Пак Соньо — преданная жена и любящая мать четверых детей. Всю жизнь она посвятила семье. Как умела, любила и жалела мужа, который вечно искал для себя какой-то другой жизни, пока она стирала, готовила, шила, вязала, выращивала фрукты и овощи, борясь с нищетой, бралась за любую работу, чтобы собрать еще хоть немного денег для своих детей. Ее главной мечтой было дать детям то, чего не было у нее — образование, знания, возможность увидеть целый мир, посвятить себя любимому делу. Ради этого она трудилась не жалея сил. Всем своим детям Пак Соньо помогла встать на ноги, но они, так же как их отец, поняли, как она им дорога, только когда старая женщина внезапно исчезла, просто потерялась в толпе железнодорожного вокзала большого города…

Кун-Суук Шин

Пожалуйста, позаботься о маме

1

Одному богу известно

С тех пор как пропала мама, прошла уже целая неделя.

Вся семья собралась в доме твоего старшего брата Хун Чола, обсуждая план дальнейших действий. Ты предлагаешь распечатать листовки и раздавать их там, где маму видели в последний раз. Первое, что необходимо сделать, соглашаются все, — придумать подходящий текст. Конечно, листовка — самый старомодный способ в подобной ситуации. Но для семьи пропавшего человека все средства хороши, особенно когда этот человек — ваша мама. В вашем арсенале не так уж много средств, вы можете написать заявление об исчезновении, обыскать близлежащие окрестности, расспросить прохожих, не видели ли они женщину, похожую на маму. Твой младший брат, у которого собственный интернет-магазинчик по продаже одежды, говорит, что разместил на своем сайте объявление о том, что мама пропала; он загрузил ее фотографию и попросил всех, кто видел ее, связаться с нашей семьей. Ты хочешь поискать маму в тех местах, куда она могла отправиться, но вспоминаешь, что она никуда не ходила одна в этом городе. Хун Чол поручает составить текст листовки именно тебе, поскольку ты зарабатываешь на жизнь писательством. Ты заливаешься краской, словно тебя застукали за непристойным занятием. И совсем не уверена, что твой писательский талант пригодится в поисках мамы.

Когда ты записываешь дату рождения мамы — 24 июля 1938 года, отец поправляет тебя, говоря, что она родилась в 1936 году. Ты знаешь, что по документам она родилась в 1938-м, но, очевидно, настоящий год ее рождения — 1936. Отец говорит, что раньше это было в порядке вещей, поскольку многие дети рано умирали, и поэтому родители растили их несколько лет, прежде чем оформить свидетельство о рождении. Когда ты уже собираешься исправить «38» на «36», Хун Чол вдруг заявляет, что следует оставить 1938 год, потому что эта дата значится в документе. Тебе приходит в голову, что не стоит проявлять излишнюю щепетильность в деталях, когда дело касается сочинения текста для частной листовки, и ты сейчас не в полицейском участке, но послушно зачеркиваешь «36» и вписываешь цифру «38», думая о том, действительно ли 24 июля — настоящий день рождения мамы.

Несколько лет назад мама как-то сказала, что не стоит отдельно отмечать ее день рождения. У отца день рождения на месяц раньше маминого. Ты и твои братья встречались в родительском доме в родном поселке Чонгап на дни рождения и другие праздники. Всего собиралось двадцать два ближайших родственника. Мама любила, когда приезжали дети и внуки, и пчелкой кружилась по дому. За несколько дней до торжества она непременно готовила свежее кимчхи[1] и отправлялась на рынок, чтобы купить говядину и запастись дополнительными тюбиками зубной пасты и зубными щетками. Она отжимала кунжутное масло и молола семена кунжута и периллы, чтобы перед отъездом снабдить детей бутылочками и баночками домашних заготовок. В ожидании их приезда мама заметно воодушевлялась, в ее словах и жестах, когда она разговаривала с соседями и знакомыми, сквозила гордость за свою семью. Мама заполняла стеклянные баночки сливовым и земляничным соком, который готовила каждый год, крошечными солеными рыбками, пастой из анчоусов или квашеными моллюсками, которые собиралась отправить в город детям и внукам. Когда она узнала, что лук очень полезен для здоровья, тут же стала готовить луковый сок, а осенью — тыквенный, с добавлением лакрицы. Дом твоей мамы напоминал фабрику, мама неустанно трудилась круглый год, готовя для семьи соусы, бобовую пасту и лущеный рис. В какой-то момент дети стали реже приезжать в Чонгап, и мама с отцом принялись чаще наведываться к ним в Сеул. А затем вы стали отмечать каждый их день рождения в ресторане. Так было намного проще. И тогда мама предложила отмечать ее день рождения в день рождения отца. Она заявила, что, поскольку оба они родились жарким летом, нелегко в точности соблюсти две семейные церемонии с разницей в месяц. Поначалу семья возражала, несмотря на настойчивые увещевания мамы, и, если она отказывалась приезжать в город, несколько человек отправлялись в деревню и праздновали вместе с ней. А затем вы все, словно сговорившись, стали дарить маме подарки в день рождения отца. И вот, в конце концов, тихо и незаметно, день рождения мамы был забыт. Мама, которая обожала покупать носки для каждого члена своей большой семьи, накопила в своем комоде огромную коллекцию, потому что дети перестали забирать ее подарки, как прежде.

Имя: Пак Соньо

Дата рождения: 24 июля 1938 г. (69 лет)

Приметы: короткие волосы с проседью, химическая завивка, скуластое лицо, в момент исчезновения на ней были голубая блузка, белый жакет и бежевая плиссированная юбка.

Последний раз ее видели: на станции метро «Сеульский железнодорожный вокзал».

Никто не знал, какую фотографию мамы выбрать. Все понимали, что это должен быть один из последних снимков, но, как назло, ни у кого не оказалось такого. Ты вспоминаешь, что в какой-то момент мама вдруг перестала фотографироваться. Она отказывалась позировать даже для семейных фото. Последняя фотография мамы была сделана на семейном торжестве в честь семидесятилетнего юбилея отца. Мама выглядела очень мило в бледно-голубом платье, с прической, сделанной в салоне, и накрашенными красной помадой губами. Твой младший брат заявляет, что на этой фотографии мама выглядела иначе, чем в повседневной жизни. Он считает, что посторонние люди едва ли смогут узнать ее, даже если увеличить снимок. Брат говорит, что, когда он разместил в Интернете эту фотографию, люди писали: «Ваша мама очень симпатичная женщина и не выглядит как человек, который может потеряться». Вы все решаете поискать другую фотографию мамы. Хун Чол советует тебе написать в листовке что-нибудь еще. Когда ты с непонимающим видом поднимаешь на него глаза, он объясняет, что стоит подобрать другие слова, чтобы сыграть на чувствах читателя. Слова, которые могут сыграть на чувствах читателя? Когда ты пишешь: «Пожалуйста, помогите нам найти нашу мать», ему это кажется слишком простым и неярким. Когда ты пишешь: «У нас пропала мать», он заявляет, что слово «мать» звучит слишком официально, и требует, чтобы ты написала «мама». Когда ты пишешь: «У нас пропала мама», он вдруг решает, что это выглядит чересчур ребячливо. Когда ты выдаешь: «Пожалуйста, свяжитесь с нами, если видели эту женщину», он вдруг огрызается:

— Ну что ты за писатель?

Ты не можешь придумать ничего, что понравилось бы Хун Чолу.

Твой другой брат замечает:

— Ты сыграешь на чувствах читателя, если напишешь, что нашедшего ждет вознаграждение.

Когда ты пишешь: «Мы щедро вознаградим вас», твоя невестка уточняет, что люди обратят внимание на информацию, только если ты назовешь определенную сумму.

— Так какую же сумму мне стоит написать? Миллион вон?

— Это мало.

— Три миллиона вон?

— Думаю, и этого тоже мало.

— Тогда пять миллионов вон.

Никто не возражает против пяти миллионов вон, и ты пишешь: «Мы обещаем вознаграждение в пять миллионов вон» — и ставишь точку. Хун Чол заявляет, что написать следует так: «Вознаграждение: пять миллионов вон», а младший брат советует выделить пять миллионов вон крупным шрифтом. Все соглашаются, что следует напечатать в листовке другую, более реалистичную фотографию мамы, если удастся такую отыскать. Тебе поручают внести добавления в листовку и сделать копии, а твой младший брат вызывается забрать листовки и раздать всем родственникам. Когда ты предлагаешь нанять кого-нибудь для расклеивания листовок, Хун Чол резко отвечает:

— Это касается только нашей семьи. Каждый из нас будет расклеивать их в свободное время на неделе, а в выходные мы встретимся и непременно займемся этим все вместе.

Ты ворчишь:

— Разве таким образом мы когда-нибудь найдем маму?

— Мы не можем сидеть сложа руки и уже делаем все, что от нас зависит, — резко возражает Хун Чол.

— Что ты имеешь в виду под «делаем все, что от нас зависит»?

— Мы поместили объявление в газете.

— Значит, все, что от нас зависит, — это всего лишь покупка рекламного места в газете?

— А что ты еще предлагаешь? Возможно, нам завтра же стоит бросить работу и просто слоняться по городу в бесцельных поисках? Если в этом случае нам удастся найти маму, то я готов.

Ты умолкаешь. Оставив отца в доме Хун Чола, все расходятся по домам. Если вы сейчас не разойдетесь, то споры никогда не утихнут. Так продолжалось всю прошлую неделю. Вы собирались, чтобы обсудить, как найти маму, и кто-то из вас вдруг неожиданно начинал вспоминать об обидах, незаслуженно нанесенных ей в прошлом. У каждого нашлось что вспомнить, каждый из вас был по-своему виноват. И то, что раньше замалчивалось и скрывалось, то, о чем старательно избегали говорить, вдруг прорывалось наружу, словно вскрывшийся нарыв, и вот вы все начинали носиться по дому, орать, курить не переставая и, в конце концов, по очереди выбегали из дома, хлопая дверью.

Впервые услышав о мамином исчезновении, ты гневно воскликнула, почему же никто из нашей большой семьи не удосужился встретить их с отцом на вокзале.

— А где была ты?

— Я? — Ты умолкаешь. Ведь ты сама узнала об этом происшествии лишь четыре дня спустя. Все вы обвиняли друг друга в исчезновении мамы, и все ощущали обиду и боль.

Покинув дом Хун Чола, ты направляешься домой на метро, но выходишь на станции «Сеульский железнодорожный вокзал». Вокруг тебя суетятся толпы людей, толкая тебя, когда ты пробираешься к тому месту, где в последний раз видели маму. Ты переводишь взгляд на часы. Сейчас как раз три часа, именно в это время пропала мама. Люди снуют по платформе, отпихивая тебя, а ты безмолвно стоишь на том месте, где мама выпустила руку отца. Никто ни разу не извинился. Наверняка люди точно так же толкались, когда на этом самом месте растерянно стояла мама.

Как далеко заходят наши воспоминания о других людях? Твои воспоминания о маме?

С тех пор как ты узнала об исчезновении мамы, ты не в состоянии ни на чем сосредоточиться, мысли утекают, как песок сквозь пальцы, и совершенно неожиданно в памяти всплывают давно забытые воспоминания. И каждое — носит привкус горечи. Несколько лет назад, незадолго до твоего отъезда в столицу, мама взяла тебя с собой в магазин одежды на рынке. Ты выбрала простое платье, но она предложила тебе другое — с оборками на манжетах.

— А как насчет этого?

— Нет, — откликнулась ты, отпихивая платье.

— Почему нет? Примерь это платье. — В ту пору еще молодая мама широко раскрыла глаза, не понимая твоего упрямства. Платье с оборками слишком сильно отличалось от того грязного платка, которым мама повязывала голову, как большинство женщин в сельской местности, чтобы защитить глаза от пота во время работы в поле.

— Оно слишком детское.

— Неужели? — удивилась мама, но продолжила внимательно разглядывать платье, словно не хотела уходить. — На твоем месте я бы примерила его.

Чувствуя себя неловко оттого, что назвала платье детским, ты сказала:

— Тебе оно тоже не подходит.

— Нет, мне нравится такая одежда, просто у меня не было возможности ее носить, — откликнулась мама.

Надо было примерить то платье. Ты присаживаешься на корточки на том самом месте, где, возможно, сидела мама. Через несколько дней после того, как ты настояла на покупке простого платья, вы с мамой приехали на эту самую станцию. Крепко держа тебя за руку, она широкими шагами прокладывала себе дорогу в море людей, наводнявших вокзал, с таким видом, которого испугались бы даже внушительные здания, свысока наблюдающие за вами. Мама уверенно направлялась через площадь к башенным часам, где условилась встретиться с Хун Чолом. И как такой человек мог потеряться? Едва фары приближающегося к платформе поезда вынырнули из темноты тоннеля, люди ринулись вперед, бросая на тебя недовольные взгляды, раздраженные тем, что ты путаешься у них под ногами.

* * *

В тот момент, когда мама выпустила руку отца, ты была в Китае. С компанией коллег ты отправилась на Пекинскую книжную ярмарку. В то время как ты бегло просматривала свою книгу, переведенную на китайский, твоя мама бесследно растворилась на «Сеульском железнодорожном вокзале».

— Отец, почему вы не поехали на такси? Не спустись вы в метро, ничего бы не произошло!

Отец сказал, что подумал: зачем брать такси, если вокзал сообщается со станцией метро? Бывают такие моменты, к которым продолжаешь мысленно возвращаться после того, как что-нибудь произошло, особенно что-то плохое. Моменты, в которые человек думает о том, что ему не следовало поступать подобным образом. Почему, когда отец всех предупредил, что они с мамой сами доберутся до дома Хун Чола, никто не отговорил его? Каждый раз, когда родители приезжали в город, кто-нибудь из детей отправлялся на вокзал или автовокзал, чтобы встретить их. И что заставило отца, который привык, приезжая в город, брать такси, именно в тот самый день воспользоваться метро? Мама с отцом ринулись к подошедшему к платформе поезду, отец вошел в вагон, а когда обернулся, мамы рядом не оказалось. Как нарочно, это произошло в оживленный субботний полдень. Маму оттеснили от отца в толпе, и поезд тронулся, прежде чем она успела понять, что произошло. Отец нес мамину сумку. И вот в тот момент, когда мама осталась одна на станции метро, ты уходила с книжной ярмарки, направляясь в сторону площади Тяньаньмэнь. Это был твой третий приезд в Пекин, но ты еще не успела побывать на площади Тяньаньмэнь и видела ее только из окна автобуса или такси. Студент, который сопровождал группу, предложил проводить вас на площадь, и все с радостью ухватились за эту идею. Что делала мама, оставшись одна, на станции метро, когда ты вылезала из такси напротив Запретного города? Вы прошли в Запретный город, но почти сразу же вышли, потому что часть павильонов дворца закрыта на реконструкцию, да и время было позднее. В Пекине велось активное строительство, город тщательно готовился к предстоящим Олимпийским играм. Ты вспомнила сцену из фильма «Последний император», в которой пожилой Пу И возвращается в Запретный город, где прошло его детство, и показывает мальчику-туристу шкатулку, которую когда-то спрятал в троне. Когда он открывает шкатулку, оттуда выползает его ручной сверчок, который прожил там все эти годы. Неужели в тот момент, когда ты уже собралась направиться на площадь Тяньаньмэнь, мама, растерянная, стояла в толпе? Ждала ли она, что за ней приедут? Дорога между Запретным городом и площадью Тяньаньмэнь тоже закрыта на реконструкцию. Ты видела раскинувшуюся перед тобой площадь, но попасть туда можно было только окольными путями. И когда ты наблюдала за воздушными змеями, парившими в небе над площадью Тяньаньмэнь, мама, сраженная отчаянием, могла упасть в проходе, шепча твое имя. В тот момент, когда ты смотрела, как распахиваются стальные ворота на площадь Тяньаньмэнь и, высоко вскидывая ноги и чеканя шаг, появляется эскадрон полицейских, чтобы спустить государственный флаг с пятью звездочками, в этот самый момент мама, возможно, бродила в лабиринте проходов «Сеульского вокзала». Ты понимаешь, что, скорее всего, так оно и было, потому что нечто подобное рассказывали очевидцы, видевшие маму в то время на станции. Кто-то заметил пожилую женщину, которая медленно бродила по станции, иногда усаживаясь на пол, или безучастно стояла около эскалаторов. Другие говорили, что пожилая женщина долго сидела на станции, а затем села в подошедший поезд. Через несколько часов после исчезновения мамы вы вместе с группой взяли такси и направились по ночному городу на яркую Снэк-стрит, где, сгрудившись тесной компанией под красными фонариками, пили китайскую водку и лакомились горячим крабовым мясом, обжаренным в остром масле.

* * *

Отец вышел из вагона на следующей станции и вернулся обратно, но мама уже бесследно исчезла.

— И как она могла так растеряться из-за того, что не села в тот же вагон? Там ведь повсюду развешаны указатели. Мама знает, что можно просто позвонить по телефону. Она могла бы позвонить из телефона-автомата. — Твоя невестка твердо уверена, что с мамой что-то произошло, а как иначе, если она не смогла найти дом родного сына только потому, что в метро не успела сесть в один вагон с отцом. С мамой что-то случилось. Это мнение человека, который думал о ней как о прежней маме.

Когда ты возражаешь: «Мама вполне может потеряться, ты же знаешь», твоя невестка удивленно округляет глаза.

— Ты же знаешь, какой стала мама в последнее время, — объясняешь ты, а твоя невестка в ответ корчит гримасу, словно понятия не имеет, о чем речь. Но все в семье знали, какой была мама в последнее время, и понимали, что отыскать ее будет очень сложно.

Когда ты впервые обнаружила, что мама не умеет читать?

Ты написала свое первое письмо, когда мама попросила написать за нее письмо Хун Чолу вскоре после его отъезда в город. Ты писала под ее диктовку. Хун Чол окончил школу в небольшой деревеньке, откуда родом вся наша семья, затем целый год готовился дома к экзамену на должность государственного служащего, а затем отправился в город, чтобы пройти первый вступительный экзамен. Тогда мама впервые разлучилась с одним из своих сыновей. В то время в доме не было телефона, и они писали друг другу письма. Хун Чол посылал ей письма, написанные крупными буквами. Мама всегда чувствовала, когда придет очередное письмо от Хун Чола. Почтальон обычно появлялся около 11 утра, он медленно ехал по улице, и его большая сумка свисала с руля велосипеда. В те дни, когда приходили письма от Хун Чола, мама возвращалась с поля или с ручья, где она обычно стирала, чтобы лично получить письмо у почтальона. А затем она дожидалась, когда ты вернешься из школы, вела тебя на заднее крыльцо и доставала письмо.

— Прочти вслух, — просила она.

Письма Хун Чола неизменно начинались словами: «Горячо любимая матушка». Словно пользуясь пособием по написанию писем, он спрашивал, как поживает семья, и сообщал, что у него все хорошо. Хун Чол писал, что раз в неделю относит постирать свое белье жене отцовского двоюродного брата, и она стирает для него, по просьбе мамы. Брат сообщал, что хорошо питается, ночует на работе, и просил маму не беспокоиться о нем. Хун Чол также писал, что ему по плечу любая работа в большом городе и он много чем хотел бы заняться. Он даже как-то обмолвился, что мечтает добиться успеха и обеспечить маме достойную жизнь. Двадцатилетний Хун Чол любезно добавлял в своем письме: «Так что, матушка, не беспокойтесь обо мне и, пожалуйста, берегите свое здоровье». Когда в этот момент ты украдкой кидала взгляд на маму, то замечала, что она пристально разглядывает стебли колоказии, растущей на заднем дворе, или смотрит на полку, уставленную глиняными горшками с соусами и приправами. Она вся превращалась в слух, стараясь не пропустить ни одного слова. Когда ты заканчивала чтение, мама диктовала тебе ответное письмо для брата. Ее письмо всегда начиналось со слов: «Дорогой Хун Чол». И ты писала: «Дорогой Хун Чол». Мама никогда не просила тебя поставить точку, но ты всегда делала это. Когда она восклицала: «Хун Чол!» — ты послушно восклицала на бумаге: «Хун Чол!» Когда мама останавливалась, назвав его по имени, словно забыв, что же она хотела сказать, ты убирала за уши непослушные пряди волос и терпеливо дожидалась продолжения, зажав между пальцами шариковую ручку и уставившись на лист бумаги. Когда она продолжала: «А у нас похолодало», ты писала: «У нас похолодало». Мамины слова «Дорогой Хун Чол» всегда сопровождало какое-нибудь замечание о погоде: «Сейчас здесь много цветов, ведь настала весна». Или: «Сейчас лето, поэтому рисовое поле начинает рассыхаться». Или: «У нас сезон урожая и по краям рисового поля очень много бобов». Обычно мама использовала местный диалект, но тут же забывала о нем, когда дело касалось письма Хун Чолу. «Не беспокойся за нас и, пожалуйста, береги себя. Это единственное, чего хочет твоя мама». Мамины письма были пронизаны искренними чувствами: «Мне так жаль, что я ничем не могу тебе помочь». Пока ты старательно записывала мамины слова, она смахивала набежавшую слезу. Последними словами в ее письмах всегда были: «Постарайся хорошо питаться. Мама».

Третья из пятерых детей в семье, ты единственная стала свидетельницей боли и страданий мамы и очень переживала, когда приходило время других детей покинуть родной дом. Каждое утро на рассвете, после отъезда Хун Чола, мама протирала глянцевые глиняные горшочки с соусами, расставленные на полке на заднем дворе. Колодец находился за воротами, и носить воду на задний двор было занятием обременительным, но она старательно промывала каждый горшочек. Она снимала все крышки и протирала их до блеска. В такие моменты мама тихонько напевала себе под нос: «Если бы нас с тобой не разделял бесконечный океан, не было бы мучительного прощания…» Ее ладони торопливо окунали тряпку в холодную воду, выкручивали ее и снова остервенело терли горшки, а мама продолжала петь: «Надеюсь, настанет день, когда ты больше не покинешь меня». И если в тот момент ты звала ее, она оборачивалась, и в ее больших добрых глазах стояли слезы.

Мама сильно любила Хун Чола и частенько готовила миску лапши в мясном бульоне с мясом и овощами специально для него, когда он возвращался под вечер из школы, где допоздна сидел за книгами. Когда ты как-то упомянула об этом в разговоре со своим другом Ю Бином, тот заметил:

— Подумаешь, это всего лишь лапша, что тут такого?

— Что тут такого? В то время лапша была для нас самым изысканным лакомством! Деликатесом, который ты съедала тайком и ни с кем не делилась! — И хотя ты подробно объяснила ему значение этого ритуала, он, парень из города, не придал ему значения.

Когда это изысканное кушанье под названием «лапша с мясом и овощами» появилось в вашей жизни, то сразу же превзошло все блюда, которые когда-либо готовила мама. Мама покупала лапшу и прятала ее в банке среди глиняных горшочков, собираясь вечером приготовить ее для Хун Чола. Но аромат горячей лапши неизменно будил тебя и брата с сестрой среди ночи. Когда мама сурово приказывала вам: «Немедленно возвращайтесь в постель», вы с сестрой и братом не сводили голодных глаз с Хун Чола, который как раз собирался приступить к еде. Ему становилось неловко, и он предлагал вам попробовать немного его лапши. И тогда мама замечала: «И как это так происходит, что вы все тут как тут, едва запахнет едой?» — и наполняла кастрюлю водой, чтобы приготовить новую порцию лапши, а затем делила ее между вами. Вы были несказанно счастливы, получив по миске, в которой оказывалось больше бульона, чем лапши.

После отъезда старшего брата в город, каждый раз доставая горшочек с лапшой, мама горестно вскрикивала: «Хун Чол!» — и бессильно опускалась на землю. Ты отнимала у нее ветошь и помогала ей подняться, обняв ее за плечи. И мама разражалась безутешными рыданиями, не в силах справиться с тоской по своему первенцу.

Мама тосковала, когда ее дети один за другим покидали отчий дом, и единственное, что ты могла сделать для нее, это вслух читать ей их письма и опускать в почтовый ящик ее письма по пути в школу. Но даже тогда ты не представляла, что мир писем для нее недоступен. И почему тебе не приходило в голову, что мама не умела ни читать, ни писать, хотя видела, что она во всем полагалась на тебя, словно ребенок, когда ты читала ей вслух письма братьев и писала за нее ответы для них? Ты воспринимала ее просьбы как обычные рутинные обязанности помощницы по хозяйству, как, например, сходить в сад и нарвать просвирника или отправиться в лавку за керосином. Вероятно, мама больше никого не просила об этой услуге, потому что ты никогда не получала от нее писем. А может быть, потому, что ты сама никогда ей не писала? Или, возможно, всему виной был телефон. К тому времени, когда ты уехала в город, в доме председателя деревни появился телефон-автомат. Это был первый телефон в вашем маленьком фермерском поселке, мимо которого время от времени проносился поезд, звонко стуча колесами по рельсам, теряющимся в бескрайних просторах полей. Каждое утро местные жители слышали, как председатель проверяет микрофон, а затем объявляет, кому необходимо прийти, чтобы ответить на звонок из Сеула. Твои братья стали звонить в деревню по телефону. После появления телефона люди, чьи родственники жили в городе, даже работая в поле, внимательно прислушивались к голосу из микрофона, пытаясь угадать, кому звонят на этот раз.

Странно, но в жизни часто происходит так, что мать и дочь могут быть невероятно близки или же, наоборот, стать абсолютно чужими людьми.

До прошлой осени ты считала, что хорошо знаешь, что любит мама, как успокоить ее, когда она волнуется, что ей будет приятно услышать. Если тебя спрашивали, чем занята мама, ты мгновенно находила ответ: возможно, она сушит папоротник; если это воскресенье, она должна быть в церкви. Но прошлой осенью твоя вера в то, что ты видишь маму насквозь, основательно пошатнулась. Как-то ты приехала домой, не предупредив заранее о своем приезде, и с удивлением обнаружила, что тебя принимают как гостью. Мама сокрушалась из-за неприбранного двора и несвежих покрывал. Она поспешно подхватила полотенце с пола и повесила его, торопливо смахнула крошки со стола. Она заглянула в холодильник и, хотя ты пыталась остановить ее, тут же помчалась на рынок. В кругу семьи вы не станете смущаться из-за крошек на столе и отвлекаться на другие подобные мелочи. Ты вдруг поняла, что стала чужой в родном доме, наблюдая, как мама пытается замаскировать свою повседневную и далеко не идеальную жизнь.

А возможно, ты стала чужой гораздо раньше, сразу, как только перебралась в город. Когда ты уехала из родного дома, мама перестала бранить тебя. А прежде она резко отчитывала тебя за малейший проступок. С детства мама всегда обращалась к тебе не иначе как «ты, девочка». Обычно она говорила это вам с сестрой, когда пыталась объяснить различие между дочерьми и сыновьями, и еще мама называла тебя «ты, девочка», когда требовала отказаться от плохих привычек, критиковала твою манеру есть фрукты, походку, одежду и речь. Но иногда она казалась действительно озабоченной и внимательно вглядывалась в твое лицо. Она смотрела на тебя с обеспокоенным видом, когда ей требовалась твоя помощь, чтобы расправить уголки накрахмаленных покрывал, или хотела, чтобы ты набила очаг хворостом и разожгла огонь, чтобы приготовить рис. Однажды холодным зимним днем вы с мамой пришли к колодцу, чтобы почистить ската, которого она всегда готовила на Новый год, и неожиданно мама сказала:

— Ты должна усердно учиться, чтобы пробиться в лучшую жизнь.

Поняла ли ты тогда ее слова? Если она вовсю бранила тебя, ты все чаще обращалась к ней именно так — мама. Это слово такое родное и теплое и скрывает в себе жалобную просьбу: Пожалуйста, позаботься обо мне. Пожалуйста, перестань на меня кричать и погладь меня по голове; пожалуйста, будь всегда на моей стороне, права я или нет. Ты никогда не переставала называть ее мамой. Даже теперь, когда мама пропала. Произнося слово «мама», ты хочешь верить, что она здорова и ничто не тревожит ее. Именно маму тебе всякий раз хочется позвать, когда тебя охватывает отчаяние в этом огромном городе.

Прошлой осенью ты не сообщила о приезде вовсе не потому, что хотела освободить маму от хлопот в ожидании твоего появления. Ты отправилась по делам в Поханг. Родительский дом находится достаточно далеко от Поханга, куда ты прилетела рано утром. И даже поднявшись на рассвете и отправившись в аэропорт, ты еще не знала, что соберешься навестить маму в Чонгапе. Из Поханга туда добираться дольше и сложнее, чем из Сеула. И ты не предполагала, что решишься на эту поездку.

Когда ты добралась до родительского дома, ворота оказались распахнуты. Дверь в дом тоже была нараспашку. На следующий день у тебя была запланирована встреча с Ю Бином за ланчем, поэтому ты собиралась вернуться обратно вечерним поездом. И хотя ты родилась в этом поселке, теперь он казался тебе незнакомым местом. Единственное, что напоминало о детстве, — три каменных дерева, теперь уже старых, растущих у ручья. Направляясь к родительскому дому, ты решила пойти по тропинке, бегущей мимо ручья, струящегося в тени каменных деревьев вдали от большой дороги. Если идти по тропинке, то как раз доберешься до задней калитки. Давным-давно прямо за калиткой находился колодец, которым пользовались все соседи. С появлением в деревне водопровода его зацементировали, но, прежде чем войти в дом, ты остановилась на том месте, где когда-то был старый колодец. Ты постучала ногой по прочному цементу в том месте, где находился этот обильный источник. Тебя захлестывали нахлынувшие воспоминания. Что происходило с колодцем в темноте под землей, с источником, который давал воду всем жителям улицы и до сих пор еще жив и плещется в темной глубине? Тебя не было в поселке, когда замуровывали колодец. Однажды ты приехала домой, а вместо колодца на прежнем месте оказалась лишь твердая зацементированная площадка. Возможно, потому, что ты не видела, как замуровывали колодец, ты по-прежнему представляла, что он здесь, под этим цементом, до краев наполненный водой.

Ты немного постояла на месте бывшего колодца, а затем вошла в калитку, зовя маму. Она не откликалась. Неяркий свет осеннего солнца согревал дворик, выходящий на запад. Ты вошла в дом, но ни в гостиной, ни в спальне мамы не оказалось. В доме царил беспорядок. Открытый кувшин с питьевой водой стоял на столе, а чашка сиротливо притулилась на краю раковины. Перевернутая корзина с тряпьем валялась на циновке в гостиной, а на диване раскинула свои рукава-крылья грязная мужская рубашка, словно отец только что снял ее. Послеполуденное солнце освещало пустую комнату.

— Мама! — И хотя ты уже поняла, что в доме никого нет, ты позвала еще раз: — Мама!

Ты вышла из дома и тут только заметила маму, лежащую на деревянном лежаке под навесом около сарая.

— Мама! — позвала ты, но она не откликнулась. Ты надела туфли и поспешила к навесу. Оттуда открывался вид на весь двор. Когда-то мама варила под этим навесом солодовый напиток. Это было удобное место, особенно после того, как его объединили с расположенным рядом свинарником. Она расставила на полках старую кухонную утварь, а внизу расположились стеклянные банки с соленьями и консервами. Мама сама притащила под навес деревянный лежак. После того как снесли старый дом, а на его месте построили дом в западном стиле, она, так и не привыкнув к новой современной кухне, сидя на этом лежаке, выполняла свою обычную работу по кухне. Она молола в ступке красный перец для приготовления кимчхи, очищала от шелухи бобовые стручки, готовила пасту из красного перца, солила капусту для зимнего кимчхи или сушила брусочки соевого творога.

Собачья будка рядом с навесом пустовала, цепь валялась рядом на земле. Ты вдруг вспомнила, что не слышала собачьего лая, войдя в дом. Оглядываясь в поисках пса, ты приблизилась к маме, но она не пошевелилась. Она, судя по всему, нарезала цукини, собираясь просушить на солнце. Доска для резки овощей, нож и целые плоды цукини лежали рядом, а крохотные ломтики кабачков наполняли потрепанную бамбуковую корзинку. В первое мгновение ты подумала: неужели мама спит? Вспомнив, что она никогда не дремала днем, ты пристально вгляделась в ее лицо. Мама обхватила рукой голову и изо всех сил сжимала ее. Ее губы были приоткрыты, и она так сильно нахмурила брови, что на лице проступили глубокие морщины.

— Мама!

Она по-прежнему не открывала глаза.

— Мама! Мама!

Ты опустилась на колени и изо всех сил принялась трясти ее, и тогда она чуть-чуть приоткрыла глаза. Ее глаза были налиты кровью, и на лбу выступили капли пота. Похоже, мама не узнавала тебя. Искаженное болью, ее лицо выражало непереносимое страдание. Только тайная, глубоко скрытая мука могла так изменить лицо. Она снова закрыла глаза.

— Мама!

Ты вскарабкалась на лежак и осторожно положила голову мамы к себе на колени. И как только ее могли оставить одну в таком состоянии? Тебя охватил бешеный гнев, словно кто-то специально бросил маму под навесом в столь ужасную минуту. Но ведь именно ты уехала из дома и оставила маму. Часто бывает так, что человек, испытавший сильное потрясение, не знает, что делать дальше. «Возможно, стоит вызвать скорую? Может быть, лучше перенести ее в дом? Где отец?» Эти мысли вихрем проносились в твоей голове, но ты продолжала в оцепенении смотреть на маму. Никогда прежде ты не видела у нее такого страдальческого выражения на лице. Рука, прижатая ко лбу, вяло упала на лежак. Мама тяжело вздохнула. Ее тело поникло, словно не в силах бороться дальше с непереносимой болью.

— Мама! — Твое сердце упало. Тебе вдруг показалось, что она умирает. Но неожиданно она открыла глаза и взглянула на тебя. Твое появление должно было бы удивить ее, но глаза ничего не выражали. Казалось, она слишком слаба, чтобы как-то реагировать на происходящее. Через несколько мгновений мама окликнула тебя по имени, но ее лицо по-прежнему ничего не выражало. Потом она еле слышно что-то пробормотала себе под нос. Ты наклонилась к ней.

— Когда умерла моя сестра, я даже не могла плакать. — Бледное лицо мамы было таким безжизненным и пустым, что у тебя не хватило сил произнести ни слова.

Тетю похоронили весной. На похороны ты не поехала. Ты даже ни разу не приехала проведать ее, хотя она почти год болела. А чем ты занималась в это время? В детстве тетя фактически была тебе второй мамой. На летние каникулы ты отправлялась пожить в ее доме за горой. Из всех детей у тебя с ней были самые дружеские взаимоотношения. Возможно, все дело в том, что ты очень напоминала ей сестру. Тетя частенько говаривала: «Вы с мамой сделаны из одного теста!» И словно пытаясь воссоздать лучшие эпизоды из их с мамой детства, тетя вместе с тобой кормила кроликов и заплетала тебе косы. Она варила в горшочке ячмень, добавляя сверху горстку риса, и оставляла этот рис для тебя. А ночью ты сворачивалась калачиком у нее на коленях и слушала истории, которые она рассказывала тебе. Ты помнила, как тетя заботливо подкладывала тебе под голову руку, чтобы тебе удобнее было лежать. И даже теперь, когда ее не стало, ты хорошо помнила ее запах, напоминавший о детстве. Состарившись, она посвятила свою жизнь внукам, родители которых работали в пекарне. Тетя упала с лестницы, неся на спине ребенка, а когда ее спешно доставили в больницу, выяснилось, что рак почти полностью захватил ее организм и уже ничем нельзя помочь. Мама сообщила тебе эту неприятную новость.

— Моя бедная старшая сестричка!

— Почему они так поздно обнаружили болезнь?

— Она не ходила к врачам.

Навещая сестру, мама приносила ей кашу и пыталась заставить ее проглотить хоть ложечку. Ты терпеливо выслушивала по телефону мамины рассказы об очередном посещении сестры:

— Вчера я навещала твою тетю. Я сварила кашу из кунжута, и она с аппетитом покушала.

Ты была первой, кому она позвонила, когда тетя умерла.

— Моя сестра умерла.

Ты молчала.

— Необязательно приезжать, ты и так слишком занята.

Даже если бы мама этого не сказала, ты не смогла бы приехать на похороны, потому что должна была закончить срочную работу. Хун Чол ездил на похороны и сообщил тебе, что очень беспокоился за душевное состояние мамы, но она совсем не плакала и отказалась ехать на кладбище.

— Правда? — недоуменно спросила ты. Хун Чол заметил, что ему это тоже показалось странным, но он не мог отказать ей в этой просьбе.

В тот день, под навесом, мама с лицом, искаженным болью, призналась тебе, что не могла даже плакать после смерти сестры.

— Почему? Тебе не стоило сдерживаться, — сказала ты, с облегчением замечая, что она постепенно становится той мамой, которую ты знала, хотя ее голос звучал абсолютно безучастно.

Мама тихо закрыла глаза.

— Я разучилась плакать.

Ты не нашлась что ответить.

— И потому моя голова болит так сильно, словно вот-вот взорвется.

Послеполуденное солнце грело твою спину, а ты пристально вглядывалась в мамино лицо, словно впервые видела ее. У мамы головные боли? Настолько сильные, что она даже плакать не может? Ее темные глаза, которые всегда были блестящими и большими, как глаза коровы, которая вот-вот принесет потомство, теперь были скрыты морщинистыми мешками. Ее бледные пухлые губы высохли и потрескались. Ты взяла ее руку, которую она бессильно уронила на лежак, и положила ей на живот. Ты разглядывала темные веснушки на ее ладони, отмеченные нелегким трудом, сопровождавшим ее всю жизнь. Теперь ты уже не могла с легкостью сказать, что хорошо знала маму.

Когда дядя был жив, он каждую среду навещал маму. Тогда он только вернулся в Чонгап после долгих скитаний по стране. Для его приходов никогда не было особых причин, он просто заезжал во двор на велосипеде, виделся с мамой и тут же уезжал. Иногда он даже не заходил в дом, а кричал от ворот: «Сестра! Как поживаешь?» И прежде чем мама успевала выйти во двор, он сообщал: «Я уже уезжаю!» — разворачивал велосипед и исчезал так же внезапно, как и появился. Насколько тебе было известно, мама и ее брат были не очень близки. Еще до твоего рождения дядя взял в долг у твоего отца немалую сумму денег, да так и не отдал их. Время от времени мама с горечью об этом вспоминала. Она говорила, что из-за твоего дяди всегда чувствовала себя виноватой перед отцом и его сестрой. И хотя это был долг твоего дяди, мама так и не смогла смириться с мыслью, что он не вернул его. Прошло лет пять, а от дяди не было никаких известий, и мама частенько говаривала:

— Интересно, и как там сейчас поживает твой дядя? — В такие моменты ты не могла понять, беспокоится ли мама о нем или по-прежнему обижается на него.

Однажды мама услышала, как кто-то распахнул калитку и вошел со словами: «Сестра, ты дома?» В этот момент ты с мамой на кухне ела мандарины, и она вдруг вскочила и сломя голову выбежала из дому. Все произошло слишком быстро. Кто мог так взволновать ее? Сгорая от любопытства, ты поспешила следом. Мама замерла на крыльце, не сводя глаз с калитки, а затем крикнула: «Брат!» — обращаясь к человеку, стоявшему на улице. Неожиданно она помчалась ему навстречу, не обращая внимания на свои босые ноги. Это и был твой дядя. И мама, подбежав к нему, стала бить его в грудь кулаками и кричать: «Брат! Брат!» Ты наблюдала за ними с крыльца. Впервые ты слышала, чтобы мама кого-то называла братом. Рассказывая о брате, мама всегда говорила «твой дядя». Ты не понимала, почему тебя так удивило, что мама подбежала к дяде и восторженным тоном назвала его братом, ведь ты всегда знала, что у тебя есть дядя. Ты поняла, как это здорово, что у мамы тоже есть брат! Иногда ты посмеивалась про себя, вспоминая тот день, когда твоя уже немолодая мама спрыгивала с крыльца и неслась через двор навстречу дяде с криком: «Брат!», словно маленькая девочка. Этот новый образ мамы прочно засел в твоих мыслях. Ты не понимала, почему потребовалось столько времени, чтобы осознать нечто столь очевидное. Для тебя мама всегда оставалась мамой. Тебе никогда не приходило в голову, что когда-то она тоже делала первые шаги, а потом ей тоже исполнялось три, двенадцать, двадцать лет. Мама всегда оставалась мамой. Она мамой родилась. До тех пор пока ты не увидела, как она мчится навстречу дяде, у тебя и мысли не возникало, что она живой человек и способна на чувства, которые ты сама испытываешь к своим родным братьям. Это осознание принесло озарение, что и у мамы когда-то было детство. С этого момента ты иногда думала о маме как о ребенке, о девочке, о девушке, как о новобрачной, как о матери, которая только что подарила тебе жизнь.

Ты не могла оставить маму и вернуться в город после того, что увидела. Отец уехал в Сохо с какими-то людьми из Регионального центра поддержки корейского традиционного театра. Он собирался вернуться домой только через два дня. А мама хотя и пришла в себя после ужасного приступа головной боли, но сильно ослабела и не могла ни выдавить из себя улыбку, ни тем более заплакать. Она даже не поняла, зачем ты предлагаешь ей поехать в больницу. Когда ты вела ее в дом, она ступала осторожно, пытаясь справиться с болью. Прошло довольно много времени, прежде чем она смогла говорить. Мама рассказала, что у нее регулярно случаются головные боли, но их еще можно терпеть, в отличие от особенно сильных приступов, которые, к счастью, повторяются лишь время от времени.

Знают ли твои братья об этих головных болях? Знает ли отец?

Тебе захотелось обо всем им рассказать сразу же по возвращении в город и как можно скорее определить маму в хорошую больницу. Когда к маме вернулась способность передвигаться самостоятельно, она спросила:

— А разве тебе не надо возвращаться в город?

С некоторых пор твои визиты в отчий дом становились все короче, бывало, ты приезжала на пару часов и спешила вернуться в город. Ты подумала о встрече, назначенной на следующий день, но ответила, что собираешься переночевать здесь. Ты помнишь радостную улыбку, озарившую ее лицо.

Живого осьминога, купленного на рыбном базаре в Поханге, ты оставила на кухне, поскольку вы с мамой и понятия не имели, что с ним делать. Вы сели за стол, как в старые добрые времена, уплетая простую и вкусную пищу: рис и кимчхи, тушеный тофу, анчоусы и жареные водоросли нори. Мама обернула рис в кусочек водоросли, как делала, когда ты была ребенком, и ты с наслаждением съела это незатейливое лакомство. После ужина вы с мамой вышли прогуляться вокруг дома. Это уже был не тот дом, в котором прошло твое детство, но передняя часть и задние дворики, как и тогда, соединялись между собой. На заднем дворе, на длинной полке под навесом, по-прежнему громоздились высокие глиняные горшки. Когда ты была ребенком, мама хранила в них соевый соус и пасту из красного перца и бобов, но теперь они пустовали. Во время прогулки мама то ускоряла шаг, то немного отставала, а затем вдруг спросила, почему ты приехала.

— Я ездила в Поханг…

— Поханг далеко отсюда.

— Да.

— Это отец скорее приехал бы сюда из Поханга, чем из Сеула.

— Точно.

— Так почему же ты приехала из Поханга, ведь у тебя так мало свободного времени?

Вместо ответа, ты изо всех сил схватила и отчаянно сжала мамину руку, словно искала спасения в темноте, не понимая, как описать свои чувства. Ты рассказала маме, что рано утром ты отправилась на лекцию в Библиотеку Брайля в Поханге.

— Библиотека Брайля? — повторила мама.

— Брайль придумал специальный шрифт для слепых.

Мама кивнула. Прогуливаясь вокруг дома, ты рассказывала маме о поездке в Поханг. В течение нескольких лет тебе предлагали посетить Библиотеку Брайля, но тебе всякий раз не удавалось выкроить время в чересчур плотном рабочем графике. И вот, в начале весны, тебе снова позвонили из библиотеки. На тот момент как раз вышла в свет твоя книга. Сотрудник библиотеки сообщил, что они хотели бы напечатать твою последнюю книгу, переведенную на язык Брайля. Брайля! Ты мало что об этом знала, кроме того, что Брайль изобрел шрифт для чтения и письма слепых. Ты невозмутимо слушала сотрудника библиотеки, словно он говорил о книге, которую ты не читала. Сотрудник сообщил, что им необходимо твое разрешение на издание книги. Если бы в тот момент в разговоре по телефону не прозвучало слово «разрешение», ты не согласилась бы отправиться в Библиотеку Брайля. Эта просьба и повлияла на твое решение: слепые люди хотят прочитать твою книгу и просят тебя разрешить перевести ее на единственный язык, доступный им для чтения… И ты согласилась, внезапно ощутив свою полную беспомощность. Сотрудник библиотеки сообщил, что книгу переведут к ноябрю и день Брайля тоже приходится на ноябрь. Он сказал, что ты окажешь им большую честь, если сможешь посетить библиотеку в этот день и принять участие в презентации книги. Ты лихорадочно соображала, как найти выход из сложившейся ситуации, но понимала, что уже не сможешь отказаться. Возможно, свою роль сыграл тот факт, что презентацию назначили на ноябрь, и у тебя еще была уйма времени. Но время летит быстро, незаметно промчалась весна, за ней минуло лето, и вот пришла осень, и ноябрь был не за горами. И вот настал назначенный день.

В жизни почти не бывает неожиданностей, если все как следует продумать. Даже то, что кому-то может показаться необычным, если поразмыслить, может стать вполне предсказуемым. Неожиданные события, происходящие с вами, зачастую свидетельствуют лишь о вашей беспечности. Твои поездки в Библиотеку Брайля и все, что там в дальнейшем происходило, ты вполне могла предсказать заранее, если бы на самом деле хоть немного уделила этому внимание. Но весной, летом и осенью ты, как всегда, была по уши в работе. Даже в тот день, когда отправилась в Библиотеку Брайля, ты почти не думала о людях, которых встретишь там, тебя беспокоило лишь то, что ты не успеешь приехать к 10 часам. Ты едва не опоздала на самолет, вылетавший в Поханг в 8 утра, выйдя из аэропорта, поймала такси, доехала до Библиотеки Брайля и вошла в приемную. Директор и его помощник-доброволец уже ждали тебя. Директор вежливо приветствовал тебя, поблагодарив за то, что ты согласилась приехать, протянул тебе руку, и ты, пытаясь скрыть волнение, пожала ее. У него оказалась очень мягкая ладонь. До начала презентации директор говорил о твоей книге. Ты улыбалась и кивала этому слепому человеку, прочитавшему твою книгу, хотя он не мог видеть твоих улыбок и кивков. В тот день они отмечали свой особенный праздник, день Брайля. Когда ты вошла в зал, там уже собралось четыреста человек, многие осторожно входили в сопровождении помощников-добровольцев. Там собрались мужчины и женщины всех возрастов, но среди них не было детей. Церемония началась, и люди один за другим поднимались на трибуну и произносили краткие речи. Наконец, ты вышла получить экземпляр книги, переведенной на язык слепых. Из одной твоей книги в результате получилось целых четыре тома. Тебе зааплодировали, когда ты вернулась на свое место с книгами в руках. Церемония продолжалась. Когда читателям, выступавшим с поздравлениями, были выданы почетные значки, ты раскрыла один из томов. И в это мгновение у тебя все поплыло перед глазами. Бесконечное число точек на белой бумаге. У тебя возникло ощущение, будто ты провалилась в черную дыру. Словно, поднимаясь по лестнице, задумалась, не заметила ступеньку и вдруг споткнулась и стремительно полетела вниз. Шрифт Брайля испещрял белую бумагу, каждая буква в виде крошечной дырочки, как от укола иглой, эти буквы выстраивались в слова, которых ты не могла понять. Позднее ты рассказала маме, что пролистнула первые три страницы и захлопнула книгу. Мама слушала очень внимательно, и ты продолжала рассказ.

В конце церемонии тебя пригласили сказать несколько слов о своей книге. Когда ты поднялась на кафедру и обвела взглядом присутствующих, тебя вдруг сковало невероятное напряжение. Ты не могла сосредоточиться, стоя перед залом, где собралось четыреста незрячих людей.

— И что же ты сделала? — спросила мама.

Ты поведала ей о том странном ощущении, будто 50 минут, отведенные на твое выступление, никогда не закончатся. Ты из тех людей, кому необходимо при разговоре смотреть в глаза собеседника. Порой ты можешь рассказать всю историю, а иногда — всего лишь ее часть, в зависимости от того ощущения, которое испытываешь, глядя в глаза собеседника. Некоторые глаза способны вытянуть из тебя то, чем ты никогда ни с кем не делилась. И вот, оказавшись перед четырьмя сотнями незрячих людей, ты растерялась, не представляя, на кого смотреть и как начать свою речь. Глаза полуприкрыты, у других прятались за стеклами темных очков; а иные глаза словно «видели» тебя насквозь со всем твоим волнением и неуверенностью. И хотя все они были нацелены на тебя, ты не могла и слова вымолвить под этими невидящими взглядами. В голове лихорадочно металась одна мысль: как говорить о книге под взглядами людей, которые тебя не видят? В этой ситуации было бы неуместно говорить на отвлеченные темы, например, рассказывать смешные случаи из твоей жизни. Если уж на то пошло, скорее им следовало рассказать тебе о своей жизни. Не в силах выйти из ступора, ты выпалила в микрофон первое, что пришло в голову:

— О чем же мне вам рассказать? — И аудитория разразилась смехом. Интересно, они смеялись, потому что считали, что ты можешь рассказать все, что захочешь? Или чтобы поддержать тебя?

Мужчина под сорок ответил тебе:

— А разве вы не о своей книге пришли рассказать? — Его невидящие глаза были направлены в твою сторону.

Сосредоточившись на них, ты принялась говорить о том, что заставило тебя написать эту книгу, о своих переживаниях и эмоциях во время ее создания и о надеждах, которые ты возлагала на нее, когда она вышла в свет. Ты была поражена. Из всех людей, которых тебе доводилось встречать раньше, эти слушатели оказались самыми внимательными. Их тела и движения демонстрировали полную сосредоточенность на тебе. Один человек кивал, другой, заслушавшись, машинально выставил ногу, а кто-то наклонился вперед, привалившись к спине сидящего впереди человека. И хотя ты не могла понять ни слова на их языке, они прочитали твою книгу, задавали вопросы и обменивались мнениями. Ты рассказала маме, что они выказали невероятно позитивное отношение к книге, гораздо более позитивное, чем все, с кем тебе довелось встречаться. Мама, внимательно слушавшая тебя, вдруг произнесла:

— Даже они прочитали твою книгу.

На мгновение повисла неловкая пауза. Мама спросила, что было дальше, и ты продолжила свой рассказ.

Когда ты умолкла, человек из зала поднял руку и спросил, можно ли задать вопрос. Ты ответила, что готова выслушать его.

— Мама, этот слепой человек сказал, что его хобби — путешествия. — Стоя там, за кафедрой, ты потрясенно замерла. Куда мог путешествовать слепой человек? Он сказал, что когда-то ему прочитали твою книгу, в которой события происходили в Перу. Главный герой романа отправился на Мачу-Пикчу, и там есть сцена, в которой поезд катится по рельсам в обратном направлении. Мужчина сказал, что после этого он захотел сам проехать на этом поезде в Перу. Ему хотелось узнать, путешествовала ли ты в этом поезде. Эта книга написана более десяти лет назад. И вот ты, у которой настолько плохая память, что частенько, открывая холодильник, ты забываешь, зачем ты это делаешь, чувствуя на своем лице ледяное дыхание морозилки, пока, наконец, не сдаешься и не захлопываешь дверцу, начала рассказывать о Перу, где побывала, прежде чем написать ту книгу. Лима, Куско, Пуп Земли; железнодорожная станция Сан-Педро, где на рассвете ты села в поезд, идущий к Мачу-Пикчу. Ты рассказала о поезде, который начинал двигаться вперед и тут же катился назад, прежде чем, наконец, отправиться к Мачу-Пикчу. Ты призналась маме:

— Названия мест и гор, которые я, казалось, забыла, вдруг с особой ясностью возникли в моей памяти.

Чувствуя дружелюбие, невидимым образом озарявшее глаза, никогда не видевшие свет, глаза, которые, казалось, понимали и принимали каждый твой изъян, каждую ошибку, ты сказала нечто, чего никогда раньше не говорила о той книге. Мама спросила:

— И что именно?

— Я сказала, что если бы мне пришлось написать ее снова, то едва ли я смогла бы так ее написать.

— Неужели это такое важное признание? — удивилась она.

— Да, потому что я отрицала то, что уже существует, мама! — пояснила ты.

Мама пристально посмотрела на тебя в темноте и произнесла:

— И почему ты молчала? Ты должна быть свободной и говорить то, что чувствуешь. — И с этими словами она ласково погладила тебя по спине. Когда ты была ребенком, она частенько умывала твое лицо своими большими мягкими ладонями. — Ты рассказываешь такие замечательные истории, — добавила она.

— Я?

Мама кивнула.

— Да, мне очень понравилось.

Ей понравилась твоя история? Ты была тронута. Ты знала, что все рассказанное тобой не так уж и замечательно, но все дело в том, что посещение Библиотеки Брайля полностью изменило твой взгляд на многие вещи, и потому ты говорила с ней сейчас совершенно по-другому. Переехав в город, ты стала разговаривать с мамой так, будто за что-то на нее сердилась. Обычно ты говорила с ней резко, и часто в твоих словах звучал упрек: «Что ты об этом знаешь, мама?», «Зачем ты поступаешь так?», «К чему тебе это знать?». Ты уяснила, что мама больше не может бранить тебя, и, если она спрашивала: «Зачем ты туда едешь?», ты огрызалась в ответ: «Потому что так надо». Даже когда тебе приходилось лететь на самолете, потому что твою книгу опубликовали в другой стране или тебе надо было отправиться за границу для участия в семинаре, на ее вопрос: «Зачем ты едешь туда?» — ты сдержанно отвечала: «Потому что у меня важные дела». Мама просила тебя перестать летать самолетами. Она говорила:

— Если произойдет катастрофа, двести людей погибнут в одно мгновение.

— Но мне это необходимо для работы, — возражала ты.

Если мама спрашивала:

— Зачем так много работать?

Ты мрачно отвечала:

— Я знаю зачем.

Тебе было нелегко говорить с ней о своей жизни, так не похожей на ту жизнь, которой жила она. Но когда ты рассказывала о растерянности, охватившей тебя при виде своей книги, переведенной на язык слепых, и о панике, обрушившейся на тебя в зале, полном незрячих людей, мама слушала так внимательно, будто головная боль полностью отпустила ее. Когда в последний раз ты рассказывала маме о важных событиях, произошедших в твоей жизни, задумалась ты. В какой-то момент ваши разговоры сильно упростились. В основном ваше общение свелось к телефонным разговорам. Ты интересовалась тем, что она ела, здорова ли она, как дела у отца, советовала ей теплее одеваться, чтобы не схватить простуду, сообщала, что пришлешь деньги. А мама жаловалась, что видит странные сны, рассказывала, что приготовила кимчхи и отправила немного тебе вместе с рисом и ферментированной бобовой пастой, что специально для тебя приготовила полынную настойку, и просила тебя не отключать телефон, потому что курьер позвонит тебе, прежде чем привезет посылки.

Положив в пакет экземпляры своей книги, переведенной на язык слепых, ты простилась с людьми из Библиотеки Брайля. До самолета у тебя оставалось в запасе еще два часа. Ты вспомнила, как стояла за кафедрой, таращилась в окно, отводя взгляд от незрячих глаз, и разглядывала гавань, испещренную крошечными суденышками. И ты подумала, что если здесь есть море, значит, должен быть и рыбный базар. Ты поймала такси и поехала туда. Тебе нравилось посещать базары в незнакомых местах, и ты никогда не отказывала себе в этом удовольствии, едва выдавалась свободная минутка. Даже в будний день на базаре жизнь била ключом. При входе на базар ты заметила двоих мужчин, которые разделывали огромную рыбину. Ты поинтересовалась, не тунец ли это, но торговец сообщил, что это океанская солнечная рыба. Это напомнило тебе о героине одной книги, название которой ты не могла сразу вспомнить. Девушка родом из небольшого приморского городка, перебравшись в большой город, ездила взглянуть на огромный аквариум всякий раз, когда в ее жизни возникали проблемы, и разговаривала с океанской солнечной рыбой, живущей в этом аквариуме. Она жаловалась, что ее мать забрала все ее сбережения и сбежала с молодым мужчиной в другой город, но под конец признавалась, что скучает по маме и что солнечная рыба — единственное живое существо, которому она может рассказать об этом. Ты вдруг подумала, а вдруг это та самая рыба. Решив, что для рыбы подобное имя звучит несколько странновато, ты переспросила:

— Ее на самом деле называют океанской солнечной рыбой?

И торговец ответил:

— Мы еще зовем ее Мола мола!

Как только ты услышала эти слова, напряжение, сковывавшее тебя в библиотеке, вдруг бесследно исчезло, словно рассеялось в воздухе. Почему ты вдруг подумала о маме, бродя среди разнообразия морепродуктов, которые здесь стоили намного дешевле, чем в Сеуле: живых осьминогов, с головами больше человеческой, свежих морских ушек, лепидопов[2], макрели и крабов? Неужели именно океанская солнечная рыба навеяла тебе мысль о маме на этом рыбном базаре? Заставила тебя вспомнить, как вы вместе с мамой чистили у колодца ската? Ты ясно видела мамины замерзшие руки, счищающие коричневатый налет, приставший к чешуе. Ты остановилась около лавочки, с потолка которой свисал огромный вареный осьминог размером с туловище ребенка, и купила живого осьминога за 15 тысяч вон. Заодно ты приобрела несколько морских ушек, которые были выращены на ферме. Когда ты обмолвилась, что едешь в Сеул, торговец предложил поместить покупки в переносной холодильник за дополнительную пару тысяч вон. Выйдя с рыбного базара, ты поняла, что до самолета остается еще уйма времени. Держа в одной руке пакет с книгами, а в другой — сумку-холодильник, ты втиснулась в такси и попросила водителя отвезти тебя на пляж, до которого оказалось не более пяти минут езды. Ноябрьский пляж был пустынен, если не считать двух уединившихся влюбленных парочек. Он показался тебе огромным. Идя к воде, ты пару раз поскользнулась и едва не упала. Усевшись на песок, ты некоторое время вглядывалась в морской простор. Оторвавшись от завораживающей картины, ты медленно обернулась и окинула взглядом жилые дома и магазины, которые отделяла от пляжа лишь полоска шоссе. Тебе пришло в голову, что жители этих домов жаркими летними ночами могут наслаждаться купанием в океане и, возвращаясь в свои квартиры, принимать прохладный душ. Машинально достав из пакета один из томов своей книги, ты наугад раскрыла ее. Белые точки на страницах засверкали в лучах яркого солнца.

Водя пальцем по недоступному твоему пониманию шрифту Брайля, искрящемуся на солнце, ты вспоминала, кто научил тебя читать. Это был твой второй брат. Обычно вы устраивались на кушетке в старом доме. А мама сидела рядом. Тихий и добрый мальчик, он причинял родителям меньше всего беспокойства. Он не мог ослушаться маму, велевшую ему учить тебя грамоте и арифметике, и со скучающим видом бесчисленное множество раз заставлял тебя писать буквы и цифры. Ты пыталась писать левой рукой, и каждый раз брат ударял тебя по ладони бамбуковой линейкой, заставляя переложить карандаш в правую руку. Он послушно выполнял мамины строгие указания. И хотя ты от рождения была левшой, мама убеждала тебя, что в жизни не избежать проблем, если ты не избавишься от этой привычки. Когда ты левой рукой пересыпала рис, мама отнимала у тебя совок и перекладывала его в правую руку, а если ты продолжала настаивать на своем, она выхватывала совок и шлепала тебя по руке, приговаривая: «Почему ты не слушаешься?» Твоя левая рука опухала и болела. Но, несмотря на это, когда брат отвлекался и забывал следить за тобой, ты молниеносно перекладывала карандаш в левую руку и один за другим рисовала два круга, которые должны были изображать цифру 8. А затем карандаш так же стремительно перемещался в правую руку. Брат, едва увидев эту «восьмерку», раскрывал обман и заставлял тебя раскрыть ладони, чтобы шлепнуть по ним линейкой. Брат учил тебя читать, а мама наблюдала за вами, примостившись рядом, штопая носки или очищая чеснок. Когда ты научилась писать твое и мамино имена и, запинаясь, понемногу начала читать книги, мамино лицо расцвело, подобно цветку мяты. Лицо, похожее на таинственный шрифт Брайля, недоступный твоему пониманию.

Глубоко погрузившись в воспоминания, ты неохотно поднялась и направилась к шоссе, забыв стряхнуть с одежды налипший морской песок. Совершенно неожиданно для самой себя ты решила не лететь в Сеул, а вместо этого добраться на такси до Тайхона, а оттуда сесть на поезд в Чонгап. Ты была не в силах справиться с навязчивой мыслью, что уже почти полгода не видела маминого лица.

Ты вспоминаешь свою классную комнату из далекого прошлого.

Это был тот день, когда человек шестьдесят учеников писали заявления о поступлении в среднюю школу. Если бы ты не успела в тот день подать заявление, тебя не приняли бы. Ты оказалась одной из тех, кто не подготовил заявление. В тот момент ты не совсем понимала, чем грозит твое непоступление в среднюю школу. Вместо этого тебя мучило чувство вины.

Накануне вечером мама кричала на отца, который лежал больной в постели:

— Мы бедняки, и как же эта девочка сможет выжить в нашем жестоком мире, если мы не отправим ее в школу? — Отец поднялся с кровати и вышел из дому, а мама схватила табуретку и в отчаянии швырнула ее во двор. — Для чего нужно хозяйство, если ты не можешь отправить детей в школу?

Тебе очень хотелось, чтобы она успокоилась, ведь ты ничего не имела против того, чтобы не ходить в школу. Но, выбросив табуретку, мама не успокоилась. Она распахнула дверцу подвала и изо всех сил хлопнула ею, а затем сорвала с веревки белье, скомкала и швырнула на землю. Затем она направилась к колодцу, за которым испуганно съежилась ты, сорвала с головы платок и сунула тебе под нос.

— Высморкайся, — приказала она.

Ты ощутила сильный запах пота, исходивший от маминого платка. Ты не хотела сморкаться, особенно в этот противный платок. Но мама продолжала требовать, чтобы ты как следует в него высморкалась. Когда ты заколебалась, она сказала, что так тебе удастся избежать слез. Ты молча стояла, глядя на маму глазами, полными слез. Требуя, чтобы ты высморкалась, она будто хотела сказать тебе: «Не плачь». Не в силах противостоять ей, ты высморкалась в платок, и запах пота растворился.

На следующий день мама пришла в школу, обмотав голову этим самым платком. Она поговорила с учительницей, и та подошла к тебе и протянула бланк заявления о приеме в школу. Заполнив его, ты выглянула из класса и заметила маму, которая дожидалась тебя в коридоре. Ваши взгляды встретились, она сняла с головы платок и с радостной улыбкой помахала тебе.

К тому времени, когда пришло время заплатить за обучение, золотое кольцо, которое мама носила на среднем пальце, ее единственное украшение, бесследно исчезло. От ее любимого кольца осталась лишь светлая полоска, отпечатавшаяся на пальце за долгие годы.

Головные боли постоянно мучили маму.

В тот свой приезд в отчий дом ты проснулась посреди ночи от жажды и в темноте увидела неясно вырисовывающиеся очертания своих книг. Собираясь на год уехать с Ю Бином в Японию, где он надумал провести свой академический отпуск, большую часть книг, тех, что сопровождали тебя долгие годы, ты отправила в родительский дом. Получив книги, мама сразу же освободила под них целую комнату. А у тебя так и не появилось возможности забрать их обратно. Навещая родителей, ты переодевалась в этой комнате или оставляла в ней свои чемоданы, а если оставалась ночевать, здесь мама обычно стелила тебе постель.

Выпив воды, ты вернулась к себе в комнату, и тут тебе захотелось взглянуть на спящую маму. Ты осторожно приоткрыла дверь в ее комнату. В первый момент тебе показалось, что в комнате никого нет.

— Мама! — позвала ты.

В ответ — тишина. Ты нащупала на стене выключатель и зажгла свет. Мамы в комнате не оказалось. Ты зажгла свет в гостиной и распахнула дверь в ванную, но ее и там не оказалось.

— Мама! Мама! — закричала ты, распахивая входную дверь и выбегая во двор.

Прохладный утренний ветерок тут же зарылся в твою одежду. Ты зажгла свет во дворе и бросила взгляд на деревянный лежак под навесом. Мама лежала там. Ты ринулась вниз по ступенькам и в одно мгновение оказалась рядом с ней. Она хмурилась, как и в тот раз, но на этот раз она спала, ее ладонь покоилась на лбу. Мама поджала под себя босые ноги, озябнув от утренней прохлады. Очарование милого домашнего ужина и сблизившего вас доверительного разговора во время прогулки вокруг дома в одно мгновение разлетелось вдребезги. Стояло раннее ноябрьское утро. Ты вынесла одеяло и укрыла маму. Потом достала носки и натянула на ее озябшие ступни. А затем устроилась рядом и сидела так до тех пор, пока она не проснулась.

* * *

Пытаясь помимо работы на ферме найти иные способы заработать денег, мама поставила под навесом деревянную кадку для приготовления солода. Она собирала пшеничные колосья, перемалывала их, затем разбавляла водой и выливала все это в кадку, где закваска начинала бродить. Когда солод созревал, его резкий запах, бывало, пропитывал весь дом. Этот запах никому не нравился, но мама уверяла, что это запах денег. В поселке был дом, хозяева которого готовили тофу, и, когда мама приносила туда перебродивший солод, они продавали его на пивоваренный завод и отдавали деньги маме. Мама прятала деньги в большую белую миску, сверху нагромождала на своеобразную копилку шесть-семь таких же мисок и устанавливала эту пирамиду на шкаф со стеклянными дверцами. Миска стала для мамы чем-то вроде банка, в котором она хранила все свои деньги. Когда ты привозила домой счет за обучение, она доставала деньги из миски, тщательно пересчитывала и отдавала тебе.

Проснувшись чуть позже тем ноябрьским утром, ты обнаружила, что лежишь под навесом на лежаке. Куда же опять подевалась мама? Рядом ее не оказалось, но с кухни доносился шум. Ты поднялась и вошла в дом. Мама как раз собиралась шинковать большую белую редьку. Тебе показалось, что она держит нож как-то неуверенно. Раньше она резала редьку медленными, отточенными движениями, даже не глядя на разделочную доску. А сейчас мамина рука с зажатым в ней ножом казалась нетвердой, и нож то и дело соскальзывал с редьки на разделочную доску. Так она в любой момент могла порезаться.

— Мама! Подожди! — Ты подскочила и выхватила у нее нож. — Я сама все сделаю. — Ты решительно подвинула к себе разделочную доску.

Мама помедлила, но затем послушно отошла в сторону. В стальной сетке на дне раковины вяло раскинулся мертвый осьминог. Мама собиралась сложить тонкие пластинки редьки на дно пароварки и приготовить осьминога на пару. Ты едва не спросила, почему бы просто не сварить осьминога в подсоленной воде, но промолчала. Мама разложила ломтики редьки на дне пароварки и установила сетку из нержавеющей стали. Она запихнула внутрь целого осьминога и накрыла пароварку крышкой. Так она обычно готовила морепродукты.

Мама так и не привыкла к рыбе. Она не отличала макрель от щуки или лепидопа, для нее все это была просто рыба. Но зато она прекрасно разбиралась в разнообразных видах бобовых: фасоль обыкновенная, соевые бобы, белая фасоль, гиацинтовые бобы. Когда на кухне появлялась рыба, мама никогда не готовила сашими, не тушила и не жарила ее, лишь солила и варила на пару. И даже для макрели и лепидопа она готовила острый соус из красного перца и чеснока, затем разбавляла его соевым соусом и варила рыбу в пароварке вместе с рисом. Мама терпеть не могла сашими. Увидев людей, уплетающих сырую рыбу, она не могла скрыть брезгливости и всем своим видом будто вопрошала: «Что же вы делаете?» Мама, которая с семнадцати лет готовила на пару ската, хотела таким же образом расправиться и с осьминогом. Вскоре кухня наполнилась запахом редьки и мяса осьминога. Наблюдая, как мама готовит это морское чудище, ты вновь вспомнила о скате.

Мама была родом из тех мест, где ската всегда подают на стол во время важных семейных церемоний. Мамин год строился вокруг церемоний, которым она строго следовала, один раз весной и по два раза — летом и зимой. Мама чистила у колодца семь скатов в год, поскольку ваша семья отмечала еще Новый год и Праздник урожая. Обычно мама выбирала крупного ската, размером с крышку большого котла. Когда мама отправлялась на базар, покупала красного ската и бросала его рядом с колодцем, это означало, что приближается день традиционной семейной церемонии. Особенно нелегко было очищать ската от чешуи, готовя его к новогодним церемониям, в морозы вода в колодце замерзала. Твои детские руки были еще очень нежными, а мамины огрубели от работы. Покрасневшими от холода руками мама надрезала кожу ската, и твои ловкие маленькие пальчики удаляли чешуйки, покрывавшие тело рыбины. Вам с мамой было бы намного легче, если бы кожа ската снималась как чулок, но чешуя расслаивалась, и тебе приходилось попотеть. Мама надрезала рыбину с другой стороны, и процесс продолжался.

Сцена из зимней жизни: вместе с мамой вы сидите на корточках около колодца, затянутого тонким ледком, и очищаете ската от чешуи. Этот процесс повторялся из года в год, словно кто-то перематывал назад пленку вашей жизни. И вот однажды зимой мама взглянула на твои замерзшие руки и заявила: «Кому будет хуже, если мы не почистим ее» — и вместо того, чтобы и дальше очищать рыбу от чешуи, уверенно порезала ее на куски. Тогда впервые на праздничном столе появился скат в чешуе. Отец удивился:

— Что такое с этим скатом?

— Это тот же скат, но в чешуе, — спокойно отозвалась мама.

Сестра отца недовольно проворчала:

— Ради семейной церемонии стоило и постараться.

— Тогда попробуй сама почистить эту рыбину, — огрызнулась мама.

И стоило в тот год случиться чему-то непредвиденному, кто-нибудь обязательно вспоминал злосчастного ската в чешуе: не уродилась хурма, одному из твоих братьев во время игры в городки ткнули палкой в глаз, отца положили в больницу, кузины подрались — сестра отца ворчала, что всему виной стало мамино нежелание как следует приготовить ската к семейной церемонии.

Мама положила осьминога на разделочную доску и попыталась порезать его. Но повторилась та же история, что и с редькой, — нож выскальзывал из ее непослушных пальцев.

— Я все сделаю сама, мама.

Ты снова взяла у нее нож, порезала пропитавшегося ароматом редьки осьминога на кусочки, обмакнула ломтик в соус из красного перца и уксуса и протянула маме. Именно так она всегда угощала тебя. Каждый раз, когда ты пыталась самостоятельно подцепить аппетитный ломтик палочками, мама говорила:

— Если есть палочками, будет не так вкусно. Открой-ка рот.

И вот теперь мама попыталась взять кусочек палочками, и ты сказала ей те же слова:

— Будет не так вкусно. Открой-ка рот.

Ты осторожно положила кусочек осьминога ей в рот, а затем тоже откусила немного. Осьминог оказался мягким и теплым. Ты усмехнулась: вот это да — осьминог на завтрак. Но вы с мамой ели его руками, стоя посреди кухни. Жуя осьминога, ты наблюдала, как мама попыталась сама взять кусочек и уронила его. Ты взяла еще один ломтик и положила ей в рот. Вскоре она бросила попытки есть сама и ждала, когда ты угостишь ее новым кусочком. Руки словно отказывались ей служить. Доедая осьминога, ты назвала ее матушкой. Это было впервые за долгое время.

— Матушка, давай поедем сегодня в Сеул.

Мама откликнулась:

— Давай лучше сходим в горы.

— В горы?

— Именно.

— И отсюда туда можно дойти?

— Я проложила туда тропинку.

— Давай поедем в Сеул и сходим с тобой в больницу.

— Позже.

— Когда?

— Когда закончатся вступительные экзамены у твоей племянницы. — Мама имела в виду дочь Хун Чола.

— Я могу вместо Хун Чола съездить с тобой в больницу.

— Со мной все хорошо. И все будет хорошо. Я лечусь у китайского врача. И еще прохожу курс физиотерапии, врачи сказали, что у меня не все в порядке с шеей.

Ты не могла переубедить маму, она продолжала настаивать, что поедет в город чуть позже. Затем она вдруг спросила, какая страна в мире самая маленькая.

Самая маленькая страна? Ты уставилась на маму, словно на незнакомую женщину, которая будто наобум задала вопрос: «Какая страна самая маленькая в мире?» Мама попросила тебя привезти ей в подарок розовые четки, если ты когда-нибудь окажешься в этой стране.

— Розовые четки?

— Четки из розового дерева. — Она безмятежно посмотрела на тебя.

— А тебе нужны четки?

— Нет, я просто хочу четки из той страны. — Мама замолчала и глубоко вздохнула. — Если ты когда-нибудь поедешь туда, привези мне их.

Ты молчала.

— Потому что ты можешь отправиться, куда пожелаешь.

На этом ваш с мамой разговор прекратился. В кухне она не произнесла ни слова. Позавтракав осьминогом, вы с мамой вышли из дому. Вы пересекли несколько рисовых полей и ступили на тропу, идущую через холмы. И хотя люди, судя по всему, не пользовались этой тропинкой, она была чистой и хорошо утрамбованной. Опавшие дубовые листья образовали на земле плотный ковер, мягко пружинящий под ногами. Время от времени ветви деревьев, распростертые повсюду на пути, ударяли тебя по лицу. Мама шла впереди и осторожно придерживала вездесущие ветки, чтобы случайно не задеть тебя. Она отпускала их, когда ты благополучно проходила мимо. Рядом прошелестела крыльями птица.

— Ты часто приходишь сюда?

— Да.

С кем?

— Ни с кем. Некому со мной гулять.

Мама гуляла по этой тропе совсем одна? Да, ты на самом деле совсем ее не знала. Это была слишком глухая местность для прогулок в полном одиночестве. Кое-где бамбук рос так густо, что своими ветвями закрывал небо.

— Почему ты ходишь сюда совсем одна?

— Я как-то пришла сюда после смерти твоей тети и с тех пор постоянно возвращаюсь.

Пройдя еще немного, мама остановилась на вершине холма. Ты подошла к ней и, проследив за ее взглядом, воскликнула:

— О, так это та самая тропа!

Это был самый короткий путь к дому твоей бабушки, маминой мамы, и в детстве ты частенько пользовалась этой тропинкой. И даже после того, как проложили удобную дорогу, которая проходила через поселок, местные жители частенько пользовались старой горной тропинкой. Однажды, когда бабушка готовилась к семейной церемонии, ты отправилась к ней по этой тропинке, таща за собой на веревке живого цыпленка. Ты случайно выронила веревку и упустила цыпленка. Ты обыскала все вокруг, но так и не смогла найти его. И куда подевался этот цыпленок? Неужели тропинка так сильно изменилась? Когда-то ты могла пройти по ней с закрытыми глазами, а сейчас, если бы не этот холм, ты ни за что не догадалась бы, что это та самая тропинка из детства. Мама молча смотрела туда, где когда-то стоял дом ее матери. Здесь уже давно никто не жил. Люди этой деревни, в которой когда-то насчитывалось пятьдесят дворов, давным-давно уехали отсюда. Несколько домов сохранилось до сих пор, но сюда больше никто не приезжал. Так, значит, мама приходит сюда одна и смотрит на пустую деревню, в которой родилась? Ты обняла ее за талию и снова предложила поехать с тобой в Сеул. Мама не ответила и неожиданно заговорила о собаке. Вернувшись домой, ты удивилась, что собаки нет в будке, но все забывала спросить, куда подевался пес.

Год назад, когда ты летом в очередной раз приехала к родителям, во дворе тебя встретил Чиндо, привязанный около навеса. Пес изнывал от жары, а цепь была настолько короткой, что задыхающаяся собака, не в силах укрыться в тени, казалось, вот-вот умрет от солнечного удара. Ты потребовала, чтобы мама отвязала собаку. Мама возразила, что тогда люди будут бояться ходить мимо вашего дома. И как она могла так привязывать собаку, особенно в сельской местности, возмущалась ты. Из-за этого пса ты начала спорить с мамой, едва лишь вошла во двор, не удосужившись даже поздороваться.

— Зачем ты посадила его на цепь? Пускай гуляет по двору.

Но мама настаивала на своем:

— Даже в деревнях люди не позволяют собакам разгуливать, где им вздумается. Собак сажают на цепь, а если этого не сделать — пес потеряется.

Ты огрызнулась в ответ:

— Тогда надо найти цепь подлиннее. Как, по-твоему, он будет спасаться от жары, сидя на такой короткой цепи? Неужели ты так обращаешься с ним, потому что он не может ничего сказать в свою защиту?

Мама объяснила, что в доме не нашлось другой цепи, а эта осталась от прежней собаки.

— Тогда надо купить новую!

И хотя ты приехала домой впервые за долгое время, ты даже не ступила на порог дома, а сразу же поехала в ближайший городок и вернулась обратно с длинной цепью. Теперь собака могла бродить по всему двору. Именно тогда ты обратила внимание, насколько мала для собаки старая будка. Ты снова выскочила из дому, объяснив, что хочешь купить новую будку. Но мама настояла, чтобы ты осталась. Она рассказала, что в поселке есть плотник и она может попросить его построить новую будку. Твоя мама не представляла, как можно потратить деньги на домик для животного.

— Вокруг полно деревяшек, которые надо всего лишь скрепить гвоздями, чтобы получился прочный ящик, а ты собираешься выбросить деньги на этот ящик? У тебя, наверное, денег — куры не клюют.

Позже, собираясь обратно в город, ты дала ей две десятитысячные купюры и заставила пообещать, что у собаки непременно будет новая просторная будка. И мама пообещала. Вернувшись в Сеул, ты несколько раз звонила домой, чтобы убедиться, что мама не забыла о своем обещании. И хотя она могла солгать, каждый раз ты слышала одно и то же:

— Я не забыла, скоро у собаки будет новая будка. — Услышав эти слова в четвертый раз, ты потеряла терпение.

— Я ведь дала тебе деньги на собачью будку. Деревенские жители — ужасный народ. Неужели тебе не жаль собаку? И как можно жить в такой крошечной конуре, особенно в жару? Будка внутри перемазана фекалиями, и собаке приходится лежать в грязи, а ты не обращаешь на это никакого внимания. Тебе абсолютно все равно. И как такая большая собака может жить в таком крошечном пространстве? Не хочешь покупать новую будку, спусти его с цепи! Разве тебе не жаль его?

На другом конце провода воцарилась тишина. Ты уже начала жалеть, что плохо отзывалась о деревенских жителях.

И в этот момент тишину прорезал громкий, разгневанный голос мамы:

— Ты беспокоишься только о собаке, а на мать тебе наплевать! Неужели ты думаешь, что твоя мать станет жестоко обращаться с собакой? И не смей указывать, что мне делать! Я сама решу, что лучше для моего пса! — И мама повесила трубку.

Обычно это ты вешала трубку первой. Ты говорила: «Мама, я перезвоню» — и не перезванивала. У тебя не было времени сидеть и слушать то, что хотела рассказать мама. Но в этот раз мама первой повесила трубку. Впервые с тех пор, как ты переехала в город, мама по-настоящему рассердилась на тебя. Когда ты уехала, мама постоянно повторяла: «Прости меня». Она призналась, что отправила тебя к Хун Чолу, потому что не могла как следует позаботиться о тебе. Когда ты звонила, мама изо всех сил старалась продлить разговор. Но хотя в этот раз она первой повесила трубку, тебя гораздо больше огорчило ее отношение к собаке. Ты ничего не понимала. И как мама превратилась в такого человека? Она всегда хорошо заботилась обо всех животных в доме. Приезжая погостить в Сеул, она уже через три дня собиралась домой, чтобы покормить голодную собаку. И почему теперь она вела себя так странно? Тебя раздражало, что мама в один момент сделалась ужасно бессердечной.

Через несколько дней мама позвонила сама:

— Раньше ты такой не была, ты стала холодной и черствой. Если мать вешает трубку, ты должна перезвонить ей сама. Как можно быть такой упрямой.

Но дело было вовсе не в твоем упрямстве, просто у тебя не хватало времени, чтобы задумываться об этом слишком долго. Ты помнила, что мама разозлилась и бросила трубку, и хотела перезвонить ей, но многочисленные дела, как всегда некстати навалившиеся, помешали это сделать.

— Неужели все образованные люди такие? — огрызнулась мама и повесила трубку.

Незадолго до Праздника урожая ты отправилась навестить родителей и обнаружила рядом с навесом просторную будку для собаки. На полу будки лежала чистая и мягкая подстилка из сена.

И вот, стоя рядом с тобой на вершине холма, мама начала свой рассказ:

— В октябре, когда я промывала рис, чтобы приготовить завтрак, кто-то вдруг похлопал меня по спине. Я обернулась, но никого не увидела. Так продолжалось целых три дня: я чувствовала, что кто-то хлопает меня по спине, будто зовет, но, когда я оборачивалась, никого не оказывалось рядом. Где-то на четвертый день я проснулась и отправилась в ванную, а собака лежала рядом с туалетом. В прошлом году ты разозлилась на меня, сказав, что я жестоко обхожусь с собакой, но когда-то эта собака бродила по железнодорожным путям и кожа ее была покрыта струпьями. Мне стало ее жаль, и я забрала пса домой, посадила на цепь и стала кормить. Если его не привязывать, он может опять сбежать и потеряться или кто-нибудь поймает и съест его… Когда я подошла к нему в тот день, он не пошевелился. Сначала мне показалось, что он просто спит. Но он не отреагировал, даже когда я толкнула его. Он был мертв. За день до этого пес хорошо ел и радостно гонялся за своим хвостом, но вот теперь он был мертв и выглядел таким умиротворенным. Я не знаю, как ему удалось снять с себя цепь. Сначала, когда я взяла его в дом, он был ужасно худой, кожа да кости, но вскоре поправился, и его шерсть стала гладкой и блестящей. И он был очень умный. Ловил кротов. — Мама вздохнула. — Говорят, что, если приютить человека, он обязательно предаст тебя, а если собаку — она отплатит добром за добро. Думаю, наш пес занял мое место.

На этот раз пришел твой черед вздыхать.

— Прошлой весной я подала милостыню странствующему монаху, и он предупредил меня, что в этом году один из членов моей семьи умрет. Услышав это, я очень расстроилась. Целый год его предсказание не шло у меня из головы. Думаю, смерть приходила за мной, но, поскольку я все время промывала рис, чтобы приготовить себе еду, она решила забрать вместо меня собаку.

— Мама, ну что ты такое говоришь? Как ты можешь верить в такую ерунду, ты ведь ходишь в церковь? — Ты вспомнила о пустой будке рядом с навесом и о цепи, забытой рядом на земле, и обняла маму за талию.

Я выкопала во дворе глубокую могилу и похоронила Чиндо.

Мама постоянно придумывала невообразимые истории. В вечер проведения семейной церемонии сестра отца и другие тети приходили с мисками, полными риса. В те непростые времена все ощущали на себе нехватку продуктов, и потому родственники вносили свой вклад в проведение семейных церемоний. После церемонии мама наполняла миски оставшейся едой и раздавала родственникам. Во время церемонии миски стояли рядком, а потом мама заявляла, что птицы забрались внутрь, склевали рис, а затем улетели. Если ты не верила, она продолжала убеждать тебя:

— Я видела их! Там было шесть птиц. Это наши предки приходили поесть!

Все вокруг смеялись, но тебе вдруг начинало казаться, что ты видишь их следы на белом рисе. А как-то рано утром мама отправилась в поле, взяв с собой перекусить, но, придя на место, увидела незнакомца, который уже полол сорняки. Мама спросила, кто он такой, и человек ответил, что проходил мимо и остановился, чтобы прополоть участок, потому что здесь слишком много сорной травы. Мама принялась полоть вместе с незнакомцем. Она была очень благодарна своему незваному помощнику и поделилась с ним обедом. Они болтали о том о сем, к наступлению темноты полностью пропололи поле и только тогда расстались. Вернувшись с поля, мама поведала сестре отца, что полола поле вместе с незнакомцем, но сестра отца вдруг вся сжалась и испуганно спросила, как выглядел этот человек.

— Когда-то этот человек владел нашим полем. Он умер от солнечного удара прямо во время прополки, — рассказала сестра отца.

Ты спросила:

— Мама, неужели ты не побоялась остаться одна в поле с мертвецом?

Но мама беспечно ответила:

— Нисколько. Если бы мне пришлось полоть поле в одиночку, на это ушло бы не меньше трех дней. Поэтому я ему очень благодарна.

В свой последний приезд ты стала замечать, как головные боли постепенно разрушают маму. Она потеряла свою обычную общительность, дружелюбие и оживленность и все чаще ложилась отдохнуть. Теперь мама даже не могла сосредоточиться, играя в карты на мелкие деньги, что раньше было одним из ее любимых развлечений. И ее чувства притупились. Однажды она поставила на огонь таз с тряпками, чтобы прокипятить их, и вдруг рухнула на пол, а встать не смогла. После того как вся вода в тазу выкипела, тряпки стали гореть, и всю кухню заволокло дымом, но мама по-прежнему сидела на полу, не в силах подняться. Непременно случился бы пожар, не зайди в дом соседка, которая заметила, что из окна кухни валит густой дым.

Твоя сестра, у которой было трое детей, как-то спросила тебя о маме и ее постоянных головных болях:

— Как ты думаешь, маме нравится возиться на кухне? — Ее голос прозвучал тихо и серьезно.

— А почему ты спрашиваешь?

— Мне почему-то кажется, что ей там неуютно.

Твоя сестра была фармацевтом и во время своей первой беременности открыла собственную аптеку. Невестка помогала ей ухаживать за младенцем, но, к сожалению, жила далеко от аптеки. И потому сестра на некоторое время оставляла ребенка у невестки. Твоя сестра, которая обожала детей, занималась своей аптекой, несмотря на то что виделась с ребенком лишь раз в неделю. Больно было смотреть, как она расставалась со своей крошкой. Не было на свете прощания печальнее этого. Но, похоже, твоей сестре оказалось гораздо труднее приспособиться к этой ситуации, чем ребенку. Малыш быстро привык жить вдали от матери, а она после выходных везла его обратно к невестке, обливаясь слезами. Слезы капали на руль, в который она изо всех сил вцеплялась по пути домой, и на следующий день она стояла за прилавком аптеки с покрасневшими от рыданий глазами. Все это выглядело настолько ужасно, что ты частенько спрашивала ее:

— Неужели эта аптека стоит таких жертв?

Когда муж сестры собрался ехать в Штаты на двухгодичную стажировку, она закрыла аптеку, в которой продолжала работать даже после рождения второго ребенка. Сестра сказала, что жизнь в Америке пойдет только на пользу ее детям. Выйдя замуж, сестра махнула на себя рукой. В Штатах она родила третьего ребенка, а затем они вернулись. Теперь ей приходилось готовить на пятерых. Сестра рассказала, что как-то раз они за месяц съели двести горбылей.

— Двести штук за месяц? Неужели вы только горбылями и питались? — удивилась ты, и она ответила, что так и было.

Это произошло сразу после их возвращения из Штатов. Вещи еще не прибыли, сестра не успела привыкнуть к новому дому, да к тому же кормила грудью ребенка, поэтому у нее не было времени и сил ходить на базар. Свекровь прислала ей ящик вяленых на солнце соленых мальков горбылей, которых они всем семейством съели за десять дней. Рассказывая эту историю, сестра смеялась:

— Я варила суп из ростков фасоли и жарила пару рыбин, а затем варила суп из цукини и снова жарила рыбу.

Сестра хотела узнать у свекрови, где можно купить такую рыбу, но случайно выяснила, что можно заказывать горбылей на дом по Интернету. Поскольку первый ящик они съели за один присест, она решила заказать уже два ящика.

— Когда прибыли ящики с горбылями, я вымыла их и пересчитала, всего их оказалось двести штук. Вымытые рыбины я разложила по пять штук в пакет и убрала в морозилку, чтобы потом без проблем готовить. Но вдруг мне ужасно захотелось взять всю эту рыбу и швырнуть на пол, — спокойно сказала сестра. — И я вспомнила о маме. Я подумала, как она чувствовала себя все эти годы в нашей старой кухоньке, готовя на огромную семью? Помнишь, сколько мы ели? У нас было два стола, заваленные едой. Помнишь нашу огромную кастрюлю для риса? А еще ей приходилось упаковывать для нас завтраки и готовить закуски из всего, что можно было вырастить в деревне… И откуда только у мамы силы брались? Поскольку отец был старшим в семье, в нашем доме всегда гостило несколько родственников. Не думаю, что маме нравилось все время торчать на кухне.

Сестра застигла тебя врасплох. Ты никогда раньше не представляла маму отдельно от кухни. Они были неразрывно связаны между собой, кухня и мама, как одно целое. И ты никогда не задумывалась, а вдруг маме действительно не так уж и нравилось все время торчать на этой кухне.

Чтобы заработать денег, мама разводила тутовых шелкопрядов, подготавливала солод для варки пива и помогала готовить тофу. Лучший способ накопить деньги — не тратить их. Мама приберегала каждую копейку. И еще она могла всучить старую замызганную, лампу, потертый камень для глажки белья или старый кувшин каким-нибудь приезжим. Им хотелось заполучить эти старинные вещи, и, хотя они не имели для нее никакой ценности, мама спорила о цене не хуже заправской торговки. Поначалу казалось, что она вот-вот уступит, но затем снова продолжала гнуть свою линию. Спокойно выслушав покупателей, она говорила:

— Я согласна продать только за эту сумму.

— И кто купит эдакую дребедень за такие деньжищи? — с насмешкой отзывались незадачливые любители древностей.

— Тогда зачем вам эти вещи, если вы считаете их барахлом? — огрызалась мама и отбирала у них лампу. Покупатели сердито ворчали:

— А вы неплохо разбираетесь в торговле, — и платили маме столько, сколько она требовала.

Мама никогда ни за что не платила полную цену. Многие вещи она делала сама, ее руки всегда были чем-то заняты. Она шила, вязала и без устали трудилась в поле. Мамины грядки никогда не пустовали. Весной она сажала картошку, а также салат, просвирник, чеснок, шнитт-лук, перец и кукурузу. Около забора вокруг дома она выкапывала ямки для цукини, а рядом с полем высаживала бобы. Мама выращивала кунжут и огурцы, собирала листья тутового дерева. Ее можно было застать или на кухне, или на грядках, или на рисовом поле. Она копала картофель и батат, собирала цукини и капусту, тянула из земли редьку и редис. Мамин труд подтверждал, что ничего не вырастает само собой и сначала надо посеять семена, а потом изо дня в день ухаживать за посадками. Она платила только за то, что нельзя было вырастить из семян: за утят и цыплят, бегающих по двору весной, за поросят, запертых в хлеву.

Как-то раз собака родила девятерых щенков. Месяц спустя мама оставила двоих щенков, а шестерых посадила в корзину и еще одного, которому в корзине не хватило места, взяла на руки.

— Пойдем со мной, — сказала она мне.

Автобус был битком набит людьми, которые ехали в город продавать всевозможный товар, кто-то вез мешки с сушеным перцем, кунжутом и бобами, а некоторые — корзинки, в которых лежало всего несколько кочанов капусты и немного редьки. Когда вся эта толпа высыпала из автобуса и тут же образовала длинный ряд на городской остановке, прохожие стали подходить и прицениваться к товару. Ты положила пригревшегося на маминых руках щенка в корзинку к остальным копошащимся внутри живым комочкам, присела на корточки рядом с мамой и стала дожидаться покупателей. Щенки, о которых мама заботилась целый месяц, были упитанными и здоровыми, очень ласковыми и не проявляли к людям никакой враждебности. Они виляли хвостиками, глядя на людей, собравшихся вокруг корзины, и лизали их руки. Наших щенков раскупили гораздо быстрее, чем капусту, редьку и бобы. Когда корзинка опустела, мама поднялась и спросила:

— Чего бы ты хотела в подарок?

Ты взяла ее за руку и пристально посмотрела в глаза маме, которая так редко задавала тебе этот вопрос.

— Я спросила, чего бы тебе хотелось?

— Книгу!

— Книгу?

— Да, книгу!

Мама выглядела так, будто ты застала ее врасплох. Она некоторое время растерянно смотрела на тебя, а потом спросила, где здесь продают книги. И ты повела маму в книжный магазин при входе на базар, куда вели все дороги. Мама не пожелала заходить внутрь.

— Выбери книгу, — велела она, — спроси, сколько она стоит, а затем выйди и скажи мне.

Даже покупая галоши, она заставляла тебя примерить каждую и, в конце концов, платила меньше, чем просил продавец, но выбирать книгу она предоставила тебе и, похоже, не собиралась торговаться. Неожиданно магазин показался тебе огромным, словно прерия. Ты растерялась, не зная, на чем остановить свой выбор. Ты мечтала получить в подарок книгу, потому что никогда не успевала до конца дочитать те книги, которые братья приносили из школы. Книги в школьной библиотеке отличались от тех, что Хун Чол приносил домой. Это были книги вроде «Тетушка Са отправляется на Юг» или «Жизнеописание Шин Юн Бока». Книга, которую ты выбрала, называлась «Человеческое, слишком человеческое». Мама, собираясь заплатить за книгу, которая впервые в твоей жизни была не просто сборником текстов для чтения, вдруг пристально посмотрела на обложку:

— Тебе точно нужна эта книга?

Ты поспешно кивнула, беспокоясь, что она вдруг передумает. На самом деле ты и понятия не имела, что это за книга. Автором был некий Ницше, но ты никогда о нем не слышала. Ты выбрала книгу лишь потому, что тебе понравилось название. И мама дала тебе деньги на книгу и не стала спорить о цене. На обратном пути, сидя в автобусе, ты прижимала к груди книгу, как щенка, и зачарованно смотрела в окно.

* * *

Стоя на горной тропинке, откуда была видна старая деревушка ее родителей, мама рассказала, что ее отец кочевал из города в город, добывая золото и уголь, и вернулся домой, когда ей исполнилось три года. Он нанялся на работу на строительство новой железнодорожной станции, и с ним произошел несчастный случай. Люди, которые пришли рассказать бабушке о трагедии, смотрели на маму, резвящуюся во дворе, качали головой и говорили: «Глупышка, ты смеешься, хотя твоего отца уже нет в живых».

И ты запомнила эти слова, хотя тебе было всего три года?

— Да.

Мама сказала, что временами очень обижалась на свою маму, мою бабушку:

— Я знаю, что она осталась вдовой и ей приходилось нелегко, но надо было отдать меня в школу. Мой брат ходил в японскую школу, и сестра тоже, почему же меня она оставила дома? Я прожила в полной темноте всю свою жизнь…

Наконец мама согласилась поехать с тобой в Сеул, если ты пообещаешь ничего не рассказывать Хун Чолу. И даже когда вы вместе уходили из дому, она продолжала просить тебя не забывать о своем обещании.

Приехав в город, ты стала водить маму по врачам, пытаясь выяснить причину ее головных болей, и вдруг выяснила нечто совершенно неожиданное — когда-то давно мама перенесла инсульт. Инсульт? Ты сказала, что этого не может быть. Но врач показал тебе снимок ее головного мозга, настаивая, что налицо все признаки перенесенного инсульта.

— Как она могла перенести инсульт и не знать об этом?

Врач сказал, что мама прекрасно знала об этом. И, судя по скоплению крови в мозгу, она испытала сильнейший шок. Он объяснил, что маму мучают постоянные боли.

— Что значит — постоянные боли? Мама всегда была здоровой женщиной.

— Не думаю, что это на самом деле так, — откликнулся доктор.

Ты вдруг почувствовала себя так, будто острая булавка, спрятанная в кармане, вдруг со всей силы вонзилась в твою руку. Врач откачал кровь, скопившуюся в маминой голове, но головные боли так и не исчезли. Мама то оживленно разговаривала и смеялась, то в следующий момент боялась пошевелиться и держала голову так осторожно, будто это хрупкий стеклянный сосуд. И вот ей пришлось вернуться домой и снова лечь на деревянный лежак под навесом.

— Мама, тебе нравится проводить время на кухне? — Когда ты задала этот вопрос, мама не сразу поняла, что ты имеешь в виду.

— Тебе нравится быть на кухне? Нравится готовить?

Некоторое время мама смотрела тебе прямо в глаза.

— Я не могу сказать, нравится или не нравится мне кухня. Я готовила, потому что это моя обязанность. Я должна была стоять на кухне, чтобы вы все поели и пошли в школу. Как можно делать только то, что тебе по душе? Есть вещи, которые необходимо делать, не важно, нравится тебе это или нет. — У мамы на лице появилось недоумение — что это за вопрос? А затем она пробормотала: — Если делать только то, что нравится, кто же тогда сделает то, что тебе не по душе?

— Ну, так тебе нравится или нет?

Мама огляделась по сторонам, словно собираясь поведать тебе тайну, и прошептала:

— Я несколько раз разбивала крышки стеклянных банок.

— Ты разбивала крышки банок?

— Всему этому не видно было конца. В сельском хозяйстве всегда так, если сажаешь семена весной, осенью собираешь урожай. Если сажаешь семена шпината — получаешь шпинат, если сеешь семена кукурузы, тебя ждет урожай кукурузы… Но работа на кухне бесконечна. Сначала завтрак, потом приходит время обеда, затем ужин, а когда наступит новый день, снова приходится готовить завтрак. Это замкнутый круг… Конечно, было бы лучше, если бы я готовила разные закуски, но поскольку на грядках я выращивала одни и те же овощи, то приходилось стряпать одни и те же блюда. Когда ты изо дня в день делаешь одно и то же, в конечном счете тебя просто начинает от этого тошнить. Когда кухня начинала напоминать мне тюремную камеру, я выходила во двор, брала первую попавшуюся под руку крышку и изо всех сил швыряла ее об стену. Твоя тетя ничего не знала об этом. А если бы она прознала, что я разбрасываюсь крышками, то наверняка решила бы, что я свихнулась.

Мама призналась, что через несколько дней покупала новую крышку, чтобы никто ничего не заметил.

— Так я попусту тратила деньги. Приходя за новой крышкой, я чувствовала, что это расточительно и вообще неправильно, но ничего не могла с собой поделать. Звук разбивающейся крышки стал лекарством для моей измученной души. В такой момент я чувствовала себя свободной. — Мама прижала палец к губам и прошептала: «Тсс», словно кто-то мог ее услышать. — Я впервые рассказываю об этом. — На ее лице заиграла озорная улыбка. — Если не хочешь готовить, стоит попробовать выбросить приготовленную еду. Даже если ты считаешь, что это слишком накладно, ты все равно ощутишь необыкновенную легкость. Но, конечно, если ты не замужем, это едва ли поможет.

Мама глубоко вздохнула.

— Но зато так замечательно наблюдать, как растут дети. Даже когда у меня дел было невпроворот и я порой не успевала поправить косынку на голове, когда я наблюдала, как вы все сидите за столом, едите, стуча ложками о тарелки, я чувствовала, что больше мне ничего и не надо в этой жизни. Вы казались такими беззаботными. Вы благодарно набрасывались на еду, когда я варила простой суп из цуккини и бобовой пасты, и ваши лица радостно светились, когда время от времени я готовила рыбу на пару… У вас был такой отменный аппетит, что, когда вы стали подрастать, я даже немного забеспокоилась. Если я варила кастрюлю картошки, чтобы вы могли перекусить, вернувшись из школы, к моему возвращению кастрюля оказывалась пуста. А в иные дни я с тоской наблюдала, как рис в горшке, припрятанном в подвале, с каждым днем тает, словно снег, а потом наступал день, когда рис полностью исчезал. Я спускалась в подвал, чтобы взять немного риса на ужин, и совок царапал пустое дно горшка, и вот тогда мое сердце замирало от ужаса и я думала: чем же мне кормить моих деток завтра утром? Потому в те времена я и не задумывалась о том, нравится мне находиться на кухне или нет. Если мне удавалось сварить большую кастрюлю риса и приготовить суп, меня не волновала усталость. Я радовалась, что мои дети будут сыты. Теперь тебе, возможно, сложно это представить, но в то время мы постоянно боялись, что еда закончится, и мы умрем с голоду. И так происходило со всеми. Надо было есть, чтобы выжить.

Улыбаясь, мама сказала, что, несмотря ни на что, эти дни были самыми счастливыми в ее жизни.

Но мучительные головные боли украли у мамы ее светлую улыбку. Головная боль вгрызалась в ее душу и постепенно уничтожала ее, словно острозубая и вечно голодная полевая мышь.

Мужчина, к которому ты обратилась с просьбой распечатать объявления о пропаже мамы, был одет в поношенный костюм из чистого хлопка. Одного взгляда на него достаточно, чтобы понять, что он носит искусно пошитую старую одежду. И хотя ты знаешь, что он всегда так одевается, ты не можешь не думать об этом. Этот человек уже знает о мамином исчезновении и обещает, что подготовит объявления на основе твоих набросков и быстро распечатает их в типографии своего партнера по бизнесу. Поскольку не удалось отыскать последних фотографий мамы, вы с братьями решили воспользоваться общей семейной фотографией, которую один из твоих братьев разместил в Интернете. Мужчина всматривается в мамино лицо на фото.

— Ваша мама очень хорошенькая, — замечает он.

Ты вдруг совершенно неожиданно заявляешь, что у него прекрасный костюм.

Мужчина улыбается в ответ:

— Его сшила моя мама.

— Но разве она не умерла?

— Тогда она была жива.

Он объясняет, что с самого детства носит одежду исключительно из хлопка, потому что на другие ткани у него аллергия. Стоит ему надеть одежду из другой ткани, как все его тело начинает чесаться и покрывается сыпью. И поэтому он всю жизнь носит одежду, сшитую его мамой. Вспоминая маму, он всегда видит ее с шитьем в руках. Ей все время приходилось корпеть над шитьем, чтобы смастерить одежду для сына.

Мужчина рассказал, что, открыв после смерти матери стенной шкаф, он обнаружил целые стопки одежды из хлопка, которой ему должно было хватить до конца жизни. Так что костюм, который сейчас на нем, как раз из тех запасов, которые он обнаружил в том шкафу. Как выглядела его мать? — думаешь ты. Ты слушаешь его, и сердце разрывается от боли. И ты спрашиваешь человека, который вспоминает свою горячо любимую маму:

— Как вы думаете, ваша мама была счастлива?

Его ответ звучит вежливо, но, судя по выражению его лица, он воспринимает твой вопрос как оскорбление:

— Моя мама сильно отличалась от современных женщин.

2

Прости меня, Хун Чол

Женщина берет одну из его листовок и замирает на мгновение, чтобы рассмотреть фотографию мамы. Они стоят под теми самыми башенными часами, где мама обычно ждала его.

Когда он нашел жилье в городе, мама, приезжая на вокзал в Сеуле, выглядела как беженка из зоны военных действий. Она выходила на перрон, неся на голове узел, в руках и за спиной у нее были многочисленные свертки, а то, что там не поместилось, она умудрялась прицепить к поясу. Удивительно, как она вообще могла передвигаться с таким грузом. Будь у нее такая возможность, мама прихватила бы для него баклажаны и тыквы, привязав их к ногам. Ее карманы оттопыривались, битком набитые недоспелыми перчиками, очищенными каштанами или дольками чеснока, завернутыми в газету. Каждый раз, приходя встречать маму, он обнаруживал такое количество свертков у ее ног, что не переставал удивляться, как одна женщина может сама дотащить такую поклажу. Стоя посреди привезенных гостинцев, раскрасневшаяся мама озиралась по сторонам, поджидая его.

Женщина нерешительно подходит к нему, указывая на фотографию мамы на листовке, и говорит:

— Простите, мне кажется, что я видела эту женщину напротив офиса Юнсан Ту-дун.

На фотографии, которую сделала его младшая сестра, мама в голубом платье радостно смеется. Женщина продолжает:

— На ней была другая одежда, но глаза очень похожи, я запомнила ее взгляд, такой прямой и искренний. — Женщина снова смотрит на фотографию и добавляет: — У нее был порез на ноге.

Женщина говорит, что у мамы на ногах были голубые пластмассовые сандалии и на одной ноге, около большого пальца, образовалась глубокая рана, возможно, она натерла ногу этой сандалией, потому что очень долго шла. Женщина рассказывает, что мухи назойливо кружились вокруг, пытаясь сесть на покрытую гноем рану, а женщина раздраженно отмахивалась от них. И хотя, судя по всему, рана причиняла ей сильную боль, она продолжала вглядываться в окна офиса, словно ничего не чувствовала. Это произошло около недели назад.

Около недели?

Растерявшись, он пока не понимает, чем может помочь в поисках мамы история, рассказанная этой незнакомой женщиной, и продолжает раздавать листовки прохожим. Все члены его семьи повсюду расклеивали и раздавали прохожим листовки, начиная от Сеульского железнодорожного вокзала и до Намьянгдун, в ресторанах и магазинах одежды, книжных лавках и интернет-кафе. Когда листовки были сорваны, потому что родственники расклеили их в неположенном месте, они снова клеили их в тех же местах. И теперь они ограничились не только территорией вокруг вокзала, но расширили поиски и расклеили новые листовки на улицах Намдэймун, Чунним-дун и даже на Содэмун. Никто не позвонил по телефонам, указанным в объявлении в газете, но некоторые люди откликнулись, увидев листовки на улицах. Кто-то позвонил и сообщил, что видел женщину, похожую на маму, в ресторане, которая сломя голову выбежала оттуда, но это оказалась женщина одного с мамой возраста, которая там работала. Один раз позвонил человек, который сообщил, что пригласил маму в свой дом, и продиктовал свой адрес. Окрыленные надеждой, они бросились по этому адресу, но оказалось, что такого дома на самом деле не существует. Нашелся и такой человек, который пообещал отыскать маму, если ему заплатят вперед пять миллионов вон. Но две недели спустя и подобные нелепые звонки стали редкостью. Все члены семьи, поначалу с надеждой обыскивающие окрестные районы, все чаще встречались около башенных часов перед Сеульским вокзалом, растерянные и совсем отчаявшиеся. Когда люди комкали листовку, едва взглянув на нее, а потом швыряли на землю, его младшая сестра, писательница, тотчас же поднимала ее, разглаживала и протягивала другим прохожим.

Его сестра, которая принесла с собой на вокзал целую стопку листовок, стоит рядом с ним. Ее сухие глаза устремлены на него. Он вспоминает о том, что сказала незнакомая женщина, и спрашивает:

— Может быть, нам стоит сходить к офису Юнсан Ту-дун и поискать там?

— Зачем маме понадобилось туда идти, — отвечает она и уныло добавляет: — Мы можем зайти туда попозже. — А затем громко обращается к проходящим мимо людям: — Это наша мама, пожалуйста, посмотрите на фотографию, прежде чем выбрасывать листовку. — И раздает прохожим листки с фотографией.

Никто не узнает его сестру, чья фотография время от времени появляется в газетах в разделе о культуре, когда выходит в свет ее очередная книга. Судя по всему, гораздо эффективнее привлекать внимание прохожих громкими криками и одновременно совать им в руки листовки, как поступает сестра. Люди не выбрасывают ее листовки, стоит им отойти на несколько шагов. Не так уж и много мест, куда мама могла бы отправиться, и на самом деле, возможно, она могла пойти к кому-нибудь из его братьев. В этом-то как раз и заключается их проблема. Если бы они знали, куда именно могла пойти мама, то сосредоточили бы поиски именно в этом направлении, а так им приходится прочесывать весь город. Когда сестра спросила его, зачем маме понадобилось идти к офису, он не сразу вспомнил, что свою первую работу в этом городе он нашел как раз в офисе Юнсан Ту-дун. Потому что было это тридцать лет назад.

Ветер посвежел, но Хун Чол словно не ощущает холода, капли пота стекают по лицу. Ему слегка за пятьдесят, он — маркетинговый директор в крупной компании, занимающейся строительством жилых домов. Сегодня суббота, выходной день, и, если бы мама не исчезла, он сейчас был бы в экспериментальном доме в Сондо. Сейчас его компания рекламирует квартиры в большом жилом комплексе, который вскоре будет сдан в эксплуатацию. Хун Чол работал круглые сутки, чтобы обеспечить стопроцентный объем продаж. Всю весну он руководил рекламной кампанией, подбирая обычных домохозяек для съемок в рекламе, вместо того чтобы воспользоваться услугами профессиональных моделей. В то время он не возвращался с работы раньше полуночи, так сильно был занят на строительстве экспериментального дома и привлечением на свою сторону журналистов, которых приходилось угощать и всячески задабривать. По воскресеньям он частенько сопровождал генерального директора компании и прочих важных шишек на игру в гольф в Сохо или Хунсун.

— Хун Чол! Мама пропала! — Настойчивый голос его младшего брата в летний полдень расколол надвое привычную жизнь, словно он неосторожно ступил на тонкий лед. Когда брат сказал, что позвонил в полицию, Хун Чол сначала решил, что он излишне драматизирует. И только спустя неделю разместил объявление в газете и принялся обзванивать больницы. Каждый вечер они обходили приюты для бездомных, но все без толку. Мама, оставшаяся одна на станции метро, исчезла, словно призрак. Ее как будто не существовало вообще, и порой ему даже хотелось спросить отца, действительно ли она приехала с ним в Сеул. Прошло десять дней с момента исчезновения, затем две недели, и вот уже минул целый месяц, как их семья в растерянности мечется по городу, словно повредившись рассудком.

Он протягивает листовки сестре:

— Я собираюсь все выяснить.

— Насчет Юнсан?

— Да.

— У тебя есть какие-то предположения?

— Я жил там какое-то время после приезда в Сеул.

Он наказывает сестре не отключать сотовый, потому что позвонит ей, если что-нибудь выяснит. Но это совершенно необязательно говорить, потому что сестра, до которой раньше дозвониться было невозможно, теперь хватает трубку после первых двух гудков. Он направляется к стоянке такси. Мама постоянно беспокоилась о его сестре Чи Хон, которая в свои без пяти минут тридцать лет оставалась закоренелой холостячкой. Порой мама звонила ему рано утром и начинала причитать:

— Хун Чол! Ступай скорее к Чи Хон, она не берет трубку. Она не берет трубку и не звонит мне, я уже целый месяц ничего о ней не знаю.

Когда он пытался успокоить маму, убеждая ее, что сестра наверняка заперлась дома и пишет или же, по своему обыкновению, куда-нибудь уехала, мама продолжала настаивать, чтобы он сходил в квартиру к сестре и все разузнал.

— Она совсем одна, возможно, девочка заболела или упала в ванной и не может подняться…

Слушая самые разные предположения о том, что может произойти с одиноким человеком, он мало-помалу начинал думать, что все это вполне реально. И перед работой или во время обеда заезжал к сестре и обнаруживал у нее под дверью кипу газет, свидетельствующую о том, что сестра куда-то укатила. Он подбирал газеты и засовывал в мусорную корзину. Когда около двери не было газет или молока, он начинал изо всех сил трезвонить в дверь, зная, что она там, и вот, наконец, сестра высовывала из-за двери свою всклокоченную голову и ворчливо спрашивала:

— Ну, что еще?

Однажды, когда он вот так названивал в ее дверь, рядом с ним появился человек, очевидно тоже желавший навестить Чи Хон. Этот мужчина даже робко с ним поздоровался. И прежде чем Хун Чол успел спросить, кто он такой, мужчина сказал:

— Вы с Чи Хон так похожи, что мне даже не надо спрашивать, кто вы.

Мужчина объяснил, что пришел, потому что Чи Хон внезапно перестала отвечать на его звонки. Когда Хун Чол рассказывал маме, что сестра уехала или сидит дома в добром здравии, мама обычно вздыхала и говорила:

— Если с ней что-нибудь случится, мы и не узнаем об этом. — А потом добавляла: — А чем именно она занимается?

Сестра писала романы и в процессе творчества исчезала на пару недель, а иногда на целый месяц. Когда он спрашивал, неужели это ей так необходимо, она в ответ бормотала, что в следующий раз обязательно позвонит маме. Все происходило именно так. И хотя мама продолжала настаивать на своем, пропасть между семьей и его сестрой продолжала расти. После того как он несколько раз проигнорировал мамины просьбы проведать Чи Хон, мама перестала просить его об этом. Лишь однажды она заметила:

— Думаю, ты слишком занят, чтобы слушать меня.

Но поскольку сестра продолжала внезапно исчезать, он посчитал, что кто-то другой должен выполнять мамины требования. Когда мама пропала, сестра призналась ему:

— Возможно, это наказание для меня…

Между Сеульским железнодорожным вокзалом и Женским университетом Сукмун очень оживленное уличное движение. Он смотрит из окна такси на серые здания, нависающие над тротуарами. Внимательно разглядывает людей, которые спешат по своим делам. Возможно, где-нибудь в толпе вдруг появится знакомая мамина фигура.

— Сэр, вам нужен офис Юнсан Ту-дун, правильно? — переспрашивает таксист, поворачивая перед университетом в сторону средней школы Юнсан, но он не расслышал вопроса.

— Сэр?

— Да?

— Вам нужен офис Юнсан Ту-дун, правильно?

— Да.

Тридцать лет назад он ходил по этой улице каждый день, но нынешний вид за окном ни о чем ему не напоминает. Он даже начинает задумываться, правильно ли они едут. Но, на самом деле, было бы неестественно, если бы этот район вообще не изменился за тридцать лет.

— Сегодня суббота, и офис, скорее всего, закрыт.

— Думаю, что так.

Таксист собирается сказать что-то еще, но Хун Чол достает из кармана листовку и протягивает ему:

— Если увидите похожую женщину, пожалуйста, сообщите мне.

Таксист смотрит на фотографию:

— Это ваша мать?

— Да.

— Как ужасно…

Прошлой осенью он не удосужился ничего предпринять, несмотря на то что сестра позвонила и рассказала, что мама ведет себя очень странно. Хун Чол подумал, что в столь преклонном возрасте у мамы наверняка полно хронических болезней. Сестра сокрушенно поведала, что у мамы случаются обмороки из-за сильных головных болей, но, когда он позвонил домой, мама тепло и радостно приветствовала его:

— Хун Чол!

Он спросил:

— Что у тебя там происходит?

Мама в ответ рассмеялась и сказала:

— Хотелось бы мне, чтобы хоть что-нибудь произошло! За нас не беспокойся, что может случиться с двумя стариками, вроде нас с отцом? Лучше берегите себя.

— Приезжайте к нам в Сеул.

Мама пообещала приехать, и на этом дело и закончилось. Сестра, взбешенная его безразличием, ворвалась к нему в офис и швырнула в лицо результаты маминой томограммы. Она рассказала, что, по мнению врача, у мамы случился инсульт, но мама не поняла этого. Когда он спокойно выслушал ее, нисколько не разволновавшись, сестра воскликнула:

— Хун Чол! Ты на самом деле Юн Хун Чол? — и пристально посмотрела ему в глаза.

— Но ведь мама сказала, что все в порядке, к чему тогда весь этот шум?

— И ты веришь ей? Мама всегда так говорит. Это у нее вроде мантры, ты же знаешь. Тебе известно, что она чувствует себя виноватой из-за того, что может стать для тебя обузой?

— Почему она чувствует себя виноватой? Что я такого сделал?

— Мама уже давно говорит об этом, и ты это знаешь. Позволь мне узнать, почему, черт подери, мама чувствует себя виноватой по отношению к тебе?

* * *

Тридцать лет назад, сразу после того, как Хун Чол сдал экзамен пятого уровня по гражданской службе, первое место работы, которое он получил, располагалось в офисе Юнсан Ту-дун. Когда после школы он не поступил ни в один из университетов в Сеуле, мама просто не могла в это поверить. Ведь с первого и до последнего класса он всегда считался лучшим учеником в своем классе. До тех пор пока не провалил экзамены в колледж, Хун Чол всегда получал высшие баллы и с успехом проходил все тесты. В шестом классе он получил высший балл на вступительном экзамене при поступлении в среднюю школу, что позволило ему учиться бесплатно. Целых три года он слыл лучшим учеником и мог не платить за учебу. И в последних классах он также поражал всех блестящими успехами.

— Хотелось бы мне хоть раз заплатить за обучение Хун Чола! — с гордостью восклицала мама. Ей было сложно понять, как лучший ученик в классе мог провалить вступительный экзамен в колледж. Когда они узнали, что Хун Чол не только не оказался в числе лучших учеников, но вообще не сумел сдать экзамен, мама была сильно озадачена.

— Если ты не можешь сдать, то кто тогда может? — задавала она вопрос. Хун Чол ведь собирался столь же усердно учиться и в колледже, чтобы по-прежнему оставаться лучшим учеником. И это был его личный выбор. Но добиться своего не удалось, и ему пришлось выбирать другую дорогу. Хун Чол даже не мог позволить себе решиться на пересдачу в следующем году и вскоре придумал, как поступить: он сдал два экзамена для поступления на государственную гражданскую службу, и весьма успешно, а затем уехал в город, согласившись на первую же работу, которую ему предложили. А несколько месяцев спустя выяснил, что в Сеуле есть вечерний юридический колледж, и решил подать туда документы. Хун Чол узнал, что для поступления в колледж необходим аттестат об окончании средней школы. Но если он отправит письмо с просьбой выслать копию, то потеряет слишком много времени и не успеет представить аттестат к вступительным экзаменам. Поэтому Хун Чол написал письмо отцу и попросил его передать копию аттестата с кем-нибудь, кто поедет в Сеул на междугороднем автобусе. Он также попросил отца позвонить ему на работу после того, как тот отправит копию, и сообщить, когда автобус прибудет в город, чтобы он мог сходить на автовокзал и забрать свой аттестат. Хун Чол долго ждал, но отец все не звонил. И вот посреди ночи, когда Хун Чол ломал голову, что же делать с заявлением, ведь крайний срок его подачи истекал как раз на следующий день, кто-то постучал в дверь офиса, где он тогда ночевал в комнате для ночных дежурств. Непрерывный стук продолжался, словно кто-то вознамерился выбить дверь, и, когда Хун Чол распахнул ее, он увидел на пороге в темноте незнакомого молодого человека.

— Это ваша мать?

За спиной у молодого человека, дрожа от холода, стояла мама. Не успел он и слова сказать, мама воскликнула:

— Хун Чол! Это я! Мама!

Молодой человек взглянул на часы и произнес:

— Осталось семь минут до начала комендантского часа! — и, поспешно попрощавшись с Хун Чолом и мамой, ринулся в темноту, чтобы успеть проскочить до установленного правительством срока.

Отец, когда пришло письмо, был в отлучке. Когда сестра прочитала маме письмо Хун Чола, та разволновалась и сразу отправилась в школу, взяла копию его аттестата и села на поезд до Сеула. Тогда она впервые в жизни путешествовала на поезде. Тот молодой человек заметил маму, когда она спрашивала у людей на вокзале в Сеуле, как добраться до Юнсан Ту-дун. Услышав, что она непременно должна вечером передать своему сыну нечто чрезвычайно важное, он не мог пройти мимо и привез ее к офису. В самый разгар зимы на ногах у мамы были голубые пластмассовые сандалии. Осенью, во время уборки урожая, она косой поранила ногу рядом с большим пальцем, и, поскольку рана не зажила полностью, эти сандалии стали единственной обувью, которую она могла носить. Мама оставила сандалии при входе в комнату для дежурств.

— Я так боялась опоздать! — воскликнула она, доставая его аттестат. Ее руки окоченели. Крепко сжимая мамины руки, в тот момент он поклялся, что сделает эту женщину счастливой, чего бы ему это ни стоило. Но он укорил ее в том, что она доверилась первому встречному, который предложил ей помощь.

— Как ты можешь жить, не доверяя людям? — укорила его мама в ответ. — Хороших людей гораздо больше, чем плохих! — И она улыбнулась своей обычной жизнерадостной улыбкой.

Хун Чол стоит около запертого офиса и разглядывает здание. Мама не могла сюда приходить. Если бы она сумела добраться сюда, значит, нашла бы дорогу и к своим детям, размышляет он. Женщина, которая якобы видела здесь маму, запомнила ее глаза. Она сказала, что на маме были голубые пластмассовые сандалии. Хун Чол вдруг вспоминает, что в момент исчезновения на ней были бежевые сандалии на низком каблуке. Это рассказал ему отец. Но женщина, которая видела, как мамины сандалии впивались в ее кожу, потому что она, судя по всему, очень долго шла, утверждала, что сандалии были голубого цвета. Он вглядывается в окна офиса, а затем обводит взглядом улицы, ведущие к женской школе Пусун и к церкви Юнсун.

Интересно, осталась ли в этом офисе комната для ночных дежурств?

Та самая комната для ночных дежурств, где много лет назад он спал рядом с мамой, расстелив на полу одеяло. Рядом с женщиной, которая впервые в жизни одна села на поезд, идущий в Сеул, чтобы привезти сыну аттестат об окончании школы. Тогда он, наверное, последний раз вот так лежал рядом с мамой. Внутрь проникали ледяные сквозняки, для которых не служила преградой стена, выходящая на улицу.

— Я лучше сплю, когда лежу около стенки, — сказала мама и поменялась с ним местами.

— Здесь дует, — ответил он и поднялся, чтобы прислонить к стене свою сумку и книги и хоть немного защитить ее от потока холодного воздуха. Заодно он сложил у стены и свою одежду.

— Замечательно, — заметила мама и потянула его за руку. — Ложись спать, тебе ведь завтра рано вставать на работу.

— Ну и как твое первое впечатление о Сеуле? — спросил он, лежа рядом с мамой и глядя в потолок.

— Ничего особенного, — откликнулась мама и рассмеялась. Она повернулась, взглянула на него и вдруг начала вспоминать прошлое. — Ты мой первенец. Это не единственный поступок, который я впервые совершила ради тебя. Все, что ты делаешь, для меня подобно новому миру. Ты заставил меня все делать в первый раз. Ты был первым, кто появился в моем животе, первым, кого я кормила грудью. Мне было столько же лет, сколько тебе сейчас, когда я родила тебя. Когда я впервые увидела твое красное, потное личико с закрытыми глазками… Говорят, что, когда рождается первенец, матери испытывают удивление и радость, но я ощутила печаль. Неужели я действительно родила этого ребенка? И что мне теперь делать? Я была так напугана, что поначалу боялась даже дотронуться до твоих крошечных скрюченных пальчиков. И ты сжимал крошечные ладошки в кулачки. Если я одним пальцем разжимала твой кулачок, ты улыбался… Они были такие крошечные, что мне казалось, что они могут исчезнуть, если я стану касаться их. Я тогда ничего не знала о детях, да и вообще о жизни. Я вышла замуж в семнадцать и до девятнадцати лет не могла забеременеть. Тетя постоянно говорила, что, видимо, я не могу иметь детей, поэтому, когда я забеременела тобой, то несказанно обрадовалась, ведь теперь она, наконец, перестанет говорить о моем бесплодии. А потом я радовалась, наблюдая, как твои пальчики на руках и ногах растут день за днем. Устав за день, я склонялась над тобой и разжимала твои кулачки, касалась твоих пяточек. И эти прикосновения заряжали меня энергией. Когда я впервые надела на тебя ботиночки, меня охватил непередаваемый восторг. Когда ты заковылял в мою сторону, я счастливо рассмеялась, и, если бы даже передо мной разложили горы золота, серебра и драгоценных камней, я бы так не радовалась. Я была счастлива. А что я чувствовала, когда ты пошел в школу? Когда я приколола значок с твоим именем на твою курточку и положила в кармашек носовой платок, я вдруг почувствовала себя такой взрослой. Для меня ни с чем нельзя было сравнить радость от наблюдения за тем, как день ото дня растут твои ножки. Расти, моя детка, расти, напевала я каждый день. И вот настал день, когда ты перерос меня.

Он пристально смотрел на маму, которая впервые делала такие признания. Она прильнула к нему и нежно провела рукой по его волосам.

— И хотя я хотела, чтобы ты вырос высоким и крепким, когда ты меня перерос, я испугалась, хотя ты был моим родным ребенком.

Хун Чол откашлялся и уставился в потолок, чтобы скрыть слезы, навернувшиеся на глаза.

— Мне не требовалось все объяснять тебе, как другим детям. Ты все делал сам. Ты хорош собой, ты отлично учился в школе. Я так тобой горжусь, и порой мне не верится, что ты — мой сын, моя часть… Если бы не ты, разве я отважилась бы одна приехать в Сеул?

И тогда Хун Чол твердо решил, что заработает кучу денег, и, когда мама в следующий раз приедет в город, она сможет переночевать в теплом и уютном месте. Он больше не позволит ей спать на холоде. Они некоторое время лежали молча, и вдруг мама тихо прошептала:

— Хун Чол. — Он слышал ее голос словно издалека, постепенно погружаясь в сон. Мама осторожно провела рукой по его волосам. Она села и коснулась рукой его лба. — Прости меня. — Мама быстро отдернула руку, чтобы вытереть слезы, но они упали на его лицо.

Когда он проснулся на рассвете, мама подметала полы в офисе. Хун Чол попытался остановить ее, но мама сказала, что ей все равно нечем заняться, и, словно ее могли наказать за безделье, она вымыла полы влажной тряпкой и тщательно вытерла пыль со столов. Мама тяжело дышала, и ее опухшая нога выпирала из голубой пластмассовой сандалии. Пока они дожидались, когда откроется ближайшая закусочная, где готовили суп из ростков фасоли, мама навела в офисе идеальную чистоту.

Тот дом по-прежнему здесь. Глаза Хун Чола расширяются от удивления. Он бродит по узким улочкам и скверам в поисках мамы. Солнце уже высоко стоит в небе, и вот он обнаруживает, что набрел на дом, где снимал комнату тридцать лет назад. Не веря своим глазам, он дотрагивается до ворот. Длинные стальные стержни, напоминающие стрелы с заостренными наконечниками, по-прежнему красуются на верхушке ворот. Женщина, которая любила его когда-то, но в конечном счете бросила, не застав его дома, оставляла для него на воротах пакет с китайскими булочками. Все соседние дома давно заменили на таунхаусы или квартиры-студии.

Он читает объявление на воротах:

«100 000 вон в месяц, гарантийный залог — 10 млн вон.

или 150 000 вон в месяц с залогом 5 млн вон

Стандартная раковина, душевая кабина в ванной комнате.

Недалеко от Намсан, отличное место для занятий спортом.

20 минут до Каннам и 10 минут — до Чонгно.

Минусы: крошечная ванная. Но вам ведь не придется в ней жить. Едва ли вы найдете что-то дешевле в Юнсан.

Я переезжаю, потому что приобрел машину и мне необходимо место для парковки. Пожалуйста, оставьте записку или пришлите e-mail. Я сдаю комнату лично, чтобы сэкономить на агентском вознаграждении».

Прочитав объявление, он осторожно толкает ворота. Ворота распахиваются. Хун Чол заглядывает внутрь. Дом в форме подковы все тот же, что и тридцать лет назад, комнатные двери выходят во внутренний дворик. Дверь в комнату, в которой он когда-то жил, заперта на висячий замок.

— Есть кто-нибудь дома? — кричит он, и на его голос тут же распахиваются две-три двери.

Две молодые женщины с короткими стрижками и два парня лет по семнадцати внимательно смотрят на него. Хун Чол входит во двор.

— Вы не видели эту женщину? — Сначала он показывает фотографию женщинам, а затем быстро протягивает ее мальчишкам, которые уже собираются скрыться за дверью. Из их комнаты выглядывают две девчонки примерно того же возраста. Мальчишки, вообразив, что он заглядывает в их комнату, резко захлопывают дверь. Снаружи здесь все выглядит как и тридцать лет назад, но каждая комната теперь превратилась в крошечную квартирку-студию. Владельцы, должно быть, все перестроили, объединив кухоньку и комнату. Он замечает раковину в углу одной из комнат.

— Нет, — говорят ему женщины и возвращают листовку. У них заспанный вид, наверное, они отдыхали после обеда. Они наблюдают, как он бредет обратно к воротам. Он уже выходит на улицу, как вдруг распахивается дверь комнаты мальчишек и кто-то кричит:

— Подождите! Мне кажется, что эта бабушка несколько дней назад сидела около ворот.

Когда Хун Чол возвращается обратно, другой паренек высовывается из комнаты и заявляет:

— Да нет же, говорю тебе, это не она. Эта женщина еще молодая, а та была совсем старуха. И волосы у нее совсем другие, это была нищенка.

— Но у нее те же глаза. Ты только взгляни на ее глаза, они в точности, как у той женщины… Если мы ее найдем, вы действительно дадите нам пять миллионов вон?

— Я дам вам немного денег, если вы хотя бы расскажете, что видели. — Он просит ребят выйти из комнаты.

Молодые женщины, которые поначалу закрыли дверь в свою комнату, снова выглядывают наружу.

— Это женщина из бара в конце улицы. Ее задержали, потому что, похоже, она совсем помешалась, вышла из дома и потерялась. Хозяин бара приехал и отвез ее домой.

— Это не та женщина. Эту женщину я точно видел. Она поранила ногу, из раны сочился гной. Она отгоняла мух… хотя я не очень внимательно приглядывался, потому что она была очень грязной и от нее ужасно разило.

— И? Вы видели, куда она пошла? — спрашивает мальчика Хун Чол.

— Нет. Она пыталась войти внутрь, и я захлопнул ворота…

Никто больше не видел маму. Мальчишка идет за ним по пятам, повторяя:

— Но я действительно видел ее! — Он заглядывает в окрестные переулки, обгоняя Хун Чола. На прощание Хун Чол дает мальчику купюру в сто тысяч вон. Глаза мальчишки загораются от радости. Хун Чол просит мальчика отвести женщину к себе домой, если она снова появится здесь, и сразу же позвонить ему. Не слишком внимательно слушая, что ему говорят, паренек спрашивает: — И вы дадите мне пять миллионов вон?

Хун Чол кивает. Парень просит дать ему еще листовок. Он говорит, что расклеит их на бензоколонке, где подрабатывает время от времени. Мальчишка добавляет, что если Хун Чол найдет свою маму, то ему надо наградить именно его, потому что это произойдет благодаря его стараниям. Хун Чол обещает, что так и поступит.

Он не сдержал обещание, которое дал себе в ту ночь, когда они с мамой спали на полу в комнате для дежурств и, чтобы защитить его от сквозняков, она поменялась с ним местами, сказав, что привыкла спать у стены. Свое обещание, что в следующий свой приезд в город мама будет спать в теплой комнате.

Хун Чол достает из кармана сигарету. Он точно не помнит, когда это произошло, но в какой-то момент его чувства перестали ему принадлежать. Он плыл по жизни, почти забыв о маме. Что я делал в тот момент, когда мама осталась одна на незнакомой станции метро, не успев войти в вагон вслед за отцом? Хун Чол еще раз бросает взгляд на офис и поворачивает в обратную сторону. Что я делал? Он идет, уныло повесив голову. За день до того, как пропала мама, он отправился выпить с коллегами, и все это закончилось не очень хорошо. Его коллега Ким, который обычно вел себя очень вежливо и уважительно, после нескольких рюмок слегка подколол его, назвав «ловкачом». Хун Чол отвечал за продажу квартир в Сондо и в Инхоне, а Ким контролировал продажи квартир в районе Юнджин. Замечание Кима касалось идеи Хун Чола раздавать концертные билеты как рекламные подарки для людей, пришедших осматривать экспериментальный дом. Вообще-то эта идея принадлежала не ему, а сестре-писательнице. Когда Чи Хон приехала к ним в гости, его жена предложила ей коврик для ванной, который стал рекламным подарком во время последней продажи квартир. И тогда сестра сказала:

— Не понимаю, почему компании считают, что хозяйкам нравятся подобные вещи.

Он не представлял, что выбрать в качестве рекламного подарка на этот раз, и потому спросил:

— Ну и что же, по твоему мнению, может стать памятным подарком?

— Не знаю, но мне кажется, что люди быстро забывают о таких вещах. Не лучше ли подарить авторучку или что-нибудь в этом роде? Подумай об этом. Как ты считаешь, твоя жена обрадуется, если ты подаришь ей на день рождения кухонные принадлежности? Если вы получите в качестве рекламного подарка коврик для ванной, то просто забудете о нем. Но меня приятно удивила бы книга или билет в кино, и я наверняка не забыла бы о таком подарке.

На следующей неделе на собрании кто-то вспомнил о рекламных подарках. Всем понравилось его предложение об интеллектуальном подарке. Как раз по счастливому стечению обстоятельств певец, обожаемый публикой средних лет, выступал в это время с концертами, и Хун Чол приобрел билеты. Босс лично одобрил его инициативу, возможно, ему тоже нравился этот певец. По данным опросов, билеты на концерт повысили рейтинг компании. Благодаря чему квартиры в Сондо почти полностью раскупили, в то время как объем продаж в Юнджине, которыми занимался Ким, составил 60 процентов. Поэтому, когда Ким подколол его, Хун Чол расхохотался в ответ, заметив, что ему просто повезло. Но после еще нескольких рюмок Ким вдруг заявил, что если Хун Чол применил бы свой блестящий ум в других областях, то вполне мог бы стать верховным прокурором. Ким знал, что Хун Чол учился в юридическом колледже и готовился к экзамену на адвоката, поэтому съязвил, что не знает, какие рычаги использовал Хун Чол, чтобы так быстро подняться по службе, ведь он не закончил ни университет Юнсей, ни университет Коро, в отличие от большинства сотрудников компании. В конце концов, Хун Чол молча осушил очередной бокал, предложенный Кимом, и ушел. В то утро, когда жена сказала, что собирается навестить их дочь Чин, вместо того чтобы ехать на Сеульский железнодорожный вокзал, он решил сам встретить родителей. Отец хотел остановиться у младшего сына, который только что переехал на новую квартиру. Хун Чол должен был забрать родителей и отвезти их к брату, но днем неожиданно почувствовал озноб и головную боль. И отец заверил его, что сам найдет дорогу… Вместо того чтобы ехать на вокзал, Хун Чол отправился в сауну недалеко от работы. В тот момент, когда он потел в сауне, которую всегда посещал на следующий день после обильных возлияний в баре, отец сел в вагон метро без мамы.

В детстве Хун Чол решил стать прокурором, чтобы заставить маму вернуться домой. Она ушла, разочаровавшись в отце. Однажды весной, когда все вокруг расцвело буйным цветом, отец привел в дом женщину со светлой кожей, которая благоухала чем-то сладким, как пудра для лица. Когда женщина вошла через парадный вход, мама вышла через заднюю дверь. Эта женщина, пытаясь растопить сердце Хун Чола, каждый день готовила ему в школу яичницу-глазунью. Он пулей вылетал из дому с коробкой для обеда, которую женщина аккуратно оборачивала шарфом, и прятал ее за горшками для специй на заднем дворе, а затем шел в школу. Его сестры и брат тайком следили за ним и забирали еду, приготовленную женщиной. Как-то раз, туманным утром, по дороге в школу Хун Чол собрал своих сестер и брата около ручья рядом с кладбищем. Он вырыл ямку около плакучей ивы и заставил похоронить свои обеды. Брат пытался сбежать со своим свертком, но Хун Чол поймал и отлупил его. Сестры послушно закопали свои свертки. Он думал, что женщина больше не сможет готовить для них обеды, но та поехала в городок и купила новые контейнеры для обедов. И это были не желтоватые алюминиевые контейнеры, а особенные резервуары, которые сохраняли рис теплым. В благоговейном страхе его брат и сестры осторожно потрогали новые контейнеры. Когда женщина вручила им свертки с обедом, дети посмотрели на старшего брата. А Хун Чол запихнул свой сверток в дальний конец веранды и один отправился в школу. Брат и сестры дождались, когда он скроется из вида, а затем отправились в школу, осторожно неся в руках теплые свертки с обедом. Видимо, маме кто-то рассказал, что Хун Чол не берет обед в школу и вообще почти перестал есть, и она пришла к нему в школу. К тому времени прошло около десяти дней с тех пор, как незнакомая женщина поселилась в их доме.

— Мама! — Слезы брызнули из его глаз.

Мама повела его на холм за школой. Она стянула с него брюки, схватила прут и хлестнула его по ногам.

— Почему ты не ешь? Неужели ты думаешь, что я буду счастлива, зная, что ты голодаешь?

Мама хлестала его очень больно. Хун Чол огорчался, что брат и сестры не слушались его, а теперь не мог понять, за что мама лупила его. Его сердце разрывалось от тоски. Он не мог понять, почему она так рассердилась.

— Ты станешь брать обед в школу? Станешь?

— Нет!

— Ты маленький…

Мама принялась хлестать его еще сильнее. Но он не признавался, что ему очень больно, и мама начала уставать. Вместо того чтобы убежать, Хун Чол спокойно стоял на месте и терпеливо сносил побои.

— Даже теперь?

На ногах отпечатались кровавые полосы от ударов.

— Даже теперь! — завопил он.

Наконец, мама отбросила прут.

— Господи, ты ужасный, упрямый ребенок! Хун Чол! — воскликнула она, обнимая его и разражаясь рыданиями. Понемногу она успокоилась и попыталась убедить его. Он должен есть, говорила мама, не важно, кто приготовил еду, ей будет не так грустно, если он станет хорошо питаться. Грусть. Тогда он впервые услышал это слово от мамы. Хун Чол не мог понять, почему мама станет грустить, если он будет плохо есть. Ему казалось, что если мама ушла из дому из-за той женщины, то ей будет неприятно, если он станет есть то, что приготовила мамина соперница, но мама сказала, что все как раз наоборот. Ей будет не так грустно, если он станет хорошо питаться, даже если еду будет готовить та женщина. Хун Чол по-прежнему ничего не понял, но не хотел огорчать маму и ворчливо пробормотал:

— Ладно, я стану есть.

— Хорошо, мой мальчик. — Мамины заплаканные глаза озарила радостная улыбка.

— Тогда пообещай, что вернешься домой! — потребовал он.

Мама немного помолчала.

— Я не хочу возвращаться домой.

— Почему? Ну почему?

— Я больше не желаю видеть твоего отца.

Слезы покатились по его щекам. Мама вела себя так, будто на самом деле никогда не вернется домой. Ему вдруг стало по-настоящему страшно.

— Мама, я буду делать все, что скажешь. Я стану работать в огороде и на рисовых полях, подметать двор и носить воду. Стану молоть рис и разводить огонь. Я буду ловить мышей и сворачивать головы курам для семейных церемоний. Только вернись!

Перед ритуальными церемониями или праздниками мама упрашивала отца или кого-нибудь из мужчин в их доме зарезать для нее курицу. Мама, которая отправлялась в поле после проливного дождя и целый день поднимала упавшие бобовые побеги, которая тащила на себе домой отца, когда тот напивался вдрызг, мама, которая колотила свинью палкой по спине, загоняя ее обратно в хлев, не могла сама зарезать курицу. Когда Хун Чол ловил в ручье рыбу, она не притрагивалась к ней до тех пор, пока рыба не засыпала. Когда каждому ученику наказали принести в школу по мышиному хвосту, чтобы подтвердить, что дети не остаются в стороне и борются с грызунами, мамы других учеников ловили мышей, отрезали им хвосты и заворачивали в бумагу, чтобы их дети могли отнести их в школу. Но его мама даже слышать об этом не могла. Крепкая и здоровая женщина, она тем не менее не могла себя заставить поймать мышь. Если мама шла в сарай, чтобы взять немного риса, и натыкалась на мышь, то с криками убегала прочь. Тетя неодобрительно смотрела на нее и сердито ворчала, когда мама, вся красная, выбегала из сарая. Но хотя он пообещал, что станет резать кур и ловить мышей, мама не согласилась вернуться домой.

— Я стану важным человеком, — пообещал ей Хун Чол.

— И кем ты хочешь стать?

— Прокурором!

У мамы засверкали глаза.

— Если ты хочешь стать прокурором, надо усердно учиться. Гораздо усерднее, чем ты думаешь. Я знаю человека, который мечтал стать прокурором и день и ночь учился, но так никогда не смог исполнить свою мечту и потому сошел с ума.

— Я сделаю это, если ты вернешься домой…

Мама посмотрела в его встревоженные глаза. Она улыбалась.

— Да. Ты можешь это сделать. Ты сказал слово «мама», когда тебе еще не стукнуло и полгода. И хотя никто не учил тебя читать, ты научился читать сразу, как только пошел в школу, и стал лучшим учеником в классе. — Она вздохнула. — И зачем я только ушла из дома, где остался ты, почему я не подумала об этом?

Мама смотрела на его ноги в пятнах крови, а затем вдруг присела на корточки, чтобы он взобрался ей на спину. Он непонимающе смотрел на нее. Мама нетерпеливо обернулась к нему.

— Залезай, — приказала она. — Пойдем домой.

Вот так мама вернулась домой. Она выгнала чужую женщину из кухни и начала готовить еду. А когда отец вместе со своей женщиной переехали в городок, мама дала понять, что вышла на тропу войны, ворвавшись к ним в дом, схватила кастрюлю с рисом, висящую над очагом, и зашвырнула ее в ручей. Когда отец и его женщина, не в силах выносить мамины преследования, вместе уехали из городка, мама позвала Хун Чола и села рядом с ним.

— Как ты сегодня позанимался? — спросила она.

Когда он показал ей тест, за который получил высший балл, мамины мрачные глаза озарились радостью. Она взглянула на листок, где учитель обвел красными кружками все правильные ответы, и крепко обняла его.

— О, мой мальчик!

Мама баловала его, пока отца не было дома. Она разрешала ему кататься на отцовском велосипеде, отдала ему отцовский матрас и одеяло. Насыпала для него рис в большую миску, из которой ел только отец. Первому наливала ему суп. Когда брат и сестры накидывались на еду, она отчитывала их:

— Ваш брат даже ложку не успел взять!

Когда появлялся торговец фруктами, неся резиновое ведерко, наполненное виноградом, она меняла полмиски кунжутных семян, сушившихся во дворе, на несколько кистей винограда, говоря другим детям:

— Это для вашего брата.

И каждый раз мама напоминала ему:

— Ты должен стать прокурором.

Он думал, что должен стать прокурором, чтобы удержать маму дома.

* * *

В ту осень мама сама, без помощи отца, собрала рис, очистила и высушила его. На рассвете она отправлялась в поле и, согнувшись, срезала стебли риса серпом, вышелушивала зерна и раскладывала на земле, чтобы высушить на солнце. Она приходила домой уже затемно. Когда Хун Чол пытался помочь ей, мама говорила, что он должен заниматься, и усаживала его за письменный стол. По воскресеньям, когда выдавались теплые деньки, мама брала с собой его брата и сестер на поле между холмами копать батат, но ему не разрешала вставать из-за стола. Они возвращались в сумерках, толкая тачку, доверху наполненную желтовато-коричневыми клубнями батата. Его брат, которому тоже хотелось остаться дома и позаниматься, но которого мама всегда брала с собой, устало склонялся над колодцем, вычищая грязь из-под ногтей.

— Мама, неужели Хун Чол для тебя важнее всех на свете?

— Да! Важнее всех на свете! — Мама слегка хлопала брата по затылку, даже не задумываясь над его вопросом.

— Значит, мы тебе не нужны? — Щеки брата раскраснелись на свежем воздухе.

— Нет! Мне не нужен ты.

— Тогда мы пойдем жить к отцу!

— Что? — Мама уже собиралась снова шлепнуть брата по затылку, но остановилась. — Ты тоже важен для меня. Вы все важны! Идите сюда, мои важные дети! — Все начинали смеяться. И, сидя в освещенной комнате за своим столом, слушая разговоры своей семьи у колодца, Хун Чол тоже улыбался.

Он не мог вспомнить, с какого момента мама перестала запирать на ночь калитку. Вскоре после этого она стала, накладывая по утрам рис в миски детей, понемногу класть и в миску отца и, укутав ее в одеяло, оставляла в самом теплом месте комнаты. Когда отец ушел, Хун Чол принялся учиться еще прилежнее. Мама по-прежнему не разрешала ему помогать ей в поле. Если другие дети забывали убрать со двора разложенный на просушку перец, когда начинался дождь, мама принималась ругать их, но тут же понижала голос, вспомнив, что старший сын занимается. В те дни мамино лицо носило отпечаток ужасной усталости и беспокойства, но, когда Хун Чол принимался читать вслух, чтобы лучше запомнить материал, кожа вокруг ее глаз словно подтягивалась и становилась свежее, словно она наложила на лицо пудру. Мама осторожно открывала и закрывала дверь в его комнату. Она молча вносила тарелку с вареным сладким картофелем или хурмой, а затем тихо закрывала дверь. Однажды зимней ночью, когда снег почти полностью запорошил веранду, в ворота вошел отец, откашлялся, снял ботинки и постучал ими по стене, чтобы сбить налипший снег, а затем распахнул дверь в дом. Слегка приоткрыв глаза, Хун Чол наблюдал, как отец погладил по голове детей, пристально вглядываясь в их лица. Он видел, как мама поставила на стол миску с рисом, которую всегда держала наготове в теплом месте, видел, как она выкладывает на тарелку водоросли, жаренные на перилловом масле, и молча приносит миску с водой, в которой варился рис. Казалось, будто отец ушел утром и вернулся поздно вечером, а не пропадал целое лето и только теперь с виноватым видом появился на пороге дома в ледяную зимнюю стужу.

Когда Хун Чол окончил колледж, прошел испытание и был принят в компанию, в которой работал и по сей день, мама не выказала большой радости. Она даже не улыбалась в ответ, когда соседи поздравляли ее с назначением Хун Чола в крупную компанию. Когда он приехал домой с традиционным подарком — комплектом нижнего белья, купленным на первую зарплату, она едва взглянула на обновку и холодно спросила:

— А как насчет того, кем ты собирался стать?

А Хун Чол просто ответил, что поработает в компании два года, поднакопит денег и снова начнет учиться.

Теперь он задумывается над этим. В юности мама заставляла его укреплять свою решимость быть мужчиной, быть человеком.

Это произошло, когда мама привезла к нему в город сестру, которая только что окончила среднюю школу. Она постоянно повторяла, что очень перед ним виновата. Когда она привезла из деревни сестру, ему было всего двадцать четыре. Он еще не накопил денег и не успел сдать экзамен на адвоката. Мама потупила взгляд.

— Она девочка, и ей еще надо учиться. Возможно, тебе удастся пристроить ее в здешнюю школу. Я не могу допустить, чтобы она жила, как я.

Прежде чем мама отправилась обратно, она предложила поесть риса с супом. Мама вылавливала мясо из супа и перекладывала в его миску. Он сказал, что не съест столько, и просил ее поесть хоть немного, но мама продолжала перекладывать мясо в его миску. И хотя именно она предложила перекусить, сама даже не притронулась к еде.

— Разве ты не голодна? — спросил он.

— Я ем, — ответила она, продолжая класть к нему в тарелку куски мяса. — Но ты… что же ты будешь делать? — Мама отложила ложку, испачканную в супе. — Это я во всем виновата. Прости меня, Хун Чол.

* * *

Мама стояла на перроне в ожидании поезда, засунув в карманы свои мозолистые руки с коротко подстриженными ногтями, и на ее глазах блестели слезы. Тогда он подумал, что ее глаза напоминают глаза коровы, такие же простодушные и добрые.

Хун Чол звонит сестре, которая все еще ждет его на вокзале. День клонится к закату. Услышав его голос, сестра молчит в трубку. Похоже, она хочет, чтобы он заговорил первым. Они оба написали номера своих мобильных на листовках, но сестре звонят гораздо чаще. В основном это ничего не стоящие сообщения. Один парень сказал, что мама сейчас с ним, и даже в деталях описал, где он находится. Сестра взяла такси, помчалась к пешеходному мосту, который описал звонивший человек, и обнаружила там спящего молодого мужчину, который был мертвецки пьян.

— Ее здесь нет, — говорит он сестре.

Сестра шумно переводит дух.

— Ты еще побудешь на вокзале? — спрашивает он.

— Немного… У меня еще осталось несколько листовок.

— Я приеду к тебе. Давай поужинаем.

— Я не голодна.

— Тогда давай выпьем.

— Выпьем? — удивляется она и умолкает. — Мне звонили, — продолжает она, — фармацевт из аптеки в Собу, напротив базара Собу в Юкчон-дун. Он сказал, что его сын принес нашу листовку и ему кажется, что пару дней назад он видел женщину, похожую на маму, в Юкчон-дун… но на ногах у нее были голубые пластмассовые сандалии. Похоже, она так долго шла, что на ноге образовалась рана, и эта рана гноится, и он смазал ее мазью…

Голубые сандалии? Телефон едва не выскользнул у него из рук.

— Брат!

Он снова крепко прижимает трубку к уху.

— Я поеду туда. Ты поедешь со мной?

— В Юкчон-дун? — уточняет он. — Ты имеешь в виду тот базар Собу, около которого мы когда-то жили?

— Да.

— Хорошо.

Он не хочет возвращаться домой. И ему нечего рассказать сестре. Он позвонил ей только потому, что не хотел возвращаться домой. Но Юкчон-дун? Хун Чол поднимает руку, ловя такси. Он ничего не понимает. Вот уже несколько людей упомянули, что видели женщину в голубых пластмассовых сандалиях, похожую на маму. И что еще более странно, все они утверждали, что видели ее в тех местах, где он когда-то жил. Кайбун-дун, Тайрим-дун, Оксу-дун, Тунсун-дун, Суйю-дун, Сингил-дун, Чонгнун. Когда он приезжал туда, откуда звонили, очевидцы рассказывали, что видели ее три дня, а иногда и неделю назад. Кто-то даже заявил, что видел маму за месяц до того, как она пропала. Получая очередное сообщение, Хун Чол сразу же направлялся туда, где видели маму, один или с кем-то из родственников. И хотя очевидцы утверждали, что видели ее, он не мог отыскать женщину в голубых сандалиях, похожую на маму. Наслушавшись многочисленных историй, он наклеивал несколько листовок на столбах в окрестностях, или на деревьях в парке, или в телефонной будке, просто так, на всякий случай. Проходя мимо мест, где когда-то жил, Хун Чол останавливался и вглядывался в окна комнат, где теперь жили другие люди.

Но где бы он ни жил, мама никогда сама не приезжала в его дом. Кто-нибудь из родственников встречал ее на железнодорожном или на автовокзале. И, оказавшись в Сеуле, мама никуда не уходила и терпеливо дожидалась, когда за ней приедут. Когда она приезжала к старшему сыну, тот отправлялся на вокзал забрать ее, когда к дочери, та сама встречала маму. Никто не произносил этого вслух, но в какой-то момент все в семье решили, что мама не в состоянии одна перемещаться по большому городу. Поэтому, когда бы мама ни приехала в Сеул, с ней рядом всегда кто-то находился. Разместив в газете объявление об исчезновении мамы и раздав великое множество листовок, Хун Чол вдруг осознал, что за эти годы жил в двенадцати разных районах города. Он распрямляет плечи и оглядывается вокруг. На Юкчон-дун, вспоминает он, находился его первый собственный дом.

— Через несколько дней — Праздник урожая…

В такси, направляющемся на Юкчон-дун, его сестра нервно потирала ногти. Думая о том же, о чем и она, он откашливается и хмурит брови. Праздник урожая продолжается несколько дней. Средства массовой информации каждый раз сообщают, что в этом году все больше людей на праздники отправляются за границу. А ведь еще пару лет назад общество критиковало тех, кто уезжал на праздники из страны. Теперь же люди нагло заявляют: «Предки, я скоро вернусь» — и преспокойно отправляются в аэропорт. Сначала когда люди стали проводить семейные ритуальные церемонии в снятых на время праздников квартирах, то беспокоились, смогут ли духи предков их отыскать, ну а теперь люди просто прыгают в самолеты и улетают.

Сегодня утром его жена прочитала в газете, что более миллиона людей собираются за границу в этом году. Как будто это было для него новостью.

— Людям определенно деньги некуда девать, — откликнулся он, на что она пробормотала:

— Люди, которые не могут уехать, наверное, просто не слишком умные.

Отец молча наблюдал за ними.

Жена продолжала:

— Наши друзья едут за границу на Праздник урожая, дети говорят, что им тоже хотелось бы съездить куда-нибудь. — Хун Чол гневно воззрился на жену, не в силах больше все это слушать, а отец поднялся из-за стола и направился в свою комнату.

— Ты спятила? Неужели надо было говорить об этом именно сейчас? — прошипел он, но жена огрызнулась в ответ:

— Послушай, я ведь не говорила, что хочу этого, а лишь передала тебе слова детей. Неужели я не могу поделиться с тобой, о чем думают наши дети? Это просто ужасно. Я должна жить, не говоря ни слова? — Она встала из-за стола и тоже вышла из кухни.

— Стоит ли нам в этот раз проводить ритуальные церемонии? — спрашивает Чи Хон.

— С каких это пор ты стала интересоваться ритуальными церемониями? Ты ведь на праздники даже домой не приезжала, а теперь вдруг вспомнила о Празднике урожая?

— Я была не права. Мне следовало вести себя иначе.

Он замечает, что сестра оставила в покое свои ногти и засунула руки в карманы куртки. Она все никак не может избавиться от этой привычки.

Когда они жили вместе в городе и ему приходилось спать в одной комнате с сестрой и братом, сестра ложилась поближе к стене, он укладывался посередине, а брат — около другой стены. Почти каждую ночь он просыпался от того, что кто-то шлепал его по лицу, и обнаруживал у себя на голове руку брата. Он осторожно убирал ее и уже начинал засыпать, как вдруг сестра роняла ему свою руку на грудь. Именно так они привыкли спать дома, в большой комнате, укладываясь, как им было удобно. Однажды ночью его так сильно ткнули в глаз, что он заорал от боли. Брат и сестра проснулись.

— Эй! Ты!

Пытаясь понять, что произошло, сестра торопливо запихнула руки в карманы хлопчатобумажных пижамных штанов, в которых спала, и беспокойно заерзала.

— Если ты станешь и дальше так себя вести, отправляйся домой!

Наутро сестра действительно уехала к маме, забрав все свои вещи. Но мама тут же привезла ее обратно, уговаривая ее встать перед братом на колени и молить его о прощении. Однако сестра упорно молчала.

— Проси прощения! — требовала мама, но сестра словно оцепенела.

Его сестра была доброй и мягкой девочкой, но, если ей что-то взбредало в голову, переубедить ее не представлялось возможным. Как-то, еще учась в средней школе, он силой заставил сестру мыть его теннисные туфли. Обычно она послушно мыла их, но в тот день ужасно обиделась и, схватив его новые, но грязные туфли, зашвырнула в ручей. Хун Чол бежал по берегу ручья, пытаясь выловить туфли, уносимые бурным течением. Прошло время, и они частенько со смехом вспоминали этот случай, но в тот момент ему было не до смеха. Он вернулся домой злой как черт, с одной теннисной туфлей, которая позеленела от илистой воды и налипших водорослей, и пожаловался на сестру. Но даже когда мама взяла кочергу и спросила, почему ее дочь стала такой злюкой, сестра и не подумала просить прощения. Вместо этого она разозлилась на маму и завопила:

— Я же сказала, что не буду мыть его туфли! Я сказала, что не хочу! И с этих пор я никогда не буду делать то, чего не хочу!

В их маленькой комнатке мама наставляла его упрямую сестру:

— Я же сказала, чтобы ты попросила у него прощения. Ты должна понять, что здесь брат заменяет тебе меня. Если ты не избавишься от своей дурацкой привычки хватать вещи и уезжать, потому что брат отругал тебя, ты себе всю жизнь испортишь. А когда ты выйдешь замуж и что-то вдруг придется тебе не по вкусу, ты тоже станешь сбегать из дома?

Но чем настойчивее мама требовала у нее попросить прощения у брата, тем крепче сестра сжимала кулаки в карманах. Мама печально вздохнула:

— Эта девочка совсем меня не слушает. Она не обращает внимания на мои слова, потому что у меня ничего нет, потому что я необразованная и неотесанная…

И только когда мамины причитания закончились слезами, сестра воскликнула:

— Это не так, мама! — И чтобы успокоить маму, она уступила: — Я попрошу у него прощения!

И она вытащила руки из карманов и попросила его простить ее. И с тех пор сестра спала засунув руки в карманы. И каждый раз, когда он повышал на нее голос, она быстро засовывала их в карманы.

И теперь, после маминого исчезновения, стоило кому-нибудь вспомнить незначительную мелочь из прошлого, его упрямая сестра смиренно признавалась:

— Я была не права, не надо было мне так поступать.

* * *

— Кто помоет окна в доме? — спрашивает его Чи Хон.

— О чем это ты?

— В это время года мама всегда мыла окна.

— Окна?

— Конечно. Она всегда говорила, что, когда вся семья соберется на Праздник урожая, окна в доме должны быть чистыми.

Многочисленные окна их деревенского дома замелькали у него перед глазами. Новый дом построили несколько лет назад, и теперь в каждой комнате имелось по окну, а в гостиной даже не одно, в отличие от старого дома, у которого одно-единственное окно располагалось в двери.

— Когда я предлагала ей нанять кого-нибудь, чтобы помыть окна, она отвечала: «И кто поедет в нашу глухомань?» — Сестра подавляет вздох и, вытащив руку из кармана, начинает тереть оконное стекло в такси. — Когда мы были детьми, в это время года она снимала все двери в доме, помнишь? — спрашивает она.

— Помню.

— Ты помнишь?

— Я же сказал, что помню!

— Лжец.

— Почему ты думаешь, что я лгу? Я помню. Она обклеивала двери кленовыми листьями. Хотя потом тетя всегда устраивала ей взбучку.

— Значит, ты действительно помнишь. Помнишь, как мы ходили к тете за кленовыми листьями?

— Помню.

До постройки нового дома мама обычно выбирала теплый денек незадолго до Праздника урожая и снимала с петель все двери в доме. Она мыла двери и сушила на солнце, а затем обклеивала новой полупрозрачной темно-красной бумагой. Увидев сохнущие на солнце двери во дворе дома, он сразу вспоминал, что на носу Праздник урожая.

И почему никто не помогал маме обклеивать двери новой бумагой, ведь в семье было столько народу? Сестра всегда крутилась рядом, совала палец в водянистый клей и тут же брезгливо отдергивала руку. Мама брала кисточку и быстрыми уверенными движениями наносила клей на бумагу, будто со знанием дела выписывала орхидеи для традиционного рисунка тушью, а затем, не дожидаясь чьей-то помощи, наклеивала бумагу на чистую дверь и разглаживала поверхность. Ее движения казались беспечными и веселыми. Мама выполняла такую работу, на которую он не отважился бы и сейчас, хотя сейчас он гораздо старше, чем она в то время, и в то время работа спорилась у нее в руках. Взяв большую кисть, она приказывала сестре, которая баловалась с клеем, или ему, неоднократно пытавшемуся предложить свою помощь, набрать побольше листьев корейского клена. У них во дворе росло много разных деревьев: хурма, сливы, китайские финиковые деревья и айланты, но мама требовала принести ей кленовые листья, а клены в их дворе не росли. И вот, чтобы набрать кленовых листьев, Хун Чол выходил из дому и шел в сторону ручья, а затем по новой дороге прямо до дома тети. Он принимался собирать листья, а тетя, заметив его, спрашивала:

— И что ты собираешься с ними делать? Это тебе мать приказала собирать листья? И что еще за ерунда взбрела в голову твоей матери? Если смотреть зимой на дверь, обклеенную кленовыми листьями, то становится еще холоднее, но она ведь не слушает меня и продолжает все делать по-своему!

Когда Хун Чол приносил домой охапку листьев, мама аккуратно прикладывала самые красивые листочки с двух сторон, рядом с ручкой каждой двери, и сверху наклеивала листы полупрозрачной темно-красной бумаги. Листья украшали те места, где были наклеены дополнительные слои бумаги, для того чтобы она не рвалась, когда люди будут браться за ручку и открывать и закрывать дверь. На его дверь мама наклеила три дополнительных листочка, расположив пять листьев в форме цветка. Осторожно прижимая их ладонями, она спрашивала: «Ну как, нравится тебе?» Это выглядело так, словно ребенок раскрыл ладонь. И не важно, что там думала тетя, эти листья казались ему самым прекрасным произведением искусства. Когда он говорил, что это выглядит невероятно красиво, широкая улыбка озаряла мамино лицо. Для мамы, которой не нравилось смотреть в праздники на обшарпанные и неопрятные двери, истершиеся за лето, наклеивание новой бумаги становилось настоящим началом осени и олицетворением Праздника урожая. И, конечно, она стремилась оградить свою семью от простуд, которые несли с собой ветры, становившиеся день ото дня холоднее. Неужели, думал Хун Чол, это была единственная романтика, доступная маме в те времена?

Словно беря пример с сестры, он машинально засовывает руки в карманы брюк. Традиция наклеивать кленовые листья на двери в родительском доме перед Праздником урожая ушла в прошлое. Эти листья украшали дом во время долгой снежной зимы, они оставались на дверях, пока новые кленовые листочки не появлялись следующей весной.

Мамино исчезновение привело в действие его память, и давно забытые моменты жизни, вроде обклеивания кленовыми листьями дверей, неожиданно и ярко пронеслись у него перед глазами.

* * *

Нынешний район Юкчон-дун уже не тот, что он помнит. Когда Хун Чол купил свой первый дом в Сеуле, это был район, пересеченный множеством переулков, в которых ютились малоэтажные домишки, теперь же здесь появилось великое множество многоквартирных высоток и крупных магазинов одежды. Они с сестрой дважды прошли туда и обратно, обойдя кругом жилое здание, но не смогли найти базар Собу, который когда-то располагался прямо в центре Юкчон-дун. Наконец, они спросили проходящего мимо школьника, где базар, и оказалось, что теперь он находится в совершенно противоположной стороне. На месте телефонной будки, мимо которой Хун Чол когда-то проходил каждый день, теперь располагался огромный магазин складского типа. Здесь когда-то был магазин пряжи, где его жена посещала курсы вязания, загоревшись желанием собственноручно связать свитер для их новорожденной дочери.

— Мне кажется, нам туда, брат!

Базар Собу, который когда-то располагался рядом с шоссе, теперь оказался зажатым между новыми бульварами, и надпись почти не была видна.

— Он сказал, что видел ее напротив базара Собу… — Сестра бежит к входу и оборачивается, чтобы взглянуть на магазины на другой стороне улицы. — Вот эта аптека!

Хун Чол смотрит туда, куда указывает сестра, и видит вывеску «Аптека Собу», притулившуюся между закусочной и интернет-кафе. Мужчина под пятьдесят, в очках на носу, поднимает глаза, когда они с сестрой входят в аптеку. Когда сестра спрашивает: «Это вы звонили насчет листовки, которую принес ваш сын?» — мужчина снимает очки.

— Как вышло так, что ваша мама пропала?

Это самый неприятный и частый вопрос, который им задавали с тех пор, как мама пропала. И в этом вопросе всегда чувствовалась смесь любопытства и осуждения. Поначалу они пытались все объяснить в мельчайших деталях, рассказать, что мама случайно оказалась одна на станции метро, но теперь они просто ответили:

— Так произошло, — и сделали скорбные лица. Только так можно избавиться от дальнейших расспросов.

— У нее слабоумие?

Сестра молчит, и он тоже не собирается признаваться.

— Но как вы можете так поступать, если хотите найти ее? Я ведь звонил несколько дней назад, а вы приходите только теперь? — осуждающе спрашивает аптекарь, словно они могли застать маму, если бы поторопились.

— Когда вы ее видели? Она похожа на нашу маму? — Сестра достает листовку и указывает на фотографию.

Аптекарь говорит, что видел ее шесть дней назад. Он живет на третьем этаже и на рассвете спустился вниз, чтобы открыть ставни на окнах аптеки, и тут увидел пожилую женщину, спящую около мусорных баков напротив закусочной. Он пояснил, что на ней были голубые пластмассовые сандалии. Он думает, что она очень долго шла, потому что на ноге у нее была глубокая рана, почти до кости. Из этой ужасной раны сочился гной, и здесь уже сложно было чем-то помочь.

— Как врач, я просто не мог оставить ее, увидев эту рану. Я подумал, что рану, по крайней мере, надо продезинфицировать, поэтому вошел в аптеку и вынес спирт и ватные шарики, и тут она проснулась. И хотя до ее ноги дотрагивался совершенно посторонний человек, она сидела неподвижно, как будто совсем ослабела. Обычно люди кричат в голос, когда им обрабатывают такие раны, но она вообще никак не реагировала. Это невероятно меня удивило. Заражение было очень серьезным, гной не переставал сочиться из раны. И запах стоял отвратительный. Я уже не помню, как долго мне пришлось прочищать рану. После я наложил на ногу немного мази и бактерицидный лейкопластырь. Но этот пластырь оказался слишком мал, и я обмотал ее ногу бинтом. Теперь ее нога была хоть как-то защищена, и я отправился в аптеку, чтобы позвонить в полицию, но затем снова вышел, чтобы спросить, есть ли у нее знакомые. Она поедала остатки суши, найденные в мусорных баках. Вероятно, она была очень голодна. Я сказал, что непременно дам ей поесть, и просил выбросить объедки, но она не слушала меня, так что мне пришлось отнять их у нее и выбросить самому. И хотя она сначала не хотела выбрасывать объедки, но даже не пошевелилась, когда я отнял их и выбросил в помойку. Я попросил ее зайти в аптеку. Но она продолжала сидеть на том же месте, будто не понимая меня. Она глухая?

Сестра молчит, и он тоже.

— Я спросил ее: «Где вы живете? Кто-нибудь может за вами приехать? Если вы назовете мне чей-нибудь номер, я позвоню туда». Но она молчала и не шевелилась, только хлопала глазами. Я ничего не мог сделать, поэтому вошел в аптеку и позвонил в полицию, а когда вышел, ее уже не было. Как странно, ведь я пробыл внутри всего несколько минут, а она уже успела исчезнуть.

— У нашей мамы не было голубых пластмассовых сандалий, — говорит Чи Хон. — В день исчезновения она надела бежевые сандалии. Вы уверены, что это были именно голубые сандалии?

— Да. Еще на ней была бледно-голубая рубашка, а сверху кофта белого или бежевого цвета, такая грязная, что мне трудно точно назвать ее цвет. Ее плиссированная юбка, по-видимому, была когда-то белого цвета, но теперь из-за грязи приобрела темно-бежевый цвет. Ее ноги были в кровь искусаны москитами.

Аптекарь в точности описал мамину одежду в день исчезновения, если не считать голубых сандалий.

— На этой фотографии на маме платье. В обычной жизни ее волосы выглядят совершенно иначе… Здесь она накрашена, но в день исчезновения выглядела совершенно по-другому. Почему вы решили, что это именно наша мама, когда увидели ту женщину? — Сестра, видимо, надеется, что аптекарь ошибся, ведь женщина, которую он описал, вызывала невероятную жалость.

— Это именно та самая женщина. У нее тот же взгляд. В юности мне приходилось пасти коров, и я хорошо знаю такие глаза — простодушные и добрые. Я узнал ее, хотя она сильно отличается от женщины на фотографии, по этим глазам.

Сестра без сил падает на стул.

— А полиция приезжала?

— Я тут же перезвонил им и сообщил, что приезжать не нужно, потому что незнакомая женщина ушла.

Они с сестрой вышли из аптеки и разошлись в разные стороны, договорившись через два часа встретиться на детской площадке нового жилого комплекса. Поднялся холодный ветер, а он рыскал по тускло освещенным улицам вокруг новых жилых домов, построенных на месте прежних, в одном из которых когда-то жил он сам. А его сестра отправилась к базару Собу, где еще сохранилось несколько старых переулков. Вспомнив рассказ аптекаря о том, что мама выуживала объедки из мусорных баков рядом с закусочной, Хун Чол внимательно разглядывал все мусорные баки около жилых зданий. Бродя по окрестностям, он никак не мог понять, где же находился дом, в котором он когда-то жил. Это был второй дом от конца длинной улицы в этом самом квартале. Эта улица была настолько длинной и темной, что, когда ему приходилось поздно возвращаться домой, он едва сдерживался, чтобы поминутно не оборачиваться через плечо.

Сестра поджидает его, сидя на деревянной скамейке на детской площадке. Она видит, как Хун Чол медленно идет ей навстречу, устало опустив плечи, и резко встает. Уже поздно, поэтому на площадке нет детей, лишь горстка стариков, вышедших подышать свежим воздухом.

Приходила ли мама к тому дому?

В первый свой приезд сюда мама сошла с поезда, держа в руках большой никелированный котелок размером с пароварку, наполненный кашей из красной фасоли. Тогда у него еще не было машины, и, когда он взял у мамы котелок и сердито воскликнул: «Зачем ты притащила такую тяжесть?» — мама лишь улыбнулась в ответ. Когда они свернули на его улицу, мама указала на первый дом и спросила: «Это он?» Когда они прошли мимо, она указала на следующий дом и задала тот же вопрос. И когда они, наконец, остановились рядом с его домом и Хун Чол произнес: «Вот он», на мамином лице расцвела улыбка. Осторожно распахивая калитку, мама в тот момент напоминала взволнованную девочку, которая впервые уехала из родного городка.

— О, да тут и двор есть! Здесь растет хурма и даже виноград!

Как только мама ступила в дом, она высыпала кашу из котелка и разбросала по всему дому.

— Это поможет защитить дом от бед, — объяснила она.

Его жена, которая тоже впервые стала хозяйкой городского дома, распахнула дверь одной из трех комнат и взволнованно произнесла:

— Это ваша комната, матушка. Когда вы будете приезжать в Сеул, то сможете отдыхать здесь с удобством.

Мама заглянула внутрь и воскликнула, словно извиняясь:

— У меня есть собственная комната!

Где-то за полночь он услышал шум во дворе и выглянул в окно. Мама прогуливалась по двору. Она касалась рукой ворот, трогала виноградные лозы, останавливалась, чтобы постоять под хурмой, а затем присаживалась на ступеньки и поднимала голову к ночному небу. Хун Чол распахнул окно и позвал ее:

— Иди спать.

— Почему ты не спишь? — спросила мама и с заговорщическим видом прошептала: — Хун Чол, иди сюда.

Когда он подошел к ней, мама достала из кармана конверт и сунула ему в руку:

— Теперь тебе непременно нужна табличка с именем. Закажи табличку на эти деньги. — Он не сводил глаз с мамы, зажав в кулаке пухлый конверт. — Мне очень жаль, что я не смогла помочь тебе купить этот дом, — призналась она.

Позже, на рассвете, выйдя из ванной, он осторожно приоткрыл дверь в мамину комнату. Мама и Чи Хон лежали рядом и крепко спали. Мама улыбалась во сне, а сестра, как всегда, свободно раскинула руки.

До этого времени у мамы в Сеуле не было уютного места, где она могла бы остановиться. Часто он с братом и сестрами отправлялся встречать ее на автовокзал, когда она приезжала в Сеул на свадьбу родственников в переполненном автобусе. Мама, как всегда, волокла с собой большую поклажу. Не успевала свадебная церемония закончиться, как она тащила его и брата с сестрой в комнату, которую они снимали. Она скидывала костюм, который надевала только на свадьбы, и еда, завернутая в газету, в пленку или в тыквенные листья, выпадала из узлов. В мгновение ока мама переодевалась в рубашку свободного покроя и цветастые брюки, которые лежали в одном из ее узлов. Закуски, извлекаемые из газет, пакетиков и тыквенных листьев, быстро раскладывались по тарелкам и мискам, и мама, засучив рукава, торопливо стягивала пододеяльники с одеял и стирала их. Она готовила кимчхи из соленой капусты, которую привезла с собой, до блеска натирала кастрюли, почерневшие от копоти, и отмывала переносную плитку. Затем, высушив пододеяльники на крыше и натянув их на одеяла, промывала рис, стряпала фасолевый суп и накрывала стол к ужину. Стол ломился от блюд из тушеной говядины, анчоусов в соусе и кимчхи из листьев кунжута, которые она привезла из дома. Когда он и его брат с сестрой черпали по полной ложке риса, мама накладывала каждому по кусочку тушеной говядины. Они уговаривали ее поесть, но она отказывалась, говоря, что не голодна. После еды она мыла посуду и наливала в резиновый тазик воды, а затем отправлялась купить арбуз и укладывала его в тазик, чтобы охладить. Затем мама быстро переодевалась в свой единственный костюм, который надевала только на свадьбы, и просила проводить ее на вокзал. К тому времени было уже поздно. Дети просили ее переночевать у них, но она отвечала: «Я должна ехать, завтра у меня много дел». Маминым единственным делом была работа на рисовом поле или в огороде, а эта работа могла подождать и до следующего дня. Но мама все равно возвращалась обратно на поезде в тот же вечер. И хотя все понимали, что причиной маминого поспешного отъезда была крохотная комнатка, в которой трое ее повзрослевших детей вынуждены были спать, прижавшись друг к другу, мама просто говорила:

— Мне надо ехать. Завтра у меня дела.

Каждый раз, привозя усталую маму на железнодорожный вокзал, чтобы она могла теперь уже налегке вернуться домой, он давал себе новые обещания. Я заработаю денег и перееду в двухкомнатную квартиру. Я сниму дом. Я куплю дом в городе. И в этом доме будет уютная комната, в которой эта женщина сможет спокойно отдохнуть. Он покупал билет и провожал маму на перрон, находил ее место в вагоне и протягивал ее сумку с гостинцами — банановым молоком или мандаринами.

— Смотри, не засни, тебе надо сходить на станции Чонгап.

Мама наказывала ему, иногда с грустью, иногда жестко:

— Не забывай о том, что в этом городе ты для брата и сестры и мать, и отец.

И вот, когда Хун Чол стоял там, сгорбившись и потирая руки, совсем еще мальчишка, мама поднималась со своего места, брала его за руки и распрямляла его плечи.

— Старший брат должен быть благородным. Он должен служить примером. Если старший брат покатится по неверной дорожке, его брат и сестры последуют за ним.

И когда поезд трогался, мамины глаза наполнялись слезами и она шептала:

— Прости меня, Хун Чол.

Мама приезжала в Чонгап глубокой ночью. Первый автобус в городок выезжал только в шесть утра. И мама сходила с поезда и в темноте шла пешком к дому.

— Жаль, что мы не взяли с собой побольше листовок, чтобы можно было расклеить поблизости, — говорит он и застегивает куртку, поеживаясь от ночного холода.

— Я завтра вернусь сюда и расклею сама, — заверяет его Чи Хон и засовывает руки в карманы.

Завтра Хун Чол должен сопровождать помощников генерального директора в экспериментальный дом в Хончоне. Он не может отказаться.

— Может, пусть лучше моя жена сделает это?

— Пусть отдохнет. Она ведь и об отце заботится.

— Или позвони младшему брату.

— Или он поможет мне.

— Он?

— Ю Бин. Когда мы найдем маму, я собираюсь выйти за него замуж. Мама ведь всегда хотела, чтобы я вышла замуж.

— Если тебе так легко принять подобное решение, то ты уже давно должна была это сделать.

— Когда мама пропала, я вдруг поняла, что всему есть объяснение. Ведь я могла бы сделать все, что она от меня хотела. Это не так уж сложно. Я не знаю, зачем заставляла ее волноваться. И больше я не стану летать на самолетах.

Хун Чол хлопает сестру по плечу и вздыхает. Маме не нравилось, когда сестра улетала за границу. Она считала, что, когда идет война, тут уж ничего не поделаешь, но в другом случае нельзя так слепо полагаться на судьбу, словно жизнь ничего для тебя не значит. Мама говорила, что летать на самолетах становится все опаснее, поэтому сестра предпочитала ничего ей не рассказывать. И если ей надо было отлучиться по делам или просто отдохнуть и предстояло лететь самолетом, она исчезала, не сообщив об этом маме.

— Розы в том саду были такие красивые, — говорит его сестра.

Хун Чол пристально вглядывается в ее лицо в темноте. Он как раз вспоминал об этих розах. Весной мама приехала в новый дом и предложила купить розы. Розы? Он не поверил своим ушам и даже переспросил:

— Ты действительно имеешь в виду розы?

— Красные розы. А что, разве здесь нельзя купить такие цветы?

— Конечно, можно. — Хун Чол отвел маму в питомник, где продавали розовые кусты, такие, какие росли вдоль тротуаров в Купабале.

— Это прекрасные цветы! — воскликнула мама и купила гораздо больше розовых кустов, чем он ожидал. После обеда она выкопала ямки около забора вокруг дома и посадила розы. Хун Чол никогда не видел, чтобы мама сажала что-то для души, она всегда выращивала исключительно съедобные растения, вроде бобов, картофеля, капустной рассады, редьки или перца. Глядя на маму, склонившуюся над розами, он спросил, не слишком ли близко к забору она их сажает. Мама подняла голову и ответила:

— Я хочу, чтобы люди, проходя мимо дома, тоже могли полюбоваться этими цветами.

Каждую весну розы буйно цвели, и люди, проходя мимо их дома, останавливались у забора и наслаждались ароматом цветов, как и хотела мама. После дождя красные лепестки роз, подхваченные ветром, устилали улицу.

В баре в гипермаркете на Юкчон-дун сестра, которая вместо ужина осушила два бокала бочкового пива, достает из сумки записную книжку, открывает на определенной странице и подсовывает ему. Ее лицо раскраснелось от выпитого на голодный желудок пива. Он подвигает записную книжку к свету и читает. Несмотря на богатое воображение сестры и ее чрезмерную эмоциональность, почерк ее поражает своей аккуратностью.

«Я хочу писать для незрячих детей.

Я хочу выучить китайский язык.

Если я заработаю много денег, я хочу приобрести собственный маленький театр.

Я хочу побывать на Южном полюсе.

Я хочу совершить паломничество в Сантьяго».

Дальше следовало еще более тридцати предложений, начинающихся со слова «Я».

— Что это?

— На прошлый Новый год я написала, чем бы еще хотела заниматься в жизни, кроме писательства. Просто так, развлечения ради. То, чего бы мне хотелось в ближайшие десять лет. Но я даже не вспомнила о маме. Когда я все это писала, то даже не задумывалась об этом. Но теперь, когда я читаю о своих желаниях после ее исчезновения…

Хун Чол сильно пьян. Он выходит из лифта и нажимает на кнопку звонка. Тишина. Достает из кармана ключи и, пошатываясь, отпирает дверь. Расставшись с сестрой, Хун Чол зашел еще в два бара по дороге домой. Стоило вновь появиться в его воображении образу женщины в голубых сандалиях, женщины, которая могла оказаться мамой, которая шла так долго, что ремешки сандалий глубоко, почти до кости, врезались ей в кожу, как он осушал новый бокал.

В гостиной горит свет. Статуя Девы Марии, которую привезла мама, безмолвно смотрит на него. Спотыкаясь, он плетется в спальню, но останавливается перед комнатой дочери, где сейчас живет отец, и осторожно приоткрывает дверь. Отец спит на расстеленном на полу матрасе рядом с кроватью внучки. Хун Чол входит в комнату и укрывает отца, сбросившего одеяло во сне, а затем осторожно закрывает за собой дверь. В кухне он наливает в стакан воду из графина и оглядывается вокруг. Ничего не изменилось. Все так же тихо урчит холодильник, и так же около раковины громоздится посуда с не приготовленными до конца блюдами, жена всегда тянет время, когда дело касается готовки. Хун Чол опускает голову, а затем направляется в спальню и смотрит на спящую жену. Ожерелье поблескивает на ее шее. Он хватает одеяло и резко стягивает с нее. Жена садится на постели, протирая заспанные глаза.

— Когда ты вернулся домой? — Она вздыхает в ответ на его грубость, в которой скрыт немой упрек: как ты можешь спать!

С тех пор как исчезла мама, он стал срывать свое раздражение на окружающих. А дома делался еще злее. Когда звонил брат, чтобы узнать, как продвигаются поиски, Хун Чол, не вдаваясь особенно в подробности, вдруг взрывался:

— Тебе больше нечего мне сказать? А чем, черт подери, ты занимаешься?

Когда отец объявил, что собирается домой, потому что в Сеуле он ничем им не может помочь, Хун Чол орал:

— А в деревне что ты собираешься делать?

Утром Хун Чол уходил из дому, даже не взглянув на завтрак, приготовленный женой.

— Ты пил? — Жена отнимает у него одеяло и аккуратно расправляет его.

— И как ты можешь спокойно спать? — повторяет он.

Жена оправляет ночную рубашку.

— Я спрашиваю, как ты можешь спать?

— А что я могу сделать? — взвивается в ответ его жена.

— Это ты во всем виновата! — Его голос звучит невнятно. Он прекрасно понимает, что это преувеличение.

— Почему это?

— Тебе надо было встретить их!

— Я предупредила тебя, что поеду к Чин и отвезу ей еду.

— И почему тебе приспичило ехать к ней именно в тот день? Мои родители специально приехали из деревни, чтобы мы могли отпраздновать их дни рождения!

— Но отец сказал, что найдет дорогу! И потом, они собирались поехать в тот день к твоему брату. И твои сестры тоже здесь. Твоим родителям вовсе не обязательно каждый раз останавливаться у нас, и я не обязана каждый раз лично встречать их! Я не навещала Чин почти две недели, а у нее закончились продукты, как же я могла не навестить ее? Я тоже устала, мне надо заботиться о Чин и обо всех остальных. А она готовится к экзамену, ты вообще знаешь, насколько этот тест важен для нее?

— И сколько еще ты собираешься приносить еду взрослой девушке, которая даже не зайдет к нам, хотя прекрасно знает, что ее бабушка пропала?

— А чем она нам поможет, если придет? Это я велела ей не приходить. Мы обыскали все вокруг. Но что мы можем сделать, если даже полиция не в силах найти ее? Неужели нам надо звонить в каждую дверь и спрашивать: «Наша мама не здесь?» Что может сделать Чин, когда бессильны взрослые? Ученики пускай ходят в школу. Неужели мы все должны прекратить делать то, что должны, потому что матушки здесь нет?

— Ее не просто здесь нет, она пропала.

— Так чего же ты хочешь от меня? Ты сам-то ходишь на работу!

— Что? — Он хватает клюшку для гольфа, собираясь зашвырнуть ее в другой конец комнаты.

— Хун Чол! — В дверях стоит отец.

Хун Чол опускает клюшку. Отец приехал в Сеул на свой день рождения, чтобы облегчить жизнь детям. Если бы они отпраздновали его день рождения, как планировалось заранее, мама, сидя за столиком в традиционном ресторане корейской кухни, который жена Хун Чола заказала за несколько недель до события, сказала бы: «Мы отмечаем и мой день рождения». Но когда мама пропала, день рождения отца прошел незамеченным, а проведение летних ритуальных церемоний взяла на себя тетя.

Он вместе с отцом выходит из комнаты.

— Только я во всем виноват, — говорит отец, оборачиваясь к двери спальни своей внучки.

Хун Чол молчит.

— Не затевай ссоры. Я понимаю, что ты чувствуешь. Но гнев не поможет. Твоя мама познакомилась со мной и прожила нелегкую жизнь. Но она добрый человек. И мне кажется, что она жива. А если она жива, то скоро мы о ней услышим.

Хун Чол не произносит ни слова.

— А теперь я хочу вернуться домой. — Отец некоторое время смотрит ему в глаза, а затем заходит в комнату и закрывает за собой дверь.

Глядя на закрытую дверь, Хун Чол закусывает губу и чувствует, как жар разливается в груди. Он растирает грудь ладонями и уже собирается по привычке растереть лицо, но вовремя останавливается. Он словно чувствует мамино ласковое прикосновение. Маме не нравилось, когда Хун Чол потирал руки или горбился. Если Хун Чол забывался и шел на поводу у своей привычки, мама тут же брала его за руки и распрямляла его плечи. Если он опускал голову, мама шлепала его по спине, приговаривая: «Мужчина должен выглядеть благородно». Хун Чол так и не стал прокурором. Мама всегда говорила, что это была его мечта, но он не понимал, что это была и мамина мечта тоже. Хун Чол думал об этом как о юношеской мечте, которая не осуществилась, и ему и в голову не приходило, что мама страстно желала этого, а он не оправдал ее надежд. Хун Чол понимал, мама всю свою жизнь прожила, считая себя виноватой в том, что сын не реализовал свою мечту. Прости, мама, я не выполнил свое обещание. Его сердце переполняет горячее желание заботиться о маме, когда она вернется. Но однажды Хун Чол уже упустил этот шанс.

Он падает на колени посреди пустой гостиной.

3

Я дома

Молодая женщина пытается заглянуть внутрь, стоя перед закрытыми голубыми воротами.

— Вы кто? — Кашлянув у нее за спиной, ты привлекаешь ее внимание. У нее гладкий лоб, а волосы аккуратно забраны назад, ее глаза радостно сияют.

— Привет! — говорит она.

Ты просто смотришь на нее, а она улыбается.

— Это дом тетушки Пак Соньо, верно?

На табличке пустующего дома значится только твое имя. Давно ты уже не слышал, чтобы твою жену кто-то называл тетушкой, а не бабушкой.

— А в чем дело?

— Она не дома?

Ты молчишь.

— Она действительно пропала?

Ты внимательно смотришь на молодую женщину.

— Кто вы такая?

— О, я Хон Та Хи из Дома Надежды в Намсан-дун.

Хон Та Хи? Дом Надежды?

— Это сиротский приют. Я беспокоилась, потому что она очень долго не появлялась, а потом случайно наткнулась на это. — Женщина показывает объявление в газете, которое разместил твой сын. — Я уже пару раз приходила сюда, хотела узнать, что произошло, но ворота были заперты. Я и сегодня думала, что уйду ни с чем… Просто я хочу узнать, что же произошло. Я обещала почитать ей книгу…

Ты достаешь ключ из тайника и отпираешь ворота. Распахивая ворота во двор осиротевшего дома, ты с надеждой заглядываешь внутрь. Но в доме царит тишина.

Ты приглашаешь Хон Та Хи в дом. Она должна была читать книгу твоей жене? Она никогда не рассказывала о Доме Надежды или о Хон Та Хи. Хон Та Хи громко зовет твою жену, едва заходит в ворота, будто не может поверить, что та действительно пропала. Когда никто не откликается, ее лицо делается настороженным.

— Она ушла из дому?

— Нет, она пропала.

— Что?

— Она пропала в Сеуле.

— Правда? — Глаза Хон Та Хи расширяются от удивления. Она говорит, что более десяти лет твоя жена приходила в Дом Надежды и помогала купать детей, стирала и работала в саду.

Твоя жена?

Хон Та Хи говорит, что твою жену все очень уважают и она жертвовала Дому Надежды 450 тысяч вон каждый месяц.

450 тысяч в месяц?

Каждый месяц твои дети в Сеуле собирали по шестьсот тысяч вон и отправляли твоей жене. Похоже, они считали, что двое людей вполне могут прожить на эти деньги в сельской местности. Это немалая сумма. Поначалу жена делилась с тобой деньгами, но через какое-то время она заявила, что оставит всю сумму у себя. Ты не мог понять, что это ей вдруг взбрело в голову, но она попросила тебя не спрашивать, как она собирается использовать деньги. Она сказала, что имеет полное право на эти деньги, потому что одна растила детей. Казалось, жена долгое время думала об этом, но не сказала просто: «Мне кажется, что я имею право на эти деньги». Твоя жена никогда бы так не сказала. Ее слова прозвучали, как у героини из телевизионной драмы. Она наверняка предварительно отрепетировала эту фразу, несколько раз произнеся ее вслух перед зеркалом.

Однажды в мае, на День родителей, никто из детей не позвонил. Жена отправилась в магазин канцтоваров в городке и купила два ярко-красных бутона гвоздик, к которым была привязана ленточка с надписью: «Спасибо за то, что подарили мне жизнь и вырастили меня». Она нашла тебя у дороги и заставила немедленно отправиться домой вместе с ней.

— Что, если нас кто-нибудь заметит? — сказала она.

Ты поплелся следом за ней. Она убедила тебя войти в дом и запереть дверь, а затем приколола бутон гвоздики к куртке.

— Что скажут люди, если увидят нас без цветка на одежде, ведь все вокруг знают, сколько у нас детей? Поэтому я и купила гвоздики.

Жена приколола бутон и на свою одежду. Цветок сползал вниз, так что ей пришлось приколоть его заново. Ты снял бутон гвоздики, как только вышел из дома, но твоя жена целый день носила цветок на груди.

На следующий день она заболела и слегла в постель. Она проворочалась с боку на бок несколько ночей, а затем вдруг резко села на постели и попросила перевести на ее имя небольшую часть земли. Ты хотел узнать почему, и жена ответила, что ее жизнь абсолютно бессмысленна. Она чувствовала себя бесполезной теперь, когда ее дети разъехались и жили своей собственной жизнью. И тогда ты объяснил ей, что вся твоя земля принадлежит и ей тоже и если только небольшая часть будет записана на имя Пак Соньо, то она от этого ничего не выиграет, поскольку всем станет ясно, что большая часть принадлежит мужу, то есть тебе. На ее лице появилось разочарование, и она тихо произнесла:

— Значит, так оно и есть.

Но жена настояла на своем, заявив, что хочет забрать все деньги, которые присылают дети. Ты понимал, что не стоит ей перечить, когда она в таком состоянии, иначе не избежать ссоры. Ты согласился при одном условии: она могла забирать деньги детей, но к тебе больше не должна была обращаться за деньгами. И твоя жена согласилась. Она не покупала одежду и вообще ни на что, похоже, особенно не тратила деньги, но, проверив счет, ты обнаружил, что 450 тысяч вон исчезают с банковского счета в один и тот же день, каждый месяц. Если деньги задерживались, она звонила Чи Хон, которая следила за тем, чтобы братья и сестра вовремя собрали нужную сумму, и напоминала дочери о деньгах. И это тоже было так не похоже на твою жену. Ты не спрашивал ее, куда уходят деньги, потому что обещал ей это, но решил, что она откладывает их на сберегательный счет, чтобы снова обрести хоть какую-то цель в жизни. Ты перерыл весь дом, но так и не нашел никакой сберкнижки. Если Хон Та Хи говорит правду, твоя жена жертвовала 450 тысяч вон в месяц Дому Надежды в Намсан-дун. Ты чувствуешь себя так, словно тебя ударили дубинкой по голове.

Хон Та Хи говорит, что дети из приюта очень ждут твою жену. Она рассказывает о мальчике по имени Кун, которому твоя жена заменила маму. Этот мальчик больше всех горевал, когда твоя жена внезапно перестала появляться в приюте. Хон Та Хи говорит, что его оставили в приюте, когда ему не исполнилось и полугода, и у него даже имени не было, а твоя жена назвала его Кун.

— Вы сказали, Кун?

— Да, Кун.

В следующем году Кун пойдет в среднюю школу, и твоя жена обещала купить ему ранец и школьную форму. Кун. Холод сковывает твое сердце. Ты молча слушаешь рассказ Хон Та Хи и не можешь поверить, что твоя жена уже более десяти лет посещает детский приют. Тебе вдруг приходит в голову, что женщина, о которой идет речь, не имеет никакого отношения к твоей пропавшей жене. Когда она посещала Дом Надежды? Почему она ничего тебе не рассказала? Ты смотришь на фотографию жены в газете, которую принесла Хон Та Хи, а затем направляешься в свою комнату. Ты вынимаешь из фотоальбома, лежащего в глубине комода, фотографию своей жены. Жена и дочь стоят на пирсе, на морском берегу, прижимая руками развевающуюся на ветру одежду. Ты показываешь фото Хон Та Хи:

— Это та женщина, о которой вы рассказывали?

— О, это тетушка! — радостно восклицает она, словно твоя жена вдруг появляется перед ней. Твоя жена, щурясь от яркого солнца, смотрит на тебя с фотографии.

— Вы сказали, что должны были читать ей? Что вы имели в виду?

— В Доме Надежды тетушка выполняла всю самую тяжелую работу. Она с наслаждением купала детишек. Она трудилась как пчелка, и благодаря ей приют сверкал чистотой. Когда я спросила, чем могу ее отблагодарить, она ответила, что ей ничего не нужно, но однажды принесла книгу и попросила меня каждый раз читать ей по нескольку страниц. Она сказала, что ей очень понравилась эта книга, но теперь она не может читать сама из-за плохого зрения.

Ты молчишь.

— Вот эта книга.

Ты разглядываешь книгу, которую Хон Та Хи достает из сумки. Это книга твоей дочери.

— Автор родом из этих мест. Я слышала, что она училась здесь в школе, думаю, именно поэтому тетушке и нравятся ее книги. Последняя книга, которую я ей читала, тоже написана этим автором.

Ты берешь книгу дочери, которая называется «Абсолютная любовь». Итак, твоя жена хотела прочитать роман дочери. Она никогда тебе не рассказывала об этом. И тебе никогда не приходило в голову прочитать ей книгу дочери. Интересно, знал ли кто-нибудь еще в семье, что твоя жена не умеет читать? Ты помнишь, как она обиделась, словно ты нанес ей самое ужасное оскорбление, в тот день, когда выяснилось, что она не умеет читать. Твоя жена искренне считала, что ты смотрел на нее свысока и дурно поступал с ней, когда был моложе, — уходил из дома, орал и грубо отвечал на ее вопросы, а порой и вовсе игнорировал их — из-за ее неграмотности. И хотя причина заключалась не в этом, чем больше ты оправдывался, тем меньше она тебе верила. Тебе вдруг пришло в голову: а что, если, сам того не замечая, ты в самом деле смотрел на нее свысока? Ты и понятия не имел, что незнакомая женщина читала жене роман вашей дочери. Каких усилий, наверное, стоило твоей жене скрыть от этой женщины свою неграмотность. Твоя жена, которая так страстно желала прочитать книгу дочери, не могла рассказать этой молодой женщине, что автор — ее дочь, и потому притворялась, что у нее плохое зрение, и просила почитать ей вслух. У тебя щиплет глаза. Как могла твоя жена удержаться и не похвастаться перед этой женщиной своей дочерью-писательницей?

— Такой вот плохой человек.

— Простите? — Хон Та Хи удивленно смотрит на тебя.

Если она так хотела прочитать эту книгу, ей следовало попросить меня. Ты растираешь ладонями свое сухое, морщинистое лицо. Если бы жена попросила тебя прочитать ей роман, сделал бы ты это для нее? До момента ее исчезновения ты жил, не думая о ней. А вспоминал, только когда хотел попросить ее о чем-то, или обвинить в чем-нибудь, или выказать ей свое полное безразличие. Привычка — ужасная вещь. С другими людьми ты всегда разговаривал вежливо, но в присутствии жены начинал раздражаться. Порой ты даже сквернословил в ее присутствии. Ты вел себя так, будто тебе было запрещено вежливо разговаривать с собственной женой. Вот так ты жил.

— Я дома, — бормочешь ты в пустоту дома, когда Хон Та Хи уходит.

Всю свою жизнь ты мечтал вырваться из этого дома — в юности, когда женился и даже после рождения детей. Ты вдруг осознал, что всю свою жизнь проведешь в этом доме, в этом скучном поселке на юге страны, где когда-то родился, и тебя охватило чувство одиночества и пустоты, и вот, ни слова не говоря, ты ушел из дома и отправился путешествовать по стране. А когда пришло время ритуальных церемоний, ты вернулся домой, словно повинуясь голосу крови. Затем ты снова уехал и приполз домой только тогда, когда заболел. Оправившись от болезни, ты решил научиться ездить на мотоцикле и снова уехал из дома, на этот раз взяв с собой женщину, которая не была тебе женой. В иные времена тебе казалось, что ты никогда не вернешься обратно. Ты жаждал другой жизни и мечтал забыть об этом доме и начать все с чистого листа. Но твоей решимости хватало не более чем на год.

Когда новая обстановка за пределами родного поселка приедалась, ты все чаще начинал вспоминать о том, что выращивала и кого воспитывала твоя жена в вашем доме. Щенки, цыплята, картофель, который она выкапывала из земли… и ваши дети.

Пока ты не потерял из виду жену на платформе подземки в Сеуле, она была для тебя всего лишь матерью твоих детей. Она всегда казалась чем-то незыблемым и прочным, словно крепкое дерево, которое стоит на своем месте, пока его не срубят, и вот теперь вышло так, что, возможно, ты никогда ее больше не увидишь. После того как пропала мать твоих детей, ты осознал, что потерял жену. Жена, о которой ты не вспоминал около полувека, незримо жила в твоем сердце. И только после своего исчезновения она вдруг так явственно предстала перед тобой, казалось, она так близко, что можно протянуть руку и дотронуться до нее.

Только теперь ты отчетливо понимаешь положение, в котором находилась твоя жена последние два-три года. Она погрузилась в странное оцепенение и начала забывать простые вещи. Порой она сидела на знакомой улице, не в силах найти дорогу домой. Она могла смотреть на горшок или кувшин, которыми пользовалась пятьдесят лет, и в ее глазах читался вопрос: «Для чего это?» Она почти забросила домашнее хозяйство, и в доме частенько царил беспорядок. Иногда она не могла сосредоточиться на сюжете телевизионных сериалов, которые смотрела каждый день. Она забыла слова песни, которую напевала много лет, ту, что начиналась со слов: «Если ты спросишь меня, что такое любовь…» А иногда казалось, что его жена не помнит, кто он такой. А возможно, и кто такая она.

Но так было не всегда.

Твоя жена удивительным образом запомнила мельчайшие подробности вашей жизни. Она словно восстанавливала их из вечно ускользающего пара испаряющейся воды. Однажды она вспомнила, как ты завернул немного денег в газету и засунул сверток за дверной косяк, прежде чем в очередной раз уехать из дома. Жена тогда сказала, хотя раньше никогда в этом не признавалась, что была благодарна тебе за эти деньги. Она призналась, что они с детьми не выжили бы, если бы не эти случайно обнаруженные, завернутые в газету деньги. А в другой раз жена напомнила тебе, что надо сделать новую семейную фотографию, потому что на последнем портрете нет третьего ребенка вашей младшей дочери, которого она родила в Америке.

* * *

Только теперь ты начинаешь мучительно осознавать, что закрывал глаза на явный беспорядок в голове своей жены.

Когда от непереносимых головных болей твоя жена теряла сознание, ты думал, что она спит, ни разу не удосужившись заглянуть под платок, которым она повязывала голову. Ты раздраженно думал тогда, что лучше бы она не укладывалась спать, где ей взбредет в голову. Когда она спотыкалась на ровном месте и шаталась, не в силах открыть дверь, ты требовал, чтобы она смотрела себе под ноги. Поскольку тебе никогда не приходило в голову позаботиться о своей жене, ты не мог понять, что ее ощущение времени стало расплывчатым. Когда твоя жена готовила пойло для свиней и разливала его в лохани в пустом свинарнике, а затем садилась рядом, зовя свинью, которую ты растил, еще будучи ребенком, и при этом приговаривала: «На этот раз роди трех поросяток, мы будем очень рады», ты думал, что она шутит. Когда-то, давным-давно, у этой свиньи было три поросенка, и твоя жена продала их, чтобы купить Хун Чолу велосипед.

— Ты здесь? Я уже дома! — кричишь ты в пустоту дома и прислушиваешься.

Ты ожидаешь, что твоя жена вдруг прокричит приветствие: «Ах, ты дома!» — но вокруг царит тишина. Раньше, когда бы ты ни вернулся домой со словами: «Я дома!», жена тут же выходила встретить тебя.

Она не переставала ворчать на тебя.

— Почему ты не бросишь пить? Ты мог бы прожить без меня, но без спиртного жить не в силах. Дети беспокоятся за тебя, а ты все никак не одолеешь вредную привычку! — Она продолжала ворчать, даже ухаживая за ним и подавая ему чашку японского чая с изюмом. — Если ты еще раз явишься домой пьяным, я уйду от тебя. Разве ты забыл, как врач в больнице сказал, что пьянство убьет тебя? Если хочешь раньше времени покинуть этот прекрасный мир, можешь и дальше пить!

И когда ты отправился пообедать и заодно выпил с друзьями, твоя жена так расстроилась, будто весь ее мир перевернулся вверх дном. Ты и не знал тогда, что настанет день, когда ты станешь скучать по ворчанью жены, чьи слова влетали тебе в одно ухо, а в другое вылетали незамеченными.

Но теперь ты не слышишь абсолютно ничего, хотя сошел с поезда и первым делом направился в закусочную, где подают суп с кровяной колбасой, и пропустил там стаканчик, чтобы, вернувшись домой, услышать привычное ворчанье.

Ты смотришь на собачью будку рядом с воротами. Твоя жена очень переживала, когда умерла старая собака, и ты поехал в городок и привез другую собаку. Обычно собака возилась во дворе, но теперь здесь царит абсолютная тишина. Ты не видишь собачьей цепи, наверное, твоя сестра забрала с собой собаку, устав приходить сюда и кормить ее. Ты не закрываешь ворота, а, наоборот, распахиваешь их, а затем садишься на крылечке. Когда жена уезжала в Сеул, ты частенько вот так сидел на крыльце. Жена звонила из Сеула и спрашивала: «Ты поел?» — а ты отвечал ей вопросом: «Когда ты вернешься домой?»

— Зачем? Ты соскучился по мне?

Ты отвечал:

— Нет, не беспокойся, оставайся там, сколько хочешь.

Но она не обращала внимания на твои слова и вскоре приезжала, забыв все свои дела в Сеуле. Ты упрекал жену:

— Почему ты так быстро вернулась, я же сказал, что ты можешь оставаться там, сколько хочешь!

— Неужели ты думаешь, что я вернулась из-за тебя? Я приехала покормить собаку, — отвечала она и многозначительно смотрела на тебя.

Ты возвращался домой, скучая по тому, что создавала твоя жена, из-за того, что она выращивала, и ради тех, кого воспитывала, хотя возвращение означало, что ты должен отказаться от того, что приобрел в других местах. Когда ты входил в ворота, твоя жена выкапывала батат или готовила дрожжевую закваску в своем неизменном перепачканном платке, повязанном вокруг головы, и поглядывала на Хун Чола, занимающегося за письменным столом. Твоя сестра частенько говорила, что предрасположенность к кочевому образу жизни проистекает из юношеской привычки не ночевать дома и уклоняться от службы в армии. Но однажды ты все-таки отправился в полицейский участок, просто устав прятаться. Твой дядя, полицейский, который всего на пять лет старше тебя, отправил тебя домой. Он сказал:

— Наша семья почти вся погибла, но старший сын старшего сына непременно должен выжить.

Несмотря на угасание семьи, ты должен был выжить, чтобы сохранить семейное кладбище и следить за проведением ритуальных церемоний. Но это не послужило достаточной причиной для твоего дяди, который отрезал тебе полпальца соломорезкой, а о семейном кладбище и проведении ритуальных церемоний каждый сезон заботился не ты, а твоя жена. Почему так произошло? Неужели ты стал бродягой, потому что тебя вынудили покинуть родной дом и спать на траве, покрытой росой? Наверное, поэтому. Привычка спать на улице заставляла тебя покидать свой дом. Когда ты спал в четырех стенах, тебя охватывал навязчивый страх, что кто-то войдет в ворота и схватит тебя. Однажды ты даже выскочил из дому посреди ночи, как будто за тобой черти гнались.

Однажды зимней ночью ты вернулся домой, и оказалось, что дети выросли. Они спали, прижавшись друг к другу, потому что на улице стоял лютый мороз. Твоя жена достала миску с рисом, которую держала в самом теплом месте в комнате, и поставила ее перед тобой на маленький столик, покрытый скатертью. В ту ночь разыгралась снежная буря. Твоя жена поджарила на углях морские водоросли. Пряный запах периллового масла разбудил детей, и они сгрудились около тебя. Ты оборачивал рис в водоросли и по очереди угощал их. Ты положил кусочек в рот старшему, затем среднему сыну, а после — старшей дочери. И не успел ты приготовить лакомство для самой младшей дочери, как Хун Чол уже ждал своей очереди. Тебе требовалось гораздо больше времени, чтобы приготовить лакомство, чем детям, которые мгновенно проглатывали его. Тебя испугал их непомерный аппетит. Ты не знал, что с ними делать. Именно тогда ты и решил, что стоит забыть о мире за пределами дома и никогда больше не покидать родных стен.

— Я дома!

Ты распахиваешь дверь спальни. Комната пуста. Несколько полотенец аккуратной стопкой сложены в углу комнаты, твоя жена оставила их там, прежде чем вы вместе отправились в Сеул. Вода, которой ты запивал свое лекарство в день отъезда, испарилась из стакана, который ты оставил на полу. Часы на стене показывают три часа дня, и тени, отбрасываемые бамбуковыми побегами за окном, которое выходит на задний двор, ложатся на пол.

— Я сказал, что я дома, — повторяешь ты, стоя посреди пустой комнаты, понуро опустив плечи. А ты чего ожидал? Когда ты отделался от сына, который воспринял в штыки твое решение вернуться домой одному и на утреннем поезде уехал из Сеула, в глубине души ты надеялся, что, когда войдешь в дом и спросишь: «Ты здесь? Я дома!» — твоя жена встретит тебя, как в старые добрые времена, оторвавшись от своих повседневных дел: от уборки комнат, или чистки овощей под навесом, или промывания риса в кухне. Ты почему-то думал, что это произойдет именно так. Но дом оказался пуст. Он выглядит заброшенным, ведь здесь уже давно никто не жил.

Ты начинаешь распахивать все двери в доме.

— Ты здесь? — спрашиваешь ты около каждой двери. Ты открываешь двери в свою спальню и в гостиную, в кухню и в котельную. Ты впервые в отчаянии разыскиваешь свою жену. Возможно, именно так она искала тебя всякий раз, как ты уезжал из дому? Ты моргаешь сухими глазами и распахиваешь кухонное окно, чтобы посмотреть под навесом.

— Ты там?

Но перед тобой лишь пустой лежак.

Иногда ты стоял на этом самом месте и наблюдал, как твоя жена деловито стряпает под навесом, и она всякий раз чувствовала твой взгляд и оборачивалась, хотя ты никогда не окликал ее.

— Тебе что-нибудь нужно? — спрашивала она тебя, и, если ты отвечал: «Где мои носки? Я хочу поехать в город», она тут же стягивала резиновые перчатки и спешила в дом, чтобы приготовить для тебя одежду.

Ты смотришь на пустой навес и бормочешь:

— Эй… я голоден. Я бы чего-нибудь съел.

Когда ты говорил, что голоден, твоя жена тут же бросала все свои дела и предлагала тебе: «Я набрала немного фатсии в горах, хочешь, испеку оладьи с фатсией? А может, хочешь что-то еще?» — даже если в этот момент чистила перец, или сворачивала кунжутные листья, или солила капусту. И почему тогда ты не ценил свою спокойную и счастливую жизнь? Как ты мог принимать заботу жены как нечто само собой разумеющееся и даже ни разу не приготовил ей суп из морских водорослей? Однажды жена вернулась из городка и сказала:

— Помнишь того мясника, у которого ты покупал мясо на рынке? Я сегодня проходила мимо, и его жена так настойчиво приглашала меня, что я зашла к ним, и она угостила меня супом из морских водорослей, а когда я поинтересовалась: «А что у вас за праздник?» — она ответила, что у нее день рождения, и муж специально приготовил для нее этот суп. — Ты просто слушал, а жена продолжала: — Суп оказался не особенно вкусным, но я впервые в жизни позавидовала жене мясника.

Где ты?.. Если только твоя жена вернется, ты приготовишь для нее не только суп из морских водорослей, но и оладьи. Ты наказываешь меня?.. Слезы стоят в твоих глазах.

Ты уходил из этого дома, когда вздумается, и возвращался обратно, когда заблагорассудится, но никогда не думал, что именно твоя жена по-настоящему уйдет первой.

Только после исчезновения жены ты вспомнил день, когда впервые ее увидел. Это произошло вскоре после того, как ваши семьи договорились о вашей женитьбе. Ты тогда даже не был с ней знаком. Война закончилась благодаря соглашению о прекращении огня между ООН и коммунистами-повстанцами в Панмунхом, но мир переживал гораздо более неспокойные времена, чем в войну. Голодные северокорейские солдаты по ночам выходили из укрытий в горах и обшаривали деревни. С наступлением ночи семьи прятали своих юных дочерей. Прошел слух, что солдаты с гор хватают и уводят с собой молодых женщин. Некоторые деревенские семьи выкапывали ямы около железнодорожных путей и прятали девушек там. Другие всю ночь напролет дрожали от страха, сбившись в кучу в одном доме. А некоторые поспешно выдавали своих дочерей замуж. Твоя жена была родом из Чинмо. Тебе как раз исполнилось двадцать лет, когда сестра сообщила, что через месяц ты женишься на девушке из Чинмо. Она рассказала, что по гороскопу вы идеально подходите друг другу. Чинмо. Горная деревушка в десяти ри[3] от вашей деревни. В те дни люди часто вступали в брак еще до знакомства. Церемонию назначили на октябрь, во дворе дома невесты, вскоре после того, как рисовые побеги будут собраны с полей. И после этого стоило тебе улыбнуться, как все вокруг начинали подшучивать, что ты наверняка несказанно рад, что женишься. Сам ты никогда не задумывался о женитьбе. Поскольку твоя сестра одна выполняла всю работу по хозяйству, все вокруг твердили, что тебе стоит поскорее привести в дом жену. Это звучало разумно, но ты считал, что не сможешь жить с женщиной, которую никогда раньше не видел. Ты не стремился прожить всю жизнь в этой деревне, работая в поле. В то непростое время, когда осталось так мало сильных и трудоспособных людей, приходилось брать в поля детей, а ты праздно шатался по городу в компании друзей. Вы мечтали сбежать и открыть пивоварню в другом городе. Твои мысли занимала не свадьба, а как заработать денег на пивоварню. Но тогда почему однажды ты все-таки тайком отправился в Чинмо?

Дом твоей невесты был окружен густыми бамбуковыми зарослями, в углу двора росло увешанное ярко-оранжевыми плодами дерево хурмы. Твоя невеста в хлопковой блузке сидела на крыльце, вышивая феникса на пяльцах. Яркое солнце освещало двор, но лицо девушки казалось печальным. Время от времени она, вытягивая шею, поглядывала в осеннее небо, с тоской провожая взглядом караван гусей, летящий на юг, пока птицы не скрылись из вида. Девушка поднялась и сбежала с крыльца. Оставаясь незамеченным, ты последовал за ней к хлопковому полю. Твоя будущая теща, сидя на корточках, собирала хлопок. Девушка позвала ее издалека, а твоя будущая теща, все так же собирая хлопок, спросила: «Что?» Нити белого хлопка реяли в прохладном воздухе. Ты уже хотел уйти, но вдруг что-то заставило тебя приблизиться к женщинам и притаиться среди белых хлопковых кустов. Девушка снова позвала мать, а женщина, не глядя на нее, снова спросила, что ей нужно.

— Мне обязательно выходить замуж?

Ты затаил дыхание.

— Я не могу просто остаться с тобой?

Хлопковые бутоны развевали свои пряди на ветру.

— Нет.

— Почему? — В голосе девушки звучало неподдельное горе.

— Хочешь, чтобы тебя утащили люди с гор?

Твоя невеста резко замолчала, а затем упала на землю и разразилась слезами. В это мгновение она уже не была опрятной и серьезной молодой женщиной, вышивающей на пяльцах на крыльце дома. Она так отчаянно рыдала, что тебе тоже вдруг захотелось расплакаться. И тогда твоя будущая теща оторвалась от работы и направилась к дочери.

— Послушай меня, ты так переживаешь, потому что еще слишком молода. Если бы не война, я оставила бы тебя при себе еще на несколько лет, но что мы можем сделать, когда мир так жесток? Не так уж и плохо быть замужем. Тебе все равно этого не избежать. Ты родилась в горах, и я не могла отправить тебя в школу, так что же ты будешь делать, если не выйдешь замуж? Когда я сравнила твой гороскоп с гороскопом жениха, то увидела, что вас ждет удачный брак. У вас будет много детей, они вырастут и добьются успехов в жизни. Чего еще тебе желать? Поскольку ты родилась женщиной, ты должна жить счастливо под одной крышей со своим мужем. Ты должна рожать детей, кормить их грудью и растить. Не плачь. Я сделаю для тебя особенные одеяла, легкие, как пушинка.

Девушка продолжала громко рыдать, и твоя будущая теща шлепнула ее по спине:

— Перестань, перестань плакать…

Но твоя невеста продолжала безутешно рыдать, и тогда ее мать тоже разразилась слезами.

Если бы тогда ты случайно не увидел мать и дочь, рыдающих, обнявшись, в поле, то уехал бы из дому еще до начала октября. Но когда ты вспоминал об этой девушке, вышивающей на пяльцах на крыльце своего дома и зовущей маму в хлопковом поле, когда ты думал о том, что солдаты могут утащить ее в горы, где она исчезнет без следа, ты не мог заставить себя покинуть отчий дом.

Вернувшись из Сеула в пустой дом, ты проспал целых три дня. В доме Хун Чола ты не мог заснуть и до рассвета просто лежал с закрытыми глазами. Твой слух настолько обострился, что ты тут же открывал глаза, если из соседней комнаты кто-то выходил в ванную. Когда все садились за стол, ты тоже садился за компанию, хотя совсем не хотел есть, но в своем пустом доме ты вообще ничего не ел и спал как убитый.

Тебе казалось, что ты почти не любил жену, потому что женился на ней, увидев ее лишь мельком, но каждый раз, как ты покидал дом, спустя некоторое время ты начинал думать о ней. Руки твоей жены могли накормить все живое вокруг. Твоей семье не слишком везло с животными. До того как твоя жена вошла в ваш дом, все собаки, которые появлялись у тебя, умирали, не дав потомства. Они травились крысиным ядом или проваливались в яму для туалета. Однажды никто не заметил, что собака забралась в обогреватель для пола, и, когда от разожженного в топке огня по дому распространилось зловоние, ты распахнул крышку и вытащил мертвую собаку. Тогда твоя сестра сказала, что вашей семье не следует заводить собак, но жена принесла от соседей крошечного щенка, прикрывая ему ладонью глаза. Она считала, что собаки — умные животные, и щенок может вернуться к матери, если не закрыть ему глаза по пути в новый дом. Твоя жена выкормила щенка под крыльцом, и собака выросла и щенилась пять или шесть раз. Иногда под крыльцом копошилось до восемнадцати щенков. Весной твоя жена добилась того, чтобы куры высидели яйца, из которых вылупилось около сорока цыплят, все они выжили, за исключением нескольких, которых унес коршун. Когда жена посеяла семена на овощных грядках, зеленые ростки буйно вырывались из земли наружу, гораздо быстрее, чем она успевала срывать нежные побеги для готовки. Она выращивала картошку, морковь и батат и собирала отличный урожай. Если она высаживала рассаду баклажанов, летом и осенью повсюду висели пурпурные мясистые плоды. Все, чего касались ее руки, начинало буйно расти и плодоносить. У нее не было времени даже поменять вымокший от пота платок, которым она покрывала голову. Как только поля начинали зарастать сорняками, твоя жена усердно пропалывала их. Она кормила щенков, нарезая на мелкие кусочки остатки пищи, и высыпала это лакомство в их миски. Ловила лягушек, варила их и размалывала в кашицу, чтобы накормить кур, собирала куриный помет и удобряла овощные грядки. Все, чего касалась твоя жена, расцветало и давало жизнь, наливалось жизненными соками и приносило плоды. Она обладала волшебным талантом, и даже твоя сестра, которая была вечно недовольна твоей женой, частенько просила ее помочь засеять поля и высадить рассаду перца.

На третью ночь после возвращения домой ты проснулся еще затемно и лежал, глядя в потолок. Что такое? Ты взглянул на коробку с изображенными на ней символами инь-ян, притулившуюся на шкафу, и быстро вскочил с кровати. На тебя волной нахлынули воспоминания о жене, проснувшейся как-то на рассвете и беспокойно зовущей тебя. И хотя ты не спал, ты не ответил ей, потому что не хотел, чтобы тебя беспокоили.

— Ты, должно быть, спишь. — Жена тяжело вздохнула. — Пожалуйста, не живи дольше, чем я.

Ты не ответил.

— Я приготовила твой саван. Он лежит в коробке на шкафу. И мой тоже там. Если я умру первой, не волнуйся, прими это как нечто само собой разумеющееся. Я немного потратилась и сшила их из лучшей ткани. Продавцы заверили, что сами выращивали коноплю и соткали эту ткань из нее. Ты удивишься, увидев эти саваны, они прекрасны, — медленно бормотала жена, как будто произносила заклинание, хотя и не знала, слушаешь ли ты ее. — Когда умерла тетушка Там Ян, ее муж заливался слезами. Он говорил, что прежде, чем умереть, тетушка заставила его пообещать, что он не станет покупать для нее дорогой саван. Она рассказала, что погладила свое свадебное платье, и попросила проводить ее в другой мир в этом одеянии. Тетушка сказала, что жалеет о том, что уходит первой, так и не увидев, как их дочь выходит замуж, и ему не следует тратить деньги на похороны. Дядюшка Там Ян склонился надо мной, рассказывая все это, и так плакал, что моя одежда промокла от его слез. Он говорил, что всю жизнь заставлял ее работать из последних сил. Тетушка не должна была умирать теперь, когда жизнь наладилась, а она заставила его пообещать, что он даже на похороны не купит ей красивую одежду. А я так не хочу. Мне хочется уйти в красивом саване. Хочешь увидеть наши похоронные одежды?

Ты не пошевелился, и твоя жена снова глубоко вздохнула.

— Тебе следует умереть первому, думаю, так будет лучше. Говорят, что люди приходят в этот мир по заведенному порядку, но нет порядка, в котором мы уходим из жизни, мне кажется, что и умирать мы должны по очереди. Ты старше меня на три года, значит, и уйти из этой жизни ты должен раньше на три года. Если тебе это не по душе, то можешь уйти на три дня раньше. Я могу жить здесь или переехать к Хун Чолу и помогать там по дому — чистить чеснок и убирать, но что стал бы делать ты? Ты ничего не умеешь. Всю жизнь тебе кто-нибудь прислуживал. Я все так ясно вижу. Кому понравится жить с молчаливым вонючим стариком, который только место занимает. Мы стали обузой для своих детей, мы им больше не нужны. Люди говорят, что дом, в котором живет одинокий старик, можно распознать издалека. Говорят, что из этого дома плохо пахнет. Пожилая женщина еще как-то может о себе позаботиться, но одинокий старик — жалкое зрелище. И даже если ты хочешь жить долго, все же не живи дольше меня. Я устрою тебе достойные похороны и скоро отправлюсь за тобой.

Ты забираешься на стул, чтобы достать со шкафа коробку. На самом деле там оказываются две коробки. Судя по размеру, первая коробка предназначена тебе, а та, что стоит за ней, — для твоей жены. Эти коробки гораздо больше, чем тебе казалось снизу. Жена говорила, что никогда не видела такой прекрасной ткани, что она далеко ездила, чтобы заполучить ее. Ты открываешь первую коробку, и вот перед тобой одеяние из пеньки, траурные одеяния, завернутые в ослепительно-белый хлопок. Ты развязываешь каждый узел. Пеньковое покрывало на матрас, пеньковый пододеяльник, пеньковое покрывало для ног, для рук — все на месте и разложено в правильном порядке. Ты сказала, что похоронила бы меня, а вскоре последовала бы за мной… Ты хлопаешь глазами, глядя на мешочки, которыми обернут после смерти твои пальцы и пальцы твоей жены.

В ворота навстречу тебе вбегают две девочки, крича:

— Дедушка!

Это дети Тай Сопа, который живет около ручья. Вскоре они оставляют тебя в покое и разбредаются по дому. Должно быть, они ищут твою жену. Тай Соп держит китайский ресторанчик в Тайхоне, поэтому оставил своих детей на попечение старухи матери, настолько дряхлой, что она о себе толком позаботиться не может и никогда не умывается. Возможно, он поступает не очень хорошо. Твоя жена, каждый раз видя этих детей, щелкала языком и говорила:

— Ладно, Тай Соп так поступает, но как могла его жена бросить детей?

Соседи шептались, что жена Тай Сопа и повар из его ресторана сбежали вдвоем. Именно твоя жена, а не их родная бабушка, следила за тем, чтобы дети были сыты. Однажды твоя жена заметила, что девочки голодны, и, пригласив их в дом, накормила завтраком. На следующее утро, едва проснувшись, заспанные дети снова оказались на пороге вашего дома. Твоя жена достала две ложки и усадила девочек за стол, и с тех пор они стали приходить к каждой трапезе. Иногда они появлялись слишком рано и тогда играли во дворе, а когда твоя жена накрывала на стол, усаживались есть вместе с вами. Они запихивали еду в рот так лихорадочно, словно ели последний раз в жизни. Ты не переставал этому удивляться, но твоя жена всегда защищала их, будто они доводились ей родными внучками:

— Должно быть, они очень голодны. Сейчас ведь совсем другое время, и нам не так тяжело, как раньше… Это замечательно, что они приходят сюда, мне не так одиноко.

С тех пор как девочки стали приходить к вам в дом, твоя жена даже утром готовила блюда из баклажанов и макрель на пару. Когда ваши дети приезжали в гости из Сеула, привозя фрукты или пирожные, она приберегала угощения, дожидаясь, когда девочки около четырех часов пополудни заглянут в ворота. Вскоре девочки привыкли к дополнительным лакомствам, а твоя жена считала своей обязанностью кормить их. Ты не представляешь, как ей удавалось заботиться о девочках, после того как однажды Пун Сик, владелец магазина в городке, привел ее домой, заметив, что она сидит на остановке, не в силах вспомнить, на каком автобусе можно доехать до дома. А в другой раз она отправилась в сад набрать немного редиса, но каким-то странным образом оказалась в поле за железнодорожными путями, где ее заметил проходящий мимо Ок Чол. А что ели дети в твое отсутствие? Ты даже не вспоминал о девочках в Сеуле.

— Дедуля, где бабушка? — спрашивает старшая девочка, поняв после тщательного осмотра всех комнат, сарая и заднего двора, что твоей жены нет в доме.

Старшая девочка задает тебе вопрос, а ее сестра подходит к тебе, ожидая ответа. Ты хочешь задать тот же самый вопрос. Где она? Жива ли? Ты просишь детей подождать и отсыпаешь немного риса из банки, промываешь его и укладываешь в электрическую пароварку. Девочки носятся по дому, на всякий случай заглядывая в каждую комнату еще раз, словно твоя жена в любой момент может выйти оттуда. Ты медлишь, не зная, сколько воды необходимо налить, потому что раньше никогда не пользовался пароваркой, а затем добавляешь чуть больше полчашки и нажимаешь кнопку.

В тот день, когда ты сел в вагон сеульской подземки, сколько времени тебе понадобилось, чтобы понять, что твоя жена осталась одна на станции метро? Ты думал, что она идет следом за тобой. Когда вагон остановился на станции Намюн, а затем снова тронулся, тебя вдруг обуял ужасный страх. Прежде чем ты успел понять причины этого чувства, твою душу вдруг парализовало отчаяние, ощущение непоправимой ошибки, которую уже не исправить. Ты слышал бешеное биение своего сердца. Ты боялся обернуться. И в тот момент, когда ты был вынужден признаться в том, что оставил свою жену одну на станции, когда, проехав целую остановку, ты, наконец, обернулся, случайно толкнув плечом стоящего рядом человека, ты вдруг осознал, что твоя жизнь безнадежно разрушена. Тебе потребовалось мгновение, чтобы понять, что жизнь отклонилась от привычного курса, и все из-за твоей стремительной походки, из-за того, что все годы брака, начиная с молодых лет и до старости, все ваши совместно прожитые пятьдесят лет ты шел вперед, не оглядываясь на жену. Если бы ты обернулся, чтобы проверить, заходит ли она в вагон следом за тобой, возможно, все сложилось бы по-другому? Долгие годы твоя жена, которая изо всех сил пыталась поспеть за тобой, когда вы куда-нибудь шли вместе, задыхаясь и отирая пот со лба, сердито ворчала тебе вслед:

— Неужели ты не можешь идти помедленнее, я не успеваю за тобой… Куда мы так торопимся? — Когда ты останавливался подождать ее, она смущенно улыбалась и спрашивала: — Я иду слишком медленно, да?

Она говорила тебе:

— Прости, но что подумали бы о нас люди, увидев, как один из нас все время мчится вперед, а другой остается позади? Они решили бы, что эти двое настолько друг друга ненавидят, что даже не желают идти рядом. Нехорошо выставлять себя в таком свете перед другими людьми. Я ведь не пытаюсь взять тебя за руку, просто давай пойдем немного помедленнее. Что ты будешь делать, если потеряешь меня из виду?

Должно быть, она предчувствовала, что когда-нибудь так и произойдет. С тех пор как ты познакомился со своей женой, она часто просила тебя идти помедленнее. Но как ты мог не замедлить шаг, когда твоя жена просила тебя замедлить течение вашей ускользающей жизни? Ты останавливался и ждал ее, но никогда не шел рядом с ней, спокойно разговаривая, как ей этого хотелось. Никогда.

С тех пор как пропала твоя жена, тебе кажется, что твое сердце вот-вот разорвется, стоит только вспомнить о быстрой ходьбе.

Ты мчался впереди своей жены всю вашу жизнь. Порой ты поворачивал за угол, даже не оглянувшись на нее. Когда жена окликала тебя издали, ты сердито ворчал, почему она так медленно плетется. И так незаметно пролетело полвека. Когда ты останавливался подождать ее, она подходила к тебе с раскрасневшимися щеками и с улыбкой говорила:

— И все-таки я прошу тебя идти немного помедленнее.

Теперь ты вынужден признать, что так вы и жили всю жизнь. Но с того момента, как ты сел в вагон сеульского метро, в тот день, когда вас разделяло всего несколько шагов, твоя жена не смогла тебя догнать.

Ты поднимаешь больную артритом ногу, которую недавно прооперировали, и вытягиваешь ее вперед, сидя на крыльце и наблюдая, как девочки жадно поглощают недоваренный рис с кимчхи. После операции ты больше не ощущаешь боли, но теперь левая нога не сгибается.

— Хочешь, приготовлю тебе грелку?

Ты почти слышишь, как твоя жена произносит эти слова. Ты вспоминаешь ее руки, усыпанные темными веснушками, руки, которые ставят кастрюлю с водой на плиту, а затем окунают полотенце в горячую воду и прикладывают к твоему колену, даже если ты ее об этом не просил. Каждый раз, когда ты смотрел на ее некрасивые, распухшие от работы руки, осторожно прикладывающие полотенце к твоему колену, ты надеялся, что она переживет тебя хотя бы на один день. Ты надеялся, что, когда ты умрешь, руки жены в последний раз закроют твои глаза, омоют твое холодное тело в присутствии детей и оденут тебя в саван.

— Где же ты? — кричишь ты, чья жена пропала, ты, оставшийся совсем один, сидящий на крыльце, беспомощно вытянув ногу.

Девочки убежали, едва закончив свою скудную трапезу. Ты кричишь, изо всех сил стараясь подавить рыдания, рвущиеся наружу с тех пор, как пропала твоя жена. Ты не мог кричать или плакать в присутствии детей и невесток, но теперь, охваченный слепой яростью, ты уже не можешь сдержать слез, и они неудержимо струятся по твоему лицу. Ты не плакал, когда соседи хоронили твоих родителей, которые с разницей в два дня умерли от холеры, свирепствовавшей в деревне. Тебе тогда и десяти лет не было, но ты не мог заплакать, хотя очень этого хотел. После похорон ты спустился с горы, дрожа от холода и страха. И во время войны ты тоже не мог плакать. У твоей семьи была корова. Днем, когда в деревне находились южнокорейские солдаты, ты вспахивал поле на этой корове. В те дни солдаты северокорейской армии под покровом ночи спускались с гор в деревню и похищали людей и коров. Поэтому на закате ты отводил корову в городок, привязывал около полицейского участка и укладывался спать, прижавшись к коровьему брюху. На рассвете ты возвращался в деревню с коровой и снова принимался вспахивать поле. Однажды ночью ты не пошел к полицейскому участку, думая, что северокорейские солдаты ушли из ваших мест, но они ворвались в деревню и попытались увести корову. Ты не отпускал свою корову, хотя они жестоко избивали тебя. Ты побежал за коровой, оттолкнув сестру, которая пыталась помешать тебе, и даже когда тебя ударили прикладом ружья, ты не заплакал. Ты не проронил ни слезинки, когда тебя вместе с другими жителями деревни бросили в затопленное водой рисовое поле, объявив тебя реакционером, потому что твой дядя был полицейским. Ты не заплакал, когда бамбуковое копье пронзило твою шею. И вот теперь ты рыдал во весь голос. Ты понимаешь, как эгоистично было желать, чтобы твоя жена пережила тебя. Из-за своего эгоизма ты закрывал глаза на серьезную болезнь жены. В глубине души ты наверняка догадывался, что жена, которая, казалось, крепко спала, когда ты поздно ночью приходил домой, не открывала глаза, мучимая жестокой головной болью. Ты просто не задумывался об этом. В какой-то момент ты стал замечать, что жена выходила во двор покормить собаку, неожиданно устремлялась к колодцу или собиралась куда-то идти, но замирала около ворот, забыв, куда направлялась, и, в конце концов, беспомощно возвращалась обратно в дом. Ты спокойно смотрел, как твоя жена вползала в комнату и без сил падала на подушку, лицо ее было искажено болью. Ведь прежде только ты испытывал боль, а жена всегда ухаживала за тобой. Время от времени твоя жена жаловалась, что у нее болит живот, а ты неизменно отвечал, что у тебя ломит спину. Стоило тебе заболеть, твоя жена ласково касалась твоего лба и потирала тебе живот, а затем спешила в аптеку за лекарством и непременно готовила для тебя фасолевую кашу, но, когда она чувствовала себя неважно, ты лишь советовал ей выпить какое-нибудь лекарство.

Ты вдруг подумал, что ни разу не удосужился подать жене стакан теплой воды, когда она из-за расстройства желудка голодала по нескольку дней.

Это началось, когда ты скитался по стране, всерьез увлекшись игрой на традиционных корейских барабанах. Через две недели ты вернулся домой и узнал, что жена родила дочь. Твоя сестра, принимавшая роды, сказала, что все прошло легко, но у твоей жены сильная диарея. Она сильно побледнела и ужасно осунулась. Шло время, а ее состояние не улучшалось, и тогда ты понял, что, если немедленно не принять меры, может произойти непоправимое. И ты дал сестре денег, чтобы она купила китайское лекарство.

* * *

Ты по-прежнему сидишь на крыльце пустого дома, и рыдания душат тебя.

Теперь ты понимаешь, что тогда единственный раз за всю жизнь заплатил за лекарство для своей жены. Твоя сестра купила три пакетика китайского лекарства, разбавила порошок горячей водой и дала твоей жене. И в дальнейшем, когда у жены случались неполадки с животом, она частенько говорила:

— Если бы у меня тогда было еще два пакетика китайского лекарства, я бы полностью вылечилась.

Родственникам нравилась твоя жена. Ты лишь здоровался с ними, когда они приезжали, и прощался, расставаясь с ними, но твои многочисленные родственники приезжали только ради твоей жены. Люди утверждали, что еда, приготовленная твоей женой, источала любовь. И даже если она всего лишь шла в сад и набирала немного зелени для супа из фасолевой пасты или пекинской капусты для засолки, люди с удовольствием съедали угощение, хваля и фасолевый суп, и соленую капусту. Твои племянники и племянницы приезжали погостить у вас в доме во время каникул и потом рассказывали, что так отъелись, что на них школьная форма не застегивается. Все говорили, что от риса, который готовит твоя жена, люди поправляются. Когда ты вместе с соседями сажал рис на полях и твоя жена приносила рис и рыбу, тушенную с молодым картофелем, люди бросали работу, чтобы перекусить вместе с тобой. Даже прохожие останавливались, чтобы попробовать приготовленный твоей женой обед. Односельчане спорили за право прийти работать вместе с тобой в поле. Они говорили, что еда, приготовленная твоей женой, настолько сытная, что они способны выполнить двойную работу, прежде чем проголодаются. Если торговец фруктами или одеждой заглядывал в ворота, когда семья обедала, твоя жена непременно звала его в дом и усаживала за стол. Но твоя жена, которая с радостью угощала незнакомых людей и прекрасно ладила со всеми вокруг, с твоей родной сестрой так и не смогла найти общего языка.

Когда жена мучилась животом, она вспоминала так, будто это произошло на днях:

— Если бы тогда я приняла два пакетика китайского снадобья… Даже ты сказал, что мне необходимо принять еще две порции лекарства, потому что я только что родила ребенка и должна поскорее поправиться, но твоя сестра состроила противную физиономию и пробубнила: «Зачем тебе еще лекарство? И этого хватит». И больше ничего мне не дала. А если бы я приняла еще две порции, то поправилась бы окончательно.

Но ты ничего такого не мог вспомнить. И хотя жена постоянно повторяла эту историю, ты ни разу больше не купил лекарство, когда ее мучила диарея.

— Мне надо было тогда выпить еще две порции лекарства. А теперь ничего не помогает.

Когда у нее начиналась диарея, она переставала есть. Ты не мог понять, как можно голодать несколько дней подряд. В молодости ты не обращал на это внимания и только состарившись стал просить ее съесть что-нибудь. И тогда твоя жена с несчастным видом отвечала:

— Животные не едят, когда болеют. Коровы, свиньи… когда болеют, перестают есть. Даже куры. Больная собака тоже перестает есть. Когда собака больна, она и не смотрит на еду, даже если я предлагаю ей какое-нибудь лакомство. Она выкапывает яму рядом с будкой и лежит там. Через несколько дней вылезает оттуда и только тогда ест. И люди ведут себя точно так же. Мой желудок не в порядке, и даже если пища вкусная, сейчас для меня она подобна яду.

Когда диарея не прекращалась, она натирала на терке сушеную хурму и съедала полную ложку. И отказывалась идти в больницу.

— Разве сушеная хурма может помочь? Иди в больницу, обратись к врачу, а потом купи лекарство в аптеке, — наставлял ее ты, но она не слушала. В конце концов, если ты слишком настаивал, она огрызалась:

— Разве я непонятно сказала, что не пойду в больницу? — и больше не позволяла тебе говорить об этом.

Однажды ты уехал из дому летом и, вернувшись только зимой, обнаружил опухоль в левой груди у своей жены. Ты заявил, что это ненормально, но твоя жена даже не пошевелилась. И только когда ее сосок обвис и из него стала выделяться неприятная на вид жидкость, ты отвез ее в больницу в городке, а она даже не сняла с головы свой рабочий платок. Врачи не могли сразу понять, в чем дело, но взяли анализы и сообщили, что результаты будут готовы через десять дней. Твоя жена вздохнула. Что произошло за эти десять дней? Чем ты занимался, что даже не нашел времени поехать в больницу и узнать результаты? Почему ты тянул до последнего и не торопился узнать, что же с ней не так? В конце концов, ее сосок начал гноиться, и тогда ты взял жену и поехал с ней в больницу. Врач сказал, что у твоей жены рак груди.

— Рак? — Жена заявила, что это невозможно: у нее просто нет времени лежать в постели, у нее слишком много дел.

Врач объяснил, что изначально у твоей жены не было предрасположенности к этой болезни. Она рано родила детей, кормила их грудью, и месячные у нее начались в тот год, когда она вышла замуж, и она не злоупотребляла мясом. На самом деле она просто не могла его себе позволить. Но раковые клетки стремительно росли в ее левой груди. Если бы ты сразу привел жену в больницу, чтобы узнать результаты, возможно, врачи могли бы обойтись без удаления груди. Вскоре после операции, с обвязанной бинтами грудью, твоя жена уже сажала картошку в поле. Закапывая проросшие клубни в землю, которая теперь принадлежала кому-то другому, потому что ты продал поле, чтобы заплатить за операцию, она объявила, что больше никогда не пойдет в больницу. И она не только отказалась идти в больницу, но и запретила тебе дотрагиваться до себя.

Когда наступило время ехать в Сеул, чтобы отпраздновать твой день рождения, у твоей жены опять случилось расстройство желудка. Она очень ослабела, и ты беспокоился, выдержит ли она поездку в Сеул. Но жена попросила тебя съездить в городок и купить бананы. Она смешала две сушеные хурмы и половину банана и ела три раза в день. И хотя она никогда не лежала в постели больше недели, как было после родов, она целых десять дней не вставала, мучаясь животом. И еще твоя жена постепенно начала забывать даты проведения ритуальных церемоний. Порой, готовя кимчхи, она вдруг замирала и так сидела без движения, глядя в пространство. Если ты спрашивал, что случилось, она отвечала, что не может вспомнить, положила в засолку чеснок или нет… Однажды она голыми руками схватила кастрюлю с кипящей фасолевой пастой и сильно обожглась. Тогда ты просто решил, что она состарилась. Подумал, что даже тебе пришлось забыть о своих любимых традиционных барабанах. В таком возрасте наши тела уже не те, что прежде, размышлял ты. Все когда-нибудь ломается, и болезни — привычные спутники человека в старости, а твоя жена как раз достигла этого момента в своей жизни.

— Ты дома?

Ты открываешь глаза, услышав голос сестры. На мгновение у тебя мелькает безумная мысль, что ты слышишь голос жены, хотя прекрасно знаешь, что только сестра может прийти к тебе домой так рано.

— Я вхожу, — говорит она и распахивает дверь спальни. Сестра держит поднос, уставленный закусками, к которым прилагается миска риса, прикрытая белым полотенцем. Она осторожно опускает поднос на пол в углу комнаты и смотрит на тебя.

Сестра жила здесь вместе с тобой целых сорок лет, а затем построила себе дом рядом с новой дорогой, и все равно она каждый день встает на рассвете, выкуривает сигарету, расчесывает волосы и скрепляет их шпилькой, а затем приходит к твоему дому. Она обходила дом в свете занимающейся зари, а затем возвращалась к себе. Твоя жена всегда слышала шаги твоей сестры, тихо обходящей дом, переходя из переднего дворика в боковой, а затем на задний двор. Она переворачивалась в постели и ворчала: «Опять она здесь», а затем поднималась. Твоя сестра просто обходила дом и возвращалась к себе, возможно, она хотела удостовериться, что за ночь с домом ничего не произошло. В юности она одновременно потеряла двух старших братьев и родителей, которые умерли с разницей в два дня, во время войны она едва не потеряла тебя. После свадьбы она осталась в родной деревне, а ее муж переехал к ней. Вскоре он погиб во время пожара, и боль от потери пустила глубокие корни в душе твоей сестры.

— Ты даже постель не удосужился расстелить? — Глаза сестры, всегда смелые и горячие в те времена, когда она была молодой, бездетной вдовой, теперь смотрят устало. Ее аккуратно причесанные волосы, скрепленные шпилькой, стали совсем белыми. Она на восемь лет старше тебя, но держится прямо и с достоинством. Она садится рядом с тобой, достает сигарету и зажимает ее губами.

— Разве ты не бросила курить? — спрашиваешь ты.

Вместо ответа, сестра щелкает зажигалкой, на которой отпечатано название бара в городке, и прикуривает сигарету.

— Собака у меня. Ты можешь забрать ее, если хочешь.

— Оставь ее пока у себя… думаю, мне придется вернуться в Сеул.

— И что ты собираешься там делать?

Ты не отвечаешь.

— Почему ты вернулся один? Ты должен был отыскать ее и привезти домой!

— Я подумал, что она могла вернуться сюда.

— Если бы так, я тут же позвонила бы тебе, разве нет?

Ты молчишь.

— И как ты можешь так поступать, никчемный человек! Как может муж потерять жену! И как ты мог вернуться домой, когда бедная женщина осталась где-то там совсем одна?

Ты пристально смотришь на свою седовласую сестру. Никогда прежде она не говорила так о твоей жене. Твоя сестра всегда неодобрительно цокала языком, когда разговор касался твоей жены. Она цеплялась к ней, потому что два года после свадьбы та не могла забеременеть, но, когда на свет появился Хун Чол, твоя сестра просто сказала:

— Подумаешь, она не сделала ничего необычного.

Сестра долгие годы жила в твоей семье, но ни разу не помогла твоей жене измельчить зерно в деревянной ступе, которой та пользовалась перед каждым приготовлением пищи. Однако она заботилась о твоей жене после каждых ее родов.

— Я хотела ей кое-что сказать, прежде чем умру. Но кому я стану это говорить, если ее здесь нет? — заявляет сестра.

— Что ты собиралась ей сказать?

— Ну, это не так просто…

— Ты хотела сказать ей о том, как жестоко ты с ней поступала?

— Это она тебе сказала?

Ты смотрел на сестру, не в силах даже ухмыльнуться. А ты хочешь сказать, что этого не было? Все вокруг знали, что твоя сестра вела себя скорее как свекровь, нежели золовка. Все так думали, но твою сестру это ужасно злило. Она говорила, что так и должно было быть, поскольку в семье не было старшей женщины. И видимо, в этом и крылась причина ее поведения.

Сестра достает из портсигара еще одну сигарету и зажимает ее зубами. Ты подносишь ей зажигалку. После исчезновения твоей жены сестра снова начала курить. Тебе было сложно представить сестру без сигареты. Едва проснувшись, она тянулась за сигаретой. Ты считал, что она слишком много курит, но никогда не настаивал, чтобы она бросила. На самом деле ты просто не мог ей об этом сказать. Когда ты увидел ее сразу после пожара, в котором погиб ее муж, сестра пристально смотрела на пепелище, оставшееся на месте дома, и курила. Она сидела там и курила одну сигарету за другой, не плакала и не смеялась. Она не ела и не спала, а все время курила. Прошло три месяца после пожара, и от нее уже издалека тянуло запахом табака, который насквозь пропитал ее кожу.

— Я долго не проживу, — сказала твоя сестра в тот день, когда ей исполнилось пятьдесят. — Все эти годы я думала, что мне выпала особая судьба… трудная и печальная. Что у меня есть? Ни ребенка, ничего вообще. Когда умерли наши братья, я думала, что лучше бы я умерла вместо них, но после смерти родителей на моих руках остались вы с Куном. Мы остались совсем одни в этом мире. И вот, поскольку мой муж погиб до того, как я успела полюбить его… ты стал для меня не только братом, но и ребенком. Моим ребенком и моей любовью…

И это было правдой.

Когда тебя наполовину парализовало после инсульта, сестра в течение года ходила по полям весной, летом и осенью, собирая росу. Она узнала, что, если ты будешь выпивать чашку утренней росы каждый день, это поможет тебе выздороветь. Чтобы набрать чашку утренней росы, сестра просыпалась посреди ночи и дожидалась первых проблесков зари. К тому времени жена перестала жаловаться на твою сестру и стала относиться к ней с уважением, как будто она на самом деле доводилась ей свекровью. Твоя жена с благоговением говорила:

— Я на такое не способна!

— Перед смертью я хотела бы сказать ей, что сожалею о трех вещах, — продолжает твоя сестра.

— Что ты хотела сказать?

— Что я сожалею о Куне… и о том, что накричала на твою жену за срубленное абрикосовое дерево… и о том, что не дала ей лекарство, когда она мучилась животом…

Кун. Ты ничего не ответил.

Сестра встает и указывает на поднос, покрытый белым полотенцем:

— Я принесла тебе еду, поешь, когда проголодаешься. Хочешь сейчас?

— Нет, я пока не голоден. Я только проснулся.

Ты тоже встаешь. Ты идешь вокруг дома следом за сестрой. Без заботливого ухода твоей жены все вокруг заросло грязью. Сестра, зайдя на задний двор, вытирает пыль с крышек горшков.

— Как ты думаешь, Кун попал в рай? — внезапно спрашивает она.

— Почему ты говоришь о нем?

— Должно быть, Кун тоже ищет ее. Я вдруг увидела его во сне и подумала, каким бы он стал, если бы остался в живых.

— Что значит — каким бы он стал? Он состарился бы, как мы с тобой…

Когда твоя семнадцатилетняя невеста вышла замуж за тебя, которому к тому времени исполнилось двадцать, твой младший брат Кун учился в шестом классе. Он был способным мальчиком и сильно выделялся среди ровесников. Он был умен, общителен, красив и блестяще учился в школе. Проходя мимо Куна, люди оборачивались, чтобы получше рассмотреть его, и завидовали семье, которой посчастливилось иметь такого сына. Но он не мог перейти в среднюю школу из-за вашего стесненного материального положения и со слезами на глазах умолял вас с сестрой отпустить его. Ты и сейчас слышишь его голос: Пожалуйста, отправьте меня в школу, брат. Пожалуйста, отправьте меня в школу, сестра. Он каждый день плакал и умолял вас отправить его в школу. И хотя с окончания войны прошло несколько лет, вы были очень бедны. Временами все, что происходило тогда, кажется тебе страшным сном. Ты чудом выжил после ранения в шею бамбуковым копьем, но оказался в отчаянном положении, как старший мужчина, который должен кормить свою семью. Именно поэтому тебе захотелось тогда уйти из этого дома. Найти еду было сложно, а отправить брата в школу вообще не представлялось возможным. Когда вы с сестрой отмахивались от Куна, тот начинал просить твою жену:

— Сестрица, пожалуйста, отправьте меня в школу. Пожалуйста, позвольте мне пойти в среднюю школу. Я всю жизнь буду вас благодарить.

И твоя жена сказала тебе:

— Если он так хочет пойти в школу, может быть, мы как-то сумеем это устроить?

— Я тоже не мог пойти в среднюю школу! Хорошо, что он хоть начальную школу окончил, — огрызнулся ты.

Ты не пошел в школу из-за отца. Он был доктором китайской медицины и не позволял тебе посещать места большого скопления людей, будь то школа или какое-нибудь другое место, после того как потерял двух сыновей, ставших жертвой эпидемии. Сидя рядом с тобой, твой отец терпеливо учил тебя китайским иероглифам.

— Давай отправим его в школу, — сказала твоя жена.

— Как?

— Мы можем продать сад.

Сестра разгневалась, узнав об этом, заявила, что твоя жена вконец разорит нашу семью, и отправила ее обратно в дом матери. Десять дней спустя ты крепко выпил, и поздно ночью ноги сами принесли тебя к дому тещи. Спотыкаясь, ты добрел до их дома по горной тропинке и притаился в зарослях бамбука под окном комнаты, где горел свет. Ты пришел туда не потому, что хотел забрать жену домой. Тебя привело туда рисовое вино маголи, которым тебя угостил сосед после того, как ты помог ему вспахать поля. И хотя не ты отправил жену обратно в дом ее матери, ты не мог войти в дом тещи, как будто ничего не произошло, и потому просто стоял там, прислонившись к грязной стене. Ты подслушивал разговор тещи и жены, как еще совсем недавно на хлопковом поле. Твоя теща повысила голос:

— Не смей возвращаться в этот проклятый дом! Собери вещи и уходи из той семьи.

Твоя жена, шмыгая носом, настаивала:

— Даже если мне придется умереть, я вернусь умирать в тот дом. Почему я должна уходить оттуда, когда это и мой дом тоже?

Ты стоял около стены, пока первые лучи рассвета не проникли в заросли бамбука. Ты схватил жену, когда она вышла приготовить завтрак. Она проплакала всю ночь, и ее большие, темные, добрые глаза так опухли от слез, что превратились в щелочки. Ты взял ее за руку и потащил за собой через бамбуковые заросли обратно к своему дому. Пройдя бамбуковый лес, ты отпустил руку жены и устремился вперед. Роса падала на твою одежду. Жена, тяжело дыша, спешила за тобой, упрашивая:

— Пожалуйста, иди помедленнее!

Когда вы вернулись домой, Кун подбежал к ней, радостно крича: «Сестрица!»

— Сестрица, — сказал он. — Я обещаю, что не стану больше проситься в школу. Не уходи так надолго!

Глаза Куна наполнились слезами, ему пришлось отказаться от своей мечты. И с того момента Кун, который не смог пойти в среднюю школу, принялся изо всех сил помогать твоей жене по хозяйству. Когда они работали в поле на склоне горы и Кун не видел твою жену из-за высоких побегов проса, он звал ее: «Сестрица!» Когда она откликалась: «Да?» — Кун улыбался и снова звал ее: «Сестрица!» И так Кун все звал и звал ее, а она все отвечала ему. И вот так, весело перекликаясь, они и работали в горах. Кун неизменно везде сопровождал твою жену в те дни, когда ты уходил из дому. Когда Кун подрос и стал сильнее, весной он вспахивал поля на корове, а осенью, раньше всех в деревне, собирал урожай риса. Поздней осенью он рано утром отправлялся в сад и убирал урожай капусты. В те времена люди очищали рис при помощи соломенных подстилок, разложенных на полях. Женщины устанавливали щетку, хитроумное приспособление, состоящее из металлических зубьев, заключенных между деревянной рамой на четырех ножках, и пропускали сквозь нее стебли риса, выталкивая зерна. У всех деревенских женщин были такие щетки, с которыми они отправлялись в поля, чтобы очищать рис, и работали до заката не покладая рук. Как-то Кун, который в тот год вырос аж на десять сантиметров, отправился работать в пивоварню. Получив первую зарплату, он купил такую щетку и принес ее твоей жене.

— Для чего мне эта щетка? — спросила она.

Кун улыбнулся:

— У тебя ведь самая старая щетка в деревне, иногда кажется, что она вот-вот развалится.

Жена часто говорила тебе, что ее щетка совсем износилась и ей приходится прилагать больше сил, чем другим женщинам, чтобы очищать рис, и просила купить ей новую. Но ты не придавал значения ее словам, тут же о них забывая. Ты думал, что она вполне управится и со старой щеткой, зачем тратить деньги на новую? Держа в руках щетку, которую купил Кун, она разозлилась на него, а возможно, на тебя.

— Зачем ты купил эту штуку, если мы даже в школу не смогли тебя отправить?

— Это не важно, — ответил Кун и покраснел.

Кун прекрасно ладил с твоей женой, вероятно воспринимая ее как мать. После покупки щетки он время от времени, когда у него заводились деньги, приносил разные вещи для дома. Это были вещи, необходимые твоей жене. Именно Кун купил ей никелированный тазик. Слегка смущаясь, он объяснил:

— У других женщин есть такие тазики, а сестрица единственная, кто пользуется тяжелой резиновой корзиной…

Твоя жена готовила в этом никелированном тазике разные виды кимчхи и носила в нем обед в поле. После использования она натирала его до блеска и ставила на буфет. Она пользовалась им до тех пор, пока никелированная поверхность не истерлась добела.

Ты резко поднимаешься и идешь на кухню, распахиваешь дверь, ведущую в кладовку, и разглядываешь длинную полку. Здесь стопками разложены складные стулья, а в самом дальнем углу притулился старенький никелированный тазик.

* * *

Когда жена родила второго сына, тебя не было дома. С ней оставался Кун. О том, что произошло, ты узнал позже. Стояла студеная зима, но у вас не было дров. Чтобы согреть твою жену, которая после родов, обессиленная, лежала в холодной комнате, Кун срубил старое абрикосовое дерево, растущее во дворе. Он положил поленья в очаг, расположенный под комнатой твоей жены, и запалил их. Твоя сестра ворвалась в комнату невестки и накинулась на нее с бранью, потому что существовало поверье, что члены семьи начинают умирать, если срубить родовое дерево. Подоспевший Кун громко закричал:

— Это сделал я! Почему ты обвиняешь ее?

Твоя сестра схватила мальчика за горло:

— Это она попросила тебя срубить дерево? Ты негодяй! Гадкий мальчишка!

Но Кун не уступал. Его большие темные глаза гневно сверкали на бледном лице.

— Ты хочешь, чтобы она замерзла и умерла в этой ледяной комнате? — спрашивал он. — Замерзла насмерть, родив ребенка?

Вскоре Кун уехал из дому на заработки. Он отсутствовал целых четыре года. Когда он вернулся без гроша в кармане, твоя жена тепло встретила его. Но за время своего отсутствия Кун сильно изменился. И хотя он превратился в рослого и красивого молодого человека, его глаза утратили былую живость и приобрели мрачный блеск. Когда твоя жена спросила, чем он занимался и где побывал, он ничего не ответил. Он даже не улыбнулся ей. И ты понял, что ему пришлось несладко в той жизни, о которой он теперь не хотел вспоминать.

Это произошло на том самом месте, где когда-то росло абрикосовое дерево. Прошло около месяца с тех пор, как Кун вернулся домой. Твоя жена с посеревшим лицом вбежала в магазин, где ты играл в ют-нори[4]. Она без конца повторяла, что с Куном что-то неладно и ты немедленно должен вернуться домой, но ты был поглощен игрой и потребовал, чтобы она возвращалась, а ты подойдешь попозже. Твоя жена на мгновение застыла на месте, а затем хлопнула рукой по соломенной циновке, на которой велась игра.

— Он умирает! — закричала она. — Он умирает! Ты должен пойти!

Жена вела себя так странно, что от нехорошего предчувствия у тебя засосало под ложечкой и ты отправился домой.

— Быстрее! Быстрее! — кричала жена и мчалась вперед. Впервые в жизни она бежала со всех ног, обгоняя тебя.

Кун лежал на том самом месте, где когда-то росло абрикосовое дерево. Он скорчился, изо рта у него шла пена, а язык вывалился наружу.

— Что с ним такое? — Ты взглянул на жену, но она была охвачена болью и горем и не могла вымолвить ни слова.

Твоя жена, обнаружив Куна в таком состоянии, вызвала полицию. Пока полицейские не выяснили причину смерти, по деревне ходили слухи, что она отравила брата своего мужа ядохимикатами. Твоя сестра с покрасневшими от ярости и слез глазами обвиняла твою жену:

— Ты убила моего младшего брата!

Твоя жена вела себя абсолютно спокойно, когда полицейские допрашивали ее.

— Если вы считаете, что это я убила его, заберите меня в тюрьму, — говорила она.

Один раз полицейским пришлось силой привести твою жену домой, потому что она отказывалась покидать участок и настаивала, чтобы ее посадили в тюрьму. Обезумев от горя, она рвала на себе волосы и била себя кулаками в грудь. Распахивала дверь дома и мчалась к колодцу, где большими глотками жадно пила холодную воду. А тем временем ты слонялся среди холмов, бродил в полях и, как безумный, звал своего мертвого брата: Кун! Кун! Невыносимый жар, нараставший в твоей душе, не давал покоя твоему измученному телу. Кун! Но мертвые молчат, и мы остались один на один с болью утраты.

* * *

Только теперь ты понимаешь, что вел себя как трус. Всю жизнь ты перекладывал свою боль и страдания на плечи жены. Кун тебе приходился братом, но именно твоей жене были так необходимы утешение и поддержка. И вот, отказавшись говорить об этом, ты загнал ее в угол.

И хотя она была вне себя от горя, именно твоя жена наняла людей, чтобы похоронить Куна. Много лет прошло, но ты так никогда и не расспросил ее о подробностях.

— Разве ты не хочешь узнать, где он похоронен? — время от времени спрашивала она.

Ты молчал. Ты ничего не желал знать.

— Не злись на него за то, что он так ушел из этой жизни… Ты ведь его брат. И у него нет родителей. Ты должен навестить его… Я хочу перезахоронить его на семейном кладбище.

Ты зло отвечал:

— Зачем мне знать, где похоронен этот негодяй?

Как-то раз, когда вы шли вдоль дороги, твоя жена остановилась. Она сказала:

— Кун похоронен недалеко отсюда, не хочешь навестить его?

Ты притворился, что не слышал ее. Зачем ты делал ей больно? В течение двух лет в годовщину смерти Куна твоя жена готовила еду и носила на его могилу. Когда она спускалась с холмов, от нее сильно пахло корейской водкой и ее глаза наливались кровью.

* * *

После смерти Куна твоя жена сильно изменилась. Прежде веселая и жизнерадостная, она перестала улыбаться. И если она все-таки улыбалась, эта улыбка тут же исчезала. Раньше она засыпала, едва добираясь до подушки, устав за день от работы в поле, но теперь не могла уснуть. Бессонница не давала ей покоя, пока ваша младшая дочь, ставшая аптекарем, не выписала ей снотворное. Возможно, часть этих снотворных таблеток не растворилась и отложилась у нее в мозгу. Старый дом после смерти Куна перестраивался дважды. Каждый раз, перестраивая его, ты выбрасывал старые вещи, попадавшиеся под руку, но твоя жена бережно хранила никелированный тазик, опасаясь, что как-нибудь ты избавишься и от него. А возможно, она опасалась, что, если тазик затеряется среди других старых вещей, она его больше не найдет. Этот никелированный тазик был в числе вещей, которые она принесла в палатку, в которой вы жили, пока строился дом. И когда строительство завершилось, она, прежде чем заняться другими делами, внесла его в кухню и поставила на полку.

До исчезновения жены тебе и в голову не приходило, что твое нежелание вспоминать о Куне причиняет ей невыносимую боль. Ты думал: какой смысл говорить о прошлом? Когда твоя дочь сказала: «Врач спрашивал, доводилось ли маме пережить глубокое потрясение. Возможно, есть что-то, о чем я не знаю?» — ты в ответ лишь покачал головой.

— Врач порекомендовал ей посетить психиатра, — заметила она, и ты резко оборвал ее на полуслове:

— Кому это нужен психиатр?

Ты всегда считал, что со временем должен забыть о Куне, и теперь тебе на самом деле казалось, что ты забыл о нем. И даже твоя жена после того, как ей исполнилось пятьдесят, призналась тебе: «Я больше не вижу Куна во сне. Возможно, теперь ему удалось попасть в рай».

И ты подумал, что жене, как и тебе, удалось отделаться от печальных воспоминаний о прошлом. И только с недавних пор жена снова принялась говорить о Куне, а ты-то надеялся, что она забыла о нем.

Как-то, примерно несколько месяцев назад, твоя жена внезапно разбудила тебя среди ночи:

— Как ты думаешь, Кун не сделал бы этого, если бы мы отправили его в школу? — А затем прошептала, будто обращаясь к самой себе: — Когда я вышла замуж, Кун относился ко мне лучше всех… Я стала ему сестрицей, но я не могла отправить его в школу, а он так этого хотел. Мне кажется, он еще не смог попасть в рай.

Ты сердито заворчал и перевернулся на другой бок, но жена продолжала говорить:

— Зачем ты так поступил? Почему не отправил его в школу? Разве тебе не было его жаль, когда он плакал и просил отправить его в школу? Кун сказал, что нашел бы способ продолжить обучение, если мы хотя бы записали его в класс.

Ты ни с кем не хотел говорить о Куне. Смерть брата оставила ужасный шрам и в твоей душе. И хотя абрикосовое дерево давно исчезло, ты четко помнил то место, где он умер. И ты знал, что иногда твоя жена подолгу пристально смотрит на это место. Ты не хотел бередить старую рану. Нет ничего хуже в жизни, чем эта боль.

Ты несколько раз откашлялся.

Только после того, как пропала твоя жена, ты понял, что в ту ночь надо было откровенно поговорить с ней о Куне. Кун оставался в сердце твоей жены, несмотря на растущую в ее душе пустоту. Однажды посреди ночи твоя жена внезапно кинулась в ванную и, сжавшись в комочек, забилась в уголок около унитаза. Она протянула вперед руки, словно пытаясь оттолкнуть нечто, что надвигалось на нее из темноты, и закричала:

— Это не я, не я!

Когда ты утром спросил, не приснился ли ей кошмар, она лишь хлопала глазами и непонимающе смотрела на тебя, словно на самом деле не помнила, что случилось ночью. Это стало происходить все чаще и чаще.

* * *

Почему ты ни разу не задумался о том, почему твоя жена так настойчиво продолжала ходить в полицейский участок после смерти Куна? О том, что, по слухам, это она убила его? Почему только теперь тебе пришло в голову, что, возможно, Кун имеет отношение к головным болям твоей жены? Тебе следовало хоть раз прислушаться к ней, дать ей выговориться. Годы молчания, особенно после того, как ты во всем обвинил ее и даже не позволил ничего объяснить, непосильная ноша, которую она несла в своей душе, — все это, возможно, и послужило причиной развития ее болезни. Все чаще и чаще ты видел, что твоя жена стоит с потерянным видом на одном месте. Она говорила:

— Не могу вспомнить, что собиралась делать.

И хотя порой головные боли становились такими нестерпимыми, что она не могла двигаться, твоя жена отказывалась идти в больницу. И она требовала, чтобы ты ничего не рассказывал детям о ее головных болях.

— Какой смысл говорить им об этом? Они все слишком заняты.

А когда дети узнали о ее болезни, она отмахнулась, сказав:

— Вчера у меня действительно болела голова, но теперь все в порядке!

Один раз она подскочила на постели посреди ночи, а когда ты выразил недовольство, ее лицо вдруг стало холодным и чужим и она спросила:

— Почему ты жил со мной все эти годы?

И все же она по-прежнему продолжала собирать дикие японские сливы, чтобы сделать сливовый соус. По воскресеньям ты возил ее на мотоцикле в церковь, а иногда она предлагала сходить в какой-нибудь ресторанчик, где подавали много разных закусок. Она говорила, что хотела бы попробовать еду, приготовленную кем-то другим. Ваша семья подумывала о том, чтобы объединить многочисленные ритуальные церемонии и проводить их в один день, но она сказала, что согласится на это, когда придет время жены Хун Чола проводить церемонии. И поскольку она всю свою жизнь проводила эти церемонии, то продолжит делать это до самого конца. Только теперь твоя жена частенько забывала купить то одну, то другую мелочь для праздничного стола и по пять-шесть раз ездила в городок. Но ты считал тогда, что в старости такое может произойти с любым человеком.

На рассвете раздается телефонный звонок. В такой час? Окрыленный надеждой, ты быстро снимаешь трубку.

— Отец?

Это твоя старшая дочь.

— Отец?

— Да.

— Почему ты так долго не брал трубку? Почему ты не берешь мобильный?

— Что случилось?

— Я пришла в ужас, когда вчера позвонила Хун Чолу… Почему ты уехал? Ты должен был мне сказать. Ты не можешь вот так уезжать, а потом не брать трубку.

— Я спал.

— Спал? Все это время?

— Видимо, да.

— Что ты собираешься там делать совсем один?

— А вдруг она придет сюда.

Дочь молчит. Ты сглатываешь слюну, в горле сильно пересохло.

— Может, мне приехать?

Из всех твоих детей Чи Хон наиболее активно участвует в поисках матери. Возможно, потому, что у нее нет своей семьи. Аптекарь из Юкчон-дун был последним человеком, который позвонил и сообщил, что видел женщину, похожую на твою жену. Твой сын разместил в газете новые объявления, но никто так и не откликнулся. Даже в полиции развели руками и сказали, что они уже сделали все возможное и теперь остается лишь ждать, когда кто-нибудь позвонит. Но твоя дочь каждую ночь обходила одну больницу за другой, проверяя каждого пациента, у которого не оказалось родственников.

— Не надо… Просто позвони, если что-нибудь узнаешь.

— Тебе лучше не оставаться одному, отец. Приезжай к нам или попроси тетю пожить с тобой.

Голос дочери кажется тебе очень странным. Похоже, она пьяна. Ее слова звучат невнятно.

— Ты пила?

— Всего пару коктейлей. — Она уже собирается повесить трубку.

Она пила до рассвета? Ты настойчиво зовешь ее по имени. Она откликается, ее голос звучит тихо. Твоя рука, сжимающая трубку, становится влажной от пота, а ноги подкашиваются.

— В тот день твоя мама не слишком хорошо себя чувствовала. Нам не следовало ехать в город… Накануне у нее сильно болела голова, и она опустила голову в таз, наполненный льдом. Твоя мама ничего вокруг не слышала. Ночью я обнаружил, что она засунула голову в морозилку. Ее мучили невыносимые боли. И хотя утром она забыла приготовить завтрак, но сказала, что мы непременно должны ехать в Сеул, потому что вы все нас ждете. Я должен был отказаться от поездки. Думаю, мои поступки уже не столь дальновидны, как прежде, ведь я — дряхлый старик. В глубине души я надеялся, что на этот раз мы заставим ее пойти в больницу в Сеуле… Я не должен был выпускать ее из виду, но я не относился к ней как к больной, и, как только мы приехали в Сеул, я, как всегда, направился вперед, не оборачиваясь… Моя старая привычка взяла верх. Вот так все и произошло. — Слова, которые ты до этого момента был не в силах произнести, теперь лились легко и свободно.

— Отец…

Ты слушаешь.

— Мне кажется, что все забыли о маме. Никто не звонит. Знаешь, почему в тот день у мамы так сильно болела голова? Это потому, что я стерва. Она так сказала. — Голос дочери дрожит, слова будто спотыкаются.

— Твоя мать так сказала?

— Да… Я не знала, смогу ли приехать на день рождения, и потому позвонила из Китая и спросила, чем она занимается. А мама ответила, что наливает в бутылку ликер для младшего брата. Ты ведь знаешь, что он любит выпить. Не знаю, что на меня нашло. Конечно, это того не стоило, но я просто рассвирепела. Он ведь на самом деле должен бросить пить… А мама собиралась привезти спиртное, потому что ее ребенок это любит. И тогда я сказала маме, чтобы она не брала бутылку, потому что, если он напьется и закатит сцену, это будет на ее совести. Мама слабым голосом ответила, что я права, и сказала, что поедет в городок и купит рисовые пирожные, она ведь всегда их привозила на твой день рождения. И тогда я сказала: не надо, никто все равно не ест эти пирожные, мы просто забираем их домой и запихиваем в морозилку. Я сказала, чтобы она не вела себя как деревенщина и в Сеул ей стоит ехать налегке. Мама спросила: неужели ты на самом деле запихиваешь рисовые пирожные в морозилку, и я призналась, что у меня там есть пирожные трехлетней давности. И тогда она заплакала. Я спросила: неужели ты плачешь, мама? И вот тогда она назвала меня стервой… Я говорила все это, чтобы хоть немного облегчить ей жизнь. Когда мама назвала меня стервой, мне показалось, что я схожу с ума. В тот день в Пекине было очень жарко. Я разозлилась и заорала, что, надеюсь, она счастлива иметь в дочерях стерву! Ладно, я стерва! И повесила трубку.

Ты молчишь.

— Мама терпеть не может, когда мы орем… а мы вечно орем на нее. Я собиралась позвонить и извиниться, но забыла, потому что тогда у меня была куча дел — посещение достопримечательностей, китайские ресторанчики и встречи с людьми. Если бы я позвонила и извинилась, у нее не было бы такой ужасной головной боли… и вы не потеряли бы друг друга в метро.

Твоя дочь плачет.

— Чи Хон!

Она не отвечает.

— Твоя мама очень гордилась тобой.

— Что?

— Если твоя фотография появлялась в газете, она сворачивала ее, клала в сумку, а затем доставала и снова и снова смотрела на нее. А если встречала знакомых в городке, то доставала газету и хвасталась тобой.

Дочь молчит.

— Если кто-то спрашивал, чем занимается ее дочь… она отвечала, что ее дочь сочиняет слова. Твоя мама просила женщину из детского приюта Дом Надежды в Намсан-дун почитать ей твою книгу. Твоя мама знала, о чем ты пишешь. Когда та женщина читала ей, мамино лицо светлело и она улыбалась. И потому, что бы ни случилось, ты должна и впредь писать хорошие книги. Когда-нибудь настает время произнести или написать нужные слова… Я прожил жизнь, не разговаривая с твоей мамой. Или упускал возможность, или считал, что она и так все знает. И вот теперь, когда я чувствую, что мог бы сказать и выслушать от мамы все, что угодно, меня уже некому слушать. Чи Хон?

— Да?

— Пожалуйста… пожалуйста, позаботься о маме.

Ты крепко прижимаешь трубку к уху, слушая, как дочь безрезультатно пытается подавить рыдания. Ее слезы словно просачиваются через телефонный шнур. Все твое лицо залито слезами. И даже если все вокруг забудут, твоя дочь всегда будет помнить, что ее мать искренне любила эту жизнь, а ты любил ее.

4

Другая женщина

Здесь очень много сосен.

И откуда в городе взяться такому месту? Как удачно оно скрыто от посторонних глаз. Похоже, недавно прошел снег? Все деревья усыпаны белоснежными хлопьями. Постойте, вот как раз три сосны напротив твоего дома. Их как будто специально посадили, чтобы я могла присесть и отдохнуть в зеленой тени. Не могу поверить, что говорю об этом. Я собираюсь сначала повидать тебя, а затем отправиться к нему. Думаю, так будет правильно.

Квартирки и студии, в которых жили твои братья и сестра, кажутся мне абсолютно одинаковыми. Теперь я даже не знаю, где чей дом. И как все может выглядеть настолько одинаковым? Как только они живут в столь безликих местах? Мне кажется, было бы лучше, если бы они жили в непохожих друг на друга домах. Разве не замечательно, когда у тебя есть гараж, чулан или чердак? Разве не прекрасно жить в доме, в котором детям есть где поиграть в прятки? Ты частенько пряталась на чердаке от братьев, которые вечно пытались дать тебе какое-нибудь задание. А теперь даже в деревне повсюду появились безликие и абсолютно одинаковые здания. Ты на днях поднималась на крышу нашего дома? Повсюду, куда ни кинешь взгляд, возвышались высотные здания, заполонившие ранее малоэтажный городок. Когда ты росла, по нашей деревеньке даже автобус не ходил. И теперь в этом большом и оживленном городе стало жить труднее, потому что повсюду все казалось одинаковым, и даже деревня теперь стремилась во всем походить на город. Мне просто хотелось бы, чтобы все эти здания хоть немного отличались друг от друга. Здесь все настолько похоже, что я запуталась и не знаю, куда идти. Я не могу отыскать дома твоих братьев и студию сестры. Это моя проблема. В моих глазах все двери и входы выглядят одинаково, но другим людям все равно как-то удается найти дорогу домой, даже посреди ночи. Даже детям.

Но вы живете в этом месте, и здесь мне очень нравится.

Кстати, где это? Пуам-дун в Чонгно-гу, в Сеуле… Это ведь Чонгно-гу? Чонгно-гу… Чонгно-гу… О да, Чонгно-гу! Именно здесь твой старший брат купил свой первый дом, когда женился. Тонсун-дун в Чонгно-гу. Он говорил тогда:

— Матушка, это Чонгно-гу. Я радуюсь каждый раз, когда пишу свой адрес. Ведь Чонгно — это центр Сеула, и теперь я здесь живу. — И добавил: — Провинциал нашел свой путь в Чонгно.

Он называл это место Чонгно-гу, хотя жил в многоквартирном доме на крутом холме под названием Наксан. Каждый раз, поднимаясь на этот холм, я совершенно выбивалась из сил. И думала: как в большом городе могло сохраниться такое место? Ведь здесь все напоминает деревню даже больше, чем в нашем родном городке! Но те же слова приходят мне в голову и около твоего дома. Как в большом городе могло сохраниться такое место?

В прошлом году, когда ты вернулась в Сеул, проведя три года за границей, ты была разочарована, что вы не смогли позволить себе снять квартиру, в которой прежде жили, но, думаю, ты обрела здесь свою деревню. Здесь все действительно напоминает сельскую местность. Есть, конечно, и кафе, и художественная галерея, но также и мельница. Я видела, что здесь пекут рисовые пирожные. Я долго наблюдала за этим, потому что это напомнило мне о далеком прошлом. Ведь уже почти Новый год? Там было много людей, которые готовили длинные и белые рисовые пирожные. Даже в этом городе есть деревенька, в которой выпекают новогодние рисовые пирожные! Перед Новым годом я всегда притаскивала на мельницу большую корзину риса для пирожных. Я дула на свои замерзшие руки и ждала своей очереди.

Хотя, вероятно, здесь не очень удобно жить с тремя детьми, да и твоему мужу сложно добираться отсюда до работы в Соллунге. Интересно, а здесь есть поблизости рынок?

Ты как-то пожаловалась мне:

— Когда я иду с базара, мне кажется, что я купила кучу продуктов, но все так быстро заканчивается. Мне приходится покупать все в тройном размере. Если я хочу купить детский йогурт, то на один день мне надо купить три стаканчика, а если я захочу сделать запас на три дня, то получается уже девять стаканчиков, мама! Это ужасно. Я покупаю так много всего, но этот запас улетучивается на глазах. — Ты разводишь руки, чтобы показать, как много ты покупаешь. Но это абсолютно нормально, когда у тебя трое детей.

Твой старший сын с раскрасневшимися от мороза щеками уже собирается прислонить к воротам свой велосипед, как вдруг изумленно замирает на месте. Он кидается обратно к воротам, отчаянно окликая маму. И вот ты появляешься на пороге в серой шерстяной кофте, с младенцем на руках.

— Мама! Тут птичка!

— Птичка?

— Да, прямо перед воротами!

— Какая птичка?

Ребенок указывает на ворота, не говоря ни слова. Ты натягиваешь на голову младенца капюшон курточки и выходишь за ворота. На земле распростерлась серая птичка. Ее тельце от головы до крыльев покрыто темными пятнышками. Крылышки выглядят замерзшими, правда? Я чувствую, что ты думаешь обо мне, глядя на эту птичку. К слову сказать, милая, вокруг твоего дома так много птиц. Откуда взялось столько птиц? Этой зимой птицы кружат вокруг твоего дома, но не поют, как в иные времена.

Несколько дней назад ты заметила под айвой дрожащую от холода сороку и, решив, что птица хочет есть, ты вошла в дом и, собрав крошки хлеба, оставшиеся от завтрака твоих детей, рассыпала их под деревом. И тогда ты тоже вспомнила обо мне. Ты вспомнила, как я приносила миску со старым рисом и рассыпала его под хурмой для птиц, сидящих нахохлившись на голых ветвях дерева. А вечером под айву, где ты разбросала хлебные крошки, прилетело более двадцати сорок. У одной птицы крылья были размером с твою ладонь. И с тех пор ты каждый день насыпаешь под дерево хлебные крошки для голодных птиц. Но эта птичка оказалась перед воротами, а не под айвой. Я знаю, что это за птица. Это черногрудый чибис. Это очень странно, потому что обычно эти птицы сбиваются в стайки, так как же он здесь оказался? Эта птичка должна сейчас быть около океана. Я видела эту птицу в Комсо, где жил тот человек. Я видела черногрудых чибисов, которые в поисках корма деловито сновали по илистому дну во время отлива.

Ты по-прежнему молча стоишь у ворот, и старший сын дергает тебя за руку:

— Мама!

Ты молчишь.

— Она умерла?

Ты не отвечаешь, помрачнев, ты не сводишь глаз с птицы.

— Мама! Птичка умерла? — спрашивает твоя дочь, выбежавшая на шум, но ты все так же молчишь.

Раздается телефонный звонок.

— Мама, это тетушка!

Наверное, звонит Чи Хон. Ты берешь у дочери трубку.

Ты резко мрачнеешь.

— И что прикажешь нам делать, если ты уезжаешь?

Чи Хон, должно быть, снова собирается лететь на самолете. Ты в отчаянии. Мне кажется, что у тебя даже дрожат губы. Ты вдруг орешь в телефонную трубку:

— Все это уже чересчур… чересчур! — Милая моя, ты ведь не такая. Зачем ты кричишь на сестру?

Ты даже бросаешь трубку. Именно так твоя сестра всегда поступала и с тобой, и со мной. Телефон снова звонит. Ты терпеливо ждешь, но он все не унимается, и тогда ты снова берешь трубку.

— Прости, сестра. — Теперь твой голос спокоен. Ты молча слушаешь, что говорит сестра, а затем вдруг твое лицо краснеет и ты снова орешь: — Что? В Сантьяго? На месяц? — и багровеешь от негодования. — Ты спрашиваешь меня, можно ли тебе поехать? Зачем спрашивать, когда ты уже решила, что поедешь? И как ты можешь так поступать? — Трубка в твоей руке дрожит. — Сегодня я нашла перед воротами мертвую птичку. У меня ужасное предчувствие. Мне кажется, что с мамой случилось что-то плохое! Почему мы до сих пор не нашли ее? Почему? И как ты можешь уезжать сейчас? Почему все так себя ведут? И ты тоже собираешься вести себя так же? Мы не знаем, где сейчас мама в этот ледяной холод, а вы все делаете только то, что пожелаете!

Милая моя, успокойся. Ты должна понять свою сестру. Как ты можешь говорить ей такое, когда прекрасно знаешь, как она вела себя последние несколько месяцев?

— Что? Ты хочешь, чтобы я обо всем позаботилась? Я? А что я могу сделать с тремя детьми на руках? Ты просто убегаешь, правда? Потому что это слишком мешает тебе. Ты всегда так поступала.

Милая, зачем ты так? Ты ведь все делала правильно. А теперь ты снова швырнула трубку и рыдаешь. Младенец плачет вместе с тобой. У младенца покраснел носик и даже лоб. И твоя дочь тоже плачет. Старший сын выходит из комнаты и смотрит, как вы втроем плачете. Снова звонит телефон. Ты быстро хватаешь трубку:

— Сестра… — Слезы льются из твоих глаз. — Не уезжай! Не уезжай! Сестра!

Она пытается успокоить тебя. Ничего не получается, и она говорит, что сейчас приедет. Ты кладешь трубку и молча сидишь на одном месте, понурив голову. Малыш залезает к тебе на колени. Ты обнимаешь его. Дочка гладит тебя по щеке. Ты ласково похлопываешь ее по спине. Старший сын усаживается за домашнюю работу по математике, чтобы сделать тебе приятное. Ты взъерошиваешь его волосы.

В открытую дверь входит Чи Хон.

— Маленький Юн! — говорит Чи Хон и берет на руки малыша. Ребенок не привык к вниманию других людей и пытается выбраться из объятий своей тетушки.

— Побудь со мной еще немного, — просит Чи Хон, пытаясь прижать к себе малыша, но тот разражается слезами.

Чи Хон отдает ребенка тебе. Оказавшись в маминых объятиях, малыш улыбается тете, на его ресницах все еще блестят слезы. Чи Хон качает головой и нежно гладит ребенка по щеке. Вы, две сестры, молча сидите рядом. Чи Хон, которая сорвалась и примчалась в такой снегопад, чтобы успокоить тебя, теперь не произносит ни слова. Она ужасно выглядит: ее лицо опухло, под глазами — мешки. Похоже, она толком не спала уже много ночей подряд.

— Ты собираешься ехать? — спрашиваешь ты сестру после затянувшейся паузы.

— Не поеду. — Чи Хон ложится на диван лицом вниз, словно не в силах больше нести свою тяжелую ношу. Она так устала, что не в состоянии управлять своим телом. Бедняжка. Чи Хон только притворяется сильной, но на самом деле она, как ребенок, беззащитна перед этой жизнью. И зачем ты ведешь себя так, зачем изводишь себя?

— Сестра! Ты спишь?

Ты пытаешься растолкать ее, но тут же спохватываешься и просто ласково гладишь ее по спине. Ты смотришь на спящую сестру. Вы частенько ссорились в детстве, но быстро мирились. Когда я заходила в комнату, чтобы отругать вас, вы мирно спали, держась за руки. Ты идешь в спальню и приносишь одеяло, чтобы укрыть ее. Чи Хон хмурится. Она как ребенок, такая же легкомысленная. И как она могла проехать весь путь сюда, если так безумно устала?

— Прости меня, сестра… — бормочешь ты, и Чи Хон открывает глаза и смотрит на тебя.

Она бормочет, словно разговаривает сама с собой:

— Вчера я познакомилась с его матерью. Женщиной, которая станет моей свекровью, если мы поженимся. Она живет с дочерью. Ее дочь не замужем и владеет ресторанчиком под названием «Швейцарский ресторан». Их мать — миниатюрная и очень ласковая женщина. Она повсюду сопровождает свою дочь и зовет ее сестрицей. Дочь кормит свою мать, укладывает спать, купает ее и говорит: «Какая ты у меня умница». И вот мать и начала звать ее сестрицей. Его сестра сказала мне: «Если вы до сих пор не поженились только из-за нашей мамы, то не беспокойся об этом». Она сказала, что будет жить со своей мамой и дальше, заменяя ей старшую сестру. В январе сестра собирается в отпуск, но уже договорилась, чтобы мама пожила в доме престарелых на время ее отсутствия. И только в это время мне надо будет приходить и навещать старушку. Его сестра рассказала, что последние двадцать лет она каждый год на целый месяц уезжает в отпуск в январе, пользуясь доходами, которые приносит ресторан. Она показалась мне такой спокойной и довольной жизнью, хотя собственная мать называла ее сестрицей. Его сестра только улыбнулась и сказала: «Мама растила меня в детстве, а теперь мы просто поменялись местами, и, наверное, это справедливо».

Сестра умолкает и смотрит на тебя:

— Расскажи мне что-нибудь о нашей маме.

— О маме?

— Да, что-нибудь, о чем только ты одна знаешь.

— Имя: Пак Соньо.

Дата рождения: 24 июля 1938.

Приметы: короткие темные волосы с проседью, выступающие скулы, в день исчезновения на ней была синяя блузка, белый жакет и бежевая плиссированная юбка.

Последний раз ее видели…

Глаза Чи Хон начинают слипаться, и постепенно она погружается в сон.

— Я совсем не знаю маму. Знаю только, что она пропала, — говоришь ты.

Теперь мне пора уходить, но, похоже, я не могу заставить себя сделать это. И вот целый день незаметно пролетел, пока я сидела здесь.

О нет.

Я знала, что это непременно произойдет. Нечто похожее всегда происходит в комедии. Господи, все так сумбурно. И как ты можешь смеяться в такой ситуации? Твой старший сын что-то говорит тебе, натягивая шапку себе на голову. О чем он говорит? Что? А, он хочет покататься с горки на лыжах. Ты запрещаешь ему. Ты говоришь, что с тех пор, как вы переехали сюда, он стал плохо учиться и потому должен во время каникул позаниматься с отцом, чтобы не отстать от других учеников в классе. Если он не сделает этого, ему придется нелегко после каникул. Пока ты убеждаешь его, малыш, который только учится ходить, собирается съесть упавшие под стол остатки риса. Тебе надо следить за своими руками. Ты разговариваешь со старшим сыном и смотришь на него, а твои руки тем временем отнимают у малыша перепачканный в пыли рис. Ребенок уже готов разреветься, но затем прижимается к твоим ногам. Малыш вот-вот упадет, и ты поспешно хватаешь его за руку, продолжая объяснять старшему сыну, почему так важно хорошо учиться. Старший, глядя по сторонам и, возможно, не слушая тебя, вопит:

— Я хочу вернуться обратно! Мне здесь не нравится!

Дочка выбегает из своей комнаты и зовет тебя. Она хнычет, что у нее спутались волосы. Она просит тебя заплести ей косу, и поскорее, потому что ей пора на дополнительные занятия в школу. Теперь твои руки поспешно расчесывают волосы дочери и заплетают косу. И все это время ты продолжаешь убеждать старшего сына.

Ну надо же, все трое детей повисли на тебе.

Моя дорогая доченька, ты слушаешь сразу всех своих детей. Твое тело приспособлено к тому, чтобы обслуживать их. Ты усаживаешь дочку за стол и расчесываешь ее волосы, а когда старший продолжает упрямо твердить, что хочет пойти кататься на лыжах, ты предлагаешь ему сначала поговорить с отцом. Когда малыш падает, ты быстро откладываешь расческу и помогаешь встать, утирая ему нос, а затем уже заканчиваешь заплетать косу дочери.

Ты оборачиваешься и смотришь в окно. Ты видишь, что я сижу на ветке айвы. Наши взгляды встречаются. Ты бормочешь себе под нос:

— Раньше я не видела этой птицы.

Твои дети тоже смотрят на меня.

— Возможно, эта птица одной породы с той, что мы нашли мертвой вчера у ворот, мама! — Дочь берет тебя за руку.

— Нет… та птица не похожа на эту.

— Нет, похожа!

Вчера вы похоронили мертвую птичку под этой самой айвой. Старший сын вырыл ямку, а дочь смастерила деревянный крестик. Малыш много шумел. Ты подняла птичку, сложила ей крылышки и опустила в ямку, а дочь сказала: «Аминь!» А после девочка позвонила отцу на работу и рассказала ему о похоронах.

— Я сделала для птички деревянный крест, папа!

Ветер повалил деревянный крестик.

* * *

Слушая детскую болтовню, ты подходишь к окну, чтобы как следует рассмотреть меня. Дети тоже подбегают к окну и пристально меня разглядывают. О, не надо так смотреть на меня, крошки. Простите меня. Когда вы родились, я беспокоилась больше о вашей маме, чем о вас троих. Девочка с волосами, аккуратно заплетенными в косы, внимательно разглядывает меня. Когда родилась ты, моя внучка, твоя мама не могла кормить тебя грудью. Когда родился твой старший брат, не прошло и недели, как ее выписали из роддома, но, когда родилась ты, у нее возникли проблемы со здоровьем, и твоя мама пролежала в больнице больше месяца. Тогда я очень беспокоилась о твоей маме. Когда другая твоя бабушка пришла в больницу навестить вас, ты расплакалась, и твоя бабушка потребовала, чтобы мама покормила тебя грудью. Наблюдая, как мама прикладывала тебя к груди, хотя у нее не было молока, я ужасно сердилась тогда на тебя, новорожденную. Я даже выставила из больницы твою бабушку и, выхватив тебя из маминых рук, шлепнула тебя по спине. Говорят, что, когда младенец плачет, свекровь всегда требует, чтобы невестка покормила его, а родная мать возмущается, что ребенок плачет и выжимает все соки из ее дочери. Это в точности про меня. Ты не помнишь этого, но другую бабушку ты любила больше, чем меня. Увидев меня, ты говорила: «Привет, бабушка!» — а когда приходила другая бабушка, ты кричала: «Бабуля!» — и кидалась к ней в объятия. И каждый раз я чувствовала себя виноватой, думая, что ты помнишь о том, как я отшлепала тебя сразу после рождения.

Ты выросла настоящей красавицей.

Какие у тебя чудесные густые волосы. Каждая коса толщиной с кулак. У твоей мамы в детстве тоже были такие волосы. У меня не получалось заплетать ей косы. Твоя мама всегда хотела иметь длинные волосы, но я коротко подстригала их. У меня просто не было времени усаживать ее к себе на колени и расчесывать ее длинные волосы. В твоем лице мама, должно быть, воплотила свою детскую мечту о длинных волосах, заплетенных в косы. Она смотрит на меня, но ее рука играет твоими шелковистыми волосами. Глаза твоей мамы снова помрачнели. Милая моя, она снова вспоминает обо мне.

Прислушайся, дорогая. Ты слышишь меня сквозь этот шум? Я пришла попросить у тебя прощения.

Пожалуйста, прости меня за то, с каким лицом я тебя встретила, когда ты вернулась в Сеул с третьим ребенком на руках. Тот день, когда ты с ужасом и изумлением взглянула на меня и жалобно выдавила из себя приветствие, тот день тяжким грузом тяготит мое сердце. Почему так произошло? Возможно, потому, что ты не собиралась заводить третьего ребенка? Или же ты стеснялась рассказать мне, что родила третьего ребенка, когда твоя старшая сестра еще даже замуж не вышла? По какой-то причине ты скрыла тот факт, что родила третьего ребенка в далекой заморской стране, пережив в одиночестве непростой период, когда беременную женщину одолевает утренняя тошнота, и рассказала нам обо всем только перед самым рождением ребенка. Я ничем не помогала тебе, когда ты родила этого ребенка, но, когда ты вернулась обратно, я спросила:

— И о чем ты только думала? Теперь у тебя трое детей, о чем же ты думала?

Прости меня, моя дорогая. Я прошу прощения у малыша и у тебя. Это твоя жизнь, и ты моя дочь, женщина, обладающая удивительной способностью сосредоточиваться, когда возникают проблемы. И конечно, ты нашла решение своей проблемы. Я на мгновение забыла, какая ты, сказав тебе об этом. И я сожалела обо всех своих недовольных гримасах, которые появлялись на моем лице каждый раз, когда мы виделись после твоего возвращения из Штатов. Ты была так занята. Время от времени я навещала тебя, и ты всегда была занята, ухаживая за детьми. Ты подбирала одежду, кормила их, ставила на ноги упавшего ребенка, брала ранец с учебниками из рук сына, вернувшегося из школы, обнимала дочь, которая кидалась в твои объятия с криком: «Мама!» Перед тем как лечь в больницу, где тебе назначили операцию по удалению кисты в матке, ты торопливо раскладывала продукты и готовые блюда для детей в холодильнике. Ты и не представляла, как мне стало грустно, когда, оставшись с детьми в вашем доме, я открыла дверцу холодильника. Еда для детей на четыре дня была аккуратно расставлена по полочкам. Ты объясняла мне: «Мама, завтра дай им еду с верхней полки, а затем то, что лежит ниже…» — в то время как твои глаза ввалились на сильно исхудавшем лице. Ты человек, который всегда сам принимает решения. Именно поэтому я и спросила тогда: «И о чем ты только думала, когда рожала третьего ребенка?» В ночь перед больницей я собрала одежду, которую ты оставила около ванной, отправившись принять душ. Твоя рубашка с потрепанными рукавами была усеяна каплями сливового сока, швы мешковатых брюк расползались в нескольких местах, а бретельки старенького лифчика казались пушистыми от множества зацепок, и я даже не могла сказать, какой узор когда-то украшал твое скомканное нижнее белье. Цветы, капли воды или медвежата? Оно было испещрено цветными пятнами. Ты всегда, в отличие от сестры, была аккуратна. В детстве ты чистила свои белые туфли, если на них появлялось хоть крошечное пятнышко грязи. Я не могла понять, зачем ты так долго и усердно училась, чтобы теперь жить такой жизнью. Моя любовь, моя доченька. Я вспомнила, что ты любила маленьких детей, когда была девочкой. Ты могла без колебаний отдать соседскому ребенку лакомство, которое сама хотела попробовать. В детстве, увидев плачущего ребенка, ты тут же подбегала, чтобы вытереть ему слезы и обнять его. Я совсем забыла, какой ты была. Меня расстраивало, что ты носишь старую одежду, собираешь волосы в простой хвост и, сосредоточившись исключительно на детях, даже не думаешь возвращаться на работу. Я вспоминаю о тех временах, когда спрашивала тебя: «И как ты можешь так жить?» — в то время как ты мыла пол в спальне. Прости меня за те слова. Хотя тогда ты, похоже, не понимала, о чем я говорю. В конце концов, я просто перестала приходить в твой дом. Я не могла смотреть, как ты живешь, имея прекрасное образование и талант, которому многие завидовали. Моя милая доченька! Ты замечательно справляешься со всеми жизненными испытаниями и смело идешь вперед по жизни, но порой я очень сердилась из-за твоего выбора.

Милая.

Пожалуйста, помни, что ты всегда была для меня источником радости. Ты — мой четвертый ребенок. Я никогда не рассказывала тебе об этом, но, если честно, ты — мой пятый ребенок. До тебя у меня родился мертвый мальчик, которого приняла твоя тетя. Но он не закричал. И не открыл глаза. Это был мертворожденный ребенок. Твоя тетя сказала, что нам надо нанять кого-нибудь, чтобы похоронить младенца, но я отговорила ее. Твой отец тогда был в отлучке. Четыре дня я лежала в своей комнате вместе с мертвым младенцем. Стояла зима. По ночам хлопья падающего снега отражались на темно-красной бумаге окна. На пятый день я поднялась, положила мертвого младенца в глиняный горшок, отнесла в горы и похоронила. Замерзшую землю копал не твой отец, а совсем другой человек. Если бы ребенок родился живым, у тебя сейчас было бы трое старших братьев. А затем я одна родила тебя. Имелись ли на то причины? Нет. Нет. Когда я сказала, что рожу тебя сама, твоя тетя ужасно обиделась. Я говорю это только сейчас, но тогда я гораздо больше боялась снова родить мертвого младенца, чем самостоятельно пройти через родовые муки. Я никому не хотела этого показывать. Я решила, что, если ребенок снова родится мертвым, я должна буду похоронить его и больше уже никогда не спускаться с горы. Когда начались схватки, я не сказала твоей тете, сама принесла в комнату горячей воды и усадила твою тогда еще совсем маленькую сестру у своего изголовья. Я даже не могла кричать, потому что боялась, что рожу мертвого ребенка, а кто-нибудь об этом узнает. Но вот родилась ты, теплая и живая. Когда я шлепнула тебя по спине, прежде чем вытереть насухо, ты разразилась криком. Глядя на тебя, твоя сестра радостно засмеялась. Она назвала тебя малышкой и ласково погладила твою нежную щечку. Опьянев от радости, я даже не чувствовала боли. И только чуть позже ощутила, что у меня весь язык в крови. Вот так ты появилась на свет. Ты была маленьким человечком, который пришел в этот мир и избавил меня от страдания и страха перед рождением еще одного мертвого ребенка.

Милая.

С тобой я, наконец, смогла делать то же, что и другие мамы. Я кормила тебя грудью более восьми месяцев, потому что у меня было очень много молока. Ты первой в нашей семье пошла в детский сад, и вместо обычных резиновых калош я купила тебе теннисные туфли. И конечно же я сделала для тебя именной жетон, когда ты пошла в школу. Это были первые буквы, которые я написала в своей жизни. Я так долго тренировалась, чтобы научиться писать твое имя. Я приколола к твоей форме носовой платок и именной жетон, на котором лично написала твое имя, и сама отвела тебя в школу. Ты не можешь понять, что в этом особенного? Но для меня это значило очень много. Когда Хун Чол пошел в начальную школу, я не сопровождала его, опасаясь, что там придется что-нибудь подписывать, и отправила с ним твою тетю. Я до сих пор слышу, как твой брат ворчит, что все одноклассники пришли с мамами, а ему пришлось идти с тетей. Когда твой другой брат пошел в школу, я отправила с ним Хун Чола. И твою сестру в первый класс тоже сопровождал Хун Чол. И только для тебя одной я поехала в город и купила ранец и платье с рюшами. Я была так счастлива, что способна на самостоятельный поступок. Я попросила того мужчину сделать для тебя маленький письменный стол. У твоей сестры не было своего стола. Она до сих пор время от времени вспоминает об этом и говорит, что у нее такие широкие плечи, потому что ей приходилось делать уроки, скрючившись на полу. Я гордилась тобой, наблюдая, как ты занимаешься за своим письменным столом. Когда ты готовилась к поступлению в колледж, я упаковывала для тебя обед. Когда ты допоздна задерживалась в школе, готовясь к экзаменам, я дожидалась тебя у входа в школу и провожала домой. И ты доставляла мне огромную радость. Ты была лучшей ученицей в нашем поселке.

Когда ты поступила в университет в Сеуле и вдобавок в высшее фармацевтическое учебное заведение, в твоей школе вывесили поздравительное объявление в твою честь. Стоило кому-нибудь сказать мне: «Ваша дочь такая умница!» — как на моем лице тут же появлялась широченная улыбка. Ты не представляешь, как я гордилась, что ты моя дочь. Я не могла дать другим детям того, что давала тебе, хотя от этого они не перестают быть моими детьми, но я никогда не чувствовала к ним того, что чувствовала к тебе. Я чувствовала сожаление и вину, хотя они были моими детьми. Ты избавила меня от этого ощущения. Даже когда в колледже ты активно участвовала в демонстрациях, я не вмешивалась, как и в случае с твоими братьями. Я не приходила к тебе, когда ты принимала участие в голодовке около знаменитой церкви в Мундуне. Когда твое лицо покрывалось прыщами, возможно, от слезоточивого газа, я по-прежнему не вмешивалась в твои дела и оставляла тебя в покое. Я думала тогда, что не знаю точно, что ты делаешь, но не сомневалась, что ты делаешь это, потому что можешь и должна. Когда вы с друзьями приехали в деревню и организовали вечерние курсы для нашей общины, я готовила для вас еду. Твоя тетя сказала, что, если я не вмешаюсь, ты можешь примкнуть к коммунистам, но я позволяла тебе говорить и делать то, что ты считаешь нужным. С твоими братьями все было иначе, я пыталась переубедить их и ругала на чем свет стоит. Когда твоего второго старшего брата избили полицейские во время массовых беспорядков, я, нагрев соль и приложив к его спине, чтобы облегчить его страдания, стала угрожать ему, что наложу на себя руки, если он не прекратит свою деятельность. В то же время я боялась, что он сочтет меня глупой и невежественной старухой. Я понимаю, что есть вещи, через которые людям необходимо пройти в молодости, но изо всех сил пыталась удержать своих детей от опрометчивых поступков. Но с тобой все происходило иначе. И хотя я не знала, что ты пытаешься изменить, за что борешься, я не пыталась остановить тебя. Как-то, когда ты еще училась в колледже, помнишь, кажется в июне, я даже отправилась с тобой к зданию городского совета, следуя за похоронной процессией. Тогда я приехала в Сеул, потому что родился твой племянник.

У меня отличная память, правда?

Но дело не в обычной человеческой памяти, просто такой день невозможно забыть. По крайней мере, для меня. Уходя из дому на рассвете, ты спросила, не хочу ли я пойти с тобой.

— Куда? — спросила я.

— В ту школу, где учился твой второй сын.

— Зачем? Это ведь не твоя школа.

— Это похороны, мама.

— Что ж… а зачем мне туда идти?

Ты смерила меня взглядом и уже собиралась захлопнуть за собой дверь, но почему-то вернулась. Я сворачивала пеленки твоего новорожденного племянника, и ты вырвала их у меня из рук.

— Пойдем со мной!

— Скоро время завтрака. Мне надо приготовить суп из водорослей для жены твоего брата.

— Неужели она умрет, если один день не похлебает супа из морских водорослей? — резко спросила ты, хотя грубость была не в твоем характере, и заставила меня переодеться. — Я просто хочу пойти с тобой, мама. Пойдем!

Мне понравились твои слова. Я до сих пор помню твой голос, когда ты, студентка колледжа, велела мне, той, что и близко к школе не подходила, пойти туда с ней. Потому что хотела пойти со мной.

Тогда я впервые увидела столько людей, собравшихся в одном месте. Как звали того молодого человека, в которого попали шарики со слезоточивым газом? Ему было всего двадцать. Я много раз спрашивала тебя, и ты много раз отвечала, но мне сложно вспомнить. А кто был тот молодой человек, который собрал столько людей? Откуда там взялось столько людей? Я шла за тобой в похоронной процессии к зданию городского совета и все время не выпускала тебя из виду, снова и снова хватая тебя за руку, боясь, что потеряю тебя. Ты сказала мне:

— Мама, если мы потеряем друг друга из виду, никуда не уходи. Стой на месте, и я смогу отыскать тебя.

Не знаю, почему я никогда не вспоминала об этом раньше. Я должна была подумать об этом, когда не успела сесть в вагон метро вместе с твоим отцом в тот день, когда мы приехали в Сеул.

Милая, благодаря тебе, у меня осталось столько чудесных воспоминаний. Песни, которые ты пела, уверенно направляясь вперед и держа меня за руку, голоса множества людей, подхватывающих тот же напев, который я не понимала и не могла подхватить, но впервые в жизни я шла на площадь. Я гордилась, что ты взяла меня с собой. Тогда ты выглядела совсем иначе, не как моя дочь, домашняя девочка, ты напоминала стремительную и беспощадную птицу. Я впервые в жизни увидела, как решительно сомкнуты твои губы и насколько тверд твой голос. Моя любимая доченька. И с тех пор каждый раз, когда я приезжала в Сеул, ты втайне от нашей семьи водила меня в театр или в королевские гробницы. Ты вела меня в книжный магазин, где продавали музыку, и надевала на меня наушники. От тебя я узнала, что в Сеуле есть такое место, как Канвамун и площадь перед зданием городского совета, и что в мире существуют такие замечательные вещи, как кино и музыка. Мне казалось, что ты будешь жить не так, как другие. Поскольку ты была моим единственным ребенком, которого не затронула нищета, я хотела, чтобы ты была свободна от всех условностей. И, обладая этой свободой, ты часто открывала для меня новый мир, и потому я хотела, чтобы твоя свобода стала безграничной. Я хотела, чтобы ты стала настолько свободной, чтобы жить ради других.

* * *

Думаю, теперь мне пора.

Но, ох…

Младенец засыпает. Он пускает слюни, его глаза закрываются. Теперь, когда двое старших детей в школе, в доме стало гораздо спокойнее. Но что это? В доме такой беспорядок. Господи, я никогда не видела такого неопрятного дома. Мне хочется прибраться здесь, чтобы помочь тебе… но теперь я не могу. Когда ребенок засыпает, моя дочь тоже погружается в сон. Да, наверное, ты очень устала. Моя крошка спит, обняв своего малыша. Моя любимая доченька, пожалуйста, не надо так хмуриться. У тебя появятся морщины, если будешь спать с таким напряженным лицом. Твоего юного лица как не бывало. Твои небольшие глаза, напоминающие серп луны, стали еще меньше. И теперь, даже когда ты улыбаешься, невозможно вернуть прежнего изящества юности. И раз уж я дожила до твоих морщин, значит, мою жизнь нельзя назвать короткой. И все же, дорогая моя, я никогда не думала, что твоя жизнь сложится именно так и у тебя будет трое детей. Ты так отличалась от своей эмоциональной сестры, которая моментально приходила в ярость, принималась плакать и впадала в мрачную апатию, если что-то шло не так, как она хотела. Ты же составляла свой график и пыталась следовать ему. Когда ты сказала мне: «Я не знала, что у меня будет трое детей, мама, но, забеременев, я обязательно должна была родить ребенка», когда ты произнесла эти слова, мне показалось, что я совсем тебя не знаю. Я думала, что это у твоей сестры будет много детей. Ты никогда не злилась. Из всех моих детей ты единственная, кто знал, как спокойно разъяснить ситуацию даже сильно взбешенному человеку. Именно поэтому я считала, что ты примешь правильное решение, когда лучше завести ребенка, и родишь только одного. Ты никогда ни о чем не просила, в отличие от твоей сестры, которая метала громы и молнии, выпрашивая письменный стол, как у братьев. Если я спрашивала тебя, что ты делаешь, скрючившись на полу, ты отвечала, что готовишь домашнее задание по математике. Твоя сестра не желала видеть учебник математики, а у тебя были отличные успехи. Ты была ребенком, обладающим удивительной способностью концентрировать свое внимание, когда дело касалось решения какой-то проблемы. Найдя ответ, ты радостно улыбалась.

Но ты не смогла найти ответ, почему это произошло со мной. И потому тебе очень больно. Из-за своих детей ты не можешь отправиться на мои поиски, хотя очень этого хочешь. Ты лишь можешь каждый вечер звонить сестре и спрашивать, нет ли новостей обо мне. Моя любимая доченька. Я не могла сделать для тебя столько, сколько хотела еще совсем недавно, но я много думала о тебе, когда была в ясном уме. О тебе, о том, как тебе растить детей, в том числе малыша, который только учится ходить, о твоей жизни. Я сожалела о том, что моя помощь заключалась в приготовлении кимчхи, которое я затем отправляла тебе. Мое сердце защемило, когда ты вместе с малышом приехала к нам в деревню и, снимая туфли, с улыбкой сказала:

— О, мама, посмотри, я надела разные носки.

Как, наверное, ты была занята, если, всегда такая опрятная раньше, не смогла выкроить время для того, чтобы подобрать одинаковые носки. Порой, когда мой разум прояснялся, я думала о том, что должна сделать для тебя и твоих детей. И это давало мне силы продолжать жить дальше… но затем все обернулось таким неожиданным образом.

Мне хочется сбросить эти голубые пластмассовые сандалии, подошвы у них вконец истерлись. И мою запыленную летнюю одежду. Мне хочется избавиться от своего неряшливого и растрепанного облика, теперь я даже не в состоянии себя узнать. Моя голова вот-вот расколется пополам, как орех. Вот так, моя дорогая, приподними немного голову. Я хочу обнять тебя. Настало время уходить. Положи голову мне на колени и отдохни немного. Не печалься обо мне. Я прожила счастливую жизнь, потому что у меня была ты.

* * *

О, ты здесь.

Когда я оказалась около твоего дома в Комсо, деревянная калитка, выходящая к пляжу, была выбита, а дверь в комнату заперта, очевидно, она пустовала уже долгое время. Зачем ты запер дверь в спальню, но оставил дверь в кухню открытой? Резвый океанский бриз столько раз распахивал и снова с шумом захлопывал деревянную дверь кухни, что она наполовину раскололась.

Но почему ты в больнице? И что это делает врач? Он не пытается помочь тебе, а зачем-то задает глупые вопросы. Он снова и снова спрашивает твое имя. Зачем он это делает? И почему ты не назовешь ему свое имя? Тебе всего лишь надо сказать, что тебя зовут Ли Ёнгу, так почему же ты молчишь, заставляя его снова и снова задавать тебе один и тот же вопрос? И правда, а зачем врач делает это? Теперь он берет игрушечную лодку и спрашивает, знаешь ли ты, что это. Он шутит? Это же лодка! И что он имеет в виду, когда спрашивает, знаешь ли ты, что это такое? Но ты ведешь себя еще более странно, чем этот врач. Почему ты молчишь? Или ты на самом деле не знаешь? Ты забыл свое имя? Ты не узнаешь лодку? Правда?

Врач снова задает тебе вопрос:

— Сколько вам лет?

— Сто!

— Нет, пожалуйста, скажите, сколько вам лет.

— Двести!

До чего же ты сварливый. Зачем ты говоришь, что тебе двести лет? Ты ведь на пять лет моложе меня, и это делает тебя… Врач снова спрашивает твое имя.

— Шин Гу!

— Подумайте еще.

— Баек Ил Суп!

Актер Шин Гу? Телевизионный актер Баек Ил Суп? Неужели ты говоришь об актерах, которые мне нравятся?

— Пожалуйста, перестаньте, подумайте как следует и скажите, что это такое.

Ты шмыгаешь носом. Что здесь происходит? Почему ты здесь и почему тебе задают эти дурацкие вопросы? Почему ты плачешь, не в силах ответить на такие легкие вопросы? Раньше я никогда не видела, чтобы ты плакал. Из нас двоих всегда плакала я. Ты много раз видел меня в слезах, и вот теперь я впервые вижу, как плачешь ты.

— А теперь, пожалуйста, назовите ваше имя!

Ты молчишь.

— Еще раз!

— Пак Соньо!

Это не твое имя, так зовут меня. Я хорошо помню тот день, когда ты спросил, как меня зовут. Ты отпечатался в моей душе, как старая дорога. Я была тогда очень молода. В тот момент, когда это произошло, я не считала себя молодой, но теперь, вспоминая день нашего знакомства, я вижу свое совсем еще молодое лицо. Однажды, далеко за полдень, я возвращалась домой с мельницы, построенной на новой улице, неся на голове никелированный тазик с мукой. Молодая и сильная в то время, я стремительно шла к дому, чтобы приготовить тесто и сварить для детей суп с клецками. Мельница находилась в четырех-пяти ри от моста. Мой лоб покрылся испариной от тяжести наполненного мукой никелированного тазика, который я несла на голове. Ты проезжал мимо на велосипеде и вдруг остановился и крикнул:

— Подождите!

Я продолжала идти, глядя вперед. Моя грудь почти вываливалась из чогори[5], которую я носила поверх мешковатых брюк.

— Пожалуйста, снимите с головы таз и отдайте его мне. Я довезу его на велосипеде до вашего дома.

— Как я могу доверить незнакомцу, который проезжает мимо, свою вещь? — сказала я, но слегка замедлила шаг. На самом деле тазик был настолько тяжелым, что мне казалось, моя голова вот-вот расплющится. Из косынки я соорудила что-то вроде подушки и подложила под тазик, но по-прежнему чувствовала себя так, будто мой лоб и переносицу вот-вот раздавит ужасная тяжесть.

— Вообще-то я ни разу ничего не возил на велосипеде. Где вы живете?

— В деревне за мостом…

— Около деревни есть магазин, правильно? Я отвезу ваш таз туда. Так что давайте его мне, и можете идти налегке. Мне кажется, что вам очень тяжело, а я еду на велосипеде и ничего с собой не везу. Если вы поставите таз на велосипед, то сможете идти быстрее и скорее доберетесь до дома.

Я взглянула на тебя, когда ты слезал с велосипеда, и закусила кончик косынки, спадавший мне на лицо из-под тяжелого таза с мукой. По сравнению с моим мужем ты обладал абсолютно заурядной внешностью. Бледная кожа, будто ты ни дня в своей жизни не работал, твое длинное, лошадиное лицо и унылый взгляд не добавляли тебе привлекательности. Но твои густые и прямые брови делали твое лицо честным и открытым. Твой рот придавал тебе вид человека, достойного уважения и доверия. Твои спокойные и внимательные глаза казались знакомыми, будто я уже где-то их видела. Когда я не отдала корзину, а вместо этого принялась напряженно изучать твое лицо, ты отвернулся, чтобы снова взобраться на велосипед.

— У меня нет никаких задних мыслей. Просто мне кажется, что вам очень тяжело, и я хотел помочь. Но невозможно навязать свою помощь тому, кто этого не хочет.

Ты поставил ноги на прочные педали велосипеда. И в этот момент я поспешно поблагодарила тебя и сняла с головы тазик. Я наблюдала, как ты закрепил тазик на багажнике толстыми резиновыми шнурами.

— Я оставлю это в магазине!

И ты, мужчина, с которым я только что познакомилась, помчался по улице, увозя еду для моих детей. Я сняла с головы косынку и отряхнула пыль со штанов, глядя, как исчезает вдали твой велосипед. Поднятая колесами велосипеда пыль клубилась на дороге, и я протерла глаза, наблюдая, как твой силуэт становится все меньше и меньше. Я испытывала невероятную легкость, избавившись от своей ноши. И шла по дороге, слегка размахивая руками. Легкий ветерок проникал под одежду, принося приятную прохладу. Когда я в последний раз шла вот так, одна, без груза на голове, на спине, в руках? Запрокинув голову, я наблюдала за птицами, кружившимися в сумеречном небе, и напевала песню, которую в детстве пела с мамой. Уже издалека я принялась высматривать свой тазик. Приближаясь к магазину, я бросила взгляд на его дверь, но тазика там не оказалось. Мое сердце забилось быстрее. Я кинулась вперед. Я боялась спросить продавщицу в магазине, не оставлял ли кто-нибудь для меня тазик. Если так, я бы давно уже увидела его, но я не могла найти свой ценный груз. Зажав в кулаке косынку, я ринулась к владельцу магазина, который изумленно смотрел на меня, не понимая, что происходит. И только тогда меня вдруг осенило: ты украл ужин у моих детей. Слезы навернулись у меня на глаза. И зачем я отдала свой тазик незнакомому человеку, зачем доверилась тебе? И о чем я только думала? Зачем я так поступила? Я до сих пор ощущаю этот противный ужас, когда мое минутное беспокойство при виде твоего удаляющегося велосипеда обернулось реальностью. Я не могла вернуться домой с пустыми руками. Мне непременно надо отыскать свой тазик с мукой. Я вспомнила скребущий звук, который услышала сегодня утром, наскребая в сарае зерно, чтобы приготовить завтрак. Я не могла отступить просто так, зная, что в моем тазике муки хватит на десять дней. И я продолжала идти дальше, оглядываясь в поисках тебя и твоего велосипеда, который наверняка проехал мимо магазина. Я бродила кругами, расспрашивая прохожих, не видели ли они человека, похожего на тебя. И тебя очень быстро опознали. Каким же легкомысленным ты оказался. Выяснилось, что ты даже жил неподалеку. Узнав, что ты жил в доме с крышей, покрытой черепицей, в пяти ри от нашей деревни, почти около самого городка, я ринулась туда. Я смогу вернуть свой тазик, полный муки, если прибегу туда раньше, чем ты воспользуешься своей добычей, думала я.

Заметив твой велосипед рядом с обветшалым домом у подножия холма, расположенного между рисовыми полями, я с воплем вбежала во двор. И вот моим глазам предстала унылая картина. Твоя престарелая мать сидела на покосившемся крыльце, глядя перед собой глубоко запавшими бесцветными глазами, рядом топтался трехлетний малыш и сосал палец, а твоя жена мучилась в самый разгар тяжелых родов. Я пришла забрать тазик с мукой, который ты у меня украл. А вместо этого поспешно сняла котелок со стены темной и узкой кухоньки и принялась греть воду. Я оттолкнула тебя в сторону, потому что ты не знал, что делать, и беспомощно сидел около жены, а затем схватила ее за руку. Мы никогда раньше не встречались, но я закричала:

— Тужься! Тужься изо всех сил!

Не знаю, сколько времени еще прошло, прежде чем раздался крик младенца. В твоем доме не нашлось ни единого клочка морских водорослей, чтобы сварить суп для твоей жены. Твоя мать ослепла от старости и вскоре, по-видимому, должна была отправиться в мир иной. Я запеленала ребенка, выгребла немного муки из своего тазика и приготовила суп с клецками, разлила его в несколько мисок и отнесла в комнату твоей жены. Сколько десятилетий прошло с того момента, как я снова поставила тазик с мукой на голову и отправилась домой? А этот мужчина рядом с тобой и есть ребенок, родившийся в тот день? Он обтирает влажной губкой твою руку. Затем он переворачивает тебя и принимается обтирать спину. Как много времени минуло с тех пор. Твоя шея покрылась морщинами. Твои густые брови поредели, и я не узнаю твои губы. Теперь настал черед твоего сына спросить:

— Отец! Как тебя зовут? Ты помнишь свое имя?

— Пак Соньо.

Нет, это мое имя.

— Кто эта Пак Соньо, отец?

Мне тоже интересно это услышать. Что я для тебя? Кто я для тебя?

Через неделю после нашей встречи мысли о твоей семье не выходили у меня из головы, и я, прихватив с собой немного морских водорослей, пришла к твоему дому, но жены твоей в комнате не оказалось, один лишь новорожденный младенец. Ты рассказал, что после родов твоя жена три дня металась в жару, а затем покинула этот мир. Она недоедала и была так истощена, что не смогла перенести роды. Твоя слепая мать сидела на ветхом крылечке, и я не смогла тогда понять, осознает ли она, что происходит. И еще здесь был трехлетний ребенок. Думаю, мужчина у твоей постели мог оказаться как раз тем самым трехлетним ребенком, а не новорожденным младенцем, которого я принимала у твоей жены.

Не знаю, кем я была для тебя, но ты стал для меня другом на всю жизнь. И кто бы мог подумать, что мы станем дружить все эти годы? В нашу первую встречу ты заставил меня почувствовать ужасную тоску и отчаяние, украв тазик с мукой, который я несла, чтобы накормить своих детей. Наши дети не поняли бы нас. Им было гораздо легче осознать, что сотни тысяч людей погибли на войне, чем понять нас с тобой.

И хотя я знала, что твоя жена умерла, я не смогла тогда просто так уйти и потому замочила в воде морские водоросли, которые принесла с собой. Я приготовила тесто из остатков муки и сварила суп с клецками и морскими водорослями. Я поставила на стол по миске для каждого члена семьи и уже собралась уходить, но на прощание решила приложить младенца к своей груди. В то время у меня не хватало молока для родной дочери. А ты ходил по деревне с младенцем на руках, и некоторые женщины соглашались покормить его грудным молоком. Иногда жизнь отличается удивительной хрупкостью, но порой пугающе и непостижимо устойчива ко всякого рода испытаниям. Моя старшая дочь говорит, что, когда трактор сминает и уничтожает сорную траву в поле, сорняки льнут к гусеницам трактора и рассыпают семена, чтобы посеять новую жизнь даже в момент своего уничтожения. Твой ребенок, похоже, с рождения усвоил эту истину. Он сосал мое молоко с таким усердием, что мне начинало казаться, что он вот-вот высосет из меня все соки, и я даже слегка хлопнула его по спине, на которой еще сохранились красные полосы после родов. Когда это не помогло, мне пришлось силой оттянуть его от груди. Младенец, потерявший мать сразу после рождения, не хотел отпускать сосок. Я положила ребенка на кровать и повернулась, чтобы уйти, и в этот момент ты спросил, как меня зовут. С момента моего замужества ты был первым мужчиной, который хотел узнать мое имя. Внезапно смутившись, я опустила голову.

— Пак Соньо.

И тогда ты рассмеялся. Не знаю, что на меня нашло, наверное, я просто хотела, чтобы ты еще раз рассмеялся. И хотя ты не спрашивал меня об этом, я рассказала, что мою старшую сестру звали Тайньо, что означает «большая девочка». Нас зовут — Большая Девочка и Маленькая Девочка. И ты снова рассмеялся. А затем сказал, что тебя зовут Ёнгу, а твоего старшего брата звали Кумгу. Твой отец дал сыновьям имена, в которых были слова «серебро» и «золото», с надеждой, что дети заработают много денег и будут жить в достатке. Отец называл тебя Серебряной Шкатулкой, а брата — Золотой Шкатулкой. И возможно, именно поэтому твой брат, Золотая Шкатулка, жил немного лучше, чем ты, братец Серебряная Шкатулка. На этот раз рассмеялась я. А ты засмеялся в ответ. Ты всегда выглядел намного привлекательнее, когда смеялся. Поэтому не надо так хмуриться перед врачом, просто улыбайся. Эта улыбка ничего не будет тебе стоить.

* * *

Пока твоему ребенку не исполнилось три недели, я раз в день приходила в ваш дом и кормила малыша грудью. Иногда рано поутру, а когда и посреди ночи. Была ли я тебе в тягость? Тогда я больше ничем не могла тебе помочь, тридцать лет спустя я сама, оказавшись в трудной ситуации, пришла к тебе. Думаю, я начала приходить к тебе после того, что произошло с Куном. Я тогда просто не хотела жить. Мне казалось, что легче умереть, чем терпеть то, что на меня навалилось. С другими у меня ничего не выходило, и лишь ты не стал задавать лишних вопросов. Ты сказал, что время лечит любые раны. Мне просто надо жить дальше и спокойно заниматься тем же, чем и прежде. Если бы не ты, не знаю, как бы я справилась, тогда я была просто вне себя от горя. И это ты помог мне похоронить моего четвертого, мертворожденного ребенка в горах. И теперь, когда я вспоминаю об этом, меня вдруг осеняет: неужели ты переехал в Комсо, потому что я вконец доконала тебя своими проблемами? Ты был не из тех, кому нравилось жить на побережье и рыбачить. Ты возделывал землю и выращивал растения. У тебя не было своей земли, и потому ты возделывал чужую землю. Когда ты переехал в Комсо, мне следовало догадаться, что тебе просто пришлось нелегко со мной. Теперь я понимаю, что просто измучила тебя.

Та первая встреча, должно быть, сыграла важную роль в наших отношениях. В глубине души я считала, что ты обязан мне, и давала тебе это понять, делая все, что мне взбредет в голову. Точно так же, как я отыскала тебя, когда ты увез мой тазик с мукой на велосипеде, я нашла тебя и в Комсо. Ты переехал туда, не сообщив мне. В Комсо ты не прижился. Стоя на берегу моря, ты выглядел нелепо и странно. Я помню выражение твоего лица, когда ты смотрел на соленые просторы океана. Я не могла забыть этот взгляд, и теперь, когда я думаю об этом, мне кажется, что твой взгляд говорил: «Неужели она даже здесь сумела меня отыскать?»

Комсо стал местом, которое я не могла забыть из-за тебя. Я искала тебя всякий раз, когда происходило что-нибудь, с чем я не могла справиться самостоятельно, но, обретя покой, тут же забывала о тебе. Мне казалось, что я забыла о тебе. Когда ты увидел меня в Комсо, ты первым делом спросил, что случилось. Я говорю об этом только сейчас, но тогда я впервые пришла просто проведать тебя.

Кроме того раза, когда ты сбежал в Комсо, ты всегда оставался на одном месте, пока я не перестала нуждаться в тебе. Спасибо тебе за это. Возможно, именно твое присутствие и помогло мне найти в себе силы жить дальше. Прости за то, что, каждый раз приходя поплакаться тебе на жизнь, я ни разу не позволила тебе взять себя за руку. И хотя я приходила к тебе, стоило тебе ответно навестить меня, как я начинала злиться. Это было гадко с моей стороны. Я сожалею о своем поведении. Поначалу я стеснялась, потом посчитала, что нам не следует переступать рамки приличия, а позже я просто состарилась. Ты был моим грехом и моим счастьем. Я хотела сохранить достоинство в твоих глазах.

Иногда я рассказывала тебе истории, которые якобы прочитала, но на самом деле я не умела читать. Я пересказывала тебе то, что услышала от дочери. Однажды я поведала тебе о месте под названием Сантьяго, которое находится в стране под названием Испания. Ты переспросил: «Где, ты говоришь, это находится?» — не в силах с первого раза запомнить название. Я рассказала, что существует специальный тридцатитрехдневный пеший маршрут для паломников. Чи Хон мечтала отправиться туда, именно поэтому и рассказала о том месте, но я рассказывала так, будто и сама хотела побывать в тех местах. И тогда ты сказал:

— Если ты так хочешь туда отправиться, давай как-нибудь отправимся вместе.

Мое сердце замерло, когда я услышала твои слова. Думаю, именно после этого я перестала приходить к тебе. И, если честно, я не знаю точно, где находится это место, и не хочу туда ехать.

Ты знаешь, что происходит со всем тем, что мы когда-то совершили в прошлом? Когда я спросила об этом свою дочь, хотя именно тебе я хотела задать этот вопрос, она ответила:

— Как странно слышать от тебя такие вещи, мама.

А затем она сказала:

— Возможно, все, что мы когда-то совершили, каким-то образом проникает в настоящее и никуда не исчезает.

Какие непонятные слова! Ты понимаешь, что она имеет в виду? Она говорит, что все происшедшее в прошлом на самом деле остается в настоящем, события прошлого перемешиваются с тем, что происходит в настоящем, а настоящее незаметно перетекает в будущее, ну а будущее, в свою очередь, объединяется с прошлым. Просто мы не в состоянии это почувствовать. Но теперь я уже не могу продолжать.

Ты тоже думаешь, что все, что происходит сейчас, связано с событиями прошлого и будущего, просто мы этого не чувствуем? Не знаю, так ли это на самом деле. Порой, глядя на своих внуков, я думаю, что они просто неожиданно свалились с неба и у нас с ними нет ничего общего. Вообще ничего общего со мной.

А что, если откуда-то проникла в наше прошлое вероятность того, что велосипед, на котором ты ехал в нашу первую встречу, на самом деле был тобой украден? Что, если прежде, чем встретить меня на дороге с тазиком муки на голове, ты собирался продать этот украденный велосипед, чтобы купить морские водоросли для своей жены? Или вышло так, что ты не смог продать велосипед и решил вернуть его на место, а владелец поймал тебя и наказал? Что, если все эти события проникли бы на страницу нашей прошлой жизни и полностью изменили наши судьбы?

Я знаю, что после моего исчезновения ты пытался отыскать меня. Я знаю, что ты, человек, который никогда не бывал в Сеуле, приехал на железнодорожный вокзал в городе и бродил в метро, останавливая женщин, похожих на меня. И много раз незаметно проходил мимо моего дома, надеясь что-нибудь выяснить обо мне. Ты даже хотел встретиться с моими детьми и узнать, что именно произошло. Неужели в этом и кроется причина твоей болезни?

Тебя зовут Ли Ёнгу. Когда врач снова спросит твое имя, не говори, что тебя зовут Пак Соньо, а назови свое настоящее имя. Теперь я отпускаю тебя. Ты был моей тайной. Ты незримо присутствовал в моей жизни, и никто из моих знакомых так никогда и не догадался о твоем существовании. И хотя никто не знал, что ты у меня есть, ты был другом, который всегда приходил на помощь и помогал мне справиться с самыми сложными ситуациями. Я была счастлива, что ты есть. Я приходила к тебе, чтобы сказать, что способна просмотреть всю свою жизнь, потому что могла обратиться к тебе, когда меня одолевало беспокойство, а не радость.

А теперь я ухожу.

Дом промерз насквозь.

Зачем ты запер дверь? Надо было оставить ее открытой, чтобы соседские детишки могли заходить и играть здесь. Нигде нет ни намека на тепло. Дом превратился в глыбу льда. Никто не убирал снег, хотя снегопады постоянно заваливали округу. Двор напоминает ослепительно-чистый лист бумаги. Отовсюду свисают сосульки. Когда наши дети росли, им нравилось сбивать сосульки и устраивать поединки на шпагах. Думаю, никто не заглядывает в этот дом, потому что меня здесь больше нет. Много времени прошло с тех пор, как сюда кто-то заходил. Твой мотоцикл стоит в сарае. И тоже промерз насквозь. Мне хотелось бы, чтобы ты перестал ездить на этом мотоцикле. Кто ездит на мотоцикле в таком возрасте? Или ты думаешь, что по-прежнему молод? Ну вот, я снова по привычке начинаю ворчать. Но, с другой стороны, ты выглядишь таким рослым и привлекательным на этом мотоцикле и совсем не похож на человека из деревни. Когда ты в молодости ездил в городок на мотоцикле в кожаной куртке, с напомаженными волосами, все вокруг оборачивались, чтобы посмотреть на тебя. Думаю, где-то сохранилась фотография с тех времен… кажется, в рамке над дверью спальни… А, вот и она. Эта фотография сделана, когда тебе еще и тридцати не исполнилось. Твое лицо дышит страстью. Теперь уже все по-другому.

Я хорошо помню наш первый дом. Я очень любила тот дом. Хотя сейчас я произношу слово «любовь», думаю, дело было не только в одной любви. Мы сорок лет прожили в этом доме, которого больше не существует. Я всегда была в том доме. Всегда. А ты возвращался и снова уходил. Я не получала от тебя никаких вестей, словно ты не собираешься больше возвращаться, а потом ты вдруг появлялся. Возможно, поэтому мне кажется, что передо мной старый дом, я вижу его так ясно, словно он освещен изнутри. Я помню все. Все события, которые происходили в этом доме. Все, что происходило в те годы, когда родились дети, как я ждала тебя и забывала о тебе, и ненавидела тебя, и снова ждала. А теперь этот дом опустел. Здесь больше никого нет, и лишь белый снег охраняет двор.

Дом — это такая странная штука. Все вещи быстро изнашиваются, когда ими пользуются люди, и порой можно даже почувствовать злую ауру человека, если подойти поближе, но с домом ничего подобного не происходит. Даже добротный и прочный дом начинает разрушаться, когда в него не заходят люди. Дом жив, лишь когда в нем есть люди. Только взгляните на это — крыша начала проседать под тяжестью снега. Весной тебе обязательно надо позвать кого-нибудь починить крышу. В гостиной, в шкафу с телевизором, лежит листок с именами и номерами телефонов мастеров, которые чинят крыши, только не знаю, известно ли тебе об этом. Если ты позвонишь, они придут и обо всем позаботятся. Нельзя зимой оставлять дом без присмотра. Даже если здесь никто не живет, тебе надо приходить время от времени и включать отопление.

Ты уехал в Сеул? Ты ищешь меня там?

В комнате, где я сложила книги Чи Хон, которые она прислала перед отъездом в Японию, тоже очень холодно. И книги кажутся промерзшими насквозь. После того как она прислала сюда книги, эта комната стала моим любимым местом в доме. Когда я чувствовала приближение головной боли, то приходила сюда и ложилась. Поначалу казалось, что мне становится лучше. Я не хотела рассказывать тебе, что страдаю от сильных болей. Но когда я открывала глаза, боль возвращалась, набрасываясь на меня с удвоенной силой, и я не могла даже готовить для тебя, но я не хотела, чтобы ты видел меня немощной. И от этого очень часто чувствовала себя одинокой. Я заходила в комнату с книгами и ложилась на пол. Однажды, сжимая пульсирующую от боли голову, я пообещала себе, что прочитаю хотя бы одну книгу, которую написала Чи Хон, прежде чем она вернется из Японии. И я начала учиться читать, по-прежнему держась за голову. Но я не смогла закончить обучение. Как только я начала учиться, мое состояние резко ухудшилось. Я чувствовала себя ужасно одинокой, потому что не могла рассказать тебе, что пытаюсь научиться читать. Это задело бы мою гордость. Я пыталась научиться читать, чтобы не только самостоятельно прочитать книгу дочери, но и написать прощальное письмо каждому члену нашей семьи, пока еще в состоянии ясно мыслить.

Ветер, какой сильный ветер. Во дворе разыгралась настоящая снежная буря.

Летние вечера, когда мы вытаскивали жаровню и готовили маньтоу[6], были самым замечательным времяпрепровождением в этом дворе. Хун Чол собирал компост и разводил огонь, чтобы защитить нас от комаров, а младшие дети заваливались на лежак и ждали, когда я закончу готовить маньтоу в котелке на жаровне. Приготовив целый котелок булочек, я выкладывала их на плетеный поднос, и множество рук в один момент расхватывали их. Дети съедали булочки гораздо быстрее, чем я их готовила. Подкинув дров в огонь, я наблюдала, как дети все вместе располагались на лежаке в ожидании новой порции булочек, и мне делалось немного страшно. И как они могут столько есть! И хотя горел костер, комары постоянно впивались в мои ноги и руки и сосали кровь, а когда стемнело, дети съели все булочки, но не насытились и ждали, когда я приготовлю еще. В иные вечера, дожидаясь булочек, дети по очереди засыпали, сбившись в кучу на лежаке. Пока они спали, я складывала готовые булочки в корзину, накрывала ее и оставляла рядом с лежаком, а сама шла спать. На рассвете маньтоу слегка черствели, пропитавшись утренней росой. Проснувшись, дети открывали корзину и с аппетитом уплетали булочки. Поэтому мои дети до сих пор любят холодные, слегка затвердевшие маньтоу. Бывали когда-то такие летние ночи. Удивительные летние ночи, когда звезды ярким дождем проливались с небес.

Бродя по улицам, я ничего не могла вспомнить, и в голове стоял сплошной туман, но я очень скучала по этому месту. Ты не представляешь, как сильно я скучала по этому двору, крыльцу, цветнику, колодцу. Побродив немного, я садилась на землю и рисовала в пыли образы, возникающие в голове. И это был мой дом. Я рисовала ворота, цветник, полку с глиняными горшками, крыльцо. Я не могла вспомнить ничего, кроме того дома, что был здесь прежде и который давно исчез, с традиционной кухонькой и задним двориком, затененным широкими листьями подбела, и сарай рядом со свинарником. Голубые оцинкованные ворота с двумя дверьми, на которых облупилась краска. Ворота того дома, с маленькой дверцей, вставленной в левую половину, и с почтовым ящиком на правой двери. Я помню всего несколько случаев, когда обе двери в воротах открывали одновременно, но маленькая дверца с деревянной ручкой всегда была распахнута. Мы никогда не запирали ее. Даже если нас не было дома, соседские дети входили во двор через маленькую дверку в голубых воротах и играли там до заката. В оживленный сельскохозяйственный сезон моя маленькая дочь приходила из школы, забиралась на велосипед, стоявший в пустынном дворе под хурмой, и крутила педали. Возвращаясь домой, я находила ее сидящей на крыльце, и она с радостным криком бросалась ко мне в объятия. Когда мой второй сын сбежал из дому, я оставляла для него еду в самом теплом углу комнаты и не закрывала обе двери в воротах. Когда кто-то споткнулся о миску с рисом и опрокинул ее, я снова поставила ее на прежнее место. Просыпаясь посреди ночи от сильного ветра, я тут же выходила к воротам и подпирала двери тяжелыми камнями, чтобы они не захлопнулись. Я чутко прислушивалась к малейшему шуму, который издавали ворота.

И шкаф тоже совсем замерз.

Двери его даже не открываются. Но он, скорее всего, пуст. Когда у меня начались невыносимые головные боли, я хотела пойти к тому человеку, которого уже очень давно не видела. Я думала, что, возможно, мне станет лучше. Но я не пошла. Подавила желание увидеть его и продолжила заниматься привычными делами. Я чувствовала, что приближается тот день, когда я уже ничего и никого не смогу узнать, мое сознание окончательно оцепенеет, и вот тогда я стану абсолютно беспомощной. Я хотела привести в порядок все свои вещи, пока была еще в состоянии узнавать их. Одежду, которую я уже давно не носила, но все никак не могла выбросить, я завернула в кусок ткани и сожгла в поле. То самое нижнее белье, купленное Хун Чолом на первую зарплату, десятки лет лежало в шкафу, даже бирки сохранились. Когда я сжигала эти вещи, моя голова болела настолько сильно, что, казалось, вот-вот расколется надвое. Я сожгла все, кроме подушек и одеял, которые могли понадобиться детям, когда они приедут домой на праздники. Я сожгла хлопковые одеяла, которые соткала для меня мама, когда я вышла замуж. Я достала вещи, которые принадлежали мне долгое время, и снова внимательно осмотрела их. Вещи, которые я берегла, и посуда, которую хранила, чтобы подарить старшей дочери, когда она выйдет замуж. Если бы я знала, что она не собирается замуж, то отдала бы эти вещи младшей дочери, у которой уже есть муж и трое детей. Но я наивно полагала, что должна подарить посуду именно Чи Хон, потому что уже давно решила это сделать. Я помедлила, а затем вынесла посуду во двор и разбила вдребезги. Я знала, что настанет день, когда я уже ничего не смогу вспомнить. И прежде чем этот день настанет, хотела самостоятельно решить судьбу всех своих вещей. Я ничего не хотела оставлять после себя. На дне буфета тоже ничего не осталось. Я разбила все, что было возможно, и закопала осколки.

В том промерзшем насквозь шкафу осталась единственная зимняя вещь — черная норковая шуба, подаренная младшей дочерью. В тот год, когда мне исполнилось пятьдесят пять, я потеряла аппетит и не хотела выходить из дому. Я погрузилась в тоску и постоянно раздражалась и ворчала, испытывая отвращение к себе самой. Мне казалось, что мое лицо покрыто отвратительными морщинами. Меня преследовало ощущение, что изо рта у меня плохо пахнет, и потому целых десять дней не говорила ни слова. Я пыталась гнать от себя плохие мысли, но тоска и уныние не оставляли меня в покое. И хотя зима была в самом разгаре, я постоянно мыла руки холодной водой. И вот однажды я отправилась в церковь. Я остановилась в церковном дворе и склонилась перед статуей Богоматери, держащей на руках своего мертвого сына. Я хотела помолиться и попросить ее дать мне силы справиться с тоской, которую уже была не в силах терпеть, попросить ее сжалиться надо мной. Но затем я одернула себя, подумав, как могу я еще о чем-то просить женщину, держащую на руках мертвого сына. Во время мессы я заметила впереди в толпе женщину в черной норковой шубе. Меня словно притянула к себе нежная мягкость меха, и я тихо зарылась в него лицом, не отдавая себе отчета в том, что делаю. Мех норки, словно весенний ветерок, нежно ласкал мое морщинистое лицо. Слезы, которые я так долго сдерживала, градом покатились из глаз. Женщина поспешно отошла в сторону, почувствовав, что я прижимаюсь лицом к ее шубе. Вернувшись домой, я позвонила младшей дочери и попросила ее купить мне норковую шубу. Тогда я заговорила впервые за десять дней.

— Норковую шубу, мама?

— Да, норковую шубу.

Она молчала.

— Ты купишь ее мне или нет?

— Но в этом году не так уж и холодно. Разве тебе есть куда надевать норковую шубу?

— Да.

— Ты куда-то собираешься?

— Нет.

Она громко расхохоталась, услышав мои отрывистые и раздраженные ответы.

— Тогда приезжай в Сеул. Мы вместе пройдемся по магазинам.

Когда мы вошли в большой универмаг, где продавались норковые шубы, моя дочь пристально посмотрела на меня, не говоря ни слова. А я и не представляла, что моя норковая шуба, которая была немного короче, чем у женщины в церкви, настолько дорогая вещь. Дочь скрыла это от меня. Когда мы вернулись домой с норковой шубой, моя невестка изумленно вытаращила глаза:

— Матушка, у вас норковая шуба!

А я молчала.

— Как вам повезло, матушка. У вас дочь, которая покупает вам такие дорогие вещи. А я не могу купить своей маме даже лисий воротник на пальто. Говорят, что вещи из норки передаются по наследству из поколения в поколение. Когда вы покинете этот мир, оставьте, пожалуйста, шубу мне.

— Мама впервые в жизни попросила меня что-то ей купить! Прекрати немедленно!

Когда моя дочь неожиданно огрызнулась на невестку, я вдруг все поняла. Вспомнила, как она снова и снова смотрела на ценник. Теперь я догадалась, почему она неотрывно смотрела на меня. В то время дочь только окончила колледж и работала в больничной аптеке. Вернувшись домой, я прихватила с собой норковую шубу и отправилась в похожий универмаг у нас в городке, чтобы спросить продавщицу из мехового отдела, сколько стоит такая шуба. В тот момент я попросту лишилась дара речи. Кто бы мог подумать, что какая-то вещь стоит таких денег! Я позвонила дочери и сказала, что нам следует вернуть шубу, а она просто ответила:

— Мама, ты заслужила право носить такую шубу. Ты должна носить ее.

В наших местах по-настоящему морозные деньки выдаются нечасто, и потому я могла надевать шубу только время от времени. В какой-то период я не надевала ее целых три года. Когда меня одолевали мрачные мысли, я открывала шкаф и зарывалась лицом в норковый мех. И думала, что, когда умру, эта шуба перейдет по наследству моей младшей дочери.

Хотя сейчас все еще покрыто снегом, весной крохотный цветник около стены снова оживет. Скоро зацветет соседская груша, и ее аромат наполнит наш дворик. Вьющиеся стебли роз с бледно-розовыми бутонами растопырят свои шипы, радостно приветствуя весну. И стоит пройти первому весеннему дождику, как сорняки около стены начнут набирать силу. Как-то раз я купила под мостом в городке тридцать утят и выпустила их погулять во дворе, а они тут же ринулись в цветник и перетоптали все цветы. Когда они стайками носились вперемешку с цыплятами, трудно было отличить утенка от цыпленка. Весной они всегда поднимали во дворе радостный гвалт. Именно в этом дворике моя дочь, рыхля землю под розовым кустом, говорила, что роза даст больше бутонов, если ее как следует удобрить, и в этот момент увидела в земле извивающегося червяка. Она отшвырнула в сторону мотыгу и бросилась в дом, а мотыга угодила в цыпленка и убила его. Я помню свежий запах земли, когда летний ливень обрушивался на деревню, и тогда собака, цыплята и утята, гулявшие по двору, забивались под крыльцо, в садки для цыплят или просто съеживались рядом со стеной. Я помню капельки грязи, которые возникали на земле после внезапно налетевшей грозы. А в ветреные вечера поздней осени листья с хурмы с громким сухим шуршанием носились по двору. Всю ночь напролет мы слышали, как они кружились около дома. В зимние же ночи ветер наметал снег на крыльцо.

Кто-то открывает ворота. Ах, это тетушка!

Ты была тетей моим детям, а мне сестрой, но я не смела называть тебя сестрицей, мне казалось, что ты больше похожа на мою свекровь. Я вижу, как ты заходишь, чтобы проверить, все ли в порядке, потому что идет сильный снег и дует ветер. А я думала, что никто больше не приглядывает за домом, совсем позабыв о тебе. Но почему ты хромаешь? Ты всегда была такой проворной и живой. Наверное, всему виной старость. Будь осторожна, здесь слишком много снега.

— Есть кто-нибудь дома?

Твой звучный голос ничуть не изменился, в нем по-прежнему звучат властные нотки.

— Никого нет, правда?

Ты спрашиваешь, хотя прекрасно знаешь, что дом абсолютно пуст. Не дождавшись ответа, ты присаживаешься на край крыльца. Почему ты так легко одета? Так и простудиться недолго. Ты смотришь на снег во дворе с таким видом, словно твои мысли где-то очень далеко. О чем ты думаешь?

— Такое ощущение, что здесь кто-то есть…

Здесь кто-то, кого уже почти можно назвать призраком, тетя.

— Где же ты бродишь одна в такой холод?

Неужели ты говоришь обо мне?

— Лето прошло, осень пролетела, и вот уже зима на дворе… Не думала, что ты такая бессердечная. Что станет с этим домом без тебя? Теперь это всего лишь пустая оболочка. Ты ушла в летней одежде и так и не вернулась, хотя сейчас холодная зима, неужели ты сейчас уже в мире ином?

Еще нет. Просто брожу вокруг.

— Самый несчастный человек на свете тот, кто умирает вдали от родного дома… Пожалуйста, береги себя и поскорее возвращайся домой.

Неужели ты плачешь?

Твои глаза, похожие на длинные узкие щели, смотрят в серое небо, наливаясь влагой. Теперь твои глаза совсем не пугают меня. Я всегда побаивалась твоих суровых глаз и потому старалась не смотреть тебе в лицо, опасаясь встретиться с тобой взглядом. Но думаю, ты больше нравилась мне, когда вела себя как сильная женщина. Не в твоих правилах сидеть с понурым видом, опустив плечи. При жизни я ни разу слова доброго от тебя не услышала, так зачем же мне теперь смотреть на твое удрученное лицо? Мне неприятно видеть тебя слабой. Я не могу сказать, что не испытывала к тебе ничего, кроме страха. Оказавшись в безвыходной ситуации, я думала: а что бы сделала на моем месте тетушка? И поступала так, как, на мой взгляд, поступила бы ты. Так что ты была для меня примером для подражания. Ты ведь знаешь, что у меня есть характер. Отношения между людьми — это всегда палка о двух концах. А теперь тебе надо позаботиться об отце Хун Чола, который остался совсем один. И это меня очень беспокоит. Но, зная, что ты рядом, я буду чувствовать себя намного спокойнее. При жизни я прекрасно понимала, что ты зависела от отца Хун Чола, потому что осталась совсем одна, и я не обижалась на тебя и не ощущала себя покинутой и разочаровавшейся в жизни. Я воспринимала тебя как старшего члена семьи с непростым характером. Так что ты была нам скорее матерью, чем сестрой. Но, тетя… Я не хочу покоиться в могиле, приготовленной для меня несколько лет назад на родовом кладбище. Я не хочу лежать там. Когда тяжелый туман в моей голове хоть ненадолго рассеивался, я отправлялась к месту, отведенному под мою могилу, чтобы ощутить тот покой, который снизойдет на меня после смерти. Светило яркое солнце, и, хотя мне очень нравилась высокая сосна с изогнутым стволом, растущая рядом с моей могилой, я поняла, что мне будет слишком тяжело оставаться членом семьи и после смерти. Пытаясь не думать об этом, я пела или полола сорняки, сидя там до заката, но так и не смогла ощутить покой. Я прожила в этой семье более пятидесяти лет, а теперь, пожалуйста, отпустите меня. В то время, когда мы распределяли места для захоронений и ты сказала, что мой участок должен располагаться рядом с твоим, я рассвирепела и воскликнула:

— Значит, даже после смерти я смогу выполнять твои поручения!

Я хорошо помню эти слова. Не обижайся, тетя. Я много думала об этом, но сказала так вовсе не со зла. Я просто хочу отправиться домой. Пришла пора отдохнуть.

Дверь в сарай распахнута.

Ветер кидается на нее, словно хочет сорвать с петель. Тонкая корочка льда покрывает деревянный лежак, на котором я когда-то любила сидеть. Если бы кто-то уселся сюда, не заметив лед, то сразу бы соскользнул на пол. Чи Хон часто пряталась с книгой в уголке сарая, между свинарником и чуланчиком с золой, терпя укусы блох. Я никогда не искала ее. Когда Хун Чол спрашивал, где сестра, я отвечала, что не знаю. Потому что мне нравилось, что она читает книги. И я не хотела ее беспокоить. На дощатом полу свинарника была навалена солома. В углу разместились куры, сидящие на яйцах. Никто бы не нашел девочку, притаившуюся на куче соломы, которая смачивала слюной кожу, зудящую от укусов блох, и увлеченно читала книгу. Как, должно быть, ей было весело прятаться здесь, читая и краем уха прислушиваясь к шагам брата, который рыскал по дому, пытаясь ее отыскать. А как вели себя куры? Сидя на яйцах на куче соломы, они сердито кудахтали, недовольные шуршанием переворачиваемых страниц. Эти привередливые куры, которые не откладывали яйца до тех пор, пока мы не устраивали им удобные гнезда, чересчур щепетильно относились к шуршанию книжных страниц и однажды подняли такой гвалт, что брат нашел Чи Хон. Что же она читала, притаившись в сарае рядом с ворчливо похрюкивавшей свиньей и курами, чье недовольное кудахтанье постоянно раздавалось над ее головой, в сарае, битком набитом соломой, а также мотыгами, граблями, лопатами и прочим сельскохозяйственным инвентарем?

Весной собака, рыча, лежала со своим новым выводком под крыльцом, где хранилась зимняя обувь. Слышно, как вода капает с крыши. Эта всегда доброжелательная собака после появления щенков почему-то становилась злой и агрессивной. Никому, кроме членов семьи, она и близко не позволяла подойти к дому. Когда у нее появлялись щенки, Хун Чол вешал на воротах знак, который предупреждал: «Осторожно, злая собака». Как-то раз, когда собака, наевшись, уснула, я вытащила из-под крыльца одного щенка, положила в корзину, прикрыла ее тряпкой и, закрыв ему рукой мордочку, понесла к тете.

— Мама, зачем ты закрываешь ему глаза, ведь на улице и так темно? — спросила младшая дочь, идя следом за мной. Она казалась озадаченной даже после того, как я объяснила, что, если не закрыть глаза, щенок непременно найдет дорогу обратно.

— Даже в темноте?

— Даже в темноте!

Когда собака обнаружила пропажу, то отказалась от еды и лежала пластом. Она должна была хорошо питаться, чтобы выкормить других щенков. Я поняла, что, если оставлю ее в таком состоянии, собака, скорее всего, умрет, поэтому принесла щенка обратно и подсунула ей. И тогда она снова начала есть. Та собака долго прожила у нас под крыльцом.

О, я не знаю, где поставить точку в этих воспоминаниях, которые заполоняют все вокруг, словно буйная весенняя зелень. Все, о чем я, казалось, давно позабыла, стремительно возвращается назад. От мисок с рисом на кухонной полке до разнообразных глиняных горшочков на полочке для хранения приправ; от узких деревянных ступенек, ведущих на чердак, до тыквенных плетей, раскинувших свои толстые усы по земле и постепенно заползающих на стену во дворе.

Не допускай, чтобы дом промерзал насквозь.

Если тебе самому не справиться, попроси младшую невестку помочь тебе. Она всегда содержала жилище в порядке, хотя собственного дома они с мужем не нажили и им приходилось его снимать. К тому же она аккуратна и доброжелательна. И хотя она работает, ее дом всегда сияет чистотой, а ведь у нее нет помощников. Если тебе трудно содержать дом в порядке, попробуй поговорить с ней. Уверяю тебя, если в ее руки попадает старая вещь, она дает ей вторую молодость. Помнишь, как они снимали жилье в районе новостроек, и им достался кирпичный дом, абсолютно запущенный хозяевами? Она сама замешивала цемент и укладывала кирпичи. Дом приобретает качества, которыми его наделяют владельцы, и, в зависимости от того, кто в нем живет, это может быть очень хороший или же очень странный дом. Когда придет весна, непременно посади новые цветы во дворе и протри полы, а еще почини крышу, просевшую от снега.

Как-то несколько лет назад ты крепко выпил и, когда кто-то спросил тебя, где ты живешь, ты сказал — на Юкчон-дун. Хотя с тех пор, как Хун Чол переехал с Юкчон-дун, прошло уже двадцать лет. Даже у меня остались лишь слабые воспоминания о Юкчон-дун. Ты никогда не показывал своих чувств, скрывал и радость, и печаль. Когда Хун Чол купил свой первый дом на Юкчон-дун, в Сеуле, ты почти ничего не сказал, но, думаю, в глубине души гордился сыном. Именно поэтому, выпив лишнего, ты забыл о нашем доме и назвал тот дом, куда мы приезжали в гости три-четыре раза в год и оставались на одну-две ночи. Мне жаль, что ты так невнимательно относился к родному дому. Крошечные цветы, которые мне даже не приходилось сажать, каждый год расцветали во дворе и радовали глаз своими незатейливыми, но такими прелестными бутончиками. Во дворе, под крыльцом и на заднем дворике всегда что-то зарождалось, росло и постепенно уходило в мир иной. Птицы рассаживались на бельевой веревке, словно обсуждая предстоящую стирку, и двор наполнялся их звонким щебетанием. Я уверена, что дом со временем начинает напоминать своих обитателей. А иначе стали бы утки, живущие в сарае, свободно бродить по двору и откладывать яйца в самых укромных уголках? Смогла бы я так четко запомнить, как ясным солнечным днем я высыпала тонко порезанные кусочки сушеной редьки или вареных стеблей таро на плетеный поднос и водружала на земляную стену? Запечатлелись бы в моей памяти чисто вымытые, белоснежные теннисные туфли дочери, которые она выставляла сушиться на солнышке? Чи Хон любила заглядывать в колодец и любоваться отражавшимся в воде небом. Я ясно вижу, как она, забыв о ведрах, склоняется над колодцем, задумчиво положив голову на руки.

Что ж… теперь я навсегда покидаю этот дом.

Прошлым летом, когда я осталась совсем одна на станции метро в Сеуле, я могла вспомнить лишь то, что происходило, когда мне было три года. Не в силах вспомнить ничего из своей настоящей жизни, не осознавая себя, я могла лишь бесцельно идти вперед. Я все шла и шла. Все вокруг казалось расплывчатым, как в тумане. Неожиданно в моей памяти возникло воспоминание о дворике, где я играла, когда мне было три года. Тогда мой отец, который добывал золото и уголь, как раз вернулся домой. Я продолжала медленно брести между высотными домами, вдоль покрытых травой холмов и футбольных площадок. Я все шла и шла. Куда я так стремилась попасть, продолжая свое бесконечное движение? Возможно, в тот дворик из моего раннего детства? В десяти ри от нашего дома велось строительство новой железнодорожной станции, и после возвращения отец устроился туда рабочим. Каждое утро он уходил на работу. Что за несчастный случай произошел с ним вскоре после этого? Несчастный случай, который стоил ему жизни? Говорили, что, когда люди пришли рассказать маме о гибели отца, я весело носилась по двору. Я играла, глядя, как соседи поддерживают маму под руки и она, с побелевшим лицом, пошатываясь, направляется к станции. Кто-то, проходя мимо меня, тихо сказал: «Ты все смеешься и даже не знаешь, что твой отец умер, глупая ты девочка» — и шлепнул меня по спине. Это воспоминание неотступно преследовало меня, а я все шла и шла, пока силы не покинули меня.

За гранью.

Мама сидит на крыльце полутемного дома, в котором я родилась.

Мама поднимает голову и смотрит на меня. Перед моим рождением бабушке приснился сон. Корова с блестящей бурой шкурой потягивается, только что пробудившись ото сна, вскидывая колени. Бабушка сказала, что я буду очень активной, поскольку родилась в тот момент, когда корова набралась сил, чтобы подняться на ноги. Она сказала, что обо мне следует хорошо заботиться, потому что я пришла в этот мир, чтобы стать источником радости и света. Мама смотрит на мои ноги, перепонка от голубой пластмассовой сандалии глубоко впилась в мою ступню. Рана настолько глубока, что видна кость. Страдание искажает родное мамино лицо. Это лицо я видела, когда посмотрела в зеркало стенного шкафа после рождения моего мертвого ребенка. «Моя девочка», — говорит мама и распахивает мне навстречу объятия. Она подхватывает меня под руки, словно умершего ребенка. Снимает с меня голубые пластмассовые сандалии и кладет мои ноги себе на колени. Мама не улыбается и не плачет. Знает ли мама? Знает ли она, как сильно нужна была мне всю мою долгую жизнь?

Эпилог

Четки из розового дерева

Прошло девять месяцев с момента исчезновения мамы.

Ты сейчас в Италии. Примостившись на ступенях мраморной лестницы, откуда открывается вид на площадь Святого Петра в Ватикане, ты разглядываешь обелиск из Египта. Гид, чей лоб усеян бисеринками пота, кричит: «Сюда, пожалуйста!» — и указывает людям из твоей группы на нижнюю часть лестницы, рядом с огромными деревьями, куда не проникают палящие лучи солнца.

— В музеях и в соборе говорить не разрешается, поэтому я заранее расскажу вам о самых интересных вещах, которые вы увидите в музее. Я раздам вам наушники, так что, пожалуйста, слушайте внимательно.

Взяв наушники, ты не спешишь надевать их. Гид продолжает:

— Если вы перестаете слышать мой голос, значит, отошли от меня слишком далеко. Здесь столько народу, что я просто не смогу уследить за каждым из вас. Я смогу проводить экскурсию лишь тогда, когда вы находитесь рядом.

Ты направляешься в туалет, наушники болтаются у тебя на шее. Люди из твоей группы внимательно наблюдают за тобой. Ты моешь руки над раковиной и, открыв сумочку, чтобы достать носовой платок, натыкаешься взглядом на скомканное письмо сестры на дне сумки. Три дня назад ты достала это письмо из почтового ящика своей квартиры, уезжая из Сеула с Ю Бином. Держа в одной руке свой чемодан на колесиках, ты стояла около двери и, достав из ящика письмо, увидела на конверте имя сестры. Раньше ты никогда не получала от нее писем. И написано оно было от руки, а не отправлено по e-mail. Ты помедлила, решая, стоит ли сразу вскрыть конверт, а затем запихнула на дно сумочки. Возможно, ты побоялась, что, прочитав письмо, не сможешь сесть в самолет вместе с Ю Бином.

Ты выходишь из туалета и присоединяешься к остальным. Вместо того чтобы надеть наушники, ты достаешь письмо сестры, несколько секунд вертишь его в руках, а затем решительно разрываешь конверт.

«Сестра.

Когда я отправилась навестить маму вскоре после возвращения из Америки, она подарила мне молоденькую хурму, стройное деревце едва доставало мне до колен. Я тогда приехала забрать свои вещи, которые оставляла у нее перед отъездом. Мама сжалась в комочек в кладовой рядом с сараем, где хранились мои вещи: холодильник, стол и переносная плита. Она лежала там, не в силах пошевелиться. Соседские коты, которых подкармливала мама, сидели вокруг нее. Когда я потрясла ее за плечо, она с трудом смогла открыть глаза, словно пробуждаясь от тяжелого сна, увидела меня и улыбнулась. Она сказала: „Ты вернулась, моя крошка!“ Мама заверила меня, что с ней все в порядке. Теперь я понимаю, что тогда она потеряла сознание, но продолжала настаивать, что хорошо себя чувствует, а в кладовую зашла покормить кошек. Мама сохранила в целости и сохранности все, что я оставила ей, уезжая в Америку. Даже те резиновые перчатки, которые я отдала ей для хозяйства. Она сказала, что хотела воспользоваться переносной газовой плиткой во время подготовки к ритуальной церемонии, но потом передумала. „Почему?“ — спросила я, и она ответила: „Чтобы я могла вернуть все в целости и сохранности, когда ты вернешься“.

Когда я загрузила все вещи в грузовик, мама вынесла из-за дома деревце, там она обычно хранила свои горшочки с приправами. Она казалась смущенной. Корни хурмы вместе с комом земли мама завернула в пакет. Она специально купила деревце для нашего нового дома. Деревце было таким маленьким, что сложно было предсказать, когда оно начнет плодоносить. Честно говоря, я не хотела его брать. Мы переезжали в съемный дом с двориком, но я знала, что жилье это будет временным, и не представляла, кто станет заботиться о хурме. И мама, словно видя меня насквозь, сказала:

— На этом деревце очень скоро появятся первые плоды, время бежит быстро, и даже семьдесят лет пролетают как один миг.

Я все еще колебалась, не решаясь взять деревце, но мама сказала:

— Когда я умру, ты станешь срывать хурму и вспоминать обо мне.

Мама все чаще стала повторять слова „когда я умру…“. Ты знаешь, это долгое время было ее сильным оружием. Ее единственным оружием, безотказно действовавшим на детей, которые не желали поступать так, как хотела она. Я уже не помню, когда все это началось, но когда мама чего-то не одобряла, то непременно говорила: „Сделай это после моей смерти“. Я забрала деревце в Сеул, хотя не представляла, приживется ли оно, и посадила его в землю до отметки на стволе, которую сделала мама. Когда чуть позже мама приехала в Сеул, она сказала, что я посадила деревце слишком близко к забору и мне следует пересадить его в другое место. Потом она часто спрашивала меня, пересадила ли я хурму. Я отвечала утвердительно, хотя так и не выполнила ее просьбы. Мама хотела пересадить хурму на пустой клочок земли посреди двора, где я планировала посадить большое дерево, если у нас будет достаточно денег, чтобы купить этот дом. Я не думала, что когда-нибудь пересажу деревце, у которого было всего две тонкие веточки и которое едва доходило мне до пояса, но не хотела огорчать маму. Незадолго до исчезновения она вдруг принялась звонить мне каждый день, спрашивая:

— Ты пересадила хурму?

И тогда я честно ответила:

— Я сделаю это позже.

Сестра. Только вчера я, наконец, нашла время и с младенцем за спиной отправилась на такси в Co-орун, где купила размолотый куриный помет, вернувшись домой, выкопала ямку на том месте, которое когда-то присмотрела мама, и пересадила хурму. Раньше я не чувствовала угрызений совести, забывая о маминой просьбе, но теперь я была несказанно удивлена. Когда я привезла хурму домой, ее корни были настолько тонкими, что я засомневалась, сможет ли деревце расти в земле. Но, выкопав его, я вдруг обнаружила, как сильно разрослись и укрепились его корни, перепутавшись в плотный клубок. Меня поразила эта неимоверная воля к жизни, решимость любым способом выжить на этой бесплодной земле. Неужели, подарив мне этот саженец, мама хотела, чтобы я наблюдала, как растут и множатся его ветви и крепнет ствол? Неужели она хотела таким образом объяснить мне, что если я хочу получить плоды, то должна сначала позаботиться об этом деревце? А возможно, у нее просто не хватило денег на большое дерево. Впервые я почувствовала ответственность за это деревце. И мысли, что хурма никогда не даст плодов, исчезли сами собой.

Помнишь, некоторое время назад ты просила меня рассказать о маме что-нибудь такое, о чем знала только я? Я сказала тогда, что не знала маму. Я знала только, что мама пропала. И теперь я могу сказать то же самое. Я не представляю, откуда она черпала свои силы. Ты только представь. Мама делала то, что одному человеку сделать не под силу. И, думаю, поэтому она все больше опустошала себя. И, в конце концов, превратилась в женщину, которая позабыла дорогу к своим детям. Я не узнаю себя, я кормлю детей, причесываю их и отправляю в школу, не в силах выкроить время для поисков мамы, хотя ее уже так давно нет с нами. Ты говорила, что я другая, совсем не похожа на современных молодых мам, что где-то глубоко во мне живет мамина частичка. Но, сестра, как бы там ни было, не думаю, что смогу стать похожей на маму. С тех пор как она пропала, я часто думаю: а была ли я хорошей дочерью? Смогу ли я сделать для своих детей то же, что она для меня?

Я знаю только одно. Я не смогу жить как она. Даже если захочу. Когда я кормлю детей, то часто ощущаю раздражение и тяжесть, как будто дети железными гирями привязаны к моим ногам. Я люблю своих детей и иногда думаю: неужели это я родила их? Но я не могу полностью посвятить им свою жизнь, как мама. Я могу многим пожертвовать ради них, отдать им свою кровь, если понадобится, но я не мама. Мне ужасно хочется, чтобы дети поторопились и поскорее бы выросли. Мне кажется, что из-за детей моя жизнь остановилась. Когда малыш немного подрастет, я отправлю его в детский сад или найду няню, а сама выйду на работу. Именно это я и собираюсь сделать, потому что хочу пожить своей жизнью. Когда я осознала, что на самом деле хочу этого, то задумалась, как маме удавалось полностью растворяться в детях, и обнаружила, что совсем ее не знала. И даже если предположить, что в ее ситуации она была просто вынуждена без остатка посвятить себя детям, как мы, ее дети, могли всю свою жизнь эгоистично отводить ей роль исключительно одной только мамы? И хотя я сама мама, у меня столько желаний и я хорошо помню то время, когда была девочкой и девушкой, я ничего не забыла. Тогда почему же мы думали, что роль матери — единственное настоящее призвание нашей мамы? Ей не представился шанс воплотить в жизнь свои мечты, ей пришлось самостоятельно бороться с трудностями того времени, с бедностью и тоской, она просто не могла изменить свою судьбу, и ей оставалось лишь из последних сил терпеть лишения и жить на пределе своих возможностей. Почему я никогда не задумывалась о том, что мама тоже может мечтать?

Сестра.

Мне хотелось зарыться лицом в ту ямку, которую я выкопала для ее деревца. Если я не могу жить как мама, как она сама могла желать себе такой жизни? Почему эта мысль ни разу не посещала меня, когда мама еще была с нами? Я ее дочь, но не могу и представить себе, какое одиночество она ощущала среди других людей. Как несправедливо, что она всем пожертвовала ради нас, своих детей, но никто так ее и не понял.

Сестра.

Ты думаешь, мы сможем снова увидеть ее, хотя бы ненадолго, побыть с ней хотя бы один день? Как ты думаешь, появится ли у меня еще один шанс понять маму и, послушав ее истории, попытаться утешить ее и разделить ее тоску по безвозвратно потерянным мечтам, похороненным где-то на забытых страницах времени? Если бы мне дали хотя бы пару часов, я рассказала бы ей, что любила все, что она создавала, что я любила ее и ее жизнь, которую никто не помнит. И я сказала бы, что уважаю ее.

Сестра, пожалуйста, не забывай о маме, найди ее».

Сестра, по-видимому, была не в состоянии попрощаться или поставить дату. На исписанных страничках виднелись высохшие пятна от слез. Твой взгляд на мгновение задерживается на этих пожелтевших пятнах, а затем ты складываешь письмо и убираешь в сумочку. Пока сестра писала письмо, ее младший сынок, должно быть, в этот момент ел крошки, найденные под столом, а затем подошел к ней и стал нескладно напевать детскую песенку, которая начиналась со слов: «Мама медведица…» — и тут же запутался. Твоя сестра, наверное, мрачно взглянув на ребенка, допела за него: «Очень стройная!» Малыш, которому было невдомек, что чувствует его мама, скорее всего, расплылся в улыбке и произнес: «Папа медведь…» — дожидаясь, когда она закончит стишок. И твоя сестра наверняка произнесла: «Очень толстый!» Она, возможно, просто не успела закончить письмо. Ребенок, пытаясь вскарабкаться вверх по ее ноге, возможно, упал и ударился головой об пол. Конечно же малыш разразился отчаянными рыданиями. А твоя сестра, увидев голубоватый синяк на нежной коже малыша, не смогла сдержать слез.

Ты убираешь письмо в сумочку, и страстный голос гида эхом раздается у тебя в наушниках:

— Самая яркая композиция этого музея — «Сотворение Адама» на потолке Сикстинской капеллы, которую мы посетим в самом конце. Целых четыре года Микеланджело висел на балке под потолком, работая над фреской, и спустя некоторое время его зрение настолько ослабело, что он перестал различать цвета и не мог читать в полутемном помещении. Фрески выполнены из известковой штукатурки, поэтому работу необходимо было закончить до того, как штукатурка затвердеет. Если бы они не смогли за один день выполнить работу, на которую при обычных условиях требовался месяц, штукатурка застыла, и им пришлось бы все переделывать. Микеланджело целых четыре года работал под потолком, и с тех пор его до конца жизни мучили боли в спине и шее.

Перед тем как сесть в самолет, ты позвонила отцу. После маминого исчезновения отец разрывался между Сеулом и деревенским домом, но весной он окончательно вернулся в деревню. Ты каждый день звонила ему утром, а случалось, и среди ночи. Отец снимал трубку после первого гудка, словно специально сидел у телефона в ожидании звонка. Он называл тебя по имени прежде, чем ты успевала открыть рот. Именно так всегда поступала мама. Она обычно в это время пропалывала клумбы в цветнике и, услышав телефонный звонок, говорила отцу: «Возьми трубку, это Чи Хон!» Когда ты как-то раз спросила ее, как она узнает, кто звонит, мама пожимала плечами:

— Я просто… я просто знаю, и все.

Оставшись один в пустом доме, без мамы, отец теперь сам научился с первого звонка распознавать, что это ты. Ты сказала ему, что, возможно, некоторое время не сможешь звонить, ведь из-за разницы во времени тебе будет трудно определить, спит он или бодрствует, а тебе не хотелось понапрасну его будить. И неожиданно отец, словно пропустив мимо ушей твои слова, пробормотал, что ему надо было разрешить маме сделать операцию по удалению гноя из носовых пазух.

— У мамы были проблемы с носом? — тихо спросила ты, и отец рассказал, что мама не могла спокойно спать, когда менялась погода — ее мучил кашель. Он продолжал:

— Это моя вина. Из-за меня у твоей мамы не хватало времени на себя.

В другое время ты сказала бы, что в этом нет ничьей вины, но в тот момент злые слова «Да, это твоя вина» сорвались с твоих губ. Отец тяжело перевел дух на другом конце провода. Он не знал, что ты звонишь из аэропорта.

— Чи Хон, — сказал отец после долгой паузы.

— Да.

— Твоя мама даже не снится мне больше.

Ты ничего не ответила.

Отец еще немного помолчал, а затем стал говорить о былых временах. Он вспомнил, что как-то раз они готовили лепидопа, которого прислал Хун Чол. Мама накопала редьки в огороде на склоне холма, отмыла ее от налипшей грязи и удалила зеленую ботву, очистила от толстой кожуры и порезала крупными дольками, а затем разложила на дне котелка и приготовила на пару лепидопа, который покраснел от множества добавленных в котелок ароматных специй. Мама выловила самый жирный кусок рыбины и положила в отцовскую миску с рисом. Отец плакал, вспоминая тот весенний день, когда они обедали, с аппетитом уплетая приготовленную мамой рыбу, и, насытившись, прилегли вздремнуть. Отец сказал, что тогда и не догадывался, что это и есть счастье.

— Я плохо относился к твоей маме. И постоянно жаловался на свои болячки.

Это действительно так. Отца или не было дома, или, вернувшись, он постоянно болел. Теперь он, похоже, искренне сожалел о своем поведении.

— Когда я начал бесконечно болеть, то же самое, очевидно, произошло и с твоей мамой.

Возможно, мама просто не могла поделиться, что ей очень плохо, потому что жалела больного отца? Заботясь о домочадцах, мама просто не имела права болеть. После пятидесяти лет отец стал принимать лекарства от давления, у него болели суставы и появились первые признаки катаракты. Незадолго до маминого исчезновения отец в течение года перенес несколько операций на колене, и, поскольку у него появились трудности с мочеиспусканием, ему сделали операцию на простате. У него случился инсульт, три раза за один год он оказывался в больнице, где его держали по две недели, и вскоре все повторялось снова. Каждый раз после такого приступа мама оставалась ночевать у него в больнице, хотя семья и наняла для отца сиделку. В первую ночь, когда вместо мамы в больнице осталась сиделка, отец заперся в ванной и отказывался выходить. Сиделка позвонила маме, которая остановилась у Хун Чола, и рассказала, что не знает, как успокоить неожиданно взбунтовавшегося отца. Мама тут же отправилась в больницу, хотя время было далеко за полночь, и успокоила отца, который все еще сидел в ванной.

— Это я. Открой дверь, это я.

Отец, едва услышал мамин голос, тут же отпер дверь. Он сидел, бессильно сжавшись в уголке около унитаза. Мама довела его до кровати. Отец некоторое время пристально смотрел на нее и, наконец, уснул. Позднее он говорил, что ничего этого не помнит. На следующий день после этого ты спросила его, зачем он все это устроил, и отец удивился: «А что я устроил?» Разволновавшись, ты продолжила расспросы, но он тут же закрыл глаза.

— Отец, маме тоже необходим отдых.

Отец в ответ отвернулся от тебя. Ты знала, что он только притворяется спящим, а сам слушает, о чем вы с мамой разговариваете. Мама думала, что он сделал это, потому что испугался: проснулся и понял, что находится не дома, а в больнице, где кругом незнакомые люди и никого из родных нет рядом, и потому решил спрятаться.

— А что тут страшного? — Отец, вероятно, услышал твое тихое бормотание.

— А разве тебе никогда не бывает страшно? — Мама взглянула на отца и тихо продолжала: — Твой отец уверяет, что со мной тоже такое случается. Он говорит, что иногда просыпается посреди ночи, а меня нет рядом, и тогда он начинает искать меня и находит в сарае или за земляной стеной, и я размахиваю перед собой руками и говорю: «Не трогайте меня». Отец рассказывает, что в такие моменты я вся дрожу.

— Правда, мама?

— Только я этого не помню. Твой отец утверждает, что ему приходилось отводить меня в дом, укладывать и давать выпить воды, и, в конце концов, я засыпала. Если со мной такое бывает, то не сомневаюсь, что и твой отец тоже боится.

— Чего боится?

Мама пробормотала еле слышно:

— Думаю, страшно было просто жить день за днем. Самое страшное, когда ты обнаруживаешь, что не осталось риса. Когда я думала, что мои дети станут голодать… мои губы пересыхали от ужаса. Бывали и такие дни.

Отец никогда никому из вас не рассказывал, что с мамой иногда происходило нечто подобное. Когда ты позвонила ему после маминого исчезновения, он рассказывал тебе разные истории из прошлой жизни, чтобы растянуть разговор, но так и не признался, что иногда мама вставала ночью и, не просыпаясь, бродила по дому, пытаясь спрятаться.

Ты смотришь на часы. Сейчас 10 часов утра. Проснулся ли Ю Бин? Позавтракал ли?

Сегодня ты проснулась в 6 утра в старом отеле, окна которого выходят на железнодорожный вокзал Термини. После маминого исчезновения гнетущее отчаяние давило на твое тело и душу, словно ты постепенно погружалась в холодную, черную воду. Ты сделала попытку встать с кровати, и Ю Бин, который спал повернувшись к тебе спиной, обернулся, чтобы обнять тебя. Ты осторожно убрала его руку и положила на кровать. Он прижал ладонь ко лбу и пробормотал:

— Поспи еще немного.

— Я не могу спать.

Он снова повернулся к стене. Ты некоторое время смотрела на его упрямую спину, а затем ласково погладила своего друга, которого ты перестала обнимать с тех пор, как пропала мама.

Члены твоей семьи, опустошенные безрезультатными поисками мамы, чаще мрачно молчали, собираясь вместе. А затем вы все начинали вести себя чересчур импульсивно. Кто-то, уходя, демонстративно пинал дверь ногой, кто-то наливал саке в большую пивную кружку и залпом опустошал ее. Отгоняя от себя мысли о маме, которые не давали вам покоя, пронизывая привычное существование, все вы думали только об одном: если бы мама была здесь. Если бы мама еще хоть раз позвонила и сказала в трубку: «Это я!» — она ведь всегда так говорила. После ее исчезновения вы не могли более десяти минут поддерживать спокойную беседу. Один-единственный вопрос: «Где же сейчас мама?» — витал в воздухе, заставляя вас волноваться и не давая думать ни о чем другом.

— Думаю, сегодня я хочу побыть одна, — наконец, решаешься произнести ты.

— И что ты будешь делать одна? — спрашивает он, по-прежнему глядя в стену.

— Хочу побывать в соборе Святого Петра. Вчера, ожидая тебя в вестибюле отеля, я записалась на экскурсию в Ватикан. Я должна одеться и идти. Мы встречаемся в вестибюле и в семь двадцать уезжаем. Нам объяснили, что в Ватикан такие огромные очереди, что если мы не успеем к девяти часам, то придется ждать два часа, чтобы попасть внутрь.

— Ты могла бы пойти туда завтра вместе со мной.

— Мы ведь в Риме. Здесь столько других интересных мест, куда мы можем пойти вдвоем.

Ты тихо умылась, чтобы не беспокоить его. Хотела вымыть голову, но подумала, что громкий звук льющейся воды будет мешать ему, и просто зачесала волосы назад, собрав в хвост, а затем внимательным взглядом окинула свое отражение в зеркале. Одевшись, ты вышла из ванной и сказала так, будто только сейчас об этом вспомнила:

— Спасибо, что привез меня сюда.

Ю Бин натянул простыню на голову. Ты знаешь, что все это время он проявлял недюжинное терпение. Он представил тебя как свою жену людям, с которыми вы здесь познакомились. Вероятно, ты уже была бы его женой, если бы мама нашлась. После утреннего семинара вы с ним были приглашены на обед с несколькими другими супружескими парами. Если он пойдет в ресторан один, его начнут расспрашивать, где его жена. Ты еще раз посмотрела на своего друга, который по-прежнему лежал с головой укрывшись простыней, и вышла из номера.

После исчезновения мамы твое поведение стало чересчур импульсивным. Ты могла напиться в баре или же внезапно садилась в поезд и ехала в деревню, в родительский дом. Ночью в городе, лежа без сна, ты смотрела в потолок своей студии, а затем вдруг вставала с постели и принималась бродить по улицам, расклеивая повсюду листовки, не обращая внимания на то, ночь на дворе или занимается заря. Один раз ты вломилась в полицейский участок и принялась вопить, требуя найти твою маму. Когда Хун Чолу позвонили из участка, он тут же приехал и выразительно посмотрел на тебя, не говоря ни слова. Тогда ты принялась вопить на брата, который с какого-то момента стал относиться к отсутствию мамы более спокойно и даже время от времени ходил играть в гольф.

— Найди маму! — визжала ты.

В твоем отчаянном вопле слились воедино протест против бездействия людей, знавших маму, и ненависть к самой себе, неспособной отыскать ее. Брат спокойно слушал твои визгливые выпады:

— Как ты так можешь? Почему ты не ищешь маму? Почему? Почему?

Но твой брат мог только вместе с тобой бродить по ночному городу. Ты обыскивала вестибюли станций метро, одетая в мамину норковую шубу, которую прошлой зимой привезла из родительского дома, или же несла шубу в руках, чтобы в том случае, если мама найдется, тут же укутать ее в теплый мех. Твоя тень с шубой в руках промелькнула на мраморных стенах множества зданий, когда ты проходила мимо бездомных, которые спали на улицах, укрывшись газетами или коробками из-под лапши. Твой телефон был включен круглосуточно, но никто больше не звонил, чтобы сообщить, что видел женщину, похожую на маму.

Однажды ты отправилась на станцию, где отец потерял маму, и столкнулась со старшим братом, который бесцельно стоял посреди зала. Вы уселись рядышком, наблюдая, как приходят и уходят поезда, пока метро не закрылось на ночь. Брат сказал, что сначала ему казалось, что мама вот-вот подойдет к нему и, похлопав по плечу, скажет: «Хун Чол!» Но теперь он уже не думает, что это возможно. Он сказал, что утратил способность размышлять, что его мысли абсолютно пусты. И когда ему не хочется после работы возвращаться домой, он приходит на эту станцию.

Как-то, в один из выходных, ты пришла к нему в дом. Ты увидела, как брат выходит из машины с клюшками для гольфа, и завопила:

— Ах ты, кретин! — и закатила сцену.

Если даже твой старший брат смирился с исчезновением мамы, кто же тогда сможет отыскать ее? Ты схватила его клюшки и швырнула об землю. Все вы медленно становились сыном, дочерью и мужем, чья мать и жена пропала. Привычная, повседневная жизнь продолжалась и без мамы.

В другой раз ты пришла на место исчезновения мамы рано утром и снова столкнулась с братом. Ты подошла к нему сзади и крепко обняла в неярких лучах рассвета. Брат сказал, что, возможно, только мы, ее дети, представляли мамину жизнь наполненной одной болью и самопожертвованием. И ощущали свою вину. Мы умаляли значение ее жизни, считая ее абсолютно бессмысленной. Брат хорошо запомнил, что говорила мама, если в жизни случалось хоть что-то мало-мальски хорошее. Она говорила: «Огромное спасибо! Мы должны благодарить жизнь за это!» Мама выражала благодарность за крошечные мгновения счастья, которые случаются в жизни каждого из нас, и потому она просто не могла быть несчастной. Когда ты попрощалась, брат вдруг заметил, что мама, скорее всего, не узнает его, даже если вернется. И он этого боится. Ты заверила его, что для мамы он был самым дорогим человеком на свете, и она всегда узнает его, где бы он ни был и как бы жизнь ни изменила его внешность. Когда брата призвали в армию и отправили на военную базу, были дни, когда родителям разрешалось навещать своих детей. Мама готовила рисовые пирожные и, водрузив их на голову, отправлялась навестить Хун Чола, заодно прихватив с собой и тебя. И хотя сотни солдат в одинаковой форме демонстрировали одни и те же приемы тэквондо, она всегда узнавала твоего брата в этой массе. Для тебя они все были на одно лицо, но мама радостно улыбалась и указывала на него: «Вон твой брат!»

В кои-то веки вы мирно разговаривали с братом о маме, но затем ты снова не выдержала и, повысив голос, спросила, почему он больше ничего не делает, чтобы найти ее.

— Почему ты говоришь о маме так, будто она уже никогда не вернется?! — завопила ты.

Брат ответил:

— Скажи, ну что еще я могу сделать? — Потеряв самообладание, он оторвал несколько верхних пуговиц на своей белой рубашке и не смог сдержать слез. После этого случая он перестал отвечать на твои звонки.

Только после маминого исчезновения ты вдруг осознала, что истории, когда-то рассказанные ею, накопились в тебе, словно бесчисленное множество книг на полках твоей памяти. Ее повседневная жизнь будто продолжалась, как и прежде. Мамины привычные слова, которые ты не принимала близко к сердцу или вообще пропускала мимо ушей, когда она была рядом, теперь ожили в твоей душе, накатывая, словно морские волны во время прилива. Ты поняла, что ее жизненные принципы не изменились даже после окончания войны и даже тогда, когда у семьи появилась возможность спокойно прокормить себя и не бояться голода. Когда семья время от времени собиралась вместе, вы усаживались за стол вместе с отцом и обсуждали президентские выборы, а мама готовила и подавала еду, мыла посуду и развешивала сушиться влажные тряпочки для мытья посуды. Мама заботилась о том, чтобы ворота, крыша и крыльцо были в полном порядке. Вы не помогали ей в этой работе, которую она выполняла без передышки, даже ты считала это вполне естественным и принимала как само собой разумеющееся, как ее прямую обязанность. Иногда ты думала, что мамина жизнь абсолютно безрадостна и бессмысленна, хотя именно мама, которая никогда не наслаждалась комфортом, изо всех сил старалась сделать вашу жизнь лучше, именно мама ласково гладила тебя по спине, когда тебе бывало одиноко.

В то время, когда крошечные почки набухли на ветвях деревьев гинкго перед зданием городского совета, ты сидела на корточках под большим деревом на главной улице города, которая вела в Самчун-дун. В голове не укладывалось, что весна начиналась без мамы. Замерзшая земля оттаивала, и деревья пробуждались ото сна. Твое сердце, пережившее множество испытаний благодаря надежде найти маму, было разбито. И хотя мамы больше нет, снова придет лето, а затем осень, и снова наступит зима. А я буду жить в этом мире без мамы. Ты представляешь себе пустынную дорогу, по которой бредет одинокая женщина в голубых пластмассовых сандалиях.

Никого не предупредив, ты вместе с Ю Бином отправилась в Рим, где он собирался принять участие в семинаре. Ю Бин просил тебя поехать с ним, но не ожидал, что ты согласишься. Когда ты согласилась, он был слегка застигнут врасплох, но тут же внес все необходимые изменения в свой график. За день до отъезда он даже позвонил, чтобы спросить: «Все остается в силе, правда?» Когда ты вместе с ним села в самолет до Рима, то впервые подумала о том, мечтала ли мама о путешествиях. Мама всегда очень беспокоилась и просила тебя не летать на самолетах, но, когда ты возвращалась из очередной поездки, она подробно расспрашивала обо всем:

— Какую одежду носят китайцы? Как индейцы носят своих детей? Какое самое вкусное блюдо ты попробовала в Японии?

Мама засыпала тебя многочисленными вопросами, а ты всегда отвечала лаконично:

— Летом китайцы снимают рубашки и разгуливают в таком виде. В Перу я видела индианку, которая несла своего ребенка в мешке, привязав его к поясу. У японцев еда слишком сладкая.

Когда мама не унималась и задавала еще больше вопросов, ты раздражалась и выпаливала:

— Я расскажу тебе потом, мама!

Но потом ты просто не могла найти время и продолжить этот разговор, потому что всегда была занята. Ты откинулась на спинку кресла и глубоко вздохнула. Это мама посоветовала тебе жить где-нибудь далеко-далеко. Именно мама отправила тебя, еще девочку, в большой город, подальше от родной деревни. Думая о том, какой мама была в то время, ты с болью осознаешь, что ей было столько же лет, сколько сейчас тебе, когда она отвезла тебя в город и оставила у брата, вернувшись домой ночным поездом. Одна женщина. Та женщина постепенно исчезала, забывая о радости появления на свет, о своем детстве и мечтах, о том, как вышла замуж еще до появления месячных, о том, как родила и вырастила четверых детей. Женщина, которая ничему не удивлялась и многое терпела, когда дело касалось ее детей. Женщина, чья жизнь была пронизана самопожертвованием до момента ее исчезновения. Ты сравниваешь себя с мамой, но в душе мамы существовал огромный и непознанный мир, целая вселенная. И если бы ты была мамой, то ни за что не убежала бы вот так, спасаясь от страха.

Вечный город Рим — в буквальном смысле слова историческое место. Тебя нисколько не смущали ужасы, которые часто рассказывают об этом городе, — постоянные забастовки работников транспорта, а перед несчастными пассажирами никто даже извиниться не удосужится; незнакомцы на улице хватают вас за руку и прямо из-под носа крадут ваши часы; по ночам улицы города портят любители граффити и мусор. Ты просто вяло оглядывалась по сторонам, хотя таксист обобрал тебя как липку, и кто-то стащил твои солнечные очки, которые ты опрометчиво положила на столике в кафе рядом с собой. Ты в одиночестве посещала многочисленные исторические памятники в течение тех трех дней, пока Ю Бин был на конференции. Ты побывала в Римском форуме, римских банях-термах, в Колизее, в катакомбах. Ты с безразличным видом бродила по обширным развалинам большого города. Все в Риме олицетворяло цивилизацию. Но хотя здесь, куда бы ты ни пошла, повсюду бросались в глаза следы великого прошлого древней империи, ничто не трогало твоего сердца.

И вот сейчас ты разглядываешь статуи святых на круглой площади, но твой взгляд нигде не задерживается надолго. Гид объясняет, что Ватикан не только государство в миру, но и государство Бога на земле; его территория составляет всего сорок четыре гектара, но Ватикан — независимое государство, со своей валютой и почтовыми марками. Ты не слушаешь рассказы гида. Ты разглядываешь туристов, собравшихся на площади, обшариваешь их беспокойным взглядом, словно думаешь: а вдруг мама где-нибудь поблизости? Конечно, мама никак не может оказаться среди европейских туристов, но твой взгляд по-прежнему не может сосредоточиться на чем-то одном. Ты встречаешься глазами с гидом, который сообщает, что приехал сюда семь лет назад учиться вокалу. Вспомнив о наушниках, болтающихся на шее, ты смущаешься и поспешно втыкаешь их в уши.

— В настоящее время Ватикан — самое маленькое государство в мире. Но его ежедневно посещают тридцать тысяч человек.

Слушая рассказ гида, ты прикусываешь губу. Тебе вдруг вспоминаются слова мамы. Когда это было? Мама спросила, какая самая маленькая страна в мире. Она попросила тебя привезти ей четки из розового дерева, если ты когда-нибудь побываешь в этой стране. Самая маленькая страна в мире. Теперь ты слушаешь очень внимательно. Эта страна? Этот Ватикан?

Не снимая наушников, ты отходишь от группы, устроившейся в тени, у подножия мраморной лестницы, и одна отправляешься в музей. Четки из розового дерева. Ты проходишь под потолками, украшенными великолепными фресками, и мимо бесчисленных изумительных скульптур. Где-то поблизости наверняка есть сувенирная лавка, где, возможно, окажутся четки из розового дерева. Стремительно лавируя в плотном потоке туристов, стремясь поскорее выполнить просьбу матери, ты замираешь перед входом в Сикстинскую капеллу. Неужели Микеланджело каждый день целых четыре года работал над этой знаменитой фреской под этими высокими потолками? При виде огромной фрески изумительной красоты у тебя дух захватывает, это зрелище не идет ни в какое сравнение с картинками из книг. Да, нет ничего удивительного в том, что его здоровье пошатнулось после завершения столь сложной и кропотливой работы. Боль и страсть художника словно обрушиваются на тебя с потолка, когда ты останавливаешься под «Созданием Адама». И твоя интуиция тебя не подводит, выйдя из Сикстинской капеллы, ты сразу же натыкаешься на сувенирную лавку и книжный магазинчик. Монахини в белых одеяниях стоят за прилавками. Ты встречаешься взглядом с одной из них.

— Вы из Кореи? — спрашивает тебя монахиня по-корейски.

— Да.

— Я тоже приехала из Кореи. Вы первая кореянка, которую я пока здесь встретила. Я приехала четыре дня назад. — Монахиня улыбается.

— У вас есть розовые четки?

— Розовые четки?

— Четки из розового дерева?

— А… — Монахиня подводит тебя к одной из витрин. — Вы имеете в виду это?

Ты открываешь футляр с четками, который подает тебе монахиня. Нежный аромат роз распространяется в воздухе. Неужели мама знала этот запах?

Интересно, это именно те четки, о которых говорила мама?

— Такие четки можно купить только здесь?

— Нет, их можно купить и в других местах, но четки из Ватикана имеют особое значение.

Ты переводишь взгляд на ценник: 15 евро. Твои руки дрожат, когда ты протягиваешь деньги монахине. Монахиня спрашивает: покупаю ли я четки в подарок? В подарок? Могла бы я теперь подарить эти четки маме? Могла бы я? Когда ты киваешь, она достает из витрины белый конверт с изображением Девы Марии, держащей на руках мертвого Иисуса Христа, кладет внутрь футляр с четками и запечатывает конверт.

Зажав в ладони четки, ты направляешься к собору Святого Петра. Подойдя поближе, заглядываешь внутрь. Каскады света ниспадают с круглого купола, распростершегося над величественным бронзовым балдахином. Ангелы реют среди белых облаков на фреске, венчающей потолок. Ты входишь в собор и смотришь на огромное, окруженное лакированным сиянием изображение, от которого невозможно отвести взгляд. Ты направляешься вперед по центральному проходу, но постепенно замедляешь шаг. Тебя словно что-то притягивает. Что это? Ты медленно пробираешься сквозь толпу к тому, что притягивает тебя, словно магнит. Ты поднимаешь голову, чтобы посмотреть, куда смотрят люди. Изображение Богоматери с мертвым сыном на руках, спрятанное за пуленепробиваемым стеклом. Тебя словно что-то зовет вперед, и ты протискиваешься сквозь толпу в первые ряды. И вот здесь, увидев прямо перед собой фигуру Святой Матери, поддерживающей тело сына, душа которого только что покинула бренный мир, ты почувствовала себя так, словно тебя пригвоздили к месту. Неужели это мрамор? Тебя охватило чувство, что тело Иисуса Христа еще хранит живое тепло. Глаза Девы Марии источали боль, она склонила голову к сыну, распростертому у нее на коленях. Их тела казались настоящими, словно, коснувшись их, можно было ощутить живую плоть. Ты чувствуешь, как кто-то слегка касается твоей спины, и поспешно оборачиваешься. Тебе вдруг кажется, что мама стоит прямо за тобой.

Ты осознаешь, что, как только у тебя что-то происходит не так, ты по привычке вспоминаешь о маме, словно мысли о ней возвращают жизнь на круги своя, и ты чувствуешь новый прилив сил. Тебе по-прежнему хочется позвонить маме по телефону. Много раз ты уже собиралась набрать ее номер, но затем останавливала себя. Ты кладешь четки из розового дерева перед изображением Девы Марии и преклоняешь колени. Тебе кажется, что рука Богоматери, поддерживающая мертвого сына, слегка пошевелилась. Тебе тяжело смотреть на страдания Святой Матери, обнимающей сына, который умер, приняв тяжелейшие мучения. Ты больше ничего не слышишь, и свет, льющийся из-под купола, исчезает. Величественный собор самого маленького в мире государства погружается в тишину. Твоя до боли закушенная губа кровоточит. Ты сглатываешь кровь и, делая над собой усилие, поднимаешь голову и смотришь на изображение Богоматери. Машинально протягиваешь руку и касаешься пуленепробиваемого стекла. Тебе хочется закрыть скорбные глаза Девы Марии. Сейчас ты отчетливо ощущаешь мамин родной запах, словно вы вчера заснули с ней рядом под одним одеялом, и, проснувшись сегодня утром, ты обняла ее.

Как-то зимой мама взяла в свои мозолистые ладони твои замерзшие нежные ручки и подвела тебя к очагу в кухне:

— О, моя милая, у тебя руки как ледышки!

Ты вдыхала привычный, такой родной мамин запах, а она склонилась над тобой перед огнем и растирала твои замерзшие ладони.

Ты ощущаешь, как пальцы Святой Матери, обхватившие тело мертвого сына, тянутся к тебе и ласково поглаживают твою щеку. Ты стоишь на коленях перед Богоматерью, которая настолько обессилела от горя, что едва удерживает руки сына, обезображенные страшными кровавыми ранами. И постепенно тихое шуршание людских шагов растворяется в звенящей тишине. В какой-то момент ты снова открываешь глаза. Твой взгляд скользит по лицу Святой Матери, касается скорбной линии ее губ. Ее губы плотно сжаты, исполнены тихого достоинства и кротости, которое ничто и никто не может потревожить. Глубокий вздох поднимается из твоей груди. Губы Богоматери слегка вздрогнули, и в ее печальных глазах промелькнуло сострадание. Ты снова переводишь взгляд на ее мертвого сына. Его руки и ноги мирно покоятся на коленях матери. Она успокаивает и утешает его даже в смерти. Если бы ты рассказала кому-нибудь из близких, что уезжаешь в это путешествие, они восприняли бы это как твое нежелание продолжать поиски мамы. И поскольку ты никак не могла бы убедить их в обратном, то уехала в Рим тайно. Неужели ты приехала сюда специально, чтобы увидеть изображение Девы Марии с мертвым Иисусом Христом на руках? Когда Ю Бин предложил тебе поехать с ним в Италию, возможно, ты, сама того не осознавая, вспомнила об этой скульптуре. Возможно, ты просто хотела помолиться в этом соборе, помолиться о том, чтобы Дева Мария помогла тебе в последний раз увидеть женщину из небольшой страны, расположенной в обширной Азии, чтобы суметь отыскать ее. Возможно, именно поэтому ты и приехала сюда. Хотя вполне вероятно, что все обстоит совсем по-другому. Возможно, ты уже осознала, что мамы больше не существует в этом мире. И пришла сюда, чтобы попросить Деву Марию: «Пожалуйста, не забывай о маме, пожалуйста, будь милосердна к ней». Но теперь, когда ты видишь перед собой мраморную статую, защищенную прочным стеклом, сидящую на пьедестале и обнимающую хрупкими руками все страдания и боль человечества с момента сотворения мира, ты не в силах вымолвить ни слова. Ты пристально смотришь на губы Святой Матери. Затем опускаешь глаза и направляешься к выходу из собора. Выйдя наружу, ты изумленно смотришь на площадь, окруженную длинными крытыми галереями и обрамленную ярким светом. И в этот момент слова, которые ты не смогла вымолвить перед статуей, наконец слетают с твоих губ:

— Пожалуйста, позаботься о маме.

Кимчхи — традиционная корейская закуска, приготовляемая из овощей с добавлением красного перца, имбиря, чеснока и других пряностей.
Лепидоп — рыба-сабля, обитает в субтропических водах Тихого океана. Мясо рыбы отличается приятным вкусом и ароматом.
Р и — японская мера длины, составляющая 1927 метров.
Ют-нори — традиционная корейская игра, в которую принято играть на Новый год по лунному календарю и в первое полнолуние года. Игра ведется четырьмя длинными фишками-палочками.
Чогори — традиционная корейская одежда. Короткая кофта с длинными узкими рукавами.
Маныоу— китайские булочки из пшеничной муки и воды, приготовленные на пару.