Книга повествует о изломанных судьбах самых трудолюбивых жителей Воронежской области, признанных по разнарядке кулаками, лишенных всего имущества и высланных из родных мест вместе с семьями на лесоповал

Александр Попов

ЛОЖЬ. Записки кулака. Часть 3

…Некий чудак и поныне за правду воюет, —

Правда, в речах его правды — на ломаный грош:

— Чистая правда со временем восторжествует,

Если проделает то же, что явная Ложь.

В.С.Высоцкий

От автора

Уважаемый читатель! Вы держите в руках книгу, которая повествует о трагичной странице в истории нашей Родины, связанной с периодом насильственного насаждения колхозного строя в стране. Изданию книги послужили воспоминания и размышления непосредственного участника и очевидца событий того времени — моего отца, Попова Ивана Сергеевича, ныне покойного. Искренне убежден, что отец был бы очень доволен, узнав, что этот труд читает человек, который сможет его оценить и тем самым взглянуть другими глазами на прошедшую эпоху, в которой жили миллионы его соотечественников. Эпоху, когда фальсификация образа жизни людей и пропаганда лжи были возведены в ранг государственной политики. Когда страх людей за свою жизнь перед властью, было нормой поведения миллионов. Возможно, кто-то подумает, что в основу книги взята избитая тема. Не спешите так думать, не торопитесь делать скоротечных выводов. Согласен, что у нас достаточно издано научных исследований и художественной литературы о политических заключенных, репрессиях, лагерях. Но нигде вы не найдете описания судеб раскулаченных со слов самих очевидцев событий — кулаков. Среди заключенных в ГУЛАГе было немало людей грамотных, порой высокообразованных, имеющих отношение к науке и творчеству. Впоследствии они, либо сами написали о репрессиях, либо поделились своими личными воспоминаниями и рассуждениями с известными литераторами. Раскулаченные же, в основной своей массе, были забитыми и малограмотными деревенскими людьми, которые не только написать, но не могли даже связно рассказать о своих злоключениях, а тем более о причинах их вызвавших. К тому же были до смерти напуганы и молили бога, чтобы о них лишний раз даже не вспоминали.

Отец умер неожиданно, просто не проснувшись однажды утром. Поэтому уже после его смерти, выполняя свой сыновний долг, я постарался творчески обработать и придать вид художественного произведения оставшимся после него записям, дополнив их тем, что смог узнать сам. Тем самым осуществить мечту отца заполнить информационный пробел в истории многочисленной армии наших сограждан, вся вина которых заключалась в том, что они умели и хотели работать на земле, за которую воевали и проливали кровь на фронтах гражданской войны. Донести до всех, кому интересна история государства и Воронежского края, правду о гонениях на этих людей в местах проживания, затем об издевательствах на поселениях, вдали от родных мест. О выпавшим на их долю тяжелых испытаний голодом, непосильным трудом, болезнями, отчего больше половины несчастных отдали богу душу. Из рассказов отца я знал, что тем, кому посчастливилось вырваться из этого ада, еще долгое время были объектом унижений. С ними старались не связываться, с опаской брали на работу, связанную даже с самым тяжелым и неквалифицированным трудом, не допускали к учебе. Попав под бесчеловечный эксперимент массового психологического внушения в сознание безграмотной толпы большевистского лозунга «земля — крестьянам, фабрики — рабочим», русский народ оказался одураченным. Откуда люди могли знать, что понятия «пользоваться» и даже «владеть» далеко не всегда сочетаются с понятием «распоряжаться». Что не для того враги России тратили огромные деньги, сначала на содержание революционеров всех мастей, а затем на организацию октябрьского переворота 1917 года, чтобы большевики, захватившие власть на волне террора и развязанной братоубийственной гражданской войны, вдруг позволили русскому народу самостоятельно распоряжаться плодами своего труда. Тем более от земли — основного богатства такой страны, как Россия. Описанные события действительно происходили в небольшом селе, расположенном неподалеку от Воронежа. Все персонажи были реальными людьми, среди них нет ни одного вымышленного. Большинство названы своими настоящими именами, многих я знал лично.

С уважением,

Попов Александр Иванович

Часть 3

Утром, когда весть о пожаре облетела церковный двор, появились люди в военной форме. Поползли слухи, что приехало ОГПУ разбираться в том, кто поджег Кадетова, и теперь всех мужиков арестуют. Новость принесла Дарья, но она была так напугана, что Хохол сразу не понял, о чем она хотела рассказать. Разобравшись, он успокоил её, сказав, что Андрей не такая уж большая шишка и, скорее всего, прибыла смена караула, которая будет сопровождать их в дороге. И как всегда оказался прав.

Передача власти прошла быстро. Старый начальник со своими милиционерами отбыл в город, а новый обошел и деловито осмотрел территорию церкви, выставив по ходу часовых. Во всем его поведении чувствовалась армейская выправка. Одет он был в длинную шинель с разговорами, шапку-кубанку с красным верхом и хромовые сапоги. Знаков различия у него на одежде не было, как не было их и у сопровождавших его новых охранников. Он потребовал к себе старост, по спискам проверил наличие людей, вышел на середину церкви и громко объявил:

— Я начальник вашего эшелона, прошу любить и жаловать! Никаких беспорядков не потерплю и поэтому походы в село отменяю!

 Этой же ночью громкие голоса охраны разбудили спящих людей. В распахнутые двери от Дона потянуло ночной свежестью. В тусклом свете «летучих мышей» зашевелилось многоголовое и многорукое чудище многоликой толпы. Люди ёжились от прохлады, сбрасывали с себя остатки сна и не сразу поняли, что от них хотят. Они сбились в кучу и притихли в ожидании, ожидая решения своей судьбы. Малыши сидели на руках своих родителей. Ребятишки повзрослей, держались за юбки матерей и штаны отцов. Село еще спало в молчаливых, темных избах и кругом стояла зловещая тишина. Даже собаки, неизменные нарушители тишины, забились в свои конуры и молчали. Только в церкви толпились те, кого лишили сна и покоя. Но вот ворота ограды открылись, толпа дрогнула и люди, окружённые охраной, потянулись нестройной колонной вдоль затаившихся и равнодушных к их судьбе дворов. И только когда последние избушки остались позади, вслед ушедшим заголосили петухи, словно посылая обездоленным людям, свое последнее прости — прощай. Их повели той же дорогой, по которой вели сюда. Охранники негромко, с матерком, торопили, пытаясь в темноте поскорей увести людей подальше от любопытных глаз. Люди на прихваченном морозцем песке спотыкались, падали, на них натыкались другие, валились на упавших, проклиная всех и вся на этом свете. Как ни торопили людей, но когда они пришли на станцию, на востоке слегка посерело, и тьма стала рассеиваться, предвещая утро. Контуры редких строений и человеческие фигуры стали вырисовываться более четко и все вздохнули с облегчением. Люди, хотя и были измотаны переходом и бессонной ночью, сразу обратили внимание на то, что тупик заставлен двухосными товарными вагонами во главе с попыхивающим паровозом. Начальник эшелона позвал к себе старост. Хохол ушёл, но через некоторое время вернулся и повёл свою группу вдоль состава. Посередине эшелона он остановился и распорядился грузиться, указав на вагон. В вагоне был наведен порядок, и по всему чувствовалось, что к нему приложили руки. По обеим сторонам от двери в два уровня были сколочены нары из оструганных досок, в дверях висела деревянная стремянка, а на люках прикреплены железные решётки. Посредине вагона к полу был прибит большой железный лист, но печки не было. Зато стояло пустое ведро. Не трудно было догадаться, что сделали всё это на заводах и в депо Козлова, Грязей и Воронежа, выполняя срочное указание руководства области.

Когда все забрались в вагон и затащили в него нехитрые пожитки, Хохол обратился к своим друзьям по несчастью:

— В германскую мне уже приходилось ездить в таких вагонах. Правда, тогда размещали по сорок человек, а нас здесь сорок шесть, и поэтому, чтобы не было скандала, я сам распределю места. И прошу не возникать! Справа наверху нары займут батюшка с матушкой. Егор Иванович с сыном и снохой рядом, потом Дарья Пономарёва с детишками и я — всего одиннадцать человек. Внизу Митрофан и Никита Пономарёвы с семьями. Правда, вас семнадцать человек, но почти треть взрослых. Взрослые смогут спать по очереди. Слева наверху спать будет Никифор Дымков со своим семейством, а на нижних нарах Чульнев Григорий со своим. Кому не нравится, пусть привыкает, выбирать не из чего. И прошу, наконец, всем понять, что ремонт вагонов делался не для поездки на соседнюю станцию. Повезут нас далеко, так что заручайтесь дружбой и взаимовыручкой на все время нашего долгого путешествия. Кроме того, вы сами знаете, что все эти дни продукты нам не давали, да и в дальнейшем, судя по всему, нас никто кормить не собирается. Поэтому прошу экономить еду и по мере возможности делиться друг с дружкой. А теперь укладывайтесь на нарах и отдыхайте!

Еще не успели люди расположиться на своих местах, как к вагону подошли два охранника, заглянули вовнутрь, закрыли двери и набросили накладку. В темноте шум утих, люди затаили дыхание, прислушиваясь к звукам за стенками вагона. Когда прошло первое замешательство, всем окончательно стало ясно, что эти массивные двери навсегда отрезали их от дорогого и привычного с детства мира, в каком суждено было родиться, познать радость и горе и откуда их вышвырнули неизвестно за какие грехи. В висках.

— Прощай родная земля, прощай отчий дом! Придется ли кому-нибудь из нас вернуться назад?

Ближе к обеду двери открылись, и охранник сказал, что дети и женщины, кому нужно, могут выйти на улицу. Как только поступила команда, из всех вагонов посыпались бабы, девки и ребятишки. Взрослые тут же сбились в кучки, и повели оживлённый разговор, делясь последними новостями, хотя у всех они были одинаковые. Дети за эти дни отвыкли от весёлых компаний, шутливых игр и близких друзей. Они плохо разбирались в сложившейся обстановке, в своей трагедии, но тоже чувствовали, что обычный уклад жизни безвозвратно утерян и старались держаться поближе к родителям. Для Ванюшки самым близким человеком в вагоне, не считая матери, был дядя Ваня. Он считал его мудрым и умным, ибо все мужики обращались к нему за советом. Рядом с ним он чувствовал себя, как за каменной стеной и был уверен, что дядя всегда сможет защитить и даже справиться со страшными охранниками. А охрана, выпустив из вагонов женщин, отошла на приличное расстояние, дав возможность справить нужду. Через некоторое время женщины и дети вернулись. Около вагонов стало пусто. Потом разрешили выйти мужикам. Они попрыгали на обочину, и у кого была возможность, закурили. Другие угрюмо молчали. Да и о чем было говорить, если за эти дни так никто и не смог понять, что их ждет впереди. Вдруг Хохол встал и, не сказав никому ни слова, пошел к ближайшему охраннику. Подойдя к нему, он поздоровался и спросил:

— Послушай, служивый! Долго ли мы будем здесь стоять? Уже солнышко высоко стоит, а мы ничего не ели. Ребятишки и взрослые голодные. Кормить, как я вижу, нас никто не собирается, вот и хочу узнать, успеем ли мы приготовить себе еду?

— Успеете! Готовьте столько, сколько хотите, поедем мы не скоро. Передай, если ещё не слышали, что можно сходить в хвост состава к колонке за водой, — добродушно ответил молодой охранник.

Хохол поблагодарил его за доброе слово и вернулся назад. Передав мужикам ответ охранника, он посоветовал тут же заняться едой и запасом воды в дорогу, а то придётся в вагоне сидеть не только голодными, но и без воды тоже. Спустя некоторое время, вблизи вагонов то там, то здесь запылали костры из наваленных неподалеку старых шпал и мужики, взяв припасы, принялись готовить незамысловатую еду себе и сидящим в вагонах родственникам. На закате солнца их загнали в вагоны, двери закрыли, и над тупиком стихло. Вечерний свет с трудом пробивался через зарешёченные вагонные люки, лениво разгоняя темноту. Люди укладывались спать, а в это время в голову лезли одни безрадостные мысли. Вспоминали войну, тиф, голод, продотряды. Но это было божьей карой за людские грехи, которая постигла всех без исключения. А вот за что именно их, да ещё в мирное время, лишили всего, что было нажито каторжным трудом, лишили свободы и теперь, словно скот, загнали в вагоны, внятного объяснения для себя не находили. К тому же скот при перевозке поят и кормят, а тут сотни детей, больных стариков, крепких и работящих мужиков и баб взяли и обрекли на голодную смерть. Выходит, что их и за скотину не считают. Так думали люди, заточенные в эти деревянные коробки на чугунных колесах. С наступившими сумерками вдруг раздался длинный, душераздирающий гудок паровоза, словно посылая последний привет родным местам, лязгнули буфера вагонов, и поезд плавно тронулся, набирая ход. И тут в ответ паровозу заголосила сноха Никифора Настя, её завывание подхватили ещё несколько баб, к ним присоединились ребятишки, и вскоре весь вагон в едином порыве выл от безысходного горя и невыносимой тоски. Поезд, между тем, набирал скорость. Колеса весело перестукивали на стыках рельс, выговаривая: «Так и вам и надо, так и вам и надо!» Эшелон с ходу проскочил станции Воронеж-Курский, Воронеж-Пассажирский, Сомово и втянулся в зеленый коридор соснового леса, обступавшего с двух сторон железное полотно. Под мирный перестук колес и покачивание вагона, люди, сморенные тревогами и переживаниями, постепенно засыпали, забывшись в тревожном сне. Не спалось только Хохлу, который сквозь решётку бокового люка внимательно всматривался в темноту ночи. Но вот лес расступился, и навстречу выплыли огоньки довольно большой станции. На фронтоне промелькнувшего вокзала явно проступили буквы «Графская». Хохол понял, что их везут на север, и вскоре тоже уснул.

Поезд без остановок шел всю ночь и остановился только утром. Через некоторое время за стеной вагона послышались голоса, и двери со скрежетом открылись. Солнышко стояло довольно высоко, и его лучи ласково пригревали всё вокруг, наполняя воздух ароматами пробуждающейся земли. Если бы к этому не примешивался приторный запах мазута, железа и угарного газа от паровоза, да не маячили охранники с винтовками, стоявшие на значительном расстоянии от эшелона, то можно было бы сравнить это утро с утром уже далёкого, но такого милого сердцу села. Поезд стоял на втором пути небольшого полустанка. По одну сторону состава, за редкими акациями лесополосы, раскинулся зеленеющий пригорок. На противоположной стороне расположилось здание приземистого, обшарпанного снаружи, вокзала. Неподалеку от него стоял маленький домик с белыми занавесками на окнах, очевидно жилище служащих полустанка, и багажный сарай. На горизонте белели хатки какой-то деревни. Как и накануне, женщинам и детям разрешили первым выйти из вагонов. Они тут же воспользовались этим и запрудили весь косогор вдоль эшелона. Управившись со своими делами, женщины стали собирать проклюнувшиеся из земли поросли молодой крапивы и щавеля. Загнав женщин назад в вагоны, охранники выпустили мужиков, которые в придорожной лесополосе стали заготавливать ветки, сходили за водой в колодец около вокзала. Спустя некоторое время вдоль вагонов задымились костры, и люди, под присмотром конвоиров, стали готовить себе еду. Пока Хохол колдовал над ведром с жиденькой пшенной кашей, к нему подсел Чульнев, за все это время не проронивший и двух слов, спросил:

— Скажи, Иван Иванович, почему нас остановили здесь? Может быть, тут и переселят? Как думаешь?

— Ты, Григорий, вроде не дурак, а рассуждаешь как малое дитя. Ты, думаешь, что раскулачили только нас? Вон видишь вдалеке деревню, так знай, что в ней тоже потрясли мужиков, а теперь везут родимых впереди нас, а если еще нет, то повезут следом. А по-твоему выходит, что их выселят, а нас на их место поселят? То есть поменяют шило на мыло? Нет, милый мой, трясут всю Россию. Недавно мне рассказывали, что в казачьих краях выселяли сразу целыми селами, поголовно. Не думай, что мы самые разнесчастные. Несчастными будут и те, кто остался дома. Еще только весна и что же? Мельницу полой водой снесло, скотины и половины не осталось, а если бы мельница и осталась в целости, то на ней нечего молоть будет. Землю отобрали, а засеяли только на треть. Так что, Григорий, выбрось из головы фантазии и думай как выжить, ибо нам предстоит путь длинный и очень тяжелый. У вас есть хоть какие-нибудь продукты?

Григорий не ответил, молча поднялся и пошел к своим, свесив голову на грудь.

Ванюшка с сестрами с жадностью и надеждой смотрели из вагона на булькающее в ведре варево, которое готовили им дядя Ваня. Не бог весть, какая была эта еда, но и ту ждали с нетерпением, так как мучительно чувствовали голод, который не отпускал, ни на минуту, ни днем, ни ночью. Хохол знал, что его попутчики голодают, но постоянно твердил об экономии продуктов. В жидкий кулеш он положил несколько маленьких кусочков сала. Дарья ребятишкам намазала тонким слоем топленого масла по куску черствой лепешки. Хотя этого было мало, но все понимали, что таким образом можно какое — то время продержаться. Дети голодали, обвиняли в этом дядю Ивана, и только много лет спустя убедились в том, что он был прав, прижимая еду.

Который день подряд, поезд, под перестук колес, все дальше уносил людей от родных мест. Они уже привыкли к установленному порядку. Ночью, в закрытых вагонах, их везли, а днем загоняли в тупик на каком-нибудь пустынном полустанке и давали возможность перевести дух. На ночь в вагоне обычно укладывались и молчали, но чувствовалось, что спят не все. Ворочались, охали, вздыхали на жестком ложе. Очевидно каждый, в одиночку переживал свое горе. Но вскоре всему этому пришёл конец. Появились больные, маявшиеся зубами, животами, головной болью. У Насти Дымковой пропало молоко, и её ребенок от голода кричал не переставая. Иван посоветовал дать ему кусок хлеба, который размочил в воде, завернув в тряпочку, но мальчик такую соску в рот не взял и продолжал надрываться от крика до тех пор, пока не охрип и стал синеть. На другой день он умер. У матери, обезумевшей от бессонницы и голода, не нашлось сил даже оплакать своего ребёнка, и она бессмысленно смотрела на его худенькое тельце, почти прозрачное и воздушное. Чульниха обтерла трупик влажной тряпочкой и завернула в лоскутное одеяльце. Отец Василий прочитал над ним молитвы, и Фёдор вынес мертвого сына из вагона. Григорий Чульнев вырыл на обочине могилку, уложил в неё мертвого ребенка и забросал его землей. Вокруг не было ни куста, ни деревца. И осталось сиротская могилка без креста и надгробья. Что ждало впереди других?

На второй день после смерти внука слегла Акулина Дымкова. Жалея внучат и детей, она почти ничего не ела, таяла на глазах и безропотно шла к своему концу. Как жила она молчаливой и покорной, так и умерла — тихо и незаметно. Кинулись только утром, когда поезд стоял на очередном разъезде, а Дымковы собрались завтракать. Вся большая семья очень любили бабушку, и её смерть повергла всех в шок. Сначала заголосили снохи и внуки, следом присоединились и дети. Женщины, рыдая, столпились возле нар, где лежало высохшее тело их подруги по несчастью. Оплакивали они не только бренные останки усопшей, но и свою горькую судьбу, которая уготовила им страдания и могилу в чужой, неизвестной стороне. Чульниха прикрикнула на баб и заставила их умолкнуть. Потом они обтёрли тело Акулины мокрой тряпкой, завернули её в какое-то тряпьё, и заставили мужиков вынести труп на улицу. Над неглубокой ямой, вырытой с помощью топора и обломка доски, батюшка Василий прочитал молитву, и могилку засыпали. Никифор срубил березку, соорудил крест и воткнул его в мягкую землю могильного бугорка. В это время с косогора спустился охранник, вытащил самодельный крест из могилы, сломал его и забросил в кусты, объяснив, что приказано не оставлять после себя следов. В тот же день, когда похоронили Акулину, в поезде умерло еще одиннадцать человек.

Через три дня, после похорон Акулины, умер Митрофан Пономарёв и его мать Матрёна, оставив на голодную смерть десять ртов. В тот же день из других вагонов вынесли и похоронили еще двенадцать умерших. Егор Иванович, после смерти брата, стал понемногу прикармливать оставшихся девчонок и сына. Но у дяди тоже не было продуктовых кладовых.

После очередного печального обряда мужики, присев на бровку кювета, курили и размышляли о своей судьбе.

— Мне вот ночью не спится, в голову лезет всякая чертовщина, — нарушил молчание Никифор Дымков.

— Ну и что же тебе лезет? — спросил Чульнев.

— Думаю, что не должны нас морить голодом. Я сюда что? Шел по своей воле? Меня забрали насильно, загнали в скотский вагон, везут на край света, а раз это так, то будьте добры, хоть кормите меня. Не знаю как вы, но я не верю, что нас обрекли на голодную смерть. Если это так, то зачем нас куда-то везут? Не лучше и дешевле было бы запереть нас в церкви и дождаться, когда мы все передохнем. А, может быть, наши охранники припрятали хлебушек, который должны раздавать нам? Кто их проверит, кто учтет, куда он делся?

— Слушай, Никифор, не спиться не только тебе, — как бы рассуждая сам с собой, произнес Хохол. — Я тоже думаю и ничего хорошего не придумал, но сделал кое-какие расчеты. Вы знаете, сколько людей едет в нашем поезде? Не знаете? Так я вам скажу: одна тысяча триста шестьдесят душ по списку. Мы едем третью неделю. Если бы нам на одного человека выдали по фунту хлеба, то за это время мы бы съели пять тонн. А если мы проедем еще две — три недели, то потребуется в два раза больше. Выходит, что для хлеба нужен отдельный вагон, которого нет. Все вагоны заняты людьми. Кроме того, ночью нас везут, не открывая на остановках, а днем загоняют в такие дыры, где не только хлеба, но зачастую и воды негде взять. Может быть я не прав, но думаю, что всё это делается неспроста. Начальство прекрасно знает, что мы голодаем. Выходит, им наплевать на то, сколько людей доберётся до места. Главное состоит в том, чтобы убрать нас поскорей с глаз подальше, а подохнем мы с голоду сейчас или замёрзнем на севере потом — все равно. И ещё. Нас везут не отдыхать, а ишачить на самых тяжёлых работах. Для этого требуется мужская сила и чем больше по дороге передохнет стариков, женщин и маленьких детишек, тем лучше.

— Так что? — вскочил на ноги крепкий, как орешек, Мишка Дымков. — Может отнять у охраны ружья, запереть ее в вагоне и разбежаться?

— И куда же ты побежишь? — усмехнулся в ответ Хохол. — Ну, один ты можешь сбежать, да и то едва ли. Денег у тебя нет, а если и есть, то куда ты денешься без документов. А куда ты денешь стариков, старух, баб, детишек? Нет, Мишка, терпи до конца, а там видно будет. Лучше думай, как не умереть с голоду.

Как ни думали мужики, а люди не переставали умирать. Для всех полной неожиданностью стала смерть Григория Чульнева. Он не жаловался на здоровье, не болел и вдруг угас. Умерла его внучка двенадцатилетняя Таня. Следом, на второй день, дочка Полина. Сначала детишки маялись животами, потом открылся кровавый понос и рвота. Они не слазили с ведра, которое для нужды поставили у двери, но никто и ничем не смог им помочь. Власти, загнав сотни людей в вагоны, не собирались их ни кормить, ни оказывать врачебную помощь. Да пошли хоть дюжину врачей, результат был бы один, так как люди, обезумевшие от голода, ели подряд все, что росло вдоль железной дороги. Правда, после трех смертей, последовавших друг за другом, матушка посоветовала Хохлу, чтобы он запретил всем пить сырую воду и потреблять траву и ветки без варки. С этого момента в вагоне постоянно стояло ведро с кипяченой водой.

Кому-то в голову пришла мысль, и с помощью нехитрого приспособления из трех кусочков проволоки, мужики стали ловить сусликов. На них, на каждой стоянке, ребята и взрослые устраивали настоящую охоту. Нежное мясо сусликов стало серьезным источником поддержки силы удачливых охотников и пополнения их скудного рациона питания. Без всякого преувеличения можно утверждать, что эти незаметные грызуны в то время спасли жизнь не одному голодному человеку. Но большинство людей были не в силах ловить сусликов и умирали от голода. Они не бились в агонии, не стонали, не жаловались, а молча угасали, как догоревшие свечи и, оставшиеся в живых, в скорбном молчании провожали их в последний путь, дожидаясь своей очереди. Больше не было слышно надрывного плача над покойниками, не было душераздирающих сцен. Отец Василий на своих старческих ногах ежедневно обходил вагоны, отпевая покойников, иногда принося матушке скудные подаяния.

К похоронам привыкли и считали их в порядке вещей, но подкралась другая беда, которую не ждали. Вечером, когда тронулся поезд, в вагоне не досчитались двух девок умершего Митрофана Пономарёва: Машу, по прозвищу Галда, и Нюрку. Они были погодками: Маше исполнилось восемнадцать, Нюрке семнадцать. Пропажа сестёр встревожила весь вагон. Фекла, оставшись одна во главе большого семейства, не так сокрушалась в связи со смертью мужа и свекрови, как с пропажей дочек. А между тем пошли догадки, разговоры, домыслы. Одни говорили, что они пошли к своим подругам в другой вагон, да там и остались на ночь, что часто случалось в свое время дома. Другие предполагали, что они просто зазевались и отстали от поезда. Некоторые выдвигали более серьезные предположения, говоря, что они просто сбежали из-под охраны и решили вернуться домой. Долго думали и гадали о странном исчезновении, но все прояснилось утром, когда поезд остановился на очередном, пустынном полустанке. Первыми сестёр увидели женщины, высыпавшие из вагона. Сестры шли рядом, пошатываясь, с трудом передвигая ноги. Волосы у них были растрепаны и спускались клоками на плечи, глаза затуманены и если бы не женщины, то едва ли они самостоятельно влезли в вагон. Кроме того, им мешали какие-то свёртки из газет, прижатые к груди. Они были совершенно пьяными и на вопрос: " Где были и, что случилось?"- бормотали что-то невразумительное. Едва взобравшись в вагон, девчонки улеглись на нары и тут же уснули.

Проснулись девчата только к вечеру и явно чувствовали себя не в своей тарелке. Они сидели на нарах растрепанные, с опухшими лицами и синевой под глазами. К ним подошла мать и, отвесив каждой по увесистой оплеухе, отвернулась и заплакала.

— Если бы отец был жив, он вновь умер бы от такого стыда, — приговаривала сквозь слезы Фёкла.

— А ты, матушка, хотела, чтобы и мы сдохли? — ответила Маша. — Тебе мало того, что с голоду умер отец и бабушка. Вы с батей, сообразили настрогать восемь девок, но не сообразили, как кормить нас в дороге. Люди старались запастись продуктами и ходили по дворам в Подклетном. Вы же сами стеснялись ходить с протянутой рукой и нас не пускали. Мы жить хотим, мы молодые. Ты нас не упрекай, а лучше придумай, как нам выжить!

Машка Галда, обвиняя родителей во всех бедах, конечно, оправдывалась и не понимала, что трагедия семьи от них не зависела. Другие семьи испытывали такую же нужду, но никто из детей до сих пор не обвинил родителей в своей несчастной доле. И все же после случая в семье Пономарёвых, многие с ужасом стали ожидать таких же поступков и от своих детей. И только подружки Галды и Нюрки, не поняв в чем суть дела, с нетерпением допытывались у них, что же случилось. Вскоре сестры рассказали свою историю. Оказалось, что они пошли вечером вдоль вагонов посмотреть на людей, и может быть встретить знакомых. Когда дошли до зеленого вагона, их окликнул охранник, стоявший на его подножках, и приказал подняться в вагон. Полумертвые от страха, сестры поднялись по порожкам и оказались в светлом помещении с множеством полок и маленьких столбиков возле окон. В первый момент показалось, что вагон был пустым, так как кроме охранника они никого не встретили, но не успел провожающий усадить их на сиденье перед столиком, как появились другие охранники, радостно приветствуя молоденьких девочек. Вскоре на столе появилась закуска из давно забытых сестрами продуктов, которыми их стали настойчиво угощать. С перепугу и стеснения, они сначала отказывались от еды, но приветливые улыбки молодых ребят, настойчивые уговоры, соблазнительный вид продуктов, а в придачу и многодневный пост заставили сестер отбросить стыд и страх. Охранники предложили выпить за дружбу и они, чтобы не обидеть добрых людей, с трудом проглотили обжигающую горло и желудок влагу. Хорошая закуска заглушила неприятный вкус, по телу разбежалась теплота и приятно закружилась голова. Сколько они выпили еще и что было дальше, девчата не помнили или не захотели рассказывать.

Фёкла, как могла, старалась забыть про случившееся, но через два дня, утром, пришел охранник и снова увел сестер Пономарёвых в свой вагон.

Чем дальше поезд продвигался на север, тем становилось холоднее. Повсеместно еще лежал снег, деревья стояли голыми, трава только пробивалась на небольших плешинах земли, свободной от снега. Теперь поезд шел не только ночью, но и днем. Крупные населенные пункты встречались всё реже и реже. Железнодорожные станции, в основном, были деревянными. Из вагонов люди выходили только по нужде и спешили скорее вернуться назад, под защиту деревянных коробок. Подножный корм кончился, суслики не появлялись и люди молили бога, чтобы скорее кончилась дорога. Однажды утром поезд подошел к довольно большому городу. Первому, который люди увидели с момента отъезда из Воронежа. Это была Вологда. Вскоре открылись двери вагонов и охранники объяснили, что женщины могут сходить на пристанционный базарчик и, если есть деньги, купить кое-что из продуктов. В первый момент люди не поверили, а некоторые сначала даже не поняли, что им предлагают. Но охрана предупредила, что поезд будет стоять здесь часа полтора, а поэтому женщины пусть поторопятся, так как ждать их никто не будет.

После этого женщины зашевелились. У кого были деньги, стали доставать их из различных заначек, а у кого их не было, начали перебирать свои тряпки, надеясь на них выменять продукты. В ход пошли штаны, юбки, кофты, шали. Пошла на базар и Дарья Пономарёва. Матушка не пошла — у неё не было ни денег, ни тряпок. Из драгоценностей остался только нательный крестик, подарок матери, с которым она не могла расстаться. Остальное, начиная с обручальных колец, цепочек и перстеньков, было отобрано при раскулачивании.

Когда женщины ушли, Иван Иванович закурил свою трубку и встал у двери. Спустя некоторое время к нему присоединилась и матушка.

— Вот смотрю, Иван Иванович, на этот вокзал и вспоминаю свою молодость. Как это было далеко и вроде недавно!

— Вам, матушка, знакома Вологда?

— Как же не знакома, если мы с батюшкой бывали тут неоднократно. Люди нашего круга всегда спешили на юг, за границу, на лучшие курорты, а мы, когда поженились, решили съездить в Соловецкий монастырь. Нам тогда очень приглянулась здешняя природа, понравилось местное население, в котором крепостничество не смогло задушить дух свободы и независимости. По своим взглядам и характеру местные жители в корне отличаются от жителей Чернозёмья. Это и привлекало нас с батюшкой. Мы неоднократно приезжали в этот край и исколесили его вдоль и поперёк. Так как же мне не знать эти места!

— А Вологда далеко от Москвы?

— Далеко!

— Тогда почему мы её не видели?

— А мы и не проезжали Москву, а объехали её стороной, совсем другим маршрутом. Нас, очевидно, везли через Рязань, Владимир, Иваново, Кострому. Куда повезут дальше, не знаю!

— Разве здесь много путей?

— Не очень, но есть ответвления. Если поедем налево, то попадем в Архангельск, а там Соловки. Если свернем направо, то попадем в Котлас, центр лесозаготовок.

— Очевидно, это и будет наш приют!

— Я тоже думаю так же, ибо, насколько мне известно, Соловецкий монастырь давно стал тюрьмой и там нами делать нечего. Остров этот голый, работы там нет, а держать такую кучу народа без дела глупо и невыгодно. Нет, нас заставят работать, а работа здесь одна — лесоповал!

В это время к поезду с покупками стали подходить женщины с базара. В основном те, кто купил продукты за деньги. Теперь они спешили накормить свои семьи. За ними потянулись и другие. Одной из первых пришла Дарья Пономарёва. Кроме зелени и картошки, она купила кусок мяса, несколько десятков яиц, но сварить пищу не удалось, так как охрана запретила разводить огонь на путях.

Как и предсказывала матушка, поезд свернул вправо и взял направление на Котлас. Остановившись в Коноше, поезд простоял почти целый день, предоставив людям возможность приготовить еду. Женщины рассказывали, что на базаре в Вологде продукты были дешёвыми, а местные торговки с охотой брали не только деньги, но ещё одежду и другие вещи.

Наконец, через несколько суток, ранним утром, поезд прибыл в Котлас. Он остановился на дальнем от вокзала пути, и охрана стала с грохотом открывать вагонные двери. Тут- же раздалась команда, чтобы люди выходили из вагонов с вещами. На улице было морозно и тихо. Под ногами лежал осевший снег, покрывший довольно крепким настом землю. Люди от мороза оживились и притоптывали ногами, стараясь согреться. От вокзала, через пустые рельсы, быстрым шагом подошло шесть человек. Первые трое в гражданской одежде, задние в военной форме и с винтовками за плечами. Навстречу им вышел начальник эшелона и поздоровался за руку с гражданскими лицами. Переговорив минут пятнадцать с одним из них, одетым в полушубок, начальник эшелона направился на вокзал, а охранники стали осматривать вагоны и закрывать двери. Новые конвоиры отошли в сторону от толпы, не сказав прибывшим людям ни слова.

Прошло не так много времени, как раздался протяжный гудок, и на соседний путь выползла" кукушка", ведя за собой десяток открытых железнодорожных платформ. Поступила команда платформы занять, и пока люди с шумом, гамом и матом грузились на новый вид транспорта, на востоке стала светлеть узкая полоска, рассеивая окружающую тьму. Как только люди расселись по местам, охранники влезли в будку паровоза, машинист дал гудок и состав тронулся с места. Высокие, серебристые ели тесно прижимались к железной дороге, но колючий ветер, поднятый движением поезда, вольно гулял по открытым платформам, пронизывая насквозь плохо одетых людей. На многих были надеты только пиджаки из домотканого сукна, да холодные сапоги и поэтому для защиты от ветра в ход пошли дерюжки, мешки, шали и всевозможное тряпье. Полушубки и валенки нашлись только у очень запасливых. На полпути между Котласом и Яренгой, где река Вычегда почти вплотную приблизилась к железной дороге, начальник конвоя остановил состав и приказал разгружаться. Пассажиры спустились на землю, паровоз дал гудок и покатил дальше, а оставшиеся на рельсах люди, едва стоявшие от холода на ногах, терпеливо ждали своей участи. Даже он, одетый в добротный полушубок и белые катанки, понял, что если таким образом проехать еще верст пятьдесят, то вместо людей он привезёт одни замершие трупы. Начальник подозвал к себе несколько мужиков и приказал им протаптывать дорогу по льду реки на другой берег. Он сам возглавил эту группу, а за ними потянулись и остальные. Невозможно было представить себе печальней картины, как полузастывшие, голодные, обессиленные люди вели по сугробам за замёрзшие ручки своих маленьких детишек, а некоторые несли совсем ещё маленьких на руках, прижимая их к своей груди. Оторванные от дома, от родных мест, заброшенные на край света, брели несчастные "мироеды" не зная куда, и зачем. И только то, что начальник заставил замерзших людей двигаться пешком, было единственным верным решением в этой ситуации, чтобы сохранить жизнь людям, отданным под его власть. Вскоре из-за туч появилось яркое солнце и на правом берегу стало немного пригревать. Люди приободрились, в глаза уже не бросалась явная усталость, да и дорога вдоль берега реки оказалась освобождённой от снега, была твёрдой и не мешала ходьбе. Через версту колонне разрешили остановиться и отдохнуть. Мужики наломали ельника, развели костры. Дав людям отдохнуть, начальник поднял их и, шагая впереди колонны, повёл своих подопечных на известное только одному ему место. Через час они вышли на довольно обширную поляну, ограниченную с одной стороны обрывом к реке, а с другой стороны высокими, вековыми елями. На поляне, ближе к лесу, в полукруг стояли три шалаша с чёрным кострищем перед ними. Начальник остановил толпу, вышел с подчинёнными на середину и, обратившись к людям, сказал довольно громким голосом:

— На этом месте будет ваше жительство. Как мы будем здесь жить и работать поговорим завтра, а сегодня все устали и не до разговоров. Ночи сейчас очень холодные, а поэтому нужно быть готовыми к ночёвке. Кто хочет, пусть начинает строить шалаши, другие могут всю ночь жечь костры, добро, что дров здесь хватает. А завтра шалаши начинать строить всем. В них вам придется жить до тех пор, пока мы не построим бараки с печками. В дальнейшем, кто желает, пусть строит себе отдельные дома. А теперь прошу разойтись! Спокойной ночи!

До самой темноты основным занятием для всех стало разведение костров и заготовка дров. Никто за всю ночь не сомкнул глаз. Наутро, когда мужики группами обсуждали что же теперь делать, к ним вышел начальник с двумя провожатыми, попросил внимания и сказал:

— Я уже говорил, что мы находимся на том месте, где впоследствии вы срубите себе дома и создадите село, а может быть и город. А пока будете жить лагерем, все вместе. Меня зовут Исайя Соломонович, фамилия моя Либер, по должности я комендант лагеря. Отныне вы не раскулаченные, не ссыльные, не арестованные, а переселенцы. Вас никто не будет караулить, вы люди свободные!

— Тогда скажи, начальник, если мы свободные, то почему здесь находятся красноармейцы с винтовками? — вдруг раздался чей-то голос из толпы.

— Вопрос интересный! Они здесь затем, чтобы не караулить вас, а охранять. Дело в том, что в этих местах водятся медведи, волки, дикие кабаны и даже рыси. А поэтому в ночь, на помощь бойцам, вам придется выделять по нескольку мужиков для охраны лагеря. Кроме того, прошу в одиночку в лес никому не ходить. Об этом предупреждаю всех, особенно женщин и детей. Теперь я представлю вам своих товарищей. Это вот Борис Абрамович Лохман. Он врач и будет вас лечить. Кроме того, он на первых порах будет распоряжаться продуктовым пайком. Прошу, Борис Абрамович! Представьтесь людям!

Из-за спины начальника лагеря вышел и встал с ним рядом довольно высокий и худощавый человек с рыжей клиновидной бородой и такими же рыжими усами. Говорил он ровным глуховатым голосом, уставившись своими выпуклыми глазами в одну точку:

— Товарищи! Я обязан лечить ваши недуги, но будет лучше, если бы вы не болели вовсе. Но это сказано к слову. Вся правда в том, что вам придется жить в другом климатическом поясе, в других условиях, а поэтому нужно приспосабливаться. Вас будут поджидать разные неприятности, начиная от простуды, воспаления легких и заканчивая цингой. Цинга — это такая болезнь, когда будут шататься, выпадать зубы, кровоточить десны и пухнуть лицо. Всё может закончиться смертью. Но этого можно избежать, если бы у вас был чеснок, лук и картофель, но поскольку всего этого нет, то придется пользоваться местными средствами. Самым простым средством от цинги является хвойный отвар, можно также рвать шишки, молодые побеги и просто жевать их, причем глотать не обязательно. Но, ни в коем случае не пейте сырой воды. Вот и все, что я хотел вам сказать. Будьте здоровы!

Выступив перед людьми, Борис Абрамович повернулся к коменданту лагеря, что-то сказал ему и они пошли к своим шалашам. На их место вышел третий человек. В отличие от врача он был среднего роста и крепкого телосложения. Голос был хриплым, как у сильно простуженного человека. Он откашлялся и проговорил:

— Меня зовут Владимиром Степановичем, фамилия моя Прохоров. По должности я прораб, то есть распределитель работ. Одним словом, я ваш непосредственный начальник и все вопросы, которые будут возникать у вас, прошу решать со мной. Вас привезли сюда для работы, и ваша задача состоит в том, чтобы валить лес и снабжать им строительство Беломорканала. Работа это тяжелая и неблагодарная. Мужчины обязаны будут ежедневно заготавливать шесть кубометров древесины, для женщин норма в два раза меньше. Подростки будут собирать ветки, и сжигать их. Кроме того, пока нам не прислали лошадей, бревна таскать на берег будем вручную. Когда река вскроется ото льда, мы должны быть готовы к сплаву леса. Хочу напомнить, что продовольственные пайки будут получать только те, кто работает на лесоповале. Кто перевыполнит норму, к пайку получит прибавку, если же кто не справиться с нормой, то и паёк получит соответственный. Кроме того, что нам предстоит валить лес, нужно построить несколько бараков, где вам придется жить зимой, которая бывает здесь жестокой и довольно снежной. Кроме бараков необходимо построить жильё для руководства и склад, а так же конюшню для лошадей. Но это будет завтра, а сегодня вы займитесь другими делами. Вы понимаете, что постройка бараков и других служб потребует какого-то времени, а вам нужно жить сегодня, поэтому разойдитесь по своим семьям и начинайте строить шалаши. Делать их нужно основательно, ибо в них вам придется жить до самой осени. Хочу предупредить, что кроме зверья здесь водится и другая тварь — мошка. Если зверя можно убить, испугать, натравить на него собак, то на эту нечисть нет никакой другой управы, кроме огня и густого дыма. Имейте в виду! Еще попрошу вас завтра утром опять собраться здесь со всем имеющимся в наличии инструментом.

Наутро люди вновь собрались на том же месте, где вчера слушали выступления своих начальников. Мороз спал, потянуло оттепелью. На этот раз к ним пришел только прораб. Владимир Степанович поздоровался с людьми, окинул взглядом толпу, и по выражению его лица стало заметно, что он остался недовольным. Да и чему было радоваться, если стоящий перед ним народ, внешне представлял собой кучу человеческих отбросов. Женщины, закутанные в тряпье, еще как — то походили на женщин, но мужчины являли собой тоскливое зрелище. Многие из них были одеты в женскую одежду, с накинутыми на плечи мешками, с ногами замотанными в тряпье, с осунувшимися и обросшими щетиной лицами. Все они, скорее напоминали не живых людей, а выходцев с того света, пришедших предъявить претензии живущим на земле. Прораб осмотрел это сборище убогих и, указав пальцем на Хохла, подозвал его к себе. Очевидно, он выделил его потому, что тот был единственным мужиком, одетым по сезону. На нем был добротный суконный пиджак на теплой подкладке, мерлушковая шапка, а на ногах красовались яловые сапоги.

— Назови свою фамилию, имя и отчество! — попросил его прораб.

— Зовут меня Лавлинским Иваном Ивановичем!

— Вот что, Иван Иванович, я назначаю тебя старшим по строительству бараков, то есть своим помощником. Стройматериал растет перед тобой. Размеры построек, а так же место, где будем их ставить, я вам укажу. Пока земля еще не оттаяла, срубы будем рубить на любом ровном месте поближе к лесу, чтобы не таскать бревна слишком далеко. Вот и все, что я хотел сказать. Есть ко мне вопросы?

— У меня к вам, Владимир Степанович, есть не только вопросы, но и требования, — ровным голосом ответил Хохол. — И коль уж вы меня назначили старшим, то прошу их выполнить!

— Вот как? — вскинул черные, мохнатые брови прораб.

— Вот так! — в тон ему ответил Хохол. — Вчера вы говорили, что мужчины должны заготавливать в день шесть кубометров древесины, а женщины в два раза меньше. Эти нормы установили не вы, а вышестоящее начальство и они не слезут с вас до тех пор, пока не добьются своего. Но чтобы выполнить такую норму, нужны условия. Вы же строитель, как я понимаю, и знаете, что без хорошего инструмента никакой нормы мы не выполним, да ничего и не построим. Мы получим уменьшенную пайку, вы же получите повышенный нагоняй. Чтобы не было между нами недоразумений, прошу вас сделать следующее.

Прораб слушал, а Хохол продолжал:

— Насколько я понял, у вас сейчас никакого инструмента нет, а у нас всего десять топоров и пять пил, да и те точить надо. А ведь для постройки жилья, кроме бревен, нужны двери, окна и полы, всевозможная мебель, нары. Значит, нужны доски и столярный инструмент. Для распиловки бревен на доски понадобятся продольные пилы, которых нет, а для точки пил и топоров нужны терпуги и точила. Как быть?

— Я с тобой полностью согласен, Иван Иванович, но об этом поговорим отдельно. Всем разойтись, а мы с тобой прогуляемся!

Прораб резко повернулся и упругой походкой направился к лесу. Хохол направился следом. Они шли рядом, и издали казалось, что идут два брата-близнеца. Оба широкоплечие, могучие, по-медвежьи косолапые.

— Скажи мне, Иван Иванович! — Не поворачивая головы, спросил у Хохла прораб. — Ты что, самый богатый мужик был в деревне?

— Откуда вы, Владимир Степанович, взяли это?

— Да потому, что обратил внимание, как к тебе относятся люди, да пожалуй, ты единственный из всех одет и обут довольно сносно.

— Нет, Владимир Степанович, я никогда не был богатым. Да и все остальные богатством не отличались.

— Тогда почему тебя раскулачили?

— Это долгая история!

— Расскажи, если не секрет, спешить нам некуда. Кстати вот и ель поваленная. Давай присядем, покурим, а ты расскажи свою историю!

— Был в нашей деревне умный человек, — повел рассказ Хохол, — Пономарев Сергей Егорович. При НЭПе он собрал несколько работящих мужиков и сказал нам, что пришло время переходить к культурному земледелию. Для этого нужно объединиться и всем вместе приобрести железные плуги и бороны, конные косилки, веялки и другой сельскохозяйственный инвентарь, запастись высокоурожайным посевным фондом, удобрениями. Потребуются, конечно, деньги. Во-первых, говорил он нам, у каждого в запасе найдутся какие-то деньжонки, а во-вторых, возьмем кредит в банке. Как раз в то время начали создаваться всевозможные товарищества, кооперативы и другие объединения, которые хорошо поддерживались правительством, банками и учеными. Мужики долго мялись, но все же поверили и согласились объединиться. В наш кооператив вошло двенадцать семей. Тут еще годы выдались урожайными, да хорошо помогал семенами и консультациями специалистов сельскохозяйственный институт, причем без всякой корысти. В первый год мы собрали по двести пудов с гектара пшеницы, когда крестьяне на соседних полях собирали по 50–60. Если учесть что мы стали сеять и собирать отборное зерно, которое с охотой брали все лабазники, то за три года нам удалось расплатиться с кредитом и с лихвой вернуть все вложенное в кооператив изначально. Крестьяне, видя результат, стали проситься к нам, но Сергей всем отказывал и советовал создавать свои кооперативы. Но, очевидно, не находилось толковых организаторов и дальше разговоров у других дело не шло. И вдруг все изменилось. Началась коллективизация. В один прекрасный день был созван сход жителей, на котором сказали, что отныне вся земля передается колхозу без выкупа и на вечные времена. Крестьянам предложили сдать в колхоз коров, овец, свиней, лошадей, а так же сельскохозяйственный инвентарь. Объявили, что колхозники освобождаются от продовольственного налога, и записали в кулаки всех членов кооператива, то есть нас, а также священника и мельника. Правда, самого Сергея Пономарёва и его брата Никиту в кулаки сразу не записали, так как Сергей имел заслуги перед Советской властью и даже получал от неё пенсию, а Никита был награжден боевым орденом за Перекоп. Несмотря на угрозы ареста и на то, что землю и скот забрал колхоз, сельские мужики не торопились в него записываться, считая, что всё это проделки местной власти и наверху вскоре разберутся, наведут порядок. Так думали и мы. В итоге нас, кулаков, обвинили в срыве сбора продналога и в пропаганде, направленной против коллективизации и колхозов, то есть, против линии партии. И пошло — поехало. Из города прислали рабочих для оказания содействия местной власти. Собрали бедноту и безлошадных на собрание, приняли решение и объявили, что колхоз организован, о чём доложили в Обком партии. Там выделили новоиспеченному колхозу деньги для становления, а записавшимся в колхоз, разрешили выдать по 50 рублей. Так и сделали. Начальство на радостях, что получилось, всю ночь глушили самогон, а наутро обнаружили, что колхозные деньги пропали. Куда они делись, так и не узнали. Потом, чтобы заставить крестьян вступать в колхоз, было решено показать, кто в доме хозяин, и раскулачить наш кооператив. Сказано — сделано! Колхозники, во главе с деревенским начальством, выбросили нас и наши семьи на улицу, разрешив только одеться. Пришлось искать крышу над головой у родственников. Мы даже не могли себе представить, что с нами, русскими людьми, которые защищали страну, кормили её, поступят как с прокажёнными. Сергей и Никита кинулись к большим начальникам. Никита даже добился приема у Калинина. Все обещали разобраться в жалобах, но на обещаниях всё и закончилось. Мало того, пока братья добивались справедливости, их семьи тоже повыгоняли из домов. И только тут до нас дошло, что местная власть не причём. Они никогда, без приказания свыше, не осмелились бы творить произвол. Как только стало теплеть, всех раскулаченных собрали, под конвоем вывезли на станцию, посадили в вагоны и отправили в эти богом забытые места. Вот и сижу перед вами, крестьянин, хлебороб, призванный теперь валить вековые ели, потому что я — кулак!

Владимир Степанович промолчал, поднялся на ноги, крякнул и торопливо направился к лагерю, где началась какая — то возня. Хохол потянулся за ним. Подойдя к поляне, они увидели четырех лошадей, запряженных в груженые мешками сани. Вокруг толпились люди, возбужденно шумели и о чем-то спорили. Владимир Степанович остановился, повернулся к своему попутчику и сказал:

— Вот тебе, Иван Иванович, и первый обоз!

— А что они привезли?

— Не знаю, но скоро узнаем!

Подойдя к толпе Хохол, поинтересовался, что тут за шум. Никита Пономарёв с какой-то злобой ответил:

— Да вот говорят, что привезли продукты, но никто толком не знает, когда их будут раздавать!

— Успокойся, — ответил спокойно Хохол. — Во-первых, никто не знает, сколько привезли продуктов, и каких. Во-вторых, ещё никто точно не знает, сколько людей в лагере. Вот когда всё узнают, тогда и решат, когда и каким образом их делить!

— И сколько же нужно времени, чтобы узнать? — съязвил Никита.

— Думаю, не раньше, чем завтра!

Мужики, слышавшие этот разговор, поняли, что сегодня делить продукты не будут и стали постепенно расходиться. Владимир Степанович облокотился на ближайшие сани, позвал Хохла и подозвал к себе возчика с первых саней. Тот тут же подошел к нему, снял с головы рысью шапку и слегка, без следов явного подобострастия, поклонился ему. Это был человек высокого роста, широкий в плечах, с узкими глазами на круглом лице, заросшим густой черной бородой. На нем была добротная кухлянка, на ногах красовались унты. После поклона он выпрямился перед прорабом и стал ждать дальнейших распоряжений.

— Скажи мне, добрый человек, что вы привезли нам? — ласково спросил Владимир Степанович, с интересом рассматривая стоявшего перед ним великана.

— Привезли мы, почитай, шестьдесят пудов разных продуктов. Здесь сухари, пшено, соль, хлеб и вяленая рыба. Да вы не сомневайтесь, все в целости до грамма, — на довольно чистом русском языке доложил возчик.

— А документы на груз есть?

— Груз весь, а документов не давали. Мы так!

— Хорошо, — успокоил его прораб. — Теперь распрягайте лошадей, покормите их, да и сами отдохните. Груз, считай, ты мне сдал полностью, за что всем большое спасибо. А ты, Иван Иванович, собери мужиков, пусть выгрузят все мешки из саней вон под ту ёлку. А я сейчас пришлю охрану. Когда сделаешь, приходи ко мне в шалаш!

Владимир Степанович лежал в шалаше на толстом слое лапника, заложив руки за голову. При входе Ивана Ивановича он не встал и даже не приподнялся, кивнув головой на приютившийся у входа массивный чурбак. Наконец, не меняя позы, он вздохнул и с какой-то скорбью сказал:

— Устал я, Иван Иванович, жутко устал. Муторно у меня на душе!

— Тебе-то что? — улыбнулся Хохол, посасывая трубку. — Человек ты свободный! Как говориться, вольный сокол, куда хочу, туда и лечу!

— Если бы я мог поменяться с тобой местами, я бы был, наверное, самым счастливым человеком на свете. Выписал бы сюда свою жену, детей, построил бы избушку, валил бы лес или охотился!

— А кто тебе не велит?

— Как говориться, рад бы в рай, да грехи не пускают!

— Что-то я тебя не понимаю!

— А тут и понимать нечего. Не свободен я, не волен поступать по своему хотению. Вот над тобой совершили насилие, выгнали из дома и привезли сюда на поезде. Но тебя не судили, не читали приговор, не назвали срок заключения. Тебя просто, без суда и следствия, выслали из деревни. Это называется беззаконием. Но ты имеешь право здесь жить со своей семьей, иметь свой дом, огород, скотину. Я же всего этого лишён. Все дело в том, что я не ссыльный, а заключённый, каторжник. Я ведь, Иван Иванович, учёный. До этого времени работал заместителем директора строительного института в Москве. И вот в одну из ночей все руководство института арестовали. Все были хорошими специалистами, на них держался институт, развивалась наука, а теперь там остались люди с образованием на уровне рабфаков, но зато с пролетарским происхождением. Обвинили нас в троцкизме, в двурушничестве и пособничестве капиталистам. Всех судили, признали виновными и дали каждому свой срок. Мне определили десять лет исправительно-трудовых лагерей и отправили на строительство Беломорканала. И меня, учёного человека, получившего классическое образование, хорошего научного работника, заставили ворочать брёвна по пояс в воде. Вначале я думал, что я один такой, но вскоре убедился, что рядом со мной работали другие инженеры, учёные, поэты, композиторы, музыканты, одним словом, интеллигенция. Похоже, что в промышленности и науке остались одни выскочки и неучи. Ох, и дорого обойдется это России, дорого! Как то раз меня вызвали в лагерную контору и сказали, что условно освобождают от судимости и переводят в разряд вольнонаёмных. Я сначала ничего не понял, но мне на русском языке объяснили, что я теперь не заключённый, а вольнонаёмный, но мне запрещено уезжать из этих мест и вести переписку с родными и знакомыми. В случае нарушения условий, я буду вновь осуждён, но уже на более длительный срок. Потом, по ходу разговора, до меня дошло, что нужен специалист, строитель посёлков для ссыльных людей. Планируется масштабное перемещение людей, вот власть и решила некоторые категории заключенных расконвоировать. Теперь вы здесь и давай, Иван Иванович, за работу. Если нас свела такая судьба, и другая пока не светит, то будем вместе хлебать лихо полной ложкой!

Владимир Степанович поднялся со своего ложа, протёр глаза и стал закуривать. Разжёг свою погасшую трубку и Хохол. Спросил:

— Скажи мне, пожалуйста, кому всё это нужно, для чего это делается?

— Если бы я знал, если бы знал? — задумчиво повторил два раза прораб.

— И всё же я хочу понять? Вот вы сказали, что хороших специалистов у вас в институте арестовали, посадили, заставили работать на каторжных работах, а оставили на вашем месте неучей. Кому это выгодно? Какая польза от этого властям и стране? Вот и в нашем селе такая картина. Самых толковых крестьян раскулачили, а остальных загнали в колхоз. Но люди-то разные. Одни из них хорошо или плохо, но работали, другие же по дворам на работу нанимались, чтобы своего хозяйства не иметь. Работяги стали работать спустя рукава, а бездельники работать совсем перестали, и пошло все через пень-колоду. В этом году колхоз засеял только треть посевного клина. Раскулачили мельника, тот сбежал в неизвестном направлении, но никто не догадался, да и не знал, что полую воду на мельнице нужно спускать. Плотину снесло, и село осталось без мельницы. Кому это выгодно?

— Иван Иванович! Я тоже задавал себе такой же вопрос, и сам до конца не понимаю, почему все так, по — изуверски, делается, что ни в какие разумные рамки не укладывается!

— Но вы, же люди ученые, знаете больше нашего, неужели вы никогда не говорили об этом между собой?

— А с кем было говорить? До ареста об этом никто не думал, а в лагере об этом говорить было страшно, ибо неизвестно, не донесёт ли на тебя твой собеседник начальству!

— А не боишься, что тоже донесу?

— Не боюсь! Да и какой тебе от этого будет навар? Причём, я тоже могу донести на тебя, и мне больше поверят, как-никак я ближе к начальству!

Хохол весело рассмеялся и стал набивать трубку табаком.

— И все же, Владимир Степанович, мне интересно знать, для чего все это делается, зачем?

— Для чего? Думаю, что все упирается в борьбу за власть. Чтобы обладать властью, нужно распоряжаться экономикой. Это и тебе хорошо известно. В любой деревенской семье хозяином является тот, у кого в руках семейные деньги и имущество. Сталин поэтому и стремиться сосредоточить в своих руках всё производство и торговлю, а следовательно, и всю власть в стране. В первую очередь Сталин расправился с НЭПом. Он ликвидировал частные магазины, мастерские, то есть всё, что было при НЭПе в руках частника, и передал в руки партии и государства, а значит в свои руки. Но это сделать было довольно легко. Задушили частника налогами и все частные предприятия сами закрылись. С крестьянами оказалось труднее. Если в городе владения частника передавали в руки его рабочих и служащих, которым все равно на кого работать, то в деревне некому было передавать землю, кроме самих крестьян. Но как заставить крестьян работать не на себя, а на партию? Для этого хитрый азиат на пятнадцатом съезде партии принял решение о коллективизации сельского хозяйства. Создал комиссию, которая и предложила объединить крестьян и землю в колхозы. По сути, создать на селе такое же производство, как и на заводе. Но как заставить крестьян идти в колхозы, если они нутром чуют, что для них готовят ловушку. Единственным выходом из этого положения был террор, устрашение крестьян. В жертву были брошены самые трудолюбивые, знающие себе цену люди, по определению — кулаки. Вот и решили подбить завистливых бездельников отобрать у них хлеб, скотину, имущество, даже одежду, и выгнать в шею из домов. Этим было показано крестьянству, что если партия не посчиталась даже с самыми уважаемыми людьми села, то с остальными она не будет церемониться вообще. А работать и бездельников все равно скоро заставят, можешь не сомневаться. Вот тебя, например, еще только назвали лесорубом, а норму выработки за пайку уже определили. И колхозники будут отдавать даром все, что произведут, вплоть до огурцов и петрушки с огорода. А не сдадут вовремя и сколько нужно — в тюрьму или к стенке. Конечно, не все согласны с такой политикой Сталина. Некоторые партийцы открыто выступают против него, обвиняя в диктаторских замашках, в пагубной для страны политике. А он, тем временем, на все ключевые посты в стране и в партии продвигает своих ставленников, готовясь к борьбе с противниками. И поверь мне, эта борьба окончится для многих плачевно и будет оплачена кровью. Вот моё мнение на затронутые тобой вопросы. Но ты никогда и ни с кем об этом не говори, иначе не сносить тебе головы. И давай закончим эти разговоры, поскольку нам предстоит огромная работа, и никто за нас её делать не будет!

— Ты, Иван Иванович, — продолжил прораб, — по всему видно, не дурак, а поэтому слушай меня внимательно и наматывай себе на ус. Завтра мы с начальником лагеря на этих лошадях поедем в Котлас. Я мог бы поехать и один, но без него там ничего не выбьешь. Здесь в начальниках ходят в основном евреи, особенно в отделе снабжения, а еврей еврея видит издалека. Поэтому ты здесь остаешься главным. Доктора в расчет не бери. Хотя он и врач, но пьет по — чёрному. Одним словом, законченный алкоголик. Начальник лагеря, чтобы удержать его от спиртного, постоянно навязывает ему игру в шахматы. Наверное, они и сейчас сражаются в шахматы у доктора. Пробудем мы там не менее недели, так как дорога туда не близкая, да и товар нам придется добывать нелегко. Ты столько мне наговорил, столько потребовал. Когда мы уедем, составишь списки людей по семьям, начиная с грудных младенцев и заканчивая стариками. Учтешь количество продуктов и распределишь их по едокам. Хоть начальник лагеря и назначил доктора распределителем продуктов, но он будет пьяным в стельку и даже двум свиньям корм не разделит!

— А где он здесь вино берет? Магазинов ведь здесь нет?

— Да он пьет не вино, а глушит спирт. Когда мы ждали ваш эшелон, то нам пришлось взять на первое время немного продуктов, пока нам их подвезут. Мы набрали консервов, колбасы, хлеба и еще кое-что, а доктор нагрузился спиртом. Нужно сказать, что в здешних лазаретах нет никаких лекарств, все болезни местные лечат спиртом, благо его здесь навалом, и ему, как доктору, в этом отказу не было. Теперь он дорвался, и пьет один спирт, ничем не закусывая, да хлебает воду из проруби, которую приносят ему охранники!

— А что начальник лагеря?

— Да ничего! Он у нас, как английская королева — царствует, но не правит. Избрал тактику невмешательства в наши дела, ни в чем не хочет разбираться и рад, что ему тоже никто не мешает. Человек он неглупый, хитрый и в случае провала со всей этой затеи с переселенцами свалит все неудачи на меня!

— Ну и дела! — хмыкнул Хохол.

— А теперь ближе к делу. Пока мы будем в отъезде ты должен срубить помещение конторы лагеря. В ней должно быть четыре комнаты и коридор. За глухой стеной прирубите пристройку для склада. С руб поставить тут же, позади наших шалашей. Углы установите на лежаки, а когда земля оттает, то мы подведем под стены стояки.

Прораб откуда-то вытащил брезентовую сумку, повозился в ней, достал плотный лист ватмана и, прищурившись, протянул Хохлу, словно оценивая его умение разбираться в строительной документации.

— Вот тебе, Иван Иванович, план дома, где указаны его размеры и строительный материал. Ты сможешь разобраться в этом чертеже?

Хохол взял лист бумаги, поднялся и вышел из шалаша. Он долго рассматривал его, потом вернулся, опять сел на свое место и спокойно ответил:

— А чего тут хитрого, все понятно, разберусь!

— Вот и хорошо. Давай договоримся, что я буду осуществлять общие задачи, указывать тебе, что и где делать, а вот руководить людьми, назначать их на работы, говорить, кому и чего делать, будешь ты. По всем вопросам своего цикла работ и другим затруднениям будешь обращаться ко мне.

— Это мне понятно, но могу ли и я подсказывать, если возникнет такая необходимость?

— А почему бы и нет? Говорят, что ум хорошо, а два лучше. Кроме того, я верю тебе, надеюсь на тебя, да к тому же ты лучше меня знаешь, кто и на что из людей способен.

— Тогда разреши мне задать еще один вопрос?

— Давай!

— Будут ли у нас лошади?

— Обязательно. Вот эти четыре лошади уже переданы нам, а может быть, и еще выбьем. Завтра мы поедем на этих лошадях, на них же и вернемся назад.

— Тогда вы возьмите с собой Никифора Дымкова с сыновьями, которые будут и конюхами и возчиками. Не вам же, начальникам лагеря, по пути назад ухаживать за лошадьми. Кроме того возьмите с собой Егора Ивановича Пономарёва. Он не только прекрасный плотник, но еще столяр — краснодеревщик, каретник и шорник. Уж лучше его никто не знает, какой нам нужен инструмент. Только прошу, доверьтесь полностью ему. Знайте, что мастеровые не любят, когда им указывают!

— Хорошо, я с тобой согласен. А теперь иди по своим делам, я немного посплю!

Иван Иванович, не заходя к себе, направился к Егору Ивановичу. Тот сидел на корточках у входа в построенный шалаш и подбрасывал веточки в костер, над которым висел котелок с водой. Его сноха Дуняша внутри что-то готовила для варки. Сын Яшка и внучка Варька возились внутри шалаша, слышался смех девочки и ворчание отца. Иван Иванович поздоровался с хозяином, присел около костра и сказал:

— Ты, Егор Иванович, завтра утром поедешь в Котлас за инструментом вместе с прорабом. Отберёшь все что нужно: топоры, пилы, и весь нужный столярный инструмент для вязки рам, дверей и разной утвари. Не забудь прихватить терпуги для точки пил и точило для топоров. Выбей там продольные пилы для роспуска бревен на доски, хотя бы две-три штуки. Проси больше, а там, сколько дадут. Да что тебя учить? А будет время, походи по городу, поговори с людьми, узнай, что делается на свете. Если можно будет, то купи разных газет и не забудь купить несколько фунтов махорки. Завтра я приду проводить!

Потом Иван Иванович заглянул к Дымковым. В шалаше вокруг закопченного ведра сидели женщины и дети, хлебая из него деревянными ложками жидкую похлебку, сваренную из горсти муки. Мужики стояли на улице и о чем-то тихо разговаривали, Хохол пожал им руки и, обратившись к Никифору, сказал:

— Ты, Никифор, видел лошадей, которые пришли сегодня?

— Ага!

— Отныне эти лошади передаются нам для работ. Ты и твои ребята назначаются конюхами. Вы будете не только работать на них, но и ухаживать за ними, кормить, поить, заготавливать им корм. Завтра утром начальство выезжает в Котлас, поедешь с ними и ты Никифор со своими ребятами. По дороге присмотритесь к лошадям, нет ли у них какого дефекта или каких болезней. Если что найдете, то попросите прораба заменить. Таким образом, примете лошадей и на них вернетесь назад!

Наутро Иван Иванович вышел на пятачок рано. Но там уже были Дымковы, Егор Иванович, несколько мужиков и ребятишек. Хохол поздоровался и отозвал в сторону Егора Ивановича. Подал ему два мешка и сказал:

— Выбери свободное время, а оно у тебя будет, сходи на базар и купи мешок картошки и мешок лука. На вот тебе деньги и сунул ему в руку.

— Да ты чего вздумал, какие-то деньжонки и у меня есть! — запротестовал Егор Иванович и отодвинул руки.

— Бери, а свои деньги побереги!

В это время из своих шалашей вышло начальство и направилось к саням. Лошади были уже запряжены и ждали своих седоков. Хохол подошел к прорабу, поздоровался с ним, указал на Егора Ивановича, Дымковых и сказал, что эти люди поедут с ними. Прораб кивнул головой и показал мужикам, чтобы они садились, затем сел начальник лагеря и прораб. Лошади тронулись и вскоре скрылись за плотной стеной деревьев.

Пока начальство собиралось к поездке, народ постепенно подходил к месту отправления. Казалось, что люди решили отметить отъезд со всей торжественностью. Хохол же прекрасно знал, что привлекла их сюда не любовь к своему начальству, а совсем другие заботы. Он же сам вчера обещал им раздачу продуктов. Но для этого нужно взвесить и пересчитать все продукты, составить списки ссыльных. И тут он вспомнил, что не попросил у прораба бумаги с карандашом. Недолго думая, он направился к доктору, чтобы попросить у него несколько листов бумаги и карандаш, но остановился, словно пораженный молнией. Как он думает делить продукты, если у него не было весов? Он тут же вернулся и, боясь показаться полным идиотом, спросил у мужиков, есть ли у кого безмен. Те переглянулись и пожали плечами. Но тут вышел мужичок из Медвежьего и сказал, что безмен есть у него, и это все, что осталось от хозяйства. Когда его пришли раскулачивать, то он схватил безмен и бросился с ним на активистов, но его скрутили и выбросили на улицу, а безмен, как был, так и остался в руках. И теперь он с ним не расстается. Мужик тут же отправился за безменом, а Хохол пошел к доктору. Тот сидел в шалаше и готовился к выпивке. Перед ним, на чурбаке, стоял стакан, до половины наполненный спиртом, кружка с водой и резиновая грелка, в которой, очевидно, хранился спирт. Доктор не ответил на приветствие Хохла и предложил выпить. Иван Иванович отказался, сославшись на занятость, но пообещал обязательно заглянуть, а потом спросил:

— Борис Абрамович, Исайя Соломонович сказал, что вы будете распределять продукты, и люди ждут, когда же вы начнете делить? Они почти все собрались!

— Да пошел он к черту, тоже мне начальник! Мне некогда заниматься ерундой, да, говоря по совести, я не только не хочу, но ничего и не смыслю в этом деле. Так что, Иван Иванович, занимайся делёжкой сам!

— В таком случае, не найдётся ли у вас бумага и карандаш?

— Этого добра у меня навалом. Вот тебе журнал для записи больных и карандаш. Все равно никого я записывать не собираюсь, так как никого лечить тоже не буду, ввиду того, что у меня нет никаких лекарств, кроме зелёнки.

Когда Хохол вернулся, то ему вручили безмен с медным противовесом. Он позвал Ивана Гусева, передал ему безмен и попросил вместе с Никитой и Симоном перевесить пшено, сухари и пересчитать вяленую рыбу. Потом открыл тетрадь и сказал людям, чтобы от каждой семьи подходило по одному человеку и сообщали её состав, но не имена и фамилии, а количество взрослых и детей до двенадцати лет. Причем предупредил, что врать не стоит, ибо прораб потом лично пересчитает всех по своим спискам и если, кто наврёт, то в следующий раз не получит ни куска. Иван Иванович знал что делал. Знал, что говорил.

Пока Хохол составлял списки, мужики успели перевесить и сосчитать продукты. После этого он углубился в расчеты и, спустя некоторое время, заявил:

— Вот что, дорогие мои, в списках на сегодня числиться одна тысяча сто семьдесят человек, то есть за время нашего путешествия мы похоронили сто девяносто близких и родных людей. Царство им небесное! Пусть земля им будет пухом! А теперь к делу. На каждого взрослого человека приходится по полфунта пшена, сухарей и муки, а на ребёнка по четверти фунта. Кроме того, каждая семья получит по одной буханке хлеба и рыбине. Отпускать вам будут те, кто развешивал!

Тут он подозвал Симона, вручил ему журнал со списком людей и попросил следить за порядком и правильностью отпуска продуктов. Продукты, в своём большинстве, получали женщины, увязывали их в узелки и быстро уходили. Пока шёл торг, Хохол обратился к присутствующим мужикам и попросил их задержаться. Когда все угомонились, он выступил вперед и сказал:

— Сегодня вы продолжайте устраиваться, а завтра начнем работать. Нам нужно заготовить лес для постройки конторы и поставить сруб. В нашем распоряжении, как стало известно утром, имеется десять топоров и пять пил. Не ахти какой инструмент, но другого пока нет. Ель выбирайте средней толщины, обрубайте ветки на месте, а лесины надо будет перетащить к шалашам наших начальников. Заготавливать лес будут Чульневы, Рыбины и Пономарёвы на переменку. Вернее они будут валить лес, а обрубать ветви и перетаскивать будут другие. Кто конкретно, решим завтра на месте. От вас требуется одно, чтобы все вы вышли на работу. Симон! Дымковы получили продукты?

— Да, приходила сноха Настя!

Со следующего дня резко потеплело. Небо очистилось, и солнце щедро поливало своими благодатными лучами угрюмую тайгу и жалкий лагерь с его обитателями. Радуясь теплу, даже грачи, до этого молчаливо лениво перелетавшие с дерева на дерево в ближайшей березовой роще, подняли такой гвалт, что заглушали своими криками говор людей. Совсем другую картину представляли собой люди, выползавшие из шалашей под яркие лучи сияющего солнца. Плохо одетые, с осунувшимися лицами, еле передвигающие ноги, они с утра потянулись к просеке, где их ждали вековые деревья. Глядел Иван Иванович на своих товарищей по несчастью, и закипела в его душе злоба на тех, кто, получив волей судьбы власть, забросил их в этот безлюдный, безжалостный и суровый край. Продрогшие и голодные, покорно шли они туда, куда указал им такой же несчастный, как и они сами. Никаких дополнительных распоряжений не требовалось. Они делали то, что им было знакомо по прежней жизни. Но Иван Иванович не замечал обычного рвения и желания поскорей закончить работу. Пильщики все чаще и чаще садились отдыхать, сменялись по несколько раз, прежде чем свалить дерево. То же самое происходило и с теми, кто обрубал ветки и перетаскивал бревна к месту строительства конторы.

— О каких шести кубометрах на брата можно говорить? — думал Хохол. — Как можно требовать такой выработки с полуживых людей, если их не кормить? Нет, господа сволочи — рассуждал он про себя, — если хотите чтобы люди работали, сначала накормите их, а я всё сделаю для этого!

Насмотревшись на безрадостную картину, Хохол повернулся и быстро зашагал к лагерю. Охранники сидели возле шалаша на солнышке. Тут же развалились Машка и Нюрка Пономаревы. Все были навеселе. Хохол подошел к теплой компании, поздоровался и строго сказал девкам, чтобы те убирались вон. Они не стали перечить, быстро встали и ушли, ни разу не оглянувшись. Иван Иванович сел на лапник, набил табаком трубку, закурил.

— Вот что, ребята, я к вам с большой просьбой! — начал Хохол, внимательно рассматривая лица охранников. — Нас везли сюда почти целый месяц. В дороге не кормили, ели по дороге траву и сусликов. По дороге от голода умерло почти двести человек. Да и сейчас, вы сами видите, как людей кормят. От голодухи они еле передвигают ноги. Начальство, уезжая в Котлас, приказало мне валить лес и строить дом, в котором вы будете жить, а люди не только валить лес и строить дом, но с трудом могут добраться до просеки. Помочь можете только вы!

— У нас и самих жрать почти нечего, — сказал один из охранников, скривив губы и глядя на землю. То ли башкир, то ли калмык.

— Я и не требую от вас никакой жратвы, но спасти людей от голода вы можете! — возразил ему Хохол. — Начальник лагеря говорил, что в тайге водятся олени, лоси, медведи и другое зверье, то есть то, что может идти в пищу. У вас есть винтовки, и вы можете подстрелить любого зверя. Да и вам не помешает свежатина.

— А что, братцы, мужик говорит дело. Давно я не охотился и готов идти хоть сейчас! — заявил нацмен.

— Я бы тоже пошел, но вывихнул ногу, и ходить не могу, — сказал другой охранник.

— Вы ребята, как хотите, я же пас. Эта тайга мне так надоела, что не только не хочу по ней ходить, но и видеть ее не могу, — со злобой ответил третий охранник.

— Выходит, что я остаюсь один на один с тайгой, а одному по ней ходить опасно, — разочарованно проговорил нацмен.

— Почему одному? — продолжил разговор Иван Иванович — Если ты согласен идти на охоту, то я дам тебе двух мужиков. Оба они опытные охотники, у которых можно многому научиться. Вопрос в том, чем их вооружить?

— Ты хочешь сказать, чтобы мы отдали им свои винтовки? — спросил охранник с вывихнутой ногой.

— Именно так!

— Кто же нас по головке погладит, если мы отдадим свое оружие?

— А какое в этом преступление? Начальник лагеря при вас говорил, что мы не заключенные, а переселенцы, люди свободные. Вас же сюда, говорил он, отправили для того, чтобы, не караулить нас, а охранять. Вот и получается, что охранять нас надо не только от зверья, но и от голода. Иначе вами тут делать нечего. Грош вам будет цена, если вы позволите умирать безвинным детишкам, старикам и молодым мужикам с бабами.

— А кто ответит, если ваши мужики повернут оружие против нас?

Хохол почувствовал, что охранники согласны пойти на нарушение устава, но что-то удерживало их от этого шага. Он усмехнулся и решил выложить перед ними свою козырную карту:

— Во-первых, эти двое не бандиты, а просто крестьяне, которые пойдут в тайгу ради того, чтобы спасти от голодной смерти таких же крестьян, как они. Во-вторых, один из них Симон, на шее которого сидят восемь его сестер. Кстати две девочки, которые только что ушли отсюда, его родные сестры. У второго, Никиты, здесь отец, жена и четверо детей. Вы бы могли бросить своих родных на произвол судьбы и обречь их на голод? Смогли бы вы пожелать этим симпатичным девчонкам, которые ушли недавно от сюда, голодной смерти? Я этому не верю. А теперь решайте, как вам поступить. Кроме того, я сейчас исполняю должность прораба и в случае чего всю вину возьму на себя.

Нацмен вскочил на ноги, забросил винтовку за спину и сказал:

— Пошли, однако, мужик! У этих шакалов никогда не было ни отца, ни матери. У нас не так, для нас родители святое. Пошли!

— Погодь, авось возьми мою винтовку! — остановил своего товарища охранник с больной ногой.

— Возьми и мою, — предложил другой.

Иван Иванович, в сопровождении охранника Абаса, поспешил к просеке, где мужики валили деревья. В руках он нёс две винтовки. Подойдя к группе мужиков, он увидел Никиту Пономарёва, сидевшего на бревне с опущенной головой. Хохол подошел к нему и сказал, чтобы тот нашел Симона. Когда они вместе с Симоном подошли, Хохол сказал:

— Сейчас вы с Абасом — он указал на охранника, — пойдете в тайгу на охоту и без добычи не возвращайтесь. Без неё мы не только не сможем работать, а совсем перестанем передвигать ноги. Одним словом, будем ждать вас со свежатиной. От вас зависит дальнейшая жизнь большинства людей. Вот вам винтовки, берегите их и по возвращению сдадите мне лично!

В глазах у мужиков сверкнул блеск радости, какой бывает только у детей, которым подарили желанную игрушку. Вскоре охотники покинули просеку и скрылись за стеной высоких деревьев.

Ближе к вечеру в лагерь пришел Симон, нашел Хохла и сообщил, что они завалили двух оленей. Эта новость подняла на ноги весь лагерь. Хохол отобрал около десятка самых крепких мужиков и отправил их в тайгу вместе с Симоном. К вечеру охотники и их помощники на слегах притащили убитых оленей. Посмотреть на добычу пришло почти всё население лагеря. Разделывать туши взялось сразу несколько мужиков, которые под руководством Никиты и Симона, быстро управились с этим делом. К освежёванному оленю подошел Абас, вытащил из ножен большой тесак и ловким движением отрезал переднюю ногу до самых ребер. Потом вырвал часть ливера и сложил всё это на шкуру. Хохол кивнул Симону и тот сбегал за мешком, в который сложил приготовленное мясо. Ему же он передал винтовки. Симон закинул за спину мешок с мясом, взял оружие и вместе с охранником пошел в сторону шалашей руководства. Затем Иван Иванович достал из-за пазухи журнал, передал его Никите и сказал, чтобы тот начинал отпускать мясо по спискам. На каждого человека, будь то ребенок или старик, нужно отвесить по одному фунту мяса.

Пока провожали охранника, пока уточняли количество мяса на одного человека, пока рубили мясо, никто не заметил, как к толпе подошел доктор. Он выждал, когда будут решены все организационные вопросы, вышел вперед и попросил его послушать. Все удивились его появлению, поскольку доктора, с первого дня знакомства, никто не видел. У Хохла мелькнула мысль, что тот узнал от охранников об удачной охоте и поспешил к делёжке мяса, но все услышали следующее:

— Я хочу вас предупредить! — сказал доктор. — Вы долго голодали, плохо питаетесь, многие отощали и больны. Поэтому мясо для вас сейчас будет ядом. Советую вам два, три дня мясо не есть, а варить мясной бульон, особенно из костей, чем и подготовить свой желудок. Не жадничайте. Надеюсь, что эти олени будут не последними. Я вас предупредил, а дело за вами!

На следующий день к обеду прибыл обоз. В это время мужское население работало в лесу и приехавших встретили женщины, ребятишки и несколько немощных стариков. Но слух о возвращении обоза из Котласа быстро долетел до просеки и лесорубы потянулись к пятачку, желая узнать свежие новости, питая в душе надежду, что им разрешат вернуться в родные места. Первое, что бросилось в глаза, это наличие рядом с мощной фигурой прораба тщедушного мужичка. Всего в коже, в ремнях и кожаной кобурой с наганом на боку. На маленькой куриной голове примостилась кожаная фуражка с красной звездой. Коменданта лагеря, среди приехавших, не было. Невзрачный человек нервно шагал около прораба, размахивал руками и что-то горячо доказывал ему. Наконец он остановился, посмотрел своими бесцветными глазами на притихшую толпу, что-то сказал прорабу и, взобравшись на сани, обратился к людям. Голос у него был высоким, звучным и казалось, что он вкладывает в него всю свою силу.

— Меня назначили комендантом вашего лагеря — начал он, — и не только комендантом, но еще отцом и судьей! Прежний начальник распустил вас так, что вы мышей перестали ловить. За две недели не заготовили ни одного дерева, а Беломорканал требует тысячи кубометров древесины ежедневно. Не знаю, кто саботировал эту важную для государства задачу, пусть разбирается в этом трибунал. Но я не допущу такого безобразия. Недели через две река вскроется, и к этому времени мы должны заготовить и вытащить на берег пять тысяч кубометров бревен. Как только лед пройдет, лес нужно будет спустить в воду, чтобы он сам пошел вниз самотёком. Кровь из носа, но эту задачу вам предстоит выполнить. Бригаду плотников я сокращаю до пяти человек, плюс к ним еще два столяра. Все остальные направляются на заготовку леса. Норма выработки остается прежней, но сухой паёк я отменяю, и отныне все работающие будут питаться из общего котла. Те, кто будет перевыполнять норму, получат добавку к столу. Те же, кто не будет выполнять норму, будут получать уменьшенный паёк. Не работающих я — кормить не собираюсь. Надеюсь, что все ясно? А раз так, то всем за работу!

Он, было, собрался спрыгнуть на землю, но в это время из толпы вышел Симон, жестом остановил его и обратился с вопросом:

— Извините, добрый человек, не знаю вашего имени и звания, но у меня к вам есть вопрос?

— Слушаю!

Симон был сносно грамотным, бойким на язык и в карман за словом не лез. Подойдя к саням, на которых возвышался начальник, он снял с голову треух, поклонился ему и, приняв вид сермяжного мужика, заискивая, спросил:

— Вот вы сказали, что вы для нас теперь и отец и судья. В библии сказано, что бог в бытность накормил пять тысяч голодных человек из своего народа пятью булками хлеба. Почему же вы отказываетесь кормить всего тысячу, ведь отец обязан кормить своих детей?

Новоиспеченный начальник, не ожидая такого подвоха от этого невзрачного мужика, растерялся, но быстро нашелся и ответил:

— Простите, не представился. Зовут меня Исааком Ефимовичем. Фамилия Локман. Отцом я буду для взрослых, а вашим детям я в отцы не напрашиваюсь, так что о них беспокойтесь сами. Чтобы накормить их, нужно выполнять, а лучше перевыполнять производственную норму!

О боге он ничего не сказал. Потом легко спрыгнул из саней и, не попрощавшись с людьми, в сопровождении охранника направился к шалашу бывшего начальника лагеря.

Люди постояли, покачали головами и нехотя стали расходиться. Прораб подозвал к себе Егора Ивановича и сказал, чтобы тот с мужиками выгрузил из саней привезенный из Котласа инструмент, который утром должен быть готов к работе. Дав такое указание, он отозвал Ивана Ивановича в сторонку.

— А мы, Иван Иванович, пойдем, посмотрим, что вы тут натворили за все это время, — проговорил прораб, когда они отошли от мужиков на несколько шагов.

Они направились к свежевыстроенному срубу конторы, который возвышался над обрывом реки, презрительно глядя своими оконными проемами на убогие шалаши. Когда они подошли к срубу конторы, прораб окинул взглядом постройку, неторопливо обошел ее снаружи, зашел внутрь, хлопнул ладонью по венцу, улыбнулся и сказал:

— Ну, Иван Иванович, не ожидал от мужиков такой лихости и мастерства. Кто бы мог подумать, что извечные пахари и сеятели сумеют так красиво, одним топором, сладить такое чудо. Спасибо тебе, мужик, за такой подарок. Чудный наш русский мужик, непонятный. Эх ты, матушка Россия! Ты и убога, ты и обильна, ты и могуча, ты и бессильна.… Давай, Иван Иванович, посидим, отдохнем, поговорим, покурим, а мужики и без нас знают, что им делать. Да, там мы привезли махорку, ведь все исстрадались без курева. Локман не курит, ну и заартачился, говоря, что без этого зелья никто еще не умер. Пришлось мне настоять на своем!

Прораб достал из кармана несколько пачек махорки, протянул их Хохлу и сказал усмехнувшись:

— А это тебе награда за твои дела, а то ты, смотрю, сосешь пустую трубку.

— Вот за это спасибо! — Хохол торопливо набил трубку махоркой, затянулся и вдруг закашлял, вытирая ладонью глаза.

— Я хотел бы еще поблагодарить тебя за мужиков, которых ты подобрал нам для поездки в Котлас! — продолжал прораб. — Если бы не они, то сидеть бы нам с обозом до морковного заговенья в каком-нибудь овраге. Сколько бы они сделали добра, занимаясь дома своим делом. Эх, матушка, Русь!

Хохол молчал, слушая прораба, но почувствовав грусть в его словах, решил поддержать разговор.

— Владимир Степанович, а почему сменили прежнего начальника лагеря? Вроде он был неглупым человеком, в людях разбирался хорошо, был добрым к ним?

— Вот за это его и сняли. Он успел мне рассказать, что его обвинили в увлечении благоустройством и в неспособности оперативно наладить заготовку леса для Беломорканала. По приезду в Котлас наш бывший комендант попал на расширенное совещание руководителей ГУЛАГа. Вел совещание начальник Главного управления трудовых лагерей и поселений Берман. Присутствовали начальники отделов Паукер, Реденс, Иоффе, начальники областных лагерей Коган, Финкельштейн, Шкляр, Фридберг, Фирин, Кацнельсон. Присутствовал даже начальник всех тюрем Апетер. Берман сообщил, что он недавно приехал из Москвы, где их собирал заместитель председателя ОГПУ Ягода. Обсуждался вопрос работы лагерей. В своем выступлении Ягода подверг жесточайшей критике расхлябанность, и отсутствие дисциплины среди заключенных, выселенных и самих руководителей лагерей. Последние, по его словам, находят сотни причин, чтобы оправдать свою бездарность, неумение руководить, а иногда даже саботировать распоряжения партии и правительства. Ягода предупредил, что отныне не будут приниматься никакие оправдания и причины срыва задания по постройке Беломорканала. Сказал, что пусть никого не тревожит смертность и болезни заключенных и выселенных, ибо на замену пришлют других. Сослался на слова товарища Сталина, который подчеркнул, что все проблемы связаны с людьми, а если нет человека, нет и проблем. Ты, наверное, спросишь, для чего я тебе это рассказываю? Да мне после того, что говорилось на этом совещании, хочется выть во весь голос. Власть готова уничтожить весь наш народ, и если их не остановить, то они это и сделают. Но я бессилен чем- либо помочь. Знаешь ли ты, что такое лагеря, сколько их разбросано от Архангельска до Урала? До этого мне пришлось поработать в некоторых, и там я уже видел воочию, что такое голод, болезни и смерть. Я, не хуже тебя, думал, что всё зависит от лагерного начальства, но теперь понял, что партия и правительство возвели процесс уничтожения русского народа в ранг государственной политики. И еще рассказываю об этом потому, что все вы обречены на вымирание, и никто не ударит пальцем о палец, чтобы этого не случилось. Передохните здесь от голода и болезней, пришлют на ваше место новые эшелоны с новыми заложниками. Нет человека, нет и проблем! Ведь об этом прямо заявил Берман. Недаром же он отстранил от работы нескольких руководителей, в том числе и нашего бывшего коменданта. Некоторых я знал, и это были не самые глупые люди. Теперь он заменил их Локманами.

— А что он за человек, этот Лохман? Случаем, он не родственник нашему доктору? — вдруг спросил Хохол прораба.

— Едва ли. Да его не Лохман, а Локман фамилия, а что он за человек, поживем-увидим. В Котласе я встретил своего коллегу по институту, он работает то ли бухгалтером, то ли писарем у начальства. Он мне кое-что рассказал о нём. По бумагам, его отец был мелким портным в Бердичеве, и Исаак с малолетства помогал отцу кормить многочисленную семью. Он малограмотен, плохо воспитан и будет стараться выслужиться перед начальством, что бы получить продвижение по службе. Будет творить всякие пакости и беззакония. Мы еще хлебнем с ним горя, тем более, что и пожаловаться будет некому. Но пользуясь его невежеством и малограмотностью, я все же постараюсь навязать ему свою волю. Только прошу тебя не спорить с ним, не возражать, соглашаться с его указаниями, а делать будем по-своему. Ты постарайся, что бы работа двигалась, а я буду докладывать о заготовке древесины с перевыполнением плана. Уверен, он ничего в кубометрах не смыслит, да и рассчитать их у него в голове не хватит цифр. Сплавлять брёвна мы будем не в плотах, а молевым способом, то есть россыпью. Какой дурак там, в низовьях, будет их считать по бревну в лесоспусках? Сколько напишем, столько и оприходуют. Наша с тобой задача помочь людям выжить. Кстати, скоро вскроется река и пусть все, старые и молодые, готовятся к рыбалке. Рыбы в этой реке много и крестьяне, надеюсь, умеют её ловить. Пусть ещё готовят петли и ямы для ловли мелкого зверя, которого здесь тоже навалом. А теперь иди к людям, а я пойду к начальнику, поговорю с ним по душам.

Исаак Ефимович сидел в шалаше на тулупе, прикрыв ноги одной его полой. Владимир Степанович, войдя в шалаш, спросил:

— Можно к вам?

— Заходите, Владимир Степанович, жду вас с нетерпением. Хочу знать, что у нас делается?

— Все мужики заняты наладкой инструмента. Без хорошо наточенных топоров и пил валить лес нет смысла.

— Разве все это требует много времени?

— Много. Пилы необходимо не только наточить, но и развести, а для пил предназначенных для роспуска бревен на доски, нужно сделать некоторые приспособления. Кроме того, нужно соорудить козлы. Топоры мы привезли без топорищ, а их нам нужно не только изготовить, но и насадить на топоры.

— Прошу вас, Владимир Степанович, не спускать глаз с этих мужиков, с них нужно требовать не только работы, но и контролировать каждый шаг. Я смотрю, что многие из них шатаются по лагерю без дела. Отныне на ночь нужно выставлять охрану, ибо охранники совсем обленились и не следят за передвижением людей, так они могут и разбежаться!

— Вот об этом, Исаак Ефимович, я и хочу поговорить с вами. Насколько мне известно, вы до этого работали с заключёнными? Эта категория людей требует к себе особого подхода. Их в свое время арестовали, судили, каждому из них определили срок заключения. Я сам такой и по себе знаю, что такое тюрьма. Лагерное начальство делает всё, чтобы заключённые, оторванные от семьи и обычной жизни, помещённые за колючую проволоку с часовыми на вышках, работали, соблюдали дисциплину, подчинялись правилам тюремной жизни и не могли сбежать из-под охраны. Люди в нашем лагере не заключённые. Их никто не арестовывал и не судил, а просто выселили из сёл и привезли сюда на работу. Это трудовой лагерь, а они — рабочие. Если заключённые изолированы от семьи и общества, то переселенцы живут семьями, с жёнами, детьми и стариками. И всех их нужно кормить, чтобы не умерли с голода. Конечно, можно рассуждать, что вместо умерших к нам пришлют новые эшелоны переселенцев. Но пока мы их не видим и будут — ли они, никому неизвестно, а вот древесину требуют уже завтра. На днях вскроется река и мы должны начать сплав леса. Вот вы сказали людям, что отныне все работники будут кормиться из общего котла. А где эти котлы, которых у нас нет? В чем вы собрались варить? Потом говорите, что охрана должна ночью следить за передвижением людей. Зачем? Вы боитесь, что они сбегут? Напрасно, у каждого мужика здесь семья, которую он никогда не бросит, подавшись в бега. Этих людей не надо заставлять работать — они вечные работники и без дела сидеть не будут. Это не уголовники, не интеллигенты, которые не привыкли к физическому труду. Они с детства привыкли трудиться и не нуждаются в понукании. И еще, убедительно прошу вас снять с ремня кобуру с наганом и спрятать его под куртку, не надо будоражить людей!

Начальник, не перебивая, выслушал прораба, сказал, что благодарит за информацию и подумает над его предложениями. Выйдя из шалаша, прораб встретился с Иваном Ивановичем, который ждал его. Ему очень хотелось узнать, чем закончились переговоры между двумя начальниками. Владимир Степанович не остановился и прошел мимо, дав Хохлу знак следовать за ним к лесу. На опушке, разместившись на бревнах, мужики ладили инструмент, тут же стояли только — что изготовленные козлы для распиловки бревен. Одни точили пилы и топоры, другие делали топорища и насаживали их на топоры. Несколько ребятишек осколками стеклянной банки, найденной у шалаша охраны, шлифовали топорища. Прораб с Хохлом, посмотрев на работу мужиков, углубились в лес, нашли бревно, присели на него и закурили. Первым нарушил молчание Хохол:

— Поговорили?

— Поговорил, как уксусу напился?

— И что он сказал?

— Ничего, промолчал. Мне кажется, что он так ничего не понял!

— Он что тупой или притворяется?

— А кто их этих евреев поймет? Думаю, что он хорошо все понял, но все равно будет лезть из кожи, чтобы угодить своему начальству.

— А скажи мне, Владимир Степанович, почему у нас в России стали заправлять одни недоумки? Дома русские, здесь евреи?

- К сожалению, Иван Иванович, не только в России, а по всему миру правит очень много, как ты выразился, недоумков. Точнее, психопатов, на которых сразу не подумаешь, что они больные. Если верить знаменитому писателю Льву Николаевичу Толстому, то он считал и был твердо уверен в том, что миром правят только одни сумасшедшие, поскольку нормальные люди командовать другими или стесняются, либо просто не могут. Объяснял свои выводы Лев Николаевич очень просто. Дело в том, писал он, что психически больные люди намного успешнее нормальных могут достигать поставленных перед собой целей, поскольку им не ведом ни стыд, ни совесть, а порой и страх, что позволяет даже совершать героические поступки ценой собственной жизни. Я думаю, что ему можно поверить, так как у него самого на старости лет с головой стало плохо, а церковь прокляла и предала его анафеме. И ты думаешь за что? За то, что призывал не сопротивляться злу, а безропотно позволять всякой дряни и нечисти жить и калечить жизнь окружающим так, как ей заблагорассудится. Так, мол, жить спокойнее. Поэтому и назвал его наш вождь Ленин — " зеркалом революции", то есть отражением истинных целей революционных преобразований в стране. Рыбак рыбака видит издалека! Когда я сидел в Соловках, мне посчастливилось там встретиться с очень грамотными людьми. С нами сидели ученые всех рангов, начиная от преподавателей вузов и кончая докторами наук. Мы там мало работали, времени свободного было достаточно. Обычно по вечерам собирались в какой-нибудь камере и слушали лекции, начиная с математики, физики, химии и кончая историей и литературой. Я сам ученый, но до этого много не знал и даже не догадывался. Какие там были умы! Их в Соловки и сослали за этот ум и за знания. Я очень любил слушать лекции по истории и психологии, которые читал нам профессор Ленинградского университета по фамилии Фарбер. Этот преподаватель обладал настолько живым умом, что в своей голове держал сотни фамилий, дат, высказываний выдающихся людей нашей планеты. Вот он и объяснил нам то, о чем ты сейчас меня спросил и приводил такие факты, что мы только качали головами, верили и не верили. Специалист в области психологии, он с полным знанием своего дела охарактеризовал идеологов революции и руководителей нашего государства с точки зрения их душевного состояния. Оказывается, отец коммунистической идеи Карл Маркс был психически нездоров, что отразилось потом на его потомстве. Три его ребенка умерли в младенчестве, две дочери, будучи взрослыми, покончили жизнь самоубийством. Сам он никогда не работал и жил на иждивении у богатого Фридриха Энгельса, который любил его, как женщина мужчину, а он, в свою очередь, отвечал взаимностью. Ты, Иван, точно не захотел бы породниться с такой семейкой, а тут целую страну за его идеи сосватали. И кто сосватал? Ленин, который, как и Маркс, тоже нигде ни одного дня не работал, не смог нарожать детей, как всякий нормальный человек, и умер в 53 года полным идиотом, устроив перед этим в стране кровавую резню. После смерти вскрытие показало, что одна половина мозга у него не работала и полностью сгнила. Родной брат Ленина, Александр, был арестован и казнен за участие в подготовке покушения на царя. Этот юный мерзавец, мальчишка и негодяй, лично, своими руками, изготавливал и начинял бомбы отравленными кусками свинца, желая смерти человеку, которого он видел всего один раз, и то издалека. Ясно, что до такого мог додуматься только больной на голову человек. Та еще семейка. Троцкий с детства страдал припадками, что впоследствии явилось причиной серьезного нарушения психики. С точки зрения медицины, он представляет очень большой интерес для ученых — психиатров, так как является уникальным человекоподобным существом, у которого полностью отсутствуют чувства жестокости и доброты, как у зверя. Он родился без души, наличие которой отличает человека от всего остального животного мира. По воспоминаниям знакомых, люди для него — не более чем куклы, с которыми он забавляется в кровавых играх. Дзержинский, как и Троцкий, тоже был припадочным и дошел до того, что в горячке додумался собрать по всей стране огромную массу садистов, убийц и организовать их в чрезвычайную комиссию или ЧК. Затем, поручил этой комиссии заняться преследованием, грабежом и уничтожением людей без суда и следствия, а формой одежды для сотрудников определил кожаные тужурки, по аналогии с кожаными робами убойщиков скота на скотобойнях. На окружающих Дзержинский наводил ужас одним своим внешним видом, поскольку, в отличие от других людей, никогда не моргал. Сталин, что бы ты знал, рыжий, полутораметрового роста человек, с сухой рукой, что является внешним признаком нервного заболевания. Превратить всю страну в тюрьму и разделить общество на заключённых и надзирателей — это его бредовая идея. Фарбер дал психологические портреты и другим высокопоставленным большевикам, но я не буду продолжать, смысл ты понял. Самое страшное в том, что всех этих людей объединяет общее для всех заболевание под названием — комплекс власти. Навязчивое желание командовать другими людьми — это психическое расстройство, которое делает человека очень активным, целеустремленным, способным к инициативе и умению убеждать в необходимости совершать определенные действия окружающих. Для нормального человека такие качества похвальны, поскольку здравая инициатива преследует благородные цели. А вот главная и единственная цель, рвущихся к власти психически больных людей, заключается в том, чтобы получить постоянную возможность причинять другим людям моральные и физические страдания, получая тем самым удовольствие, как пьяница после стакана водки. Для того и объединяются в партии, становятся революционерами все эти явные и скрытые сумасшедшие, которые не могут нормально жить и работать. Поэтому и лезут они из кожи и готовы на всё, чтобы только получить руководящую должность, а с ней и возможность издеваться над людьми. Понятно тебе теперь, кто оказался у власти в вашей деревне и здесь на лесоповале? Их специально для этого отбирали, а чтобы не спутать с другими, записывали в партийные списки.

Владимир Степанович прервался и уставился на Хохла. Иван Иванович сидел, не шевелясь, ожидая продолжение рассказа.

— Результат, Иван Иванович, тебе приходится сейчас испытывать на собственной шкуре. От помещиков и тяжелого крестьянского труда, как и обещали, ты теперь свободен и осваиваешь новую, нужную государству профессию лесоруба под руководством, направленного партией и правительством недоумка. О твоем здоровье заботится врач, которого самого нужно лечить от алкоголизма, а твой покой охраняют специально подобранные из человеческих отбросов, вооруженные люди. Все при делах!

Прораб умолк. Молчал и Иван Иванович. Они закурили. Наконец прораб, словно подытожив все им сказанное, с грустью сказал:

— Вот так!

— Вы мне, Владимир Степанович, рассказали ужасные вещи! — Непроизвольно перешел на "вы" Хохол. — Мне не только стало страшно, но и обидно. Выходит, что мы проливали свою кровь не за русский народ, а за власть сумасшедших, которые теперь душат нашего брата. Как же могло случиться, что кучка негодяев смогла одурачить миллионы русских людей? Ладно, мы, безграмотные, серые людишки, но не могу понять, как смогли провести вокруг пальца столько грамотных людей, интеллигентов, дворян и даже разгромить белую гвардию? Почему большевикам так легко досталась власть? Разве в России не было армии, полиции, не было умных людей, которые смогли бы предугадать события и не допустить произошедшего?

— Вот ты, Иван Иванович, спрашиваешь, что же не нашлось в России умных людей, которые объяснили бы народу, к чему все это приведет? А кому объяснять? Безграмотным и забитым крестьянам, одетым в шинели? Так их, сначала, нужно было научить грамоте, объяснить, как построено и по каким законам развивается общество, но царское правительство это мало заботило. Вот и нашлись люди, которые пообещали покончить с войной и покончили, обещали раздать помещичьи земли и раздали, а за это попросили защитить розданное от бывших помещиков и капиталистов. И ведь поверили. На клочья друг друга рвали. А вот что из этого вышло, ты лучше меня знаешь. Наш мужик действительно богат задним умом. Но всё же, лучшие умы России предупреждали о возможном беспределе русский народ. Задолго до большевиков, другой выдающийся русский писатель, Достоевский, писал, что очередная революция произойдет именно у нас, так как нет порядка в управлении и обществе. Все царство будет потрясено и залито реками крови. Так оно и случилось! Да что там Достоевский? Две тысячи лет прошло с тех пор, как сын божий Христос попытался лечить психопатов, церковь создал, чтобы люди могли там покаяться в своих сумасшедших мыслях, поступках и спастись, таким образом, от окончательного безумия. Так его за это, тогдашние Локманы, гвоздями к кресту прибили. Ты, думаешь, почему власть с такой ненавистью рушит храмы? Да только потому, чтобы лишить человека веры в бога, в идеал, на который нужно в своей жизни равняться. Лишить человека возможности совершенствоваться, оценивать происходящее внутри и вокруг себя с точки зрения нормального человека.

Прораб усмехнулся и добавил:

— А, собственно говоря, на кого ты, Иван Иванович, обиделся? Если ты хочешь обижаться, то только на себя. Ведь это ты вручал власть большевикам, воевал за неё. Такие же, как и ты, крестьяне и рабочие, обезумев от жадности, зависти и ненависти друг к другу, мечтали отобрать землю у помещиков, заводы у капиталистов и поделить так, чтобы соседу поменьше досталось. Поделили? Вот теперь и пользуйтесь!

С каждым днем солнце поднималось все выше и выше, обливая долгожданным теплом угрюмую тайгу. Ожили говорливые ручейки, снег основательно усел, обнажив корни вековых деревьев. Комендант лагеря, ожидая паводка, торопил прораба и людей с заготовками древесины. Он ежедневно с рассветом проходил по лагерю и торопил народ с выходом на работу, чего никогда не делал прежний начальник. А люди, изнеможенные холодом и голодом, одетые в тряпьё и лохмотья, вылезали из убогих шалашей и, прихватив пилу или топор, тянулись к просеке. В лагере оставались только малыши и больные старики. Начальник распорядился бросить на валку леса не только мужиков, но и женщин с подростками. Обработанные деревья женщины и подростки с помощью веревок волоком тащили на берег реки и складывали в штабеля. На работу вышла и Дарья Пономарёва, захватив с собой старшую дочь Марию. До этого она сидела в шалаше, ни с кем не встречалась и не разговаривала. С той самой ночи, когда ее с детьми вывезли из родного села и отправили в ссылку, она сильно изменилась, ушла в себя, словно спряталась в раковину и никого не хотела видеть. Увидев кого-нибудь из лагерного начальства, вся сжималась, втягивала голову в плечи, словно боясь, что начнут бить. Ее преследовал панический страх за свою жизнь, страх перед наказанием, боязнь тюрьмы и даже расстрела. Сегодня она пошла на работу только потому, что начальник лично проверял шалаши и выгонял всех на работу. До этого она сама не вылезала из шалаша, боясь показаться на глаза начальству, но не выпускала на улицу детей, чтобы они, по своей глупости, не наделали чего-нибудь, за что ее могут привлечь к ответственности. Поэтому Дарья, уходя на работу с Машей, под страхом наказания приказала остальным детям из шалаша не выходить и ждать её прихода. Но разве можно было вытерпеть, если кругом слышались приглушенные голоса взрослых и восторженные крики детворы, радующихся первому теплому деньку и яркому солнцу.

Первой демонстративно покинула шалаш Татьяна, девка своенравная, с неуправляемым характером. Нюрка, как обычно, забилась в уголок и перебирала лоскутки ткани. Ване стало скучно и он, забыв наказ матери, вылез из шалаша, оглянулся, щурясь на ярком солнце, и тут же столкнулся со своим двоюродным братом Митрошкой, сыном дяди Никиты. В первый момент Ваня даже не узнал его, ибо тот так похудел, что трудно было признать в этом всегда веселом, крепком парнишке, одного из самых близких товарищей по играм. Да и одет он был так странно, что Ваня не сразу сообразил, что было на нем напялено. Голова его была обмотана грязной тряпкой, наподобие чалмы, а тело от шеи до пяток покрыто чем-то вроде мешка. Присмотревшись к одеянию брата, Ваня догадался, что на него одета женская юбка, затянутая на тощей шее загашником, а через надорванные прорехи наружу просунуты руки. Лицо у брата было не просто грязным, давно не мытым, а глубоко пропитано сажей, с темными разводами на лбу и щеках. Его губы и подбородок были окрашены в грязно-зеленый цвет. Митрошка обрадовался встрече и сказал, что отец с матерью, братом Сергеем и сестрой Марией ушли на работу, сестра Полина подалась с девчонками в лес, а его не взяли, и он решил зайти к Ванюшке. Его жалкий вид так тронул брата, что тот, забыв строгий наказ матери не трогать запас еды, залез в шалаш, отломил маленький кусочек хлеба и сунул его в грязные руки Митрошки. Растроганный такой щедростью, братишка предложил вместе пойти в берёзовую рощу и попытаться набрать грачиных яиц. Согласие было получено немедленно. В березняке было наметено и все ещё лежало столько снегу, что ребята, проваливаясь в сугробы по пояс, долго пробирались между березками, пока добрались до первых деревьев, где грачи, ремонтировали старые гнезда, поминутно взлетая и оглушительно каркая. Остановившись под гнездами и переведя дух, Ваня снял пиджак и, обхватив ногами ствол дерева, стал ловко подниматься наверх. Не успел он дотронуться до гнезда, как вся стая грачей обрушилась на него. Не ожидая столь яростной атаки этих горластых бестий, Ваня стал отчаянно отбиваться от них свободной рукой, держась другой за ветку березы. Защищая голову и лицо от взбесившихся грачей, он почувствовал, что ветка, за которую держался, предательски хрустнула, отломилась, и он мешком свалился вниз, воткнувшись головой в глубокий снег. Еле-еле выкарабкавшись из снежного плена, Ваня сквозь шум в ушах услышал голос Митрошки:

— А яйца там есть?

Отдышавшись и обретя голос, Ваня ответил:

— Полезай сам и узнаешь! Какие там яйца, если они только начинают строить гнезда. Послушаешь дурака, сам им будешь!

Он отряхнул снег, поднял шапку, напялил её на голову и полез через сугробы назад в лагерь.

В лагере Никифор Дымков со своими сыновьями запрягали в сани лошадей, готовясь к отъезду в Котлас, куда собрался комендант лагеря. Владимир Степанович крутился возле саней и что-то наказывал Никифору, а Исаак Ефимович стоял в сторонке, делал вид, что вся эта суета его не касается. Когда всё было готово к отъезду, начальник уселся в сани и обоз тронулся в дорогу. Взрослое население было на работе, а поэтому, кроме прораба и детишек, их никто не провожал. Перед поездкой начальнику лагеря было сказано, что дороги через реку нет, лед покрыт водой, появились проймы. Но тот заупрямился и настоял на своём. Пришлось согласиться, тем более, что уже ощущалась нехватка продуктов, пополнить которые можно было только в Котласе. Прораб уже несколько раз предлагал организовать охоту на оленей, лосей и кабанов, но без разрешения начальства Исаак боялся взять на себя такую ответственность и решил сам ехать за продуктами. Прораб не выдержал и перед отъездом высказал ему все, что про него думает:

— Вы, Исаак Ефимович, всё стараетесь навести порядки, царящие в лагерях для заключённых. Ничего у вас из этого не получиться. Вы же не можете отдать людей под суд и прибавить им срок? Как вам еще в голову не пришло построить карцеры и сажать в них неугодных? Не ваше дело проверять шалаши и выгонять народ на работу. Для этого здесь нахожусь я, есть и бригадир. Да и люди не нуждаются в понукании. Без вашего или моего вмешательства Пономарёв, со своей бригадой, построили контору, скоро обставят ее и мебелью. Это вам не урки, не грабители, не убийцы, а люди, которые всю жизнь добывали себе и своей семье кусок хлеба трудом. Вы прекрасно знаете, что они раздеты, голодны и всё же построили не только контору, но еще заготовили целые штабеля древесины для сплава. И делали это не потому, что вы орёте на них, а потому, что они приучены к труду и без работы не могут. Один мужик мне недавно сказал, что если бы не дети, он давно кого-нибудь убил, чтобы попасть в лагерь для заключенных, где дают пайку и баланду. Нам обещали, что пришлют других переселенцев, а чем вы собираетесь их кормить, если этим есть нечего? Поэтому давайте думать над тем, как наладить нормальное питание, в том числе охотой на зверя.

Слушая прораба, Исаак Ефимович в душе был согласен с ним, но приученный исполнять волю начальства и не иметь своего мнения, боялся нарушить уставной порядок. Он угрюмо молчал, не говоря ни да, ни нет. Обоз тронулся в путь.

В тот же день, к вечеру, вскрылась река. Лед, поднятый водой, с грохотом и гулом дробился на отдельные глыбы, вставал на дыбы, уходил под воду, всплывал, нагромождая горы изо льда и снега. Подхваченные быстрым течением реки огромные льдины с яростью громоздились друг на друга, бились о крутой берег, крошились, разламывались на куски и уносились полой водой в свой далекий путь. Первыми к реке прибежали малыши и со страхом глядели на разбушевавшуюся стихию. Потом стало подходить и взрослое население. Люди, приехавшие со степной стороны и видевшие тихие разливы, были поражены буйным поведением вышедшей из берегов северной реки.

На другой день вернулся обоз. Никифор рассказал, что дорога была плохой, а когда добрались до переправы, то началось половодье, и ни о каком переезде на другой берег не могло быть и речи. А тут смерклось и они, переночевав в тайге, решили вернуться назад. Народ, выслушав рассказ Никифора, понял, что лагерь остался без еды. Начальник, как только остановились лошади, выпрыгнул из саней и направился в контору, пригласив прораба. За последнее время здание конторы, благодаря рукам Егора Ивановича и его бригады, сильно преобразилось. Были постелены полы, вставлены рамы, навешены двери, в комнатах появились столы и скамейки. Для отдыха поставлены топчаны. Зайдя в контору, начальник лагеря, не раздеваясь, присел на топчан и, не пригласив присесть прораба, спросил:

— Почему не стали сплавлять бревна?

— Сплавлять лес начнем тогда, когда пройдет лед!

— Почему?

— Да потому! — вспылил Владимир Степанович. — Если мы сейчас начнем сплавлять, то в конечный пункт придут не бревна, а щепки. Советую еще раз, что вам нужно думать не о бревнах, а о людях и о том, что они будут есть!

— У меня нет продуктов, да, собственного говоря, я не обязан никого кормить!

— Эта установка мне хорошо известна, но знаете ли вы, что половина людей нашего лагеря болеют цингой, а вторая так истощена, что с трудом держат в руках пилу? Если раньше бревно из лесосеки до берега могли донести два мужика, то сейчас его несут десять баб с ребятишками и в два раза дольше. Вот сойдет лед, и нам нечего будет сплавлять, а за это с вас голову снимут!

При последних словах прораба Локман вскочил на ноги, побежал к дверям и позвал доктора. Тот, очевидно, не спал и сразу появился в комнате начальника. Лицо его было серым, одутловатым, под глазами мешки, да и на ногах держался некрепко.

— Скажи мне, Борис Абрамович! — начал комендант, брезгливо скривив губы — Почему я узнаю о цинге от Владимира Степановича, а не от тебя, доктора?

Тот переступил с ноги на ногу, оперся рукой о косяк двери и сказал:

— А что толку, если бы я и сказал? Ведь вы все равно не дали лекарств, которые нужны.

— А какие нужны лекарства и что это за болезнь? Не заразная ли она?

— Нет, она не заразная. Каждый заболевает индивидуально, а вызвана она недостатком в питании витамина С — аскорбиновой кислоты.

— Цинга характеризуется, — как по писанному затараторил доктор, — синюхой ушей, губ, пальцев и ногтей, набуханием и кровоточивостью десен, расшатыванием и выпадением зубов. На коже голеней, бедер и ягодиц, появляются точечные кровотечения. Затем на местах давления одежды и ушибов возникают кровоизлияния под кожу в мышцы, а также в органы и полости тела. При этом возникает нестерпимый зуд и боль. Человек не может не только работать, но ходить и даже спать. Потом нарушается работа желудка и кишечника, развивается анемия. Резко понижается сопротивляемость организма к заболеваниям, а в конечном итоге всё кончается смертью. Вот вам короткая характеристика цинги!

— Но все же есть какие-нибудь средства от этой болезни?

— Есть! В первую очередь нужно кормить людей высококалорийной пищей, чтобы они почувствовали в себе силу. Употреблять в еду нужно мясо, овощи, в особенности картофель, а также капусту, лук, чеснок. Очень помогают плоды черной смородины, шиповника, клубники. Можно пить отвар хвои.

— А у нас разве нет хвои?

— Есть, но без хорошего питания она не поможет. Людям нужно мясо и жиры!

— Борис Абрамович, прошу позвать сюда охранников!

Тут же появились охранники и уставились на своего начальника, ожидая нахлобучки. Это были молодые, здоровые, откормленные ребята.

— Вот что, дорогие мои, хватит вам жрать и спать. Завтра с утра пойдете в тайгу на охоту и без дичи не возвращайтесь. Понятно?

— Слушаемся! — В три голоса ответили охранники. — Но дело в том, что у нас только Абас занимался охотой, а мы в этом ничего не смыслим.

— Я вам выделю двух охотников! — Отозвался прораб. — С ними Абас уже знаком.

На следующий день, утром, охранники ждали прораба в конторе. Он зашел, поздоровался и, сказав, чтобы шли следом, вышел за порог. За ним вышли охранники. Дойдя до просеки, прораб попросил подождать и пошел к лесорубам. Найдя Симона и Никиту Пономарёвых, Владимир Степанович подвел их к бойцам и сказал, чтобы все они отправлялись на охоту и без двух оленей назад не приходили. А сейчас пусть идут с ним в контору и плотно поедят, а то не будет сил ходить по тайге. К вечеру в лагерь пришел Симон и сообщил, что удалось, как и было приказано, убить двух оленей, и нужны мужики для переноса. Через час с небольшим, в лагере лежали две убитые туши, вокруг которых сразу собрался народ. С этого дня охотники стали регулярно ходить в тайгу, и не было случая, чтобы они возвращались без добычи. Когда прошёл лед, и спала вода, обозы за продуктами стали отправляться строго по графику. Однажды в лагерь привезли даже две подводы картошки. Локман был доволен, что заготовка леса заметно улучшилась, а прораб радовался, что нашел слабину в характере Локмана. Стало очевидно, что начальник смертельно боялся потерять свое место, боялся потерять доверие начальства и всякую надежду на карьеру в карательных органах, мечту всей своей жизни.

Весна вступила в полную силу, полая вода унесла лед, а цинга и брюшной тиф унесли в могилы семьдесят две жизни ссыльных. Те, кто остался в живых, продолжали валить лес, сбрасывая его в реку. Быстрое течение подхватывало бревна, раскручивало их, но, столкнувшись с другими бревнами, они успокаивались и устремлялись в путь. Прораб говорил Ивану Ивановичу:

— Лучше было бы сплавлять лес плотами, но их нечем вязать, да и дело это хлопотное, требует много времени. Зато оставили бы после себя чистую реку, а то загадим ее так, что нельзя будет потом по ней не только пароходам, но и лодкам ходить. К тому же на перекатах и изгибах, бревна будут втыкаться в дно реки, тонуть, потом гнить, отравляя не только воду, но и рыбу. Только кому все это нужно?

В это время бригада плотников Егора Ивановича основательно готовилась к строительству жилого барака. Прораб распорядился вырыть под барак котлован, в который опустить сруб на глубину в два штыка лопаты с тем, чтобы исключить обледенение стен в лютые зимние морозы. Верхний рыхлый слой земли залегал всего на две ладони, а под ним оказалась такая твердая глина, что ее пришлись рубить не только лопатами, но и топорами. Прораб, видя, что при такой работе рыть котлован потребуется не менее месяца, дал указание Хохлу выделить в помощь бригаде еще несколько мужиков, но при условии, чтобы они умели делать кирпичи. Иван Иванович знал, что Рыбины и Пономарёвы для своих домов сами резали кирпичи, сами обжигали их. Поэтому он позвал к себе Никиту и сказал ему, чтобы он, со своими шуряками, шёл на помощь строителям. И когда будет снят первый слой глины, принимались делать кирпичи для печек. Никита спросил:

— А где же, Иван Иванович, брать песок?

— Песок брать речной, другого нет!

Мужики предложили Егору Ивановичу заняться изготовлением форм для кирпича и лотка для резки глины, а сами занялись рытьем котлована. Вскоре неглубокий котлован был вырыт. Плотники ушли тесать брёвна для сруба, а формовщики начали готовить замес из глины. Выбрали довольно обширную ровную площадку, очистили ее от травы и кустарника, посыпали песком. Месили глину Федор и Михаил Дымковы верхом на лошадях. Вскоре на площадке перед лотком стали ложиться ровные ряды кирпича-сырца. Обрубщикам сучьев было сказано, чтобы они теперь ветки и сучья не сжигали, а собирали их и приносили на берег реки, где было решено вырыть яму для обжига.

Строители, не покладая рук, занимались благоустройством, а больных в лагере становилось все больше и больше. Не помогало и то, что люди теперь систематически питались наваристым бульоном. Кроме того, подростки, старики и даже старухи занялись рыбалкой. Появились верши, корзины, топтушки, пауки из женских юбок и даже удочки. Добро, что в реке водилось много рыбы. Во многих семьях появилась уха, варёная рыба. Её стали коптить и вялить, запасая впрок на зиму. Весь лагерь и люди пропитались рыбьим запахом, который висел в воздухе даже в самую ветряную погоду. Цингу, благодаря улучшившемуся питанию, еще удалось приостановить, но участились случаи заболевания тифом, и появилась угроза эпидемии. Локман распорядился соорудить поодаль несколько шалашей и разместить в них тифозных. Ухаживать за ними вызвалась Нюрка и Варька Пономаревы, тем более что тифом заболели их сестры Дуня и Татьяна.

Однако страх перед жуткой болезнью вытеснили произошедшие вскоре события.

Однажды ребятишки, ходившие на рыбалку, наткнулись на утопленника, которого волной прибило к берегу. Они позвали плотников и проводили их к берегу, где в прибрежных кустах на легкой зыби покачивался труб незнакомого человека. Вскоре пришло лагерное начальство и распорядилось вытащить утопленника на берег. Осмотрели карманы, но ничего в них не обнаружили. На вид ему было лет сорок. Лицо худощавое, со свежей щетиной, не тронутое водой. Очевидно, утоп он недавно и недалеко от лагеря. На нем был добротный костюм и такое же пальто. В расстегнутое пальто просматривалась белая дорогая сорочка с запонками на манжетах и коричневые остроносые туфли. Всё указывало на принадлежность утопленника к интеллигентному сословию. Комендант распорядился закопать нежданного гостя, повернулся и ушёл. В лагере весь вечер обсуждали происшедшее: "Кто он? Как попал в эти края?" Загадка вскоре стала ясной и понятной для всех.

Утром мужики, сбрасывающие в воду бревна, заметили лодку, плывущую по реке. Очевидно, лодка была пустой, так как никто ей не управлял. Симон быстро разделся, вошел в воду и поплыл наперерез. Доплыл, ухватился рукой за край, перелез через борт, уселся на скамью и, взяв весла, быстро повел лодку к берегу. Неожиданная находка очень обрадовала, но ближе к обеду, работающие на берегу, заметили несколько плывущих утопленников. Двое мужиков сели в лодку и вскоре вытащили на берег пять трупов очередных незваных гостей. Об этом сообщили начальнику, который вскоре пришел, посмотрел на трупы и сказал, чтобы их опять бросили в воду и пусть плывут от греха подальше. После чего дал команду продолжать работу. Многие стали креститься и осуждать Локмана, говоря, что нужно было бы похоронить их по-христиански и предать земле, а так весь грех ляжет на лагерников. И тут старый Парфен из Гвоздёвки заметил на реке что-то черное, длинное и округлое. Никто из присутствующих ещё не видел ничего подобного и поэтому все насторожились и замолчали. Пока стояли, словно в столбняке, заворожённые необычным зрелищем, подошел прораб, посмотрел и сказал, что это приближается перевернутая вверх килем деревянная баржа. Мужики опять сели в лодку и поплыли навстречу чудовищу. Спустя некоторое время, походив по дну баржи, они вернулись и рассказали, что обнаружили в днище баржи довольно внушительную дыру, через которую видны тела захлебнувшихся людей. Прораб сказал, что ни в коем случае ничего не надо делать и пусть баржа продолжает свой скорбный путь. Сбежавшиеся на берег поселенцы потянулись в лагерь. Подошедший на шум Хохол спросил:

— Как, Владимир Степанович, это всё объяснить? Сначала лодка, потом утопленники, а теперь вот баржа?

— В этом нет ничего загадочного, — ответил прораб, направившийся вместе с другими в лагерь. Он вдруг остановился и повернулся к Ивану Ивановичу.

— Лагерное начальство готово идти на любые подлости, чтобы только иметь себе выгоду. Ты мне говорил, что вас несколько дней держали в церкви, потом везли целый месяц в поезде без еды, а ведь деньги, хотя бы на хлеб, начальник эшелона наверняка получил. Благодарите теперь бога, что не все передохли по дороге. Тем, кого мы видели на реке, повезло меньше. Их погубили всех до одного, и никто за это не ответит. Погибших спишут за счет болезней и концы в воду. Спрашивается, почему их не повезли поездом, а баржей? Да потому, что это выгодно! В бумагах написали, что для сопровождения заключенных в поезде выделено несколько десятков бойцов и командиров, на которых положено получить командировочные, а фактически забили под завязку заключенными баржу, закрыли трюмы крышками, поставили на палубе двух бойцов и отправили в путь, не боясь побега или бунта. В плавании баржа налетела на корягу или камень, в пробоину хлынула вода, и люди захлебнулись. Охранники даже не открыли крышки, когда баржа стала крениться на бок, а сели в лодку и высадились на берегу, пустив лодку по течению. Несколько трупов через пробоину выдавило наружу, вот мы их и увидели. Объяснить это можно двумя словами — запланированное убийство!

Теперь баржу встретят ниже по течению, подтащат к берегу, и такие же заключенные, под дулами винтовок, закопают несчастных в подходящей низинке. И все будет шито — крыто!

Прораб попросил Ивана Ивановича подождать его и зашел контору. Локман лежал на топчане, заложив руки за голову, и о чем-то думал. Прораб поздоровался и присел на скамейку.

— Ну, чего нового? — спросил его Локман.

— Да вот, Исаак Ефимович, проплыла перевернутая баржа с утопленниками!

— И чего вы сделали?

— А чего мы могли поделать с такой махиной. Посмотрели на нее и проводили с богом!

— Правильно сделали. Ещё не хватало нам забот!

— Да, Исаак Ефимович, зашел я к вам вот по какому делу. У нас опять кончаются продукты. Правда, есть рыба, но кончился хлеб, подходит к концу мука, крупа, сухари. Нет даже соли. Кроме того, нам нужно стекло для окон и литье для печей. Так что кому- то из нас придется ехать в Котлас.

— Я думаю, что мне пора съездить в город и уладить кое-какие дела. Так что готовь лошадей на завтра, утром я и уеду. Только ты подготовь справку о количестве заготовленного и сплавленного леса.

— Хорошо, Исаак Ефимович, все будет сделано!

Выйдя из конторы, прораб на просеке нашел Иван Ивановича и приказал, чтобы к утру были готовы поводы для поездки в город. Тот кивнул головой и отправился искать Никифора Дымкова, предупредить о намеченной на утро поездке в Котлас.

— С вами поедет начальник лагеря, — объяснял Никифору Иван Иванович — который будет занят своими делами. Вам же придётся подобрать некоторый материал для стройки. Запомни, что нам нужно стекло для окон. Хорошо бы там нарезать его по единому стандарту 30 на 25 сантиметров. Если нарезать не получится, то берите полную упаковку, но в таком случае купите пару стеклорезов. Для печей купите пять плит, пять духовок, пять дверок для топок и пять дверок для поддувала. Столько же колосников и вьюшек. Это самое главное, а полный список я дам тебе завтра утром. Да не забудь наносить травы в подводы. А теперь иди и готовься к отъезду!

Дав наказ Никифору, Иван Иванович направился к своему шалашу. Ему хотелось отдохнуть и перекусить. Там он увидел Никиту Пономарёва, который сидел на скамейке у входа и курил, явно ожидая его. Иван Иванович поздоровался с Никитой, присел рядом и тоже закурил. Всегда самоуверенный и наглый, Никита в этот раз выглядел растерянным и жалким. Он первым нарушил молчание, и в его голосе почувствовалось тоска и отчаяние:

— Скажи мне, Иван Иванович, чего ждать? Загнали нас на край света, да и здесь мы никому не нужны. Нас специально морят голодом и работой. Люди еле ноги волочат. Ты же знаешь, что моя баба до этого весила шесть пудов, а сейчас от нее даже половины не осталось. Детишки начинают пухнуть. От цинги люди заживо гниют. Как-то зашел к тифозным и увидел не людей, а скелеты, обтянутые кожей. Хлеб мы видим изредка, а сейчас нет ни крупы, ни муки. От рыбы скулы сводят, я не только есть, но и глядеть на неё уже не могу. Если мы и дальше так будем жить, то скоро все передохнем. Не пора ли нам, Иван Иванович, сматываться отсюда?

— А как ты, Никита, думаешь это сделать?

— Очень просто. Разоружить охрану, а если нужно, то расправиться с ними, захватить какие есть продукты, дойти до железной дороги и податься на шахты или домой.

— Я понимаю, что расправиться с охраной никакого труда не составит. А дальше? Нас, почти тысяча человек, из которых более половины детей, стариков и больных. И ты думаешь, что они смогут пройти более сотни верст до железнодорожной станции, где их ещё будет ждать эшелон с паровозом? Не смеши. Как только в Котлас перестанут приплывать брёвна, тут же сообразят, что в нашем лагере что-то случилось и пришлют бойцов. По нашим следам пустят собак. А так как мы будем еле передвигать ноги, то нас быстро догонят и хорошо, если вернут в лагерь, а могут и перестрелять, всех до одного, прямо на месте. И родные не узнают, где могилка твоя! Так что, Никита выбрось из головы эту затею и терпи.

Никита ушел. Больше к этому разговору он не возвращался, словно внял совету Ивана Ивановича и постарался забыть о своей минутной слабости. По-прежнему был деловит и непоседлив. Тем более, что дел было невпроворот. К этому времени подсохли, изготовленные из глины и песка, кирпичи. Их загрузили в яму и начали обжиг, периодически сменяя друг друга у печи в течение суток. С едой было совсем плохо. Бабы рвали молодую траву, варили баланду в виде зеленых щей и ждали обоза, надеясь на подвоз продуктов. А он не ехал, словно пропал в глухой тайге. Наконец, на исходе недели, за поворотом показались подводы, надежда изголодавшихся людей. Народ побросал работу и потянулся к конторе. Из первой повозки выпрыгнул Локман, пожал руку прорабу и спросил о делах. Тот ответил, что все идет хорошо, но людям недостаточно еды, и пока их так долго не было, выработка резко упала. На замечание прораба, что люди голодают, Локман никак не отреагировал, а стал рассказывать, почему они задержались в Котласе. Он сказал, что на другой день после приезда состоялось очередное совещание в горкоме партии, которое длилось два дня. Его похвалили за перевыполнение плана по заготовке древесины и он, воспользовавшись этим, попросил выделить продуктов больше нормы и получил их сполна. Локман, сияя, рассказывал, как его ставили в пример другим комендантам лагерей, и по всему было видно, что он еще находится под впечатлением.

Прораб, слушая начальника лагеря, думал, что если бы высшее руководство умело не только читать отчеты, а еще считать и переводить бревна в кубы, то Локмана не только не стали бы хвалить, а тут же сняли с поста и отдали под суд за обман и очковтирательство. Владимир Степанович с трудом отвязался него и стал пробиваться сквозь людскую толпу к подводам. К этому моменту с последней подводы сняли клетку со стеклом и печное литье. Продукты все еще лежали нетронутыми, люди ждали раздачи. Прораб развязал мешки и обнаружил в них только хлеб, пшено и сухари. Не было ни сахару, ни жиров, ни муки. Он подозвал к себе Ивана Ивановича и распорядился раздать по полуфунту пшена на каждого человека, начиная с малышей и кончая стариками. На каждую семью пришлось еще по буханке хлеба и пригоршне сухарей. Когда раздача была закончена, на последней подводе осталось лежать несколько мешков с продуктами для начальства. Прораб не стал развязывать мешки, заранее зная содержимое, а только приказал перенести их в контору, что и было сделано.

С каждым днем становилось теплее. Солнце поднималось все выше и выше, дни становились длиннее, и казалось, что скоро наступить сплошной день. Вся округа покрылась изумрудной зеленью, радуя глаз и душу восторженной жизнью. Радовались этому птички, наполняя воздух весенним щебетанием. Не радовались весенней красоте лишь люди, изнуренные перенесенными холодами, голодом и беспросветной нуждой. К тому же появились комары и мошка. От этого наказания нельзя было скрыться ни в лесу, ни в бараке — ни днем, ни ночью. От обилия кровососов не спасала одежда, костры, дымари. Закрывая лица, люди обвязывались до глаз тряпьем, но насекомые лезли в глаза, начисто ослепляя их. На ночь прямо в бараке жгли костры, подбрасывали в них сырую траву для дыма. Народ задыхался, кашлял и не мог уснуть. А утром, не выспавшись, с больной головой и с пустым желудком, бедолаги, словно тени, тянулись на работу. Страна требовала выполнения пятилетки в четыре года. Теперь их никто не подгонял, никто не торопил, но они, словно заводные, продолжали валить и сплавлять лес, как того позволяли остававшиеся еще силы. Даже начальник лагеря, вначале рьяно взявшийся за наведение порядка в лагере, понял, что от этих людей, измученных голодом и болезнями, большего требовать невозможно и смирился с тем, что есть. И все же, несмотря на все невзгоды, люди думали о будущем и обживались. Заселили первый барак, завершили другой, заложили третий. Закончив обжиг кирпича, Никита Пономарёв с родней клал печи. Печки из рук Никиты выходили неказистыми, но горели и грели хорошо. Сначала соорудили плиту с духовкой в конторе. Прораб, посмотрев, распорядился в каждом бараке установить по две печки и готовить дрова на зиму.

Все взрослое население лагеря и подростки каждый день трудились на лесоповале. Поэтому днем в бараке оставалось они ребятишки, но они, помня наказ родителей, вели себя тихо. Сдерживало еще и то, что в помещении, кроме них, было много больных, в том числе родных и знакомых. Однажды, когда родители были на работе, в барак зашел комендант лагеря. Он поздоровался с ребятами, прошел вдоль рядов нар и внимательно осмотрел больных. Потом опустился на скамейку и взмахом руки подозвал к себе малышей. Они, напуганные его приходом, жались друг к другу, затаив дыхание, и боялись пошевелиться. Из разговоров взрослых дети давно уяснили, что самый большой начальник злой и от него ничего хорошего ждать не приходится. И поскольку все невзгоды идут от него, боялись коменданта, как огня, стараясь лишний раз не попадаться на глаза. Видя, что детишки напуганы, он слегка улыбнулся и, ткнув пальцем в более рослых ребят, велел подойти к нему. Те, прячась друг за друга, сделали несколько шагов и остановились. Он стал спрашивать имена и фамилии, учились ли они и в каком классе, расспросил о родителях. Выслушав ответы, начальник немного подумал и сказал:

— Вот что, ребята! Я знаю, что многие из вас помогают родителям в работе, но этого мало. Нужно вашим родителям организовать небольшой отдых и немного повеселить их. Давайте вместе устроить им праздник. Вы, наверное, видели в своих селах выступления комсомольцев? Вот и мы сделаем то же самое. Согласны?

Большинство ребят ничего не поняли, что от них потребовал этот страшный человек, но согласно закивали головами. В этот же день плотники получили задание и, прекратив строительство барака, стали сооружать рядом с конторой помост для выступления самодеятельных артистов. Репетиции Локман вёл лично сам. Он оказался неплохим режиссером, но люди, узнав об этой затее начальника, только качали головами и между собой говорили, что человек с жиру взбесился. Иван Иванович от прораба знал, что Локман, в свою бытность, отвечал за политико — воспитательную работу среди зеков, и вот теперь на него вновь напал организаторский зуд, тем более, что он просто изнывал от безделья.

В один из редких выходных дней, возле конторы собрались все жители лагеря, не считая тяжелобольных. Ждали выступления новоиспеченных артистов. Для этого случая Локман приказал женщинам сшить выступающим трусы, невиданную для деревни одежду, и облачить всех в майки. Перетряхнули весь лагерь. С горем пополам, из каких-то шобол сварганили не то трусы, не то штаны до колен, но приказ был выполнен. Ввиду отсутствия резинок, обошлись одной помочью через плечо. Перед выступлением ребят помыли, причесали, и поскольку маек сделать было не из чего, решили выступать без них, в одних трусах. И вот в одних трусах, с выступающими ребрами и ключицами, ребята выстроились на помост и ждали команды начальника. А он, выйдя вперед, с высоты помоста сначала обратился с речью к зрителям, говоря о новой социалистической эре в жизни страны, о великих стройках, о пятилетнем плане и сознательном отношении к труду. После вступительной речи, по сценарию Локмана, ребята должны были под грохот барабанов промаршировать по помосту, выстроившись в затылок друг другу, а затем построить пирамиду. Барабана в лагере не нашлось и пришлось его заменить железной бочкой, установленной на левом краю импровизированной сцены. Васька Рыбин, полный достоинства и гордости за порученное дело, по знаку начальника лагеря забарабанил оструганными палками по бочке. Ребята, под звук неладной дроби, как могли, держали строй, но все же сбились с ритма и, наступая друг другу на пятки, толкаясь и стараясь не упасть, с горем пополам закончили круг почета. Потолкавшись еще немного, они выстроились в одну шеренгу и стали ждать. Наконец барабан умолк и Гришка Дымков, самый рослый и крепкий парнишка, низко нагнулся над помостом, расставив в стороны руки. К нему на спину взобралась Нюрка Пономарёва, маленькая, тщедушная девчонка с красным флажком в руке. Впереди Гришки встали брат и сестра Рыбины с молотком и серпом в зажатых кулаках, а два двоюродных брата Пономарёвы, Иван и Митрофан, уцепившись за вытянутые в стороны руки Гришки, откинулись в стороны, лицом к зрителям. То ли братья нечаянно дернули Гришку за руки, то ли у Нюрки закружилась голова, но она вдруг качнулась, сорвалась и во весь рост растянулась на досках. Фекла с криком кинулась дочери на помощь, вскочила на помост, подхватила ее не руки и, прижав к себе, побежала к бараку. Пирамида при падении Нюрки развалилась, и ребята в нелепых позах забарахтались на сцене, мешая друг другу подняться на ноги. Выручили девчонки в красных косынках с красными полотнищем, на котором неровными буквами было написано: "Пятилетку — в четыре года!" Они поднялись на сцену и своим транспарантом закрыли от зрителей барахтавшихся ребят. Следом вышел Гришка из Рудовки, встал сбоку полотнища, перекинул через плечо ремень неизвестно откуда взявшейся гармошки и стал ждать, когда на импровизированную сцену поднимется ещё одна группа ребятишек. Когда все успокоились, он громко объявил, что сейчас детский хор исполнит революционную песню. Потом перебрал лады, сыграл вступление и, кивнув головой, бодро и ладно повел мелодию. Хор дружно подхватил песню:

С неба полудённого
Жара не подступи,
Мы, конница Будённого,
Рассыпались в степи.
За соцсоревнование,
За пятилетний план,
Мы выполним задание
Рабочих и крестьян.

Певцы они были неважные, тянули кто в лес, кто по дрова, но желания перекричать друг друга, у них было не отнять. Конечно, вникнуть в смысл этой песни они не старались, и для них было безразлично, кто будет выполнять пятилетний план. То ли рабочие и крестьяне, то ли конница Будённого? А может быть, конница Будённого без соцсоревнования не могла рассыпаться по степи? Но пели от всей души. Лучше всего получилась пляска, которую исполнил Митрошка Пономарёв и Наташа Чульнева. Маленькие, худенькие, они так красиво и азартно отплясывали "барыню", что люди долго хлопали им в ладоши. Это было первое и последнее выступление маленьких артистов.

С продуктами опять начались проблемы. Прошло около месяца с того времени, когда люди последний раз получили скудный паек, и с тех пор о продуктах не было ни слуху, ни духу. Правда, начальник лагеря систематически ездил в Котлас, но всякий раз повода возвращались пустой. Люди питались, в основном, рыбой и травой. Хлеба не было. К тифу и цинге прибавилась дизентерия. Второй барак был под завязку набит больными. Люди лежали пластом на нарах, многие не могли ходить. В бараке стояло такое зловонье, что даже здоровый человек не мог бы вынести этого смрада в течение нескольких минут. Многие больные лежали без памяти, от боли они стонали и нагоняли тоску. Вновь появились покойники, и мужики только успевали рыть могилы. Хоронили в глубоком молчании, без ритуального оплакивания.

Друг за другом умерли две дочери покойного Митрофана Пономарёва, Татьяна и Дуняша. Симон тяжело переживал смерть своих сестёр, обвиняя в этом себя. Стоя у свежей могилы, он со слезами на глазах говорил Ивану Ивановичу, пришедшему выразить сочувствие, что если бы он мог хоть немного добыть мяса, то они были бы живы.

— Иван Иванович, пойми меня, — всхлипывал Симон и говорил, словно оправдываясь, — где я мог добыть мяса, если всех зверей заела мошка, и они ушли в тундру, к морю, где более сильный ветер.

Иван Иванович слегка похлопал Симона по плечу и сказал:

— Не казни себя, Симон, не твоя вина в гибели сестёр, а тех, кто вышвырнул нас из дома и загнал в этот богом забытый угол. Живи ради живых. Разве виноваты те, кто лежит под этим крестом? Разве виноваты те, кто еще продолжает жить? А пока живи, береги других сестренок, не вешай носа. И на нашей улице будет праздник.

Симон ушел, а Иван Иванович отправился к Дарье, которая должна была прийти с работы покормить детей. Он уже подходил к бараку, как увидел, что она с Марией вышла из него и направилась ему навстречу. Иван попросил её отойти подальше от барака, там остановил и сказал:

— Мне Владимир Степанович приказал найти бабёнку, чтобы готовила начальству еду и иногда стирала бельё. Вот я и решил приспособить к этому тебя.

Ну, что ты скажешь на это?

— А что? Разве нет других баб?

— Баб-то много, но какой мне резон брать незнакомых. Ведь мне приказано подобрать бабу и отвечать за нее буду я. Мне нужна женщина, какой я буду полностью доверять и на которую могу положиться.

— Да какой из меня повар? Ты, Иван Иванович, как хочешь, но я туда не пойду. Начнут расспрашивать кто я такая, откуда, где муж?

— Ты, Дарья, дура или прикидываешься? Ты что не знаешь, как варить щи, лапшу или картошку? Они всё едят всухомятку, и им это надоело. Самое главное в том, что ты будешь кормить детей! Ты думаешь и дальше кормить их рыбой? Скоро наступит зима, река замёрзнет, и мы точно передохнем, если нас дальше так будут снабжать продуктами. За все лето дали по куску хлеба, да жменьке пшена и все. А тут в твоих руках будут хорошие продукты, ибо начальство не оставляют без еды. Думаю, и на нас хватит!

— Ты мне что? Прикажешь воровать? Я этого не смогу сделать!

— А я тебя и не заставляю воровать. Боже сохрани! Но, Дарья, придется немного хитрить. Пройдет 2–3 дня, и ты будешь знать у кого какой аппетит. Питаться будут шесть человек, а ты готовь, чтобы хватало на восемь. Когда будешь разливать еду по мискам, то наливай в них так, чтобы еда оставалась. Остатки будешь собирать и приносить детям. Они поедят, и тебе достанется. А насчет расспросов не беспокойся. Во-первых, начальник лагеря без расспросов знает кто ты такая и откуда, а во-вторых, ты для него не человек, а берёзовое полено. Теперь хватит болтать и пошли на новую работу. В первое время я буду приходить к тебе, а потом сама привыкнешь. Пойдём, а ты, Мария, в лес не ходи, иди в барак и отдыхай. Потом я найду занятие и тебе.

Иван Иванович смело поднялся на крыльцо конторы и толкнул двери. Оглянувшись, он увидел, что Дарья остановилась перед крыльцом и боялась сделать следующий шаг. Лицо у неё побелело, губы тряслись, и казалось, что она вот — вот упадет в обморок. Он понял, что Дарья панически боится войти в контору.

— Ты, Дарья, перестань трястись и шагай смелей, теперь здесь будешь полной хозяйкой. Так что входи в контору и начинай заниматься своими делами.

Они вошли в комнату охраны. Двое из них играли в карты, а третий спал на топчане. Увидев входящих, охранники встали из стола и поздоровались. Один из них толкнул спящего товарища и разбудил его. Он очнулся, посмотрел на гостей и тоже поздоровался.

Иван Иванович ответил на приветствие охранников, сел и, подвинув ногой табурет, пригласил Дарью садиться. Когда все уселись, он осмотрел ребят и сказал:

— Прошу любить и жаловать! — указал он на Дарью — Зовут ее Дарья Сергеевна, она будет, как распорядилось начальство, готовить вам горячую еду, а то консервы, наверное, надоели до чёртиков. Кроме того, если нужно будет, она и белье постирает. Есть будете три раза в день. Вы понимаете, что готовка требует много времени, а поэтому придется ей по — возможности помогать. Хотя бы снабжать водой и дровами. Да не забывайте её покормить.

— Ну, это для нас не трудно, — отозвался Абас. — Даю слово, что мы её в обиду не дадим.

— А у кого находятся ключи от склада? — спросил Иванович, окинув взглядом ребят.

— Ключи у меня, — отозвался Абас и стал шарить по карманам. Наконец он нашел ключи и показал Хохлу.

— Дай их мне, — сказал Хохол и протянул руку. Он взял ключи и передал их Дарье.

— Отныне, если кто-нибудь проголодается или кому-нибудь захочется отведать другой еды, то нужно будет обратиться к Дарье Сергеевне. Думаю, она будет кормить вас до отвала, а поэтому прошу вас каждый вечер, после ужина, заказывать Дарье Сергеевне на следующий день то, что бы вы хотели видеть на столе. Надеюсь, что вам все ясно, а поэтому, не откладывая в долгий ящик, давайте отправим её на кухню. Что бы вы хотели поесть?

— Я бы хотел — начал самый молодой охранник Лёшка, — хоть раз наесться щей со сметаной.

— А я бы поел плов из барашка, — выдал Абас.

— А мне всё равно, было бы побольше, — сказал Фрол.

— Ну, а как начальство? — спросил Хохол.

— Им безразлично, что подадут — отозвался Лешка, — начальник лагеря кушает мало, доктор питается только спиртом, а Владимир Степанович подметёт всё, что дадут.

— Тогда, ребята, за дело. Нужно принести воды, нарубить дров и затопить печь.

Охранники, словно по команде, встали и вышли из конторы. Оттого, как говорил Хохол с охраной, Дарья поняла, что не так страшен чёрт, как его малюют. Постепенно она оттаяла, успокоилась и уже с любопытством рассматривала убогую обстановку конторы.

— А теперь, Дарья, пойдем, посмотрим твое хозяйство!

Они зашли в небольшое помещение кухни и осмотрелись. Плита была ободрана, облита какой-то дрянью, кастрюли были закопчёны и выглядели неприятно.

— К твоей еде придираться никто не будет, но чистота и порядок начальнику должен понравиться. Поэтому тебе придется сделать капитальную уборку. Нужно вымыть полы, на обеденный стол постелить чистую простынь, вычистить песком посуду, да не мешало бы побелить плиту. А теперь пойдем на склад и посмотрим, что там есть из продуктов.

На складе был такой же хаос, как и в конторе. В одну кучу были свалены мешки, ящики, банки, ведра, грязное белье и разный хлам. Убрав из-под ног разбросанные вещи, они стали разбирать продукты. То, что Дарья увидела, её поразило наповал. Тут были всевозможные крупы, макаронные изделия, мука, топленое и подсолнечное масло, сало, консервы. Иван Иванович отрезал кусок копчёной колбасы и хлеба, и приложив палец к губам, подал Дарье. Потом отрезал то же самое, положил себе в карман и сказал, чтобы Дарья отварила начальству рис, заправила его топлёным маслом и прожаренным луком с кусочками колбасы.

— Да, — сказал он напоследок, — не забудь про чай и заварку!

Он ушел, обещав заглянуть вечером. Но ни вечером, ни на другой день он так и не нашел времени заглянуть к Дарье. Придя в барак, он узнал, что умер старый священник. Умер он, как и жил, тихо и незаметно. Даже скудный паек, который выдавался ссыльным, батюшке и матушке, как неработающим, не полагался. Жалея их, люди, по мере возможности, подкармливали стариков, хотя голодали сами. Покойник лежал на столе в чистом белье, со сложенными на груди руками, в которых тлел неизвестно откуда взявшийся восковой огарок свечи. Длинные седые волосы и борода были тщательно причесаны. Лицо не изменилось, было строгим и одухотворенным. Когда Иван Иванович зашел в барак, он увидел множество людей. Казалось, что здесь собрался весь лагерь, а люди все приходили и приходили, крестились и кланялись. Возле покойного стояла матушка, она не плакала, а только беззвучно шептала и казалось, что она не замечает своих прихожан, столпившихся вокруг стола. Слышался приглушенный плач баб. Чульниха вздрогнула, перекрестилась и сказала:

— Господи! Мы — то люди грешные, а за что, за какие грехи ты наказал этого святого человека?

Эти слова как гром поразили Ваню Пономарёва. Он вырос в семье, где к религии относились равнодушно. Правда, в красном углу висело несколько икон, по праздникам зажигали лампадку, но, садясь за стол, никто не крестил лба, детей не учил молитвам и никогда в семье не соблюдали постов. От своих товарищей и взрослых Ваня слышал, что священники люди святые и после смерти они воскресают, и господь их забирает на небо. Вот почему Ваня с нетерпением ждал воскрешения батюшки и боялся пропустить этот важный момент. Но, услышав от Чульнихи, что священник тоже грешник, а значит, не воскреснет и ждать больше нечего, дернул Чульниху за юбку и спросил:

— Значит, наш батюшка не воскреснет, если на него обиделся сам бог? Он что, грешник?

— Не знаю, деточка, грешник или нет, но то, что он страдалец за наши грехи знаю хорошо. За свою долгую жизнь много я видела смертей, но никто ещё не встал, не воскрес. Будь то священник или грешник, никто из них не вернулся с того света! Разочарованный словами Чульнихи, Ваня глубоко вздохнул и тихо вышел из барака. И тут же к Чульнихе подошел Иван Иванович и сказал, что хорошо бы похоронить священника в гробу, а не завернутого в тряпье, как хоронили всех остальных, умерших до него. Чульниха ответила, что гроб уже делает Егор Иванович, а несколько мужиков роют могилу. Хоронили батюшку всем лагерем. Пришел прораб и бросил несколько комочков земли на крышку гроба покойного.

Наутро, впервые в августе, на землю легли заморозки. С восхода солнца земля оттаяла, и Иван Иванович пригласил Яшку Пономарева с женой копать картофель. К удивлению картофель выдался довольно урожайным, хотя сажали его не целыми клубнями, а картофельной кожурой с глазками. Рядом с ними убирали урожай Никита, Симон, Дымковы и еще несколько семей, сообразивших не съесть, а припасти очистки и посадить картофель. К вечеру урожай был собран и перенесен в барак. Иван Иванович высыпал в мешок два ведра картофеля, заставил братьев выделить по одному ведру и по пригоршне муки из последнего привоза продуктов. Никита с Симоном всё отнесли матушке, оставшейся после смерти отца Василия совершенно без всяких средств к существованию.

С каждым днем заморозки становились все сильнее и крепче. С заморозками пропала мошка и комары. Люди с облегчением вздохнули, но холода принесли с собой и другую заботу. Люди были плохо одеты, а обувь у многих совершенно развалилась. Иван Иванович собрал стариков и сказал им, что они освобождаются от заготовки леса, и отныне будут плести лапти, на изготовление которых из очередной поездки, привезли целую телегу лыка в мотушках. Лаптей требовалось много, так как нужно не только обувать людей, но и делать запас из лаптей, ибо они будут быстро изнашиваться на работе. В конце августа выпал первый снег, а в начале сентября разрядилась метель. Метель бушевала целую неделю, не давая людям выглянуть на улицу. О работе не могло быть и речи. В бараке стояла одурманивающая духота, смешанная со спертым воздухом.

И все же людям нужно было выходить из барака. Дымковым нужно было ходить к лошадям, кое-кому во второй барак, в котором отвели место больным, топить печи, кормить лежачих, поить и умывать их. Дарья ходила каждый день в контору, для уборки и приготовления еды. Она постепенно привыкла к своей работе, освоилась, и ей стало даже нравиться. Охранники и начальники, по её словам, относились к ней хорошо и даже сажали иногда за свой стол. При встрече Дарья докладывала Ивану Ивановичу, что сделала и что ещё хочет сделать. Говорила, что сменила постель, выстирала бельё с мужиков. Охранники хорошо помогают по хозяйству, в конторе тепло и чисто, а главное сама сыта и подкармливает детей.

Зачастили метели. Каждый день мужики откапывали двери от снега, проделывая в сугробе глубокий коридор. Барак занесло снегом до самой пелены, и о поездке в Котлас нечего было и думать. С приходом зимы и морозов болезни пошли на убыль, но истощенные болезнями и голодом люди продолжали умирать. Не проходило и дня, чтобы не появилось покойника. При таких суровых морозах нечего было и думать о могилах. Пришлось трупы закапывать в снег, отложив похороны до весны. А ночью к бараку собирались стаи волков, вырывали покойников и устраивали пиршество. Наутро мужики собирали кости и отдельные части человеческих тел. А между тем ночи становились длиннее и длиннее, казалось, что им не будет конца. Эта угнетающая темнота так надоела всем, что люди не знали, куда себя деть. Правда, мужики ухитрились изготовить несколько светильников из консервных банок, подобранных возле конторы и заправить их рыбьим жиром. Потом Иван Иванович принес из конторы две бутылки керосину, налил его в светильники. Редкие хилые огоньки светильников коптили, отбрасывая на стены и потолок причудливые тени. Мужики собирались возле горящих печей, открывали дверцы, курили и вели неторопливые разговоры, вспоминая родные места. Кляли местную власть, уполномоченных, приезжавших для организации колхозов. Кляли коменданта лагеря, обвиняя его во всех смертных грехах, во всех своих несчастьях. Но никто, ни разу не обвинил правительство страны, Сталина, да они и не знали больше никого из тех, кто стоит во главе государства.

После бурь и снегопада установилась ясная морозная погода. Снег завалил барак, хорошо держал в нем тепло, и в помещении было даже душно. Мертвые постепенно освобождали места живым. Наконец Дымковы с третьей попытки пробили дорогу к городу, что дало возможность начальству лагеря поехать в Котлас. Возвратились они через три дня, но не оправдали ожидания людей, которые с надеждой мечтали о продовольствии. Продукты не привезли. Привезли деньги для раздачи работающим людям. Это была первая зарплата ссыльным, за всё время пребывания в лагере. Было объявлено, что деньги будут выплачиваться за полгода из расчета двенадцать рублей месяц. Злились люди не на мизерную зарплату, а на то, что даже за эти гроши ничего нельзя было купить. В лагере магазинов не было, а в город дорога для них была закрыта. Да если бы и был доступ к магазинам, то без продуктовых карточек в них делать было нечего. Мужиков утешало одно, что Дымковы, ездившие в Котлас, привозили махорку.

Получил свою зарплату и Иван Иванович. Выйдя из конторы, он столкнулся с прорабом, который, глядя на зажатые в руке деньги, насмешливо сказал:

— Ну, что, Иван Иванович, сходим в магазин?

— Да вот получил деньги и не знаю, что с ними делать. То ли плакать, то ли смеяться? Кому они нужны эти деньги. Это что? Насмешка над людьми или очередная возможность поиздеваться?

— А не скажи, — ответил прораб и по его лицу пробежали тени отчаяния. — Давай, Иван Иванович, присядем вон на той скамье, — сказал прораб и пошел к помосту, где летом выступали самодельные артисты.

— Ты вот говоришь, кому эти деньги нужны? Во всяком случае, не мне. Послать их своей семье я не могу, а здесь они ни на что не нужны. Меня одевают, кормят неплохо, так что тратить мне их негде. Когда нас направляли в лагерь, говорили, что все руководство лагеря будет получать по семьдесят рублей в месяц, минус двадцать восемь рублей которые будут вычитаться у нас за продукты и одежду. Таким образом, все мы получаем на руки по сорок два рубля. Нужно сказать, что зарплату нам все время выдавали регулярно, чего не скажешь о вас. Еще сказали, что все переселенцы при условии выполнении плана будут ежемесячно получать по тридцать рублей, минус восемнадцать рублей за продукты. Вот почему вам по двенадцать рублей на руки. Как мы ухитрились не только выполнить, но и перевыполнить план, ты знаешь. Но я уверен, даже наверняка знаю, что Локман не доложил высокому начальству о том, что в нашем лагере умерли сотни людей, что половина, из оставшихся в живых, больны и не работают. Тому несколько причин. Во-первых, доложи начальству всю правду о положении в лагере, то ему пришлось бы объяснять, каким образом удается выполнить план, если половина людей не работает. Во-вторых, я уверен, что он получил деньги и на мертвых, и на неработающих. Одним словом половину всех денег, полученных для лагеря, Локман просто присвоит себе, а вернее украдет у людей. Если я не имею права уезжать дальше Котласа, то Локман волен посещать Архангельск, Вологду и даже Москву, что дает ему возможность отсылать своим родственникам не только деньги, но и посылки. Вот кто заинтересован, чтобы платили деньгами, а не продуктами и одеждой.

— Откровенно говоря, Владимир Степанович, мне безразлично, сколько Локман украл денег. Меня беспокоит, что будет дальше со мной и другими людьми? — Мрачно ответил Хохол и начал закуривать. Помолчали.

— Напрасно ты, Иван Иванович, — начал прораб, — так безразлично относишься к моим словам. Локман, не только украл деньги, но все время обманывал свое начальство и прекрасно знает, что если узнают о его махинациях, то ему не сносить головы. Поэтому, чтобы выслужиться в глазах начальства, нужно давать как можно больше древесины. А кто будет заготавливать лес, если несколько сотен работяг умерло, половина оставшихся больна, а вторая половина еле ноги волочит? Вот теперь и прикинь теперь, как этот Локман будет выкручиваться из ситуации? Ясно, что за счет вашего здоровья и жизней!

— А что же делать?

— Не знаю, что и посоветовать. Если вас и дальше будут так же кормить, как кормили все это время, то большинство умрет, а к весне пригонят другой эшелон ссыльных и все начнется по-прежнему.

В это время к ним подошел Симон, поздоровался и, обратившись к прорабу, сказал:

— Я, Владимир Степанович, на днях ходил с бабами и ребятами в лес. Они собирают мерзлую бруснику, морошку, шишки. Там я заметил много следов, наверно вернулись олени. Нельзя ли сходить на охоту?

— Я уже и сам думал об этом. Собери с десяток мужиков и собирайся на охоту. Охранникам я скажу, а теперь иди — ответил прораб Симону.

Охотники вернулись вечером. Утопая в глубоком снегу, мужики, приладив лямки к оглоблям, с трудом тянули сани, но которых лежали три туши убитых оленей. Как только заслышались голоса в лесу, навстречу им бросилось несколько мужиков, баб и даже ребятишек. Вскоре, несмотря на темноту и мороз, все, кто мог ходить, вышли навстречу охотникам и разложили вокруг бараков костры. Через некоторое время сани с добычей уже стояли у костра. Охотники присели на сани, обрадовавшись месту, и казалось, что ничто не могло поставить их на ноги. Сносно чувствовал себя только Никита и попросил принести топоры. Пришли прораб и Хохол, осмотрели туши и распорядились выдать на каждого человека по фунту мяса.

Жизнь шла не шатко и не валко. В погожие дни, по распоряжению прораба, плотниками возводился четвертый барак, остальные, утопая в снегу, валили лес и выносили его на берег реки. Охотники хоть и изредка, но снабжали мясом людей. Так прошла зима, и потянуло оттепелью. Дни прибывали, изредка появлялось солнце. За всю зиму в лагерь всего два раза привезли продукты. Люди голодали, умирали, а живые продолжали работать. Дарья с ребятишками зиму прожили относительно сносно, по сравнению с другими, благодаря собранной картошке, да изредка приносимых из конторы кое-каких продуктов. С приходом весны Локман начал ежедневно торопить прораба с заготовкой древесины, но люди, изнуренные голодом и непосильной работой, еле волочили. Со сходом снега и вскрытием реки работать стало легче, но пришла другая забота. Нужно было хоронить умерших зимой людей, трупы которых показались из под снега. В это время прискакал из Котласа нарочный и сказал начальнику лагеря, что его требует к себе вышестоящее начальство. Локман уехал, а работа продолжалась своим чередом.

В конце мая, в один из солнечных дней, весь лагерь был взбудоражен до боли знакомой картиной. Те, кто в это время находился на берегу реки, увидели, как из глубокой лощины выплеснулась огромная толпа людей, молчаливая и угрюмая. Впереди этой процессии шагали двое: один из них был Локман, а другой — незнакомый человек низкого роста, в армейской шинели, стянутой широким ремнем, на котором висела кобура с наганом. За ними шагали лошади, тянувшие телегу, на которой разместились ребятишки.

Уставшие лошади остановились возле конторы, ребятишек высадили из телеги, и на нее взобрался Локман, призывая толпу к тишине. Говорил он тоже самое, что в свое время говорили первым поселенцам. Он сказал людям, что они не арестанты и могут со временем строить себе дома. Передвигаться по лагерю будут свободно, без всяких ограничений. Не забыл предупредить, чтобы далеко в лес не заходили, так как здесь много волков и встречаются медведи. Потом подозвал к себе прораба и спрыгнул с телеги. Прораб взобрался на его место и обратился к вновь прибывшим людям:

— Я прораб, зовут меня Владимиром Степановичем, я ваш непосредственный начальник и буду следить за вашей работой. Вам нужно выбрать толкового человека, которому вы бы доверили должность старосты, а пока со своими вопросами и заботами обращайтесь к Ивану Ивановичу, — и он указал на Хохла. — Сейчас вас поместят в бараки, и даю вам два дня на обустройство и отдых.

Пока Локман и прораб выступали, люди постепенно подходили к новому пополнению и заводили разговоры. От них они узнали, что этой зимой собрали остатки кулаков, погрузили в вагоны и привезли сюда. В основном это были жители центрально-черноземной области, среди которых встречались и знакомые лица.

Иван Иванович подал знак, и люди зашагали к жилью. Сторожилы смешались с новоприбывшими, стараясь узнать у них свежие новости из родных мест. Подойдя к бараку с больными, Иван Иванович попросил их освободить помещение и перебраться назад к родственникам. Когда это было сделано, люди хлынули в барак, стараясь занять удобные места. В это время к Ивану Ивановичу подошел Илюша Горлов из Медвежьего, с которым он был хорошо знаком и даже одно время дружил. Илюша поздоровался, пожал ему руку и сказал:

— Чем ты меня порадуешь, Иван? Чем удивишь?

— Радоваться тут нечему, Илья, а удивлять придется. Во-первых, знай, что за всю зиму нам всего два раза привезли продукты. Здесь купить негде, а поэтому придется вам ловить рыбу и хлебать уху. От голода, работы и болезней этой зимой умерло несколько сот людей. В лагере имеется доктор, но у него нет лекарств, ему нечем лечить. Да, еще хочу тебя предупредить, чтобы ты не лез в этот барак. Здесь лежали больные тифом, цингой, дизентерией и другими болезнями. Зараза и теперь живет там. Поэтому советую тебе найти мало-мальски сохранившийся шалаш, приложить к нему руки и поселиться в нем.

— А чем, Иван, я буду строить, если у меня нет инструментов?

— Зайди ко мне, и я тебе дам все что нужно, а теперь я пойду к прорабу и посоветуюсь, что дальше делать.

Подойдя к конторе, Иван Иванович, встретил Дарью. Она сказала, что все начальство собралось и готовиться к обеду, а ее отпустили.

— Наверное, не хотят, чтобы их видел посторонний человек, — ответил ей Иван Иванович. — Да оно и к лучшему. А нам, Дарья, нужно серьезно поговорить. Давай отойдем в сторону, хоть вон к тому бревну и посидим.

— Да я хотела детишек покормить, а то они голодные!

— Я тебя долго не задержу, но поговорить нужно срочно!

Они подошли к реке. Иван Иванович закурил и сказал:

— Пора нам, Дашка, сматывать удочки, а то мы здесь погибнем. Во-первых, нас и дальше не собираются кормить, а во-вторых, доконают болезни. Сегодня перевели больных назад в барак, и они принесли с собой всю заразу. Кроме того, приехавшие люди поселились в тифозном бараке, а значит они тоже начнут болеть, и станут распространять болезни. Вот я и думаю, что пора бежать!

— А если нас поймают и посадят за решетку?

— Что тебе сказали, когда выпроводили из конторы?

— Прораб мне сказал, чтобы я отдыхала и пока на работу не выходила. Да и ключи я отдала ему.

— Вот видишь, ты им пока не нужна, иначе они не забрали бы у тебя ключи.

— И все же я, Иван Иванович, боюсь. Дорога длинная, незнакомая. Дети не осилят ее, а в лесу звери, вдруг нападут?

— А кто тебе Дашка сказал, что мы пойдем пешком? Мы поплывем на лодке. Река быстрая, а если поможем веслами, то к утру будем в Котласе, а там сядем в поезд, на котором привезли новых раскулаченных. Прораб мне сказал, что все работы отменяются на два дня, да и охране нужно отдохнуть. Так что в нашем распоряжении будет два дня. И если мы не воспользуемся этим случаем, то погибнем. Я дал слово Серёге, что сделаю всё, чтобы сохранить вас, и я это сделаю. А теперь слушай меня внимательно и делай то, что я скажу. Сегодня же, как только стемнеет, ты с детишками тайно пойдешь к лодке, спрячешься в кустах и будешь меня ждать. Ничего кроме одежды с собой не берите. Постарайтесь никому не попасться на глаза, а если это случиться, то скажите, что идёте на речку рыбу ловить. Иди к детишкам и жди вечера!

Иван Иванович пришел в темноте. На небе сияла полная луна, отбрасывая вокруг себя редкие тени. Крупные редкие звезды украшали серебристые небосвод, навевая грусть и тревогу. С появлением Ивана Ивановича у беглецов спало напряжение, пропал страх и боязнь перед неизвестностью. А между тем он поставил между ног увесистый мешок, который принес с собой и сказал:

— Я давно бы пришел, но ждал, пока наше начальство перепьется, ведь не ехать же нам без еды в дальнюю дорогу. А теперь в путь-дорогу, друзья! — поторопил Иван свою бригаду.

Он подхватил мешок и направился к лодке. Остальные потянулись за ним следом. Бросив мешок в лодку, Иван Иванович подтянул её на песок и приказал всем садиться. Затем столкнул лодку на воду, прыгнул в нее сам, уселся на сидение, взял в руки весла и сильными гребками направил судно на стрежень реки. Сильное течение подхватило лодку, и она стала набирать ход, с каждым взмахом весел все дальше и дальше унося беглецов от лагеря. Дарья постелила на дно верхнюю одежду, уложила детей и сама легла с ними рядом. Только Иван Иванович ритмично греб веслами. Уже под утро лодка ударилась о пологий берег реки, проползла немного по песку и остановилась. Все сразу проснулись и стали рассматривать окрестности. Солнце еще не взошло, но небо покрылось густым загаром зари. По берегам реки толпились стройные сосны и ели, отражаясь в спокойном течении реки от которой тянуло прохладой. Невдалеке, за лесом, дымились заводские трубы. Дым был редким, почти незаметным. Струясь вертикально, дым обещал хорошую погоду. Когда вышли на берег, Иван Иванович подхватил мешок с продуктами, оттолкнул ногой лодку, дал ей отплыть от берега и сказал:

— Нам нужно как можно быстрее дойти до станции и забраться в вагон, пока люди еще не проснулись.

Выйдя к железной дороге, они увидели в тупике вагоны с открытыми дверями и решетками на люках.

— Вот эшелон, о котором говорил прораб. А теперь давай поспешим!

На коротком пути от реки до станции им никто не встретился, да и на путях было пусто. Ни людей, ни составов, ни паровозов. Выбрав вагон, они влезли в него и осмотрелись. Вагон был копией того, в котором их везли сюда в прошлом году. Справа и слева размещались двухъярусные нары, в центре вагона приютилась чугунная печка, на люках решетки. Недолго думая, они взобрались на верхние нары и затаились. Иван Иванович постелил под себя пиджак и перед тем, как улечься спать, сказал:

— Если кому нужно будет сходить на двор, то ходите по одному человеку и прежде чем выйти из вагона, оглядитесь вокруг, чтоб не попасться кому на глаза.

Потом Иван поднялся с нар, подошел к дверям и задвинул их изнутри. Проспал он почти до вечера. Встал, закурил и стал готовиться к обеду. Достал из мешка хлеб, кусок колбасы и сала. Нарезал все на маленькие кусочки, разложил на полотенце и пригласил всех к еде. Когда с приготовлениями было покончено, беглецы услышали стук молотка и говор двух мужчин, проходивших мимо вагона. Иван Иванович приложил палец к губам. Разговор затих, и он сказал, что это были железнодорожники, проверявшие вагоны, а это означает, что эшелон готовиться к отправке и теперь жди охрану. После этого распорядился, чтобы все залезли на верхние нары, залез сам и стал смотреть на улицу сквозь решетку. Прошло совсем немного времени, как он воскликнул:

— Стоит вспомнить черта, он и появиться! Вон Дымковы везут охранников к поезду. Уже подъезжают к станции!

Все бросились к окну, но Иван Иванович предупредил, чтобы они носу из вагона не высовывали. Прошло несколько минут, охранники, соскочив с повозок, разбежались вдоль эшелона и стали закрывать двери, сопровождая это громким стуком и лязгом. Услышав грохот закрывающихся дверей, Дарья задрожала, сменилась в лице и сдавленным голосом спросила:

— А что кум, нас не арестуют, если заглянет в наш вагон охрана?

— Чего им заглядывать к нам, когда двери закрыты. Лишь бы щеколду не стали набрасывать. А если и заглянут, как-нибудь выкрутимся.

Но охранники пришло мимо вагона и вскоре их голоса пропали вдалеке. Дарья постепенно оттаяла, а Иван Иванович, как ни в чем не бывало, спокойно раскуривал свою трубку, и вдруг спросил:

— У тебя деньги есть?

Та как-то подозрительно посмотрела на Ивана Ивановича, на минутку замешкалась и, наконец, выдавила из себя:

— Да!

— И много их у тебя?

— Рублей восемьдесят.

— О, это хорошо! И у меня немного найдется.

— А зачем нам, кум, деньги?

— Зачем? Деньги, Дарья, нам особенно нужны. Мы даже не знаем, куда отправляется этот поезд и, может быть, нас завезут в такую дыру, что никогда нам оттуда не выбраться. Поэтому нужно добраться до крупной станции, купить билеты на пассажирский поезд и ехать, зная, куда едем. А для этого нужны деньги. Кроме того, наш мешок не бездонный и тех продуктов, которые я стащил на складе, нам при большой экономии хватит недели на две. И еще, мы не знаем, с какой скоростью наш поезд пойдет. Он же не курьерский и, может быть, будет стоять сутки у каждого телеграфного столба.

Все молчали. Солнце село, заря прогорела, и в вышине стали сгущаться сумерки. Вскоре появились звезды, и ночь вступила в свои права. Утром они проснулись, когда взошло солнце. Поезд стоял на прежнем месте. Где-то вдалеке свистела ‘кукушка’, слышался звук рожка стрелочника, изредка доносились приглушенные голоса. Беглецы позавтракали и улеглись на нары, страдая от неизвестности. Время тянулось мучительно медленно и нудно. Наконец, после обеда появились люди, послышался перестук молоточков по колесам и хлопанье крышек букс. Потом вагон тряхнуло, очевидно, к составу прицепили паровоз. Составители готовили поезд к отправке. На душе у беглецов стало легче, но тревога еще не покидала сознание.

Наконец послышался продолжительный свисток паровоза, вагон дернулся и медленно поплыл мимо всевозможных строений. И чем быстрее набирал скорость поезд, тем сильней раскачивало вагон. За окном свистел ветер, а колеса на стыках весело выстукивали: едем, едем, едем. Повеселели и люди. Они были довольны уж тем, что вырвались из лагерного ада. Поезд точно был не курьерским, останавливался на каждом полустанке и подолгу стоял. Иван Иванович болезненно реагировал на задержки в пути. Он стремился в Москву, где можно было запастись едой и купить билеты на поезд. Но его мечтам не суждено было сбыться. Как и в пришлом году, поезд пустили в обход Москвы. Только спустя две недели им удалось добраться до Ярославля. Поезд прибыл на станцию в сумерки, тогда как Вологду они проехали днем, станция была пуста, да и людей почти не было. А в Ярославле все пути были заставлены вагонами, даже стоял пассажирский поезд.

Дождавшись темноты, Иван Иванович тихо открыл двери и спрыгнул на землю. Его долго не было и оставшиеся в вагоне стали волноваться, боясь, что придется ехать без него. Но вот дверь слегка лязгнула и в проеме показалась голова и широкие покатые плечи Ивана Ивановича. Он поставил на пол большой жестяной чайник и довольно внушительный узел, а потом влез и сам, прикрыв за собой двери. В отблеске станционных фонарей, тускло освещавших вагон, беглецы, расположились ужинать. До этого дня они питались всухомятку, а в последнее время ели один раз в сутки, экономя продукты. Иван Иванович расстелил на нарах пиджак, развязал узелок и достал из него три эмалированные миски, несколько кусочков хлеба, ложки и открыл крышку чайника. Из чайника потянуло таким ароматом, какого они уже давно не ощущали. Дети, да и взрослые с аппетитом хлебали горячий наваристый борщ с небольшими кусочками мяса, благодаря бога за то, что Иван Иванович решил накормить всех до отвала. Пока ужинали, Иван Иванович рассказал о своем походе на вокзал. Он выяснил, что пассажирский поезд, стоявший на станции, шел из Мурманска до Москвы. Билеты не продавали, и все билетные кассы были закрыты, закрыты были и двери вагонов. Вокзал забит пассажирами, в основном крестьянами с детьми и стариками. Поговорил с некоторыми мужиками и узнал, что кое-кто из них прожил здесь две, а то и три недели. На ночь всех выгоняют из вокзала, и приходиться спать на улице. Пассажирские поезда ходят редко, но на них билеты не продают. В буфете можно купить щей или кашу, а вот хлеб дают только на талоны. Люди без детишек садятся на товарные поезда, прячась от охраны и кондукторов. Видимо выполняется негласный приказ властей оградить Москву от наплыва в нее народа. Так что их поезд через Москву не пойдет и это только на руку, так как впереди ждут некрупные города, где можно будет купить еду.

После Ярославля поезд пошел быстрее. Минули Иваново, Владимир, где Иван Иванович, соблюдая осторожность, еще раз снабдил своих спутников едой. На одном захолустном полустанке, они увидели стоявший эшелон с решетками на окнах, вокруг которого бродила охрана.

— Вон смотри, Дарья, еще везут несчастных на лесоповал. И никто не знает, сколько их останется гнить в чужой земле.

После Владимира поезд вновь стал надолго останавливаться на полустанках, его почему-то держали по целым дням, хотя редко проходили встречные и обгонявшие составы.

Утром, после завтрака, двери с лязгом открылись и в проёме выросли две человеческие фигуры в военной форме. В одном они узнали начальника охраны этого эшелона, а за ними стоял длинновязый охранник с винтовкой за плечами. Очевидно, кто-то из беглецов потерял бдительность, его заметили и пришли с проверкой. Начальник охраны довольно высоким голосом спросил:

— Кто такие? И куда направляетесь?

Иван Иванович спрыгнул с нар и подошел к дверям:

— Мы, товарищ начальник, завербованные и едем в Донбасс на шахты!

— А почему поехали одни, а не с группой завербованных?

— Дело в том, что когда нас собрали и подали вагон, наша матушка возьми и умри, вот и пришлось нам опять везти ее в деревню, чтобы похоронить дома. Вербовщик забрал у нас документы и сказал, чтобы мы догоняли их самостоятельно. А как догонишь, если на пассажирский поезд билет не достанешь, вот и забрались мы в этот вагон.

Начальник охраны слушал Ивана Ивановича вполуха, а сам внимательно шарил глазами по нарам, внимательно рассматривал беглецов.

— Ладно, поезжайте дальше, а вот ты, красавица, пойдешь с нами, — начальник указал пальцем на Марию.

— А вот этого не нужно делать! — Иван Иванович соскочил на землю и расставил руки, пытаясь защитить девочку.

— Посторонись, урод! — прохрипел второй охранник, наставив на него винтовку и оттесняя в сторону. Не в силах, что — либо сделать, Иван Иванович, глотая моментально пересохшим ртом воздух, отступил.

Начальник помог Марии спуститься с вагона и направился вместе с ней в голову состава. Охранник еще немного подержал Ивана под прицелом и, постоянно оборачиваясь, пошел следом. Иван Иванович обессилено опустился на землю, сжав кулаки, и смотрел вслед уходящим, грустно качая головой. Дарья была страшно напугана этим приходом, с ужасом осмысливала происходящее, и ее трясло, словно в лихорадке.

Поезд на этом разъезде простоял до сумерек. На закате пришла Мария. Она шла вдоль состава, странно покачиваясь, прижимая к груди какой-то сверток. Подойдя к вагону, она бросила в открытую дверь свою ношу, попыталась взобраться в вагон, и Иван Иванович втащил ее за руку наверх. Она была пьяна и плохо держалась на ногах, рот был перекошен, а из глаз по щекам текли слезы. С трудом, взобравшись на нары, она уткнулась лицом в лежавший на досках пиджак и зарыдала в голос, перешедший в истерику. Дарья даже не сделала попытки успокоить ее, не подошла к ней, словно это была не ее дочь. Иван Иванович влез на нары, уложил голову Марии себе на колени, и стал поглаживать своей рукой ее пышные волосы, уговаривая прекратить рыданья и рассказать обо всем, что с ней случилось. Но она продолжала биться в истерике, не обращая на него никакого внимания. Тогда он намочил тряпку, вытер ей лицо и положил на горячий лоб мокрый компресс. Немного успокоившись и придя в себя, она, постоянно срываясь в плач, рассказала, что с ней делали начальник охраны и его подчиненные. А отпуская, предупредили, чтобы завтра снова к ним пришла, иначе всех выбросят из вагона.

Иван Иванович спрыгнул с нар, стал нервно вышагивать в проходе, а потом подошел к Марии и сказал:

— Ты, Маша, постарайся успокоиться и поскорее все забыть. Слезами горю не поможешь. Завтра ты никуда не пойдешь, а с этими скотами я по-свойски поговорю. Даю тебе слово. Только скажи мне, они поили тебя или же пила сама?

— Они и сейчас все пьяные, а меня поили насильно: двое держали, а третий лил мне водку в рот.

Иван Иванович подошел к двери и спрыгнул на землю. Примерно через полчаса он внезапно вынырнул из темноты, словно никуда и не уходил, но по его дыханию можно было понять, что пришлось проделать немалый путь. Заглянув в вагон, он сказал, чтобы все оделись, собрали вещи и выбрались из вагона, так как дальше они не поедут. Дарья и детишки так привыкли ему подчиняться, что ни у кого не хватило духу спросить, почему они должны бросить эшелон. Он отвел их в посадку и распорядился, чтобы не разговаривали и тихо ждали его прихода. Потом взял порожний мешок и растворился в темноте. Подойдя к эшелону, он услышал разговор осмотрщиков, шедших по противоположной стороне состава. Поняв, что поезд скоро отправляется, стал быстро выбирать из букс промасленную подбивку и складывать в мешок. Набив почти целый мешок промасленной ветошью, Иван Иванович отправился в голову состава, где разместилась охрана. Часового не было, а из вагона слышались громкие крики и смех пьяных охранников. Забравшись с мешком под вагон, он стал аккуратно укладывать на раму под днищем промасленную подбивку. В вагоне затихло. Видимо все вдосталь напились, и охрана завалилась спать. Закончив работу, Иван Иванович забрался на тормозную площадку, расположенную впереди вагона, и разложил вдоль стенки оставшуюся промасленную ветошь. Радуясь, что ему никто не помешал, он спрыгнул с площадки и вдруг встретился лицом к лицу с начальником охраны. Тот, очевидно, справлял нужду и к этой встречи был явно не готов. Не ждал такой встречи и Иван, но он быстрее оценил сложившуюся обстановку и, не долго думая, со всей силой обрушил огромный кулак на голову своего противника. Охранник покачнулся и стал валиться на Ивана, который обхватил его левой рукой за голову и резко, с хрустом, повернул ее набок. Потом подхватил под руки обмякшее тело и заволок его на тормозную площадку, бросив рядом с ветошью. В это время послышался гудок паровоза и поезд, лязгая сцепами, тронулся с места. Иван Иванович на ходу закрыл двери вагона, набросил щеколду и вскочил на подножку вагона. Поджечь подбивку он решил, когда поезд минует будку стрелочника. На его счастье сразу за станцией начинался крутой подъем, не позволявший паровозу набрать большую скорость, и состав плелся еле-еле. Когда будка осталась позади, Иван Иванович поджег подбивку, дал ей немного разгореться и, захватив тлеющий комок ветоши, спрыгнул на землю. Положить комок на ранее разложенную под днищем вагона ветошь не составило большого труда. Обойдя будку стрелочника стороной, он нашел своих спутников в посадке, опустился на землю и попросил Дарью дать ему какую-нибудь тряпку вытереть руки. Потом достал трубку и закурил. Перекурив, сказал, чтобы все ложились спать, так как придется рано вставать. Чуть обозначился рассвет, а беглецы были уже на ногах. Едва они вышли из лесной полосы, как сразу же ступили на наезженный проселок, который тянулся вдоль железной дороги. Понемногу стало светать. Вскоре далеко позади, остался злополучный разъезд, так круто изменивший их судьбу. Дорога круто повернула влево и побежала среди высокой изумрудной ржи, стоявшей стеной с двух сторон.

Иван Иванович размашисто шагал впереди, явно торопя своих спутников. Потом он замедлил шаг и, не оборачиваясь, проговорил:

— Дорога накатана, значит, по ней часто ездят, а если посеяна рожь, то значит недалеко село, где можно будет достать еды, а то наша почти закончилась!

— А если, кум, в селе милиция и спросят документы?

— Какого черта ей в деревне делать? А потом, прежде чем лезть в омут, нужно изведать брод.

Наконец, вдалеке, в лучах восходящего солнца, заблестела луковка колокольни, а потом показались убогие хатки, крытые соломой и камышом. Больше всего их удивила необыкновенно красивая церковь, сложенная из красного кирпича с резной отделкой, с позолоченным крестом на куполе, выглядевшая царицей среди неприкрытой нищеты. Село, раскинувшееся в широкой долине, было довольно большое и разделялось неширокой речушкой, обрамленной ветвистыми вербами и ракитником. Через речушку был переброшен деревянный мостик без ограждения, который явно нуждался в капитальном ремонте, но, как это водиться на Руси, люди ждали какого-нибудь стихийного бедствия, чтобы взяться за его починку. Заведя всех в кусты, Иван Иванович приказал сидеть тихо и не показываться, а сам тут же повернулся и скрылся с глаз. Людей почему-то не было видно, и только пронзительно горланили петухи, квакали лягушки, да перебрехивались неугомонные собаки. Утомленные бессонницей и ходьбой, дети повалились на землю и вскоре уснули. Задремала и Дарья.

Разбудил их Иван Иванович и велел собираться. Пока они шли, он рассказал, что люди в своем большинстве выехали на сенокос, а кто остался дома, заняты хлопотами по хозяйству. Так что нас никто не заметит, тем более, что согласилась приютить хозяйка крайней избы. На небольшом крылечке их ласково встретила хозяйка дома, женщина уже в годах, ладная, скромная, подвижная. Она тут же отворила перед ними двери в сени и певучим окающим голосом попросила войти в дом. В отличие от домов многих деревень центральной России этот домик блистал чистотой. Все помещения были небольшими, но довольно чистыми и убранными. Во всем чувствовалась хозяйская рука, начиная от хорошо побеленной русской печки и кончая вымытым полом и незамысловатой посудой.

Хозяйка предложила им вымыть руки и умыться, поливая водой из деревянного ковшика. Потом пригласила всех за стол, нарезала большими ломтями хлеб, достала ухватом из печки чугунок, налила из него в большую глиняную миску горячих щей и поставила ее на стол. Затем на столе появился тушеный картофель, квашеная капуста и соленые огурцы. С едой управились быстро и искренне поблагодарили хозяйку за вкусный обед. Даже Дарья, любившая в гостях подчеркнуть, что она сыта и не нуждается в еде, на этот раз не стала показывать свой характер и уплетала нехитрую деревенскую еду за милую душу. Между тем хозяйка убрала со стола посуду, села на скамейку и спросила, кто они и куда идут. Иван Иванович ответил, что они вятские и идут на шахты в Донбасс, да вот поиздержались в дороге и решили немного покормиться по деревням. Она посмотрела на них внимательно, покачала головой и сказала, что они такие же вятские, как она цыганка. Потом заразительно рассмеялась:

— Вы нигде этой ерунды не говорите, ведь вятские люди при разговоре окают. Вы наверняка с юга, очевидно с Дона, а попали сюда не по своей воле и теперь пробираетесь домой. Хочу посоветовать, чтобы вы не ходили по деревням, а шли в города, где легче затеряться среди людей. Сейчас много народу снялось с мест, и приходится им ездить по стране в поисках лучшей доли. Да, небось, у вас нет и документов. Ну ладно, бог не выдаст, свинья не съест. Наверное, думаете, а почему бабка такая добренькая? Да не добрая я, а злая. Злая на тех, кто испоганил всю нашу жизнь. Взяли у нас и раскулачили двенадцать домов, в том числе двух моих братьев. Если бы сказать, что они отличались от других богатством, а то как и все остальные. Не было у них ни мельниц, ни магазинов, ни ссыпок, а только скотина, да руки в мозолях. Сослали их куда-то в верховья Лены пилить лес для шахт. Братья не выдержали каторжного труда и сбежали. Кое-как добрались до своего дома и стали гадать, что им делать. Целую неделю откармливала их и отпаривала в бане. Сколько вшей вывела, уму непостижимо. Через своего племянника, он работает в сельсовете, удалось выправить им документы, собрали деньжонок на первое время и они завербовались на Урал, на строительство какого-то завода. Недавно получили письмо. Пишут, что устроились хорошо, работают, на жизнь не жалуются.

— Чувствую, что рассказывать нам особенно нечего, так как судьба ваших братьев похожа на нашу, как две капли воды. Да и откуда мы родом вы определили безошибочно. Скажите лучше, а нельзя ли и нам через вашего племянника достать тоже какую-нибудь справочку? — спросил Иван Иванович хозяйку, когда та выговорилась и замолчала.

— Об этом поговорите с хозяином. Думаю, что можно сделать, так как секретарь и председатель совсем спились, и готовы за чекушку водки не только выдать справку, но и печать насовсем отдать. А теперь отдыхайте и на улицу не выходите. Правда, все люди на сенокосе, но береженого бог бережет!

— Дети-то у вас есть? — спросил Иван Иванович.

— Как не быть, есть и внуки.

— Они тоже в колхозе?

— Нет, они в городе работают. Как стали колхозы создавать, отец сразу отправил их из села. Дочка замужем, живет в Москве, два сына служат на железной дороге.

Вечером пришел хозяин. Это был высокий жилистый мужчина в косоворотке, полушерстяных брюках, заправленных в добротные яловые сапоги. И потому, как он зашел в избу, как поздоровался за руку с Иваном Ивановичем, как по-хозяйски сел у стола, было видно, что этот человек знает себе цену. В отличие от словоохотливой хозяйки, его можно было посчитать молчуном. Каждое его слово было взвешенным и продуманным. Такие люди слывут в народе мудрецами.

— Тиша, ты ужинать будешь? — обратилась к мужу хозяйка.

— А почему бы и нет, ведь нас кормили аж в обед. Садитесь, гости, к столу и, как говориться, чем бог послал, а я умоюсь!

Хозяйка быстро накрыла стол, и они все уселись за него. Все заметили, что приступая к еде, ни хозяин, ни хозяйка не перекрестили лба, хотя в красном углу висела икона. За все это время хозяин даже не поинтересовался, кто они такие и что они делают в его доме. Но хозяин хорошо знал нрав жены и ждал от нее пояснений. Она не замедлила вкратце рассказать ему, кто и почему пожаловал к ним в гости. Во время ее рассказа он молчал и тихо кивал головой, словно одобряя услышанное. После ужина хозяин свернул козью ножку, прикурил и подвинул кисет Ивану Ивановичу.

— Ты, Дуняша, сбегай к Архипу и скажи, чтобы он был на одной ноге у нас, а заодно зайди к Семену и возьми бутылку "казенки", скажи, что на днях отдам деньги. Хозяин, мол, приболел, и ему нужно растирка.

Когда хозяйка собралась уходить, Иван Иванович подошел к ней, сунул в ее карман деньги и сказал, чтобы она купила не одну, а две бутылки водки. Хозяйка вопросительно посмотрела на мужа, но тот молчал, словно не заметил замешательства жены. Вскоре хозяйка вернулась, пропустив в избу полного молодого человека в помятом костюме и в желтых узконосых ботинках. Его лицо при своей полноте было одутловатым, что выдавало в нем явного любителя выпить. Молодой человек пожал руку хозяину, потом Ивану Ивановичу, сел на скамейку, прислонясь спиной к стене.

— Архипушка, — обратился к молодому человеку хозяин дома, — этому мужику нужна справка. Какая, ты сам знаешь. Ну, напиши там, что он середняк, житель нашего села, и что он отпущен со своей семьей на заработки, допустим в Донбасс, да не тебя учить этому, чай не в первой тебе это делать!

— Так печать- то у меня в сельсовете!

— Вот и хорошо, сходи туда и напиши все чин по чину, а за ними дело не встанет.

— Может быть, Тихон Иванович, сначала обмоем это дело, а то руки трясутся?

— Нет уж, Архипушка, вот, принесешь бумагу и обмывай ее на здоровье.

Секретарь сельсовета попросил карандаш, достал из кармана смятый листок бумаги, записал не ней данные Ивана Ивановича и пулей вылетел из дома на улицу. Не успела хозяйка собрать на стол закуску, как Архип ввалился в избу и подал Ивану Ивановичу лист бумаги. Тот встал, подошел к лампе, внимательно прочел текст, сложил справку и спрятал во внутренний карман пиджака.

— А ты, Архипушка, садись за стол, хозяином будешь! — усмехнувшись, проговорил хозяин и неторопливо вылил в три стакана содержимое бутылки.

Того долго не пришлось упрашивать, он схватил стакан, стукнул им стоявшие на столе другие и начал пить. Тянул он водку томительно долго, словно наслаждался ее вкусом. Выпив стакан до дна, он крякнул, но закусывать не стал, утер ладонью рот, взял огурец, понюхал его и положил на стол, жадно глядя на другие стаканы. Не прошло и минуты, как он заметно опьянел, опустил голову, тупо глядя перед собой. Потом резко выпрямился и заплетающимся языком попросил:

— Дядя Тиша, налей еще, да я пойду!

Хозяин кивнул жене, и та поставила на стол вторую бутылку. Тихон Иванович распечатал водку, налил полстакана и пододвинул Архипу. Тот выпил, не закусывая, поднялся со скамьи и направился к двери.

— Постой, Архипушка, — вылез из-за стола хозяин, — я провожу тебя! Он взял начатую бутылку, заткнул ее пробкой и опустил гостю в карман его брюк.

Вскоре хозяин вернулся и, широко улыбаясь, присел к столу, взял в руки стакан, поднял его и сказал:

— Ну, что ж, Иван Иванович, выпьем за успехи в твоих делах!

Они выпили и стали закусывать.

— Тихон Иванович, а дойдет Архип до дома? — не зная что еще сказать, спросил хозяина Иван Иванович.

— Дойдет, как миленький, тем более что бутылка в кармане. Теперь, пока не выпьет до капли, не успокоится, а завтра проспит до обеда, и ничего помнить не будет. Давай теперь еще покурим и на боковую. Завтра вы уйдете из села затемно. Архипка ничего не вспомнит, а вот люди бывают разные, так что от греха подальше. Пойдете дальше той же дорогой, какой пришли сюда. Здесь до железной дороги верст восемь — десять. Перейдете полотно и попадете на торную дорогу, которая идет вдоль железной, она и доведет вас до самой Узловой. Только никуда не сворачивайте. На станции отыщи моего старшего сына Николая, он там принимает и отправляет багаж. Фамилия наша Токаревы, запомни. Скажи ему, что отец просил помочь купить билеты на поезд. Он сделает. Теперь с билетами худо, люди неделями сидят на станции. Деньги-то у вас есть?

Иван Иванович утвердительно кивнул головой. Через несколько минут все спали. Спали и беглецы, согретые заботой добрых людей.

Наутро встали рано. В маленькие оконца заглядывала темнота, было тихо и только предвестники рассвета, петухи, оглашали окрестность своим криком. Сборы были недолгими и вскоре все беглецы сидели на лавках, готовые отправиться в путь. Хозяйка предложила перекусить, но Иван Иванович отказался, сославшись на сытый ужин. Тогда она вышла на несколько минут и вернулась, неся в руках два увесистых куска соленого сала. Один кусок она протянула Дарье и сказала, что это им в дорогу. Другой кусок, завернув в чистое холщевое полотенце, попросила передать сыну и сказать, что это гостинец от матери. Гости встали, Иван Иванович, с поклоном, поблагодарил хозяев за радушный прием, за помощь и дорогой подарок и спросил, не смогли бы они дать еще немного хлеба, за который он готов заплатить. Хозяин промолчал, а хозяйка замахала руками, сняла с полки большой каравай и протянула его Ивану. Все еще раз низко поклонились и вышли на улицу.

К вечеру показалась станция Узловая. Взрослые и ребятишки устали до смерти, но были очень довольны концом долгого пути. На вокзале столпотворение. Масса людей ходила, лежала, сидела и просто мыкалась из конца в конец длинного перрона. По путям сновали маленькие паровозики, развозя вагоны. Стояло несколько готовых к отправке товарных составов и всех очень интересовало, куда они пойдут. Некоторые бесшабашные головы, а может быть просто отчаявшиеся люди, нахально лезли на тормозные площадки и даже забирались на крыши, но кондукторы и железнодорожная охрана безжалостно сбрасывали их с вагонов, уводя самых бойких в кутузку. Иван Иванович с Дарьей выбрали место около стены вокзала, попросили подвинуться соседей, усадили детей и присели сами. Через некоторое время, немного отдохнув, Иван встал и, приказав никому никуда не уходить, пошел на разведку. С ним увязался и маленький Ванюшка. Рядом с вокзалом стоял кирпичный домик с широкими дверями, а над ним большими буквами было написано ’’Багажное отделение’’. На дверях висел огромный замок — и ни души кругом. Только одна дородная баба, обшарпанной метлой, лениво сметала в кучу мусор. Иван Иванович подошел к ней, поздоровался и спросил, не знает ли она где можно найти Николая Тихоновича Токарева. Та подняла голову, посмотрела на него, словно не поняв вопроса, и вновь принялась мести землю.

— Николая Тихоновича где найти? — повторил вопрос Иван.

Она бросила мести, опять посмотрела и ответила:

— Ты меня спрашиваешь?

— А кого же мне еще спрашивать, если кроме тебя здесь никого нет?

— Тебе кого? Кольку?

— Да, Кольку!

— Так его нет!

— А где его можно найти?

— Где же, если не дома!

— А он что, не работает?

— А что тут работать, если багажу нет и поездов нету. Приходи завтра утром, может поезд придет, аль багаж появится!

И она вновь принялась лениво сметать мусор. Пришлось вернуться и усесться рядом со своими. Слева о них сидел мужчина средних лет, худой и в каких — то лохмотьях. На коленях у него лежала грязная тощая котомка, на которой покоились такие же грязные, давно не мытые руки. Голова была опущена на грудь, лицо, заросшее щетиной, ничего не выражало, а глаза тупо глядели вдаль. Справа расположилась большая семья. Все сидели смирно, и казалось, что они замерли в своих позах давно и надолго. Только двое мужчин, похожих друг на друга, видимо братья, о чем-то тихо беседовали. Иван достал из кармана трубку, набил её оставшейся махоркой и закурил.

— Мужики, не желаете закурить? — обратился он к соседям, протягивая кисет.

— Оно, конечно, можно, да вот бумажки нет, — ответил один из них.

— У меня нет тоже, а вот табачком, угостить могу. А давно вы здесь сидите?

— Да, почитай, вторую неделю, — проговорил тот, который выглядел постарше.

— А что так? Поездов нет?

— Поезда есть, как им не быть, да вот билетов не достать. Дадут билетов десять и амба, а что на такую толпу десять билетов? Нам только одним нужно двенадцать, так что не знаем, что и делать.

Дарья, тем временем, достала узелок с продуктами и принялась резать хлеб и сало на маленькие кусочки, попросив Ивана сходить за водой. Поужинав, они примостились спать, прижавшись друг к другу. В здание вокзала Иван Иванович входить запретил, боясь что можно подхватить заразу среди набитого в зале люда. Благо стояли тёплые ночи, и можно было хорошо выспаться на свежем воздухе. Проснувшись утром, Иван осторожно, чтобы не разбудить спящих детей, сел на корточки и закурил. Мужиков справа уже не было и только две женщины сидели неподвижно над распростёртыми на земле ребятишками. Покурив, он толкнул Дарью и пошел к багажному отделению. Двери в домике оказались открытыми, а в них стоял мужчина, прислонившись плечом к косяку. Если бы ему приклеить к верхней губе усы, то можно было подумать, что это Тихон Иванович, так сын был похож на отца.

— Николай Тихонович? — спросил Иван Иванович, протягивая руку для пожатия.

— Да, я Николай Тихонович, а вы кто? — спросил он с некоторым замешательством в голосе и подал руку, переступив с ноги на ногу.

— Ваши родители велели передать глубокий поклон и пожелать здоровья и благополучия вам и вашей семье. Тихон Иванович с Евдокией Михайловной живы и здоровы! Ждут вас в гости. А вот и подарок от матушки велено передать вам лично!

Иван протянул ему сверток.

— Она сказала, что вы сало очень любите.

Мужчина принял подарок и его лицо расплылось в улыбке.

— Ну, мать знает, чем угодить сыну, даже полотенца не пожалела. А вас как величать?

— Меня зовут Иван Иванович, мы с ребятишками ночевали у ваших родителей, а теперь пробираемся в Донбасс.

— Я бы тоже пригласил вас в гости, но к обеду подойдет пассажирский и я должен быть на месте. Если подождете до вечера, тогда и устроим встречу.

— Большое спасибо, но нам нужно ехать и Тихон Иванович просил вас помочь нам с покупкой билетов, если можно!

— С билетами помогу, как- никак жена кассиром работает! А вам, куда конкретно нужно, Донбасс велик. Сегодняшний поезд, например, идет в Луганск- это тоже Донбасс.

Иван не верил свалившемуся на него везению и был готов плясать от счастья.

— Луганск нас вполне устраивает и будем вечно вам благодарны, если удастся приобрести билеты.

— Ну, тогда пошли к кассе!

Он запер двери на замок и зашагал к вокзалу. Иван Иванович поспешил следом за ним. Через некоторое время он с сияющим лицом стоял около проснувшихся земляков с заветными билетами в руках. Подошел Николай Тихонович, поздоровался и сказал, что при посадке в поезд будет занят, но постарается помочь. Иван еще раз поблагодарил его и сказал, что теперь в поезд он сядет в любом случае. После того, как Николай Тихонович ушел, Дарья раздала по кусочку хлеба с салом и все стали ждать прихода поезда.

Время тянулось мучительно долго, но вот, наконец, послышался протяжный гудок паровоза и поезд, хрустя всеми своими суставами, подкатил к перрону и остановился. Толпа народа кинулась к нему и облепила, как муравьи муравейник. Измученные недельными ожиданиями, люди пытались всеми правдами и неправдами попасть в заветный вагон. Возле каждой двери столпотворение, давка, крики и плач детей. Самые отчаянные пытаются влезть в окна, другие стягивают их за ноги, дубасят кулаками и ногами. Кто-то упал на землю, и по их телам, не обращая внимания на истошные крики раздавленных людей, лезла толпа озверевших пассажиров. Иван Иванович знал, что продано всего тридцать билетов, но поезд штурмовало не менее тысячи взбесившихся людей. Около вагона, к которому подвел Иван Иванович Дарью с ребятишками, теснилось тоже около сотни человек. Иван сказал, чтобы они стояли рядом и, расталкивая толпу, стал пробираться к подножкам. Вслед ему неслись проклятья и угрозы, но он, не обращая на эти крики никакого внимания, словно ледокол сквозь ледовые торосы, шёл своим курсом. В дверях вагона отбивался от напиравших людей проводник в форменной фуражке и кителе. Какой-то рыжий мужик ухватил проводника за ногу и пытался вытащить его из тамбура, освобождая себе путь. Иван схватил мужика за пиджак, оторвал от проводника и, подняв в воздух, бросил на головы, напиравших сзади. Толпа взвыла, некоторые попадали вместе с рыжим на перрон и крики утихли. Иван встал на ступеньку, заслонив собой ошалевшего проводника, и громко сказал:

— Может быть, еще, кто хочет влезть? Прошу сюда! Желающие есть? Нет!

Иван оглядел притихшую толпу и продолжил:

— Сейчас в вагон зайдут те, у кого есть билеты, а остальные будут потом тихо договариваться. Если кто будет бузить и влезет без спроса, выброшу из вагона на ходу. Всем ясно? Вижу, что ясно. Вот вы, гражданочка с детьми, — указал он на Дарью, — с билетами?

Дарья растерялась и молчала, только слезы текли по ее испуганному лицу.

— Подойдите ко мне! — сказал Иван.

Толпа расступилась и Дарья, пропуская вперед детишек, подошла и подала билеты. Иван Иванович взял и велел заходить в вагон, шепнув, чтобы занимали все свободные места. Вагон, на удивление, оказался полупустым. Почему не продавали билеты, было непонятно. Дарья с детьми заняли целый отсек, а вскоре подошел и Иван Иванович. Оказалось, что с билетами оказалось всего пять человек и свободные места стали заполняться безбилетными. Через несколько минут все полки, включая и верхние, были заняты. Поезд стоял долго и тронулся так мягко, что сразу никто не заметил, как отправились в путь. Мимо окна поплыли какие-то постройки, заборы, стрелки и будки.

Внимание маленького Вани привлекли два сгоревших вагона, стоящих в тупике с голыми, покорёженными огнём металлическими каркасами. Иван Иванович мельком взглянул на них и рассказал ужасную историю о несчастном случае, услышанную от Николая Тихоновича. По его словам, на перегоне внезапно загорелся вагон, в котором ехали милиционеры, охранявшие состав. Пламя перебросилось на соседний вагон и оба сгорели дотла. Милиционеры, видимо, крепко спали, наверно выпили и сгорели вместе с вагоном, так и не проснувшись. Труп одного из них даже вывалился через прогоревший пол, и пришлось собирать останки несчастного вдоль железнодорожной колеи по кускам. Не приведи, господи, никому такого конца!

Спустя некоторое время, пришёл проводник, принёс целый чайник кипятку и поставил его на столик. Потом сел напротив Ивана Ивановича и с нескрываемым интересом стал его разглядывать.

— Вот всё, чем могу отблагодарить тебя, добрый человек, за помощь, — сказал он душевно и, достав из кармана маленький свёрток, положил рядом с чайником. — Это вам настоящая заварка.

— Ну, что ж, спасибо и тебе, чай мы давно не пили, только кружка на всех одна, — ответил Иван.

— Да, конечно, я сейчас принесу еще, — заторопился проводник. Обернулся он быстро и, поставив на столик два стакана, сказал:

— Много я видел на своем веку людей, а вот такого силача встречаю впервые, дай бог тебе здоровья!

Проводник пожелал счастливого пути и ушел к себе, а путешественники, разделив остатки хлеба и сала, принялись пить, благоухающий давно забытым ароматом, чай.

Дорога до Луганска должна была занять дней десять, но Ивана это не тревожило. Он забрал у Дарьи все деньги и на больших станциях покупал в буфетах еду. По дороге выходили и подсаживались пассажиры, сменяя друг друга. В основном это были крестьяне, покинувшие родные места в поисках лучшей доли, реже попадались рабочие, вербовщики и жулье всех мастей. Люди быстро знакомились, изливали друг другу свои горести и тревоги, раскрывали перед случайными попутчиками свои души. Во всех этих рассказах чувствовалась тоска по дому, по оставленным женам и детишкам, тоска по прошлой жизни, хотя и не всегда радостной, но относительно спокойной и прогнозируемой. На третий день пути в конце вагона раздался истошный крик и рыдания зазевавшейся бабы, у которой стащили узелок с хлебом и вытащили последние гроши. Жулика поймали, долго били смертным боем и выбросили из поезда на полном ходу. На большой и шумной станции Дебальцево к Ивану подсел щупленький, шустрый паренек с копной черных вьющихся волос, большим носом и бегающими глазами. Он тут же завёл разговор и стал выяснять, кто они такие, куда едут и какие планы на будущее. Иван Иванович не терпел болтунов, сам в разговорах был всегда сдержанным, но новый попутчик так умело расположил его к себе, что через некоторое время был осведомлён о чаяниях и заботах своих попутчиков, едущих на работу в Донбасс. Себя он представил, как заместителя директора строящегося кирпичного завода, которому позарез нужны рабочие руки. Иван Иванович невольно стал выяснять условия жизни на заводе и новый знакомый рассказал, что всем рабочим дают жильё, хорошо платят, да и сама работа не очень тяжелая. Особенно его заинтересовало то, что для оформления необязательны документы, так как рабочих нанимают только на летний сезон. Новый знакомый наверняка знал, с кем имеет дело и специально заострил внимание на упрощённой схеме приёма на работу. Ночью, когда все спали, Иван принял решение поставить последнюю точку в приключениях и устраиваться работать на завод.

На следующий день поезд минул Алчевск с его дымящимися трубами металлургического завода и, скатившись под уклон, остановился на небольшой станции под необычным названием Славяносербск. Славяносербск был небольшой трехпутной станцией, ограниченной с двух сторон семафорами и будками стрелочников. Станцию украшало аккуратное каменное здание вокзала, окружённое высокими старинными акациями. Справа от вокзала тянулась вверх деревянная вышка с огромным керосиновым фонарем на самой макушке, а чуть дальше виднелась водонапорная башня для снабжения паровозов водой. Попутчик сказал, что приехали и, пока Иван Иванович прощался с проводником, помог выйти из вагона Дарье с детьми. Рассадив детей на широкой скамейке возле небольшого деревянного столика, служившего прилавком местным торговцам, Иван вместе с попутчиком пошли к поселку, раскинувшемуся по косогору. Их очень долго не было, и Дарья стала уже беспокоиться, но он пришел уже один и повёл всех через пути на противоположную сторону от вокзала.

В метрах пятидесяти от железнодорожных путей стоял длинный, добротно сделанный деревянный сарай, крытый толью, а впритык к нему была приделана небольшая времянка, сбитая из горбыля. Вот к ней и подвел своих спутников Иван Иванович. Дверь во времянку была не заперта, и они свободно, друг за другом, вошли в долгожданное пристанище. Внутри времянки оказался узкий коридор на всю её длину, из которого было сделано два входа, в разделённые тесом неравные помещения. В том, что побольше, стояло шесть голых деревянных топчанов. Больше ничего — ни стола, ни скамеек. В меньшем, картина была та же, но только топчанов было три. Указав на меньшее, Иван Иванович сказал, что пока жить придется здесь, а дальше будет видно. Все расселись по топчанам, не зная, что делать. Закурив, он рассказал, что был в конторе завода и разговаривал с директором завода. Директор, Лазарь Моисеевич Красников, показался ему умным, добрым и рассудительным человеком. Встретил хорошо и сказал, что рабочие нужны, и можно хоть завтра выходить на работу. При этом даже не заикнулся о документах и не спросил кто мы и откуда. В конце разговора спросил, не смог ли я съездить на родину и привезти еще несколько мужиков, на что я с охотой согласился.

— Ты, кум, уедешь, а как же мы? — испуганно спросила Дарья. Губы ее задрожали, и казалось, что она сейчас заплачет.

— А ты, Дарья, будешь работать, и ждать мужа. Я обещаю скоро вернуться и думаю, что вместе с Сергеем Егоровичем. Вся задача в том, чтобы он быстро нашелся. Надеюсь, что далеко не уехал. И пойми, я сделал для вас все что мог, а теперь работай и корми детей. Ты женщина молодая, здоровая, работы не боишься, так что не пропадешь, а там муж приедет и пусть сам думает о вас. Я же своих не видел больше года. Не знаю где они, что с ними, как они? Мне необходимо их найти и решать, как быть дальше.

— Конечно, кум, тебе обязательно надо их найти. А то они, не дай бог, думают, что тебя и в живых нет. И когда же ты думаешь ехать?

— Завтра и уеду. Директор мне сказал, что тут каждый день проходит пассажирский поезд Мариуполь — Миллерово, вот я с ними подамся. Переночую, и уеду, чего ждать? Да, вот еще, наш попутчик никакой не начальник, а вроде агента по снабжению. Начальников всего трое: директор, секретарь партячейки и счетовод. Думаю, что жить здесь можно. Поселок небольшой, жилых домов пятьдесят будет, завод и станция. Народу мало, а рабочие нужны. Поэтому надо устраиваться пока здесь, до лучших времен.

Дарья стала собирать на стол, если столом можно было назвать обычную доску, перекинутую с одного топчана на другой. В это время пошел мелкий теплый дождик, который в народе называют "слепым". Это когда во время дождя светит солнышко. Солнышко светило, а дождик шел и шел. За стеной послышались голоса, и во времянку ввалились несколько мужчин разного возраста. Рубашки на них были мокрые, ботинки грязные, в глине, но лица выглядели весёлыми. То ли дождик поднял им настроение, то ли забавная история, рассказанная по дороге. Увидев новых соседей, они поздоровались и прошли в другую половину. Света во времянке не было и с наступлением темноты все улеглись спать. Ванюшка улегся с Иваном Ивановичем, Анюта с матерью, а Татьяна с Марией пристроились вместе, обняв друг на друга.

Утром, когда ребятишки проснулись, Иван Иванович сидел на краю топчана и курил неизменную трубку, погрузившись в свои потаённые думы. Мать стояла у маленького оконца и что — то зашивала, тоже думая о своём. Покурив, он повернулся к Дарье и попросил ее присесть рядом с ним. Когда она подошла, он протянул ей немного денег и сказал, что остальные понадобятся ему в дороге. Дарья взяла деньги и ничего не ответила. В это время дверь во времянке внезапно открылась, и в проходе появился аккуратно одетый человек, при галстуке, с открытой головой и в начищенных ботинках. Был он высок, худощав, с размеренными движениями. Тёмные волосы тщательно причёсаны, лицо гладко выбрито, а серые глаза смотрели умно и оценивающе. Он поздоровался и, обратившись к Дарье, сказал:

— Я, собственно говоря, пришел за вами. Как вас величают?

Дарья от испуга опешила и потеряла дар речи. В голове у нее молнией мелькнула мысль, что этот незнакомый человек всё про нее знает, и пришел выгнать её из этого сарая, а еще хуже, отправить назад в ссылку или в тюрьму.

— Зовут ее Дарья, — пришел на выручку Иван Иванович.

— А по батюшке как?

— Сергеевна, Дарья Сергеевна, — опять за нее ответил Иван.

— А я директор завода, Лазарь Моисеевич! Будем знакомы! У меня к вам предложение. Завод только становится на ноги, рабочих мало, да и те, в основном, сезонники. Живут бобылями, без жен и семей. Столовой пока нет, а кормить мужиков необходимо. Тут недалеко от станции, километра три будет, находится шахта имени Лотикова. Мы договорились с начальством, что у них в столовой будут готовить пищу и для нас. Понятно, что в такую даль обедать не пойдешь, а поэтому мы возим еду оттуда на подводе. Но не к лицу здоровому мужику, извините за выражение, заниматься бабьим делом, когда у нас каждая пара рук на учёте. Вот я и попрошу вас, Дарья Сергеевна, заняться этим. Сейчас человек собирается за едой, и я хотел, чтобы вы тоже поехали с ним, познакомились со всеми деталями, а потом будете ездить одна. Вы умеете запрягать лошадь?

Только сейчас до Дарьи дошло, что директор пришел не забирать ее в тюрьму, а предлагает работу. Что она нужна этому вежливому человеку. Она моментально оживилась, бледность спала с ее лица и, дав согласие, тут же стала собираться, не спросив об условиях работы.

Директор, тем временем, продолжал:

— Получать, Дарья Сергеевна, будете тридцать пять рублей в месяц. Пока живите здесь, а осенью получите жилье, если будете хорошо работать.

Директор попрощался и направился к выходу. Дарья вышла следом, забыв, на радостях, попрощаться с Иваном, и не сказав ни слова детям. Иван Иванович дал ребятишкам по куску хлеба, приобнял каждого за плечи и собрался идти на вокзал к поезду. И тут заговорила Мария, молчавшая все долгое время после случая с охранниками. Она вдруг объявила, что поедет с ним. Но даже он, всегда выдержанный и спокойный, возмутился, сказав:

— Ты что? Сошла с ума? Разве можно без разрешения матери уезжать неизвестно куда, да и где ты собираешься жить, кто тебя будет кормить и одевать?

На что Мария ответила:

— Я сама хочу разыскать отца, а первое время поживу у тети Веры в Воронеже. Работы сейчас полно и я всегда устроюсь. Если же ты, дядя Ваня, не возьмешь меня с собой, то я сама уеду с этим же поездом. Я молодая, красивая и мне не откажет ни один проводник. Матери я не нужна и пусть она дальше трясется за свою драгоценную жизнь.

Очевидно, не одну бессонную ночь провела она в думах о своей судьбе, если решилась на такой отчаянный шаг. Иван Иванович, молча, слушал ее, молчали и другие дети, ошарашенные таким откровением своей старшей сестры. Она же, с горящими глазами, продолжала говорить твердым голосом:

— Я все равно бы ушла в город, даже из своего дома. С детства я в няньках у этих галчат, — показала Мария в сторону сестер и брата, — ни на улицу сходить, ни поиграть с подругами. Мать совсем превратила меня в батрачку. На мне были и дети, и варка, и стирка, и скотина, и огород, а в ответ одни упрёки и затрещины. Может быть я неправа, но сама жизнь заставляет меня думать именно так!

Иван Иванович встал с топчана и, не оглядываясь, пошел на вокзал. За ним потянулись и все остальные. На перроне, кроме них, никого из пассажиров и провожающих не было. Мария, со слезами на глазах, обняла сестер и расцеловала каждую. С Ванюшкой попрощалась в последнюю очередь, а тот расплакался так, что не видел, как Мария села в вагон и как ушел поезд.

Солнце стояло уже в зените, когда Дарья вернулась назад. Она принесла в алюминиевой кастрюле борщ и нарезанный прямоугольниками пирог с картошкой. Все было так вкусно и сытно, что немного еды оставили еще на ужин. Татьяна рассказала матери о Марии, умолчав про истинную причину неожиданного отъезда, но Дарья не расстроилась, а может быть, оказалась даже рада такому обороту событий. После обеда Анюта осталась помогать матери наводить порядок в вынужденном жилище, а Татьяна с братом отправились оглядывать окрестности нового места пребывания. От вчерашнего дождика не осталось и следа. Ласковое солнышко основательно подсушило землю. Дул теплый, тихий ветерок, принося запахи близлежащего леса и разнотравья. Вдалеке, справа и слева, белело несколько домиков, огороженных низкими заборчиками. Людей нигде не было видно, словно все вымерло. От порога времянки, как на ладони, был виден завод, который расположился на ровной площадке. Одной стороной площадка примыкала к железной дороге, а другой к пшеничному полю. Завод не имел ограды, не было проходных и охраны. Сразу за длинным добротным помещением, с отдушинами по бокам, возвышались три печи для обжига кирпича и черепицы. За ними стояли три каркаса вновь возводимых помещений, по размерам равнявшихся первому. Здесь работало несколько человек, которые крыли эти сооружения толью. Дальше находилась хорошо выровненная площадка, посыпанная песком, а за ней, на равном расстоянии друг от друга, в земле было вырыто несколько кругов, обшитых по бокам тесом. В двух из них по одному человеку перекапывали глину с песком, периодически поливая эту смесь водой из шланга. Вплотную к кругам были проложены рельсы узкоколейки, по которой лошадь тащила тяжелую железную вагонетку, груженную доверху сырой глиной. Возница шел сзади вагонетки, держа в руках конец короткой слеги, которая другим концом была просунута между рамой и колесом вагонетки. Это приспособление служило тормозом на случай остановки лошади. Рельсы тянулись от края глубокого котлована, на дне которого копошилось около десятка рабочих. Они обрушивали ломами довольно высокую стену глины и в несколько приемов, с помощью многоярусного помоста, выбрасывали ее наружу. Увиденное было настолько необычным и интересным, что Татьяна и Ваня договорились наутро обязательно захватить Анюту и рассмотреть все повнимательнее.

Утром, на следующий день, Дарья собралась в Лотиково и решила взять с собой Ванюшку. Она ненадолго отлучилась, и вскоре подъехала на телеге, в которую был впряжен старый и понурый мерин. Чтобы попасть в Лотиково, пришлось пересечь железную дорогу и оказаться на другой стороне. За переездом дорога была ровная и не такая уж пустынная. Навстречу им двигалась целая вереница подвод с чистым песком. Поравнявшись, возчики, молча, приподнимали рукой фуражки и слегка кланялись. Дарья в ответ приветливо кивала головой и говорила: "Здравствуйте!". Дорога тянулась вдоль глубокого карьера с многометровыми песчаными стенами. Сразу за карьером местность понижалась и переходила в низину, в которой там и сям были разбросаны маленькие домики. В середине посёлка возвышался огромный террикон, по крутым склонам которого вверх и вниз сновали вагонетки, вывозя из шахты породу. Порода горела, распространяя по всей окрестности удушливый запах. Если пристанционный поселок утопал в садах, то здесь деревья ютились только на небольших пятачках. Столовая расположилась на самом краю посёлка и представляла собой обычный деревенский дом с большим деревянным крыльцом. С собой у Дарьи было две фляги и большая алюминиевая кастрюля ведра на три. В одну флягу им налили борща, в другую — фруктового киселя, а в кастрюлю наложили картофельного пюре и котлет. Обслужили быстро, без всяких задержек. Грузить на подводу помог сам повар, он же принес и холщевый мешок с хлебом. Приехали назад задолго до обеда. Поскольку столовой не было, питались рабочие под открытым небом. Неподалеку от нового деревянного строения, служащего конюшней, был сделан навес, под которым разместился большой стол из теса и врытые в землю скамейки. Поодаль от навеса сложили печку для подогрева пищи. Вот на этом нехитром пункте раздачи пищи и довелось Дарье стать полноправной хозяйкой. Незаменимыми помощниками стали девчата и даже маленький Ваня. В его обязанность входило ухаживать за мерином и разжигать печку, а девчата разносили еду рабочим и мыли посуду. Если рабочим обед обходился в тридцать пять копеек, то вся семья кормилась бесплатно и не один, а два раза в день. Казалось, что счастье повернулось к ним лицом. Они были сыты, имели незавидное, но постоянное жилье, никто их не подгонял, не посягал на свободу и достоинство. Так незаметно пролетели три недели и каждый вечер они вспоминали Ивана Ивановича и ждали отца. У Дарьи даже вошло в привычку говорить, ругая кого-либо из детей за провинность, что вот приедет отец и научит уму-разуму.

Приехал отец неожиданно. Вместе с ним приехали Иван Иванович с братом Николаем и сыном Федором. Приехали они в обед, когда семья крутилась на импровизированной кухне. Увидев отца, Ваня растерялся, а потом кинулся к нему на шею. Отец подхватил его сильными руками и прижал к груди. Потом поцеловал мать, обнял и расцеловал заплакавших дочек. За время разлуки Сергей Егорович сильно изменился, основательно похудел, а в движениях и взгляде серо-синих глаз чувствовалась какая-то настороженность и беспокойство. Мужики поели и, оставив разговоры на потом, поспешили в контору. Пришли они поздно, радостные и возбуждённые. Ваня ни на шаг не отходил от отца и ловил каждое его слово. Сергей рассказал жене, что директор встретил их очень любезно, расспросил о том, что они умеют делать и кем хотели бы работать. После разговора со слов записал фамилии, не спросив документов, вызвал счетовода, приказал выдать аванс и продуктовые карточки.

— А ты знаешь? — сказал он к жене. — Кто работает счетоводом?

— Кто? — забеспокоилась Дарья.

— Рудаков!

— Какой Рудаков?

— Да купец из Воронежа, который у нас пшеницу оптом скупал!

— Еще нам этого не хватало, — вздохнул, молчавший до этого Иван Иванович, — глядишь, тут и Митьку Жука встретим.

— Он меня не узнал, а может быть, вида не подал, а если и узнал, то ему нас придётся больше бояться, чем нам его. Он ведь про нас ничего не знает, а мы про него всё.

— Его, Серёга, тоже раскулачили? — поинтересовался Иван Иванович.

— Какой там, раскулачили! Он быстро уловил текущий момент и еще в двадцать пятом продал всё имущество, а теперь просто мелкий советский служащий и не придерёшься. Вот у кого надо было учиться жить!

Иван Иванович с братом и сыном сходили на склад и принесли себе топчаны.

Надо было жить дальше…

Конец

Приложение

ДЕКРЕТ О ЗЕМЛЕ СЪЕЗДА СОВЕТОВ РАБОЧИХ И СОЛДАТСКИХ ДЕПУТАТОВ

(принят на заседании 26 октября в 2 час. ночи)

1) Помещичья собственность на землю отменяется немедленно без всякого выкупа.

2) Помещичьи имения, равно как все земли удельные, монастырские, церковные, со всем их живым и мертвым инвентарем, усадебными постройками и всеми принадлежностями переходят в распоряжение волостных земельных комитетов и уездных Советов крестьянских депутатов, впредь до Учредительного собрания.

3) Какая бы то ни было порча конфискуемого имущества, принадлежащего отныне всему народу, объявляется тяжким преступлением, караемым революционным судом. Уездные Советы крестьянских депутатов принимают все необходимые меры для соблюдения строжайшего порядка при конфискации помещичьих имений, для определения того, до какого размера участки и какие именно подлежат конфискации, для составления точной описи всего конфискуемого имущества и для строжайшей революционной охраны всего переходящего к народу хозяйства на земле со всеми постройками, орудиями, скотом, запасами продуктов и проч.

4) Для руководства по осуществлению великих земельных преобразований, впредь до окончательного их решения Учредительным собранием, должен повсюду служить следующий крестьянский наказ,  составленный на основании  местных крестьянских наказов редакцией "Известий Всероссийского Совета Крестьянских Депутатов" и опубликованный в номере 88 этих "Известий" (Петроград, номер 88, 19 августа 1917 г.).

О земле

Вопрос о земле, во всем его объеме, может быть разрешен только всенародным Учредительным собранием.

Самое справедливое разрешение земельного вопроса должно быть таково:

1) Право частной собственности на землю отменяется навсегда; земля не может быть ни продаваема, ни покупаема, ни сдаваема в аренду, либо в залог, ни каким-либо другим способом отчуждаема.

Вся земля: государственная, удельная, кабинетская, монастырская, церковная, посессионная, майоратная, частновладельческая, общественная и крестьянская и т. д., отчуждается безвозмездно, обращается в всенародное достояние и переходит в пользование всех трудящихся на ней.

За пострадавшими от имущественного переворота признается лишь право на общественную поддержку на время, необходимое для приспособления к новым условиям существования.

2) Все недра земли: руда, нефть, уголь, соль и т. д., а также леса и воды, имеющие общегосударственное значение, переходят в исключительное пользование государства. Все мелкие реки, озера, леса и проч. переходят в пользование общин, при условии заведывания ими местными органами самоуправления.

3) Земельные участки с высоко-культурными хозяйствами: сады, плантации, рассадники, питомники, оранжереи и т. под. не подлежат разделу, а превращаются в показательные и передаются в исключительное пользование государства или общин, в зависимости от размера и значения их.

Усадебная, городская и сельская земля, с домашними садами и огородами, остается в пользовании настоящих владельцев, причем размер самих участков и высота налога за пользование ими определяется законодательным порядком.

4) Конские заводы, казенные и частные племенные скотоводства  и птицеводства и проч. конфискуются, обращаются во всенародное достояние и переходят либо в исключительное пользование государства, либо общины, в зависимости от величины и значения их.

Вопрос о выкупе подлежит рассмотрению Учредительного собрания.

5) Весь хозяйственный инвентарь конфискованных земель, живой и мертвый, переходит в исключительное пользование государства или общины, в зависимости от величины и значения их, без выкупа.

Конфискация инвентаря не касается малоземельных крестьян.

6) Право пользования землей получают все граждане (без различия пола) Российского государства, желающие обрабатывать ее своим трудом, при помощи своей семьи, или в товариществе, и только до той поры, пока они в силах ее обрабатывать. Наемный труд не допускается.

При случайном бессилии какого-либо члена сельского общества в продолжение 2 лет, сельское общество обязуется, до восстановления его трудоспособности, на этот срок прийти к нему на помощь путем общественной обработки земли.

Земледельцы, вследствие старости или инвалидности утратившие навсегда возможность лично обрабатывать землю, теряют право на пользование ею, но взамен того получают от государства пенсионное обеспечение.

7) Землепользование должно быть уравнительным, т. е. земля распределяется между трудящимися, смотря по местным условиям, по трудовой или потребительной норме.

Формы пользования землей должны быть совершенно свободны, подворная, хуторская, общинная, артельная, как решено будет в отдельных селениях и поселках.

8) Вся земля, по ее отчуждении, поступает в общенародный земельный фонд. Распределением ее между трудящимися заведуют местные и центральные самоуправления, начиная от демократически организованных бессословных сельских и городских общин и кончая центральными областными учреждениями.

Земельный фонд подвергается периодическим переделам в зависимости от прироста населения и поднятия производительности и культуры сельского хозяйства.

При изменении границ наделов первоначальное ядро надела должно остаться неприкосновенным.

Земля выбывающих членов поступает обратно в земельный фонд, причем преимущественное право на получение участков выбывших членов получают ближайшие родственники их и лица по указанию выбывших.

Вложенная в землю стоимость удобрения и мелиорации (коренные улучшения), поскольку они не использованы при сдаче надела обратно в земельный фонд, должны быть оплачены.

Если в отдельных местностях наличный земельный фонд окажется недостаточным для удовлетворения всего местного населения, то избыток населения подлежит переселению.

Организацию переселения, равно как и расходы по переселению и снабжению инвентарем и проч., должно взять на себя государство.

Переселение производится в следующем порядке: желающие безземельные крестьяне, затем порочные члены общины, дезертиры и проч. и, наконец, по жребию, либо по соглашению.

Все содержащееся в этом наказе, как выражение безусловной воли огромного большинства сознательных крестьян всей России, объявляется временным законом, который впредь до Учредительного собрания проводится в жизнь по возможности немедленно, а в известных своих частях с той необходимой постепенностью, которая  должна определяться уездными Советами крестьянских депутатов.

 Земли рядовых крестьян и рядовых казаков не конфискуются.

Председатель Совета Народных Комиссаров

Владимир Ульянов-Ленин.

Выверено по изданию: Декреты Советской власти. Т.I. М., Гос. изд-во полит. литературы, 1957.

Постановление политбюро ЦК ВКП(б)

"О мероприятиях по ликвидации кулацких хозяйств в районах сплошной коллективизации"

Совершенно секретно

30 января 1930 г.

I

Исходя из политики ликвидации кулачества как класса и в связи с этим из необходимости провести наиболее организованным путём начавшийся в районах сплошной коллективизации процесс ликвидации кулацких хозяйств и решительно подавить попытки контрреволюционного противодействия кулачества колхозному движению крестьянских масс и признавая срочность этих мероприятий в связи с приближающейся с.-х. кампанией, ЦК постановляет:

В районах сплошной коллективизации провести немедленно, а в остальных районах по мере действительно массового развёртывания коллективизации, следующие мероприятия:

1. Отменить в районах сплошной коллективизации в отношении индивидуальных крестьянских хозяйств действие законов об аренде земли и применении наёмного труда в сельском хозяйстве (разд. 7 и 8 Общих начал землепользования и землеустройства). Исключения из этого правила в отношении середняцких хозяйств должны регулироваться райисполкомами под руководством и контролем окрисполкома.

2. Конфисковать у кулаков этих районов средства производства, скот, хозяйственные и жилые постройки, предприятия по переработке, кормовые и семенные запасы.

3. Одновременно в целях решительного подрыва влияния кулачества на отдельные прослойки бедняцко-середняцкого крестьянства и безусловного подавления всяких попыток контрреволюционного противодействия со стороны кулаков проводимым советской властью и колхозами мероприятиям принять в отношении кулаков следующие меры: а) первая категория — контрреволюционный кулацкий актив немедленно ликвидировать путём заключения в концлагеря, не останавливаясь в отношении организаторов террористических актов, контрреволюционных выступлений и повстанческих организаций перед применением высшей меры репрессии; б) вторую категорию должны составить остальные элементы кулацкого актива, особенно из наиболее богатых кулаков и полупомещиков, которые подлежат высылке в отдалённые местности Союза ССР и в пределах данного края в отдалённые районы края; в) в третью категорию входят оставляемые в пределах района кулаки, которые подлежат расселению на новых отводимых им за пределами колхозных хозяйств участках.

4. Количество ликвидируемых по каждой из трёх категорий кулацких хозяйств должно строго дифференцироваться по районам в зависимости от фактического числа кулацких хозяйств в районе, с тем, чтобы общее число ликвидируемых хозяйств по всем основным районам составляло в среднем, примерно, 3–5%. Настоящее указание (3–5%) имеет целью сосредоточить удар по действительно кулацким хозяйствам и безусловно предупредить распространение этих мероприятий на какую-либо часть середняцких хозяйств.

Выселению и конфискации имущества не подлежат семьи красноармейцев и командного состава РККА. В ношении же кулаков, члены семей которых длительное время работают на фабриках и заводах, должен быть проявлен особо осторожный подход с выяснением положения соответствующих лиц не только в деревне, но и у соответствующих заводских организаций.

II. О ВЫСЫЛКЕ И РАССЕЛЕНИИ КУЛАКОВ

В качестве мероприятий для ближайшего периода провести следующее:

1. Предложить ОГПУ репрессивные меры в отношении первой и второй категории кулаков провести в течение ближайших четырёх месяцев (февраль-май), исходя из приблизительного расчёта — направить в концлагеря 60 000 и подвергнуть выселению в отдалённые районы — 150 000 кулаков; озаботиться принятием всех мер к тому, чтобы к 15 апреля эти мероприятия были осуществлены в отношении, во всяком случае, не менее, чем половины указанного количества. Проведение этих мероприятий должно быть поставлено в зависимость от темпа коллективизации отдельных областей СССР и согласовано с краевыми комитетами ВКП(б).

2. Члены семей высылаемых и заключённых в концлагеря кулаков могут, при их желании и с согласия местных райисполкомов, остаться временно или постоянно в прежнем районе (округе).

3. Ориентировочно, в соответствии с данными мест, установить по областям следующее распределение заключаемых в лагеря и подлежащих высылке (в тыс.):

Средняя Волга. Концлагерь — 3–4. Высылка — 8-10.

Сев. Кавказ и Дагестан. Концлагерь — 6–8. Высылка — 20.

Украина. Концлагерь — 15. Высылка — 30–35.

ЦЧО. Концлагерь — 3–5. Высылка — 10–15.

Нижняя Волга. Концлагерь — 4–6. Высылка — 10–12.

Белоруссия. Концлагерь — 4–5. Высылка — 6–7.

Урал. Концлагерь — 4–5. Высылка — 10–15.

Сибирь. Концлагерь — 5–6. Высылка — 25.

Казахстан. Концлагерь — 5–6. Высылка — 10–15.

В отношении остальных областей и республик аналогичную намётку поручить произвести ОГПУ по согласованию с соответствующими крайкомами и ЦК ВКП(б)

4. Высылку произвести в округа Северного края — 70 тыс. семейств, Сибири — 50 тыс. семейств, Урала — 20–25 тыс. семейств, Казахстана — 20–25 тыс. Районами высылки должны быть необжитые и мало обжитые местности с использованием высылаемых на сельскохозяйственных работах или промыслах (лес, рыба и пр.).

Высылаемые кулаки подлежат расселению в этих районах небольшими посёлками, которые управляются назначаемыми комендантами.

5. Высылаемым и расселяемым кулакам при конфискации у них имущества должны быть оставлены лишь самые необходимые предметы домашнего обихода, некоторые элементарные средства производства в соответствии с характером их работы на новом месте и необходимый на первое время минимум продовольственных запасов. Денежные средства высылаемых кулаков также конфискуются с оставлением, однако, в руках кулака некоторой минимальной суммы (до 500 рублей на семью), необходимой для проезда и устройства на месте.

6. В отношении кулацких хозяйств, оставляемых на месте с отводом им новых участков вне колхозных полей, руководствоваться следующим: а) окрисполкомами должны быть указаны места расселения с тем, чтобы поселение в отведённых районах допускалось лишь небольшими посёлками, управление которыми осуществляется специальными комитетами (тройка) или уполномоченными, назначаемыми райисполкомами и утверждаемыми окрисполкомами.; б) расселяемым кулакам этой категории средства производства оставляются в размерах, минимально необходимых для ведения хозяйства на вновь отводимых им участках; в) на расселяемых возлагаются определённые производственные задания по сельскому хозяйству и обязательства по сдаче товарной продукции государственным и кооперативным органам; г) окрисполкомам срочно проработать вопрос о способах использования расселяемых кулаков как рабочей силы в особых трудовых дружинах и колониях на лесоразработочных, дорожных, мелиоративных и других работах; д) в отношении кулацких семей, веселенных за пределы районов, необходимо в частности иметь в виду возможность их расселения с противопоставлением — где это возможно — отдельных элементов молодёжи остальной части кулаков. При этом следует использовать такие методы, как собирание ими подписки на газеты и литературу, создание библиотек, организация общих столовых и другие культурно-бытовые мероприятия. Считать возможным в некоторых случаях привлечение отдельных групп молодёжи к выполнению в порядке добровольчества тех или иных работ для местных советов, для обслуживания бедноты и т. п., а также создание особого вида производственных артелей и с.-х. объединений, например, в связи со строительными и мелиоративными работами, а также облесением, корчёвкой леса и т. д. Все эти мероприятия должны проводиться под строжайшим контролем местных органов власти.

7. Описки кулацких хозяйств (вторая категория), выселяемых в отдалённые районы, устанавливаются райисполкомами на основании решений собраний колхозников, батрацко-бедняцких собраний и утверждаются окрисполкомами. Порядок расселения остальных кулацких хозяйств (третья категория) устанавливается окрисполкомами.

III. О КОНФИСКАЦИИ И РАСПОРЯЖЕНИИ КОНФИСКОВАННЫМ ИМУЩЕСТВОМ

1. Конфискация имущества кулаков производится особоуполномоченными райисполкомов с обязательным участием с/совета, председателей колхозов, батрацко-бедняцких групп и батрачкомов.

2. При конфискации производится точная опись и оценка конфискуемого имущества, с возложением на с/советы ответственности за полную сохранность конфискованного.

3. Конфискуемые у кулаков средства производства и имущество передаются РИКами в колхозы в качестве взноса бедняков и батраков с зачислением конфискованного в неделимый фонд колхозов с полным погашением из конфискуемого имущества причитающихся с ликвидируемого кулацкого хозяйства обязательств (долгов) государственным и кооперативным органам.

4. Колхозы, получающие землю и конфискуемое имущество, должны обеспечить полный засев передаваемой земли и сдачу государству всей товарной продукции.

5. Конфискуемые жилые кулацкие постройки используются на общественные нужды с/советов и колхозов или для общежития вступающих в колхоз и не имеющих собственного жилья батраков.

6. Сберкнижки и облигации госзаймов у кулаков всех трёх категорий отбираются и заносятся в опись с выдачей расписки о направлении их на хранение в соответствующие органы Наркомфина. Всякая выдача выселяемым кулацким хозяйствам из взносов в сберегательные кассы, а также выдача ссуд под залог облигаций в районах сплошной коллективизации безусловно прекращается.

7. Паи и вклады кулаков всех трёх категорий в кооперативных объединениях передаются в фонд коллективизации бедноты и батрачества, а владельцы их исключаются из всех видов кооперации.

Принимая настоящие решения относительно ликвидации кулацких хозяйств в районах сплошной коллективизации, ЦК категорически указывает, что проведение этих мероприятий должно находиться в органической связи с действительно массовым колхозным движением бедноты и середняков и являться неразрывной составной частью процесса сплошной коллективизации. ЦК решительно предостерегает против имеющихся в некоторых районах фактов подмены работы по массовой коллективизации голым раскулачиванием. Лишь в сочетании с самой широкой организацией бедноты и батрачества и при сплочении бедняцко-середняцких масс на основе коллективизации, необходимые административные меры по раскулачиванию могут привести к успешному разрешению поставленных партией задач в отношении социалистического переустройства деревни и ликвидации кулачества.

ЦК подчёркивает, что все указанные мероприятия должны быть проведены на основе максимального развёртывания инициативы и активности широких колхозных, в первую очередь батрацко-бедняцких, масс и при их поддержке. Решениям о конфискации кулацкого имущества и выселении кулаков должны предшествовать постановления общего собрания челнов колхоза и собрания батрачества и бедноты. Предупреждая против недооценки трудностей, связанных с осуществлением этих мероприятий и требуя от местных организаций принятия всех мер для максимально организованного их проведения, ЦК обязывает крайком и нац. ЦК установить не на словах, а на деле постоянное руководство за проведением настоящих решений в жизнь.

IV. ОСОБЫЕ ПОСТАНОВЛЕНИЯ

1. В помощь местным парторганизациям по проведению указанных выше мероприятий, ЦК постановляет мобилизовать на 4 месяца из промышленных областей (Московской, Ленинградской, Иваново-Вознесенской, Нижегородской, Харьков — Донбасс и т. д.) 2500 партийцев не ниже окружного масштаба. Мобилизованные должны выехать на места не позднее 20 февраля.

2. Предоставить ОГПУ право на время проведения этой кампании передоверять свои полномочия по внесудебному рассмотрению дел ПП ОГПУ в областях. В этих случаях рассмотрение дел производится совместно с представителями крайкомов ВКП(б) и прокуратуры.

3. На текущий бюджетный 1929/30 г. увеличить штаты ОГПУ на 800 чел. уполномоченных с отпуском потребных для этого средств для обслуживания тех административных районов, где таких уполномоченных нет. Этих 800 товарищей разрешить ОГПУ мобилизовать, прежде всего, за счёт старых чекистов из запаса. Кроме того, увеличить состав войск ОГПУ на 1100 штыков и сабель (на текущий бюджетный год). РВСР передать ОГПУ соответствующее количество личного состава.

4. Предложить Совнаркому СССР в трёхдневный срок рассмотреть смету необходимых расходов, связанных с проведением указанных мероприятий, сметы на расходы по выселению кулаков в отдалённые районы и сметы на организацию новых дополнительных лагерей в районах Сибири и Северного края. ОГПУ — представить эти сметы.

5. Поручить НКПС'у и ОГПУ в 5-дневный срок разработать план необходимых железнодорожных перевозок.

6. Поручить НКТруду и ВЦСПС и вместе с тем ВСНХ и НКПС принять немедленные меры по очистке промышленных предприятий в городах от отдельных кулацких элементов (не допуская какой-либо общей кампании чистки на предприятиях), а также принять жёсткие меры к дальнейшему недопущению таких элементов на производство.

7. Обязать партийные комитеты (особенно Москвы, Ленинграда, Харькова и Киева), ОГПУ и НКПросы союзных республик принять более решительные меры по борьбе в ВУЗах и ВТУЗах с контрреволюционными группировками молодёжи, связанной с кулацкими элементами в деревне.

8. Срочно пересмотреть законодательство о религиозных объединениях в духе полного исключения какой бы то ни было возможности превращения руководящих органов этих объединений (церковные советы, сектантские общины и пр. в опорные пункты кулачества, лишенчества и вообще антисоветских элементов.

Поручить Оргбюро ЦК дать директиву по вопросу о закрытии церквей, молитвенных домов сектантов и проч. И о борьбе с религиозным и сектантским движением, в целях устранения тормозов в соваппарате, мешающих проведению в жизнь принятых подавляющей массой крестьянства решений о закрытии церквей, молитвенных домов сектантов и т. п. В этой директиве указать также на необходимость особо осторожного проведения этих мероприятий в отсталых национальных районах.

9. Вытекающие из настоящего постановления законодательные изменения поручить СНК СССР издать в 5-дневный срок с тем, чтобы они были введены в действие крайисполкомами и правительствами национальных республик в районах сплошной коллективизации немедленно, а в остальных — в зависимость от темпа развития сплошной коллективизации в этих районах.

10. Срочно (в 3-дневный срок) издать не подлежащий опубликованию декрет о повсеместном (а не только в районах сплошной коллективизации): а) запрещении свободного переселения кулаков из мест своего жительства без разрешения райисполкомов под угрозой немедленной конфискации всего имущества; б) запрещении распродажи кулаками своего имущества и инвентаря под угрозой конфискации и других репрессий.

Исторический архив. 1994. № 4. С. 147–152