Древняя Русь: парадоксы историзма

Русская письменность начинается с неразборчивой надписи на разбитом глиняном сосуде (он был найден под Смоленском только в 1949 году), которая читается то как горухща, то как горушна, то как горунща, а переводится чаще всего как горчица. Археологи датируют ее серединой Х века. От этой надписи до первой известной русской книги, так называемого Остромирова евангелия (1056–1057), — всего сто лет, а до великого “Слова о полку Игореве” — около двух веков. По историческим меркам русская литература родилась почти мгновенно.

Литература, особенно на ее начальных стадиях, конечно, связана с историей, но имеет свои особенности развития. Древнерусской обычно называют литературу ХI–ХVII веков, то есть существующую в очень разные исторические эпохи: Киевской Руси, татаро-монгольского ига, становления и укрепления Московского государства. Тем не менее на протяжении семисот лет эта литература обладала единством, цельностью и, с другой стороны, многими существенными отличиями от литературы нового времени.

Именно поэтому древнерусские тексты часто называют не произведениями, а памятниками, и даже самому термин литература предпочитают другой: словесность. Памятники древнерусской словесности отличаются от привычной для нас литературы во многих отношениях: по форме, содержанию, жанру, условиям бытования — и даже языку.

Славянскую азбуку, необходимую после принятия христианства для перевода церковных книг, создали в середине IХ века просветители Мефодий и Кирилл (по его имени она и сегодня иногда называется кириллицей). Она послужила основой для так называемого старославянского языка, который из-за особенностей употребления называют также церковнославянским, потому что в первую очередь он обслуживал религиозные потребности, был языком церковных книг и богослужения.

Этот язык отличался от разговорного древнерусского языка той же эпохи. Первый принадлежит к южной группе славянских языков и родствен болгарскому и сербскому языкам, второй относится к восточнославянской языковой группе, и стал основой для современных русского, украинского и белорусского языков. Поэтому древнерусские памятники своеобразны по лексическому составу, грамматике, синтаксису и требуют перевода на современный русский язык.

Древнерусская литература, как и другие в эту эпоху, существует в форме сначала пергаменных (изготовленных из телячьей кожи), а лишь потом (с конца ХIV века) бумажных рукописей, которые обычно долго изготовлялись в монастырях, потом переплетались, заключались в дорогие деревянные обложки (отсюда выражение: прочесть от доски до доски) и хранились в монастырских или княжеских библиотеках. Лишь позднее дорогие рукописные книги появились у частных людей, еще сегодня их находят на русском Севере, чаще всего у потомков старообрядцев. Дорогие пергамен или бумагу приходилось экономить, поэтому текст в этих книгах обычно не разделяется на слова, сопровождается сокращениями; для его чтения требуются специальные знания и навыки.

Книги в Древней Руси были не только дорогим, но и священным, сакральным предметом. Их содержание тоже подчинялось критерию ценности, значительности. Занимаясь высокими материями, писец из своей тихой и одинокой монашеской кельи смотрел на современность с высоты птичьего полета. Его интересовали прежде всего не мелочи окружающей жизни, а вечные, значительные проблемы. Вся словесность Древней Руси отличается религиозным пафосом и четкой моральной установкой.

“Древнерусскую литературу можно рассматривать как литературу одной темы и одного сюжета. Этот сюжет — мировая история, и эта тема — смысл человеческой жизни” (Д. С. Лихачев. “Великое наследие”). Однако в зависимости от литературного жанра эта тема оборачивалась разными гранями: менялись конкретные обстоятельства и персонажи, на примере которых реализовывался этот сюжет.

В летописях описывалась история государства, Русской земли, которая тем не менее обычно начиналась издалека, с изложения библейских легенд о происхождении человека и мира, и обязательно подчинялась моральной установке (летописные персонажи четко делились на героев и грешников). Древнейшей русской летописью является так называемая “Повесть временных лет”, начинающаяся с рассказа о том, “откуда есть пошла Русская Земля” и доходящая до событий 1113 года. Ее составителем считается монах Киево-Печерского монастыря Нестор. Имя — вот и все, что о нем известно. (А. Ахматова как-то выразила свое отношение к спорам о Гомере такой шуткой: “Гомера не было, был другой, старик, но тоже слепой”. Мы тоже можем вообразить, что эту летопись составил не Нестор, а пушкинский вымышленный Пимен. Конкретное имя мало что добавляет к знанию о летописи и об эпохе.)

В житиях святых изображалась высокоморальная жизнь святых, их подвижнический путь к высшей правде, заключающейся в служении Христу. Наиболее известны “Сказание о святых мучениках Борисе и Глебе” (середина ХI века) и “Киево-Печерский патерик”, сборник рассказов о монахах-подвижниках Печерского монастыря в Киеве.

Воинские повести были посвящены подвигам князей, прославлению уже не религиозного, а военного героизма.

Авторы слов и поучений, которые называют также жанрами торжественного и учительного красноречия, прямо размышляли о смысле жизни, иногда обращаясь за примерами к собственной биографии. Древнейшим памятником торжественного красноречия является “Слово о законе и благодати” митрополита Иллариона (первая половина ХI века). К этому жанру относится и дидактическое “Поучение Владимира Мономаха” (1124 или 1125).

Однако границы между жанрами в древней литературе были прозрачными, в летописи могли включаться и жития, и поучения, и рассказы о битвах. Все литературные жанры подчинялось общим принципам, которые были важнее, чем жанровые различия.

Самыми важными принципами древнерусской литературы являются историзм изображения, этикетность повествования и авторская анонимность.

Древние авторы описывают только то, что считают действительно бывшим. Словесность — слишком серьезное дело, чтобы заполнять ее своими вымыслами. И реальные, с нашей точки зрения, события (войны, княжеские походы и распри, редкие спокойные годы), и очевидно вымышленные (чудеса, происходящие со святыми, предсказания и знамения) рассматриваются древнерусскими авторами как абсолютная реальность. Мир средневекового человека, подобно миру мифа, сделан из одного куска. В нем нет места фантазии, индивидуальному вымыслу. В этом смысле древнерусская словесность — не литература как искусство вымысла, продукт творческой фантазии, а историческое повествование о самых значительных событиях и персонажах.

Однако рассказ об этих лицах и событиях подчиняется принципу “литературного этикета”. Он ведется на языке традиционных формул, повторяющихся ситуаций, канонических представлений о должном поведении.

“Древнерусский писатель с непобедимой уверенностью влагал все исторически происшедшее в соответствующие церемониальные формы, создавал разнообразные литературные каноны. Житийные, воинские и прочие формулы, этикетные саморекомендации авторов, этикетные формулы интродукции героев, приличествующие случаю молитвы, речи, размышления, формулы некрологических характеристик и многочисленные требуемые этикетом поступки и ситуации повторяются из произведения в произведение. ‹…› Если писатель описывает поступки князя — он подчиняет их княжеским идеалам поведения; если перо его живописует святого — он следует этикету церкви; если он описывает поход врага Руси — он и его подчиняет представлениям своего времени о враге Руси. Воинские эпизоды он подчиняет воинским представлениям, житийные — житийным, эпизоды мирной жизни князя — этикету его двора и т. д. Писатель жаждет ввести свое творчество в рамки литературных канонов, стремится писать обо всем “как подобает”, стремится подчинить литературным канонам все то, о чем он пишет…” (Д. С. Лихачев. “Поэтика древнерусской литературы”).

Сочетание историзма и этикетности рождает парадокс: хотя сочинения древнерусских авторов посвящены преимущественно истории, из них мы узнаем о реальных исторических событиях меньше, чем, например, из романов или мемуаров последующих эпох. Конкретные детали происходящего, как и психологические подробности, просто не интересны летописцу или создателю жития святого. История скрывается, прячется за этикетными формулами, подобно тому как лицо актера в античном театре скрывала маска. За идеальным миром религиозных норм и этикетных правил мы должны угадывать реальных людей и события. Они лишь изредка прорываются в средневековые тексты, тем более их ценит читатель нового времени.

Из этого парадокса вырастает и другой: делая историю своим главным сюжетом, древнерусские книжники, как и вообще люди той эпохи, были лишены исторического сознания. В движение времени для них существовали, конечно, понятия раньше-позже, но практически отсутствовало представление о причинно-следственной связи событий, категория “потому что”.

“Древнерусская литература существует для читателя как единое целое, не разделенное по историческим периодам, как некий склад произведений, библиотека, в которой имеется только систематический каталог, отчасти каталог авторов, но нет каталога хронологического” (Д. С.Лихачев. “Поэтика древнерусской литературы”).

Особый принцип действовал и по отношению к создателям летописей, житий, слов и воинских повестей. Они сознавали себя не гордыми авторами, создающими художественный мир, а скромными переписчиками, отступающими в тень перед величием своих героев и масштабом событий. Поэтому многие древнерусские тексты анонимны. Если же мы знаем имя автора, оно мало что добавляет к восприятию памятника, ибо автор стремится не подчеркнуть оригинальность своего восприятия, а, напротив, спрятать ее за этикетными формулами.

Такая позиция вела автора к отказу от права на текст. Любой последующий переписчик рассматривал его как материал, который можно было редактировать — изменять, дополнять, расцвечивать своими этикетными формулами. Поэтому древнерусских авторов иногда называют просто книжниками. “Книжником мы называем человека, причастного к истории литературного текста”.

Большинство ранних памятников дошли до нас в поздних списках (редакциях), в которые книжники вносили разнообразные изменения. “Если переписываемый текст не был освящен особым авторитетом, то есть если это не был текст Священного писания, богослужебная книга или хроника, книжник редко оставался просто переписчиком, он, как правило, подходил к переписываемому тексту творчески, в той или иной степени изменяя его. Иногда такие изменения носили весьма ограниченный характер: переписчик заменял отдельные слова, менял их местами, пропускал или добавлял союзы и частицы, исправлял отдельные неясные или испорченные чтения, но чаще всего перед нами — результат более серьезной творческой работы: перерабатывал текст своих источников летописец; создавал новый компилятивный (то есть составленный из разных источников) текст книжник, работавший над хроникой; осуществлялись коренные стилистические переработки житий, в повестях книжники изменяли сюжетные детали, добавляли или опускали реплики персонажей и т. д.” (О. В. Творогов. “Литература Древней Руси”).

Таким образом, книжник и больше, и меньше автора Нового времени. Оставаясь невидимым, ограничивая себя ролью свидетеля-летописца, смиренно рассказывающего только о том, что действительно было, он в то же время активно правит старые рукописи, приспосабливает их к своим вкусам и воззрениям. Для него не существует понятия неприкосновенности текста, созданного каким-то другим автором.

Книжники относились к предшествующей словесности так, как некоторые школьники и студенты к научной литературе, по которой составляют рефераты. Они “списывали” у других летописцев, свободно использовали материалы по нужной теме, не задаваясь вопросами об авторе и его правах. Нужный им материал понимался как ничей и подвергался свободной обработке. Имя последнего составителя летописного или житийного “реферата” отменяло всех предшествующих авторов.

Метод и стиль древнерусской литературы иногда называют монументальным историзмом. Она, как мы уже говорили, посвящена исключительно истории, однако взятой в самых общих, этикетных чертах. Памятник, монумент представляет собой обобщенный, символический образ, который снижают, разрушают конкретные детали.

То, что на основании источников исследует историк или литературовед, может вообразить поэт. Прочитаем монолог героя пушкинского “Бориса Годунова”, летописца Пимена.

 

Еще одно, последнее сказанье —

И летопись окончена моя,

Исполнен долг, завещанный от Бога

Мне, грешному. Недаром многих лет

Свидетелем господь меня поставил

И книжному искусству вразумил;

Когда-нибудь монах трудолюбивый

Найдет мой труд усердный, безымянный,

Засветит он, как я, свою лампаду —

И, пыль веков от хартий отряхнув,

Правдивые сказанья перепишет,

Да ведают потомки православных

Земли родной минувшую судьбу,

Своих царей великих поминают

За их труды, за славу, за добро —

А за грехи, за темные деянья

Спасителя смиренно умоляют.

 

Пушкин замечательно воспроизводит практически все особенности мировоззрения, подхода к действительности средневекового книжника.

Летопись Пимен определяет как правдивые сказанья, то есть историю, рассказ о реальных событиях, лишенный вымысла.

Ее героями являются цари великие, труды которых оцениваются с нравственной точки зрения, с четким разделением и пониманием славы, добра и грехов, темных деяний.

Свой труд летописец воспринимает как долг, завещанный от Бога, но в то же время называет себя не творцом, а смиренным и грешным свидетелем. Он не претендует на индивидуальное авторство, спокойно предполагая, что его безымянный труд когда-нибудь перепишет (что предполагает не простое копирование, а изменение) другой монах трудолюбивый.

И, наконец, свою задачу он понимает как исторический урок, назидание, обращенное к будущим поколениям: “Да ведают потомки православных /Земли родной минувшую судьбу...

Пушкин настолько точно воссоздает отсутствующую в древнерусской словесности психологию летописца, что для следующих поколений его Пимен встал таким же историческим персонажем, как реальные книжники. В стихотворении-песне А. А. Галича “Мы не хуже Горация” (1966) Несторы и Пимены упоминаются в одном ряду.

К рубежу ХVII–ХVIII веков цикл развития древнерусской словесности в основном завершился (хотя рукописные книги продолжали создаваться и позднее). Распространение книгопечатания, утверждение в правах писательского вымысла, расширение тематики, культивирование новых “светских” жанров, обретение автором права на свой текст почти мгновенно “отменили” древнерусскую словесность. Она стала казаться неинтересной и непонятной.

В ХVIII веке древнерусская культура оказалась забыта. Потом, уже в ХIХ, даже ХХ веке, красоту и своеобразие древнерусской словесности, иконописи, архитектуры пришлось открывать заново, подобно тому как в европейской культуре эпохи Возрождения пришлось заново открывать античность.

Самое интересное в древнерусской словесности — понять людей, которые мыслили по-иному, не так, как мы. Но главное произведение эпохи — “Слово о полку Игореве” — уже не словесность, а литература. Оно нарушает многие жанровые и этикетные каноны, отличается большой оригинальностью и поэтому часто оценивается по законам литературы нового времени. Визитной карточкой древнерусской словесности стало не самое характерное, а выдающееся исключительное произведение. Однако в начале новой литературной эпохи о нем еще никто не знал. “Слово” ожидало открытия в тиши монастырской библиотеки.

 

Век просвещения: в погоне за Европой

Бурное историческое время, когда Россия во главе с Петром Великим прорубала окно в Европу, оказалось для литературы тоже переходным, но спокойным периодом. “Петровская эпоха — это перерыв в движении литературы, остановка. ‹…› Это самая “нелитературная” эпоха за все время существования русской литературы. В это время не возникло значительных произведений литературы и не изменился ее характер” (Д. С. Лихачев. “Поэтика древнерусской литературы”).

Однако все изменилось вскоре после смерти Петра. Начинается одна из самых замечательных эпох: процесс становления литературы нового времени, когда после резких государственных и культурных изменений и русская литература бросилась в погоню за Европой.

“Новый тип литературного развития вступает в силу со второй четверти или, вернее, со второй трети XVIII в. Он поднимается и формируется с необычной быстротой. Здесь действовала совокупность причин: появление в литературе книгопечатания (до этого типографии служили административным, учебным и церковным целям), возникновение литературной периодики, развитие интеллигенции высшего, светского типа и многое другое” (Д. С. Лихачев. “Поэтика древнерусской литературы”).

Новую русскую литературу создавали люди, подхваченные ветром петровских перемен, из разных краев Российской империи и разных социальных слоев: сын господаря (правителя) Молдавии и Валахии (нынешней Румынии) Антиох Кантемир (1708–1744) и сын северного холмогорского крестьянина М. В. Ломоносов (1711–1765), представитель знатного дворянского рода А. П. Сумароков (1717–1777) и вышедший из семьи мелкого провинциального священника В. К. Тредиаковский (1703–1769), потомок немецких рыцарей Д. И. Фонвизин (1745–1792) и имевший предков-татар, завоевателей Руси, Г. Р. Державин (1743–1816).

Пережившая эпоху Возрождения, “безымянный”, но очень важный ХVII век, Европа вступила в век Просвещения, оборвавшийся Великой французской революцией 1789 года. Английский философ Джон Локк (1632–1704), французские философы, писатели, публицисты Вольтер (настоящее имя Мари Франсуа Аруэ, 1694–1778), Жан Жак Руссо (1712–1778), Дени Дидро (1713–1784), мыслители немецкие и американские предложили современникам новую, чрезвычайно привлекательную систему идей, основанную на рационализме, культе разума и связанном с ним научном познании. Недаром главным делом и высшим достижением французских просветителей стала тридцатитомная “Энциклопедия, или Толковый словарь наук, искусств и ремесел” (1751–1780), фундаментальный свод научных знаний эпохи.

Просветители утверждали несколько, как им казалось, простых, достигнутых мучительным развитием истории, идей и истин.

Человек по природе добр. (“Человек по природе бобр”, — воспроизводит, согласно анекдоту, этот тезис на экзамене плохо расслышавший подсказку студент.) Все зло связано с неправильными общественными установлениями, государственными порядками, которые искажают эту первоначально существовавшую гармонию.

Мир развивается по единым законам, которые постигаются с помощью научного познания, деятельностью Разума.

Познав существующее, его можно разумно перестроить, установив естественное право (справедливые законы), естественные религию и нравственность (законы человеческого общежития) и вернувшись тем самым к прежней гармонии человека и мира, свободе, равенству и братству (эта триада стала главным лозунгом французской революции 1789–1794 годов).

Этот прогресс цивилизации может обеспечить просвещенная монархия: цари, короли, императоры, проникнутые идеями просветителей и пользующиеся их советами.

В России идеи просветителей получили широкое распространение. По числу переводов из “Энциклопедии” она обогнала все остальные страны Европы. Во второй половине века появилось более пятисот статей, составивших в совокупности около 30 томов.

В культурном, литературном, преломлении идеи Просвещения отразились в России в рамках классицизма, художественного метода, возникшего в европейской литературе еще в ХVII веке.

Имея в виду его “запоздалый” характер, русский классицизм ученые ХIХ века иногда высокомерно называли псевдоклассицизмом. Однако при внимательном взгляде становится ясно, что, активно используя многие идеи европейских предшественников, русский классицизм был вполне оригинальным явлением, решавшим важнейшие национальные задачи.

Поскольку русский классицизм возник позже европейского почти на целый век, в нем обычно пытаются увидеть “элементы” других художественных методов, как более ранних, так и позднейших. В творчестве М. В. Ломоносова обнаруживается связь с искусством барокко, в “Недоросле” Д. И. Фонвизина находят элементы реализма или же просто называют его метод просветительским реализмом. Но увидеть эти элементы мы можем лишь на фоне доминирующего метода и направления.

Классицизм является главным, доминирующим методом русской литературы 1730–1780-х годов

Особая заслуга в создании новой русской литературы принадлежит первому поколению писателей послепетровской эпохи, великому треугольнику ХVIII века, трем “богатырям”, часто ожесточенно враждовавшим между собой: В. К. Тредиаковскому, М. В. Ломоносову и А. П. Сумарокову.

Современный поэт В. С. Шефнер (1915–2002) сочинил цикл стихотворений (фактически — поэму) об одном из самых известных и самых несчастных поэтов ХVIII века —“Василию Тредиаковскому посвящается” (1958–1966).

 

Поэтом нулевого цикла

Я б Тредьяковского назвал.

Еще строенье не возникло —

Ни комнат, ни парадных зал.

 

Еще здесь не фундамент даже —

Лишь яма, зыбкий котлован…

Когда на камень камень ляжет?

Когда осуществится план?

‹…›

Он трудится, не зная смены,

Чтоб над мирской юдолью слез

Свои торжественные стены

Дворец Поэзии вознес.

 

И чем черней его работа,

Чем больше он претерпит бед —

Тем выше слава ждет кого-то,

Кто не рожден еще на свет.

(“Нулевой цикл”)

 

Шефнеровский образ можно отнести не только к Тредиаковскому, но и к его современникам. Все русские поэты XVIII века начинали нулевой цикл культурного строительства, закладывали фундамент, совершали огромную, часто неблагодарную работу, благодаря которой на зыбкой почве совсем скоро возник сияющий Дворец Русской Поэзии.

Нужно было переводить уже существующие на других языках произведения, сочинять собственные, объяснять их пока немногочисленным читателям, а для этого — создать особый эстетический язык, язык разговора о литературе, объяснения ее.

Русский классицизм, как и его французского предшественника, связывает с Просвещением главная черта — рационализм. Исходя из строгих требований разума, опирающегося на понимание и изучение античного искусства, в котором теоретики классицизма обнаруживали непререкаемые нормы и образцы, классицисты выстраивали свою эстетику и поэтику.

Эти нормы можно представить в виде четырех оценочных шкал, “линеек”, которыми классицисты “измеряли” современную культуру.

Первая система норм — языковая. Она была задана прежде всего “Российской грамматикой” (1755) М. В. Ломоносова. В ней ученый в виде шести “наставлений” (частей) представил систему языка, начиная с философских обоснований (“О человеческом слове вообще”), продолжая фонетикой, орфографией, классификацией частей речи и оканчивая стилистическими советами о правилах сочетания слов. Собственно стилистическим проблемам было посвящено более раннее “Краткое руководство к красноречию” (1748).

Из описания специфики русского языка выросла другая норма — стилистическая. В “Предисловии о пользе книг церковных в российском языке” (1757) была представлена теория трех штилей (стилей), оказавшая огромное влияние на литературу ХVIII века. Ломоносов не придумал эту оценочную шкалу, о трех разных стилях говорили и античные ораторы, и теоретики французского классицизма. Но он совершил не менее важное: приспособил эту теорию к особенностям развития русского языка, наполнил ее конкретным содержанием, показал, из какой “материи” можно создавать тексты, относящиеся к разным стилям. Критерием разграничения стилей стала для Ломоносова церковнославянская лексика, употреблявшаяся в специальных, небытовых ситуациях (молитва, чтение церковных книг) и потому имеющая возвышенный характер.

Ломоносов разделил словарный состав современного языка на три рода (группы).

Общеславянская лексика. Слова, “которые у древних славян и ныне у россиян общеупотребительны, например: бог, слава, рука, ныне, почитаю”.

Церковнославянская лексика, вышедшая из активного употребления, однако еще понятная современному человеку. Слова, “кои, хотя обще употребляются мало, а особливо в разговорах, однако всем грамотным людям вразумительны, например: отверзаю, господень, насажденный, взываю”. Совершенно устаревшие славянизмы Ломоносов исключал из этой группы и выводил за пределы теории трех штилей.

Собственно русские слова, “которых нет в остатках славенского языка, то есть в церковных книгах, например: говорю, ручей, который, пока, лишь”.

“От рассудительного употребления и разбору сих трех родов речений рождаются три штиля: высокий, посредственный и низкий”, — формулировал Ломоносов главный стилистический принцип.

Высокий стиль “составлялся” из лексики первых двух групп, однако окрашивался прежде всего “языком славенским из книг церковных”, то есть словами из “второго рода”.

Средний стиль преимущественно опирался на слова из первой группы, однако в нем могли использоваться слова и второго рода, “некоторые речения славенские, в высоком штиле употребительные, однако с великою осторожностию, чтобы слог не казался надутым”.

“Низкий штиль принимает речения третьего рода, то есть которых нет в славенском диалекте, смешивая со средними, а от славенских обще не употребительных вовсе удаляться…”

Доминанта каждого стиля находилась в выделенной Ломоносовым лексической группе. Однако, как мы увидим позднее, в разговоре о поэзии самого Ломоносова и Державина, этот рационалистический принцип невозможно было провести до конца. В реальной поэтической практике слова определенного стиля лишь “окрашивали” произведение. В целом же его стилистическая система, отбор слов диктовался не строгими рецептами, а поэтическим замыслом. “Восторг внезапный” в поэтическом произведении всегда побеждает строгие правила, даже если они принадлежат одному человеку.

Из иерархии стилей вытекает следующая нормативная оценочная “линейка” — жанровая. Она намечена Ломоносовым в том же “Письме о пользе книг церковных” и развивалась другими писателями этой эпохи.

В соответствии с иерархией стилей литературные жанры классицистической эпохи тоже делились на три группы.

К высоким жанрам относились поэма (в эпосе), трагедия (в драме) и ода (в лирике). Опыты эпической поэмы (“Петр Великий” Ломоносова, “Россиада” М. М. Хераскова) и трагедии (“Дмитрий Самозванец” А. П. Сумарокова, “Вадим Новгородский” Я. Б. Княжнина) не были особо удачными и вскоре превратились в исторические памятники (над “надутостью” поэмы Хераскова иронизируют уже в пушкинскую эпоху). Ода же стала главным жанром русского классицизма, определив его развитие от Ломоносова до Державина и потом постоянно “оживая” в творчестве Пушкина, Тютчева, даже Маяковского.

На другом полюсе, низких жанров, находились комедия (драматический род), басня (эпический жанр).

Противоположные по эмоциональной доминанте, трагедия и комедия в литературе классицизма были объединены общим принципом — знаменитым правилом трех единств: действия, места и времени. “Одно событие, вместившееся в сутки, /В едином месте пусть на сцене протечет, /Лишь в этом случае оно нас увлечет”,— четко формулировал знаменитый французский теоретик классицизма Н. Буало, который был авторитетен и в России (“Поэтическое искусство”, песнь третья. Перевод Э. Л. Линецкой).

Однако если единство места и времени было довольно легко проконтролировать (хотя критики, бывало, и спорили с автором, можно ли вместить изображенное событие в двадцать четыре часа, или драматург все-таки превысил регламент), то восприятие единства действия было более субъективным. Уже в “Недоросле”, как мы увидим, единство действия оказывается под подозрением, а позднее драматурги и вовсе позабыли про него.

Средние жанры элегия, идиллия, песня, сатира — не пользовались в эпоху классицизма особым вниманием. Они оказались мало подходящими для больших тем и государственного пафоса литературы этого времени. Вне этой системы оказались и эпические жанры (роман, повесть, новелла) активно развивавшиеся в европейских литературах. Новая русская литература развивалась преимущественно в лирическом и драматическом роде. Интерес к эпическим, повествовательным жанрам появится чуть позднее.

Наконец, четвертой нормативной шкалой, заложенной в фундамент новой русской литературы, оказалась система стиха. На смену распространенной в ХVII веке силлабической системе, основанной на счете слогов в стихе (русские стихи, как и польские, были одиннадцати- и тринадцатисложниками), пришла разработанная Тредиаковским и Ломоносовым силлабо-тоническая (слогоударная) система, основанная на равномерном чередовании ударных и безударных (а точнее, сильных и слабых) слогов, объединяющихся в повторяющиеся “единицы”, стопы.

Четырехстопный ямб становится “центральным стихом русской поэзии (и почти единственным стихом оды)” (Л. В. Пумпянский. “К истории русского классицизма”). Однако и другие силлабо-тонические метры — двусложный хорей, трехсложные дактиль, амфибрахий, анапест — оказались самыми “долгоиграющими” нормами XVIII века, пережившими и классицизм, и множество других литературных эпох. Несмотря на все изменения, преобразования, дополнения, и сегодня, почти через триста лет, силлабо-тоническая “пятерка метров” остается ядром русской стихотворной системы.

Язык — стиль — жанр — стих: в этом семантическом квадрате развивался русский классицизм.

Начиная новую эпоху литературного развития, русские классицисты в то же время подхватили и продолжили одну из самых главных традиций древнерусской литературы — ее обращенность к общим вопросам бытия. Но вместо Русский земли, князей и святых они воспевали теперь величие императоров (чаще — императриц) и государства.

“Мысли ‹…› людей классического века (кроме богословия) были об одном: о государстве. Судьбы и назначение России, общие судьбы народов и монархов — вот что занимало людей, которые сами видели рождение нового государства и были детьми политического деяния…” (Л. В. Пумпянский. “К истории русского классицизма”).

Русских писателей-классицистов вдохновляла вера как в перспективы созданного Петром государства, так и в богатство русского языка.

“Карл Пятый, римский император, говаривал, что ишпанским языком с Богом, французским — с друзьями, немецким — с неприятельми, италиянским — с женским полом говорить прилично. Но если бы он российскому языку был искусен, то, конечно, к тому присовокупил бы, что им со всеми оными говорить пристойно, ибо нашел бы в нем великолепие ишпанского, живость французского, крепость немецкого, нежность италиянского, сверх того богатство и сильную в изображениях краткость греческого и латинского языка”, — пел изысканную риторическую хвалу языку М. В. Ломоносов (“Российская грамматика”. Предисловие).

Классицизм был искусством важных тем, общественного пафоса, строгих норм и объективного изображения. Главный его принцип определялся как подражание природе (натуре).

Следующее литературное направление и художественный метод — сентиментализм — решительно пересматривает этот принцип и его многочисленные следствия.

Сентиментализм тоже возникает в Европе и связывается с тремя известными произведениями разных литератур: романами Ж.-Ж. Руссо “Юлия, или Новая Элоиза” (1761), И.-В. Гёте “Страдания молодого Вертера” (1774) и Л. Стерна “Сентиментальное путешествие по Франции и Италии” (1768). Благодаря последнему он и получил свое название.

В погоне за Европой русская литература стремительно осваивает европейские идеи и образцы. Если путь классицизма в Россию занял около века, то сентиментализм утверждается у нас всего через полтора-два десятилетия после появления европейских образцов.

Ведущей фигурой нового литературного этапа, главным теоретиком и практиком русского сентиментализма становится Н. М. Карамзин (1766–1826). Его исключительное влияние на литературу продолжается около двух десятилетий (1790–1810-е годы).

В программной статье-манифесте “Что нужно автору?” (1794) он заявляет, что современный автор должен прежде всего быть добрым и чувствительным, потому что произведение есть портрет его души и сердца. “Одним словом: я уверен, что дурной человек не может быть хорошим автором”. Так на смену поэту-гражданину появляется тонко чувствующий, добродетельный частный человек.

Новый образ автора потребовал и нового стиля: доминирующий в классицизме высокий штиль плохо подходил для изображения жизни сердца. “Слог, фигуры, метафоры, образы, выражения — все сие трогает и пленяет тогда, когда одушевляется чувством; если не оно разгорячает воображение писателя, то никогда слеза моя, никогда улыбка моя не будет его наградою”, — продолжает развивать свою чувствительную концепцию искусства Карамзин.

Поэтому на смену высокому стилю, прежним риторическим “фигурам и метафорам” приходит средний стиль, разговорный язык образованного общества. Создавая его, Карамзин заимствует слова из европейских языков, придумывает неологизмы, но самое главное — отбирает из разговорного языка лексику, отвечающую критериям чувствительности и поэтичности. Так формируется карамзинская фраза: синтаксически сложная и в то же время ритмичная, постоянно использующая инверсию и перифразу как главные признаки поэтического воздействия. (В таком стиле написаны не только повести и стихи, но и критические статьи Карамзина: только что приведенная цитата состоит из одной сложной, но ритмически организованной и потому удобной для произнесения фразы-периода, в которой есть и чувствительно-поэтическая лексика, и обязательные инверсии.)

Для этого нового содержания плохо подходил жанр оды. Поэтому Карамзин за всю жизнь написал их всего четыре или пять: по случаю присяги московских жителей Павлу I (1769) и несколько од, посвященных Александру I. Главными карамзинскими жанрами становятся элегия и дружеское послание (в лирике) и повесть (в эпическом роде).

Карамзин оказался переходной фигурой между XVIII и XIX веками. Основатель сентиментализма, искусства, обращенного к частному миру, в самом начале нового века он покинул литературу ради государственных занятий, став, как говорил Пушкин, “последним летописцем” и первым историком. Развитие литературы в ХIХ веке шло уже без него, но по намеченному им пути. Русская словесность вступала в Золотой век, хотя еще не подозревала об этом.

 

Золотой век: концы и начала

В первой трети ХIХ века в русской литературе стремительно сменяются два литературных поколения и два художественных метода. Русская литература окончательно догоняет другие европейские, и последующие литературные направления в России и Европе возникают практически синхронно. Не осуществленная до конца в общественной жизни, экономике, политике петровская идея сближения с Европой наиболее полное воплощение нашла именно в литературе.

Родоначальником русского романтизма считается В. А. Жуковский, первые произведения которого появляются в самом начале нового века. Однако, во-первых, многие его романтические произведения были переводами, во-вторых, они изображали жизнь человеческой души в спокойном, меланхолическом тоне. Характерная для Жуковского поэзия “чувства и сердечного воображения” была еще весьма близка карамзинской чувствительности. В истории романтизма замечательный поэт и переводчик Жуковский считается предтечей, его метод иногда определяют как предромантизм.

Новое искусство оказалось очень трудно определить. “Романтизм как домовой, многие верят ему; убеждение есть, что он существует; но где его приметить, как обозначить его, как наткнуть на него палец?” — пошутил П. А. Вяземский как раз в письме В. А. Жуковскому (23 декабря 1824 года).

Подлинный романтизм начинается с протеста, вызова, бунта, борьбы с предшествующим искусством. “Ударим молотом по теориям, поэтикам и системам! Собьем эту старую штукатурку, скрывающую фасад искусства! Нет ни правил, ни образцов, — утверждал вождь французских романтиков В. Гюго в предисловии к драме “Кромвель” (1827). — Поэт ‹…› должен советоваться только с природой, истиной и своим вдохновением, которое также есть истина и природа” (перевод Б. Г. Реизова).

Главным противником романтизма стал не ближайший по времени сентиментализм, а классицизм с его за два века разработанной поэтикой и системой. В спорах о классическом и романтическом искусстве проходит первая четверть века.

Романтики продолжают разрабатывать уже утвердившиеся в сентиментализме лирические жанры, позволяющие изобразить жизнь души: элегию и послание. Но этого было явно недостаточно. Круг их интересов расширяется, захватывая другие жанры. На месте сентиментальной повести появляются романтическая поэма и роман в нескольких жанровых разновидностях (психологический, исторический). Классическая трагедия, изображавшая, как правило, конфликт чувства и долга, общественные страсти, превращается в романтическую трагедию, изображающую внутренние противоречия личности: любовь, предательство, разочарование.

Герой романтизма предстает противоречивой, мятежной личностью, близким автору по характеру, отношению к миру, его alter ego (“вторым Я”). Обычным для него становится неприятие не просто быта, но и мира вообще, стремление куда-то вдаль. Поэтому в романтических поэмах и романах обычным становится мотив бегства и описание необычных, экзотических хронотопов. (Так, Меккой, священным местом многих русских романтиков, становится юг, далекие Кавказ и Крым.)

В своем свободном исследовании романтики испытывают и нравственные границы между добром и злом, изображая героев, преступающих привычные нормы: бродяг, разбойников, преступников.

В круг русских романтиков входят очень разные художники: эпикуреец и воин К. Н. Батюшков, поэт-философ Е. А. Баратынский, декабристы поэт К. Ф. Рылеев и прозаик А. А. Бестужев-Марлинский. Но главными фигурами русского романтизма оказываются писатели, для которых этот метод оказывается лишь ранним этапом в их литературном развитии: Пушкин, Гоголь, Лермонтов.

Вершинами русского романтизма являются лирика Пушкина и так называемые “южные поэмы” первой половины 1820-х годов (“Кавказский пленник”, “Бахчисарайский фонтан”, “Цыганы”), ранняя лирика Лермонтова и его поэмы “Мцыри” и “Демон”, гоголевские повести: сборник “Вечера на хуторе близ Диканьки”, повесть “Вий” из сборника “Миргород”.

Романтизм оказался полосой, полем, через которое прошла практически вся русская литература первой четверти ХIХ века, чтобы двинуться дальше, к изображению и осмыслению не только дальнего, но и близкого мира за окном: деревенского поместья (“Старосветские помещики”), столичной квартиры в центре (“Невский проспект”), домика на окраине (“Домик в Коломне”) или того же Кавказа, изображенного с иной, совсем неэкзотической точки зрения (“Герой нашего времени”).

Русский реализм возникает в середине 1820-х годов, когда почти одновременно появляются “Горе от ума” А. С. Грибоедова, “Борис Годунов” А. С. Пушкина. Примечательно, что Пушкин называет метод “Бориса Годунова” истинным романтизмом. Зарождающийся реализм не отрицает романтизм, не борется с ним, как бурные романтики боролись с классиками, а продолжает его, вбирает в себя, использует важнейшие его достижения: психологизм, жанровую и словесную свободу. “Он ‹реализм› взял человека романтизма со всей сложностью его психики и поместил его вместе с его душой и всем миром ее — в объективный мир, — и объективный мир оказался основой и человека романтизма, и его души, и того, как в ней отразился весь мир. Он объяснил даже самого романтика историей и обществом ‹…› Люди-индивидуальности стали людьми-типами” (Г. А. Гуковский. “Пушкин и русские романтики”).

Изобразить мир и понять, объяснить его — вот две главные задачи первого поколения русских реалистов, великого треугольника (Пушкин — Лермонтов — Гоголь), а также Грибоедова с его единственным произведением. Они решают эти задачи в созданных почти одновременно уникальных, штучных произведениях: почти классицистической по структуре комедией, приобретающей трагические черты (“Горе от ума”), исторической драмой-трагедией (“Борис Годунов”), романом в стихах (“Евгений Онегин”), поэмой в прозе (“Мертвые души”), романом в новеллах (“Герой нашего времени”), поэмой-петербургской повестью (“Медный всадник”).

Пафосом очень краткой эпохи, первого периода русского реализма (от “Горя от ума” и “Бориса Годунова” до “Мертвых душ”), становится универсальный, всеобъемлющий гуманизм, интерес к конкретной человеческой судьбе, будь это император, казак-бунтарь, разочарованный дворянин, помещик или крепостной крестьянин, крупный или мелкий чиновник, простой офицер, преуспевающий художник или художник-неудачник, светская дама, девушка-горянка… Созданные писателями-реалистами характеры выстраиваются в длинный ряд, превращаются в типы и сверхтипы.

Этот новый взгляд на человека хорошо объяснил поэт и критик уже следующего XX века. “Россия XVIII века, особенно Россия екатерининская, победная и торжествующая, создала такую же победную и торжествующую поэзию. Русские люди екатерининского века были прежде всего созидателями. ‹…› Творцы государства и его силы — как должны были они преклоняться перед Творцом всего мира! И от „Размышлений” Ломоносова до державинской оды „Бог” непрестанно звучали в русской поэзии гимны щедрому и всемогущему Зиждителю.

Но волна напряженной деятельности постепенно спадала. Создатели России один за другим сходили со сцены: их роль была сыграна. Ими созданная, цветущая Россия от восхвалений Творца переходила к восхвалению творений. Здесь и заключена основная, первоначальная разница между Державиным и Пушкиным, который застал Россию уже созданную. Первый воспел Творца, второй — тварь; Державин — господина, Пушкин — раба; Державин — Фелицу-Екатерину, Пушкин — декабристов и горестную судьбу „бедного Евгения”” (В. Ф. Ходасевич. “Фрагменты о Лермонтове”, 1914).

Первый период русского реализма, эпоха Пушкина и его современников-поэтов, Грибоедова, Лермонтова и Гоголя получил название золотого века. Однако когда XIX столетие завершилось, рамки золотого века расширились. Так стали называть всю эпоху от Пушкина и до Чехова.

Но и в этой, теперь уже почти столетней, эпохе прозаик Б. К. Зайцев увидит ту же ноту гуманизма, которую его современник, поэт и критик В. Ф. Ходасевич отметил у Пушкина: “Золотой век нашей литературы был веком христианского духа, добра, жалости, сострадания, совести и покаяния — это и животворило его. ‹…› Наш Золотой век — урожай гениальности” (Б. К. Зайцев. “Серебряный век”).

Путь русской литературы из глубины веков к золотому веку нам предстоит проследить по главным произведениям-вехам в реке времен — от “Слова о полку Игореве” до “Мертвых душ”.