Настоящее издание включает автобиографическую повесть `На грани отчаяния` - откровенные, шокирующие воспоминания о суровой реальности мира в тюрьмах и лагерях, где автор провел в общей сложности пятнадцать лет, и путевые заметки (`Америка с черного хода`) о малоизвестной, закулисной жизни в Соединенных Штатах Америки.

Генрих Сечкин

На грани отчаяния

НА ГРАНИ ОТЧАЯНИЯ

ПРЕДИСЛОВИЕ

«Мы плохо помним наше прошлое» - сказал в 1997 году Булат Окуджава.

Повесть Генриха Сечкина «На грани отчаяния», повествующая о нашем прошлом, представляется интересной и читается залпом. Это обеспечивается несколькими аспектами, основным из которых, на мой взгляд, является тема героя, его победы над злой, адской силой.

Проблематика, сюжет, тема, характеры, идейно-художественная концепция основательно заложены в повести. Автор обратился к весьма суровой, порой даже жестокой теме, которая за последнее время нашей жизни стала весьма злободневна и крайне необходима. Он нашел предельно ёмкие и лаконичные сюжетные конструкции, отличающиеся сжатостью драматургических характеристик. Повесть включает в себя течение глубоко наблюдаемой суровой и сложной жизни людей в необычной среде обитания, множественность её проявлений, достоверность и богатство подробностей.

В повести отчетливо обозначена весьма своевременно высвеченная тема эпохи и, прежде всего, тема нравственного долга, вины и расплаты за свою жизнь, свои просчеты и поступки. Нечеловеческие страдания и непредвиденные всплески удач представлены в книге настолько правдиво и ярко, что становится совершенно очевидной мысль автора: человек - кузнец своего счастья. Как выразился бывший президент Франции генерал Де Голль: «Нет отчаянных положений, а есть отчаявшиеся люди». Правда, находить крохотные крупицы радости в атмосфере постоянного унижения, издевательства, физических пыток и раздувать их до бесконечного размера вселенной способен далеко не каждый.

Несмотря на то, что события лагерной жизни слишком далеки от наших дней, описанные ситуации поражают воображение своей достоверностью.

Повесть «На грани отчаяния» является не только высокохудожественным произведением, но и полезнейшим учебным пособием для людей, попавших в жесткую ситуацию, упавших духом, отчаявшихся. Это не гимн блатной романтике, это - суровая правда жизни. На примере своего жизненного опыта Генрих Сечкин доказывает, что завязший в смертельной трясине человек, проявив определенную силу духа, всегда имеет шанс, вопреки устоявшимся представлениям, выкарабкаться. Но лучше в эту трясину не попадать!

Я нисколько не преувеличиваю, говоря, что эта книга является неординарным литературным событием, и совершенно уверен, что она, как и ранее вышедшие три издания 9прежде повесть выходила под названием «За колючей проволокой», найдет огромное число поклонников среди читателей.

Анатолий БЕЛКИН

доктор юридических наук,

действительный член Российской

академии естественных наук,

секретарь Союза литераторов

Российской Федерации

Это было весною, в зеленеющем мае,

Когда тундра надела свой зеленый наряд.

Мы с тобою бежали, ожидая погони,

Ожидая тревоги и лая собак.

Из тюремного фольклора

ПОБЕГ

Под гулкими ударами молотков кладбищенских рабочих гвозди упруго влезали в крышку гроба, намертво спаивая ее с основанием, в котором покоилось мое неподвижное тело. Все усилия пошевелиться или открыть глаза ни к чему не приводили. Заскрипели веревки, и, покачиваясь из стороны в сторону, задевая за края могилы, гроб стал медленно опускаться на дно. Холодная испарина выступила на лбу. Перед глазами, как в ускоренной съемке, пробежала вся моя непутевая жизнь. В последний раз, качнувшись, гроб застыл на неровном дне могилы, немного накренившись влево. Лежать стало неудобно.

«Вот подонки! - про себя обругал я рабочих. - Поленились, сволочи, выровнять дно», - и тут же ужаснулся своим мыслям.

Несколько комьев земли шлепнулись на крышку гроба. Тело начало наливаться кровью. Громадным усилием воли удалось открыть глаза. Полная темнота. Крикнуть бы! Но сухой язык намертво прилип к нёбу. Земля сверху посыпалась водопадом. Сгустки глины колотили по крышке гроба и напоминали орудийную канонаду.

Не раз бывавший на похоронах своих близких, я не мог и предположить, что легкий шумок, производимый падающей землей снаружи, превращается в оглушительный грохот внутри. Но шум становился все тише и глуше. Наконец, наступила тишина. Какая-то совершенно необычная. В сознании тишина, а в ушах - застывший на одной ноте пронзительный стон.

Холодная испарина превращалась в струящийся горячий пот. Пробую пошевелить пальцами ног. Получается! Ступни и руки еще не работают, но кровь уже приливает и к ним.

Вспомнилось, что где-то читал о том, как кладбищенские мародеры разрыли могилу одного зажиточного гражданина, дабы снять его золотые коронки, и с ужасом разбежались, увидев мертвеца перевернутым, с вылезшими из орбит глазами, вывалившимся синим языком и разодранными до костей пальцами рук. Жаль, что у меня нет золотых зубов. И дождусь ли я ночи? Боюсь, что нет. Даже сейчас ощущается недостаток кислорода. Странно, но я уже начинаю чувствовать почти все свое тело. Пробую пошевелить кистями рук. Получается. Ступнями - тоже. И стон стал пропадать. Правда, от долгого пребывания в одной позе все тело стало словно чужим…

Резко, как невыносимый свет электросварки, пронзила мысль: какой страшный конец! Как бы ухитриться умереть сразу! Может, попробовать пережать себе на шее сонную артерию? В детстве мальчишками мы увлекались такими сомнительными играми. Согласившийся на участие в эксперименте набирал полные легкие воздуха, задерживал дыхание и удерживался в таком положении сколько мог. Один из приятелей либо пережимал ему сонную артерию, либо, обхватив сзади грудную клетку руками, приподнимая, изо всех сил сжимал его до тех пор, пока из груди несчастного с легким стоном не выходил воздух. Обмякшее тело клали на ступеньки черного хода подъезда, где обычно происходили подобного рода экзекуции, и, насладившись вдоволь удачным опытом, начинали бить испытуемого по щекам, дабы привести в чувство. Придя в сознание, он с упоением рассказывал о своих потрясающих впечатлениях. Но сумею ли я согнуть руки? Хватит ли высоты гроба?

Ура! Получилось. Кисти немного мешали, но протиснулись. Большими пальцами нащупал пульсирующие точки. Теперь остальными надо обхватить горло. Но здесь затруднение. Под таким углом не получается. Для большего упора необходимо приподнять локти, да крышка не дает. Надо попробовать перевернуться на живот.

Удалось! Теперь все в порядке. Но воздух ведь еще есть. Может, подождать немножко? Да, воздух есть, но нет надежды. Да и чего тянуть? Итак, начали. Время остановилось. Перед глазами поплыли светящиеся зеленые круги. Должно получиться! Обязательно должно! Сейчас все пропадет. Правда, осознать это можно, только придя в себя, что, естественно, мне не суждено. Зеленые круги уменьшились и убыстрили движение. Что-то очень долго получается!

Есть!!! Но только почему я это почувствовал? Проклятье! Все понятно. В момент потери сознания машинально разжались пальцы. Нет. Одному мне не справиться. Придется ждать естественную смерть. Как хорошо, что вокруг кромешная тьма. Не видно, что ты лежишь в гробу, да еще глубоко под землей. Хотя могилы сейчас копают мелкие. Можно представить себе, что ясной ночью, лежа на поляне, наблюдаешь за звездами… Нет, только не звезды. Небо закрыто плотными облаками, и поэтому темно. Правда, с воздухом все хуже. Как же должны быть счастливы люди, которые спокойно могут броситься под поезд, прыгнуть с крыши или просто включить газ. Все бы сейчас отдал за такую возможность. А что, собственно, я могу отдать?

Стало трудно дышать. Оказывается, очень гнусно дышать в четверть легких. К тому же еще и жарко. А температура все поднимается. Надышал. Очевидно, подобным образом чувствуют себя подводники на затонувшей подводной лодке. Да нет, они могут передвигаться, они не одиноки, они могут питать надежду на спасение.

Вдруг стало так жутко, как никогда не бывает на этом свете. Неужели я уже Там? Хотя обстановка не изменилась. Тот же мрак, неподвижность, до нетерпения затекшее тело, дикое желание сесть. Внезапно неимоверно яркая вспышка света ослепила меня.

Наконец!!! После абсолютной темноты глаза не сумели сразу адаптироваться. Но спустя несколько секунд я сообразил, что яркий солнечный луч сверлит меня из окна. Вот уж не думал, что в Раю или Аду есть окна. Приглядевшись, заметил за окном колючую проволоку, сторожевую вышку со скучающим часовым, поникшие под тяжелыми снеговыми шапками ветви сосен, а вокруг - блестяще-искристый белоснежный ковер. Сбоку от меня с соседних нар беззлобно журчал до боли знакомый и родной матерок. Только тогда я понял - это был сон.

Ну и шуточки! Придя в себя, вспомнил. А ведь сон в руку. Именно сегодня меня должны запаковать примерно в такую же тару. Только отправиться в ней я должен не в Рай или Ад, а прямиком на свободу. Несколько месяцев назад воровская сходка нашей затерявшейся в необъятных просторах Коми зоны вынесла решение удовлетворить просьбу Бизона и Секи (Юрки и меня) об оказании помощи в организации побега. Все действия, связанные с осуществлением этого мероприятия, сохранять в тайне. За разглашение - смерть. Поручить нарядчику[1] переформировать лесоповальные бригады таким образом, чтобы в одной из них оказались воры в законе и сочувствующие им мужики[2]. Разрешить ворам в законе, в связи с возникшей ситуацией, работать наравне с остальными до осуществления задуманного плана (ранее это было воровским законом запрещено).

Начинался 1952 год. Трескучий мороз, иногда достигавший пятидесяти градусов, превращал работу на лесоповале в адскую пытку. Легкие телогрейки, ватные брюки и стертые валенки нисколько не смягчали боль коченеющего тела. Костер, на котором сжигались обрубленные сучки и ветки поваленных деревьев, согревал только одну обращенную к нему сторону тела. Другая же мерзла неимоверно. Для более полного согрева необходимо было постоянно крутиться, как шампур с шашлыком на мангале. Единственным спасением была работа.

Обычно повальная бригада делилась на несколько звеньев. Каждое звено состояло из пяти человек. Пробираясь от дерева к дереву, по пояс в снегу, окопщик окапывал ствол до мха (пенек должен быть не более двадцати сантиметров от земли). Далее по уже протоптанной дорожке подходил вальщик. Он подрубал топором дерево с той стороны, куда тому надлежало упасть, и, согнувшись в три погибели, начинал лучком[3] пилить ствол с противоположной стороны подруба. Затем брал длинный шест, упирался им в дерево и с криком «Бойся!» валил его. Тут же подскакивал обрубщик и начинал удалять сучки и ветки. Сучкосбор сгребал все это и оттаскивал на костер. К оголенному стволу подходил кряжевщик и распиливал его на бревна определенного размера. Для того чтобы деревья не утопали в снегу, их валили методом «костра», то есть друг на друга. После валки и обработки леса вся пятерка принималась таскать бревна и складывать их в штабеля. Таскать приходилось по пояс в снегу, но зато и шансов замерзнуть заживо было меньше.

Ранней весной от лесных делянок к реке прокладывалась лежневая дорога, представляющая собой положенные на хлипкий грунт жерди, скрепленные поперечными деревянными перекладинами. Они выполняли функцию рельсов, по которым с помощью лошадей катились тележки с лесом. Лес свозили на берег реки расконвоированные заключенные, которых называли бесконвойниками. Они скатывали бревна до кромки льда, предварительно поставив возле самого берега упоры, и укладывали в огромные штабеля. Когда кончался ледоход, упоры удаляли, освобожденные бревна с грохотом скатывались под откос в речку и плыли до ближайшего населенного пункта. Там их вылавливали баграми, вязали плоты и цивилизованным порядком отправляли дальше на деревообрабатывающие заводы. Штабеля иногда достигали пятнадцатиметровой высоты.

К побегу начали готовиться с середины зимы. Кроме меня с Бизоном, желающих бежать в зоне больше не нашлось, так как шансов добраться до любого населенного пункта было ничтожно мало. Вокруг на многие десятки километров глухая тайга. Дикие, оголодавшие за зиму звери. Единственное оружие - самодельный нож, правда выкованный зонными умельцами по всем правилам кузнечного мастерства и месяцами затачиваемый любыми твердыми предметами. Побег обнаружится в конце рабочего дня, когда бригады выводят из оцепления. Моментально будут приняты меры. Уйти от нескольких взводов солдат, прекрасно знающих местность, великолепно обученных и экипированных, практически невозможно. Если к этому времени еще не сойдет снег, то они побегут на лыжах. А у нас самодельные снегоступы. Во всех поселках, на железнодорожных станциях и пристанях нас будут ждать местные засады. Кстати, лучше всего попадаться именно там. Озверевшие от увлекательных прогулок по непроходимым дебрям солдаты не пристрелят при свидетелях якобы сопротивлявшихся зеков. Что невозможно гарантировать в глухой тайге. Уж оттуда точно не приведут живыми.

Но дикое желание побывать на свободе хотя бы один день, даже отдав взамен всю оставшуюся жизнь, с лихвой перекрывало перспективу жалкого существования в течение двадцатилетнего срока в опостылевшей, ненавистной зоне. В ту пору мне должно было исполниться девятнадцать. Бизон был старше на четыре года.

Почти три месяца вся повальная бригада поочередно выскребала внутренности двух огромных сосновых стволов с помощью остро отточенных обломков лучковой пилы. Стволы были четырехметровой длины, толщиной в полтора обхвата. Несмотря на приличный наружный объем, рассчитывать на внутренний комфорт нам не приходилось. Стенки саркофага должны быть достаточно толстыми, дабы избежать излишнего риска. Предварительно от гигантских бревен были отпилены с одной стороны десятисантиметровые чурки. Немало усилий пришлось приложить для того, чтобы обтесать их с ювелирной точностью до внутреннего размера бревна. Они должны были сыграть роль пробок, которыми надлежало закрыть отверстия после нашего внедрения внутрь. Чтобы пробки не вывалились на ходу, решено было смочить их водой, которая, превратившись в лед, склеит деревянные поверхности. Буравились крохотные отверстия для поступления воздуха. Впоследствии они будут замаскированы приклеенными слегка разогретым хлебным клейстером кусочками коры. Вчера вся подготовительная работа была закончена

Утром, по стратегическим причинам отказавшись от завтрака, мы с Бизоном принялись распределять между зеками бригады наши вещи и продукты, которые необходимо было пронести через проходную. Всего набиралось не так много, лишь по две наволочки на брата, но незаметно донести все это от зоны до лесной делянки без помощи остальных было невозможно.

Делянка представляла собой участок тайги, предназначенный для лесоповала. Предварительно вокруг этого участка бесконвойники вырубали просеку десятиметровой ширины в виде квадрата, которая в дальнейшем играла роль запретной зоны. Конвой располагался по углам возле костров и в случае появления на просеке кого-либо из зеков открывал огонь на поражение без предупреждения. Время от времени один из конвоиров становился на лыжи и объезжал делянку по просеке вокруг, дабы убедиться в отсутствии следов на нетронутом снежном покрове, а также проконтролировать ситуацию в бригадах. Так что побег через запретную зону был полностью исключен. Оставался лишь единственный способ, к которому нам и пришлось прибегнуть.

Гулко прозвенел кусок рельса, известивший обитателей зоны о назревшей необходимости становиться в строй на развод[4]. Зябко поеживаясь от утреннего холода, глубоко надвинув на лоб шапки-ушанки и кутаясь в телогрейки, зеки угрюмо направились к воротам.

Шел первый месяц довольно прохладной северной весны. Блестящая, затвердевшая снежная корка, вкусно похрустывая под ногами, проваливалась в пока еще пушистую глубину. От зоны до лесной делянки надо шагать километров пять. Не очень приятно на пронизывающем насквозь ветру, хотя морозец уже небольшой. Что-то около десяти градусов. Не сравнить с пятидесятиградусным в середине зимы. Конвой, хотя и в меховых полушубках, тоже ежится

- Первая пятерка, проходи! Вторая пятерка… По бригадам разобрались! Шаг влево, шаг вправо считается побегом. Конвой применяет оружие без предупреждения! Вперед!

Выслушав эту ежедневную молитву, колонна хмуро тронулась в путь.

- Сека, спички не забыл? - Бизон у нас хозяйственный.

- Ты что, сдурел?

Забыть спички - заранее подписать себе смертный приговор.

- А снегоступы кто несет?

- Они у Язвы и Долдона. Ты чего, Бизон, до леса будешь меня доставать?

- Так ведь скоро забуримся в стволы, и конец! - обиделся Бизон.

- В тайге наговоримся, - буркнул я.

Но мы долго еще продолжали диалог. Может быть, для того, чтобы отогнать от себя мысли о неотвратимости предстоящего. Много было передумано за последний месяц. Да тут еще этот дурацкий сон… Радости от того, что сегодня мы будем на свободе, да и полной уверенности, что первый этап пройдет гладко, не было. Слишком много людей знало о предстоящем побеге. Обычно в такие вещи посвящаются только исполнители. Но здесь особый случай. Подготовка проходит на виду у всей бригады. Хоть братва и укомплектовала ее своими парнями, но чем черт не шутит. Ведь ставка - жизнь

Ну вот и пришли. Запустив нашу бригаду в оцепление, конвой направился на свои места разводить костры, а мы рысью побежали к нашим деревьям. Начался отсчет времени. Самое главное теперь - быстрота. В момент вытащили из бревен деревянные затычки. На разведенный костер водрузили консервную банку наполненную снегом, чтобы натаять воды для смачивания деревянных пробок. Сначала в пустоту засунули наволочки с собранными со всей бригады вещами и продуктами. Предварительно к наволочкам привязали самодельные бечевки, дабы впоследствии извлечь их из глубины бревен.

- Как, братки, задвигать вас, вперед ногами или головой? - поинтересовался Язва.

- А я что, своей башкой потом пробку вышибать должен? - возмутился Бизон. - Запихивайте головой вперед, брюхом вверх.

- Атас! - раздался голос одного из стоящих на стреме[5]. Это конвой поехал на лыжах по просеке проводить инспекцию вокруг оцепления. Все моментально разлетелись по рабочим местам. Визжали пилы, стучали топоры, трещали, надламываясь, падающие сосны.

- Отбой!

Снова сгрудившись около стволов, мы с превеликим трудом запихали Бизона внутрь балана[6]. В торец плотно вставили смоченную водой пробку. На этот раз намертво. Отверстия для воздуха замаскировали кусочками коры. Теперь моя очередь. Словно крышку пенала вдвинули меня во второй ствол, причем так энергично, что я чуть было не пробороздил своим некстати отросшим носом корявый потолок моих временных апартаментов. В ногах так же вставили пробку.

Стало совсем темно. Воцарилась полная тишина. Лежа на спине, я хотел было расслабиться, но никак не получалось, так как подо мной была не ровная поверхность, а ложбина. Лучше бы меня втиснули боком. Хотя тогда затекла бы рука. Но что это такое? Ведь мы же договорились с Язвой, что он проконтролирует погрузку. Бревно должны были поднимать и укладывать на повозку, не переворачивая. А эти твари покатили его по лагам[7]. Неужели всей бригадой не смогли поднять мой саркофаг? Ведь раньше бревна такого размера шесть человек элементарно перетаскивали в штабеля! Тем более что значительную часть емкости вместо тяжелой, промерзлой древесины занимало мое худосочное тело.

Сделав несколько пируэтов вокруг своей оси, я оказался на животе. Ну разве трудно было догадаться перед посадкой в этот роскошный аэробус согнуть руки в локтях? Сейчас подложил бы ладони под физиономию! Держать голову постоянно на весу оказалось невозможным. То и дело тыкаясь своей дурацкой рожей в холодную, корявую древесину, я обкладывал отборными матюгами каждую извилину своего дебильного головного мозга. Может, крикнуть пока не поздно? Да нет, не услышат. Если и услышат, то вместе с производящими погрузку бесконвойниками. А уж те то наверняка на выезде из оцепления цинканут[8]мусорам про начинку «пирога»

Ага! Вроде тронулись. Ну, теперь недолго. В голове навязчиво зазвучала мелодия популярной детской песенки: «Мы едем, едем, едем в далекие края…» Остановка. Сейчас главное - не дышать. Не дай бог через отверстия для дыхания в морозный воздух прорвется струйка пара. Тогда кранты[9]! Но предварительные тренировки по задержке дыхания сделали свое дело. Лениво, чисто формально полупив прикладами карабинов по баланам, конвой пропустил повозку. Первый этап был завершен.

«Мы едем, едем, едем…» Опять эта проклятая песня в ушах. Интересно, внизу Бизон или наверху? Если наверху и вдруг описается! Что тогда будет? Я представил себе теплый дождик, поливающий меня из дырочек для воздуха. Комфорт полнейший! Даже можно принять душ. Но вряд ли. Ведь мы специально целые сутки ничего не ели и не пили. Кроме этого для страховки между ногами были приторочены бутылки от спирта, с отколотыми горлышками. Правда, после наших пируэтов во время погрузки осталось мало шансов в случае нужды метко заполнить прилагаемые емкости, учитывая ограниченные движения рук, но все же…

Но все же, о чем я думаю? Вот дебил! Самое главное - не уснуть. Даже и при таком небольшом морозце можно заживо замерзнуть. Очень противно, что начинает ощущаться невыносимый дискомфорт. Одеревенела спина. Затекли руки. Начали мешать пальцы ног. Но тут можно периодически сдвигать и раздвигать ступни. Голову тоже можно перекладывать то на одну, то на другую щеку, а изредка опираться и подбородком. Ну почему же я не догадался обмотать лицо какой-нибудь тряпкой? И воздуха явно не хватает. Не дай бог еще потерять сознание! Очевидно, надо пореже дышать. Когда привезут и раскатают бревна по верху штабеля, все будет нормально. Да и недолго придется ждать. Разгрузив баланы, бесконвойники уедут, и тут же можно будет выбираться на волю.

Все. Остановились. Ну что они тянут? Неужели не могли покурить на ходу? А ведь я-то столько времени не курил! Надо же! Может, заодно и бросить? Оп-па! Покатили! Ура! Эти пируэты запланированные. Их просто надо терпеть. Вот и свежий воздух пошел! Даже чересчур свежий. Ну сколько можно катить! Скоты! Я уже всю физиономию себе расквасил. Наконец-то. Все. Какая удача! Я оказался на спине!

Прекрасно. Отдохнем. Надо слегка подвигаться. До чего же болит шея. Интересно, сколько весит моя голова отдельно от туловища? Хорошо, что почти в конце пути мне удалось, мотая головой изо всей силы, сбросить с себя шапку и уткнуться в нее лицом. Но теперь она оказалась у меня на носу, а затылок уперся в мерзлое дерево. Ничего, потерпим. Минут через тридцать можно выбираться. Самое противное, что внутри бревно оттаяло и одежда стала влажной. А теперь начала замерзать. Жаль, нет часов. Да если бы и были, все равно время не узнать. Во-первых - темно, а во-вторых - руки не согнуть.

Интересно, как там Бизон себя чувствует? Не схватил ли насморк? Вообще-то не думаю. Наши тела сотни раз промерзали насквозь. Особенно когда бригады ежедневно приходили с работы и стояли около зоны. Обычно на вахту запускают по одному для обыска. Остальные триста стоят и загибаются от мороза. Иногда процедура продолжается до двух с половиной часов. Последние вообще на людей непохожи.

На работе тоже не сахар. Но там хоть можно подвигаться и есть костер. Жаль, что мне работать не положено. Сказываются недоработки воровского закона. Мужики-то вон как пашут! До седьмого пота! В лютый мороз раздеваются по пояс! А когда дерево подрубает, то ему прямо на спину снежная блямба - плюх! И ничего! Очевидно, организм подключает какие-то внутренние ресурсы, что помогает не превратиться в сосульки.

Ну вот! По-моему, пора выбираться. Надо ногами вытолкнуть пробку. Вытягиваю вперед носки ступней, но они проваливаются в пустоту. Слишком глубоко меня затолкали. Надо продвинуться назад. Оказалось, что сделать это довольно непросто. Руки по швам, ноги распрямлены, оттолкнуться нечем. Если бы удалось согнуть руки!

Не получается. Кисти мешают. В следующий раз надо делать лаз не круглый, а квадратный. Придется двигаться, царапая пальцам рук дно балана. Лежа на спине, это очень неудобно. Приходится помогать лбом. Но такими темпами я не доползу до пробки и к ночи. Надо работать интенсивней. Ведь скоро объявят тревогу.

Изо всех сил, отталкиваясь от всего, что меня окружало, всем, что у меня имелось, я стал медленно протискиваться внутри бревна к спасительной затычке. Пот потоками лился с меня, смешиваясь с кровью, сочившейся из ободранных рук и лица. Время не ощущалось. Сколько продолжалось это экзотическое путешествие внутри бревна, сказать невозможно. Наконец носки ног уперлись в жесткий тупик.

Все. Передышка. Сил больше нет. Необходимо накопить для решающего удара. Интересно, Бизон выбрался уже или нет? Если он на воле, то почему не разыскивает меня? Ведь договорились же: тот, кто первым выберется из бревна, сразу вытаскивает второго. Значит, наверное, валяется, как и я. Его-то вроде неглубоко засунули. Сам же помогал. Ну, пусть еще чуть-чуть поваляется. Теперь надо согнуть ноги в коленках и раз! Но что же это такое? Ноги не сгибаются для удара! Только слегка. Мешает теснота. Получается не удар, а слабый толчок! Пробка не поддается!

Перед глазами поплыли кровавые круги. Ноги заработали в бешеном темпе. Работа продолжалась до полного изнеможения. Все! Выхода нет и не будет. Нам с Бизоном казалось, что предусмотрено абсолютно все, но мы жестоко просчитались. Очевидно, своим дыханием я разогрел внутренность балана. Пробка разбухла и намертво закупорила выход. Я понял, что мне из бревна не выбраться никогда. Бизону тоже. Это конец…

Опять вспомнился сон. Как все-таки здорово было в гробу! И лежать удобно, и тепло, и поворачиваться можно во все стороны. А самое главное - быстрая смерть от удушья. Здесь не задохнешься при всем желании. Морозный воздух так и прет через проклятые отверстия. Сколько же мне придется умирать? Да и от чего? От неподвижности, от голода, от жажды? Или я сначала сойду с ума? Может быть, попробовать прогрызть балан зубами? Да нет. Это просто бред.

Но вот снова спасительная мысль. Я же быстрее всего замерзну! Какая роскошь! Говорят, замерзнуть легче всего во сне. «Там в степи-и глухой за-амерзал ямщик…» Теперь уже эта мелодия привязалась. Надо попытаться заснуть. Да, попробуй усни, когда все тело кричит от невыносимого желания согнуться. Притупилась боль от разодранной кожи на руках и лице. Тело перестало чувствовать холод. Хотя бы согнуть немного ноги. Все отдал бы за возможность сесть. Или хотя бы повернуться на бок. Попробуем… Нет, не получается. Отталкиваться нечем.

Только теперь до меня дошел весь ужас моего положения. Нет, смерти я не боялся. Резня между различными «мастями» зековского контингента в лагерях была обыденным явлением, и к этому давно привыкли.

Далеко не все провинившиеся и приговоренные сходкой воры в законе гордо принимали смерть на месте. Некоторые пытались избежать суровой кары, и кое-кому это удавалось. Спасенного от казни администрация тут же изолировала. Бывший вор автоматически переходил в разряд «сук»[10], которые, объединяясь, также подчинялись неписаному, но более раскрепощенному закону. По своему закону «суки» имели право работать в зоне и в связи с этим занимали самые престижные места. Работая нарядчиками, комендантами, добровольными дружинниками, заведующими столовых, бань, карцеров и других лагерных служб, они ревностно следили за порядком в зоне, оказывая помощь администрации и создавая давление на всех остальных заключенных. В некоторых отдаленных лагерях даже практиковалось создание «отрядов самоохраны», где наиболее заслужившим доверие «сукам», с малым остатком срока, выдавалось оружие, и они несли службу совместно с военизированной охраной.

Воры в законе при любой встрече с «суками» обязаны были их уничтожать. По этой причине и «суки» уничтожали воров также при первой возможности. Но и у «сук» были случаи нарушения закона. Сумевший избежать наказания переходил в клан «махновцев»[11] , которые вообще никакому закону не подчинялись. Существовали зоны, в которых несколько крепких мужиков держали власть в своих руках и не пускали туда представителей любой «масти». Называли они себя по разному: «дровосеки»[12], «лесорубы»[13].

Иногда, либо в виде наказания, либо просто от скуки, лагерное начальство кое-где смешивало воров в законе с «суками», «сук» с «махновцами» и так далее. В принципе ГУЛАГом это было запрещено. У каждого зека в сопроводительном деле на обложке крупно красовалась заглавная буква той группировки, к которой он принадлежал. Делалось это в целях безопасности, чтобы вор в законе не попал к «сукам» и наоборот. В центре страны этот порядок в основном соблюдался. На Севере же каждый начальник лагеря был в своем роде удельным князьком. Проверочные комиссии приезжали туда крайне редко, а то и не приезжали вовсе. Массовая резня была обыденным явлением.

Полная свобода действий давала администрации неограниченный простор для фантазии. Унылая солдатская северная жизнь требовала хоть каких-то развлечений. Например, наш начальник лагеря старший лейтенант Столов развлекался следующим образом. Он заходил в барак к заключенным и выменивал у них клопов. За спичечную коробку, наполненную клопами, он давал пачку махорки. Зеки были в восторге. Клопов в бараках море, а с махорочкой потуже. Сиюминутное получение вожделенной отравы полностью исключало угрызения совести по поводу дальнейшего использования кровожадных насекомых. Эти коробки Столов передавал надзирателю, который при посещении карцера высыпал туда ненасытных кровососов. Карцер представлял собой помещение в один квадратный метр. Меблировка состояла из привинченной к полу табуретки. Света не было. Спать можно было только сидя. Есть не давали совсем. Но водворенному в него и раздетому до нижнего белья правонарушителю было не до сна и еды.

Как только за надзирателем закрывалась дверь, со всех сторон на несчастного начинали сыпаться проголодавшиеся клопы и немедленно приступали к делу. Они залезали всюду: в рот, в нос, в глаза, в уши. Любое сопротивление им было бесполезно. Инстинктивно размазывая на себе раздутых от его же крови насекомых, испытуемый вызывал этим самым целые полчища маленьких вампиров, которые, почуяв любимый запах, сыпались на него с потолка, как горох, и спешили запустить свои челюсти в беспомощное тело, заживо поедаемого человека.

Через некоторое время из карцера доносился нечеловеческий вопль. Потом он стихал, превращаясь в хрип. На другой день проштрафившегося зека с блуждающим счастливым взглядом, тихонько хихикающего, выносили из карцера на носилках.

- Я самый лояльный начальник лагеря на Севере. Другие дают нарушителям режима по десять, двадцать суток, а я только одни! - радостно хохотал Столов. - И исправляемость у меня выше!

Где мужиковатый начальник подхватил слово «лояльный», было совершенно неизвестно. Но употреблял Стулов его довольно часто и со смаком.

Исправившихся на зоне было несколько десятков. Одни, вихляясь и лихо забрасывая ноги вперед, бродили между бараками, счастливо улыбаясь каждому встречному. Другие охотно вступали в беседу, причем уловить суть их речи было весьма проблематично. Третьи при возгласе «в карцер!» бросались на землю и, подвывая, с перекошенными от ужаса лицами изо всех сил царапали ее ногтями.

А Столов шел в бараки за новой порцией клопов.

Некоторые начальники лагерей развлекались тем, что смешивали «масти». Прогремевшая на весь Советский Союз в пятидесятые годы пересыльная тюрьма на Колыме, прозванная «Прожаркой», стала знаменита тем, что ее администрация в значительных масштабах практиковала уничтожение преступного мира его же руками.

Из «воровской» камеры брали несколько воров в законе и помещали их в «сучью». Моментально население земного шара уменьшалось на это же количество. Потом из «сучьей» - в «воровскую». Опять уменьшение. Вероятно, такой статистики не существует, но очевидцы утверждают, что громадное количество антиобщественных элементов отъехало из данного уютного учреждения в мир иной именно с помощью этого уникального метода. К резне в северных лагерях привыкли и стали относиться к ней, как к неизбежности. Смерть не пугала почти никого.

Но такая!!! Надо попробовать разбить себе голову. Ну хоть на время потерять сознание! Нет, слишком мала амплитуда. Удалось разбить только нос. Ничего не выйдет.

С каждой секундой казалось, что порог терпения давно уже позади. Вынужденная неподвижность становилась все мучительнее и вызывало дикую боль, растекавшуюся по всему телу. Оно как бы превратилось в раздутый до предела волдырь, заполнивший собой всю внутренность бревна и готовый вот-вот лопнуть. Кости, включая черепную коробку, отчаянно ныли.

Может быть, я уже в Аду? Вечность в таком положении? Ноги задергались сами собой, барабаня носками по кругляшку. Очевидно, начались конвульсии. Слава Богу! Наверно, это конец.

Внезапно еле слышимый звук от ударов прекратился. Ноги продолжали колотить в пустоту. Перед глазами возникло светлое пятно. Потянуло морозным воздухом. Я потерял сознание…

Пробуждение было таким же внезапным. Очнувшись и осознав действительность, я понял, что путь свободен. Проклятой затычки больше не существовало. Радость обволокла меня с головы до ног. О свободе не думалось. Только о том, чтобы согнуть все, что может сгибаться. Опыт продвижения змеей у меня уже имелся. Правда, ранее я продвинулся всего лишь на несколько сантиметров. Теперь же предстояло преодолеть более значительное расстояние.

Нисколько не сомневаясь в успехе этого мероприятия, я изо всех сил начал извиваться, насколько это было возможно, и мизерным темпом протискиваться на волю. Неожиданно пыл поубавился. Как только мои ступни оказались на свободе, я понял, что лишился главнейшего инструмента для применения рычага. Дело пошло гораздо медленнее. В качестве дополнительного приспособления для продвижения пришлось использовать голову, которая моментально покрылась царапинами и ссадинами. Жаль, что шапка осталась позади. Мой стриженный окровавленный череп совершенно не был предрасположен к труду с полной отдачей. Но все-таки начало есть. Цепляясь обломанными ногтями за неровности древесины, я продолжал замедлившееся движение к финишу. Еще сотня напряжений всех мышц, и мои ноги, согнувшись в коленях, повисли в воздухе.

Какое блаженство! Но, пардон, если ноги висят, то на какой же я высоте? И как буду выбираться дальше? Ведь штабель может быть высотой с трехэтажный дом! Будь я обезьяной с длинными руками, наверняка смог бы сейчас ухватиться за края бревна и дальше, подтягиваясь, выбраться на волю без особого труда. Человеческие руки, к сожалению, намного короче и не выдерживают никакого сравнения с обезьяньими. Если продолжать выбираться дальше, то свесившаяся из бревна половина туловища своей тяжестью может сломать позвоночник. Кроме этого не исключен риск выскользнуть и лететь вниз с непредсказуемой высоты

Насчет позвоночника - я как-то на одном из сеансов гастролирующего гипнотизера видел, как тот приглашал добровольца из зала и укладывал его головой на одну спинку стула, а пятками ног на другую. Да еще садился на него. Значит, позвоночник выдержит. Если же придется лететь, то внизу снег, а под ним мох. Вполне имеется шанс остаться в живых. Любой из этих вариантов гораздо предпочтительней возможности сгнить в проклятом бревне, будучи уже на четверть свободным.

Беда только в том, что ползти стало совсем невозможно. Оказывается, при продвижении коленки играли немаловажную роль. Теперь они бесполезным балластом торчат из бревна. Стоп! Но ведь я же могу согнуть их под острым углом и пятками оттолкнуться от штабеля! Попробуем. Если повезет и я не вывихну себе суставы в коленках и щиколотках, то удастся продвинуться еще на несколько сантиметров. Удалось! Еще немного, и на свободе окажутся пальцы рук.

Так сантиметр за сантиметром, обливаясь потом и кровью, с нечеловеческими усилиями я выползал наружу. Через некоторое время мне удалось пальцами рук зацепиться за край балана и, благодаря тому, что локти немного сгибались, продвинуться до поясницы. Теперь самое главное - не выскользнуть наружу. Необходимо продержаться до выхода локтей, нащупать какие-нибудь неровности на моем бревне или на соседних, ухватиться за них и уже с помощью рук выбраться на штабель. Правда, шансов удержать свое тело на весу, цепляясь одними пальцами за обледеневшую древесину, в то время пока голова еще в дереве, было ничтожно мало. Скорее всего, ничего не получится.

А ведь в детстве мне предлагали заниматься в акробатической секции цирковой студии. Отказался, дурень. А если вновь попробовать перевернуться на живот. Сейчас это сделать несравнимо легче. Получилось! Теперь отдых для последнего, решающего броска. Надо постараться нащупать ногами зазоры между бревнами. Если удастся опереться и вынуть голову, то дополнительно можно будет использовать бечевку, которой привязаны ко мне наволочки с вещами. При загрузке наволочки были протиснуты в балан с определенным усилием и роль небольшого тормоза должны сыграть. Полностью полагаться на прочность этой конструкции нет смысла, но какое-то усилие она возьмет на себя.

Интересно, Бизон тоже выбирается или спит спокойно? А если замерз? Перспектива остаться одному в тайге меня мало устраивала. Надо идти вначале на север, а потом на юг. Несколько сотен километров. А где север и где юг, мог распознать только Бизон. Ему перед посадкой посчастливилось закончить школу, и уроки географии не прошли даром.

Последнюю дистанцию мне удалось пройти в бешеном темпе. С остервенением и минимальной осторожностью вырывался я из жуткого плена, отчаянно извиваясь и отдавая себя на произвол судьбы. Просчитывать варианты уже не было сил. Полностью положившись на интуицию, я выкарабкивался из бревна, машинально нащупывая ногами неровности штабеля и цепляясь пальцами рук за все, что им удавалось нащупать. Сознание почти не работало. Мышцы разрывались от напряжения. Локти вышли наружу. Руки моментально сами ухватились за низ бревна. Упор затылком! Последнее усилие! Все!

Странное ощущение. Как будто все произошло не со мной. Я просто видел себя со стороны. Лежит громадный штабель леса. На вершине, судорожно цепляясь кончиками пальцев за обледеневшие торцы бревен, висит маленькая человеческая фигурка. Она сучит соскользнувшими и болтающимися над пропастью ногами, пытаясь найти какую-нибудь опору. Внизу, на краю величаво раскинувшейся тайги, поблескивает искрящимися снежинками речушка. Тишина такая, что слышен стук сердца висящего человечка. Значит, живой. А зачем? Чтобы испытывать нечеловеческие страдания? Для чего рождается человек? Чтобы потом умереть? Так какая разница, сейчас или после? Отпустил бы пальцы, и все! Чего мучиться-то?

Нет, это стучит не сердце. Слишком большие остановки. Ба! Так это же Бизон в соседнем балане демонстрирует признаки жизни. Не хотел бы я сейчас поменяться с ним местами. У меня хоть выбор есть. Хотя, если хорошо подумать - выбора нет. Не могу я расстаться с жизнью, оставив Бизона подыхать такой мучительной смертью. Лучше в другой раз…

Ноги сами собой нащупали торчащий дальше других торец бревна. Потом другой, повыше. Руки смогли продвинуться дальше и ухватились за выпуклые основания отрубленных сучков.

Медленно, экономя остаток, казалось, уже полностью исчерпанных сил, я карабкался вверх. Бечевка, с привязанными к ней двумя наволочками, находящимися еще в балане, тянула назад. Отвязать ее от себя было нечем. Руки заняты. Приходилось постоянно подергивать плечами, чтобы наволочки протискивались в бревне и постепенно освобождали бечевку. Последнее усилие, и я наверху. Сознание вновь потухло.

Очнувшись, я увидел себя лежащим на штабеле. Первое, что необходимо было сделать, - это найти бревно с Бизоном, удалить пробку и извлечь моего кореша из его опочивальни. Окинув взглядом верх штабеля, я убедился, что лесин такого огромного диаметра было всего три. Колотнув несколько раз ногой по балану, в котором по моим прикидкам находился Бизон, дабы вселить в него надежду, что спасение близко, я принялся с помощью бечевки выуживать наружу свои наволочки. Когда наконец они вылезли из бревна вместе с моей шапкой, я получил возможность прикрыть свою уже изрядно замерзшую плешь. Из наволочки я достал нож и усердно принялся им выдалбливать пробку. Здесь трудиться долго не пришлось. Она выскочила почти мгновенно.

- Бизон, ты живой?

- А ты чего, Сека, так долго колупался?

- Сам-то отдохнуть решил? - возмутился я. - И почему голос не подаешь? Я что, весь штабель должен перековырять?

- Не тяни резину. Хватай за ходули и вытаскивай, а я подсоблю слегка, - прогундосил Бизон. - А не вопил я, чтобы бесконвойники не услышали.

- Давно уехали твои бесконвойники!

Растянувшись на штабеле, я согнулся над бревном с моим друганом и, заглянув внутрь, увидел валенки. Надо же! Перед загрузкой в баланы я не обратил внимания на такую мелочь. Теперь стало все понятно. Вот почему Бизон так и не пытался вылезти. Во-первых, ступнями в валенках не поработаешь, а во-вторых, куда спешить-то? Тепло! Хорошо устроился! А я в сапогах, валенки мои в наволочке.

Сняв с Бизона теплую обувку, бечевкой от наволочек я связал ему ноги. Другой конец закрепил между бревнами. Для страховки.

- Слушай, как хорошо костыли вяжешь! Мусорком, часом, на свободе не работал? - захихикал Бизон.

- Ты, фраерская рожа! Еще раз пошутишь так, и болтаться тебе на этой веревке до начала лесосплава!

Пока я вытаскивал эту образину, мы еще неоднократно обменялись любезностями. Наконец счастливый Бизон уселся напротив и с любопытством начал меня разглядывать.

- Ну, Сека, ты все равно как в "Прожарке" побывал. Кто же тебя так разукрасил? Давай разборку устроим! Вызовем людей на сходняк. Побазарим. Спросим по-воровски, - фиглярничал Бизон.

- Свой корявый юмор заткни себе в задницу! Выстрелы не слышал?

- Да вроде еще не было.

Три выстрела в воздух означают побег. Значит, оцепление еще не сняли с работы. Время пока есть. Начали снова леденеть телогрейки. Необходимо как можно скорее согреться и высохнуть. Спички были у меня в пришитом изнутри к телогрейке кармане. Вытащив бизоновы наволочки наружу, мы осторожно стали спускаться со штабеля. Нужно разыскать засохшее дерево, около которого могут оказаться отвалившиеся сухие ветки для костра. Надо же, Бизон уже тащит разлапистый сушняк. Ну и нюх! Находит прямо под снегом.

- Сека, давай спички!

Я залез в карман и, к своему ужасу, обнаружил, что все пять коробков спичек превратились в мокрое месиво.

- Ничего, ватку закатаем, - успокоил Бизон.

- Как же, закатаешь! Телогрейки ведь тоже мокрые.

- Высушим. - Он разорвал рукав телогрейки и выдрал из него кусок ваты. - Заголяй брюхо!

Растянув вату тонкой лепешкой, Бизон приложил ее к моему голому животу и, накрыв сухой портянкой из наволочки, запахнул телогрейку. Другую порцию ваты он расположил у себя.

- Быстро высохнет. Минут пятнадцать, и все. Жаль, покурить не можем. Мне уже невмоготу. Да и пожрать не мешало бы. Вторые сутки пост. Хорошо, газировка под боком, - продолжал он, отправляя в рот внушительные порции снега.

- Ты бы, Сека, хоть рожу умыл. Кровища течет, как с кабана. Костер разведем - перевяжу.

- У меня в детстве няня была, такая же заботливая, - огрызнулся я. - Лучше жратву пока приготовь. Там, во второй котомке. А то у меня от пальцев одни мослы остались.

Пальцы действительно имели неприглядный вид. Кожа на них болталась кусками, а некоторые ногти отломились до середины. Из-под оторванных ногтей без конца собиралась кровь и крупными каплями падала на снег. Хорошо еще, что я не видел своего лица.

- Маяк не оставляй! Выкопай ямку, туда и капай, - хмуро прогнусавил Бизон.

- Да и так наследили, дальше некуда. Ватка уже почти сухая. Закатывай!

- Давай сюда! Под сапогом досохнет!

Бизон по-хозяйски расправил кусок ваты и, помусолив ладони, скатал из нее плотный жгутик. Потом, оторвав еще один кусок и тоже расправив, обернул им этот импровизированный фитиль. Предварительная работа была закончена. Оставалось только найти ровную деревянную поверхность, а дальше уже дело техники.

Поверхность нашлась быстро. Вокруг штабеля лес был выпилен, и со всех сторон торчали пеньки. Правда, они были засыпаны снегом. Бизон с присущим ему нюхом нашел самый обширный пенек, сгреб с него снег, стесал ножом верхний влажный слой и стащил с меня сапог. Положив закатку на поверхность пенька, он начал катать ее подошвой сапога. Этот доисторический, но необычайно продуктивный метод добычи огня при отсутствии спичек, пользовался в тюрьмах огромной популярностью.

Ограниченный набор бытовых предметов у заключенных заставлял их использовать эти предметы как по назначению, так и без оного. Отсутствие табака возмещалось мелко измельченными прутьями от веника, которые использовались также для инкрустации различных поделок, изготовляемых из клейстера, получаемого от протирки хлебного мякиша. Игральные карты, прочности которых могли бы позавидовать крупнейшие казино мира, изготавливались из газет, склеенных в три слоя этим же клейстером. После просушки и тщательной заточки краев осколком стекла карты подвергались художественной обработке с помощью нанесения на них рисунков посредством тщательно выполненного трафарета и красок: черной, изготовленной из копоти сжигаемой резиновой подошвы ботинка, и красной, из выпрошенного у врача от мнимой болезни красного стрептоцида. Далее готовая продукция покрывалась парафином, изъятым с оболочки сыра переданного родственниками, и начинала свою деятельность, благодаря которой часть заключенных оказывалась в костюме Адама. Другая же часть, в прикиде солидных работников партийной номенклатуры, со всех сторон обложенная горами не уместившихся на них шикарных тряпок, гордо восседала на нарах, поедая передачи своих более невезучих сокамерников. При переводе из тюрьмы в зону деятельность народных умельцев необычайно расширялась, так как при наличии производственных инструментов и относительно более полной свободы возможностей для творчества становилось гораздо больше.

В зоне изготавливались такие поделки, оригинальности которых мог бы позавидовать знаменитый Фаберже. Обворожительной красоты кулончики из высушенного мебельного лака (в зонах с мебельным производством), ничем не отличающиеся от натурального янтаря, с замурованными в них паучками, удивительные шахматные фигурки, доска для которых, изготовленная в стиле открывающейся книжки, собиралась из шпона различных пород дерева и отполировывалась до блеска, и многое, многое другое. Естественно, главенствующие места занимали производители оружия. Огнестрельного, правда, изготавливать не удавалось (за исключением зон, где проводились взрывные работы: рудники, прокладка дорог в скалах и так далее). Зато холодного было вдоволь.

Удивительные изделия выходили из рук местных мастеров. Из оторванного где-то куска железа, обработанного и закаленного доморощенными способами, получались причудливые сверкающие клинки, по прочности уступающие лишь знаменитой дамасской стали. Наборные ручки, изготовленные из кусочков расчесок, зубных щеток, пластмассовых мыльниц и прочего, поражали инкрустациями и оригинальностью рисунка. Несмотря на то что в результате бесчисленных обысков опасные изделия постоянно изымались, количество их неизменно росло.

Пока Бизон моим сапогом остервенело катал фитиль, я, кое-как справившись с наволочкой, извлек из нее валенки, переобулся и на вытоптанной бесконвойниками возле штабеля земле стал собирать своими изуродованными культями прошлогоднюю хвою, тщательно сдувая с нее снег. Наконец до меня донесся запах горелой ваты. Бизон разорвал фитиль и, прислонив тлеющую крохотным огоньком сердцевину к хвое, стал отчаянно дуть на нее. Огонек стал больше. Показался язычок пламени. Хвоя вспыхнула. Весело затрещали подкинутые в огонь сухие веточки сосны. Сверху мы наложили свежих веток. Костер разгорался.

- Признавайся, Сека. Было желание побыстрей сдохнуть в балане? - горделиво заблестел глазами Бизон, сунув мне в рот прикуренную папиросу «Беломорканал». - А ведь жизнь только начинается! Теперь и покурить можно. Скидывай с себя одежду. Сушиться будем. Доставай в торбе резервную. Жрать-то хочешь?

Боль во всем теле слегка притупилась. Вот руки только не проходили. Ныли так сильно, что о еде не думалось.

- Да не очень, - с наслаждением наполнив до отказа легкие папиросным дымом, ответил я. - Слушай, а как с такими руками идти?

- Ты же не руками, а ногами пойдешь! - расхохотался Бизон. - У тебя и морда не лучше! В поселки с таким фасадом даже заходить не стоит. Хоть там почти все бывшие зеки, но все равно рискованно. Сейчас попробуем навести косметику.

От нашей одежды, развешанной на воткнутых в землю колышках, изготовленных из сучков деревьев, уже валил пар. Да и зубы стали стучать реже. Бизон, наскоро перевязав меня лоскутами разорванной нижней рубашки, оттаивал у костра два куска ларечной колбасы. На отложенных в сторонку углях разогревались две алюминиевые кружки, наполненные снегом. Трапеза была в полном разгаре, когда вдали послышался троекратный треск выстрелов из карабина.

- Все, - выдохнул Бизон. - Тревога. Пора сматываться. Время еще есть, но немного. В оцеплении конвой сейчас начнет костры ворошить. Кости наши искать будет. Следов-то нет. Взвод из зоны не скоро подоспеет… Собаки тоже след не возьмут. Пока все вокруг делянки перелопатят, ночь будет. Часть мусоров, конечно, сразу двиганет на юг. А мы намылимся по кругу. Сначала на север. Да не забрасывай ты костер! Если наткнутся - на бесконвойников спишут.

Сборы прошли моментально. Побросав свой нехитрый скарб в наволочки и прикрутив к валенкам снегоходы, мы юркнули в тайгу. Шел пушистый снег, который мгновенно засыпал наши следы. Идти в самодельных снегоходах было очень неудобно. В отличие от лыж - короткие, широкие и тяжелые. Совершенно не скользят по снегу. Можно только шагать. Снег под ними слегка проваливается. Но без этих нехитрых приспособлений мы барахтались бы в снегу по пояс. Первому продвигаться было гораздо труднее, чем второму, который ступал в уже готовый, уплотненный след. Поэтому договорились меняться местами.

Поначалу первым шел Бизон. Доверившись его знаниям и опыту, я беспрекословно семенил за ним. Стало совсем темно. Только белизна снега позволяла продвигаться вперед. Вообще-то не вперед, а назад. Сначала шли на север. Необходимо было запутать погоню. В ушах звучала лагерная песня: «…Мы с тобою бежали, ожидая тревоги, ожидая погони и лая собак».

Тревога уже была. Собак и погони пока не слышно. Самое главное - заблаговременно обходить зоны. А они расположены в шахматном порядке. И наверняка их охрана уже в курсе дела. Издалека зону не видно. Электричества в тайге нет. Вместо лампочек Ильича на колючей проволоке развешаны консервные банки из-под свиной тушенки (солдаты питаются лучше зеков). Наполненные соляркой и зажигаемые по вечерам, они дают довольно тусклый свет, которого тем не менее достаточно для освещения пространства между угловыми вышками. Но главную опасность представляют не часовые на вышках, а собаки. Эти животные почуют нас задолго до того, как мы их увидим. Поэтому расслабляться не стоит

- Бизон! Реже мечи! Ты чего, стометровку сдаешь?

- Сека, мы с тобой вроде не по парку культуры гуляем. Лучше пулю в лобешник получить? Или чтобы собака ползадницы отгрызла?

- Так выдохнемся быстро! - возмутился я.

- Ништяк[14], ночью отдохнем, - парировал Бизон. - Ты и так столько времени в балане провалялся. Не сачкуй, врубай четвертую!

- Давай хоть перекурим!

- Хорошо, - согласился Бизон.

Остановившись, мы присели на полусгнившее дерево. Я достал спички и попытался прикурить папиросу. Но мои старания не увенчалась успехом. Высохшие к этому времени головки из серы разлетались в разные стороны при каждой попытке получить огонь. Бизон, взяв у меня коробок, вынул спичку и, прижав ее головку большим пальцем к коробку, с усердием чиркнул. Сера загорелась прямо у него на пальце. Моментально прикурив, он окунул свой почерневший палец в снег.

- Да, здесь ватку не закатаешь. Пеньков нет, - с сожалением покачал головой Бизон.

- Что за вопрос? Свалим лесину, и порядок.

- Конечно, какой разговор? Смотаемся обратно в оцепление за лучком. Чифирку у костерка заварим. Побазарим с конвоем заодно, как лихо мы мимо него в баланах прокатились. Вот лопнет со смеху! Ты не знаешь, Сека, почему у высушенных папирос вкус такой отвратный? Вроде, никуда с них ничего не подевалось, а вкус другой. Может, махорочки лучше завернем?

- Тебе не кажется, Бизон, что, пока ты свой отупелый язык шлифуешь, мозги твои идиотские давно уже через уши вытекли? Помакай пальцем в ухо, попробуй! А махорочка нам может еще пригодится для легавых, когда придется в шнифты[15]сыпануть. И вообще, бросай окнарик[16]. У тебя уже фабрика горит[17]. Трогаем! Мы шли, упиваясь свалившейся на нас свободой. Шли в неизвестность. Может быть, в Рай, а может быть, в Ад.

Пятьсот к илометров - тайга.

По ней бродят дикие звери.

Вход, правда, свободен туда,

Но выход захлопнули двери.

Из тюремного фольклора

В ТАЙГЕ

Продираться сквозь кусты, одновременно проваливаясь в снег, было неимоверно трудно. На этот раз я шагал впереди, а Бизон тащился за мной. Стояла глубокая ночь. Бледная луна сквозь тучи и снежную сыпь слегка освещала мрачные стволы деревьев, загадочные кустарники, седые овраги. Наши импровизированные рюкзаки несколько замедляли ход и создавали определенный дискомфорт, но это ни в коей мере не входило в сравнение с тем наслаждением, которое испытывали мы, имея возможность свободно вышагивать, временами скользить по снегу, в любой момент размахивать руками, сгибаться и разгибаться по желанию и вообще чувствовать себя полностью свободными. Приятная истома разливалась по всему телу.

Как все-таки странно устроен человек. После злополучного пребывания в бревне я стал ощущать счастье от того, чего ранее не замечал вовсе. И это ощущение, прекраснее которого я не испытывал никогда, полностью заслоняло собой все остальное. И смертельную опасность, затаившуюся за каждым кустом в виде дикого зверя или человека с карабином, и возможность в любой момент провалиться в никогда не замерзающее под предательским мхом болото, и полнейшую непредсказуемость завтрашнего дня.

Наконец мы повалились друг на друга от изнеможения.

- Все, - наконец выдохнул Бизон. - Спим пару часов.

- Ты что, совсем сдурел? А волки и другие занятные зверюшки?

- Да кому мы такие дохлые нужны?

- Нет, Бизон, давай по очереди. И костер надо поддерживать.

- Тогда, Сека, заваливайся, а я пока костерок запалю. Как невмоготу станет - пихну тебя.

Не дав себя долго уговаривать, едва успев скинуть наволочные рюкзаки и сунуть их себе под голову, я моментально завалился на спину. В тот же момент провалился в темноту…

Нежное покачивание заставило меня открыть глаза.

- Ну, Бизон, меня так только нянька в детстве будила!

- Понимаешь, Сека, костерок развел, присел на минутку и вырубился, - виновато шмыгнул носом Бизон. - Только сейчас оклемался.

Я осмотрелся вокруг. Было позднее утро. Проспали мы минимум часов пять. Рядом валялись разбросанные потухшие останки костра. А вокруг них - все несъедобное содержимое наших разодранных в клочья наволочек. От пищи не осталось ни крошки. Даже ларечные банки тресковой печени волки разгрызли на части и вылизали досуха. Всюду - в радиусе метров десяти - их следы. Видно было, как волки катались по снегу, очевидно отнимая друг у друга добычу. Испарина выступила у меня на спине.

- Каюк, Бизон. Хана нам. Приплыли.

- Ладно. Хорошо хоть нас не сожрали. Придется выходить на поселки. Может, перепадет что? Деньги-то есть.

- Засунь их себе в задницу. Выйти сможем только раз. И прямо оттуда - на зону. Но уже не на свою. На штрафняк пойдем. Если доведут.

- Без жратвы же не дойдем, - угрюмо заметил Бизон.

- А голодовку забыл, как пятнадцать суток держали?

- Так двигаться в конце уже не могли!

- Ничего, только первые трое суток жрать охота. А потом - нормалек, - успокоил его я.

- Нам же идти больше месяца. Не по асфальту топаем!

- Ну так дернули. Чего базарить?

Собрав оставшиеся пожитки и кое-как увязав их в разорванные наволочки, мы снова тронулись в путь.

Довольно скоро нам стало понятно, что добровольная голодовка и вынужденный голод отличаются друг от друга, как небо от земли. В первом случае гонор, задор, мощное желание настоять на своем придавали нам силы. Кроме того, мы спокойненько валялись на нарах и травили анекдоты. К тому же в тепле.

Теперь ситуация совершенно иная. На пятые сутки ноги стали заплетаться. Все тело кричало от холода. Кисти рук онемели. В голове сумбур. Все, что можно было запихнуть себе в рот, мы уже перепробовали. Пытались есть сухой мох, извлекая его из-под снега. Пробовали даже варить его в жестяной банке на костре. Результат один и тот же - желудок ни в какую не хотел воспринимать столь экзотическую пищу. Измельченная и сваренная кора сосны колом вставала в горле. Какая-то часть проникала в желудок и создавала иллюзию некоей сытости, но толку от этого было мало. Один раз, правда, страшно повезло. Разгребая снег, Бизон наткнулся на целую россыпь изъеденной муравьями прошлогодней замерзшей брусники. Свирепо разгрызая ягоды, мы вдруг почувствовали, что наши зубы начали шататься.

Правда, в зоне цинга тоже несколько беспокоила заключенную публику. Там с ней боролись, употребляя каждый день на завтрак кружку особо приготовленного отвара из сосновой хвои. Да лекарь давал какие-то таблетки. Здесь же почему-то ни кора, ни мох не производили никакого эффекта. Наверное, потому, что не было таблеток.

Еще несколько дней пути. Сколько именно, мы уже не могли сосчитать. Меню несколько разнообразили сосновыми шишками и сушеной листвой. К этому времени обошли стороной поселок Вожаель и направились на юг. В воздухе запахло дымком. Внезапно Бизон бросился на землю.

- Ты чего там потерял? - просипел я и сам удивился своему хриплому, загробному голосу.

- Не потерял! Нашел!

В дрожащих руках совершенно непохожий на себя Бизон судорожно сжимал трупик какой-то полусгнившей птички.

- Не вздумай жрать!

Но было уже поздно. Мой друган вцепился зубами в пернатое существо. Из-под изъеденных цингой десен брызнула кровь.

Еще через несколько суток нашего марша снег стаял окончательно. Повеяло южным теплым ветерком. Солнце стало пригревать довольно интенсивно. Давно уже были брошены снегоходы и валенки. Днем мы все чаще стали делать передышки, а ночью, по очереди дежуря, жгли костер. Однажды ранним утром проснувшийся Бизон дико заорал:

- Сека! Я ничего не вижу!

- Ну и что? - спокойно возразил я. Взойдет солнце - увидишь.

Мы оба поняли, что это такое. В народе называется «куриная слепота». Довольно частое явление в то время на северных зонах. То ли от недоедания, то ли от нехватки витаминов, а может быть, еще от чего-нибудь человек вдруг перестает видеть в полумраке и даже при электрическом свете. Улавливается зрением только раскаленный волосок лампочки, и ничего более. В пасмурную погоду также почти ничего не видно. Зато в ясную, когда взойдет солнце, все нормально. Со временем, при сносном питании, все проходит. Но когда оно будет, сносное-то?

А пока мы больше не сможем шагать в сумерках или при пасмурной погоде. Это настоящая катастрофа. Тем более что кончались спички. В последние дни Бизон приловчился бритвой расщеплять спички вдоль на четыре части. Вместе с серой. В глухой тайге пеньков не было. Ватку не закатаешь. Курево у нас уже кончилось, что причиняло нам страдания не меньшие, чем голод. Одной спички хватало на четыре костра.

Еще несколько дней пути, и нам стало абсолютно ясно - пришел конец. Утром кожа и кости, которые остались от нас, сделали несколько безрезультатных попыток подняться на ноги. Волки, преследовавшие нас уже несколько дней, стояли поодаль и терпеливо ждали.

- Ну что? - прошептал Бизон. - Нагулялись на свободе? Пора и честь знать.

Несмотря на довольно теплую погоду, наши изможденные тела неимоверно страдали от холода. Для того чтобы разжечь костер, необходимо было собрать хворост. Но сил на это уже не осталось. По-видимому, процесс принял необратимую форму. Мы лежали на расстеленной телогрейке, обнявшись, чтобы сохранить хоть какое-то тепло. Разговаривать не хотелось. Думать - тоже. Полное безразличие.

Я разглядывал волчьи морды. Очень странно. Когда меня, маленького мальчика, отец водил в зоопарк, мне казалось, что все волки на одно лицо. Теперь же я видел самые разные физиономии. Казалось, я даже различал самцов и самок. И выражения их морд были различные. Одни - с хищным оскалом и беспокойной холкой нетерпеливо переминались с лапы на лапу. Другие - понуро склонив головы, исподлобья вожделенно поглядывали на нас. Третьи - как на старте, напружинившись, тревожно крутили головами, очевидно, готовясь по сигналу вожака первыми броситься на свою добычу.

- Давайте, ребята! Сколько можно ждать? - в руках у Бизона сверкнул нож. Волки вздрогнули. - Боитесь, гады?

Я представил себе высохшую, вместо кожи покрытую какой-то чешуей, беспомощную руку Бизона, пытающуюся проткнуть толстенную шкуру волка, и истерический смех вырвался из моего горла. Достав свой нож, тоже приготовился к атаке. Отлично понимая абсурдность этого отчаянного шага, я не хотел, чтобы от меня отъедали куски, как от бутерброда. В драке смерть не выглядит такой неприглядной. Бизон перевел взгляд на мой нож, и в выцветших его глазах появилось подобие мысли.

- Сека, ты ел когда-нибудь человечину?

- Обижаешь, братан. Что, я волчара, что ли?

- Мне мысль пришла. Ведь все равно хана. Братва столько потрудилась. И все для того, чтобы этих тварей накормить? Давай кинем монетку. Хоть один, может, дойдет.

Я все понял. Мне даже показалось, что волки поняли тоже. Они возбужденно зашевелились.

- Брось дурить, Юра, - впервые назвал я его по имени. - А что потом на сходняке уркам скажешь? Что зарезал и съел в побегушке товарища? И зачем тогда бегать, если на сходке завалят?

- Ты не понял. Заваливать себя будем сами. А потом… - он не смог договорить фразу. Слишком уж кощунственной она была. - В случае… ну сам понимаешь, у меня в кармане письмо. Ну, бросаю? - он достал из кармана монету. - Твой орел!

Моментально проснувшийся азарт игрока заставил меня вскрикнуть:

- Давай!

Монетка, вращаясь, взлетела вверх, упав на землю, закрутилась на месте и повалилась навзничь. Под пробившимся сквозь мутное небо лучом солнца засверкал герб Советского Союза.

- Ну вот, - с облегчением сказал Юрка. - Бог правду видит. По моей вине мы остались без жратвы. Мне и расплачиваться.

- Юра, брось. Поиграли, и хватит. Я без тебя все равно не дойду. Ты же у нас следопыт. Может, ползком доползем до какой-нибудь зоны. Сдадимся мусорам. А в другой раз получше подготовимся.

Не отвечая, он поднялся на четвереньки и, одной рукой обнажив грудь, приставил к ней лезвие ножа.

- Стой! - заорал я изо всей силы так, что от неожиданности вздрогнули даже волки. Перевернувшись на спину, я попытался выхватить у него нож. Но проклятая слабость подвела. Увернувшись от моих рук, Юрка с силой ударился о землю. Раздался характерный хруст костей. Нож вошел в тело по рукоятку. Смерть наступила мгновенно.

В отчаянии я перевернул Юрку на спину и закрыл его замершие глаза. Внезапно, ощутив необычайный прилив сумасшедшей силы, как будто какая-то пружина подбросила меня вверх, я вскочил на ноги и яростно бросился с ножом на волков. Сознание помутилось. Ведь это они виноваты в гибели Юрки! Это они сожрали все наши запасы! Волки, слегка смутившись, отошли подальше. Опомнившись, я снова вернулся на место. Вдруг небо помрачнело. Солнце спряталось за тучи. Верхушки сосен и елей затрепетали на ветру. Стало почти темно. Я сидел возле трупа моего товарища и не думал ни о чем. Незаметно подошла ночь.

До утра я не мог сомкнуть глаз. Юрка лежал рядом, и мне казалось, что он просто спит. Вот скоро он проснется и мы снова двинемся в путь. К манящей и призрачной свободе.

Утром ветер утих. Поднималось солнце. Вчерашняя сила куда-то улетучилась. Зато появились мысли. «А ведь я не смогу даже подняться. Неужели Юрка отдал свою жизнь для того, чтобы я подох рядом с ним? А как же письмо? Он говорил о нем с такой надеждой. Нет, я обязательно должен дойти куда угодно. Хотя бы для того, чтобы рассказать о нем его близким. Но тогда придется есть Юрку! Нет. Ни за что. Да и вряд ли поможет. Скорее всего, будет заворот кишок. После такой голодовки минимум неделю надо есть бульоны и кисели».

О чем я думаю? Маразм. И куда подевались волки? Наверное, я начал сходить с ума. Очевидно мой организм, расправившись с мышцами, начал поедать мозг. Говорят, что человек без пищи может продержаться больше двадцати дней. А сколько уже прошло? Неизвестно. Но мы ведь даже что-то ели. «Солнце стало выше ели, время спать, а мы не ели» - прозвучали в голове слова зоновской пословицы. Издалека показалась лагерная вышка с часовым. Она не спеша катилась в мою сторону. Вот она приблизилась, и часовой приветливо помахал мне автоматом:

- Привет, браток! Залезай! Довезу до зоны.

Я хотел спрятаться, но не смог пошевелить ни одним пальцем. Внезапно вышка приняла очертания домика. В открытом окне сидел Юрка и подавал мне какие-то знаки. Долго я не мог сообразить, что он от меня хочет. Наконец понял. Он звал меня в домик.

- Заходи, я шашлык жарю из твоей ноги.

- Не, Юрка, сам жри.

- Да ладно, чего ты? Захвати только хлеба и огурчики.

- Может, водки еще?

- Не помешает!

Вдруг домик, затрещав мотоциклетным мотором, мгновенно развернулся и скрылся между деревьями, оставив Юрку лежащим рядом со мной. Посмотрев на него, я обомлел. Мох вокруг был залит кровью. Правая Юркина нога вместе с ягодицей, брючиной и сапогом валялась рядом. Из нее торчала переломанная кость, а в руках у меня был зажат окровавленный нож.

Сознание вновь стало угасать. Огромным усилием воли удалось удержать этот процесс. Теперь мое сознание застряло в какой-то критической точке. И мысли не удается вызвать, и представление реальности существует.

Сколько времени я провел в таком состоянии, установить невозможно. Вновь очнулся и увидел жуткую картину. От Юрки остались одни окровавленные лоскуты одежды и кучка обглоданных до белизны мелких кусочков костей. Я лежал ничком, обеими руками прижимая к себе его ногу. Почему волки уступили мне часть своей добычи, останется неразгаданной загадкой на всю жизнь. Тем более непонятно, почему они не съели меня самого. Неужели я настолько противен, что даже звери шарахаются от меня? Очень обидно

Наконец я понял. Оказывается, не мне, а Юрке необычайно повезло с монетой. Он сейчас ничего не чувствует, а я вынужден продолжать эту паскудную жизнь, это бесконечное кольцо ужасных пыток. Самое страшное, что жить мне мешает мой отвратительный мозг. Если бы можно было избавится от него и положиться только на инстинкт, я не наделал бы такую массу ошибок в своей коротенькой жизни. Но, может, так и сделать? Ведь я давно уже не человек, а существо, выброшенное за борт жизни, мутант, преследуемый всем светом - людьми, природой, судьбой. Даже волки побрезговали полакомиться мной. Что же я, хуже волка? Прочь дурацкую, наивную добродетель! Плевать на все. Люди намного кровожаднее волков. Ради честолюбия они убивают себе подобных. Не хочу больше быть человеком! Хочу быть зверем!

Отпустив Юркину ногу, я попробовал приподняться. Удалось. Ползая на четвереньках, собрал остатки разбросанной одежды. Разыскал окровавленное, разорванное письмо. Засунув его в карман, сложил в одну кучу сухие лоскутки одежды. Поджег предпоследней спичкой. Добавил листьев. Сверху положил влажную от крови одежду. Рядом лежала большая ветка сосны. Порубив ее ножом на куски, сложил колодцем на разгорающийся костер. Потом, отрезав большой кусок мяса от Юркиной ягодицы, насадил его на лезвие, которое пристроил над костром с помощью двух обломков веточки, и принялся медленно поворачивать импровизированный шампур.

Никогда мне не забыть вкус человечьего мяса. Сладковато-приторное, жестковато-вязкое.

Насильно запихивая себе в рот подгоревшие куски, (есть не хотелось уже очень давно) и ежесекундно ожидая заворота кишок, я с жутким отвращением поедал Юркино тело.

Трое суток провалялся я на этом «лобном» месте. Интуитивно просыпаясь, подползал к большой луже, напивался вдоволь, раздувал почти потухший костер, съедал кусочек мяса и вновь забывался в тяжелом сне. С желудком творилось что-то невообразимое. Но стали прибавляться силы. На четвертый день смог наконец встать. Срезав с ноги остатки мяса и уложив его вместе с остальными вещами в сильно отощавшую наволочку, я тронулся в путь.

Во время нашего совместного вояжа Юрка научил меня отличать южное направление от северного. Мох, длина веток деревьев, восход и закат солнца - все это помогало мне немного ориентироваться в тайге. Стало совсем тепло. Последнюю спичку я истратил на приготовление всего мяса, что нес с собой. Силы постепенно восстанавливались. Воды вокруг было вдоволь. Появилась маленькая надежда.

Увидев однажды свое отражение в луже, я понял, что заходить в населенные пункты невозможно. Первый же человек, повстречавший такого монстра, тотчас умрет от страха. Сквозь разодранную в клочья одежду проглядывало голое тело. Острые кромки подтаявшего и вновь замерзшего снега, а также бесконечные корни деревьев и кустарники, попадавшиеся на пути, оставили от сапог одни голенища. Правда, ступни ног за это время стали как подошвы сапог. Распухшие и гноящиеся раны невозможно было сосчитать. За все время экскурсии по тайге удавалось мыть ледяной водой только руки и лицо. Все остальное неимоверно чесалось и воняло мерзко. Но выбора не было. Огонь добыть больше не удастся. Пищи осталось максимум на три дня.

Лес стал на редкость густой. Заросли кустарников цепляли своими лапами, разрывая одежду и царапая тело. Сил хватало лишь на короткое время. После этого приходилось отдыхать. До сих пор меня никто не съел, но никаких гарантий на везение в будущем не было. Да и продвигаться удавалось лишь по несколько километров в день. Результативность минимальная. При таких темпах я и за год не дойду до безопасных мест.

Решено! Будь что будет. В первый же поселок захожу, а там буду действовать по ситуации.

Еще через двое суток на пути стали попадаться пеньки. Ветерок донес запах дыма и отдаленный лай собак. Теперь надо как следует отдохнуть и наметить план действий. Но план намечать не пришлось. Свалившись на землю, я тут же заснул.

Опять проклятая вышка с часовым. Теперь я твердо знаю, что это сон. Все, как и в прошлый раз. Вышка подъезжает ко мне. Часовой, приветливо улыбаясь, неторопливо слезает по деревянной лестнице вниз. На этот раз вместо автомата в его руках карабин. Рядом с часовым появляется голова ощетинившегося волка. Я хочу предупредить часового о возникшей опасности, но никак не могу пошевелить языком. Часовой сам заметил волка, лихо размахнулся прикладом карабина, и рр-раз!

Удар приклада пришелся мне между лопаток. Хряский звук. В мгновенно проблеснувшем сознании запечатлелась картинка: солдат с вновь поднятым для удара карабином, еще несколько человек, таких же, как он, плотно обступив со всех сторон, били меня коваными сапогами. Вместо волка громадная и свирепая немецкая овчарка, ухватив меня за щиколотку и прокусив до кости, неистово мотала головой во все стороны, заставляя мое тело повторять ее движения.

- Фас, Полкан, фас! Рви на куски!

Я снова провалился в темноту.

Думаю, что прошло очень много времени. Когда я открыл глаза, то увидел себя лежащим на нарах. Слева возвышалась стопка чистого нижнего белья, хлопчатобумажные брюки, курточка и тяжелые лагерные ботинки. Справа стояла кружка с водой, накрытая куском черного хлеба. В камере больше не было никого. Моя правая рука интуитивно потянулась к хлебу, но из этого ничего не вышло. Даже пальцем пошевелить не удалось.

Интересно, какое сегодня число. Переведя взгляд на стену, увидел начертанный на ней грифелем огромный самодельный календарь. После несложных подсчетов установил дату: 3 апреля 1952 года. Здорово! Сегодня мне исполнилось девятнадцать лет. Интересно, сколько же я шлялся по тайге? По-моему, мы с Бизоном залезали в бревна десятого марта. Мы с ним спорили тогда. Я был склонен подождать еще месяц, чтобы установилась нормальная погода, а он убеждал меня, что тогда вода зальет внутренность уже готовых баланов. Да и конвой сможет их обнаружить. Кроме этого оттают непроходимые болота, которыми так изобилует этот край. К тому же потеплело сильно. Самое время. Обычно в эту пору здесь еще свирепствует сильный мороз. Убеждая меня, Бизон демонстрировал вырезанный из газеты календарик и тыкал в девятое марта. Уходили мы на другой день. Значит, правильно, десятого. Оказывается, на свободе я пробыл двадцать четыре дня. Угрюмо уставившись в потолок, я стал разглядывать огромного черного таракана, стремительно бегающего в разные стороны…

Просто удивительно, до чего живучие попадаются люди! Уже через месяц переведенный в свою бывшую, близкую и родную зону я, собрав воровскую сходку, давал полный отчет о деталях нашего с Бизоном побега. Смерть моего товарища требовала детального изучения. Сходка продолжалась четыре часа. Были проанализированы мельчайшие детали наших похождений, погодные условия, возникновение экстремальных ситуаций, психологический настрой и многое, многое другое. Установили, что все мои действия по осуществлению побега вызваны необходимостью и не противоречат воровским понятиям. Смерть Бизона наступила по независящим от меня обстоятельствам. Был вынесен вердикт - в процессе побега воровская этика нарушена не была. Перед воровским законом я полностью чист…

Поздним вечером я лежал на койке лицом вверх, а лагерный умелец, предварительно отправив по назначению переданное мной Юркино письмо, связанными воедино тремя швейными иголками, ежеминутно обмакивая их в самодельную тушь, накалывал на моем брюхе незатейливый рисунок. Чтобы отвлечься от неприятного ощущения уколов, я предавался воспоминаниям. Живым и жизнерадостным вспоминался Юрка Бизон, когда на такой же сходке он давал мне рекомендацию на звание вора в законе. Несмотря на то что мнения разделились, что кое-кто ссылался на мою молодость, на недостаток опыта, Бизон твердо стоял на своем. Вторым поручителем был тогда Витя. Тот тоже упирался во всю. Убедили все-таки сходку.

Вспомнил я и свой предыдущий побег. Как хлопотал тогда Бизон! Ведь это он придумал швырнуть меня через запретную зону на лесоповале. Несколько дней слонялся он между деревьями, выбирая самую гибкую, молодую, высокую и ближайшую к запретной зоне осину. Никому не доверяя, Бизон ежедневно, макая палец в рот и поднимая вверх руку, устанавливал направление ветра. После этого, согласно своим, только ему одному известным расчетам, жег костры таким образом, чтобы замерзшая, хрупкая осина, оттаяв, превратилась в упругую и гибкую катапульту. Сам Бизон тогда еще не дозрел до побега. Я же рвался на волю, не брезгуя никакими способами.

Лично проводя эксперименты, Бизон влезал на верхушку осины, привязывал к ней изготовленную им веревку и заставлял находившуюся внизу публику раскачивать дерево, сгибая его все ниже и ниже. Вся бригада, согнув осину до предела, отпускала привязанную к верхушке веревку, и дерево, стремительно выпрямляясь, бросало Бизона на выпиленный участок оцепления. Предварительно окопщики насыпали в месте предполагаемого падения побольше снега. Бизон летел, делая отчаянные кульбиты в воздухе, и втыкался в снег. А потом читал мне лекцию по управлению свободным полетом. Только я должен был лететь в обратном направлении, через нетронутую снежную полосу запретной зоны.

Когда в день побега я забрался на вершину осины вместе с мешком за плечами и взглянул через просеку, мне стало нехорошо. До этого времени тренировочные прыжки осуществлялись в обратном направлении на вырубленное пространство. Теперь же мне придется лететь через снежную полосу прямо на стоящие передо мной деревья. Правда, целиться мной будут в промежуток, да и лететь я буду ногами вперед, но чем черт не шутит! В полете все время туловище норовит перевернуться. Совершенно элементарно можно долбануться башкой об дерево.

Только что конвойный проехал на лыжах по своей же лыжне, убедившись, что на заснеженной просеке следов нет. А их и не будет! Ха, ха, ха! Сейчас он скроется за поворотом. В следующий раз поедет примерно через полтора часа. Осина пошла вниз. Нагибают! Теперь набрать побольше воздуха и - вперед! Самое главное - не потерять сознание и вовремя отпустить ветки. Чуть передержишься - и жахнет об землю. Тогда и снег не спасет. Р-раз! «Поехали!» - скажет через несколько лет человек, испытав аналогичные перегрузки…

Как хорошо, что я догадался оторвать пришитый козырек ушанки и прикрыть им глаза! С силой въехав в снег и пробуравив его толщу до мха, я в момент вволю наелся этого «дефицитного» продукта. Рот надо было закрывать, раззява! Кожа соскочила с губ, как будто ее там раньше и не было. Надо же было соображать, что в оцеплении снег был насыпной, пушистый, а здесь, подтаявший во время оттепелей и вновь замерзший. Твердый и ломкий, как стекло. Заплечная сумка оторвалась и осталась на поверхности. Валенки тоже слетели с ног.

Сколько же мне пришлось выбираться наружу вверх ногами! Порой казалось, что не вылезу никогда. Злой рок сыграл со мной злую шутку. Выбравшись из своей норы, я увидел направленный на меня автомат…

Ну кто же мог подумать, что солдат, проводивший очередной вояж по запретной зоне, окажется таким застенчивым? Ведь любой человек на его месте, захотев до ветру в пустынной тайге, сделал бы свое дело прямо на месте. Вокруг нет ни одного человека (зеки - не люди). Так нет, свернул в лес. И как раз к моему рюкзачку. И чего он поехал так рано?

- Помочь? - с довольной усмешкой спросил солдат.

- Спасибо, я сам, - хмуро ответил я, вставая на ноги.

- Тогда, извини, валеночки твои я захвачу. Босиком-то далеко не убежишь! - выудил он из снега мою обувку. - Да и в карцере посвежее будет!

- Неси, если не тяжело. А мне, может, автоматик свой доверишь? - зло пошутил я и тут же раскрутился на приличную плюху.

- Зря, начальник! - вновь поднимаясь, усмехнулся я. - Еще раз приваришь такую, и придется тебе вместе с валеночками меня на закорках тащить.

Я шел перед ним, с трудом вытаскивая из снега босые ноги, а в ушах звучала лагерная песня:

Шел я в карцер босыми ногами,
Как Христос, и спокоен, и тих,
Десять суток кровавыми красил губами
Я концы самокруток своих…

- Сека, вставай, чего размечтался? Все готово! - прервал мои воспоминания голос татуировщика.

Поднявшись с постели, я стал разглядывать проделанную работу. На моем животе (последнем пристанище Юрки Бизона) красовался памятник моему верному товарищу: расписной могильный крест и снизу полукруглая надпись: СПИ, ЮРА.

Я вспоминаю ее маленькие руки

И ножки стройные в суровых лопарях…

Который год живу я с ней в разлуке

На пересылках, в тюрьмах, в лагерях.

Из тюремного фольклора

ЛЮБОВЬ В ЗОНЕ

Доставленный в Устьвымьлаг семнадцатилетним парнем, упрямый норовом и бесшабашный в своих поступках, я не хотел и не мог в одночасье превратиться в бессловесное животное, которых порождала репрессивная структура лагерей. Срок у меня был приличный - двадцать лет, и впереди было много времени «для исправления». В связи с этим я не считал, что мое исправление непременно должно было произойти в первые годы пребывания в ИТЛ.

Но совершенно противоположного мнения придерживалась администрация лагеря. За неполные два года моих «художеств»: непочтительное отношение к руководству, неоднократные попытки побега, участие в сходках и различные другие, несовместимые со статусом рядового заключенного причуды, - местное начальство решило сбить с меня спесь самым распространенным в те времена способом. Убедившись, что клопиный карцер не произвел на меня надлежащего эффекта, и полагая, что двадцатилетний срок для моего исправления явно недостаточен, администрация, еще заблаговременно, стала собирать необходимые для возбуждения уголовного дела материалы. Для большей остроты поставленной задачи, мне заодно приписывали лагерные грабежи, бандитизм, подготовку к убийству начальника лагеря Столова и других. Совершенный мной побег переполнил чашу терпения. Чтобы не мараться из-за одного человека, по зоне наскребли еще пятнадцать строптивцев.

Итак, шестнадцать заключенных оказались под следствием. Нас не спеша допрашивали всю весну, лето и осень. Следствие, как известно, предполагает полную изоляцию обвиняемых от остальных и друг от друга. Об этом местные следователи вспомнили лишь в начале зимы. В каждой зоне имеется карцер. Для одного карцера нас оказалось слишком много, а размещать всех изолированно - слишком хлопотно. Поэтому было решено разбросать нас по подкомандировкам[18]и разместить в местных карцерах по два-три человека. Так и определилась наша троица - я, Витя и Коля.

Ночью под конвоем нас подвели к незнакомой зоне. Внешне она ничем не отличалась от остальных. Четыре вышки с охранниками, вокруг - три ряда колючей проволоки, запретная зона с заснеженной, девственно белой контрольной полосой, несколько угрюмых длинных бараков с дымящимися трубами и маленький домик снаружи зоны - прямо под сторожевой вышкой. Последнему и предстояло стать нашим новым пристанищем. Единственно, что поразило, - это женщина-надзиратель, вызванная из зоны нашим конвоем. Она, позвенев ключами и найдя нужный, открыла замок, и мы очутились в жарко натопленном коридоре, освещенном тусклой лампочкой. В коридоре было три двери с волчками[19] и кормушками[20].

Три хаты - сориентировались мы. Каждому по одной…

Но, вопреки ожиданиям, нас всех троих поместили в первую камеру. В ней были деревянные двухъярусные нары, окно, зарешеченное стальными прутьями и закрытое снаружи дощатым «намордником», в углу стояла параша. В камере был полумрак. Пикантная надзирательница, повесив на нашу дверь внушительный замок, приоткрыла кормушку.

- Ведите себя спокойно, мальчики! - приятным контральто напутствовала она. - У нас сейчас с ревизией полковник Фемидов из управления. Слышали про такого? Так что не советую озорничать!

Захлопнув кормушку, она пошуровала в коридорной печке угли, закрыла заслонку на ночь и, заперев наружную входную дверь, чинно удалилась.

Ну кто же на севере не слышал про полковника Фемидова? Знаменитый произвольщик просто утопал в ореоле легенд. От одной этой фамилии у многих начинался нервный тик. Там, где он появлялся, моментально начинало пахнуть смертью. Причем часто мучительной. Это был злобный, совершенно неуправляемый маньяк. Его боялись все, от начальника любого лагеря до последнего зека. Малейшая тень неповиновения вызывала у него дикую ярость. И тогда он терял над собой всякий контроль. Горе тому, кто в этот момент оказывался поблизости. Рассказывали, что, когда его личный водитель выразил сомнение, сумеет ли он, не подвергая опасности жизнь своего шефа, проехать мимо оползня, съехавшего на дорогу со скалы, Фемидов в ярости выхватил маузер и в упор застрелил парня. После чего, успокоившись, выкинул труп на дорогу, сел за руль и как ни в чем не бывало продолжил путь. Ну ладно, может, хоть в карцер не зайдет

Мы сбросили с себя телогрейки, хлопчатобумажные брюки с курточками и, оставшись в одном нижнем белье, с наслаждением принялись растирать закоченевшие на морозе конечности.

- Надо же! - удивился Витя. - Первый раз на зоне вижу шмару[21] - надзирателя. В тюрьме - понятно. Но на зоне!

Витя - это кличка. Еще со школьной скамьи, где в основном бытует обращение к учащемуся по фамилии, которая часто преобразуется в кличку, маленького Володю Викторова друзья стали называть Витей. Так и пошло. Небольшого росточка, худенький и шустрый Витя рано лишился своих родителей. Отец в самом начале войны погиб на фронте, а мать с горя спилась и умерла во время приступа белой горячки. Оставшись один, Витя принялся бродяжничать. Из своей деревни под Смоленском он со временем перебрался на Кавказ, но, не ужившись с грузинскими урками, подался в Ленинград, где и обосновался. Там он познакомился с местной шпаной, которая, преподав ему немало жизненных уроков, приняла в свою среду, и через некоторое время Витя стал первоклассным щипачем[22]. В свой второй срок за карманную кражу после соответствующей подготовки получил звание вора в законе. Сейчас Витя шел на раскрутку в третий раз.

Лишь только затих скрип снега под ногами удалившейся «жрицы ключей», раздался голос:

- Кого привели?

О боже, мы не верили своим ушам - голос был женский!!!

Кровь ударила нам в голову. Стало все понятно. Мы оказались в карцере женской подкомандировки, и через камеру от нас - так близко! - находятся проштрафившиеся на зоне прекрасные леди.

С помощью коротких, взволнованных диалогов было достигнуто соглашение о взаимной встрече. Но какого либо металлического предмета, с помощью которого можно было бы выломать дубовую дверь, у нас не оказалось. Рационализаторская мысль сработала мгновенно. Втроем, навалившись на окно, выдавили раму со стеклом. Далее резкими ударами кулаков вышибли одну доску из «намордника» и ею стали выгибать прут решетки, пока он не вышел из пазов и не оказался в наших руках.

Вся операция прошла как один стремительный бросок. Но предстояла более нудная и кропотливая работа. Добытым металлическим тупым прутом от решетки мы по очереди ковыряли толстенную дубовую дверь, дабы проделать в ней отверстие, диаметр которого позволил бы Коле протиснуться в коридор.

Он был самым крупным из нас. Мощная фигура, накачанные мышцы и неуживчивый характер вызывали у администрации лагеря в отношениях с Колей негативные эмоции. Николай вырос в интеллигентной московской семье. Отец - профессор, мать - научный сотрудник. Загруженные работой родители не могли уделять сыну достаточно внимания и доверили его воспитание няне, простодушной деревенской девушке, которая не сумела справиться со своенравным и капризным мальчишкой. Зато с этой задачей прекрасно справилась улица. Несмотря на приличный достаток в доме, Коле больше пришлась по душе уличная независимость. Со временем он стал неплохим домушником[23].

Поймали Колю совершенно случайно. Однажды ночью, во время очередной кражи, из-за своей солидной комплекции он не смог пролезть в окно квартиры, расположенной на первом этаже. Пришлось снять пальто, которое он запихнул в находящийся рядом пожарный ящик с песком. После выполнения запрограммированной задачи Коля с изъятыми вещами, упакованными в узлы, прибыл на снимаемую квартиру. Только там он спохватился, что в азарте забыл про свое пальто. А во внутреннем кармане находился его паспорт. Нужно было срочно бежать обратно.

Коля не мог знать, что случайно проходивший мимо милицейский патруль обратил внимание на приоткрытое окно и вызвал наряд на место происшествия. Пальто его было уже найдено. Как только Коля приблизился к злополучному дому, его окружили оперативники.

- Сдавайся, Николай! - крикнул опер, направляя на него наган. - Стрелять буду!

- Уйди с дороги, мусор, порву на части, сука! - выхватив нож, взревел Коля.

Несколько выстрелов по ногам, и Коля упал на колени, продолжая размахивать ножом. Налетевшие оперативники скрутили его и доставили в отделение милиции. За этот эпизод Коля заработал десять лет. Титул вора в законе получил еще на свободе. Кличка Угрюмый к нему как-то не приклеилась.

Думается, что сегодня Коля впервые в жизни решил заняться физическим трудом. Несколько часов изнурительной работы, лопнувшие кровавые волдыри на ладонях, и вот уже, обдирая плечи, друг за другом пролезаем между полом и дверью через раздолбанное отверстие в коридор. Впопыхах мы даже не подумали о том, что часовой на вышке может услышать звуки нашей отчаянной атаки.

Дальше все было делом техники. В коридоре около печки оказался лом. Этого было вполне достаточно, чтобы замок, висевший на двери, нахально отделявший нас от прелестных незнакомок, отлетел в сторону. Во время этого самоотверженного труда незнакомые прелестницы подбадривали нас радостными восклицаниями, что необычайно вдохновляло на рыцарские подвиги ради удовлетворения желания будущих дам сердца. Нашего желания тоже.

Замок отлетел в сторону, дверь распахнулась, и… Коля с Витей юркнули в женскую цитадель. Я же, с детства привыкший все делать фундаментально, неторопливо подобрал замок и сунул его дужкой в дверной пробой. Потом, взяв стоявший в углу лом, вбил его между наружной, ведущей из коридора в сени дверью карцера и полом, дабы предотвратить непредусмотренное вмешательство посторонних лиц.

Даже сейчас я не могу понять, что подтолкнуло меня к такой неторопливости. То ли действительно врожденная хозяйственность, то ли сладострастное чувство лакомки, откладывающего самый вкусный кусок на последний момент, так как я знал, что в камере находятся три женщины, и не сомневался в том, что одна из них будет моей…

Войдя в камеру, я остолбенел. Двое моих друзей судорожно трудились на верхних нарах, а в углу, подготовившись по всем правилам к предстоящей порции любви, сидела… древняя маленькая старушка.

- Иди ко мне, сынок! - прошамкала она своим беззубым ртом.

- Ну что вы, бабушка! - оторопев, ответил я и принялся вышагивать по камере туда и обратно, проклиная в мыслях свою неповоротливость и прикидывая, кто из моих друзей сумеет насладиться первым.

Витя завладел самой молодой девушкой лет восемнадцати, которая, закрыв лицо руками, отдавалась ему нежно и целомудренно. Колина подруга, лет тридцати пяти, судорожно прижимая его к себе, со стоном подбрасывала так, что он своей мощной кормовой частью едва не задевал потолок.

Все это происходило передо мной, как спектакль на сцене провинциального театра, и казалось каким-то представлением, фарсом. Верхние нары - самое фешенебельное место в камере - трещали и прогибались под напором стосковавшейся любви.

Ну конечно же мне безумно хотелось обнять ту, зардевшуюся от стыда и затаившую дыхание от желания девушку, над которой, деловито сопя, трудился Витя. Странно, но, поглядывая искоса на вздрагивающую пару, на предмет моей вожделенной мечты, я совершенно не ревновал, а лишь испытывал радость за своего товарища, который получал необычайное наслаждение.

Колька отвалился первым. Тяжело дыша, он лежал на спине, и пот струился по его вискам. Я ускорил шаг, делая вид, что не замечаю освободившегося вакантного места. Женщина пытливо посматривала на меня, и я спиной чувствовал, что она не удовлетворена. Наконец замер и Витька.

С ловкостью обезьяны стремительно взлетел я на верхние нары и моментально занял освободившееся место. Вихрь чувств закрутил меня, когда я прижал к себе обнаженное, разгоряченное девичье тело. Сознание помутилось…

Когда я пришел в себя, то, оглядевшись, увидел, что Витя уже трудится с Колиной подругой, а Коля, очевидно больше меня уважая старость, охотно обслуживает бабушку, которая кряхтит от удовольствия и что-то нашептывает своему возлюбленному беззубым ртом.

Как коршун (несмотря на товарищескую солидарность) заслоняя свою подругу, свирепо посматривал я по сторонам, всем своим видом давая понять, что больше не уступлю ее никому. Девочка смотрела на меня счастливыми глазами. Друзья поняли меня, и я был им за это благодарен.

Да простит нас Господь, что в ту ночь мы занимались отнятой у нас любовью вовсе не в интимной обстановке. Но мы не видели друг друга. В порыве непередаваемого экстаза каждый был сосредоточен только на своей подруге и больше ни на ком на свете. Гнусные тюремные нары с шестью напряженными телами в нашем воображении превратились в сверкающую белизной брачную постель. Время остановилось…

Потом мы парами, чинно взяв своих подруг по счастью (или несчастью) под руки, гуляли от стены до стены по коридору. Мы - в полотняных кальсонах, они - в полотняных рубашках. И чудилось нам, что гуляем мы по Парку культуры имени Горького в Москве, одетые в приличные костюмы, а наши дамы - в бальные платья. И что люди на берегу пруда кормят сдобными булочками селезней, а пестрые павлины, важно гуляющие на газонах, кокетливо распускают хвосты.

Но все когда-нибудь кончается. Чтобы наших подруг не изувечили, мы решили взять огонь на себя. Поколдовав со взломанным замком, вновь заперли пленниц в камере и, возвратившись в свою, уселись на верхние нары в ожидании расплаты. Она не заставила себя долго ждать.

В проломленный «намордник» нам было видно, как по зоне запрыгал луч фонарика, приближаясь к карцеру. Загремел засов. Послышался шум в коридоре. Это женщина-надзиратель решила нанести нам очередной визит. Вбитый между дверью и полом лом не дал проникнуть в помещение. Фонарик стремглав побежал обратно. Через некоторое время зона озарилась яркими огнями. Множество человеческих фигурок бежало по направлению к карцеру. В руках карабины и автоматы. Мы знали, что будет сейчас.

Внутри слегка похолодело. Решили свою жизнь отдать подороже. Я взял доску от «намордника», Витя - металлический прут, Коля напряг свои пудовые кулаки. Входная дверь разлетелась под ударами прикладов. Вместе с морозным воздухом в коридор ввалились солдаты. Дверь в камеру открыли ключом. Сочный перегар, озверевшие лица. Среди них перекошенное дикой яростью лицо полковника Фемидова. Теперь терять нечего. Тройным ударом бьем первого ворвавшегося в камеру. Он падает. Остальные - назад.

- Огонь! - кричит полковник, вынимая длиннющий маузер из деревянной кобуры. Из коридора засверкал огонь, затрещали автоматы. Пули прошивали нары, как иголки шелковую материю. Только позже мы поняли, что солдаты специально стреляли мимо - для устрашения, так как был приказ взять нас живыми.

Мы лежали на животах, закрыв головы руками. Ослепленные. Оглушенные. Не зная, на каком мы свете. Чьи-то руки сбросили нас на пол. Инстинкт самосохранения заставил изловчиться и сунуть ноги в обувь. Я попал в Витькины резиновые сапоги, а он в мои валенки. Пинками нас выбросили на снег и волоком потащили на вахту. Так началась расплата за бурную любовь.

- Наручники! - орал полковник. Самозажимающиеся наручники (руки назад) первому надели Коле. Потом его кисти положили на стол и торцом скамейки ударили по наручникам сверху. Наручники сомкнулись. Раздался хруст костей. С Колиного лба закапал пот. Ту же процедуру последовательно проделали с Витей и со мной. Трещали кости запястий. Трудно забыть этот хруст. Потом нас повалили на пол и долго били громадным замком, снятым с двери камеры, и еще какими-то тяжелыми предметами. Изрядно устав, наши воспитатели решили отдышаться. Полковник в это время звонил по телефону на головной[24]:

- Сейчас к вам пришлем трех архаровцев. Побег затеяли, мерзавцы. Примите, как следует. Подготовьте рубашечки! Чахотка, веди их на головной!

Очухавшийся от тройного удара, надзиратель по кличке Чахотка, дрожа от злобы, взял автомат.

- В случае чего, сам знаешь…

Чахотка радостно закивал.

В нижнем белье (а я еще и в резиновых сапогах на босу ногу) мы вышли на тридцатиградусный мороз. Впоследствии я мысленно благодарил судьбу за зверское избиение, так как искренне полагал, что наши изуродованные, в кровоподтеках, разгоряченные тела только благодаря этому не превратились в лед во время мучительного десятикилометрового марафона. Руки, зажатые наручниками, походили на надутые хирургические перчатки, пальцы которых торчали во все стороны, как сардельки. Каждый шаг отдавался мощным разрядом тока в искалеченных руках. А сзади упорно глядел нам в спины автомат пьяного и злобного Чахотки. Не дай бог поскользнуться!

Рассвело. Тайга, окутанная инеем, безмолвно наблюдала за происходящим. Мы стояли возле головного в стороне от тропинки, а Чахотка, оставив нас, ушел распорядиться на вахту.

- Заходи! - выглянув, махнул он Коле.

В заиндевевшем окне еще горел свет, и нам смутно были видны движущиеся внутри силуэты.

Теперь необходимо сделать небольшое отступление, дабы рассказать несведущему читателю о том, что представляет собой смирительная рубашка, применявшаяся в большинстве лагерей и тюрем. Это простейшее приспособление длиной в человеческий рост для усмирения лиц, не особо уважающих режим местного учреждения, изготовлено из прочного холста. На плечах закреплены металлические кольца. Рукава зашиты наглухо, и от них тянутся длинные лямки. На подоле рубашки, в районе щиколоток, также пришиты лямки. Рубашка надевается через голову, ноги связываются нижней лямкой. Руки загибаются за спину, и лямки, пришитые к концам рукавов, продеваются в кольца на плечах и с силой оттягиваются обратно вниз. Кисть правой руки фиксируется у левого плеча, а левой - у правого. В таком положении все аккуратно закрепляется. Затем следует классический удар ногой в поясницу, и испытуемый валится на живот. После этого концы лямок от связанных ног соединяются с концами "ручных" лямок и стягиваются. Момент нагрузки зависит от силы и усердия индивидуума, проводящего данный эксперимент. Наказуемый приобретает форму, которая на тюремном сленге называется «ласточка». По инструкции на этом все должно и закончиться. Но ретивые «рационализаторы» считают, что этого не вполне достаточно и эффективность наказания неизмеримо возрастет в случае грамотного продолжения программы. В лямки вставляется палка, и приготовления к экзекуции можно считать законченными.

Теперь остается только вращать эту палку, и натягивающиеся лямки начнут придавать телу ту или иную форму - в зависимости от фантазии, темперамента и усердия «воспитателя». Можно просто немного повернуть палку и посмотреть ласково в обезумевшие от боли глаза, насладиться надрывным криком. Можно повернуть палку подальше, и тогда подопытный захлебнется и захрипит, так как вырезом воротника рубашки пережимается горло. Но здесь надо быть начеку, потому что зажимается сонная артерия и испытуемый может потерять сознание раньше, чем почувствует «настоящую» боль. Еще поворот, и начнет трещать позвоночник. Чуть больше усилие, хруст и…

- Ах, слегка перестарались, - растерянная, дружелюбная улыбка. - Зачем теперь оставлять живым такого человека? Ведь будет мучаться, болезный, всю жизнь…

Обычно рубашку должны применять в присутствии врача, но большинство лагерных специалистов игнорируют это правило, так как прекрасно набили руку на этом деле и отлично умеют совмещать сразу обе профессии.

Итак, в окне мелькнула Колина тень, потом возня, дикий крик, совершенно не похожий на Колин голос. Наконец хрип и тишина.

- Затянули, - облегченно произнес Витя. - Скоро мы.

- Сейчас я пойду, - простонал я. - У меня ноги в резиновых сапогах. Кстати, твоих.

- А у меня руки сейчас отвалятся.

- А у меня и руки, и ноги.

Так мы торговались потому, что кончилось терпение. Потому что даже смирительная рубашка была для нас радостным избавлением от тех мучений, которые испытывали мы, стоя в стороне от дороги по пояс в снегу в одном нижнем белье, с непокрытыми головами, с изуродованными руками.

Дверь вахты открылась, и сквозь неплотно пригнанные доски ворот мы увидели, как двое надзирателей, сгибаясь под тяжестью носилок с Колей, вынесли их и потащили вглубь зоны.

- Ты! - ткнул пальцем в сторону Вити выглянувший Чахотка. Витька радостно нырнул в открытую дверь. Я остался один. Боль уже притупилась, хотелось умереть. Может, в рубашке задушат? Хорошо бы.

Наконец-то! Моя очередь. Безразлично вытаскивая из снега чужие, негнущиеся ноги, я двинулся к двери. Через минуту был уже в тепле. Понять мое блаженство будет трудно. Да я и сам мало что понимал. Вокруг недовольные лица надзирателей. И я виновато озираюсь. Ведь все эти замечательные для своих семей люди, любящие мужья, заботливые отцы, вынуждены по моей вине делать гнусную работу, хотя нельзя не признать, что она выполняла роль некоего развлечения в их серой и однообразной северной службе.

Наручники бережно сняли вместе с кусками моей кожи. Я бессмысленно уставился на бесформенные сине-лиловые подобия рук и подумал, что если останусь жив, то мне их непременно ампутируют.

Неоднократно после войны я встречал людей, которые беззаботно управлялись двумя оставшимися культями, а в Музее Революции в зале подарков Сталину своими глазами созерцал созданный из мельчайшего разноцветного бисера ковер, который изготовила для вождя безрукая женщина, годами нанизывая бисеринки на нити с помощью пальцев ног. Интересно, успеют ли за время моей отсидки придумать механические протезы. Времени же много…

Поймал себя на мысли, что все это чушь: сейчас мне сломают позвоночник, и руки уже никогда не потребуются.

Тем временем надзиратели распутывали узлы лямок смирительной рубашки. Как же ее сняли с Вити не развязывая? Очевидно, только слегка расслабив лямки, стащили через голову с бесчувственного тела. Наконец все готово. Я вытянул вперед голову, чтобы им было удобнее надевать. Завязали руки, через спину вытянув их к плечам. Связали ноги. Удар в спину привел меня в горизонтальное положение. Подтянули ноги к голове. Вставили палку и присели отдохнуть.

- Начнем? - спросил один.

- Давай, - нехотя ответил другой. Остальные с унылой скукой наблюдали за происходящим.

Внезапно все мое тело стало огромным, а кожа, покрывающая его, сжалась до мизерного размера. Чувствовал, что выползаю, выскальзываю из своей кожи. Потом перехватило дыхание. Свет померк. Очнувшись, я понял, что меня облили водой. Лямки были распущены. Один из надзирателей укоризненно покачал головой:

- Что ж ты сразу вырубаешься? Так не годится. Ведь боль не почувствуешь и урок не впрок. Давай, браток, еще раз.

Экзекуцию повторили, но с тем же успехом. Опять я вырубился до наступления «настоящей» боли. Обескураженные и обиженные, ребята принялись меня уговаривать:

- Да ты успокойся, не напрягайся. Не видишь разве, что ничего не получается? Придется еще раз. На, покури!

И в рот мне огнем вперед сунули папиросу.

Но и в третий раз их ожидала неудача. Разочарованные и утомленные, они сорвали с меня рубаху вместе с бельем. Подняться я уже не смог. Даже шевельнуться. На прощанье меня угостили несколькими ударами деревянным молотком по пяткам - чтоб больше не бегал, водрузили на носилки и потащили в зону. Опять в карцер. На этот раз на территории лагеря, но в отдельном ограждении. Открыв камеру, с носилок швырнули на нары, закрыли и ушли.

Скосив глаза, я увидел своих друзей, ставших за эту ночь такими родными, такими близкими. У Коли было черное лицо. Такая кожа бывает, когда прищемишь палец. А Витька перестал говорить. Он только мычал и хлопал ресницами. Оба были неподвижны. Сколько времени мы так пролежали - установить невозможно. Но вдруг Колька-негр, слегка приподняв голову, сказал:

- А что, братцы, если бы мы заранее знали всю программу, решились бы снова податься к девчатам?

- Да! Да! Да! - изо всех сил заорал я хриплым шепотом.

- Муа! Муа! Муа! - промычал Витька.

После этого мы долго лежали молча, вспоминая горькие прощальные слезы случайных и безымянных подруг-проказниц, имена которых впопыхах не узнали и не узнаем никогда.

На наши глаза тоже навернулись слезы…

Окончен процесс - и нас выводили,

Ты что-то хотела мне взглядом сказать,

Глаза твои страстно кричали, любили,

Но приговор был - меня расстрелять .

Из тюремного фольклора

СУД

Постепенно жизнь вошла в обычную колею. Витька заново учился говорить. Колькино лицо начало принимать нормальный синюшный оттенок. Мои руки изменили свою форму почти до нормальной. Переломы срослись. Раны зажили. Самое интересное, что все это произошло без участия медиков, за неимением таковых на зоне.

Правда, был один фельдшер из заключенных, который по причине смерти предыдущего вступил в эту должность всего лишь месяц назад. До этого он работал на лесоповале сучкосбором. Его основная обязанность заключалась в том, чтобы «раскалывать» симулянтов и освобождать от работы только тяжело больных. Под вечер к нему на прием в медпункт выстраивалась очередь желающих измерить температуру.

Но фельдшеру был предписан начальством строгий лимит - освобождать от работы не более десяти зеков в день. А желающих увильнуть было намного больше. К тому же на зоне присутствовали «лица», которых не освободить было невозможно. Но, нарушив лимит, фельдшер рисковал остаться без теплого места. С другой стороны, невнимательное отношение к «лицам» могло привести к более суровым последствиям. Приходилось крутиться.

Первоначально новоиспеченный лекарь при измерении температуры зорко следил за тем, чтобы лукавые пациенты не терли ртутный кончик градусника, не подогревали его сигаретой и не производили других противоправных, с его точки зрения, манипуляций. Но с таким методом вписаться в лимит не удавалось. Будучи натурой творческой, он придумал другой способ снизить процент заболеваемости на зоне. Всем приходящим, кроме «лиц», он прописывал одно и то же лекарство - пурген (от запоров) и заставлял выпить на месте по десять таблеток. Измученные, посиневшие пациенты, вынужденные каждые полчаса бегать «до ветру», надолго забывали дорогу в медпункт.

Поработав терапевтом, наш фельдшер начал осваивать хирургию. Нарывы и всякую другую мерзость он запросто научился отрезать ножом, предварительно густо намазав эпицентр йодом. Естественно, ни о какой анестезии не могло быть и речи. Постепенно очереди в медпункт сократились до минимума. Нас лечить он отказался наотрез, заявив, что все пройдет само собой. Как ни странно, он оказался прав.

Заведующим карцера на этой зоне был заключенный Никола Шрам. Шрам - это не фамилия. Это кличка, которая возникла в связи с присутствием на шее заведующего натурального шрама. Будучи ранее вором в законе и натворив у братков каких-то дел, он переметнулся к «сукам». Проштрафившись и там, свалил к «махновцам», кои и составляли основную часть контингента этого головного лагпункта.

Но не всегда ему удавалось удачно проскользнуть из «масти» в «масть». В результате своих перебежек шестидесятилетний Шрам кроме перепиленной шеи (неизвестно даже, на чем держалась его голова), имел еще несколько десятков отверстий на теле, металлические пластинки в черепе и вообще был похож на кухонный дуршлаг. Он ненавидел всех, кроме себя, и одним из любимейших его занятий были ехидные переговоры с нами.

В нашей скромной обители было две двери. Сначала открывалась деревянная, потом решетчатая из металлических прутьев. Открыв деревянную, Шрам усаживался перед решетчатой на табуретку и, заложив ногу за ногу, доставал папиросу, прикуривал и начинал пускать дым прямо в камеру. Нервы не выдерживали.

- Шрам! Ты же бывший ворина. Неужели в тебе не осталось и капли воровской крови? Дай же покурить, гад!

- А другую игрушку пососать не хотите? - с удовольствием затягиваясь, цедил сквозь зубы Шрам.

- Ну, тварь, доберемся до тебя!

По субботам Шрам приводил к себе в гости дежуривших в эту ночь двух-трех надзирателей. Прямо в коридоре на стол ставили флаконы с "Тройным" одеколоном, воду для запивки, нехитрый закусон. Начиналась вакханалия. Деревянную дверь, естественно, открывали, чтобы мы могли насладиться получаемым ими удовольствием. После принятия внушительной дозы одеколона у сотрапезников вскипала кровь. Кулаки начинали чесаться. Тогда они открывали вторую, решетчатую дверь и некоторое время успешно выполняли сложные тренировочные упражнения по боксу, в качестве реквизита используя наши тела.

По весу мы значительно уступали упитанным противникам. По правовым последствиям - тоже. После упражнений в смирительной рубашке в лучшем случае удавалось дойти под конвоем до бани. Казалось, если нас поставить друг за дружкой, как кости домино, и толкнуть одного, то другие попадают сами. Зато оппоненты, каждый день болтаясь на турниках, проходили нешуточную физическую подготовку. Кроме того, у них под рукой находились некие вспомогательные "гимнастические" атрибуты в виде тяжелых замков, гирь и ломиков. Нетрудно догадаться, кто постоянно выходил победителем.

Но нет худа без добра. После каждой субботней порции оздоровительных упражнений напрочь пропадала проклятая бессонница, мучавшая нас по будням. В ночь на воскресенье спалось неимоверно крепко и смачно. Правда, несмотря на здоровый сон, прелюдия к нему доставляла нам гораздо меньшее удовольствие. А посему в ходе короткой сходки решено было удавить Шрама, благо, шея его предрасполагала к этому.

Используя моменты, когда наблюдение отсутствовало, мы, разорвав свое нижнее белье на полоски (в камере было очень тепло), сплели из них прочную веревку. Буквально за пару часов все было готово. Теперь необходимо дождаться пятницы. По пятницам Шрам водил нас в баню и сам мылся вместе с нами. В бане он выдавал по кусочку мыла и тяжеленную деревянную шайку для воды. Решено было намылить веревку, сделать самозатягивающуюся петлю, накинуть Шраму на шею и, упершись в скамейку, втроем изо всей силы затянуть ее. Все это необходимо было сделать быстро, в то время, пока Шрам мылит себе голову и не имеет возможности заметить наши манипуляции. Под завязку, для страховки, решили долбануть его по башке шайкой.

К сожалению, наша затея закончилась неудачей. Почувствовав на своей шее инородный предмет, Шрам с такой силой крутанул головой, что, держась за веревку и слетев со скамейки, мы втроем распластались на кафельном полу, заставив его минут пятнадцать хохотать над этим конфузом. Вечером, после получения внеурочной порции спортивной зарядки, униженные и оскорбленные, мы были потрясены внезапным благородством нашего подопечного.

Когда наша троица лежала на нарах, ощупывая и зализывая синяки и ссадины, открылась деревянная дверь, и вместе с кружкой воды и куском хлеба глава карцера просунул через решетку и положил на пол пачку махорки, коробок спичек и солидный обрывок газеты для свертывания цигарок. От счастья был тут же пересмотрен приговор и мера наказания заменена на условную.

Новый год! порядки новые,
Колючей проволокой лагерь обнесен.
Со всех сторон глядят глаза суровые,
Над головою меч смертельный занесен…

Наступал 1953 год. В новогоднюю ночь один из надзирателей, по кличке Юродивый, принес нам два флакона «Тройного одеколона» и банку свиной тушенки. Он и раньше частенько заходил в карцер, располагался перед открытой дверью в нашу камеру и, коротая время своего ночного дежурства, рассказывал о своем сыне, который заступившись за знакомую девушку, получил срок и отбывал его где-то в Якутии. В экзекуциях Юродивый никогда участия не принимал. И вообще был не от мира сего.

Не мудрствуя лукаво, мы тут же водой разбавили одеколон, который моментально стал походить на мыльную пену, и принялись традиционно справлять сей праздник, горланя тюремные песни в промежутках между тостами. А когда хмель окончательно задурманил сознание, принялись водить хоровод вокруг воображаемой елки и плясать цыганочку.

В паузах между приключениями и праздниками своим чередом продвигалось следствие. Водили на допросы, учиняли очные ставки, проводили следственные эксперименты. Все, как полагается. Итог не заставил себя долго ждать.

ИЗ ОБВИНИТЕЛЬНОГО ЗАКЛЮЧЕНИЯ:

«…В мешке у з/к Сечкина обнаружен поджаренный фрагмент человеческого тела с нанесенной на нем татуировкой в виде надписи: «Не забуду мать родную». Аналогичная татуировка имелась на правой голени з/к Бизенкова Юрия Михайловича, бежавшего из исправительно-трудового лагеря Устьвымьского управления одновременно с з/к Сечкиным…

…Сечкин обвиняется в предумышленном убийстве с целью употребления тела потерпевшего в пищу. Заявление Сечкина о том, что потерпевший сам покончил жизнь самоубийством, является неосновательным…

…Кроме этого, Сечкин принимал участие в воровских сходках, которые дезорганизовывали работу администрации лагеря, подстрекал заключенных к неповиновению. Сечкин входил в бандитскую группу, целью которой было осуществление убийства начальника лагеря Столова, старшего надзирателя Иванова, фельдшера Шуркус, поваров общей кухни Ужакина и Круподер. Как видно из показаний свидетеля Магомедова, Сечкин входил в эту бандитскую группу, которая на вооружении имела самодельные ножи и пики, которые хранились в специальных тайниках, но после раскрытия преступного сговора были уничтожены…

Сечкин обвиняется в соучастии в подготовке к убийству…

Кроме этого з/к Сечкин и з/к Бизенков 10 марта 1952 года совершили побег из…

Сечкин обвиняется в организации, подготовке и осуществлении побега…»

И так далее.

Наконец, предварительное следствие по обвинению нас в тяжких лагерных преступлениях было закончено. Помимо действительных грешков для пущей верности нам были вменены в обвинение убийства, грабежи, бандитизм, саботаж. В те сказочные времена смертная казнь из Уголовного кодекса была исключена. Но шаловливая Фемида изредка, в виде исключения, в качестве действенной воспитательной меры, позволяла себе некоторые вольности, благодаря которым в лагерях, в назидание остальным, приводили в исполнение смертные приговоры лицам, исправление которых иными методами оказалось безрезультатным. Лица эти были осуждены «специальными лагерными судами», более известными под коротким названием «спецлагсуд».

Судебное заседание по нашему делу должно было проходить в клубе дивизиона головного лагпункта. Все шестнадцать подсудимых были собраны вместе и доставлены в клуб. С любопытством разглядывали мы развешенную на стенах наглядную агитацию, призывавшую к бдительности в борьбе с «врагами народа», коими мы и являлись.

Нас разместили вдоль торцевой стены, предварительно сковав наручниками по четыре человека. Мои неразлучные друзья Витя и Коля оказались в одной связке со мной. Коля, лицо которого после предыдущей экзекуции приняло почти сносный оттенок, был прикреплен к моей левой руке, а Витя, умевший уже довольно членораздельно выговаривать некоторые слова, - к правой. Четвертого я видел в первый раз. Перед нами стоял стол со стульями для судей, а по бокам и в зале находились солдаты, которые одновременно играли роль публики.

- Встать! - скомандовал командир дивизиона.

Зал нехотя поднялся. Появились члены суда. Впереди с папками бумаг - о чудо! - шла тоненькая девчушка с огромными, по-детски наивными голубыми глазами. Она деловито разложила папки и уселась в конце стола, покусывая кончик карандаша. Я не увидел, а скорее почувствовал, как внезапно напряглись спины моих товарищей по несчастью. Оглушенные и ошеломленные появлением в заплеванном, прокуренном, пропахшим перегаром «Тройного» одеколона зале прекрасной феи, этим лепестком необыкновенного цветка, залетевшим в мусорную яму, нежным созданием, источавшим аромат свободы, родного дома и прелестного, зовущего и одурманивающего женского тела.

Ради этого сумасшедшего мига перспектива расстаться с жизнью моментально отступила на второй план. Наши восторженные взгляды упорно буравили молоденькую секретаршу, и под их воздействием она, сначала робко и исподтишка, стала поглядывать на серую, однородную массу, одетую в унизительное лагерное тряпье. Позже, видимо немного осмелев, она провела более детальное обследование и, очевидно, установила, что мы все-таки отличаемся друг от друга.

Суд больше для нас не существовал. Машинально отвечая на вопросы, мы отводили глаза от прекрасной незнакомки только лишь для того, чтобы, переглянувшись между собой, выразить свое восхищение…

Человеческая память частенько сохраняет события или образы, которые хотелось бы забыть. Но иногда она милостива к нам, так как помогает хранить и нечто прекрасное. Вот и сейчас я забираюсь в потайные уголки своей памяти, и возникает странный образ…

Глаза! Только одни глаза! Глаза, в которых горечь и недоумение, страх и сочувствие, боль и сострадание. Глаза, которые укоряют и умоляют, обвиняют и прощают, ненавидят и обожают. Память не желает воспроизводить овал лица, очертания губ, цвет волос. Только глаза - глубокий, внимательный взгляд.

Целую неделю нас водили на суд. Целая неделя счастья! Последний день мы почуяли сразу. Кроме солдат с карабинами, в зале появились автоматчики. По бокам, для пресечения любых поползновений с нашей стороны, были установлены два пулемета, а стоявшие вдоль стен собаководы едва сдерживали злобно рычащих псов. Это был конец. Конец мечты, конец жизни. Словно сквозь вату слышим голос судьи:

- …Приговорить к высшей мере наказания - расстрелу. Приговор окончательный. Обжалованию не подлежит. Привести в исполнение немедленно.

В этот момент я увидел голубые глаза, впившиеся в меня. Казалось, что они горели неистребимой, пылкой страстью. Они кричали немым криком! Они рыдали без слез!

Суд уже удалился, и командир дивизиона подошел к застывшей девушке, взял ее под руку и вывел из зала.

- Вынесите стол из зоны огня! - деловито отдавал приказания стрелкам командир взвода.

- Ты ведешь огонь сюда, ты - сюда, а ты - сюда, - тыкал он пальцем в каждую из наших четырех групп.

Увидев направленные на нас карабины, мы поспешно коснулись руками друг друга, что означало последнее рукопожатие.

- По врагам нашей Родины, огонь!… - Засверкало, загремело. Без всякой боли я провалился в темноту.

Внезапно я почувствовал, что существую. Стало страшно. Оказывается, есть потусторонняя жизнь. А я-то, придурок, не верил ни во что. Теперь вот расплачивайся за это. Как начнут в Аду жарить на сковороде!

В том, что в случае существования ТОГО света мое появление в Аду неизбежно, я нисколько не сомневался.

Чуть-чуть приоткрыв глаза, я вдруг увидел перед своим носом солдатские сапоги. Моментально все понял. Я еще на этом свете. Очевидно, просто не добили. Ведь я живучий. Поспешно закрыл глаза. Затаил дыхание. Увидят - добьют. А так есть надежда. Придется же хоронить. Наверняка не потащат нас по четверо в наручниках. Точно снимут. Может, повезет?

Внезапно зашевелился наручник на правой руке. Я скосил глаза. Надо же! Витька живой! Вслед за ним дернулся наручник на левой. Колька тоже!

Все живые. Медленно, как в полусне, начинаем подниматься. В полуметре над нашими головами стена прошита пулями. Встали. Солдаты снова внесли стол. Выходит председатель суда. На этот раз один. Читает:

- Руководствуясь статьями такими-то и такими-то, суд заменил всем осужденным высшую меру наказания лишением свободы на двадцать лет и лишением гражданских прав на пять лет.

Всеобщий вздох облегчения и дикая радость. Такое бывало. Частенько после оглашения первого приговора радио управления вещало на местные лагерные командировки и подкомандировки о приговоренных к расстрелу опасных преступниках, что на какое-то время снижало криминальную обстановку в зонах. Публично игнорировать закон иногда стеснялись. И устраивали такой вот спектакль.

Председатель ушел. Наши конвойные, резонно решив, что суд определил нам явно недостаточное наказание, вознамерились добавить своими силами. А посему, сняв для удобства наручники, они принялись избивать нас прикладами карабинов, сочетая принудительную добавку к приговору с традиционной разминкой. А мы, чрезвычайно довольные исходом дела, изворачивались на полу, подставляя под удары менее значительные части тела.

Я вместе со всеми остальными старался как можно чаще подставлять руки. Но не всегда это удавалось. И когда ненароком получал удар по незащищенной голове, из глаз стремительно сыпались искры, а потом, как в замедленной съемке, они тормозили свой бег и выстраивались в овальные фигуры, в точности повторявшие форму полных отчаянного страдания глаз девушки.

И я был счастлив!

А что у нас? Те самые бараки,

На нарах сотни бьющихся сердец,

Горит свеча, и в темном полумраке

Вздыхаем мы: « Да скоро ли конец?»

Из тюремного фольклора

«ДАЧА»

- Ну, братки, вот везуха подкатила! Сейчас наверняка на зонах поминают наши души. Вот хохма будет, как приедем! - радовался Чума, размахивая руками с перебитыми пальцами.

- Не рано ли радуешься, Чума? - возразил Колючий. - Много ты видел тех, кого объявляли в расстреле?

- Да вроде никого, - почесал в затылке Чума.

- То-то, никого. А куда они подевались, знаешь?

- На Магадан, наверно, киданули.

- А ты ничего не слышал про бугановскую «дачу»? - поинтересовался Колючий.

- Да что-то краем уха слыхал, - с сомнением произнес Чума.

- Так вот, там они все. Не дай бог и мы туда загремим. Уж лучше бы разменяли.

Нас всех, шестнадцать человек осужденных спецлагсудом, поместили в ту камеру карцера, в которой еще сегодня утром сидели мы втроем. Шрам притащил курева на всех и всячески заискивал перед нами. Но, несмотря на это, участь его была решена.

- Говорят, Шрам, ты наших братков забижал. Нехорошо это. Некрасиво. Ведь старый, пес! Неужто не поймешь, что ты уже труп? - взглянул на него Колючий.

- Мусора заставляли… - понуро промолвил Шрам.

У мусоров своя работа, а у тебя - своя. И так в дерьме по уши. Ну, тебе виднее…

Колючий был довольно авторитетным вором в законе. На вид ему можно было дать лет пятьдесят. Худощавый, с крючкообразным носом, внешностью он напоминал Бабу Ягу. Несмотря на свой возраст, Колючий был необычайно подвижен, превосходно бил чечеточку, великолепно пел блатные песни, с заводным азартом играл в карты. За свою жизнь он перепробовал все воровские специальности, но в последние годы остановился на взломе сейфов. Медвежатник[25] он был отменный. Недаром родился и жил в городе мастеров Туле. Но гастролировал по всему Союзу. За свои пять ходок Колючий отсидел в общей сложности пятнадцать лет. Привычка всегда давать собеседнику высказаться, спокойно разобраться в любой ситуации, неторопливо излагать свои мысли снискала Колючему уважение всех окружающих его воров. Он был справедлив в спорных ситуациях и непримирим к нарушителям воровского закона.

Полную противоположность Колючему представлял из себя Чума. В свои двадцать семь лет он был чрезвычайно суетлив. В спорах азарт преобладал над разумом. С запальчивостью отстаивая свою точку зрения, он редко обращал внимание на доводы оппонента. Чума был майданником[26]и обычно трудился на вокзалах и в поездах, хотя внешность его нисколько не предрасполагала к данной деятельности и немало осложняла ему работу по специальности. Как только круглолицый, небольшого росточка, непоседливый, с резкими, угловатыми движениями и бегающими глазками Чума появлялся на вокзале, пассажиры начинали поближе придвигать к себе свои чемоданы, судорожно хвататься за сумочки и всем своим видом демонстрировать полную готовность к отражению возможного посягательства на их вещи со стороны этого юркого человечка. Несмотря на это Чума был сметлив и удачлив. Поэтому эта ходка была у него первой.

- Тебе виднее, - повторил Колючий таким тоном, что всем стало ясно: Шрам больше не жилец.

Про бугановскую «дачу» слышали все, но достоверно про нее не было известно ничего. Обычно такой контингент, как наш, долго на одной зоне начальство старалось не держать. Слишком много хлопот. Тут и побеги, подкопы, отказы от работы, разборки и многое другое. Поэтому раскатывали урки по всему Советскому Союзу и, каждый раз приезжая на новое место, собирали сходку и рассказывали на ней о положении в тех местах, в которых успели побывать.

О жизни в различных лагерях было известно всем. Устьвымьлаг, Китойлаг, Каргопольлаг и множество других представляли собой отдельные управления, жизнь в которых зависела от расторопности и характера начальства. Управления в свою очередь делились на «головные», «командировки», «подкомандировки». Сеть лагерей покрывала весь Союз. Особенно густо было на Колыме, в Якутии, в Архангельской и Вологодской областях. Средняя Азия по количеству лагерей не отставала от северных регионов. Но единственное место, информация о котором была покрыта мраком, - бугановская «дача». Ни один человек не вернулся оттуда. Зловещие слухи ходили об этом учреждении. Предполагали, что это нечто вроде Освенцима.

Утром надзиратели вывели всех за вахту, где нас ожидал усиленный конвой. В карцере под нарами, с затянутой петлей на шее, осталось лежать бездыханное тело Шрама.

- Куда двигаем, начальник? - поинтересовался Чума.

- На Кудыкину гору, - с насмешкой огрызнулся начальник конвоя. - Встань в строй! - вдруг окрысился он на замешкавшегося Чуму.

Шли весь день. Под вечер остановились на заснеженном берегу какой-то речушки.

- Вот и пришли, - заулыбался начальник. - Здесь вам покажут, где раки зимуют. И Шрам вам отрыгнется, и все остальные.

Через небольшой мостик навстречу нам, не торопясь, вразвалку, шагали люди с автоматами в военных полушубках, но без погон. Жесткий взгляд исподлобья. Пружинистая походка.

- Привет, начальнички! - заулыбался Коля. И в тот же момент удар приклада автомата сбил его с ног.

- Весело стало? Сейчас рыдать будешь!

Мгновенный профессиональный прием - и Николай, сложившись пополам, неподвижно застыл на снегу.

- Поздравляю! - врастяжку манерно произнес один из вновь прибывших конвоиров. - Поздравляю с благополучным прибытием на «дачу». Поднимайте своего зубоскала - и вперед! И если кто-нибудь из вас откроет свой поганый рот, я всажу ему туда с десяток отличных свинцовых пилюль. Надеюсь, все понятно?

Да, нам стало все понятно. Такую изысканно-издевательскую речь, вместо топорных, коротких фраз мы на зонах еще не слышали. Этих шестерых не сравнить с теми увальнями-надзирателями, которые до сих пор нам встречались. Там жестокость проявлялась от скуки, для самоутверждения, по привычке. Порой она сменялась добродушием, участием, сочувствием. Надзиратели, конвоиры, начальство - все обладали различными чертами характера. Были злые и добрые, глупые и умные, скептики и доверчивые, жадные и щедрые, пессимисты и оптимисты. Здесь все шестеро были одинаковы, как роботы. Беспощадный стальной блеск глаз, уверенная настороженность, моментальная реакция и ничего человеческого.

Подняв Николая, в сопровождении нового конвоя мы побрели по тропинке, протоптанной в тайге. Наши бывшие конвоиры ушли в обратном направлении. По дороге несколько раз встречались пикеты, которые никого не охраняли. Но абсолютно очевидно было, что пришли они сюда не просто погулять в лесу. И на ловцов-охотников за побегушниками мало походили. Экипировка не та. Да и не ходили они по тайге, а чинно располагались по три-четыре человека возле небольших шалашей у костров, провожая нас настороженным взглядом, и лица у них были точно такие же, как у наших конвоиров. Очень странно!

Примерно через час ходьбы показались сторожевые вышки зоны. Все, как и везде. Только нас повели не на вахту, а в административный барак. Узкий коридор. Справа кабинеты и один кабинет в торце. На дверях таблички. Машинально читаем. На торцевой табличке - Начальник подразделения Буганов В. И. Так вот она, бугановская «дача»!

В кабинете за массивным столом сидел офицер в форме старшего лейтенанта внутренних войск.

- Привели? - поднявшись и выйдя из-за стола, спросил он у конвойных.

Полное молчание в ответ. Мы поставили Кольку на ноги и поддерживали его с двух сторон.

Теперь появилась возможность разглядеть легендарную личность, представшую перед нами. Владимир Ильич (!) был человеком среднего роста с покатыми плечами, лет пятидесяти пяти. Огромный живот. Круглое, испитое лицо. Мясистый, с ноздреватой кожей нос. Маленькие, злобные, с хитрецой глазки. Обвисшие щеки. Рот гузкой. Особенно привлекали взгляд его громадные, мощные кулаки, которыми заканчивались короткие руки.

- А с этим, что? - кивнул он на Кольку.

- Словоохотливый, - односложно ответил начальник конвоя.

- Ну, язычок мы быстро подрежем. Подучите его немного свободу любить, а потом в карцер. Хотя нет… Подождите. Тут ко мне с последнего призыва прислали. Будем проводить воспитательный процесс комплексно. Кузнецов! - крикнул он, приоткрыв дверь кабинета.

Из коридора вбежал молоденький солдатик лет двадцати.

- Слушаю, товарищ начальник!

- Кузнецов! - с пафосом начал воспитательную речь Владимир Ильич. - Заключенные, которые стоят перед тобой, отпетые головорезы. Закон слишком гуманен и не в состоянии повлиять на этих подонков. Расстрел отменен, а исправить их невозможно. Ну, дали им по двадцать лет, а у них и раньше было по двадцать. Им плевать. Они привыкли к зоне и прекрасно чувствуют себя здесь. Они даже смерти не боятся. Мы должны, мы просто обязаны создать им такие условия, чтобы те, кто останется в живых, падали в обморок от страха при одной мысли о возвращении сюда. Ты все понял?

- Так точно, товарищ начальник, - ответил солдатик.

- Тогда начнем практические занятия. Ну-ка вмажь как следует вот этому разговорчивому! - заулыбался Буганов.

Новоиспеченный надзиратель, переминаясь с ноги на ногу, испуганно хлопал глазами.

- В то время, когда весь наш народ грудью защищал свою Родину, эти мародеры грабили, убивали, насиловали наших жен, матерей, сестер! Бей, гад!

Солдат нерешительно сделал несколько шагов и, подойдя к еле стоящему на ногах Коле, слегка ударил его в левую скулу.

- Разве так бьют? - возмутился начальник. - Смотри, как надо!

И мощным ударом громадного кулака в подбородок он отправил в нокаут своего подчиненного. Перевернувшись через голову, солдатик врезался в стену.

В наших рядах произошло оживление. Конвой приподнял автоматы.

- Теперь, надеюсь, ты хорошо стал меня понимать? - потер Владимир Ильич правую руку. - Поднимайся! Повторим упражнение!

Ошарашенный солдат, сплюнув кровавый сгусток, с трудом поднялся на ноги, встал в позу и, размахнувшись, со всей силы ударил Колю в солнечное сплетение. Коля сложился пополам.

- Вот это уже лучше! А теперь говоруна посадишь в карцер. Выпиши постановление на двадцать суток. Остальных по одному отведешь в седьмую. Кликни там Макарова и Ганичева. Пускай этим тоже пропишут, для начала, усиленный паек. Но умеренно. Чтоб смогли завтра выйти на работу. И смотри у меня! Вздумаешь жаловаться - только себе самому. Почтового отделения здесь нет. Закон - тайга, хозяин - Буганов! - хохотнул он.

Сначала увели Колю. Остальных поставили в коридоре лицом к стене. Пришли два надзирателя. Открыли одну из дверей.

- Первый, заходи!

Первым в шеренге оказался Леха Нос. Лехе было лет тридцать. Имея два высших образования, он был знаменитым домушником. Правда, очень стесняясь своей наружности, он всеми силами старался не испугать случайно оказавшихся дома жильцов квартир, которые ему предстояло обчистить. А причины для испуга были весьма основательны. Голова, напоминающая тыкву, огромный горбатый нос, над которым навис узкий лобик. Вечно слезящиеся, выпученные, посаженные рядом друг с другом глаза с воспаленными красными веками без ресниц. Подернутая верхняя губа, из-под которой торчат два огромных, переплетенных между собой передних зуба, расплывшееся во всю левую щеку родимое пятно. Вместе с тем по характеру Нос был мягчайшим, робким, добрым и по-своему отзывчивым человеком. Ни его внешность, не нуждающаяся в особых приметах, ни характер не располагали к той деятельности, которой он занимался.

В результате всего этого с ним происходили различные казусы. Вся камера каталась со смеху, перечитывая по несколько раз его приговор, в котором описывались все нелепости, происходящие с его участием.

Как-то раз во время ночного проникновения в квартиру, вскрыв отмычками дверь, Нос снял калоши, дабы не испачкать пол, чисто вымытый хозяевами, и заглянул в комнату. К своему величайшему ужасу, он увидел, что мама с дочкой лет семнадцати мирно спят в своих постелях, хотя и должны были в это время находиться на даче.

Отступать было поздно, и он осторожно, чтобы не испугать, принялся будить обеих. Не испугаться, увидев его физиономию, было невозможно. Стесняясь, Леха объяснил, что он вор, что соберет немного вещей и удалится, не причинив никому вреда. Но женщины обомлели от ужаса. Тогда окончательно растерявшийся Нос, увидев в серванте вазочку с пирожными, схватил ее и принялся настойчиво угощать несчастных женщин, а они судорожно глотали их, думая, что имеют дело с маньяком. Венцом всего была просьба Носа продать ему какой-нибудь чемодан, чтобы уложить в него выбранные вещи (он никогда не забирал все самое ценное, а делился с хозяевами квартиры, даже если их не было дома).

- Да, берите, пожалуйста, так! - просила перепуганная мать.

- Да, да, берите! - вторила ей дочка.

- Нет, я не могу, - сопротивлялся Нос.

Отсчитав деньги, положив их на стол и попрощавшись с женщинами, Нос виновато удалился.

И это не было глумлением. Это была черта характера.

- Мы первый раз в жизни видим такого вежливого и обходительного бандита, - заявили на суде обе женщины…

- Первый, заходи!

За тонкой дощатой перегородкой нам было слышно, как моментально обработали Носа.

- Следующий!

Колючий, усмехнувшись и махнув нам рукой, исчез за дверью.

Обработка прошла необычайно быстро. Примерно по минуте на человека. Пятым пошел я. Сбив с ног и пнув несколько раз, меня вытолкали за дверь. Даже обидно за такое пренебрежение к моей персоне.

Бугановская «дача» резко отличалась от всех предыдущих зон, на которых мне пришлось побывать. Обычно в зоне имеется один или несколько бараков, в зависимости от профиля работ в данной местности и требуемой рабочей силы. Бараки либо целиком заставлены одинарными или двухярусными койками, либо поделены на комнаты и выглядят как общежитие. В зоне, как правило, есть столовая (она же часто используется под клуб), баня с парикмахером, библиотека, различные игры, музыкальные инструменты. Раз в десять дней меняется постельное и нательное белье, а верхняя одежда прожаривается для уничтожения насекомых в специально оборудованных печах. В некоторых местах бывает даже коммерческое питание, где за деньги можно получить пищу, резко отличающуюся от обычной «баланды»[27]. Разрешаются свидания с родственниками и получение посылок. Возможна постоянная переписка.

На «даче» ничего похожего не было. Она больше напоминала огромный карцер. Вместо комнат - камеры с толстенными металлическими дверями, решетками, «намордниками», волчками и кормушками. В каждой камере тридцать - сорок человек. От одной стены до другой тянутся сплошные деревянные нары, края которых защищены железными уголками. В углу ниша, в которой располагается туалет сельского вида на пять «очков», диаметром около пятнадцати сантиметров каждый. Амбразуры его тоже отделаны толстым железом. Человека внутрь затолкать невозможно, но и чтобы прицельно отправить туда определенную дозу пищевых отходов, нужна соответствующая сноровка. Рядом подвесной наливной рукомойник.

- Здорово, братки!

Публика, лежавшая на нарах, приподняла головы. Все молчали. Я принялся разглядывать, нет ли знакомых.

- Ха, Язва, а ты как здесь оказался? Тебя тоже окрестили? Не забыл, как меня в балан упаковывал?

- Тише! - прошипел Язва. - Убьют.

- Слушай, Язва! Я тебя не узнаю. Под мусорами, что ли, прогнулся? С каких пор стал смерти боятся? Или ты забыл уже, как в побегушке на пулеметы с ножами кидался? - возмутился я.

О Язве в Устьвымьлаге ходили легенды. После войны, во время массового побега в Коми АССР, толпы заключенных, перебив охрану, вышли в тайгу. Побег был организован бывшим летчиком, подполковником Васильевым, который во время войны, не дотянув до своих, посадил свой горящий самолет на вражескую территорию. Отстреливаясь до последнего патрона, он был ранен и в бессознательном состоянии попал в плен. Впоследствии ему удалось бежать. Добравшись до Родины, он получил двадцать пять лет "за измену Родине".

Начальство лагеря, в котором находился Васильев, любило заходить в зону с оружием. Этим обстоятельством и воспользовался бывший подполковник. Из числа заключенных он отобрал двенадцать бывших военнослужащих, в основном снайперов и одного ярого скандалиста из воров, которым оказался Язва. По намеченному плану Язва должен был вступить в яростные пререкания на бытовой почве с начальником лагеря, когда тот со своей кавалькадой появится в бараке. В самый разгар полемики, после того как возмущенная охрана примется пресекать дебош, с верхних нар на них посыплется публика, которая разоружит и свяжет охранников вместе с начальником лагеря. Оружие будет тут же роздано снайперам, которые моментально дислоцируются на огневых позициях, по двое у каждой из четырех вышек и четверо возле вахты. По команде Васильева одни внезапно и одновременно откроют огонь по солдатам на вышках, другие пойдут на штурм вахты. Все же остальные согласившиеся на участие в мятеже зеки должны по мере возможности шуметь, кричать, создавать иллюзию всеобщего восстания.

Первая часть запланированного была выполнена с блеском. Расстреляв вышкарей и вахтеров, нападающие штурмом овладели зданием дивизиона и, перебив полупьяных солдат, завладели солидным арсеналом оружия и приличным запасом продовольствия. Связь с центром была тут же уничтожена. Ворота лагеря открылись нараспашку. Все желающие были приглашены в этот необычный поход. В зоне остались только малосрочники. Освобождая по дороге другие лагеря и тем самым увеличивая свою численность, уничтожая охрану, колонна продвигалась на север. Язва активно участвовал во всех действиях подполковника, был его правой рукой и неофициальным заместителем. В планы Васильева входил выход к морю, захват парохода и эмиграция в Америку.

Но вторая часть плана начала давать сбои. Весь Воркутинский военный гарнизон был брошен на подавление восстания. Центр тоже среагировал мгновенно. В тундру, куда к этому времени добрались повстанцы, вышли танки. Самолеты с бреющего полета расстреливали разбегавшихся зеков. Большая часть участников побега была уничтожена. Остальные схвачены, осуждены на предельные сроки и водворены в места для них предназначенные. Язва проявил чудеса храбрости и фанатизма, чудом избежал смерти и с переломанными конечностями был переправлен в Москву, а после излечения и раскрутки снова на Север. Подполковник Васильев исчез бесследно. Его не нашли ни среди живых, ни среди мертвых.

- Давай канай[28] сюда, - примирительно прошептал Язва. - И не ори. Сам не хочешь жить, других не подставляй.

Он подвинулся на нарах, и я тут же разместился рядом.

Обычно, когда прибываешь в новую хату[29], перед глазами возникает одна и та же картина. Часть зеков, усиленно экономя свой жизненный потенциал, валяется на нарах, часть, предпочитающая активный образ жизни, прохаживается (если позволяет жизненное пространство), некоторые, окруженные болельщиками, отчаянно режутся в стос[30]. Есть шахматисты, доминисты. Кто-то висит на окне, пытаясь ухватить лишнюю дозу кислорода, а кто-то, воспользовавшись свободным местом у параши, выпускает из себя излишнюю жидкость.

Здесь лежали все.

- Сека, ты в курсе, куда попал?

- В курсе. На штрафняк. На бугановскую «дачу». Ну и что? - ответил я.

- А знаешь, что сюда гонят «отрицаловку»[31] со всего Союза?

- Ну?

- А отсюда-то не уходит никто! Чуешь? Да чего я тебе толкую? Сам все увидишь. Недолго ждать осталось. Курить, кстати, у тебя нету? - с надеждой посмотрел на меня Язва.

- Да есть чуток. Шрам подогнал, - достал я кисет.

- Так эта падла еще жива?

- Обижаешь!

Язва свернул и прикурил цигарку.

- Покурим!!! - раздалось со всех сторон.

- Закуривай, шпана! Все равно на всю жизнь не хватит. Нос, раскупоривай свой загашник! Видишь, у братвы уже уши посинели? Давай, давай, не трясись! - подтрунивал я над Лехой.

- Сека, а пшеничной, случайно, не завалялось? Может, «Север» или «Беломорчик» есть? Сам же тебе в торбу закладывал! - раскатал губы Язва.

- От той торбы ничего не осталось, - в сердцах оборвал я. - От Бизона - тоже. Ты чего, спал, что ли, на сходняке, когда я все рассказывал?

- Да что ты, Сека, я ведь уже не был на зоне, когда тебя пригнали! - укоризненно уставился на меня Язва. - Меня за Клячу быстро размотали. Я же один по делу пошел. Понимаешь, приходит новый этап с Пресни, человек пятьдесят. Среди них двое урок - Хорь и Васька Рыжий. Ну, Рыжего я еще по свободе знал. Увидели они Клячу на сходке. Спросили: а что у вас тут этот фраер делает? Кляча побелел. Хорь говорит: как же это получается? Ты в Китойлаге мусорам задницы лизал, комендантом зоны работал, а теперь за вора хиляешь? Ну и все. Исполнителем пошел я. Вот теперь загораю здесь вместе со своим четвертаком.

- Так тебе четвертак накинули? Пятерка же оставалась. Другого исполнителя не нашлось среди тяжеловесов?

- Да нет, Сека. Если б я не пошел, взяли бы человек пять - десять. Ну, как вас тогда…

В коридоре гулко раздались шаги. Загремел ключ в замке, и дверь в камеру со скрипом распахнулась. В помещение ввалились пять надзирателей.

- На проверку становись!

Все, до неприличного поспешно, вскочили с нар и моментально построились. Старший из надзирателей, по кличке Скот, принялся выкликать по списку, внимательно вглядываясь в каждого отзывавшегося. Закончив перекличку, он подошел к Носу.

- Откуда ты, урод?

- Полегче, начальник, ты тоже не красавец! - обиделся Леха.

- Обидчивый? Ну что ж, обижаться придется на самого себя. Забирайте его! - кивнул Скот своим коллегам. Носа выволокли в коридор. Дверь захлопнулась.

Вся камера напряженно прислушивалась к происходящему в коридоре. Вначале хряские звуки ударов, шум тела, рухнувшего на пол. Потом голос Скота:

- Рубашку сюда! Полегче, говоришь? Сейчас тебе так легко станет! На небо улетишь!

Началась какая-то возня. Из-за двери донесся протяжный, мучительный Лехин вопль и, как бы захлебнувшись, затих. Прошли томительные минуты ожидания. Беспомощность боролась с диким желанием помочь любым способом своему товарищу по несчастью. Ярость дошла до последнего предела. Неимоверным усилием воли я сдерживал себя, чтобы не бросится и не вышибить головой железную дверь камеры. Еще через несколько минут надзиратели вытряхнули из смирительной рубашки перед нами на пол неподвижное, неестественно скрюченное тело Лехи и, погромыхав замком снаружи, ушли.

Столпившись вокруг Лехи, потрясенные, мы вглядывались в его лицо. На наших глазах происходило чудо. Уродливая маска исчезала, уступая место привлекательному и симпатичному образу. Нет, общие черты не изменились. Но само выражение лица вызвало всеобщее изумление. На вечно виноватом, беспокойном, иногда лукавом лице Лехи сейчас была печать спокойной уверенности и умиротворения. Слегка приподнятые уголки его губ образовывали какие-то добрые морщинки, как будто бы ему снился очень хороший сон. А все его скрюченное, сломанное, измученное тело как бы говорило: ребята, все нормально, не жалейте меня, мне очень хорошо.

Ночью Леха, не приходя в сознание, тихо умер.

Когда утром первые лучи восходящего солнца пробились сквозь щели в «намордниках», большая часть обитателей нашей камеры уже бодрствовала. Несмотря на дикую усталость после рабочего дня, нервные перегрузки и постоянный, изматывающий голод, довольно неуютно было спать на подстеленной телогрейке с подушкой из ее же рукава, крепко зажатым с обеих сторон своими соседями по нарам. Причем только на боку. Да еще только на одном. До переворота. Переворачиваться на другой бок можно было только всем вместе. Один человек такой маневр совершить не мог, так как ноги, согнутые в коленках, были повернуты у всех в одну сторону и вставлены под коленки впереди лежащего соседа. Поэтому когда уже всем становилось невтерпеж, звучала команда какого-нибудь энтузиаста:

- Переворачиваемся!

Под утро самые нетерпеливые уже сидели на краешке нар и оттирали свои задубевшие части тела.

Колючий подобрался к нам с Язвой:

- Ну что, братва! Надо кликать мусоров. Пусть забирают Носа!

- Ты что, двиганутый? - протер глаза только что проснувшийся Язва. - Пайку получим на него, тогда и отдадим.

Кормили на Бугановке лихо. Четыреста пятьдесят граммов хлеба в день и через двое суток на третьи - горячее. В основном кислые щи с костями от рыбы. Зеки действительно были похожи на выходцев из Освенцима. В принципе это обычная норма питания для содержащихся в карцере. Но в карцер разрешалось сажать на срок не более двадцати суток. А здесь жили месяцами. Да еще работали. Неимоверно трудно было кусок хлеба, который выдавали утром в день горячей пищи, сохранить до вечера, чтобы употребить его вместе с супом. Немногим это удавалось.

- Сколько вас сегодня? - раздался голос из открывшейся кормушки.

- Тридцать три, начальник!

- Врете, гады! Ну ладно. Хватайте птюхи[32]!

Лехину пайку разделили поровну на пять человек. Мне не досталось. Чтобы очередь дошла до меня, необходимо было заполучить еще пять или шесть трупов.

Наскоро ополоснувшись из подвесного умывальника и смыв с себя остатки сна, мы, набросив телогрейки с шапками-ушанками, выстроились у открытой двери, где надзиратели аккуратно скрепляли нас наручниками попарно. Одного за левую руку, другого - за правую. Каждую пару по отдельности выводили из барака. Потом всех вместе подвели к вахте, возле которой стоял Буганов. На его кожаной портупее в деревянной кобуре висел маузер. Как все-таки любит местное начальство революционную атрибутику! Физиономия его расплылась от удовольствия, когда мы приблизились к воротам.

- Ну, что, жмурики? На работу собрались? Но как же так? Вам ведь не положено работать! Воровской закон нарушать вздумали? Как же после этого поедете на другие зоны? - издевался он.

Владимир Ильич не знал, что за несколько дней до нашего приезда воровская сходка камеры единогласно постановила: в связи с создавшимся положением, с целью сохранения жизни воров и воровского авторитета на данной зоне, в виде исключения, разрешить ворам в законе, находящимся на бугановской «даче», работать на общих основаниях. Вызвано это решение было инцидентом, происшедшим неделю назад, когда пьяный «хозяин» прямо у вахты расстрелял из своего маузера четырех урок, отказавшихся выходить на работу. Трупы сложили возле вахты как наглядное пособие для остальных.

- Пусть лежат, пока не сгниют! - деловито распорядился Буганов.

Буквально за полчаса наши товарищи превратились в ледяные сосульки. Сгниют они теперь только летом.

По обледеневшим жердочкам круглолежневой дороги мы, балансируя, чтобы не соскользнуть, шли на работу. Одни шли в затылок друг другу по одной жердочке, другие - по другой. Руки, скрепленные наручниками, приходилось держать на весу, так как расстояние между жердочками не позволяло приближаться друг к другу. Правда, наручники играли и положительную роль. В случае потери равновесия можно было тут же выправиться, слегка опираясь на наручник соседа, и избежать автоматной очереди, которая моментально выпускалась в строй при любом резком движении.

Свободные же руки использовались для борьбы с еще одним нашим оппонентом - морозом. Время от времени приходилось растирать побелевшие части лица, о чем мы при необходимости с удовольствием извещали друг друга шепотом. Несвоевременное растирание грозило владельцу физиономии остаться без определенного ее фрагмента. Наиболее часто страдал нос. Далее - щеки, губы, подбородок. В самую последнюю очередь обмораживался лоб. Очевидно, раскаленные от постоянно возникающих стрессовых ситуаций мозги нагревали его более интенсивно.

Ну вот наконец показалась делянка. Запуская в оцепление, конвоиры сняли с нас наручники и выдали пилы с топорами.

- Теперь не останавливайся, - прошептал мне в ухо Язва. - У них собаки натренированы - бросаются и начинают рвать на куски любого остановившегося отдохнуть. Все время двигайся.

- Понял. Других предупреди!

- Сека, на кой хрен им такой хилый лес? - поинтересовался Колючий. - Ведь не строевой. На болоте лучше и не вырастет! Только на дрова и сгодится!

- Для крематория, - зло съязвил я.

Мы принялись за работу. Она отличалась от лесоповала в других местах лишь тем, что надо было шевелиться без остановки. Не было также обеденного перерыва, как и самого обеда. Да еще мало прельщала возможность провалиться в незамерзающее кое-где под снегом и мхом болото и до конца рабочего дня пребывать в хрустящей, ледяной одежде. Кроме этого, когда изможденный, посеревший от голода, теряющий сознание зек падал на снег, моментально подскакивающие свирепые псы начинали рвать на нем одежду, ненароком прокусывая оставшиеся на костях хилые кусочки мышц.

Вечером снова наручники и - в обратный путь. Начальство не утруждало себя обыском после работы. Искать было нечего. Пилы и топоры сдавали еще в оцеплении. Ни одного вольного поселка поблизости не было. Три ограничительных полосы (вот что за кордоны находились в лесу) исключали любую возможность проникновения посторонних лиц к расположению «дачи».

Итак, потекла наша унылая жизнь, которую однообразной можно назвать лишь с большой натяжкой. С каждой вечерней проверки кого-нибудь выдергивали в коридор и возвращали либо уродом, либо трупом. Особенно усердствовали наши первые знакомые надзиратели Макаров и Ганичев. Любимым их развлечением была «дыба», сконструированная на вахте. Предварительно надев на подопытного самозажимающиеся наручники (руки назад), этими же наручниками его подвешивали на вбитый в стену огромный стальной крюк. После этого, поспорив на флакон «Тройного» одеколона, какая будет реакция, начинали бить испытуемого толстыми стволами (от круглолежневой дороги) по животу.

Реакция получалась различная. Первоначальное напряжение мышц сменялось расслабленностью, лопались сухожилия, руки выворачивались в плечевых суставах и тело повисало, вытянувшись во весь рост. Второй вариант - это когда внутренности вылезали через задний проход, наполняли собой брюки и человек принимал форму макаки с выпуклым задом. Катаясь со смеху, надзиратели воспринимали данный вариант как самый юморной. Третий вариант ничего, кроме скуки, у них не вызывал. Это когда зек просто умирал от болевого шока.

Несмотря на эти «спортивные» мероприятия, нас не становилось меньше. Время от времени в камеру добавляли человеческое сырье в виде нового пополнения. Этапы на «дачу» шли беспрерывно, но больше нас не становилось. О находящихся в соседних камерах ничего не было известно. Всемирно практикуемые методы межкамерной связи - перестукивание через стенку либо переговоры с помощью алюминиевой кружки - на «даче» не применялись, так как добровольцев, желающих покачаться на «дыбе», не находилось. Теперь стало понятно, почему цыкнул на меня Язва, когда я выразил сомнение в его смелости.

Ненависть, копившаяся в нас, бурлила и била через край. Каждый в душе мечтал встретиться когда-нибудь хотя бы с одним из палачей и отдать свою жизнь за возможность оторвать от его тела сколько-нибудь мяса, откусить кусачками и раздробить молотком кости, а с помощью отвертки вытащить его жилы и накрутить их на нее, пока не лопнут.

Немудрено, что когда надзиратели случайно или специально открыли двери сразу двух камер, раздался торжествующий рев объединившейся толпы. По обе стороны коридора расположены несколько камер. В одном его торце имеется входная дверь, в другом - зарешеченное окно. Открывшиеся двери противоположных камер перекрыли проход и отрезали надзирателей (заходя в помещение, они не брали с собой оружие) от тупикового торца коридора, в котором оказался сам Владимир Ильич Буганов. О такой редкой добыче не помышляли даже самые отъявленные фантазеры.

Толпа, сбивая друг друга, бросилась на начальника. Я думаю, что каждый из нас в этот момент всеобщего помешательства не в силах был сдержать дикое желание зубами рвать это мерзкое тело на части.

Секундная растерянность в глазах Буганова - и вдруг этот громадный мешок мяса с резвостью, присущей рыси, бешеным броском вылетает в окно и вместе с обломками рамы, с осколками стекол, с решеткой, выбитой заодно с кирпичами, вылетает по ту сторону барака на запретную зону. Тут же с двух противоположных вышек начинают строчить пулеметы, отсекая огнем своего начальника от рассвирепевшей толпы и не давая ей возможность выплеснуться через образовавшийся проем на запретную зону.

Поднявшись на ноги и не спеша отряхнув снег со своих галифе, Владимир Ильич деловито расстегнул ширинку, выволок оттуда все свое достоинство вместе с мошонкой и, подбрасывая на ладонях, начал дико хохотать.

- Ха-ха-ха! - закатывался он. - Буганова надумали взять! Вот вам! - потряхивал он содержимое своих рук и подпрыгивал от удовольствия, как маленькая девочка с прыгалкой.

Камере эта вылазка обошлась шестью жизнями наших товарищей, а также сломанными носами, выбитыми челюстями, синяками и ссадинами остальных.

Медленно и тягостно тянулись дни. Громадное облегчение почувствовали мы, когда наступило лето. Один из злейших наших врагов - мороз отступил. Зато появился другой - комары.

Мы шли на работу по круглолежневой дороге, по стволам молоденьких деревьев. Одни - по правой жердине, другие - по левой. Ступни скользили по влажной коре. Если бы не скрепленные наручниками кисти рук, все, наверное, давно посваливались бы в болото. В паре со мной шел Язва. Все тело было облеплено зудящими облаками комаров, нахально залезающими в нос, рот, глаза и уши. Шесть конвойных с автоматами и два собаковода с двумя злобными псами сопровождали нас.

Внезапно рассыпчатая автоматная очередь прошила тишину тайги. Что случилось? Расстреливают?

- Стой! - Двое конвойных рванулись к строю.

Колонна остановилась. Все закрутили головами. Позади нас с Язвой корчился в конвульсиях вор по кличке Резанный. Рядом стоял на коленях его напарник по наручникам, которого располосованный автоматной очередью Резанный, падая, стащил с деревянной дороги. Подскочивший первым конвоир отстегнул наручник. Второй конвоир своим кованным кирзовым сапогом встал на дергающееся лицо Резанного и с силой вдавил его в болото.

- Похлебай кашицы, гаденыш!

Из под сапога сквозь мох проступила вода, а в ней показались пузырьки воздуха - последние вздохи еще живого Резанного.

Все понятно. Кора молодого деревца под ногой Резанного слезла со ствола, и он соскользнул в болото. Конвой среагировал мгновенно.

- Чего рты разинули! Вперед! А его зверье похоронит! Ха! Ха! Ха!

Да… Теперь, впору пожалеть конвоиров. Резанному сейчас все равно, а они действительно страдают неизлечимым недугом. По окончании срока службы у Буганова остаток дней своих им наверняка придется провести среди самых тяжелых пациентов психиатрических больниц. Но пока они поубивают всех нас…

- Да не лес им нужен, а чтобы нас комары сожрали! - возмущался в оцеплении Витя, размазывая по лицу кашицу из назойливых насекомых, втайне завидуя Резанному, которого уже больше никто никогда не укусит.

На комаров, облепивших лица, шеи, руки и щиколотки, насаживались все новые и новые тучи их коллег, и под тяжестью своей массы ручьями сползали вниз…

День настанет, час пробьет,

Вновь разгневанный народ

Обретет внезапно силу

И в глубокую могилу

Палачей своих сметет.

РАСПЛАТА

Постепенно жизнь вошла в свое русло. Борьба с комарами завершилась нашей полной победой. Практика показала - когда сопротивление бесполезно, лучше его не оказывать. Если не махать руками и ногами, а спокойно терпеть притязания небольшого количества комаров, то постепенно это занятие им надоедает. Но не дай бог оказать противодействие! Слетается вся тайга. И тогда - караул! Все лето и часть осени мы кормили комаров.

Снова снег. Снова холод. Конца этому не видно. К бесконечным побоям мы давно уже привыкли. К постоянному голоду - тоже. Наше положение еще больше ухудшилось из-за значительного увеличения контингента нашей камеры за счет прибывающих вновь урок. Наверное, по Союзу начали глобальную чистку лагерей от паразитирующих элементов. Теперь кое-кому приходилось спать на полу. И тогда начальство, очевидно войдя в наше бедственное положение, решило уравновесить расход с доходом.

Как-то утром обитателей нашей камеры построили и заставили снять штаны.

- Что, опускать будете? - не удержался Витька, и тут же получил свою порцию шамбалух.

- Прививка, - объяснил нам пока еще не закончивший курсы воспитания молоденький надзиратель Кузнецов.

Результаты трогательной заботы о нашем здоровье мы узнали на следующий день. Почти у всех поднялась температура. Озноб сменялся жаром. Несмотря на полнейший вакуум в животах, они вздулись и вели себя очень некорректно.

- Тиф, - сказал Чума, ранее уже сталкивавшийся с этим недугом.

Утром на работу не вывели. Весь день мы просидели в камере.

Ночью я внезапно почувствовал холод. Поначалу спросонья не смог понять, в чем дело. Потом дошло. Лежавший позади меня Чума был холодный.

- Сколько вас сегодня? - открылась на следующее утро кормушка двери.

- Сорок пять, начальник!

- Врете, гады! Ну ладно, хватайте птюхи.

Чтобы получать лишний хлеб, трупы не отдавали до тех пор, пока они не начинали разлагаться. К этому времени накапливалось достаточное количество свежих. В конце месяца из невостребованного хлеба мы принялись сушить в запас сухари. Живых оставалось двенадцать человек. В том числе кроме меня Язва, Витя и Колючий. Очень странно, но мы даже не заболели. Больше на работу обитателей нашей камеры ни разу не выводили.

Наступил 1954 год. Однажды утром снаружи послышались какие-то непонятные звуки. На зоне шло непривычное оживление. Моментально приникнув к окну, через щели в «наморднике» мы увидели, как через вахту пробегают внутрь зоны незнакомые люди в военных полушубках. Один из них с погонами капитана, размахивая руками, отдает приказания, другие, гораздо старше по званию - майоры, подполковники и даже один полковник, бегом их выполняют. Двери камеры распахнулись. Перед нами стоял незнакомый майор.

- Товарищи! - резануло слух давно забытое слово. - Быстренько собирайтесь и выходите. Тех, кто не может ходить, выносите и аккуратно кладите на подстилки возле барака.

Мы не заставили себя долго ждать. Обитатели других камер уже были здесь. Всего народу человек семьдесят. Половина не может подняться. Это остатки от списочного состава в триста пятьдесят человек.

- Товарищи! - На этот раз обратился к нам шустрый капитан, явно не имеющий отношения к системе лагерей. - Мы представляем полномочную комиссию Президиума Верховного Совета СССР. Я являюсь председателем комиссии. Советскими органами государственной безопасности разоблачен опасный государственный преступник министр Внутренних дел СССР Лаврентий Павлович Берия. Этот негодяй готовил политический переворот. Рассчитывая на недовольство нашего народа, он всячески внедрял репрессивную политику в системе лагерей. У каждого из вас есть отцы, матери, братья и сестры. Преследуя вас, он сеял недоверие в душах ваших родных к справедливости советской власти, к нашему дорогому, безвременно ушедшему от нас товарищу Иосифу Виссарионовичу Сталину!

Лица лежащих, сидящих и стоящих зеков вытянулись от изумления.

- Как? Вы ничего не знаете о смерти вождя?

Недоуменный гул был ответом.

- Мерзавцы! - Возглас был явно обращен в сторону нашего начальства. А вот и оно, родненькое. Мимо нас провели на вахту в наручниках целый взвод наших надзирателей. С другой стороны в зону заходили новые люди в погонах.

- Ключи от карцера! - доносился требовательный голос из-за барака. В ответ робкое бормотание:

- Куда-то затерялись.

- Ломайте замок!

Лязг, скрип, и из-за барака появляется «мадонна с младенцем» на руках. Но нет, это не младенец! Это Николай, самый крупный из нас троих, проникших когда-то в женскую камеру. И женщина в форме младшего лейтенанта несет его на вытянутых руках?! Или, скорее всего, то, что от него осталось. С вытекшими глазами. Сколько же он умирал?

А вот и наш пузатый-ненаглядный подходит под конвоем.

- По представлению Президиума Верховного Совета СССР за издевательства над советскими, временно изолированными гражданами, за превышение власти, убийства, пытки, мародерство, вовлечение в преступную деятельность администрации исправительного учреждения Верховный Суд РСФСР заочно приговорил гражданина Буганова Владимира Ильича к смертной казни, расстрелу. Приговор обжалованию не подлежит и должен быть приведен в исполнение при первой возможности, - закончил свою речь капитан, достал из кобуры пистолет и дважды выстрелил Буганову в голову.

- Уберите!

Два офицера, ухватив труп под мышки, волоком потащили его на вахту.

- А теперь знакомьтесь! Вот ваш новый начальник из Москвы - майор Соколов Вячеслав Митрофанович.

- Ой, ребята! Какие же вы все худые! Вас, наверное, здесь плохо кормили? -тоненьким голоском протянул майор.

Воцарилась полная тишина. Зеки судорожно соображали, шутит майор или говорит всерьез. И когда по растерянному лицу столичного гостя стало ясно, что наивность его вплотную приблизилась к уровню идиотизма, гомерический хохот грохнул в нависшее тяжелыми тучами зимнее небо. Такого еще не слышала тайга вокруг бугановской «дачи». Некоторые урки повалились на землю и катались по ней, схватившись за животы, до полного изнеможения. Длительное время никто не мог остановиться. От истерического смеха слезы выступили на глазах.

А в зону все заходили и заходили люди. Несли матрацы, подушки, простыни, наволочки. Несли шашки, шахматы, домино. Тащили профессиональный кинопроектор и жестяные коробки с кинофильмами. В сторону кухни отправлялись мешки и коробки с продуктами. Порожняком люди шли обратно и снова несли, несли, несли…

Жизнь наша покатила, как в сказке. Ввели больничный режим. Кругом врачи. На работу - ни-ни. Завтраки, обеды и ужины - досыта. Застучал движок, вырабатывающий электроэнергию. Кино по вечерам - каждый день. Камеры все открыты. Обращение только на «вы»!

- Не желаете ли вы прогуляться?

Но публика у нас специфичная.

- Пошел на х… - И в надзирателя летит новенькая подушка.

Через неделю «дачу» стали расформировывать, отправляя ежедневно по нескольку человек на этап. Причем партнеров разрешалось отбирать себе добровольно. Мы поехали вчетвером: я, Язва, Витька и Колючий. Вечером, с нескрываемым удовольствием, мы ввалились в камеру пересыльной тюрьмы поселка Висляна, а через две недели торжественно въезжали на «воронке» в гостеприимно распахнутые ворота родной и горячо любимой московской «Пресни». И тут удача! Вместе попадаем в одну камеру.

- Привет, мужики! Воры есть?

- Есть, - раздается ленивый, полусонный голос из угла. Откуда прибыли, братишки?

- Оттуда, куда больше никто не попадет. С бугановской «дачи», - не без бахвальства небрежно кивнул в сторону Язва.

- Да ну? - Удивленная физиономия выглянула из темного угла. - Оттуда вроде никто еще не приходил. Слушок-то был, а нашего брата с тех мест встречать не приходилось.

- Ты лучше скажи, как тебя кличут? - вмешался Колючий.

- Кащеем. Слыхали?

- Слыхали, - ответил Колючий. - Ты с Лехой Носом по прошлой ходке в Норильске чалился[33]. Нет его больше. В рубашке сломали.

- А вы кто? - наконец поинтересовался Кащей.

Мы чинно представились. Кащей разложил на нарах расшитое цветами длинное полотенце. На нем появилась колбаса, сыр, шоколадные конфеты, сдобные булочки и прочая снедь - из арсенала передач и тюремных ларьков. По неписаному закону каждый зек, получив передачу, обязан половину отдать ворам. До нашего прихода в тридцатиместной камере отдыхали человек двадцать, а вор в законе был только один - Кащей. Поэтому он не забирал полагающуюся ему половину, а брал только то, что мог съесть.

- Мужичок! - подозвал Кащей одного из прогуливавшихся вдоль нар. - На-ка кружечку! Черпани уркам кипяточку в бачке. Видишь, доходяги какие?

- Да отожрались мы уже на Бугановке, - с полным ртом промычал Витя. - Новый хозяин перепугался, что при нем передохнем. Вот и загружал нас лучше, чем в цековском санатории.

Жизнь на пересылке не была чрезмерно тоскливой. В шесть часов утра -подъем. Далее всей камерой поход в туалет. Потом завтрак. После завтрака часовая прогулка в прогулочном дворике. Свободное время до обеда. Свободное время до ужина. В десять часов вечера - отбой. По вторникам - библиотека. По четвергам - баня с прожаркой одежды. По пятницам - свидания с родственниками. Один раз в десять дней ларек. Обыски в непредсказуемое время. Ну и конечно, долгожданные этапы на зоны.

Каждый раз, когда во внеурочное время открывалась кормушка и надзиратель, выкликнув чьи-то фамилии, предлагал собраться с вещами, остальные долговременные обитатели камеры с завистью поглядывали на счастливчиков. Ведь через некоторое время они смогут свободно разгуливать по зоне, по-человечески питаться в столовой, смотреть художественные фильмы, спать на нормальных постелях. Правда, мужикам придется еще и работать. Но это не хуже, чем с утра до вечера месяцами созерцать опостылевшие рожи своих сокамерников. А если еще повезет и удастся попасть в среднюю полосу России… Естественно, мы себя такой надеждой не тешили. С нашими судимостями, сроками и характеристиками место только на Крайнем Севере. Не возникали сомнения и в том, что я, Язва, Витя и Колючий поедем вместе.

В надеждах и ожиданиях закончилась зима. Весна постепенно переходила в лето. С каждым днем температура в камере повышалась и дышать становилось все труднее. Крохотная форточка совершенно не выполняла свои функции. Дым от махорочных самокруток рассеивался только ночью.

В один из жарких летних дней, когда раздетое до трусов и мокрое от пота население нашей камеры по очереди подтягивалось к форточке, чтобы глотнуть свежего воздуха, в открывшейся кормушке появилась физиономия дежурного по корпусу со списком. Кроме нас четверых в список был включен Кащей.

- Собраться с вещами!

К этому времени с помощью самодельных карт мы давно уже променяли свои лагерные шмотки на модную «вольную» одежду. Обзавелись также туалетными принадлежностями. Особую гордость вызывали перекинутые через шею и свисающие почти до колен длинные, расшитые различными узорами полотенца, которые дамы сердца несчастных узников собственноручно вышивали, поливая обильными слезами, чтобы потом передать в тюрьму.

Стояло лето 1954 года. Прошлогодняя амнистия прошла, не заметив нас. Да и не рассчитывали мы на нее вовсе. Ну какой идиот будет выпускать на свободу таких отъявленных негодяев? И срок убавлять тоже незачем.

В связи с отсутствием нар в переполненной этапной камере мы сидели на полу и каждый занимался своим делом. Витя деловито и с азартом поглощал конфеты, Язва самодельным пластырем латал полученные им на Бугановке пробоины, Колючий приматывал лоскутом тряпки колоду карт к ноге, пряча ее от шмона[34], я аккуратно укладывал содержимое своего мешка, а Кащей агрессивно посапывал во сне, всем своим видом демонстрируя полнейшее безразличие к происходящему.

Наконец, наша великолепная пятерка с двумя конвоирами проследовала к «воронку», который, натужно ревя, тронулся с места. Не прошло и получаса, как мы оказались перед товарным вагоном. Один из конвойных сдвинул в сторону дверь. Вагон был битком набит разношерстной публикой.

- Куда напихиваешь, начальник? Не видишь разве, и так как сельди в бочке. Давай их в другой вагон! - раздались недовольные голоса.

- В тесноте - не в обиде! Веселей будет! - радостно откликнулся принимающий офицер.

Общими усилиями конвоиры вместе с офицером, изо всех сил упираясь в спины, с немалым трудом запихали нас в вагон и задвинули дверь.

- С какой камеры, братки? Куда едем? Откуда прибыли? - посыпались со всех сторон вопросы.

Как жидкость, заливающая все углы, толпа постепенно растеклась по нарам, приспособив свои мешки вместо подушек под головы, а вместо скамеек - под задницы. Плотность, правда, осталась высокой, но существовать уже было можно. В дорогу выдали сухой паек - только селедку и хлеб. Но печалиться по этому поводу никто не стал, так как почти у всех было припасено для этого решающего момента подходящее питание.

Вечером всех сводили на оправку к ближайшей водокачке, засунули в дверь бидон с водой, и поздно ночью наш состав, состоящий из одних телячьих вагонов, не спеша, постукивая колесами на стыках рельсов, тронулся в путь…

За вагоном проходит вагон

С мертвым стуком по рельсовой стали.

Спецэтапом идет эшелон

Из столицы в таежные дали.

Из тюремного фольклора

ЭТАП

Я лежал на нарах. Размеренный перестук колес напоминал что-то очень далекое и страшное. Когда же я слышал этот вселяющий в меня ужас нарастающий гул приближающегося поезда? Напрягая память, я вдруг вспомнил сон, который приснился мне, двенадцатилетнему мальчишке, в начале мая 1945 года. К этому времени раненый отец вернулся с фронта, куда ушел добровольцем в 1941-м, а мать лежала в больнице с тяжелейшей формой рака на почве истощения. Через несколько дней будет праздник победы.

Мне приснилось, как будто мы с матерью, взявшись за руки, идем по шпалам вдоль железнодорожного полотна. Причем, рельсы проложены между двумя песчаными насыпными высокими откосами. Мы счастливы и веселы. Вдруг раздается резкий паровозный свисток. Я оборачиваюсь и вижу паровоз, который стремительно приближается к нам. Становится страшно. Откосы таковы, что забраться на них почти невозможно, а больше деваться некуда. Я дергаю мать за руку, и мы стремглав бросаемся вперед. Но паровоз стремительно догоняет. Остается только одно - карабкаться по откосам. Напрягая все силы и бешено работая ногами и одной рукой, я пытаюсь влезть на откос. Второй рукой тащу за собой мать. Но почва уходит из-под ног, песок осыпается вниз, вместе с песком на рельсы скатываемся и мы с матерью.

А паровоз уже рядом. Гудит, свистит, в диком темпе вращаются красные зловещие колеса. Еще несколько секунд - и все будет кончено. Последним, неимоверным усилием я делаю рывок вверх, и… Мать вырывается из моей руки и падает прямо под огромные колеса паровоза. Раздается хруст костей, треск разрываемого на части тела. Колеса наматывают на себя то, что осталось от моей мамы, и поезд удаляется.

Меня начинает колотить отчаянная дрожь, и я просыпаюсь в холодном поту. Надо мной стоит отец и трясет меня за плечо:

- Вставай, сынок, поедем в больницу. Мама умерла…

В морге нас с отцом радостно встретил толстый человек в белом, забрызганном кровью халате. Рукава халата были завернуты выше локтей. В руке толстяк держал громадный бутерброд с красной рыбой, от которого время от времени откусывал внушительные куски и с явным удовольствием, смачно чавкая, их прожевывал. Другой рукой он старательно выуживал изо рта косточки и щелчком отправлял их в разные концы помещения.

- Вы за трупом? - вежливо осведомился служитель морга.

- Я за покойной женой, - бледнея и непроизвольно сжимая кулаки, ответил отец.

В центре морга стоял залитый кровью деревянный стол с различными режущими и рубящими инструментами. Рядом с ним разместился объемистый бачок, в котором из кровяной слизи торчали фрагменты человеческих внутренностей вперемешку с кусками бинтов и ваты. Вдоль стен протянулись стеллажи, на которых штабелями были сложены обнаженные трупы. Скользя по сгусткам запекшейся крови, служитель, как на коньках, подкатил к стеллажам.

- Ну, выбирайте, которая ваша? - гостеприимным жестом повел толстяк рукой вдоль стеллажей, одновременно отправляя другой последний кусок бутерброда в свой отвратительный, с толстенными мокрыми губами, рот.

Только впоследствии я понял, почему отец не догадался оградить меня от столь ужасного зрелища. В тот момент он был полностью парализован возникшей ситуацией. И не потому, что увидел множество трупов. Ведь пройдя всю войну, он неоднократно был свидетелем взрывов, разметающих в разные стороны куски человеческих тел, ежедневно переживал гибель своих товарищей, множество раз принимал участие в траурных процедурах. Но с таким оголтелым цинизмом, мне кажется, он столкнулся впервые в жизни. Это и повергло его в сильнейший шок.

Среди лежащих на стеллажах трупов отец разыскал мать.

- Вот она, - еле сдерживая слезы, прошептал он.

В этот момент я вспомнил, как во время болезни матери отец почти сутками не выходил из больницы. Как постоянно доставал старые альбомы и показывал мне выцветшие фотокарточки: «Вот мы с мамой отдыхаем в Сочи, вот идем с базара с покупками, вот она играет в любительском спектакле, а вот это она совсем маленькая, со своими родителями собирает в лесу ягоды».

Подошедший служитель взял маму за руку и выдернул ее из общей кучи. Лежавшие сверху трупы с глухим стуком попадали на пол. Уложив свое хозяйство обратно на полку, он перенес маму на окровавленный стол и положил на спину… Зрелище было не для слабонервных. Начиная от шеи, мама была разрезана вдоль на две половины. Внутренности изъяты, и вместо них тело набито кусками одежды, ватой, марлей. Все это проглядывало сквозь широкие стежки суровых ниток, которыми через край небрежно был зашит этот ужасный шов.

Впоследствии мне приходилось часто вспоминать увиденное в тот страшный день. Служащий морга представлялся мне эдаким Дракулой, получающим необычайное удовольствие от общения со своей клиентурой. Но позже я начал понимать, что это является его обычной повседневной работой. Что, может быть, и поесть-то ему некогда, кроме как на своем рабочем месте. Что трудно быть ежедневно на протяжении многих лет предупредительным и мрачным, как того требуют обстоятельства.

Профессия человека накладывает определенный отпечаток на его поведение, привычки, общение. Безошибочно можно узнать военнослужащего по походке и выправке, врача - по непроизвольному, внимательному осмотру собеседника, с подсознательной целью выяснить недуги последнего, портного - по взгляду, оценивающему детали одежды, вора - по напряженному, настороженному состоянию души, каким бы благодушным он ни прикидывался. И, несмотря на то что в школах и институтах учат всех одинаково, каждый человек по неизведанным законам природы превращается в индивидуальную личность со своим особенным восприятием действительности и в значительной степени не понимает окружающих, воспринимающих жизнь не так, как он.

Если задать вопрос: «какая это стена?» - то разные люди ответят по-разному. Один скажет, что она вертикальная, другой - бетонная, третий - белая, четвертый - холодная, пятый - твердая, и так до бесконечности. Точка зрения! Как много значит в жизни это определение! Один, глядя в анфас на панель, утверждает, что она широкая. Другой, глядя в профиль, - что узкая. Если с противоположных сторон двое смотрят на одну цифру, то один уверен, что это 6, а другой - что 9. И могут спорить они между собой до хрипоты, до драки, но постичь истину можно только тогда, когда каждый взглянет на эту цифру со стороны оппонента. Очень жаль, что в жизни это происходит довольно редко.

Салют ПОБЕДЫ! Москва ликует! Столбы прожекторов веером танцуют по вечернему небу. Взлетают бесчисленные разноцветные гирлянды ракет. Вздрагивает мостовая от орудийных раскатов. Светло как днем. Восторженная музыка звучит повсюду…

А в маленькой комнатке нашей коммунальной квартиры на столе стоит гроб с моей мамой.

С этого момента мы остались вдвоем. Отец был инженером с дореволюционной закалкой. Имея два высших образования (Томский технологический институт и Льежский университет), он преподавал в Военно-воздушной инженерной академии имени Жуковского, свободно владел шестью иностранными языками и во что бы то ни стало мечтал сделать своего сына вундеркиндом. В детском саду меня учили английскому, отец - французскому, мама - немецкому. В пять лет я начал учиться игре на скрипке, к семи - прочитал полные собрания Жюля Верна и Дюма. Одновременно занимался в студии художественного воспитания детей при Театре юного зрителя. Из первого класса школы перешел сразу в третий.

Война перечеркнула все. В восемь лет я доподлинно узнал, что такое голод. Пока отец воевал на фронте, моя мама, работая в Наркомате мясной и молочной промышленности (!), а вечерами копая окопы и устанавливая противотанковые ежи под Москвой, не в состоянии была обеспечить пищей нашу маленькую семью. Все, что мы получали по карточкам на месяц, хватало лишь на декаду. Из получаемого в наркомате обеда она съедала только суп, а котлетку с гарниром, компот и кусочек хлеба в баночках несла домой для меня. Зимой, кроме электричества, отключили еще и отопление. Соседи притащили нам печку-«буржуйку». Металлическую трубу вывели в форточку. Эта печка периодически поглощала нашу мебель, книги отца и все остальное, что могло гореть. Правда, кроме дыма, толку от нее было мало, и вода, оставленная в стакане, за ночь превращалась в лед.

По утрам перед школой я ходил в булочную за хлебом. Запрятав хлебные карточки в носок, чтобы не отобрали, я нес драгоценный кусочек хлеба домой и изо всех сил пытался не смотреть на крохотный довесок, мучительно сглатывая постоянно появлявшуюся слюну. Дома мама разрезала хлеб пополам, и я моментально уничтожал свою половину. А вечером, убеждая, что она сыта, так как наелась на работе, заставляла меня съесть остальное.

Однажды к нам из оккупированного Гомеля приехала бабушка, мать моей мамы. Каким образом ей удалось вырваться от немцев - никто не знает. Она привезла с собой огромную плетеную корзину с висячим замком. Бабушка Роза родилась в 1867 году. Семья ее отца, польского шляхтича, проживала в своем поместье под городом Краковом. С раннего детства Роза своим взбалмошным характером причиняла немало неприятностей родителям. Когда Розе исполнилось пять лет, ее мама тяжело заболела туберкулезом. Домашний доктор приложил максимум усилий, чтобы отучить Розину маму от губившей ее пагубной привычки. С юношеских лет она курила. Но усилия врача не увенчались успехом. Бросить курить не удалось. Туберкулез принял необратимую форму. Началась чахотка. Наступил момент, когда доктор объявил Розиной маме, что если та выкурит еще хоть одну папиросу, то организм не выдержит. Она умрет. Мама закурила…

В семейном альбоме есть фотокарточка, на которой Розина мама лежит в постели мертвая с дымящейся папиросой в руке. Маленькой Розе объяснили, что душа ее мамы улетела на небо и теперь будет жить там. С этих пор девочка не переставая пристально следила за всем летающим миром, чтобы набраться опыта и научиться летать. Ей очень хотелось к своей маме. Она не уставала без конца гоняться за бабочками и, подражая им, взмахивала своими ручонками, пытаясь хоть немного оторваться от земли, нисколько не заботясь о том, что нарушает устоявшуюся семейную традицию - собираться к обеду всем вместе. Две гувернантки, сбиваясь с ног, гонялись за маленькой пани, уговаривая ее внять голосу разума и исполнить волю отца. Но все было бесполезно.

Однажды Роза забралась на высоченный дуб и заявила, что будет жить теперь рядом с гнездом птички, которая обязательно научит ее летать. Столпившимся возле дерева дворовым она заявила, что прыгнет вниз, если они предпримут попытку снять ее. Целый день челядь во главе с отцом уговаривала ее спуститься с дерева. Только нестерпимый голод заставил маленькую панночку согласиться на перемирие.

Закончилось детство и наступила юность. Хлопот у Розиного отца заметно поприбавилось. Теперь, начитавшись любовных романов, шестнадцатилетняя Розита слишком интенсивно мечтала о суженом. Бесконечный откровенный флирт со всеми без исключения гостями, посещавшими их усадьбу, доводил до бешенства ее отца. Осложнившиеся отношения в семье еще более накалили обстановку. В конце концов, Розита сбежала с гостившим в имении заезжим русским драгуном и поселилась с ним в Петербурге. Но жизнь их не сложилась. Перед самой свадьбой драгун был убит на дуэли отцом Розиты.

Пятнадцать лет в состоянии депрессии провела Розита в одиночестве, ведя затворнический образ жизни. Выписанный отцом из Гомеля известный врач Даевский все это время не отходил от своей пациентки, с превеликим трудом поддерживая угасающее здоровье. Наконец многолетние плоды его трудов дали результат. Розита поправилась и тут же влюбилась. Выйдя замуж за Бориса Даевского, она вместе с ним уехала к его престарелым родителям в Гомель. Там у них и родилась моя мама. Во время революции у них отобрали дом. Жить пришлось всей семьей вместе с родителями в крохотной комнатке коммунальной квартиры. Когда в 1941 году началась война, Борис работал в госпитале главным врачом. Немцы обнаружили в госпитале спрятанных советских раненых бойцов. Бориса повесили…

С приездом бабушки жить стало еще труднее. Мама получала по карточке для служащих пятьсот пятьдесят граммов хлеба. По моей детской давали четыреста пятьдесят, по бабушкиной иждивенческой - триста пятьдесят. Отец в это время был на фронте. Маминой зарплаты перестало хватать на выкуп продуктов по трем карточкам. Наши соседи выходили из положения, продавая имеющиеся в карточках талоны на водку. Мама, воспитанная в духе дворянской семьи, считала такой способ добычи денег неэтичным и сжигала водочные талоны в печке.

Я с самого раннего детства великолепно ориентировался в нашей комнате. С закрытыми глазами мог мгновенно найти любую вещь, которую часами разыскивал отец. Но что находится в бабушкиной корзине, я не знал. Жгучее любопытство распирало меня. Целый год пуская слюни, я крутился вокруг таинственной корзины. Целый год, показавшийся мне вечностью, я втайне мечтал заглянуть в этот сказочный ларец, нисколько не сомневаясь, что содержимое его повергнет меня в шок.

В конце концов, не выдержав соблазна, выбрав время, когда взрослые отсутствовали, я, вооружившись набором отверток и других инструментов, устроился на полу и принялся колдовать над бабушкиным замком. Несмотря на свои девять лет, я был довольно смышленым мальчишкой, и простенький замок быстро открылся.

Когда я откинул лежащее сверху белье, то остолбенел от неожиданности. Под старым тряпьем лежали ровными рядами аккуратно упакованные, перевязанные веревочками пачки денег. Банкноты были самые крупные - по сто, пятьдесят и тридцать рублей.

Ошарашенный невиданным богатством, я вспомнил, как утром мама, разрезав принесенный мной хлеб на три равные части, пересчитывала в своем кошельке последнюю мелочь. Ненависть к бабушке, внезапно вспыхнувшая во мне, моментально выветрила все морально-этические соображения. В то время я не мог понять психологию старого человека. Впоследствии я узнал, что бабушка, рискуя жизнью, под носом у немцев набивала свою корзину деньгами, изымаемыми у населения в обмен на немецкие марки и подлежащие уничтожению. Эти деньги она хранила на «черный день», хотя мне явно казалось, что этот день уже давно наступил.

Не долго думая, я распаковал одну пачку сторублевых купюр, отщипнул оттуда солидную часть, аккуратно завязал остальное и, засунув обратно в корзину, постарался разместить все так, как было уложено до моего вторжения. Почувствовав себя Рокфеллером, я тут же смотался из дому, чтобы осуществить спонтанно возникший план. В ближайшем магазине я купил кожаный кошелек и долго тер его камнями, дабы придать затасканный вид. Потом, вложив в него несколько купюр, чинно отправился домой. Мама с бабушкой были уже дома.

- Мам, - постарался я придать себе независимый вид. - Я кошелек нашел на улице. Прямо около подъезда валялся!

- Да что ты, сыночек? Давай посмотрим! Может, документы какие есть? Надо же найти человека, который его потерял!

«Как же, документы…» - усмехнулся я про себя.

- Нет документов, - огорченно произнесла мама. - Одни деньги. Надо срочно отнести его в стол находок.

- Надюша, ты с ума сошла! - грудью стала бабка на защиту кошелька. - Кто ж его найдет, хозяина-то? Возьмут себе - и все! А деньги и нам пригодятся!

- Ну что вы, мама? Разве можно?

В длительной перепалке верх одержала бабушка. Решено было часть денег оставить на отоваривание карточек, а на другую часть купить на рынке картошку. Этому решению я очень обрадовался, так как уже невмоготу стало есть горькие оладьи из картофельных очисток, которыми нас щедро одаривали соседи. Мать проворачивала эти отбросы через мясорубку, лепила оладьи, жарила на воде и добавляла к основному рациону это экзотическое блюдо. За картошкой торжественно отправили меня.

Нет, не смог я пройти мимо базарных торговок, предлагающих прохожим всякие вкусности, от которых голова моя пошла кругом. Слишком велико было искушение для организма, постоянно испытывающего сосущий голод. Денег у меня было много - полный карман, и я от души ими распорядился. После этого купил картошку и притащил домой. Вечером в нашей коммуналке состоялся великолепный праздник живота.

Набив брюхо до отказа, я вспомнил о своем дружке. С Морозом (в миру Женька Морозов), несмотря на то что он был старше меня на два года, мы учились вместе в четвертом классе. Меня, в виде исключения, приняли в школу семилетним, а в восемь я перескочил через класс. Мороз же шел в ногу с остальными учениками, несмотря на то что из класса в класс переходил с большим трудом. Я считал, что если мое материальное положение значительно улучшилось, то игнорировать интересы друга просто не имею права.

Женька родился в рабочей семье. Отец его трудился в типографии, а мать на швейной фабрике. С раннего детства Женька был жизнерадостным, веселым ребенком. Соседские ребятишки тянулись к нему из-за его общительности. Он без конца придумывал различные интересные игры. Правда, игры эти в большинстве своем имели силовой характер, и многие Женькины приятели частенько приходили домой с расквашенными носами. Родителям не очень нравились забавы их чад, а посему они не замедлили ввести запреты на дружбу с агрессивным соседом. Но, запретный плод сладок, и ребятишки привязывались к Морозу все больше и больше. Особенно привлекала его решительность. При всей своей доброжелательности он никогда не прощал обид. Причем расплату не откладывал на потом, а реагировал мгновенно.

Однажды один соседский мальчуган, девятилетний Юрка Верганцев, обозвал в разговоре довольно упитанного Мороза «жиртрестом-мясокомбинатом». Оскорбленный до глубины души, Мороз, несмотря на то что был младше Юрки на целый год, взял из стоящего рядом штабеля кирпич и со всей силы грохнул им по голове обидчика. Залившийся кровью Юрка рухнул на землю, а кирпич развалился пополам. Вызванные врачи «скорой помощи» констатировали сотрясение мозга и серьезную травму черепа. После этого случая многие родители стали встречать своих детей после уроков, чтобы обеспечить их безопасность при встрече с Морозом. Но в школе, вопреки запретам, всем все равно доводилось с ним общаться.

Надо отдать Женьке должное. Он никогда не затевал ссору первым. Правда, когда мы ходили драться двор на двор, он всегда находился в авангардных рядах. Кареглазый и курносый, он привлекал к себе внимание своей неистощимой любознательностью. Я был знаком с Морозом давно, так как жили мы по соседству. Но по-настоящему подружился с третьего класса, когда случайно оказался с ним за одной партой. В начале учебного года я пришел в класс и увидел Мороза, сидящего в одиночестве «на галерке». Родители упросили классного руководителя Агриппину Петровну не сажать их детей рядом с прославленным хулиганом. Я же, перейдя из первого класса в третий, не был близко знаком со своими будущими одноклассниками. Увидев свободное место рядом со своим единственным знакомым, я тут же устроился рядом. Учительница не стала перечить. С этого дня мы стали неразлучны. Ранее не особенно побаивающиеся меня школьники стали относиться ко мне с повышенным уважением. Ни у кого не возникало мысли обидеть меня, хотя я и сам не был подарком. С ровесниками разделывался в момент. Но зато частенько пасовал перед более старшими по возрасту. Теперь все изменилось. Я ходил гоголем, высоко подняв нос, а Мороз ревностно следил, чтобы никаких агрессивных поползновений в мой адрес не происходило. Моя мама еще не знала, с кем завел дружбу ее сынок…

На другой же день в школе я поделился с Морозом о столь удачной операции. Он тут же предложил мне отметить данное мероприятие всеобщим классным загулом. Купив в школьном буфете бублики с маком, предел мечтаний каждого ученика, мы принялись угощать ими весь класс. За этим благородным занятием и застала нас классный руководитель Агрипина Петровна.

- Что это значит? - поинтересовалась она, увидев жующую публику.

Я слово в слово повторил свою версию о найденном кошельке. Похоже, это удовлетворило ее, и урок начался.

После занятий Мороз с загадочным видом подошел ко мне:

- Сека, а не двигануть ли нам в цирк? Скажем дома, что со школой ходили!

В цирке, до войны, я был с отцом несколько раз. И после каждого представления меня приходилось вытаскивать оттуда за руку. Я буквально трясся от восторга, когда на моих глазах животные выделывали различные трюки. Предложение Мороза повергло меня в шок. Возможность вновь насладиться увлекательным зрелищем полностью затмило проблему предстоящего объяснения с мамой.

Какое невиданное счастье! Мы сидели в самом первом ряду и, пооткрывав рты, с упоением взирали на волшебство, происходившее на арене. В антракте Мороз повел меня в буфет. Выпили по бутылке ситро, заодно заглотнув по пять пирожков с мясом. Мороз купил коробку «Казбека».

- Будешь? - спросил он.

- Конечно! - ответил я.

Кашляя и задыхаясь, я мужественно выкурил всю папиросу.

- Ничего! - успокоил меня Мороз. - Это так только сначала. Потом привыкнешь!

Вечером я убеждал маму, что забыл ее предупредить о предстоящем походе всем классом в цирк, а утром вместе с Морозом мы, забежав на наш чердак и спрятав там свои портфельчики, отправились в Парк культуры имени Горького кататься на «чертовом колесе». Программа дня была расписана по часам. С утра - катание, потом - на дневной сеанс в цирк, вечером - наш любимый спектакль в Театре юного зрителя «Три мушкетера».

Помимо развлечений я прекрасно осознавал, что являюсь кормильцем семьи. А посему необходимо было каждый раз придумывать не вызывающие подозрений поводы для проведения благотворительных мероприятий. То меня попросили помочь разгрузить грузовик с картошкой и за работу насыпали целых десять килограммов. То я помог провести инвентаризацию в книжном магазине, перетаскивая с места на место книги, и получил за это определенную сумму. То в школе мне выдали премию за тушение зажигательных бомб во время воздушной тревоги. С изобретательностью у меня было все в порядке, и поэтому я никогда не повторялся. Покупая втридорога какую-нибудь вещь, которую можно было потом по дешевке продать и получить хоть какие-то деньги, я объяснял, что мне подарили, дали за работу, нашел на улице…

- Что ты все время находишь? - удивлялась мама. - Я ни разу ничего не нашла!

- Под ноги смотреть надо, а не в облаках витать! - поучал я.

В корзину к бабушке я нырял уже неоднократно. Как только заканчивалась предыдущая порция, выбирал момент одиночества и отважно пополнял худеющие карманы. Впоследствии мне наконец стало понятно, что карманы представляют собой довольно незначительную емкость, а посему я приобрел себе охотничий патронташ, который стал играть роль огромного кошелька и с которым я расставался только ночью, вешая его на гвоздь, вбитый в стену. Появление в квартире сей принадлежности объяснил тем, что играю в театральном спектакле роль охотника и данная вещь является казенным реквизитом. Никому в голову не приходило поинтересоваться содержимым этого патронташа.

С театром я действительно не расставался. Наша детская студия готовила спектакль о войне. Я играл роль одного из бравых красноармейцев. На репетициях нам выдавали деревянные муляжи винтовок, с которыми мы яростно бросались в бой. Один из нас, Коля Потапов, бутафорскую винтовку не брал. На репетиции он приносил свою - настоящую. Правда, духовую. Она стреляла маленькими вогнутыми свинцовыми пульками и была предметом черной зависти всех окружающих.

- Коля, продай мне свою винтовку! Много денег заплачу! - канючил я.

- Сколько? - вопрошающе уставился на меня Коля.

- Сколько хочешь!

- Надо у мамы спросить.

Вечером мы были у Колиной мамы.

- А деньги у тебя есть? - поинтересовалась она.

- Сколько угодно! - заважничал я, вываливая на стол содержимое моего патронташа.

- Ты понимаешь, - сказала Колина мама. - Ружье это - подарок отца. Поэтому, извини, продать мы его не можем.

- Не можете, и не надо! - разозлился я, запихивая деньги обратно в патронташ.

Настроение было испорчено вконец. А на другой вечер в нашей коммуналке трижды прозвенел звонок. Сердце у меня екнуло. Так могли звонить только к нам. Соседи на три звонка не откликались.

- Открой! - попросила мама.

В дверях стояла наша классная руководительница Агриппина Петровна.

- Сечкин! Откуда у тебя такие деньги? - прямо с порога вопросила она.

- Какие деньги? - возмущенно заорал я.

- А те, которые ты в патронташе носишь!

Мать рванулась к стене и, сорвав с гвоздя патронташ, высыпала на стол пачки купюр. Бабка прыгнула к своей корзине и, распахнув ее, упала в обморок. В корзине оказалось меньше трети ее бывшего содержимого. Снова три звонка в дверь. На пороге стоит мой дядя (брат отца, иногда заезжающий к нам в гости).

Немая сцена, как в «Ревизоре» Гоголя. Потом - разборка. Выяснилось, что в школе меня не видели уже целый месяц. Припомнили все мои находки и случайные заработки. Какая чудовищная ложь! И от кого? От талантливого пай-мальчика, который в девять лет пытается говорить на трех иностранных языках! Прочитавшего Жюля Верна и Дюма! Играющего на скрипке и посещающего студию художественного воспитания детей! Губки бантиком! Позор!!!

- Содрать с паршивца шкуру! - расстегивал ремень на брюках дядя. - Чтоб больше не повадно было!

- Ребенка нельзя бить! С ребенком надо добром! Ведь ты не будешь больше, Геночка? - грудью встала на мою защиту мама.

Бабка пришла в себя и, всхлипывая, пересчитывала оставшуюся наличность.

- Я вам все верну! Я все верну, мама! Вот только Моничка придет с фронта! Мы заработаем! Ну почему вы не сказали мне, что у вас такие деньги? Мы бы спрятали получше! Ведь какой соблазн для голодного малыша! - утирала льющиеся ручьями слезы моя мама. - Ты же не будешь больше? - с надеждой посматривала она на меня. - Ведь правда не будешь? Ну скажи, наконец!

- Не буду-у! - захныкал я, кивая головой.

- Ну что ты его жалеешь? - не мог успокоиться дядя. - Давай я проучу как следует.

- Не дам! Не дам мучить ребенка!

Агрипина Петровна ушла домой, взяв с моей матери слово, что завтра я появлюсь в школе. Дяде тоже наскучила эта трагикомедия, и он чинно удалился. Бабка, охая, лежала на диване. Мама, нагрев на «буржуйке» чугунный утюг и прогладив ледяную постель, уложила меня, заботливо подоткнув со всех сторон одеяло.

В эту ночь после всего пережитого я дал себе торжественное слово во что бы то ни стало стать хорошим мальчиком, но неистребимое зло на бабку не покидало мою душу. Мне было совершенно непонятно, как может человек голодать, как может допустить, чтобы голодала его родная дочь с ребенком, в то время, когда у него имеется колоссальная сумма денег? Ведь жить-то ей осталось всего лишь чуть-чуть! Ведь в гроб с собой не положит она свое богатство! Да на том свете оно и не нужно! Каким же монстром надо быть, чтобы допустить подобное!

Детский максимализм не давал мне покоя. Только через много, много лет я прочитал в газете про удивительную смерть одной одинокой старушки. Остаток своей жизни она собирала пустые бутылки. Жила впроголодь. Дома нищета. Когда работники ритуальной службы совместно с милицией пришли забирать ее тело в морг, то обнаружили, что матрас старушки неестественно тверд. Каково же было их удивление, когда оказалось, что эта старушка спит на матрасе, битком набитом деньгами.

Сколько разговоров было тогда на эту тему. Все разводили руками и ахали - вот ведь до чего доводит жадность! Гнусная старуха! Нет чтоб на старости лет с такими бабками оторвалась! Походила по кабакам! Пожила по-человечески! Но самое интересное, что люди разных возрастных категорий говорили с различной интонацией. Молодежь возмущенно, люди среднего возраста - сдержанно, и совсем уж примирительным тоном судачили об этом случае старики. Почему? Почему такая разница в восприятии одного и того же явления?

В детстве большинство девочек уверены, что скоро появится сказочный принц, подхватит их на руки и в любви и ласке понесет по жизни. Юноши предпочитают найти клад, сделать мировое открытие или совершить самый героический подвиг, а потом уже найти самую красивую на свете подругу и, купаясь в ее ласках, в свою очередь осыпать дорогими подарками и вообще шикарно жить. О смерти мало кто из них думает. Если и думает, то как Ромео и Джульетта - обнялись и мгновенно умерли.

Среднее поколение, набив себе синяков и шишек, более реально оценивает свои шансы в жизни. Остаются позади восторженные мечты. Появляется ощущение ответственности перед детьми. Жизнь уже не представляется радужной сказкой. Мысли о собственной смерти появляются в основном при потере родных и близких. Но своя кажется еще далекой и нереальной.

И наконец, старики. Или те, которые себя таковыми считают. Осознание реальности собственной смерти происходит у них более болезненно, так как последний миг неуклонно приближается. Часть пожилых людей, посвятивших себя религии, думают о смерти относительно легко, так как уверены, что это лишь переход в другое состояние, которое будет продолжаться вечно. Другая часть, воспитанная Советской властью в атеистическом духе, ожидает настоящего конца. Им гораздо труднее. Но и те и другие воспринимают смерть как нечто неизбежное, а потому остается лишь думать о качественной стороне.

Можно умереть мгновенно, а можно годами гнить заживо, влезая на стену от дикой непрекращающейся боли. И вот тут-то мнение едино. Но мнение - это одно, а действительность - совсем другое. Прокаженные, гниющие в лепрозориях, раковые больные в онкологических больницах, парализованные ннсультники, оправляющиеся под себя, впавшие в детство психические больные - вот что по настоящему страшно!

Не ругайте старушку, почившую на матрасе с деньгами. Думается, эти деньги она собирала и берегла не для того, чтобы съесть бутерброд с черной икрой или принять ванну из шампанского. Наверняка она думала, что если внезапно ослепнет, то может быть, этого матраса хватит, чтобы вставить новый хрусталик в глаз. Хотя бы в один! Чтобы можно было спуститься за хлебом. Чтобы, если разобьет паралич, то можно было бы нанять сиделку, которая покормит из ложечки, перевернет на другой бок от пролежней и по мере надобности подставит судно. А если нестерпимая боль начнет корежить сухонькое тельце, то, может быть, найдется человек, который за этот золотой матрас согласится прекратить нечеловеческие мучения. И от этой надежды на волшебный матрас старушка получала гораздо большее удовлетворение, нежели сегодняшний бизнесмен, приобретающий себе «Вольво».

Не ругайте старушку!…

Но это мысли настоящего. Тогда же я ненавидел свою скаредную и вредную бабку всеми фибрами своей души.

Утром я зашел за Морозом и объявил ему, что сегодня мы идем в школу. Услышав мой рассказ, Мороз весь потемнел от огорчения. Ведь так здорово все начиналось и так ужасно кончилось. Теперь мы вновь вынуждены влачить жалкое существование. И чем значительнее был контраст между жизнью, закончившейся вчера и начинающейся сегодня, тем горше и печальнее это было осознавать.

С этого дня мы стали заниматься тем, чем занимались все остальные мальчишки нашего класса. Ходили в школу, готовили уроки, во время воздушной тревоги стремглав бежали на чердак, чтобы, если повезет, хватать громадными щипцами сыпавшую во все стороны искрами зажигательную бомбу и засовывать ее в ящик с песком или с размаху швырять вниз на асфальт. Самое интересное - это во время бомбежки собирать осколки от зенитных снарядов, а также головки от снарядов неразорвавшихся. После этого устраивались обмены. Одна головка стоила три осколка. Иногда ходили драться «стенка на стенку» в соседний двор. Но все это было не то. Пожив заманчивой, самостоятельной жизнью, невозможно было довольствоваться обычными детскими шалостями. И я нисколько не удивился, когда Мороз заявил мне:

- Сека, а я знаю, где достать деньги!

- Где? - встрепенулся я.

- В нашем классе, в школьном шкафу я видел много-много новых тетрадок. А каждая на рынке стоит десять рублей. Вот и деньги!

- Мороз, ты гений!

Вечером, после ухода второй смены, школа опустела. Освещая себе путь спичками, мы с Морозом пробирались в свой класс. Небольшим ломиком сорвав со шкафа висячий замок, стали пачками стаскивать на первый этаж тетради. Работали до тех пор, пока шкаф не опустел. Входная дверь была заперта. Решено было вытаскивать тетради через окно. Возле школы мы разыскали двухколесную тележку, нагрузили ее нашей добычей, накрыли там же найденным брезентом и покатили переулками по направлению к своему дому. Подъехав, в несколько заходов перетаскали все тетради на чердак.

Утром, предварительно вывалив на чердаке из своих портфелей учебники и загрузив освободившееся место тетрадями, мы вместо школы подались на Палашевский рынок. Узнав, что в наличии имеется большая партия товара, радостные перекупщики пошли вместе с нами и, перегрузив все на брошенную вечером тележку, полностью рассчитались и уехали восвояси.

Снова началась разгульная жизнь. Школа была забыта. Финансовая независимость и моральная раскованность позволяли нам ощутить преимущество перед сверстниками. Мы научились разговаривать с ними свысока. При малейшем оскорблении бросались в драку. И вообще прослыли хулиганами. Постепенно детские шалости переросли в более сомнительные забавы.

Однажды Мороз принес запал от гранаты:

- Давай взорвем!

- Давай.

Мы пошли в Палашевский тупик. Там на въезде с улицы Горького стоял недостроенный многоэтажный дом. Поднявшись по деревянным трапам на четвертый этаж и внимательно оглядевшись по сторонам, мы довольно быстро сообразили, каким образом лучше и безопаснее осуществить задуманное. Канализационные отверстия в полу и потолке располагались одно над другим по всем этажам дома. Мороз положил на отверстие доску и поставил на него запал, приспособив сверху гвоздь, а я, забравшись на пятый этаж, через такое же отверстие начал бросать сверху кирпичи. Но это оказалось очень нудным занятием. Кирпич падал на запал, который отлетал в сторону. Мороз выходил из укрытия и вновь ставил его на доску. Процедура повторялась, но безрезультатно.

Наконец, терпение лопнуло и было решено запал разобрать. Мороз начал гвоздем выковыривать из него тол.

- Смотри, как будет гореть! - поджег он содержимое запала. - А вот это - взрыватель. Сейчас мы его взорвем!

И Мороз, сидя на корточках, принялся долбить по нему кирпичом. Я уселся напротив. Взрыватель постепенно сплющивался.

Вдруг из-под рук Мороза вырвался сноп огня. От грохота у меня чуть не лопнули барабанные перепонки. Меня отбросило в сторону, и, в ужасе закрыв глаза, я куда-то пополз на четвереньках. Руки провалились в пустоту. Открыв глаза, я увидел себя висящим над недостроенной шахтой лифта на высоте четвертого этажа. Отпрянув, огляделся по сторонам. В полуметре от эпицентра взрыва кирпичная стена была обожжена и покрыта черными узорами копоти. Рядом навзничь лежал Мороз. Открытые глаза его были неподвижны.

- Мороз, ты чего? - мгновенно подскочив, обеими руками затряс его я.

- Ничего, - спокойно ответил Мороз и сел.

- Пугаешь, гад?

- А что ты такой слабонервный? Ведь здорово жахнуло?

- Здорово! - согласился я.

- Сека, я видел тут рулоны толя, давай подожжем! Знаешь, как гореть будет? - заелозил Мороз.

- Дурак ты, Мороз! Кругом война, а ты пожарных вздумал отвлекать. Весь дом загорится. Пошли отсюда!

В то время мы не могли осознать, какой необычайно счастливой стороной повернулась к нам судьба. Ни оторванных рук, ни изуродованных лиц, ни психологического шока! Везет!

Через несколько дней деньги от продажи тетрадок закончились. Но привычка безоглядно их тратить осталась. Вновь возник вопрос. Что делать? Где взять деньги? После нашего налета на классный шкаф в школе установили постоянное ночное дежурство. Вторичная операция была исключена. Мороз изо всех сил напрягал свои мозги, но все его фантастические планы отвергались мной как несостоятельные.

Ограбление сберкассы нам явно не подходило. Ну кто испугается пацанов из четвертого класса, какими бы грозными они не казались? Да и с оружием у нас было не все ладно. Самодельные пистолеты с деревянной ручкой, патроном вместо ствола, бойком из гвоздя на резинке, стреляющие охотничьим жевелом, вряд ли могли испугать кого-нибудь, кроме птиц.

Можно было бы взять в плен какого-нибудь "фрица" и потребовать выкуп у его родственников-баронов. Но для этого необходимо как минимум находиться на фронте.

- Сека, ты знаешь сколько на рынке стоит учебник "Родная речь"?

- Откуда?

- Триста пятьдесят рублей!

- Ну и что? Ты хочешь продать свой?

- Да нет, я видел в библиотеке. Их там много, целая полка!

К вечеру мы чинно сидели в читальном зале детской библиотеки и, листая книжки, ожидали конца рабочего дня. На соседних стульях лежали наши портфели, в каждом из которых был спрятан мешок. Наконец библиотекарша засобиралась домой. Из посетителей в зале остались только мы с Морозом.

- Ребята, закругляйтесь! Библиотека закрывается! - объявила она и направилась в туалетную комнату. Лишь только за ней закрылась дверь, Мороз мгновенно перемахнул через прилавок. Деловито сопя, он передавал мне пачки книг, которые я тут же рассовывал по мешкам и портфелям. Вся операция заняла не более одной минуты. Выскочив на улицу, мы направились к рынку…

Однажды вечером, во время очередной воздушной тревоги, когда мама еще не пришла с работы, а бабушка, убедившись в невозможности вытащить меня из дому, стремглав унеслась в бомбоубежище, я приготовился лезть на крышу. Там обычно во время налетов собиралась вся беспризорная пацанва. Очень интересно было наблюдать за воздушным боем воочию. Повсюду, где еще было электричество, в окнах домов гас свет, и Москва погружалась в полную темноту. Светомаскировка - один из обязательных атрибутов самосохранения.

Потом вспыхивали прожектора и их пронзительные лучи начинали шарить по небу. Издалека возникал гул приближающихся немецких самолетов. Начинали грохотать зенитные орудия. Самолеты зависали над Москвой. Горохом сыпались зажигалки, с воем неслись к земле тяжелые фугасные бомбы. От раскатистых, громоподобных взрывов едва не лопались барабанные перепонки. Земля, задрожав, взмывала к облакам и осыпалась вниз вместе с обломками лопнувших, как грецкие орехи, зданий. Крики и плач неслись со всех сторон. Лучи прожекторов скрещивались, и в центре оказывался вражеский самолет. Десятки очередей трассирующих пуль летели в этом направлении. Из самолета вырывалось пламя, и в струе черного дыма он летел к земле, а прожектора провожали его до последнего момента. После того как огонь от упавшего самолета взмывал в небо, прожектора, оставив его в покое, вновь столбами поднимались вверх и принимались искать следующую жертву.

В тот момент, когда я напяливал на себя пальто, земля глухо дрогнула. В комнате вылетели все стекла вместе с рамами. Шкаф, стоящий у окна, поехал по комнате к двери. А я закувыркался по полу и в мгновение ока был прижат к стене. Придя немного в себя, подобрался к окну. С моего шестого этажа были хорошо видны окрестности соседних переулков. В лучах фар пожарных машин я увидел громадное облако пыли, медленно рассеивающееся над свежими развалинами моей родной школы. Ну как тут было не побежать к месту происшествия?

Жуткая картина предстала перед моими глазами. Бомба прошила четырехэтажное здание насквозь и рванула на первом этаже. Школа не разлетелась, а обрушилась и полностью завалила подвал, который одновременно являлся бомбоубежищем. Сквозь груды кирпича из подвала просачивалась и замерзала вода. Очевидно, пробило водопровод. Из-под обломков еле слышно раздавались мольбы о помощи. Спасти заваленных в бомбоубежище и затапливаемых водой несчастных было невозможно.

Трое суток по очереди, не прерывая работу ни на минуту, спасатели вместе с местными энтузиастами разбирали завалы, пытаясь добраться до уже давно затихнувших людей. На четвертый день в кузова подъезжавших грузовиков аккуратно укладывали раздувшиеся, мокрые, с посиневшими лицами трупы. Среди них половина детей. Подвал был затоплен до потолка.

Я представил себе, как постоянно прибывающая вода поднимает вверх отчаянно барахтающихся в ней людей… Как, поднявшись под потолок и упираясь в него лбами, они судорожно вдыхают последние крохи воздуха, все еще надеясь на чудо спасения… О чем они думают в последние секунды своей жизни, погибая такой страшной, мучительной смертью?

Учиться теперь было негде. Наше с Морозом положение легализовалось. Больше не нужно было по утрам на чердаке вываливать свои тетрадки и учебники в укромный уголок, а вечером забирать их обратно. Больше не нужно было имитировать приготовление домашних заданий, которые валившаяся с ног от усталости мама не в состоянии была проверить. Больше не нужно было проставлять в своих тетрадках удовлетворительные отметки, тщательно подделывая подписи преподавателей…

Эти воспоминания нахлынули на меня под мерный стук колес телячьего вагона, уносившего нас на восток…

- Сека, давай пожрем! - развязывая свой мешок, протискивался ко мне Кащей. - Язва! Цепляй сюда Колючего и Витю. Завтракать пора!

- А что? Уже утро? - спросил я.

- Какая разница, утро или вечер? - проворчал Кащей. - Кишка кишке романсы поет. Значит пора заправляться.

Я осмотрелся вокруг. Все пассажиры нашего вагона валялись вповалку на нарах и на полу. Зря с вечера нервничали. Лежачих мест хватило всем. В крохотные зарешеченные оконца пробивался утренний свет. Расположившись в уголке, мы принялись за трапезу.

- Витя, у тебя чего, кликухи нет? - поинтересовался Кащей, загружая свой жевательный агрегат огромным куском копченой колбасы.

- Так это и есть кликуха. А зовут меня Володькой.

- А фамилия твоя, как? - не отставал Кащей.

- Викторов. А что? Ты собрался протокол допроса заполнять?

- Да не! Просто интересно. Никогда такой кликухи не слышал.

- Ну вот и услышал. Полегчало? - Витя явно был не в духе.

Постепенно проснулись все обитатели нашего вагона. Загромыхала дверь.

- Подготовились на оправку! По четыре человека! Первая четверка - вперед!

Поезд стоял на запасном пути какой-то небольшой станции. Сквозь шеренгу солдат нас по очереди водили в станционный туалет. Толпы зевак собрались, чтобы поглазеть на арестантов. Конвой постоянно отгонял баб, изо всех сил пытавшихся сунуть кому-либо из зеков батон хлеба или жареную котлету. Один мужичок, будучи сильно навеселе, с початой бутылкой водки лез на конвой.

- Ну чего ты, начальник? Пускай братки рванут по глотку! Ну хочешь, сам хлебни тоже!

- Касатик, пропусти! Дай накормлю сердешных! - прорывалась бабулька с кастрюлей вареной картошки, посыпанной укропом.

Потрясающе, но факт. Люди, которые приносят к поездам на продажу приготовленную ими пищу, чтобы заработать немного денег, с радостью отдали бы ее нам при первой возможности. И их совершенно не волнует, какие преступления мы совершили. Участие, доброжелательность и жалость светились в их глазах. Разве после этого поднимется у кого-нибудь рука обокрасть вот эту старушку с картошкой?

Как иногда просто в житейской практике то, что в теории слывет невозможным. Никакими пытками Буганов со своими «опричниками» не смог положительно повлиять на психологию своих подопечных. А маленькая старушка с кастрюлькой в руках, оставив неизгладимое впечатление в памяти, сыграла в моей будущей жизни решающую роль. Я прекрасно понимал, что не все люди одинаковы. Есть старушки - есть бугановы. Но было ясно и другое - невозможно причинить вред десяти бугановым, не задев хотя бы одну такую старушку.

- А ну, разойдись! - нервничал солдат.

Облегченные, с полотенцами и мыльницами в руках, карабкались мы в свой вагон. Несколько человек не вернулись. Очевидно, по дороге из туалета их отправили на пересылку или в зону этого населенного пункта. В вагоне стало посвободнее.

- А что, братки, может, перекинемся в три листика? - предложил Язва.

Карты были самой неотъемлемой частью тюремного житейского быта. После каждого изъятия во время обысков их тут же изготавливали вновь.

- Годится! - весело откликнулся Колючий, всегда с готовностью поддерживающий развлекательные мероприятия. - Сдавай!

Мы с удовольствием резались в буру, пока не почувствовали мощный толчок по вагону спереди.

- Паровоз прицепили, - заметил Витя. - Господа, никто не обратил внимания, что за станция?

- Не-е, - протянул Язва. - кончай играть. Сейчас тронемся. Больно хорошо спится на ходу.

Через несколько минут состав дернулся и, медленно набирая скорость, покатил на восток. Значительная часть наших попутчиков с удовольствием растянулась на нарах. Я завалился тоже.

Никто не знал конечного пункта нашего маршрута. Никто не знал, сколько времени мы проведем в пути. Никто не думал о свободе в будущем - слишком велики были сроки. Но все без исключения вспоминали о свободе в прошлом. Кто-то вспоминал об оставленной на долгие годы и наверняка потерянной семье, кто-то - о любимой девушке, кто-то - о детях. И в мыслях этих преобладала горечь разлуки, утраты, тоски.

Брось ты, мама, обивать пороги,

Не давай смеяться над собой,

В наше время люди очень строги,

Ты не тронешь их своей слезой.

Из тюремного фольклора

НА КРАЮ

Наш состав снова стоял в каком-то тупике. За окошком было темно.

- Сека, ты что такой задумчивый? Бабу свою вспомнил? - теребил меня Кащей. - Давай собирайся, сказали, сейчас в баню поведут.

Смешной этот Кащей! Кличку ему подобрали классную. Посмотришь - действительно Кащей Бессмертный. Весь костлявый какой-то. Таинственный. Ничего о себе не рассказывает. А сам все хочет знать.

- Да нет у меня никакой бабы. Вспомнил, как пацаном развлекался. Шебутной был. Мать не могла справиться. Дружок у меня имелся - Мороз, вот и куролесили вдвоем. В четырнадцать лет в бессрочную колонию загремел.

- Где отбывал-то?

- Станция Анна. Слышал такую? В Воронежской области.

- Слышал, конечно! Сучья колония. Как же ты оттуда выбрался? В комсомол, случаем, не загоняли?

- Загоняли, да не загнали.

- А сколько чалился? - не отставал Кащей.

- Год. В сорок восьмом отец забрал на поруки.

- Везет же людям! - позавидовал Кащей. - А у меня ни матери, ни отца не было.

- Так от кого же ты родился? - съязвил я.

- Ну были, конечно. Только я их не помню, - сделал печальную рожу Кащей.

- Приготовится к бане! - забарабанил в дверь конвойный.

- Лафа[35]! - обрадовался Кащей. - Хватай полотенце! Эх, веничек бы, попариться!

Загромыхала и сдвинулась в сторону дверь.

- А ну, выходи по одному! - отступил от вагона начальник конвоя, дав нам возможность спрыгивать на землю. Публика, отсидевшая и отлежавшая все свои конечности, весело повалила из вагона.

- Стройся по четыре! Вперед!

Предвкушая удовольствие, мы почти рысью бежали к еле виднеющемуся в темноте зданию. Внутри баня была оборудована по последнему слову техники. Не хуже, чем в любой московской тюрьме. В предбаннике стояли наготове четыре металлические тележки с торчащими вверх двухметровыми штырями, унизанными крючками. На эти крючки мы тут же, вынув из карманов все содержимое, развесили свою одежду, и мужичонка с большой бородой закатил тележки в печь. Получив после бани свои горячие шмотки, мы могли не сомневаться в том, что ни одно назойливое насекомое, скрывающееся в складках нашей одежды, никого из нас больше не потревожит.

На входе в помывочное отделение стояла женщина и каждого проходящего мимо нее награждала тычком в интимное место палкой, замотанной паклей. Предварительно этот инструмент она обмакивала в ведро с каким то дезинфицирующим раствором, который, по ее разумению, должен был избавить посетителей от возможности появления другой разновидности насекомых. Кроме должности экзекутора, эта женщина выполняла роль раздатчицы хозяйственного мыла, выдавая проходящим по крохотному кусочку. После того как за последним визитером захлопнулась дверь и защелкнулся замок, из нескольких десятков леек душа, расположенных под потолком, стал пробиваться пар.

Когда одновременно из всех этих леек хлынула вода, раздался всеобщий рев. Вода была настолько горяча, что казалось, будто нас варят живьем. Но деваться было некуда. Никаких кранов для регулировки температуры воды не было в помине. Пространства, куда бы не доставали струи, не оказалось. А потому, закрыв лица руками и согнувшись в три погибели, мы рванули к запертой двери и изо всех сил забарабанили по ней руками и ногами.

- Начальник! Холодную воду включи! Сваришь всех!

- Ой, извините! Забыл! Сейчас включу!

Наконец температура воды стабилизировалась. Мы долго мылись, покряхтывая от удовольствия. С азартом скребли ногтями друг другу спины. Безуспешно пытались намыливать под непрекращающимися потоками воды свои стриженные головы.

Выпускали нас в другую, противоположную дверь. Заблаговременно доставленные сюда тележки с прожаренной одеждой уже стояли в углу. Насухо обтеревшись выданными простынями и набросив на себя горячие шмотки, мы весело шли к железнодорожному составу, ожидавшему нас на путях. Заодно рассмотрели поезд снаружи. Зековских телячьих вагонов с зарешеченными окошечками было теперь было всего пять. Один пассажирский прицепили, очевидно, для конвоя. Несколько открытых платформ с какими-то грузами, зачехленными брезентом. Остальные - железнодорожные цистерны.

Наверное, пассажиров других четырех вагонов успели помыть перед нами, так как, постояв довольно непродолжительное время, состав вновь тронулся в путь. Разгоряченное и умиротворенное тело желало покоя. Все тут же завалились на облюбованные места. Разговаривать не хотелось. И тут снова под ставший привычным стук колес поплыли воспоминания…

…Закончились деньги, вырученные от продажи учебников. Начавшиеся унылые будни создали предпосылку для энергичного движения мысли в мозговых извилинах Мороза. И он не подкачал. Эврика! Оказывается, так необходимые нам денежные знаки висят у нас над головой. Да, да! В прямом смысле. Стоит только протянуть руку! И обязаны мы этим, как вы думаете, кому? Совершенно верно! Основателю нашего социалистического государства - Владимиру Ильичу Ленину!

- Сека! - убеждал меня Мороз. - Каждая штука стоит на рынке пятнадцать рублей. За ночь можно накрутить целый мешок, а то и два. Представляешь? Да твоей бабке с ее корзиной тут делать нечего!

Даже обидно. Ну почему до всего додумываться удается только Морозу? Ведь так все просто! Ну конечно же. Лампочка Ильича!!!

- Так ведь ночью! Кто же нас отпустит? - слабо сопротивлялся я. - Что маме скажу?

- Я вот что придумал, - продолжал Мороз. - Пишем родителям записки, что решили начать самостоятельную жизнь. Устраиваемся, мол, на работу с общежитием. Ну а чтобы не искали, адрес сообщим потом. Я тут чердачок один облюбовал. Оборудуем для себя. Что, у нас рук нет?

Представив себе растерянное, залитое слезами лицо моей мамы, я сделал отчаянную попытку увильнуть от этого заманчивого проекта:

- Ничего у нас не выйдет. На чердаке холод, а на улице - зима. Как там спать будем? - продолжал я сопротивляться.

- Печку поставим, «буржуйку». На чердаке деревянных перегородок навалом.

До конца зимы топить хватит. А трубу в дымоход выведем. Чтобы не засветиться.

Я, конечно, знал, что множество чердаков и подвалов частенько использовались для проживания различными воровскими «малинами», но никак не предполагал испытать на себе все удовольствие такого существования. А Мороз продолжал расписывать необычайные прелести свободной жизни.

- Матери будешь помогать, - давил Мороз на слабую струнку, - деньги в конвертик и - в почтовый ящик! Да ей и легче будет без тебя. Одна бабка на шее останется.

- Только сначала жилье оборудуем, - начал сдаваться я, пытаясь оттянуть отчаянный шаг. - Это же днем можно делать. А когда все будет готово, тогда и уйдем.

- Решено! - обрадовался Мороз.

Не откладывая в долгий ящик, мы немедленно направились к облюбованному моим приятелем шестиэтажному дому старинной постройки, находившемуся в Трехпрудном переулке. Поднявшись по черному ходу на чердак, мы принялись внимательно исследовать помещение. Чердак имел две двери. Одна была входная с лестницы. Другая выходила на так называемый «фонарь» - застекленный потолок над подъездом для освещения в дневное время. С противоположной стороны «фонаря» тоже была дверь, которая выходила на чердак следующего подъезда.

Попробовав походить по рамам застекленного пространства, мы убедились, что при наличии определенной осторожности в случае опасности у нас будет возможность для внезапного исчезновения. Преследование исключалось полностью, так как вес взрослого человека «фонарь» наверняка не выдержит и осмелившемуся вступить на него придется лететь в лестничный пролет с шестого этажа прямо на кафельный пол.

В боковой части чердака имелось небольшое помещение, в котором располагался механизм лифта. От потолка этого помещения до крыши дома примерно полтора метра. Расстояние более чем достаточное, чтобы подобные нам шпингалеты могли стать там во весь рост. Это пространство и было решено использовать для нашей новой квартиры.

Притащив выброшенную кем-то старую ржавую кровать и прислонив ее к стене нашего жилища наподобие лестницы, мы получили возможность забираться к себе домой без особого труда. Далее, выломав доски из ближайшего деревянного забора и доставив их на чердак, соорудили из них стены. Получилась маленькая уютная комнатушка. Мороз приволок откуда-то печку «буржуйку» вместе с коленом трубы. С большим трудом, выбив несколько кирпичей из проходящей рядом трубы центрального отопления, мы получили великолепный дымоход.

После проведения сих предварительных работ решено было создать наиболее комфортные условия для проживания. Началось обустройство интерьера апартаментов. Будучи с раннего детства любознательным электриком, так как еще в годовалом возрасте сунул свои два пальца в штепсельную розетку (благо, тогда их изготавливали с открытыми контактами), и в полной мере получив представление о напряжении в сто двадцать семь вольт, я с помощью Мороза и принесенными им проводами с изоляционной лентой осуществил электрическую проводку в нашем помещении. Использование электросчетчика мы единодушно отклонили и прицепились к проводам, проходящим по чердаку напрямую.

На следующий же день первая вырванная в соседнем подъезде вместе с патроном «лампочка Ильича» загорелась у нас над головой. Установку выключателя мы посчитали излишней роскошью. Процесс включения и выключения выполняли простым поворотом источника света.

В связи с тем что необходимость прослушивания сводок с фронтов не вызывала никаких сомнений, была поставлена задача: во что бы то ни стало достать громкоговоритель. Радиопроводка для реализации этой идеи на чердаке имелась. Репродуктор найти не удалось, и нам пришлось довольствоваться парой наушников, выпрошенных у одного из бывших одноклассников. Пришлось мириться с относительно тихим звуком.

После этого началась загрузка помещения различными вещами бытовой направленности. Мы с Морозом тащили к себе все, что попадалось под руку. Развешанные для просушки на батареях черного хода матрасы, одеяла и подушки, перекочевали в нашу квартиру. Сменное постельное, чисто выстиранное белье мы позаимствовали с бельевых веревок балконов верхних этажей, используя для этой цели длинный металлический крючок. Странно, для чего женщины вывешивают белье на мороз?

В детской столовой наворовали много посуды. Готовить себе пищу мы, естественно, не собирались. Но наличие чашек, тарелок и прочих столовых атрибутов создавало иллюзию домашнего уюта и благосостояния. Не думая прерывать дальнейшее развитие своего интеллекта, часть книг из детской общественной библиотеки мы перебазировали в свою конуру. Очень много необходимых для существования вещей было найдено нами в развалинах разбомбленных домов. В частности, неизвестно как уцелевшая репродукция картины Шишкина "Три медведя".

Наступил день переезда. Утром, в последний раз сходив за хлебом и выложив на стол все три хлебные карточки, я уселся сочинять письмо маме. Бабушка со времени нашего конфликта не разговаривала со мной и не обращала на мои действия никакого внимания. Собрав в дорожную сумку необходимые вещички, я двинулся на встречу с Морозом.

В ту же ночь была совершена первая вылазка. Захватив с собой два предварительно подготовленных мешка из-под картошки, мы отправились по ночным переулкам. Самыми удобными оказались дома с лифтами. По металлическим фигурным дверям очень удобно было добираться до висящих над ними лампочек. С помощью Мороза я залезал наверх, выворачивал очередной источник света и засовывал себе за пазуху. И так по всем этажам. В самом лифте лампочку оставляли, чтобы не создавать чрезмерные неудобства жильцам. Совершив набег на один подъезд и вывалив добычу в оставленный на первом этаже мешок, направлялись в следующий.

Работа оказалась настолько увлекательной, что мы с большим сожалением прекратили ее, когда оба мешка наполнились доверху. Мешки были не столь тяжелые, сколь хрупкие. Подниматься с ними по черному ходу на шестой этаж было не очень удобно. Но и с этой задачей удалось справиться с блеском. Усталые и довольные, мы завалились на мягкие матрасы и мгновенно уснули.

На следующее утро мы были уже на рынке. Обступившие нас перекупщики наперебой предлагали свои услуги и долговременную связь. Товар забрали в момент.

- Вот видишь, - торжествующе произнес Мороз. - Теперь у нас стабильный заработок! И еще полезное дело делаем. Обеспечиваем порядок.

- Как? - опешил я.

- Ты что, не видел? Во время тревоги жильцы в своих квартирах свет тушат, а в подъездах - горит! Теперь не будет.

Возразить Морозу я не смог.

Началась новая, интересная жизнь. По ночам мы интенсивно работали, за три-четыре часа полностью набивая мешки. Потом спали вдоволь. Проснувшись, относили товар перекупщикам и до позднего вечера предавались увеселительным мероприятиям. На левой руке каждого из нас красовались настоящие часы, а карманы приятно оттягивали хромированные красавцы портсигары, наполненные папиросами. Изредка писали коротенькие письма домой, а иногда бросали в почтовый ящик конверты с деньгами, якобы заработанными на нашей тайной работе.

С удивлением мы убедились, что на месте вывернутых нами лампочек появляются новые. Но на этот раз закрытые металлическими сетками, прикрепленными к патронам. Это обстоятельство не охладило наш пыл, а только раззадорило еще больше. Теперь я вставал Морозу на плечи и вцеплялся в сетку. Мороз отходил в сторону, и после нескольких отчаянных рывков я вместе с сеткой, патроном, лампочкой и обрывком шнура летел на пол. Потом мы выворачивали из патрона предмет нашей охоты, а все ненужное выбрасывали на месте.

Со временем спектр развлечений значительно расширился. Особенно нам понравилось посещать Сандуновские бани, где в свое удовольствие можно было вдоволь поплескаться в бассейне. Неплохо было в Парке культуры имени Горького подойти к какой-нибудь девчонке, с грустной завистью взирающей на заманчивый аттракцион, и предложить ей задаром заветный билетик, насладившись благодарным и счастливым взглядом. На работу мы теперь выходили два-три раза в неделю. По мере необходимости. Когда заканчивались деньги.

Все прекратилось неожиданно. Однажды поздним вечером, когда мы с Морозом, плотно поужинав, лежали на матрасах, лузгали орехи и одновременно штудировали художественную литературу, со стороны черного хода послышались звуки шагов. Причем по лестнице поднимались явно несколько человек. Мгновенно был потушен свет. Мы притаились в темноте. Освещая дорогу электрическими фонарями, на чердак один за другим вошли пять милиционеров. Лучи света стали ползать по всем углам чердака и наконец сконцентрировались на стене нашей хибары. Милиционеры осторожно, с опаской подошли ближе, и один из них начал карабкаться по приставленной к стене кровати вверх.

Времени на раздумья не было. Как по команде, мы с Морозом рванулись навстречу и по очереди вылетели прямо на голову ошарашенного милиционера. Вскочив на ноги и не давая опомниться остальным, мы пулей бросились к заветной двери на «фонарь». Угрожающе затрещали рамы под нашими ногами. Часть стекол полетела вниз. Один из милиционеров, высунувшись из двери, стал пробовать ногой прочность деревянных перегородок и, очевидно, пришел к выводу, что продолжать погоню не стоит. Мы же, перебежав на другую сторону «фонаря», юркнули в противоположную дверь и, проскочив по чердаку следующего подъезда, сбежали вниз по лестнице черного хода и оказались на улице. Наши шапки и пальто остались наверху.

Просидев возле теплой батареи в подъезде соседнего дома до утра, мы решили наведаться в свое жилище. Картина, представшая перед нашими глазами, была ужасна. От комнатки не осталось и следа. Стены были выломаны, печка выдернута из дымохода и смята, все остальное было разорвано, разбито, разломано. Восстанавливать все заново не было смысла. Теперь в любую минуту сюда могли нагрянуть менты. Очевидно, жильцы верхних этажей слышали по ночам нашу возню и вызвали их. Оставалось только одно - возвратиться с повинной домой. Что мы и сделали…

Не жди меня, мама, хорошего сына!

Твой сын не такой, как был вчера.

Меня засосала опасная трясина,

И жизнь моя - вечная игра .

Из тюремного фольклора

ПУТЬ В ПРОПАСТЬ

Поезд продолжал катить на восток. Остались позади Челябинск, Омск, Новосибирск. Все наши продовольственные запасы давно уже закончились. Правда, теперь на больших станциях нас начали кормить горячими обедами. Темы разговоров постепенно иссякли. Бока болели от постоянного пребывания на жестких нарах. Размяться и походить было негде. Единственным развлечением были карты.

Особенно мне нравилась игра в терц. Игра, в которой значительная роль отводится стратегии. Элемент удачи тоже немаловажен, но не настолько. Главное все же - математический анализ и емкая память. Самым приятным соперником стал для меня Колючий. Обычно мы играли «без интереса», то есть без ставок, просто так.

Колючий был необычайно темпераментным игроком. В случае удачи он торжествующе орал изо всех сил, а когда не везло - бил по своей голове кулаками и изрыгал потоки отборной матерщины, кляня себя самыми сочными выражениями. Мне очень нравилось в сдержанной, спокойной, но иронической манере парировать его отчаянный экстаз.

- Терц! - злорадно выкрикивал Колючий, вынимая из коробки спичку, чтобы записать себе двадцать очков.

- Рост вашего терца? - спокойно спрашивал я.

- Дама, - настороженно отвечал Колючий.

- Не годится ваш терц. Запишу свой от короля.

- Пятьдесят! - повышал голос Колючий, чувствуя, что не успевает записать все имеющиеся у него очки до разбора колоды.

- Рост? - снова спрашивал я еще спокойнее.

- Король! - приподнимаясь, с надеждой ответствовал он.

- Не годится. Запишу свои пятьдесят от туза, - почти шепотом сообщал я.

Реакция Колючего не поддавалась описанию. Это нужно было видеть.

Витя, Кащей и Язва с увлечением резались в буру и очко. Остальные тоже баловались картишками. Наш вагон напоминал казино в Атлантик Сити. Но все- таки основную часть времени доводилось проводить в горизонтальном положении, что весьма пагубно отражалось на моих боках и спине, хотя неплохо вентилировало и освежало мозг. Поезд катил на восток, а картины детства проплывали перед глазами…

После возвращения домой мама, облив меня с ног до головы горькими слезами, вынула из ящика письменного стола сложенные треугольниками фронтовые письма отца. С надеждой поглядывая на меня, она читала вслух о том, как отец надеется на мое примерное поведение, как, сидя в окопах, мечтает о нашей встрече, как, бросаясь в атаку, шепчет наши имена, вселяя в себя уверенность, что сегодня непременно останется живым. В каждом письме - просьба поддержать маму, быть ее опорой и помощником…

Моя мама родилась в Гомеле в 1901 году. Ее родители имели собственный большой дом. Мама была первым ребенком у своих родителей, и поэтому ее назвали Надежда. Надежда на будущее. Надежда на большое дружное семейство. И действительно, после мамы на свет появилось еще четверо детей. Четверо мальчиков. Благополучие и достаток царили в семье. Отец моей мамы, будучи известным в городе врачом, получал весьма высокие гонорары и собирался дать своим детям приличное образование. Дети прилежно посещали гимназию и реальное училище. Гувернантки и гувернеры обучали их светским манерам, французскому языку, игре на фортепиано, бальным танцам.

Но, очевидно, злой рок завис над семьей моей мамы. Ее собственная судьба странно повторила судьбу ее матери. Та в шестнадцать лет покинула свое родительское гнездо. Наденьке также пришлось покинуть свой дом в шестнадцать. Виной тому стала внезапно грохнувшая революция. «Все сметено могучим ураганом!…» В огненном вихре Гражданской войны, будучи еще подростками, погибли все ее четыре брата. Озверелый «рабочий класс» вышвырнул семью уважаемого врача из отчего дома, напрочь позабыв, как тот ночами просиживал возле их же больных детей, отказываясь брать деньги за лечение у бедных. Поселившись в крохотной комнатке вместе со своими родителями, женой и дочкой, отец Нади устроился в местную больницу врачом-ординатором. В свои шестнадцать лет Надюша в полной мере познала нищенскую жизнь в уголке двенадцатиметровой комнаты.

Больница еле справлялась с колоссальным наплывом раненых, и доктор взял себе в помощницы свою, теперь уже единственную дочь. Так же как и ее мама, пятнадцать лет, все свои лучшие годы, провела она без любви и ласки, копаясь в кровавых бинтах, сутками утешая и обслуживая ненавистных, уничтоживших ее малолетних братьев комиссаров, вдыхая запах гнойных испарений, вытаскивая вонючие судна. И вот однажды весной 1932 года в больницу доставили сорокачетырехлетнего московского инженера, который, будучи в Гомеле в командировке, заболел тифом. И Надя, каким-то неуловимым чутьем ощутила, что от этого несчастного, распухшего, изуродованного болезнью человека исходит давно забытое благородство, чистота, порядочность, доброта. В полубессознательном состоянии он ухитрялся извиняться за доставленное беспокойство. Он ужасно стеснялся показаться медсестре обнаженным, в то время как другие это делали с циничным удовольствием. Лишь только у него появилась возможность подниматься с постели, он тут же, отпросившись на десять минут, сбегал за территорию больницы и возвратился с огромным букетом роз, который с благодарностью вручил зардевшейся Надежде. Звали его Соломон. Нежная любовь овладела их сердцами. После выздоровления Соломона они поженились и уехали в Москву.

- Моничка, милый, у нас скоро будет ребенок! - шептала на ухо своему мужу счастливая Надежда.

Шел 1933 год. Страшный голод навис над несчастной, разрушенной, избитой страной. В деревнях люди вымирали целыми семьями. В Москве было тоже голодно, но все-таки лучше, чем на периферии. Чтобы сносно существовать, Соломон работал в нескольких местах. В Военно-воздушной инженерной академии имени Жуковского он преподавал сопромат, по выходным в Политехническом музее читал лекции, а вечерами занимался репетиторством, помогая студентам овладеть иностранными языками. Надежда, не сумевшая из-за революции получить высшее образование, работала машинисткой в редакции газеты "Известия".

В солнечный апрельский день я появился на свет. Я был толстым, упрямым и капризным ребенком. Но мама не чаяла во мне души. Она носила меня с собой на работу, так как не с кем было оставить дома. Однажды, когда мама решила меня перепеленать на редакционном столе, вошел главный редактор.

- Ну-ка, Надюша, покажи своего первенца! - попросил он, беря меня на руки. - Смотри, какой бутуз! - изумился редактор.

В это время я еще не умел говорить и поэтому вместо ответа невозмутимо обдал элегантный костюм редактора известной специфической жидкостью, выказав этим самым полное пренебрежение к советской прессе. Мама не знала куда деваться от стыда.

Чтобы мама могла спокойно работать, отец нанял домработницу.

- У папы запнки пропали, - читала мне Мариша, в слове «запонки» делая ударение на букву «о».

- Не запнки, а зпонки, - поправлял я ее, ставя ударение на «а».

А мама приходила вечером с работы и не могла налюбоваться на меня…

Угрызения совести мучили меня нещадно. Как же я мог в это тяжелейшее время доставить ей столько страданий? Ведь отец на меня так надеется! Все кончено. Завтра хватаю учебники и - в школу. Правда, пропустил много. Но догонять мне не впервой. Вот только как об этом сказать Морозу? Это, пожалуй, самое трудное.

За время нашей самостоятельной жизни учащихся разрушенной школы распределили по другим. Мой класс целиком был переведен в школу, находящуюся в Палашевском переулке, в непосредственной близости от рынка, где мы с Морозом реализовывали свою добычу. Теперь каждый раз, когда мы возвращались из школы, этот рынок напоминал о прошлой беззаботной жизни, а периодически встречавшиеся знакомые перекупщики интересовались, не появился ли у нас какой-либо дефицитный товар.

Мужественное воздержание продолжалось недолго. Однажды после занятий Мороз подошел ко мне:

- Помнишь, Сека, когда мы на недостроенном доме запал взрывали?

- Что, еще один добыл?

- Да нет, я не к тому! - почему-то зашептал Мороз. - Помнишь, на этаже, где взрывали, деревянная дверь была?

- Ну, была, и что?

- А то, что на ней висел замок! - со значением заметил Мороз. - А раз замок, значит, за этой дверью что-то есть. Давай посмотрим! Наверняка, что-нибудь спрятано.

- Не-е, хватит нам приключений.

- Ну давай, Сека! Мы только посмотрим! - канючил Мороз.

Соблазн оказался слишком велик. Так как наши родители принялись дотошно контролировать время начала и окончания занятий в школе, мы бегом направились к недостроенному дому. Никаких признаков присутствия посторонних лиц в нем не было. По деревянным мосткам мы вбежали на четвертый этаж.

С прошлого посещения ничего не изменилось. Даже кирпич, которым Мороз тогда раздолбал взрыватель, лежал на том же месте. Слева от входа виднелась деревянная самодельная дверь с висячим замком, скрывающая небольшое помещение, очевидно будущую кухню. Рядом стоял деревянный щит, на котором были развешаны противопожарные принадлежности - кирки, топоры, щипцы.

Схватив кирку, Мороз поддел замок за дужку. Замок крякнул и развалился. Дверь открылась, и нашему взору предстала мастерская жестянщика. В углу лежали стопки листов оцинкованного железа, а на трехъярусных стеллажах, прибитых к стенам вдоль всей комнаты, стояли одетые друг на друга новенькие ведра. В торце расположился верстак, на котором были разложены различные инструменты.

- Вот это да! - взвизгнул от удовольствия Мороз. - Ты знаешь, сколько стоит каждое ведро на рынке?

- Откуда? - удивился я.

- Триста пятьдесят рублей!

- Ну, Мороз! Тебе не в школе надо учиться, а работать в Наркомате торговли. Ты же ходячая энциклопедия!

- А мы с матерью каждое воскресенье на рынке торчим. Она котлеты делает и продает, а я помогаю. Давай подумаем, куда их нам перетащить!

- Да ведь это кража! - возмутился я.

- А лампочки - не кража? А все, что мы натащили в свою хавиру[36] - не кража? А тетрадки в школе? А учебники в библиотеке?

Мороз полностью обезоружил меня своей железной логикой.

- Ну ладно, давай возьмем по ведру и отвалим, - согласился я.

- Понимаешь, здесь ничего оставлять нельзя. Вдруг завтра кто-то придет. Замка-то, нет! Кипиш[37] будет. Надо забирать все.

- Куда же мы это все денем? Да и таскать здесь надо неделю. Смотри, сколько их!

- Слушай, Сека! Около дома, ну, там, где штабеля кирпичей, есть какие-то катакомбы. Давай сначала туда!

Спорить с Морозом было бесполезно. Да мне и не очень хотелось. Поэтому, моментально позабыв о выделенном родителями регламенте, мы похватали в охапки по нескольку ведер и сбежали на первый этаж. Около дома действительно были выкопаны глубокие ямы, в которых, очевидно, добывали глину. Ходы, примерно полтора метра в диаметре, спускались вниз, а потом углублялись вбок. Место для тайника очень удобное, так как туда вряд ли кто полезет. Строительство дома заморожено, а посторонних на стройплощадке нет.

Сделав около полутора десятков ходок, мы полностью опорожнили мастерскую. Ведер оказалось сто двадцать штук. Раскрасневшиеся и довольные, уселись отдыхать.

- Ну вот, теперь по нескольку штук можно таскать на рынок. Давай сегодня возьмем по паре, и пока хватит, - тяжело дыша, еле выговорил Мороз. - А матери скажешь, что всем классом оказывали шефскую помощь строителям. Вот и задержались слегка.

- Мама моя поздно придет, а бабка ни с ней, ни со мной не разговаривает.

- Ну вот и прекрасно! А теперь пошли!

Прикрыв найденной поблизости ветошью аккуратно сложенные ведра и взяв с собой по паре, мы чинно направились к рынку. Заходить внутрь нам не пришлось. Прямо возле ворот все четыре ведра купил у нас обшарпанный бородатый мужик. Во многих московских домах не работал водопровод, и ведра считались большим дефицитом.

И вновь началась разгульная жизнь. Школу мы с Морозом продолжали посещать, но после уроков… У родителей шла голова кругом от наших бесчисленных репетиций, спектаклей, выступлений школьного хора, дополнительных занятий, походов по музеям и прочих мероприятий, взращенных нашей неуемной фантазией.

В один из выходных дней, когда Мороз вынужден был торговать со своей матерью котлетами, а моя мама дежурила в наркомате, я, ощупав свои карманы, убедился, что мои финансовые дела обстоят из рук вон плохо. Выход был только один. Наведаться к заветной яме и на рынок. Правда, я чувствовал себя немного не в своей тарелке, так как рядом не было Мороза. Но на нет и суда нет! Делать нечего, придется идти одному.

Надев теплое пальто и валенки (стояла зима 1943 года), я направился по переулкам к недостроенному дому. Пройдя в полукруглую подворотню, обогнул дом и остановился перед ямой в раздумье. Какое-то тревожное чувство не позволяло мне лезть в яму. Но, пересилив свою нерешительность, я забрался внутрь, достал одно ведро, завернул его в свое пальто и вышел во двор. Тишина и поблизости никого. Крадучись, я направился к подворотне.

Когда я был уже под сводами дома, с другой стороны в подворотню вошел мужчина. На всякий случай я взял правее. Поравнявшись со мной, мужчина неожиданно бросился в мою сторону и крепко схватил за руки. Ведро, выскользнув из пальто, упало и загромыхало по асфальту.

- Так вот кто у нас ведра крадет! - заорал мужчина и вцепился мне в ухо. - Показывай, мерзавец, куда спрятал остальные!

Ухо начало отрываться.

- Дяденька, я все отдам! - запищал я, судорожно соображая каким способом высвободить ухо. На школьном кроссе я всегда приходил к финишу одним из первых.

- Показывай, гад! - начал он заворачивать ухо сильнее.

Мне ничего не оставалось делать. Выход был только один, и я повел его к яме. Спустившись вниз, отбросив ветошь и увидев ведра, мужчина, не отпуская мое ухо, начал издавать нечленораздельные звуки, которые выражали высшую степень раздражения. Разводя в стороны руки, я попытался мимикой ему соболезновать. Однако реакция его была противоположной.

- Сейчас отведу тебя в милицию, щенок! Они тебе покажут, где раки зимуют!

Я был полностью согласен на милицию, лишь бы отпустили мое частично оторванное, занемевшее от боли ухо. Схватив мою руку и сжав ее до хруста в костях, мужчина потащил меня в девятое отделение милиции, что на Большой Бронной улице, не забыв при этом захватить с собой отобранное у меня ведро. В дежурной части он объяснил суть дела и сел писать какую-то бумагу. Меня же посадили за барьер, где уже находилось несколько человек. Пятеро из них заполнили собой деревянную скамейку, остальные расположились на полу.

- Пацан, за что загребли? - спросил меня парень лет двадцати.

- За кражу! - гордо поднял я нос.

- Свой человек! - удовлетворительно произнес он. - Ну-ка, мужичок, переместись-ка на пол, - предложил он соседу. - Уступи место пацану!

- Ты откуда? - поинтересовался парень.

- С Трехпрудного, - ответил я.

- Как кличут-то?

- Сека.

- А меня - Михай! Слыхал когда-нибудь?

- Нет, не слыхал.

- Ну ничего, услышишь. А кого еще знаешь с Трехпрудного из взрослых?

- Маму, бабушку…

- Ха-ха-ха! - закатился Михай. - Ну ты и юморист, Сека! С мамой и бабушкой по делу пойдешь? Да?

Я обиженно надул губы. И чего он ко мне привязался? У меня такие проблемы. Может, в тюрьму посадят. Мама этого не переживет. А этот дурацкий Михай - хохочет.

- Не бойся, Сека, никто тебя не посадит, - словно прочитав мои мысли, сказал Михай. - Сейчас позвонят твоему участковому, чтобы зашел к родителям и сообщил, что ты паришься здесь. Придут твои мама с бабушкой и заберут тебя домой. Вот и все твои приключения. Ты чего украл-то?

- Ведра.

- Ха-ха-ха! - снова чуть не лопнул со смеху Михай. - Зачем они тебе понадобились? По воду ходить? Так ты ведро с водой не поднимешь!

- Продавать.

- А ты шустрый малый, - заметил Михай. - Слушай, у меня к тебе дело. Я тут прочно устроился. Наверно, скоро повезут в Таганку. А тебя сегодня наверняка шуганут отсюда. Ты Оружейный переулок знаешь? В Каретном ряду!

- Знаю, конечно.

- Найдешь там дом сорок один. Рядом с кинотеатром «Экран жизни». Зайдешь во двор. Угловой подъезд. На втором этаже только одна квартира. Спросишь Леву. Кликуха - Пассажир. Скажешь - нашего приятеля Лося взяли мусора. Он колется. Пусть Пассажир сваливает, пока не поздно. Все понял?

- Все.

- Ну и отлично! Таганка, все ночи полные огня, Таганка, зачем сгубила ты меня! - с удовольствием затянул в полную силу легких Михай.

- Заткнись! - раздался сердитый оклик из дежурки.

Вечером за мной приехала мама. Меня привели в детскую комнату, и женщина-инспектор долго распекала маму за ее неумение воспитывать детей. Мама плакала и обещала, что этого больше никогда не будет. На прощание инспекторша сказала, что теперь я состою на учете в милиции и в случае еще одного привода запросто могу загреметь в детский приемник и в колонию. Но я уже понимал: мама ничего со мной поделать больше не сможет. Слишком глубоко въехал я в эту пропасть, и выбраться из нее мне вряд ли удастся.

На следующий день, выполняя поручение Михая, я познакомился с Левой Пассажиром. Несмотря на то что он был вдвое старше меня, мы быстро сошлись. Мне очень импонировала его решительность, мгновенная реакция на любую неожиданность, отношение ко мне как к равному.

С Пассажиром я познакомил и Мороза. Мы рассказали о своих дилетантских потугах в воровском промысле. Пассажир объяснил, что ему необходимо на время исчезнуть, но по возвращению он обязательно займется нашим воспитанием и сделает из нас настоящих профессионалов. Обменявшись координатами, мы расстались.

Около месяца мы с Морозом продолжали заниматься самодеятельными кражами. Неистощимый на выдумки, он беспрестанно изобретал различные варианты добычи денег. Первоначально мы приловчились обрабатывать книжные магазины. Не составляло никакого труда пролезть под прилавком и, крутясь почти под ногами у продавца, вытянуть ящик с книгами в торговый зал. Никто не обращал внимания на маленьких пацанов, производящих какую-то работу. В то время тысячи голодных мальцов старались хоть как-то заработать немного денег и повсюду взгляд натыкался на маленьких оборванцев, которые что-то разгружали, таскали, продавали.

Волоком вытащив ящик из дверей, мы тянули его в следующий книжный магазин, где успешно сдавали книги за деньги. Чтобы не делать порожняковых рейсов, там же прихватывали следующую порцию книг и сдавали ее в предыдущий магазин. Самым излюбленным местом была улица Сретенка, на которой книжные лавки попадались на каждом шагу.

Украсть кусок хлеба было почти невозможно, так как со всех сторон за каждым довеском следили десятки голодных, настороженных глаз из стоящей очереди, зато к интеллектуальной пище относились несколько расслабленно. Это обстоятельство вполне устраивало нас и долгое время позволяло безнаказанно, на виду у всех осуществлять свои коварные замыслы. Но такое беспечное отношение к своим новым обязанностям нас здорово подвело.

Через месяц мы с Морозом уже находились в знакомом мне помещении за деревянным барьером, а инспекторша детской комнаты заполняла соответствующие документы. Снова мама, на этот раз в паре с Морозовой, униженно стояла перед дежурным девятого отделения милиции. Снова вела меня за руку домой. Снова плакала и брала с меня слово, что я больше не буду всем этим заниматься. А я, каждый раз давая слово искренне полагал, что наверняка его сдержу. Но начинался новый день, и все повторялось вновь…

Прошел еще год, в течение которого я и Мороз неоднократно гостили в отделении. Нас уже знали там как облупленных. Да и мы могли чуть ли не каждого сотрудника назвать по имени-отчеству.

Убедившись, что наш самодеятельный промысел ни к чему хорошему не приводит, мы с Морозом решили обратиться к Леве Пассажиру за помощью. Предполагая, что получение какой-либо профессии посредством учебы в школе, а потом еще и в институте дело такого далекого будущего, которое неизвестно, придет ли когда-нибудь, решено было воспользоваться предложением Пассажира. У него можно было быстро получить конкретную квалификацию и моментально перейти к практике.

Несколько раз наведываясь в знакомую квартиру в Оружейном, наконец застали ее хозяина дома.

- Здорово, Пассажир! - обратился я к нему.

- А, это вы, пацаны! Ну как же вы меня прихватили? Я только на минуту заскочил за вещичками, - торопливо верещал Пассажир, собирая в рюкзак различные вещи. - Легавые на хвосте. Ну ладно. Я сейчас должен к одному братану заскочить. Ему как раз такие пацаны для работы нужны. Он вас и натаскает.

Выйдя из квартиры, мы засеменили за Левой, который быстро зашагал по направлению к Косому переулку. В небольшой комнатушке коммунальной квартиры старого деревянного домика на ободранном диване лежал худощавый мужчина. Вместо ног у него были культи. Одна нога была отрезана выше колена, другая - ниже. При виде нас физиономия его расплылась в дружелюбной улыбке, обнажив два ряда стальных зубов. Возле дивана стояли протезы, обутые в ботинки.

- Знакомьтесь! Это Пашка по кличке Маляр, знаменитый щипач. Ноги свои потерял во время героического прыжка с трамвая, отваливая от ментовской облавы, - представил своего приятеля Пассажир. - А это Сека и Мороз. Карабчат сами по себе. Нужен идейный вдохновитель и педагог! Берешься, Маляр?

- Натаскаем! Только я, Пассажир, квалификацию сменил. Углы теперь верчу[38]. Но, все равно, пацаны сгодятся, - свалился с дивана Маляр и подполз к шкафу. - Пока пусть смотаются в магазин, - сказал он, доставая из шкафа и протягивая нам талоны на водку и деньги. - Две бутылки и на остальное в коммерческом что-нибудь закусить. Надо же за знакомство! А я, пока сбегаете, Лолу кликну. Пусть горяченького приготовит!

Маляру на вид было лет сорок пять. Худощавый, аскетического телосложения, небольшого роста, он был необычайно подвижен. Впалые щеки, полный рот стальных зубов, мощные, постоянно двигающиеся желваки и жесткий взгляд выдавали в нем человека, прошедшего суровую школу жизни. Маляр был совершенно непредсказуем. Иногда он был деловит и расчетлив. Изредка на него нападала хандра, и тогда он становился задумчивым и печальным. Но чаще всего бесшабашное, удалое веселье фонтаном било из него. За столом Пашка всегда брал инициативу в свои руки. Более остроумного собеседника представить себе было трудно. А когда он напивался, то брал гитару и своим сиплым, но необычайно симпатичным голосом с жиганским надрывом пел блатные песни. Перебрав через край, он непременно начинал плясать. Да так, что легендарный летчик Маресьев, тоже потерявший две ноги и ухитрившийся управлять самолетом с помощью протезов, наверняка позавидовал бы ему. Только лишь одно увлечение Маляра никак не гармонировало с его образом жизни. Он страстно любил оперу и был завсегдатаем Большого театра.

Однажды во время антракта Пашка увидел в театральном буфете экзотическую пару. Пожилой генерал нежно оказывал знаки внимания своей спутнице - молоденькой красивой девушке с ярко выраженной испанской внешностью. Пораженный необычной красотой девушки, Маляр ринулся в атаку. Завязав разговор, он выяснил, что Лолита ребенком была вывезена в Советский Союз из Испании вместе с большой партией испанских детей. В Москве она вместе со своими земляками жила в общежитии, училась, посещала испанский клуб и стала довольно сносно говорить по-русски. Одинокий генерал, семья которого погибла в самом начале войны, познакомился с Лолитой на вечере в испанском клубе, где читал лекцию, и страстно влюбился в нее. Девушка ответила генералу взаимностью, поселилась в его квартире, и через неделю у них должна была состояться свадьба.

Неизвестно, чем сумел очаровать темпераментную испанку безногий, не отмеченный особым интеллектом, грубоватый, небрежно одетый инвалид. То ли своим диким норовом, то ли необузданным напором, то ли неукротимой страстью. А может быть, врожденное материнское чувство жалости к обделенному судьбой человеку сыграло роль первой искры в сердце Лолиты Родригес.

Оставив роскошную квартиру генерала в престижном доме на улице Горького, Лолита перебралась в крохотную, вечно грязную комнатушку деревянного домика в Косом переулке. С учебой и испанским клубом пришлось расстаться. Будучи вором в законе, Маляр не имел права жениться. Да и не нужно ему это было совсем. После медовой недели, проведенной в хмельном угаре, Пашка заметно охладел к своей возлюбленной. Да и она была в шоке от его неожиданных выходок. В связи со своей ночной работой Маляр обычно вставал поздно. Частенько к этому времени его комнатушка наполнялась заходившими на огонек друзьями. Любимой забавой Маляра было накрыть лежащую с ним Лолиту одеялом с головой и с грохотом выпускать газы из своего пропитанного водкой и чесноком желудка.

- Паса! Паса! - вырываясь, кричала из под одеяла задыхающаяся Лолита. - Мне дусно! Мне осень нехольёсо!

- Терпи, краля! - заливаясь хохотом и подмигивая друзьям, покрепче закутывал одеялом ее голову Маляр. - Бог терпел и нам велел!

Одно время Лолита устроилась работать страховым агентом. Теперь всех Пашиных друзей она постоянно уговаривала застраховать свою жизнь и имущество. Урки настороженно выслушивали ее, а потом принимались весело хохотать. Но некоторые, все-таки жалея Лолиту, шли ей навстречу и выкупали страховой полис, после чего тут же выкидывали его в помойное ведро. Постоянно выпивая со своим возлюбленным, Лолита быстро пристрастилась к водке и превратилась в опустившуюся, потрепанную алкоголичку. Тогда Маляр поселил ее в соседнюю комнату к дряхлому старику, за которым она должна была теперь ухаживать. Изредка он продолжал пользовался ее услугами, в том числе и сексуального плана, наливая ей рюмочку-другую водки…

Мы с Морозом шустро бросились выполнять столь ответственное поручение, и через пол часа две бутылки водки и нехитрая закуска уже стояли на столе.

- Ну рассаживайся, пацанва! - приглашал Маляр, придвигая к нам деревянные табуретки и расставляя на столе принесенные бутылки, огурцы, колбасу. - Сейчас отметим знакомство.

Протезы были уже надеты, и передвигался Маляр на них довольно шустро. Не заставляя себя долго уговаривать, мы с Морозом уселись за стол. Пассажир разлил водку по стаканам.

После нескольких глотков комната поплыла у меня перед глазами. Маляр открыл патефон, поставил пластинку, покрутил ручку, и пространство заполнилось чарующими звуками.

- «Утомленное солнце нежно с морем прощалось…» - изо всей силы орал Маляр под патефонное сопровождение.

- «В этот час ты призналась, что нет любви!» - вторил ему Пассажир. - Еще по чарке, братва!

Потом Маляр сменил иголку, вновь завел патефон и, поставив цыганочку, принялся отплясывать на своих протезах так, что весь деревянный домик заходил ходуном. Перепуганные соседи разбежались и попрятались по своим комнатам. Было совершенно очевидно, что это их четко отработанная и привычная реакция. Так как мы с Морозом были уже не в состоянии двигаться, за следующими бутылками в магазин направился Пассажир.

Наступило опухшее, ноющее, ослепшее, оглохшее утро. Мороз, свернувшись калачиком, валялся около открытой двери. Маляр, уткнувшись рожей в тарелку, спал на табуретке. Лева Пассажир отсутствовал. Я же, обложившись подушками, занимал самое фешенебельное место в комнате - диван. Отвратительная каша во рту требовала немедленной промывки. На столе оставался рассол от огурцов. Жадно припав к банке, я выхлебал все до дна.

- Ну что, пацаны, может, похмелимся слегка? - вынул физиономию из тарелки Маляр и взялся за бутылку. - Надо хмарь согнать.

Я изо всех сил отрицательно замотал головой. Проснувшийся Мороз тоже отказался.

- Как хотите! А я долбану стопарь для настроения. Лола! - заорал он. В дверь заглянула перепуганная испанка.

- Ну-ка сваргань пацанам яичницу! Скоро поедем на практику, а голодное брюхо к учению глухо! - загоготал Маляр. - Примешь стакашку?

- Налей глоток! - застеснялась Лолита.

Через несколько минут на столе появилась сковородка с шипящей яичницей. Пока мы с Морозом расправлялись с ней и другими остатками вчерашнего пиршества, Маляр снял протезы и озабоченно разглядывал свои культи.

- Натер вчера. Я, братцы, протезы разбиваю за два-три месяца. Люблю погудеть! - говорил он, смазывая воспаленные места какой-то мазью. - Предки-то у вас имеются?

- Да, - протянул Мороз. - Матери. А у него еще и бабка! - кивнул он в мою сторону.

- Годков-то по сколько вам?

- Мне двенадцать, а ему - десять, - ответил Мороз.

- В самый раз! - обрадовался Маляр. - А вот про родителей временно придется забыть. Разбогатеете, тогда вернетесь. Тут в соседнем доме подвальчик имеется. Урки там собираются. У них и поживете, потому как ко мне участковый, сука, стал наведываться. Деньги-то есть у вас? - поинтересовался он.

Мы смущенно промолчали.

- Держите! - протянул Морозу Маляр пачку новеньких красных тридцаток. - Идите погуляйте. Самодеятельностью не заниматься! В десять вечера ко мне. Поедем на стажировку.

Проболтавшись целый день по городу, к вечеру мы возвратились в Косой переулок. Сытно поужинав, все втроем отправились на Казанский вокзал.

- Значит, так, Сека, - поучал Маляр. - Входишь в вагон и не торопясь идешь в другой конец, в туалет. Не бойся. Ночью почти все спят. Проходишь по вагону и смотришь, не поворачивая головы, направо и налево внимательно. На рюкзаки и сумки не обращаешь внимания. Только на чемоданы. И чтобы хозяин был прилично одет. Выбираешь самый удачный вариант. Окружающие должны спать. Обязательно считаешь проходы между скамейками. Возвращаешься обратно в тамбур. Рассказываешь Морозу расположение клиента. Теперь пошел он, но быстрым шагом. Не останавливаясь, на ходу цепляет чемодан, топает дальше в тамбур и переходит в другой вагон. Не забудь закрыть за собой дверь ключом! - повернулся к Морозу Маляр и протянул ему кривую железяку.

- А если схватят? - с опаской взглянул на него Мороз.

- Волков бояться - в лес не ходить! Да и ничего вам, пацаны, не будет. Судить - еще рановато. В худшем варианте пару затрещин получите, и все. Слушай дальше! Открываешь первую дверь следующего вагона. Первую! Запомнил? С крыши будет висеть на веревке крючок. Вешаешь на него чемодан и возвращаешься к Секе. Все. На первой же остановке выходим. Я еду на крыше. Но больше одного чемодана не бери. И вторых заходов не делай.

С этой ночи у нас началась новая, энергичная, озорная жизнь. Маляр внушал нам мысли о том, что владельцы этих чемоданов - жулики, обкрадывающие простых тружеников, представляя нас этакими Робин Гудами, народными мстителями, помогающими бороться со спекулянтами и разной нечистью. И действительно, в красивых чемоданах, как правило, находились вещи, мало похожие на багаж обычного пассажира. В основном предметы, предназначавшиеся для продажи.

Постепенно круг наших взрослых знакомых расширялся. Жили мы теперь в подвале, в котором базировалась воровская «малина». По вечерам там собиралась веселая кампания. Пели блатные песни под гитару. Пили водку. Потом вповалку спали. Были там и щипачи, и домушники, и майданники… Туда притаскивали всю добычу, которой бескорыстно делились с теми, кто в этот день потерпел неудачу.

С нами обращались как с равными, и это необычайно льстило нашему самолюбию. Многие предлагали работать с ними. Для домушников мы были интересны тем, что при своих скромных габаритах без особого труда могли проникать в открытые форточки, впоследствии открывая им двери или окна. Щипачи предлагали потренировать нас в карманном промысле, так как, получив пропаль[39], мы, разбежавшись в разные стороны, могли мгновенно раствориться почти под ногами толпы. Но Маляр ревностно огораживал нас от притязаний остальных желающих. Нам он был очень симпатичен, так как при своем увечье оставался жизнерадостным, общительным и остроумным собеседником. А уж насчет шустрости и говорить не приходится. На своих протезах с ловкостью обезьяны он буквально взлетал на крышу вагона и спрыгивал с нее так, как не смог бы этого сделать абсолютно полноценный человек.

Шла война. Сводки с фронтов с каждым днем были все радостнее. Мы с Морозом в свободное от «работы» время развлекались, как могли. Правда, основательно волновали мысли о маме. Как она, бедная, переживает! Но мир приключений настолько затянул меня, что вырваться из него не было сил.

Постепенно взрослея, мы начали осознавать всю тяжесть груза, который принесла с собой война. Немалую роль в этом сыграли художественные фильмы. Посещение кинотеатров играло главенствующую роль в нашем досуге. В начале войны - бомбежки, трупы, голод, всеобщее горе казалось естественными и неизбежными. В этом даже был какой-то элемент увлекательной игры.

Теперь же все выглядело иначе. Сравнивая свою коротенькую довоенную жизнь с сегодняшней, мы убедились, что взрослые люди абсолютно четко знают, за что именно они, обвязавшись гранатами, бросаются под вражеские танки, за что с криками "За Родину!" закрывают своим телом амбразуру пулемета, за что направляют свой горящий самолет на немецкую колонну.

Решение зрело медленно, но неуклонно.

- А что, Сека! Не податься ли нам на фронт? Мужики-то все уже там! Кроме безногого Маляра. Покажем фрицам, где раки зимуют!

- Кто же нас возьмет? Мне одиннадцать, тебе тринадцать! - огорчился я.

- Мы и спрашивать ни у кого не будем. Приедем - и все, - парировал Мороз. - Там им уже ничего не останется, кроме как сделать из нас сынов полка! А нет, так в партизаны уйдем.

- А куда поедем?

- Ну ясно куда! Самое сложное - Белорусское направление. С Белорусского вокзала и поедем. Сколько поезд пройдет. Дальше пешком. Вон товарняки с танками все время прут на запад. Только вот оружием надо подразжиться.

Вопрос был решен. Все последующие дни прошли в тщательной подготовке к защите Родины. На выставке трофейного вооружения из под стеклянной витрины мы позаимствовали два парабеллума. Правда, не было патронов. Это обстоятельство нисколько не обескураживало, так как не было сомнений, что в первой же вылазке, захватив в плен двух Фрицев или Гансов, мы полностью компенсируем это недоразумение. Тем более уже имеющееся у нас оружие, изготовленное кустарным методом из куска дерева, охотничьей гильзы, гвоздя и резинки, действовало нисколько не хуже прославленного немецкого пистолета. Вылетающий оттуда в результате выстрела капсюль при желании вполне мог выбить глаз противнику либо как минимум устроить ему знатный кровоподтек на лбу.

В другом зале нам удалось похитить два великолепных плоских немецких штыка. Еще день был потрачен для отоваривания продовольствием. Набив полные рюкзаки банками свиной тушенки, концентратами гречневой, рисовой и гороховой каш, а также другими различными дефицитными продуктами, реквизируемыми у зазевавшихся торговок с рынка, мы почувствовали себя полностью готовыми к боевым действиям. Отдельно набрали махорки, чтобы угощать солдат (во всех фильмах солдаты курили только самокрутки). Для себя, конечно, запаслись папиросами. Все это стаскивалось в известный только нам двоим тайник. Ситуация подстегнула нас к действию.

Однажды ночью я, Мороз и Маляр, сидя на крыше вагона, возвращались в Москву с удачного промысла. Три чемодана, временно привязанные к вентиляционным отдушинам, слегка вздрагивали в такт движению поезда. Стояла ясная зимняя ночь. Небо было трогательно спокойным. Со всех сторон ласково мерцали звезды. Впереди состава бежал паровозик, время от времени издававший протяжные гудки, а из его трубы в ночное небо струились снопики искр. Настроение было превосходное.

- «…Темная ночь, только пули свистят по степи, только ветер гудит в проводах, тускло звезды мерцают…» - мечтательно пел Мороз песню из недавно вышедшего на экраны фильма «Два бойца».

А поезд, постукивая колесами, мчался в загадочную даль, длинной змеей извиваясь на поворотах железнодорожного полотна, и белый дым из трубы то взмывал вверх, то начинал стелиться над крышей, напоминая прижатые уши скаковой лошади, приближающейся к финишу.

- Закурим, братки? - перекрыл своим приятным баритоном шум состава Маляр и полез в карман брюк за портсигаром. Чтобы попасть под полу зимнего пальто, он приподнялся, держась за вентиляционную трубу, торчащую из крыши вагона. В это мгновение раздался сочный звук резкого удара. Над головой прогромыхал и скрылся вдали мост. Маляра рядом с нами больше не было.

Через три дня небольшая часть московской шпаны, собравшись на Ваганьковском кладбище, отдавала последнюю дань памяти своему безногому собрату. Недалеко от могилки возле кладбищенской ограды горько рыдала Лолита.

Отгуляв поминки и распрощавшись с удивленными нашими патриотическими поползновениями обитателями «малины», мы с Морозом тронулись в путь, который неожиданно закончился в просторных апартаментах Белорусского вокзала. Подошедший милиционер поинтересовался, куда направляются два сопливых шпингалета с такими огромными рюкзаками на плечах.

- На фронт! - гордо ответил Мороз

- По призыву? - захихикал страж порядка. - А ну заворачивай оглобли за мной.

Наше путешествие закончилось в вокзальном отделении милиции. Во время обследования рюкзаков у присутствующих время от времени вылезали глаза из орбит.

- Да, отоварились! - удивлялся дежурный. - А чего же винтовки с собой не прихватили? - издевался он.

Мы затравлено и угрюмо помалкивали. Снова родители!!!

Моя бедная, измученная, родная мамочка! Сможешь ли ты когда-нибудь простить меня за то страшное горе, которым я пытал тебя беспрестанно в самые тяжелые дни твоей жизни? В ответ на свое рождение! В ответ на ту безмерную ласку, которой ты окутывала меня! В ответ на трепет твоей нежной души, когда ты, проливая ручьи слез, гладила горячим утюгом мою постель в страшный январский мороз сорок второго! Не существует на свете меры, которой можно было бы определить степень моей вины перед тобой!

Все кончено. Снова школа, снова голод, снова нищета. Война подходила к концу…

Кто томится по тюрьмам и ссылкам,

Грустно, мамочка, все рассказать,

Как приходится нам, малолеткам,

Со слезами свой срок отбывать.

Из тюремного фольклора

НА ДНЕ

После смерти мамы отцу стало чрезвычайно трудно одному содержать семью из трех человек. Он очень много работал. После работы занимался репетиторством, преподавал языки и делал все возможное, чтобы прокормить меня и бабушку. И если с материальной стороной он кое-как справлялся, то на мое воспитание времени у него не оставалось совсем. На бабушку в этом плане не было никакой надежды, поскольку она была уже в том возрасте, когда люди начинают с удовольствием беседовать сами с собой, а выйдя из дома, не могут найти дорогу обратно. Поэтому, списавшись с родственниками, живущими в деревне возле реки Сож под Гомелем, отец решил отправить меня к ним на лето.

Жизнь в деревне мне очень понравилась. С утра мы с деревенскими мальчишками убегали купаться на речку, днем шастали по лесу, а вечерами, собравшись у сельского клуба, с удовольствием слушали виртуозную игру местного гармониста дяди Саши и увлеченно лицезрели стихийно возникшую танцплощадку с кружащимися в вальсе парами. По субботам родственники выезжали в Гомель за керосином и другими атрибутами домашнего быта. Иногда они брали с собой и меня. В то время мне шел тринадцатый год.

Однажды, во время очередной поездки в город, около базара я увидел нечто, перевернувшее в дальнейшем все мои представления о жизни. Возле ворот, привязанный, чтобы не свалиться, к дощатой тележке с подшипниками вместо колес, сидел нищий. В полном смысле обрубок человека. У него не было обеих рук, ампутированных до плечевых суставов, ног - до паховой области. Он был слеп, глух и изредка издавал какие-то нечленораздельные звуки, открывая свой обезображенный, обгоревший рот, в котором виднелся крохотный обрубок языка. На месте колен у него лежала кепка, в которую прохожие с наворачивающимися на глаза слезами бросали деньги и спешили побыстрее уйти от столь ужасного зрелища.

Этого нищего привозили на базар рано утром и увозили поздно вечером. Люди рассказывали, что это бывший танкист, побывавший в немецком плену. И когда я представил себе весь кошмар его положения, мурашки поползли по всему моему телу. Какая страшная, кромешная тьма окружает этого получеловека! Какая до звона щемящая тишина навечно остановилась в его сознании! Жуткая изоляция от всего живого на земле создала для него совершенно иное измерение времени. Когда вокруг него кипела жизнь, когда все остальные люди в трудах и заботах не замечали стремительно текущего времени своей жизни, он наверняка с каждым ударом своего сердца отсчитывал секунды, моля Всевышнего как можно скорее послать ему избавление от этих нечеловеческих страданий. В своей беспомощности он не в состоянии был ни сказать, ни показать, ни написать, чтобы люди спугнули осу, запустившую жало в его беззащитное тело. Периодически возникавшая под ним лужица вызывала слезы у мужчин и нервную истерику у женщин. Он не в состоянии был убить себя и даже каким-либо образом дать понять окружающим, чтобы они помогли ему это сделать. Наверняка у него не было ни одного близкого человека, так как в ином случае ему не позволили бы ежедневно испытывать подобные мучения в зной и стужу на гомельском базаре.

Образ этого несчастного остался со мной на всю мою жизнь. И после того как боль от увиденного и пережитого постепенно улеглась, я почувствовал себя необычайно счастливым человеком. Впоследствии, когда в моей жизни наступала черная полоса, я вспоминал ЕГО, и мгновенно наступало волшебство. Черная полоса превращалась в полосу, сверкающую всеми цветами радуги, искристую, радостную, прекрасную, безмятежную.

В сравнении с ним мне всегда было хорошо. И тогда, когда умирал в бревне. И тогда, когда жевал Юркину ногу. И тогда, когда, приговоренного к расстрелу, меня поставили к стене и черные отверстия стволов карабинов взглянули мне в глаза, а взвод солдат, передернув затворы, нетерпеливо ожидал команды. И тогда, и тогда, и тогда… В самых трудных ситуациях моей жизни я был счастлив от мысли, что не нахожусь на ЕГО месте, что ОН с величайшим наслаждением в любом, самом тяжелом случае поменялся бы со мной местами, а это значило, что мне не так уж и плохо…

После летнего отдыха в деревне я вновь возвратился в Москву. Бабушка к этому времени умерла. Отец, похоронив ее, остался совсем один. Мы ехали с вокзала, и он с грустью рассказывал о последних днях бабушки. На другой день ко мне пожаловал соскучившийся и повзрослевший Мороз. С гордостью он поведал, что без его помощи братва теперь просто не обходится. Оказывается, Мороз переквалифицировался на домушника. В его функцию входит проникновение в квартиру через форточку, после чего он открывает входную дверь или окно (в зависимости от обстоятельств) и впускает остальных.

В конце войны в Москву потянулись составы оставшихся в живых фронтовиков. Те несколько банок тушенки и буханку хлеба, которые они везли для своих близких, съедались за несколько дней. А потом наступал голод. С молотка шли шинели, сапоги, шапки. Раненые просили милостыню и торговали махоркой. Здоровые искали хоть какую-нибудь работу.

Но иногда к составу прицепляли вагон с усиленной охраной. В этом вагоне из Германии везли различные ценные вещи - трофеи. Как правило, вещи эти принадлежали высшим штабным офицерам и генералам. Боевые генералы равнодушно относились к такого рода промыслам. Зато интенданты и штабники, хорошо разбирающиеся в материальных ценностях, не упускали случая поживиться на дармовщинку. Они-то и попали под контроль криминального мира. Не проходило дня, чтобы в Москве не обчистили несколько квартир высоких военных сановников. Этим же делом занималось большинство обитателей «малины», базировавшейся в Косом переулке у Каретного ряда. И конечно же Мороз потащил меня именно туда.

Выглядел он теперь шикарно. Шевиотовый костюм, хромовые сапоги и кепка-малокозырка придавали ему вид настоящего урки. Я рядом с ним казался бездомным замухрышкой, что очень оскорбляло мое достоинство. Отец выбивался из сил, но не в состоянии был одеть меня подобающим образом. Да и вряд ли бы он захотел, чтобы его сын выглядел профессиональным жуликом. Удержаться от соблазна было невозможно, и я направился вместе с Морозом к Косому переулку.

Началась новая жизнь. А может быть, старая, но в новой форме. Теперь я ночами влезал в форточки самыми изощренными способами. Мне ужасно нравилось, что от моего мастерства зависела безопасность и даже жизнь взрослых воров. А все возрастающее их ко мне уважение приятно щекотало самолюбие. И я старался во всю. Наступила зима.

Однажды ночью я пролез в форточку квартиры, находящейся на третьем этаже, использовав при этом пожарную лестницу, и открыл входную дверь своим новым друзьям - Худяку и Калине. Мы заранее знали, что хозяин квартиры в отъезде, а прислуга его в эту ночь гостит у своей матери. В прихожей висела генеральская шинель, а сама квартира напоминала склад большого универмага. В коридоре стопкой были сложены ковры, к стене было прислонено множество картин в багетных рамах, а в комнатах на полках стояла и лежала уникальная фарфоровая посуда вперемешку с хрустальными вазами.

Не обращая внимания на это богатство, Худяк и Калина дружно принялись обшаривать шкафы, шифоньеры, комоды, вываливая оттуда кучи тряпья. В ту пору легче всего было сбыть одежду и ювелирные изделия

- Есть! - прошептал Худяк, вытаскивая из под дивана маленький чемоданчик. С такими чемоданчиками обычно ходят обслуживать клиентов парикмахеры. Небольшая манипуляция отверткой - и под откинувшейся крышкой мы увидели груды драгоценностей. Чего здесь только не было! Различные колье, целая пачка золотых часов, связка колец, серьги, броши, кулоны и еще многие другие вещи, названий которых мы просто не знали.

- Лафа, приличный куш отхватили! - восторженно вырвалось у Калины. - Валим скорей отсюда!

- Погоди! Давай тряпки прихватим! Смотри какие платья! Китайский шелк, в кулак умещается! - сопротивлялся Худяк. - Подороже этих цацек будет. Сека, подставляй мешок.

Из гардероба посыпались в подставленный мной мешок платья, халаты, сарафаны. Через несколько минут, нагруженные тремя мешками, мы были уже на улице. В руках у Худяка болтался и заветный чемоданчик. Вдруг как из-под земли перед нами выросла фигура милиционера.

- Стой! Предъявите документы! - схватился он за кобуру револьвера. Мы остановились как вкопанные. Документов, естественно, ни у кого не было. У меня - по молодости лет, у моих друзей только справки об освобождении, которые в данной ситуации предъявлять было чрезвычайно рискованно. Калина с непринужденным видом не торопясь расстегнул пуговицы пальто и полез правой рукой во внутренний карман пиджака. Милиционер слегка расслабился и перестал расстегивать кобуру. В этот момент Калина, внезапно бросив мешок, левой рукой сорвал с себя ушанку и метнул ее под ноги стража порядка. Тот отпрыгнул в сторону.

- Беги! - крикнул, обращаясь к нам обоим, Калина. - Врассыпную! - добавил он на бегу.

Мы с Худяком не заставили себя долго ждать и, побросав мешки, рванули в разные стороны. Я побежал за Калиной, а Худяк в противоположном направлении. Резкий милицейский свисток прорезал тишину зимней ночи.

- Стой, стрелять буду! - на ходу вытаскивая револьвер и устремляясь за мной и Калиной, проревел милиционер. В воздух грохнул предупредительный выстрел. Мы бежали вдоль по переулку. Я по мостовой, Калина по тротуару.

- Беги ближе к окнам! - на ходу прокричал мне Калина. - Он не будет шмалять по ним! Выстрелы посыпались как горох. На улицах - ни души. Только один какой-то запоздалый прохожий выглянул из подворотни и тут же спрятался обратно. Мы подбегали к перекрестку. Успеть бы завернуть за угол. Калина несся, прижимая левой рукой к себе чемодан, а правой доставая из-за пояса парабеллум. Услышав стрельбу, навстречу кинулись несколько милиционеров, очевидно дежуривших в этом районе. Они также повели беспорядочную стрельбу. В это время справа из проходного двора выскочил Худяк. Непонятно, каким образом он сделал такой крюк. Очевидно, за ним тоже была погоня.

- Куда? - заорал Калина. - Назад!

Но было уже поздно. Грохнул выстрел. Поравнявшийся со мной Худяк будто споткнулся, и прямо в лицо мне плюхнулась теплая жидкость. Калина поднял пистолет и выпустил целую серию пуль в бегущих навстречу. Один из них упал. Остальные стали как вкопанные. Наш преследователь сзади тоже остановился. Воспользовавшись секундным замешательством, мы юркнули налево в переулок. Худяк остался лежать сзади на мостовой. Пробежав два проходных двора, Калина заскочил в третий. Он рассчитал абсолютно верно. Менты наверняка кинутся в первый двор, а мы тем временем успеем уйти. Одного лишь не знал Калина. На месте бывшего сквозного прохода высилась свежевыстроенная стена нового дома. Мы попали в тупик…

Ничего не оставалось, как нырнуть в дверь одного из черных ходов, выходивших во двор. Там мы залезли под лестницу. Калина засунул чемоданчик поглубже и, достав из кармана опасную бритву, протянул ее мне.

- Как только сунутся, режь по шнифтам.

- Я не смогу.

- Сможешь! - резко обрезал Калина, вставляя в парабеллум новую обойму. - Да у тебя вся рожа в крови! На платок, вытрись. Что-то никого нет, - промолвил он через несколько минут. - Надо отваливать. Когда оцепят весь район, нам уже не уйти. Давай вылезаем.

Выбравшсь из-под лестницы, мы выглянули во двор. Тишина. Подойдя к подворотне, осторожно осмотрели переулок. Слева на перекрестке в свете карманных фонарей над лежащим Худяком столпились менты и одинокие прохожие. Справа никого не было. Мы двинулись направо…

Вся «малина» была взбудоражена происшедшим. Прибежал Лева Пассажир.

Вам, ребята, надо временно отваливать из Москвы. Здорово засветились. Да еще легавого пришили! - советовал нам Пассажир. - А чемоданчик там оставили? Надо забрать. Но только осторожно. Если легавые надыбали - будет засада. На «малину» тоже больше не ходите. Тащите ко мне домой. Буду ждать.

На другой день мы с Калиной пошли забирать чемоданчик. Походив часа два по окрестным переулкам и убедившись, что подозрительных лиц поблизости нет, подошли к знакомому двору. Там тоже было чисто. Лишь какой-то мужик стоял в углу и справлял свою нужду. Дождавшись окончания его деятельности, мы зашли с черного хода. Чемоданчик лежал на месте. Не теряя бдительности, вышли из двора и пошли по переулку к площади Пушкина. Там сели на трамвай «Аннушку» и, сойдя у Петровских ворот, пешком добрели до Оружейного переулка. Вот и Левин двор. Угловой подъезд. Не спеша поднимаемся на второй этаж.

- Руки вверх! - Двое с третьего этажа, двое с первого в штатской одежде с револьверами наготове. - К кому идете?

- Да вот зашли по нужде, - ответил Калина. - Приперло, а на улице неудобно.

- Ну раз неудобно, то заходите, - ответил опер, заламывая Калине руки за спину. - Милости просим.

Другой опер закрутил руки мне. Третий в это время открывал Левину дверь, а четвертый настороженно водил револьвером в разные стороны, направляя его то на меня, то на Калину. В коридоре лицом к стене стоял Пассажир. Руки его были скреплены наручниками.

- Заходите, не стесняйтесь! - издевался опер. - Дружка пришли навестить? А в чемоданчике что? О, что здесь делается! - открыл он чемодан. - Нашли на улице, да? А в кармашках что у вас? Ай-ай-ай как нехорошо! Воробьев пострелять собрались? - вытащив у Калины пистолет, укоризненно качал головой опер. Через открытое окно нам было видно, как во двор дома медленно въезжал зеленый «воронок».

По прибытию в отделение милиции меня, Калину и Пассажира рассадили по разным местам. Их - в камеры, меня - за барьер. Примерно через час в дежурку вошел милиционер, лицо которого было очень знакомо. Да, действительно, это оперуполномоченный Набоков, который неоднократно отдавал меня на поруки сначала матери, потом отцу.

- Ваш? - спросил у него дежурный, указывая пальцем в мою сторону.

- Конечно! Старый приятель! - ответил тот. - Навертел дел в своем районе, теперь к вам перебрался. Ну что, Сечкин, сейчас уже не отвертишься. Четырнадцать-то исполнилось тебе?

Я хмуро промолчал.

- Собирайся, поедем в детприемник.

В детприемник мы приехали поздно вечером. Набоков сдал меня дежурному воспитателю, подписал какие-то бумажки и, с усмешкой пожелав мне приятного времяпрепровождения, уехал.

В комнате на четвертом этаже находилось около пятнадцати детей самого различного возраста. Я моментально был окружен со всех сторон любопытствующими физиономиями. Всех интересовали детали моего появления здесь. Наплетя что-то про родителей, живущих в Ташкенте, и про тетю, живущую в Москве, я с удовольствием завалился в чистую постель. Правда, печальные мысли о Калине, Худяке и Пассажире долго не давали мне уснуть. Но в конце концов усталость и переживания сделали свое дело, и я крепко заснул.

На следующий день, напялив на себя выданную накануне казенную одежду, я чинно следовал в общем строю на завтрак. Столовая находилась в другом корпусе. Мы шли по заснеженному двору все в одинаковых серых заячьих шубках и из такого же меха круглых, с длинными до пояса ушами шапках. Предполагалось, что эти уши должны завязываться на шее и одновременно играть роль шарфа. Но никто из воспитанников этого не делал, и уши болтались в такт шагам всей колонны, что было очень смешно.

Мои новые приятели предупредили, что хлеб, выдаваемый на завтрак, есть не следует. Один из нашего отряда втихаря соберет все пайки хлеба в наволочку и на обратной дороге, отстав от колонны, нырнет в котельную, находящуюся на нашем пути. Понадобится всего лишь несколько секунд, чтобы передать истопнику хлеб, получить от него заранее приготовленный кисет с махоркой и потом бегом нагнать строй.

Днем приехал следователь и долго допрашивал меня. Все мои объяснения сводились к тому, что неизвестный парень предложил мне купить у него билет в кинотеатр «Экран жизни». Так как в кассе билетов не было, я согласился и пошел вместе с ним в соседний дом за билетом. За что меня забрали, не имею ни малейшего представления. В конце концов раздосадованный следователь, полностью исписав все свои бумажки и выразив мнение, что таких, как я, надо живьем сжигать в крематории, врезал от души мне по шее, собрался и ушел.

В следующую ночь я окончательно решился на побег. Наши комнаты не запирались. Зато выходная дверь из коридора была заперта. К тому же по ночам там дежурил один из воспитателей. Выход был только один - через окно четвертого этажа. Правда, после этого предстояло преодолеть еще и высокую кирпичную, наподобие кремлевской, стену. Но решение этого вопроса я оставил на потом. Выпросив у своих соседей несколько простыней (благо, выдавали по две) и связав их между собой, я получил мощнейшее подобие веревки. После того как все улеглись спать, прождав еще часа три, я начал действовать. Один конец веревки я накрепко привязал к батарее центрального отопления, другой выбросил в открытое окно. Несколько воспитанников проснулись, когда морозный воздух с улицы пополз по комнате.

- Сека, ты куда? - спросил один из них.

- Домой на побывку! По родителям соскучился. Погощу денек-другой и приду обратно, - огрызнулся я.

- Там же охранник внизу ходит! - не успокаивался он.

- Прорвемся, - буркнул я и, натянув на себя припрятанные еще днем шубу с шапкой, полез на подоконник. Взглянул вниз и стало страшновато. А вдруг простыни не выдержат? А если длины не хватит? Ведь я же не мерил. Внизу было темно. Ну ладно, была не была. В крайнем случае спрыгну.

- Окно потом закройте! - предупредил я оставшихся, перелезая через подоконник. Спускаться было не трудно. Очень кстати оказались узлы на простынях. На них можно было задерживаться и немного отдыхать. Шел крупный снег - значит, к утру моих следов не будет, хотя это не так уж и важно. Не в тайге ведь! До земли осталось совсем немного. Теперь я уже различал в темноте лежащий на снегу конец моего импровизированного каната. Даже лишнего навязал! Но зато все в порядке.

Внезапно я ощутил себя в крепких объятиях.

- Попался, эквилибрист? - бережно снимая меня с веревки, участливо спросил охранник. - Ты не лунатик, часом? На прогулку вышел? Ночью дети должны спать. Гулять днем будешь. Давай-ка обратно домой!

Снова пошли скучные будни. Неоднократно приезжал следователь для допросов. Несколько раз меня возили на очные ставки. Наконец суд. На скамье подсудимых, кроме меня - Калина, Лева Пассажир и еще трое парней из нашей «малины». В зале суда среди зрителей в самом углу я увидел Мороза. Из судебного разбирательства я понял, что «малина» давно была у ментов на крючке. Что Худяк в ту злополучную ночь был убит шальной пулей и это его кровь оказалась у меня на лице. Что прохожий, выглянувший из подворотни, был ранен в локтевой сустав пулей, которая оказалась разрывной.

В связи с этим ментам грозили большие неприятности. Разрывными пулями пользоваться было запрещено. Разгорелся спор о том, был ли сделан предупредительный выстрел вверх. Стрелявший милиционер утверждал, что был. А свидетель говорил, что он увидел людей, бегущих по переулку, затем услышал выстрел. Один из бегущих упал. Вторым выстрелом он был ранен в руку. То есть, с его слов, предупредительного выстрела не было. Мы с Калиной тут же подтвердили его слова. Закончился суд тем, что Калине дали двадцать пять лет, остальным по пятнадцать за прошлые дела, а меня решено было отправить в детскую воспитательную колонию бессрочно, до полного исправления. Через несколько дней после суда я вместе с дежурным воспитателем сидел в этапной комнате, а конвоир по фамилии Ерошкин получал для нас обоих продукты питания на двое суток. Потом мы поехали на вокзал. По дороге Ерошкин довольно внушительно предупредил, что если я вздумаю бежать, то он обязательно поймает меня, так как имеет первый разряд по бегу на короткие дистанции, и непременно накостыляет мне по шее так, что я запомню это на всю жизнь, в связи с имеющимся у него дополнительно разрядом по боксу. Я, естественно, пообещал вести себя по возможности прилежно, и мой провожатый успокоился. Мы сели в общий вагон поезда, который следовал до Воронежа. Ерошкин усадил меня на угловое место к окну и, приперев своим грузным телом, принялся ритмично похрапывать. Едва поезд дернулся, как Ерошкин тут же открыл глаза и полез под лавку за своим рюкзаком. Достав оттуда батон копченой колбасы, хлеб, кусок сыра, он принялся аккуратно нарезать все это на маленьком вагонном столике тоненькими лепестками вынутым из голенища широким острым ножом.

Так как после завтрака прошло уже довольно много времени, я, глотая слюни, стал готовиться к импровизированному обеду. Однако Ерошкин не спешил приглашать меня к столу. Аккуратно изготовив несколько бутербродов, он принялся один за другим отправлять их себе в рот. Когда я несмело протянул руку за последним оставшимся бутербродом, он не спеша отвел мою руку в сторону.

- Не спеши, сынок. В колонию приедешь, там накормят.

- Так продукты же тебе дали на меня тоже! - возмутился я.

- Ну и что? Ты и так откормленный. А мне надо держать себя в спортивной форме. Какой из голодного охранник? Ты согласен со мной? - сытно рыгая, поинтересовался Ерошкин.

- А вот я расскажу, что ты мой паек съел! - с обидой заявил я.

- Да кто тебе поверит? - лениво проворчал Ерошкин, завязывая рюкзак и засовывая его обратно под лавку.

День, ночь и еще день поезд медленно тащился по рельсам. За это время Ерошкин шесть раз принимался за трапезу. После приема пищи он просил у проводника чай и, смачно прихлебывая из стакана, хрустел большим куском колотого сахара, выданного для меня в дорогу. В Воронеж поезд прибыл ночью. За окном бушевала сильная метель. До колонии предстояло добираться пешком по дремучему лесу. Впереди, не обращая на меня никакого внимания, крупно вышагивал Ерошкин. Я изо всех сил старался не отстать от него, чтобы не затеряться в снежной круговерти.

Бежать было совершенно бессмысленно. Незнакомый лес, метель - в трех шагах ничего не видно. Ерошкин великолепно это понимал и беззаботно шагал впереди. Перед глазами у меня маячил его рюкзак, в котором аппетитно проглядывался рельеф съеденного уже наполовину батона колбасы. Рука моя непроизвольно потянулась к отвороту валенка, где был запрятан кусочек безопасной бритвы. Воспользовавшись сильными порывами ветра я, предельно приблизившись к рюкзаку, на ходу осторожно надрезал его в месте выпуклости. Колбаса вывалилась мне в руки, и я вожделенно впился в нее зубами. Затем наступила очередь сыра. Далее неплохо пошел хлебушек. С сахарком я не очень торопился и, растягивая удовольствие, сосал его вплоть до появления домиков колонии. Метель к этому времени прекратилась.

Мы вошли в маленький домик, в котором находилась контора. Дверь была не заперта, но в помещении было пусто. Ерошкин скинул свой рюкзак на пол и вдруг заметил, что тот явно потощал. Он ковырнул пальцем по разрезу, и глаза его налились злостью.

- Убью, сволочь! - зарычал он, отбросив в сторону рюкзак. Схватив стоявшую у стены скамейку и яростно размахнувшись ею, лихой спортсмен-перворазрядник наверняка в сердцах размозжил бы мне голову, если бы я тотчас не увернулся. Мощный удар пришелся по столу, из которого тут же вылетело несколько досок, а сама скамейка разлетелась в щепки. В этот момент отворилась дверь.

- Ну вот, не успеешь выйти на минуту, как тут погром учиняют, - беззлобно проговорил вошедший мужчина. - Что тут у вас происходит?

- Да вот, пока вел сюда гаденыша, он меня обокрал. Рюкзак порезал, - жаловался Ерошкин.

- Я начальник колонии Владимир Николаевич Пушкин. С поэтом ничего общего не имею. Однофамилец. Показывай, что украл у сопровождающего!

Я похлопал себя по раздутому животу.

- Еду, что ли? Так ты что, пацана голодом морил? - обратился он к Ерошкину.

- Да врет гаденыш все. Жрал всю дорогу, да видно, мало показалось! - смутился Ерошкин.

Владимир Николаевич внимательно посмотрел на него, потом перевел взгляд на меня.

- Подавай сюда свою сопроводительную. Я напишу, что ты мародер. Получишь взыскание по месту службы, - обратился он к Ерошкину. - А ты, пацан, грамотный? Заполняй быстрее анкету, а то скоро завтрак будет. Место-то в животе осталось? - улыбнулся он…

- Новенького подогнали! - раздался голос при моем появлении в комнате. - Ты кто? - подошли ко мне развинченной, вихляющей походкой два парня лет шестнадцати. Один из них был плотного телосложения, среднего роста, из тех, кто постоянно крутится на турниках и выжимает двухпудовые гири. Второй - худой и длинный.

- Человек, - ответил я.

- Ты что, нормального разговора не понимаешь? Тебя спрашивают, ты вор или «сука»? - презрительно скривив губы, спросил худой.

- Вор.

- А у нас «сучья» колония! - обрадовался худой. - Комсомольцы! Будешь заявление в комсомол подавать? Я рекомендацию дам. Да и Санек тоже.

- Конечно дам, Мотыль! -тупо заулыбался плотный.

- Пошел ты!… - не сдержался я.

- Смотри, Санек, какой грубиян! Ну, мы тебя быстро приучим к вежливому обращению. Ну-ка, детки, преподайте первый урок босоте! - еще больше развеселился Мотыль.

Четверо парней, сидевшие на своих постелях и с интересом наблюдавшие за нашим разговором, поднялись и, подойдя вплотную, окружили меня.

- Ну что, повторять придется? - вновь спросил Мотыль.

Я промолчал.

- Да он не понимает! - взъерошился Санек и коротким профессиональным ударом в солнечное сплетение сбил меня с ног. Скрючившись на полу, я задохнулся от боли. И в то же мгновение получил сильный удар ногой в подбородок. Изо рта хлынула кровь. Удары посыпались со всех сторон.

- Тумбочку давайте! - хихикал Мотыль.

Уворачиваясь от ударов, я судорожно искал пальцами в отвороте валенка заветный кусочек бритвы. Наконец нащупав и вытащив его, я из последних сил приподнялся, вырвался из клубка озверелых парней и, подскочив к стоящему в стороне, ухмыляющемуся Мотылю, со всей мочи полоснул его бритвой по глазам. Раздался дикий вой. Схватившись руками за лицо, Мотыль залился кровью и упал на постель. Остальные отпрянули в стороны.

- Еще есть желающие? - зло прошипел я.

Желающих не оказалось. Все окружили Мотыля и наперебой предлагали ему свою помощь. Глаза его оказались целы. Он успел закрыть их. Кусочек бритвы был слишком маленьким и прорезал только веки и переносицу. Но кровища хлестала нормально. Мотыля повели в ванную комнату. Я тоже направился туда же и стал разглядывать в зеркало свою изрядно подпорченную физиономию. Пока я смывал кровь, со всех сторон сбежались воспитатели. Их попытки найти у меня бритву ни к чему не привели. Я заявил, что выбросил ее в окно. Нас с Мотылем повели в медпункт, по дороге читая лекции о вреде такого рода взаимоотношений.

Врач залепил меня со всех сторон пластырем, а на левую руку наложил шину, так как выяснилось, что у меня закрытый перелом. Еще он назначил рентген внутренностей, но для этого надо было везти меня в областную больницу, что оказалось очень хлопотным делом, и эту процедуру отложили до следующего раза. Я нисколько не сомневался, что следующий раз наступит сегодня ночью. Было понятно, почему воспитатели не посадили меня в изолятор. Они ждали эффективного воздействия от метода группового прессинга. Не думалось, что у них что-либо получится.

Вечером после отбоя, всячески изощряясь, чтобы не уснуть, я лежал в постели, сжимая в пальцах свое маленькое оружие. Каждый шорох заставлял меня настораживаться. Мне было абсолютно ясно, что со всеми шестерками, окружающими Мотыля, справиться будет невозможно. Да и со всей колонией не повоюешь. Но я твердо решил не ронять себя в собственных глазах и отдать свою независимость подороже.

Ночью послышался осторожный скрип кровати. В свете луны показался Санек с веревкой в руках. Остальные тоже подняли головы и настороженно ждали. Санек крался к моей постели. Я тихо поджал ноги и напружинился. В тот момент, когда он приблизился ко мне, я что было силы пнул его ногами в грудь. Санек отлетел к стене и растянулся на полу. Не давая опомниться, я выпрыгнул из постели и, подскочив к Саньку, яростно впился зубами в его нос. Мощный рев потряс комнату.

Обалдевший от боли, он совершенно не сопротивлялся. Я пилил зубами, стараясь откусить нос напрочь. Но множество рук подскочивших воспитанников оторвали меня от Санька, вместе с кончиком его носа. Силы были неравны. Предварительно опустошенная тумбочка уже стояла рядом. Вторично сломав левую руку и сложив почти пополам, меня запихали внутрь. Дверца тут же была закрыта на висячий замочек. Я и раньше много слышал о применяемой в колониях для несовершеннолетних экзекуции под названием «тумбочка», но сам попал в такую ситуацию впервые. Тумбочку со мной вынесли на лестничную площадку и, раскачав, бросили на лестницу. Кувыркаясь, она покатилась по ступенькам вниз.

Очнулся я в областной больнице. Проведя курс лечения, меня отправили обратно в эту же колонию, в которой я провел около года с приключениями, мало отличающимися от предыдущих. Администрации наконец стало ясно, что бытующие у них методы воспитания явно недостаточны для моего успешного исправления, а посему из Москвы в Воронеж был срочно вызван отец и я был передан ему на поруки…

Бедный мой многострадальный отец! Будучи инженером, он принадлежал к тому поколению интеллигенции, для которого честь была превыше всего. Отец рассказывал, что в жизни совершил всего лишь один нечестный поступок, когда, будучи девятилетним мальчонкой, собрал на пятачок металлолома и сдал его, купив на эти деньги пряников. Тогда родители посадили его в подвал на хлеб и воду, где он в темноте и одиночестве просидел две недели, запомнив свой поступок на всю жизнь.

Отцу было сорок пять, когда мать родила ему сына. Я был долгожданным и единственным ребенком. Всю силу своей любви родители обрушили на меня. Отец с гордостью говорил всем, что когда я вырасту, то обязательно стану инженером. В то время эта профессия была одной из самых престижных. Жили мы довольно скромно, несмотря на приличную зарплату отца. Большую часть заработка он тратил на реализацию своих научных разработок. Получив в тридцать девятом году премию за крупное изобретение в размере пятидесяти тысяч рублей (сумасшедшие по тем временам деньги), он купил мне детскую педальную машину, себе - велосипед, маме - новое красивое платье, а все остальные деньги пожертвовал в «народное хозяйство». Сам же всю жизнь имел один-единственный выходной костюм, который надевал по праздникам, а меня учил обходить булыжную мостовую вокруг, чтобы не так сильно изнашивались ботинки. Нашу просторную трехкомнатную квартиру в центре Москвы он превратил в коммуналку, оставив нам только одну комнату. Раздарив остальные, отец заявил, что неприлично занимать такую площадь, когда множество людей проживает в бараках и подвалах.

И вот у этого честнейшего человека, вопреки всем его мечтам, единственный любимый сын стал вором. Почему так безжалостно обошлась с ним жизнь? Почему так круты и беспощадны зигзаги судьбы?…

Я помню тот Ванинский порт

И вид парохода угрюмый,

Как шли мы по трапу на борт

В холодные мрачные трюмы.

Сараханов А. А.

Я ПОМНЮ ТОТ ВАНИНСКИЙ ПОРТ

Наш вагон стоял на запасных путях. Воспоминания улетучились моментально, когда раздался резкий стук в дверь.

- Собраться с вещами! - проорал конвойный.

Все радостно повскакивали с мест. Начались суетливые сборы.

- Наконец! - вскочил с нар Кащей. - Сека, ты ближе к окну. Покнокай[40], какой город?

- Да не видать ничего. Одни вагоны, - пытаясь разглядеть между составов название станции, ответил я.

Загремев, отъехала в сторону дверь. В наш вонючий, насквозь прокуренный вагон ворвался упругий поток свежего, непривычного для жителя столицы влажного воздуха.

- Подышим, братва! - обрадовался Кащей. - Воздух-то морской! Не в Сочи ли нас пригнали? Вот отдохнем в санатории!

- Отдохнешь! И не один год, - пробурчал Колючий. - Только на ежедневные морские прогулки не рассчитывай. Если и будет, то только одна. И не по Черному морю!

- Витя, стиры[41]примотай-ка к ноге! - попросил Язва, протягивая ему колоду карт и обрывок бинта. - Может, протащу через шмон. На пересылке подрежем[42].

- Задирай быстрее штанину, а то не успеем!

- Выходи! - крикнул начальник конвоя, выстроив солдат у вагона.

- Ты бы хоть лестницу подставил, начальник! - повис над высоким откосом Колючий. - Не акробаты небось!

- Может, вертолет подогнать? Ишь, нежный какой! Прыгай! А то врежу прикладом по шее, - разозлился начальник.

- Раздражительный, - заметил Колючий, сигая под откос. - Сидор[43] мой киньте! - уже снизу крикнул он нам.

Построившись по пятеркам, колонна в сопровождении конвоиров тронулась в путь. Яркое ласковое солнце и приятный освежающий ветерок, прохожие, спешащие по своим делам, проезжающие мимо автомобили - все это вызывало воспоминания о тех далеких днях, когда мыслей о тюрьмах и лагерях не было и в помине. Но это было так давно!

А может, не было и вовсе. Или в какой-то другой жизни. Или во снах. Пройдет совсем немного времени, и я вновь окажусь в грязной, вонючей, полутемной камере, где от клубов табачного дыма почти невозможно различить лицо соседа. Где в одних трусах, обливаясь потом, зеки по очереди будут взбираться к форточке, чтобы ухватить несколько глотков свежего воздуха. Неужели до конца своей жизни мне придется влачить такое жалкое существование? Ведь если мой срок двадцать пять лет (с поражением) приплюсовать к прожитым мной девятнадцати - получается вся жизнь. Да и доживу ли еще? Странно, но до сих пор удавалось. Везение? Не знаю.

Интересно, чего это я расслюнявился? Из бревна выбрался. В побеге не убили. С Бугановки ушел живым. Сколько друзей за это время сгнило? А я иду себе под солнышком! Живой, здоровый! Вокруг братва нормальная! Чего еще надо-то? Нет, с такой позиции все-таки рассуждать гораздо удобнее.

Человек, думалось мне, сравнивающий свою жизнь с жизнью тех, у кого все складывается лучше, постоянно мучается от зависти, от своей неполноценности. Он никогда не удовлетворен тем, что у него есть. Ему постоянно хочется именно того, чего у него нет. От этого частенько плохое настроение, беспокойство, напряжение нервной системы (отсюда потеря здоровья), в результате - жизнь никуда не годится!

Если же сравнивать свою жизнь с жизнью тех, у кого все складывается хуже, получается обратный вариант. Удовлетворенность имеющимся, небольшие запросы, нормальное настроение, покой, расслабленная нервная система (отсюда хорошее здоровье), в результате - и жизнь хороша, и жить хорошо!

Погруженный в философские мысли, я не заметил, как, пройдя все необходимые процедуры, оказался в огромной камере пересыльной тюрьмы. Старожилы радостно встретили новичков. В камере находились только те, у кого на обложках формуляров красовалось буква «В». Этот первый день в новом жилище ознаменовался целым каскадом неожиданных встреч.

- Откуда этап, братва?

- Из Москвы. С Пресни!

- Как там пересылочка? Не развалилась еще?

- Да что ей будет? Сто лет еще простоит.

- Вот это встреча! -помахал рукой худощавый мужчина из самого дальнего угла нар. - Никак, Язва?

- Хорь! Какими судьбами здесь? - расплылся в приветливой улыбке Язва. - Давно с Устьвымьлага?

- А вот как тебя тогда за Клячу замели, так через две недели и меня дернули. Сначала повозили по Коми. Куда ни привезут - кругом одна сучня. Не хотят принимать меня на зону. Вешаются на запретки. Кричат: «Хозяин, не пускай, он нас всех перережет!» Ну, меня и заворачивают на сто восемьдесят и - на другую зону. А там то же самое. Потыкали, потыкали и сюда. Я тут уже полтора месяца торчу. Сюда со всего Союза урок свозят, - охотно рассказывал Хорь.

- А Васька Рыжий там остался? - не переставал расспрашивать Язва.

- Нет, Рыжего снова в Москву отправили. На раскрутку. Еще какой-то эпизод надыбали и вешают на него.

Хорь был очень авторитетным вором в законе. Его знала вся шпана Советского Союза. Из своих сорока пяти лет половину он провел в тюрьмах и лагерях. Решительность, расчетливость, преданность воровским традициям, теплое отношение к друзьям и непримиримое к нарушителям воровского закона создали ему имидж умного, справедливого и честного человека. Как ни парадоксально называть вора честным, но это все-таки так.

Подавляющее большинство воспитанных Советской властью людей, заявляя о том, что они любят резать правду-матку в глаза, на самом деле бессовестно лгут. И правильно делают. Ведь очень гнусно заявить горбатому, что он безобразен. Но это же правда! Только зачем такая правда нужна? Думается, гораздо лучше сделать вид, что горб его совершенно неприметен. Негоже за праздничным столом во всеуслышание заметить, что у гостя случайно повисла сопля, или не застегнута ширинка. Но это же правда! А врач, сообщивший пациенту о том, что у того рак? Это тоже правда! Но больной просто может безвременно покинуть этот мир от переживаний.

Можно ли назвать лицемерием отказ девушки от контакта с мужчиной, если в душе она мечтает быть с ним вместе? Попавший в плен разведчик, дипломат при международных переговорах, правительство, наконец! По долгу службы они не имеют право резать правду-матку.

Ложь заложена в человеке от рождения. Если трех-пятигодовалого ребенка попросить закрыть глаза, сообщив, что в это время в комнате появится потрясающая игрушка, и открыть глаза можно будет только по команде, он непременно тайком подсмотрит. На вопрос же, не подглядывал ли он, ответ скорее всего будет отрицательным.

В обычной жизни ложь является нормой. Никакое наказание за это не предусмотрено. Только свидетеля во время следствия можно привлечь к уголовной ответственности за ложное показание. В воровской жизни ложь исключение. Вор в законе может обманывать кого угодно, но только не такого же вора. Обманув товарища, он рискует потерять свое звание. Вместе с жизнью.

Честность Хоря была возведена в культ. В общении с ним полностью исключалось преувеличение или преуменьшение освещаемых событий.

- Братцы! - обратился к присутствующим Хорь, когда страсти от встреч немного улеглись. - Сегодня нам необходимо провести сходку. Пусть вновь прибывшие расскажут о положении на тех зонах, откуда они прибыли. Мы же поделимся информацией о тех местах, в которых сами побывали за последнее время. Предупреждаю! Сейчас развелось немало шустрых мужичков, которые на киче[44]прокатывают за воров в законе. Если такие имеются среди нас, пусть сразу уходят из этой хаты. Их не тронем. Но если на сходке окажется какой-нибудь фраер, который попробует прохилять за вора - я ему не завидую! Лучше пусть сейчас стучится в дверь и определяет свой статус с мусорами. Потом будет поздно! - Хорь сделал паузу, вопросительно оглядев присутствующих. - После ужина собираем сходку.

Вместе с вновь прибывшими в камере теперь насчитывалось пятьдесят два человека. Такая концентрация воров в законе была беспрецедентна. Сходку мог собрать любой, но так уж получилось, что инициативу проявил именно Хорь. Братва распределилась по нарам, разложила вещички. Часть вновь прибывших тут же начала разгуливать туда и обратно, с удовольствием разминая после столь продолжительного вояжа свои онемевшие конечности.

Вскоре с грохотом распахнулась кормушка, и появившийся в окошечке баландер, ныряя громадным черпаком в бачок, принялся наливать суп в алюминиевые миски и подавать по одной в камеру. К каждой порции прилагался солидный кусок хлеба. Народ, сгруппировавшись по «семьям», принялся смиренно совершать трапезу.

- Сека, глянь! - ковырнул ложкой в своей миске Витя. - Ведь это же семга! Суп из семги! Вот чудеса!

- Витя, ты чего, не понимаешь, что ли? Ну попутали они случайно. Готовили для горкома, а загнали по ошибке в тюрьму. А щи из селедочных костей наверняка в горком повезли, - издевался я над приятелем.

- Кормят тут нормально! - вмешался оказавшийся рядом Хорь. - Море-то рядом. Они семгу не успевают перерабатывать. Рыбаки план гонят, а переработчики не успевают. На складах валяется. А если протухнет, то всю остальную рыбу попортит. Вот и раскидывают по тюрьмам да по зонам. Тут на местных зонах возле столовых бочки стоят с соленой кетой. Идешь жрать - цепляй по дороге… Но уже никто не берет. Надоела эта кета до блевотины.

- Может, икорки еще осетровой подкинут? - осклабился Колючий, отправляя в рот очередной кусок выловленной из миски рыбы.

- Понос прохватит с икорки-то, - парировал Хорь.

Еще шагая от своего вагона по железнодорожным путям, мы поняли, куда нас забросила судьба. Это был легендарный, воспетый в тоскливых лагерных песнях порт Ванино. Самая проторенная морская дорога отсюда вела в бухту Нагаево, в Магадан.

- Пароход на Магадан часто ходит отсюда? - поинтересовался Кащей.

- Точно не знаю, но тот, который нашу братию таскает, похоже, раз в месяц.

- А последний когда уходил?

- Не знаю. Из нашей хаты уже полтора месяца никого на этап не дергают. Но пересылка большая! Другие, значит, едут.

После сытного ужина блатная братва, удовлетворенно поглаживая животы, удобно разместилась на нарах.

- Ну чего тянуть-то? - послышались голоса со всех сторон. - Давай! Начинаем сходняк! Кого ведущим выберем?

- Хоря! Акулу! Питерского! Винта! - заорали со всех сторон.

- Кто за Хоря?

Поднялся лес рук.

- За Акулу?

Рук поднялось значительно меньше. Примерно столько же проголосовало за Питерского и Винта.

- Воры! - взял на себя инициативу Язва. - Явное большинство за Хоря. Что, будем прения устраивать или согласимся с большинством?

- Согласны, голосуем снова!

- Кто за Хоря?

Все без исключения подняли руки.

- Единогласно! Хорь, веди сходку!

Сходка шла трое суток. Небольшие перерывы для принятия пищи и короткого сна не приносили желаемого отдыха. Предельное напряжение, споры до хрипоты во время прений, вынесение приговоров, нескончаемый поток информации отнимали последние силы. Если кто-то ненароком начинал клевать носом в то время, когда очередной обвиняемый в каком-либо неблаговидном поступке вор стоял на середине и ожидал приговора, раздавался голос неутомимого Хоря:

- Спишь? Воровская судьба тебя не интересует? Может, сам хочешь на середину встать?

- Да не сплю я, - сонно оправдывался прикорнувший. - Так, задумался.

- Задумался! Кемарит[45]во всю, - ворчал Хорь. - Продолжаем! Все слышали, в чем обвиняется Лось? Его поступок несовместим со званием вора. Целый месяц он провел на «сучьей» «командировке» и остался жив. Почему? Почему не зарезал ни одну из этих тварей? Почему не оказал помощь Винту, который приехал на эту зону и которого «суки» в присутствии Лося изуродовали? Давайте высказывайте свои мнения!

Мнение всех присутствующих было единодушно. Лось виновен. Приговор - смерть. Правда, несколько человек высказались за вынесение последнего предупреждения, но их быстро переубедили остальные.

- Послушай, Лось! - продолжал Хорь. - Может быть, ты и не вор? Может фраер? Тогда скажи! Ведь останешься живым! Ну, опустим, конечно. Но жить-то будешь!

- Я вор, - отвечал Лось. - Я виноват и умру воровской смертью!

- Тогда снимай рубаху. Кто хочет добровольно исполнить?

Вызвалось сразу несколько человек. Выбрали одного. Наступила полная тишина. Маленький, худощавый Лось стоял между двумя рядами нар, подняв руки за голову, и ожидал исполнения приговора. Лицо его выражало спокойствие. Ни тени страха или смятения. Да, без сомнения, он был вором. Любой бы фраер на его месте визжал, валялся в ногах, просил пощады.

А он, сняв с себя рубашку, просто и естественно ждал исполнения приговора. Не страшно умереть в драке, в бою, уходя от погони и даже по приговору суда. Но здесь! В кругу своих товарищей! Когда тебя со всех сторон окружают не искореженные злобой рожи, а люди, глаза которых полны сострадания, и сознание которых отравлено горечью неотвратимости предстоящего и жестокости решенного. Конечно, вина Лося по воровским понятиям велика, но как сложатся обстоятельства завтра у остальных?

Удар ножа, выступившая кровь, обмякшее и мешком свалившееся на пол с затухающим сознанием тело. Всеобщее молчание в знак уважения к бывшему товарищу, с таким достоинством принявшего смерть. Красноватые пупырышки на худеньких голых плечах Лося начинали тускнеть.

- Кто у нас следующий? Костыль? Давай на середину…

Мы стояли на причале и с любопытством разглядывали солидный пароход, на котором горделиво выделялась и поблескивала на солнце надпись «Феликс Дзержинский». На этом величественном лайнере нам предстояло совершить увлекательную морскую экскурсию по Татарскому проливу и Охотскому морю. «По морям, по волнам. Нынче здесь, завтра там!» Лето подходило к концу. Свежий морской ветерок, забираясь под короткие рукава московских теннисок, заставлял нашу кожу принимать облик гусиной.

Наконец подали трап. Не спеша входили мы на борт легендарного парохода, специально приспособленного для перевозки живого груза, и по очереди спускались в трюм, интерьер которого состоял из большого количества трехъярусных нар и двух громадных деревянных, обитых металлическими обручами бочек для оправки. Бочки - полтора метра в диаметре и более двух метров высотой - были прикованы мощными цепями к стене.

Для выполнения своих естественных потребностей необходимо было, забравшись на третий ярус нар и держась за них руками, перебраться на край бочки задом или передом (в зависимости от вида потребностей). При постоянном волнении неспокойного Охотского моря это мероприятие превращалось в довольно рискованную процедуру. Приходилось выполнять сие действие балансируя, как канатоходец, ежесекундно рискуя свалиться в полужидкую зловонную массу. Получить столь экзотическое удовольствие в конце рейса было особенно нежелательно, так как к этому времени содержимое колоссальных сосудов намного превышало человеческий рост и полностью исключало возможность выбраться из этого топкого болота.

Во время нашего увлекательного путешествия контакт с конвоем был полностью исключен. Необычайное скопление такого большого количества воров в законе настолько настораживало людей с автоматами, что при каждой необходимости открыть люк они устанавливали возле него направленный в трюм пулемет. Выдача пищи происходила с помощью ведер, опускаемых вниз на канате. Водные процедуры выполнялись посредством пожарного шланга. Мощная струя направлялась сверху в трюм и обдавала всю публику разом, заодно сбивая с ног.

Это прогрессивное нововведение позволило напрочь исключить очереди у рукомойников, возникающие, как правило, во всех остальных местах содержания правонарушителей. Правда, менее подвижным пассажирам, не успевшим к этому времени скинуть с себя одежду, приходилось сочетать холодный душ одновременно с услугами прачечной.

Не вызывало никаких эмоций у конвоя и периодическое появление новых трупов. Воровские сходки продолжались, и большинство из них заканчивались для некоторых довольно печально. В связи с тем что во время посадки на пароход при очередном обыске все ножи были изъяты, а подручного материала для изготовления новых в трюме не оказалось, пришлось для исполнения приговоров довольствоваться другими подручными средствами. Для этой цели очень удобно подошли переданные еще в тюрьме дамами сердца длинные, расшитые цветными узорами полотенца.

Заменена была также и формулировка приговора. Вместо слова «зарезать» теперь звучало не менее эффектное слово «удавить». При исполнении этого решения приговоренному накидывали на шею полотенце и завязывали одним узлом. После этого двое брались за один конец, а двое за другой и затягивали узел насколько хватало сил. При этом шея приговоренного суживалась до размера куриной, а сам он начинал усиленно дергаться в этой зажимающейся петле и удивленно хлопать глазами. После этого завязывали второй узел, дабы не расслаблялся первый. Конвульсирующее, еще живое тело бережно засовывали под нары, откуда еще некоторое время доносились звуки признаков жизни. Потом все затихало. С очередным полотенцем по этическим причинам приходилось распрощаться. Следующий претендент уже стоял на середине…

На пересылке после каждой очередной сходки в камеру врывалась толпа надзирателей со скандальными лицами, моментально забиравшая труп, одновременно проводившая внеочередной обыск, изымая все колющее и режущее. На нашем же легендарном судне морские волки с погонами, очевидно привыкшие к превратностям судьбы, никоим образом не реагировали на ежедневное появление свежих трупов. В результате такого равнодушия к аромату гигантских параш стал примешиваться сладковатый, удушающий запах, неизменно возрастающий по мере продвижения «Феликса Эдмундовича» по Татарскому проливу.

Все происходящее плюс невозможность полюбоваться прекрасными видами экзотического побережья, ввиду отсутствия иллюминаторов, создавало довольно тягостную атмосферу и нисколько не располагало к хорошему настроению. Генеральная чистка среди личного состава закончилась. Сходки прекратились. Семеро виновников наших ежесуточных прений на нарах догнивали под этими уникальными сооружениями. Воцарилась смертельная скука, разбавляемая изредка внушительной качкой и отвратительными ее последствиями.

Я, Витя, Язва, Колючий и Кащей, уныло поглядывая друг на друга, мучились от безделья. Настроение всех остальных нисколько не отличалось от нашего. Карт не было. Необходимую для их изготовления газету, почему-то полностью игнорируя наши интересы, никто не давал. Воспоминания о семге остались на далекой Ванинской пересылке. Кормежка производилась один раз в сутки. Отвратительное пойло, которое нам спускали в ведрах на веревке, несмотря на отменный аппетит, совершенно не лезло в горло. Хлеба не хватало даже для частичной загрузки желудка, не говоря уже о том, чтобы изготавливать из него шахматы и шашки. Оставалось только проклинать столь затянувшееся увлекательное путешествие.

Внезапно пароход качнуло так, что зазевавшийся Кащей кубарем слетел с нар. С размаха долбанувшись своей натруженной печальными мыслями башкой о пузатый бок благоухающей параши, он наверняка обрадовался, что угодил в ее деревянную, а не в металлическую часть, хотя и разразился цветистой цитатой из наиболее часто употребляемого для связки слов известного всей стране русского лексикона.

Совершив сильнейший крен влево, пароход повалился на правый борт. Скуку, как ветром сдуло. Жалобно заскрипели нары. Предельно напряглись цепи, удерживающие бочки с замечательным удобрением для садоводов-любителей. Братва ухватилась за все, за что только можно было удержаться. Разгневанное нашим появлением Охотское море встречало гордую посудину двенадцатибалльным штормом. С каждой минутой порывы ветра становились все сильнее, а удары волн, превращаясь в сплошной оглушительный грохот, сотрясали мгновенно превратившееся в беспомощную скорлупку судно мощнейшими ударами.

Раздались звуки, похожие на выстрелы из карабина. Это вырвались из стены штыри, крепившие цепи от бочек. В этот момент пароход накренило градусов на сорок пять. Огромные дубовые бочки повалились на пол и с бешеной скоростью метнулись к противоположным нарам. Подобно кенгуру, отпрыгивали в разные стороны из-под летевших на них «динозавров» явно встревоженные урки. Мощнейший удар - и металлические рамы нар смяты в лепешку, а сами нары разлетелись в щепки.

Крен в другую сторону! Как тяжелые танки, стремительно катятся бочки обратно по густым волнам бывшего своего содержимого, давя и сметая все на своем пути. Трещат раздавленные черепа вымытых волнами из-под нар полусгнивших трупов. Одна из бочек, на ходу зацепившись своим развороченным металлическим ободом за расшитое полотенце, оторвала голову ее бывшего владельца. По щиколотку в дерьме металась из стороны в сторону братва, уворачиваясь от бочек, летящих обломков нар, приподнимающихся и снова падающих трупов. Далеко не всем повезло в этом бешеном круговороте.

Двое суток бушевала стихия. Двое суток не открывался люк трюма. Шторм стих также внезапно, как и начался. От изнеможения все повалились где попало. Дышать было почти нечем…

- Ну что, урки, живы? - резанул слух голос сверху. В открытом люке торчала физиономия в зеленой фуражке. - Это вам не по карманам шастать! - радостно заулыбалась фуражка.

Струя свежего воздуха ворвалась в трюм.

- Жрать, наверное, хотите?

- Не до жратвы, начальник! Видишь, все в говне сидим? Давай ведра, тряпки, воду! - раздались со всех сторон голоса.

Начался всеобщий аврал. Одна из бочек оказалась разбита. Вторую удалось поставить на место и даже закрепить цепью. Весь день насос закачивал в трюм морскую воду. Другой насос отсасывал и сливал в море фрагменты генеральной уборки. Под мощной струей мы отмывали свои опоганенные тела и тщательно простирывали одежду. Сочувствовавшие нам моряки с разрешения конвоя спустили в трюм целый ящик хозяйственного мыла. Правда, мылится оно в морской воде неважно, но, как говорится, терпение и труд все перетрут.

Одежда была отстирана до стерильной чистоты. Единственно, от чего невозможно было избавиться, - это от запаха. Зато поступившие к нам бачки с баландой из тухлой рыбы с лихвой перекрыли неприятный запах, сделав его невыносимым. Но когда мы, выскоблив весь трюм, отмывшись и выстирав одежду, набив баландой до отказа свои животы, растянулись на частично уцелевших нарах и на полу, жизнь показалась нам удивительно прекрасной. «И жизнь хороша, и жить хорошо!»

Над морем сгущался туман,

Ревела стихия морская,

Стоял на пути Магадан -

Столица Колымского края

Сараханов А. А.

СТОЯЛ НА ПУТИ МАГАДАН

Мы стояли на палубе и вглядывались вдаль, где в полупрозрачной дымке все ярче и ярче вырисовывалась бухта Нагаево. Сколько нас? Никто, кроме конвоя, не знает. Может, двести, может, триста, а может быть, и все четыреста. Наш этап был собран из разных камер Ванинской пересыльной тюрьмы. Доподлинно было известно, что приплывало на семь человек меньше, нежели отплывало. Так же было известно и то, что сейчас наступит расплата. А пароход медленно подходил к причалу. От берега с сопок дул пронзительно-холодный северный ветер. Да, здесь действительно «Макар телят не пас». Наши вонючие тенниски и легкие летние брюки задубели от холода. Всех, как одного, колотила мелкая дрожь.

Наконец пароход причалил к пристани. Мы спускались гуськом по скрипящему трапу. Внизу сопровождающий нас конвой передавал папки с делами местным сотрудникам.

- Ты, ты и ты! - тыкал некоторых пальцем в грудь начальник конвоя. - Отходи вправо!

Отобрали двенадцать человек. В их число попал и Хорь. Все поняли - это на раскрутку за трупы. Расплата. Остальных построили по пять человек, и колонна тронулась в путь.

После трюма Магаданская пересылка показалась нам навороченным санаторием. Как и всегда, сначала баня. Испытывая колоссальнейшее удовольствие, долго и тщательно мы терли друг друга намыленными полотенцами. Баня была натуральной, почти как на свободе. Повсюду скамейки, шайки, краны с горячей и холодной водой, отдельный душ. Не было парной, но это обстоятельство нас особенно не обескураживало. Раскрасневшиеся, чистые до безобразия, лениво выползали мы из дверей, предоставляя освободившееся помещение для следующей партии.

После бани, весьма кстати, всем выдали новое нижнее белье, хлопчатобумажные курточки и брюки, а также ботинки с портянками. В каптерке каждый выбрал себе матрас, подушку и одеяло по своему вкусу, получив в придачу простыню и наволочку. Довольные своей новой экипировкой мы важно проследовали в любезно предоставленную нам камеру. Разложив на нарах свои матрасы и застелив их белоснежным бельем, мы водрузили свои распаренные и умиротворенные тела на эти роскошные атрибуты комфорта и уюта. Все мое «семейство» опять попало в одну камеру.

- Начальник, давай газету! - начал стучать в дверь неутомимый Колючий

- Что, по прессе истосковался? Последние новости не терпится узнать? - поинтересовался Язва.

- Да нет, картишки надо изготовить, - отозвался Колючий.

- Тогда и лепилу вызывай! Красный стрептоцид тоже нужен, - вмешался Кащей. - Черви с бубями чем красить будем?

- Что стучишь? - показалась в открывшейся кормушке голова дежурного надзирателя.

- Газету давай! - не унимался Колючий.

- После обеда, - ответил дежурный и захлопнул кормушку.

Из коридора уже раздавался характерный звук раздаваемых ложек, стук черпака о кастрюлю, хлопки открываемых и закрываемых кормушек предыдущих камер.

- Бери ложку, бери хлеб и садися за обед! - пропел Язва.

- Ты чего, Язва, перед кичей в пионерском лагере воспитывался? - съязвил Кащей. - На горне, наверное, по утрам играл? Пионерский костерок запаливал?

- В лагере воспитывался. Это ты прав. Но только не в пионерском. Про пионерский знаю из фильмов, - парировал Язва.

С прилежным усердием уничтожив овсяный суп и ячневую кашу, урки вновь решили возобновить прерванный заслуженный отдых. Но не тут то было…

- На прогулку! Собирайсь! - раздался голос из кормушки.

- Дежурный, ты можешь не орать? Не видишь разве, люди отдыхают! - недовольно сморщился Кащей.

- Наотдыхаетесь еще! Вишь, сроков понахватали выше крыши! Кто не хочет на прогулку - может не ходить.

- Ты чего, шуток не понимаешь, начальник? Все хотят. В трюме вволю насиделись, - обиделся Кащей.

- Тогда давайте выходите! - открывая дверь, пригласил дежурный. - Становитесь по два.

Все моментально повскакивали с нар и, выйдя в коридор, построились по двое.

Маленький прогулочный дворик, рассчитанный на прогулку обитателей только одной камеры, показался нам оазисом простора и великолепия. На радостях, все без исключения, резвились как маленькие дети. Благо, никаких ограничений со стороны надзирателей не предвиделось. После ареста Берии, разгрома знаменитой бугановской «дачи», «Прожарки» и других подобных заведений, а также значительной перетрубации персонала во всех остальных исправительно-трудовых учреждениях обстановка в тюрьмах и лагерях заметно изменилась в лучшую сторону.

Быстро разделившись на группы по интересам, мы развлекались, как умели. Одни играли в чехарду, с разбега перепрыгивая друг через друга, другие с азартом по очереди колотили кулаками по ладошке отвернувшегося неудачника, который должен был угадать, кто именно его стукнул, третьи занимались друг с другом боксом, четвертые бегали наперегонки, а наиболее покалеченные во время шторма чинно ходили по кругу, изредка уворачиваясь от налетающих на них бегающих, прыгающих и размахивающих кулаками сокамерников. Разгоряченные и взволнованные, возвратившись в камеру, мы увидели лежащие на длинном столе свежие газеты.

- Ура! Братва! Живем! - заблажил зардевшийся от счастья Колючий. Сложив газеты, он тут же принялся разрывать их на определенной величины куски, необходимые для изготовления карт.

- Ты чего делаешь-то? Дай же почитать! - загнусавил Кащей.

- На свободе почитаешь! Ишь, грамотей выискался! Тут без стир - хоть плачь! А он читать надумал! - возмущался Колючий.

- Доктора вызывали? - донеслось из кормушки. Около двери стоял передвижной столик на колесах, на котором были разложены самые разнообразные лекарства.

- Кто у вас тут болен? - поинтересовался, нагнувшись и заглядывая в кормушку, медбрат.

- Все! - зареготала камера. - Давай красный стрептоцид! Давай аспирин! Снотворное давай!

С уходом работника медицины закипела отчаянная работа. Одни, растянув в разные стороны носовой платок и положив на него размоченный хлеб, с помощью растирания ложкой добывали необходимый для изготовления карт клейстер. Другие, отрезав пронесенным сквозь все шмоны кусочком лезвия бритвы шмат резиновой подошвы, поджигали его. Третьи аккуратно вытаскивали из окна осколок стекла, чтобы собрать на него копоть от горящей подошвы. Но всей этой деятельностью занимались только самые ярые энтузиасты. Все же остальные пришли к справедливому решению - сохранить максимум калорий. Я также улегся на боковую. Но сон не приходил. Магаданская пересылка напомнила мне родную московскую Таганскую тюрьму, где я провел четыре месяца под следствием и с которой уходил этапом в начале весны 1950 года по предыдущей ходке. Было мне шестнадцать лет отроду и один год срока…

Перед глазами вновь возникали картины прошедших дней. В то время я, в числе ста двадцати человек, уходил этапом в Южный Казахстан. Среди нас было несколько воров в законе. Особенно из них выделялись Васька Чахотка и Боря Чуб. Васька - парень лет двадцати пяти, длинный, худой до безобразия - действительно страдал чахоткой. Откровенный благожелательный взгляд, неторопливость аристократических манер и тонкая, чувствительная натура делали его приятным, внушающим доверие собеседником. Боря - примерно такого же возраста, маленький, толстенький, суетливый, с хитрыми глазками - был полной противоположностью. Стоя рядом, они невольно вызывали смех, напоминая собой известных клоунов - Пата и Паташона.

В то время я был любознательным и общительным парнишкой. Мы прониклись искренней симпатией друг к другу и стали «вместе кушать». Это выражение употреблялось в тюрьмах в том случае, когда несколько человек, симпатизирующих друг другу, объединялись как бы в одну «семью». Они держались вместе, рядышком располагались на нарах, вся пища была общая, и, если кого-либо из них оскорбляли, дружно бросались в бой.

К этому времени стаж в воровской жизни был у меня уже солидный, но по молодости лет я еще не имел права называться вором и пользоваться всеми преимуществами, которые давало это звание. Чахотка и Чуб с большим энтузиазмом взялись за мое воспитание. С согласия остальных воров мне было разрешено присутствовать на сходках, правда, без права участия в дебатах. То есть я мог сидеть, набираться разума и помалкивать.

Шла стажировка на звание. Мне давали понять, насколько воровской закон справедливее государственного. Если на партийном собрании решение большинства проголосовавших немедленно вступало в силу, а меньшинство обязано было против своей воли подчиниться большинству, то на воровской сходке все обстояло иначе. Только единогласное мнение могло быть реализовано в жизнь. И совершенно не играл роли индивидуальный авторитет или групповая поддержка. Десять авторитетнейших паханов могли доказывать правильность своей точки зрения одному молодому, незрелому, только что вступившему на путь воровской жизни парню, но имеющему право голоса на сходке. И если он твердо стоял на своей позиции, то решение не могло быть принято до тех пор, пока эти десять не докажут парню свою правоту либо наоборот. Иногда сходки продолжались по несколько суток.

Уважительное отношение друг к другу, независимо от возраста и стажа добавляло шарм воровской романтике. Оказание помощи товарищу в любой ситуации, отказ от работы по идеологическим причинам, дабы не производить материальные ценности для своих классовых врагов, наличие общака для совместных целей и многое, многое другое составляло неписаный воровской закон, нарушение которого в основном, каралось смертью.

Вор не мог послать другого вора на три буквы. Если же это случалось, то оскорбленный имел право на сходке потребовать от оппонента сатисфакции за свои слова по всей строгости закона. Даже простые «мужики», которые вынуждены были, согласно закону, отдавать половину своих посылок и передач ворам, относились к ним с искренним уважением, так как любые недоразумения и споры решались ворами, исходя из норм справедливости, и исключали беспредельные отношения.

После четырехнедельного путешествия в товарном вагоне, который, не торопясь катил по рельсам и торчал на запасных путях различных станций по нескольку суток, мы прибыли в город Чимкент, который и являлся конечным пунктом нашего путешествия.

Кончался апрель, и в Южном Казахстане стояла неимоверная для наших непривычных московских тел жара. Что-то около тридцати пяти градусов. Пешком от вокзала нас довели до зоны. Пропустив через вахту, всех поселили в длинном бараке с решетками на окнах, который выполнял функцию карантина. В нем надлежало прожить двадцать один день, и если за это время ни у кого не обнаружится заразных заболеваний, следовал перевод в зону на общих основаниях. Барак заперли на замок. Одного лишь Ваську Чахотку, учитывая его заболевание, поместили в больницу, которая находилась в зоне.

Лагерь был довольно большой - около тысячи человек. Основная масса - казахи и узбеки, осужденные за различные преступления. Было еще пятьдесят чеченцев, которые сидели за переход границы и контрабанду. Вожаком у них был Хасан. Поговаривали, что он родственник какого-то иранского хана. Вот эти-то чеченцы, имевшие сроки по двадцать пять лет, и держали в страхе всю зону. Отбирая у перепуганных обитателей лагеря посылки и передачи, они выбирали себе самые дефицитные продукты и вещи, а остальное выбрасывали в протекающие по территории арыки. Тот, кто пытался что-то оставить себе, моментально получал нож в бок.

Чеченцев боялись все. И охрана, и надзиратели, и начальство. Каждый считал, что выгоднее обойти конфликт стороной, нежели стать очередной жертвой разъяренных маньяков. Против них даже не возбуждали уголовные дела за убийства, так как пользы от этого не было никакой. Ну дадут двадцать пять, а у него и так столько же. Одна морока. Зато месть неизбежна.

Все они одевались в свою национальную одежду, а у Хасана демонстративно висел на кушаке в металлических, отделанных серебром ножнах огромный остро отточенный двусторонний кинжал. Даже начальник лагеря, встречая Хасана, вышагивающего по зоне в сопровождении своих телохранителей, смущенно отводил глаза в сторону, невольно сжимаясь под его холодным, пронзительным взглядом.

Кое-как проведя ночь, мы прилипли к окнам и сквозь решетки внимательно разглядывали окрестности нашего нового пристанища. Зона напоминала небольшой городок. Ровными рядами стояли бараки, образуя собой живописные улицы. Всюду развешана броская наглядная агитация. Плакаты и лозунги на каждом бараке. Кое-где вдоль улиц текли арыки, а на пересечениях были высажены цветами большие круглые клумбы, окантованные по окружности торчащими из земли углами красных кирпичей. Вдалеке виднелась столовая, а напротив больничный барак.

Дверь больницы отворилась, оттуда вышел Васька Чахотка и направился к ближайшему арыку. На шее у него висело полотенце, а в руках он нес мыльницу и зубную щетку с порошком. Подойдя к арыку, Васька начал приводить себя в порядок.

В это время с противоположной стороны показался Хасан. Он важно шагал к этому же арыку, а двое сопровождающих его чеченцев, согнувшись в три погибели, на вытянутых руках несли его туалетные принадлежности. Подойдя к арыку, Хасан пренебрежительным толчком ноги отбросил Ваську в сторону, встал на его место и как ни в чем ни бывало принялся наводить марафет.

Совершенно дикое оскорбление вора в законе, да еще к тому же исходившее от фраера, пусть даже он и хан, вызвало в Ваське законную ярость, и он моментально со всей силы вмазал ногой в спокойную, расплывшуюся от самодовольства физиономию Хасана, наклонившегося в этот момент над арыком. Даже телохранители не успели среагировать в то мгновение, когда кинжал Хасана, сверкнув на солнце, вонзился в Васькино тело. Вырвав из Васьки кинжал, аккуратно обтерев его полой халата, Хасан невозмутимо продолжил водную процедуру.

Рев, от которого содрогнулись хилые саманные стены нашего барака, заставил вздрогнуть даже чеченского главаря. Если казахи и узбеки безропотно влачили свое жалкое существование, боясь лишний раз выйти из барака, чтобы не попасть на глаза чеченцам, то московская публика, не привыкшая к такому обращению, забурлила, как кратер действующего вулкана. И воры, и мужики были едины в своем порыве. Ваську уважали все. Увидев его худое и беззащитное тело, подрагивающее в последних конвульсиях, толпа с ревом бросилась на саманную стенку барака, которая без особого труда вывалилась наружу. На ходу отрывая от нар доски и вышибая из окон решетки, каждый вооружался как мог. Правда, ножей не было ни у кого. В процессе этапа неоднократные обыски лишили всех холодного оружия.

Неуправляемая, яростная толпа вывалила на зону. И куда вдруг подевалась невозмутимая походка Хасана? Мгновенно оценив ситуацию, он, как кенгуру, прыгнул в сторону и вместе с телохранителями опрометью бросился к своему бараку. Чеченцы, находившиеся на зоне, моментально разбежались, юркнув в ближайшие от них двери. Толпа, стихийно разделившись, хлынула за ними.

Влетая в очередной барак, разъяренные москвичи срывали одеяла со спрятавшихся под ними азиатов и, узнавая чеченцев по усам, тут же обрушивали на них град ударов досками, железными прутьями решеток, и всем, что попадало под руки. Кровь вперемежку с мозгами забрызгивала стены. Тела несчастных уже давно не шевелились, а удары не прекращали сыпаться, превращая изувеченные трупы в однородную кровавую массу.

Насмерть перепуганные казахи и узбеки в панике залезали под нары, хотя их беспокойство ничем себя не оправдывало. Перепутать было невозможно, так как они носили усы, свешивающиеся вниз, в то время как у чеченцев усы стрелками торчали в стороны. Буквально за несколько минут около двадцати чеченцев были убиты. Остальные успели добежать до своего барака и забаррикадировались там. В их числе оказался и Хасан.

В зону въехали пожарные машины. Мощными струями пожарники пытались локализовать обстановку. С вышек строчили пулеметы. Но никто не обращал на это никакого внимания. Если даже водяной смерч и сбивал кого-то с ног, то, проехав на заднице под напором воды определенное расстояние, он вскакивал на ноги и продолжал бежать к своей цели. А пулеметы наверняка палили вверх. По зоне метался начальник лагеря в сопровождении кучки надзирателей, уговаривая на ходу прекратить побоище. Но реакции на его мольбы не было никакой. Стихия бушевала.

Значительная часть нашего этапа сгрудилась возле чеченского барака. Несколько человек, попытавшихся сунуться в дверь, были тут же выброшены назад с проткнутыми животами. В дверях насмерть стояли чеченцы с ножами, похожими на средневековые мечи. Рев толпы раздался с удвоенной силой. В окна и дверь барака тучей полетели кирпичи, вырванные из клумб. Стекла вместе с рамами посыпались внутрь.

- Поджигай барак! - повис в воздухе истошный крик. - Спички сюда!

- Ребята! Что вы делаете? - раздался умоляющий голос начальника лагеря. - Смотрите какая жара! Сгорит весь город!

Не обращая на него внимания, около двери уже разжигали сухие доски.

- Братцы! - заорал начальник. - Беру командование на себя. Вот записка завхозу! - лихорадочно царапал он на бумажке. - Бегите, он выдаст вам ломы. Ломайте простенки между окнами и тогда ныряйте туда все сразу! Мне эти чеченцы вот уже где сидят! - показывал он, проводя ладонью себе по горлу.

Кто-то сбегал за ломами, и началась лихорадочная работа. Но чеченцы тоже не сидели без дела. Пока наши парни ломали переднюю стену барака, они выскакивали из противоположных окон на запретную зону.

Увидев бегущих по запретной зоне в направлении вахты чеченцев, часть толпы бросилась следом. Но пулеметные очереди с вышек отсекали преследователей от преследуемых. Тогда в запретку полетели кирпичи. С размозженными головами сыпались чеченцы на свежевспаханную землю. До вахты удалось добежать только одному - Хасану. Надзиратели, вцепившись в дверь, держали ее нараспашку, чтобы Хасан без малейшей задержки мог проскочить. В тот момент, когда он занес ногу, чтобы перескочить порог, несколько трофейных, изъятых у чеченцев ножей, вонзились ему в спину. Надзиратели, схватив Хасана за руки, стремительно втащили его на вахту.

До больницы Хасан не доехал. Он умер в кузове грузовика.

Жизнь на зоне стала прекрасной, как в сказке. Казахи и узбеки перестали бояться выходить из своих бараков. Вечером, после работы, улицы зоны превращались в многолюдный и шумный «бродвей». Старики рассаживались вдоль арыков, покуривали трубки и мирно беседовали. Молодежь собиралась кучками и пускала по кругу самокрутки с кошкарским планом (анаша). Публика среднего возраста, вдыхая свежий вечерний воздух, гуляла между вновь восстановленных цветочных клумб, резалась в нарды на лавочках. Из клуба доносились звуки домры. Старожилы зоны подходили к москвичам и, счастливо улыбаясь, предлагали откушать самые вкусные продукты из своих передач: бешбармак, чебуреки, шаурму. Все домашнего приготовления.

Не дожидаясь конца карантина, нас расселили по баракам, так как карантинный блок остался без фасадной стены и остро нуждался в восстановлении. На следующее утро вежливо пригласили на работу. После длительного вояжа в телячьих вагонах это предложение вызвало восторг. Боря Чуб и двое его друзей тоже поехали подышать свежим воздухом, хотя работа им не светила из-за воровского статуса. Мне же, пока я на стажировке, сам Бог велел поразмяться.

На работу возили в два места: на свинцовый завод и в каменный карьер. Мы попали в карьер. Работа была немудреная. После взрыва скалы нужно было кувалдой разбивать чрезмерно большие камни, грузить их на тачки и отвозить на погрузочную площадку, куда подгонялись грузовики.

Все оказалось не так просто. С увлечением принялся я лупить по огромной глыбе, но ничего не получалось. Мелкие осколки разлетались в разные стороны, сама же глыба раскалываться не хотела никак. Подошел аксакал. Взял у меня из рук кувалду. Осмотрел и потрогал камень со всех сторон. Нашел какую-то точку, размахнулся и не очень сильно ударил в найденное место. Глыба развалилась пополам. С каждой половинкой он расправился аналогичным способом.

Через некоторое время я тоже овладел мастерством молотобойца. Громадные камни, как орешки, лопались под моими точными и ловкими ударами. Мне ужасно нравилось это занятие. Качаешь мышцы, да еще получаешь моральное удовлетворение. Мы очень удивлялись, глядя на местных жителей. Такая дикая жара, а эти недоумки работают в халатах и шапках. Да еще хлещут кипящий чай. Ни один из них ни разу не сунулся в арык, чтобы насладиться живительной прохладой и смыть с себя пот и пыль.

Зато москвичи, скинув с себя всю одежду до трусов, все, как один, принялись загорать под палящими лучами солнца, прихлебывать из арыка холодную, текущую с гор воду, полоскать в ней свое разгоряченное тело. К вечеру московский этап превратился в вареных раков, а утром половина из нас поливала соплями свои постельные принадлежности, задыхалась в кашле, металась в бреду и беспрестанно поминала непристойными выражениями непривычный для российского контингента климат.

Срок мой прошел довольно быстро. В декабре 1950 года я уже катил в свою Москву. Предновогодняя Москва! Что может быть прекраснее для человека, только что вырвавшегося из-за колючей проволоки?…

- Сека, ну чего разлегся? Давай терца запишем! Четыре колоды уже готовы, а ты все валяешься! - грубейшим образом оборвал мои воспоминания Колючий. - Вон! Народ уже шпилит!

Рядом Витя, Язва, Кащей и подсевший к ним вор по кличке Жаренный вовсю резались в очко. Еще две группы заядлых картежников, дислоцирующиеся на нарах в разных концах камеры и со всех сторон окруженные болельщиками, озабоченно лупили картами по подушкам, игравшими роль столов. Настоящий же стол стонал от отчаянных ударов по нему фишками домино. Рядом от каждого удара подпрыгивали на доске шахматы. Публика интенсивно проводила свой досуг

.- Давай запишем! - ответил я, с удовольствием предвкушая бурную реакцию моего, теперь уже почти постоянного партнера.

- Братва! Кто знает, сколько примерно нам здесь торчать? - раздался взволнованный голос с нижних нар.

- До зимы! - поступил спокойный ответ сверху. - Как земля замерзнет, так по зимнику и попрем. А пока успокойся. Отдыхай! Куда торопиться? Ведь срок идет!

- Так надоело уже мотаться! Сколько можно? Пора бы уже к одному берегу! - не успокаивались нижние нары.

- Еще неизвестно, куда попадешь! А то затолкают на урановый рудник, тогда запляшешь! - констатировали верхние.

Оппонент надолго замолчал, очевидно обдумывая методы извлечения из недр урановой руды.

- Кончил!!! - изо все сил заорал Колючий так, что вздрогнули все обитатели нашей камеры. Расщеперив колоду и демонстрируя мне свои очки, он подпрыгивал на заднице от удовольствия.

- Ты бы кончал поосторожнее, а то забеременеет твоя колода! - раздался чей-то насмешливый голос. - Сидеть еще долго. Куда ребенка-то денешь? Предохраняться надо.

Подъехал ужин. Колоды карт мгновенно попрятали. После трапезы с помощью алюминиевой кружки, которая играла роль и микрофона, и наушника, состоялся сеанс связи с соседними камерами. Было выяснено, где содержатся остальные участники нашего морского круиза, кто из воров еще находится на этой пересылке, и еще получено очень много различной полезной информации.

- Отбой! - стукнув для убедительности два раза в дверь, прокричал из коридора надзиратель. - Давайте укладывайтесь!…

Будь проклята ты, Колыма,

Что названа чудной планетой.

Сойдешь поневоле с ума,

Оттуда возврата уж нету .

Сараханов А. А.

БУДЬ ПРОКЛЯТА ТЫ, КОЛЫМА

Наступила зима. Затянувшееся пребывание в Магаданской пересылке весьма наскучило. Вынужденное безделье изматывало больше, чем любая, даже самая тяжелая работа. Разговоры в основном велись о том прекрасном будущем, когда мы наконец попадем на нормальную зону. Однажды в неурочное время рано утром распахнулась кормушка.

- Всем собраться с вещами! - громогласно объявил дежурный. - Ничего не забывайте.

Радости не было предела.

- Ну, братцы, наконец-то покатили! - засуетился Кащей, собирая свои вещи в мешок.

- Неизвестно еще, куда приедем, - проворчал Колючий, хотя глаза его радостно заблестели.

- Стиры не забудьте! - забеспокоился Язва.

- Если шмона не будет - пронесем! - заверил Витя.

Выйдя из ворот пересылки, мы увидели стоящие колонной крытые брезентом грузовики. У каждого рядом с кабиной снаружи была приспособлена высокая круглая печка. Грузовики назывались газогенераторными. Водитель бросал в печку деревянные чурки. Сгорая, они выделяли газ, который и являлся питанием для двигателя.

Погрузка прошла довольно быстро. В кузове были скамейки, по которым мы тотчас уселись. В каждый грузовик вместилось по двадцать пять человек. Витя, Язва, Колючий, Кащей и я залезли в один кузов. Предварительно нам выдали ватные брюки, телогрейки, шапки, портянки и валенки. Так что с экипировкой было все в порядке. Да и морозец небольшой, градусов десять. На каждую машину полагалось по три конвоира и по два водителя. Один конвоир садился рядом с водителем в кабину, а двое располагались вместе со вторым водителем и зеками в кузове у заднего борта. Машин было двенадцать. Последняя - с продуктами и водой.

Конвой еще раз тщательно проверил готовность, и колонна тронулась в путь. Настроение у всех было отличное. Наконец-то! Еще немного терпения, и скоро мы окажемся в общей зоне, где начнется нормальная оседлая жизнь. В принципе нас должны раскидать по разным зонам. Исходя из практики - по пять-шесть человек. Негоже на одной зоне иметь большое количество воров в законе. Это чревато крупными беспорядками, побегами и вообще очень беспокойно. При небольшом же количестве урок на зоне всегда тишь да гладь. Мужики не беспредельничают, драк нет, краж нет, отказчиков от работы - тоже. Не беда, что пять-шесть человек не работают. Зато все остальные пашут на совесть.

Машины, натужно ревя моторами, с трудом преодолевали крутые подъемы, а после перевалов медленно и осторожно спускались вниз по местами заснеженной, а кое-где и обледенелой дороге.

- Начальник, останавливай на оправку! - не выдержал длительной тряски Язва.

- Шуруй с борта, - отозвался конвоир.

- Да мне по тяжелому надо! - застеснялся Язва.

- А я что говорю? Давай с борта. Что, всю колонну из-за тебя останавливать? - невозмутимо проворчал конвоир.

Балансируя на ходу и хватаясь за плечи сидящих, Язва стал протискиваться к заднему борту.

- Держите меня, братцы, упаду! - спуская штаны, просил Язва. - Трясет ведь как!

Началась сильная метель. Дорога шла по выступу заснеженной скалы, с каждым километром становясь все уже. Ни попутного, ни встречного транспорта не было видно. Да и разъехаться было бы невозможно. Время близилось к вечеру. Пассажиры кузова уже изрядно замерзли. Хотя морозец был небольшой, но со временем начал пробирать довольно чувствительно.

- А что, хавать будете давать? Целый день ведь едем! - не выдержал Кащей. - Давно уже кишка кишке романсы поет!

- Потерпи! Бог терпел и нам велел, - прожевывая колбасу с хлебом, поучительно прошамкал конвойный.

Облегченный Язва пробирался к кабине, уступая свое место другим участникам пробега.

От бесконечной тряски в кузове бурлило в желудке. Голова кружилась, а тело от неподвижности стало деревянным. Мороз становился все более невыносимым. Иногда колонна останавливалась. Водители добавляли чурки в газогенераторы, ходили до ветру, перекусывали. Конвой и водители менялись местами. Одни залезали в теплую кабину, другие перемещались в кузов. Остановки происходили в безлюдных местах. Немногочисленные населенные пункты проезжали без остановок. Через проделанные в брезенте отверстия любопытствующие могли наблюдать за внешним миром. Правда, картина была довольно однообразная - бесконечные скалы, подъемы, спуски, перевалы, прижимы.

Прижим - это когда дорога прижимается к скале. С одной стороны каменная стена, с другой - пропасть. Летом, когда тают снега, с гор устремляется вниз водяной поток, который частично смывает край дороги, проходящий над пропастью. Дорога становится все уже и образовывается покат в сторону обрыва. Зимой все это покрывается льдом. В некоторых местах грузовая машина своим бортом задевает за скалу, в то время как с другой стороны колеса наполовину зависают над пропастью. В таких местах обычно установлена табличка: «Шофер, высади пассажиров!» Пассажиры выходят, водитель становится на подножку и медленно протаскивает грузовик через опасное место. После этого все усаживаются на свои места и едут до следующего прижима. Если же грузовик начал заваливаться, то водитель спрыгивает с подножки, предоставляя своему транспортному средству свободный полет в бездну.

Когда наша колонна остановилась перед показавшимся за изгибом дороги прижимом, конвой вылез на дорогу, а водитель встал на подножку первой машины, раздались взволнованные голоса:

- Начальник, ты что близорукий, что ли? Не видишь разве надпись? Может, очки тебе дать? Давай высаживай! Разомнемся заодно!

- Не положено! - равнодушно отвечал конвоир.

- Что значит - не положено? В пропасть ведь улетим! Это положено?

- Сидите лучше спокойно, а то точно улетите.

В совершенстве освоив предложенную нам технику безопасности, мы стали более спокойно относиться к такого рода коллизиям и проезжали очередной прижим молча, ничем не выдавая своего негодования, лишь затаив при каждом качке дыхание и судорожно цепляясь пальцами за деревянные скамейки.

Наступила ночь. Снег валил крупными хлопьями. Машины продолжали продвигаться черепашьим шагом, тускло высвечивая дорогу сквозь снежную пелену. Знаменитая Колымская трасса неприветливо встречала своих непрошеных гостей. Если голод несколько портил настроение, то мороз становился уже невыносим. Весь контингент дрожал мелкой дрожью. Ввалившиеся глаза на синих лицах выражали нечеловеческие страдания. Положение многократно усугублялось вынужденной неподвижностью.

Все чаще останавливалась колонна, чтобы вызволить из снега очередной забуксовавший грузовик.

- Начальник, давай поможем! - звучала в голосах надежда.

- Сидите, сами управимся, - слышалось в ответ.

Конвойные со всех машин, оставив по одному у каждой, с веселым задором выталкивали грузовик из снега, а если не получалось с помощью живой силы, то в действие включался буксировочный трос.

Трое суток продолжался наш неповторимый вояж. Трудно было предположить заранее, что среднестатистическому гражданину удастся выдержать такие испытания. Задняя машина с продуктами застряла намертво на высоте около полутора тысяч метров возле очередного перевала. Заметили ее отсутствие слишком поздно. Возвращаться не было возможности. Водители, сжалившись над нами, набирали в ведра снег, ставили возле горячих газогенераторов и поили нас талой водой. Пищи не было совсем. Ни водители, ни конвойные не желали расставаться с тем запасом продуктов, который хранился у них в рюкзаках для собственного употребления. Но это можно было терпеть.

Самым страшным бедствием был холод. И даже не сам холод, а неизвестность его продолжительности. Порог терпения колебался на точке предела. Дрожь прекратилась. Казалось, что организм выдержит еще не более нескольких секунд. Но проходили годами тянувшиеся часы…

Снова остановка.

- Вылезай! - словно сквозь вату, послышался голос конвоя.

Полусознание прорезала яркая вспышка. Наверное, начались галлюцинации. Такого просто не может быть. Я давно уже нахожусь в неподвижной вечности. Попытка приподняться ни к чему не привела. Закостеневшее тело не желало слушаться. Наконец удалось сползти на колени. Все остальные делали примерно такие же несуразные движения. Медленно перелезая друг через друга, стараясь изо всей мочи работать негнущимися, почти парализованными руками и ногами, мы переползали к открытому борту и сваливались на дорогу. Свалившиеся отползали в сторону, чтобы дать место другим.

Колонна машин стояла у ворот зоны. Внутри виднелся один-единственный длиннющий барак. Рядом хозяйственные постройки. Вокруг колючая проволока и четыре вышки по углам. Жгучая радость хлынула в сердце. Неужели сейчас можно будет прислониться к горячей печке? Пусть тлеет одежда! Пусть лопается от ожогов кожа. Лишь бы получить хоть капельку напрочь забытого ощущения тепла.

- Раздевайтесь! - обратился к нам начальник конвоя.

- Что, здесь шмон будете делать? - изумился Кащей. - Дайте хоть чуть-чуть отогреться. Тогда и шмонайте в помещении.

- Давай, давай! - ответил начальник. - Карты кидай вправо, ножи влево. Не задерживай всех.

Стало понятно, что пререкания отдаляют перспективу получить тепловые калории, и мы, скинув с себя валенки и побросав телогрейки на снег, встали на них босыми ногами и разделись догола. Надзиратели дотошно прощупали все складки одежды. На снег упало несколько колод карт. Ножей не оказалось. Один из надзирателей открыл ворота в зону.

- Первая пятерка, заходи! Вторая пятерка!…

Надевать холодную одежду не было сил. Сунув ноги в валенки и схватив в охапку остальные свои шмотки, мы опрометью бросились в зону. Только бы успеть добежать до печки. Теперь, когда спасение было так близко, казалось, что последние крохи сил могут покинуть меня именно в этот ответственный момент. Подбегая к бараку и всем своим телом впитывая в себя еще не существующее, но уже предполагаемое тепло, теряя на бегу одежду, я двигался с такой скоростью, что, наверное, мог бы запросто получить золотую медаль на первенстве мира в беге на короткие дистанции. Время как бы остановилось, давая возможность сэкономить эти несколько секунд, чтобы успеть, не потеряв сознание, добежать до живительного источника. Дверь барака распахнулась! И…

Те, кто успел добежать первым, встали как вкопанные. В бараке по щиколотку лежал снег. Стекол в окнах не было. Сиротливо стояла посередине холодная, припудренная снегом, изготовленная из бочки от солярки печь. В бараке -ни души. В одно мгновение стало все ясно. Нас привезли на заброшенную дорожную зону. Обычно, когда строят дороги, поблизости сооружают такое временное жилье. Дорога уходит вдаль, и вместе с ней перемещаются строители, сооружая следующую времянку.

Силы кончились. Руки опустились. Хотелось умереть. Мы стояли голые и не думали больше ни о чем…

Но оказалось, что заложенные природой жизненные силы гораздо мощнее, нежели мы предполагали. Внезапное оцепенение вскоре прошло, и появилось второе дыхание. Постепенно приходя в себя, мы начинали понимать ситуацию. Ведь никого больше нет. Если самим не предпринять никаких мер, то положение станет еще более катастрофическим. Лязгая зубами и дрожа от холода, надевали мы на себя промерзшую одежду.

Без команды, совершенно стихийно, каждый начал проводить работу по улучшению коммунальных условий. Одни, двигаясь медленно, словно привидения, выметали шапками снег на улицу. Другие, своими телогрейками затягивали окна, третьи, нащипав деревяшек от нар, пытались разжечь непокорную печку. Сначала весь барак наполнился дымом. Потом в печке что-то затеплилось, и наконец она загудела и стала нагреваться. Прошло еще немного времени, и огонь в печи запылал вовсю. Ее раскаленные бока начали источать такой жар, что обступившая ее публика попятилась. Но не тут то было. Задние ряды, пытаясь получить хотя бы одну калорию тепла и интуитивно стараясь приблизиться к ее источнику, через посредство средних оказывали существенное давление на впереди стоящих. Некоторые, протянув вперед руку с вытянутым указательным пальцем, пытались зацепить кусочек тепла над печкой, рассчитывая, что оно по руке, как по проводам, дойдет до организма и хотя бы создаст иллюзию призрачного согревания.

Наконец в огромном бараке потеплело. Со всех сторон послышались вздохи облегчения. Задние перестали давить на передних. Передним удалось оттеснить задних, тем самым исключив возможность получить ожоги. Жизнь начинала входить в нормальную колею. Но человек в отличие от животного почему-то никогда не бывает удовлетворен. Ублажив свое вожделенное желание, он тут же загорается следующим. Прогрев себя насквозь и растянувшись в сладостной истоме на нарах, все внезапно вспомнили о довольно продолжительном отсутствии пищи. Вновь возникло ощущение дискомфорта, хотя и не такое мучительное, как предыдущее.

- Братва! - раздался голос с галерки. - Пожрать бы. Я в последний раз шпроты в масле на свободе ел. Вкуснотища!

- С головками ел, или без? - насмешливо спросил Колючий.

- Не-е, головки я выбрасывал, - ответил любитель шпрот.

Грохнул дружный хохот. Атмосфера постепенно разряжалась.

- А не пошукать ли нам на кухне? - подал рационализаторскую мысль Витя. - Может, чего забыли дорожники с собой прихватить?

- Точно! - напяливая на себя телогрейку, откликнулся Кащей. - Канаем на кухню!

Делегация человек из десяти отправилась обшаривать постройки, расположенные вне барака.

- Интересно, матрасы с подушками дадут нам? - с надеждой вопросил Язва.

- Как же, жди! Откуда они тут возьмутся? - выразила сомнение галерка.

- Сека, как думаешь, надолго нас здесь привязали? - спросил Колючий, разрывая найденную им где-то газету на карты.

- Думаю, что терцов с тобой записать успеем порядочно, - ответил я.

- Тогда надо устраиваться. Может, пойдем досок где-нибудь оторвем. Окна же надо заделать! - предложил Колючий.

- Конечно! Думаю, что стекольный завод строить здесь не собираются. Пошли!

Остальные наши спутники, отогревшись, тоже мирно беседовали друг с другом, в основном решая бытовые вопросы. Часть народа разбрелась по зоне, в надежде на счастливый случай. Мы с Колючим направились в сторону хозяйственных блоков. С нами увязался Язва. На развороченной кухне валялась толстая кочерга. Используя ее в качестве лома, нам удалось вырвать из стены несколько досок. С помощью найденной там же сковородки и камня мы распрямили торчащие из досок гвозди.

- На наше окно хватит, - проворчал Колючий. - Остальные пусть сами о себе позаботятся.

Возвратившись в барак, мы застали там необычайное оживление. Вернувшийся с кухни раньше нас продовольственный отряд притащил два мешка овсянки, валявшиеся там в подсобке. Овсянка промерзла насквозь, но это не мешало братве нырять в мешок и, горстями выгребая зерно, засыпать его к себе в жевательный аппарат. Я, Колючий и Язва не мешкая примкнули к этой приятной процедуре. Однако уже через несколько минут мы поняли всю нерентабельность такого метода использования пищи. Острые, твердые как алмаз, промерзшие зерна искололи в кровь наши десны. Проглатывать эту экзотическую пищу было чрезвычайно трудно.

- Надо варить кашу, - высказал свое мнение Язва.

- Ну и в чем ты собираешься ее варить? - недоверчиво протянул Кащей.

- А на запретке видел сколько банок висит? - Язва отогнул кусок телогрейки и показал пальцем в окно. - Снежку туда, на печку и - полный кайф! Жаль, соли нет!

На Колыме, так же как и в Коми, солдат охраны снабжали мясной тушенкой. Банки от этого дефицитного продукта использовались в хозяйстве для разных целей. Они заменяли кружки для чая (кое-кто умудрялся приделывать к ним ручки), кастрюли для варки пищи, гранаты (в местах проведения взрывных работ, где имелся аммонит). Но одной из основных функций этой передовой консервной мысли советской науки было освещение затемненного пространства. Налитая в эти удивительные емкости солярка (основной вид топлива на Севере) и зажигаемая с наступлением темноты, выручала не один регион, обделенный электрическим светом. Причем этим импровизированным светильником можно было пользоваться как с фитилем, так и без оного.

- Как же ты банки-то возьмешь? Попка[46]с вышки шмалять начнет! - не успокаивался Кащей.

- Ну, это уже дело техники, - доходчиво объяснил Язва.

Через несколько минут группа добровольцев во главе с Язвой и Кащеем, предварительно договорившись между собой о плане проведения оперативных действий, отправилась на промысел. Оставшиеся в бараке, сгрудившись у окон выходящих на запретную зону, с интересом наблюдали за разворачивающейся операцией. Несколько человек подошли к вышке и, не приближаясь вплотную к запретной зоне, стали щепочками разгребать снег.

- Эй, что делаете там? - раздался голос часового.

- Ты что, не видишь, начальник? - отозвался один из группы. - Уборку территории производим!

- Ладно мозги-то пудрить! Думаете, я не вижу? Ведь ищете что-то! - беспокоился часовой.

- Кончай фантазировать, начальник! Ну что кроме снега, здесь может быть? - продолжал диалог «уборщик территории».

- Да вы что, за лоха меня принимаете? - возмутился часовой. - Я же вижу - ищете!

- Понимаешь, командир, недавно этап с этой зоны на Магаданскую пересылку пришел. Братишки транзитом с прииска ехали. Как водится, конечно, золотишко везли на материк. Ну, забоялись с собой на пароход брать. Там, говорят, шмон с приборами. Кому охота на четвертак раскручиваться? Так вот, сказали, на этой зоне под левую вышку высыпали самородки. Им ни к чему, а нам сгодится. Срок-то большой впереди!

- Врете, гады! - недоверчиво обозлился часовой.

В это время у другой вышки шли примерно такие же переговоры. Выбрав момент наибольшего увлечения, Язва с Кащеем одновременно бросились в запретную зону. Перепрыгнув через низкую предупредительную изгородь, они подскочили к основному забору и, сорвав с него несколько консервных банок, бросились обратно в зону. Часовые на обеих вышках вскинули автоматы, но было уже поздно.

Через несколько минут вычищенные до блеска и наполненные снегом банки весело закипали на раскаленной поверхности печки, а еще через пол часа по бараку поплыл одурманивающий запах разваренной овсянки. К вечеру по очереди был сварен и уничтожен целый мешок питательнейшего продукта. Правда, не было соли. Но такая мелочь никого не смутила.

- Эх, закурить бы! - мечтательно протянул Витя.

- Что за вопрос, сгоняй в магазин! Возьми коробку «Казбека»! - хмуро усмехнулся Колючий, ласково поглаживая свой набитый овсянкой живот.

Из Магадана мы выезжали прилично затаренные махоркой. Но жуткий холод в машинах заставил нас смолить беспрестанно, одну закрутку за другой. Сейчас в карманах и кисетах не было ни единой крупинки.

- Эй, шпана, подойдите кто-нибудь к вахте! - послышался голос снаружи.

Колючий соскочил с нар и вышел из барака. Через несколько минут он возвратился, держа в руках три керосиновые лампы.

- Начальник дачку[47]подогнал. Чтоб, говорит, в темноте не сидели. А сам боится в зону заходить. Они, видать, вообще не знают, куда нас девать. Такой этап впервые на Колыме. Вряд ли нас разбросают по зонам. Будут вот так особняком держать, - говорил Колючий.

В его словах была доля истины. Если дело обстоит так, то необходимо принимать решение о дальнейшей нашей жизни. Мужиков-то здесь нет. Обрабатывать нас некому. А сами работать не имеем права. Значит, надо собирать сходку. Вот эту ночь с дороги отдохнем, а завтра будем решать.

Но отдых не получался. Видимо, нервное перенапряжение во время беспрецедентной поездки по Колымской трассе, длительное переохлаждение организма и мощный шок по прибытию дали о себе знать. Провалившись в сон после сытного ужина, буквально через полтора-два часа наша дружная семья, вновь бодрствуя, восседала на нарах. Спать больше не хотелось, хотя ночь еще была впереди. Среди остальных обитателей барака наблюдалась такая же картина. Одни старались чем-нибудь себя занять, другие сидели молча, третьи тихо разговаривали.

- Чего-то не спится, - пробурчал Колючий, деловито протирая деревянной ложкой через носовой платок ошметок овсяной каши, пытаясь с помощью этого нового сырья изготовить клейстер для карт. - Может, на охоту смотаемся? Давно свежего мяса не пробовал.

Мы моментально поняли, что имел в виду Колючий. Вокруг зоны вдоль рядов колючей проволоки была протянута одна нить гладкой. Совершая поход на кухню, мы видели, как снаружи запретки, звеня цепью, скользящей по этой проволоке, бегали несколько крупных откормленных овчарок. Изредка они заглядывали под колючую проволоку ограждения. Деревянный забор на этой временной зоне администрация изготовить не удосужилась, и от свободы нас отделяли три ряда колючей проволоки. Первый, предупредительный ряд, можно было просто перешагнуть. Но эта полоса простреливалась с вышек. Далее следовало основное заграждение в полтора человеческих роста, с закрепленными на столбах перекладинами нависающих карнизов, оборудованное петардами и разными другими пакостями. И потом вновь низенькая колючая изгородь. Собака вполне могла протиснуться между землей и проволокой…

Прихватив с собой еще трех добровольцев, наша «семья» отправилась на промысел. Ночь выдалась такой темной, что еле различался идущий рядом. Запретка тускло освещалась развешенными на ней консервными банками с горящей соляркой. Один пролет был полностью затемнен. Это как раз то место, с которого Язва с Кащеем экспроприировали осветительные приборы. Именно туда мы и направились. Уютно расположившись в запретной зоне и подсунув дощечку с наложенной на нее овсяной кашей, мы принялись терпеливо ожидать результата. Он не заставил себя долго ждать. Послышался характерный звон цепочки. К засаде подбежала громадная овчарка и, уставившись на нас злыми глазами, залилась отчаянным лаем. У дремавших на вышках часовых данное явление никакой реакции не вызвало. Собаки и раньше без конца лаяли при любом шевелении на зоне.

Очевидно, обескураженная нашим невозмутимым видом, овчарка замолчала и осторожно подползла к приманке. Наверное, ее не обучали игнорировать прием пищи из чужих рук. Это обстоятельство и сыграло решающую роль в ее собачьей жизни. В тот момент, когда она, жадно чавкая, начала поглощать свою находку, все наши имеющиеся в наличии руки мертвой хваткой вцепились в нее. За уши, за лапы, за морду и хвост мы, моментально расстегнув ошейник, втащили ее в зону, оставив на колючей проволоке значительную часть шерсти вместе с кожей.

Пронзительный собачий вопль резанул воздух. Мощный удар кухонной чугунной кочергой по голове прервал страдания несчастного животного. Хлопнула взорвавшаяся сигнальная петарда. Прострекотала очередь из автомата. Вверх взлетела осветительная ракета. Но было уже поздно. Мы бежали к бараку, волоча за собой бездыханное тело собаки…

- Ну, гиганты! Вот это да! Вот кому по снабжению надо работать! - раздались восторженные голоса со всех сторон, когда мы затащили свою добычу в барак.

- Там у кухни валяется какой-то котел. Если не дырявый - сгодится. Костерчик запалим, и - порядок! - предложил Язва.

- А может, шашлык сделаем? - плотоядно заулыбался Кащей.

- Не стоит. Мусора от запаха с ума сойдут. Зачем дразнить гусей? - сострадательно вмешался Витя. - Ведь их собака-то!

- Нет, братва, не годится! Если костер сейчас запалим - кипиш будет, - заметил Колючий. - Подумают, барак горит или еще чего-нибудь. Давайте до утра! Шарика на снег, чтоб не испортился, а утром царский завтрак. На всех не хватит, но чем богаты…

- Что-то мы очень нежно стали о мусорах заботиться! Как бы их нервишки не потрепать! Может пора уже их в зону, а нас на вышки? - разгорячился Язва. - Им-то до фени, что у нас четвертые сутки жратвы нет! Пусть спасибо скажут, что их самих не сожрали. Завтра «хозяина» надо вызывать! Или пусть кормит, или зону сожжем!

- Сожжешь, если сходка постановит, - осадил Язву Колючий. - Завтра на эту тему и побазарим. Ну все, братишки, я спать ложусь. Эх, жаль, что красного стрептоцида нет. Нечем черви и буби печатать.

Постепенно волнения улеглись. Овчарку вытащили в сени, керосиновые лампы погасили, публика изволила почивать…

На следующее утро при обследовании котла оказалось, что он вполне пригоден для использования по прямому назначению. Котел установили на железяках, изъятых из разобранной кухонной плиты. Под ним разожгли костер, благо обнаружился целый склад дров, заготовленных предыдущими обитателями этой зоны. Котел доверху наполнили снегом. Так как профессиональных поваров среди нашей «семьи» не нашлось, а предлагающие свои услуги другие «семьи» и одиночки явно завышали свои практические возможности в этом пикантном вопросе, решено было варить овчарку целиком. Вместе с шерстью, кожей и головой.

Тем временем Кащей насобирал по зоне различные железки, которые, по его мнению, после соответствующей обработки могли превратиться в превосходные, закаленные по всем правилам оружейного мастерства (уж в этом мы разбирались гораздо лучше, чем в кулинарии) предметы обороны и нападения. Он даже каким-то образом открутил одну из двух длинных металлических петель двери, резонно решив, что для эксплуатации данной конструкции вполне будет достаточно оставшейся петли. Закаливание изготовленных изделий предполагалось осуществлять на том же костре, на котором уже во всю кипел котел…

После завтрака состоялась сходка. Из-за того что на данной зоне обстановка явно ущемляла интересы воров, так как отсутствие денежных средств исключало возможность приобретения продуктов питания и делало невыносимой никотиновую зависимость, а неукоснительное, слепое соблюдение воровского закона привело бы к значительному ухудшению бытовых условий, было решено, в виде исключения, в связи с создавшимся положением, выполнять общие работы, предлагаемые администрацией зоны. Если предложений не последует, то требовать предоставления любой работы. Данную акцию не следует рассматривать как содействие властям в создании материальных ценностей, а только лишь как действие, связанное с самосохранением воровского мира. Короче - нужны деньги.

Одновременно было вынесено решение о благоустройстве своего жилья.

Странная заброшенность, отсутствие внимания со стороны лагерной администрации немного шокировали. Ни подъема, ни проверки, ни развода на работу. Полное отсутствие в зоне надзирателей и начальства создавало иллюзию жизни Робинзонов на необитаемом острове. Самое главное - не было никаких признаков того, что нас собираются кормить. Уж не хочет ли начальство уморить нас голодом?

Нет, оказалось, не хочет. К вечеру следующего дня возле ворот возникло какое-то шевеление. Солдаты ВОХРа (военизированная охрана) с автоматами построились полукругом возле ворот с наружной стороны. Установили также два пулемета, направленные в зону.

- Что, расстреливать будете, господа? - иронизировали любопытствующие.

- Прикажут - будем! - огрызались солдаты.

- Граждане заключенные! - провозгласил появившийся офицер в капитанских погонах. - Только что прибыли продукты питания для вас. Сейчас мы откроем ворота, и пятеро из вас разгрузят машину, - показал он рукой на подруливавший к воротам грузовик. - У нас пока нет возможности обеспечить вам надлежащие бытовые условия, - продолжал он. - Но со временем все стабилизируется.

- Работу давай, начальник! Курева нет! Жратвы тоже! А баня где? Стекла для барака давай! Кухню делай! - посыпались со всех сторон реплики подходивших к вахте урок.

- Какую работу? Вы же блатные! Вам не положено! - удивлялся капитан. - Да и работы здесь нет никакой. Этот участок дороги давно закончен.

- Что положено, в котел заложено! Ты что, первый день на Колыме? Отправляй тогда на пересылку! Там хоть в теплых камерах будем валяться! И хавать от пуза! - постепенно нарастала агрессия.

- Граждане заключенные, успокойтесь! Все ваши вопросы будем решать. Завтра я еду в район и все согласую с начальством. Для начала начнем с благоустройства территории. К вам подойдет прораб, с которым можно будет решить все вопросы. А пока попрошу не срывать с запретной зоны осветительные приборы и не трогать собак. Конвою дано указание применять оружие без предупреждения, а в особых случаях даже в пределах зоны, - слегка повысил голос капитан.

- А ты на понт не бери! Угрожать вздумал? Самого на шампур насадим! Все ваши запретки снесем! Нам терять нечего! - еще сильнее загудела толпа…

Жизнь на зоне постепенно налаживалась. Вместе с продуктами начальство раскошелилось на махорку. Постепенно была восстановлена кухня, отремонтирован барак, устроено некое подобие бани. А когда однажды утром начальник пригласил желающих на работу, радости урок не было границ. Несмотря на пятидесятиградусный мороз, нацепив на себя по двое ватных брюк (одни нормально, другие - задом наперед), мы, разделившись на бригады, шли по дороге, время от времени растирая носы и щеки, которые при малейшем дуновении ветра тут же белели. На объекте уже хлопотал вольнонаемный прораб. Оказалось, что участок недавно построенной дороги был размыт случившимся нынешней весной половодьем и его надлежало восстановить. Раздали пилы, топоры, лопаты, ломы, кувалды. В сторонке стояло несколько тачек. «Машина осо - две ручки, одно колесо». Работа была нехитрой, но довольно энергичной.

Для начала нужно было разжечь большой костер. Для этой цели необходимо было собрать сухой валежник и спилить несколько деревьев. Сначала разжигался валежник. На него колодцем складывались распиленные на баланы деревья. Валежник подкидывался в костер до тех пор, пока не начинал гореть крупняк. После этого подойти близко к пылающему костру было уже затруднительно. Можно было только быстро подбежать, закрыв варежкой лицо от жара, сунуть в огонь лом и стремглав, пока не вспыхнула одежда, отпрыгнуть в сторону. Ломы надо было засовывать в костер до половины.

Когда вставленная в костер часть лома раскалится докрасна, нужно было выхватить его с помощью толстых рукавиц из огня, засунув на его место другой лом, и бежать с первым, нагретым, в забой (место, откуда выбирался грунт для насыпной дороги). Раскаленный лом наставлялся в указанное прорабом место на стене забоя. Один из участников этой сложнейшей операции удерживал сей горячий инструмент в необходимом направлении, а второй мощными ударами тяжелой кувалды загонял его в мерзлый грунт. Охлажденные ломы периодически заменялись горячими до тех пор, пока бурка (отверстие) не достигала необходимой глубины (примерно две трети лома).

После того как определенное количество бурок было готово, приходил взрывник. Он закладывал в каждое отверстие заряд аммонита с торчащим наружу бикфордовым шнуром. Всю бригаду конвой отводил на безопасное расстояние. Взрывник поджигал шнур и пускался наутек. Раздавался оглушительный грохот, и тучи щебенки с песком взлетали вверх. Когда пыль от взрыва оседала, бригада возвращалась в забой. Далее работа приобретала иную форму. Одни подкатывали тачки к месту погрузки, другие, схватив совковые лопаты, дружно загружали этот уникальный транспорт грунтом. По накинутым на край забоя доскам тачки выкатывали на дорогу. Несколько десятков метров - и содержимое вываливалось на поврежденный участок. Там другая бригада разравнивала и утрамбовывала грунт. Эти процедуры повторяли периодически три-четыре раза в день…

Через полмесяца нашего самоотверженного труда приехал бухгалтер и выдал зарплату. Каждый получил от двенадцати до пятнадцати рублей. Хоть и крохотные, но все же своим трудом заработанные деньги. Почти у всех это была первая трудовая зарплата в жизни. Урки ходили, гордо поднимая носы, шелестели друг перед другом рублевками и позванивали мелочью.

- Начальник, вези ларек! - законно требовали реализации своих кровных новоявленные работяги.

- Подождите немного, поеду в район, договорюсь, - отвечал начальник.

Неистраченные деньги жгли руки. А карточных колод было изготовлено уже изрядное количество. Питая надежду на повышение нашего интеллектуального уровня, прессой нас кормили регулярно. И администрация не ошибалась в своих предположениях. Правда, непосредственное знакомство с политической жизнью страны не вызывало особого ажиотажа. Слишком маленький процент нашего контингента осмеливался ознакомиться с содержанием очередного печатного издания. Зато с помощью изготовленной из этого сгустка умнейших мыслей колоды карт и многочасовых азартных тренировок наш умственный потенциал, безусловно, как воздушный шар, неизменно плыл по восходящей.

Шлифуя мастерство и заставляя трудиться соответствующие извилины, мы были полны уверенности, что эта деятельность приносит гораздо больше пользы, нежели знакомство со скучнейшими дебатами правителей, которые, кстати, особым расположением с нашей стороны не пользовались. Нас больше волновало отсутствие стрептоцида для раскраски бубновой масти, нежели очередная программа развития народного хозяйства.

С появлением денежных знаков влечение к проведению карточных турниров возросло в геометрической прогрессии. Поскольку теперь игра пошла «под интерес», между «семьями» все чаще разгорались бурные баталии. Выбывшие из игры по причине творческой неудачи вынуждены были обращаться к более удачливым за финансовой поддержкой, дабы предпринять попытку избежать полного банкротства, возвратить утерянное состояние, а в более удачном раскладе приплюсовать к своему и состояние оппонента. Игра шла не на жизнь, а на смерть. В конце концов деньги всех обитателей нашего процветающего казино сконцентрировались в руках нескольких «семей». Наша «семья» тоже оказалась в числе финалистов этого удивительного турнира.

Разыграть финальный карточный матч, чтобы выявить единственного победителя, не удалось. Причина очень простая. Привезли ларек. Класс неимущих остался горевать в бараке, в то время как противоположный выстроился в очередь к ларьку. Ларек представлял собой крытый газогенераторный грузовик, который подогнали к воротам задом, и, откинув борт, начали бойкую торговлю. Перечень товаров был не очень велик - сахарный песок, ржаная мука и моршанская махорка. Правда, к махорке придавался еще и принудительный ассортимент в виде книжечек из папиросной бумаги и спичек. Продавец в полушубке и белом фартуке интригующим взглядом окидывал каждого, залезающего в кузов за очередным мешком муки или сахара.

- Браток, может, у тебя водка есть? Или спирт? - глядя в хитрющие, бегающие глазки продавца, спросил Колючий. - Истосковались по этому продукту. Заплатим хорошо!

- Нет-нет! - замотал головой тот.

- Да ты не стесняйся, как девица! Давай, пока мусора не видят! - не сдавался Колючий.

- За провоз водки в зону знаешь что бывает? - сопротивлялся продавец.

- Не вешай мне лапшу на уши! Я ж по глазам вижу - что-то есть! - настаивал Колючий.

- Вот, дрожжи только, - оглядываясь, осторожно прошептал работник торговли.

- Чего? - уставился на него Колючий.

- Ну, дрожжи! Не понимаешь что ли? Сахар есть, мука есть. Дрожжи добавил - брага получается. Хочешь - так пей, хочешь - самогон гони! - растолковывал продавец.

- Эй, ты что там застрял? - забеспокоился надзиратель.

- Да никак мешок не вытащу! Давай кого-нибудь на подмогу! Ваш фраер ручки замарать боится! - выглянул Колючий.

- Ты, лезь! - ткнул в меня пальцем надзиратель.

- Ты мне не тычь, я те не Иван Кузьмич! - огрызнулся я и полез в кузов.

Тем временем продавец, сняв сверху несколько коробок с махоркой, вытащил самую нижнюю.

- Там дрожжи, бери и давай деньги.

Рассчитавшись с продавцом, мы с Колючим подали мешки и коробки стоявшим внизу Кащею, Язве, Вите и спрыгнули вниз. В кузов влезала другая семья…

Радость, с которой обитатели барака встретили весть о нашей удачной покупке, не поддается описанию. Произошло волнующее шевеление. Нас тут же обступили урки, наперебой предлагавшие принять участие в изготовлении волшебного напитка. Выбор пал на вора по кличке Алкан. Слава о виртуозности этого московского щипача давно вышла за пределы столицы. Причем он не только опорожнял карманы невнимательных горожан, но и блистал исполнением других, не менее сложных трюков.

Коронным номером Алкана было изъятие наручных часов с руки клиента, ухватившегося за висящий поручень в трамвае. Он так тщательно выбирал момент и на виду у всех пассажиров настолько профессионально расстегивал кожаный ремешок и ловил упавшие часы, что гражданин узнавал о его ловкости только тогда, когда ему нужно было определить время.

А как корректно Алкан обходился с дамами, хранящими свои кровные в самом интимном месте! Большинство приезжих, да и некоторые москвички, дабы принять соответствующие меры безопасности, припрятывали дензнаки, завернутые в носовой платок, под нижнюю резинку своих трусов. Ну ту, которая обтягивает ногу.

Сегодня об этой детали незаслуженно забыли, и проход к интимному месту значительно облегчился. Но в те замечательные годы вышеупомянутая деталь женского туалета играла многофункциональную роль. Во-первых, предохраняла ответственный участок тела от климатических коллизий. Во-вторых, создавала определенные препятствия для сексуально-несанкционированного поползновения раскатавших губы индивидуумов. В третьих, играла роль надежного сейфа, оборудованного самой чувствительной сигнализацией, так как любое, даже нежнейшее вторжение извне могло вызвать непредсказуемую реакцию; от эротического наслаждения, до безжалостных ударов тяжелой хозяйственной сумкой по голове покушавшегося.

Вот в таких неимоверно сложных условиях и приходилось работать маленькому, худенькому и трогательному Алкану. Необходимо признать, что действия его всегда диктовались чисто финансовыми соображениями и никогда не переходили грань дозволенного с точки зрения этики принятых в то время интимных отношений.

Но была у Алкана и порочная страсть. Нервная служба требовала периодического расслабления. Для большинства наших сограждан этот вопрос решался довольно просто. Залил свою внутреннюю емкость определенным количеством алкоголя - и стрессовое напряжение постепенно пропадает (правда, у некоторых - наоборот). Проблема Алкана заключалась в том, что его покойный отец, который в бытность свою работал бухгалтером в колхозе, генетически передал ему фантастическую тягу к экономии. Именно поэтому Алкан, несмотря на приличный достаток, не мог позволить себе купить обычную бутылку водки в обычном магазине. Ему постоянно приходилось всячески изворачиваться и употреблять различные эрзацы, чтобы удовлетворить свои потребности с наименьшими затратами.

Одно время Алкан приловчился использовать в этих целях фармацевтическую промышленность. В московских аптеках продавалась чесночная настойка. Стограммовый пузырек чистого медицинского спирта, настоенного на чесноке, стоил всего двадцать копеек. Два пузырька, по крепости эквивалентные бутылке водки, обходились сметливому экспериментатору намного дешевле, нежели заводская продукция. Но столь удачное экономическое решение этого вопроса стало негативно влиять на основную деятельность. Когда после очередного вечернего снятия стресса на следующее утро Алкан являлся на работу и залезал в трамвай с задней площадки, то большинство его потенциальных клиентов, в ужасе зажав носы, пулей вылетали через переднюю. Чесночное амбре настолько обескураживало окружающих, что даже друзья Алкана стали стараться возможно реже прибегать к общению с ним.

Это обстоятельство и вынудило его в последствии обратиться к парфюмерной продукции и осуществить переход к употреблению «Тройного» одеколона. Дела на службе пошли успешнее. Помимо употребления парфюма Алкан не брезговал и изготовлением так необходимых для жизненного тонуса напитков. И в этом, накопив значительный опыт, он преуспел не меньше, чем в основной своей специальности.

Вот по какой причине выбор, в столь щекотливом вопросе, как ответственное изготовление наилучшего горячительного напитка, остановился именно на Алкане. С помощью добровольных страждущих весь приобретенный нами товар был переправлен на отстроенную к тому времени кухню. Три другие «семьи», скооперировавшись с нашей, также передали в новоиспеченное производство все имеющиеся продовольственные запасы. Алкану было доверено использовать в течение продолжительного времени единственный кухонный котел. Ради грядущего праздника решено было некоторое время обходиться без горячей пищи либо готовить ее в индивидуальном порядке.

За те тянущиеся в нетерпеливом ожидании дни, пока дозревала и бродила брага, местные умельцы изготовили из целой кучи найденных на кухне пустых консервных банок профессиональный змеевик и другие принадлежности, необходимые для выполнения столь ответственной процедуры, как приготовление первосортного самогона.

Наконец настал долгожданный день. Зима была в полном разгаре. Мороз давно уже превысил порог терпения человеческого тела. Обычно роль термометра выполняли губы. Вытянув их вперед и с силой выпуская воздух из легких, можно было, правда без особой точности, определить температуру. Если при этом было тихо - значит, мороз менее пятидесяти градусов. На работу мы выходим. Если же слышится характерный гул, возникающий от трения друг о друга льдинок замерзающего на лету дыхания, - значит мороз превышает пятидесятиградусную отметку. Работа отменяется.

В угаре пьяном мир погас,

В бреду горячечном страдая

Не слышишь ты правдивый глас,

Рассудок медленно теряя.

АПОКАЛИПСИС

В тот знаменательный день своеобразный гудок сработал. По этой причине подъем решили отложить и понежиться на нарах до полного удовлетворения своих физических потребностей. К этому времени барак обжили полностью. Были отремонтированы рамы, вставлены привезенные начальником из райцентра стекла. Вымытые полы сверкали стерильной чистотой. Все необходимые житейские атрибуты жизни были налицо, включая матрасы, одеяла, подушки, полотенца, постельное белье. От печки, находящейся в центре, в обе стороны до торцевых стен были установлены два свежевыструганных стола, вдоль которых располагались скамейки.

Но главное заключалось в том, что у каждого под матрасом хранилось изготовленное в свободное от работы время холодное оружие. Если бы все, что у нас имелось, удалось представить на какой-нибудь международный конкурс мастеров оружейного дела, неминуемо нашей коллекции грозило бы получение призового места. Чего только здесь не было! Ножи самых причудливых форм, кинжалы, финки, кортики, ятаганы, мечи и даже сабли. Причем каждое произведение искусства было выполнено в единственном экземпляре, в манере присущей данному мастеру. Целый калейдоскоп наборных ручек завораживал взгляд. Все эти предметы были отполированы так, что вполне могли заменять собой зеркало.

Для чего было потрачено столько труда? Ведь кроме воров в зоне других мастей не было, а при отправке на этап во время шмона все это богатство будет конфисковано! На этот вопрос ответить не смог бы никто. Просто сказывалась привычка всегда и везде иметь при себе средства самообороны да еще неравнодушное отношение к оружию сильной половины человечества. Кроме холодного оружия у некоторых любителей пиротехники имелись в запасе так называемые «куропатки»: своеобразные гранаты, изготовленные из консервных банок, аммонита, запалов и бикфордова шнура. Нетрудно догадаться, что все эти предметы были позаимствованы у вольнонаемных взрывников. Вооруженная до зубов зона чувствовала себя в полной безопасности…

Застолье началось в обеденное время. Четыре «семьи», имеющие эксклюзивное право на потребление благородного напитка, уселись за стол. Между алюминиевыми кружками, заменяющими собой рюмки, стояли вычищенные до блеска консервные банки, наполненные прозрачным первачом. Нехитрая закуска в виде хлеба, рыбы, специально изготовленной для этого случая запеканки из овса вызывала судорожно-глотательный инстинкт у всей остальной публики, так безмятежно и недальновидно просадившей своим тяжким трудом заработанные рубли и наблюдающей за подготовкой к предстоящему пиру их более удачливых приятелей.

Все приготовления к пиршеству шли совершенно открыто, так как за все время нашего здесь пребывания в зоне не появилось ни одно административное лицо. Все переговоры велись только из-за ворот. Ни плановые, ни внезапные обыски не проводились. Никаких собраний, политзанятий, проверок не осуществлялось. Создавалось впечатление, что нас вообще никто не замечает. Необычная ситуация несколько шокировала, но нисколько не мешала. Жизнь текла своим чередом.

- Ну, братва, - начал первый тост вор по кличке Паленый. - Хочу выпить за всех наших друзей, которые не дожили до сегодняшнего дня! Пусть земля им будет пухом!

Все сидящие за столом, взяв в руки кружки, встали и не чокаясь выпили содержимое. Со всех сторон раздались характерные покряхтывания. Братва снова уселась и навалилась на закуску. Некоторые стали запивать восхитительным морсом, который заблаговременно приготовил из воды, сахара и добытого из-под снега мха изобретательный Алкан.

- Воры! - поднялся из-за стола Колючий. - Можно мне тост?

- Говори! - загудели вокруг.

- Выловил старик золотую рыбку. Взмолилась золотая рыбка: «Отпусти меня, старче, на волю! А я исполню три твои желания!» «Хорошо, - сказал старик. - Первое желание мое такое. Вот, говорят: «Покажу, где раки зимуют». Хочу я посмотреть, где же они зимуют. Второе желание…» «Постой, старче, - ответила золотая рыбка. - Если я выполню твое первое желание, то не видать тогда тебе двух остальных!»

Так давайте выпьем за то, чтобы, побывав там, где раки зимуют, мы смогли бы осуществить и остальные наши желания!

- Правильно! Молодец, Колючий! Здорово загнул! - чокаясь кружками, загудело застолье. - Рыбка плавает по дну, дайте рюмочку одну!

- А у меня осталось не два желания, а только одно, - вмешался Язва. - Выбраться отсюда на нормальную зону. Алкан, наливай по третьей!

- Нет, Язва, ты не прав, - парировал Паленый. - Не на зону надо рваться, а на свободу. Давайте, братишки, за свободу!

- Какая мне катит свобода с четвертаком? - не сдавался Язва. - Это тебе с червонцем ништяк!

Мнения разделились. Хмель понемногу давал о себе знать. И хотя в кружки наливали не более чем по тридцать граммов первача, разговор за столом становился все возбужденнее.

- У меня на свободе шмара была, Майкой звали, - ударился в воспоминания Паленый. - Пятнадцать лет, а шустра, как кузнечик. Все вприпрыжку бегала. Я ее на хавиру устроил, к делу приобщил. Вместе скачки лепили. Она у меня всегда на атасе стояла, пока я хаты бомбил. Три года общались. А на четвертый легавые прихватили. Обоих. Но не в хате, а в подъезде. Хату-то я еще не ломанул. Видно, у легавых наколка была. Привозят в ментовскую. Спрашивают: «Чего в подъезде делали?» Я гутарю: «Пошвориться зашли». Майку-то отдельно допрашивают. А на меня ксивы у них - три ходки по указу от сорок седьмого! Ну, понятно кричат: «Признавайся!» Я, конечно, не в сознанку. А тут следак от Майки входит, базарит: «Лучше в сознанку за кражу иди! Майка твоя призналась, что ты ее с пятнадцати лет трахаешь. Понял, какую статью тебе сейчас навесим? В зоне за развращение малолетки самого на четыре кости поставят!» - «Врет, - говорю, - сука! Век свободы не видать, только недавно ее шворить начал!» - «А вот мы тебе сейчас очную ставочку соорудим и дело заведем. Будешь колоться в попытке к краже?» «Нет, начальник, в натуре, не пришьешь разврат. Не такая она дура, чтоб на меня бочку катить!» - «Ну, как знаешь,» - говорит и Майку из соседнего кабинета кличет: - Ну что, гражданочка, подтверждаешь свои показания о том, что стала близка с Пантелеевым с пятнадцати лет?» - «А что, - говорит Майка, - я же по согласию, добровольно! Вы же говорили, что за это ему ничего не будет!» Ну дура, есть дура. А следак прет: «Подтверждаешь или нет?» «Подтверждаю, - говорит Майка, - действительно мы были близки с пятнадцати лет, а швориться начали с восемнадцати».

Раскатистый хохот потряс барак.

- Так и сказала? - захлебываясь от смеха, еле выговорил Кащей.

- Так и сказала, в натуре, - подтвердил Паленый.

- А легавые? - поинтересовался Витя.

- Легавые в ментовской, а мы с Майкой вместо кичи на хавирузатесались.

- Вот это Майка! - восторгался Язва. - Фотка есть? Покажи!

- Хорош, братва! - возмутился Алкан. - Мы чего здесь сидим, байки слушать или водку пить?

- И то правда, - поддержал его Колючий. - Наливай!

Вакханалия возобновилась с новой силой. У прилично захмелевшей босоты начало проявляться чувство сострадания к товарищам, не принимавшим участия в пиршестве.

- Эй, Питерский, чего грустишь? Иди дерябни глоток! - проявил чуткость по отношению к приятелю Колючий, протягивая ему кружку с первачком.

Питерский с удовольствием опрокинул содержимое кружки в рот и потянулся за закуской.

- А ты, Акула, особого приглашения ждешь? Двигай ближе! Тут на всех хватит! - не успокаивался Колючий.

- Винт, канай сюда! - вторил Колючему Язва. - Ну что ты такой стеснительный?

Сидящие за столами стали приглашать всех желающих. Места на скамейках тотчас заполнились до отказа. Некоторые присаживались на колени к пригласившим их товарищам, остальные устраивались стоя позади сидевших. Кое-кому передавали кружки на нары. Все новые порции спиртного в банках доставлялись из кухни. Пошел в ход предусмотрительно заготовленный Алканом вторяк.

- Да чего там твоя Майка? - тянул свою кружку к Паленому, чтобы чокнуться, изрядно захмелевший Кащей. - Дура она, и все! Ну чего следаку наплела! С пятнадцати лет с тобой трахается! Вот один раз моя Катька…

- Ты Майку не трогай! - возмутился Паленый. - Она меня вытащила из легавки! А ты свою шмару по делу с собой потащил!

- Кто кого потащил? Ты что буровишь, мусорская рожа? - заорал Кащей.

- Повтори, что ты сказал? - налились дикой яростью глаза Паленого.

- Мусорская рожа! - в запальчивости выкрикнул Кащей.

- Воры, слышали? - оглянулся по сторонам мгновенно протрезвевший Паленый.

- Слышали! - раздались голоса со всех сторон. - Поступай по воровски!

Паленый кинулся к своему месту на нарах и отвернул матрас. В руках у него сверкнул остро отточенный кривой нож. Прыгнув обратно, он вонзил нож в грудь оторопевшего Кащея и тут же вырвал его обратно. Удивленно взглянув на Паленого, Кащей безмолвно свалился на пол. Из раны на левой стороне груди сквозь рубашку пролилась пульсирующая струйка крови. Глаза подернулись поволокой.

- Ты за что вора убил? - задрожал от переполнившей его злобы Колючий. - Получи!

И, мгновенно выхватив из под своего матраса огромный клинок, он проткнул Паленого насквозь. Клинок вошел в живот как в масло, и окровавленный его конец вылез из спины. Паленый повалился на нижние нары. Ухватившись обеими руками за ручку клинка, он попытался вытащить его из себя, но ничего не получилось. Сделав несколько беспомощных рывков, Паленый затих.

- Братва! Что же это делается? - Взревел Акула, хватаясь за свое оружие.

- Воров убивают! - орал Винт, ныряя под матрас и вытаскивая две «куропатки». - Порву, падлы!

Все повскакали с мест. Никола Рыжий из «семьи» Паленого схватил скамейку и обрушил ее на голову Колючего. Колючий как подкошенный рухнул на пол. Рыжий вновь поднял скамейку, пытаясь сбить с ног подскочившего Язву, но в это мгновение Колючий пришел в себя и, лежа на полу, изловчившись, вцепился зубами в икру Рыжего. Тот, заверещав от боли, выронил скамейку, но, моментально выхватив из-за пояса пику, попытался нанести Колючему удар в затылок. Подбежавший сзади Витя успел подставить свою руку, и пика вошла в его ладонь, лишь слегка поцарапав голову Колючего.

- Держи! - крикнул Язва, бросая Колючему один из своих двух ножей. Тот, поймав на лету нож, тут же воткнул его в поясницу Рыжего. Тем временем Витя, не обращая внимания на сквозную рану в ладони, вытащив клинок из тела Паленого, оборонялся от трех наседавших на него урок. Язва бросился к нему на помощь. Обитатели верхних нар посыпались на головы дерущихся и тоже включились в драку.

В воздухе сверкали ножи. Кровь брызгала в разные стороны. Оглушенные алкоголем, многие уже не понимали, кто кого режет, и, размахивая ножами, резали всех подряд. В конце барака рванула «куропатка». От взрыва братва разлетелась в разные стороны. Оставшиеся в живых тут же вскочили на ноги и снова ринулись в бой. С вахты простучала пулеметная очередь. Вышки откликнулись автоматным огнем. Стрельба велась исключительно для усмирения, так как вести прицельный огонь снаружи барака было невозможно. Один из клубков дерущихся через дверь выкатился на снег. В зону с карабинами наперевес вбежали солдаты. В них тут же полетели «куропатки». Один за другим раздалось несколько взрывов. Солдаты развернулись и побежали обратно, предоставив нам самим решать свои проблемы.

До глубокой ночи шла резня, изредка затихая и возобновляясь с новой силой по мере пробуждения оключившихся ранее. Не принимал участия в ней только тот, кто по причине принятия завышенной дозы алкоголя не имел возможности пошевелиться. Под утро барак и его окрестности напоминали Куликово поле после битвы. Все вокруг было усеяно трупами. Из некоторых торчали ножи. Всюду кровь. Со всех сторон стоны раненых. Значительная часть оставшихся в живых вообще не помнила ночных событий. Я тяжко вспоминал, как ночью, размахивая ножом, носился по бараку. Последнее, что удалось удержать в памяти, - это бегущие к вахте солдаты и гремящие им вслед взрывы «куропаток». Зацепил ли я кого-нибудь ножом или нет - вспомнить не удавалось.

- Сека, живой? - спросил меня оказавшийся рядом Витя.

- Не знаю, - ответил я, просыпаясь окончательно.

- А у меня рука проткнута! - пожаловался Витя.

- Скажи спасибо, что не башка! Ну-ка посмотри на меня, - попросил я. - Руки-ноги целы?

- Да вроде… - с сомнением произнес Витя.

Со звоном вылетело стекло из рамы. В окно просунулось дуло автомата.

- А ну выходи по одному! - раздался резкий голос вохровца. - С вещами. При выходе из барака бросать вещи вправо, а руки за голову! При любом резком движении стреляю без предупреждения!

Урки, одеваясь на ходу, нехотя потянулись к двери. На полу остались лежать те, кто не в силах был подняться и те, кому встать уже не придется никогда. Возле барака нас ожидали два взвода солдат. У ворот зоны стояли несколько крытых грузовиков. Шмон прошел довольно быстро. Возле вахты выросла приличная куча ножей и карт. Уже выходя за ворота, мы увидели, как в барак зашли надзиратели с врачом.

- Ну слава Богу! Кажись, на этап, - удовлетворенно вздохнул Язва, устраиваясь на скамейку в кузове.

- Попасть бы в общую зону! - с надеждой произнес Витя, поудобней приспосабливая свою раненную руку.

- Как же, в зону! - усомнился Колючий. - Наверняка на кичу загонят. Раскрутка будет за трупы.

- Да вряд ли, все тяжеловесы. Куда раскручивать-то? - предположил Язва. - Одна морока. Нет, наверное, не будут.

- Жаль Кащея! Нормальный босяк был, - с сожалением промолвил Колючий.

- Ты себя пожалей! - отозвался я. - Если бы не Витя с Язвой, валялся бы ты сейчас вместе с Кащеем. Здорово тебя Рыжий скамейкой отоварил?

- Прилично, - щупая объемистую шишку, ответил Колючий. - А вообще, наворотили мы дел. Ты хоть помнишь чего-нибудь? - спросил он меня.

- Почти ничего. Только как Паленый Кащея завалил, а ты - его, - ответил я. - Да еще, как Витя руку подставил.

Остальные тоже тихо переговаривались между собой.

На этот раз в кузове конвоя не было. Машины сопровождали солдаты, сидящие в кабинах и едущие в отдельном грузовике. На пригорке машина остановилась.

- Вылезай! - послышалась команда.

- Неужели приехали? - удивился Язва. - Всего-то минут двадцать прошло!

Повыпрыгивав из грузовика, мы увидели довольно странную картину. Колонны не было. Съехав с трассы на обочину, стояли только две машины - наша и конвоя. Часть солдат была без оружия. В руках у каждого из них была толстая палка, наподобие оглобли. Другая часть солдат окружила нас, взяв на изготовку автоматы.

- Ну, босота! Попили вы из нас крови, теперь мы попьем! - набросились на нас лихие палочники.

Удары посыпались со всех сторон. Били со смаком, с вожделением. Автоматчики, поводя дулами, были готовы в любой момент пресечь попытку оказать сопротивление либо просто дать сдачи. Сколько времени продолжалась экзекуция, никто впоследствии уточнить не смог. Но отходили нас очень прилично. Вымазанные кровью, усеянные синяками и шишками, мы кряхтя забирались в кузов грузовика. А за холмом пускали в резку пассажиров другой машины. Дальше - третьей…

Все стало понятно. Не рискуя учинять расправу в зоне, так как беспрецедентное скопление воров в законе могло привести к чрезвычайно серьезному конфликту, местное начальство решило имитировать отправку на этап. Небольшие партии воров обуздать было значительно легче, нежели усмирять всю зону целиком. Прекрасно понимая желание каждого - уехать из этого сгустка отрицаловки, где не имелось ни одного мужика, и в связи с этим урки были поставлены перед необходимостью обслуживать себя сами, начальство очень ловко воспользовалось этой ситуацией.

Через некоторое время наше транспортное средство остановилась возле только сегодня утром покинутой нами зоны. Она вновь была пуста. За время нашего отсутствия всех мертвых и раненых вывезли в неизвестном направлении. Стал известен и итог праздничного пиршества. Шестьдесят пять человек тяжело ранены и тридцать восемь убиты, а одиннадцать человек, как зачинщики резни, отправлены в следственный изолятор на раскрутку. Вместе с ними уехал Колючий.

Наступили унылые будни. На работу больше не водили. Газет не давали, вследствие чего не было и карт. Бесконечные валяния на нарах, вялая игра в изготовленные из хлеба домино и шашки да редкие походы за дровами.

Зима была в полном разгаре. Раскаленная до красна печь гудела от напряжения, отправляя гулять по бараку теплые воздушные волны. Я лежал на нарах и от нечего делать вновь перелистывал в памяти страницы своей жизни…

…После чеченской резни в Чимкенте срок мой прошел быстро и беззаботно. В декабре 1950 года я катил в свою Москву. Предновогодняя Москва! Что может быть прекраснее для человека, только что вырвавшегося из-за колючей проволоки?

Постаревший отец встречал меня на вокзале. К этому времени он вышел на пенсию и жил в шестнадцатиметровой комнате своей бывшей отдельной квартиры вместе со второй женой, тоже пенсионеркой, едва сводя концы с концами. Фронтовое ранение давало себя знать, и здоровье отца ухудшалось день ото дня. Нищета была ужасающей. Целый букет болезней не давал возможности заработать сколько-нибудь денег. Правда, мачеха, будучи ранее портнихой, немного подрабатывала шитьем на дому. Немногочисленные заказчицы приносили материал, и мачеха строчила на машинке платья, ежедневно теряя зрение. Настало время, когда она не смогла продеть нитку в игольное ушко.

Я отчетливо сознавал, что отца согнули не только время, война и пережитые страдания. В немалой степени сыграли роль несбывшиеся, разбитые мечты. Единственный любимый сын, его надежда, отрада и опора в старости, стал вором. Безысходность и позор сделали свое дело. Больно было смотреть на этого убитого горем человека, честь и достоинство для которого являлись главнейшим критерием жизни.

После фронта, еще при жизни моей матери, несмотря на тяжелое ранение, он заявил, что не может сидеть дома, когда в стране полная разруха, голод и народное хозяйство остро нуждается в восстановлении. В Институте мер и измерительных приборов ему предложили одну из руководящих должностей. Рядовые сотрудники института в качестве нагрузки к своей основной работе должны были производить проверку различных измерительных приборов, в том числе точность гирь и весов в продовольственных магазинах.

Не секрет, что во время и после войны многие работники торговли применяли различные хитроумные способы обвешивания и обмеривания покупателей. Сотрудник института в случае обнаружения злоупотреблений с гирями или весами обязан был составить акт и передать его следственным органам. В то время предумышленный обман покупателей нередко квалифицировался как мародерство. А мародерство жестко каралось. Не гнушаясь никакой работы, отец, наряду с рядовыми работниками института, в свободное время также проводил инспекционные проверки.

Когда в магазине обнаруживались злоупотребления, что было не такой уж редкостью, директор данного заведения падал на колени и в слезах рассказывал, сколько у него детей, что они вынуждены будут делать, оставшись сиротами, и предлагал в виде взятки самые дефицитные продукты в любом количестве. Отец, будучи необычайно сердобольным человеком, соглашался не докладывать о результатах ревизии в том случае, если директор немедленно исправит положение и в будущем никогда больше не будет совершать подобных действий, так как при следующей проверке поблажки не предвидится. В своей наивности он полагал, что его лекция о голодных детях покупателей непременно отразится на душевных качествах мародера-директора. С гневом отвергнув предложение о взятке, он уезжал с полным сознанием выполненного долга, а директор магазина и продавцы продолжали свою прежнюю деятельность, но уже с большей осторожностью. А в это время, стряпая оладьи из картофельных очисток, от истощения медленно погибала моя мама.

И вот этот честнейший и благороднейший человек, в силу своего воспитания и характера не вписавшийся в окружающее его отчасти быдлячье общество, был жестоко наказан за свое простодушие собственным сыном. Все! Теперь уже бесповоротно! Может быть, мне удастся хоть немного скрасить его последние годы. Ведь мне уже семнадцать! Здоровенный бугай! Завязываю с прошлым! Устраиваюсь на самую тяжелую, но прилично оплачиваемую работу. Пусть старик спокойно отдыхает. Да и мачеху, которая последние годы, выбиваясь из сил, окружала отца теплом и заботой, тоже надо поддержать.

После трогательной встречи на вокзале мы с отцом приехали домой. Мачеха заблаговременно приготовила чай. Мы сели за стол, на котором помимо чашек лежал нарезанный мелкими кусочками хлеб, колотый сахар и три ломтика колбасы, предназначенной специально для меня. В этот момент раздался троекратный звонок в дверь. На пороге стоял знакомый участковый из районного отделения милиции.

- Ну что, Сечкин, прибыл? - обратился он ко мне.

- Как видите, - без тени симпатии ответил я.

- Тогда давай паспорт и справку об освобождении.

- Пожалуйста, - подал я документы.

- Вот видишь, что здесь указано? Паспорт выдан на основании тридцать восьмой статьи. Это значит, что тебе запрещено проживать в областных городах, курортных местностях, Московской области…

- А где же теперь мне можно? - хмуро спросил я. - На небесах, что ли?

- Ты не дерзи! - обозлился участковый. - А то прямо сейчас доставлю в отделение. Вот бланк подписки. В течение двадцати четырех часов ты должен покинуть Москву. Понял? Подписывай!

- Так куда же мне ехать? У меня здесь отец, жилье. Мне что, на улице теперь жить? - поинтересовался я.

- Это не мое дело, - отрезал участковый. - Если через двадцать четыре часа ты не уедешь из Москвы, то за нарушение паспортного режима будешь арестован и раскрутишься на двушку. То же самое произойдет, если вздумаешь приехать сюда еще раз. Хочешь обратно в зону, да? Поселиться можешь не ближе сто одного километра от Москвы, но не в Московской области.

- Ну что, сынок, - промолвил отец после ухода участкового, и на глазах у него навернулись слезы. - Ничего не поделаешь. Придется ехать. Только вот куда?

Он достал старую карту, разложил ее на столе, и мы, водя по ней пальцами, стали выбирать мое будущее местожительство. Мачеха тем временем проглаживала старые отцовские рубашки и аккуратно складывала их в мой рюкзачок. Очень хотелось жить как можно ближе к Москве, чтобы иметь возможность, хотя бы изредка встречаться. Наиболее близким к Москве населенным пунктом оказался город Александров Владимирской области. Всего сто тринадцать километров от столицы. Все параметры запрета в данном случае выдерживались. В этот же вечер на вокзале мы с отцом распрощались. Поезд уносил меня в ночную даль от города, в котором я родился и в котором прожил свою коротенькую непутевую жизнь. От города, к которому прикипел всей душой. От родного отца. От могилы моей мамы. От всего, что связывало меня с предыдущей жизнью…

В Александров поезд прибыл ночью. Идти было некуда. Декабрьский мороз давал о себе знать. Единственным местом, где удалось бы спастись от холода и согреться, было здание вокзала. Здесь на скамейке, подложив под голову рюкзачок, я и решил обосноваться до утра. Деньги, которые выдали мне в лагере при освобождении, соблюдая строжайшую экономию, я смогу растянуть еще дня на два. За это время наверняка найдется работа с общежитием. Если общежития не будет - пока можно пожить на вокзале. Львиную долю заработка я конечно же буду пересылать отцу. Пусть хоть на старости лет поживет по-человечески…

- Документы! - прервал мои мысли голос подошедшего ко мне милиционера.

Я протянул ему паспорт и справку об освобождении.

- Ты чего сюда прикатил? - продолжал он, брезгливо разглядывая меня. - Тут своих таких навалом! С утренним поездом чтоб тебя здесь не было! А сейчас проваливай с вокзала. Еще раз сунешься - пеняй на себя!

Он схватил меня за шиворот и поволок к двери. Сопротивляться стражу порядка было бесполезно. В несколько секунд я оказался на улице. Стоять на морозе было невозможно. Чтобы согреться, пришлось бегать вокруг вокзала. Делая круги, каждый раз пробегая мимо фасада здания, я через стеклянные витражи заглядывал внутрь. Мой новый знакомый рьяно наводил порядок. Наконец, видимо исполнив свой служебный долг до конца, он удалился в свою келью. Я тут же нырнул в дверь и свалился на пустующую лавку. Отвернувшись к спинке, дабы уменьшить шансы быть узнанным, я моментально уснул.

Будильник мне не понадобился, так как рано утром я был выдворен с вокзала тем же способом, что и ночью. Побеседовав с несколькими прохожими, я узнал, что недалеко от вокзала находится вагоноремонтное депо, и, недолго думая, направился туда. Женщина в отделе кадров вопросительно уставилась на меня.

- Здравствуйте! Вам требуются рабочие? - без обиняков начал я разговор.

- Вообще-то да. А у вас какая специальность? - поинтересовалась она.

- Пока нет никакой, - вежливо ответил я. - Но я могу учеником.

- А документы у вас с собой?

- Конечно! - подал я ей свой паспорт.

- Вы понимаете, в чем дело? - растерянно протянула она, пристально разглядывая паспорт. - Рабочие места у нас есть, но мы приберегаем их для тех наших работников, которые ушли в армию. Как только они вернуться, мы сразу же обязаны принять их на работу. Вы уж извините. Может, попробуете зайти в паровозное депо?

Объяснив мне, как разыскать это депо, женщина проводила меня сочувственным взглядом. В следующем отделе кадров история повторилась совершенно идентично, за исключением того, что за столом сидел мужчина. Вначале была проявлена некоторая заинтересованность, которая сменилась апатией вследствие ознакомления с моим паспортом. Получив категорический отказ, я отправился наугад ходить по всему городу, заходя в попадающиеся на моем пути крупные предприятия. Повсюду повторялось одно и то же.

Снова ночевка на вокзале. Снова несколько раз в течение ночи выдворение на мороз. Снова, ставшая ненавистной, ехидная физиономия дежурного милиционера. Утром вновь на поиски работы. На третий день я, потеряв терпение, стал заходить во все предприятия без исключения. В парикмахерских я интересовался, не нужен ли им работник для подметания остриженных волос, в жилищно-эксплуатационных конторах предлагал свои услуги в качестве дворника, в столовых убеждал, что всю жизнь мечтал стать посудомоем. Везде ответ был однозначен - нет!

К вечеру все деньги закончились полностью. Есть больше было нечего. Робкие попытки подработать на вокзале в качестве внештатного носильщика ни к чему не приводили. Очевидно, мой внешний вид внушал пассажирам серьезные опасения и не мог гарантировать им сохранность вещей. Наверное, они были правы. Огромное количество окружающих меня чемоданов, баулов, саквояжей и всяческих других приспособлений для перевозки вещей напоминали времена более удачливые, когда в окружении Мороза и Маляра я не ходил среди такого богатства этаким увальнем, как сейчас. Где-то теперь Мороз? И Маляра жалко. Заводной был мужик! Как ловко тогда у нас все получалось! Нет! Ни за что! Эти полные надежды глаза отца! Лучше сдохнуть от голода. Держись, Сека!

На шестой день безуспешных поисков работы силы покинули меня. И тогда я решил использовать последний шанс. В приемной городского комитета партии было пустынно.- Девушка, мне надо к секретарю горкома, - обратился я к наводившей марафет на своем лице секретарше. - Меня нигде не берут на работу. Он может помочь?

- Нет секретаря. На совещании он. В Москве. Сегодня четверг. Приходите в следующую среду. Должен приехать, - отвечала она, старательно орудуя губной помадой.

- Но я не могу ждать. У меня нет денег, и четыре дня я ничего не ел!

- Ничего не могу для вас сделать. Хотя… - отложив помаду и открывая верхний ящик стола, произнесла она. - Вот, возьмите! - протянулась ко мне рука с аппетитным жареным пирожком. Сглотнув слюну, я отвернулся и вышел из кабинета. Как исчезающая дымка испарились последние призраки надежды. Голодное тело мерзло неимоверно. Все мысли улетучились. Голова стала такой же пустой, как и желудок. Скорее на вокзал! В тепло!…

На вокзале я попробовал продать рубашки отца, заботливо уложенные мачехой в мой рюкзак. Но никто не проявил к ним интереса. Поезда по какой-то причине запаздывали, и народу скопилось очень много. Со всех сторон просматривалась жующая всякую снедь публика. Стараясь не смотреть на эту вакханалию, я упорно искал себе место. О лежачем не было и речи. Хотя бы присесть. Свободных мест на лавках не было. Тогда я, свернувшись калачиком, устроился в углу на кафельном полу и мгновенно уснул.

- Опять ты, змееныш, здесь окопался? - резко рванул меня за шиворот ненавистный дежурный. - Доведешь меня до греха! - пинками покатил меня он по полу и выкинул за дверь.

Я остался лежать у входа на снегу. Стояла ясная, морозная ночь. Редкие пассажиры, входя в помещение вокзала, открывали дверь, и тогда волна теплого воздуха приятно обволакивала меня. Но через секунду мороз вновь сковывал закоченевшее тело. Наконец, не выдержав, я поднялся и побрел в сторону железнодорожных путей, оставив свой рюкзачок у входа в вокзал. Раскаленные от холода рельсы я уже не почувствовал. Устроившись поудобнее на железнодорожном полотне, я принялся ждать поезд. Казалось, что, даже если возникнет желание встать, мне не удастся это сделать. Да и не возникнет это желание. Хватит мучиться. Пора расставаться с этой паскудной жизнью.

Раздался далекий гудок приближающегося паровоза. Мелко задрожал подо мной рельс. Состав быстро приближался, освещая ярким прожектором путь. Резкий, пронзительный свисток застрял в ушах. Застонали тормоза. Как молния в голове возник фрагмент сна, увиденного в детстве перед смертью матери: огромные, вращаемые шатунами красные колеса паровоза, хруст костей, треск разрываемой кожи и рваные куски тела моей мамы, наматывающиеся на эти колеса. Отчаянным прыжком я вылетел из-под почти вплотную приблизившегося состава.

Нет, это не так просто, как казалось мне раньше. Или, может быть, я один такой трусливый? Ведь кончают же жизнь самоубийством другие люди! И ничего!

Я вновь понуро направился к вокзалу. Остановившись у входа, поспешно докуривал папиросу здоровенный мужик. В руках он держал сумку-авоську, из которой торчал батон копченой колбасы. Внезапно, как наплыв в кино, этот батон приблизился ко мне, став огромным. В свете тусклого фонаря я различил все извилинки на его коже. Одурманивающий запах, как опиум, проник в мозг, и сноп искр, вызванных каким-то замыканием, промелькнул перед глазами. Не понимая, что делаю, я бросился как изнемогающий от голода волк на эту сумку, вырвал колбасу и, вцепившись зубами, стал яростно отрывать от нее куски, глотая их целиком. В тот же миг мощный удар кулака свалил меня на асфальт.

Очнулся я в вокзальном отделении милиции. Надо мной стоял мой постоянный мучитель.

- Ведь я же предупреждал тебя! - радостно поучал он. - Вот ты и раскрутился на указ от сорок седьмого! Пишите заявление! - обратился он к мужику с авоськой…

Через несколько дней наступал Новый тысяча девятьсот пятьдесят первый год. Москва утопала в радостной иллюминации. Повсюду на площадях высились увешанные разноцветными гирляндами свежепахнущие новогодние елки. По радио раздавались торжественные звуки маршей. А я стоял в зале суда и смиренно слушал приговор.

- Действия Сечкина следует квалифицировать как грабеж. Признать Сечкина виновным по статье второй, указа от четвертого шестого сорок седьмого и назначить ему наказание в виде двадцати лет лишения свободы с конфискацией имущества…

- Сека, ты что размечтался? - толкал меня Язва. - Вон, мусора в зону зашли! Что-то задумали. Смотри, сколько их!

Редеет облако, и уходит; так

нисшедший в преисподнюю не выйдет,

не возвратится более в дом свой,

и место его не будет уже знать его.

Библия, Книга Иова, гл.7, ст.9, 10

ПРЕИСПОДНЯЯ

Я приподнял голову. Барак со всех сторон окружили солдаты. Открылась дверь, и вместе с начальником ввалилась куча надзирателей.

- Внимание! - достал начальник список. - Всем, кого сейчас я вызову, собраться с вещами! Выходить по одному. Руки за голову. До вахты бегом!

- Куда едем, начальник? - заинтересовался Акула.

- Много будешь знать, быстро состаришься! - огрызнулся начальник и начал зачитывать список.

- Гляди, Сека, опять мы попадаем вместе! - удивился Витя. - Формуляры, что ли, у них наши слиплись? Вот везуха-то!

- Смотри-ка, и я с вами! - обрадовался Алкан, услышав в числе выкликаемых свою фамилию. - Это точно этап на общак! - в надежде добавил он.

- А может, на раскрутку дергают? - вдруг засомневался Акула.

- Так на раскрутку уехали уже! - возразил Язва. - Сколько же можно дергать?

В списке значилось двадцать пять фамилий. Услышав свою, каждый ее владелец громогласно сообщал имя, отчество, год рождения, статью, по которой осужден, и свой персональный срок.

- Витя, давай собирай сидор! Хавку отдельно положи, да рыбу не забудь. Там за окном висит! - беспокоился Язва.

К этому времени работа кухни наладилась, и при входе всегда стояла бочка с соленой кетой, которую каждый желающий мог есть в неограниченном количестве. Но кета вскоре надоела, тем более что она было очень сильно пересолена. Попытки делать из нее суп тоже не увенчались успехом. Но на этап все решили взять с собой эту надоевшую рыбу. Так. На всякий случай. Выкинуть всегда можно.

Оглушающий лай овчарок, стремительная пробежка между двух шеренг, ускорительные тычки конвойных, поверхностный шмон перед грузовиком - и вновь дорога. В одном из горных поселков двадцать человек высадили. В кузове осталось пятеро: я, Витя, Язва, Алкан и Акула.

Лагерь, в который мы прибыли на этот раз, располагался в живописнейшем месте. Со всех сторон обступившие его заснеженные горы создавали иллюзию глубокого колодца. Дном ему служила небольшая долина. Домики примостившегося рядом с лагерем поселка безмятежно дымили трубами. Дым из них столбиками поднимался прямо вверх к тучам, которые покоились своими темными и мягкими округлостями на вершинах гор. Никакого шевеления воздуха. Мир и покой царили в этом, казалось, полностью оторванном от остальной Вселенной месте. Правда, экзотическое название поселка - Вакханка - и вызывало некую ассоциацию с разгульной вакханалией, безудержным весельем и полухмельным образом бога вина и виноделия, но сам поселок, в сущности, являл собой полную противоположность.

Массу положительных эмоций подарила нам роскошная баня, довольно сносный ужин и, самое главное, полнейшее отсутствие на зоне воров в законе. Эту несколько эгоистичную радость мы испытывали потому, что устали вариться в собственном соку. Потому что тюремная элита без соответствующего окружения перестает быть таковой. Как помещику необходимы дворовые люди, генералу - солдаты, художнику - зрители, музыканту - слушатели, так и уголовный мир не может продолжительное время существовать без определенного естественного баланса в своей среде, который в последнее время был грубо нарушен. Наконец-то мы попали в нормальную зону, где сможем не только реализовывать свои обязанности, но и пользоваться определенными привилегиями, определяемыми тюремной этикой. Мужики, окружив нас со всех сторон, наперебой интересовались всем, чем могут интересоваться люди, отгороженные от внешнего мира не только с помощью правосудия, но и самой природой.

Нас же в свою очередь интересовали чисто меркантильные вопросы. В частности, какое здесь производство, кормежка, бытовые условия? Кто побывал здесь из воров? Что из себя представляет начальство? И прочее. Особенно словоохотливым оказался мужичок по имени Валера. Он тут же рассказал, что производств здесь два: касситеритовый рудник, который находится на вершине горы, и обогатительная фабрика у подножия.

На руднике добывали касситеритовую руду, которую грузили на вагонетки и по канатно-рельсовой дороге спускали вниз на фабрику. Здесь эту руду дробили, промывали и отделяли породу от искомого компонента. Затем после просушки полученный порошок упаковывали в кожаные мешки и куда-то увозили. Что такое касситерит, никто из зеков не знал. В зоне была хорошая библиотека, клуб, медпункт. Правда, глядя на обитателей нашего нового пристанища, нельзя было сказать, что их организмы насыщены отменным здоровьем. Скорее всего наоборот. Странные замедленные движения, постоянное почесывание, неуверенная походка. По существующей традиции тем, у кого подходит конец срока, начальство разрешает начинать отращивать волосы. Нелицеприятную картину представляли собой эти люди. Отросшие волосы вываливались у них клочьями, как шерсть, оставляя куски совершенно голого черепа.

Я, Витя и Язва разместились в одном из четырех бараков зоны. С нами вместе поселились Алкан и Акула. Мы решили жить одной «семьей». Воров в законе до нас на зоне не было. Всего в бараке проживало около пятидесяти человек. Многие, сгруппировавшись «семьями», отгородили от остальных свои койки простынями, устроив себе обособленное жилье. Эти импровизированные ширмы разгораживали барак на множество секций. Мужики снабдили нас всем необходимым для комфортного обустройства, притащив разрисованные зонными умельцами простыни, веревки, необходимые крючки.

Когда все это было развешено, мы оказались в окружении красочных ландшафтов. На одном полотне был изображен пляж с загорающими на песке под ярким южным солнцем колоритными, с рубенсовскими пышными формами, молодыми женщинами. На другом - великолепный горный пейзаж с выделяющейся заснеженной двугорбой вершиной, напоминающей Эльбрус. Третье полотно представляло собой натюрморт, изображающий расставленные на старинном, с гнутыми фигурными ножками, столе хрустальные вазы, наполненные различными экзотическими фруктами. Надо признаться, что мастерство, с которым были выполнены презентованные нам произведения искусства, весьма незначительно отличались от полотен знаменитых мастеров живописи, с которыми мне пришлось познакомиться в детстве, посещая вместе с отцом Третьяковскую галерею.

Гостеприимные соседи сдвинули поплотнее свои кровати, чем существенно увеличили площадь нашего жизненного пространства. Установив туда пару дополнительных тумбочек и повесив на окно красивые занавески, они завершили благоустройство нашего нового, уютного и комфортабельного жилища. После этого на тумбочках появилась бутылка спирта, сыр, колбаса, рыба и другая дефицитная закуска. Надо заметить, что первоначально появление горячительного напитка вызвало у нас негативную реакцию. Еще свежи были воспоминания о недавнем бредовом загуле, диком побоище и бессмысленной гибели наших товарищей. Но искушение было слишком велико. На протяжении долгих лет неволи далеко не каждый день возникает возможность расслабиться подобным образом, и после недолгих колебаний мы сдались.

Усевшись на кроватях в обществе четырех наиболее общительных мужиков, с аппетитом принялись за трапезу. После принятия очередной дозы Валера сбегал в клуб и притащил оттуда гитару. Я всегда с завистью смотрел на людей, владеющих этим очаровательным инструментом. В детстве родители предпринимали попытки учить меня игре на скрипке. Отец великолепно владел этим инструментом, виртуозно исполняя произведения Паганини, Брамса, Баха. В его руках скрипка творила чудеса. Но как только она попадала в мои руки, струны начинали издавать отвратительный, раздражающий барабанные перепонки, скрип. Слушать это было невозможно, тем более воспроизводить. Само слово «скрип» ассоциировалось у меня со словом скрипка. Видя мое отвращение к занятиям, отец принял решение прекратить эту пытку.

Пробежав пальцами по ладам, Валера запел приятным, с легкой хрипотцой баритоном. Он пел одну за другой лагерные песни. Простенькие, но идущие от сердца слова, такие же нехитрые, похожие одна на другую мелодии и сочный аккомпанемент уносили мысли в ту далекую, призрачную и прекрасную жизнь, в которой нет места тюремным решеткам, колючей проволоке, нарам и прочей мерзости, окружающей нас со всех сторон. В жизнь, где превалируют любовь и нежность, щедрость и доброта, чуткость и понимание. В жизнь, которой никто из нас, по всей вероятности, больше уже никогда не увидит. И мои друзья начинали отворачиваться, тереть носы, демонстративно кашлять, чтобы никто не смог увидеть на глазах у этих крепких духом мужественных людей невольно наворачивающиеся слезы…

На следующее утро совместно с нарядчиком решался вопрос о работе. Работать по идейным соображением наша пятерка не могла. Но выходить на работу из-за жесткой позиции администрации лагеря было необходимо. Нарядчик пытался распределить нас по бригадам таким образом, чтобы создавалась видимость работы, а также ежедневное выполнение нормы выработки на сто процентов. Для этого каждый работающий бригадник должен был немного перевыполнять норму, чтобы излишки можно было вписывать нам. Так как на фабрике вся работа проходила под бдительным надзором администрации, решено было имитировать работу на руднике. Рудник находился на вершине высоченной горы.

- Сека, как думаешь, сумеем взобраться на этот «Памир»? - задрав голову вверх, поинтересовался Язва.

- Только, если вставить в задницу пропеллер! - с сомнением ответил я.

- Не волнуйтесь, ребята, - подошел сзади Валера. - Немного терпения, и отправим вас с полным комфортом! Сейчас подойдет бригадир, и все будет в порядке. А нам не привыкать карабкаться наверх. Почти час уходит. Зато вниз - одно удовольствие! На жопе катишься по снегу, как в «роллс ройсе». Со всеми удобствами! Такой кайф! Посидите здесь. Скоро пришлем за вами транспорт.

Голая, без всякой растительности, заснеженная скала почти отвесно вздымалась к облакам. У самой ее вершины виднелось овальное отверстие в виде пещеры. Это и было начало штольни рудника. Оттуда до подножия горы были проложены двухпутные рельсы, над которыми протянулся металлический толстый трос, прикрепленный своими обоими концами к железным вагонеткам. Причем одна груженая породой вагонетка находилась наверху на выходе из штольни, а другая, пустая, - внизу, около обогатительной фабрики.

Доставка руды на фабрику производилась самым примитивным способом. Из под колес стоящей под уклон груженой вагонетки убирались упоры. Вагонетка начинала движение вниз, увлекая за собой перекинутый через массивный ролик трос. Пустая вагонетка, стоящая у фабрики и прикрепленная к противоположному концу троса, под воздействием груженой начинала двигаться вверх. Ускорение движения происходило моментально. Уже через несколько секунд ролик начинал бешено вращаться, а вагонетки со свистом летели навстречу друг другу. Пустая вагонетка влетала в штольню, где натыкалась на специальные упоры, тормозившие ее движение. В конечном итоге она ударялась о толстую шпалу, которая играла роль буфера и гарантировала полную остановку. В этот же момент груженая вагонетка останавливалась перед бункером обогатительной фабрики, от толчка ее подвижный кузов переворачивался и содержимое ссыпалось в бункер. Далее транспортер доставлял руду в дробильный цех, где во время работы стоял такой грохот, что люди могли переговариваться между собой только с помощью жестов. Прибывшую наверх пустую вагонетку отцепляли и отправляли вглубь штольни к забоям. Вместо нее прикрепляли к тросу следующую груженую, и процедура повторялась.

Облепившие скалу фигурки поднимающихся людей были похожи на тараканов, ползущих по стене. Размеры их становились все меньше и меньше. Наконец последний из них исчез в черном проеме штольни. Через минуту оттуда показалась костлявая фигура бригадира, который махал нам красной тряпкой.

- Бугор маяк подает, - заметил Витя.

- Лезем, братва, в вагон! - с азартом воскликнул Алкан. - Сейчас кататься будем! Во аттракцион!

- Смотри, как бы башку ветром не свернуло! - парировал Акула.

Несмотря на вчерашний загул, настроение у всех было бодрое. Забравшись в порожнюю вагонетку, мы принялись ждать отправления.

- Поехали! - заблестел глазами от удовольствия Алкан.

Вагонетка тронулась и в ту же секунду с бешеной силой начала набирать скорость. Навалившаяся тяжесть сковала тело и придавила к заднему борту. Ветер пронзительно засвистел и внезапно пропал. Уши заложило до полной глухоты. Такого ощущения я в своей жизни еще не испытывал. Ошарашенные и оглушенные, мы влетели в зловещую, черную пасть пещеры. При торможении мы вновь легли друг на друга, на этот раз пытаясь выдавить передний борт. Напоследок мощный удар вагонетки о деревянный бруствер завершил наш, приближенный к космическому, полет.

- Лихо! - оторопело просипел Алкан. - Интересно, руки-ноги целы?

Остальные, разинув рты как рыбы, выброшенные на берег, судорожно вбирая в себя воздух, пытались отдышаться.

- Я забыл вам сказать, - виновато потупился подошедший Валера. - Надо было в момент торможения выпрыгивать из вагонки. До удара об упор. Мы-то наловчились. А так разбиться можно! Ведь с какой скоростью груженая летит вниз, с такой же порожняя вверх, - объяснял он азбучные истины.

- Не, братцы, я больше не ездок, - еле выговорил Витя. - Да и прогуляться пешочком на гору - одно удовольствие. Я на Кавказе, когда в кабаке фраеров грузинских чистил, на Ахун-гору влетал за один присест. А тут не выше!

- Так то в кабак! - не замедлил съязвить я. - А здесь-то - в забой!

- «Зашел я в чудный кабачок, кабачок! Вино там стоит пятачок, пятачок!» - заорал дурным голосом очухавшийся Язва.

- Смотри, какой голос у тебя после Бугановки прорезался! - не удержался я.

- Ты и сам на «даче» шепотом разговаривал, - огрызнулся Язва.

Выбравшись из вагонетки, мы огляделись вокруг. Под тусклым светом развешанных на больших расстояниях друг от друга электрических лампочек вдаль уходила штольня. Издалека слышались гулкие удары кувалд, цоканье кирок и металлический скрежет лопат. Время от времени трое мужиков подкатывали очередную груженую породой вагонетку, толкая ее перед собой по рельсам. Забрав пустую, чинно удалялись. Прицепщик надевал на специальные крюки трос, прочно закреплял его и, убрав из-под колес тормозные колодки, толкал вагонетку под уклон. Эта процедура периодически повторялась.

- Ну что, ребята, давайте организую вам экскурсию по шахте, - суетился Валера. - Ни разу не видали, как касситерит добывают?

- Ты давай короче! - оборвал его Акула. - Не в музей пришли. Где тут у вас спокойно покемарить можно?

- Да вот, рядом отработанный забой, - показал приглашающим жестом Валера. - Там стол и шконка[48]стоит.

Подойдя поближе, мы увидели довольно уютный закуток, очевидно оборудованный для отдыха. По обеим сторонам дощатого стола стояли две скамейки. Рядом располагалась застеленная байковым одеялом металлическая кровать. На столе стояла банка из под тушенки, исполняющая роль пепельницы, лежали фишки домино и остатки пищи. Валера по-хозяйски убрал объедки, вытряхнул пепельницу, собрал в коробку домино.

- Располагайтесь! - пригласил он.

- А как же мужики придут отдыхать? - забеспокоился Алкан.

- Там дальше еще одна бендюга[49]есть, - успокоил Валера.

- Стиры-то здесь имеются? - поинтересовался Язва.

- Конечно! В ящике стола лежат.

- Конвой не заглядывает сюда? - насторожился Акула.

- Ему здесь делать нечего. С вышек весь объект видно. Да и бежать-то некуда. Сами видели обстановку. Ну, я пошел! Отдыхайте! - зашагал Валера вглубь штольни.

- «Кто любит сладко пить и есть, прошу напротив меня сесть!» - с удовольствием продекламировал Язва, доставая из выдвижного ящика карты местного изготовления.

Алкан, Витя и Акула тут же расположились за столом, а я, слегка помятый после вчерашнего загула и сегодняшнего марафона, решил использовать вакантное место на койке. Под азартные выкрики моих товарищей и грохот кувалд, раздававшийся из соседнего забоя, я делал безрезультатные попытки заснуть. Но сон никак не приходил. Лежа на спине, я вглядывался в своды пещеры, и мне казалось, что нечто подобное когда-то уже видел. Но только те, прежние своды были не мрачными и темными, а светлыми, прозрачными, искристыми. И было это очень давно. Но когда же и где? Все, вспомнил!…

…Когда мне было шесть лет, я заболел скарлатиной. Болезнь проходила в очень тяжелой форме. В Филатовскую больницу, где я находился, даже допустили мою маму. Я лежал в изоляторе, постоянно теряя сознание, а мама сутками поливала меня слезами. В бреду мне казалось, что моя кровать стоит перпендикулярно, а я лежу на ней, стоя ногами на задней спинке. Так же перпендикулярно по отношению ко мне находились пол и потолок. А стены выполняли функции пола и потолка. Такое положение мучительно досаждало мне, и иногда усилием воли мне удавалось привести все в естественное состояние. Временами, приходя в себя, я слышал разговоры врача с моей мамой. Врач говорил, что у меня в горле нарыв, который нельзя оперировать. Он обязательно должен созреть. Но к этому времени я могу задохнуться. Сделать ничего невозможно. Остается только ждать.

Ярко запомнился мне лишь один день, когда, очнувшись в последний раз, я ощутил необычайную ясность мысли. До этих пор все было как в тумане. Теперь же я отчетливо осознал, что моя жизнь подходит к концу. Остаются последние мгновения. Вокруг метались медсестры, укладывая меня на больничную каталку. Дыхания не было, и, как ни странно, это казалось естественным и нисколько не беспокоило. Меня бегом повезли в реанимационную палату. Медленно-медленно начал меркнуть свет. Наступила полная темнота. Вдруг я почувствовал, что тело стало необычайно легким. Неведомая сила приподняла меня, и я взмыл вверх.

До этого мне частенько снилось во сне, как я выпрыгиваю из своего окна на шестом этаже и, испытывая огромное наслаждение, как птица, свободно парю в воздухе. Ложась спать, я даже пытался заказывать себе такой приятный сон. Иногда получалось. Но теперь ощущение мне подсказывало, что мой полет в высоту не сон, не бред, не галлюцинация. Это реальность!!!

Полет резко замедлился, и появилась светящаяся точка. Точка стремительно приближалась и увеличивалась в размере. Движение вверх замедлилось еще резче. Я как будто бы доплывал до какого-то объекта. Ставшая огромной точка превратилась в светящуюся полусферу. Как при проявлении фотоснимков, в полусфере медленно обозначились переливающиеся всеми цветами радуги хрустальные грани и постепенно обрели резкость. Движение прекратилось. Я ощутил себя наверху под сводом какого-то громадного хрустального граненого свода. Полная приятнейшая невесомость. Чувство радости, покоя, счастья. Звучит неземная журчащая музыка, очень тихо лаская слух. Я не видел, а скорее всего ощущал, что где-то далеко внизу находится мое тело. Не могу точно сказать, в каком оно было положении, но, по-моему, в горизонтальном. Время как будто остановилось. Единственное желание - чтобы это удивительное состояние продолжалось вечно.

Но вдруг какая-то необъяснимая мощная сила стремительно потянула меня вниз. Свет потух, хрустальный замок исчез, и я вновь потерял сознание. Сквозь мутную пелену до меня донеслись слова: «Ну здоровяк! Вот молодец! Выкарабкался! Запустили все-таки мотор! Идите скажите матери, жить будет теперь долго. А то извелась женщина совсем».

Нет, тот свод хрустального замка, который я видел в момент клинической смерти, не выдерживает никакого сравнения с мрачным, темным, сырым и гудящим от ударов кувалд сводом касситеритовой пещеры. Но почему я вспомнил это? Хорошо бы снова попасть туда…

Со временем члены нашей дружной «семьи» приловчились выпрыгивать из вагонетки на ходу, за момент до полной ее остановки. Жизнь на зоне шла своим чередом. Правда, какая-то болезнь время от времени начинала косить заключенную публику, но никто на это особенного внимания не обращал. Мало ли разных заболеваний возникает в зонах? Одних чахоточных сколько! У заболевших появлялись на теле язвы, начиналась рвота, выпадали волосы. Головы некоторых полностью остриженных зеков стали напоминать бильярдные шары. Этих больных увозили в больницу, со слов надзирателей, находящуюся где-то в другом районе. Но больше они к нам не возвращались. Говорят, их после полного излечения направляли в другие лагеря.

Свой досуг после мнимой работы я принялся проводить с пользой для реализации своей давнишней мечты. Разыскав в библиотеке сборник гитарной музыки, в котором были переложения русских народных песен в обработке Русанова, я, взяв в клубе гитару, часами просиживал, самостоятельно разбирая ноты. Валера мне в этом никакой помощи оказать не смог, так как с нотной грамотой совершенно не был знаком. На гитаре играл по слуху. Зато я, еще с детских занятий на скрипке, запомнил расположение нотных знаков и их названия. Теперь мне предстояло найти соответствующие звуки на грифе гитары. Перелистав весь сборник, я убедился, что самая низкая нота, попадающаяся на его страницах, - нота «ре». Путем логического мышления было вычислено, что на гитаре самому низкому звуку соответствует самая толстая, седьмая струна гитары. Значит, это и есть «ре». Дальнейший подсчет и расположение нот на грифе, с помощью слуха, было уже делом техники. Разучив очередную пьесу, я целыми вечерами ее отрабатывал.

Друзья подсмеивались над моим увлечением. В их головах не умещалось: как это вроде бы с виду нормальный человек, вместо того чтобы со смаком записать терца, может часами бесцельно барабанить по струнам одну и ту же мелодию, от которой окружающих уже давно тошнит. Но я ни на кого не обращал внимания. Замечая, как с каждым разом у меня получается все лучше и лучше, я с самозабвением уходил в мир музыки, забывая обо всем на свете. Чтобы не создавать нетерпимую обстановку для своих друзей, я вечерами стал уходить в клуб, где в одиночестве, да нет, вдвоем с гитарой, предавался сладостному ощущению познания неизведанного.

Не обращая внимания на то, что в результате настойчивых и чрезмерных занятий кончики моих пальцев на левой руке превратились в отвратительные, распухшие, кровоточащие ошметки, я помимо музыкальных пьес стал гонять на гитаре гаммы, арпеджио, аккорды, что за короткое время значительно подвинуло вперед технику игры. С течением времени пальцы обрели твердость и уверенность. На их кончиках образовались твердые мозоли, и я перестал страдать от боли во время занятий. Конечно, варясь в собственном соку, я был далек от серьезного овладения инструментом. Ни о правильной посадке и постановке рук, ни о грамотном извлечении звука, ни о культуре исполнения не было и речи. Но для окружающих меня людей через короткое время я стал непревзойденным виртуозом. И это чрезвычайно льстило моему самолюбию.

- Не пора ли тебе, Сека, в самодеятельность записываться? - с удовольствием балагурил Язва. - Глядишь, и лауреата присвоят!

Он не подозревал о том, как недалек был от истины. Мою заветную мечту - сыграть со сцены - сдерживал единственный фактор - запрет воровского закона. Не положено вору участвовать в мероприятиях, проводимых администрацией лагеря.

Наступила весна. Постепенно подтаивая, уплотнялся снег. Кое-где на горе уже появились темные проталины. Природа постепенно оживала, наполняя все вокруг свежими красками. Вагонеточный спорт мы теперь с успехом могли бы представлять на международных конкурсах цирковых артистов. Правда, обратный путь с работы приходилось осуществлять несколько оригинальным способом, в свое время подсказанным нам вездесущим Валерой. Появление проталин вынудило несколько разнообразить возвращение в родное логово.

Сначала мы стремительно мчались к подножию по накатанной нашими же задницами снеговой дорожке, предварительно защитив штаны от немедленного протирания до дыр своими ватными рукавицами. При появлении на пути следования оттаявших участков земли приходилось мгновенно вскакивать на ноги и преодолевать возникшую преграду с помощью гигантских прыжков. Миновав препятствие и снова приняв предыдущую позицию, можно было продолжать движение в прежнем положении.

Однажды утром после плотного завтрака наша бригада построилась перед проходной будкой, соединяющей жилую зону с производственной. Проходя по одному мимо пожилого надзирателя, который нехотя, лениво и чисто формально ощупывал каждого от шеи до щиколоток, мы балагурили по поводу его некачественного, с нашей точки зрения, обыска. Надзиратель незлобиво огрызался, полагая, что его деятельность вполне достаточна для обнаружения спрятанного вертолета, проносимого через вахту с целью совершения экскурсии на материк. Годами проводимая дважды в день процедура обыска (в промзону и обратно), не дававшая никаких результатов, делала работу флегматичного надзирателя совершенно бессмысленной. Пройдя насквозь через обогатительную фабрику, мужики начали взбираться в гору, а мы впятером принялись ожидать их благополучного прибытия на вершину и последующего отправления нас привычным транспортом.

- Смотри, братва, весна наступает! - мечтательно произнес Алкан.

- А ты только что заметил? - отозвался Язва.

- В Ленинграде уже давно ручьи текут! - подал голос Витя. - По Невскому народ толпами прет.

- Прет и радуется, что тебя там нет. Кошельки у всех целы, - констатировал Язва.

- А у меня в Смоленске одна шмара была… - начал было Акула проявлять весеннее настроение.

- Шат ап! (англ. - заткнись.) У всех шмары были! - сегодня Язва был явно не в духе. - Лучше сит даун (англ. - садись.) в кар (англ. - автомобиль.). Вон наш фраер уже маяк подает!

Язва с недавних пор принялся изучать английский язык и не упускал возможности блеснуть перед слушателями своими знаниями. Очень забавно

было слушать его корявый английский вперемежку с блатным жаргоном.

Довольно часто воры в законе то ли от скуки, то ли от любознательности увлекались совершенно неожиданными вещами. В Таганской тюрьме я встречал вора по кличке Сова, который целыми днями просиживал над трудами известных философов, используя возможность получать книги из замечательной тюремной библиотеки, знаменитой своими уникальными конфискованными изданиями.

А в «Матросской тишине» отличавшийся своей утонченной интеллигентностью Леха Нос под веселое ржание всей камеры усердно изучал труды Маркса.

С вершины горы нам действительно маячил Валера. После завершения посадки вагонетка дернулась и пошла с мгновенно нарастающей скоростью вверх. Весь подъем в поднебесье обычно продолжается около десяти секунд. Привычно засвистел ветер. Мы, судорожно вцепившись в борта, начали глотать слюну, дабы не закладывало уши. Вагонетка неслась с такой скоростью, какую нам никогда не приходилось испытывать на свободе. Пучки искр летели из-под колес. Грохот стоял такой, что казалось, земной шар разламывается на части.

Внезапно раздался непривычный треск. Я увидел, как у поравнявшейся с нами встречной груженой вагонетки лопнул удерживающий ее стальной трос и извивающейся змеей взмыл в небо. На мгновение став на дыбы, железный монстр весом в три тонны закувыркался вниз, рассыпая по дороге вываливавшуюся во все стороны руду, и, проломив насквозь кирпичную стену фабрики, влетел внутрь. В то же мгновение наша вагонетка остановилась и через долю секунды полетела по рельсам вниз, увлекая за собой освободившийся трос.

- Прыгай! - изо всех сил заорал Язва.

Но было уже поздно. Страшный удар поверг все окружающее в темноту…

Я оказался в другом измерении. Земли нет. Вселенной тоже. Всюду какая-то вязкая масса. В этой массе - я. Но не тело. Тела нет вообще, как и нет никаких предметов. В матовой, полупрозрачной массе мое растворенное в ней сознание. Или мозг. Или душа. Ощущение передать невозможно. Ничего сравнительно похожего на Земле нет. Но я попробую.

Представьте, что на вас наехал громадный асфальтовый каток и превратил ваше тело в размазанный сгусток слизи. И если взять тот пиковый момент боли, после которого сразу наступает смерть и который человек может выдержать только доли секунды, этот момент остался навечно. Но это не все. Представьте, что вас скрутили в три погибели, затолкали в крохотный ящик и зарыли в землю навсегда. Живого!!! То невыносимое ощущение дискомфорта, которое вы стали бы испытывать через некоторое время, приплюсуйте к нечеловеческой боли. И все равно это не то… Ведь лежа под катком и находясь в ящике, вы ожидаете спасительный выход - смерть. Здесь выхода не было. И самым ужасным были не боль и дискомфорт, а осознание того, что это будет продолжаться ВЕЧНО. Все самое страшное, то, что я пережил в своей жизни до этого момента: и полусмерть в замурованном в бревне, и угроза медленной голодной смерти в тайге, и поедание Юркиных останков, и расстрел по приговору суда, и бугановская «дача», - показалось мне счастливой детской сказкой в сравнении с тем ужасом, который я испытал, совершенно отчетливо осознав, что СМЕРТИ НЕ БУДЕТ!!! И этот ужас тоже остался во мне навечно. Плюс ко всему стоял невыносимый зудящий стон, который я слышал неизвестно чем. Я ощущал свой мозг в каком-то растворенном состоянии. Я был на грани помешательства. Я даже пытался каким-то образом, каким-то усилием воли перейти эту грань, чтобы сойти с ума совсем, но все мои попытки ни к чему не приводили. И не было ни темноты, ни света. Все вокруг было серое. И это тоже было невыносимо. И еще десятки других ощущений, которые описать невозможно, потому что подобных просто нет на Земле. От меня, казалось, осталось одно раздавленное сознание, которое ощущало весь ужас вечности в таком положении. Я ясно и отчетливо понимал, что конца не будет. Я не видел, но чувствовал, что плазма, в которой растворен мой мозг, занимает весь осознаваемый мной мир и что в этой плазме я один. Без тела. Больше ничего нет. Полувялые, ускользающие из сознания мысли, дикая боль, беспомощность, неподвижность, обреченность, вечность. Я никогда не мог представить себе Вечность при Жизни. Здесь я ее осязал всем своим несуществующим естеством. Внезапно меня пронзила одна единственная яркая, как вспышка молнии, мысль. Я вдруг понял, что это расплата за все то, что я натворил за свою предыдущую жизнь на Земле. И эта мысль тоже осталась навечно. Прошло много тысяч лет…

- Не разговаривай, дружок, тебе нельзя! - услышал я человеческий голос. Дикая радость хлынула мне в сердце. Неужели вечности пришел конец? Такого ведь не может быть! Открыв глаза, я увидел бороду и добрые глаза. И только через некоторое время разглядел склонившуюся надо мной голову в белом колпаке.

- Ну, как на том свете, понравилось? Только не отвечай, не отвечай! Да! Повозились мы с тобой. Редкий случай! Зато жить теперь будешь долго.

Ну почему все врачи говорят одно и то же, подумал я, вспомнив Филатовскую больницу. И почему я обязательно должен долго жить. А мне не хочется дряхлым стариком, впавшим в детство, валяться в параличе на постели, справляя под себя свою нужду. С другой стороны, теперь, когда я самолично узнал, что может быть со мной после смерти, мне безумно захотелось, как можно дальше отложить этот жуткий момент. Да, я понял, что был в Аду. Правда, он абсолютно не похож на Ад, описанный в литературе. Но нисколько не лучше. Непонятно, почему моя душа улетела туда сразу? Почему не на сороковой день? И как удалось врачам, вопреки воле Божьей, возвратить меня обратно? Или Бог только попугал меня?

С раннего детства я был воспитан атеистом. Увлекаясь аномальными явлениями, я не упускал ни одного сеанса знаменитого в то время гипнотизера Вольфа Мессинга, таща отца за руку в театр. Когда на моих глазах после фразы «У вас на правом предплечье под кожу положен раскаленный пятачок» у вызванного из зала любителя острых ощущений на указанном месте вспухало красное пятно, я в изумлении от увиденного чуда долгое время не мог прийти в себя от восторга.

Особенно интересовали меня необъяснимые явления природы, проблемы передачи мыслей на расстояние, внушение, самовнушение, сны и сновидения. Ребенком перечитав чуть ли не всю научно-популярную литературу по этим темам, я до хрипоты спорил с бабушкой, утверждавшей, что гром и молния происходят оттого, что Илья-пророк едет на своей колеснице. В доказательство своей правоты я предлагал ей прийти в мою школу, где я лично в физическом кабинете сотворю ей ту же молнию с помощью нехитрого электрического приспособления, собственноручно.

Однажды в брошюре под названием «Сны и сновидения» я прочитал о необычном случае, происшедшим с одним нашим ученым. Он приехал в Париж на научную конференцию по проблемам сна и поселился в гостинице. Вечером, после ужина в ресторане, ученый пришел в свой номер, поудобнее устроился в постели, уснул и увидел сон, который запомнил на всю свою жизнь. Снилось ему, как будто он находится в Париже во времена французской революции. Подполье, участником которого он являлся, широко развернуло свою деятельность. Подпольная типография печатала листовки, целая группа расклеивала и разбрасывала их по Парижу. Бесконечный агитационный процесс, различные способы приобретения оружия, собрания и многое, многое другое, в чем он принимает конкретное участие. Далее по доносу провокатора его с группой товарищей арестовывают и сажают в тюрьму. Он описывает каждый день пребывания в камере. Кормежка, прогулки, допросы - все в деталях, вплоть до меню. Потом суд. Приговор - смертная казнь. На площади гильотина. Толпы волнующихся людей. Встав на колени и вставив голову в прорезь, он ощутил удар ножа гильотины по шее. И проснулся…

Каково же было его удивление, когда он убедился, что забыл закрыть окно на ночь. В результате сильным порывом ветра сорвало гардину, которая и ударила его по шее. Оказалось, что в тот миг, пока нервы передавали сигнал в мозг об ударе, и приснился ему такой сложный сон.

Я частенько и сам замечал, что, забывшись на мгновение, можно увидеть довольно длинный сон. А сновидение, как утверждали ученые, ни что иное, как бесконтрольная работа мозга. Но ведь это и есть другое измерение времени. И если это возможно во сне, то почему такое же явление не может произойти во время остановки сердца, когда мозг еще несколько минут продолжает работать? Видение может продолжаться несколько минут. Но это для тех, кто стоит над трупом. Для самого умершего эти несколько минут могут длиться вечно. Может быть, это и есть загробное существование (загробной жизнью это назвать нельзя). Может быть, это и есть Ад, который в отличие от традиционно проповедуемого в действительности оказывается в миллионы раз хуже?

Мне кажется, что существуют силы, о которых человек не имеет ни малейшего понятия, которые способны различать добро и зло при жизни и соответственно этому регулировать ощущение не умирающего сознания после смерти человека. Мне думается, не случайно в момент моей клинической смерти в детстве, когда я был безгрешным ребенком, потусторонняя дорога привела мое сознание в Рай. А сейчас, после того что я натворил в своей жизни, посещение столь неуютной обители, которую с большой натяжкой можно назвать Адом, было закономерным. Теперь я абсолютно твердо уверен, что провидение предоставило мне редкую возможность побывать и в Раю, и в Аду, поставив передо мной задачу жизненного выбора. Реальность происшедшего со мной не оставляла никаких сомнений. Но если бы я услышал об этом со стороны, то никогда бы в жизни не поверил.

Так думал я, лежа на больничной койке, весь в бинтах и гипсе, с привязанными к потолочным роликам руками и ногами. Через несколько дней мне было разрешено разговаривать.

- Где мои товарищи? - задал я свой первый вопрос проводившему утренний обход врачу.

- Понимаешь, парень, ты остался один. Да и то еле вытащили тебя с того света. Была остановка сердца. Но теперь уже все в порядке. Подлатаем тебя немножко, и живи. А твоих друзей уже похоронили. Все четверо - насмерть.

Трудно терять друзей. Еще труднее - единственных. Но к великому своему стыду, я перенес это сообщение относительно спокойно. То ли уже привык к частым посещениям костлявой, то ли характер такой.

- А руки у меня целы? - поинтересовался я, вспомнив про оставшегося в живых единственного деревянного друга, - На гитаре играть смогу?

- Да есть несколько переломов, но это мы подлечим. И играть будешь, и плясать будешь! Самое главное, теперь не шевелись, потерпи пока. Ну давай выздоравливай! - неуверенно произнес доктор и, посмотрев на меня с сожалением, повернулся к двери. Скосив глаза, я увидел, как доктор и две медсестры в белых халатах, с опаской оглядываясь на меня, выходят из палаты.

Этот взгляд доктора я расшифровал только через сорок пять лет, когда случайно увидел по магаданскому телевидению передачу, где диктор рассказывал, что в сталинские времена на руднике Будугучак заключенные добывали урановую руду, ничего не подозревая об этом. Им говорили, что добывают они касситерит. Хоронили их в громадных братских могилах.

Рудник Будугучак, расположенный в живописной долине между гор, рядом с поселком под игривым названием Вакханка, и был тем самым рудником, где несколько дней тому назад я совершил попытку снести своим телом обогатительную фабрику.

Ты посылал на меня многие и

лютые беды, но и опять оживлял меня,

и из бездн земли опять выводил меня.

Библия, Псалтырь, пс. 70, 20

ИЗ ПРОПАСТИ

Удивительно, как быстро на мне заживают все болячки! И костыли уже не нужны, и руки работают нормально. Теперь бы поскорее на зону. Так надоело здесь валяться. Да еще в одиночестве. Интересно, почему меня держат отдельно от остальных? В больнице мест не хватает, а со мной так цацкаются. Персональная палата! Жратва, как на свободе! Пять раз в день врачи навещают! Если бы не замок на двери, подумал бы, что с того света вернулся секретарем горкома. Да и больница какая-то навороченная. Может, я на материке? Нет, вряд ли. За окном колымский пейзаж. Ба! Да на окнах решеток нет! Правда, пятый этаж. Но это не поселок. Это город какой-то. В поселках таких больниц не бывает. Все почему-то молчат. От вопросов уворачиваются. Но ничего, поживем - увидим!

Ко мне часто стал заходить больничный сторож Костя. Придет, положит на тумбочку яблоко, сядет на табуретку и долго молча смотрит на меня печальными глазами. Потом также молча встанет и уйдет. На вид Косте было лет сорок. У него по самое плечо отсутствовала левая рука, а на правой не хватало трех пальцев. Хромая на обе ноги, он ходил, переваливаясь, как утка. Лицо тоже было изуродовано. Несколько раз я пробовал деликатно с ним заговорить, но все мои попытки ни к чему не приводили. Костя молчал. Я был уверен, что он бывший фронтовик, а его изъяны - это гримасы войны. И только однажды ночью пожилая дежурная сестра, которая отчаянно скучала за своим столом, по моей просьбе рассказала мне Костину историю.

Оказывается, ни на каком фронте Костя не воевал. Не сгодился по здоровью. Но водителем-дальнобойщиком работать мог. Несколько лет тому назад в самый разгар суровой северной зимы по Колымской трассе из Магадана в Сусуман двигалась колонна грузовиков. Путь неблизкий, и поэтому в кабине каждого грузовика сидели по два водителя. Когда один уставал, за руль садился другой. Только в единственной машине находился один водитель. Костин напарник заболел, и он решил отправиться в дальний путь в одиночку. Стаж у него был солидный, Колымская трасса - как дом родной. Да и не один едет. Колонной.

Двенадцать грузовиков везли в колымскую глубинку продукты. Это был последний сезонный завоз. Машины не спеша ползли, преодолевая снежные перевалы, узкие, скользкие прижимы и всякие другие сложности, которых на пути дальнобойщиков попадалось немало. В наиболее сложных местах колонна останавливалась, водители всех машин собирались вместе и, упираясь в борта, либо толкали каждый грузовик, либо подстраховывали, чтобы он не свалился в пропасть. Последним в колонне трясся за баранкой Костя.

Уже миновали Оротукан, Ягодное, пересекли речку Джелгала и приближались к Бурхалинскому перевалу. До Сусумана осталось рукой подать. Внезапно Костя почувствовал, что его грузовик, и так еле тащившийся по дороге, стал сам по себе тормозить. Кроме этого его потянуло вправо. «Баллон спустил», - чертыхнулся Костя. Колонна в это время ушла вперед и скрылась за горным поворотом. «Ничего, - подумал Костя. - Мигом заменю колесо и догоню». В те времена мало кто из водителей имел запасное колесо. В основном имелась камера, да и то не у всех. Но у Кости запаска была. Остановив машину, он выбрался из кабины. Свирепый мороз перехватывал дыхание. Достав из кузова запасное колесо, домкрат и баллонный ключ, Костя принялся за работу. Подложив под колеса деревянные чурки, он поддомкратил машину, отвернул болты и снял колесо. Подкатив тяжелую запаску и приподняв, он попытался водрузить ее на место. Обычно это получалась у него довольно лихо. Но в этот раз то ли руки задубели от жуткого мороза, то ли, поскользнувшись, он не попал колесом в нужное место и случайно ударил им по машине. Точно вспомнить это он не смог больше никогда.

Тяжело груженый грузовик, соскользнув с домкрата, рухнул правой стороной на дорогу и задним мостом вогнал кисть Костиной левой руки в лед. Все произошло за долю секунды. На мгновение от болевого шока Костя потерял сознание. Но тут же очнувшись, несмотря на дикую боль, он заметался, неимоверными усилиями пытаясь высвободиться из захлопнувшегося капкана. Но безрезультатно. Трехтонный грузовик не желал отпускать раздробленную кисть.

Наступал вечер. В это время трасса обычно пустела. Мороз крепчал. Костя лежал около машины и медленно замерзал. Помощи ждать было неоткуда. Заметят ли в колонне, что в хвосте не хватает одной машины? А времени в обрез. Максимум через полчаса неподвижности на таком морозе - смерть. И тут произошло невероятное. Изловчившись и выгнув свое тело самым невообразимым образом, Костя принялся перегрызать свою руку. В исступлении он рвал зубами кожу, перетирая неподдающиеся куски челюстями.

Кровь, пульсируя, текла из разорванных вен и тут же замерзала, превращаясь в бурые твердые камушки. Но с костями и сухожилиями совладать было невозможно. Прервав свое ужасное занятие, Костя правой рукой расстегнул полушубок, вырвал из-под свитера кусок рубашки и скатал его рулончиком. Зубами он затянул этот импровизированный жгут под локтевым суставом и вновь принялся за работу. Заметив валяющийся рядом домкрат и выхватив из него рукоятку, представляющую собой металлический стержень, немедленно пустил в ход этот немудреный инструмент, перебивая и дробя им кости, подцепляя и накручивая на него вытаскивающиеся из тела сухожилия руки до полного их разрыва. Времени оставалось в обрез. Ноги и лицо уже ничего не чувствовали. Голова кружилась. Сознание было на грани затухания. Сказывалась большая потеря крови. Последними отчаянными ударами Костя отбил уже почти заледеневшую кисть. Собрав остаток сил, он машинально поднялся и побрел на подкашивающихся ногах по дороге, уже не понимая, что делает.

Константину удалось пройти три километра, после чего он потерял сознание. Пассажиры случайно проезжавшей мимо машины подобрали его и доставили в поселок, откуда он тут же был переправлен в больницу. Жизнь еле теплилась в его изуродованном теле. Были отморожены ноги, руки, лицо. Множество операций пришлось пережить ему. Но жив остался! После излечения Косте предложили должность ночного сторожа в этой же больнице. Другого выхода у него больше не было, и он согласился.

О такой дикой силе воли, о таком необузданном желании выжить, чего бы это ни стоило, я услышал впервые. Теперь, когда Костя приходил, я чувствовал, что ко мне его тянет какая-то необъяснимая симпатия, какое-то чувство понимания, безысходности, ущербности, сочувствия. Его раненая душа искала партнера по несчастью. И не обязательно с этим партнером надо разговаривать. Достаточно просто смотреть в глаза и ощущать близость такого же, как ты, существа, пережившего смертельные катаклизмы и в полной мере ощущающего твою боль.

Пока я лежал в больнице, о многом пришлось передумать. Я и раньше иногда задумывался над своей жизнью. С одной стороны, меня все устраивало: полная свобода действий, авторитет среди друзей, безбедная, разгульная, самостоятельная жизнь, развлечения, романтика воровской идеологии. Как взглянешь на этих серых людишек, которые от восьми до шести торчат на работе, а потом спят до следующего утра - тошно становится. С другой стороны - много ли я прожил-то так, как мне хотелось? Да почти ничего! Остальное в тюрьме.

Но это далеко не самое главное. Ведь сколько горя я принес своим близким! Бедная мама! С каким счастьем и гордостью она показывала меня, новорожденного ребенка, на работе! Сколько питала надежд, голодая и отдавая мне последний кусок! Чем же я отплатил ей за ее нежную любовь? Наверное, тем, что из-за мучительных переживаний за своего сына-подонка она в сорок пять лет отправилась в мир иной.

А отец! Все хорошее, что он силился в меня вложить, я цинично обдавал вонючей, мерзопакостной грязью. Его тонкая, чувствительная и благородная натура постоянно получала сочные плевки в лицо. Четыре брата отца с мизерной разницей в возрасте, у которых нормальные дети, выглядят добрыми молодцами, в то время как мой отец похож на дряхлого старика. И это тоже несмываемая моя вина.

А кто обокрал старенькую, беспомощную бабушку, лишив ее последней, призрачной надежды? Кто измывался над старым человеком, полностью игнорируя его интересы? Все тот же сопливый философ со своей дурацкой теорией о серых людишках.

Оказалось, что именно те серые людишки, которых я так презирал, и живут нормальной, полнокровной жизнью. Помимо работы у них имеется свое интересное общение, любовь, семья, дети. Я же лишен всего этого. В свои двадцать лет я никого не любил! А меня - тем более. Конечно, кроме родителей. Нет, наверное, я все-таки не прав. До сих пор у меня в глазах стоит та добрая бабулька, что прорывалась сквозь конвой накормить вареной картошкой с укропом совершенно незнакомых ей людей, преступников, которые, может быть, ее когда-то обокрали. Наверное, все-таки очень приятно делать добро. Но мне это было чуждо. Я своим существованием причинял людям только одни неприятности. И правильно провидение засунуло меня в ту самую плазму. Я полностью это заслужил. Вот только зачем потом меня оно вернуло обратно, совершенно непонятно.

Очень жаль, что после освобождения из Казахстана первая моя попытка изменить свою жизнь окончилась неудачей. Не хватило выдержки. Теперь уже свободой больше и не пахнет. Но ведь и здесь можно жить по другому. Конечно, хорошо взмывать на рудник в вагонетке, когда другие, надрываясь, ползут по горе. Хорошо записывать терца или забивать козла, когда другие выполняют твою норму в забое. Хорошо, когда тебе с почтением приносят половину передачи или посылки. Хорошо, когда ты можешь заставить другого делать все, что тебе взбредет в голову. Но неплохо было бы взглянуть и с противоположной стороны. Тогда станет понятно, что цифра, которую ты принимал за девятку, для человека сидящего напротив, выглядит шестеркой.

Все! Решено! Приезжаю на новую зону, собираю сходку и объявляю об отходе от воровской жизни. Чтоб не было обратного хода. Потом начинаю работать. При перевыполнении нормы - зачеты, день за три. Глядишь, лет через шесть-семь освобожусь. Может, отец дождется.

Все эти мысли лезли в голову, пока я валялся на больничной койке. Наконец, однажды утром в дверь моей палаты просунулась голова в военной фуражке.

- Сечкин?

- Так точно, гражданин начальник.

- Статья, срок?

- Указ два-два и статья пятьдесят девять три, срок двадцать и пять.

- Собирайся с вещами!

- На старую зону?

- Нет, едем в Усть-Омчуг.

- Одного, что ли, повезешь?

- Да, наряд на одного.

Медсестра уже принесла мою одежду. Быстренько собравшись, я вместе с конвоиром вышел на больничный двор. У подъезда стоял милицейский «воронок». Впервые с таким комфортом я ехал по Колымской трассе. Проехав поселок Усть-Омчуг и покрутившись немного по сопкам, машина остановилась возле ворот довольно большого лагеря.

- Гастролера привезли? - вопросительно посмотрел начальник лагеря на моего конвоира.

- Его, - отвечал солдат.

- Ну что, Сечкин, сразу побег начнешь готовить или немного погодя? - обратился ко мне начальник.

- А чего ждать-то? Сразу и начну! - не удержался я.

- Отсюда не сбежишь! Колыма! - усмехнулся начальник. - Только пароходом! Парохода нет своего?

- Еще не изготовил! - ехидно ответил я.

- Да ты не ершись! Лагерь у нас хороший, - примирительно произнес начальник. - Понравится - освобождаться не захочешь!

- Ну конечно, на сверхсрочную останусь, - согласился я.

Из проходной будки вышел надзиратель.

- Отведи Сечкина в зону! - обратился к нему начальник. - В четвертый барак к своим.

- Пошли! - буркнул надзиратель, ощупав меня со всех сторон.

В зоне было пять бараков. Справа от входа красовалось здание клуба, снизу до верху увешенное наглядной агитацией. «На свободу с чистой совестью!», «Труд облагораживает человека!», «Тебя ждет твоя семья!» и другие глубокомысленные изречения, предназначенные для успешного перевоспитания преступного мира. Из-за клуба тянуло ароматным запашком жареной картошки. Значит, там и кухня, и столовая. Санузловые удобства, естественно, на свежем воздухе. Слева, в стороне от бараков, притулилась небольшая банька с прачечной. Народу никого. Все на работе. Правда, в четвертом бараке находилось несколько человек. Они сидели за длинным столом и с увлечением лупили по нему костяшками домино.

- Здорово, братишки! - приветствовал я. - Воры есть?

- Есть! Как не быть? - раздался знакомый до боли голос. Даже не сам голос, а интонация. Я пристально вгляделся в говорившего. Что-то неуловимо знакомое почудилось мне в его сгорбившейся над столом фигуре. Как под гипнозом, я не мог оторвать свой взгляд от парня, который в свою очередь воззрился на меня с нескрываемым смятением.

- Браток, где я тебя видел? Ты, случайно, в Китойлаге на промплощадке не был? Или в Норильске? - выбравшись из-за стола, подходя ко мне и напряженно вглядываясь, спросил он. - А может, на Алдане?

Нет, такого просто не может быть! Все эти повадки я с детства знал наизусть. Эту с ленцой, медвежью походку, эти угловатые движения, этот любознательный взгляд, в котором периодически происходит смена настроения, и из грустно-меланхолического он вдруг моментально превращается в удивленно-восторженный. Именно в такие моменты из этого парня выпрыгивали когда-то совершенно новые идеи. Ну конечно это же он!

- Ты что же, дебил, так и не узнал меня? - еле сдерживая радость, уставился я на него.

- Сека!!! - дико заорал он и бросился мне на шею.

- Ты, медведь, не тискай так! Ребра сломанные еле срослись! - пытался я вырваться из его железных объятий.

Да, это действительно был он. Самый первый, верный и незабываемый друг моего детства. Тот, о котором я постоянно вспоминал, мысленно переворачивая страницы своей жизни. Тот, кто плечом к плечу вместе со мной протоптал роковую тропинку к пропасти, в которой мы оба оказались. Ну конечно это был он! Это был Женька Мороз!…

Радости нашей не было предела. Уединившись на его койке вдвоем, мы принялись наперебой рассказывать друг другу обо всем пережитом за этот десяток лет. Наступил вечер. Бригады пришли с работы. А мы все никак не могли наговориться. Оказывается, наши с Морозом жизненные дороги хоть и разошлись вначале в разные стороны, но в дальнейшем шли абсолютно параллельно. Так же как и я, он был осужден в третий раз. Так же был посвящен в воры в законе. Так же принял участие в массовой резне, но только в Китойлаге на промплощадке. Пытался бежать. Попал на штрафняк в Норильск. И наконец, выбрался на эту зону.

- Мороз, я отойти хочу от воровской жизни, - поделился я с ним.

- Ты знаешь, я и сам об этом подумывал, - почесал затылок Мороз. - Но в зоне-то зачем? Срок большой. Жить как-то надо! Пахать придется. Откинешься - тогда и отходи!

- Не выйдешь тогда на свободу-то. Все время срока подматывать будут. А так, глядишь, расконвоируют! Почти как на воле жить будешь, - возразил я. - Да и зачеты пойдут!

- Зачеты еще надо заработать! Знаешь, как тут мужики пашут? Тут же прииск! Ты бывал на приисках? - поинтересовался Мороз.

- Пока не приходилось. На лесоповалах бывал, в карьерах, на рудниках, дорогу строил, а вот на прииске первый раз.

- И золота не видел?

- Только в ювелирных делах.

- Сейчас покажу! - нырнул Мороз к себе под подушку. - Пойдем на улицу, а то, не дай бог, стукач найдется, - достав кисет и сунув его в карман, позвал он меня.

Мы вышли из барака, и Мороз высыпал мне на ладонь содержимое кисета. Честно говоря, я был разочарован. Мутные желтые крохотные лепешки, скорее всего, напоминали сплюснутые капельки расплавленного и охлажденного металла. Ничего общего с благородно сияющими кольцами, цепочками и браслетами, которые мне доводилось видеть. Так, дерьмо какое-то.

- Давай на ужин! - раздался зычный голос бригадира.

Из бараков в сторону столовой потянулись угрюмые работяги.

- Сека, пойдем поклюем, - высыпал обратно в кисет свое богатство Мороз. - Как ты насчет заправки?

- Не помешает, - ответил я.

На столах стояли миски с супом. Аккуратно нарезанный хлеб располагался посередине каждого стола, рассчитанного на десять посадочных мест.

- Нам не сюда, - потащил меня Мороз в соседнюю комнату. - Ты что будешь? - спросил он меня. - Азу или жареного цыпленка?

- Если можно, шашлык на ребрышках! - с издевкой ответил я. - И еще бутылку шампанского.

- Да я не шучу, - обиделся Мороз. - В этой бендюге коммерческая жратва. За деньги. Полноту[50], конечно, на халяву кормят.

- Ресторан, что ли? - полюбопытствовал я.

- Ну вроде того!

- Мороз, я куда попал? В санаторий? В Устьвымьлаге тоже коммерческая была. Так там вместо каши картошку с котлетами давали.

- Понимаешь, Сека, тут «хозяин» головастый. Работяг не обижает. Вольную одежду носить дает. Некоторым, надежным, волосы разрешает. Деньги по зоне ходят приличные. Бесконвойники после работы на промывочных приборах металл сверхурочно моют в отработанных полигонах. Лотками. Ну и сдают в золотую кассу. Рубль - грамм. Им бабки - «хозяину» план. Такие вот дела! Шнырь, тащи нам по цыпленку! - крикнул Мороз дневальному по столовой. - И компот не забудь прихватить!

Перед отбоем я собрал сходку. Всего на зоне, включая Мороза, было одиннадцать воров в законе. Попросив «мужиков» пойти погулять или временно перейти в другой барак, мы расположились за столом. Ведущим сходки выбрали вора по кличке Крот. Несмотря на уверенные движения, решительную осанку и приятный баритон, общение с Кротом не вызывало удовольствия. Причиной тому служило его приковывавшая к себе взгляд уродливая маска. Полное отсутствие бровей и ресниц, обожженная, стянувшее все его лицо неестественно гладкая, красноватая кожа, заострившийся нос, огрызки ушей создавали впечатление общения с каким-то мутантом. Окружающие, очевидно, привыкли к экзотической личности Крота, но мне чрезвычайно трудно было постоянно отводить глаза, дабы не демонстрировать свой повышенный интерес к его неадекватной физиономии.

Вкратце обрисовав положение на тех зонах, где побывал за последнее время, и рассказав, с кем из воров встречался, я перешел к волнующей меня теме.

- Братва! - начал я. - Прошу сходку разрешить мне отход от воровской жизни. К этому решению я пришел не случайно. Очень долго и серьезно обдумывал это дело. Однажды на свободе пытался завязать сам, но не получилось.

- Какая причина отхода? - спросил Крот.

- Причин несколько. Во-первых, я осознал, сколько горя причинил своим близким, во-вторых, понял, сколько неприятностей принес посторонним людям, в-третьих, не хочу сидеть до конца своей жизни, в-четвертых, убедился, что меня ожидает после смерти, в-пятых, мне все это надоело. Я хочу нормально работать и учиться. Я хочу профессионально заниматься музыкой. Я хочу освободиться от ограничений, к которым обязывает меня воровской закон. И вообще, я хочу стать нормальным человеком.

- Значит, по твоему, урки ненормальные люди? - насторожился Крот.

- Все зависит от точки зрения. По-твоему, Крот, вполне нормальные. С точки зрения твоих и моих потерпевших - нет, - возразил я.

- Так ты что, потерпевших пожалел? - возмутился Крот.

- Да! Потому что я сам потерпевший. Потерпевший от жизни и от себя. И больше им быть не хочу.

- Ну чего ты, Крот, наезжаешь? - подал голос Мороз. - Закон разрешает добровольный отход. Давай решать конкретно!

- Хорошо! - согласился Крот. - Последний раз хочу предупредить, Сека, еще раз подумай хорошенько! Ведь обратного хода не будет. После сходки гонор твой придется себе в задницу запихать. С ворами больше так дерзко не побазаришь!

- Да все уже давно передумано! - махнул я рукой.

- Ну, тогда переходим к прениям. Рыжий, начинай!

- Мое мнение - просьбу Секи удовлетворить…

Сходка закончилась далеко за полночь, единогласно проголосовав за мой отход.

На следующее утро я бодро шагал на работу в строю работяг. Прииск представлял из себя часть долины. Верхний слой грунта был снят еще весной. Для этого всю зиму бурили специальные бурки. Способ бурения ничем не отличался от работ по прокладке трассы. Те же раскаленные ломы, те же кувалды, те же взрывы. Только целью этих взрывов являлась проходка специальных шурфов (квадратных колодцев метровой ширины и глубиной три-четыре метра). Землю оттуда вытаскивали с помощью ведра, привязанного веревкой к ручной лебедке, установленной наверху. После каждого взрыва один человек залезал в шурф и наполнял ведра грунтом, а двое других вытаскивали их на поверхность и высыпали. Весной, когда стаивал снег, вольнонаемные взрывники закладывали в шурфы аммонит. Весь поселок уводили в сопки. После этого производился массовый взрыв. Земля полигона взлетала вверх и обнажала золотоносный слой. Размельченную взрывом породу, называемую рубашкой, бульдозерами сдвигали к краям долины.

После этого по маршруту прохождения золотоносной жилы строили промывочные приборы. Прибор представлял собой деревянную вышку, сходную со сторожевой, только гораздо большего размера. Рядом с вышкой выкапывали большую яму, называемую бункером. Бульдозеры подгребали грунт и сваливали его в бункер на специальный металлический вибрирующий лоток, с которого этот грунт дозированными порциями сыпался на ползущую вверх транспортерную ленту. Достигнув верхней точки промывочного прибора, содержимое транспортера ссыпалось в огромную железную бочку без дна, называемую скруббером. Этот скруббер был установлен под наклоном и, вращаясь вокруг своей оси, дробил породу. В стенках скруббера имелось множество небольших отверстий. Мощная струя воды, подаваемая электрическим насосом, размывала сыпавшуюся в скруббер породу, которая, стекая по его наклонным и вращающимся стенкам, проваливалась в отверстия и попадала в многоступенчатое деревянное корыто. Крупные же камни, размер которых оказывался больше отверстий скруббера, скатывались по внутренней стенке и сваливались в отвал.

Далее водяной поток нес размельченную породу по наклону деревянного корыта, на дне которого были закреплены резиновые маты, похожие на автомобильные коврики. В их ячейках оседали самые тяжелые песчинки породы, в том числе и золото. За смену промывочный прибор намывал от двух до десяти килограммов металла. К концу смены приходил вольнонаемный съемщик с солдатом. Он снимал маты, вываливал содержимое ячеек в деревянный лоток, промывал вручную еще раз и перекладывал золото в металлический котелок. После этого, защелкнув крышку, он в сопровождении охранника шел в золотую кассу, где котелок открывали ключом, золото взвешивали, составляли акт приемки и в зависимости от веса, записывали бригаде процент выработки.

Бригада по обслуживанию каждого прибора состояла из шести человек. Бульдозерист подгребал грунт в бункер и разравнивал отвалы. Моторист транспортера следил за передвижением породы. Моторист скруббера обслуживал вращающуюся бочку и в случае нужды разбивал в ней грунт ломом. Моторист насоса обеспечивал подачу воды. Двое рабочих, разгребая отвалы, время от времени помогали остальным. Бригадиром назначался любой из шестерых. Все вместе интенсивно воровали золото с промывочного прибора.

Делалось это очень просто. Перед резиновыми матами закрепляли полу от выброшенного солдатами изношенного полушубка. Часть золота задерживалась в ворсинках меха. С самих мат изъять золото было довольно проблематично, так как для этого их нужно было снять. На это требовалось затратить время. А сверху безостановочно сыпался грунт и текла вода. Да и часовые на вышках не дремали. Перед приходом съемщика кусок полушубка с золотом незаметно выдергивали. После промывки и просушки золотой песок припрятывали на прииске. Впоследствии, выбрав удачный момент, его проносили в зону. Потом золото передавали бесконвойникам, которые сдавали его в золотую кассу за наличные деньги, правда подвергая себя при этом нешуточному риску.

Дело в том, что бесконвойникам после основной работы разрешалось мыть золото вручную только на отработанных полигонах, то есть там, где промышленная выработка уже закончилась и дальнейшее использование промывочных приборов стало уже нерентабельным. Процент содержания металла в породе на таких полигонах незначителен. Заранее предугадать добычу невозможно. Процесс промывки неимоверно азартен. Каждое мгновение кажется, что вот-вот мелькнут заветные крупинки. Иногда можно мыть весь день, но не получить ни одного грамма. Но бывали дни, когда улов составлял и двадцать, и тридцать, а то и сто граммов. Вот к этому-то намытому своим трудом золоту и подсыпали бесконвойники украденное.

Золотая касса в поселке принимала металл по одному рублю за грамм. Спекулятивная цена пятидесятиграммовой пачки чая на зоне равнялась пятидесяти рублям. То есть тоже по рублю за грамм. В полном смысле слова чай на вес золота.

Частенько в кассе проводили анализ металла. На разных полигонах различное золото. Оно отличается по цвету и химическим характеристикам. И если анализ покажет, что сдаваемое золото поступило с действующего полигона, на котором ведется промышленная разработка, владелец его безоговорочно получает двадцать пять лет, а о расконвоировании может забыть навечно. Именно в этом и заключался риск. Немалое количество подобных прецедентов происходило в реальности

Всю эту информацию я получил от своих новых попутчиков по дороге на полигон.

- Генрих, хочешь поработать на бульдозере? - спросил меня бригадир, коренастый мужик, с круглым, обветренным лицом и доверчивыми глазами. - А то у нас бульдозерист освободился.

- Ты меня, что ли, Иван? - удивился я необычному обращению. - Зови лучше по кличке - Сека. А то непривычно!

- Так что, Сека, ответишь?

- Да я к такому динозавру ближе десяти метров никогда не подходил! Глядишь, гусеницей лапу отдавит! А вообще-то неплохо было бы покататься. Опыт есть. Я в детстве на педальной машине ездил. Только вот водительские права не было времени получить!

- Права здесь у «хозяина» и у конвоя. И светофоров нет. А управляться с ним я научу тебя за десять минут, - убеждал меня Иван, подводя к бульдозеру. - Это С-80. Сталинец. Давай залезай! Вот видишь, два рычага. Один на правую гусеницу, другой - на левую. Оба рычага потянул на себя - машина поехала вперед. Если нужно назад, то рычаги толкай от себя. Левый отпустил - левая гусеница остановилась - развернулся влево. Правый - вправо. А это педаль газа. Дави, и все дела! - доходчиво объяснял Иван. - Даже руля нет, как на твоей педальной машине. Мотор я сам буду тебе запускать. Годится?

- Давай попробуем, - с сомнением ответил я.

Бульдозер взревел и шустро покатил по полигону.

- Легче дави, а то вышку вместе с попкой снесем! - судорожно хватался за рычаги сидящий рядом Иван. - Он со страху нас перестреляет!

- Слушай, так клево кататься! - обрадовался я своим первым успехам, действительно, чуть не задев ковшом сторожевую вышку. - Я покручусь на месте, ладно?

Бульдозер, взрывая гусеницей грунт, завертелся вокруг своей оси.

- Лафа! - орал я в восторге.

- Хорош! - охладил мой отчаянный пыл Иван. - Теперь давай попробуем работать с ковшом. Вот этим рычагом ковш поднимается и опускается. Когда гребешь грунт, ковш слегка приподнимай, чтобы не упереться в землю. Но, только не высоко. А то грунт останется под ним. Со временем сам все почувствуешь.

Вечером после работы я с азартом рассказывал Морозу о проведенном дне. Он с нескрываемой завистью выслушивал мои восторженные эпитеты.

- Мороз, а в зоне гитара есть?

- И не одна. Ты иди в клуб. Там найдешь Якова Моисеевича. Хороший мужик! Он даст, - ответил Мороз и поведал мне историю этого человека.

Заведующий клубом пятидесятилетний Яков Моисеевич Зельцман на свободе работал директором крупного гастронома. Чем-то не угодив начальнику из управления, он вступил с ним в продолжительный конфликт. Начались бесконечные проверки. Различные комиссии приезжали почти каждый день, пытаясь разыскать хоть какие-нибудь злоупотребления. Но ничего не получалось. Взяток Яков Моисеевич не брал, продукты не воровал, приятелям по блату дефицит не отпускал. В канун Нового года в магазин доставили расфасованные детские новогодние подарочные наборы с конфетами. На этикетке был указан вес - пятьсот граммов. В действительности же вес подарка был на тридцать граммов меньше. На другой день нагрянула проверка. Раздражению проверяющих не было предела, когда, взвесив подарки, они убедились, что каждый из них весит ровно пятьсот граммов.

Все оказалось очень просто. Накануне Яков Моисеевич, проверив вес подарков и убедившись в недостаче, распорядился доложить конфеты в каждый пакетик до нормы, указанной на упаковке. Определенный процент продукции, предназначенной для возмещения усушки, утруски и других потерь, выручил его. Пришлось начальнику прибегнуть к помощи высоких друзей из Наркомата внутренних дел, и однажды на квартиру к Якову Моисеевичу пожаловала милиция с ордером на обыск.

- В соседнем доме произошла квартирная кража. Пропали ценные картины. У нас имеются данные, что вы купили одну из похищенных картин, - объяснили ему.

- Ну что вы? - ответил им Яков Моисеевич. - Во-первых, я неважный ценитель живописи, а во-вторых, я никогда ничего с рук не покупаю.

- А это мы посмотрим. Понятые, заходите! - позвал оперативник в штатском. - Сейчас мы будем проводить обыск. Запрещенные предметы, оружие, наркотики имеются? - спросил он хозяина квартиры.

- Никак нет, - ответил армейским выражением Яков Моисеевич, прошедший всю войну в чине рядового от Москвы до Берлина, трижды раненый и получивший одну единственную медаль «За победу над Германией».

Внимательно наблюдающий за обыском, он вдруг заметил, как у одного из оперативников из рукава на полку с книгами выпал маленький пакетик.

- А это что такое? - взяв пакетик в руку и показывая его всем присутствующим, вопросил страж порядка.

- По-моему, это вы случайно обронили, - наивно ответил Яков Моисеевич.

- Понятые, подойдите сюда! - вскрывая пакетик, нюхая и пробуя на язык содержимое, скомандовал оперативник. Это сильнейшее наркотическое вещество - кокаин. Вы употребляете наркотики? - обратился он к Якову Моисеевичу.

- Ну что вы? - растерянно ответил тот. - Как можно?

- Все ясно. Сам не употребляет, следовательно, хранил с целью продажи. Понятые, подпишите!

Картину не нашли, а Якова Моисеевича увезли в Таганскую тюрьму и посадили в трехместную камеру. Двое сидящих там сокамерников громогласно возмущались несправедливостью Советского строя. Яков Моисеевич скромно возразил, что не строй виноват в их бедах, а лишь некоторые нерадивые руководители. Через несколько дней его вызвал следователь и предъявил обвинение в распространении антисоветской агитации и пропаганде. Свидетелями по делу шли два его сокамерника.

Получив свои пятнадцать лет, бывший директор гастронома прикатил на Колыму и поселился в сей приветливой обители. Начальник лагеря, лично убедившись в порядочности и скромности Якова Моисеевича, назначил его заведующим библиотекой, а затем по совместительству и заведующим клубом. С утра Яков Моисеевич обменивал книги, а также разносил по баракам письма и подписные издания. Когда все уходили на работу, начинал мыть полы в библиотеке и клубе. Окончив уборку, принимался приводить в порядок обветшавшие книги. По возвращению бригад с работы вновь выдавал книги и наконец после ужина вступал в должность заведующего клубом. Он организовывал различные викторины, самодеятельные концерты, различные интеллектуальные игры и показы кинокартин.

Завершив под покровительством Мороза роскошный коммерческий ужин, я направился в клуб. Подойдя к клубу, увидел Якова Моисеевича, который, встав на табуретку, аккуратно прилаживал очередной плакат на стену здания.

- Яков Моисеевич! Я хотел бы поиграть на гитаре! Мне сказали, что в клубе есть.

- Это вас привезли с Будугучака? - спросил он. - Наслышаны о вашем полете. Говорят, с того света вытащили! Как вас зовут?

- Секой кличут.

- Клички только у собак. Имя вам дали родители?

- Ну, Генрих, - сконфузился я.

- Так вот, Генрих, у вас такое красивое имя, а вы используете кличку. Хотя, многие здесь так делают, но мне это трудно понять. Так какая гитара вам нужна?

- Обыкновенная.

- Есть гитары шестиструнные, а есть семиструнные. Вы на какой играете?

- Я пока только учусь. На семиструнной.

- Когда человек находится в заключении и имеет желание учиться чему-либо - это прекрасно! Пойдемте со мной! - сказал он, слезая с табуретки.

Несколько шокированный изысканной речью Якова Моисеевича, я последовал за ним. В клубе была идеальная чистота. В зале небольшая сцена, занавес, скрепленные ряды стульев. В одной из комнаток за кулисами на стене висели четыре гитары.

- Выбирайте, Генрих! - предложил Яков Моисеевич. - Кстати, у меня в библиотеке где-то есть самоучитель игры на гитаре. Если хотите, я вам найду.

- Конечно хочу!

Выбрав себе инструмент и уединившись в уголке зала, я уплыл в музыку.

Началась совершенно новая, насыщенная жизнь. Я напрочь забыл, что нахожусь в лагере. Никаких репрессивных действий со стороны начальства. Скорее наоборот, доброжелательность и помощь во всем, что не касается нарушения режима. Мое обучение на полигоне проходило в стремительном темпе. Через неделю я уже совершенно свободно общался с бульдозером без экстренного вмешательства моего преподавателя. Испытывая истинное наслаждение от того, как этот громадный динозавр подчиняется каждому моему движению, я не успевал заметить, как кончался рабочий день. Но и тут я не испытывал разочарования, так как бегом летел на ужин и, наскоро перекусив, ломился в клуб, стараясь не терять ни минуты ставшего драгоценным времени. Яков Моисеевич, перерыв всю библиотеку, разыскал для меня самоучитель, и теперь я часами просиживал с гитарой, гоняя гаммы, арпеджио, аккорды. Единственным неприятным моментом для меня являлся сигнал отбоя. Очень жаль было тратить время на принудительный сон, хотя несправедливо было бы утверждать, что он баловал своей излишней продолжительностью.

Через некоторое время нужда в покровительстве Мороза отпала. Теперь я зарабатывал приличные деньги и мог питаться в коммерческой столовой самостоятельно. Это льстило моему самолюбию. Но были и досадные моменты. Один раз в неделю в клубе крутили кино. Это обстоятельство вынуждало меня в этот день выискивать укромные уголки для своих музыкальных занятий в других местах. Иногда я получал письма от своего стареющего отца. Письма были безрадостными. Зачеты день за три я пока не получал. Для этого нужно было выполнить производственную норму на сто пятьдесят процентов. Нашей бригаде это не удавалось.

Постепенно я начал осваивать другие специальности. Частенько, наполнив бункер породой и разровняв отвалы, я вынужден был сидеть без дела по полчаса. Для меня это стало настоящей пыткой, так как, включив для себя предельно интенсивный образ жизни, я уже не в состоянии был мириться с потерянной минутой. Поэтому, когда возникали вынужденные перерывы, я подходил к мотористам насоса, скруббера, транспортера и в охотку работал на этих нехитрых механизмах. Принимать долевое участие в ворованном золоте я наотрез отказался, чем поверг всю бригаду в откровенное изумление.

Со временем Мороз стал пристально присматриваться ко мне. Такое неправдоподобно примерное поведение с моей стороны вызвало у него серьезные подозрения, что после всего пережитого у меня что-то не в прядке с головой. Но я уже во всю упивался своим новым, непривычным статусом. Яков Моисеевич, первым оценив мою необычную тягу к кипучей деятельности, предложил заняться созданием при клубе постоянных и основательных кружков художественной самодеятельности. Я с удовольствием принялся осуществлять эту идею.

Порыскав по зоне, я раздобыл бывшего преподавателя танцев из ленинградского Дома культуры. Он согласился по вечерам обучать желающих танцам с перспективой создания танцевального ансамбля. Нашелся человек, неплохо владеющий трубой. В детстве в пионерском отряде он был постоянным горнистом и немного освоил другие духовые инструменты. Полный набор духовых инструментов имелся в клубе. Аккордеониста мне искать не пришлось, так как он сам почти каждый вечер приходил в клуб тренироваться на имеющемся там аккордеоне. Петь на зоне могли почти все. Нужно было отобрать самых способных. Читать тоже могли многие.

Кончалось лето. К этому времени наша самодеятельная концертная бригада заметно выросла и окрепла. Мы уже продолжительное время давали полнометражные концерты в своей зоне. Желающих поучаствовать прибавлялось с каждым днем. Вместо того чтобы вечерами предаваться грустным мыслям о далекой и призрачной свободе, они с увлечением разыгрывали на клубной сцене небольшие одноактные пьесы, пели песни, расписанные на голоса, удивляясь благозвучию многоголосия, играли в духовом оркестре, исполняли сольные произведения на гитаре, аккордеоне и вообще чувствовали себя в клубе относительно неплохо.

Перед праздниками начальник договаривался с администрацией других лагерей Тинькинского управления, и мы выезжали на гастроли в зоны, в которых зеки встречали нас радостными улыбками и бурей аплодисментов. Наш начальник лагеря стал пользоваться популярностью среди других работников управления. Его стали награждать призами и грамотами за отличную воспитательную работу.

Но пока полностью перебороть свой пакостный характер я еще не сумел и поэтому позволял себе некоторые вольности в подборке репертуара для своих коллег. Трудно было отказать себе в удовольствии включить в репертуар такие песни, как «Ленин с нами» или «Партия наш рулевой». Лагерное начальство, обычно сидящее в первых рядах, воодушевленно аплодировало, а я за кулисами катался по полу от смеха. Но в случае чего был готов в любую минуту состроить наивную рожу и оправдываться тем, что все сделал от чистого сердца, искренне уважая основоположника советской власти и нашу дорогую партию.

Хмурым осенним днем, когда темные грозовые тучи, опустившись на вершины сопок, поливали землю и нас бесконечными потоками воды, чавкая кирзовыми сапогами по хлюпающей грязи ко мне подошел Иван и знаками дал понять, чтобы я заглушил ревущий двигатель бульдозера.

- Сека! - обратился он ко мне, когда воцарилась тишина. - Придется тебе принимать бригаду.

- С чего это? - удивился я.

- Завтра освобождаюсь! Срок кончился. Десятку отмотал.

- Так чего же ты раньше молчал? Я-то думал, что тебе еще долго чалиться!

- Сглазить боялся. Но теперь уже все. Сегодня в спецчасти справку получу, а завтра в Усть-Омчуге паспорт. Потом в Магадан ожидать пароход.

- А куда поедешь? Семья-то есть? Эх, Иван! Сколько пропахали вместе и ни разу нормально не поговорили, - с сожалением взглянул я на него. - Все только о работе.

- Да я из под Тамбова родом. Туда и поеду. Мать у меня там старушка. Была жена с двумя детишками. Не дождалась. Вышла замуж. Детишки уже взрослые. С ней живут.

- А срок за что мотал? - поинтересовался я.

- Понимаешь, у нас на селе председатель был. Такой паскуда! Как нажрется, сладу с ним нет. Иду я раз с пашни и слышу за плетнем моим, там еще овраг рядом, кричит кто-то, истошно так. Подбегаю, смотрю этот гад Маньку мою насилует. Руки заломил за спину, фингал под глаз поставил, платье в клочья изорвал. А детишки шестилетки рядом ревут, за мать заступаются. Так он их, сволочь, сапогами отбрыкивает, а сам глумится над Манькой-то. Ну и замкнуло у меня. Кол из плетня вырвал. Как начал охаживать! Опомнился - а он не дышит. Сначала хотели под четвертак подвести, потом вошли в положение. Червонцем отделался. А Манька через три года на развод подала и замуж вышла. Отсюда вот деньги на детишек посылаю.

- Да-а! Слов нет! А скажи, Иван, вот если сейчас освободишься и снова такой случай приключится, станешь опять колом махать? Или пусть насилует?

- Не знаю, Сека. Наверное, не стерплю.

Потом Иван долго, демонстрируя различные наряды, записи и бухгалтерскую книгу, объяснял мне технику высчитывания процентов выработки, фокусы начисления зарплаты.

- Ну вот и все! - подытожил он. - Теперь ты в курсе всех дел. Скоро начнется зима. Тогда бригада будет намного больше и ты станешь работать освобожденным бригадиром. Твое дело будет только расставлять рабочих по местам, объяснять каждому, чем он должен заниматься, следить за качеством, организовывать работу так, чтобы выполнять норму выработки, заполнять наряды, рассчитывать зарплату, но так, чтобы бухгалтерия не подкопалась. И запомни! Главное - работяги должны хорошо зарабатывать. Их дело - работать, твое - думать об их зарплате.

- Не волнуйся, Иван! Я все понял. Можешь со спокойной совестью освобождаться.

На другой день Иван, приветливо помахав мне рукой и закинув за спину рюкзак, вышел за ворота зоны. В рюкзаке у него, помимо необходимых в дорогу вещей, лежал небольшой кисет, на четверть заполненный золотым песком.

Незаметно наступила зима. Все промывочные работы закончились. В моей бригаде было двадцать пять человек. В нашу задачу входила установка столбов для линии электропередачи. Нам доставляли лес, и часть бригады обрабатывала его, подгоняя бревна по размеру, ошкуривая, делая затесы. Другая часть перетаскивала готовые столбы на места установок, копала ямы, устанавливала эти столбы, засыпала и утрамбовывала грунт. Мне приходилось контролировать всю работу, обеспечивать работяг всем необходимым, чтобы не было простоев, и самое главное - грамотно заполнять наряды. От выполнения и перевыполнения нормы зависела зарплата и зачеты срока. На установке столбов можно было заработать день за три.

Несколько ночей просидев над сборником нормативов, мне удалось постигнуть некоторые хитрости, с помощью которых моя бригада стала получать приличную зарплату и зачеты. Так как план зависел не от количества установленных столбов, а от проделанной работы, а проделанная работа, в свою очередь, зависела от того, каким образом я заполню наряды, мне пришлось основательно попотеть, прежде чем я научился это делать. Например, если в наряде записать «ошкуровка столба», то процент выработки будет минимальным. Но если записать «окантовка столба», то процент получается максимальный. А в принципе это одно и то же. Намного эффективнее вместо записи «переноска столба на 100 метров», написать «переноска столба на 15 метров с подъемом 45 градусов» И таких примеров было великое множество. Бригадиры других бригад никак не могли взять в толк, почему при такой же работе заработки у них в два раза ниже. И зачетов нет. Но я хранил свои записи в тайне, твердо зная, что если все начнут перевыполнять норму, то ее быстренько пересмотрят и на этом закончится наше благополучие.

Из-за постоянного перевыполнения плана моей бригадой, а также за организацию художественной самодеятельности начальник лагеря, в знак поощрения, разрешил мне оставаться в клубе на ночь. Одну из закулисных комнатушек я оборудовал под спальню. Местные умельцы, частенько приходившие в клуб, чтобы послушать мою игру, соорудили для меня душ, проведя водопроводные трубы из бани. Правда, сток осуществлялся в основание водосточной трубы. Когда баню топили, у меня была горячая вода. Бесконвойники притащили откуда-то подержанный кожаный диван, который служил мне постелью.

На Колыме, где север и тайга вокруг,
Среди заросших сопок и лесов
Тебя я встретил, захлебнувшись вдруг
От страсти, неги, дивных снов.

Из тюремного фольклора

ЗДРАВСТВУЙ И ПРОЩАЙ

Ко мне в гости стали частенько захаживать Мороз с Кротом. Крот - москвич. На вид ему было лет сорок. Хорошо знал Пашку Маляра и всю «малину» из Косого переулка. В то время, когда я и Мороз познакомились с Маляром, Крот сидел в Таганской тюрьме. По специальности он был «медвежатник», но в Москве не работал. Пользуясь «наколками» своих многочисленных знакомых, он разъезжал по разным городам Советского Союза и бомбил ювелирные магазины. После очередной кражи Крот уходил в тень, и в этом городе больше никогда не появлялся. Где-нибудь через полгода он выныривал совершенно в другом месте, снова брал ювелирный и снова исчезал. Органы НКВД буквально сбились с ног, разыскивая Крота. А он жил буквально у них под носом - в Косом переулке. У него было еще несколько резервных квартир в Москве, о которых не знал никто.

Повязали Крота случайно. Почерк его был известен давно. Так, как он, вскрыть сейф в ювелирном магазине способны были всего лишь несколько человек в Союзе. Методом исключения был вычислен именно он. Оставалось только взять его с поличным. Но это никак не удавалось. Прошерстили все возможные каналы сбыта - никаких следов. Взяли под особый контроль ювелирные магазины - никакого результата. Пытались установить связи, но Крот всегда работал в одиночку и никогда никого не посвящал в свои планы. Даже люди, дававшие «наколки» на очередной магазин, не представляли себе, когда он пойдет на дело. Вся информация передавалась через посредников, которые и сами ничего не знали. Через них же передавалось вознаграждение наводчикам. Конспирация соблюдалась на очень высоком уровне.

Но однажды случился непредвиденный казус. Крота ограбили на улице. И как раз в тот момент, когда он после очередного взлома магазина в Киеве уносил чемодан с деньгами и ювелирными изделиями. Конечно, ни один вор в законе, а Крота знали все, не допустил бы такого кощунства. Но нападавшими оказались какие-то алкаши. С пятью здоровенными мужиками Кроту справиться было не под силу. На радостях от такой фантастической добычи дебилы, напившись, стали предлагать всем окружающим ювелирные изделия и тут же попали в поле зрения местной милиции. После их ареста на чемодане, в котором находились драгоценности, были обнаружены отпечатки пальцев Крота. Так как ранее он был судим, то в центральной картотеке имелись образцы его отпечатков. В Киев тут же выехали работники МУРа из Москвы. Со слов алкашей был составлен фоторобот Крота. Он полностью совпадал с фотокарточкой в архивном уголовном деле. Остальное было делом техники.

Полгода следствие не могло выдавить из Крота ни одного показания. Все кражи, совершенные им, были и без этого уже давно доказаны. Но так же было выяснено, что Крот вел довольно скромный образ жизни. Это означало, что несметные богатства со всех обчищенных магазинов, выражающиеся в астрономической сумме, где-то хранятся. Но, несмотря на всяческие посулы и угрозы, подследственный оставался несговорчивым. Тщательный обыск в его квартире не дал никаких результатов. Какова же была радость следственной группы, когда через полгода безуспешных усилий в один прекрасный день Крот заявил, что устал от бесконечных допросов и решил сделать чистосердечное признание, чтобы поскорее покончить с этим делом, получить свой срок, от которого уже не уйти, и уехать наконец на зону. Он признался, что деньги и драгоценности хранятся в тайнике, который оборудован в совершенно другой, купленной им специально для этой цели, квартире. Сам тайник встроен в капитальную стену дома, куда вмурован выполненный из броневых листов плоский сейф. Ключ от сейфа якобы уничтожен, дабы исключить случайное овладение им посторонним лицом.

На другой день оперативники выехали по указанному адресу. Вскрыв квартиру, находящуюся на втором этаже шестиэтажного дома, они убедились, что Крот говорил правду. В стене, соединяющей кухню с жилой комнатой, действительно был обнаружен плоский сейф. Но вынуть его из стены не было никакой возможности. Сейф был вмонтирован таким образом, что невозможно было изъять его, не выломав стену. А она была несущей и могла рухнуть вместе с частью дома. Сейф нужно было только открыть, так как при разрезании его автогеном можно было повредить драгоценности и сжечь деньги. Ну к кому же обратиться за помощью, как не к самому Кроту. В квартире был выставлен пост, и на другой день под усиленной охраной Крот вместе с металлическим ящиком, в котором находились все необходимые инструменты для вскрытия сейфа, был доставлен на место обнаружения тайника.

Под бдительным оком понятых оперативники вскрыли поверхность стены, полностью обнажив переднюю панель сейфа. С Крота сняли наручники, и он принялся за работу. Следователи с восторгом наблюдали за профессиональной работой Крота. Через два часа дверца сейфа распахнулась, и любопытствующие увидели внутри еще один сейф, вмонтированный в стенки уже вскрытого.

- Уф! - вытер пот Крот. - Давайте передохнем немного. В туалет можно сходить, начальник?

- Петров, проверь! - указал старший следователь в сторону туалета.

- Все чисто! - через некоторое время отозвался Петров.

- Вперед! - скомандовал Кроту старший следователь.

Петров запустил подследственного в туалет и, оставив открытой дверь, принялся наблюдать.

- Начальник, не могу так! Не получится! - пожаловался Крот, спуская брюки. - Прикрой немного.

- Ладно! Только давай скорее! - отозвался Петров, прикрывая дверь.

Из туалета послышались специфические звуки. Петров страдальчески сморщил нос.

Внезапно дверь распахнулась от резкого удара ногой. В проеме появился Крот с автоматом в руках. Очередь резанула вдоль коридора и через секунду по кухне. Следователи, прошитые пулями, попадали на пол. Двое понятых в ужасе забились в угол.

- А вы, ребята, посидите пока тут. И не дай Бог вам в течение получаса выглянуть на улицу!

Обложенные пятью трупами, понятые, хватая ртами воздух, как выброшенные на берег рыбы, нисколько не усомнились в серьезности сказанного.

Крот закрыл изнутри дверь квартиры и выпрыгнул в окно со второго этажа. Бросив автомат, он растворился в густой листве палисадника. А возле противоположной стены дома у подъезда стоял милицейский «воронок», за рулем которого дремал водитель.

Когда приехавшие сотрудники уголовного розыска вскрыли внутренний сейф, он оказался пустым, а в туалете в стенном шкафу был обнаружен искусно замаскированный тайник для оружия с хитроумным механизмом для автоматического его выбрасывания.

После этого случая в следственных кабинетах тюрем были вывешены типографским способом отпечатанные плакаты: «Товарищ! Будь бдителен!…» И далее печальный пересказ событий.

Начало войны застало Крота в Брянске. Во время оккупации он успешно чистил магазины, ставшие немецкими, и ни разу не попался. Зато после войны ему крупно не повезло. В 1947 году в Москве Крот спешил на встречу с одним из своих посредников. По дороге он увидел большую толпу любопытствующих, окружившую горящий трехэтажный дом. Пожарных еще не было. Из открытого окна на третьем этаже сквозь треск разгорающихся деревянных перекрытий слышался отчаянный детский крик. Окно находилось рядом с водосточной трубой. Не долго думая, Крот по ржавой, ломающейся под его тяжестью трубе, как кошка, вскарабкался на третий этаж и юркнул в охваченный пламенем проем окна. Через несколько секунд он показался в проеме с девочкой лет четырех на руках. Одежда и волосы на нем дымились. Одной рукой он держал девочку, другой цеплялся за трубу. Внезапно труба обломилась, и Крот вместе с девочкой полетел вниз. Девочку подхватила толпа, Крот же шмякнулся об асфальт. Через несколько минут горящая кровля с грохотом рухнула. Толпа шарахнулась в разные стороны.

Очнулся Крот в больнице весь в бинтах. Над ним склонился мужчина в белом халате. В руках он держал авоську с проглядывающими сквозь сетку фруктами и другими дефицитными продуктами. Это отец девочки пришел благодарить его за спасение своего ребенка. Где-то Крот уже видел этого человека. Напрягая память, он вспомнил кухню. В углу два перепуганных насмерть человека. Округленные от ужаса глаза. Да, это был один из понятых, присутствовавших во время расстрела следователей. По внезапно оторопевшему выражению лица посетителя Крот понял, что тот его тоже узнал…

Через час возле палаты Крота был выставлен милицейский пост, а спустя два месяца он был переведен в больницу тюрьмы, известной в Москве под названием «Матросская тишина».

Кроту очень повезло. Случись все это несколькими месяцами раньше, он за убийство пяти сотрудников прокуратуры неминуемо получил бы расстрел. Но теперь по инициативе Сталина расстрел был отменен, и суд ограничился в отношении Крота сроком в двадцать пять лет…

- Сека, сделай, если не трудно, что-нибудь для души! - попросил подошедший вместе с Морозом Крот.

- Дайте позаниматься! Мне еще полчаса гаммы гонять! - недовольно пробурчал я.

- Ну не все ли тебе равно - гаммы гонять или «Таганку» сделать? - канючил Мороз. - Пальцы-то все равно работают!

- Работают, да не так, как надо, - сопротивлялся я.

- А мы тебе тут спиртяги притащили, - выволок из широченного кармана бутылку Крот. - Рванешь стакашку?

- Не могу. Мне еще наряды ночью заполнять.

- Ну ладно, Сека, чего тебе стоит? - упрашивал Мороз.

- У тебя так душевно получается! - вторил ему Крот.

- Хорошо, уговорили, - сдался я и заиграл обожаемую ими «Таганку»

- «Опять по пятницам пойдут свидания, и слезы горькие моей семьи», - с надрывом приятным баритоном запел Крот.

Все. Вечер пропал. Друзья долбанули по стопарю, потом еще, и больше от них отделаться я не смог. До отбоя мы пели блатные песни, и, когда попадалась особенно душещипательная, у урок на глаза наворачивались слезы.

Утром ко мне заглянул Яков Моисеевич:

- Доброе утро, Генрих! Там около вахты новый этап принимают. Не хотите подойти? Может, кто из музыкантов пришел! Нам так не хватает хорошего ударника!

- Пожалуй, надо сходить. Спасибо, Яков Моисеевич!

- Не стоит благодарности, - мягко прикрыл он дверь.

Быстро одевшись, я направился к вахте. Около двери толпилось человек двадцать вновь прибывших. На ходу вглядываясь в лица, я вдруг оцепенел. Из толпы на меня печально смотрели знакомые глаза моего бывшего бригадира и учителя.

- Иван! Ты?

- Я, Сека, я! - отозвался Иван.

- А как же твои тамбовские дела? Мать, Манька, детишки?

- Все кончено, Сека. Никогда мне больше их не видать.

- Да что случилось-то? За что загребли? Дома хоть побывал?

- Не доехал даже до материка. На пароходе взяли.

- За что?

- Там у них прибор какой-то хитрый, - рассказывал Иван. - Рыжья я немного с собой прихватил. Думал, приеду, на первое время пожить хватит. Ночью на пароходе дернули. Шмон. Кисетик нашли. Ну и с этим же пароходом под конвоем обратно. В Магадане следствие и суд быстро прошли. Четвертак навесили. Посмотрели по делу, с какого лагеря освобождался и, сюда! Там всех берут. Одна бабка песочек в банку варенья закатала. Нашли! По старости червонец дали. Но все равно не доживет.

Эх, Иван, Иван! Страшно подумать! Десять лет он считал дни до конца срока. И в первый же день свободы потерял всю свою оставшуюся жизнь из-за нескольких щепоток золота. Странно! Его мне жаль, но ведь и у меня была подобная ситуация. Правда, я не сидел перед этим десять лет. Да и успел побыть несколько дней на воле. Может, поэтому и не переживал так, как он. Да и жены с детьми на свободе у меня не было. Не только жены, вообще никого, кроме отца. И жизни еще не вкусил. Что такое женщина, впервые узнал в зоне. Вроде бы нечего терять. А может, я просто твердолобый? Иначе отчего такая слабая реакция на происходящие со мной катаклизмы?

- Ты, Иван, просись в мою бригаду. У нас все же зачеты день за три идут! - советовал я.

- Не нужны мне зачеты. Да и вообще ничего не нужно. Вот если кто-нибудь убил бы! Сам в Магадане попробовал - не получилось. И страшновато самому!

- Да брось, Иван! Наверняка такие же мысли во время первой посадки в голову приходили! - пытался успокоить его я. - Потом-то все прошло! Здесь тоже можно неплохо жить. Ты вот на других зонах не был, поэтому и не ценишь. А я сюда как в санаторий попал.

Вечером после ужина Иван пришел ко мне в клуб.

- Сека, я посижу с тобой? - вопросительно посмотрел он на меня.

- Ну, конечно! - ответил я. - Какой разговор? Садись!

- Ты занимайся, не обращай внимания на меня. Чуток посижу и пойду в барак спать.

- Иван, ты бы занялся чем-нибудь! Хочешь, на гитаре учить буду?

- Нет, ничего не надо. Посижу и пойду.

- Ну, как знаешь.

Через полчаса Иван поднялся и, ни слова не говоря ушел.

Утром ко мне заглянул Яков Моисеевич.

- Генрих, вы уже тут сидите и ничего себе не знаете!

Когда Яков Моисеевич волновался, он начинал говорить с еврейским акцентом.

- А что случилось?

- Что случилось, что случилось! Ваш бывший бригадир сегодня ночью взял себе и повесился! Зачем, ну? Он подумал, наверное, что ему уже будет легче на том свете! Ну так это не так! Никто еще не сказал, что там хорошо. А если и сказал, то я ему не верю. Вы же побывали там! И не сказали, что хорошо, ну! Я еще не был, но уже думаю: Яков, когда ты уже туда попадешь, то этот лагерь покажется тебе Раем! Как вы себе думаете?…

Весь день я провел под впечатлением свершившегося. Самоубийство! Человек убивает себя сам! Как страшно, когда на жизненном пути наступает такой момент, когда смерть становится предпочтительнее жизни. Но еще страшнее, когда приходится убивать себя самому. И не столь ужасно умереть (умирают все), сколь выбрать способ своей казни. И еще мучительнее сомнения: а вдруг не удастся? Мне кажется, что нет на земле человека, который хотя бы раз не задумывался над этой проблемой. Если он еще не подумал об этом до сегодняшнего дня, то обязательно подумает потом. Потом, когда близка станет естественная смерть. Потом, когда в голову начнут приходить мысли: а как, собственно, эта смерть станет овладевать телом? Или сразит моментально? Или будет точить постепенно, годами заставляя обезумевший от нечеловеческих страданий, впавший в детство, сгнивающий заживо полутруп медленно превращаться в мутанта и молить Бога как можно быстрее послать ему конец?

В наши дни человека окружает развитая до немыслимых размеров система обслуживания. Прачечные стирают ему белье, транспорт развозит, учителя учат, врачи лечат. Перечислять можно до бесконечности. Одну лишь службу человек стесняется создать - службу смерти. Службу, которая помогла бы жаждущему спокойно и безболезненно уйти из жизни. Множество факторов заставляют с гневом отвергать эту мысль. Тут и критерий нравственности, и религия, и многое, многое другое. Очевидно, это мораль людей, сидящих дома в кругу своей семьи и пьющих чай, глядя на экран телевизора. Но стоит только попробовать представить себе мысли человека, летящего в свободном полете с балкона многоэтажного дома, подготавливающего инструменты для вскрытия вен, бросающегося под колеса поезда, и ощущение несправедливости начинает точить, как червь. Это страшные мысли. И не дай бог появится им у вас.

«Негуманно!» слышится со всех сторон. А гуманно, когда в детскую песочницу с жутким хряским звуком падает с десятого этажа тело и через развалившийся череп вылетают вырванные ударом челюсти, а дети в ужасе разбегаются в разные стороны? Гуманно, когда индивидуум бросается под колеса автомобиля, а водитель, в большинстве случаев, попадает за решетку, надолго оставляя свою рыдающую семью? Гуманно, когда отчаявшийся включает на кухне газ, в результате чего весь дом вместе с его домочадцами взлетает на воздух? А какое количество неудачных попыток суицида, в результате которых человек остается уродом?

Изуродованную колесами автомашины собаку солдат-собаковод обычно пристреливает, чтобы не мучилась. Так неужели человек хуже собаки? Думается, если существовала бы служба смерти, где перед окончательным обслуживанием с пациентами проводилась бы определенная предварительная психологическая и религиозная терапия, можно было бы в значительной степени избежать нередких случаев, когда человек, поддавшийся внезапному душевному порыву, решает свести счеты с жизнью. Такие поводы, как несчастная любовь, измена, потеря близких, не должны уносить жизни людей. Стресс постепенно проходит, и если бы человек имел возможность вместо совершения самостоятельной казни обратится за помощью в специальную, постоянно действующую службу смерти, то, возможно, усилия специалистов смогли бы сыграть положительную роль в снятии стрессовой ситуации и сохранить ему жизнь. Но если выхода нет, тогда…

Один мой товарищ рассказывал мне, что, будучи постоянным свидетелем неимоверных мучений своей горячо любимой и безнадежно больной матери, умолявшей прекратить ее мучения, он был на грани порыва исполнить ее желание. Религия утверждает, что самоубийство - это грех. Убить человека - грех еще больший. Но наступает война, и люди хладнокровно, по приказу и по личной инициативе преспокойно убивают друг друга, исполняя свой «святой» долг перед Родиной. Я не силен в религиозных догмах, но думаю, что если Всевышний направляет руку убийцы, то это продиктовано какой-то непостижимой нашему сознанию целесообразностью мировоззрения. И если, вопреки воле Божией, врач вставляет умирающему искусственное сердце и тот продолжает жить, то, возможно, мы неправильно истолковываем эту Волю. «Человек - единственное существо, которое может перечеркнуть себя как неудавшуюся фразу», - сказал Фридрих Ницше. Так, может быть, под таким же углом взглянуть на службу смерти?

А вообще-то о чем я думаю?…

Через два года за хорошее поведение и организацию художественной самодеятельности меня расконвоировали. Теперь я ходил на работу без конвоя, а в свободное от работы время мог заниматься чем угодно. К вечерней проверке необходимо было являться в зону. Опоздание исключалось. В этом случае о бесконвойке можно было забыть навсегда. Кроме этого, не исключалась возможность загреметь на штрафняк. Я наловчился после основной работы ходить в отработанные отвалы и мыть золото лотком. Это было разрешено и всячески поощрялось. Дело было простое. Насыпай грунт в маленькое деревянное корытце, подставляй под льющуюся воду и потряхивай под наклоном, чтобы вода стекала вместе с породой. Самые тяжелые частицы остаются внизу. За вечер мне иногда удавалось намыть от десяти до двадцати граммов. Касса расплачивалась за намытый металл наличными по одному рублю за грамм.

Однажды летом я с очередным уловом золота шел к кассе, которая находилась в начале вольнонаемного поселка. И вдруг оцепенел от изумления. Около одного из домов я увидел прелестное создание с букетиком полевых цветов в руках. В поселке было много женщин, но, изможденные, в морщинах, растрепанные и неопрятные, они никогда не привлекали мое внимание. Девушка с любопытством уставилась на меня.

Я ничем не напоминал заключенного. Короткая прическа, которую наш «хозяин» разрешал иметь всем, кто выполнял норму выработки, вольная одежда и начищенные сажей, разведенной в солидоле, хромовые сапоги (что так же разрешалось, но уже не всем). Свою лагерную форму я использовал как спецодежду для работы. Слава богу, она осталась в забое. Очевидно оставшись довольна осмотром и не узрев во мне ничего, что внушало бы опасение, создание решительно протянуло мне руку и детским голоском произнесло:

- Женя.

Галантно высыпав в ее ладонь все намытое мной золото (за неимением других ювелирных украшений) и ужасно смущаясь, я ответил:

- Гена.

Я не осмелился назваться Генрихом, так как мне показалось, что мое нерусское, напыщенное имя, может не понравится новой знакомой. А больше всего на свете меня в тот момент страшила возможность какой-либо неловкостью спугнуть это нежнейшее, милое существо. Высыпав золото на землю и отряхнув свои ладошки о школьный передничек, Женя известила меня о том, что в поселковом клубе сегодня состоятся танцы под баян. Мне ничего не оставалось, как пригласить ее туда, предварительно проинформировав, что я не очень силен в этом виде искусства. Женя уверила меня, что ничего проще на свете не бывает и что она научит меня этому в два счета. Обуреваемый счастьем, я неуклюже танцевал до полного изнеможения, изо всех сил подавляя желание прикоснутся к ее нежному, трепетному телу. А потом в руки мне попала гитара, и остаток вечера я вдохновенно пел проникновенные лагерные песни (других просто не знал), а жители поселка - в прошлом все заключенные - внимательно слушали.

Потом мы с Женей, взявшись за руки, бродили по сопкам, и с каждой минутой я убеждался в том, что расстаться с ней будет невозможно. Вглядываясь в ее по-детски наивные и счастливые глаза, я ощущал себя парящим в небесах. Мне казалось, что подобное я испытал только один раз. Когда был в Раю. Ее маленькие теплые ладошки, чуть вздрагивая, трепетали в моих заскорузлых руках. Нежность, переполнявшая все мое существо, туманила мозг, кружила голову. Я не понимал смысл ее слов и только взахлеб вслушивался в прелестную музыку журчания ее речи. Не верилось, что все это происходит в действительности. Скорее всего, это прекрасный сон. И только одна-единственная мысль омрачала происходящее. Ведь я могу проснуться!

Наступил самый жуткий миг в моей жизни. Окончилось неземное счастье. Настало время возвращаться в зону и в связи с этим объяснить свой статус. Заплетающимся языком я попытался это сделать.

К моему великому удивлению, Женя отреагировала на мое сообщение совершенно спокойно: во-первых, она видит меня уже не первый раз; во-вторых, ее отец тоже бывший заключенный и после освобождения остался на Колыме, вызвав к себе семью; а в-третьих, раз меня расконвоировали - значит, я хороший. А сама она учится в десятом классе, и специальная машина возит поселковых учащихся в районный центр в школу.

Я был изумлен железной логикой маленькой леди, но, несмотря на это, объяснил, что мне сидеть еще шестнадцать лет, а потом еще пять лет я буду лишен гражданских прав (правда, я не представлял себе, что это такое). Да и статья моя не предусматривает никакого снисхождения. Даже под амнистию я не попал. На мои возражения Женя отвечала, что ей сейчас уже семнадцать, а когда я освобожусь, то будет тридцать три. И будет она тогда еще не совсем старая. А ждать меня она согласна всю жизнь, но только если каждый день встречаться.

После этого она вытянула вперед свои пухлые губы, всем своим видом показывая, что я могу ее поцеловать. Дикий норов, арестантская ущербность и чувство неизмеримой нежности мгновение боролись во мне. Так и не решившись на столь геройский поступок, я обалдело потряс ей руку и бросился бежать через сопки в зону, так как время уже сильно поджимало, а возможность больше никогда не увидеть эту прелестную девчушку при моем опоздании повергала меня в ужас. Когда я вбежал в проходную лагеря, шла последняя минута…

Мы встречались почти все лето каждый день, кроме выходных, которые стали для меня настоящей пыткой. Лоток свой я давно уже забросил. Прямо с работы летел стремглав к своей юной подруге, мы уходили в сопки и, забыв все на свете, проводили там вечера до последней, роковой минуты расставания. Под строгим контролем и инструктажем Жени я постигал незнакомую для меня технику поцелуев, которую сама она знала только по романам. Мы разговаривали без умолку. О чем? Я не могу вспомнить ничего. Просто слова бездумно выпрыгивали из нас, в то время как горячее чувство нежности, закипая, переполняло наши души.

Моя любимая гитара была напрочь заброшена и неподвижно пылилась на гвозде. Музыкальным подопечным из самодеятельности я перестал докучать своим беспрестанным присутствием. Ставшие предельно короткими встречи с Морозом превратились в диспуты, на которых я эгоистично делился с ним своей безудержной радостью, а он, защищаясь от обидной тоски, пытался сразить меня циничными замечаниями типа «так ты еще не пошворил ее?». Я в ярости бросался на него с кулаками, и он, сдаваясь, заявлял, что пошутил.

Как все сметающий ураган по лагерям пронеслась весть - амнистия для малолеток!!! Всех, кто был арестован несовершеннолетними - освобождают! Это свобода!!!

В тот вечер наши чувства выплеснулись наружу. Произошло то, что давно должно было произойти. Все мои опасения оскорбить Женино целомудрие были мгновенно сметены шквалом счастья. Мы утонули в неописуемом блаженстве. Время остановилось. В зону я попал только под утро.

- Ну что, Сечкин, отгулялся без конвоя? - посочувствовал мне дежурный надзиратель. - А тут уже тревогу объявили. Телефонограмму дали. Взвод занарядили. В общем, наделал ты дел!

- Неужели теперь меня закроют? - с тоской спросил я.

- Как пить дать! - ответил надзиратель. - Но ты сильно не горюй. Послезавтра комиссия по малолеткам приезжает. Ты же несовершеннолетним сел? Может, освободят. Тогда и бесконвойка ни к чему. А сейчас дуй в контору к начальнику на ковер.

- Можно, гражданин начальник? - приоткрыл я дверь.

- А, это ты, Сечкин? Заходи, - раздался не предвещающий ничего хорошего голос «хозяина».

Наш майор, заложив руки за спину, раздраженно ходил по кабинету.

- Как прикажешь понимать твои фокусы? Ведь все условия для тебя создали. И расконвоировали, и заработать даем, и спишь ты отдельно! Ну что еще-то надо!

Я угрюмо молчал. Оправдываться бесполезно. Да и не в моем это характере. Только почти физическая боль пронизывала мозг. Что будет с Женей, когда завтра она не увидит меня на привычном месте. Зная ее ранимую, чуткую душу, мне даже страшно было подумать, что станет с ней в эту роковую минуту. Да еще после того, что произошло между нами!

Майор внимательно оглядел меня с ног до головы изучающим взглядом. Мне показалось - он все понял без слов. Подойдя ко мне вплотную, он задвигал носом.

- Трезвый? - спросил он.

- Да, - понуро ответил я.

- Тогда все понятно. Сам когда-то молодым был. Ну ладно. Прощаю. Но, чтобы это было в первый и последний раз! Иди!

На другой день вся зона узнала, что ликование по поводу досрочного освобождения было преждевременным. По лагерям действительно курсирует комиссия, которая, согласно Указу Президиума Верховного Совета СССР, рассматривает дела несовершеннолетних осужденных, но освобождает только «вставших на путь исправления» с маленьким сроком. У «вставших» с большим сроком сбрасывает пять-десять лет, а лица, имеющие тяжелые статьи Уголовного кодекса, а также «не вставшие», популярностью у комиссии не пользуются. Горькое разочарование усугубилось полученной из Москвы телеграммой от отца: «Поздравляю освобождением немедленно выезжай Москву нетерпением жду целую папа».

Убитый горем, я стоял посреди зоны, машинально теребя в руках телеграмму. Бедный, несчастный мой отец. Он, как и другие близкие находящихся в заключении людей, каждый незначительный слух об амнистии или очередном послаблении воспринимают как манну небесную, совершенно не вдаваясь в подробности происходящего, поддаваясь всеобщему порыву вспыхнувшей надежды. Наверняка не знает отец, что статья 59-3 УК РСФСР, которой наградил меня спецлагсуд, не подлежит никаким амнистиям и послаблениям. Все, у кого в приговоре числилась эта статья, квалифицирующая разбой, не попали под амнистию пятьдесят третьего года и остались сидеть в лагерях. То же самое, очевидно, будет и сейчас. Так размышлял я, постепенно приходя к мысли, что идти на комиссию мне бесполезно. А в это время через проходную будку во главе с начальником лагеря в зону входили неизвестные люди в форме и штатском.

- Сечкин! - раздался голос старшего надзирателя, держащего список в руке. - Давай на комиссию!

- Не пойду, - мрачно ответил я, - нечего там делать.

- Да сходи, может, сбросят пяток лет!

Я нехотя побрел в штаб. В кабинете начальника за длинным столом сидели члены комиссии и лагерная администрация. В центре - седой, грузный человек. Я отрапортовал по форме.

- Ну что, Сечкин? - начал «седой». - Долго еще будешь продолжать свои художества? Сколько тебе сейчас, двадцать три? Как же ты умудрился столько судимостей нахватать?

Я промолчал.

- Как он себя ведет, Константин Иванович? - спросил «седой», повернувшись к начальнику.

- Да ничего, - ответил майор, проснувшись. - От воровской жизни отошел, расконвоировали мы его, самодеятельность хорошую организовал.

- Ну что, может, сбросим ему пять лет? Как ты думаешь, Константин Иванович? Статья, правда, очень тяжелая!

- Можно и сбросить, - поддержал майор.

- Короче, парень ты, видно, неплохой. Сбрасываем тебе пять лет и «поражение». Почти четыре ты по последнему приговору отсидел. Останется одиннадцать лет. Еще молодой выйдешь! Правда, Константин Иванович? - развеселился «седой».

- Правда, - уныло ответил полусонный майор.

- Спасибо, - угрюмо буркнул я, разворачиваясь к выходу и бросив на стол скомканную телеграмму от отца.

- Постой, постой! - «седой» расправил и прочел телеграмму. - А откуда твой отец знает про комиссии?

- Так ведь он сам их распределял в Верховном Совете, - зло пошутил я.

- Вот ведь как бывает, - почесал за ухом «седой». Отец хороший, порядочный человек, а сын - бандит! Ну что, Константин Иванович, как он себя ведет-то?

- Да вроде нормально, - вновь проснулся майор. - От воровской жизни отошел, расконвоировали мы его, самодеятельность организовал.

- Ну так, может, отдадим его на поруки отцу?

- Можно и отдать, - зевая, ответил майор.

Как азартный игрок, которому внезапно пошла масть, хватаясь за спасительную нить, я выплеснул словесный поток в лица членов комиссии. Забыв об упомянутой мной деятельности отца в Верховном Совете, я выпалил, что он - тяжело больной пенсионер, что приехать за мной на Колыму он не в состоянии, что я буду обречен вечно ждать его здесь, что хочу учиться - ведь начинается учебный год.

- Ну что вам стоит? - взмолился я, - Освободите «по чистой»!

- Мысли-то у него вроде неплохие, - задумчиво произнес «седой» Учиться хочет. А как он себя ведет, Константин Иванович?

- Как будто бы неплохо. - От воровской жизни отошел, расконвоировали мы его, самодеятельность организовал.

- Может, освободим его «о чистой»

- Можно и освободить, - согласился майор, протирая носовым платком красные от бессонницы глаза.

- Освобождаем тебя, Сечкин. Снимаем все судимости. Давай езжай в свою Москву!

Еле перебирая вдруг ослабевшими и негнущимися ногами, я выбрался из кабинета.

- Ну что? - окружили меня очередные соискатели свободы.

- Не знаю, кажется, освободили…

- Не может быть!!!

Из восьмидесяти претендентов освободили всего шесть человек. Дурные от счастья, мы получали справки об освобождении в спецчасти и без умолку делились своими планами на будущее. Я объявил, что завтра женюсь и останусь на полгода поработать на прииске, скоплю деньжат, а уж потом махну с женой к отцу в Москву. Жену устрою в институт, а сам буду работать и обязательно поступлю в вечернюю музыкальную школу по классу гитары. Мне объяснили, что я полный идиот, что столько лет мечтал о свободе, а теперь вздумал оставаться, что жизнь вольнонаемного на Колыме почти не отличается от жизни заключенного, что красивых баб в Москве - хоть пруд пруди и я потом неоднократно пожалею, что притащил с собой колымчанку. Друг друга мы убедить не сумели и на этом разошлись.

Часть ребят побежала доставать из загашников спирт, часть принялась готовить стол. Не обмыть такое выдающееся событие было бы тяжким преступлением - ведь мы уже вольные граждане, правда, до завтрашнего дня лишенные права выйти из зоны. Я представил себе безудержную радость своей подруги, когда завтра она узнает о происшедшем.

- Генрих, я слышал, вам даже очень сильно повезло, - зайдя в клуб, обратился ко мне Яков Моисеевич. - Как такое могло случиться, представить себе невозможно. И с вашей нехорошей статьей! Что вы себе обо всем этом думаете?

- Я думаю, что их перепугала телеграмма моего отца, - ответил я. - Он послал телеграмму председателю комиссии, чтобы тот немедленно меня освободил. Иначе грозил увольнением. Ну, председатель и сник. С одной стороны - статья не позволяет, с другой - отец накажет. Но статья - это простой текст, а отец - живой, очень эмоциональный человек. Может не только уволить, но и по голове наколотить. Кого председатель должен бояться?

- Вы знаете, Генрих, я завидую вам хорошей завистью. У вас еще хватает себе энергии так шутить! Я на вашем месте уже давно бы умер от инфаркта.

- Я бы тоже умер, но охота сперва на свободе погулять. Поэтому пока воздержусь.

В дверь вошли пятеро счастливчиков. В руках у них были бутылки со спиртом и закуска. За ними пожаловали Мороз с Кротом.

- Сека, отойдем в сторонку, - позвал меня Крот.

Мы вышли из комнаты и удалились в темноту зрительного зала.

- Подставляй руки, - сказал Крот, доставая из кармана кисет. - Возьми, на первое время сгодиться. Это от братвы.

- Ты что, Крот, хочешь, чтобы я снова подраскрутился? А потом в петлю, как Иван?

- Да ладно, Сека, ты же не фраер! Чего ты себя с Иваном равняешь? Не такое протаскивали!

- Нет, не буду рисковать. Иван рассказывал, какая-то аппаратура на пароходе установлена.

- Ну какая может быть аппаратура? Золото никакой магнит не берет. В крайнем случае проглотишь, - поучал Крот. - Аппендицит-то вырезали у тебя? - поинтересовался он.

- Еще в детстве.

- Значит, не застрянет, - констатировал Крот, высыпая себе в ладонь горсть крохотных самородков. - Бери, не стесняйся!

- Не обижайся, Крот! Не возьму. Пойдем лучше за стол. Там почти все уже готово.

- Как хочешь, Сека, - обиделся Крот, засовывая самородки обратно в кисет. - Было бы предложено!

Тем временем спирт разлили по кружкам.

- За свободу, мужики! - поднял кружку Мороз.

Все чокнулись, выпили и интенсивно заработали челюстями.

- Счастливый ты, Сека! - обратился ко мне Мороз. - Но учти! Несмотря на то, что ты завязал, шансы вернуться сюда у тебя есть. Можешь запросто залететь за предыдущие ходки. Поэтому будь осторожен. Хочу выпить персонально за тебя. Чтобы ты больше никогда не оказался на киче!

Вакханалия продолжалась. То ли свалившееся на меня счастье было так неожиданно, то ли продолжительное отсутствие в моей крови алкоголя сыграло свою роль, но в результате я очень быстро полностью отключился.

Очнулся я в незнакомой камере. Вокруг двухъярусные нары. Тюрьма! Неужели все то, что произошло со мной и о чем я смутно вспоминал, было обычным сном? А может, в пьяном угаре натворил каких-то дел? Оглядевшись вокруг, я убедился, что действительно лежу на нарах, а вокруг меня незнакомая публика. Что же произошло? Присмотревшись попристальней, различил несколько знакомых физиономий. Ба! Да это же те, кого комиссия освободила вместе со мной. Значит, это действительно не сон! Но почему тогда мы в камере?

Но нет, я не совершил никакого преступления. Оказалось, что отважные собутыльники мое решение остаться на Колыме восприняли как временное помутнение рассудка. Под воздействием алкогольных паров, а также советов Крота и Мороза они решили оказать мне добрую услугу и избавить от привязавшейся колымчанки. Утром, оформив свои и мои документы, они погрузили меня мертвецки пьяного в грузовик и, подливая время от времени спирт прямо в рот (дабы я не пришел в себя и не стал сдуру сопротивляться), отвезли прямо в Магадан. Часть Магаданской пересыльной тюрьмы была выделена под общежитие для освобожденных по Указу о несовершеннолетних, которые прибывали со всей Колымы и вынуждены были ожидать очередной рейсовый пароход на материк. И я, оказывается, нахожусь здесь уже три дня!

Взбешенный, вскочил я с нар и побежал искать попутную машину на Усть-Омчуг. Далее предстояло добираться пешком. Мне было страшно себе представить, что подумала обо мне Женя, узнав про мое освобождение и внезапный отъезд. Проклиная все на свете, я метался по дороге возле пересыльной тюрьмы, отчаянно пытаясь остановить какую-нибудь машину. К воротам подъехал грузовик, и из кузова стали выпрыгивать вновь прибывшие освобожденные из других зон. Некоторых из них я знал, так как они тоже были бесконвойниками и привозили нам лес для столбов. Зажав в кулаке все свои наличные деньги, я бросился к водителю с твердым намерением любым способом уговорить его отвезти меня обратно. Водитель в это время возился с мотором, и мне пришлось ждать, пока он закончит ремонт. Тем временем прибывшие ребята окружили меня и наперебой стали рассказывать последние новости, происшедшие за время моего отсутствия. Все это мало меня интересовало, и я рассеянно слушал их, внимательно наблюдая за водителем грузовика и нетерпеливо переминаясь на месте.

Вдруг, как будто мощный разряд тока ударил меня в сердце:

- А ты помнишь, в поселке была такая красивая девчонка, Женькой звали. Ну, дочка десятника! Позавчера повесилась!!!

Очнулся я на тех же нарах. Моей Женьки нет в живых. Зато рядом есть виновники ее смерти. И они должны заплатить за все. Раскрыв складной нож, я огляделся, разыскивая тех, кто сломал мою жизнь, загубив Женькину. Я был твердо уверен, что на этот раз заживо похороню себя в тюрьме, но ничто теперь не сможет меня остановить. Оглядевшись по сторонам, я убедился, что в камере остался один. Выскочив на улицу, увидел удалявшиеся в сторону бухты Нагаево грузовики с теми, с кем еще недавно пил этот проклятый спирт. На рейде стоял пароход. Вернувшись в камеру и в бессильной ярости раскромсав ножом в щепки нары, я сел на пол и просидел в таком положении неделю, не замечая вокруг себя ничего. До следующего рейса. На Колыме меня больше ничто не удерживало.

Пароход увозил меня на материк, а вокруг первозданная тайга по-прежнему падала на колени под визжание пил и удары топоров. Мощные бульдозеры вырывали пни и бороздили измученную землю. Вокруг высились громадные сопки, точно такие же, как те, по которым мы с Женей так любили бродить, и которые стали ее могилой.

КОНЕЦ

ПОСЛЕСЛОВИЕ Писатель Виктор Доценко.

Генриха я знаю давно. Во всяком случае, достаточно, чтобы говорить о нем, как о своем друге. Когда нас познакомили, мне и в голову не могло прийти, что за плечами этого симпатичного интеллигентного человека такая трагическая судьба. В нем было столько жизнелюбия, оптимизма и юмора, что казалось, у него просто не могло быть никаких жизненных невзгод. А как удивительно он играет на гитаре! Чем больше мы с ним встречались, тем больше я влюблялся в него.

Генрих не относится к тем людям, которые любят о себе много говорить. Но даже то немногое, что он рассказывал о себе, просто шокировало. Лишь через несколько лет я вдруг с огромным удивлением узнаю, что песни, которые знакомы мне едва ли не с детства, написаны Генрихом. А с каким душевным волнением он их исполняет! Так и кажется, что ты перенесся в свое далекое прошлое. А года три назад он неожиданно приносит мне американский журнал, в котором напечатан его очерк «крощение строптивого, или любовь в зоне»- дикий и трогательный эпизод его лагерной жизни. История эта настолько поразила меня, что я буквально начал давить на Генриха, заставляя его сесть за стол и написать книгу о своих лагерных перипетиях. Не скажу, что Генрих легко согласился с этой идеей. Тем не менее мне все-таки удалось его убедить. Возможно, не последнюю роль сыграл мой писательский авторитет, ведь мои книги нравились Генриху. Как бы там ни было, он серьезно принялся за работу и вскоре вручил мне рукопись страниц в двести со словами:

- Все. Больше не знаю, о чем писать! Зря, наверное, я позволил себя уговорить. Какой из меня писатель?

Как мог я успокоил его, а сам себе пообещал: ни за что не говорить ему правду, если материал мне не понравится. Честно говоря, тогда я и сам не очень верил в то, что Генриху под силу написать книгу. Думал, что в крайнем случае поработать над ней придется мне. Однако опасения мои, к счастью, не оправдались: рукопись меня настолько поразила, что под ее впечатлением я находился несколько дней. Прочитал ее еще раз, прошелся по ней карандашом, делая пометки-вопросы о том, о чем бы мне еще хотелось узнать из этой книги. Потом позвонил ему. Мы встретились. Я совершенно искренне похвалил рукопись, рассказал о своих замечаниях, после которых Генрих воскликнул, что теперь знает, о чем писать дальше, и, благодарный и окрыленный удалился.

Прошло несколько месяцев, и вот передо мной законченное произведение. Оно написано шально, с юмором, очень легко читается и не отпускает буквально с первых страниц.

Мне хотелось бы рассказать читателям о наиболее важных, на мой взгляд, событиях жизни Генриха, не вошедших в эту книгу…

Война изуродовала жизнь интеллигентной московской семьи, и восьмилетний Генрих стал беспризорником. Судьба потащила его по бесчисленным ухабам. Сначала из простого любопытства, потом от голода, а впоследствии увлекшись воровской романтикой и полной, как ему казалось, свободой, он совершал одну за другой роковые ошибки, цена которых оказалась очень дорогой. Однако, тюрьмы и лагеря, избиения и пытки, имитация расстрела, нечеловеческие условия быта не сломили, а, наоборот, закалили дух Генриха. Ему удавалось выживать там, где погибали другие. Казалось, смерть просто была не в силах с ним совладать. Тяжкие испытания не смогли ожесточить его ранимую, добрую и щедрую душу.

Немногим удается после стольких лет неволи подняться на ноги, и уж совсем единицы способны после пережитых моральных травм полностью реализовать свои возможности. В 1956 году, двадцатитрехлетним, трижды судимым парнем, чудом освободившись из заключения и приехав в Москву, Генрих устроился на автозавод имени Сталина. Был слесарем, сверловщиком, сборщиком, разнорабочим. Осуществляя свою давнюю мечту, начал учиться в вечерней музыкальной школе по классу гитары у замечательного педагога Людмилы Васильевны Акишиной. Семиструнную гитару пришлось заменить шестиструнной, возможности которой оказались неизмеримо шире. Неверные навыки самоучки, приобретенные в зоне, пришлось забыть и начать все сначала. После работы Генрих занимался на инструменте по восемь-десять часов в сутки до полного изнеможения, а потом, обложившись учебниками по теории музыки, постигал музыкальную науку. Спать приходилось по три-четыре часа. Досыпал свое он в метро по дороге на работу и в школу, ловил каждую свободную минуту.

Упорные занятия принесли свои результаты. Уже через несколько месяцев Генрих был приглашен в Московский драматический театр. Уволившись с завода, он целиком посвятил себя музыке. Теперь времени для занятий стало значительно больше. Спектаклей, в которых звучала гитара, в репертуаре театра было не очень много, а так как работа была сдельная (платили за разовые выступления), приходилось подрабатывать, участвуя в массовых сценах. Одновременно Генрих начал принимать участие в самодеятельных концертах, включая в свой репертуар совершенно неожиданные для гитаристов-любителей того времени произведения Баха, Паганини, Моцарта. Через год, во время аттестации в Министерстве культуры, один из членов комиссии поинтересовался, как долго музыкант играет. Генрих ответил, что серьезно увлекся гитарой год назад. «то вы нас дурачите! - возмутился видный музыковед. Мы что, не понимаем, что тут не меньше десяти лет нужно!…»

В Министерстве культуры Генриху выдали аттестат артиста первой категории. Началась бурная профессиональная концертная деятельность. Наряду с гастрольными поездками он озвучивал радиопередачи, выступал в телевизионных программах, делал аранжировки для гитары. Кроме того, при Доме Культуры имени Чкалова начал преподавать, впоследствии создав самодеятельный ансамбль из своих учеников-гитаристов. В 1959 году состоялся первый концерт этого коллектива. Со временем ансамбль стали приглашать на самые ответственные, всесоюзного масштаба, концерты. В 1961 году во Дворце спорта в Лужниках на заключительном концерте, посвященном Пятому Всемирному конгрессу профсоюзов, Генриха лично поздравил с творческими успехами Хрущев. В этом же году появилась изданная ленинградским издательством «Музгиз» книга под названием «Гитара в России» (очерк истории гитарного искусства), в которой Генриха отметили как гитариста с большими исполнительскими возможностями.

Педагогическая работа стала все больше увлекать Генриха. Вскоре он уже ведет класс гитары в Государственном училище циркового и эстрадного искусства, а также во Всероссийской творческой мастерской эстрадного искусства. С его участием выпускается первая эстрадная программа этой мастерской «В жизни раз бывает восемнадцать лет», которая с успехом проходит на сцене Театра эстрады.

Для бесконечных разъездов Генрих приобрел себе старенький «Москвич». Правда, резина у «Москвича» была совершенно «лысая». Вот тут-то Генриха и подстерегал новый зигзаг судьбы. Однажды к его машине подошли двое парней. С сочувствием взглянув на колеса, они поведали ему, что их машина попала в аварию и что купленный ими комплект новых покрышек теперь не пригодится, поэтому они предлагают ему приобрести их. В магазинах достать покрышки тогда было почти невозможно. И Генрих решился…

…Через полгода он был арестован прямо у входа в цирковое училище. Оказалось, что злополучная резина была похищена с завода. Парни, продавшие ее Генриху, были задержаны на очередной краже и назвали многих своих покупателей. Все они присутствовали на суде. Девять - в качестве свидетелей, а один, Генрих, - как обвиняемый. Его разыскали по описанию автомобиля.

- Сечкин был ранее неоднократно судим, и поэтому не мог не догадываться о том, что покрышки краденые, - констатировала судья Таганского народного суда. - Своими действиями Сечкин спровоцировал обвиняемых на совершение последующих краж. Если бы никто не покупал у них покрышки, они бы их не воровали! А по действующему законодательству подстрекатель квалифицируется как соучастник преступления.

Генриху дали два года. «Москвич» был конфискован, ведь на нем Генрих привез покупку к себе домой.

- Автомашина является орудием преступления, так как Сечкин использовал ее для перевозки похищенных покрышек, и подлежит конфискации в доход государства, - заключила судья.

Снова решетки. Снова нары. И не так страшна была несвобода, как крушение всех надежд. Через год за хорошее поведение и организацию в зоне художественной самодеятельности Генрих был освобожден.

Снова началась борьба. За право проживания в Москве, за прописку, вообще за право жить. Преодолев административные преграды и поселившись в своей комнатушке в коммунальной квартире вместе со старенькой мачехой (отец уже умер), он вновь принялся восстанавливать свою жизнь. Генриха снова приняли на работу везде, где он трудился до суда. Вновь призвание заставило его перечеркнуть прошлое и с головой окунуться в горячо любимое дело.

Вступив в Творческое объединение московских гитаристов и понимая, что при любой теоретической базе советские гитаристы варятся в собственном соку, Генрих начал вести переговоры с Министерством культуры об организации гастролей в Советском Союзе лучших зарубежных музыкантов. Одновременно вел творческую переписку с выдающимися гитаристами Аргентины, Англии, Испании, Германии и других стран. В результате к нам стали приезжать с концертами такие маститые музыканты, как Мария Луиза Анидо, Джон Вильямс, Николас Альфонсо, Зигфрид Беренд и другие. Выступления каждого из них Генрих рецензировал в газете «Советская культура», с каждым из музыкантов организовывал встречу для гитаристов Москвы.

Тем временем его любимое детище - ансамбль гитаристов Дома культуры имени Чкалова получает звание лауреата Всесоюзного конкурса имени Андреева. В 1965 году ансамбль и его руководитель становятся лауреатами Международного фестиваля музыки народов Латинской Америки. В 1966 снова этот же конкурс. И снова диплом лауреата. В книге «Гитара и гитаристы», выпущенной издательством «Музыка», отмечается талант Генриха как энергичного руководителя гитарного ансамбля.

В то время гитарист мог получить образование только в объеме музыкальной школы. Единственный в Москве класс гитары в Училище при консерватории был переполнен. Множество руководителей кружков гитарной самодеятельности не имели понятия о нотной грамоте и преподавали ученикам непосредственно «с рук». Это очень беспокоило Генриха. Он проявил чудеса организаторских способностей, когда вместе с коллегами организовал при Московском городском доме народного творчества двухгодичные курсы повышения квалификации для педагогов-гитаристов московских клубов, пригласив в качестве преподавателей самых известных в стране теоретиков музыки.

Через некоторое время, не без участия Генриха, после многолетнего перерыва возобновляет работу класс гитары в Музыкальном училище имени Октябрьской революции. Расцветом гитары в СССР назван этот период в зарубежных музыкальных изданиях.

Творческое объединение московских гитаристов выбирает Генриха своим председателем. Из разных стран постоянно поступают приглашения на гастроли. Но Министерство культуры не решается отпустить четырежды судимого человека. А тем временем бурная деятельность продолжается. Концерты его ансамбля в Кремлевском театре, в Кремлевском Дворце съездов. После концерта, посвященного XVI съезду ВЛКСМ, с творческими успехами его лично поздравляет Брежнев. Несколько лет титанического труда, наконец дают свои результаты.

В 1979 году Польское музыкальное издательство выпустило книгу «Лексикон гитары». В ней наряду с биографиями таких звездных музыкантов, как Паганини, Берлиоз, Вебер, Шуберт, Диабелли, Бокерини и других, есть и творческая биография Генриха. Этот справочник был переиздан во многих странах.

Не одна страница посвящена творчеству Генриха в объемном «Биографическом музыкально-литературном словаре-справочнике русских и советских деятелей гитары».

…Прошло двадцать лет. Постепенно наладилась семейная жизнь. Жена хлопотала по дому. Сыну исполнилось четырнадцать. Овчарке Альме - пять. Семья уже жила в отдельной двухкомнатной квартире. Были «Жигули», видеотехника. Была приобретена еще одна кооперативная квартира, которую заботливые родители готовили для сына. Шел 1982 год. Различные московские организации собирались отмечать пятидесятилетие Генриха и двадцатипятилетие его творческой деятельности. Телевидение готовило большую передачу, радио не отставало, газета «Вечерняя Москва» уже опубликовала сообщение о юбилее. Готовились музыкальные издательства и других стран…

Одиннадцатого мая в семь часов утра раздался звонок в дверь.

- Кто там?

- Откройте! Милиция!

- А в чем дело?

- Ваша собака покусала человека. Откройте!

Генрих, уже умудренный жизненным опытом, сначала вышел на балкон, чтобы выяснить, на чем приехали незваные гости… У подъезда стояли, ощетинившись антеннами, две черные «Волги». В дверь стали звонить и колотить беспрерывно. Заверещал телефон. В глазок двери были видны толпившиеся люди в штатском и между ними участковый.

…Свое пятидесятилетие Генрих справлял в трехместной камере Лефортовской тюрьмы КГБ.

Что же стряслось на этот раз? А ничего. Просто в конце семидесятых к Брежневу пожаловал высокий чин из КГБ и доложил примерно следующее: «Уважаемый Леонид Ильич! Вам и нам доподлинно известно, что, развязав «психологическую войну» против нашей страны, империалистические круги Запада, и, прежде всего США, постоянно прибегают к идеологическим диверсиям. Они стремятся вызвать в социалистическом обществе идейный разброд, создать обстановку неустойчивости, утраты ясной перспективы, подорвать у трудящихся веру в социализм, коммунизм. Западные спецслужбы вовлекают в антисоветские акции самые разнородные антисоциалистические элементы. Мы глушим «Голос Америки» и «Свободную Европу», чтобы наши люди не поддавались западной пропаганде. Но в настоящее время в стране появилась аппаратура, с помощью которой можно неконтролируемо просматривать ввозимые в СССР западные фильмы, в которых бытовые сцены резко противоречат нормам коммунистической нравственности. Больше того, с помощью этой аппаратуры в приграничных районах нашей страны можно записывать зарубежные передачи непосредственно из эфира, а потом неограниченно копировать их для друзей и знакомых. Эта вредная, ввозимая из-за рубежа аппаратура - видеомагнитофон! Какие будут указания?»

«Искоренить!» - последовало лаконичное указание генсека. Вот так Генрих снова получил шесть лет с конфискацией имущества. Через пять его оправдали. Освободившись, он приехал в Москву. К этому времени в его квартире, пропив оставшиеся от конфискации вещи, удобно расположился новый муж его жены, вторую квартиру оприходовал для себя жилищный кооператив, девятнадцатилетний сын сидел в тюрьме, собака Альма умерла.

Друзья скинулись и одолжили пятидесятичетырехлетнему Генриху деньги на оплату съемной квартиры и на старенькие «Жигули»-«копейку». Жизнь вновь надо было начинать сначала. С гитарой было покончено. На одном из этапов конвой неаккуратно обошелся с Генрихом, и три пальца правой руки перестали работать. Конфискованное имущество давно продали по ценам в десятки раз ниже номинальной стоимости. Возвращенная сумма оказалась мизерной. Но долги надо отдавать, и, купив патент на «извоз», Генрих стал работать частным таксистом на своей «копейке». «Вкалывал», как и в молодости, день и ночь. Домой не тянуло - там было пусто.

Через два года расплатился с долгами, а еще через год обзавелся собственной квартирой. В 1990 году устроился брокером на Российскую товарно-сырьевую биржу. А в 1991, будучи в Америке, попробовал себя в журналистике, дебютировав уже упоминавшимся мною очерком, вызвавшим много откликов у русскоязычного населения Америки и Канады. Дальнейший жизненный путь был определен. Генрих стал журналистом. В 1993 году выйдя на пенсию, он сотрудничает с «Юридической газетой», освещая в своих статьях политические и экономические проблемы. Изредка публикуется в «Московском комсомольце», «Аргументах и фактах», «Огоньке». Является членом Союза журналистов России. Иногда снимается в художественных фильмах. Совместно со сценаристом Антоном Янковским и режиссером Василием Паниным написал сценарий для фильма по своему рассказу «Любовь в зоне». Государственный комитет Российской Федерации по кинематографии присвоил сценарию звание «Национального фильма». Правда, он остался невостребованным из-за сложностей с финансированием, а Генрих увлекся новой идеей. Эта книга - его пробный шар.

P.S. За свою жизнь Генрих имел пять судимостей, в общей сложности получил пятьдесят четыре года срока. Отсидел из них около пятнадцати.

АМЕРИКА С ЧЕРНОГО ХОДА

Г.Сечкин (ПУТЕВЫЕ ЗАМЕТКИ)

ШОКОВАЯ ТЕРАПИЯ

О, Америка! Великая, свободная, независимая страна. Земной рай! Голубая мечта миллионов людей! Уходящая в облака головокружительная высота небоскребов, изобилие переполненных супермаркетов, знаменитые Конгресс-центр и статуя Свободы! Счастливые лица американцев, развешивающих на своих домах национальные флаги!

Первый шок от незабываемого сервиса я получил в самолете, вылетевшем из Шереметьево по маршруту Москва - Нью-Йорк. Лететь нужно было более четырнадцати часов с двумя посадками в Шенноне и Гендлере. Ровно столько же надо было просидеть неподвижно, втиснув свое довольно объемистое тело в тесноватое кресло и упершись коленями в спинку переднего, изредка выворачиваясь для того, чтобы выпустить из своего ряда и впустить обратно пассажиров.

Сию мучительную процедуру можно было смягчить только одним способом - залить свой вакуум водкой и отключиться до полной посадки самолета в аэропорту Кеннеди.

- Будьте любезны! - обратился я к стюардессе, толкающей по проходу сервировочный столик с различными экзотическими напитками. - Можно вас попросить принести мне бутылочку водки?

- Одну минутку, - проворковала очаровательная стюардесса и исчезла на полчаса. Наконец, грациозно припарковав свою миниатюрную фигурку к моему месту, она с восхитительным изяществом поставила на раскладной столик крохотную бутылочку «Смирновской», емкостью в пятьдесят (!) граммов.

- Вы не поняли меня, любимая! Мне не нужны сувениры. Я наберу их в Америке. Просто хочется сгладить некоторый дискомфорт длительности путешествия, и вместо бесконечных облаков под крыльями самолета, посмотреть замечательные сны по мотивам сказок моей бабушки. Даю вам слово, что алкоголь действует на меня исключительно как снотворное. Правда, дозу преподнесенного вами напитка, необходимо увеличить, как минимум, в десять раз.

- Одну минутку! - вновь проворковала красавица, несколько разнообразив словарный запас Эллочки-людоедки.

Через полчаса на моем столике появилась вторая бутылочка, по своим размерам ничем не отличавшаяся от первой.

- Взгляните на меня, родная! При росте 170 сантиметров я имею массу живого веса 120 килограмм. Вы представляете себе, сколько промилле мне нужно принять, чтобы пропитать необходимой дозой алкоголя каждый килограмм моего мяса? При таких темпах мне придется принимать сей продукт до самого Нью-Йорка, а кайф ловить во время возвращения в Москву. Возможно, вы опасаетесь, что излишняя доза заставит меня раскачивать самолет или выпрыгивать без парашюта? Смею вас заверить, что этого не произойдет.

- Одну минутку!- и через полчаса - у нас больше нет.

- А что у вас еще осталось?

- Коньяк, виски, ром…

- Благодарю, незабвенная. Пейте сами на здоровье.

После мучительного перелета, зал аэропорта Кеннеди показался мне фешенебельным дворцом. Правда, вопреки рассказам об отсутствии в Америке очередей, длиннющая кавалькада пассажиров с черепашьей скоростью продвигалась к пункту паспортного контроля. Два громадных полицейских дотошно проверяли документы и, заглядывая в компьютер, сопоставляли данные. Наконец подошла моя очередь.

- Назовите адрес, куда едете, - грозно вопросил страж порядка на ломанном русском языке, перелистывая мой заграничный паспорт.

- К Мише, то есть к Майклу, - переступил я с ноги на ногу, чувствуя, как меня начала охватывать внезапная тревога. - А приглашение вместе с его адресом находится в моем чемодане, который я получу из багажа после прохождения паспортного контроля. Но вот моя записная книжка, в которой записан его телефон. Можно позвонить и он скажет свой адрес.

Громила-полицейский жестом подозвал чернокожую женщину, одетую в такую же форму, как и он, и, отчаянно жестикулируя, дал ей какие-то указания. Исходя из его жестов я понял, что он поручил молоденькой полицайке проводить меня до самолета, дабы предоставить мне возможность смотаться в Россию за адресом. Взяв под руку, дама повела меня по направлению к летному полю. В отчаянии я попытался угостить ее сосучими конфетами, которыми меня снабдила неразговорчивая стюардесса при посадке самолета. Взгляд, которым одарила меня полицейская дама, ожег как раскаленный утюг. Остальное впоследствии дополнили друзья, объяснив, что за дачу взятки полицейскому я элементарно мог загреметь в американскую тюрьму. Но я продолжал безрезультатные попытки убедить свою спутницу пропустить меня в вожделенную страну, держа перед ее черной физиономией раскрытую записную книжку, тыкая пальцем в Мишин телефон, и уговаривая ее дать возможность позвонить, чтобы узнать его адрес.

Внезапно, нацелившись своим носом в записную книжку, она остановилась, внимательно разглядывая записи. После графы с Мишиным телефоном были записаны нью-йоркские адреса других моих знакомых, которых тоже надлежало навестить, и многие адреса с поручением от московских родственников передать приветы и сувениры. Увидев их, полицайка моментально развернулась и потащила меня обратно. Возле стойки она показала полицейскому открытую страницу моей записной книжки, и он залез в компьютер.

«Теперь труба -подумал я. - Сейчас он убедится, что эти адреса не соответствуют Мишиному адресу в приглашении, и я уже точно погорю за подлог».

Но случилось невероятное. Основательно изучив монитор компьютера, гориллообразный полицейский сделал разрешающий жест рукой и я очутился на территории Штатов.

О, Амэрыка!

НА ВКУС, НА ЦВЕТ

До 1975 года я ежегодно приезжал отдыхать в Сочи, где у меня было множество друзей. Среди них два брата, Миша и Юра. У них был свой дом на улице Роз. Миша у себя во дворе штамповал пуговицы «под фирму», а потом до вечера продавал их на сочинском рынке. Ездил на стареньком «Москвиче». Юра работал на станции обслуживания автомобилей и катался на «Тойоте». В 1975 году оба со своими семьями эмигрировали в Америку.

Теперь Миша живет в Бруклине (район Нью-Йорка). Он имеет маленький магазинчик по прокату видеокассет, списанный из полиции громадный раздолбанный «Понтиак», работающую жену и двоих детей. Общий заработок семьи составляет примерно 3.000 долларов. За 950 долларов в месяц Миша снимает квартирку с видом на океан. Страховка автомашины (в Нью-Йорке она обязательна), аренда помещения под магазин, приобретение видеокассет, оплата служащей, адвокат, без которого в Америке не обойтись, а также коммунальные платежи (вода, газ, электричество, уборка мусора, телефон) обходится около 1300-1350 долларов. 200 долларов Миша ежемесячно откладывает на первый взнос для покупки собственного дома. Рассчитывает лет через десять набрать необходимую сумму. Если дом будет куплен с рассрочкой на пятнадцать лет, то за него придется выплачивать две цены, а если на тридцать, то три. Правда, этим уже предстоит заниматься его детям. 500 долларов семья тратит на питание и одежду.

Утром Миша обычно приезжает в свой магазин, отпирает все замки, поднимает жалюзи с витрин и запускает туда черную продавщицу. Далее он развозит детей по детским учреждениям и едет по магазинам, где объявлен SALE (распродажа). После закупки продуктов убирается дома, готовит обед, занимается другими хозяйственными делами. Потом забирает детей, везет их на океан. После океана - домой. К вечеру снова приезжает в свой магазин. Снимает тощую кассу. Выпускает черную продавщицу. Опускает жалюзи. Вешает замки. Отработав двенадцать часов, поздно вечером приходит усталая жена. И так изо дня в день.

Юра живет получше. У него собственный дом в пригороде Нью-Йорка (мечта каждого американца), антикварная мебель и маленькое кафе в Манхеттене. Жена работает в парикмахерской. Дочь учится в колледже. В кафе ему приходится самому закупать продукты, готовить пищу, мыть посуду. Обслуживают посетителей две официантки, которые работают только за чаевые и еду. Юрина семья имеет три машины. На двух крохотных «Тойотах» они разъезжаются по работам, а внушительный «Кадиллак» используется для воскресных поездок за город. Накоплений никаких нет, а поэтому, когда Юра из кухни выглядывает в зал своего кафе, и убеждается, что нет ни одного посетителя, у него начинается нервный тик. Ведь, если расход превысит доход, то случится самая настоящая катастрофа. Дом, за который надо выплачивать ссуду еще около десяти лет, продадут с молотка по остаточной стоимости. Семью вместе с мебелью вышвырнут на улицу, а дочку из колледжа. Ну, и все остальные прелести. Поэтому после работы он почти каждый день едет лечиться к психотерапевту, которому за визит платит по 70 долларов.

Такие вот разные братья подкатили к аэропорту. Миша на своем «Понтиаке», где в качестве оставшегося от полиции сувенира, с потолка свисали наручники, а задние двери невозможно было открыть без вмешательства водителя. Юра в честь торжественного случая подъехал на «Кадиллаке».

- Генрих, дорогой, с приездом! - кинулись навстречу мне братья.

После продолжительных объятий и рукопожатий, Юра без особого труда отбил меня у Миши, пообещав, что возвратит только после посещения мной ресторана. В машине Юра объявил, что предварительно покажет мне место, где превосходно готовят устриц. Я попытался было отказаться, так как одно упоминание о столь дефицитном продукте вызывало у меня рвотный инстинкт. Но по дороге Юра принялся рассказывать о том, как в прошлом году посетившие его родственники из России отказались есть устриц.

- Понимаешь? - возмущался он. - Эти сельские дебилы попросили заказать картошку с селедкой!

После его рассказа я замолчал и безропотно подчинился судьбе. В небольшой, но довольно уютной забегаловке Юру знали все. Хозяин принес из кухни ведро с какими-то особенными устрицами. Широким ножом ловко расщепляя ракушки, он отбрасывал пустые половинки в сторону, а другие с гнусным содержимым, раскладывал на тарелки.

- Ты какой соус любишь? - поинтересовался Юра, поставив меня своим вопросом в затруднительное положение.

- Наверное, томатный, - нерешительно промямлил я.

- Хорошо, - все поняв ответил он. - Я возьму десяток разных. Сам потом выберешь. А пиво какое будешь?

- Жигулевское…

Ненависть к пиву жила во мне с тех пор, как отец дал попробовать мне его в трехлетнем возрасте.

- Здесь такого нет. Ну да ладно, я сам выберу.

Наконец все приготовления были закончены и я, потягивая ненавистный напиток, сосредоточенно наблюдал за тем, как Юра примется за поглощение мерзких, живых, холодных, скользких тварей. Юра деревянной лопаточкой аккуратно оторвал содержимое ракушки и с удовольствием опрокинул его себе в рот. Я принялся за аналогичную работу, но, видимо, от волнения, не полностью отодрал устрицу от ракушки. Пискнув и проскользнув в мое горло ниже кадыка, она зависла на каких-то не оторванных от ракушки жилах и застряла намертво. Ракушка же, притянутая устрицей прижалась к моим губам. Попытки принудительно проглотить либо выплюнуть скользкий комок ни к чему не привели. Юра был настолько увлечен своим занятием, что даже не заметил, как я задыхаясь, судорожными движениями челюстей пытаюсь перепилить жилу застрявшей твари. Наконец мне это удалось: мерзость проскользнула внутрь. Переведя дух и превозмогая отвращение, я проглотил следующую порцию более удачно. После этого объявил, что полностью насытился. Юра с удовольствием переложил оставшееся содержимое моей тарелки в свою и продолжил трапезу.

- Теперь едем в ресторан, - сообщил Юра, допивая последний глоток пива из моей кружки. - Сейчас я тебя накормлю такой пищей, которую ты никогда в жизни не пробовал, - радовался он.

От этих слов меня лихо передернуло, но я не мог омрачить радость товарища и послушно поплелся за ним к машине.

Ресторан оказался классным. Среди громадного изобилия еды, которую заказал Юра, я сумел выбрать для себя безопасные блюда. Мы выпили водки. С аппетитом закусили.

- А теперь сюрприз! - победоносно воскликнул Юра, когда официант поставил на стол дымящуюся сковороду. На ней располагались корзиночки из жареного теста наполненные какими-то кусочками в соусе.

- Только не спрашивай что это! Сначала ешь.

Легко сказать! Но на вкус оказалось неплохо: чем-то напоминало грибной жульен. Я упросил Юру не сообщать мне рецепт данного блюда.

Наконец наши животы были набиты до отказа. Юра рассчитался с официантом, и мы поднялись, оставив на столе более половины заказанных блюд. Сидящие напротив американцы, раскрыв рты, коровьими глазами, чуть не плача, смотрели на происходящее. Оказалось, что заказывать больше, чем съешь, у них считается чуть ли не позором. Более того, если американец не доел котлету, официант, по его просьбе, приносит пластмассовую емкость, чтобы тот захватил остатки пищи домой. И поэтому публика, сидящая напротив, почти прослезилась от жалости к нам. К таким несчастным, слабоумным, недоделанным.

О, Амэрыка!

ГРИМАСЫ ЦИВИЛИЗАЦИИ

После бурной встречи Юра заявил, что у него еще сегодня много работы, а посему вызвал по телефону Мишу, и тот повез меня на квартиру, которую специально для этого снял. Когда я удивился, как ему удалось найти жилье за 15 долларов в сутки, да еще с питанием, он объяснил мне, что «квартира» - это только название. На самом же деле, это «угол» с диваном, на котором можно сидеть днем и лежать ночью. Там же проживает баба Люся, которая сдает данный «угол», дабы иметь возможность самой заплатить за эту квартиру, которую она, в свою очередь, снимает у итальянца. Баба Люся родом из Киева. В Америке живет десять лет и мечтает иметь поблизости русскоговорящего, поскольку английский не понимает совсем. Я также не обременен знанием этого языка, и такое соседство меня вполне устраивало. Малогабаритная, состоящая из двух смежных комнат квартира бабы Люси у американцев называется квартирой с одной спальней (гостиная не в счет), в отличие от квартир с двумя, тремя и четырьмя спальнями.

Самая дешевая квартира в Нью-Йорке (400-450 долларов в месяц) вообще без спальни, кстати, и без кухни. Называется «студия». У нас я таких не видывал, так как даже в коммуналках кухни имеются. Вход в комнату осуществляется прямо из подъезда. Санузел такого размера, что прежде чем входить, необходимо вначале решить, каким именно видом деятельности будешь там заниматься. В зависимости от этого нужно осуществлять вход либо задом, либо передом. Внутри уже не развернешься.

В комнате, у противоположной от окна стены, размещены газовая или электрическая плита, холодильник и раковина. При желании клиент может прикрыть эту часть комнаты занавеской. Вся эта роскошь находится не в какой-либо деревянной избушке, а в добротном высотном доме.

Вылетая из Москвы и имея при себе три тысячи баксов я чувствовал себя Рокфеллером. Но, прибыв в Америку и оценив ситуацию, понял, что я нищий. Проезд в один конец на любом виде транспорта стоил один доллар двадцать пять центов. Пачка сигарет - два с половиной доллара. Самое дорогое - жилье. Самое дешевое - продукты.

Цель моей поездки в Америку была туристической. Правда, было и несколько дел. Но не исключалась возможность, в случае благоприятной ситуации, остаться там на продолжительное время и даже вызвать семью. Поэтому я был благодарен Мише за столь экономичный поход к моему проживанию.

Расположившись у бабы Люси и терпеливо выслушав ее многочасовые жалобы на тяжелую жизнь, я пришел к следующему выводу. Друзей у нее нет. Американцы (в том числе и выходцы из Союза) дюже не любят людей, желающих поделиться с собеседником своими неприятностями. «У нас своих невзгод хватает, зачем слушать еще и про чужие», говорят они, и перестают общаться с жалобщиком. Даже дети и внуки бабы Люси, выехавшие из Союза вместе с ней, живут отдельно и не общаются со своей матерью и бабкой. Баба Люся «сидит на вэлфере» (социальном пособии). Это популярнейшее выражение среди наших соотечественников вызывает сильное раздражение коренных американцев, значительная часть заработка которых уходит на пропитание приезжих дармоедов. Наши ловкачи, даже работая, умудряются получать пособие. Вэлфер многофункционален. Баба Люся получает пособие по восьмой программе (для пенсионеров). Это половина доплаты за дешевую квартиру, один раз в год новые туфли, халат, и всякие другие вещи. Значительная часть пенсии выплачивается не долларами, а «фудстемпами» - отрывными талонами, эквивалентными долларам. Но на них можно купить только продукты. На черном рынке «фудстемп» намного дешевле доллара, являясь прекрасным материалом для махинаций. Самое главное в восьмой программе - это бесплатное медицинское обслуживание один раз в десять дней. Сию пикантнейшую ситуацию мне хотелось бы описать поподробнее.

У бабы Люси разболелся зуб. Щека превратилась в надутый шар. Мыча от боли, она звонит в «медикейшен» (поликлинику) и скороговоркой (бегут центики) пытается объяснить суть. В кампании, обслуживающей дом, повременная оплата телефонных переговоров, а в регистратуре бабу Люсю не понимают. Идут разыскивать русскоговорящую. Наконец вопрос улажен. Через полчаса к дому подъезжает роскошный лимузин с водителем и медсестрой. Бабу Люсю торжественно выводят из квартиры, сажают в лимузин, который с шиком разворачивается и исчезает за поворотом. Через три часа лимузин появляется вновь. Водитель с медсестрой заводят больную в дом, бережно сажают в кресло и чинно удаляются.

- Ну и как дела? - интересуюсь я.

- Доктор сказал, что у меня пульпит, - с трудом выговаривает баба Люся.

- Подлечил, доктор-то?

- Нет. Только диагноз поставил. Лечить начнет через десять дней.

- Что ж вы там делали три часа?

- В очереди стояла.

Десять дней баба Люся кричала от неимоверной боли. На одиннадцатый под окнами снова появился лимузин. Вся история повторилась в точности, (и по событиям, и по времени). На этот раз доктор просверлил дырочку и положил ваточку с лекарством. Следующий визит через десять дней. Два месяца бабу Люсю возили к врачу лечить один зуб. В конце концов доктор сказал, что болезнь уже сильно запущена и надо резать десну. Мучения продолжились. Поскольку муниципалитет оплачивает врачу лечение бабы Люси только один раз в десять дней, у того нет никакого стимула принимать ее чаще. Зато есть стимул, как можно дольше протянуть лечение.

О, Амэрыка!

ЭКОНОМИКА ДОЛЖНА БЫТЬ ЭКОНОМНОЙ

В мои планы входила встреча с давним другом Сеней из Львова. Много лет тому назад мы ежегодно встречались в Сочи и проводили вместе все лето. На моей машине мы катались по Крыму, Кавказу, путешествовали по Карпатам, Прибалтике. Ездили даже на Урал. Сеня был очень хорошим сапожником. По пути в Сочи обычно он захватывал с собой внушительную партию изготовленной им женской обуви. На местном вещевом рынке он за несколько дней реализовывал ее. Получалась довольно приличная сумма. К ней прибавлялась моя наличность. И мы путешествовали до тех пор, пока не кончались все деньги. Сеня неоднократно предлагал мне уехать в Америку. Но меня в то время почему-то за бугор не тянуло. В конце концов его мечта сбылась. В 1971 году с женой и малолетним сыном он укатил в Штаты на постоянное жительство.

Первые пять лет Сеня влачил жалкое существование. Он не гнушался никакой работы. За копеечную зарплату разносил рекламные листовки, мыл посуду в забегаловке, разгружал продукты в супермаркетах, работал посыльным. Наконец, накопив немного денег, арендовал крохотное помещение и открыл мастерскую по ремонту обуви. Слух о великолепном мастере быстро распространился по Бруклину. Миф о том, что американцы не ремонтируют обувь, а выбрасывают ее, оказался несостоятельным. Сеню, который к этому времени стал Саймоном, буквально завалили работой.

Еще через десять лет Сеня приобрел в рассрочку большой двухэтажный дом с солидным участком и громадным бассейном в экзотическом поселке Шерри Хилл (штат Нью Джерси). В этом же поселке при супермаркете он открыл большую сапожную мастерскую, в которую посадил трех обученных им мастеров. В скором времени процесс пошел без его участия: он только привозил материалы и забирал деньги. Жена работала в Нью-Йорке, где и жила, приезжая домой только по выходным. Сын поступил в медицинский колледж.

- Генрих, дорогой! Ты знаешь, как я узнал, что ты в Америке? - тиская меня в объятиях, орал Сеня. - Я же выписываю журнал «Калейдоскоп»! Ну этот, русскоязычный, издаваемый в Нью-Йорке. Беру очередной номер - там твоя повесть! Беру следующий - тоже! Звоню в редакцию - мне дают твой адрес. И что это за мусорная яма, в которой ты живешь?

Баба Люся жалостливо сморщила нос.

- Сейчас же собирай вещи. Будешь жить у меня, сколько захочешь!

- Не могу, Сеня. У меня в Нью-Йорке много дел. От тебя ездить далеко.

- Да я дам тебе машину!

- Не выйдет. Мои права здесь недействительны. А чтобы получить американские, сам знаешь, сколько кругов ада нужно пройти.

- Я без тебя домой не уеду. Поедем, погостишь хоть сколько-нибудь!

- Ну, немного погостить можно. Дела не убегут, - согласился я.

Шерри Хилл ухоженный, утопающий в зелени поселок. В основном двухэтажные дома. По деревьям скачут белочки. Заметил в густой листве даже обезьянку. Возле каждого дома цветник. Население сплошь белое. Если появляется черный, то моментально к нему подъезжает полицейский, интересуется, к кому тот приехал, и вежливо рекомендует удалиться, дабы не портить пейзаж.

Количество комнат в Сенином доме мне сосчитать так и не удалось. Правда, нормальных всего семь. Но, кроме этого бесчисленное количество мелких помещений: комната для стирки белья, комната для сушки белья, комната для кормления собаки, комната для установки кондиционирования воздуха, четыре санузла, бар и множество других, назначение которых я не выяснил. Парадное крыльцо увито различными декоративными растениями. Цветов море. Гараж на три машины. Заднее крыльцо выходит на громадный садовый участок, где расположен облицованный кафелем бассейн длиной двадцать метров, шириной десять и глубиной около трех.

- Ну что у тебя за одежда? - оглядев меня с головы до ног и скривившись, хмыкнул Сеня. - Завтра поедем в Атлантик Сити. Покажу тебе знаменитое казино Трампа, а ты одет как бомж.

- Да ты что? Нормальная одежда, - удивился я, поправляя ковбойку.

- В такой одежде только по Брайтону ходить. Сейчас же поехали в магазин, купим тебе приличный костюм.

Почти насильно затолкав меня в свой «Мерседес», Сеня рванул к центру поселка. Кроме костюма он купил для меня сорочку, галстук, плавки и даже халат, чтобы я ходил в нем по дому. Коллекционные туфли позаимствовал из своей мастерской, так как в продаже таких вообще не бывает.

Целую неделю Сеня катал меня по Штатам, с гордостью демонстрируя самые грандиозные зрелища Особенно меня поразило казино Трампа. Такой роскоши и красоты мне видеть еще никогда не доводилось, золотые пальмы в натуральную величину, интерьер, имитирующий фасад здания, игроки (новые русские), бросающие на стол десятитысячные долларовые пачки. От необычайного обилия громаднейших хрустальных люстр искрит в глазах.

Разменяв доллары, Сеня насыпал мне полные карманы двадцатипятицентовых монет и ушел играть за карточные столики, дав указание, чтобы я проиграл все до последнего цента в зале игральных автоматов. Я с воодушевлением принялся за эту увлекательную процедуру.

«Однорукие бандиты» грабили по-черному. Но через несколько часов я понял, что шанс выиграть имеется только в тех автоматах, в которых предыдущий клиент проиграл значительную сумму. Когда я начал придерживаться этого правила, из недр стали иногда выплескиваться жидкие ручейки монет. К часу ночи я полностью выполнил Сенино указание: карманы были абсолютно пусты, и из игрока я окончательно превратился в болельщика. Осмотревшись, понял, что в этом плане не одинок. Выигравших значительные суммы не наблюдалось, зато в четвертом часу утра, то здесь, то там начали раздаваться истошные крики. Вся публика бросалась на голос и с восторгом наблюдала, как из жерла автомата сыпался бесконечный поток монет, а ошалевший и дико орущий игрок подставлял один за другим картонные ящики под низвергающийся водопад. Не берусь утверждать, но происходящее весьма смахивало на рекламную акцию для поддержания духа уморившейся под утро публики, которая, значительно поредев, начинала покидать сие роскошное заведение. А сами счастливчики очень походили на инкассаторов, снимающих кассу.

Через неделю Сеня спохватился, что его сапожники сидят без необходимых материалов, и объявил, что должен несколько дней помотаться, чтобы обеспечить их всем необходимым. Мне предстояло одному целыми днями сидеть дома, так как, не зная языка, я не нашел бы дорогу домой, вздумав осуществить намерение куда-либо выйти. Здесь не Брайтон Бич, где со всех сторон звучат родные матюги и все вывески дублируются на русском.

Мучаясь от безделья, я вспомнил, как Сеня упоминал о том, что настала пора приводить в порядок бассейн. Солнце уже палило нещадно. Заглянув под брезентовую накидку, укрывающую бассейн, я увидел отвратительную, зловонную, зеленую тягучую пародию на воду. Решив внести посильную лепту в хозяйственные заботы, я разыскал помещение в котором находились несколько огромных вентилей от труб идущих из бассейна. Методом тыка мне удалось установить вентиль, имеющий отношение к сливу воды. Отвернув его до отказа, я услышал, как по трубам забулькала вода.

Вечером появился Сеня. К этому времени уровень воды в бассейне понизился примерно на четверть.

- Что ты делаешь? - побледнев, воскликнул Сеня.

- Сливаю грязную воду из бассейна! - гордо ответил я.

- Ты с ума сошел! - стремглав бросился к вентилям Сеня.

- Но ты же сам сказал, что надо приводить бассейн в порядок.

- Извини, я забыл, что ты из «совка» - завернув до отказа вентиль и снизив до минимума децибелы своего голоса, сказал Сеня. - Ведь ты не знаешь, сколько стоит вода в Америке!

- Нет, - откровенно признался я, - но что же делать в таком случае?

- Завтра покажу, - совсем расстроился Сеня.

На другой день, предварительно зачерпнув в баночку тухлую воду, мы отправились в специализированный магазин «Все для бассейна». Продавец вылил содержимое баночки в устройство, подсоединенное к компьютеру, и, водя носом по вылезшей распечатке, стал шарить по полкам, набирая в объемистый пакет бутылочки, пакетики, коробочки с различными химикатами. Другой пакет он загрузил фильтрами разных конфигураций. Напоследок продавец вручил нам в подарок сачок (каким ловят бабочек) с пятиметровой выдвижной ручкой.

Приехав домой Сеня открыл находившийся во дворе люк, отвернул какую-то крышку, вылил и высыпал туда все приобретенное в магазине, вставил фильтры, запустил электромотор и завернул крышку. После этого он достал из кладовки похожий на робота подводный пылесос, погрузил его в бассейн, включил дистанционным пультом и пылесос стал ползать по дну, взбираться на стены, становиться на дыбы, вычищая до блеска кафель.

- Когда тебе нечего будет делать, садись на бордюр и вылавливай сачком листья и комаров, - распорядился Сеня.

А через три дня, зачерпнув из бассейна воду стаканом, он протянул его мне и коротко изрек:

- Пей!

- Сеня, я уже так надоел тебе, что ты решил меня отравить?

Тогда Сеня, медленно смакуя, выпил стакан до дна и вновь зачерпнул воду. Я нерешительно попробовал жидкость. Ну конечно, на московскую водопроводную воду по вкусу она совершенно не походила. Такую воду я пробовал только из минеральных источников на Кавказе.

- Ты все понял?

- Да, - опустив голову ответил я.

Но на этом мое воспитание в американском духе не закончилось. На следующий день Сене необходимо было осуществить деловую встречу в Манхеттене и, чтобы я не скучал, он захватил меня с собой. Манхеттен самый фешенебельный район Нью-Йорка, американцы говорят Манхаттан. Они вообще акают как москвичи. Он имеет форму огурца и поперек его можно пройти пешком за пятнадцать-двадцать минут. Именно его нам показывают по телевидению, когда хотят подчеркнуть величие Америки.

Семья, состоящая из семи человек, начиная от бабки и кончая внуками, проживала в квартире с четырьмя спальнями. Пока Сеня согласовывал производственные вопросы с главой семейства, я решил посетить туалет. В коридоре было темно и я зажег свет. Тут же выскочила жена хозяина и на ломанном русском языке проинструктировала меня. Оказывается, в трехметровом коридоре имеются два выключателя: один при выходе из комнаты, другой при входе в туалет. Необходимо было включить первый выключатель, пройти три метра, включить свет в туалете, затем выключить свет в коридоре вторым выключателем. Поле необходимой процедуры проделать те же действия в обратном порядке.

- Да я на одну секунду!

- Все равно, - заупрямилась дама. - И пожалуйста, не сливайте воду в туалете!

- Что за чушь? - поинтересовался я у Сени, когда мы вышли из загадочной квартиры. - Зачем такие строгости с выключателями? Они что, больны?

- Нормальные люди. Просто экономят электричество.

- Так ведь у них целый день работает кондиционер! Лампочка ничтожна по сравнению с ним, - возмутился я.

- Есть такое понятие - рентабельность, - поучал меня Сеня. - Кондиционер необходим, а лампочку можно выключить. Экономия налицо.

- А что у них с туалетом?

- Ничего. Воду экономят. В туалет они ходят вразброд только по малой нужде. Воду за собой не сливают. По более крупным делам у них принято посещать туалет утром. Причем друг за дружкой. Воду сливает последний.

- Экономия?

- Да.

- Последний ходит с противогазом? А если Эверест, созданный его предшественниками, превысит посадочное место, что он предпринимает?

- Видишь ли, это не единичный случай, а мировоззрение нации. Вот у вас в «совке» устроят иллюминацию во всех комнатах и ложатся спать. Или кран на кухне открутят и варежку разевают. Почему? Потому, что даром. У вас же копейки за все это платят. А в действительности, стоит это очень дорого. Откуда государство берет деньги? С неба? От вас же и берет. Поэтому и зарплаты маленькие. И живете плохо. Американцы это прекрасно понимают. Ты сам видел, как твои земляки в казино бросали пачки долларов. И друзья ими восхищались. А американцы таких считают идиотами. Здесь восхищаются теми, кто умеет экономично жить. Достал человек макароны на 30 центов дешевле, чем остальные, и сразу заслужил уважение. Здесь совершенно другой менталитет. В «совке» ахают: «Ах, американцы зарабатывают от тысячи долларов», но не знают, что девятьсот приходится платить за квартиру. На одну зарплату семья не проживет. Должны работать, как минимум, двое. А у вас квартиры бесплатные. Зарплату можно пропить. Так, что не глумись над этой семьей. У них четверо малышей и приходится думать об их будущем: копить на дом, обстановку, образование.

После этой лекции желание остаться в Америке у меня моментально испарилось.

О, Амэрыка!

АВТО ДЛЯ ДАТО

В скором времени мне пришлось вернуться к бабе Люсе, так как кроме туристических интересов в Нью-Йорке у меня были еще и деловые. После встречи с Сеней во мне укрепилось мнение, что хорошие специалисты из наших эмигрантов в Америке все же не бедствуют. Но следующая встреча вновь изменила мой взгляд на противоположный.

Много лет тому назад я гостил в Ереване у своего армянского приятеля. Однажды ночью мы возвращались к нему домой. Его новенький «Форд» весело бежал по дороге.

- Вот гад, что делает! - внезапно завопил мой приятель.

В следующее мгновение раздался металлический грохот и я вылетел через лобовое стекло на дорогу. Когда пришел в себя, то увидел хлопотавшего надо мной приятеля. Нам очень повезло. Отделались небольшими ушибами и царапинами. Зато «Форд» был изувечен до неузнаваемости. Оказалось, что встречная машина ослепила моего приятеля дальним светом, и он потеряв управление, выскочил на обочину. Именно в этом месте стоял припаркованный каток для укладки асфальта, который и преградил нам путь. Немного оправившись, мы осмотрели машину: капот был завернут на крышу, правая передняя дверь валялась на земле. Об остальном даже говорить не хочется.

К великому удивлению, машина завелась. С большим трудом нам удалось высвободить передние колеса, обмотанные крыльями, и отломить капот. Оставив изуродованные капот и дверь на обочине, мы уехали в Ереван.

На другой день поехали на станцию обслуживания автомобилей, где жестянщиком работал его друг Дато Хуцатишвили. Дато осмотрел машину и сказал, чтобы мы приехали получать ее через три дня.

Через три дня в назначенное время я, открыв от удивления рот, смотрел на новенький, сверкающий «Форд», как будто только что сошедший с конвейера. Рядом, вытирая руки ветошью стоял улыбающийся Дато.

- Слушай, Дато, это непостижимо. Я автомобилист с большим стажем, но такого не видел никогда. Мне понятно, что можно выправить почти что любую деталь. Но как тебе удалось заново изготовить такую роскошную дверь? Ведь внутри ее были и замки, и пружины, и стеклоподъемник, и, наконец, стекло! Как же ты ухитрился все это сделать вручную?

- Дверь я вам, ребята, сделал очень плохую. У «Форда» дерьмовые двери, и мне пришлось правую дверь подгонять под левую, чтобы они были одинаковыми. Вот если бы вы разбили обе двери, то тогда я сделал бы вам такие, что сам Форд позавидовал бы!

Я подружился с этим классным, жизнерадостным мужиком. Наблюдать за его работой было высшим наслаждением. После его ремонта ни одна экспертиза не могла бы определить, что автомобиль побывал в аварии. Таких мастеров я не видел никогда. Ни до знакомства с ним, ни после. В последствии Дато несколько раз приезжал ко мне в Москву, а я к нему в Ереван. В 1989 году Дато уехал в Штаты и поселился в Бронксе (район Нью-Йорка).

Приехав в Бронкс, я нашел станцию обслуживания автомобилей, где рассчитывал увидеть преуспевающего, окруженного всеобщим уважением мастера - золотые руки, осаждаемого клиентами, почитаемого талантливыми учениками. Навстречу мне шел человек, в котором я не сразу узнал жизнерадостного весельчака Дато. Сгорбленный, со сморщенным лицом, с потухшим взглядом, он тащил огромную картонную коробку с мусором. Подойдя ко мне Дато поставил коробку на землю, обнял меня и глаза его наполнились слезами. Из его рассказа я узнал, что, продав свой дом в Ереване и приехав в Нью-Йорк с женой и двухлетним сыном, он в течение двух лет не мог получить вид на жительство. Перебиваясь все это время случайными мизерными заработками, свои сбережения Дато потратил на адвокатов и жилье.

Оказалось, что ювелирная работа Дато в Америке никому не нужна. Обслуживание здесь происходит совершенно иными методами. Если в Союзе жестянщик для восстановления крыла применяет сложнейший рихтовочный инструмент и весь опыт своей работы, скрупулезно доводя до совершенства, выстукивает каждый сантиметр погнутого металла, то в американском автосервисе просто сверлят в крыле отверстие, вставляют в него болт и накрутив с обратной стороны гайку, за болт вытягивают неровность в подходящее положение. То, что после этого в крыле осталась дыра, никого не волнует.

Высушивать машину после покраски тоже никому в голову не приходит. Используется краска, высыхающая сама по себе. На то, что поверхность отремонтированной детали после покраски оказалась не блестящей, а матовой, вообще никто не обращает внимания.

Если вам нужно заменить дефектную деталь в коробке передач, сцеплении или заднем мосту, никто этим заниматься не будет. Вам предложат поменять агрегат целиком.

Даже колесо вашего автомобиля не заменят, если специальное приспособление для отворачивания болтов оказалось неисправным (что бывает довольно часто). На все доводы, что у вас имеется баллонный ключ, которым отвернуть болты можно быстрее, чем их приспособлением, американцы разводят руками и вежливо советуют обратиться в другой автосервис.

Вот по какой причине необычайный талант Дато оказался невостребованным. Но другого пути у него больше не существует. Денег на обратную дорогу нет и не предвидится ни в ближайшем, ни в отдаленном будущем. В Ереване больше нет жилья. И вынужден теперь несчастный Дато влачить жалкое существование мусорщика до конца дней своих. То же самое ждет и его ребенка, которому он никогда не сможет дать образование.

О, Амэрыка!

БЕДА НЕ ПРИХОДИТ ОДНА

Если у эмигранта из Союза нет ни специальности, ни предпринимательской жилки, то в большинстве случаев исход его пребывания в Америке весьма печален.

Как-то мне позвонила Наташа, жена одного моего приятеля, с которым мы раньше часто общались в Москве. Она рассказала мне следующую историю. Год назад к ней в Бруклин приехала подруга из Харькова. Оля, так звали подругу, окончила филологический факультет и великолепно владела английским языком. С самого юного возраста она, насмотревшись американских фильмов, мечтала уехать в эту заманчивую страну, и жить припеваючи среди изобилия, богатства и полной свободы. В дальнейшем предполагалось выйти замуж за молодого, красивого, доброго миллионера.

Оля была необычайно привлекательной девушкой, с наивными, широко раскрытыми глазами, милой и доброжелательной улыбкой, точеной фигуркой. Несмотря на отчаянные уговоры и слезы родителей, Оля долго и целеустремленно добивалась получения визы. Несчастным родителям ничего не оставалось делать, как поменять все свои сбережения на доллары и вручить довольно крупную сумму единственной, любимой дочери. Сбылась наконец ее голубая мечта. Она едет в сказочную страну всеобщего счастья и благоденствия.

Неприятности начались в аэропорту непосредственно перед вылетом. Во время таможенного досмотра у Оли обнаружили припрятанные доллары. Правда, уголовное дело за контрабанду возбуждать не стали, но деньги отобрали в доход государства, оставив ей только разрешенные к вывозу пятьсот долларов.

Прилетев в Нью-Йорк, Оля убедилась, что даже первое время пожить у своей подруги не сможет, семья подруги ютилась в крохотной квартирке. Необходимо было с первого дня искать работу с проживанием. А найти такую (именно с проживанием) очень нелегко: сотни девушек бросаются на одно освободившееся место гувернантки, няни, кухарки или уборщицы. Но это только названия разные, а исполнять приходится все, что прикажут наниматели. Как правило, все вышеперечисленные функции. Никакого ограничения рабочего времени не существует. Могут поднять и ночью. Никаких выходных. Зарплатой в основном, считается кормежка за счет хозяев и право на жилье.

Русская семья, куда Оле посчастливилось устроиться, состояла из четырех человек: вечно взбудораженные семейными раздорами муж и жена, двенадцатилетний неуправляемый сорванец и полностью выживший из ума девяностолетний старик. Больше всего хлопот доставлял именно он. Оле чрезвычайно трудно было сообразить, что в необходимый момент нужно было подсунуть под старика - судно или утку. Сам же он недостаточно ориентировался в перечне этих принадлежностей и частенько путал названия. В результате почти ежедневно происходил казус. В случае ошибки старик необычайно сердился на несообразительность девушки. В отместку он руками выгребал из-под себя извергнутое из организма содержимое и с удовольствием, размазывал его по стене, вылепляя довольно оригинальные сочетания узоров. Обычно после сей процедуры на него нападало игривое настроение и он настоятельно требовал примирительного поцелуя, пытаясь обнять и прижать к себе девушку, не обременяя себя предварительной необходимой гигиенической процедурой. Отказ в столь пылком душевном порыве вызывал у него раздражение, которое выливалось в бесконечные жалобы на бездушное к нему отношение.

Маленький сорванец также был недоволен строптивой гувернанткой. Помимо ухода за ним и помощи во внешкольных занятиях, он требовал разъяснения азов предстоящей сексуальной жизни. Причем в качестве наглядного пособия наряду с картинками из соответствующих журналов предпочитал натуру в живом виде.

Каждый вечер возвратившиеся с работы усталые и раздраженные муж с женой пытались выяснить у Оли, по какой причине их дедушка и сын пребывают в неважном настроении. Не умеет или не хочет новая домработница создавать уют и покой в их семье?

Отчаянные рыдания уволенной, оставшейся за этот мучительный год без жилья, работы и копейки денег вновь прибежавшей к своей подруге девушки заставили Наташу в поисках помощи обзванивать всех своих знакомых.

Рассказав мне эту историю, Наташа добавила, что помимо всего прочего, Оля влезла в долги. Для того, чтобы получить вид на жительство в Америке, она наняла адвоката, который взял на себя все хлопоты по этому щекотливому вопросу. Ее долг адвокату составил более тысячи долларов, хотя вопрос еще не был решен положительно.

Драма одинокого человека, оказавшегося в чужой стране, практически на улице, тронула меня, и я принялся уговаривать бабу Люсю, чтобы та разрешила Оле временно пожить у нас, пока я не помогу ей найти работу и жилье. Баба Люся согласилась, потребовав доплату пять долларов в день. Оля переехала к нам. В моей комнате мы поставили раскладушку. Каждое утро Оля, просмотрев предварительно рекламные объявления о приеме на работу, отправлялась на различные собеседования. Но, не имея вида на жительство, она не могла официально устроиться на работу. Только обходя закон, и только за оплату «черным» налом. Во всех таких случаях оплата была мизерной, а положение бесправным.

Но даже и такая работа не попадалась. На каждое место было слишком много претендентов.

Все свое свободное время я тоже занимался этим же вопросом. К великому удивлению, даже довольно состоятельные мои друзья ничего не могли посоветовать. Наконец повезло. После двухнедельных поисков мне удалось пристроить Олю официанткой в итальянский ресторан. Усталая, но радостная прибежала она вечером с работы. Хозяин ресторана остался доволен, так как Оля слегка владела итальянским и могла изъясняться с посетителями на их родном языке. Он дал ей задание в течение недели сшить форменное платье, а пока разрешил поработать в своем. Правда, зарплата состояла только из чаевых. Но ресторан был довольно фешенебельным и при своем обаянии Оля могла рассчитывать на сносное обеспечение. Весь вечер, сияющая и счастливая, она строила планы своей дальнейшей жизни в Америке.

А на другой вечер Оля притащилась домой вся в слезах. Хозяин ресторана сказал ей, чтобы платье она не шила, так как уволена. Оказалось, что слабо разбирающаяся в национальной итальянской кухне Оля, вместо заказанного посетителем блюда, принесла совершенно другое. На этом ее карьера и закончилась.

Вновь мы уселись ломать голову: что делать? И пришли к однозначному выводу. Единственный возможный вариант - замужество. В Америке не принято знакомиться на улицах. Для этого существуют специальные клубы и брачные объявления в газетах. Именно с газет мы и начали. После публикации нескольких объявлений в квартире бабы Люси начали раздаваться телефонные звонки. Как правило, американцев интересовало наличие у Оли собственного жилья, ее специальность и должность, размер банковского счета, положение родителей. После ответов на все эти вопросы у большинства потенциальных женихов интерес к женитьбе пропадал. Правда, некоторые предлагали встретиться и провести вечерок вместе. Но почему-то, все предложения сводились к посещению офиса или прогулки на природе. Ни один из позвонивших не пригласил Олю к себе домой. Безрезультатные попытки продолжались около месяца. А однажды вечером, после делового свидания придя домой, я не обнаружил ни своей соседки, ни ее чемоданов.

- Где Оля? - поинтересовался я у бабы Люси.

- Я ее выгнала.

- Как? Почему? За что? - возмутился я.

- Она украла мой кошелек с деньгами.

- Да это полная чушь! Такое невозможно!

- Я утром положила кошелек в верхний ящик комода, а днем его там уже не было, - ворчала баба Люся.

Я выскочил из подъезда, в надежде, что Оля находится где-то поблизости. Шел дождь. Темная улица была пустынной. Больше я Олю никогда не видел. Дальнейшая ее судьба мне неизвестна. А свой кошелек баба Люся впоследствии нашла в другом ящике комода, куда сунула его машинально.

О, Амэрыка!

ДИСКРИМИНИРУЕМЫЙ КРИМИНАЛ

Я не могу поручиться за всю Америку, но наблюдения убедили меня, что в Нью-Йорке значительная часть белого населения относится к чернокожим с большой неприязнью. Часто мне приходилось наблюдать, как негр в метро садится рядом с белым. Тут же белый поднимается и переходит на другое свободное место. И это не только потому, что от негров исходит неприятный запах. Наглость в поведении основной массы этих выходцев из стран Африки переходит всяческие границы. Находясь под защитой закона о дискриминации, они позволяют себе выходки, за которые в нашей стране понесли бы уголовную ответственность. Все это ни в коей мере не касается интеллектуалов, которые своим внешним видом резко выделяются из общей массы. Черные адвокаты, врачи, полицейские пользуются повсеместным уважением.

Мне пришлось наблюдать, как на одной из центральных станций метро в Манхеттене черный абориген, расстегнув ширинку и вытащив оттуда свое мужское достоинство, хохоча во всю силу легких, старательно пытался мощной струей окатить опасливо огибающую его толпу пассажиров. И ни один человек не одернул мерзавца. Все знают: свяжешься с черным - неприятностей не миновать. А такие инциденты, когда в вагоне метро негр выпивает пиво и с размаху разбивает бутылку об пол, обдавая осколками сидящих пассажиров, весьма нередки. И все молчат.

Как-то ночью в Лос-Анджелесе полиция остановила нетрезвого негра, который при задержании оказал сопротивление. Полицейские слегка помяли хулигана. Кинопленка с кадрами насилия обошла все экраны мира. Прокатившаяся волна демонстраций протеста навела ужас на органы правопорядка. После этого каждый год по всей стране в этот знаменательный день возобновляются юбилейные беспорядки. Кому понадобилось ночью снимать данную сцену и каким образом кинолюбитель с камерой оказался именно в этом месте, остается тайной.

Если в Гарлеме (место, самого большого скопления черных) к вам подошел негр и ударил бутылкой по голове, то единственный рациональный вариант - спастись бегством. Белое население Америки, сплошь пользующееся кредитными карточками, всегда имеет в кармане пять-десять долларов на тот случай, если проходящий негр потребует денег. В этом случае лучше всего откупиться.

В один из жарких солнечных дней я шагал по 86-й стрит (самый центр Манхеттена). Внезапно резкий рывок за плечи заставил меня развернуться. Я увидел перед собой огромного негра, который, радостно оскалившись, стал ощупывать мои карманы.

- Долларс! - заорал он, всем своим видом демонстрируя намерение получить финансовое пожертвование.

- Я не понимаю английский, - ответил я.

- Нэ па-аныимаишь? - по-русски взвизгнул он. - Ты в Амэрыке! Должен па-анымать!

Вот уж никак не думал, что негры в Америке говорят по-русски.

- Видишь ли, любезный, - принялся отвечать я ему. - Дело в том, что я только недавно выписался из психиатрической больницы. У меня очень повышенная возбудимость, а в кармане имеется справка о моей невменяемости. Так что, сам понимаешь, полиции я не боюсь. В связи с твоим некорректным обращением моя нервная система подверглась значительной перегрузке. Это означает только одно: если ты вздумаешь сказать мне еще хоть слово, может произойти непредвиденный срыв, и тогда мне придется размазать твою мерзкую физиономию о фасад этого замечательного дома, хотя, видит Бог, мне очень не хотелось бы испачкать его твоими черными мозгами.

Терпеливо выслушав длиннющую тираду, ни слова не говоря абориген удивленно посмотрел на меня, повернулся и ушел.

Одна моя знакомая, узнав, что после деловых свиданий с ней я позже одиннадцати вечера возвращаюсь в Бруклин на метро, пришла в ужас. Обычно после этого времени поезда идут почти пустые. Настает время черных подростков- наркоманов, которые стаями в пять-десять человек врываются в вагоны, и, если там оказывается одинокий пассажир, глумятся над ним вволю. Случай не заставил себя долго ждать. Войдя в вагон, в котором дремал всего лишь один пассажир, я уселся на сиденье и приготовился к длительному путешествию. Ночью поезда обычно останавливаются в тоннелях и подолгу стоят там, прежде чем вновь двинуться в путь. Причина столь длительных остановок мне неизвестна. На следующей станции в вагон ввалилось восемь подростков. Двери закрылись. Поезд тронулся.

Юные мародеры, беснуясь, вначале вскочили на кресла и начали срывать со стен поезда рекламные плакаты. Потом, заметив сидящего в центре вагона пассажира, бросились к нему и, опрокинув на пол, начали бить его ногами. Возможно, дядя был под хмельком - он почти не реагировал на избиение. Первым моим побуждением было вмешаться и раскидать свору подонков, но, оценив ситуацию, я понял, что силы неравны. Подростки, хотя на вид им было по 14-16 лет, выглядели довольно крепкими парнями. Кроме этого, я твердо знал, что негра трогать нельзя. Выйти из вагона я не мог, так как поезд остановился в тоннеле. Двери не открывались. Вдоволь наигравшись с распластавшимся на полу господином, резвящиеся детишки стали поглядывать в мою сторону, демонстрируя свою заинтересованность новым объектом. Мне ничего не оставалось, как только подготовиться к отпору. Я решил, что первого, подскочившего ко мне черномазого, выведу из игры, откусив ему нос. Далее по ситуации. Напружинившись и слегка приоткрыв рот, я стал ждать нападения. Но что-то случилось с малолетними бандитами. Возможно, их смутил мой решительный вид, и они, бросив свою жертву, стали вырывать кожу из сиденья. Тем временем поезд тронулся и тут же выехал на станцию. Двери открылись. Гурьба вывалилась на перрон. Я был спасен, но зарекся по ночам пользоваться сабвеем.

О, Амэрыка!

БОГАТЫЕ ТОЖЕ ПЛАЧУТ

Кстати, о сабвее. Далеко не все маршруты и станции нью-йоркской подземки находятся под землей. Вдоль некоторых улиц на высоте двух-трех этажей проходят железнодорожные пути, которые правильнее было бы назвать надземными. Толстенные металлические конструкции при движении поезда издают такой лязг и грохот, что у неискушенного человека барабанные перепонки выдерживают такие нагрузки только с превеликим трудом. Если при приближении состава изо всех сил орать прямо в ухо своему собеседнику, то все равно он вряд ли что услышит. Круглые сутки трясется асфальт, трясутся проезжающие машины, трясутся дома вместе со своими жильцами. Как могут несчастные жители этих домов годами сосуществовать в таком восхитительном соседстве, до сих пор остается для меня загадкой.

Особенно меня потрясли американские миллионеры. В Союзе тоже всегда были миллионеры. Но только подпольные. Я даже вспоминаю годы, когда некоторые состоятельные личности, используя такси, последнюю остановку до своего дома доезжали на трамвае, дабы их не засекли соседи. Тем более, для меня было очень заманчиво познакомиться с образом жизни американских миллионеров. Телефон одного из них, бывшего нашего соотечественника Паши, у меня имелся. С Пашей мы были знакомы еще тогда, когда он работал на золотых приисках Колымы. Это был рубаха парень, способный за один вечер спустить свой годовой заработок в ресторане. Эмигрировав в Америку в семидесятилетнем возрасте, Паша сначала работал грузчиком в мебельном магазине. Потом он посетил одного из богатейших людей Америки и попросил в долг миллион долларов, пообещав через год возвратить два. Миллионер тщательно ознакомился с проектом деятельности Паши и деньги дал. Паша снял небольшое помещение, купил и установил там радиостанцию, разыскал и нанял нескольких грамотных радиотехников. Они настроили радиостанцию на трансляцию передач из Союза и стали изготавливать радиоприемники типа мыльниц, принимающие только одну эту волну. Радиоприемники продавали по мизерной цене.

Начался такой бум, какого в Америке не знала ни одна торгующая кампания. Все русскоязычное население Америки, а потом и Канады, бросилось покупать эти «мыльницы». Люди, смертельно истосковавшиеся по русскому языку, по родным песням, простаивали в очередях сутками, чтобы потом с наслаждением прижаться ухом к крохотному динамику и проливая слезы, вновь переживать годы своей молодости, ощущать тепло родного дома, вспоминать своих близких.

Через год Паша возвратил два миллиона. К моменту моего приезда он уже имел русский телевизионный канал. К этому времени ему было около восьмидесяти лет. Паша приехал ко мне на стареньком «Шевроле».

- Ну, и как жизнь в Америке? - после теплой встречи поинтересовался я.

- Так себе, - без особого энтузиазма отозвался Паша. - Хлопотно, но жить можно.

- У тебя, наверное, роскошный дом в богатеньком районе?

- Нет у меня дома. Я с семьей снимаю квартиру. Понимаешь, я уже старый. Умру, а семье придется много лет выплачивать ссуду.

- Ты что? При своих возможностях не можешь сразу

заплатить всю сумму? - изумился я.

- Так это же невыгодно!

Я аж поперхнулся. Миллионер с семьей мучается в квартире потому, что ему, видите ли, невыгодно покупать дом. Может быть, это старческий маразм?

Но следующая встреча убедила меня в том, что это закономерное для данной страны мировоззрение. Один мой знакомый, служащий банка, пригласил меня искупаться в бассейне. Не преминув воспользоваться этим приглашением и захватив с собой плавки с полотенцем, я поехал к нему. Бассейн размещался в небоскребе, на первом этаже которого находился банк. Колоссальный мраморный зал, персидские ковры, кристально чистая, слегка подогретая вода, роскошные вазы и статуи создавали ощущение невероятного богатства, комфорта и благополучия. Когда после приятного купания я отдыхал на роскошном диване, в зал вошел небольшого роста худощавый человек. Оказалось, что это и есть владелец небоскреба, в котором находился его же банк и этот бассейн. Навстречу выскочил банщик и протянул вошедшему какие-то старые, замызганные плавки.

- Что это он ему сунул? - спросил я своего знакомого.

- Плавки, которые здесь всем выдают напрокат.

- И не противно ему напяливать плавки, побывавшие на чужой голой заднице? - изумился я. - У него что, на собственные денег не хватает?

Вопрос остался без ответа. Впоследствии, поближе познакомившись с миллионером, я этот же вопрос задал ему.

- Видите ли! Плавки стоят пять долларов. А пять долларов приносят в год десять центов прибыли. Ради чего я должен отказываться от прибыли, если плавки получаю здесь даром?

Я был сражен наповал.

О, Амэрыка!

СТРАНА БЕЛЫХ МЕДВЕДЕЙ

Финансы мои постепенно таяли, а фирмы, с которыми я договаривался о взаимных действиях, отчаянно тянули время. Главный редактор американского журнала, в который я написал несколько очерков, о гонораре молчал, как рыба, считая, что меня вполне должна была удовлетворить моя фамилия, вынесенная на обложку журнала. У друзей просить деньги мне не позволяла гордость. Работать грузчиком не хотелось. Единственным вариантом оставалась строжайшая экономия.

Первым делом я снялся с довольствия у бабы Люси, считая, что платить пять долларов в день за питание - это чистое расточительство. Присмотревшись к жизни американцев, я решил, что вполне смогу прожить на один доллар. Оплачивать ей стал только по десять долларов в день за жилье.

За четыре месяца пребывания в Америке у меня появилось много новых друзей. Как я ни скрывал от них свое финансовое положение, невозможно было не прочувствовать ситуацию. И они изощрялись, как могли. То пригласят меня в гости, то в ресторан, то на концерт, то в путешествие по разным злачным местам. Прекрасно понимая, что если миллионеру так сложно купить себе плавки, то как же должен переживать человек, пригласивший меня в ресторан за свои кровные? Ведь даже дамы, приглашенные кавалерами в американский ресторан, оплачивают свою долю самостоятельно. Естественно, от познавательных программ я не отказывался

Я рассчитал свое меню. В него входили следующие компоненты: чай, соль, сахар, макароны, яйца, масло, курица и хлеб. То есть продукты, дешевле которых здесь не было ничего. Правда, хлеб был относительно дорог. Американцы употребляют его в мизерных количествах. Но для меня, по российской привычке, он являлся основным продуктом питания. Пришлось познакомиться с русскоязычными продавцами близлежащих магазинов, и те заранее предупреждали меня, когда у них предполагается распродажа. Допустим, звонит мне некий Володя и сообщает по строжайшему секрету, что в среду с одиннадцати часов у них будет объявлен «сэйл» на сахар. Тому, кто наберет различные продукты на десять долларов, будет предоставлена возможность купить сахар по сорок центов за «паунд» (около 400 граммов). Я тут же интересовался у бабы Люси, нужны ли ей продукты, так как все равно иду в магазин. Та с превеликой радостью писала мне объемистый список, снабжала своими «фудстемпами», и я отправлялся в поход. Накупив бабе Люсе продуктов, я брал для себя только сахар и счастливый возвращался домой. Примерно таким же способом я доставал для себя и другие продукты. Единственно, что смущало меня в этой ситуации - это отоваривание хлебом. Хлеб стоил довольно дорого, употреблять его приходилось по несколько раз в день, а в отношении цены никаких послаблений не было.

И вот стою я в хлебном магазине, терроризирую продавщицу.

- Хау мач (сколько)? - спрашиваю у продавщицы, тыкая пальцем в очередной батон, так как ценники написаны так, что разглядеть совершенно невозможно. Жестикулируя, она начинает мне что-то объяснять.

- Я не понимаю. Пиши цифрами на бумаге.

Кажется она поняла меня. Взяв бумагу - пишет: $1-85.

- Но-оу! - гневно восклицаю я. - Давай следующий!

Сортов хлеба очень много. Народу - ни одного человека. За полчаса мы с продавщицей миновали уже значительную часть прилавка. Я не увидел, а скорее почувствовал на себе заинтересованный взгляд. Спустившись со второго этажа, в дверях стоял владелец магазина и внимательно наблюдал за нашими потугами. Подождав еще немного, он подошел ко мне, и по его жестикуляции я понял, что он интересуется, откуда я приехал.

- Рашен! - объяснил я. - Москоу!

И тут началось такое, что заставило ужасно пожалеть об отсутствии у меня видеокамеры. Это были бы уникальные кадры. Зрачки глаз хозяина магазина сузились, как будто он взглянул на яркий свет. На глаза навернулись слезы.

- О, рашен, рашен! - заорал он и стал падать в обморок. Мне пришлось подхватить его за плечи, чтобы он не разбил себе голову о кафельный пол.

Придя в себя, хозяин бросился к прилавку, схватил два самых дорогих итальянских батона и стал совать мне их в руки, жестами поясняя, что никаких денег он с меня не возьмет. Одновременно он объяснял продавщице, что, когда этот «рашен» будет приходить в булочную, она должна давать ему самый лучший хлеб и никогда не брать с него плату.

Только много позже мне удалось узнать, что при своем безразличном отношении к чужим судьбам (прохожие могут идти мимо умирающего человека, и никто не остановится, чтобы помочь) американцы необычайно сентиментальны, ужасно жалеют русских, живущих в России. Нью-йоркские газеты без конца печатают статьи об их безрадостной, нищенской жизни. Помнится, мне один из приятелей читал статью о посещении в самом начале перестройки американским корреспондентом Тишинского рынка в Москве.

«На грязном снегу шеренгой безучастно стоят оборванные, поникшие люди. Мороз крепчает. Что же делают они здесь в такую стужу? Вот старик с трясущимися руками и длинной седой бородой. В руке он держит висячий замок, который рассчитывает продать, чтобы купить для себя краюху хлеба. Правда, замок без ключа. Но все равно в глазах старика теплится надежда. Рядом старушка на костылях демонстрирует проходящим алюминиевый чайник с отломанным носиком. Несколько поодаль стоит молодая мама с девочкой четырех-пяти лет. Мама продает собачий ошейник, а девочка умоляющим взглядом провожает каждого проходящего мимо. Она ужасно замерзла и не дождется, чтобы кто-нибудь наконец купил ошейник и можно было бы уйти с этого обжигающего мороза домой.

- А где же собака от ошейника? - заинтересовался здоровый, с обветренным лицом, похожий на северянина мужчина.

- Бобик очень много ел колбасы, и доктор сделал ему укольчик, - принялась объяснять малютка. - Теперь он сладко спит.

- Покупаю! - пробасил здоровяк.

- У вас что, собака есть? - вмешался корреспондент.

- Нет собаки. Девочку жалко…»

Вот такие очерки читают американцы в своих газетах и, услышав слово «Рашен», заливаются слезами.

О, Амэрыка!

ЗАКОН - ЧТО ДЫШЛО…

Большое впечатление произвело на меня общение с органами социальной защиты населения. Как-то баба Люся в очередной раз разболелась и попросила меня получить за нее пенсию. Придя по указанному адресу, я увидел грязнущее помещение, в котором стоял один деревянный стол, никакого намека на сидячие места и втиснувшуюся в этот отвратительный сарай толпу наших соотечественников.

За перегородкой в стеклянном окошке красовалась черная физиономия служащей, которая должна была выдавать квитанции, принимать их обратно заполненными и после этого выдавать пособие. На столе стояла чернильница-непроливашка. Такими наши школьники пользовались после Великой Отечественной войны. Рядом лежала деревянная ручка с 96-м металлическим пером того же времени. На ручке имелся круговой надрез, за который она была привязана пеньковой веревкой. Другой конец веревки был прибит громадным гвоздем к торцу стола. Веревка была довольно короткой и не давала возможности заполнять документы в любой точке стола. Поэтому вокруг происходило постоянное движение. Зато очередь к окошку стояла неподвижно. Молодая негритянка, засунув указательный палец в ноздрю до второй фаланги и тщательно изымая содержимое черного носа, абсолютно не обращала внимания на изнывавшую возле ее окошка публику.

- Ну, что вы делаете? Разве не видите, что люди стоят? - начала волноваться очередь.

- Я думаю, - глубокомысленно отвечала женщина, не прерывая своего гигиенического занятия.

И ничего сделать было невозможно. В частном секторе такая служащая, не проработав и минуты, оказалась бы на улице. В муниципальном - все наоборот. Тут имеется профсоюз, в обязанности которого входит разборка конфликтов между руководителями и служащими. Своих работников профсоюз в обиду не дает. Самый отъявленный негодяй может рассчитывать на его защиту. Уволить лодыря немыслимо.

Простояв в очереди более двух часов и получив причитающуюся бабе Люсе пенсию, я возвратился домой. И очень кстати. Хозяин дома, в котором баба Люся снимала квартиру, стоял в центре комнаты и чисто итальянской убедительной жестикуляцией давал понять, что все сроки оплаты квартиры уже миновали. Но баба Люся не понимала ни итальянскую жестикуляцию, ни английскую речь. Поэтому в таких случаях она звонила своей знакомой, владеющей английским языком, и просила выслушать то, о чем говорил хозяин. Затем совала телефонную трубку ему и, подождав несколько секунд, снова вырывала ее, выпытывая у знакомой, что именно он сказал. После этого, выдав свой ответ для последующего перевода, она снова совала трубку в ухо хозяину. Вот таким необычайным способом проходили выяснения их финансовых и других отношений. При всем этом нервное напряжение достигало наивысшей точки.

Дело в том, что все возникающие в Америке жизненные конфликты разрешаются положительно только в случае отличного знания и использования в своих интересах законов. А поскольку количество законов неимоверно велико (в каждом штате свои законы), то обывателю такой объем охватить весьма затруднительно. Поэтому очень трудно обходиться без адвоката или страховой компании.

На первом этаже нашего дома снимали квартиры две семьи. В одной из квартир семья на два дня просрочила оплату. На третий день, придя домой, родители с двумя детьми обнаружили возле подъезда свои вещи, аккуратно сложенные и увязанные красивыми ленточками. А в их квартире живут уже другие люди. На отчаяние и слезы несчастного семейства никто не обратил никакого внимания. Семья не имела адвоката.

В другой квартире глава семьи не платил этому же хозяину квартплату более полугода. И когда хозяин требовал деньги, он отвечал, что с громадным удовольствием заплатил бы ему, но никак не может сделать это по той причине, что кран в ванной комнате имеет красный цвет, а этот цвет его ужасно раздражает. И приходится ему не жить, а мучаться и еще лечиться у психотерапевта. Вот когда хозяин заменит кран, он с превеликой радостью будет оплачивать квартиру. У жильца был адвокат.

Два русских парня вышли на железнодорожную платформу и закурили. Тут же подошел полицейский, надел им на руки наручники и отвел в тюрьму. Оказалось, что грязнущая, заплеванная, забросанная банками от кока-колы и рекламными листовками открытая платформа в действительности является станцией метро, на которой курить запрещено. У парней адвоката не было.

Школьника, больного СПИДом, не пустили в школу на занятия. Суд вынес решение за нанесение морального вреда в течение пяти лет выплатить родителям мальчика, а после совершеннолетия и ему самому, за счет муниципалитета миллион долларов. У родителей школьника был адвокат.

Пациент обратился в суд, заявив, что месяц назад врач сделал ему укол, а позавчера у него от этого вскочил на носу прыщик. Теперь, полностью дискредитировав себя перед клиентами своим внешним видом, он вынужден уволиться с работы, в связи с чем ему необходимо закончить новый ВУЗ, чтобы получить другую специальность. И врачу пришлось бы очень туго, если бы он не был застрахован от подобных случаев. Но на суд вместо врача пришел маститый адвокат страховой кампании и раздолбал пациента в пух и прах. Именно поэтому львиную долю своего, довольно значительного заработка врачи вынуждены выплачивать страховым кампаниям.

О Амэрыка!

СТРАННОСТЬ НЕ ПОРОК

Когда-то я жил в центре Москвы. Предстоящий переезд на окраину казался мне катастрофой. Но «коммуналку» в районе площади Пушкина, в конце концов, пришлось покинуть. Долго не мог я привыкнуть к «спальному» району. Казалось, будто бы навсегда покинул свой родной город, переселился в село, и привычную бурную, веселую, кипучую жизнь променял на ленивую, размеренную, скучную.

Теперь же, навещая своего друга, живущего на Мясницкой улице, я прихожу в ужас. Сплошной поток транспорта часами не позволяет ему выехать из ворот своего двора. Водители специально прижимаются друг к другу, дабы не дать ему возможность высунуть нос своей машины на проезжую часть.

Американцы приятно поразили меня. Несмотря на жуткие пробки в Нью-Йорке, все движение на улицах останавливается, чтобы пропустить водителя, попавшего в затруднительное положение. Столь же уважительно относятся и к пешеходам.

Мы с моим московским приятелем Алексеем на его машине подъехали к автозаправке. В очереди стояла внушительная вереница машин. В этот момент от одной из бензоколонок отъехал автомобиль. Леша жил в Америке непродолжительное время, и московские привычки еще не полностью исчезли из его поведения. И пока медлительные американцы заводили свои машины, чтобы продвинуться дальше, Леша стремглав нырнул на освободившееся возле колонки место.

- Что ты делаешь? - заорал я, представив себе, как взбешенные водители выскочат из своих машин, выхватят монтировки и раздолбают Лешин лимузин в лепешку. И вдруг я увидел такое, что повергло меня в неописуемый шок: вся очередь отодвинулась назад, дав Алексею возможность поставить машину удобнее.

- Они что, все больные? - изумился я. - Из дурдома?

- Да, нет, - отвечал Леша. - Просто они подумали, что если я лезу без очереди, значит, очень спешу. Вот и пропустили.

Ха, поду-умали! Нашим разумом это не понять. Леша залил полный бак и под дружелюбные взгляды американцев тронулся с места. Этот эпизод окончательно убедил меня, что жить среди таких людей я просто не смогу.

В Америке меня больше ничто не удерживало. За пять месяцев я узнал много такого, о чем никогда не узнает турист, приехавший на две-три недели. Несколько попутных коммерческих дел были закончены и принесли мне настолько ничтожный доход, что, помимо собственного желудка, я был вынужден экономить еще и на транспортных расходах. Не всегда и не везде меня возили друзья и знакомые. Приходилось иногда передвигаться без их помощи. И если на автобусе можно было иногда прокатиться зайцем, то турникеты в метро не открывались, пока не опустишь в щель токен (жетон). Но на хитрую гайку всегда есть болт с резьбой.

Баба Люся, с ее восьмой программой, имела право на льготный проезд. Это значило, что, купив в кассе токен за доллар и двадцать пять центов, она, предъявив свое удостоверение, получала бесплатно еще и бумажный билетик на обратный проезд. Свободными вечерами я предлагал бабе Люсе прогуляться. Она с удовольствием шла рядом со мной и рассказывала обо всех своих болячках, а я, терпеливо выслушивая ее, вел по заранее разработанному мной маршруту. Дойдя до очередной станции метро, я давал ей доллар с двадцатью пятью центами и, остановившись поодаль, наблюдал, как баба Люся шла к кассе и покупала токен с билетиком. Не проходя через турникет, она шла обратно, а черная контролерша, разгадав маневр, злобно шипела ей вслед. Получив добычу, я вел бабу Люсю к следующей станции.

В дальнейшем я раскатывал по своим делам, используя только билеты. Практически все поездки обходились мне бесплатно, так как токены по номиналу у меня забирал сосед, ежедневно пользующийся метрополитеном. Только благодаря этой не совсем благородной акции мне удалось, не обращаясь к помощи друзей, сэкономить деньги на обратный билет в Москву.

- Возьми с собой в Москву мою жену Риту! - незадолго до моего отъезда обратился ко мне Леша

- Ты что? С ума сошел? У меня там своя имеется.

- Да я не в том смысле. Зубы она хочет сделать. Здесь в десятку тысяч баксов выльется, а у вас в штуку можно уложиться. Ну, еще билеты туда и обратно. Она, как твои челюсти узрела, так спать перестала.

- Минутку! Мне под шестьдесят, а ей двадцать пять. У нее же свои нормальные. Ну, немного неровные. Ведь придется все зубы умертвить. Нервы вытащить. Крутая операция.

- Ничего! Зато потом будет любоваться на свою голливудскую улыбку.

Просмотрев массу буклетов туристических фирм, мы с Ритой решили, что самые дешевые билеты на самолет, очевидно, удастся достать в агентстве Аэрофлота. Рита родилась в Израиле, эмигрировала в Нью-Йорк. Долгое время искала работу. Наконец устроилась в еврейский магазин, где ей по девять часов в сутки вместе с другими работницами, приходилось раскатывать тяжелой каталкой мацу. На кухне была установлена видеокамера и строгий хозяин-хасид, сидя перед монитором и внимательно наблюдая за работой, не давал женщинам ни одной минуты передышки. Единственный пятнадцатиминутный перерыв в 12 часов давал возможность перекусить, покурить, сбегать в туалет. Темп этой каторжной работы был ужасающим. Остановка на несколько секунд означала неминуемую потерю работы. А чтобы устроиться туда, Рита в течение двух месяцев ежедневно ездила в Манхеттен к пяти часам утра занимать очередь в департамент занятости, и к вечеру уезжала несолоно хлебавши.

Будучи молодой, спортивной и сильной девушкой, Рита, придя с работы домой, буквально без чувств падала на диван от дикой усталости, и не могла подняться до утра. За свою работу она получала шестьсот долларов в месяц. Этих денег едва хватало на оплату квартиры. Питаться практически было не на что.

Когда Рита вышла замуж за Алексея, жить стало намного легче. В Союзе Рита не была ни разу, хотя по-русски изъяснялась довольно сносно (родители были выходцами из России). Леша работал менеджером в радиомагазине и имел неплохой доход. Они сняли приличную квартиру. Лешины друзья помогли устроить Риту в парикмахерскую маникюршей. Жизнь стала налаживаться. Супруги купили себе по машине.

Подъехав на Ритиной машине к зданию, в котором размещалось агентство Аэрофлота, мы начали ездить по всем близлежащим улицам, разыскивая место для парковки. Дело оказалось нешуточным. В конце концов нашлось единственное местечко в получасе ходьбы от Аэрофлота. Оставив машину возле таблички «Стоянка разрешена до 11 часов» (было девять утра), и рассчитавшись за парковку с автоматом, мы направились к агентству.

- Нам нужно два билета до Москвы, - обратилась Рита к сидящему за стойкой служащему. - Один - только туда. Другой - туда и обратно. Сколько у вас стоит билет?

- Извините, я не знаю, - ответил служащий.

- Простите, - вмешался я. - Мы правильно попали? Это кассы Аэрофлота? Это не сапожная мастерская?

- Да.

- Так сколько стоит билет?

- Если вам нужны билеты, то вы закажите. Курьер доставит их вам домой. Он и скажет цену, которую нужно будет заплатить, - доходчиво объяснил служащий.

- Но мы хотим знать цену заранее. Может быть выгоднее будет взять билеты в туристической фирме? - начала терять терпение Рита.

- Сейчас я попробую узнать, - растерянно пробормотал этот странный человек и, попросив немного подождать, удалился.

Возвратились они втроем и наперебой принялись выяснять, для чего нам заранее надо знать цену билета. Ответить же на наш вопрос, они оказались не в состоянии.

- Попробуйте подняться на двенадцатый этаж. Там есть кабинет, - последовало точное описание расположения кабинета, - в нем находится господин Джексон. Он может знать. Извините нас еще раз!

Поднявшись на лифте и разыскав нужный кабинет, мы обратились со своим вопросом к долговязому американцу.

Перекопав на своем столе кучи бумаг и не найдя искомого материала, он попросил подождать нас пару минут в его кабинете и поспешно удалился. Через двадцать минут появившись вновь он радостно сообщил нам, что билет до Москвы в экономклассе стоит тысячу сто пятьдесят долларов.

- Не может этого быть! - вскочила Рита со стула. - Даже в туристических фирмах, которые пользуются вашими же услугами, билет стоит вдвое дешевле.

- Я схожу еще раз, - смутился господин Джексон.

Вернувшись еще через двадцать минут, он, без конца извиняясь, объяснил, что сотрудники что-то напутали и билет в действительности стоит шестьсот пятьдесят долларов.

- А туда и обратно? - поинтересовался я.

- Тоже шестьсот пятьдесят, - без тени смущения ответил господин Джексон.

Выйдя из этого развлекательного учреждения, мы зашли в туристическую фирму и купили билеты по пятьсот девятнадцать долларов. Кстати, двойной билет стоил столько же, сколько и одинарный. Оказывается, существуют шестнадцать цен на билеты. Аэрофлот продает билеты туристическим кампаниям с большой скидкой. Те же, в свою очередь, для ускорения оборота продают эти билеты пассажирам с минимальной наценкой. Вот и получается такая чехарда.

Прочесав все близлежащие улицы, мы не смогли найти Ритину машину. Расспрашивая всех уличных торговцев, мы вышли на чистильщика обуви, который видел, как полиция краном погрузила машину на эвакуатор и увезла в неизвестном направлении. Ну, конечно же! Время разрешения стоянки в данном месте закончилось, и, пока мы выясняли, каким образом можно сэкономить сто с небольшим долларов, Рита влетела на двести.

На другой день мы должны были вылетать в Москву. Утром позвонила Рита и сообщила, что разыскала местонахождение своей машины, которую она должна сегодня выкупить. Поэтому мы договорились встретиться прямо в аэропорту. Несколько часов у меня было в запасе и напоследок я решил съездить в одну из фирм, процесс переговоров с руководителями которой был не завершен. Фирма находилась в Манхеттене. Переговоры прошли на обычном уровне, ничего не дав обеим сторонам. Я вошел в метро и поехал домой к бабе Люсе, где меня ждали собранные чемоданы. Со всеми своими друзьями я попрощался накануне и поэтому времени до вылета было предостаточно.

Внезапно, на одной из станций машинист что-то объявил по радио, и все пассажиры вышли из вагона. Станция не была конечной. Английский текст я не понял, но на всякий случай вышел вместе со всеми. Толпа направилась к эскалатору. Наверху служащий метро выдавал всем какие-то бумажки. Мне сунул тоже. Ничего не понимая, я попытался вновь спустится в метро. Но вход был закрыт наглухо. Впоследствии я узнал, что метро попросту сломалось. Оказывается, такое в Нью-Йорке не редкость. В этом случае пассажирам выдают талончики на бесплатный проезд наземным транспортом.

На свою беду я находился в Манхеттене, где русский язык почти никто не понимает. Пока я, терроризируя прохожих, делал отчаянные попытки выяснить, каким транспортом и в каком направлении мне добираться до Бруклина, время бежало вперед. На пальцах я показывал порядковые номера стрит и авеню, на пересечении которых находилось жилье бабы Люси. Меня жестами посылали то вперед, то назад, то вправо, то влево, дабы я мог разыскать остановки автобусов, следующих в нужном направлении. Денег на такси не было, так как, заплатив за авиабилет, я полностью занулился. Оставалось полчаса до объявления посадки.

Наконец удача улыбнулась. Увидев мои метания по улицам, рядом остановился владеющий русским языком таксист. Выяснив ситуацию и пригласив меня в машину, он рванул с места и, минуя пробки, с помощью сообщений о них по рации другими водителями докатил меня до дома. Там мы побросали в багажник чемоданы и ринулись в аэропорт Кеннеди.

Посадка уже закончилась. По зданию аэровокзала в исступлении металась растрепанная Рита. Мокрый от пота, я подскочил к ней. Бросив таксисту деньги и поставив свою сумку на ленту транспортера, Рита бросилась к пункту паспортного контроля. Я также стартовал с двумя чемоданами. Трап еще не успел отъехать, и стюардесса открыла для нас дверь самолета.

Плюхнувшись на сиденье и пристегнувшись ремнем, я немного отдышался. Тем временем самолет тронулся с места и, покатившись по полосе, замер перед взлетом. Затем взревели двигатели, и невидимая мощная сила, стремительно нарастая, вдавила меня в спинку кресла. Оторвавшись от земли, самолет начал набирать высоту.

- Леди и джентльмены! - услышал я знакомый голос. - Наш самолет совершает рейс…

- Будьте любезны! - обратился я к воздухоплавающей красавице после ее продолжительной речи. - Можно вас попросить принести мне бутылочку водки?

- Одну минутку, - проворковала очаровательная стюардесса и исчезла на полчаса. Наконец, грациозно припарковав свою миниатюрную фигурку к моему месту, она с восхитительным изяществом поставила на раскладной столик крохотную бутылочку «Смирновской» емкостью в пятьдесят (!) граммов.

Гуд бай, Амэрыка!

P. S. Зубы Рите в Москве сделали такие, что число рейсов из Нью-Йорка в Россию пришлось увеличить.

КОНЕЦ

КОММЕНТАРИИ, МНЕНИЯ

НОКТЮРН ДЛЯ ЗОНЫ

О.ФИНЬКО депутат Государственной Думы первого, второго и третьего созывов, член Союза писателей России,заместитель председателя Комиссии Государственной Думы по борьбе с коррупцией.«Юридическая газета» № 52, декабрь 2001 г.

Давний автор «Юридической газеты» Г. С. Сечкин подготовил четвертое издание своей повести «За колючей проволокой». Главы из этой повести мы публиковали в газете и получили по этому поводу большое количество положительных отзывов.

Генриха Соломоновича Сечкина я знаю не понаслышке. Впервые он появился у меня в кабинете в конце восьмидесятых годов, через пару месяцев после освобождения из мест заключения. Это был его последний - пятый - срок. Невысокий, плотный, хорошо одетый человек, нисколько не похожий на личность, у которой когда-либо были нелады с законом. Пожалуй, он больше был похож на художественного руководителя театра или артиста, играющего характерные роли. То есть внешность Г. С. Сечкина выдавала натуру творческую, увлекающуюся. И я нисколько не удивился бы, если бы пришедший начал читать мне собственные стихи. Но он достал из фирменного кожаного портфеля две толстые папки и положил на стол:

- Помогите мне добиться реабилитации. Меня не раз судили. Когда судили за дело, я ни на кого не был в обиде. Попался - значит, надо отвечать по закону, но так как я не мазохист, радости по этому поводу я, конечно, никогда не испытывал. Но когда врут, как на мертвого, когда грубо стряпают уголовное дело, когда безвинного держат за решеткой и отбирают несколько лет свободной жизни, - этого я простить не могу. Мне нужна реабилитация.

Уловив легкую улыбку на моем лице, Г. С. Сечкин и сам широко улыбнулся. Речь его была грамотной, лилась свободно, посетитель не испытывал трудностей с лексическим запасом.

Понимаю вашу реакцию. Вероятно, вы вспомнили, что заключенные любят жаловаться на ошибочные приговоры. Не без этого. В зоне каждый второй утверждает, что он безвинный; Но мне ведь не нужно вызывать в вас чувство жалости, чтобы скостить себе пару лет. Я уже отмотал те годы, на которые меня осудили. Я свободен и хочу всего-навсего справедливости. Знаю, что не получу за это никакой компенсации; знаю, что те, кто упек меня за решетку ни за что ни про что, не будут наказаны. Не имею никакой корысти, кроме желания добиться справедливости.

В папках были документы по поводу двух его последних судимостей: обвинительные заключения, копии приговоров, справок, переписка с адвокатами, с судами, с Генеральной прокуратурой СССР, стенограммы записей разговоров Г. С. Сечкина с экспертами и свидетелями.

Мы проговорили с Г. С. Сечкиным вместо отведенных мною для разговора тридцати минут несколько часов. Это немудрено, ибо Генрих Соломонович оказался личностью незаурядной. На его интеллекте нисколько не сказались более полутора десятков лет, проведенных в тюрьмах и лагерях. Пять судимостей. Он всегда был далек от политики и отбывал срок за уголовные преступления. А у нас любят представлять бывших заключенных-уголовников людьми, недалекими. Хотя по жизненному опыту знаю, что в России зэк может быть мудрой личностью, а иной министр или генерал - ограниченным выскочкой. Бывает и наоборот» Вспоминаю своего дорогого друга Игоря Ивановича Карпеца, светлая ему память. Генерал милиции, советник юстиции, профессор, доктор юридических наук, директор института прокуратуры. Но главное - умница необыкновенный и человек сердечный. По поводу таких людей в сталинские времена шутили: такой умный и еще на свободе?! То есть мы часто забываем однозначную простейшую истину: должность не предполагает, что вместе с высокой зарплатой соискатель автоматически повышает свой интеллект.

Возвращаясь к Г. С. Сечкину, скажу, что, узнав историю его жизни, я познакомился с мытарством простого советского человека, много раз виновного, но и безвинного; оболганного и агрессивного; в свое время обидевшего многих людей, принесшего им зло и на своей шкуре прочувствовавшего добро и зло своего отверженного мира и нашего судоустройства. Пройдя пять кругов ада, этот обаятельный человек, как ни странно, остался жив и даже не потерял обостренного чувства веры в справедливость.

Я тешу себя мыслью, что знаю правоохранительную систему СССР, знаком со многими прокурорами и судьями. С уважением отношусь к ним и уверен в их достойном, непорочном прошлом. Но, несмотря на такую опору, таких советчиков, я не смог довести до благополучного завершения дела Г. С. Сечкина.

Г. С. Сечкин - личность неоднозначная. В нем сконцентрировалось зло и добро нашего времени. В его делах многое осталось за кадром. Отношение к Г. С. Сечкину как к личности, в которой каждый мог найти то, что его больше привлекало: порок или доброту, - нередко диктовало необъективность. По отношению к нему чиновники часто вели себя несправедливо. Они видели в Г. С. Сечкине рецидивиста, которого нужно было запрятать подальше. По мнению ряда чиновников, если человек сидел в местах лишения свободы, тем более трижды, то четвертый раз его можно сажать, не вдаваясь в подробности. Им наплевать на презумпцию невиновности, они не верят, что человек может стать иным и переосмыслить свое прошлое. Но, проводя свою субъективную линию, официальные лица не любили оставлять в документах порочащие их следы.

Пятьдесят на пятьдесят, что человек, однажды отсидевший в местах лишения свободы, в нашей стране обречен занять место в рядах изгоев. Понять ожесточенность чиновников можно, они не всегда были жестокосердными. Начиная работать, пытались верить человеку, проявлять гуманность. Их обманывали, создавали им проблемы. Со временем они понимали, что большая часть людей, переступивших закон, способна совершить новые преступления. И ожесточались.

Читая газетные сообщения о задержании в крупных городах России «авторитета» или «вора в законе», мы узнаем, что причиной задержания послужил пакетик с маковой соломкой или несколько патронов, найденных в его карманах. Это достаточное основание для задержания, особенно если этого человека задержать очень нужно или очень хочется. Художественная литература убеждает, что в США или в Западной Европе полицейские специально подбрасывают такие вещдоки, чтобы появился повод для ареста. У нас, конечно, все по-другому. У нас все по-честному! Никто никому ничего и никогда не подбрасывает. Это рецидивисты мельчают. Попадаются на дозе.

А если серьезно, то на редкого известного преступника у правоохранительных органов нет оперативного компрометирующего материала. Но далеко не все донесения агентов прокуратура или суд смогут учесть - в законе по этому поводу есть ограничения. Вот и мечется творческая мысль оперработников, как задержать того или иного авторитета, не открыв причины задержания и не подставив людей, поделившихся информацией. Отсюда и задержания с пакетиком соломки или со ржавым нетабельным наганом. Очень нелегко собрать оперативный, а тем более следственный материал на крупного преступника. Сам он редко грабит, убивает или вымогает. Для этого у него есть подчиненные, которым он дает указания с глазу на глаз, не оставляя следов на бумаге. Отсюда вывод: недорабатывают законодатели, на которых, в свою очередь, оказывают давление принципы демократии.

Счастливой судьбу любого бывшего заключенного, оказавшегося на свободе, не назовешь. Участковому он мозолит глаза, вызывает всяческие подозрения, и тот не знает, куда его сбагрить. В райотделе милиции его держат на оперативном учете. На приличную работу битые кадровики его не берут: образование у человека, освободившегося из мест заключения, как правило, ниже среднего, рабочей квалификации нет, а сюрприза можно ждать в любой момент. Денег до первой зарплаты, которая будет неизвестно когда, никто не дает. Вот и барахтается отверженный, пока снова не загремит за решетку. За дело посадят или в соответствии с поговоркой: был бы человек, а статья найдется.

А Генрих Сечкин чем лучше? Для Несчастья все люди одинаковы, не попадайся под горячую руку. Тем более с послужным судебным списком Г. Сечкина. Честно говоря, я понимаю тех, кто, прочитав все судебные приговоры Г. С. Сечкина, относился к нему недоверчиво.

Дитя военного времени, Генрих Сечкин поначалу ничем не отличался от своих голодных и обозленных ровесников. Они мечтали поскорее встретить своих отцов и старших братьев, воевавших на фронтах Великой Отечественной войны. С их возвращением связывали свое будущее благополучие. Хорошая жизнь для того поколения - это победа на войне, это родные люди, вернувшиеся с фронта живыми и здоровыми, это значит жить в тепле, быть сытым и ходить в нелатаной одежде. Мечты не мешали учиться в школе, подрабатывать на железнодорожном товарном дворе, попутно по мелочи приворовывать и хулиганить. Последнее - от нищеты, от избытка молодости и отсутствия жизненного опыта.

Каждый третий из поколения, родившегося в тридцатых - сороковых годах, прошел тюрьму, лагерь или побывал под следствием. И не за вскрытые сейфы и похищенные миллионы, а иной раз за украденные ящик консервов или мешок зерна. Такова горькая статистика послевоенной державы. Россия по части лишения свободы - страна, ни с каким иным государством не сравнимая. При И. В. Сталине лагеря были переполнены, вроде бы дальше некуда. Но вот пришла демократическая перестройка девяностых годов, и в лагерях России оказалось куда больше заключенных, чем было в последние годы во всем Советском Союзе, - миллион сто тысяч человек. Вот тебе и демократы-ушкуйнички! Вдумайтесь! В те годы, когда, напустив туману, эти правозащитнички захватили власть в стране, в одной только России в следственных изоляторах, в тюрьмах и лагерях ежегодно находилось по миллиону сто тысяч человек.

То есть, дорвавшись до власти, демократический режим оказался значительно кровожаднее советской власти. Он затолкал за решетку огромное число людей. В те же годы демократические перестройщики первой волны, крупные и мелкие (у них тоже есть паханы и шестерки), собирались в телевизионных студиях и сентиментально, со слезой пели зэковские песни. Это было высшим проявлением демократического единения с народом. Вечерами с чувством пели с телевизионных экранов народные зэковские песни, а днем в кабинетах власти раздевали этот народ похлеще, чем бывалые грабители. За всю историю Советского Союза и России все преступники страны вместе взятые не украли и сотой части того, что умудрились спереть медвежатники-демократы, завернувшие орудия взлома в нормативные документы, которые сами и составили. И многих ли из этой преступной группы вы видели на судебной скамье?

Да уже одно только это - основание для всеобщей амнистии всем грабителям, ворам и бандитам. Поэтому я считаю, что Государственной Думе нужно ежегодно принимать постановления об амнистии. И делать это до тех пор, пока число сидящих за решеткой в России пропорционально не сравняется с количеством заключенных в Европе. И до тех пор, пока в России не будут созданы человеческие условия для отбытия наказания: санитарно-гигиенические условия для содержания, нормальное питание, лечение, работа. А нынешнее каторжное пребывание в российской тюрьме пора бы засчитывать год за два.

Только в дни правления президента В. В. Путина, осенью 2001 года, число заключенных в России, как утверждают, сократилось до восьмисот тысяч человек.

Оказалось, что у бывшего чекиста и профессионального разведчика В. В. Путина больше любви к своему народу и понимания его вековой трагедии, чем у всех демократов-болтунов вместе взятых. Да и то верно, бывший олигарх Б. Березовский, десятки бывших секретарей обкомов КПСС, губернаторов, их заместителей и прочей номенклатуры с награбленными миллионами долларов прожигают жизнь за границей, а мать троих детей за кражу тощего гуся ворочается на казенных нарах. С души воротит от такой демократической игры в справедливость и значимость Закона.

Судьба Генриха Сечкина вполне достойна нашей непредсказуемой страны. Осужден был малолеткой. По хорошо известному его современникам указу от 1947 года: два-два. Грабеж. Помните слова народной песни сороковых годов:

Идут на Север, срока огромные,
Кого ни спросишь, у всех указ.
Взгляни, взгляни в глаза мои суровые,
Взгляни, быть может, в последний раз.

Попал Г. Сечкин в лагерь, а там жизнь по мастям. В «мужиках» отсидеться легче тем, кто постарше возрастом. Не высовывайся из общей массы, сиди тихо, тогда, может быть, беда обойдет сторонкой. Кто к «ворам» тянется, кто к «мужикам», а кого-то опустили. Мальчишке в этой ситуации куда труднее, чем взрослому человеку. Куда податься молодому зэку?

Чтобы малолетке не попасть в число «обиженных», то есть в педерасты, не прятать глаза, не есть из дырявой алюминиевой миски перекрученной ложкой, есть другой путь. Войти в актив администрации, то есть податься в «суки». Но «сук» в зоне не жалуют, при первой возможности или «опустят», или прибьют.

Другой путь - стать зверенышем, быть ближе к ворам. Для малолеток этот путь романтичнее. Но на этой дороге куда легче, сломать всю свою дальнейшую жизнь, лишить ее перспективы законопослушного человека: нормальной семьи, карьеры, образования, выбора профессии.

Рядом с Г. С. Сечкиным в те дни не оказалось человека, который убедительно разъяснил бы ему, что такое хорошо и что такое плохо. У самого же для правильного выбора не оказалось должного жизненного опыта, юный Генрих добровольно избрал жизнь вора. Этим он обрек себя на долгие годы в лагерях, на суды и аресты.

Бурные годы, которые Г. С. Ссчкин описывает в своей книге, продлились дольше, чем это определил его первый суд. За преступления, совершенные уже в самом лагере, он снова был судим, и срок наказания значительно вырос. И поделом ему, хоть и жаль звереныша-несмышленыша. Но зачем мне пересказывать то, что писатель красочно, образно и с прорисовкой всех художественных деталей рассказал в своей повести.

Отсидел свое один раз, затем снова попал в зону. Ах, как быстро уходит от нас молодость. Вот уже послышался и третий звонок… Как надеялся Генрих, это был звонок последнего срока. Несмотря на то что был он уже зрелым мужчиной, розовые мечты о будущем, как в юношестве, переполняли его. Генрих вышел на свободу заматеревшим и одиноким. Он плохо знал женщин, но уже пользовался у них успехом. То ли еще будет! Он был красивым, обаятельным и на редкость красноречивым. Но в первой половине жизни - судьба отводила на женщин мало времени. Жаль, ибо общение с прекрасным полом способно облагораживать мужчин и делать их целеустремленнее.

Многие годы он не мог воплотить в реальность ни одной своей мечты. Г. Сечкин остро чувствовал, как галопом мчится жизнь на свободе и как медленно, утомительно тянется она в зоне. Как жил, он рассказывает в повести, которая автобиографична и довольно правдива. Правдива с точки зрения Г. Сечкина. Спроси начальника его колонии - у того другая правда. У конвоира - третья. У людей, которых ограбил молодой вор, - четвертая.

Но позже на свободе ему повезло, ибо некоторые мечты стали явью. Этому, вероятно, способствовала такая черта характера, как настойчивость. В вечерней школе получил среднее образование. Много и упоенно читал. А вскоре окружающие обнаружили у Генриха талант - он прекрасно играл на гитаре. Все видели конечный результат, слушали отточенные музыкальные произведения. Каждый находил в его творчестве то, что искал. Старушка - виртуозное исполнение классики. Учительница - душещипательные романсы, а урки, как в те времена называли крутых парней с короткой стрижкой «бокс», могли наслаждаться на выбор хоть «Таганкой, где ночи полные огня…», хоть «Ванинским портом», который они помнили «в натуре», по прежним ходкам.

Недовольство проявляли только соседи по коммунальной квартире. По ночам они переругивались с Генрихом, прорываясь в туалет или в ванную комнату, где часами сидел с гитарой Генрих, разучивая аккорды и оттачивая практику игры.

Потом, уже в студии, под руководством опытнейших педагогов изучал не только практику, но и теорию музыки.

Это было славное время, дни, в которые Генрих Сечкин познал восторг творчества и славу. На нескольких московских престижных музыкальных конкурсах он занял призовые места, получил известность в кругах гитаристов, а его победы зафиксировали музыкальные справочники.

И вот он уже музыкант оркестра Всесоюзного радио. Гастроли, интересные встречи, нескончаемые концерты. Он преподает в Государственном училище циркового и эстрадного искусства. Аранжирует музыкальные произведения для гитары. Публикует многочисленные музыкальные рецензии в журналах и в газете «Советская культура». Это уже признание. Яркая, бурная творческая биография; которой можно было бы позавидовать.

Жизнь Г. Сечкина тем и примечательна, что похожа на контрастный душ: вода ледяная, а через секунду горячая, ледяная - горячая… Сегодня он один из лучших гитаристов Москвы, а завтра бредет по этапу в дальнюю командировку.

Сегодня он опытный автогонщик, приглашенный в Крым для съемок художественного кинофильма, а завтра осужден на несколько лет за пропаганду и распространение видеофильмов.

Сегодня у него любовь, страстная, как у Ромео. И влюбленная пара не замечает разницы в возрасте в несколько десятилетий. А завтра юная легкомысленная Джульетта, успевшая родить ему сына, покидает его.

Сегодня его избирают председателем Творческого объединения московских гитаристов. А завтра он почти безнадежен, в состоянии клинической смерти - вероломно отравлен бывшим сокамерником.

В восьмидесятые годы Г. Сечкина за хранение и пропаганду видеофильмов осудили на шесть лет лишения свободы. Суд, заинтересованно и неоднократно изучив их (злые языки утверждают, что не только в судебных помещениях, но и дома), усмотрел в них порнографию. К слову сказать, позже некоторые из этих видеофильмов получили в Европе международные премии как образцы высокого искусства. Сейчас, если бы эта ханжеская статья Уголовного кодекса еще существовала, по ней можно было бы загнать за Можай половину России.

Что поделаешь, если в Советском Союзе оголенное женское тело долгие годы казалось чиновникам порнографией. Наверное, этим чиновникам нужно было выбирать жен с более красивыми фигурами. Вспомните анекдот. Секретарь парткома приходит домой и говорит жене:

- Сегодня после ужина будешь делать стриптиз, как в Европе.

- Это как?

- Включим музыку. Я сяду на диване, а ты будешь передо мной медленно раздеваться. Поняла?

Поужинали, жена помыла руки. Высморкалась. Сняла фартук, включила музыку и, что-то тихо бормоча, стала медленно раздеваться.

- Как противно, - возмутился муж, досмотрев стриптиз до конца. - Как можно такое смотреть! Жалеть нужно мужиков, которые ходят на стриптиз в загранкомандировках, а мы им выговоры даем.

Но справедливости ради напомню, что первую, действительно черную порнуху в Россию ввозили не простые люди, которые в массе своем, были невыездными, а работники ЦК КПСС и дипломаты, упивавшиеся этой клубничкой на узких тусовках для своих. Естественно, что ни один из них за это перед законом не ответил.

Год назад Г. Сечкин выступал в книжном магазине на читательской конференции. К нему подошел мужчина в годах:

- Вы меня не помните? Я был экспертом по видеофильмам, когда вас судили. Г. Сечкин растерянно смотрел на него, не зная, что сказать. А мужчина продолжал:

- Вижу, вы книгу издали. Гонорару небось тыщи. Вот вам и компенсация за ваши муки. Нет, автограф мне не нужен. Хочу, чтобы вы не обижались на меня. Когда вас судили, времена были другими. Меня пригласили экспертом от государственного обвинителя, а это, знаете ли, доверие. Не мог же я тогда отказаться, меня бы в официальных органах не поняли. Я ведь не герой…

Была еще одна памятная судимость. Купил Г. Сечкин с рук покрышки для своего «Москвича». Покрышки оказались крадеными. Следователь пригласил его в качестве свидетеля. Обвинение было выдвинуто против членов преступной группы, специализировавшейся на кражах покрышек с завода.

Когда следователь разобрался, что Г. Сечкин, купивший у них покрышки, ранее был неоднократно судим, он стал относиться к нему с нескрываемым предубеждением. Но обвинить Г. Сечкина в том, что это он организовал преступную группу, следствие не сумело. Это выглядело бы слишком абсурдно.

На суде давали показания десять человек, которые покупали у воров автопокрышки. Девять из них, как и следовало ожидать, после оглашения приговора ушли домой. Десятым оказался Г. Сечкин. Женщина-судья (не стану называть фамилии, жалко ее внуков) умудрилась построить судебное заседание так, что Г. Сечкин из свидетеля превратился в обвиняемого. Редкое умение перевернуть дело с ног на голову. Без каких-либо серьезных оснований она обвинила сто в скупке заведомо краденого. Вот тебе и судья: как хочу, так и ворочу.

Обратите внимание: обвинение из десяти свидетелей было предъявлено только Г. Сечкину. Вот оно, последствие прежних судимостей. По 228-й статье тогдашнего Уголовного кодекса ему дали шесть месяцев лишения свободы. Но судье и этого показалось мало. Опять-таки, не утруждая себя доказательствами, суд обвинил его в подстрекательстве к краже. Дескать, если бы Г. Сечкин не покупал краденых автопокрышек, воры бы не, крали их. Теоретически, для несуществующего безгрешного общества, может быть, и верно. Но против остальных девяти свидетелей такое обвинение не выдвигалось.

По совокупности Г. Сечкин был осужден на два года. Это было вопиюще несправедливо и незаконно. Публика ж зале возмутилась. Но что для пристрастного судьи общественное возмущение. Здесь же, в зале, Г. Сечкин был взят под стражу. Вот и верь после этого в справедливость!

Рассказывать дальше о зигзагах биографии Генриха Сечкина нет смысла. Он отлично научился описывать свое прошлое и сам образно, интересно и последовательно расскажет о том, кого видел, что слышал и где побывал. В его повести есть некоторая романтизация событий, на самом деле далекая от действительности. Все было и больнее, и прозаичнее, и жестче. Жизнь за колючей проволокой не похожа на приключенческий роман. Там все по-настоящему - кровь, избиения, насилие, унижения. Но Г. Сечкин пишет о своей молодости, а кто не склонен приукрасить свою молодость, показать ее с лучшей стороны! Хотя, скажите мне честно, разве в неволе может быть лучшая сторона?

Последние десятилетия, как и должно было быть, Г. Сечкин живет в ладах с Законом. На мой взгляд, генетически он не был предрасположен к совершению преступлений. В его карьере преступника основополагающую роль сыграл господин случай. Или, как говорят в народе, черт попутал. Лукавый ведь не дремлет, стоя за спиной каждого человека. Г. С. Сечкин уже давно законопослушен. В начале девяностых годов у него была возможность стать миллионером. В те годы рэкет и мафиозная «крыша» были куда как прибыльны. И не очень опасны. Многие группы нуждались в его услугах. Ходокам конца не было. Да все без толку. Уперся Г. Сечкин, не пожелал осваивать новый популярный бизнес. Давние друзья просто не понимали его. Но у Г. С. Сечкина другие интересы.

Он пытается сделать то, на что у него не хватило времени раньше. Он охотно общается с людьми. Среди его нынешних товарищей - писатели, актеры, композиторы, автослесари. Он коммуникабелен, остроумен и удивительно работоспособен. Оказывается, Г. Сечкин может писать хорошие рассказы, статьи. Он член Союза журналистов. Уже многие годы сотрудничает с «Юридической газетой». Но его статьи можно найти и во многих других столичных изданиях.

Несколько месяцев по приглашению друзей он прожил в Соединенных Штатах Америки. И когда заговорили о том, что он, дескать, решил, остаться в Нью-Йорке навсегда, он появился в Москве. «Какой Нью-Йорк, какая Америка! Мне там скучно, - смеялся в ответ на расспросы. - Я без России не смогу». И он разродился интереснейшим циклом очерков, который напечатала «Юридическая газета». Сейчас они объединены в книге Г. Сечкина «Американский синдром».

В зоне он повредил руку, и гитару пришлось повесить на стенку. Но тяга к музыке сохранилась. Изредка дает знакомым уроки игры на гитаре. Сочиняет музыку, играет на музыкальном синтезаторе.

Г. С. Сечкин торопится наверстать упущенное. Он живет по своему расписанию, не ожидая сходок и не просыпаясь от металлического стука ключами по решетке… Вы наверняка часто встречаете его в метро, на улицах, в театре.

Здравствуйте, Генрих, что нового вы написали? Что вспомнили, что увидели?

ИЗ КНИГИ В. ПАНИНА «ДОРОГА В КИНО»

Душа просит написать несколько строк о моем давнем и верном друге с большой буквы - Генрихе Сечкине. Среди множества окружающих меня друзей и товарищей он был самым верным и решительным. В трудные для меня времена он бросал все свои дела, чтобы моментально примчаться на выручку и поддержать друга. Да и сам он перенес массу невзгод в молодые годы. Но в то же время, с юношеских лет самозабвенно увлекся гитарой и посвятил ей всю свою жизнь.

С 1956 года, работая слесарем на ЗИЛе, учился в вечерней музыкальной школе. Одновременно работал гитаристом в Московском драматическом театре. Далее, уволившись с завода, работал музыкантом в Неаполитанском оркестре Всесоюзного радио. С 1958 года преподавал игру на гитаре в Государственном училище циркового и эстрадного искусства и во Всероссийской творческой мастерской эстрадного искусства. Одновременно вел класс гитары в Московском Доме культуры им. Чкалова.

Дважды, в 1965 и 1966 годах, награжден Почетным дипломом лауреата Международного фестиваля музыки народов Латинской Америки. Работал в Москонцерте, на радио, телевидении. Аранжировал музыкальные произведения для гитары. Являлся музыкальным рецензентом газеты «Советская культура». В 1970 году был избран председателем Творческого объединения московских гитаристов.

Упоминания о его деятельности имеются в исторических книгах «Гитара в России» (Музгиз, Ленинград, 1961 г.), «Гитара и гитаристы» (изд. «Музыка», Ленинград, 1968 г.), «Классическая гитара в России и СССР» (изд. «Русская Энциклопедия», 1992 г.). Творческая биография Сечкина, наряду с биографиями выдающихся музыкантов - Паганини, Шуберта, Берлиоза, Вебера - опубликована в музыкальных справочниках различных стран.

В 1986 году в связи со спазмами мышц правой руки Сечкин прекратил музыкальную деятельность. Далее работал корреспондентом «Юридической газеты». Печатался в «Московском комсомольце», «Аргументах и фактах», «Огоньке» и др., а также в журнале «Калейдоскоп» - США. Написал книгу «За колючей проволокой».

Г. С. Сечкин является членом Союза журналистов России. По его повести написан киносценарий «Любовь в зоне». Вместе с авторами он находится в поисках инвесторов и спонсоров для экранизации бесспорно оригинального и интересного литературного сценария, который получил высокие отзывы писателей Аркадия Вайнера и Виктора Доценко, а также ведущих мастеров отечественного кинематографа, кинорежиссеров Георгия Данелия, Георгия Натансона, композитора Евгения Доги, актеров Юрия Соломина, Натальи Варлей, Михаила Кокшенова и др.

В. ПАНИН,

кинорежиссер,

заслуженный деятель искусств России.

СЛОВАРЬ УГОЛОВНОГО ЖАРГОНА

1

Нарядчик - распределяющий работу в зоне.

2

Мужик - работяга, добросовестно работающий заключенный.

3

Лучок - лучковая пила.

4

Развод - распределение на работу.

5

На стреме - на страже.

6

Балан - определенного размера бревно.

7

Лаги - прокладки для бревен.

8

Цинковать - сообщать.

9

Кранты - конец.

10,11,12,13

Суки, махновцы, дровосеки, лесорубы - уголовные группировки.

14

Ништяк - хорошо, нормально.

15

Шнифты - глаза.

16

Окнарик - окурок.

17

Фабрика горит - докурил до маркировки.

18

Подкомандировка - филиал головного лагеря.

19

Волчок - окошко в двери камеры для наблюдения.

20

Кормушка - форточка для кормления.

21

Шмара - женщина.

22

Щипач - карманный вор.

23

Домушник - квартирный вор.

24

Головной - основной лагерь (на воровском сленге - командировка )

25

Медвежатник - взломщик сейфов.

26

Майданник - вокзальный вор.

27

Баланда - тюремная похлебка.

28

Канать - идти.

29

Хата - камера.

30

Стос - игра в карты.

31

Отрицаловка - зеки, не поддающиеся исправлению.

32

Птюха - пайка.

33

Чалиться - отбывать срок.

34

Шмон - обыск.

35

Лафа - счастье.

36

Хавира - в данном случае квартира.

37

Кипиш - тревога.

38

Вертеть угол - воровать чемодан.

39

Пропаль - передача добычи другому.

40

Покнокать - посмотреть.

41

Стиры - карты.

42

Подрезать - сыграть в стос.

43

Сидор - мешок или сумка.

44

Кича - тюрьма.

45

Кемарить - спать.

46

Попка - часовой на вышке.

47

Дачка - передача продуктов осужденному.

48

Шконка - кровать.

49

Бендюга - каморка.

50

Полнота - воры в законе.