмма заметила, что за ней следит какой-то субъект. Она знала, что посольство содержит несколько шпионов, собиравших нужные для министерства иностранных дел сведения. Не поручил ли сэр Уильям одному из них выслеживать ее?

Эмма медленно двинулась вперед, зашла в несколько магазинов, купила кое-какие мелочи и наконец вошла в судовую контору, где продавались билеты во Францию. Здесь она приобрела себе билет на имя мисс Харт, но затем, краснея, поправилась: на имя миссис Томсон.

Затем Эмма продолжила свой путь. На ближайшем перекрестке она обернулась: подозрительный субъект не следовал более за нею.

Дома мать сообщила ей, что сэр Уильям опять был у них и очень тревожился. Он не мог понять, чего не хватает Эмме, и не верил, что мать ничего не знает. В конце концов он ушел, оставив два билета на этот вечер в оперу.

Эмма отказалась ехать, сославшись на усталость и нездоровье, и предложила матери поехать в театр и взять лакея и горничную. Билет Эммы можно будет обменять на два дешевых места, и это доставит людям удовольствие.

Оставшись одна, Эмма ушла в спальню. Дверь в коридор она не заперла, а только прикрыла, зато дверь на балкон широко распахнула. Затем она медленно разделась, прислушиваясь к каждому шороху. Джульетта ожидала своего Ромео…

Ей вспомнился вечер у мисс Келли. Тогда она отвергла искания юного, цветущего принца, а теперь… ожидала рыцаря Гамильтона, старика, который маскировал морщины пудрой и белилами, а дрожание рук — оживленными жестами…

Вдруг она насторожилась. На улице послышался шум колес; вот он замер перед виллой… Тихо открылась дверь, кто-то стал красться по лестнице… нащупал дверь, приоткрыл ее…

Эмма лежала, раскинувшись на кровати. Казалось, будто ее застиг сон. В правой руке она держала гребень, которым на ночь расчесывала волосы, левая рука была опущена. Свет свечи падал на обнаженные ноги, покоившиеся на табуретке.

Сэр Уильям остановился посередине комнаты, жадным взором впиваясь в спящую, и сделал движение, как бы собираясь броситься на нее, но затем повернулся, подошел к двери и запер ее на замок.

Последний слабо щелкнул. Тогда Эмма сделала движение и как бы случайно опрокинула табуретку, которая с шумом упала на пол. Эмма вскочила, из ее руки выпал гребень. Словно опьяненная сном, она медленно обвела взором комнату, пока не заметила сэра Уильяма.

Пронзительно вскрикнув, она протянула к нему руки, как бы защищаясь, и бросилась через открытую дверь на балкон, где перегнулась через мраморные перила.

— Оставайтесь на месте! — крикнула она. — Если вы сделаете ко мне хоть один шаг, я брошусь вниз!

Гамильтон схватил свечу и высоко поднял ее. Свет ярко освещал его испуганное лицо.

— Но, мисс Эмма, умоляю вас! — пробормотал он. — Я не подозревал, что вы спите! Я нашел дверь открытой и хотел поговорить с вами… Бога ради, отойдите от перил!.. Вдруг они упадут?..

— Ну что тогда? Уж не думаете ли вы, что я дорожу своей жизнью?

— О, сколько красоты и прелести!..

Его губы задрожали, он не смог договорить начатой любезности.

— Хорошо, ваше превосходительство, — холодно сказала Эмма, — я сделаю то, что вы желаете. Но сначала поставьте свечу на стол, затем сядьте на стул у той стены и оставайтесь там, пока я не позволю вам встать. Иначе я сочту, что ваше превосходительство желает напасть на меня, и покончу с собой.

Он скорбно посмотрел на нее:

— Напасть на вас? Да ведь я — ваш лучший друг.

— Ах так? Ну тогда вашему превосходительству будет не трудно исполнить мое желание!

Гамильтон молча поставил свечу на стол, отправился к противоположной стене и сел там.

Медленно отошла Эмма от перил, но из предосторожности остановилась на пороге балкона.

— Прошу вас, ваше превосходительство. Чем я обязана чести вашего посещения?

— Почему вы вдруг стали называть меня «превосходительством»? Вам угодно издеваться надо мной?

Эмма холодно повела плечами:

— Не имею ни малейшего желания! Просто все наши былые отношения порваны письмом вашего племянника!

— Порваны! — растерянно повторил Гамильтон. — Я не понимаю! Что же написал вам Гренвилль?

— Он дал мне дружеский совет стать любовницей вашего превосходительства. Или вы ничего не знаете об этом?

Лицо сэра Уильяма стало багрово-красным.

— Это правда, мисс Эмма, я люблю вас, но ничего не сделал такого, чтобы разлучить вас с Гренвиллем. Он сам предложил мне это. Уж не должен ли я был отказаться? Именно потому, что я люблю вас, я согласился.

— Согласились на торг? На позорный, мерзкий торг?

— Не осуждайте Гренвилля так строго, мисс Эмма! Он видел, что не может при своих стесненных обстоятельствах окружить свои отношения с вами надлежащим образом, и старался позаботиться о вашей судьбе…

Эмма иронически рассмеялась:

— Моей судьбе? Разве вы поручились его кредиторам за мои долги? Разве вы сделали меня наследницей своего состояния? Моей судьбе!.. Моей судьбе! Вероятно, для меня же он ищет теперь богатую жену? Ведь он ищет ее, не правда ли?

— В качестве младшего сына…

— Да, да, я знаю вашу семейную мораль! Кто же эта счастливица? Опять Мидльтон?

— Откуда вы знаете? Ну да, младшая дочь лорда…

— Маленькая Генриетта? Уступаю ей Гренвилля, авось хоть на сей раз из этого что-нибудь выйдет… чтобы у Мидльтонов не вывелось все благоприличие, если леди Джейн задохнется в один прекрасный день от надменности!

Эмма снова рассмеялась. В то время как она лежала в объятиях Гренвилля и с благоговением отдавалась ему всей душой, он высчитывал, как бы выгадать из ее любви побольше денег!

Ее охватило бесконечное отвращение, которое сделало ее спокойной и холодной.

— Теперь я знаю все! — сказала она. — Благодарю вас, ваше превосходительство, за ваши объяснения; теперь вы можете оставить ваше место и уйти.

— Но… я надеялся… я хотел попросить вас…

Он стал дрожащим голосом молить ее остаться у него в Неаполе, сказал, что она сделает его крайне несчастным, если исполнит свое намерение и уедет…

Эмма возмущенно вскочила.

Откуда он знает это? Ведь она не говорила ни одному человеку на свете о своих планах! Значит, он приказал выслеживать ее? Приставил к ней шпионов? Но ей нечего скрывать, у нее нет оснований лгать. Она уже составила свой план и приведет его в исполнение. Она уедет из Неаполя с первым французским кораблем. Как только ей удастся получить во Франции занятие, она пошлет матери деньги на проезд, а до тех пор, наверное, он, сэр Уильям, не откажется поддержать старушку. Мать будет очень признательна ему, если он даст ей маленькое место у себя в доме. Ведь он знает, что она великолепная хозяйка.

Почему она уезжает из Неаполя? Но она не может жить здесь! Что она сделала, что с ней так обращаются? В Неаполе люди еще церемоннее, чем в Англии. Когда она жила в Эдгвер-роу, друзья и родственники Гренвилля поддерживали с нею отношения, а тут на нее смотрят, словно на какую-то обесчещенную! Всего несколько мужчин осмеливаются заговаривать с ней, а дамы умышленно игнорируют ее. И все это из-за того, что сэр Уильям держит ее в Позилиппо, в отдалении, словно стыдясь ее. Конечно, она не упрекает в этом сэра Уильяма, но жить под гнетом незаслуженного презрения она тоже не может!

Видно было, что Гамильтон чувствовал себя очень скверно. Он согласился с тем, что поставил ее в двусмысленное положение, но это случилось по необдуманности, а не по злой воле. Но он знает способ исправить содеянное зло. Если Эмма открыто вернется в посольский дом и будет принята там с полным почетом, то ее реноме будет восстановлено. Но это должно быть сделано на законном основании. В данный момент дом вела племянница сэра Уильяма, мисс Дикенсон, но он откажет ей от места и пошлет в Англию, щедро вознаградив. На ее место в дом войдет Эмма с матерью. Ну, согласна она с этим? Останется она?

Но Эмма все еще не могла согласиться. Она боялась Гамильтона. Она была очень расположена к нему, но не чувствовала любви, а без любви она не в состоянии отдаться. Может быть, потом, когда воспоминания о предательстве Гренвилля потеряют свою остроту, но пока что сэр Уильям должен был предоставить ей свободу и поклясться, что она будет в полной безопасности.

Свобода? Безопасность?

Гамильтон поклялся ей во всем, чего она хотела, лишь бы она оставалась с ним, не лишала его блеска своей красоты. Он был так кроток, что не осмелился даже подойти к Эмме и тогда, когда она согласилась остаться. Не вставая со стула, он обратился с робкой просьбой разрешить ему поцеловать ей руку. Она позволила ему это, но затем сейчас же погнала прочь. Ей нужен покой, кроме того, с минуты на минуту могут вернуться мать и горничная. Не хочет ли он скомпрометировать ее перед прислугой так же, как уже скомпрометировал в глазах неаполитанского общества?

Гамильтон смиренно встал и направился к двери, но никак не мог открыть ее. Смущенно тряс он дверь, совершенно забыв, что, войдя сюда, сам запер ее. Беспомощно посмотрел он на Эмму.

Она и бровью не повела.

— Отоприте замок, ваше превосходительство. Когда вы, ваше превосходительство, изволили сюда войти, замок заперся. Случайно, должно быть!

Он отпер дверь и вышел. В коридоре он смущенно поклонился ей.

— Покойной ночи, мисс Эмма!

— Покойной ночи, ваше превосходительство!

Теперь он ушел… полишинель, герой неаполитанского балагана!

XXXIII

Через три месяца Гамильтон привез Эмму с матерью в палаццо Сиесса. Он истратил четыре тысячи фунтов, чтобы обставить комнату Эммы со всей роскошью. Сэр Уильям повел Эмму по комнатам и стал подробно указывать ей на дивные произведения, которыми они были украшены. Увлеченный сладостью обладания, он превозносил красоту как единственную истинную религию человечества.

Эмма, улыбаясь, слушала его. Это было и ее религией тоже; в ней Эмма была и жрицей и богиней. Но когда он спросил о ее мнении, она не могла удержаться от иронии.

— Что вы больше любите, сэр Уильям? — спросила она. — Меня или ваши прекрасные комнаты?

Вместо ответа Гамильтон преклонил колено. Эмма милостиво протянула ему руку, а затем допустила, чтобы он немного откинул рукав ее платья и поцеловал то место, где у сгиба локтя на шелковисто-белой коже просвечивало голубое кружево вен.

От пальцев до локтя — вот путь, который преодолел сэр Уильям в три месяца домогательств.

Чтобы отпраздновать новую отделку комнат, Гамильтон устроил вечер. Он пригласил друзей, чиновников посольства, высших придворных неаполитанского двора, целый рой артистов и художников. Всем было поставлено условие, чтобы женатые явились с женами.

Сэр Уильям занимал слишком высокое положение, чтобы кто-нибудь осмелился воспротивиться, а потому все приглашенные явились, но сначала держались слишком сдержанно. Однако мало-помалу успех Эммы рос. Сначала она пела гостям неаполитанские и уэльские песенки. Затем была представлена живая картина, где Эмма явилась кумской сивиллой. Гости были в восторге, лед был окончательно растоплен. Этот вечер открыл Эмме доступ в неаполитанское общество.

«Рыцарь Гамильтон, который все еще живет здесь в качестве английского посланника, нашел теперь, после долгого увлечения искусством, после долгого восхищения научными занятиями, вершину искусства и науки в красивой девушке. Он заказал для нее греческий костюм, который удивительно идет к ней; при этом она распускает волосы, берет несколько шалей и производит ряд сменяющихся поз, движений, жестов, выражений лица и т. п., так что в конце концов начинаешь думать, будто видишь все это во сне. Все, что тысячи художников готовы были бы создать, видишь здесь готовым в движении и в поразительной сменяемости: стоя, коленопреклоненно, сидя, лежа, серьезно, печально, задорно, ускользая, покаянно, угрожающе, пугливо и т. д. Одно следует за другим и вытекает из этого другого. Она умеет подобрать к каждому выражению складки шалей и из одного и того же платка делает сотню головных уборов. Старый рыцарь держит ей свечу и всей душой отдался этому занятию. Он находит в ней античную красоту, все прекрасные профили сицилийских монет, даже самого Бельведерского Аполлона».

Так записал в своих «Итальянских путешествиях» знаменитый Гёте, не раз бывавший в доме Гамильтона и деливший со всем обществом восторг перед пластической красотой Эммы и ее поразительными мимическими танцами с покрывалом. Да, теперь Эмма стала важной леди, какую хотел сделать из нее Гренвилль. Представляя своей легкой грацией очаровательный контраст этикету аристократического общества Неаполя, Эмма, казалось, беззаботно скользила по жизненному пути.

Она знала, что нравилась такой сэру Гамильтону; в ней осуществился для него идеал подруги, которой предназначено усыпать цветами его старость. Но в то же время все острее говорила в нем страсть стареющего мужчины, который видит, что его чувства разбиваются о холодную бездушность красивой статуи.

Теперь Эмма отлично знала его. Он был похож на отца Моцарта. Однажды, перед отходом ко сну, сын взял в его присутствии септима-аккорд. Часами ворочался старик на своей кровати; наконец он встал, подошел к роялю и взял аккорд, разрешающий септиму. Затем старик удовлетворенно заснул.

Септима-аккордом сэра Уильяма была загадка скрытой красоты Эммы. Если она приподнимет покрывало, то жажда сэра Уильяма сейчас же утолится. Тогда он будет в состоянии оттолкнуть ее от себя, как продавал картины, насмотревшись на них досыта. Ну а пока он начал ревновать ее.

С тех пор как Гамильтон представил Эмму королю Фердинанду, последний стал отчаянно ухаживать за ней. Он старался бывать везде, где появлялась она, вечно выражал сожаление, что не умел говорить по-английски, когда же Эмма научилась итальянскому языку, он стал осыпать ее преувеличенными комплиментами. Если злые языки начинали сплетни про Эмму, король вмешивался и сурово порицал клеветников, ставя Эмму дамам своего двора в образец безукоризненного поведения и аристократического приличия.

Однажды вечером он явился в палаццо Сиесса. Он неожиданно открыл у себя голос и просил Эмму спеть с ним дуэтом. Увы! Когда он впервые запел, Эмма испугалась: ни одной верной ноты не было взято; при этом он пел сквозь зубы, словно простой рыбак. Он заметил удивление Эммы, однако она сумела выйти из затруднительного положения.

— Ваше величество поет не так, как обыкновенные певцы! — сказала она в ответ на обращенный к ней вопрос. — Ваше величество поет… как король!

Она чуть не задохнулась от сдерживаемого смеха, увидев самодовольную улыбку Фердинанда. И все же, когда потом сэр Уильям стал издеваться над королем, она взяла последнего под свою защиту: конечно, Фердинанд Бурбонский — не Адонис, не Аполлон, но зато хороший человек.

Хороший человек? Гамильтон чуть не раскричался на Эмму за это, а потом ожесточенно напал на короля.

Хороший человек! Просто идиот, кретин! Взойдя на трон восьми лет от роду, он никогда не брался ни за книгу, ни за пение. Когда он женился на Марии-Каролине, высокообразованной дочери Марии-Терезии, он не умел ни читать, ни писать. Королева тайком старалась обучить его этому, стыдясь дикаря, которого должна была взять в мужья. Но все-таки он ненавидел умственный труд. На заседаниях государственного совета он откровенно засыпал, предоставляя все королеве. Нельзя было записывать протоколы заседаний, так как это было для короля слишком долго. Чтобы не подписывать самому декреты, он заказал штемпель со своей подписью, который и прикладывал к бумагам. Его занятия состояли из еды, питья, спорта, охоты, рыболовства, женщин. Он тренировался, как скороход или атлет. На охоте благородное выслеживание зверя казалось ему побочным; главное было убивать, избивать целыми массами. Наслаждением ему было видеть содрогающееся в агонии тело, вдыхать пряный запах горячей крови. И при этом он был труслив: он никогда не подходил к обложенному зверю, пока егеря не приводили добычу в такое состояние, когда она не могла уже быть опасной царственному палачу. Точно так же он был жесток с людьми, когда мог делать это безнаказанно. Аббата Мадзингуи, флорентийского дворянина, он приказал подбрасывать на воздух до тех пор, пока несчастный не испустил дыхания. А почему? Да потому только, что длинная, худая фигура аббата вызвала смех у этого варвара.

О да! Этот король был хорошим человеком! По крайней мере, народ думал так. Король вступал в близкое общение с чернью, так как разговоры и развлечения образованных людей были ему скучны, и он охотно отдавался диким забавам простонародья. Чернь аплодировала его пошлым шуткам и обращалась с ним как с равным. «Nazone» — «король-носач» — так называли его лаццарони, высмеивая громадный нос Фердинанда, а он считал это большой честью для себя!

— Он дурак, варвар, ничтожество! — закончил в бешенстве сэр Уильям. — Во времена Фридриха Великого и Иосифа Второго такой король только и возможен что на неаполитанском троне. Карикатура на короля!

Эмма втайне смеялась. Почему он так волновался? Он просто ревновал, опасаясь соперника в короле.

— И все же вы называете его своим другом, — спросила она с легкой иронией, — и обращаетесь с ним как с приятелем, а не как с королем?

— А разве я не обязан поступать так? К чему же я здесь посланником? Ох уж эта мне политика! Англия не в состоянии всеми индийскими сокровищами вознаградить меня за эту дружбу!

И, желая посвятить Эмму в важность и трудность своего положения, он стал рассказывать ей о целях британской политики при неаполитанском дворе.

С тех пор как Англия раздавила морское могущество Голландии и Испании, только одна держава в мире могла оспаривать у нее господство над миром: Франция. Людовик XVI предпринял борьбу в этом направлении, и с помощью Франции у Англии были вырваны ее американские колонии. Теперь парижский кабинет мечтает о господстве над Средиземным морем, чтобы захватить в свои руки торговлю с Левантом. Это было первым этапом на пути в Индию. Другие бурбонские государства — Испания и Неаполь — соединились с Францией в тройственный союз, тайной целью которого было ниспровержение английского могущества, хотя открытой целью выставлялось истребление барбарийских пиратов. Все эти три государства готовились к войне, укрепляя флот. Положение в Англии осложнялось еще тем, что королевы в Париже и Неаполе были сестрами, унаследовавшими от своей матери, Марии-Терезии Австрийской, бесконечную жажду власти и страстно любившими друг друга. Ничто не было в состоянии поссорить Марию-Антуанетту Французскую с Марией-Каролиной Неаполитанской. В их руках была судьба Европы.

Из них обеих Мария-Каролина была более деятельной. Она уже решила строить большой флот, с помощью которого рассчитывала оградить Сицилию и Мальту от нападения со стороны Гибралтара.

«Странно, что в средние века Венеция могла сосредоточить в себе всю азиатскую торговлю! — сказал Марии-Каролине ее брат, император и австрийский король Иосиф II во время своего посещения Неаполя. — Что такое гавань Венеции по сравнению с неаполитанской? Если бы я был королем обеих Сицилии, все Средиземное море принадлежало бы мне одному!»

Для Англии было несвоевременно выступить теперь открыто. Надо было не спускать взора с противника, подстерегать его малейший шаг, проникать в его планы, чтобы быть готовой к нужному моменту.

Вот эта-то политика приготовлений, в которой был таким мастером Уильям Питт, составляла задачу сэра Гамильтона в Неаполе. Первый шаг удался ему: теперь король не предпринимал ничего, не посоветовавшись с ним; беда была лишь в том, что все, о чем он советовался с ним, не стоило внимания. О внешней политике, касавшейся Англии, ничего не удавалось узнать. Даже сэр Актон, которого сэру Уильяму удалось кружными путями провести на пост военного министра в неаполитанский кабинет и который состоял тайно на жалованье у Англии, был совершенно бессилен. Сэру Актону удалось стать премьер-министром, но все же он не знал ничего: самое существенное составляло тайну Марии-Каролины. Было сделано уже немало попыток войти к ней в доверие, но Мария-Каролина, не теряя обычной ласковой любезности, умела отразить все попытки.

— Гениальная женщина! — задумчиво сказала Эмма. — Нет ли у нее любовника? Ведь король-носач не должен быть в ее вкусе!

Сэр Уильям покачал головой:

— Со времени смерти князя Караманито больше ничего не слышно о сердечных влечениях королевы. Мария-Каролина была до безумия влюблена в него, но, несмотря на это, Актону удалось удалить князя на пост губернатора в Сицилию. Там он вскоре умер… говорят — от яда. С тех пор, как уверяют, Мария-Каролина навсегда отказалась от мужской любви!

Он засмеялся. Эмма покраснела.

Каждый раз, когда на прогулке она встречалась с Марией-Каролиной, ее поражал взор королевы. С какой тоской, страстью, восторгом глядела на нее Мария-Каролина! А сколько раз Мария-Каролина жаловалась князю Дитрихштейну на строгий придворный этикет, не позволявший ей видеть при дворе «прекрасную англичанку»!

Эмма знала, что, узнай Гренвилль ее план относительно сэра Уильяма, он станет самым ожесточенным врагом ее и может все испортить. Поэтому она сделала вид, будто, уступая просьбам сэра Уильяма, простила Гренвиллю предательство, и обменивалась с ним письмами, в которых никогда не забывала восхвалять старого дядюшку. Она знала, что Гренвилль посылает сэру Уильяму копии ее писем, и рассчитывала, что старичок будет вечно питать надежду на довершение своих желаний, раз в этих письмах все громче звучит восхищение перед рыцарской верностью и любезностью Гамильтона. Параллельно с этим Эмма изредка разрешала старичку все новые и новые вольности, хотя и невинные, но тем не менее заставлявшие сэра Уильяма пьянеть от страсти. И, видя это, Эмма внутренне хохотала: Гамильтон был философом, знатоком людей, заставлял народы плясать на незримой нити, которую держал в своих руках, и не замечал при этом, что сам пляшет на нити в руках Эммы!

Вообще все шло хорошо. Положение Эммы в обществе все упрочивалось, чему особенно способствовал неизвестно кем пущенный слух, будто Гамильтон и Эмма состоят в тайном браке. Это было тоже на руку Эмме, и она не старалась разуверять в этом своих приятельниц.

XXXIV

В последнее время у сэра Уильяма было очень много хлопот. Ежедневно он говорил с Эммой о политической ситуации, услащая обязанности дипломата созерцанием красоты Эммы.

Взрыв революционного движения во Франции вызвал сильное изменение политического положения в Европе. Буйные толпы народа силой заставили Людовика XVI и Марию-Антуанетту переехать из Версаля в Париж, и французская королева совершенно перестала влиять на государственные дела. Таким образом, тайное единение Бурбонов было разорвано.

Из Франции революционное движение перебросилось и в Неаполь. Правда, простонародье оставалось пока еще спокойным, но образованный класс стал держать очень дерзкие речи. Тайная полиция постоянно докладывала, что Марию-Каролину называют «австриячкой», придавая этому слову враждебный смысл; на улицах все чаще попадались сомнительные личности, вид и костюм которых напоминал якобинцев.

Уж не постигнет ли и Марию-Каролину та же судьба, что и ее сестру? Спасение сестры, охрана собственного трона — вот что должно было стать теперь целью ее политики.

Со всей страстной энергией взялась королева за дело. Ежедневно ее курьеры неслись в разные концы, ежедневно у нее происходили долгие тайные конференции. Некоторых успехов она, казалось, достигла: ее брат, австрийский император Леопольд II, согласился на тройной брак между царственными семьями Вены и Неаполя. Сыновья императора, Франц и Фердинанд, должны были повести к алтарю дочерей Марии-Каролины — Терезию и Людовику, а сын Марии-Каролины, наследный принц Франц, должен был стать супругом австрийской эрцгерцогини Марии-Клементины. Осенью предполагалось отправиться в Вену для заключения всех этих браков, и там, в Вене, будет все окончательно обсуждено, там будет решено то, что может привести к значительным переменам в Европе.

Да, это было тяжелое время для сэра Уильяма! Питт непрестанно требовал от него докладов о происходящем в Неаполе. Но, что ни делал посланник, он не мог добиться никаких сведений относительно намерений королевы. Он приходил в отчаяние, готов был даже подать в отставку. Только женщина могла проникнуть в секреты королевы: для мужчин она была недоступна!

В последних числах июля король появился на вечере в палаццо Сиесса. Он принес Эмме маленький, прочно запечатанный пакет. Как он сказал, это были новые дуэты Генделя, которые он просит ее разучить во время его отсутствия. Эмма хотела сейчас же вскрыть пакет, но король смутился и попросил ее сделать это потом, сказав, что у него очень мало времени — королева ждет его, да и, кроме того, он сейчас не в голосе, и они не могут попробовать разобрать дуэт.

Когда он ушел, Эмма скрылась от гостей в свою комнату и там вскрыла пакет. Король не солгал: это были действительно новые дуэты Генделя в богатом переплете, но из-за переплета виднелась какая-то бумажка. Уж не написал ли король-носач стихов в честь Эммы, как он это часто делал в последнее время?

Эмма достала бумажку: это было письмо. Король сообщал, что устал от вечной опеки своей супруги, управление делами он готов предоставить ее честолюбию, но в его частную жизнь она не должна вмешиваться. Он хочет поискать кое-где в другом месте счастье, которое не может дать ему Мария-Каролина. Только и единственно у Эммы может он найти это счастье. Она должна стать для него тем же, кем была маркиза де Помпадур для Людовика XV. Ей будет принадлежать имение около Казерты, палаццо в Неаполе, дом в Палермо, он даст ей титул герцогини Бронтской. Сыновья, которых она подарит ему, станут графами, получат высокие назначения, дочерей он одарит богатым приданым и выдаст замуж за князей. Первые годы Эмме придется жить вне Неаполя, чтобы не давать пищи для пересудов, но, как только Мария-Каролина выметет железной метлой якобинцев, Эмма будет вызвана ко двору и станет там первой после королевы. Если же Мария-Каролина восстанет против этого из-за этикета, то он, король, попросту выдаст Эмму замуж за герцога Асколийского или какую-нибудь другую аристократическую лакейскую душу. Тут уж королеве придется уступить.

Эмма с ироническим смешком спрятала письмо в своем корсете. Вот как писал король!.. Любовь? Любовь — это просто «гешефт»…

Когда Эмма вернулась к обществу, вошел князь Дитрих-штейн. Он пришел от королевы. Мария-Каролина интересовалась, останется ли Эмма в Неаполе на время отсутствия двора, нашла ли она новые позы для своих пластических танцев, не разучила ли новых романсов и правилен ли слух, что она была замужем за сэром Уильямом?

Когда князь передал эти вопросы Эмме, она только усмехнулась и попросила, чтобы он зашел за ответом на следующее утро.

Всю ночь Эмма просидела за письмом к королеве. Впервые обращалась она письменно к царственной особе, но не подбирала выражения: она открыто писала все, что лежало у нее на сердце.

Король влюбился в нее, но она слишком уважала королеву, чтобы соблазниться обещаниями, способными соблазнить всякую другую. Она предпочтет умереть, чем дать основание дурно думать о ней, благороднейшей женщине во всей Европе. Поэтому она отклоняет предложение и предается на волю королевы. Конечно, она, Эмма, стоит под защитой английского посольства, но добровольно откажется от этой защиты, если это будет угодно Марии-Каролине; она готова пострадать сама, лишь бы не нарушить покоя обожаемой монархини. Да, она готова уехать, если того пожелает королева. Конечно, это будет очень тяжело сэру Уильяму: он любит ее. Но у него нет никаких прав на нее. Слух, который, быть может, достиг и ступеней трона, лжив; они не были тайно повенчаны. Он уже давно думает сделать ее своей женой, но от исполнения этого намерения его удерживает боязнь перед Марией-Каролиной. Вот эта же боязнь удерживает и ее, Эмму, от того, чтобы стать его возлюбленной. Нет, она чиста и может со спокойной совестью выдерживать строгий взгляд ее величества. В полном смирении, в глубокой преданности ожидает она, что решит относительно нее Мария-Каролина. И каково бы ни оказалось решение, мысленно она покроет поцелуями горячей любви и преданности карающую десницу высокой повелительницы!

Уже наступило утро, когда Эмма покончила с этим письмом. Она вложила его в конверт и запечатала. Теперь все ее существование было поставлено на карту!

В назначенный час пришел князь Дитрихштейн. После долгих просьб он согласился передать письмо Эммы королеве в момент, когда никто не будет этого видеть…

На следующий день князь принес ответ королевы. Это был заклеенный конверт, без адреса, без печати. Эмма вскрыла конверт с дрожью нетерпения. Оттуда выпал пустой листок бумаги: от Марии-Каролины не было ни слова!

После обеда Эмма отправилась в английский сад, где обыкновенно в эти часы гуляла королева. На этот раз ее там не оказалось. Прошло около трех недель, наступило восемнадцатое августа, когда король должен был отправиться в Вену под именем графа Кастелламаре, а на следующий день предполагался отъезд и королевы с принцессами. И по-прежнему от нее не было ни слова, ни знака.

Эмма потеряла всякую надежду. И тут, как всегда, ей не везло.

Эмма сделала последнюю попытку: она отправилась в английский сад в сопровождении сэра Уильяма. Там они встретились с госпожой Скавусской и герцогиней Флери, близкими приятельницами Эммы. Они смеялись, ходили по аллеям сада, болтали, сплетничали, осуждали… Вдруг Эмма остановилась.

По широкой аллее, сопровождаемая камердинером, разговаривая с князем Дитрихштейном, шла Мария-Каролина, милостиво отвечая на приветствия. Она, улыбаясь, кивнула Скавусской и Флери, но мимо Эммы прошла, не замечая ее.

В то время как они медленно шли дальше, князь Дитрих-штейн внезапно вернулся и попросил сэра Уильяма к королеве. Гамильтон поспешил исполнить приказание. Он стал перед ней с обнаженной головой, в почтительной позе, ожидая, пока она заговорит с ним.

Что такое сказала она ему? Опытный царедворец оживленно жестикулировал и в конце концов совсем потерял свою полную достоинства осанку. Когда же Мария-Каролина простилась с ним кивком головы, он уронил шляпу, а затем неподвижно стоял, глядя вслед королеве.

Вернувшись в палаццо Сиесса, сэр Уильям заперся с Эммой, а затем сообщил ей обо всем.

Сначала Мария-Каролина была очень милостива. Она говорила о красоте последних придворных празднеств и очень сожалела, что в этих празднествах не могла принять участие прекраснейшая дама Неаполя. Кроме того, Мария-Каролина с удовольствием взяла бы эту даму со своей свитой в Вену, чтобы доказать там, что красавицы бывают не только среди жительниц этого города. И вдруг она обратилась к сэру Уильяму с вопросом, долго ли он будет скрывать тайну, переставшую быть таковой. Разве не было всем известно, что он состоял в браке с этой юной дамой?

Когда же он заявил, что этот слух ложен, королева сразу заговорила с ним очень немилостиво. Она твердо верила в существование брака и потому не видела препятствий к его совместной жизни с Эммой. Но теперь это больше не могло продолжаться. Посол, принадлежавший к числу близких друзей королевской семьи, не мог нарушать строгую мораль; особенно в эти времена, когда чернь стремится поколебать основы общества, примерный образ жизни составлял обязанность аристократии. А ведь для сэра Уильяма было так легко исполнить эту обязанность! Средство было настолько просто, что не нужно было даже намекать ему на это.

— Уж не потребовала ли королева, чтобы вы разошлись со мной? — спросила Эмма.

— Я сам думал так, — закончил Гамильтон. — Вдруг она снова стала очень любезной и сказала, что мне вовсе не нужно трагически относиться к этому, что она только хотела моего же счастья и твердо рассчитывала, что при возвращении из Вены сможет принять при дворе леди Гамильтон.

Эмма с мучительным нетерпением ожидала конца его рассказа и теперь поспешно отошла к окну, чтобы скрыть сильное волнение. О, эта Мария-Каролина!.. Все прочла она между строк, все, что не решилась Эмма выразить прямо…

— Значит, королева хочет, чтобы мы или поженились, или разошлись? — спокойно сказала она. — Ну что же! Я готова вернуться в Лондон сейчас же, как только вы пожелаете!

Сэр Уильям испуганно уставился на нее:

— И вы думаете, что в этом разрешение конфликта? Да ведь вы же знаете, что я люблю вас, что я все время только и думаю, как бы назвать вас совсем своею! Отказаться от вас?

— Невозможно! Лучше я откажусь от службы и удалюсь с вами куда-нибудь в захолустье!

Эмма покачала головой:

— В захолустье? Там вы будете чувствовать себя очень несчастным, сэр Уильям, даже если я разделю с вами одиночество жизни в захолустье. Без блеска двора, без волнений политики вы не можете прожить, да и, говоря откровенно, я тоже!

— Это правда, из меня, наверное, вышел бы невыносимый мизантроп. Но что мне делать? Помогите мне, мисс Эмма! Дайте мне совет!

Эмма иронически посмотрела на его комичную беспомощность, а затем холодно сказала:

— Взглянем правде в глаза! Вы с удовольствием женились бы на мне, но боитесь короля Георга. Вы боитесь, что он не простит вам неравного брака. Разве это не так, сэр Уильям?

— Да, это так… Король очень расположен ко мне, но строго относится к обязанностям аристократии.

Эмма презрительно скривила губы:

— И все же он может снисходительно посмотреть на это, если сэр Уильям Питт объяснит ему выгоды, которые произойдут для Англии из брака сэра Уильяма Гамильтона с мисс Эммой Лайон-Харт.

Он удивленно взглянул на нее:

— Выгоды?

— Разве вы сами не говорили мне, что только женщина может проникнуть в тайны Марии-Каролины, в те самые, которые так важны для Англии? Но ведь Мария-Каролина очень «расположена» к мисс Харт и жаждет принять ко двору леди Гамильтон.

Сэр Уильям оживленно вскочил. Его глаза блестели.

— Вот это — разрешение! Питт всесилен у короля! Сегодня же я пошлю ему доклад обо всем!

Эмма покачала головой. Она подумала о Гренвилле и его связях в министерстве иностранных дел.

— Не будет ли слишком смело доверять такую вещь бумаге? Не лучше ли будет, если вы попросите разрешения лично приехать в Лондон, чтобы самому переговорить с Питтом?

Гамильтон с восторгом бросился целовать ее. Она спокойно отнеслась к этому. Наконец-то добралась она до той высоты, к которой так страстно стремилась!

Но все же почему ей было так холодно, хотя светило жаркое солнце?

XXXV

Лондон. 6 сентября 1791 года Эмма Лайон-Харт стала леди Гамильтон. Через три часа после венчания сэр Уильям был на аудиенции у короля.

— Слушай-ка, Уильям, — сказал Георг III, похлопывая указательным пальцем правой руки по плечу товарища своих детских игр. — Правда ли, что мне говорили? Ты хочешь сделать глупость и вторично жениться? Что, что? Глупость, да! Это правда? Что, что?

Сэр Уильям смущенно преклонил колено:

— Да простит мне мой всемилостивейший государь, но дело только что сделано: сегодня утром состоялось венчание…

— Что? Венчание?.. Ах да! Питт находит, что иначе нельзя! Гм… говорят, что девчонка очень красива. Очень красива, да. Только бы тебе не пришлось каяться потом, Уильям!.. Что, что?.. Ну так можешь привести свою жену сюда! Я тоже хочу разочек посмотреть на нее… на эту… ну как ее звали? Геба Вестина? Что? Что?.. Ну для Неаполя и это хорошо… Нет? Может быть, самое правильное. Что, что? Ха-ха! Ну так при веди ее, приведи!

Неаполь. Камер-лакей торжественно распахнул двери аудиенц-зала, церемониймейстер стукнул жезлом по полу.

— Ее высокопревосходительство леди Эмма Гамильтон, супруга его высокопревосходительства сэра Уильяма Гамильтона, полномочного посланника и министра его королевского величества короля Великобритании, Ирландии и Индии!

Эмма вошла под руку с премьер-министром сэром Актоном и была встречена восхищенными взорами придворных. Перед троном она почти упала на колени, низко-низко склонив голову.

Королева протянула ей руку для поцелуя. Когда же леди Гамильтон прижалась губами к королевской руке, до ее слуха донесся тихий шепот Марии-Каролины:

— Наконец-то!

Их взоры встретились… они улыбнулись друг другу.

ПОСЛЕДНЯЯ ЛЮБОВЬ НЕЛЬСОНА

I

Резким поворотом корабль обогнул Кап-Мизеро. Скользя в Неаполитанский залив на своих белоснежных парусах, он оставлял серебристую полоску в глубокой синеве Тирренского моря, быстро приближаясь к городу.

— Черт знает что сталось с моими глазами! — сердито крикнул сэр Уильям Гамильтон и побежал с балкона в комнату за подзорной трубой. — Я не могу разглядеть флаг! А что, если это француз!

Эмма на мгновение оторвалась от книги, которую читала.

— Откуда ему взяться? Ты сам говорил, что Гибралтар не пропускает ни одного корабля французов из Бреста или Гавра. А раз Гуд запер их средиземноморский флот в Тулонской гавани, то…

— Но если с ним приключилось несчастье? Самый лучший флотоводец может потерпеть поражение!

— С Фридрихом Великим это случалось не раз, но Пруссия все же не погибла от этого. Так и Англия не исчезнет с лица земли только потому, что один из ее адмиралов потерпел урон! Так не выставляться же из-за этого на солнце! Наверное, это один из новых кораблей Марии-Каролины. К их виду ты должен был привыкнуть: ведь она достаточно часто показывает тебе их!

Сэр Уильям остановился около нее и насмешливо улыбнулся:

— Ты заметила это? Она хочет подчеркнуть чистоту своих союзнических намерений, а ее офицеры мечтают о том, чтобы превратить Неаполь во вторую Венецию. Весь народ только и бредит постройкой кораблей и морским учением. С тех пор как Мария-Каролина возложила на алтарь отечества материнское наследство — бриллианты Марии-Терезии, — государственные чины позволяют расхищать казну, а богачи жертвуют на флот половину своего состояния…

— А бедняки несут последние гроши! Я видела нищего, больного, искалеченного, полумертвого от голода. Когда я проезжала мимо него с Марией-Каролиной, он вырвал из уха тоненькую серебряную серьгу и бросил ей на колени. Он отдал единственное, что имел!

Голос Эммы дрожал. Сэр Уильям кивнул и сказал с глубокой иронией:

— Они взбесились… наполовину из патриотизма, наполовину из ненависти к королеве. Они предпочли бы отдать последний грош, чтобы выкупить ее ожерелье и вернуть ей его. Только чтобы в их кораблях не было ничего от австриячки и чтобы Мария-Каролина не могла похвалиться истинно королевским поступком!

Эмма выпустила книгу из рук и встала. Она усталой походкой прошлась по комнате и бросилась в кресло, стоявшее у открытой балконной двери.

— Истинно королевский поступок! — протяжно повторила она. — В этом все дело. Она чванится им и старается, чтобы все узнали: Мария-Каролина продала свое ожерелье и носит поддельные бриллианты, чтобы у Неаполя был линейный корабль!

Сэр Уильям внимательно посмотрел на Эмму:

— Ты говоришь это так… разве это не правда?

— Это правда. И народ верит… как дети в сказку…

— Ничего не понимаю! Это правда и все-таки — сказка?

Губы Эммы дрогнули, ее лицо приняло выражение бесконечной горечи.

— Недавно… помнишь? Она опять побоялась спать одна и удержала меня у себя. Среди ночи ей вдруг пришла мысль разыграть целое театральное представление. Она хотела быть Титом, а я должна была стать Береникой, которая обольщает его, чтобы стать римской императрицей. Она сама принесла костюмы, стала одевать нас. Я должна была надеть все ее фальшивые драгоценности, но они показались ей недостаточно роскошными для восточной принцессы. Она опять сорвала с меня их, подбежала к шкафу, открыла тайник, достала подлинное ожерелье…

— Ожерелье Марии-Терезии?

— В полной сохранности! Заметив мое удивление, она расхохоталась, назвала всю эту историю сказкой для выманивания денег у больших детей… А тот нищий, который вырвал серьгу из уха, думал, будто королевы не лгут!

Сэр Уильям пожал плечами:

— Что поделаешь? В политике совсем как на войне: все средства дозволены. Между прочим, эта сказка… ею можно было бы отлично воспользоваться в том случае, если бы Мария-Каролина вздумала пойти нам наперекор…

— Вы пригрозите ей разоблачением?

— Это было бы слишком грубо. Она мстительна и никогда не простила бы нам этого. Но мы можем сыграть на руку парижским якобинцам. Со времени казни Людовика XVI и заключения Марии-Антуанетты они видят в Марии-Каролине своего смертельного врага. Из этой сказочки они сочинят очаровательно-ядовитый памфлет, а неаполитанские друзья-патриоты уж постараются, чтобы королева прочла его. Она страстная натура и исповедует, как все женщины, политику темперамента. Она непременно захочет отомстить, а мы окажемся единственными, кто сможет помочь ей в мести. Следовательно, она окончательно отдастся нам в руки. Но самая прелесть в нем… Кто поможет нам в этом? Наши противники-французы, мнящие себя умнейшим народом в мире! Восхитительно, не правда ли? Питт будет очень потешаться над этим!

Сэр Уильям подсел к письменному столу и взялся за перо. Эмма вскочила:

— Ты хочешь сообщить об этом Питту? Но ведь я единственная, кому Мария-Каролина рассказала об этом…

— Дай только мне сделать дело. Ты останешься совершенно в стороне. Король знает об этой истории?

— Он поручился честью, что будет молчать!

— Своей честью? — Сэр Уильям просто умирал от хохота. — Честью короля-носача! Хочешь держать пари, что я заставлю его проболтаться в какой-нибудь час? Между прочим, идея!

Наверное, он выболтал обо всем кардиналу Руффо. Этот интриган косится на нас, англичан, он старается спихнуть нашего Актона и стать премьер-министром. Если Фердинанд рассказал ему об этом, подозрение о памфлете падет на Руффо, и мы навсегда отделаемся от него, тогда как доверие Марии-Каролины к тебе останется непоколебимым.

— Да, она доверяет мне. Я единственный человек, с которым она совершенно откровенна. Это потому, что она любит меня, считает бескорыстной. А я… я обманываю ее каждым словом, каждой улыбкой…

— Опять раскаяние? — сказал сэр Уильям, нетерпеливо дернув плечами. — Но прошу тебя… ты моя жена, англичанка… твоя обязанность — служить на пользу родине. Кроме того, ты сама сгорала жаждой помогать мне, играть роль в политике. Именно сокровенное, тайное привлекало тебя. Ты хотела направлять случай, скрываясь, словно богиня за облаками. А теперь, когда случай представился, ты начинаешь призадумываться? И почему? Только потому, что дело коснулось королей и народов? Не будь смешной, милая моя! Ведь это — мировой турнир ума, тончайшее искусство, какое только бывает. Да, если бы ты была каким-нибудь ничтожеством… Но ведь ты — мастер, художник широкого размаха…

Посланник с улыбкой кивнул Эмме и начал писать. Эмма безмолвно отступила назад. Он был прав: она сама хотела этого — стать леди Гамильтон, чтобы отомстить Гренвиллю.

Эмма стала сзади Уильяма и принялась смотреть на его склоненную голову. Она казалась большой и значительной, как обиталище сильного ума, но в свадебную ночь, когда у жадного старца свалился парик…

Прежде Эмме не раз приходилось видеть такие формы черепа. Во времена нищеты и позора, когда выброшенная на улицу пресытившимся знатным лордом Эмма существовала, продавая себя, она частенько видела у порочных, погибших мальчишек такие же маленькие, мягкокостные черепа с впавшими висками, шишковатыми затылками, тонкими, изогнутыми вверху ушами.

В ту — брачную — ночь она страшно бранила себя за это сравнение высокопоставленного аристократа с ворами и мошенниками. А теперь, после двух лет брака… теперь она узнала его! Сэр Гамильтон умел смотреть в глаза ясным, чистосердечным взором и ласково улыбаться, в то время как его речь была напоена ложью, а мозг лелеял злобные планы. Он умел проливать слезы сочувствия над несчастьем своей жертвы, умел ловко заметать следы… и весь мир превозносил прямоту его характера, доброту его сердца.

Маленький воришка и мошенник…

Но, в то время как правосудие отправляло такие темные личности на виселицу, сэр Уильям стоял на высоте общественного положения. Ему вменялось в заслугу и добродетель то, что у других было пороком и преступлением…

Разве не был он прав, высмеивая нелепость жизни? Эмма сама была доказательством того, что человек, лишенный угрызений совести, может добиться всего. Ведь сэр Гамильтон выкупил ее у собственного племянника — за деньги, словно рабыню… потому что он был богат, тогда как Гренвилль терпел нужду…

Теперь, когда сэр Уильям был гарантирован в обладании Эммой, он без стеснения признался ей во всем. Он смеялся над совершенным торгом, словно над удачной шуткой. Он называл это иронией философа над комедией жизни, на которую смотрел с высоты холодного рассудка.

Его злорадный смешок производил на Эмму впечатление удара хлыстом и лишал ее с трудом обретенного покоя, вливал злобу в ее жилы, вспенивал в мозгу дерзкие мысли. А если она отплатит ему той же монетой, если она обманет его и предаст позору, осквернив ложе? Сможет ли он в качестве героя той самой шутовской комедии жизни остаться настолько философом, чтобы иронически вышучивать собственную одураченность?

Придворные вельможи теперь перед ней на коленях, сам король неаполитанский украдкой ищет ее взора. Она смело может рискнуть… Почему же до сих пор она не сделала этого? Неужели в ней все еще оставались следы порядочности, восстающей против новой лжи? Нет, скорее потому, что будет ложью, если она выкажет любовь какому-либо мужчине: никогда не сможет она любить более, ее сердце мертво.

И все-таки… Было что-то такое, что порою страстной тоской пробуждалось в ее сердце, страстно манило, звало куда-то. Что это было? Что?

«Неаполь, 10 сентября 1793 г.».

Едва сэр Уильям успел обозначить дату своего доклада, как из гавани донесся звук пушечного выстрела. Сейчас же после этого в дверь постучались, и в комнату вошел первый секретарь посольства.

— Извиняюсь, ваше превосходительство, если помешал! Из гавани доложили, что только что замечен «Агамемнон» из тулонской эскадры адмирала Гуда. Одновременно прибыл кабинет-курьер Феррери. Их величества просят ваше превосходительство пожаловать к ним.

Сэр Уильям засмеялся:

— Еще бы! Наверное, они немало перепугались, пока «Агамемнон» не поднял флага! Что, если бы это оказался француз?! Помните встречу девять месяцев тому назад, мистер Кларк? Нет? Ну да ведь вас тогда еще не было здесь!

Посланник со злорадной многоречивостью рассказал секретарю историю, которой неаполитанский двор был унижен в глазах всей Европы. В гавани Неаполя появился с флотом Латуш-Тревиль, французский адмирал, и потребовал признания республики и удовлетворения за оскорбление французского посланника в Стамбуле, которое явилось следствием политики Марии-Каролины. Это требование он передал не через офицера, а через простого гренадера Бельявиля, который третировал неаполитанского короля, словно рекрута. Чтобы избежать обстрела города, Фердинанд был вынужден смиренно извиниться и пригласить офицеров к парадному обеду в знак примирения. Но «республиканцы» отказались от всякого общения с «деспотом Неаполя».

— Гренадер внушил королю безумный страх перед французами, — смеясь, закончил сэр Уильям. — Нет ничего странного, что Фердинанд дрожит перед известиями из Тулона. Передайте Фердинанду, что я сейчас же буду у его величества. Кстати, загляните в регистр, что это за судно «Агамемнон» и кто им командует — у меня будет возможность помочь королю рассеять время нетерпеливого ожидания.

Секретарь открыл актовую книгу, которую держал в руках.

— Я предвидел вопрос вашего превосходительства и захватил с собой регистр. «Агамемнон» — линейный корабль с сорока шестью пушками, находится под командой Нельсона; в начале августа он присоединился к эскадре адмирала Гуда, который совместно с испанцами под командой адмирала Лангара блокирует города Марсель и Тулон.

Эмма сделала резкое движение и перебила секретаря:

— Капитана зовут Нельсон? Горацио Нельсон?

Мистер Кларк снова заглянул в книгу:

— Горацио? Точно так, ваше превосходительство, его зовут Горацио.

— Ты его знаешь? — спросил сэр Уильям.

Эмма сделала равнодушное лицо.

— Нет, но, должно быть, я слыхала когда-то его имя.

— Имеются о нем какие-нибудь подробности в актах, мистер Кларк?

— Очень скудные, ваше превосходительство. Он сын деревенского пастора, двенадцати лет, в 1771 году, поступил на флот, в 1773 году совершил научную поездку в Полярное море и в 1779 году стал почтовым капитаном в Вест-Индии, где завоевал испанский форт Сан-Жуан. В 1780 году он вернулся в Англию, чтобы полечиться от паралича. В 1781 году снова поступил на службу, в 1784 году у него произошел острый конфликт с начальством…

— Ах, помню! — перебил его сэр Уильям. — Он раскрыл хищение на верфях! Очень почтенная личность! Значит, сообщите Феррери мой ответ и приготовьте курьера для Лондона. Быть может, «Агамемнон» привезет такие известия, которые надо будет сейчас же передать нашему министерству! — Он подождал, пока секретарь вышел из комнаты, а затем обратился к Эмме: — Не зашифруешь ли ты Питту сказочки королевы Марии-Каролины?

Она пристально посмотрела на него:

— Ты настаиваешь на этом?

На тонких губах сэра Уильяма скользнула улыбка.

— Разве это не моя обязанность?

Эмма холодно кивнула, села за письменный стол и принялась зашифровывать депешу. Но сэр Уильям все еще не уходил: что-то удерживало его здесь. Эмма знала, что это было, — она знала улыбочку, с которой он посматривал на нее.

Его присутствие раздражало. Когда же он уйдет? Ей хотелось быть одной, поразмыслить… Ведь Нельсон прибывал!

Невольно у нее вырвался вопрос, который сжигал ее изнутри:

— А капитан «Агамемнона»… я спрашиваю из-за приготовлений… ты примешь его в посольстве?

— Публично? Невозможно! Эти морские волки со своей руганью и манерами старых пьяниц… К тому же этот господин поссорился со всем адмиралтейством из-за своих вест-индских разоблачений. Это человек, мечтающий исправить весь мир и готовый пробиваться головой сквозь стену. От таких лучше держаться подальше! — Сэр Уильям воспользовался ее вопросом, чтобы подойти к ней, и вдруг наклонился с прерывающимся дыханием, сверкающим взглядом. — Тебе так важно, чтобы Питт не узнал ничего о сказочке? Быть может… если бы ты была мила со мной?..

Он схватил ее руку и принялся осыпать страстными поцелуями. Эмма не шелохнулась. Но когда он, осмелев, обнял ее за талию, она вскочила и отстранилась от его уст.

— Я не хочу! Не хочу! — крикнула она, но сейчас же одумалась: ведь она была женой Гамильтона, и уже не раз ей приходилось покупать исполнение какого-нибудь желания ценой своих ласк. Она с трудом улыбнулась. — Прости, я так устала… голова болит… в другой раз…

Она неохотно подставила мужу губы, и в то время как он целовал их, ее руки судорожно сжались в кулаки.

II

Наконец-то он ушел! Эмма взяла подзорную трубу, вышла на балкон и стала смотреть по сторонам. Вот она увидела корабль. Он плавно покачивался на якоре, на палубе его сновали какие-то темные тени, другие скользили по мачтам и реям. На возвышении виднелась одинокая фигура…

Нельсон?! Шляпа отбрасывала тень на его лицо. Эмма не могла разглядеть его, а фигура мужчины ни о чем не говорила ей. Совсем при других обстоятельствах видела она Нельсона двенадцать лет тому назад, когда впервые встретила его…

Она опустила подзорную трубу, закрыла глаза, и, из тьмы минувшего на нее нахлынули воспоминания.

Закутанная с ног до головы в густую фату вошла Эмма в комнату, где в кресле сидел больной Нельсон, разбитый параличом, худой, как скелет, полный гнева на таинственную болезнь, которая оторвала его от войны. Сначала он не обратил внимания на вошедшую, но, когда Эмма взяла его за руки, внезапно закричал, словно ему причинили острую боль. Однако мало-помалу он успокоился и заснул под пассами и поглаживаниями ее рук.

— Видите ли вы меня? — спросила Эмма, горя желанием испробовать свою магнетическую власть над ним.

Нельсон сейчас же ответил. Он подробно описал ее лицо, ее фигуру. Он был в восторге от ее красоты, хотя никогда не видел ее прежде и не мог видеть теперь под густой вуалью.

Затем, подчиняясь ее воле, он описал ей свою болезнь, и на основании его показаний доктор Грейем поставил свой безрадостный диагноз: параличное состояние излечимо, но истинная болезнь, причина всему, — эпилепсия, перед которой наука бессильна…

Затем Эмма, глубоко растроганная несчастьем юноши, разбудила его. Открыв глаза, Нельсон улыбнулся Эмме тихой улыбкой, которая придала его лицу своеобразную красоту. Но когда доктор Грейем спросил его, что он испытывал во время сна, он не мог вспомнить ничего.

После этого сеанса Эмме не пришлось вновь увидеть юношу. Его отец, благочестивый священник, был противником новой науки, представителем которой являлся доктор Грейем. Он увез юношу на морские купанья; и снова, как обыкновенно, все, что было дорого Эмме, исчезало из ее жизни навсегда.

Так, по крайней мере, она думала тогда. Но теперь тени прошлого опять всплыли из тьмы. Нельсон приближался…

Громкий крик заставил ее очнуться. От дворца по берегу моря шла большая толпа, провожая королевскую лодку, которая направлялась к «Агамемнону». Под балдахином из желтого шелка сидел король Фердинанд, неуклюжими движениями руки отвечавший на народные приветствия. Около него, немного позади, стоял сэр Уильям в расшитом золотом мундире посланника; он о чем-то говорил Фердинанду.

Нельсон встретил венценосного гостя на нижней ступеньке корабельной лестницы. Последовал краткий разговор. Вдруг Фердинанд простер руки и обнял моряка. Затем он, по-видимому, крикнул что-то британскому посланнику Гамильтону, и тот последовал за ним.

В толпе, заполнившей берег, появилось какое-то-движение, переметнулось в город, на улицы. И вдруг до Эммы долетел крик:

— Тулон завоеван, флот якобинцев захвачен! Да здравствует Англия! Да здравствует капитан «Агамемнона», спаситель Италии!

Нельсон повел Фердинанда в сопровождении сэра Уильяма вверх по лестнице. Когда он вступил на «Агамемнон», на главной мачте взвился флаг обеих Сицилии — прямо под Георгиевским крестом Великобритании. Это было похоже на символ, на счастливый знак для Неаполя. Казалось, что сильный защитил слабейшего!

Орудия «Агамемнона» прогремели королевский салют. Им ответили корабли в гавани, арсенал, крепость, форты. Облака дыма клубами поднялись кверху, повисли над заливом, скрыли небесную лазурь. А тут вступили голоса церквей… Весь Неаполь соединился в тысячеголосый хор, от которого, казалось, содрогнулась земля.

Странное волнение охватило Эмму. Крики народа, гром пушек, звон колоколов заставляли ее вздрагивать мелкой дрожью, вызывали слезы на глазах, словно опьянение овладело ею.

Она видела Нельсона, когда он беспомощно лежал больной, тогда у нее вспыхнуло горячее сочувствие к нему. А теперь… Ах, почему она — женщина! Все триумфы красоты, все восторги искусства, все успехи политики — что значили они в сравнении с этим гимном победе, Сотрясающим небо и землю? Быть мужчиной, воином! Быть победителем, перед которым человечество повергается в прах!

Теперь она завидовала Нельсону.

Через час мистер Кларк принес ей записку от сэра Уильяма:

«Милая Эмма! Тулон взят, французский флот захвачен. Подробности лично! „Агамемнон“ остается здесь на некоторое время, так как должен переправить в Тулон неаполитанские войска, чтобы защитить город от натиска якобинцев, которыми командуют Робеспьер и какой-то Бонапарт. Поэтому я при гласил мистера Нельсона жить у нас.

В данный момент мы находимся на заседании Государственного совета во дворце. Странное дело! Король-носач не спит, как обычно; Мария-Каролина сияет. Оба они в восторге от маленького капитана, который, если судить по взгляду и голосу, сделан из такого материала, из какого делают великих адмиралов. Он привез мне рекомендательное письмо от принца Вильгельма; кроме того, королева сделала мне достаточно ясный намек, что она желала бы, чтобы капитан Нельсон жил на берегу где-нибудь поблизости. Поэтому я решил взять этого человека отчасти под свою протекцию. Отсюда приглашение. Отведи ему комнату, которую мы держали наготове для принца. Дельный моряк с блестящей будущностью, в конце концов, стоит не меньше, чем беспутный принц, который объявляет о своем прибытии, ввергает бедного посланника в расходы и в конце концов не приезжает.

Мистер Нельсон просит кланяться тебе, хотя вы и не знакомы. Он несколько неуклюж, далеко не Адонис, но в общем производит впечатление приличного человека. С материнской стороны он в родстве с Уолполами. М.-К. делает ему отчаянные авансы, но он держится по отношению к ней с комической робостью. По-видимому, он не знаток женщин.

Значит, приготовь все, я сейчас приведу его с заседания. М.-К. кланяется тебе; она надеется видеть тебя завтра. Сегодня, как она говорит, ты должна выполнить долг хозяйки и выказать себя гостю с прекраснейшей и любезнейшей стороны.

Целую твои ручки и надеюсь еще сегодня вручить им судьбу „сказочки“.

Твой Уильям Гамильтон».

Эмма приняла Нельсона в греческой комнате, которая создавала чудный фон ее красоте, словно унаследованной от Древней Эллады. Когда Нельсон увидел молодую женщину, глаза его широко открылись, во взоре отразились изумление, восхищение и еще нечто вроде испуга. Он смущенно пробормотал извинение за то, что решился эксплуатировать ее гостеприимство.

Эмма улыбнулась с легкой иронией. Она уже привыкла к этому безмолвному поклонению мужчин, но то обстоятельство, что и Нельсон тоже отдал дань ее красоте, наполнило ее каким-то тайным разочарованием. Почему он не таков, каким она представляла его себе? Почему он такой же, как и прочие?

Усталым жестом она пригласила его занять место, сухо ответила на его извинение и помимо воли взяла тон салонного разговора, который обычно был ей так противен.

— Человек, доставляющий такие добрые вести, не нуждается в извинениях, господин капитан, особенно если в том имеется также и его личная заслуга, — сказала она. — Я сожалею только, что мы не могли предвидеть ваше прибытие, чтобы наломать в своих садах лавровых ветвей для победителя!

— Для победителя? — Нельсон только что сел, но при этих словах снова вскочил, и густая краска залила его лицо, а голос зазвучал с раздражением. — Извините, миледи, но я не знаю, кого именно подразумеваете вы под этим «победителем»!

Сэр Уильям, смеясь, усадил моряка обратно в кресло.

— Это недоразумение, милейший капитан! Моя жена отнюдь не хотела обидеть вас. Ведь она ещё не знает никаких подробностей о тулонских событиях. Разрешите мне сыграть роль посредника и послать вестовое судно к этому хорошенькому, стройному фрегату? Вы увидите, этот фрегат вовсе не настроен враждебно к вам и готов даже на почетных условиях спустить флаг!

Сэр Уильям принялся рассказывать Эмме то, что сообщил Нельсон на заседании Государственного совета о Тулоне.

Разгром умеренных жирондистов Конвентом в лице Дантона и Робеспьера вызвал там восстание. Когда же якобинцы стали угрожать городу грабежом и убийствами, горожане вступили в переговоры с соединенной блокирующей эскадрой англичан и испанцев. Двадцать восьмого августа 1793 года они сдали город и блокированный в гавани флот лорду Гуду и адмиралу Лангара.

— Франция потеряла пятьдесят восемь кораблей! — торжествуя, закончил сэр Уильям. — Это успех, который избавляет нас от двух-трех кровавых битв. Вы качаете головой, капитан?

Нельсон нахмурился:

— Франция потеряла их? Да точно ли она их потеряла? Ведь корабли еще плавают по воде, и Франция может снова отбить их. Но ее счастье будет несчастьем для Англии. По моему мнению, которое я высказывал также и на военном совете, взятые корабли следовало немедленно сжечь. Но Лангара протестовал против этого.

— Еще бы!.. Как испанец! Если Франция исчезнет с моря, то Испания будет бессильна против Англии.

— Но разве Гуд должен был согласиться с ним? — крикнул Нельсон. — Кто становится на чужую точку зрения, тот не может торжествовать над врагами. Брать и уничтожать — вот единственный путь для Англии.

— Вы еще очень молоды, милый капитан, вы мыслите и чувствуете как воин! — ответил сэр Уильям поучительным тоном. — Но государственный человек не может не считаться с общественным мнением, он должен постоянно опираться на призрак права. Знаете ли, что я сделал бы на месте Гуда? Я взял бы на сохранение все пятьдесят восемь кораблей. Только на сохранение! И даже для Людовика XVII. Ведь именно за него, как за сына и наследника Людовика XVI, Англия официально воюет с Республикой. Таким образом, право было бы на нашей стороне. Конечно, как только он взойдет на трон, нам придется вернуть ему корабли. Но тогда мы подыщем какое-нибудь новое право не отдавать их ему. «Брать и уничтожать!» — говорите вы, как солдат. «Брать и удерживать!» — говорю я, как государственный человек. И мне кажется, что мой принцип будет не без пользы для старой Англии. Надеюсь, что Гуд не поспешил с этим делом и отложил окончательное решение до получения инструкций из Лондона?

Нельсон пожал плечами:

— Он уже принял решение, и притом совершенно в вашем духе!

— В самом деле? Значит, у него больше таланта, чем я предполагал.

Эмма молча слушала их разговор. Теперь она медленно встала. Она думала об опьянении величием и славой, которое несколько часов тому назад овладело ею. Она предполагала встретить в Нельсоне героя, победителя…

— И из-за этого-то громыхали пушки и надрывались колокола? — с непреодолимым отвращением воскликнула она. — Из-за этого-то ликует народ? Да здравствует Нельсон, спаситель Италии! Из-за дипломатической уловки! Из-за мошеннической проделки!

Нельсон вскочил, хотел ответить что-то, но сэр Уильям опередил его, сказав жене с обычным подхихикиванием:

— Называй это, как хочешь, детка! Дело не в названии, а в факте, факт же сложился блестящим образом для Англии. Это признал даже Фердинанд, и, когда Нельсон потребовал для Гуда шесть тысяч человек, король не стал ожидать одобрения Марии-Каролины, а по собственной инициативе дал согласие. Он предпочел бы сам отправиться во главе своей лейб-гвардии, чтобы снова завоевать французские корабли — от головы до пят герой и король! Не принимайте всерьез моей жены, мистер Нельсон. Она воображает себе мир несравненно совершеннее, чем он устроен, и ее сердит, когда она видит, что не все на свете идет по образцу красоты и благородства! Дамский романтизм!

Нельсон овладел собой и вежливо поклонился сэру Уильяму.

— Я вполне понимаю ваш принцип, — сказал он, и что-то вроде налета иронии прозвучало в его голосе, — но мне кажется, я понял также и миледи. Не правда ли, миледи, вы предполагаете, что я чувствую себя польщенным одобрительными криками неаполитанцев?

Нельсон повернулся к Эмме и твердо посмотрел ей прямо в глаза. Она вскинула голову и выдержала его взгляд.

— Это так, сэр. Я так думаю!

— Благодарю вас, миледи! Я хотел бы, чтобы у всех английских женщин всегда хватало мужества говорить правду в глаза. Значит, вы считаете меня тщеславным карьеристом, жаждущим славы, независимо от того, заслужена ли эта слава или нет?

Она почувствовала странное наслаждение при мысли о возможности еще глубже обидеть его, еще сильнее рассердить.

— Если вы иначе смотрите на вещи, почему же вы не отказались от ложного ореола? — сказала она. — К чему вы приняли эту осанну черни?

Нельсон отшатнулся, словно от пощечины.

— И у меня тоже имеется немного гордости, хотя я — только простой капитан! Но я явился сюда по служебному делу его величества с приказанием своего адмирала какой бы то ни было ценой раздобыть войска для Тулона. Все зависело от готовности Неаполя. Имел ли я право поколебать веру в наши победы у того народа, который должен был дать нам солдат? Кроме того, приветствия относились не ко мне лично, а к моему флагу — флагу Англии, на победе которой основываются все надежды Италии. Имел ли я право пойти против этого? Да, если бы не верил в эту победу! Но я верю в английский флаг, миледи, как верю в Бога, и в один прекрасный день надеюсь доказать, что сегодня я не был уж так недостоин явиться представителем Георгиевского креста. Быть может, миледи, вам все-таки представится случай наломать для меня в неаполитанских садах лавровых ветвей… или кипарисовых… Это уж как хочет военное счастье!

Он начал говорить резко, сердито, а кончил в легком, почти шутливом тоне. Его взоры не отрывались от Эммы — взоры, из которых сверкало пламя.

Странное чувство пронзило ее. Как он говорил о Боге! Словно человек, который верит… А потом… потом она заметила тайную улыбку сэра Уильяма. Вкрадчивый лжец с состраданием смотрел на честного человека.

— Я верю вам, мистер Нельсон! — тепло сказала она во внезапном порыве. — Прошу у вас прощения за свои подозрения. Вы поняли бы их, если бы пожили среди итальянцев. Все здесь шпионят, сплетничают, интригуют. И до чего они тщеславны! Когда говорят, то стараются кричать и оглядываются на все стороны, чтобы их непременно слышали и засыпали похвалами.

Сэр Уильям беспокойно заерзал:

— Художественные натуры должны измеряться особой меркой. В сущности, они должны бы быть тебе симпатичны. Так как ты сама художница, то это родственные тебе натуры.

Эмма кинула на мужа торжествующий взгляд. Она была рада, что смогла уколоть своими словами того, кто за двадцать девять лет посланничества сам превратился в итальянца.

— Конечно, итальянцы родственны нам, женщинам. Они актеры, позеры. Женщины, настоящие хитрые женщины! Но именно этим-то они и несимпатичны нам. Ведь мы тоскуем по нашей противоположности — по свободной силе, на которую мы могли бы взирать снизу вверх. Мы тоскуем по силе, которой мы даже боялись бы немного. Да, мы хотим этого! Мы хотим бояться, если любим! — Эмма кивнула мужу со смехом, очень похожим на его злорадное подхихикивание. — Теперь ты знаешь, почему я боюсь тебя?

Скрывая свою досаду под искусственной веселостью, сэр Уильям взял Эмму за руку и ласково погладил ее, говоря:

— Мечтательница! Разве моя жена не фантазерка, мистер Нельсон?

Эмма знала, что в этот момент она с сэром Уильямом являет картину счастливого, ничем не возмущаемого супружества. Она прочла это во взоре Нельсона. В первый момент встречи разве он не с сострадательным удивлением взглянул на нее? Двадцативосьмилетняя женщина около шестидесятитрехлетнего старца!..

Теперь он уже не будет покачивать головой, не будет считать ее легкой добычей!

III

Наступила короткая пауза, а затем сэр Уильям встал, чтобы показать гостю свои знаменитые помпейские сокровища. Он повел его между выставленными вазами, статуями, урнами, объясняя, рассказывая об обстоятельствах, при которых была найдена каждая вещь, восхваляя практичный ум Эммы, оказывающий ему большую помощь при раскопках в Кампанье.

Затем вошла мать Эммы с лакеем, который принес мороженое и фрукты. Эмма сразу поняла, что старушку угнетает какая-то забота. До сих пор еще бедная женщина не могла привыкнуть к блестящему положению, занятому ее дочерью в качестве жены английского посла и фаворитки неаполитанской королевы, и по самому ничтожному поводу дрожала, опасаясь за это сказочное счастье.

Эмма пошла ей навстречу.

— Что с тобой, мама? — шепотом спросила она. — Что случилось?

— Я должна поговорить с тобой! — шепнула в ответ старушка, кидая робкий взгляд в сторону обоих мужчин. — Только что, когда доставили багаж капитана… тут был матрос… Том Кидд, Эмма! Что, если он выдаст нас?

Эмма почувствовала, как бледнеет.

— Он видел тебя? Ты говорила с ним?

Мать хотела ответить, но тут подошел сэр Уильям и представил ей Нельсона в обычной шутливой манере:

— Мистер Горацио Нельсон, капитан «Агамемнона», герой дня. Миссис Кадоган, мамаша моей Эммы, перл всех хозяек! Смотрите, капитан, постарайтесь подружиться с нею! Она на стоящий министр в ведомстве хозяйства!

Нельсон почтительно поклонился, старушка смущенно ответила ему.

— Прошу вас совершенно не считаться со мной, — сказал затем капитан, и ласковая улыбка смягчила строгое выражение его лица. — Я привык к самому простому образу жизни. В скромном церковном домике моего отца нас за стол садились одиннадцать детей. А наши судовые обеды… Если мои офицеры хотят полакомиться чем-нибудь особенным, они испрашивают себе к обеду айришстью. Это самое простое кушанье на свете, и все-таки корабельный повар не умеет готовить его. Тогда приходится обращаться к Тому Кидду с его оригинальным рецептом.

Миссис Кадоган вздрогнула:

— Том Кидд?

— Мой старший боцман! Он родом с берегов Уэльса на Ирландском море. Наверное, оттуда у него и рецепт. Если этот рецепт интересует вас… он доставит сюда мой багаж…

— Ваш багаж уже доставлен! — сказала Эмма, скрывая беспокойство под легким тоном. — Мама только что сказала мне…

Ты говорила с ними, мама?

— Я и сама не видела их, — с трудом сказала женщина. — Винченцо доложил мне о них, я велела пригласить их на стакан вина в людскую, но старший боцман отказался. Им нужно было немедленно вернуться на корабль.

Нельсон рассмеялся:

— Том Кидд, как живой! У него уже давно отвращение к Неаполю. Знаете ли, ведь он хотел уговорить меня отказаться от поручения лорда Гуда! Он очень суеверен, как и все наши моряки. Он пришел ко мне страшно мрачный и почтительно доложил, что видел сон: я потеряю Джосаю, если отправлюсь в Неаполь. Моя жена поручила ему заботу о сыне, а потому его обязанность — предостеречь меня. С тех пор он не спускает с мальчика глаз. Из-за него-то он и вернулся сейчас же на «Агамемнон».

Нельсон был женат, имел сына, а теплота, с которой он об этом говорил, показывала, как привязан он к семье!.. С трудом подавила Эмма мрачное волнение, возникшее в ней.

— Должно быть, ваш старший боцман — очень хороший человек! — сказала она, заставляя себя говорить шутливо. — Боюсь только, что, пригласив вас к себе, мы поставили его перед тяжелой задачей. Или, быть может, я ошибаюсь, предположив, что ваша супруга поручила его заботам не только сына, но также и супруга? Бедняга не может быть одновременно и в палаццо Сиесса, и на «Агамемноне»! Что же нам делать? Ах, знаю! Разрешите мне перевезти к нам также и вашего сына, а с ним и бравого Тома Кидда, снотолкователя и духовидца, которым вы меня положительно заинтересовали. Никаких возражений, капитан! На суше ваша капитанская власть кончается; здесь капитан — сэр Уильям, а я… я его адмирал! Поэтому присаживайтесь к моему письменному столу и пишите приказ вашему заместителю на «Агамемноне». Подателю сего без возражений, на гнев или милость, с кожей и волосами, должны быть выданы старший боцман Том Кидд и… Джосая зовут его?.. И Джосая Нельсон.

Взяв Нельсона под руку, Эмма повела его к письменному столу. Нельсон повиновался и набросал несколько строк на листке бумаги.

Склонившись над его плечом, Эмма следила за его рукой.

— Низбет? — удивленно прочла она. — Джосая Низбет? Значит, он не ваш сын?

Словно тень проскользнула по открытому лицу Нельсона.

— У меня нет детей. Джосая — сын моей жены от ее первого брака с доктором Низбетом, который молодым умер в Вест-Индии.

Нельсон встал и вручил листок Эмме. Она бросила взгляд на часы, висевшие над письменным столом.

— Теперь три часа. Когда обед, мама? В пять? Отлично! Значит, в моем распоряжении два часа. А тем временем вас займет мой муж, мистер Нельсон.

Сэр Уильям удивленно взглянул на нее:

— Ты хочешь сама…

Весело смеясь, Эмма тряхнула длинными локонами.

— Пожалуйста, прошу не портить мне моих маленьких сюрпризов! До свидания, мистер Нельсон! В пять!

Стоило Эмме предъявить старшему офицеру «Агамемнона» письмо Нельсона, как ей была оказана полная предупредительность. В ответ на просьбу Эммы дать ей возможность поговорить наедине с Томом Киддом старший офицер провел ее в каюту Нельсона и поспешил за старшим боцманом.

Через минуту Том вошел в каюту. Узнав Эмму, он побледнел как смерть. Словно защищаясь, выставил он вперед руки и сделал движение, собираясь убежать, но Эмма быстро очутилась возле Тома и схватила его за руку.

— Разве ты не узнаешь меня, Том?

Он вздрогнул от ее прикосновения, а затем, словно следуя внезапно принятому решению, выпрямился и медленно сказал:

— Было время, когда Том Кидд знал маленькую Эмму Лайон. Он любил ее, она была ему как сестра.

— И я тоже любила тебя, Том.

Кидд словно не слышал ее ответа. Уставившись взором в пространство, он продолжал:

— Было время также, когда Том Кидд знал мисс Эмму. Она училась в аристократическом пансионе, так как ее мать неожиданно получила наследство. Но когда наследство растаяло в руках злых людей, она поступила в услужение. Она была мужественна и горда. Только издали осмеливался Том

Кидд взирать на нее.

При этих простых словах Тома перед Эммой вставала вся ее жизнь.

— Я знаю это, Том. Я тоже уважала тебя, потому что ты всегда выказывал мне большую нежность чувств!

— К мисс Эмме пришли двое людей: мистер Ромни, художник, и мисс Келли, погибшая девка. Они напели мисс Эмме, что при своей красоте она может сделать карьеру в Лондоне. Она поверила им и пошла за ними.

Пораженная тайным обвинением, чувствовавшимся в этих словах, Эмма вскинула голову:

— Это случилось вовсе не по той причине, Том! Разве ты не помнишь, как опозорили меня? Вот из-за чего я уехала в Лондон.

— Так думал и Том Кидд. Страх за Эмми заставил его последовать за нею. И настал день, когда она пришла в ужас от окружавшей ее скверны и сбежала от греха…

— И ты дал мне приют у себя. Ты думаешь, я забыла об этом? До сих пор я благодарна тебе.

— Не благодарности ради поступил так Том Кидд. Он любил ее, а она… Он не поставил бы ей в вину, если бы она подарила другому свое сердце. Но она продала свое сердце, продала за богатство… сэру Джону Уоллет-Пайну.

Эмма с ужасом посмотрела на него:

— Да ты с ума сошел, Том? Разве ты не знал, почему я это сделала? Ведь сэр Джон давно домогался моей любви, он насильно завербовал тебя в матросы, а когда ты сбежал, он приказал терзать тебя плетьми, и, чтобы спасти тебя от наказания, чтобы избавить тебя от службы, я отдалась сэру Джону.

Его губы дрогнули.

— Так думал и Том Кидд. Он хотел освободить Эмми от греховного союза с сэром Джоном и ради этого добровольно сделал то, к чему его никто не принуждал: он присягнул королю на верность! Он думал, что теперь она покинет сэра Джона. Однако она осталась у него, пока сэр Джон сам не выгнал ее. С тех пор она повела жизнь мисс Келли. Она отдавалась каждому, кто хотел ее. Так жила она… Или это неправда?

Он по-прежнему тупо смотрел в пространство, словно в темном углу каюты ему виделся образ девушки, которой принадлежало каждое биение его сердца и которая должна была теперь превратиться в ничто под тяжестью его обвинений.

— Это неправда! — сказала Эмма. — Том… если бы ты знал…

Ее голос замер в неопределенном бормотании.

Он подождал, не докончит ли она своей фразы, а затем начал снова:

— Том Кидд ничего не знал об этом. Моря и страны отделяли его в то время от нее. А когда он снова встретился с ней, для него… она была прежней мисс Эммой, благороднейшим созданием, какое только носила на себе земля. Такой же осталась она в его глазах, когда Том узнал, что его мисс Эмма живет с сэром Чарльзом Гренвиллем. Она любила этого сэра — так говорила она. А Том Кидд думал, что нет выше и священнее жизни ради того, кого любишь.

Горький смех вырвался у Эммы:

— Нет выше и священнее!..

Почему она так долго слушает его? Почему она допускает его быть ее судьей? Ударами плети были его слова и пламенно вспенивали в ее жилах каждую каплю крови. И все-таки — странно! — она не была в состоянии даже рассердиться на Тома. Дрожь неизведанного, почти физического наслаждения пробегала по ее телу…

— Нет выше и священнее! — задыхаясь, повторила она. — Почему же не продолжаешь? Ты остановился на том, что выше и священнее всего на свете, — на любви Эмми Лайон!

— Ну вот… Чего стоила ее любовь, об этом Том Кидд узнал через несколько лет, когда вернулся. Он думал найти ее у человека, которому принадлежало ее сердце, она же… Этот человек был беден, в нужде; его богатый дядя полюбил ее, как отец. Она вызвалась съездить к тому дядюшке, чтобы попросить помощи для возлюбленного. Он, не подозревая ничего дурного, согласился. Но тогда… Эмма сразу успокоилась:

— Тогда?

— Тогда… дядюшка женился на ней. Теперь она стала богатой, стала леди…

— Леди Гамильтон?

— Леди Гамильтон.

— Дочь служанки и дровосека, не так ли? Которую прежде звали Эмма Лайон? Мисс Эмма… Маленькая Эмми…

— Маленькая Эмми…

Том дрожал. Жалобный стон сорвался с его уст.

IV

Эмма подошла к нему, остановилась перед ним так близко, что касалась его платьем.

Только на четыре года был Том старше ее, только тридцать два года было ему, но волнистые темные волосы уже побелели на висках; глубокие борозды пролегли по лбу и щекам; плечи согнулись вперед, словно под гнетом страшной тяжести. А глаза…

— Ты еще ни разу не взглянул на меня, Том! — спокойно, ласково сказала она. — Неужели ты питаешь ко мне такое отвращение? Или ты боишься меня?

Медленно перевел он на нее свои глаза. Точно так же смотрели глаза монаха-аскета в Неаполе, когда Эмме приходилось встречаться с ним. Эти взоры монаха презирали еретичку, проклинали греховную красоту женщины, тогда как в глубине зрачков горело бледное пламя тайной страсти.

— Боюсь? — спросил Том Кидд. — Почему боюсь?

— Потому что ты обвинил меня, не спросив, не выслушав! Потому что ты поверил человеку, который оклеветал меня, хотя сам в тысячу раз хуже поступил со мной, чем сэр Джон. Ведь это Гренвилль наговорил тебе все это, не правда ли?

Том твердо выдержал ее взгляд, как бы желая проникнуть в самую глубь ее души.

— Я пошел к нему, осведомился о вас…

— И когда ты не нашел меня у него, ты потребовал от него отчета. Тогда он испугался тебя и оговорил меня.

— Он плакал…

— Да, он умеет проливать слезы по заказу. Он научился этому от своего дядюшки! А ты поверил ему!.. Конечно, он был беден, был в нужде. Все его надежды были возложены на сэра Уильяма. Тот полюбил меня. Как отец? Но разве отец нападает в безудержной страсти на ничего не подозревающую девушку?

Глаза Тома широко открылись.

— В соседней комнате сидел Гренвилль и подслушивал. Когда мне удалось отбиться от старика, они постарались замять дело. Это была лишь проба моей верности… Я любила Гренвилля, верила ему. Я настолько была доверчива, что последовала его просьбе и отправилась к дядюшке просить помощи для Гренвилля. Ты понимаешь новый план? В Неаполе я была чужой, беспомощной, единственной моей защитой мог быть английский посланник. Английский посланник — сэр Уильям! Когда он стал приставать ко мне с любезностями, я написала об этом Гренвиллю. В ряде писем я молила о спасении. Наконец пришел ответ. Не хочешь ли взглянуть на него?

Эмма достала из-под платья листок бумаги и подала его Тому. Он быстро схватил листок и прочел:

«Отдайся сэру Уильяму. Гренвилль».

— Четыре слова! Теперь я поняла все! После того как я отдамся сэру Уильяму, Гренвилль должен стать его наследником. — Эмма рассмеялась. — Но теперь, теперь его наследницей стала я! Потому что теперь и я стала скверной, научилась рассчитывать. Он овладел мною лишь после того, как я стала перед алтарем леди Гамильтон… стала леди! Ты не радуешься, Том? Не желаешь мне счастья? Или ты мне не веришь? Так осуди меня! Сломай надо мною жезл [12].

Последние фразы Эмма крикнула Тому дрожащими устами, с пылающим взглядом. Он стоял, смертельно бледный, не говоря ни слова, лишь смотрел на нее…

Но когда она хотела отвернуться от него, он упал ниц перед ней, стал целовать подол платья, разразившись рыданиями.

Она посмотрела на его поникшую голову, на вздрагивающие плечи.

— Том! Мой верный Том!

Вдруг и она склонилась к нему, обняла его, заплакала вместе с ним… заплакала о счастье маленькой Эмми!..

Эмма медленно поднялась с пола.

Надо идти, Том. Капитан Нельсон ждет сына! — сказала она и, заметив, как Том испугался, передала ему письмо Нельсона. — Он хочет этого, Том!

— Он хочет этого? Несмотря на все, что я ему говорил?

— Ах да! Твой сон! Он рассказывал об этом. В чем было дело, Том? Не можешь ли ты мне сказать?

— Сказать!.. — Мрачная тень скользнула по лицу матроса. — Дело было на море, в бурю. По мосту шел капитан Нельсон, рядом с ним — какая-то женщина, позади них — Джосая. Вдруг мальчик кинулся на отца, поднял на него руку. Нельсон обернулся… Застрелил он его, что ли?.. Джосая упал с резким криком, исчез в прибое… Но его отец пошел далее, даже не оглянулся на сына. Без помощи оставил он его тонуть, гибнуть.

— А женщина?

— Ее лицо было закрыто фатой, но ее фигура… Когда-то я видел картину…

— Она была похожа на картину, Том? На Цирцею, которую нарисовал с меня Ромни?

Он с выражением отчаяния опустил голову и ответил:

— Да, на нее!

Эмма резко рассмеялась:

— Странные у тебя сны! Знаешь ли ты, кто была Цирцея? Красавица волшебница, превращавшая всех мужчин в свиней — из-за безумной любви к ней. Значит, Нельсон полюбит меня, а я полюблю его? Это именно подсказывает тебе сон, не так ли? Я погубила, испортила всех людей, которые слишком близко подходили ко мне! Нравственного принца Уэльского, порядочного сэра Джона, сильного Ромни, честного

Гренвилля, порядочного сэра Уильяма и вдобавок еще мечтательного Тома Кидда. Мне нужно было, чтобы ты последовал за мною в Лондон, и я уверила, будто люблю тебя. Но ты стал мне в тягость, и я уговорила сэра Джона завербовать тебя насильно в матросы. Я хотела порадоваться видом твоей крови и заставила бить тебя плетьми. Я…

— Мисс Эмма! — с отчаянием крикнул Том. — Перестаньте! Перестаньте!

— А что? Ведь ты дал Гренвиллю убедить себя в справедливости всего этого, потом стал думать и думать об этом, а в заключение это стало даже сниться тебе. Но твой сон правдив, я же лгунья. Ах, Том, твои сны… и твой Нельсон… Ведь у него имеется жена, с которой он вполне счастлив. С какой стати он влюбится в меня? Или он так испорчен, что ты боишься за него?

— Он верен и чист!

— Значит, ты боишься, что я влюблюсь в него? Леди Гамильтон — в судового капитана? Да, если бы он был богат! Ведь это самое главное для меня, не правда ли? Право, Том, если бы я не помнила, что мы вместе выросли, что когда-то ты был моим другом… Но к чему столько слов? Ступай, при веди сына Нельсона! Нам нужно спешить!

— Нам? Не значит ли это, что я могу остаться при Джосае?

— Да, капитан Нельсон сказал, что ты поклялся его жене следить за молодым человеком…

— Я клялся быть возле него в опасности и нужде! И потому… да, я должен отправиться вместе. Не бойтесь, что я встану вам поперек пути. Я знаю, между Томом Киддом и мисс Эммой отношения совершенно изменились.

— Во всяком случае, Том, никто не должен знать, что мы были знакомы прежде. Положение сэра Уильяма…

Она покраснела, запнувшись под его долгим, пытливым взглядом.

— Да, из-за этого вы и приехали сюда, на корабль. Вы боялись меня. И все-таки во все это время Том Кидд не сказал ни одного худого слова о маленькой Эмми. Даже после разговора с Гренвиллем я не делал этого! И капитан Нель знает о вас только одно хорошее!

Она вздрогнула, впилась в него взглядом:

— Капитан Нель?

— Так называем капитана Нельсона мы, матросы! «Наш Нель, — говорим мы, — храбр как лев и кроток как агнец!»

— И ты ему сказал… все?

— Он заставил меня. Это было шесть лет тому назад. Мы пришли на «Борее» из Вест-Индии, встали на якорь в Портсмуте. В Вест-Индии Нель здорово отделал тех, кто беззаконно обогащался на поставках, и все лорды адмиралтейства были на него злы. Они хотели оскорбить его, затравить, пока он не уйдет со службы. Они послали в Портсмут на его корабль с ревизией адмирала, с которым Нель был на ножах, и именно одного из тех матросских живодеров, которых так ненавидит Нель, — сэра Джона.

— Том! — вскрикнула Эмма.

— Сэра Джона Уоллет-Пайна. Он явился с высокомерной рожей, принялся шнырять по всему судну, везде находил недостатки, но высказывал свое недовольство в таких выражениях, что Нель никак не мог придраться к нему. Наконец он подошел к нам, матросам. Увидев меня, он смутился, нашел многое не в порядке, затем спросил, как меня зовут. Я промолчал, за меня ответил Нель. Сэр Джон посмотрел на меня недобрым взглядом и уронил перчатку. «Подними, боцман!» — сказал он. Я не двинулся с места. Он повторил свое приказание три раза. Я закусил губу и посмотрел ему прямо в глаза. Он обнажил саблю, занес ее над моей головой…

— Том!

— Он из тех, кто считает матроса не выше зверя!.. Впоследствии, при допросе, мне сказали, будто я отобрал и сломал его саблю. Только в самый последний момент удалось вырвать сэра Джона из моих рук… Ну да! Было много недовольных на судах, в воздухе пахло бунтом. Меня захотели наказать в пример другим и приговорили к смертной казни. Нель был единственным, кто был против казни, но голоса других пересилили. Так рассказывала мне потом барыня, жена Неля.

Он замолчал. Его лицо просветлело, и, глядя на письменный стол, он, подчиняясь внутреннему порыву, молитвенно сложил руки.

Эмма невольно последовала за его взглядом. На письменном столе стоял портрет молодой женщины с хорошеньким, ничего не выражавшим лицом.

Эмма долго смотрела на портрет.

— Это миссис Нельсон? — спросила она. — Мать Джосая?

Она была разочарована. Она представляла себе другой супругу Нельсона — прекраснее, значительнее!

Глаза Тома засверкали.

— Она всегда была добра ко мне, охотно допускала, чтобы я играл с маленьким Джосаей. Когда она узнала от Неля о том, что случилось со мной, она не успокоилась, пока ей не разрешили навестить меня. Она пришла к худшему из матросов в мрачное подземелье, где протухшая вода отравляла воздух и крысы гонялись друг за другом. Она заговорила со мной, хотела узнать, почему я вел себя так с сэром Джоном. Я не отвечал, не защищался. Тогда она стала настаивать, под села ко мне, умоляла, обратилась к моей чести. Неужели враги Неля должны иметь в руках основания утверждать, что он воспитывает своих людей как бунтовщиков? Тогда я все рассказал ей — как было дело со мной, сэром Джоном и вами… и что вы были близки к тому, чтобы стать совсем погибшей. Потому только, что вы сделали доброе дело… — Он запнулся, густая краска залила его лицо. — В это время я еще думал, что это было добрым делом. Тогда я еще не говорил с мистером Гренвиллем!

— А миссис Нельсон, Том! Что она сказала? Что она сделала?

— Она поплакала о маленькой Эмми, удивляясь ей, была страшно зла на сэра Джона, пошла к Нелю, рассказала ему все. А он… под сенью Георгиевского креста нет другого капитана, который сделал бы это для простого матроса! Он поехал в Лондон, отправился к лордам адмиралтейства. Когда же они отказали ему, он пошел прямо к королю. Мистер Питт помог ему. Они ходатайствовали за меня, освободили меня… — Том поднял голову и строго спросил Эмму: — Теперь вы понимаете, что значат для Тома Кидда Нель и миссис Фанни? Должен ли я отправиться за Джосаей и поехать с вами?

Строгий тон Тома взбесил Эмму, и она безмолвным жестом велела ему уйти. Но в тот момент, когда она собиралась выйти из каюты, ею вновь овладело беспокойство.

— Еще одно, Том! Ты не называл моего имени?

Том посмотрел на нее с глубоким сожалением:

— Я говорил только о маленькой Эмми! Они не знали, кто это такая, и не знают, что из нее стало… Ах, как же вам приходится теперь изворачиваться и скрываться… вам, с уст которой прежде не сходило ни одного лживого слова!

— Прежде! — Эмма язвительно рассмеялась и прогнала Тома безмолвно, гневным жестом.

V

Джосая очень понравился Эмме.

Ему было около пятнадцати лет, но во всем его существе чувствовалось что-то мужественное. Когда он волновался, его большие серые глаза становились почти черными, мягкий овал лица окаменевал. Он был очень красив, полон затаенной страсти!

По отношению к Эмме он на первых порах держался неловко и застенчиво. Но во время поездки в палаццо Сиесса, где помещалось английское посольство, сидя с нею наедине в экипаже, он стал оживленнее и доверчивее. Стараясь узнать круг его интересов, Эмма стала расспрашивать о его жизни на «Агамемноне», о службе мичманов, об отце. Тут Джосая весь превратился в огонь. Он не уставал передавать мельчайшие подробности из жизни капитана, ярко иллюстрировавшие верность Нельсона служебному долгу, силу его характера, сердечную доброту.

Счастлив отец, который был для сына идеалом мужчины!

Чем-то вроде печали повеяло в сердце Эммы. И у нее тоже был ребенок. Когда-то она мечтала воспитать из него хорошего человека, лишенного недостатков матери. Теперь маленькой Эмме было тринадцать лет. Она едва знала свою мать, никогда не слыхала имени отца, жила под чужим именем в отдаленнейшем углу Англии. От чужих она видела ласку, лицемерную ласку, купленную за деньги!

На глазах Эммы выступили слезы. Подчиняясь горячему порыву, она склонилась к мальчику, взяла его голову в руки и хотела поцеловать его свежие полные губы, но, увидев испуганный взор, отказалась от поцелуя, тогда как он густо покраснел.

Только поздно вечером Эмма добралась до своей спальни и прямо у двери опустилась на кушетку. Она чувствовала смертельную усталость, словно после целого дня трудной работы.

Но что же, в сущности, она пережила такого, что ее нервы настолько отказывались служить? Пришел корабль, она повидалась с другом детства, познакомилась с новыми людьми.

После ужина Нельсон рассказывал о своей жене и об отце. Последние годы он прожил в Бернем-Дорпе. Впавшему в немилость капитану адмиралтейство не давало судна, он превратился в земледельца, хозяйничал на отцовских полях, охотился с соседними помещиками, занимался наукой и воспитанием Джосаи.

Прикорнувши в кресле, Эмма вслушивалась в плавную речь Нельсона, в теплый тон его слов. Часами могла бы она лежать вот так, словно овеянная пряными ароматами цветущих полей. Неохотно повиновалась она затем просьбе сэра Уильяма пропеть гостю несколько родных песен; но, когда она взяла на арфе первые аккорды, ею овладело какое-то волнение, и она запела одну из тех песен кельтских бардов, которые сохранились в простонародье Уэльса на протяжении веков. Это были дикие строфы о смелых плаваниях по морю, о властном завоевании счастья, героической смерти.

Резким контрастом примитивной, мужицкой идиллии Нельсона звучал в ее устах старый горделивый эпос. Эмма казалась одной из тех легендарных лесных дев, которые вооружали любимого мечом и щитом, пламенной речью устремляя его в бой.

Понял ли он ее? В его глазах вспыхнул огонь, и руки судорожно сжались, словно ощупывая рукоятку меча…

И вот теперь Эмма лежала обессиленная, усталая, несчастная, прислушиваясь к каждому шуму в просторном, полном ночного безмолвия доме, поджидала крадущиеся шаги старика…

Сэр Уильям не мог отказаться от удовольствия лично проводить гостя в отведенную ему комнату; впереди них шел с зажженными свечами лакей. Когда Эмма хотела проститься с мужем, подставив по обыкновению лоб для поцелуя, он запротестовал:

— Но я еще приду к тебе! Ты ведь знаешь, что нам надо поговорить кое о чем… по поводу доклада Питту.

Говоря это, сэр Уильям, улыбаясь, посмотрел на Нельсона, подмигнув лакею. Старый, хвастающийся красотой молодой жены фат!

Нельсон смущенно отвернулся и не заметил руки, которую подала ему на прощание Эмма.

Спала она или нет?

Она испуганно вскочила, когда в глаза ей брызнул светлый луч. С горящей свечой в руках в комнату вошел муж.

Он тщательно запер дверь, поставил свечу на стол, присел около Эммы на краю кушетки.

— Ты была очаровательна сегодня вечером. Драматическое тебе к лицу. Новый нюанс! Тебе надо только побольше поработать над собой, тогда ты достигнешь большего эффекта.

Всю ее охватило отвращение.

— Ты думаешь, что я играла комедию перед Нельсоном?

Нет? Разве ты и на самом деле чувствуешь себя героиней? Должен предостеречь тебя — это не подходит к нашему трезвому, просвещенному веку. Впрочем, была ли то комедия или нет, эффект достигнут. Нельсон назвал тебя Орлеанской девой, способной воодушевить целый народ на геройский подвиг. — Он хихикнул. — Наивный человек! Заметила ты, как он смутился, когда я объявил тебе о своем посещении? Должно быть, у него очень оригинально сложился брак, если он краснеет от таких вещей. Ну в нашем Неаполе он быстро отучится от скромности. Но я предпочел бы, чтобы это случилось не при твоем любезном содействии!

— При моем!..

— Не будь такой порывистой, детка! Я сказал это совершенно добродушно. Ты ведь сама говорила, что хотела бы встретить после всех этих итальянских ветрогонов настоящего человека. К слову сказать, благодарю за то славное дурачество, которое ты при случае пустила по моему адресу! Я ровно ничего не имею против маленькой романтической страстишки! Это молодит жен, что может быть мужьям только приятно. Но на этот раз должен просить тебя отказаться от этого. Я не хотел бы, чтобы у меня из-под носа вырвали мои шансы!

— Ревнуешь? — Она резко расхохоталась.

Гамильтон покачал головой:

— Только политически. Разве я тебе не написал, что Мария-Каролина влюбилась в восходящего героя? Боже мой, у нее всегда был дурной вкус! И мне это не на руку. Я вечно боялся, как бы она не влюбилась в одного из неаполитанских патриотов, которые готовы послать нас, англичан, ко всем чертям. Если же она будет вздыхать о храбром капитане Нельсоне, боготворить мою красавицу леди и советоваться обо всех делах с честным Актоном, который опять-таки получает все инструкции от скромного, остающегося на заднем плане Гамильтона, — ну тогда, мне кажется, Питт может быть доволен! Но все это может удаться лишь в том случае, если моя романтичная Эмма не отобьет спасителя Италии у сицилианской Семирамиды. Эмма-подруга должна будет поплатиться за зло, содеянное Эммой-соперницей. Кроме того, наш мореплаватель Одиссей кажется склонным к вулканическим извержениям и тому подобным пробам силы. Он не сумеет проскользнуть без аварии между Сциллой и Харибдой. Мы же, в качестве его земляков, должны вернуть его Пенелопе в возможно нетронутом виде!

Сэр Уильям замолчал, блудливым, вкрадчивым взглядом скользнул по лицу жены и, хихикая, потер длинные сухие пальцы.

Эмма опять опустилась на кушетку, ею снова овладела сонливая усталость.

— Это все, что ты хотел сказать мне? — спросила она, закрывая глаза. — В таком случае прошу уйти. Я не в состоянии долее слушать тебя.

Гамильтон ближе подвинулся к ней с края дивана.

— Значит, я должен отослать Питту доклад?

Она судорожно привскочила, но сейчас же опять упала, чувствуя, как сон властно овладевает ею.

— Делай что хочешь! — пробормотала она. — Что мне за дело до Марии-Каролины?

Что-то зашуршало. Эмма с трудом приподняла веки и увидела, что сэр Уильям достал из шлафрока какую-то бумагу.

— Но еще сегодня утром… ты каялась… Если бы ты была теперь мила со мной, мы могли бы сжечь донесение на свечке.

Веки Эммы снова закрылись. Глухо, словно издалека доносился до нее голос мужа. Все ее мысли разлетелись, словно мыльные пузыри, расплывающиеся в ничто.

Что это за крик? Не Джосаи ли это голос?

Нельсон не обернулся. Крепко держал он ее за руку, шел с ней сквозь бушующую бурю к земле. Бесконечной полосой тянулся серый мост через взбаламученную поверхность моря.

Ах, а у нее горели подошвы и подгибались колени.

Не лунный ли то свет, что пробирается сквозь ее сомкнутые веки?

Да… В лодке плывут они по залитому лунным светом морю сквозь молчание ночи. Как мягок голос Нельсона!.. Как жжет взгляд его глаз… Как сладко умеют целовать его уста!..

Так это — сэр Уильям?

Он погасил свет. Настала тьма. Скрипя зубами, Эмма воспротивилась его попытке, но тут же снова откинулась назад… бессильная, беспомощная…

VI

Нельсон еще не видел Италии. Все было неведомо здесь этому моряку, почти всю свою жизнь проведшему на море. С изумлением германских варваров, выходцев из северных лесов, он увидел перед собой новый, более прекрасный мир, обласканный более жгучим солнцем, сверкающий более яркими красками.

Сэр Уильям Гамильтон мог уделить ему лишь очень немного времени — политика отнимала у него даже свободные часы. Поэтому гидом для Нельсона оставалась Эмма.

Странно, что на этом настаивал сам сэр Уильям! Или он уже не думал более о том, что сказал когда-то относительно влечения королевы Марии-Каролины к Нельсону? Или это был хитрый план испытать Эмму? Что касается королевы, то она не выказывала ничего, способного свидетельствовать о ее глубоком интересе к Нельсону. Она часто приглашала его к столу, усаживала на самое почетное место возле себя, устроила в честь его парадный спектакль в театре Сан-Карло. Но ведь все это она могла делать из уважения к стране, которую Нельсон здесь представлял.

Спокойно текли для Эммы дни, когда она колесила с Нельсоном, Джосаей и Томом Киддом по городу и его ближайшим окрестностям. Более далекие поездки не согласовывались с чувством служебного долга у Нельсона — ведь могло прийти какое-нибудь экстренное известие, призывающее его; «Агамемнон» должен был быть постоянно готовым к отплытию.

В этих прогулках они нередко покидали палаццо Сиесса уже на восходе солнца, вливаясь в пеструю сумятицу неаполитанских улиц. Повсюду виднелись балаганы, где черные пульчинелли и белые пальяччи потешали народ едкими остроумными шуточками. Священники и монахи собирали тысячную толпу слушателей плавной раскованностью своей речи. С криком, смехом и шутками торговались с покупателями маклеры, лавочники, рыбаки, пирожники. А среди этой пестрой толпы то и дело попадались оригинальнейшие фигуры неаполитанских лаццарони. Не имея ни дома, ни приюта, с открытой грудью и непокрытой головой, одетые лишь в жалкие тряпки, они беспечно проводили целые дни, прислонившись к стенам домов, ожидая, пока счастливый случай пошлет им несколько медных монет. По природе верные, добродушные, воздержанные, они были готовы в любую минуту убивать, поджигать, грабить и воровать ради святой католической религии. Не интересуясь природой вещей, они облекали жизнью каждый предмет и в гневе проклинали душу лимона, хлеба, стола. Королеву, которая не могла скрыть отвращения перед грязью лаццарони, они ненавидели, но за короля были готовы в огонь и в воду. Фердинанд обращался с ними, как с равными себе, позволял им высмеивать его длинный нос и старался превзойти их ь грубости шуток и острот. Будучи в хорошем расположении духа, он танцевал с ними национальный танец — тарантеллу, а иногда продавал лично добычу с королевских озер, торгуясь из-за каждой рыбы, словно профессиональный купец.

Нельсон недоверчиво качал головой, когда Эмма рассказывала ему это, но вскоре убедился, что это правда.

Моряк почувствовал себя как бы лично обиженным. Ему, консервативному офицеру, король представлялся не только по конституционной форме, но в действительности главой государства. Поэтому-то он и проклинал Французскую революцию, уничтожившую самый институт королевской власти, был пламенным приверженцем Питта и Брукса и страстным противником Фукса, до известной степени оправдывавшего насильственные поступки жирондистов. Но этот Фердинанд Неаполитанский… Мария-Каролина начинала казаться Нельсону мученицей, так как она выносила такого супруга без единой жалобы.

Эмма скорбно улыбнулась. Как чист, как неопытен был он еще! Неужели он не знал, что жажда власти бывает сильнее страданий раненого сердца? Вот и она терпела сэра Уильяма…

Во время этих маленьких прогулок Джосая не отходил от Эммы. Подражая рыцарским манерам, с которыми придворные кавалеры, следуя испанскому этикету, ухаживали за своими дамами, он пользовался всякой возможностью оказать ей хоть маленькую услугу. Он не допускал, чтобы другой открыл дверцу ее экипажа, ревниво следил, чтобы по выходе из экипажа она оперлась непременно на его руку. Он был счастлив, если мог нести за ней ее сумку, зонт, вуаль. Когда по вечерам они ехали среди уличного оживления Неаполя, глаза Джосаи неотрывно смотрели на Эмму, оставаясь слепыми ко всему остальному; а когда однажды она приняла его руку, чтобы подняться по крутым ступенькам палаццо, он повел ее, бледный, задерживая дыхание, словно боясь, что из-за его малейшего неловкого движения она отнимет у него руку.

Нельсон радовался смягчающему влиянию, которое производила женственность Эммы на пылкого, несколько одичавшего от морской службы мальчика. Его собственная юность прошла не так счастливо, и грубость нравов многих товарищей по службе он тоже объяснял недостатком общения с образованными женщинами.

А Том… Не ревновал ли он, что уже не является первой после родителей привязанностью Джосаи? Боцман с суеверной настороженностью следил за каждым движением мальчика.

Сэр Уильям воспользовался присутствием «Агамемнона» в неаполитанских водах, чтобы дать один из тех роскошных праздников, благодаря которым, при красоте и талантливости Эммы, английское посольство стало центром общественной жизни. После того как королева лично обещала сэру Уильяму свое присутствие, приглашения придворным, членам дипломатического корпуса, старшим чиновникам, представителям интеллигенции рассылались и принимались особенно энергично.

На следующий день Нельсон в благодарность за оказанное ему гостеприимство позвал всех на «Агамемнон». Приготовления к празднеству отняли у него много времени, и теперь Эмма редко виделась с ним. Зато Джосая был неотступно возле нее. Как она шутила, она «призаняла его у отца» на один вечер, желая устроить сюрприз гостям.

Не раз Нельсон просил Эмму показать хоть одну из изображаемых ею живых картин, слава о которых проникла даже в одиночество судовой жизни. До сих пор она под разными предлогами уклонялась от этого, не зная, как примет он это искусство, целиком основывавшееся на классической красоте ее тела. Что, если он сочтет ее легкомысленной, распущенной?

И все-таки в ней горело пламенное желание показаться ему такой, какая она есть — со всеми ошибками, достоинствами, пороками и красотой. Если он будет знать ее как следует…

Но как это могло случиться, что теперь она стала считаться с чужим мнением?

Вечером Эмма, попросив у Марии-Каролины разрешения удалиться на недолгое время, подала Джосае условный знак. Он поспешно убежал, чтобы с помощью лакея Эммы — Винченцо — переодеться в костюм Аскания, который она велела приготовить для него на этот день. Мальчик должен был изображать сына Энея, рассказывающего царице карфагенской о приключениях отца.

Эмма придумала эту группу как заключительную в ряде картин, уже представленных ею в Неаполе во время приезда Гёте. Она находила, что в этой группе будет нечто лестное для Нельсона, но ускользающее от внимания других — ведь он однажды вошел в комнату в тот момент, когда Джосая по просьбе Эммы рассказывал ей о прежних походах отца. Наверное, он поймет намек!

Эмма торопливо переоделась в костюм Дидоны и поспешно прошла в соседнюю комнату, чтобы бросить последний взгляд на приспособления, которые она изобрела для живых картин. Здесь висели длинные шелковые шарфы, в которые она драпировалась, быстрыми движениями придавая мягким складкам материи всевозможные очертания. В них она казалась скульптурой в сверкающей мраморной рамке. На маленьких столах лежали тамбурины, жаровни и тому подобные аксессуары, которые Винченцо подавал Эмме в грот, куда она попадала потайным ходом, чтобы появиться перед зрителями. Лакей, одетый в римскую тогу, открывал и закрывал перед зрителями пурпурный занавес.

Все было в порядке. За занавесом слышался голос королевы; разговаривавшей с Нельсоном и Гамильтоном. Наконец явился Винченцо, чтобы помочь Эмме набросить шарф.

— А мистер Низбет? — нетерпеливо спросила она. — Он готов?

Винченцо в замешательстве пожал плечами:

— Я только успел одеть его, как вошел мистер Кидд, старший боцман. Он заговорил с мистером Низбетом, конечно по-английски, так что я не совсем понял. Но мне показалось, что он хотел помешать мистеру Низбету…

Слуга остановился, так как в этот момент в комнату влетел Джосая в сопровождении Тома.

— Он не хочет, чтобы я представлял! — гневно крикнул мальчик. — Он обращается со мной, как с ребенком, словно он мой опекун!

— Не понимаю, мистер Кидд, по какой причине вы не позволяете Джосае выступать со мной? — спросила Эмма.

— Моя причина, миледи, та, что леди Нельсон поручила мне своего сына. И… — Том, бледный как смерть, запнулся, затем с решимостью продолжал на родном наречии, которого не понимал Джосая: — Среди новобранцев на «Агамемноне» есть один, служивший в молодости солдатом под знаменем великого прусского короля. Он рассказывал, что король, еще будучи наследным принцем, сопровождал однажды своего отца в поездку в Дрезден. Там польский король показал принцу красивую женщину. Отец сейчас же закрыл сыну лицо шляпой и тут же уехал с мальчиком домой. Но было уже слишком поздно. Сын тайно выследил женщину и взглянул на нее к своей вечной погибели. С тех пор он всю жизнь оставался несчастнейшим человеком…

— Я знаю эту сказку! — перебила Эмма Тома с потемневшим от гнева лицом. — При чем здесь она?

Том посмотрел на нее долгим взглядом:

— Люди рассказывали мне здесь… с тех пор как вы в Неаполе… и из-за вас тоже… кое-кто…

Том замолчал и отвернулся к стене. Настала тяжелая пауза. Затем Эмма гордо выпрямилась и, открыв дверь в комнату для переодевания, сказала:

— Подождите здесь, Джосая, пока я не позову вас, а вы, Винченцо, ступайте в зал и попросите мистера Нельсона непременно прийти ко мне на минуточку. Живо!

VII

Внутренне дрожа, Эмма пошла навстречу Нельсону.

— Вы неоднократно выражали желание посмотреть на мои пластические позы. Сегодня я решила показать их вам. Среди старых я задумала новую, которой здесь еще не видывали. Дидона слушает рассказ Аскания о приключениях его отца Энея. По моей просьбе Джосая должен был сыграть Аскания, но мистер Кидд не разрешает этого.

Нельсон удивленно посмотрел на Тома:

— Я не понимаю, Том! Почему?

— Леди Гамильтон очень красива, ваша честь! — ответил боцман дрожащим голосом. — А мистер Джосая… он непрестанно говорит о ней. Я боюсь…

Нельсон с негодованием оборвал Тома:

— Что это тебе в голову пришло? Как ты решаешься перетолковывать простую детскую привязанность? Кроме того… ты оскорбляешь леди Гамильтон! Не ставьте ему в вину его опасливость, миледи! Он верная, честная душа, только вот в приличиях не мастер. Он сейчас попросит у вас прощения и позовет Джосаю. Не правда ли, Том?

Нельсон улыбнулся боцману своей доброй улыбкой, но Кидд, не шелохнувшись, продолжал стоять с мрачным лицом.

— Когда мы уезжали из дома, мать мистера Джосаи возложила на меня обязанность беречь сына от всего дурного…

— Я знаю это, Том, знаю! Ступай!

— Я поклялся, ваша честь…

Лицо Нельсона залила густая краска. В несколько быстрых шагов он очутился около Тома.

— Ты с ума сошел? Ты хочешь взбесить меня? Ступай, говорю я тебе, ступай!

Том невольно закрыл глаза, словно не будучи в состоянии переносить пламенный взгляд Нельсона.

— Ваша честь спасли Тому Кидду жизнь, — глухо, беззвучно сказал он, — ваша честь спасли Тома Кидда от позора. Ваша честь не захотят, чтобы Том Кидд нарушил свое слово и стал клятвопреступником по отношению к матери мистера Джосаи!

Дрожь пробежала по телу Нельсона. С трудом овладевая собою, он холодно сказал:

— Хорошо, боцман! Вы отказываетесь повиноваться мне?

— Можете считать себя счастливым, что я стою перед вами не как ваш капитан! Но и так… в будущем вы не можете оставаться при мне.

Том еще более побледнел.

— Ваша честь! — пролепетал он. — Ваша честь…

— Ни слова больше, боцман! Теперь уже говорит капитан! Ступайте на судно, явитесь в строй. Как только мы придем в Тулон, вы покинете «Агамемнон».

Том покорно поник головой, неуклюже поклонился Нельсону и медленно пошел к двери.

Горе, о котором свидетельствовала вся его фигура, болезненно укололо Эмму. Ее гнев рассеялся.

— Не будьте так суровы к нему, мистер Нельсон! — воскликнула она. — Быть может, его вина не так уж велика…

— Он позволил себе оскорбить даму!

Ее дыхание участилось. Снова всем ее существом овладела страстная жажда заговорить, сказать все! Она поспешно схватила Тома за руку.

— Даму? Для Тома я не дама, мистер Нельсон! Было время, когда он ставил меня выше, чем даму… но теперь…

Том испуганно всплеснул руками:

— Молчите, миледи, не говорите этого, не говорите!

Она улыбнулась ему, улыбнулась гневно и сочувственно:

— Разве ты видел когда-нибудь, чтобы я струсила? Вы удивлены, мистер Нельсон! Но вы не знаете, что мы с Томом — земляки, что мы еще детьми играли вместе. В данный момент я не могу объяснить вам все это — королеву нельзя заставлять ждать, но, быть может, вы согласитесь выслушать меня позднее. Прошу вас позволить, чтобы и Том был при этом… чтобы я могла оправдаться также и в его глазах. А в данный момент — одно только слово. Этим я отдаюсь в ваши руки. Если здесь проведают… здесь знают, что я низкого происхождения, но не знают… Том однажды рассказывал миссис Нельсон о девушке… тогда, когда у него произошла стычка с сэром Джоном Уоллет-Пайном… о маленькой Эмми…

Эмма запнулась, остановилась. Она думала, это будет легко, но как тяжело было это на самом деле!

— О маленькой Эмми? — Глаза Нельсона широко раскрылись. — Это — вы, миледи?

Она безмолвно кивнула головой.

Наступила томительная пауза. Затем Нельсон обратился к Тому:

— Ступай в мою комнату, подожди меня там!.. Где Джосая, миледи?

Она открыла дверь:

— Идите сюда, Джосая! Ваш папа хочет видеть вас!

Мальчик, смеясь, выскочил из комнаты, но, пробегая мимо зеркала и увидев свой фантастический костюм, покраснел и остановился. Нельсон подошел к нему, поднял его голову, долгим взглядом посмотрел в глаза, а затем легко оттолкнул мальчика от себя:

— Ступай, юный Асканий, к царице Карфагена! Расскажи ей, что пережил Эней. Не лги, как это любят делать моряки. Ты джентльмен, обязанность которого быть всегда правдивым!

Нельсон поклонился Эмме и ушел. Представление началось.

Мимоза… Цирцея… Природа… Кассандра… Мария Магдалина… Вакханка… Святая Цецилия…

В этот вечер, посвященный Нельсону и союзу Неаполя с Англией, Эмма представляла сначала только те картины, которые когда-то написал с нее в Лондоне Джордж Ромни. Эти картины создали Ромни славу знаменитейшего портретиста Англии и в бесчисленных гравюрах обошли весь просвещенный мир. Сэр Уильям разложил гравюры в папках по столикам помпейской комнаты, и таким образом зрители могли сравнивать и решать, польстил ли художник модели, когда представил ее на полотне в ослепительной классической красоте.

В то время как Эмма воплощала последовательно все эти картины, гравюры переходили из рук в руки. Слышались громкие возгласы удивления и восхищения. Но скоро гравюры были отложены в сторону, под очарованием оригинала стали забывать о сравнении с копией. Каждую позу встречали бурные одобрения, естественная грация модели победила искусство художника.

Близилась «Дидона с Асканием».

Эммой овладело страстное волнение. Она всей душой отдавалась своему искусству и, в конце концов, только искусству была обязана тем, что сделалась женой сэра Уильяма, была принята в неаполитанское общество, вошла в милость у королевы. Но теперь у нее появилась соперница. От ужасов

Французской революции спаслась в Неаполе знаменитая портретистка Елизавета Виже-Лебрюн; здесь она надеялась занять при Марии-Каролине то же положение, которое она ранее имела при Марии-Антуанетте, но на ее дороге оказалась Эмма. Художница должна была признать красоту Эммы — ведь она сама обеими руками ухватилась за заказ сэра Уильяма нарисовать портрет Эммы, но зато, как хитрая интриганка, стала сеять осторожными наветами сомнения в уме Эммы. Лицемерно восхищаясь ее красотой, она давала понять, что слава Эммы целиком построена на таланте Ромни, что ее знаменитые пластические позы тоже, дескать, являются изобретением Ромни, сама же она, Эмма, — лишь безвольная модель.

Слова знаменитой художницы с особенным удовольствием были подхвачены некрасивыми дамами, и без того завидовавшими леди Гамильтон. Теперь они называли ее бездушной, куском красивого мяса. А ведь сам Ромни признавал ее своей музой и вечно повторял в своих письмах, что теперь не может ничего творить, так как у него нет Эммы…

Чтобы доказать лживость уверений завистниц, Эмма стала придумывать все новые и новые позы, не посвящая в свои замыслы мужа, чтобы не сказали, будто их автором является он.

Лакей в римской тоге оглашал названия картин:

— «Дидона и Асканий».

Наступила глубокая тишина. Занавес раздвинулся.

Громадное зеркало на противоположной стене позволяло Эмме видеть каждую линию, каждую деталь воспроизводимой ею сцены. Положив руки на старинное кресло, сидела Дидона; она, казалось, едва дышала, глубоко заинтересованная рассказом. Ее губы вопросительно полураскрылись, глаза уставились в пространство, словно отыскивая кого-то. К ее уху склонился Асканий, живописно простирая вперед руки.

Он был очень красив. Его загорелое гибкое тело, темные курчавые волосы и глаза цвета серого бархата контрастировали с белыми стенами грота. Вместе с тем контраст его смуглости с белизной кожи царицы Дидоны выгодно оттенял красоту Эммы. Глубокий вырез темного платья позволял видеть стройную гордую полноту шеи, плавную линию упругой груди. Розовым тоном спелого персика светилось ее по-девичьи юное лицо; нежной линией выделялись темные брови над большими, блиставшими морской голубизной глазами; пурпуром сверкал благородный изгиб губ. И все это было обрамлено пламенем огненно-рыжих распущенных волос.

Одно мгновение оставались они в этой позе, а затем, словно увлеченная величием услышанного, Дидона воздела руки над головой Аскания, нежно притянула его к своей груди и склонилась к нему страстно ищущими устами — в воскресшей любви к отцу поцеловала чистый лоб сына…

Этот жест дал простор чувствам зрителей. Сама Мария-Каролина подала знак к выражению одобрения, и ее аплодисменты вызвали целую бурю восторга.

Через голову Джосаи Эмма улыбнулась Нельсону. Он сидел около королевы неподвижно, словно прикованный к месту. Пламенное восхищение горело в его взоре. Да, не в пример Энею, он никогда не забудет образа Дидоны…

Но когда после последнего падения занавеса Эмма отпустила голову Джосаи, она испугалась. Мальчик вскочил с густо раскрасневшимся лицом, неожиданно бросился на нее, обнял ее за шею, покрыл ее уста тысячью бурных поцелуев.

VIII

— Так Эмма Лайон превратилась в леди Гамильтон. Теперь судите меня, как осудили меня мои друзья!

Эмма медленно встала, кинула документы обратно в ящик и прошла мимо мужчин в открытую дверь балкона.

Не щадя себя, она открыла перед Нельсоном всю свою жизнь, заставила его заглянуть во все пропасти, через которые она перешагнула, показала ему всю ложь, весь обман тех сетей, которые плел Гренвилль, чтобы кинуть ее в объятия Гамильтона, и то, как она отомстила за это. Она не забыла и доказательств. Это были письма Гренвилля к сэру Уильяму, добытые хитростью.

Теперь ее позор был обнажен перед Нельсоном, и она, словно осужденная, ждала решения судьи. Почему он не говорит ни слова? Неужели он не видит, что она может умереть от этого страшного молчания?

Вдруг Нельсон встал, и она, вздрогнув, обернулась. Его лицо было неестественно бледно, в глазах горело какое-то странное пламя. Остановившись перед Томом, он показал ему рукой на дверь, и тот молча покинул комнату. Затем… пламенная волна обдала сердце Эммы — Нельсон шел к ней…

Но в этот момент Том вернулся. Его сопровождал мистер Кларк с депешей в руках.

Эмма поспешно вбежала в комнату, кинулась навстречу ему:

— Мистер Кларк? В чем дело?

Кларк поклонился с непоколебимым спокойствием дипломата и передал Эмме письмо.

— Винченцо сказал мне, что его превосходительство отправился с королем в Казерту, а в случаях отсутствия его превосходительства мне приказано обращаться к вам, миледи. А так как возможно, что депеша важна… ее доставила фелука от нашего сардинского консула…

Эмма вскрыла депешу, расшифровала ее и вручила обратно секретарю.

— Пошлите депешу с верховым в Казерту. Консул доносит, что у берега видели французские военные суда. Нельсон вскочил:

— Около Сардинии? Неужели бретонский флот проскользнул мимо Гибралтара?.. — Он на короткое время задумался, затем обратился к Тому: — Разбуди Джосаю! Ступай с ним на судно! Скажи вахтенному офицеру, чтобы он приказал готовиться к отплытию! Я сейчас же буду сам. Быть может, миледи, вы будете так любезны дать мне несколько человек для моего багажа?

Эмма смотрела на Нельсона, словно оглушенная.

— Вы хотите уехать? Не простясь с их величествами? А празднество, к которому вы их пригласили?

Нельсон сделал резкий, как бы отсекающий жест. Его голос звучал сталью, глаза горели.

— Прошу извиниться за меня перед их величествами и передать об отмене празднества. Я английский моряк, а в виду показался враг. Не вручите ли вы мне копию депеши, мистер Кларк? Я должен оправдать в глазах лорда Гуда свою поездку в Сардинию! — произнес Нельсон и, в то время как Кларк выходил из комнаты, подошел к Эмме. — Я сожалею о помехе, миледи, но война… От всего сердца благодарю его превосходительство за столь щедро оказанное мне гостеприимство. Ваши превосходительства могут быть уверены, что чудные недели… — Он встретился с ее взором и, смущенно оборвав прощальную речь, еле-еле был в силах пробормотать: — Будьте здоровы, миледи! Пусть Господь пошлет вам счастья!

Эмма с горечью усмехнулась:

— И это все? Больше вам нечего сказать маленькой Эмми? В эти дни… я надеялась приобрести друга… Теперь же… когда я призналась во всем… не потеряла ли я его, мистер Нельсон?

Видно было, что он был тронут. Он искал слов, но не находил, а затем, словно следуя внезапному вдохновению, подал ей листок:

— Сегодня утром я писал письмо жене… хотел вручить его ближайшему курьеру сэра Уильяма. И позволил себе в этом письме высказать свое убеждение и о вас, миледи, еще дотого, как вы рассказали мне все свое прошлое. Не соблаговолите ли прочесть?

Он протянул ей листок, указал на место, Эмма прочла: «Леди Гамильтон необыкновенно добра и ласкова к Джоеае. Она молодая женщина безукоризненного поведения и делает лишь честь тому высокому положению, которого добилась». Эмма вздрогнула:

— Так писали вы сегодня утром, милорд! А теперь… вечером?

Мягкая, ласковая улыбка осветила строгое лицо моряка.

— И теперь мне нечего изменять в нем, миледи! Не будете ли вы так любезны послать это письмо моей жене?

Нельсон подал Эмме письмо. На одно мгновение их руки соприкоснулись. И вдруг на Эмму накатилось нечто, бывшее сильнее ее воли. Она сжала его руку своими обеими, прижала ее к своей груди, к губам. Слезы выступили у нее на глазах.

— Друг мой! — пробормотала она. — Друг мой!

Вдруг… случилось что-то странное… В то время как Эмма чувствовала, что всю ее обливает горячий поток, рука Нельсона внезапно похолодела, на его лбу выступил пот, лицо приняло мертвенно-восковой оттенок. Эмма испуганно выпустила его руку, но она осталась вытянутой, словно у нее была собственная воля, более мощная, чем воля хозяина. Нельсон беспомощно смотрел на свою руку в безмолвном отчаянии, его губы дергались. На него будто повеяло ледяным холодом от мраморных плит пола.

Вдруг, словно получив удар молотком, рука резко опустилась и принялась дергаться в судороге во все стороны. Теперь между нею и Нельсоном началась дикая борьба. Стиснув зубы, он старался согнуть руку и расправить скрючившиеся пальцы, однако долгое время его усилия оставались тщетными. Наконец судорога улеглась, пальцы расправились, рука опустилась. Из груди Нельсона вырвался глубокий, трепетный вздох.

— Это ничего, миледи! — резко сказал он затем. — Последствия лихорадки, которую я схватил в Вест-Индии. Простите за тягостное зрелище и… будьте здоровы! Будьте здоровы!

Эмма видела его смущение, замешательство и безмолвно отпустила его. Она прислушивалась к отзвуку его шагов, пока тот не замер в далеких переходах, а затем заперла дверь на замок. Ей казалось невозможным видеть сегодня другие лица, слышать другие голоса. Пусть Джосая и Том уедут, не простившись с нею. Что ей из этого? Никогда она не увидит более Нельсона…

Никогда!

Эмма вышла на балкон, приникла к балюстраде, опустила голову на руки, уставилась во тьму. Теперь она знала, разлука все открыла ей… А тот безумный сон в объятиях сэра Уильяма?

Она любила Нельсона. И вот он ушел…

Никогда?

Когда-то она вышла из тьмы лондонских улиц, чтобы броситься в объятия Гренвилля: «Люблю тебя! Возьми меня!» Тогда она была правдива и величественна. Но теперь, после долгого позора ласк, переносимых с отвращением…

Может быть, Нельсон не смог бы воспротивиться ее красоте. Но его сердце принадлежало жене. Обольстительница могла бы привести его к той же самой низости, от которой страдала теперь и ее собственная душа, но потом он стал бы презирать, проклинать ее. Так не лучше ли, что он ушел?

Никогда!

Эмму знобило, она хотела вернуться в комнату. Но в этот момент на востоке затеплилось первое робкое сияние нового дня, и она, торопливо достав подзорную трубу, отыскала корабль.

Белые паруса уже распустились на реях, трепеща в порывах легкого утреннего бриза. Над водой неслось ритмическое пение — это матросы поднимали якорь. Корабль медленно заскользил по заливу.

Свет стал ярче, его пронизывали розоватые язычки. Вдруг на глубокий сапфир неба брызнули пурпурные лучи, отражаясь в голубой глади моря, играя на смарагдах мачт. Везувий отбрасывал далеко в море свою дымящуюся тень.

Из этой тени выплыл «Агамемнон». Пламенные диадемы играли на верхушках его мачт, пурпурная мантия окутывала корпус. Казалось, будто он уносился с поверхности моря на огненно-красных крыльях к небу, к солнцу. Королевский орел!

За Мизенумом он исчез. Тем временем выплыло солнце и раскинуло золотой гребень света над Монте-Сомма. Кристально чистое утро вставало из пучины вод!

IX

Шестого октября Нельсон сообщил Гамильтону о бесплодности предпринятой погони за французским флотом и о возвращении к лорду Гуду в Тулон. Он приложил маленькое письмецо для Эммы, в котором Джосая описывал ей все события, происшедшие во время поездки. Эмма ответила несколькими ласковыми строками, и между нею и далекими друзьями начался оживленный обмен письмами, особенно с тех пор, как сэр Уильям, заваленный делами, поручил ей политическую корреспонденцию с флотом. Быстроходные парусники почти каждую неделю поддерживали эти сношения, и для Эммы было немало скорбного очарования в переписке с тайно любимым человеком. Словно в зеркале, отражалось в его письмах все его пламенное чистое существо, его сильный дух так стойко боролся с немощью тела! Но этот человек принадлежал другой-Целыми днями Эмма была занята грязью повседневности. Непрестанно приходилось ковать новые интриги, заключать новые соглашения, придумывать новую ложь. Ведь это было страшное время, когда все утопало в крови, и сам воздух был наполнен стонами невинных жертв. Зато в одинокие ночи Эмма всецело отдавалась своей мечте о Нельсоне. Ее помыслы были чисты, ничего плотского, физического не было в них; просто все ее существо склонялось в смиренной восторженности перед идеальным образом любимого…

Шестнадцатого октября под ножом гильотины скатилась голова Марии-Антуанетты, французской королевы и сестры Марии-Каролины. Через пять дней сэр Уильям получил известие об этом через курьера.

Никто не решался сообщить королеве Марии-Каролине о судьбе обожаемой сестры. Фердинанд трусливо удрал на охоту, поручив это премьер-министру. Сэр Джон Актон свалил все дело на сэра Уильяма как на получившего известие; но Гамильтон дрожал при мысли о дикой вспыльчивости королевы, а потому с мольбой обратился за помощью к Эмме.

Кинув насмешливый взгляд на «улыбающегося философа», Эмма согласилась, но, когда вечером она уселась напротив ничего не подозревавшей королевы, когда Мария-Каролина, следуя своей страсти оказывать особенное внимание подруге, стала выбирать из вазы лучшие фрукты и лично чистить их для нее, она почувствовала, насколько трудна ее печальная задача.

Эмма начала нерешительно, издалека. Два-три раза она совсем близко подходила к цели, но каждый раз ей не хватало духа сказать решительное слово. Наконец Мария-Каролина стала настораживаться, бросила фруктовый ножик и с нетерпеливой пытливостью уставилась на Эмму.

— А вы как будто заняты чем-то другим, миледи? — сказала она, резко оттеняя титул. — В чем дело? Вы получили сведения из Парижа? Вы уже два раза упомянули о французской королеве!

При первых же строгих словах Эмма встала.

— Меня тревожит судьба царственной сестры вашего величества, — почтительно ответила она. — Не знаю почему, но… в последние дни… мне все время невольно думается о кровожадности, которую проявили якобинцы… Священная особа короля…

Мария-Каролина удивленно взглянула на нее:

— Вы, кажется, усматриваете какую-то связь между казнью Людовика и судьбой моей сестры? Не понимаю почему! Неужели вы думаете, что эти отбросы человечества могут забыть, что Мария-Антуанетта — австриячка? Это слово ей не раз кидали в лицо как оскорбление, но оно же является ее защитой теперь. Якобинцы поостерегутся испортить отношения с императором. Когда кровавый хмель черни уляжется, вожаки с радостью отправят королеву с детьми в Вену… Вы качаете головой? Говорите, миледи! Что вы думаете?

Эмма грустно посмотрела на нее:

— Кровавый хмель, ваше величество? Может быть, чернь и пьяна им. Но вожаки… Я читала речи Робеспьера и попыталась представить себе по ним образ этого человека. Он говорит без страсти, без ненависти. Но в королевской власти он видит принцип, диаметрально противоположный своему собственному принципу народовластия, а потому и стремится опрокинуть трон и уничтожить все, соприкасающееся с последним. Неужели вы, ваше величество, думаете, что этот холодный, расчетливый человек испугается Австрии? Он, который готов пожертвовать ради идеи самим собой и всем своим народом?

Мария-Каролина взволнованно встала:

— Миледи! Вы говорите так, как будто сами разделяете эти идеи!

— Я ненавижу их, как это делают все люди сердца и чувства, но тем не менее, когда я ставлю себя в положение этих людей… разве может отступить назад народ, который зашел так далеко, что потащил на эшафот своего невинного короля? Если он отпустит на свободу королеву, разве не возникнут опасения, что она вернется обратно во главе войска, требуя отмщения?

Пламя сверкнуло из глаз Марии-Каролины.

— Беззащитную женщину? Невинных детей? О, если они только осмелятся… если только осмелятся! — Она быстро забегала по комнате, затем резко остановилась перед Эммой с нахмуренным лбом и подозрением во взгляде. — К чему вы говорите мне все это, леди Гамильтон? Вы говорите, как Актон, сэр Уильям, князь Кастельчикала, маркиз Ванни, прокуратор Гвидобальди. Они называют якобинские идеи поветрием, распространившимся из Парижа по всей Европе, и говорят, будто бы и в Неаполь тоже пробрались офицеры адмирала Латуш-Тревиля, тайно высадившиеся на берег, чтобы совратить нашу молодежь. Будто бы я уже не могу положиться на свой собственный двор! Дворянство, чиновники, горожане, войско, флот — все строят заговор против трона. Так беспрерывно внушают мне. А теперь и вы еще, миледи! Теми несколькими минутами отдыха, которые изредка выпадают мне на долю, вы пользуетесь, чтобы вызвать предо мной кровавый призрак

— Людовика. Чего вы добиваетесь этим? Уж не должна ли я растеряться от всего этого и пойти на то, чего открыто не смеют от меня потребовать?

Голос королевы звучал резкой угрозой, она пристально смотрела на Эмму. Не догадалась ли она о тайной работе Актона и сэра Уильяма, которые старались извлечь пользу для Англии из недоразумений между королевой и ее народом? Эмма с трудом подавила свое беспокойство. Прибегая к изученному в школе мужа искусству притворства, она гордо подняла голову и смерила королеву искрящимся взором.

— Ваше величество приказали мне сказать, что я думаю. Если мои слова не нравятся… Я английская посланница. Всемилостивейше разрешите мне, ваше величество, удалиться!

Мария-Каролина стиснула зубы и резко отвернулась.

— Как вам будет угодно, миледи!

Эмма сделала глубокий реверанс и пошла к двери. Но когда она была уже на пороге, королева кинулась за нею и схватила за платье.

— Ты и на самом деле пошла? Разве ты не видишь, что я больна, что мои силы на исходе?

— Ваше величество…

— Ах, да оставь ты в покое «величество»! Когда мы наедине… Ну да, я тебя обидела! У меня горячая кровь… Ну прости меня! Довольна ли ты теперь?

Обняв Эмму, Мария-Каролина отвела ее к дивану, усадила, стала ласкать, целовать. Она, словно большой ребенок, играла с Эммой, как с куклой. Затем она опять взяла нож и, продолжая чистить фрукты, смеясь, всовывала Эмме в рот лучшие кусочки.

Эмма не сопротивлялась. Она смеялась в ответ на шутки, отвечала ласками на ласки, но в ее душе вставала какая-то горечь. Она не видела способа исполнить возложенную на нее задачу. Королева вечно ускользала от нее. Отличаясь в политике упрямой закоснелостью, Мария-Каролина в личном общении была нервна, порывиста, впадала из одной крайности в другую.

Так прошло время до позднего вечера, когда дежурный камергер доложил о прибытии кабинет-курьера Феррери. Мария-Каролина удивленно взглянула на камергера:

— Феррери? Разве он не в Персано с королем?

— Он прибыл оттуда с письмом к вашему величеству.

Удивление королевы возросло. Она задумалась на мгновение, а затем приказала впустить Феррери.

Тот вошел, разгоряченный бешеной скачкой. Пошатываясь, пошел он к Марии-Каролине, но остановился на почтительном расстоянии и медленно открыл курьерскую сумку. Быстрый, беспокойный взгляд его глаз скользнул по Эмме.

В ее голове блеснула мысль. Фердинанд не знал, что она должна была подготовить королеву. Что, если он написал теперь жене то, что не решился сообщить ей лично?

Эммой овладел страх. Доменико Чирилло, лейб-медик королевы, назвал нервную порывистость королевы истерией, следствием частых родов и многих забот и огорчений. Под влиянием всевозрастающей озабоченности болезнь прогрессировала, так что при резком потрясении легко могла произойти катастрофа…

Когда Мария-Каролина схватила письмо, Эмма упала перед ней на колени:

— Не вскрывайте письма, ваше величество! Не читайте его, пока я…

— Что с вами, миледи? — удивленно спросила королева. — Феррери тоже сам не свой…

Она вскрыла печать, развернула бумагу…

— Заклинаю ваше величество выслушать меня сначала! Вы только что спрашивали меня, почему я…

Королева вздрогнула:

— Мария-Антуанетта?

Поднеся письмо к своим близоруким глазам, королева начала торопливо читать его, вполголоса повторяя слова. Вдруг она согнулась, смертельно побледнела, а затем страшная судорога потрясла все ее тело. Словно пораженная ударом хлыста, она подскочила, открыла рот, как бы собираясь закричать. Ее взор дико забегал по комнате, наконец остановился на Феррери.

Сначала королева смотрела на курьера так, словно не узнавала его, а затем ее зубы скрипнули, стан выпрямился, лицо стало непроницаемо бесстрастным. Выронив письмо, она судорожно вцепилась пальцами в стол. Одну минуту она простояла неподвижно. Затем тень улыбки скользнула на ее устах.

— Не будете ли вы так любезны, миледи, дать Феррери кошелек с моего письменного стола? — сказала она голосом, который, казалось, выходил из самых недр груди. — Благодарю вас, Феррери, за вашу старательность на службе королю. Теперь отдохните и вернитесь завтра утром в Персано. Скажите его величеству, что я благодарю его за внимание и желаю удачной охоты.

Она милостиво кивнула ему, но, когда Феррери вышел из комнаты, она все еще продолжала кивать в ту строну, где он стоял, — с той же улыбкой, улыбкой прирожденной королевы…

Вдруг ее руки отцепились от стола, она со страшным криком упала на него и отчаянно забилась лбом о дерево.

Долго лежала она так, испуская глухие стоны, которые всеми силами старалась подавить. Эти стоны разрывали сердце Эммы; обвив руками королеву, она склонилась к ней, называя ее именем, которое дали ей на родине близкие:

— Шарлотта! Шарлотта! Лоттхен!

Мария-Каролина подняла голову, как бы прислушиваясь к далекому голосу.

— Тонерль? [13] — пробормотала она, вдруг заговорив по-немецки. — Моя Тонерль! Моя милая Тонерль! Она умерла, ее убили… безжалостно, позорно убили!

Она схватилась за нож и высоко взмахнула им, как бы собираясь всадить себе в грудь. Эмма ухватила ее за руку. Началась безмолвная борьба. Вдруг рука Эммы скользнула вниз, нож опустился, разрезал платье Эммы и упал на пол. И словно силы Марии-Каролины были исчерпаны в этом движении — она без чувств рухнула на пол.

Эмма отнесла ее на диван, кинулась в прихожую, приказала позвать доктора Чирилло. Затем вернулась обратно к королеве, заперев дверь от любопытных взоров. Только теперь она заметила, что ранена: по груди тянулся длинный окровавленный надрез. Эмма кое-как перевязала рану, застегнула платье и пошла навстречу пришедшему Чирилло.

Этот доктор лечил королеву уже много лет, знал природу ее болезни и обращался с ней как строгий врач, не считаясь с ее саном. Он привел ее в чувство, перенес с помощью Эммы на постель и предписал долгий, спокойный сон. Когда же в ответ она с горькой улыбкой только покачала головой, он дал ей морфия.

Чирилло хотел дежурить возле королевы всю ночь, но она воспротивилась этому — ее беспокоило это холодное, бесстрастное лицо, и она заявила, что только одна Эмма должна остаться при ней. Она упорно стояла на своем и грозила встать, если врач не уйдет; в конце концов ему пришлось повиноваться.

Эмма должна была запереть все двери. Повсюду мерещились Марии-Каролине бледные, грозные лица, малейший шорох пугал ее. Несмотря на морфий, сон не являлся; королева беспокойно металась на подушках, впадала в полусон, в котором как видение появлялась отрубленная голова Марии-Антуанетты, а бедная больная сейчас же просыпалась со страшным криком.

Наконец Эмма уступила мольбам Марии-Каролины, легла к ней в кровать и обняла ее. Тогда королева стала спокойнее, закрыла глаза и наконец уснула.

Долго не спалось Эмме. Она прислушивалась к дыханию спящей и думала о таинственных путях жизни.

Из лондонских улиц вышла матросская проститутка, и сейчас она находится здесь, чтобы королева могла спать спокойно…

Наконец заснула и Эмма. Проснулась она утром от легкой боли в груди и, открыв глаза, увидела, что Мария-Каролина, привстав с постели, склонилась к ее ране. Эмма покраснела и хотела прикрыться, но Мария-Каролина остановила ее.

— Вспоминаю! — сказала она медленно, с неподвижным лицом. — Ты боролась со мной из-за ножа! Тогда я пролила твою кровь. Дай мне посмотреть на рану, чтобы я могла вспомнить о ней, когда захочу быть неблагодарной к тебе. Короли быстро забывают. Хорошо, если у них есть что-нибудь, способное напомнить им… Клянусь головой убиенной, с тобой я буду не королевой, а только человеком и, как теперь целую твое тело, так готова служить тебе всячески и всегда, когда ты этого потребуешь! — Она наклонилась и прижалась к ране странно холодными губами. — Но эта кровь сделала тебя моим солдатом. Пусть знают убийцы, что и женщины могут владеть мечом, если короли отступают в ужасе. Вставай, солдат, справедливость ждет!

«Уж не помутился ли ее рассудок от ужасов этой ночи?» — подумала Эмма.

Между тем королева стояла посередине комнаты, подняв руку, словно для торжественной клятвы. На бледном лице жутко сверкали глаза, страшная улыбка обнажила заостренные зубы.

В тот же день Мария-Каролина приказала Актону созвать чрезвычайный состав суда, в который входили князь Кастельчикала, маркиз Ванни, прокурор Гвидобальди. Целая армия сыщиков, доносчиков выслеживала тех, кто называл себя «патриотами» и участвовал в тайных сообществах, чтобы ввести также и в Неаполе объявленные в Париже права человека.

Когда Эмма впервые увидела фанатичное лицо маркиза Ванни, ее объял ужас, и она со страхом подумала: окажется ли меч королевы в руках этого человека мечом справедливости?

X

В конце декабря пришло письмо от Нельсона. Сэр Уильям попросил Эмму прочесть его вслух.

У Тулона военное счастье переменилось: вопреки всяким ожиданиям, Наполеон Бонапарт, молодой французский артиллерист корсиканского происхождения, напал на сильнейший пункт крепости — форт Лекэр, бросил туда в короткое время восемь тысяч бомб и принудил укрепление к сдаче. Но этот форт господствовал над гаванью. У лорда Гуда оставалось лишь чуть-чуть времени, чтобы успеть выйти с английским флотом в открытое море. По счастью, ему удалось сжечь перед уходом большую часть захваченных ранее французских военных судов.

Гамильтон рассмеялся:

— Значит, Нельсон все же настоял на своей программе: брать и уничтожать, все равно, будь то друг или враг! Ты удивлена? Но конечно! Да, да… также и будь то друг — ведь он завтра же может стать врагом!

Эмма с отвращением посмотрела на него:

— А право? Справедливость?

Гамильтон притворился удивленным:

— Право? Справедливость? Ах, ты имеешь в виду мою программу — программу дипломатических предлогов для оправдания себя в глазах общественного мнения? Так ты думаешь, что здесь мы не найдем предлога? Гуд захватил суда для грядущего царствования Людовика XVII. В то время у него не было права сжечь их. Но теперь пришел этот Бонапарт и заставляет Гуда бежать сломя голову. Имеет ли Гуд право отдать в руки якобинцев, врагов короля, суда Людовика? Нет, в интересах самого Людовика он должен сжечь их! Славный парадокс, не правда ли? Должен отдать справедливость твоей сентиментальности, этот пожар отзывается чертовщиной. Но такова жизнь. И английская политика не всегда бывает ангельской! — И довольный удачной игрой слов, сэр Уильям потер руки и кивнул Эмме: — Ну продолжай, святая невинность! Что пишет друг Нельсон о планах лорда Гуда?

Эмма стала читать далее. Будучи недовольной парижскими ужасами, значительная часть Корсики восстала под предводительством Паскуале Паоли. Лорд Гуд послал к Паоли сэра Джильберта Эллиота и предложил свою помощь на следующих условиях: остров должен быть отторгнут от Франции и получить самоуправление под протекторатом Англии, причем Паоли станет его вице-королем.

С тех пор Нельсон шнырял на «Агамемноне» вдоль берегов, блокировал подвоз сил из Франции и время от времени совершал атаки на внешние укрепления Сан-Фиоренцо на Корсике, чтобы подготовить падение крепости, пока прибудет лорд Гуд с флотом и десантом.

Все, по мнению Нельсона, шло слишком медленно. Он сгорал нетерпением серьезно посчитаться с врагом, стяжав флоту честь и отличия. В остальном он чувствовал себя прекрасно. Он получил письмо от жены, в котором она просила особенно благодарить леди Гамильтон за ласковый, радушный прием Джосаи.

Джосая получил боевое крещение при схватке с французским кораблем и даже взял в плен офицера. Он бережет шпагу противника, чтобы сложить ее к ногам леди Гамильтон, как только счастье вновь приведет его в Неаполь. Он до сих пор еще мечтает о новых прекрасных днях в палаццо Сиесса.

Том Кидд по-прежнему неразлучен с ним, но каждый день становится все молчаливее и более замкнутым. Не находит ли и леди Гамильтон лучшим отдалить его от Джосаи? Не повредит ли его мрачность развитию мальчика?

Нельсон оканчивал письмо просьбой приветствовать Марию-Каролину.

Сэр Уильям принес карту Средиземного моря и стал внимательно изучать ее.

— Положение острова очень хорошее, — сказал он, — но эти корсиканцы — дикое племя, привыкшее к убийству. Не так-то легко будет отбить от них Корсику!

— От них? Но ведь Нельсон пишет, что они получат самостоятельность под управлением Паоли!

Сэр Уильям улыбнулся:

— Это обещал им Эллиот, но сдержит ли это обещание Питт?.. Давай держать пари, что Эллиот станет вице-королем Корсики, тогда как Паоли исчезнет где-нибудь в качестве пенсионера короля Георга. Да ведь было бы непростительной глупостью со стороны Питта, если бы он не воспользовался таким удачным случаем прибрести в Средиземном море вторую станцию для нашего флота! Нам она нужна. Раз нашим кораблям надо каждый раз возвращаться в Гибралтар, как только им не хватает воды или провианта, значит, их боевая способность уменьшена наполовину. Наоборот, если мы заимеем целую цепь последовательных станций от Гибралтара до Александрии, то мы можем запереть для Европы Африку, Левант, Индию… Питт — подходящий человек, чтобы провести это. Гибралтар у нас имеется, Корсику мы получим. Затем настанет черед Сицилии… Ты опять удивлена? Неужели ты думаешь, что Англия впадает в непомерные расходы ради бурбонского носа короля Фердинанда или габсбургской нижней губы Марии-Каролины? Мы хотим иметь приличные проценты на свой капитал, иначе выходит нестоящее дело!

Бледная от волнения Эмма вскочила:

— Никогда Мария-Каролина не отдаст Сицилии!

Сэр Уильям сделал рукой иронический жест:

— Да будет ли она в силах удержать Сицилию, если мы возьмемся за нее?

— Она строит корабли…

— Какой в них толк без матросов, капитанов, адмиралов? Неаполитанцы ленивы, страдают водобоязнью.

— Молодые офицеры — нет! Сам Нельсон похвалил их за молодцеватое поведение при Тулоне, а к Карачиолло он даже питает нечто вроде почтения.

Сэр Уильям пожал плечами:

— Один белый ворон! Да будь он австрийцем, Мария-Каролина давно сделала бы его адмиралом. А он еще герцог! Не находятся ли эти Карачиолло, как и вообще вся здешняя нищенская аристократия под подозрением в тайном якобинстве? Ванни уже рыскает вокруг них. А к тому же мастер Парадизо [14] недалеко. Парадизо… В общем, миленькое имечко для палача! Но даже если они и сохранят свои головы, что могут они поделать без флота! Суда строятся из дерева, легко горят. А здесь, в Неаполе или Сицилии, для пожара не нужно даже дипломатии. Об этом позаботится любое извержение Этны или Везувия. Боюсь, что даже сама Мария-Каролина не сможет ничего поделать против такой непреодолимой силы!

Он сложил карту, кивнул Эмме с омерзительной улыбкой и ушел. Эмма была словно оглушена. Ей казалось, будто на нее надвигается что-то страшное, против чего она бессильна. Она не смеет даже предупредить кого следует, не изменяя своему народу и родине!

События на Корсике приняли предугаданное Гамильтоном течение. Французам пришлось отступить из Сан-Фиоренцо. Сжигая или затопляя свои корабли, они отошли к Бастии. Город был сильно укреплен, его гарнизон был численностью пять тысяч человек, а у лорда Гуда матросов и десанта только тысяча четыреста. Несмотря на это, Нельсон настаивал на осаде. Взяв на себя руководство матросами, он готовился к сражению. Одиннадцатого апреля он начал обстрел, а двадцать четвертого мая уже донес об успехе:

«При наступлении дня перед нами развернулась самая достославная картина, какую только видел когда-нибудь англичан и которую, по-моему, мог вызвать только англичан; четыре тысячи пятьсот человек положили оружие перед меньше чем тысячью британцев! Теперь остается только Кальви — и Корсика наша!»

Из парламентских отчетов Эмма узнала, что Кальви пало десятого августа. Парламент единогласно выразил национальную благодарность флоту, но имя Нельсона не было при этом упомянуто. Через неделю пришло письмо от него самого с описанием падения последнего оплота французов на Корсике. Жара была невыносимая и наносила не меньшие потери, чем вражеские ядра, тем не менее замысел был приведен в исполнение. Нельсон принял деятельное личное участие. Несмотря на то что двенадцатого июля он был ранен и ослеплен на правый глаз осколками ядра, он не оставил своего поста. Преисполненный горячей признательности к его заслугам, лорд Гуд послал в Лондон осадный дневник Нельсона, но лорды адмиралтейства даже не упомянули его имени в числе раненых!

«Сто десять дней я сражался на море и суше, сделал три судовые атаки, два раза нападал с „Агамемноном“ на Бастию, выдержал четыре лодочных сражения, захватил две деревни, сжег двенадцать судов. Насколько я знаю, никто не сделал большего. Мой главнокомандующий похвалил меня, но более я не получил никакой благодарности. А что еще оскорбительнее: за сражения, в которых был ранен я, восхвалены другие, которые в то время фактически лежали в кровати далеко от боя. Был ли я нескромен, если рассчитывал на более справедливую награду?

Но все это не важно. Пусть мои лондонские враги замалчивают меня насмерть, пока могут; наступит все-таки день, когда бюллетень о победе будет говорить обо мне одном!»

В следующих строках он вкратце сообщал о Корсике. Паоли для дальнейших переговоров был приглашен в Лондон, на его месте вице-королем остался Эллиот.

Сэр Уильям смеялся, объятый тщеславием. Разве не предсказал он этого заранее? Только он находил неправильным, что Англия уже теперь снимает маску. Надо было усыпить сначала подозрительность этих кровожадных корсиканцев, приучить их к английскому господству разными льготами, которые потом можно и взять обратно…

Эмма слушала, не вникая в смысл его слов. Все ее мысли были с Нельсоном.

Его глаза… его большие, прекрасные глаза! Словно два солнца сверкали они, словно два солнца, испускавшие ослепительные молнии лучей…

А теперь…

В Неаполе Ванни «чистил» народ. По подозрению в якобинстве арестовывались те, у кого находили или видели запрещенную книгу или газету; кто, подражая французскому актеру Тальма, носил напудренные волосы; кто общался с французами. Но так как судьи, несмотря на бесконечные допросы, не могли добыть доказательства и молчание невинных называли закоренелым упорством, Ванни обещал крупные награды, высокие назначения и орден Святого Константина за доносы о преступлениях против его величества.

Теперь город переполнился шпионами. Всех охватило недоверие, страх овладел всеми умами, подозрительность отравила семейную жизнь. Родители и дети, супруги и сестры, начальники и подчиненные, пастыри душ и прихожане — каждый видел друг в друге шпиона и доносчика, готового заслужить сребреники Иуды.

Сам судебный процесс преисполнял умы картинами ужаса. По испанскому образцу он был тайным, судоговорение — письменным. Шпионы на жалованье, вышколенная прислуга, испорченные дети, жаждущие наследства родственники допускались в качестве достоверных свидетелей, анонимные доносы принимались как доказанные обвинения. Обвиняемому ни в коем случае не разрешалось лично замолвить слово в свое оправдание; специальные государственные чиновники делали это за него письменно. Приговор объявлялся при закрытых дверях. Члены суда имели право просматривать прежде дело, но приговор обязательно должен был последовать в определенное, очень краткое время, а потому судьи были лишены возможности воспользоваться своим правом и решающим оставалось мнение следственного судьи. Чтобы лишить обвиняемого возможности пользоваться разделением голосов поровну, состав суда всегда бывал нечетным. По приговору не допускалось ни малейшей апелляции: он вступал в силу сейчас же после произнесения и имел последствием неизменное обесчещение. Смерть, каторга, ссылка — только таким было наказание.

Однажды, во время какого-то праздника, мессинец Томазо Амато ворвался в церковь, подскочил к алтарю, повалил на пол священника и стал громогласно хулить короля и Бога. Приведенный в суд, он был осужден на смерть большинством голосов против двух, считавших его помешанным. На следующий день несчастный был казнен при восторженных криках толпы. А вечером того же дня пришло донесение от мессинского губернатора, что из сумасшедшего дома сбежал больной по имени Томазо Амато, страдавший ежегодно припадками бешенства.

Молодые школяры, дети аристократических семей, образовали общество, где произносили наивные речи о свободе и любви к отечеству. Пьетро ди Фалько, их глава, попал под подозрение, был арестован и приведен к Ванни. Запуганный угрозами судей, поверив обещанию, что наградой за чистосердечное признание будет прощение, он во всем признался и назвал имена своих друзей. Без всякой очной ставки с ними Фалько был сослан пожизненно на остров Тремити, тогда как против остальных Ванни начал процесс. Пятьдесят из них были осуждены, десять оправданы, тринадцать подверглись слабому наказанию, двадцать сосланы, трое осуждены на галеры, трое приговорены к смертной казни: Винченцо Виталиано — двадцати одного года, Эммануэле де Део — двадцати, Винченцо Гальяани — девятнадцати лет. По свидетельству учителей, это были талантливые юноши, единственная надежда родителей, любимцы товарищей. Они мужественно противостояли всем попыткам вырвать у них имена «прочих сообщников» и сложили головы на эшафоте, который был воздвигнут по приказанию Ванни, боявшегося народного возмущения, под пушками городской крепости.

В тот же день Доменико Чирилло отказался от своей должности лейб-медика при Марии-Каролине…

Отчаяние овладело знатью, горожанами, всем обществом. Из уст в уста передавали изречение Ванни, что страна переполнена тайными республиканцами и что к суду надо притянуть еще не менее двадцати тысяч. Говорили о восьмистах тринадцати процессах, которые предстояли еще по обвинению в государственной измене. Когда же Ванни не остановился перед сливками аристократии, перед старейшей знатью и высшими должностными лицами, когда он приказал арестовать одного Колонна, одного сына князя Стильяно [15], одного Серра ди Кассано, одного родственника герцога Руово и, наконец, самого кавалера Медичи, начальника неаполитанской тюрьмы, тут уж страх перед обвинением и стремление очиститься от малейшего подозрения стали доходить до сумасшествия: в день казни одного из осужденных брат последнего задал роскошный пир. Сидя у открытого окна с видом на эшафот, где сын истекал кровью под руками Парадизо, отец играл на гитаре…

XI

Не раз пыталась Эмма смягчить королеву, но Мария-Каролина готова была видеть в каждом, кто говорил о милосердии, бунтовщика и соучастника в смерти ее сестры Марии-Антуанетты. При этом она всегда ссылалась на пример Людовика XVI, судьба которого показала, куда заводит несвое-, временное великодушие. Она не хотела впасть в ту же самую ошибку, не хотела успокоиться, пока зло не будет задавлено в зародыше. А потом — разве не защищала она наследство своей семьи? Она была матерью, должна была бороться за детей, как львица за своих львят. И она отклоняла каждую просьбу о помиловании, запретив в конце концов даже говорить об этом.

Гамильтон тоже не желал, чтобы Эмма продолжала свои попытки. Для Англии было только выгодно, если Мария-Каролина выроет как можно шире пропасть между собой и народом. Оказавшись лицом к лицу с враждебно настроенным народом, она невольно должна будет опереться на какую-нибудь иностранную державу, а из всех их одна только Англия могла помочь ей. Только Англия имела успех в борьбе против Франции, от знамен других союзников счастье бежало прочь. Разве и сейчас не было похоже, что они собираются увильнуть от заключенных трактатов? В воздухе носились слухи о тайных соглашениях. Необходимо было вовремя выяснить все, чтобы Англию не постигла беда. Нет, Эмма не должна была сердиться на королеву, настраивать ее на подозрения. Пусть валятся головы этих неаполитанских пульчинелли, лишь бы Мария-Каролина продолжала поддерживать сэра Уильяма и Питта тайными сведениями!

«Казерта, 29 апреля 1795 г.

Дорогая миледи, только что прибыл курьер из Испании. Бильбао пошел на капитуляцию, вся Бискайя принадлежит теперь французам. Тем не менее на двор и министров можно якобы вполне положиться. Алькудия сказал нашему послан нику, что потеря невелика и все еще наладится.

Это мне совершенно непонятно. Странным образом французский генерал Монсей оказывает испанским курьерам ряд любезностей, выдает им паспорта, рекомендации. Что мне думать об этом? Я ломаю себе голову!

Депешу сейчас расшифровывают; как только я узнаю больше, сейчас же сообщу Вам. До свидания, тысяча приветов сэру Уильяму от всей Вашей Шарлотты».

Эту записку Эмма получила рано утром. Через два часа пришла вторая:

«Дорогая миледи, я так сбита с толку и взволнованна, что не знаю, что делать. Авось мне удастся повидать Вас завтра в десять часов.

При сем депеша из Испании. Но Вы должны вернуть ее мне самое позднее через сутки. Нельзя, чтобы король хватился ее. В депеше находятся в высшей степени интересные для английского правительства вещи. Я сообщаю ее Вам, чтобы доказать Вам свою симпатию, а достойному шевалье [16] — свое доверие. Только прошу не скомпрометировать меня! До свидания! Сколько нового придется нам завтра сказать друг другу! Ваша верная подруга Шарлотта».

Депеша была адресована лично королю Фердинанду, датирована вторым апреля и подписана испанским королем Карлом IV. Под строжайшим секретом он рисовал брату тяжелое положение, в которое поставил успех французского оружия в Пиренеях. Поэтому он боялся, что ему придется отступить от европейской коалиции против Франции и за-ключить мир с якобинцами. Он уведомлял Фердинанда об этом уже теперь, чтобы тот мог своевременно принять свои меры.

Сэру Уильяму показалось, что это известие первейшей важности. Если Карл IV уйдет из коалиции, то объединенный флот Англии и Испании уменьшится наполовину, Англия останется изолированной в Средиземном море, и все успехи последних лет окажутся под угрозой. К тому же Нельсон в своих письмах жаловался на плохое состояние флота, сильно страдавшего от бурь и болезней команды, тогда как донесения шпионов свидетельствовали о лихорадочных приготовлениях во французских гаванях.

По всей видимости, Англии грозили плохие времена. Одно счастье, что Мария-Каролина в ненависти к убийцам сестры не постеснялась выдать конфиденциальное сообщение деверя!

Теперь Англия была предупреждена, и можно было избежать страшной опасности.

В тот же вечер копия депеши с запиской Марии-Каролины к Эмме была отправлена в Министерство иностранных дел в Лондоне. Через три месяца было получено новое письмо от Карла IV, который сообщал брату, что мир заключен.

Наступило время напряженной работы. Со всех сторон поступали известия, которые надо было принять, оценить и передать дальше через верных курьеров. На полях сражений удар следовал за ударом. Пиренейские войска французов освободились теперь и укомплектовали Итальянскую армию; Шерер и Массена побили австрийцев при Лоано, вся Ривьера попала в руки победителей. Нельсон, прикрывая из Генуи тыл побежденных, должен был зайти в док Ливорно, чтобы наспех починить «Агамемнон». Команда была истощена, корабль пришел в плачевное состояние. Не было мачты, реи, паруса, которые остались бы не тронутыми пулей, а корпус неделями приходилось держать, обвязав канатом. Джервис, новый адмирал средиземноморской эскадры, предложил Нельсону большее судно, но тот отказался. Он полюбил свой «Агамемнон» и не хотел расставаться со старыми боевыми товарищами.

В письмах Нельсон жаловался на медлительность союзников-австрийцев и сардинцев, которые не трогались с места и тем обрекли на бездеятельность и его самого, тогда как французы…

Наполеон Бонапарт, прежний противник Тулона, был теперь, едва достигнув двадцатишестилетнего возраста, главнокомандующим Итальянской армии. Двадцать седьмого марта 1796 года он прибыл в главную квартиру в Ницце — и уже в первых числах апреля обнаружился новый неистовый боевой дух: Монтенотто, Милезимо, Дего, Мондови, Лоди — сколько имен, столько побед. Четырнадцатого мая Наполеон въехал в Милан, пятнадцатого мая принудил Сардинию к позорному ущербному миру. Остатки австрийской армии он прогнал за Тироль, овладев всей Ломбардией, навел на герцогов Пармы и Модены столько страха, что они добровольной покорностью снискали милость победителя. Затем Наполеон заставил Папу Пия IV заключить мир.

Все ближе и ближе надвигалась опасность на Неаполь. Фердинанд дрожал за свой трон, проклиная тот день, когда позволил женским мозгам начать борьбу с якобинцами. Разве перед ним не падало во прах все искусство старой военной школы? И на кой ляд английский флот в войне, которая ведется на суше?

После горячей борьбы Мария-Каролина согласилась послать князя Бельмонте-Пиньятелли с мирными предложениями к Бонапарту. Генерал согласился на перемирие, относительно мира же предложил обратиться к Директории республики. Но основы мирного соглашения он предначертал сам: уплата крупной контрибуции и запрещение доступа в неаполитанские гавани всем судам воюющих держав.

Против кого был направлен последний пункт, как не против Англии? И все-таки сэр Уильям, которого Мария-Каролина призвала на совет, сам посоветовал принять эти условия. Надо было выиграть время, чтобы втайне вооружиться, чтобы дать передохнуть разбитым союзникам. А потом, собрав все силы, объединившись, можно будет одним мощным ударом срубить голову гидре безумия и безбожия.

Марии-Каролине претила предательская хитрость такой двойной игры. Тогда Гамильтон показал королеве копию письма, которую он достал подкупом из Парижа. В этом письме Бонапарт писал Директории, упрекнувшей его за преждевременно заключенное перемирие, следующее:

«В настоящий момент мы недостаточно сильны, чтобы отомстить, но время отмщения за все оскорбления еще на станет. Ведь ненависть иностранцев к Франции потухнет не ранее, чем все новое станет старым».

Теперь Мария-Каролина уже не стала медлить и поступила по завету «око за око». В знак своей благодарности за благожелательство Бонапарта она послала ему драгоценную золотую табакерку со своим портретом, но в то же время передала Эмме копию договора о тайном оборонительном и наступательном союзе, заключенном Карлом IV с Францией, которая была переслана им брату с предложением присоединиться.

Когда Эмма сняла копию с этого внушительного документа, последняя была препровождена с экстренным курьером в Лондон, причем Эмма присовокупила несколько строк лично Гренвиллю:

«Теперь у нас нет времени подробно писать тебе; три дня и три ночи мы работали над важной корреспонденцией, которая отправлена с тем же курьером правительству. Следовало бы выказать немного больше признательности сэру Уильяму и в особенности — мне. Мое положение при здешнем дворе беспримерно: никто еще не имел такового. Но по отношению ко мне благодарности не полагается! Я уже потеряла всякую надежду на это. В общем, мы живем здесь как на вулкане. Бог знает, куда мы придем и что с нами будет, если дела пойдут так дальше.

Эмма».

Двадцать первого сентября она переслала в Лондон франко-испанский договор, и результаты сказались уже в начале октября. Эллиот получил предписание немедленно очистить Корсику; флоту был отдан приказ отодвинуться к Гибралтару и к дружественному берегу Португалии. Все испанские суда, стоявшие в английских гаванях, были арестованы еще до объявления войны Карлом IV.

Кропотливая работа многих лет оказалась напрасной. Англии пришлось очистить Средиземное море. Разве не Эмме была обязана Англия тем, что это удалось сделать без всяких потерь и что новая война могла быть начата с известной выгодой? Никому, кроме нее, не доверила бы Мария-Каролина важного документа. И все-таки Эмма не получила ни слова признательности; словно ее элементарной обязанностью было выносить докучливое ухаживание Фердинанда, приспособляться к изменчивым настроениям Марии-Каролины и проводить ночи за трудным шифром. Не было ли у нее тайного врага в Лондоне, вредившего ей?

По временам в ней вспыхивало подозрение, уж не мстит ли ей этим путем Гренвилль за то, что она разгадала его предательские планы и стала женой Гамильтона. Но затем она тут же отказывалась от таких подозрений. С того времени, как его женитьба на дочери лорда Мидльтона расстроилась, Гренвилль был в еще большей зависимости от сэра Уильяма, чем прежде. Он не решится интриговать против женщины, которая легко может заставить сэра Уильяма лишить племянника наследства.

Но, кроме Гренвилля, Эмма не знала в Лондоне никого, кто мог бы питать к ней ненависть. Только разве принц Уэльский. Дважды отвергала она его любовные домогательства. Но, будучи весьма легкомысленным по природе, джентльмен Джордж был связан тайным браком с Марией Анной Фицгерберт, а потому едва ли думал об Эмме.

Нет, должно быть, дело было именно так, как однажды сказал Ромни: в Англии не было места для женщины-политика. Высокомерные лорды правительства не хотели признаться, что они обязаны благодарностью Эмме, но когда-нибудь настанет день и мир узнает имя спасительницы!

С тех пор Эмма начала тайно подбирать документальные доказательства своих славных дел.

Сен-Винсент!.. Тридцать семь испанских кораблей, разгромленных девятнадцатью английскими!

Карл IV прислал в Неаполь известие об этом с копией донесения, полученного от адмирала дона Хозе де Кордовы, Мария-Каролина с горящим взором прочла Эмме этот доклад. Этот бурбонский трусишка, который, чтобы не погибнуть, пожертвовал священным принципом монархизма, — вот он и получил награду по делам своим!

И Эмма тоже с трудом сдерживала свою радость. Среди английских вождей особенное место было отдано Нельсону. Ему одному Кордова приписывал свое поражение.

Сэр Джон Джервис сигналом приказал флоту пронестись цепью мимо испанской линии, стреляя по врагу. Но когда этот маневр проделывался вторично, Кордова быстрым обходным движением замыслил зайти англичанам в тыл. Один только Нельсон понял замысел врага. Вопреки приказанию своего адмирала он неожиданно покинул свое место в боевой цепи английских судов, бросился навстречу делавшей обходное движение эскадре и ринулся в атаку прямо на адмиральское судно Кордовы — «Сантиссимма Тринидад» («Святая Троица») — величайшее судно в мире, вооруженное ста тридцатью шестью пушками. Он начал бой, будучи поддерживаем одним только капитаном Трубриджем на «Келдене», и продолжал сражение даже тогда, когда «Сантиссима Тринидад» вызвала на помощь шесть испанских линейных кораблей. Целый час оба англичанина выдерживали губительный огонь численно превосходящего неприятеля, пока не подошел остальной английский флот. Задержанный Нельсоном, отрезанный от большей части своей эскадры, Кордова дал сигнал к отступлению, довольный, что хоть не потерял ни одного из своих судов. Но в тот же момент двоим из них пришлось спустить флаг, так как «Кэптейн» Нельсона, потерявший паруса, снасти, переднюю мачту и руль, близкий к затоплению, бросился на «Святого Николая», стоявшего борт о борт со «Святым Иосифом». Словно английский дог, который, даже умерев, не разжимает челюстей и не выпускает врага, «Кэптейн» прочно вцепился в оба судна…

Затем Нельсон вскочил с матросами на «Святого Николая» и меньше чем в десять минут овладел им, а затем перешел на «Святого Иосифа». С развевающимися волосами, с закопченным пороховым дымом лицом, с громовым голосом, одноглазый капитан показался суеверным испанцам каким-то дьяволом, восставшим из ада. Дрожа и кидаясь перед ним на колени, они сдали ему судно.

Кордова оканчивал донесение следующим указанием на новую своеобразную тактику Нельсона:

«В особенности, по-моему, заслуживает уважения боевая тактика этого англичанина. Она совершенно отличается как от нашей, так и от французской. Мы предпочитаем перекидной огонь, стараемся своими дальнобойными снарядами расстроить врага и разрушить его такелаж еще до приближения к нему. Нельсон же без выстрела вплотную приблизился к врагу и направил весь свой огонь на корпус и команду, чтобы в заключение броситься на абордаж. Вследствие этого мы понесли большие потери в людях, тогда как у Нельсона они значительно меньше. Какую тактику следует предпочесть, это можно будет решить из опыта после небольшого сражения».

Мария-Каролина отложила письмо в сторону с презрительной улыбкой:

— Перекидной огонь или абордаж! Потомок Кортеса и Писарро спрашивает, на какую тактику он должен решиться — на тактику трусливых баб или на тактику мужей! Если ты будешь писать Нельсону, Эмма, то скажи ему, что он правильно разгадал этих испанцев. Они — бабы! Кто их сцапает, тому они и отдаются!

Копию с донесения Кордовы Эмма тоже послала в Лондон, но на этот раз уже не в министерство иностранных дел. Разве Нельсон не жаловался, что лорды адмиралтейства замалчивают его? Поэтому, не называя себя, Эмма послала этот документ сыну короля, принцу Уэльскому, герцогу Кларенсу, который некогда в качестве мичмана служил у Нельсона на корабле.

В начале апреля пришло письмо от Нельсона; в первый раз после долгого промежутка времени он писал подробно.

О самой битве он еле упоминал — ведь она произошла два месяца тому назад, но на ее последствиях он останавливался подробно. Всегда холодный, сэр Джервис обнял его в присутствии всех офицеров и благодарил за геройское самопожертвование. Наедине он дал понять Нельсону, что в своем докладе адмиралтейству он не будет упоминать про него. Конечно, Нельсон решил исход сражения к пользе Англии, но он поступил в прямом противоречии с приказом своего адмирала и тем самым совершил дисциплинарный проступок, за который полагается суровое наказание. Таким образом, при том двусмысленном отношении, которое было у адмиралтейства к Нельсону, подробное донесение скорее повредит, чем поможет ему. Однако чтобы не давать другим предпочтения, он вообще не укажет ни на кого как на отличившихся…

Нельсону пришлось согласиться с этим. Однако как давило невезение, так упорно преследовавшее его! Он пользовался каждым случаем отличиться, жертвовал здоровьем, кидался в опасность и ни разу не получил за это благодарности. Двадцати одного года он уже был капитаном, а теперь, после восемнадцати лет самоотверженной службы, не подвинулся ни на шаг. Не лучше ли было бы для него отказаться от неосуществимых стремлений и заняться где-нибудь в глухом уголке Англии посадкой капусты?

Так думал он в то время. Но теперь, должно быть, некоторые детали битвы дошли до Англии. Король Георг произвел сэра Джервиса в графы Сен-Винсент, повысил Нельсона в контр-адмиралы, пожаловал ему рыцарский крест ордена Бани, а города Бат, Норвич и Лондон избрали его своим почетным гражданином. Со слезами радости написал ему об этом отец. Повсюду в Англии пели хвалу заслугам его сына — от странствующего музыканта до артиста театральной сцены.

Джосая был произведен в офицеры и очень гордился своим повышением. Том Кидд тоже как будто стал веселее и жизнерадостнее.

Все письмо было словно овеяно солнечным светом. Эмма читала и перечитывала его, прятала его на сердце, тайно целовала бумагу, которой касалась рука Нельсона, смеялась над самой собой, что ведет себя словно институтка, а в следующий момент опять делала то же самое.

Ах, ведь она любила Нельсона, и притом иначе, чем Гренвилля. В то время ее фантазия была испорчена дикой жизнью продажных ночей, чувственность, жажду объятий красавца мужчины она приняла за любовь.

Затем, в этом омерзительном браке с Гамильтоном, она стала холоднее, спокойнее. Теперь она знала тайные пути жизни, научилась лгать и лицемерить; теперь она грешила не в силу требований горячей крови, а из холодного расчета, потому что борьба за существование требовала этого греха.

Но теперь, раз она любит Нельсона… То обстоятельство, что он принадлежит другой, что она может думать о нем без нечистых помыслов об обладании, делало ее любовь к нему священной. Воспоминание о Нельсоне освещало ее душу, словно одинокая звезда на ночном небе, чисто и ярко отражаясь в тихой воде…

В конце августа снова пришло письмо от Нельсона. Короткие, отрывистые фразы, странно неуклюжий почерк…

Он попытался отнять у испанцев Тенериф. Но это предприятие кончилось неудачей. Когда он высаживался на берег при ночной атаке в лодках, выстрелом ему раздробило правый локоть. Джосая перевязал ему руку своим шелковым платком, Том Кидд разорвал рубашку и сделал подвязку для раненой руки. Затем им с трудом удалось спустить на воду вытащенную на берег лодку и вывести Нельсона из-под вражеского огня.

Они спасли ему жизнь. Он признавал это, но не находил слов благодарности; Рука была потеряна, адмирал-левша был не способен к службе, становился в тягость друзьям, ненужным государству.

Нельсон отправился теперь в Англию. Никчемный калека. Всему конец!

XII

В середине ноября он снова прислал письмо. Рука срасталась, купания в Бате укрепили его здоровье, через несколько недель врачи объявят его совершенно выздоровевшим. Король на аудиенции был очень милостив и лично прикрепил ему пожалованный орден Бани. Адмиралтейство назначило ему пенсию в тысячу фунтов.

Эта пенсия угнетала его. Значит, его считали неспособным более к службе? Неужели же в тридцать девять лет он должен отказаться от своего призвания и связанных с ним надежд?

Он хотел попытать счастья у лорда Кейта, главного начальника флота. Удастся ли ему? У него было мало друзей в адмиралтействе…

Уныние Нельсона угнетало Эмму. Он, при всем неистовом стремлении к великим делам, должен был оставаться вдали от любимого моря, в душной атмосфере повседневности? Но как помочь ему?

Эмма тщетно ломала голову, не находя решения.

В это время пришло донесение мистера Удни, английского генерального консула в Ливорно, о тайных приготовлениях французского флота в Тулоне. Одновременно с этим Директория позволила по отношению к Папе Пию VI вызывающий тон и энергично занялась передвижениями войск в Верхней Италии. Финансы республики были в плачевном состоянии. Уж не задумали ли якобинцы ограбить Папскую область, пригрозить Неаполю сухопутной и морской войной и этим новым разбойничьим подвигом пополнить опустевшую кассу?

Мария-Каролина была смертельно напугана. В лихорадочной деятельности она напрягала последние силы страны, чтобы вооружить ее. Письмо за письмом летели от нее к дочери, императрице, с мольбой побудить императора оказать ей помощь. Но ведь сама Австрия тоже истекала кровью.

Королева горько жаловалась на английскую бездеятельность. При выплате субсидий Лондон ставил затруднение за затруднением. Со времени очистки Корсики ни одно английское судно не показывалось за Гибралтаром. Уж не хотели ли англичане предоставить Неаполь своей судьбе?

Эмма воспользовалась этим настроением королевы. По ее совету Мария-Каролина написала собственноручно письмо лично королю Георгу, напомнила об услугах, оказанных ею Англии, об обещаниях, которые были ей сделаны. Англия была обязана прийти к ней на помощь флотом, бездеятельно стоявшим у португальского берега, или хотя бы послать эскадру в Тулон, чтобы задержать нападение французов на Неаполь и дать Марии-Каролине время закончить приготовления. Эскадра могла быть и небольшой, если ее поставят под команду человека отменных способностей, например, такого, как Нельсон…

Георг III ответил несколькими вежливыми строками, которые его ни к чему не обязывали. А тем временем опасность надвигалась все ближе и ближе.

«Дорогая леди! Бертье вступил в Рим. Ему во всем уступили, выдали заложников. Французы стали господами Рима. Несмотря на это, Ней подвигается все дальше с десятитысячным корпусом и огромным артиллерийским парком. Цель лег ко отгадать. Непрерывно прибывают новые войска, их около тридцати тысяч человек, не считая тех, которые находятся в Риме.

Я в отчаянии. На этой же неделе отправляю курьера в Лондон. Неужели же действительно нет средства напомнить Вашей храброй нации, что она навсегда потеряет Италию, торговлю и нас, вернейших союзников, если не поможет нам теперь?

Все это убивает меня. До свидания. Остаюсь Вашей постоянно готовой к услугам подругой.

Шарлотта».

Двадцать первого мая пришла новость, которой так боялись. Бонапарт вышел из Тулонской гавани с флотом и десантом в тридцать шесть тысяч человек.

А на следующий день… Письмо лорда Кейта к сэру Уильяму. Поддавшись частым представлениям Марии-Каролины, адмиралтейство послало эскадру против общего врага. Эскадра была под командой адмирала Нельсона…

Удастся ли ему провести свои суда сквозь бури и опасности долгого морского пути? Догонит ли он французский флот? Победит ли он?

Дни вопросов, дни муки. Все сведения отличались неопределенностью. Ничего не было известно о силе французского флота, о цели его плавания, о количестве судов эскадры Нельсона. Что, если ему придется вступить в бой с превосходящим по силе противником?

Нельсон не отступит, поражения он не переживет… Ах, она любила его за то, что он был именно таким, за то, что он не был способен на холодный расчет, не был бесконечно слабым получеловеком — подобным тем, с которыми судьба до сих пор сводила ее.

Беспокойство постоянно подхлестывало Эмму. Днем она с жадностью набрасывалась на работу, отдавалась тысяче развлечений, только чтобы отвлечь себя, только чтобы не думать. Затем, смертельно усталая, она тащилась в кровать, но после короткой дремы вскакивала. Она задыхалась в тесных стенах; ей нужно было дышать свежим воздухом, видеть над собой звезды, слышать тихие голоса моря.

Разве Нельсона не овевал тот же самый воздух? Разве те же самые звезды не светили и ему тоже? Разве эти голоса доносились не от него?

Эмма выходила на балкон, ждала, пока занимался день, окутывая все золотом и пурпуром… как тогда, когда Нельсон исчез в залитой светом бесконечной дали…

Пять лет прошло уже с тех пор…

Однажды утром у нее было видение. Около Мизенумского мыса из потревоженных теней ночи выплыл корабль, пронизанный трепетным светом; он держался на голубой глади залива подобно огненному столбу.

«Агамемнон»? Эмма улыбнулась сама себе: «Агамемнон» давно уже погиб в бурях и боях. И все-таки она бросилась в комнату за подзорной трубой.

Когда она вернулась, туманная завеса утра уже развеялась. Эмма ясно увидела корабль, со скоростью стрелы летевший к Неаполю. Сзади него, вытянувшись в длинную линию, виднелась большая эскадра.

Тулонский флот?

Ужас объял Эмму. Не пропустил ли Нельсон врага? Может быть, он разбит? Убит?

Она, дрожа от страха, побежала в дом, разбудила мужа. Когда они вернулись на балкон, с крепости Сан-Эльмо прогремел выстрел. Одновременно с этим из-под арок арсенала выскочила лодка коменданта гавани.

На борту чужого корабля сверкнул огонь, и громом понеслось к Неаполю его ответное приветствие. Повинуясь требованиям крепости, он поднял свой флаг — белый Георгиевский крест на голубом поле…

— Нельсон! — крикнула Эмма. — Нельсон! Нельсон!

Она кинулась к краю балкона, склонилась над балюстрадой, впилась взором в корабль, заливаясь ликующим смехом. Он здесь, он здесь! Как любила она его! Как она его любила!

Вдруг она почувствовала руку мужа на своем плече и встретилась с его странно пронизывающим взглядом. Вздрогнула… съежилась… побледнела…

Нет, тот, кто через час очутился перед нею, был не Нельсон. Нельсон остался на «Вангаре», с флотом, который он не смел покинуть. Капитан Трубридж привез от него поклоны друзьям и просьбу посодействовать ему у неаполитанского правительства.

Сбитый бурей с правильного пути, Нельсон упустил врага. Зато от капитана встретившегося судна он узнал, что путь Бонапарта лежал не на Неаполь, а на Египет. Цель была ясна: захват дельты Нила, революционирование Турции, изолирование Англии от торговли с Левантом, угроза Индии.

Нельсон сразу же понял свою задачу. Пусть пойдет прахом вся его эскадра, пусть это будет стоить ему жизни — какой угодно ценой французский флот должен быть уничтожен!

Но французский флот несся где-то вдали, тогда как он… Буря нанесла жестокий урон его судам. Например, «Вангар» потерял все мачты. А самое скверное — четыре быстроходных фрегата были унесены бурей. Теперь он, словно полководец без кавалерии, был не способен обезопасить себя от неожиданного нападения, выведать план и силу врага. Возвращение в Гибралтар для ремонта и запаса провианта мало могло помочь. Прежде чем он, Нельсон, сможет опять предпринять плавание, Бонапарт уже будет в Египте, а французский флот невредимо вернется в Тулон и станет поддерживать оттуда кампанию французов отдельными маленькими эскадрами, истребить которые совершенно будет невозможно. Все будущее Англии было поставлено на карту, а вместе с ним — честь Нельсона. Вечный позор ляжет на его имя, если он не будет в состоянии разрешить эту высшую, священнейшую задачу.

Была лишь одна возможность для спасения: на помощь должен был прийти Неаполь, открыв Нельсону гавань, где он сможет отремонтировать корабли. И это должно было быть сделано сейчас же, так как каждый потерянный час был чреват проигрышем в битве.

Бледная, выслушала Эмма Трубриджа. Всей тяжестью обрушилась на нее опасность, грозящая Англии, Нельсону, всем. Сэр Уильям тоже понял величие момента. Если посредничество ему не удастся, для него останется лишь выйти в отставку. Но то, чего требовал Нельсон, было невозможно: Неаполь обязался перед Францией не впускать в гавань суда воюющих держав. Если Нельсон будет впущен, договор окажется нарушенным, и Франция получит повод для войны. А ведь французская армия уже стояла на границе, готовая вторгнуться в страну при первом поводе. Судьба Италии, Англии, Франции, всего мира зависела от этого решительного часа.

В полном отчаянии Гамильтон обратился к Эмме за советом. Ее возмутили колебания мужа. Чего хотел Нельсон, то должно было быть сделано. Нельсон ждал, а здесь попусту теряют время. Трубридж пришел в пять часов, а теперь уже почти шесть. Актон должен немедленно созвать Государственный совет.

Они поехали к Актону. К министрам побежали гонцы. Наконец в семь часов Государственный совет собрался в зале заседаний королевского дворца. Совещание началось.

Эмма сидела в углу и слушала. Мнения склонялись то в одну, то в другую сторону, каждый вносил предложения, которые тут же оспаривались другими. Только в одном все были согласны между собой: короля отнюдь не надо привлекать к обсуждению, так как он ни в коем случае не согласится подвергнуться опасности. Все были рады, что он еще спал и что, согласно его строжайшему приказу, его не смели будить. Марию-Каролину тоже надо было не вовлекать в обсуждение. Эта пылкая женщина пойдет на решительный шаг, тогда как здесь может помочь лишь хитрость.

Эту хитрость придумал Актон. Нужно было написать предписание коменданту сиракузской гавани так, чтобы он подумал, будто действует по желанию короля, оказывая тайную поддержку Нельсону. Но выражения должны быть очень туманными и допускать различное толкование. Если Франция потребует удовлетворения за нарушение договора, тогда всю вину следует взвалить на коменданта. Что значила жизнь одного человека, если на карту было поставлено благо всей Европы?

Все согласились с этим и принялись за текст. Каждое слово стали взвешивать, переиначивать. Склонившись над большим, обитым зеленым сукном столом, бледные от страха правители целого народа напрягали все свои способности, чтобы получше обставить предательство одного безобидного человека. До Эммы доносился их хриплый шепот…

Как мерзко было все это! Да и кто знал, не раскусит ли комендант гавани двусмысленное предписание? Тогда все погибнет!

В ней пробуждался гнев при виде трусливой низости этих людей, их жалкой боязливости, хитрой игры словами. «Надо быть выше этого! И мне это по силам!» — вдруг подумала Эмма, тихо встала и осторожно вышла из комнаты.

XIII

Эмма застала королеву сидящей на кровати среди бумаг, которые были разбросаны повсюду. Мария-Каролина сразу догадалась, что случилось что-то важное.

— Известия о Нельсоне? — крикнула она Эмме. — Скорее, не мучай меня длинным предисловием! Скажи мне все!

Эмма подошла к ней вплотную и сказала, понизив голос:

— Нельсон здесь!

Мария-Каролина смертельно побледнела:

— Здесь? Значит… он разбит? Ведь иначе… гремели бы пушки, звонили бы колокола…

— Он не разбит, ваше величество, но, если вы предоставите решение вашим министрам, если вы сами не вмешаетесь в это дело, он никогда не победит!

Она вкратце рассказала королеве, в чем дело. Мария-Каролина слушала с напряженным вниманием, затем от волнения вскочила с кровати и забегала в длинном пеньюаре взад и вперед по комнате.

— Что же я могу сделать? — воскликнула она, когда Эмма кончила. — Министры правы! Нам может стоить трона, если мы нарушим договор!

— А если вы и сдержите его, то результат будет все-таки тот же! Убийцы Марии-Антуанетты уже в Риме. Если Нельсон должен будет вернуться с флотом в Тулон, они нападут на Сицилию, последнее убежище вашего величества. Вся Италия по милости Франции станет единой республикой. Уж не думаете ли вы, что в этой республике найдется место для Бурбонов? Разве только — на пару могил! Как одна австриячка вышла из Тампля в Париже, чтобы сложить голову под ножом гильотины, так и в Неаполе ворота Викарии раскроются для другой австриячки…

— Перестаньте, миледи! — крикнула королева, закрывая лицо руками. — Что вы позволяете себе?

Эмма холодно поклонилась:

— Я позволяю себе говорить правду, ваше величество, или, по крайней мере, то, что я считаю правдой!

Королева гордо подняла голову:

— Вы думаете, я боюсь? Я опасаюсь лишь за судьбу детей, а за себя… Моя сестра уже доказала, что дочери Марии-Терезии умеют умирать. К делу! Что от меня требуется?

— Министры боятся посвятить ваше величество в судьбу Нельсона и Англии! — с язвительной иронией ответила Эмма. — Я же, надеюсь, лучше знаю неаполитанскую королеву. Мария-Каролина не способна оставить в нужде друга, которого она сама призвала. Я прошу ваше величество предписать властям открыть Нельсону гавани Сицилии.

Эмма сверкающим взглядом смотрела на королеву и закончила свои слова жестом, указывавшим на письменный стол. И, словно повинуясь непреодолимой силе, королева, присев за стол, стала писать, вполголоса повторяя слова:

«Приказываю коменданту гаваней Сицилии добрососедски принять эскадру адмирала Нельсона, снабдить водой и пище выми припасами и помочь как в починке судов, так и во всем необходимом».

Она хотела подписать приказ, но вдруг перо выпало у нее из рук, она скомкала листок и вскочила, вскрикнув:

— Не могу! Не могу! Не только моя судьба, но и судьба моих детей и всего народа зависит от этого! Не говорите мне про мои обязанности перед Англией! Короли часто не имеют права сдерживать свои обещания. Не настаивайте более, миледи! Это невозможно!

Она сделала рукой знак, отпуская Эмму, но та не ушла, а присела к столу на место Марии-Каролины и взяла чистый листок.

— Время не терпит! Не соблаговолит ли ваше величество взглянуть на то, что я пишу? — И в то время как королева с удивлением посмотрела через ее плечо, она продолжала быстро писать:

«Я, леди Эмма Гамильтон, сим признаю, что вчера, 17 июля 1798 года, я доставила английскому адмиралу мистеру Горацио Нельсону приказ властям Сицилии, которым ему должен был открыться вход в гавани королевства. Этот приказ я составила сама и подписала поддельной подписью королевы Марии-Каролины. Все это я сделала по добровольному побуждению, без ведома и желания королевы, адмирала Нельсона или ка кой-нибудь другой особы. Из любви к отечеству, из ненависти к Франции!»

Мария-Каролина крикнула:

— Это… это… Ты знаешь, что… ты делаешь?

— Знаю, ваше величество, — ответила Эмма, спокойно кивая головой. — Я предлагаю вам в залог свою голову. Я считаю, это честнее, чем то, что задумали ваши министры, которые собираются совершить преступление над ничего не подозревающим человеком. В тот день, когда Нельсон будет побежден и Франция потребует от вас указания виновного, вы покажете им эту записку и выдадите меня. Ваше величество можете быть уверены, что леди Гамильтон сумеет умереть не менее стойко, чем дочери Марии-Терезии! — И, снова склонившись к бумаге, она прибавила подпись:

«Неаполь, 18 июня 1798 г. Эмма Гамильтон».

— Завтрашнее число? — удивленно спросила королева. — Зачем это?

Эмма улыбнулась:

— Так правдоподобнее. Семнадцатого июня в волнении за Нельсона я подделала приказ. В следующую ночь я поняла дерзость своего поступка, во мне заговорила совесть. На следующий день, то есть восемнадцатого, я созналась вам во всем. Будучи возмущены сделанным мною, вы потребовали от меня этого письменного признания и лишили меня своей близости. Да, ваше величество, уж придется вам подвергнуть меня своей немилости… по крайней мере, до тех пор пока Нельсон не уничтожит французский флот!

Мария-Каролина пытливо посмотрела ей в глаза:

— Ты веришь в него?

— Я верю в него, ваше величество.

— Так твердо, что готова умереть за свою веру? Ты любишь его, Эмма?

Лицо Эммы стало бледным и застывшим, но скоро она оправилась и гордо ответила на вопрос королевы:

— О да! Я люблю его!

Теперь и Мария-Каролина побледнела. Она резко отвернулась и, задыхаясь, прошла по комнате. Вдруг она разгладила скомканный приказ, подписала его и подала Эмме.

— Возьмите! Для вашего Нельсона! — сказала она натянутым, вымученным, почти иронически звучавшим тоном. — Разумеется, вы сообщите ему, что вы сделали для него…

Горькая улыбка скользнула по лицу Эммы в тот миг, когда она брала приказ.

— Он никогда не должен узнать об этом, так как никогда не согласится сознательно воспользоваться обманом. Его благодарность будет принадлежать исключительно вашему величеству!

Она низко поклонилась и повернулась к двери. Но королева догнала ее, стала совать ей в руки ее признание.

— Возьмите и это тоже; миледи! И Мария-Каролина тоже не принимает участия в обманах!

Эмма отвела ее руку с бумажкой. Тогда Мария-Каролина разразилась судорожным рыданием, обняла Эмму, стала покрывать ее лицо поцелуями.

Глубокая жалость пронзила Эмму. Она ясно читала в сердце стареющей женщины. Мария-Каролина была королевой, но она завидовала сопернице, решившейся принести жертву любимому; завидовала и любила ее в то же время за это…

Когда Эмма пошла из комнаты, ее ноги задели полоску бумаги. Она подняла ее, положила на стол. Мария-Каролина не протестовала…

Тем временем в зале заседаний Актон закончил свою двусмысленную записку, подписал ее от имени королевы и вручил Трубриджу. В этот момент вошла Эмма. Никто не заметил ее отсутствия. Капитан заторопился уходить, но Эмма попросила его обождать минутку, сказав, что хочет передать через него привет Нельсону, всего только несколько строк…

Она присела за стол и написала:

«Дорогой сэр! Посылаю Вам записку, только что получен ную от королевы. Поцелуйте ее и верните мне обратно, так как я обязалась, что она не попадет в чужие руки. Вечно Ваша Эмма».

Она украдкой сунула в конверт приказ Марии-Каролины, запечатала письмо и вручила Трубриджу. Капитан поспешно удалился. Эмма облегченно перевела дух — дело было сделано!

Затем она поехала с мужем домой. Раньше, в пылу словопрений, ему казалось, что все трудности устранены, теперь же, подумав спокойнее, он опять стал сомневаться: а вдруг комендант гавани окажется достаточно осторожным и не захочет рискнуть на основании подписи Актона…

Он захотел вернуться, снова собрать совещание. Тогда Эмма сказала ему все — о борьбе с королевой, об окончательной победе. Только о цене промолчала она. Даже сам сэр Уильям не должен был знать правду, так как, если дело дойдет до катастрофы, он будет в состоянии с головой выдать Марию-Каролину, чтобы спасти ее, Эмму.

Сначала Гамильтон просто языка лишился от изумления, а затем разразился многословной речью, в которой выражал свое восхищение Эммой и королевой. Но под конец он постарался замаскировать это восхищение притворным ворчанием.

Эмма не должна была решаться действовать за его спиной. Ведь разве не подумают тогда, что он бездеятелен, не имеет при дворе ни малейшего влияния? Трубридж должен был бы взять письмо также и от него, чтобы Нельсон видел, что английский посол знает и одобряет поступок своей жены.

Эмма слушала его с затаенной улыбкой — он был тщеславен, сердился, что не может приписать себе в глазах Нельсона заслугу. Она притворилась, будто удручена сказанным им, и стала просить прощения; ведь ошибку легко исправить; пусть он сейчас напишет письмо и пошлет с ним мистера Кларка; последний может воспользоваться быстроходной парусной лодкой, которая нагонит Трубриджа…

Сэр Уильям так и поступил.

После обеда мистер Кларк вернулся и доложил следующее: Трубридж добрался до «Вангара» ранее его, и Нельсон перед ликующими офицерами произнес хвалебную речь в честь леди Гамильтон и Марии-Каролины, сказав, что лишь этим двум женщинам обязаны они тем, что им теперь открыта дорога к славе.

В то время как матросы поднимали якоря, Нельсон написал леди Гамильтон нижеследующий ответ:

«Моя дорогая леди Гамильтон! Записку королевы я поцеловал. Прошу Вас, скажите ей, что я рассчитываю на честь сметь поцеловать также и ее ручку, если судьба будет милостива ко мне. Уверьте ее величество, что никто не желает ей счастья больше, чем я. Страдания ее семейства будут для нас в дни боя башней крепости. Не бойтесь за исход. Господь за нас! Да благословит Господь Вас и сэра Уильяма! Скажите ему, что в данный момент я не имею возможности ответить на его письмо. Верный Вам

Горацио Нельсон».

Через два дня королева сообщила Эмме, что Бонапарт очутился перед Мальтой и принудил иоаннитов к сдаче острова. Эмма передала это известие Нельсону; он сейчас же ответил, что немедленно отправляется в путь. Затем она больше ничего не слышала о нем.

Но Гара, французский посланник, должно быть, узнал через шпионов о пребывании английского флота в Сиракузах. Он в грозной ноте потребовал от правительства отстранения всех англичан от морских должностей, отставки Актона, передачи мессинской гавани французскому правительству, окончания процессов по государственным преступлениям, жертвы которых уже четыре года томились по тюрьмам в ожидании судебного решения. В заключение он намекнул, что знает все: Неаполь интригует с Англией против Франции; Актон и сама королева подозреваются в тайной поддержке Нельсона. Когда же Актон свалил всю вину на коменданта гавани, посол потребовал строжайшего ограждения гаваней от доступа кого бы то ни было и выдачи виновных чиновников в цепях.

Казалось, уже близился час, когда Эмме придется сдержать слово, чтобы спасти Марию-Каролину. Но она ничуть не страшилась этого момента и, смеясь, ободряла королеву. Чего было им бояться? Нельсон в плавании, Нельсон победит.

Наконец пришла весточка и от него — из Сиракуз.

Опять из Сиракуз?

Он побывал на Мальте, но за шесть дней до его прибытия французский флот двинулся далее к Египту. Нельсон кинулся преследовать его, на всех парусах примчался в Александрию, но и там не нашел никаких следов. Тогда он повернул к северу, стал рыскать вдоль сирийского берега, а оттуда направился к малоазиатским берегам. Нигде он не встретил врага, нигде не мог получить вестей о нем — ему не хватало фрегатов, без которых он был почти бессилен.

Теперь он опять прибыл в Сиракузы, близкий к полному отчаянию. Флот нуждался в пресной воде и пищевых припасах; но комендант гавани отказался признать силу прежнего приказа, так как с той поры получил новый, вменяющий ему в обязанность строжайший нейтралитет. Нельсон был вне себя. В письме к Эмме он выражал свое возмущение двусмысленным поведением неаполитанского правительства, тогда как он думал «лишь о том, чтобы отыскать и уничтожить французский флот».

Через час после получения этого письма Эмма была уже у Марии-Каролины. Опять просьба, опять борьба и наконец опять победа. Ночью был отправлен новый тайный приказ к коменданту гавани. Через два дня пришел ответ от Нельсона, преисполненный надежды:

«Благодаря Вам мы получили пищевые припасы и почерпнули от источника Аретузы. Разве это — не доброе предзнаменование? Мы отправимся в путь с первым же попутным ветром. И клянусь Вам, что я вернусь либо украшенный лаврами, либо прикрытый кипарисом.

Нельсон».

На следующий день Гара пригрозил отъездом. Война казалась неминуемой. Актон, дрожа, обещал произвести следствие и отдать под суд виновных, а вместе с тем, чтобы доказать добрую волю правительства, согласился на возобновление процессов по обвинению в государственной измене. Из двух тысяч восьмисот обвиняемых, которые уже четыре года томились без приговора по тюрьмам, большинство было оправдано, и только немногие приговорены к самым легким наказаниям. Ванни получил отставку и, преследуемый всеобщей ненавистью, скрылся в одиночестве где-то в отдаленном захолустье.

Несмотря на это, Гара продолжал занимать угрожающую позицию. Оправдание невинных — обязанность правительства по отношению к самому себе, но лишь наказание виновных в двукратном нарушении нейтралитета могло дать удовлетворение Франции. И, открыто напав на своего действительного противника, он потребовал отзыва сэра Уильяма.

Только победа Нельсона могла принести спасение. Но эта победа… Нельсон отплыл из Сиракуз двадцать пятого июля — теперь был уже конец августа, а никаких известий из таинственной дали не поступало, тогда как весь мир ждал их с лихорадочным нетерпением.

Только одна Эмма защищала его. Разве счастье моряка не в большей мере, чем счастье солдата, зависит от случая, от капризов судьбы? Неблагоприятный ветер мог отдалить его от цели, темная ночь — помешать заметить врага, проходя под самым носом его, буря — сломить его силу. А Нельсону еще помимо всего не хватало фрегатов…

Она оставалась непоколебимой в вере в него. Но все эти тревоги измучили ее. Сверлящие боли в висках, в глазных впадинах не давали покоя; в затылке — в том месте, где начиналась шея, что-то кололо, словно иглами. Без всякого внешнего повода кровь часто приливала к голове, заставляя пошатываться, так что ей приходилось поскорее садиться, чтобы не упасть.

Озабоченный сэр Уильям послал за доктором Чирилло. Тот осмотрел Эмму, покачал головой и повторил свое предупреждение против общения с королевой. Почти весь двор уже заразился от Марии-Каролины страшнейшей истерией. Эмма долее всех противостояла болезни, но теперь и она, по его словам, начала ощущать на себе влияние заразы.

Эмма недоверчиво улыбалась, приписывая резкость его выражений гневу на королеву, пытавшуюся подавить идейное движение в стране тем, что посылала несовершеннолетних мальчиков на эшафот. Разве она, Эмма, не страдала такими же припадками уже давно — еще задолго до того, как стала общаться с Марией-Каролиной? Но она не смела признаться в этом врачу, не могла без опасности для себя позволить ему заглянуть в страдальческий путь своего темного прошлого, хотя и страстно желала из мнения опытного врача составить себе ясное представление обо всем этом.

Чирилло был у нее первого сентября. Второго она опять чувствовала себя настолько здоровой, что уговорила сэра Уильяма отправиться в Помпею, чтобы закончить начатые раскопки. А третьего… еще рано утром лакей подал ей письмо, врученное ему двумя английскими моряками, которые ждали в приемной.

С первого же взгляда Эмма узнала почерк Нельсона. Дрожа, вскрыла она конверт и прочла:

«Дорогая моя леди Гамильтон! Скоро Вы получите возможность осмотреть корабельные обломки Горацио Нельсона. Смеет ли он рассчитывать на снисходительный приговор? Его аварии — отличия.

Позволю себе рекомендовать Вам подателей сего письма — капитанов Кейпела и Гаста. У них имеются для Вас депеши, которые авось окажутся хоть немного соответствующими Вашим ожиданиям.

Ваш Горацио Нельсон».

Повинуясь нетерпеливому жесту Эммы, лакей ввел капитанов. Задыхаясь, не будучи в силах вымолвить ни слова, она встала со стула и впилась в них взором.

Старший обстоятельно представил себя и своего спутника:

— Капитан Кейпел, миледи! Капитан Гаст! Мы явились от адмирала Нельсона из Египта, из Абукира…

— Победа? — крикнула Эмма. — Бога ради, скажите мне, победа?

Капитан Кейпел кивнул:

— Величайшая морская победа, миледи, какую только видел когда-нибудь до сих пор мир…

Он говорил что-то далее, но Эмма больше ничего не понимала. Вскинув руки, она беззвучно упала ничком.

XIV

«Абукир!» Не сама ли она крикнула это?

Эмма проснулась от звучания этого слова и бессмысленным взором осмотрелась по сторонам. Доктор Чирилло склонился к ней, взял ее за руку, пощупал пульс. Затем она почувствовала, что ей на лоб положен ледяной компресс — там что-то саднило.

Теперь она вспомнила. Радость повергла ее наземь — Нельсон одержал победу!

Победа! Победа! Время ли было тут заботиться о каком-то шраме на лбу?

Она нетерпеливо махнула Чирилло, чтобы он ушел, приказала снова ввести обоих капитанов и засыпала их бурными вопросами. Все хотела она знать, каждая деталь интересовала ее, ничто не казалось ей ничтожным. И в то же время, как капитаны рассказывали, в ее воображении рисовалась картина боя, словно эта потрясающая драма сейчас разыгрывалась здесь, перед ее глазами, словно она сама принимала в ней деятельное участие.

Перед нею в пылающем пурпуре заходило солнце, простиралось спокойное море, белел берег, наводненный толпой из Розетты и Александрии, сбежавшейся посмотреть на морской бой. Она чувствовала на своем лице нежное веяние северо-западного ветра, который пригнал плавучие крепости Нельсона в Абукирский залив. Но вот «Голиаф» и «Зылус» («Ревностный»), авангардные суда эскадры Нельсона, ринулись с громоподобным «ура» на врага. Не отвечая ни единым выстрелом, они выдержали огонь линейных кораблей, канонерок, береговых батарей, хладнокровно, словно на мирных маневрах, прозондировали незнакомый берег и потом присоединились к неожиданному маневру Нельсона, который, зайдя в тыл врага, под огнем береговых батарей отрезал французам отступление.

Но вот настала ночь, и Эмма очутилась на «Вангаре» около Нельсона, следя за его борьбой, страданием, победой…

Снедаемый боязнью, что враг снова ускользнет от него, Нельсон во все дни преследования совершенно не давал себе отдыха. Теперь, во время боя, природа мстила за дурное обращение. Его пронизывали страшные боли, лихорадочная дрожь сотрясала тело. Но ни разу не сорвался с его уст хоть малейший стон, ни разу не отдал он неясного или ошибочного приказания. Словно закованный в железо рыцарь, его дух продолжал поддерживать изнемогающее тело, призывая мозг к полету мысли, преодолевающей все чувства и страдания. Победившей в этой борьбе воле был обязан Нельсон тем, что стал победителем врагов.

В самом разгаре сражения ему в лоб попал осколок снаряда. Адмирала спешно унесли. Кровь лила ручьем, страшная рана показалась Нельсону смертельной, он готовился к концу. Дав… кое-как перевязать себя, он потребовал письменный прибор и начал составлять донесение о ходе сражения. В этот момент до него донеслось бурное «ура» матросов. Не обращая внимания на рану, Нельсон бросился на палубу, гадая о причине радости.

Адмирал Брюэс, предводитель вражеского флота, пал; его флагманское судно «Ориент» было объято пламенем.

Странная, мечтательная улыбка заиграла на устах Нельсона. Однако, очнувшись, он приказал поспешить на помощь команде горящего корабля, и было спасено семьдесят жизней. Но в десять часов пожар достиг пороховой камеры, и «Ориент» взлетел на воздух.

Наступила торжественная тишина. Словно по взаимному соглашению, огонь прекратился на несколько минут.

Затем бой начался снова.

Наступивший день показал Нельсону грандиозность одержанной победы. Только два линейных корабля и два фрегата французов спаслись от разгрома поспешным бегством. Цель была достигнута: план Бонапарта — добиться из Египта господства над Средиземным морем и отсюда угрожать английской Индии — потерпел крушение. Отечество было спасено, а имя победителя стало бессмертным!

Да, когда-то Эмма высмеяла Нельсона! Это было пять лет тому назад, когда он в первый раз явился к ней, овеянный незаслуженной славой.

«В один прекрасный день я надеюсь доказать, что сегодня я не был так уж недостоин явиться представителем Георгиевского креста. Быть может, миледи все-таки представится случай наломать для меня в неаполитанских садах лавровых ветвей».

Так ответил он ей тогда. Теперь он возвращался. Близился день, когда она должна поднести ему лавры, в которых тогда отказала.

После прощальной аудиенции капитана Гаста при дворе сэр Уильям принес Эмме запечатанное письмо от королевы.

Он отдал ей это письмо с притворным равнодушием, но по легкому трепету в его взоре Эмма поняла, насколько велико его любопытство, его беспокойство. Ведь сэр Уильям знал, что теперь Эмма уже вышла из-под его опеки, да и вообще все последнее время он лишь проводил в жизнь ее идеи, получая благодарности от министерства. Но она не завидовала его дешевой славе, охотно оставалась в тени, откуда могла принести Нельсону больше пользы, чем в демонстративном блеске своей власти. Да, когда-то сэр Уильям снисходительно смотрел на Эмму сверху вниз, а теперь он уже поднимал к ней взор. Теперь это был робкий, не смевший даже излить свое любопытство на словах человек!

Эмма равнодушно взяла письмо Марии-Каролины, вскрыла его. Оттуда выпал листок бумаги — ложное признание, которым Эмма взяла на себя ответственность за нарушение нейтралитета… Поперек его рукой Марии-Каролины было написано: «Улажено Абукиром».

Эмма задумчиво сложила листок и сделала из него маленький кораблик, подобный тем, которые она в детстве пускала на родине по реке. Этот кораблик она с улыбкой пустила в наполненный водой умывальный таз и подожгла. Сэр Уильям с удивлением смотрел на нее, с трудом сдерживая свою злость, свое разочарование.

— Что ты делаешь? Почему ты сожгла эту записку? Разве в ней не было ничего важного?

Эмма каким-то странным взглядом посмотрела на него:

— Важного? Но ведь это — лишь бумажный кораблик, тот самый бумажный кораблик, которым Нельсон поджег «Ориент» при Абукире!

А разве это и на самом деле не было так? Никогда не была бы одержана эта великая победа, никогда «Ориент» не осветил бы Нельсону победным факелом путь в мировой истории, если бы не было этого листочка бумаги.

А теперь эта бумажонка, испепеленная, плавала в умывальном тазу леди Гамильтон — той самой, которая когда-то была красоткой Эммой лондонских улиц…

XV

Двадцать второе сентября! В этот день Эмма пять лет тому назад в последний раз видела Нельсона, когда он, заурядный, никому не ведомый судовой капитан, исчезал с «Агамемноном» в пучине солнечного восхода. Теперь он возвращался, сверкая лучами своей славы.

Неаполь готовил ему королевский прием, а с Неаполем — все короли, которые могли теперь перевести дух от страха перед тайными, грозившими гибелью планами Бонапарта. И кому были обязаны они всем этим? Одна лишь Мария-Каролина знала это!

Ее благодарностью была обязанность, возложенная ею на Эмму. Под предлогом болезни королева уклонилась от участия в приеме, предоставив Эмме честь выразить спасителю восторг Неаполя, предоставив ей наслаждение при всем народе преподнести втайне любимому лавры.

Королевой этих дней была Эмма. Словно королева, ехала она в ослепительный полдень на палубе королевской лодки; сидела на высоком, усеянном гербами испанских Бурбонов кресле; внимала сладким речам короля; принимала поклоны знатнейших особ двора. Ей делал доклады обо всем командир королевского судна герцог Франческе Карачиолло, адмирал королевства обеих Сицилии, потомок надменнейшего княжеского рода Калабрии. Перед нею склонялись мастера искусств; она выбирала романсы и мелодии, которые изливали в звуках над голубой гладью Тирренского моря певчие Паизиелло и музыканты Чимарозы. Да, она была королевой, плыла, словно королева, навстречу возлюбленному.

Пять лет тому назад она совсем иначе представляла себе эту встречу. Тогда она была полна гневного отвращения к старцу, унижавшему ее своей похотливостью, к миру, заставившему ее пойти на эту ложь. Как тосковала она тогда по руке, на которую могла бы опереться, по сердцу, которое могла бы любить!..

А теперь… теперь она ехала навстречу Нельсону, любила его, любила больше, чем прежде, и все-таки… Что мог он дать ей? Он принадлежал своему отечеству, славе, своей жене… После кратких недель обманчивого счастья он отвернется от нее, как принц Джордж от Арабеллы Келли. Но тогда и сэр Уильям тоже будет потерян для нее… Нет, этого не должно быть! Никогда не будет она принадлежать Нельсону!

Но что это с нею, почему она должна думать об этом именно сегодня? Не таилась ли в ней все еще болезнь, отчего ее мысли летали так низко? Ах, как изменилась она в эти пять лет! Всеми силами души призывала она возлюбленного и вот плыла навстречу ему, рассчитывала…

Вдруг Эмма вздрогнула, очнулась от своих размышлений. Люди в сопровождавших их лодках встали, принялись кидать в воздух шапки, махать платками и флажками, сливаясь голосами в общем крике. Адмирал Карачиолло подбежал к Эмме и указал ей по направлению к Капри.

Из-за скалы Тиверия, сияя в лучах солнца, показался абукирский флот.

— Нельсон!.. Нельсон!..

Тысячеголосым зовом прогремело это имя над морем, и тотчас же, подобно рою пестрых птиц, на всех мачтах взлетели флаги и вымпелы, загрохотали орудия.

— Нельсон!.. Нельсон!..

Стройная, юркая, словно чеграва [17], королевская лодка Неаполя приникла к плавучей крепости Великобритании. Медленно спускался по трапу «Вангара» один-единственный человек…

Страстное нетерпение объяло Эмму. Вырвавшись из рук короля, она бросилась к мосткам.

Она придумала хвалебную речь, полную пламенного воодушевления, но, когда Нельсон очутился перед ней, все забыла. Безмолвно, сдерживая дыхание, смотрела она на него, на «отличия победы», о которых он писал, на «корабельные обломки» Горацио Нельсона.

Бледный, со впалыми щеками, исхудалый; в пустом рукаве — вздрагивающий обрубок руки; лоб — опухший, покрытый воспаленной краснотой, с трудом соштопанный лоскут кожи. А внизу, в изжелта-серых кругах, глаза: один — полузакрытый раздувшимся веком, другой… о, это неподвижное, стеклянное, безвзглядное, мертвое нечто…

— Боже мой, Боже мой! Нельсон? Возможно ли это?

Отчаяние душило ее. И вдруг пожаром хлынула кровь по жилам. Дикие линии запрыгали перед глазами. Эмма напрягла все силы, борясь с припадком. Но все вокруг нее начало качаться. Высоко вскинулся вверх корабль… замелькали разноцветные птицы… темно стало, темно…

— Нельсон!.. Нельсон!..

Солнечный луч пробрался сквозь косое окно, упал на портрет на письменном столе. Эта холодная улыбка… не видела ли она ее раньше?

Жена Нельсона…

Эмма с отвращением отвела взор. Посмотрела на озабоченное лицо сэра Уильяма. Рядом с ним…

Ужас! Ужас! Свидание должно было быть молитвенным, достойным величия момента — так грезилось оно Эмме, теперь же все было испорчено.

Она хотела встать, извиниться перед Нельсоном, но когда взглянула на него… О, какое облегчение, что она могла хоть заплакать — заплакать о его изнуренной фигуре… о его изуродованном лице… о глубокой грусти, исходящей от всего его существа…

Смиренно стоял он перед нею, не решаясь поднять взор, — он, победитель при Абукире…

Эмма попыталась улыбнуться ему сквозь слезы, взяла его за руку, погладила нежным движением, заставила себя сказать ему несколько добрых слов… Но он ничего не ответил, безмолвно стоя перед нею. И у нее пресекся голос. Наступила жуткая тишина…

Вошел король. С обычной шумливой, мужиковатой манерой он приветствовал «спасителя Бурбонов», «освободителя Италии».

— Нельсон!.. Нельсон!.. — по-прежнему все еще кричал народ, гремели пушки, несся гимн «богу морей», гимн этому бедному богу…

Фердинанд осмотрел «Вангар», сказал несколько слов в утешение раненому Нельсону, попросил представить ему капитанов флота и среди них юного командира «Талии» — Джосаю Низбета, пасынка Нельсона.

Затем Нельсон сел в королевскую лодку, приветствуемый адмиралом Карачиолло, тулонским товарищем по оружию.

Под звуки музыки, гром орудий они пролетели в Неаполитанскую гавань, встреченные грохочущим приветом крепости, звоном колоколов, ликованием лаццарони, густой толпой усеявших набережную.

Лишь ступив на сушу, Нельсон обратился к Эмме с первым словом. Протянув ей руку, он попросил разрешения вести ее и в первый раз поднял на нее свой взор.

Покраснев, она подала ему свою руку и пошла с ним под ликующий рокот толпы. Король, сэр Уильям, двор… никто не обращал на них внимания; их попросту оттискивали в сторону, чтобы взглянуть на Нельсона.

Рука об руку шли Эмма и Нельсон по празднично убранным улицам под балдахином горящего вечерним пурпуром неба. Перед ними шли одетые в белые платья девушки, бросали цветы. Мальчики сотнями выпускали на волю из клеток плененных птиц, возвращая им свободу в тот день, когда Неаполь чествовал освободителя Италии. Слепые протискивались к ним, чтобы ощупать их платья, женщины целовали их в плечи, в щеки, старцы бросались на дорогу, моля, чтобы они переступили через них. Ирландский монах-францисканец, став им на пути, в пламенной речи потребовал от Нельсона уничтожения антихриста, пророчествовал ему завоевание Рима.

Нельсон с трудом расчищал путь себе и Эмме. Он не выпускал ее руки, она должна была делить с ним все почести… Не догадывался ли он о том, что она сделала для него? Не хотел ли он выразить ей свою благодарность перед всей Европой? Он шествовал, словно король, словно завоеватель, а Эмма была его королевой.

Весь Неаполь знал ее, приветствовал ликованием, превозносил ее красоту, сравнивая с белокурой Мадонной, подарившей миру Спасителя…

Когда шествие добралось до палаццо Сиесса, уже почти наступила ночь. В подъезде Нельсон обернулся и в безмолвной признательности снял шляпу. Затем он сейчас же поспешно увлек за собой Эмму — по-видимому, южная экспансивность народа угнетала его.

Эмма стояла на балконе рядом с Нельсоном. В первый раз она всецело ощутила то, каким он стал в эти пять лет. Он был уродлив, мал, искалечен, но ей казался красавцем.

Словно цепи, искусственно скованные в чахлом пламени жизни, отпали все холодные расчеты. Ведь она любила Нельсона, как не любила еще никого и никогда, любила любовью, наполнявшей все ее тело страстным трепетом желания и в то же время пронизывавшей душу чистым светом обоготворения.

Вдруг Нельсон обернулся к Эмме, указал на залитый иллюминационными огнями город, посмотрев на нее долгим взглядом:

— Всем этим я обязан вам! Вам! Вам!

Она покачала головой:

— Я могла разве только убрать пару камешков с вашего пути, не более. А сама победа…

Он резко перебил ее:

— Никогда бы мне не одержать ее без вас! И никогда не должна забыть это Англия!

Эмма тихо улыбнулась:

— Англия? Разве я сделала это для Англии?

Он был совсем близко от нее; его горячее дыхание касалось ее щеки. Безмолвно, страстно взял он ее за руку…

Сладкий трепет объял Эмму. Пусть будет с нею что угодно! Она дрожала и ждала, склонившись к нему. Но он… резко отдернул свою руку, испуганно отшатнулся, словно ее близость была неприятна…

Что оттолкнуло его? Не думал ли он о той холодной улыбке с портрета на письменном столе?

Что-то промелькнуло в его лице, отразив бессильный гнев, горькую скорбь, усталое отречение, а также еще как будто страх… словно его угнетали сомнения.

Наступила томительная пауза. Затем пришел сэр Уильям.

XVI

На следующий день рано утром Мария-Каролина приняла Нельсона. На аудиенции присутствовали лишь сэр Уильям и Эмма. Ведь все-таки приходилось еще считаться с Францией.

Бросив улыбку в сторону Эммы, королева объявила, что выздоровела, рассыпалась в благодарностях в адрес Нельсона и попросила его совета по поводу тех шагов, которые она предприняла для защиты от возможных вражеских действий Рима. Она выпросила у пасынка, германского императора, разрешение на переход барона Мака на ее службу. Этот гениальный стратег и реформатор австрийской армии должен был высказаться о состоянии неаполитанской армии и взять на себя руководство грядущим походом. Барона ожидали в начале октября. По прибытии Мака она соберет военный совет и попросит Нельсона принять в нем участие. Она рассчитывала на его деятельную помощь, которая еще более увеличит ее благодарность. Имя абукирского победителя внушит доверие и мужество самым робким.

Взор Нельсона засверкал. Он увидел новую возможность еще более унизить врага Англии на суше, быть может, даже совсем обезвредить его. Он в пламенных словах выразил свою готовность и предоставил себя и свой флот всецело к услугам Марии-Каролины.

Королева милостиво протянула ему руку для поцелуя, и он, всегда так пугливо вздрагивающий от малейшего прикосновения к Эмме, прижался губами к королевской руке без малейшего замешательства.

Может быть, он все-таки любил Марию-Каролину? Нечто похожее на ревность всколыхнулось в Эмме. Но сейчас же она посмеялась над этим дурным чувством: Мария-Каролина была такой же, как ее сестра Мария-Антуанетта. Но Нельсон был не какой-нибудь Мирабо, оказавшийся способным пойти против самого себя из-за поцелуя руки королевы.

После аудиенции Эмма отправилась с Нельсоном в морской арсенал — надо было распорядиться насчет доставки с судов раненых, пока еще дул благоприятный ветер. Эмма заранее приготовила все нужное, как только была получена весть о приближении флота. Экипажи, портшезы, носилки стояли приготовленными на берегу, слуги предлагали освежающие напитки. Врачи госпиталей, милосердные братья и сестры ордена самаритян, представители власти принимали больных из рук судовых врачей. Все совершалось в спокойном порядке, не было ни толкотни, ни шума.

И все-таки у Эммы было тяжело на сердце. В первый раз она глубоко почувствовала весь ужас сражений, всю цену воинской славы, когда мимо нее понесли раненых. Но потом, когда все это миновало, когда ее окружили капитаны, восхвалявшие ее предусмотрительность и заботливость, когда она прочла по взоре Нельсона восхищение и благодарность, — снова в голову ударил хмель нового счастья… Что значили все жертвы в сравнении с ним, возлюбленным, чудным! Они были лишь орудием его величия, маленькими камнями в высившемся здании его подвигов. Они должны были быть счастливы, что смели служить ему, смели проливать для него свою кровь!

Среди капитанов был также и Джосая. Часто думала Эмма о красивом, оживленном мальчике, который некогда был её неотлучным спутником, который заставил в ней пробудиться все инстинкты материнства, подавляемые по отношению к собственному ребенку.

Теперь она была страшно удивлена замеченной в нем переменой. Большой, напыжившийся, грубый и неуклюжий в движениях, он напоминал тех самых офицеров, с которыми во флоте вечно боролся Нельсон. Их грубовато-надменное обращение и развязные манеры вызывали насмешку и ненависть у других, увеличивали количество врагов Англии повсеместно, куда эти господа попадали.

В то время как Эмма говорила с Трубриджем и другими капитанами, Джосая держался в стороне, делая вид, будто не замечает ее. Вдруг раздался голос Нельсона — резкий, повелительный, словно адмирал стоял на палубе своего «Вангара»:

— Капитан Низбет! На одно слово!

Джосая вздрогнул, поколебался одно мгновение, затем подошел к Нельсону, откозырял:

— Сэр?

Нельсон продолжал, сильно понизив голос, но он стоял так близко от Эммы, что она слышала каждое слово:

— Капитан Низбет, известно ли вам, кому обязаны ваши раненые товарищи приемом в Неаполе, а вместе с тем, быть может, и выздоровлением?.. Капитан Низбет! Я жду ответа!

— Кажется, знаю, сэр! — ответил Джосая, цедя слова сквозь зубы. — Говорят, что леди Гамильтон!

— Это не только говорят, а так оно и есть. Все капитаны флота признали это, выразили миледи заслуженную благодарность, только вы уклонились от этого. Капитан Низбет, не угодно ли будет вам поправить этот промах?

Густая краска залила лицо Джосаи. Упрямо откинул он голову назад, хотел что-то сказать. Но Нельсон не дал ему говорить. Он так близко подошел к пасынку, что их лица почти касались друг друга. Из его глаз сверкали молнии.

— Леди Гамильтон — супруга английского посла, который замещает здесь на месте особу его величества короля Георга. Мы — на службе, капитан Низбет, и собака — тот, кто не исполняет на службе своих обязанностей!

Нельсон повернулся спиной к пасынку. Джосая смертельно побледнел. Медленно, почти пошатываясь, подошел к Эмме, пробормотал что-то непонятное, склонился к ее руке, словно для поцелуя. Но его губы не коснулись руки.

— Джосая! — вне себя пробормотала Эмма. — Да что с вами? Что вы имеете против меня?

Джосая выпрямился и окинул ее холодным взором:

— Я не понимаю вас, миледи…

— Джосая, я всегда относилась к вам с большой теплотой… мне кажется также, что и вы прежде немного любили меня… но теперь… ни с того ни с сего… вы не хотите мне признаться? Не могу ли я просить вас прийти ко мне в палаццо Сиесса? Я надеюсь, вы еще помните те дни, которые мы провели там вместе…

Низбет небрежно дернул плечом:

— Это было так давно, миледи! Но если вы покажете мне, где этот дом… Вам только стоит приказать, миледи!

Джосая натянуто поклонился, откозырял Нельсону и отошел к товарищам.

На обратном пути Эмма засыпала Нельсона вопросами. Она вспомнила, что давно уже Нельсон не передавал ей в своих письмах поклонов от Джосаи, да и вообще не называл его имени. Но Нельсон отделался краткими ответами, говоря с явным неудовольствием: он сам не мог объяснить себе того отчуждения, которое вдруг обнаружилось между ним и Джо-саей. Там Джосая спас ему жизнь, несколько недель напролет выхаживал его как любящий сын. Вдруг, за несколько дней до отплытия Нельсона в Англию, он отошел от больного, сдал все заботы посторонним людям, а затем холодно, рассеянно простился с отчимом, словно с чужим.

Нельсон тогда не обратил особенного внимания на странное поведение пасынка. Только в Англии, в долгие часы выздоровления, он стал задумываться об этом, поговорил с матерью Джосаи. Но и она не могла ничего сказать по этому поводу, а Том Кидд, единственный, кто был близок к Джосае, остался с ним на флоте. Позднее, когда Нельсон вернулся на флот и принял командование эскадрой, к которой принадлежал и Джосая в качестве командира «Талии», пасынок стал явно избегать отчима и обращался к нему лишь по делам службы. На товарищеских собраниях капитанов он держался холодно и замкнуто, был постоянно нацелен на непослушание — против влияния отца, превосходства начальника, поступков человека… он, еще недавно видевший в Нельсоне свой идеал!

Быть может, он достиг как раз того возраста, когда юноша формируется в мужчину и сын бессознательно бунтует против отцовской власти? Во всяком случае, он постоянно делал как раз обратное тому, что ценил и считал нужным Нельсон. Отличаясь по службе педантичной исполнительностью, Джосая словно преображался при приходе в гавань. Там он пьянствовал ночи напролет, играл в карты, развратничал с хвастливой откровенностью, словно хотел во что бы то ни стало огорчить, рассердить отчима.

— Тщетно пытался я снова подойти к нему поближе, — хмуро закончил Нельсон. — А теперь он, по-видимому, переносит свое недовольство мною также и на моих друзей. Иначе как можно объяснить такое загадочное обращение с женщиной, которую он сам прежде боготворил?

— А Том Кидд? — спросила Эмма. — Он все еще при нем?

— Я оставил его в Англии. При своем мрачном суеверии он не мог оказывать на Джосаю благотворное влияние. Да и мне самому он стал в тягость: он вечно докучал мне и старался оградить от тысячи воображаемых опасностей.

Он сказал все это шутливым тоном, но между его бровями пролегла глубокая складка, делавшая его старше, чем он был. Он вообще казался усталым и больным, словно его угнетало что-то тяжелое.

Джосая появился, когда в палаццо Сиесса было много посетителей. Неаполитанское общество стремилось поближе разглядеть героя Абукира и получить приглашение на праздник, который устраивало в его честь посольство двадцать девятого сентября, в день рождения Нельсона.

Поэтому Эмме не пришлось объясниться с Джосаей. Но и после, когда, следуя приглашению сэра Уильяма, он стал чаще бывать в доме и напоследок стал появляться там почти ежедневно, юноша умышленно избегал возможности остаться с нею наедине. Он отличался изысканнейшей вежливостью, никогда не оскорблял общественных приличий, даже присоединял свой голос к хвалебному хору товарищей, превозносивших красоту и художественные таланты Эммы. Но он делал это так громко, словно хотел, чтобы его голос отчетливо достиг слуха Эммы.

Она не могла отделаться от тягостного впечатления. Часто, разговаривая с Нельсоном, она чувствовала на себе взгляд Джосаи, словно он пытался издали прочитать ее слова по движению губ.

Но когда она оборачивалась к нему, он сейчас же отводил взор в сторону.

Он выслеживал ее… как выслеживал прежде Том?

Эмма сама улыбнулась этой мысли. Пусть даже Том рассказал ему все небылицы, сочиненные про нее Гренвиллем! Нельсон знал истину, Нельсон оправдал ее — что за дело было ей до суждения других!

Двадцать девятого сентября Нельсону исполнилось сорок лет…

Вся Европа чествовала героя. Король Георг III возвысил его в сан пэра Англии с титулом «барона Нельсона Нильского и Бернем-Дорпского». В тронной речи к парламенту была отдана дань его славе; благодарственный вотум обеих палат принес ему и его ближайшим наследникам в новом звании годовой пенсион в две тысячи фунтов. Турецкий султан, освобожденный от забот о своей египетской провинции, послал ему дорогую соболью шубу, эгретку из драгоценных камней к адмиральской шляпе и кошелек с десятью тысячами цехинов для раненых. Султанша-мать прислала ему усыпанную драгоценными камнями золотую табакерку. Русский император Павел и король Сардинии — по собственному портрету в золотых, усыпанных бриллиантами ларцах, город Лондон — золотую шпагу, Ост-Индская компания — десять тысяч фунтов.

Капитаны флота соперничали в выражении обожания. Грубоватыми, как морские нравы, были их знаки внимания. Из главной мачты «Ориента» капитан Халлоуэлл приказал сделать гроб, в котором должен был быть похоронен герой Абукира после смерти.

Неаполь слился в единодушном восторге. Толпы поздравителей стеклись на виллу сэра Уильяма в Позилиппо, ставшую центральным пунктом празднества. Высокая, усеянная корабельными носами колонна, которую Эмма приказала воздвигнуть в честь героя праздника, была исписана именами гостей. Восемьдесят человек было приглашено к обеду, восемьсот — к ужину, тысяча семьсот сорок — к ночному балу.

Море света заливало большие комнаты виллы и зеленые коридоры парка. Красивые женщины, офицеры в златотканых мундирах пестрой толпой двигались во все стороны — живая волна блеска и роскоши.

Но для самого Нельсона среди всей пышной красоты, казалось, существовала только одна женщина. За столом, на прогулках, во время торжественных приветствий — она постоянно должна была быть возле него. Он улыбался, если улыбалась она, пил, когда пила она, ел, когда ела она. Когда же, уступая настойчивым просьбам гостей, Эмма показала на маленькой сцене виллы некоторые из своих пластических поз — в качестве помпейской танцовщицы, музы танца, влюбленной мечтательницы, — Нельсон громче всех кричал ей «браво».

Эмма ясно видела зависть на всех лицах, слышала ядовитое перешептывание, видела пытливый взгляд сэра Уильяма, настораживающую серьезность Джосаи. Но она лишь вскидывала голову и смеялась над несвободой всех этих мелких душонок. Разве не для того родилась она, чтобы любить? Только затем и вывела ее судьба из тьмы к свету, чтобы она любила Нельсона: она, некогда служанка, — героя!

XVII

В холме за фонтанами и каскадами парка Эмма приказала вырыть просторный грот, вход в который был скрыт струями маленького водопада. Но если закрыть кран, то взору откроется вид грота внутри. Не замочив ног, можно пробраться из грота по мостику к высившейся амфитеатром площадке. Посредине этой площадки для Нельсона было устроено высокое троноподобное сиденье, пониже — сиденья для капитанов его флота, а прочие места на площадке были отведены для музыкантов и гостей. Между ними лакеи с горящими факелами должны были поддерживать свободный проход от грота к трону.

Окруженная пятьюдесятью океанидами, выбранными из красивейших девушек Неаполя, освещенная разноцветными огнями, Эмма собиралась, вынырнув из глубины вод, как богиня морей Фетида, выразить Нельсону приветствия от своего царства. Овеянная журчащей музыкой Паизиелло, она приблизится со свитой к тронному сиденью, восхвалит в звучных строфах гений Нельсона и в качестве его могущества над океаном передаст ему золотой трезубец, воздев на его чело лавровый венок, символ славы. Затем праздник должен был закончиться английским национальным гимном, исполненным под свист ракет, треск и гром фейерверка.; Незадолго до полуночи Эмма ускользнула от Нельсона, поспешила к себе в комнату и оделась в прозрачное платье цвета морской воды, усеянное золотыми якорями; потом, закутавшись в шаль, она двинулась по отдаленной лестнице в парк.

Но когда она вышла в парк, там ей попался Джосая, стоявший около горящего светильника. Охваченная невольным страхом, Эмма хотела свернуть на боковую аллею, но тут ее шаль зацепилась за сучок. Не успела она скрыться, как Джосая уже заметил молодую женщину и почти бегом поспешил к ней.

— Может ли рука смертного осмелиться освободить нимфу от объятий чудовищ? — словно шутя воскликнул он, но его голос был натянут, смех искусствен; распутав шаль, он на клонился к Эмме и заглянул ей в лицо, издав возглас удивления, словно он только теперь узнал ее. — Миледи? Богиня красоты собственной своей персоной? Прославляю случай, доставивший мне такой приятный сюрприз! Банальная музыка, лепечущие голоса, ничего не выражающие лица — они опротивели вам, миледи, не правда ли? Со мной было совершенно так же. Я стосковался по нежному собеседованию с родственной душой, скрылся в парке. А так как вы увидели, что я ухожу, вы последовали за мной. Разве это не так? Вы вспомнили о бедном Джосае, от которого вы домогались объяснений его странного поведения. Ну-с, мы одни! Угодно вам выслушать, за что я ненавижу вас? И за что я вас люблю?

Он схватил Эмму за руку. Глаза его сверкали, от юноши сильно пахло вином.

Эмму охватил страх; ей вспомнилось, что рассказывал Нельсон о диком характере Джосаи, о его наклонности к пьянству, развращенности.

— Вы ошибаетесь, мистер Низбет! — ответила она, заставляя себя сохранять спокойствие. — Я не видела, как вы уходили, а следовательно, пришла сюда вовсе не ради вас.

Он иронически расхохотался:

— Ах да, вспоминаю! Почтенный старец сэр Уильям рас сказывал мне, что вы собираетесь увенчать лаврами достойного героя где-то здесь, в парке. А почему бы и нет? Ведь никому не известно, что он рядится в чужие перья… Да, да, миледи, удивляйтесь, сколько хотите! Чем Нельсон добился победы в сражении у Нила? Тем, что продвинул суда между берегом и французами, лишив их поддержки береговой артиллерии. Гениальный маневр, не правда ли? А главное — совершенно новый! Весь мир восхваляет его за это! Но немногие, которые кое-что знают, молчат, потому что не хотят портить отношения с начальством. По секрету скажу вам, миледи, что этот маневр изобретен вовсе не Нельсоном, а лордом Гудом. Лорд Гуд пытался осуществить его еще в девяносто четвертом году, но тогда маневр не удался из-за неблагоприятного ветра. Однако Нельсон, хитрец, запомнил его и проделал у Нила. Вот чем он заслужил ваши лавры! Ха-ха-ха!..

Джосая хрипло рассмеялся. Она же растерянно смотрела на него, будучи ошеломлена обвинением, брошенным им человеку, от которого он видел только любовь и ласку.

— Джосая! — пробормотала она. — Ведь он — ваш отец!

Он перебил ее яростным криком:

— Так из-за того, что он взял мою мать, он уже стал и моим отцом? За то, что он отнял у меня Тома Кидда, я обязан быть благодарен ему? А теперь он хочет взять у меня еще и вас… Не качайте головой! Он хочет вас! Я знаю это, могу доказать! История Тома Кидда о маленькой Эмми разохотила его!

— О маленькой Эмми…

Беззвучно сорвалось это имя с уст Эммы. Джосая запнулся, словно оно слетело с его уст против воли. Но затем он продолжал. Он заговорил, заикаясь, перескакивая с одного предмета на другой, сбиваясь:

— Да, да, миледи! Маленькой Эмми! Я тоже немного знаком с этим прелестным ребенком!.. Не только через Тома. Когда я в последний раз был в Англии… сэр Джон… так его звали, что ли?.. Сэр Джон Уоллет-Пайн и досточтимый кавалер Чарльз Гренвилль… они стали добрыми друзьями. Я доставил себе удовольствие обойти и познакомиться со всеми подряд былыми дружками маленькой Эмми. И вот я узнал… Его королевское высочество, принц Джордж Уэльский… нет, это я солгал! Я говорил не с ним. Но эта мисс… ах да, как же зовут эту морфинистку, которая вывезла маленькую Эмми в Лондон? Мисс Келли? Она сказала мне… несмотря на его явный брак с Шарлоттой… ах да, она из какой-то смешной немецкой княжеской семьи… да! И, несмотря на тайный брак с мисс Фицгерберт, толстячок все еще влюблен, как кот, в маленькую Эмми. Если бы она пожелала… Что вы скажете, миледи, о Гебе Вестине в качестве английской королевы! Ха-ха-ха!.. Не смейтесь, мадонна! Она хитра! Когда я должен был рассказать историю… ту, ту самую, о моем отце Энее… дурачье не заметило, что означала вся картина. Но на корабле, во время ночных вахт, учишься думать, думать! Почему Дидона расспрашивает Аскания? Да потому, что она влюблена в его отца! Разве это не так, королева? Но Асканий… этот дурак мальчишка, тоже любит вас! Он любит вас, любит и воображает, что ему отвечают взаимностью… К черту!.. Зачем она целовала меня, если не любила? Но она любит Энея, потому что он знаменит, он герой. Что знает она о Гуде и его маневрах? Ей надо сказать, разъяснить. И если после этого она все-таки… Берегитесь, миледи, разве вы не знаете, что он муж моей матери?

Диким рывком Джосая притянул Эмму к себе, впился взглядом в ее лицо, занес руку, словно собираясь ударить. Вдруг он разразился отчаянными рыданиями, упал перед ней, прижался лицом к подолу ее платья.

— Если бы ты еще раз поцеловала меня, Дидона… ты так красива… поцеловала бы, как тогда… поцеловала…

Собрав последние усилия, Эмма вырвалась, оставив шаль в руках юноши. Когда она во весь дух бежала по глухим аллеям парка, ей вслед неслись рыдания.

И все-таки… Одна ли слепая ревность говорила в пьяном?

«Он хочет вас!» — сказал Джосая. Он хотел доказать это? И все время, пока Эмма шла к гроту, проверяла ожидавших ее океанид, шла с трезубцем и лавровым венком к трону героя, она думала о словах Джосаи.

Его обвинение в краденой славе она отбрасывала, как жалкую ложь. Она верила в Нельсона, видела его раны, свидетельства его геройства.

Очутившись перед Нельсоном, она была словно во сне, в грезе красоты и сказочных чудес… Она вручила ему трезубец, надела лавровый венок, затем провела рукой по его челу. Он вздрогнул. Ее пальцы спутали его волосы…

Вдруг… из глубокой тишины резкий голос:

— Браво! Браво! Самсон и Далила! Новейшая пластическая поза леди Гамильтон!

Эмма вскрикнула, обернулась. Среди капитанов стоял Джосая, громко хлопавший в ладоши.

Все общество подхватило этот лозунг, прорвало шпалеру лакеев с факелами, окружило тронное сиденье. И в то время, как смертельно бледный Нельсон склонился к Эмме, оркестр заиграл английский гимн…

В ту ночь Эмма не могла спать. Задумчиво сидела она в темноте, прислушиваясь…

Среди шума празднества Нельсон сказал несколько слов Трубриджу. Вслед за этим Трубридж увел Джосаю в палаццо Сиесса, в комнату Нельсона. Болтая, словно ничего не случилось, Нельсон уехал затем с Эммой и Гамильтоном в город. Он простился, поблагодарив за блестящий праздник.

Теперь до Эммы доносился приглушенный звук его шагов. И он тоже не находил покоя; наверное, он ждал, пока пьяный проспится…

Развратницей была Далила, обольстила Самсона, обрезала ему волосы, в которых таилась воинская сила… О, оскорбление!

Конечно, только немногие поняли истинный смысл крика Джосаи, но даже если его поняли только Нельсон и Эмма… Пусть виновные прячутся за трусливым молчанием — они же были невиновны. Они не смели махнуть рукой на оскорбление, так как этим оправдали бы поведение оскорбителя… Но что могло случиться? Что могло случиться?

Наверху замерли шаги, наступила тишина.

Эмма медленно встала, подошла к окну, открыла ставни. На нее повеяло утренней, свежестью. Над Монте-Сомма всплывало солнце.

Дрожа от холода, Эмма отшатнулась перед этим ярким светом, побрела в спальню. Ею овладела усталость, жажда покоя, забвения.

Нет, никогда не сможет уже она просто держать себя с Нельсоном. Вечно будут звучать в ее ушах слова Джосаи, вечно будет она читать во взоре других людей те же мысли.

Все было кончено… Все, все!

Но что это? Не Нельсона ли это голос? А теперь Джосая…

Кто это закричал?

Смертельный страх овладел Эммой. Словно безумная, бросилась она вон из комнаты… по лестнице… по длинному темному коридору… к двери комнаты Нельсона…

Заперто! Эмма прислонилась к косяку, готовая при первом грозном слове броситься в дверь, сломать замок. В ее ушах шумело, словно где-то текла вода, и все-таки она слышала каждое слово, каждый шорох…

XVIII

— Еще раз говорю тебе, ты оскорбил леди Гамильтон без всякого основания. Я требую, чтобы ты попросил у нее прощения!

— Еще раз повторяю, сэр, что я не желаю!

— Джосая! Если это не будет сделано, я обращусь к твоей матери! Пусть она скажет тебе, что нечестно позорить порядочную женщину!

— К моей матери? Ну что же, сделайте это, если хотите причинить ей большое страдание! Пусть она узнает, почему ее супруг так заступается за эту «порядочную женщину».

— Я не понимаю тебя. Что значат эти темные намеки? Говори начистоту, как это подобает между мужчинами!

— Вам угодно это? Ну что же!.. Помните ли вы еще об осаде Тенерифа? Ах да, ведь вы потеряли там руку… И так, отец был там ранен, сын ухаживал за ним…

— Джосая!

— Сын ухаживал за ним, так как знал, что сердце матери будет разбито, если она потеряет супруга, да кроме того, потому еще, что он питал уважение к этому человеку — ведь он видел в нем твердыню верности и чувства долга. Потому что… Довольно! Словом, сын сидел дни и ночи у кровати отца, сторожил каждый его вздох, страдал вместе с ним каждым страданием. А вечером, когда начиналась лихорадка, когда

больным овладевали дикие фантазии… Нет, сын не всегда бодрствовал. Однажды его одолела усталость, и он уснул, но когда он проснулся… Следует ли мне продолжать?

— Дальше! Дальше!

— Он увидел отца на ногах. Больной дотащился до письменного стола, открыл потайной ящик. Он сорвал с себя повязки, так что кровь хлынула из раны, хотел умереть… потому что стал калекой, считал себя лишним… Так думал, по крайней мере, я, когда подскочил к нему. Но оказалось, что дело было вовсе не в этом… Говорить ли мне, чей портрет увидел я в его руках? Это не был портрет его жены; тот стоял на карнизе и смотрел, смотрел, как он целовал и кричал, что теперь все кончено, что никогда не осмелится обесславленный калека явиться перед нею — прекрасной, прославленной. Должен ли я назвать вам имя, которое он выкрикивал сквозь рыдания? Имя Далилы, которая уже лишила его всей силы, еще даже не притронувшись к его волосам?

— И из-за этого ты отдалился от меня? Из-за этого холодно простился со мною, когда я отправился в Англию?

— Из-за этого, сэр, из-за этого! Что могло быть теперь общего между нами?

— И все-таки, Джосая… Я нашел этот портрет в Лондоне, у торговца картинами… купил как воспоминание. Думал о леди Гамильтон лишь как о даме, которая была любезна со мной… Никогда к этому не примешивалось нечистое желание; никогда, Джосая, у меня не было мыслей, которые я должен был бы скрыть от твоей матери!

— Но в грезах вы любили ее!

— В грезах… что знаю я о своих грезах? Ты хочешь сделать меня ответственным за то, чего я не знаю?

Раздался резкий, враждебный смех Джосаи.

— Но теперь… я сказал вам все! Теперь-то вы знаете?

Тихий, мечтательный ответ:

— Индийцы называют грезу мыслью сердца. Ах, никогда нельзя ручаться за свое сердце!.. Ты спрашиваешь, что может быть теперь общего между нами? Может быть, ты и прав; может быть, нам и лучше расстаться. Мне это очень больно, но… Хорошо же! У Трубриджа имеются депеши для Кадикса. Гаст должен был передать их по назначению. Теперь отправишься ты. Вот приказ Трубриджу; он сообщит тебе все подробности. Ты согласен, Джосая?

— Согласен ли я? Но адмиралу стоит лишь приказать…

— Тут не адмирал приказывает — отец просит.

— Отец? Если адмирал был бы на самом деле моим отцом, он отказался бы от своих грез и сбежал бы на другой конец света от «мыслей своего сердца»!

— Могу ли я уехать отсюда? Я такой же подчиненный, как и ты. Повинуясь приказанию начальства, я должен оставаться здесь…

— И поэтому… ха-ха-ха!., поэтому Самсон остается у Далилы?

Из груди Нельсона вырвался стон. Затем наступила долгая, мучительная пауза, и наконец раздались слова, падавшие, как удары молота:

— Теперь приказывает адмирал! Капитан Низбет, через два часа «Талиа» снимается с якоря! Вы останетесь в Кадиксе, пока не получите нового приказа. И горе вам, если вы позволите себе сказать хоть одно оскорбительное слово против леди Гамильтон! Не забудьте, что вместе с нею вы заденете также британского посланника в Неаполе и политику вашего короля. Имя вашей матери не защитит вас впредь — я притяну вас к ответу, как подлого клеветника. Ступайте вон!

Услышав шум близившихся шагов, Эмма спряталась за статуей Богородицы. Сейчас же вслед за этим мимо нее бешено промчался Джосая вниз по лестнице. Вот с треском захлопнулась дверь подъезда. Все стихло.

Тогда Эмма вышла из-за статуи, хотела спуститься вниз. Но что-то было сильнее ее воли. Она подошла к двери комнаты Нельсона, нажала ручку, вошла…

Он стоял у окна, прислонившись головой к оконному переплету, его плечи вздрагивали. Эмма осталась у дверей, прижавшись к стене, ждала. Наконец он обернулся, увидел ее.

— Я стояла у дверей, — медленно сказала она, — слышала все. И вот… я у вас!

Она сделала шаг по направлению к нему. Он вскрикнул и, словно защищаясь, простер вперед руки.

— Миледи! Если вы хоть немного хорошо относитесь ко мне… Уйдите, миледи, уйдите! Вы не знаете…

Но Эмма продолжала приближаться к нему.

— Хоть «немного хорошо»? Да разве вы не знаете, что я стала вашей с первого взгляда? Том Кидд был прав: это судьба. Она толкает нас друг к другу. Мы не можем уйти от велений судьбы, даже Джосая должен был служить в ее интересах… Он хотел разлучить нас и как раз кинул нас друг к другу! — Теперь Эмма была совсем близко от Нельсона, смотрела на него с мягкой, тихой, трепетной улыбкой, положила голову к нему на плечо, закрыла глаза, шепнула: — Горацио… милый… герой мой…

Тогда он рванул ее к себе.

— Пусть я погибну от этого! — пробормотал он в полном отчаянии. — Пусть я погибну…

Сквозь окно вливался широкий поток солнечного света. Сияя, опьяненная победой, Эмма вошла в лучистый поток, остановилась, купаясь в нем, словно в океане силы.

Сверкающим взглядом приветствовала она залив, город, горы, острова. Ей принадлежало все это — ей и ему, чтобы они могли радостно шествовать вместе по миру. Им служила природа, и они служили ей. Обняв друг друга, приникли они к лону ее, в вечно зеленеющий, вечно цветущий, вечно плодоносный сад любви.

Раскрыв объятия, Эмма обернулась к Нельсону. Но он… Он, скорчившись, лежал на диване.

Тогда Эмма стала ухаживать за ним, словно долгие годы совместной жизни сделали их самыми близкими людьми. Она применила все, чему учил ее когда-то доктор Грейем: заставила спокойнее течь прилившую страстной волной к голове кровь, массировала его теми самыми мягкими поглаживаниями, которыми некогда прогоняла убийственную меланхолию Ромни. Когда же, очнувшись, Нельсон, стыдясь своей слабости, хотел уйти, она не отпустила его, заключив в объятия, стала успокаивать.

И тогда он наконец признался ей во всем.

Его отец медленно умирал от прогрессирующего нервного паралича; от него, вероятно, и унаследовал он эту болезнь. Он уже родился слабеньким, никогда не имел ощущения полногр здоровья. Самую безобидную радость прогоняла боязнь припадков, которые вызывались у него волнениями как радости, так и страданий.

Ему было двадцать пять лет, когда он полюбил в первый раз. Во Франции он увлекся юной дочерью английского священника в Сен-Омере. Уже целый год у него не было припадков, и он решился наконец признаться в любви. Но в самый момент объяснения с ним сделался припадок, и девушка в ужасе отказалась от него.

С Фанни Низбет его свели спокойная дружба и его симпатия к Джосае. Они поженились без всякой страсти, без волнений и кипения желания. И все-таки… в первую брачную ночь… опять припадок!

Так и зажили они с тех пор… Бесстрастная, холодная Фант ни, по-видимому, не чувствовала никаких лишений. Но его угнетала тоска — тоска по великому неизвестному любви, по всему тому, на чем зиждется все человеческое, по высшему, величайшему откровению творчества природы, по тому откровению, которое только и делает мужчину мужчиной, — по ребенку.

Каждый раз, когда он возвращался после своих морских блужданий домой, он бывал преисполнен надежд. Ведь подчинится же наконец это хилое тело воле души!..

Но что это за хрупкая воля, которую могла парализовать какая-нибудь нервная дрожь? К чему иметь душу, если ей запрещено любить? Стоило ли жить после этого?

Нельсон смолк, с отчаянием уставился в пространство, погрузился в мрачные думы.

Теперь Эмма поняла, почему он так опасливо избегал малейшего физического прикосновения к ней. Ведь уже само дыхание ее навевало на него парализующий страх!

О, мука! Бежать должен был он от всего, что любил, чего желал всей силой страстного сердца, и все-таки…

Вот сейчас он думал, будто умирает, но остался жив. Что, если все это — лишь воображение? Блуждание разгоряченной страхами фантазии?

Эмма склонилась к нему, обняла за плечи, шепнула на ухо:

— Помните ли вы доктора Грейема? Ученые называли его шарлатаном, его новую науку — обманом, и все-таки он многих вылечил. А я… я была его помощницей. Все, что он знал, доктор показал мне. Суеверные скажут, что это случилось затем, чтобы Нельсон выздоровел через меня. И так будет!.. Но только вы должны верить в меня, вполне на меня полагаться. Быть может, когда-нибудь…

Он насторожился, приподняв голову, и переспросил:

— Быть может?

Вне себя от сострадания, от любви, она приникла к нему, прижалась, осыпала его лицо градом трепетных поцелуев.

— Когда-нибудь… о, как хочу я этого! Всеми силами своей души хочу я этого! И я знаю, это будет. Однажды я подарю тебе… ребенка, Горацио!

XIX

Обыкновенно к обеду кто-нибудь приходил, но на другой день после празднества Гамильтоны остались в узком кругу своих близких знакомых.

Когда Эмма вошла в столовую, сэра Уильяма еще не было. Сдерживаемая присутствием матери, она приветствовала Нельсона тайным взглядом, прислушиваясь, как он восхвалял удачное течение праздничного пиршества, руководимого старушкой. Он всегда бывал мил и любезен с нею, как с родной матерью.

Наконец явился сэр Уильям. Эмма невольно содрогнулась, взглянув на него. Ни разу в прошлую ночь не подумала она о нем, теперь же ее вдруг пронзила мысль, что случившееся касается также и его!

Сэр Уильям был, по-видимому, в наилучшем расположении духа. Он осведомился о здоровье всех присутствующих, крепко пожал руку Нельсону, поцеловал Эмму в лоб, похлопал по плечу миссис Кадоган, а затем с удивлением оглянулся:

— А юный Асканий Дидоны? Разве его еще нет здесь? Так как сегодня мы между своими, то я пригласил его к обеду.

Нельсон съежился:

— Джосая… он не придет. Я должен был послать его в Кадикс… мне нужен был надежный человек…

Сэр Уильям засмеялся:

— И вы выбрали как раз Джосаю? Ей-богу, по службе нет ни малейшей выгоды быть вашим сыном! Стоило ему хоть немного обжиться в нашем неаполитанском раю, как папаша-адмирал уже гонит его, словно архангел с огненным мечом, вон из рая. Ну в конце концов, свежий морской воздух не повредит ему. Вчера он держал себя… ну скажем, задорно. Немного не хватило, чтобы он испортил нам самый блестящий момент нашей программы. Ну что же, молодая кровь… к тому же крепкое вино. А когда знаешь, как он обожает отца… Тут уже при всяком удобном и неудобном случае легко разразиться криками «браво» и аплодисментами. Хорошо еще, что я тут же пустил в ход музыку; таким образом, никто ничего не заметил! — Он по очереди посмотрел на Нельсона и Эмму, потер руки, затем указал на накрытый стол:

— Ну, начнем? Миссис Кадоган, лучшая из тещ, разрешите мне повести вас к столу! Я уже вижу по суровой мине господина адмирала, что он собирается отбить у меня жену. Возьми на абордаж его, Эмили! И отбуксируй его на другую сторону, подальше от нашей достопочтенной старости! Пойдемте, мамашенька, давайте сядем против молодых людей!

Гамильтон шутливо преклонил перед нею колено, предложил ей руку, но она, смеясь, ответила:

— Очень жалею, сэр Уильям, но я уже обедала. Вы знаете, я привыкла делать это раньше. Сюда я вошла лишь затем, чтобы посмотреть, все ли в порядке, а то в эти праздничные дни слуги немного распустились.

Сэр Уильям сделал комически-огорченное лицо:

— Вечно не везет мне с женщинами! Я с удовольствием поболтал бы с вами немного! А то вот эти дети все говорят о высоких материях, и тут уже приходится отставать и сидеть в качестве лишнего третьего лица. Ну так сделайте хоть что-нибудь для моей бедной души! Перед послеобеденным сном помолитесь Богу за своего зятя, безбожного насмешника!

Он довел тещу до двери, простился и вернулся обратно. Усевшись против Эммы и Нельсона, он продолжал непрерывно болтать, пока лакей подавал к столу.

— Значит, Джосая отправился в Кадикс? Так неожиданно?

Не отрывая взора от тарелки, Нельсон ответил:

— Я отправил из Египта «Леандра» с известием о победе. Но он не дошел до места назначения — его захватил «Женере», один из сбежавших с поля сражения французов. Только вчера я получил известие об этом, во время бала. Таким образом, лорд Сен-Винсент, вероятно, еще ничего не знает об Абукире. А так как Джосая — младший капитан…

— Он должен был отправиться. Ну конечно! Ах, эти вечные дела! Прямо из-за праздничного стола за работу! Вот почему на рассвете у вас все еще был свет!

Эмма с трудом скрыла свой испуг.

— Ты видел…

— Ах, да ведь ты еще ничего не знаешь! Едва только я переоделся после бала, как на меня насел мистер Кларк с лондонской почтой. Лорды из Министерства иностранных дел опять залюбопытствовали, желают подробно знать, почему Неаполь все еще не открывает нам своих гаваней. Для меня — сущий пустяк в восемнадцать листов писчей бумаги! А наш медлительный мистер Кларк — я думал, мы никогда не покончим с расшифрованием. Когда взошло солнце, я потерял терпение, хотел попросить тебя помочь. Я поднялся, постучал к тебе в дверь, но ты не ответила. Тогда я подумал, что после всех волнений ты имеешь слишком большое право на крепкий сон. Я сконфуженно вернулся, словно отвергнутый супруг! — И он захихикал и сделал комическую гримасу.

Когда взошло солнце… А дверь! Дверь, в которую стучался сэр Уильям!.. У Эммы было такое чувство, будто в ее жилах кровь превращается в лед.

— Почему же ты не вошел? — с трудом пробормотала она. — Ведь дверь была не заперта, не правда ли? Было так жарко. Я не спала. Я сидела на балконе…

Она встретилась с угрюмым взглядом Нельсона, и ее голос оборвался.

Ах, вот она и сама делала то, что она так осуждала в других! А каким пошлым казалось ей, что они лгут, когда любят…

Звонко рассмеявшись, сэр Уильям всплеснул руками:

— И ты, Брут? Значит, мы все трое не спали! Но вы, счастливые, могли наверстать упущенное хоть после, тогда как бедный, измученный посланник… До самого обеда курьеры летали туда и сюда, да и перед обедом пришла записка от Марии-Каролины. Она чувствует себя плохо и просит меня уговорить моего друга Чирилло, чтобы он опять стал лечить ее.

— Чирилло? — повторила Эмма, поспешно хватаясь за возможность перейти на другую тему. — Не думаю, чтобы он пошел на это! — И, обратившись к Нельсону, она пояснила: —

Он ненавидит ее. Прежде Чирилло был ее лейб-медиком, но после казни школяров отказался от места.

Нельсон попытался поддерживать эту тему:

— Да, в свое время вы писали мне об этом… писали также, что он не любит нас, англичан.

— Он видит в нас губителей Неаполя. Но его ненависть лишь в теории. Как врач, он равнодушен к политике и, например, ко мне лично относится с величайшей заботливостью.

Улыбка, та самая своеобразная, смущающая, поддразнивающая улыбка не сходила с лица сэра Уильяма.

— Чирилло находит, что в лице моей супруги он натолкнулся на интересный случай. «Horror vacui» [18] — так называет он в шутку это состояние. Так сказать — «голод сердца». Не правда ли, какой лестный диагноз для меня, по закону обязанного заниматься поставкой надлежащего питания для супружеского сердца? Не беспокойся, Эмили, я отношусь к этому без всякого трагизма! Ведь это конек доктора Чирилло! Он считает всех наших дам истеричками. Конечно, тут не было бы большого чуда при их праздности и пламенности неаполитанского солнца… Бога ради, не заводите здесь интрижки, кариссимо! С этими неустойчивыми душами никогда не знаешь, до чего дойдешь, а яд и кинжал — излюбленная развязка у итальянцев. Даже мы, иностранцы, начинаем подражать им в этом… Впрочем, что я вздумал говорить об этом? Для вас, как супруга sans peur et sans reproche [19], тут нет никакой опасности. Кстати, имеете ли вы какие-нибудь сведения о леди Нельсон? Жаль, что ее нет здесь и она не может разделить триумф своего героя! Я сгораю желанием познакомиться с нею. Привязать к себе мужа-скитальца так, чтобы, несмотря на разлуку и экзотические искушения, он оставался верен — да она, наверное, пользуется какими-нибудь магическими средствами! Не сердитесь, иллюстриссимо! Вы, скитальцы, еще не знаете нас, людей общества. Если мы не хотим показаться смешными, то должны шутить и острить решительно над всем. Даже над своей святыней, даже над женами. Но, говоря серьезно, я чувствую величайшее уважение к леди Нельсон и был бы в восхищении, если бы Эмме удалось снискать ее дружбу. Не воспользуешься ли ты, милочка, случаем написать ей? Поделись с нею всеми маленькими приятными воспоминаниями, которыми были так богаты последние дни. И не забудь объяснить ей неожиданный отъезд Джосаи, чтобы она не подумала, что мы плохо обращались с ним. Напиши сегодня же, хорошо? А теперь возьми в руку бокал, милая! Пусть адмирал разрешит нам под итальянским небом выпить за здоровье его далекой, верной, мужественной английской женушки!

Последние слова сэр Уильям выговорил стоя, и его торжественно-серьезный тон резко контрастировал с прежней легкостью тона. Затем он прикоснулся своим бокалом к бокалу Нельсона.

Нельсон тоже встал. Пробормотав несколько слов благодарности, он ответил на приветствие сэра Уильяма, а затем потянулся с вином к Эмме. Но его рука дрогнула, вино взметнулось вверх, выплеснулось на скатерть. Тонкий бокал разлетелся вдребезги…

Нельсон нахмурился. Вдруг он тяжело рухнул на стул… Эмма не решалась помочь ему, не решалась даже взглянуть или заговорить с ним: первым же взглядом, первым же словом она с головой выдаст себя!

Сэр Уильям поспешно подбежал к Нельсону, склонился к нему:

— Нельсон, что с вами? Не послать ли мне за врачом?

Нельсон с трудом оправился, попытался улыбнуться:

— Временная слабость… Последствия лихорадки, которой я страдал в пути сюда. Не беспокойтесь, все уже прошло.

Сэр Уильям покачал головой:

— Прошло? Волнения похода, поездки, празднества — боюсь, что вы слишком положились на свои нервы. В самом деле, вы должны позволить мне привести Чирилло. Я никогда не прощу себе, если гордость Англии пострадает в моем доме!

Голос старика звучал нежно, дрожал слегка, словно полный сердечной заботы. Он спокойно смотрел на Нельсона.

Эмме был знаком этот холодный, пронизывающий взгляд. Так смотрел сэр Уильям на жучков и бабочек, когда живыми надевал их на булавки для коллекции, словно любуясь судорогами страдающих животных.

А потом он перевел взгляд с Нельсона на нее…

После обеда сэр Уильям привел Чирилло и уговорил Нельсона, чтобы тот дал врачу осмотреть себя.

Чирилло осмотрел Нельсона и состроил серьезную мину. Он предсказывает катастрофу, если Нельсон не будет беречься. Неаполь с непрестанной сутолокой будет губителен для него; лучше всего было бы ему удалиться на некоторое время куда-нибудь в деревню, в тишину, пожалуй, в Кастелламаре. Знаменитые серные ванны и соляные источники в соединении с лечением ослиным молоком вольют новую силу в истощенные нервы, обогатят кровью изможденное тело Нельсона.

Сэр Уильям оживленно подхватил:

— Я сам не раз бывал там, тамошний воздух делает просто чудеса. К тому же Кастелламаре — в часе езды от Неаполя, и вы будете у нас постоянно под рукой, если понадобитесь. Там находится старинный королевский замок, выстроенный еще Анжу на случай чумы, — с чудным парком, дивными каштановыми аллеями, восхитительными видами на залив и Везувий. Мария-Каролина с радостью предоставит вам этот замок.

Не напишешь ли ты сейчас же ей маленькой, славной записочки, Эмма? Если мистер Кларк сразу отнесет ее королеве, он к вечеру вернется с приказом дворцовому управителю, так что завтра можно будет уже ехать. Вы удивлены, милорд? Уж не думаете ли вы, что я так жесток, что способен отпустить вас в полном одиночестве? Самого меня, к сожалению, удерживает здесь очаровательная госпожа Политика, и я буду рад, если мне удастся навещать вас хоть на часочек. Но к чему же иметь добрую жену, если ее нельзя одолжить другу? Не правда ли, Эмили, ты согласна? Разумеется, если вы, милорд, питаете доверие к ее способностям быть хорошей сестрой милосердия. Я со своей стороны могу горячо рекомендовать ее. Разве, несмотря на свои шестьдесят восемь лет, я не кажусь настоящим Аполлоном! Ну-с, милый друг, согласны? Хотите дать вылечить себя этим хорошеньким, нежным ручкам?

Шутил ли он? Было ли это совпадением, что он высказал как раз то, о чем Эмма страстно мечтала этой ночью?

Она пошла к столу, чтобы написать записку Марии-Каролине, скрывая свое беспокойство под натянутым смехом. Засмеялся и Нельсон, и в его смехе дрожало то же беспокойство. Все трое смеялись, смеялись…

Только Чирилло оставался серьезным.

— Простите, ваше превосходительство, — заявил он. — Раз вы желаете знать мое мнение… откровенно говоря, я считаю лучше, чтобы милорд отправился в Кастелламаре один. Ему нужно полное, ничем не нарушаемое одиночество. Болезнь его очень своеобразна. Под непрерывным душевным угнетением пострадала вся его конституция. Кроме того, при исследовании мне пришлось натолкнуться на кое-какие особенности, которые обыкновенно встречаются лишь у женщин. Прежде всего страшная раздражительность, причины которой остаются для меня скрытыми и которая… почти граничит с истерией!

Сэр Уильям просто завизжал от веселости:

— Истерия! Ну не говорил ли я вам, что это конек доктора Чирилло, милорд? Теперь он опять оседлал этого конька и бесстрашно скачет на нем вперед, как блаженной памяти благородный рыцарь Дон Кихот Ламанчский, прямо навстречу привидениям! Вы гений и схватили в Вест-Индии лихорадку, следовательно, у вас истерия. Эмили тоже вроде гения и имеет в лице Марии-Каролины истеричную подругу, а значит, и она тоже — истеричка! Кавалер и дама, страдающие истерией, — ну их, конечно, надо держать подальше друг от друга! Если их свести вместе, то они волей-неволей будут действовать друг на друга, друг друга воспламенять. Если они сойдутся характерами, то перевернут весь мир, ну а не сойдутся, тогда произойдет ссора и смертоубийство. Да, да, милорд, несчастья не избежать, если только вы не сойдете с пути моей жены!

При подобной mena ges a deux [20] один всегда сгрызает другого. Вопрос только в том, у кого зубы острее, а это окажется при всех обстоятельствах у дамы. Вы только посмотрите, как она смеется. Разве у нее не чудесные, белые, крепкие зубы? Берегитесь ее, милорд, берегитесь! Она съест вас, съест!

Гамильтона просто корчило от веселости. Посматривая на всех, он искал одобрения своим шуткам. Но Эмме казалось, будто в глубине этого взора таится все то же холодное пытливое злорадство.

Чирилло встал со стула, не скрывая своей досады.

— Вашему превосходительству угодно шутить, — сказал он. — Я не хотел сказать ничего подобного. Но во всяком случае…

— Вы сердитесь на меня, кариссимо дотторе? [21] — перебил его сэр Уильям, фамильярно похлопывая доктора по плечу. — Но, несмотря на все уважение к вашей теории, я… в нее не верю. Во всяком случай, здесь нет интересного болезненного прецедента. Лорд Нельсон вернулся несколько истощенным из похода, только и всего, а моя жена совершенно здорова. Могла ли бы она иначе выносить так долго мою особу? Единственное интересное явление представляю я сам, потому что решаюсь оставить свою жену наедине с победоносным героем. Разве это не истерия? Но и в этом случае вы ошиблись бы, Чирилло! Я попрошу миссис Кадоган отправиться с ними в качестве дуэньи. Разумеется, только из-за злых языков. Ведь сторожить ей там нечего. Вашим землякам, кариссимо, я не доверился бы, конечно: они переняли у древних римлян, как надо подкатываться к чужим женам. Но мы, бритты — не правда ли, милорд? — честные, приличные деловые люди. Мы иной раз покупаем себе жен, но не крадем их. Так пойдем, Чирилло, сведем вашего конька на конюшню. Милорд, можете спокойно доверить свое потерпевшее аварию суденышко гавани дружбы, которая в то же время является гаванью здоровья. А ты, Эмили… готова ли записочка Марии-Каролине? Спасибо, я отправлю ее с Карлом. Я невыносимый болтун, не правда ли? Но Бог правду видит! Терпи, бедная жена! Час освобождения скоро пробьет! В Кастелламаре ты отдохнешь от меня.

Кивнув Эмме и Нельсону, подбрасывая письмо в руке, сэр Уильям ушел, уводя с собой доктора Чирилло. Старик шел, приплясывая и напевая гавот Люлли, к музыке которого он подобрал новый текст:

— Мы не воры… мы не воры…

Его старческий тонкий голос долго несся к ним из коридора.

— Он словно знает обо всем! — пробормотал бледный Нельсон. — Словно знает…

Но Эмма бросилась в его объятия, прижалась к его устам.

— Мы будем с тобою наедине… наедине… наедине!

Когда сэр Уильям через десять дней приехал в Кастелламаре, его поразил вид Нельсона.

— Да у вас щеки как у атлета, и твердый шаг, как у кирасира! Теория Чирилло потерпела блестящее крушение. Разве я не говорил вам, что у моей жены волшебные руки? Если она начнет ухаживать, то всякий выздоровеет!

Шутя, он поднял руки, словно благословляя стоявшую перед ним пару, но, хотя он и улыбался при этом, Эмме и Нельсону казалось, будто из его взора на юные цветы их счастья сыплются холодные снежинки…

Затем сэр Уильям стал рассказывать им новости. Французский посланник Гара был отозван, на его место назначен Лаконт Сен-Мишель, один из тех кровожадных якобинцев, которые приговорили Людовика XVI к смертной казни. Его назначение было открытым оскорблением Марии-Каролине, но оно вдохнуло новые надежды в сердца «патриотов», оживило подпольную работу тайных клубов. К прежним требованиям Гара новый посланник прибавил еще новое уменьшение неаполитанской армии. Расчет был ясен: беззащитный Неаполь должен был без боя отдаться в руки врагов и вместе с остальной Италией слиться в единую республику под французским протекторатом.

С другой стороны, в Неаполь прибыл барон Мак, выпрошенный у императора полководец. Он осмотрел лагерь в Сан-Джермано, назвал армию лучшей в Европе и заявил, что с такими молодцами ему не трудно будет прогнать французов.

И все-таки Фердинанд не решался двинуть войска. Единственное, чего могла добиться от него Мария-Каролина, — это созыва военного совета, который должен был состояться на следующий день в Казерте. Королева просила Нельсона принять участие в этом совете, велела напомнить о данном им обещании. Эмму она тоже ждала. Ведь дело шло о том, чтобы общими силами заставить труса принять мужественное решение.

В конце сэр Уильям передал Нельсону письмо, привезенное адмиралу в это утро курьером-парусником из Кадикса.

Значит, Джосая уже прибыл туда? Как изобразил он главному адмиралу положение дел в Неаполе?

Лорд Сен-Винсент поздравлял Нельсона с победой, выражал сожаление по поводу полученных ран, а далее сообщал ему свой приказ немедленно отбыть из Неаполя, плыть к Мальте, прогнать французов с острова и обратить крепость и гавань в станцию для английского флота. Хотя письмо было написано безукоризненно вежливо, тон его дышал такой резкой определенностью, что сопротивление было немыслимо. Одиннадцать дней продолжалась кастелламарская идиллия; теперь все было кончено…

Но Нельсон, по-видимому, даже не подумал об этом. Он со страстным усердием принялся за приготовления к отплытию, желая уже шестнадцатого числа выйти в море.

Неужели он уже пресытился Эммой?

Ах, она мечтала о герое, гордилась, что нашла его, а теперь будет тосковать, что одна любовь не может наполнить его, что он не бабий прихвостень?

Она попыталась весело улыбаться Нельсону, принуждала себя не замечать злорадного взгляда своего мужа, но в ее сердце царила томительная боязнь. Вернется ли к ней возлюбленный из этой новой опасности? А если судьба даст ей это счастье, то каким вернется он? Ведь его тело уже носило страшные доказательства пережитых сражений…

XX

Мария-Каролина открыла заседание военного совета пламенной речью. Невероятных жертв стоило довести численность войска до шестидесяти пяти тысяч. Отдельными частями командовали опытные офицеры, общее руководство армией было возложено на испытанного воина, барона Мака. И теперь отказаться от всего этого? По приказанию этих цареубийц, которые скрывали под показными идеалами лишь кровожадность и хищность?

— Я знаю, если мы не подчинимся, будет война. Но чем же мы, собственно, рискуем? Великие державы уже заключили новый союз. Одна только Австрия перебросит в Верхнюю Италию шестьдесят тысяч человек, за нею последует Россия с большей армией; Англия шлет деньги, оружие, обмундировку для войск, заставит крейсировать вдоль берегов Италии сильный флот. А Неаполь хочет остаться позади, скрыться за пустыми отговорками, навлечь на себя упрек в трусости? — закончила она свою речь с гневным взором в сторону Фердинанда.

Тот нетерпеливо заерзал на стуле, а затем воскликнул плаксивым тоном ребенка:

— Но ведь я готов отдать приказ к выступлению, только не в данный момент! Сам император собственноручно писал мне, чтобы я не трогался с места, пока его армия не войдет в Ломбардию.

Толстая нижняя губа Марии-Каролины выдвинулась вперед, что придало ее лицу выражение высокомерного презрения.

— Вашему величеству угодно забыть, что это письмо значительно отстало от опередивших его событий. Когда оно писалось, битвы при Абукире еще не было, Бонапарт еще не был заперт в Египте с сорокатысячным корпусом, Шампионе не был еще обессилен в Риме отправкой корпуса на Рейн. Теперь Шампионе едва ли располагает двадцатью тысячами человек. Не прикажете ли ждать, пока его армия опять усилится? Никогда еще счастье не улыбалось нам так, как теперь. Каждый потерянный нами день выгоден нашим врагам!

— Наши друзья в Папской области тоже молят нас выступить как можно скорее, — вставил Актон своим тоненьким голоском. — Если мы промедлим долее, их симпатии к Неаполю охладеют. При тосканском дворе уже полагают, что эти симпатии и так утеряны нами.

Фердинанд обеими руками закрыл себе уши.

— А разве я сам не стану тоже потерянным человеком, если поступлю по-вашему? Эти хитрые французы только и ждут того, чтобы я переступил свои границы. Ведь они знают, что без флота не могут сделать мне здесь, в Неаполе, ровно ничего. Карачиолло, ты неаполитанец, знаешь народ! Скажи же королеве, можно ли совратить у меня хоть одного-единственного, самого растерзанного лаццарони речами о свободе, равенстве, братстве?

Адмирал герцог Карачиолло склонил перед королевой свою седую голову:

— Это так, государыня. Если французы осмелятся пожаловать сюда, вся страна поднимется, как один человек!

Мария-Каролина подобрала губы с горькой усмешкой:

— А заговоры против трона, которые были открыты нами в эти последние годы?

Тонкая улыбка скользнула по лицу Карачиолло.

— Разрешите мне, ваше величество, сказать откровенно. Ведь не ваше величество открыли эти мнимые заговоры, не коренные неаполитанские судьи, а Ванни — карьерист, пользовавшийся всякой возможностью, чтобы выплыть на поверхность. Когда милостью вашего величества эти процессы были переданы на рассмотрение законного суда, почти все обвиняемые оказались оправданными. Обвиненными оказались не сколько юных горячих голов. Но это были болтуны, у которых просто застоялся язык, потому что… — Он запнулся, тщетно подыскивая слова.

— Выкладывай смело, Франческо! — смеясь, кивнул ему Фердинанд. — Молодые люди просто практиковались, чтобы не забыть родного языка — ведь обыкновенно здесь говорят по-немецки или по-английски! — Фердинанд осклабился и с улыбкой следил за действием своего ответного выпада. Но когда Гамильтон поспешно встал, чтобы возразить, король втянул в плечи голову, пугливо пригнулся, словно ожидая удара, и завопил: — Не говорите ничего, сэр Уильям, ничего не говорите! Я уже знаю, знаю! Теперь я не смею отпустить даже остроумную шутку! А эта шутка все-таки остроумна, сэр Уильям! А, что?

Он, смеясь, кинулся обратно на свой стул, злорадно сверкнул взором в сторону Марии-Каролины, которая сидела против него и вся раскраснелась от полного отсутствия всякого достоинства в его поведении.

— Во всяком случае, ваши величества можете быть уверены, что все заговоры против трона были мифическими, — серьезно договорил Карачиолло. — Их изобрели бессовестные люди, считавшие выгодным для себя сеять недоверие между королевским домом и народом!

Сэр Уильям посмотрел на него в упор:

— Не можете ли вы назвать нам их имена, герцог? Мне во многих отношениях было бы интересно познакомиться поближе с этими порядочными людьми!

— Сожалею, ваше превосходительство! Я недостаточно дипломат, чтобы чувствовать себя вполне уверенно на окольных тропинках интриги. В качестве моряка я обладаю одним только словом, но ставлю это слово в залог и присовокупляю к нему еще и собственную голову, что ни один неаполитанец не в состоянии предать иностранцу веру и отечество!

— А короля, герцог? — резко спросила Мария-Каролина. — Ручаетесь ли вы своей головой за безопасность короля? Разве не верен слух, будто господа «патриоты» видят в Бурбонах чужаков, не имеющих отношения к так называемому итальянскому отечеству?

Карачиолло закусил губу.

— Ваше величество, — смущенно залепетал он, — кто вашему величеству…

Но Фердинанд не дал ему договорить до конца; ему уже давно надоело скучное заседание, и он рад был уйти, чтобы избегнуть необходимости принять сейчас решение.

— Ах, да оставим все это! Я знаю своих неаполитанцев и не боюсь их. Они пойдут за меня в огонь и воду — лаццарони, горожане, дворяне, все! Почему я должен первым нести на рынок свою, кожу? Если император выступит в поход, выступлю и я, но ни на день раньше. А теперь мы закончим, ведь так? Заседание продолжалось достаточно долго. Пойдем со мной, Франческо! Ведь ты любишь собак. Мой друг, маркграф Ансбахский, прислал мне свору гончих, натасканных на кабанов. Чудеснейшие экземпляры, скажу я тебе! Я покажу их тебе. Господа, кому угодно, присоединяйтесь к нам!

Он взял Карачиолло под руку и хотел выйти из зала, но, повинуясь взгляду сэра Уильяма, Актон удержал его:

— Прошу ваше величество еще об одной минуте внимания. Как благоугодно будет вспомнить вашему величеству, два дворянина — Этторе Руво и лейтенант Фердинандо Априле — неделю тому назад тайно покинули Неаполь-

Король недовольно остановился:

— Ну что же из этого? Руво, наверное, отправился в свои калабрийские поместья, а Априле… ну, конечно, у него опять какая-нибудь интрижка. И из-за таких пустяков вы меня мучаете!

— Простите, государь, но начальник тайной полиции докладывает, что их видели в Риме…

Фердинанд вздрогнул:

— Что? Что вы говорите? В Риме? Что им нужно в Риме?

— Сожалею, что должен огорчить вас, государь, но моя обязанность донести вашему величеству, что оба вышеназванных дворянина поступили на французскую службу офицерами!

Король поднял руку и двинулся из Актона, словно желая ударить его.

— Это неправда! Это не может быть правдой! Неаполитанцы, дворяне, офицеры… Берегитесь, господин министр! Если вы обманываете меня…

Актон гордо выпрямился и смерил короля сверкающим взором.

— Я не неаполитанец и не стану ручаться своей головой за вещи, которые не могу доказать. Но все-таки я не обманываю вашего величества. Нашему римскому агенту удалось достать копии патентов. Не угодно ли вашему величеству лично взглянуть!

Он взял со стола документ и, развернув, подал его Фердинанду. Король взглянул на него, но, не будучи в состоянии разобрать французский текст, сейчас же отдал обратно. Его лицо покраснело, во взоре сверкнула жестокость…

— Значит, это правда? А, неблагодарные узнают меня! Возбудите против них процесс, Актон! Сейчас же! И… Что тебе нужно, Карачиолло? Зачем ты перебиваешь меня?

Адмирал, словно заклиная, поднял руку. Теперь он почтительно приблизился:

— Государь, я прошу милостивого разрешения сказать несколько слов. Я не оправдываю Руво и Априле, нет!.. Я возмущен их поступком, но обстоятельства, при которых… Руво — пламенная душа, его способностям не было поля деятельности в Неаполе… Априле был сурово наказан из-за пустячной провинности по службе… оба они принадлежат к нашим лучшим родам… Если бы ваше величество оказали милость, я уверен,

они вернулись бы с повинной.

Фердинанд снова уселся. Его взор неуверенно блуждал по залу.

— Это так, — буркнул он, не смотря ни на кого. — У них большое родство, много приверженцев… быть может, лучше, если милость будет предшествовать праву.

Мария-Каролина звонко расхохоталась:

— Почему бы вашему величеству не разрешить этим господам показать дорогу цареубийцам в Неаполь? Тогда королю уже не придется мучить себя вопросом о праве на милость! — И, нервно разодрав кружевной платок, королева разразилась безмолвным рыданием.

Вдруг Нельсон встал с места, подошел к королю, вытянулся перед ним:

— Благоволите отпустить меня, государь. Я считаю свое дальнейшее пребывание в Неаполе бесцельным, а так как я нужен в другом месте…

Фердинанд поднял на него изумленный, смущенный взор:

— Вы хотите уехать? Совсем?

— Я отправляюсь брать Мальту, а затем буду просить свое начальство дать мне другое назначение. Я не желаю быть поставленным в необходимость служебно общаться с людьми, с которыми офицер моего короля не должен иметь ничего общего! — Он сухо поклонился, но затем, увидев, что Карачиолло бросился к нему с другого конца зала, холодно спросил: — Что угодно, герцог?

Карачиолло остановился возле него, красный и задыхающийся:

— Прошу объяснений, милорд! Кого вы подразумеваете под людьми, с которыми вы не желаете иметь ничего общего?

Нельсон холодно улыбнулся:

— Кого? Предателей, дезертирующих из-под знамен, клятвопреступных негодяев и… их покровителей. Милорд, взглянуть на дело человечно — не значит покровительствовать.

— Герцог! Советовать королю помиловать предателя — значит делаться сообщником в предательстве! Как может король рассчитывать на верность, если предатель останется безнаказанным? На рею — предателя, адмирал Карачиолло, его труп — рыбам — таков взгляд и обычай во всяком честном флоте. Пусть и неаполитанский флот усвоит его себе!

Сказав это, Нельсон со всей надменностью британца повернулся к герцогу спиной и медленно направился к Марии-Каролине. Рука Карачиолло резко схватилась за рукоять кинжала. Эмма испуганно вскрикнула:

— Берегись, Горацио!

Несколько секунд царила мертвая тишина. Вдруг сэр Уильям разразился звонким смехом.

— Прошу извинения, но… ну разве не комик моя жена? Она не привыкла присутствовать на заседаниях военного совета и воображает, что стоит людям разойтись во мнениях, как сейчас же произойдет несчастье. В самом деле, Эмми, ты совершенно ошибочно истолковала невинное движение герцога. И вы, милый Горацио, — извините меня! — тоже впали в ошибку. Герцог совершенно не собирался брать под свою защиту этих негодяев. Он хотел лишь разъяснить его величеству, что они действовали по личным мотивам, а не в силу общего дворянству бунтовщического настроения, существование которого герцог отрицает. Правильно истолковал я ваши слова, герцог? Ну-с, таким образом недоразумение разъяснено, и нет ни малейших причин вам обоим сердиться друг на друга. Однако этим далеко не сказано, что я разделяю благоприятное мнение герцога относительно так называемых «патриотов». К сожалению, у меня имеются результаты собственных наблюдений. Эти господа фактически немного заигрывают с революционными идеями якобинцев. Поэтому… в качестве представителя дружественной державы я не могу умолчать, что нашествие французов может оказаться до крайности опасным. Как бы народ ни любил ваше величество, опыт прошлого уже доказал, чего стоит народная любовь. Ведь и у Людовика XVI тоже не было ни одного личного врага!

Сэр Уильям сказал все это легким, почти шаловливым тоном, который резко контрастировал со смыслом его речи. И тем глубже оказалось ее действие. Объятый ужасом смерти, Фердинанд вскочил и забегал взад и вперед по залу.

— Это правда, они любили его! — простонал король. — Все, все! И все-таки они потащили его на эшафот, под нож… как мясники.

— А когда его голова скатилась на песок, они смеялись! — резко вставила Мария-Каролина. — Все смеялись, все!.. Лаццарони Парижа!

Фердинанд кинул на жену свирепый взгляд, хотел что-то ответить ей, но страх был в нем сильнее гнева. Он беспомощно, словно ребенок, подошел к Гамильтону и с мольбой взглянул на него.

— Что же мне делать? Что мне делать? Один говорит — выступать, другой — ждать. Я тут ничего не понимаю, я не солдат. Помогите мне, сэр Уильям, дайте мне совет!

Гамильтон пожал плечами:

— Я тоже не солдат, государь, а профан не имеет права поднимать голос в таком важном вопросе. Но разве к услугам вашего величества не находятся два специалиста? Барон Мак, реформатор австрийской армии, доверенное лицо его императорского величества, и лорд Нельсон, победитель?

В течение всего заседания Мак не проронил еще ни одного слова. Приткнувшись в кресле, он непрерывно ощупывал себя, корчил болезненные гримасы, испускал стоны. Его мучила подагра. Теперь он с трудом встал.

— Я еще не могу высказать вашему величеству свое мнение! — тоненькой фистулой воскликнул он. — При всем желании! Нахожусь здесь всего четыре дня, еще не осмотрелся. Мой повелитель император… если предостерегает от поспешности… имеет основания! Австрия не готова с вооружением. Но и государыня королева… если хочет использовать хороший момент… имеет основание! Шампионе слаб. Без сомнения, большой стратегической ошибкой Директории было взять у него корпус для посылки на Рейн. Армия и Неаполь, наоборот, сильны. Чудесно! Лучшая в Европе… Я так назвал армию. Не беру слов обратно. За мной дело не станет. Три-четыре недели приготовлений, и можно выступить. Через неделю после этого Рим будет освобожден. Государь может положиться на меня. Мак постоит за себя!

Кивнув головой, он снова сел, снова издал стон.

Фердинанд смотрел на него выпуча глаза, словно не поняв ни слова. Затем он смущенно обратился к Нельсону:

— Милорд, прошу вас… что вы мне посоветуете? Говорите без стеснений! Что вы сделали бы, если бы были на моем месте?

Страх овладел Эммой. Этот непостоянный король… этот разбитый подагрой генерал… Невольно она протянула руку Нельсону, желая предостеречь его, но он, казалось, не заметил ее жеста. Меряя короля сверкающим взглядом, он гордо выпрямился:

— Вашему величеству угодно знать? Но мои сражения уже дали ответ на этот вопрос! Сражаться лицом к лицу, а не подстреливать издалека — вот моя тактика! Будь я королем этого государства и будь мои дела в порядке, то, положившись на Божью помощь, я ринулся бы на врага! С мечом в руке! Победа или смерть!

В страстном волнении Мария-Каролина захлопала в ладоши:

— Победа или смерть! Вот это — Нельсон! Слушайте его, государь! Это говорит мужчина!

— Смерть или победа!.. — дрожа, повторил король. — Неужели нет другой возможности, милорд! Неужели нет? Никакой?

— Для короля, как я представляю его себе, — нет! Другой, конечно… мог бы сидеть спокойно, спокойно глотать все оскорбления, ждать, пока его не вышвырнут из его королевства!

Король вздрогнул, словно его ударили:

— Милорд…

— Или то, или другое, государь! Третьего исхода нет! Фердинанд отступил перед потоком искр, сыпавшихся из глаз Нельсона, испуганно поплелся на свое место, со стоном опустился в кресло:

— Хорошо уж, хорошо! Слышишь, Карачиолло, что я говорю? Я не принимаю на себя ответственности! Будь свидетелем, как меня запугивают… Ну хорошо! Прикажите изготовить приказ о мобилизации армии, Актон!

Министр поспешно достал из портфеля заготовленный приказ и поднес королю:

— Это уже сделано, государь. Не хватает только подписи вашего величества!

Губы Фердинанда дрогнули, словно он был готов заплакать.

— Ах, я знал заранее, что вы доведете меня…

Он подписал, причем брызги окропили бумагу.

С криком ликования Мария-Каролина бросилась к документу, прижала его к груди, поднесла к губам. Дикая радость была в ее взоре.

— Это война, господа! О Мария-Антуанетта!.. Сестра… невинно убиенная! Наконец-то мы отомстим палачам за твою кровь!

Министры с поздравлениями окружили ее.

Королева сейчас же занялась приказами. Маку она дала месяц на приготовления, затем войско должно было вторгнуться в римские пределы без объявления войны, как меч Божий…

На короля никто не обращал внимания. Схватив руку Карачиолло, он тяжело направился к дверям. Но прежде чем он ушел из зала, Актон догнал его.

— А Руво, Априле, государь? Что прикажете вы, ваше величество, относительно их?

Дрожь пробежала по всей тяжеловесной фигуре Фердинанда.

— Предатели! Предатели! Они виноваты в том, что я подписал этот кровавый приказ! А потому… А, я подпишу и им тоже кровавый приговор! — Заметив по глазам Карачиолло, что он собирается просить о помиловании, король продолжал: — Молчи, Франческо, а то я поверю тому, что говорят о тебе враги! Надо наказать их в пример другим. Голову долой, Актон! Голову долой!

Фердинанд непрерывно повторял эти два слова, словно от них на него веяло каким-то диким наслаждением. Хищная улыбка, улыбка неукрощенного зверя, обнажала при этом острые зубы…

— Почему вы сделали мне знак, когда король захотел знать мое мнение? — внезапно спросил Нельсон, возвращаясь в палаццо Сиесса. — Чтобы предостеречь меня?

Эмма кивнула:

— Я не хотела, чтобы вы открыто высказывались за войну. Если ее исход будет несчастлив…

— Вы не доверяете армии? — с удивлением перебил ее Нельсон. — Но ведь они отличились в Верхней Италии! Сам Бонапарт хвалил ее!

— Конница… две тысячи человек, но собственно армия… ах, как она сформирована! В каждой общине второго сентября неожиданно забрали по восьми человек из тысячи — без за кона, без подготовки, без медицинского освидетельствования, все по грубому произволу. Людей без всякого стеснения оторвали от семей. Теперь они кричат об обманах и подкупах, насилии и бесправии. Можно ли будет поставить им в вину, если они не захотят сражаться?

Сэр Уильям иронически передернул плечами:

— Пусть они только помаршируют под барабан! С помощью водки и розог их можно будет погнать куда угодно. Между прочим, ведь и у нас в Англии матросов забирают силой!

Нельсон гневно дернул головой:

— Варварство, недостойное свободной страны!

— Разумеется. Но разве наши матросы — трусы? Ах, Эмили, ты просто пессимистка! Только портишь нашему другу рас положение духа!

Эмма скорбно покачала головой:

— Наши матросы — британцы, они сражаются за отечество, за короля. Но в глазах неаполитанца Бурбоны — чужие, испанцы. Как осторожно Карачиолло отделил понятие о династии, когда ручался за верность неаполитанцев!

Нельсон презрительно кивнул:

— Двусмысленный человек… как и все эти итальянцы!

— Можно ли требовать прямодушия от народа, который целое тысячелетие находится под вечно сменяющимся господством? — воскликнула Эмма. — А потом, что ему до Марии-Антуанетты? Чтобы отомстить за неведомую ему покойницу, он должен жертвовать жизнью и достоянием? Ах, я боюсь, боюсь… Если бы я могла знать, что король возложит на вас окончательное решение… Ваша слава, ваша юная слава… я видела, как она народилась… росла, словно красавец мальчуган. Я люблю этого мальчугана, словно он — мой собственный, и если он преждевременно умрет…

Она озабоченно поглядела на Нельсона. Ее глаза были полны слез. Сэр Уильям рассмеялся:

— Ну разве не трогательна наша Эмма? Тип наших жен… Мой друг Гёте, знаменитый немецкий поэт, очень правильно изобразил ее. Сентиментальная, преисполнена чувства, готова в любой момент кинуться на колени перед божественной красотой души… Но, к счастью, лорд Нельсон — не незрелый Вертер, а британский моряк, знающий, где раки зимуют. Допустим действительно, что король-носач будет разбит. Ну так что же? Его тестюшка-император не может оставить Неаполь без помощи, а будет вынужден выступить против французов. Но в этом случае Россия обязана прийти к нему на помощь. Значит, европейская война. Говоря между нами, она будет очень на руку нам, англичанам, чтобы без помехи завести своих овечек в свои стада. Разве мы уже не начали? Вы отправляетесь теперь на Мальту, милорд! Неужели вы воображаете, что мы рискуем Нельсоном ради того, чтобы завоевать для Фердинанда островок, способный стать для нас дивной морской станцией? А если даже мы возьмем самое худшее и предположим, что это невероятное королевство обеих Сицилии отойдет в вечность? Я не желаю этого из-за милой Марии-Каролины, но, раз это случится, мы же будем весело смеющимися наследниками. Поэтому не давайте нашей мечтательности сбивать себя с толку! Сегодня вы устроили такое дельце, над которым мы, дипломаты, — сознаюсь в этом, к нашему стыду, — уже давно и напрасно ломали зубы. Вы заставили покатиться с места этот королевский обрубок, а это… нет, в самом деле, милый друг, если Англия забудет это, то она не стоит Абукира! Поздравляю вас, милейший! Искренне поздравляю с первой победой в области высшей политики!

Гамильтон схватил руку Нельсона, с восторгом потряс ее. Его лицо сияло радостным восхищением, сквозь которое просачивалась хитрая ирония.

Нельсон ничего не ответил. На его устах застыла бледная улыбка, тогда как чело казалось овеянным мрачными тенями…

XXI

«Лагерь Сан-Джермано, 5 ноября 1798 г.

Дорогой друг! Только что пришло известие, что Вы завоевали Гоццо и осадили Ла-Валетту. Ликование велико. Ожидают, что вскоре крест иоаннитов вновь воссияет над всем островом. Ах, иллюзия! Тем не менее королева просит Вас вернуться поскорее, Мак объявил, что армия готова к войне, но не хочет выступать без Вас. В то время как он пойдет на Рим, он хочет, чтобы Вы взяли с моря Ливорно и высадили шесть тысяч человек под командой генерала Назелли, который кинется на Шампионе с тыла.

Мария-Каролина горит воодушевлением, верит в быстрый успех. У нее имеется в Париже тайный агент, осведомляющий ее о тамошних настроениях. Директория впала в немилость у народа, кроме того, не хватает денег на военные расходы. Поэтому Шампионе получил приказание отступить перед неаполитанцами без боя. В данный момент Италию надо уступить.

Правда ли это? Когда я выразила свои сомнения, Мария-Каролина показала мне донесение, и я узнала почерк агента, который состоит на жалованье также и у сэра Уильяма. А сэр Уильям готов пустить в ход все средства, чтобы война состоялась…

Я в ужасном положении. С одной стороны — королева, делавшая мне только добро, с другой — отечество, сэр Уильям, Вы… Если мои опасения оправдаются, мы должны все-таки помочь Марии-Каролине. Она заслужила это уже Сиракузами. А теперь мы должны еще взвалить на себя эту ответственность! Можем ли мы радоваться, если покинем ее в несчастье? Но мне едва ли надо говорить об этом такому рыцарю, как Вы!

Я знаю, что Вы будете здесь через несколько дней. Мое сердце дрожит от радости при одной мысли об этом, и все же страх не покидает меня. Все я рассматриваю с точки зрения отношения к Горацио, прежде всего спрашиваю себя, хорошо ли это будет или плохо для Горацио.

С тех пор как принято решение о войне, Мария-Каролина кажется переродившейся. Она непрестанно говорит о грядущих победах и завоеваниях. Если судить по ее словам, дело не кончится одним изгнанием французов, неаполитанские владения должны быть расширены.

Она более не покидает Сан-Джермано. Когда солдаты упражняются, она постоянно присутствует на учениях. Она сделала для себя нечто вроде мундира — голубая амазонка с золотыми пуговицами и вышитыми на воротнике лилиями, к этому еще генеральская шляпа с белым пером. В таком виде она галопирует вдоль линии войск, по бивуакам, а я должна сопровождать ее.

Король тоже полон воинственного воодушевления, с тех пор как видит, что дело непременно дойдет до войны. Он хочет встать во главе армии, вернуться в качестве завоевателя Рима, поднять свой престиж у лаццарони военной славой. Разве это не та самая комедия жизни, о которой говорил сэр Уильям?

Сэр Уильям…

Странно, что он никогда не вспоминает моего возгласа, вырвавшегося у меня на заседании военного совета, чтобы предупредить Вас насчет Карачиолло. Я не могу понять его. По временам мне кажется, будто он знает все, но затем, когда я спокойно пораздумаю над его словами, они кажутся мне совершенно невинными. Словно лишь случайно в них казался тайный смысл. Конечно, недоверие вселяет в меня в значи тельной степени моя боязнь…

Но я не хочу думать об этом. Я хочу думать лишь о том, что должна быть сильной и мужественной, когда Горацио вернется к своей Эмме.

P. S. В сущности, я не хотела писать это, но, пожалуй, лучше, если ты узнаешь об этом теперь. Недавно ко мне за ходил сэр Уильям. Он сказал, что получил письмо из Лондона. Там ходят слухи об интимных отношениях лорда Нельсона с какой-то неаполитанкой. Это обстоятельство сильно встревожило его семью, а леди Нельсон даже собирается лично при ехать в Неаполь. Имя неаполитанки еще неизвестно, но пущены в ход все пружины, чтобы узнать его; с этой целью конфиденциально обратились в посольство… А затем он спросил меня, не знаю ли я чего-нибудь об этом… Ах, милый, каково было мне! Но в то же время я почувствовала гордость, что не неаполитанка, а именно я — та, которую любит Нельсон. Потом у меня все-таки стало очень тяжело на сердце. Сколько времени еще продлится мое счастье? Если придет та, которая имеет право на тебя… тогда моя любовь останется одинокой и мое сердце умрет под падающей листвой…

Э.»

Через пять дней после получения этого письма Нельсон был уже в Неаполе. Когда он вошел к Эмме, она хотела броситься ему навстречу, обезумев от радости, но, увидев его серьезное лицо, подумала, что он пришел с готовым решением, и приветствовала его очень сдержанно.

Кроме того, они ни на минуту не оставались одни. Палаццо Сиесса был полон людей и, казалось, превратился в военный магазин. Доктора принимали медикаменты, перевязочные средства, теплые одеяла для раненых, дамы кроили бандажи, щипали корпию; солдаты таскали из кладовых горы мяса, хлеба, всяких фруктов. К Эмме то и дело обращались за советом или указанием. Едва-едва выбрала она спокойную минутку, чтобы прочитать письмо, полученное Нельсоном из Англии.

«Дорогой лорд! Смею ли я на правах старой дружбы обратиться к Вам с откровенным словом?

Я очень обеспокоен за Вас, а вместе со мной и все Ваши лучшие друзья. Искренне сожалеем мы, что Вы остаетесь в Неаполе. Относительно Вас здесь ходят такие слухи, которые я не решаюсь передать Вам из боязни обидеть Вас. Но сущность этих слухов Вы легко отгадаете сами…

Ваша милая, чудная жена собирается сегодня же написать Вам по этому поводу. Она в общем чувствует себя хорошо, но полна беспокойства и заботы. Удивляться ли этому? Она просит передать Вам, что, если Вы вскоре не вернетесь, она твердо решила сама приехать к Вам в Неаполь…

Извините мою навязчивость моей сердечнейшей привязанностью к Вам и не сетуйте на краткость моего письма. Сюжет настолько деликатного свойства, что я не могу касаться его подробнее.

Остаюсь преданный Вам друг Александр Дейвисон».

Сильно побледнев, Эмма вернула письмо Нельсону.

— Значит, сэр Уильям не солгал, — сказала она наконец таким голосом, который показался чужим даже ей самой. — А что ответили вы, милорд?

Взор Нельсона скользнул по дамам, сидевшим в этой же комнате и с любопытством следившим за ними. Его лицо совершенно окаменело под гнетом вечного притворства, но под заглушённым тоном ответа все же горела самая пылкая страсть.

— И ты еще спрашиваешь? Какой ничтожной представляется тебе моя любовь! Моя жена… она не приедет сюда. Мои друзья… разве у меня имеются друзья? Никто не разлучит нас, никто, никто!

Он посмотрел на нее с улыбкой. Это была стальная улыбка, но сколько огня таилось за нею!..

— Уходи, уходи! — вдруг зашептала Эмма, словно обезумев. — Если ты не уйдешь, я расцелую тебя… здесь… при всех…

Вечером они поехали в Сан-Джермано на большой смотр, назначенный на следующий день. Эмма сидела около мужа, напротив нее — Нельсон.

Во время поездки сэр Уильям много болтал; его голос гудел непрестанно с монотонностью журчащего фонтана. Но Эмма даже не понимала, что он говорил, и не старалась понять. Устало склонив голову, она смотрела на Нельсона и украдкой пожимала его руку.

Целый долгий месяц она не видела его. Теперь, в Сан-Джермано, в сутолоке военного лагеря, им не придется побыть наедине. А оттуда он прямо отправится на корабль в Ливорно, на войну…

Ах, эта трусливая осторожность, эта боязнь людских толков! Почему не сделала она утром того, чего так жаждала ее душа! А теперь они, быть может, никогда уже не поцелуются в жизни…

Сан-Джермано… В предстоявшем походе Мак собирался быстрым натиском своих шестидесяти тысяч неаполитанцев отбросить двадцать тысяч французов Шампионе к армии генерала Назелли, который должен был подступить от Ливорно, и совместно с Назелли стиснуть французов железным кольцом. Картину этого плана должны были отразить маневры. Часть войска, слабейшую, изображавшую Шампионе, отдали под начальствование маркиза Дамаса, французского эмигранта, поступившего на неаполитанскую службу. Сильнейшей частью предводительствовал сам главнокомандующий. Переброшенный через ручей каменный мост представлял собой Рим. Через этот мост Дамас должен был быть отброшен к корпусу Назелли.

Сэр Уильям, король, Мария-Каролина, Эмма, Нельсон сели на лошадей и выехали на холм, господствовавший над всей окрестностью. Сзади них полукругом расположились офицеры Нельсона, свита их величеств и зрители из избранного неаполитанского общества, а совсем позади виднелась темная полоса народа, сдерживаемая жандармами.

Маневры начались. Выползая из ущелья, развертывались эскадроны, батареи, батальоны. В ясном утреннем воздухе они казались особенно резко очерченными, словно фигуры на шахматной доске. Между ними был и Мак. Мучимый подагрой, он ехал в запряженном четверкой экипаже. Временами он приподнимался и быстрыми движениями длинных рук пытался воодушевить армию, но тут же, словно сраженный пулей, падал обратно на сиденье.

Мелким и смешным казалось все это Эмме. Полководец, похожий на ваньку-встаньку, солдаты, напоминавшие пестро разодетых марионеток, вообще сами маневры… прогулки в Рим…

Но Мария-Каролина, казалось, была в восторге. Она непрестанно обращала внимание Нельсона на передвижения войск, восхваляла энергию и осмотрительность Мака, постоянно открывала новые доказательства его гениальности. Когда же Нельсон явно не пожелал изменить своей молчаливой сдержанности, она осыпала его целым каскадом слов, словно желая хоть насильно вырвать у него благоприятный отзыв. Уж не пыталась ли она прикрыть этим собственный страх?

Но вот армия Мака подошла к мосту. Батальоны Дамаса отступили перед нею; казалось, они были обращены в дикое бегство. Пыль столбом взметнулась вверх…

Вдруг Нельсон схватился за бинокль:

— Что это? Видите, государыня, лесок справа от моста? Мак только что оставил его на правом фланге. А теперь лес уже за его спиной. Что там происходит?

Мария-Каролина и Эмма взглянули в указанном направлении. Из леса стремительной атакой вылетел кавалерийский полк и бросился на арьергард Мака. Полевые батареи открыли ужасающий огонь. Пехота развернулась и бросилась со штыками в руках фланговой атакой, наполняя воздух дикими криками. В то же время только что отступавшие батальоны Дамаса остановились, повернулись и бросились на преследователей. Поднялась страшная сумятица, в центре которой оказался экипаж Мака. Вдруг послышался громкий сигнал, подхваченный дюжиной горнистов. Все стихло.

Мария-Каролина опустила подзорную трубу и повернулась к Эмме.

— Продвинь свою лошадь вперед, чтобы король не слышал, что я скажу! — шепнула она. — А вы, милорд, пожалуйста, держитесь ближе ко мне! Эти люди, ринувшиеся из леса… разве у них не были надеты белые перевязи, отличительный признак войск маркиза Дамаса? Заклинаю вас честью, милорд, скажите мне правду.

Нельсон мрачно усмехнулся:

— Правду, государыня? Барон Мак не счел нужным прикрыть свои фланги, попал в подстроенную маркизом засаду и спасся от полного уничтожения лишь тем, что дал сигнал к прекращению маневров. Гениальное средство! Боюсь только, что Шампионе оно не поможет!

Мария-Каролина побледнела:

— Значит, вы не ждете ничего от Мака? От полководца, которому неизвестны элементарные правила своего ремесла? От энергии, для передвижения которой требуется пять экипажей и двадцать лошадей? Вы жестоки, милорд!

— Жесток? Я не ставлю ему в вину телесной немощи, я сам калека… Но ведь и его дух также расслаблен. Королевство нельзя ставить на разбитые подагрой ноги пустого болтуна. Дай Бог, чтобы я ошибся. Но быть пророком в данном случае нетрудно. Через две недели после того, как Мак переступит границы Рима, Шампионе будет перед Неаполем. Если бы мне было дозволено дать вам совет… прогоните Мака ко всем чертям, государыня!

Королева покачала головой:

— Невозможно! Император… он рекомендовал… никогда не простит…

— Тогда откажитесь от похода.

— После того как мы зашли столь далеко? Теперь поздно, мы уже не можем отступить. Да и я не могу удержать короля… Что я ему скажу?. А эти «патриоты»… они заклеймят его именем труса. — Взор королевы скользнул по экипажам знати, по темнеющей вдалеке толпе людей. — Я слышу, они смеются… смеются… Другой совет, милорд!

Он пожал плечами:

— Другой? Подождите, пока Мак победит. Быть может…

— А если он будет разбит?

— Бежать!

Королева гневно вскрикнула. Ее рука с такой силой стиснула рукоятку хлыста, что последняя с треском лопнула.

— Милорд!

Он опять поклонился:

— Вы заклинали меня моей честью, государыня, сказать правду!

Она потупилась, поджала губы и так пришпорила лошадь, что та резким прыжком бросилась вперед. На вершине холма королева остановилась на виду у всех, гордо выпрямилась с каменным, непроницаемым лицом.

Экипаж Мака приблизился. В некотором отдалении он остановился. Главнокомандующий вылез, поднялся на холм и доложил их величествам об окончании маневров. Его лицо говорило о плохо скрываемом замешательстве.

Наступила тишина. Потом послышался подавленный смешок. Взор королевы загорелся угрозой. Вдруг ее лицо осветила милостивая улыбка и, склонившись в седле, она подала Маку руку.

— Благодарю вас, милый барон, — сказала она, умышленно возвышая голос. — Вы дали нам чудесное доказательство своего таланта. А вы сами довольны нашими солдатами? Соответствуют ли они вашим ожиданиям?

Мак с повеселевшим лицом прижался губами к руке королевы. Затем он с энтузиазмом поцеловал кончики собственных пальцев и воскликнул:

— Всем, государыня, всем! Правда… наверное, от высокого внимания вашего величества не укрылось… на мосту произошла некоторая некорректность… Там образовалась толкотня… несколько… вопреки… регламенту. Но это пустяки. В серьезном случае… дело обойдется… обойдется… согласно предписанию. Как я и говорил, неаполитанские войска — лучшие в Европе… побьют и погонят перед собою всякого врага… из Италии через Альпы, куда прикажет государь…

— Даже во Францию? Даже в Париж?

Эти вопросы выкрикнул звонкий, резкий голос. Все обернулись на его звук.

В экипаже в переднем ряду стояла стройная дама. Держа в руках записную книжку и карандаш, она смотрела на генерала большими черными глазами притворно безобидно, но за этим таилась насмешка.

Эмма сейчас же узнала ее. Это была Элеонора Фонсеко, из дома Пиментелли, знаменитейшая неаполитанская поэтесса. Когда-то она принадлежала к числу пламенных почитательниц Марии-Каролины, но после казни школяров вместе со своим другом Чирилло стала врагом королевы. Она была музой «патриотов».

Мак тоже обернулся к ней.

— Что угодно? — сказал он, смущенно отыскивая свой лорнет. — Я не совсем понял…

Фонсеко слегка приподняла записную книжку:

— Я писательница, ваше превосходительство, и собираюсь создать эпос о чужестранных героях на итальянской почве. Разумеется, и этот достославный день не должен быть пропущен. Мнение вашего превосходительства крайне важно, поэтому я и не могла противостоять искушению спросить, будете ли вы, ваше превосходительство, в состоянии повести воинов Неаполя во Францию, в Париж?

Мак засмеялся. Он не подозревал коварства, чувствовал себя польщенным.

— А почему бы и нет? Если это понадобится и если…

— И если это позволит французская полиция, не правда ли? Ведь без разрешения французской полиции… говорят, будто она очень строга и неохотно допускает иностранцев в Париж. Вероятно, ваше превосходительство похлопочет сначала у Шампионе насчет пропуска…

Только теперь Мак раскусил иронию. Он покраснел от негодования, хотел что-то ответить, но его голос потонул в раскате общего смеха. Смеялась знать в экипажах, смеялись темные массы народа. Казалось, весь Неаполь объединился, чтобы дать волю этому издевательству над украшенным орденами полководцем и его прогулкой в Рим, над солдатами, разодетыми, как марионетки.

Мария-Каролина подъехала к Нельсону, приблизила к нему гневно-бледное лицо:

— Видите вы эту банду лжецов, воров и безбожников? Разве все они не заслуживают того, чтобы их стерли с лица земли? Помогите мне, милорд, наказать их, чтобы я была вознаграждена за все оскорбления! Обещаете ли вы мне это, милорд? Обещаете ли вы мне это своей честью? По рукам? — И она протянула адмиралу руку.

Ошеломленный ее порывистостью, Нельсон не решался согласиться.

— Государыня…

Она презрительно поджала губу:

— Друзья в несчастье! Ну да… ну да! — Тайные слезы послышались в ее голосе, легкий стон вырвался из груди. — Дети мои! Дети мои!

Тогда Нельсон пожал ей руку, поклявшись во всем.

XXII

Прогулка в Рим… Двадцать четвертого ноября армия, состоявшая из пяти корпусов, перешла границу, тогда как шестой корпус, под командой генерала Назелли, был посажен на суда эскадры Нельсона и отправлен в Ливорно. По-видимому, парижский агент сообщил Марии-Каролине верные сведения. Шампионе не оказал им малейшего сопротивления и отошел без выстрела, оставив в замке Святого Ангела пятьсот человек. Двадцать девятого ноября Фердинанд торжественно вступил в Рим.

При короле были фавориты из числа любителей собак, все его доверенные друзья: князь Бельмонте-Пиньятелли, министр; герцог Асколи, обер-шталмейстер; цвет его придворного штата.

Неаполь устроил пышную иллюминацию, служил благодарственные молебны, начал воздвигать триумфальные арки для встречи победителя Рима. Европа дивилась…

После занятия Рима князь Бельмонте-Пиньятелли именем короля Фердинанда обратился с прокламацией к «народам Италии», приглашая их объединиться и восстать против ярма кровожадных цареубийц. Эта прокламация была составлена в напыщенных выражениях, и не менее напыщенно было письмо, в котором сам Фердинанд с доходящей до неприличия хвастливостью предлагал Папе вернуться в Рим, где «благочестивый меч Наш сумеет во всякое время защитить священную особу и права» его святейшества.

Затем Мак двинулся далее, оставив Фердинанду три тысячи человек. Теперь Шампионе остановился, и «лучшая в Европе» армия столкнулась с врагом.

Первый корпус генерала Мишеру в количестве девяти тысяч человек наткнулся при Фермо на трехтысячный корпус французов и… разбежавшись, скрылся в Абруццах.

Второй корпус, четыре тысячи человек, под командой полковника, натолкнулся при Терни на двухтысячный французский корпус и… разбежавшись, скрылся в Абруццах.

Третий корпус, тысяча человек, под командой полковника Джастина, натолкнулся при Виковаре на четыреста французов и… разбежавшись, скрылся в Абруццах.

Четвертый корпус, двадцать пять тысяч человек, под командой главнокомандующего генерала Мака, хотел натолкнуться при Канталупо на семнадцать тысяч французов, узнал о судьбе остальных и… разбежавшись, скрылся в Абруццах.

Пятый корпус, под командой генерала Дамаса, состоявший всего из 6000 человек, ударил при Тосканелле на двадцать пять французов, дал сражение и… добился свободного пропуска в Неаполь.

Прогулка в Рим…

Неаполь поспешил погасить иллюминационные огни, разразился проклятиями, повалил триумфальные арки. Европа смеялась.

Фердинанд был в большом затруднении. Пятьсот человек, оставленных Шампионе в замке Святого Ангела, все еще были там. Правда, они обязались не стрелять из пушек, в противном случае за каждый выстрел один из их лежавших в госпиталях раненых товарищей был бы выдан неистовой черни. Но что, если они получат известия с полей сражения, сделают вылазку из замка, овладеют особой Фердинанда?.. Ведь этим собакам сам черт не брат! А три тысячи человек Мака разбегутся, как зайцы! Может быть, точно так же скроются в Абруццах. Не лучше ли было бы придвинуться немного поближе к Неаполю?

Седьмого декабря Фердинанд переехал в Альбано, верст на тридцать ближе к Неаполю. Восьмого князь Бельмонте-Пиньятелли предложил ему к подписи два важных государственных акта. Но Фердинанд кормил собак и не мог отвлекаться на посторонние дела. Князь оставил документы и просил короля прочесть их, по крайней мере. Девятого Фердинанд обещался прочесть документы на следующий день. Десятого Пиньятелли потерял терпение:

— Простите мне всемилостивейше, государь, но Актон настоятельно поручил мне покончить в Риме с этим делом, а мы уже находимся в Альбано. Если мы будем ждать… Кроме того, нам нужны квитанции. Военные расходы должны быть занесены в книги…

Фердинанд на мгновение прекратил игру с собаками.

— Занесены в книги? Почему же ты сразу не сказал мне об этом? В каждом хорошем хозяйстве все должно своевременно учитываться — каждый заяц, каждый перепел, каждая рыба. У меня тоже делается так. Приди с этим вечером, тогда я подпишу… наверное!

Вечером Фердинанд разрешил министру прочесть ему указы вслух. Но едва только Пиньятелли раскрыл рот, как с улицы послышался глухой шум.

Фердинанд вздрогнул:

— Ты слышал, Бельмонте? Что это?

Князь изменился в лице:

— Может быть, гроза, государь…

— В это время года? Вот, опять! — Король вскочил. — Бельмонте, это грохот пушек! Около Рима, может быть, уже в Риме. Неужели этот Шампионе…

— Государь…

— Не противоречь мне! Это Шампионе, я знаю. Он проглотил Мака и теперь идет, чтобы и меня тоже… Опять!.. Впрочем, он встретит меня готовым. Но… да… я должен поскорее отдать кое-какие распоряжения. Не трудись, Бельмонте, подожди меня здесь! Я сейчас вернусь!

Фердинанд опрометью кинулся из комнаты. Через полчаса Пиньятелли услыхал грохот. Он подошел к окну, стал всматриваться в потоки дождя и при свете факела, который держал слуга, увидел, что Феррери сидит на козлах рядом с кучером, тогда как герцог Асколийский и король стараются втиснуть в карету пять-шесть собак.

Схватив оба указа, Пиньятелли кинулся вниз. Фердинанд с собаками уже сидел в карете, Асколи собирался садиться.

Пиньятелли, задыхаясь, бросился к дверце:

— Государь!.. Ваше величество собираетесь оставить Альбано?

Фердинанд спрятал лицо в темном углу кареты:

— Что тебе пришло в голову? Оставить? Как это? Мы просто собираемся сделать маленькую прогулочку. Мои бедные собаки… у них здесь слишком тесное помещение… они издохнут, говорю тебе! Им нужно на свежий воздух. Ну, Асколи, что там? А, тут оба указа… Возьми их у него, Асколи, чтобы я мог наконец отвязаться от него! Зайди за ними завтра утром, Бельмонте! Я за ночь прочту и подпишу… Ну сел ты наконец, Асколи? Вперед, Феррери!

Экипаж тронулся в путь, обдал министра каскадом грязи, скрылся в темноте…

Когда скрылись последние строения Альбано, король вдруг положил руку на плечо своего спутника:

— Асколи, мы выросли с тобой вместе, играли еще детьми. Другие государи забывают друзей детства. Но я, став королем, разве я не возвысил тебя, не сделал своим шталмейстером? Асколи поклонился, насколько это позволяли беспокойно ерзавшие собаки: Вы всегда были полны ко мне милости и благоволения, государь!

— Да, это правда, Асколи, правда! Но я буду еще более милостив, если только… Асколи, эти якобинцы… они поклялись убить всех нас, королей, а ведь мы, короли, делаем все, чтобы осчастливить своих подданных. Разве я не поставил на карту свою жизнь, когда отправился на войну?

Асколи опять поклонился:

— Вся Европа дивится вашему величеству, а народ…

— Он любит меня! Я знаю, он пойдет за меня в огонь и воду! И ты, Асколи? И ты?

— Государь…

— Асколи, если я скажу тебе, что моя жизнь в опасности, а ты можешь спасти ее, ты сделаешь это, Асколи?

Герцог положил руку на сердце:

— Приказывайте, государь!

Фердинанд радостно похлопал его по плечу:

— Ведь я знал — Асколи верен. Ну так вот… Я только что получил важные известия… должен спешить в Казерту, к сожалению, не могу вернуться в Альбано. По дороге мы возьмем почтовых лошадей. Не было времени приготовить подставы. Так давай обменяемся платьем, Асколи! Сейчас же, здесь, в карете! У нас похожие фигуры, да мы и вообще похожи… Каждый примет меня за обер-шталмейстера, тебя — за короля.

— Но дорога до Неаполя совершенно безопасна, государь!

— Безопасна? Разве у этих французов не расставлены повсюду шпионы? Моего прародителя, Генриха IV Французского, якобинцы тоже убили на улице. А теперь, при дальнобойных ружьях… пуля из засады… Ты не решаешься? Асколи! Асколи!

Герцог снял платье. Они переоделись, обменялись местами. На почтовых станциях Фердинанд выскакивал, доставал кушанья и вина, прислуживал Асколи и собакам, непрестанно кланяясь, словно лакей. Всю ночь напролет и весь следующий день они гнали во всю прыть, неподалеку от Казерты снова переоделись и в одиннадцать часов вечера прибыли в замок. Фердинанд имел очень испуганный вид, но, узнав, что королевы нет в Казерте, облегченно вздохнул и приказал подать обильный ужин.

За рыбой он вдруг вспомнил об указах Пиньятелли.

— Ты спрятал их, Асколи? Ну-ка покажи, что там такое. Читай!

Первый документ был объявлением войны Франции. Фердинанд изумленно уронил вилку:

— Как? Разве Неаполь не объявлял еще войны Франции? Ах, вспоминаю, Шампионе нужно было огорошить… Только огорошили ли мы его? Да и не кончилась ли, в сущности, война? Можешь не высказываться по этому поводу. Ты ровно ничего не понимаешь в этих делах, да и я не больше тебя. Но моя австрийская гувернантка хочет этого. Значит, принеси перо, чернил и мою печать. А то гувернантка мне жить не даст!

Он подписал. Затем герцог прочел второй документ. Это было воззвание к жителям Абруцц, приглашавшее их вооружиться и постоять за короля и веру. Фердинанд подписал и эту бумагу тоже, запечатал обе в конверт и вручил Асколи.

— Отдай Феррери! Пусть сейчас же отвезет к Пиньятелли. Жаль мне бедного парня, но обязанности, обязанности… Да, прикажи запрячь маленький охотничий шарабан. Мы отправимся с тобой в Сан-Леучо. Я обещал крошке Симонетте, что она может отпраздновать свадьбу по моем возвращении из Рима, а вежливость королей в том и заключается, чтобы не заставлять ждать. Не правда ли? Не заставлять ждать…

Чувственная улыбка скривила его толстые губы.

После фарса — трагедия…

Шампионе все двигался вперед, опрокинул абруццан, перешел границы Неаполя. Повсюду крепости сдавались ему, повсюду воздвигалось «дерево свободы» республики. В Капуе Мак пытался собрать рассеянные корпусы, организовать общее сопротивление, но уже восемнадцатого декабря заявил королю и королеве, что Шампионе не удержать, и спасся поспешным бегством в Сицилию.

В Неаполе воцарился ужас. Власти смущенно колебались между партиями и сложа руки взирали на разгоравшиеся страсти. В тайном заседании «патриоты» обсуждали средства открыть врагу дорогу к городу и планировали захватить Гамильтона и Нельсона, чтобы удержать их в качестве заложников на тот случай, если по вступлении Шампионе в город английский флот вздумает бомбардировать его.

Лаццарони же, наоборот, требовали сопротивления до последней капли крови. Проклиная безбожное якобинство, они собирались кучками на улицах и площадях, обступали королевский замок и требовали оружия. Прирожденная ненависть к иностранцам вышла из границ. Они врывались в дома, где разыскивали французов, вытаскивали подозрительных лиц, колотили их и грабили. Но еще неистовее была их ненависть к патриотам. Это была ненависть фанатиков против неверующих, невежд против образованных, неимущих против богатых. Если бы им попало в руки оружие, Неаполь неминуемо обагрился бы кровью.

Жуткие дни пережила в это время Эмма. В непоколебимой гордости солдата, полный глубочайшего презрения к образу действий итальянцев, Нельсон готов был схватиться с «патриотами» и лучше убить себя, чем стать заложником в их руках. Эмма знала, что это не пустая похвальба, и дрожала за него, но в то же время переживала минуты пьянящего подъема.

Прежде всего следовало отговорить его от безумного намерения доказать свое бесстрашие «патриотам». Но Эмма постаралась при этом скрыть свою личную тревогу и воздействовать на Нельсона по-другому.

Кому будет какой прок, если Нельсон падет? Но если его убьют, он лишит Марию-Каролину последнего оплота, то есть нарушит данное ей слово. Наоборот, если он переселится на «Вангар», тогда он сможет защитить корабельными орудиями королевский замок от нападений, а в случае необходимости бегства — предоставить свое судно к услугам их величества.

Эмма добилась согласия Нельсона и сэра Уильяма на свой план. Теперь оставалось лишь тайно проникнуть к королеве, чтобы обсудить с нею дальнейшие действия. Но именно это-то и оказалось самым трудным.

По-видимому, Чирилло был прав, когда приписывал лихорадочную деятельность Марии-Каролины после получения известий о смерти Марии-Антуанетты проявлению истерии. Он тогда же предсказывал, что при изменении обстоятельств королева впадет в самую черную, бездеятельную меланхолию. Так оно и случилось. После печальных известий о «подвигах» Мака Мария-Каролина заперлась в спальне и не желала никого видеть. Если к ней приходили с какими-нибудь известиями, она слегка приотворяла дверь, но сейчас же захлопывала ее, словно боясь нападения. Целыми ночами напролет она писала письма к дочери, императрице; в этих письмах, написанных для конспирации лимонным соком, она жаловалась на судьбу своих детей, кляла обстоятельства и людей — словом, эти послания были наполнены самими дикими, беспорядочными, никому не нужными фразами. Написав такое письмо, она принимала морфий, впадала в сон, от которого пробуждалась не отдохнувшей, не успокоенной, — пробуждалась, чтобы опять сызнова начать свое никчемное времяпрепровождение.

Она не хотела понять, что эти бесконечные жалобы и мольбы только отвращают от нее императора, что политика большого государства не может направляться в зависимости от личных симпатий или семейных соображений ее главы. Эмма, сумевшая все-таки проникнуть к королеве, тщетно старалась втолковать ей это, но Мария-Каролина упорно стояла на том, что прийти на помощь дочери Марии-Терезии — первейшая обязанность императора.

Когда же Эмма стала говорить королеве о планах на будущее, она не пожелала ничего слушать. Пусть Эмма идет к королю, ведь теперь он взял государственный руль в свои руки. Со времени возвращения из Рима Фердинанд обращался к супруге только тогда, когда этого никак нельзя было избежать. Да и эти редкие посещения объявлялись официально, им предшествовали скороходы, курьеры, свита… Нет, она устала и не шевельнет даже пальцем более; она — просто несчастная женщина, королева, которой от прежнего великолепия не осталось ничего, кроме надежд на скорую смерть.

XXIII

В прихожей у короля Эмма застала толпу офицеров, чиновников. Дежурный адъютант предупредительно вызвался доложить о ней, но, когда он вернулся обратно, оказалось, что король не принимает: он занят важным совещанием с кардиналом Руффо и просит изложить суть ее просьбы письменно.

Руффо! Не он ли был основой жалоб Марии-Каролины? Неужели враги Англии держали короля настолько крепко в своих руках, что без их разрешения никто не мог получить доступ к нему?

Этот кардинал был главой англофобов. Изгнанный за темные махинации из Рима Папой Пием VI, он вернулся обратно на родину, в Неаполь, и здесь пустил в ход все свои крупные родственные связи, чтобы добиться комической должности — управляющего Сан-Леучо, должности директора заведения тайных шалостей короля! С тех пор он стал одним из интимнейших друзей Фердинанда, старался как можно более отдалить его от королевы, изолировать от английского влияния, свергнуть Актона и стать на его место. Он был холодным карьеристом, как и сэр Уильям, продвигался вперед с большой осторожностью, окольными путями, тая коварство за добродушной улыбкой филантропа.

Очевидно, теперь он нашел удобный момент, чтобы привести в исполнение планы и окончательно прибрать к рукам Фердинанда. Значит, нельзя было откладывать решение вопроса. Тут был дорог каждый момент, надо было все сделать, чтобы парализовать влияние Руффо. Только вот как попасть к королю?

В голове Эммы блеснула мысль. Она потребовала перо и чернила, сказав, что согласно приказанию короля письменно изложит ему свои желания, и написала следующее:

«Государь! Говорят, что Вас держат под арестом в Ваших комнатах. Дайте мне возможность лично повидаться с Вами, чтобы я могла убедиться, верен ли этот слух. Если через четверть часа я все еще не буду допущена к вам, тогда сочту Ваш арест доказанным. Вследствие этого лорд Нельсон при двинет флот в боевой готовности к замку и городу и направит десант для освобождения Вашего величества.

Эмма Гамильтон»

Она сложила письмо и скрепила его брелоком-печатью.

— Слушайте, полковник, что я вам скажу! — сказала она серьезным, почти угрожающим тоном адъютанту, передавая ему записку. — В моем лице с вами говорит Англия. Эта записка должна быть немедленно вручена королю лично. Если вы этого не сделаете, пусть последствия падут на вашу голову. Торопитесь, пока не поздно!

Офицер взял записку с явной неохотой, ушел с нею, но сейчас же вернулся обратно и попросил Эмму войти.

Фердинанд сидел в тени портьеры с кислой физиономией. Густой толпой, словно прикрывая от Эммы, его окружали князь Пиньятелли, герцог Карачиолло, князь Кастельчикала, маркиз Галло, полицейский префект Неаполя, чиновники, представители знати.

Кардинал Руффо встретил Эмму у самых дверей.

— Но помилуйте, прекрасная миледи, что за идеи! — воскликнул он, завидя ее. — Король нигде не может быть в большей безопасности и свободе, чем в кругу своих подданных. Убедитесь сами! — Злобная улыбка притаилась в уголках его рта. — Или это интересует вас меньше всего? Тогда прошу вас сообщить мне, что именно угодно вам от его величества?

Эмма, посмотрев ему прямо в глаза, воскликнула:

— Я желаю говорить лично с его величеством!

Эмма хотела пройти мимо кардинала, но тот, чуть-чуть дотронувшись до ее руки, удержал ее:

— Его величеству нельзя мешать. Важное совещание.

— В котором принимаете участие вы? — Эмма звонко рассмеялась и стряхнула его руку. — Уж не идет ли дело о знаменитой колонии Сан-Леучо? Ведь ваша эминенция управляет ею. Быть может, выяснилась настоятельная необходимость выдать замуж какую-либо из хорошеньких ткачих?

Эмма окинула всю фигуру кардинала взглядом, полным иронии и презрения.

Во взоре Руффо что-то блеснуло; он хотел ответить ей, но в этот момент вмешался Фердинанд:

— Оставь, Фабрицио! Твоя римская диалектика не доросла до язычка миледи! — Он встал с места, тяжело подошел к Эмме и недовольно сказал: — Я к вашим услугам, миледи! Что я могу сделать для вас?

Он сказал последнюю фразу крайне высокомерно. Это взорвало Эмму. Как? Так говорит человек, у которого завтра уже, быть может, не останется ни пяди земли? Она сверкнула глазами.

— Я явилась в интересах вашего величества! Просить чего-нибудь я не собиралась. Генерал Мак рекомендовал двору переселиться в Сицилию, посланник Великобритании, хотя и не обязанный ни к чему, но движимый личными симпатиями к королевской семье, предложил услуги как свои, так и лорда Нельсона. С тех пор положение Неаполя ухудшается с каждым днем. Поэтому я обращаюсь к вашему величеству с вопросом: приняли ли вы какое-либо решение?

Фердинанд пришел в явное замешательство и, словно моля о помощи, оглянулся на других.

— Нет еще пока, нет еще! Но… и… да… я извещу сэра Уильяма… извещу…

Эмма холодно кивнула:

— В таком случае я должна заметить вашему величеству, что с завтрашнего утра английское посольство будет находиться на «Вангаре», адмиральском судне лорда Нельсона.

Фердинанд вздрогнул. Послышались общие возгласы удивления. Полицейский префект подскочил, весь красный.

— Почему это, миледи? Безопасности его превосходительства ровно ничего не угрожает. Я сам принял все меры к охране посольств.

— Против черни? Я знаю это, господин префект. Ну а против «патриотов», против дворянства?

Все закричали, обступили Эмму.

— Что вы осмелились сказать, миледи? — крикнул Карачиолло. — Как вы решаетесь подозревать дворянство? — И, полуобнажив шпагу, преклонил колено перед Фердинандом. — Государь, не слушайте пустой болтовни людей, которым страх затуманил рассудок. Ручаюсь своей головой, что дворянство верно королю. Что касается так называемых «патриотов», то это галлюцинация, государь! Во всем Неаполе не существует того, что люди называют «патриотами». — Он выпрямился и посмотрел на Эмму бешеным взглядом.

Она подошла к нему вплотную, презрительно улыбаясь и с вызывающим видом покачивая головой:

— Однажды вы уже ставили в заклад свою голову, герцог; по-видимому, вы ею не очень дорожите. Ведь ваши утверждения слишком легко опровергнуть. Вы говорите, что дворянство остается верным? Ну так вот… — Она обвела взором присутствующих и стала говорить громче: — В одном из собраний объединенного дворянства, состоявшегося в ночь с четырнадцатого на пятнадцатое число этого месяца на одной из пози-липпских вилл, было сделано предложение помешать бомбардировке Неаполя английским флотом в случае вступления Шампионе, а для этого надо арестовать сэра Уильяма и Нельсона и держать их в качестве заложников. Господин префект, соблаговолите осведомиться у Джузеппе Риарио, герцога ди Корлетто, кто внес это предложение? Оно принято и должно было быть выполнено студентами больницы для неизлечимых. Князь Пиньятелли-Стронголи, не угодно ли вам спросить у своего кузена, князя Винченцо Пиньятелли-Стронголи, кто предложил себя в предводители для этого преступления? Пленных предполагалось содержать в таком месте, куда никто не получит доступа, кроме «патриотов». Герцог Карачиолло, спросите своего племянника Николино Карачиолло, коменданта Сан-Эльмо, кто предоставил для этой цели подземные мрачные крепости? О, конечно, господа, дворянство соблюдает верность, «патриотов» не существует. Да здравствует король! — И Эмма с язвительным смехом тряхнула своими локонами.

Наступила мертвая тишина. Фердинанд снова уселся. На его лице отражалось беспомощное отчаяние, он дрожащей рукой погладил левретку, положившую свою узкую голову на его колено.

— Миледи… — пробормотал он наконец. — Миледи… миледи…

Этот лепет дал толчок целой буре негодования. Знать принялась осыпать Эмму упреками, настаивала перед королем на строжайшем расследовании обвинений.

— Не было примера, чтобы все дворянство страны было так опозорено! — кричал Карачиолло хриплым голосом. — В том, что сказала эта леди, нет ни слова правды. Я требую доказательств, назначения следственной комиссии, допроса обвиненных…

— Пока солдаты Шампионе не положат конца всему этому! — рассмеялась Эмма. — Сколько дней просуществует еще, по-вашему, королевская юстиция, герцог?

Но Карачиолло не обратил внимания на ее слова и продолжал кричать, бросая дикие взоры:

— Все это порождение подлой трусости! Перед фантазиями истеричных женщин обращаются в бегство только трусливые бабы…

— Карачиолло! — послышался окрик Фердинанда. — Ты заходишь слишком далеко! Приказываю тебе замолчать!

Он снова вскочил, оттолкнув от себя левретку; на мгновение в нем проснулся король. Но затем он опять съежился.

Эмма выдержала всю эту сцену молча. Теперь она слегка поклонилась Фердинанду:

— Благодарю ваше величество за то, что у вас нашлось слово в защиту храбрости победителя Абукира. Но он не нуждается в защите вашего величества. — Она резкими, размеренными шагами подошла к Карачиолло и показала указательным пальцем на его руку, глаз, лоб. — В каком сражении потеряли вы эту руку, господин адмирал? Где потеряли глаз? Какой снаряд оставил этот шрам на вашем лбу? Ах, герцог, неужели вы не понимаете, почему такие люди, как Нельсон и сэр Уильям, готовы принять обвинение в трусости? Ведь они хотят сохранить королю, вашему повелителю, его столицу. Уж не думаете ли вы, что вашим заговорщикам удалось бы взять Нельсона живым? А сэр Уильям… остался ли бы он жив или нет, но знайте — я, его жена, вот этой самой рукой направила бы первый пушечный выстрел на Сан-Эльмо из орудий «Вангара». Мы — британцы, адмирал! — Высокомерно повернувшись к нему спиной, она обратилась к Фердинанду: — Государь, я знаю, эти нападки направлены не против самого короля, а лишь против его друзей. Но это — пока, а позднее… И Людовик XVI тоже выдал своих истинных друзей, отдался в руки жирондистов, этих «патриотов» Парижа. А кто появился вслед за жирондистами?

Фердинанд вытянул вперед руки, словно отгонял страшную картину, нарисованную ему Эммой.

— Перестаньте, миледи! Перестаньте! — крикнул он и во внезапном приливе бешенства так толкнул ногой левретку, что та с визгом кувыркнулась через всю комнату.

Руффо хмуро молчал. Опустив глаза, скрестив руки на груди, он неподвижно стоял за креслом короля, словно весь этот спор отнюдь не касался его. Но, несмотря на все искусство притворства, его лицо выражало удовлетворение, словно он радовался победе Эммы.

Но — нет! — не ему обманывать ее!.. Руффо был таким же врагом Англии, как и Карачиолло. Только он завидовал этому герцогу, хотел единолично пользоваться королевским благоволением, единолично управлять им. Его радовало поражение соперника, а теперь он, наверное, поднимет перчатку, которую она, Эмма, кинула ему при входе…

Торжествуя, смотрела Эмма, как Руффо постепенно приподнимал веки и склонялся к стулу Фердинанда. Она даже подошла поближе, чтобы лучше слышать его тихую, медлительную речь.

— Возможно, что леди Гамильтон не совсем не права, государь. После жирондистов явились Робеспьер и гильотина. Но и мнение герцога тоже обосновано. Фердинанд Неаполитанский — не Людовик XVI, Неаполь — не Париж, богобоязненные лаццарони — не озверелые торговки. А обвинения миледи против знати, быть может, касаются отдельных личностей, являющихся печальным исключением, но никак не общим правилом.

Он выдержал паузу и поклонился Эмме и Карачиолло, слегка выгибая руку, словно став в дуэльную позицию и приветствуя противника шпагой.

Фердинанд кисло поморщился:

— Хоть бы ты говорил яснее, Фабрицио! А то у тебя оба правы — и леди и герцог!

— Правы и не правы, государь. Леди Гамильтон… я попрошу вас, миледи, не перебивать меня; его величество, наверное, предоставит вам после слово!.. Леди Гамильтон советует переселиться в Сицилию. Однако там ваше величество будет в известной зависимости от чужой державы, которую я не хочу называть, но которая не чужда миледи. Кроме того, Сицилия в государственном отношении совершенно самостоятельна; она находится с Неаполем в простой унии, объединяясь лишь особой вашего величества. Поэтому враги монархии истолкуют переселение туда в качестве бегства за границу.

Карачиолло ожесточенно закивал, говоря:

— Как позорное бегство… как государственную измену! Имя короля будет обесчещено!

Фердинанд побагровел и изо всей силы стукнул кулаком по спинке стула:

— Франческа! Клянусь святым Януарием, если бы я не знал, что ты предан мне… А ты, Фабрицио… поменьше слов! Просто не поймешь, что ты хочешь сказать!

Не моргнув глазом, Руффо продолжал:

— С другой стороны, вашему величеству было бы очень рискованно оставаться в Неаполе по совету герцога. Именно здесь особенно сильны внутренние раздоры, а у порога стоит могущественный враг. Может ли герцог взять на себя ответственность за безопасность венценосца?

Герцог хотел что-то ответить, но Фердинанд предупредил его ответ:

— Да не начинай ты опять, Франческо! Уж не хочешь ли ты один справиться с Шампионе, при появлении которого разбежалось шестьдесят тысяч наших солдат? Мне и в голову не придет оставаться в Неаполе. Или я отправлюсь, как советует леди, в Сицилию, или сделаю, как хочет Руффо, и… Кардинал поспешно перебил его:

— Простите, государь, но я должен напомнить о том, что мой план требует строжайшей тайны, строжайшего молчания.

— Ах, эта вечная осмотрительность! Ведь мы между своими! Леди Гамильтон не проболтается, я знаю ее. Это единственная женщина, умеющая молчать. А что, миледи, вы дадите Руффо свое слово?

Эмма пожала плечами:

— Вы очень милостивы, государь, что пытаетесь защищать меня, но, к сожалению, я не могу ничем связывать себя в этом положении! — Она сделала шаг к кардиналу, немного наклонилась к нему. — Да я и так знаю план вашей эминенции! Уж не собираетесь ли вы отправить королеву с детьми в Сицилию, а сами отправиться с его величеством в Калабрию?

Плечи Руффо еле заметно дрогнули.

— В Калабрию? Как это пришло вам в голову, миледи!

— Когда Людовик XVI бежал из Парижа… не припомнит ли ваша эминенция наш тогдашний разговор? Вы осуждали его мысль бежать за границу. Вы посоветовали ему удалить из Франции Марию-Антуанетту, ненавистную австриячку, по возможности совсем разойтись с нею, а затем Людовик должен был бы кинуться в Вандею и оттуда угрожать Парижу… Разве это не так, ваша эминенция?

— Не помню, миледи. Кроме того, я не вижу, что общего имеет это с Калабрией?

— А разве Калабрия — не Вандея Неаполя? По первому взгляду этот план кажется вовсе не плохим. Крупные землевладельцы страны — родственники вашей эминенции, и у них король будет иметь поддержку, в особенности если его величество в выборе будущего главнокомандующего для формирования армии проявит… признательность… Руффо попытался улыбнуться:

— Уж не в меня ли вы метите, миледи? Я — кардинал, не солдат!

Эмма тоже улыбнулась:

— Ваша эминенция, вы слишком скромны. Многосторонность кардинала Руффо хорошо известна. Помимо трудов по гидротехнике и разведению голубей, в библиотеке сэра Уильяма имеется талантливый труд вашей эминенции относительно передвижения войск и снаряжения кавалерии. Быть может, вашей эминенции более улыбается деятельность премьер-министра или генерального наместника королевства?

Руффо бросил в сторону короля быстрый, пугливый взгляд, но затем, словно испуганный своей неосторожностью, опустил веки:

— Я не понимаю вас, миледи. Сэр Джон Актон пользуется полным доверием его величества. Вообще я должен просить оставить мою особу в стороне; здесь она не имеет ни малейшего значения. Миледи ошибается. Мой план вовсе не затрагивает Калабрии.

Он отвернулся, сложил руки на груди, вернулся обратно на свое место за стулом короля, словно с Эммой было покончено.

В первый момент она была словно оглушена. Неужели она все-таки ошиблась? Но что же означало явное замешательство Фердинанда? Надо было сделать последнюю попытку.

— Ваша эминенция, вы сняли с меня тяжелую заботу! — сказала Эмма, словно с облегчением переводя дух. — Кроме того, вы сами освобождаетесь от такой ответственности, которую не можете возложить на себя. Ведь посоветовать королю поселиться в Калабрии — это значит подвергнуть его высокую особу величайшей непосредственной опасности!

Руки Руффо дрогнули и раскинулись, словно его кто-то толкнул в спину.

Фердинанд вскочил:

— Фабрицио, если ты скрыл от меня что-нибудь…

— Государь… почтительнейше… я должен протестовать…

— Да ну тебя! К черту игру в секреты! Как можешь ты требовать от меня молчания, когда на карту поставлена такая крупная ставка? Да, миледи, Руффо предложил мне отправиться в Калабрию, а теперь являетесь вы, делаете разные туманные намеки, обвиняете его! Как могу я решиться на что-нибудь, если каждый из вас противоречит другому? — Фердинанд в бешенстве забегал по комнате.

— Я совершенно не обвиняю его эминенцию, — спокойно возразила Эмма. — Я убеждена, что он не более вашего величества осведомлен о том, что в данный момент происходит в Калабрии. Не знаете ли вы, ваша эминенция, некоего Джузеппе Логофета?

— Логофета? — повторил кардинал. — В первый раз слышу это имя!

По его неподдельному изумлению Эмма поняла, что он не лжет.

— Я верю вам. Было бы странно, если бы князь церкви имел сношения с безбожником. Ведь Логофет — «патриот», якобинец. В тот самый день, когда король выступил с армией в Рим, иначе говоря, в тот день, когда армия покинула пределы страны, Логофет исчез из Неаполя. Через два дня он объявился в Калабрии, принялся революционизировать страну, стал раздувать недовольство народа принудительной солдатчиной, гнетом помещиков, а теперь…

Она умышленно остановилась и посмотрела на Руффо взглядом, который, казалось, отыскивал место, куда ткнуть шпагой… Кардинал все еще стоял за стулом короля, но его веки уже не были опущены, а глаза с колеблющимся огоньком останавливались то на Эмме, то на напряженных лицах других и снова обращались к Эмме.

— А теперь? — задыхаясь, крикнул Фердинанд. — А теперь?

Эмма не обратила на него внимания. Она не спускала взора с Руффо и, выгнувшись вперед, сделала выпад:

— А теперь… Каламбрия вашей эминенции далеко не Вандея! У Логофета много приверженцев; они и в Реджио, и в Пальми, и в Баньяре, Шилле, Скалетте…

Руки Руффо сразу разомкнулись, пальцы растопырились, словно выпуская оружие. Вдруг, почти пошатываясь, он вышел из-за стула и воскликнул:

— Это неправда, миледи! Баньяра, Шилла, Скалетта? Этого не может быть! Это невозможно, государь, невозможно!

Эмма улыбнулась:

— Потому что эти места принадлежат к числу ваших родовых имений? Ах, кардинал, я боюсь, что и калабрийских крестьян манит теперь к танцам зеленое «дерево свободы» якобинцев, а не… колонна! [22]

Кардинал остановился перед нею с пожелтевшим лицом и блуждающим взглядом:

— Подобные обвинения… да откуда вы взяли все это, миледи? Как вы могли узнать о вещах, о которых не знает сама королевская полиция? Не якобинка ли вы?

Словно последний отчаянный выпад побежденного, бросил он это Эмме. Она же лишь пожала плечами:

— Я англичанка, кардинал. Если бы вы знали Англию, вы поняли бы, что там якобинцы вообще немыслимы. А как я узнала об этом? Боже мой, забота о его величестве заставила сэра Уильяма навести справки, а так как полиция его величества — я не хочу задеть этим господина префекта — имеет несчастье делать открытия лишь много спустя после свершившегося факта, то…

Она потопила конец фразы в выразительном смешке, а затем движением руки простилась с Руффо, как с павшим противником. Дуэль была окончена!

И все-таки успех не радовал Эмму. Другу, себе самой она никогда не солгала бы, но в политике, этим вечно лгущим итальянцам…

Заговор в Калабрии был уже подавлен, Анджело ди Фиоре, прокурор в Катанцаро, арестовал Логофета с сорока семью сообщниками и отправил арестованных в Мессину. Весть об этом пришла утром в палаццо Сиесса, а при медлительности властей могла дойти до Фердинанда лишь через неделю, когда она надеялась уже видеть его вместе с Марией-Каролиной в Сицилии.

Эмма солгала, или, вернее, сообщила половину правды, как ее научил сэр Уильям. Но разве величие Англии не стоило полулжи?

XXIV

Руффо вернулся обратно на свое место за креслом короля и словно в изнеможении оперся о стену. В двух шагах от него Карачиолло, тяжело дышавший, обмахивался носовым платком. Остальные были очень бледны, ожидая королевского решения, от которого зависела также и их участь. Никто не говорил ни слова.

Вдруг Фердинанд подошел к Эмме и, скрывая лицо от остальных, еле слышно зашептал:

— Морской переезд в это время года… я сам-то не боюсь бурь… но королева… дети… состояние наследной принцессы…

Страх, который он отрицал, ясно был написан на его вздрагивающем лице. Он, страстный рыболов, не решался отправиться морем, когда на небе не было ни облачка.

Эмма подавила ироническую улыбку:

— Я не компетентна в этом вопросе, государь. Быть может, вы посоветуетесь с лордом Нельсоном?

Король горячо согласился:

— И с сэром Уильямом тоже, он должен помочь мне. Но состояние… состояние королевы… церковной казны… Я не оставлю всего этого Шампионе! А что, скоро могут прийти сюда лорд Нельсон и сэр Уильям? Сейчас? Миледи, вы упоминали о покушении… я боюсь, что лорд Нельсон не решится сойти на берег…

Эмма знала Фердинанда, знала, что надо было сразу же использовать его теперешнее настроение.

— Если ваше величество разрешит мне написать ему несколько слов, то через час он будет здесь. Но мне нужен надежный посланец.

Король кивнул:

— Феррери сделает это. Он надежен и не болтун.

Теперь, когда он принял решение, все казалось ему недостаточно быстрым. Он собственноручно принес чернильницу и перо, сам сходил в прихожую за Феррери.

Эмма принялась писать — медленно, взвешивая каждое слово.

Опасаясь, что ее письма могут перехватить, она выработала с мужем и Нельсоном условный язык. «Барин» означало короля, «барыня» — королеву, «дом» — дворец, «маленькая Эмми» — Эмму, «источник Аретузы» — Сицилию. Подземный (известный только доверенным лицам королевы) ход назывался «известной дорогой». Эмма подробно описала этот ход Нельсону, и ему нетрудно было бы найти его.

Написав записку, она еще раз прочла ее:

«Милый друг!

Барин болен и хочет спешно ехать к источнику Аретузы. Барыня поедет с ним. Наконец-то наши желания исполнятся! Я не могу оставить дом — должна помогать при укладке вещей, не допускать докучливых визитеров. Поэтому приходите ко мне известным Вам путем, чтобы мы могли столковаться обо всем необходимом. Только осторожнее, чтобы никто ничего не заметил. Со страстной тоской ожидает Вас

Ваша маленькая Эмми».

Разве это не было обычной любовной записочкой влюбленной горничной к бравому кавалеру? Никто не станет доискиваться тут тайного смысла! Эмма, смеясь, запечатала записку и вручила ее Феррери, давая указания. Но, говоря с Феррери, она в то же время смотрела в зеркало, отражавшее противоположную сторону, и невольно пригляделась внимательнее. Она видела, что Карачиолло по-прежнему стоит у окна и обмахивает платком раскрасневшееся лицо. Его волнение было все еще очень велико: два раза платок выскальзывал из его рук и вылетал на подоконник, однако герцог снова доставал его оттуда. Вдруг он упустил платок на пол и поспешно вышел на середину комнаты.

— Погодите еще, Феррери, погодите! — сказал он курьеру, а затем, обратившись к Фердинанду, продолжал: — Государь, еще раз заклинаю вас! Если вы покинете Неаполь, вы отдадите его врагу. Чем мы заслужили ваше недоверие? Неужели лишь тем, что иностранцы клевещут на нас, ничего о нас не зная? Но ведь и наша армия тоже была организована иностранцами. А народ, мы все… разве вы не знаете, чего ждут те тысячи, которые с трепетным нетерпением взирают на окна вашего дворца? Они требуют оружия, чтобы защитить своего короля, загладить позор Неаполя, пожертвовать жизнью за отечество. Государь, пока не поздно…

Волнение пресекло его голос, но, словно услыхав его слова, в этот момент послышался громкий вопль толпы, собравшейся перед дворцом:

— Да здравствует король! Долой иностранцев! Смерть якобинцам! Оружие! Дайте нам оружие!

Префект полиции бросился на улицу, чтобы усмирить народ своим появлением.

Карачиолло бросился перед Фердинандом на колени:

— Государь! Внемлите голосу своего верного народа! Заклинаю вас всем для вас священным, заклинаю вас честью вашего имени, вашими детьми!

Фердинанд остановился в нерешительности. Его взор боязливо устремился к окну.

— Если бы я знал… Фабрицио, это лаццарони?

Кардинал подошел поближе и заглянул в щелку занавеси.

— Хорошо одетые люди… горожане… студенты…

Король вздрогнул:

— Студенты?

Эмма иронически рассмеялась:

— Смотрите, ваша эминенция, не наступите там на носовой платок. Герцог уронил его… как раз перед тем, как народ начал кричать…

Карачиолло в бешенстве вскочил:

— Миледи…

Но Фердинанд не дал ему договорить:

— Клянусь святым Януарием, Франческо, ты злоупотребляешь моим терпением! Неужели ты думаешь, я должен слушать одного тебя? Это «патриоты», Фабрицио?

Руффо холодно пожал плечами:

— Кто может сказать это с достаточной уверенностью? Во всяком случае, Феррери сделает хорошо, если заговорит по-французски, если его остановят по дороге к лорду Нельсону…

Фердинанд с посеревшим от страха лицом подскочил к курьеру:

— Чего ты стоишь здесь, Антонио? Почему ты еще не ушел? Ступай, говорю тебе, ступай!

Феррери ушел.

Эмма с удивлением услышала предупреждение Руффо. Почему он хотел, чтобы ее записка дошла до Нельсона? Уж не старался ли хитрец заручиться благовэлением Англии теперь, когда Фердинанд высказался за Сицилию?

Тем временем крики продолжались, народ желал видеть короля. Сквозь приветствия все чаще раздавались угрозы: наверное, Фердинанд уже сбежал и оставил Неаполь в беде; надо взять штурмом дворец и захватить предателей придворных…

В комнату, задыхаясь, вбежал префект полиции.

— Они прорвали цепь моих полицейских и теперь осаждают ворота… Государь, что…

— Да что вы хотите от меня? — перебил его в диком страхе

Фердинанд. — Я, что ли, префект полиции? Дворец полон солдат, а вы спрашиваете, что делать? Если с этими канальями иначе нельзя… прикажите стрелять, стрелять!

— Но… войска… я боюсь…

Фердинанд побледнел еще больше.

— Ах, трусливые бабы, трусливые бабы! — простонал он. — Я не могу быть в безопасности даже в собственном дворце! —

Вдруг кровь хлынула ему в голову; трясясь от бешенства, он схватил Карачиолло за руку, резко дернул. — И ты еще требуешь, чтобы я оставался здесь, в этом гнезде коварства и предательства? А-а! Ты знаешь, что я начинаю думать? Что ты сам…

— Государь! — крикнул герцог, с силой отталкивая руку Фердинанда. — Вашему величеству угодно самому лишить себя вернейших слуг?

Его глаза метали искры, зубы скрипели, лицо горело под сединой волос.

Фердинанд отступал назад.

— Если бы ты был королем… — словно извиняясь, пробормотал он, — если бы ты был королем…

Мрачная улыбка скользнула по лицу Карачиолло.

— Если бы я был королем, я не стал бы настолько мешать своим друзьям и своему народу соблюдать мне верность… Да, да, я опять и опять повторяю и буду повторять до последнего вздоха: неаполитанский народ верен своему королю. Вашему величеству угодно проверить это? Ну так вот: покажитесь народу, скажите хоть несколько слов в успокоение, и тот же самый народ, который бьет королевских сбирров, чтобы добраться до своего государя, бросится перед вами на колени и слепо станет повиноваться малейшему жесту вашей руки… Государь!

Теперь Пиньятелли, Галло и другие тоже стали настаивать, чтобы король хоть на минуту вышел на балкон соседней комнаты.

— Разрешите, ваше величество, мне идти впереди вас и прикрыть вашу особу своим телом! — молил префект полиции.

Фердинанд ничего не ответил. Кусая губы, сжимая пальцами виски, он продолжал молчать в полном отчаянии.

Тогда Карачиолло стукнул шпагой о пол и сильным голосом крикнул:

— Неужели Неаполь должен быть потерян для дома Бурбонов! Его величество трусит?

Теперь Фердинанд сдался. Карачиолло, Пиньятелли, Кастельчикала, Галло защитным кольцом окружили его, впереди пошел префект полиции. Так вышли они на балкон соседней комнаты.

Они были встречены воплем ликования. Затем наступила мертвая тишина. И король-носач обратился с речью к своему народу…

Эмма взволновалась; у нее замелькали мысли: а что, если народ останется спокойным?.. если Карачиолло с друзьями удастся преодолеть страх Фердинанда?.. Ведь только страх и гнал его из Неаполя.

Эмма со страстным нетерпением прижалась к щелке в занавеси. Да, Руффо был прав: это были горожане, купцы, студенты. Они внимательно слушали Фердинанда, воодушевленно приветствовали его каждый раз, когда он делал паузу, били себя в грудь, умоляли остаться, предлагали все свое состояние и жизнь…

Кто это был? «Патриоты»? Богоотступники? Республиканцы? Или Карачиолло был прав, когда доказывал их преданность королю, когда говорил, что недоверие Марии-Каролины порождено ее болезненным состоянием, вскормлено политикой сэра Уильяма, взращено предательским карьеризмом Ванни? Что, если это было так?..

Мысли Эммы спутались. Тяжелым грузом легло ей на сердце сомнение, и в тот же момент в ней пробудилось что-то нечистое, страшное — желание… дикое, жестокое желание… Что, если бы кто-нибудь из этих людей поднял камень и швырнул им в этого болтливого, притворяющегося храбрым короля? Нельсон, Англия, Эмма были бы оправданы этим…

Кто-то коснулся ее руки. Эмма вздрогнула и обернулась: перед ней был Руффо.

— Не правда ли, странно, как покоен этот народ? Возможно, что Карачиолло еще выиграет партию… если только этим временем ничего не случится.

«Неужели он угадал мои мысли?» — подумала Эмма.

Вдруг дикий вопль заглушил голос Фердинанда. Он несся из-за угла дворца, оттуда, где начиналась улица, ведущая к гавани. Распахнув окно, Эмма высунулась наружу.

Вот из-за угла показалась кучка оборванцев, вооруженных палками, молотками, дубинками; над ними реяло нечто вроде знамени — черный крест на обрывке полотна. Впереди стремительно бежал человек. Он дважды поскользнулся, падал, снова поднимался и продолжал бежать. Выскочив на площадь, он увидел толпу перед дворцом, остановился в смущении, хотел свернуть в боковую улочку, но преследователи отрезали ему путь. Тогда с воплем отчаяния он бросился в свободное пространство между дворцом и толпой.

Со стороны преследователей раздался рев:

— Бейте его! Бейте! Шпион! Французский шпион!

Ответом на это был вопль толпы. Теперь все бросились на беглеца и настигли его у портала дворца. Ловко брошенный молоток поразил его в ногу, и, всплеснув руками, беглец рухнул на землю. Вся толпа устремилась на него, в его грудь втыкались ножи, раздавались крики:

— Долой якобинцев! Смерть врагам Неаполя! Да здравствует король!

Грубые руки схватили беглеца, подтащили под балкон, стали подбрасывать к Фердинанду. На одно мгновение над тесно сомкнувшимися головами показалось лицо умирающего.

— Феррери! — крикнула Эмма. — Феррери!

Не показался ли отсвет улыбки на бледном лице?

Но вот он снова исчез под ногами неистовствующей толпы. Воровские руки обыскали его, сорвали с него платье. Теперь он лежал совсем обнаженный, но так как еще вздрагивал, то к нему прокрался мальчик и камнем раздробил голову…

Около Эммы чей-то голос бормотал:

— Этого я не хотел… не хотел… не хотел…

С опущенными глазами, скрестив руки на груди, стоял Руффо. Его лицо оставалось неподвижным, и только губы судорожно двигались в страшном прерывистом шепоте:

— Этого я не хотел… не хотел… не хотел…

Эмма с ужасом взглянула на кардинала, и вдруг она вспомнила его совет, данный Феррери, и то, что только что кричала чернь [23].

Должно быть, Руффо угадал ее мысли. Дрожь пробежала по его лицу, губы замерли, но он поднял веки, заставил себя улыбнуться, посмотрел на Эмму и произнес:

— Счастье благоволит вам, миледи, а счастливые всегда правы. Не откажите передать мой привет сэру Уильяму и лорду Нельсону!

Он низко поклонился ей и ушел тихим, скользящим шагом, мрачный, словно призрак с того света.

Через час Эмма провела потайным ходом Нельсона и мужа к Марии-Каролине. Королева встретила их возгласом радости.

Фердинанд был у нее. Он примирился с нею и окончательно согласился на бегство в Сицилию. Приготовления, исполнение плана, назначение временного правительства — все было предоставлено Марии-Каролине; муж поставил только единственное условие: его состояние должно было быть спасено целиком.

Казалось, Мария-Каролина преисполнилась новыми надеждами. Ее взор горел восторгом власти, она со страстной энергией приступила к совещанию.

Позднее к ним присоединился Фердинанд. Он настоял, чтобы его лейб-медик произвел осмотр трупа Феррери в его присутствии, насчитал сорок две раны и воскликнул:

— Я вообще не понимаю, как это могло случиться. Дать захватить себя таким канальям, позволить, чтобы тебя изрешетили, словно быка! Наверное, он вел себя уж очень глупо, как идиот!

Продолжая ругать покойного, он кинул Эмме то, что лейб-медик нашел в горле Феррери. Это был разжеванный, слипшийся кусок бумаги… любовная записка горничной…

XXV

День и ночь народ теснился вокруг дворца. Лакеи сновали кругом с перепуганными лицами, приглядываясь к каждому взгляду, прислушиваясь к каждому слову. Разве им не приходилось опасаться, что их убьют так же, как Феррери, если только чернь заметит попытку Фердинанда бежать?

Бегство могло удаться только в том случае, если все приготовления будут совершены в величайшей тайне. Начался «поход трех храбрых», как окрестила Эмма план, выработанный ею совместно с мужем и Нельсоном и представлявший разительный контраст с общей трусливой растерянностью. Чтобы отвлечь общественное внимание, посланники дружественных Неаполю держав дали несколько празднеств, каждый раз ярко освещая фасады своих помещений и открывая настежь двери и окна, чтобы на улице были слышны звуки беззаботного веселья. Эмма тоже больше чем когда-либо показывалась в обществе, пела задорные песенки, танцевала помпейские танцы, придумывала новые пластические позы. Можно ли было заподозрить Марию-Каролину в отчаянном решении, если ее верная подруга беззаботно отдавалась развлечениям?

В часы, свободные от этой комедии, Эмма лихорадочно работала. Надо было выполнить условие, поставленное Фердинандом, то есть спасти все его состояние, иначе он мог в последний момент перейти на сторону Карачиолло или Руффо.

Вернувшись с празднества, еще одетая в прозрачный бальный туалет, в ночные часы Эмма читала тайную корреспонденцию от Марии-Каролины.

«Дорогая миледи, с четверга мы не имеем известий от Мака. Я умираю от сердцебиения и страха. Сегодня ночью я перешлю Вам наши испанские деньги, принадлежащие мне и королю. Всего — 60 m [24]. Это все наше состояние; к сожалению, мы никогда не копили. Драгоценности нашей семьи я пошлю завтра, доверяя их порядочности лорда Нельсона. Генерал Актон уже говорил с ним по поводу остальных денег, которые пойдут на уплату армии, флоту и т. п. Саверио, верный и надежный человек, доставит их.

До свидания, поклонитесь от меня шевалье, уважаемому милорду, нашему спасителю, его храброй нации. Сохраните мне их дружбу. Ах, сколько доказательств ее уже дали Вы мне! До свидания. На жизнь и смерть Ваша благодарная, верная подруга

Шарлотта».

Ночь за ночью новые посылки, новые записки. Непрерывно прибывали ящики, сундуки, баулы, в которые Мария-Каролина при помощи принцессы и посвященных в тайну придворных дам упаковывала все нужное для переезда.

«Моя дорогая миледи, при сем еще три сундука и маленький ящик. В первых трех находится немного белья моих детей для пользования в дороге; в ящике — несколько платьев. Надеюсь, что не очень утруждаю Вас! До свидания, дорогая моя. Вы обязываете меня на всю жизнь к неизменной признательности! Ваша верная

Шарлотта».

Все это надо было поместить в подвалах палаццо Сиесса и, надписав крупными буквами «СОБСТВЕННОСТЬ ЛОРДА НЕЛЬСОНА», вручить матросам. А тут еще подоспело то, что хотел спасти сам Фердинанд.

Все-то он хотел захватить с собой, ничего не соглашался оставить. И отказался от самых ничтожных пустяков лишь тогда, когда выяснилось, что на судах не хватит места. Он был вне себя от необходимости оставить собак и долго не хотел понимать, что трудно провести эту лающую стаю королевских фаворитов по улицам, не обратив внимания толпы.

Вот когда во всей красе выступила его скупость, его низменное стяжательство! Он был глух к заявлению Пиньятелли и Карачиолло, что государство нельзя лишать всех средств, так как иначе оно не в силах будет бороться с осаждавшим его врагом. Всю наличность казначейства он забрал с собой. Пусть-ка эти негодяи чиновники изворачиваются, как умеют! Разве в долгие годы мира они путем всяких обманов не набили себе карманов? Ну так будет законным возмездием, если теперь они вернут часть украденного!

При этом он наказывал особенно строго Пиньятелли, оставляемому в качестве королевского наместника, чтобы тот оказал врагу упорное сопротивление, и заранее делал его ответственным за каждую ошибку и упущение. В отношении к своим доверенным лицам он упорно разыгрывал комедию, будто поездка в Сицилию — лишь прогулка, лишь временная перемена места, а никак не бегство, не говоря уже об отказе от трона.

Таким образом, в руки Эммы стекались все сокровища Неаполя. О себе же самой она совершенно не думала. Она не хотела и пальцем шевельнуть, чтобы спасти свое имущество. Сэр Уильям с трудом упаковал наиболее ценные картины, греческие вазы и античные редкости. Все это он отправил в Англию, а прочее оставалось на месте.

Так в труде и заботах текли дни. Все ближе и ближе надвигалось двадцать первое декабря, день, назначенный для бегства. А с этим днем — еще одна новая забота. В городе уже начали циркулировать слухи о намерении королевской семьи покинуть Неаполь, и к Эмме стали вламываться целые толпы просителей, которые молили взять их с собой, чтобы избавить от народного гнева. Эмма должна была ходатайствовать за них перед королевой; однако число просителей все возрастало, и приемная палаццо Сиесса никогда не пустовала.

Пришел и Ванни, некогда бывший судьей казненных школяров. Боясь мести «патриотов», опасаясь продвигавшихся все далее французов, он вернулся из своего убежища в Неаполь и теперь обратился к Эмме с просьбой дать ему местечко на корабле. Пусть это будет самый темный уголок в трюме, пусть его пищей будет кусок черствого хлеба, лишь бы спасти жизнь, жизнь!

Но места было мало. Для тысяч желающих было всего только двадцать пять судов. Эмма не могла взять на себя составление списка спутников и передала просьбу Ванни Марии-Каролине.

С тех пор Ванни приходил ежедневно утром, днем и вечером. Он робко проскальзывал через боковую дверь, ждал в углу приемной, не осмеливаясь обратиться с вопросом, искал взора Эммы с немой мольбой… Уж не забыла ли о нем королева? Ужас и сострадание преисполнили Эмму. Сколько отчаяния было в его взоре, как лихорадочно дрожали его губы!

Девятнадцатого декабря Мария-Каролина прислала Эмме объемистый список лиц, которых предполагалось взять с собой, и образец легитимационного билета, по которому капитаны судов могли узнать, действительно ли данное лицо включено в список. Эмма с состраданием просмотрела список — имени Ванни там не было…

Лицо Ванни посерело. Один момент он оставался в нерешительности, затем подошел к Эмме и положил запечатанную записку около нее на письменный стол, осторожно, словно опасаясь дотронуться до ее руки, до платья, и при этом произнес:

— Если я завтра почему-либо не приду… мне могут помешать… не откажите передать эту записку королеве, миледи…

На следующий день Мария-Каролина прислала дополнительный список. Теперь имя Ванни было занесено, но перечеркнуто жирной чертой. Видно было, что рука, зачеркнувшая это имя, сильно дрожала, так как широко кругом разлетелись чернильные брызги.

Эмма поспешно прочла препроводительную записку королевы:

«Дорогая миледи! Ежедневные народные восстания, еже дневные открытые убийства… разве это не показывает, что нас ждет? У меня смерть на сердце. Не будь здесь спасителя… доверчиво вручаю я ему судьбу свою и своих невинных детей.

При сем список лиц, которым я сама вручу легитимационные билеты. Так как несчастные не решаются сами заявиться, то их еще, пожалуй, могут оставить из злобы и мести. До свидания!.. Ах, если бы я могла когда-нибудь доказать, как я Вам благодарна! Я несчастнейшая из всех женщин, матерей, королев, но все же остаюсь Вашей верной подругой Шарлоттой.

P.S. Моя душа истерзана, сердце истекает кровью… Ванни!.. Несчастный сегодня утром застрелился. Как упрекаю я себя за него!..»

Теперь Эмма вспомнила странный тон, которым прозвучало слово «завтра» в устах Ванни. Она взяла со стола записку, оставленную им для королевы. А что, если записка лишь принесет новое страдание обремененной горем женщине?

Эмма решительно взяла записку и вскрыла ее:

«Неблагодарный двор изменнически покидает меня в беде, непримиримый враг преследует меня по пятам. И нет государства, которое даст мне приют! Я отказываюсь от жизни, ставшей мне лишь в тягость. Пусть моя судьба будет уроком для судей!

Ванни».

Настало двадцать первое декабря, день бегства.

Вечером Келим-эфенди, турецкий посланник, дал праздник в честь сэра Уильяма. В девять часов Эмма показала новые пластические позы, а затем, в то время как Гамильтон выслушивал в зале восторженные похвалы гостей, поспешно переоделась в уборной в грубое платье женщины из простонародья и через боковую дверь выскользнула на улицу.

Перед домом толпились группы лаццарони, смотревших на ярко освещенные окна и раздражавшихся дикими проклятиями в адрес чужеземцев, которые бесчувственно танцевали и смеялись среди народных бедствий. Затем они столпились вокруг экипажа, только что подъехавшего к порталу, и, узнав герб сэра Уильяма, дали волю ругательствам по поводу посланника и его жены.

Он был старый глупый фат, ощипанный петух, не замечавший рогов, наставляемых ему женой. Ей мало было делить ложе с австриячкой, так она еще приспособила себе английского адмирала, этого скелета Нельсона! С тех пор они втроем правили Неаполем. Разве не они заманили короля в войну? Еще бы! Ведь им нужен был предлог, чтобы еще больше изнурить несчастный народ. Теперь деньги текли к ним целыми потоками. Ведь не скроешь, как они просаживают эти деньги! Каждую ночь «красная мадонна» шляется на балы да празднества, разодетая в дорогие платья и драгоценности. А тем временем австриячка держит короля пленником во дворце и приказывает своим агентам распространить слух, будто она уже удрала с ним в Сицилию. Только она никого не обманет! Без этой леди королева никуда не сбежит, и наступит день, когда ей будет отплачено за все! Вот когда народ штурмом возьмет дворец, освободит короля и бросит в помойную яму весь этот чужеземный сброд…

Эмма слушала все эти разговоры, улыбаясь легковерию черни. Ведь экипаж остановился у портала по приказанию Эммы, чтобы чернь думала, будто «красная мадонна» все еще торчит на балу, и чтобы внимание толпы было отвлечено от боковых дверей… Скрыв лицо головным платком, Эмма замешалась в толпу, смеясь, отбивалась от приставаний мужчин, отшучиваясь на простонародном диалекте, и незаметно пробралась окольными путями к южному углу арсенала Молосиллио, где было условлено встретиться. Она не чувствовала страха. Ах, все это было ей хорошо знакомо со времен нужды, когда она пробиралась по туманным улицам портового квартала Лондона, где воздух оглашался пьяными выкриками загулявших матросов. Уже не в том ли был смысл ее прошлого, что всевидящее Провидение хотело закалить ее нервы для этой решительной ночи?

Укрывшись в спасительную тень арсенала, Эмма увидела лодку. Гребцы недвижимо сидели на скамьях, держась за весла, словно готовые тотчас пуститься в путь. Эмма испугалась. Где же три барки, на которых должны были отправиться к эскадре члены королевской семьи и все спутники? Уж не окончилась ли неудачей попытка к бегству?

С замирающим сердцем Эмма бросилась к замаскированной двери потайного хода, чтобы пробраться к Марии-Каролине и быть с ней в минуту опасности, если все потеряно — умереть вместе с ней. Но, сделав два шага, она снова остановилась. Навстречу ей шел какой-то мужчина… Вот он окликнул ее. По голосу она узнала его: это был Нельсон…

Задыхаясь, поспешила она к нему, бросилась на шею, засыпала вопросами. В нескольких словах он сообщил ей обо всем. Мать Эммы перебралась на «Вангар» с последним транспортом. В половине десятого Нельсон проник подземным ходом в комнату Марии-Каролины, где собралась уже вся королевская семья. Он без труда вывел их тем же путем. Час тому назад барки с беглецами отплыли и теперь, наверное, уже добрались до линии кораблей. Фердинанду Неаполитанскому посчастливилось удачнее бежать от народа, чем Людовику XVI!

А сам Нельсон остался с этой лодочкой, чтобы подождать Эмму и сэра Уильяма. Как беспокоился он о ней! До него доносились дикие вопли и проклятия толпы, и Нельсон уже хотел бросить все и открыто пойти на выручку к ней…

А как он был бледен! Он, герой, не знавший страха! Но ведь не за себя, за нее боялся он теперь…

Эмма горячо прижалась к нему, потянулась губами. Он же вдруг отпрянул и направился навстречу приближавшемуся сэру Уильяму.

XXVI

На следующее утро весь залив был усеян лодками, окружавшими «Вангар». Сидевшие в них взволнованно выкрикивали имя короля, заклинали его остаться. Но Фердинанд не показывался. К депутациям, явившимся молить короля остаться и состоявшим из представителей магистратуры, купечества и ремесленников, он выслал Актона, сам же принял только достопочтенного кардинала Капече Дзурло, которому категорически заявил, что земля предала его, короля, и что теперь он в силу нужды доверился морю.

Неаполитанские линейные корабли «Санита» под командой Карачиолло и «Архимед» под командой графа Турна должны были эскортировать «Вангар» до Палермо. В полдень командиры этих судов явились к Фердинанду за приказаниями. Карачиолло еще раз сделал попытку повлиять на Фердинанда, уговаривая его перейти на «Саниту», чтобы все же остаться на «родной почве», а не отдаваться всецело власти чужеземцев.

Фердинанд снова заколебался. Но тогда на герцога обрушился Нельсон. Не хочет ли Карачиолло снова ручаться своей головой за безопасность короля? Он, не умевший держать в повиновении собственных матросов?

Теперь Фердинанд резко отклонил просьбу Карачиолло. Герцог ушел с «Вангара» с мрачным лицом и приказал спустить с «Саниты» королевский флаг.

С темного, покрытого тучами неба спускалась душная ночь. Выходя из воды, взметнулось вверх багровое пламя заката, и, словно стая ночных птиц, эскадра развернула паруса.

Эмма стояла с мужем на шканцах. Медленно ускользал из ее глаз потерянный рай.

По-прежнему море было усеяно лодками, по-прежнему на берегу теснилась толпа народа, но везде, где появлялся «Ван-гар», замирало каждое движение, стихал каждый звук. Неаполитанцы с мрачным молчанием смотрели, как скрывался вдали королевский штандарт, склонившийся под английским крестом.

Но что это? Что это сверкнуло там, у Позилиппо? Словно выходя из воды, взметнулось вверх багровое пламя и, словно огненное ядро, пробежал его отсвет по морской зыби. Затем пламя выросло вширь, как бы касаясь указующим перстом облаков. Но вот рядом с ним выросло второе пламя… третье, четвертое… целый сноп… пятидесятое, шестидесятое, сотое…

С лодок, с берега, даже с нельсоновских кораблей раздавались отчаянные крики. Они пронеслись по морю, ураганом промчались по всему городу. В домах загорались огни, на улицах замелькал свет факелов, смутное сияние замерцало сквозь оконные арки церквей и дворцов. Весь Неаполь окутался трепетным заревом пожарища. Это горел неаполитанский флот.

А тут еще начал гудеть колокол храма Санта Мария дель Кармине, и к нему присоединились колокола церквей Святого Януария, затем остальные. Со своим глухим ворчанием, всхлипывающим плачем, трепетными жалобами, колокола казались живыми существами.

Мария-Каролина, король, мужчины, женщины, дети — все бросились на палубу, бестолково спрашивали друг друга, не получая ответа. Да, напрасно Мария-Каролина тяжелым гнетом придавила народ, вызвала ненависть богатых непомерными налогами, выжала у бедных последнюю трудовую копейку. Плоды долголетней работы были уничтожены, а с ними — надежды на будущее… Неаполитанский флот горел.

Мария-Каролина разразилась истерическими рыданиями и дала Нельсону и Эмме увести себя в каюту. Она боялась остаться одна, не отпускала их, не переставая плакать и жаловаться.

— Как мог произойти такой ужас? Разве не было решено, что флотом пожертвуют лишь в минуту крайней необходимости? А Нельсон… разве не обещал он взять недоконченные, лишенные мачт, неспособные к плаванию суда под защиту оставленной в заливе блокирующей эскадры?

Страшное подозрение мелькнуло у Эммы. Ей вспомнилось выражение Нельсона после завоевания Тулона, железные слова, ставшие действительностью после поджога судов Людовика XVI: «брать и уничтожать».

Должно быть, Нельсон отгадал ее мысли. Он принес книгу приказов «Вангара» и показал место, куда была занесена инструкция для командиров блокирующей эскадры:

«Неаполитанские военные суда поставить в стороне от португальско-британского флота, способные к плаванию переправить в Сицилию, остальные: а) в случае вступления в Неаполь французов, б) в случае народного восстания против законного правительства — предать пламени».

Под приказом были расписки командиров в его приеме.

И все-таки суда были сожжены уже теперь и без всякой необходимости. Но ведь Шампионе находился еще далеко от Неаполя? Или в Неаполе дело дошло до народного восстания?

Нельсон не знал, как объяснить случившееся, и обещал по прибытии в Палермо привлечь капитанов к ответственности.

Эмма облегченно перевела дух, убедившись, что Нельсон тут ни при чем. Но тут же ей пришло в голову: а сэр Уильям? Почему в последние дни командир британской части блокирующей эскадры Дональд Кэмпбелл так часто бывал у него и так подолгу беседовал с ним при запертых дверях?

Она осторожно встала, оставила Нельсона у Марии-Каролины и вышла наверх. Сэр Уильям смотрел через подзорную трубу на пожарище, облокотясь на перила. Эмма, переведя дыхание, остановилась около него, ожидая, пока он обернется к ней, но так как он не обращал внимания на ее появление, то у нее вырвалось:

— Однажды… это было после Тулона… ты объяснил мне свою программу. Помнишь? Брать и уничтожать…

Опустив трубу, он перебил ее:

— Это была программа Нельсона.

— Но ты довершил ее: брать и уничтожать, будь то друг или враг. Так ли это?

Гамильтон искоса посмотрел на нее:

— А, ты интересуешься?.. Ты хотела бы узнать, не приключился ли тот хорошенький пожарчик от искры, выскочившей из-под черепа старичка?

Эмма кивнула:

— Да, это так! Я хотела бы знать.

— А если это так и было на самом деле?

Вся сдерживаемая годами ненависть вспыхнула в сердце Эммы.

— Если это так и было на самом деле?.. — повторила она, резко оттеняя каждое слово. — Тогда я скажу об этом Марии-Каролине, крикну это Нельсону, закричу об этом на весь мир!

Гамильтон отскочил от нее, в испуге роняя трубу:

— Что тебе пришло в голову? Ты с ума сошла?

— С ума сошла? Ах, если бы так… А то эта ложь… ложь… эта жизнь в вечной, мучительной лжи…

Эмма смолкла и закусила губу, чтобы не разрыдаться. Одно мгновение сэр Уильям стоял неподвижно, словно оглушенный этим взрывом. Затем он отыскал в темноте трубу, поднес ее к глазам и снова впился взором в пламя, танцевавшее у Позилиппо и становившееся все меньше и меньше.

— Ну да, твоя нервозность! — сказал он наконец странно хриплым голосом. — Придет время, когда ты отдохнешь от всех этих волнений. И потому… если я могу успокоить тебя, я скажу… Нет, я не Герострат, я не поджег кораблей и не склонял к этому других. Бог знает, как это случилось. Может быть, искра вылетела из трубки пьяного матроса, может быть, беду натворил старый Везувий. Как бы то ни было, этот случай кладет конец мечтам Марии-Каролины о превращении Неаполя в Новую Венецию… А теперь я отправлюсь к ней, с твоего позволения, чтобы выразить ей в прочувствованных выражениях глубочайшее соболезнование от имени Англии!

По небу беспорядочной массой неслись лохматые облака, озаренные тускло-желтым светом. Высоко вздымались валы, живой стеной обрушиваясь на борта «Вангара». Странно неподвижным оставалось лицо Нельсона, стоявшего на командном мостике…

Вдруг его голос заглушил свист и грохот близившейся бури. Казалось, что звук этого голоса наполнился мощью металла, разлился по всему кораблю, ответным эхом пробудил к жизни трель боцманских свистков. Со всех сторон неслись эти свистки, к ним присоединились призывные крики палубных офицеров:

— То wit! To wit! To wit! All the starboard wa-a-atch! D'yer hear the news? All the larboard wa-a-atch! All hands! All hands! Come, starbolins! Come, larbolins! Come, all hands! Rouse out there! Schow a leg! Schow a leg! Schow a leg! [25]

Изо всех люков по лестницам устремились группы людей, темные фигуры носились по палубе, лезли по марсам. Зарифленные сотнями рук паруса свернулись, исчезли вымпелы и флаги, потухли тусклые огоньки судовых фонарей. «Вангар» стоял среди волн, освещенный одним только тусклым светом неба.

Теперь он казался каким-то сказочным зверем далекого прошлого. Раздраженный ревом близящейся бури, он грозно поднял усеянный иглами лоб бушприта, вздыбил черные рога мачт, бил морскую кипень хвостом руля. А неистовый звон судового колокола казался бешеным ревом разгневанного зверя.

Но вот судно оставило темные скалы Капри и вышло в открытое море. Небо и воды сомкнулись в глубоком мраке. Разбушевавшаяся стихия подхватила судно, взметнула его на вспененные хребты своих водных скал, закружила его в безумном круговороте, кинула в зияющую бездну пропастей. К нему присоединились свист, оханье, вой ветра, треск, стон, скрип канатов, рей, мачт, барабанный бой, неистовый шум хлынувших на палубу дождевых струй.

Вдруг резкий, раздирающий слух треск… С вершины главной мачты что-то скользнуло, словно гигантская змея, пронеслось сквозь путаницу рей, рухнуло на среднюю палубу… Снова раздался резкий голос, снова залились свистки боцманов, снова забегали темные тени. Затем парус высоко взметнулся к облакам и исчез, словно стрела во мраке.

«Вангар» тяжело выпрямился. Тем временем наступила тишина, снова блеснуло что-то. Жуткое потрескивание побежало по всему остову корабля, смешиваясь с криками, воплями, мольбами людей, доносившимися из недр судна.

По-прежнему на командном мостике виднелось неподвижное лицо Нельсона.

Эмма с решимостью выпустила из рук канат, за который перед тем ухватилась, ища опоры. Затем она начала тяжелое восхождение. Но уже через два шага ее нога на что-то наткнулась. Эмма вспомнила. Это «что-то» незадолго перед тем было сброшено сверху и тяжело грохнулось о дерево палубы. Теперь оно лежало темной, непонятной массой.

Эмма с любопытством склонилась, чтобы рассмотреть, что это. Матрос… Он лежал, широко разметав руки и ноги. Его лицо пугало мрачной неподвижностью. Ни дыхания, ни биения сердца: он был уже мертв.

Эмма ласково погладила рукой лоб и глаза покойного, улыбнулась ему, как улыбалась раненым Абукира. Разве он не умер за Нельсона? Разве он не выполнил своего предназначения? Затем она осторожно перешагнула через труп и пошла далее…

Она радовалась буре, растрепавшей волосы, брызгам волн, хлеставшим ей в лицо, всему гигантскому возмущению стихий.

И снова в ее теле затеплилась горячая, чувственная сила, гнавшая ее в объятия Нельсона.

Наконец она добралась до командного мостика. Нельсон был не один, с ним находился Гард, капитан «Вангара». Они стояли спиной к Эмме…

Вдруг Нельсон повернулся. Заметив Эмму, он вскрикнул и кинулся к ней, с тревогой заглядывая ей в лицо:

— Эмма… миледи… как вы решились… Почему вы не остались внизу?

Она улыбнулась ему, ощупью нашла его руку:

— В этом аду страха и отчаянии? Тогда как здесь, наверху, у тебя… как хорошо у тебя, Горацио! Не гони меня, милый! Дай мне побыть возле тебя! Я хотела бы видеть, как ты борешься, умереть, если ты умрешь. Разве мы не принадлежим друг другу? Разве мы с тобой не единое существо?

Она прислонилась к Нельсону, положила голову на его грудь.

Он смущенно пробормотал:

— Но… Гард… Разве ты не видишь, что здесь Гард?

Эмма снова улыбнулась, обняла его:

— Гард… человек… что такое человек среди всего этого величия, этой красоты? В Кастелламаре… помнишь ли ты еще, как мы ходили там по лугам, преклоняя колена перед богами?.. Перед богами?.. Друг перед другом преклонялись мы! Я — перед тобой, ты — передо мной! Мы сами стали богами себе. Ах, как долго нам не приходилось быть наедине! Но теперь… только вот эта буря и океан. Разве ты не видишь, как океан привлекает к себе бурю, впивает ее душу, пронизывает ее плоть? Они любят друг друга, Горацио… как мы любим… Приди! Приди! Пусть они посмотрят, как мы целуемся!

Эмма обхватила его голову и прижалась к его устам…

Не обращая внимания на Гарда, крепко обняв друг друга, отвоевывая у бури каждый шаг, они сошли с командного мостика, спустились вниз, пошли по коридору мимо кают. Они бесцельно шли вперед, перешагивая через тела корчившихся больных. Ничего не замечали они, ни на что не обращали внимания. Они чувствовали только жгучее прикосновение рук, пламенное смыкание уст, пылкий прибой пульсирующей крови.

В конце коридора виднелась открытая дверь… Порыв сквозного ветра захлопнул ее за ними.

XXVII

Вдруг раздался треск, грохот, и «Вангар» резко лег набок. Страшная дрожь пронзила его остов. Сейчас же вслед за этим с командного мостика послышался голос Гарда, затем свистки боцманов, топот матросских ног по лестницам и палубам.

При стуке топоров Нельсон вскочил:

— Главная мачта! Гард приказал срубить главную мачту!

Он хотел вырваться из объятий Эммы, но она не сразу отпустила его. Дрожащими, опаленными огнем его поцелуев губами прикоснулась она к его уху.

— Знаю, что должна пустить тебя — мой герой должен быть там, где опасность. Знаю также, что не смею пойти вместе с тобой. Мой герой должен быть тверд, а не дрожать, словно женщина. Я пойду к королеве. Там я обожду, пока ты позовешь меня. Ведь ты должен позвать меня, когда придет смерть. Если она придет к моему герою, то должна прийти и ко мне. Слышишь? Обещаешь ты мне это? Клянешься нашей любовью,

честью своего имени?

Ответом Нельсона был последний пламенный поцелуй. Затем он вырвался из ее объятий, и его шаги загремели, удаляясь в коридоре.

Прислушиваясь к шуму его шагов, Эмма проклинала мрак, не давший ей возможности в последний раз взглянуть в лицо любимому.

Ах, нет, она улыбнулась себе, разве не вечно будет стоять перед нею это лицо?

О, если бы она зачала ребенка… сына! Зачала в бурной качке моря, в трепетном блеске молний, в пряном аромате морского воздуха, среди величественной музыки стихий… О, если бы зачала она ребенка в этом еще никогда не испытанном упоении всех чувств!

Вдруг Эмма упала на колени и стала громко молиться:

— Сделай так, чтобы это был сын! Сделай так, чтобы это был истинный человек, как его отец!

Когда Эмма открыла дверь каюты, туда проник первый утренний луч. Она невольно обернулась, чтобы еще раз оглядеть место своего счастья.

По-видимому, это была каюта офицера, который по примеру Нельсона предоставил свое помещение беглецам. Повсюду разбросаны платье и книги, лежавшие в диком беспорядке, как их разметала буря. У потолка модель «Вангара». Под нею темным пятном виднелась койка, на которой лежала шляпа Нельсона.

Эмма узнала ее по эгретке; она сама подарила ее Нельсону. Стоило нажать на тайную пружину — и средняя золотая пластинка открывалась, обнажая миниатюрный портрет Эммы.

Она, улыбаясь, подошла, чтобы взять шляпу, но, когда повернулась к двери, ее взор упал на темный угол около кровати. В этом углу были сложены скрепленные железным кольцом сундуки, чемоданы, баулы. Там сидел сэр Уильям…

Он сидел, полуоткинувшись назад, с закрытыми глазами.

Спал ли он? Давно ли был он здесь, около этой кровати, еще носившей следы безумных объятий? Через закрытую дверь он не мог пробраться так, чтобы они не слышали. Значит… он был здесь с самого начала?

Конечно, теперь он знает все. Ах, это было очень хорошо!.. Наконец-то прекратятся эта невыносимая игра в прятки, трусливая ложь, обман. Она сумеет дать ему ответ, сумеет прямо сказать всю правду, и эта правда станет местью за низкое торжище брака, за годами длящийся позор.

Эмма решительно направилась к мужу и тряхнула его за плечо… Словно проснувшись от глубокого сна, сэр Уильям вскочил и вскинул руки. В каждой из них было по пистолету. Бегающим взором он как бы искал прицела и вдруг направил руки к Эмме…

Выпустив шляпу Нельсона, она хотела кинуться на мужа, он же… он вдруг отбросил пистолеты в угол и разразился отвратительным хихикающим смешком, которым обыкновенно превращал в шутку самые серьезные вещи.

— Это ты, Эмма? Вот что бывает, если человека будят ни с того ни с сего! Ты, наверное, подумала, что я собираюсь подстрелить тебя? Во сне я дрался с «патриотами». Они потащили меня и Нельсона в Сан-Эльмо. Мы же дали друг другу слово, что лучше убьем себя, чем останемся в их руках, а если один из нас станет безоружным, то другой должен прикончить его. Героично, не правда ли? О да, в грезах и я могу быть героем! Ну так вот, они обезоружили его… Я принял тебя за него… Счастье еще, что дверь была открыта и я мог вовремя узнать тебя, иначе… в темноте… в самом деле я был на волосок от того, чтобы пристрелить собственную жену — свое сокровище, свою лучшую помощницу! Вот-то поднялся бы галдеж по всему миру! Стали бы кричать о несчастной супружеской жизни, о женском кокетстве, мужской ревности! А ведь никто не может быть счастливее меня! Не правда ли, милочка? Простишь ли ты, что я невольно напугал тебя?

Гамильтон подошел к Эмме и со слащавым жеманством хотел погладить ее по щеке, но она отвернулась с мрачным видом. Ни единому слову из его рассказа она не поверила!

— Ну а пистолеты? — с язвительной иронией спросила она. — Уж не знал ли ты заранее, какой увидишь сон?

Что-то дрогнуло в лице Гамильтона. Затем он рассмеялся:

— Пистолеты?.. Я должен признаться тебе в маленькой слабости. Ведь мы свои люди, ты не будешь болтать об этом. Я ужасно боюсь утонуть — не потому, что от этого умирают, а потому, как умирают от этого… Отвратительный вкус морской воды во рту… «глук-глук-глук» в горле… ужасно! ужасно!.. В качестве лакомки и джентльмена я заранее решил умереть более изящной смертью, если «Вангару» придет в голову намерение пойти ко дну. Вот к чему были у меня пистолеты! Вот к чему пистолеты…

Эмма резко отвернулась и пошла к дверям, чтобы не ударить по этой лживой физиономии. Она не могла выносить более его голос, его аффектированный разговор, все его манеры.

Гамильтон побежал за нею следом:

— Неужели ты снова оставишь меня одного, милочка? А я уже надеялся, что ты побудешь со мною. Разве не утешительно чувствовать в минуту опасности около себя такое существо, которое любишь, на которое можешь положиться?

— Мне нужно к Марии-Каролине. Принц Альберт болен, и нет никого, кто помог бы ему!

— Кроме тебя! Знаю и дивлюсь тебе. Я спросил только потому, что думал, ты идешь к Нельсону!

— К Нельсону?

«Так он все-таки начинает? Значит…» Сэр Уильям кивнул и показал пальцем на шляпу, которую Эмма держала в руке:

— Ну да, чтобы отдать ему шляпу. Ведь ты принесла ее сюда? Прежде ее здесь не было! Наверное, ты нашла ее где-нибудь снаружи? Ну бури морей и океана заставляли многих платить большим, чем какой-нибудь шляпой! Но, раз ты хочешь идти к королеве, я сам отнесу шляпу к Нельсону… чтобы убедиться, что головы-то он не потерял! Он знатно посмеется, когда я расскажу ему историю своего сна!

Сэр Уильям захихикал и торопливо вышел из каюты.

Кормовая часть судна была отведена Нельсоном исключительно для королевской семьи и ее ближайшей свиты, но теперь это был действительно «ад страха и отчаяния», как выразилась Эмма в разговоре с Нельсоном.

Повсюду лежали стонущие, молящиеся, проклинающие люди — в углах кают, в кладовых придворной кухни, в заваленных кладью коридорах. Мужчины и женщины, господа и слуги смешались так, как будто суровая рука нужды устранила все понятия о сословных перегородках и приличиях. Казалось, иссякло даже чувство общности. Никто не заботился о другом, каждый думал лишь о самом себе, и только в тех случаях, когда сильный удар сотрясал корабль, голоса всех этих людей объединились в крике животного ужаса.

Из салона до Эммы донесся голос Фердинанда. Странным образом морская болезнь до сих пор щадила его, но тем сильнее объял его подлый страх.

Лишенный всякого королевского достоинства, он бегал между стульями, рвал на себе волосы, испускал дикие проклятия. Его речь была полна выражениями не знающих никакого стеснения и стыда лаццарони. Он проклинал все, что с ним случилось до сих пор, проклинал душу Марии-Каролины, заставившей его воевать, душу своего отца, женившего его на австриячке. Затем он стал осыпать руганью лоно своей матери. Одному сатане лишь известно, с какой дрянью она путалась перед тем, как родить на свет идиота. Теперь тому-то хорошо — с ним нянчатся и возятся, его ничто не касается, тогда как у него, Фердинанда, висит на шее это забытое Богом королевство, от которого он не видит ничего, кроме бед, забот и затруднений.

— А уж эта властолюбивая гувернантка! — закричал он увидев Эмму. — Скажите ей, чтобы она не вздумала еще раз совать нос в дела, которые ее не касаются. Пусть я буду проклят, если не прогоню ее в тот же момент, как только она осмелится…

Его перебил адский треск, похожий на шум, — упала главная мачта. Фердинанд испуганно прижался к стене и в ужасе прислушался, что будет далее.

Эмма смотрела на него с презрительной улыбкой.

— На этот раз вашему величеству удалось избавиться от печальной судьбы отправиться на тот свет с проклятиями на устах. Но в будущем вашему величеству следует быть осторожнее. Или вы воображаете, что на том свете королевские грехи не учитываются?

Фердинанд уставился безумно испуганным взором на Эмму.

— Вы думаете? Вы думаете? — Он, дрожа, отвернулся и позвал плаксивым голосом: — Гарано! Гарано! Где Гарано?

От угла отделилась темная монашеская фигура Гарано. По-видимому, и он тоже сильно страдал от морской болезни.

— Ваше величество…

Фердинанд кинулся к нему, упал на колени, молитвенно сложил руки и, в то время как отец Гарано в изнеможении тащился обратно в свой угол, принялся порывисто шептать ему что-то на ухо. Он исповедовался, думая расквитаться этим с содеянным, а потом без угрызения совести продолжал грешить далее.

Словно предчувствуя, что будет буря, Нельсон приказал обить потолок, пол, двери, стены каюты королевы толстыми тюфяками; поэтому шум бури значительно смягчался, долетая как бы издали.

Посередине каюты стояла прочно привинченная к полу кровать, сделанная из массивного дерева, с высокими спинками и закругленными углами. На ней лежала Мария-Каролина — неподвижно, с бледным лицом, закрытыми глазами, скрещенными на груди руками.

Не нашел ли на нее приступ нервного столбняка, которыми она часто страдала после смерти Марии-Антуанетты? Эмма испуганно подбежала к кровати, склонилась к королеве…

Мария-Каролина спала, но из-под сомкнутых ресниц проступали слезы и капля за каплей медленно стекали по впалым щекам; она спала и плакала.

Эмма хотела осторожно отойти назад, но королева вдруг открыла глаза и спросила:

— Он умер? Не пришла ли ты сказать мне, что мой маленький Альберт умер?

Усталый тон ее голоса, мертвенная бледность лица заставили сердце Эммы затрепетать от жалости. Она поспешила развеять опасения королевы:

Правда, принц Альберт слишком нежного сложения для своих семи лет, но нездоровье, приключившееся с ним после завтрака, надо отнести исключительно за счет сильной качки, а никак не опасной болезни. У него легкая лихорадка, и Лалло ухаживает за ним. А в верности Лалло вы не можете сомневаться, государыня. Он — единственный из всех слуг, не забывающий исполнять свои обязанности в эти бедственные минуты.

— Да, Лалло верен. Но что он может сделать против судьбы? Предопределено, что потомство Рудольфа Габсбургского должно рано умирать. Или таков закон природы, что семейные браки наказуются? Tu, felix Austria, nube! [26] Ax, то, что некогда почиталось счастьем, стало нашей гибелью! Наши силы иссякли, наша кровь испорчена. Брату Иосифу было только пятьдесят лет, когда он умер, а Леопольду — сорок шесть. А мои дети… уже одиннадцать их умерло у меня. И Альберт не сможет жить. Или… не правда ли, он уже умер? Ты мне только скажи. Я много передумала о нашей судьбе, и ничто уже не может испугать меня.

Мария-Каролина упорно стояла на своем и не хотела верить уверениям Эммы, пока та не принесла маленького принца и не положила его рядом с матерью. Луч радости сверкнул в глазах королевы; она покрыла страстными поцелуями белокурые локоны мальчика, его пылающие щечки, бессильно свесившиеся ручки.

На одно мгновение ребенок очнулся от лихорадочного бреда и, узнав мать, улыбнулся ей. Но затем сознание опять покинуло его. Играя обнаженной грудью Марии-Каролины, он вдруг залепетал о Гемме, белой козочке, подруге его игр, оставшейся в Казерте; ему казалось, будто он снова играет с нею…

Мария-Каролина хмуро уставилась в пространство и отдала Эмме мальчика:

— Возьми его! В нем неистовствует лихорадка, во мне — кровь, он сгорит в моих объятиях. Но не уходи с ним, оставайся здесь, поближе ко мне. Сядь с ним вот там, на кровать, у моих ног. Постель достаточно велика, хватит места на всех троих. Возьми его в свои объятия, прижми к груди… нежно, совсем нежно. Разве ты не знаешь, что ты — любовь? У тебя ему будет легко, совсем легко умереть…

— Государыня…

— Он умрет! Я знаю это, он сегодня умрет… Да и не лучше ли так? Если он останется в живых, не постигнет ли его участь Леопольда или Бурбонов?.. Ах, кровь Бурбонов тоже отравлена. Великая Мария-Терезия знала это и все-таки пожелала, чтобы ее дети смешались с нею… Мрачная сила должна жить под золотым венцом королев, если они способны извести собственное потомство… Ведь и я… разве я не поступила точно так же и с дочуркой, и с сынком?.. А ведь я знала-знала… знала…

Голос королевы замер в неясном ропоте…

Весь день Мария-Каролина лежала на постели с бледным лицом и закрытыми глазами, словно покойница. Только большие капли слез, проступавшие из-под ресниц, свидетельствовали, что в ее теле еще теплится жизнь. Она непрестанно что-то бормотала, словно отвечала голосу, кричавшему в ее душе… кричавшему и требовавшему ответа…

Когда наступил вечер, Эмма осторожно встала, чтобы Мария-Каролина не заметила. Однако при первом ее движении королева открыла глаза и вопросительно посмотрела на нее.

Эмма безмолвно поднесла мальчика к матери. Он тихо лежал на ее руках, и на его бледных устах играл словно отсвет улыбки; он только что умер.

Мария-Каролина долго смотрела на него.

— Подожди, дитя мое! — прошептала она наконец. — Подожди немножечко у врат!.. Скоро мы все соберемся там…

Через час Эмма поднялась на командный мостик, чтобы известить Нельсона о случившемся. Он шел к ней навстречу, страшно взволнованный. Уж не близился ли конец? Нет, он, сияя радостью, показал ей на светлую точку, горевшую в южной стороне над горизонтом.

— Маячные огни Монте-Перегрино! Утром мы будем в Палермо!

XXVIII

«Палермо, 3 января 1799 г.

Возлюбленное дитя мое! Король, твой отец, посылает курьеров в Вену и Лондон; вот и я пользуюсь случаем написать тебе. Все, что я могу сообщить тебе, — наше бегство, расставание с Неаполем, буря, смерть Альберта, наши лишения — все это так печально, что у меня не хватает силы подробно изобразить тебе это. Два дня я была тяжело больна сильной горячкой; теперь я перемогла болезнь, ночью же нахожу покой только благодаря опию.

Твой отец чувствует себя хорошо; у Франца лихорадка и болит шея; твои сестры и Леопольд совершенно истощены. Моя невестка, по-видимому, все еще не может оправиться после родов; в последнюю ночь она опять накашляла два платка крови; боюсь, что у нее чахотка. Это заставляет меня тревожиться за ее мужа, который спит с нею вместе. И моим девочкам совместная жизнь с нею тоже не может быть к добру. Но ничего не поделаешь — наше положение не позволяет вести отдельное хозяйство.

Наша квартира… мокрые стены, нет обоев, нет мебели, в воздухе холодная сырость… просто умереть! Кроме того, в Сицилии совсем другое дело, чем в Неаполе. У Сицилии — конституция, без согласия парламента король не получит ломаного гроша. Но все-таки надо благодарить Бога, что у нас осталось хоть это.

Известия из Неаполя… Никогда я не пойму, как это воз можно, чтобы шестнадцать — двадцать тысяч злодеев могли поработить четыре миллиона людей, не желающих их знать?»

«21 января.

Прошло шестнадцать дней с тех пор, как я начала это письмо, но наше упорное несчастье пожелало, чтобы все время дули неблагоприятные ветры; письмо нельзя было отправить.

Вести из Неаполя с каждым днем становятся все хуже. Заключено перемирие — по согласию генерального наместника, хотя Пиньятелли не имел на это никакого права, не обладал полномочиями!

Перемирие позорнейшего сорта! Капуа, вся артиллерия, два с половиной миллиона душ, наши богатейшие провинции, куда враг еще не ступил ногой, уступлены; гавани обеих Сицилии заперты для наших союзников. Никогда мы не санкционируем такого позорища. Договор недействителен без на шей ратификации.

Мы как раз собирались отправить свой протест, когда при был генеральный наместник с высшими офицерами гвардии на императорском судне. Разумеется, Пиньятелли был немедленно арестован. Теперь наконец-то мы узнали, как это про изошло. Едва только король уехал, знать поднялась. Вопреки письменному указу короля и несмотря на присутствие генерального наместника, предатели заявили, что они сами принимают бразды правления, чтобы восстановить общественное спокойствие. Пиньятелли очень вяло противился этому. Тогда они учредили национальную гвардию, потребовали перемирия. Первым — генерал Мак. А когда Шампионе ответил, что приз нает лишь авторитет горожан, Пиньятелли опять уступил и послал к ним князя Мильяно и герцога Джессо, которые и подписали позорный договор.

Но когда поднялся весь народ… более ста тысяч лаццарони! Они обезоружили остатки войск, с криками „Да здравствует король! Да здравствует Нельсон! Да здравствует Януарий!“ избрали генерала князя Молитерно, молодого, храброго, но легкомысленного человека своим вождем, овладели крепостью, гаванью, военными пунктами. Они все разграбили, кинули министра финансов в тюрьму, грозили Пиньятелли.

Тогда он и уехал. А Мак… он покинул армию, не сообщив нам ни слова. Никто не знает, куда он делся; Саландра, командующий остатками армии, пишет только: „Он исчез…“ Мы не знаем, что и думать об этом…

Дай Боже, чтобы я не сошла с ума! Если Неаполь будет потерян для меня демократизированием или завоеванием… этого я не переживу».

«28 января.

С пятнадцатого ни письма, ни известия из Неаполя! Прибывшие сюда рагузцы рассказывают, что в городе не прерывно слышна канонада. Дворянство и горожане хотят перейти на сторону французов, основать республику. Они из меняют священнейшим обязанностям ради Маммоны. Народ, напротив, не желает французов в Неаполе, готов защищать город до последних сил. Все в брожении. Арестанты и каторжане с галер освобождены, царит полнейшая анархия.

Я боюсь только, что народ будет обманут. Ведь чем же объяснить, что вот уже две недели мы не получаем никаких известий? Где Марко, Симонетти, Каррадино, Спинелли? Где архиепископ? Где магистрат? Неужели никто не думает о короле? Страшный урок для меня!..

Или… может быть, трехцветный флаг уже реет над городом?

Так оно и будет. Мы все потеряли: флот, артиллерию, магазины, будущее моих детей, пять миллионов подданных, большую богатую страну, более восьми миллионов годового дохода…

Чтобы не упрекать себя ни в чем, твой отец делает все, что может. Он назначил кардинала Руффо генеральным наместником всех провинций, еще уцелевших у него. Руффо надеется вызвать из Калабрии контрреволюцию. Ах, не верю я в его успех. Я слишком ясно, насквозь вижу план, которым хотят окончательно ввергнуть нас в бедствия. И этот план удастся. Если Неаполь будет во власти революционеров, Сицилия пойдет за ним следом. А здесь революция будет гораздо ужаснее и кровопролитнее. Никто из нас не уйдет живым.

Ах, дети мои! Дети мои! Стоит мне увидеть их, как я разражаюсь слезами…

Отец, по-видимому, чувствует себя очень хорошо и всем доволен. Может быть, из религиозности, может быть, из смирения. Он устроил себе хорошенький деревенский домик, строит, сажает, удит рыбу, охотится. Вечером он ходит в театр, на маскарады, забавляется, веселится. Неаполь для него — все равно что страна готтентотов; он о нем и не думает. Франц почти таков же. Девочки, Леопольд и я — мы никуда не выходим. После всего этого позора показываться открыто? Немыслимо!

Шампионе живет в Казерте, занимает мою комнату, спит на моей кровати. Они все разрушают, окончательно развращают умы.

Прощай, возлюбленное дитя мое! При теперешней жизни на острове, вдали от мира, в то время как вся Италия офранцужена и моря заперты, — может быть, я несколько месяцев буду без вестей о тебе. Прощай, прощай! Желаю тебе счастливых родов, здорового, крепкого, красивого мальчугана. На пиши, когда ты ждешь, чтобы я могла молиться за тебя. Это — единственное, что я могу…

Могу ли я попросить тебя в нашем несчастье быть заступницей перед твоим мужем? Если я умру… возьми моих детей под свое покровительство. Прошу тебя от всего сердца. Девочки добры, семейственны, привыкли к лишениям. Они никому не будут в тягость. Только бы им найти приют! Суммы, вырученной от продажи моих драгоценностей, хватит на их пропитание, им нужна лишь рука, которая станет хоть немного охранять их. Господь возместит тебе это на твоих детях!»

«9 февраля.

Возлюбленное дитя мое, продолжаю для тебя свой печальный дневник. Стараюсь подавить свои жалобы, чтобы не тер зать чрезмерно твоего любвеобильного сердца. Но все, даже самые незначительные, мелочи болезненно бьют по нас!

Молитерно и Роккаромана отправились со значительной частью знати в Казерту для переговоров с Шампионе. Они усугубили свое преступление, продались.

Оставшийся верным королю народ стал подозревать не доброе и решил истребить всех якобинцев. У герцога делла Торре нашли французское письмо; предателя убили, а также его брата. Им досталось по заслугам.

Теперь злодеев объял страх. Они опять обратились к Шампионе с мольбой занять Неаполь и слали к нему послов за послами, среди которых были Альбанезе, Бисчелиа, Доменико Чирилло. Наконец Шампионе согласился с условием, чтобы в залог честности своих намерений они передали ему крепость Сан-Эльмо. Ему обещали это. Чтобы усыпить народ, они учинили наглую комедию, используя веру народа в покровителя Неаполя, а именно: достали из собора статую святого Януария и повезли ее в торжественной процессии по городу. Клир проповедовал о мире, тогда как Молитерно, этот негодяй без веры, нравственности и принципов, нес хоругвь босой и во власянице кающегося. Затем, когда процессия вернулась обратно в собор, он обратился к народу с речью. Со вздохами и слезами заклинал он толпу положиться на помощь святого, который не допустит, чтобы французы заняли Неаполь. Он потребовал у них клятвенного обещания незыблемо стоять за отечество, сам первый дал эту клятву, и толпа восторженно подхватила ее вслед за ним. Затем он уговорил всех разойтись по домам, вернуться к семьям и пригласил пожаловать на следующий день на общее собрание в ратушу. Они поверили ему, разошлись…

В ту же ночь клятвопреступник хитростью овладел крепостью Сан-Эльмо, заперся там с единомышленниками и дал знать Шампионе. Но когда французы двинулись четырьмя колоннами, народ, дав клятву верности королю, поднялся на врага. Три дня неаполитанцы отражали все нападения и на гнали на французов такого страха, что Шампионе стал уже отчаиваться. Тогда Молитерно и якобинцы тайно впустили французский отряд в Сан-Эльмо и провели его в тыл несчастным лаццарони. Все было потеряно.

Якобинцы с ликованием водрузили сине-красно-желтый флаг, объявили Везувианскую республику, передали друзьям дворец. В течение трех часов его грабили; остались только голые стены. Когда же Шампионе разрешил грабить весь город в течение восемнадцати часов, что било по карману знать, бедному старому архиепископу пришлось идти на поклон к Шампионе. Тогда грабеж был заменен гигантской контрибуцией от четырех до шести миллионов, которая должна была быть выплачена в самый краткий срок. Поделом им! Мне нисколько не жалко их.

Затем стали праздновать республику. Каждый должен был кричать: „Да здравствует свобода!“ — а кто не хотел, того расстреливали.

Избрали пять директоров. Марио Пагано, вконец развращенный, но талантливый человек, служил до сих пор судьей в адмиралтействе; священник-бенедиктинец Капуто, интимный друг Галло, развратил, будучи учителем, бесконечное число молодых людей; адвокат Фазуро — креатура Медичи. Все трое три года сидели в тюрьме в качестве якобинцев, но были выпущены вследствие слабости правительства. Королевский министр Флавио Пирелли — четвертый директор, тот самый, который защищал якобинцев на суде. Пятый — торговец древ ностями Тсарилло, человек злоязычный, укравший когда-то у короля в Капо-ди-Монте камеи. Остальными членами директории состоят Молитерно, Роккаромана, Франческо Репе, Доменико Чирилло.

Наших честных лаццарони разоружили, их вождей рас стреляли. У них убито десять тысяч человек, зато и французов они положили много. Из боязни чумы трупы сжигали кучами.

Все кончилось для нас. Неаполь потерян. Преступление торжествует.

Уже многие из приехавших сюда с нами просят отпуска, желая вернуться в Неаполь. Карачиолло из флота, которого мы всегда так отличали, — тоже. Ах, все это — удары кинжалом…»

«21 февраля.

В печальном изгнании, отрезанная от всего света, я пишу тебе ежедневно, дорогое мое дитя, чтобы найти хоть немного утешения в своем страдании. Я удивляюсь, что не ослепла еще от вечных слез…

Из Калабрии пришли более радостные вести. Честный кардинал Руффо собрал маленький отряд в четыреста человек. У его солдат на платьях белые кресты; он странствует с ними, проповедует на улицах, призывает к крестовому походу против безбожников. Его ревностное отношение к делу просто поразительно, уже многие „дерева свободы“ свалены.

Теперь, после Неаполя, французы наложили контрибуцию и на провинции в размере пятнадцати миллионов дукатов. Только на одну Калабрию приходится два с половиной миллиона… Дай Боже, чтобы это открыло глаза народам!»

«26 февраля.

В Неаполе все стало республиканским. Повсюду в городе и в окрестностях установлены „дерева свободы“. Каждый человек — национальный гвардеец — носит сине-желто-красную перевязь. Французы живут в частных домах, существуют на счет своих хозяев, ездят кататься в их экипажах. В театре даются пошлейшие пьесы вроде „Бегство короля“ и тому подобные любезности. Дворец, наши владения, имения детей — все занято. Люди, которых мы осыпали милостями, служат республике. На нас пишут самые подлые памфлеты. Короче говоря, в Неаполе совершаются такие вещи, возможности которых я там никогда не допускала, и это разрывает мне сердце.

Ах, несмотря на доброе желание простонародья, несмотря на отвращение, которое уже теперь внушает многим так называемая свобода, Неаполь все же никогда не станет вновь нашим, если не придет помощь извне — или от твоего дорогого супруга, или из России. В Апулии, Абруццах, в Калабрии, в Романее — повсюду недовольство растет, народ волнуется. Мне кажется, если доверчиво отправиться сейчас туда, то можно было бы в этот момент освободить всю Италию от этих чудовищ. Как буду я благословлять в этом случае все свои потери, свои страдания, горести!

Много еще хотела бы я сообщить тебе, дорогое дитя мое, но у меня болит голова. Поцелуй от меня всех своих милых детей, будь осторожна во время родов и кланяйся мужу!

Искренне любящая тебя мать и друг

Шарлотта».

XXIX

С конца февраля известия стали прибывать в Палермо все радостнее и многочисленнее.

Возмущенные насилиями французских подателей свободы, испуганные восстанием роялистов в провинциях, подкупленные щедро рассыпаемым Марией-Каролиной золотом, один за другим недавние «республиканцы» стали возвращаться к роялизму, стараясь удвоенным рвением заставить забыть о недавней измене. Когда же после изгнания французов с Корфу и Ионийских островов к итальянским берегам на четырех военных судах прибыл русско-турецкий десант численностью в тридцать две тысячи человек, роялистское движение с гигантской скоростью распространилось по всему королевству. Повсюду образовывались банды из простонародья, бывшие солдаты королевской армии искали хлеба, бродяги — добычи, преследуемые преступники — безнаказанности в награду.

Со времени декабрьского воззвания Фердинанда в Абруццах не замирала партизанская война. Теперь это движение раздул в уничтожающее пламя Пронио, расстрига-священник, потом солдат полка маркиза дель Васто. Осужденный на галеры за убийство, он освободился хитростью.

В Терра-ди-Лаворо королевское знамя поднял Михаил Пецца, грабитель и убийца. «Фра-Дьяволо» — чертов монах — так прозвал его народ, дивившийся тысяче уловок, при помощи которых он в течение двух лет уходил от преследователей. Теперь, став во главе сильной шайки, он нападал на маленькие французские отряды, убивал курьеров и путешественников, у которых подозревал письма, пресек всякое сообщение Неаполя с Римом.

У Соры за Бурбонов встал Гаэтано Маммоне, мельник, атаман большого партизанского отряда. Воображая, что сила и храбрость человека живут в крови, он убил собственными руками четыреста французов и неаполитанцев, причем пил их кровь из человеческого черепа. Каждый раз, когда он садился обедать, на столе перед ним должна была лежать свежесрезанная, обагренная дымящейся кровью человеческая голова.

Но в Апулии драма гражданской войны началась с фарса.

Сбежав с родины из страха перед наказанием за совершенные преступления, ища какую-нибудь гавань, где они могли бы сесть тайком от французов на корабль, в деревню Монтеязи прибыли Дечезари, бывший лакей, Боккечампо, солдат-дезертир, Колонна, разоблаченный мошенник, и Корбара, клейменый вор.

Чтобы обеспечить себе помещение в квартире управителя Джирунды, Дечезари рассказал хозяйке под строжайшим секретом, будто среди его спутников находится наследный принц Франц Неаполитанский. Джирунда, прожженный плут, узнав об этом от жены, подхватил ложь. Учитывая легковерие и фанатизм населения, они решили организовать восстание в пользу Бурбонов, с тем чтобы на их долю выпала знатная пожива. Корбара должен был изображать наследного принца, Колонна — его камергера, Боккечампо — брата испанского короля, Дечезари — герцога Саксонского, тогда как на долю Джирунды досталась роль предтечи, свидетеля и герольда.

Джирунда с утра взялся за дело; он сообщил знакомым, что у него в доме тайно остановились принцы, и разъяснил им, какое счастье ожидает всех, кто примкнет теперь к правому делу. Ему поверили. Народ собрался перед домом и предложил себя «принцам» в качестве слуг и борцов. Их проводили в ближайшее местечко, а затем и далее, и повсюду была повторена та же игра, везде их встречал тот же успех.

Общее доверие было подкреплено архиепископом Отрантским. Епископ сразу распознал обман, потому что давно знал наследного принца и сопровождал его год тому назад в путешествии по Апулии. Тем не менее он не стал разоблачать ложь, от которой ждал пользы для дела роялизма. Он даже поощрил этот обман, убеждая с кафедры, что каждый должен верить в подлинность принца, а внешнюю перемену в нем надо приписать тяготам войны и пережитому из-за несчастья королевской семьи.

Теперь уже никто не осмелился сомневаться. Каждому, кто не присоединялся к общему ликованию, народ грозил смертью.

Корбара использовал благоприятный момент; он стал конфисковывать имущество республиканцев, сменять власти, опустошать общественные кассы. Затем, поделившись добычей, он отплыл на Корфу под предлогом поиска подкреплений. После долгих приключений, прибыв в Палермо, он был милостиво принят Фердинандом в качестве освободителя Апулии. Боккечампо, Дечезари остались в качестве «генералов короля» на месте, собирали войска, устраняли всех, кто им противился. Они приказали посадить в тюрьму тарентского архиепископа Канечелятро, проповедовавшего о мире, и казнили республикански настроенного потенского епископа Сер-рао.

В конце концов они были разбиты французскими войсками около Бари, Боккечампо был взят в плен и отвезен в Анкону, тогда как Дечезари спасся бегством к кардиналу Руффо. Кардинал принял его, улыбаясь, упрекнул в обмане и назначил командиром двух дивизий «Армата кристиана» — «Христианской армады».

«Христианская армада»!

Руффо последовал за двором в Палермо, снова выдвинул свой план вернуть Неаполь через Калабрию. Только теперь, наученный первой неудачей, он оставил мысль возбудить личный интерес Фердинанда к этому делу. Он хотел лишь заполучить доверенность от короля, чтобы иметь возможность начать войну на законных основаниях.

Фердинанд, совершенно рассорившийся с супругой после сцены трусости на судне и лишь небрежно и мимоходом посвящавший теперь Марию-Каролину в государственные дела, никого не позвал на совет, сразу согласился с пожеланием кардинала и приказал Актону изготовить требуемую Руффо доверенность и представить ее к подписи.

Этой доверенностью-указом кардинал назначался генерал-наместником королевства Неаполь; ему предоставлялось право пользоваться всякими средствами, его власть была почти ничем не ограничена.

Актон взволновался. Неужели враждебная Англии партия все-таки восторжествует? И разве для Англии не пропадет вся выгода от сицилийской затеи, если Руффо станет якорем спасения Бурбонов?

Актон в полном отчаянии пришел к сэру Уильяму, чтобы посоветоваться с ним, Эммой и Нельсоном.

Нельсон пренебрежительно оценил шансы кардинала, Гамильтон поддержал его: как это может случиться, чтобы невежественный в воинском искусстве священник справился при помощи трусов из простонародья с опытным воином Шампионе?

Но Эмма возразила им.

Конечно, все эти люди были без всякого образования и жили лишь удовлетворением низменнейших инстинктов, но, если направить их как следует, их слепой фанатизм способен возгореться до самой безудержной храбрости и полной самоотверженности. А ведь кому, как не Руффо, знать свой народ? В руках хитрого, хладнокровного, одетого в пурпур кардинала народ станет послушным орудием его планов!

Так говорила Эмма, и Актон, а также сэр Уильям согласились с нею. Несколько часов подряд они пытались придумать план, как бы погубить предприятие Руффо; но увы! Теперь, когда Фердинанд не подвергался личной опасности, его нельзя было переубедить. Единственное, что можно было сделать, — это подстроить кардиналу как можно больше затруднений: быть может, удастся так урезать обещанную денежную поддержку, что он сам откажется от выполнения своего плана…

Эмма иронически высмеяла эту политику мелочных средств. Так нельзя было добиться чего-либо от Руффо; надо было парализовать не желание Руффо провести свой план, а его попытку использовать свой успех против Англии. В указ о его полномочиях хорошо бы вставить какую-нибудь незначительную, на первый взгляд, оговорку, которая поставила бы его в зависимость от Палермо и позволила бы в любой момент удержать его руку, пойти наперерез его планам, объявить недействительными его распоряжения. Чтобы побудить короля к такой предосторожности, Актону достаточно было пробудить в нем подозрительность. Разве Руффо не прославился еще в Риме в качестве интригана? Он был похож на кондотьеров средневековья, которые пользовались могуществом своих наемных войск, чтобы свергнуть с трона доверившихся им государей и возвести на этот трон самих себя или свои креатуры. Разве сам он не происходил из древнейшего рода Италии, достаточно древнего, чтобы дать стране новую династию? Для самого себя он, может быть, и не мечтал о троне, но разве у него не было брата, этого могущественного, богатейшего герцога ди Баранелло, который странным образом остался в Неаполе, несмотря на все ужасы революции? Быть может, в тайном согласии с кардиналом герцог добивался народного расположения, старался все более и более убедить неаполитанцев в окончательном крушении Бурбонов? А потом, когда Руффо победит… трон святого Петра был оттеснен, Папа стар и болезнен, кардинал Руффо — член конклава… почему бы этому влиятельному князю церкви не попытаться привлечь на свою сторону наследника Пия VI и не добиться от него признания новой династии?

Все это можно было предупредить.

Увлекшись чисто художественной задачей воплощения своей идеи, Эмма говорила в страстном тоне, в том искрящемся опьянением радостью собственной силы, в том восторге от легкой игры ума, который все чаще овладевал ею после Абукира. Но в то время как Актон и сэр Уильям с восторгом поддакивали ей, взор Нельсона остановился на ней с мучительным изумлением, И ей сразу пришло в голову, насколько уже погрязла она в тине лжи и обмана.

И все-таки… Разве он не понимал, что она борется только за него? Что только для него она придумывала западню Руффо? Лишь Нельсон должен вернуть Бурбонов в Неаполь; ему одному должна принадлежать слава этого деяния, благодарность отечества. Так что за важность, если она взвалит на себя еще одну-другую ложь… она, которая и без того запятнана?

Фердинанд для указа о полномочиях нового генерал-наместника всецело использовал текст, указанный самим Руффо, и только сделал самое пустяшное, на первый взгляд, добавление:

«Ваша эминенция соблаговолит посылать мне регулярные отчеты обо всем, что Вам удалось совершить в пределах данного Вам поручения и что Вы собираетесь сделать, чтобы в случае, если позволит время, Вы могли получить мои заключения, решения и приказания».

Для первого снаряжения Фердинанд приказал выплатить ему три тысячи дукатов, остальные пятьсот Руффо должен был получить от генерального казначея маркиза Такконе в Мессине; кроме того, ему была обещана ежемесячная поддержка в полторы тысячи дукатов. Маркиз Маласпина был назначен его адъютантом, генералу Данеро, коменданту Мессины, было приказано снабдить Руффо солдатами, оружием, амуницией и оказать ему возможную помощь.

Неужели Руффо не чувствовал недоверия, проявлявшегося в ничтожности ассигнованных ему средств, в почти не замаскированном надзоре в лице Маласпины? Он принял все это невозмутимо, поблагодарил Фердинанда за доверие, простился с Марией-Каролиной, обещая регулярно извещать ее обо всем, и в тот же день отбыл в Мессину.

Но там Такконе заявил, что не получал никакой ассигновки на пятьсот дукатов, а Данеро опасался, что безопасность города может пострадать, если он поступится людьми и боевыми припасами. Оба они отказались предпринять что-либо до тех пор, пока не получат сведений из Палермо.

Руффо не стал дожидаться ответа и отплыл с Маласпиной. На флаге, реявшем на мачте его маленькой лодки, на одной стороне был изображен герб короля, а на другой — крест с надписью «Сим победиши!» — знамя крестового похода против якобинцев и «патриотов».

Кардинал высадился около Ла Катона, в Южной Калабрии, поселился в замке своего брата герцога ди Баранелло и водрузил там свое знамя. Оттуда он начал действовать: рассылал манифесты и воззвания, призывая к оружию войска; чтобы достать нужные средства, обложил военным налогом помещиков, начиная с собственного брата, отобрал в казну имения всех тех, кто жил вдали от подданных под французским крылышком.

Успех был потрясающий. Со всех сторон к Руффо потекли добровольцы, вербовавшиеся в «Христианскую армаду». Когда их набралось достаточно, Руффо выступил в поход, услал под первым попавшимся предлогом Маласпину обратно в Сицилию, овладел Милето, Монтолеоне, Катандзаро, покорил, несмотря на ожесточенное сопротивление, Косендзу, первый крупный город Калабрии, взял Паолу и обратил ее в пепел. Дече-зари, Пронио, Фра-Дьяволо привели к нему свои дикие шайки; епископ Поликастрийский Людовичи призвал к оружию население побережья; генерал Дамас с летучим отрядом проник внутрь страны, разжег там восстание. Напрасно заместитель Шампионе, генерал Макдональд, слал из Неаполя драконовские манифесты, объявлял вне закона приверженцев короля и англичан, отобрал их имущество. Грабя, сжигая, убивая, ломилась вперед «Христианская армада», взяла Альтамуру, Гравину, открыла бурным натиском дорогу к Адриатическому морю. Русские и турки под командой рыцаря Мишеру высадились в Манфредонском заливе; Фоджиа, последний республиканский город Апулии, пал; Аверза, расположенная к северу от Неаполя, объявила о своей принадлежности к партии короля и пресекла сообщение столицы с Капуей. Восстание раскинулось до валов Гаэты, в то время как британские суда, посланные Нельсоном, появились в Неаполитанском заливе, отрезая «патриотам» морской путь.

В то же время австрийцы и русские под командованием Суворова одерживали на севере Италии блестящие победы над Шерером и Моро, овладели Пескьерой, Миланом, Турином, Феррарой, угрожали Риму. Макдональд не мог долее удерживать Неаполь; следуя просьбам Моро о помощи, он оставил полковника Межеана со слабым гарнизоном в Сан-Эльмо, а сам выступил на север, предоставив «патриотов» и республику судьбе.

Безгранично было торжество в Неаполе по случаю освобождения от иноземного ига, безгранично восхищение идеалами республиканского образа правления, но и столь же безгранично было неведение о надвигающейся опасности. «Общество патриотов», основанное почитателем Робеспьера Антонием Сальфо, овладело верховной властью, удалило противников из состава законодательного корпуса, заставило морского министра Дорио подать в отставку и посадило на его место адмирала Карачиолло. Две дамы высшего неаполитанского общества, герцогини Кассано и Пополи, ходили по домам, собирали золото, серебро, драгоценности, а на вырученные деньги снаряжались два легиона ветеранов. Чтобы просветить и привлечь на свою сторону лаццарони, им читали под открытым небом лекции о человеческом достоинстве, о порочности деспотизма, чистоте республиканства. Священники у подножий «деревьев свободы» проповедовали о христианском братстве и равенстве, изображали Христа и святых демократами, называли Фердинанда и его приверженцев отщепенцами и проклятыми. Архиепископ Капече Дзурло торжественно заклеймил кардинала Руффо именем подлого врага Бога и людей. Подавая пример идеального образа действий, Доменико Чирилло пожертвовал все свое состояние и бесплатно пользовал всех нуждающихся во врачебной помощи. Чимароза сочинил пламенный гимн в честь свободы; Элеонора Фонсеко ди Пиментелли писала язвительные сатиры на рабство и властолюбие в новооснованной газете «Мониторе да Наполи». Ученые и художники обращались с предложением увековечить память италийских героев: надо было выстроить достойную гробницу для Вергилия, дивный мавзолей для Торквато Тассо в Сорренто, пантеон для всех, кто работал для отечества, а прежде всего — для казненных школяров. Все, звавшиеся Фердинандом, должны были принять другое имя. Ничто в свободной Партено-пейской республике не должно было напоминать более имя тирана!

Но в то время как волна воодушевления вздымала государственный корабль высоко к небесам идеала, себялюбие, руководствуясь низменным инстинктом близящейся опасности, спасалось в ладье предательства. Молитерно, хитростью добившись назначения послом в далекий Париж, писал Марии-Каролине покаянные письма, смиренно молил о прощении. Роккаромана под каким-то предлогом сбежал из Неаполя, бросился в раскрытое лоно Руффо, принял от него назначение на пост командира в Терра-ди-Лавора и повел бандитов Фра-Дьяволо против недавних друзей.

А тем временем «Христианская армада» неудержимо продвигалась вперед. Получив тревожное известие, что, воспользовавшись туманом, большая франко-испанская эскадра проскочила мимо Гибралтара и несется на захват Неаполя, Руффо ускорил наступление, овладел Нолой и стал готовиться к взятию Неаполя.

Но одиннадцатого июня к нему прибыл экстренный курьер из Палермо. Фердинанд извещал кардинала, что вскоре в залив прибудет наследный принц с эскадрой под командой лорда Нельсона и что до прибытия последнего Руффо должен воздержаться от штурма Неаполя.

Кардинал ни минуты не колебался. Назначив штурм на тринадцатое июня, он с утра облачился в пурпур кардинальского платья, отслужил обедню и дал сигнал к штурму. Подкрепленный турками и русскими, поддержанный огнем британо-сицилийской эскадры под командой капитана Фута и графа Терна, Руффо бросился на город, смял «патриотов» и принудил к отступлению канонерки Карачиолло. Успех всюду сопровождал его. В течение двух дней одна часть города за другой переходила к «Христианской армаде». На второй день к Руффо прибыл второй курьер. Фердинанд еще раз подтверждал кардиналу, что до прибытия Нельсона отнюдь не надо приступать к штурму Неаполя. Руффо ответил, что очень рад прибытию Нельсона, который поможет сдержать в границах неистовствующую городскую чернь и дикие элементы «Христианской армады». Затем он продолжил приступ. Пятнадцатого июня он ввел свои банды в город, овладел им и расположился главной квартирой на Магдалиновом мосту.

Здесь Руффо получил письмо от Марии-Каролины, в котором она категорически требовала, чтобы с бунтовщиками не вступали ни в какие переговоры. Пусть Руффо вступит в переговоры с французами, засевшими в Сан-Эльмо, пусть он разрешит им беспрепятственно отступить оттуда, оставив, однако, в неприкосновенности боевые припасы, но с мятежниками-неаполитанцами королевское правительство никаких переговоров как с регулярными, законными войсками вести не может!

Руффо прочел это письмо и на следующий день завязал мирные переговоры с полковником Межеаном в Сан-Эльмо и с бунтовщиками-«патриотами» в крепостях Нуово и Дель-Уово. Рассчитывая на прибытие франко-испанского флота и желая выиграть время, те потребовали перемирия на четыре дня под предлогом выработки условий капитуляции.

Руффо согласился на это, но Фут стал противоречить. Однако кардинал уверил его, что это время нужно и им самим, чтобы установить осадные орудия и снарядить канонерки на случай, если флот Нельсона потерпит неудачу и вражеская эскадра все же появится тут. Тогда и Фут подписал перемирие.

Ночью с двадцать первого на двадцать второе Руффо окончательно утвердил текст капитуляции. Этим текстом гарнизонам обеих крепостей предоставлялось право выйти с развернутыми знаменами, барабанным боем и всеми воинскими почестями. Всем желающим предоставлялось право свободного выезда во Францию. Личность и имущество всех находившихся в крепости лиц должны были оставаться неприкосновенными — словом, с бунтовщиками не только начались переговоры, но им даже гарантировались почести и безнаказанность.

Фут не решался подписывать эти условия. Он понимал, что Нельсон никогда не одобрит такого явного покровительства «патриотам». Но вместе с тем в случае прорыва франко-испанской эскадры немногочисленной и сравнительно слабой англо-сицилианской эскадре грозило полное уничтожение. К тому же приходилось считаться с неограниченными полномочиями генерал-наместника, который лучше всего мог знать намерения своего короля. В конце концов Фут подписал капитуляцию, но в тот же день отправил Нельсону подробное донесение обо всем случившемся вместе с копией текста капитуляции.

А Карачиолло?

Двадцать третьего к Руффо явилась его племянница, молодая княгиня Мотта-Баньяра. Несмотря на то что она была на последнем месяце беременности, она все же вышла из дома, чтобы попросить дядю за Карачиолло. После падения форта Вильена адмирал переоделся матросом, пробрался в Неаполь и явился к княгине с мольбой спросить кардинала, посоветует ли он ему бежать или остаться? Княгиня была очень взволнованна, умоляла Руффо взять несчастного под свое покровительство. Но в тот момент, когда кардинал хотел ответить, курьер привез письма из Палермо от Марии-Каролины и Фердинанда.

В письме королевы одна фраза была подчеркнута густой, широко разбрызганной чертой:

«Только одного нельзя выпускать никоим образом — недостойного Карачиолло. Этот человек, без чести и благодарности, знает все закоулки и тайные бухты Неаполя и Сицилии. Он может оказаться очень опасным и будет вечной угрозой безопасности короля».

В письме Фердинанда было почти дословно приведено то же самое требование.

Руффо задумался, по-видимому совершенно забыв о присутствии племянницы.

А Карачиолло? — спросила наконец княгиня Мотта-Баньяра. — Что мне сказать ему?

Пусть бежит!

XXX

Известие о прорыве через Гибралтар франко-испанской эскадры немало взволновало двор в Палермо. Нельсон сейчас же отозвал из Неаполя Трубриджа, оставив там одного Фута, и, созвав с ближайших станций подкрепления, отважно кинулся навстречу врагу. Он крейсировал десять дней, но на горизонте не появилось ни единого вражеского паруса. Сильно озабоченный вернулся Нельсон в Палермо.

Эта озабоченность возрастала по ходу поступления тех сведений от Эммы о Неаполе. Руффо непрестанно продвигался вперед, находился уже почти у ворот города. Но с каждым успехом поведение кардинала становилось все двусмысленнее. Он отослал Маласпину и таким образом отделался от всякого наблюдения. Назначив младшего брата Франческо инспектором «Христианской армады», он увеличил свое влияние на вождей. А донесения поступали все реже, да и касались разных неважных обстоятельств, оставляя в тумане все существенное. Уж не предчувствовала ли Эмма истины, когда приписывала ему предательские планы? Не намечал ли Руффо короны для одного из своих братьев? Нельзя было терять ни минуты; необходимо было сейчас же предпринять что-либо против хитреца.

В тот же день у короля состоялось заседание, и после него Фердинанд дал Нельсону неограниченные полномочия, без всяких оговорок и умолчаний. С этими полномочиями Нельсон должен был отправиться в Неаполь, взяв с собою наследного принца, чтобы подавить влияние Руффо весомостью королевского имени. Но Нельсон должен был быть не советником, а руководителем принца. Одновременно был отправлен курьер к Руффо, который отвез уже известный нам приказ подождать с приступом до прибытия наследного принца и Нельсона.

Тринадцатого июня Нельсон отправился в путь, но четырнадцатого утром вновь вернулся в Палермо. По дороге он встретил два вестовых судна, которые передали ему приказ лорда Кейта, сменившего заболевшего графа Сен-Винсента в командовании средиземноморским флотом. Этим приказом Нельсону предписывалось сейчас же отправиться в Маритимо и дать там сражение французскому флоту, взявшему, по сведениям лорда Кейта, именно это направление.

Нельсон сейчас же отправился в путь, но, не встретив врага, двадцать первого опять вернулся в Палермо и по прибытии отправился с сэром Уильямом и Эммой к их величеству. Казалось, сама судьба вручала ему жизнь Бурбонов! Накануне он получил приказ лорда Кейта взять курс на Неаполь, куда, по последним сведениям, отправился враг.

Это известие было встречено с ликованием королевской четой. Но когда Нельсон попросил отпустить с ним наследного принца, королева испугалась и отказала. Разве можно было подвергать наследника престола опасностям морского сражения?

Наспех созвали заседание Государственного совета. Но Актон сослался на нездоровье, у всех остальных тоже нашлись уважительные причины, в силу которых они не могли отправиться с Нельсоном. Три часа шли совещания без всякого толку. Наконец Эмма не выдержала. Вскочив со своего кресла, она произнесла горячую речь, в которой предала самой язвительной иронии низость трусов, и в заключение предложила себя в спутницы Нельсона.

В первый момент все были поражены, наступила минута смущенного молчания, но, когда Мария-Каролина обняла свою подругу, когда Фердинанд рассыпался в благодарностях за это новое доказательство ее преданности, все окружили Эмму, стали наперебой превозносить ее отвагу и называть это решение лучшим выходом из затруднительного положения.

Сэр Уильям тоже согласился, но при условии, чтобы и ему было разрешено примкнуть к ним. Эмма удивленно посмотрела на него — о нем-то она совсем забыла, когда представляла себе жизнь с Нельсоном наедине, гордые дни общей работы и опасности, давно не испытанные ночи любви… А тут вдруг между ними опять эта старческая фигура! Всегда, когда Эмма хотела взять свою судьбу в собственные руки, он выскакивал вперед, указывая на свои права, словно отгадав ее мысли, словно прочитав затаенную грезу ее сердца.

Но — странно! — никогда он не становился ей помехой на пути. Он тщательно поддерживал дружеские отношения с Нельсоном. В Палермо он не успокоился до тех пор, пока они не стали жить под одной крышей. Чем объяснить это? Был ли он слеп ко всему, что происходило, или боялся открытого скандала, который мог бы заставить его расстаться с Эммой и Нельсоном? Он страховал все ее необдуманные шаги, словно сводница-дуэнья, прикрывающая плащом целующуюся парочку, но от малейшего объяснения с Эммой неизменно уклонялся.

Она никак не могла понять его. Впрочем, она уже давно отказалась от попыток разобраться в нем и беззаботно отдалась своей любви. Да и что мог сделать ей муж? Ведь Нельсон никогда не откажется от нее.

На Неаполь!

Никогда еще Эмма не видела Нельсона таким возбужденным, как в эту поездку. Он не ел, не спал и непрестанно жаловался на черепашью медлительность судна.

И около него постоянно должны были быть сэр Уильям и Эмма, как будто он боялся оставаться наедине с самим собою. Даже в краткие летние ночи он не хотел расставаться с ними, и, если сэр Уильям уходил спать, взгляд Нельсона с немой мольбой останавливался на Эмме.

Ах, она с такой охотой исполняла эту просьбу! Как только сэр Уильям засыпал, она проскальзывала в каюту Нельсона, приникала к его груди…

Он же… среди любовного хмеля вдруг вскакивал, оставляя ее объятия, погружался в мрачные думы, а потом начинал говорить о Неаполе.

В каком же виде застанет он город? Уж не вступил ли Руффо в переговоры с гарнизонами? Не заключил ли с ними капитуляционных условий, позорящих монархический принцип, но все же остающихся условиями, правомочно заключенными именем короля?

XXXI

К Неаполю! Еще одна ночь…

Эмма осталась с Нельсоном на командном мостике, дожидаясь восхода солнца. Вот с первым утренним лучом показался дымящийся Везувий… Пунта-делла-Кампанелла… Сорренто… Кастелламаре… райский амфитеатр Неаполя с его косами, островками, горами… А высоко над городом, вздымаясь к золотистому небу, — валы, башни, бастионы…

Сан-Эльмо… Нельсон указал на крепость рукой. Над нею все еще реял трехцветный флаг Франции. Но на крепостях Нуово и Дель-Уово, на мосту делла Магдалена, на британских и сицилийских судах, бывших в гавани, — повсюду находились белые флаги!

Что это было? Свидетели предательского договора? Признаки позора?

Нельсон резко крикнул что-то офицеру у сигнальной мач-ты. На ней взлетели пестрые флажки, образуя сменяющиеся комбинации. Корабли эскадры ответили: на всех них величественно взлетели флаги королевства обеих Сицилии, широко распластываясь под синим Георгиевским крестом Британии, тогда как со всех пушечных фортов раздался гром королевского салюта.

Корабли гавани пришли в движение, вот от них отделился стройный бриг и быстро понесся, салютуя, к адмиральскому судну. Эмма сразу узнала его — когда-то этот же самый «Мятежный» привез в Неаполь первую весть о победе при Абукире.

На борт поднялся капитан Гаст. Он только что собирался по приказанию Фута отправиться на поиски адмирала в Ма-ритимо, чтобы передать ему донесение Фута и текст заключенного с «патриотами» договора.

Да, капитуляция была подписана два дня тому назад; несмотря на категорическое, не раз подтвержденное запрещение короля, Руффо обеспечил виновным в пролитии братской крови мятежникам свободное отступление и безнаказанность, признал за ними права на воинские почести. Но если такова была награда за государственную измену, то какой же дорожащий честью солдат поднимет за короля меч, рискнет за него жизнью?

Флот вошел в гавань. Остановившись около Мело, эскадра встала в боевом порядке на якорь, призвала от Про-циды канонерские и мортирные лодки, обезопасила ими себя с флангов. Одновременно Нельсон обменялся с Футом сигналами.

Белый флаг Руффо вдруг спустился вниз. На его место взлетел британский военный флаг.

Вскоре на адмиральское судно прибыл Фут. Свою подпись на капитуляционном договоре он оправдывал полномочиями Руффо.

Нельсон холодно выслушал его.

— Я не признаю вашего поступка! Единственным вашим оправданием может быть легковерие. Вы не поняли хитрости кардинала Руффо, этого негодяя, который таит мысль основать в Неаполе новую, враждебную королю партию. И вы поставили британское имя под позорным документом. Вы держитесь другого мнения? Тогда ваша обязанность протестовать. — Он помолчал минуту, но Фут ничего не ответил. — Хорошо! Подумайте, как вам оправдаться перед королевой!

Нельсон движением руки отпустил Фута. Тот поклонился, весь бледный, и ушел…

Чтобы на британское имя не пало даже тени противоправного поступка, надо было известить французов в Сан-Эльмо и «неаполитанских якобинцев» в фортах Нуово и Дель-Уово об отказе от перемирия и условий капитуляции. В прокламации, с которой обратился к ним Нельсон, он давал им два часа на сдачу крепости и только при этом условии предоставлял французам право свободного выхода.

Нельсон велел изготовить три списка прокламаций и отправил их к Руффо с просьбой переправить по адресу и соединить свои военные силы с капитанскими.

С той же лодкой, на которой капитаны Трубридж и Белл отплыли к Руффо, прибыл на адмиральское судно сам кардинал.

Уважая звание генерал-наместника, Нельсон встретил кардинала салютом, вышел к нему на лестницу и провел в свою каюту, где уже ждали Эмма и сэр Уильям.

Начались переговоры. Руффо отклонил предложение возобновить военные действия, настаивал на капитуляции как на совершившемся факте, указал на обстоятельства, вынудившие его к такому решению. Он заявил, что после последнего письма короля он мог ежечасно ждать появления франко-испанской эскадры, а при таких условиях необходимо было заручиться крепостями и фортами; кроме того, эти переговоры велись при содействии и с согласия капитана Фута, чья подпись служила ручательством действительности заключенных условий.

На это кардиналу ответил сэр Уильям, доказавший, что подобное положение вещей несовместимо с принципом монархизма. Король Фердинанд мог помиловать мятежников, но нельзя допустить, чтобы бунтари получили по праву то, что могут получить лишь из милости.

Руффо возразил. Пусть текст капитуляции заслуживает всяческого порицания, но договор подписан.

Начался страстный спор, в котором никто не хотел уступить. Через час не подвинулись ни на шаг, и наконец сэр Уильям в полном изнеможении откинулся в кресле.

За него вступилась Эмма.

Надо сдержать условия заключенной капитуляции? Но разве кардинал имел вообще право и власть заключать таковую? Разве король и королева не подтверждали ему категорически и неоднократно своего запрещения вести переговоры с мятежниками как с воюющим государством и предоставить им право свободного выхода? Разве не получил он за два дня до заключения условия письмо от королевы, в котором еще раз подтверждалось это запрещение? И это все-таки не помешало ему нарушить таковое? Ни по гражданскому, ни по государственному праву никто не может быть принужден признать то, что совершено другим вопреки личной воле монарха и без достаточных полномочий!

Руффо хотел возразить что-то, но Нельсон встал и, отодвинув стул, сказал:

— Довольно споров! Адмирал не может состязаться на словах с кардиналом! Кроме того, вашей эминенции угодно непрерывно называть предателей и бунтовщиков «патриотами», и я считаю невозможным долее выносить унижения этого слова. Еще один вопрос, но прошу вашу эминенцию ответить мне на него честно. Что сделаете вы, если я все-таки отвергну условия перемирия и капитуляции и возобновлю военные

действия?

Кардинал встал:

— Милорд, вы не захотите запятнать славу Абукира нарушением договорных условий!

Лицо Нельсона не дрогнуло.

— Ваша эминенция, предоставьте заботу о моей славе мне самому!

— В таком случае, милорд… Я со всех позиций, очищенных мне враждебной партией на основании капитуляционных условий, отодвину назад свои войска и предоставлю милорду самому завоевывать крепость.

— Ваша эминенция не поддержит меня?

— Ни единым человеком… ни единой душой!

— А если мятежники вздумают пробиться сушей?

— Я не помешаю им. Наоборот, я посоветую им это!

Нельсон отвернулся, несколько раз прошелся взад и вперед.

— Хорошо! Я сообщу письменно о своем решении вашей эминенции!

С той же церемонной вежливостью, с которой Нельсон встретил кардинала, он провел его к сходням и подождал, пока лодка отплыла обратно.

Весь остаток дня он совещался с сэром Уильямом и Эммой. В конце концов он пришел к заключению, что при создавшихся условиях нельзя предпринять ничего без одобрения короля, графа Сен-Винсента и лорда Кейта.

В таком духе был выработан ответ кардиналу, он был вручен капитанам Трубриджу и Беллу для передачи Руффо со следующей запиской Гамильтона:

«Милорд Нельсон просит меня уверить Вас, что с его стороны не произойдет ничего, способного нарушить дарованное Вашей эминенции фортам Неаполя перемирие».

Кроме того, капитаны могли сказать кардиналу, что Нельсон не станет препятствовать посадке мятежников на суда и будет защищать Неаполь с моря. Но это они могли прибавить лишь после того, как Руффо в принципе согласится, что только одному королю надлежит высказаться о действительности или недействительности заключенного капитуляционного условия, и если он разрешит ознакомить мятежников с прокламацией Нельсона, в которой адмирал требует беспрекословной покорности и сдачи на милость законного короля.

Утром двадцать шестого капитаны отправились к кардиналу. После полудня они вернулись. Предложение Нельсона было принято, мятежники подчинились требованиям прокламации и готовы были сдаться на гнев или милость короля.

Нельсон приказал сейчас же спустить десант, занять форты, поднять на них королевское знамя и перевести капитулировавших на борт приготовленных трехмачтовых транспортных барок.

Верили ли они, что им удастся отделаться изгнанием? Они охотно последовали за британскими солдатами, не придав значения тому, что их барки, прочно соединенные друг с другом, стояли на якоре под пушками эскадры. Разве они не знали своего короля? Разве не высмеивали его, когда он торговал на базаре своей рыбой, шутил с лаццарони, кидал женщинам влюбленные взгляды? Он будет рад отделаться так легко от мятежных элементов. Он был плохим государем, но добрым человеком!

Утром двадцать восьмого Гард доложил о прибытии сицилианского корвета. Судно пришло из Палермо и привезло письма от короля и Актона к Нельсону и сэру Уильяму, от королевы к Эмме.

В этом письме Мария-Каролина выражала свое негодование на кардинала, который во все это время не присылал никаких донесений, так что о подробностях случившегося они узнали лишь из писем Нельсона, сэра Уильяма и Эммы. Король и королева вполне присоединяются к точке зрения Нельсона. Французский гарнизон Сан-Эльмо может быть выпущен и доставлен с парламентером в Марсель или Тулон, но мятежники должны сложить оружие и сдаться. Тогда нужно примерно наказать зачинщиков, а остальных, обязав подпиской не возвращаться в Неаполь под страхом смертной казни, изгнать. Если же эти условия не будут приняты, то надо стянуть войска, взять форты и поступить с мятежниками по законам военного времени.

Фердинанд в своей записке к Нельсону точно так же категорически отверг всякий род капитуляции и ссылался на письмо Актона, содержавшее в себе все королевские желания.

Актон просил именем короля уничтожить все вредные для безопасности трона договоры, схватить мятежников и до приговора держать их под арестом на британских судах. Одновременно кардиналу был послан приказ согласовывать все с образом действий Нельсона, если же он, несмотря ни на что, воспротивится этому, то пусть Нельсон воспользуется прилагаемой доверенностью, арестует Руффо и отправит его под арестом в Палермо.

Вечером того же дня Нельсон отправил Фута в Палермо с сообщением, что капитуляционные условия признаны им недействительными. Затем он приказал взять с барок всех высших чиновников и деятелей республики, заковать их и отвезти на адмиральское судно в отведенное для тюремных целей междупалубное помещение.

Эмма видела, как они проходили… Как еще недавно они пели ей хвалу, восторгались ее красотой, грацией, искусством, называли «белокурой мадонной»!.. А теперь?.. Теперь они молча шествовали с гордым презрением на исхудалых лицах. Среди них был и Доменико Чирилло.

Увидев последнего, Эмма бросилась вперед, схватила его за руку, хотела сказать что-то, но разрыдалась. Чирилло посмотрел на нее, тихо покачал головой, как делал это прежде, предостерегая Эмму от излишней страстности, а затем осторожно отдернул руку и пошел далее.

За ним следовал длинный ряд товарищей по несчастью. Звеня оковами, тяжело ступая по палубе, один за другим исчезали они в темном отверстии люка.

XXXII

На следующее утро Гард доложил об аресте Карачиолло. Переодевшись крестьянином, герцог решил попросить убежища у одного из своих бывших слуг; тот же, обольщенный суммой, назначенной за голову Карачиолло, известил об этом капитана «Христианской армады» Сципиона делла Маре. Последний, разделяя всеобщее недоверие к кардиналу, скрыл от Руффо донос на герцога, ночью напал на спавшего Карачиолло и связанного доставил на адмиральское судно.

На губах Нельсона скользнула усмешка горького презрения.

— А что вы сделали с этим образцом клятвопреступника, Гард?

Капитан открыто взглянул ему в лицо:

— С вашего позволения, милорд, я приказал развязать его, предложил ему питье, но так как он отказался подкрепить свои силы, то я провел его в пустую каюту, поставил у дверей двух человек с заряженным оружием и приказал лейтенанту Паркинсону стеречь его.

Пламя блеснуло в глазах Нельсона.

— Скажите Паркинсону, что он своей честью отвечает мне за жизнь этого человека, а вы сами, Гард, будьте готовы отправиться с пакетом к графу Терну на «Минерву». Скорее, прошу вас, скорее!

Капитан торопливо ушел. Нельсон сел за письменный стол, принялся писать.

Эмма тихо подошла к нему:

— Горацио…

Но уже вернулся Гард. Нельсон вручил ему письмо, после чего, подождав, пока Гард уйдет, обернулся к Эмме:

— Военный суд в составе офицеров неаполитанского флота под председательством графа Терна вынесет приговор Карачиолло. Его преступления очевидны: он нарушил присягу, изменил своему государю, проявил открытую вражду к своему законному флагу, судам, товарищам. Если его судьи имеют хоть каплю чести, их приговор может быть только «смерть через повешение»!

— Горацио… Подумай… старик… из высшего общества…

— Разве седина или родовитость служат патентом на подлость?

— Но… якобинцы угрозами принудили его.

— Кто может принудить честного человека действовать бесчестно? А потом, если даже он и уступил по слабости в первый момент, почему он не поступил потом, как сотни других, убежавших в Прициду? Ему не раз представлялся случай для этого. Но он оставался… Он повел свои канонерки против «Минервы»! Да, он рассчитывал на прибытие франко-испанского флота, но, чтобы на худший конец приберечь оправдание, попросил «принудить» себя. Он — лицемер, подлый предатель, трус; он не стоит порохового заряда. Если приговор будет таким, как я жду…

Эмма испуганно схватила его за руку:

— Но ведь ты не приведешь его в исполнение, Горацио? Ты подождешь, пока приедет король?

— Король? Что тут делать королю? Мне поручено дать пример. Могу ли я найти лучший? Здесь я — высший военачальник, судья; я имею право над жизнью и смертью. Не забывай, что Карачиолло не находится под защитой капитуляции Руффо — он не был в фортах, когда капитуляция была подписана. В качестве дезертира он подлежит военному суду, и приговор будет приведен в исполнение. Все право на моей стороне! — Горькая улыбка исказила губы адмирала. — И все-таки я знаю, что враги восстанут на меня, будут обвинять в нарушении договора, в жестокости, мстительности, а также еще… в неспособности противостоять нашептываниям леди Гамильтон… Не перебивай меня, дорогая! Разве ты сама не видишь, как мне трудно говорить от этом?

Чтобы успокоить Эмму, Нельсон хотел привлечь ее к себе. Но она вырвалась, вся бледная, и уставилась на него неподвижным взглядом:

— Из-за этого… из-за этого ты и был так замкнут со мной все это время?

Он кивнул:

— Я хочу один нести ответственность за все, что здесь произойдет. Тебя не должна коснуться клевета, а потому прошу тебя держаться в стороне от меня. Запрись в своей каюте и не впускай никого, пока я сам не приду к тебе. Обещаешь ты мне это?

Нельсон нежно привлек ее к себе, погладил по голове, поцеловал трепещущие губы. И Эмма обещала ему…

Раз Эмме показалось, будто кто-то остановился перед дверью, подергал за ручку. Но тут же она подумала, что, наверное, ошиблась — шаги послышались далее, замерли…

Наконец в четыре часа пришел Нельсон и повел Эмму в свою каюту. Там уже были сэр Уильям и гость лорд Нортуик… Путешествуя на яхте по Средиземному морю, он час назад прибыл в Неаполь, чтобы заехать на поклон к победителю при Абукире.

Он горячо приветствовал Эмму, сказал, что почитает себя счастливым от возможности видеть одновременно величайшего морского героя и прекраснейшую в мире женщину, повел Эмму к столу. Пока подавали блюда, он рассказывал о Палермо, где пробыл два дня и откуда привез много новостей, среди которых было комическое положение в стиле Боккаччо, в какое попал недавно король Фердинанд.

— Это приключение проливает свет на так называемую кровную ревность итальянцев, — смеясь, сказал лорд. — Знаете ли вы, миледи, принцессу Лючию Мильяччио?

Эмма рассеянно кивнула. Ей невыносимо было слушать эту пустую светскую болтовню.

— Я видела ее несколько раз. Она очень красива. Говорят, что король ухаживал за ней, но без успеха.

Лорд Нортуик усмехнулся:

— Как знать! Мильяччио однажды ночью выиграл за игорным столом необычайно крупную сумму и потому вернулся домой неожиданно рано. Увидев свет в комнате жены, он пошел к ней, чтобы поделиться с нею выигрышем, потому что, как говорят, донна Лючия и по отношению к супругу играла роль Данаи, открывающей сердце лишь под золотым дождем. Но когда Мильяччио начал играть роль Зевса, под кроватью что-то вздохнуло. Князь в бешенстве вскочил, схватился за шпагу и выгнал ею воздыхателя из-под кровати. Хотя неожиданным посетителем оказался человек, одетый в костюм погонщика мулов и тщательно прикрывавший лицо, Мильяччио все же узнал нос Бурбонов, который никуда не скроешь. Это был его величество король-носач!

Лорд Нортуик сделал паузу, чтобы усилить заключительный эффект.

— Ну а Мильяччио? — спросил сэр Уильям. — Что он сделал?

Лорд хотел продолжать, но в этот момент послышался грохот пушечного выстрела, сопровождаемый долгой глухой барабанной дробью.

Нортуик удивленно обратился к Нельсону:

— Это стреляют в Сан-Эльмо? Или, может быть, я буду иметь удовольствие присутствовать при встрече вашей эскадры, милорд, со сказочной франко-испанской эскадрой?

Нельсон покачал головой:

— Сожалею, что должен разочаровать вас, милорд. Это был лишь знак к экзекуции. На «Минерве» повесили дезертира.

Эмма почувствовала, что бледнеет как смерть. Чтобы не упасть, она судорожно ухватилась за стул обеими руками.

— Карачиолло? — с трудом пробормотала она. — Это Карачиолло?

Сэр Уильям кивнул, хихикнул, а затем сострил:

— Бедный герцог так часто предлагал в заклад свою голову, что нечего удивляться, если в конце концов заклад был принят!

Нельсон бросил на него недовольный взгляд и обратился затем к лорду Нортуику:

— Разрешите мне, милорд, ознакомить с сущностью дела леди Гамильтон! Как вы видите, я до такой степени нахожусь под влиянием миледи, что она даже не знает, что произошло!

И он рассказал о суде над Карачиолло. Герцога привели на заседание суда в десять часов. Он сейчас же заявил отвод против графа Терна как своего личного врага, но так как не привел тому никаких доказательств, а Терн сослался на свою верность присяге, которая не позволит ему быть пристрастным, то Нельсон в качестве высшего судьи оставил протест без последствий. Тогда Карачиолло стал оправдывать свое предательство принуждением со стороны республиканцев, но на вопрос, почему он не воспользовался случаем бежать, не нашелся что ответить. Тогда он, видя, что его дело пропало, разразился дикими обвинениями против короля: Фердинанд первый показал позорным бегством пример дезертирству, измене. В результате он обвинил судей в составлении приговора заранее и стал призывать Божью кару на их головы и головы их детей. Приговоренный к смерти через повешение [27], Карачиолло обратился к Нельсону через лейтенанта Паркинсона с просьбой заменить казнь менее позорной.

— Но я не видел оснований изменить приговор, — закончил Нельсон. — Он должен был висеть на фок-рее «Минервы», бывшей когда-то его собственным адмиральским судном, против которого он направил впоследствии пушки. До заката солнца его труп грозным предостережением должен был быть выставлен напоказ, а потом на обрывке веревки сброшен в море, на съедение рыбам, чтобы ничто в земле не напоминало о человеке, забывшем честь. Единственное, что я мог сделать для Карачиолло, — это предоставить ему утешения священника. Это было сделано, и миледи может быть спокойна, что честь британского имени ничем не запятнана! — Нельсон кивнул Эмме, улыбнулся и, словно желая доказать, насколько его совесть спокойна, шутя обратился к лорду Нортуику с вопросом, предложенным ранее сэром Уильямом:

— Ну а Мильяччио, милорд? Что он сделал, когда узнал короля?

— Мильяччио? Он низко поклонился, пробормотал извинения, спрятал шпагу, собрал деньги, послал супруге воздушный поцелуй и исчез.

— Но откуда знаете все это вы, милорд?

Лорд лукаво подмигнул:

— Принцепесса Лючия сама рассказала мне об этом, когда я осматривал место происшествия!

«Палермо, 2 июля 1799 г.

Моя дорогая миледи! С сердечной благодарностью получила я Ваши четыре письма и список арестованных якобинцев. Это все — величайшие преступники, какие у нас только бы вали! Я прочла о печальном, но заслуженном конце Карачиолло. Могу представить себе, что перестрадало при этом Ваше доброе сердце, и еще более благодарна Вам за это. Сегодня вечером прибыл португальский бриг „Баллон“ и привез письма от нашего дорогого адмирала к королю. Король решился на основании их завтра вечером отправиться в Неаполь. Это стоит мне много слез и будет стоить еще больше, так как король не счел нужным взять меня с собою.

Теперь я должна обратиться к Вашей дружбе, миледи, чтобы Вы написали мне обо всем. Мои корреспонденты начинают становиться молчаливыми. Они думают, что я им не могу уже больше пригодиться, и боятся скомпрометировать себя. Но я надеюсь, что Вы, мой дорогой друг, не забудете палермской изгнанницы! Пусть это будет мне наукой. Ах, как волнуется мое сердце! Сколько хотела бы я сказать Вам!

Прощайте, моя дорогая миледи! Пожалейте, не забывайте меня! Заклинаю Вас сообщать мне обо всем, и будьте уверены, что я от всего сердца останусь на всю жизнь искренне Вам преданной, благодарной

Шарлоттой».

Весть о возвращении короля молнией облетела все кварталы Неаполя. Когда десятого июля корабль «Сирена», доставивший короля, появился в заливе, его окружило бесчисленное количество лодок, откуда раздавались приветственные крики и требования сурового наказания бунтовщиков.

Сияя от восторга, посылая во все стороны воздушные поцелуи, Фердинанд пересел на адмиральское судно Нельсона, где считал себя в безопасности от пуль и кинжалов мстителей якобинцев. Вскоре после этого туда же прибыл Руффо. Кардинал после первых же приветствий заговорил с королем о капитуляции и необходимости соблюсти договорные условия.

Фердинанд сразу оборвал его.

— Я разделяю точку зрения милорда Нельсона, ваша эминенция! — сказал он с официальностью, сменившей теперь прежнюю доверчивую интимность. — Обязанность королей награждать заслуги и карать преступления; поэтому я отвергаю капитуляцию и предам мятежников чрезвычайному суду. Это требует верный народ от меня, своего короля. Вы слышите, ваша эминенция, как кричит народ о правосудии? Глас народа — глас Божий!

Руффо, побледнев, отступил назад.

— Государь, — пробормотал он. — Если вашему величеству не нужна моя служба…

Фердинанд тяжеловесно покачал головой, а затем, стараясь сохранить свою накрахмаленную позу, продолжал без всякой выразительности, словно повторяя заученную речь:

— Я преисполнен благодарности за все великое, совершенное вашей эминенцией. Моя вера в преданность вашей эминенции непоколебима. Освобождая вас от ответственного, лишь на исключительное время учрежденного поста генерал-наместника, я назначаю вас председателем в высший Государственный совет, вновь создаваемый мной. Этот Совет подчинен только мне одному и будет получать мои предначертания через сэра Актона и князя Кастельчикала. В качестве дальнейшего отличия я поручаю брату вашей эминенции, высоко отличившемуся инспектору моей храброй «Христианской армады», отвезти в Палермо все захваченные у французов и бунтовщиков знамена и сложить их к ногам королевы в знак победы правого дела!

Фердинанд милостиво протянул Руффо руку, и кардинал, наклонившись, поцеловал ее.

Эмма смотрела на это с чувством большого сострадания. Она видела опущенные веки человека, который из ничего создал армию и возвел обратно на трон этого короля, видела язвительные улыбки Актона, сэра Уильяма, придворных, видела будущность Руффо, какой она проступала из «милостивых» слов Фердинанда.

Окруженный доверенными лицами сэра Актона, кардинал станет в качестве председателя новоучреждаемого совета безвольной, разодетой в пурпур куклой. Эту куклу будут выставлять напоказ, когда она скажет «да», и отстранять, как только она скажет «нет», тогда как его брат останется заложником при дворе в Палермо.

Руффо был лишен влияния, Карачиолло умер, «патриоты» уничтожены… Над всеми противниками восторжествовала Англия! И все-таки Эмма не чувствовала торжества. Скорее она испытывала страх перед волшебной силой, которая руководила ею в ее деяниях.

Мария-Каролина упоминала о мрачной власти, живущей в золотой короне королев. Теперь Эмма начинала чувствовать справедливость этих слов. Ведь она сама была королевой — не той королевой веселья, какой она встречала победителя при Абукире, а королевой-судьей, распоряжавшейся жизнью и смертью. Все свершившееся было делом ее рук. Там, под ее ногами, сидели в цепях ждавшие своей участи преступники. Еще вчера они были на высоте власти… Среди них — Чирилло, еще недавно боготворимый народом за бескорыстную помощь; теперь он, идеальный врач, слышит, как народ требует его казни…

Ужас перед будущим объял Эмму. Что, если с нею будет так же, как с Чирилло, Руффо, Марией-Каролиной?..

И ей стало страшно от высокопарных фраз сильных мира сего. Вопли этого сброда воров, разбойников, убийц Фердинанд только что назвал «гласом Божиим».

Но тут она встретилась со взором Нельсона, и страх оставил ее. Нельсон не был каким-нибудь Фердинандом, да и английский народ не был похож на неаполитанцев!

XXXIII

Фердинанд учредил чрезвычайное судилище для наказания-якобинцев. Председателем суда был назначен Феличе Дамиани, но духовным главой его был Винченцо Спечиале. Это был судья, совершенно не считавшийся с личностями, но одержимый страстью уличить каждого заподозренного, осудить каждого обвиненного.

Вернулись времена Ванни. Через две недели в тюрьмах Неаполя томилось около восьми тысяч арестованных, и их число все возрастало.

Нельсон испугался. Он иначе представлял себе правосудие, к которому сам же призывал Фердинанда. Короткая, строгая расправа с зачинщиками — затем спокойствие, государственное строительство.

Не раз он обращался к королю об отмене следственного производства. Фердинанд милостиво выслушивал его, кивал в знак одобрения, но не отменил ничего. В нем проступила вся жестокость трусливых натур. Прежде, когда того требовали его собственные интересы, король не раз прикидывался добродушным, теперь же, когда нужно было утвердить свою власть, он доказал, что это добродушие было слабостью, а не добротой. Для него не было наказания, достаточно сурового, запугивания, достаточно действенного.

Соединяя в себе хитрость мужика с жестокостью тирана, Фердинанд отложил исполнение кровавых приговоров на время своего возвращения в Палермо. Тогда вся ответственность падет на чрезвычайное судилище, а имя короля незапятнанным воспарит над кровавым туманом!

Среди осужденных был также Чирилло, и Эмма часто думала о нем, строила планы спасения, говорила с Нельсоном, умоляя его замолвить словечко за несчастного.

Нельсон сам сожалел об ужасной участи Чирилло и с удовольствием помог бы ему. Но разве мог он покровительствовать ему одному — только потому, что Чирилло лечил его когда-то, в то время как сотни менее виновных будут тщетно молить о пощаде? Это было невозможно. Этого не позволяли честь и чувство справедливости.

Июльская жара давала себя знать, тяжело отражаясь на нервах. В утренние и вечерние часы, когда веяли прохладные ветры, Нельсон приказывал снаряжать катер и отправлялся с королем, Эммой, сэром Уильямом и лицами ближайшей свиты короля на прогулки, в которых они осматривали места, где виднелись еле заметные следы недавних сражений.

Фердинанд никогда не разрешал приставать к берегу, вечно опасаясь тайного преследования, замаскированных убийц. Встречные суда должны были еще издали уходить с пути следования королевского катера, а с тех пор, как ядром с катера потопило лодку из рыбачьей флотилии, недостаточно быстро свернувшую с дороги, рыбаки стали поспешно собирать сети и удирать во все стороны, завидев королевский штандарт.

Но однажды рыбачья флотилия не сошла с пути, продолжая с дикой торопливостью плыть своей дорогой наперерез катеру. Капитан Гард с изумлением замедлил ход, приказал дать предостерегающий выстрел. Тогда лодки рассыпались в разные стороны, однако сидевшие в них рыбаки, испуская громкие возгласы испуга, показывали на какой-то темный предмет, высовывавшийся вдали из воды. Этот предмет был похож на большую рыбу, которую загнали морские течения в Неаполитанский залив.

При приближении флотилии Фердинанд укрылся в каюте. Выслушав доклад Гарда, он с облегчением перевел дух, а затем в сопровождении свиты отправился на палубу, чтобы в предложенную ему капитаном Гардом подзорную трубу посмотреть на морское чудище. Вдруг он громко рассмеялся.

— Парни-то, должно быть, напились спозаранку, если могут принять кусок дерева за рыбу! Это — дерево, мачта… — Он подал трубу Эмме. — Не хотите ли вы взглянуть, миледи?

Эмма посмотрела в трубу.

— Не могу согласиться с вашим величеством! — шутливо сказала она. — У этого предмета как будто имеется голова. А ниже я различаю нечто вроде груди… Если бы мы не были в Средиземном море, я приняла бы это таинственное «нечто» за тюленя!

Фердинанд быстро вскочил:

— Нерпа? Вот это да! Здесь как будто водится порода нерп… с белым брюхом… их зовут, кажется, «монах-нерпа». Капитан Гард, нет ли у вас гарпуна? Ружье не годится, пожалуйста, посмотрите, нет ли на катере гарпуна! — Он просто сиял восторгом страстного рыболова, не отрывая от трубы глаз. — В самом деле, мне кажется, миледи Гамильтон права. Голова, грудь — это может быть только нерпа! Но животное, по-видимому, совершенно не боится. Посмотрите только, как оно смело плывет прямо к нам! Гард! Где же он пропал с гарпуном?

Фердинанд посмотрел в дверь, но так как капитана все еще не было видно, то он опять стал рассматривать зверя. Вдруг труба выпала у него из рук, и он, как бы защищаясь, выставил их вперед. Его лицо покрыла смертельная бледность, широко раскрытыми глазами он безотрывно смотрел на темный предмет в воде…

Медленно-медленно близился таинственный пловец к катеру… ближе… ближе… Он стоял торчком в воде, выступая до половины груди. Ничто в нем не шевелилось, его волосы сверкали на солнце серебром. Голова была немного закинута назад, так что свет падал прямо на восковой желтизны лицо. Подбородок глубоко отвис вниз вместе с нижней губой, на шее виднелся обрывок веревки. Широко раскрытый рот обнажал белые зубы и черный язык, а глаза… эти ужасные, обращенные к небу глаза…

— Карачиолло! — крикнула Эмма, с отчаянием хватаясь за Нельсона. — Карачиолло! Разве это не Карачиолло?

Воцарилось жуткое молчание; все замерли, созерцая страшного пловца. Молчал и король, губы которого судорожно дергались, как бы стараясь выговорить какое-то слово, которое должно было развеять эту томительную тишину.

Вдруг у него вырвалось, словно рычание затравленного зверя:

— Что тебе нужно от меня? Что тебе нужно, Франческо? Что тебе нужно от меня?

Течением заколебало труп, тени забегали по его лицу, и казалось, что покойник язвительно усмехнулся. Он медленно повернулся и поплыл далее, к Неаполю.

Отец Гарано подошел к королю:

— Душа осужденного терпит муку, так как тело должно, не ведая покоя, скитаться по морям. Карачиолло являлся просить ваше величество, чтобы его похоронили в освященной земле.

Фердинанд испуганно перекрестился:

— Похоронить? Похоронить? Пусть похоронят, пусть!

Низко поклонившись, духовник отступил назад.

К Фердинанду подошел сэр Уильям. В его взоре сверкала открытая ирония, тогда как голос звучал заискивающе:

— Быть может, отец Гарано правильно истолковал это явление, государь, но возможно и другое толкование. Душа Карачиолло томится под гнетом содеянного и не может найти покоя, пока не получит прощения. Поэтому душа и послала сюда тело, чтобы просить ваше величество о прощении за предательство.

Король снова перекрестился:

— Вы так думаете? Он ищет прощения? Так пусть получит, пусть получит! — Он крикнул вдогонку трупу: — Прощаю тебя! Слышишь, Франческо? Я тебя прощаю!

Он хотел сойти в каюту, но у него подогнулись колени, так что ему пришлось ухватиться за перила, чтобы не упасть.

У Эммы блеснула мысль. Она подскочила к Фердинанду, предложила ему руку, свела вниз, расстегнула воротник, чтобы он не задохнулся, и принесла питье. Фердинанд безвольно повиновался ей; он был словно беспомощное дитя и только лепетал дрожащим голосом слова благодарности. Тогда Эмма набралась храбрости, упала перед ним на колени и стала молить за Чирилло. Король долго упорствовал, но Эмма не переставала напоминать ему о всех услугах, оказанных врачом королеве, королевским детям, ему самому, и Фердинанд наконец уступил, обещав помилование. Но он ставил одно непременное условие: Чирилло должен был подать прошение о помиловании, сознаться в преступлении и отречься от якобинских идей.

Вечером Эмма рассказала об этом Нельсону и попросила разрешения ей увидеться с Чирилло. На одно мгновение лицо Нельсона озарилось лучом радости. Его сердце томилось втайне под гнетом кровопролитных обязанностей. Он сейчас же приказал Гарду освободить Чирилло от уз и немедленно привести его в каюту. Через час Чирилло вошел.

Увидев его, Эмма вскрикнула. Ах, что сделало заключение из благородного, одухотворенного лица этого друга человечества, что сделало оно из узких, чувствительных рук врача, из стройной фигуры здорового мужчины! Ослепленный ярким светом, он остановился у дверей и стоял молча, с поникшей головой. Только когда Эмма бросилась к нему, он поднял глаза:

— Вы, миледи?

Нежный тон его голоса мучительной болью отозвался в сердце Эммы. Остановившись против Чирилло, она залилась слезами, протянула к нему руки, не решаясь дотронуться до него, чтобы не причинить боли его израненному телу.

— Чирилло… Чирилло…

Он тихо покачал головой:

— Вам не следует плакать, миледи. Разве я не твердил вам постоянно, что вы не должны волноваться? А лорд Нельсон? Ему лучше теперь? Ведь вы знаете, со времени Кастелламаре…

Нельсон вышел из темного угла, где стоял до сих пор:

— Я здесь, дон Чирилло…

Чирилло вздрогнул, сделал движение, как бы собираясь обратиться в бегство. Затем он опомнился, медленно подошел поближе и внимательно посмотрел на Нельсона. Легкая тень скользнула по его лицу.

— Боюсь, что не смогу быть вам полезным теперь, милорд. Инструменты у меня потеряны, а руки…

— Я не затем позвал вас, дон Чирилло. Миледи желала поговорить с вами, но, с вашего позволения, я тоже останусь здесь.

Слабая улыбка скользнула по лицу врача.

— Но если миледи пожелает посоветоваться со мной…

Неужели он все еще думал лишь о других, а не о себе самом? Эмма сгорала от нетерпения сказать ему все. Но он был так слаб, что у нее явилось сомнение: не повредит ли ему радость?

— Тут дело идет не обо мне, Чирилло. Я хотела сделать вам одно предложение… Но сначала… не правда ли, вы примете мое приглашение откушать у меня по-старому? Вы ведь знаете, за едой легче беседовать.

Эмма указала рукой на соседнюю комнату, где был накрыт стол. Она старательно обдумала меню — легкие кушанья, слабое вино были подобраны так, что подходили для изголодавшегося. На столе лежала белоснежная скатерть, между тарелками были брошены розы, нежно-красный, свет лампы уютно освещал комнату.

Какой-то стон вырвался у Чирилло, в его глазах сверкнул жадный огонек. Он подбежал к столу, протянул дрожащие руки, схватил маленький хлебец, хотел спрятать его за пазухой… Но тут же он опомнился, медленно достал обратно хлебец и нерешительно положил его на край стола.

— Нет, я не смею есть… Я знаю, вы хотите мне добра. Но… это напомнит мне о том, что было раньше. Я — человек, я слаб, могу впасть в искушение, а мне нужна вся моя сила, когда дело дойдет до последней, решительной минуты!

Эмма нежно коснулась его руки:

— До последней, решительной минуты? А если до этого не дойдет? Если все еще наладится?

Чирилло вздрогнул, широко раскрыл глаза, закрытые перед тем в желании избежать искушения от накрытого стола.

— Разве капитуляция будет признана королем?

— Не капитуляция, Чирилло, но все-таки он хочет оказать вам милость, если только вы сделаете то, что он потребует от вас.

Эмма рассказала ему все. Там, на столе, лежит бумага, ему стоит лишь набросать несколько фраз о своем раскаянии; попросить прощения, сознаться в республиканских заблуждениях, и завтра же он будет свободен и может идти, куда хочет…

Чирилло внимательно слушал ее с участливой серьезностью врача, выслушивающего жалобу пациента на свои страдания. Когда Эмма кончила, на его лице дрогнула бледная улыбка сожаления.

— Я могу идти, куда хочу? — медленно повторил он. — В последнюю ночь перед сдачей… разве не поклялся я пред всеми торжественной клятвой остаться верным в гонении и смерти нашей идее? Разве я не первый принес эту клятву? Если теперь я сделаю то, что хочет король, если я стану отступником ради своей жизни, разве сознание вероломства не будет сопровождать меня всюду, куда бы я ни пошел? — Он поднял голову и тепло посмотрел на Эмму: — Благодарю вас, миледи, за вашу доброту, но я не могу сделать то, что желает король. Свет назовет меня предателем!

Эмма удивленно взглянула на него:

— Свет? С каких пор доктор Чирилло заботится о мнении света?

— Правда, прежде я об этом не заботился. Тогда я жил только для себя и своей науки. Но потом… не знаю, поймете ли вы меня, миледи… я увидел перед собой высокую задачу — в глазах света надо было оправдать загнанную, оклеветанную идею. Если я сдамся теперь, как раз в то время, когда эта идея должна выдержать испытание, разве она не представится тогда в дурном свете? Разве ее не станут высмеивать, позорить, быть может — похоронят навсегда?..

— Да о какой идее вы говорите? О кастовых претензиях знати? Так разве это — ваша идея?

Чирилло снова усмехнулся:

— Вы имеете в виду аристократическую республику? Я не аристократ и не республиканец. Я даже не противник монархического принципа. Бывали короли, всем сердцем приветствовавшие мою идею, и все-таки я одобрял Партенопейскую республику, служил ей. Но она представлялась мне лишь переходной формой к чему-то лучшему, средством, способным сделать доступным для всех то, что теперь составляет удел лишь немногих. Разве не называли вы сами неразумными зверями лаццарони? А ведь у лаццарони — те же мысли, чувства, желания, как и у вас. Только все это у них грубее, отравлено низменными инстинктами. И вот чего я хотел: чтобы эти звери превратились в людей.

— И потому вы отреклись от монархизма…

— Да вовсе не от монархизма, миледи, а только от этих Бурбонов. Или вы думаете, что такой Фердинанд способен разлить вокруг себя просвещение?

— Но Мария-Каролина…

Тень скользнула по лицу Чирилло.

— Да, вначале я верил, надеялся на нее, когда она только что приехала в Неаполь… Она была молода, обладала живым умом, питала склонность ко всему прекрасному. Но затем, когда она разглядела пустого человека, стоявшего рядом с ней, когда после многократных родов ее поразила болезнь, когда все доброе стало вырождаться в ней, когда из необузданной жажды деятельности родилось властолюбие, из властолюбия — жестокость, нетерпимость, ненависть ко всем, дерзавшим противоречить, когда она приказала казнить юных мечтателей школяров, я понял, что она уже не может стать вновь прежней, что болезнь разрушила все величие, благородство, красоту ее души, что она никогда не станет воспитательницей своего народа. Разве не должен был я тогда отказаться от своего места при ней? Разве не значило тогда, что служение Марии-Каролине равносильно служению дурному делу?

Чирилло озабоченно поник головой и повернулся, чтобы уйти. Вдруг Нельсон вышел из своего угла. Страшен был его взгляд; он тяжело дышал, его голос звучал резко:

— Что вы сказали, Чирилло? Служить Марии-Каролине — значит служить дурному делу? А я, который служит ей… что вы скажете обо мне?

Чирилло вздрогнул, вскинув голову, — казалось, на его устах уже трепетало суровое слово. Но затем он спокойно посмотрел на Нельсона:

— Вы, милорд? Вы служите своему отечеству!

Лицо Нельсона покрылось густой краской.

— Я вас не понимаю. Не угодно ли вам выразиться яснее! Или вы боитесь?

Взор Чирилло гневно сверкнул.

— Я не солдат, милорд, и не моряк, как вы. Но неужели вы не думаете, что и врач должен обладать мужеством? Ну так хорошо! Служа Марии-Каролине, вы служите своему отечеству. И вы любите свою родину, считаете ее великой, прогрессивной. Она свободна, свободна! Это идеал государства. Гигантской башней высится она над всеми остальными, влачащими дни в рабстве, невежестве, суеверии. В вашем отечестве правит народ; ваш парламент является образцом правительства. Вы гордо смотрите на историю Англии. Вы называете законом необходимости то, что дорога к вашей свободе шла по трупам наших королей, что из деспотизма единого лица сначала родилось господство знати, а потом правовое само определение всех граждан. Но разве мы, милорд, сделали не то же самое, только бескровным путем, когда воспользовались позорным бегством труса, чтобы отделаться от этой карикатуры на монарха, когда мы пожертвовали свою жизнь, свою культуру разъяренному сброду невежд, воров, убийц? И все-таки Англия именует нас якобинцами, безбожниками, предателями и шлет своих свободных сынов душить жаждущих свободы сынов Неаполя, а, кроме того, уверяет, будто служит человечеству, служа Марии-Каролине! Но может ли быть правым дело, убивающее добро?

Чирилло сказал все это пламенным, страстным тоном. Но затем он в изнеможении прислонился к стене:

— Простите милорд, я увлекся… Я должен был подумать о том, что первая обязанность офицера — повиноваться приказаниям отечества, как и я верил, что должен повиноваться приказаниям своего… Трагической судьбе угодно было, чтобы мы стали врагами, хотя мы должны были бы быть братьями. Забудьте мои необдуманные слова и поминайте меня без злобы. Прощайте, милорд, прощайте, миледи… прощайте!

Чирилло в последний раз простился с Эммой взглядом и ушел. За ним дверь осталась полуоткрытой, и Эмма видела, как он протянул поджидающему его солдату руки. Кандалы со звоном защелкнулись на замок…

Нельсон стоял неподвижно…

— Милый! — шепнула Эмма. — Милый…

Она подбежала к нему, хотела приникнуть к нему. Но он падал в ее объятия — начался припадок…

XXXIV

Неаполь опять принадлежал Бурбонам. Первого августа флот праздновал годовщину Абукира, затем Нельсон вернулся с королем, Актоном, Эммой, сэром Уильямом в Палермо. Фердинанд устроил торжественный въезд. Затем настал черед раздачи наград «спасителям Бурбонов».

Фердинанд возвел Нельсона в сан герцога Бронтского, пожаловал ему богатое имение и ежегодную ренту в восемнадцать тысяч дукатов. Затем он вручил ему осыпанную бриллиантами шпагу, оставленную Карлом III в наследство сыну вместе с неаполитанским троном. Сэр Уильям получил портрет короля, оправленный в золотую, осыпанную драгоценными камнями раму. Мария-Каролина надела на Эмму дорогую золотую цепь, на которой висел портрет дарительницы; рамку этого портрета составляли отборные бриллианты, художественной группировкой образовавшие надпись: «Eterna gratitudine» («Вечная благодарность»). Кроме того, в возмещение потерянного Эммой при поспешном бегстве из палаццо Сиесса гардероба королева послала ей полную экипировку из шелковых платьев, кружевного белья, шляп, башмаков, шалей и пр.

Празднества следовали за празднествами — увеселительные катания по воде и суше, охоты, балы; маскарады, карточная игра, попойки.

Хотел ли Нельсон оттолкнуть от себя страшного морского пловца, забыть лица осужденных, заставить умолкнуть их стоны? Он, ранее считавший делом чести выделять британского офицера сдержанными манерами и мужественной серьезностью из шумной массы распущенных итальянцев, теперь зажил их жизнью. Он очертя голову кидался в вихрь развлечений, не думал о своих обязанностях, повсюду искал удовольствий, не выбирая, не взвешивая их достоинства…

Эмма постоянно должна была быть около него. Как некогда сэр Джон Уоллет-Пайн, Нельсон тащил ее в вихрь веселья. Он громко смеялся, если она скучала, будил, если она засыпала в его объятиях, был ненасытен в изобретении новых ласк, новых объятий. Вся поправка его здоровья, которой добилась Эмма заботливым уходом в Кастелламаре, теперь сошла на нет. Опять начались припадки. Но теперь их вызывал уже не страх — они были законными мстителями за злоупотребление наслаждениями. И все-таки Нельсон все безудержнее отдавался наслаждениям, словно желая истощить свой мозг, чтобы ему было не до мучительных дум.

Друзья Нельсона, офицеры его флота, боевые товарищи прошлых сражений с тревогой следили за переменой в Нельсоне и просили Эмму наставить его на путь истинный. Ах, они, наверное, думали, что это она толкает его к беспутной жизни, тогда как на самом деле он оставался глух ко всем мольбам Эммы, сам кидался в омут развлечений и тянул за собой ее.

Наконец, будучи верным братству по оружию, Трубридж осмелился в честном и прямом письме обратиться к самому Нельсону:

«Милорд, простите меня, но искреннее уважение к Вам вынуждает меня писать Вам. Я боюсь, что Ваше здоровье пострадает от всех этих палермских празднеств. Если это случится, то флот станет проклинать всех святых этой страны.

Я знаю, Вам не может доставить никакого удовольствия карточная игра по ночам. Так к чему же жертвовать здоровьем, добрым расположением духа, деньгами, спокойствием ради нравов страны, в которой Вы не останетесь?

Вы не подозреваете и доли того, что происходит, и сплетен, вызванных Вашим образом жизни. Если бы Вы знали, как страдают за Вас Ваши друзья, то, конечно, отказались бы от всех ночных кутежей!..»

Подействовало ли это письмо?

Нельсон вдруг уехал на своем адмиральском судне из Палермо, а после переговоров с лордом Кейтом отправился на завоевание Мальты — острова, который все еще был занят французами.

И все-таки Эмма не была этому рада — от всех писем Нельсона веяло отвращением к жизни, мрачной жаждой смерти.

В Неаполе Спечиали входил в свою должность. Ввиду чудовищного количества казнимых он счел цену в шесть дукатов, требуемую палачом Томазо Парадизо за каждую казнь, слишком высокой и назначил ему месячное содержание в сто дукатов, гарантировав сохранение жалованья на год и разрешив подавать счета лишь на расходы по совершению казни.

Затем началось судебное разбирательство. К ссылке и смертной казни должны были быть приговорены все те, кто письменно или словесно злословил о короле, королевском семействе или религии, все, кто дал доказательства своего безбожия тем, что не противился республике.

Во время следствия были допущены пытки. Защиты не полагалось, апелляции, отзывов не существовало. Каждый четверг приговор должен был быть постановлен, в пятницу сообщен осужденному и в субботу приведен в исполнение.

Четырнадцатого августа был предан смерти генерал Орон-цио Масса из рода герцогов Галиньяни, подписавший капитуляцию форта Нуово, через неделю — Элеонора Фонсеко ди Пиментелли, писательница; Габриеле Натале, епископ; один из князей Колонна; один из герцогов Кассано. Двадцать девятого октября был казнен Доменико Чирилло, законодатель, врач, всемирно известный творец теории пульса.

Умирали артисты, писатели, поэты, ученые, проповедники, учителя, офицеры, купцы, чиновники. Умирал цвет искусства, науки, аристократии. Умирало все, что росло в саду итальянского рая, было зелено и мощно. А что не умирало, то чахло в темницах, желтело на чужбине…

Вопль отчаяния пронесся по всей Европе. По предписанию своих правительств иностранные послы делали в Палермо заявления, указывая на опасность, которой подвергается монархизм от излишней жестокости, советовали прекратить казни, объявить амнистии. «Патриоты», изгнанные из Неаполя, мстили бесконечным количеством памфлетов, выпускаемых ими против Марии-Каролины, сэра Уильяма, Нельсона, Эммы.

Марию-Каролину они обвиняли в предательстве, жестокости, мстительности. Она якобы при помощи Феррери вручила Фердинанду подложное письмо от императора Франца, приглашавшего начать военные действия. Когда же война кончилась позорной неудачей, Мария-Каролина подкупила народ, чтобы Феррери убили, и тем самым она могла избавиться от опасного свидетеля. Восстание в Неаполе было поднято тайными эмиссарами королевы, она же приказала сжечь флот и перебить знать; от нее же исходили все эти казни и приговоры. Она послала к Нельсону и леди Гамильтон, которая по ее наущению отдалась адмиралу, купив этой ценой уничтожение капитуляции и голову Карачиолло.

Сама Эмма якобы выказала кровожадную радость по поводу конца Карачиолло, любовалась отвратительным зрелищем. «Пойдем, Бронте! [28] — сказала она своему любовнику. — Пойдем посмотрим еще разок на бедного Карачиолло!» — Они отправились на «Минерву», стали гулять под трупом повешенного. Затем Эмма использовала свою власть над Нельсоном для того, чтобы предать в руки палача всех неаполитанцев, которые не выказали достаточной покорности бывшей уличной девке Лондона.

О Фердинанде же никто ничего плохого не говорил. Разве за него не правила Мария-Каролина, эта любительница женщин, убийца собственных детей, новая Мессалина? И разве леди Гамильтон не была предметом ее страстной любви?

Все эти сплетни, подхваченные парижскими памфлетистами, врагами англичан и Бурбонов, и революционно настроенными жителями других стран, распространились с молниеносной быстротой и везде принимались на веру, даже в Англии.

Третьего февраля 1800 года в английской нижней палате лидер либеральной оппозиции Чарльз Джеймс Фукс, знаменитый противник не менее знаменитого Питта, официально сделал следующее заявление:

«Неаполь, как говорится, освобожден. Но если я хорошо осведомлен, это произошло с такими жестокостями и мерзостями, что сердце содрогается. Да, Англия готова принять упреки, если только эти слухи справедливы. Говорят, что часть неаполитанских республиканцев нашла убежище в фортах Нуово и Дель-Уово. Они пошли на капитуляцию, причем порукой им было имя английского офицера. Было решено, что их личность и имущество останутся неприкосновенными и что их доставят в Тулон. Вследствие этого их посадили на судно. Но перед тем как их отправить, часть сдавшихся арестовали, бросили в тюрьму, некоторых, несмотря на поручительство британского офицера, казнили и у всех конфисковали имущество».

С обычным тактом, которым отличаются официальные выступления англичан, Фукс не назвал имени, но весь мир понял, кого он имел в виду.

Еще ранее сэр Уильям обратился с просьбой о полугодовом отпуске для поправления пошатнувшегося здоровья. Наконец он получил согласие. Отпуск был ему дан, назначен заместитель, который затем должен был стать преемником сэра Уильяма. Это была отставка, признательность благодарного отечества…

Сэр Уильям очень легко отнесся к постигшему его удару и ровно ничего не предпринимал, чтобы отразить его. Он улыбался гневу Эммы, злорадно хихикал сам над собой.

Уж не радовался ли он, что Эмме придется расстаться с Нельсоном?

Мария-Каролина, потерявшая теперь всякое влияние на дела государства, была вне себя и слала Эмме письмо за письмом. Она говорила, что считает отставку сэра Уильяма не только личным, но и государственным несчастьем, и настаивала на том, чтобы Эмма сама обратилась к королю и попросила его вмешаться в это дело. Если Фердинанд лично обратится с просьбой к английскому правительству об оставлении сэра Уильяма на посту, ему не откажут…

Королева настаивала на этом до тех пор, пока Эмма не согласилась и не попросила короля об аудиенции. Но при первых же ее словах Фердинанд побагровел, забегал по комнате, разразился дикими проклятиями:

— А, так вы хотели остаться? Значит, вы воображаете, что я намерен долее терпеть вмешательство женщин? Разве и без того вся Европа не тычет в вас пальцем, высмеивая роль, которую вы играли в Неаполе? Вы должны быть благодарны мне, что я по добродушию даю вам вернуться в Англию без явного скандала!

Эмма побледнела как смерть, но выслушала все это молча, не отвечая ни слова. Только когда у него перехватило дух, она подняла на короля взор и сказала с язвительной усмешкой:

— Значит, ваше величество лично потребовали отозвания сэра Уильяма?

Фердинанд смешался, и это обозлило его еще больше.

— Ну а если даже так, что тогда?

— Подумали ли вы, государь, что отозвание сэра Уильяма в такое время неминуемо вызовет на нас нарекания, взвалит на наши плечи ответственность за все происшедшее здесь?

Фердинанд обеими руками зажал уши:

— Я хочу иметь покой, быть господином в своем доме! Уходите, миледи, оставьте меня!

Эмма залилась язвительным хохотом.

— А! Вашему величеству нужен козел отпущения, чтобы на него можно было направить удары противников? Это как тогда, когда ваше величество удостоили Асколи чести быть мишенью для якобинских пуль, предназначенных вашему величеству?

— Миледи… Миледи…

Обезумев от бешенства, Фердинанд бросился к Эмме, замахнулся на нее рукой…

Она не отступила, а смерила его с головы до ног презрительным взглядом, после чего повернулась к нему спиной и ушла.

На следующий день Мария-Каролина написала ей:

«Дорогая миледи! Вчера, после Вашего ухода, вот-то разыгралась сцена!.. Вопли бешенства… гневное рычание… Он хотел Вас убить, выбросить из окна, позвать Вашего мужа и пожаловаться ему на то, что Вы повернулись к нему спиной. Ужасная была сцена!»

Далее королева по обыкновению жаловалась на нездоровье, говорила о близкой смерти…

А Нельсон? Эмма была слишком горда, чтобы выдать ему свое страдание от предстоящей разлуки, и сообщила об ото звании сэра Уильяма в двух строках письма. В ответ она получила несколько наспех набросанных строк:

«Возлюбленная! Я люблю тебя… нет, я боготворю тебя! И даже если бы я нашел тебя под забором и ты была свободна, я не задумываясь назвал бы тебя своей женой.

Нельсон».

Через несколько дней он неожиданно явился на своем «Фудруаяне» в Палермо. Близкую победу над Мальтой он предоставил Трубриджу, пожертвовал положением, славой, будущим, всем — он подал в отставку…

XXXV

Десятого июля «Фудруаян» поднял якоря для последней поездки по лазурному морю, из-за которого происходила вся борьба последних лет.

Снова Эмма стояла на мостике около Нельсона и своего мужа, глядя на убегавшие скалистые берега Сицилии.

Оплакивать ли ей все то великое, с таким трудом добытое, что она покидала теперь? Радоваться ли, как Нельсон, что все тяжкое, мучительное оставалось позади? Или… бояться того, что надвигалось?

В ту ночь, ночь поклонения победителю при Абукире, она, дрожа, стояла перед дверью Нельсона, прислушивалась к диким обвинениям Джосаи. Самсон и Далила… Она пошла к нему, согбенному под бременем горя, с пониманием мужской слабости, трепеща от сострадания и любви: «Я хочу этого! И я знаю, что это будет! Однажды я подарю тебе, Горацио-ребенка!» — поклялась она Нельсону.

Все это время она жаждала ребенка, ежедневно, ежечасно страстно желала его… для него!

Но… если теперь он отвернется от нее, бросит?.. Разве на родине его не ждет женщина, имеющая на него все права?

Мучительное сомнение овладевало Эммой. Ей стало больно от яркого света солнца, от плавного покачивания корабля. Она украдкой спустилась вниз, устало добрела до своей каюты и упала на постель. Она лежала съежившись и думала, думала…

Пришел Нельсон, подергал за ручку запертой двери, окликнул Эмму по имени. Она с трудом приподнялась, открыла ему и в ответ на его встревоженные расспросы постаралась весело улыбаться, стала шутить над его излишней заботливостью…

Вдруг все в ней затрепетало: внутри что-то забилось, задергалось. И это не было биением ее сердца…

Сказать ли ему? Но, в то время как она раздумывала над этим, признание само собой сорвалось с ее уст…

Вне себя от безумной радости, Нельсон привлек Эмму, покрыл бурными поцелуями ее лицо, шею, руки. Затем он опомнился, осторожно повел к креслу, усадил и положил голову ей на колени, робко, нежно, почтительно прислушиваясь к трепещущему чуду в ее чреве.

По дороге в Англию Эмма получила в одном из портов письмо от Марии-Каролины, в котором королева жаловалась на оккупацию англичанами Мальты, хотя все права на остров были у Неаполя.

Сэр Уильям язвительно рассмеялся, когда Эмма показала ему письмо:

— Боже мой, женщине никак не следует заниматься политикой! В своей сентиментальности она и в самом деле воображает,

что получила бы Мальту, если бы мы остались в Палермо. Она до сих пор еще не раскусила, почему я получил отставку! Эмма удивленно посмотрела на него:

— Разве не из-за казней?

Сэр Уильям сделал презрительный жест:

— Из-за таких пустяков? Частью из-за Мальты, потому что я обещал ей этот остров — на словах, конечно, но главным образом из-за эмансипации Фердинанда. Раз Мария-Каролина потеряла власть и влияние, то мы, как ее друзья, могли больше повредить, чем помочь английскому делу. Ах, этот милый носач! Он в состоянии вообразить, будто меня отозвали только из любезности к нему! — И сэр Уильям залился злорадным хихиканьем.

Шестого ноября громадная толпа приветствовала в Ярмуте возвращение своего героя. Но Нельсон отнесся почти безучастно к овациям и все время смотрел по сторонам, напрасно ожидая увидеть кого-нибудь из близких.

Сжав губы, Нельсон сел в парадную карету, высланную за ним городом Лондоном, причем настоял на том, чтобы с ним сели Эмма, миссис Кадоган, сэр Уильям.

Эмма отлично поняла его. Ему была известна сплетня, пятнавшая его и Эмму, но он не испугался, не отступил, а принял бой. Он был горд и верен, обладая великодушием героя…

В воротах столицы их встретил лорд-мэр. Он в звучных словах восхвалял деяния Нельсона и его вечную славу, пригласил на следующий день к банкету в ратуше, чтобы передать там почетную шпагу от Сити за победу при Абукире, после чего поднес на шелковой подушке золотую медаль, специально отчеканенную ко дню возвращения великого адмирала на родину.

Нельсон хотел ответить, но в этот момент сквозь толпу к нему протиснулся старичок с длинными белоснежными волосами. Нельсон вскрикнул, выпрыгнул из экипажа, бросился, смеясь и плача, на шею старику, покрыл почтенное лицо нежными поцелуями. Затем, не обращая внимания на торжественность приема, он подвел старика к карете и, сияя от радости, представил его Эмме и сэру Уильяму:

— Миледи! Сэр Уильям! Это — мой милый отец! А это, батюшка, леди Гамильтон и сэр Уильям, о которых я тебе так часто писал. Леди Гамильтон — мой лучший, единственный друг! Леди Гамильтон, отец, — победительница при Абукире!

Старик внимательно посмотрел на Эмму. Его лицо омрачилось, и он кивнул, словно понимая теперь все.

— Вы очень красивы, миледи! — тихо сказал он. — Смею ли я поблагодарить вас… за то доброе, что вы сделали моему сыну?

Эмма поняла, почему он вставил эту оговорку. В ней поднялась какая-то мутная горечь, но она сейчас же вспомнила, что этот старик — отец Нельсона, что он не мог иначе отнестись ко всему… что его сердце должно быть исполнено огорчения и тревоги. Она низко поклонилась ему, взяла его за руку, мягко, нежно, словно моля о прощении, погладила ее и робко улыбнулась…

— А леди Нельсон? — спросил вдруг сэр Уильям. — Разве леди Нельсон не прибыла, чтобы приветствовать гордость Англии?

Нельсон вздрогнул и посмотрел на отца с мучительным напряжением. Старик смущенно покраснел:

— Фанни в Лондоне… в своем доме на Арлингтон-стрит. Мы сговорились поехать вместе, но она почувствовала себя плохо…

На лице Нельсона что-то дрогнуло. С трудом овладев собою, он простился с лорд-мэром и депутациями, согласился присутствовать на банкете, сел с отцом в экипаж и дал знак ехать далее.

С банкета Нельсон вернулся, трясясь от ярости.

Значит, жена хотела отомстить ему, вызвать открытый скандал, повергнуть в прах перед лицом всей Англии собственного мужа?

Лорд-мэр лично пригласил ее на банкет, и она дала согласие, но, когда Нельсон появился в ратуше, ее еще не было. Ее долго прождали, наконец послали к ней гонца, но тот вернулся с пустой отговоркой: миссис Нельсон чувствует себя нехорошо…

Однако Нельсон не имел намерения допустить, чтобы она выставила его на осмеяние всему свету! Тут же на банкете он поручил адвокату Гезельвуду потребовать от нее развода.

Через два дня Нельсон вернулся подавленным после совещания с адвокатом. Леди Нельсон в свою очередь потребовала, чтобы муж порвал с леди Гамильтон, на развод она никогда не даст согласия…

Тогда ввиду бездны сплетен, распространившихся по городу в связи с этим скандалом, Нельсон через адвоката предложил жене уехать куда-нибудь, обещая обеспечить ей за это любую ренту. Но она отвергла и это предложение, ответив, что, где муж, там должна быть и жена.

Дикое бешенство овладело Нельсоном. Раз она не хочет уехать, уедет он. Что мешало ему снова поступить на службу? Его здоровье совершенно восстановилось, Англии грозила новая война, герцог Клэренс обещал свое посредничество в улаживании старых счетов с адмиралтейством.

Страшные дни переживала Эмма. Боясь скомпрометировать ее еще более, Нельсон выехал из их общей квартиры, не решался открыто показываться вместе с Эммой, заходил к ней только изредка, когда знал наверняка, что она одна.

Наоборот, сэр Уильям настаивал на широких приемах. Он рассчитывал, что в награду за его тридцатилетнюю службу его сделают пэром Англии. Он снял на Пикадилли роскошный дом, стал принимать старых друзей и задавать пышные праздники.

Эмма должна была с улыбкой на устах разыгрывать роль любезной хозяйки, показывать гостям свои знаменитые пластические позы, петь кельтские песни, тогда как ее пронизывала боль и смертельный страх.

Ребенок… Еще несколько недель, и он явится на свет… Ей же приходилось скрывать его, приходилось туго зашнуровывать располневшее тело, так что иной раз она и дохнуть не могла.

Назначенный первого января вице-адмиралом Нельсон получил приказ немедленно отправиться в Плимут, принять команду над кораблем «Сан-Жозеф» и присоединиться к эскадре лорда Сен-Винсента.

Он пришел к Эмме страшно подавленный, жаловался на поспешность назначения, заставляющую его покидать ее в такое трудное время, не знал, что делать. Но Эмма успокоила его: она уже все предвидела и выработала весь план будущих действий.

Когда приблизится момент родов, она уединится в своей комнате под предлогом лихорадки, ляжет в постель. Сэр Уильям занимал противоположный конец дома и уже давно не являлся к ней без предварительного оповещения; он ничего не заметит. Мать, как деревенская женщина, должна обладать достаточными знаниями, чтобы заменить акушерку. Затем, как только роды кончатся, Эмма отвезет ребенка к женщине, которая уже обещала воспитать малыша и не болтать о нем никому. Эта миссис Джибсон давно известна ей как ловкая особа, на которую можно положиться, если ей хорошо платить. Несмотря на это, она, Эмма, была очень осторожна. Она сказала миссис Джибсон, что хлопочет по поручению подруги, некоей миссис Томпсон, которая вынуждена скрыть от мужа ожидаемый плод греха с юным морским офицером. Кроме того, и Нельсон мог использовать эту фикцию, чтобы без боязни переписываться с Эммой. Поэтому-то она и «произвела» возлюбленного миссис Томпсон в морские офицеры. Как Эмма покровительствовала грешнице, так Нельсон покровительствует грешнику, служащему на его корабле. От имени этого молодого человека он мог свободно писать к Эмме для передачи миссис Томпсон. Если одно из этих писем попадет в ненадежные руки, истина все же останется скрытой.

Нельсон радостно согласился с этим планом.

Тринадцатого января Нельсон уехал в Плимут. Перед самым отъездом он зашел к Эмме и показал ей письмо, в котором сообщал своей жене о решении навсегда расстаться с нею:

«Лондон, 13 января 1801 г.

Милая Фанни! Призываю Бога в свидетели, что ничто в тебе самой или твоем поведении не дает мне права порвать с тобой. И все-таки я должен покинуть тебя — я не могу иначе. Все, что находится в моей власти, я сделал для твоего обеспечения. Когда я умру, это будет доказано. Мое единственное желание, чтобы меня предоставили себе самому… Желая тебе счастья в дальнейшей жизни, остаюсь преданный тебе

Нельсон, герцог Бронтский».

XXXVI

Ребенок у Эммы родился 29 января; это была девочка. Нельсон был вне себя от восторга, слал восхищенные письма, просил назвать новорожденную именем «Горация». Вечером 22 февраля он вдруг неожиданно приехал, вошел в комнату Эммы, упал перед нею, стал целовать ее ноги, платье, руки, которые она испуганно протянула вперед. Он так и остался у ее ног, прижавшись к коленям, положив ее руки себе на голову, словно для благословения.

— Мать моего ребенка! — бормотал он. — Мать моего ребенка!

Вскоре он поднялся и, торопясь, рассказал ей, что приехал тайно, без отпуска. Дорогой он не спал, не ел. У него только час в распоряжении, а затем нужно снова уехать, чтобы успеть отплыть на корабле «Святой Георгий» из Портсмута в Ярмут.

Он был сам не свой и умолял Эмму до тех пор, пока она не уступила и не отправилась с ним к миссис Джибсон. Увидев нежное личико девочки, опьянев от счастья, он не хотел уходить, решил пожертвовать всем, лишь бы остаться здесь — со своей семьей, своим ребенком!

Он очнулся от этого хмеля лишь тогда, когда Эмма напомнила ему о его воинском долге. В последний раз поцеловал он девочку, проводил Эмму до экипажа и уехал.

«Ярмут, 1 марта 1801 г.

Жена моя! Позволь мне так называть тебя, Перед лицом Неба, в глазах Бога ты являешься ею. Моя жена, моя сердечно любимая, чудная жена!

Оливье лично передаст тебе это письмо. Поэтому я могу писать тебе совершенно прямо и открыто.

Ты должна знать, моя Эмма, что нет такой вещи на свете, которой я не сделал бы, чтобы мы могли жить вместе с тобой и нашим ребенком. Я люблю тебя! Я люблю тебя! Никого, никого не любил я до тебя. И ты до меня не дарила никому того, что мы называем истинной любовью… Обожаемая моя Эмма и моя родина — только они и живут в моем сердце. Ах, а у меня — нежное, верное сердце. Доверься мне, никогда я не обману тебя!

Твои дорогие письма я сжигаю. Это лучше для тебя. И прошу тебя сжигать и мои тоже. Если хоть одно письмо попадет в чужие руки или если у тебя выкрадут хоть одно письмо — весь мир начнет клеймить нас ранее, чем нам желательно сделать общеизвестной нашу связь.

Поцелуй, благослови нашу дорогую Горацию, как мысленно тебя целует, благословляя,

Нельсон Бронтский».

Изнуренный вечной войной, истощенный непомерным ростом налогов, непрестанными кровавыми потерями, английский народ возопил о мире. В салонах, в газетах уже передавали слухи о тайных соглашениях держав.

И Нельсон тоже говорил в своих письмах о желании покоя, отдыха, но лишь совместно с Эммой. Ему казалось невыносимым и далее жить врозь с нею, урывая изредка часочек для свидания с нею наедине. Это заставило его еще раз обратиться к гостеприимству сэра Уильяма, хотя уже со времени Неаполя он чувствовал отвращение при мысли быть чем-нибудь обязанным человеку, у которого он отнял жену.

Но его здоровье стало хуже, чем когда бы то ни было. Он нуждался в свежем деревенском воздухе, в мирных занятиях, в родном гнезде, где он мог бы быть хозяином, но которое было бы расположено не слишком далеко от Лондона.

В Мертон-Плейс, имении в графстве Серрей, расположенном в восьми милях от города, Эмма нашла требуемое. Это был маленький, с удобно расположенными комнатами дом, при нем хорошенький парк со старыми деревьями, около тридцати десятин садов, лугов, леса. Имение пересекал кишевший рыбой ручей, который давал сэру Уильяму отличный случай предаться своему любимому спорту.

Эмма написала Нельсону, приложила наскоро набросанный чертеж. Он сейчас же ответил восторженной благодарностью за заботы и просьбой взять на себя все хлопоты по приобретению имения в собственность его, Нельсона, так как ему не дают отпуска; но вскоре он рассчитывает получить увольнение от командования судном, и тогда они уже будут совсем, совсем вместе!

Первого октября был заключен прелиминарный мир в Амьене, а двадцать второго октября Нельсон приехал в Мертон-Плейс.

Эмма, миссис Кадоган, сэр Уильям встретили его на границе имения; перед воротами дома его приветствовали друзья и соседи; в столовой его ожидал торжественно накрытый стол. Но совершенно особый сюрприз ждал Нельсона в кабинете.

Чувствуя, как Нельсон страдает, Эмма обратилась письменно к его отцу. Она изобразила старику все величие сына, суровую жизнь, которую ему пришлось вести до сих пор, болезненность, отравлявшую немногие часы отдыха. Можно ли было подходить к жизни героя с меркой буржуазной морали? Можно ли было так ущемлять его дух, который в отважном, стремительном полете уже явил всему миру плоды своего величия? Может ли отец взять на себя ответственность перед самим собой, перед всем миром, если станет сердиться на сына из-за женщины, которая так враждебно, с таким непониманием отнеслась к величию собственного мужа?

Эмма с большой робостью отправила это письмо, но теперь все обернулось как нельзя лучше. Отец Нельсона ответил согласием и гарантировал примирение всех остальных членов семьи. За день до прибытия Горацио все они собрались в Мертон-Плейс, и, когда Эмма открыла дверь в кабинет, навстречу Нельсону вышли его отец, брат — священник Уильям Нельсон с сыном Горацио и дочерью Шарлоттой, сестры — миссис Болтон и миссис Мечем с мужьями и четырнадцатью детьми.

Нельсон безмолвно остановился на пороге, а затем, смеясь, ликуя, бросился в простертые навстречу ему объятия!

Дни потекли в мирной работе, в спокойном наслаждении отдыхом. Нельсону как-то не верилось, что и для него настала пора безмятежной жизни, к которой чувствовал симпатию с самого раннего возраста. Одного только не хватало ему — возможности постоянно иметь около себя обожаемую дочь. Но наконец Эмма придумала выход и из этого положения. Нельсон уехал под первым предлогом в Лондон и оттуда прислал сэру Уильяму письмо, в котором просил разрешения поселить в Мертон-Плейс маленькую девочку, уже давно доверенную его попечениям. Об этом ребенке он, Нельсон, как-то уже говорил сэру Уильяму и миледи — он, право, не помнит, кому именно, — еще перед отъездом из Италии. Ребенок отлично воспитан, не будет в досаду и тягость никому и не нарушит гармонии их совместной жизни.

Сэр Уильям прочел Эмме это письмо.

— Он рассказывал нам о ребенке еще перед отъездом из Италии? — с удивлением спросил он. — Ты слышала что-нибудь об этом? Я не помню ничего!

Эмма с трудом выдержала его пытливый взор:

— Насколько мне помнится, это было в Ливорно, когда мы получили в консульстве письма из Англии. Да, да, тогда именно он и сказал нам об этом.

— Вот как? Значит, я прослушал… Ну в этой сумятице… Ведь там мы получили известие о Маренго? Во всяком случае, странно, что он просит разрешения у нас. Ведь Мертон-Плейс принадлежит ему! Впрочем, он всегда отличался особой деликатностью… Ну так пусть! Ведь дом достаточно велик, и всегда можно устроиться так, чтобы не слышать детского крика. А как думаешь ты? Что мне написать ему от тебя?

— Что я радуюсь этой девчурке и очень довольна взять ее под свое покровительство.

Сэр Уильям кивнул:

— Еще бы! Еще бы!

Эмма почувствовала, что бледнеет:

— Что ты этим хочешь сказать?

Он хихикнул:

— Ведь ты вечно мечтала о ребенке, поэтому маленькая сиротка Нельсона придется тебе по сердцу. Ведь в вас, женщинах, всегда много материнских чувств… Это я и напишу Нельсону. Ты увидишь, как он будет благодарен!

Через два дня Горация прибыла с миссис Джибсон в Мер-тон-Плейс, где теперь воцарилось полное счастье.

XXXVII

Весной 1803 года сэр Уильям стал похварывать. Семидесятитрехлетний старец сразу понял, что его песенка спета, и категорически отказался обратиться к врачебной помощи. Но когда Нельсона вызвали в адмиралтейство для обсуждения создавшегося тревожного положения, грозившего новой войной, сэр Уильям непременно пожелал переехать с Эммой в город.

— Неужели я должен остаться один в тот момент, когда занавес упадет по окончании моей комедии? Неужели мой Горацио хочет испортить мне самый эффектный момент, придуманный мною для эпилога комедии моей жизни? Тогда все произведение совершенно пропадет! Да ведь я перевернусь в гробу!

Они совместно поселились на Пикадилли. В то время как Нельсон присутствовал на заседаниях в адмиралтействе, сэр Уильям сидел в большом кресле в спальне, не выпускал рук Эммы и непрестанно говорил о друге, называл его на редкость правдивым, не способным ни к какому притворству, лжи, обману человеком. Нельсон — это спокойный, чистый свет среди отравленных туманов общего разложения! Когда же он слышал шаги возвращавшегося домой Нельсона, то простирал навстречу ему руки и его лицо светлело.

И подолгу просиживали они втроем, держась за руки и вспоминая прошлое.

Вечером пятого апреля Нельсон принес известие, что объявление войны Франции неминуемо и что он уже выразил готовность принять главное командование средиземноморским флотом. На следующий день его назначение должно было состояться официально.

Сэр Уильям поздравил Нельсона с этим назначением, выразил сожаление, что не может отправиться с ним вместе и осмотреть места прежних триумфов, а затем погрузился в раздумье. Он отпустил Эмму и Нельсона ранее, чем обыкновенно, попросил их прийти на следующее утро пить с ним чай…

Утром он принял их, сидя в кресле у накрытого к завтраку стола. Пожав им руки, он знаком пригласил их занять места, попросил Эмму разлить чай и услал прочь камердинера.

— Совершенно не вижу причины, к чему нам отравлять последний час нашей совместной жизни лицезрением чужой физиономии, — пошутил он.

Нельсон удивленно взглянул на него:

— Последний час? Что это вам пришло в голову?

Сэр Уильям рассмеялся:

— Ну, мне кажется, теперь вам будет столько дела с подготовкой к плаванию, что у вас не найдется времени для старого, больного человека. Поэтому я и решил сегодня же проститься с вами! — Он посмотрел на стенные часы. — Девять! Подарите мне часок до десяти? Только эти шестьдесят минут! Затем вы будете с благодарностью милостиво отпущены!

Голос сэра Уильяма звучал как-то иронично. Эмма и Нельсон смущенно переглянулись, предчувствуя что-то неприятное, тяжелое…

Гамильтон между тем, казалось, ничего не замечал: он, улыбаясь, принял из рук Эммы налитый ею стакан чаю и опорожнил его единым духом. Затем он откинулся на спинку стула и стал болтать.

Помнили ли они еще теорию об истерии мужчин и женщин, которую Чирилло выставил причиной своего нежелания, чтобы Эмма сопровождала Нельсона в Кастелламаре? Смешон был этот милый доктор со своими опасениями, что оба они неминуемо будут влиять друг на друга! Случилось как раз обратное этому! Только доброе, высокое, благородное возникло из их дружбы — величие Англии, слава Нельсона, счастье Эммы… Ах, бедный Чирилло был уж слишком салонным врачом, слишком мало обращал внимания на законы природы! Он не подумал, что цветы приукрашаются блестящими красками, чтобы привлечь оплодотворяющих насекомых, что самцы сражаются на глазах самок, желая доказать свою силу и победой над соперником стяжать расположение представительницы другого пола. Все геройство родилось из восхищенного взгляда женщины…

Сэр Уильям, улыбаясь, кивнул Эмме, пожал ей руку, поблагодарил ее за то, что она сделала героя из Нельсона — героя, величие которого было равно ее красоте. Он был так же чист, как она, без пятна лживости, обмана…

Ах, этот бедный Чирилло! Ведь он боялся, что два таких человека, как Эмма и Нельсон, не смогут жить друг с другом, не впав в любовное неистовство! Еще тогда он, сэр Уильям, сам дал ему хороший урок, доказал ему, что Нельсон — британец, честный, приличный, не способный, подобно итальянцам доктора Чирилло, украсть жену у другого. Разве это и не было так?

Вспомнив тот самый гавот Люлли, мелодии которого он в то время придал совершенно новый текст, старик принялся напевать:

— Мы не воры… Мы не воры…

Вдруг его тихий, усталый голос перешел в язвительное хихиканье. Откинувшись на спинку стула, он некоторое время просидел неподвижно с закрытыми глазами. Затем он кивнул Нельсону так же, как ранее кивал Эмме, поблагодарил его за то, что тот пощадил седые волосы друга, не выставил его на всеобщее осмеяние, не отнял у старика молодой жены… А ведь каково было бы ему, если бы Нельсон обманул его доверие? Уж не следовало ли бы ему сделать ту же глупость, какую совершила Том Тит, которая забила в базарный колокол о нарушении мужем супружеской верности и тем самым выставила себя на публичное осмеяние? Разве не стали бы в таком случае применять к обманутому старинной песенки о старом муже и молодой жене?

Нет, тогда ему осталось бы сделать одно: подавить в себе гнев, состроить хорошую мину при плохой игре, разыграть из себя не ведающего, не догадывающегося ни о чем человека.

От этого его спасла порядочность Эммы и Нельсона. Он был им благодарен за это, благодарен от всего сердца. К сожалению, он не может отблагодарить их за это по заслугам, его завещание будет слабым отражением тех добрых чувств, которыми преисполнено его сердце. Правда, он не мог совершенно обойти Гренвилля, как предполагал заранее, но Эмма увидит, что он сдержал свое слово, которым обещал сделать ее своей главной наследницей.

Ну а Нельсон… Сэр Уильям подумал и о нем. Помнит ли он еще миниатюрный портрет Эммы, который она носила в качестве поясной булавки и который был на ней в день чествования его Абукирской победы? Ведь Нельсон в то время страстно хотел получить эту брошку.

— Я приготовил для вас сюрприз, Горацио, — медленно произнес старик, задыхаясь. — Но почему мне не доставить себе удовольствия и не передать лично этого сюрприза приятелю? Сюрприз там, в коробочке. Достань его оттуда, милочка!

Эмма встала и открыла ящичек, но, увидев портрет, вскрикнула:

— Портрет… откуда он у тебя? Сколько лет уже, как я не могла найти его! Последний раз эта брошка была на мне во время празднества на вилле в Позилиппо…

— Нет, не там! Она была на тебе еще и позднее — когда мы вернулись в палаццо Сиесса, в ночь, когда ты пошла к Нельсону…

Эмма с отчаянием отшатнулась от старца:

— Когда я… когда я…

Ни одна жилка не дрогнула на лице сэра Уильяма.

— Я нашел ее на следующий день за диваном. Я знал, что она там. Я видел, как она упала, когда ты бросилась в объятия Нельсона. Да, эти старые итальянские дворцы ужасно опасны. Повсюду потайные ходы, замаскированные двери, тайные смотровые отверстия. Я любовался всю ночь, как вы целовались, словно оглашенные. А потом… я всегда был возле вас, а вы и не знали этого! В Кастелламаре, на «Вангаре», в Палермо… Вы ничего не могли скрыть от меня. Неужели ты думаешь, что я не слыхал твоих стонов, когда появлялась на свет Горация, эта бедная сиротка?

Нельсон бросился к старику:

— Так почему же вы не молчали до конца? Почему вы выкладываете все это, когда уже ничто не может помочь вам?

Умирающий поднял голову. Страшная, тщеславная улыбка заиграла на его лице.

— Уж не прикажете ли вы мне умереть дураком в ваших глазах? Быть до конца болваном, при виде которого можно лишь сочувственно пожать плечами?.. Ах, мой дорогой Горацио, пестрыми перьями своей славы ты вытеснил старого павлина из сердца его жены. И все же теперь ты сражен вконец! Эмма, разве ты не дивишься хоть немного сэру Уильяму — смеющемуся философу, великому комедианту? Ну, понравилась вам эффектная развязка? Не правда ли, уход хорош? Так аплодируйте же, друзья! Браво, сэр Уильям! Браво!

Он хихикнул, хотел соединить ладони, но вдруг всю его фигуру сотрясла дрожь, вслед за которой его тело мешком опало на спинку стула.

Гамильтона похоронили в фамильном склепе рядом с прахом первой его жены. Через месяц вскрыли завещание. Наследником всего состояния был назначен Гренвилль. Эмме были положены восемьсот фунтов и годовая рента такой же величины. Это было подаяние.

Через две недели Гренвилль потребовал, чтобы Эмма освободила дом на Пикадилли. Она вернулась в Мертон-Плейс. Нельсон подарил ей имение и назначил ей ренту в тысячу шестьсот фунтов. В то время он написал Марии-Каролине, сообщил ей о смерти сэра Уильяма и ознакомил с содержанием завещания.

В начале августа пришел ответ:

«Дорогая миледи! С искренним прискорбием узнала я о потере, постигшей Вас со смертью уважаемого шевалье! К сожалению, я узнала, что завещание поставило Вас в не благоприятные условия. Я душевно сожалею о Вас, так как всегда отношусь с живейшим интересом ко всему, что касается Вас. Мы все часто вспоминаем о любезностях, которые Вы нам оказывали, и от всего сердца благодарны Вам.

До свидания, милая миледи. Буду рада услышать еще что-нибудь о Вас.

Мария-Каролина»

Эмма с горькой усмешкой взглянула на портрет, пожалованный ей некогда Марией-Каролиной.

XXXVIII

Два долгих года разлуки, тоски… Двадцатого мая 1803 года Нельсон отправился на трехпалубнике «Победа» в Средиземное море, а восемнадцатого августа 1805 года вернулся в Англию. Двадцатого августа он был уже в Мертон-Плейс, у Эммы, у Горации, у тех, кого он любит.

Он выглядел усталым. Ему было уже сорок семь лет. Из них тридцать пять он почти без перерыва провел на море, в чужих странах. Не достаточно ли славы стяжал он, не довольно ли поработал для отечества? Он жаждал покоя в кругу своих близких.

Но судьба не благоприятствовала этому.

Второго сентября в Мертон-Плейс прибыл капитан Блэк-вуд — его послало адмиралтейство. Были получены важные известия. Давно уже мечтая раздавить Англию, Наполеон задумал переправить через Ла-Манш тридцатитысячное отборное войско. Ему не хватало пока еще боевого флота, достаточно большого, чтобы можно было обезопасить транспортные суда от английских атак. Если соединенный из французских и испанских эскадр флот успеет прибыть на место назначения, Англия будет разгромлена. Существовало лишь одно средство к спасению: надо было настигнуть флот Вильнева, командовавшего соединенными эскадрами, и разбить его до прибытия в Булонь. Но кому можно было доверить такое великое дело? Сам Питт считал, что только один человек способен с честью для Англии уничтожить врага. Этим человеком был победитель при Копенгагене, Сен-Винсенте, Абукире…

В то время как Эмма с радостным, торжествующим видом выслушала сообщение Блэквуда, Нельсон как-то странно отнесся к оказанной ему высокой чести. Он казался усталым, надломленным, подавленным, сказал, чтобы Блэквуд пришел завтра, тогда он сообщит ему свой ответ…

После отъезда Блэквуда Нельсон заперся у себя в кабинете на целый день и не отпер двери, несмотря ни на какие мольбы Эммы. Только с наступлением ночи он вышел из кабинета, позвал Эмму прогуляться по парку и здесь сообщил ей, что решил отклонить предложение и остаться с женой и дочерью. Он не может вечно скитаться, он хочет вкусить наслаждение безмятежным покоем наедине с Эммой, своей возлюбленной женой, и Горацией, своим дорогим ребенком…

Теперь Эмма поняла все волнение, всю подавленность возлюбленного. Его душа страстно жаждала борьбы, новой славы, но воля сковывала эту жажду заботой о жене и ребенке.

Самсон и Далила… Неужели историк будущего назовет ее, Эмму, так же, как назвал однажды ее Джосая? Неужели Эмма, леди Гамильтон, станет в глазах потомства одной из тех опозоренных баб, которые превращают героев в трусов?

Необычайное воодушевление охватило ее. Она взяла Нельсона за руку и с силой сжала ее, заговорила горячо и страстно. Как смеет он думать о любимой женщине, о ребенке? Что они обе? Пыль, которой все равно где развеяться. Одно только важно — исполнить свой долг, свои обязанности в глазах человечества! Нет, он должен принять почетное назначение, должен вывести родину из бедственного положения!

Сначала Нельсон не хотел верить, что Эмма говорит от чистого сердца. Но она до тех пор твердила ему одно и то же, пока не убедила его. Когда на следующее утро Блэквуд рассыпался в похвалах самопожертвованию и геройской решимости Нельсона, последний покачал головой и сказал, указывая на Эмму:

— Если бы было больше таких женщин, как Эмма, то было бы больше таких мужчин, как Нельсон!

Двадцать первое октября 1805 года… Трафальгар…

Из грандиозной армады Наполеона спаслись едва только десять судов. Господство Англии на море было окончательно утверждено. Последний подвиг Нельсона стяжал ему венец — венец героической смерти.

Велик был выигрыш, велико торжество, но народ поставил потерю превыше выигрыша, скорбь выше торжества. Он почтил этим самого себя, возвеличил себя скорбью по павшему герою.

Когда Эмма получила известие о смерти Нельсона, она упала замертво. Долгие недели пролежала она в горячке; когда же болезнь прошла, ею овладело мертвое, тупое равнодушие. Целыми днями просиживала она в своей комнате, не чувствительная ни к чему на свете, кроме своей скорби. Вместе с Нельсоном умерла и его Эмма; все было кончено теперь…

Эмма вышла из этого состояния лишь тогда, когда покойного привезли на адмиральском судне в Лондон, чтобы предать торжественному погребению в соборе Святого Павла. Одиннадцатого декабря прах Нельсона был передан в устье Темзы на яхту адмиралтейства «Чатам». При следовании яхты все суда спускали флаги; последние почести отдали форты Тилбери и Гревзенда; тихо звонили колокола.

Вечером двадцать третьего декабря яхта пристала к госпиталю инвалидов в Гринвиче. Лорд Гуд, некогда учитель, боевой товарищ погибшего, встретил тело и поместил его в пригодившийся теперь гроб, который когда-то после сражения при Абукире капитан Халлоуэлл сделал из главной мачты «Ориента».

Многотысячная толпа стекалась отдать почившему герою последний поклон. Затем траурный кортеж доставил дорогие останки в Уайтхолл, дом адмиралтейства.

Девятого января 1806 года последнее путешествие… Никогда еще Лондон не чествовал так покойника. Народ толпился на улицах в благоговейной тишине, двадцать тысяч добровольцев образовали шпалеры. Шествие открывал корпус, составленный из представителей всех родов оружия. Погребальная колесница изображала главную палубу адмиральского корабля. За колесницей шли матросы с «Виктории» с разорванным при Трафальгаре штандартом, за матросами — принцы крови, высшие должностные лица страны, необозримые ряды провожавших.

Кортеж вошел в собор Святого Павла, молитвенная сень которого приняла в свое лоно покойника. Тело опустили в тихую могилу, перед которой смолкают все страсти, стихают все бури, рассеиваются все заботы. Мир объял борца, покой овеял беспокойного.

Капитан Гард явился к Эмме на Кларидж-стрит, где она нашла помещение для себя и Горации. Он принес ей прядь волос с головы Нельсона и письмо на ее имя, найденное неоконченным на рабочем столе адмиральской каюты.

Известие о приближении врага застало Нельсона за этим письмом. Бросившись на палубу, он дал знак начинать бой, подняв на сигнальной мачте последнее обращение к британскому флоту: «Англия ждет, чтобы каждый исполнил свой долг». Принцип своей жизни он избрал боевым лозунгом последнего подвига.

Эмма оросила слезами дорогую прядь, осыпала поцелуями бумагу, которой касалась верная, храбрая рука.

— Ну а затем? — взволнованно спросила она. — Что случилось затем? Я знаю из газет, как его сразило это проклятое ядро, как он закрыл себе лицо, чтобы не пугать команды… Но затем, Гард? Что он сказал? Как он умер? Скажите мне все, все, Гард!

— Я не мог быть неотлучно при нем, миледи; место капитана в бою — на палубе. Когда я в первый раз спустился к адмиралу, я сделал это, чтобы доложить, что десять франко-испанских судов спустили флаг. Он радостно улыбнулся, поблагодарил меня. «Моя песенка спета, Гард! — сказал он мне. — Дело быстро идет к концу. Только бы мне дожить, чтобы мы одержали победу, великую победу… Подойдите ближе ко мне, Гард… Вы отдадите прядь моих волос и все, что мне здесь принадлежит, леди Гамильтон. Слышите, Гард? Прошу вас об этом!» Я обещал. Он еще раз улыбнулся мне. Вдруг он вздрогнул. Страшный залп сотряс судно. «Виктория! Виктория! — прошептал он. — Ты делаешь мне больно!»

— А затем? А затем?

— Мне нужно было наверх. Когда я вернулся через час, адмирал исповедовался нашему корабельному духовнику. Вдруг он приподнялся и громко сказал: «Говорил ли я вам, что завещание сделано мною? Припомните, припомните! Я оставляю леди Гамильтон и свою дочь Горацию отечеству и своему королю! Да благословен будет Бог, что я успел еще исполнить свой долг!» Нельсон утомленно опустился. Через некоторое время он заметил меня. Я доложил, что захвачено четырнадцать судов. Нельсон был уже так слаб, что не мог более шевельнуться. Он только тихонько приподнял ко мне руку. «Четырнадцать, Гард? А я рассчитывал на двадцать… на двадцать…» Он вздохнул, напряг силы, чтобы приподняться. «Позаботьтесь о моей бедной леди Гамильтон-Поцелуй меня, Гард, поцелуй!» Я опустился на колени, поцеловал его в щеки. Мое ухо было у его рта. «Ближе, Гард, еще ближе!.. Я умираю, Гард… У меня есть просьба к тебе… Когда я умру…»

Капитан смолк, словно испугавшись того, что чуть было не сорвалось с его уст. Он испуганно потупился.

Эмма пытливо посмотрела на него:

— «Когда я умру»?.. Да продолжайте, Гард! Что сказал он далее?

— Увольте меня, миледи!

— Гард! У него не было тайн от меня! Я знала все его сомнения, страдания. Если он и совершал несправедливости, то лишь невольно… мы вместе грешили, ошибались и раскаивались с ним, Гард! У нас общая ответственность за содеянное… Ну так что же он сказал? «Когда я умру»?..

— «Когда я умру… не бросайте меня в море, Гард… только не в море…»

Ледяная дрожь охватила Эмму. Она невольно закрыла глаза, словно стараясь не видеть тех мрачных призраков, что встали пред нею. И все-таки она не ушла от них: ясно увидела снова лицо страшного пловца, очутившегося в залитом солнцем заливе перед своими судьями.

Карачиолло… Неужели и Нельсону тоже привиделся он в миг расставания с жизнью?

— Но вы обещали ему это, Гард? — дрожа, спросила Эмма. — Вы обещали ему это?

Капитан кивнул:

— Да, я обещал. Он медленно откинулся назад; его голос совсем замер. «Благослови тебя Бог, Гард… теперь я доволен… Эмма, Эмма, я исполнил свой долг… свой долг…»

— А затем?

Глаза Гарда наполнились слезами.

— Затем… ничего больше…

Эмма твердо решила умереть после похорон Нельсона, но, выслушав рассказ Гарда, заколебалась. Умереть самой и оставить Горацию на произвол судьбы в этом равнодушном, эгоистичном мире, тогда как сам Нельсон до последнего дыхания заботился о судьбе своего ребенка? Заботиться о Горации — обязанность, завещанная им Эмме. Он говорил что-то о своем завещании…

Эмма справилась, куда сдано все имущество Нельсона. Ей сообщили, что личные документы Нельсона были переданы согласно закону Уильяму Нельсону — старшему брату покойного.

Эмма написала ему. Ведь они были в таких хороших отношениях!

Его преподобие Уильям Нельсон сейчас же лично навестил Эмму и сообщил, что, будучи завален делами, он еще не пересмотрел всех бумаг, но если там имеется завещание, то он немедленно займется просмотром и сделает все, чтобы исполнить волю дорогого усопшего.

Тем временем парламент задался вопросом об отдании почившему герою посмертных почестей в лице его семьи. Всем братьям, сестрам, «законной» вдове почившего были назначены крупные пенсии, была выделена крупная сумма на покупку родового имения… О Горации не подумал никто.

Зато, когда постановление парламента вошло в законную силу, его преподобие Уильям Нельсон прислал Эмме «только что найденное завещание». В нем Нельсон обращался к королю и нации с просьбой не забыть услуг той, которая помогла ему, Нельсону, сослужить службу отечеству в трудные времена. При этом он подробно перечислял все случаи, когда Эмма своим влиянием на неаполитанскую королеву способствовала проведению важных для Англии задач. Кроме того, он поручал заботам короля и нации свою приемную дочь Горацию.

Теперь Эмме стало все ясно. Сэр Уильям Нельсон умышленно скрыл завещание до той поры, пока не состоялось парламентское заседание. Теперь парламент уже не станет изменять постановление. Все досталось близким по крови Нельсона, ничего тем, кому хотел почивший завещать плоды своих трудов во славу родины.

Было ясно, что напрасно начинать неравную борьбу, и все же Эмма начала ее. Завещание Нельсона было найдено в дневнике покойного, Эмма отправила дневник с завещанием Уильяму Питту.

XXXIX

Наступили годы борьбы. Двадцать третьего января 1806 года Питт умер, и посылка Эммы была возвращена ей обратно. Тогда Эмма послала дневник лорду Гренвиллю, новому министру, племяннику покойного сэра Уильяма Гамильтона, его наследнику, человеку, сыгравшему такую роковую роль в жизни Эммы.

Гренвилль ответил несколькими небрежными строками. В 1807 году он вышел в отставку, сдав дела лорду Каннингу. Для Эммы и Горации не было сделано ничего. Эмма не успокоилась, надеясь, что теперь, наверное, дело сложится удачнее. По ее просьбе к ее ходатайству присоединились влиятельные друзья. Каннинг обещался сделать все, что только было в его силах, но…

Воспротивился ли король воле покойного, которому он не мог простить связь с бывшей служанкой, хитростью ставшей женой аристократа? Или принц Джордж Уэльский, правивший королевством в периоды помешательства отца, все еще сердился на Эмму за ее неуступчивость в его любовных домогательствах? Неизвестно, только третьего июля 1808 года один из друзей Нельсона, Джордж Роуз, сообщил Эмме, что из всех его переговоров с Каннингом выяснилась полная безнадежность обращений Эммы.

Безнадежность? Эмма решила прибегнуть к защите народа. Она передала завещание Нельсона в суд для официальной регистрации, опубликовала его в газетах.

В результате последовал открытый скандал. Все друзья отшатнулись от Эммы, которая, по всеобщему мнению, этим поступком выставила на позор имя незабвенного героя, открыв свою связь с ним. В качестве жены сэра Уильяма Эмма уже получила все, на что имела право рассчитывать, ее заслуги были сильно преувеличены, она же предала позору память национального героя, чем доказала свое бесстыдство.

Десятки гнусных памфлетов были ответом на стремление Эммы добиться признания воли покойного… А тут еще пришла нужда.

Жизнь последних лет не могла способствовать развитию в Эмме чуждой ее характеру бережливости. Мертон-Плейс скоро был продан с молотка, Эмма попала в руки ростовщиков.

Смерть матери лишила ее последней поддержки. Два-три раза Эмму спасало милосердие прежних друзей. Затем долговая тюрьма гостеприимно открыла ей свои объятия.

И все-таки никогда, как бы ни была тяжела нужда, Эмма не делала Горацию участницей своего позора. Она не открывала тайны своего материнства, никогда не брала ни гроша из денег, оставленных Нельсоном еще при жизни на воспитание малютки. Священной оставалась для нее его воля.

Еще раз друзья пришли Эмме на помощь, но с условием, чтобы она покинула Англию. Эмма согласилась, выехала из Кинг-Бенча с пятьюдесятью фунтами и отправилась с Горацией во Францию.

XXXX

Пятнадцатого января 1815 года миссис Гентер, англичанка, проживавшая в Кале (Франция), зашла к мяснику на Французскую улицу, чтобы пожаловаться на плохое мясо, которое присылалось ее собакам.

В этот момент в мясную зашел де Реймс, бедный учитель английского языка.

— Ах, мадам! — горячо сказал он дрожащим голосом. — Я так много слыхал о вашей благотворительности… В двух шагах отсюда живет дама, которая с радостью примет кусочек мяса, кажущегося плохим для ваших собак!

Миссис Гентер с изумлением посмотрела на него:

— Дама? Я охотно готова помочь, если могу. Будьте любезны сообщить мне ее имя.

Де Реймс смущенно посмотрел на мясника, подошел к миссис Гентер и шепнул ей на ухо имя. Миссис Гентер вздрогнула:

— Возлюбленная Нельсона?

Она поспешно увлекла за собою де Реймса, умоляя его поскорее свести ее к несчастной.

Французская улица… На пороге полуразрушившегося дома стояла девочка лет четырнадцати.

— Ваша мамаша дома, мисс Нельсон? — спросил ее Реймс.

Горация сердито посмотрела на него:

— Я уже сказала вам однажды, милостивый государь, что эта женщина — не мать мне! Она в постели. Если вам угодно подняться к ней…

Девочка передернула плечами, отвернулась и медленно пошла вдоль улицы.

Де Реймс и миссис Гентер поднялись по темной лестнице. Два-три раза постучали они в полуприкрытую дверь, затем, не получив ответа, нерешительно вошли в комнату.

На постели у стены лежала леди Гамильтон. Казалось, она спит. Прядь белоснежных волос ниспадала на грубую наволочку подушки, лицо было обращено к стене.

Над постелью висел портрет миссис Кадоган; помимо этого, комната была совершенно пуста… пуста и холодна.

Де Реймс окликнул леди Гамильтон по имени. Она не ответила, не шевельнулась. Он взволнованно подошел поближе, посмотрел ей в лицо.

Леди Гамильтон была мертва. В ее застывших руках был зажат портрет в потемневшей рамке — портрет лорда Нельсона. Широко раскрытые глаза леди Гамильтон смотрели куда-то в далекое пространство. На нежном, прозрачном лице был написан вопрос — удивленный вопрос неведомо за что наказанного ребенка о сущности вещей… об этой странной сущности…

Комментарии

Шумахер Генрих Фольрат (1861–1919) — известный немецкий романист XIX в.

Гейнсборо Томас (1727–1788) — английский живописец, мастер лирических портретов и пейзажей.

Рейнольдс Джошуа (1723–1792) — английский живописец и теоретик искусства, организатор и первый президент Лондонской академии художеств. Писал картины на исторические и мифологические сюжеты.

Сепия (греч.) — светло-коричневая краска из чернильного мешка морского моллюска. Использовалась европейскими художниками с середины XVIII века.

Джентльмен Джордж — принц Джордж Уэльский, король Георг IV.

Шеридан — Ричард Бринсли (1751–1816) — английский драматург, автор сатирических комедий нравов «Соперники», «Школа злословия».

Дейвид Гаррик (1717–1779) — английский актер, прославился в пьесах Шекспира.

Обер-гофмейстерина (нем.) — старшая придворная должность в иерархии королевских домов Европы.

Мария-Антуанетта (1755–1793) — французская королева, жена Людовика XVI. Дочь австрийского императора. С начала Великой французской революции вдохновительница контрреволюционных заговоров и интервенции. По решению суда казнена.

Мисс Бирн — английская писательница, жена Уильяма Питта.

Амур (Купидон) — в римской мифологии: божество любви. Соответствует греческому Эроту.

Вакх (греч.), или Бахус (лат.), — в античной мифологии: одно из имен бога виноделия Диониса.

Аполлон (Феб) — в греческой мифологии: сын Зевса, бог-целитель и прорицатель, покровитель искусств.

Сэр Роберт Уолпол — граф Орфорд (1676–1745), премьер-министр Великобритании в 1721–1742 гг., лидер вигов. Стремился сочетать интересы лордов и буржуазии.

Архиепископ Кентерберийский — Кентербери — город в Великобритании, резиденция архиепископа Кентерберийского, примаса англиканской церкви.

Палата лордов — верхняя палата парламента Великобритании.

Люцифер — в христианской мифологии: падший ангел, дьявол.

Чанду — одурманивающее курительное вещество из индийского сырого опия в Китае.

Ева — жена Адама в библейской мифологии. Поддавшись искушению змеи, вкусила вместе с Адамом в раю запретный плод с древа познания добра и зла, нарушив предписания Бога. За это Ева и Адам лишены бессмертия и изгнаны из рая.

Пикадилли — одна из главных улиц Лондона.

Людовик XVI (1754–1793) — французский король в 1774–1792 гг. Свергнут народным восстанием осенью 1792 г. Осужден Конвентом и казнен.

…под сенью трех леопардов старой Англии — Речь идет о гербе Соединенного королевства — на верхнем поле на красном фоне изображены три леопарда, относящиеся к главной части страны — Англии.

Театр «Авенский лебедь» — Авен — река в графстве Варвик, протекающая через город Страдфорд, где родился и жил Шекспир. Отсюда нередкое прозвище великого драматурга — «авенский лебедь».

Вирсавия — в библейской мифологии: одна из жен царя Давида, мать Соломона.

Давид — царь Израильско-Иудейского государства в конце II в. до н. э. Провозглашен царем Иудеи после гибели Саула. По библейской легенде, юноша Давид победил великана Голиафа.

Ф. Месмер — австрийский врач. Во второй половине XVIII в. предложил идеалистическую систему, в основе которой лежит понятие о «животном магнетизме», посредством которого якобы можно изменить состояние организма, в т. ч. излечивать болезни.

Гигиея — в греческой мифологии: богиня здоровья.

Диана — в римской мифологии: богиня Луны.

Венера — в римской мифологии: первоначально богиня весны и садов, впоследствии отождествлялась с греческой богиней Афродитой и почиталась как богиня любви и красоты.

Геба — в греческой мифологии: богиня вечной юности, дочь Зевса и Геры.

Гиперион — титан, сын Урана и Геи. Кроме того, Гиперион — имя или прозвище его сына Гелиоса.

Тезей (Тесей) — легендарный афинский царь (ок. XIII в. до н. э.).

Теодорих (ок. 454–526) — король остготов с 493 г.

Альфред Великий (ок. 849–900) — король англосаксонского королевства Уэссекс с 871 г. Объединил под своей властью ряд соседних англосаксонских королевств.

Сен-Жермен — известный авантюрист.

Калиостро — граф Калиостро (настоящее имя — Иосиф Бальза-мо) — известный мистик и чародей-шарлатан, авантюрист. Родился в 1743 г. Был заключен пожизненно в крепость Святого Ангела, где и умер в 1795 г.

Казакова Джованни Джакомо (1725–1798) — знаменитый итальянский авантюрист и писатель.

Прозелетизм (греч.) — Прозелетист — человек, принявший новое вероисповедание.

Горацио Нельсон (1758–1805) — английский флотоводец, вице-адмирал, виконт (с 1801 г.). Одержал ряд побед над французским флотом, в том числе при Абукире и Трафальгаре (в этом бою был смертельно ранен). Сторонник маневренной тактики и решительных действий.

Пракситель (ок. 390 г. — ок. 330 г. до н. э.) — древнегреческий скульптор. Мраморные статуи Праксителя отличают чувственная красота, одухотворенность.

Цирцея — в греческой мифологии: волшебница с о. Эя, обратившая в свиней спутников Одиссея, а его самого удерживавшая на о. Эя в течение года. В переносном значении — коварная обольстительница.

Одиссей (греч.), или Улисс (лат.), — в античной мифологии царк Итаки, главный герой поэмы Гомера «Одиссея». Славился умом, хитростью, отвагой.

«Есть многое на свете, друг Горацио» — цитата из трагедии У. Шекспира «Гамлет».

Маркиза де Помпадур — Жанна Антуанетта Пуаеои (1721–1764) — фаворитка французского короля Людоиика XV. Оказывала заметное влияние на государственные дела.

Аспазия (Аспасия) (ок. 470 г. до н. э.) — гетера в Афинах, впоследствии жена Перикла. Отличалась умом, образованностью, красотой, в ее доме собирались поэты, художники.

Корреджо (настоящая фамилия Аллегри) Антонио (ок. 1489–1534) — итальянский живописец, представитель Высокого Возрождения.

Святая Цецилия (II или III в.) — христианская мученица, широко почитаемая западноевропейской церковью.

Кумекая сивилла — Сивиллы (сибиллы) — легендарные прорицательницы, упоминаемые античными авторами. Наиболее известна Кумекая сивилла, которой приписываются «Сивиллины книги» — сборник изречений и предсказаний.

Бельведерский Аполлон — сооружен в середине IV в. до н. э. скульптором Леохаром.

Фердинанд Бурбонский — Фердинанд VII (1784–1833) — король Испании в 1808 г. и 1814–1833 гг., из династии Бурбонов. В 1808–1814 гг. находился в плену во Франции.

Мария-Терезия (1717–1780) — австрийская эрцгерцогиня с 1740 г.

Лаццарони — презрительное прозвище низшего класса в Неаполе.

Левант (от фр. Levant — Восток) — общее название стран, прилегающих к восточной части Средиземного моря.

Уильям Питт (1759–1806) — премьер-министр Великобритании в 1783–1801 гг. и 1804–1806 гг., лидер партии тори. Один из главных организаторов коалиции европейских государств против революционной, а затем и наполеоновской Франции.

Тит (39–81) — римский император из династии Флавиев, сын Веспасиана. В иудейскую войну захватил и разрушил Иерусалим.

Якобинцы — в период Великой французской революции члены Якобинского клуба, оставшиеся в его составе после изгнания из него в 1792 г. жирондистов.

«Тулон завоеван, флот якобинцев захвачен!» — В августе 1793 г. роялисты, находившиеся в Тулоне, восстали против Конвента и передали адмиралу Гуду форт, рейд и 46 судов.

«…командуют Робеспьер и какой-то Бонапарт…» — Максимильен Робеспьер (1758–1794) — деятель Великой французской революции, один из руководителей якобинцев, Наполеон Бонапарт — французский император в 1804–1814 гг. и в марте-июне 1815 г.

Жирондисты — политическая группировка периода Великой французской революции, представленная преимущественно торгово-промышленной и земледельческой буржуазией.

Семирамида — царица Ассирии в конце IX в. до н. э., с именем которой связаны завоевательные походы и сооружение «висячих садов» в Вавилоне — одного из семи чудес света.

Пенелопа — в греческой мифологии: жена Одиссея; в переносном значении — символ супружеской верности.

Пульчинелли и пальяччи (ит.) — персонажи итальянской комедии.

Асканий (или Юл) — в греко-римской мифологии: сын Энея и Креусы. Бежал вместе с отцом из Трои.

Эней — в греко-римской мифологии: сын троянца Анхиса и Афродиты.

Дидона — карфагенская царица. Влюбилась в Энея, когда бурей пригнало его корабли к берегам Карфагена. Когда Эней все же покинул Карфаген, она не вынесла разлуки и лишила себя жизни.

Паскуале Паоли — корсиканский патриот. Родился в 1725 г. Боролся за независимость Корсики. В 1792 г. начал переговоры с Англией о помощи в борьбе против французов. Был провозглашен корсиканским народным собранием генералиссимусом острова. Однако не был допущен англичанами до управления Корсикой и в 1795 г. навсегда уехал в Англию.

Тальма (1763–1826) — знаменитый французский актер.

Карл IV (1748 — 1819) — испанский король в 1788–1808 гг. В 1808 г. отрекся от престола и остаток жизни провел в Риме.

Ломбардия — область в Северной Италии.

Директория республики — правительство Французской республики (из пяти директоров) в ноябре 1795 — ноябре 1799 г. Выражала интересы крупной буржуазии. Конец Директории положил государственный переворот восемнадцатого брюмера.

Орден Бани — третий кавалерский орден в Англии, основанный Генрихом IV. Новоиспеченных рыцарей купали в воде, отчего и произошло это название.

Бертъе Луи Александр (1753–1815) — маршал Франции. Участник революционных и наполеоновских войн. В 1799–1807 гг. — военный министр, в 1799–1814 гг. — начальник штаба Наполеона.

Ней Мишель (1769–1815) — маршал Франции. Участник революционных и наполеоновских войн. Расстрелян Бурбонами.

Викария — тюрьма в Неаполе.

Иоанниты (госпитальеры) — члены духовно-рыцарского ордена, основанного в Палестине крестоносцами в начале XII в. В 1530–1798 гг. резиденция иоаннитов находилась на Мальте.

Аретуза — в греческой мифологии: нимфа Лрстула, преследуемая речным богом Алфеем, переплыла на островок около Сиракуз и здесь была превращена Дианой в источник. Нельсон, говоря о «добром предзнаменовании», имеет в виду именно этот миф, намекая на свою погоню за французским флотом: как нимфа была превращена в воду, так и французский флот должен потерпеть от Нельсона такое превращение, т. е. быть уничтоженным им.

«..либо прикрытый кипарисом…» — Кипарис издавна служит символом траура. «Прикрытый кипарисом» — мертвый.

Абукир — остров и мыс в дельте Нила. Около Абукира в августе 1798 г. во время Египетской экспедиции Наполеона английский флот разгромил французский, и армия Бонапарта оказалась отрезанной в Египте от Франции.

Мирабо — здесь: граф Мирабо, сын известного французского экономиста маркиза Мирабо. Был в неладах с отцом.

Самсон и Допила — в библейской мифологии: богатырь, обладавший необыкновенной физической силой, таившейся в его длинных волосах, и его возлюбленная, филистимлянка.

…гавот Люлли… — Жан-Батист Люлли (1632–1687) — французский композитор. Основоположник французской оперной школы.

Вертер — герой романа И.-В.Гёте «Страдания молодого Вертера».

Ла-Валетта — столица Мальты. Названа по имени магистра ордена иоаннитов Ж. Паризо де ла Валлет.

Элеонора Фонсеко — писательница. Осуждена за государственную измену и казнена.

Сан-Леучо — колония ткачей, основанная королем Фердинандом около Казерты на строго патриархальных основаниях. Там по отношению к новобрачным Фердинанд пользовался т. н. правом первой ночи.

«..моя невестка…» — речь идет о Марии-Клементине, супруге наследного принца обеих Сицилии Франца, племянница Марии-Каролины. Умерла от чахотки в 1801 г.

Януарий — покровитель Неаполя.

Кондотьеры (от слова «кондотта» — наемная плата) — в Италии XIV–XVI вв. предводители наемных отрядов, находившихся на службе у отдельных государей и Римских Пап.

«австрийцы и русские под командованием Суворова одерживали на севере Италии блестящие победы над Шерером и Моро». — В 1799 г. А. В. Суворов блестяще провел Итальянский и Швейцарский походы, разбив французские войска на р. Адда и Триббия и при Нови.

Партенопейская республика — январь — июнь 1799 г. Провозглашена неаполитанскими республиканцами на континентальной части Королевства обеих Сицилии при поддержке французских войск. Подавлена монархической контрреволюцией.

Даная — в греческой мифологии: дочь аргосского царя Агриссия.

«…королева жаловалась на оккупацию англичанами Мальты» — В 1800 г. Мальта была оккупирована английскими войсками. Остров был превращен в колонию Великобритании и военно-морскую базу.

«…для твоего обеспечения…» — Нельсон назначил жене ежегодную пенсию в 1600 фунтов стерлингов, составлявших больше половины его доходов.

…мир в Амьене… — Был заключен в 1802 г. в г. Амьене между Францией и ее союзниками, с одной стороны, и Великобританией — с другой. Тем не менее в мае война между Великобританией и Францией вспыхнула вновь.

Маренго — деревушка в Италии, известная благодаря победе французов над австрийцами 14 июля 1800 г.

Том Тит — прозвище жены Нельсона.

«Виктория» — адмиральское судно Нельсона.

Хронологическая таблица

1761 год

В Грейт-Нестоне, графство Чешир, родилась Эмма Лайон, будущая леди Гамильтон.

1786 год

Приезд в Лондон, где Э. Лайон стала работать горничной, продавщицей и проч.

1790 год

Знакомство с сэром Уильямом Гамильтоном.

1794 год

Отъезд в Неаполь, выход замуж за У. Гамильтона, английского посланника при дворе неаполитанского короля.

1798 год

Победа английского флота под командованием Г. Нельсона над французами при Абукире. Эмма Гамильтон становится любовницей и подругой Г. Нельсона после его триумфального возвращения в Неаполь.

1798–1799 годы

Бегство в Палермо вместе в мужем и королевской семьей на корабле Нельсона и возвращение в Неаполь после реставрации монархии.

1800 год

Возвращение вместе с У. Гамильтоном и Г. Нельсоном в Англию.

1803 год

Смерть У. Гамильтона.

21 октября 1805 года

Разгром Г. Нельсоном франко-испанского флота у Трафальгарского мыса. Гибель Нельсона.

1814 год

Отъезд Э. Гамильтон во Францию.

15 января 1815 года

Смерть Э. Гамильтон в Кале (Франция).

Коллегия юристов гражданского права в Лондоне
Тысяча извинений (фр.).
Не болен ли он? (фр.)
Божественная Цирцея (фр.).
Я в восторге! (фр.)
И простите, барышня, но… (фр.)
Это меня очень огорчает (фр.).
Ах, Франция! Это восхитительная нация, первая в мире! (фр.)
Пустяки (фр.).
Маленькое напоминание для леди Галифакс (фр.)
Я только и делаю, что совершаю неловкости, не правда ли? (фр.)
В военном суде это символизирует приговор к смертной казни
Ласкательное от «Антуанетта»
Парадизо — рай
Все перечисляемые здесь имена принадлежат к популярнейшей родовой неаполитанской знати
Сэру Уильяму
Морская ласточка
Боязнь пустоты
Без страха и упрека (фр.)
Семейной жизни вдвоем (фр.)
Дражайший доктор (ит.)
Намек на происхождение Руффо от княжеского рода Колонна
Феррери убили потому, что он потребовал в гавани лодку на французском языке, как посоветовал ему кардинал Руффо
60 000 испанских дукатов
Внимание! Внимание! Внимание! Вся вахта со штирборда! Слышите ли вы приказ? Вся вахта с бакборда! Вся команда, вся команда! Выходите с бакборда! Выходи вся команда! Эй, внизу, подъем! Встать с кровати! Встать с кровати! Встать с кровати! (англ.)
«Счастливая браками Австрия!» — крылатые слова, намекающие на могущество Габсбургов, построенное на семейных браках
Автор искажает факт: военный суд приговорил Карачиолло к пожизненному заключению, но Нельсон отменил этот приговор и, по праву дискреционной власти, приказал повесить его на рее «Минервы»
На самом деле Нельсон получил этот титул лишь через полтора месяца после казни Карачиолло