В течение многих поколений они жили под землёй и наблюдали на стенных экранах за тем, как мир снаружи становится всё более туманным, всё более смазанным. Единственный способ вернуть картинке ясность — это выйти наружу и очистить линзы камер. Но выйти на очистку — то же самое, что отправиться на смерть. Вот почему они установили строгий закон, жестокий обычай: каждый, кто выразит желание выйти наружу, получит то, чего хочет. Шериф Холстон после многих лет служения закону сам нарушает его. Хью Хауи, автор этой небольшой новеллы никогда даже не мечтал, что она станет настолько популярна. Но она зажила собственной жизнью, и читатели потребовали продолжения. Последовали 4 продолжения, каждое длиннее предыдущего — последняя, пятая, уже не новелла, а повесть, насчитывает в печатном варианте 250 страниц. От переводчика: выражаю огромную благодарность justserge за прекрасную обложку и неизменное желание прийти на помощь. 

Хью Хауи

Очистка

Wool

by Hugh Howey

Переводчик sonate10

Лизе Келли-Уилсон

1

Холстон всходил навстречу своей смерти. Наверху царила весёлая суматоха, оттуда доносились голоса играющей ребятни — так звонко кричат только счастливые дети. Холстон не торопился; он делал каждый шаг взвешенно и обдуманно, круг за кругом поднимаясь по винтовой лестнице. Стальные ступени звенели под старыми отцовскими ботинками.

Ступени были столь же стары и изношены, как и ботинки. Жалкие хлопья краски сохранились только в углах и на нижних поверхностях, где их никто не тревожил. При каждом шаге в воздух вздымались дрожащие облачка пыли. Холстон ощущал вибрацию в перилах — те тоже были истёрты и отполированы до блеска. Его всегда изумляла мысль о том, как человеческие ладони и ступни за многие столетия смогли взять верх над несокрушимой сталью. Вот так и смогли — по одной молекуле за раз, думал он. Каждый из живущих стирал один тонкий слой, в то время как Шахта стирала самих живущих.

Ступеньки слегка провисли, их передний край отгибался книзу, словно выпяченная губа. В центре ступеней почти не сохранилось выпуклых ромбиков, в давние времена не дававших идущим по лестнице поскользнуться. О том, что они существовали, свидетельствовали остатки узора по краям ступеней: там из гладкого металла поднимались маленькие ромбовидные пирамидки с резкими гранями и пятнышками краски.

Холстон занёс старый ботинок над старой ступенью, опустил ногу, перенёс на неё вес тела, потом повторил всё заново. Он забылся в мыслях о том, как бессчётные годы могут унести в вечность и молекулы, и людские жизни, слой за слоем превращая их в пыль. И снова, уже в который раз, он думал о том, что ни жизнь, ни лестница не были предназначены для подобного существования. Тесный колодец длинной спирали, пронизывающий круглую Шахту, словно соломинка для питья, был построен не с этой целью. Как почти всё в их цилиндрическом доме, лестница, похоже, была сделана для чего-то другого, но для чего — никто не помнил. То, что теперь являлось основной дорогой для многих тысяч людей, снующих по ступеням в непрекращающемся кружении дней, с точки зрения Холстона, предназначалось для немногих и лишь в экстренных случаях.

Вот и ещё один уровень остался позади — жилое отделение, по форме напоминающее пирог. Осталось ещё два. По мере того как Холстон преодолевал последние два уровня — последние в своей жизни лестничные пролёты — льющиеся сверху звуки весёлых детских голосов становились всё громче. Это был смех юности, смех беспечных душ, ещё не проникшихся сознанием того, где им приходится обитать, ещё не ощутивших гнёта земной толщи. Они не задумывались над тем, что погребены под землёй, они просто жили. В лестничном колодце гуляло эхо их звонкого гомона, и оно резко контрастировало с решением Холстона покончить счёты с жизнью.

Вдруг один голос зазвенел громче, перекрыл остальные. Холстон вспомнил, как сам был мальчишкой, как ходил в школу, играл со сверстниками. В те далёкие годы их бетонный цилиндр, все его уровни: жилые и производственные, гидропонные огороды, вентиляционные помещения с их переплетениями труб — всё казалось огромным, как Вселенная, необъятным пространством, которое никто никогда не был в состоянии исследовать до конца, лабиринтом, в котором он с друзьями мог затеряться навечно.

Но между нынешним днём и тем далёким прошлым пролегло тридцать лет. Холстону казалось, что со времён его детства миновали две или три полных человеческих жизни. Кому-то другому осознание долгих, хорошо прожитых лет принесло бы удовлетворение, но не ему. Одну из своих жизней он провёл в должности шерифа, и этот тяжкий груз угнетал его, не давал спокойно взглянуть на своё прошлое. И была ещё одна жизнь, тайная, скрытая ото всех. Три года — время, когда последние слои его существа стёрлись и искрошились в пыль; три года, проведённые в молчаливом ожидании того, что так и не случилось; три года, каждый день которых был длиннее целого месяца из любой другой его жизни.

Лестница кончилась, и рука Холстона соскользнула с перил — истёртый стальной брус оборвался. Перед шерифом открылось самое большое из всех помещений Шахты: кафетерий и примыкающий к нему салон. Холстон был теперь на одном уровне с голосами играющих детишек. А вот и они сами, смешливые, ярко одетые, носятся по комнате — играют в пятнашки. Горсточка взрослых пыталась внести хоть какое-то подобие порядка в этот хаос. Холстон узнал Донну: та подбирала с замусоренного пола разбросанные по нему мелки и цветные карандаши. Её муж Кларк сидел в дальнем конце комнаты за столом, уставленным стаканами с соком и мисочками с кукурузным печеньем. Он приветливо помахал Холстону.

Холстон и не подумал махнуть в ответ: не было ни сил, ни желания. Он ни на кого кругом не смотрел; его взгляд был устремлён на панорамный экран на стене кафетерия, который открывал глазу самый широкий в Шахте вид на их негостеприимный мир. Утро. Сумеречный свет окутывает безжизненные холмы — они не изменились со времён детства Холстона. Он прошёл долгий путь от бегающего между столами и креслами мальчишки до пустой оболочки, в которую превратился сейчас, а холмы на экране остались прежними. За их округлыми вершинами виднелись знакомые силуэты городских небоскрёбов, слегка поблёскивающих в неясном утреннем свете. Древние полуразрушенные здания из стекла и стали возвышались там, где когда-то, согласно предположениям, жили люди. На поверхности.

Один из играющих вырвался, словно комета, из общей группы и врезался в колени Холстона. Тот глянул вниз и протянул было к ребёнку руку — это был сын Сьюзен — но тот всё так же по-кометному с визгом умчался прочь, вновь втянутый в орбиту остальных играющих.

Холстон вдруг вспомнил о лотерейном выигрыше, который выпал им с Аллисон в тот год, когда она умерла. Он по-прежнему хранил билет, носил его повсюду с собой. Один из этих детишек, а возможно, и двое, могли бы быть их с Аллисон, бегали бы сейчас за старшей ребятнёй... Они, как и все родители, мечтали, чтобы судьба благословила их двойней. Конечно, они пытались — ночь за ночью после того дня, когда им выпал счастливый номер. Другие родители желали им удачи, остальные — те, которым не повезло с лотереей — молились, чтобы пустой год побыстрее прошёл.

Они с Аллисон даже стали суеверными — на что только не пойдёшь, к какой только помощи не прибегнешь, если хочешь иметь ребёнка! И чеснок над кроватью подвешивали — он, как говорили, способствовал зачатию; и две монетки клали под матрас — чтобы родилась двойня; Аллисон повязывала в волосы розовую ленточку, а Холстон рисовал себе голубые полосы на скулах... Словом, испробовали всё — и смехотворное, и дурацкое, и отчаянное. Единственное, что в таких обстоятельствах выглядело бы ещё более по-идиотски — это не пытаться ничего сделать, не прибегнуть ни к каким ухищрениям.

Но, видно, не судьба. Не окончился ещё их год, как счастливый номер перешёл к другой паре. И не потому, что они плохо старались. Не хватило времени. Ушла из жизни жена.

Холстон отвернулся от суетящихся детей и от нечёткой картинки на экране; он двинулся к своему кабинету, расположенному между кафетерием и воздушным шлюзом Шахты. По дороге он обратился мыслями к той давней сцене борьбы, произошедшей здесь, — а теперь это была ежедневная борьба с призраками, которую он вёл уже три года. Он помнил: если повернуться и пристально вглядеться в панораму на стене; если прищуриться и постараться проникнуть взглядом сквозь расплывающееся, неясное изображение — линзы камер постоянно заносило пылью, грязью и гарью, носящимися в воздухе — и вглядеться в тёмную лощину, разрезающую склон бурой дюны, эту складку, ведущую к вершине и дальше — к мёртвому городу, то можно различить недвижное тело Аллисон. Да, там, на холме — его жена, лежит, подложив под голову руки, застывшая, словно камень. Воздух и токсины пожрали её тело.

Может быть.

Дело в том, что различить что-либо там, вдалеке, было практически невозможно; это было трудно даже тогда, когда линза ещё была чистой, не забилась грязью. К тому же, не всему, что показывал экран, стоило верить. Фактически, здесь было большое поле для подозрений. Поэтому Холстон попросту предпочитал не смотреть. Он прошёл сквозь место, населённое призраками и ужасными воспоминаниями, место, где развернулась сцена внезапного сумасшествия, и вступил в свой кабинет.

— Нет, вы только посмотрите на эту раннюю пташку! — сказал, улыбаясь, Марнс.

Помощник Холстона задвинул металлический ящик шкафа с делами; старые подвески тоненько взвизгнули, словно заплакали. Марнс взял со стола исходящую паром кружку и только тогда заметил, что Холстон сегодня в особо мрачном, даже торжественном настроении.

— Вы как, босс, хорошо себя чувствуете?

Холстон кивнул. Он указал на стенд с ключами, висящий позади стола.

— Ключ от камеры ожидания, — сказал он.

Улыбка на лице помощника сменилась недоумённой миной. Он поставил кружку и повернулся, чтобы взять нужный ключ. Пока Марнс не смотрел на него, Холстон разжал ладонь — на ней лежала звезда шерифа, погладил её холодную, шершавую сталь, а затем положил звезду на стол. Марнс повернулся обратно и протянул ему ключ.

— Мне сбегать за шваброй? — спросил он, махнув большим пальцем в сторону кафетерия.

Если в камере никто не сидел, то они ходили туда, только чтобы убраться.

— Нет, — сказал Холстон. Он мотнул головой в сторону камеры ожидания, приглашая помощника последовать за собой.

Марнс поднялся, стул жалобно скрипнул.

Настала пора Холстону завершить своё путешествие. Ключ легко повернулся в замке. Замок, отлаженный и хорошо смазанный, резко щёлкнул. Короткое, еле слышное пение петель, решительный шаг внутрь, толчок, снова щелчок замка, и пытка позади.

— Босс?

Холстон протянул ключ между прутьями решётки. Вид у Марнса был озадаченный, однако он поднял руку и принял ключ.

— Что происходит, босс?

— Приведи сюда мэра, — приказал Холстон. Он наконец позволил себе глубоко, свободно выдохнуть. Он держал в себе этот выдох целых три года. — Скажи ей, что я хочу выйти наружу.

2

Изображение на стене камеры ожидания было чётче, чем на экране в кафетерии, и Холстон провёл свой последний день в Шахте, размышляя об этой загадке. Может ли так статься, что камера на этой стороне была менее подвержена действию токсичных ветров? А может, каждый осуждённый на смерть, выйдя на очистку, с особой добросовестностью относился к той видеокамере, которая давала возможность смотреть на их последний в жизни пейзаж? Или, возможно, это дополнительное усилие — дар следующему изгнаннику, который проведёт завершающий день своей жизни в этой клетке?

Холстон предпочитал последнее объяснение всем остальным. Потому что оно возвращало его к мыслям о жене. Оно напоминало о том, зачем он здесь, по другую сторону решётки, причём добровольно.

С тоской вспоминая жену, он сидел и смотрел на мёртвый мир — наследство древних людей. Это был не самый лучший пейзаж из тех, что простирались вокруг их подземного бункера, но и худшим его тоже нельзя было назвать. Вдали шла гряда невысоких холмов приятного коричневого цвета — цвета кофе, смешанного с точно отмеренным количеством свиного молока. Над холмами нависало всё то же серое небо, каким оно было в его детстве, и в детстве его отца, и в детстве его деда. Единственное, что двигалось в этом ландшафте — облака. Тёмные и мрачные, они неслись куда-то, словно стая летающих чудовищ, вроде тех, что рисуют в детских книжках.

Вид мёртвого мира заполнял собой почти всю стену его клетки — так же как и все другие стены на верхнем уровне Шахты; каждый показывал свой, отдельный кусочек туманного, а то и вовсе еле различимого пейзажа. Экран в камере Холстона шёл от уголка койки до потолка, простирался через всю стену до другой стены и заканчивался чуть выше унитаза. И несмотря на лёгкую неясность — словно линзу спрыснули маслом — он выглядел так, словно ты в любую минуту мог выйти туда, наружу. Словно это вовсе не экран, а широко распахнутое и зовущее за собой окно, по чьей-то странной прихоти расположенное по ту сторону суровой тюремной решётки.

Однако иллюзия выглядела убедительной только издалека. Наклонившись поближе, Холстон рассмотрел несколько мёртвых пикселей на широкой плоскости экрана. На фоне приглушённых коричневых и серых тонов ярко светились белые точки, кажущиеся квадратными окошечками в какой-то неизвестный, сияющий мир, дырами размером с человеческий волос, влекущими в неизведанную, лучшую реальность. Теперь, когда он всмотрелся в экран внимательнее, обнаружилось, что таких точек на нём множество — десятки, нет, сотни. Холстон задавался вопросом: есть ли в Шахте специалист, который был бы в состоянии устранить эту поломку, и есть ли у них инструменты для столь тонкой работы? Или эти точки умерли навсегда? Холстон вообразил себе время, когда половина пикселей «умрёт» и неистово засветится, а ещё несколькими поколениями позже, когда останется совсем мало серых и коричневых точек, люди внутри Шахты будут думать, что мир перешёл в новое состояние и снаружи полыхает вселенский пожар. И тогда единичные правильно функционирующие пиксели станут считаться поломками...

А не происходит ли то же самое и сейчас, при жизни Холстона?..

Из-за спины донеслось покашливание. Холстон оглянулся и увидел мэра Дженс — та стояла по другую сторону решётки, заложив руки за нагрудник комбинезона. Она угрюмо кивнула в сторону койки:

— Ночью, когда камера ожидания пустует и вы с помощником Марнсом отдыхаете, я иногда прихожу сюда, сажусь и наслаждаюсь тем же видом, что и вы сейчас.

Холстон вернулся к созерцанию безжизненного бурого ландшафта. В сущности, не такое уж унылое зрелище, если только не сравнивать его с картинками в детских книгах — единственных, переживших восстание. Большинству людей цветá в них казались сомнительными, так же как они считали сомнительным существование розовых слонов и синих птиц, но Холстон больше верил этим рисункам, чем картинке на экране. Он, как и многие другие, ощущал нечто глубоко исконное, первобытное, когда смотрел на истрёпанные страницы с буйством зелёного и голубого. Но если сравнивать пейзаж на стене с тесниной Шахты, этот неприглядный серый вид снаружи выглядел своего рода освобождением — там были открытое небо и воздух, которым человеку предназначено дышать самой природой.

— Здесь он всегда кажется более ясным, — проговорила Дженс. — Я имею в виду ландшафт.

Холстон ничего не ответил. Он наблюдал, как тёмное облако отделилось от тучи и двинулось в другом направлении, клубясь чёрным и серым.

— Вы можете заказать себе обед, — сказала мэр. — По традиции...

— Не нужно мне рассказывать о традициях, — прервал её Холстон. — Прошло всего три года с тех пор, как я подал Аллисон её последний обед вот здесь, в этой самой камере. — Он по привычке протянул руку, чтобы покрутить медное кольцо на пальце, забыв, что несколько часов назад оставил его дома на комоде.

— Как же давно это было, — пробормотала Дженс. Холстон взглянул на мэра: та прищурила глаза, наблюдая за движением облаков на экране.

— Неужто вы по ней скучаете? — съязвил Холстон. — Или просто сокрушаетесь, что изображения слишком сильно расплылись за такое долгое время?

Дженс бросила на него гневный взгляд, но тут же опустила глаза.

— Вы же знаете, мне это вовсе не по душе, и плевать на изображения. Но правила есть правила...

— Я вас и не виню, — сказал Холстон и попытался подавить свою злость. — Я знаю правила лучше кого-либо другого. — Его рука слегка дёрнулась к знаку шерифа, которого теперь тоже не было на месте, как и кольца. — Чёрт, я всю жизнь положил на то, чтобы заставить всех соблюдать их, даже после того как понял, что они — чушь собачья.

Дженс опять прочистила горло.

— Ладно, не буду спрашивать, почему вы сделали ваш выбор. Наверно, потому, что вы несчастливы здесь.

Холстон посмотрел ей в глаза и увидел, что они подёрнулись влагой, прежде чем она успела сморгнуть её. Сухая, как щепка, Дженс выглядела в своём мешковатом комбинезоне несколько комично. Морщины на шее и в уголках глаз казались глубже, чем всегда. Темнее. А хрипотца в голосе больше свидетельствовала об искреннем сожалении, чем о её возрасте и неумеренном потреблении табака.

Внезапно Холстон увидел себя глазами Дженс: разбитый человек сидит на расшатанной койке, кожа серая в тусклом свете мёртвого мира... От этой картины ему стало нехорошо. Он попытался подумать о чём-либо конкретном, насущном и уцепиться за него. Его жизнь превратилась в сплошную муку. Последние три года казались сном, кошмаром, обманом. Вообще — всё вокруг теперь казалось обманом.

Он повернулся обратно к бурым холмам. Краем глаза заметил только что загоревшуюся яркую белую точку. Значит, открылось ещё одно крохотное окошко в иллюзорный мир.

«Завтра день моего освобождения, — мрачно подумал Холстон, — даже если я умру».

— Я была мэром слишком долго, — вздохнула Дженс.

Холстон оглянулся. Морщинистые руки женщины обвились вокруг холодных стальных прутьев.

— Наши летописи идут не с самого начала, вы, конечно, знаете об этом. Первые из них относятся ко времени восстания полтораста лет назад; но с той поры ни один мэр не отправил на очистку больше людей, чем я.

— Прошу прощения, что добавляю тяжести в вашу ношу, — сухо отозвался Холстон.

— Мне это совсем не по нутру. Вот и всё, что я могу сказать. Совсем не по нутру.

Холстон повёл рукой в сторону массивного экрана.

— Зато вы первой поспешите полюбоваться на чистый закат завтра, не так ли?

Ему самому не понравилось, как это прозвучало. Холстон не жалел о своей жизни и не боялся смерти (или что там его ожидает после завтрашнего дня), но смириться с судьбой Аллисон ему никак не удавалось. Он продолжал смотреть на события прошлого как на что-то, чего можно было избежать.

— Завтрашний вид вызовет восторг у всех поголовно, — пробормотал он себе под нос.

— Я понимаю, это несправедливо, — сказала Дженс. — Но закон есть закон. Вы нарушили его, и прекрасно знали об этом, когда делали ваше заявление.

Холстон уставил глаза в пол. Оба замолчали.

Тишина становилась гнетущей. Мэр Дженс не выдержала первой.

— Вы пока не пригрозили, что не станете проводить очистку. Знаете, многие беспокоятся, что вы откажетесь — именно потому, что вы ещё не заявили, что отказываетесь.

Холстон рассмеялся.

— Неужели им полегчает, если я скажу, что не стану чистить сенсоры? — Он покачал головой, удивляясь столь извращённой логике.

— Все, когда попадают сюда, грозят, что не станут проводить очистку, — возразила Дженс, — а потом всё же идут и делают, что надо. Просто все мы этого ожидаем...

— Аллисон не грозила, — напомнил Холстон, однако он знал, что имела в виду Дженс. Он сам был уверен, что Аллисон не станет очищать линзы.

Теперь бывший шериф понимал, что происходило с его женой, когда она сидела на этой же самой койке. Она углубилась в думы о вещах поважнее очистки. Большинство узников попадали сюда внезапно, захваченные врасплох при каком-то нарушении; они были ошеломлены тем, что до свершения их судьбы оставалось всего несколько часов. Когда они отказывались производить очистку, в них говорила жажда мести. Это была чисто рефлекторная реакция. Но с Аллисон, а теперь и с Холстоном, произошло нечто совершенно другое. Будут они производить очистку, не будут — не имело значения; они оказались в этой клетке, потому что сами этого хотели. Пусть они сумасшедшие. Но ими двигало любопытство: что там, снаружи, за завесой лжи?

— Так как, вы собираетесь выполнить очистку или нет? — без обиняков спросила Дженс. Её отчаяние было таким осязаемым, что, казалось, его можно было пощупать руками.

— Вы сами сказали, — пожал плечами Холстон. — Все так поступают. На это должна быть причина, как вы думаете?

Он притворялся, что ему всё равно, что ему неинтересно, почему приговорённые всё же моют линзы. Но он провёл всю свою жизнь, особенно последние три года, мучаясь над этим вопросом — почему? Это сводило его с ума. Впрочем, если его ответ Дженс причинит беспокойство тем, кто убил его жену — какое ему до этого дело?

Дженс провела ладонями вверх-вниз по прутьям.

— Так что мне сказать им — что вы будете делать это или как?

— Да. Или скажите нет. Похоже, их любой ответ устроит.

Дженс не ответила. Холстон посмотрел на неё — она кивнула.

— Если вы передумаете насчёт обеда, дайте знать помощнику шерифа Марнсу. Он будет сидеть здесь за столом всю ночь, как велит обычай...

Не надо было ей этого говорить. При воспоминании об этой части своих былых обязанностей на глаза Холстона навернулись слёзы. Он сидел за столом двенадцать лет назад, когда к очистке была приговорена Донна Паркинс; он сидел за столом восемь лет назад, когда пришёл черёд Джека Брента. И провёл всю ночь, в изнеможении валяясь на полу и цепляясь за прутья, три года назад, когда в камере ожидания сидела его жена.

Мэр Дженс повернулась, чтобы уйти.

— Шериф, — пробормотал Холстон. Дженс услышала.

— Простите? — Густые седые брови мэра сдвинулись на переносице.

— Шериф Марнс, — поправил Холстон. — Не помощник.

Дженс стукнула костяшками пальцев по стальному пруту.

— Вы всё же поешьте, — сказала она. — И не буду оскорблять вас советом немного поспать.

3

Тремя годами раньше

— Вот это да! — воскликнула Аллисон. — Милый, послушай. Ты не поверишь. Тебе известно, что было не одно, а несколько восстаний?

Холстон оторвал взгляд от папки, лежащей у него на коленях. Всю кровать, на которой он сидел, устилали бумаги, словно лоскутное одеяло — многочисленные стопки папок со старыми делами вперемешку с новыми. Старые надо было рассортировать, новые — рассмотреть, обдумать... Аллисон сидела за маленьким письменным столом в ногах кровати. Они жили в квартирке на одном из жилых уровней Шахты; в течение многих десятилетий квартира была поделена заново только два раза, поэтому у них с Холстоном оставалось лишнее место для невиданной роскоши: письменного стола и широкой двуспальной кровати — вместо обычной двухэтажной койки.

— Откуда мне-то об этом знать? — ответил он вопросом на вопрос. Жена повернулась к нему и заправила за ухо прядь своих густых волос. Холстон указал папкой на экран компьютера: — Весь день напролёт ты разгадываешь тайны, которым несколько сотен лет, и при этом считаешь, что я должен знать о них ещё до того, как ты до всего докопалась?

Она показала ему язык.

— Это просто так говорится. Мой способ доносить до тебя информацию. И почему ты такой нелюбопытный? Слышал хоть, что я сказала?

Холстон пожал плечами.

— А я никогда и не считал, что то восстание, о котором нам всё время талдычат, было единственным. Просто оно последнее. Если я чему-то научился на своей работе, так это тому, что преступления и беснующиеся толпы не уникальны, всё это уже было. — Он снова раскрыл папку, лежащую на его коленях. — Полагаешь, тот парень, воровавший воду, — первый в истории нашей Шахты? Или, может, думаешь, последний?

Аллисон повернулась к нему, её стул проскрежетал ножками по плиткам пола. Монитор на столе пестрел фрагментами данных, которые она выуживала из старых шахтных серверов, — останками информации, давно уже стёртой и сто раз перезаписанной. Холстону никак не удавалось понять, как работает процесс восстановления или как столь умная особа, компьютерный гений, оказалась настолько глупой, чтобы полюбить его, Холстона. Он давно бросил ломать себе над этим голову и просто принимал на веру и то, и другое.

— Я собираю по кусочкам старые отчёты, — сказала Аллисон. — Если правда то, что в них написано, то такие восстания происходили регулярно. Примерно раз в поколение.

— Мы мало что знаем о былых временах, — проговорил Холстон. Он потёр глаза — ох, сколько ещё нудной бумажной работы осталось!.. — Может, это происходило потому, что процедура очистки ещё не была отработана? Наверняка вид на верхнем уровне становился всё хуже и хуже, пока народ не начинал сходить с ума; а тогда люди взрывались и отправляли кого-нибудь привести всё в порядок. Или это просто был такой способ контроля за населением — ну, ведь лотерею тогда ещё не изобрели...

Аллисон покачала головой.

— Вряд ли. Я начинаю думать, что... — Она помолчала, охватила взглядом громоздящиеся вокруг её мужа кучи бумаг. Зрелище запечатлённых в документах преступлений, похоже, заставило её осторожнее подбирать выражения. — Я не выношу суждений, не говорю, что вот это правильно, а вот это нет, я лишь предполагаю, что память серверов была очищена отнюдь не бунтовщиками. Во всяком случае, всё случилось не совсем так, как нам внушают.

Эти слова привлекли внимание Холстона. Тайна опустошённых серверов и недостоверные сведения о прошлых поколениях были предметом раздумий почти всех обитателей Шахты. История с уничтожением компьютерной памяти обросла смутными легендами. Он закрыл папку и отложил её в сторону.

— А какие твои соображения? — спросил он у жены. — Думаешь, это произошло случайно? Пожар, там, или отключение энергии? — Таковы были расхожие гипотезы.

Аллисон нахмурилась.

— Нет. — Она понизила голос и с опаской оглянулась вокруг. — Я думаю, что это мы стёрли память. То есть наши соратники, а вовсе не бунтовщики. — Она повернулась обратно к монитору и пробежалась пальцами по серии иконок — Холстону с его места было не разобрать, что это за иконки. — Двадцать лет, — продолжала она. — Восемнадцать. Двадцать два. — Её палец скользил по экрану, и тот отзывался тоненьким свистом. — Двадцать восемь. Шестнадцать. Пятнадцать.

Холстон прокопал себе дорожку в бумагах, лежащих навалом у его ног. Добравшись до изножья кровати, где стоял стол с компьютером, он положил ладонь на затылок жены и вгляделся в экран через её плечо.

— Это всё даты? — спросил он.

Она кивнула.

— Примерно раз в два десятка лет происходит большой бунт. В этом отчёте собраны все сведения о произошедших беспорядках. Так вот, отчёт был удалён во время последнего восстания. Нашего восстания.

Она сказала «нашего», как будто они оба или кто-то из их сверстников жили во время этого события. Однако Холстон понимал, чтó она имеет в виду. Тень великого противостояния нависала и над их собственным детством, и над юностью их родителей и дедов. Память о последнем бунте звучала в робких шепотках и сквозила в бросаемых исподтишка косых взглядах.

— С чего ты взяла, что это мы — те, что стояли за правое дело — стёрли память серверов?

Она чуть-чуть повернула к нему голову и грустно улыбнулась:

— Кто сказал, что мы стояли за правое дело?

Холстон остолбенел. Он убрал руку с шеи Аллисон.

— Вот опять ты за своё. Не говори ничего такого, что может...

— Шучу, — сказала она.

Но о таких вещах не шутят! Подобные рассуждения граничили с преступлением против существующего строя, откуда была прямая дорога к очистке.

— Моя гипотеза такова, — быстро заговорила Аллисон, особенно подчеркнув слово «гипотеза». — Беспорядки происходили практически каждое поколение, ведь так? Я хочу сказать — в течение последних ста лет, а может и дольше. Как часы. — Она указала на даты. — Но тут вдруг случается нечто странное: во время большого восстания, единственного, о котором мы знали до недавнего времени, стирают память всех серверов, а это, скажу я тебе, не так-то просто. Там нажатием на кнопку не обойдёшься. Резервные копии с резервных копий, а с них — следующие копии... Для того, чтобы убрать всё это, требуется целенаправленная и кропотливая работа. По случайности или небрежности не получится. Это скорее выглядит как саботаж.

— Но кто его совершил — так и не известно, — возразил Холстон. Жена была волшебницей во всём, что касалось компьютеров, но вынюхивать и расследовать — не её дело. Это его территория!

— Но вот что настораживает, — продолжала Аллисон. — До последнего восстания подобные возмущения происходили каждое поколение, но после него не случилось ни одного.

Она прикусила губу.

Холстон сел прямо.

Он обвёл глазами комнату, чтобы успокоиться. У него внезапно появилось чувство, что жена вторглась на его территорию и выгнала его оттуда.

— Так ты утверждаешь... — Он потёр подбородок, помолчал, подумал. — Ты утверждаешь, что кто-то стёр нашу историю, чтобы мы не повторили её?

— Или ещё хуже. — Она взяла его руку в обе свои ладони. Выражение её лица изменилось: из просто серьёзного оно стало напряжённо-тревожным. — Что если блоки памяти содержали точные указания на причины восстаний? Что если там была зафиксирована какая-то часть нашей истории, или неизвестные нам данные с поверхности, или ещё какие-либо сведения о фактах, о которых мы даже не догадываемся? Допустим, эти данные рассказывали о том, чтó заставило людей поселиться в Шахте много-много лет назад. Может, эта информация создавала такой психический пресс, что люди не выдерживали, сходили с ума и рвались наружу?

Холстон покачал головой.

— Мне не нравится ход твоих мыслей, — одёрнул он жену.

— Но я же не утверждаю, что люди были правы, забывая о здравом рассудке, — сказала она, снова становясь осторожной. — Я только выдвигаю гипотезу, исходя из того, чтó мне пока удалось раскопать.

Холстон бросил на монитор недоверчивый взгляд.

— Может, не стоило бы тебе этим заниматься, — сказал он. — Я даже не понимаю, как ты это делаешь. Так что, скорее всего, ты не должна совать нос в это старьё.

— Милый, вся информация — здесь. Если я не сложу эту головоломку, найдётся кто-нибудь другой и сделает то же самое. Ты не сможешь загнать джинна обратно в бутылку.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Я написала инструкцию о том, как восстановить стёртые или перезаписанные файлы. Департамент IT уже распространяет её среди населения. Инструкция окажется весьма полезной всем, кто нечаянно удалил нужные данные.

— И всё же я думаю, тебе надо остановиться, — проговорил он. — Это опасная затея. Думаю, ничего хорошего из неё не выйдет...

— Ничего хорошего не выйдет из правды? Знать правду — это само по себе хорошо. И уж лучше пусть мы обнаружим её, чем кто-то другой. Ведь так?

Холстон посмотрел на свои папки. Последний раз они послали человека на очистку пять лет назад. Вид наружу становился всё хуже с каждым днём; и он, будучи шерифом, ощущал, как нарастает в людях потребность найти врага. Давление грозило взрывом, словно котёл с перегретым паром. Обитатели Шахты всё больше нервничали, понимая, что время очередной очистки не за горами. Нервозность и стресс приведут к тому, что кто-нибудь не выдержит и ляпнет что-то такое, в чём тут же раскается, да поздно — и вот ты уже в клетке и любуешься своим последним, туманным и размытым закатом...

Холстон продолжил разбираться со своими папками, отчаянно желая найти в них хоть что-нибудь более-менее серьёзное — он отправил бы этого несчастного на смерть завтра же, лишь бы облегчить давление. Его собственная жена, похоже, взялась за крышку котла, и его, Холстона, долг — выпустить пар раньше, чем это сделает она.

4

Настоящее время

Холстон сидел в воздушном шлюзе на единственной стальной скамье. Мысли в мозгу, измученном недостатком сна и раздумьями о том, что ждёт впереди, еле ворочались. Нельсон, глава лаборатории по очистке, сидел перед ним на корточках и натягивал на ногу Холстону брючину белого защитного костюма.

— Мы уплотнили суставы и напылили ещё один наружный слой, — объяснял Нельсон. — Это должно дать вам гораздо больше времени, чем кому-либо прежде.

При этих словах Холстон очнулся: он вспомнил, как уходила на очистку его жена.

Помещения верхнего уровня с их огромными экранами во время очистки обычно пустовали: люди, оставшиеся внутри, не могли вынести зрелища того, что сами же и натворили. А может, им просто хотелось прийти и насладиться чётким и ясным пейзажем, но при этом не видеть, какой ценой достигнута эта ясность. Однако Холстон остался, ему и в голову не пришло уйти — он твёрдо намеревался наблюдать за всем от начала до конца. Он не мог видеть лица Аллисон за скрывавшей его серебристой маской, не мог различить контуров её фигуры, упрятанной в мешковатый костюм, но ему была хорошо знакома её походка, движения рук со стальными проволочными скребками, которыми она усердно тёрла линзы камер. Он видел, как она закончила работу — тщательно, не торопясь, — а потом отступила назад, посмотрела в камеру ещё один, последний раз, помахала мужу рукой, а затем повернулась и пошла прочь. Как и все до неё, она зашагала в сторону ближайшего холма, а потом начала восхождение, направляясь к полуразрушенным башням древнего города, видневшимся на горизонте. Холстон за всё это время не пошевельнулся. Даже тогда, когда она упала на склоне, зажав руками шлем своего костюма и корчась в конвульсиях, по мере того как токсины разъедали внешнее напыление, затем основную ткань костюма, а после добрались и до её тела, — даже тогда Холстон не сдвинулся с места.

— Другую ногу.

Нельсон отпустил его лодыжку. Холстон приподнял вторую ногу, и техник принялся натягивать на неё брючину. Глядя на руки Нельсона и на плотный нижний костюм из чёрного углеволокна, Холстон живо представил себе, как все эти оболочки разъедаются, осыпаются ошмётками с его тела, словно хлопья высохшей смазки с трубы генератора; как из пор брызжет кровь и заполняет всю внутренность его ветхого, бесполезного костюма...

— Если вы возьмётесь за поручень и постараетесь подняться...

Процедуру облачения Холстон наблюдал дважды на своём веку. Раз с Джеком Брентом — тот до самого конца вёл себя враждебно и непокорно, так что Холстону пришлось выполнять свои обязанности шерифа и стоять у скамьи на страже. Второй раз — с собственной женой; и тогда он следил за одеванием сквозь крохотное окошко воздушного шлюза. Но несмотря на то что Холстон был хорошо знаком со всем процессом, он всё же нуждался в подсказках, потому что мысли его бродили где-то далеко. Он ухватился за трапециевидный поручень, висевший над головой, и, подтянувшись, встал. Нельсон взялся за костюм обеими руками и поддёрнул его до пояса. Пустые рукава хлопнули по бокам.

— Левую руку сюда.

Холстон повиновался. Он никак не мог поверить в то, что сам теперь выступает в роли смертника. Холстон часто раздумывал над тем, почему люди не сопротивляются, почему тупо следуют тому, что им говорят. Даже Джек Брент — хоть и ругался последними словами и поносил всех и вся, однако выполнял всё, чего от него требовали. Аллисон вела себя тихо — точно так же, как вёл себя сейчас и сам Холстон, продевая одну, потом другую руку в рукава. Костюм доходил теперь до шеи. Наверно, люди не сопротивлялись, потому что не могли поверить в происходящее, подумал Холстон. Для него всё выглядело настолько нереально, что ему не приходило в голову взбунтоваться. Животная часть его мозга попросту не могла бы спокойно принять свою судьбу, если бы отдавала себе ясный отчёт в близкой смерти.

— Повернитесь.

Холстон повернулся.

Он почувствовал, как затянули пояс, а затем послышалось жужжание застёгиваемой молнии. Затянули второй пояс, и снова прозудела молния. Двойной слой тщеты. Скрип липучки вокруг шеи. Костюм разгладили, проверили и перепроверили. Потом Нельсон снял с полки шлем и принялся осматривать его «начинку». Холстон сжал пальцы внутри своих пухлых перчаток.

— Давайте повторим инструкции ещё раз, — предложил Нельсон.

— Нет необходимости, — тихо сказал Холстон.

Нельсон бросил взгляд в сторону двери, ведущей внутрь Шахты. Холстону не надо было смотреть туда, чтобы знать, кто наблюдает у окошка.

— К сожалению, придётся, — промолвил Нельсон. — Я обязан всё сделать, как по книге.

Холстон кивнул, хотя и знал, что никакой такой «книги» нет. В Шахте существовало множество священных устных традиций, передаваемых из поколения в поколение, но ни одна из них не могла сравниться с доходящей чуть ли не до фанатизма дотошностью изготовителей защитных костюмов и специалистов, ответственных за очистку. Все склоняли перед ними голову. Конечно, саму очистку производил тот, кого изгоняли, но эти люди делали её реально возможной. Именно благодаря им подземные жители могли обозревать широкий мир за пределами Шахты.

Нельсон поставил шлем на скамью.

— Вот, здесь ваши скребки. — Он похлопал по карману с мотками извилистой проволоки в передней части костюма.

Холстон с резким, рвущимся звуком вытащил один из них, поднёс к глазам, внимательно изучил жёсткие стальные завитки и сунул скребок на место.

— Два раза вспрысните скребок жидкостью из вот этого флакона, затем очистите линзу и протрите её насухо салфеткой, а напоследок нанесите защитную плёнку. — Он по порядку похлопывал по каждому карману, на которых были нанесены пояснительные надписи и номера — вниз головой, так чтобы Холстону было удобно читать их. К тому же все они были разного цвета — не запутаешься.

Холстон кивнул и впервые за всё время посмотрел Нельсону в глаза. Удивительно, но в них читалась тревога. Холстон по причине своей професии научился хорошо распознавать все оттенки страха в человеческом взгляде. Он чуть не спросил Нельсона, в чём дело, но вдруг понял и без подсказок: спец по очистке опасался, что все его наставления — ни к чему, что Холстон выйдет наружу, а выполнить свой долг не захочет. Все в Шахте боялись, что люди, которых они осудили на смерть, не станут напрягаться ради тех, кто остался внутри. Или, может, Нельсон волновался, что дорогое снаряжение, которое он и его коллеги с таким трудом изготовили по тайным чертежам и технологиям, пережившим восстание, пропадёт зря?

— Как вы? — спросил Нельсон. — Нигде не жмёт?

Холстон обвёл глазами шлюз. «Мне моя жизнь жмёт, — хотелось ему сказать. — Мне моя кожа жмёт. Эти стены тоже жмут». Но он лишь покачал головой.

— Я готов, — прошептал он.

И это была правда. Холстон самым странным образом был целиком и полностью готов к своему последнему путешествию. Внезапно ему вспомнилось, что его жена тоже была целиком и полностью готова.

5

Тремя годами раньше

— Я хочу наружу. Я хочу наружу! Яхочунаружу!

Холстон сломя голову мчался в кафетерий. Его радио всё ещё вопило голосом Марнса — что-то об Аллисон. Холстон не удосужился даже ответить, просто взлетел, не останавливаясь, на три уровня, к месту происшествия.

— Что здесь происходит? — рявкнул он. Растолкав толпу у двери, он увидел свою жену — та корчилась на полу; её держали доктор Коннор и двое других служителей департамента общественного питания.

— Отпустите её! — Он ударил их по рукам, те бросили ноги Аллисон, и Холстон едва не получил ботинком по челюсти. — Успокойся! — Он потянулся к её запястьям. Она отчаянно выкручивалась, пытаясь вырваться из крепкой хватки троих рослых мужчин. — Малышка, что за чёрт тут творится?

— Она бежала к воздушному шлюзу, — объяснил Коннор, кряхтя от напряжения.

Перси снова ухватился за её ноги, и на этот раз Холстон не остановил его — понимал теперь, почему понадобились совместные усилия троих мужчин. Он наклонился поближе к Аллисон, заглянул ей в лицо. Из-за завесы спутанных волос на него глянули выпученные, безумные глаза жены.

— Аллисон, дорогая, тебе надо успокоиться.

Она больше не кричала, но продолжала твердить:

— Я хочу наружу. Я хочу наружу...

— Не говори так! — При этих роковых словах по спине Холстона побежал холодок. Он сжал её лицо в ладонях. — Родная, не говори так!

Но частицей сознания он понимал, что это значило. Его словно молнией пронзило: поздно! Другие уже слышали. Все слышали. Его жена подписала себе смертный приговор, прямо здесь, у него на глазах. Комната кружилась вокруг Холстона, а он всё уговаривал и уговаривал Аллисон. Это было как если бы он прибыл на место ужасной аварии, наподобие тех, что случались в производственных цехах, и нашёл любимого человека тяжело раненным. Жертва ещё жива, но одного взгляда было достаточно, чтобы понять — рана смертельна.

Холстон чувствовал, как горячие слезы катятся по его щекам, и попытался убрать волосы с её лица. Наконец, глаза Аллисон перестали бешено вращаться, их взгляды встретились. И в ту же секунду на один очень краткий миг — он даже не успел задаться вопросом, не накачали ли её наркотиком или, может, применили ещё какие-нибудь меры воздействия — на этот краткий миг в её глазах сверкнула искорка: Аллисон была в полном рассудке и сознавала, что делает. Холодный расчёт — вот что промелькнуло в её взгляде и тут же погасло; глаза женщины обрели прежнюю дикость, а с уст опять посыпались бесконечные требования выпустить её наружу.

— Поднимите её, — скомандовал Холстон. Глаза мужа Аллисон были полны слёз, в то время как шериф Холстон действовал согласно инструкциям и законам. Ничего не оставалось — он обязан был запереть её в камере ожидания, в то время как ему хотелось только одного — вопить.

— Сюда, — сказал он Коннору — тот держал Аллисон под мышки. Холстон кивнул в сторону своего кабинета. В конце холла находилась массивная дверь в воздушный шлюз, и яркий жёлтый рисунок на ней светился молчаливой угрозой. Дверь ждала свою жертву.

Оказавшись в клетке, Аллисон мгновенно утихомирилась. Она больше не сопротивлялась и не требовала выпустить её; спокойно присела на койку, как будто пришла сюда специально за тем, чтобы полюбоваться видом. Зато Холстон теперь словно обезумел. Он шагал взад-вперёд перед железной решёткой и всё спрашивал, спрашивал, но не получал ответов. Помощник шерифа Марнс и мэр занялись формальностями. Они отнеслись к обоим — Холстону и его жене — словно к тяжело больным. Несмотря на ужас последнего получаса шериф Холстон, всегда настроенный на улавливание общественной напряжённости, смутно отдавал себе отчёт в том, что происходит сейчас в Шахте: народ потрясён, слухи ползут отовсюду, проникая за бетонные стены и перегородки. Колоссальное, еле сдерживаемое давление начало убывать, просачиваясь шепотками сквозь швы.

— Дорогая, поговори со мной! — умолял Холстон снова и снова. Он перестал ходить туда-сюда и обхватил ладонями прутья решётки. Аллисон по-прежнему сидела к нему спиной. Она не отрывала глаз от экрана на стене, от коричневых холмов и серого неба с бегущими по нему тёмными облаками. Она не двигалась и не разговаривала, лишь иногда поднимала руку и смахивала волосы с лица. Только когда Холстон вставил ключ в замок на двери камеры, она проронила короткое «не смей», и он тут же повиновался.

Он снова умолял, но она не обращала внимания на его мольбы; а тем временем весть о предстоящей очистке разнеслась по всей Шахте. Повсюду закипела работа: одни специалисты спешили в мастерские делать костюм, другие готовили инструменты и переносили их в шлюз. Шипел контейнер с газом, наполняя баллоны аргоном. А у камеры ожидания стоял Холстон и неотрывно смотрел на свою жену. Техники и специалисты по очистке прекращали болтать между собой, пробегая мимо шерифа — похоже, они даже дышать боялись в его присутствии.

Проходили часы, а Аллисон отказывалась разговаривать; такое поведение вызвало дополнительное смятение в Шахте. Холстон целый день простоял у решётки, уговаривал, умолял; его мозг пылал в агонии. Это случилось так быстро: в один момент было разрушено всё, что он знал и любил. Он пытался осмыслить катастрофу, пока его жена сидела здесь, в клетке, уставившись на мёртвый ландшафт. Как ни странно, она выглядела вполне удовлетворённой своим положением — положением приговорённого к смерти.

Аллисон заговорила после заката, после того, как она молча отказалась от последнего обеда, после того, как все приготовления в шлюзе были окончены и техники закрыли жёлтую дверь и отправились по домам, где их ждала бессонная ночь. Ушёл и помощник Марнс, дважды похлопав шефа по плечу. Холстону казалось, что прошли несчётные часы после всех этих событий; он был уже в полном изнеможении, голос охрип от рыданий. Солнце давно уже скрылось за окутанными дымкой холмами, видимыми из кафетерия, холмами, загораживающими далёкие развалины города. И вот тогда в полутёмной камере раздался еле слышный шёпот:

— Это всё неправда.

По крайней мере, Холстону показалось, что он услышал именно это. Он встрепенулся.

— Малышка? — позвал он, схватился за прутья и, подтянувшись, стал на колени. — Родная, — шептал он, стирая с щёк сухие солёные потёки — следы слёз.

Она обернулась — и камера как будто осветилась, словно солнце передумало и вновь поднялось над холмами. К Холстону вернулась надежда. Он едва не задохнулся. Нет, нет, это всё была болезнь, лихорадка, наваждение; док засвидетельствует, и всё, что она сказала будет признано недействительным. Она вовсе не хотела этого говорить. Она спасена, ведь она очнулась; и Холстон спасён, потому что она обернулась к нему.

— Всё, что ты видишь на этом экране — неправда, — тихо промолвила Аллисон. С виду она казалась спокойной, но, видимо, безумие продолжало бушевать у неё внутри, заставляя повторять роковые слова.

— Иди сюда, поговори со мной, — попросил Холстон. Он жестом подозвал её к решётке. Аллисон покачала головой и похлопала ладонью по тощему тюфяку рядом с собой.

Холстон взглянул на часы. Время для посещений давно закончилось. За то, что он собирался сейчас сделать, его самого могли бы послать на очистку.

Ключ без колебаний вошёл в замок. Раздался громкий металлический щелчок, и Холстон вступил в камеру ожидания.

Он присел рядом с женой. Его убивало то, что он не имеет права дотронуться до неё, не может заключить в объятия и увести из этого страшного места туда, где безопасно — в их собственную комнатку, на их кровать; туда, где они могли бы притвориться, что всё случившееся — лишь страшный сон.

Но он не осмеливался даже пошевелиться, лишь сидел и молча заламывал пальцы, а она шептала:

— Это не может быть правдой. Ничего из этого. — Она показала глазами на экран.

Холстон наклонился к ней так близко, что почуял запах её высохшего пота.

— Малышка, что происходит?

Его дыхание шевелило ей волосы. Она протянула руку и провела ею по темнеющему экрану.

— Возможно, сейчас на самом деле утро, но мы об этом не знаем. Возможно, там, снаружи, живут люди. — Она повернулась к мужу. — И может, они наблюдают за нами, — добавила она с мрачной усмешкой.

Холстон смотрел ей прямо в глаза. Нет, она не безумна. Во всяком случае, не так, как раньше. Её слова отдавали сумасшествием, но сама она была в здравом рассудке.

— Ну откуда ты это взяла? — спросил он. Собственно, он знал, откуда, но всё равно спросил. — Ты нашла что-то в старых блоках памяти? — Она ведь побежала к двери воздушного шлюза прямо из своей лаборатории, на ходу выкрикивая те ужасные слова. — Что ты узнала?

— Мы думали, что стёрты все материалы о бунтах, но на самом деле удалено гораздо больше, — прошептала она. — Конечно, этого и следовало ожидать. Убрано почти всё. В том числе и о совсем недавних временах. — Она засмеялась; голос внезапно зазвучал намного громче, а глаза затуманились. — Например, электронная почта, которую я так никогда и не получила.

— Дорогая. — Холстон отважился притронуться к руке Аллисон, и она не отдёрнула её. Он взял её ладонь в свои. — Что ты нашла? Это было электронное послание? От кого?

Она помотала головой.

— Нет. Я нашла программу, которой они пользуются, программу, которая создаёт на экране чрезвычайно достоверную картинку. — Она снова взглянула на быстро сгущающиеся снаружи сумерки. — IT, проговорила она. — Ай. Ти. Вот кто знает. Только они владеют этой тайной. — И она снова потрясла головой.

— Какой тайной? — Холстон не мог понять, несёт ли она чушь в припадке безумия или говорит и в самом деле нечто очень важное. Да бог с ним. Главное — она говорит.

— Но теперь-то я знаю. И ты тоже это поймёшь. Я вернусь за тобой, обещаю тебе. В этот раз всё пойдёт по-другому. Мы прервём цикл — ты и я. Я вернусь, и мы перейдём через этот холм вместе. — Она засмеялась. — Если только он существует, — громко добавила она. — Если этот холм действительно существует и он живой и зелёный — мы пройдём по нему вместе.

Она снова обернулась к мужу.

— Нет, сейчас никто не бунтует по-настоящему. Просто идёт постоянный, медленный исход. Есть люди, которые хотят выйти наружу. — Она улыбнулась. — Они получают то, о чём просят — им позволяют выйти. И я знаю, почему они производят очистку, почему они говорят, что не будут, и всё-таки делают. Я знаю. Я знаю. Они никогда не возвращаются, они ждут, ждут и ждут, но я не стану ждать. Я вернусь сразу же. В этот раз всё будет по-другому...

Холстон сжал её пальцы. Слёзы медленно ползли по его щекам.

— Малыш, зачем ты это делаешь?

Ему казалось, что она готова объясниться — теперь, когда Шахта затихла, и они остались одни.

— Я знаю о восстаниях, — сказала она.

Холстон кивнул.

— Я тоже. Ты мне рассказывала. Были и другие...

— Нет. — Аллисон отодвинулась от него, но только затем, чтобы было удобнее смотреть ему в лицо. Её глаза больше не были дикими, как раньше. — Холстон, я знаю, в чём причина восстаний. Я знаю, почему они происходили.

Аллисон закусила нижнюю губу. Холстон напряжённо ждал.

— Всегда существовали сомнения, подозрения в том, что в наружном мире всё не так плохо, как нам показывают. Ты тоже это чувствуешь, правда? Что мы живём в плену иллюзии?

Холстон знал, что на этот вопрос лучше никак не отвечать. Высказываться вслух о таких вещах грозило очисткой. Он просто застыл и ждал.

— Скорее всего, движущей силой этих бунтов была молодёжь, — проговорила Аллисон. — Я полагаю, потому, что в ней особенно сильно желание докопаться до истины, подвергнуть всё исследованию. Неужели ты никогда не ощущал подобного желания? Особенно в молодости? — Её глаза смотрели куда-то вдаль. — А может, это были молодые пары, только что поженившиеся. Они сходили с ума при мысли, что не могут завести ребёнка в этом проклятом ограниченном пространстве... Очевидно, они готовы были поставить на карту всё ради возможности иметь детей, разве не так?

Наверно, перед мысленным взором Аллисон сейчас встал лотерейный билет, срок действия которого ещё не прошёл и который так и не будет реализован. Она снова посмотрела на Холстона. Тот раздумывал, не пошлют ли на очистку его самого просто за то, что не кричит на неё, что молча выслушивает запретные слова...

— А может, это были обитатели постарше, которым надоела эта скученность, — продолжала она. — Они больше ничего не боялись, хотели выбраться отсюда и освободить место для других, например, для любимых внуков. Как бы там ни было, любое возмущение начиналось по причине этих сомнений, чувства, что плохо не снаружи, а здесь, внутри. — Она обвела взглядом клетку.

— Не надо так говорить, — прошептал Холстон. — Это тяжкое преступление...

Аллисон кивнула.

— ...выражать желание уйти? Да. Это самое тяжкое преступление. Неужели ты не понимаешь, почему? Почему запрещается даже сама мысль о выходе наружу? Потому что все бунты начинались с этой мысли, вот почему.

— «Ты получишь то, о чём просишь», — продекламировал он слова, вбитые ему в голову с раннего детства. Родители предостерегали его — своё единственное драгоценное дитя — против желания вырваться за пределы Шахты. Ему запрещалось допускать даже саму мысль об этом. Потому что за ней последовала бы неизбежная смерть — смерть их единственного дорогого сына.

Он взглянул на жену. Её безумное решение по-прежнему оставалось для него загадкой. Да, она нашла какую-то там программу, которая могла сделать картинку на экране компьютера очень достоверной. И что с того? Причём здесь эта программа? Почему?..

— Но почему? — спросил он. — Зачем ты так поступила? Почему не пришла сначала ко мне? Ведь есть же другие, лучшие способы выяснить, что происходит. Мы могли бы рассказать людям о твоём открытии...

— …и таким образом спровоцировать очередной бунт? — засмеялась Аллисон.

Нет, похоже, сумасшествие покинуло её ещё не полностью. А может, это было вовсе не сумасшествие, а досада, злость, неистовый гнев? Наверно, этот обман, тянущийся много поколений, и толкнул её на отчаянный поступок?

— Нет уж, спасибо, — сказала она, отсмеявшись. — Я уничтожила всё, что нашла. Не желаю, чтобы они узнали. Они хотят торчать здесь? Ну и чёрт с ними! Я вернусь только ради тебя.

— Ты не вернёшься, — гневно воскликнул Холстон. — Неужели ты думаешь, что изгнанные всё ещё живы и бродят где-то там, снаружи? Ты считаешь, что они не возвращаются, потому что чувствуют себя преданными?

— А по какой ещё причине они производят очистку, как ты думаешь? — спросила Аллисон. — Почему они хватают проволочные скребки и делают свою работу без малейших колебаний?

Холстон вздохнул. Злость в нём постепенно улеглась, исчезла.

— Никто не знает, почему.

— Но как ты предполагаешь — почему?

— Мы ведь уже говорили об этом, — устало сказал он. — Сколько раз мы это обсуждали?

Он был уверен: многие пары шептали друг другу свои догадки ночью, когда были наедине. Они с Аллисон — не исключение. Он взглянул на стену — взошла луна. Значит, наступила ночь. У них осталось очень мало времени. Завтра его жена уйдёт. Мысли об этом приходила к нему всё чаще и чаще — словно молнии, беспрестанно сыплющиеся из грозового облака.

— У каждого свои соображения, — промолвил он. — Мы делились своими бессчётное число раз. Давай просто...

— Зато теперь тебе известно кое-что новое, — перебила Аллисон. Она отпустила его руку и смахнула волосы с лица. — Мы оба с тобой знаем это, и теперь всё представляется иначе, совсем иначе. А завтра я узнаю точно. — Она улыбнулась и погладила Холстона по руке, словно он был малышом, нуждающимся в утешении. — А в один прекрасный день, любовь моя, это узнаешь и ты.

6

Настоящее время

Первый год после её ухода Холстон ждал, поверив её безумным обещаниям, надеялся, что она вернётся. Первую годовщину со дня смерти Аллисон он провёл, надраивая камеру ожидания и дверь шлюза; он изо всех сил напрягал слух, пытаясь уловить хоть какой-нибудь звук снаружи, в надежде, что призрак его жены вернулся, чтобы освободить его.

Когда этого так и не произошло, он начал рассматривать другую альтернативу: а не выйти ли за ней самому? Он провёл столько времени, просматривая на компьютере файлы Аллисон и пытаясь составить более или менее ясное представление о её находках, что сам наполовину обезумел. Он пришёл к выводу, что живёт в мире лжи, а раз так, то без Аллисон такая жизнь теряет всякий смысл.

Весь второй год Холстон провёл как последний трус — в боязни совершить решительный поступок. Каждый день по дороге на работу он готов был прокричать о своём желании выйти наружу и чувствовал во рту ядовитый вкус страшных слов, но всякий раз в самую последнюю секунду проглатывал их. В день второй годовщины они с помощником шерифа Марнсом отправились в обход, и весь этот день в Холстоне горела пламенем его тайна — осознание того, насколько близко он подошёл к гибели. Да, это был долгий год, год, когда он отказался от Аллисон. Первый год был годом её ухода, второй — его.

Но больше он не был трусом.

Теперь, ещё годом позже, он сидел один в камере воздушного шлюза, одетый в защитный костюм, и в душе его сомнения боролись с уверенностью. Массивная жёлтая дверь герметично закрылась и отрезала его от остальной Шахты. Да, не так он представлял себе свой конец, совсем не так. Он всегда думал, что навечно останется в Шахте: после смерти его прах пойдёт туда же, куда и прах его родителей — на восьмой уровень, где занимались обогащением почвы. Кажется, прошла целая жизнь с тех пор, как он мечтал о собственной семье, о собственном ребёнке, или даже о двойне, или о втором выигрыше в лотерею; мечтал о жене, с которой они бы вместе состарились...

По ту сторону жёлтой двери прозвучала сирена, прогоняя всех задержавшихся. Всех, кроме него. Ему было некуда идти.

Зашипели баллоны, нагнетая в камеру шлюза инертный газ. Через минуту Холстон ощутил, как под давлением аргона костюм тесно облепил тело. Он вдохнул кислород, который циркулирующий в шлеме, и встал у другой двери, запретной — той, что вела в кошмарный мир снаружи. Стоял и ждал.

Где-то глубоко в стенах глухо проскрежетали стальные поршни. Полимерные драпировки на стенах шлюза пошли морщинами под давлением аргона. Эти драпировки сожгут, пока Холстон будет заниматься очисткой. Ещё до наступления ночи весь шлюз подвергнут тщательной дезинфекции, вымоют до блеска и запечатают до следующей очистки.

Створки широкой металлической двери задрожали, затем между ними образовалась щель, которая постепенно расширялась — створки медленно убирались в стены. По замыслу конструктора, полностью они не раскрывались: воздух за пределами Шахты представлял собой нешуточную опасность, и её нужно свести к минимуму.

Поток аргона с шипением просачивался сквозь щель наружу; по мере того, как створки расходились всё дальше, шипение переходило в низкий рёв. Холстон приблизился к двери вплотную. Он поражался тому, что ему даже в голову не пришло сопротивляться, а ведь раньше его ввергала в недоумение покорность, с которой другие шли на смерть. Но лучше выйти наружу, увидеть мир хотя бы один раз собственными глазами, чем заживо сгореть здесь вместе с полимерными драпировками.

Как только щель достаточно расширилась, Холстон протиснулся в неё, цепляясь костюмом за края створок. Его окружила туманная завеса — это аргон конденсировался в более разреженном воздухе. Холстон слепо двинулся вперёд, выставив перед собой руки.

Дверь, через которую он только что вышел, начала закрываться. Завывания сирены становились всё глуше, пока толстые стальные створки не сомкнулись и не отрезали Холстона от прежней жизни. Внутри шлюза — он знал это — вспыхнуло пламя.

Оказалось, что Холстон стоит у подножия бетонной рампы — она вела наверх. Это удивило его — оказывается, он ещё не на поверхности; ведь он привык видеть мир на стенах помещений верхнего уровня до самого горизонта. Времени у него было мало; в голове словно набат гудел: торопись! торопись! Минуты жизни были сочтены. Он неуклюже зашагал по узкой рампе вверх.

С обеих сторон его окружали выщербленные бетонные стены. В лицевой щиток шлема ударил поток неправдоподобно яркого света. Холстон совершил непростительный грех — осмелился иметь надежду, и на верху рампы его ожидало воздаяние. Он повернулся вокруг себя, окидывая взором горизонт. Голова закружилась от нескончаемых просторов. Зелёных просторов!

Зелёные холмы, зелёный ковер травы под ногами. Холстон закричал от восторга. Его рассудок отказывался верить глазам. Надо всей этой зеленью простиралась голубизна, точь-в-точь такая, как на картинках в детских книжках; а по ней текли белоснежные облака, и в воздухе носились, хлопая крыльями, какие-то живые существа...

Холстон кружился и кружился на месте, вбирая в себя это зрелище. Он вспомнил, как то же самое делала его жена: неловко, медленно поворачивалась, как будто растерялась и не знала, приниматься ли за очистку.

Очистка!

Холстон вынул проволочный скребок. Очистка! Надо торопиться! Теперь он знал, почему. Почему. Почему!

Он посмотрел туда, где по его расчётам должна была находиться стена, окружающая верхний уровень Шахты, но, разумеется, не увидел — она была под землёй. Позади него возвышалась бетонная башенка всего восьми или девяти футов в высоту. По стене тянулась вверх металлическая лестница с перекладинами, над башенкой торчала антенна. А внизу, по всем четырём сторонам башенки крепились большие выпуклые линзы мощных камер — по одной с каждой стороны.

Холстон приблизился к первой из них, держа наготове скребок. Он представлял себе, как выглядит со стороны кафетерия — неловкая фигура в громоздком костюме, постепенно надвигающаяся и становящаяся всё больше и больше. Это то, что он видел три года назад, когда очистку проводила его жена. Она размахивала руками — Холстон думал тогда, что это для равновесия; но, может, так она пыталась что-то сказать ему? Улыбалась ли она за зеркальным лицевым щитком такой же глупой, счастливой улыбкой, какой улыбается сейчас он сам? Билось ли её сердце в неистовой надежде, пока она мыла, чистила, протирала, наносила плёнку? Холстон знал — в кафетерии никого нет; в Шахте не осталось ни одного человека, который любил бы его до такой степени, чтобы смотреть на него сейчас, но тем не менее он помахал в камеру. Раньше он думал, что руками смертников, моющих линзы, водит сама злоба, но теперь он знал, что это не так. Не гнев; не знание того, что это не он обречён, а живущие в Шахте; не ощущение предательства заставляло руки изгнанников совершать эти маленькие круговые движения. Жалость — вот что это было. Жалость и чистая, ничем не замутнённая радость.

Мир затуманился, но это потому что на глаза Холстона навернулись слёзы. Его жена права: то, что они видели изнутри — сплошной обман. Холмы были настоящими — Холстон узнал их контуры, ведь он смотрел на них столько лет! — но краски были совсем другие. Экраны в Шахте с помощью программы, о которой говорила Аллисон, превращали яркий зелёный цвет в серый и бурый, убирали любые признаки жизни. Да какой жизни!

Холстон счищал грязь с линзы и раздумывал: а было ли само постепенное смазывание изображения на экранах настоящим? Да, линзы пачкались, это правда. Но, может, это самая обычная грязь, а вовсе не токсичная пыль, носящаяся в воздухе? Могла ли обнаруженная Аллисон программа просто модифицировать уже знакомое изображение? В голове Холстона мелькали сотни новых фактов и догадок. Он походил на взрослого ребёнка, вдруг попавшего в широкий мир: столько всего нового, неизведанного — голова кругом!

Да, помутнение картинки тоже ложное, решил он, стирая последнее пятно грязи со второй линзы. Программа использовала наложение слоёв — точно так же, как она превращала зеленую траву и голубое небо с белыми облаками в нечто угрюмо серое и бурое. Они скрывали от обитателей Шахты живой мир, настолько прекрасный, что Холстон был вынужден одёрнуть себя — до того ему хотелось бросить работу и лишь стоять и любоваться окружающим.

Он чистил вторую камеру и думал о том, что находилось в глубине под его ногами. Сколько человек в Шахте знали об истинном положении дел? И знал ли вообще кто-нибудь? Что за фанатизм руководил теми, кто поддерживал эту мрачную иллюзию? Или, может быть, эта тайна шла из времён, предшествовавших последнему восстанию? Возможно ли, чтобы многие поколения жили под сенью векового обмана, заключённого в пакете компьютерных программ, и никто об этом не догадывался? А если кто-то знал об этих программах, если мог создать любую иллюзию, то почему он не показал что-нибудь покрасивее, чем тот мрачный пейзаж?

Восстания! Может, это было сделано затем, чтобы не допустить их повторения? Холстон нанёс защитную плёнку на вторую линзу. Или, возможно, отвратительная ложь и унылый ландшафт были призваны удержать людей внутри Шахты, заставить их отказаться от стремления наружу? Наверно, кто-то решил, что удерживать власть, контроль над людьми важнее правды. А может, здесь крылось нечто ещё более глубокое и мрачное? Например, страх перед ничем не сдерживаемой рождаемостью? Сколько ужасных предположений, одно другого хуже...

А что же Аллисон? Она ведь должна быть где-то здесь! Холстон завернул за угол бетонной башни к третьей линзе — и на горизонте встали знакомые небоскрёбы далёкого города. Вот только их было значительно больше, чем обычно. На переднем плане стройными рядами высились здания, которых он никогда раньше не видел. Другие, те, которые он знал наизусть, тоже выглядели иначе: целые, сияющие, а вовсе не полуразрушенные, с дырявыми, иззубренными стенами. Холстон смотрел на зелёные холмы и воображал, что вот сейчас, в эту самую минуту на одном из них покажется Аллисон... Вот ещё чушь. Откуда ей знать, что его изгонят именно в этот день? Помнит ли она, что сегодня — очередная годовщина? Пусть он и саботировал две предыдущие, но всё же? Холстон проклял свою былую трусость — он упустил столько времени! Нет, Аллисон не придёт, это он должен отправиться к ней.

Ему вдруг страстно захотелось так и сделать: сорвать с себя шлем и противный костюм и припустить по склону в одном углеволоконном «исподнем», всей грудью вдыхая резкий, свежий воздух и безостановочно смеясь — пока не найдёт свою жену где-то в невообразимо огромном городе, полном людей и звонкоголосой ребятни.

Но нет, надо выдержать марку и закончить работу. Он не был уверен, зачем, но до него это сделала его жена, и так же поступили остальные. Холстон теперь тоже член «клуба вышедших наружу». Он просто обязан подчиниться, потому что это обычай; те, кто его установили, знали, что делали. Он отыграет спектакль до конца. Раз до него так поступали все, значит так надо, это их общая тайна, и её узы нерушимы. Поэтому Холстон неуклонно придерживался инструкций и следовал номерам на карманах; очистка шла на автомате, а сам он в это время размышлял о сложности и разнообразных возможностях открывшегося ему мира — такого огромного, что можно прожить целую жизнь, и так и не увидеть всего, не надышаться, не напиться и не наесться.

Холстон мечтал об этом всё время, пока возился с третьей линзой: наносил, вычищал, протирал и снова наносил. Потом двинулся к четвёртой камере. Пульс отдавался в ушах, сердце шумно колотилось о сдавленные костюмом рёбра. Скоро, скоро, твердил он себе. Поменял скребок, убрал грязь с последней линзы, потом протёр её салфеткой и нанёс защитную плёнку, после чего убрал инструменты и флаконы на место, в пронумерованные карманы, не желая загрязнять прекрасный ковёр под ногами. Закончив, Холстон сделал шаг назад, в последний раз заглянул в камеру, зная, однако, что никто за ним не наблюдает, а затем повернулся спиной к тем, кто в своё время повернулся спиной к Аллисон и всем другим изгнанникам. Есть, есть причина, почему никто из вышедших не вернулся назад, думал Холстон, так же, как есть причина, почему все производят очистку, хотя и клянутся, что не станут. Он был свободен. Пора присоединиться к остальным. И он устремился к той тёмной лощине на склоне холма, куда пошла его жена. Знакомой груды, недвижной, словно камень, он больше не видел, а значит, решил Холстон, она тоже была лишь ещё одной мерзкой иллюзией.

7

Холстон прошёл уже шагов сто вверх по склону, восхищаясь чудесной травой под ногами и сияющим небом над головой, когда это началось. Страшная судорога свела живот, словно от долгого голода. Сперва он подумал: это оттого, что он слишком активно двигается — то чистил, как заведённый, теперь вот несётся очертя голову в своём нескладном костюме. Ему не хотелось снимать его прежде, чем он перевалит через вершину холма, скроется из вида обитателей Шахты — пусть те, кто внутри, пребывают в плену своих иллюзий. Он сосредоточил внимание на верхушках небоскрёбов и заставил себя идти медленнее. Шаг, ещё шаг... Он столько лет бегал по лестницам — тридцать этажей вверх и вниз, что уж с этой-то нагрузкой он должен справиться!

Ещё один спазм, на этот раз сильнее. Холстон застонал и остановился, ожидая, пока пройдёт спазм. Когда он в последний раз ел, кстати? Вчера вообще ничего не ел. Вот дурень! А когда он в последний раз ходил в туалет? Не помнил. Наверно, придётся избавиться от костюма раньше, чем намеревался. Как только волна тошноты прошла, он снова двинулся в путь, надеясь достичь гребня до следующего приступа. Ему удалось сделать не больше десятка шагов, когда боль вернулась — ещё более жестокая, чем раньше. Таких мучений он никогда в жизни не испытывал. Его чуть не вывернуло — счастье ещё, что желудок пустой. Холстон схватился за живот, колени его подогнулись, и он со стоном рухнул на землю. Всё туловище охватил пожар. Он ухитрился проползти вперёд ещё несколько футов; пот заливал ему лицо, капли падали и разбивались о щиток шлема. С глазами тоже творилось что-то неладное: весь мир на мгновение полыхнул ярко-белым, словно при вспышке молнии, а потом ещё и ещё раз. Озадаченный и испуганный, Холстон полз вверх, сосредоточившись лишь на одной задаче: достичь вершины холма.

Опять и опять зрение отказывало ему, в глазах мерцало, вспышки следовали одна за другой. Холстон почти ничего не видел; он врезался во что-то, лежащее на дороге, сильно ушибся. Проморгался и уставился на гребень, ожидая, когда зрение прояснится, но перед глазами по-прежнему сверкали то белые, то травянисто-зелёные молнии.

И тут зрение отказало полностью. Всё стало чёрным. Холстон схватился руками за лицо, а желудок в эту же секунду скрутило в очередном мучительном спазме. Однако посреди тьмы что-то светилось, мигало, так что Холстон сообразил — он всё-таки не ослеп. Вот только свет этот, казалось, шёл изнутри шлема, а не снаружи. Он всмотрелся в мигающий огонёк и понял: это лицевой щиток внезапно ослеп, а не он, Холстон.

Он пощупал заднюю часть шлема — там располагались застёжки. Может, он израсходовал весь запас кислорода и теперь отравляется продуктами собственного дыхания? Ну конечно! С чего бы им давать ему больше воздуха, чем требуется для очистки? Он попытался поддеть застёжки пальцами, но на руках были толстые жёсткие перчатки, и ничего не вышло. Перчатки составляли одно целое с костюмом, а костюм застёгнут на две молнии на спине, прикрытые отворотом с липучкой. Костюм нельзя снять без посторонней помощи. Холстон так и умрёт в нём, отравившись собственными газами! Вот теперь, когда он бессильно извивался внутри своего мягкого, облегающего гроба, он узнал подлинный страх перед тесным пространством, в сравнении с которым приступы клаустрофобии в Шахте были просто детскими страхами. Холстон теребил застёжки, дёргал их, но пальцы были слишком большими и неуклюжими. Слепота осложняла дело ещё больше: она заставляла его чувствовать, будто на шее у него сжимается петля. Холстона опять скрутило в агонии. Он согнулся пополам, разбросал руки по земле и... вдруг почувствовал под пальцами что-то острое.

Камень. Инструмент! Холстон постарался взять себя в руки. Он провёл годы и годы, успокаивая других, утихомиривая волнения, превращая хаос в стабильность. Теперь этот опыт пригодился. Он крепко зажал в руке камень, боясь, как бы не выронить — ведь найти его вслепую будет трудно — и поднёс к шлему. У Холстона мелькнула сперва мысль срезать перчатки, но он не был уверен, хватит ли у него воздуха или здравого рассудка, чтобы проделать это. Ударил острым концом камня по шее, где находились застёжки. Послышался треск: кр-рак! кр-рак! Холстон остановился — его опять затошнило; потом нащупал застёжку толстым пальцем и прицелился тщательнее. На этот раз прозвучал щелчок, а не треск. Внутрь шлема через образовавшуюся с одной стороны щель просочился свет. Холстон задыхался, кислорода в шлеме практически не оставалось. Он переложил камень в другую руку и нацелился на вторую застёжку. Ещё пара ударов — и шлем слетел с головы.

Холстон мог теперь видеть. Глаза жгло, но он мог видеть! Он сморгнул слёзы и глубоко втянул в себя прекрасный, свежий, живительный голубой воздух.

И словно какая-то невидимая сила ударила его в грудь. Холстон закашлялся. Его вырвало желчью и желудочной кислотой, буквально вывернуло наизнанку. Мир вокруг был бурым. Коричневая трава и серое небо. Никакой зелени. Никакой голубизны. Никакой жизни.

Он упал набок, больно ударившись плечом. Перед ним на земле лежал его шлем с тёмным и безжизненным щитком. Щиток был непрозрачным. Холстон непонимающе потянулся за ним, взял в руку, рассмотрел... Снаружи щиток был покрыт серебристым слоем, но стекла под ним не было, лишь шершавая, грубая поверхность. К ней подходило множество проводков. Экран, который погас. Мёртвые пиксели.

Его снова вырвало. Он вяло вытер рот и посмотрел с холма вниз. Теперь он видел мир собственными глазами, видел таким, каким он был на самом деле и каким он всегда его знал — пустым и однообразным. Холстон выронил шлем — выронил обман, который принёс с собой из Шахты. Он умирал. Токсины выедали его изнутри. Холстон, моргая, взглянул на чёрные облака, несущиеся над головой. Потом обернулся, чтобы узнать, как далеко он продвинулся, сколько осталось до вершины, и увидел то, на что наткнулся, когда полз. Большая бесформенная груда, недвижная, словно камень. Программа, которую нашла Аллисон, убрала её из созданной на лицевом щитке иллюзии.

Он положил руку на груду. Его белый костюм осыпáлся хлопьями, словно песок. Холстон упал на землю и скрючился от боли. Он умирал долго, медленно, и всё это время обнимал останки своей жены и думал: какой же видят его гибель те, кто, возможно, смотрит на него сейчас — корчащегося, агонизирующего в чёрном провале на склоне мёртвого бурого холма, за которым возвышаются безмолвные руины покинутого города? Что они видят — те, кто решился посмотреть?

Дата публикации июль 2011 года