Герман САДУЛАЕВ

Апокрифы Чеченской войны

Тетралогия

Герман САДУЛАЕВ — родился в 1973 году в селе Шали Чечено-Ингушской АССР. Окончил юридический факультет Санкт-Петербургского государственного университета. Работает в крупной компании — импортере продуктов.

“Апокрифы Чеченской войны” и “Одна ласточка не делает весны” (Знамя, № 12, 2005 г.) — первые публикации художественной прозы. Живет в Санкт-Петербурге.

I. Пионервожатый

У меня осталась ее фотография. Почти случайно наткнулся на нее в кипе старых бумаг на отцовской квартире. Старое фото в коричневых тонах. Она стоит — в школьном платье, на фоне идиотских зеленых елок, держит руки за спиной и смотрит. Дерзко, как она умела смотреть. Простая подпись на обороте: “Помни меня. Айнет”. И я вспомнил все…

В классе Айнет была неформальным лидером, и Марье Ильиничне приходилось с ней считаться. В тот день она пришла к классной руководительнице с целой делегацией девчонок.

— Марья Ильинична!

— Да, Айнет?

— Успеваемость у нас в классе плохая.

— …?

— С уроков часто сбегаем.

— … …?

— Дисциплины вообще никакой!

— … … …?

— А все почему?

— Почему же, Айнет?

Марья Ильинична уже чувствовала подвох…

— А потому. У нас ведь до сих пор нет пионервожатого! Вот и не на кого равняться, не с кого брать пример!

— Ну, хорошо, девочки. Я скажу завучу, вам подыщут хорошего вожатого. Я рада, что вы хотите улучшить дисциплину в классе.

— Марья Ильинична, а не надо никого искать.

— ???

— Мы уже нашли.

Конечно, я был удивлен, когда завуч-организатор попросила меня взять шефство над отрядом 7-го “В” класса. На дворе был конец восьмидесятых: пионерская организация захирела, кризис системы чувствовался в каждом ее звене. К тому же мне была непонятна двусмысленная улыбка, сопровождавшая просьбу.

До окончания моего последнего учебного года оставались считанные месяцы; я вел себя как дембель за неделю до приказа, даже на уроки редко ходил, а тут — пионервожатым! Но на встречу с 7-м “В” пошел. Интересно стало, что ли.

Когда я увидел ее карие глаза, дерзко смотрящие в мои, мне все стало ясно.

Так я стал пионервожатым. Шефство оказалось легким и приятным бременем. Из всего отряда шефствовал я только над стайкой из шести девчонок, руководимой Айнет. Это была элита класса — симпатичные, отличницы. Так получалось, что остальные пионеры отряда в общественной жизни участия не принимали. Сразу после уроков они бежали домой, помогать по хозяйству, возиться с животными, заниматься сельской работой, к которой здесь приучали с малолетства.

Да и Айнет с подругами особого желания приобщать одноклассников к нашей компании не испытывали. Помню, в их головах созрела идея в воскресенье отправиться в поход на пустующую базу отдыха в лесистых холмах у прозрачной горной речки. Я предложил: давайте скажем вашим мальчикам, им наверняка тоже будет интересно.

Девчонки помолчали. Потом кто-то сказал: да ну их, они тупые и скучные.

И в поход мы тоже пошли всемером. Добрались на попутном автобусе. Устроили пикник на лужайке, жгли костер. Через окно забрались в деревянный домик и просидели до самого вечера, разговаривая о всякой всячине.

Когда стемнело, мы расстелили на траве принесенный с собою плед и улеглись на него все вместе, лицом вверх, чтобы смотреть на небо. Каждая из девчонок жалась поближе ко мне, но лучшее место, на моем левом плече, досталось, конечно, Айнет. Мы показывали друг другу загорающиеся звезды, тыкая пальцами в небо, споря, кто увидел их первым, а потом вдруг затихали, покоренные красотой ночи. Стрекотали цикады, шумела на белых камнях река, запахи льнущих ко мне юных девичьих тел мягко кружили голову.

Этот момент вечности потом не раз будет сниться небритому, месяцами не разбирающему дорожную сумку, живущему в поездах и самолетах, тупеющему от ежедневного дешевого вина и засыпающему на гостиничных проститутках человеку, хотя мне трудно понять, отчего он помнит и почему ему снится то, что никогда не могло произойти с ним.

Еще мы гуляли. По выходным и в будни, сбегая с уроков, шатались по центру сонного поселка, пили квас и газировку из автоматов, до онемения в горле наедались сливочным мороженым, держались за руки и щурились на весеннее солнышко в голых тополиных парках.

Закрывались в пустых школьных кабинетах и танцевали медленные танцы под “Скорпионз” и Стинга из принесенного с собой кассетника, который назывался так же, как все остальное, что происходило с нами — “Весна”. И целовались, все вместе и по очереди, в пахнущие мятной жевательной резинкой губы, в покрытые первым загаром шеи и в груди, белые, с розовыми сосками. Так, как можно целоваться только в марте, когда цветет сирень, и в апреле, когда вспыхивают пьяными лепестками вишни, и в мае, когда акации сбрасывают свой цвет под ноги прохожим, на пыльные тротуары.

Это была настоящая сексуальная революция в национальной провинции, где, взяв девушку за руку, ты должен на ней жениться, где свадьбы устраиваются родителями, где девочки сразу после школы выходят замуж и даже мальчики хранят девственность до первой брачной ночи — не потому, что хотят этого, а потому что просто не с кем ее потерять. Где не знают контрацептивов и увеличивают население планеты, один за другим порождая детей целомудрия с горящими и неудовлетворенными глазами, которые любят и убивают, потому что не видят разницы, а кровь для них пахнет цветами и на белой простыне, и под зеленой гимнастеркой.

А мы чувствовали себя вне правил, вне каст, мы были неприкасаемыми, — но и неприкосновенными. Это была наша революция, наш нежный террор, и мы могли спасти эту землю, только мы могли ее спасти. Но не успели. Потому что был май. Уже наступил май, и у нас не хватило времени. А потом наступило лето. Неожиданно, как танковый корпус, прорвавший линию обороны. И стало жарко. Потом стало очень жарко…

Последний звонок, аттестаты, медали, выпускные вечера. Все было ясно. Я уезжаю поступать в Ленинград и, конечно, поступлю, а значит, не вернусь. А они остаются тут еще на три года, а может, больше, может, на всю жизнь, может, на всю смерть. Наши последние встречи были грустны.

Мы собрались в кабинете географии. Не шутили, как раньше, не обсуждали учителей и школу. Даже не говорили о каникулах, как, наверное, должны были. Мы молчали, и каждый думал о своем. Я сидел на учительском столе и вращал глобус. Наверное, это была Айнет, она предложила: давайте сделаем записочки, пусть каждый напишет самое сокровенное, то, о чем он думает, без утайки, — и спрячем их в глобус. Идея понравилась, и все оживились. Тогда я сказал: через 10 лет, в этот день, здесь, на этом же месте, мы соберемся, разрежем глобус и достанем из недр голубой планеты свои мечты, чтобы сверить их с тем, во что превратится наша жизнь, чтобы узнать, насколько мы останемся верными себе и превзойдем собственные ожидания. Ура, закричали все, и стало радостно. У нас появилось будущее. Девочки разбежались по углам и накарябали по несколько строк на листочках из разорванной ученической тетрадки. И я написал: “Девочки, я вас всех люблю, пусть у вас все в жизни получится! Хочу, чтобы рядом всегда были такие верные друзья и нежные подруги! Айнет, я и ты, это самое главное, что было в нашу весну. И мы никогда ее не забудем… Всегда ваш Пионервожатый!” Потом я снял глобус с оси, запихнул листочки в дыру Северного полюса и торжественно водрузил Землю на шкаф.

В места своего детства я вернулся лишь много лет спустя. Это случилось как раз в промежутке между первой и второй войнами. Многие дома были разрушены, повсюду виднелись воронки от бомб и валялись неразорвавшиеся фугасы. Я собрался пойти в центр, и дядя впихнул мне за пояс тяжелый “макаров”: мужчине появляться на людях без оружия считалось неприличным.

Я отправился на прогулку. По улице фланировали опьяненные временно завоеванными свободой и независимостью горцы. У каждого был автомат или пистолет, у некоторых даже пулемет или гранатомет на плече, хотя человек, может, просто шел покурить и поболтать на скамейке с соседями. Некоторые вежливо приветствовали и спрашивали меня о здоровье семьи. Я почти никого не помнил и удивлялся, что эти люди меня знают. Но останавливался и разговаривал. Я тоже спрашивал о том, как поживают те-то и те-то, и чаще всего узнавал, что они больше никак не поживают. Одного одноклассника застрелил снайпер, другого убило при разрыве шариковой бомбы, третий пропал без вести — наверное, в плену. Соседи, дальние родственники, просто знакомые: убиты, ранены, покалечены. Но говорилось об этом спокойно. И каждый рассказ заканчивался национальным заклинанием, благословением покойным: “Да позаботится о них Всевышний”. Имя Всевышнего в заклинании было не арабским, не мусульманским, а местным, оставшимся от язычества. И смысл фразы был близок к пожеланию усопшим быть препровожденными в поля счастливой охоты или в страну вечной весны.

Вечной весны… Про Айнет я тоже спросил. Они с братом только сели в машину, спеша выехать из-под обстрела, когда прямо в автомобиль попала мина. Хоронить было почти нечего. Куски плоти перемешались с разорванным и покореженным железом.

На рынке торговали арбузами, картошкой, сигаретами, коврами из Сирии, патронами к любому виду оружия, на лавках были разложены целые арсеналы, а рядом стояли минометы и даже маленькая пушка. Постепенно я добрался до школы № 8. Школа стояла пустой, уже начались каникулы. Впрочем, и до каникул в школе, по всей видимости, едва теплилась жизнь. Во время боев рамы были выбиты, и только кое-где сохранились стекла. Повсюду красный кирпич стен был испещрен выбоинами от пуль и осколков.

Я зашел в открытую дверь и стал бродить по этажам, заходить в классы и лаборатории. Про кабинет географии я вспомнил не сразу, но когда вспомнил, мне захотелось найти глобус.

И я нашел его, к своему удивлению, нашел. Каким-то чудом он оказался там. Земля была сорвана с оси и валялась в углу за покосившимся шкафом. Складной нож впился в Атлантический океан, планета была разорвана, и из недр ее выпали записочки на пожелтевшей, разлинованной тетрадной бумаге.

Это были они. Я читал их, читал все подряд. Девочки писали о том, что мечтают уехать отсюда, поступить в Москву или в Ленинград и остаться жить там, в большом городе. Выйти замуж за любимого человека и родить ему детей. Одна хотела стать актрисой, другая врачом. Еще они выдавали свои маленькие секретики. И мне тоже писали: “Мы будем скучать, Артур”. “Спасибо, что научил меня целоваться”. “У тебя вкусные губы, я хочу, чтобы у моего любимого были такие же губы, как у тебя”. Все вперемешку у каждой на маленьком листочке.

Ее листочек тоже был там. “Артур, я люблю тебя и всегда буду любить. Возвращайся и забери меня или останься со мной, где бы я ни была, когда ты прочтешь это письмо. Я знаю, что ты должен вернуться и мы будем вместе. Мы должны быть вместе. Навсегда. Твоя Айнет”.

Комок, похожий на удушье подступил к моему горлу, и я застыл, глядя в выбитое окно на пустой, испаханный воронками школьный двор. В ладонь легла спокойная, холодная сталь пистолета.

Я вернулся, Айнет. Я вернулся.

II. Когда проснулись танки

Во имя Аллаха, милостивого, милосердного. Хвала Аллаху — Господу миров, милостивому, милосердному, Властителю Судного Дня. Тебе мы поклоняемся и к Тебе взываем о помощи: благослови нас на Твоем прямом пути, спаси от гнева и заблуждения.

И затем:

Знамением для вас было столкновение двух отрядов: один отряд сражался во имя Аллаха, а другой не веровал в Него. Верующие увидели, что неверные вдвое превышают их числом. Но ведь Аллах помогает тому, кому пожелает. Воистину, в этом назидание тем, кто видит (Коран, сура 3, аят 13).

1. Урок грамматики

Времена. Времена глаголов. Глаголов, призванных жечь сердца людей. Прошли. Прошли? Так много глаголов, так много людей, не жгут, разглагольствуют. Ток-шоу. Что бы я ни сказал тебе сегодня, как бы ни убедил, изменишь ли ты себя? Встанешь ли во весь рост, выйдешь ли на улицы, на баррикады? Нет, “очень интересная точка зрения”. В сегодняшнем ток-шоу победил… (аплодисменты).

Прошедшее, настоящее, будущее. Прошлого нет, будущего нет, настоящее скользит микронным лезвием сиюминутности, перенося нас из одного небытия в другое. В каком времени я живу?

Я живу в прошлом продолженном времени. Прошлое продолжается. Оно опутывает каждый мой день, как грибные нити, оно вязкий кисель жизни, оно белый инверсионный след в шелково-голубом небе: мне не уйти от него, не улететь, даже со скоростью звука.

Все, что было — рядом со мной, вместе, во мне. Все, кто жил до меня, живут во мне, живут мной. И я буду жить в тех, кто придет следом. Я сам иду следом за теми, кто проложил путь, прямой путь туда, в поля счастливой охоты, и моя жизнь не принадлежит мне, но я буду для тех, кто придет за мной, — пионером, вожатым, первопроходцем.

2. Миф о близнецах

С тех пор как его не стало, я один живу за двоих. Иногда мне кажется, что в день его гибели его душа вошла в мою душу, стала моей душой. Нас всегда было двое, нас и сейчас двое, мой друг и я. Я и мой брат.

После всего, что случилось, я стал больным. Поэтому я не верю себе. Может, его и не было? Может, это очередная конфабуляция, следствие моей контузии, моего помешательства?

Я помню, я всегда знал, что нас двое. В детстве мне смутно грезилось, я с чего-то решил, что у меня есть брат-близнец, но взрослые скрывают его от меня. Может, он живет в соседнем селе или по ту сторону нанесенной на стекло амальгамы, может, теперь он живет только в моих снах.

Просто у меня никогда не было брата, только две сестры, я люблю сестер, но я всегда хотел иметь брата. И мечтал о том, что он у меня есть, о том, что однажды мы встретимся и всегда будем вместе.

Шли годы, но наваждение не проходило, оно имело надо мной тайную власть. Мне было важно узнать, что оно означает, какое послание зашифровано для меня в этом туманном чувстве. Я стал читать книги, все, что смог найти о близнецах. Я узнал, что туземцы Малайзии считают старшим того из близнецов, кто появился вторым: они говорят, что старший посылает младшего первым — проверить, как там, снаружи. Из древних индийских сказаний я узнал об Ашвинах, двух божественных близнецах, один из которых олицетворяет утреннюю, а второй вечернюю зарю. В египетской Книге Мертвых говорилось, что у каждого человека есть его двойник, Ка; когда придет время, он возьмет своего брата за руку и будет его проводником в загробном мире. Упанишады поведали о двух птицах, сидящих на одной ветке волшебного дерева: одна из них ест плоды и радуется, если попадается сладкий плод, а если плод оказывается горьким — скорбит, другая птица просто наблюдает за ней. Но стоит первой оторваться от вкушения радости и скорби и обратить свой взор ко второй, как все иллюзии рассеются и птица познает истину. И в древних славянских росписях я видел этот сюжет: две птицы на одной ветке, одна с чем-то в клюве, другая смотрит. И был миф о сотворении мира, в котором говорилось о потопе, сокрывшем земную твердь, но птица нырнула на самое дно океана и вынесла комочек глины на свет.

Были моменты, когда мне казалось, что разгадка близка, еще миг, еще одно, самое малое усилие — и мне станет ясно все, и это знание божественным светом озарит мою жизнь. Но решение ускользало, а тайна оставалась тайной, сумраком, сумасшествием. Мыслью о близнеце.

Поэтому теперь, после контузии, я подумал: может, его и не было? Я всегда хотел, чтобы он был, поэтому и придумал его, придумал его таким. Дал ему все, чего мне не хватало в себе, составил одно, совершенное и целое, из двух частей.

Но вот фотография: мы стоим у покосившегося забора, одеты по-летнему, он опирается на изогнутую палку, я опираюсь на него. Пожелтевшая фотография из старого семейного альбома. На обратной стороне корявой детской рукой выведено: “Зелик и Динька”. Как будто я боялся забыть, кто мы и как нас звали.

3. Жестокий бог наслаждения

Я, мы, Зелик и Динька, родились в селе Шали Чечено-Ингушской АССР. Чечено-Ингушетия находится на карте между 42-м и 44-м градусами широты. На восток примерно на той же широте находится город Алма-Ата, дальше Владивосток, еще дальше — южная оконечность острова Хоккайдо, Япония, с городом Хакодате, а также город Аомори. На запад на этой широте находится самый известный советский курорт Сочи, на другой стороне Черного моря — болгарский курорт Варна, еще дальше на запад и чуть севернее — французская Тулуза, за океаном на этой широте находится город Чикаго. Климат во всех этих местах разнится, из-за гор, степей, пустынь и океанских течений. Климат в Чечено-Ингушетии холодней, чем в Сочи или Варне: Большой Кавказский хребет закрывает эту землю для теплых южных ветров, северные же степные ветра гуляют здесь вволю. Но, наверное, теплее, чем во Владивостоке или на севере Японии. Может, он такой же, как в Чикаго или Тулузе — других местах внутренней земли.

Весна здесь наступает рано, в сравнении со средней полосой России. А в мае наступает уже настоящее лето, потому что в мае прилетают ласточки. Для всех в селе лето наступает на следующий день после того, как прилетают ласточки. Я тоже люблю ласточек, но в детстве лето для меня наступало в тот день, когда из далекого далека, из сказочной теплой страны, где всегда жара и растут сладкие дыни размером с лошадиную голову, перелетев на серебристом ангеле великое озеро Каспия, в Шали появлялся Динька.

Из-за того, что Динька всегда прилетал на лето и улетал, когда воздух начинал холодеть и пахнуть осенью, для меня, где-то глубоко внутри, на уровне архетипов, бессознательного, он был воплощением сезонного божества умирающей и воскресающей природы. И имя у него было подходящее: Денис. Денис — Дионис. Дионис, жестокий бог наслаждения, он путешествовал по поверхности земли, окруженный свитой вакханок и сатиров, он разбивал свой лагерь на холме рядом с городом и повелевал всем жителям устраивать праздники в его честь, дионисии, на которых люди должны были пить вино и свально совокупляться; тех же, кто отказывался, Дионис наказывал безумием. Так говорят мифы.

Во внешней, плоской реальности, все было гораздо проще: Динька жил в Туркмении, в городе Безмеин, с родителями: матерью и отчимом, там ходил в школу. А на летние каникулы его отправляли в Шали, к дедушке с бабушкой.

Я знаю все это, но сейчас, когда я вспоминаю о Диньке, он все равно предстает перед моими глазами вечно юным античным божеством; может, это потому, что он погиб, на моих глазах, молодым, может, еще и потому, что я вечно жду, теперь я буду вечно ждать, когда закончится зима и он воскреснет так, как он всегда воскресал для меня, появлялся из не-существования, не-известности, не-доступности, каждое лето.

4. Абрек

Зелика я помню столько же, сколько и себя. Я родился в Шали, моя мама тогда жила в Шали, своего настоящего отца я не знаю, мама родила меня одна, а воспитывали меня больше дедушка с бабушкой. Дедушка с бабушкой, а тогда и мама, жили в особом месте Шали, огороженном высокой бетонной стеной, — на режимном объекте ПП-2. Что такое ПП и почему 2, никто не знал. На железных воротах объекта было начертано: “ЛТС”. ЛТС означало — “линейно-техническая станция”. Но это маскировка, легенда. Никакой линейно-технической станции на участке земли, огороженном стеной из железобетонных блоков, не было. А был холм, засаженный травой, четырехэтажный дом, асфальтовая площадка перед ним, беседка, гараж, детская площадка, лужайка и фруктовые деревья по периметру прямоугольной зоны, размером около четырех гектаров. Самое главное находилось под холмом. Холм был тоже маскировкой, а заодно и укрытием. Впрочем, холм — это неправильно. Мы всегда называли его “горка”. Горка была искусственного происхождения, она была сотворена из земли, которую вынули, копая глубокое и благоустроенное подземелье, и укрывала его. В подземелье же и располагалось собственно ПП-2 — сверхсекретный правительственный пункт стратегической связи. Говорили, что по телефонам из подземелья можно было позвонить куда угодно, набрать, например, прямой номер Президента США — и тот снял бы трубку на другом конце земли, в Овальном кабинете. Для таких случаев и предназначался ПП-2 — самых крайних, экстренных. Для объявления о начале или окончании войны, руководстве территориями в случаях чрезвычайных ситуаций, для секретной военной связи, если обычные коммуникации будут уничтожены. В подземелье вели два входа, с западной и восточной сторон горки; оба входа были прикрыты железобетонными козырьками и замаскированы виноградником. Сама горка, тоже для маскировки, засевалась ровной травой. С воздуха все должно было выглядеть мирно и по-сельски. Чтобы быть достоверным, еще хочу сказать, что подземелье мы не называли этим мрачным словом: то, что находилось за бронированными дверьми со сложной системой сигнализации, мы называли просто “под горкой”.

Строго засекреченный ПП-2 был объектом прямого союзного подчинения, руководимым непосредственно из Москвы. Местные власти не имели к нему никакого доступа. Более того, на работу в ПП-2 принимались исключительно русские. Не только инженеры связи и прочие технические специалисты, даже уборщицы, садовник, высаживавший и косивший траву, сторожа — все были русскими, специально привезенными для этой работы в Шали и поселенными в четырехэтажном кирпичном доме. Местным жителям, за редким исключением, не дозволялось даже входить в железные ворота на территорию объекта.

Редким исключением был как раз Зелик, вернее, сначала его сестры. Наверное, потому, что семья Зелика была наполовину обрусевшей, у него была русская мама, они хорошо знали русский язык и плохо — чеченский и вообще более сливались с ограниченным контингентом русских, живших в ПП-2, чем с туземцами. Я не знаю, так ли глубоко копали сменные сторожа, консультировались ли они с сотрудниками КГБ или приняли решение пускать в ПП-2 Магомадовых (это была фамилия Зелика) по наитию, но сестры Зелика летом почти каждый день приходили играть с русскими сверстницами и сверстниками, детьми работавших в ПП-2 спецпоселенцев.

Поскольку Зелик был вверен всецело их попечению, то и его они притаскивали с собой, в какой-нибудь коляске и выгружали в песочницу на детплощадке, а сами бежали с подружками по своим девчачьим делам. В ту же песочницу бабушка выпускала меня, и мы ползали вместе, строя песочные башни и катая пластмассовые машинки. Поэтому Зелика я помню столько же, сколько и себя.

Полное его имя было Зелимхан. Так звали чеченского абрека, прославившегося в XIX веке тем, что он в одиночку вел войну с царскими войсками уже после покорения Чечни, грабил почтовые кареты и раздавал награбленное бедным соплеменникам. Такой чеченский Робин-Гуд. Абрек Зелимхан погиб, когда его предал кто-то из близких друзей.

Наверное, это банально — упомянуть о том, что имя человека определяет его судьбу. Но Зелик в чем-то повторил трагедию своего воспетого в народных песнях тезки.

Зелик погиб. И я не могу не сказать об этом сразу, сейчас. Ведь о чем бы я ни вспоминал, будь то наши детские игры или юношеские приключения, я вижу Зелика как бы через стекло, на котором панно, в красных и зеленых тонах, картина его смерти, и все приобретает другой смысл, другую окраску.

5. Миф об андрогине

Динька жил не совсем в Шали. Динька жил в ПП-2, совершенно особой территории, огороженной и охраняемой, недоступной простым смертным. Как и положено божеству.

Я был, видимо, не простым смертным. Я говорил на языке богов — на русском языке, и сторож пропускал меня. Но только к нему. С самых первых дней лета я бегал к железным воротам и спрашивал у сторожа: “можно”? И сначала сторож качал головой: “твой Динька еще не приехал”.

Он был мой, мой Динька, да, это всегда было так.

И вот, приходил день, когда сторож кивал мне на дверь в железных воротах: “проходи”. Это значило, что Динька уже здесь!

Связь между нами была для наших взрослых настоящим бедствием. “Динька приехал!” — эта мантра значила для моих родителей, что я буду выбегать из дома с утра, едва позавтракав и возвращаться затемно, голодный, измазанный по уши, с ободранными локтями и коленками, но радостный, потому что нужно только поспать, переждать ночь, а утром — можно опять играть с Динькой. И бесполезно ругаться. “Зелик пришел!” — для Динькиных домашних это означало, что их чадо, не поев как следует, второпях натянув футболку и шорты, пропадет из дома на целый день, будет затевать почти всегда опасные и сомнительные игры, лазить со своим Зеликом по объекту где надо и где не надо, появляться только ночью и сразу заваливаться спать, даже не посмотрев телевизор.

Наши старшие практически не общались друг с другом, может, ревнуя своих детей, может, завидуя, а только кричали на нас, обе стороны, каждая в своем доме, но почти в унисон: “Да отцепитесь же вы друг от друга хоть на минуту! Что у вас там, любовь?”.

А у нас и была любовь. И дружба. И соперничество. У нас было все. Нам больше никого и ничего не было нужно в целом мире. Мы вдвоем были тем самым андрогином, мифическим существом, цельным и совершенным, которое боги разделили на две части из зависти и из ревности. Но каждое лето мы воссоединялись, и плевать мы хотели на всех богов.

В том мифе из разделенного андрогина появились мужчина и женщина, но почему? За всю свою жизнь, познав сотни женщин, я не нашел ни одной, чьи выпуклости так же входили бы в мои впадины, а впадины — принимали выпуклости, чьи кабеля так же присоединялись бы к моим портам, с кем я сливался бы так просто и легко в одно, неделимое, как сливались мы, я и Динька.

6. Город богов

Теперь мне очень важно восстановить все, в подробностях. Воскресить свою память, продлить свое прошлое в настоящее, в будущее, собрать и склеить осколки. Ведь я еще хочу жить, я так хочу жить! А жизнь — это подробности.

Итак, объект ПП-2 был совершенно особым местом. Как ни старались его замаскировать, я думаю, и с воздуха он был легко различим. Прямоугольный остров порядка и гармонии среди живого хаоса чеченского села. Вычерченные дорожки, ухоженные кусты, плановая геометрия построек. Воссозданный в миниатюрном размере ландшафт даже не российского, а какого-то европейского местечка. Спецпоселенцы должны были чувствовать себя здесь особенными и по-особенному.

А для нас, детей, ПП-2 был идеальным местом для игр. Здесь было все. Детплощадка с крепкими, на стальных трубах, качелями: можно раскрутиться на полный оборот, сделать “солнце” — а как иначе готовить себя в космонавты, привыкать к перегрузкам? Лужайка для игры в бадминтон. Заасфальтированные дорожки, сходящиеся на правильных перекрестках, чтобы не просто гонять на самокатах и велосипедах, а изображать дорожное движение. Горка, строения гаража, деревья — многообразная местность для игр в прятки, в казаки-разбойники и в войнушку по самым причудливым сценариям. Освещаемая ночная беседка перед домом, чтобы мы резались в карты или рассказывали друг другу на ночь страшные истории.

И зря родители так убивались, что нас не загнать на обед. Какой обед, зачем? ПП-2 давало нам все, что нужно. Не отрываясь от игр можно было утолить голод плодами сливы, алычи, яблоками, грушами, айвой, черешней, малиной, смородиной, клубникой. Или испечь в костре картошку. Застрелить, ощипать и поджарить голубя. Ведь так гораздо интереснее, чем есть с тарелки под присмотром взрослых.

И взрослые не могли нам помешать. Днем почти все взрослое население ПП-2, кроме сменного сторожа у ворот да садовника, было “под горкой”, выходя только на короткий обеденный перерыв. И мы были полновластными хозяевами всей надземной части стратегического объекта. Они, титаны, трудились под землей, мы, боги, играли на солнечном свете. Ведь так и должно быть, правда?

ПП-2 был нашим городом, городом богов, городом детей.

7. Игры

В самом деле, чем мы занимались дни напролет? Мы играли.

Нет, не вдвоем. В ПП-2 было много детей, если того требовала игра, мы делились на две партии, в одной был Динька, в другой я. Иначе игра не имела смысла. Выходит, мы все же всегда играли друг с другом, я и он.

И были игры для дня и для ночи, вернее, для вечера, так как поздней ночью нам уже не давали играть, мы должны были идти домой. Но южные вечера темны оглушительно, вязки как самая черная ночь, поэтому — игры для дня и игры для ночи.

Для дня: войнушки, бадминтон, футбол, государство (мы печатали свои деньги, издавали газеты и назначали друг друга на разные звонкие должности).

Для ночи: прятки, “красное знамя”, “казаки-разбойники”, бильярд, карты, страшные истории. Например, для игры в “красное знамя” брались два красных цветка, гвоздика и роза (они срывались с кустов и цветников, изобиловавших вдоль дорожек). Эти цветки и олицетворяли знамена. Играющие разделялись, соответственно, на армию роз и армию гвоздик. “Знамена” прятались в секретном штабе. Очерченная для игры территория делилась строго пополам. Для победы в игре надо было узнать, где находится штаб и знамя соперника и выкрасть его. Но, проникнув на чужую территорию, игрок рисковал быть плененным: о местонахождении символа узнавалось от пленных, которых можно пытать, заламывая руки или заставляя поедать кислую зеленую алычу. Попавшие в плен соратники освобождались: для этого спасателю достаточно было прикоснуться к пленному. Но если быстрее успевали прикоснуться к спасателю, то и он оказывался плененным.

Был целый свод правил, для каждой игры, о, память моя слаба, теперь мне не вспомнить, но в каждой игре была своя цельная и несокрушимая логика.

И только мы, я и Динька, могли остановить игру или изменить правила. Ведь этот мир был придуман нами, для нас самих и всех остальных.

Устав от игр мы собирались, чтобы рассказать друг другу истории. Все пересказывали прочитанные в книгах, увиденные в фильмах, услышанные от других страшные истории — например, о каннибалах, которые делали пирожки с человечиной, или про “черный-черный гроб”. Но самые интересные истории рассказывал Динька. Его еще нужно было упрашивать. Немного поломавшись, он начинал повествование о своих героических деяниях. Ведь он был богом, ему было положено совершать сверхчеловеческие поступки. И он рассказывал. Как летал в космос с инопланетянами, как проплыл под водой по Волге и Каспийскому морю на сконструированной из бочки и стиральной машинки подводной лодке, как в Безмеине он сражался с конницей туркменов, только это была не конница, а ишачница, ведь туркмены, это все знают, ездят на ишаках. А у Диньки был стреляющий гвоздями пулемет, из которого он стрелял по ишакам и по их диким наездникам. Динька рассказывал обо всем обстоятельно, с подробностями и заверениями, что “все так и было, а если не верите — спросите у (называлось имя, фигурировавшее в описании очередного подвига), хотите — я дам его адрес в Безмеине”.

А мы верили. Я и сейчас верю.

8. Пророк

Итак, были титаны, наши родители, проводившие свои дни под землей, и были мы, боги. А были люди, они жили за стенами и разговаривали на чужом, непонятном языке. Они вообще жили по-другому, по-своему, хотя предполагалось, что подвластны богам и титанам.

И был Зелик, как проводник между мирами. Он жил в том, чужом мире и приходил играть с нами, в мире нашем. Он разговаривал с нами на нашем языке и с ними на их гортанном наречии.

Я всегда думаю о Зелике как о пророке. Может, только как о пророке наоборот. Ведь люди называют пророком того, кто приходит к ним с вестью от богов. Но как они назовут того, кто несет богам весть людей?

Но и оставив то, что он был из другого мира, Зелик был пророком, он говорил странные вещи. То, что он нигде не читал, то, что ему никто не рассказывал. Он говорил, что у всех: богов, людей, титанов и даже у ласточек — одинаковые души. И есть еще Большая Душа, одна для всех. И все души, они такие же, как Большая Душа, только маленькие. И это знание равнозначно счастью. А в школе нас учат всяким глупостям: математике и правописанию. Зачем нас чему-то учить? Ведь мы уже и так все знаем. Нам нужно только вспомнить. Мы все знаем, где-то внутри — и теорему Пифагора, и расстояние до ближайшей звезды, и, главное, что такое счастье. Но чтобы вспомнить, мы должны посмотреть на Того, Другого, Который в нас. А когда мы посмотрим, мы вспомним, да нет, мы поймем, что ничего и никогда не забывали, и не были ни титанами, ни богами, ни взрослыми, ни детьми, ни министрами, ни сторожами, ни собаками, ни кошками, ни ласточками, ни мальчиками, ни девочками, ни русскими, ни чеченцами.

Просто такая была игра.

9. Безмеин

Что я знал о жизни Диньки в те девять месяцев, когда он был далеко от меня? Я ничего не знал. С одной стороны тот далекий край, Туркмения, был царством тепла и света. Да, так было положено: Динька, летнее божество, должен был улетать в сказочную теплую страну — туда, где зимует лето. С другой стороны, ее не-известность, поту-сторонность: и так тоже должно было быть, ведь каждую осень божество цветения и жизни отправляется в обитель смерти. И даже название города, Безмеин — в этом слове мне всегда слышалось “бездна”. Или — “бездна змей”. А еще — “без имени”. Ведь нет имени у того места, где обитают мертвые, мы можем назвать его только отрицательно, как не-то и не-это, другое. И у мертвых тоже нет имени.

Тайна была и в рождении Диньки. Так всегда с божествами, их происхождение — загадка, миф. Мама у Диньки была, а вот отца не было. Как может не быть у человека отца? Но у Диньки его не было. Муж его матери, тихий и спокойный инженер, приходился ему отчимом.

Я знал от своих родителей, что Динькина мама забеременела в Шали от одного чеченца, они даже называли имя. Но жениться на ней этот чеченец не стал и даже знать не хотел ничего о своем сыне.

10. Отец

Я создаю все заново, склеиваю, собираю. И иногда мне светло и спокойно. А иногда больно, очень больно, я даже не хочу думать об этом, не хочу вспоминать. Но я должен. Иначе мне не найти себя, не выстроить, не собрать целиком.

Отец. Почему ты бросил меня, отец? Ведь ты и я — это одно, так должно быть, а ты бросил. Нет, не бросил, ты даже не знал, что я есть, ты не хотел этого знать, тебе это было не интересно. Почему, почему так, отец?

Из-за тебя, отец, у меня нет и не было в душе ни одного согретого уголка, только холод, только обида. Из-за тебя я стал ненавидеть свою мать. Потому что это она во всем виновата, она шлюха, блядь, она пое. лась с каким-то мерзким ублюдком, с тобой, отец, у нее было бешенство матки, а мозгов не было, ни мозгов, ни чести. У нее недостало мозгов даже вовремя сделать аборт.

А потом она вышла замуж, за тряпку, за бессловесного раба, она родила ему другого сына, а я, я всегда был лишним. И я люблю своего единоутробного брата, видит Бог, я готов порвать всех, кто осмелится уронить с его головы хоть волос. Пусть он даун, у него заячья губа, он дистрофик, но он мой брат — и я люблю его. А мать ненавижу. И не мать она мне. Как и ты не отец.

Я не был вам нужен, никогда не был нужен. Я смотрю “психологические драмы” голливудского производства, там одна и та же история, какойнибудь маньяк или просто неудачник, годы спустя все сетует: “Папа, почему ты не приходил на мои бейсбольные матчи?” А я, как я могу сетовать? На что? Какие матчи, какой бейсбол?! Ты забыл обо мне сразу, как только спустил свое поганое семя в вонючую дырку моей матери. Я не был нужен тебе, ты только хотел разрядить свой пистолет, грязный ублюдок.

И матери я не был нужен, она бросила меня на дедушку с бабушкой, а сама уехала в Туркмению и там вышла замуж. А потом стала забирать на девять месяцев, но зачем? Хотела, чтобы у нас была семья? Какая семья, я ненавижу вас, и тебя, и мать, и ее мужа.

Если и была у меня семья, то только дедушка с бабушкой, они меня любили, особенно дед. О, если бы он был моим отцом! Если мне было суждено родиться из проклятой утробы своей матери, то уж лучше бы он, дед, вые. л мою мать, свою дочь. Тогда бы у меня был настоящий отец. Но он не вые. л, а вые. л ты, подонок, и у меня нет отца, был только дед. Когда дед умер, у меня никого не осталось.

А эта тварь забрала меня в свой Безмеин, чтобы у нас была семья. Лучше бы она сдохла, вместе со своим бескостным мужем, а не дедушка.

Кем была для тебя моя мать, отец? Просто русской сучкой, блядью, проституткой? Ведь ты чеченец, ты, наверное, был горд этим. Был, потому что я надеюсь, что тебя убили, вас убивали, всех, и так было надо. Русские женщины — проститутки для вас. Она была дурой, молодой учительницей, приехавшей по распределению в шалинскую школу. А ты говорил ей красивые слова, вы умеете красиво говорить, шакалы. Потом вые. л и пнул ногой под жопу, а еще рассказал своим друзьям, чеченцам, и вы забавлялись этой историей, как ты, джигит, соблазнил русскую сучку.

Где же твоя честь, отец? Вы, чеченцы, гордитесь своей честью, своими обычаями, уважением к женщинам. Вы не позволяете себе даже прикоснуться к руке девушки, если не намерены взять ее в жены. На свиданиях вы целомудренно стоите в нескольких метрах друг от друга, так, что едва можно слышать голос. Любую девушку вы зовете “красавицей”, любую женщину “матерью”, а если разводитесь, то забираете своих детей, не оставляете их женщине. Но это только среди своих. Русские для вас вне закона, с ними можно делать все, что захочешь, обманывать, убивать, бать. Таков ваш обычай. Вы лицемеры и подлецы.

И я ненавижу тебя, я ненавижу себя, за то, что во мне течет твоя кровь и кровь твоего народа, будьте вы прокляты!

11. Бастард

Мы были одним целым, подходили друг другу во всем, мы понимали друг друга. Значит ли это, что мы никогда не ссорились? Нет, мы ссорились. Однажды даже случилась война.

Начиналось с мелочи. Я не помню, с какой. В чем-то не сошлись, о чем-то поспорили, стали говорить друг другу обидные слова. И когда злость уже кипела, переливала через край и у нас, мальчишек, не хватало желчи, мы вспомнили то, что слышали от взрослых. У взрослых больше яда, больше ненависти и отвращения — и мы позаимствовали все это у них.

Динька, состроив гримасу презрения, сказал:

— Закрой свой рот, ты, вонючий чучмек, чурка!

Гнев начал подниматься во мне, откуда-то снизу живота, но “месть — это блюдо, которое надо подавать холодным”. У меня было оружие для контрудара. Поэтому, подбоченившись и сплюнув наземь сквозь зубы, я криво усмехнулся и спросил:

— Значит, я чурка? А ты тогда кто?

— Я русский! — ответил Динька.

Я выдержал небольшую паузу, предвкушая удачный удар, понимая, как больно я сделаю Диньке. И сказал:

— Ты хоть знаешь, кто был твой настоящий папа? Твой папа был чеченец, значит, и ты чеченец. У меня тоже мама русская, а папа чеченец. Но мой папа любит меня и мою маму, а твой отец обрюхатил твою мамашу и бросил, а ты ему не нужен! Ты выблядок, вот ты кто!

12. Война

Моя мать никогда не рассказывала мне об отце. Я узнал о том, кем он был, от Зелика, во время ссоры. Это было обидно, но я сразу понял: то, что он говорит, правда. И оттого мне было еще обиднее и больнее. Я до крови закусил губу и еле сдержался, чтобы не расплакаться. Потом топнул ногой и сказал Зелику:

— Не приходи сюда играть! Мы больше не дружим с тобой!! Война!!!

— Война!!! — повторил Зелик и тоже топнул ногой. Мы развернулись друг к другу спинами и пошли прочь, каждый в свою сторону, я — к беседке перед домом, Зелик — к выходу в железных воротах.

В беседке я немного поплакал. Потом пошел домой, молча поужинал и сел смотреть телевизор. Когда мама отправила меня спать, я ушел в свою комнату, но долго не мог заснуть. Сначала я думал об отце. Потом стал гнать эти мысли прочь; я решил действовать.

Утром, после завтрака, когда все дети ПП-2 вышли играть во двор, я объявил чрезвычайное собрание. “А где Зелик?” — спросили меня. Я ответил, что Зелик оказался гадом и предателем, он за чурок, которые живут за стеной, поэтому мы поссорились и я объявил войну Зелику и всем его чуркам. Дети встретили известие о войне с восторгом. Видимо, они думали, что это еще одна, новая и интересная игра. Ведь мы с Зеликом всегда придумывали игры.

Сразу наметили план боевой операции: первое сражение устроим у запасных, пожарных ворот. Там нет сторожа, к тому же они выходят как раз на улицу, где живут Зелик и его друзья-чурки. Мальчики вооружились рогатками, набрали полные карманы камней. Трех девчонок назначили подносить боеприпасы и перевязывать раненых. Кто-то притащил из дому настоящую аптечку, с бинтами, зеленкой и йодом.

Когда все было готово, отряд выдвинулся к пожарным воротам; стрелки заняли позиции на деревьях, воротах и стене. Я засвистел и крикнул:

— Зелик!

Противники появились внезапно, со стороны двора Зелика и сразу кинулись в атаку, на ходу швыряя камни. Один камень попал в голову сидевшему на дереве Сереже, он свалился с ветки, громко заплакал и прикрывая рукой окровавленный лоб, побежал домой. Тогда и мы все послезали со своих мест и бросились врассыпную, не дожидаясь, пока придут родители Сережи и нам всем попадет.

Армия чурок ликовала. Из-за стены доносилось:

— Вурррооо! Русы-трусы, русы-трусы, русы-трусы!

Про Сережу мы все дружно наврали взрослым, что он упал и ударился головой об асфальт, но больше никто из детей ПП-2 идти на войну не хотел.

И потянулись неинтересные дни. Без Зелика ни одна игра не клеилась. Без него лето перестало быть летом, каникулы потеряли смысл. И я скучал. Признаюсь, я скучал по нему.

Тогда я взял белую тряпку и снова пошел к пожарным воротам. Привязал тряпку к палке, залез на верх ворот и стал свистеть. Зелик играл на улице с соседскими мальчиками. Увидев меня с белым флагом, чеченские дети завопили:

— Рус-трус, рус-трус! Сдаваться хочешь?

Я заорал:

— Предлагаю мир! Мне надо поговорить с Зеликом.

— Не будем с тобой говорить, русская свинья! Не нужен твой мир. Ты трус, как все русские! — кричали дети. И еще что-то по чеченски, наверное, оскорбительное или смешное, так как при этом они громко хохотали.

— Мне надо поговорить с Зеликом! — повторил я. В кучке пацанов произошло замешательство. Видимо, Зелика отговаривали. А он молчал и не знал, как ему поступить. Потом все же отделился и подошел к воротам:

— Ну, говори.

— Зелик, давай помиримся. Приходи к нам играть.

Чеченские дети услышали мои слова и начали наперебой говорить что-то Зелику. Зелик постоял молча, потом развернулся и ушел к себе домой.

Но на следующий день, уже утром, Зелик пришел в ПП-2, и мы снова играли вместе.

13. Возвращение

Узнав от меня о своем настоящем отце, Динька объявил войну. С этим известием я пришел к ватаге соседских мальчишек. Девять месяцев в году я играл с ними, но на три месяца, каждое лето, оставлял их компанию и пропадал в ПП-2. Естественно, меня осуждали за это: “Что, опять с русскими идешь играть? Динька приехал и друзья больше не нужны?”.

Возвращение блудного сына национальное окружение приняло с удовлетворением. Без колебаний была поддержана идея войны с русскими детьми из ПП-2.

Победа в сражении у пожарных ворот была одержана нами так легко, что это даже не интересно. Но настоящая схватка началась позже, когда Динька предложил мир и пригласил меня снова приходить играть в ПП-2. Эта схватка происходила, конечно, внутри меня. С одной стороны, была обида на Диньку, да и чеченские пацаны снова сочли бы меня предателем, променявшим их на русских. С другой стороны, он был мне нужен, Динька. Я тосковал без него, и мне очень хотелось с ним играть, как прежде.

На следующий день я пошел в ПП-2. Однако уже не пропадал там с утра до вечера каждый день, как раньше. Я стал чаще играть и с соседями. Так я учился жить на две страны, на два мира.

А с Динькой мы больше не говорили об этом. Никогда не говорили. Ни о чурках и русских, ни об его отце. Наверное, зря. Просто тогда я не смог бы ему всего объяснить, не нашел бы таких слов. Если бы я смог поговорить с ним сейчас, я бы постарался. Но он уже мертв, поэтому только в своем уме и памяти я могу к нему обратиться.

Динька, нельзя считать людей варварами, дикими, бескультурными, чурками только потому, что их культура отличается от твоей. С их стороны и ты выглядишь дикарем. Надо понять, что люди разные. У каждой нации своя история, свои традиции, свой язык. Русские называли иностранцев “немцами”, то есть немыми, так как им казалось, что если человек не говорит на их языке, значит, он вообще не умеет говорить и все равно, что немой. Это и есть психология дикарей, каждое племя первобытных людей считало собственно людьми только себя, а других — нет. “Ад — это другие”. Оттого самоназвания многих народов обозначают простое слово “люди”. Например, нохчи, от “нах”. Позже появилось “вай-нах”, наши люди. То есть другие — они тоже люди, хотя и чужие. Хотя бы какое-то движение вперед.

У дикарей обычаи и ограничения распространяются только на соплеменников, а инородец всегда вне закона. С ним можно поступать как угодно. Это и есть дикость, варварство. И те чеченцы, которые считают, что должны быть нравственными только в своем кругу, а с чужими можно быть распущенными и жестокими, — они лицемеры, подонки, они не понимают законов гор, обычаев своего народа. И те русские, которые презрительно именуют иноплеменников “чурками” или еще как-нибудь, которые считают, что чеченцы — вне закона по определению и их можно и нужно убивать, истязать, как вздумается — самые худшие из первобытных дикарей, настоящие чурки.

А твой отец… Я не должен был говорить тебе о нем так, прости меня. Но и ты, ты тоже мог понять, хотя бы постараться понять. Это не вина твоя, не позор. Просто судьба, испытание. В Коране сказано, что Аллах не посылает человеку такого испытания, которого тот не смог бы вынести. Ты сильный, Динька, ты всегда был сильным, поэтому Аллах подвергал тебя суровым испытаниям, ведь ты мог преодолеть все и сохранить в сердце чистоту и любовь.

И, знаешь, мы все — как ты. Все люди, они не знают, кто их отец. Мы знаем только свою мать — вот она, эта земля, эта природа, ее можно видеть, слышать, трогать руками. Но никто не видел отца. А когда мы узнаем, внезапно, как ты, кто он, то оказывается, что мы — одной крови. Мы все одной крови. Мы братья.

14. Солнечная страна

Как я жил в Безмеине девять месяцев в году, от одних летних каникул до других? Обыкновенно, как жили все дети в СССР. Ходил в школу, занимался в спортивных секциях. Я увлекался вольной борьбой, потом самбо и фехтованием.

Безмеин был обыкновенным русским городом, хотя и находился в Туркмении. Большинство населения составляли русские, поселенные здесь, чтобы работать на большой электростанции и промышленных предприятиях. Жило в городе и немного туркменов, с нами учились их дети, но городские туркмены были обрусевшими. Настоящие туркмены жили в сельской местности. Иногда они приезжали в город и, в своих ярких халатах, с головами, обмотанными тряпками, на ишаках, выглядели так, как будто сбежали с карнавала или съемок кинофильма по мотивам восточных сказок.

Иногда мы с пацанами, увидев на улице такого али-бабу, забрасывали его булыжниками. Он слезал с ишака, громко ругался на своем языке и гнался за нами, закрывая руками голову от летящих камней.

А на праздниках в школе, когда разыгрывался сюжет “15 республик — 15 сестер”, в туркменскую национальную одежду наряжали темненькую Риту, хотя она была еврейкой.

Безмеин был новым, красивым городом. С белоснежными многоэтажками, широкими прямыми проспектами, фонтанами и парками, кафетериями и кинотеатрами. И жизнь в нем была современной.

Мы рано взрослели. В пятом классе я уже целовался с подружками взасос, а в седьмом девушка с соседней улицы завела меня в подвал, раздела и сделала мужчиной.

В Шали все было по-другому.

15. Безумие

Что-то стало меняться, сначала незаметно, исподволь. Потом все реальнее, тверже. Во мне поселилась другая сила, она рвала меня изнутри, тянула вверх мое тело, прорывалась угрями на коже.

Приехав на очередные каникулы, Динька стал рассказывать уже не о том, как он летал в космос или плавал на подводной лодке. Теперь темой его подвигов были девушки, которые, если верить его словам, десятками признавались ему в любви и хотели сделать с ним “это”. Об “этом” Динька рассказывал скупо, хотя всем нам, особенно мне, так хотелось деталей, подробностей. Но он, пространно описав предысторию события, в самом интересном месте ограничивался фразой вроде “ну, тогда я тоже снял штаны и вые. л ее”. Мы и верили, и не верили. Ведь все это для нас было даже фантастичней, чем полеты в космос.

Но сомнения развеялись еще через год. Изменилось не только время, наш возраст и то, как мы видели мир. Изменился сам Динька. Стало слишком очевидно, кто он…

Еще пару лет назад — угловатый мальчик, со смешными оттопыренными ушами. Теперь земной бог, настоящий Аполлон. Благородный профиль, безупречно сложенное тело, всегда загорелая и манящая кожа, к которой так хочется прикоснуться, а уши прикрыты черными вьющимися волосами.

Взрослые уже не запрещали ему выходить за стены ПП-2, и мы гуляли по всей округе. Это стало настоящим бедствием для окрестных девушек. Увидев Диньку в первый раз, они замирали и так стояли несколько минут, бесстыдно пожирая его глазами. Дальше было настоящее коллективное помешательство. Сарафанное радио распространило сведения о том, кто этот красавец, где он живет, как его зовут. Девушки стекались чуть ли не толпами. Завидев Диньку, еще издалека без всякого стеснения орали: “Денис!” Пользовались любым поводом, чтобы пообщаться с ним. Эпидемия принимала все более тяжелые формы. И вот уже пошли откровенные признания в любви. Причем чувство ревности этим девушкам было, похоже, не знакомо. Они могли прийти вдвоем, втроем, вчетвером, с подругами или сестрами. Все искренне и с выражением произносили твердо заученную по-русски фразу: “Денис, я тебя люблю!” — и при этом звонко смеялись. И никто не смущался, как будто бы речь шла о чем-то совершенно обыкновенном и естественном. Динька улыбался в ответ соблазнительнейшей из улыбок, обнажая два ряда ровных и белоснежных зубов, отпускал комплименты на грани фола, назначал свидания.

И я, и все юноши нашей округи были просто в шоке. Уж такого мы точно не ожидали от своих скромных чеченских девушек. Встречаясь с нами, они опускали глаза, из них слова было не вытянуть, а уж пригласить на свидание в уединенном месте — об этом мы и думать не могли!

Но для них Динька был другим, он был вне закона. С ним было можно все, чего нельзя с нами, и они были готовы. Я уверен, что, предложи Динька какой-нибудь из них переспать с ним сразу, с первой встречи, едва ли кто отказался бы. Но Динька не давался так просто. Он очаровывал, мучил, обольщал и… все. Оставлял их на полпути.

Мне кажется, что он мстил. Хотя кому и за что?

16. На току

В одни из летних каникул Зелик сказал, что пойдет работать в совхоз, на ток, в ночную смену. Заработать денег на одежду и обувь к учебному году, натаскать зерна для домашней живности. Вся местная молодежь лет с четырнадцати-пятнадцати летом работала в совхозе. Зарплата была маленькая, но зато позволялось после смены унести с собой сумку с пшеницей, кукурузой или даже семечками подсолнуха. Вернее, не совсем позволялось, через проходную зерно было не вынести, и даже у тайного лаза несунов иногда поджидал старый дедушка-сторож, заставлявший нести ворованное обратно и высыпать в элеватор. Но в целом на это смотрели сквозь пальцы. Иначе никто не стал бы работать.

Ни денег, ни тем более зерна мне не требовалось. Мать и отчим и так одевали меня в самую модную одежду, скота и домашней птицы мы, конечно, не держали, живя в благоустроенной по-городскому квартире в четырехэтажном доме. Но оставаться одному в ПП-2 было скучно. И я упросил бабушку, чтобы она разрешила мне пойти работать с Зеликом.

Зелик все устроил через своих знакомых. Официально работать можно было только с 16 лет, но вместо нас в ведомостях заработной платы оформляли каких-то других людей, совершеннолетних. Так делали все в округе. Без детского труда совхозу было бы не потянуть битву за урожай.

Совхозный ток представлял собой заасфальтированное волнами поле, элеватор, склады и цех по производству травяной муки. Мы работали на погрузчиках — самоходных установках с конвейерной лентой, загружая в машины зерно, золотыми барханами уложенное под открытым небом. Когда собирались тучи, мы накрывали барханы брезентом, а после дождя сушили зерно — пересыпали барханы погрузчиком.

Заборная лента погрузчика уже бархана, поэтому приходилось часами махать деревянной лопатой, подкидывая к ленте осыпающееся с краев зерно. Иногда нас отправляли на элеватор или ссыпать травяную муку в мешки. Работа тяжелая. Но на току было весело.

Все это больше напоминало праздник, чем трудовые будни. У чеченцев в Шали не было дискотек или клубов. А здесь каждый вечер собиралась вся окрестная молодежь, и парни, и девушки. Ночная смена начиналась в четыре пополудни и заканчивалась в час ночи. И всю дорогу из магнитофона в тракторе хрипела громкая музыка: “Ласковый Май”, “Мираж” или “Modern Talking”. По ходу работы мы разговаривали, перебрасывались шутками, знакомились. Девчонки кокетничали. Парни распускали хвосты.

А в перерывах можно было упасть на золотой бархан где-нибудь подальше от гремящей сельхозтехники и лежать, смотря в звездное небо.

На току я впервые подружился с другими чеченскими парнями, кроме Зелика. Хотя произошло это не сразу, сначала пришлось несколько раз подраться.

17. Поединок

И вот, девушки нашей округи уже познали сладость общения с божеством. Но парням только предстояло узнать Диньку. Это случилось еще через девять месяцев, когда Динька пошел вместе со мной работать на ток.

Чеченцы приняли чужака в штыки. Было достаточно уже того, что он не наш, он русский, а тут еще почти все девушки не сводили с него глаз. Поэтому было решено, что Диньку следует поучить. Я знал, что вставать в оппозицию бесполезно и соблюдал нейтралитет. Учить Диньку должен был Бислан Сабиров, из семьи пришлых, кабардинцев, старательно стремившихся очечениться. Сабиров был старше и меня, и Диньки, раньше он дрался со мной и чаще всего побеждал. Теперь настала очередь моего друга.

Не прошло и нескольких смен, как Сабиров придрался к Диньке, наговорил ему обидных слов и так устроил повод для драки. Драться вышли за ток, к старым комбайнам.

Диньке хватило нескольких минут, чтобы завалить задиру и блокировать его болевым приемом. Динька был очень спортивен, развит. Знал приемы самбо, обладал силой, гибкостью и быстрой реакцией. Толпа парней-зрителей констатировала победу Диньки и стала смеяться над Сабировым. Бислан пообещал, что возьмет реванш завтра.

И так продолжалось смену за сменой. Поединки чужака с Сабировым стали штатным развлечением. Динька демонстрировал разнообразные приемы, укладывал соперника, показывал удушения и другие хитрости самообороны. Но никогда не бил побежденного.

И все же симпатии зрителей, кроме меня, конечно, были на стороне Бислана. Победу Диньки встречали недовольными возгласами, и все ждали, когда кабардинец возьмет реванш. И он взял реванш. Это должно было случиться просто по закону вероятности. Однажды Динька, делая сложное движение, не заметил валявшейся в траве железки от комбайна. Он вывихнул ногу и упал. Тут же Сабиров навалился сверху и стал кулаком наносить удары по его лицу. Динька был почти без сознания от боли в ноге, от сыплющихся тычков в лицо и не мог достойно сопротивляться. Я потребовал остановить схватку. Парни подождали, пока Сабиров не превратил лицо Диньки в кровавое месиво и, наконец, оттащили его. Все, объявили они, бой закончен, русский побит.

Но… все уже повернулись к нам, к Диньке и ко мне, помогающему Диньке подняться, спиной и расходились, как…

Вдруг, неожиданно для всех, Динька, собрав остаток сил, оттолкнул меня и сказал, с трудом шевеля разбитыми в кровь губами:

— Я не побит. Я буду дальше драться.

Вся свора в изумлении оглянулась. Сабиров, хвастливо посмотрев на парней, подошел к Диньке. Он сделал обманное движение руками, Динька попытался выставить блок и получил удар ногой, с размаху, между ног. Динька согнулся от боли, и Сабиров нанес еще один удар ногой, по голове. Динька упал. Ватага злобно хохотала.

А Динька опять встал, еле держась на ногах, попытался принять стойку и знаком показал, что дерется дальше. Сабиров быстро приблизился, ударил его кулаком в живот и головой в лицо. Диньку скрючило. Сабиров схватил его за волосы и несколько раз приложил коленом, а потом отбросил на траву.

Динька встал, медленно, боком, сжал кулаки, поднял их к разбитому лицу и что-то произнес, кажется, “давай, гад”. Я больше не мог на это смотреть, я бросился вперед и встал между Сабировым и Динькой:

— Все, хватит! Если хотите, пусть Бислан теперь дерется со мной.

Самый старший из наших парней, Адам, подошел ко мне и сказал:

— Это не твое дело. Он хочет драться, пусть дерется. Все по-честному, один на один. Когда будет надо, будешь драться ты.

Меня оттащили, а Сабиров нанес Диньке еще несколько ударов, но уже шутя, вполсилы. Забежал сзади и ударил Диньку ступней по ягодицам. А Динька внезапно обернулся и сделал красивый мах правой ногой, попав Бислану прямо в челюсть. И, не удержавшись на одной ноге, сам рухнул и уже не мог подняться. Бислан завыл и бросился было на лежащего Диньку, но тут Адам строго крикнул ему:

— Стой!

Динька лежал на траве, Бислан стоял, держа рукой выбитую челюсть, вся компания стояла кругом и смотрела на происходящее в полном недоумении.

— Это какой-то странный русский. Я был в армии, многих видел. Таких русских я не видел. Русские так не дерутся, — высказался Адам.

— А кто вам сказал, что он русский? — Это произнес я, и все уставились на меня с непониманием. Я продолжил: — Он не русский. Его отец Бачаев Аслан, из нашего тэйпа, Эрсной. Просто Динька живет в Туркмении, с матерью, и чеченского языка не знает. Бачаев не женился на его маме. Динька сын чеченца и чеченец, настоящий чеченец, не то что некоторые, приехавшие из Кабарды и выучившие чеченский язык, но не знающие настоящих чеченских обычаев и бьющие того, кто упал. Динька наш тэйпан вош, брат.

— Почему ты не сказал нам этого раньше? — спросил Адам.

— Раньше вы бы не поверили, — ответил я.

Мы говорили по-чеченски, и Динька ничего не понял. Адам сам подошел к нему, помог подняться, крепко сжал его руку и обнял, прикоснувшись своей щекой к его щеке.

— Извини, Денис. Ты наш брат и теперь, если что, только скажи нам. Мы всех за тебя убьем, — это Адам сказал по-русски. Потом обернулся и начал говорить снова по-чеченски, обращаясь к Сабирову: — А ты вали отсюда, кабардинская собака. У тебя нет благородства, в честном бою победить не можешь, только и умеешь, что лежачего бить. Кто вы, Сабировы, тут такие, чтобы поднимать руку на наш тэйп? Тъэбяхкин нах, пришлые люди. Бросили землю отцов, могилы предков, кочуете как цыгане. Уходи от нас.

18. Яблоко от яблони

Это лето, когда мы с Зеликом вместе работали на току, было нашими последними каникулами. И я, и Зелик пошли в школу с шести лет и в шестнадцать уже заканчивали десять классов. Зелик учился на одни пятерки, родители готовили его к поступлению в городской вуз. Меня учеба никогда не интересовала, мне нравилось заниматься спортом, поэтому моя успеваемость была едва удовлетворительной и институт мне не светил.

В тот, выпускной год, я впервые приехал в Шали зимой, на каникулы. Так как летом приезжать уже не собирался: Зелика не будет, да и у меня начнется другая жизнь.

И вот, отзвенел последний звонок. Мне было все равно, куда идти учиться дальше, и я подал документы в ПТУ, где учили на электрика. Зелик поступил на юридический факультет Ростовского университета. Об этом я узнал из его письма. Тогда, зимой, мы договорились переписываться. Я продолжал заниматься спортом, участвовал в квалификационных соревнованиях, получил КМС по вольной борьбе.

А в семнадцать произошло вот что. Одна из девушек, с которыми я встречался, забеременела. Дурочка, она даже мне ничего не сказала. Ее положение стало явным, и аборт делать было поздно. К моей матери пришли ее родители. Я все понял, столкнувшись с ними в дверях нашей квартиры. Только я зашел, как мать раскрыла на меня свою пасть и стала орать про то, что я гадкий блядун и другие мерзости.

Но я остановил ее. Я сказал, мол, мама, яблоко от яблони недалеко падает, так ведь ты думаешь? Какой был мой папаша, такой и я, так выходит? Так вот хрен вам всем. Я женюсь на этой девушке, и мне наплевать, что ты по этому поводу думаешь.

Едва мне исполнилось восемнадцать, мы зарегистрировали брак. Стали жить вместе с ее родителями, которые вскоре стали хорошо ко мне относиться и заботились о нас, молодых, безработных и безденежных. В положенный срок у меня родилась дочь. И был призыв. Никаких отсрочек я добиваться не стал и ушел служить в армию, оставив жену и ребенка на попечение тестя и тещи. У меня была мечта служить в Псковской воздушно-десантной дивизии. И эта мечта исполнилась: приняв во внимание мою отличную физическую подготовку, меня взяли в десант.

Служба проходила, в общем, хорошо. Первые полгода было тяжело, как всем. Но зачмырить себя я не дал. А когда сошелся с парнями с Кавказа, которые признали меня своим земляком, вопрос о моем статусе даже в условиях дедовщины больше вообще не стоял. Мне нравились постоянные физические нагрузки и строгая дисциплина. А еще атмосфера настоящей мужской дружбы.

Приходили письма от Зелика, он рассказывал о своей студенческой жизни, я отвечал, писал о том, как служу. Первое время мы писали друг другу часто, потом все реже, но надеялись встретиться, когда закончится срок моей службы. Один раз я съездил в отпуск домой, в Безмеин, к жене и дочери.

А потом настал долгожданный дембель. Старшим сержантом, десантником, отличником боевой и физической подготовки я поехал в Туркмению. Но нашел там уже совсем не то, что оставил два года назад.

За это время придурковатый пьяница и его хитрожопые еврейские советники развалили Советский Союз. Туркмения стала независимым государством Туркменистан. Безмеин наводнили туркмены, самые настоящие, али-бабы. И даже наши, городские туркмены стали вести себя совсем по-другому. Враз отучились понимать русский язык. Русских выживали из города. Устраивали погромы, избиения. Увольняли с работы. Стало невозможно никуда устроиться, и я не стал продолжать бесполезную учебу в ПТУ, которое уже даже как-то переименовали.

Мы с другими русскими парнями несколько раз задавали трепку этим погонщикам ишаков, но все заканчивалось тем, что нас бросали в КПЗ милиционеры, уже сплошь туркмены. Мы не могли изменить положения вещей. Русские уезжали — семьями, целыми поездами. Даже продать квартиру было практически нереально. Туркменские покупатели приходили и давали унизительно маленькую цену, а когда мы не соглашались, повторяли: ну, как хотите. Все равно уедете, и мы заберем квартиру даром.

России было насрать на нас. Когда-то она поселила здесь русских, вывезла из родных краев, чтобы они работали на благо большой страны. А теперь забыла, бросила. Так мы чувствовали себя — как забытый отряд в далеком тылу врага. Нас гнали отсюда, и никто не ждал нас там, в России.

В конце концов уехал и я, взял жену и ребенка, упаковал вещи в чемоданы и уехал. Как я выбирал, куда ехать? Мне было все равно. Нас нигде не ждали. Мы с женой расстелили на полу большую карту Советского Союза и попросили дочь ткнуть пальцем в любое место. Ее пальчик остановился на городе Пермь. Туда мы и поехали.

В Перми меня взяли в ОМОН. Я служил в десанте, поэтому проблем с трудоустройством не возникло. Хуже было с жильем. Еле нашли для нас комнату в общежитии. И все же это было лучше, чем пропадать в Туркмении.

А страна продолжала трещать по швам. И вот началась война в Чечне. Когда бойцов ОМОНа стали посылать “в командировку” на эту войну, я изъявил желание поехать. Обещали солидные “боевые”, что было весьма нелишним для нашей семьи. Но не только в этом была причина. Мне хотелось вернуться туда, посмотреть на места своего детства. Может, я хотел встретить своего отца.

И убить его.

С Зеликом мы давно потеряли связь. Моего нового адреса в Перми он не знал. Я ему не писал. Да и почта в Чечне едва ли работала.

19. Зима

Что-то сломалось в этом мире, разладилось, пошло наперекосяк. Динька приехал зимой. Это было нелепо. Он был такой же красивый и загорелый, божество лета, Дионис — а вокруг лежал подтаявший снег, лужи стянуты льдом и я укутан в теплую одежду. Да, мне было странно внутри, но сердце мое все равно радовалось встрече с Динькой. Я обнял его и пожал ему руку. Мы пошли гулять по улице. Мне так хотелось не выпускать его руки из своей, но мы уже не были детьми и не могли позволить себе такие нежности. Поэтому мы просто шли рядом и разговаривали. Это была наша последняя встреча, моя и Диньки.

Если не считать того дня, когда он погиб.

Закончив школу с медалью, я поступил в Ростовский государственный университет и стал жить в Ростове, приезжая в Шали только на каникулы. О городах, где жил, — либо хорошо, либо ничего, поэтому я ничего не буду рассказывать о Ростове. Учеба длилась пять лет. За это время сначала пытались реформировать, а потом отменили марксизм-ленинизм и переписывали учебные программы. Менялась законодательная база, социалистическое право уходило в прошлое. СССР распался, ГКЧП, ваучеры, приватизация, деноминация. Демонизация. Деньги, отложенные моим отцом на сберкнижку для того, чтобы я купил себе квартиру после окончания вуза, трансформировались в стоимость бутылки портвейна.

Эта была еще и эпоха романтического бандитизма. Самым привлекательным был образ “чеченской мафии”. Многие мои сверстники уехали в большие города России и стали там крутыми бандитами и бизнесменами. Еще больше вернулось домой в гробах. Много позже я понял, что никакой “чеченской мафии” не было. Руками понтовитых и безбашенных горцев все, кому не лень, таскали каштаны из огня. В Питере тамбовцы и казанцы, деля сферы влияния, использовали чеченцев как боевые отряды. Алхазуры с казбеками падали на мостовые с простреленными головами, а владимиры и талгаты получали свои кормушки. В Москве банковские мошенники с еврейскими фамилиями опускали финансовую систему через поддельные авизо, а светились при этом те же вездесущие “чеченцы”. И так было везде.

Меня, признаться, все это почти не занимало. Я учился, а природную склонность к романтике и авантюризму удовлетворял любовными приключениями, в которых здесь не было недостатка. Через пять лет я получил свой диплом о высшем юридическом образовании и вернулся в Шали.

В Чечне уже правил Дудаев. Моего отца отправили в отставку с должности в районной администрации за пророссийские настроения. Куда мне было устраиваться на работу, я не знал. Ичкерия объявила, что живет по законам шариата. Шариату нас на юридическом факультете не обучали. Разве что только поверхностно, в рамках курса истории государства и права.

С моим дядей, алкоголиком и мастером на все руки, и двоюродным братом Ахмедом мы основали предприятие, которое я гордо окрестил “Заводом Форда”. Мы покупали по дешевке старые и разбитые машины и собирали из груд металла автомобили, которые затем продавали на авторынке в Шали. ГАИ, как таковой, не существовало, о регистрации номерных знаков, ПТС и перебивке номеров двигателей и кузовов заботиться нам не приходилось. Главное, чтобы машина передвигалась своим ходом, желательно на низкокачественном самодельном бензине, которым торговали на каждом углу ведрами и трехлитровыми банками.

И наши машины передвигались не хуже остальных. О, какие монстры выходили из нашей мастерской! “Жигули” и “Волги” скрещивались с иномарками, переставлялись двигатели, ходовая — все, что хоть как-то совмещалось друг с другом. Если что не очень совмещалось, наш главный инженер-конструктор, дядя, дорабатывал детали с помощью нехитрых слесарных инструментов. Кузова рихтовались, шкурились, красились в модные цвета — и вот новый роскошный автомобиль уже готов на продажу. Войдя во вкус, я клеил на заднем стекле выпускаемых нами машин объявление: “Завод Форда. Ремонт и восстановление любых автомобилей. Шали, ул. Набережная, 24”.

20. Танки

В политику мы не лезли, занимались исключительно своим бизнесом (бородачи в зеленых халатах, устраивавшие дикие пляски с автоматной стрельбой на площадях, нас не интересовали), но плодами наступившего хаоса воспользоваться были не прочь, как все.

Недалеко от Шали находился военный городок. Там располагалась воинская часть, казармы, квартиры офицеров, учебные поля, ангары. Все это мы увидели только при Дудаеве: во времена советской власти чеченцев на территорию военного городка не пускали. По какой-то удивительной договоренности с российским правительством, дислоцировавшаяся под Шали воинская часть была снята с места и отправлена в Россию, а большая часть военного и технического имущества оставлена здесь. И всё Шали потянулось грабить городок.

Не могли оставаться в стороне и мы. В один из вечеров, оседлав “москвич”-пикап, мы с двоюродным братом двинулись в военный городок, надеясь поживиться на останках военного автохозяйства полезными запчастями, а удастся — и целый грузовик были не прочь стянуть. Проехав уже не охраняемый, с вывороченным шлагбаумом, въезд в городок, мы направились к скопищу ангаров. У ангаров стоял дед в защитной форме и с зеленой повязкой на шапке, видимо, поставленный ичкерийской властью стеречь имущество.

— Ваша (уважительное обращение к старшим), пусти, пожалуйста, запчасти посмотреть! — попросил его я.

— Сто долларов! — ответил хранитель воинских запасов.

Мы поторговались и сошлись на пятидесяти.

— Открывайте ангары и берите, что хотите.

Замок на двери в ангар мы сломали монтировкой и проникли внутрь. Когда осмотрелись…

— Ёёёёёёёёёёёёёёё…ый в рот! — вырвалось у меня. В ангаре стояли танки, настоящие танки, рядами, с зачехленными орудиями, пахнущие соляркой и машинным маслом.

— Какого х..??? — еще сказал я и подумал: что же теперь будет?..

Танки спали, но сон их был чуток. Чувствовалось, что недолго они будут вот так стоять…

21. Бомбы

Выгонять танк из ангара мы не стали. Зачем нам танк? Конечно, с учетом того, что он обходился нам в 50 долларов, а на рынке его можно было продать за 2 тысячи, это была бы хорошая торговая операция. Но мы не хотели портить имидж своей фирмы. Завод Форда (Шали, ул. Набережная, 24) — гражданское предприятие и военной техникой не занимается.

А в воздухе запахло войной. Россия грозила применением силы. По ичкерийскому каналу бесновался усатый фюрер Дудаев, призывая вступать в национальную гвардию, защищать свободу и независимость с оружием в руках. Объяснял, как устраивать бомбоубежища и спасаться от артобстрелов и бомбардировок.

Люди крутили пальцем у виска. Как же, сейчас, все бросим и пойдем с автоматами танцевать. Синкъерам (вечеринку) устроим. Только ты нам тогда не бородачей присылай, а красивых девушек! С кем нам ловзар (свадьбу) справлять, с этими небритыми мужиками? Может, нам и спать с ними? Э, сам с ними спи. Нам надо работать, деньги зарабатывать, жениться на красавицах, дома строить, детей рожать. А с русскими сам разберешься. Москва тебя поставила, Москва и снимет. Мы и знать тебя не знали, ни тебя, ни всех твоих ламарой (спустившихся с гор). Кто ты вообще такой, какого тэйпа? Горный еврей из тъебяхкин нах. Голову лечи! В Афганистане ущелья ковровыми бомбардировками выравнивал, думаешь, и русские так сделают? Здесь не Афганистан, если русские думают, что Чечня — часть России, с чего они будут бомбить свою территорию?

На Новый год начался штурм Грозного. Грохот взрывов со стороны города не прекращался ни днем, ни ночью. Некоторые шалинцы вступили в ополчение и воевали на грозненских улицах. Но большинство оставалось дома. Ждали, что все кончится, не верили в происходящее.

В январе федеральная авиация разбомбила авторынок, нанесла удар по мирному селу. Это было самое лучшее агитационное мероприятие по вступлению в ряды Вооруженных сил Ичкерии, перед которым померкли все пропагандистские усилия Дудаева с Удуговым. Целый день село хоронило сотни убитых, а на следующий в Грозный уже отправились ополченцы.

Авианалет нанес непоправимый ущерб нашему бизнесу. Два готовых автомобиля превратились в покореженный металлолом; погибли мальчишки, нанятые нами для продажи машин. Сам я спасся чудом: во время бомбардировки выехал с потенциальным покупателем по дороге за Герменчук, демонстрируя технические характеристики опеля-мутанта с неродным мотором.

Вечером третьего дня мы с Ахмедом сидели во дворе, который и был, собственно, Заводом Форда.

— Зелим, все наши в ополчение идут. Что же мы, как суки, будем дома отсиживаться? — спросил Ахмед.

— Э, Ахмед, ты что, тоже решил стать крутым ичкерийцем? А о матери своей ты подумал? Убьют тебя, что она будет делать? — образумливал я своего партнера и родственника. — В этой войне чеченцам все равно не победить. Знаешь, когда взяли в плен имама Шамиля, его повезли через всю Россию в Петербург, к царю. Они ехали и ехали, а Россия все не кончалась. “Если бы я знал, что Россия такая большая, не стал бы с ней воевать”, — сказал тогда Шамиль.

Ахмед не сдавался:

— По телевизору проповедник стихи из Корана читал. Я запомнил один перевод, сура 3, аят 13: “Знамением для вас было столкновение двух отрядов: один отряд сражался во имя Аллаха, а другой не веровал в Него. Верующие увидели, что неверные вдвое превышают их числом. Но ведь Аллах помогает тому, кому пожелает. Воистину, в этом назидание тем, кто видит”.

Я ухмыльнулся:

— Ты у нас теперь мулла? Или святой шейх?

Ахмед надулся:

— Не смейся над Священным Кораном! Тот проповедник сказал, что даже если врагов больше, мы все равно победим, потому что с нами Аллах! Таков смысл аята.

Я обдумал свой ответ и возразил:

— Над Священным Кораном я не смеюсь. А проповедник твой из телевизора дурак, не понял он смысл 13-го аята. Чудес в подлунном мире не бывает. Побеждает тот, кто сильнее. В аяте о чем рассказывается? Увидели мусульмане, что их врагов больше, и возмутились — почему Аллах делает наших противников сильнее, чем мы? А Коран говорит: Аллах кому хочет, тому и помогает. У вас, бородачей, спрашивать не будет. Захотел — и сделал так, что русских больше, они и победят.

Ахмед продолжал дуться на меня. Я попытался объяснить ему мягче:

— Да и за что мы пойдем воевать? С кем? Это все грязная, кровавая игра, не наша игра. Скоро все кончится, Дал мукхла (дай Бог).

— Дал мукхла… — эхом повторил Ахмед. Воевать мы не пошли.

Война сама пришла за нами.

22. Грозный

Командированные из Пермского ОМОНа были отправлены поездом до Ростова-на-Дону. Оттуда до Ханкалы нас везли на автобусах. Из Ханкалы двинулись в сторону Грозного в сопровождении танка и БТР.

Была весна, на разбитых дорогах грязь, но в небе сладко щурилось теплое солнышко. Мы ехали в полной выкладке, в бронежилетах, с автоматами и боекомплектом. В “пазике” было жарко и душно. Бойцы снимали каски и обмахивали себя кто чем мог. Продвигались медленно. Время от времени колонна останавливалась, если саперы на головном БТР замечали что-то подозрительное. На подступах к Грозному сбоку у дороги как из-под земли возникла стайка мальчишек. Лет по пятнадцать — шестнадцать. Сельские пацаны в гражданской одежде. Только обвешанные оружием. Один из них успел выстрелить из гранатомета по БТР. Во время выстрела гранатомет, наверное, дернуло, и заряд ушел мимо, перелетел цель и взорвался на другой стороне дороги. Мальчишки открыли огонь по колонне из автоматов. Пули прорешетили борт “пазика”, мы стали выскакивать и занимать позиции за танком и БТР. После короткой перестрелки нападавшие были уничтожены.

Я сходил к обочине дороги и собрал оружие убитых. В нашем автобусе истекал кровью сержант Пилипенко, я знал его по работе в Перми. От этих бронежилетов больше вреда, чем пользы. Без него ранение могло быть сквозным и не очень опасным, но в консервной банке бронежилета пуля металась из стороны в сторону, разрывая внутренности.

Так состоялось наше боевое крещение.

В Грозный мы въезжали со стороны площади Минутка. Я бывал здесь раньше, в детстве, когда мы с Зеликом приезжали в город сходить в кино или на концерт. Теперь этих мест было не узнать.

Грозный, Грозный. Задумывайтесь, прежде чем давать имена своим детям, городам или даже собакам. Ведь давая имя — определяешь судьбу, так уж получается. Почему его не назвали Мирным, Зеленым, как-нибудь еще? Теперь город был действительно грозен, оправдывая свое название. А еще он был ужасен, он был настоящим кошмаром. Первое, что вспомнилось, — это Сталинград во время Великой Отечественной, такой, каким мы видели его в фильмах про войну. Разрушенные здания, улицы в воронках, и из каждой щели может прилететь смерть.

Нашей боевой задачей было удерживать блокпост у здания драмтеатра. Что мы и делали, отстреливаясь от боевиков. Патрулировали улицы, нередко вступали в бой. Однажды, выбивая боевиков из дома, мы попали в окружение и жались к стене на первом этаже, боясь выйти в атаку. Нас выручил подоспевший на подмогу отряд десантников.

— Какой вы ОМОН, обздон вы, вот кто. Обделались со страху, — презрительно ухмылялись наши спасители.

Враг был везде и всюду. Снайперы, гранатометчики стреляли из развалин домов. Линия фронта, даже если она и была, пусть самая условная, проходила не в пространстве, а во времени — по границе дня и ночи. Если в светлое время суток мы еще пытались хоть что-то в городе контролировать, то ночью нам оставалось лишь прятаться за циклопическими бетонными стенами блокпоста.

Командировка продлялась. Видимо, федеральных сил в Чечне было недостаточно, чтобы вовремя отпускать нас домой. Но я и не стремился. Мне нравилось воевать.

Оттого я люблю затеи

Грозовых военных забав,

Что людская кровь не святее

Изумрудного сока трав.

Так писал Николай Гумилев, любимый поэт Зелика.

Где был Зелик в это время? Я не знал. Все же это не курорт, и просто так поехать в Шали я не мог.

На грозненском блокпосту нас сменил свежекомандированный ОМОН из Петербурга. А мы были отправлены к райцентру Урус-Мартан.

23. Ремонтное подразделение

Я и Ахмед, по обыкновению, возились с железками во дворе, собирая под руководством дяди самодвижущуюся повозку в корпусе старого ГАЗ-2410. К воротам подъехали несколько “уазиков”, из них высыпали вооруженные люди в камуфляже.

— Кто здесь главный? — спросил боевик с едва пробивающейся сквозь кожу на подбородке белесой щетиной. В руках полевого командира был листок с нашей фирменной рекламой и гарантией качества: “Завод Форда. Шали, ул. Набережная, 24”. “Разрекламировали на свою голову”, — подумал я, выходя навстречу боевику.

— Ассалам алейкум!

— Ва-алейкум салам! Так ты, стало быть, и есть тот самый Форд? — спросил боевик. Его команда дружно загоготала.

— А ты приехал, наверное, из Америки по поводу защиты прав на торговую марку? — сказал я. — Или хочешь купить у меня машину?

— Покупать я ничего не буду. Решением командования Южного фронта Вооруженных сил республики Ичкерия ваше предприятие в полном составе мобилизуется для обороны от русских захватчиков. Вы придаетесь Шалинскому танковому полку, как ремонтное подразделение. Ну, где твой завод?

— Вот он, мой завод, все что видишь, — ответил я.

Боевики опять захохотали.

— А что, без нас никак не обойтись? — продолжал я.

— Мы вообще-то специализируемся по карбюраторным двигателям. А танки — это же дизель… — поддержал меня дядя, с трудом ворочающий языком после вчерашней алкогольной медитации.

— Дизель-шмизель, разберетесь, раз вы такие мастера. А приказы не обсуждаются. В случае отказа мы будем вынуждены рассматривать вас как дезертиров и поступить с вами по законам военного времени!

“Ссылочку на пункт, статью, пожалуйста” — хотел было я сострить, но удержался. Боевики, хоть и громко смеялись, шутить были не намерены. Командир продолжил:

— Завтра утром у исполкома — с необходимым для ремонта танков инструментом и стрелковым оружием.

Тут Ахмед взвился, будто его оса ужалила:

— Как, а разве оружие нам не выдадут?

— Нет, придете со своим. Все так делают. Если нету — купите, — такой был ответ.

Ахмед огорчился:

— Что же ваш Дудаев на букву “м” даже оружием не запасся? Это так он готовился к войне? Куда он деньги за нефть подевал?

Я одернул его:

— Замолчи, Ахмед! — И обратился к боевикам: — Хорошо. Мы с щичем (двоюродный брат) будем утром у исполкома. Только дядю оставьте в покое. Он уже в возрасте. Да и не самый лучший боец он, вечером у него пьянка, утром похмелье.

— Дик ду (хорошо), — ответил командир, и боевики ушли.

— Вот видишь, — сказал я Ахмеду, — мы с тобой спорили: идти на войну или нет, а Аллах решил за нас. Придется повоевать. Не хочу бегать. От русских бегать, от чеченцев бегать, не дело это. Я в Советской армии не служил, институт меня освободил, но, видно, от всеобщей воинской повинности никуда не деться, будем в ичкерийской армии служить.

Следующим утром мы загрузили в пикап инструмент, заехали на базар, купили себе по АКМ и прибыли к исполкому. Оттуда нас сопроводили к военному городку, где готовился к боевому выезду Шалинский танковый полк.

24. Урус-Мартан

Райцентр Урус-Мартан обороняли крупные силы боевиков. Брошенные в атаку общевойсковые подразделения были потоплены в собственной крови и отошли с большими потерями.

Это война всех против всех. Со стороны чеченцев воюют то подразделения национальной гвардии, то самостоятельные отряды ополченцев, не всегда имеющие связь друг с другом и с центром. То же самое и в федеральных войсках. Общевойсковые части, ВВ, артиллерия, ОМОН, ВДВ, спецподразделения ГРУ, ФСБ. У каждого свои начальники, и я сомневаюсь, что кто-то согласовывает и контролирует действия каждой из силовых структур. Нередко мочат друг друга — по ошибке или якобы по ошибке.

Но определенная логика в проведении операций есть. Обычно сначала в огонь бросают призывников. Это парнишки по восемнадцать — девятнадцать лет, только из учебки, они и стрелять-то толком не умеют. Когда начинается бой, плачут от страха, падают на землю и лежат, закрыв головы руками. Если чеченцы берут их в плен, то, как правило, отпускают, отобрав оружие. Или сдают на руки матерям, которые приезжают в Чечню забрать своих малышей, как из детсада.

Положив мертвыми призывников и убедившись, что сопротивление серьезное, войска начинают обрабатывать защищающееся село ковровыми бомбардировками, артиллерией и системами залпового огня “Град”, “Ураган”. После выдвигаются танковые и механизированные части, спецподразделения. Когда боевики выбиты и очаги сопротивления подавлены, в село заходят контрактники или ОМОН — проводить зачистку. Зачистка заключается в том, что на улицах и в домах расстреливаются все мужчины от четырнадцати лет, больные и раненые расстреливаются в постелях, подвалы и темные сараи забрасываются гранатами. Попутно можно грабить дома, а если попадаются симпатичные девушки, то и это — трофей победителей. Впрочем, если изголодал и соскучился по интимным радостям, и не очень симпатичная девушка подойдет. И ни маленькой девочкой, ни женщиной постарше брезговать не стоит. Когда еще доведется кого-нибудь вые. ть?!

В общем, на войне как на войне.

Бой под Урус-Мартаном был очень важным. Возможно, в нем решался исход всей военной операции. Боевики подтянули к райцентру большое количество живой силы и техники. После первой неудачной атаки федералы старательно утюжили позиции боевиков с воздуха и обстреливали системами залпового огня. Потом, как полагается, в бой двинулись танки и БТР. Сравнительно легко выбили чеченцев с первой линии обороны. И тут случилось неожиданное. По дороге через село навстречу наступающим федералам выехали танки. Развернувшись на поле, они открыли огонь из башенных орудий. Это был уже не Сталинград, это была Курская дуга.

Эфир наполнился матом на нашу разведку, которая не сообщила о подходе танкового соединения.

Войска стали спешно отступать, оставляя на поле битвы подожженные боевые машины, горы трупов и раненых. На сектор был вызван огонь артиллерии, которая стала крыть всех — и наших и ваших. В небо снова поднялись самолеты. Несколько часов продолжалась бойня. Боевики пытались вырваться из кольца огня, но удалось это не многим. Практически все танки были уничтожены огнем артиллерии и с воздуха. Остатки ичкерийцев покинули Урус-Мартан, и тогда, под прикрытием свежего подразделения бронетехники, в село двинулись мы — проводить карательную операцию.

25. Бой

Мы спешили на подмогу вооруженным силам Ичкерии, оборонявшим Урус-Мартан. По дороге грохотали танки, которые вели бывшие трактористы совхоза “Джалка” и парни, отслужившие в танковых частях Советской армии. На броне сидели шалинские ополченцы. За танками трясся на колдобинах пикап бывшего Завода Форда, а теперь ремонтного подразделения Шалинского танкового полка. За рулем сидел Ахмед, я — на сиденье рядом с водителем, держа на коленях автомат, из которого еще ни разу не стрелял.

— Как ты думаешь, Зелимхан, с такой-то силой, целым танковым полком, может, мы победим в этой войне? — спросил Ахмед, возвращаясь к давнему разговору.

— Никто не побеждает в войне, Ахмед, — ответил я. — А мы уж подавно не победим. У русских столько пушек, минометов, бомб, что хватит уничтожить десять ичкерий. И еще на пару туркменистанов останется. Это все наши чеченские понты. Шалинский танковый полк! Залили солярки в танки, которые сами же русские нам непонятно зачем оставили, зеленое знамя развернули — и вперед. Сейчас всех победим. Целый танковый полк, конечно. Напугали ежа голой задницей!

На этот раз Ахмед не был настроен спорить. Он вел пикап, старательно объезжая самые опасные из колдобин.

— Да, Зелим. Посмотрю на наших: все как дети. В игры играют. Кого ни встреть — бригадный генерал, самое меньшее — полковник. Если бы у каждого чеченского полковника был пусть даже не полк, а хотя бы рота солдат, наша армия была бы самой большой в мире.

— Бакх ду, Ахмед. Правду говоришь. Но что делать? Нам бы в живых остаться, но не за счет трусости, не бегая от смерти, чтобы женщинам, которые своих мужей и сыновей похоронили, в глаза было не стыдно смотреть. Это и будет наша с тобой победа.

Бой начинался весело. Пройдя село, танки разъехались веером и открыли огонь. Ополченцы соскочили с брони и пошли в атаку с криками “Вуррроооо!” и “Аллах акбар!”. Русские побежали, оставляя на поле подбитую технику и раненых. Ополченцы вытаскивали федералов из машин и расстреливали. Полк попытался продолжить наступление, преследуя удирающего противника.

Но скоро все поле перед селом превратилось в арену карнавала взрывов. Начался настоящий ад. Плотно, чуть ли не на каждый метр земли, ложились мины и снаряды. В небе появились самолеты, посыпался град бомб. Танки загорались один за другим. Тела ополченцев разрывались в кровавые клочья.

Когда началась атака, мы с Ахмедом остановили свой пикап на краю села и залегли в ров, сжимая в руках автоматы. Разрозненные группы федералов прорывались во все стороны, кто-то бежал к селу, и мы стреляли в тех, кто оказывался близко к нам. Потом квадрат накрыло огнем, и мы уже не могли стрелять; пытаться встать и переместиться в другое место тоже было бессмысленно — осколки летели, как пыль в ураган. Я думал, что, наверное, это и есть танец Шивы, индийского бога разрушения — пляска, которой он уничтожает вселенную. После одного из взрывов совсем рядом с нами я был контужен и потерял сознание.

Когда я очнулся, уже темнело. Бомбежка и артобстрел закончились, на поле горели танки, русские добивали раненых, наших и своих — если не могли распознать в темноте тела в камуфляже: “Господь на небе отличит своих от чужих”. Я оглянулся и увидел двоюродного брата. Глаза Ахмеда были открыты, затылок разбит осколком, и мозговое вещество запачкало воротник. Я взвалил на себя труп и пополз по канаве вдоль села.

Не помню, сколько я полз, но успел выбраться подальше от места боя. Впереди, там, где канава делала поворот, я увидел несколько силуэтов людей с автоматами. “Ну все, конец” — подумалось мне.

— Хо мил ву? (ты кто?) — услышал я оттуда. Ответил по-чеченски:

— Я… Зелим… щича убило.

— Ползи к нам, голову не поднимай.

И тут позади послышалась русская речь. Я свалил с себя тело Ахмеда, перехватил автомат и обернулся. Над краем канавы, совсем близко от меня, стояли люди с оружием.

26. Зачистка

Первую зачистку в Урус-Мартане делали второпях. Чтобы боевики не успели укрепиться в домах, когда настанет ночь. Наутро сделаем новую зачистку, уже по полной программе. Стреляли по окнам, потом врывались в дома. Заходили в комнаты по правилу: сначала бросаешь гранату, потом идешь сам. В некоторых домах были женщины, дети, старики. Убивали. Попадались раненые и прячущиеся боевики. Расстреливали. Были и девушки, ничего так, вполне подходящие. Но сегодня было не до этого. Пока убивали всех, днем разберемся. Настроения вкушать плоды победы не было.

Уже вечером шли вдоль канавы по краю села. На дне заметили какое-то копошение, вскинули автоматы. Тут заполыхал стоящий рядом сарай, огонь осветил округу, и я увидел… в стоящем на дне канавы, по колени в грязной воде, боевике с автоматом было что-то знакомое…

27. Зарево

Так мы стояли и смотрели в глаза друг другу, и наши измазанные лица озарялись пожаром. Целую секунду, которая длилась больше чем вечность. Мы успели вспомнить себя — от первого лета в песочнице до последней зимы, все наши игры и разговоры. Когда-то мы были так же измазаны, потому что возились в глине на краю совхозного поля. А еще вечерами мы пекли на костре картошку, и блики костра так же играли на наших лицах. Мы вспомнили все, и даже главное, что мы всегда были одним целым. Мы были едины друг с другом и в счастливой щедрости своего единения принимали в себя и эту вселенную, со всеми населяющими ее существами. В целом мире не было никого, кроме нас, ничего, кроме нашей игры. Звезды, солнце и луна, земля, ее реки, поля, леса и горы — были созданы для нас. И другие дети, они играли с нами, и каждый тоже включал в себя целый мир. И еще был Он — Тот, Кто позволил нам играть, Он был в душе каждого и в сердце каждой пылинки. И знать это было счастьем.

И это ничего, что за спиной одного из нас были несколько бойцов ОМОНа с автоматами, а у поворота канавы другого прикрывали вооруженные ополченцы.

Просто такая была игра.

Эта секунда, она прорвала плотную ткань времени, она затянула весь мир в черную дыру, прошлое, настоящее, будущее слились в едином зареве, но огонь больше не плясал на наших лицах, он застыл, как электрический свет, словно кто-то делал фотоснимок, и на нем нам предстояло жить вечно. Секунда все длилась и длилась…

Тот из нас, кто выстрелил первым, написал эту повесть.

III. Почему не падает небо

I

Каждый вечер, после восьми часов я остаюсь здесь один. Вереницы комнат заполнены старой мебелью, архивами, в конторе стоят компьютеры, в апартаментах — диван, шкаф и телевизор. Я работаю здесь и тут же живу. Я живу здесь, потому что это очень удобно — путь от работы до дома занимает не более минуты. Потому что здесь все равно должен кто-то жить, чтобы отвечать на поздние телефонные звонки. Чтобы в окнах зажигался и гас свет и люди с недобрыми намерениями обходили это место стороной. Так я объясняю редким любопытствующим. Так я объясняю себе. Это неправда.

На самом деле я живу здесь, потому что мне больше негде жить. Потому что у меня нет дома. У каждого есть дом. Там, где он жил, где жили его родители. Избушка в деревне или комната в коммунальной квартире. У птиц есть гнезда, у зверей норы. Мне негде приклонить свою голову. Хотя я — обычная тень, одна из миллиардов теней.

И у меня есть дом. Сейчас он стоит пустой и темный. Тяжелая, холодная осень. Стекла не вставлены после взрыва у комендатуры. Вон она, комендатура — ее видно, если встать не веранде. Впрочем, веранды уже нет. И стекол нет. Никто больше не вставляет стекла. Это бессмысленно — вставлять стекла. Стекла лопаются при взрывах. В доме пусто. Все, что можно продать или обменять на стакан анаши, увезли русские солдаты, заезжавшие на БТР в мой двор. То, что оставили солдаты, пропил дядя-алкоголик, которому отец поручил жить здесь и присматривать за домом. Вчера я видел сон. Сад, в самом центре которого — большая раскидистая черешня. По бокам от нее — сестренки райского дерева. Я помню, как мы с отцом посадили их. Как они росли, как невестились белыми цветами каждую весну. Это только сон. Черешни срублены, и корявые пеньки торчат над серой землей.

И я иду по длинному коридору. Из комнаты в комнату. У нас часто бывали гости, и почти всегда говорили, что в нашем доме можно заблудиться. Я не понимал их тогда. Но стал понимать позже. Обитая в тесных квартирах, комнатах, углах. Где точно нельзя заблудиться. В нашем доме можно было заблудиться. У каждого ребенка была своя комната, у родителей — своя, в центральной комнате мы собирались смотреть телевизор и читать вслух “Литературную газету”, в отдельной комнате была библиотека и принимали гостей, кроме кухни была столовая, хотя летом мы любили обедать на просторной застекленной веранде. И читать книги, лежа на продавленной тахте в куче старых ватных одеял.

Книги. Они пошли на растопку в ту зиму, когда сестра и ее муж пытались обогреть хотя бы одну комнату. Здесь же, на буржуйке, и готовили, и грели воду для мытья. И вот они — обрывки глянцевой бумаги, опаленные по краям. Большая советская энциклопедия — ее хватило надолго. Плотные листы и картонные переплеты занимались плохо, но горели долго, почти так же долго, как поленья ивовых деревьев.

В переулке было три длинных коттеджа, разделенных каждый на две половины — всего шесть семей. Мы жили без названия улицы и номеров домов. Однажды решили написать в исполком коллективную просьбу. Мнения о названии разделились. Отец предложил: переулок Ивовый. В нашем дворе росли огромные плакучие ивы, видные издалека и заливавшие изумрудно зеленым тоном перспективу переулка, откуда бы вы на него ни смотрели. Как не любили их мои сестры! В любое время года осыпались листья, ветки, и мама отдавала указание подметать широкий двор. Я тоже подметал или, чаще, вывозил на добротной самодельной телеге, сконструированной дядей-алкоголиком, мусор. А потом бежал в библиотеку, к книгам.

Может быть, что-то осталось после зимы? Внушительные фолианты академических переводов Риг-Веды и Махабхараты, собрания сочинений с золотым тиснением на зеленом переплете — Толстой, Бунин, Тургенев, Чехов. В синем переплете — Джон Стейнбек. Сергей Есенин в разных изданиях. Любимое — томик избранных стихотворений Николая Гумилева и красная тонкая книжица в твердом переплете со знаком трилистника: Хорхе Луис Борхес.

А переулок так никак и не назвали. И предпоследний штамп в моем советском паспорте — усадьба совхоза “Джалка”. Так назывался наш совхоз. Название давали в советские времена. По имени речки, протекающей по селу. По нашему селу протекает речка Басс. А Джалка течет под Гудермесом. Но где-то наверху перепутали. Совхоз в поселке под Гудермесом назвали “Басс”, а наш — “Джалка”. В поселке Джалка на берегу одноименной речушки у нас были родственники. Мой двоюродный брат.

Их предали. Молодых, совсем еще мальчиков из диверсионной группы послали вперед — минировать дороги перед наступающими федеральными войсками. Он был очень способным. Дома мастерил всяческие хитроумные механизмы и еще разводил цветы в оранжерее. В его оранжерее всегда — даже зимой — были цветы. Из него вышел хороший подрывник. Их послали вперед. А командиры в это время продавали их трупы русским генералам. Они были еще живыми, когда командиры продавали их трупы русским генералам. Гудермес сдали без боя. Диверсионная группа попала в окружение. Их убивали с безопасного расстояния, долго и весело. Победа была оплачена. Трупы привезли на грузовике и вывалили на центральной площади города. Матери с воем откапывали в груде тел своего ребенка и несли домой. Как они могли их нести, отяжелевших со смертью, на тонких морщинистых руках? Это все равно. Другое. Пустые, обезумевшие глаза, окаменевшее сердце — как нести свое сердце теперь дальше, такое большое, тяжелое, ненужное?

За моим окном поздняя белая петербургская осень. Тишина старого переулка. Тишина дореволюционного дома. И воспоминания. Как взрывы. Когда-то моя память была земляничной поляной. Теперь моя память — это минное поле.

Мне было пятнадцать или шестнадцать, я написал две новеллы. Новеллы получились жуткими. В первой, длинной, в готическом стиле повествовалось об оборотнях — волке и лисице, пришедших на карнавал в город Альраун. Их маски были лучшими на карнавале. Настоящие звериные головы на человеческих плечах! И в каждом трактире, куда они заходили, после их ухода деревянные полы пропитывались красной, как молодое вино, кровью. Они попали в замок и сели за длинный стол рыцаря — владельца замка. Сына великого крестоносца, в одном из героических походов во славу Христа убившего в числе сотен мирных селян отца и мать двух младенцев. Язычники. Они были верны обычаям предков и не хотели принимать Спасителя. Он окрестил их — мечом. Детей велел кинуть в обоз. Ночью во время стоянки в лесу на лагерь напали дикие звери. Многие рыцари лежали наутро с перерезанными от уха до уха глотками. А дети — мальчик и девочка — пропали. Эту семейную легенду помнил молодой хозяин замка, и за длинным столом он потребовал всех гостей снять маски. Только двое ряженых — с волчьей и лисьей головами — не сняли масок. Рыцарь принял бой и победил оборотней. Острым мечом он снес с их плеч звериные головы и, насадив на длинное копье, швырнул в очаг. Пламя вырвалось из камина неистовым ураганом. В ту ночь город Альраун сгорел дотла. Жители соседних деревень утверждали, что видели в пламени и дыму пожарища над городом силуэты чудовищных зверей — волка и лисицы, — бегущих по небу.

Вторая новелла была короткой. В ней рассказывалось о том, как ранним утром из потайной пещеры выходит пионерский отряд и под барабанный бой проходит по провинциальному советскому городку. Отряд поет: “Взвейтесь кострами, синие ночи!..” После их ухода пламя обрушивается с небес. Новелла называлась “Альраунск, сожженный заново”.

Каждый по-своему, мы все видели это, чувствовали кожей, памятью будущего провидели пламя с небес. Оно уже струилось на нас незримо, но осязаемо, когда поляны еще были полны земляники. Вкусная, крупная земляника росла на лесных полянах под Сержень-Юртом. Сержень-Юрт был уничтожен два раза. В первую войну он был стерт с лица земли ковровыми бомбардировками, системами залпового огня, тяжелой артиллерией. Удивительные люди. В короткий промежуток между войнами они снова построили здесь дома — красивые каменные и кирпичные дома, такие, в которых можно жить веками. На этой прекрасной земле, где растет крупная земляника, где вода в реках хрустально чиста, где воздух предгорий кружит голову свежестью. На этой проклятой земле, по которой проходит дорога на Ведено. В горный оплот Сопротивления. Дорога, которую одни хотят захватить, а другие удержать любой ценой. Вдоль этой дороги стоял Сержень-Юрт. Раньше, когда было такое селение — Сержень-Юрт. Во вторую войну он был заново стерт с лица земли ковровыми бомбардировками, системами залпового огня, тяжелой артиллерией.

Альраун — арабское название растения мандрагора. В Средние века мандрагоре приписывали колдовскую силу, сделанный из ее корня порошок входил в состав магических смесей. Корень мандрагоры по форме напоминает человеческую фигурку. По преданию, она растет на месте убийства. Когда вырываешь мандрагору из земли, она издает человеческий стон. Тот, кто вырывает мандрагору, непременно умрет. Поэтому, чтобы извлечь ее из земли, растение привязывали к хвосту собаки. Обреченной на смерть.

И теперь земляника растет на этих полянах. Кажется, даже еще больше, чем раньше. Сладкая, пьянящая земляника. Ее никто не собирает. Мины. Мины ставили все. И федералы, и боевики. Никто не знает схем, карт. Оторванные ноги солдатиков. Разорванные в клочья дети. Земляника хорошо растет на полянах, поливаемых густой, жирной человеческой кровью. Но, может, это не земляника уже. Мандрагора растет на лесных полянах под Сержень-Юртом. Мандрагора несет смерть, стонет и рвется минами под ногами любого, кто ступает по этой райской земле, по этой адской земле.

Когда я допишу эту повесть, я тоже смогу спокойно умереть. Все уже умерли. Что я делаю здесь один, в этой пустоте, в этой тишине? Я знал, что должен составить одну книгу. Я ждал мудрости, приходящей с годами, ждал седины висков и отрешенности ума. Вчера я начал. Мне чувствуется, что осталось не так много. А седина? Мои виски уже седы. Мне еще нет тридцати. Но наше поколение попало в зону огня. Все уже умерли. Когда я допишу эту повесть, я тоже смогу спокойно умереть.

II

Мы дружили семьями. У нас было много общего. Их маму звали так же, как мою. Наши отцы покупали одинаковые автомобили. Выходные, пикники на природе, Новый год, дни рождения — вместе. В пустом холодном доме остался альбом с фотографиями; много фотографий, где мы в лесу, на берегу речки — родители играют в карты, мы бегаем по полянке, гоняем мяч, перекидываемся воланчиком. Их единственный сын был примерно моего возраста. И у меня, и у него было по две родных сестры. Никогда я не встречал позже такого водителя, как Алик. Страшновато было сидеть в автомобиле, когда он гнал по ночной дороге. Хотя в аварию он ни разу не попадал. Алик был очень высокий, красивый. Его любили женщины. Он был отчаянно смелым. После армии он остался в Москве. Присылал родителям деньги. Отправлял автомобили для перепродажи. Пришел день, и он вернулся сам. Навсегда. Его высокий открытый лоб был аккуратно прострелен. Война начиналась там. Хороший чеченец — мертвый чеченец. Алик стал хорошим чеченцем и вернулся домой. Его высокий открытый лоб был аккуратно прострелен. С тех пор я часто вижу его и разговариваю с ним. Мы разговариваем обо всем. И он всегда улыбается. А отверстие с красной запекшейся кровью посередине лба — я привык не обращать на него внимания. И все же это тяжелые сны.

III

Я никогда не был в горах. Никто из нас никогда не был в горах. Мы жили в Шали. Это название переводится как “равнинное место”. Шали — древнее селение, сердце Ичкерии. В советское время это было село, но одно из самых больших в мире. Более тридцати тысяч жителей. Больше было только где-то в Африке. Мы гордились этим. Потом Шали стало городом. Обыкновенным маленьким провинциальным городом, каких много на окраинах России.

А в горах я никогда не был. Правда, иногда мы видели горы. В хорошую безоблачную погоду Большой Кавказский хребет как чудесное видение вставал над южной кромкой горизонта. И было странно видеть снежные шапки вершин в жаркие южные дни. Ущелья, ледники — все было видно четко, в деталях. Утром мы выходили в школу, и дорога вела прямо к горизонту, туда, где сказочные синие горы с сияющими белыми вершинами.

Были еще холмы. Лесистые холмы в предгорьях, у Сержень-Юрта. И странные безлесые высоты в полях. В Индии говорят, что раньше горы умели летать. Но царь небес, бог войны Индра молнией отсек их крылья. И они упали на землю. Я видел эти горы, когда ехал на поезде в окрестностях Курукшетры. Это так странно — ни хребтов, ни предгорий. Просто поле и холм на нем, как будто упавший с неба. Я верю. Теперь я верю. Я знаю, многое может упасть, когда никто не держит небо. И горы. Горы тоже падают с небес.

Такой холм стоит к западу от Шали. В ровном, чистом поле — высокий безлесый холм. Лысая гора. Считается, что такие горы — сборище нечистой силы. На самом деле — это воспоминания о языческих святилищах, располагавшихся на вершинах таких холмов. Наши предки приносили здесь жертвы, возжигали священный огонь. Потому что здесь — ближе к небу, обиталищу богов. Я думаю, в старые времена на той горе тоже было святилище. Ведь это самое близкое к небу место рядом с древним селением.

Нас влекло к холму. Мальчишками, играя, мы видели его. И однажды собрались в поход. Долго шли, тропами по лесополосе, через заросли кустарника, по краю золотых пшеничных полей, по чистой равнине с заброшенными нефтяными качалками. Долго взбирались вверх по крутому склону. И мы дошли. На плоской вершине холма стояли две огромные емкости для нефти, давно пустые и ржавые. Мы взобрались на самый верх. Все село было как на ладони. Серебряной ленточкой вился Басс. Зеленели лески за селом, желтели совхозные поля. И небо. Небо было так близко.

На ржавых боках цистерн огромными буквами мы — я и мой лучший друг Димка — выцарапали имена наших возлюбленных. Я написал имя “Лариса”. Лариса училась со мной в 7-м “В” классе школы № 8. Она была дочерью председателя районного КГБ. Рыжая, с милым веснушчатым лицом и легким, веселым характером. Я думаю, она жива до сих пор. Потому что они уехали, давно. После 8-го класса Лариса попрощалась с нами. Отца перевели в другое место, и они уезжали. Она с грустью смотрела на меня в тот наш последний день, теплый, солнечный, майский. Потом я получил письмо, одно письмо. Я думаю, она жива. Потому что они уехали давно, задолго до того, как упало небо. И еще — потому что я ни разу не видел ее во сне. Ни разу не видел ее в городе мертвых.

По нему можно было проверять часы. Каждый день, очевидно, после обеда он появлялся в небе. Каждый день дракон прилетал за новыми жертвами. Он сбрасывал полные комплекты бомб на село, на тихие мирные дома. И дома полыхали, и рвались запрещенные международными конвенциями шариковые бомбы и неизвестные международным конвенциям игольчатые бомбы. И каждый раз, закончив бомбометание, дракон начинал издеваться. Он знал, что никаких ПВО нет. Да и вообще, нет никаких серьезных вооруженных формирований. Только отряд самообороны — ополченцы с купленным на рынке разномастным стрелковым оружием да охотничьими двустволками. Он заходил на низкой высоте, на бреющем полете и в упор, для развлечения, расстреливал из пулеметов бегущих по улице, спасающихся из горящих домов женщин, детей, стариков. Пока не заканчивался боекомплект. Потом дракон улетал. А на следующий день возвращался снова.

Дракон прилетал с запада, оттуда, где по вечерам погребальным костром полыхает заходящее солнце. Пройдя над селом он разворачивался и заходил снова. Он разворачивался над лысой горой.

Его сбили одиночным выстрелом, зажигательным патроном из обычного АКМ, когда дракон делал маневр для нового захода. Низко, никого не боясь, на бреющем. Он знал, что ПВО нет. И стингеров нет. Если бы они были, стингеры! Но стингеров не было. Поэтому его сбили из обычного АКМ. Двое ополченцев засели на лысой горе, под пустыми цистернами, на плоской вершине лысой горы, там, где было древнее святилище предков. Потому что ближе к небу, в котором живут боги. И драконы.

Пуля попала в топливный бак, самолет загорелся. Пилот пытался вывести горящую машину. Но раздался взрыв. Самолет упал на ровное широкое поле, где раньше, когда не было драконов, росла пшеница. Сработала катапульта и пилота вытолкнуло в небо, раскрылся белый зонт парашюта. Там, где он коснулся земли, его ждали два ополченца. Я не знаю, был ли он уже мертв или просто без сознания, когда коснулся земли. Один из ополченцев достал из-за сапога длинный нож и широким разрезом от уха до уха вскрыл горло пилота.

Его возили по улицам на самодельной тележке, добротной самодельной тележке, той, на которой раньше возили мусор. У него было азиатское лицо, которое уже ничего не выражало. Голова, держащаяся на шейном позвонке, волочилась по пыльной дороге. Из каждого дома выходили женщины и плевали в его лицо, произнося самые древние и самые страшные проклятия душе дракона и всему его роду в любом колене и ответвлении. Не было улицы, не было семьи, в которую бы он не принес смерть. Теперь он ехал по селу на тележке для мусора, и женщины плевали ему в лицо. Кровь уже не текла из перерезанного горла. Да и была ли у него кровь, такая, как кровь человека? Может быть, у него была кровь, но другая, темно-зеленая, кровь дракона, и холодное, змеиное сердце.

IV

Зачем я пишу эту книгу? Для кого? Зачем я встал со своей постели откинув два одеяла? Холодно. Эта зима в Петербурге очень холодная. В старом доме большие окна, и никакие батареи не могут обогреть комнату. Но мне тепло, под двумя одеялами. Я лежу и смотрю в белые плиты подвесного потолка. Нескольких плит не хватает. Я часами смотрю вверх и автоматически переставляю в уме плиты, представляя, какие геометрические фигуры возникнут от сочетания пустот. И думаю. Нет, впрочем, не думаю. Думать — в этом есть какая-то динамика. Мое сознание статично. Я просто помню. Я помню все.

Для кого я пишу эту книгу? Никто не будет ее читать, никто не сможет ее понять. Никто не примет ее. Ни по ту, ни по другую сторону огня. Никому не нужна такая книга, она не органична ни одной из систем пропаганды. Ни одно из имен героев книги не обладает шумной известностью, ведь никто и не знал этих людей, когда они были живы, они были простые люди. В этой книге даже нет постмодернизма для продвинутой молодежи.

Зачем я встал со своей постели, откинув два одеяла? Для кого я пишу эту книгу?

Для них. Никто и не знал этих людей, когда они были живы, они были простые люди. Теперь ничего не осталось и кажется, что их не было. Но они были. Это мой город — город мертвых, — и я должен выгравировать мемориальную табличку для каждого дома. Это книга мертвых, и в ней должна быть строчка о каждом из них. Это мой долг. Для этого я оставлен среди живых. Пока оставлен.

Моя книга не нужна живым. Она нужна мертвым. Я знаю это. Я помню это, когда представляю геометрические фигуры, возникающие от сочетания пустот.

V

В тот приезд я не сразу узнал в высокой стройной девушке с большими глазами Анжелу. Это неудивительно. В последний раз я видел ее еще совсем ребенком, лет семи-восьми. Она была смешная, лопоухая. Теперь при взгляде на нее меньше всего хотелось смеяться. Выше меня, а я сам далеко не низок, если не сутулиться. Красивое, правильное лицо. Яркие, пронзительно синие глаза. Невеста. Сама Анжела смеялась, говорила, что здесь нет парней, на которых она не смотрела бы свысока, имея в виду свой рост. Но это от девичьей стыдливости. На самом деле она была помолвлена.

Анжела была младшей сестрой Алика. Алик уже несколько лет как вернулся в родную землю, и глаза родителей, потерявших единственного сына, опустошило горе. Анжела была младшим ребенком. Всю отчаянную, осиротевшую от потери свою любовь родители теперь отдавали ей.

Духи зла, демоны темных пещер, потомки драконов и змей, бескровные чудовища, терзавшие в древние времена землю и населяющих ее людей. Теперь они снова пришли. На них зеленая, как кожа гигантских болотных жаб, одежда, погоны, как шипы на плечах. Тот, у кого шипы крупнее, тот, у кого больше этих шипов, почитается среди чудовищ за главного, и остальные чудовища слушаются его приказаний.

Они все рассчитали правильно. После удара ракетой типа “земля — земля” по самому центру Шали, по скоплению людей, пришедших кто по своим делам, кто поверив слухам, что власти наконец выдадут пенсии и детские пособия, они выждали два часа. Этого времени должно было хватить на то, чтобы родственники унесли по домам сотни мертвых тел, сотни раненых и стали пытаться спасти тех, кто остался жив. Они правильно рассчитали, что раненых унесут в ближайшие дома, недалеко от центра, до окраин села истекающих кровью людей не донести. Через два часа после удара страшной мощи боевой ракеты “земля — земля” по мирному селу и безоружным людям центр и прилегающие улицы были накрыты минометным огнем.

В доме родственников Анжелы недалеко от центра перевязывали мою сестру, подобранную среди остальных раненых.

Несколько мин накрыли дом, двор. Сестру откопали под обломками стены, без сознания, но живую. Анжела и ее двоюродный брат были в машине. Мина попала прямо в автомобиль. Клочья одежды, забрызганной кровью. Как раньше, когда мы детьми лазили в саду — соком спелых вишен.

Двое людей остались на этой земле живыми тенями. Сначала — единственный сын, потом дочь. Рано утром они опять пришли сюда, на кладбище. Куда им еще идти теперь? Ах, как сладко им думать, что скоро и они смогут лечь в эту землю. Вот здесь, рядом… Мы все будем рядом, сыночек, доченька… мы будем вместе… Как раньше, помните, когда мы жили в Сержень-Юрте — селе, которого больше нет, в доме, от которого остался лишь пепел. Помните, мы собирали ягоды на лесных полянах? Где вы теперь? На каких полянах вы собираете ягоды? Кто пригладит ваши растрепанные волосы, кто поцелует ваши белые ручки, кто обнимет вас в стране мертвых, там, где никогда не восходит солнце? Холодно ли вам в земле, скучаете ли вы по солнцу, по небу?.. Не скучайте, потому что солнце сгорело и неба уже нет, оно упало и разбилось и убило всех нас. И это только кажется, что вы там, а мы здесь. Мы тоже там, уже там, где нет солнца и нет неба.

Они пришли утром, рано утром, очень рано. Но не были первыми. На свежей могиле, на холмике земли лежал мальчик. Тряслись его худые плечи, и одно имя бесчисленно вырывалось вместе с рыданиями. Не получилось счастье, такое близкое, — первая и единственная, на всю жизнь любовь, лежит теперь в этой земле. Никогда не будет цвести сирень, не будет светлой весенней радости. Жизнь закончена, нет больше надежды. Ей было шестнадцать лет. За что ее убили? За синий, пронзительно синий цвет глаз? За улыбку, теплом наполнявшую мое сердце? За что ее убили? Земля, возьми меня, я молодой, сильный, возьми мою кровь, мою плоть, выпусти ее, пусть она ходит по травам, пусть вплетает цветы в дивные волосы… не молчи, земля!.. Он встает. Ему должно быть стыдно, он мужчина, он не должен плакать, он умеет терпеть боль. Ему должно быть стыдно, но этого нет. Он уже ничего не чувствует. Ему семнадцать лет. Нет, ему семнадцать раз по тысяче лет, он уже стар, он не умеет чувствовать ничего, кроме боли. Он уходит — по осколкам неба, туда, где он теперь будет жить; в мир, в который не приходит весна, где никогда не восходит солнце.

VI

Нарты, нарты, древние богатыри, отодвиньте скалы, выступите из гор, видите: небо упало, никто не держит небо! Посмотрите, что стало с вашей землей, с вашим народом!

Злые драконы летают над домами, садами и нивами, сжигая все зловонным своим дыханием, обрушивая раскаленную сталь с небес. Страшные чудовища ползут по земле, изрыгая смерть. Полчища людоедов рыскают у сел, убивают и едят ваших детей.

Нарты, восстаньте из тьмы веков, спасите мир, как вы спасали его на заре времен! Убейте драконов, чудовищ, прогоните людоедов в далекие, холодные снежные страны, туда, где они должны жить, поедая друг друга!

Они были племенем земных богов, воинов, которым не было равных. Но прошла эпоха героев, зловещие признаки упадка проявились всюду. И земля больше не могла их носить. Сделав всего шаг, они проваливались по колено от тяжести тела своего, от мощи своей. Сделав другой — проваливались по бедра. Они ушли в горы, но и там от их поступи трескались вековые каменные плиты. И поняли они, что прошло их время. Никто не мог их убить, не было воина и оружия, чтобы поразить их насмерть. Поэтому сварили нарты в огромном котле кипящую медь и выпили ее. Но и тогда не сразу умерли нарты. Долго лежали они в пещере, и мучила их жажда. Сизый голубь в клюве своем носил богатырям воду. Умирая, нарт погладил голубя. С тех пор на голове и холке голубя осталась отливающая медью полоса.

VII

Это стало уже ритуалом. Каждый день после занятий мы с Русланбеком, раззадорив друг друга обидными словами, дрались. Весь класс собирался посмотреть. Мальчишки вставали в кольцо, громкими выкриками сопровождая каждый удачный удар или бросок. Борьба шла с переменным успехом. В тот день я ударил Русланбека ногой в живот, но соперник вовремя отступил и схватил мою ногу. Еще мгновение — и он смог бы дернуть ее на себя; не дожидаясь такого развития событий, я согнул ногу в колене и всем весом своего тела навалился на поединщика. Он упал спиной прямо на крупные камни от сгоревшего угля, которыми был посыпан школьный двор. Оказавшись сверху, я стал проводить удушение. Русланбек сопротивлялся. Вдруг я увидел слезы, вставшие в его глазах от дикой невысказанной боли. Что-то перевернулось во мне. Почему-то гадкими показались все эти зрители, восторженно вопившие от зрелища нашей схватки. “Нашли гладиаторов”, — со злостью подумал я, ослабил захват и встал. Русланбек подскочил, превозмогая боль и приготовился броситься на меня. Я протянул ему руку.

— Не держи зла, — сказал я по-чеченски.

Мы стали друзьями. Сидели за одной партой, вместе сбегали с уроков. Ездили после школы на попутных военных грузовиках к солдатскому озеру — купаться. Озерцо было вырыто специально для танков и БМП как водная преграда, преодолевать которую полагалось на учениях. Наши горные речушки быстры и мелки, а в таких искусственных озерцах можно было долго плыть в спокойной воде.

Помню, как купались осенью, как вылезали на берег и, дрожа от холода, курили на двоих пачку сигарет “Космос”. Это казалось нам страшно запретным, но взрослым и мужественным поступком. Как возвращались — снова на грузовике соседней военчасти. Русланбек обладал открытым, легким характером, он весело и просто просил солдат, и те со смехом брали нас в попутчики.

У Русланбека было прозвище — слово, которое с чеченского переводится как “дырки”. Прозвищем этим наградил его наш одноклассник и его сосед, Расул. У Расула были богатые родители, которые покупали сыну дорогие магнитофоны и фирменную одежду. Папа Расула работал завскладом. У Русланбека мама была учительницей, а отец — водителем автобуса. И еще две сестры, которых родителям тоже надо было одеть. Поэтому у Русланбека было не много одежды. Синяя школьная форма и больше, похоже, ничего. Придя из школы, он в той же одежде отправлялся играть на улицу. Русланбек был бойким мальчиком, неудивительно, что одежда снашивалась им до дыр с удручающей скоростью.

Однажды мать Русланбека услышала, как дразнят его соседские дети. Она загнала сына домой, заставила снять синий пиджачок, брюки, рубашку. Зашила все дырки, тихо плача и роняя слезы на запыленную одежду. С тех пор Русланбек, даже играя на улице, был хоть и в том же самом, затасканном, но всегда постиранном и заштопанном материнскими руками костюмчике.

А прозвище так и осталось. Только не для матери. Мать называла его “Русик”. У него были очень светлые русые волосы и голубые глаза. Среди чеченцев вы часто увидите людей со “славянской” внешностью. Некоторые объясняют это влиянием смешанных браков. Но старики говорят, что настоящий чеченец — светловолосый или рыжий, с голубыми или зелеными глазами, с мягкими чертами лица. А темные волосы, большие носы — это как раз следствие многовекового смешения с соседними народами.

А еще все помнят о Русланбеке его удивительную тягу к общественнополезным делам. Никем не прошенный, он первый бежал подтолкнуть застрявшую машину, целыми днями помогал соседям, если те затевали стройку или ремонт, ни одна старушка не имела шансов пройти мимо него с сумками. Русланбек брал сумки и сопровождал женщину до дома, по пути развлекая ее учтивой беседой. Расул всегда смеялся над ним за эту его непрошеную, порой кажущуюся навязчивой доброту.

Видимо, из-за этой черты своего характера он в числе первых вступил и в отряд самообороны. Ополченцы выставляли дозоры на краю села. Цель такого патрулирования была вполне прозаична. Боевых действий не было, но доведенные до полуживотного состояния русские солдатики сбегали с оружием из стоявших у мирно сдавшегося села федеральных частей, грабили все, что видели, и убивали всех, кто попадался на пути.

Господи, да что было брать в доме Русланбека?! Вот в доме Расула — там было чем поживиться. Но Расул не ходил в дозоры. Скорее всего, он давно уехал и жил в России.

Кроме всегда голодных и пьяных солдат, были еще снайперы. Снайперы сидели в укрытиях и скучали. Чтобы развеять скуку, снайперы стреляли по людям. Вернее, по чеченцам. Русланбек умер быстро, легко. Наверное, даже не успел ничего почувствовать. Пуля снайпера вошла прямо в сердце, и он, как будто задохнувшись, упал на спину. В его широко открытых, удивленных глазах в последний раз отразилось небо — такое же чистое и голубое.

Тело Русланбека принесли домой, стали готовить к омовению и похоронам. Постаревшая и обезумевшая от горя мать стояла над сыном. Ей казалось, он просто заснул. Вот только на рубашке, на груди — маленькая дырочка. Но ведь это не беда. Она зашьет дырочку. Она всегда зашивала дырочки на его одежде, чтобы злые соседские мальчишки не дразнили ее милое светловолосое сокровище. Дайте же зашить дырочку! Почему вы держите меня за руки, почему вы плачете на моих плечах, куда вы уводите меня? Пустите, я должна зашить дырочку, пока сын спит; ведь он проснется и выйдет на улицу играть, и нельзя, чтобы у него была рваная одежда, мальчишки будут смеяться, дайте я зашью эту дырочку, пустите меня, пустите меня к нему…

VIII

Это началось давно, с самых первых дней войны. “Мама, я видел странный сон. Наша округа, и я иду, как обычно, тропинкой по полю, к совхозной столовой где мы покупали свежий горячий хлеб. Но поле в воронках от бомб, от столовой и склада напротив остались одни развалины и дым, дым стелется над землей, над грудами обугленных кирпичей!..”

“Да, сынок. Все так. Поле в воронках, столовая и склад напротив разрушены. Много домов разрушено, сынок. Много людей погибло…”

С тех пор мне часто снится наш город. Только теперь он снится мне не таким — нет, я вижу его мирным, спокойным. Таким, каким я знал и видел его в детстве. Все дома целы, и воронок нет ни на полях, ни на улицах, и следов от осколков нет ни на заборах, ни на стенах домов.

И в этом городе живут люди. Много людей! Я встречаю их везде на своем пути, на каждой улице, вдоль дороги на тротуарах. Я знал каждого из них. Мы здороваемся, разговариваем. И я иду дальше. Много людей встречаю я на пути.

Только все эти люди уже мертвы.

Я ни разу не видел в городе своих снов, в городе мертвых, тех, кто еще жив. И если я вижу кого-то впервые, то скоро узнаю о его гибели.

Когда начинаются эти сны, мне плохо. Я чувствую, что болен. Весь день я хожу как во сне, а, заснув, оказываюсь в том месте, где закончился вчерашний сон. Мне хорошо там, с ними. И мне плохо здесь, с вами. Я говорю им об этом, они понимающе кивают головами и говорят: “Да, мы знаем. Там тебя никто не поймет. Оставайся у нас. Видишь — мы все уже здесь. Только ты еще там. Приходи к нам и оставайся”.

IX

Почему-то больше всего мои соседи вспоминали Ибрагима. Ибрашку. Так его называли с легкой руки моей мамы. Ибрашка был нашим сельским дурнем. У него была олигофрения, и в свои немалые годы он по умственному развитию был на уровне ребенка. Мы вырастали, взрослели, а Ибрашка оставался в вечном детстве. Он был очень смешной и добрый, мы часто злоупотребляли этим и шутили над ним. Он играл с нами в футбол, ходил пасти коров. А еще он был большой и сильный. Это известно — природа как бы возмещает в силе то, что недодала в уме. И упрямый. Если он решал что-то, никто не мог его остановить.

Фашисты проводили карательную акцию. Люди прятались в подвале от слепых очередей, от швыряемых повсюду гранат, от огня минометов. Каратели долго не уходили. Дети в подвале плакали. Просили воды. Ибрашка встал, взял ведро и полез к выходу. Его пытались не пускать… но как было его не пустить?..

Ибрашка хороший… дети хотят пить… Ибрашка пойдет и принесет воды… все скажут: спасибо, Ибрашка!.. Дети будут пить… Ибрашка знает, где вода… Ибрашка ходит за водой каждый день, это недалеко!.. Все будут рады, все скажут: хороший Ибрашка!

Фашисты увидели его, в нелепой одежде, с гримасой умственной неполноценности на лице. По виду Ибрашки невозможно было не понять его болезни… Они ехали за ним на БТР и, хохоча, подгоняли его автоматными очередями… Ибрашка убыстрял шаг…

Это ничего… Ибрашка принесет воды… Ибрашка хороший…

Одна из очередей вначале видимо попала по ногам… Ибрашка упал… Со звоном откатилось по булыжнику пустое ведро…

Почему так больно?.. Зачем они смеются?.. Ибрашка хороший… Ибрашка ходил за водой… Дети хотят пить…

Каратели подъехали ближе к корчившемуся на дороге человеку. Несколько безразличных и небрежных автоматных очередей добили его.

Таким его и нашли. Таким его хоронили. На лице Ибрагима навечно запечатлелись боль и детское недоумение.

X

Я помню, какой веселой девчонкой была Индира. Она была младше меня и жила в соседнем доме с отцом, матерью и братом. Я хорошо помню, что она была очень веселой. Я вспоминаю об этом потому, что теперь она стала совсем другой.

Она так же приветлива, так же трудолюбива. Наверное, даже еще более трудолюбива, чем раньше. Как будто старается забыться в повседневных делах. Но, похоже, что она разучилась смеяться. И в больших темно-карих глазах навсегда угас огонек. Вместо него в ее глазах стоят невыплаканные слезы.

Они ехали к родственникам, старались выбраться из зоны бомбежек. Их вез русский водитель. Машину остановили на блокпосту. Солдаты вытащили водителя и стали избивать его. Ты что, говорили, чуркам продался? Возишь боевиков? И били.

В машине сидели боевики: толстый, немного смешной и добрый, как обычно добры полные люди, Руслан, отец Индиры; боевик Индира — девочка пятнадцати лет; двенадцатилетний боевик Муса и главный боевик — их мама Фатима.

Руслан вышел из машины. Стал просить: ребята, не бейте водителя. Он же ничего не сделал. У нас документы есть. Мы к родственникам едем. Можете машину обыскать. И вот еще возьмите… Руслан полез во внутренний карман и достал тертую купюру, из последних, приберегаемых на самый крайний случай денег.

А, чурка, вылез. Солдаты злобно захохотали. Один вскинул автомат…

Очередь… Индира видит, как отец, нелепо взмахнув руками, оседает на землю… Своего крика она уже не слышит… Не слышит крика брата и мамы… Она видит как отец… Нет… не надо… В живот… очередь… С нескольких шагов… А кровь почему-то изо рта… Он не сразу умер… В живот… Он еще не умер…. Почему-то даже пытался встать…. С разорванным животом… И падал… Он был жив, когда солдат подошел, спокойно взял из судорожно дрожащей руки потертую денежную купюру и, пнув умирающего, сказал:

— Ненавижу этих чурок.

XI

К северу от нашего переулка было большое совхозное поле. Обычно его засевали кукурузой. Или оставляли под паром. Когда поле оставляли под паром, оно зарастало высоким, в рост человека, чертополохом.

Осенью в Ичкерии небо становится серым, земля — темно-коричневой. Низкие облака несут холодные длинные дожди. Вернувшись из школы, я шел во двор — управляться с животными. Надо было накормить обитателей нашей фермы… Сменить воду, почистить сараи. Много работы для мальчика в возрасте, в котором многие сверстники знают только игры. Нашей семье было трудно, и все мы работали не покладая рук.

Но свои игры были и у меня. Закончив дела по двору, я выходил на поле. Я играл в войну. В моей руке был деревянный меч. Я подходил к краю поля. Ветер колыхал верхушки сухостоя. Я вызывал поле на бой.

Вклинившись в тесные ряды торчащих из земли сухих палок, я начинал рубить их налево и направо своим деревянным мечом. В моем воображении поле сухостоя было полчищем вражеских войск, а я — древним богатырем. Я рубил, рубил и двигался все дальше, все глубже во вражеские построения. Пока, обессилев, не падал на темно-коричневую землю. На моей одежде, как кровавые раны, алели гроздья колючек. Я лежал и смотрел в серое небо. Ветер колыхал сухостой.

И мне казалось, что я слышу… Топот коней, шум огромного войска. Чужую непонятную речь. Они снова пришли, орды. И мне казалось, что я помню. Я снова взял свой меч и вышел в поле, один против тысячи.

И снова убит.

XII

А в Петербург пришла весна…

На улицах лужи, грязь. Зато в небе — теплое солнышко. Да, в мире еще есть солнышко, и оно не просто белое пятно вверху, как это было зимой. От него идет жар, как от деревенской печки.

Наверное, надо бродить по переулкам и дворам, вдыхать запахи оттаивающих помоек, слушать по-весеннему громкий вороний грай. Я делал это в прошлых жизнях и, может, буду делать в следующей.

В этой я сижу в старом доме. Я смотрю в мерцающее сияние монитора. Иногда я читаю книги — книги по истории, книги о давно ушедших временах. Это нелепо. Сейчас все по-другому. Все совершенно иначе. Сейчас все совершенно иначе.

…И была страна Сим Сим к северу от Великих гор. Ее населяли люди, которые возделывали землю и ковали металл. В большом городе посередине страны Сим Сим были узорные стены и высокие башни. Жители Сим Сима никогда ни на кого не нападали, ни с кем не начинали войны.

Но нападали на них. Страна Сим Сим занимала место ворот между севером и югом, и завоеватели с каждой из сторон стремились пройти их. Александр Двурогий, Хромой Тимур, хан Батый… Гордые жители Сим Сима не принимали подданства империй, выходили на бой с их огромными армиями. И погибали в боях.

Сим Сим пустел… Остатки его народа прятались в горах. Проходили века, и они возвращались к родной земле, но новый завоеватель опять уничтожал непокорных.

Есть древняя песня о Башне Птичье Крыло… Хромой Тимур, великий завоеватель, был так обозлен сопротивлением маленького народа, что отправил карательную экспедицию в горы. Всех, кого воины Тимура находили в горах, они сбрасывали с высоких скал. Так повелел Тимур, ибо хороший чеченец — мирный чеченец, а мирный чеченец — это мертвый чеченец.

Три раза воины Сим Сима выходили сражаться с армией Золотой Орды. Их предали все союзники, купленные татарскими ханами. Но только когда не осталось в живых ни одного воина, смогли ордынцы пройти ворота на север, напасть на Русь. Прошли годы. Матери выкормили детей, и раньше, чем отросли их бороды, они подняли восстание против ханского владычества.

Подавлять восстание непокорных чеченцев хан назначил своих верных вассалов — русских князей. И князья с дружинами поспешили помочь татарам расправиться с теми, кто до последнего дыхания стоял на рубеже, заслоняя Русь и Европу от орды. Так русские пришли в страну Сим Сим в первый раз. Они жгли села и убивали жителей — и мужчин, и женщин, и детей и стариков. Хороший чеченец — мертвый чеченец. Они помогли татарам, хан был ими доволен. Благодарность свою он выразил по-своему. Вскоре один из русских князей, приехавших в Сим Сим, где была летняя ставка ордынцев, с данью, был обесчещен и убит.

После распада Золотой Орды на ее развалинах образовалось несколько ханств, продолживших традиции этой самой жестокой, дикой и варварской империи за всю историю человечества. Одно из них, ведомое своими раскосыми вождями, просуществовало до наших дней. Московский каганат, Нефтяная Орда.

XIII

Когда же закончится эта книга? Я устал, почему, зачем, кто пишет все новые и новые листы? Они сказали: война кончилась. Почему же эта книга еще пишет, пишет себя сама, дальше и дальше?

Рано утром над полями Ичкерии густой молочный туман. В нем мычание коров отдавалось мягким, как будто завернутым в войлок эхом. И выстрел снайпера тоже прозвучал, как хлопок по ковру, из которого старательная невестка выбивает пыль.

Разет была старательной невесткой. У нее хватало хлопот. Из четырех детей Разет двое — еще грудные. И свекровь уже стара, не та, что раньше. И муж, у которого любимая жена умирала на руках, он похоронил вместе с ней само желание жить. Поэтому соседи сказали: бедные дети, как они теперь? Люди умирают, к этому все привыкли. Людей убивают русские. Здесь к этому привыкли. А вот дети — их же не убили. Если бы убили — никто бы не удивился. Русские всех убивают. А пока не убили — как же им жить, без мамы?

А ведь она просто вышла отогнать коров на пастбище. Она каждое утро это делала. Но в то утро у снайпера было недостаточно анаши. Или, может, у него ногу натерло. В общем, у него было плохое настроение. И он решил кого-нибудь убить.

А чеченцы — они все оборотни. Да, днем они притворяются мирными людьми. Но ночью каждый чеченец превращается в волка и идет убивать русских. Он отрезает русскому голову и пьет его кровь. Поэтому надо убивать всех чеченцев — и мирных тоже. Мирный чеченец — мертвый чеченец.

Это они, оборотни, взорвали машину с солдатами, ехавшими из части, расположенной за селом, у пастбища. А ведь солдатики уже окончили свою войну и ехали получить “боевые” — 666 рублей за каждые сутки войны. Такая круглая цифра. Ехали хорошие, милые русские парни. Снайперы, автоматчики. За деньгами и домой. К милым невестам, к матерям. Но их подорвали злые чеченские волки. И перестреляли прямо тут, на дороге. А на борту подорванного автомобиля нацарапали ножом: “Добро пожаловать в ад: вход 666 рублей”.

XIV

Если бы я был писателем, я бы написал об этом книгу. Или рассказ. Но я всего лишь осколок чьей-то жизни. И в стекле моего сердца отражаются глаза — но я не помню, кто был тот человек.

В школе я лучше всех писал сочинения. Учителя передавали их друг другу. Одно опубликовали в местной газете. Оно называлось “Нам нужен мир”. Эпиграфом была фраза Джонатана Свифта: “Люди всегда найдут повод для войны, каким бы ничтожным он ни был”.

Наверное, я хотел стать писателем. Теперь я не знаю, я не помню, я не уверен, я ли это был. Если бы я был писателем, я бы написал книгу или хотя бы рассказ.

Но я просто школьник, я снова за партой, и не было этих тринадцати лет, и я пишу сочинение. На свободную тему. Мое сочинение называется “Почему не падает небо”. Оно о летчике. Может, этот летчик я.

У меня светлые волосы и голубые глаза, я прилетел из далекой снежной страны. Моим рукам послушна могучая хищная птица. Я воин и выполняю задание. Уничтожить указанный на карте объект. Под крыльями самолета неведомая земля. Я выхожу на цель. В оптике вижу мирное село, жителей, занятых повседневными делами, детей, играющих на лужайке перед домом.

Это и есть объект.

И я слышу голос изнутри. Нет, не совсем изнутри, скорее он чуть слева и сзади. Шепот пробивается через треск в шлемофоне.

Это то, что ты должен сделать. И это то, что ты всегда хотел делать. Убивать. Ты устал жить в мире, скованном тысячами ограничений, правил. Моралью, законом. А ты всегда хотел убивать. Но там за это тебя будут судить и посадят в тюрьму. Здесь за то же самое тебя представят к награде. Так делай это. Убивай! Ныне тебе дана сила и власть. Распоряжайся жизнью и смертью этих незнакомых и безразличных тебе людей. Почувствуй себя богом…

И я снижаюсь, я беру в прицел дома. Моя рука лежит на кнопке прицельного бомбометания… Но… может, это кажется… резкий сброс высоты, в голове шумит… я вижу, как зеленеет кожа на моей руке, покрывается буграми, вытягиваются пальцы и растут острые когти, когти дракона. Я поднимаю голову и смотрю на небо. Небо покрылось трещинами, их все больше и больше, я слышу звон, небо готово обрушиться, как стеклянный купол.

И я понимаю. Понимаю, почему не падает небо. Небо не падает, пока мы остаемся людьми. И оно рушится, когда мы решаем занять место Бога и превращаемся в драконов.

Я поднимаю свой самолет и увожу от села. Посадка на широком пшеничном поле, у безлесого холма… Вылезаю из кабины, немного вожусь у топливных баков и отхожу на безопасное расстояние.

Железная птица с полным боекомплектом взрывается, оглашая мир грохотом. Я снимаю шлем с непрекращающимися вызовами по рации и отбрасываю его далеко в сторону.

Стоит ясная безоблачная погода, и на горизонте, как чудесное видение, встают хребты незнакомых гор. Я никогда не был в горах. Так странно видеть снежные шапки вершин в этот горячий летний день. И я иду, иду по пшеничному полю, прямо к горизонту, туда, где сказочные синие горы с сияющими белыми вершинами.

IV. Сумасшедшая драгоценность

Слишком много историй начинается в кафешках, разбросанных по всему опутанному паутиной неоновых огней, сырому и промозглому городу. Может быть, именно поэтому. Во влажности отравленного ленинградского воздуха они кажутся охотничьими домиками, почтовыми станциями, стоянками первобытных племен на их бесконечном пути по вечной мерзлоте, в ледниковую эпоху, следом за кочевьями мамонтов.

Когда-нибудь археологи далекого будущего раскопают наши стоянки. И по найденным артефактам составят свое мнение о нас. Тех, кто жил в третьем ледниковом периоде.

И соискатель ученой степени напишет: в эти суровые времена люди должны были каждое утро вылезать из своих многоэтажных пещер, по подземным тоннелям и мокрому асфальту путешествовать в другие пещеры, заставленные железными и пластиковыми коробками, чтобы добыть себе еду, одежду и жидкость, которую они заливали в разноцветные самодвижущиеся телеги. А еда, одежда и эта жидкость нужны им были для того, чтобы в теле хватало сил, чтобы оно не мерзло под северными ветрами, чтобы каждое утро оно могло путешествовать в другие пещеры, заставленные железными и пластиковыми коробками. И еще у них была странная иерархия. Те, кто добывал себе еду и одежду в пещерах, заставленных пластиковыми коробками, считали, что им повезло в жизни. А другие люди, из пещер с железными коробками, много пили согревающих напитков и о жизни своей старались вообще не думать. Но вечерами и те и другие собирались маленькими стадами в местах, которые они называли “кафе”, со стеклянными витринами, барными стойками и столиками на каменном полу. Там они влюблялись, ругались, встречались и расставались, дружили и враждовали. Иногда из кафе выходили парочки особей противоположного пола, чтобы в какой-то из многоэтажных пещер появился на холодный свет ледниковой эпохи новый кричащий детеныш этих первобытных людей. Почему? Потому что на улице холодно, а в кафешках тепло и разливают горячую воду, коричневую от добавленного в нее порошка из сушеных тропических плодов. Наверное, поэтому именно в кафешках начинались их истории.

Девушке, сидящей за столиком передо мной, было семнадцать лет. Высокого роста, с вьющимися светлыми волосами, голубыми глазами. Подростковая угловатость в фигуре и мальчишечье выражение на лице. В самом начале разговора я предложил ей на выходных приехать ко мне в гости, и она поспешно согласилась. Может, думая, что если откажет — я приму ее за малолетку, а она не малолетка, у нее уже был секс, и она спокойно может приехать к взрослому седеющему мужчине сразу домой и трахаться с ним, да, она уже взрослая.

Мне трудно было удержаться, чтобы не представить себе, как я стяну с нее узкие джинсы, поставлю на коленки, слегка раздвину ее длинные ноги и войду сзади. Натягивая бедра руками, буду долго и ритмично трахать, не обращая внимания на ее всхлипы и стоны, думая о своем. Повторяя, как обычно, в уме таблицу умножения. Вычисляя, с какой скоростью изменяется наклон земной оси.

Она что-то говорила, я смотрел на ее двигающиеся губы и видел, как после своего первого оргазма предложу ей взять смягчившийся член в рот. И она возьмет. Будет послушно и старательно сосать и совершать нелепые, смешные движения языком, показывая, как она опытна. Никто не догадается о том, что девочка делает минет в третий или четвертый раз за свою жизнь. Она будет сосать, а я смотреть на ее белокурую головку, и член будет снова твердеть.

Давно заметил, что при первом знакомстве больше говорит тот, кто чувствует себя менее уверенно, хочет понравиться другому и поскорее произвести на него впечатление. В этот вечер много говорила девушка, успевая при этом пить один за другим коктейли Bloody Mary. Она неспокойными глазами старалась перехватить мой взгляд и все время что-то спрашивала, как будто боясь, что наступившая тишина будет невыносимой. Я пил кофе маленькими глотками, отвечал короткими фразами и вежливо улыбался.

— А какую музыку ты слушаешь?

Вопрос из специального сборника “Когда больше не о чем говорить”.

— Разную.

— Ну какую? Например?

— Классику, рок. Все, кроме попсы и рэпа.

— Ой, правда? Я тоже рок слушаю! У меня большинство знакомых такое слушают, такое! А мне от этого просто тошно. Я люблю “Металлику”, а из наших — “Сплин” и группу “Пилот”. Ты слышал группу “Пилот”? Наверное, не слышал!

— Слышал. Мы с Ильей Чертом знакомы были. Это их вокалист.

— Что, действительно? Вот круто! Это здорово, что ты слушаешь рок. Потому что меня мало кто понимает.

Времена повторяются. Снова подростки, слушающие рок-музыку, остались в меньшинстве и выделяются в среде своих сверстников. Я вспомнил о том, как это было уже почти два десятка лет назад.

В маленьком провинциальном городке национальной окраины России нас, рокеров, было всего несколько человек. Да, тогда называли рокерами не мотоциклистов без глушителей, а фанатов рок-музыки. Потом рокерами стали мотоциклисты. А потом мотоциклистов стали называть байкерами. А тех, кто слушает рок, вообще перестали как-нибудь называть. И еще байкерами стали называть себя велосипедисты, и вообще стало ничего не понятно.

А тогда все было ясно, как на войне. Были мы, рокеры, и были все остальные. Непосвященные. За кожу, скромные металлические цепочки и выбритые виски нас отчитывали на классных собраниях. И еще за право быть не такими, как все, приходилось драться на улицах с самыми агрессивными из непосвященных.

Время от времени, забив на уроки, мы собирались у кого-нибудь дома и вместе, молча, качая в такт головами, слушали Pink Floid, Accept, Led Zeppelin, Deep Purple, Iron Maiden, Judas Priest, Def Lepard, Santana, E.L.O., Frank Zappa… В этом было что-то похожее на сектантские моленья. Да мы и были сектой.

Однажды я шел домой из школы вместе с Бисланом, одним из наших. Бислан изрек: правительства запрещают рок, потому что это сила и свобода. Если люди будут слушать рок, то они свергнут все правительства, не будет ни законов, ни армий, ни полиции, не денег, а будут только музыка и любовь.

Вряд ли он сам все это придумал. Скорее, повторил за Старшим Братом. Я уже не помню, как звали нашего самого взрослого рокера, поэтому в рассказе он будет просто Старший Брат.

Дело в том, что семья Бислана дала самое большое пополнение нашей секте. Все Эфендиевы слушали запрещенную музыку и имели запрещенные мысли. Старший Брат, следующий за ним Турпал, мой одноклассник Бислан и младший, Анзор. Все четыре родных брата. Стоит ли говорить, что у них была самая полная коллекция и чаще всего мы собирались у них.

Старший Брат говорил мало. Он не женился, не работал, жил в отдельном флигеле и выходил редко. Если его удавалось разговорить, он сообщал, что власть — это насилие и обман. А люди находятся в иллюзии. Они хотят сбежать от самих себя и все время куда-то едут. И поэтому им нужна нефть, много нефти. Из-за денег, нефти и власти они скоро начнут убивать друг друга, пока не погибнут все до единого. Говорил, что нефть — вонючая жижа из сгнивших папоротников, деньги — цветная бумага, а люди, гоняющиеся за этим дерьмом, — просто сумасшедшие. Люди говорили, что сумасшедшим был Старший Брат. Наверное, так оно и было.

У Турпала был красивый и хищный профиль, длинные курчавые волосы и мощный голос, которым он орал “Balls to the wall!..”. Он был похож на вокалистов всех рок-групп одновременно.

Как-то раз мы мечтали. Я сказал Турпалу, что, когда стану повзрослее и заработаю много цветной бумаги, я куплю инструменты, аппаратуру и мы создадим свою рок-группу. Он будет вокалистом, а я буду играть на электрогитаре. Мы добьемся популярности, нам не надо будет работать и учиться. Вместо этого мы все время будем ездить с гастролями по разным городам. А может, и по разным странам. И после наших концертов люди будут сбрасывать власть. Да нет, и сбрасывать не придется! Милиционеры и солдаты, послушав наши песни, будут сами снимать форму, выбрасывать оружие и присоединяться к поющей хором толпе.

А Турпал не поверил. Он мрачно усмехнулся и сказал, что, когда у меня будет много цветной бумаги, я первый забуду о роке. И еще неизвестно, кто будет в какой форме.

Потом наступила перестройка. Слушать рок стало модным трендом среди продвинутой молодежи. И мои одноклассницы, любительницы Modern Talking, стали просить меня записать им на кассеты Led Zeppelin. Но правительства не рухнули. Все только спуталось и перемешалось. А раньше было ясно, как на войне. Но только как. Настоящая война началась через несколько лет.

И была первая бомбардировка нашего городка авиацией федералов. Самолеты с жутким воем снижались над домами и сбрасывали кассетные бомбы на мирных жителей. Во дворе Эфендиевых играл King Crimson. Старший Брат вышел из флигеля и сел на корточки во дворе. Через гул авиации и грохот бомб пробивались гитарные соло. Старший Брат что-то бормотал. Может, “я ведь говорил… а они не верили…”, а может, просто подпевал магнитофону. Потом осколок попал в динамик, и музыка смолкла.

А еще один осколок попал в грудь Анзору. Бислан подхватил раненого на руки и поволок в больницу. Больница была тоже разбомблена, и никто не смог оказать Анзору медицинскую помощь. Анзор умер, истекая кровью, на руках у своего брата. У флигеля снесло крышу, как еще раньше у его обитателя, и Старший Брат теперь все чаще сидел во дворе и бормотал. Бислан и Турпал просто молчали, почти не разговаривая даже с родителями.

А однажды утром ушли в центр и вернулись домой в форме защитного цвета, увешанные оружием. Коротко сказали, что записались в ополчение. Поседевшие от потери младшего ребенка родители не смогли их удержать. Мать просила остаться и рыдала во весь голос. Отец мрачно молчал и курил.

Старший Брат не взял оружия в руки. Только бормотал: “кровь… нефть как кровь… черная кровь, красная кровь… кровь порождает кровь…”

Всю первую войну Турпал и Бислан не выпускали автоматов из рук. Мы виделись мало. Я учился на юрфаке в Петербурге и дома бывал наездами. Один раз Бислан зашел ко мне в гости. Изложил основы учения ваххабитов и сказал, что я тоже должен принять истинную веру. Я слушал не перебивая. И только потом спросил:

— Браза, а как же рок-н-ролл? Ты больше не слушаешь рок?

— Вообще-то нам не положено. Но, если никто не узнает, то некоторые песни… Они ведь о том же самом. We are buying a stairway to heaven…

После первой войны Бислан отошел от ратных дел. Женился и завел детей. А Турпал остался в бандформированиях. Как соратник Радуева и один из видных пропагандистов и идеологов движения. И когда исход второй чеченской был предрешен, он все еще скрывался. В лесах. Так говорят — в лесах. Не понимайте буквально. Никто не скрывается в лесах. Или в горах.

Да какие там леса и горы! Подумаешь, Кордильеры нашли! Все наши леса и горы можно прочесать одним батальоном за пару суток.

Это странная война, все так говорят. Линия фронта проходит по каждой улице, а тыла нет вообще. Война молчания. Все всё знают, но никто ничего не скажет. Омерта.

Турпала надо было найти и ликвидировать. Но это было почти невозможно. Оставляя следы тут и там, он всегда уходил от преследования.

И тогда взяли Бислана, который мирно жил дома. И просто сказали вслух, что если Турпал не придет сам, то его брат пропадет в Чернокозово, как пропали уже тысячи других. Просто сказали вслух. Те, кто молчат, услышат и передадут.

И Турпал пришел. Через два дня пришел и попросил отпустить брата.

Их расстреляли обоих, со связанными сзади руками, у залитой кровью стены в подвале комендатуры. И в ту же ночь тайно вывезли тела, чтобы закопать за селом, на берегу мелкой речонки.

— С тобой что-то не так?..

Девушка за столиком в кафе напротив меня искренне беспокоилась. Какая девушка? Ах да, ей семнадцать лет, высокая, светлая. Мы только что тут же и познакомились, и зовут ее, кажется… Яна?.. Слушает рок.

Причина ее беспокойства была ясна. Я уже с полчаса не отвечал на вопросы, не поддерживал разговор, только тупо смотрел в стеклянную стену кафешки на залитый неоновыми огнями Невский проспект.

И я заговорил. Быстро, сбивчиво, стараясь успеть и как будто бы оправдаться.

Знаешь, я недавно прочитал, я удивился, да, прочитал, что мы живем в ледниковом периоде. Третьем ледниковом периоде. С точки зрения геофизической истории. Первый был давно, да, еще динозавры вымерли, потом второй, а сейчас третий. Я дат не помню, это все очень большие цифры. Третий ледниковый где-то в середине, он уже пошел на убыль. Но все равно. Поэтому вечная мерзлота, и Антарктида, айсберги. “Титаник” погиб, кино, наверное, видела. А когда-то все было по-другому. Ось Земли располагалась по отношению к солнцу без всякого там наклона. И не было смен сезонов, на всей земле был ровный и теплый климат. Лето. Было много еды, на всех хватало. И одеваться было совсем не нужно — тепло ведь. А если есть еда и не нужно одежды, зачем куда-то все время ехать? И кому тогда нужны нефть и бензин? А потом в Землю ударил большой метеорит — БАБАХ! И наклон земной оси искривился. Все из-за этого. На севере стало слишком холодно, а на юге — слишком жарко. Вымерли растения. Вот большой папоротник — он вымер, и сгнил, и стал нефтью. И стало мало еды. Люди стали убивать животных, есть их мясо и одеваться в их шкуры. Но всем не хватало. И тогда люди стали убивать друг друга. Сначала все убивали всех. Потом самые сильные, хитрые и злые придумали государство. Они сказали, что теперь только они имеют право убивать, делить мясо и шкуры и назвали это “правительство” и “закон”. А потом люди научились делать много еды и одежды, и уже хватило бы на всех. Но к тому времени правительство придумало цветную бумагу и стало печатать ее в ограниченном количестве, чтобы точно не всем хватало, они назвали это “деньги”. Цветную бумагу надо было менять на еду. И еда стала гнить, а люди продолжали умирать с голоду. И еще им нужна нефть, много нефти. Но нефть кончается, и такой папоротник больше не растет. Все из-за этого, земная ось накренилась, неправильно накренилась. Поэтому люди убивают, и брат убивает брата, и друг убивает друга. Это все ледниковый период, это холод, это ледник, он во всем виноват. Вот, дверь открыли, чувствуешь этот ветер? В нем запах арктических льдов и вечной мерзлоты. А мы не виноваты. А еще знаешь, что я узнал? Ученые подсчитали изменения в наклоне земной оси и говорят, что земля выравнивается! Ледниковый период кончится, уже совсем скоро, может, всего через пару миллионов лет. Снова везде будет тепло, лето, вечное лето, и много еды, и никому не будет нужна нефть. И убивать станет незачем. И мы не будем убивать, честно, мы тогда не будем никого убивать!..

Девушка смотрела на меня с изумлением и непониманием. Затянулась пауза. Она взглянула на часы и нервно встала.

— Мне пора. Уже поздно. Темно. И… знаешь, я не приеду к тебе на выходных. Я вспомнила, у меня есть дела…

— Пока.

— До свидания, извини. Было очень интересно с тобой пообщаться. Я, может, позвоню. Ты такой умный и… необычный. Пока.

И торопливо направилась к выходу.

Я продолжал смотреть сквозь стекло. Есть так много картин, которые мы бы не хотели увидеть заново, но память — это такое кино, которое не остановить. В темной будке оператора сидит… даже не хочется думать о том, кто там сидит, но бесполезно просить его остановить фильм или сменить ленту.

Потом я сидел в комендатуре. На простом деревянном столе лежал пистолет, еще горячий от выстрелов. И снова видел, как…

Я зашел в подвал. Они были на коленках, со связанными сзади руками, у стенки. Бислан беззвучно плакал. Оглянувшись на лязг отпираемого засова, Турпал увидел меня и произнес, с трудом шевеля разбитыми в кровь губами:

— А, это ты. Привет.

За моей спиной стояли трое бойцов питерского ОМОНа. Турпал кивнул на них головой:

— Видишь, браза. Вот ты и собрал свою рок-группу. Только вокалиста у тебя так и нет. Одни барабанщики…

И хрипло, во весь голос, запел: “Balls to the wall!.. O-O-O-O-O-O-O-O-O! Balls to the wall!”

Я расстрелял их очень гуманно, правда. Каждому по пуле в голову. Без всех этих зверств, которые устраивали менты и солдатня. Их головы подпрыгнули, ударились как мячики о бетонную стену. И тела сползли на пол.

Через два часа я ушел домой. Нашел кассету, включил старый магнитофон и, уставившись в потолок, слушал.

“Shine on you crazy diamond…”

Сияй, сумасшедшая драгоценность, сияй. Сквозь потоки красной и черной крови, сквозь синюю форму и форму цвета хаки, сияй. Сквозь фонарики из цветной бумаги…

Спустя месяц я перевелся обратно в питерскую прокуратуру.

Кафе закрывалось. Между столами мельтешил молодой паренек со шваброй. Наверное, подрабатывает после учебы, подумал я.

Слишком много историй начинается в кафешках. И некоторые заканчиваются там же. Я почувствовал, что сегодня, в этой кафешке, закончилась история моего рок-н-ролла. Именно сегодня, в кафешке, а не в коридорах юридического факультета и не в подвале комендатуры, и не в двухкомнатной квартире с женой и ребенком.

На Невском меня встретил в лицо холодный ветер, с запахом арктических льдов и вечной мерзлоты. Я поднял воротник пальто и зашагал к своей пещере. До лета было еще очень далеко.