В том избранных произведений известного датского писателя, лауреата Нобелевской премии 1944 года Йоханнеса В. Йенсена (1873-1950) входит одно из лучших произведений писателя – исторический роман «Падение короля», в котором дана широкая картина жизни средневековой Дании, звучит протест против войны; автор пытается воплотить в романе мечту о сильном народном характере. В издание включены также рассказы из сборника «Химмерландские истории» – картина быта и нравов датского крестьянства, отдельные мифы – особый философский жанр, созданный писателем.

Йоханнес Йенсен

Рождественский покой

Нынче в Ютландии царят мир и покой, в особенности под рождество, в эту пору у нас тишь да благодать. Однако всего два поколения тому назад в рождество церковь провозглашала мир до конца года. Неудивительно, что в старые времена рождественские дни нередко были беспокойными. Мне не раз доводилось слышать рассказы о том, как в сочельник, или в первый день рождества, даже в самой церкви вспыхивали ссоры из-за старых обид, сводились счеты между смертельными врагами! Видно, иные люди желали воспользоваться случаем, ведь все думали, что в эти мирные дни опасность им не грозит, тут-то кое-кто и лишал их мира, хотя это и запрещалось, так что рождественский покой как бы помогал совершить злое дело.

Жил в сённерупской пустоши человек по имени Тёрве Кристенс; люди его чуждались, хотя ничего дурного в нем не было, – это был умелый землепашец, владевший крохотным наделом земли на пустоши; приходилось ему ходить и на поденщину, чтобы заработать на хлеб насущный. Но Тёрве Кристенс был убийца. Он заколол Забулдыгу в сочельник. Тёрве полностью оправдали, но до конца его дней имя Тёрве Кристенс люди старались не произносить, ведь у него на руках была кровь.

Забулдыга, живший в той же местности, был вор, не вылезавший из тюрьмы. О его проделках рассказывают до сих пор. Все сходятся на том, что он был бездельник и нечист на руку. Невзирая на то, что Забулдыга был человек худой и люди его боялись, его имя овеяно некой грубой теплотой старых времен; над ним подсмеивались, ведь этот забияка много раз совершал преступления просто шутки ради, на шутки-то он был горазд. Видно, это был один из сбившихся с пути, из тех, что непременно должны растратить и погубить свой талант. О Забулдыге передавалось из уст в уста множество рассказов. У него хватало силы каждый раз сбегать из тюрьмы, он придумывал невероятные уловки, и удержать его было невозможно. Рассказывали, что у него были удивительно маленькие руки и ноги и что тюремщику не удавалось заметить, как он снимал с них кандалы. Неизвестно, что он там творил, какие штуки выдумывал, но неизменно каждый год его снова видели в родных краях. Его жена и дочь жили как раз неподалеку от дома Тёрве Кристенса.

Между этими двумя семьями лежала зияющая социальная пропасть, хотя условия, в которых они жили, были одинаково жалкими. К тому же Забулдыга много лет ненавидел соседа. И его, по правде говоря, можно было понять. Когда он каждый год с невероятным трудом вырывался из исправительного дома, как лесной зверь, преследуемый по пятам собаками, и приходил к себе домой, то прямо перед ним в окнах его домишки, которого все сторонились, маячило бедное, но опрятное жилище Тёрве Кристенса! Там жил Тёрве, чистенький нищий-апостол, который ни за что на свете не желал ссориться с тем, кто побогаче, который вел себя скромно и безупречно, никогда никому зла не причинил и был непоколебим в своем презрении к людям нечестным! По дому ковыляли трое малых детей, вроде ангелочков из царства божия, которых он нарожал, а сам Тёрве трудился день-деньской на своем клочке вересковой пустоши, согнувшись над лопатой. Забулдыга не знал покоя, до того ему хотелось обмазать смолой этого великодушного бедняка, поджечь ему макушку и превратить в дымящегося святого! Стоило ему появиться в родных краях, как он старался втянуть Тёрве Кристенса в драку, но рассудительный хусман[1] старался обходить его стороной и не проявлял никакого желания помериться силой с Забулдыгой.

Под конец Забулдыге хотелось воротиться домой из-за Тёрве не меньше, чем из-за своей собственной семьи, он ненавидел его и хотел лишить жизни. И пришел тот день, когда он больше не мог совладать с собой.

Был серый сумеречный день в канун рождества, когда люди во всем Сённерупе, даже в самых глухих углах, были напуганы топотом полуэскадрона раннерских драгун, проскакавших по городу, в котором ни один житель не предчувствовал никакой беды; темнота сгущалась, наивный и сладостный рождественский покой начал опускаться на провинциальный городок. Все звуки стали удивительно осторожными, каждая мысль о жизни за пределами города замерла, и тут по улицам промчалась целая туча всадников с палашами наголо, в синих мундирах и шлемах! С дороги во все стороны от них летели брызги талого снега и помета. Было жутко смотреть, как они мчались галопом сквозь зимний туман. У старых людей колени дрожали от страха. Им вспомнилось другое рождество, когда драгуны явились в Сённеруп. Было это много лет назад. А случилось это оттого, что уездный фогд[2] и четверо его людей прискакали сюда: тогда на пустоши жила еще худая семья – крестьянин с женой и двумя сыновьями, они стригли овец по ночам на пастбищах, и вообще здешние жители их побаивались. Фогд и его люди решили помочь жителям в Сённерупе, мол пусть мирно встречают рождество, они ворвались в домишко этого крестьянина и порешили всех четверых топорами. Да только они просчитались, не смогли доказать, что убили этих людей, защищаясь, и все пятеро были казнены.

На этот раз тут же стало известно, зачем сюда явились драгуны. Забулдыга снова убежал из тюрьмы, но при худших обстоятельствах, чем обычно: он нанес тюремщику удар, от которого тот умер. Оттого-то и было предпринято столько усилий, чтобы поймать Забулдыгу; решено было схватить его в собственном доме в ночь под рождество.

Выехав на пустошь, драгуны разделились, пустились карьером к дому Забулдыги и быстро окружили его. Но Забулдыги там не оказалось. Они обыскали, обшарили весь домишко вплоть до конька крыши, допросили жену и дочь, перебрали каждую соломинку, но Забулдыги не нашли. Когда они уже уехали, не сделав того, что им было велено, Забулдыга вылез из ямы под глиняным полом, который был хорошенько утоптан и посыпан торфяной крошкой, – для драгун он был слишком хитер.

Два часа спустя в Сённерупе зазвонили церковные колокола, возвещая, что наступило святое рождество. Вместе с темнотой пришла чуткая, настороженная тишина. В этой мягкой зимней ночи лишь колокол на церковной башне что-то лепетал на своем странном языке, и голос его летел над унылым городишком с низенькими домиками, затерянном в широком безлюдном просторе. Талая вода просачивалась и капала в канавы на слежавшийся снег. Церковный колокол говорил то устало, то нараспев, то уныло, то весело, громче и тише, словно старый, повидавший виды человек. Небо прояснилось, в бездонном пространстве зажглись звезды, они висели дрожащие, маленькие, холодные. Там и сям на земле слышались легкие потрескивающие звуки, вода сочилась медленнее, к ночи становилось холоднее. Вот пугливый говорок ледяной воды умолк, лишь время от времени, словно во сне, раздавался слабый треск – подмораживало, и морозец крепчал.

В этот час все были дома, под крышей. В уезде Сённеруп лишь один-единственный человек, отлучившийся по надобности из города, возвращался поздним вечером домой через пустошь. К своему неописуемому ужасу, он повстречал Забулдыгу, который шел с ведром смолы в руке.

– Добрый вечер! – весело сказал Забулдыга, по-видимому пребывая в хорошем расположении духа. – Тебе нечего меня бояться, Кнуд, тебя я не трону, милейший. Я иду поджечь волосы на башке у Тёрве Кристенса. Помогай тебе бог, светлого тебе праздника!

В доме у Тёрве начали праздновать рождество. Оно вошло к ним, когда в домишке воцарилась тишина. Жена Тёрве хлопотала, словно ждала гостей. Троим ребятишкам пришлось по очереди пережить тяжкую минуту возле треноги с умывальным тазом и мылом. Йеппе и Лаурина, двое старшеньких, позволили себя умыть, проявив большую силу воли, они понимали глубокое значение приближавшегося Святого Вечера. Йеппе было пять лет, Лаурине четыре года, они уже многое знали. Однажды они побывали в городе, бродили по улицам, держась за руки. Это было самое интересное событие в их жизни. Они поглядели на кладбищенскую ограду и прочие чудеса города, заглянули в большой тенистый сад, где высилась груша с сочными плодами, полюбовались чмокающими в жидкой грязи утками, которых было полным-полно на огороженной сеткой лужайке возле красивого дома, потом, подышав воздухом у ворот пасторского двора и подивясь на незнакомые цветы за блестящими оконными стеклами в глубине комнаты, они ушли из города, взявшись за руки, и воротились домой, когда стало уже темнеть. Карен-Марие было всего два года, совсем малышка, она плакала, когда ее мыли. Йеппе и Лаурина во всем ее превзошли. Они могли уходить из дома и немало повидали, им были знакомы все цветы и букашки на пустоши, они рвали камыш и блестящие метелки осоки, копили красные камешки и цветные черепки. Они собирали крошечные шишки восковника и играли ими, воображая, что это коровы, лепили возле дома пирожки из грязи и пускали щепки плавать по луже. Все лето они играли в крутом овраге, где теплый песок просачивался между маленькими пальцами босых ног. Теперь зима надолго заперла их в доме. Когда наступала оттепель, можно было просунуть в дверь красную от холода ручонку и ловить капли с крыши или лизнуть горькую водичку на оттаявшем стекле. Зимой их прибежищем была откидная кровать у окна, ночью она открывала им свои теплые пуховые объятия, день они проводили на ее истертой блестящей крышке. Все свое имущество они хранили на подоконнике – красивые камешки и прочие драгоценности, найденные в земле, принадлежали Йеппе, тут же лежали сокровища Лаурины – обрывки шерстяных ниток и бумага из-под цикория; у крошки Карен-Марии не было ничего.

Когда дети были умыты и облачены в купленные в городе блузки, мать принялась стелить на стол белую скатерть, а ребятишкам велела не нарушать праздничное настроение, вести себя послушно и не шуметь. Каша в этот вечер была довольно белая, из хорошей крупы, не из той, своей, что варили по будням, она пыхтела, будто изо всех сил старалась быть вкусной. А мать была такая тихая и ласковая. Когда высокий и сутулый Тёрве Кристенс окончил работу и, входя в дом, нагнулся под притолокой, то увидел в полутемной комнате трех своих отпрысков, сидевших в ряд на откидной кровати за белым столом, три пары крошечных деревянных башмачков, торчавших из-под стола, три намытые до румянца рожицы и три белобрысые макушки.

В доме воцарилась тишина. Пока еда поспевала, трое малышей глядели, как отец моется – ему тоже пришлось вытерпеть это наказание под праздник, готовясь прикоснуться к таинству. Потом они принялись трапезничать: сначала поели вкусной каши, а после – жареной свинины с картошкой. На душе у всех было светло. Повсюду в окрестных домах, даже в самых бедных, ярко светились окна, для каждого эти минуты были торжественными. Тёрве Кристенсу доставляло радость смотреть, как его ребятишки с блестящими, словно алмазы, глазами жадно уплетали лоснящуюся от жира свинину, ухватив куски маленькими пальчиками. В горнице стало тепло. Хозяйка собиралась еще чем-то порадовать их; за печной заслонкой что-то бурлило и пахло слегка подгорелым. Сальная свеча, стоявшая на столе, озаряла золотым светом горницу, в которой царил драгоценный покой.

И тут кто-то стукнул в оконное стекло. Осколки посыпались Лаурине на голову. Хозяйка закричала истошным голосом. Тёрве поднял глаза и увидел, как в разбитом окне блеснула торфяная лопата.

Он встал, выпрямился во весь рост, его небритое лицо смертельно побледнело.

За окном Забулдыга, как ни в чем не бывало, заорал:

– Сейчас я тебя, святой Бонифаций, намажу дегтем, черт бы тебя побрал!

Тёрве Кристенс давно смастерил копье на случай, если Забулдыга станет угрожать лишить его жизни. Он снял копье с притолоки и пошел к двери.

Они схватились в тесных сенях. Забулдыга распахнул дверь и ворвался в дом, но Тёрве, угрожая копьем, заставил его попятиться назад. Забулдыга обрушил на Тёрве град ругательств, но копье мешало ему достать соседа лопатой. Так продолжалось довольно долго. Под конец Забулдыга изловчился и нанес удар острой лопатой. Выпад был коварным, и тяжелый, неповоротливый Тёрве еле увернулся. Он все еще не думал, что Забулдыга всерьез задумал худое. Но его начал бить озноб.

– Берегись! – закричал он, плача.

И когда Забулдыга замахнулся снова, он печально повторил:

– Берегись, а не то заколю тебя насмерть!

– Не посмеешь, чертов пророк! – дразнил его Забулдыга. Он принялся ругаться, но теперь глаза у него горели неистовой ненавистью, а язык заплетался, так что слов было не разобрать. Внезапно он перестал извергать гнусные ругательства, замолчал и, ухитрившись подскочить боком поближе, чуть не задел его лопатой... Тут Тёрве Кристенс понял, что жизнь его в опасности. Голова у него пошла кругом, в ушах зашумело. Ясное морозное небо наверху, Дверь, путь к которой загораживал дышащий злобой человек с налитыми кровью глазами, охваченный страхом дом, откуда раздавались жалобные детские крики, – все это слилось и завертелось колесом. И когда вдруг Забулдыга с гримасой палача рванулся и прыгнул вперед, Тёрве Кристенс навалился на копье всем своим тяжелым телом и проткнул ему грудь. Кровь Забулдыги хлынула струей, словно горячий суп, на древко копья и обожгла Кристенсу руки. После короткой предсмертной судороги, во время которой Забулдыга блеял, словно овца, хватал руками древко копья, лежа на спине и пытаясь ногами достать пронзившее его железо, он испустил дух.

Когда все было кончено, Кристенс вздохнул и вытер слезы. Подумав немного, он оттащил труп подальше от дома и пошел к жене и детям. Через час он уже стоял перед фогдом и признался ему во всем. Кристенса отвезли в уездный город и посадили под арест. Однако после допроса его отпустили.