№ 36. Современная восточная новелла Главная редакция восточной литературы. Издательство «Наука» Москва 1968

Харуо Умэдзаки

Про очки

«Попадется тебе в драке очкастый – первым делом бей по очкам! – так учил меня в школьные годы один старшеклассник. – Собьешь очки с носа – он опешит, половину силы потеряет, тут и бери его голыми руками».

В ту пору я не носил очков и не придал большого значения этому совету, но впоследствии, когда мне пришлось обзавестись ими, до меня дошел весь смысл слов того парня. И в самом деле, без очков теряешь всякую уверенность, собьют их в драке – дрожишь, как бы их не растоптали. Очки – вещь недешевая! Другое дело, заранее самому снять их и положить в карман, тогда и в драку ввязаться можно. Вот почему я стараюсь спрятать очки, чуть запахнет дракой. Конечно, действуешь не так уж ловко, но зато не волнуешься за них.

Случается разбить очки и просто по собственной небрежности, вот и маешься, пока новых не приобретешь. Все, что прежде видел отчетливо, становится расплывчатым и неразличимым. До того как заведешь новые, прямо-таки страдаешь физически, всякое дело из рук валится.

Я по натуре довольно аккуратен, но в последнее время частенько разбиваю очки. Раньше такого со мной не случалось. Когда учился, разбивалась одна пара за несколько лет. А теперь? Я думаю, тут действует финансовый фактор: в годы учения поломка очков била по тощему карману – значит, надо было беречь их как следует. А теперь очки для меня не такая уж драгоценность, есть вещи куда ценнее, вот и обращаюсь я с ними кое-как.

Задумаешься над тем, почему и как портятся у нас вещи, и обязательно обнаружишь экономическую подоплеку. Взять, к примеру, военное время. Люди тогда заботились о своем имуществе, берегли его. Испортится что-нибудь – на все лады чинили и латали. Однако не все на свете можно отремонтировать. Разобьются очки – попробуй почини их!

Свои единственные и любимые очки угораздило меня разбить под самый конец войны – в июле сорок пятого года. Случилось это в глухом углу префектуры Кагосима, где и в городах-то не найти оптических магазинов, а если и найдешь, то они закрыты из-за отсутствия товаров. В то время я был на флотской службе.

Очки никак не подходят к матросской форме – это я понял сразу, как попал на флот. Да и сама форма не всякому возрасту идет, парням лет двадцати с небольшим она к лицу, а наденет человек постарше – получается ни то ни се. Наденьте, например, на бравого начальника Сунада[1] форменку, и сколько ни распространяйтесь о его доблестях, не пойдет она ему, и все тут.

По-видимому, все дело здесь в несовместимости очков и морского обмундирования. По себе знаю, как достается от всякого молокососа чуть выше по званию только за то, что носишь очки при форме. Пока ходишь в робе, тебя не трогают, но стоит надеть форменку (как говорится – первый срок) – и сразу над тобой начинают издеваться. Им, видите ли, кажется, будто очки опошляют морскую форму. Однако нельзя сказать, чтобы в той обстановке я не понимал таких людей, и, бывало, уходя в увольнение, сам не мог без отвращения смотреть на свое отражение в витринах магазинов. Наверняка близок закат императорского флота, раз пошли в ход моряки вроде меня.

Впрочем, в июле сорок пятого, когда приключилась беда с моими очками, я уже не носил матросской формы. Мы ее сдали и ходили в облегченной – тропической. Одетый в эту форму, я однажды здорово перебрал спиртного, свалился под откос и разбил очки.

Спросите, почему я напился? Напился я с горя. А что за горе? Пришел приказ о моем переводе. Почему же этот приказ вверг меня в уныние? Дело в том, что место службы у меня было лучше некуда.

Помнится, наш большой бронированный автомобиль с антенной на крыше назывался машиной связи. Внутри находились радиоаппаратура и сейф с шифровальными таблицами. Машину обслуживали водитель, два радиста и шифровальщик. Шифровальщиком был я. С базы Танияма, находившейся в окрестностях города Кагосима, меня откомандировали на базу К., и там я вызвался быть шифровальщиком. Нам была поставлена задача – перемещаясь, поддерживать связь с группой баз. Наша машина покинула базу К., пропетляла, надрываясь, несколько часов по горным дорогам и въехала на перевал, с которого открывался вид на бухту Боноцу. Радист немедленно застучал ключом, сообщая на базу К. о нашем благополучном прибытии. Сообщал он, разумеется, шифром – для этого я и находился здесь. Телеграмма ушла в эфир.

До сих пор все шло как надо, но после первой телеграммы рация забарахлила, и все старания радиста вызвать базу К. ни к чему не привели. Машина наша была, вероятно, из пробного выпуска, явно неудачного. Без радиосвязи поставленную задачу не выполнишь, и радисты из кожи лезли, пытаясь связаться с базой К., но эфир безмолвствовал. Сеансы связи у нас были утром и вечером, остальное время было свободным. Мне так и не пришлось заняться шифровальным делом. В общем, я. дела не делал и от дела не бегал.

Приказы нам не поступали (а может, и поступали, да поди прими их), так что мы никуда больше не поехали и обосновались на перевале. Водитель – старший ефрейтор, призванный в сорокалетнем возрасте, – тоже остался без дела. Смастерив удочку, он каждый день спускался к морю рыбачить. Боноцу – поистине райский уголок, рыба там ловилась замечательно.

Судите сами, в каких расчудесных условиях мы жили, бездельничая напропалую. Меня призвали на службу больше года назад и все это время с утра до вечера ругали, били, шпыняли. А тут вдруг наступила жизнь спокойная, словно глаз тайфуна.[2] Такого времени, чтобы один день казался лучше другого, пожалуй, никогда больше и не будет в моей жизни.

Можно сказать, что мы блаженствовали, и не только потому, что отдыхали в свое удовольствие. Была еще причина. В те дни ожидалась высадка американских войск, предположительно в Фукиагэ, что на полуострове Сацума, или в Миядзаки. А вдруг она произойдет в фукиагэ? База К. расположена как раз напротив предполагаемого места высадки, и гарнизон ее обречен на уничтожение в своих же пещерах и укрытиях. Мы в свою очередь находились в подчинении базы К. Однако раз мы при машине, то в случае вражеского десанта можем использовать нашу маневренность и ретироваться в безопасную зону. Ввязываться в бой – не наше дело, нам приказано обеспечить связь. Укрыться в безопасном месте – вовсе не трусость, мы просто обязаны так поступить. В этом смысле у нас было идеальное положение. И не я один смекнул, в чем суть дела. Водитель, к примеру, не раз говорил: «Если враг высадится, дадим ходу! Не хватает, чтобы нас перебили, как собак!»

Теперь-то я понимаю, что наша машина, громоздкая, неповоротливая и тихоходная, конечно, стала бы легкой добычей вражеских истребителей, а мы все пали бы смертью героев.

Прожили мы таким манером неделю. И вдруг, во время вечернего сеанса связи, в эфире обнаружилась база К. С нее пришла радиограмма, зашифрованная кодом «Ю», который применялся для распоряжений по личному составу. Я схватил шифровальную таблицу, прочитал текст и обомлел. Он начинался с моей фамилии: «…в связи с новым назначением немедленно возвратиться в Танияма и явиться в штаб».

В ужасе я выронил таблицу. Неделя привольной жизни миновала, словно сон.

Мои товарищи тоже были огорчены и вечером устроили мне отвальную. Мы расположились на лужайке близ перевала, водитель наловил рыбы, а пили мы разбавленный спирт. Неподалеку, в сосновом лесу, валялось около сотни бочек технического спирта для морской авиации. Для нас это был неиссякаемый источник выпивки.

Прежде чем пить, мы наливали спирт в посудину, поджигали, потом гасили и разбавляли водой. По мнению водителя, при такой процедуре отрава выгорает. Мы в этом деле целиком полагались на него и пили за милую душу. Мне до сих пор неизвестно, был ли то метиловый спирт или какой-нибудь другой, но факт, что голова делалась от него дурная.

Я помню все до того момента, когда, возвращаясь после попойки к машине, по нужде подошел к откосу.

Следующее, что мне помнится, – валяюсь под откосом и сослепу ничего не могу разобрать. Очки куда-то подевались, и вообще мне не до них. Еле-еле я вскарабкался на четвереньках вверх по откосу. Болел правый глаз, залитый кровью, которая текла из рассеченного века. Мои собутыльники ничего не заметили и шли себе дальше, что вовсе не говорит об их черствости, просто они были пьяным-пьянешеньки. Им и в голову не пришло оглянуться.

На следующее утро я отыскал очки под откосом. Оправа уцелела, левое стекло тоже, но правое разбилось вдребезги.

От очков только тогда толк есть, когда оба стекла подобраны по глазам, если же одно из них заменить простым стеклом, то от очков пользы никакой, лучше ходить без них. Я был в отчаянии. В то время трудно было рассчитывать, что удастся раздобыть новые очки. Но если не удастся – придется нести службу без очков. Что тогда будет со мной, ведь я и в очках-то увалень и растяпа…

Однако слезами горю не поможешь. Я на скорую руку подлечил глаз, распрощался с товарищами и зашагал с перевала. Очки лежали в кармане. Дойдя до Макурадзаки, я сел в поезд, но до места назначения не доехал, а сошел в маленьком городке. Без очков я шел словно в тумане и не отдал честь трем офицерам, стоявшим на углу улицы. В вечерней мгле было плохо видно.

– Эй, ты!

Я хотел как ни в чем не бывало проскочить мимо, но меня настиг громкий окрик:

– Обнаглел, что ли! Почему честь не отдаешь?

Я вздрогнул, остановился и, еще не придя в себя, приветствовал офицеров. Присмотревшись, я увидел, что все трое были подпоручиками. У одного сильно выдавался подбородок, у другого низко нависали брови, физиономия третьего смахивала на тыкву. Он-то и остановил меня. Держа руку у козырька, я объяснил, что у меня разбиты очки и потому я не заметил господ офицеров.

«Тыква» вдруг заорал:

– Отставить разговоры! Ко мне!

Я замолчал и подошел к нему. Тут вмешался «Бровастый»:

– Покажи, что у тебя с очками!

Я вытащил очки из кармана и подал Бровастому. Тыква скомандовал:

– Ноги врозь! Сейчас я тебя малость подмуштрую!

Я расставил ноги и вытянулся в струнку. Тыква правой рукой ударил меня по скуле. Я пошатнулся. Тыква пустил в ход и левую руку.

На службе мне доставалось изрядно, но на улице меня били впервые. Прохожие останавливались и смотрели, как меня избивают. Офицеры были лет на пять моложе меня и, похоже, попали в армию прямо со школьной скамьи. Им явно доставляло удовольствие на глазах у всех давать волю рукам. Тыква ретиво и с видимым наслаждением обрабатывал меня и с правой стороны и с левой. «Экий мерзавец!» – пронеслась у меня мысль, но о том, чтобы дать ему сдачи, нечего было и думать. Губы у меня были разбиты, рот полон крови, перед глазами все кружилось.

– Хватит с него! – сказал стоявший в стороне «Подбородок», и Тыква перестал.

Я сдвинул дрожащие ноги и снова замер по стойке «смирно». Бровастый злобно сунул мне мои очки.

– Одно-то стекло целое! И нечего болтать, что ничего не видишь. На, надень очки!

Мне пришлось подчиниться. Они-то обходятся без очков, и сколько ни толкуй таким, что с одним стеклом очки бесполезны, все равно тебя не поймут. Едва я надел очки, как все кругом раздвоилось и перемешалось в страшной путанице.

– Тебе куда? – спросил Бровастый.

– В Танияма.

– Вот и отлично, – обратился Бровастый к Подбородку и Тыкве. – Пусть-ка найдет нам машину.

– Это он в два счета сделает, – отозвался Тыква и приказал мне: – Найди машину и пригони сюда! Машину до Кагосима. Понял? Даю тебе пятнадцать минут. И не вздумай улизнуть! Бегом марш!

Я вытянул руки по швам и побежал. Из-за неисправных очков земля, казалось, плясала подо мной, я все время спотыкался. Но все же получать побои офицеров прямо на улице было еще противнее. Я злился куда сильнее, чем когда на службе меня избивали юнцы-старшины. Странное дело, у меня не выходила из головы мысль, что я тоже получил образование и отнюдь не по своей воле попал на войну.

Я метался по привокзальным улицам, пока не нашел военный грузовик, идущий в сторону Идзюин. С трудом мне удалось уломать водителя заехать за офицерами. Они по-прежнему стояли на перекрестке, но теперь Подбородок держал курицу со связанными ногами. Пока я бегал за машиной, он, видимо, времени зря не терял.

Офицеры, не сказав ни слова водителю, полезли в кузов. Водитель был унтер-офицером. Бровастый с машины скомандовал мне:

– Садись живей! Ты же в Танияма едешь!

Машина везла старые бревна. Офицеры расселись у кабины, а я устроился как можно дальше от них, у заднего борта. Подбородок распорядился:

– Вот тебе курица на хранение! Держи ее на руках, а то удерет!

Пришлось взять курицу.

Из этой троицы лишь Подбородок был как будто способен к сочувствию. Впрочем, скорее к равнодушию, чем к сочувствию. Манера говорить у него была удивительно небрежной.

Связанная курица от страха закатила глаза и прерывисто дышала. Где уж ей было вырваться и улететь, но я согласно приказу крепко держал ее. Курица загадила мои голые колени жидким серым пометом.

Грузовик, мчавшийся по разбитой проселочной дороге, бешено бросало из стороны в сторону. Меня трясло больше всех, да еще бревна поддавали сзади. Ветер хлестал по лицу и рукам. Это было приятно, но тряска меня измучила. Измучили и сломанные очки. От тряски зрение вконец расстроилось, все в глазах двоилось и прыгало. Препоганое ощущение!

Так вот и ехали мы прямиком на Танияма, хотя оптического магазина там не было. В Кагосима такие магазины, наверное, есть, но город, по слухам, разбомбили, и вряд ли они уцелели. К тому же сомнительно, смогу ли я получить увольнительную для поездки в Кагосима.

Я все больше раздражался и огорчался. Зажмурив правый глаз и непрестанно мигая левым, я смотрел на пролетающий мимо пейзаж. На офицеров я не оглядывался, даже не было желания пошевелиться. До чего дошло – не хотелось иметь ни с кем никакого дела. А разве хорошо относиться так к товарищам по оружию?

День кончился. Стемнело. Украдкой оглянувшись, я снял очки и положил в карман. Авось пронесет…

Офицеры привалились к кабине и шумно разговаривали. Выделялся пронзительный голос Тыквы. Все трое не были фронтовиками, скорее всего служили по интендантской части или что-нибудь в этом роде. Похоже, что они пустили по кругу флягу с виски и пили прямо из горлышка, а на закуску пошел неприкосновенный запас. У меня с утра крошки во рту не было, и теперь мой желудок не выдержал и напомнил о себе. Ездить на грузовике – нелегкое дело, быстро проголодаешься. Чтобы обмануть голод, я принялся свистеть. Высвистывал мотивы песенок, которые приходили на ум. Но, когда свистишь в кузове мчащейся машины, звук мгновенно рассеивается в воздухе, и на душе становится тоскливо.

Ночью, часов в двенадцать, машина остановилась. На проселочной дороге ни зги не видно. До Идзюин, похоже, еще ехать да ехать. Унтер-офицер вылез из кабины, и свет карманного фонарика забегал по земле.

– Мда-а. Не иначе поломка, – последовал безмятежный ответ на вопрос Подбородка.

Очевидно, унтер-офицеру не привыкать было к авариям. Офицеры о чем-то вполголоса совещались – кажется, о том, стоит ли ждать здесь рассвета. Курица у меня на коленях не то заснула, не то испустила дух.

– Брось свистеть! – донесся до меня раздраженный голос Подбородка. Я умолк. – Слезай и пойди посмотри, нет ли поблизости ночлега!

Я забросил курицу на бревна и спрыгнул с машины. Унтер-офицер окликнул меня и сказал, что в нескольких минутах ходу будет небольшой городок. И правда, невдалеке мерцали огоньки, расплывавшиеся в моих глазах сплошным пятном.

– Курицу оставил на бревнах, – доложил я на ходу. – Чуть жива, так что, полагаю, никуда не денется.

От постоянной нехватки витамина А ночью я почти ничего не видел и из-за этого очень страдал на военной службе. Пока без очков, темной, безлунной ночью, при свете звезд я добрел до городка, пока вернулся, прошла уйма времени. Офицеры, особенно Тыква, нервничали. С темной громады грузовика на меня посыпались злобные выкрики, в тоне которых откровенно сквозило, что меня считают не человеком, а низшим существом.

– Что? Не нашел? – с металлом в голосе спросил Тыква. – И вообще, куда тебя носило?

Неужели этот тип с таким же выражением лица ходил учиться всего лишь год-другой тому назад? С трудом сдерживая раздражение, я сказал, что единственная в городе гостиница закрыта, так как в ней нет ни постельных принадлежностей, ни еды. На мой отчаянный стук у парадного хода вышла добродушная с виду хозяйка лет пятидесяти. Судя по всему, она говорила правду.

Кто-то с шумом спрыгнул с грузовика. Это был Тыква. За ним – Бровастый, последним плюхнулся Подбородок с курицей в руках. Бровастый рванул меня за плечо:

– Не смей снимать очки!

Трясущейся рукой я полез в карман и вытащил очки. Тыква ткнул меня в спину:

– Где гостиница? Веди!

– Идешь с нами? – спросил Подбородок унтер-офицера.

– Нет, высплюсь в кабине, – ответил тот.

Я шагал, подгоняемый тумаками. Вчера я разбил очки, сегодня одна беда сменяется другой. При мысли о том, что еще ждет меня, темнело в глазах. Ослабев от голода, я еле волочил ноги, а тем троим, хлебнувшим виски, море было по колено. Сознание этой разницы в нашем положении повергло меня в отчаяние.

Пришлось мне вторично подойти к гостинице и барабанить в дверь. Вышла встревоженная хозяйка в ночном халате, и Тыква завизжал своим пронзительным голосом прямо ей в лицо: мол, мы для отечества жизни не щадим, и разве не благодаря нам вы тут в тылу сидите, страха не знаете, и как это назвать, если нас ночевать не пускают?

Напирая на хозяйку, он оттеснил ее, шагнул в дом и стал снимать сапоги.[3] Хозяйка перепугалась насмерть. Разувшись, Тыква вошел в комнату. Двое ребятишек спали на полу под толстым ватным одеялом. Тыква перешагнул через них и прошел во внутреннее помещение. Следом за ним двинулся Подбородок. Глянув на меня, словно на какое-то насекомое, он буркнул:

– А ты что торчишь? Если хочешь, ночуй здесь!

К счастью, менее чем через месяц война кончилась, я демобилизовался и смог раздобыть стекла для очков, без которых мне в то время было хоть пропадай. А продлись война еще год или два?

Сейчас, после войны, много толкуют о юношах, призванных в армию из учебных заведений, считают, что их безжалостно принесли в жертву. Эти юнцы действительно были жертвами, но я думаю, что у многих из них в тех условиях неизбежно проявлялись самые низменные черты характера. Я смело могу говорить так, основываясь на собственном опыте. Вспоминая прошлое, я с гневом и отвращением думаю о приспособленчестве, о пресмыкании перед начальством, что особенно было свойственно военнослужащим из интеллигентов (вернее сказать, из тех, кто получил образование), об их себялюбии, большем, чем, например, у солдат из крестьян. Ведь я и сам угодил на войну сразу после учебы, поэтому ощущаю все это, пожалуй, особенно остро.