НОВЫЙ роман от автора бестселлеров «Спасти Колчака» и «Спасти Каппеля»! Кульминация «альтернативной трилогии» о Гражданской войне. Неожиданный поворот вечного сюжета о «попаданцах» - в 1918 год проваливаются не наши современники, а фронтовики Второй Мировой. И не красноармейцы, а бойцы РОНА - Русской Освободительной Народной Армии, воевавшей против Сталина.Что им делать на «той единственной Гражданской», однажды уже проигранной белыми? Еще раз пройти все крути этого ада, чтобы сгинуть в Великом Сибирском Ледяном походе или расстрельных подвалах ЧК? Бежать за границу, спасая собственную шкуру и бросив Родину на произвол судьбы? Или попытаться вправить вывих истории, использовать второй шанс, подаренный судьбой, и СПАСТИ ИМПЕРАТОРА!

Герман Романов

Спасти Императора! «Попаданцы» против ЧК

ПРОЛОГ

Поганкино урочище 22 октября 1905 года

- Там дым, господин унтер-цер!

Молодой солдат от напряжения дал лошади шенкеля, а та, реагируя на боль, ударила копытом по грязи, забрызгав полу шинели, и сразу пошла боком.

- Колени слабони, дурень, твою мать!

Усатый вояка в чине младшего унтер-офицера с двумя лычками из белой тесьмы на погонах, с медалями на груди поверх серой кавалерийской шинели привычно рыкнул на неопытного кавалериста крепким словом.

- И повод ослабь, не дергай! - тихо прошипел еще один видавший виды солдат, на погоне которого казанской сироткой примостилась лычка ефрейтора. Он медленно подъехал сбоку, незаметно для всех дал новобранцу легкий подзатыльник.

- Учи вас, бестолковых!

- Ты же местный рожак, Фомин, что там такое гореть может?!

Унтер повернулся к усатому ефрейтору, напряженно ерзавшему в седле, и показал на белесый дымок, что вился столбиком над далеким лесом, подернутым сизой холодной дымкой.

- Худое место, Ермолай Кузьмич. Очень худое!

- Ты меня не путай без толку, Федот Федотыч, я стреляный воробей, а не пуганая ворона. Говори порядком!

- Поганкин Камень там на болоте стоит, а потому все урочище Поганкиным называется. Все его сторонятся, с опаской обходят…

- А горит-то што?!

- Лесник помещика здешнего, мой дядька родный, там сено косит завсегда. Трава добрая урождается на болотине. Там себе и хатку малую спроворил. Видно, она и горит, али сено заполыхало - дым-то серый! Надо съездить, глянуть…

- Ага, - только и сказал унтер и мрачно посмотрел на своих солдат, что ерзали в седлах рядышком.

Всего было тринадцать всадников, во главе с унтером и ефрейтором. Все в шинелях с нашитыми жгутами на рукавах, в черных мерлушковых гусарских шапках, поперек груди патронташи, за спинами драгунские винтовки, при шашках.

Нехорошее число, несчастное - чертова дюжина, но унтер-офицер Карабеев в приметы верил мало. Вот только с утра под ложечкой неприятно сосало, и, наученный долгой военной службой, Ермолай Кузьмич знал, что в таком случае надо ждать неприятностей. Тем паче сейчас, когда Россия впала в смуту!

Вот уже месяц, как их 17-й Черниговский гусарский полк великого князя Михаила Александровича был рассыпан эскадронами и взводами по обширному пространству Орловщины и Брянщины, пытаясь навести хоть какое-то подобие порядка. Кругом творилось такое, что у гусар мурашки по коже бегали.

Горели помещичьи усадьбы, подожженные озлобленными крестьянами. Новоявленные террористы метнули бомбу в полицмейстера, разорвав в мелкие клочья. Преступные шайки рыскали по уездам, наводя ужас на честных обывателей.

Стоило государю Николаю Александровичу подписать манифест о дарованных свободах, как грянула смута великая, хоть святых выноси. Пока армия кое-как с ситуацией справлялась, но было жутковато - пожары, убийства и грабежи стали повсеместными.

Карабеев тихо выругался про себя - эскадрону сейчас хорошо, в Локоти Брассовское имение полкового шефа великого князя Михаила охраняет, зато его полувзвод на поиск шайки направили, что купца Оладьева вместе с женой и приказчиками зверски на тракте умертвили, а имущество разграбили.

И ведь в здешних лесах мерзавцы скрываются, знать бы где. Но на то у него ефрейтор есть - Фомин, здешний уроженец, а потому их полувзвод и отправили на поимку зловредных и жестоких татей.

- Туда и поедем, может, там эти твари и озоруют. Прищучим их на месте. - Унтер дернул поводья, и лошадь послушно пошла по раскисшей проселочной дорожке.

А Фомин обреченно вздохнул, ехать туда ему совершенно не хотелось, ибо дядьку люто ненавидел, всеми фибрами души - потравы да кляузы одни от такого родича, чтоб его притолокой шарахнуло, пакостника. Но и ослушаться приказа командира он не мог - дело служивое.

Однако дедовский совет ефрейтор хорошо помнил - в полнолуние на Поганкино урочище лучше не соваться даже днем, ибо страшные вещи могут с любопытными сотвориться. А потому он на всякий случай пробормотал молитву и проверил, как выходит клинок из ножен.

До леса добрались быстро, но как въехали гусары в темную чащу, стали тревожно оглядываться. Как по команде, сняли винтовки, дослали патроны затворами и держали их под рукой, поперек седла. Причудливые тени разлапистых елей наводили страх даже на стойкие гусарские души, а треск сухих прутьев под копытами коней нагонял ещё больше жути.

Но страх страхом, а устав уставом, и унтер Карабеев блюл его со всей строгостью. И пришлось ефрейтору Федоту Фомину взять всего троих, но самых опытных гусар, отслуживших уже по три с половиной года, и с ними отправиться в передовой дозор.

Солдаты были знающие, от кустов не шарахались, смотрели в разные стороны и к соседу не заглядывали - каждый понимал, что напасть могут с любой стороны, а потому внимательно озирались. Под копытами чавкала вода, из-под бревен старой гати плескалась черная жижа - болото манило свои жертвы твердыми на вид кочками.

Фомин заранее предупредил гусар, те стереглись ступить на моховое покрывало - не так и мало потопло в этом урочище людей и домашней скотины.

Вскоре гать закончилась, и дорожка опять запетляла между деревьями и кустами. Но, миновав пушистые ели, проселок вывел кавалеристов на широкий желто-зеленый луг, и в ноздри солдат ударил запах сгоревшей травы. Огромная черная проплешина еле дымилась, далеко за ней стоял еще один зарод сена, а дальше, у самой кромки кустов, проступала жердевая крыша летнего балаганчика или хатки, как его называли в этих местах.

За кустами хорошо виделась серая громада таинственного камня, испещренного изломанными трещинами. Поганкин Камень, он самый, проклятый - мороз острыми иглами пробежал по коже ефрейтора.

- Пошто один зарод пожгли, а другой вовсе не тронули? - усатый гусар с мудреной фамилией Иваннопулос, родом из крымских греков, повернулся в седле, придерживая винтовку рукой.

Фомин огляделся и вздрогнул- у балаганчика что-то белело, вроде исподней рубашки или белой накидки. Он дал шенкеля своей гнедой кобыле и подъехал поближе. И тут же испытал такую тошноту, что кое-как сглотнул и остановил рвоту.

Посмотрел на своих - парни позеленели прямо на глазах, а тощий Корчегин, туляк, наклонился в седле и выблевал завтрак на траву. И было отчего: из-за второго стожка, который поменьше, виднелась молодая баба с изломанным от боли лицом, раскинувшая руки в стороны. Одежды на ней не было - окровавленные клочья усеяли пожухшую траву. Загорелые руки оттеняли молочную белизну груди и части живота, покрытые темными пятнами то ли укусов, то ли успевших налиться синяков. Остальное было скрыто стогом, но заглядывать за него совсем не хотелось.

- Упыри?! Спаси Христос! - гусар Данилко Кованько истово перекрестился и громко взмолился: - Душу христианскую прими с миром!

Остальные молча перекрестились, с трудом удерживая всхрапывающих от страха лошадей. Не любят копытные смерть и кровь, уйти норовят.

- Не упыри это, - угрюмо бросил Фомин, - а намного хуже! Твари это в образе людском, сволочи! Эх, дядька, дядька… Кто ж тебя так…

В стороне лежал труп мужика в сером зипуне, вот только головы у него на плечах не было. Она валялась рядом, кем-то отсеченная, уставившись стеклянными глазами в хмурое небо. И кровь, всюду пятна и брызги крови. Обида на злосчастного дядьку улетучилась у Фомина мгновенно, ее в душе заменила тягучая боль.

Негромко звякнули уздечки, и он стремительно обернулся на звук - на урочище въезжали гусары во главе с Карабеевым. Корчегин спрыгнул с седла, наклонился над женщиной и через секунду громко закричал:

- Она живая еще, теплая, ресницы дрожат! Кто тебя мучил, бабонька? Да говори ты! Не молчи, дуреха! Ах, тыв…

Крик резко прервался и превратился в душераздирающий хрип. Фомин ужаснулся - из груди солдата торчала длинная оперенная стрела. С губ закапала кровь, он попытался что-то сказать, но рухнул на траву. Не успел ефрейтор осмыслить случившееся, как дикие вопли взорвали тишину урочища. Боже всемилостивый!

Гусар Карабеева буквально изрешетили стрелами - солдаты хрипели и падали с седел. Но унтер все же успел начать ответно стрелять из револьвера, за ним грянули выстрелы из нескольких винтовок.

И только сейчас Фомин увидел врага - размахивая над головой кривыми саблями и стреляя из тугих луков, на луг, проломив стенку кустарника, вылетел десяток всадников на низкорослых, гривастых лошадках. Нелепый вид оружия и странная одежда напавших врагов, обшитая металлическими пластинками, круглые щиты и остроконечные шлемы привели даже бывалого ефрейтора в растерянность.

Однако через секунду он опомнился, вскинул винтовку, поймал в прицел одного из нападавших и, выдохнув воздух, плавно потянул спусковой крючок Отдача ударила прикладом в плечо, и Фомин быстро передернул затвор. Снова прицелился, выстрелил. Затем еще, еще и еще…

Рядом загремели винтовки - вначале одна, потом две. Мозг отказывался понимать происходившее, но вбитые за годы службы рефлексы сами знали свое дело. Краешком сознания он отметил, что с гусарами и самим Карабеевым уже покончено - никто из них не стрелял в ответ, а лошади разбежались по лугу без седоков. Только мертвые тела солдат лежали серыми кочками, утыканные стрелами.

Примитивные луки оказались страшным оружием, но и винтовки Мосина в руках гусар собрали кровавую жатву - из странных воинов уцелело только двое. Но они не побежали - размахивая кривыми саблями и дико визжа на непонятном языке, кинулись в атаку на трех гусар передового дозора.

Фомин закинул на спину винтовку, в которой кончились патроны - их всего пять в магазине. Он понимал, что на перезарядку нужно время, которого остались считаные секунды, - а потому дал шенкеля, бросив лошадь в сторону ближайшего врага, и выхватил шашку из ножен.

- Так это татары?! - выкрикнул грек и тоже пошел на сшибку, поддержав своего командира.

С лязгом встретились стальные клинки, руку отшибло, и Фомин еле ушел от смертоносного лезвия. И тут же по затылку сильно ударило, шапка слетела с головы. Ефрейтор запоздало понял, что его попытались зарубить обратным потягом, но винтовочный ствол спас жизнь. Он оглянулся - Иваннопулос валился из седла, надвое располосованный саблей, а Корчегин вскинул винтовку и выстрелил.

Всадник ненадолго пережил зарубленного им грека и был вышвырнут пулей из седла. Но передернуть затвор винтовки гусар не успел - стальной клинок, который едва не убил самого Фомина, срубил солдата.

Федот Федотович лихорадочно гнал свою лошадь к телу Карабеева, он с народившейся глыбой льда в груди пронзительно понял, что не имеет ни единого шанса в сабельной рубке и спасение только в револьвере. Подскакав, ефрейтор стремительно спрыгнул с лошади и вскинул револьвер, приводя его левой рукой на взвод. Поднял голову - всадник уже преодолел половину луга, дико визжал и размахивал над головой окровавленной саблей.

- Не успеешь, сучий потрох… - прошептали губы, и он, тщательно прицелившись, выстрелил.

Всадник покачнулся, лошадь несла его прямо на Фомина. В отчаянии ефрейтор выстрелил еще раз, потом еще, и тут боек предательски щелкнул - патронов в барабане больше не осталось. Перезарядить оружие времени не осталось. Фомин выхватил шашку, и, защищаясь от удара, поднял ее над головой.

И удар последовал - вот только вместе с саблей на него падал и сам противник. Ефрейтор отпрыгнул в сторону и наотмашь врезал лезвием по узким глазам и реденькой козлиной бородке. Брызнула кровь, и только сейчас гусар понял, что рубанул уже мертвого врага. Да, мертвого - все три пули вошли в грудь напавшего.

Неожиданно на плечи навалилась такая тяжесть, что Фомин сел на траву совершенно без сил. Он так и сидел молча, и лишь только слабый ветерок шевелил на его голове окровавленные, в один миг поседевшие волосы.

Сколько прошло времени, Фомин просто не знал, он не ощущал его бега. Только боль и ужас от непонимания царили в его душе. Бойня ошеломила - за считаные минуты непонятный враг истребил двенадцать гусар, но и сам был уничтожен без остатка. Кругом были только трупы, ни единого стона или хрипа. Даже лошадиного ржания не слышалось - получив свободу, они удрали с луга на гать. Из груди солдата вырвался крик:

- Да что же такое творится, Господи?!

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Обратной дороги нет Брянщина, 3-4 сентября 1943 года

Глава первая

Издав пронзительный, режущий душу вопль, дизель заглох. Впервые в тесном и темном броневом ящике Т-34 наступила полная тишина. И сразу стало слышно, как по стальному люку башни долбят сверху хлещущие струи ливня, будто наступившая осень оплакивала царящее кругом смертоубийство.

Громко щелкнула задвижка, но, как только широкая крышка люка была поднята, внутрь хлынул такой поток воды, что танкисты за считаные секунды промокли до нитки.

- Разверзлись хляби небесные, - негромко, чуть нараспев произнес молодой коренастый танкист и рывком выбрался через люк, задев грязными ботинками наводчика.

Тот был полным антиподом командира - худой, вернее, даже тощий мужичок, уже более чем серьезного возраста, далеко за сорок, лицо усыпано нитками морщин и шрамов.

- Ну как, парни, живы? - командир встал на башне и громко заговорил с тремя собратьями по танковому племени, что прижимались задницами к еще теплой верхней решетке двигателя.

- Пока живы, господин капитан. Вот только что завтра с нами со всеми будет? Одному Богу известно! - мрачно ответил один из танкистов, стуча зубами от холода, как кастаньетами.

Двое других сидящих ничего не ответили офицеру, их взгляды были безучастно направлены на черное раскисшее покрывало болотины, в которой танк увяз чуть ли не до надгусеничных полок.

- Живы будем, если батя доведет куда надо! Эй, Семен Федотыч, доведешь? Дорогу-то хорошо помнишь? - вопрос был обращен к тощему, что уже сидел на башне, нахохлившись мокрой вороной.

- Довести вас до места я доведу, - уверенно ответил пожилой танкист, но угрюмо добавил, вернее, почти выцедил слова: - Но вот убережем ли мы свои души в это полнолуние?

- Брось эту мистику, Федотыч. Не знаю, как насчет душ, но если мы останемся здесь, то либо в болоте утопят, либо сами утопимся, что вернее, потому что в плен нас брать не будут!

Уверенное заявление капитана не вызвало никаких протестов - танкисты мрачно переглянулись и засопели.

Теперь рядышком, как на лавочке, сидело уже семеро - четверо из «тридцатьчетверки» и трое вывезенных на броне из экипажа сгоревшего днем БТ-7. Все они были одеты в черные комбинезоны из плотной материи, на головы напялены привычные шлемофоны. В руках трое держали советские автоматы ППШ, а пожилой - еще малоизвестный на фронте пистолет-пулемет Судаева. Вояки очень походили на воспетых в песнях советских танкистов, если бы не малозначительные детали формы.

На плечах шестерых лежали черные погоны чуть иной формы, у четырех с лычками. У пожилого три, у вылезшего на башню следом радиста - одна. У двоих было по две лычки, да и походили они друг на друга, как два отчеканенных пятачка, только один чумазее от грязи. Так оно и было - над близнецами Кушевыми смеялись все танкисты.

Только капитан имел офицерские погоны с одним просветом и двумя вертикально прицепленными металлическими ромбиками. И нашитый на рукавах шеврон был общий для всех. Такая же, только гораздо больших размеров, раскрашенная нашлепка на башне вызывала лютый законный гнев у советских танкистов. На белом щитке был нарисован Георгиевский крест, сверху виднелась аббревиатура из четырех букв - РОНА.

- Доставай все из танка, Шмайсер! - громко приказал капитан, и радист тут же скрылся в бронированном чреве. Следом за ним нырнул и грязный до омерзения механик-водитель, напутствуемый окриком офицера:

- Попович, выгреби железки, оружие и патроны лишними не бывают, нам сейчас все сгодится, привередничать не будем, хоть и навьючимся по самые не хочу…

- То верно, Андрей! - пожилой сержант назвал офицера по имени, и никого такое обращение не покоробило. Старый солдат по молчаливому уговору имел на то полное право.

- А вы не сидите мокрыми курицами, помогайте! - тихий голос Фомина рывком поднял троих танкистов с БТ, и те тут же начали суетиться, видно, что авторитет сержанта был на должной высоте, а капитан его только поддерживал.

Сборы были недолгими, через десять минут шестерка танкистов, увешанных оружием и мешками, потянулась гуськом по болотине к высоким лесным зарослям. У «тридцатьчетверки» остался только механик-водитель, который поджег пропитанную соляркой тряпку, бросил ее внутрь танка и тут же спрыгнул с башни. Смешно выворачивая сапоги из густой болотной жижы, он побежал за остальными.

Далеко убежать он не успел, сапоги, с чавканьем погрузившись выше щиколоток в трясину, остались на месте, а тело по инерции полетело дальше. Под негромкие смешки товарищей он повалился в болотину, погрузившись в нее с головой. И вовремя - внутри корпуса громыхнуло, из башни выплеснуло густой клубок дыма, а затем заплясали языки пламени. Механик вынырнул, встал на ноги, по очереди выудил сапоги, вылил из них бурую мутную воду и с руганью, отплевываясь грязью, заспешил вслед за своими товарищами.

А те уже занимались вырубанием тонких и длинных осин, отсекая топориком и ножами ветки. Через десять минут в руках каждого было по длинной жерди, и такая же была оставлена для подошедшего.

- Робяты, вы мне все в сыновья годитесь, а потому слушайте меня внимательно. Безо всяких шуток. Эта гать под болотину двадцать лет назад ушла, хорошо так ушла… - тихо сказал Фомин, сплюнул и смахнул мокрым рукавом капли с лица - Если жить хотите, идите за мной след в след. И слегой на гать упирайтесь - будет твердо, ступайте смело. Если слега уйдет, то в опаске будьте. Шаг в сторону, и смерть ваша неминучая. На этой гати мой отец в тридцать пятом утоп, когда от чекистов спасался, а он этой трясиной неоднократно хаживал. Понятно?

Фомин обвел всех взглядом. Парни не то что стали серьезными, они побледнели. Но тут же стали еще бледнее - до заболоченного леса донесся гул танковых дизелей, а его-то танкисты определили сразу.

- Они в двух верстах, - задумчиво произнес пожилой сержант, - но идти нам всего сотню шагов, вон до тех елей. Если не успеем, то нас просто порежут из пулеметов. А потому так - не останавливаться, кто попадет в трясину, того не спасать, ибо если не утопнете, то всех порешат. Там остров, отсидимся. За мной Шмайсер и ты, Попович. В середке пойдет капитан, смотри за гулом. Потом близнята. Ты, Шмаков, самый здоровый из нас, а потому замыкающим будешь! Пошли, сынки!

Фомин перекрестился и с невысокого бережка шагнул в черную жижу, которая плеснула перед ногами. Погрузился по бедра и медленно пошел, продираясь, тыкая слегой перед собой. За ним шагнул следующий, потом осторожным гуськом потянулись и другие…

- Ай, у-у!!! - отчаянный вопль потряс застоявшийся болотный воздух.

Фомин обернулся - из трясины торчала голова замыкающего, он нелепо пытался опереться на черную вязкую муть, но руки сразу уходили в жижу. Шест торчал от него в каком-то метре, но вот дотянуться несчастный не мог. Хуже того - движение группы застопорилось, и все остальные стали пока незаметно, по чуть-чуть, уходить в жижу.

- Не стоять, вперед!!! - во все горло заорал он. - Под вами гать уходит, не стоять! Близнята! Не сметь, вперед!

Кричать дальше не было резона - он сам погрузился по пояс. А потому Фомин оперся на слегу - та выдержала, и он смог вытянуть ногу из засасывающей темноты и сделать шаг. Потом другой, третий, и от сердца отлегло.

Заливаемые потом и дождем глаза уже видели каждую трещинку на обгоревшем огромном пне, на лапоть левее и все - гать закончится. Всего-то пройти два десятка шагов, но каких шагов. Сзади слышались хрипы, стоны, ругань - идут за ним, идут парни, не стоят.

- Бра… Бу…

Фомин сплюнул, дыша с хрипом, как загнанная лошадь. И так было понятно, что эти звуки стали последними в жизни Шмакова, и в который раз он удивился, что дар никогда не обманывает. Никогда…

Он с невероятным трудом сделал еще три шага и ухватился за пень. Крепко сжал почерневший обрубок руками, рывком выдернул уже немолодое тело из зловредной жижы, которая не желала отпускать свою жертву.

Выдохнув с шумом, протянул руку Шмайсеру, который тут же за нее вцепился, как клещ. А глаза уже обшарили оставшихся четверых, что с хрипом и кровавой пеной на губах рвались к заветному пню. Но вот то, что происходило на другой стороне, ему, Фомину, бывалому солдату, явно не понравилось.

- Быстро за кусты, упали и не дышать. Если нас увидят, то за полчаса минометами так островок причешут, что будем собственными кишками на еловых лапах любоваться!

И парней проняло, они, чуть ли не ползком от усталости, перевалили через осоку и скрылись за густыми кустами. Вжались в грязь, будто хотели слиться с Матерью-Землей в единое целое.

Фомин отвалился за пень и в маленькую щель стал всматриваться в противоположный берег Сердце стучало в груди маленьким молоточком. «Да, годы уже не те, прошла молодость, и здоровья маловато», - в который раз печально отметил он про себя. Но силы оставались, и немалые, на уровне молодых держался.

Вовремя они перешли и попрятались - красные не желали отпускать танк, что безжалостно пожег их три Т-34, американский бронетранспортер и несколько машин, опрометчиво напоровшихся на засаду.

И это он, Фомин, их сегодня пожег, он - мстя за отца и мать, за свою погубленную жизнь, за своих неродившихся детей, а потому и за гибель всего своего древнего рода Фоминых, от которого несчастным осколком остался он один. Один! А ведь всего четверть века прошла, когда было много его родичей. Много! Было…

- Где эти бляди-и-и-и?! Куда делись?! - оглушил дикий вопль лютейшей злобы с того берега.

И столько выплеснулось из него ненависти, что Фомина передернуло. Рык озверелого волка в сравнении с этим воплем мог показаться добрым детским лепетом. На той стороне громко ругались и кричали, перекрывая рокотание танкового дизеля.

- Они та-а-ма-а! Т-ов-щ ка-и-ан! - ликование прозвенело над трясиной, и у Фомина отлегло от сердца.

Нашли шлемофон, не подвел капитан, хорошо кинул, на видное место. Сейчас красный командир достанет карту и глянет на нее. И что? Уйти на остров через непроходимую трясину роновцы не могли, зато через узкий рукав запросто, потому и слеги вырубили, а в спешке на том бережку шлемофон впопыхах бросили.

А там что? Густой ельничек, но небольшой, роте пехоты на пару часов прочесывания. А потому в леске прятаться супостаты, то есть они, не станут и сиднем сидеть, а побегут дальше. А куда? Через широченное поле в дебри, а оттуда их даже полк не достанет - великоваты для полка густые леса в три десятка верст в поперечнике.

Дизель взревел на высокой ноте, зарычали движки бронетранспортеров разведки - и вся эта звуковая какофония стала стремительно удаляться, будто свора охотничьих собак, не желавшая упускать добычу.

Однако вставать было глупо, не дай Бог на той стороне затейника оставили с хорошей оптикой на винтовке. Потому Фомин пополз, осторожно, хотя подул ветерок и он мог не бояться качания веток на кустах. А его ребята лежали рядышком, уткнув морды в грязь, даже не дрожали от пронзительного холода в насквозь мокрой одежде.

- По-пластунски, до елей тихонько, а там бегом до Поганкиного Камня, согреемся, - негромко сказал он и, кряхтя от тяжести вещмешка на спине, пополз к зеленым колючим лапам.

Поднырнул под густую хвою в спасительную и, как ему показалось, теплую темноту. С немалым облегчением вздохнул - сегодня он себя уже хоронил раза три, не верил в скорое спасение, но вроде все благополучно закончилось. Людей, что ведают тропинку к Поганкиному урочищу, теперь не осталось, только он один. Ну, может, еще старик Кушнарев, материн младший брат, любимый дядька.

- Все, парни. Пришли. Стоять здесь, пока я всех не позову! - Фомин подошел к пещерному зову и шагнул в темноту.

- Что это он? - дрожащим голосом спросил кто-то из близнецов.

- Мину убирает, - усмехнулся капитан краешками губ и добавил: - Или какую другую пакость.

- Заходите, - из темного зева раздался голос Фомина. - Сейчас греться и сушиться будем. И подхарчиться не помешает!

Переглянувшись, они осторожно зашли гуськом и остолбенели. Еще бы - они оказались в немыслимо роскошных условиях, о таких танкисты мечтать не могли полчаса тому назад, отлеживаясь в ледяной болотной жиже.

По уходящему под землю лазу был способен проехать всадник, правда пригнувшись к гриве лошади. Проход был длинным, в три десятка метров. Почти туннель. А в его конце был самый настоящий просторный зал размером десять на десять шагов, освещенный тремя свечами.

В отблесках дрожащего пламени матово отсвечивали монолитные стены и потолок, наводившие на мысль о саркофаге, а отнюдь не о пещере. Было здесь сухо и тепло, и обстановка самая комфортная - в углу навалена груда пахучего сена с наброшенной поверху парой потертых тулупчиков.

В центре пещеры обычная буржуйка, труба которой была воткнута в отверстие на каменном своде, а рядом с ней громоздилась порядочная куча заранее заготовленного хвороста.

- Скидывайте амуницию, мешки и все оружие у входа. Одежду тоже снимайте да отжимайте досуха. Там в стенках крючья вбиты, на них вешайте, через пару часов все просохнет. В исподнем походите, оно на вас высохнет!

Негромкий, но донельзя властный голос Фомина вывел всех из короткого ступора. Еще бы - вместо холодной ночи и клацанья зубами в сырой одежде, ведь разжечь костер в мокром лесу невозможно, да и не из чего, заполучить такое сухое и теплое местечко.

Одежду скидывали быстро, помогая друг другу стягивать заскорузлые от грязи мокрые гимнастерки. Отжимаемая сильными руками вода мутными ручейками утекала в трещину в каменном полу. Потом встряхивали ткань, расправляя, и бережно развешивали форму на стенках.

Фомин в это время растопил печку, поставил на плиту закопченный чайник, лишь потом принялся раздеваться, выкручивая одежду мозолистыми крепкими ладонями.

- Дым от печки не увидят на той стороне? - осторожно поинтересовался кто-то из близнецов.

- Хворост сухой, дымка почти не даст, - спокойно ответил Фомин, встряхивая кальсоны. - Он по расщелине рассыпается, а камни и так парят. Да и ветер идет в другую сторону, не унюхают.

- А что это за пещера, Семен Федотыч? - механик обвел вокруг себя руками и удивленно покачал головой.

- Капище древнее, языческое, - равнодушно произнес Фомин, натягивая на себя воглую нательную рубаху.

- Чего-чего?

- Здесь, Алеша, кровавые жертвы древним богам приносили, и до сих пор приносят…

- Как?! - удивленно спросили разом все, и только капитан промолчал, хмуря брови и думая о чем-то своем.

- А так! - отрезал Фомин таким тоном, что всем стало ясно, что лучше его о том не спрашивать.

Он подошел к небольшому штабелю ящиков, что стояли в дальнем углу, порылся, что-то достал и вернулся к печке. Выложил на самодельный столик пару пачек папирос, жестянку с кусками колотого сахара, пачку чая и коробку с немецкими галетами.

- Курите, сынки, и сразу чистите оружие. А то оно у вас все в грязи и заест сразу, если стрельба начнется. Вон стоит банка германская, там масло и ветошь. А пока подымим, день больно тяжелый выпал.

- Спасибо, Федотыч! Откуда роскошь?

Его экипаж дружно потянулся к открытой пачке «Казбека», и лишь близнецы остались стоять в стороне и не проявили оживления - они оказались некурящими.

- Подальше положишь - поближе возьмешь! - Фомин хмыкнул. - Это моя берлога! Жить здесь мы сможем долго. Но… - Он многозначительно посмотрел. - Недельку-другую отсидимся и за дела наши скорбные примемся.

- Куда уж скорбнее! - Шмайсер сплюнул на пол под ноги. - Федотыч, ты о чем толкуешь?

- А то, сокол ты мой ясный, что надо нам, отсюда выбравшись, на ту сторону болота подаваться и начинать красные сопли выбивать. Тропку на остров никто окромя меня не знает, сюда никто не дойдет. Будем делать вылазки, здесь отсиживаться. Желательно и парочку энкавэдэшников живьем взять, тогда на остров сможем ходить беспрепятственно…

- А может, тут и пересидим? - Попович оглядел пещеру. - Нас отсюда так сразу не выколупаешь…

- Ага! - Путт зло сплюнул. - А ты чего тогда всю войну в подполе или на чердаке не пересидел? Прав Федотыч! Нужно передохнуть и по их тылам шустрить начинать!

- Вот и я о том же! - Фомин похлопал Поповича по плечу. - Пока пусть поуляжется немного, а там видно будет!

- Оружия и продовольствия достаточно будет? - практичный Шмайсер хотел разъяснить для себя ситуацию полностью.

- С оружием не совсем хорошо, - с грустью в голосе ответил Фомин, но тут же улыбнулся, - хотя могло быть намного хуже. Здесь с десяток СВТ, пара штук с оптикой, противотанковое ружье есть. Имеется «крупняк» и три ручника дегтяревских. Зато патронов и гранат достаточно.

- А «шмайссер» е? Це ж мой-то побыло! - с дикой надеждой в голосе вопросил радист.

Все разом прыснули: тот настолько любил автомат МР-40, ошибочно названный так по имени самого известного немецкого оружейника, что давно получил прозвище Шмайсер, которое с успехом заменило ему собственное имя с фамилией.

Причем подмена произошла даже в официальных документах, а потому многие считали его природным немцем, по непонятной гримасе судьбы прибившимся к РОНА. Да и «дойчем» Шмайсер владел на очень приличном уровне, хотя ридный хохляцкий акцент в его речи иной раз проскальзывал весьма явственно.

- Чего нет, того нет, - виновато развел руками Фомин. - Все оружие русское, с расчетом на захват нами боеприпасов. И продовольствия маловато, ящика три консервов, мешок сахара, галеты, крупа. Папирос и махры на три месяца хватит. Вопросы есть?

- А почему нужно через недельку на ту сторону перебираться да еще чекистов живьем брать?

- Действительно, почему? - капитан тут же переадресовал этот вопрос Фомину, уставившись на сержанта удивленным взглядом.

- Это долгий разговор, - глухо отозвался Фомин и скрипнул зубами. - Поймите, как только чекисты в Локте появятся, всем мало не покажется. А мы тут будем кровушку им потихоньку цедить, как лисы мышковать начнем, больших потерь мы им не нанесем, а так, по мелочи… Конторку их спалим, наших, кто останется, отобьем. Опять-таки, местным тоже помогать придется, ибо, чую я, что жизнь под комиссарами для них начнется, что кущи райские. Так что там пошустрим, здесь кой-что подсуетимся, все им веселее будет. Да и не в одиночку геройствовать станем…

- В смысле?

Три пары удивленных глаз уставились на Фомина, а Путт понимающе отвел взгляд.

- Ну… Не одни мы им жару зададим, найдутся желающие пособить… - он криво ухмыльнулся только ему ведомым мыслям.

«И красноперых сюда парочку приволочь надобно! Есть у меня для них задумка, такая, что за все грехи свои они враз расплатятся. И я для себя кое-что выясню…»

Фомин поднял глаза на уставших танкистов, задумчиво нахмурил брови. Капитан откинулся к каменной стенке и притворно задремал, прикрыв глаза.

- Та-а-ак! - Четверка встрепенулась. - Вы чего рты раззявили? Давайте оружие чистить! А то скоро мокрицы разведутся! Повечеряем, а потом я все вам расскажу. Такое лучше на сытый живот слушать. Поверьте мне, старику.

- Да какой ты старик, Федотыч! Ты любому молодому фору дашь. - Капитан принялся распоряжаться, и первыми под раздачу попали близнецы. - И прав ты как всегда! А потому, братцы, накидывайте тулупчики на свои могутные плечи и к входу часовыми! Семен Федотыч кухарить сам вызвался, а потому поесть сварит. Остальным оружие чистить и к бою приводить. Все оружие, и наше, и что здесь складировано. Понятно? Тогда приступайте к делу…

В пещере стало очень тепло - печурку настолько раскочегарили, что ее железные стенки стали розовыми от жара и ближе чем на метр к ней нельзя было приблизиться. А потому скудный ужин из гречневой каши с мясом и галетами был съеден у самого входа. Ввиду отсутствия мебели сидели на ящиках, держа миски на коленях. Ели молча, не переговаривались - все слишком проголодались за этот утомительный день.

- Там гулы автомобилей, виден далекий свет фар. На той стороне болота слышны голоса. Что делать, господин капитан? - вошедший в пещеру один из близнецов взволнованным, еще пацанским, ломким и чуточку дрожащим голосом быстро проговорил и вытянулся, ожидая команды.

- Хорошо. Иди к брату! И держите ушки на макушке.

Он ушел, а капитан вытащил из пачки папиросу и растерянно сказал:

- Не пойму, чего это за нас так уцепились. Как репей в собачий хвост, хрен отцепишь!

- Помнишь, как колонну расстреляли? - Фомин не скрывал ехидства в голосе. - За тем бронетранспортером штабной ЗИС-5, с будкой и антеннами. Там РАФ стояла. А такая мощная радиостанция только штабам корпусов и армий положена. Теперь вам понятно, почему они рылом землю роют и болото обкладывают по всем правилам?

- Отбегал Бобик, Жучка сдохла! - легким свистом Путт сопроводил свое самое любимое выражение. Потом тяжело вздохнул и добавил:

- За своего комкора или командарма они с нас ремней понарежут да солью присыпят. И то если в добром настроении будут…

Он переглянулся с остальными, и такая смертная тоска проявилась в их глазах, что Фомина нервно передернуло, и ледяные мурашки пробежали по телу. Но утешать их он не стал, наоборот, решил расставить все по местам.

- Перед рассветом к гати выдвигаться нужно, с пулеметами. Они в селе проводника себе возьмут! Есть там, есть старик, что дорогу сюда помнит… - Фомин нахмурился. - Как только на берег вылезать начнут, вот тут мы с пулеметов и резанем в упор. Из-за тумана они нас не увидят.

- А потом? - с нескрываемой надеждой спросил Шмайсер.

Ответил на этот вопрос уже капитан, скривив губы в недоброй ухмылке:

- Парочку минометных батарей они быстро подтянут к болоту и тогда начнут долбить уже всерьез. За огневым валом снова через трясину пойдут, а остановить мы их не сможем!

- Мы обстрел в пещере пересидим, - уверенно сказал Попович, - своды здесь мощные, минометам не по зубам.

- Не по зубам! - охотно согласился Фомин. - Вот только кто тогда им помешает через гать идти?

- Так мы же…

- Помолчи ты, - угрюмо оборвал механика офицер. - Их батальонным минометам нужен час, чтоб все живое с острова смести, а полковым втрое меньше времени потребуется. Если будем у гати лежать, нас просто на куски размечут по веткам.

- Это верно. После того как мы пулеметы пустим, нам просто не дадут в пещеру уйти! - весело уточнил Фомин.

Страшная была улыбка на его губах, смертный оскал больше напоминала. Русские всегда улыбаются так, когда на смерть неминучую идут, от которой нет спасения.

- Тогда, - задумчиво произнес Путт и пристально посмотрел на Фомина, - скажи-ка мне, как на духу, Семен Федотыч, как это ты РАФ смог узнать за какие-то секунды и сразу начать по машине стрелять?! Такое только знающий офицер смог бы. Так что говори теперь нам правду, утешь душу, все равно твою тайну на тот свет унесем. Что скажешь?

- Правду знать желаешь? На сержанта я не похож? Ну, ладно! - Фомин легко встал и ушел в тень, к ящикам.

Там немного покопался, достал сверток и стал одевать обмундирование. Туго перепоясался, накинув через плечи ремни портупеи, застегнул пряжки.

Капитан машинально отметил про себя, что плечевых ремней было два, как прежде, в русской императорской армии, в Красной Армии носили только один портупейный ремешок наискосок груди, через правое плечо. Но Фомин тут к ним обернулся, и танкисты дружно ахнули, потом живенько вскочили с ящиков. И было отчего…

- Ваше высокоблагородие, господин подполковник?! - старорежимно промямлил Шмайсер и машинально прижал ладони к бедрам.

Они с Поповичем вытянулись по стойке «смирно». Путт, немного помедлив, также встал, выпрямился, расправив плечи. Он также немного растерялся, ибо привычный Семен Федотыч напрочь исчез.

Сейчас перед ними стоял широкоплечий и подтянутый офицер в туго перетянутой ремнями шевиотовой гимнастерке, с золотыми галунными погонами на плечах. На груди плотно, в два ряда теснились серебристым блеском кресты, ордена и медали - впору глазами от удивления хлопать.

- Вольно, сынки, присаживайтесь, чего стоять!

Теперь такое обращение Фомина звучало не простецки, как раньше, а начальственно. И не снисходительно, отечески. Даже голос бывшего сержанта РОНА совсем другим стал, будто заново родился. И немудрено - если долгие годы человек совсем иную шкуру носил.

- А-а-а!!! Мамочка!

В пещеру ворвался вихрем дикий вопль, и с криком, топоча сапогами, за ним влетели оба близнеца. Заполошные, в лицах ни кровинки, губы синие, а в глазах плескался грязной мутью ужас смертный. Все разом схватились за автоматы, но подскочившего капитана перехватила сильная рука Фомина.

- Стой, гауптман! - Только он один сохранил олимпийское спокойствие, его голос был твердым и уверенным. Фомин повернулся к братьям и жестко, наотмашь, наградил пощечинами. Потом плеснул воды из кружки в лица. И привел в чувство - глазенки стали осмысленными…

Глава вторая

- Т-а-м… Т-а-м… Т-а-к-о-е… - проблеял в страхе один из Кушевых, заикаясь и стуча зубами.

- Что там такое?! - раздельно выговаривая слова, Фомин еще раз крепко тряхнул солдата за плечи и посмотрел на свой экипаж.

Танкисты были не на шутку встревожены, ибо еще не понимали, кто так мог напугать близнецов, что те от страха едва не обмочились. Ведь в бою братья труса не праздновали.

- Женщина… Вся в белом… И волосы такие, такие длинные и белые… Из тумана вышла, на нас посмотрела… А потом в клочья тумана рассыпалась… - более-менее внятно сказал один, приходя в себя после пережитого ужаса.

- Морок ты видел. Морок. В тумане сдуру что людям не привидится! - слишком уверенный голос Фомина заставил близнецов кое-как прийти в себя. - Марье вы, как я погляжу, приглянулись, соколики!

- К-какой Марье? - Шмайсер нервно сглотнул.

- Богине смерти, - Фомин поморщился как от зубной боли. - Супруга она Кощеюшки, хранительница потустороннего мира. По-разному ее зовут: и Марена, и Мара, и Марья, - он повернулся к Шмайсеру. - Слова такие знаешь: кошмар, морок, мор? То-то! Одного с ней корня слова, одна им страшная суть… Марженой еще ее поляки кличут. Единое ей имя и есть, хоть ликов у нее и множество - Смерть она! Тоже, кстати, словечко оттуда. Только, ребята, улыбаться не стоит, она этого не любит. И тайны здесь зловещие хранятся!

Фомин обвел всех взглядом, усмехнулся и продолжил говорить:

- Пещера эта непростая, капище здесь раньше языческое было, и вещи очень нехорошие здесь творились. Мой дед много чего мне порассказывал, а кое-что и сам видел. Ладно, - он одернул гимнастерку, поправив погоны, - раз уж так вышло, то потом расскажу! Пойду посмотрю, что соседи на том берегу делают, уж больно крики громкие были, могли и через туман услышать.

Фомин легко поднялся, ухватил ППС крепкими пальцами, безмятежно зевнул и пошел к лазу. Фонарик не требовался - за прошедшие годы ему был знаком в проходе каждый камень, потому минуты не прошло, как он оказался на холодном воздухе.

Молочная белизна густого тумана окутала даже высокий камень, видимость стала почти нулевой. Смотреть и слушать было бессмысленно, но ведь Фомин вышел из пещеры совсем из иных побуждений.

Услышав в проходе тихое топанье, только невесело усмехнулся мыслям и присел на бушлат, который один из братьев, их имена он до сих пор путал, специально постелил на камень и бросил здесь, когда сбежал.

- Садись, Андрей, а то зад свой проморозишь. Камень с человека тепло порядком вытягивает, а потому застилать его надобно, особенно утром.

- Что такое здесь было? - спокойным до жути голосом спросил капитан, усаживаясь рядом. Лгать не было нужды, и потому Фомин выдал правду, хоть и мрачновато она прозвучала.

- Марена всегда сама приходит или тень свою на человека наводит, когда его смерти желает. И обмануть ее невозможно. Экипаж БТ вчера должен был погибнуть, но не погиб. А от судьбы не уйдешь. Я потому вчера Шмакова концевым поставил, что тень на лице увидел!

- Да бросьте! Это же мистика!

- Послушай, умник, ты вчера на болоте что-нибудь необычное видел?

- Болото как болото, тягучее только, ноги выдирать приходилось. А более ничего такого…

- А ты подумай хорошенько, представь, что бывает, когда гороха поел?

- Какой еще горох? - несколько раздраженно бросил капитан. События последнего дня и ему хорошо потрепали нервишки. Но тут же ойкнул, видно что-то сообразив.

- Болотный газ я нигде не видел, не выходил он пузырями. А как только Шмаков ушел в жижу, так вырываться стал, причем в разных местах…

- Соображаешь, сынок! Сожрало оно парня, вот и заурчала его поганая утроба, довольная жертвой…

- Жертвой?! - потрясенно вымолвил капитан.

- Ага, - безмятежно подтвердил Фомин, достал папиросу и прикурил от спички. - Это большевики могут отвергать все, мистику не признавать, но если что непонятное и страшное происходит, так сразу о Боге вспоминают и на него уповают. Сам видел не раз, как комиссар под обстрелом молился!

- Это точно. Бывало такое.

- Исстари, как я и сказал, еще до крещения Руси, было здесь капище. Только Марене-то запретными были человеческие кровавые жертвы. Знаешь, что ей жрецы всегда приносили?

- Нет… - неуверенно протянул Путт.

- Да и не только ей… Продукты, зерно, блины на Масленицу ели и соломенное чучело сжигали, молоко, кисель лили… Кстати, знаешь, откуда пошло: молочные реки, кисельные берега? Оттуда! Лили в реку зимой в проруби молоко, а летом кисель… Только в самые тяжелые годины, в засуху, при море или войне… Понимаешь, боги изначально не требуют человеческих жертв, люди сами их приносят. Землица-Матушка не потому впитывает кровь, а вместе с ней и силу, что таково Её желание, а потому - что таков Закон. Светлые боги могут и не принять, отказаться. Кровь-то впитается, а силу Сыра-Землица не возьмет. А если и примет, то только в том случае, если человек, приносящий жертву, не совершает греха..

- Погоди! Любое убийство уже есть грех!

- Не торопись! - Фомин покачал головой. - Разве грешно преступника жизни лишить? Или мы грех берем на свою душу, врагов убивая, которые бесчинствами давно смерти заслужили?

Путт хмуро кивнул, почесав пальцем переносицу.

- Вот то-то и оно! Если с темными желаниями кровь пролить, если не в угоду богам, а в собственную… - Фомин исподлобья оглядел болото. - Светлые боги такую жертву отринут, а темные - наоборот, силу великую почуют и еще больше требовать начнут! И самой страшной жертвой душу заберут…

- Да… Дела…

- Утроба эта болотная, Маренино капище, тихо веками жило. За долгое время в забвение оно пришло, жрецы сгинули, ров защитный зарос давно уже. И алтаря с кострищем ты здесь, даже если захочешь, не отыщешь! Тихо все было, пока перед первой войной с немцами душегубы в него живыми купца с женой не бросили, ножами их истыкав. Разбудили они зверя, силу темную!

- Но ведь и раньше люди и звери тут топли! - Путт закурил. - Это разве не жертвы Марене были?

- Не зови ее, не искушай! - Фомин устало привалился спиной к камню. - Когда просто человек или животина гибнет, по случаю или по дурости своей, это одно! Душа пусть и уходит, хоть с неохотой, но смирившись с Законом Жизненным, в отмеренный ей срок! А вот при насильственной смерти душу без согласия вырывают, сопротивляется она, рвется яростно обратно… Вот эта ярость, тоска безутешная такую силу являет, что одна она, сила Жизни и сила Смерти, и есть самая желанная жертва Вот тогда-то болото и отведало горячей кровушки. И после того гать под жижу ушла за три годочка, а люди с тех пор могли перебраться на остров только тогда, когда одного из них оно прибирало. Дядьку моего сродного с теткой враз поглотило, пока мы сообразили о том. Людей требовала эта тварь, от скотины и птицы брезгливо морду воротила, хотя и поглощала, но без урчания. И все на остров стали ходить только после морозов, когда гать замерзала, а более нигде на остров не пройдешь, ни зимой, ни летом.

- Выходит, мы… - капитан не договорил, резко замолчал и смертельно побледнел, прикусив губу.

- Выйти сможем с острова, только принеся в жертву одного из нас! - до жути спокойно закончил за него страшную догадку Фомин, закурив папиросу - огонек спички не дрожал в крепких пальцах.

- А эта, из тумана? Кто такая? - осторожно спросил капитан, чувствуя ответ и боясь его получить.

- Я же ответил раньше. Марена. Ее это места, здесь она владычествует, и крест с молитвой на нее не действует. Может, какой святой ее бы и одолел, но люди же не святые, грешники мы. Так что близнецы заката не встретят, и обманываться бесполезно. Она других заберет за обман, а потом и близнецов прихватит. Но не то страшно…

- А что же? - жадно спросил капитан, чувствуя, что ужас потихоньку уступает место обычному любопытству, когда человеку самому страшно до жути, но интересно.

- Мои предки испокон здесь жили, место от любопытных глаз охраняли. Слышал, может, знающими людьми таких иногда называют. Так вот, я еще мальцом бегал, а запомнил, что дед говорил. Если туман будет молочным, без прожилок покрывалом, болотина голодной, а Марена сама к людям выйдет, то надо от острова подальше держаться. Совсем худое может быть: или остров с Поганкиным Камнем в бездну ухнет, или что похуже случится.

- Что хуже может быть?

- Что хуже, спрашиваешь?! - удивленно переспросил Фомин и ехидным голосом предложил: - А хуже для нас сейчас будет к комиссару на расправу пожаловать! Давай-ка, мил человек, переходи на ту сторону, я уж ради этого сам в болоте утоплюсь, но на тот берег проведу. Там тебя встретят, обиходят, приласкают!

- Нет уж, сами идите! - делано засмеялся Путт. - А я лучше в болото пойду. Вся эта нежить жертвы принимает, но по чуть-чуть, а те бесы людей тысячами изничтожают, миллионы голодом морят. Они этой Марене сто очков форы наперед дадут, только вряд ли она согласится…

- Постой, погоди-ка! - Фомин встал с камня и напряженно нахмурился, какая-то мысль завладела им. И вскоре усмехнулся.

- Сто очков, говоришь?! Мы накормим болотину досыта, до отрыжки, чтоб лопнула утроба ненасытная. Засаду устроим, в болотине чекистов утопим, как щенков…

- А-а! Твою мать! - отчаянный выкрик раздался на той стороне болота, а следом загремели автоматные очереди. Оглушительно и грозно рассыпалась в воздухе вычурная матерщина. И тут же кто-то нечленораздельно рявкнул густым начальственным басом, и поднявшийся переполох разом стих, как по мановению волшебной палочки.

Фомин ухмыльнулся, увидеть Марену - занятие не для слабонервных. То, что чекисты увидят именно ее, он не сомневался. Сердце чуяло большую кровь, а своей интуиции он привык доверять, благо и опыт был большой.

- Что там? - первым из лаза появился Шмайсер, сжимая в руках ручной пулемет ДП. За ним вылетели следом остальные танкисты и стали занимать оборону среди валунов.

- Ребятки, идите к гати и под елями залегайте, - спокойным, тихим голосом обратился Фомин к близнецам. - Дорогу найдете?! Лежите тихо, а как сигнал услышите, я к вам подойду. Чую, полезут скоро через гать, от тумана клочья отходить стали. Потому прихватите с собой ДТ и патроны, как только первые появятся у того пня, режьте длинными очередями. А мы чекистам представление устроим, когда нас уговаривать начнут.

- А сигнал какой? - один из братьев совсем по-детски шмыгнул носом.

- Сами поймете! - хищно оскалился капитан, и близнецы, прихватив пулемет с несколькими дисками, растворились в тумане. Фомин раскурил папироску и стал ждать. Он не ошибся в расчетах, не прошло и пары минут, как с той стороны на всю мощь взревел уже знакомый начальственный басок.

- Гауптман фон Путт, ефрейтор Шмайсер! - голос чуть кхекнул, будто поперхнулся смешинкой. - Предлагаю сдаться в плен! Болото уже окружено нашими солдатами, прорваться вы не сможете. Зачем вам гибнуть?! Мы обращаемся с пленными на основе всех международных соглашений. Вам будет обеспечено питание, медицинская помощь и возвращение на родину после войны. На размышление даю вам полчаса времени, по истечении которых мы уничтожим вас всех из минометов. Время пошло!

- Они кого-то из пехотинцев допросили, только те считали вас за немцев, - тихо сказал Путту Фомин. - Умеют работать. Ваша легенда, капитан, может быть, еще денек-другой продержится, но как только селян хорошо опросят, сразу слетит, как солома с крыши. Потому, Андрей, валяй дурку, тяни время. Спроси про гарантии. Немецкого акцента добавь в речь чуток, самую малость, своей значимости…

- Здесь гауптман фон Путт! С кем я имейт честь гоффорит?! - капитан громко крикнул в туман.

- Я капитан Миронов! - с той стороны тотчас донесся ответ.

- А кого вы есть представляйт? Ротте, их бин Красная Армия или ГеПеУ? - Путт сознательно употребил немецкий эквивалент НКВД, старое название, давно отмененное еще при «железном наркоме» Ежове.

- Части по охране тыла действующей армии, - быстрый ответ капитана был чуть расплывчат, но именно за ним скрывались пограничники, осназовцы и заградительные отряды войск НКВД.

- А какие вы есть давайт гарантии мне и моим танкистам, натюрлих, герр капитан?

- Есть приказ Верховного Главнокомандующего о гуманном обращении с пленными немецкими офицерами и солдатами! Мы строго соблюдаем этот приказ товарища Сталина!

- То-то они майора Роттенбаха колючей проволокой к танку прикрутили и по улицам Севска волочили, пока он в кусок мяса не превратился, - прошипел Шмайсер, который чудом уцелел из трех тысяч роновцев, что до последнего патрона обороняли город.

- А что будет с моими русскими панцер-комрад?

- Сержанту Фомину и механику-водителю Поповичу командование гарантирует жизнь. Но они должны искупить кровью измену перед Родиной в штрафной роте.

- Как же, я и поверил, - саркастически хмыкнул Попович, - кастрируют они нас без всяких штрафных рот!

- Погоди, парни, - Фомин посуровел лицом. - Я знаю, как заставить их попытаться нас живьем взять. И минометы они в ход не пустят, по крайней мере, до этой попытки. Гимн русский знаете, как только скажу вам, запевайте пока втроем, чтобы их с толку сбить. Про близнецов они не знают, а потому наша засада на гати для чекистов будет внезапной.

Он поднялся, скинул с плеч бушлат и, позвякивая крестами и медалями, подошел к краю трясины. Туман начал редеть, в просвет Фомин увидел на той стороне, прямо на берегу, подтянутого офицера в шинели и фуражке с зеленой тульей пограничных войск.

- Вы, большевики, себя с Родиной и русским народом отождествляете! И потому, кто думает иначе, изменниками и врагами народа называете. А мы не враги русского народа. Когда есть миллионы русских, которых вы мучаете и убиваете, тогда вы не имеете ни малейшего права представлять народ! Это говорю я, русский офицер, монархист, подполковник Фомин!

- Это кто ж тебя в подполковники произвел, сержант?! А ордена с чьих тел прибрал, сука?! И крестами где разжился?! - Он был не трус, этот капитан Миронов, далеко не трус, и стоял уверенно, хотя и предполагал, что в данный момент в него целятся из пулемета.

Рядом с ним в кустах на миг блеснуло, Фомин сообразил, что его тоже рассматривают через оптический прицел снайперской винтовки.

- Погоны на моих плечах мне дарованы генералом Каппелем. Это его собственные погоны! А крест Святого Георгия я получил из рук Верховного Правителя России адмирала Колчака. Знакомы вам эти имена русских патриотов, капитан?! Что касается других орденов, советских, на Тоболе я раненым попал к вам и под чужой фамилией пошел служить в Красную Армию. И я не один такой, у вас до сих пор служат мои коллеги под другими фамилиями, и один даже стал уже генералом! - Фомин говорил громким уверенным голосом, и капитан поверил. Он даже несколько раз сделал резкий жест рукой, который можно было трактовать, как «не вздумай стрелять».

- И они вам служат честно, как и я до этой войны. Орденом Боевого Красного Знамени меня наградили по представлению маршала Тухачевского за войну с поляками. Первый орден Красной Звезды от маршала Блюхера за бои на КВЖД, а второй от маршала Тимошенко за зимнюю войну с финнами. Медаль «20 лет РККА» получил по приказу маршала Ворошилова. Достаточно тебе этого, капитан?

Демонстративно достав папиросу, закурил, давая возможность капитану прийти в себя от полученной информации. Тот на диво быстро соображал, и даже тон его речи стремительно изменился. Теперь над угрюмым болотом гремел не начальственный бас, а уважительный голос, с каким младший офицер обращается к старшему. Лицедей, прямо слово!

- Что же вы, Семен Федотович, русский патриот, офицер, и с немцами? Против своих воюете! Как так?! Имена Суворова, Кутузова, князя Александра Невского запамятовали? Ведь именно их славными именами высшие боевые ордена названы. Погоны введены, славной русской армии традиции…

Фомин сразу понял - самое страшное впереди: доведется ему сегодня свидеться с дядькой, иначе откуда имя-отчество узнали. Куда чекист клонит, и так было понятно, и он решил ему подыграть, благо ситуация позволяла.

- Я, капитан, немцам не служил. Если бы они Локоть заняли, всех нас бы там не было. Потому никому свой настоящий чин и прошлое не открыл. И в моем экипаже нет настоящих природных немцев. Отец капитана фон Путта до революции командовал кавалергардским эскадроном, а начинал служить под началом маршала Маннергейма, который ныне командующий финской армией. Предки барона фон Шмайсера испокон веков в лейб-гвардии Измайловском полку служили, - Фомин врал вдохновенно, удивляясь про себя, как его язык поворачивается такое говорить.

На том берегу к его словам стало совершенно иное отношение - капитан буквально внимал каждой букве, стараясь усвоить малейшие детали. Фомин его прекрасно понимал - за поимку живым матерого белогвардейца, да еще знающего целый выводок предателей в штабах, включая генерала, наградят от всех щедрот Советской власти да еще майора накинут. А если каппелевский подполковник убит будет или застрелится по собственной дурости, то тогда начальство семь шкур со всех в один миг спустит, штрафной батальон землей обетованной покажется. Но Фомин не хотел и перебарщивать. Можно назвать фамилии известных генералов Красной Армии, но только зачем? У чекистов уже есть нить информации, и, когда они размотают весь клубок, установят его фальшивую фамилию, - много голов полетит.

«Вы, шакалы, сами себе глотки перегрызете! А я… Я уже пожил! Теперь и умереть не страшно, надо только побольше вашего брата с собой прихватить, чтоб на том свете скучно не было…»

Тем самым он им и отомстит. Чтоб свои своим же кишки выпустили. И русским офицером перед смертью нужно оставаться, тем более капитан рукой так размахался, что понятным стало намерение разговором ему глаза отвести, а десантную группу на остров направить.

- Я поговорю со своим экипажем, капитан. И если вы гарантируете всем жизнь, о себе я не говорю, то мы можем и сдаться. Честь имею!

Фомин четко козырнул и дождался ответного жеста от капитана. Затем чуть кивнул, развернулся и пошел обратно, в клочья густого тумана, накрывшего белым покрывалом весь остров с величественным Поганкиным Камнем. Сама гать от тумана стала потихоньку очищаться, и было ясно, что переправа на остров может начаться с минуты на минуту, потому нельзя было терять драгоценных секунд, что уже повели отсчет его жизни.

Перевалив за валуны, Фомин посмотрел на напряженные лица своих танкистов. Не говоря слов, надел черную куртку, поднял ремень с подсумком, перепоясался при помощи капитана. Засунул в карманы три «лимонки» и после того заговорил:

- К гати не ходить! Это категорический приказ! Как гранаты ухнут, мы из пулемета ударим. Если что наперекосяк пойдет, в пещеру уходите, обстрел внутри пересидите. Запомните - до крепкого мороза на гать не идите. Помни, о чем говорили, капитан. А сейчас гимн запевайте, да погромче - это наша последняя песня, пусть они ее услышат! Тяните время, пусть думают, что мы тут все, тогда у гати нашей засады опасаться не будут. Там я их с близнецами и прищучу, беспечных!

Легким прыжком он нырнул в туман, а за спиной в три слаженных голоса разнесся русский гимн:

Боже, Царя храни!

Сильный, державный,

Царствуй на славу, на славу нам!

Царствуй на страх врагам,

Царь православный.

Боже, Царя храни!

Фомин пробежал по залитому водой лужку и обогнул кусты. А за спиной все сильнее и громче звучал русский национальный гимн:

Боже, Царя храни!

Славному долги дни

Дай на земли, дай на земли!

Гордых смирителю,

Всех утешителю,

Все ниспошли!

А вот и знакомые ели, раскинувшие в стороны зеленые лапы, и Фомин стал забирать правее, склонившись в три погибели и осторожно подныривая под мохнатые колючие лапы. А гимн, тягучий и медленный гимн, громко разносился в промокшем от влаги тумане:

Перводержавную Русь Православную!

Боже, Царя храни, Царя храни!

Царство ей стройное,

Все ж недостойное

Прочь отжени!

Близнецы Кушевы заняли удобную позицию, если бы не клочья тумана, то вся гать была бы как на ладони, в которую хищно уставился пулеметный ствол. Кинжальный огонь в упор ставил крест любой попытке перехода, вот только сама позиция была смертельно опасна для расчета - возможности для маневра напрочь отсутствовали. Из тумана звучал и звучал забытый многими гимн, больше похожий на молитву:

О, провидение,

Благословение

Нам ниспошли, нам ниспошли!

К благу стремление,

Счастье, смирение,

В скорби терпение,

Дай на земли!

Фомин ужом проскользнул под колючую хвою и прилег рядом с одним из братьев, чуть тронув парня за локоть. Тот не вздрогнул и даже не оторвал щеку от пулеметного приклада, только повернул в сторону своего командира оттопыренное ухо.

- Как вылезать начнут, режьте в упор, - тихо произнес Фомин и чуть сжал пальцы на плече. - Я левее позицию займу, в перекрестный возьмем. И лупите по берегу, там стоять чекисты из начальства будут. Я гранаты за пень метну - после третьего взрыва немедленно отходите в пещеру. Поняли?

- Да, - чуть прошептал губами молодой парень. Фомин еще раз сжал его плечо и стал отползать в сторону…

Глава третья

Туман сходил клочьями, куски таяли в воздухе. Заметно посветлело, и за деревьями на той стороне окрасился в розовую палитру край небесного свода. Жить бы и жить на этой грешной земле, каждому утру радоваться, а тут подыхать придется. Да еще в этой холодной мерзкой жиже, что полностью обволокла его тело. Но холод уже не чувствовался. Силой воли он притушил боль, и теперь просто ожидал конца своего жизненного пути, изломанного советской властью. И жаждал встречи с чекистами, с горячечным желанием, и хотел одного - слышать их предсмертные хрипы и вопли от страшной боли, когда горячие комочки металла рвут живую человеческую плоть. А что может быть лучше горшего солдатского счастья - умереть, но и убить врага.

А они шли, шли осторожно - чавканье болотины, когда из нее выдирают тело, ни с чем не спутаешь. Вот только разглядеть чекистов было трудновато - мешали клочья тумана, что зависли белыми облачками над темной трясиной. Но того, кто был впереди и мелькал в просветах, Фомин узнал сразу. В старом дождевике, борода с проседью, изломанные крестьянским трудом корявые, но сильные руки, которые он запомнил с детства.

Старик Кушнарев, Еремей Миронович. Родной дядька вел вражин на его погибель. Шел по трясине спокойно, хотя хорошо знал, какую плату возьмет Маренина гать и что потом могут с ним сделать упыри из НКВД. Будто сено на заливном лугу косил, медленно, с толком и расстановкой. Выдернул из болотины шест, воткнул, оперся, выдернул ногу и сделал шаг. Затем вытащил из вонючей жижы вторую ногу, и снова шаг. Крепко взялся и выдернул шест - и снова медленные шаги.

А за ним, с той же неторопливостью, потянулись солдаты в защитных маскхалатах с накинутыми на головы капюшонами. Из ткани торчали веточки с зелеными листками, для лучшей маскировки. Спокойные ребята, уверенные в себе, и взгляды волчьи. Хорошо подготовились - лица зачернили полосками сажи, всю амуницию тщательно подогнали, и даже автоматы обрывками маскхалатов прикрыли. Если таких вояк на берег выпустить, то всем им хана настанет, и ему, и братьям Кушевым, даже кинжальный огонь пулемета ДТ не поможет. Не остановят они их, куда спешенным танкистам с осназом воевать, что на ловле диверсантов и партизан собаку съел, причем не одну…

Фомин крепко зажал гранату в правой руке, а пальцами левой вытянул кольцо с чекой. Теперь осталось только метнуть во врагов гранату, похожую на большой лимон с рубчатой квадратиками кожурой. Дождался, когда старик крепко зацепился за пень и рывком вынес свое немолодое тело на болотистый берег. Следом неожиданно, как чертики из табакерки, выскочили два чекиста в маскировочных халатах. Он метнул «лимонку» за пень, и тут же прогремела короткая пулеметная очередь ДТ. И рвануло…

Граната Ф-1 создана для сугубо оборонительных задач и предназначена для поражения десятками осколков своей рубчатой «рубашки» живой силы противника. И метать ее желательно из окопа и с приличного расстояния.

Того и другого у Фомина просто не было, слишком близко он лежал от врага, потому взрывом его слегка контузило, горячий кусочек металла зацепил вскользь голову, у самой макушки. В горячке он не обратил на это внимания и кинул за пень еще одну «эфку», а следом добавил третью гранату. Мощные взрывы сорвали хвою, полетели во все стороны комья грязи и срезанные осколками ветки. А пулемет все бил и бил, длинными очередями - близнецы не экономили патроны.

И Фомин решился - рывком перевалил за топляк, неизвестно какого дерева корягу, и залег рядом с Кушнаревым.

- Ты зачем их, Мироныч, сюда привел, себе на погибель?!

Он сразу оценил ранение дядьки смертельным. Две пули в живот, в руку, осколками в голову и плечо- с такими ранами живут не дольше четверти часа. А потому единственное, что можно сделать для него в такой ситуации, то это избавить от мучений и добить.

- Ты это… Семен… Не гневись…

Старик говорил с трудом, изо рта текла темная кровь, но глаза, уже подернутые пленкой, еще жили, и в них не было ненависти к убийце, а одно безысходное понимание.

- Они Матрену мою застрелили… А невесток с детьми в сарай загнали. И сказали… Не отведу на остров… Всех кончат…

Старик захрипел от боли, но снова открыл рот, желая еще что-то ему сказать. Семен сразу наклонился и еле расслышал тихую просьбу:

- Воткни мне нож в сердце… Они тогда пожалеют детей… Убей, братка, мучаюсь же… Давай!

Сдерживая подступившие слезы, Фомин сунул руку за голенище сапога. Там был отличный пукко - трофейный финский нож, подаренный ему в далеком январе 1940 года танкистами. Рубчатая рукоять удобно легла в ладонь, и он крепко сжал пальцы. Тяжело вздохнул и решился - рывком вытащил из сапога нож и резким движением вонзил сталь прямо в сердце старику.

Мироныч захрипел, в стекленеющих глазах проступила благодарность. Фомин захотел выхватить клинок, но остановил руку. Пусть остается в сердце, ведь владеть ножом, которым добил родного дядьку, он все равно никогда не сможет… Никогда…

- Суки!!! С-у-к-и! - яростный всхлип кого-то из близнецов заглушил стрельбу, и он опомнился.

Из-под ели хлестал длинными очередями ДТ, захлебываясь свинцовым кашлем. Бедная елка оказалась под сильным обстрелом - тысячи игольчатых хвоинок летали по воздуху, как снежинки. Рядом кружились, падали на землю отщепленные пулями ветки. Судя по всему, с того берега стреляло не меньше трех пулеметов, хорошо, что ручных. В бою это легко улавливается - ДП перезаряжать надо через десять секунд стрельбы очередями, а еще для короткого охлаждения нагретого ствола, на смену круглого, похожего на огромный блин диска, требуется не менее десятка секунд.

Станковый пулемет «Максим» намного страшнее, и для них был бы куда опаснее - лента в две с половиной сотни патронов, а стрелять можно до упора, пока вода в кожухе не закипит.

Фомин подполз к трупу осназовца и устроил на нем автомат. Позиция оказалась удобная- справа пень, слева скрюченное тело убитого чекиста, да другой труп в качестве бруствера. Какая-никакая, а защита. И дал короткую очередь, почти не прицеливаясь. Завязшие в трясине чекисты были как на ладони. Положение у них хуже не придумаешь.

Три осназовца пытались отстреливаться из автоматов, но стоило им отпустить шесты, как один за другим они провалились в трясину. Сейчас молодые парни отчаянно шлепали по жиже руками, пытаясь выбраться. Но только Маренина болотина своих жертв никогда не отпускала, и дикие вопли уходящих в трясину людей на секунды перекрыли грохот стрельбы.

Стоять на гати было нельзя, только в движении можно было на ней выжить. А потому десяток чекистов, сцепив зубы, продолжали идти вперед, тыкая впереди себя шестами и пытаясь стрелять из ППШ одной рукой. Но такая стрельба не могла быть точной и только добавляла шума.

Безнаказанно, как на стрельбище, Фомин стал убивать их короткими очередями в три-четыре патрона, благо у пистолета-пулемета Судаева малая скорострельность. Только шесты торчали из болота, отмечая такими вехами страшную судьбу своих недавних владельцев.

Сменив магазин, он решил заняться судьбой остальных чекистов, или умных, или трусливых, которые благоразумно решили уйти на свой берег. Таких оказалось всего полдюжины, они отчаянно продирались сквозь густую вязь к заветному берегу, до которого оставалось меньше двух десятков шагов. Всего полминуты ходьбы, но давать эти драгоценные секунды он им не был намерен. На том берегу люди уже не мельтешили, точный огонь ДТ оставил среди кустов несколько трупов, а потому остальные попадали за деревья. И только многочисленные огоньки пламени на дульных срезах автоматов и пулеметов продолжали плясать свой смертоносный танец, пытаясь зацепить пулемет близнецов Кушевых.

Вот только прицелиться и открыть стрельбу по бежавшим он не успел. То, что внезапно произошло на трясине, не имело объяснения, это было свыше человеческого понимания. На черной ровной глади зловещей трясины в считаные секунды появились и одновременно взорвались сотни огромных грязевых пузырей, и спокойная до того трясина стала бурлящей жижей, будто превратившейся в кипяток. И такое началось…

Исполненные нечеловеческой болью крики заживо поглощаемых людей смертельно заледенили душу, перестрелка мгновенно прекратилась. В каком-то отупении Фомин смотрел на жуткую картину, которая не могла присниться ему даже в страшных ночных кошмарах. Трясина не просто затягивала в себя несчастных, она как бы варила их живыми, и вопли были такие, какие он ни разу не слышал, хотя повидал не своем веку многое.

Жуткие крики привели Фомина в чувство, и он, повинуясь инстинкту, согнувшись, бросился под ель к близнецам - пора было уходить в пещеру. Он ясно осознал, что через трясину никто больше не пойдет, даже если капитан на своих бойцов пулеметы наставит. Многие предпочтут пулю получить, чем жуткую смерть на Марениной гати принимать. Нет теперь хода через болото.

- Давайте, братья, сматываться! Они через минуту очухаются и по нам из минометов вдар…

Слова застряли в горле - близнецы лежали рядышком у пулемета и не шевелились. Смерть застигла последней очередью, пули, прошедшие навылет, превратили в кровавую кашу русые волосы на мальчишеских головах. Фомин тяжело вздохнул - и появились на свет они одновременно, и умерли, крепко сцепив руки в братском пожатии.

- Вы уж простите меня, парни, за долю свою лихую! - он сглотнул комок - Хорошая для вас смерть, без боли, и вместе. Простите. Не поминайте нас лихом!

Фомин низко поклонился погибшим близнецам, машинально обернулся. Назад, к трясине. И тут остолбенел - толстые бревна гати вышвырнуло на поверхность чудовищными пузырями, раскидав по бурлящей поверхности.

Увиденное сильно обрадовало. Теперь на остров никто не пройдет, если парашютистов не сбросят с самолетов, что является невероятным, больной фантазией. До зимы можно спокойно отсидеться, пока гать не замерзнет. А если морозы не помогут, то придется или с голоду подыхать, или на смерть в трясину лезть…

Не быть нам рабами! На битву с врагами

Готовы и ночью и днем.

Сквозь тучи и пламя народное знамя

Мы твердой рукой понесем.

Далеко впереди, оттуда, где был Камень, громко донеслась походная песня роновцев знакомыми до боли словами. И тут же раздался в воздухе свист мин и за спиной взорвались кусты. Ветки и комья земли накрыли его, едва успевшего упасть, накрыть голову руками. Хлопки минометов зачастили, земля заходила ходуном.

Чекист говорил правду в одном- батальонные минометы были заранее поставлены на позиции и начали обстрел острова.

В сплоченных колоннах идут батальоны

На бой, на великую месть,

Несут миллионы на светлых знаменах

Свободу народа и честь.

Фомин сглотнул, глубоко вздохнул, выругался в три загиба, страх ушел из его души. Лежать бессмысленно - по закону вероятности мина рано или поздно достанет его.

Пока бьют только два 82-мм миномета, но если к ним присоединятся другие, да калибром побольше, в 120 миллиметров… Вот тогда будет полная хана. И он вспомнил - Марена не показалась ему ночью, а это значит, что смерть его сейчас не возьмет.

Дорогой открытой, печалью повитой,

В дыму и огне батарей,

В походе и битве с одною молитвой

О счастье России своей!

- Врешь, меня не убьешь! Руки коротки! - подхлестывая себя матерной руганью, он вскочил на ноги, схватил пулемет и, размахивая руками, побежал к заветной пещере, разбрызгивая сапогами грязь по сторонам. Что-то обожгло ногу, затем больно кольнуло правую руку, но пулемет Фомин не выронил.

Добежал до валунов, тяжело перевалился через них. Противно вонял пулемет запахом пороховой гари и запекшейся крови. Сердце колотилось в глотке, а ноги налились свинцом. Но в душе царила злая радость - два десятка жертв болото заглотило напрочь, не подавилось, еще десяток он с погибшими близнецами уханькал гранатами и пулеметом.

И гимн императорский с песней роновской открыто гремели, а это тоже победа, если не больше. И будет теперь этот капитан перед своими наизнанку выворачиваться - три десятка бойцов потерял при нулевом результате. Хуже того, теперь и проводника нет, и гати, и белогвардейца не схватили. Штрафбат по нему заскучает, и не быть тебе, капитан, майором, никак не быть…

- Погибли? - тихий голос Путта чуть не подбросил его с камней. Фомин повернулся к капитану.

- Срезало очередью с «ручника»! - Фомин прислонил к каменной стене окровавленный приклад пулемета. - Вот! Забрал!

И тут землю сильно тряхнуло, с той стороны Камня взлетели высоко в воздух земля, ветки и грязь.

- Полковой, в 120 миллиметров! - привычно констатировал Фомин. - Пошли-ка лучше в пещеру, сейчас плотно садить начнут по нам с крупного калибра. Пошли!

Путт кивнул и скрылся в лазе, а Фомин, войдя в зев пещеры, обернулся. От пузырящейся трясины шел бело-серый туман, ничем не напоминавший утренний - тяжелый, густой, страшный.

Сердце екнуло от нехорошего предчувствия. Фомин поежился, сплюнул и решительно пошел по проходу. И вскоре предстал перед настороженными глазами Поповича и Шмайсера. Темнить не стал, сказал прямо от порога:

- Близнецы погибли. Долбить они начали не хило, но под этим Камнем мы можем сидеть хоть до морковкиного заговенья, ибо через гать никто не пройдет. Нету более гати, и обратной дороги нет! Только зимой на ту сторону мы пройти сможем, если трясина замерзнет. Перевяжите меня, орлы, а то чуток зацепило…

Он устало присел на ящик и прикоснулся к нудно гудящему затылку - там было липко и больно. Одернул руку, чисто машинально вытер о влажный камень. И будто электрическим током ударило, да так сильно, что он сразу прижал ладонь к груди.

- Мать моя женщина! - потрясенно проговорил Шмайсер и добавил враз охрипшим голосом: - Огоньки по камню пошли, как болотные гнилушки… Похожи шибко…

Добрую минуту четверо танкистов удивленно взирали на прыгающих по каменным сводам «светлячков». И тут сено под Фоминым внезапно ухнуло вниз, желудок сразу подлетел к горлу. Захлебываясь рвотой, он попытался подняться, но чудовищная сила придавила его полностью. Слепящая вспышка обожгла глаза, волной ворвалась в мозг. Затухающими проблесками разума он еще успел подумать: «Свод взорвали?! Вот смерть и пришла, пещера стала братской могилой, одной на всех». - И потерял сознание, стремительно проваливаясь в черную пучину забвения…

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Мертвые сраму не имут Близ Перми 10 - 11 июня 1918 года

Глава первая

Было больно и темно. Медленно просыпалось сознание. Он всем телом и душой чувствовал раздирающую боль. Темень в глазах, будто ослепли очи, не видят больше белого света. Еще пронеслась мысль, что помер он, грехи перевесили добрые дела, и угодил не в Царствие небесное, а в страшное место вечного искупления, где постоянно клокочет пламя. Мелькнула мысль и тут же пропала - не грех с оружием в руках супротив бесовской власти подняться, а грех насилию не противиться, когда оно жен и деток малых со свету сводит. А потому не помер раб Божий Семен, не отмерян ему срок в этой жизни. А темнота оттого, что в пещере все свечи задуло…

- Никак из 203-х миллиметров вдарили, - с кряхтением заковырялся рядом Путт, - тады уважают нас, раз на такой калибр не поскупились!

- Получается, мы действительно штабную колонну расколошматили, - с другой стороны послышался голос Поповича, - и за это нас решили в землю урыть. Ну что ж, теперь и подыхать не страшно…

- Погоди отпевать, - несколько раздраженно бросил Путт и позвал негромким голосом: - Шмайсер! Ты жив, барон недоделанный?

- Пока здоров, и даже царапин не получил, - ехидный голос немедленно отозвался из дальнего утла пещеры, - но что дальше будет, не знаю!

- Тогда не спрашивай, а запали свечку, черт знает, где она валяется!

Получив от Фомина тычок по ребрам, Путт заворчал:

- Ты чего, Федотыч? И так все ноет, как будто черти всю ночь на мне плясали…

Договорить он не успел, заново схлопотав от Фомина, но уже увесистую плюху:

- Слышь, ты, - Фомин, кряхтя, усаживался, - языком-то не чеши, а то явится, сам знаешь кто, и точно попляшет на наших бренных телах!

- Да ладно! - Путт смущенно засопел. - Вся эта… - он пожевал, - ситуация такая необычная, что ли, и Марена эта, и болото…

- Час от часу не легче! - Фомин воскликнул в полный голос, закашлялся от пыли. - Тебе, дураку, сейчас по башке дать или сам угомонишься?

- А чего такого-то? Чего я сказал-то?

- А то! - Фомин еще раз покашлял, прочищая горло. - Слышал, как люди мудрые говорят: не буди лихо, пока оно тихо! Это не твои дойчляндские вервольфы и ундины, сказки братьев Гримм про пряничный домик! Ты еще раз её позови, авось и заглянет к тебе на свиданку! С близнятами она нонче помиловалась, и где они? В костяные леса припожаловали за Калинов мост! Или ты предпочитаешь Валгаллу? Тут такие дела всегда творились, что молодые парни вмиг седели…

- Да ну! - Путт нервно хихикнул. - Напущал страху! Тебе бы, дедушка, ребятишек пугать сказками страшными!

- Ну-ну! Сам в штаны не напущай!

- Федотыч! А ты откуда это все знаешь? - Шмайсер как-то незаметно перешел на ты.

- Я же говорил, мы ведали всегда!

- Так ты - колдун?

- Да! - почти заорал Фомин. - Замолчи, а! Так! - он обратился к темноте, но каждый ощутил на себе его взгляд. - Ребята, я не шучу! Давайте прекратим этот разговор! Кто еще ляпнет что лишнего, пеняйте на себя!

- Я же говорил, - пробурчал откуда-то из угла Попович, - колдун!

- Еще раз скажешь такое… - Фомин набрал воздуха в грудь, обдумывая одновременно самые немыслимые кары.

- И кое-что из полезных частей организма тебе больше не пригодится никогда! - резюмировал Попович.

И было это сказано с такой вселенской печалью в голосе, что Фомин не просто засмеялся, а заржал. Следом за ним загоготали, держась за животы, остальные. И напряжение схлынуло, оставив после себя приятное чувство - мы живы сейчас, и этого довольно.

Такова психология солдата во все времена - день прошел, ты живым остался, значит, радуйся. А потому печаль по погибшим скоро проходит, на войне, как нигде, все под смертью ходят, а потому нужно извлекать любую мелочь для радости. Ибо когда убьют, не будет у тебя времени для скорби, ничего не будет, только холмик земли, и то при большой удаче…

- Вот-вот! - Фомин всхлипывал от смеха, утирая слезы. - Живы будем - не помрем! Шмайсер! Хорош лыбиться! Свечку-то запали!

Стрелок-радист зашарился в темноте, с грохотом свалив что-то с печки, и гнусно высказался про данную человеку в ощущения реальность. Видать, больно ушиб колено. И облегчил душу…

- Кстати! Хоть шкура твоя тевтонская, а ругаться по-нашему ты хорошо научился!

- Да ну его, Семен Федотыч! - Путт поморщился. - Слышать порой тошно, как он лается!

Темноту разорвал всплеск света - Шмайсер все же сумел найти свечу и зажечь ее. И, словно сговорившись, все тут же потянулись к жестяному ведру с водой. Пили по очереди, зачерпывая кружкой живительную влагу. После чего дружно задымили припасенными папиросами.

- Зря ты его ругаешь, Андрей! - Фомин улыбался. - Ты вот подумай-ка, какие немецкие ругательства сопоставимы с нашими?

- И то верно! - Путт задумался, перебирая в уме неслабый лексикон. - Наши-то пожиже будут!

- Русский мат изначально обережным был, только потом его похабным смыслом наделили! Душе русской в тяжкую минуту помогает и силы дает!

- Да? - задумчиво протянул Шмайсер. - А он только русским помогает? А остальным?

- Сиди, фольксдойче! - Путт похлопал его по плечу. - Наши обереги, господин фон барон, вон лежат!

Капитан махнул рукой в сторону оружия, тускло поблескивающего в колеблющемся свете догорающей свечи.

- Да! - взорвался Шмайсер. - Я фольксдойче! И что из этого? Задолбал ты меня с этим фольксдойче! Лучше бы я тогда, в Киеве, и регистрироваться не пошел! Знаешь, какие очереди перед конторами «ФоМи» выстраивались? Ты-то немец чистокровный, ариец, мать его, где уж тебе это понять! А я так, полукровка! Меня в Вермахт не взяли, где уж нам в эсэсманы проситься, я же из четвертой, самой ущербной, категории, мне даже фолькслист не выдали! А в зондеркоманды сам не пошел! Скажи мне еще - в эйнзацкоманду «С» охранной дивизии СС, под крылышко к ублюдкам бригаденфюрера доктора Отто Раша записаться нужно было, гетто еврейское во Львове или Яновский концлагерь охранять! Иди, сказали мне в «ФоМи», дядя, ты не немец и паспорт не получишь! Арийскую кровь свою за века испоганили вы, герр Шмайсер! Русскостью от вас за версту прет!

- Что, правда очереди были? - Попович вмешался в разговор.

- Ты, душа моя, кроме коммуняк ничего и не видел! - Фомин похлопал его по плечу. - Я-то насмотрелся в свое время: как только власть сменялась, сразу от роду-племени многие, ой как многие, отказывались, бежали к новой власти в холуи записаться.

- Вот времена были! - Попович уставился в пол.

- А времена всегда одинаковые! - Фомин повернулся к Шмайсеру. - Ты-то в «ФоМи» со своими метриками пошел или запасные документики уже были на истинно арийскую фамилию?

- А ты как думаешь? - Шмайсер зло прищурился. - Шмайсер - это моя родная фамилия, Фридрихом зовут, Федей! Я из таврических немцев, и предки мои в Крыму еще со времен Екатерины Великой жили. Вот тебе истинный крест! - он размашисто перекрестился. - С самого начала оккупации «Фольксдойче Миттельштелле» матерью родной для многих стала! «Управление связей с этническими немцами» герр Гиммлер на широкую ногу развернул! Столько знакомых лиц там встретил!

- Да ну! - Попович покачал головой. - Правда много народу в немцы записаться решило?

- А ты как думал? - Фомин закурил. - На сороковой год на Украине только проживало около полумиллиона этнических немцев, а если посчитать еще Прибалтику и Белоруссию? А Поволжье?

- Откуда дровишки, Федотыч?

- Андрюша, командирам Красной Армии, в качестве друга-товарища давали по особисту, если ты, конечно, в курсе! Так вот, мой топтун болтливым оказался, ляпнул один раз, что если поднимется буря, то сметет нас в один миг вместе с товарищами!

- Погоди! - Путт нахмурился. - Так это мобресурсы-то какие! Куда же Гитлер смотрел?

- А кто его знает? Если свидеться доведется, так спроси! - Фомин пожал плечами. - Только я тебе скажу одно: там еще те остались, кто с Гражданской войны не успокоился! Комиссары, хоть и повычистили таких в тридцатые, постреляли людишек, но вот большая-то часть затаилась, времени смутного дожидаться стала! Вот, - он кивнул на Шмайсера, - и дождалась!

- Да я-то что! - Шмайсер дернулся. - Мы никому не мешали, жили себе тихо…

- Ага! Нараскоряку жили, и нашим, и вашим! - встрял Попович.

- Да пошел ты!

Шмайсер отвернулся к стенке, а механик-водитель открыл рот, чтобы ответить, но встретился взглядом с Фоминым и молча уставился в пол.

Замолчали все надолго. Минут через пятнадцать Попович вдруг спросил:

- А почему они дальше не долбят?

- А кто знает! Шмальнули разок, а теперь задумались. Может, железяка сломалась? Как думаешь, Федотыч?

- Информации маловато. Поживем - увидим.

- Да… - протянул Попович. - Кто ж теперь и разберет! Может, лучше бы сразу померли?

- Да иди ты, знаешь куда? - Шмайсер зло передернул затвор. - Я здесь помирать не собираюсь, у меня еще не все счеты с ними сведены!

- Чего тебе с ними считать? - Путт поднял бровь. - Они - русские, и ты - русский.

- А то, гауптман Путт, что, в отличие от тебя, у меня тут жена… - он помолчал, - была… Я же здесь, в Локте, повстречался с Мариной…

Шмайсер сглотнул ком, потер виски ладонями, лицо искривила гримаса жуткой боли. Но вскоре стрелок-радист собрался с мыслями и очень тихо заговорил:

- Я не говорил вам, но мы с ней собирались повенчаться, жили ведь просто как муж с женой. Я с ее родителями поговорить успел, решали уже, как свадьбу справить. Они в Шемякино с ней жили, дом хороший, пятистенок…

Услышав название села, танкисты вздрогнули, разом побледнели и переглянулись. И было от чего так испугаться…

- Прошлый Первомай кокоревские партизаны там справили. Староста Машуров сразу донес, что моя Марина…

Шмайсер снова сглотнул, дернул кадыком, и тут же рванул воротник гимнастерки непослушными пальцами.

- Они с чекистами, в Шемякино и Тарасовке больше ста душ умертвили, стариков, женщин и детей не щадили!!! На седьмой день мы с боем отбили села, и я нашел свою Марину…

Шмайсер заскрипел зубами, сжав до белизны костяшки кулаков. Гнев, боль, ярость и тоска плескались в его помертвевших глазах.

- Она на восьмом месяце в тягости была, мы дите ждали. Так они ее… А мальчонка наш до сих пор перед глазами стоит…

Страшно смотреть на здорового мужика, что носит в себе такую боль. И молча ее переносит. Если бы ругался, горькую заливал, во все тяжкие пошел, все ему было легче. А тут молчком, больше года…

- Вот после того я их и убивать пошел, чтоб ни одного гада в живых не осталось. И не косись на меня с укоризной, ваше высокоблагородие. В белых перчатках прожить хочешь, Семен Федотыч?

- А тебе от пролитой крови легче жить стало? - голос Фомина резанул хлыстом. - Ты можешь и обязан убивать чекистов, осназовцев, партийцев и прочих сволочей. Но ты не должен был в отместку жечь дома, убивать баб и стариков… Детишек нельзя трогать. Нет на них вины. Нет!!!

От его дикого и яростного крика дрогнули. Они впервые увидели, что их всегда спокойный и рассудительный Федотыч может так гневно взорваться.

- У римлян древних принцип был - разделяй и властвуй. Большевики только этим живут, и благодаря этому их сволочной режим существует. Они Тарасовку с Шемякино только для того вырезали, чтобы мы в ответ кровь в их селах лить стали. И вы купились на это, потянулись ненависть тешить. Но в ней нет жизни, нет! Что вышло - крестьяне звереют и лупят друг друга сейчас до остервенения, а коммунисты ладошки радостно потирают. В Гражданской войне они такое же творили! Еще хвалились изуверской жестокостью. Только не стали мы ответ такой же давать. Да меня, любого офицера или солдата генерал Каппель бы собственной рукой расстрелял, если хоть сотую долю того сделали, что вы в селах за последний год натворили!

Фомин яростно хлопнул рукой по ящику, но опомнился и несколько раз глубоко вздохнул, успокаиваясь. После тихо заговорил:

- Раз мы решили устроить здесь свою жизнь без Гитлера и Сталина, то не должны были в сволочей оборачиваться. Мы же за другую жизнь деремся, в которой справедливость должна быть. А потому суд строгий должен быть, как тот, по которому двух немецких солдат в Локте повесили за убийство. И что?! Да утерлись фрицы, не стали войну у себя в тылу начинать. На это мы решились, потому надо правосудие вершить дальше, как бы нас ни провоцировали, а не карателей посылать. А так ни Богу свечка, ни черту кочерга. Эх, все не так…

- Но защищаться нужно! Глотку им, что ли, подставлять, чтоб ее резать было удобнее? Как баранам покорным?!

- Нужно! Я с тобой не спорю. Но не деревни жечь. Нельзя в карателей превращаться! Нельзя в крови новую жизнь начинать! Не бывает такого! Нельзя, я тебе повторяю, не выбирать методов! А еще лучше, как коммуняки, любые методы хороши для достижения цели! Понимаешь, мы с ними тогда на одну доску стали! Про ложку дегтя слыхал? Ненужная жестокость все достигнутое замарывает. Помнишь тюрьму, Тоньку-пулеметчицу, суку и тварь поганую? Так вот - она людей из пулемета кладет за стакан спирта, а ты за утоление ненависти. Вроде разница, а посмотришь пристальнее, ан нет! Зачем ты души невинные губил? Жену не воротишь, а вот грех на душу такой взял, что вовек не отмолишь. Я воюю справно, только я не каратель. А ты зачем осназу и чекистам уподобился?! Они только за это должны быть тебе по гроб благодарны, что стал по их сволочным правилам жить!

В пещере наступила звенящая тишина, стало слышно, как с потолка падают капли воды. Все ждали взрывного ответа от Шмайсера на гневную отповедь Фомина, но вспышки не последовало. Радист судорожно вздохнул и обмяк. Кулаки разжались…

- Ладно, давайте остынем, сынки. Сделанного уже не воротишь. Одно скажу - нас так и так всех кончат без суда и следствия, да еще живодерами обзовут. Им неважно - воевали мы как солдаты или карателями были. Им неважно, для нас это главное. Пред Ним предстанем, Его суд для нас суровым, но справедливым станет. В одно верю - сейчас наше дело помоями обольют, а пройдут года, десятилетия, и потомки вспомнят о нас, и пусть их приговор нелицеприятным будет, но честным. Я так скажу - мы воевали не за Гитлера и даже не столько против Сталина. Мы воевали за будущее России, в которой не будет людоедского режима, а несчастный и обманутый народ наш заживет нормальной жизнью. И такое будущее настанет, они не смогут народ вечно дурачить и убивать. Не смогут, ибо Бог не в силе, а в правде. А потому и жить, и воевать, и умирать мы должны честно.

Фомин заговорил проникновенно, глаза блестели, его лицо светилось той узнаваемой отрешенностью, с которой только русские люди могут всходить на эшафот.

- Ты так говоришь, Федотыч, словно агитируешь! - Путт скривился. - Вот ты говоришь - Родина? Нас сколько? Горстка! И сметут красные Локоть, как клопа ты давишь! Нет! - он горько махнул рукой. - Тебе это может и Родина, а мне…

- Это наша земля, наша, и за нее мы должны так гордо умереть, чтоб коммунистам тошно стало. А насчет Локтя… Я говорил вам, что я местный, но ты, - Фомин ткнул Путта в грудь, - вот что послушай! В апреле 1918 года к нам в Локоть дошло известие, что нашего государя-императора Михаила Александровича содержат в Перми. И потому мой батюшка решил вступить в любой отряд Красной Армии, что в те края должен отправиться, и постараться помочь государю бежать. Уже тогда мы чуяли, что большевики убьют его, слишком опасно было царское имя для их власти. И я попросил отца взять меня с собой, ибо не мог оставить своего крестного в руках этой сволоты…

- Твой крестный отец император Михаил Александрович?! - потрясенно воскликнул Шмайсер.