Виргилию тридцать лет. У него необычное имя, необычный дом, необычные друзья и большой опыт любовных разочарований. Он давно примирился с таким положением дел, но когда однажды ему позвонила Клара и заявила, что между ними все кончено, — не на шутку испугался. «Неужели прорвалась тонкая грань между явью и вымыслом?» Дело в том, что никакой Клары он не знал. Что это — шутка? Или провалы в памяти? И как же ему теперь жить… без Клары? Как всегда, остроумно, парадоксально, красиво. Мартен Паж — французский писатель, которому нет еще и тридцати пяти, а его романы издаются на девятнадцати языках и буквально расходятся на цитаты. Высокая оценка критиков, обнаруживающих в его творчестве и «бальзаковский дух», и отголоски «вольтеровской традиции», и следование заветам Оскара Уайльда… с мнением публики совпадает в главном: читать — одно удовольствие!

Мартен Паж

Быть может, история любви

Каблуки Виргилия клацали по мокрой мостовой. Он вышел из здания агентства «Свенгали Комюникейшен» позже обычного; то, что часы над дверью неисправны, он обнаружил только с закатом солнца.

Рекламному агентству, где трудился Виргилий, расположенному между Лувром, зданием Государственного Совета и театром «Комеди Франсез», повезло с окружением. Виргилия приводила в восхищение станция метро в ореоле разноцветных жемчужин, похожая на поделку, которую смастерил ребенок к Празднику матери. И все же у него не сложилось задушевных отношений с кварталом; они сожительствовали, но держались отчужденно, как бы чего не вышло. Виргилий отличал лишь два островка, вкрапленные в эту золоченую часть первого квартала: книжный магазин «Деламен» и кафе-ресторан «У Жана Нико», последнее убежище, куда не заглядывала эндемическая популяция — шикарная публика.

Виргилий сел в автобус и прокомпостировал проездной билет. Он уже полгода не ездил на метро, потому что задыхался под землей, а порой даже впадал в панику. На земле же дело не шло дальше смутного страха перед автокатастрофами.

Мысли бегут вперед вместе с автобусом. Виргилий медленно освобождался от трудового дня. Мало просто закрыть за собой дверь офиса, спуститься на лифте вниз и оказаться на улице. Переход из одного состояния в другое требует времени. Поток мчавшихся машин, вращение колес, скольжение взгляда, устремленного на городской пейзаж — на пешеходов, автомобили и велосипеды, — все это помогало ему забыть работу и коллег. Он становился собой по мере того, как приближался к дому. Виргилию не всегда было комфортно наедине с собой, однако тот, кем он считал себя, тот, кем ему хотелось быть, и тот, кем он являлся, сосуществовали, не особенно конфликтуя.

Автобус затормозил у Северного вокзала, чуть не сбив с ног какого-то клошара. Армель не было на ее обычном месте — за столиком на террасе кафе «Терминюс». Виргилий был бы рад, окажись она там — губы слегка подкрашены красной помадой, в руках книга. После ужина он встретится с ней, и они выпьют немного вина.

Подойдя к своему дому, он поприветствовал двух проституток. Они улыбнулись и помахали ему в ответ. Почтовый ящик был пуст. Виргилий взбежал на третий этаж, отпер дверь и бросил ключи в корзинку с бананами и яблоками.

Красная лампочка старенького кассетного автоответчика мигала. Виргилию нравилось получать сообщения, — неважно, оставляли их друзья или же продавцы кухонных гарнитуров; в них ему слышался зов социума. Однако прежде он приготовит себе что-нибудь перекусить. Он открыл холодильник и проинспектировал его недра: яйца, начатая банка очищенных томатов и впечатляющая колония йогуртов. Виргилий разбил на сковородку два яйца, прикрыл будущее блюдо крышкой и только после этого нажал на кнопку автоответчика.

— Виргилий, — произнес женский голос.

Он наклонился к динамику, чтобы в полной мере насладиться пленительными модуляциями голоса. У Бога был женский голос, подумал Виргилий. Запись продолжалась:

— Это Клара. Мне очень жаль, но, думаю, нам следует расстаться. Я ухожу от тебя, Виргилий. Ухожу.

Он прослушал сообщение пять раз. Яйца чадили в сковородке. Плеснув в лицо холодной водой, он посмотрелся в зеркальце аптечки. Зажмурился и через пару секунд открыл глаза. Проглотил успокоительное. Пошел на кухню и выключил плиту. От яиц, похожих на два уголька, исходил едкий дымок.

Мало что можно сравнить по мучительности с разрывом. Расставание — это тщательно спланированное покушение на человека: бомба закладывается в самое сердце, и от ее разрушительного взрыва нет спасения. Однако в данном случае Виргилий узнал, что его бросила женщина, с которой он не был знаком и с которой — хотя бы по этой причине — его ничего не связывало. Так что он, в полной мере ощутив удар, какой испытывают те, чью любовь отвергают, понимал в то же время всю абсурдность произошедшего.

Виргилий никогда не считал Землю надежным небесным телом. Он почти во всем сомневался, но уж за то, в чем был уверен, держался крепко. Он не женат. Это неоспоримо. Содержимое его холодильника выдавало холостяка; у него были привычки холостяка. И если сила земного притяжения могла вызывать какие-то сомнения, то жены у Вергилия не было точно.

Он обвел взглядом привычные детали обстановки: коллекция виниловых пластинок, над диванчиком с одряхлевшими подлокотниками — красно-желтая афиша цирка, где работали его родители, коробка с цикорием, на холодильнике — счет за телефон, придавленный магнитом в форме африканского слона (большие треугольные уши расправлены, словно крылья бабочки, хобот между бивнями поднят вверх). Он отключил автоответчик, взял его и вышел из квартиры.

Он шел по бульвару Мажанта, вслушиваясь в свои шаги. Тело функционировало нормально: все суставы и мышцы работали, кровь текла по венам. Только мозг готов был взорваться от напряжения.

~ ~ ~

Всю дорогу до улицы Петит-Экюри, где находился кабинет психоаналитика, он шел, крепко прижимая к груди черный костлявый автоответчик. Этот квартал походил на тот, где работал Виргилий, лишь одним — множеством переулочков, позволяющих избежать оживленных больших улиц.

На улице Петит-Экюри кто-то поставил у дома стулья и белый пластмассовый стол; пожилая чета, должно быть, пенсионеры, возилась у кустов роз, на земле валялся детский велосипед. Кабинет доктора Зеткин затерялся на третьем этаже, в самом углу двора. Фасад украшали вертикальные, горизонтальные и поперечные брусы, похожие на коричневые толстые нитки, вплетенные в полотно; вглядевшись, можно было различить наверху водосточные желобки, не позволявшие дождю портить дерево и штукатурку.

В приемной последняя пациентка, молодая женщина (в полотняных брюках и черной курточке, волосы забраны в хвост), перелистывала журнал. По всей видимости, она немного струхнула, увидев Виргилия, прижимающего к сердцу автоответчик, и тут же уткнулась в журнал. Дверь в кабинет открылась, рука доктора Зеткин мелькнула в проеме, приглашая молодую женщину войти.

Виргилий напевал себе под нос последний рекламный слоган, услышанный им в агентстве. Мотивчик, прославлявший яблочное пюре и его благотворное воздействие на здоровье, успокаивал его. Обычно в приемной он перебирал в уме свои самые насущные страхи, отбирал темы, которые стоило бы обсудить, запасался риторическими приемами убийственной силы и придумывал аргументы, способные положить на обе лопатки доктора Зеткин. Но сейчас он счел за лучшее не насиловать свой разум. Через двадцать минут женщина вышла.

Доктор Зеткин была дамой лет пятидесяти. Сильная проседь, очки в зеленой черепаховой оправе, поверх кремовой блузки — жилет из тонкой сиреневой шерсти; жемчужное ожерелье, на пальцах перстни с нефритом и янтарем. Воздух в кабинете пропитан ароматом лапсанг сушонга. Виргилий находил его слегка крепковатым, однако запах лапсанга настолько слился в его сознании с сеансами доктора Зеткин, что стоило пару от этого чая коснуться его ноздрей, как ему немедленно становилось лучше.

— Здравствуйте, доктор.

— Вы на сегодня не записаны.

Она жестом пригласила Виргилия пройти в кабинет и усадила напротив себя за стол. У книжного шкафа на столике дымился красный чугунный чайник. Перед доктором лежал раскрытый огромный ежедневник в черной обложке. Чем-то он напоминал хищную птицу, распластавшую крылья. Вся страница пестрела именами, однако Виргилий в списках пациентов не значился. Понедельник — не его день.

Виргилий ходил сюда уже давно и потому не ревновал доктора Зеткин к другим пациентам. Напротив. Он полагал, что поток пациентов позволит доктору Зеткин убедиться, насколько он интереснее, чем все это стадо пошлых невротиков. В отношениях психоаналитика с пациентом нельзя переступать черту; настоящий профессионал будет безжалостно отклонять приглашения на выставки, исходящие от тех, кто прибегает к его помощи. Он не станет ни вашим другом, ни вашим врагом. В сущности, он вообще теряет человеческий статус. «Дайте мне точку опоры, и я переверну весь мир», — говорил Архимед, бросая вызов своим друзьям из Сиракуз. Что же касается Виргилия, то ему оставалось лишь перевернуть себя, чтобы избавиться от неврозов; доктор Зеткин играла роль точки опоры, раз уж ничего более стабильного в его жизни не было.

— Я попал в аварию, — сказал Виргилий.

— Так. В какую аварию?

— Столкнулся с реальностью.

Жизнь калечит людей гораздо сильнее, чем войны, болезни и автокатастрофы. Виргилий поставил автоответчик на стол. Доктор Зеткин прищурилась и сложила руки на груди. Виргилий нарушал правила. Он должен лечь на диван. Он не должен все время сидеть. Не должен искажать географию кабинета. Виргилий знал, что доктор Зеткин видела в таком поведении некий симптом. Но не ему было сетовать на это, ведь он сам любил повторять, что любые действия (вдох и выдох, например) являются симптомами.

— Так, — сказала она.

Как обычно, ее лицо почти ничего не выражало. Виргилий уже научился различать оттенки этого безразличия — то любопытное, то холодное, то утешительное. Кроме того, доктор Зеткин была виртуозом произнесения «так». Слово «так» доминировало в ее лексиконе. Иногда она прибегала и к другим словам, например, она говорила: «хорошо», «как дела?», «да», «вы забыли оплатить консультацию». Эта женщина общалась с людьми и лечила больных, имея в запасе всего лишь десяток выражений, которые тратила с большой оглядкой.

Виргилий выдернул из розетки шнур от настольной лампы, подключил автоответчик и нажал на клавишу воспроизведения. Голос зазвучал.

— Видимо, эта женщина вас бросила, — сказала врач.

— Не совсем так.

— Но она выразилась достаточно ясно. Вы не хотите принять ее решения.

Доктор Зеткин полагала, что попала в точку. В конце концов, они оба хорошо знали, что происходит в личной жизни Виргилия: ничего удивительного, если он получил от ворот поворот. Это совершенно естественно — как приливы и отливы или миграция диких гусей. Виргилий почувствовал себя почти счастливым оттого, что в кое-то веки имеет все основания возразить ей.

— Между нами ничего не было. Я вообще ее не знаю.

Доктор Зеткин осторожно сняла очки и начала протирать стекла. Кажется, этот случай ее зацепил. После целого дня возни с банальными неврозами будешь рад любой игре воображения. Она снова надела очки и недоуменно развела руками.

— Что вы сами об этом думаете?

— Я не хочу думать, я хочу понять.

— Ах вот как?

Здесь, у доктора Виргилий чувствовал себя в безопасности. На полках книжного шкафа теснились основополагающие труды по психоанализу; над письменным столом висела фотография 1938 года, на которой Фрейд указывал пальцем в окно поезда, прибывающего в Париж; на стене в рамочке — репродукция первой страницы его рукописи, посвященной исследованию «Градивы» Йенсена; на столе навалены специальные журналы на французском и испанском языках. Виргилию нравилось думать, что духи, заточенные во всех этих святынях, оберегают помещение. Тут он согласился бы даже на трепанацию.

— Ошибки тут нет. Она обращается ко мне по имени.

Виргилия наделили редким именем, в этом он убедился, еще играя в школьном дворе.

— Может быть, это шутка, — предположил он.

— А почему женщина, с которой вы даже не знакомы, вдруг решила так подшутить над вами?

Зазвонил сотовый телефон Виргилия. Он забыл отключить его, целиком поглощенный мыслями о происшедшем. Поскольку установленные правила и так уже были безбожно попраны, он ответил. Это была Фостин, давняя приятельница.

— Фостин, я не могу сейчас говорить, я у своего психоаналитика. Что? Я перезвоню.

Он прервал связь. Дело все больше запутывалось. Виргилий уставился на фотографию Фрейда. Ладони стали влажными, уши заложило, во рту появился привкус железа. Он задыхался. Ему казалось, что он в эпицентре катастрофы, что он стал жертвой каких-то неведомых сил.

— Я уже рассказывал Вам о Фостин?

— Одна из тех женщин, в которых вы влюблялись и с которыми вы теперь в дружеских отношениях?

Виргилий не знал, почему так получалось, но его дружба с женщинами неизменно начиналась с влюбленности.

— Она только что узнала, что Клара меня бросила. Хочет со мной поужинать, поддержать.

— Подумайте хорошенько: вы уверены, что никогда не встречались с Кларой?

Доктор наблюдала за Виргилием, прикрыв глаза. Неужели прорвалась тонкая грань между явью и вымыслом? Виргилий сконцентрировался на дыхательном упражнении, которому его научили на занятиях йогой.

И тут он вспомнил. Это было месяц назад, на вечеринке у Мод. По выходным Мод получала в свое распоряжение огромную квартиру родителей и собирала гостей. Главным достоинством этих сборищ был шум, заглушавший банальности, которыми пытались обмениваться многочисленные приглашенные. Виргилий много выпил. Фостин потянула его за рукав: ей непременно хотелось представить ему одну девушку. Он снова увидел, как его приятельница произносит имя девушки, то и дело встряхивая высокий бокал с коктейлем: Клара. Однако Виргилий не помнил ни лица Клары, ни того, о чем они говорили. В любом случае продолжения не последовало. Виргилий рассказал доктору Зеткину об этом эпизоде.

— Может быть, вы поцеловали Клару, и она неправильно вас поняла?

— Я могу взять женщину за руку. Особенно, когда выпью. А коли уж дело дойдет до поцелуев, я ими осыплю все лицо. Вы считаете, я мог закрутить с ней роман и сам того не заметить?

— Вы не сумасшедший.

Это утверждение сразило Виргилия наповал. Внезапно, без предисловий, психоаналитик, женщина, с которой он виделся три раза в неделю на протяжении вот уже пяти лет, избавила его от одного из страхов.

— Вы меня успокаиваете?

— Вы мне платите за то, чтобы я была объективной.

Телефон Виргилия снова зазвонил. Это была Надя. Разговор не продлился долго: Фостин рассказала ей о разрыве. Раздался сигнал, предупреждающий, что кто-то пытается дозвониться до него. Виргилий переключился на другую линию. Звонила опять Фостин. Он пообещал обеим, что перезвонит позже. Доктор Зеткин делала какие-то пометки в блокноте.

— Мне нехорошо, — сказал Виргилий, выключив телефон.

К горлу подступала тошнота, он был на грани обморока. Что-то с ним не так, но что — непонятно. Им овладело предчувствие, что происходящие события очень серьезны и полностью перевернут его жизнь.

— Вам надо прилечь.

— Это ничего не изменит.

— А все и нельзя изменить.

Ну конечно, спешить некуда. Доктор Зеткин не сомневалась, что со временем все прояснится само собой. Виргилий тоже ждал развития событий, но не умел сидеть сложа руки. Доктор Зеткин постукивала перьевой ручкой по краю письменного стола.

— Не знаю, насколько это все связано, — заговорил Виргилий, — но в последнее время у меня бывают головокружения. И тошнота.

Он всегда стремился до конца разобраться в ситуации. А если не мог, то прятался в свое любимое убежище — болезнь.

— Вы действительно полагаете, что больны?

— Я пытаюсь понять, что происходит.

— Правда?

Кровь застыла у него в жилах. Перед глазами плыли яркие пятна.

— Вы могли бы направить меня на какие-нибудь обследования, — сказал он, с трудом сглотнув, — просто на всякий случай…

— Ну, если вы настаиваете.

Доктор Зеткин исписала все направление, так что стало понятно, что речь не шла о «каких-нибудь обследованиях». Среди талантов Виргилия числилось и редкое умение читать слово «томография» верх ногами.

— Томография? — спросил Виргилий, вцепившись в край стола.

— Не волнуйтесь.

Вне всяких сомнений, более волнующих слов во французском языке просто не найти. Виргилий взглянул в окно. Петит-Экюри погрузилась в сумерки. У него не было ни малейшего желания уходить. Ему хотелось остаться в этой комнате, лечь на диван и закутаться в плед. Доктор Зеткин открыла дверь. Виргилий скрестил руки на груди и вышел. Он выбирал наиболее освещенные и оживленные улочки; он шел по Фобур-Сен-Дени мимо закусочных, радуясь огням витрин и запахам жарящихся кебабов. Теперь он ценил мельчайшие проявления жизни на вес золота.

~ ~ ~

Обзвонив всех знакомых медиков, Виргилий сумел договориться, что его примут в отделении рентгенологии уже на следующий день.

В результате обследования он не сомневался. Женщина бросила его, однако роман с ней изгладился из его памяти. Следовательно, речь шла о неврологическом заболевании. Видимо, был поврежден центр памяти, и болезнь, прогрессируя, стирала целые куски жизни. Иногда он сосредоточенно вслушивался в себя, и тогда ему казалось, что он слышит свист косы, разящей направо и налево. Конечно, медицина не стоит на месте. Но нет смысла тешить себя пустыми иллюзиями.

Я умру, подумал Виргилий. Он снова и снова произносил эту фразу вслух. Он был уверен, что конец близок. По спине пробежал холодок. Он боялся смерти — не потому, что его не станет, он давно считал себя чужим в этом мире, — но потому, что смерть уравняет его со всеми. Труп лишен индивидуальности. Виргилий боялся смерти не из-за инстинкта самосохранения, а из чувства противоречия.

Он притушил свет и устроился на диване. Гладил пальцами неровности, шероховатости и проплешины ткани, контуры дыры, прожженной сигаретой. В поисках новых знаний и ощущений он ощупывал окружающие предметы и воображал себя Элен Келлер,[1] читающей шрифт Брайля. В этой квартире он прожил семь лет. Она приспособилась к нему, как приспосабливается обувь к ноге. Но происходит ли нечто подобное с миром? И когда мы умрем, сохранит ли материя следы нашего бытия? Сохранятся ли на земле атомы наших мыслей? Что ж, — думал Виргилий, — квартира никуда не денется, друзья будут жить, как жили, а мои книги и диски послужат кому-нибудь другому.

Он не стал экономить на ужине. Зайдя на сайт Bon Marché, заказал еды и три бутылки Шато-Паркер. Заказ доставили через полчаса. Вкусный ужин немного разогнал мрачные мысли. Он сел слушать любимые пластинки. Музыканты разных стран и эпох дали в гостиной великолепный концерт в его честь. Виргилий всем существом впитывал ноты; они представлялись ему лимфоцитами, побеждающими болезнь.

С бокалом вина в руке он бродил по своей двухкомнатной квартире, испытывая острое желание оставить отпечатки пальцев на каждом сантиметре этого пространства. Изгибы, гребни, дуги, завитки и спирали подушечек его пальцев окаменеют. Эти доказательства того, что он существовал, переживут любую уборку, любой ремонт. Они съежатся в безвестности бесконечно малых величин, ожидая, когда их обнаружат археологи. Виргилий читал статью о древних гончарах, которые, вращая круг и вытачивая формы, сами того не зная, записывали, как на пластинку, свои речи. Его квартира хранила миллионы микробороздок — записей монологов и бесед.

Виргилий силился вспомнить Клару, но не мог. Перетряхнул всю свою жизнь за последний месяц, начиная с той самой вечеринки: поздние посиделки с Армель в «Терминюс», телефонные звонки родителей, соседку, одолжившую презерватив, работу в агентстве, светские выходы, фильмы, которые он посмотрел, книги, которые он прочитал. Взяв лист бумаги, он восстановил почти все, что занимало его изо дня в день. Но Клары нигде не было. Болезнь уничтожила ее.

Он откупорил вторую бутылку вина. Сквозь пьяную дымку ему виделось, как эта загадочная женщина расхаживает по его квартире. Вот она берется за ручку двери, ведущей на кухню, открывает холодильник, наливает стакан соевого молока, выходит из душа, обернувшись в полотенце. Он искал хоть какие-нибудь следы ее присутствия; заглянул под кровать, вытряхнул все из шкафов, перерыл аптечку. Тщетно. Ни сережки, ни чулка, ни волоска, ни тюбика с увлажняющим кремом. Ничего. Из-за шума, доносившегося от соседок, Виргилий не сразу решался пригласить даму к себе. Может быть, Клара у него и не бывала.

Выходит, он упустил последнюю любовь и ему предстоит умереть в одиночестве. Да еще так рано. Лучше бы сперва состариться, стать седым, морщинистым, скрипучим дедом. Смерть нуждается в прелюдии, подобно соитию. Усталость, утрата иллюзий, болезни — вот ласки и поцелуи, расслабляющие тело и позволяющие смерти овладеть нами, не причинив боли. Виргилий не был готов к смерти; сколько страданий и драм здесь еще можно пережить!

Но настало время подводить итоги. Если бы ему пришлось описать того, кто вот-вот покинет этот мир, он сказал бы так:

Ему тридцать один год. Вес семьдесят два килограмма. Одевается всегда одинаково: брюки из темного вельвета, свитер с вырезом в виде V, клетчатая рубашка, английские ботинки. У него старая модель мобильного телефона, достаточно прочная, можно ронять каждый день. Три раза в неделю он занимается йогой в большом спортивном клубе на площади Республики. Верит, что в этом бесхребетном мире нельзя жить без принципов. Дарит исключительно подсолнухи. Смотрит исключительно черно-белые фильмы, а если вдруг возникает желание посмотреть какой-нибудь цветной фильм, специально настраивает телевизор, чтобы убрать цвет; слушает только виниловые пластинки, пьет цикорий, пользуется всегда одними и теми же ручками — оранжевым «Биком» с черным стержнем. Вообще он любил старые вещи — одежду, фильмы, книги. Они выдержали натиск жизни, они опытны и мудры. А новые еще не дозрели и ничего не смыслят в нашем одиночестве.

Виргилий работал в рекламном агентстве — неподалеку от Лувра, на улице Сент-Оноре, а жил в доме свиданий на улице Дюнкерк, прямо напротив скульптур Северного вокзала. На первом этаже размещался «Калипсо» — порно-кинотеатр. В пятнадцати из шестнадцати квартир происходил культурный обмен денег на любовь. Он довольно долго привыкал к непрестанным стонам проституток и их клиентов; теперь они мешали ему не больше, чем концерт сверчков где-нибудь в Провансе. Притом из его собственной квартиры восклицания, вопли и рыки доносились нечасто. Виргилий знал, что его смерть будет иметь важные последствия: по крайней мере, наука о любовных разочарованиях очень много потеряет.

Луна сползала к вокзальным часам, освещая остатки ужина. Пластинки и книги были разложены на паркете. Брюки Виргилия валялись на кухне. Он наполнил вином с дюжину бокалов (на тонкой ножке, пузатые, высокие; шарообразные, треугольные, грушевидные; узорчатые, гладкие, матовые) и расставил их повсюду, как часовых. Время от времени клиенты во всех концах дома испускали ликующие вопли удовольствия.

Бенни Гудман исполнял «As long as I live». Виргилий поставил автоответчик на колени и еще раз прослушал сообщение: «Виргилий. Это Клара. Мне очень жаль, но, думаю, нам следует расстаться. Я ухожу от тебя, Виргилий. Ухожу».

В голосе Клары звучала такая горечь, что Виргилий невольно содрогнулся. Он ненавидел себя за то, что причинил ей боль. Болезнь отошла на второй план: теперь его мучили угрызения совести. Нет, пора наконец стать серьезным и ответственным, пусть жить осталось недолго. Неизвестно, почему их отношениям пришел конец, но можно догадаться: он ни во что не верил, все подвергал сомнению, спорил со всеми на свете и никогда никуда не ездил в отпуск. Неудивительно, что Клара приняла такое решение. Виргилий не создан для семейной жизни. Наверное, она пыталась изменить его. Но он не дрогнул.

То и дело звонил телефон. Благодаря Фостин новость уже облетела всю планету друзей. Информация распространилась от Барбез до Гамбетта через Сталинградский бульвар и Страсбург Сен-Дени. Друзья Виргилия узнали сразу две новости: о его разрыве с Кларой и об их скоротечном романе. Его связь с Кларой стала для всех сюрпризом. Виргилий решил не тревожить близких и скрыть свой недуг и амнезию. Он придумал правдоподобную историю о том, как они познакомились на вечеринке у Мод, и об их коротком романе. «Да, — признавался он, — мы полюбили друг друга, но у меня трудный характер, и ей будет лучше без меня».

Он оплакивал себя, свою бездарную жизнь, свою утраченную любовь.

Надо срочно, пока еще позволяет здоровье, навести порядок в делах, аннулировать договоры, отказаться от бытовых услуг. И потом, ему ужасно хотелось хоть кому-то рассказать о своей беде — какому-нибудь случайному, чужому человеку — и поделиться своим страхом. Он набрал номер телефонной компании.

И обнаружил, что разорвать договор с фирмой ничуть не проще, чем расстаться с женщиной: консультант хотела узнать причину его решения, просила не покидать их так сразу, умоляла и даже попыталась подкупить его подарками. Когда Виргилий поведал ей о своем состоянии и о том, что телефонная линия вряд ли ему понадобится в будущем, она сказала, что отключит телефон в конце недели. Тон ее заметно похолодел, сухо защелкали клавиши комьютера. Виргилий представил себе ее руки с кроваво-красным маникюром и волосы, стянутые на затылке. Досадно терять клиента, ведь у нее свои нормативы, и супервизор ее контролирует. Она пожелала ему приятно провести вечер и повесила трубку. Виргилий не изменял этому оператору уже много лет и потому надеялся хотя бы на каплю душевной теплоты. Ему следовало действовать умнее, если он ожидал более эмоционального и сочувственного отклика.

Он набрал номер EDF.[2] Ответила женщина. Ее густой и хрипловатый голос выдавал курильщицу не первой молодости. Усталость и волнение не позволили Виргилию справиться с дрожью в голосе. Он лежал на полу у дивана, и пот градом катился по его лбу. Свет из кухни слабо освещал комнату. Женщина спросила его, почему он хочет расторгнуть договор.

— Я тяжело болен.

Она что-то пробормотала. Виргилий понял, что его слова не оставили ее равнодушной. Он натужно закашлялся. По его щекам текли слезы. Пальцы женщины замерли над клавиатурой. Она вся превратилась в слух. Момент был настолько трогательным, что Виргилий почувствовал вдохновение. Опьянение примирило его с трагедией. Ему казалось, что его уносит куда-то далеко.

— Надеюсь, я был хорошим клиентом.

Постаравшись взять себя в руки, она сдавленно проговорила, что по-прежнему на линии и готова продолжить разговор. Виргилий не жаловался. Он лишь скорбно сообщил, что смирился с близким концом. Что привык к мысли о нем.

Повесив трубку, он понял, что уже готов объявить новость близким. Пусть его оплачут. Ему даже хватит бы amor fati,[3] чтобы утешать их. Он откупорил третью бутылку вина.

Разобрав и рассортировав бумаги и письма, он в самом изящном стиле написал заявление о разрыве арендного договора на квартиру. Виргилий не считал себя ипохондриком, однако в последние годы частенько подмечал кое-какие подозрительные симптомы, и порой даже думал, что недалек его смертный час. Так что у него скопилась небольшая коллекция завещаний. Он распечатал последнее из них (добавив от руки пожелание, чтобы его прах был развеян в женской раздевалке бассейна в Отей) и положил в конверт, который поставил на камин.

~ ~ ~

Даже если вас сразила самая страшная болезнь, врачи не уделят вам и десятой доли того внимания, которым пользуются вирусы, инфекции и тромбозы. Тело — это всего лишь футляр, дающий возможность биологам, рентгенологам и хирургам соприкоснуться с самыми восхитительными созданиями на земле: бактериями и другими микро чудовищами — убийцами столь изощренными, что на их фоне самые современные изобретения выглядят смешно. Человек, несмотря на все достигнутые им успехи в почтенной области деструкции, несмотря на прирожденный талант ранить, осквернять и разрушать, остается всего лишь дилетантом. Его методы настолько грубы, что их глупо даже сравнивать с безграничной изобретательностью болезней. Нашей цивилизации придется еще пройти немалый путь, прежде претендовать на статус эндемии.

Виргилий не выносил больниц. Очень показательно, что там, где полагалось спасать людей от смерти, до такой степени не хватало красоты и жизни. Эстетическое чувство страдало не просто так: этот преступный архитектурный стиль воплощал определенное отношение к человеку, и Виргилию оно не нравилось. Он стал обходить стороной медицинские учреждения для простых смертных, как только банковский счет предоставил ему такую возможность. Конечно, он был целиком за коммунальное обслуживание, за участие государства в экономике и за высокие налоги, однако вел себя скорее как аристократ индивидуалист, чем как антиглобалист.

Он запретил себе быть покладистым пациентом: посещать лечащего врача, брать направление в рентгенологию для банальных обследований, предъявлять социальную карту и карту взаимного страхования. Его церебральные нарушения треовали особого подхода — мягкого и сердобольного. Это уравновешивало церебральные поражения. Когда человек готов расстаться с некоторой суммой, врачи принимают его гораздо быстрее, к тому же относятся к больному, как к самим себе, то есть с нежностью.

Центр рентгенологии располагался в Маре, в двух шагах от музея Карнавале. О лучшем соседстве Виргилий не мог и мечтать: этот музей хранил всю историю Парижа — от обломков Лютеции до искусства модерна. Медицина всесильна, когда к ней примешивается особое снадобье — плоды человеческого духа. Молекул фармакопеи мало, курс лечения должен включать также гомеопатию типа мраморного Вольтера руки Гудона, картин Фрагонара или же сюиты Баха для виолончели.

Фасад центра рентгенологии был великолепен. В каждой конструкции Виргилию чудилась поэма; он замечал ассонансы, кольцевые рифмы, цезуры, текучие строки; он улавливал композицию и ритм. Иногда произведение архитектуры оказывалось грубым. Но в тот день он обнаружил волшебную поэму тесаного камня, скульптурных фризов и балконов. Строители и обитатели чувствовали прекрасное. При виде этого фасада Виргилий испытал подъем. Ему стало лучше.

Чтобы справиться с внутренней дрожью, он сунул под язык анксиолитик. Страх не прошел, но немного поулегся в душе. Виргилий сжимал коробочку с транквилизаторами в кармане куртки. Он толкнул дверь.

— Добрый день.

Ассистент, выучивший список пациентов назубок, обратился к Виргилию так, словно тот был постоянным клиентом, пришедшим в парикмахерскую. Это было приятно. Виргилий чуть-чуть разжал кулак с лекарством. Презрев приличия, он пожал ассистенту руку. Пусть на всю жизнь запомнит его рукопожатие, его мудрый и печальный взгляд.

Войдя в помещение, он не уловил специфического больничного запаха, лишь волшебный аромат кофе и роз. На стенах — черно-белые клише с изображениями животных африканской саванны. Напротив регистратуры — стоящие полукругом кресла, обтянутые малиновой тканью, — нечто вроде гостиной; на низеньком столике — россыпь журналов по искусству и антиквариату. На полке за стойкой регистратуры выставлены фотографии цветов в горшках.

— Я пришел немного раньше, — сказал Виргилий. — Лучше поймать это на начальной стадии…

Он постучал пальцем по голове. Ассистент улыбнулся и предложил подождать в холле. Виргилий сел и принялся листать журнал, посвященный заалтарным украшениям и другим произведениям церковного искусства.

Врач, высокая женщина в белом халате и рыжих кожаных сапогах, появилась через несколько минут. У нее были светлые глаза. На губах — розовая помада. Все в ее лице источало доброжелательность — ямочки на щеках, ресницы, нос, высокий выпуклый лоб. Каждая линия ее тела так и светилась добротой. Она говорила об обследовании как о простой формальности. Такая приветливость немного напрягала. Казалось, при одном ее появлении любое событие теряло важность; даже весть о скорой кончине в ее устах наверняка лишилась бы своего трагического смысла.

— Я не хочу, чтобы мою жизнь поддерживали искусственно, — заявил Виргилий, идя за ней по коридору.

Воображение уже нарисовало ему тело, простертое в белизне больничной койки, трубки, торчащие изо рта, носа и вен, урчащие машины вокруг, аппарат искусственного дыхания, электрокардиограмма, родители у изголовья, ваза с цветами.

— Это всего лишь обследование, с вами ничего не может случиться.

Стеклянная перегородка разделяла томограф и компьютеры. Доктор подробно объяснила, как работает томограф. Виргилий ничего не понял, однако, слушая, как она на словах разбирает аппарат по винтикам, немного успокоился. И даже сделал попытку убедить ее в необходимости обшей анестезии. Она решила, что он шутит. Он не настаивал.

Томограф нравился Виргилию. Обнаружив перед собой новый предмет, он тут же начинал думать о том, как его можно разрекламировать. Это была своего рода профессиональная болезнь. Ни у кого нет дома такой нужной вещи. Хорошая рекламная кампания и запуск в массовое производство могли бы изменить ситуацию.

Медбрат зашел в отсек вместе с Виргилием и помог ему устроиться на банкетке. Потом ввел ему контрастное вещество. Тем временем доктор, желая помочь Виргилию расслабиться, излагала историю изобретения сканера. Образованные врачи-гуманисты в нашем мире почти перевелись, но эта была из их числа. Она находилась за стеклянной перегородкой и говорила в микрофон. Над томографом был установлен небольшой репродуктор. Ее голос лился в холодную комнату, повествуя о жизни Годфри Хаунсфилда, гениального мастера на все руки, ученого без степеней, чудака, одержимого изобретениями. В начале 50-х годов он устроился в английскую компанию ЭМИ, производившую электронику и грампластинки. Там он сумел доделать первый в Англии транзисторный компьютер. Это был подвиг, однако новаторская машина никого не заинтересовала. Из-за коммерческого провала его отстранили от работы и перевели в центральную исследовательскую лабораторию. Как раз тогда один из клиентов ЭМИ группа «Биттлз» прогремела на весь мир и принесла компании немыслимую прибыль. Руководство, ошеломленное столь внезапным золотым дождем, оставило своего ученого-безумца Хаунсфилда в покое. Он получил возможность делать, что хотел, без оглядки на время и деньги. И Хаунсфилд трудился над своими изобретениями, не покладая рук. И вот, — заключила врач, — он сумел добиться нужного ему результата: соединил рентгеновскую трубку для Х-лучей с компьютером, обрабатывающим собранную информацию. Иначе говоря, он изобрел томограф. Эта история понравилась Виргилию: по силе и красоте она не уступала античному мифу: будто чудесная музыка на краю могилы.

Виргилий понимал, что за работой его мозга наблюдают, и из глубин его сознания стали выплывать сексуальные фантазии. Он гадал, видно ли это умной технике. Жар лизнул его голову и лицо. Волосы чуть шевелились. Столь активное внимание к нему со стороны людей и машин было лестным. Он чувствовал себя важной персоной. Он думал о том, сколько лет понадобилось, чтобы изобрести этот аппарат, он думал об инженерах, о врачах, о смертных муках Мари Кюри, что изучала радий в ангаре парижской Школы физики и химии без всякой защитной одежды.

Когда обследование было закончено, медбрат проводил Виргилия в соседнее помещение. Доктор прикрепила снимки к негатоскопу. То, что он увидел, напоминало абстрактную живопись. Свет придавал серым формам бархатистости. Виргилий уставился на темные глыбы и провалы. Термит-энцефалофаг прогрыз ходы в его мозге. Это конец, подумал Виргилий и опустил голову на руки. Во рту пересохло, в висках стучало, глаза застилал туман.

— Все в норме, — сказала врач. Она сложила снимки в большой конверт и протянула его Виргилию.

Когда готовишься к худшему, обыденность избавления кажется обидной. Виргилию хотелось криков «Ура!», конфетти, объятий, речей, шампанского; ему хотелось, чтобы персонал центра ликовал, поскольку для ликования была причина.

— Вы уверены?

— С подобными вещами не принято шутить.

— Могу я показать снимки еще кому-нибудь?

— Я не теолог, а врач, — сказала она с улыбкой, — мои священные тексты не допускают разных толкований.

Виргилий был немного огорчен тем, что его мозгу не требовалось консультации более компетентных специалистов и что его случай не достаточно сложен, чтобы стать предметом ожесточенных споров на международных конгрессах и на страницах медицинских журналов. Итак, вопреки всем болезненным проявлениям, вопреки тому, что Виргилий замечал за собой, он был здоров. На душе стало легче, но, вместе с тем, ему было немного стыдно за свое малодушие. Опасность миновала, он расправил плечи и придал лицу выражение вполне уверенного в себе человека. Поблагодарил врача, заплатил ассистенту и, небрежно махнув рукой на прощание, вышел.

~ ~ ~

До улицы Петит-Экюри нужно было добираться на трех автобусах. По дороге Виргилий привыкал к мысли, что он не умрет; его губы, бронхи и легкие радовались каждому глотку воздуха. Ему казалось, что все вокруг преобразилось, заиграло небывалой пластикой и светом: мусор на земле, серые голуби, рекламные щиты, машины. Он прозрел. Слово обыденность исчезло из его лексикона; он видел, что мир устроен и разукрашен художником-сюрреалистом. Еще недавно он был готов уйти из жизни и отвернулся от мира. Теперь этот мир возвращался к нему, более реальный, чем прежде, во всей своей подлинности и красоте. Сканирование подействовало на него, как пребывание в кувезе на недоношенного ребенка. По сути, вот уже тридцать один год, как он был таким недоношенным ребенком. Теперь он окреп, его иммунная система стала более устойчивой, способность чувствовать приросла нервными клетками.

Войдя в кабинет психоаналитика, Виргилий выпалил:

— Я абсолютно здоров.

Она, похоже, не удивилась. Однако здоровье Виргилия не казалось ей таким уж абсолютным: им явно предстояло вернуться к теме ипохондрии. Виргилий полагал (хотя доктор Зеткин, по всей вероятности, не придерживалась этой теории), что его ипохондрия — скорее хобби, чем настоящий невроз: одинокого человека, бездарно растрачивающего время вместо того, чтобы заниматься любовью, гулять в лесу за ручку с возлюбленной или ходить в кино на фильмы о любви, держат в тонусе именно рентген, электрокардиограммы, различные медицинские простукивания и прослушивания. Доктор Зеткин налила себе чаю. Стекла ее очков слегка запотели от пара.

— Я решил, что болен, что у меня провалы в памяти, — сказал Виргилий, так и не присев.

Он оперся на письменный стол и наклонился к доктору Зеткин.

— На самом деле, та женщина просто пошутила. Потом она позвонила Фостин и сказала, что бросает меня. Достойно Макиавелли.

— А зачем ей все это?

— Наверное, у нее не все дома.

— Вам всюду мерещатся сумасшедшие. Так вы избегаете сложных вопросов.

Это замечание поразило Виргилия. Он хотел было ответить, но ему не пришло в голову ничего стоящего. Психоаналитик встала и открыла дверь, явно довольная тем, что сумела повергнуть пациента в смятение.

На Страсбургском бульваре моросил мелкий дождь. Торговцы жареной кукурузой укрылись под шляпами-зонтиками, а люди набились в кафе — болтать и пить кофе. Виргилий снял куртку. Ему не терпелось увидеть Армель и посоветоваться с ней.

Он шел пружинистой походкой, глядя перед собой невидящим взором. От ласковых прикосновений дождя ему становилось легче. На некоторое время если не сама смерть, то по крайней мере мысли о ней отступили, а мысли о смерти куда страшней, чем смерть, поскольку преследуют нас всю жизнь. Благодаря томографии Виргилий обогатился опытом воскрешения. Мир пленял его с новой силой. Хотя теперь люди живут дольше, чем раньше, бренность человеческого тела пугала Виргилия так же, как наших средневековых предков. Он-то знал, что даже банальный насморк может оказаться роковым.

Виргилий вел размеренный образ жизни. Он опасался разгула собственных мыслей, и поэтому привык держать их в узде, словно прирученных диких зверей. Предположение, что та женщина не в себе, раз и навсегда решало проблему. Но доктор Зеткин заронила в его душе сомнения.

При более объективном подходе он не мог не признать, что возможны и другие объяснения. Это пугало его и одновременно интриговало. Идя по бульвару Мажанта, он думал о Кларе. Она стала для него своего рода сложной математической задачкой. Остановился автобус. Виргилий поднялся в салон, прошел в самый конец и сел.

Он попытался составить список возможных объяснений поступку Клары, записывая их в колонку на последнем развороте книги, которая оказалась в его кармане. Он кусал кончик ручки и силился собраться с мыслями. На шутку никак не похоже. Они уже давным-давно вышли из возраста телефонных розыгрышей. И потом, это совсем не смешно. Месть за оскорбленное самолюбие? Она не сумела привлечь его внимание в тот вечер, и, обидевшись, решила отомстить ему таким образом. Он был галантным кавалером, однако по рассеянности вполне мог совершить какую-нибудь бестактность. Надо бы послать ей букет цветов. Когда автобус остановился перед Северным вокзалом, задачка все еще не была решена. Впрочем, не так уже она его и занимала. Ему просто было приятно возвращаться в мир живых.

~ ~ ~

Настало время обеда. На землю сыпалась мутная чешуя дождя. Расположенное прямо напротив входа в величественное здание вокзала, кафе «Терминюс» никогда не пустовало. Бизнесмены, туристы — бельгийцы, англичане, голландцы и французы — вкушали первую трапезу в Париже или допивали у стойки последнюю чашечку кофе перед отъездом. Колесики чемоданов скользили по мозаичному полу и замирали у столиков, как послушные домашние питомцы. Одни посетители были в строгих костюмах, другие одевались попроще. Повар вскрывал устрицы, официант носился от стола к столу, нагруженный подносами с дарами моря — их запах мешался с запахом кофе. Завсегдатаи ели у стойки или в небольшом зале в глубине кафе.

Армель потягивала перье на террасе. Она умела ждать, не теряя достоинства и обаяния (что касается Виргилия, то он притоптывал ногами, похлопывал ладонями по бедрам, крутил головой). Эта женщина была само спокойствие; она не тяготилась своим телом, не маялась под гнетом мыслей. Она ждала так, словно была занята каким-то благородным делом, каким-то древним искусством, сложным и утонченным. Поверх белой хлопковой туники она набросила легкое черное пальто с капюшоном; лиловый шелковый шарф змеился вокруг ее шеи и роскошной шевелюры. Из сумочки торчали книги.

Они познакомились на факультете философии. В амфитеатре, где должна была состояться лекция Стенли Кэвелла,[4] Армель в каком-то неожиданном порыве села рядом с Виргилием. Молодые люди прониклись друг к другу симпатией, комментируя огромное панно Пюви де Шаванна,[5] аллегорию, изображающую науки и искусства в виде красочных персонажей и муз. С ними резко контрастировали шесть статуй, забившиеся в ниши амфитеатра, — грустные и серьезные мужские лица.

Первый разговор стал удивительным путешествием, во время которого Виргилий влюбился в свою однокурсницу. Когда Армель сообщила ему, что она лесбиянка, он с присущим ему здравомыслием встал на одно колено и сделал ей предложение. Славно покутив разок-другой, они стали неразлучны. Армель занимала особое место в его жизни, ведь остальные друзья были совсем из другой среды. Она их не знала и не выказывала ни малейшего желания познакомиться. У нее были свои друзья, с которыми, в свою очередь, не общался Виргилий. И еще подружка Анн-Элизабет, которая жила в Страсбурге.

Армель не слишком увлекалась наукой и вовсе не горела желанием преподавать. Едва закончив докторскую диссертацию («Воля к непонятности в творчестве Ницше»), она принялась позировать для эротических изданий (работы, за которые обычно берутся студенты, она ненавидела). Виргилий испытал шок, увидев первые фотографии Армель. Она так потрясающе гримировалась, что ее было не узнать. Макияж, парики, цветные линзы, украшения и фальшивые татуировки служили ей отличным камуфляжем. Глянцевые журналы, каталоги женского белья и сайты в Интернете рвали друг у друга ее фото. Как преданный и добросовестный друг Виргилий провожал ее в студию Дагерр для фотосессий. И хранил под кроватью журналы с ее изображением.

Армель большую часть заработков держала в банке, а жила в комнатке для прислуги на улице Мобеж, рядом с Северным вокзалом. Каждый день она ходила на занятия в Свободный университет астрологии и оккультных наук, располагавшийся в базилике Искусств и Ремесел. Поскольку хорошее образование вряд ли позволило бы ей обзавестись приемлемой профессией, она сочла практичным уверовать во влияние небесных тел на человека и стать ясновидящей. Как-то раз Виргилий спросил, действительно ли она верит в оккультизм. Она ответила:

— Конечно, раз я так решила.

В этом утверждении не было ни капли позерства или фанатизма: она никогда не отступала от своих убеждений. Виргилий ничего не знал о прошлом подруги, но заметил у нее на ее левом запястье шрам, а порой подмечал бледные отсветы отчаянья в ее глазах, легкую грусть в очертаниях губ. Когда эти симптомы проходили, в ней снова просыпались веселость и чувство юмора, но Виргилий не сомневался, что всякий раз она возвращалась откуда-то издалека. Ей необходимо было чувствовать почву под ногами. Чтобы выжить. Причем на искусственной почве фантазий и примитивных мифов она держалась куда увереннее, чем в объективной реальности. Геология мира Армель зависела лишь от нее одной.

На протяжении долгого времени Виргилий считал, что она, как какая-нибудь певица, оставившая оперную карьеру ради телевидения, понапрасну растрачивает себя. Армель изучила латынь и греческий, обладала феноменальными познаниями в области истории и философии. И конечно, она была агностиком. Когда Виргилий заметил ей, что ясновиденье лишено каких бы то ни было научных оснований, она ответила, что реклама как нельзя лучше демонстрирует живучесть иррациональности и авторитета магии. Каждый человек верует во что-то. Астрология же, по крайней мере, не опасна, поскольку имеет дурную репутацию. Одно время Виргилию очень хотелось, чтобы Армель прибилась к какой-нибудь более разумной деятельности; он уверял ее, что скорее ясновиденье обогатится за ее счет, чем наоборот.

— Тем лучше, — ответила она. — Особенно если это пойдет на благо тем, кто обратится ко мне.

В Национальной библиотеке при свете настольной лампы и на занятиях в университете оккультных наук она постигала историю и приемы divinatio artificiosa[6] с тем же прилежанием и пылом, с каким могла бы учиться музыке. Ясновиденье стало ее фортепьяно; она прилежно разучивала гаммы, осваивала сольфеджио, различные стили и формы: толкование снов, астрология, хиромантия, фармакомантия, аэромантия, гадание на зеркалах, на картах, на стекле, на воде, по числам, по земле, радиэстезия, нумерология, графология. Она владела как интуитивным, так и научным подходом.

В конце концов, Виргилий признал, что проект Армель в целом симпатичен и не лишен смысла. Он понял, что таким образом его подруга давала выход своей жизненной энергии. Ясновидение в версии Армель было не причудой, а настоящей страстью. Она много работала, стараясь научиться понимать людей, облекать свои знания в словесную форму и соотносить их с оккультной практикой.

Большие вокзальные часы показывали полдень; колокола церкви Сен-Венсан де Поль звонили. Виргилий сел за столик Армель. Притянув к себе голову Виргилия, она чмокнула его в одну и в другую щеку. Духи Армель («Преступная тубероза»), ее волосы и взгляд немедленно оказали на него обычное воздействие. Его плечи опустились, голова поникла.

— Что новенького? — спросила Армель.

— Смерть и любовь, знаешь ли.

Октябрь выдался занятным. Виргилий вырвался из лап смерти, и в его жизни появилась тайна. Они заказали горячие сэндвичи и салат. Виргилий рассказал о том, что произошло с ним за последние сутки.

— Теперь, — заключил он с досадой, — все будут считать меня кретином.

— По-моему, это красивая история, — сказала Армель.

Личная жизнь Виргилия была притчей во языцех. И уж, конечно, новость о конце его не-романа позволит скоротать не один тоскливый вечер. Именно поэтому Виргилий принял решение, которое удивило его самого.

— Я не стану никому ничего говорить.

Армель подумала и кивнула:

— Ты и не обязан.

Они обменялись лукавыми взглядами заговорщиков, словно дети, которые придумали славный розыгрыш. Это был выход из положения. Христианству удалось, пустив в ход пытки и суды Инквизиции, насадить культ правды. Но, стоило отказаться от практики сожжения колдунов, от преследования евреев и от оправдания института рабства, как выяснилось, что вранье куда более подходит для жизни в обществе.

— Все будут думать, что ты страдаешь, и носить тебя на руках.

— Вот именно.

В глазах друзей Виргилий был жертвой женского малодушия, нежным агнцем, жертвой беспощадной войны между полами. Уже целые сутки они постоянно звонили, чтобы осведомиться о его душевном состоянии, предложить сходить в кино или пригласить в ресторан.

— Ты собираешься выяснить, почему эта Клара решила внушить тебе, будто у вас был роман?

Официант принес тарелки, салатницу и графин с водой. Запах жаренного грюйера на какое-то время отвлек Виргилия от темы разговора. После обследования он ничего не ел, и этот сэндвич показался ему самым вкусным на свете. Все его чувства обострились и работали на пределе возможностей. Он положил на сэндвич листик салата, усыпанного мелко порезанным луком и петрушкой.

— Даже самые обычные поступки людей для меня не всегда ясны. Какая-то женщина сказала, что уходит от меня. И оставила сообщение на моем автоответчике для того, чтобы… не знаю, для чего, и мне это неинтересно. Мне наплевать.

— Ты не очень-то любопытен.

~ ~ ~

Виргилий прихлопнул ладонью будильник в семь часов тридцать одну минуту. Он чувствовал себя превосходно. Планы на утро: йога, душ и завтрак (овсяные хлопья, соевое молоко, йогурт, сушеные фиги и банан). Из квартиры вышел в полдевятого и столкнулся с соседкой по лестничной клетке, которая вела к себе клиента. На улице его ласково обнял бархатистый свет дня. Он поприветствовал трех девушек на тротуаре и впрыгнул в автобус.

Автобус был полон, Вергилия зажали две дамы, обсуждавшие мировой финансовый кризис. При каждом повороте или толчке он заваливался либо на одну даму, либо на другую. Зато прибыл в «Свенгали» вовремя, к началу рабочего дня. Ничто не принуждало его к пунктуальности — здесь не было ни табельщицы, ни строгого контроля над тем, чем он занят в течение дня. Виргилий уважал правила, если ему их не навязывали; его прилежание могло быть исключительно добровольным. С девяти до пяти его день томился в рамках офиса; таким образом, работа оказывалась в тюрьме времени.

Виргилий с младых ногтей почувствовал тягу к юриспруденции, поскольку цирк, в котором выступали его родители, не вылезал из проблем юридического характера. Получив аттестат зрелости, он записался на факультет права. Но эта специализация действовала на него нарколептически: Виргилий смертельно скучал. Чтобы не впасть в необратимую кому, он стал вольнослушателем философского факультета. Но и это его не спасло. Очень быстро Виргилий вынужден был признать очевидное: его оценки на экзаменах по гражданскому и административному праву позволяли претендовать лишь на самые низкие и плохо оплачиваемые должности. Его ждала непостоянная и неблагодарная работа мелкого служащего или, в лучшем случае, секретаря в нотариальной конторе. Он не относился к касте брахманов, и люмпен-пролетариат уже раскрывал ему объятия. Воображение стало его спасательным кругом.

Реклама — единственная сфера, в которой богатый идеями юноша может укрыться от невзгод и зажить относительно свободно и одиноко. Виргилий отослал свое резюме в несколько агентств. Его пригласили на собеседование в «Свенгали Коммюникейшен», и он намучился, доказывая начальнику отдела кадров, что является незаурядным человеком. Тот оценил два факультета и талантливо подделанные дипломы и принял его на должность редактора. Конечно, престижной такую работу не назовешь: сильнее презирали только изготовителей противопехотных мин. Он стал любимой мишенью для шуток. Ему приходилось сносить насмешки тех, кому больше повезло с родителями и потому удалось получить более респектабельную специальность.

Из чувства противоречия и пессимизма он придумал довольно циничное оправдание рекламе. Надо сказать, товарные знаки гораздо долговечнее браков. От них исходит ощущение стабильности и защищенности; это менгиры и пирамиды современности. Если люди не будут верить в брэнды, во что же им тогда верить? В идеи, которые приводят к миллионным жертвам? В любовь, которая забирает все? Лишь потребление дает нам выжить в мире, не знающем ни Бога, ни коллективной ответственности, в мире, где любовь не длится более двух лет.

Агентство «Свенгали» было создано полтора века назад, в эпоху стремительного развития промышленности, предком одной из нынешних директоров (вторым был ее муж). Здание возвели за три года до Революции, прямо напротив только что открывшегося театра Комеди Франсез. После Коммуны деревянную обшивку подновили, однако дух, царивший в здании, подобал скорее Тьеру,[7] чем Луизе Мишель.[8] Около пятидесяти служащих «Свенгали» рассредоточились по трем этажам. Плакаты и фотографии на стенах напоминали о лучших рекламных кампаниях агентства: Тулуз-Лотрек, Муча, Виллар, Феллини, Кассандра, Пьятти.

Для Виргилия «Свенгали» служило коконом. Он любил расхаживать по коридорам, работать в комнате отдыха под урчание кофеварки, слушать, что говорят коллеги, иногда вставлять слово и фразу в чужой разговор. Кабинета ему не полагалось, зато в помещении с названием «Креативный зал» у него был шкафчик. Креатив, прописанный в конкретной комнате, веселил Виргилия. На двери красовалась маленькая табличка «Креативный зал» (похожие висели на дверях туалетов и зала для заседаний). Сама комната была довольно уютной. Можно было писать на большой черной доске, читать, рисовать или спорить.

Несмотря на соблазн относиться к коллегам как к протоплазменным организмам, Виргилий хорошо ладил с ними. Из соображений удобства он пользовался философией Левинаса:[9] лица окружающих отвергают убийство и напоминают о существовании человечества. Он ничего не ждал от коллег, и поэтому ничто не нарушало их мирного соседства.

Виргилий питал нечто вроде уважения к «Свенгали». Оно не относилось к числу тех агентств, где молодежь получала немыслимые деньги, набивала кокаином ноздри и презирала потребителей. Конечно, и здесь никто не спасал людям жизнь: здесь пытались (методом обольщения) убедить публику покупать то, без чего легко можно обойтись.

В агентстве царила приятная атмосфера. Дирекция старалась поддерживать традицию старомодной элегантности. Ни ярких цветов, ни технологических новинок, ни автоматических дверей, ни неона. Столы из красного дерева, кожаные кресла, великолепный старинный паркет — обстановка привела бы в экстаз любого антиквара. Вздумай ты прийти на работу в кроссовках, на тебя посмотрели бы косо; также не поощрялись слишком мощные и яркие машины.

В последнее время Виргилий обдумывал рекламу йогурта — обычного йогурта, который, впрочем, производился самым крупным европейским агропродовольственным концерном и потому должен был, конечно же, обладать какими-то особыми качествами. В голове Виргилия непрестанно мелькали картинки: коровы, поля, молоко, маленькие ложечки.

Из кабинета Симоны доносился аромат мускусных благовоний. Дверь была открыта. Кабинет украшали маски, сельскохозяйственные инструменты, куклы, гобелены и ковры. Симона несколько раз в год ездила в страны третьего мира, откуда привозила тонны всякой всячины для этой пещеры Али-Бабы. Она призывала редакторов и художников черпать в ее сокровищнице идеи, формы и цвета. Каждый находил в ее закромах свою палитру красок или звукоряд: нескольких минут, проведенных в этом хаосе, было достаточно, чтобы почувствовать импульс, исходящий от сокровищ.

Симона принимала посетителей, сидя в кожаном кресле у эркера. Из окна был виден мост Искусств, который вел к зданиям Института и находящихся там Академий. Симона хотя и возглавляла одну из служб агентства, не видела смысла задирать нос перед подчиненными. Ей вполне хватало профессионального авторитета, чувства юмора и простоты обращения. Когда Виргилий появился в дверном проеме, она взмахнула зажатым в руке пером павлина альбиноса, приглашая его войти. Виргилий опустился в кресло. Чтобы объяснить свое отсутствие на работе, он придумал правдоподобную историю об аллергическом приступе с кожными высыпаниями (noli mе tangere,[10] уточнил он, облачая свою ложь в поэтические ризы). На Симоне была оранжево-желтая юбка с индийским рисунком, в волосах коралловая заколка. На первых порах работы в агентстве Виргилий был влюблен в нее. Два обстоятельства охладили его пыл: она была его начальницей и устояла перед его обаянием.

— Мы тут подумали, не назначить ли тебя главным редактором, — объявила она.

Виргилий удивился. Для того, кто привык к ужасным отметкам в школьном табеле, к контрольным работам, исчерканным красным карандашом, и к упрекам преподавателей, продвижение по службе представляется чем-то нереальным. С самых первых дней в «Свенгали» он лишь предлагал идеи, но ни разу еще не вел рекламной кампании. В нем жил разведчик, а не генерал. Он взял перо и принялся вертеть им, думая о смерти павлина и о его перьях, разлетевшихся по всему свету. Симона была рада застать его врасплох. Она зажгла еще одну ароматическую палочку.

— Эта должность, конечно, подразумевает и повышение зарплаты.

Кончик палочки заалел. Виргилий ответил, почти не раздумывая:

— Здорово, но мне это ни к чему.

— Ты шутишь! — не поверила Симона.

Спичка обожгла ей кончики пальцев, она вскрикнула. Виргилию было не по себе, поскольку он хорошо относился к Симоне. Ему казалось, что, отвергая ее предложение, он поступает невежливо и даже бестактно. Он покраснел и снова отказался — в других выражениях.

Нежелание Виргилия добавить к зарплате несколько цифр сразило Симону. В рекламном агентстве у креативщиков развязаны руки; они имеют право полностью уйти в свои мысли, носить непарные носки, слушать корейский рок и отбивать ритм, стуча деревянной ложкой по миске, а также употреблять внутрь все, что им вздумается. Однако поведение Виргилия выходило за рамки дозволенной эксцентричности. Симона спросила, до конца ли он выздоровел. Виргилий заверил ее, что да. Внезапно вместо верного и корректного подчиненного перед ней оказалась редкая зверюшка, о которой можно рассказать на грядущем совещании дирекции. Вот так диковинка, и даже из Африки тащить не нужно.

Виргилий пошел в креативный зал. Здесь было одно большое окно, составленное из цветных витражей. Он сел за стол посреди комнаты, взял лист бумаги и вооружился оранжевым «Биком» с черным стержнем. Записал серию слов, потом сложил руки и лег на них подбородком. Стоило включиться в работу, как ему становилось лучше. Жизнь совсем разболталась, пора возвращаться к стабильности. В работе его привлекал сам мыслительный процесс, и больше ничего. Ему вовсе не хотелось карабкаться вверх по карьерной лестнице. Он не видел в этом занятии ничего глупого или постыдного, но и никакой радости для себя не находил.

Много лет ему удавалось держаться, иначе он не выжил бы. Заметного человека подстерегают две опасности: риск подставить себя под удар и забвение. Гораздо безопаснее пребывать в полумраке безвестности.

Виргилий часто думал о Марке Аврелии. Когда тот одержал победу в битве против варваров Дуная, угрожавших Риму, сердце его наполнилось не счастьем, а отчаянием. Победа не приносит утешения. Мало не проиграть, надо еще как-то умудриться не выиграть. Задачка не из простых, ведь оба полюса обладают огромной силой притяжения.

~ ~ ~

Ветер поигрывал красной шелковой юбкой Фостин, стоявшей у «Пхо Донг Хуонга», вьетнамского ресторана в Бельвиле. Если вы хотите побывать на китчевой свадьбе, ослепнуть от фотовспышек, послушать любовные песни на китайском языке, попробовать нежные странные блюда, громоздящиеся на тележке, которую катит весь в белом официант, отправляйтесь ужинать на второй этаж ресторана «Президент». Но если вы предпочитаете более мирный антураж, вас ждет скромный «Пхо Донг Хуонг».

Фостин бросилась к Виргилию и сжала его в объятиях. Этот ритуал он готов был повторять снова и снова. Она похлопала его по плечу. Друзья заняли столик в глубине зала. Они любили сюда ходить: остроумные официанты, вкусная еда, отличный сервис, умеренные цены, а клиентура — по большей части из Азии. Меню было написано по-вьетнамски, но каждая позиция снабжалась фотографией. Невозможно прогадать, что бы вы ни выбрали.

Виргилий познакомился с Фостин на спектакле «Двенадцатая ночь» в театре Коллин. Актеры в костюмах роботов разговаривали металлическими голосами и перемещались в миниатюрных летающих тарелках, закрепленных на талии. Через пять минут после поднятия занавеса Виргилию стало дурно. К счастью соседка по ряду успела подхватить его до того, как он стукнулся головой об пол, и вывела его из театра. Съев кусочек сахара и выпив стакан воды, он пришел в себя и тут же влюбился в свою спасительницу (которая, по случаю выхода в театр, нарядилась в костюм из черного органди и хорошенькие открытые лодочки в клетку). Однако Фостин очень оперативно вышла замуж, и он просто не успел признаться ей в пылких чувствах. Чтобы заполучить ее сердце, следовало иметь спринтерский талант, поскольку кандидаты дышали друг другу в затылок. Виргилий, чуждый каким-либо состязаниям, отказался от своей любви, и они остались друзьями.

— Как ты, держишься? — спросила Фостин.

— Стараюсь.

Виргилий опустил глаза, приняв расстроенный вид. Он закусил губу. Все в нем пело. Ему предстояло заняться знакомым делом — складывать мозаику из эмоций и слов. Кроме того, он привык к роли брошенного и все полагающиеся жалобы, все тончайшие нюансы поведения, отвечающие этому стереотипу, знал назубок. Фостин услышала о «разрыве» раньше других. Если она дружила с Кларой, она не могла не знать, что никакого романа не было. Однако все обстояло иначе. Виргилий решил не расспрашивать ее ни о чем, чтобы не заронить сомнений в душу приятельницы.

К столику подошел официант с блокнотиком. Виргилий сослался на отсутствие аппетита. Фостин настойчиво уговаривала его поесть. Он заказал три кружки пива. Фостин отменила этот алкогольный заказ и составила свой — гастрономический. Когда официант принес бан-хоай (свинина, креветки и ростки сои, завернутые в слоеное тесто) с золотистой вздувшейся коркой, Виргилий вздохнул и сделал вид, что ест через силу вкуснейшие ча ка (жареная рыба), бун танг (суп), немы и чао том (палочки сахарного тростника с креветками). Пряный вкус тмина, нуок-мама и жареного арахиса пьянил его. Он гримасничал, старательно стирая с лица удовольствие.

Фостин нашла, что Виргилий держится очень мужественно: не ноет и не плачется на судьбу. Первый раз в жизни ее друг переносил страдания с достоинством, не впадая в самолюбование. Она была поражена.

За едой Фостин лезла из кожи вон, чтобы развлечь его. Она даже рассказала ему о своей последней ссоре с другом. Ничто так не утешает холостого человека, как истории из супружеской жизни. Фостин и ее друг — каждый по отдельности — были великолепны. Но вместе они представляли собой убедительную рекламу вазэктомии и перевязки семявыносящих протоков. Создав семью, эти двое растеряли почти все свои достоинства (в причудливом мире любви соединение приводит к распаду).

Мысль, которую Фостин стремилась донести до Виргилия, была проста: супружеская жизнь — это ад. Если история зашла в тупик, то причина тому не приход к власти Наполеона, как полагал Гегель, не падение берлинской стены, как думают интеллектуалы консерваторы, а доминирующая роль брака: человек попадает в колею и на этом пути его ждет лишь одно событие — смерть, и даже уведомительного письма он не получит. Фостин потратила немало энергии на то, чтобы убедить его в бесполезности любовных отношений.

Они запили ужин освежающим, разноцветным и сладким напитком, а желе из растений и ростков сои — кокосовым молоком. Фостин расплатилась. Вечер удался.

Существует целый свод международных законов по защите разбитых сердец, своего рода веронская конвенция. Несчастные влюбленные могут рассчитывать на поддержку мощной франк-массонской организации. Каждый вечер кто-нибудь занимался Виргилием. Одна нянька сменяла другую: его выгуливали, кормили, собирали по частям. Его приглашали в театр и в кино, на вернисажи и коктейли. Он физически не мог принять все предложения. Очень скоро появились сводни, предлагавшие самых симпатичных девушек.

Никогда еще жизнь Виргилия не была столь прекрасна: он наслаждался положительными сторонами разрыва и при этом не испытывал страданий. Раньше, когда личная жизнь оборачивалась драмой, страдания мешали в полной мере оценить причитавшуюся ему дружескую заботу. Чтобы по-настоящему радоваться выздоровлению, решил он, лучше не заболевать.

Оказалось, что никто из его друзей никогда не общался с Кларой. Кто-то вроде видел ее у Мод мельком, но не запомнил. Да, без всяких сомнений, она там была, и это все, что о ней знали. Она не входила в круг приятелей Виргилия. Поэтому разоблачения он не боялся.

Надя пригласила его провести уикенд в Нормандии в загородном доме родителей ее жениха. Вообще-то Виргилий всегда томился вдали от цивилизации в компании незнакомых людей, к которым он вряд ли мог проникнуться теплыми чувствами. Жизнь в коллективе внушала ему ужас. Предсказуемые разговоры на банальные темы утомляли его. Он не мог сказать ничего нового ни о политике, ни о сексе, ни о погодных условиях, и его ненавидел изливать душу людям, которые только и думали, как бы излить свою. Но ему не хотелось огорчить Надю, лишив ее возможности утешить друга в беде, и он дал себя уговорить.

В пятницу вечером он сел в зеленый минивен Надиного жениха, весь облепленный стакерами (цветами, животными, рок-музыкантами). Сиденья из пенопласта без подголовников, застоявшийся запах блевотины. Машина, скорее всего, никогда не проходила технического контроля, а шофер слишком уж философски относился к правилам безопасности, поэтому Виргилий был нимало удивлен, когда через два с половиной часа они доехали до Улгата живыми. Надя познакомила его со всей компанией, прибывшей на выходные. В огромном доме собралось восемь человек. До ужина Виргилий бродил по пляжу.

Все проходило не так, как он себе представлял. От него никто ничего не требовал. Не надо убирать со стола или мыть посуду. Можно валяться на диване перед камином, почитывая романы. Можно выбрать себе музыку (в доме был старый проигрыватель и запылившаяся великолепная коллекция Кинга Оливера[11] и Бикса Байдербека[12]). Можно смаковать прекрасные бургундские вина (монтраше и романе конти), есть лучшие сыры (нежный мягкий фин де сьекль, камамбер с кальвадосом, ливаро и пон-л'эвек). Никто не втягивал его в разговоры и не смел перечить, когда он изрекал категоричные суждения относительно какого-нибудь фильма или книги, или когда он высказался в духе Кейнса[13] за эвтаназию рантье и отмену наследственного права. Он позволял себе ответить на вопрос вздохом или пожатием плеч, и никто на него не обижался. Ему постоянно доставались самые большие куски пирога (начинка из яблок и смородины из сада, с маслянистой и сладкой коркой).

Виргилий уже не был таким мизантропом. Он понял, что и человечество иногда бывает полезным, если носит его на руках.

~ ~ ~

В воскресенье вечером, вернувшись в Париж, Виргилий (довольный, усталый, сытый, чуть раздобревший и подсоленный морем) неспешно бродил по своему кварталу. Огни магазинчиков улицы Дюнкерк, единственного выжившего порно-кинотеатра, кафе и забегаловок радовали его. Вечер катился к концу, парочки возвращались домой или ссорились, такси развозили пассажиров, дворники чистили тротуары.

Армель сидела в кафе «Терминюс». На ней были темно-синие джинсы, белая облегающая блузка с декольте, тонкая бежевая кофта из овечьей шерсти и черный шерстяной пиджак. Женщины и их наряды завораживали Виргилия. Они напоминали ему хамелеонов, которые проводят жизнь в поисках цвета, способного помочь им раствориться в мире. Вечная погоня за новым обликом делала их неуловимыми. У мужчины куда меньше вещей, ему не надо скрываться, и он любит то немногое, что носит. Одежда многое говорит о мужчине, но о мире можно судить лишь по одежде женщин. Виргилий заказал бокал альмавивы, а Армель — жеври-шамбертен.

— Ты не поверишь, — сказал Виргилий, — но я еще никогда не был так счастлив.

Армель вытащила карту из колоды таро и положила ее на стол перед собой. Это была красивая, украшенная древнеегипетскими иероглифами колода карт. Она перевернула карту — на ней оказался монах с весами.

Издавна считается, объяснила Армель, что таро — это вариант египетской Книги мертвых, которая восходит к глубокой древности. Виргилий заметил, что возраст теории еще не делает ее истиной — мало ли всякой чуши благополучно живет в веках. Армель отбила атаку, сославшись на Платона («Федра») и Цицерона («Об искусстве гадания»), которые верили в предвиденья. По их мнению, некоторым людям, например, людям искусства, открывается тайное знание, и мир не представляет для них загадки. Такова была и сама Армель. Чувствительная и артистичная, она была наделена к тому же наблюдательностью и дедуктивным талантом. Ее дар ярко проявлялся в интуитивном понимании человеческой природы. Она умела разгадывать души, словно вещие сны.

Попав в очередную переделку, Виргилий всякий раз подумывал, не прибегнуть ли к ее дару ясновидения. Но тогда пришлось бы признать, что он верит во все это шарлатанство. Если предсказания не сбудутся, его подруга окажется в неловком положении, а если сбудутся, он сам попадет впросак. Впрочем, Армель говорила, что близким людям гадать невозможно, нельзя быть до конца объективным.

Виргилий в таро не верил, зато верил в тонкую душу Армель. Он хотел знать, что она думает о сложившейся ситуации.

— В идеале счастье не должно зависеть от внешних обстоятельств.

Официант принес вино и вазочку с солеными орешками.

— Я делаю, что могу, — сказал Виргилий, отправляя в рот один орех.

— Думаю, ты можешь гораздо больше того, что делаешь.

Она положила на стол связку ключей. Виргилий какое-то время таращился на ключик от почтового ящика, и два ключа от замков — большой позолоченный и обычный. Наконец он понял. Армель купила помещение, которое она собирается оборудовать под кабинет для сеансов гадания. Этот план она вынашивала много лет. То, что в жизни подруги произошел такой чудесный сдвиг, обрадовало его. Они под руку вышли из кафе.

Кабинет находился на четвертом этаже здания в классическом стиле, стоящего на канале Сен-Мартен. Виргилий и не предполагал, что Армель так хорошо зарабатывает. На протяжении шести лет она позировала обнаженной, а гонорары (почти всегда неофициальные) бережно откладывала. Виргилий всякий раз приходил к ней, чтобы присутствовать при передаче денег. Неудивительно, что в конце концов она скопила довольно солидную сумму.

Армель купила не одну комнату для кабинета: частью лота являлась прилегающая к этому помещению квартира. Гостиная, кухня, ванная, туалет, две спальни. Но посетители сперва попадали в вестибюль с диванчиком и небольшими креслами (холл для ожидания, пояснила Армель). Через окошко проникал дневной свет. На стенах развешаны фотографии, гравюры и рисунки, связанные с оккультными науками. Одна дверь вела в кабинет, другая — в квартиру. Пол из струганного дерева в гостиной. Обстановка в комнате сводилась к большому сундуку (на котором размещались книги и подсвечники), буфету и вешалке с паучьими лапами. Вдоль стен тянулись книжные стеллажи; на них уже стояли какие-то книги, но большая часть полок пока пустовала. На кухне главной деталью интерьера были кафельные плиты с изображением знаков зодиака. В спальнях — плетеная мебель. В шкафах и ящиках — немного вещей. Для имущества Армель, которое вполне помещалось в спартанской десятиметровой комнатке для прислуги, здесь было слишком просторно.

Сам же кабинет был оформлен по первому разряду: стены обтянуты красной тканью, напротив окна — венецианское зеркало. Около книжного шкафа — портрет Орфея. Армель принимала клиентов за столом, покрытым скатертью из дамаста. На столе лежали кости и золотое кольцо с продернутой сквозь него шелковой нитью. Тут же стоял стеклянный шар, похожий на гигантский глаз. Из сундука у окна торчали самые разнообразные штуковины, необходимые для сеансов. На плечиках висел костюм Армель — черно-сиреневое платье и шаль с вкрапленными в нее маленькими кусочками разбитого зеркала. Книги судеб, колдовские талмуды и пособия по хиромантии заняли свое место на полках, эзотерические картины стояли прямо на полу.

Виргилий отправился за шампанским в магазинчик на улице Реколе, идущей перпендикулярно каналу. Пить эту гадость они не смогли и чокнулись пустыми бокалами. Виргилий гордился подругой: терпеливо, шаг за шагом, она прокладывала свой путь в этом мире. Виргилий крепко обнял Армель, вдохнул жасминовый запах ее волос и ушел. Ей еще оставалось кое-что доработать в интерьере.

Виргилий двинулся к северу вдоль канала Сен-Мартен. Солнце клонилось к закату и у метро Жорес освещало гладкие тихие воды канала. Он сел на берегу. Отражение его лица в реке то и дело подергивалось рябью от мелкой мороси дождя.

~ ~ ~

Еще в дверях Виргилий заметил, что красный глаз автоответчика потух. Он поспешил к выключателю — электричества не было. С того момента, как он расторг договор с кампанией EDF, прошла неделя. Он никак не решался позвонить туда, поскольку не знал, как объяснить свое внезапное выздоровление. Под раковиной в кухне он отыскал свечи — они придадут квартире готический флер.

Потолок ходил ходуном. Соседка сверху привела клиента. Виргилий извел прорву спичек, однако подмокшие свечи отказывались гореть.

Когда на пятом этаже перестали скрипеть пружины матраца, он поднялся к соседке. Она появилась перед ним в белом пеньюаре с вышитой розой примерно на уровне груди. Ее лоб покрывала испарина, в руке она держала банку кока-колы лайт. Свечей у нее не было. Она чуть ли не силой всучила Виргилию старую спелеологическую каску, так как спереди к ней крепился маленький фонарик.

Вернувшись на свой диван, Виргилий напялил каску, закрепил ремень под подбородком и зажег фонарик. Свет упал на книжные полки. Стоило ему шевельнуться, как луч перескакивал на другое место. Виргилий отключил мобильный. И вдруг почувствовал, что смертельно устал.

Он не был несчастлив, но перед друзьями разыгрывал несчастного, и это принижало его былые сердечные муки. Копируя свою обычную манеру поведения, он вдруг осознал, насколько карикатурен: постоянное недовольство, одни и те же жалобы и ни капли самокритики. Спасибо Кларе, это она подтолкнула его к такому открытию. Ему осточертела роль неудачника, которой он овладел в совершенстве. Он не знал, по плечу ли ему роль баловня судьбы, но мучительно жаждал двигаться только по этой асимптоте.

Тоска постепенно и совершенно незаметно для Виргилия рассосалась, уступив место приятному расслаблению. Все-таки ложь не его конек. И потом, ему не нравился тон, в котором его друзья говорили о Кларе. Они ведь не знали ее. Дружба дружбой, но, по правде говоря, она не заслужила такого отношения. Виргилий провел потрясающую неделю, а теперь сам фарс перестал его забавлять.

Он взял с полки над раковиной банку кислой капусты со свининой. В последнее время ему не приходилось покупать себе еду и ужинать дома в одиночестве.

Он сервировал низкий столик перед диваном. Воткнул вилку в капусту и сел перед телевизором. Фонарик каски освещал скудный ужин и отражался в сером экране. Пока он ел, дом, как обычно, дрожал и шатался. Резкий вкус капусты смешивался со вкусом не очень качественного мяса, от холодного кислого сока сводило зубы, но Виргилий не обращал на это никакого внимания. Его мысли блуждали среди каких-то воспоминаний, похожих на сон. Экран телевизора потух и снова приобрел цвет стоячей воды в пруду. Виргилий очнулся.

Встав, он принялся искать неизвестно что. Фонарик на лбу выхватывал частички квартиры, как это бывает, когда исследуют древние рисунки на стенах пещеры. Мысль о том, чтобы отправиться к кому-нибудь из друзей за очередной дозой осточертевших ему утешений, была невыносима. Он решил прогуляться.

Он взял с собой автоответчик — хоть какая-то компания. Прижав аппарат к груди, дошел до кафе «Терминюс» и устроился за столиком. Уставшие посеревшие люди ждали поезда. Виргилий получил свою чашку травяного чая, потом воткнул вилку автоответчика в розетку под сиденьем и нажал на клавишу прослушивания старых сообщений.

Почему-то от голоса Клары у него щемило сердце. Хотелось снова услышать его.

Автоответчик молчал. Виргилий нажал на клавишу еще раз. Его палец с силой воткнулся в черный пластик. Тишина. Тогда он понял, что ничего не добьется: неизвестный инженер постановил, что записи должны храниться не больше недели. Даже техника участвовала в заговоре. Клара медленно исчезала. Единственное свидетельство ее существования кануло в небытие. Вот бы собраться с духом, бросить на пол аппарат и растоптать каблуками. Все винтики разлетятся тогда в разные стороны, а тонкая магнитная лента вывалится, словно кишки мертвого животного.

Чай остывал. Ему так не хватало Клары. Ему не хватало женщины, которую он совсем не помнил. Целые сутки он верил, что у них был роман, и честно пытался вспомнить, как они любили друг друга. Потом целую неделю он делал вид, что страдает из-за их разрыва. И, как ни странно, осознав, что ни романа, ни разрыва не было, он еще больше привязался к ней. Будто играя в разбитое сердце, он и вправду себе сердце надорвал.

~ ~ ~

Мы живем, цепляясь за людей доступных, за людей шумных, которых нельзя не заметить, тогда как есть и другие — в сторонке, в тени. Но мы, экономя усилия, не подходим к ним. Виргилий встретил женщину, но тут же забыл ее. И все забыли. Это приводило его в отчаяние.

По всем показателям Клара была призраком: Виргилий ничем не мог доказать факт ее существования, и притом она в каком-то смысле преследовала его. Чем старше он становился, тем больше верил в привидений, ведь именно благодаря им жизнь обретала смысл. Любая попытка понять мир и отношения между людьми, не беря в расчет призраки, обречена на провал.

Виргилий обзвонил друзей, желая узнать, не снимал ли кто на фото или кинокамеру тот вечер у Мод. Нет, никому это и в голову не пришло.

Он мерил шагами свою крошечную квартиру. Бегал из одной комнаты в другую. Чтобы хоть чем-то себя занять, водрузил английские ботинки на сапожные колодки и хорошенько начистил их.

Врач из кабинета рентгенологии отдала ему снимки. Виргилий извлек их из конверта, на котором стоял зловещий символ радиоактивности.

Его мозг был поделен на восемь долей, словно мясник его распластал на ломти. Виргилий прикрепил снимки скотчем к окну. В комнате потемнело, свет уличных фонарей и луны потускнел. Яркий сноп, исходивший от фонарика каски, двигался по снимкам. Клара была где-то там. В этих прожилках, тенях и студенистых массах пряталось воспоминание о ней. Золотые песчинки покачивались в океане нейронов и синапсов. Виргилий наклонился к снимкам. Кончиками пальцев он погладил контуры серого вещества.

Виргилий чувствовал симпатию к Кларе, хотя и не мог объяснить себе, почему. Интуиция нашептывала ему, что они понравились друг другу во время той короткой встречи на вечеринке у Мод.

Смятение души передалось и телу. Появилась ломота, мышцы сводило, суставы болели. Он думал, что так, должно быть, чувствует себя человек, плывущий на протяжении десяти дней в полном одиночестве в разбушевавшемся океане. Виргилий пошел на занятия йогой. Спортивный зал на площади Республики был безучастным и холодным. Народу в это позднее время было мало. Виргилию нравилась такая вот индустриальная обстановка. Он жаждал безликости, в которой мог отдыхать от самого себя и прохаживаться в синих шортах и черной майке, не боясь вынужденных разговоров с приятными людьми.

~ ~ ~

В большинстве случаев человек непроницаем для любви, он наделен достаточно эффективным иммунным механизмом. Что-то внутри нас тоскует по ласкам любовной горячки, но это что-то настолько тщедушно, что антитела легко справляются с ним. Настоящая любовь, в отличие от вируса, паразитирует на неживом: чем бесплоднее почва, тем больше шансов, что замыслы сердца найдут реальное воплощение. Памятники архитектуры, произведения искусства, старые города — вот то немногое, что позволяет познать радость долговечных чувств.

Все друзья Виргилия делили с кем-то кров: одни были женаты, другие уже успели слить свои гаметы в одну зиготу. Эпоха экспериментов была ими пройдена. Из самых добрых и консервативных побуждений они желали Виргилию найти кого-то для длительных отношений. Но тот совсем не был уверен, что хочет последовать их примеру.

Влюбленность влечет за собой тягчайшие последствия. Начинается планирование будущего, переезд в новую квартиру, совместная жизнь; наконец, появляются дети. И тогда, если учитывать парижские цены на жилье, пара сильно рискует увязнуть в предместье.

Таким образом, полюбив женщину, Виргилий запросто мог навсегда утратить свою самую большую любовь — Париж. Его привязанность к Парижу легко объяснялась. Париж — оазис для того, кто пожил в изоляции от культуры, людей и красоты, кто знаком с пустыней пригородов и провинции. Чтобы осознать, какую роль играют в жизни деньги, нужно иметь опыт нужды, однако, чтобы влюбиться в Париж, совсем не обязательно вырасти в этом городе. Всю свою молодость Виргилий мучился жаждой, и потому испытывал настоятельную потребность жить неподалеку от источника.

Конечно, Париж — дорогой город, несущий стресс; он теряет былую популярность, он забит пробками, и воздух его сильно загрязнен. И все же Париж остается городом, в котором несметное количество кинозалов и аптек. И потом, Виргилию нравились бесконечные демонстрации студентов, безработных, пенсионеров, беспаспортных мигрантов. Он полагал, что самый лучший способ познакомиться со столицей — это влиться в возбужденную, воинственно настроенную толпу. Разноцветные беспорядочные колонны наполняли его гордостью за свой город. Они казались ему прекрасными яркими волнами, накатывавшими на асфальт, преграждавшими путь машинам, ломавшими повседневную жизнь целых кварталов и заставлявшими полицейских вылезти из фургонов. Париж, город недовольных и протестующих, гнездо великих восстаний, бывал особенно прекрасным и живым, когда бунтовал.

Семь лет назад, подписав контракт со «Свенгали», Виргилий решил отказаться от комнатки для прислуги, которую снимал на бульваре Страсбург. В то время его родители вместе с цирком гастролировали в Бурже и приехали оттуда в Париж, чтобы помочь сыну найти жилье, где он мог бы начать независимую жизнь взрослого человека. Виргилий не сказал им правды о своем жалованье (настолько завышенном, что ему было стыдно), поэтому они осматривали маленькие запущенные квартирки в шикарных кварталах, крохотные и аккуратные квартирки в кошмарных кварталах, а также квартиры, для получения которых нужно было стоять в очереди и пыхтеть над созданием каких-то нелепых досье кандидата в жильцы. После многих перипетий они отыскали квартиру на улице Дюнкерк. Вероятно, агент по недвижимости намучился с этой квартирой, во всяком случае, он не дрогнул, когда родители Виргилия сообщили ему о роде своих занятий и даже попытались продемонстрировать ему несколько трюков. Утомленный поисками, Виргилий подписал договор об аренде. И потом, близость большого вокзала действует успокаивающе на людей, страдающих клаустрофобией, а он как раз ей страдал.

Квартал нравился ему своей пестротой. В северной части десятого квартала много иностранцев (индусов, арабов, китайцев, африканцев). Это был наглядный тектонический сдвиг — разные языки, обычаи, запахи, кухня. Виргилий находил, что здесь царило особое оживление, пласты сталкивались, соединялись, наползали друг на друга, пейзаж то и дело менялся; в сознании всплывали то холмы, то овраги, то горы, то океаны. Квартал оказался довольно странным; среди свойственных ему аномалий особенно поражала одна — несметное количество магазинов для новобрачных и практически такое же количество магазинов, торгующих порнофильмами. Порнография и любовь — вот точный конспект устремлений человечества. Виргилий любил географический и фантасмагорический эллипс своей среды обитания.

Однако уже на глазах Виргилия произошли сильные перемены. Подрядчики и власти методически разрушали плоть города, перекрашивая, обновляя, перестраивая. Цены на жилье росли, бедняки перебирались в пригород или меняли квартиры на все более и более тесные. Ассоциации собственников требовали более ощутимого присутствия полиции и строчили петиции, направленные против проституток и бездомных. Порядок наступал на пятки.

Виргилий не разговаривал ни с соседями, ни с продавцами на своей улице; жизнь квартала и народные гуляния нисколько его не прельщали. У него не было ничего общего с другими двумя миллионами жителей. Они его игнорировали, однако город целиком принадлежал ему; он просто мирился с их существованием. Собственники, подрядчики, нотариусы, агенты по недвижимости, судебные исполнители были бессильны изменить что-либо: Виргилия нельзя было ни экспроприировать, ни изгнать. Он разгуливал как хозяин этих мест, бренча ключами от города. На скамейках проспектов, в парках, на мостах и в старинных зданиях, в сквере Леон и на острове Сен-Луи он чувствовал себя как дома. Он опирался на камни фонтана Сен-Мишель так, словно тот принадлежал ему.

Его друзья жили в десятом, восемнадцатом, девятнадцатом и двадцатом округах. Это был Париж, в котором протекали их будни, Париж их кинотеатров, их кафе и ресторанов. Там они еще могли питать иллюзии, что деньги не всесильны, хотя, продолжая снимать и покупать свои тесные квартирки, сами провоцировали рост цен за квадратный метр. Им, полунищим интеллектуалам до сих пор помогали родители; ведь даже если они работали, то в каких-нибудь театрах или музеях, снимали документальное кино или писали книги по искусству. Ни за что на свете они не назначили бы встречи в каком-нибудь из буржуазных кварталов Парижа.

Прибыв в семнадцать лет на вокзал Монпарнасс, Виргилий решил, что полюбит Париж, потому что больше любить было некого. Париж его не бросит. Париж был рядом, когда он в нем нуждался. Париж не требовал, чтобы Виргилий ехал в отпуск на райские острова, на пляж, где мутит от крема и солнца. Парижу было плевать на то, что он уже неделю не мыл посуду, что он небрит и плохо одет. Париж его любил.

~ ~ ~

Жизнь входила в обычную колею. Понедельник обещал быть столь же бессмысленным и пресным, как всегда. С того дня, когда Клара оставила сообщение на автоответчике, прошла неделя.

Виргилий начал день с зеленого чая и продолжил несколькими чашками цикория. Напиток был красивого черного цвета. Виргилий привык к его вкусу.

Электрическая плита не работала. Виргилий открыл холодильник и задохнулся от зловония тухлых яиц и гнилых помидоров. Йогурты створожились, бактерии расплодились, и пластиковые упаковки раздулись, словно карликовые монгольфьеры. Ему надоело сидеть впотьмах и поглощать холодные напитки. Он позвонил в EDF и попросил восстановить электроснабжение квартиры. Дежурный консультант из отдела обслуживания клиентов объяснила ему, что это непросто: так как он умер, его досье было закрыто, проштамповано и отправлено в архив, находящийся в Гваделупе. Теперь Виргилий должен был представить медицинскую справку о том, что он жив, и ждать, когда специально образованная комиссия эксгумирует его счета. Это займет недели две. А до тех пор ему придется принимать душ в спортивном клубе или у Армель.

По крайней мере, констатировал он, натягивая брюки, в квартире пока не холодно. Еще немного он продержится. Благодаря тоннам углекислого газа, изрыгаемого в атмосферу монструозными машинами, осень не спешит расставаться с теплом.

Вергилий был зол и растерян, в голове роились мрачные мысли. Он вспомнил, как ребенком каждую зиму мучился без отопления и горячей воды. Он поклялся тогда, что никогда не станет жить в таких условиях.

Чтобы отвлечься, он занялся йогой. Скрестил ноги, сделал свечку, задержал дыхание. Через полчаса напряжение спало.

Спустившись позавтракать в «Макдональдс», он твердо решил, что не заслуживает ничего, кроме кислого апельсинового сока и маслянистой булочки. До пакетика с чаем не дотронулся, ограничившись простым кипятком. Его сосед по столу, невысокий человек в шапочке для игры в гольф, изъеденной молью, в грязной рубашке, с двухнедельной щетиной, ел картошку фри и пил газировку; одной рукой он прикрывал шоколадное пирожное, словно защищая его от кого-то. Конечно, Виргилий ни за что бы в этом не признался, но на самом деле он любил ходить в «Макдональдс». Это место нельзя было назвать ни приятным, ни красивым, но он чувствовал себя здесь как дома. Если бы Хемингуэй оказался в современном Париже, ему бы просто не хватило денег на те кафе, завсегдатаем которых он был в 1920-е годы. Единственной гаванью, где он смог бы осесть, чтобы выпить кофе и поработать, стал бы «Макдональдс». Только там можно за весьма скромную сумму просидеть много часов в тепле. Бедняки, студенты, жители пригорода хорошо это знают; они проверяют электронную почту, готовятся к экзаменам и обычным занятиям, что-то пишут; бездомные читают бесплатные газеты, делая вид, что пьют из стаканчиков, которые украдкой берут с чужих подносов. Идея кафе, где мог бы перекусить малообеспеченный человек, превратилась в карикатуру на капиталистическое предприятие. Фаст-фуд оставался единственным гостеприимным, теплым и популярным убежищем. Как это ни печально.

Когда Виргилий вошел в здание «Свенгали», секретарь сообщила, что с ним хотела поговорить Симона. Виргилий накупил кучу разных йогуртов (с фруктами, ароматизированные, с бифидумом актив, с цельным молоком, обезжиренные, с соей, с тростниковым сахаром, с шоколадом). Вдохновение требует подпитки. Идеи-то у него были, но между собой никак не монтировались. Он написал небольшой текст, который легко можно было представить на панно в метро или, еще лучше, в устах улыбающегося актера из телевизионной рекламы: «Йогурт — как сама жизнь: он бел, безвкусен и полон бактерий, однако нужен всем и доступен каждому».

Постучав в приоткрытую дверь, Виргилий вошел в кабинет Симоны.

— Они настаивают, — сказала она.

«Они», о которых она говорила, — это хозяева агентства. Виргилий иногда сталкивался с ними в лифте. Красивая пара, обоим было шестьдесят. Он заметил, что женщина всегда носила твидовые костюмы ярких цветов с карманами в форме открытых вееров и пиджаками, застегнутыми на единственную золоченую пуговицу.

Виргилий положил йогурты на стол. На Симоне было африканское платье бубу, соломенная шляпка, украшенная красным бантом и соломенным же колибри, на ногах — лодочки из черного сатина, расшитые металлическими шариками. Она раскладывала экзотические фрукты на медном блюде. Симона очень нравилась Виргилию, особенно ее лицо со сменой различных выражений: серьезного, жесткого, доверительного. Симона яростно клеймила распространение ядерного оружия, вырубку лесов и защищала капитализм с человеческим лицом. Она была похожа на особу, которая испытала шок, узнав о существовании малярии, и вступила в общество защиты комаров. В агентстве нередко разгорались политические дискуссии в стиле беззубых комедий — много диалогов, а конфликта нет. Благопристойность таких сцен как нельзя лучше подходила темпераменту Виргилия. Его коллеги одинаково хорошо чувствовали бы себя и при Сталине и при Рейгане; как все патриции, они приспособились бы к любому режиму. Это всегда поражало Виргилия, поскольку его родители и их друзья вели себя с точностью до наоборот. Он любил их за их несгибаемость и твердость характера и жалел, что в награду им достаются лишь страдания и одиночество.

Он коснулся рукой экзотических фруктов. Провел ладонью по личи, хурме, манго, гуаяве, гранату. Поколебавшись, взял плод пассифлоры и перебросил его в другую руку.

— Если вы меня повысите, я уволюсь.

Он сам удивился своей решительности. Ему вовсе не хотелось перечить Симоне; но до чего же приятно настаивать на своем! Он вдруг понял, что не обязан принимать участие в том, что придумали для него другие. Его даже слегка знобило, как неопытного воришку на первой краже. Правда, в данном случае он попрал не уголовный кодекс, а социальный. Что гораздо хуже.

— Виргилий, это неблагоразумно! — сказала Симона сладчайшим голосом.

— А почему я должен быть благоразумным? В моем контракте это не оговорено.

Он жаждал покоя и будней. Малейшие перемены грозили обрушить хрупкую конструкцию его существования. Можно обратиться за помощью в профсоюз. Разве человек обязан делать карьеру? Кого-ко-го, а уж Вергилия не затронет коррозия амбиций. Работа позволяла ему выжить, но отнюдь не возбуждала желания двигаться вверх. Он хотел объяснить Симоне, что пошел работать в рекламное агентство отчасти из-за привычки использовать речь в целях самообороны — лишь бы не стать мишенью для собеседника. Еще в школе он плел разные истории и смешил товарищей, чтобы никто его не трогал. Нет, Симоне этого не понять.

— Ты прекрасно работаешь, — сказала она, коснувшись его руки.

— Я не нарочно, — ответил Виргилий, выходя из ее кабинета. — Это побочный эффект.

Он не шутил. Ему нравилось ходить в «Свенгали», как в детский сад. Он играл в слова и идеи, чтобы получился слоган; он рассказывал истории, героями которых были дезодоранты и машины.

Иногда он бродил по залам Музея рекламы, находившегося в двух шагах от агентства, на улице Риволи. Темные стекла, огромные, вровень с дверью, скрывали груду предметов и афиш, помещенных в витрине. Археология пропаганды потребления занимала два этажа. Хороший способ напомнить, что реклама живет не дольше цветка. Эта недолговечность нравилась Виргилию. Ничтожность его творений оправдывала несерьезное отношение к себе. Много шума (денег, персонала и собраний) из ничего. Было что-то трогательное в созидании этого фейерверка.

С годами Виргилий стал смотреть на рекламу отстраненно, как на предмет исследования. Ее суть оказалась вполне сопоставимой с категорией «архитектурных форм — однодневок». Три примера из перечня произведений искусства он находил особенно близкими к тому, чем он занимался.

1. Хрустальный дворец Джозефа Пакстона:[14] огромное сборное сооружение из железа и стекла длиной в пятьсот метров, возведенное в Гайд Парке в 1851 г.

2. Деревянные расписанные панно, которые в эпоху Возрождения лепили к фасадам домов (уродливым или же безликим) на время прохождения свадебных кортежей высоких лиц или же религиозных процессий.

3. Катафалки и прочие произведения погребального искусства, творимые людьми по всему мир ради сожжения в кремационном огне.

Все три феномена имеют что-то общее с рекламой, которая может быть одновременно кричащей витриной богатства и умения, обманкой и все уничтожающим погребальным костром. Виргилию нравилась эта многозначность; он видел в рекламе трехмерный объект. В кажущейся тривиальной реальности он нашел пищу для размышлений и мечтаний. Это помогало хоть как-то скрасить реальность. Из года в год работа помогала ему расширять кругозор. За счет компании он покупал романы, книги по искусству, фильмы и диски, ходил на концерты, спектакли и в кино, а начальству объяснял это поиском вдохновения для раскрутки стиральных порошков, бритвенных станков и подгузников.

Оказавшись в креативном зале, Виргилий распаковал йогурты и соорудил из них на столе пирамиду, достойную короля Джосера.[15] Оригинал был построен пять тысячелетий назад Имхотепом.[16] Виргилий обошел ее, рассматривая под разными углами. По этим ступеням король собирался подняться до небес. Виргилий поставил последний йогурт на вершину пирамиды.

~ ~ ~

День в агентстве выдался ужасным. Время остановилось. Виргилию казалось, что связи между молекулами его тела ослабевают, что он растворяется в воздухе, подобно Кларе. Дневной свет рассеивался, пробиваясь сквозь окно с витражами. Под сенью пирамиды из йогуртов он рисовал мелком на черной доске коров с яростным взглядом, огромными рогами, целящимися в небо, и выпирающим с обоих боков выменем. Под звуки альбома Кени Аркана[17] он перелистывал журналы, сочинял хокку и метал бумажные шарики в корзину, причем проделывал это не хуже (так ему, по крайней мере, казалось) какого-нибудь баскетболиста из сборной США.

Обычно, стоило ему сделать вид, что он работает, и он тут же начинал работать. Но на этот раз черный стержень его оранжевого «Бика» не выдавал ничего путного. Он перепробовал много йогуртов, надеясь пробудить вдохновение. Но пробудил лишь спазмы в желудке.

Реклама — это не искусство, но иногда, если заказчики не настаивали на чем-то конкретном, можно было придумать что-то не слишком тупое и даже забавное. Однако после возникновения в его жизни Клары и угрозы повышения (он не знал, что подействовало на него сильнее) Виргилий утратил всякое желание корпеть над этой ерундой.

Что касается его коллег, то они не теряли попусту ни минуты. Дискуссии, звук открывающихся баночек с газировкой и вскрики сливались в особую музыку, рабочую песнь. Если бы им пришло в голову полистать один из словарей, погребенных под коробками с миндальным печеньем «Ладюре»[18] и шоколадными пирожными, они обнаружили бы, что с точки зрения этимологии потреблять — это истреблять, то есть уничтожать, используя. Виргилий задавался вопросом, не впал ли он, словно какой-нибудь Нечаев, но робкого десятка, в нигилизм, выбрав эту профессию: ведь, занимаясь рекламой, он способствовал тотальному разрушению с куда большей эффективностью, чем будучи бомбистом. Его идеи имели самые прямые последствия. Потребление росло, заводы функционировали на полную мощность, что означало производство отходов в виде упаковочных коробок, пластика, токсичных веществ. Беззаботность отравила Землю; паковый лед таял, атоллы исчезали, катастрофы множились, нехватка нефти взвинчивала цены, сырье утекало сквозь пальцы — и все это нарушало равновесие политических сил. Поэтому своим трудом Виргилий претворял в жизнь одну из заповедей автора «Катехизиса революционера»:[19] умножать хаос, дабы сотрясти основы общества. Построение нового мира невозможно без деструкции.

Виргилий задыхался. Окно открыть невозможно. Он шарил в карманах куртки в поисках успокоительного, но ничего не отыскал. Ему чудилась опасность, будто вокруг него смыкалось кольцо. Картинки плясали, как в калейдоскопе, сводя его с ума: могилы, кладбища, самолеты, сбрасывающие бомбы, армии фалангистов, выстрелы, лагеря, колючая проволока, Герника, рыдающие семьи, призраки. Он вышел из креативного зала, по коридору дошел до служебной лестницы и начал подниматься по ней. На самом верху лестницу перегораживала надпись, запрещавшая выходить на крышу. Виргилий пролез под ней. Консьерж дал ему дубликат ключа и попросил поливать его плантации тмина, мяты и лука, когда он в отпуске.

Железная дверь открылась, в проем ворвалось небо, и Виргилию показалось, что обруч, стягивавший ему грудь, ослаб. Здесь, на высоте, было легче дышать, здесь царила тишина, и никто, никто больше не смотрел на него.

Виргилий прошелся, стараясь вдыхать поглубже и пытаясь успокоиться. Присел на корточки, потрогал влажную землю в больших треугольных вазонах. Сорвал листочек мяты и растер его. Капелька пахучего сока блеснула на его пальце. Он положил листик в рот и стал жевать, сразу представив себе мятный чай, Армель, карты таро, своих родителей.

Он оперся на перильца у края крыши, созерцая Париж. Туман, словно из какого-нибудь старого фильма о вампирах, клубился над городом. Со стороны горизонта надвигались черные тучи. Они его никогда не пугали. Он любил их полутьму, дождь и даже молнии.

Порывы ветра ударялись о крышу, кружили сухие листья, обрывки бумаг и всякий мелкий сор; волосы Виргилия спутались. Он передвинул один из вазонов. Под ним лежала завернутая во влажное, грязное и рваное полотенце коробка сигар, спрятанная консьержем. Виргилий закурил скуренную уже на три четверти тонкую сигару — гаванскую, от Партагаса.

На крыше была оборудована вертолетная площадка, однако правила полетов над столицей не позволяли использовать ее по назначению. Поверх белой краски посадочной полосы был положен тонкий слой пенопласта; вокруг стояли красные огнетушители, а также ящичек с набором для оказания первой помощи, пособиями для механика и пилота, инструментами на случай аварии. Виргилию нравилось представлять, как на крышу садится вертолет. И он поднимается в кабину. Наверняка поднять в воздух вертолет куда проще, чем отыскать место, где никто тебя не найдет.

От табака чуть кружилась голова. Он сел на землю, прислонившись спиной к перильцам. Кончик сигары алел между его пальцами, напоминая кратер вулкана, кипящего лавой перед извержением. Виргилий затянулся, выпустил изо рта густое белое облако дыма, и оно тут же растаяло в воздухе.

Мысли крутились, словно наматываясь на бобину. Он вдруг осознал горькую правду: ему приелись все друзья, за исключением Армель. Часто во время ужина, на вечеринке или после просмотра фильма у него так и вертелось на языке: «Ну сколько можно болтать об одном и том же!»

В конце концов, рано или поздно каждый выбирает себе роль. Виргилию по роли полагалось язвить и чудить. Друзья привыкли к его вечным депрессиям и к ежегодным бенефисам под названием «трагическая любовь». Виргилий держался этой роли, так как хотел быть своим, хотел, чтобы его любили, понимали и окружали заботой, хотел удержаться в привычной монотонной колее. В этой пьесе каждый из его друзей играл свою роль, не думая о смысле реплик и правде характера. Господи, почему бы им не исчезнуть куда-нибудь хоть на время! Неужели они не догадываются, что гораздо лучше быть призраком? Виргилию хотелось остаться на крыше, хотелось, чтобы его подобрала одна из туч, идущих с горизонта. Возможно, исчезнув, он обретет Клару.

В этот момент он почувствовал, что обижен на нее. Он осознал это с изумлением, словно вдруг заметил огромную занозу, которая давным-давно вошла под кожу, но на которую он раньше не обращал внимания. Его захлестнула волна гнева. Это чувство было для него новым. Да-да, он гневался — пусть еще как неофит, не умеющий выплеснуть наружу свой гнев. Почему она так поступила? По какому праву она вмешалась в его жизнь? Какая муха ее укусила?

Сигара почти догорела. Уголек грел пальцы Виргилия. Во рту остались крошки с острым и едким вкусом, как если бы он наелся теплой пахотной земли. Он положил толстый коричневый окурок и оставил его догорать. Легкий дымок еще поднимался от свернутой оболочки сигары.

Сославшись на головную боль, Виргилий сбежал из агентства. Он выпил большую чашку кофе без кофеина в кафе «У Жана Нико». В такие вот места водили его в детстве родители. Виргилий ни о чем не думал. Хозяин заговорил с ним. Он не понял и покачал головой. Казалось, его язык и ум парализованы. В порядке были только ноги, поэтому он вышел на улицу и двинулся вперед.

Он не любил этот квартал с его бессмысленными магазинчиками, бесконечным потоком шумных машин и прохожих. Такой Париж он ненавидел. Такой Париж был уже не Парижем, а гигантским коммерческим центром с одним оазисом — книжным магазином «Деламен». Он вошел туда и прогулялся между полками. Высокие потолки, тихий зал, неяркий свет. Много старых книг. Он погладил выстроившиеся в ряд романы. Указательный палец застыл на «Романе мумии» Теофиля Готье. Его положение очень напоминало историю археолога, влюбленного в давно умершую царицу Таусерт: обреченная любовь к исчезнувшей женщине. Он хотел было купить роман, но, перехватив взгляд продавца, поставил книгу на место. В нем проснулись старые фобии. Вдруг кассир не пробьет ему чек, вдруг он скажет, что такой человек не достоин заходить в этот магазин, не достоин иметь деньги и пользоваться ими по своему усмотрению? Точно так же ребенок, оказавшись в незнакомом городе и робко переступив порог магазина, судорожно перебирает в кармане драгоценные монетки.

Он вышел из книжного и сел в автобус, идущий в сторону Северного вокзала. Пустой автобус катился бесшумно, как на ватных колесах.

Выйдя из автобуса, Виргилий не пошел домой. Он шагнул в здание вокзала. Огромный холл и окна поразили его. Объявили отправление поезда в Брюссель. Какой-то человек бежал по перрону. Виргилию вдруг захотелось побежать за ним, захотелось мчаться что есть сил бок о бок с этим человеком и вскочить в вагон после гудка. Уехать из города и начать все заново в другом месте.

Внезапно его любовь к Парижу стала меркнуть. Он признался себе в том, о чем не мог и помыслить еще несколько дней назад: то, что он родился неподалеку от города-легенды — просто случай; есть и другие доступные ему города — Берлин, Лиссабон, Сан-Паулу, какая-нибудь из столиц Восточной Европы. Он размечтался также о деревне, о местах, где пение птиц и шорох велосипедных колес не заглушается шумом автомобилей. Париж показался ему нелепым предметом роскоши со звучным и легко произносимым именем.

Двери поезда закрылись. Вагоны качнулись. Когда состав скрылся из виду, набирая скорость, Виргилий очнулся. Осеннее солнце пробивалось через стеклянный фасад вокзала. Кофеварки в закусочных прилежно работали, тонкая пыльца арабики витала в воздухе. Виргилий купил стаканчик кофе без кофеина и сел на скамейку лицом к железнодорожным путям.

Когда-то Виргилий принял решение, что, раз уж стать счастливым или вовсе отказаться от стремления к счастью невозможно, он постарается жить незаметно, не высовываться и не страдать. Эта эпоха закончилась. Он должен что-то изменить в своей жизни, хотя еще и не знает, что именно. Он должен действовать.

~ ~ ~

Еще полчаса он просидел лавочке, наблюдая за отправлением поездов, пока не позвонила Армель. Ее рабочий день подходил к концу, и она предложила Виргилию зайти к ней. Он вышел с вокзала.

Красные огни ресторанов и белые лампы фонарей его раздражали. Лучше бы все погрузилось во тьму. Он опустил голову и шел, глядя на свои ботинки. Ритм шагов помогал ему думать. Каждый шаг вбивал кусочек в гигантский пазл, общая картина которого стала ему ясна только после того, как последний фрагмент лег на свое место. Когда Армель открыла дверь, он уже принял решение.

— Я найду ее, — сказал он.

Он все еще смотрел в землю, что говорило об интенсивном мыслительном процессе. Армель подняла его лицо, взяв за подбородок, и расцеловала в обе щеки. Закрыв дверь, она потащила приятеля в кабинет.

— Мне ее не хватает, — сказал Виргилий, беспомощно разводя руки в сторону.

— Но ведь вы почти не знакомы, как тебе может ее не хватать?

— Сам не знаю, не хватает, и все.

— Вид у тебя воинственный. Ты мне нравишься таким.

Армель всегда относилась к нему серьезно. Это было одним из ее достоинств.

— Всю жизнь я старался избегать проблем, и вот чудовищный результат. Может быть, стоит рискнуть?

Они устроились в кабинете. Из шкафчика, встроенного в книжные полки, Армель достала бутылку вина «Пик сен-лу» и два бокала. Виргилий сделал глоток. Он почувствовал тепло, и ему полегчало. Армель рассказывала о своих клиентах. Сарафанное радио прекрасно работало. Виргилий много лет наблюдал, как упорно она двигалась к своей цели; он восхищался ее увлеченностью. Они были ровесниками, но она ушла далеко вперед. Казалось, ничто не могло помешать ей. Такой пример заразителен. Разговор опять вернулся к Кларе.

— Она блондинка или брюнетка, не помнишь?

Виргилий растянулся на диване. Очень хотелось отдохнуть. Решение отыскать Клару отняло у него все силы и вдобавок пробудило острую тревогу. Однако он запретил себе поддаваться страхам, которые делали из него рохлю и заточали в четырех стенах.

— Не знаю, высокая она или нет, не знаю цвета ее глаз, не знаю, каковы ее политические взгляды. Не знаю, любит ли она смотреть старые фильмы, какие книги читает и какую музыку слушает. Но мне нравится манера ее речи, мне нравится тембр ее голоса.

Что может быть важнее? Пение птиц, музыка, шорох облетевших листьев звучали какофонией по сравнению с голосом Клары.

— Как ты думаешь, почему я совсем не помню ее?

— Самая распространенная причина амнезии — травма головы, — проговорила Армель своим особенным тоном — нежным и одновременно ироничным.

— Но я не ударялся головой.

— И все же у тебя был шок.

Виргилий пощупал голову. Армель открыла окно, чтобы проветрить кабинет. За день воздух сгустился от чужих тайн, слез и страстей.

— Всем меня жаль, — сказал Виргилий. — Это невыносимо. Друзья только и делают, что жалеют меня. Мне надоело, что на меня смотрят как на безнадежного больного. Словно в соседней комнате уже приготовлен гроб. Рановато, я собираюсь еще пожить.

— Ты — самый мужественный человек из всех, кого я знаю, Виргилий. Я за тебя спокойна.

Виргилий встал и подошел к окну. Клошары пели у своих палаток на берегу канала, парочки катили коляски, подростки играли в пинг-понг, у шлюза ждала баржа. Компания молодежи устроила пикник.

— Люблю эти огоньки, — сказал Виргилий, указывая на точки, гирляндой огибающие заросли неподалеку от шлюза.

— Это шпана окопалась в кустах и курит травку. Облюбовали себе местечко, теперь тут легавых полно.

В глазах Виргилия промелькнула грусть. Армель прижалась к нему и обняла за плечи. Виргилию нравился ее запах — туберозы с примесью гиацинта и муската.

— Я хочу дать тебе один совет по поводу Клары, — сказала Армель.

— Давай.

— Не пытайся представить себе ее. Выключи воображение. Иначе будет плохо. Ты ее встретишь и будешь разочарован.

— Выключить воображение, — повторил Виргилий, чтобы совет Армель глубже проник в его сознание.

— Ты просто еще не понял, Виргилий, но тебе надо защищаться от своей буйной фантазии.

Армель была права: Виргилий придумывал женщин, которых любил. Кстати, возможно, он и любил-то их потому, что они будили его воображение. Он видел в них то, чего на самом деле не было. Армель стала для него близким человеком, так как ее глубокая и загадочная душа не оставляла простора для творчества. Ему просто не пришлось дополнять ее образ.

Но Армель волновалась зря. На сей раз Виргилий столкнулся с женщиной, которую нельзя было представить в прямом смысле слова. Воображению трудно начинать с абсолютно чистого листа, ему нужна плоть, чтобы впитать ее, а затем и трансформировать. У Виргилия не было ни малейшей зацепки, ни единой приметы, необходимой для создания портрета Клары. Конечно, он мог бы нарисовать идеальный портрет и наделить ее всем тем, что он ценил в женщине. Но он слишком хорошо понимал, чем рискует. Когда мы мечтаем об идеальном партнере, то невольно описываем себя — без недостатков и слабостей, выбирая подходящий пол.

~ ~ ~

Виргилий не заметил, как день протек сквозь пальцы; он почти не работал, точил карандаши и перекладывал разные предметы с места на место. В тот вечер вторника он был единственным пациентом в приемной доктора Зеткин. Обычно он садился на одно и тоже место, между входной дверью и кабинетом. Воспользовавшись отсутствием других пациентов, он вытянул ноги и развалился на стуле.

Сеансы с доктором Зеткин помогли ему осознать, в какой степени детство повлияло на его личную жизнь. Вся его молодость прошла в разъездах по Франции с труппой цирка «Элефас»,[20] где выступали его родители.

Цирк был создан в конце испанской войны одним из членов POUM,[21] Эмилио Лавиниа. В марте 1939 г. Мадрид пал из-за предательства полковника Касадо; республиканскую армию сильно сократили, добровольцы из числа иностранцев возвращались домой, франкисты преследовали оппозицию. Эмилио Лавиниа и его товарищи укрылись в одной каталонской деревне неподалеку от Эль Вендрель. Большая часть домов была разрушена, из жителей кто сбежал, кто погиб. Только цирк на площади уцелел — артиллерийский огонь и бомбы лишь слегка его задели. Эмилио Лавиниа с друзьями забрали шапито, фургоны и костюмы. Они вышили новое название — «Элефас» — на месте старого. В цирке не было не только слона, в нем вообще не было ни одного экзотического животного, но им нравилось это слово и вышитый на ткани силуэт с хоботом. Беглецы воспринимали огромного животного как некий ироничный символ.

Вместе с цирком они беспрепятственно пересекли страну и укрылись во Франции. Чтобы не вызывать подозрений, они давали спектакль на каждой стоянке.

Эти мужчины и женщины, бросившие в начале гражданской войны свои занятия ради стрельбы и взрывов, неожиданно превратились в акробатов, канатоходцев, силачей, завязывающих узлом железные прутья, музыкантов, «женщин-змей», клоунов, фокусников и жонглеров. И, как ни странно, оказались хорошими актерами — как до того были хорошими солдатами. Просто надели новую униформу.

Родители Виргилия познакомились с Лавиниа, когда цирк стоял в По в самом начале 60-х гг. Оба потеряли близких во время немецкой оккупации, и ничто не удерживало их на месте. Они бросили учебу в лицее Луи Барту и присоединились к труппе.

Коллектив оказался дружным. В цирке жили дети, взрослые, старики, лошади, один баран, один ослик, раскрашенный под зебру, собаки и кошки. Под аккордеон, гитару и вино старожилы рассказывали разные истории, вспоминали павших товарищей, бои и братство времен их юности. Но это была тяжелая и зыбкая жизнь. Кто-то кончал с собой, за феерическими пиршествами скрывался общий недуг — алкоголизм.

Доходы цирка представляли собой крайне изменчивую величину. В некоторых городах ни один человек не откидывал красно-золотого полога шапито. Сборы зависели от погоды, телевизионных репортажей с футбольных матчей, эпидемий гастроэнтерита. Когда зрителей приходило много, труппе жилось неплохо. Когда публика редела, меню оккупировали макароны, и тогда очень даже приветствовались талоны на питание от мэрии или одежда из организации «Католическая помощь».

Они никогда не задерживались в одном месте дольше месяца. Виргилий оставался в очередной школе лишь до тех пор, пока его не отлупит самый здоровый и крепкий ученик.

Родители Виргилия были счастливы в браке, однако номер, который они исполняли на арене, дал ему оригинальное представление о семейной жизни: под звуки барабана и цимбал отец с повязкой на глазах бросал ножи в сторону жены (на которой была надета чрезвычайно сексуальная розовая туника с золотой каймой), привязанной к огромной вращающейся мишени. Лезвия вонзались в сантиметре от тела матери. Все детство Виргилий созерцал это действо, чреватое кровавым исходом. Его раздирали одновременно страх за жизнь матери и стыд за ее фривольный наряд — в зале нередко сидели его одноклассники с родителями.

Виргилий не сомневался, что на пару его родители вырабатывали не меньше энергии, чем небольшая атомная станция. Они были шумными, беспокойными, но он их обожал. С тех пор, как он осел в Париже, они раз в неделю посылали ему открытку — обычно вид площади того городка, где цирк давал представление. Виргилий звонил им каждое воскресенье, а также по ночам, когда ему снился очередной кошмар, в котором отец не попадал в мишень («Психоаналитики должны отправлять часть своих гонораров родителям пациентов», — сказал он однажды доктору Зеткин). Он зарабатывал больше, чем родители, но те ни за что не стали бы брать у него деньги, поэтому он основал фальшивую лотерейную компанию («Фортуна Худини Кагнота», зарегистрированную на Каймановых островах, в фискальном раю), которая время от времени посылала им чек в золотистом конверте с объяснением, что на даты их рождения, на их имена или на номерной знак их машины случайно выпал выигрыш.

Быть может, именно из-за бродячего детства Виргилий так нуждался в стабильности? Во всяком случае, он больше не путешествовал и не мог без ужаса помыслить о финансовых проблемах. Он назначил Марка Аврелия, императора-стоика, своим ангелом-хранителем. Тому пришлось пережить смерть жены (и, вполне возможно, ее измену), а также предательство Авидиуса Кассиуса; он защищал Рим от варваров, во времена его царствования Тибр разлился и наводнил земли, произошли землетрясения в Сизах и Смирне, случилась эпидемия чумы. Он боролся с каждым днем, но сумел выжить, спасти Империю и остаться философом. У Виргилия тоже была империя, которую следовало спасти, — его жизнь. Два адъютанта преданно и стойко служили ему в этой миссии — доктор Зеткин и йога. Виргилий повсюду носил с собой «Размышления» Марка Аврелия, как талисман.

Дверь открылась, прервав ход мыслей Виргилия. Он вошел в кабинет.

Верная своей обычной практике, доктор Зеткин не выказала ни малейшего удивления или интереса, когда Виргилий объявил ей, что собирается отыскать Клару.

— Что же вы молчите? — удивился Виргилий.

Доктор Зеткин сидела за столом, словно восковая статуя, скрестив руки на лежащем перед ней блокноте. Низко висящая галогенная лампа высвечивала тени ее лица. Виргилий не стал занимать своего традиционного места на диванчике. Ему хотелось оказаться с ней лицом к лицу, а не разглагольствовать, лежа на диване, о своих снах, нанизывая мысли и образы. Он решил заключить доктора Зеткин в скобки. Она, казалось, совершенно безучастно отнеслась к его неповиновению. Виргилий предпочел бы, чтобы доктор Зеткин заговорила, чтобы она сказала хоть что-нибудь — все равно, что. Он хотел удостовериться, что его слова прозвучали, что их услышали, а уж понимать вовсе не обязательно.

С письменного стола и с книжных полок на него пристально смотрели египетские амулеты и вылепленные африканские головы. Эти пришельцы из разных стран и эпох, дарили ему успокоительное чувство причастности к человеческой истории: его проблемы, сомнения и чаяния вписывались в некоторую традицию.

Над диваном висела репродукция картины Рафаэля, где святой Георгий убивал змия. Как и полагается человеку одержимому, Виргилий провел целое утро в Национальной библиотеке, собирая сведения об этом герое. Он выяснил, что святой Георгий не отрекся от своей веры, и поэтому на протяжении семи лет его изощренно мучили; он умирал и воскресал три раза, а потом ему отрубили голову. Виргилий чувствовал какое-то родство с этим персонажем. Самым известным эпизодом жизни мученика стала победа над змием, который держал в плену дочь ливанского царя. В верхней части картины, справа, можно увидеть принцессу, спасающуюся бегством, в то время как рыцарь расправляется со змием. Когда Виргилий сталкивался с очередной проблемой, эта картина придавала ему мужества. Но какое-то время ему не давал покоя один вопрос: почему дочь царя убегает? Теперь-то ему ясно — она оставила святого Георгия в обществе змия, потому что была третьей лишней: рыцарь и чудище являются заложниками своей борьбы. Виргилий предпочитал версию Паоло Уччелло,[22] представленную в Национальной галерее: здесь принцесса ждала победы рыцаря, ведь как только он убьет змия, в его жизни освободится место для нее. Смерть змия означала, что она сможет стать, наконец, частью жизни рыцаря. Эта романтическая трактовка устраивала Виргилия куда больше. Наконец доктор Зеткин решила нарушить молчание.

— Полагаете, я должна что-то сказать? Что вы ошибаетесь? Что вы правы?

— Да нет, не должны.

Еще как должна. Виргилию хотелось бы, чтобы она взяла его за руку и помогла ему отыскать Клару, чтобы она позвонила Кларе вместо него и рассказала, какой он замечательный. Он был на взводе.

— Ближайшие две недели меня не будет.

Новость сразила Виргилия. Как он обойдется без своих трех сеансов в неделю? Как убедить ее остаться, как объяснить, что она не будет разочарована, что эта история, чреватая сюрпризами и поворотами, стоит любого отпуска?

— И куда же вы едете?

— Вы хотите отправиться вслед за мной?

— Нет. Разве что вы меня пригласите.

Он знал, что юмор — это механизм самозащиты, но не мог без него. Он был бы рад рассмешить доктора Зеткин, но с таким же успехом самонадеянный невротик может довести до оргазма надувную куклу. Когда-нибудь он отчается произвести впечатление на своего психоаналитика и махнет на это рукой. Когда-нибудь он перестанет влюбляться в женщин, которые только и делают, что бросают его.

— Вы возьмете с собой сотовый?

— Нет.

— А что мне делать, если у меня возникнет проблема?

Он на самом деле беспокоился. Микрокосм Виргилия распадался, и он не был уверен, что после того, как распустятся последние петли, он обнаружит что-либо, кроме пустоты.

— Вот именно: что вы будете делать?

Доктор Зеткин бросала Виргилия на произвол судьбы. Он надеялся, что она подумала о последствиях. В тетради для записи на прием ближайшие две недели были зачеркнуты красным. В очереди за утешением Виргилий оказался последним.

— Мне нужна медицинская справка о том, что я жив, тогда мне опять включат электричество. Это длинная история.

Доктор Зеткин, не проронив ни слова, не изменившись в лице, составила бумагу.

Виргилий не очень понимал, зачем затевает розыски Клары. Возможно, пленился образом женщины, которая воплощала его мазохистские фантазии — потерпеть фиаско еще до начала романа. А может, дело было в чем-то другом, пока неведомом, в тайне, требовавшей разгадки.

Он сложил справку и спрятал ее во внутренний карман куртки. Теперь сам факт его существования подтверждался подписью и печатью доктора Зеткин. И это была скорее хорошая новость.

~ ~ ~

Фостин жила в нижней части Монмартра. Она работала художником-оформителем в издательстве, выпускавшем книги по искусству. Все свободное время она проводила в акциях протеста, защищая права тех, у кого нет документов или работы, и расселяя сквотеров в пустовавших богатых домах. Среди всех друзей Виргилия она одна была недовольна своей профессией.

Чтобы не терять связь с успокаивающей атмосферой кабинета доктора Зеткин, Виргилий положил немного чая в карманы брюк и куртки. Он пришел прямо с работы; по средам в «Свенгали» обычно царило мрачное настроение. Он постучал в дверь.

Фостин открыла. На ней было платье хаки и черный свитер; в ушах болтались золотые серьги с красными камнями. Она выглядела великолепно. В глазах Виргилия все женщины были прекрасны. Исключение составляли те, кто были плохо одеты, неудачно причесаны или накрашены. А вот мужчины — ошибка природы, нет никакого рационального объяснения ни их бессмысленному существованию, ни безликой внешности.

Фостин включила чайник в форме слона, Виргилий тем временем снял ботинки. Они обменялись новостями и сели на пол у очаровательного японского столика.

Фостин покупала и продавала вещи, а также обменивала их по Интернету. Мебель и безделушки она меняла почти с такой же скоростью, как мужчин. Виргилий с трудом ориентировался в этой квартире, которая преображалась каждый месяц. Там, где стоял диван, еще несколько месяцев назад красовались горшки с цветами; ванная превратилась в кухню; спальня — в гостиную; шкаф для кастрюль был приспособлен под книги. В большой квартире было только одно место, представлявшее собой островок стабильности — туалет. Виргилий укрывался там, когда чувствовал приступ тоски, вызванный этими головокружительными перестановками.

Хорошо, что между ними не случилось романа. Из этого все равно ничего бы не вышло. Она была слишком стремительной, слишком погруженной в действительность, слишком серьезной. Эти качества пленяли его, но часто именно то, что пленяло Виргилия, мешало дальнейшему развитию отношений.

Хобот металлического слона засвистел. Фостин встала и вылила постанывающую воду в фарфоровый чайник — красный в черный горошек.

— Последнее время ты не часто мне звонил, — сказала она.

Виргилий подозревал, что Фостин ничуть не огорчалась его одиночеству, мечтая почаще видеться с ним. Она могла все вечера напролет рассказывать ему о своих романах, о родителях, работе, о своих планах. Мы не умеем радоваться успехам и счастью друзей, хотя никогда не признаемся в этом, — ведь они отдаляются от нас. Самая прочная дружба стоит на фундаменте неудач в личной или профессиональной жизни. Но в данном случае Фостин ошибалась: Виргилий звонил ей и виделся с ней не реже, чем обычно. Просто она уже успела об этом позабыть.

Они пили чай из маленьких лакированных глиняных чашечек. И тут, естественно, случилось то, чего Виргилий опасался. Фостин поинтересовалась, почему он не познакомил ее с Кларой. Она не понимала, к чему такая скрытность. Ей было обидно. За целый месяц мог бы хоть раз пригласить их вместе выпить или поужинать.

Виргилий чувствовал, что Фостин могла спутать ему карты. Все-таки друзья куда удобнее подруг. Женщины слишком проницательны. По отношению к себе они по-кротиному слепы, однако хорошо разбираются в играх, которые ведут их близкие. Они анализируют, гадают, комментируют и советуют. Что касается мужчин, то те ограничиваются советами — обычно нелепыми и примитивными.

С тех пор, как Виргилий начал ходить к психоаналитику, у него выработалась привычка вести долгие разговоры с друзьями и держать их в курсе своих сердечных дел. Его глухое молчание о Кларе действительно выглядело необычно, тут Фостин была права. Чтобы рассеять ее сомнения, он сказал, что хотел сперва проверить свои чувства. Простая осмотрительность. Казалось, Фостин приняла этот аргумент. Когда опасность разоблачения отступила, он объявил о своем решении:

— Я решил вернуть ее.

Виргилий думал, что его романтический порыв тронет приятельницу. В конце концов, он впервые занял активную позицию. В прошлом всякий раз, когда его бросали, она подбивала его не сдаваться, попытать счастья вновь. Безрезультатно. На самом деле Виргилий испытывал облегчение, избавляясь от женщины, которая больше ему не нравилась. Поэтому до сих пор он не следовал советам Фостин.

Он поднес чашку к губам, и тут в него врезалась подушка, брошенная дружеской рукой Фостин. Выплеснувшийся из чашки кипяток обжег ему грудь. Он вскрикнул и в изумлении уставился на Фостин.

— Из года в год ты твердила мне, что надо бороться…

— Теперь я так не думаю.

— Не думаешь?

— Ты опять останешься ни с чем. Ты нарочно выбираешь женщин, которые неизменно бросают тебя, потому что не желаешь изменять своему параноидальному одиночеству.

Виргилий вытирал лицо и рубашку, гадая, куда будет нанесен последний удар.

— Ты должен первым себя бросить, а не ждать, пока это сделают они.

К несчастью, теми немногими способами, которые позволяют бросить самого себя, являются лишь самоубийство и психоз. Виргилий перебирал листочки чая у себя в кармане. Все его прошлые связи всплыли в сознании, словно герои картины Иеронима Босха. Фостин не ошибалась, он был для себя худшим врагом. Виргилий вспомнил, как впервые увидел триптих «Сад земных наслаждении» в музее Прадо. Год назад Симона заставила его взять отпуск: она купила ему билет на самолет до Мадрида и зарезервировала номер в гостинице. Виргилий ненавидел покидать Париж: каждый раз, когда он путешествовал, Земля словно уменьшалась в размерах. С этим ничего нельзя было поделать. Ощущение, что он живет на планете, которую можно обогнуть за считанные часы, пугало его. Он жаждал верить, что Америка недоступна (и находится в Индии), что Китай кишит сокровищами и врачами, что Африка богата племенами шаманов и лесами, полными удивительных животных.

Однако, отчасти из желания сделать приятное Симоне, отчасти из-за надоевших ему соседских вакханалий, он позволил себя уговорить. Большую часть отпуска он провел, сидя за книгой в деревянном кресле с позолотой в гостиной своего номера, или играя в шахматы с кривым барменом, или попивая чай в саду, или плавая на спине в бассейне среди слетевшихся со всего мира наяд. Он уговорил одного из клиентов гостиницы, большого любителя достопримечательностей и прогулок, продать ему фотографии, сделанные во время отпуска, чтобы предъявить их друзьям и коллегам по возвращении в Париж. В общем, идеальный отпуск.

В одно прекрасное утро он обнаружил в чемодане билет в музей Прадо — еще один знак внимания со стороны Симоны. Он любил музеи только потому, что в них можно было бродить без конкретной цели; как в лесу, где приятно гулять, рассеянно глядя по сторонам. О том, чтобы стоять столбом возле какого-нибудь шедевра, не могло быть и речи. Виргилий был абсолютно не способен вместить в себя более пяти картин, наступала передозировка — цвета и сюжеты мешались, Климт, Леонардо да Винчи, Мари-Гильемин Бенуа,[23] Артемизия Джентилески[24] сливались в какой-то буйабес.

Чтобы не толкаться, он отправился в Прадо к открытию. Посвистывая, он шел по залам и иногда, повинуясь внутреннему голосу, останавливался около какого-нибудь полотна. У триптиха Босха простоял долго, так как узнавал себя в некоторых жертвах пыток, а кое-кто из его подруг поразительным образом смахивал на проклятых персонажей женского пола.

Фостин налила свежего чаю. Чтобы разрядить обстановку, она поставила диск с джазовой музыкой.

— Да, ты права, — сказал Виргилий. — Я всегда сторонился женщин, с которыми у меня могло что-то получиться. Но после истории с Кларой я изменился. Она не похожа на других.

— Да?

— Ты не представляешь, насколько она не похожа на других. Я пытаюсь понять, почему она меня бросила.

Фостин всем своим видом выражала сомнение в способности Виргилия измениться. Однако его решимость тронула ее. Она назвала ему четыре причины, по которым, как она полагала, женщины сбегали от него:

— Ты мизантроп, ты неуверен в себе, ты работаешь в рекламе и живешь бок о бок со шлюхами. Неудивительно, что женщины чувствуют себя неуютно в твоем обществе.

Они были знакомы уже пять лет, но Фостин категорически отказывалась зайти к нему в гости и унижать себя лицезрением проституток с клиентами. У Фостин были очаровательные принципы. Это сыграло не последнюю роль в его увлеченности ею.

— А каким я был на том вечере?

— Как всегда, скованным, но юмором бил наповал. Ты много пил.

Виргилий всегда пил на вечеринках у друзей. Алкоголь не делал его более общительным, зато помогал бравировать своей робостью и презрением к стаду. Он никогда не напивался. Флиртовал, словно в угаре, но не пьянел. Забываясь, он сохранял контроль над собой.

— Мне хотелось бы извиниться перед Кларой.

— Извиниться за что? За то, что ты таков, каков есть?

— За то, что я не был хоть немного другим.

Он сделал обжигающий глоток, прежде чем небрежно перейти к другой теме:

— А что ты думаешь о Кларе?

— Я ее почти не знаю.

— Как это?

— Вы оба выглядели в тот вечер такими потерянными. Вот я и решила познакомить вас.

— Я не могу найти ее телефона. Дашь мне его?

— У меня его нет, — ответила Фостин. — Она подруга Мод. Мод позвонила мне, чтобы рассказать о вашем разрыве.

Это была плохая новость. Вот уже много лет Мод стремилась переспать с Виргилием. Чтобы сопротивляться этому, требовался изрядный самоконтроль (вот где пригождалась йога), так как она была наделена шелковистыми волосами, совершенным телом и талантом к сарказму. Выйдя от Фостин, Виргилий позвонил Мод и сообщил автоответчику, что хотел бы как можно скорее с ней встретиться.

~ ~ ~

Виргилий вернулся домой уже ночью, надел спелеологическую каску, зажег фонарик и стал расхаживать по квартире. Он принес от Фостин коробку с вещами, которую для него там оставила Саломе.

Саломе была последней подружкой Виргилия, и он не знал, почему она порвала с ним. Она позвонила, чтобы сообщить о своем решении, но в тот момент его соседки — сверху и за стеной, — с таким самозабвением симулировали оргазм, что он ничего не разобрал из ее объяснений. А попросить ее повторить было неловко. Как фаталист он не сомневался в серьезности причин разрыва. Их роман продлился несколько месяцев и закончился в начале лета. Саломе ненавидела квартал, где жил Виргилий, поэтому он ездил к ней, в квартиру на улицу Гоблен, расположенную в двух шагах от площади Италии. Там остались его рубашки, брюки, белье, диски и книги. Он был рад получить все обратно.

Он открыл коробку. Вещи оказались чужими. Хозяин этих рубашек был раза в два выше Вергилия и тонким вкусом явно не обладал. Виргилий ненавидел пестрые рубашки. Брюки были выдержаны в том же стиле. Саломе перепутала — эти вещи принадлежали какому-то другому ее приятелю. Неужели она совсем не знала Виргилия? Неужели она думала, что он мог носить эти кошмарные шмотки? Ему стало обидно. Диски также не порадовали его. Такую музыку он не слушал. Все то, о чем они разговаривали, все, что у них было общего, уже забыто. Иногда он думал о ней, вспоминал их счастливые минуты, пикники на берегу Сены, походы в кинотеатр на улице Шампольон. Все эти воспоминания в одно мгновение утратили свою ценность.

Он отыскал в мусоре рекламу японского ресторана с доставкой суси, сасими и маки. Он готовился провести вечер этой среды в одиночестве и тоске. Подтянул ремень спелеологической каски, налил себе бокал фожера и задумался о своих сердечных делах.

Луч фонарика на каске проходил через бокал с вином и окрашивал стену в красный цвет. Виргилий отпил глоток вина.

Он не поддерживал отношений со своими бывшими подружками. Дело было не в том, что ему тяжело давался разрыв. Скорее наоборот, этим разрывам не хватало травматичности.

Удивительное дело: многолюбы очень похожи на туристов. Мы любим так же, как путешествуем: ненадолго и следуя организованному маршруту. Мы влюбляемся, чтобы накопить сувениров и писем, собрать коллекцию ощущений, насытить взор новыми красками; чтобы было о чем рассказать коллегам, друзьям, психоаналитику. Любовь и путешествие — это одно и тоже, поскольку они всегда заканчиваются возвращением.

Почему он влюблялся во всех этих женщин? Все они были хорошенькими и умными, но всем им не хватало индивидуальности. Их главное достоинство состояло в том, что он не сильно страдал, когда они исчезали из его жизни. Возможно, поэтому-то он их и выбирал: он любил женщин, расставание с которыми если и причиняло ему боль, то ненадолго. Их отношения не имели перспектив. Но зато никого не калечили.

До появления/исчезновения Клары в его жизни не было места сюрпризам. Жизнь Виргилия проходила банально, но он ее контролировал. Он достиг равновесия.

Виргилий знал, что ему не хватало амбиций. Есть разница между амбициозностью и самозабвенным погружением в то, чем человек занят. Виргилий поклялся, что отныне будет в личной жизни столь же требователен к себе, как в работе; что он будет постоянно совершенствоваться, расти и решительно избавляться от черновых набросков самого себя. Но о чем свидетельствовали поиски женщины, с которой его ничего не связывало, — о непомерных амбициях или об умственном расстройстве? Он не мог с уверенность ответить на этот вопрос.

В дверь позвонили. Это был рассыльный из японского ресторана. Виргилий заплатил, допил вино и вышел из дома. Он отдал суси девушкам, поджидавшим клиентов, и пошел в сторону площади Республики.

Легкий дождик освежил его. Он удивился, почему не мокнут волосы, и обнаружил, что не снял спелеологическую каску.

Вскоре появилась вывеска магазина «Монопри» на улице Тампль. Красные буквы сверкали в полутьме. Виргилию стало лучше. Когда он прошел через автоматические двери и оказался в освещенном зале, с его плеч спала тяжесть. Нет ничего более живительного и успокаивающего, чем покупки. Бывало, что в одинокие вечера, когда он не видел никакого смысла в общении и не желал утешаться в кругу друзей, сердце ему согревала прогулка по отделам «Монопри». Он просто не верил, что имеет право купить все эти сокровища. Там было полно вещей из его детства, разные кубики и плюшевые мишки, его любимые хлопья, какао в оранжевой пачке, стиральный порошок с сюрпризом внутри, минеральная вода. Товары остались прежними. Лишь эти кусочки прошлого выжили и сохранились, лишь они затрагивали тайные струны в душе. К несчастью, все чаще и чаще службы маркетинга истребляют воспоминания, меняя форму и цвета упаковок.

Виргилий взял корзинку у касс. Охранник окинул его подозрительным взглядом; нагнувшись к уху начальника, что-то прошептал, указывая пальцем на его каску; затем некоторое время шел за ним. Виргилий прогуливался среди овощей и фруктов, молочных продуктов, алкогольных напитков, соков и косметики. Зал пестрел красками, словно поле цветов. Ему достаточно было взглянуть на какой-нибудь товар, чтобы тут же перенестись в родные места, представить себе крестьян, которые сеют, собирают урожай, обрабатывают его.

Виргилий видел сходство между супермаркетами и берегами Ганга в Варанаси. Эскалаторы, ведущие в продуктовый магазин, напоминали гхаты — лестницы, по которым индусы спускаются для омовения прямо к воде. Мы рвемся в супермаркеты, как индусы в священную реку: источник исцеляет, успокаивает и утоляет жажду.

Поход в магазин позволяет приобщиться к коллективному мистическому опыту. Мы шагаем бок о бок. Каждый несет корзинку или толкает тележку. Никто не прячет своих покупок. Мы понимаем, что вон у того мужчины чувствительная кожа, что он любит сосиски, что у него есть дети и что эти дети предпочитают шоколадные хлопья в виде животных; а вон та женщина любит тарталетки с лимоном и безе, волосы у нее сухие, а порция лосося и риса карри на одного говорит о том, что она не замужем.

Корзинки приоткрывают завесу, скрывающую нашу интимную жизнь: обществу все известно о наших ванных комнатах, туалетах, содержимом холодильников и составе семей. Невинное разоблачение на публике стало правилом. И нас нисколько не смущает эта младенческая нагота.

~ ~ ~

Из грузовика, перегородившего велосипедную дорожку на бульваре Мажанта, четверо мужчин выгружали ворохи свадебных платьев на плечиках в прозрачных пластиковых чехлах. Виргилий и Армель сидели в «Таверне» неподалеку от Восточного вокзала. Этот вокзал расположен в сотне метров от Северного; в отличие от своего большого брата он неуютен и неприветлив, и подступы к нему куда менее гостеприимны.

Армель решила перенести начало уикенда на четверг и отправиться в Страсбург к Анн-Элизабет первым же поездом. Багаж лежал на стуле рядом с ней. Он уместился в одну элегантную кожаную сумку. Обзаведясь собственным кабинетом, Армель не забыла о маленьких женских радостях: купила сумку для путешествий и ботинки со шнуровкой, которые и надела в то утро. На ней был элегантный костюм темно-синего цвета. Забранные наверх волосы не скрывали лица. Кожа источала легкий аромат — смесь туберозы и пряностей.

Официант принес корзиночку с круассанами, два апельсиновых сока, два кофе — один обычный черный и один без кофеина. Мелкий моросящий дождик таял в ночи, подходившей к концу.

Виргилий, еще не проснувшись окончательно, пригубил кофе. Он подумал, что проводит все свое время в компании напитков. Напитки определяли его социальную жизнь. Беседуя с кем-нибудь, он всегда пил (вино, обычный чай, травяной чай, газировку, кофе без кофеина). Возможно, так он пытался смочить и смягчить слова, которые часто выходят шершавыми, неотшлифованными, то ли случайно, то ли нет. Армель разломила круассан на две части. Надкусила кончик, остальное отодвинула. Отпила глоток сока. Виргилий взял кусочек от круассана подруги. Им обоим было уже за тридцать, и килограммы нарастали очень быстро. С некоторых пор Виргилий отказался от своего обычного завтрака — овсяных хлопьев и соевого молока. Он чувствовал, что ноги его отяжелели, а живот оброс жирком. Дул легкий бриз, он поднял воротник куртки.

— Знаешь, я думаю, моя личная жизнь не складывается, потому что меня воспитывали на плохом примере.

— Твои родители — чудесная пара, — сказала Армель.

Родители Виргилия очень любили Армель. Бывая в Париже, они всегда с ней обедали. Она была им как дочь.

— Отец бросал в мать ножи, — заметил Виргилий. — По-твоему, гармония в семье выглядит именно так?

— Это всего лишь цирковой номер.

— Подсознательная попытка убийства.

— Это твоя интерпретация. Главное, твои родители счастливы.

— Мне жилось бы легче, будь они чуть несчастнее и чуть нормальнее.

В то утро он проснулся в дурном настроении. Он мало спал, и его жизнь, насколько он мог осознать ее, представлялась ему жалкой. Армель уговаривала его не сгущать краски, а он злился, что она нарушает его мрачное состояние духа. Образ несчастливого детства был ему необходим, без этого рушилась вся его внутренняя конструкция. Он никак не желал признать, что окружение, в котором он варился ребенком, вовсе не было губительным. Конечно, безоблачным его детство не назовешь: ему не хватало чувства защищенности, стабильности, нормальности, комфорта; он часто жил в антисанитарных условиях, цирк пах навозом, плесенью и влажным брезентом. Зато его родители умели радоваться жизни. Только теперь он осознал всю ценность такого воспитания. Он держал в руках настоящий клад, сам того не замечая. Когда он думал о родителях, перед ним представали их смеющиеся лица. Это первый образ, который выплывал из памяти.

— Мне вот тоже до нормы далеко, — сказала Армель, решив отвлечь его от пережевывания одних и тех же мыслей.

— Ерунда, ты видишься с подружкой только раз в неделю. Вы даже не живете вместе.

— По Конституции лесбиянки жить вместе не обязаны. Ты просто ретроград.

Дискуссия повернула в русло, которое не очень-то нравилось Виргилию. Армель об этом позаботилась.

— Опоздаешь на поезд, — сказал он, проверив время на экране мобильного.

Ему безумно хотелось услышать ее мнение, хотя ни за что на свете он бы этого не показал.

— Думаю, твои неудачи в любви не случайны, — заявила Армель, не обратив внимания на его последнюю реплику, — ведь ты влюблялся лишь по одной причине — в надежде наладить нормальную жизнь.

Бросив взгляд на счет, Виргилий стал рыться в карманах. Он положил банкноту под блюдце. Ему пока не хотелось признавать, что она права.

Армель сорвала повязку со старой зарубцевавшейся раны. А повязка-то нужна, он давно с ней сроднился. В жизни мы дрейфуем между теми обидами, что нанесли нам, и теми, что наносим мы. А потом выходит, что это одно и то же.

— Есть еще одна проблема, — сказала Армель.

Виргилий закрыл глаза, словно исчезновение Армель из поля зрения могло защитить от ее слов.

— Ты ревнуешь.

— Вот уж нет, — отозвался он быстрее, чем следовало бы.

— Тогда почему ты ни разу не попросил меня прийти вместе с Анн-Элизабет?

— Ты тоже никогда не рвалась познакомиться с моими подругами.

— Я ревновала. Признаюсь.

Виргилий вздрогнул от радости и гордости.

— У нас потрясающие отношения, — продолжила Армель, — но ничего из них не выйдет. Мы с тобой отличная пара, асексуальная и самодостаточная.

— Иначе говоря, счастливая.

И тут Виргилий понял, что сказал правду, но это проблемы не решало. К счастью, доктор Зеткин еще две недели не появится.

— Вот было бы здорово, если б ты познакомился с моей любимой женщиной, — сказала Армель.

— Ну, а ты сама готова познакомиться с Кларой?

— Да, только сперва докажи, что она существует.

Напряжение между ними спало. Они замолчали.

Обоюдная откровенность смутила их.

Перед большим цветочным магазином на углу бульвара остановился грузовик. Цветы увязанные в большие пучки, жались друг к другу, словно сотни прекрасных пленниц. Виргилий встал, отыскал продавца и протянул ему деньги. Потом вернулся за столик с букетом подсолнухов. Он любил этот цветок за диспропорцию между головкой и стеблем, за неуклюжесть и яркую простоту больших желтых лепестков.

— Это для Анн-Элизабет, — сказал он, протянув Армель букет.

— Какое чудо, — восторженно произнесла Армель. — Надо бы нам как-нибудь поужинать втроем.

Ты великолепна, подумал Виргилий, глядя на подругу. Она буквально светилась.

— Давай не будем спешить, — сказал он.

Армель положила на стол колоду карт таро и подтолкнула ее в сторону Виргилия. Тот счел, что настал момент согласиться на импровизированный сеанс гадания. Он вытащил карту. Но едва собрался перевернуть ее, как Армель убрала карту обратно в колоду.

— Почему мне нельзя посмотреть, что я вытащил?

— Ты слишком нетерпелив.

Армель умела останавливать время. Прервав разговор, она с улыбкой смотрела на собеседника своими чарующими глазами. Нельзя было понять, то ли она размышляет, то ли дает собеседнику возможность прийти в себя. Пока тянулась пауза, у Виргилия мелькнула мысль, что они несостоявшиеся близнецы. Они так хорошо изучили друг друга. Он всегда мог рассчитывать на нее, а она на него. Армель и родители — вот его тыл.

— Вряд ли тебе стоит искать Клару, — сказал она наконец. — Хватит гадать, почему она так поступила, лучше подумай, почему ты совсем не помнишь ее. Настоящая тайна — это твоя амнезия. Как получилось, что ваша встреча совершенно изгладилась из твоей памяти?

— Я выпил.

— Три порции пунша.

Армель перекрывала все лазейки. Он кивнул:

— Да, я знаю, пунша недостаточно, чтобы объяснить этот провал, эту дыру в памяти.

Хороший совет — попытаться ухватить причину этого странного феномена. Нет никакой необходимости бегать за Кларой, и смысла никакого нет. Армель была провидящей сивиллой. Виргилий вспомнил, что Орфей навечно потерял любимую жену, ибо слишком спешил обрести ее вновь. Впав в отчаяние, он отвергал всех женщин. И в конце концов погиб, растерзанный менадами. Но Клара не была Эвридикой, она не сидела в бездействии, ожидая, пока он ее освободит.

Армель встала, сжимая в руках букет. Виргилий понес ее сумку. Она вошли в здание вокзала. Табло показывало, что поезд Армель уже подан. Виргилий проводил ее до вагона. В их целомудренном объятии была нежность и искренность. Они походили не на брата с сестрой, а на двух котят.

Виргилий направился в сторону бульвара Мажанта. Перед встречей с Мод он вполне успевал зайти домой. Мод согласилась повидаться с ним этим утром. На работе ему дали отгул.

Давным-давно отец научил его важнейшему правилу: обувь должна быть хорошей. Отец советовал, заработав денег, купить дорогую обувь (лучше английскую), она прочна и долговечна, нога в ней чувствует себя уверенно и комфортно («Как в тапочках» — добавлял отец), в ней хорошо ходить, а при ходьбе хорошо думать, поэтому-то, заключал отец, для добротных мыслей нужна добротная обувь.

В булочной на углу бульвара и улицы Фобур-Сен-Дени Виргилий заказал стакан чаю. Он не стал опускать пакетик с заваркой в стаканчик и отпил глоток теплой воды.

Вернувшись домой, он обнаружил открытку от родителей. Цирк находился в Провинсе. Несколько простых слов на обороте фотографии башни Цезаря («восьмиугольный донжон XII века на квадратной основе», гласила подпись) тронули его. Он выдвинул из шкафа широкий ящик и положил открытку в альбом, где хранил все их послания.

У цирковой афиши, висевшей над диваном, отклеился утолок. Виргилий прижал уголок кусочком скотча, встав на подлокотник. На золотисто-красной афише были изображены акробаты, звезды и шапито. Слон-канатоходец шел по проволоке.

Некоторым женщинам Виригилий нравился исключительно своими любовными страданиями. А поскольку страдал он часто, у него не было отбоя от законченных невротичек. Мод за постоянство полагалась золотая медаль.

Она настойчиво приглашала его к себе, в квартиру с видом на парк Бют-Шомон. Виргилий бывал у нее на вечеринках и сохранил яркое воспоминание о гигантской манящей кровати, очаровательном интерьере, миниатюрном буддистском храме, колониальном вентиляторе и букете лаванды, прикрепленном к кухонному окну. Ванная комната пленяла цветом и ароматом косметики — «Доктор Хаушка», «Диптик», «Нюкс» и «Катье», — кремами с ромашкой, с розой, с маслом сального дерева, айвовым мылом, шампунем с добавлением глины, армией флакончиков с маслами, пеной для ванны на конском каштане, ягодными свечами, ватными дисками, подвешенными к зеркалу. Он мог бы провести в этой чистой, блестящей, умиротворяющей ванне не один час. Квартира Мод была ловушкой для сердец. Виргилий настоял на свидании в кафе, примыкавшем к Люксембургскому саду.

Виргилий на любую встречу (с друзьями, возлюбленными, врачами или коллегами) приходил раньше условленного часа, что говорило о его тайных страхах. Пунктуальность была той красной линией, за которую заступать нельзя; мысль о том, что он придет позже, чем обещал, приводила его в смертельный ужас, словно опоздание, даже самое незначительное, представляло собой не просто маленький проступок, а самое настоящее предательство. Вот уже некоторое время, решившись на грандиозную внутреннюю реформу в надежде побороть невротичность, он начал тренироваться — приходить хоть и раньше времени, но позже обычного; в ближайшем будущем он надеялся выработать способность появляться позже назначенного срока, впрочем, держась в рамках приличия и потому не навлекая на себя неприятных последствий.

Невроз все же кое в чем помог Виргилию: явившись раньше времени, он успел осмотреться в кафе и найти запасной выход. Он устроился за столиком довольно далеко от бара — чтобы не слушать пререканий хозяина с одним из клиентов — и заказал зеленый чай.

Разгар рабочего утра — лучшее время, чтобы насладиться нехитрым счастьем ничегонеделанья в кафе. Интерьер напоминал обстановку средневековой гостиной. Доспехи у входа; красная драпировка между залом и кухней, перед большим камином — диванчик. Виргилий сделал несколько записей на бумажной салфетке, обдумывая, что ему сказать Мод и как заполучить телефон Клары.

Перед каждой встречей Вергилий очень волновался, долго к ней готовился, репетировал, придумывал темы для разговора. К сожалению, жизнь его протекала однообразно и не подкидывала ярких сюжетов. Виргилий был уверен, что люди выходят в свет, женятся, покупают различную электронику в дом и заводят детей с одной-единственной целью — обеспечить себя темами для разговоров наедине. В глубине души Виргилий предпочитал беседовать о самой беседе, об ее возможностях и границах. А еще очень интересно молчать и наблюдать за молчанием собеседника; тянет ли он паузу или же торопится ее прервать.

Появление Мод не оставило равнодушным ни одного из мужчин в кафе. На ней была шотландская юбка, черные гольфы и туфли на каблуках, темно-зеленый свитер с вырезом в форме V; ее волосы, чуть прихваченные сзади, свободно падали на плечи. На какое-то мгновение время замерло, никто больше не перелистывал страниц и не помешивал ложечкой сахар. Запах духов Мод вырвал Виргилия из размышлений, в которые он был погружен. Они расцеловались и обменялись малозначимыми новостями. Мод взглядом поманила официанта и заказала свежевыжатый апельсиновый сок.

Виргилий не стал сразу заводить речь о Кларе, не то Мод могла подумать, что он просто использует ее. При этом нельзя было подавать Мод глупую надежду на то, что он с ней переспит. Чтобы образумить женщину, которая положила на него глаз, Виргилий обычно пускал в ход один из двух заготовленных заранее монологов. Это средство никогда не подводило его. Первый назывался «В Париже живет четыре вида голубей, а не один, как принято считать». Еще не было случая, чтобы женщина, выслушав этот научный экскурс, попросила у него номер телефона. В случае Мод он решил прибегнуть ко второму монологу — об апоптозе. Он отпил глоток чая и заговорил об этом удивительном феномене: клетки нашего тела беспрерывно самоуничтожаются. Стоит процессу прерваться, как человек умирает.

— Удивительный парадокс, — заключил он. — Оказывается, в основе жизни лежит самоубийство.

— Ты пригласил меня сюда, чтобы поговорить о биологии? — спросила она, перегнувшись к нему через стол.

Виргилий заметил у нее на груди цепочку с золотым сердечком; его ослепила красота Мод во всем ее величии. Это было глупо, но Виргилий не сомневался, что, переспав с Мод, предаст Клару. У них с Кларой ничего не было, и он должен был чувствовать себя совершенно свободным от обязательств, однако он твердо знал, что изменит ей, если будет заниматься любовью с другой женщиной. Он был каким-то образом связан с этой незнакомкой. Ему вспомнился Одиссей, все его испытания и искушения на пути к Пенелопе. Виргилий приказал себе устоять перед Мод, как бы ни были соблазнительны ее грудь, шея, губы, глаза. И потом, он знал, что Мод разочарует его в постели: чтобы хорошо узнать тело другого человека, нужно время. Врожденный педантизм мешал ему удовлетвориться кувырками в постели с чужой ему женщиной.

— Она тебе не чужая, — сказала ему однажды Армель (они бродили по рынку в Барбез, под метромостом). — Ты ее знаешь уже много лет.

— В том, что касается любви, мы совсем не знакомы.

— Но все зависит от тебя. Ты мог бы попытаться узнать ее получше.

Виргилий много думал, взвешивая все за и против. В конце концов, он пришел к выводу, что не мог пуститься с Мод во все тяжкие из-за ее поразительной красоты. Мод была богиней любви, сама чувственность, приглашение к сладострастию. Ему казалось абсурдным, что эта потрясающая женщина остановила свой выбор на нем. Он не вступал с ней в связь ровно по той же причине, по которой он не ходил в дорогие рестораны и не одевался в шикарных магазинах: она была слишком хороша для него. И вот он впервые ощутил, что эти принципы устарели. Он больше не был несчастным мальчуганом, странствующим по плохим дорогам из города в город вместе со стареньким цирком. Глупо отказываться от Мод. Вот уже много лет красивая и умная женщина делала ему авансы, а он их отвергал из романтизма, целомудрия или пуританства. И вот сегодня он жалел о том, что упустил шанс познать нежность ее кожи. Он представлял себе, как они прикасаются друг к другу, как он раздевает ее, целует, ласкает.

Он имел массу возможностей заняться любовью с Мод (после дружеского ужина у нее дома, когда она предлагала ему остаться и посмотреть ее коллекцию старых фильмов; после салюта 14 июля, когда оба отбились от друзей, случайно встретились на улице и чуть было не сняли номер в отеле; во время сеанса расслабляющего массажа с маслами и календулой). Но возможность переспать с ней еще не была для Виргилия причиной это делать. Напротив: ему претил столь простой и короткий путь в постель Мод. Виргилий хотел, чтобы его приручали, он должен был верить, что соблазняющая его женщина, мечтает сперва поболтать, сходить на какую-нибудь выставку или обсудить фильм, и уж только потом заняться любовью. Секс выступал в роли десерта после богатого пиршества. Подобное умонастроение обращало в бегство женщин, которые не отличались терпением и упорством или же принимали его сдержанность за отсутствие интереса.

Он прекрасно понимал, что его сожаления о несостоявшемся романе с Мод вызваны исключительно запретом, который он наложил на себя. Весьма типично для него. В любом случае, у них было мало общего. Хотя они часто встречались, их нельзя было назвать близкими друзьями: Мод порхала с тусовки на тусовку, пила, танцевала и употребляла разного рода галлюциногенные препараты. Он любил выпивать с ней время от времени — вот и все.

— Ты по-прежнему в рекламе? — спросила Мод.

Вопрос был праздным, она просто пыталась вывести Виргилия из задумчивости, переведя разговор в знакомую колею.

Виргилий не испытывал ни малейшего стыда за свою профессию, однако, отвечая на ее вопрос, почувствовал себя неловко, будто признавался в чем-то дурном. Уж кто-кто, но Мод вряд ли имела право читать ему мораль: она была ветеринаром и работала в большой фармацевтической лаборатории, где целыми днями засовывала электрические проводки за веки шимпанзе и пичкала их образцами будущих лекарств от менингита, геморроя и опоясывающего лишая. Те, кто ругают рекламу, обычно лицемерят, поскольку в своей личной и профессиональной сфере прибегают, как и все прочие, к различным уловкам и хитростям, чтобы очаровывать, соблазнять и побеждать. Реклама — это основа человеческих отношений; мы только и делаем, что рекламируем себя.

— Не обижайся, но у тебя столько идей, просто жаль их тратить вот так.

Она сделала упор на «вот так», чтобы подчеркнуть нелепость его деятельности. Эта женщина мучила животных, по субботам глотала экстази и дула шампанское, да еще имела наглость учить других. Виргилий не сомневался, что у нее были самые добрые намерения; почти все его друзья никак не могли понять, почему он работает в «Свенгали». Это плохо сочеталось с тем впечатлением, которое он производил.

— Может, я и уйду оттуда, — сказал он.

Он не хотел называть причину своего конфликта с дирекцией. Мод была не единственной, кто советовал ему бросить эту работу. Но ради чего? Армель полагала, что он смог бы стать хорошим писателем. Он был наделен богатым воображением, владел пером, и ему ничего не стоило бы писать для телевидения, кино или театра. Рано или поздно придется решать: оставаться в «Свенгали» или найти себе какое-нибудь другое занятие.

Мод хотела узнать, почему он расстался с Кларой. Виргилий решил, что ему представился удобный случай навсегда покончить со столь утомительным для него флиртом. После тридцати люди ходят на свидания, как на собеседование в отдел кадров. За плечами столько неудач, что поневоле станешь осторожным. Мы боимся очередной ошибки, поэтому задаем вопросы, вынюхиваем, пытаемся осмыслить малейший тревожный знак. У каждого своя цель, мы присматриваемся и недрогнувшей рукой отбрасываем в сторону порченые фрукты.

Виргилий приготовился набросать отталкивающий автопортрет. Он наслаждался, нарушая все правила любовной игры.

— И как тебе было с ней? — спросила Мод, положив подбородок на скрещенные руки; она ждала романтики.

— Не по себе, — ответил Виргилий. — Совместное существование меня утомляет. Нужно прилагать слишком много усилий.

Мод была удивлена. Она нахмурилась и посмотрела на него так, словно он превратился в огромного таракана, наплевавшего на нормы гигиены. Минуту-другую молчала, мусоля соломинку языком и губами, а потом поинтересовалась, как у них обстояли дела с сексом.

— Честно говоря, — ответил Виргилий, понизив голос, — мне было скучновато. А уж она и подавно измучилась.

— Думаю, — заметила Мод в надежде спасти тот позитивный образ Виргилия, который уже сложился у нее, — она вела себя неправильно.

— Нет, я сам виноват. Не на высоте оказался.

Мод не скрывала своего разочарования. Пожалуй, он уже достаточно остудил ее пыл, поучаствовал в беседе и даже пооткровенничал, так что теперь пришла пора задать несколько вопросов о Кларе.

— Ты давно ее знаешь?

— Она сестра Кантена. Ты знаком с Кантеном?

— Нет.

— Это мой парень. Дней десять назад Клара попросила его передать мне, что она с тобой расстается, а я рассказала об этом Фостин. Вот так. Я всего лишь звено в цепи — не более.

Значит, у Мод был парень. Виргилий ошибся. Он распрямил плечи и заказал бокал вина: теперь алкоголь ему не страшен; опасность закончить вечер в какой-нибудь гостинице миновала. Гадкий автопортрет, нарисованный им, будет, по всей видимости, еще долго отравлять ему жизнь — Мод не из тех, кто держит язык за зубами.

— Я думал, ты хотела меня соблазнить, — сказал Виргилий.

Мод улыбнулась, прикусив губу с таким видом, словно ее уличили в какой-то очаровательной невинной шалости.

— Я знала, что ничем не рискую, — призналась она. — С тобой очень здорово дружить, ну знаешь, как будто с голубым.

— И ты никогда не хотела переспать со мной?

— Извини.

Виргилий вспомнил те моменты, когда он не сомневался, что она его преследует. А выходит, он вел себя как неопытный щенок. Это было унизительно. Раньше приставания Мод льстили мужскому самолюбию Виргилия, теперь ему казалось, что даже тюлень гораздо сексуальнее его. Он сам не ожидал, что так расстроится. Очень кстати появился официант с бокалом вина. Сейчас просто необходимо выпить. Сделав два больших глотка, он продолжил допрос.

— А что ты о ней думаешь?

— Я ее мало знаю. Мне нужен ее брат, а на все остальное плевать. Мой разум захлебнулся эндорфинами.

— Тебе нравится цвет ее волос? — сделал еще одну попытку Виргилий.

Вдруг у него получится сложить образ Клары из мелких кусочков, как мозаику? Но Мод не стала играть в эту игру.

— Я никогда об этом не думала. А до вашего разрыва она никогда не говорила, как Кантен относится ко мне?

Ее глаза блестели. Видно, роман только разгорался, и Мод сходила с ума по Кантену.

— Мы не говорили ни о тебе, ни о ее брате, — сказал Виргилий.

Он ничего не знал о ней — ни фамилии, ни адреса, ни номера телефона. Клара была рядом, но ускользала; вот так же во сне мы часто гонимся за тенью и не можем поймать.

— А чем занимается твой чудесный Кантен? — спросил он с досадой.

— Пишет книжки для детей.

Она назвала ему пять книг и сообщила, в каком издательстве их выпустили. Они еще поболтали о том, о сем. Мод рассказывала, что Кантен мечтает сменить квартиру и завести детей, а Виргилий говорил о возможной смене профессии. Потом они расстались.

Виргилий спустился по бульвару Сен-Мишель и зашел в книжный магазин на улице Расина. Продавец отыскал книги по названиям и сказал ему фамилию Кантена. Оставалось лишь найти адрес Клары в телефонном справочнике. Вергилий не знал, что он скажет ей при встрече и даже думать об этом не хотел.

~ ~ ~

Он стоял перед домом девять по бульвару Перейр. Номер был высечен над внушительной резной дверью со створками, прошитыми гвоздями. Под одной из декоративных масок — высеченной из камня головой льва — значилось имя архитектора. За открытым окном на третьем этаже кто-то разучивал пьесу из «Детского альбома» Бартока. Эта артерия Османского квартала казалась безлюдной; зато редкие прохожие все без исключения были элегантно одеты, хорошо причесаны и держались прямо, чуть выпятив вперед подбородок. Приехав в Париж, Виргилий влюбился в суету, в толпы, в переполненные террасы кафе и музыкантов, которые играли в метро. Но мало помалу его покорила тишина широких пустынных тротуаров, где он мог спокойно бродить, не опасаясь встретить старых друзей или найти новых.

Давно он так не радовался выходному дню — словно ученик, прогулявший уроки.

Дверь открыл сгорбленный консьерж с длинной белой бородой. Он сообщил, что Клара переехала. Кстати, квартира сдавалась. Консьерж предложил Виргилию осмотреть ее. Она находилась на четвертом этаже — Виргилий предпочитал именно четвертый этаж: уличный шум туда уже не долетает, и голова от высоты не кружится.

Итак, неуловимая Клара ускользнула вновь. Виргилию пришли на ум собачьи бега: искусственный заяц мчится по рельсам и манит борзых к финишу. Кто знает, возможно, и Клара всего лишь приманка, которая заставляет его действовать и размышлять.

Узнав об ее переезде, он испытал разочарование и облегчение одновременно. Досадно, что он упустил автора, сочинившего столь хитрый фарс. И все же приятно, что история не закончилась: напротив, она развивается и хранит тайну. Интуитивно он ощущал, что время захлопнуть книгу еще не пришло; ему не терпелось броситься на встречу новым приключениям. Вдобавок он боялся встречи с Кларой, боялся разочаровать ее и разочароваться самому.

Квартира оказалась пустой и тщательно убранной; всю мебель вывезли. Это было похоже на сцену идеального убийства — ни тела, ни улик и, конечно же, никаких отпечатков пальцев. Белые прямоугольники на серых стенах выдавали места, где недавно висели картины и афиши. Небольшие круглые дырки, заделанные штукатуркой, указывали на то, что раньше тут находились книжные полки. Виргилий разглядел на полу следы от ножек кровати, на стене — абрис комода, пыльный силуэт зеркала. По этим негативам он восстановил точный план квартиры. Не поленился обнюхать все углы ванной комнаты, надеясь уловить хотя бы слабый аромат духов, шампуня или лака для ногтей Клары, но квартиру хорошенько проветрили и стерилизовали, так что Вергилий остался с носом.

Очень странно. Он-то считал Клару более политкорректной в выборе местожительства. Ни одна из его девушек не обитала в столь буржуазном квартале. Ни один из его друзей не стал бы жить в таком месте. Это же совсем другой мир. Как тут мог поселиться человек моложе шестидесяти лет? Может, эту квартиру ей оставила бабушка, переехав в провинцию? Может, Клара делила квартиру с кем-то еще? Может, ее нервы не выдерживали суеты и шума? В любом случае, хорошо, что Клара не похожа на придуманные им образы. Она разрушала одно клише за другим. И это ему нравилось.

— Какой была женщина, которая здесь жила?

Консьерж, отнюдь не склонный тратить на Виргилия драгоценное время, проворчал, что в его ведении три дома, в каждом по два десятка квартир. И всюду семьи, порой довольно большие. Тут у него более сотни жильцов, но он знает только самых проблемных.

— Ну, у кого собаки большие или музыка вечно гремит, — пояснил он.

Побурчав, консьерж оставил ему ключи и вернулся вниз. Виргилий немного побродил по квартире. Он глотнул воздуха и задержал дыхание, словно курил гашиш и хотел сполна им насладиться. Он улегся на том месте, где раньше стояла кровать, перекатился на бок, протянул руку, как бы обнимая кого-то с силой и нежностью. Приоткрыл рот и облизнул губы. Горячая спираль разворачивалась в его теле; казалось, невидимка, которую он сжимал в объятиях, вдруг ожила; он вздрогнул и осознал, что сильно возбудился. У него встал член. Эта неожиданная эрекция вмиг развеяла все его фантазии.

~ ~ ~

Вернувшись домой, Виргилий, измученный, чуть живой, рухнул на диван. Он вставил батарейки в радио-будильник. Знакомые гнусавые голоса успокоили его. Журналисты так яростно вкалывали на своей информационной фабрике, что из приемника шел жар, чьим единственным достоинством являлось его оздоровляющее воздействие на организм слушателя. Армель считала, что пресса, социологические службы и политики позаимствовали способ мышления и манеру речи у магов и гадалок. Экономические комментарии — это ни что иное, как предсказания и мольбы об исполнении желаний. Виргилий закрыл глаза; он так и видел их у микрофонов в остроконечных колпаках магов и с волшебными палочками в руках. Он вылил остатки вина в бокал. Больше у него ничего не было — ни выпить, ни поесть. Казалось, квартира брошена жильцами.

Армель, должно быть, сейчас греется в объятиях Анн-Элизабет. Он представил себе, как они гуляют по мосту Мимрам между Францией и Германией или по аллеям ботанического сада. Эти картины успокаивали и баюкали его. Он покачал вино в бокале.

И тут в замке входной двери повернулся ключ. Виргилий в панике вскочил с дивана, опрокинув вино. Вошел человек в костюме, держа в руке ключи, а за ним две женщины с пышными волосами; они курили и разговаривали. Их беспечный вид и откровенное изумление при виде Виргилия успокоили его. Слава богу, не бандиты.

— Что вам тут надо? — спросил Виргилий.

— Мы пришли посмотреть квартиру, — ответил мужчина, играя ключами. И обогнул винную лужицу на ковре.

— Это какая-то ошибка.

Женщины растворились в квартире. Они осматривали помещение, проводили руками по обоям, считали трещины на потолке, проверяли крепость двойной оконной рамы, состояние пола и труб. Мужчина явно не сомневался в своем праве вторгаться на чужую территорию. В нем не было ни капли смущения. Виргилия никто не замечал, как пустое место, и он растерялся. Одна из женщин вскрикнула, открыв холодильник. Виргилий так и не почистил его. Вонь тухлятины сшибала с ног.

— Предыдущий жилец умер, — сказал мужчина шепотом, чтобы женщины не услышали.

— Я не умер, — ответил Виргилий. — Это была ошибка.

Агент по недвижимости почти не удивился. Он хотел побыстрее сдать квартиру и получить свои комиссионные, остальное его не трогало.

— Ошибка, не ошибка, неважно, — сказал он. — Арендный договор все равно аннулирован.

Виргилий забыл предупредить хозяина о своем «чудесном исцелении» и попросить его не давать ход посланному им письму с просьбой об аннулировании договора. Агент по недвижимости, отодвинув корзинку для фруктов, положил на стол портфель и достал из него какой-то листок.

— У меня есть разрешение сдать эту квартиру, — сказал он, протягивая бумагу Виргилию. — В вашем распоряжении два месяца, чтобы переехать.

— Черт.

Женщины остались довольны осмотром. Виргилий знал, что это проститутки, как они ни старались закамуфлировать род своих занятий строгим стилем одежды. Эти готовы платить за квартиру бешеные деньги. Незваные гости ушли. Виргилий позвонил хозяину, но ничего не добился: тот и слышать не хотел о новом договоре. У Виргилия мелькнула мысль, отчего бы не снять квартиру, где раньше жила Клара, но он тут же подумал, что такой шаг запутает его окончательно, и очень скоро ему снова придется переезжать — в палату психиатрической клиники. Так что лучше скорее подыскать новое жилье.

Наступила ночь. Виргилий нащупал в темноте спелеологическую каску и зажег фонарик. У него болела голова; он высморкался. Доктор Флис, один из ближайших друзей Фрейда, полагал, что мужчины, подобно женщинам, страдают месячными, которые выражаются в головной боли и насморке. Виргилий находил, что эта гипотеза не лишена смысла.

Он съежился на диване, чтобы удобнее было думать о Кларе — только она у него осталась, только она волновала его. Он восстановил в памяти ту вечеринку, где они познакомились. Увидел дом на улице Пернети рядом с почтой, бакалею, где он купил бутылку вина, Мод, облокотившуюся на кухонный подоконник, поллитровую банку пива в ее руках, Надю, танцующую с женихом под Сото dizia о poeta,[25] четкие отпечатки незнакомых лиц, табачный дым, ботинки, наступавшие ему на ноги. Но в калейдоскопе воспоминаний мелькала лишь прозрачная тень Клары. Он хорошо помнил, как разговаривал с гостями, как подливал себе пунш, как стрельнул сигарету у Фостин. Но стоило ему мысленно подойти к комнате, где он встретился с Кларой, как в дверном проеме вспыхивал свет и ослеплял его.

Возможно, память хотела сберечь те несколько минут, защитить их от мясорубки реальности, и отказывалась поднимать над ними завесу тайны.

Виргилий вышел прогуляться у входа в здание Северного вокзала. Он глядел по сторонам, словно листал огромный каталог женщин, — брюнетки, блондинки, рыжие, в строгом костюме, в джинсах, в шляпе, в чадре, в платке, с самыми разными сумочками; в кожаных сапогах, сандалиях, кроссовках; многие пахли духами, почти все были слегка накрашены; голубые, зеленые, серые, карие, разноцветные глаза, скрытые за очками или линзами; женщины разного роста и всех возрастов. Виргилий надеялся, что какая-нибудь деталь вытащит из памяти облик Клары. Но память молчала, несмотря на обилие лиц.

Он не знал, как выглядит Клара, но теперь другие женщины почему-то казались ему ненастоящими. Он больше не оборачивался им вслед, не любовался их фигурами, жестами, волосами. Даже те женщины, которых он любил когда-то, были не так близки ему, как Клара, которую он совсем не знал. Невидимое лицо Клары он различал куда яснее, чем лица его бывших возлюбленных. Он целовал многих женщин, чьи слова и чувства были слишком блеклыми. В исчезновении Клары он видел больше смысла и плоти, чем в зримых образах других женщин.

Виргилий считал память всего лишь одной из функций организма, а сейчас понял, что это еще и непрерывная деятельность. Память удаляла массу информации, словно резала реальность ножницами, чтобы придать ей подходящую форму. Это очень помогало делать мир более удобным для себя и находить оправдания своим решениям.

И дело даже не в том, что он забыл встречу с Кларой; главное — он до малейших деталей запомнил все остальное: вечеринку и гостей, ничем ему не интересных. Вот, где очаг заболевания — он удалил из памяти единственный важный эпизод, чтобы сохранить незначительные безразличные ему детали мира и жизни. У него закружилась голова, и он сел на скамейку. После завтрака с Армель у него не было во рту и маковой росинки. Он поднял руку, чтобы остановить такси. Через несколько минут он сидел за столиком «Пхо Донг Хуонга» и заказывал суп с лапшой.

~ ~ ~

В пятницу утром, когда Виргилий вошел в здание «Свенгали», секретарша, восседавшая в приемной и исполнявшая волю начальства, протянула ему конверт. Письмо было напечатано на бежевой толстой бумаге и выдержано в благожелательном патерналистском тоне. Оно предписывало ему согласиться на повышение и увеличение зарплаты. Автор письма, специалист по работе с кадрами, переплетал комплименты по поводу выполненной работы с почти не завуалированными угрозами в случае отказа. Он напоминал Виргилию, что в свое время принял его на работу, несмотря на отсутствие опыта и дипломов.

Виргилий не знал, куда бы его занесло, если бы не «Свенгали» (с присущим ему оптимизмом он представлял себя кассиром, продавцом или дворником), но роль должника была в высшей степени неприятна. На него пытались надавить, пустив в ход чувства благодарности и уважения, которые он испытывал к «Свенгали» и его руководству. Виргилий разорвал письмо и сел в лифт.

Он поспешил спрятаться в работу, которая всегда была для него убежищем — чудесным миром, где усилия вознаграждались. Работа дарила ему ощущение невесомости; тело не весит ни грамма, смерти нет, только он управляет своей вселенной.

Виргилий вошел в креативный зал, надеясь найти там покой, одиночество и йогурты. Но шесть стульев вокруг стола были оккупированы стажерами и частично — юной порослью агентства. Только во главе стола было одно свободное место. Все посмотрели на Виргилия. Рой «здрасьте» метнулся в его сторону. Высокий худющий стажер протянул ему стакан воды. По всей видимости, всех согнали на совещание, причем ему отводилась роль ведущего. Дирекция, а возможно, Симона, задумали выкрутить ему руки и навязать новую должность. Виргилий сжал пальцами спинку стула и приготовился было заговорить, но потом вздохнул и вышел из зала. Симона выглянула из своего кабинета. Он не ответил на ее приглашение войти и ушел из агентства.

Его знания в области профсоюзного движения были самыми рудиментарными. У циркачей нет профсоюза, готового защищать их от преследований полиции и коварства муниципалитетов. Если бы Виргилий решил хранить верность цирковым традициям, он бы отправился в восемнадцатый округ, на улицу Виньоль, тридцать три, в штаб конфедерации анархистов. Однако Виргилию казалось, что ни один синдикат не мог поддержать его в будущей схватке, кроме CGT[26] (он хорошо помнил статьи в прессе об этих здоровяках, без раздумий пускавших в ход железные ломы, болты и шарикоподшипники в борьбе против предпринимателей и их охраны). Виргилий отдавал себе отчет в том, что действовал как потребитель, отдавая предпочтение известной марке: красная аббревиатура воплощала представление о французской версии синдикализма.

Бюро конфедерации находилось в самом начале бульвара Вилет. Серый костлявый дом с голым фасадом, наверное, родился в мозгу архитектора, лишенном лимбической системы. Интерьер ничуть не изменился с семидесятых годов: оранжевые кресла, ядовито-зеленая стойка и коричневый линолеум на полу образовывали причудливую, но не лишенную шарма эстетику. Виргилий вошел в приемную. За сиреневым столом из клееной фанеры три женщины отвечали на звонки и добродушно переговаривались. Виргилий объяснил, что у него возник конфликт с работодателем. Ему посоветовали обратиться в ячейку на своем предприятии. Он ответил, что там, где он работает, нет представителя профсоюза. Секретарши сочувственно уставились на него. Одна из них записала его информацию на карточку.

Посреди зала ожидания высилась огромная деревянная скульптура, изображающая легендарную демонстрацию чикагских рабочих. Виргилий, набравшись терпения, начал листать журнал конфедерации и разнообразные печатные перепевы этого журнала. Несмотря на радушный прием, ему было не по себе. Зря он сюда пришел: между прочим, конфедерация некогда поддержала вторжение советской армии в Венгрию. Если бы родители Виргилия и их друзья узнали о его поступке, они были бы в шоке. Чтобы отогнать от себя эти мысли, Виргилий сосредоточился на чтении. В журнале говорилось о недавних эпизодах борьбы, о захватах заводов и об одержанных победах. Он твердил про себя, как некую мантру, что сделал все правильно. Его позвали тридцать две минуты спустя.

Женщина в черных бархатных брюках и бордовой блузке, с брошкой в виде пчелы на груди, пригласила его в свой кабинет. Она читала карточку, на которой вкратце были изложены обстоятельства, которые привели Виргилия сюда. Розы в горшках, выставленные за окно, уже потеряли часть лепестков.

Женщина схватила трудовой кодекс и несколько папок, из которых вываливались бумаги, надела очки и успокоила Виргилия: работодатель обязан содействовать его карьере. Она процитировала коллективную конвенцию и начала планировать создание профсоюзной ячейки в агентстве.

— Простите, вы кажется, не поняли, — прервал ее Виргилий.

Она взглянула на него поверх очков. Ее жизнь состояла из череды встреч с теми, кого уволили, кого преследовали и кому не платили, она лишь пробежала глазами карточку Виргилия и была уверена, что правильно поняла его проблему. Взяв карточку в руки, она еще раз прочла ее, теперь уже внимательно.

— Они хотят повысить меня в должности и увеличить мой оклад, — сказал Виргилий.

Женщина изменилась в лице. Серьезное выражение уступило место усталости. Она сняла очки, откинулась на спинку кресла и помассировала лицо.

— Знаете, любой другой на вашем месте был бы счастлив.

Виргилий отлично видел, как ей жаль понапрасну тратить на него время и силы. Она едва сдерживалась, чтобы не выставить его за дверь.

— Вот пускай и отдадут мой оклад любому другому.

— Прекрасная идея, но не думаю, что она осуществима. Как бы то ни было, но конфедерация не может помочь вам отказаться от повышения.

— Но это мое право, — сказал Виргилий (ему хотелось стукнуть кулаком по столу).

— Вы что, с луны свалились? Если у вас нет финансовых проблем, радуйтесь. Ваша просьба неприлична.

Виргилий оказался на улице. Ему было стыдно. Шел дождь. Он провел рукой по сальным и мокрым волосам. Поднял воротник куртки и зашагал в сторону автобусной остановки.

Обосновавшись в Париже, он старался вести нормальный образ жизни, лишь бы преодолеть комплекс бродяги и детские страхи. В целом, ему удалось поверить самому и заставить поверить других, что он хорошо вписался в этот мир и вообще родился отнюдь не у бродячих артистов цирка. Но та женщина из профсоюза не ошиблась: он свалился с луны. Его отношения с другими, его личная жизнь, его профессия, даже его жилье — все было инопланетным.

А истина проста: все эти годы он провел в безнадежных усилиях ухватиться за нормальность, которую в глубине души презирал. Теперь маска упала, да и черт с ней.

~ ~ ~

В субботу на рассвете Виргилий проснулся от страшного грохота: падали сорванные с петель двери, вылетали замки. Это безумие поднималось снизу вверх. Виргилий окончательно пришел в себя, когда шурупы из его собственной двери, дребезжа, покатились по кафелю прихожей. Двое полицейских, мужчина и женщина, ворвались в спальню; у мужчины был фонарик, женщина держала оружие. Темно-синие куртки, на руках — повязки.

— Добрый день, — только и смог выдавить Виргилий.

Он щурился от яркого луча, направленного ему в лицо.

Он уже не пытался понять, что происходит с его жизнью. Ну да, в его спальне полиция, а чему тут удивляться? Просто еще одна странность, которую следует приобщить к остальным.

Полицейский взял одежду из коробки, присланной Саломе, бросил ее Виргилию и приказал одеться. Молодой человек забормотал, что одежда не его — слишком яркая и не подходит по размеру. За что получил от полицейского удар по голове. Виргилий влез в красные брюки с серебряными звездами и огромный пестрый свитер.

Дом содрогался от ритмичного топота ботинок; казалось, фундамент вот-вот рассыплется, а стены рухнут. Человек сорок полицейских сновало по лестнице и коридорам. Они вытаскивали из квартир проституток с клиентами, надевали на них наручники, а на вопли и протесты отвечали ударами и оскорблениями. Пеструю толпу поделили на группы и загрузили в четыре фургона, что ждали перед вокзалом. Было очень рано; на улице — никого, магазинчики закрыты, окна жилых домов темны. Огромные статуи, украшающие фасад вокзала — каждая символизирует одно из основных направлений поездов — стали единственными свидетелями происходившего: Брюссель, Лондон, Берлин, Варшава, Амстердам и Вена беспомощно взирали на облаву. Даже бомжи еще спали у входа на вокзал.

Несмотря на побои, Виргилий пытался объяснить, что не имеет никакого отношения к этой полицейской операции. В ответ один из стражей затянул на нем наручники посильнее. В фургоне стенали, плакали, клялись в своей невиновности. Виргилий потерял надежду быть услышанным; он позволил усадить себя рядом со своей соседкой с третьего этажа, африканкой в белом парике. Какой-то мужчина рыдал в объятиях травести. Проститутки и их клиенты смотрелись жалко; полуодетые, в наспех накинутых пеньюарах и пиджаках на голые плечи, в брюках без ремней и ботинках без шнурков. Машины тронулись с места. Через зарешеченное окошко Виргилий видел, как исчезает вдали Северный вокзал. Казалось, вокзальные статуи прощаются с ним.

Сирена молчала: видимо, об облаве никто не должен был знать. Операции, по всей вероятности, придавали большое значение, так как задержанных повезли не в районное отделение полиции, а на остров Сите, на набережную Орфевр, тридцать шесть, в главное полицейское управление. Просторный мощеный двор приютил десяток полицейских машин, а также автомобили, лишенные отличительных знаков и «скорую помощь». День только начинался, фонари еще горели.

Двери фургонов распахнулись. Всех, кто был внутри, разделили на две группы: проститутки и клиенты. Один из полицейских приказал проституткам идти за ним и направился к зданию, чтобы составить протоколы. Иностранок ждала высылка из страны, местных — штрафы. Когда процессия жриц любви скрылась из виду, капитан полиции подошел к клиентам. В нашем мире спустить штаны — куда меньший грех, чем раздвинуть ноги, посему им объявили, что они свободны. Мужчины выходили через калитку, одни — медленнее, другие — быстрее; одной рукой поддерживая падающие брюки, другой — пытаясь запахнуть пиджак.

Виргилий остался посреди двора в полном одиночестве. Без товарищей по несчастью, без поддержки толпы ему было неуютно, как без одежды. Полицейские поглядывали на Виргилия, некоторые комментировали разноцветную рубашку и широкие брюки в звездах, а также его потерянный вид. То и дело слышались смешки.

Взошло солнце. Сегодня впервые повеяло настоящей осенней свежестью. Виргилия знобило, он зевнул. Понемногу полицейские разошлись и занялись своими делами. Виргилий порылся в карманах, но не нашел ничего — ни лапсонг сушонга, ни успокоительного. Минуты тянулись мучительно долго. Он вспомнил последнее занятие йогой и попытался дышать медленнее. Выпятил грудь колесом, задрал подбородок к темно-синему небу. От холода у него сводило мышцы. Из носа текло. Чтобы отвлечься, он начал считать окна в домах. Потом крыши. Главное занять себя хоть чем-то, иначе паника настигнет его и раздавит.

Наконец, за ним пришла женщина-лейтенант. Правила не допускали никаких вольностей во внешнем виде, однако у нее были чуть-чуть подкрашены губы, а в ушах сверкали крохотные сережки. В отличие от полицейских, проводивших облаву, эта вела себя дружелюбнее. Она провела его в небольшое пустое помещение, где оставила на попечение одного из коллег, а сама скрылась в каком-то кабинете. Поскольку здесь не было журналов, Виргилий принялся читать плакаты, призывающие идти на службу в полицию, а также информацию о наркотиках и похищениях. Здесь висели также фотографии разыскиваемых преступников. Виргилий сразу подметил, что образы яркие, но несколько карикатурные: пересвеченные лица, обильная щетина и кошмарные прически. В жизни они наверняка не такие настоящие.

Лейтенант открыла дверь. Виргилий вошел. В кабинете в шахматном порядке стояло два металлических стола, на каждом — по пластиковому стаканчику дымящегося кофе и по компьютеру; стопки бумаг, карточек, фотографий. Видеокамера на потолке светила своим зеленым глазом, значит, работала. Лейтенант указала ему на стул и включила компьютер. Виргилий дрожал от холода; вот бы ему тоже предложили кофе или чаю, ну хоть чего-нибудь горячего! Но лейтенант стучала по клавишам компьютера и не обращала на него никакого внимания.

— Произошло какое-то недоразумение, — сказал Виргилий.

Эта фраза, подумал он, должна стать его девизом. Вот уже две недели, как он то и дело попадает в ситуации, которые иначе объяснить нельзя. Да что там, вся его жизнь — иллюстрация этой фразы. Охрипшим голосом он спросил, обвиняют ли его в чем-либо. Девушка не ответила. Виргилий подозревал, что она применяет специальную методику психологического воздействия, чему ее наверняка учили в полицейской школе. С ним этот номер не пройдет; теперь уже не пройдет: ударов он не боится, и к любым передрягам у него выработался иммунитет.

— Сутенерство, — произнесла девушка, не сводя глаз с экрана компьютера.

— Так я и знал, что речь идет о недоразумении.

Вошел мужчина с пистолетом в кобуре. Чмокнув коллегу, он разложил перед Виргилием фотографии: тот стоял у своего дома и разговаривал с проститутками. На одном снимке девушка протягивала ему банкноту, на другом Виргилий передавал травести презерватив.

— Я просто помогал им.

— Именно, — сказала девушка. — И эта помощь называется сутенерством.

Виргилий принялся неспешно давать пояснения к фотографиям. Иногда он делал кое-какие покупки для соседок; он приобретал для них презервативы, противовоспалительные кремы и болеутоляющие средства. Лейтенант протянула ему бланк, на котором значился номер банковского счета.

— А как вы объясните сумму на вашем счете?

Виргилий изучил документ.

— Склонностью к экономии, — сказал он ошеломленно.

Он вдруг понял, что любое событие в его жизни, и в жизни других тоже, может свидетельствовать о преступной деятельности. Все в его поведении (заявление о скорой смерти, отказ от электричества и телефона — словно он готовился к уходу в подполье; потребительский аскетизм, которым объяснялась кругленькая сумма на его счете; не говоря уже и его гигантской коллекции эротических журналов и фотографий обнаженной Армель, спрятанных под кроватью) давало основания для подозрений.

— Вы работаете в рекламном бизнесе?

Виргилий подтвердил. В каком-то смысле он заслужил арест: реклама — самая древняя профессия в мире, проституция — всего лишь ее филиал. На самом деле полицейские не зря его арестовали. И как ни странно, он был этому аресту рад. Конечно, они хотели вырвать его из болота грехов и показать, что он должен измениться.

Полицейский заметил, что в среде Виргилия принято прибегать к кокаину. «Возможно», — откликнулся Виргилий. Он не обращал внимания на всякие вещества, которыми иные забивали ноздри, вены или печень. В агентстве и без того было много интересного. Он мог бы описать витражи чуть ли не во всех залах Svengali, афиши в коридорах, комнату Симоны.

— Вы что, думаете, я продаю наркотики?

— Во многих квартирах мы нашли кокаин.

Проститутки часто взбадривают себя наркотиками. Полицейские не могли не знать этого. Виргилий понял, что они ставят ловушки, желая сбить его с толку любой ценой.

— Значит, вы обвиняете меня в торговле наркотиками и сутенерстве.

Виргилий поймал себя на том, что ему льстит эта новая роль брутального и опасного типа. Подонка, необузданного и сексуального, который не ведает страха и готов на все.

— Вы странно одеты.

Видно, девушка любила кино и сутенеров представляла себе именно так: барочный наряд и двухдневная щетина. Не хватало еще кожаных сапог, золотой цепи и солнцезащитных очков.

— Я вообще живу довольно странно. Вопрос исчерпан?

В конце концов, этот эпизод прекрасно монтировался с безумием, в которое он погрузился после звонка Клары. Тут была своя логика. Ему захотелось подыграть полицейским, позволить затянуть себя в историю, которую они придумали, и надеть маскарадный костюм, столь чуждый его натуре. Он больше не походил на того, кем его привыкли считать. Огромная тяжесть упала с плеч, жить стало легче. Было так соблазнительно расправиться с прошлым.

— Послушайте, — сказал он, — если вам нужен сутенер, то я не против. Готов давать показания.

А вдруг это перст судьбы, возможность уйти из агентства и начать все заново? Конечно, не хотелось бы ради новой жизни провести несколько лет в тюрьме, однако лишь мощная сила способна вытянуть его из привычной, хорошо организованной рутины. И потом, тюрьма — прекрасная школа для того, кто хочет сменить профессию: он научится жульничать, накачает мускулатуру, обзаведется нужными связями.

Само собой, такое предложение сбило полицейских с толку. Они переглянулись. Разочарование и даже нечто вроде легкой грусти появилось на их лицах, утративших вымученное свирепое выражение.

— Мы не склонны вас подозревать, — сказала женщина. — Но вы ведете себя странно.

Хорошенькое оправдание для ареста и допроса! Виргилий не был экспертом в этой области (на факультете он предпочитал конституционное право уголовному), однако сомневался, что необычность теперь относится к разряду правонарушений или преступлений.

— Вы у себя в доме не замечали ничего подозрительного? Все-таки семь лет уже там живете. Мы пытаемся выявить преступную сеть.

Он жил бок о бок с проститутками, он с ними разговаривал, однако жизнь дома мало интересовала его. Он был слишком погружен в себя, чтобы обращать внимание на окружающий мир. Даже если бы его соседки собрали ядерную подлодку, он вряд ли заметил бы это. Жаль, что он ничем не мог помочь полицейским, которые поднялись ни свет ни заря, оскорбляли, унижали и били стольких людей — и все это во имя благородной цели выявления сети проституции.

Внезапно, словно в религиозном озарении, у него появилась идея: а что, если сдать полицейским Клару? Сказать, что видел, как она крутилась в доме, разговаривала с проститутками, отбирала деньги. Выдать ее за главу мафии, всегда одетую в черное; описать бряцанье оружия под ее курткой и жесткий взгляд. Сыграв с ней шутку, он сравнял бы счет. Эта мысль позабавила его, но понятно, что о таком розыгрыше не могло быть и речи.

Лейтенант объявила, что он задержан на двадцать четыре часа (вполне законная процедура, и просто глупо пускать подобную возможность), вплоть до выяснения источников суммы, осевшей на его банковском счете. Кроме того, было бы неплохо, если бы он дал согласие на медицинское освидетельствование. Виргилий подписал соответствующую бумагу и завладел стаканчиком кофе, стоявшим на столе лейтенанта. Кофе был еще теплым. Он долго держал его во рту, не глотая, и прямо трясся от удовольствия.

Двое полицейских проводили его в судебно-медицинскую лабораторию на шестом этаже. Помещение с низким потолком, оснащенное неоновыми лампами, простиралось метров на пятьдесят. Свет отражался в белых стенах и полу. Компьютеры, микроскопы и пробирки выстроились плотными рядами вдоль трех проходов, по которым сновали врачи и биологи.

Подошел один врач, за ним трое студентов с открытыми блокнотами и ручками. Они проходили здесь практику. Не дав себе труда представиться Виргилию, врач воткнул иголку ему в вену на руке и выкачал немалое количество крови. Забранную кровь он отдал студентке. Виргилий был на грани обморока; он пожалел, что подписал согласие на анализы, не прочтя внимательно бумагу. Врач отстриг ему ноготь в металлическую ванночку. Трое студентов ринулись отстригать ногти с других пальцев. Врач махнул скальпелем, освободив его от пряди волос; Виргилий почувствовал свежее дуновение ветра оголившейся частью черепа. Студенты поделили его прядь и сложили волосы в маленькие пластиковые мешочки. Пока доктор скреб ему палочкой внутреннюю поверхность щеки, практиканты сняли отпечатки с его пальцев. Наконец, ему приказали помочиться в баночку. Врач поровну разлил желтую горячую жидкость по склянкам троих студентов.

Один из полицейских отвел Виргилия в подвальное помещение. Они спускались по каменной лестнице; стены сочились влагой. Большая часть лампочек перегорела. Виргилий шел осторожно, боясь оступиться. Тюремное отделение на набережной Орфевр состояло из ряда камер, выдержанных в самой мрачной традиции, восходящей к Джону Хэвиленду[27] и его Восточному пенитенциарию в Филадельфии; иначе говоря, изоляция была полнейшей. О том, чтобы вступить в контакт с другими задержанными или охранниками, и помыслить было нельзя.

В камере сидеть было не на чем. Жидкий свет проникал сквозь подвальное окно. Виргилий сел на бетонный пол. Несмотря на полумрак, он впервые в жизни ясно видел свое будущее — видел, каким он хочет стать и что ему придется сделать.

~ ~ ~

На следующий день в восемь часов утра Виргилий, выйдя из ворот главного полицейского управления, тут же угодил в объятия Армель. Она прервала свой уикенд в Страсбурге, чтобы его встретить. За сутки в тюрьме одежда Виргилия провоняла плесенью и мочой, и липла к телу. Свет ослепил его, он щурился. Они взяли такси. По пути Виргилий объяснил, почему его задержали; Армель хохотала, как безумная.

Она приготовила ему гостевую комнату. Виргилия отправила в душ, а его одежду — в стиральную машину. Армель одолжила ему старые тренировочные штаны, черную толстовку с капюшоном и пару алых кашемировых носков. Виргилий позавтракал в гостиной. Армель купила булочек. Чай, восхитительный лонг жинг, был куплен в Марьяж Фрер. Армель преподнесла ему коробку эльзасских кексов (подарок от Анн-Элизабет) и рассказала, как провела выходные. В девять часов они расстались. У Армель начался рабочий день.

Виргилий чувствовал свободным как никогда, но вовсе не потому, что вышел из тюремной камеры. Он надкусил кекс с сухофруктами, побродил по квартире, постоял перед полупустым книжным шкафом, полистал какую-то книгу по ботанике и каталог выставки работ Хокусая.[28] И принял важное решение: он подкинет в библиотеку Армель свой экземпляр «Размышлений» Марка-Аврелия. Пришла пора освободиться от старой ноши. В конце концов, Виргилий далеко не римский император, и не стоит молиться на эту книгу, как на библию.

Он прилег на диван, потом повалялся на своей кровати, и наконец переместился на кровать Армель. На столике стояла фотография девушки. Это была Анн-Элизабет. Он поднес фотографию к губам и подышал на нее. Лицо исчезло. Протер запотевшее стекло рукавом, и Анн-Элизабет появилась вновь.

Нежиться в доме, где исправно работает электричество и отопление — это ли не счастье? К тому же, квартира по-настоящему жилая: на окнах цветы, и холодильник набит до отказа.

Он открыл окно, полюбоваться на канал Сен-Мартен. Квартал как нельзя лучше подходил спокойному образу жизни: вода, машин немного, на каждом шагу кафе. Здесь все располагало к медитации. Он стал думать, что ему делать с работой.

Неожиданно в голове у него возникла странная ассоциация. Антигона ослушалась Креонта, который запрещал ей похоронить брата. В результате — заточение и смерть в одиночестве. Мифы, сказки, литература, да и все искусство в целом учит нас, что за любой мятеж надо платить.

Если принять предложение «Свенгали», можно избежать конфликта, и сохранить гомеостатическое равновесие и гармонию в душе. Человек покоряется, чтобы выжить. Такова религия послушных детей: слушайся старших, тогда получишь хорошие отметки, работу, дом, жену, и никто — ни ты, ни те, кого ты любишь, — никогда не умрет. Потом до нас доходит, что все это басни, однако теорема работает удивительно долго.

Нет, он не уволится. Не сейчас. Он пойдет к Симоне и согласится на повышение в должности и увеличение зарплаты. Какое-то время он будет безропотно плыть в предназначенном ему течении. И тайно готовить побег. Все-таки он не настолько уверен в себе и в окружающем мире, чтобы броситься в авантюру без страховочной лонжи. Риск — привилегия тех, кто вырос в комфортных условиях; этот мир создан для них, подсознательно они уверены, что всегда найдут в нем место для себя. Виргилий не привык к беспечности. И вряд ли уже привыкнет. Бедные, слабые, ранимые и гонимые должны молчать и хитрить.

Виргилий рассматривал прохожих. Много тысяч лет назад, в эпоху плиоцена, здесь наверняка бродили слоны. Они опускали хоботы в воду, поливали себя, мыли своих детенышей; они резвились вместе. А ведь человек — тот же слон, только стройный и хрупкий. Слоны-люди прогуливались, взявшись за руки, катались на скейтах и бегали по тротуарам. Виргилий загрустил, потому что судьба слонов была ему известна. На них охотились, их приручали, чтобы на них ездить, таскать грузы и воевать. И главное, их повсюду истребляли ради драгоценных бивней. Он задался вопросом, что в человеке равно по цене слоновой кости, какие сокровища способны оправдать истребление рода человеческого?

В древние времена слоны чуть было не исчезли с лица земли. Многие виды (например, атлантический или сирийский слон) перевелись. Другие были обязаны своим спасением лишь таланту веселить публику, которой их номера на арене нравились куда больше гладиаторов. Слоны привлекали и развлекали людей. Так слоны выжили.

Виргилий у себя на арене тоже очень неплохо умел развлекать и привлекать.

~ ~ ~

На улице Фобур-Сен-Мартен было тихо; свет фонарей прогонял с тротуаров тьму. Все готовились к воскресному семейному ужину. Только скрежет мусоровоза нарушал покой.

Виргилий постучал в дверь квартиры, где жил брат Клары. Кантен открыл; в руке он держал кулинарную лопатку. В воздухе витал запах лука и оливкового масла, с кухни доносилось шипение сковороды. Виргилий представился: он бывший парень Клары, принес ее вещи. Кивнул на коробку (пустую), которую держал под мышкой. Его сердце билось как никогда. Он изображал покинутого любовника Клары, хотя ничего не знал о ней. Это было рискованно. Кантен пригласил его войти.

Открытое окно не помешало запаху еды наполнить квартиру и даже пропитать одежду на вешалке. Кантен потащил его в кухню. Квартира скромная; серые стены, голые лампочки. В гостиной стоял видавший виды раскладной диван, громоздились стопки книг и дисков. Как видно, жизнь бурлила исключительно в кухне, оснащенной куда лучше других помещений. Здесь были ножи, сковородки, кастрюли; здесь были приправы, специи, корзина с блестящими налитыми фруктами и овощами, баночки с миндалем, чищенным грецким орехом, семенами сосновых шишек и сушеными фруктами; на полках — обилие продуктов прекрасного качества, на холодильнике — батарея бутылок с разными растительными маслами. Потолок и стены у газовой плиты разукрашены пятнами жира.

— Так ты, значит, встречался с Кларой, — сказал Кантен, помешивая в сковородке лук.

Виргилий кивнул. Он заметил сеть трещинок на пустой банке из-под варенья, стоявшей на холодильнике.

— Она обещала поужинать со мной, — сказал Кантен. — Думаю, через часик заглянет. Не знаю, что там у вас, но буду рад, если ты останешься. Мод тоже придет.

Присутствие одновременно Мод и Клары обещало интересный вечер. Мод расскажет о своей беседе с Виргилием и наверняка забросает Клару вопросами. То-то будет Кларе сюрприз!

— Спасибо, но, пожалуй, не стоит.

Ему не хотелось вдаваться в подробности — слишком велика опасность, что Кантен его разоблачит, — и Виргилий поспешил сменить тему разговора.

— Я читал твои книги для детей. Мне очень понравилось.

Он не кривил душой. Эти странные сочинения ему понравились.

— Я их побаиваюсь, — сказал Кантен.

Он быстро очистил зубчики чеснока.

— Кого? Детей? — спросил Виргилий.

— Они неизвестно о чем думают, вечно мельтешат и требуют внимания.

Кантен взял нож, деревянную доску и принялся крошить чеснок. Если судить по продуктам, разложенным на столе, Кантен готовил лазанью. Виргилий открыл банку с очищенными помидорами. Кулинар кивнул, дав понять, что оценил эту инициативу, и протянул ему кастрюлю. Виргилий отправил туда помидоры. Он любил это блюдо, которое ублажало не только его вкус, но и разум: в лазаньях он видел результат всемирного заговора. Макароны придумали в Китае, завезли из Америки, лук — из Западной Африки, чеснок — из Египта (рабочие, строившие Гизу, потребляли его в огромном количестве). Виргилий мысленно поблагодарил Кантена за то, что тот завладел разговором и повел его в шутливом тоне. Ему было уютно и тепло.

— Значит, ты не хочешь иметь детей? — спросил Виргилий.

— Почему же, хочу. Я не люблю чужих детей. Я вообще не люблю людей, чего это я должен любить их детей?

— Логично.

Скопление и переплетение запахов — сырых и вареных овощей, мяса, специй — напомнило Виргилию о родителях, о том, как здорово они готовили еду для всей труппы, и о разговорах циркачей за столом. Ему захотелось с ними повидаться. Завтра после работы он сядет в поезд. Зайдет в шапито в конце ужина, накрытого там же, услышит приветственные крики; друзья его родителей бросятся к нему, подбросят в воздух, собаки будут лаять и тереться о его ноги; ему подадут горячий и слишком крепкий кофе. Кантен продолжил:

— Даже в детстве я не любил детей. С тех пор ничего не изменилось. Нас всегда заставляют любить детей, просто какой-то фашизм. Некоторые дети мне нравятся. Но в большинстве своем они никуда не годятся.

Партия, которую исполнял Кантен, пришлась по душе Виргилию. Он словно попал на концерт блюза.

— Я всегда считал, что дети не заслуживают того, чтобы быть детьми. Взрослые нашли бы детству лучшее применение. Дети такие серьезные, такие самоуверенные: из них получились бы отличные взрослые.

Виргилий улыбнулся. Он подумал о детях. Он жалел их за хрупкость и беспомощность. Ему было не по себе от их важности, от их чувства ответственности по отношению к семье и к миру, от того, как часто они рискуют жизнью, бросаясь, не глядя, через дорогу или запихивая в рот разные несъедобные предметы. Но он восхищался их энергией и любопытством.

Для лазаньи нужно много масла. Кантен пассировал ингредиенты в оливковом масле, прежде чем отправить их на сковороду, в которой Виргилий помешивал мясной фарш. У него уже текли слюнки.

— Значит, Клара переехала.

Виргилий сосредоточенно мешал мясо, опустив голову, чтобы не показывать лица, скрыть улыбку актера из погорелого театра.

— Да, — ответил Кантен. — Она живет на Орлеанской набережной, на острове Сен-Луи.

— Не может быть!

— Странно, правда? Она всегда выбирала удивительные кварталы. Ей надоел бульвар Перейр. И я ее понимаю.

— У нее большая квартира?

— Крохотная. Там буквально негде повернуться. Но вид на Сену потрясающий.

Значит, она живет одна, подумал Виргилий.

— Конечно, все вещи она забрать не смогла. Половина осталась у меня в подвале, половина — в подвале у родителей.

Наконец-то Виргилий получил хоть какую-то информацию о Кларе. Ему казалось, что он ее украл или подсмотрел в замочную скважину, что он совершил святотатство. Неприятное ощущение. Все, больше он расспрашивать не станет. Теперь, когда ему ничего не стоило увидеть Клару, — достаточно было задержаться здесь на каких-нибудь полчаса — он осознал всю абсурдность ситуации. Он же не собирался припирать ее к стенке. Он и не думал поразить ее своим внезапным появлением, доказать, что и он парень не промах, что он ее таки поймал и вышел из этой истории победителем. Ему не нужна была дурацкая победа из разряда «не рой другому яму, сам в нее попадешь». Теперь, когда он нашел Клару, осталось одно — исчезнуть из ее жизни. Исчезнуть, не появляясь.

Настала очередь Кантена взять шефство над лазаньей. Он хотел задать один вопрос, но боялся показаться бестактным. Молча вывалил мясо в кастрюльку. Оно заскворчало и выпустило облако пара. Кантен отложил лопатку и раскурил косяк. Потом предложил Виргилию. Тот отказался.

— Почему она бросила тебя? — спросил он, выдыхая дым. — Даже мне ничего не объяснила. Я и не знал, что у вас был роман.

От этих слов у Виргилия сжалось сердце. Он ответил не раздумывая и на редкость откровенно. Глаза у него щипало, но вовсе не от лука.

— Я вел себя неправильно. По отношению к ней и по отношению к себе.

— Я вас вместе никогда не видел и с тобой только что познакомился. Но Клару-то я знаю. По-моему, вы пара хоть куда.

Вот что значит кулинарная дружба! Тот, с кем ты разделил такой интимный опыт, как приготовление пищи, непременно станет близким тебе человеком. Запах марихуаны мешался с ароматом созревающей лазаньи. Виргилий взял бокал вина, который протянул ему Кантен.

— Мне бы хотелось начать все сначала, — сказал Виргилий. — Словно между нами никогда ничего не было.

— Это трудно.

Кантен, должно быть, думал о своей коллекции сердечных ран.

— Знаю. Но можно притвориться.

Он мечтал встретить ее случайно. Они посмотрят какой-нибудь фильм Любича[29] в Латинском квартале, обменяются книгами, погуляют в парке Монсури, выпьют кофе в американском ресторане «Эскалье Каджун», пообедают на Бют-о-Кай, в баскском бистро «У Гладин», и пойдут бродить по Музею эволюции в Ботаническому саду. Надо лишь придумать, как организовать эту случайную встречу. И он обязательно придумает, ничего тут сложного нет. А может, Клара сама позаботится об этом. Он допил вино.

— Я номер мобильника сменил, — сказал он, протянув Кантену клочок бумаги. — Передай ей, пожалуйста.

— Не вопрос.

Кантен взял листочек и сунул в стеклянную банку с монетками. Он проводил Виргилия до двери и долго жал ему руку, словно хотел передать частичку своей энергии и тепла.

~ ~ ~

Выйдя от Кантена, Виргилий, несмотря на усталость и голод, не устоял перед соблазном прокатиться по Сене под луной. У моста Сен-Мишель он сел на прогулочный теплоходик. Вода и небо поражали совершенно одинаковой чернотой. Казалось, эти две пучины разделяет лишь тонкий слой цивилизации — зданий и людей.

Становилось холодно. Пассажиры нацепили шарфы и шапочки. Красные листья деревьев напоминали сладости в кленовом сиропе. Виргилий устроился на палубе рядом с группой туристов. В руках у него был кулек с горячими каштанами. Он чистил каштаны и бросал кожуру в воду.

Пожилые супруги из Китая сунули ему в руки фотоаппарат, чтобы он сохранил сей миг для вечности. Они встали у перил, на фоне Нотр-Дама. Виргилий нажал на кнопку. Вспышка на секунду высветила частичку ночи. Теплоход обогнул остров Сите и направился к острову Сен-Луи. Туристы восторгались красотой города.

Довольно долго Виргилий полагал, что мужчин и женщин преследуют три ошибки — знакомство, близость и разрыв. Люди встречаются, любят друг друга и расстаются, неизвестно почему. Никому еще не удалось избежать это череды недоразумений. То была одна из глубокомысленных тирад, которыми он угощал друзей за ужином или на вечеринках. Под шутливым тоном он скрывал твердую уверенность в том, что любовь не жизнеспособна. И, подобно прочим людям, он держался за то, в чем был уверен. Отказаться от убеждений — все равно, что нарочно сломать руку, желая взглянуть на нее под другим углом. Виргилий боялся, что расстаться с пессимистическим мировоззрением будет куда больнее и страшнее, чем с женщиной.

У него не было ни фактов, ни доказательств, на которые он мог бы опереться, кроме разве что внутренней эволюции, произошедшей за последние десять дней, но, возможно, он ничего не помнил о Кларе именно потому, что она опровергала его теорию и могла пробудить в нем любовь.

Теплоход прошел под мостом Сен-Луи. Туристы умолкли. Но выплыв из тьмы под лучи луны и прожекторов на крышах зданий, завопили от радости. Кораблик обогнул остров Сен-Луи. Виргилий очистил каштан и забросил его в рот.

Есть лишь один способ избежать потери тех, кто может быть нам дорог — не пускать их в свою жизнь.

~ ~ ~

Фонари на бульваре Мажанта были наполовину скрыты деревьями; свет от их лампочек струился по ветвям и терялся в небе. Виргилий ступал по последним осенним листьям. Ночь прогнала с улиц мужчин, женщин и детей, остановила машины и закрыла витрины магазинов ставнями.

Виргилий хотел отыскать Клару, чтобы увидеть женщину, которая сочинила столь необычный романтический сюжет. Он не любил ее. И даже не стремился полюбить. Время еще не пришло. Он просто пленился ее легким безумием, а большего ему пока и не надо. Может, она пошутила, а может, влюбилась и захотела таким нетривиальным способом привлечь его внимание. В конечном счете, это не так уж важно. Когда-нибудь тщательно подготовленный случай столкнет их и познакомит.

С уходом в прошлое Вселенной плотность и температура стремятся к максимуму. Существует точка, так называемое «планковское время», дальше которой наши знания в области физики пока не позволяют проникнуть. В эпоху ранней истории нашей Вселенной еще не было ни пространства, ни времени; законы гравитации и относительности не работали. Встреча с Кларой стала такой же неизведанной точкой отсчета. Начиная с этого момента, Виргилий пережил потрясения, которые могли породить новый мир. Взрывы, столкновения, рождение звезд.

Благодаря ей, Виргилий открыл для себя то, о чем раньше не подозревал: он мог жить. Он осознал, что наделен способностью действовать и меняться, он освободился от изношенных и патологических представлений. Отныне, даже если органы чувств говорили ему, что Земля плоская и неподвижная, что она не вращается ни вокруг своей оси, ни вокруг солнца, он все равно знал, что небо не имеет предела, что бесконечность существует и что наше восприятие мира зачастую искажает его. Для отношений между людьми, а конкретно, для любви следует принять аксиому: все представления обманчивы, видимость не заслуживает абсолютного доверия, а правилам нельзя подчиняться слепо.

Клара, положив конец отношениям, которых не было, преподнесла ему драгоценный подарок — сказку. За две недели этого приключения он полюбил вымысел и свободу, которую он несет. Ускользнувший момент их встречи навсегда сохранится у него внутри, как часть организма, не упомянутая ни в одном анатомическом учебнике, но необходимая для биения сердца.

Виргилий вдохнул свежую октябрьскую ночь. Он жил. Впервые жизнь кипела в нем с такой силой.

Хелен Адамс Келлер (1880–1968), знаменитая слепоглухая американская писательница, преподавательница и общественный деятель.
EDF
Amor fati
Стенли Кэвелл (р. 1926) — видный американский философ, почетный профессор эстетики и теории ценностей.
Пьер Пюви де Шаванн (1824–1898), французский живописец.
Divinatio artificiosa
Луи Адольф Тьер (1797–1877) — первый президент французской Третьей республики, член Французской академии, историк.
Луиза Мишель (1830–1905) — французская писательница, учительница, анархистка; участница Парижской Коммуны.
Эммануэль Левинас (1905–1995) — французский философ.
Noli me tangere
Кинг Оливер (настоящее имя — Джозеф Оливер; 1885–1938) — американский джазовый корнетист и дирижер.
Леон Бисмарк (Бикс) Байдербек (1903–1931) — американский джазовый трубач.
Джон Мейнард Кейнс (1883–1946) — известный английский экономист, заложивший основы теории государственно-монополистического регулирования экономики.
Джозеф Пакстон (1801–1865) — английский садовод и изобретатель.
Джосер — египетский фараон третьей династии (2687–2668 до н. э.).
Имхотеп — главный архитектор времен короля Джосера.
Кени Аркана — современная французская исполнительница рэпа.
«Ладюре» — кондитерская, основанная в 1862 г. Луи Эрнестом Ладюре. Известна прежде всего миндальным печеньем макарун
Прокламация, составленная и отпечатанная в 1869 году Сергеем Нечаевым, в которой была сформулирована программа террористической деятельности.
Ele
POUM: Partido Obrero de Unificación Marxista — Рабочая партия объединения марксистов
Паоло Уччелло (настоящее имя Паоло ди Доно; 1397–1475) — итальянский живописец, представитель Раннего Возрождения, один из создателей научной теории перспективы.
Мари-Гильемин Бенуа (1768–1826) — французская художница.
Артемизия Джентилески (1593–1652) — итальянская художница.
em
Confédération générale du travail (CGT) — Всеобщая конфедерация труда (ВКТ).
Джон Хэвиленд (1792–1852) — архитектор, автор проекта радиальной (звездообразной) тюрьмы. Восточный пенитенциарий в Филадельфии по его проекту построен в 1829 г.
Кацусика Хокусай (1760–1849) — японский художник, иллюстратор и гравер.
Эрнст Любич (1892–1947) — немецкий кинорежиссер, актер.