Рассказ опубликован в книге «Пришелец», издательство Время, 2006 год.

Николай Дежнев

Два францисканца

Гимн

То, что я собираюсь рассказать, большинству покажется плодом фантазии, но самое удивительное, что история эта сущая правда. Логично было бы спросить: а есть ли доказательства? Их нет. Их нет, хотя документ я держал в руках и до сих пор пальцы мои помнят шершавость плотной, пожелтевшей от времени бумаги. В тайне от себя я даже надеюсь снова его обрести, — вдруг теперешний обладатель прочтет эти строки! — но, как человек реально мыслящий, прекрасно представляю, что это весьма маловероятно. Другой причиной, заставившей меня взяться за перо, является всегдашнее мое чувство долга, на этот раз долга ученого, обязанного ознакомить людей со своей находкой. И хотя я не историк и вообще далек от этой области, почему-то причисляемой к наукам, я не вправе унести с собой в могилу то, что знаю. Почему я ждал двадцать лет, почему не сделал этого раньше?.. Кто знает, мы все не слишком спешим выполнять свои обязательства и уж конечно же не потому, что я сам ждал прихода францисканцев, хотя однажды увидеть их мне все же удалось. Есть и еще одна причина, объясняющая мою медлительность. Очень возможно, что для изложения этой истории на бумаге мне требовалось приблизиться к Луиджи по возрасту и во всей полноте представить себе то, что ему довелось пережить. В любом случае всё случилось, как случилось и теперь уже поздно что-либо менять.

Что еще следует сказать прежде, чем я приступлю к моему повествованию?..

Вы, должно быть, уже поняли, что свою роль в этой истории я хотел бы ограничить исключительно рамками свидетеля, кому довелось оказаться в некотором месте в определенный момент времени, и не более того. Никаких претензий на авторство. Никаких комментарий и уточнений, всё, что знаю, изложено ниже… Да, вот еще что! Попавший по воле случая в мои руки документ был на итальянском, которым я не владею. Организованный подстрочный перевод текста грешит изъянами и не только по вине переводчика-любителя из моих друзей, но и по причине плохой сохранности пострадавшей от времени бумаги, оказавшейся местами просто нечитаемой. Поэтому, да и по причине неопытности моей в таких делах, вряд ли написанный мною текст способен передать вкус итальянского того времени, не говоря уже об индивидуальности манеры письма Луиджи… Да, еще, — все даты указаны в соответствии с современным календарем, да их и не так много.

Вот, пожалуй, и все, пора начинать.

Какое-то время назад, а точнее тому почти двадцать лет, я жил и работал в Вене. Среди моих коллег и знакомых попадались очень разные люди так что я был вхож в несколько кружков или компаний где все мы проводили свободное время. Обычно собирались в хойригенах, небольших загородных ресторанчиках, где подается местное вино и острые самодельные закуски, но однажды, что совершенно не типично для австрийского общества, нас пригласил к себе один знакомый скульптор, живший, как теперь помнится, на холме над городом в районе Питер-Йордан штрассе. Вечеринка была в разгаре, когда, по инициативе хозяина, заговорили вдруг об эпохе возрождения, о том, что уже тогда все было готово для начала промышленной и даже научной революции, которой, однако, пришлось ждать еще долгие века. Обвиняли в этом, помнится, инквизицию да и в целом недостаточное развитие общества, как вдруг скульптор воскликнул:

— Постойте, у меня же где-то есть сохранившийся с тех времен документ!

Оставив нас в большом, напоминавшем музей зале, где все блестело полировкой и хрусталем ламп, он вышел куда-то и очень скоро вернулся с папкой, в которой среди старых бумаг нашлись несколько сколотых самой обычной ржавой скрепкой, пожелтевших от времени страниц. Судя по тому, как они хранились, хозяин дома не придавал им никакого значения. Он купил их по-дешевке в Риме где-то после войны и, похоже, с тех пор к ним не прикасался. Продавец утверждал, что документ датируется шестнадцатым веком и имеет какое-то отношение к Леонардо да Винчи и действительно имя художника можно было разобрать начертанным на пожелтевшей бумаге. Тут же кто-то из гостей вспомнил, что часть бумаг Леонардо оставалась в Италии, а часть он взял с собой во Францию и вполне возможно, что эти страницы исписаны рукой гения, но тут же в компании нашелся знаток, охладивший пыл собравшихся. Он компетентно заявил, что да Винчи был левша и писал справа налево, так что остальным для прочтения его текстов требовалось зеркало, да и все оставленные им документы известны наперечет.

Про находку эту скоро забыли и вечер покатился по привычным рельсам, но перед расставанием я почему-то о ней вспомнил и попросил скульптора одолжить мне бумаги на время для снятия копии. Тот, человек в общении легкий и, как оказалось, щедрый, готов был их мне подарить, но я отказался. Жалею ли я об этом теперь?.. Нет, жалость не то чувство, какое я испытываю, как теперь понимаю, я тогда совершил преступление перед человечеством. Но кто бы мог знать будущее, кто вообще в этой жизни что-либо знает…

Я вернул документ в целости и сохранности, оставив себе только снятую на ксероксе копию. Листы бумаги были ломкими и я очень боялся их повредить, но Бог миловал. Вот он текст, написанный незнакомым мне человеком более четырех столетий назад:

«Сегодня девятнадцатое мая одна тысяча пятьсот восемьдесят третьего года от рождения Господа нашего. Восемьдесят третий год! — Боже, как давно я живу на этом свете, как хочется дожить до нового столетия! Но нет, не доживу. Я умру, умру может быть даже сегодня. Я знаю это точно и свет вечерней зари окрашивает кровью написанные мною строки. Кому я пишу? Кто вспомнит о бедном Луиджи? Разве только сосед порадуется, что можно прибрать к рукам мой нехитрый скарб да лавочник помянет недобрым словом за так и не отданный долг… И все же я снова в Риме, городе моего детства!

Весь сегодняшний день, скорее всего последний день моей жизни, я просидел на верхней ступени старой каменной лестницы, сидел и наблюдал за текущей далеко внизу на маленькой площади жизнью. Старый, облезший фонтан притулился у стены выходившего на нее храма, мальчишки-оборванцы играли в его тени в камешки, крикливо спорили, отнимая друг у друга мелкие монеты. Жарко, солнце палит нещадно, люди ползают, как сонные мухи и редко когда через площадь прогромыхает, стуча ободом о камни мостовой, запряженная мулом повозка. Я сидел и думал о бессмысленности жизни и мне было грустно… Хотя довольно лгать! Все-таки удивительно устроены люди, даже на смертном одре мы пытаемся в глазах других себя приукрасить. Казалось бы: не всё ли равно, так нет, пока есть ещё последние силы, пусть и дрожит рука, во что бы то ни стало нанести на полотно жизни последний мазок! Что-то подправить, подмалевать… А правда вся в том, что и в последний свой день, как и всю прожитую жизнь, я ждал их!

Вот так вот живешь и не знаешь, кто ты — счастливец, кому довелось прикоснуться к великой тайне мироздания, или страдалец, видевший врата рая, но не допущенный на порог? Радоваться тебе или скорбеть? Кричать во всю глотку или помалкивать в безумной надежде? А вдруг именно сейчас, когда пальцы мои сжимают перо и на столе горит свеча, вдруг в этот самый момент — стук в дверь! Я слышу его отчетливо, слышу скрип ржавых петель, шаги… Проклятый ветер! Господи, что же это за мука такая, Господи!..

Два одетые в выцветшие рыже-коричневые сутаны францисканца! Я вижу их так же ясно, как в тот первый день! Прошло шестьдесят четыре года… — шестьдесят четыре, Господи, как же я стар! — и тоже было самое начало мая, этого странного, волнующего кровь месяца, и замок Клу, что вблизи Амбуаза, утопал в цветах. Их аромат носился по комнатам, пропитывая воздух радостью жизни, и французский двор, и сам Франциск отдавали щедрую дань этой радости, и только Леонардо, старый, уставший Леонардо, бежал с праздника жизни. Точно так же бежал он из Рима, оставив вечный город гению Микеланджело и Рафаэля. Их звезда сияла в зените, он же, великий и непревзойденный Леонардо да Винчи должен был удалиться со сцены. Его гений еще блистал при французском дворе, он носил титул первого художника и архитектора короля, но только я, совсем еще мальчишка, сирота, в ком великий художник принял участие, знал как Леонардо несчастен. Забросив кисти и палитру дни и ночи напролет проводил он за своими записями, обдумывал всё новые проекты ни мало не заботясь об их прижизненном воплощении. Его ум титана не ведал покоя и лишь иногда, сидя в глубокой задумчивости, он поднимал седую голову и, глядя на светлеющие дали, одними губами спрашивал: зачем? Он знал, что умирает, что дни его сочтены. Медленно, как истаивает, растворяясь в темноте, долгий день, уходил он из жизни, но что-то очень важное продолжало его волновать…

Я хорошо помню то утро, когда впервые увидел францисканцев. День начинался чистым и умытым, предвещая радость и покой. Они появились незаметно и, когда я случайно обернулся, уже стояли у залитой солнцем стены, покорно ожидая выхода учителя. Две ржаво-рыжих фигуры на ярком желтом фоне. Их согбенные фигуры олицетворяли повиновение, лица скрывала глубокая тень накинутых капюшонов. Они стояли не шелохнувшись и мне вдруг стало беспричинно страшно. Проходя мимо, я, из-за своего маленького роста, смог мельком увидеть выражение их глаз… у них не было выражения. Глаза эти были ни веселы, ни грустны, они были никакие: на бледных анемичных лицах аскетов блестели влажные белки на которые ровно посредине были будто наклеены черные пятна зрачков. Они смотрели на тебя, сквозь тебя, сквозь тяжелые, каменные плиты террасы. В них не было жизни.

Когда учитель вышел, францисканцы еще ниже склонились в поклоне и, выпрямившись, замерли в почтительном молчании. Поняв намек, мастер услал меня в дом, но я так был испуган францисканцами, что тут же опрометью бросился на второй этаж к слуховой трубе, которой учитель пользовался, когда хотел, чтобы я принес ему какую-нибудь книгу или стакан воды. Он часто работал на нависавшей над парком террасе и, не желая отвлекаться от своих занятий, встроил в стену это замечательное устройство.

Спеша и задыхаясь я влетел в большую, залитую до потолка солнцем комнату и прильнул к отверстию в деревянной панели. Беседа уже началась и я хорошо слышал скрипучий, механически ровный голос одного из монахов. Впрочем, беседой это было назвать трудно, говорил только гость:

… — теперь, когда вы знаете кто мы и кого представляем, вам должно быть понятно, что возможности наши не знают границ, — бесцветный голос францисканца вибрировал, как жесть на ветру. — Мы готовы сохранить вас для будущего человечества, для ваших потомков. Ваш ум, ваш интеллект, обогащенные новым знанием, будут служить грядущим поколениям. Оглянитесь вокруг, царящие повсюду нищета и убожество соседствуют с расточительством и обжорством, слово „справедливость“ вычеркнуто из употребления, в мире правит бал зло. Вам не место в этом времени, которое не может и ещё долго не сможет оценить ваши достижения и заслуги, вы по ошибке попали в стадо тупо жующих животных и мы готовы эту ошибку исправить…

Мне показалось, что голос Леонардо едва заметно дрогнул.

— Но… но, как вы всё это себе представляете?..

Францисканец рассмеялся, вернее изданные им дребезжащие звуки я принял за смех.

— О сцене вознесения мы позаботимся. Толпа будет чтить вас, как святого, и поклоняться вашему образу. Святой Леонардо из Винчи, звучит неплохо.

Учитель молчал.

— К тому же вы не первый, — продолжал гость после короткой паузы. — Вспомните хотя бы Фердинанда Шварца, мы забрали его с собой около полувека назад после чего он был канонизирован.

— Кто это? — голос мастера был тих и слаб. — Что он сделал?

— Фердинанд Шварц был великим естествоиспытателем своего времени, светочем зарождавшейся науки.

— Как странно… — Леонардо задумался и довольно долго не говорил ни слова. — Действительно странно, я никогда прежде не слышал имени этого человека. Святого Фердинанда знают все, но ученого с этим именем не помнит никто…

— Это не имеет значения, — оборвал учителя монах. — Мы даем вам вечность. Когда придет ваш час, вы вернетесь на Землю.

— И всё, что я в жизни сделал, — не слушал его учитель, — люди будут считать чудесами и приписывать нимбу над моей головой?

Однако францисканец не собирался вступать с мастером в дискуссию.

— Собирайтесь, время не ждет!

Прижавшись ухом к концу трубы я весь обратился в слух. Учитель молчал, я отчетливо слышал его тяжелое, прерывистое дыхание.

— Мне надо подумать, — сказал он наконец. Я услышал, как под его грузным телом скрипнуло кресло.

— Хорошо, — согласился монах. — До вечерней зори. Сегодня на закате вы сообщите нам свое решение. Завтра ваш последний день, либо вы вознесетесь, либо умрете!

Когда я спустился вниз, мастер сидел один в кресле и, казалось, дремал. По временам глаза его открывались и тогда он по долгу всматривался в бездонное голубое небо, по которому медленно плыли редкие, легкие облака. В обычный час я принес ему поесть, но он лишь покачал головой и попросил немного воды. Ближе к вечеру мастер послал за священником и причастился.

Жаркий день истлел. Раскаленный диск солнца коснулся земли, красная полоса заката проступила на горизонте. В ожидании францисканцев я обежал дом стороной и спрятался в кустах у основания балюстрады. Длинные черные тени её столбов протянулись по плитам пола и по ним, как по ступеням, учитель подошел к нависавшему над склоном краю террасы и тяжело оперся о парапет. Внизу под нами, у самого подножья холма цвели сады и в отсветах зари кроваво-красным блестела река. В тихом воздухе плавал аромат цветов и, будто сговорившись, на разные голоса пели птицы. Леонардо смотрел, как на землю опускается ночь, казалось он хотел навеки запомнить эту картину, вобрать в себя богатство и разнообразие запахов и звуков.

— Как прекрасно жить, — едва слышно шептали его губы, — как радостно ощущать себя частичкой этого волшебного мира. Как трудно уходить…

Край солнца быстро таял, растворяясь в полосе заката.

— Вот так же и я, — губ Леонардо вдруг коснулась едва заметная улыбка.

Я не мог больше сдерживаться, я заплакал. Учитель услышал мои всхлипывания, но не удивился, а лишь спросил:

— Это ты, Луиджи? Иди сюда, — он помог мне взобраться на край террасы, положил руку на мое плечо. — Смотри как прекрасен мир! Кому нужна вечность, если не вечна красота? Где черпать силы для работы?.. Да, люди мелочны и жадны, их поступки бывают ложными, мысли грязными, жизнь человека тупа и монотонна, труд изнурителен, но у каждого из нас случаются мгновения полета, когда все самое лучшее просыпается в нашей темной душе. И тогда, Луиджи, будто кто-то до боли сжимает сердце и мы переживаем краткое мгновение счастья быть человеком! Ради этого мгновения стоит жить… а смерть, ну что её бояться? Вот я и хочу, чтобы таким запомнили меня люди. К чему мне лицемерное поклонение нимбу над головой, пусть лучше знают на что способен человек, чего может он достичь, своим умом, своим трудом…

Солнце зашло, полоска зори истончилась, Леонардо стоял, оперевшись одной рукой на парапет и смотрел на темнеющий горизонт. Медленная полная луна выкатилась на черное небо, залив землю призрачным, волшебным светом. Нежный ветерок ласкал седые кудри старика. Его губы шептали:

— Зачем? Я знаю — зачем…

Он умер под утро. Его хоронили на третий день после захода солнца в церкви святого Флореана. Согласно завещанию, отслужили три большие мессы. Раздали милостыню. За гробом шли люди со свечами и мне показалось, что среди них были те два францисканца, как если бы они хотели убедиться, что учитель не передумал.

На этом, наверное, можно было бы закончить мой рассказ, если бы не еще одна мимолетная встреча. Жизнь распорядилась так, что после смерти учителя я много и долго скитался и уже в зрелом возрасте попал в город под названием Фромборг. В этом городе, как я знал, жил великий Николай Коперник. Унаследовав от учителя любовь к науке, я сгорал от нетерпения увидеться с ним, но, несмотря на мои настойчивые просьбы, он отказывался меня видеть. Жил и работал ученый уединенно в башне крепостной стены, у которой я и проводил свои дни в надежде на встречу. Не помню уже о чем именно я хотел его спросить, да теперь это и неважно, только именно там, у крепостных ворот, я увидел две знакомые согбенные фигуры. Я узнал их сразу и сердце мое екнуло и затрепетало: это был мой шанс, мой единственный шанс! И какой!

Догнав францисканцев, я бросился перед ними в пыль на колени, я валялся у них в ногах, умоляя взять с собой туда, откуда они пришли. Не кого-нибудь, а именно меня, меня! Я обещал им быть слугой, рабом, собакой… но они лишь молча за мной наблюдали. Молча и холодно, как если бы перед ними извивался на земле червяк. Ни тени человеческого чувства, не говоря уже о сострадании, не пробежало по их похожим на маски лицам. Когда же силы мои иссякли и я распростерся у их ног, один из монахов поднял руку и осенил меня крестом.

— Молись, сын мой, Бог милостив!

Я узнал этот механический с жестяными нотками голос, в нем звучала и до сих пор слышится мне надежда. Бог милостив, Бог милостив, значит не все потеряно, значит и у меня есть шанс!..

В то утро францисканцы поднялись в башню. На следующий день двадцать четвертого мая 1543 года Николая Коперника не стало. И опять был май, впрочем, возможно это всего лишь совпадение.

Вот, пожалуй, и всё, что достойно внимания в моей жизни: два кратких эпизода и семь десятков долгих, мучительных лет. Весь день я просидел на жаре и теперь у меня кружится голова и слезятся глаза от копоти и запаха догорающей свечи… Ночь… мне никогда не понять этих людей. Почему так несправедливо устроен мир? Они отказались от бессмертия, от того, что миллиардам и миллиардам людей никогда, ни при каких обстоятельствах не предложат! Как смели они, как смели!.. Но, шшш!.. Шаги! Нет, на этот раз я не ошибся. Я всю жизнь молился, они же обещали. Идут! Скрип двери…»

Дальше на бумаге длинная, выцветшая полоса, след выроненного пера.

Прошло почти четверть века и я снова приехал в Вену. Луиджи прав, жизнь состоит из эпизодов между которыми простирается пустыня длинною в годы, а то и в десятки лет. Но все это время я частенько вспоминал его рассказ и спрашивал себя, кто из известных мне людей достоин внимания францисканцев. Мой собственный ответ наводил на меня смертную тоску, но однажды на похоронах великого человека моей страны я воочию их увидел. Две согбенные фигуры в ржаво-коричневых сутанах, они скорбно стояли в толпе, как если бы пришли на кладбище убедиться, что он не передумал. И тогда, на похоронах, меня вдруг охватила удивительная, ни с чем не сравнимая радость.

Теперь же, оказавшись по делам в Вене, мне страшно захотелось снова подержать в руках пожелтевшие от времени листы бумаги и возможно даже уговорить моего знакомого или его наследников одолжить их мне на время. И опять был этот странный месяц май и перед моим окном во дворе маленькой гостиницы цвел розовыми свечами каштан. Повинуясь наваждению, гонимый страстным желанием я прошел по центральным улицам города, постоял у собора святого Штефана и очень скоро уже стучался в дверь известной мне квартиры. Дверь открыли. Как смог я объяснил цель своего прихода. Никто не знал моего скульптора, никто о нем ничего никогда не слышал. За спиной незнакомых мне людей была видна большая комната и выходившее в сад венецианское окно, но от стен пахло свежей краской и в коридоре были поклеены новые обои. Я извинился и ушел.

На улице начал моросить мелкий дождичек, я открыл зонт и зашагал по опустевшим к ночи переулкам, по мокрому тротуару и влажным камням мостовой, на которых играет отсвет фонарей. Нет, мне теперь ничего не доказать, только разве нуждается в доказательстве величие духа человека? Разве не чувствует каждый из нас в душе божью искру? И вот я, старик, иду по улицам старого города и из груди у меня рвутся слова:

— Слава великим, кто может и смеет, кто творит, оставаясь крошечной частичкой мира людей! Слава тем, кто своим талантом и трудом не дает нам забыть о своем великом предназначении! Да, я смеюсь, я говорю сам с собой, но не показывайте на меня пальцем, я не сумасшедший, я просто счастлив чувствовать себя человеком.