Инна Гофф

Рассказы-путешествия

Как одеты гондольеры?

4 октября мы спустились – сошли – в Рим с небес. Мы – это группа советских писателей, многие из нас в Италии, как и я, впервые.

Мы погрузились в римское небо, черное и теплое по-южному, несмотря на октябрь. Наверху, там, где летел наш самолет, были еще сумерки. Мы погрузились в темноту, – она клубилась под нами клочьями сажи, – и она была римским ночным небом. Почему-то это особенно запомнилось – что мы вошли в римскую ночь сверху, опустились в нее.

* * *

«Я… не записываю своих сладостных воспоминаний, я заметил, что это нарушает их прелесть».

Стендаль Собр. соч., т. 14, с. 191

Правильно замечено. Но в то же время все, что не записано, исчезает без следа. Как же сохранить сладость воспоминаний? Как? Нарушает, убивает сладость и живую радость воспоминаний прилежная запись летописца. Протокол впечатлений и чувств. Поэтому я запишу только то, что мелькает в памяти в виде калейдоскопа.

* * *

Чувством Италии проникаешься постепенно, не сразу. Не так, как чувством Франции. Меня это чувство по-настоящему пронизало на второй день, вечером, на закате солнца, когда мы стояли на холме Джаниколо, и по обе стороны площади Гарибальди внизу простирался Рим, его купола и крыши.

Была теплая, мягкая погода, гаснущая голубизна, красный диск солнца сквозь темное кружево старой пинии, нагретые солнцем каменные скамьи и старые платаны. Потом откуда-то возник бродячий кукольный театр, и все, кто гуляли с детьми, – детей было очень много – стоя смотрели веселый спектакль и слушали кукольные голоса Пьеро и Арлекина. Потом Арлекин и Коломбина танцевали твист. Человек совсем не артистический, худой и низкорослый (разве что «неореалистический»), собирал деньги, обходя зрителей с небрежной улыбкой. Но главная выручка сыпалась из детских рук прямо в ведерко, спущенное на веревке куклами. А вокруг памятника катали детей на тележке с впряженным пони. Рядом с упряжкой шли возница и мать пассажира.

Яркие краски сувенирных лотков, сладости, жареные каштаны и орехи – их калили тут же, на жаровне. А потом – прогулка на автобусе по старой Аппиевой дороге уже почти в темноте, узкий коридор этой главной дороги древнего Рима, дороги Спартака. Аристократические виллы по сторонам, ресторанчики, траттории. Название одной – «Здесь не умирают!». Пинии, пустыри, развалины, которые модны сейчас и у тех, кто не силен в истории.

* * *

В римской архитектуре самое сильное впечатление на меня произвел Колизей. В его разрушенности – торжество незавершенности, и это рождает мысли о труде, о мускульной энергии тех, кто строил эти стеньг. О камне, поднятом на высоту и скрепленном с другим камнем, о смуглых голых спинах рабов… Не это ли незаконченные «Рабы» Микеланджело из Флорентийской академии? В чем сила незавершенного в искусстве?

Стендаль приводит анекдот о том, как друг Леонардо да Винчи советовал ему оставить незаконченной фигуру Христа в «Тайной вечере», потому что иначе она проиграет рядом с фигурой св. Иакова, являющей собой шедевр законченности. Интересная мысль – выше шедевра может быть только незавершенный шедевр?!

А вот колокольня Джотто и собор Санта-Мария дель Фьоре во Флоренции, это чудо из зеленого, розового и белого мрамора, далеко уводят от мыслей о тяжести камня и мускульной силе. Кажется, что этот собор и колокольня существовали вечно, так совершенство их слитно с природой. Они уже отрешены от своих созидателей, ограждены от них своим совершенством и законченностью. И в этом, по-моему, венец и цель творца.

Рим

Мы жили в Риме в районе Оперы, недалеко от вокзала Термини. В первый вечер мы долго бродили по темноватым, скромно освещенным улицам вблизи от нашей виа Виминале. На площади стояли фиакры со счетчиками, как в такси, и лошадь жевала арбуз, так как рядом была фруктовая лавочка. Арбузы продавались в ней внарез, ломтями. Как вывеска висели нанизанные фанерные муляжи – красные ломти арбуза с черными нарисованными косточками. В теплом вечернем воздухе смешались запахи арбуза, жареных каштанов. Мангалы продавцов каштанов стояли тут же прямо на мостовой, красно тлели угли, и красноватый отблеск был на всем городе – то ли от реклам, то ли от где-то еще гаснущего заката. В красках Рима – вечерних – есть что-то тревожное. Да и весь Рим – нервный, напряженный, летящий куда-то, словно с горы, – он не успокаивает, а возбуждает, как итальянское кофе-капучино, кофе со взбитыми сливками. Знатоки утверждают, что после итальянского кофе невозможно пить нигде.

Наш отель «Имперо» на виа Виминале, старомодное здание с базарными пейзажами Рима на рыжих, скверно отлакированных деревянных дверях. У нас на двери был изображен собор св. Петра. Окно во двор. Зеленые ставни.

Когда я выглянула в первое утро, я близко увидела окна соседнего дома с наглухо опущенными жалюзи. Впрочем, одно жалюзи было поднято до половины, по комнате ходили мужчина и женщина, торопливо собираясь уходить. Они были видны наполовину, и я могла только вообразить, как выглядят их лица. На женщине было пестрое платьице. Сумочка лежала на окне, под жалюзи. Мужчина подошел к окну, поднял рывком жалюзи. Оно уехало вверх. Наши глаза встретились, и я еле удержалась, чтобы не поздороваться.

* * *

Недалеко от нас – уличный ресторанчик с красными фонариками, протянутыми над столиками в зелени листвы. Рядом книжный развал – целая улица. И конечно – фонтан. В Риме любят фонтаны. Есть очень красивые. И есть улица Четырех фонтанов – Катрафонтана – с перекрестком, где четыре фонтана по углам домов изображают четыре возлежащие фигуры, символы времен года. Если идти по улице Четырех фонтанов до Корсо и дальше, можно прийти к площади Испании – моей любимой площади в Риме. Вечерами мы долго сидели тут на ступеньках, наверху лестницы, под двуглавой церковью, постелив под себя газету, на которой кто-то до нас уже сидел.

Площадь Испании

Это площадь бездельников, влюбленных и философов. Здесь подолгу сидят молча, погрузившись в бездумное созерцание. Сидели так и мы. Рядом полулежала на ступеньках какая-то парочка. Как выяснилось – англичане. У них была сумка с покупками, но они не спешили домой. Откуда-то вынырнул мальчишка-битник лет шестнадцати, босой, в куртке с надписью во всю спину: (Битник).

Он подошел к компании молодежи, по виду студентов. Они схватили его за руки и за ноги и принялись раскачивать. Все это носило чисто дружеский характер. Мальчишка извивался, как уж, продолжая улыбаться.

По бокам лестницы сидели на каменных выступах женственные юноши с длинными кудрями до плеч и мрачные ультрамужчины, заросшие бородами, в ярких свитерах, иногда с нарочитыми заплатами. Звезды горели над площадью в темном небе. По обе стороны лестницы в домах цвета потемневшей охры загорался свет. Виднелись книги на полке в чьей-то библиотеке. Потом женщина опустила жалюзи, оградившись ими от любопытных зевак.

В воскресенье, в день нашего отъезда из Рима во Флоренцию, мы снова пришли сюда. У пожилого продавца цветов спросили улицу Кондотти. Оказалось, что она напротив лестницы. Мы прошлись по ней, заглянули в кафе «Эль Греко», где любил бывать Гоголь. На виа Кондотти много магазинчиков художественных ремесел – венецианское стекло из Мурано, глина, живопись. Мы прошлись по виа Бабуино, заглядывая во дворики с фонтанами и статуями, кариатидами и плитами, устилающими землю. Дома громоздились друг над другом, карабкаясь на холмы Пинчо, там, позади церкви Санта-Тринита деи Монти. Дома разных эпох. И, как над ущельем, в проеме среди этих нагромождений царило белье, трепыхаясь на веревке, и таз украшал балкон. И все это было там, наверху, у голубого небесного купола, и мы видели это из классического дворика со дна ущелья. По улице Бабуино мы дошли до Пьяцца дель Пополо – Народной площади – и вернулись на площадь Испании. Купили красную гвоздику у пожилого продавца, что торгует у подножья лестницы, и сидели на холодных, еще не нагретых солнцем каменных выступах. Смуглый человек лет двадцати семи сидел здесь уже довольно давно. Он заметил нас, и мы его. Увидев, что мы опять вернулись сюда спустя полчаа, он улыбнулся нам, как старым знакомым. И я подумала: на этой площади многие давно знают друг друга, по крайней мере в лицо. Ведь и у нас уже были «знакомые» – кое-кто из вчерашних битников и кудрявых молодых людей.

Было солнечное воскресенье. На площади встречались влюбленные, двух подружек фотографировал их приятель. Девушки смущенно улыбались. Компании встречались здесь, отправляясь кутить или на прогулку. Под лестницей в фонтанчике в форме лодки плескались дети, и вода была бирюзовая. Как любят воду на юге! Мраморная доска справа от лестницы гласила, что в этом доме с зелеными жалюзи и цветами, увившими балкончик, умер великий английский поэт Джон Ките. Битник сидел спиной к публике. На спине его желтой куртки была надпись. И дальше – его программа жизни: «Виски, любовь, спорт». Он повернулся к нам лицом. На его лице было написано и того меньше.

Музеи Рима

Здесь надо прежде всего сказать о Сикстинской капелле, создании Микеланджело. Потолок и алтарная стена. На последней – «Страшный суд». Для того чтобы написать такого Христа, надо было самому родиться гигантом. Эти бицепсы, этот жест, посылающий в геенну огненную грешников. Это Гулливер среди лилипутов. Интересно, что его лицо – постаревшее, пережившее распятие, лицо Адама из потолочной фрески «Сотворение Адама». Видимо, позировал тот же натурщик. Случайно ли это совпадение? Или в этом было какое-то значение: первый человек и Христос – одно? Я ни у кого не читала об этом. Когда смотришь на Христа Микеланджело, то невольно является мысль: как он дал распять себя?

* * *

Бельведерский дворик в Ватиканском музее. Аполлон Бельведерский, его астенический в сравнении с Давидом торс и надменная красота. Лаокоон, деревца, ванны из терм Каракаллы и саркофаги, похожие на ванны.

А за окнами музея – неприкосновенная территория Ватиканского государства, аллеи, кусты цветущих еще и теперь олеандров, пинии, платаны, беседки, жилые дома, машины. И удивительное безлюдье после гула площади св. Петра, собора и музея. Только шлепают капуцины в сандалиях на босу ногу, иезуиты, монашки. Рабочие что-то строят, чинят. Птицы поют в кустах под голубым небом.

* * *

Вилла Боргезе. Зал с возлежащей на примятом ложе Полиной Бонапарт, сестрой Наполеона, работы Кановы. Легкомысленная и прелестная скульптура. Пальцы, пухлая узкая рука.

Бернини – «Аполлон и Дафна» (превращение в дерево), «Плутон и Прозерпина». Рука Плутона – прекрасная, мужская. Вмятины на бедре Прозерпины от его пальцев, впившихся в ее тело.

У нас с мрамором связано понятие холода. Мрамор Бернини, Кановы – мягкий, живой, почти теплый. Податливый, как воск.

И снова музеи. Скульптура. Из собора в собор, и всюду: вошел – задирай голову. Вскоре начинает болеть затылок. Чувствуешь себя мухой, которая ползает по потолку.

* * *

Вид на Форум с балкона мэрии, на Капитолии. Жарко. Рабочий варит смолу во дворе, за балконом. Сквозь дрожащее марево раскаленного воздуха виднеется Форум, остатки руин и колонн, к которым воображение должно пристроить слишком много. Ступени, на которых умирал Цезарь, успев воскликнуть: «И ты, Брут!» Узкие улочки. Тесно поставленные храмы. Но горьковатый запах кипящей смолы, которую не спеша помешивал рабочий, оживлял картину, добавлял ей что-то, какой-то небольшой, но необходимый привкус, как привкус какой-нибудь душистой травки в некоторых южных блюдах.

– Синьора, перфаворе… (будьте добры), – говорим мы в Италии.

– Месье, сильвупле (пожалуйста)… – говорим мы во Франции.

А дальше начинается «Марсель Марсо».

* * *

В Пантеоне, где погребен Рафаэль, мы слушали «Аве Мария». Играл на органе кто-то невидимый. Мы словно отслужили мессу по Рафаэлю. Купол Пантеона открыт, не застеклен, и в дождь вода стекает по каменному полу. Должно быть, там красиво и в снегопад, когда снежинки летают под высоким куполом. А луч солнца, падая сквозь отверстие в куполе весь день, в солнечную погоду передвигается по стенам, иногда образуя форму креста.

Рим не только Ватикан, Колизей и Капитолий. Рим – это Трастевере, район бедноты, ставший «модным» туристским районом после неореалистического кино. Здесь живут герои фильмов «Самая красивая», «Похитители велосипедов», «Мечты на дорогах».

Герои «Сладкой жизни» живут на виа Венето и в доме Орсини – где модерн вмонтирован в древность. «Ночи Кабирии» снимались в ЭУРе, новом Риме по дороге в Остию, бывшем выставочном районе. Это яркий современный город – порождение второй половины 20-го века. Разноцветные балконы и чувство необжитости, как во всех Черемушках мира. Голо и солнечно. Ресторан наверху водонапорной башни, который содержит известный певец Марио дель Монако. Дорога на пляжи Лидо.

* * *

Не знаю, когда я полюбила Рим. Но я полюбила Рим.

* * *

Это в Риме, в день отъезда, гуляя по городу, мы видели две свадьбы в двух соседних церквах на площади Венеции, напротив Виктора-Эммануила. В первую церковь мы даже вошли, не зная, что всех посторонних уже попросили удалиться. Нас никто не задержал. Должно быть, решили, что мы родственники молодых. Причем родня жениха думала, что мы родственники невесты. А родня невесты – что мы родичи жениха. У жениха – высокого, худого, с кадыком, носатенького – был вид суетливый и взвинченный, как у человека, перенесшего крушение. Невеста – черноволосая, смуглая, румяная и круглолицая – держалась куда уверенней. Потом молодых фотографировали на ступенях церкви.

* * *

Это в Риме мы сидели за столиком в кафе «Розатти», на виа Венета, наблюдая парад американских, английских, немецких и прочих лиц «высшей» породы. В этот поздний час они совершают променад по улице, где отели и даже стакан кока-колы – самые дорогие. Собаки у этих людей тоже высшей породы. Собаки маленькие, комфортабельные, удобные для путешествия. Портативные собачки. Преобладают английская и немецкая речь. Меховые накидки. Изысканность туалетов. Белый, «дневной» свет над виа Венета как белая ночь. Столики стоят у стен домов и вдоль края тротуара в несколько рядов. Рядом с «Розатти» американский бар. А позади виа Венета остатки городской стены, темнота, луна над развалинами, как будто там, за стеной, за ее руинами – кончается свет. А ведь свет, жизнь там только и начинается.

* * *

Это в Риме нам посчастливилось впервые увидеть новый фильм Федерико Феллини «Джульетта и духи» с Мазиной в главной роли. Нам показали его еще до выхода на экран в Италии. Это цветной фильм. Фильм-фреска, фильм-вакханалия.

Содержание его таково: Джульетта слышит, как муж во сне зовет другую женщину – «Габриэлла!» – и, пытаясь найти соперницу, узнать правду, ударяется в спиритизм. Впечатлительная женщина сходит с ума, и лишь к концу картины, несмотря на то, что мужа не удалось удержать – он уходит, – она выздоравливает. Исчезают страшные видения; солнце, ветер и лепечущий голос: «Твои друзья любят тебя! Твои друзья любят тебя!» – обещают жизнь и счастье.

К сожалению, мы смотрели фильм почти без перевода. Но Феллини всегда велик, хотя фильм многих разочаровал. Говорили, что он повторил «Сладкую жизнь» и «Восемь с половиной». Но повторил он, между прочим, себя и остался самим собой. Это фильм-фантазия, фильм – дурной сон, но приснился он все-таки гиганту.

Феллини приближает к нам эпоху Возрождения, потому что сам приближается к ней. В искусстве Италии – современном – только одна исполинская фигура Федерико Феллини заставляет нас поверить, что возможны на земле в прошлом и в будущем гиганты, подобные Леонардо и Буонаротти.

* * *

Это в Риме мы видели фашистские листовки. Улица возле Санта-Мария Маджиоре была густо устелена ими, они прилипли к тротуару, затоптанные гордыми каблуками римлян, и ни одна рука не протянулась, чтобы поднять их с земли.

Это в Риме черствые булочки с грохотом сыпались в фаянсовую миску из бумажного мешка. Официант Рафаэль сказал, что булочки черствые, потому что бастуют булочники.

Три дня в Риме мы ели черствые булочки и, когда поутру раздавался знакомый грохот черствых булочек, с улыбкой переглядывались:

– А ребята-то бастуют!

* * *

В нашем посольстве канделябры, портьеры, ковры и зеркала старой усадьбы. Прекрасный ночной сад за окнами, звон цикад.

Посол сказал, что главные встречи и приемы происходят в летней резиденции. Мы были в зимней. Здороваясь, он говорил каждому:

– Ваш посол!

Он рассказал нам о положении в стране, о кризисе и перепроизводстве, о вторжении иностранного, американского главным образом, капитала. Когда такие вещи читаешь в газетах, это звучит сухо. Возможно, виноват и тот специфический газетный стиль, где каждый оборот угадываешь заранее.

Теперь, когда мы сами видели безлюдные магазины, заваленные дешевым товаром, развал вдоль тротуаров, где в ящиках свалена обувь любого размера и фасона – в одну цену любая пара; когда мы видели названия американских банков, нефтяных компаний, баров и самих американцев – каждый из них похож на мешок с долларами, – слова о кризисе, перепроизводстве и американских капиталах понятны и ощутимы.

Политика, как и искусство, особенно волнует, когда сталкиваешься с ней лицом к лицу.

От посольства до Клуба вез нас родной московский автобус. Зал в Клубе посольства был уже полон, впереди, между сценой и рядами, гуляла чья-то большая овчарка. Выступали поэты – Симонов, Алигер, Сурков, Ваншенкин, молдавский писатель Истру, Роберт Рождественский. Переводчик Левик читал из Готье: «Я зван в посольство, – но пойду ли?»

Больше всего меня тронули молодые посольские семьи со спящими детьми на руках. Почему-то при взгляде на них мне вспомнилось мое раннее детство, и как меня отец нес из гостей, и это покачивание сквозь сон при каждом шаге, которое я смутно помню до сих пор…

Флоренция

От Рима до Флоренции триста километров по холмистой равнине, пустынной, далеко открывшейся глазу. Города на холмах, обнесенные крепостными стенами, виноградники с лозами, привязанными к фруктовым деревцам. Желтые фонари апельсинов на апельсиновых деревьях. Деревеньки, огородики. Пересекаем гряду Апеннин, автострада пробита в горах, шоссе исчезает во мраке туннеля, и мы из дня попадаем в ночь и вновь обретаем день, выйдя из темной трубы на свет. Туннели разные – короткие и длинные. Пересекаем Тибр. В зеленых берегах он как-то поэтичней, чем в Риме. Там его вода густа и желтовата, здесь – зеленоватого оттенка. Но она совсем не повторяет цвет неба и как-то независима от него в отличие от других рек. Города на холмах за крепостными стенами кажутся мертвыми, отрезанными от мира. Тополя, кипарисы по горизонту, пинии. Чем ближе к северу, тем меньше пиний. И вскоре их характерный силуэт совсем исчезает, уступив тополю и кипарису. Ивы по берегам Тибра. Лодочка с рыбаком. Рыбаки.

Остановка у заправочных станций и «Еззо». И опять дорога. Вот уже смеркается, и по обочинам автострады зажигаются знаки, нанесенные светящейся краской – желтой и красной.

Во Флоренции долго ищем свой отель «Астор». Наконец наш шофер Чезаре находит его. Это далеко от центра, на тихой улице имени поэта Мильтона, за русской церковью.

Приятный пансион домашнего типа. Тесненький, после римского, номер. Зеркало над умывальником. Жалюзи. За окном, вдоль улицы – канава, через нее мостики, и та, другая часть улицы – словно другой берег. Фойе с репродукцией Модильяни и телевизором. Маленький ресторан для своих – табльдот. Обслуживают нас женщина, крупная, черноглазая, с очень белым лицом, и приветливый мужчина лет пятидесяти. Кормят вкусно. Какие-то травки во всем: в цыплятах, в жареной картошке, в супе. По-домашнему, с любовью. Делают даже пиццу. Это особый знак внимания. Пицца – одно из любимых кушаний в Италии. Есть даже пиццерии вроде наших чебуречных. Пицца – это блин из теста с закусками, разложенными на нем. Все это засыпано сыром, залито яйцом и запечено в духовке.

В честь дня рождения Маргариты Алигер нам накрыли банкетный стол, усыпанный гвоздикой. Цветы были разложены по всей скатерти. Чезаре и Роберто праздновали с нами. Потом, когда часть людей разошлась, Чезаре сказал, что повезет нас гулять по ночной Флоренции. Нас было человек пять-шесть вместе с Роберто, представителем фирмы «Колосэум». Мы ехали не спеша. Роберто взял микрофон и напевал что-то по-итальянски. Автобус скользил по улицам, как рыба в ночной реке. Остановились на площади Синьории. Пели и приплясывали. Подошли полицейские, и, узнав, что здесь русские, один из них спросил – можно ли новорожденную дочку назвать Алеша. Мы объяснили ему, что это имя для мальчика. Но уже вслед ему я крикнула, что есть имя Алена. Не знаю, понял ли он, но повторил.

* * *

Над площадью Синьории висела огромная луна. В ее свете все статуи были особенно белыми и нагими. Давид прекрасен, когда он стоит на площади. Глядя на него, думаешь о том, что искусство должно выйти из музеев, шагнуть к народу. Эта площадь-музей производит очень сильное впечатление. Она прекрасна в любое время дня и, наверно, очень хороша на рассвете. Но пустынная ночью, она необычайна и таинственна. Как будто статуи сами пришли сюда на свой праздник.

* * *

Понте Веккио, что в переводе означает «старый мост». Мост через Арно, застроенный с обеих сторон лавками. Это очень странный мост. Когда смотришь на него издали, похоже, что товарный поезд проходит над рекой. Лавки – как вагоны. И этот желтоватый цвет потускневшей охры – цвет, господствующий во Флоренции вместе с черепицей. Рыжеватый, меченный солнцем город.

На мосту с четырнадцатого века торгуют ювелиры. Сверкают в электрическом освещении брильянты, рубины, сапфиры. Жемчужные колье, алмазные крестики, браслеты. Сверкает весь мост, а под ним расплавленное золото вечерней реки. И темные дома вдоль набережной, в которых уже загораются огни. И статуя Бенвенуто Челлини на мосту, сооруженная на средства ювелиров. Зеленовато-розовое небо на западе…

Хотелось купить что-нибудь на этом мосту себе на память. Но бриллианты были нам не по карману. И мы решили, что возьмем с собой весь этот мост, со всем его блеском, и с рекой, и темным силуэтом птицы над ней…

* * *

Был один душный вечер во Флоренции. Подул теплый ветер, поднялась пыль. Мы долго бродили по улицам, заглядывали в узкие улочки. Это было накануне отъезда в Венецию. Мы гуляли по мосту, потом возле собора Санта-Мария дель Фьоре. Мне запомнилась лавочка, где продавали певчих птиц. Был вечер, закат, и птицы в клетках, вывешенных на улице, заливались на все голоса. Напротив собора, в узкой щели, увешанной сувенирами, сидел продавец. В этом магазинчике-щели может, кроме продавца, поместиться только один покупатель. И еще мне запомнился старый темный дом с резным балконом на соборной площади. Такой темный и старый дом, что было странно, когда в нем зажглись огни. Казалось, в нем все давно уже умерли.

* * *

Но самое прекрасное и дорогое воспоминание о Флоренции – это Фьезоле. Если человек побывал во Фьезоле, он уже имеет представление о том, как выглядит рай.

* * *

Фьезоле – старинное поселение этрусков, в нескольких километрах от Флоренции. Дорога уходит круто вверх, вьется вокруг холма спиралью. Дача Анатоля Франса. Холм, на котором Леонардо да Винчи испытывал летательный аппарат. Мимо, мимо. Наверх. Еще выше. И вот мы над Флоренцией. Отсюда она видна не так, как с площади Микеланджело. Там она как на цветной открытке. Здесь все живое. Флоренция лежит внизу, на равнине между холмами, рыжая в золотистой дымке. Эта дымка и там вдали, над холмами, как на картинах мастеров школы Возрождения. Оттуда, из-за холмов, должен вот-вот явиться Иисус Христос. («Явление Христа народу» Иванова.)

Город, ржавый от черепицы, полоска Арно, сады – все это, подернутое золотистой дымкой, так прекрасно. А само Фьезоле – его желтые охряные домики, крошка мэрия, памятник перед мэрией – два встретившихся всадника-гарибальдийца или сам Гарибальди и король Виктор-Эммануил, сидя на конях, пожимают друг другу руки. И яркие сувениры из раскрашенной флорентийской соломы. И восточные сласти. И маленький ресторан с летней верандой и садиком над обрывом. И вдруг могила двух карабинеров, спасших жизнь десяти заложникам в последней войне.

И опять дорога к монастырю, все в гору, в гору. Чей-то дворик – виноградные лозы, апельсиновое дерево в оранжевых плодах, олеандры. Травка между плитами камней, черепичная крыша сарая. А вот и хозяйка! У лавочки, в воротах дворика, пожилая темноглазая женщина, бывшая красавица лет за пятьдесят, торгует цветной соломой.

И наконец – сам монастырь. Запах увядающих цветов, сумеречный свет с неожиданной яркой голубизной в прямоугольнике входной двери. Веранда и внутренний дворик. Теперь квадрат синевы – над головой. Поют канарейки, фонтанчик журчит. Яркие цветы, герань. Все игрушечное, неземное. И вдруг фигурка на стене, терракота – подарок дочери Альберта Эйнштейна.

В монастыре – кельи. Теперь это музей. Кельи пусты, словно старый опустевший улей. Скамьи, на которых спали монахи, кое-где посыпаны травой. Молитвенник. А в узких оконцах – голубизна, Флоренция в дымке, жизнь и мечта о жизни.

* * *

В Санта-Кроче мы пришли после Фьезоле. Уже смеркалось. Мне особенно хотелось постоять у могилы Микеланджело, у его плохонького надгробия. Что поделать! Когда умирает великий скульптор, над его прахом бездарность справляет свое торжество. Гробницы Галилея, Россини, Макиавелли…

Нет, нельзя великим людям ни жить вместе, ни лежать рядом в могилах. Это противоестественно и мешает глубине переживания. Вот в Пантеоне, когда заиграли «Аве, Мария», мы думали только о Рафаэле, ибо он один «стоит мессы».

Возле церкви Санта-Кроче на площади бегала ребятня, дралась с мальчишками толстая смуглая девочка с маленькими сережками в ушах и резким голосом. Настоящая маленькая итальянка с огненным сердитым взглядом, заводила среди детей.

Это типично итальянская площадь, закрытая со всех сторон тесно поставленными домами. На скамейках сидели старики, женщины с детьми. Тут же, слева от Санта-Кроче, магазин-мастерская итальянской майолики.

Ночью был ветер, и постукивало жалюзи за нашим окном, как постукивало оно за всеми окнами этого чудесного города. Жалюзи в нем поднимают, как парус, теми же движениями, перехватывая ремень поочередно двумя руками.

Утром, солнечным, ясным, ветреным, мы поговорили с Москвой (вечером ждали разговора, но линия была повреждена). Потом гуляли вдоль канавы, шурша опавшими листьями. Завтрак был ранний, и сразу после завтрака отъезд в Венецию.

* * *

Черные и белые халатики школьников делают мальчиков и девочек похожими. Родители провожали в школу детей. Завтраки в чемоданчиках. Милые невыспавшиеся и оживленные лица…

* * *

Сначала я опишу Милан, а потом Венецию. Не знаю почему. Просто так хочется. Потому что Милан для меня стал самым нетуристским городом в Италии. Я знаю, что и Хемингуэй любил Милан. Это настоящий, реальный город. Город, где можно жить.

Милан

От Вероны до Милана мы ехали в кромешном молоке тумана. Ехали только потому, что это была автострада, где движение упорядочено. У Чезаре долго потом ломило виски и болели глаза от напряжения. Роберто сидел рядом и тоже напряженно вглядывался в белесую пелену. И вот – Милан. Первые красавцы полицейские. Огромные парни-гвардейцы в касках, с добрыми лицами великанов. Первые проститутки вышли на перекрестки в поисках работы, Роберто крикнул одной: «Желаю удачи!»

* * *

Наш «Альберто делла Национи», как все наши отели, возле вокзала. Хороший отель, собственность авиакомпании. Даже на коврике в ванной – что-то авиационное.

Прохладный номер. Ничего лишнего. Здесь не задерживаются надолго. Кормят нас в квартале от отеля, в «Валентине» – скверном ресторанчике. При самом отеле – только завтраки.

* * *

Туманный, серенький октябрьский день. Очертания небоскреба Пирелли, высокого и плоского, как плитка шоколада. Трудно представить себе, что внутри этой плитки – комнаты, лифты. А в общем, красивое и необычное здание.

С утра – музеи. Миланский собор с его готическими сосульками. Я не очень люблю чистую готику. Понравилась мне площадь собора с голубиной метелью и полоса на полу собора, по которой ложится в мрачном полумраке солнечный луч. Витражи, их желто-красно-лиловый рисунок.

Кастелло Сфорцеско – суровый замок, окруженный рвами и подъемными мостами.

«Пьета Ронданини» – последняя «Пьета» Микеланджело. Христос и Мария. Можно сказать, что Микеланджело умер, работая над этой вещью. Марию он всюду изображал молодой. Я думаю, что и в этой работе, закончи он ее, она тоже была бы молодой, хотя многие считают, что здесь он хотел сделать ее старой.

В этой работе, где всего две фигуры, трудно сказать, что еще хотел добавить или, верней, убрать Микеланджело. А может быть, он разбил бы ее своим молотком?

Но самое главное, что есть в Милане, – это «Тайная вечеря» Леонардо да Винчи. Фреска на алтарной стене трапезной монастыря делле Грация.

Простая, строгая зала, без всяких художеств и украшений. Американская бомба, разрушив всю трапезную прямым попаданием, чудом сохранила эту стену.

Длинный стол, ученики, в середине – Иисус Христос. За его спиной в окнах – голубое небо, пейзаж… И в пасмурном Милане мы угадываем: там, за окнами, нарисованными на стене и отодвинувшими стену, – Флоренция. Это ее краски. Все фигуры за столом живы и выразительны. Они живы в будничном смысле и приближаются к героям наших дней и книг.

«Последняя трапеза». Так называют ее в Италии.

Христос пирует с друзьями. И вдруг – предчувствие и страшные в своей жестокой правде слова: «Один из вас предаст меня». И – реакция на эти слова каждого, кто сидит за столом. Таков сюжет картины.

Поза Христа, этот жест – обе руки лежат на столе, одна – левая – повернута ладонью вверх. Можно ли найти более сильное выражение беззащитности перед лицом предательства?

Стендаль пишет об этом так:

«Душа созерцает одно из великих бедствий человечества – предательство под видом дружбы».

Стендаль очень хорошо описывает и истолковывает эту картину. Жаль, что экскурсоводы не заглядывают в Стендаля.

Да, горько думать, что фреска погибнет от времени, а предательство в дружбе существует и будет вечно, пока на земле есть люди. В большей или меньшей степени каждый хоть раз в жизни столкнется с этим.

* * *

Вторая половина дня 16 октября принадлежала нам, и мы просто так, без всякой цели, пошли по длинным миланским улицам, смутно очерченным в тумане. Влажно блестела желтоватая миланская брусчатка. Из тумана, как сыворотка из творога, падали отдельные мелкие капельки дождя. Мы прошлись по рынку, протянувшемуся вдоль улицы, потолкались в его тесных рядах, между фруктовых, овощных, посудных ларьков и прилавков. Хозяйки не спеша торговались, в манерах, более спокойных, чувствовался север. Мужчина катил кресло с миловидной женой. Она держала сумку, приценивалась, покупала, сидя в кресле. Видимо, паралич или последствия полиомиелита. Это деловая часть Милана, туристов здесь не бывает. Люди делают покупки на бегу, между домом и работой.

Мы шли по Лазаретной улице, мимо больницы, где собралась кучка людей, и все целовались – пришли за выздоровевшим родственником. Многие были с цветами. В окна госпиталя смотрели больные. Шли по улице Моско́ва (Московской) и вышли на Пьяцца Сан Анжела. Собственно, это даже не площадь, а перекресток. Там нас ожидала встреча с фонтаном Франческо. Высокий монах, в рясе, с клобуком, упавшим на плечи, стоит на земле рядом с круглым водоемом, наполненным до краев водой.

Вода спокойна и неподвижна, лишь в середине бьет ключом, как будто оттуда вот-вот явится чудо. Поза монаха – само внимание, глаза неотрывны от волнующейся середины фонтана, рука поднята предупреждающе: «Вот, сейчас оно явится…»

Для нас таким явившимся чудом был сам этот фонтан, встреча с ним окрасила день в Милане какой-то особенной прелестью.

Рядом был скверик, бегали мальчишки и стреляли в прохожих из трубочки жеваной бумагой. Шуршали листья. Большой забор оградил какую-то стройку. На заборе – афиши, как и у нас.

Потом мы сидели на скамейке в садике на площади Республики. Уже смеркалось, неопавшая зелень казалась черной, а опавшая – серой. Какой-то пьяненький на соседней скамейке приставал с разговорами к женщине.

Еще раньше, на виа Лазарето, мы видели, как на улице, просто на матраце, под одеялом спал бродяга. Спал среди бела дня, и это никого, кроме нас, не удивляло. Нас особенно удивил комфорт, с которым это было обставлено, и равнодушие прохожих к этой, видимо, привычной сцене.

Вечером мы никуда не пошли. На другой день нам предстоял вылет в Париж, а там еще три дня Парижа, и – Москва. Но за этот туманный серенький день я успела очень много: я полюбила Милан.

* * *

Италия между Феррарой и Падуей похожа на Украину, может быть юг Украины, или даже Молдавию.

Равнина, тополя, яблоневые сады, деревья гнутся под тяжестью красных яблок. Между фруктовыми деревьями крестьянские дома, виноградники, школьники и крестьянки на велосипедах. Оливковые рощицы. Рабочие ремонтируют дорогу. Крестьяне возятся в садах. Такая обыкновенная проселочная дорога расскажет больше, чем автострада, пробитая в горах.

После Падуи кто-то сказал:

– Всё. Теперь сосредоточимся. Впереди – Венеция!

* * *

О Венеции писать страшно. Словно держишь в руках хрустальную чашу, которой сотня веков и которой касались губами великие мира сего. Тебе и в руках ее держать страшно, а предлагают отпить из нее глоток.

Венеция

Грустно, что множество людей никогда не увидит Венецию. Не пройдут по горбатым мостикам над каналами, не вдохнут ее сырой влаги, где смешались запах зеленой тины и гнилого дерева. Не увидят ее рыбного рынка, его серебряных и розовых тонов, его прыгающего, извивающегося, шевелящего клешнями товара, и его мастеров – торговцев рыбой, этих хирургов и ювелиров, выкладывающих это розовое и серебристо-голубое на зеленых виноградных листьях.

Мы жили в отеле «Конкордия», на площади св. Марка. Наши окна выходили на соседнюю улочку, узкую, как все улочки Венеции. Внизу – цветные столики какой-то ресторации. Напротив – окна с жалюзи, как наши. Цветы по окнам. В Венеции цветы «растут» на стенах домов, увивают балконы, подоконники. На земле для них нет места. Венеция – город, по которому ходят пешком. Все машины остаются у входа в город, на большой площади.

Машины оставляют у входа в этот город, как обувь у входа в храм.

* * *

Когда мы впервые сели в гондолу и она, качнув черной лакированной шейкой, поплыла по Большому каналу – Канале Гранде, – у меня было такое чувство, что все это я уже видела когда-то в своем воображении. Именно в воображении, а не в реальной жизни. Дворцы с высокими стрельчатыми окнами, всех оттенков: розовые, белые, серые, зеленоватые, теснящиеся один к другому, дома, похожие на дворцы, ступени которых омывает вода канала. Возле подъездов – полосатые столбы, сваи – красные с желтыми полосами, и синие тоже с желтым, и просто серые колья свай. К этим столбам привязывают гондолы.

Голубой, необыкновенно чистый воздух, размытое золото красок, всплеск воды от весла гондольера – смуглого, похожего на мавра, с круглым добрым лицом и щелью между передними зубами. На нем – темно-синяя, матросского вида, рубашка и такие же синие брюки. Он перекликается с другими гондольерами. Кто-то улавливает фразу: «Русских везу! Русских». Сенсация на Канале Гранде. В одном окне пожилой мужчина. Улыбается нам, наклоняет голову – здоровается…

Полно, не во сне ли это? Когда я все это увидела так отчетливо, как сейчас?

И память подсказывает: Андерсен, сказка «Оле-Лукойе». Я не перечитывала ее с тех пор. Помнится, она мне тогда, в детстве, казалась самой волшебной и чем-то меня пугала. Но там, в этой сказке, было одно место, которое вызвало в воображении то, что происходило со мной сейчас. Там была река (или канал), дворцы, и в одном из окон – старая няня, кормилица, которую мальчик, герой сказки, не помнит уже, а ведь она его так любила…

Вернувшись в Москву, я сразу стала искать Андерсена, нашла его у дочки и открыла сказку «Оле-Лукойе», главу «Вторник»:

«Над комодом висела большая картина в золоченой раме. На ней была изображена красивая местность: высокие старые деревья, трава, цветы и широкая река, убегавшая мимо роскошных дворцов куда-то далеко в лес, в безбрежное море.

Оле-Лукойе прикоснулся… к картине, и вот нарисованные птицы запели, ветви деревьев зашевелились, а облака поплыли по небу; видно было даже, как скользили по картине их тени.

Затем Оле приподнял Яльмара до уровня рамы, и мальчик ступил прямо в высокую траву. Освещенный солнышком, сиявшим сквозь листву деревьев, он уселся в маленькую лодку, которая покачивалась на воде у берега…»

И дальше:

«На берегах реки возвышались большие хрустальные и мраморные замки, а на балконах этих дворцов стояли принцессы…»

Так вот, значит, где я побывала в своем воображении в те далекие годы детства – в Венеции!

Тут стоит подумать о силе детской фантазии, о том, что эта способность воображать себе то, что слышишь, или то, о чем читаешь, с годами приобретает совсем другие краски и лишается волшебства. Мы живем в реальном мире, и он делает из нас реалистов, в лучшем случае – романтиков (ох, как затрепали это слово!). А вот – волшебство жизни! Оно есть на земле, пока на ней есть Венеция.

* * *

Ко многим венецианским улочкам почти не подходит понятие «ширина». Это скорей глубокие улочки, солнце никогда не заглядывает в них, только наверху, над ними, как ручей, голубеет, вьется узкое небо.

У А. Блока и у Томаса Манна гондолы вызывают одинаковое впечатление, и они сравнивают их с гробами.

Холодный ветер от лагуны,
Гондол безмолвные гроба…

А. Блок. «Итальянские стихи»

«Удивительное суденышко… и такое черное, каким из всех вещей на свете бывают только гробы…»

Томас Манн. «Смерть в Венеции». Собр. соч., т. 7, с. 467

Голуби ночуют на решетках тюрьмы Дворца Дожей и на крыше св. Марка, среди белых статуй. На рассвете площадь св. Марка пуста. Потом появляется мальчик лет семи, он катит сумку на колесах с кормом для голубей. Время от времени он запускает руку в сумку и разбрасывает корм по площади. И сизая туча голубей спускается сверху. Эта туча кружится над ним, потом, расплескавшись по площади, течет вокруг тачки с кормом, следуя за ней и опережая ее, обтекая со всех сторон. Мальчик разбрасывает корм, отмахивается от назойливых птиц. Он серьезен и деловит, и эта серьезность делает его похожим на лилипута. Он садится на ступени новой прокурации, облепленный голубями, высыпает остатки корма и, поймав одного из голубей, кормит его с руки.

* * *

В Венеции много детей зарабатывает себе на хлеб. Мальчик-толстяк лет двенадцати – в баре. Кудрявая девочка-разносчица, относившая в отель выглаженные платья прямо на деревянных «плечиках». Ей вряд ли больше тринадцати лет. Все эти дети очень серьезны и самостоятельны.

* * *

По утрам Венеция поет, как птица. Поет девушка, накрывая столики уличного кафе. Поет разносчик, несущий на голове деревянный ящик с овощами. Поет портье, протягивая ключи от номера постояльцу. Это поет настоящая, трудовая Венеция, как поет, охорашиваясь поутру, всякая птаха.

Она поет не так, как наемные певцы в гондолах с немецкими туристами. За тех почему-то немножко стыдно…

Бронзовый Гольдони в Венеции – это живой, веселый человек, эпикуреец, типичный венецианец. Думаю, что и он напевал что-нибудь, проснувшись поутру.

Он с тростью, в шляпе с полями, сдвинутой на затылок. От сырости бронза потемнела, позеленела. Он как будто продолжает весело шагать по своему городу.

* * *

У Пастернака:

…Я был разбужен спозаранку
Щелчком оконного стекла…

Раньше мне казалось не очень точным слово «щелчком». Но теперь, вспоминая наш длинный, как гондола, номер в отеле «Конкордия», и окно напротив двери, и тот звук, который оно издавало на сквозняке, я думаю, что слово найдено точно. Это был именно «щелчок», а не стук, и не звон. Тот щелчок, которым проверяют целость хрустальной рюмки, ее певучесть:

Я был разбужен спозаранку
Щелчком оконного стекла.
Размокшей каменной баранкой
В воде Венеция плыла…

* * *

Можно ли все же рассказать Венецию? Можно ли рассказать музыку?

* * *

Как одеты гондольеры?

Синяя роба, тельняшка, иногда белая рубаха поверх тельняшки, соломенная шляпа с красной лентой, кушак. Есть и другие, частные гондолы. Мы видели такую с гондольером в белой форме, стройным, как бог. Он вез старика, хозяина гондолы, с молодой красивой женщиной, созданной для гондольера…

А за Понте Риальто над узкими улочками висит на веревках белье. Из окон спускают корзинки для подъема провизии. Разносчик кладет в корзину заказанную в лавке провизию: овощи, молоко, мясо – и корзинка плывет наверх. Для этого существует система блоков.

Старушки, да и вообще венецианки, любят смотреть в окна. И многие из этих лиц в оправе окна просятся на эмаль.

В Венеции мы ели суп из мидий. Приносят глубокую тарелку с грудой черных продолговатых ракушек, какие во множестве встречаются у нас на реках. Мы разнимали их руками и доставали вилкой оранжевого моллюска. Было довольно вкусно.

* * *

Площадь Святого Марка – это как бы и не площадь, а зал для танцев под открытым небом. Со всех сторон она замкнута: старые и новые прокурации, колоннада Наполеона и напротив нее собор Сан. Марка. Вымощенная, гладкая, строгая и величественная, эта площадь одна из красивейших в мире. Сходство с танцевальным залом придает ей музыка – два оркестра играют на ней по вечерам. Смолкает один, и тут же вступает другой. Впрочем, никто не танцует. Все слушают музыку и переходят от одного оркестра к другому, как загипнотизированные. По этой площади, прихрамывая, прогуливался Байрон; задумчивый, стоял над лагуной Александр Блок; здесь, щурясь от солнца, сидел на мраморных ступенях возле фонаря молодой Антон Чехов. И Вагнер сочинял свою музыку за столиком этого кафе – теперь оно называется Вагнеровское, и оркестр в красных камзолах играет у входа в кафе – Вагнеровский оркестр.

Эта площадь возбуждала мрачную романтическую фантазию Томаса Манна и будила в Хемингуэе грустные философские мысли – мечты о прожитой жизни.

В толпе иностранцев можно увидеть местных жителей, из той, настоящей Венеции, за Понте Риальто. Я видела старика с двумя юношами, они пришли послушать музыку. Особенно запомнился один из юношей, в красном свитере, с бледным тонким лицом. Он был поглощен музыкой, и мне казалось, что ради него одного они и пришли сюда, эти трое.

* * *

Вечером на набережной Скьявона и на молу у лагуны пустынно, темно. Постукивают и всплескивают на привязи гондолы, качаясь на легкой зыби и задирая высокие черные носы. Горит огонек у Мадонны гондольеров, в маленьком резном притворе, на свае, вбитой у причала. Изредка окликают гондольеры, предлагая прокатиться по ночной лагуне, по Канале Гранде. Ослепительно мигают в темноте, обжигая лицо мгновенным светом, вспышки уличных фотографов. И вот в руках бумажка с планом города и адресом фотографии, где вы можете получить снимок через два часа и не позже следующего дня. Сначала это забавляет, потом начинает сердить. Мы пытаемся увернуться, закрываем лицо руками. А они уже подстерегают новую жертву.

По пустынной набережной бродят собаки, большие венецианские псы, а не туристки-болонки и туристы-бульдоги.

Девочка с характером сердито кричит двум парням:

– Баста!

В витринах волшебно светится розовое, дымчатое, зеленое и голубое стекло фабрики острова Мурано. Особенно таинственно светится оно по вечерам, когда еще не опущены жалюзи на витрине магазина.

* * *

Но, наверное, нет ничего красивее овощной лавки, ее сочного, живого, красочного богатства в эти теплые дни итальянской осени. По рынку идешь, как по выставке фламандских натюрмортов, – лиловые лакированные баклажаны, красные помидоры, цветная капуста, связки белого лука, сельдерей, какие-то незнакомые нам плоды и фрукты.

* * *

Я так и не научилась фотографировать. Приходится делать для себя мгновенные снимки просто так, взглядом. Кое-что удается сохранить.

Так взглядом «сняла» я ту улочку, что выходит на набережную на другом берегу, за Понте Риальто, затемненную впереди, ближе к нам, и светлую вдали. Белые флаги простынь высоко на веревках, протянутых над улочкой от окна к окну.

И по этой улочке из светлого в тень идет элегантная женщина с коричневой собакой.

Движения гондольеров, как они упираются ногой в стенку канала, как бы притормаживая. Как они очищают щеткой бока и дно гондолы от водорослей.

* * *

В Венеции, да и в других городах (во Флоренции) много окон, составленных как бы из бутылочных донышек. Это толстое, непрозрачное стекло, должно быть, известное тут с самых давних времен.

Продавец на рыбном рынке с лицом молодого Ван Гога.

Мужчина в сером костюме и серой шляпе – служащий, прибывший на катере с островов за лагуной. Интеллигент, венецианец.

Сердитый продавец сувениров на набережной Скьявона. Лица, лица, лица…

* * *

А у статуй там, наверху собора Сан Марко, своя жизнь. Кто-то улыбается кому-то, и кто-то о ком-то грустит, вслушиваясь в ночной перезвон кампаниллы, где мавры поочередно бьют в колокол.

Если нет этой своей жизни у статуй, для чего они тут? Ведь люди их почти не видят, не замечают. Статуи улыбаются друг другу, а не нам, людям. Многие, мне кажется, поставлены так, что разглядеть их могли только зодчие, строившие собор.

* * *

Запах в гостиницах, магазинах – запах старинных вещей, как в бабушкином комоде. Этот запах старой Европы часто будил во мне воспоминания детства. Мы все начинали заново. После войны ничего старинного во многих домах не осталось…

* * *

Вот как будто и подходят к концу эти заметки. Какие-то мелкие детали еще долго будут вспоминаться. Иногда самая мелкая деталь вызывает целую бурю живых впечатлений. Считается, что мелочи, подробности легко забываются. А мне кажется, мелочи, подробности остаются в памяти дольше, а вот это ощущение счастья, приподнятости, которое испытываешь в иные минуты, – оно улетучивается, исчезает. И вот для чего нужны детали. Они материальны. Они дают возможность поверить в то, что все это действительно было. И не с кем-нибудь, а именно с тобой.

1967

На семи мостах

Небо за вагонным окном заштриховано мелким частым березничком, а по горизонту, над темным лесом, вырезано зубчиками.

Наш состав называется «Арктика». Навстречу ему, к Москве, гремя проносится «Полярный».

А от Петрозаводска до Олонца ходит автобус-экспресс. Сто пятьдесят километров – и там.

Олонец, Олонец, Олонец, Олонец…

Давно, как звон поддужного колокольчика, манило меня это слово, звало в дорогу. Как будто я что-то забыла в том отдаленном краю. Как будто меня там ждали. И вот наконец я в вагоне.

Мелькают круглые озерца – ламбушки, как мне сказали потом, – похожие на воронки от бомб. Стога в белых шапках. Рыжая земля присыпана снегом. Кучи хвороста вынесены к дороге. Конец ноября. Предзимье.

За окнами быстро темнеет, они становятся зеркальными, и уже бесполезно вглядываться в темноту. Сколько ни вглядывайся – увидишь только себя, свое смутное отражение…

* * *

Зябким петрозаводским утром выходим из дому. Я и моя попутчица Нонна Адамовна, врач-гематолог. Нонну я знаю с детства. Когда-то мы жили в одном городе и были подругами. Потом судьба развела нас, и мы стали видеться редко, но из виду друг друга не теряли.

Раз в году, направляясь в отпуск через Москву, Нонна звонит мне с вокзала, а если до поезда остается время, заезжает повидаться. Иногда я получаю от нее письма, напечатанные на машинке, только подпись от руки. Ее письма отличаются странным стилем. Она как бы высмеивает кого-то, кто бы мог так писать: «Анадысь была на концерте Керера. Удовольствие получила аграмадное. Таперича жду Рихтера»…

Она стесняется или не умеет писать просто. Пожалуй, последнее письмо перед моим приездом было единственным в своем роде. Она писала, что в конце ноября опять едет в Олонецкий район и я могу составить ей компанию, если, конечно, не раздумала.

Это было деловое короткое письмо. Я ответила ей телеграммой.

* * *

Пасмурно, и мгла висит в конце главного проспекта. Там – Онежское озеро. Десять лет тому назад я увидела его впервые. Тогда, в начале мая, на озере еще лежал лед, и оно походило больше на зимнее поле, чем на озеро.

И все же наш отряд, экспедиция по спецморпроводке речных судов, пробился сквозь его льды – полпути пришлось следовать за ледоколом – и вышел к Повенцу, а оттуда, шлюзами, к Белому морю, а потом на Северную Двину…

Над Онежским озером висит утренняя осенняя мгла. Некогда подойти, поклониться ему. Это потом. А пока на автобусной станции меня окликают милые знакомые имена: «Возобновлена продажа билетов на самолет на Вознесенье».

Вознесенье, Повенец, Беломорск…

И звучат новые, непривычные:

– Маршрут нашего экспресса: Пряжа – Святозеро – Коскозеро – Коткозеро…

Они мне ничего не говорят. Озера, по крайней мере, обещаны.

Народ в зале ожидания самый разный: колхозники с мешками, командированные с чемоданчиками, вечно странствующие солдаты, морячок с надписью на ленте: «Северный флот», дети… Всем зябко и зевается.

Подают наш автобус. Билеты на него покупают заранее, как на поезд.

Об этом позаботилась Нонна. У нас передние места, с правой стороны.

– Люблю видеть дорогу, – говорит Нонна. Она стоит у ступенек автобуса, торопливо докуривает сигарету, зажав ее между большим и указательным пальцами. Потом грузно поднимается в автобус.

Что ты делаешь с нами, жизнь? Кто-то знает только Нонну Адамовну, дородную сорокалетнюю женщину с подкрашенными губами и наведенными тушью ресницами. Доктора Забавину, опытного специалиста, которому доверено отделение тяжелых больных в большой клинической больнице.

Я же знаю девочку Нонну Забавину, – выйдя замуж, она сохранила свою фамилию, – худенькую, большелобую, с серыми, чуть выпуклыми глазами в пушистых светлых ресницах. Ее воспитывал дядя. Профессор Забавин.

Большелобая девочка никак не хочет слиться в одно с гематологом Нонной Адамовной. Они существуют отдельно одна от другой…

* * *

Водитель автобуса – спокойный, уравновешенный человек. Он похож на летчика. За его широкой спиной – сорок пассажиров, а впереди, за ветровым стеклом, – сто пятьдесят километров пути.

Мы едем лесным коридором. Порошится мелкий снежок, тот, что мглой висел в утреннем небе. Но еще пасмурно. Мелькают встречные машины – лесовозы, фургоны, цистерны с молоком, – подчеркивая на мгновение скорость, с которой идет наш «ЛАЗ», и снова лес с обеих сторон. Однообразный в своем разнообразии северный лес. Мелкий березничек, осина и елки, елки, елки… Болотистая кочковатая земля то и дело сочится водой, выступающей, кажется, отовсюду.

В отличие от светлых сухих лесов этот сыр-бор не вызывает желания погрузиться в него. И все же он красив, как красив каждый лес.

Чтобы это понять, надо иметь лес, который считаешь своим. Мой лес в девяноста километрах от Москвы, в сторону Рязани. Я знаю в нем каждую просеку, у меня там много знакомых: старая сосна «Пять братьев», семейство лиственниц, «Орлиное дерево», высокий раздвоенный пень без коры, похожий на модерновую скульптуру, – «деревянная скульптура „Обнаженная натура“»…

Иметь свой лес – это, знаете, все равно что иметь свою собаку: все остальные не идут в сравнение с твоей, хотя, впрочем, и вызывают повышенный интерес. Но о собаках речь впереди.

Хуже всего – равнодушие. Я много думала о природе равнодушия. К чему бы то ни было. И поняла, что порождает его часто незнание предмета. Просто «собака» еще не собака, и просто «лес» еще не лес. Это всего только отвлеченные понятия, обозначения, рождающие в нас слабый отклик.

Должны быть подробности. Кто-то сказал, что литература – это подробность. Я бы сказала: подробность – это жизнь.

* * *

Промелькнула деревня в несколько домов. На щите название «Половина».

– Полпути от Петрозаводска до Пряжи, – говорит Нонна. Скоро Пряженское озеро. Красотища тут летом, скажу я тебе, неабнакнавенная…

Э, да она и говорит как пишет!..

– И чего тебя, подруга, туда несет? Ну, понимаю, я. Меня больные ждут. Приходится дважды в год выезжать, консультировать… Север хорош, когда белые ночи.

– А Киев, когда цветут каштаны, – вставляю я. – А карась любит, чтобы его жарили в сметане… Да если я хочу увидеть Север во всей суровости. И не тот, что истоптан туристами, а глубинный, неброский, будничный…

– Ну, смотри, смотри, – говорит она примирительно. – Я нарочно передние места взяла, чтобы тебе лучше было смотреть. Хочешь суровый Север? Пожалуйста, могём…

Она достает леденец и протягивает мне. Говорит:

– Закурить ба!..

Холодает. Лужицы затянуты льдом. Впаяны в лед тонкие стволы берез.

Вот и Пряжа. Первая остановка в пути. Выходим размяться. Большое Пряженское озеро еще не замерзло, вода в нем серая, пасмурная, под стать небу. Вдоль шоссе – карельские дома на высокой подклети, кошелем, дома, где под одной покатой крышей внизу скотный двор, а наверху жилые комнаты.

Дома бревенчатые, обшитые тесом. Маленькие плоские оконца как на детском рисунке: слишком правильные и одинаковые. Они как бы говорят: «У нас и в большое окно много ли увидишь! Нам бы побольше тепла!»

За домами, ближе к озеру, потемневшие баньки. От них к воде мостки. На мостках женщина полощет белье. Черные лодки бесполезно лежат у воды, как створки пустых ракушек. Озеро пустынно. Только далеко посреди маячит остров с деревьями. Воду рябит, и кажется, остров плывет к берегу, как корабль.

* * *

И снова в путь. Снова лес. Определенно холодает. Вот уже влажные после недавних дождей деревья схватил иней. Иней украсил проседью причесанные водой шапки мха на кочках. Небо поднялось и посветлело, а влажное шоссе покрылось тонким слоем льда.

Гололед. Внезапный и потому особенно опасный. Наш водитель сбавляет скорость. Спина и руки его напряжены. Впереди подъемы и спуски, крутые повороты… Вот уже первая жертва в кювете – перевернутый самосвал…

Инстинкт самосохранения разбудил дремавших пассажиров. Нам, сидящим впереди, хуже всего. Нонна любит видеть дорогу? Лично я предпочла бы ее не видеть. Едем как по зеркалу. Напряжение водителя передается всем. Раньше работал он один. Теперь «работаем» мы все – мы напряженно смотрим вперед, на дорогу. Только вперед и только на дорогу…

А вот и первая горсть песка под колесами. И еще горсть песка, брошенная на крутом спуске чьей-то невидимой заботливой рукой.

Водитель облегченно вздыхает и зубами вытаскивает папиросу из пачки «Беломора».

* * *

Остался далеко позади Верхний Олонец. Не то. Однако слово «Олонец» уже показалось. Долго едем вдоль реки Олонки. Она, как нитка размотавшегося клубка, должна привести нас в Олонец. И, держась за нее, как в сказке, мы въезжаем в город.

Таким ли я представляла его себе? Пожалуй, не совсем. Более тесным, однотипным. В большей степени городом, как все старинные города.

Более провинциальным, что ли, как все города, расположенные вдали от главных магистралей страны – авиалиний, основных железных и даже шоссейных дорог…

Город, куда привела нас нитка Олонка, и правда был похож на размотавшийся клубок. Он вился, извивался, петляя, повторял очертания двух рек, Олонки и Мегреги, сыгравших в Олонце свадьбу и дальше бегущих уже одной водой в Ладожское озеро.

– Вот так и живем, милая, – сказала мне женщина в сером пуховом платке, администратор гостиницы. – Хочется прямо пойти, а речка хочет крюк сделать. Она хочет крюк сделать – и нам приходится. Семь мостов, милая, в городе, и два еще строятся!..

Итак, мы в городе на семи мостах. А на улицах деревянные мостки в четыре досточки, скользкие сейчас, в пору гололеда.

Вспоминаю невольно Сибирь, юность и тот, мой любимый, город на Томи, его дощатые тротуары в заледеневших расплесках колодезной воды.

Гостиница, где поселились мы с Нонной, бревенчатая, обшитая тесом, выкрашена в мягкий салатный цвет. На салатном четко белеют наличниками плоские окна. Старые тополя у входа. Тишина.

Только постреливают в круглой железной печке березовые дрова. Этот уютный треск будет сопутствовать нам повсюду, даря свое тепло.

А что есть ценнее тепла для человека в чужом городе в холодную пору года?..

В нашем номере никелированные кровати с сетками, стол и тумбочка с зеркалом. Два чайника – большой и маленький, для заварки.

Осматриваюсь. Чего-то недостает. И наконец понимаю – настольной лампы. Спускаюсь вниз, спрашиваю у дежурной лампу.

– Сейчас нет, милая, – говорит она. – Все гостям роздали. Вечером обойду комнаты, спрошу. Может, кто обойдется, дак-ну!..

Северяне не любят досказывать то, что и так ясно. Где-то посреди фразы они обрывают себя словечками «ну» и «дак», ставя их, как перегородки, в самых неожиданных для собеседника местах.

А иногда словечки эти заменяют и самую фразу. Какие только смысловые значения и оттенки не кроются за основательным, протяжным олонецким «ну-у»! Чаще всего это согласие, немногословное подтверждение.

– Нынче мороз на улице.

– Ну-у.

– Мальчик, ты здешний?

– Ну-у.

– Дедушка, к вам гости…

– Ну-у.

Перекусив в гостиничном буфете, разбираем вещи, прячем чемоданы в стенной шкафчик.

– Вот тебе и Олонец, – говорит Нонна. – Сказано было, приезжай весной!

Она как будто чувствует себя виноватой, что завезла меня сюда, – я кажусь ей разочарованной. На самом деле я просто привыкаю к новому Олонцу, не тому, что построило воображение.

– В музей сегодня пойдешь?

– Нет, не сегодня.

– Может, хочешь со мной? Посмотришь новую больницу.

– В другой раз.

Ей кажется, что меня надо развлекать. А мне просто надо побыть одной.

– Ладно, подруга, я потопала, – говорит она и в последний раз затягивается сигаретой.

Ей пора идти. Ее ждут.

Она проводит по губам розоватой помадой, повязывает голову шарфиком, натягивает пальто. И вот передо мной уже Нонна Адамовна, врач-консультант из областной больницы.

– Покедова, – говорит она. – Не скучай, подруга. В восемнадцать ноль-ноль будь как штык на месте. Поведу тебя в местную, значится, ресторацию…

И она исчезает за дверью. В коридоре слышны ее шаги. Ее здесь ждут. Меня здесь не ждет никто.

* * *

За окном мост через Олонку. (А может, это Мегрега?) Один из семи мостов (два еще строятся!). За мостом, на высоком берегу, вытянулся ряд домишек. Типичная северная деревня. А универмаг против входа в гостиницу? Большие цельные окна с неоновым светом и табличкой на двери: «Закрыто на учет»? А деревянные мостки? А финские, цвета темного кирпича, дома в белых квадратах наличников? А старинные губернские дома с высокими заборами?

Все это кружится, извивается, подчиняясь очертаниям берегов. И все это вместе есть Олонец.

Как же все-таки называть его – Оло́нец или Олоне́ц?

Поэт Северянин рифмовал когда-то «Олонца» и «Солнца», но полного доверия к нему у меня не было. Чего не сделают поэты ради звучания стиха!

Олончане же ударяли по-всякому – и так, и эдак.

Брожу по городу, вглядываюсь в лица. Как будто ищу кого-то. Стою на мосту – над Олонкой или Мегрегой? Еще не знаю. Просто стою и смотрю вокруг. Берега отражаются в воде. Школьники идут по деревянному мосту, по деревянным мосткам. Девочки-карелочки, круглолицые, скуластые, с одинаковыми вздернутыми носами. И русские девушки. Их прямые, по последней «западной» моде, не заплетенные в косы русые волосы падают до плеч, не придавая им ничего западного, а только подчеркивая иконописность. Удивительно, как в некоторых краях сохранился, не исчез этот древний прекрасный женский лик!..

Девчонки идут, помахивая портфелями. Обсуждают конкурс-фестиваль эстрадных песен – его передавали вчера по телевидению.

– Я, например, ожидала большего, – говорит одна.

Небо за рекой уже багровеет. На красном его, пожарном фоне черный силуэт каланчи с дозорной вышкой.

Десять лет назад, в Вологде, я увидела похожие на детское лото дощечки под номерами домов. На дощечках – картинки: где – лестница, где – топорик, где – ведро. Мне объяснили, что это на случай пожара. Загорится где-то, и люди бросятся на помощь из своих домов – кто с лестницей, кто с ведром, кто с топориком…

И мое воображение мгновенно нарисовало картину народного бедствия и великую человеческую солидарность, символом которой являлись эти бесхитростные знаки.

Морозный закат в Олонце с черным силуэтом пожарной вышки наводил на мысли о прошлом. Вспоминалась история: война со шведами, революция, Отечественная война…

Но в музей по-прежнему не хотелось. Я как будто нарочно тянула, откладывала то, ради чего приехала сюда, – встречу с олонецким чудом…

Я слыхала о нем еще в Москве. Возможно, от той же Нонны. Я слыхала, что живет в Олонце человек, собравший удивительную коллекцию русской старины.

Ради встречи с ним, создателем Олонецкого краеведческого музея, я и приехала в этот город. Верней, это послужило поводом, чтобы собраться в дорогу. В музей мне не очень хотелось. Честно признаться, я не люблю музеи. Меня тяготит омертвелость предметов с пояснительными табличками, пресловутая «музейная» тишина, похожая на ту, когда в доме покойник.

Полумрак и пыльный запах прохладных залов наводит на меня неизменную тоску о какой-то далекой, ушедшей жизни…

Однако не любить музеи – еще не значит не бывать в них. В музеях я бываю довольно часто, но каждый раз как будто что-то преодолевая в себе…

Мне было лет пять, когда родители повели меня во дворец под Ленинградом. В памяти остались огромные залы с высокими сквозными дверями, скользкие паркетные полы, царские стулья со связанными подлокотниками – чтобы на них не садились. От этого особенно страдали мои детские ноги.

Дверь в спальню царя тоже преграждала веревка, виднелись смятые простыни. В спальне произошло убийство царя. Я же поняла, что мертвый царь лежит там и теперь.

Мертвый царь – вот первое мое впечатление от музея. Потом я немало повидала всякого, но это впечатление осталось.

И как бы музей ни оказался хорош, главной радостью было вырваться из его стен на свежий воздух.

Так было и в Париже, где в круглой, как бассейн, углубленной нише красуется мраморный саркофаг Наполеона.

И в Риме, где у нас болели затылки.

И сейчас я не спешила в музей. Так хорошо было бродить по городу, где меня никто не знает и никто не ждет. Смотреть с моста в подкрашенную закатом воду Олонки – или Мегреги? Видеть, как загораются ранние огоньки в домах на высоком берегу. Слышать смех и обрывки милой северной речи.

В нашей жизни редко выдаются минуты полного покоя, когда являешься как бы зрителем жизни. Я знаю, как они быстротечны, эти минуты…

Вот и гостиница. В нашем окошке свет. Это Нонна. Вот и меня в этом городе уже ждут.

* * *

Вечером мы в гостях у секретаря райкома Кононова. Нонна хочет проведать его жену – свою пациентку. Приходим незваные, но нам рады.

В этом доме, глянувшем в лицо беде, врач – желанный гость. Тем более врач, который принес облегчение.

Нонна беседует с женой Кононова, миловидной моложавой женщиной, пожалуй, только несколько бледной. Они уходят в другую комнату, а мы с Кононовым садимся к столу. Он интересуется целью моего приезда. Это самое трудное – сказать деловому человеку, что такой готовой конкретной цели у меня нет. Я говорю о музее, о том, что пишу книгу о Севере и давно хотела побывать в Олонце. Кононов берет с книжной полки пухлую, похожую на библию книгу. Показывает мне с гордостью. На обложке – «Олонецкая губерния, 1913 год».

– Записывайте, – говорит Кононов. – Олонец впервые упоминается в 1137 году, в уставной грамоте новгородского князя Святослава Олеговича. В 1649 году это форпост против шведов…

На меня сыплются исторические сведения: в 1782-м – уездный город Олонецкого наместничества. В 1801-м – уездный город Олонецкой губернии…

Кононову за сорок. Он рыжеват, как большинство карелов. Он сын крестьянина, и лицо его в разговоре сохраняет выражение крестьянской озабоченности. Я слышала, что человек он добрый и хочет добра для земляков.

Поток цифр обрушился на меня с ураганной силой. Исторические даты – от князя Святослава до наших дней, перечень районных промыслов и новостроек: кинотеатр, профтехучилище, больница, Дом культуры, железобетонный мост – один из семи, два еще строятся!..

Вскоре я знала уже, что в 1913 году в Олонце было шесть повивальных бабок, три врача и три акушерки, а в 1967 году – около двухсот медицинских работников, из них тридцать с высшим образованием.

Знала я и то, что в 1913 году в уезде было 18,5 % грамотных, из них 8,5 % женщин. Теперь же в районе триста пятьдесят человек с высшим образованием.

Карандаш скрипел и крошился, а цифры все сыпались. Кононов произносил их со вкусом, отчеканивая каждую. Это было торжество статистики, науки необходимой и, может быть, самой убеждающей. Чувствовалось, что Кононов любит цифры. Любит, потому что доверяет им.

Я знала уже о стопроцентной радиофикации района, о том, что газифицировано пятьдесят квартир. И даже то, что по району проходят двадцать автобусных маршрутов…

В общем, к тому моменту, когда в дверях появились Нонна и жена Кононова, я получила множество сведений нужных и совсем ненужных мне, зато достоверно точных.

Кононов отложил книги и папки. Они с женой стали собирать на стол. Отказываться было бесполезно. У нас в России гостя принято накормить. Даже такого, как мы, – нежданного.

На стол метали, как говорится, что бог послал: и квашеную капусту («Сами солили, общими усильями!»), и котлеты, и какую-то рыбку, и грибы.

Грибы были особенно хороши – все как один боровички, некрупные, крепенькие, желто-розовые, словно выточенные из дерева. За дверью мелькнула любопытная рожица пятиклассника-сына, «главного грибника».

– А котлеты дочка жарила, – сказал Кононов. – Она у нас теперь хозяйка…

Он с тревогой поглядывал то на жену, то на Нонну, как бы стараясь проникнуть в их мысли и настроение. Но он не хотел навязывать разговор о болезнях и медицине и потому терпеливо, как бы прислушиваясь, ждал чего-то.

Налили по рюмке настойки на корочках.

– Ну, за ваше здоровье, – сказала Нонна, обращаясь к жене Кононова. – Я смотрела сейчас, как вы хозяйничаете, и мне было, с одной стороны, неприятно, что вы хлопочете, а с другой – радостно, что это уже вам по силам…

– Не хочет лежать, – возбужденно заговорил Кононов. – То все лежала, а теперь не хочет. На улицу выходим, когда не скользко…

Его взгляд, устремленный на жену, говорил о многом: о пережитых волнениях, о бессонных ночах, обо всем, что можно сказать среди посторонних только взглядом.

Потом он опять говорил о своем районе, но уже без цифр, живо переходя с одного на другое:

– А леса у нас какие! Охота! Лоси, медведи…

– И волки есть?

– Ну-у. Убил двух волков – получай лицензию на лося!.. Зимой, конечно, зайцы, весной и осенью – перелетные птицы!.. А рыбы сколько! В Ладоге – лосось, сиг. Наши олонецкие сиги еще при царе славились. На озерах – судак, щука…

– Редко к нам приезжают, – сказала жена Кононова.

Она улыбалась, но в ее улыбке чувствовалось напряжение. Она пересела от стола на диван и сидела, облокотясь на подушки, – так ей было легче.

Короткая стрижка придавала ей что-то юное, на лице как бы отдельно, не участвуя в улыбке, жили большие, серьезные глаза.

Мы стали прощаться.

* * *

Печка уже остыла, ее протопили днем, но в нашем тесном номерке жарко. Нам не спится. За окном безветрие, в открытую форточку влетают только звуки: урчание мотора, лай собак. Нонна грузно ворочается, достает сигареты, чиркает спичкой. И вдруг говорит, как бы продолжая разговор:

– В январе вызову ее опять к нам. Полежит месяцок. Понаблюдаем, подлечим.

Она говорит о жене Кононова. Я понимаю ее сразу, потому что, как и Нонна, думаю сейчас о ней.

– Работенка у тебя!..

– А ты думала, подруга! И молока за вредность не положено. Вот раньше, когда я была патологоанатомом и резала трупы…

– Тоже веселая работенка!..

– Мне нравилось. Может быть, я тогда никого не спасала, но и на тот свет никого не отправила. А это, знаешь, великое чувство! Никакой психологии. Мне тогда говорили: «Как вы можете! Молодая, красивая женщина»… Молодая я, правда, была, насчет красивой – не знаю. Впрочем, мертвым все равно, кто им подкожную клетчатку вскрывает…

Метнулся в темноте золотой огонек сигареты – это Нонна повела рукой, отгоняя дым.

– Муж возражал. Говорил, что я становлюсь циником.

Ну и что? Цинизм – это защитная реакция. «Как жизнь?» – «Вскрытие покажет». Только и делов. А теперича не сплю и тебе не даю…

Несколько минут мы молчим, слушаем лай собак, скрип шагов за окном.

– Есть у меня больной в Петрозаводске, – говорит Нонна. – Ответственный работник. Машина своя. Узнал, что я еду в район, предлагал машиной воспользоваться. А я не могу. Он безнадежен. Взять его машину – это как обещание, понимаешь? Он просил, умолял. А я не взяла. Не могла взять. И он – веришь? – заплакал. Понял мой отказ как приговор…

– Да, циником ты, вижу, не стала.

Нонна долго молчит.

– Не скажи. Но знай: никакая работа не может сделать человека циником. Для этого нужны обман, предательство друга, измена… – И – резковато: – Ладно, до завтрева…

Она спит или делает вид, что спит. А я думаю о том, что между девочкой Нонной и гематологом Нонной Адамовной была еще студентка Нонна и молодая красивая женщина с самой спокойной в медицине профессией патологоанатома… В те годы мы не встречались. Пережила ли Нонна предательство? Измену друга? Обман? Как живет она сейчас? Счастлива ли?..

Что-то мешает мне спросить об этом вслух.

У нее есть муж Сева, инженер в области телемеханики. Сын Славка кончает школу. Есть у нее и собака, добряк спаниель с грозным именем Нерон.

Но о собаках речь впереди…

* * *

За окном стоит тишина, падает бесшумный прямой снежок. Чьи-то шаги удаляются и гаснут в конце коридора. Там стоят два мягких глубоких кресла в белых чехлах, и в них каждую ночь спят бездомные – те, кому не хватило койки. Спят они сидя, в пальто, свесив головы, – как убиенные.

Утром снова умывальник с водой, ломящей зубы, скорый завтрак в гостиничном буфете. Я пойду с Нонной в больницу. Нам дадут два халата. На вопрос – кто я такая, скажем, что я тоже врач. Специальность? Ну, допустим, физиолог. Никому до меня не будет дела.

Я буду ходить с врачами из палаты в палату. Заглядывать в истории болезни.

А музей? Это потом. В другой раз.

* * *

На фасаде ресторана пряничными гнутыми буквами написано: «ЛАДОГА». Это название. За столиком нас четверо: Нонна, я и два молодых врача, терапевт и хирург. Это совсем молодые ребята, недавние выпускники медицинского факультета. Нонна знает их по Петрозаводску – в ее клинике они проходили практику. Хирург здесь уже второй год, его зовут Гена. Терапевт Маша – третий. Она заведует поликлиникой и ведет отделение в больнице.

По нынешним понятиям, это уже бывалые, опытные, даже старые врачи. Ведь вот в лесопункте, в Верхнем Олонце, работает первогодок. А этих никто и не называет иначе, как Геннадий Сергеевич и Мария Васильевна.

И Нонна тоже называет их по имени-отчеству.

– Что закажем, Геннадий Сергеич? Лангет по-олонецки? А спиритус вини? Водочку? Вы что будете, Мария Васильевна?..

Я – новоиспеченный врач-физиолог. Мимикрия помогает мне оставаться в тени. Главное, не вступать в медицинские разговоры!..

Заказываю, как и все, уху из сига, лангет по-олонецки, бруснику с сахаром. Оглядываю оформленный художниками в новом стиле зал ресторана.

Потолок обит рейкой, стена из прессованных опилок. На «алтарной» стене деревянная мозаика – рунопевцы, солнышко, валуны, лодка…

Деревянные покрашенные полы. Деревянные длинные полки вдоль стен, как в старой избе. Ни пластика, ни полиэтилена. Только дерево – сухое, светлое, теплое. И, как ни странно, именно это отутствие современных материалов рождает ощущение современности, модерна.

Век синтетики научил нас ценить подлинное, натуральное. Зал ресторана «Ладога» все время напоминает нам о том, что мы в стране Дерева, в краю Леса…

– Не хватает, конечно, многого, – говорит Геннадий Сергеевич. – То рентгенолога, то невропатолога, то медикаментов. Иногда даже таких, как аспирин, пенициллин. И это наряду с новейшей аппаратурой!..

– Я поговорю в министерстве, – обещает Нонна. – Это никуда не годится. Так работать нельзя.

– Почему нельзя? – возражает Мария Васильевна. – Можно и так работать. Можно делать вид, что рентген еще не изобретен, а пенициллин не открыт. Наш Гробов так лечил в свое время. И ничего! Не все, говорит, помирали. Бывало, и выздоравливали…

Гробов – старейший врач в Олонце. Фамилия, прямо скажем, для врача не слишком звучная. А исходя из учения Павлова об условных рефлексах, фамилия просто вредная. Тем не менее доктор Гробов в Олонце любим и уважаем. Хотя бы за то, что прожил здесь всю свою жизнь, многих почтенных сограждан помнит еще лежащими в люльке и, в отличие от молодых врачей, отбывающих срок в глуши как воинскую повинность, может сказать пациенту:

– У тебя, помнится, корь была, когда тебе три годика сравнялось, и на ушки осложнение. Вот оно, твое осложнение, тебе в сорок пять и аукнулось – дак…

* * *

Все было как задумано. В больнице нам выдали два халата, и я превратилась во врача-физиолога, спутницу Нонны Адамовны. Молодые врачи приготовили для консультации спорных и трудных больных… Мы ходили из палаты в палату. Мы видели устремленные на нас с надеждой и ожиданием глаза.

Тут были лесорубы, зверотехники, учителя, доярки, школьники. В историях болезни отражалась история района, его населения. Специфика его профессий.

Мужчины улыбались виновато, стесняясь своей немощи. Спокойно обнажали грудь пожилые женщины. Девушки прикрывались руками и ежились, как от холода. Некоторые лежали подолгу, как тот мальчик – детдомовец Коля. О нем говорили как о сыне, с тревогой, почти с отчаянием.

Мне запомнилась нервная женщина лет тридцати, с инфантильными сиреневыми бантиками в волосах. Она болеет ревматизмом, к тому же страдает обмороками. Нонна просматривает историю болезни, потом обследует больную. Происходит такой диалог:

Нонна. Давно вы едите глину?

Больная. Года три. Или четыре.

Нонна. Сами додумались? Или кто-нибудь научил?

Больная. Показал кто-то. Мне понравилось. И с тех пор ем. Где увижу – отколупываю…

До сих пор слышится спокойное, без юмора в голосе: «Давно вы едите глину?»

– Возможно, недостаток железа, – говорит Нонна в ординаторской. – Попробуйте железистые препараты. А какой у нее гемоглобин? А роэ? Что-то высоковато. Вообще у многих роэ повышено. Какая у вас в лаборатории температура воздуха? Не слишком жарко? Это может влиять.

* * *

У меня тоже есть вопросы. Но они не медицинского свойства.

Мне хочется спросить у Геннадия Сергеевича и Марии Васильевны, не грустно ли им будет уехать отсюда через год навсегда, бросить – простите, передать – своих больных новому, едва оперившемуся врачу. Мне хочется спросить, неужели никому никогда не захотелось остаться в этом милом северном городе после трех положенных лет? Неужели есть что-то более ценное для врача, чем ощущение своей необходимости?..

«А научная работа?» – скажут одни. «А духовный рост?» – спросят другие.

Полноте, так ли уж всех тянет в науку? При современной постановке работы – всесоюзных совещаниях, институтах усовершенствования врачей, медицинской литературе – есть полная возможность идти в ногу со временем, оставаясь врачом в маленьком городе.

А духовный рост? Это уж наверняка личное дело каждого. В конце концов каждый из нас живет в своей Деревне. Большая она или маленькая, но она все равно ограничена кругом наших дел и забот, кругом наших знакомств и интересов. Сразу на всех свадьбах не погуляешь!

Но я врач-физиолог, и я молчу. Невысказанные слова томят меня. И уже тяготит затеянная игра. И все же я не выдерживаю.

– Как вам здесь живется, Геннадий Сергеевич? Скучновато?..

Он пожимает плечами. За него отвечает Мария Васильевна:

– Некогда скучать. Вы же видели – в поликлинике тридцать человек на прием, да еще вон электрокардиограмм полная сумка. Буду дома сидеть, расшифровывать… Тут не то что скучать – вздохнуть некогда! Вся надежда на Нонну Адамовну. Обещает нам две положенные едини цы отхлопотать. Обещаете?

– Беспременно, – говорит Нонна. Она курит. Выпустив струйку дыма, провожает ее глазами. Ей ли спрашивать, как ребятам живется. Их жизнь это ее молодость. Заонежье. Глушь. Неопытность.

– Поначалу скучновато, а потом ничего, адаптируешься…

Это Геннадий Сергеевич. Мой вопрос как будто сейчас только дошел до него.

Значит, адаптируетесь, Геннадий Сергеевич! А не лучше ли сказать – привыкаешь?!

Я врач-физиолог, и я молчу. Не выступаю в защиту русского языка. Не обнаруживаю себя. Но как надоела мне эта игра!..

В детстве, в годы войны, поступив в новую школу в новом городе, я придумала себе новое красивое имя. Первые несколько дней это было занятно. Потом надоело. Потом стало раздражать. Потом – я стала неистово скучать по своему настоящему имени. Как будто с ним было что-то потеряно и мне предстояло это вернуть. К счастью, в то неусидчивое военное время люди часто меняли адреса. Меня перевели в другую школу, и мое имя вернулось ко мне.

Теперь, в Олонце, среди медиков, я чувствую нечто похожее: желание кончить игру и стать самою собой.

* * *

Первый день декабря заставил вспомнить о марте. Звездное утро, с поздним лимонным рассветом, обещающим солнечный день. Скрип снега, щебетанье птиц, голубые тени от деревьев и домов. Сверкающая черной водой река.

Спрашиваю у дежурной гостиницы, как мне найти музей.

– А чего его искать? Он близко тут, милая, говорит она. – Сейчас через мост и по Мегреге пойдете…

Я жду, что сейчас последует «дак», но дежурная умолкает. Ну, что ж, пойду-дак.

* * *

Деревянное здание смотрит окнами на реку. На нем много табличек – «Музыкальная школа», «Библиотека», «Музей». Вход в музей наверху, напротив лестницы, ведущей круто на второй этаж. Поднимаюсь, дергаю дверь.

Закрыто.

Только теперь замечаю табличку – по средам музей с двух. Неудача…

Чтоб убить время, захожу в библиотеку. Здесь горит электричество и сумрачно от длинных стеллажей. И характерный запах старых книг, похожий на запах шоколада. Худенькая сероглазая женщина заведует абонементом.

– У нас ваши книги есть, – говорит она и приносит две книжки. Одна без супера – потерялся, у другой вид тоже весьма потрепанный.

– Еще две сейчас на руках, а две украли…

– Ну, это высшая похвала, – говорю я, и мы смеемся.

Мои книги возвращаются на полку и теряются в бесчисленном строю своих однополчан.

– Абонемент у нас две тысячи, – рассказывает Наталия Дмитриевна, – из них триста – передвижка. Основные читатели – молодежь от семнадцати до двадцати семи. Что читают? Приключенческую, научную фантастику. Военные мемуары. Девушки и женщины – о любви. Пожилые люди – классику…

– Немножко я обижаюсь на нашу интеллигенцию, – говорит Наталия Дмитриевна. – Мало читают! Есть, конечно, хорошие читатели. Например, Сидорова, секретарь райкома по пропаганде. Врачи некоторые – доктор Гробов, хирург (она называет фамилию Геннадия Сергеевича). А вообще мало читают. С рабочими не сравнишь!..

– Но, может быть, у них своя домашняя библиотека, – говорю я. – Просто покупают книги сами…

– Может быть, – говорит Наталия Дмитриевна с сомнением в голосе.

– А Прилукин?

– Дядя Музей? – Она смеется. – Берет иногда историческую литературу, журналы. Вот жена его, та действительно читает. А Прилукин фанатик, понимаете? Дядя Музей. Лучше о нем не скажешь…

* * *

Брожу по городу. Солнечно, скользко. Густо зеленеют стройные елки, под ними открывшийся в оттепель клин по-летнему зеленой травы. Что-то вроде лодочной станции и летнего кафе. Все в снегу.

Летний Олонец мне не знаком, и под слоем снега ничего мной не угадывается. Но и на виду осталось достаточно. Торчат из воды сваи бывшего моста. Белый дым стоит над крышами в синем небе. И я опять вспоминаю Сибирь, эвакогоспиталь 12–29 и своих первых читателей – раненых.

Моих книг еще не было тогда на полках, мне было пятнадцать лет, я работала в библиотеке. И читатели для меня делились не на хороших и плохих, а на «ходячих» и «лежачих». Первые, стуча костылями и прихрамывая, приходили в библиотеку сами. Другие ждали меня в палатах, нетерпеливо повернув к двери измученные желтые лица. Некоторые просили, чтобы я почитала вслух.

И все они, молодые и старые, хотели читать про любовь, хотя женщин не было среди них, – а может быть, именно поэтому…

Потом моя библиотека тоже превратилась в палату. Раненых привезли ночью. Они лежали в коридорах, на полу, на топчанах, сколоченных наскоро.

Это был Сталинград.

– Сестренка, – неслось с топчанов и носилок. – Найди что-нибудь… про любовь…

* * *

На верхней площадке лестницы мальчишки возятся с пулеметом. Это старый «максим» с пробитым ржавым кожухом. Мальчишки оттирают ржавчину, смазывают маслом. Их двое. Назову их условно Отличник и Двоечник. У Двоечника зеленые глаза, ушанка со свисающими тесемками деловито сдвинута на затылок, лицо вымазано рыжей смесью ржавчины и масла. Отличник ухитрился не запачкаться. Он ростом помельче Двоечника, круглолиц, нос у него пуговкой, а на носу аккуратные симметричные веснушки.

– Ребята, музей уже открыт? – спрашиваю я. Двоечник поднимает на меня зеленые прищуренные глаза: «Ну-у». Я перешагиваю через какие-то металлические детали и открываю дверь с надписью «Музей». Высокий немолодой человек в очках и черной рубашке возится у стенда, приспособляя что-то. Заметив меня, он выпрямляется. Руки у него тоже выпачканы маслом, как и у ребят на крыльце. Он здоровается кивком и неторопливо вытирает руки ветошью. На кого он похож? На сельского учителя? На механика?..

– Не понял, – выслушав меня, говорит он сухо. – Чем я могу быть вам полезен? Вы ищете интересных людей? Я не знаю, каких людей вы считаете интересными. Для меня человек может быть интересен, а для вас нет… Познакомить с музеем? – Его лицо слегка проясняется. – Это пожалуйста. Но сейчас я занят немного, осмотритесь пока сами. Тут, собственно, три зала в экспозиции. И еще запасник и гараж. В гараж я свожу, если у вас будет желание и время.

Он идет к мальчишкам, и я остаюсь одна в толпе экспонатов. Именно в толпе, потому что тесные комнаты музея – слово «залы» никак не подходит к ним – буквально ломятся от предметов русской старины.

Берестяные сапожки соседствуют здесь с угольным самоваром-кофейником, расшитый бисером кокошник со старинными монетами, медные ендовы с деревянными братинами, старинные кружева с черной клеенчатой сумочкой девушки-партизанки: такие сумочки назывались до войны весьма изысканно – ридикюль.

У меня разбежались глаза, как когда-то в детстве, когда бабушка открывала свой заветный сундучок со «старинными вещами», чтобы развлечь меня во время болезни. И мелькнула мысль, совсем такая же, как тогда в детстве, – что-нибудь выпросить! Увезти с собой! Этот самовар с двумя отделениями – для воды и сбитня! Или эту берестяную солонку!.. Неужели старик откажет? Или эту ендову из красной меди!.. Увезти! Удивить друзей! А потом? Потом поставить на видном месте и любоваться, пока не наскучит, испытывая временами гордость от того, что вот в твоем доме хранится вещь, которой от роду триста лет, а то и больше…

Чугунная пушка с латинской надписью – свидетельница войны со шведами. Винтовка Крымской кампании. Немецкие пробитые каски, термосы – трофеи последней Отечественной.

Мальчишки вкатывают станок «максима». Отличник безуспешно пытается приладить кожух, зато Двоечнику это удается сразу. В ушанке, съехавшей на затылок, сапогах гармошкой, перемазанный ржавчиной и маслом, он похож на чапаенка.

– Инвалид гражданской? – я киваю на пулемет.

– Он и в эту войну поработал, – говорит Прилукин, возникший за моей спиной. – Дети притащили.

– Его мой брат нашел, – охотно вступает в разговор Двоечник. – Он у бабушки в гостях был, в Пуськасельге. Деревушка такая маленькая. Там на краю домишко стоял заколоченный. Они, парни, дверь взломали, а там три скелета истлевших и два пулемета в окнах – ручной и этот, «максим»…

– Там наши держались до последнего, – вставляет Отличник. – А потом, когда кожух пробило, тогда все… Запасного не было-дак!..

– Запасного не было – ну и все! – Двоечник смотрит на пробитый кожух почти с отчаянием. Должно быть, он своим детским воображением постигает сейчас всю трагедию давней минуты – прямого попадания в кожух.

– Спасибо, дети, – говорит Прилукин. – Ветошь на месте? Можете идти. На сегодня все.

– За что спасибо? – удивляется Отличник.

– За что спасибо? – говорит Двоечник. – Завтра еще придем-дак.

* * *

– С чего начал? – Прилукин смотрит на меня поверх очков. – Начал с экспоната номер один. Вот этот совок. С него. Ходил, ездил по району. Бывал в домах. Просил, выпрашивал. И вот пять тысяч экспонатов. Разместить негде. Разве это экспозиция? Свалка. Теснота. Приезжали соседи, ленинградцы. Говорят: «Это хранилище, а не музей. Тут должен один экспонат лежать, а у вас их пять»… Почти все, что вы видите тут, – безвозмездные подарки. И экспонаты, и оборудование. Ковер на полу – подарок Петрозаводского оперного театра. Шкафы, стеллажи – столяра нашего, олончанина Петрова Ивана Васильевича. Сделал и от денег отказался. Вот, кстати, интересный человек, если вы хотите! Участник гражданской войны, медаль «За отвагу» теперь за нее получил, и мастер чуде-е-есный!.. А застеклил шкафы Видлицкий промкомбинат. Тоже бесплатно. Так что воистину народный музей!..

Входит группа школьников.

– Вы откуда, дети? – спрашивает Полукин. – Из Туксы? Вытирайте ноги, снимайте шапки. Начало осмотра в том зале…

– Извините, – говорит он мне, и я опять остаюсь одна.

Прилукин беседует со школьниками, чередуя русскую речь с карельской. Я слышу, как он говорит:

– Значит, приехали на осмотр в поликлинику и пришли в музей? Это хорошо. Ну, а что вы, дети, в музей принесли? Ничего? Ай-яй-яй! С пустыми руками пришли в музей! К нам так не приходят!..

Меня охватывает смущение. Вспоминаю свое первое желание – что-нибудь выпросить у старика! Унести!

Как могло оно возникнуть, такое желание? Не потому ли, что музей был особенный? Не похожий на те, где я бывала раньше?

Это был живой музей. Музей, куда не приходят с пустыми руками!.. Что же могу принести сюда я?..

* * *

Потом, уже в Москве, я получила от Прилукина письмо:

«Если вам думно что-то писать на эту тему, то напишите прежде всего в защиту всех собирателей, в защиту народных, районных музеев. Время не терпит, растет благосостояние людей, строятся дома, все старое уничтожается, а вместе с ним, очень часто, и ценные памятники истории (я говорю о музейных предметах). Значит, сейчас собирательство должно носить массовый и активный характер. Пройдут небольшие годы, и будет поздно…»

Письмо Прилукина заставило меня задуматься. Сколько маленьких личных музеев уничтожила война! Как опустошила города, разрушила дома, где люди жили годами. Где каждая вещь рождала цепь воспоминаний.

Многим ли удалось, оставив свой дом на пылающей земле, унести хоть что-то, прижав к груди! Как ветер, переметающий листья, так война метала людей по свету… А потом начался новый быт, на пустом или вовсе новом месте. Без бабушкиных сундучков и без примет довоенного времени: черной тарелки репродуктора на стене, приемника СВД-9, зажима от пионерского галстука, где пламя Третьего Интернационала горело на пяти материках… Все начиналось сначала. С какого-нибудь совка – экспоната номер один.

* * *

Мы с Прилукиным ходим по залу. Вот семья валдайских колокольчиков. Прилукин открывает стеклянную дверцу, берет в руки один из них и вдруг громко кашляет – колокольчик откликается мелодичным нежным звоном.

– Какая работа! – говорит Прилукин. – Кашлянешь – и звенит! А самый красивый звон у этого… Малиновый.

Я беру в руки колокольчик и покачиваю его, словно спрашиваю о чем-то. И он звенит – отвечает. На колокольчике надпись: «Кого люблю, того и дарю…»

– А такое кружево вы где-нибудь видели? – спрашивает Прилукин. – Ай-яй-яй, какая чуде-есная вещь! Какая красивая вещь!

Он почти стонет, как будто это не он мне, а я показала ему кружевное, слегка пожелтевшее от времени покрывало.

Туески, солонки, самовары – все еще дышит теплом тех, кто принес их сюда. Теплом дарителей-олончан. Девушка, ходившая с туеском в лес по ягоды, старуха, разжигавшая самовар, – они где-то рядом, близко. Может быть, в том доме, что подмигивает нам с высокого берега реки верхним оконцем.

Здесь, среди лесов, в родной стихии, как бы в оправе Олонца, эти старинные вещи действуют с большой силой. Так статуя Давида на площади Синьории во Флоренции, такая белая в оправе лунной ночи, трогает куда больше, чем та же статуя в Академии художеств, хотя мы знаем, что там, в академии, подлинник, а на площади – копия.

– Когда-то в Париже наши кружева олонецкие получили серебряную медаль! – говорит Прилукин. – Умирают старые ремесла вместе с умельцами!.. Вот недавно умер старик. Я ему лапти часто заказывал. Для гостей. Из райкома позвонят: «Николай Григорьевич, гости едут. Готовьте лапти!» – «Сколько пар?» – «Да хоть четыре». И я сразу к нему… Чуде-е-есный был старик! А теперь все. Умер. Теперь вы у меня лапти попросите – а я вам не подарю…

За окнами темнеет. Мы зажигаем свет.

– А ядра эти со шведской войны, – говорит Прилукин, – Это дети мне принесли. Я их научил, где надо искать. «Вот, говорю, дети, тут, вдоль реки шли крепостные стены. Оттуда к нам шведы ломились, а наши отсюда били из пушек. Значит, искать надо там, за кинотеатром, на Олонке…» Недели не прошло, приходят дети, приносят пушечные ядра!..

Удивительный край! Можно поискать «за кинотеатром» – и найти ядра, след войны, прошедшей триста пятьдесят лет тому назад!..

– А эту бомбу семнадцатого века принес мне доктор Гробов, – говорит Прилукин. – У себя на огороде нашел…

Да, сюда не приходят с пустыми руками…

* * *

Поздно вечером мы с Нонной сидим в комнатенке дежурного администратора гостиницы, ожидая связи с Москвой. Москву заказала я. Захотелось позвонить домой, услышать родные голоса, узнать новости. Нонна «дежурит» у телефона со мной за компанию.

– А ты не позвонишь домой?

– Зачем?

– Ну, просто узнать, что там произошло в твое отсутствие.

– Что там могло произойти? Сева работает, Славка учится…

– Ну, сообщить, что ты жива-здорова…

– В этом никто не сомневается.

– Ну, как там пес…

– А пес с ними.

Получается невольный каламбур. Мы смеемся. Смех у Нонны прежний, знакомый мне с детства, – размягченный какой-то, легкий.

Мы сидим на клеенчатом диване. В круглой железной печке потрескивают дрова. Парнишка студенческого вида умоляет дежурную устроить его где-нибудь на ночь – хоть «на дверном крючке», говорит он. Некто с чайником спрашивает, где титан. Толстуха уборщица греет спину, прислонясь к железной печке, и почему-то вдруг вспоминает войну. Как работала кашеваром в полевой кухне. Солдаты ее любили, не хотели отпускать. «Не уезжай, мы тебя замуж выдадим». – «А ну вас! Все вы с женками, с ребенками!»

– Теперь одна живу. Вчера картошку в яму заложила. Ой, хороша! Яма сухая, на дне лапы еловые, солома. Картошка одна к одной, до весны пролежит дак!..

– А мой мне буханки дарил, – рассказывает почему-то дежурная. – Мы после войны в колхозе жили. Как тяжело приходилось, милые! Шесть кило муки давали в месяц на человека. Мать мох натрет да сварит супец, баланду жиденькую. А тут буханка! Он трактористом работал, им хлеб выдавали. Так буханками, милые, и завлек. Свадьбу сыграли. Колхоз свадьбу сделал на свои деньги. А потом мальчик родился. Сейчас пятеро. Как мальчик родился, я своего с трактора сняла. Он по колхозам мандрует, а я, как морячка, одна сиди?! Сняла. Пошел в милицию. Так в милиции и остался-дак ну…

Только Нонна почему-то о себе не рассказывает. Ни о себе, ни о сыне, ни о муже. Охотней всего она говорит о собаке.

* * *

Нерон – красавец. Не просто красавец, а дипломированный, на выставке получил медаль за красоту. Это очень общительный, обидчивый пес. С ним надо разговаривать. С ним или о нем – все равно. Он любит внимание. «Не правда ли, он милашка? Красавец? Нет, вы когда-нибудь видели такую собаку? Ну, что, Нероша? Что ты говоришь? Я тебя не понимаю! Хороший, умный Нероша…» Он не любит одиночества. Ходит за хозяевами из комнаты в комнату. Набросят ему для тепла черную кофту на спину, и он в ней ходит, волоча ее на себе.

Когда обидится – плачет. Спит, смешно распластавшись, расстелив по полу свои мягкие, словно пришитые, уши. Любит гулять. Он выскакивает за дверь со звонким лаем и беспокоит соседей. Нонна дает ему в зубы бутерброд, прежде чем открыть дверь на лестницу, и тогда он выбегает безмолвно, с куском хлеба в зубах.

Утром он, соблюдая табель о рангах, здоровается сначала с хозяевами, а потом и со мной – лижет мне руку и подает свою мохнатую, как у львенка, лапу.

Как всегда, погасив свет, мы с Нонной долго не засыпаем. Посвечивает во тьме огонек сигареты.

– Нерон у нас недавно, – говорит Нонна. – Хороший пес. Но болезненный. То уши болят, то живот. Неженка. Избалованный. Старые хозяева его избаловали. И знаепгь, что меня удивляет? Он их быстро забыл. Огорчительно быстро. Они на нашей улице живут, а он мимо своего бывшего дома проходит – и хоть бы хны.

Какой-то не собачий характер. Я ему этого где-то в душе не прощаю… Жулька был не такой. Очень верный, преданный пес. Тоже спаниель. Он у нас четыре года жил. Потом заболел и умер. Мучился, бедняжка, страшенно. Сам мучится, а мне руку лижет – утешает меня… Сева и Славка полюбили Нерона, даже рады, что он прошлое легко забыл. А я не могу. Я Жульку забыть не могу. Наверно, она у меня в характере, собачья верность…

– Ну, и зачем было брать новую? Разве нельзя без собаки?..

Нонна долго молчит. В темноте мне не видно ее лица, только золотой огонек сигареты.

– Наверно, нельзя, – говорит она после долгого молчания. – Когда приходишь домой, хочется, чтобы кто-то встречал с радостью. Никто так не радовался мне, как Жулька! И каждый раз такая бескорыстная, искренняя радость! Когда к этому привыкнешь, трудно потом без этого. Вот так-то, подруга…

* * *

Эта часть музея помещается в бывшем гараже. Прилукин открывает ключом большой амбарный замок на деревянной двери, и мы входим в обширное помещение. Предметы, хранящиеся здесь, нуждаются в пояснениях.

Узкая, как пирога, лодка-долбянка, лесная борона, олонецкая полевая суковатка и соха подсечная, хомуты, долбленые бочки, олонецкая бричка-двуколка, маслобойка бондарная, прялки…

И тут же дверь камеры из олонецкой пересыльной тюрьмы, с «глазком», и могильная плита богатого купчика с заковыристо-цветистой надписью, обращенной к потомкам. Холщовые крестьянские одежды висят на распорках, как огородные чучела.

– Все пропадет, если вскоре не переселимся, – говорит Прилукин. – Вы же понимаете, нужен температурный режим. А это гараж. Сарай по сути. Тут и влажность, и сухость – все во вред. А если пожар? – Он смотрит на меня поверх очков округлившимся от ужаса взглядом. – Страшно подумать!.. Они на это ссылаются. Музейные деятели. Из Петрозаводска, из Ленинграда. Когда что-то выпрашивают. «Отдайте нам, у вас все равно пропадет». – «Как это пропадет? – Прилукин опять грозно смотрит на меня поверх очков. – То есть как это так „пропадет“? Мы не допустим, чтобы такие народные ценности пропали!» Это я им говорю, а сам думаю – и пропадет!

И ничего не сделаешь. Если с помещением не поторопятся…

– Так ничего и не дали никому? – спрашиваю я.

– Ленинградцам кое-что дам. Не могу отказать. К тому же соблазн большой – Ленинград! Сколько людей увидит! А своим, петрозаводским, ничего не дам, – говорит он твердо. – Пусть сами потрудятся, поездят, поищут. А то, знаете, как на базар с лукошком…

В тесном запаснике вписывает что-то в книгу пожилой человек. Прилукин знакомит нас.

– Мой помощник. А раньше мы с женой вдвоем работали. У меня жена чуде-е-есная женщина… Елизавета Ивановна. И дочка помогала, Любочка. Мы, собственно, и собрали все. И что вы думаете? Нашлись люди. Обвинили в семейственности. Предложили жене из музея уйти. За месяц до пенсии. Да…

Взгляд Прилукина скользит по полкам, заставленным туесами, самоварами. Он достает икону.

– Вот эту я посылал в Ленинград. Они мне ее реставрировали. Расписку брал. А то бы не вернули… Вы понимаете в иконах? Хорошо понимаете?..

Не знаю, насколько я разбираюсь в иконах, но вполне достаточно для того, чтобы оценить этот прекрасный примитив пятнадцатого века. Сюжет иконы «Рождество Христово». В центре Христос-младенец в яслях, тут же головы овцы и коровы, а вокруг, по черному полю, яркие картинки на тему «Христос-дитя», женские фигурки в красном с подписью под каждой: «дѣва», «баба»…

Простодушие роднит эту библейскую живопись с картинами Пиросмани, и чёрный поблескивающий лаком фон напоминает клеёнку.

Я еще любуюсь иконой, когда Прилукин протягивает мне резную деревянную икону – «Распятие Христа».

– Обратите внимание, – говорит он мне. – У Христа раздвоенная карельская борода. У карелов и Христос – карел… Извините, – спохватывается он вдруг. – Я должен позвонить в Видлицу!..

Он снимает телефонную трубку:

– Видлица? Предсельсовета дайте мне. Прилукин из музея. Здравствуйте. Сигнализирую вам не в первый раз. Насчет крыши, да. В камере смертников. Провалилась крыша. Если не починят – погибнет памятник войны. Как так «некому»? В школу обратитесь. Там учитель по ручному труду и ребята все сделают…

– Обещает, – вздыхает Прилукин, положив трубку. – Придется съездить туда, проследить самому. А то ведь все пропадет! Разве можно допустить, чтобы это пропало? В деревне Большие Горы Видлицкого сельсовета в годы войны концлагерь был, и в ледник сажали наших военнопленных перед расстрелом. Это была камера смертников. Мы из стен ледника два среза взяли для музея. Вот…

Прилукин достает с полки что-то тяжелое, завернутое в кумачовое полотнище.

Это кусок соснового бревна. Часть его зачищена, и отчетливо видна торопливая карандашная надпись:

«Здесь расстреляны финнами три человека военнопленных. Липина Николая Григорьевича, г. Новосибирск, улица Ленская д. 20 расстреляли вместе с Корниловым 24/III-42 г. за побег из лагеря»…

– Кто-нибудь писал по этому адресу?

– Говорят, писали. Но ответа не пришло. Попробуйте, напишите еще…

Я переписываю адрес к себе в блокнот. Переписываю с сохранением орфографии. Ошибки странные – «здез», «побек». Видно, писал не русский человек. Фамилию свою он не успел написать или не счел нужным. Но вписал себя в число расстрелянных, с Липиным и Корниловым. Да, несомненно, он и был третьим. И если у тех была еще надежда, что кто-то о них сообщит близким, то у него, последнего в камере смертников, такой надежды не было. И наверно, он подумал: «К чему?»

А кто были те двое? Корнилов и Липин? Во всяком случае, волевые, сильные духом люди. Люди, не сломленные врагом, замыслившие и осуществившие побег из концлагеря. Люди, мечтавшие пробиться к своим любой ценой. Даже ценой жизни!..

С этой минуты я думаю только о них. Об их судьбе. О последних часах, когда двоих увели, а третий спешил выполнить их просьбу и записал на сосновом срезе их имена. А потом увели и его…

Карандашная запись из камеры смертников заслонила для меня все виденное доселе. Все восхищавшее и пленявшее меня до сих пор. Из музейного мира она возвратила меня в живую жизнь, где в далекой Сибири, может быть, все еще плачет мать или вдова. Та, для которой ледник столько лет берег торопливые предсмертные строки.

* * *

Последний день в Олонце. Последний вечер. Я провожу его в гостях у Прилукиных. Елизавета Ивановна собирает на стол «что бог послал». Конечно, грибы. И рябиновая самодельная настойка – «от гипертонии очень помогает». И селедка.

– Ай, какая селедка! Какая вещь! – выпивает, стонет Николай Григорьевич, как давеча в музее показывая мне кружево. – Ай, какая чуде-е-есная вещь!

Как будто не он меня, а я его угощаю. Елизавета Ивановна, румяная, с живостью в темных больших глазах, подливает мне рябиновой. В рюмке плавают две оранжевые ягоды.

– Ай, какая чудесная вещь! – стонет Прилукин. Он слегка захмелел, и Елизавете Ивановне кажется, что говорит он много лишнего.

Она то и дело с улыбкой приговаривает:

– Уж вы простите его! Простите его!..

– Сорок лет деятельности, – говорит Николай Григорьевич. – Пятнадцать лет на партийной работе… Кем только не был! В двадцать девятом – завклубом в Туксе, потом в Петрозаводске заведовал деревенским отделом публичной библиотеки… Работал инспектором гороно, редактором карельского фольклора, потом в армии на партийной работе, потом десять лет пропагандистом в райкоме партии. И вот десять лет в музее. И тут, как говорится, нашел себя!.. Поздно нашел. Сил уже нет, здоровья нет. И смены нет. Не подготовил смену. Это моя вина! Увлекся и все делал сам, все сам! А теперь – случись что – на кого оставлю? Зарплата небольшая, да и дело не в ней. Нужен энтузиаст. Продолжатель… Новый дядя Музей! Это меня здесь так зовут. Дети прозвали, от них все. На детей я надеюсь. На мальчишек моих. Вы их видели. Но когда еще они вырастут!.. Ай, дядя Музей, дядя Музей! Где же ты смену возьмешь?..

– Уж вы простите его! Простите его! – приговаривает Елизавета Ивановна.

– А сколько пережили несправедливости! Помню, один «деятель» мне сказал: «Сознайся, Николай Григорьевич, есть какая-то корысть у тебя со старьем возиться?» Очень обидно стало. Хотел все бросить. Но хорошего человека встретил. Он сказал: «Обходи ты дураков, как телеграфные столбы»…

В доме у Прилукиных аскетическая строгость и простота – стулья, стол, шкафчик, тумбочка. На тумбочке радиоприемник. Стены голые: ни картин, ни ковров. Ничего лишнего, ненужного. Ничего, что служило бы украшением жилища. Или хотя бы напоминало о прекрасном пристрастии хозяина к старине. Ничего, что напоминало бы о музее. Так жили кадровые военные и партийные работники тридцатых годов.

– Кочевали много, – говорит Елизавета Ивановна, проследив мой взгляд. – Вещами не обросли. А старинных предметов в доме не держим. Все там, в музее. Там наш, собственно, главный дом!..

– Ты расскажи, как тебя из твоего главного дома за семейственность уволить хотели! – говорит Прилукин. – Перед самой пенсией!.. Думаете, я допустил? Я ее оставил директором, а сам ушел и работал при ней бесплатно, пока она на пенсию вышла!.. И Любочка, дочка, работала бесплатно. Убирала, топила…

– Уж вы простите его! – вторит Елизавета Ивановна. – Простите его!..

* * *

Из Москвы я написала в Новосибирск. На конверте сделала приписку:

«Если адресат выбыл, очень прошу найти через адресный стол».

Прошел декабрь. Ответа не было. В первые дни нового года почтальон протянул мне телеграмму. В те новогодние дни телеграмм приходило много, и я не сразу сообразила, кто мне пишет из Новосибирска. Распечатав листок, прочла:

«Письмо получила. Спасибо. Хочу встречи.

Липина»…

И новый адрес.

* * *

Из письма Анны Дмитриевны Липиной:

«Мой муж, Липин Николай Григорьевич, рос в детдоме, потом окончил ленинградский техникум. После окончания техникума работал в Вологде, и там мы поженились. Он работал таксатором, лесоустроителем. В Новосибирск мы приехали только в сороковом году, а в сорок первом он был призван в армию в качестве рядового солдата».

…«Ну, что я могу сказать о его работе? Я знаю, что на работе его ценили. Знаю, что он был всегда ударник, всегда его премировали по окончании полевых работ. Он всегда перевыполнял полевые нормы. Был человек прямой, честный, с твердым характером. Если бы были все люди такие, наверное, и горя бы никто не знал».

«Похоронную я получила в Новосибирском райвоенкомате. Там написано: „Умер от ран“. Место похорон не указано».

«Да, первую похоронную мне легче было пережить. Я была молода, и время было другое. Война была. Эти похоронные – письма – мне пришлось пережить труднее. Но зато все знаю. Как говорят, пусть лучше горькая правда…»

«…и еще напишите, как туда проехать. Думаю, что я буду там, привезу горсточку земли и захороню на могиле воинов-сибиряков, где горит Вечный огонь».

«Посылаю Вам самое дорогое, которое хранила много лет, за которым трудом я его видела в мирное время. Он занимался все свободные часы и по ночам. И вот, уходя на фронт, он оставил мне это все. Посылаю Вам его труды и фотокарточку…»

* * *

Человек смотрит на меня с довоенной фотографии. Серый костюм с острыми лацканами, белый крахмальный воротник плотно облегает шею.

Человек смотрит в упор, как смотрел когда-то в черный глазок объектива в каморке фотографа. Как смотрел потом в лицо смерти.

Лицо крупной лепки, выпуклый, умный лоб. Рот с поднятыми уголками – рот оптимиста. И хотя взгляд суров, общее впечатление доброты, надежности, силы.

Этот человек знал и любил лес. Даже этот коварный топкий северный лес, его глухие непроходимые дебри, угрозу голодной смерти он предпочел рабству.

Из концлагеря он бежал не один. Такие, как он, никогда не бывают одиноки. Люди тянутся к тем, кто сильней духом. Он был не один, когда замыслил побег и выполнил его. Он был не один в камере смертников и там, у берез, где враги расстреливали советских партизан и военнопленных. С ним были его товарищи. Фамилия одного – Корнилов. Другой остался навсегда безымянным…

* * *

Передо мной лежит черная коленкоровая папка. На ней вытиснено:

«Массовые и сортиментные таблицы для березы и липы. 1940 г.»

Эти таблицы прислала мне вдова Липина, Анна Дмитриевна:

«Не сочтите за труд, перешлите мне все это обратно, что мне так дорого»…

Читаю отзыв на таблицы, составленные Липиным. Из него узнаю, что Липин проделал огромную работу, составив за два года таблицы по выходу деловой древесины, ничуть не уступающие, а в чем-то и превосходящие по точности таблицы Анучина, о которых Липин не знал. А если учесть, что в своей работе Анучин опирался на труд трех профессоров, то масштаб самостоятельной работы Липина предстанет во всей полноте и силе.

Из отзыва:

«Необходимо заметить, что само построение таблиц (форма) значительно удобнее для практики, чем таблицы „Союзлеспрома“, так как тов. Липин сконструировал их не по бонитетам (разрядам), а по диаметрам и высотам, независимо от бонитета…»

Из отзыва:

«Если т. Липин предполагает усовершенствовать свои таблицы, то ему следует рекомендовать…

Консультант-рецензент Федоров. 4 октября 1940 г. г. Куйбышев».

* * *

Что ожидало Липина в будущем? Такие, как он, не отступают. Упорный, склонный по натуре к исследовательскому кропотливому труду, он должен был стать ученым…

Из письма Прилукина:

«…фото и личные вещи – ценные экспонаты для музея. А экспозицию мы сделаем…»

Отныне каждого, кто переступит порог Олонецкого музея, встретит строгий прямой взгляд Николая Липина. Человека, выбравшего свободу. Человека, не сломленного врагом. Сюда будут приходить колхозники из Туксы, и учителя из Видлицы, и лесорубы из Верхнего Олонца. И звероводы, и солдаты…

И каждого, кто сюда придет, остановит строгий взгляд в упор. Взгляд, где за суровостью – доброта, надежность, сила.

И долго, может быть дольше всех, будут смотреть в глаза героя олонецкие мальчишки.

Но все это потом. Завтра утром, еще при звездах, мы с Нонной покинем этот милый северный город. Мы поедем вдоль нитки Олонки, и где-то она оборвется наконец и отстанет, а мы будем ехать лесным коридором мимо строгих елей и мелких березников. И выйдет солнце, снег будет искриться под солнцем, слепить глаза. Первый мороз застеклит озера, отольет причудливые безделицы из чистого прозрачного льда по берегам Пряженского озера. Останется позади деревня Половина, и забрезжит впереди Петрозаводск…

И вот я снова в Москве. Как будто и не уезжала никуда. Только лежит на тумбочке похожий на гигантский кленовый лист рог лося – подарок Прилукина.

Это был лось-шестилеток. О, это совсем просто – определить возраст лося. Говорят, что к числу отростков надо прибавить два в уме – до двух лет лоси безроги. А у дерева за год прибавляется новое кольцо…

Нет, это только кажется, что я никуда не уезжала. Олония вошла в мою душу, легла новым кольцом вокруг прежнего, пережитого.

1969

Знакомые деревья

Памяти моего отца

Вот и знакомые деревья!

Они первыми встречают нас у лесной дороги, ведущей к поселку. Простоволосая береза, такая белая среди смуглых, словно от загара шелушащихся сосен. Они встречают нас каждый раз, выйдя для этого к шоссе, к остановке автобуса и синей будочке ГАИ.

Посланцы нашего леса, стройно темнеющего там, за поляной.

Здесь и Пять братьев – сосна с пятью разветвлениями, идущими от одного ствола. Теперь их четверо, – от пятого остался только срез, нечто вроде культи, поднятой на двухметровую высоту. Случилось это давно, в какой-то тяжелый для дерева год, – ведь и у деревьев бывают тяжелые годы.

Остальные четверо бодры и здоровы. Общий ствол придает им чувство единства, редкое для сосны.

В соснах есть какое-то одиночество, замкнутость. Даже когда их много и они растут близко. Возможно, это протяженность стволов, возносящая вершины высоко в небо. Или чувство неповторимости, отсутствие побегов.

– Сосна от пенька не растет, – сказал мне как-то знакомый лесничий. – Береза растет, осина тем более…

И мне тогда подумалось, что это достойно стать пословицей: сосна от пенька не растет…

Мы живем в маленьком поселке между лесом, рекой и городом. Бетонированное шоссе, или попросту бетонка, отделяет город от заповедных лесов. Возле будочки ГАИ недавно поставили светофор. Всего несколько шагов на зеленый свет – и перед глазами возникает табличка: «Заказник. Хождение с ружьем и натаска собак запрещены». И уже пахнет маслятами, свежей сыростью и хвоей.

Наш поселок лежит между светофором и лесничеством. Можно сказать и так. Он вырос после войны.

Заборы здесь низкие, редкие. Вдоль них зеленая изгородь кустов, рыжие гроздья рябин. Вишни и яблоки в садах и за пределами, просто на улице.

Наш сосед – на стремянке, с солдатским котелком через плечо – обирает вишню. Ругает воришек воробьев.

В поселке много стариков. Они встречаются по дороге к продуктовому ларьку, обмениваются приветствиями. Хромые, кривые, безрукие – ветераны войны и труда. Ветераны жизни. Авторы этих садов, их воспитатели.

Сад требует терпения. А молодежь уже на машинах. Спешит жить. И сын своего отца под вечер заливает бензин в собственный «Москвич» – новой модели – и громко поет от избытка жизненных сил: «Я встретил вас, и все, так сказать, былое…»

И молодая соседка с ребенком на руках отчужденно смотрит, как он возится у машины и минуту спустя уже мчит по дороге к городу, пугая пестрых породистых кур…

Да, нелегко это все завоевано – и яблони за окном, от которых днем в доме темно, и писк ласточек в небе, и солнце над головой…

В жаркий полдень скинет человек рубашку – и обнаружатся невзначай его шрамы.

Мы приехали сюда в душный день в конце мая. Ехали на двух машинах, – мы, женщины, на «Победе», мужчины стоя в грузовике, среди вещей и узлов. Главной их заботой был шкаф с зеркальной дверцей. Шкаф этот все пытался завалиться то на один бок, то на другой. Впрочем, пока что он все же ехал. В зеркальной дверце кое-как, наспех отражались кучные облака, телеграфные столбы, кривые тополя, шиферные крыши и скворечни.

Было за полдень, когда наш кортеж свернул с главной магистрали на лесную дорогу. Воздух вокруг темнел, сгущался, и как-то особенно резко белели березы по сторонам.

Мы выехали к реке, к перевозу. Здесь так же резко, как только что березы, белела в грозовой темноте церквушка. Потом зеркало как будто раскололось, отразив ломаный зубец молнии, свалился гром и покатился над рекой с тем особым глухим стуком, какой придает грому вода. Посыпал крупный дождь.

Машина уже въехала на паром, но надо было ждать, – станция отключила ток на время грозы. В грузовике нашлась клеенка, и мужчины укрылись ею.

Я смотрела сквозь поднятое стекло на незнакомый город за рекой, смутно видйевшийся издалека. Был хорошо виден только большой барский дом с колоннами, и деревья старого парка, и белая ограда…

Потом я узнала, что дом с колоннами принадлежал некогда Ивану Лажечникову, автору «Ледяного дома». Книгу эту я прочла в отрочестве, и она произвела на меня впечатление таинственное и тревожное, какое впоследствии произвели, пожалуй, лишь две книги: «Великий Гетсби» и «Большой Мольн». Осталось воспоминание о цвете, о чем-то ярком, темно-красном, как бархат или густое вино. Возможно, краски цыганки, ее колорит, придали роману этот горячий тон, столь противоречащий названию.

Лажечникову не повезло – он попал в анекдот. История с портретом Лажечникова, которым благословили молодых в чеховском рассказе, известна куда более, чем слова Пушкина: «многие страницы Вашего романа будут жить, доколе не забудется русский язык».

Еще меньше известна судьба писателя и его завещание:

«Состояния жене и детям не оставляю никакого, кроме честного имени, каковое завещаю и им самим блюсти и сохранить в своей чистоте».

Но все это я узнала потом.

Мы были очень молоды тогда. И молод был этот город – ему недавно исполнилось десять лет.

В преддверии праздника председателю исполкома пришла счастливая мысль – заняться историей города. Он поручил это Юричеву. То ли потому, что Юричев старожил этих мест. То ли считая, что заведующий отделом технической инвентаризации при горсовете обязан быть по должности своей человеком добросовестным и дотошным. Идея эта оказалась счастливой. И для истории города, и для Юричева. Толстая папка, одна из тех инвентарных папок, какие во множестве хранятся в отделе, легла на стол председателя. Пятьдесят три страницы, отпечатанные на машинке, перемежались редкими фотографиями – пристанционный поселок в конце прошлого века, первый базар, писатель Иван Лажечников и его брат, крепостник Николай Лажечников. Либеральная княгиня Ливен, последняя владелица барского особняка в парке и имения в Спасском, бежавшая от революции за границу. Земский врач Борис Львович Каган, энтузиаст и пропагандист, память которого чтут воскресенцы.

И еще фотография – семнадцатый год. Участники митинга. Бородачи крестьяне, солдаты в папахах с винтовками, интеллигенты в пенсне. Каждый с повязкой на левом рукаве, и надо всеми большой плакат: «Да здравствует свободный русский народ». После слова «да» запятая, а в слове народ – твердый знак.

Были здесь и фотографии особняков, и старых уникальных деревьев – липовая аллея, древние дубы…

Была вступительная часть и заключение. В заключении Юричев написал:

«Таким образом, в создании города Воскресенска участвовали три исторические эпохи, исчисляемые в двести лет».

Под этой фразой, внизу, стояла скромная подпись:

«По поручению председателя исполкома Воскресенского горсовета депутатов трудящихся тов. Авдеева – Георгий Юричев».

Праздник пришел и ушел. Наступили будни. Но для Юричева праздник продолжался. Юричев погрузился в историю. Он не захлебнулся в ее волнах. Они подхватили его и понесли. Это была его стихия. Его страсть. Может быть, самая сильная в его жизни.

Сначала мы жили в маленьком домике под старыми липами, при больнице. Эту больницу для своих крестьян построила некогда княгиня Ливен.

В домике, где мы поселились, когда-то было родильное отделение. Мы нашли на притолоке медный крест с распятием. Видимо, им благословляли новорожденных. «Верным утверждение ангелом слава бесом язва» – выведено на нем.

Стройный ряд вековых лип овевал нас в знойные дни прохладой и запахом меда. Эти липы как бы принадлежали династии липовых аллей в парке и в имении Спасское, где стоял еще не тронутый пожаром особняк, построенный по проекту Растрелли.

В домике нашем было два входа, не сообщающихся между собой. С нашей стороны в нем жила еще медсестра Зоя Николаевна. Это была крупная широколицая женщина, очень одинокая. В разговор она вступала редко и всегда по какому-нибудь незначительному поводу. Вечерами она долго сидела молча в своей комнате у окна и смотрела в маленький садик, прилепившийся к дому сбоку. Под окном цвели многолетние латвийские ромашки – белые, розовые, лиловые. И золотые шары! – лето катится с горы!..

Не знаю, о чем она думала. Однажды, прослышав, что я еду в Ленинград, она попросила узнать в справочном столе один адрес. Имя, отчество и фамилию она написала на бумажке крупным, широким почерком. Протягивая мне листок, она порозовела.

И я вспомнила, как Зоя Николаевна сказала, прочтя мою книжку:

– Вы пишете, что она вышла замуж за старика. А ему сорок лет!

Ей было тоже сорок лет. Адрес в Ленинграде я нашла без труда.

Полгода спустя приехал худощавый, светлоглазый человек с глубокими морщинами вдоль щек и спросил нашу соседку. Плащ на руке и небольшой дорожный чемоданчик говорили о том, что он с поезда. Ее не было дома. Он сел на крыльцо и закурил, чуть на отлете держа папиросу в тонких красивых пальцах.

Он прожил в нашем доме два дня и уехал. Больше я его никогда не видела. Но после его отъезда мне казалось, что я знаю, о чем думает Зоя Николаевна, сидя долгими вечерами у своего окна.

Наша молодая семья была еще по-студенчески неприкаянной и покорно следовала за старшими. Пути моего отца привели нас в Воскресенск. В домик под старыми липами. В комнате, которую старшие отдали нам, с трудом помещался диван, простой струганый стол со скрещенными ногами и телевизор с линзой.

Телевизоры были еще в новинку. Тетя Катя, живущая в нашем доме с другого хода, на мой вопрос, как она поживает, ответила чуть с вызовом:

– А разве вы сами не знаете? У вас же телевизор!.. Видимо, она решила, что при помощи телевизора можно заглянуть в любую комнату, в любую жизнь. Что телевизор – это нечто вроде рентгена, просвечивающего стены.

…Мы жили при больнице, здесь работал отец. Он ведал (туберкулезным отделением. Больница состояла из нескольких одноэтажных домиков, разбросанных кое-как среди зелени, и главного корпуса – хирургии. Так получилось, что моя жизнь с самого детства проходила в соседстве с больницами. Сельская амбулатория на глухом украинском хуторе, госпитальный двор в Сибири, старая земская больница в древнем Загорске… Больницы, где мне не приходилось лечиться. Тусклые халаты больных и белые халаты врачей окружали меня в беспечно здоровой молодости, не возбуждая ни мнительности, ни тоски. Даже мрачные строения, стоявшие поодаль от прочих больничных корпусов, не вызывали боязни – скорее опасливое любопытство.

Но я никогда не забуду Люберецкую больницу. Среди поля большое новое здание и два поменьше. Одно – для персонала, другое – детское отделение. В том далеком году, летом, оно было переполнено грудными младенцами, болевшими дизентерией. Матери гуляли вокруг дома, держа на руках крохотных детей с бумажно-белыми жидкими личиками. Глаза матерей были красны и сухи от бессонных ночей. Синтомицин еще только входил в практику. Его не хватало.

Это было страшное лето. Дети умирали.

Никогда не забуду сиротливый материнский плач, долго и медленно затихающий вдали в пустом поле.

Зимой наш домик под старыми липами заносило снегом до самых окон. Гудел огонь в печке, топившейся из коридора. Гудел ветер в трубе. Гудели проходящие дальние поезда. И ближние поезда, идущие на Голутвин, Егорьевск, Шиферную. Линия электрички обрывалась у Раменского. В Москву мимо нас ходили паровики. На короткой стоянке народ штурмовал вагоны, захватывал трехэтажные полки, с заветным местом возле окна. Конобеевские железнодорожники, все знакомые между собой, шумно перекликались, затевали подкидного дурака. Бабы в платках и телогрейках судачили по пути на рынок, запихнув под нижнюю лавку мешки с картошкой и репчатым луком.

Конобеевские – озорники, горластые. Туда ли едешь, обратно ли, сойдут – и в поезде тишина. Только постукивают колеса, лязгают буфера и вороны взлетают, стряхивая с сосен снег, греясь в паровозном дыме.

…Еще жива была моя бабушка. Ей было уже за восемьдесят лет, но, работая по дому, она иногда еще пела, – и голос ее звучал молодо, только срывался на отдельных нотах. И тогда она строго себя обрывала, говоря:

– Нет, не получается…

Она пела за работой, как в дни моего детства и детства моей матери. Теперь у нее была правнучка. И она пела для нее – те же песни:

Ой, за гаем, гаем,
Гаем зелененьким,
Там орала дивчинонько
Волыком черненьким…

Бабушка скучала по Украине, которую так любила. И правнучка, еще не понимая, о чем поет, притопывала ножкой:

– Оляля, о, ляля!..

Как-то, идя по темному коридорчику, бабушка упала в открытый кем-то подпол и сломала ногу. Кость срослась, но ходить она уже не смогла. Но и тогда она оставалась такой же бодрой. Старалась делать что могла – гладила мелочи детским электрическим утюжком, писала письма родным и друзьям, чистила картошку, перебирала щавель, стригла смородину для варенья. Так и слышу до сих пор ее голос:

– Дайте мне работу!

Свою правнучку она выучила читать.

Когда бабушка умерла, мы были в Москве. Мы долго скрывали это от своей дочки. Оберегали ее от горя.

Она говорит, что помнит, как бабушка чистила картошку и, опуская уже чищенную в воду, говорила каждой:

– Иди купаться!

И в этом тоже была бабушка – она все делала весело!..

Думала ли она о смерти? Наверное. Но никогда не докучала нам, молодым, мрачными мыслями. Только, бывало, глядя перед собой сквозь стекла очков на высокую старую акацию в садике, – липы были ей не видны, – скажет, как выдохнет:

– Эхе-хе-хе-хе!..

И все.

Тогда я была совсем молодым писателем, мне часто говорили – надо изучать жизнь. Но как изучать? Валентин Петрович Катаев, мой учитель в Литературном институте, пригласил меня написать что-нибудь для журнала «Юность», – он в то время только что начал выходить. Катаев сказал, что журналу просто необходима повесть о молодом рабочем классе.

Это было почти задание. И я взялась за него с истинным рвением.

Воскресенск – город химиков. Химии он обязан всем. Все хорошее и плохое здесь – от нее. Наверное, хорошего все же больше. Благодаря химкомбинату Воскресенск из села Кривякино превратился в город. Хоккейные комментаторы, ведя передачу из Воскресенского Дворца спорта, неизменно говорят: «Мы ведем репортаж из этого уютного города»…

Когда мы сюда приехали, в городе не было его нынешней главной улицы, и просторной площади перед Дворцом культуры, и самого Дворца, закрывающего своим портиком с шестью белыми колоннами полевую заречную даль. И конечно, не было построенного позже Дворца спорта с искусственным льдом, на котором тренировались приезжавшие для этого из Ленинграда звезды фигурного катания, – у них еще не было искусственного льда…

Что же было, когда мы приехали сюда? Несколько зданий из старого темного кирпича, закопченные желтые коттеджи у станции и бараки возле химкомбината, где остро пахло сернистым газом, и воздух от окислов азота был желтоватого цвета, словно смотришь сквозь бутылочное стекло.

При южном ветре запах сернистого газа долетал и в самый город. И от него слезились глаза и першило в горле…

Да, химия есть химия. Химический цех никак не назовешь курортом!

На химкомбинате мне выдали суконную спецовку и бирку с номером для проходной. Каждый день я бодро вышагивала по гудку в ногу с первой сменой, проделывая путь в четыре километра. Черные спецовки сернокислотчиков, как матросские бушлаты, окружали меня со всех сторон. По плиточному тротуару, под молодыми еще тополями, мимо базара, туда, где над трубой вился лисий хвост желтого дыма и валил белый пар из труб заводских цехов. В моем кармане лежали блокнот и карандаш – непременные спутники «изучения жизни».

Я толклась в цехах, разговаривала с рабочими под несмолкаемый скрежет транспортеров. Сернокислотный цех гранулированного суперфосфата, контактный цех… Люди в респираторах, в мучнистой пыли не очень охотно говорили о себе. Охотней о своем цехе, о технологии производства. Это было царство химии, которую в школе я не любила и знала на тройку.

Прошло два месяца. Новенькая спецовка моя была прожжена в нескольких местах и порыжела. Со мной уже многие здоровались. К моему блокноту и ко мне привыкли, как привыкли к грохоту и запаху серы. Побывала я и в управлении, в длинном кабинете, у Николая Ивановича Докторова. В прошлом инженер, потом главный инженер, он в ту пору лишь недавно стал директором химкомбината.

Я спросила его о роли молодежи в жизни комбината, о комсомольских делах. Он сказал, что молодежи много, а требование одно, главное – чтобы хорошо работали. Это общее требование, основное, ко всем. И основное комсомольское дело.

– Пусть хорошо работают, – сказал он. – А отдых мы обеспечим. Строим Дворец культуры, водную станцию, стадион… Большое внимание мы уделяем спорту.

Не помню, носил ли он тогда очки. Помню, что голос звучал резковато, а глаза посверкивали молодо – глаза болельщика и рыболова.

Приходили люди с бумагами, иногда он прерывал их, бросая:

– Короче!..

Потом, в своей повести, я вывела его с этой фразой. Приписала ему от себя несколько сентиментальных мыслей о доверии к молодым. Вывела коротко, в полстранички. Можно ли узнать человека в длинном кабинете за какие-то полчаса?..

За лето я написала повесть. Осенью я принесла ее Катаеву. Он меня похвалил. В журнале «Юность» она появилась в первых зимних номерах, а после вышла отдельным изданием.

В этой повести было все, о чем мог мечтать редактор молодежного журнала, – ребята, пришедшие на завод со школьной скамьи, первая любовь, комсомольские дела и трудовые будни. Были там удачные страницы и даже удачные главы.

И все-таки в конце ее, как после записок Юричева, с полным правом могло стоять:

«По поручению редактора журнала „Юность“ В. П. Катаева – Инна Гофф».

С тех пор я никогда не писала по заданию.

Изучила ли я тогда жизнь? Нет. Я только подучила химию. Надышалась окислами азота, наглоталась фосфоритной пыли. Прониклась уважением к людям в черных, похожих на матросские бушлаты, спецовках.

И за все это я благодарна той своей книге.

Но способ «изучения жизни» с блокнотом в руке с той поры я отвергла для себя навсегда.

Недавно я снова пришла к Докторову. Я позвонила ему из редакции Воскресенской газеты «Коммунист» и сказала, что пишу записки о нашем городе и хочу его повидать.

– Может быть, вы помните, я когда-то была у вас…

– Помню очень хорошо, – прозвучал в трубке густой голос. – Я даже помню содержание вашей книги…

Он сказал, чтобы я позвонила в управление завтра в десять утра, к этому времени он уже пройдет по цехам и будет у себя.

Я позвонила.

– Если ненадолго, приезжайте сейчас, – сказал он. И я вспомнила знаменитое: «Короче!..»

Лил дождь, стучал по красной кабинке автомата. Я добежала до автобуса и поехала.

Давно я не была на площадке химкомбината. Какое множество разнообразных дымов, как элегантны удлиненные цеха. Если раньше это выглядело как железнодорожный узел, то теперь скорее напоминает морской порт. Может эти сдвоенные трубы, сифонящий пар, белый на сером.

– Вы по личному вопросу? – осведомилась секретарша.

Я не знала, является ли мой вопрос личным. Она сказала, что у Докторова «есть народ», но все же пошла докладывать. Вскоре она появилась и разрешила:

– Войдите.

…И снова длинный кабинет. Ковровая дорожка и огромный стол в глубине. Докторов здоровается со мной и предлагает сесть в одно из двух старых кожаных кресел по эту сторону стола.

Он занят. «Народ» – начальник технического отдела и главный механик решают с директором назревшие вопросы. Они решают их по порядку – первый, второй, третий… Вопросов много. Звонит телефон. Москва. Министерство. Снова телефон. Тамбовский химзавод, Уварово. Просят прислать специалистов, – суперцех остановлен. Стали обе системы серной кислоты.

– Скоро мы все к вам переселимся, – говорит Докторов. Держа трубку, он низко склоняется над столом, и я вижу в стекле его отражение. Очки. За очками суровые глаза без прежней задоринки. Или просто усталость. Густой тембр начальственного голоса.

Директор крупнейшего в стране производства. Человек, с именем которого связано почти все в этом городе, где главенствует Химкомбинат.

У меня есть время привыкнуть к огромности кабинета и собраться с мыслями.

Еще дома я приготовила листок с вопросами к Докторову. Не знаю, дойдет ли до них черед. Впрочем, я рада своей роли зрителя. Обо мне словно забыли, и, утонув в глубоком кожаном кресле, я вся превращаюсь в слух и зрение. Приходят новые люди. Проблемы дня не истощаются.

Опять телефон. Разговор о коллекторах, изготовленных на комбинате, – нет футляров, чтобы их отправить заказчику.

– Заберите их как можно скорей, – строго говорит Докторов, – оне нам мешают.

Он произносит по-старинному – «оне». И опять об Уварове.

– Кого же мы туда пошлем? Надо опытного, энергичного человека. Там простых вопросов нет, все сложные…

Звучат фамилии. Наконец выбор сделан. Докторов нажимает кнопку селектора. В кабинет является розовощекий крепыш лет тридцати. Русые волосы его мелко кудрявятся от дождя. Инженер суперцеха.

Происходит следующий диалог:

Докторов (сдержанно). Какое у вас семейное положение? Вы женаты?..

Инженер. Женат… (Он не ожидал этого вопроса и несколько удивлен.)

Докторов (так же сдержанно). Дети есть?

Инженер (все больше настораживаясь). Есть… Один!..

Докторов (так же). Ваша семья сможет обойтись без вас?.. Мы хотим вас командировать в другой город…

Инженер (нервно). Надолго?..

Докторов (невозмутимо). На три дня. В Уварово.

Инженер (переживший уже в душе длительную разлуку с женой и сыном). Могу! А когда надо ехать?

Докторов (невозмутимо). Лучше всего завтра… Но если вы человек медлительный, нерасторопный, то можно и послезавтра…

Инженер (со счастливой готовностью). Я могу сегодня!..

Прошло много времени, и дождь все лил за окном, когда Докторов вдруг обратился ко мне:

– Что-то у нас с вами ничего не получается…

И – без всякого перехода – к «народу», сидящему поодаль со своими неснятыми вопросами:

– Лет пятнадцать тому назад она написала книжку о Воскресенске. И меня там вывела в виде карикатуры…

Возможно, прочтя эти записки, Николай Иванович опять найдет в них карикатуру на себя. Что же сделаешь! Кабинет директора в десять утра – не лучшее место для задушевных бесед. Я была в этом кабинете только зрителем и видела Докторова таким, каким он хотел выглядеть. И таким изобразила его здесь, допуская, что в жизни этот человек совсем иной.

На мои вопросы он ответил кратко и сдержанно. Ответы его были определенны, категоричны. Если вопрос требовал ответа более пространного, Докторов говорил, что, пожалуй, отвечать на него не станет. В завершение сказал, что книг – кроме технической литературы – не читает, свободен бывает, только уйдя в отпуск. Ну, а в отпуске полагается отдых. По Конституции…

Я задумала эти записки как некий альбом, в котором портреты людей будут соседствовать с портретами деревьев и просто пейзажем.

Как в папке Юричева.

Мне кажется, что соседство с деревьями здесь столь же естественно, как наше соседство с ними в жизни.

Хорошо сказано об этом у Рильке:

«…он значил больше, чем дерево, но он значил много, потому что дерево много значило…»

У меня есть знакомые среди деревьев. Старик Дуб в Харькове, с цементной пломбой в дупле ствола. И не златая цепь на Дубе том, а железная, в брезентовом футляре, похожем на шланг. Она связывает верхние ответвления, чтоб они не сломались. Гигантская чага сидит на середине ствола, как улитка.

Этот Дуб – он как целая дубовая роща, спаянная одним стволом, растущая от него, – иногда почти параллельно земле. Какие извивы бывших ветвей, – теперь это уже не ветви, а боковые стволы! По ним можно узнать извивы, изгибы судьбы этого дерева в его молодости, когда оно было еще податливо влиянию климата, ветра, их капризам. Дерево это я помню с детства, когда играла в его тени, собирая упавшие коричневые желуди в тюбетейках. Недавно, приехав в Харьков, я увидела под знакомым Дубом металлическую табличку:

«ПАМЯТНИК ПРИРОДЫ

ДУБ ЧЕРЕШЧАТЫЙ

ВОЗРАСТ 285 ЛЕТ

ДИАМЕТР 126 СМ

ВЫСОТА 17,2 М

ОХРАНЯЕТСЯ ЗАКОНОМ».

Платан на набережной Ялты и Платан в Одессе, возле оперного театра. И Кривая Сосна в Дубултах… И те два молодые деревца, видимо липы, стоявшие в лугах за Лиелупе, такие дружные под ненастьем и солнцем Прибалтики. Одно стало чахнуть в прошлом году. И недавно я обнаружила, что за рекой стало пусто, – погибли оба.

Мы приезжаем к знакомым деревьям и, недосчитавшись иного, испытываем какую-то внезапную пустоту, какое-то разочарование души.

К лесничему, Павлу Яковлевичу Ямашеву, я прихожу, как приходят поговорить про общих знакомых. Каждый знает о них что-то свое, известное только ему.

Павел Яковлевич знает нумерацию лесных обходов и просек. Но он не знает, что просека, ведущая от поселка к усадьбе Дубки, называется просекой Первой Любви. Это неширокая длинная просека, нарезанная против большой березы, тенистая, с кустами бузины. Она уводит далеко, но береза эта, озаренная солнцем или погасшая, все видна вдали, сколько бы ты ни шел. Как и первая любовь… Не знает Лесничий и о Россетовской поляне. Так назвали мы веселую лесную поляну, справа от дороги, ведущей в Спасское. Эта поляна словно создана для пикников. Не здесь ли устраивала их когда-то Александра Осиповна Смирнова-Россет, владелица Спасского? Этой остроумной женщине, приятельнице Пушкина и Гоголя, немало посвящено стихов и посланий. Пожалуй, лучше всех выразил общее чувство к ней Лермонтов:

Без Вас хочу сказать Вам много,
При Вас я слушать Вас хочу…

А жена Пушкина ревниво замечала мужу:

«С ней тебе весело, ты смеешься. А со мной ты зеваешь…»

Вряд ли кому другому удалось бы затащить сюда Гоголя. В то время он был уже болезнен и нелюдим. Второй том «Мертвых душ» подвигался плохо, работа не ладилась. Она стала уже каким-то наваждением, божьей карой. А когда-то была праздником. И он до слез хохотал, читая вслух самому себе страницы о Чичикове и Коробочке… И от радости вскидывал в присядке длинные ноги, разгоняя кровь…

Александра Осиповна писала Гоголю:

«Вас привезут ко мне в 70 верст от Москвы в такую мирную глушь, в такие бесконечные поля, где, кроме миллионов сенных скирд, песни жаворонка и деревенской церкви, вы ничего не увидите и не услышите…

Обедня будет всякий день, потому что церковь села Константинова напротив, через паром только перейти, и священник препорядочный человек…»

* * *

Гоголь приехал сюда в конце июня. Здесь он продолжал работу над «Мертвыми душами», семь глав из которых уже было написано. Он спешил закончить второй том, избавиться от тяготившей его работы. Вот что пишет Смирнова-Россет об этих днях:

«Гоголю две комнатки во флигеле окнами в сад. В одной он спал, в другой работал… Вставал в 5… Шел прямо в сад. Возвращался к 8 часам, тогда подавали кофе. Потом занимался, а в 10 или 11 часов приходил ко мне или я к нему… После обеда ездили кататься. Он просил, чтобы поехали в сосновую или еловую рощу. Он любил после гуляния бродить по берегам Москвы-реки, заходил в купальню и купался. Любил смотреть, как загоняли скот домой. Это напоминает Малороссию…»

А вот как описывает брат Смирновой, Л. И. Арнольди, приехавший к сестре вместе с Гоголем, самое имение:

«Подмосковная деревня, в которой мы поселились, очень понравилась Гоголю. Все время, которое мы там прожили, он был необыкновенно бодр, здоров и доволен. Дом прекрасной архитектуры, построенный по планам Растрелли, расположен на горе: два флигеля того же вкуса соединяются с домом галереями с цветами и деревьями; посреди дома круглая зала с обширным балконом, окруженным легкою колоннадою. Направо от дома стриженый французский сад с беседками… Налево английский парк с ручьями, гротами, мостиками и густой прохладной тенью…»

Арнольди пишет, что чтение глав, намечавшееся несколько раз, так и не состоялось.

Из всех трагедий, случавшихся в литературе, трагедия Гоголя самая пронзительная. Пропавшие рукописи Хемингуэя. Потерянная Николаем Островским рукопись книги «Рожденные бурей». Исчезнувшая без вести переписка Цветаевой и Пастернака… Забытая у извозчика рукопись Чернышевского «Что делать?» (возвращенная впоследствии за вознаграждение).

В трагедии Гоголя нет элемента случайности. Рукопись не просто сгорела. Она была сожжена, брошена в огонь рукой автора…

Не был ли это последний всплеск ясномыслия, отнявший все его силы?..

* * *

Несколько лет тому назад в Спасском случился пожар. Сгорела главная, срединная часть очаровательного дома. Сгорела «круглая зала с обширным балконом, окруженным легкою колоннадой…».

На месте залы вмонтировали бетонную кухню, дополнив ею проект Растрелли…

В то время в Спасском помещалась детская оздоровительная школа, сейчас – пионерский лагерь «Пламя». Название его печально связалось для многих с пожаром этого дома, так много видевшего на своем веку и не защищенного от огня и забвения.

Село напротив Спасского стоит до сих пор, – в древних летописях оно именуется Костянтиново. Вечерами пастухи выгоняют к реке колхозное стадо. Слышно мычанье коров, щелканье кнута. Село стоит среди полей. Когда поспевают хлеба, поля меняют цвет, становятся золотыми. За полями по горизонту ниткой тянется шоссе с телеграфными столбами и игрушечными издали автомобилями. Цела и церковь. Круглая, с колоннадой, построенная в стиле барокко. Купы деревьев скрывают от глаз колокольню, и с нашего берега она выглядит как ротонда. За ней, как во времена Гоголя, садится на закате багровое солнце.

В конторе лесничества висит карта лесов нашего района. Красные штрихи – сосна, голубые – береза, черные штрихи – липа, дуб, зеленые – осина… Густота цвета указывает класс, то есть возраст дерева. Деревья, как и люди, взрослеют и старятся не одновременно. Спелый возраст сосны – восемьдесят лет, а березы – пятьдесят. И плодоносят деревья по-разному. Сосна раз в два года, дуб – через восемь лет, осина – каждый год…

– Осина гнилосердцая, – говорит Ямашев. Звучит это как изысканное ругательство.

Какая выразительность в «лесном» языке! Сама природа учит этому. А как точно сказано о худом дереве, что оно растет морковкой, то есть сужаясь к вершине?!

– Докторов любит лес, – говорит Ямашев. – Он как-то на исполкоме сказал: чтобы вырастить дерево, нужно восемьдесят лет, а чтобы дурака вырастить – двадцать… Не прощает, когда лес губят!..

Девять лесных обходов, девять лесников. Кроме того, два техника-лесовода, помощник лесничего и сам лесничий. Этим людям доверено охранять и воссоздавать лес. «Рубки ухода», когда из леса удаляют больные деревья и те, что мешают росту ценных пород. И посев питомников. И противопожарная вспашка. И дополнение лесных культур новыми для этих мест…

А сбор шишек! Сто килограммов шишек дают один килограмм семян. Это уже зимой, с середины декабря до конца января…

– Плохо у нас с рабочей силой, – жалуется Ямашев. – В лесничество никто не идет. Зарплата небольшая. Высшая ставка у лесничего – девяносто пять рублей, низшая у лесника – шестьдесят… Ну как тут с химкомбинатом тягаться?.. Там ставки в три раза выше. В забросе пребываем. Все внимание сейчас сельскому хозяйству, а роль лесничества упала. Когда-то лесничий фигура была! А теперь что? Лошадок казенных и тех покормить нечем – не выделено места для косьбы! Зря! Академик Анучин говорит, что от лесхозов только бумаги растут, а лес – от лесничеств…

Нелегкое положение у Ямашева. Лес начинается в пригороде. Лесника, живущего в городской черте, не выручит даже хозяйственность. Пасеки не заведешь, скотину держать негде. Сезонника тоже привлечь нечем. Раньше нанимались работать за сено – теперь мало кто коров держит, за дрова – теперь всюду газ. Даже, в поселке газ провели!.. Вот и вчера один лесник уволился.

– Лесопарковая зона опять без лесника! – говорит Ямашев. – А ведь она самая опасная в пожарном отношении!

Я разглядываю плакат на двери конторы: «Лес твой друг. Береги его!» После слов лесничего это звучит укором…

Наш лес. Лес, где нас ждут грибы на своих местах. Боровик в шляпе из коричневого бархата, подосиновик в кирпично-красном капоре, подберезовик в серой панамке, сыроежка в синем берете и скользкий, едва вылупившийся, масленок в желтом шлеме. Они нас ждут, а иногда говорят нам – «зайдите завтра!». Зато, возвращаясь с добычей, на вопрос, где мы набрали грибов, отвечаем загадочно, как подобает грибникам:

– В лесу!..

Мы обедаем грибами. Жарим их с луком и сметаной. Насколько они вкусней тех, что бабки продают кучками, уверяя легковерных покупателей, будто червь в них и не ночевал… А если и был один, то лишь «провод»… «Проводом» в наших местах называют твердого чешуйчатого червяка, который не портит гриб, а проедает его насквозь и уходит, оставив два отверстия – входное и выходное, – как от продетого провода…

Писатель Иван Лажечников в романе «Немного лет назад» описывает встречу в этом лесу с незнакомцем.

«– Чего ты боишься? – повторил я.

– Испужался, сударь, словно вы передо мною с сосны свалились. У нас пошли новые распорядки, как француз стал управлять нами. В лесу этом запрещено брать грибы и ягоды, а я имею билет только на другие угодья…

– Как билет?

Он вынул из жилета зеленую бумажку. На ней напечатано было красивым английским шрифтом, с разными фигурами и атрибутами, что предъявитель сего имеет право собирать грибы, ягоды и прочие фрукты (курсив Лажечникова) в рощах и лесах госпожи статской советницы К. А. Можайской, а кто пойман будет без билета или попадется в рощах господского сада, с того берется штрафу 1 руб. серебром…

– А за билет берут деньги?

– Грех сказать, не берут, выдают даром из конторы. На будущий год, говорят, будут голубые, а на предбудущий красные…»

Это наш лес. В лесничестве он значится как «третий обход». Здесь собираем мы грибы, ягоды и прочие «фрукты» без всякого билета. Сколько раз мы обходили эти места! Здесь знакома мне каждая просека, каждая поляна. Наш лес – это ландыши, незабудки, фиалки. Шум осин, лепечущих что-то в свое оправдание. Жаркое дыхание соснового бора и березовая роща, куда приводит одна из просек. Сначала березы только с одной стороны, а потом и с другой, и со всех сторон… И даже жуть берет от этой белизны, как бывает жутко в безвыходном сне…

Я особенно люблю ярко озаренные стволы берез перед стеной густого леса. В глубине его те же березы тускло кое-где просвечивают в сумраке разнородной чащи.

Как белы они перед закатом!

И еще я люблю невысокое солнце между стволов, когда свет будто пробегает по лесу на четвереньках.

…А где же на карте усадьба «Дубки»? Этот ветхий, потемневший от времени бревенчатый дом с четырьмя фальшивыми колоннами на обоих фасадах и овальными окнами построила для своей дочери княгиня Ливен. Перед фасадом, обращенным к реке, тянется ряд вековых неохватных дубов, давших усадьбе название, – когда-то они были «дубками»…

У княгини Ливен было трое детей – сыновья Андрей, Петр и дочь Маша. Андрей был бездельником и шалопаем, Петр – домашние звали его Петрик – книгочием и полиглотом. В библиотеке ливенского дома-дворца, по воспоминаниям В. Афанасьевой, бывавшей там в 1910–1911 годах и приславшей мне большое письмо с фотографиями тех лет после публикации этих записок и журнале «Москва», было большое собрание книг на русском, французском, немецком и английском языках, и на каждой была надпись – «Петрик Ливен».

Петрик был деятельным, энергичным. Всегда в кругу деревенской молодежи. Это ему принадлежит заслуга создания первой футбольной команды в своей округе.

Но теплее других вспоминают Машу.

Говорят, что княжна была необыкновенно хороша собой. Против воли матери она вышла за музыканта Большого театра, скрипача Конюса, годами много старше себя, и бежала с ним из дому. Со временем мать простила ее, но пожелала, чтобы «молодые» жили отдельно. И построила им этот дом поодаль от себя, в лесу. Вскоре началась революция. Ливены бежали за границу. Дом даже не успели оштукатурить.

После Великой Отечественной войны кто-то из воскресенцев встретил в Маньчжурии пожилую даму. Она жадно расспрашивала о Спасском, об имении в парке, о доме в «Дубках» и плакала… Это была Маша Ливен, бывшая красавица, обносившая в престольные праздники крестьян конфетами на подносе.

Крестьяне ее любили. За красоту, за веселый, простой нрав. За своеволие. До сих пор передают историю ее побега. Как она отправилась вечером на верховую прогулку, взяв с собой старого слугу. Как они переехали реку и достигли Рязанской дороги. Здесь Машу ожидала коляска. На глазах оторопевшего слуги Маша пересела в нее.

– Отведи мою лошадь домой, – сказала она. – Я не вернусь…

Должно быть, все это вспоминала, плача, пожилая дама, встретив своего земляка, советского солдата, за тысячи верст от этих мест.

С семьей князей Ливен года три назад я встретилась также, читая воспоминания В. Шверубовича, сына В. И. Качалова.

Семья Качаловых лето 1908 года гостила в Спасском. Одновременно с ними в Спасском гостил художник Константин Коровин, писавший там свою жену, Надю Комаровскую, на завитой хмелем террасе.

«…Надя Комаровская в красной шелковой кофте позировала ему для пятна-контраста».

В лесничестве я впервые услышала о Покровском. Я спросила Ямашева, сколько лет тем громадным пушистым лиственницам и темным елям, что растут у «Россетовской» поляны.

– Это посадки девятьсот десятого года, – сказал лесничий. – Учитель Покровский сажал тут лес со своими учениками…

«Учитель Покровский со своими учениками». В этом было что-то апостольское. Мне захотелось больше узнать об этом человеке. Люди, знавшие его, живо откликнулись. Я познакомилась с его учениками, с его детьми, – своих детей было у Покровского девять, жена умерла девятым, – с бабушкой Дашей, помогавшей вдовцу вырастить сирот, со старым учителем Соболевым… И передо мной предстала еще одна незаурядная личность, личность Учителя. Сорок лет Николай Федорович Покровский учительствовал в этих местах. Основал народный крестьянский хор, который славился на всю округу и выступал в Бронницах, в Раменском, даже в Москве. Покровский был не только руководителем хора. Он сам прекрасно играл на скрипке. Однажды, аккомпанируя солистке, он вздрогнул от ее неверной ноты. Струна порвалась и повредила глаз. Все помнят Покровского с черной повязкой на глазу, которую он никогда не снимал.

Удалось мне увидеть и его фотографию. Небольшого роста, плечистый, волосы зачесаны назад, открывают высокий лоб. Он стоит среди учеников, – может быть тех самых, с которыми сажал лес… И другая фотография – Покровский в гробу. Умер он в сороковом году. Был он тогда уже глубоким стариком, но работу в хоре не оставил и в тот день спешил на спевку…

За шкафом у замдиректора бетонного завода Якова Николаевича Покровского, обернутые в белую материю, висят скрипки отца.

– Берегу их, – говорит Яков Николаевич.

Я знаю, что сам он человек музыкальный. Что-то есть в нем сразу к себе располагающее. Мягкая ли улыбка или некоторое смущение, вызванное моим приходом. Вернее – темой, меня интересующей.

– Нет, дневников отца не осталось, – говорит он. – Вот скрипки берегу, как память… Вряд ли он их вел, дневники… По ночам тетрадки проверял, ноты переписывал. Без дела его не помню… Часы тоже умел чинить. Ему со всех деревень носили – с клопами, тараканами… Он их в сенях чинил. Каких только часов не было, – в любых разберется. Глядишь – пошли!.. Да, этот лес отец сажал. С учениками. Они и лекарственные травы собирали для Кривякинской больницы. Валериановый корень, чернику, ландыш… А для железнодорожников – семена акации… Иногда думаю – когда он все успевал? Он ведь еще и картины писал. Маслом. Он цветы писал. И нас, детей своих, тоже… А то придет мужик, просит, чтобы отец его нарисовал: «Болею чтой-то… Скоро, видать, помру. Пущай память останется»…

Во многих домах в селе Константинове, да и в Чемодурове тоже, долго висели эти портреты – крестьяне ценили их за сходство.

Надо бы поискать! Возможно, где-нибудь и найдутся еще портреты, писанные с константиновских мужиков… Теперь людей этих нет на земле, как нет и художника, их рисовавшего. Но добрая память о нем осталась. И широко, высоко разрослись лиственницы и ели, шестьдесят лет назад посаженные тут учителем Покровским с учениками.

Задуманные визиты не стоит откладывать. Можно и опоздать. Тем более к старикам.

Не стало Воскресенского поэта-частушечника Постникова, просившего хоронить его с баяном.

Не стало медсестры Зои Николаевны и соседа нашего, Никольского, человека еще не старого, инвалида войны, отца обширного семейства, которое все росло и лепилось под его скромной кровлей…

Он был уже на пенсии и все дни проводил, лежа под своим «Запорожцем» с ручным управлением, ковыряясь в нем, – «Запорожец» трижды на нашей памяти попадал в аварию и тоже был инвалид. Никольский ездил на нем в дальний Барановский лес за грибами. Отправлялся он туда рано, примерно в пять утра нас будил судорожный спазматический кашель мотора, который никак не заводился…

В Барановский лес ездят за белыми грибами. В нашем лесу их мало. И по лености своей мы обходимся подосиновиками, подберезовиками и маслятами. Этих у нас изобилие, и, погуляв часок-другой, можно запросто набрать грибов на обед.

Когда, вооружась заветными палками и кошелками, спрятав ножик, чтобы не распугать грибную команду, мы направлялись из калитки в сторону леса в десятом часу утра, Никольский добродушно говорил:

– Ну, ваши-то еще есть!..

Он был добрый сосед. Наверно, про таких сложена поговорка – ближний сосед дороже дальней родни.

Он был из тех, кто всегда готов прийти на помощь. Себя он не берег. И на совет поберечь себя – уж за месяц какой-то до своей смерти – отвечал:

– Что я, кспонат, – смотреть на меня?..

На земле после него осталось три дочери, два сына, много маленьких внуков. Во дворе на веревке сушатся детские трусики, похожие на пестрые флажки.

Вдова Никольского, Екатерина Михайловна, ездит на кладбище к мужу и подолгу там сидит, глядя на фотографию, переснятую с его паспорта, – других в доме не оказалось.

Вернувшись, она говорит как будто с недоумением:

– Сколько умерло, а никто не рассказал – как они там?..

И, помолчав, вслух, но словно сама с собой:

– Сидишь-сидишь над могилкой, а он ничего не скажет!..

Не стало и моего отца Анатолия Ильича. Воскресенцы его поминают добром. Он был врач по призванию. Видел не только болезнь, но и человека. Говорил, давая совет меньше пить или покончить с курением:

– Послушайтесь старого доктора…

Выйдя на пенсию, он лечил друзей, соседей, знакомых и всех, кто к нему обращался за помощью. Естественно, лечил безвозмездно. Наградой ему было то, что людям делалось легче.

Недавно умер наш московский сосед, столяр Константин Михайлович, живший в нашем доме. Умирал он долго, мучительно. От той же болезни, которая погубила отца. Незадолго до своей смерти он сказал жене:

– Был бы жив старик, он бы мне умереть не дал…

Велика была вера его в моего отца, если даже собственной смертью он ее не нарушил.

Завидная участь врача!..

Бабушка Даша, воспитавшая сирот учителя Покровского, старуха живая, шустрая. В нашем городе любят это слово. И кондукторы в автобусе покрикивают:

– Пошустрей, товарищи! Пошустрей!

Бабушка Даша – существо сказочное. В белом платочке, из-под которого смотрят веселые карие глаза. И хотя ей под восемьдесят, своих зубов полон еще рот. Правда, частокол их кое-где проломан, но все же свой частокол.

Живет бабушка Даша в Спасском, возле пионерского лагеря, разместившегося в бывшем имении. В постройке с белеными стенами и свежестругаными полами. В углу большая икона в резном окладе. Николай Угодник со своим строгим лицом и как бы предупреждающе сложенными перстами. И лампадка перед иконой. Впрочем, это не мешает бабушке Даше озорно ругнуться в разговоре – божьего гнева она не слишком боится…

Эта икона, резные фасонные часы на стене – подарок приемного сына Покровского, Ивана-грызунка, да старый календарный листок с Калининым – вот все украшение ее комнаты.

Грызунками называет она детей, которые уже выросли из сосунков.

Муж бабушки Даши был речником, ходил рулевым на катере. Своих детей у них не было. Зато приемный звал его папкой. Наварят в самоваре яиц, сядут завтракать. «Почему папке три яйца, а мне два?» – «На тебе все пять!» Ему тогда стыдно станет, уйдет голодным… Так и воспитали, хороший вырос!.. Только живет теперь далеко…

Бабушка Даша предлагает нам козьего молока. Коза Дымка – вот и вся ее живность. Коза да пенсия сорок пять рублей. Но ей хватает, еще других выручать приходится – кому трояк, кому пятерочку…

Родом она из Константинова. Дед и отец были там церковными сторожами.

– Двух священников похоронила, – говорит она. – Священник отца уважал, в гости к нам заходил. Говорит – «помрешь, мы тебя на головах понесем…». Там и лежат оба, в оградке…

– Мы из Константинова сюда в Спасское в школу ездили, – говорит она. – Лодка мысастая, нас набьют полно – и везут. И в дождь, и в бурю, и в половодье. А зимой по льду ходили. Школа была трехклассная. У нас в Константинове помещик был Ериксон, Роберт Несторович, а в Спасском граф Орлов-Давыдов, старенький старичок… В церкви, как херувимы запоют, ему стул ставили. Он слушает и губами жует. Все что-то жует, жует. Старенький… А девушек красивых любил! Любил, чтобы они нагишом перед ним раздевались… Он им за это по пять рублей давал…

И не договорила – покатилась в смехе, показав неровный частокол крепких зубов.

– А княгиня Левина – его племянница, – говорит она, отсмеявшись. – Он ей дом в парке подарил, а как помер – и Спасское отказал в завещании. У княгини была дочь Машенька и два сына. Они, князья, с парнями нашими в футбол играли. А князь Петр к Варе сватался. К нашей, константиновской… Она и сейчас жива, Варвара Васильевна… В Москве живет…

Вот она, живая история! И князья, сватавшиеся к деревенским девушкам, и стриптиз старичка графа, и выросшие, окрепшие «грызунки», дети Покровского, – из девяти теперь живы шестеро. С фотографии, бережно хранимой бабушкой Дашей в конверте на шкафу, смотрит бравый матрос-рулевой, муж бабушки Даши, Иван Никитич, утонувший молодым в Оке под Коломной.

Любопытно бы повидать Варвару Васильевну. Не ради нее ли приезжал в Москву из Англии князь Петр Ливен, бывший Петрик. Немолодой господин вновь посетил места, где когда-то рос, играл в новую, еще едва известную в России игру – футбол – и любил крестьянскую девушку Варю…

В одном из рассказов Мопассана меня остановила фраза: «Гранвиль, где все женщины красивы». Эта фраза остановила мое внимание, потому в Гранвиле мне довелось побывать. Это небольшой нормандский городок на севере Франции, поражающий сочетанием суровых и нежных красок. Суровы крепостные стены и башни, и нежен розовый тающий туман над Ла-Маншем. Суровы гористые улицы, и нежен шелест воды по песку в часы отлива. Море уходит здесь далеко, обнажая твердое песчаное дно, разбросав по нему причудливые раковины и водоросли. Потом оно возвращается, и час его возвращения предопределен. Существует расписание приливов и отливов – четкое, как расписание прибытия и ухода поездов. Я вспоминала наш отель на берегу, шелест уходящего моря на рассвете, перламутровые раковины с открытыми створками, похожими на крылья бабочки, и думала о словах Мопассана – «Гранвиль, где все женщины красивы»…

Да, они красивы, потому что на каждом лице отблеск города, его суровые и нежные тона, его значительность и неторопливость.

Но вернусь к Воскресенску. Не знаю, все ли женщины в нем красивы, но красивых много. Закаты над рекой, старые аллеи в парке, игра света на лесных просеках и дальнее покатое поле – все, что окружает от рождения, формирует наш характер. Характер и внешность связаны неразрывно. Облик Воскресенской женщины – мягкий, спокойный, немногословный. Задумчивость природы сообщилась ей и стала ее природой. В то же время характер сильный, независимый. И своеобразная, – что тоже есть в Воскресенской природе, красота, где сквозь славянские черты проглядывает что-то иное, словно воспоминание о какой-то иной красоте.

Черные глаза и широкие скулы и сейчас не редкость у Воскресенских красавиц, предки которых воевали на этих полях с ханом Батыем и ханом Мамаем, а отвоевав, роднились с воинственными соседями.

Село Сабурово Воскресенского района принадлежало боярскому роду Сабуровых, потомков татарского мурзы Четы. Дочь одного из Сабуровых, Соломония, была выбрана в жены царю Василию Третьему из полутора тысяч красивейших девушек государства Российского.

Двадцать один год они прожили в любви и согласии, после чего Соломония, не подарившая царю наследника и обвиненная в «неплодии», была пострижена в монахини и сослана в Суздаль, в Покровский монастырь.

По-разному рисуют историки момент пострижения царицы в монахини. Одни утверждают, что Соломония шла в монастырь со слезами и смирением, едва ли не сама просила царя об этой милости. Другие говорят, что Соломония билась, срывала монашеский куколь, сопротивлялась насилию. Так или иначе, она оказалась в стенах суздальского монастыря, а Василий Третий, женившись на Елене Глинской, вскоре стал отцом сына Ивана, к имени которого впоследствии навсегда пристало определение – Грозный…

А вскоре столицу потрясла весть, пришедшая из Суздаля. Соломония в монастыре родила. Прибывшие из Москвы гонцы были приведены к свежей детской могилке. И снова земля стала полниться слухами о том, что ребенок не умер, а был назван Георгием и спрятан Соломонией у верных людей. Что это он, когда вырос, стал легендарным разбойником Кудеяром…

В 1934 году археологи вновь прикоснулись к истории Соломонии. При ликвидации усыпальницы в подклети Покровского собора рядом с гробницей Соломонии было обнаружено маленькое белокаменное надгробие. В нем лежал сверток тряпья – кукла, одетая в шелковую рубашечку, перевитая свивальником, шитым жемчугом.

Значит, возможна еще и третья версия. Соломония инсценировала рождение ребенка и смерть его, чтобы пристыдить неверного мужа, доказать ему свою способность стать матерью… Чтобы заставить его казниться и страдать, как страдала она в своем заточении.

Какой благодарный для фильма или спектакля исторический материал! Жаль, что мы не всегда вольны в своем выборе. Не только писатель находит сюжет, но и сюжет, тема должны найти своего писателя. Мой опыт сейчас уже почти безошибочно подсказывает мне, что «мое», а что «чужое». Но и к своему не сразу подступишься.

Давно хочу написать двух Воскресенских красавиц. Марусю и Люсю. Написать два портрета. Один пастелью, другой маслом. Пусть единственная техника, которой я владею – чернила, передаст свойства этих материалов.

Когда мы с Марусей познакомились, нам было чуть больше, чем сейчас нашим дочерям. Тогда наши девочки едва научились ходить и копались в куче песка, сваленного на больничном дворе. Маруся была санитаркой, ее муж Иван рабочим в больнице.

В общем, Иван да Марья. И столь же несхожие и неразлучные, как эти два цветка на одном стебле.

Дочки наши и познакомили нас. Но не будь мы знакомы, я все равно бы ее заметила. Ее нельзя было не заметить. Слишком была она хороша. Чернобровая, смугло-румяная, с высокими скулами, над которыми сияли неожиданно синие глаза. Но главное, в этих глазах было то выражение застенчиво-виноватое, словно ей неловко, совестно быть такой красивой рядом с такими обыкновенными. В ее походке была естественная грация человека, с детства привыкшего работать в поле под открытым небом. Они с Иваном выросли в одной деревне. У него и сейчас там полно родни, у Маруси – никого на свете. Но его любовью она была богата. И, как будто предчувствуя недоброе, спешила оставить, запечатлеть его любовь в своих детях, дать каждому черты Ивана, чтоб потом в каждом искать и по капле собрать такого, каким он был в жизни – зеленоглазого, ревнивого, доброго и сердитого, озорного и дерзкого. За старшей дочкой Люсей – мальчик, и еще мальчик, и опять дочка.

Иван утонул в последний жаркий день долгого жаркого лета. После получки – он давно уже работал грузчиком на химкомбинате – пошел к реке с друзьями. Распили бутылку. В воду первый нырнул на спор…

Приехала родня Ивана, привезли в дом к Марусе икону – Святую Анну, поставили перед иконой стакан с водой, на нем ломоть хлеба, посыпанный солью, – на шесть недель.

Поминали на девятый день, потом на сороковой, потом через полгода. Одного вина на поминки купили на девяносто рублей. Рабочие из его цеха заказали оркестр и собрали сорок рублей на оградку…

Когда я пришла к Марусе, шесть недель еще не минуло, но вода в стакане перед иконой уже убавилась и хлеб подсох…

– Не захотел жить… Вот видишь, как получилось! Не нырнул бы – и был жив. Еще выхвалялись, спорили – кто первый в воду пойдет! Ну, он, конечно, герой!..

Так она жаловалась на Ивана, как на живого. Словно он войдет сейчас – и повинится.

– Люсе обещал отдельную квартиру построить… Она его любимица. Прямо не может об отце говорить – плохо становится… Она же нервная у нас…

Люся вся в мать. Тоже смуглая, румяная и скуластенькая. Красоту свою она несет гордо, чуть с вызовом. «Дерзкая», – говорит о ней Маруся.

Вот и на сцену пошла. Артистка!.. На троицу ее во Дворце Березкой выбрали. Был еще дед Жара в красной рубахе и Дождинка – в голубом. А на Люсе – белое платье и венок из березовых листьев. На грузовой машине ездила с ряжеными, потом вела концерт в парке. Иван в третьем ряду сидел, глаза рукавом утирал…

– Пальто в рассрочку купили, – жаловалась Маруся. – Знала бы – не стала брать…

Смерть Ивана восприняла она как измену – с обидой. Обидой на то, что бросил ее одну с четырьмя детьми, со всеми их общими хлопотами и заботами… «Не захотел жить…»

Мало осталось в ней прежнего. Все, не желая, отдала старшей – и красоту, и молодость, и надежды. Отяжелевшая, с морщинками у глаз, летом особенно заметными на загорелом лице.

– Помнишь, как мы в бараке жили, на больнице? – сказала она и вдруг расплакалась. И так же неожиданно улыбнулась сквозь слезы с виноватой застенчивостью. Но теперь уже не оттого, что красива и счастлива, а оттого, что «вот видишь, как получилось!». И стала суетиться – чашки, варенье.

Квартира хорошая – газ, горячая вода. Ванна есть…

Она хлопотала, а я смотрела на нее и думала – в «артистке» Люсе недостает мне этого выражения вины и неловкости перед людьми за свою красоту. А впрочем, – может, только в том и виновна красота, что скоро проходит?..

…Люся артистка. Не по профессии пока что, хотя и ездит каждый год поступать в театральный институт. Потом, «провалившись», она очень смешно показывает, как все происходило. Если бы приемной комиссии удалось присутствовать при этом представлении, быть бы Люсе в театральном. А пока что она медик. Закончила медтехникум, отработала два года медсестрой и с первой попытки поступила в мединститут. Боялась, не сдаст биологию – но и ту сдала на пятерку.

Но все равно Люся артистка. Артистка по природе. К нам она приходит неожиданно, исчезает надолго, поздравительные открытки пишет возвышенным стилем… Пишет их моей дочке – они с Люсей подруги – и в конце каждой передает привет «т. Инне». Т. Инна – это тетя Инна. Как и все, кто с детской поры бывает у нас, Люся зовет меня «тетей».

Я люблю, когда она приходит к нам. На смуглом румяном лице сияют глаза, блестят зубы. Она приходит оживленная еще тем, как смотрели на нее только что в метро и на улице, когда она шла сюда к нам – с цветами… Она полна собой и, даже когда внимательно слушает, продолжает думать о чем-то своем. Может быть, это широко поставленные глаза придают ее лицу выражение отрешенности…

Было время, она сама сочиняла песни.

Только помню, что простились где-то
И что много было там людей…

В песне было все, как в жизни:

И с тобой не ссорились мы вовсе,
Просто я сама ушла домой.
А потом уже пришло известье,
Будто ты уехал, дорогой…

Мальчишки влюблялись в нее. Скольких она заставила страдать с жестокостью молодости, а сама все скучала по тому, кто уехал не простившись. Потом первая любовь прошла, и песни она пела уже чужие – с пластинок… Про чужую любовь.

Сейчас ей двадцать один год. Она учится в мединституте и говорит, что будет психиатром. В праздники и по воскресеньям она дежурит в больнице, где до института работала медсестрой. В праздники платят по двойной ставке. И она дежурит, чтобы помочь матери, – без отца приходится туговато. Вовка в армии, а Саша и Таня школьники…

– Вот так, тетя Инна, и проходят лучшие годы – без праздников и воскресений, – говорит она и вздыхает. А глаза смеются, зубы блестят. Артистка! И весь вид ее говорит – что мне праздники? Для меня каждый день – праздник!..

Помню их разговор. Люси с моей дочкой. Люся тогда только закончила медучилище.

– И каждый, как узнает, что прописали уколы, обязательно спрашивает: «Куда будете колоть?»

– Ну, а ты что?

– А я говорю: «В то место, где спина утрачивает свое благородное звучание»…

Она может не появляться у нас полтора месяца, вдруг позвонить, чтобы узнать фамилию венгерского композитора из семи букв, после чего снова исчезнуть на месяц…

Это – мое. Легко уступив Соломонию Сабурову любителям исторического жанра с примесью детектива, ревниво берегу для себя милые моему сердцу образы. И уже смутно живет во мне предощущение рассказа. Приближается час исполнения новой работы, доселе невидимо шедшей в моем сознании.

«Без праздников и воскресений». Рассказ.

Есть два вида познания нового в литературе – открытие (находка!) и исследование. Меня больше интересует исследование. Отсюда мой интерес к старым знакомствам, долгим дружбам, когда вся жизнь человека проходит перед глазами, все перемены внешности и психики – налицо. Известны и причины этих перемен в характере, психологии.

Такой род познания жизни я отношу к исследованию. Тогда как встреча с новым – людьми, местностью, нравами – это всегда открытие. В открытии для пишущего свежесть восприятия извиняет и восполняет некоторую – неизбежную при взгляде извне – поверхностность.

В детстве человек интересуется окружающим миром. В юности самим собой. В зрелости своей родословной.

Интерес к своей родословной – это тоже интерес к самому себе, но шире. Интерес, включающий в понимание себя весь мир. В возрасте от тридцати до сорока лет человек становится самим собой в наиболее полной, совершенной мере.

Он становится всечеловечным и понимает всечеловечное.

Он может понять сына, отца и деда.

Для любви знание предмета обязательно. Могла ли я в детстве сказать, что люблю лес?.. Лес для меня, в отличие от поля, степи, был понятием далеким, нереальным. Лес был сказочным персонажем, таким же, как его обитатели – Серый Волк и Лиса Патрикеевна. Когда мне читали Некрасова:

Плакала Саша, как лес вырубали,
Ей и теперь его жалко до слез… –

Я жалела не лес, а плачущую Сашу…

Много лет спустя в нашем краю решили расширить лесную дорогу. Для этого пришлось свалить множество прекрасных сосен, берез и елей и уничтожить вековую, натоптанную многими поколеньями, тропу…

Тут я сама готова была плакать, как плакала некогда Саша. Деревья вдоль тропы стояли рослые, сильные, достигшие мощи, какой достигает дерево, растущее на свободе, на свету. Тропа, утоптанная до каменной твердости, бежала вдоль лесной дороги, выводила на поляны, пряталась под темными шатрами елей и вновь выбегала на свет, к соснам, с их красными на вечернем солнце стволами…

Теперь тропы нет. Погибли деревья. Погиб и старый мостик над круглым водостоком, в котором, как в перевернутом бинокле, был виден дальний пейзаж – поле и домик за рекой. Неприступно стоит лес по сторонам асфальта. Одинокий путник идет по обочине, опасливо сторонясь летящих, слепящих в темноте машин.

Асфальт – для них. Тропа была для нас.

Нескоро натопчем новую тропу…

…Темная пора предзимья. Окончены все работы осени – ветры ее, туманы и сушь бабьего лета. Все готово к зиме. Все ждет снега. А он, глядишь, и выпадет ночью. И, проснувшись, увидим, что все бело.

В снежную зиму хорошо в Воскресенске. Сугроб возле дома высокий, плотный. Дорожка в снегу прорублена от калитки до крыльца, от крыльца к сараю. Верхушки молодых яблонь кажутся кустиками. За заборами, как будто ставшими еще ниже, дворы соседей. Их летом скрытая от глаз жизнь обнажилась вместе с обнаженными садами. От заборов ложатся на снег косые стрельчатые тени.

Но для наших глаз и зимой отовсюду проступает лето. О нем напоминают сухие мальвы у крыльца и торчащие над снегом колотушки многолетних маков. (Каких только маков нет у нас! И розовые махровые величиной с блюдце, и лилово-белые, и густо-красные, с вырезанными лепестками, воинственные – мы назвали их «Индеец Джо»…) Сейчас все под снегом. И на летней баньке белая нахлобучка.

Я люблю февраль. Голубые дни в середине февраля, обещание весны. В такие дни хорошо в лесу. Ранний закат, розовые верхушки сосен. Матовый хрупкий снег на полянах, в пазухах деревьев. Сосульки на березе. Под настом, как под стеклом, сохранились все узоры и извивы давней поземки. Стучат дятлы; зимние тропинки, строго необходимые, ведут от цели к цели, и ни полшага в сторону.

После недавней оттепели пошла река. Возможно, это только верхняя вода. Днем она голубовато-молочная, с таким же голубовато-молочным отражением уходящих в нее берегов. Вечером река становится лимонно-желтой, и вода в ней движется медленно, словно засыпает.

Она густеет. Это уже не вода, а текущий лед. Бег реки замедлен, как бег последних вагонов длинного, уже остановившегося где-то впереди состава.

Зима, как никакое другое время года, располагает к чтению.

Я раскрываю седьмой том сочинений Ивана Лажечникова, год издания – 1858-й. «Беленькие, черненькие и серенькие», «Новобранец 1812 года», «Знакомство мое с Пушкиным»… Читаю его роман «Немного лет назад». Читаю и узнаю знакомые места, описанные неравнодушным точным пером почти полтора века назад. Романтические главы удаются Лажечникову меньше, чем те, где он дает волю иронии. Он писатель характерный, как бывают характерные актеры. Особенно хороши портреты, в том числе и портреты Пушкина, Барклая-де-Толли. Читая некоторые страницы, я невольно вспоминала Толстого и Гоголя.

Приведу отрывок из биографического очерка «Новобранец 1812 года» – описание встречи с Барклаем-де-Толли:

«Я пошел… прогуляться по деревне. Когда мы подходили к станционному дому, возле него остановилась колясочка; она была откинута. В ней сидел Барклай-де-Толли. Его сопровождал только один адъютант. При этом имени почти все, что было в деревне, составило тесный и многочисленный круг и обступило экипаж. Смутный ропот пробежал по толпе… Не мудрено… отступление к Москве расположило еще более умы против него… никто не понимал тогда великого полководца, который с начала войны – до бородинской отчаянной схватки – сберег на плечах своих судьбу России. Но ропот тотчас замолк: его мигом сдержал величавый, спокойный, холодный взор полководца. Ни малейшая тень смущения или опасения не пробежала по лицу его. В этом взоре не было ни угрозы, ни гнева, ни укоризны, но в нем было то волшебное, не разгадываемое простыми смертными могущество, которым наделяет Провидение своего избранника и которому невольно покоряются толпы, будучи сами не в состоянии дать отчета, чему они покоряются. Мне случалось после видеть, как этот холодный, спокойный, самоуверенный взгляд водил войска к победе, как он одушевлял их при отступлении (из-под Бауцена и окрестностей Парижа, когда мы в первый раз подходили к нему). Русский солдат, всегда недовольный ретирадами, не роптал тогда, потому что, смотря на своего предводителя, уверен был, что он не побежден, а отступает ради будущей победы.

День был ясный, коляска стояла под тенью липы, урвавшей на улицу несколько густых сучьев из-за плетня деревенского сада. Барклай-де-Толли скинул фуражку, и засиял голый череп, обессмертненыый кистью Дова и пером Пушкина. При этом движении разнородная толпа обнажила свои головы. Вскоре лошади были готовы, и экипаж исчез в клубах пыли. Но долго еще стояла толпа на прежнем месте, смущенная и огромленная видением великого человека».

Право, как тут не вспомнить иные страницы «Войны и мира». Те же длинные периоды, та же точность, пронзительность описания. То же самое желание не просто нарисовать картину, но тут же учинить ей психологический анализ…

Писатель Лажечников вырос в семье купца-либерала, человека широкого и хлебосольного. Детские, лучшие годы его жизни уже связаны с усадьбой Красное сельцо, с барским домом в старинном парке, который без натяжки часто именуют Дворцом…

«Сюда стекались дворяне уезда на приманку вкусных обедов с аршинными стерлядями, пойманными в собственных прудах, и двухфунтовыми грушами, только что сорванными в своих оранжереях. Все это приправляло радушие, ум, любезность хозяина и красота хозяйки. Офицеры Екатерининского кирасирского полка, стоявшего в окрестности, толпились каждый день у гостеприимного амфитриона… Губернаторы, ездившие ревизовать губернию, делали несколько верст крюку по проселочной дороге, чтобы откушать хлеб-соль у радушного помещика-купца. Порядочный оркестр домашних музыкантов, во время обедов, услаждал слух гостей увертюрами из тогдашних модных опер».

Не лишне тут заметить, что отец писателя отпустил на волю всех дворовых людей, оставив только музыкантов, которых, впрочем, вскоре отпустил тоже. Он уничтожил барщину и заменил ее умеренным оброком. За все работы была положена условленная плата. Не всем это было по душе. И однажды ночью, когда Лажечниковы находились в Коломне, они были разбужены страшным стуком.

Во дворе стояли три тройки и при них были солдаты. В ту ночь были взяты и увезены хозяин дома, священник – автор доноса, как выяснилось позднее, – и гувернер француз Болье. Об этом французе писатель Лажечников расскажет в дальнейшем: «вспомнил… и доброго француза-гувернера с длинною косою за плечами, которую вместе с головою своей вынес он из-под гильотины»…

Доставленный в Петербург на казенной тройке, Лажечников-отец был посажен в Петропавловскую крепость. В доносе на него говорилось «О разрушении основ и якобинце, дальнейшее пребывание которого в Коломне грозит отечеству неотразимыми несчастиями»…

Именно этого француза-якобинца с нежностью вспоминает писатель в момент обостренного патриотизма – в дни взятия французами Москвы.

Романтический юноша, бежавший с гусарами на войну против родительской воли – ночью, с балкона, по веткам старой ели, – Лажечников дошел до Парижа и, отличившись при взятии его, был награжден орденом «За храбрость». Блестящая военная карьера, открывшаяся ему, адъютанту графа Остермана-Толстого, была отвергнута Лажечниковым. Придворным балам он предпочел службу в министерстве просвещения. Литературный труд в уединении старой усадьбы, окруженной тенистым парком… В этой усадьбе он провел свои лучшие годы, ребенком научился любить родину, юношей встретил горькую весть о том, что Москва отдана французам.

Отсюда, с этого холма, видел юный Лажечников багрово-черное зарево на северо-западе – зарево московских пожаров. Отсвет его зыбко отражался в окнах верхнего этажа – враг уже занял Бронницы. От обычного заката это зарево отличалось тем, что свет не спускался к земле, а поднимался от нее, озарял ночные облака беглым малиново-черным огнем. Огонь этот словно двигался по небу вместе с облаками, «…и всем нам казалось, что горит наше родное пепелище. Несколько дней сряду, каждый вечер, Москва развертывала для нас эту огненную хоругвь. При свете ее сельские жители собирались толпою перед господским домом или перед церковью, молились и вздыхали… Никто не помышлял о покорности неприятелю, о том, чтобы оставаться в своих домах, бить ему челом. Ожидали его только с тем, чтобы в виду его спалить свои жилища. Топоры и косы приберегали на случай под рукою…»

Конечно, одним из первых был бы предан огню дом-дворец с колоннами над Москвой-рекой.

Но судьба пощадила его. Французы были остановлены и до этих мест не дошли.

В моей записной книжке среди вопросов к Докторову был и такой: как относится Николай Иванович к идее основания в доме-дворце, занятом под детский сад, краеведческого музея?

Ответ был скор и категоричен:

– Отрицательно.

Помолчав, Николай Иванович все же счел нужным обосновать свой ответ:

– Это помещение не годится для музея. Комнаты небольшие, мало света. Для музея нужно построить новое здание…

Такой ответ, признаться, озадачил меня. Обоснование не показалось убедительным. Возможно ли, что комнаты, тесные для музейных экспонатов, достаточно просторны для подвижных неугомонных детсадовцев? И – неужели детям нужно меньше света, чем тем же экспонатам?

Тут что-то не продумано, в этом ответе. Скорый суд – не всегда самый правый. При размахе строительства в Воскресенске, конечно, ничего не стоит построить еще одно здание. Можно построить и музей. Этакий стеклянный кристалл с подвесным потолком и скрытым светом, – Докторов строит все не наспех, по последнему слову техники. Мягкие маты покроют полы, сделают неслышными шаги посетителей, приборы будут чутко регистрировать влажность воздуха, его температуру…

Не сомневаюсь, что это будет образцовый музей. Как все, что строит Докторов.

И все же!..

Сможет ли стеклянный кристалл соперничать со старой усадьбой, которая сама по себе экспонат, и притом ценнейший? С комнатами и залами, пусть тесноватыми, но словно хранящими еще голоса и шаги давно отзвучавшей эпохи. Возместят ли подвесные потолки обаяние этих стен, построенных в середине восемнадцатого века в стиле барокко, – единственный уцелевший образец подобного стиля в Подмосковье.

После революции этот дом был взят на учет как памятник архитектуры.

Влюбленные гуляют в старинном городском парке с «прошпектом», древними дубами и липовыми аллеями. И каждую весну, как во времена Лажечникова, «соловьи под вечер, будто со всей округи, слетаются сюда спеваться: кажется, воздух горит от их жарких песней…».

Не слишком ли мы расточительны? Не постигнет ли и этот дом-дворец судьба усадьбы Спасское?

Было время, когда молодая Страна Советов отдавала своим детям лучшие дома и особняки. То была пора жилищного кризиса. Она давно минула. Нужно подумать о том, чтобы сберечь для наших детей памятники старины, эту повесть о прошлом земли, на которой им предстоит жить и расти…

Приступая к этим запискам, я вспомнила о Юричеве. Прошло пять лет с тех пор, как мы познакомились. В то время он еще работал в горсовете, ведал там и земельным отделом. Он пришел к нам в поселок, измерил вдоль и поперек наш участок в шесть соток. Сначала рулеткой, а потом своим, не менее точным журавлиным шагом. Записав, что требовалось, в свои бумаги, он как-то невзначай, с некоторой застенчивостью сказал, что собрал большой материал по истории города Воскресенска. Возможно, нам будет интересно его просмотреть… Спустя несколько дней он принес папку. Это был солидный труд. Уже не в картонном, а в малиновом коленкоровом переплете. И не было прежней подписи в конце – «по поручению председателя исполкома»…

Я вспомнила о Юричеве. В хаосе накопившихся мыслей и впечатлений мне нужен был проводник. Строгий документалист. И еще мне хотелось снова увидеть редкие фотографии в его папках. Вглядеться в них по-новому – дольше и вдумчивей, чем тогда, пять лет назад…

Предстояло найти Юричева. В горсовете мне сказали, что он уже на пенсии.

В редакции не было его домашнего адреса. Узнав о цели моих розысков, заметили скептически:

– Вряд ли он вам что-нибудь даст… Человек он нелюдимый…

И, от души желая помочь мне в работе, подарили подборку газетных вырезок – серию очерков «Край Воскресенский. Далекое-близкое». Печатание их недавно закончилось. Под каждым очерком стояла незнакомая мне подпись – Б. Ростовский.

Я не поверила, что Юричев прячет свои материалы. Впрочем, подумала я, возможно, тут дело в соперничестве, чувстве обиды. Да и меняются люди с годами.

Юричева мы встретили случайно, на улице за больницей. Это была одна из тех немногих уцелевших в городе улиц, которая еще сохранила свой деревенский облик – трава с одуванчиками на тротуаре, подсохшая после дождя глинистая колея, низкие домики в садах и серый больничный забор, на котором крупная надпись мелом: «Достойно встретим и отметим!..»

Я без обиняков спросила Юричева о его папках. Он очень охотно, почти с радостью, согласился дать их мне. Когда? Сегодня же. На какое время? Хоть на десять лет!..

Внешне он мало изменился за эти годы. Был так же строен, сухопар и моложав. В холщовом пиджаке поверх клетчатой рубашки. Только густые темные волосы словно припорошило дорожной пылью.

Мы стояли на солнцепеке и говорили, говорили… О том, что в Ачкасове срыли древний курган – «приводили в порядок территорию совхоза». И о том, что на одном из старых флигелей в больнице повесили мраморную доску в честь врача Бориса Львовича Кагана.

Образ этого земца, с которым вынуждены были считаться и князья, и фабриканты, особенно близок Юричеву. Будь Юричев литератором, он бы, наверное, написал книгу о человеке, которого даже жандарм не решился выдать карателям – испугался народного гнева.

Борис Львович Каган был видным общественным деятелем, просветителем, врачом, революционером. Его преследовали. И в годы наступления реакции он уехал в Америку. Но не выдержал там больше двух лет и вернулся в родную Кривякинскую больницу, по которой скучал за океаном… Когда он умер, вся округа провожала его, гроб несли на руках. Похоронили Кагана в Новлянском, возле церкви. На белом камне высекли надпись:

«Жертве беззаветной любви к ближнему…»

– Замечательный был человек!.. У фабриканта выпросил старый паровоз, приспособил его, чтобы в больницу дать электричество, – сказал Юричев. – Предприимчивый был, как видите… А вот не предприниматель в американском смысле этого слова… Потому что не о себе думал, а о людях. Как для людей лучше сделать! Общественник по натуре…

– Мы с Ростовским хлопотали о мемориальной доске, – сказал Юричев. – Обратились в Музей Революции, там нас поддержали…

О Ростовском упомянул он так легко, просто, что мое предположение о соперничестве тут же отпало. Все же я спросила, использовал ли Ростовский в своих очерках материалы из папок Юричева.

– Частично, – сказал он. – Но у него есть и свое, чего у меня не было… Например, сведения о пребывании Гоголя в Спасском – его заслуга…

От Юричева я узнала, что Ростовский пенсионер Химкомбината, тоже краевед, влюбленный в родные места.

– Пусть пользуются, кому надо, – сказал Юричев. – Один экземпляр я историческому музею подарил, в Коломне… Разве мне жалко? Один раз только мне стало обидно. Какая-то женщина читала лекцию в парке о нашем районе прямо моими словами… Ей записку прислали – откуда она почерпнула такие знания? И она – что бы вы думали? – стала говорить что-то невразумительное, мяться… Почему бы ей не сказать?

Вечером он пришел к нам. Пока мужчины спорили о том, когда в Воскресенске впервые появился футбол, мы с дочкой накрыли стол в саду под старыми вишнями.

Солнце садилось, освещая лиловые султаны иван-чая. С писком носились ласточки. Мы пили красное венгерское вино, закусывали сыром и говорили о жизни давно минувшей и недавней. О жизни будущей и настоящей. Даже самая скромная трапеза на свежем воздухе, с зеленоватым небом и первыми розовыми звездами над головой, с шелестом листвы возле лица, свежим запахом травы и близкого леса – становится праздничной.

Мы говорили о шерстистых носорогах и костях мамонта, которые успели сдать в утиль, пока Юричев до них добрался. Говорили о звездах – Георгий Емельянович любит астрономию. А звезды горели над нами, ярче разгораясь с наступлением темноты, уже не розовые, а зеленые. Птицы затихли, только кузнечики – наши северные цикады – строчили в темноте, обещая долгую сушь. Не стало видно лиц, только когда Юричев закуривал, огонь озарял нижнюю часть его лица, строгий подбородок и руки.

Он рассказывал о себе. О том, что его отец умер в год его рождения, а мать работала прачкой в немецкой семье. Мальчиком он батрачил в Калужской области, а сюда «приехал к своему дядьке, Макару, у которого была чулочная артель». Дядьке-нэпману нужен был помощник, и он вспомнил о племяннике. Чтобы не слыть эксплуататором, дядька устроил паренька сторожем в пристанционном поселке. Однажды, когда паренек ходил по улицам поселка с колотушкой, к нему подошли двое и предложили вступить в союз батраков, а вскоре он стал председателем батрацкого комитета в Коломне. Потом рабфак, метрострой – первая очередь, Институт геодезии… И снова – Воскресенск, бессменная работа в горсовете и увлечение стариной, историей своего края…

– Засел за книги, – рассказывал Юричев. – Чтобы хоть что-то новенькое сказать, старенькое-то знать надо!.. Мне ни в чем в жизни особенно не везло, а здесь иду по земле – и все вижу, чувствую. Все мне открывается, как ясновидящему… Вот эта аллея была посажена, а эта – облагороженная лесная просека…

Юричев умолк, прикуривая. Снова огонь коротко осветил его подбородок и руки. И я подумала, как, в сущности, трудно проникнуть в чужую жизнь. Данные биографии – это лишь набросок, общий чертеж, за которым кроется так много.

Я поняла, почему Юричева считают нелюдимым. Была в этом человеке некая замкнутость, не пускавшая собеседника за порог признания, – «ни в чем в жизни особенно не везло»…

Иван Иванович Лажечников предваряет свой сборник «Беленькие, черненькие и серенькие» таким предисловием: «Представляю этот сборник суду читателей… Прошу помнить, что это не роман, требующий единства и связи в изображении событий и лиц, а временник, не подчиняющийся строгим законам художественных произведений…»

Определение жанра – временник – заинтересовало меня. Не подойдет ли оно к этим моим страницам, которые тоже не подчиняются «строгим законам художественных произведений»… Полузабытое слово «временник» звучит для меня естественней, чем «эссе», уже вполне вошедшее в обиход. Тем не менее слово «эссе» произношу я всегда с некоторым усилием. Оно кажется мне претенциозным, многозначительным. Человек, объявляющий, что пишет или печатает «эссе», тем самым обещает вам нечто исполненное глубоких и новых мыслей по всякому поводу… Куда скромнее издавна принятые в России записки или «письма». Или тот же самый полузабытый «временник».

Эссе как отдельный жанр у нас не существует и вряд ли когда-нибудь привьется. Как не привилась на Западе наша «повесть» – жанр, промежуточный между рассказом и романом.

…Скоро двадцать пять лет, как жизнь связала меня с Воскресенском. Выросли дети, подросли деревья. На молодых деревьях ход времени заметней, чем на вековых дубах и липах. Так у людей – ход времени определяют дети. Они растут, и мир вокруг начинает молодеть. В один прекрасный день ты вдруг замечаешь, что продавец в магазине, водитель троллейбуса, солдат в пилотке – дети!.. Ты видишь вокруг молодые лица и говоришь «сынок», даже если у тебя нет своего…

Дети вырастают и уходят в большую жизнь. Деревья, вырастая, остаются в родном пределе. Стоя у обочин, на лесных полянах, у калиток, знакомые деревья встречают и провожают нас, терпеливо ждут нашего возвращения. И потому, уезжая на месяц или на год, мы всегда оглядываемся, чтобы сберечь их в памяти до того дня, когда надеемся вновь к ним вернуться…

1971