Амалию Антоновну восьмидесяти семи лет от роду убили в собственной квартире. Без всяких видимых причин. Она и так была готова умереть от старости и приготовила завещание, по которому все ее имущество, сплошь состоявшее из антикварных вещей, отходило единственному родственнику. Так зачем убивать? Оказывается, искушением для преступников стал клавесин восемнадцатого века, принадлежавший королеве Марии-Антуанетте. Вернее, соблазнил воров не сам музыкальный инструмент – воплощенное изящество и элегантность, – а то, что находилось в его тайнике, случайно обнаруженном реставратором Старыгиным и пианисткой Лизой…
Литагент «Эксмо»334eb225-f845-102a-9d2a-1f07c3bd69d8 Клавесин Марии-Антуанетты : роман / Наталья Александрова Эксмо Москва 2009 978-5-699-33577-0

Наталья Александрова

Клавесин Марии-Антуанетты

– Ну, что это такое! – Амалия Антоновна поморщилась. – Опять до второй октавы фальшивит! Густав Карлович обещал что-то сделать, но воз и ныне там!

Старушка выразительно поджала губки, но, поскольку этого никто не видел, ей стало неинтересно капризничать. Она вздохнула, привычным жестом поправила седые букли и снова заиграла старинный романс: «Нет, не тебя так пылко я люблю».

Старый клавесин нещадно дребезжал и поскрипывал на трудных пассажах, старушка подпевала ему таким же надтреснутым, дребезжащим, антикварным голоском:

…Не для меня красы твоей блистанье…

Когда-то, очень давно, у нее находили неплохое сопрано, но теперь ее голос был так же далек от сопрано, как она сама – от той очаровательной барышни с огромным черным бантом в волосах, которая слушала соловьев в Шуваловском парке и целовалась с курсантом-моряком…

Как же его звали? Владимир? Андрей?

Нет, не вспомнить, имя курсанта бесследно улетучилось из ее памяти!

…Люблю в тебе я прошлое страданье
И молодость, и молодость погибшую мою…

Амалия Антоновна расчувствовалась. Она прикрыла глаза, промокнула их кружевным платочком с изящно вышитыми инициалами, отъехала от клавесина вместе с вращающимся табуретом, взяла с палисандрового ломберного столика крошечную, на десять грамм, хрустальную рюмочку и недрогнувшей рукой налила в нее французского коньяка.

Этот коньяк привезла ей из Парижа Лиза на прошлое Рождество, подарила со смехом, сказала: «Только не спейтесь, тетя Малли».

Это имя – Малли – придумал для нее один из ухажеров лет семьдесят тому назад. Кто же он был – инженер? Военный? И как его звали? Она не могла вспомнить, как ни старалась, но выдуманное им имя закрепилось за Амалией Антоновной на всю жизнь.

Лиза… где она сейчас? Кажется, в Амстердаме… какие настали интересные времена – для молодых талантливых людей появилось столько возможностей!

Амалия Антоновна лихо опрокинула рюмочку, взглянула на бутылку. С минувшего Рождества коньяку в ней почти не убавилось, так что бытовой алкоголизм ей не грозит. Впрочем, в ее возрасте это было бы даже забавно.

Ох уж эта Лиза! Как редко она все же навещает старуху!

Хотя, конечно, чего можно от нее требовать – ведь она ей никто, даже не родня.

Амалия Антоновна привычно огорчилась.

Никого из ее прежних друзей давно уже нет в живых, единственный родственник – троюродный племянник – живет в другом городе, появляется очень редко, да, честно говоря, его визиты Амалию Антоновну нисколько не радуют. Все же он человек совершенно не ее круга, их интересы удивительно далеки. Собственно, единственный его интерес – это ее квартира и вещи, да и то постольку, поскольку их можно выгодно продать. Она не раз замечала алчные взгляды, которые племянник бросал на ее обстановку.

«Нет, милый, придется тебе потерпеть! Я еще жива!»

Впрочем, она сама иногда в этом сомневалась: порой она казалась себе не живым человеком, а музейным экспонатом, антикварной безделушкой – вроде этих старинных кукол, рядком рассевшихся на крышке клавесина.

Нет, с племянником у нее не было ничего общего. Вот Лиза – это совсем другое дело, она действительно умеет слушать, у нее такой приятный голос и внимательные глаза…

В дверь позвонили.

Кто бы это мог быть? Ах, ну да, наверное, это Мария Тимофеевна пришла из магазина.

Амалия Антоновна подхватила палочку с черепаховой ручкой, оперлась на нее и пошла к двери.

Она вполне могла ходить и без палочки, но иногда ей хотелось изобразить немощную старуху. Тем более перед соседями. Глядишь, чем-то и помогут, хоть в магазин сходят.

Амалия Антоновна, не спрашивая, кто там, отперла дверь.

На пороге вместо соседки появился высокий, немного сутулый мужчина с круглым широким лицом, чем-то похожий на сову – крючковатый нос, круглые моргающие глаза… Этот человек был ей вроде бы знаком, но Амалия Антоновна никак не могла вспомнить, где она с ним встречалась.

– Что же вы так – не спрашиваете? – пожурил ее гость. – Так ведь кто угодно может к вам войти! Сейчас столько опасных людей!.. Нужно быть осторожнее!

– Ах, милый! – Амалия Антоновна закатила глаза. – Мне, в моем возрасте, уже нечего бояться! На мою честь вряд ли кто-то покусится, а современные грабители не интересуются старьем. Его ведь еще нужно сбыть… Но простите, мон шер, не могу припомнить ваше имя… мы ведь с вами уже встречались?

– Я корреспондент журнала «Русская старина», – проговорил гость, протискиваясь в прихожую, – меня зовут Иван Каменский. Я звонил вам на днях, просил о встрече. Вы обещали мне рассказать о своей бурной молодости.

– Ах, ну да! – Амалия Антоновна виновато потупилась. – Я совершенно запамятовала… Видите ли, все, что случилось на днях, моментально улетучивается из моей памяти. Вот молодость – это совсем другое дело. Пойдемте, мой дорогой!

Она развернулась и, постукивая палочкой, неспешно отправилась в обратный путь – в свою скромную гостиную, которая по совместительству была ее кабинетом, и будуаром, и столовой, да и, что уж греха таить, спальней.

– Присаживайтесь, друг мой! – Она светским жестом указала гостю на диван красного дерева. – Не хотите ли капельку коньяку? У меня есть настоящий, французский. Лиза привезла его на прошлое Рождество из Парижа… ах да, вы ведь не знаете Лизу…

– Нет, к сожалению, – гость виновато заморгал, при этом сделавшись еще больше похожим на сову. – А где она сейчас, Лиза?

– Кажется, в Амстердаме… а что, разве вы с ней знакомы?

– А кроме нее, у вас никого не бывает? – продолжил гость, проигнорировав вопрос Амалии Антоновны.

– Нет, никого… только племянник, но он приезжает редко, очень редко.

Вместо того чтобы сесть, гость подошел к клавесину, внимательно осмотрел его, приподнял крышку.

– Вы любите музыку? – Амалия Антоновна заметно оживилась, села на табурет, развернула ноты. – Хотите, я вам сыграю и спою? Когда-то у меня было неплохое сопрано, даже сам профессор Гориславский отметил его…

– Да что вы говорите? – Гость изобразил вежливое удивление. – Ну что ж, сыграйте, сделайте милость!

Амалия Антоновна не заставила себя уговаривать.

Она опустилась на табурет, раскрыла пожелтевший от времени нотный сборник и объявила:

– «Ты мне клялся». Старинный романс.

Она опустила руки на клавиши и запела с большим чувством:

Ты мне клялся душой сначала,
Назвал душенькой ты меня…

Однако невоспитанный гость, вместо того чтобы вежливо слушать престарелую певицу, так и крутился вокруг клавесина. Он поднял его резную крышку и беззастенчиво разглядывал внутренности старинного инструмента.

– Молодой человек, – обиженно проговорила Амалия Антоновна, убрав руки с клавиатуры. – Кажется, я пою для вас! Или вам это совсем не интересно?

– Интересно, очень интересно! – возразил мужчина. – Кажется, это именно то, что я искал…

С этими словами он зашел за спину хозяйки и молниеносным движением накинул ей на шею шелковый шнурок.

– Что вы… – хотела возмущенно воскликнуть Амалия Антоновна, но ее голос, который когда-то похвалил сам профессор Гориславский, отказал ей в эту критическую минуту. Впрочем, и неудивительно: шелковый шнурок, затянувшись, перехватил горло старушки, и она вместо возмущенного возгласа издала жалкий предсмертный хрип. В глазах у нее потемнело, и Амалия Антоновна отправилась в тот мир, где ее давно уже дожидались сверстники – и тот курсант-моряк, с которым она целовалась в Шуваловском парке, и инженер, который семьдесят лет тому назад придумал для нее милое прозвище Малли… в последнее мгновение она вспомнила, как его звали – Николай.

Похожий на сову человек подхватил безвольно обмякшее тело старухи и перенес его на диван. После этого он засучил рукава и склонился над клавесином.

Но поработать как следует он не успел, потому что в дверь квартиры позвонили. Мало того – с площадки донесся заливистый собачий лай.

Мужчина вполголоса выругался и шагнул к окну, задернутому плотными шторами.

– Кузенька, не торопись! – Мария Тимофеевна зажала под мышкой поводок, перехватила в левую руку тяжелую хозяйственную сумку с продуктами и приложила к кнопке ключ домофона. Симпатичный скотчтерьер первым проскочил в открывшуюся дверь и побежал наверх, волоча за собой поводок.

Хозяйка привычно умилилась на своего питомца, тяжко вздохнула и приступила к подъему. Лестница в старом доме была крутая, зато площадки между маршами – широкие и окна – красивой полукруглой формы. Между вторым и третьим этажом Мария Тимофеевна остановилась передохнуть. На лестнице было чисто, пахло освежителем воздуха и едва заметно – краской.

Мария Тимофеевна радостно огляделась – она никак не могла привыкнуть, что в родном подъезде вместо обшарпанных стен и падающих на голову кусков осыпающейся штукатурки теперь такая красота! Счастье привалило случайно.

Крупная московская фирма открыла в городе свой филиал и купила в их подъезде две квартиры для своих сотрудников. Не успели выехать старые жильцы, как явился прораб – разбитной коренастый мужичок с цепкими глазками, посматривающими по сторонам из-под низко надвинутой кепки, – и начал что-то высматривать и вымеривать. После чего на три месяца весь подъезд потерял покой от непрерывного стука и грохота. Зато напоследок прораб привел двух смуглых теток с золотыми зубами, которые аккуратно выкрасили и побелили лестницу до второго этажа. А сын Марии Тимофеевны не растерялся и тут же договорился с этими тетками, чтобы они продолжили свое доброе дело вплоть до третьего этажа.

Тут Марию Тимофеевну отвлекло поведение Кузи. Вместо того чтобы смирно ждать хозяйку на коврике возле собственной двери, скотчтерьер повел себя странно. Он подбежал к двери напротив и залаял сердито и громко.

– Ах ты, проказник! – Старушка подхватила сумки и заторопилась наверх.

С трудом отогнав Кузю, она позвонила в соседскую дверь и подождала минут пять – женщина там живет немолодая, пока услышит, пока дойдет… Никто не открыл. Мария Тимофеевна не удивилась и позвонила снова – ведь Амалия Антоновна малость на ухо туговата, хоть и музицировать любит. Как запоет и заиграет, не то что звонка в дверь – сирены пожарной не услышит!

Звонок раскатился за дверью долгим звоном, ему вторил взволнованный лай Кузи.

– Да замолчи ты! – Хозяйка замахнулась на песика поводком и постучала в дверь: – Амалия Антоновна! Откройте! Я вам молока принесла! Два пакета, как просили!

По-прежнему никто не открыл, зато лай собачки перешел в злобное повизгивание с подвываниями. Кузя бросался на дверь, как тореадор на быка, из-за такого шума нечего было и думать расслышать, что творится в квартире.

– Ладно, Кузя, – решительно сказала Мария Тимофеевна, – у нас же есть ключи. Сейчас тебя домой отведу и ключи заодно возьму.

Мария Тимофеевна была женщиной аккуратной и осторожной. Ключи от квартиры соседки не болтались у нее в прихожей на гвоздике, а спокойно лежали, убранные в ящик кухонного стола. Кузю в свою квартиру ей удалось затащить с большим трудом.

Бросив сумку прямо в прихожей, не снимая ботинок, Мария Тимофеевна сбегала на кухню за ключами и снова вышла на площадку. На звонок по-прежнему никто не ответил, она сунулась было к замку, но руки дрожали, и сердце как-то странно замирало. Из ее квартиры раздавался вой Кузи.

Мария Тимофеевна поняла, что ей страшно и одна она в квартиру соседки ни за что не пойдет. Кого бы позвать с собой? Ее домашние все на работе, эти богатенькие со второго этажа – тоже, а если и есть там кто-то, то все равно не пойдут, чтобы не связываться.

Соседка вздохнула и поспешила наверх.

На четвертом этаже красотой и не пахло. А пахло капустой и тухлой селедкой, как во всяком подъезде старого запущенного дома. Мария Тимофеевна позвонила в обе квартиры. Открыли только в той, что была расположена над апартаментами Амалии Антоновны.

Женщина, появившаяся на пороге, была несомненно молода, но весьма потрепана жизнью. А скорее всего, такую жизнь она сама себе выбрала и отказываться от нее не имела ни сил, ни желания. С трудом найдя поясок халата, она зевнула во весь рот, и Марию Тимофеевну обдал густой запах перегара.

– С добрым утром! – хриплым голосом сказала женщина.

– Ох Вера, – поморщилась соседка, – первый час, какое уж утро! А ты все квасишь?

– Да что я, что я! – вяло попыталась оправдаться Вера. – Если у нас с Толиком праздник вчера был!..

– Да у вас как деньги на выпивку есть – так и праздник! – с сердцем сказала соседка. – Ну да ладно, хорошо, что ты дома, сходи со мной к Амалии Антоновне, она не открывает, а мне одной боязно – как бы чего не случилось…

– Никак померла? – поинтересовалась Вера без особого интереса.

– Типун тебе на язык! – замахала руками Мария Тимофеевна. – Еще накаркаешь!

– А что такого? – Вера пожала плечами. – Ей сколько лет, наверное, больше восьмидесяти?

– Говорит, что семьдесят девять, но уже лет десять эта цифра не меняется, – неохотно ответила соседка. – Ну, пошли, что ли? Чего зря тянуть…

– Боюсь, – Вера отшатнулась, – может, Толика позвать?

– Вот Толика точно не надо! – твердо ответила соседка и пошла вниз. Вера потащилась за ней.

Кузя по-прежнему злобно лаял за своей дверью. Вера взяла из рук Марии Тимофеевны ключ и отперла замок. В квартире стояла мертвая тишина.

Выпихивая друг дружку вперед, соседки прошли в полутемную комнату.

– Да вот же она! – обрадованно завопила Вера. – Задремала просто на диване! Обычное дело – пожилой человек, прилегла и уснула, а вы сразу в панику…

Мария Тимофеевна поджала губы и подошла к дивану.

– Амалия Антоновна, голубушка, что с вами?

Никто не отозвался, только портьера на окне колыхнулась – чуть заметно.

Мария Тимофеевна осторожно тронула лежащую за плечо. От легкого толчка тело повернулось, и соседки хором закричали от ужаса. На них глядело мертвое синее лицо, глаза вылезли из орбит, изо рта вывалился багровый язык.

Вера икнула и сползла по стенке на пол. Мария Тимофеевна, стараясь не смотреть в страшное лицо, отошла от дивана и нагнулась к Вере. Та была в обмороке.

– Да что ж такое! – с досадой крикнула Мария Тимофеевна. – С тобой еще возиться! Ну и молодежь нынче хилая пошла! Квасить-то у нее здоровья хватает…

Сама она держалась бодро, хотя сердце стремилось выпрыгнуть из груди, а в ушах бухал колокол.

«Милицию или «Скорую», – подумала Мария Тимофеевна, – лучше милицию, пускай они сами разбираются».

Чтобы пройти к телефону, требовалось обогнуть диван, и тут Мария Тимофеевна заметила тонкую лиловую полосу на шее Амалии – под стоячим воротничком кружевной блузки. Крик застыл у нее в горле. Она выскочила из квартиры и от волнения побежала не к себе, а наверх.

Несмотря на то что сердце билось еще сильнее, Мария Тимофеевна с маху скакнула на четвертый этаж горной серной и заколотила в дверь соседей ногами.

Явился Толик, здоровенный амбал в вылинявшей тельняшке с оторванными рукавами – очевидно, чтобы все могли оценить его бицепсы и татуировки.

Позвонив по телефону, поддерживаемая Толиком, Мария Тимофеевна на нетвердых ногах спустилась вниз. Дверь квартиры Амалии была распахнута настежь. Вера сидела на полу, очумело крутя головой. Портьера больше не колыхалась.

– Ни фига себе! – Толик подошел к дивану.

– Не трогай там ничего! – слабым голосом сказала Мария Тимофеевна. Она регулярно смотрела детективные сериалы и знала, как следует вести себя на месте преступления. Женщина опустилась на вертящийся стул возле клавесина с нотами, раскрытыми на романсе. Ее взгляд невольно остановился на словах:

Нет, не тебя так пылко я люблю,
Не для меня красы твоей блистанье,
Люблю в тебе я прошлые страданья
И молодость, и молодость погибшую свою!..

Не успели бравые, слегка поддатые санитары вынести из квартиры бренные останки Амалии Антоновны и без всякого почтения к покойной запихнуть их в труповозку, как на пороге квартиры появилась Раиса Павловна – сотрудница жилконторы в неизвестном чине и с непонятными обязанностями, но с начальственными замашками и с административной «халой» на голове.

По мнению жильцов, единственное, чем занималась Раиса Павловна за свою немаленькую зарплату, – это разъясняла населению в доступной форме, что оно, это население, само виновато в том, что топить в этом году начнут значительно позже, чем обычно, ремонт раздолбанного тротуара откладывается на неопределенный срок, электричество в доме то и дело отключают и из кранов вместо воды течет неизвестная науке вонючая бурая субстанция.

Но сегодня у Раисы был какой-то не начальственный, а заинтересованный и даже заискивающий вид.

– Что, скончалась Амалия Антоновна? – осведомилась она фальшивым голосом, скорбно поджав губы. – Отмучилась?

– Умерла, – ответила Мария Тимофеевна, искренне удивляясь, что Раиса знала имя-отчество одинокой небогатой старухи. Она не без основания подумала, что сотрудница жилконторы вынашивает какие-то далеко идущие планы относительно освободившейся квартиры, и на всякий случай добавила: – Племянник у нее есть. Ему все и отойдет, по завещанию. С ним уже созвонились.

– Хорошо-хорошо! – миролюбиво проговорила Раиса, стрельнув глазами по сторонам, и покинула квартиру.

Выйдя на лестничную площадку, она достала мобильный телефон и торопливо сообщила:

– Это Раиса Павловна. Да, она умерла… наследник имеется, племянник… ну, это уж как водится… уж я надеюсь, что вы меня не обидите!

На Фонтанке, напротив Летнего сада, расположен тихий и красивый квартал, носящий несколько необычное название – Соляной городок. Этот квартал ограничен улицей Пестеля (прежде – Пантелеймоновской), Гангутской улицей и Соляным переулком. Самое заметное здание квартала – старинная Пантелеймоновская церковь.

В конце восемнадцатого века здесь, на месте деревянной Партикулярной верфи петровского времени, были выстроены соляные и винные склады, которые и дали имя кварталу.

В этом-то квартале располагается антикварный магазин с непритязательным названием «Старина».

Витрины магазина не поражают роскошью выставленных в них предметов. Пара невзрачных китайских ваз, шкатулка из черепахового панциря, несколько серо-голубых датских тарелок, цветная японская гравюра, резные старинные шахматы – случайные, не очень ценные вещи. Но знатоки и любители антиквариата знают, что за этими непритязательными витринами скрывается один из лучших магазинов города, в полутемных залах и извилистых коридорах которого можно найти настоящие сокровища прошедших веков.

В залах со скучающим видом прохаживаются продавцы-консультанты – унылые мужчины средних лет в темных, мятых, обсыпанных перхотью пиджаках, равнодушно взирающие на случайных посетителей, но оживляющиеся при виде знакомого коллекционера и вполголоса ему сообщающие:

– Константин Петрович, у нас кое-что для вас появилось! Классицизм, эпоха Павла Первого, в отличном состоянии!

А в самой глубине торгового помещения, в небольшом кабинете, до потолка заваленном обломками минувшего, сидит владелец этого магазина, Казимир Болеславович Пауцкий, известный в узких кругах под характерным прозвищем Паук.

Казимир Болеславович и внешне напоминает паука: тщедушное тельце с длинными цепкими руками, большая голова с глубокими залысинами, темные, глубоко посаженные глаза.

Но в действительности не имя и даже не характерная внешность послужили причиной такого прозвища.

Отсюда, из своего полутемного кабинета, Пауцкий протянул по всему городу тонкие, невидимые нити своей паутины, он постоянно ждет, прислушивается – не задрожит ли одна из этих нитей, сообщая ему, что в паутину попала добыча.

На него работают врачи «Скорой помощи» и санитары моргов, участковые милиционеры и техники-смотрители, паспортистки и даже рядовые сантехники. Впрочем, «работают» – это громко сказано. Все эти люди просто сообщают Пауку (за определенную плату) о кончине стариков и старушек перспективного возраста, в чьих квартирах или комнатах могли уцелеть предметы старины.

Чаще всего сигнал оказывается бесполезным: к примеру, в квартире усопшей единственным предметом антиквариата была она сама, из произведений искусства имелся только японский рекламный календарь за семьдесят шестой год, а вся «старинная мебель» – это разрозненный румынский гарнитур, купленный по случаю лет тридцать тому назад.

Но бывали и исключения, и ради этих исключений Паук готов был платить за каждый такой сигнал.

К большому его сожалению, давно уже прошли те времена, когда в скромной коммунальной квартирке можно было найти полный столовый гарнитур времен Павла Первого в отличной сохранности или чудесный ампирный кабинет из карельской березы. В России, а особенно в Санкт-Петербурге, у антикварной мебели (впрочем, как и у ее владельцев) была трудная судьба: значительная ее часть погибла еще во время двух революций. То, что удалось сберечь тогда, в огне красного террора, впоследствии сгорело в «буржуйках» ледяными блокадными зимами, когда чудом уцелевшие потомки аристократических родов, чтобы выжить, топили печи красным деревом и палисандром.

Но, как это ни печально, еще более страшный удар по антиквариату, чем две революции и война, нанесло бурное строительство хрущевского времени. Жители коммунальных квартир Коломны и Песков, Семенцов и Петроградской стороны, получая малогабаритные квартирки в Дачном или Ульянке, не могли взять с собой громоздкие дедовские шкафы, комоды и секретеры. Кроме того, воспитанная новой, прогрессивной эстетикой молодежь считала все это никому не нужным, безнадежно устаревшим хламом. Молодые люди высмеивали отсталых бабушек и дедушек и говорили, что не возьмут их любимые «козетки и кушетки» в свое светлое малогабаритное будущее.

И драгоценная антикварная мебель отправлялась на городские свалки, а вместо нее в типовых квартирах поселялись примитивные, недолговечные поделки из ДСП и оргалита. Причем, выбрасывая старые вещи, никто, конечно, не беспокоился об их сохранности, и старинная мебель попадала в мусорные контейнеры безжалостно переломанной, без обивки и отделки.

Конечно, находились предприимчивые и не брезгливые люди, которые обходили свалки, внимательно присматриваясь к обломкам дедовской мебели, и кое-что спасали, сохраняли до лучших времен.

И теперь, когда эти «лучшие времена» настали и за дедовские шкафы, когда-то отправленные на свалку, богатые люди платили огромные деньги, – теперь настал звездный час для людей вроде Казимира Болеславовича Пауцкого.

Именно сюда, в этот полутемный кабинет, в логово Казимира Пауцкого, позвонила Раиса Павловна, как только узнала о смерти Амалии Антоновны.

Пауцкий поблагодарил Раису, повесил трубку, встал из-за стола и надел черное пальто.

В этом пальто он ходил в любое время года – зимой и летом. Это пальто и черная палка с серебряным набалдашником были от него неотделимы, казалось, что он так и родился – в черном пальто, с залысинами и с палкой в руке.

– Михаил! – крикнул Пауцкий, приоткрыв дверь кабинета. – Мы едем на раскопки!

«Раскопками» Казимир Болеславович называл такие вот экстренные посещения покойных старушек.

Из кладовки появился крупный рыхлый детина лет сорока, с отвислой губой и сонно-туповатым выражением лица. Несмотря на такой сомнительный облик, Михаил выполнял при Пауцком функции шофера и телохранителя (ведь не секрет, что антикварный бизнес – довольно криминальный), а также, по совместительству, вышибалы и грузчика на тот случай, если что-то можно прихватить сразу, без долгих переговоров с родней и наследниками.

* * *

Славик Топорков прямо с поезда отправился к своей тетке.

Собственно, она была ему вовсе и не тетка, а то ли двоюродная бабка, то ли вовсе седьмая вода на киселе, но ситуации это не меняло: она доводилась ему какой-то родней, и это давало практичному и рассудительному Славику определенные права.

Во-первых, изредка приезжая в Петербург в командировку, он мог остановиться у тети Амалии, сэкономив кое-какие деньги на гостинице. При его небольших заработках это было очень даже неплохо.

Во-вторых же, поскольку у Амалии Антоновны других родственников не имелось, Славик твердо рассчитывал получить после ее смерти наследство.

Конечно, его тетка не владела акциями банков и металлургических заводов, алмазными копями и поместьями, но квартира в Петербурге – это тоже немалая ценность, особенно если смотреть на нее из далекой провинции. Поэтому Славик старался тетку не раздражать и при каждом своем приезде дарил ей что-нибудь необременительное для своего бюджета – коробку конфет «Ласточка», упаковку отечественного земляничного мыла или пачку дешевого чая, по вкусу отдаленно напоминающего запаренный березовый веник.

Правда, была в этом и одна огорчительная сторона: тетка, несмотря на свой более чем преклонный возраст, чувствовала себя превосходно и совершенно не собиралась умирать, напротив – радовалась жизни, музицировала и даже крошечными дозами попивала коньяк, чем вызывала в душе племянника неуклонно растущее раздражение.

Итак, прямо с поезда Славик отправился к своей тетке. Такси он из экономии не взял, доехал до места на троллейбусе и уже подходил к теткиному дому, когда нос к носу столкнулся с соседкой Амалии Антоновны.

Славик знал соседку в лицо, но никак не мог вспомнить ее имени и отчества, да, впрочем, и не очень по этому поводу расстраивался. Та выгуливала возле подъезда своего скотчтерьера и при виде Славика бросилась ему навстречу.

– Какое несчастье! – воскликнула она, хватая Славика за пуговицу. – Какое несчастье! Ваша тетя…

– Что – умерла? – переспросил Славик, с трудом скрыв радость.

– Да, а вы уже знаете? – удивилась соседка. – Как вы быстро приехали!

В ее голосе прозвучали подозрительные интонации.

Славик отмахнулся от нее и взлетел по лестнице, чтобы поскорее взглянуть на свое новое имущество.

Ключи от теткиной квартиры у него были, но искать их не пришлось: Славик заметил, что дверь приоткрыта.

Это его слегка обеспокоило: не всплыли ли какие-то конкуренты, не нашлись ли у тетки фальшивые родственники, желающие наложить лапу на его законную собственность?

Он толкнул дверь, вошел в квартиру и, нарочито громко топая, направился в теткину комнату.

Здесь, в глубоком кресле с резными подлокотниками, сидел тщедушный человечек в черном пальто. У незнакомца были большая лысоватая голова, глубоко посаженные темные глаза и длинные руки, сложенные на серебряном набалдашнике палки. Вообще, этот человек выглядел очень странно: он казался смешным, но в то же самое время – опасным.

– Вы кто? – враждебно осведомился Славик, приблизившись к незнакомцу. – И что вы тут делаете?

– Могу задать вам тот же вопрос, – отозвался странный человек. – Кто вы такой?

– Я-то известно кто, я – племянник… законный, то есть наследник… это все – мое… – парень обвел квартиру неопределенным жестом. – А вы откуда взялись на мою голову?

– Ах, вы племянник? – Тщедушный человечек поднялся из кресла навстречу Славику, шагнул к нему, церемонно шаркнув ножкой, но при этом уронил свою палку. – Очень, очень рад познакомиться!

– А вы-то кто такой?! – напирал Славик, исподлобья глядя на незнакомца. – В родню набиваетесь? Сразу предупреждаю – нет у нее никакой родни, кроме меня! Нет и никогда не было, так что не рассчитывайте, что я… что вы…

– И в мыслях не было! – воскликнул незнакомец, сложив на груди свои удивительно длинные руки. – Поверьте, и в мыслях! Наоборот, я – ваш лучший друг и могу принести вам большую пользу…

– Ни в каких друзьях не нуждаюсь! – объявил Славик. – Как-нибудь сам управлюсь, без вас! И вообще, вы мне так и не ответили – кто вы такой? На квартирку небось рот разинули?

Смешной человечек не спешил с ответом, и Славик подумал уже: не выкинуть ли его вон – ввиду явной тщедушности незнакомца это не составило бы большого труда. Но тут он заметил в углу комнаты второго человека – рыхлого сорокалетнего дядьку с туповатой физиономией и отвислой губой, вся фигура которого дышала недюжинной силой.

Поэтому Славик отбросил мысль силой выставить незваного гостя и воззрился на него в ожидании.

– Кто я такой? – протянул тот наконец. – Я вам это непременно сообщу, только для начала обрисую ваше положение. Вы – племянник покойной?

– Ну да, в общем, вроде того… – замялся Славик, мысленно прикидывал степень своего родства с Амалией Антоновной.

– Вроде того… – выразительно повторил незнакомец. – Даже если допустить, что вы – не «вроде того», а родной племянник, это значит, что вы – наследник третьей степени!

– Чего?! – ошеломленно переспросил Славик. Он был оскорблен до глубины души, словно его обозвали человеком третьего сорта.

– Не обижайтесь, – незнакомец усмехнулся. – Это просто юридический термин, означающий, что при вступлении в наследство вам придется уплатить очень большой налог. Кроме того, вам в любом случае нужно ждать полгода, чтобы вступить в свои права.

– Это еще зачем? – возмутился Славик. – Я и так столько лет ждал!

– Понимаю вас и сочувствую! – Незнакомец поднял руки. – Но таков закон. Эти полгода даются для того, чтобы все возможные наследники могли проявиться и предъявить свои требования.

– Нет у нее никаких родственников! Никого, кроме меня.

– Очень хорошо, – заверил его незнакомец. – Но закон есть закон. Полгода придется ждать.

Славик расстроился: перед ним уже замаячила приятная перспектива, и вдруг она снова уходит в туманную неизвестность.

– А вы-то кто такой? – Славик снова подозрительно уставился на тщедушного человечка. – Адвокат, что ли? Можете все это ускорить?

– Увы! – Гость развел руками. – К сожалению, ускорить все это не в наших с вами силах. Но я могу сделать вам выгодное предложение, которое немного скрасит это вынужденное ожидание.

И незнакомец сообщил Славику, что зовут его Казимир Болеславович, что он – владелец антикварного магазина и охотно приобрел бы кое-какие вещички покойной тетушки. При этом Паук дал Славику понять, что он не преследует никаких корыстных целей, а занят единственно благотворительностью – старается сохранить для потомков культурное достояние страны.

– Уж будто! – пробормотал недоверчивый Славик. – Вы же не музей содержите, а магазин! Стало быть, продаете все эти вещички – с выгодой для себя!

– Какая там выгода! – жалостно вздохнул Казимир Болеславович. – Дай бог свое вернуть! Для меня главное – чтобы старинные вещи попали в хорошие руки! Ведь если человек заплатит за вещь большие деньги, он и обращаться с ней будет соответственно!

– Короче, – перебил антиквара Славик. – Что вы мне хотите предложить?

– Я хочу, чтобы вы прямо сейчас, не дожидаясь вступления в права наследства, продали мне кое-что из теткиного имущества. Вот, скажем, эту горку, и шкафчик, и клавесин, и вот этот ломберный столик… ну, и еще кое-что, по мелочи.

– А у меня потом не будет неприятностей?

– Если мы поспешим и сделаем все до того, как обстановку квартиры опишут, – никаких неприятностей, я вам гарантирую! У меня, вы же понимаете, есть связи… если что – я смогу решить все вопросы.

– И сколько же вы мне хотите предложить?

– Ну… допустим, за все сразу – пять тысяч… уверяю вас – это щедрое предложение!

– Сколько?! – Славик вылупился на антиквара. – Но это просто несерьезно! Пять тысяч? Не смешите мои кроссовки! Пять тысяч… а пять тысяч – чего?

– Так и быть, евро… и не надо так кипятиться. Вы можете поискать другого покупателя, но в таком случае упустите момент, и вам придется ждать полгода. И к тому же платить налог по максимальной ставке, как наследнику третьей степени. А я предлагаю вам живые деньги, причем – немедленно!

Паук вытащил из кармана толстую пачку купюр и пошуршал ими перед носом Славика.

– Десять тысяч! – ответил тот, не сводя взгляда с купюр.

– Ну ладно, так и быть! Я даю шесть тысяч – но это мое последнее слово!

И Казимир Болеславович добавил к своей пачке еще одну стопочку, потоньше.

Славик не сомневался, что антиквар хочет его надуть.

Во-первых, племянник покойной Амалии Антоновны вырос в глубоком внутреннем убеждении, что все люди на свете только одним и заняты – думают, как бы надуть, объегорить, перехитрить друг друга. Потому, полагал он, так много в нашем языке слов и выражений соответствующего значения – обмишулить и объегорить, кинуть и обштопать, напарить, обставить, облапошить, объехать на кривой козе…

В особенности же все эти нехорошие люди озабочены тем, чтобы обмануть именно его, Славика. Почему уж все вокруг так плохо к нему настроены – он не знал, но подозревал, что причина этой общей нелюбви заключается в его, Славика, удивительных моральных достоинствах, в его золотом сердце и природной доверчивости.

Во-вторых, сам по себе антиквар выглядел очень подозрительно и жуликовато – с этими его запавшими щеками, глубоко посаженными темными глазами и цепкими, хваткими паучьими лапами, крепко сцепленными на серебряном набалдашнике палки.

Итак, Славик не сомневался, что антиквар хочет его надуть – но в то же время деньги в руках Пауцкого манили Славика, гипнотизировали его, притягивали как могучий магнит…

Короче, в душе безутешного племянника боролись два одинаково сильных чувства – алчность и подозрительность.

Пауцкий, отчетливо отметивший на лице своего собеседника борьбу этих чувств, облизнул сухие губы и проговорил своим бесцветным, хрустящим, как бумага, голосом:

– Решайтесь, мой дорогой! Вот они, деньги! Живые деньги! – И он для большей убедительности снова пошуршал перед Славиком пленительными бумажками.

– Девять тысяч! – проблеял Славик в последней попытке преодолеть чары хитрого антиквара. – Ну, хотя бы восемь…

– Нет, дорогой мой! Не восемь и не семь… я пошел вам навстречу, предложил вам шесть тысяч. Это было мое последнее слово. Вы не согласились – и теперь я говорю: пять с половиной. Соглашайтесь, или будет пять!

Он отслюнил из пачки несколько купюр и спрятал их в карман своего пальто.

Славик жалобно заскулил, провожая ускользающие деньги безутешным взглядом, и поспешно воскликнул:

– Я согласен, согласен!

– Очень хорошо, – узкие губы Паука сложились в некое подобие улыбки, он достал из кармана сложенный лист бумаги и протянул его Славику. – Подпишите здесь, мой дорогой… вот здесь, где галочка!

Славик попытался прочесть текст, но от волнения буквы плясали перед его глазами. Он вздохнул, поставил внизу листа широкий росчерк и торопливо схватил деньги.

– Ну, все, – Паук поднялся, опираясь на палку, и повернулся к своему здоровенному спутнику: – Ну, Михаил, приступай! Начнем, пожалуй, с клавесина.

Рыхлый детина обхватил хрупкий инструмент своими огромными лапами, легко поднял его и понес к выходу. Клавесин издал какой-то негромкий трогательный звук, словно прощаясь с квартирой покойной Амалии Антоновны.

Субботним утром в квартире стояла сонная тишина. Это неудивительно, поскольку у хозяина квартиры не было ни маленьких детей, просыпающихся в седьмом часу утра с ревом и криками, ни собаки, требующей немедленной прогулки и для этой цели втаскивающей на чистую наволочку хозяйский ботинок, зажатый в зубах, ни сварливой тещи, норовившей в выходной с утра пораньше приспособить зятя к домашней работе, типа чистки ковров или мытья окон. Жены у него тоже не было, так что никто не гремел кастрюлями на кухне и не включал радио погромче.

Всех родственников и домашних любимцев заменял хозяину квартиры, Дмитрию Алексеевичу Старыгину, кот по имени Василий. Кот был замечательной рыжей разбойничьей породы, очень пушист и разбалован хозяином до полного безобразия.

Старыгин, квалифицированный эксперт и реставратор с мировым именем, утверждал, что он любит три вещи: свою работу, спокойную жизнь и своего кота Василия. Хотя кот считал, что в этом списке он стоит на первом месте, и был не так уж не прав.

Что касается спокойной жизни, то Дмитрий Алексеевич немного кривил душой. Несмотря на свою тихую кабинетную работу, судьба за последнее время подбросила ему столько интереснейших и опасных приключений, что их хватило бы на десяток скромных реставраторов. И только самому себе, в покое спальни, да и то мысленно, Старыгин признавался, что такая шебутная жизнь ему даже нравится. Не всегда, конечно, но изредка, с перерывами.

Кот-то, конечно, видел Старыгина насквозь, читал его мысли как свои собственные и очень не одобрял различные приключения и путешествия. Потому что хозяин куда-то исчезал надолго, препоручая его заботам старушки-соседки, и коту было очень грустно сидеть одному в квартире.

Нынешняя суббота обещала быть приятной (с точки зрения кота) только в том случае, если бы пошел дождь. Тогда хозяин останется дома и проведет выходной с книжкой, в кресле, под теплым пледом.

Кот Василий вылез из-под одеяла и сладко потянулся. Придирчиво оглядел комнату. Старинные часы с маятником старательно отстукивали время. Кот время определять не умел – зачем это ему, если внутренние часы безошибочно подскажут, когда хозяин явится с работы и будет его кормить. Зато Василий любил, сидя на телевизоре, ловить лапой маятник. Правда, после того как он повис на нем всем весом и часы едва не грохнулись на пол, хозяин запретил подобные развлечения.

Кот спрыгнул с кровати на пол, забрался на стул с высокой спинкой, после чего перепрыгнул со стула на комод красного дерева, прошелся не спеша, оставляя на пыльной крышке следы лап, привычно обнюхал статуэтку бронзовой собаки и, надо думать, нашептал ей на ухо какую-нибудь гадость. Собака приняла все спокойно – что ей, бронзовой, сделается?

Совершив променад по комоду, кот отогнул лапой плотную занавеску и перешел на подоконник, который был его стараниями свободен от цветов – позавчера Василий очень удачно сбросил на пол последний горшок с кактусом. Горшок разбился, и Старыгин, выметая землю, отказался от мысли иметь дома комнатные цветы.

Кот вольготно развалился на подоконнике и поглядел за окно. Погода его не порадовала: светило неяркое осеннее солнышко, в безветренном воздухе кружились несколько ранних пожелтевших листьев. Кот тяжко вздохнул – надежды на спокойный выходной стремительно таяли. А как чудесно было бы поваляться вместе с хозяином в кровати подольше! Кот бы сладостно урчал, а хозяин дремал, почесывая любимца за ухом. Приятнейшая перспектива!

А потом они долго-долго завтракали бы на кухне, и, несмотря на то, что ветеринар – этот отвратительный тип в белом халате – строго-настрого запретил кормить кота человеческой едой, хозяин отрезал бы Василию то щедрый кусочек ветчины, то копченой рыбки, то сливочного итальянского сыра…

На этом месте своих размышлений кот снова тяжко вздохнул, поскольку понял, что деликатесов-то он уж точно не дождется, даже при самом благоприятном раскладе. Дмитрий Алексеевич очень любил своего кота и трепетно относился к его здоровью. Если ветеринар сказал, что нельзя – он готов был наступить на горло собственным чувствам и держать кота впроголодь, для его же блага.

А после завтрака хозяин уютно устроился бы в кресле возле электрического обогревателя с книгой в руках. И кот спокойно соснул бы у него на коленях… Или можно было бы устроиться на письменном столе, под старинной бронзовой лампой с зеленым абажуром, и поглядывать одним глазом на экран компьютера, по которому бегает очень шустрая голубая стрелочка.

– Василий, ты где? – Дмитрий Алексеевич откинул занавеску. – О, хорошая погода сегодня!

Кот сидел, повернувшись к нему пушистым задом, и делал вид, что ничего не слышит. Дмитрий Алексеевич совершенно правильно понял его настроение и рассмеялся.

– Василий, не капризничай! У меня ведь дела.

Завтрак был поздний, по этому поводу Старыгин готовил пасту.

Дмитрий Алексеевич специализировался на итальянской живописи эпохи Возрождения и по роду своей деятельности тяготел ко всему итальянскому: городской архитектуре, художникам, макаронам и машинам «Феррари».

Правда, если насчет макарон и городов он мог удовлетворить свой интерес, то с «Феррари» любовь была без взаимности.

Дмитрий Алексеевич подкрутил огонь под кипевшими макаронами, затем быстро приготовил густую подливку из муки, масла и кипятка, посолил, помешал и добавил в соус чайную ложку приправы из черных трюфелей. Маленькую баночку этой приправы он купил в свое время в итальянском городе Орвьето, когда заехал туда, чтобы посмотреть фрески в знаменитом кафедральном соборе.

На кухне дивно запахло, но кот не явился к завтраку – грибы, даже такие ценные, его не интересовали. Старыгин взял большую тарелку, секунду помедлил и заменил ее на среднюю – все же макароны слишком быстро дают о себе знать лишними жировыми отложениями на животе.

Дмитрий Алексеевич любил вкусно поесть, но предпочитал в этом не признаваться вслух. Кот долго не выдержал и возник на пороге кухни с очень недовольным видом. Хозяин решил подлизаться и положил в его миску двойную порцию консервов, кот поел вроде бы нехотя, после чего уселся на соседний стул, продолжая упорно делать вид, что его совершенно не интересует то, что находится на столе.

Старыгин засыпал кофе в медную джезву и вздохнул, глядя в пространство затуманившимися глазами.

Джезву подарила ему красавица-испанка прошлой весной, когда он переживал свое очередное приключение на юге Испании. Перед мысленным взором Дмитрия Алексеевича возникли волшебные глаза Марии, рассыпающие вокруг золотистые искры, ее черные пышные волосы, ее смуглые руки – терпеливые руки реставратора. Он вспомнил темное подземелье, вспомнил, как бежали они, стремясь уйти от преследовавшего их страшного зверя, как бездыханная Мария лежала на его руках, и он чувствовал, что силы ее уходят…[1]

Старыгина привел в себя сбежавший кофе. Он снова тяжко вздохнул, глядя на коричневую лужицу на плите.

Как только закончилось все необычное и чудесное, выяснилось, что гордая испанка – вполне современная самостоятельная молодая женщина, что у нее есть свои планы и цель в жизни. Сейчас она стажируется в Швейцарии, а он, Старыгин, вернулся к своей работе и своему коту – что еще ему оставалось делать? У него тоже есть обязательства, своя жизнь и свои планы.

Он оглянулся. Кот Василий сидел на столе и внимательно обнюхивал пустую тарелку. Запах черных трюфелей ему явно не нравился: кот чихнул и ударил по тарелке лапой.

– Василий, – нежно проговорил Дмитрий Алексеевич, – прекрати хулиганить. Все равно я уйду. Дело не ждет.

Кот не то чтобы смирился, но покорился неизбежному.

Дело в выходной день у Дмитрия Алексеевича было связано с его работой. Еще давно принесли ему показать одну картину – очень старую, в плохом состоянии. С трудом просматривался сюжет: молодая женщина, изображенная в профиль, сидит у окна. На лице ее едва заметная умиротворенная улыбка. Платье спадает свободными складками. Руки, кажется, сложены на животе, в том месте доска основательно попорчена, так что уверенности нет. Сквозь решетку стрельчатого окна виден пейзаж с горами и пиниями, как его обычно изображали итальянские художники, а саму решетку обвивают ветви винограда – в одном месте видны узорные листья и даже едва созревшая кисть ягод.

Ничего об этой картине не было известно – ее нашли в запаснике одного из провинциальных музеев, и одному богу ведомо, как она там очутилась. Никаких записей не сохранилось, да и тамошний хранитель признался Старыгину в приватной беседе, что картина на самом деле нашлась не в запаснике, а в каморке сторожа, где она была подложена под старый шкаф вместо сломанной ножки. Шкаф стоял в каморке со дня основания музея году этак в двадцать втором прошлого века, стало быть, картина пролежала под шкафом столько же…

– Хоть и неизвестный итальянский мастер, однако все же – пятнадцатый век! – ужаснулся Старыгин.

– Не говорите, – потупился хранитель, – директора едва удар не хватил, да я и сам с сердечным приступом на два дня слег.

Старыгин долго откладывал эту работу, все не было времени, а когда наконец руки дошли, то оказалось, что доска в ужасающем состоянии – вся изъедена жучками, а кое-где дерево вообще сгнило: видно, в каморке сторожа пол был сырой. Дмитрий Алексеевич задумал перенести картину на другую доску, поновее и покрепче. Способ перенесения был изобретен еще в девятнадцатом веке – именно тогда столяр Эрмитажа по фамилии Сидоров придумал технологию перенесения картины с доски на холст, за это его наградили медалью. Технология понадобилась для одной из самых ценных в настоящее время картин в собрании Эрмитажа – Мадонны Литта кисти гениального Леонардо да Винчи. Когда царская семья приобрела ее для музея у миланского герцога, картина была в очень плохом состоянии, так что столяр-умелец совершил великое дело.

Дмитрий Алексеевич решил, что в данном случае доска будет уместнее холста. Он посмотрел в мастерских Эрмитажа и не нашел ничего подходящего. Тогда его осенило – можно найти подходящую доску от старинной мебели. Потому что итальянские художники Возрождения писали на тополевых, пихтовых, буковых досках. Леонардо работал с грушевыми и кипарисовыми досками. Но чаще всего использовался орех. А мебель из ореха тоже весьма распространена, так что сложность заключается лишь в том, чтобы найти подходящую по размеру доску и уговорить антиквара продать ее отдельно.

Старыгин прилично разбирался в антиквариате, знал ассортимент магазинов. Он не пойдет в шикарные салоны в центре города – там мебель выставлена парадно, для богатых людей, а не для истинных знатоков. Ему в данный момент нужно другое.

Дмитрий Алексеевич сердечно попрощался с котом и отправился, сам того не ведая, навстречу очередным увлекательным приключениям.

– Вы все знаете, – Пауцкий пожевал губами, пристально глядя на Андрея Ивановича. – Если что, звоните мне и Михаилу, телефоны в блокноте на столе. В антикварных креслах не сидеть, курить нельзя ни в коем случае, и умоляю вас – не пейте чай из мейсенского фарфора! Я ведь специально принес вам хорошую большую кружку!

– Да больно надо мне из вашего фарфора чаи распивать! – проворчал Андрей Иванович. – Что я – фарфора не видал!

– Тем не менее вчера я нашел в чашке из «охотничьего» сервиза остатки заварки! А самое главное – в магазине пахло табаком! Вы же знаете, что здесь есть очень дорогие экземпляры, в случае пожара вы за всю жизнь не расплатитесь!

– Знаю, знаю! – Андрей Иванович проводил хозяина до двери и запер замок. Он работал в магазине «Старина» уже третий год, с тех пор как его списали с большого противолодочного корабля, и каждый вечер между ними происходил точно такой же разговор.

Закрыв дверь, он возвратился в зал, уселся в глубокое кресло с резными подлокотниками и обитой выгоревшим золоченым шелком спинкой, налил чай из яркого китайского термоса в прелестную бело-голубую мейсенскую чашку и поставил на старинный простуженный граммофон пластинку с изображением внимательно слушающей хозяйский голос собаки.

– Тебе небось хозяин тоже выволочки устраивал! – проговорил отставник, щелкнув по картинке желтоватым от никотина ногтем.

«Татьяна, помнишь дни золотые!..» – донесся из граммофонной трубы потрескивающий довоенный голос. Андрей Иванович закурил и начал фальшиво подпевать Петру Лещенко.

Ему нравилась эта работа.

Сначала, когда его отправили в отставку, Андрей Иванович очень комплексовал. Только вчера он был морским офицером, носил отлично подогнанную форму, ему улыбались девушки, перед ним вытягивались в струнку дисциплинированные матросы – и вдруг все это разом кончилось. Из блестящего офицера он превратился в нищего, никому не нужного пенсионера. Жизнь стала пустой и безрадостной, денег катастрофически не хватало. Вдобавок ко всему у него началась бессонница. Он привык на корабле засыпать под ровное гудение моторов, под ритмичную морскую качку, а здесь, на суше, все его раздражало – и звуки машин за окном, и урчание холодильника на кухне…

И тут очень кстати ему подвернулась эта работа. Пристроил его сюда старый знакомый, тоже в прошлом флотский офицер, который ушел из флота сам несколько лет назад, не дожидаясь увольнения, занялся частным бизнесом и преуспел.

Андрей Иванович к бизнесу способностей не имел, да и желания им заниматься – тоже, а вот работа ночного дежурного в антикварном магазине его вполне устраивала. Ему нравилась уютная, обволакивающая полутьма магазина, благородный запах старого дерева и тисненой кожи, тихое потрескивание дубовых половиц, множащие друг друга отражения в старинных серебряных зеркалах…

Собственная неумолимо приближающаяся старость казалась не такой ужасной и отвратительной на фоне красивой и достойной старости окружающих его вещей.

Отставник окинул взглядом достойно стареющие вещи и поднес чашку к губам.

Но выпить чаю он не успел, потому что в дверь магазина негромко, но настойчиво постучали. Андрей Иванович невольно поморщился – такое долгожданное, загодя предвкушаемое им удовольствие грозило рассыпаться как карточный домик.

– Кого это черт принес? – проговорил он тем ворчливым штатским голосом, который выработался у него за последние годы. – Хозяин, что ли, вернулся?

Он поставил чашку на круглый инкрустированный столик восемнадцатого века, положил недокуренную сигарету на розовое севрское блюдечко и, недовольно ворча, потащился к дверям.

За стеклянной дверью магазина метался высокий мужчина с каким-то совиным лицом – крючковатый нос, выпуклые щеки, круглые выпученные глаза…

– Что надо? – неприязненно проговорил сквозь дверь отставник тем самым штатским голосом.

– Позвонить! – крикнул в ответ незнакомец. – Человеку плохо, может быть, он умирает, а у меня мобильник сел! Позвольте от вас позвонить! Вызвать «Скорую»!

Впускать в магазин посторонних категорически запрещалось, но Андрей Иванович все еще не мог изжить в себе устарелые взгляды, сохранившиеся от прежней жизни вместе с военно-морской выправкой. Например, он считал, что приличный человек должен помогать ближним, особенно если те попали в беду.

Кроме того, незнакомец за дверью казался совершенно безобидным.

Андрей Иванович тяжело вздохнул, повернул «собачку» замка и открыл дверь.

Незнакомец протиснулся в магазин и уставился на сторожа странным взглядом круглых совиных глаз.

– Вот телефон, – Андрей Иванович показал на старомодный, в духе магазина, аппарат и посторонился, пропуская незнакомца. В его душе шевельнулось какое-то неприятное, зябкое чувство – уж очень странным показался ему этот человек… однако он не выглядел сильным и опасным и, определенно, был один.

«Российский моряк не может быть трусом!» – подумал Андрей Иванович и повернулся к незнакомцу спиной, чтобы запереть за ним входную дверь.

И в ту же секунду на его голову обрушился удар.

В глазах отставника потемнело, и выложенный плиткой пол магазина качнулся навстречу, как палуба большого противолодочного корабля в девятибалльный шторм.

Андрей Иванович успел подумать, что интуиция его подвела, что Пауцкий будет взбешен, и потерял сознание.

Впрочем, он довольно скоро пришел в себя.

Голова гудела, как пивной котел. Перед глазами мелькали разноцветные пятна. Незнакомец с круглыми совиными глазами сидел возле него на корточках и брызгал в лицо водой из той самой бело-голубой мейсенской чашки.

– Паук не велит трогать фарфор… – выговорил отставник заплетающимся языком.

– Что? – удивленно переспросил незнакомец.

– Ты… кто? – пролепетал Андрей Иванович.

– Антиквар в пальто, – ответил ему незнакомец и наклонился еще ниже. – Где клавесин?

– Ка… какой еще клавесин?

В ушах шумело, и Андрей Иванович решил, что ослышался. Больно уж бессмысленно прозвучал вопрос.

– Ответ неправильный! – Незнакомец еще больше округлил совиные глаза и неожиданно ткнул сторожа сложенными пальцами в бок. Сквозь тело Андрея Ивановича словно прошел высоковольтный электрический разряд – так это было больно. Он открыл рот, хватая воздух. На глазах выступили слезы.

– Ты кто… – прошептал он, едва отдышавшись. – Что тебе нужно? Бери все, что хочешь, и уходи! Я возражать не буду! У хозяина все застраховано, а мне своя жизнь дорога…

– Правильный подход, – совиные глаза одобрительно моргнули. – Но я, к большому сожалению, не могу последовать твоему совету. То есть взять, что хочу. Потому что как раз этого здесь и нет. Еще раз спрашиваю – где клавесин?

– Ничего не знаю ни про какой клавесин! – выдохнул Андрей Иванович. – Я вечером заступил, все, что есть в магазине, – вот оно, а никакого клавесина я не видел…

– Очень плохо, – на совином лице изобразилось недовольство. – Куда же он мог деться? Я точно знаю, что клавесин должен здесь быть! Днем его сюда привезли. Все-таки это не иголка… так где же он? Даю тебе последний шанс!

– Да не знаю я! Что это хоть за штука – клавесин? Светильник, что ли, какой? Так вон они все висят…

– Серость… – вздохнул незнакомец. – Клавесин – это музыкальный инструмент вроде пианино, только поменьше, с клавишами.

– Ах этот… – с недоверием произнес Андрей Иванович. – Ну надо же, чего только люди не выдумают! А ты у хозяина в кабинете смотрел? Может, его еще оформить не успели…

Хозяин свой кабинет запирал – Андрей Иванович думал, что так, на всякий случай, поскольку больших денег и ценностей он на ночь в магазине никогда не оставлял.

– Ну смотри, последний шанс тебе даю, – сказал незнакомец с таким неприятным совиным лицом, – если и там клавесина нет, то ты мне больше не нужен.

С этими словами он развернулся на каблуках и поспешил в кабинет Пауцкого. Для того чтобы справиться с замком, ему понадобилось всего несколько секунд, и как только страшный тип скрылся за дверью, Андрей Иванович мобилизовал все силы и встал с пола. Заполняющие магазин ценные предметы мебели и интерьера тотчас закружились перед его глазами хороводом, как фигуры на старинной греческой вазе, стоявшей возле дивана. Андрей Иванович пошатнулся, но мысль о том, что он в прошлом – боевой флотский офицер, придала ему силы. Он сделал несколько шагов вперед и вдоль стены, опираясь на комоды и буфеты, добрался до сигнальной кнопки.

Сигнализацию хозяин провел не так давно, по настоянию страховой компании, но не доверял ей, а самое главное – опасался пускать в магазин представителей милиции: понабегут, говорил, горластые нахальные парни, если чего в суматохе не прихватят, то уж точно все перетрогают, перелапают грязными руками, с места на место переставят и после этого еще и благодарности потребуют. Тут же вежливыми словами и чайком с конфетами не обойдешься…

Теперь сторож давил и давил на кнопку, обливаясь по́том и моля бога, чтобы там среагировали как можно быстрее. Пункт охраны у них за углом, должны приехать по сигналу через две минуты.

Из кабинета раздался какой-то звук, как будто передвинули что-то тяжелое, потом жалобно прозвучала музыкальная нота, и тут все перекрыл звонок телефона. Тотчас страшный человек с совиным лицом выскочил из кабинета и оказался возле Андрея Ивановича, который успел снова плюхнуться на пол, отчего в голове его что-то булькнуло и она как бы вся онемела.

– Кто звонит? – прошипел незнакомец, наклоняясь над несчастным отставником.

– Н-не знаю, может, хозяин проверяет… – промямлил Андрей Иванович непослушными губами.

– Угу, хозяин! – угрожающим тоном заговорил незнакомец. – Ты меня за полного идиота держишь?! Думаешь, я не знаю, что это милиция на твой сигнал реагирует? Им ехать наудачу неохота, вот они и спрашивают – может, ты случайно тревожную кнопку нажал? Спросонья или там спьяну… И если ты им скажешь правильный пароль, они и с места не двинутся.

Он достал что-то из кармана и взмахнул рукой, как цирковой фокусник. В руке у него оказался тонкий шелковый шнурок. В следующую секунду этот шнурок уже обвивал шею Андрея Ивановича.

– А ну, говори пароль, – прошипел незнакомец, – иначе жить тебе останется полминуты…

– Хрен тебе! – из последних сил прохрипел Андрей Иванович. – Там мой голос знают!

Он, разумеется, приврал, но дело в том, что пароль, секретное слово, которое следовало сказать по телефону в случае ошибочного нажатия кнопки, совершенно вылетел из его ушибленной головы.

– Через минуту приедут, – злорадно сообщил он, пытаясь избавиться от шнурка, – так что ты уж выбирай, что тебе лучше: меня придушить или самому спастись!

Впервые в совиных глазах незнакомца он заметил неуверенность и, пожалуй, некоторый страх. И тут затопали у двери, застучали, закричали что-то в три луженые глотки.

Страшный человек выругался вполголоса и исчез в дебрях магазина, прихватив свой шелковый шнурок. Силы оставили Андрея Ивановича окончательно, и он встретил вошедших милиционеров, лежа на полу в самой расслабленной позе.

– Иваныч, ты живой ли? – испугались вошедшие.

Вместо ответа Андрей Иванович слабо махнул рукой в глубь магазина. Но тщетно: незнакомец успел уйти через черный ход.

– Мы с тобой как договаривались? – Казимир Пауцкий был в ярости, его лицо, обычно серое, покрылось нездоровым бледным румянцем, глаза еще больше выпучились и метали молнии, тонкие ручки его дрожали, и непременный атрибут – палка с серебряным набалдашником – был брошен на пол без всякого почтения. Тут же, на полу, валялся бы и Андрей Иванович, если бы милиционеры не подняли его и не положили на диван стиля жакоб. И теперь вид несчастного сторожа, держащегося за голову и пачкающего ботинками дорогую обивку, приводил хозяина в еще большую ярость.

– Мы с тобой как договаривались? – прошипел он. – Русским языком сказано тебе было: если что в магазине не так – трубы лопнули, окно разбито, свет отключили, – сразу мне звонить! Мне, только мне, и никому больше, понял? И ты головой кивал и соглашался, так?

Андрей Иванович и теперь необдуманно попробовал кивнуть головой, но такое простое действие у него не получилось – после того как таинственный ночной посетитель ударил его по затылку, голова Андрею Ивановичу не собиралась повиноваться. И вообще, казалась не его собственной головой, а совершенно чужеродным предметом, приделанным к телу по ошибке.

Пауцкий ответа и не ждал, он и разговор-то начал не для того, чтобы что-то выяснить, все и так было ясно, хозяин просто пытался унять свою ярость. В магазине остались только они двое, да еще верный Михаил маячил в сторонке. Милиционеры ушли, оставив после себя стойкий запах дешевых сигарет и грязные следы на полу.

– Третий год у меня в магазине сторожишь – и ничему не научился! – Хозяин пытался кричать, но только хрипел – пауки, как известно, кричать не умеют. – Ты какого дьявола ночью дверь постороннему открыл?! Совсем мозги потерял?!

Андрей Иванович молчал – он прекрасно понимал, что свалял дурака, открыв дверь тому типу с совиными глазами.

– Мало того что сам грабителя в магазин впустил, так еще и милицию вызвал! – кипятился Пауцкий. – Ведь сколько раз было говорено: если что случится – потоп, пожар, налет, – звонить мне, только мне, и никому больше! Ведь я мозоль себе на языке уже натер! А все без толку, твои военно-морские мозги не продолбить! Да и нет там никаких мозгов, монолит сплошной!

Андрей Иванович, до того слушавший хозяина, как сквозь вату, не слишком обращая внимание на суть его слов, тут опомнился и оскорбился за весь Военно-морской флот. Голова, отказывающаяся повиноваться, внезапно прекратила безобразие и встала на место. Прорезались слух и голос, только слегка гудело в ушах, где-то внизу, в трюме, работала корабельная машина.

Вспомнив такой родной до боли звук, Андрей Иванович приободрился и даже привстал с дивана.

– Ты как со мной разговариваешь?! – грозно вопросил он, потихоньку набирая обороты. – Ты, крыса сухопутная, как с морским офицером разговариваешь?!

Он встал и отошел от дивана – сначала неуверенно, потом все тверже держась на ногах.

– Ты на меня наезжать еще будешь?! – вскрикнул Андрей Иванович таким голосом, каким отдавал он приказы, стоя на палубе среди бушующего моря, когда ветер ревет и каждая волна вздымается за бортом огромной горой. – Да на меня такие люди орали, до которых тебе – как до звезд!

– Уволен! – поспешно сказал Пауцкий. – Прошу покинуть магазин и не устраивать здесь базар! Пособие не выплачивается!

– И уйду! – заявил Андрей Иванович, сделав еще один шаг вперед. – Подавись ты своим пособием, жмот!

– Михаил! – крикнул Пауцкий, заметно подавшись всем корпусом назад. – Проводи товарища офицера на выход!

– Я тебе не товарищ! – снова рявкнул Андрей Иванович. – И шестерке твоей тоже!

Михаил схватил было его за плечо, но бывший офицер вырвался и угостил парня хорошим ударом в челюсть, от которого рослый охранник свалился на пол с грохотом горной лавины. После этого Андрей Иванович минут пять обзывал хозяина разными словами, из которых самыми приличными были «гнида» и «дерьмо крысиное», потом смачно плюнул на пол, пнул ногой антикварный диван и вышел, напоследок так хлопнув входной дверью, что печально и жалобно зазвенела люстра восемнадцатого века на двенадцать рожков, прикрытых кокетливыми фарфоровыми колпачками.

Михаил со стоном пошевелился на полу, ползком добрался до дивана и рухнул на него, закрыв глаза и потирая челюсть.

– Черт знает что! – проворчал Пауцкий, глядя, как на многострадальной обивке появляются новые грязные разводы.

Первым делом Старыгин решил наведаться в магазин-склад на набережной Обводного канала.

Здесь, в огромном помещении бывших провиантских складов, предприимчивый бизнесмен разместил самый настоящий мебельный Клондайк. Платяные шкафы и шифоньеры, бюро и кровати, письменные и обеденные столы, буфеты и диваны стояли тут в полном беспорядке, и немногочисленные посетители протискивались между ними, отыскивая проход среди мебельных джунглей, как в тропическом лесу или в рукотворном лабиринте.

Старыгин смело углубился в это мебельное море, но очень скоро понял, что найти нужную доску вряд ли удастся, а выйти отсюда самостоятельно он наверняка не сумеет. Во всяком случае, он пожалел, что не запасся компасом и сухим пайком, как перед многокилометровым походом.

Его обступали со всех сторон изящные горки в стиле рококо и ореховые платяные шкафы, застекленные шкафчики красного дерева эпохи Александра Первого Благословенного и тяжелые, мрачные книжные шкафы времен Александра Третьего Миротворца, замысловатые палисандровые трюмо с высокими зеркалами, шифоньеры в стиле неоренессанс и ампирные бюро с чеканными бронзовыми накладками. Красное дерево и карельская береза, черное дерево и орех. Круглые ножки, продолговатые ножки, ножки с когтистыми звериными лапами, подлокотники с львиными мордами, ножки-кабриолет…

Дмитрий Алексеевич свернул в боковой коридор – и в глазах у него зарябило. Серебристый клен и розовое дерево, бронзовая отделка и перламутр, маркетри и инкрустации… резные кресла эпохи Павла Первого и массивные столы времен Елизаветы Петровны…

Старыгин снова свернул, прибавил шагу – и вдруг увидел знакомый ореховый шифоньер. Он готов был поклясться, что этот предмет меблировки уже попадался ему сегодня.

Дмитрий Алексеевич порылся в карманах, достал синюю пластмассовую расческу и положил ее на крышку шифоньера. Затем он снова углубился в мебельный лабиринт.

Сплошная китайская стена платяных шкафов, лес вешалок для одежды и стоек для зонтов, ломберный столик Екатерининской эпохи и черный резной стул Петра Великого…

Еще один поворот – и снова перед Старыгиным возник ореховый шифоньер. На его крышке лежала синяя расческа, значит, ошибки быть не могло – шифоньер тот же самый.

Старыгин понял, что заблудился. Он остановился и перевел дыхание. Так, и что же теперь делать?

В лесу направление можно узнать по солнцу, а если солнца не видно – есть другие приметы. Скажем, на северной стороне деревьев гуще растет мох, а на южной – длиннее ветки… но вряд ли эти приметы подходят для мебельного магазина: на шифоньерах и комодах, к сожалению, нет ни веток, ни мха.

Вдруг откуда-то сбоку до Старыгина донесся негромкий свист.

Кто-то, сильно фальшивя, насвистывал романс композитора Алябьева «Соловей».

Дмитрий Алексеевич пошел на свист, свернул в боковой коридор и увидел невысокого пожилого человека в серой невзрачной курточке, который, склонившись над инкрустированным комодом красного дерева в стиле английского мастера Роберта Адама, внимательно ощупывал его руками, как опытный врач ощупывает больного.

– Простите… – обратился Старыгин к незнакомцу. – Мне очень неудобно, но я заблудился. Не подскажете ли, как отсюда выбраться? А то я уже хожу по кругу…

– Да? – Пожилой человек взглянул на него как на досадную помеху и предостерегающе поднял палец. – Одну минутку…

Он перестал свистеть, словно бы к чему-то внимательно прислушиваясь, провел рукой по боковой стенке комода, и вдруг в этой стенке открылась незаметная дверца. Невзрачный дядечка запустил в открывшееся углубление руку и извлек оттуда прядь золотистых волос, перевязанную розовой ленточкой.

– Ну вот, как всегда! – произнес он с печальным вздохом и повернулся к Старыгину: – Вы что-то спрашивали?

– Да, я хотел узнать, как отсюда выйти. И… что вы делали с этим фальшивым Адамом?

– А, так вы разбираетесь в мебели? – Незнакомец взглянул на Старыгина с уважением и протянул ему руку. – Сверчков Василий Васильевич. А насчет того, как отсюда выбраться – я сейчас как раз собираюсь выходить, так что покажу вам дорогу.

Сверчков уверенно углубился в мебельный лабиринт, продолжая говорить:

– Я сюда хожу чуть ли не каждый день. Буквально как на работу. Понимаете, во многих предметах старинной мебели есть тайники, и если знать, как они открываются, можно найти много интересного. Иногда попадаются старинные монеты, мелкие статуэтки, безделушки, но чаще всего – письма, засушенные цветы или локоны… Вот и в этом комоде, возле которого вы меня застали, – сразу было видно, что в нем есть тайник. Но, как видите, я не нашел ничего достойного внимания… обычный локон… впрочем, я на пенсии, свободного времени у меня достаточно, и я провожу его в таких поисках, надеясь рано или поздно найти что-то по-настоящему ценное!

– Интересно! – Старыгин оживился. – А как же вы их находите, эти тайники?

– Опыт, батенька, опыт! – Сверчков напыжился, как сытый кот. – Я смотрю на вещь и вижу, что она от меня что-то прячет. Чувствую это по выражению ее лица, если можно так выразиться. Ну, допустим, немного выступающая деталь или несимметричный узор инкрустации… но больше, батенька, интуиция! Вот, смотрите! – Он остановился перед ореховым ломберным столиком и прищурил левый глаз. – Видите, здесь, на этом углу, вырезан узор в виде кедровой шишки?

– Допустим, – неуверенно согласился Старыгин, приглядываясь к резному декору.

– Ага, а с других сторон мы видим шишки пинии!

Дмитрий Алексеевич оглядел стол со всех сторон, но не заметил существенной разницы между узорами.

– Это не случайно! – Сверчков наклонился над столом, чуть ли не принюхиваясь к нему, и нажал пальцем на изображение кедровой шишки.

Щелкнула невидимая пружинка, и боковинка стола отскочила в сторону.

– Вот видите! – радостно воскликнул Василий Васильевич. – Я был прав!

Он пошуровал рукой в тайнике и вытащил оттуда стопку каких-то цветных картинок. Лицо его разочарованно вытянулось:

– К сожалению, батенька, прежний владелец прятал здесь не ценности и не исторические реликвии, а так называемые «парижские карточки» – порнографию позапрошлого века… что ж, оставим все, как было, пусть еще какой-то искатель сокровищ наткнется на этот тайник.

Он положил карточки на место, закрыл тайник и двинулся дальше, продолжая свою лекцию:

– Конечно, вас могут ввести в заблуждение «женатые» предметы…

– Какие? – удивленно переспросил Старыгин.

– «Женатые»! – повторил Василий Васильевич. – «Женатой» антиквары называют мебель, собранную из частей разных предметов. Например, к туалетному столику приделывают чужое зеркало. «Женатая» мебель среди специалистов не ценится, потому что в ней нет настоящей цельности, завершенности стиля… если же, наоборот, разобрать предмет мебели на несколько частей и продавать их по отдельности, скажем, отдельно комод и отдельно ящики, – такая мебель называется «разведенной». Она тоже не ценится…

Перед ними снова замелькали мебельные завалы. Вплотную притиснутые друг к другу буфеты, ряды комодов и бюро, стены из напольных часов в резных ореховых корпусах, декоративные ширмы, расписанные китайскими сюжетами, каминные экраны, секретеры…

– Тс-с! – Василий Васильевич внезапно остановился, схватив Старыгина за руку. – Опять она тут!

Впереди, в нескольких шагах от них, стояла высокая женщина средних лет, ярко, но безвкусно одетая. В руке у нее был перочинный нож, которым она злобно кромсала стенку орехового шкафчика.

– Я вас, кажется, предупреждал! – громко выкрикнул Сверчков и, подскочив к женщине, схватил ее за руку. – Я вас предупреждал, что, если еще раз встречу здесь, сдам в милицию!

– Отпусти! – завизжала женщина, пытаясь вырвать руку. – Отпусти, крыса антикварная! Не боюсь я твоей милиции! Они меня не тронут, я ведь ничего не украла…

– Тогда сдам хозяину, он тебя точно не отпустит!

Женщина вдруг горько зарыдала.

– В чем дело? – спросил Старыгин, подходя к ним. – Зачем вы это делаете? Неужели вам не жаль портить такие красивые вещи?

– Жаль?! – взвизгнула женщина, и глаза ее мгновенно высохли. – Да я их ненавижу! Глаза бы мои на них не глядели!

Старыгин опешил.

Женщина вытерла злые слезы и заговорила:

– У меня был старинный туалетный столик с зеркалом. Он принадлежал еще моей прабабке. За ним я причесывалась, приводила себя в порядок… пока не заметила, что зеркало высасывает из меня красоту и молодость!

– Как это? – недоуменно переспросил Старыгин.

– Очень просто! С каждым годом мое отражение в зеркале становилось все старее, все безобразнее, покрывалось сеткой морщин, утрачивало свежесть, а зеркало сияло как новенькое! Наоборот, оно становилось год от года все красивее! С каждым годом мои гости все чаще восхищались им… им, а не мной!

– Но, простите, таков уж закон природы: люди стареют, с этим ничего не поделаешь!

– Да, люди стареют, а этим бездушным предметам все нипочем! Они ничуть не портятся от времени, наоборот, только становятся дороже и дороже, как будто хорошеют от прожитых лет! Я подумала, что тот злополучный туалетный столик высосал красоту и молодость и из моей прабабки, и из моей матери и теперь принялся за меня. И тогда я вынесла его на помойку… – Женщина сделала паузу и продолжила, понизив голос: – На следующий день его уже там не было!

– Ну, естественно! – проговорил Василий Васильевич. – Кто-то увидел хорошую вещь и забрал ее к себе домой. Жаль, что я в тот день не оказался поблизости…

– Э нет! – воскликнула женщина. – Это туалетный столик сам приглядел себе новую жертву! Приметил очередную идиотку, из которой он будет высасывать молодость и красоту! И я поняла, что со старинными вещами нужно бороться, их нужно безжалостно уничтожать!

Ее лицо перекосилось от ненависти.

Старыгин со Сверчковым переглянулись.

– Но представьте… – Дмитрий Алексеевич попытался успокоить незнакомку. – Вы только представьте, как мало красивых вещей восемнадцатого, девятнадцатого веков сохранилось до нашего времени! Как много их погибло во время войн и революций! Неужели вам не жаль уничтожать немногие уцелевшие предметы?

– Вы говорите – мало?! – прошипела женщина. – А люди? Разве выжил, разве сохранился хоть кто-то, хоть один человек, родившийся в восемнадцатом веке?

– М-да… – протянул Старыгин. – Интересная точка зрения! Но только как хотите, а мы вас отсюда выставим. Я всю жизнь занимаюсь реставрацией, то есть спасаю предметы старины, а вы их уничтожаете. Так что мы по разные стороны баррикады…

Покинув магазин-склад на Обводном, не найдя там ничего подходящего, Старыгин по совету своего нового знакомца решил наведаться в антикварный магазин под названием «Старина», что находится в Соляном переулке.

Погода была прекрасная, очень редко выпадают в Петербурге такие чудесные осенние деньки. Дмитрий Алексеевич прогулялся по Летнему саду – деревья в нем стояли, еще полностью одетые зеленой листвой, вышел на набережную Фонтанки и полюбовался красиво украшенными корабликами, заполненными туристами и обычными горожанами, захотевшими провести погожий денек на воде.

В магазине было безлюдно и тихо – это же не супермаркет. С ходу угадав в Старыгине знатока, к нему подошел продавец, строгий мужчина с глазами уснувшей рыбы, и поинтересовался, глядя в сторону, чем он может помочь.

Дмитрий Алексеевич с сомнением оглядел плохо стриженный затылок и пятно на рукаве давно не чищенного пиджака и понял, что вряд ли он дождется помощи от этого человека. И хотя подмога в поисках подходящей доски ему определенно требовалась, он сказал, что сам походит и посмотрит. Продавец мгновенно потерял к нему интерес и скрылся за буфетом из карельской березы. Больше он не показывался, словно исчез навсегда.

Через некоторое время стало ясно, что поиски Старыгина ни к чему не приведут. Нужно было идти к директору, излагать ему свое дело, и тогда, возможно, он даст указания продавцам – поискать что-то подходящее в загашниках.

Дмитрий Алексеевич разбирался в антиквариате, сам собрал дома неплохую коллекцию мебели, а стало быть, поименно знал не только всех известных в городе коллекционеров, но и директоров крупных антикварных магазинов. С этим директором он лично знаком не был, но слышал о нем мало хорошего, оттого и медлил.

Он медленно продвигался к двери директорского кабинета, как вдруг она распахнулась, оттуда выскочила растрепанная, страшно злая девица и, налетев на Старыгина, больно задела его по плечу. Не сделав попытки извиниться и даже не заметив его, девица развернулась и снова бросилась в кабинет.

– Это неслыханно! – Она не закрыла дверь, голоса были хорошо слышны. – Это переходит все мыслимые границы! Я обращусь в суд! Вы не имели права вывозить мебель тайком, как вор!

В ответ что-то неразборчиво прошипели.

– Наследник? – зло расхохоталась девица. – Обрадовались, что нашли дурака, да еще и жадного к тому же! Он сам себе сделал хуже и до сих пор этого не понял, алчность застила ему глаза!

Снова в ответ Старыгин услышал шипение, словно сдувался воздушный шар.

– Что с того, что он подписал бумаги, которые вы подсунули ему обманом? – вопила девица. – Он не имел права ничего подписывать! В завещании точно сказано, что клавесин должен отойти мне!

– У вас есть на руках завещание? – раздался насмешливый скрипучий голос: как видно, хозяин кабинета подошел к двери.

– Нет, но я точно знаю, что оно было! – парировала девица. – Я сама видела, как Амалия Антоновна его писала! И между прочим, если Славка его не найдет, у него самого могут быть неприятности! Он не самый близкий родственник!

– Уж меня-то это точно не касается. – Дверь распахнулась шире, и на пороге появился хозяин кабинета, походивший на большого злобного паука: крупная голова сидела на тонком тщедушном тельце, тоненькие ручки шевелились, как будто ткали невидимую паутину.

– Разговор окончен! – проскрипел он, глядя на девушку темными равнодушными глазами. – Попрошу покинуть магазин и не устраивать здесь базар. Михаил, проводи посетительницу!

Тут же выдвинулся из-за шкафов огромный, рыхлый, сонно моргающий детина с оттопыренной нижней губой, что придавало ему придурковатый вид, и так решительно направился к девице, что Старыгин решил вмешаться.

Несмотря на то что ему не хотелось связываться с чужими проблемами, все же порядочный человек не может допустить, чтобы при нем обижали женщину.

Однако девушка в драку влезать не стала, топнула ногой в бессильной злобе и выскочила из магазина, кусая губы. Пробегая мимо Старыгина, она выронила перчатку светлой кожи. Старыгин поймал ее на лету и шагнул за девушкой на улицу, правильно рассчитав, что даже если он не просто ее окликнет, а затрубит слоном, она ни за что в этот магазин не вернется.

Выйдя из магазина, он огляделся и увидел, что девица в расстройстве отмахала уже метров сто. Не было смысла кричать, и Старыгин бросился в погоню. Пришлось поднапрячься, потому что девушка шла широким быстрым шагом, так что Дмитрий Алексеевич едва не потерял из виду стройную фигуру в светлом, туго затянутом плаще с пышными белокурыми волосами.

Наконец он догнал ее и тронул за руку. Девушка обернулась не сразу, видно, она так глубоко ушла в свои переживания, что не реагировала на посторонних.

– Простите! – вымолвил Старыгин, едва переведя дух, и тут же расстроился: всего-то сорок два года, а пробежал немного – и уже задыхается. Что же дальше-то будет? Нет, пора забыть о макаронах и о сладком! И зарядка, зарядка по утрам!..

Девушка через плечо ожгла его взглядом темных глаз. Старыгин не к месту подумал, что редко встречаются блондинки с темными глазами, и тут же приструнил сам себя – какое ему дело до цвета ее глаз и волос?

Девушка нахмурила брови и уже раскрыла рот, чтобы послать его подальше. Тогда Старыгин протянул ей перчатку.

Брови тут же разгладились, губы сложились в улыбку.

– Спасибо! – Она забрала перчатку. – Вечно я все теряю. И… это ведь вас я едва не сшибла с ног там, в магазине? Прошу прощения…

– Что вы… – машинально ответил Старыгин, вглядываясь в ее лицо. Злость у девушки пропала, теперь ее глаза были вовсе не темными, а серо-синими и очень грустными. Девушка надела перчатку, а Старыгин задумался: где-то он уже видел эти глаза цвета невской воды и эти руки – красивые одухотворенные руки с тонкими, но сильными пальцами. Ногти были коротко острижены и не покрыты лаком.

– Простите мою назойливость… – нерешительно начал он, – понимаю, что это звучит банально, но… мы раньше не встречались?

Она взглянула сердито, глаза снова потемнели, словно небо над Невой покрылось осенними тучами и они передали воде свой свинцовый цвет. Но вдруг лицо ее просветлело, она засмеялась и схватила Старыгина за руку.

– Ну конечно же, я вас помню, Дмитрий… Алексеевич! Я Лиза, Лиза Раевская, мы встречались на вручении премии «Золотая кисть» в прошлом году!

И Старыгин вспомнил. Премия эта присуждается каждый год, есть там и номинация «Лучший реставратор». Присуждение и заключительные торжества происходят в Эрмитажном театре – после торжественной части обязательно устраиваются концерт и банкет. Старыгину тогда вручали премию, а Лиза принимала участие в концерте. Она пианистка, очень хорошо исполняла вальсы Шопена.

Старыгин не сразу узнал ее, потому что тогда девушка была в черном концертном платье и волосы были причесаны гладко. Но эти руки, летающие над клавиатурой рояля, – как он мог их забыть?

Они тогда еще поболтали немного после концерта за бокалом шампанского.

– Извините меня, Дмитрий Алексеевич, – Лиза снова погрустнела, – сегодня я плохой собеседник…

– У вас неприятности? – Старыгин с удивившей самого себя прытью взял Лизу под руку. – Вижу, что вы вся на нервах… Тогда давайте зайдем вот в то кафе, и вы расскажете, что все-таки случилось в магазине. Выпьем кофе или лучше чаю, чтобы успокоиться.

– Случилось не в магазине, а раньше, – Лиза покорно дала себя увести к двери. – Не обижайтесь, но вряд ли вы сможете мне помочь, Дмитрий Алексеевич.

– Я приложу все старания. И – можно просто Дмитрий…

Пока он делал заказ у стойки, Лиза успела причесаться и слегка тронуть губы помадой.

– Итак… – он отпил глоток чая и постарался скрыть недовольную гримасу.

Старыгин был в области приготовления чая большим специалистом, отлично разбирался во всех сортах и способах заварки, а здесь хоть и сделали чай в чайничке, а не сунули в чашку пакетик, все же качество оставляло желать лучшего. Ну да не в этом дело!

– Я слушаю, – напомнил он, – если, конечно, это не секрет.

– Да какой там секрет! – Лиза грустно улыбнулась. – Четыре дня назад умерла моя старая знакомая, вернее, когда-то давно она была близкой подругой моей бабушки. Бабушки давно нет, а Амалия Антоновна прожила еще очень долго, была совсем одна, и я к ней заходила, но не слишком часто – работа, гастроли… Нет, она не жаловалась, была вполне бодра и никогда не скучала…

Лиза ходила к Амалии Антоновне с самого детства, еще когда была маленькой девочкой с косичками, которые бабушка заплетала туго-туго и укладывала аккуратной «корзиночкой». Ей очень нравилось, как бабушка со своей старинной подругой обнимались при встрече и называли друг друга «душенька» и «голубушка». Еще ей нравилась большая комната Амалии Антоновны, вся заставленная старинной мебелью с завитушками, а вместо ножек у нее были когтистые львиные лапы. Стены были увешаны старинными фотографиями в резных рамочках. Изображались на них красивые дамы в широких шляпах с пышными прическами, в длинных платьях и с такой тонкой талией, что казалось, они переломятся пополам от малейшего дуновения ветра. Были кавалеры в странных, наглухо застегнутых пиджаках, были дети в матросских костюмчиках, был один страшный дядька с окладистой черной бородой, с толстой цепью, висящей на объемистом животе. Амалия Антоновна говорила, что это ее дедушка. Лиза не верила и считала, что дядька – Карабас-Барабас.

Старушки музицировали, а Лиза, забравшись с ногами в кресло с высокой деревянной спинкой, рассматривала альбом с открытками или узорами для вышивки. Потом, пока подруги готовили чай, Лиза глядела во все глаза на клавесин с красивым вензелем на внутренней стороне крышки – «М», переплетенное с «А». Буквы были такие же изящные, как дамы на старинных фотографиях. Иногда Лиза пальцем нажимала на желтоватую клавишу и долго слушала затихающий звук.

Нравилось Лизе, что к чаю у Амалии Антоновны подавалось сухое печенье с тонкими лепестками масла из хрустальной масленки и крыжовенное варенье, принесенное бабушкой. А в серебряной конфетнице лежали обычные карамельки, отчего-то без фантиков, и Амалия Антоновна смешно называла их «бомбошки».

Потом Лиза подросла, ее отдали в музыкальную школу, и Амалия Антоновна позволяла ей играть на клавесине детские пьески.

Потом не стало бабушки, но Лиза навещала Амалию – по привычке. В этом доме все оставалось на своих местах много лет, ничего не менялось, даже саму хозяйку Лиза всегда помнила сухонькой старушкой с аккуратными седыми кудряшками.

– Понимаете, – говорила Лиза, помешивая ложечкой несладкий чай, – я уезжала на две недели. Да и раньше-то забегала не слишком часто – концерты, занятия, репетиции… Но она была такой бодрой, приветливой, всегда радовалась жизни, никогда не жаловалась на болезни. Все необходимое у нее было, лекарство я ей привезла из Вены, соседка продукты покупала.

– Сколько же ей было лет? – поинтересовался Старыгин.

– Выяснилось, что восемьдесят семь, – грустно улыбнулась Лиза, – но она всегда из кокетства убавляла свой возраст. Знаю, что вы хотите сказать, но все это так неожиданно! В общем, ценностей у нее в доме особых не было – мебель кое-какая, безделушки. А клавесин она давно пообещала мне, потому что Славику он совсем не нужен. Славик – это ее внучатый племянник, в общем, парень довольно противный, но мы с ним почти не знакомы.

– Вы точно видели ее завещание? – спросил Старыгин.

– Однажды при мне она написала что-то на разлинованном тетрадном листочке и сказала, что это – выражение ее последней воли. Мне, конечно, неудобно было читать, но Амалия Антоновна, хоть и была удивительно доверчивой и легкомысленной – кстати, не только в старости, помню, бабушка ее вечно за это ругала, – однако не в полном маразме. Денег соседям в долг даст – и никогда не напомнит, чтобы вернули, дверь откроет, не разбираясь и не спрашивая, с посторонними людьми разговорится и даже домой их пригласить может… Правда, в последнее время она из дому не выходила.

– Возможно, она сунула листок куда-то и забыла?

– Возможно, – вздохнула Лиза, – вы не подумайте, что я из-за денег, мне просто хотелось иметь что-то на память. Старушка-то надеялась, что Славик поселится в ее квартире и сохранит все, что ее окружало. Я этого Славика видела всего раза три, но сразу поняла, что все, что выглядит в его глазах обычным старьем, он тут же отправит на помойку. Понимаете, он серый жутко, не представляет, что старые вещи могут иметь какую-то ценность. Я думала, если он не согласится просто так клавесин отдать, я его выкуплю. И поэтому ему не говорила, что все вокруг – ценное. Он жадный такой…

– Есть такие люди, – согласился Старыгин. – А что, и правда у нее мебель была ценная?

– Я не очень в этом разбираюсь, – призналась Лиза, – вот клавесин был очень красивый.

– Откуда он у нее?

– О, там целая история! Он достался ей от какой-то дальней родни, и в семье всегда считалось, что это – клавесин Марии-Антуанетты.

– Той самой? – недоверчиво спросил Старыгин. – Несчастной французской королевы, которой отрубили голову во время Великой французской революции?

– Конечно, я в это не верю, – согласилась Лиза. – Амалия Антоновна каждый раз рассказывала эту историю по-разному. Скорее всего, все пошло оттого, что под крышкой клавесина в углу есть вензель «М» и «А», вот такой, – она нарисовала на салфетке.

– Вензель, конечно, похож на монограмму Марии-Антуанетты, – протянул Старыгин, – но это ведь ничего не доказывает… мало ли имен начинаются точно так же…

– Разумеется, я же говорила, что сама не верю в эту романтическую историю, а клавесин мне хотелось иметь просто на память об Амалии Антоновне.

Снова глаза у девушки потемнели, как Нева перед грозой.

– А как же он оказался у антиквара?

– Ох, это ужасно! – Теперь в голосе Лизы звенели слезы. – Этот урод, ее племянник, приехал в Петербург совершенно случайно, буквально на второй день после ее смерти. И продал этому типу всю мебель оптом, еще не похоронив тетку!

– Силен! – восхитился Дмитрий Алексеевич. – Отчего же он так торопился?

– От жадности, – вздохнула Лиза, – я думала, что убью его на месте. А когда вытрясла из него, за сколько он все продал… Все вместе – за пять тысяч евро!

– Ужас какой, – вздохнул Старыгин, – это же гроши. Антиквар его просто надул!

– Да пропади оно все пропадом! – Лиза махнула рукой. – Я поехала в магазин наудачу, и как вы думаете, сколько заломил этот, с позволения сказать, антиквар за клавесин? Пятьдесят тысяч евро! И это только за клавесин!

– Ну надо же.

– Подумать только, обманом скупил мебель за гроши, и теперь… А у меня и десятой части таких денег нет.

– Что вы удивляетесь, антикварный бизнес – весьма криминальное занятие… – Старыгин допил остывший чай.

– Сейчас-то я понимаю, а тогда просто вышла из себя от такой несусветной наглости! И ведь совершенно ничего не боится – ни милиции, ни суда! Хотя какой суд? Завещания-то у меня нет на руках… Видно, придется смириться.

Старыгин поглядел на ее склоненную голову и вздохнул – чем тут можно помочь? Но помочь очень хотелось, и тогда он вспомнил своего недавнего знакомца, Василия Васильевича Сверчкова – как тот находит в мебельных тайниках всякую всячину. Чаще всего – любовные письма, чей адресат как минимум сто лет уже покоится на кладбище, дневники, медальоны с локонами, иногда – деловые бумаги, до которых никому уже нет никакого дела.

– Послушайте, Лиза, – начал Старыгин, осторожно подбирая слова, – вы уверены, что там, в квартире покойной, ничего не осталось? Никаких бумаг, документов?

– Этот идиот Славик перебирает бумаги, – устало ответила она, – завещание нужно ему для получения квартиры по наследству. Пока что ничего не нашел.

– Вы говорите, старинная мебель, – гнул свое Старыгин, – а не могла она хранить завещание в тайнике? Ну, знаете, как бывает – потайной ящичек, а с первого взгляда ничего не заметно.

– Думаете, в клавесине? – Глаза у Лизы блеснули. – Не знаю, право… Но в любом случае меня теперь туда и на порог не пустят… я, как назло, поскандалила.

– Я попробую, – Старыгин решительно поднялся из-за стола, – подождите меня здесь.

– В конце концов, мы ничем не рискуем! – согласилась Лиза.

Он сам не ожидал, что так обрадуется этому местоимению – «мы».

Легкая, стройная, грациозная, королева Мария-Антуанетта вошла в покои принцессы Роган. Ослепительно молодая, но в то же время величественная, она шла от дверей, отражаясь в бесчисленных зеркалах. Ярко-синие глаза королевы сияли, соперничая красотой с поразительной белизной ее кожи. Удлиненное породистое лицо поражало благородством линий, и даже немного отвисающая нижняя губа, родовая черта Габсбургов, нисколько не портила ее.

Гости давно уже собрались, началась игра в фараон. При виде королевы не прервали игру, никто не поднялся ей навстречу, кроме хозяйки салона: сама Антуанетта отменила в узком кругу друзей придворные церемонии.

– Что же ты так поздно, Туанетта? – упрекнула ее принцесса Роган. – Ты пропустила все самое интересное! Ты не поверишь – у меня опять было видение!

Королева взглянула на подругу чуть насмешливо: в ее ближайшем окружении все снисходительно относились к экзальтированной принцессе с ее странными увлечениями, с ее постоянными видениями, с ее многочисленными комнатными собачками… вот и сейчас одна из них, Жужу, вертелась возле ног хозяйки и громко, истерично тявкала, словно пытаясь привлечь к себе внимание.

– Кого же ты видела на этот раз? – с легкой иронией осведомилась королева.

Бледное, худощавое, красивое лицо принцессы досадливо искривилось, ее прозрачные глаза потемнели:

– Ты мне не веришь, Туанетта? Но я видела его, видела так же хорошо, как тебя!

– Кого? – насмешливо переспросила королева.

– Покойного кардинала Ришелье, конечно! Кого же еще? Он вышел из тех дверей, медленно прошел через салон и скрылся в музыкальной комнате. Можешь себе представить – Жужу и Шери почувствовали его присутствие, они уступили ему дорогу и так жалобно завыли… у меня буквально кровь застыла в жилах!

– Да, собачки принцессы вели себя очень странно! – проговорил, не вставая из-за карточного стола, граф де Полиньяк, самый интересный и остроумный мужчина в окружении молодой королевы. – Я свидетель, они были чрезвычайно напуганы! Не знаю, конечно, что послужило причиной этого переполоха…

– Вот видишь, Туанетта, граф тоже это заметил! Говорю тебе: это, несомненно, был покойный кардинал! Он был в алой кардинальской мантии и в парике и прошел через салон, прежде чем удалился в музыкальную комнату.

– Моя дорогая свояченица, не пора ли вам присоединиться к игре? – подал голос младший брат короля, принц Карл. – Я чувствую, что вам сегодня повезет!

В отличие от своих чрезмерно тучных старших братьев Карл был красив и строен. Повеса и шутник с лицом испорченного, избалованного ребенка, он был непременным участником всех развлечений Марии-Антуанетты.

– Нет, сегодня я не стану играть! – проговорила королева, покосившись на карточный стол. – Я слишком устала, у меня был тяжелый день.

На самом деле ей чертовски хотелось играть, но она не могла себе этого позволить: накануне она и так слишком много проиграла, и касса ее была пуста. А самое главное – она не сомневалась, что об этом проигрыше непременно сообщат в Вену ее матери, австрийской императрице Марии Терезии, и тогда ей не миновать многословных упреков и поучений.

– Я уверена, что кардинал что-то хотел сообщить, – продолжала принцесса Роган. – У него был такой странный, такой многозначительный вид… он хотел что-то сообщить мне… а может быть, и тебе, но, поскольку тебя здесь не было…

– Хорошо, чего же ты от меня хочешь? – спросила королева, с трудом сдерживая раздражение.

Все-таки принцесса с ее видениями иногда бывает просто невыносима! Но надо отдать ей должное: она удивительно умна и образованна, кроме того, сказочно богата и щедра, никогда не жалеет для своих друзей денег и времени.

– Прошу тебя, Туанетта, приди завтра пораньше. Что-то подсказывает мне, что кардинал снова появится, и в твоем присутствии он будет более разговорчив.

– Ну, хорошо, моя дорогая: я непременно приду, обещаю тебе. Завтра у меня не так много дел, как сегодня, только один обязательный прием и встреча с портнихой, и, как только я освобожусь, приду к тебе.

Дмитрий Алексеевич снова вошел в антикварный магазин и прямиком направился в тот закоулок, где стоял злополучный клавесин. Навстречу ему метнулся было очередной продавец – на этот раз сутулый длинноносый тип с нездоровым желтым лицом, но Старыгин отмахнулся от него и, пробравшись между тесно составленными шкафами, остановился перед клавесином. Продавец пожал плечами и, как его коллега, тоже скрылся за массивным буфетом из карельской березы.

Оглядев инструмент, Старыгин вспомнил наставления специалиста по мебельным тайникам. Как он сказал? О тайнике говорит едва заметное нарушение симметрии, излишне выступающая или отличающаяся по стилю деталь…

Он немного отступил, насколько позволяла магазинная теснота, и снова пригляделся к инструменту. Изящно выгнутые ножки, резные боковины, легкая откидная крышка – все говорило о том, что перед ним – прекрасное изделие искусного французского мастера восемнадцатого века. Но клавесин вовсе не спешил выдавать свои тайны, если, конечно, они у него действительно были… тонкая резьба, изумительный рисунок драгоценной древесины, изысканные формы, и нигде не заметно отступлений от единого замысла, все выдержано в едином стиле, в единых пропорциях.

Дмитрий Алексеевич поднял крышку и пробежал пальцами по клавиатуре инструмента. А вот и вензель, о котором говорила Лиза…

Старыгин никогда не учился игре на фортепьяно, тем более на клавесине, но слух у него был неплохой, и он сразу понял, что одна из нот фальшивит. Почему бы это? Может быть, старинный инструмент расстроен? А если…

Он поднял заднюю крышку, за которой пряталось внутреннее устройство. Клавесины отличаются от фортепьяно тем, что вместо молоточков у них внутри находятся плектры, кожаные язычки, защипывающие струну при нажатии клавиши.

Дмитрий Алексеевич снова тронул пальцем подозрительную клавишу и проследил, какая струна пришла в движение. Склонившись над декой, коснулся ее в том месте и нащупал едва заметный выступ. Именно из-за этого выступа нота звучала неправильно…

Старыгин надавил на выступ, легонько утопил его пальцем, как кнопку, – и тут одна из резных боковых панелей клавесина откинулась, как дверца шкафчика.

Внутри что-то белело.

Дмитрий Алексеевич запустил руку в тайник и вытащил хрупкий, пожелтевший от времени небольшой конверт.

– Эй, что вы там делаете? – донесся до него из-за старинного секретера подозрительный голос приближающегося продавца.

На этот раз подошел тот, первый, в поношенном пиджаке с глазами снулой рыбы. Очевидно, первоначальное предположение Старыгина, что из-за этого буфета не возвращаются, было ошибочным.

Старыгин сунул свою находку за пазуху и поспешно захлопнул дверцу тайника.

– Ничего особенного, должен же я осмотреть вещь, которая меня заинтересовала? – проговорил он ворчливым тоном. – А может быть, это новодел!

– Мы у себя в магазине новоделом не торгуем! – возразил продавец, протискиваясь к Старыгину. – Ну что – осмотрели?

– Допустим. Но уж больно цена высока…

– Ничего не могу поделать, такую цену установил владелец вещи, – отозвался продавец, пожав плечами. – Магазин от себя прибавляет только маленький процент.

– Ну-ну, маленький процент! Знаю я этот маленький процент! – проворчал Дмитрий Алексеевич и двинулся в направлении к выходу.

Лиза все еще сидела за столиком кафе, глядя в пространство отсутствующими глазами и рисуя на столешнице пальцем какие-то узоры.

Она подняла на приблизившегося Старыгина грустные глаза и спросила:

– Ну что? Конечно, вы ничего не нашли?

– Что-то нашел, – возразил тот, усаживаясь напротив девушки. – Только, по-моему, это совсем не похоже на завещание.

Он достал из-за пазухи конверт, аккуратно открыл его, вынул сложенный вдвое пожелтевший листок бумаги и положил его на стол.

Они с Лизой сдвинулись головами, разглядывая находку.

Да, несомненно, это было не завещание.

– Ноты! – В голосе Лизы удивление примерно в равных дозах перемешалось с разочарованием.

Теперь и Старыгин видел, что на столе перед ними лежал листок нотной бумаги, покрытый непривычными мелкими значками.

– Неужели покойная старушка прятала в тайнике ноты романса, популярного во времена ее молодости?

– Вряд ли это романс, – возразила Лиза. – Приглядитесь-ка…

– Действительно, какие-то странные ноты… – проговорил Дмитрий Алексеевич, разглядывая запись.

– Это устаревший вариант нотной записи, такой применялся в семнадцатом и восемнадцатом веках, – сказала Лиза и добавила, нагнувшись к его уху: – Закажите кофе и еще что-нибудь, а то официантка смотрит на меня зверем, поговорить не даст. Только идите к стойке…

Старыгин согласно кивнул. На миг ему стало как-то неуютно, захотелось уйти отсюда как можно скорее и очутиться у себя дома, в тишине и покое. Но он тут же взял себя в руки.

– А ведь и бумага относится примерно к тому периоду. – Старыгин поставил свой стул так, чтобы от стойки не было видно, чем он занимается, осторожно, двумя пальцами поднял листок, взглянул на его сгибы, потом посмотрел на свет. – Скажу вам даже точнее – это бумага изготовлена во второй половине восемнадцатого века.

– Неужели можно так точно определить возраст бумаги? – В голосе Лизы прозвучало недоверие.

– Безусловно, – кивнул Старыгин. – А чему, собственно, вы удивляетесь? Ведь вы тоже смогли достаточно точно сказать, к какому времени относится эта нотная запись!

– Ну, с этим дело обстоит гораздо проще! – Лиза оживилась, почувствовав себя увереннее. – Нотные записи и вообще-то появились не так давно, гораздо позднее, чем письменность. Еще в седьмом веке средневековый ученый и теоретик музыки Исидор Севильский писал, что записать музыку невозможно. Но уже в середине девятого века в монастырях Европы начали записывать мелодии Григорианских хоралов при помощи специальных значков, которые называли невмами. В России подобная запись появилась позднее, нотные знаки назывались крюками или знаменами. Эти обозначения состояли из черточек, точек, запятых, которые расставлялись над словесным текстом и обозначали отдельные звуки и мелодические обороты, движения голоса вверх и вниз, повторение одного и того же звука, способ и характер исполнения. Невмы не указывали точной высоты звуков, но наглядно изображали мелодическую линию, помогая певцам вспомнить мелодию уже знакомых им на слух песнопений.

Позднее в западноевропейской музыке невмы стали записываться на одной или двух горизонтальных линиях. Буквенное обозначение этих линий или их цвет (красный, желтый) определяли высоту расположенных на них невм. Так зародилась линейная нотация, уже напоминающая привычную нам нотную запись. В XI веке эта система была усовершенствована итальянским музыкантом Гвидо д’Ареццо. Он придумал способ записи нот на нотной строке, состоящих из четырех горизонтальных параллельных линий. Эти четыре линии и стали прообразом современного нотного стана, а буквенные обозначения высоты линий постепенно трансформировались в ключи – условные графические знаки, определяющие высоту расположенных на нем нот. Этот же музыкант, Гвидо д’Ареццо, придумал слоговые обозначения для ступеней звукоряда, только у него их было не семь, а шесть: «ут», «ре», «ми», «фа», «соль» и «ля»… В конце XVI века для обозначения седьмой ступени был введен слог «си», во второй половине XVII века слог «ут» заменен слогом «до». Эти названия сохранились до нашего времени…

Дмитрий Алексеевич почувствовал, что засыпает под монотонную лекцию образованной девушки. Лиза заметила его состояние и едва заметно усмехнулась:

– Собственно, я только хотела вам показать, что не вы один можете правильно датировать это письмо…

– Ну, о точной датировке говорить еще рано! – оживился Старыгин, поняв, что лекция закончена. – Конечно, если бы я мог произвести тщательный лабораторный анализ, я бы сказал гораздо точнее. Мог бы установить возраст бумаги, вплоть до десятилетия, и даже назвать, на какой мануфактуре она изготовлена. Но и на глаз я могу определить примерный возраст бумаги по характерным волокнам, которые видны на свет, а также по тому, насколько она пожелтела…

– Ну, желтеет-то бумага гораздо быстрее! – усмехнулась Лиза. – Я видела газетные вырезки двадцатилетней давности, так они куда более желтые, чем этот листок.

– Так то газеты! На газеты употребляется самая дешевая бумага, которая через десять лет желтеет, а через пятьдесят рассыпается в труху. А хорошая, дорогая бумага и за сто лет нисколько не меняет свой внешний вид, не желтеет и не выцветает. Поэтому и сохранилось множество старинных, даже средневековых книг, документов, рукописей. Да и нот тоже довольно много. Так что не думаю, что эта запись такая уж уникальная и ее стоило хранить в тайнике.

Он снова поднял листок, приблизил его к глазам, чуть ли не обнюхал и добавил задумчиво:

– Это не палимпсест…

– Что? – переспросила Лиза.

– Палимпсест – это старинная бумага или пергамент, с которой счищен первоначальный текст и потом, в другую эпоху, написано что-то другое. Так вот, эта надпись сделана примерно тогда же, когда изготовили саму бумагу. Об этом говорит цвет чернил и то, как они выцвели. А что вы можете сказать о самой мелодии, которая здесь записана? Что это за музыка?

– Странно… – Лиза придвинула к себе листок с нотами. – Во-первых, это только часть мелодии… здесь явно не хватает конца… и во-вторых, сама мелодия какая-то странная, непривычная… особенно странно, если эта запись действительно сделана в восемнадцатом веке, тогда о таких гармониях никто и не помышлял.

Она наклонила голову набок и тихонько напела обрывок мелодии, прозвучавший нервно и надрывно, как будто придумавший его композитор страдал тяжелым похмельем или муками совести.

– Да, не так я представлял себе музыку восемнадцатого века! – удивленно проговорил Старыгин. – Хотя, если честно признаться, старинная музыка меня не очень интересует, куда меньше, чем живопись или архитектура. Но в данном случае мне ужасно интересно, почему эту нотную запись спрятали в тайнике?

– Одну минутку… – пробормотала Лиза, что-то рисуя на бумажной салфетке. – Может быть, я немного ошиблась…

– Что это вы делаете? – Старыгин с любопытством склонился над ее листком.

– Записываю эту мелодию в более привычном, современном виде, – пояснила девушка. – Вот так…

На салфетке появилась цепочка черных значков.

– Странно… как странно… – бормотала Лиза, набрасывая значки. – Может быть, переписчик просто ошибся? Ну вот, к примеру, разве могли тогда быть такие аккорды – до-ре-соль? Должно быть до-ми-соль, а до-ре-соль – это какая-то бессмыслица!

– Как вы сказали? – переспросил Старыгин. – До-ре-соль? Вы не ошибаетесь?

– Почему я должна ошибаться? – недоуменно проговорила Лиза. – Уж в этом-то я разбираюсь. Вы вообще о чем?

– На многих предметах времен Людовика Четырнадцатого ставилась такая надпись – До Ре Соль, сокращение от латинского выражения Donatio Rex Sol, то есть «Даровано Королем-Солнце». Вы же знаете, что так называли приближенные этого великого французского короля, почти семьдесят лет державшего в своих руках абсолютную власть в величайшем католическом государстве Европы! Постойте-ка, может быть, эта нотная запись – вовсе и не нотная запись, а зашифрованное в виде нот тайное послание?

Он уставился на исписанную значками салфетку, а потом смущенно взглянул на Лизу:

– Вы знаете, я, к сожалению, не разбираюсь в нотной грамоте. Для меня это – темный лес. Будьте любезны, запишите для меня все эти значки буквами, так, чтобы я мог попытаться прочесть это письмо. Возможно, тогда мы узнаем, почему оно было спрятано в тайнике.

Лиза взяла еще одну салфетку и быстро перенесла на нее запись в виде понятных Старыгину букв.

Он несколько минут пристально рассматривал их, напряженно наморщив лоб и потирая переносицу. Наконец поднял взгляд и разочарованно вздохнул:

– Полная бессмыслица! То ли я чего-то не понимаю, то ли эта нотная запись не несет никакой осмысленной информации… хотя, постойте-ка! Ведь вы записали ноты и остальные знаки русскими буквами, а клавесин, несомненно, французский, и ссылка на Людовика Четырнадцатого говорит о том же.

Он снова, на этот раз сам, переписал злополучный текст и опять углубился в его изучение.

Лиза с сочувственным интересом наблюдала за тем, как он морщил лоб, пыхтел, сосредоточенно тер переносицу, почесывал кончик носа… все эти действия, по-видимому, должны были стимулировать умственную деятельность.

После нескольких минут такого гримасничанья Старыгин поднял голову и тяжело вздохнул.

– Ну как, до чего вы додумались? – поинтересовалась девушка.

– Чего-то мне не хватает, – признался Старыгин. – Какие-то обрывки слов складываются, но в целом выходит бессмыслица.

– Ну, может быть, здесь и нет никакого послания… – проговорила Лиза, достав из сумочки зеркальце и тюбик помады и поправляя макияж. – Может быть, это действительно всего лишь мелодия.

– Постойте! – воскликнул Старыгин и внезапно вырвал зеркальце из рук девушки.

– Что это вы… – начала Лиза возмущенную фразу, но не закончила ее, поскольку поняла, что Старыгин вовсе ее не слушает: он поднес зеркальце к листку с записью и зашевелил губами, как будто что-то читая.

– Вот оно! – проговорил он наконец, возвращая девушке зеркало. – Простейший шифр, как же я не догадался? Каждое слово разбито на две части, первая часть написана справа налево, так что читается в зеркале, а вторая часть записана обычным способом, слева направо!

– И что же вы в результате прочли?

Старыгин произнес чеканную латинскую фразу и тут же перевел ее на русский язык:

– Великое сокровище, святыня первых христианских королей, драгоценность Людовика Святого, реликвия, дарованная Королю-Солнце, хранится…

– Что же вы замолчали? – осведомилась Лиза. – Ведь дальше – самое интересное!

– В том-то и дело, что дальше ничего нет! – с сожалением проговорил Дмитрий Алексеевич. – Дальше надпись кончается, точнее – она оборвана! – И он показал девушке нижний край найденного в тайнике листка.

Действительно, листок был разорван, нижняя его часть отсутствовала.

– Ну вот, так всегда и бывает, – вздохнула Лиза. – Все заканчивается на самом интересном месте!

– Он здесь! – Принцесса Роган схватила молодую королеву за руку и потащила за собой. – Он здесь! Хорошо, что ты пришла!

– У нашей милой принцессы опять видение! – проговорил, не вставая с канапе, маркиз де Водрейль. – Мадам, не пора ли отвести во дворце специальное крыло для призраков?

Не обращая внимания на колкости маркиза, принцесса вела Марию-Антуанетту к двери музыкального салона.

– Он здесь! – повторила она, распахнув дверь и остановившись на пороге.

– Где… – проговорила королева, мягким изгибом русых бровей изображая легкое недовольство.

– Тс-с! – Принцесса Роган поднесла палец к губам. – Неужели ты не видишь?

И тут королева увидела его.

Кардинал сидел на табурете, обитом золоченой испанской кожей, перед резным клавесином. Рукава кардинальского облачения свободно спадали с его красивых смуглых рук. Он был красив той тонкой изысканной красотой, которую приобретают в старости умные и решительные мужчины. И он был так похож на свой портрет – тот самый, что висел в малом кабинете Луи… Острая бородка клинышком, пышные усы, тонкое, выразительное лицо, соединяющее в себе глубокое понимание человеческой природы и умение повелевать…

– Боже! – прошептала королева, невольно сжав руку своей подруги. – Но это… это действительно он!.. Красный кардинал! Жан Арман дю Плесси де Ришелье!

– А ты мне не верила! – По красивому лицу принцессы пробежало облачко. – Смотри…

Мертвый кардинал поднял руки еще выше, алые рукава упали до локтей. Он откинул величественную голову, уронил руки на клавиши инструмента и заиграл.

Мария-Антуанетта никогда не слышала такой музыки. В ней не было ничего от тех легкомысленных пасторалей и мадригалов, которые часто исполнялись придворными музыкантами, не было даже намека на ту легкую куртуазную музыку, которую принесли ко двору галантные итальянцы из свиты кардинала Манчини. Это было вообще не похоже на музыку: это было похоже на нервный припадок, или угрызения совести, или на ветреную осеннюю ночь – словом, на все то, что молодая королева на дух не выносила…

– Что это? – испуганно прошептала Мария-Антуанетта.

Она повернулась к своей подруге.

Лицо принцессы буквально светилось. Она не сводила глаз с призрачного кардинала, грудь ее высоко вздымалась под кружевным лифом платья, бледное лицо покрылось пятнами лихорадочного румянца.

– Неужели ты не понимаешь, Туанетта! – прошептала она, порывисто схватив королеву за руку. – Это музыка оттуда, из-за покрова небытия! Кардинал приоткрыл для нас завесу вечной тайны!

Мария-Антуанетта прижала ладони к вискам:

– Это невозможно! Я не в силах переносить такую какофонию! Прикажи, чтобы мне принесли нюхательную соль, от этой потусторонней музыки у меня разболелась голова!

– Подожди еще минуту, Туанетта! – воскликнула принцесса с болезненной горячностью. – Разве можно беспокоить души мертвых нашими земными заботами? И потом, он еще не доиграл до конца!

Кардинал снова опустил руки на клавиши, и из-под его пальцев донесся какой-то немыслимый, мучительный, пугающий аккорд – да и не аккорд вовсе, а противоестественное, чудовищное, болезненное сочетание звуков…

В следующее мгновение мучительная музыка замолкла, и человек в красной мантии растаял, растворился, словно его и не было… да, впрочем, правда ли он был здесь?

Мария-Антуанетта огляделась по сторонам, как будто проснувшись от тяжелого сна.

– Что это было?.. – пробормотала она, наморщив высокий лоб и проведя пальцами по глазам. – Мне показалось, что…

– Тебе ничего не показалось! – жарко выдохнула принцесса. – Ты видела, видела и слышала! Для нас ненадолго приоткрылась дверь иного мира… я уверена: покойный кардинал явился именно для тебя! Он хотел тебе что-то сообщить и не нашел другого способа, кроме этой удивительной мелодии…

– Но этого не может быть! – запротестовала здравомыслящая королева. – Я, должно быть, просто устала…

Ей было очень трудно признать, что она только что столкнулась с чем-то непостижимым. Воспитанная в практичных и приземленных правилах венского двора, она не допускала существования явлений и предметов, выходящих за рамки традиций и приличий, за границы обыденности и здравого смысла. Она охотно признавала право на видения за своей экзальтированной подругой, причем относила эти видения на счет больных нервов принцессы Роган, а еще больше – на счет ее несчастливой семейной жизни. Принцесса страстно любила своего мужа, тот же не ставил ее ни в грош, постоянно помыкал ею, оскорблял ее. Немудрено, что несчастная принцесса искала утешения у мертвецов. Но чтобы сама Мария-Антуанетта увидела привидение…

Жужу, собачка принцессы, уселась посреди персидского ковра и тонко, жалобно завыла.

– Вот видишь, Жужу тоже чувствовала его присутствие! – воскликнула принцесса. – В присутствии кардинала она не смела подать голос, зато теперь…

Дверь музыкального салона приоткрылась, на пороге появился маркиз де Водрейль. На лице его было не свойственное маркизу удивление.

– Что за адская музыка здесь раздавалась? – проговорил он, переводя взгляд с Марии-Антуанетты на принцессу.

– Вот видишь, Туанетта, маркиз тоже слышал эту музыку! – Лицо принцессы засияло. – Вот видишь…

– Дамы, зачем вы мучили бедное животное? – Маркиз покосился на собачку.

Он хотел свести все к шутке, но на его лицо набежала какая-то тень, и шутка вышла несмешной.

– Маркиз, вы действительно что-то слышали? – осторожно поинтересовалась Мария-Антуанетта.

– Да, кое-что слышал… – Маркиз посерьезнел. – На месте вашего духовника я запретил бы вам слушать подобную музыку. В ней есть что-то языческое или даже адское!

– Маркиз, дорогой мой! – взмолилась принцесса Роган. – Я знаю, у вас прекрасный музыкальный слух и замечательная память. Если вы слышали и запомнили эту мелодию – запишите ее!

Де Водрейль удивленно взглянул на принцессу:

– Вы настаиваете? Мне кажется, что такое следует поскорее забыть…

– Я настаиваю! Я не сомневаюсь, что явившийся с того света кардинал хотел нечто сообщить Туанетте, и оставить этот знак без внимания будет непростительной глупостью!

– Ну, что ж… – де Водрейль знал, что, ежели принцесса вобьет что-то себе в голову, спорить с ней бесполезно. Кроме того, ему и самому было любопытно испытать свои способности. – Ну, что ж… – повторил он, нахмурившись, – велите подать мне перо, чернила и нотную бумагу.

Через минуту слуги принесли все требуемое, и маркиз уселся за один из столиков, обмакнул перо в чернильницу и застрочил по бумаге.

– Кажется, это звучало так! – проговорил он наконец, изящно помахав листком в воздухе, чтобы просушить чернила, и протягивая его принцессе.

– Туанетта, я не сомневаюсь, что кардинал играл для тебя! – И принцесса передала нотную запись королеве.

– Ты полагаешь? – Мария-Антуанетта растерянно переглянулась с маркизом. – Что же мне с этим делать? Пожалуй, передам это маэстро Люли, пусть исполнит как-нибудь в концерте…

– Не думаю, что это хорошая идея! – проговорил маркиз, сжав узкие губы. – Вряд ли это понравится аббату Вермону.

При воспоминании о Вермоне настроение молодой королевы резко ухудшилось. Аббат, духовник Марии-Антуанетты, был доверенным лицом ее матери, австрийской императрицы Марии Терезии, и регулярно докладывал императрице о каждом шаге ее легкомысленной дочери. Уродливый, с маленькими глазами и кривыми желтыми зубами, он сообщал в Вену о каждом поступке и каждом слове молодой беспечной королевы, а потом передавал той строгие упреки и советы матери.

Мария-Антуанетта преклонялась перед матерью, благоговела перед ней, считала ее величайшим и самым могущественным человеком в Европе, но в то же время бесконечные наставления и поучения матери раздражали и мучили ее.

– Вы здесь музицируете в узком кругу? – В дверях салона появился брат короля, принц Карл. – Моя дорогая свояченица, музыка скучна! Пойдемте лучше играть, без вас не удается составить партию.

– Почему бы и нет? – улыбнулась деверю Мария-Антуанетта. – Я и так несколько дней была слишком добропорядочной. Пора немного и поразвлечься… вот только что делать с этими нотами?

Она шаловливо оглядывалась по сторонам, держа в поднятой руке листок с нотной записью.

– Туанетта, это очень важно! – негромко, но настойчиво проговорила принцесса Роган. – Отнесись к этому со всей серьезностью.

– Непременно… – королева наморщила лоб. – Вот, кстати, мастер Монтре показывал мне тайник, который он устроил в этом клавесине. Там я и спрячу эти ноты до более подходящего случая… да, и можно будет устроить игру в фанты. Только, умоляю, никому не говорите об этом тайнике!

Она подошла к инструменту, откинула его крышку и нажала пальчиком на скрытую кнопку. Боковая стенка клавесина откинулась, как дверца шкафчика, открыв небольшой тайник.

– О, моя дорогая свояченица, вот где ты прячешь свои деньги! – воскликнул Карл, заглядывая через ее плечо. – В следующий раз, когда много проиграю, буду знать, к кому обратиться.

– Увы, Карл, здесь так же пусто, как в моей кассе! – вздохнула Мария-Антуанетта, пряча в тайник ноты. – Теперь в нем будет хоть что-то, но вряд ли эта бумага заменит деньги.

– Все, господа, идемте играть! – воскликнул Карл и повел свояченицу к карточному столу.

Двое сидевших за столиком долго молчали.

– Ну, сделайте же что-нибудь! – первой не выдержала Лиза. – Я разбираюсь в нотах, но не в шифрах. Это же вы нашли в записке какой-то смысл! Стоило так стараться, чтобы остановиться на полдороге. Или вы хотите сказать, что зашли в тупик?

«Вот почему я не женился, – подумал Старыгин, глядя, как сердито, как раздраженно шевелятся ее губы, – вот, казалось бы, такая симпатичная интеллигентная девушка. Профессия творческая – пианистка. Талантливая, образованная, воспитанная. А все равно: как только что-то не по ней – так сразу прорывается этакая скандальная требовательная интонация. Все они одинаковы. И будут зудеть и пилить – сделай то, пойди туда – не знаю куда, принеси то – не знаю что! А у человека может быть выходной, и свои дела тоже имеются! Нет, прав был Василий, когда не хотел меня сегодня отпускать!»

Тут Дмитрий Алексеевич осознал, что он элементарно брюзжит, как закоренелый старый холостяк. Жизнь снова подбрасывает ему необычайную загадку, а он еще недоволен! Разленился, жирком оброс в обществе кота на диване!

– Что вы на меня так смотрите? – сварливо спросила Лиза. – Сделайте же что-нибудь! Вспомните про Шерлока Холмса – он по одному волоску сумел бы определить, в чем тут дело!

– Мне незачем воображать себя Шерлоком Холмсом, – сказал Старыгин, – я и так эксперт. И между прочим, профессиональный реставратор, и профессия моя заключается не только в соскабливании старой краски с холста, а еще и в умении исследовать материал, будь то доска, холст или бумага. Так что будет лучше, если вы посидите и помолчите, пока я поработаю.

С необъяснимым удовольствием он заметил, что Лизины глаза потемнели до чернильной густоты, даже зрачков не было видно.

– Можете улыбаться, – посоветовал он невинным тоном, – вам так гораздо больше идет.

– Нет уж, – процедила она, – я лучше помолчу.

«Теперь будет дуться и обижаться на весь свет, – подумал он, отворачиваясь, – нет, все-таки правильно, что я не женился…»

Старыгин оставил в покое письмо и обратился к конверту. Конверт был маленький, очень аккуратный, розоватая бумага хорошего качества. Было видно, что конверт этот в свое время взяли – новый, – положили в него отрывок записки и убрали в тайник, чтобы больше к нему не прикасаться, и он тихо состарился в своем укрытии. В правом верхнем углу конверта имелся рисунок – нечеткий, но все же было видно, что это изображение герба.

– Что там такое? Вы поняли? – Лиза вытянула шею и придвинулась ближе.

– Это родовой герб. Вот видите – щит, в верхней половине изображен орел…

– Вы считаете – это орел? – с сомнением спросила Лиза.

– А что, по-вашему – на дворянском гербе ворон изображали? – не выдержал Старыгин. – Или воробьев?

– Птеродактилей, – ответила Лиза, и глаза ее при этом были самого невинного, почти голубого цвета.

– Над щитом – рыцарский шлем, и корона просто дворянская, без титулов, и поддерживают щит два льва, не вздумайте сказать, что это – домашние кошки!

– Да мне и в голову такое не приходило! Львы так львы, как вам будет угодно, не собираюсь с вами спорить. И вы знаете, я, кажется, видела такой рисунок у Амалии Антоновны.

– Да ну? – усомнился Старыгин.

– Точно! Это была старая-старая вышивка, основа совсем расползлась, Амалия говорила, что это еще ее бабка вышивала. Так вот, там точно был этот герб: на верхней половине нитки голубые, на нижней – красные. Львы серо-желтые, корона золотая…

– И чей же это был герб? – Старыгин по-прежнему смотрел на девушку с недоверием.

– Я не знаю, Амалия Антоновна ничего не говорила. Да я и не спрашивала, маленькая тогда была, мне больше открытки нравились и посуда красивая. А вот здесь есть еще буквы…

Действительно, под гербом были отпечатаны две буквы – «М» и «Н».

– Это я выясню, – решительно сказал Старыгин, – уж в Эрмитаже специалисты по геральдике обязательно найдутся.

С лицевой стороны на конверте больше ничего не было. Когда же Старыгин перевернул его, то они увидели едва заметную надпись, сделанную от руки:

«Ambitio accola!»

Рядом стояла римская единица, а внизу была оттиснута странная печать.

– Амбицио аккола! – воскликнул Старыгин. – Что по-латыни означает – «Ищи рядом, ищи поблизости!» И цифра один, то есть это первая часть письма. Кто-то разделил его и спрятал в разных местах. Но поблизости друг от друга!

Лиза не отвечала, она как завороженная уставилась на оттиск печати. У нее был такой вид, словно она увидела привидение.

– Что с вами? – осведомился Старыгин, заметив это странное выражение на ее лице.

Ничего не отвечая, Лиза расстегнула две верхние пуговицы на кофточке и вынула цепочку, на которой висел небольшой золотой кулончик. Не отрывая глаз от конверта, она расстегнула цепочку и протянула ее Старыгину. Мимоходом он отметил, что цепочка, несомненно, новая, современного плетения, а кулон – очень старый, золото не того цвета, проба другая.

Кулончик был выполнен в виде вертикального ромба, а внутри его выгравирован полумесяц, перечеркнутый ключом. Лиза взяла из рук Старыгина цепочку и аккуратно приложила кулон к печати. Все совпало, как будто срослось.

– Откуда у вас этот кулон? – отрывисто спросил Старыгин.

– От бабушки, она мне его на шестнадцатилетие подарила, часто его ношу… фамильная драгоценность… – Лиза грустно улыбнулась. – Только не спрашивайте меня, что все это значит, сама ничего не понимаю! Знаю только, что Амалия Антоновна понятия не имела ни о каком тайнике в клавесине – это ведь из-за него фальшивило нижнее «до». Если бы она знала о тайнике, она бы так не сокрушалась. И еще. Дмитрий… Алексеевич, я хотела вам сказать… это очень важно, – Лиза вздохнула и убрала кулон в сумочку. – Дело в том, что… кажется, Амалия Антоновна не умерла своей смертью: ее убили!

– Убили?! – недоверчиво переспросил Старыгин. – Ну, уж это вы… кому нужно было убивать очень пожилую женщину? Сами же мне говорили, что ничего у нее не пропало, а из ценностей была только старинная мебель, но ее как раз продал племянник, то есть о грабеже не может быть и речи.

– Понимаете, там соседка, та, что продукты приносила… Сама тоже немолодая, но крепкая, и с головой у нее все в порядке. Она видела на шее Амалии след от веревки – такая багровая полоса…

– Странгуляционная борозда, – подсказал Старыгин, – вы… то есть она уверена?

– В том-то и дело, что нет! Они как вошли с другой соседкой – та сразу в обморок свалилась и к телу близко не подходила, а потом милиция приехала, и женщин вообще из квартиры выгнали.

– Ну, и что же милиция? – оживился Старыгин. – Уж они-то непременно должны были такую вещь заметить? Тем более что, насколько я знаю, дело не только в борозде. Вид у задушенного человека… как бы это поприличнее выразиться… не слишком приятный для глаз. Это мягко говоря.

– А они, когда в милицию звонили, сказали, что старушка умерла. Ну и приехали такие двое – один молодой совсем мальчишка, а второй с хорошего перепоя, сразу видно. Там соседка вторая сама квасит, так он как на нее дыхнул – она и закосела. Короче, не стали они дело открывать – умерла и умерла, а что вид страшный, то, говорят, патологоанатом разберется, что там и почему. А Мария Тимофеевна, соседка, тогда и подумала – что ей, больше всех надо, что ли? Человека ведь все равно не вернешь… Отдала технику из жилконторы ключи и к себе пошла – валерьянку пить.

Утром Славик приехал, потом мебель вывозить стали – она рассердилась, конечно, но кто соседку слушать станет? Вот она мне и рассказала все тихонько, да я не очень поверила. А теперь вот думаю – может, и правда…

– Не может быть! – Старыгин накрыл рукой Лизины тонкие пальцы. – Не может быть, чтобы человека убили из-за бумажки, пролежавшей в клавесине больше двухсот лет! Ну, Лиза, приободритесь, не думайте о плохом! Пойдемте, я вас домой провожу…

На прощание Старыгин дал Лизе все свои телефоны и сказал, что займется неизвестным гербом, как только у него выпадет свободная минутка.

Капитан Васильков не любил морги. Казалось бы, что тут странного – кто из нормальных граждан любит эти учреждения, где в коридорах на шатких лавках сидят мрачные люди, прислоняясь к стенам, выкрашенным грязно-серой краской. Выражение лиц у всех одинаково хмурое, и одна мысль написана на всех лицах: поскорее закончить все неприятные формальности и уйти, выбраться отсюда на свет и свежий воздух. А уж горевать можно и потом, в более приличных условиях.

Однако Васильков был не простым гражданином, а капитаном милиции, и по должности ему было положено морги если не любить, то посещать по служебной надобности довольно часто.

Сегодня, на взгляд Василькова, надобности особой и не было: медицинский эксперт Кругликов, по мнению капитана, совершенно зря порол горячку, мог бы прислать заключение с курьером, а не вызывать его, капитана, в морг.

Но Кругликов отчего-то заупрямился и попросил его приехать.

Как обычно, специфический запах настиг Василькова еще в дверях. Пахло всего лишь дезинфекцией, а казалось, что чем-то страшным. Сколько раз ему приходилось вдыхать этот запах и видеть эти стены, и каждый раз у капитана становилось муторно на душе.

«Все там будем!» – привычно подумал он, и от мысли этой мучительно захотелось оказаться «там» как можно позже.

Эксперт Кругликов фамилии своей не очень соответствовал. Прочитав на дверях кабинета такую фамилию, человек представлял себе невысокого плотненького мужичка с круглой лысоватой головой и суетливыми движениями чистеньких рук. Вместо этого посетителя встречал огромный краснорожий дядька с буйной рыжей шевелюрой и зычным голосом. Острые на язык коллеги дали ему кличку Квадрат – уж очень эта кличка подходила к его фигуре.

Василькова эксперт встретил, завтракая в своем закуточке. Закипал чайник, на тарелке лежали недоеденные бутерброды с колбасой, от вида которых капитана еще больше замутило.

– Привет, Василек! – обрадовался Квадрат. – Что это ты такой желтый, с перепою, что ли?

– Пожелтеешь тут у вас… – проворчал капитан. – Отчего никак не можешь с заключением разобраться по той старухе? Дело закрывать нужно, меня начальство уже взгрело…

– Чаю не хочешь? – осведомился эксперт. – Ну, как знаешь… Так вот что я тебе скажу: дело вы это закрыть никак не можете – бабку-то вашу убили!

– Как так?! – вскинулся Васильков.

– А так… не знаешь, как убивают? Задушили старушку, веревочкой шелковой, я там все написал.

– Ну, ты даешь! – Васильков с грохотом отодвинул стул.

– Это ты даешь, однако! – рявкнул Кругликов. – Ты что, совсем уже глаза залил, что странгуляционную борозду на шее не разглядел? Да она вся синяя была!

– А что смотреть? – огрызнулся Васильков. – Бабке девяносто лет без малого было, какая разница, с чего она померла? Не сегодня, так завтра и так бы скапустилась!

– Да нет, старушка еще ничего была, лет пять могла протянуть, – Кругликов задумчиво отхлебнул чаю.

– Слушай… – Васильков просительно потоптался на месте, – ну зачем тебе это надо, а? Ну, никто ведь разбираться не станет, старуха одинокая была, всей родни у нее – какой-то племянник дальний, нашему забору троюродный плетень… Сам он ее придушить не мог – только на следующий день из своего Задрипанска приехал.

– Ага, все же проверили на всякий случай, – усмехнулся эксперт.

– Начальство велело, – потупился Васильков, – и если все с племянником в порядке, то дело можно закрыть. Так что ты уж перепиши там…

– Не пойдет! – отрубил Кругликов. – Да что я-то? От меня теперь ничего не зависит. Убийство-то под серию подходит.

– Какую еще серию? – капитан Васильков хлопнулся на стул, поскольку ноги внезапно перестали его держать.

– Про «Питерского душителя» впервые слышишь? – ласково спросил Кругликов. – Вчера на свет родился или в маразм раньше времени впал?

– Мать моя! – ахнул капитан. – Да откуда ж я мог подумать?

Уже в течение нескольких месяцев город потрясали зверские убийства женщин всех возрастов и различного общественного положения. По предположениям милиции, убийца во всех случаях был один и тот же. Вездесущие журналисты окрестили убийцу «Питерским душителем». Город переполняли всевозможные слухи, газеты, вместо того чтобы спокойно освещать события и успокаивать народ, публиковали страшные подробности каждого убийства, ссылаясь якобы на свои собственные источники, пожелавшие остаться неизвестными. Женщин убивали утром и вечером, в общественных парках и собственных подъездах, в глухом темном переулке и на хорошо освещенном проспекте, в вагоне метро и на стоянке автомашин, а одну жертву прикончили прямо в зале кинотеатра, и, что характерно, на премьере отечественного триллера, о котором даже газеты писали, что страшнее ничего не бывает и что режиссер в этом смысле утер нос Западу по полной программе.

Пожалуй, единственной общей чертой всех жертв являлось то, что все дамы были одинокими, то есть не только в данный момент убийства находились одни, но и проживали в полном одиночестве – не было ни у кого ни мужей, ни детей, ни престарелых родителей, и даже домашних животных не было.

– Или ты не знаешь, что маньяком этим занимаются в Городском отделе по борьбе с убийствами? – по-прежнему ласково продолжил Кругликов. – Так вот, я тебе скажу: там есть такая майор Ленская. Это, доложу тебе, чума, а не баба! Она у них там как-то по-научному это дело расследует, сведения собирает, а потом их анализирует. И все ей эти сведения обязаны сообщать.

Капитан Васильков с трудом вспомнил, что был, кажется, такой приказ – оказывать полное содействие и все такое, да только если все приказы выполнять, то когда же работать?

– Так что у них там этих задушенных жертв накопилось штук семь или восемь! – безжалостно заявил Кругликов. – Наша бабуся восьмая будет. Или девятая, я не бухгалтер. А ты говоришь – дело закрыть. Не выйдет, Василек, и не пытайся!

Капитан схватил его чашку и залпом вылакал оставшийся чай. В голове малость прояснилось, во всяком случае, в ней появилась здравая мысль, что сейчас как можно скорее следует доложить ситуацию начальству, и пускай оно, начальство, само решает, как быть. Главное – успеть бумаги привести в порядок, пока до них эта чума не добралась!

Васильков схватил заключение и пулей вылетел из серого здания морга.

Однако надежды его не оправдались. Явившись в родное отделение, капитан Васильков застал в своем кабинете бледную сутулую женщину в очках, со светлыми волосами, скрепленными черной аптечной резинкой в жидкий хвостик. Женщина сидела возле его стола и листала толстый растрепанный блокнот, весь испещренный неразборчивыми записями. Практикант Витенька молча пялился на нее из угла большими испуганными глазами.

– Здравствуйте, – простуженным хриплым голосом сказала женщина. – Полагаю, вы – капитан Васильков?

– Вы, гражданка, по какому вопросу? – с ходу бухнул капитан. – Если у вас заявление насчет кражи в общественном транспорте, так это в соседнюю комнату!

– Я не по поводу кражи, – женщина откашлялась и плотнее закуталась в серый старушечий платок.

– А если муж побил или с соседями свара, так это вообще к участковому! – буркнул капитан. Тетка ему не нравилась, хотелось поскорее от нее избавиться и заняться наконец делом удушенной старухи. Хоть протоколы подправить…

В спешке он не обратил внимания, что Витенька старается ему что-то растолковать: ерзает на стуле, делает большие глаза и даже пытается махать руками.

– К участковому? – Женщина подняла светлые, какие-то клочковатые брови. – Боюсь, что участковый не сможет мне помочь, мое дело не совсем в его компетенции. Хотя, возможно, придется и с ним поговорить, но только после беседы с вами.

Капитан Васильков смутно почувствовал, что с этой бабой не все так просто, но какой-то бес подталкивал его к спору. Витенька так сильно махнул рукой, что едва не свалился со стула, но Васильков и тут не отреагировал как надо.

– Гражданочка, – его ласковый голос полностью противоречил грозному выражению глаз, – русским языком вам говорят, что мы заняты. Убийство у нас на шее висит, понятно? Так что ваше дельце изложите дежурному при входе, а он уж решит, как с вами быть!

Витенька не выдержал и издал звук, похожий на всхрапывание в ночи французского бульдожки. Васильков и тут не обратил на него внимания, тогда Витенька зажал себе рот и успокоился – будь что будет, он сделал все, что мог.

– Вот как раз я к вам по поводу убийства, – спокойно сказала женщина и придвинула свой стул поближе.

Капитан взглянул на нее исподлобья – ну никак не укладывалось у него в голове, что с этой бабой может произойти что-нибудь сильно криминальное. Ну, кошелек в автобусе вытащат, самое большее, сумку в подворотне вырвут, а что еще-то… Одна в темноте она явно не ходит, двери кому ни попадя не открывает, дорогу пересекает в положенном месте, компании подростков замечаний не делает, а если насчет изнасилования, так кому она нужна-то?

Он повернулся к Витеньке, но тот старательно смотрел в потолок. И только было до капитана начало доходить, кто перед ним сидит, как женщина наконец представилась:

– Майор Ленская, Городской отдел по расследованию убийств. Попрошу вас предоставить мне протоколы первичного осмотра по делу Сильвестровой А. А. И, молодой человек, прикройте, пожалуйста, форточку, я простужена.

«Вот влип!» – холодея, подумал капитан, представив, что скажет начальство.

Но действительность превзошла самые худшие его ожидания.

Как только он положил перед визитершей материалы дела, хилая, болезненная, невзрачная тетя куда-то исчезла, а вместо нее рядом с капитаном Васильковым оказалась акула и бультерьерша в одном флаконе. Наметанным взглядом окинув протоколы, она сразу же отметила все несоответствия и недомолвки и начала задавать вопросы. Капитан Васильков, далеко не первый год работавший в милиции, плавал перед немилосердно чихающей Ленской, как двоечник на экзамене. Промучив их с Витенькой часа два, Ленская наконец прекратила это издевательство – только потому, что явились двое молодых людей с рысьими глазами и быстрыми слаженными движениями, доложили о чем-то майору тихонько, затем вышли все вместе, причем на прощание зловредная Ленская не преминула заметить, что осмотр места происшествия проведен из рук вон плохо, допрос свидетелей – и того хуже, в протоколе ничего не отражено, и единственный документ, который несет хоть какую-то информацию, – это медицинское заключение эксперта Кругликова.

– Ну, это же надо… – капитан отер пот со лба, – вот влетели-то мы с тобой…

Витенька укоризненно молчал.

– Васильков! – В дверь заглянула секретарша Люся. – Мой тебя срочно вызывает, прямо сам не свой от злости!

И капитан Васильков понял, что неприятности для него только начинаются.

А майор Ленская с двумя подчиненными поехали по адресу случившегося несколько дней назад убийства старушки. Удивившись, что дверь квартиры даже не опечатана, Ленская позвонила к соседке, поскольку за ее дверью ощущалось какое-то шевеление и раздавался собачий лай.

Мария Тимофеевна открыла сразу и на прямой вопрос, как попасть в квартиру потерпевшей, поджала губы и ответила, что племянник Амалии Антоновны уехал, а она отдала ключи технику Раисе Павловне и больше ничего не знает. Отиравшийся внизу, у ног хозяйки, бойкий скотчтерьер «подтвердил», что все так и есть.

Ленская поглядела на соседку очень внимательно. Мария Тимофеевна уставилась на нее так же проникновенно. Минут пять в прихожей проходил обмен взглядами, после чего хозяйка предложила майору чаю.

– Понимаете, Кузя – он же лает, если кто-то ходит по площадке, – услышала Ленская и через сорок минут получила полный отчет о недавних событиях. Как на следующий день после смерти соседки утром Кузя указал своей хозяйке на «глазок», и та увидела, что техник Раиса Павловна впустила в квартиру покойной Амалии Антоновны двух очень подозрительных мужчин. Как потом явился племянник покойной, как Мария Тимофеевна перекинулась с ним парой слов, а потом какой-то амбал стал выносить мебель Амалии. Соседи пытались высказать племяннику свое возмущение, но он их и слушать не стал, послал всех скопом далеко-далеко неприличными словами, и на этом все кончилось.

Майор Ленская выслушала соседку очень внимательно и даже записала кое-что в пухлый блокнот с рассыпающимися листками. Потом, наскоро погладив собачку Кузю, поднялась на четвертый этаж.

Наверху долго не открывали, наконец в щель высунулась растрепанная голова, и Верка нелюбезно спросила, чего надо.

– Поговорить, – ответила Ленская и помахала перед Веркиным лицом служебным удостоверением. От усилий, потребовавшихся на то, чтобы проследить за движениями худой и с виду слабой руки Ленской, Верке стало нехорошо, в ее нетрезвых мозгах что-то провернулось, и она мигом захлопнула дверь.

Ленская не удивилась, только вздохнула и снова принялась звонить. На этот раз дверь распахнулась настежь под ударом ноги, майор едва успела отскочить в сторону. На пороге стоял здоровенный детина в тельняшке с оторванными рукавами. Бицепсы его могли бы внушить человеку уважение, если бы не были разрисованы всякой всячиной.

– Чего людей беспокоите? – прогремел громила.

– Барашков Анатолий Кондратьевич? – спросила Ленская, и из интонации ее Толик сразу все понял, не стал и в удостоверение глядеть.

– Опять по мою душу, – посмурнел он, – вот как чувствовал, что вы явитесь!

– Толик, выгони ее, – верещала за дверью Верка, – всякие тут будут шастать!

– Заткнись! – спокойно сказал Толик и открыл дверь. – Проходите уж! Только если думаете, что я ту бабку придушил, то я не при делах, алиби у меня – вон, Верка подтвердит.

– А вы откуда знаете, что потерпевшую удушили? – полюбопытствовала Ленская. – Вроде бы про это нигде не говорилось.

– Поймать хотите, – понимающе хмыкнул Толик, – да я как глянул на нее – сразу понял, что бабульку того… Ежели бы она сама по себе окочурилась – вид совсем не такой был бы. А только я ее не трогал, даже близко не подходил – ученый уже, на зоне все узнаешь! Я вон ее, – он кивнул на сожительницу, – подхватил и тут же ушел, Мария Тимофеевна может подтвердить.

– А я вообще ничего не помню, – призналась Вера. – Как увидела, что язык вывален и одни белки сверкают – так и грохнулась на пол. Мы сначала-то не поняли, что к чему, – думали, прилегла старушка, отдыхает. Да еще в комнате полумрак…

– Это у тебя со страху в глазах потемнело! – усмехнулся Толик. – Светло там было, солнце в окно светило.

– Так-так… – насторожилась Ленская, – стало быть, вначале было темновато, а потом – светло? Ну ладно, пока с вами закончим.

Техник Раиса Павловна сидела у себя в кабинете как неприступная скала. На вошедшую Ленскую она и не взглянула. Куда там было соперничать с ней капитану Василькову! Техник жилконторы Раиса Павловна видывала виды, ее было не пробить ничем. Ведь она в свое время выстояла перед ордой возмущенных граждан, когда за три минуты до Нового года, можно сказать, в самый кульминационный момент поздравления Президента во всем районе погас свет.

Именно она, Раиса Павловна, взяла на себя переговоры с возмущенными гостями со свадьбы, когда сверху на праздничный стол пролился поток горячей воды, хлынувшей из батареи по недосмотру сантехника Иванова. Раиса Павловна не растерялась и сумела убедить гостей, что батарея вошла в резонанс и лопнула оттого, что гости слишком громко кричали «горько!».

Да, Раиса Павловна повидала многое, поэтому сейчас она даже не обратила внимания на бледную сутулую женщину в очках, просочившуюся в ее кабинет. Раиса разложила перед собой папки с многочисленными заявлениями граждан по поводу ремонта лестницы и уборки прилегающей территории и сделала вид, что внимательно их читает. Посетительница утомленно опустилась на шаткий стул и с подозрением взглянула на раскрытую форточку. Потом чихнула и высморкалась в мужской клетчатый платок.

Раиса пренебрежительно покосилась на болезненную посетительницу и проговорила несколько слов нарочно неразборчивым голосом. Это был специальный, давно выработанный ею прием, и делалось это для того, чтобы посетитель всполошился, начал суетливо переспрашивать, прислушиваться и в конечном итоге позабыл обо всех своих требованиях и притязаниях.

Бледная женщина, однако, ничего переспрашивать не стала, а разложила на краешке стола пухлый растрепанный блокнот и углубилась в свои записи.

Техник не выдержала первая.

– Дама, вы что сюда, работать пришли? – спросила она недовольно.

– Именно, – кротко согласилась женщина, – именно работать. Майор Ленская.

Через пятнадцать минут Ленская выяснила все, что ее интересовало, и ушла, присовокупив, что с техником обязательно в ближайшее время свяжутся ее коллеги из Отдела по борьбе с экономическими преступлениями. Им, дескать, будет чем заняться – махинации с квартирами умерших одиноких людей, кражи ценных вещей и так далее.

Раиса Павловна посидела немного, стараясь унять колотящееся сердце. Теперь уже у нее был вид как после тяжелой продолжительной болезни. Положив под язык таблетку валидола, она трясущимися пальцами стала тыкать в кнопки телефона и, услыхав голос Пауцкого, прошептала в трубку несколько слов.

А майор Ленская в сопровождении двух верных помощников с рысьими глазами и быстрыми движениями, вооружившись ключами, снова отправилась на квартиру убитой старушки.

То, что они увидели в квартире, заставило всех троих заскрипеть зубами от ярости. Комната была полностью разорена. Большая часть мебели вывезена, и на паркете остались невыгоревшие следы. Хлопья пыли валялись на полу вперемешку с мятыми бумагами и старыми нотами. Оставшиеся шкафчики были распахнуты, очевидно, пошарила там жадная торопливая рука.

Разумеется, ни о каком осмотре помещения не могло быть и речи – посторонние наследили, как стадо слонов. Если и оставил преступник какие-то следочки, то они затерялись в этом кавардаке навсегда.

Но не зря майора Ленскую недоброжелатели за глаза называли чумой. Она прошлась по комнате, огорченно качая головой, и подошла к окну.

Наблюдательный сосед Толик не соврал: бархатная выгоревшая портьера была отдернута. А когда соседки вошли в первый раз, в комнате было полутемно. Майор Ленская сопоставила в уме эти факты, а также то, что скотчтерьер Кузя в тот момент буквально исходил лаем, и сообразила, что преступник прятался за портьерой, а потом спокойно вышел, пока соседка бегала звонить в милицию, а эта дурында Верка валялась в обмороке, как будто она – не обычная баба с рынка, а кисейная барышня из высшего света.

Провели следственный эксперимент: поставили одного коллегу за портьеру, а сами смотрели от двери – что видно. Оказалось, что в полутьме да еще в нервах соседки могли ничего не заметить. То есть преступник определенно прятался за портьерой, но для следствия это ничего не дает, поскольку совершенно необдуманно было бы надеяться, что он забыл там, к примеру, свою визитную карточку или квитанцию по квартплате с фамилией и адресом.

Майор Ленская осмотрела подоконник – так, на всякий случай. И даже провела рукой по давно не крашенной поверхности.

Подоконник был пыльный, как и все в этой квартире. И в углу, как раз там, где, судя по всему, прятался преступник, она нашла маленькое белое перышко. Совсем маленькое, скорее не перышко, а пушинку. На первый взгляд находка ничего собой не представляла – при том безобразии, что творилось в разоренной квартире, вполне вероятно, чтобы по воздуху летали пух и перья.

Но в том-то и дело, что перьев не было. Пыль – была, клочки бумаги – были, нитки, какие-то тряпочки – были, а перьев не было. У старухи вообще не было никаких подушек, как с удивлением констатировала Ленская: диван был с жесткой спинкой, сиденье набито, надо полагать, конским волосом, а поролоновый валик, что клали под голову, никак нельзя было посчитать подушкой. Очевидно, покойная старушка старалась сохранить прямую осанку, для чего, как известно, следует выбросить все пуховые подушки и спать вовсе без них.

Майор Ленская вздохнула и попыталась выпрямить свою сутулую не по годам спину. Впрочем, ей пришлось снова согнуться, осторожно прихватив пинцетом перышко и убирая его в бумажный конверт.

Больше в квартире было делать нечего.

Сразу после звонка Раисы Пауцкий вызвал в кабинет старшего продавца.

От вещей Амалии нужно было срочно избавляться, а то можно поиметь кучу неприятностей от милиции. Жаль, конечно, что не удастся найти на них хорошего покупателя, но тут уж не до жиру.

– Позвони Мелентьеву, – распорядился он. – Скажи, что для него есть хороший столик и пара кресел.

– Но Мелентьев не заплатит за них настоящую цену…

– Значит, отдадим за ненастоящую! – отрезал Казимир Болеславович. – Только пусть забирает немедленно, прямо сейчас! Он приедет, я его знаю… Теперь насчет того орехового туалетного столика… срочно развести его!

– Развести? – переспросил продавец.

– Ну да, развести! Ты что – не знаешь, что такое развод? Зеркало отделить от столика и выставить отдельно, столик включить в тот ампирный гарнитур… ну, вдовы академика Ямщикова… в таком виде их никто не узнает! Остался только клавесин…

Пауцкий понимал, что с клавесином будет труднее. Вещь слишком заметная, развести его невозможно, а покупатели на такие предметы попадаются редко.

Он набрал номер Вадика Полубесова.

Вадик был человек маленький, скользкий и жуликоватый.

Нельзя сказать, что сам Пауцкий отличался излишне высокими нравственными качествами, но в его характере все отрицательные стороны были как-то крупнее и значительнее. Так, крупный хищник выглядит куда импозантнее мелкой зубастой твари вроде крысы или хорька. Вадик зарабатывал мелкими гешефтами, ничем не брезговал и вел себя как настоящий санитар леса.

– Полубесов, у тебя есть покупатель на хороший старинный клавесин?

Даже по телефону Пауцкий услышал, как в голове у Вадика закрутились колесики и шестеренки. Он торопливо прикидывал, как бы не прогадать.

– Ты меня слышишь, Полубесов? – напомнил о себе Паук.

– Ну, вы же знаете, Казимир Болеславович, сейчас кризис… все экономят…

– Ты меня, Полубесов, не пытайся развести! – перебил Вадика Пауцкий. – Насчет кризиса я тоже умею лохам впаривать. Я тебя четко спрашиваю: кто сейчас может купить старинный клавесин?

– Я думаю, Казимир Болеславович, думаю… но и вы тоже подумайте о моем проценте. Скажем, тридцать?

– Полубесов, не зарывайся! – Пауцкий хмыкнул от такой наглости. – Тридцать процентов за два слова?

– Но вам же очень срочно! – заныл Вадик. – Вы ведь наверняка этот клавесин чуть не даром огребли!

– А это не твое дело! Ну, так и быть – пять процентов я тебе заплачу, хотя ты и этого не стоишь!

– Как можно, Казимир Болеславович! – В голосе Вадика зазвучала искренняя обида. – Да я за пять процентов с вами бы и здороваться не стал!

– Ты за пять процентов с уссурийской тигрицей за лапу поздороваешься! Ладно, уговорил – пусть будет десять. Мне действительно очень срочно нужно его продать.

– Ну, десять не десять, а на двадцать я, пожалуй, соглашусь! Чувствую по голосу, что вы тоже согласны?

– Возьми себя в руки, Полубесов!

– Ну ладно, пусть будет пятнадцать, но это – только из уважения к вам!

– Черт с тобой, пей мою кровь! Двенадцать с половиной – и ни копейкой больше!

– Записывайте, – голос Полубесова стал спокойным и деловым. – Знаете, в Николаевском театре новый директор? Очень, между прочим, богатый человек. Так вот, он для своего музея покупает подобные вещи… платит хорошо, а самое главное – быстро.

Новый директор театра и впрямь оказался человеком решительным, практичным и скорым на действия. Самое же главное – он ни с кем не должен был свои решения согласовывать и утверждать.

Через полчаса Пауцкий уже обо всем с ним договорился, а через час ладный микроавтобус с логотипом театра подкатил к его магазину, и двое крепких ребят вынесли клавесин покойной Амалии Антоновны.

Старыгин вошел в служебный подъезд Эрмитажа, миновал вахту, поздоровавшись со знакомым охранником, но пошел не налево, к лестнице, ведущей на второй этаж, где среди прочих служебных помещений располагался и его рабочий кабинет, а направо, в так называемый директорский коридор.

Здесь было тихо и малолюдно, пол устилала зеленая ковровая дорожка, у стен стояли антикварные стулья и диваны из дворцовой коллекции, а массивные двери кабинетов украшали солидные медные таблички с именами и званиями руководителей одного из величайших музеев мира – заместителей директора и начальников основных отделов.

Старыгин миновал несколько кабинетов и остановился возле двери, на которой красовалась табличка:

«Александр Антуанович Габсбург-Зеленовский».

Должность Александра Антуановича указана не была. Все заинтересованные лица и без того знали, что он является одним из заместителей директора музея, но вот функции, им исполняемые, были настолько многочисленными, туманными и неопределенными, что уместить их все на небольшой табличке не представлялось возможным. Для простого перечня понадобилась бы огромная плита, размерами не уступающая знаменитому розеттскому камню.

Одно было всем достоверно известно: Габсбург-Зеленовский лучше всех в Эрмитаже, а может быть, и во всей стране разбирался в вопросах геральдики.

Старыгин постучал в дверь.

– Антрэ! – донеслось из кабинета. – Входите!

Дмитрий Алексеевич толкнул дверь и вошел.

Ему прежде случалось бывать в кабинете Габсбург-Зеленовского, поэтому он не слишком удивился представшей его глазам картине.

Кабинет знаменитого геральдиста представлял собой узкое, как рукав пальто, помещение, с единственным окном, выходящим на Неву. Все стены этого помещения были увешаны рыцарскими щитами и разнообразными гербами. В свободные места кое-как были втиснуты шлемы с забралами и без них, а также мечи, копья и другие образцы средневекового холодного оружия. Кое-что из рыцарского арсенала было свалено на письменном столе и даже прямо на полу. Размещенным здесь оружием можно было бы оснастить целую средневековую армию или отряд крестоносцев, отправляющийся на завоевание Святой земли.

Сам хозяин кабинета, маленький, тщедушный и удивительно подвижный человечек, едва просматривался за своим обширным столом. На голове его красовался бархатный берет с пером.

– Дмитрий Алексеевич, батенька! – Габсбург-Зеленовский вскочил, выбежал из-за стола и бросился навстречу гостю. – Чем могу быть полезен? Читал, читал про ваши похождения!

– Здравствуйте, Александр… Антуанович… – пролепетал Старыгин, удивленный таким бурным приемом. – Я к вам, собственно, с одним маленьким вопросом…

– Всегда рад! – выпалил хозяин кабинета и потянулся к Старыгину для рукопожатия. Дмитрий Алексеевич вскрикнул от боли – на руках у Габсбурга были железные рыцарские перчатки.

– Ах, извините! – воскликнул тот, порывисто сбрасывая перчатки на пол. – Задумался, знаете ли! Так с каким вы вопросом?

– По части геральдики…

– Вы наконец-то заинтересовались историей своего рода? – Габсбург бурно обрадовался. – Давно пора, батенька, давно пора! Нужно знать своих предков! Я вам охотно помогу! Вы из каких Старыгиных будете – из костромских или из тверских?

– Честно говоря, не знаю… и вопрос у меня другой. Вот этот герб… – Дмитрий Алексеевич протянул хозяину кабинета тщательно выполненный рисунок.

– Одноглавый орел, решетка… – пробормотал Габсбург. – Ну, тут двух мнений быть не может – это герб Нарышкиных! Нарышкины – старинный русский дворянский род, известный с середины шестнадцатого века. Из этой семьи происходила вторая жена царя Алексея Михайловича Наталья Кирилловна, мать Петра Великого. Это вам любой школьник скажет!

Старыгин понял, что придется ему идти в бывший дворец Нарышкиных, что стоит на набережной Фонтанки.

Казимир Болеславович Пауцкий, уныло сгорбившись, сидел в своем кабинете и листал секретный блокнот. В этом блокноте понятными только ему значками были записаны адреса перспективных старушек, имена обеспеченных клиентов, а также все значительные поступления в его магазин и цены, по которым ему удалось сбыть свои находки. Если бы этот блокнот попал в руки дотошного налогового инспектора… да ровным счетом ничего бы не произошло, потому что никакой инспектор ничего не понял бы в этих записях! Действительно, разве можно догадаться, что, к примеру, цепочка букв и цифр «78АПРЭВ3» обозначает, что ампирное бюро красного дерева эпохи Александра I было продано банкиру Вайсмюллеру за тридцать тысяч евро?

Уныние Пауцкого объяснялось просто: в последние месяцы поступления в его магазин неуклонно сокращались. Все реже ему удавалось раздобыть что-нибудь действительно ценное. То ли запасы интересного антиквариата действительно истощились, то ли рядовые граждане поумнели и сами находили покупателей на свои семейные ценности, но доходы Казимира Болеславовича неуклонно падали.

Вдруг на столе у него зазвонил телефон.

Пауцкий встрепенулся, как паук, почувствовавший по вибрации нитей, что в его паутину угодила крупная питательная муха. Он снял трубку, поднес ее к уху и равнодушным голосом протянул:

– Слушаю!

– Это Болеслав Казимирович? – донесся из трубки приглушенный голос – непонятно даже, мужской или женский.

– Казимир Болеславович! – поправил Пауцкий. Он давно привык к тому, что его имя и отчество бесконечно перевирают, и не раздражался по такому незначительному поводу.

– Ах, извините! Это Надежда Васильевна из жилконторы. Вы просили сообщить, если умрет та старушка… ну, вы помните, из семнадцатой квартиры…

Пауцкий не помнил. Он засопел, пытаясь сообразить, о какой старушке идет речь, но в голове вдруг образовалась странная звенящая пустота. Что же это? На память он прежде не жаловался…

– Напомните, пожалуйста, адрес!

– Пятая Советская улица, дом десять, квартира семнадцать… Олимпиада Никитична Друцкая… она скончалась сегодня утром, и я первым делом звоню вам, как обещала… вы уж меня не забудьте… я – женщина небогатая…

Из трубки понеслись сигналы отбоя. Пауцкий торопливо листал свой заветный блокнот, пытаясь найти квартиру на Пятой Советской – и не находил ее.

Однако упускать такой случай было никак нельзя, особенно если учесть аристократическую фамилию преставившейся старушки.

Он поднялся, надел свое черное пальто, взял палку и крикнул в коридор:

– Михаил, едем на раскопки!

Семнадцатая квартира оказалась на пятом этаже, а лифта в доме, разумеется, не было. Впрочем, Пауцкий был сухощав, подвижен и вынослив и поднялся по крутой лестнице на одном дыхании. Чего нельзя было сказать о тучном Михаиле, который едва поспевал за хозяином, громко пыхтя и вытирая пот с жирного затылка.

Наконец они оказались перед нужной дверью. Пауцкий собрался было позвонить, но тут увидел, что дверь немного приоткрыта.

Это, несомненно, значило, что его ждут и что тот, кто его ждет, не желает поднимать шум, не хочет привлекать к их разговору постороннее внимание.

Пауцкий такое желание понимал и одобрял.

Он толкнул дверь и проскользнул в прихожую. Михаил, отдуваясь, проследовал за ним.

Прихожая была неказистая.

Обыкновенная, прямо скажем, прихожая – вешалка, на которой болталось потертое старушечье пальтишко, довоенная этажерка, где пылилась стопка пожелтевших газет и журналов «Работница». На стене над этажеркой висел выгоревший календарь за восемьдесят шестой год прошлого века с репродукцией картины Поленова «Московский дворик».

Ну, в конце концов, не ожидал же он, что прямо в прихожей увидит красное дерево и карельскую березу!

Пауцкий пересек прихожую, не снимая пальто, и вошел в комнату.

Комната была интересная.

Она была погружена в полумрак и обставлена странной, мрачной мебелью – исключительно черное дерево, инкрустированное бронзой и перламутром. По стенам висели темные портреты суровых стариков и красивых, но удивительно мрачных женщин. Пауцкому показалось, что все они уставились на него с откровенной неприязнью и подозрением.

Странный вкус, подумал Казимир Болеславович. Но и на такие депрессивные вещи найдется покупатель. Вот, например, известный сатирик Развесов обожает все мрачное и унылое…

Пауцкий сделал шаг вперед… и только тогда увидел, что в глубине комнаты, у задернутого плотной шторой окна, в глубоком кресле черного дерева сидит женщина.

Из-за царящего в комнате полумрака он почти не видел ее лица.

Впрочем, свет нисколько бы ему не помог, поскольку женщина была закутана в черное шелковое покрывало, из-под которого блестели только черные, пронзительные глаза. В довершение ко всему у ее ног на ковре лежала огромная черная собака.

Казимир Болеславович невольно вздрогнул. От представшей перед ним картины веяло каким-то потусторонним холодом. Он покосился на Михаила. Рыхлый телохранитель явно перетрусил: он жался к дверям и пугливо оглядывался.

Впрочем, сам Пауцкий был человек практичным и решительным и ни в какую мистику не верил. Он вспомнил детскую страшилку: «В черном, черном городе есть черный, черный дом. В черной, черной комнате сидит черный, черный человек…»

«Я давно уже вырос из детсадовского возраста, и такие штучки на меня не действуют!» – подумал Казимир Болеславович и решительно приблизился к таинственной особе.

– Это вы мне звонили? – осведомился он, хотя незнакомка в черном весьма мало напоминала сотрудницу жилконторы, да и имя – Надежда Васильевна – не слишком ей подходило. Пожалуй, ей больше подошло бы имя Саломея Леопольдовна, например.

Женщина не удостоила его ответом, и Пауцкий, отступив в сторону, принялся разглядывать портреты.

– Конец девятнадцатого века, пожалуй… – протянул он пренебрежительно. – Германия или Австрия… сейчас такие вещи не очень ценятся, богатые люди предпочитают живопись русской школы… а вы, простите, кто – наследница?

– Не суетитесь, Пауцкий! – проговорила черная женщина холодным, бесцветным голосом. – Я пригласила вас не для того, чтобы выслушивать этот бред. Лучше сразу скажите: куда вы дели клавесин?

– Клавесин? – удивленно переспросил Казимир. – Какой клавесин? И что за тон? Что значит – вы меня пригласили? Я сам приехал, чтобы ознакомиться с коллекцией! Если вы – законная наследница, я готов обсудить условия, но имейте в виду: сейчас на дворе финансовый кризис, и цены на антиквариат заметно упали…

Черная собака беспокойно пошевелилась, приоткрыла пасть, показав огромные желтоватые клыки, и негромко зарычала.

– Вы видите, Пауцкий, Цербер беспокоится, – холодно процедила незнакомка. – Так что советую вам оставить свой тон и ответить, куда вы дели клавесин.

Пауцкий хотел ответить возмущенно, раздраженно, гневно, хотел поставить эту странную женщину на место, показать ей, кто здесь настоящий хозяин положения…

Но все его гневные слова застряли в глотке, и наружу вырвалось только бессильное шипение, какое раздается, если выпустить воздух из надувного матраса.

Казимир Болеславович попятился и завертел головой, словно ища поддержки у темных портретов. Но мрачные старцы и суровые красавицы смотрели на него с темных холстов все так же неприязненно и явно не собирались поддерживать его в этом конфликте. Напротив, их тяжелые взгляды словно преследовали Пауцкого, просвечивали его насквозь, как рентгеновские лучи, проникая в самые подспудные его тайны, в самые секретные замыслы…

Черный пес поднялся на ноги и зарычал еще громче.

– Михаил!.. – проговорил Пауцкий, поворачиваясь к своему телохранителю.

– Михаил вам не поможет! – прозвучал бесстрастный голос.

И действительно, огромный толстый человек, лишенный, казалось, простых человеческих чувств, затрясся как студень и задом выскользнул из комнаты.

– Повторяю свой вопрос в последний раз: куда вы дели клавесин?

И тут Пауцкий по-настоящему испугался. Он заметался по комнате, пытаясь найти выход – но он непостижимым образом исчез: в комнате попросту не было дверей, были только стены, увешанные темными портретами, и все эти портреты смотрели на него в упор и спрашивали холодными, полными презрения голосами:

– Куда ты дел клавесин?

– Я продал его в театральный музей! – выпалил Казимир Болеславович. – В музей Николаевского театра…

И сразу перед ним появилась дверь.

Пауцкий проскользнул в нее, в два прыжка пересек прихожую, вылетел на лестницу и чуть не сбил с ног Михаила. Телохранитель удержал хозяина за воротник пальто, подал ему выпавшую из рук палку и помог сделать несколько первых шагов.

– Что это было? – растерянно проговорил Пауцкий, спустившись на один лестничный марш.

– Не знаю, где эта семнадцатая квартира, – ответил Михаил совершенно невпопад.

– Что?! – удивленно переспросил Казимир, оборачиваясь.

Там, где только что была дверь квартиры номер семнадцать, из которой он с таким позором вылетел, была гладкая стена. На другом конце площадки имелась только обитая ржавым железом дверь чердака.

– Как же так?! – Пауцкий потряс головой, словно хотел вытрясти воду из ушей, как после купания.

– А очень просто, – спокойно отвечал Михаил. – В этих старых домах часто так бывает: пятнадцатая есть, шестнадцатая есть, а потом сразу восемнадцатая… очень даже запросто. Так что, наверное, вы перепутали…

– Я никогда ничего не путаю! – отрезал Пауцкий и зашагал вниз по лестнице.

– Ну, если не перепутали, значит, разыграл вас кто-то… – бухтел Михаил, едва поспевая за хозяином.

На площадь выехала неприметная серая машина. Она остановилась возле дверей Николаевского театра, передняя дверца распахнулась, и из машины выбрался высокий, немного сутулый мужчина с каким-то совиным лицом – крючковатый нос, круглые выпуклые глаза, глядевшие вокруг с тем особенным, свойственным ночным пернатым охотникам показным равнодушием.

Мужчина захлопнул дверцу машины, подошел к дверям театра, вошел в фойе. Навстречу ему шагнул молодой человек в хорошо отглаженном черном костюме.

С недавних пор во главе этого старого, хорошо известного оперного театра встал человек, весьма далекий от искусства. Удачливый бизнесмен и толковый менеджер, он вспомнил известное высказывание Станиславского «Театр начинается с вешалки» и начал реформы в театре с гардероба, а заодно – с фойе и кассы. Тогда и появились в театре эти незаметные, хорошо одетые молодые люди, осуществляющие фейсконтроль по образцу столичных ночных клубов.

Охранник бегло осмотрел вошедшего и, видимо, признал, что он не похож на бомжа, грабителя или террориста, то есть его можно впустить в театр.

– Мне нужен театральный музей, – проговорил посетитель, моргнув совиными глазами.

– Ах музей! – отозвался привратник, сразу утратив к нему интерес. – Вот по той лестнице, на второй этаж и налево!

Похожий на сову человек быстрыми шагами поднялся по роскошной мраморной лестнице, толкнул высокую резную дверь, украшенную бронзовыми накладками, и вошел в просторное помещение театрального музея.

Навстречу ему двинулась высокая женщина, элегантная и стройная, несмотря на свой давно уже пенсионный возраст.

– Вы его привезли? – спросила она, подходя к вошедшему и взволнованно складывая руки. – Где он? Внизу? Я сейчас пошлю за ним Анатолия…

– О чем вы говорите? – Мужчина моргнул круглыми глазами, уставился на музейную сотрудницу.

– Ну как же, ведь вы – из музея-усадьбы «Веневитино»? Это вы звонили мне сегодня утром?

– Нет, это не я. Я – просто посетитель, я хотел бы осмотреть вашу экспозицию.

– А, ну конечно… – пожилая сотрудница резко поскучнела и заговорила хорошо поставленным, безличным голосом профессионального экскурсовода: – Вот здесь, в этом зале, вы можете увидеть уникальные материалы по истории российского и зарубежного театра – авторские рукописи пьес и статей, режиссерские разработки, экземпляры ролей с пометками выдающихся актеров, редчайшие экземпляры театральных афиш и программ прошлого и позапрошлого веков… в соседнем зале хранятся живописные и графические работы известных театральных художников – эскизы костюмов и декораций, портреты выдающихся актеров и других театральных деятелей…

– А где хранятся музыкальные инструменты? – перебил хранительницу посетитель.

– Если вас интересует наша коллекция музыкальных инструментов, вам придется прийти в другой день: сегодня эта экспозиция закрыта по причине приема новых поступлений.

– В другой день? – проговорил мужчина. – Но я не могу в другой день. Я очень спешу! Я… я сегодня улетаю. Мне очень нужно увидеть вашу коллекцию музыкальных инструментов…

– К сожалению, ничем не могу помочь! – сухо ответила дама и при этом невольно бросила взгляд на закрытую дверь слева от входа. – Повторяю: сегодня экспозиция музыкальных инструментов закрыта. Приходите в следующий раз.

Совиные глаза сонно прикрылись. Мужчина полез в карман пиджака, как будто хотел достать оттуда платок или очки, сделал шаг к сотруднице музея… но в это мгновение входная дверь с шумом распахнулась, и в зал влетел невысокий толстенький человечек в расстегнутом плаще, с красными от возбуждения щеками.

– Мы его привезли! – воскликнул он с порога. – Он внизу! Пошлите кого-нибудь со мной! Это я звонил вам сегодня утром!

Человек с совиным лицом досадливо поморщился, вынул руку из кармана и отступил в сторону. Впрочем, пожилая сотрудница музея моментально забыла о нем. Всплеснув руками, она бросилась к коротышке, причитая:

– Привезли! Вы его привезли! Пойдемте, я хочу скорее на него взглянуть! Анатолия мы прихватим по дороге!

Музейный зал опустел. Точнее, странный посетитель с совиным лицом остался в нем наедине с ценными экспонатами и уникальными материалами по истории отечественного и зарубежного театра.

Как пожилая и ответственная сотрудница музея допустила такое несомненное безобразие – остается загадкой. В ее оправдание можно сказать только то, что к ним привезли новый экспонат, о котором музейная дама мечтала долгие годы, который она неоднократно видела во сне, без которого коллекция ее любимого музея была неполной. Что это было – кресло Шаляпина, поводок или ошейник знаменитой собаки Качалова или туалетный столик Веры Комиссаржевской, так и осталось неизвестным, но факт остается фактом: забыв строгие музейные правила и должностные инструкции, забыв вообще все на свете, хранительница умчалась, оставив свой музей без присмотра.

Едва ее шаги затихли, человек с совиным лицом настороженно огляделся и подошел к закрытой двери, за которой, судя по взгляду, украдкой брошенному на нее музейной дамой, находилась коллекция музыкальных инструментов. Остановившись перед этой дверью, странный посетитель достал из кармана связку отмычек и начал одну за другой пробовать их на музейном замке. Замок был такой же устаревший, как все остальное имущество, так что уже третья или четвертая отмычка подошла, и дверь открылась.

Подозрительный посетитель вошел во второй зал музея, тем самым из посетителя просто подозрительного превратившись в явного злоумышленника.

Это помещение в отличие от первого зала было куда менее просторным. В жуткой тесноте, как жильцы огромной коммунальной квартиры, здесь были расставлены клавиры и фортепьяно, пианолы и клавикорды, спинеты и пианино и прочие старинные клавишные инструменты.

Как в коммунальной квартире потомок обедневшего княжеского рода запросто мог жить по соседству с дворником или спившимся грузчиком, так и здесь изящные дворцовые клавикорды соседствовали с дешевой расстроенной фисгармонией, бурная жизнь которой прошла в придорожном трактире.

По стенам были развешены скрипки, виолончели, виолы самых разных видов, а также духовые инструменты.

Но проникшего в этот зал человека не интересовали ни гобои, ни валторны, ни английские рожки. Он осматривал исключительно клавесины, среди которых хотел найти один-единственный – тот самый, до недавнего времени принадлежавший покойной Амалии Антоновне.

Человек с совиным лицом переходил от инструмента к инструменту, постепенно углубляясь в эту музыкальную коммуналку, и вдруг в самой глубине помещения наткнулся на малорослого седенького старичка, который, согнувшись в три погибели, привинчивал к клавесину инвентарный номерок.

– Эй, мил-человек! – Старичок разогнулся и удивленно уставился на посетителя. – Ты что же это здесь делаешь?

– Осматриваю коллекцию, – отозвался тот, приближаясь и вглядываясь в клавесин.

– Говорил же я Веронике, чтобы сегодня никого не пускала! – проворчал старичок, вытирая руки. – У меня же поступление не оприходовано, номерки не привинчены, бумаги не оформлены как положено… куда же она смотрит!

– А этот инструмент поступил к вам недавно? – осведомился странный посетитель, не спуская горящих глаз с клавесина.

– Недавно, мил-человек, недавно! Только ты, мил-человек, в другой раз приходи, когда все будет путем принято и оприходовано, сегодня сюда нельзя…

– Нельзя, говоришь? – Посетитель моргнул круглыми совиными глазами, сделал еще один небольшой шажок и вдруг приложил к лицу старичка большой клетчатый платок, смоченный резко и неприятно пахнущей жидкостью.

Старичок попытался вскрикнуть, замахал руками, отбиваясь, но силы были неравны. Музейный работник обмяк, и посетитель аккуратно уложил его на полу, в сторонке от клавесина.

Сам же он коршуном бросился к клавесину. Хотелось бы сказать, что он бросился к уникальному инструменту как сова, но совы, как и прочие ночные хищники, обычно не бросаются на свою жертву, а плавно и бесшумно спускаются на нее с ночного неба. Этот же злоумышленник именно набросился на клавесин.

Он принялся торопливо осматривать старинный инструмент, ощупывать и простукивать его стенки. Откинув крышку, заглянул внутрь, в сложное переплетение струн и плектров, кожаных стерженьков, извлекающих из струны звук.

Не добившись результата, он подлез под клавесин снизу, как несчастный автолюбитель прежних времен забирался под свой неисправный автомобиль.

Улегшись на полу под клавесином, он продолжил свои безуспешные поиски.

Ощупывая и простукивая корпус инструмента, он прислушивался к доносящимся из него звукам, надеясь найти тайник, как врач, простукивая грудную клетку больного, старается найти очаг воспаления.

Все было напрасно: клавесин не хотел выдавать свою тайну.

Злоумышленник, чертыхаясь, выбрался наружу и посмотрел на часы.

Он убил на исследование злополучного клавесина уже полчаса, а результат был нулевой. Из соседнего помещения доносились голоса – должно быть, пожилая хранительница вернулась на свое рабочее место, причем не одна. Еще несколько минут – и кто-нибудь заметит, что дверь в соседнюю комнату открыта…

Он огляделся по сторонам.

Музейный старичок мирно посапывал на полу, рядом валялась отвертка. Злоумышленник подобрал ее и принялся безжалостно отдирать от клавесина декоративные резные панели красного дерева.

Обшивка отходила с трудом – мастера-краснодеревщики в восемнадцатом веке работали на совесть. Отодрав две резные доски, похожий на сову человек приступил к третьей, когда дверь комнаты приоткрылась.

– Викентий Павлович! – раздался голос музейной дамы. – Викентий Павлович, вы скоро там закончите инвентаризацию? Мне нужна ваша помощь.

Злоумышленник покосился на дверь и удвоил свои усилия.

– Викентий Павлович! – Хранительница повысила голос. – Вы почему не отзываетесь? Уснул он, что ли… Анатолий, пойди проверь, что с Викентием Павловичем, пожилой все же человек, не случилось ли с ним чего…

И в этот самый момент злоумышленник, отодрав очередную доску, увидел под ней темное углубление тайника. Он запустил туда руку, пошарил…

Тайник был пуст. Незадачливый кладоискатель выдал длинное цветистое ругательство, которое лишь в самой малой степени выражало глубину его разочарования.

От двери, чертыхаясь и то и дело натыкаясь на старинные инструменты, уже пробирался неведомый Анатолий. Так или иначе, нужно было срочно сваливать, смываться, удирать.

Злоумышленник, оглядевшись по сторонам, в последний раз заглянул в тайник. Он увидел на внутренней стороне закрывавшей его панели вырезанный дворянский герб – щит, в верхней части которого помещался одноглавый орел, а в нижней – косая решетка.

Достав мобильный телефон, он сфотографировал свою находку и двинулся к выходу, лавируя среди бесчисленных музыкальных инструментов.

Где-то на полпути он все же столкнулся с Анатолием.

Им оказался долговязый парень с реденькой русой бородкой и хипповой повязкой на длинных сальных волосах. Видимо, не желая слишком утруждать свой интеллект более престижной работой, он пристроился в театральный музей грузчиком, такелажником, уборщиком – в общем, как говорили прежде, «прислугой за все».

– Эй, чувак, а ты что здесь делаешь? – осведомился Анатолий, увидев незнакомца, выходящего из-за старинного английского клавира.

– Тебя ищу, – ответил тот и, пока Анатолий раздумывал над его словами, ударил злополучного грузчика в ухо.

Анатолий охнул, закатил глаза и грохнулся на пол между старинной итальянской фисгармонией и невесть как затесавшимся в музей скромным пианино фабрики «Красный Октябрь».

Расчистив таким образом путь, злоумышленник добрался до двери и выскользнул в главный зал.

Перед выходом он едва не сбил с ног пожилую хранительницу, однако ловко избежал столкновения, в несколько огромных прыжков добежал до входной двери музея и вылетел на парадную мраморную лестницу.

Хранительница проводила его недоуменным взглядом и отправилась на поиски Анатолия.

А человек, похожий на сову, перешел на шаг, спустился по лестнице и как ни в чем не бывало прошел мимо охранника, который с кем-то увлеченно разговаривал по мобильному телефону.

Выйдя из здания театра, он сел в свою неприметную машину и выехал с площади на Садовую улицу.

Здесь он свернул налево, в сторону Марсова поля и Троицкого моста, по которому намеревался переехать на Петроградскую сторону. Однако он не успел миновать Михайловский замок, как вдруг заметил в зеркале заднего вида странное движение на заднем сиденье своей машины.

Ему стоило немалого труда сохранить спокойствие и не потерять управление машиной, когда он увидел поднявшуюся из-за спинки сиденья голову огромной черной собаки.

– Остановись возле замка! – прозвучал за его спиной женский голос, и рядом с собачьей головой возникла голова женщины, закутанной в черное шелковое покрывало.

Из-под черного шелка холодно и неприветливо глядели глубокие черные глаза.

Мужчина нервно сглотнул, сбросил скорость и плавно подрулил к тротуару, остановившись неподалеку от терракотовой махины Михайловского замка.

– Надеюсь, ты меня чем-то порадуешь? – спросила женщина тихим, невыразительным голосом.

– Там ничего не было! – Совиные глаза растерянно моргнули. – Я нашел тайник, но он был пуст!

– Значит, тебя кто-то опередил… – прошелестел женский голос. – Плохо, очень плохо!..

Черная собака обнажила клыки и тихо, грозно зарычала.

– Тише, Цербер, тише! – На этот раз в голосе женщины прозвучали почти ласковые ноты. – Тише, мы еще не закончили разговор… твое время пока не наступило… – Черные глаза снова уставились на мужчину, как два револьверных дула: – Мне вас рекомендовали как надежного и опытного человека. Вы меня разочаровываете, – женщина вдруг перешла на «вы».

– Я сделал все, что мог!.. – отозвался мужчина, сам прекрасно понимая, что его слова звучат жалко и неубедительно. По его спине поползли холодные струйки пота.

– Меня не интересуют ваши оправдания. Меня интересует конечный результат. Я поставила перед вами задачу – совершенно, на мой взгляд, несложную: добыть то, что находится в тайнике клавесина. Но вы с ней не справились. Вы дважды упустили нужную мне вещь – сначала в квартире старухи, потом в магазине. Теперь вы говорите, что тайник пуст…

– Но там действительно ничего не было!

Мужчина чувствовал странную, тошнотворную слабость. Приходилось признать, что он просто-напросто боится.

Что это с ним? Он работал на многих серьезных и опасных людей. Ему приходилось выполнять поручения бандитов из тамбовской группировки, случалось работать на знаменитого Кирпича, на братьев Антоновых, на кое-кого из тех, чьими именами в девяностые годы пугали детей и впечатлительных барышень, – и всегда он сохранял хладнокровие и профессионализм! Почему же при виде этой странной, закутанной в черное особы у него так позорно дрожат руки, так колотится сердце? Может быть, он попросту стареет, может быть, ему пора на покой?

– Вы не соответствуете своему прозвищу, – продолжала женщина бесцветным голосом. – Вас называют Филин? Какой вы Филин, вы самая обыкновенная трясогузка! Я очень разочарована, а когда меня разочаровывают – это очень плохо кончается! Правда, Цербер?

Черный пес зарычал, как будто подтверждая слова хозяйки.

Филин нервно облизнул пересохшие губы, прикрыл круглые совиные глаза. Что она себе позволяет? Разве можно так унижать профессионала его класса? Она доиграется! Он просто пристрелит ее вместе с этой чертовой собакой! Конечно, это скверно скажется на его репутации – убивать заказчиков не принято, это дурной тон, – но долго терпеть подобные унижения тоже нельзя… а самое главное – нельзя долго терпеть этот непонятный, загадочный страх…

Он думал так – но в то же время в глубине своего сознания понимал, что ничего не сможет сделать, что не сумеет пошевелить пальцем, пока звучит этот холодный, негромкий, равнодушный голос, пока из-под черного покрывала на него смотрят черные, пустые глаза…

– Итак, можете вы привести хоть одну вескую причину, по которой я не должна расторгнуть наш договор… со всеми вытекающими отсюда последствиями?

Филин молчал – и это молчание сгущалось, разрасталось, наваливалось на него страшной, неподъемной тяжестью вроде могильной плиты.

Черный пес беспокойно пошевелился, обнажил клыки, издал низкий, угрожающий рык. Филин сжался, представляя, как огромные желтоватые зубы вопьются в его затылок… сомкнутся на горле…

И тут он вспомнил.

– Постойте! Я кое-что узнал там, в музее. Внутри клавесина был изображен герб…

– Герб? – переспросила черная женщина, и в ее голосе прозвучало подобие интереса. – Какой герб?

– Орел… решетка… я в этом не разбираюсь, но я его сфотографировал…

– Надо же! – Она едва заметно усмехнулась. – Вы иногда тоже совершаете разумные поступки!

– Если позволите, я покажу его вам, – проговорил Филин, понимая, что выглядит он со стороны суетливо и жалко.

Он вытащил из кармана мобильник, повернулся к женщине…

Черный пес угрожающе дернулся ему навстречу, приоткрыв страшную пасть.

– Спокойно, Цербер, спокойно! – Женщина повелительно взглянула на пса, и он послушно отступил. Филин нашел в памяти мобильника нужный снимок, протянул телефон заказчице. Она внимательно пригляделась, потом отвернулась.

– Герб Нарышкиных. Это доказывает только то, что старуха была не из простых и клавесин к ней попал не случайно. Хотя… все могло быть, когда дворец разграбили…

– Дворец? Какой дворец? – растерянно переспросил Филин.

– Для вас это неважно! – Женщина повысила голос, она была очень рассержена, и черная собака зарычала в унисон своей хозяйке.

На этот раз женщина в черном не стала ее останавливать, и Филин понял, что дело его плохо. Собачьи клыки были так близко…

Он не любил огнестрельного и вообще никакого оружия, совершенно справедливо полагая, что если человек не может справиться с жертвой голыми руками или с помощью бесшумного шелкового шнурка, то никакое оружие ему не поможет. Пистолет может дать осечку, от ножа много крови. Правда, сейчас оружие не помешало бы – этакую дьявольскую тварь шнурком не задушишь. Впрочем, оружие тоже бы не помогло: как только он дернется, собака тут же вцепится ему в горло.

Филину стало очень неуютно в собственной машине.

– Так, значит, не можете назвать ни одной причины, по которой вы были бы мне полезны? – настаивала женщина.

Со страху Филина осенило.

– Постойте! Старуха все время говорила о какой-то Лизе! Та приходила к ней часто, приносила подарки и вообще была своим человеком в доме! Вполне возможно, что эта Лиза что-то знала о… о клавесине. Старуха сказала, что она все время ездит на гастроли… Она пианистка! – соврал Филин – и попал в точку.

Женщина в черном задумалась и слегка придержала собаку.

– Что ж, – сказала она, – пожалуй, в этом есть рациональное зерно… Полагаю, вы понятия не имеете, где эту Лизу искать. Ладно, этим я займусь сама, потом скажу вам, что делать.

– Я пойду… я сделаю все, что можно… – суетливо забормотал Филин, сам себя не узнавая. – Не сомневайтесь, я оправдаю ваше доверие…

– Надеюсь! – сухо проговорила черная женщина. – Это в ваших же интересах!..

Она бесшумно распахнула дверцу машины, тенью выскользнула на тротуар. Черная собака легким, грациозным прыжком последовала за ней.

Филин еще долго сидел, не в силах пошевелиться, и следил за темной, окутанной с ног до головы черным шелком фигурой, которая медленно удалялась в сторону замка. В какой-то момент ему показалось, что таинственная женщина не идет, а плавно скользит над землей, не касаясь ее ногами.

– Как это интересно! – проговорила Мария-Антуанетта, опуская на самые глаза капюшон плаща и взбираясь в фиакр. – Мы с тобой поедем в фиакре, как простые крестьянки!

– Не думаю, что простые крестьянки разъезжают в фиакрах, – отозвалась принцесса Роган, усаживаясь рядом с ней.

– А в чем же они ездят? – удивилась королева. – Ведь не в каретах же?

– Да уж, не в каретах! Пошел! – Принцесса взмахнула кружевной перчаткой, и молчаливый кучер, до самых глаз заросший черной бородой, шевельнул вожжами.

Фиакр отъехал от заднего крыльца дворца, проехал по темной аллее парка, подкатил к боковым воротам.

Навстречу шагнул рослый плечистый гвардеец. Мария-Антуанетта дернулась вперед, хотела заговорить, но принцесса прижала палец к губам. Королева еще ниже опустила капюшон, забилась в самый угол фиакра, ее глаза заблестели. Принцесса Роган наклонилась к гвардейцу, что-то прошептала, протянула несколько монет. Бравый вояка вытянулся, взял на караул.

Фиакр выкатился за ворота парка, покатил по темным улочкам ночного Версаля.

– Как интересно! – шептала королева, оглядываясь по сторонам. – Это самое настоящее приключение! Может быть, мы даже встретим грабителей!

– Господи, только не это! – воскликнула принцесса. – Уверяю тебя, это небольшое удовольствие. Надеюсь, что так близко от дворца их нет. Ну вот, мы уже и приехали!

Фиакр остановился возле приземистого домика, в его единственном окне слабо теплился огонек.

– Вот здесь живет та женщина, о которой я тебе говорила, – принцесса невольно понизила голос.

Она помогла своей венценосной подруге выбраться из фиакра, подошла к двери домика и трижды стукнула в нее.

Дверь тут же распахнулась, на пороге появилась высокая женщина, с ног до головы закутанная в черное шелковое покрывало. В руке она держала оловянный подсвечник с сальной свечой.

– Это вы, госпожа? – проговорила она без свойственной простолюдинам суетливой приниженности. – И вы, я вижу, не одна?

– Это моя подруга, мадам… мадам де Грис! – принцесса на ходу придумала имя для Антуанетты. – Она очень хотела взглянуть на вас.

– Ну что ж, если хотела, милости прошу… – Женщина в черном сдержанно поклонилась, пропустила обеих дам в свой домик и плотно закрыла за ними дверь.

Внутри домика было темно и чадно. Его освещала единственная свеча, та самая, в оловянном подсвечнике, да еще дымное пламя очага, над которым булькал котелок с каким-то подозрительным варевом. Посреди комнаты стоял стол, накрытый алой скатертью. На этом столе лежали какие-то странные темные карты, стояли хрустальный бокал и темная, запыленная бутылка.

Из угла донеслось негромкое ворчание.

Мария-Антуанетта взглянула в том направлении и увидела свернувшегося на полу большого черного пса.

– Не бойтесь, госпожа, – поспешила успокоить ее хозяйка. – Цербер вас не тронет. Он знает, что вы – гости, мои гости. Не желаете ли снять свой плащ?

– Нет, – принцесса Роган опередила подругу. – Мадам де Грис останется в плаще. Ей зябко…

– Как вам будет угодно, госпожа! – Хозяйка поклонилась Антуанетте. – Если так, не угодно ли вам будет начать? Время для этого самое подходящее…

Наверху, над головой королевы, раздался странный скрипучий звук. Мария-Антуанетта подняла голову и увидела пристроившегося на потолочной балке черного ворона. Ворон снова каркнул – словно скрипнула несмазанная дверь.

– Угомонись, Шарль! – прикрикнула на него хозяйка. – Нашим гостям не до тебя!

Женщина в черном подняла со стола темную запыленную бутылку, налила из нее в бокал рубиновое вино, протянула его Марии-Антуанетте:

– Выпейте, госпожа!

Королева нерешительно взяла бокал, переглянулась с подругой. Принцесса Роган едва заметно кивнула, улыбнулась одними глазами, подбадривая ее. Антуанетта поднесла бокал к губам, отпила немного. Вино было странным. В нем был привкус полевых трав, и осенних яблок, и чего-то едва уловимого, давно забытого. Королева вспомнила свое детство, дворец Шенбрунн, старшего брата…

Женщина в черном отвернулась, подошла к очагу и бросила в огонь щепотку какого-то порошка. Огонь вспыхнул ярче, выбросил сноп разноцветных искр. В комнате запахло пряно и волнующе – осенним полем, ночным садом, таинственным лесом…

– Услышь меня, госпожа, услышь меня, повелительница! – заговорила колдунья неожиданно высоким, сильным голосом. – Услышь меня, Геката, обутая в красное, повелительница перекрестков, дочь Аристея! Услышь меня, владычица лунного света! Ты, бегущая по земле, не приминая травы, ты, рыщущая в темноте, преследующая свою добычу в ночи! Ты, блуждающая среди могил, трехликая, змееволосая! Услышь меня, Геката, матерь тьмы, повелительница колдовства! Заклинаю тебя черной собакой, черным вороном, черной змеей!

Королева забеспокоилась, прикоснулась к вискам: там внезапно забилась боль, мучительная, нарастающая. Голос колдуньи ввинчивался в голову, раздражая и мучая…

Хозяйка снова подошла к ней, уставилась в упор своими глубокими черными глазами:

– Пейте, госпожа! Вы должны выпить это вино, если хотите узнать…

– Узнать – что? – растерянно переспросила Антуанетта.

Женщина в черном не ответила.

Королева снова поднесла бокал к губам. Рука ее слегка дрожала, мелкие белые зубы стучали о край бокала. Она сделала глоток, еще один… взгляд ее был прикован к странной хозяйке. Вкус вина изменился… да полно, вино ли это?

Из-под черного покрывала свесился кулон на тонком кожаном шнурке. Мария-Антуанетта разглядела странный узор из темного старинного золота: вертикальный ромб, а в нем – полумесяц и ключ.

Кулон странно притягивал ее, он завладел ее сознанием. Он раскачивался из стороны в сторону, и взгляд Марии-Антуанетты послушно следовал за ним. Королева хотела что-то сказать, хотела прервать странный обряд…

Но темная избушка вдруг растаяла, исчезла.

Теперь Мария-Антуанетта стояла на дворцовом балконе рядом с королем, на руках у нее был ребенок. Ее супруг, Луи, улыбался слабой, беспомощной, жалкой улыбкой.

Внизу, возле стен дворца, кипела грязная, грозная, отвратительная толпа – тысячи и тысячи нищих, оборванных женщин. Они заполняли все свободное пространство перед дворцом, волнуясь и выплескиваясь на ухоженные версальские дорожки, как бурное, беснующееся море. Впереди них гарцевала на вороной лошади красавица с жестоким, беспощадным лицом, в красном изорванном платье, в красной шляпе с красными перьями, с кривой саблей в руке… каким-то непостижимым образом королева знала ее имя – Териен де Мерикур…

– Хлеба, хлеба! – кричали тысячи женщин.

– Нужно уехать в Париж… – прошептал Луи, едва разжимая губы, продолжая жалко, вымученно улыбаться. – Там мы будем в безопасности… там есть верные войска…

– Хлеба, хлеба! – неслось снизу.

Вдруг эта картина померкла, словно невидимая рука перевернула следующую страницу.

Теперь королева была одна – с ней не было ни Луи, ни маленького сына. Впрочем, сын, ее маленький Луи, названный именем отца, был с ней – на шее, под черным траурным платьем, она бережно хранила его портрет и локон золотистых волос, спрятанный в детскую перчатку.

Она находилась в жалкой, бедно обставленной комнате – узкая койка, два шатких стула и умывальник составляли всю ее обстановку. Голые стены были сырыми и холодными, от них тянуло ледяным сквозняком, и тело королевы сотрясал мучительный озноб. Дверь была заперта, единственное окно выходило во двор… в пустой тюремный двор, где не росло ни травинки, ни деревца.

Мария-Антуанетта вскочила, подбежала к двери, заколотила в нее кулаками…

За дверью послышались шаги, лязг железа, и равнодушный, незнакомый голос проговорил:

– Уймитесь, гражданка! Соблюдайте революционный порядок!

И от равнодушного спокойствия этого голоса ее обдало ледяным холодом ада…

Мария-Антуанетта вскрикнула, открыла глаза.

Она снова была в крошечной полутемной избушке. В камине пылал огонь, перед ней стояла женщина в черном покрывале, на ее плече сидел черный ворон.

– Что это было? – спросила королева дрожащим, надломленным голосом.

– Владычица ночи показала вам, что будет, если…

– Если – что?

– Если вы не поймете поданный вам знак!

– Знак? Какой знак?

– Вам виднее, моя госпожа!

Ворон на плече у колдуньи внезапно поднял одно крыло, приоткрыл клюв и хрипло, надсадно каркнул:

– Кар… кар-динал…

Или это только померещилось королеве?

Она вспомнила вечер в салоне принцессы и призрак мертвого кардинала за клавесином: красные рукава, упавшие до локтей, красивые сильные руки и странную, мучительную музыку, стекающую с пальцев Красного кардинала…

– Пойдем отсюда… – проговорила Мария-Антуанетта, порывисто схватив свою подругу за руку. – Пойдем прочь, я больше не хочу… больше не могу… мне это совсем не нравится!

Они вышли из приземистого домика. Прежде чем закрыть дверь, принцесса сунула в руку колдуньи тихо звякнувший кошелек, обменялась с ней многозначительным взглядом.

Фиакр ждал их на прежнем месте.

Принцесса Роган помогла Антуанетте сесть, устроилась рядом с ней и вполголоса бросила кучеру:

– Обратно, во дворец! – Она повернулась к королеве и взволнованно прошептала: – Ну что? Что ты видела?

– Ничего! – нервно выкрикнула Мария-Антуанетта, прижав руки к пылающим щекам. – Мне это совсем не понравилось, и я не хочу об этом говорить! И… больше не зови меня на такие ночные прогулки! Это не смешно!

Она закрыла лицо ладонями, потом порывисто опустила руки, приподнялась на сиденье фиакра и воскликнула:

– Давай лучше поговорим о завтрашнем празднике!

– Празднике? – удивленно переспросила принцесса. – А что – разве завтра какой-то праздник?

– Если нет – мы устроим. Мне хочется повеселиться. Мне надоели эти скучные, натянутые физиономии придворных! Нужно жить весело, интересно! Ведь жизнь так коротка… да, ты представляешь, мой деверь, Карл, этот милый шалопай, поспорил со мной на сто тысяч ливров, что всего за семь недель разрушит до основания свой дворец Багатель и заново его отстроит! Ты представляешь себе?

– Сто тысяч ливров? – переспросила принцесса. – Где ты возьмешь такие деньги, если проиграешь?

– Ах, какие глупости! – Мария-Антуанетта отмахнулась от подруги. – Луи даст мне… он меня так любит…

– А где возьмет деньги Карл, если ты выиграешь? Ведь он и так в долгах!

– Ну, достанет где-нибудь! Попросит у Луи, ведь он как-никак его родной брат!

– Бедный Луи! – вздохнула принцесса.

Дмитрий Алексеевич поднялся на крыльцо бывшего дворца Нарышкиных и потянул на себя бронзовую ручку, до ослепительного блеска вытертую руками бесчисленных посетителей. Раньше, он помнил, здесь был Дом дружбы с народами зарубежных стран, теперь на стене тоже висела какая-то вывеска, но он не успел прочитать, что на ней написано.

Он вошел в просторный холл – плавный изгиб мраморной лестницы, огромные зеркала в золоченых рамах, копии античных статуй. Сбоку от лестницы, за невзрачной конторкой, сидела дежурная, неприметная тетечка в чем-то тускло-мышином. Позади нее в неглубокой нише затаилась приземистая особа лет пятидесяти в строгом темно-синем делегатском костюме, строгой белой блузке, строгих металлических очках, с административным выражением лица.

– Вы к кому? – осведомилась она, взглянув на Старыгина поверх очков. – Вы откуда? Вы из Белуджистана?

– Нет, я из Эрмитажа, – честно признался Старыгин. – Кто у вас ведает обстановкой дворца?

– Ах, вы не по линии международных отношений… – поскучнела дама. – Обстановкой ведает Татьяна Кондратьевна, она сидит в двести четвертой комнате.

Тут она выскочила из своего укрытия и бросилась к дверям.

В холле дворца появились удивительные люди.

Их было четверо. Они были в широких разноцветных штанах, в узких шелковых кафтанах и с огромными чалмами на голове. У шедшего впереди чалма была зеленая, у остальных – белоснежные. Шелковые кафтаны пришельцев были увешаны какими-то необыкновенными орденами.

Но самое удивительное в них было не это.

Пришельцы широко улыбались, демонстрируя свои зубы. Зубы у них были черные и заостренные, как зубья двуручной пилы, поэтому удивительные гости напоминали то ли стаю ярко наряженных мультипликационных акул, то ли второстепенных персонажей из малобюджетного фильма ужасов.

– Здравствуйте, господа! – обратилась к пришельцам административная дама. – Рада приветствовать в вашем лице дружественный народ Белуджистана…

Главный пришелец разразился короткой речью на незнакомом Старыгину языке, все остальные поддержали своего вождя дружными выкриками. При этом они, должно быть, в соответствии со своими национальными обычаями подпрыгивали на месте и дружно хлопали в ладоши.

Старыгин пожал плечами и поспешил на второй этаж – туда, где, по его представлениям, должен был находиться кабинет номер двести четыре.

К счастью, нужная комната располагалась очень близко от лестничной площадки. Старыгин постучал, дождался ответа и вошел внутрь.

Комната была заставлена старинной мебелью – не хуже, чем средний антикварный магазин. Кресла и столы, диваны и разнообразные шкафчики занимали все свободное пространство и местами даже громоздились друг на друга.

– Эй, есть тут кто-нибудь? – окликнул Дмитрий Алексеевич, удивленно оглядывая помещение.

– Тут я, тут! – раздался откуда-то снизу полузадушенный голос, и из-под письменного стола красного дерева выбралась худощавая, коротко стриженная женщина средних лет. – Вы по какому вопросу? – осведомилась она, отряхивая бесформенное серое платье, и вдруг воскликнула: – Дима! Старыгин! Это ты, что ли?

– Я… – признался Дмитрий Алексеевич, вглядываясь в лицо женщины. – А вы… простите… что-то я не узнаю…

– Да это же я, Таня Зайцева! – выпалила женщина, приближаясь к Старыгину. – Неужели не узнаешь?

Старыгин удивленно заморгал, пытаясь разглядеть в этой малопривлекательной особе симпатичную светленькую девушку, с которой они учились на одном курсе Академии художеств.

С некоторым усилием это ему все же удалось, и он радостно воскликнул:

– Танька! Правда, ты! Ну, как ты живешь? Где работаешь? Ах, ну да, что же я спрашиваю!

– Да, вот здесь я и работаю… – Татьяна немного поскучнела, но тут же снова оживилась: – А помнишь, как мы с тобой на втором курсе Справедливость разрисовали?

Старыгин тут же вспомнил, как они, пробравшись ночью в главное здание Академии, расписали масляными красками мраморную статую (аллегория Справедливости, французская копия с римского оригинала). Верхнюю часть аллегории они разрисовали сине-белыми полосками, как бы нарядив статую в застиранную тельняшку, на щеках изобразили ромашки, а пышный зад статуи… декан рвал и метал, пытаясь выявить виновных, но студенты держались насмерть, не выдали зачинщиков и исполнителей!

Старыгин блаженно улыбнулся. Славные были времена!

– А помнишь, как нас ребята послали в поселок за вином, а мы вместо вина на все деньги накупили конфет? Нас тогда чуть не убили!

Дмитрий Алексеевич вспомнил и это, но невольно подумал: обычно такие случаи из своего далекого студенческого прошлого хорошо помнят те, у кого после этого в жизни ничего интересного не происходило. Кстати, и фамилия у Татьяны та же, что была в Академии, так что, скорее всего, замужем она тоже не была.

– А ты, я знаю, в Эрмитаже работаешь! – с легкой завистью проговорила Татьяна. – Я о тебе часто читаю в газетах и журналах!

– Ну, не так уж часто… – Старыгин засмущался.

– А сейчас-то ты сюда по какому делу? – спохватилась Татьяна.

– Да вот, знаешь, хотел проследить судьбу нескольких вещей… – начал Старыгин. – Кое-какие предметы из обстановки этого дворца…

– Что тебя конкретно интересует? – Татьяна перешла на деловой, сосредоточенный тон. – Ведь в этом дворце обстановка неоднократно менялась. Одно дело – обстановка первой четверти девятнадцатого века, когда здесь жили Нарышкины, другое – во второй половине века, когда дворец перешел к Шуваловым…

– Наверное, то, что меня интересует, относится к началу девятнадцатого века.

– То есть к тому времени, когда здесь жила Мария Антоновна Нарышкина с мужем?

– Мария Антоновна? – переспросил Старыгин. – Знакомое сочетание имени и отчества!

– Ну да, Мария Антоновна Нарышкина, фаворитка Александра Первого. Удивительной красоты была женщина!

– А ты не знаешь – она увлекалась музыкой? Дело в том, что мне попался на глаза клавесин, украшенный гербом Нарышкиных, так вот, я хотел бы узнать, где он стоял и с какими предметами мебели мог соседствовать?

– Клавесин Марии Антоновны? – Глаза Татьяны загорелись. – Вот бы мне такой в коллекцию!

Старыгин оглядел завалы мебели и подумал, что вряд ли это безобразие можно назвать коллекцией. Татьяна перехватила его взгляд и залилась краской:

– Да, я понимаю, у меня здесь нет порядка, но это – не моя вина! Мне выделили только одну комнату, и я пытаюсь сохранить здесь самые ценные предметы. А то, понимаешь, приезжают дикие люди с разных концов света, некоторые буквально вчера выбрались из каменного века, приличной мебели в глаза не видели, и обращаются с красным деревом и палисандром как с сосновыми табуретками.

Старыгин вспомнил чернозубых посетителей, с которыми он столкнулся в холле, и посочувствовал Татьяне.

– Можешь себе представить, в прошлом году приехала делегация с Маркизовых островов, так они потребовали, чтобы в их честь посреди колонного зала развели костер! Оказывается, у них принято так делать в случае приема важного гостя. Причем на этом костре полагается поджарить кого-нибудь из принимающей стороны. Чтобы потом подать его к столу. Ну, на этом они настаивать не стали, уже были наслышаны, что у нас это не принято, а костер требовали… так я еле отстояла ампирный мебельный гарнитур!

– Ужас какой! – посочувствовал коллеге Старыгин. – Так что насчет клавесина? Не знаешь, где он мог стоять?

– Клавесин, клавесин… – забормотала Татьяна и углубилась в мебельные завалы.

Через несколько минут откуда-то издалека до Старыгина донесся ее приглушенный голос:

– Дим, пробирайся сюда! Я кое-что нашла!

Дмитрий Алексеевич двинулся на голос, боком протискиваясь между креслами и столами.

– Осторожнее около круглого шкафа! – предупредила его Татьяна из самого дальнего угла комнаты. – У него верхняя дверца падает в самый неподходящий момент.

Предупреждение оказалось очень своевременным: Старыгин как раз пробирался мимо ампирного шкафа, отделанного бронзой, с круглым верхом, напоминающим античный храм. При приближении Старыгина передняя часть храма, игравшая роль дверцы шкафа, со скрипом откинулась, едва не опустившись ему на голову. К счастью, Старыгин был предупрежден и успел перехватить дверцу рукой. Чертыхнувшись, он поставил ее на место и продолжил свое опасное путешествие.

– Я здесь, сверни налево! – окликнула его Татьяна, и он наконец увидел ее. Его соученица стояла перед низким диваном, на котором была установлена картина в резной раме.

Картина приковала к себе взгляд Дмитрия Алексеевича.

Точнее, не картина, а лицо изображенной на ней женщины. Яркое, выразительное, поражающее незамутненным сиянием молодости и в то же время – каким-то врожденным величием. Темно-синие, как предгрозовое небо, глаза удивительно гармонировали с поразительной белизной кожи и темными вьющимися волосами. В лице этой женщины была и юношеская свежесть, и зрелая аристократическая красота. Даже чуть тяжеловатая нижняя губа нисколько не портила ее, только придавала лицу немного капризное, самонадеянное выражение.

– Кто это? – спросил Старыгин, любуясь портретом.

– Ага, вижу, и ты не устоял перед ее красотой! – усмехнулась Татьяна. – Это она, бывшая хозяйка нашего дворца, Мария Антоновна Нарышкина, фаворитка императора Александра Первого…

– У императора губа была не дура! – восхищенно проговорил Дмитрий Алексеевич.

– Это точно. Но ведь ты, кажется, интересовался клавесином?

Старыгин с трудом оторвал взгляд от лица красавицы и присмотрелся к фону картины.

Мария Нарышкина была изображена в нарядной, богато обставленной комнате. Она стояла, облокотясь на ампирный секретер красного дерева, позади нее виднелся букет чайных роз, которые своим нежным сиянием подчеркивали удивительную белизну ее лица. В глубине комнаты, чуть в стороне от героини, виднелся музыкальный инструмент, на котором стояли раскрытые ноты. Приглядевшись к этому инструменту, Старыгин с удивлением и радостью узнал клавесин – тот самый, который он видел в антикварном магазине Пауцкого. Те же плавные изгибы корпуса, та же изящная резьба боковых панелей – вне всякого сомнения, это был тот самый инструмент!

– Да, это тот самый клавесин! – проговорил он уверенно. – А что это за картина, и какая комната на ней изображена?

– Комната – это так называемый «собственный кабинет» Марии Антоновны, малый салон, в котором она принимала самых близких друзей, в том числе – государя императора. Собственно, «малым» этот салон можно считать только в сравнении с другими дворцовыми помещениями, моя, скажем, квартира поместилась бы в этом салоне целиком, вместе с кухней, ванной и лестничной площадкой. В этом «собственном кабинете» Нарышкина с гостями музицировала, обсуждала литературные новинки и парижские моды…

– Откуда ты об этом знаешь?

– Из воспоминаний камергера Зиновьева, который иногда бывал на этих вечерах. Он был человек остроумный и наблюдательный и подробно записывал свои впечатления.

– А что из обстановки этого кабинета сохранилось до нашего времени? – поинтересовался Старыгин.

– К сожалению, это очень трудно установить! – вздохнула Татьяна. – Участники вечеров Марии Антоновны вряд ли обращали внимание на обстановку. Так что, кроме этой картины, вряд ли ты найдешь какие-то источники. Ну, ты видишь на этой картине свой клавесин и еще секретер – к сожалению, это все!..

– А кто автор полотна? – не сдавался Старыгин. – Случайно не Боровиковский?

– Ты сам назвал это имя! – оживилась Татьяна. – Мне тоже кажется, что картина принадлежит кисти Боровиковского. Однако подписи на ней нет, а когда я попыталась доказать авторство портрета Боровиковскому, серьезные искусствоведы чуть не подняли меня на смех. Действительно, кто я такая – не имею ни ученой степени, ни серьезных научных работ… – в голосе Татьяны прозвучала застарелая обида.

– Если не сам Боровиковский, то определенно кто-то из его учеников! – задумчиво проговорил Старыгин, вблизи осматривая картину. Он перевернул ее и, приглядевшись к изнанке холста, повторил: – Определенно, или сам Владимир Лукич, или художник из его ближайшего окружения!

– Если бы ты смог это доказать! – мечтательно проговорила Татьяна. – Это было бы настоящее открытие!

– Попробую, – протянул Старыгин. – Тем более что это и в моих интересах. А что ты можешь сказать об этом секретере? – Он показал на предмет мебели, на который облокотилась фаворитка императора.

– Странно… – Татьяна пригляделась к портрету. – Верхняя часть этого секретера мне что-то очень напоминает…

– Я даже знаю что! – Старыгин вскочил и отправился в обратный путь среди мебельных завалов. Через несколько минут он остановился и позвал Татьяну: – Иди-ка сюда! Посмотри на это!

Он стоял возле того самого ампирного шкафа, увенчанного подобием античного храма, стенка которого то и дело распахивалась, падая на проходящих мимо людей.

– Посмотри-ка на этот шкаф сбоку. Вот отсюда… видишь?

Татьяна зашла сбоку и приподнялась на цыпочки.

– Ну да, – неуверенно проговорила она. – Это очень похоже на верх того секретера… как же я сразу не заметила? Хожу мимо этого шкафа каждый день, уворачиваюсь от этой падающей дверцы, и мне даже в голову не пришло…

– Ты просто смотришь на него снизу, поэтому и не узнала, – утешил ее Дмитрий Алексеевич. – Кроме того, на картине секретер изображен сбоку, поэтому не видны эти колонны. А так – это, безусловно, верхняя часть того самого секретера.

– Ну надо же! Потому эта дверца все время и открывается, что этот храмик стоит не на своем месте!

– Ну да, это – так называемая «женатая» мебель, то есть составленная из двух разнородных предметов – верх секретера соединен с нижней частью шкафа.

Старыгин приподнялся на цыпочки и внимательно осмотрел верхнюю часть мебели. При этом он вспомнил наставления Сверчкова, специалиста по мебельным тайникам.

Античный храмик выглядел совершенно невинно, как будто не таил в себе никаких секретов.

В соответствии с канонами стиля ампир он был совершенно симметричен, небольшие колонны ничем не отличались друг от друга, декоративные детали выглядели совершенно одинаково. Дверца легко открылась, и Старыгин тщательно обследовал храмик изнутри, даже простукал его стенки.

Звук везде был одинаковый, никаких пустот не наблюдалось, так что можно было сделать однозначный вывод – если в секретере и был тайник, то не здесь, не в верхней его части.

– Что это ты ищешь? – заинтересовалась Татьяна странными манипуляциями своего соученика. – Уж не увлекся ли ты кладоискательством? Эта зараза, знаешь ли, до добра не доводит!

– Нет, что ты! – смущенно ответил Старыгин, отряхивая костюм. – Просто проверяю одну научную гипотезу… а где может быть нижняя часть секретера?

– Не представляю… когда я пришла сюда работать, шкаф уже стоял на этом самом месте, и храмик украшал его верх. Так что я была уверена, что он является его неотъемлемой частью. Все остальные помещения дворца я тщательно обследовала и нигде не встречала ничего похожего на этот секретер.

– А давно ты здесь работаешь? – поинтересовался Старыгин.

– Давно, уже пятнадцать лет! С тех самых пор, как здесь обосновался этот самый Дом международного сотрудничества. Дольше меня здесь работает только Вилен Револьдович.

– Кто?! – удивленно переспросил Старыгин.

– Вилен Револьдович, – повторила Татьяна. – Это у нашего завхоза такое экзотическое имя-отчество. Он здесь работает вообще чуть ли не со дня сотворения мира.

– А нельзя ли с этим Виленом Револьверовичем пообщаться? – Старыгин умоляюще посмотрел на Татьяну.

– Для тебя – все, что угодно, – согласилась та. – Хотя, честно говоря, не знаю, чем он тебе поможет. Говорю же – я внимательно обследовала все помещения дворца! Все предметы, которые представляют историческую или художественную ценность, я взяла на учет и внесла в подробный каталог.

Завхоз Вилен Револьдович обитал в сыроватом и темноватом дворцовом подвале. Сводчатые потолки подвала уходили вдаль, теряясь в мрачной полутьме.

Завхоз уставился на неожиданных посетителей поверх круглых очков, его густые кустистые брови полезли вверх, как у пожилого рассерженного скотч-терьера:

– Кто такие? По какому поводу?

Приглядевшись, он узнал Татьяну и пригласил гостей в свои просторные владения.

– Дмитрий Алексеевич – сотрудник Эрмитажа, – представила Татьяна сокурсника Старыгина. – Он интересуется историей нашего дворца, а поскольку вы здесь работаете дольше всех, он хочет с вами побеседовать.

– Побеседовать – это можно, отчего не побеседовать! – проговорил завхоз. – Могу и чаем вас угостить, а то какая же беседа без чая? У меня чай хороший, особенный, из старых запасов.

Он предложил гостям неказистые хромоногие стулья и повернулся к невысокому шкафчику, накрытому вытертой клетчатой клеенкой. На клеенке красовался новенький электрический чайник и стоял заварочный, фарфоровый, в синих с золотом узорах.

– Это точно, что я здесь дольше всех работаю! – проговорил завхоз, включая чайник в сеть. – Я тут еще при Сан Саныче работал, и даже при Пал Палыче…

– Это кто же такие? – поинтересовался Старыгин.

– Не знаете? – удивился завхоз. – Вот что значит – молодежь! Таких людей не знают! Сан Саныч – это директор статистического управления, которое тут прежде было, до этого дома международного. Солидный был человек, авторитетный! Пешком никогда не ходил, только на черной «Волге». Даже если в соседний дом нужно – непременно «Волгу» вызывал. Сразу видно – настоящий начальник, не нынешним чета! А Пал Палыч – этот еще раньше, до него работал, когда здесь институт научный был по вопросам оленеводства.

– А тот что – на оленях ездил? – поинтересовался Старыгин.

– Зачем на оленях? – Завхоз нисколько не удивился. – Олени – они к нашему климату непривычные и вообще в городе жить не любят. Пал Палыч, тот больше на «ЗИМе» ездил. Хороший такой черный «ЗИМ», просторный… сейчас таких не делают!

Чайник вскипел и отключился. Завхоз серьезно и основательно сполоснул заварочный чайничек, насыпал в него три ложки заварки и залил кипятком.

Уже при виде заварки в душе у Старыгина шевельнулось нехорошее предчувствие, а когда по комнате поплыл ядреный аромат свежезаваренного веника, это предчувствие превратилось в твердую уверенность: пить этот чай можно только под общим наркозом.

– Вот вы попробуете мой чай и скажете, что он куда лучше всякого импортного, какой сейчас продают! – хвалился завхоз, наливая чай в большие фаянсовые кружки. – Нынешние-то чаи, они никуда не годятся. В них ни вкуса, ни цвета, одно только и есть, что название да упаковка красивая. За упаковку и дерут немыслимые деньги. А у меня чай настоящий, краснодарский…

Чем завхозовский чай, безусловно, отличался, так это цветом. Цвет у него был почти черный, как будто Вилен Револьдович развел в заварочном чайнике целую банку гуталина. Да и вкус тоже был соответствующий, гуталиновый.

Старыгин пригубил подозрительный напиток, покосился на разговорчивого завхоза и осторожно отставил кружку.

– Что же вы не пьете? – коршуном вскинулся Вилен Револьдович, заметив этот маневр своего гостя. – Вы такого чая больше нигде не попробуете…

«И слава богу! – подумал Старыгин. – Вот уж без чего я точно сумею прожить!»

Вслух же он проговорил совсем другое:

– Хороший чай, крепкий… только сахару у вас не найдется? Я чай обычно с сахаром пью.

Он подумал, что сахар хоть немного отобьет привкус березового веника и разведенного гуталина.

– Сахар? – неодобрительно переспросил завхоз. – Сахар в чай класть – только вкус портить… да и вредно, уровень сахара в крови повышается… знаете, как говорят: сахар – это белая смерть! Ну, вы-то, конечно, человек молодой, вам об этом еще рано думать… ладно, хотите с сахаром – ваше дело.

Он поднял край клетчатой клеенки, которой был накрыт стол, и выдвинул ящик. Там у него стояла старенькая фаянсовая сахарница и пара запасных кружек.

– Ну, вот он, сахар! – проворчал Вилен Револьдович. – Кладите, если уж привыкли! Я сам-то сахар не употребляю, но на всякий случай запасец имею, мало ли, кто-то вроде вас придет…

– Постойте! – Старыгин уставился на выдвинутый ящик. – Что это у вас?

– Как – что? – удивился завхоз. – Сахар. Вы же просили сахар? Или уже передумали? Так это правильно, от сахара, молодой человек, один только вред…

– Нет, я не про это.

Старыгин бережно завернул край клеенки, опустился на колени и принялся ощупывать шкафчик завхоза.

– Дима, что ты там нашел? – осведомилась Татьяна, заглядывая через плечо Старыгина.

– Вилен Револьдович, можно вас попросить снять все со стола? – пропыхтел Старыгин, не поднимаясь с колен.

– А что такое? А в чем дело? Я не понимаю… – забеспокоился завхоз. – Это инвентарное имущество…

– Что?! – воскликнула Татьяна. – Неужели это он?

– Кто – он? – Вилен Револьдович покраснел, потом побледнел. – Ежели вы что, так я ничего, это вы напрасно! У меня одних благодарностей восемь штук! Я этим шкафчиком спокон веку пользуюсь… у него номер инвентарный имеется, так что все по закону… еще при Сан Саныче и Пал Палыче…

– Вас никто ни в чем не обвиняет! – заверил его Старыгин. – Только прошу вас, освободите стол! Я должен его внимательно осмотреть!

Завхоз засуетился и с помощью Татьяны убрал со стола чайник и чашки. Татьяна сняла клеенку и изумленно уставилась на открывшийся ее глазам предмет мебели.

Это был рассохшийся, перекосившийся шкафчик, местами прожженный сигаретами, местами покрытый пятнами от горячих стаканов и кружек. Дверцу шкафчика пересекала кривая трещина, ручки отсутствовали. Однако кое-где сквозь грязь и царапины просматривалась благородная фактура красного дерева, и сама форма шкафчика выдавала его дворцовое происхождение. При некотором воображении в нем еще просматривался намек на ампир.

– Неужели это он? – выдохнула Татьяна, молитвенно сложив руки.

– Если не ошибаюсь, это нижняя часть от того секретера! – подтвердил Старыгин. – Надо, конечно, провести сравнительный анализ древесины и декоративных мотивов, но на первый взгляд… конечно, потребуется профессиональная реставрация…

– Надо же! А я и внимания на него не обратила! – Голос Татьяны звучал виновато. – Сколько я его помню, он всегда был накрыт клеенкой, так что мне и в голову не пришло проверить… надо же, что значит настоящий профессионал! Ты только увидел его – и сразу понял! – Она смотрела на Старыгина в полном восторге.

– Да какое там! – отмахнулся Дмитрий. – Я случайно заметил! Обратил внимание на красивый ящик…

– Я, конечно, прошу прощения, – вмешался в разговор Вилен Револьдович. – У вас тут что – этот… экспонант нашелся? А у меня это – инвентарный номер такой-то! И вообще, на чем мне прикажете чай пить? Я, между прочим, ветеран труда и заслуженный работник культуры! Мне чай пить никто не запрещал, такого указания не было! У меня давление повышенное и радикулит третьей стадии, так что чай пить очень даже полезно!

– Вилен Револьдович, дорогой! – повернулась к нему Татьяна. – Я вам на свои собственные деньги куплю новый хороший шкафчик и плюс к нему чайный сервиз, только отдайте мне это ваше инвентарное имущество! Оно должно в музее находиться. Здесь, сами видите, для него неподходящие условия.

– Ну ладно, если другой купите – я не возражаю… – завхоз потупился. – А можно мне такую большую кружку с петухом? Я в одном магазине видел, уж очень петух красивый!

– Будет вам петух! – заверила его Татьяна.

Старыгин тем временем делал ей какие-то странные знаки: подмигивал, двигал бровями, показывал взглядом на завхоза. Поскольку Татьяна никак не реагировала на его мимику, он придвинулся поближе и прошептал одними губами:

– Отвлеки его на несколько минут!

Татьяна чуть заметно кивнула и обратилась к завхозу:

– Вилен Револьдович, у меня к вам есть небольшой разговор.

– Если насчет отопления – так это я сразу однозначно скажу: пока не будет команды от вышестоящих органов, я отопление включить не могу, у меня такого права нет!

– Да нет, я совсем по другому поводу. У вас здесь, я смотрю, очень много свободного места в подвале, так нельзя ли здесь кое-что из моих экспонатов разместить?

– Не положено! – завхоз посуровел. – Сама же говоришь, тут условия неподходящие, сырость и все такое! Твоим экспонантам особые условия требуются…

– А вот там, в дальнем конце, там, по-моему, сухо, а что здесь холоднее, так это даже хорошо…

Она подхватила вяло упиравшегося завхоза под локоть и увела в глубину подвала.

Старыгин, воспользовавшись моментом, приступил к обследованию своей находки.

Первым делом он внимательно ее осмотрел.

Как уже было сказано, многострадальный шкафчик после многолетнего пребывания в подвале и ежедневных чаепитий выглядел не лучшим образом. Он был перекошен, исцарапан и ободран, так что углядеть нарушения симметрии или разницу в отделке не представлялось возможным. Тогда Дмитрий Алексеевич тщательно ощупал стенки и верхнюю крышку секретера, полагаясь на свою интуицию и на чувствительные руки реставратора.

Интуиция предательски молчала, и знаменитые руки Старыгина не чувствовали ничего интересного, кроме многочисленных трещин, вмятин и царапин.

Старыгин почесал в затылке, вздохнул и пригорюнился. Неужели все зря? Неужели его поход во дворец Нарышкиных не принесет никакого результата?

Напоследок он выдвинул верхний ящик, в котором запасливый завхоз держал сахар. Ящик не выдвигался до самого конца, ему что-то определенно мешало.

Дмитрий Алексеевич снова опустился на колени и запустил руку внутрь шкафчика, чтобы нащупать, что же не дает ящику выдвинуться.

Внизу, на днище ящика, он нащупал что-то вроде металлической защелки. Повернув ее, он сумел извлечь ящик и отставил его в сторону. Теперь, уже предчувствуя удачу, он вновь по самое плечо запустил руку в образовавшуюся пустоту.

В глубине, там, где только что находилась задняя стенка ящика, он нащупал дверцу.

На этот раз интуиция радостно пела на разные голоса, от дисканта до могучего баса, а в кончиках пальцев ощущалась знакомая вибрация. Такую вибрацию Дмитрий Алексеевич чувствовал, когда под второсортной живописью малоизвестного художника находил шедевр кого-нибудь из великих художников прошлого.

Он ощупал дверцу и почти сразу нашел скрытую пружину, нажав которую сумел проникнуть в тайник.

В руках у него оказался маленький узкий розоватый конверт – точная копия того, что нашли они с Лизой в клавесине. Конверт был хоть и старый, но довольно аккуратный, чувствовалось, что положили его в тайник давно и тех пор больше не трогали. Словом, он был очень похож на тот, первый. В правом верхнем углу был точно такой же герб, как и на том, – в верхней половине щита орел, снизу решетка, с боков щит поддерживают два льва. Те же буквы внизу – «М» и «Н».

Старыгин перевернул конверт и с первого взгляда понял, что все правильно, он двигается в нужном направлении. Сзади отчетливо виднелась та же надпись по латыни: «Ambitio accola!» – «Ищи рядом!» – и стояла римская цифра три.

И все же сердце Старыгина билось от волнения, когда он извлек на свет божий сложенный вдвое листок старинной желтоватой бумаги. Этот листок тоже как две капли воды был похож на первый, найденный в клавесине…

Старыгин хотел уже развернуть его, но в это время поблизости раздались шаги возвращавшихся Татьяны и завхоза.

– Ну, вы меня убедили, – говорила Татьяна нарочито громко, чтобы предупредить Старыгина о своем приближении. – Конечно, здесь неподходящие условия для музейных экспонатов! Сырость и еще температурный режим…

– А я же тебе говорил! – вторил ей завхоз. – Я же тебе объяснял, что неподходящие. А самое главное – не положено это. А раз не положено, значит, нельзя… Я сколько уж лет тут работаю, приобрел, понимаешь, некоторый опыт, и я тебе скажу как старший товарищ: что не положено, то нельзя!

Дмитрий Алексеевич поскорее спрятал свою находку во внутренний карман пиджака – тем более что, если там, как и на первом листке, написаны ноты, то он не сможет прочесть записку без помощи Лизы.

Поблагодарив Татьяну за помощь, он покинул дворец и, разумеется, не вытерпел – прямо на улице, едва немного отойдя от крыльца, развернул найденный в секретере листок.

Как он и подозревал, это была старинная нотная запись, наверняка продолжение первой: такая же точно пожелтевшая бумага, такие же выцветшие от времени чернила. И этот листок, так же, как и первый, был оборван по краю.

Только если первый листок был оборван снизу, этот был оборван сверху. Значит, это последняя часть записки? Да сколько же их всего-то?!

В душе у Старыгина шевельнулось неприятное предчувствие.

Впрочем, говорить что-то определенное пока что рано: прежде всего следует записать ноты словами, а для этого ему понадобится Лиза.

Мария Тимофеевна собралась на непременную утреннюю прогулку с собачкой, и у нее еще были кое-какие дела. Однако Кузя не вертелся, как обычно, в прихожей, не тявкал нетерпеливо и не разбрасывал всякие мелочи. Мария Тимофеевна присела на табурет, чтобы застегнуть ботинки, и вдруг почувствовала, что за дверью кто-то есть. В свете последних событий следовало быть осторожнее, поэтому она прильнула к «глазку» и увидела, что перед дверью несчастной Амалии Антоновны стоит какая-то женщина и звонит в квартиру.

Женщина была одета во все черное, словно она в трауре, и это навело соседку на мысль, что визитерша имеет какое-то отношение к покойной владелице квартиры.

«Теперь люди-то найдутся, – в раздражении подумала она, – будут ходить, квартиру делить… И где, интересно, они все раньше обретались, когда для старухи в магазин сходить некому было? А может, это Лиза?»

В волнении соседка забыла, что Лиза уже в курсе всего и в квартире ей делать нечего, поскольку с этим паршивцем племянником она уже крупно поговорила.

Женщина в черном, не дождавшись, разумеется, ответа, позвонила еще раз, потом достала из глубин просторного одеяния какую-то бумажку, проглядела ее внимательно, нахмурилась и снова принялась звонить в дверь.

Мария Тимофеевна решилась приоткрыть свою собственную дверь на цепочку и оглянулась в поисках Кузи – как бы не выскочил с лаем. Однако песика в обозримом пространстве не было видно. Мимолетно удивившись этому факту, решительная соседка высунула нос на площадку и твердым голосом спросила в спину женщине в черном:

– А вы, простите, кто будете? По какому вопросу?

Та обернулась. Соседка обомлела. Женщина была высока, свободные одежды не скрывали ее статности. Волосы ее были замотаны черным шелковым платком, вырывались на свободу лишь несколько темных жестких прядей. Самым примечательным на этом лице были глаза – черные, необычайно яркие, они, казалось, горели зловещим огнем.

– Я по вопросу квартиры, – сказала женщина тихим невыразительным голосом, – вот, осматриваю варианты.

– Какие варианты?! – ахнула соседка. – Это вас племянник прислал? Славик?

– Ну да, он, – женщина усмехнулась и подошла ближе.

– Да ведь еще и положенный срок не вышел… – растерянно проговорила Мария Тимофеевна, – как же он…

«Черная, из южных народов… – проносились в ее голове лихорадочные мысли, – понаедут всем аулом или как там у них называется… будут жить десять человек в одной квартире – грязь, дети кричат – ужас!»

– Да я пока только смотрю… – женщина взялась за ручку двери с той стороны, и рука Марии Тимофеевны сама сняла цепочку, – а что, кроме племянника, другие наследники на эту квартиру есть?

Голос у нее был тихий и какой-то бесцветный и мрачный, как ранние ноябрьские сумерки. Зато глаза с необычайной пронзительностью уставились на соседку, и та подумала, что напрасно она приняла визитершу за простую тетку, каких сотни на рынках, эта – совсем другого поля ягода.

– Да я не знаю, вообще-то она одинокая была… – непослушными губами заговорила Мария Тимофеевна, – только Лиза к ней и приходила. Хорошая такая девушка, серьезная, самостоятельная… Но нечасто, потому что работа у нее творческая – пианистка, то гастроли, то концерты, опять же молодая, развлечься тоже хочется…

Женщина внезапно шагнула вперед, ее пронзительные глаза оказались совсем рядом. Глаза не сверкали, теперь они были черными, как сама тьма. Мария Тимофеевна почувствовала, что погружается в глубокий омут и нет дороги назад. Она застыла у стены, не в силах оторваться от страшного взгляда, только губы быстро шевелились, рассказывая незнакомой женщине все о Лизе: кто она такая, где живет, откуда знала покойную Амалию Антоновну, и все те сведения, которые болтливая, ныне покойная, старушка сумела сообщить в течение долгих чаепитий, когда Мария Тимофеевна заглядывала к ней по-соседски с куском домашнего торта или ватрушкой.

Она пришла в себя от холода и осознала, что стоит в собственной прихожей. Входная дверь была распахнута настежь, по квартире гулял сквозняк, странной посетительницы и след простыл. Мария Тимофеевна захлопнула дверь и на негнущихся ногах пошла искать Кузю.

Песик нашелся в дальней комнате под диваном. Он всхлипывал и трясся как осиновый лист. Несмотря на то, что такое поведение было для смелого скотчтерьера совершенно нехарактерно, хозяйка не забеспокоилась – у нее просто не было сил. Она подошла к окну и, высунувшись едва ли не по пояс, оглядела двор. Так и есть: вон там, вдали, мелькнула фигура, закутанная в черное. Рядом с ней трусила большая черная собака.

– Еще и собака огромная! – ахнула соседка. – То-то Кузя так испугался! Не дай бог, они эту квартиру купят…

У обычных людей при взгляде на майора милиции Александру Павловну Ленскую не возникало никаких мыслей. Ну, совершенно ничем она не могла привлечь взгляд случайного прохожего – самая заурядная женщина, не слишком молодая, просто одетая, сутулая, очкастая и унылая. К тому же вечно нездоровая.

Болезни одолевали Ленскую с завидным постоянством. Болезни эти были какого-то специфического свойства. Ленская не маялась сердцем, и давление у нее не подскакивало до заоблачной цифры, и ноги-руки она никогда не ломала – тьфу, тьфу, чтоб не сглазить! И не сваливалась в одночасье с жестокой ангиной, когда температура зашкаливает и человек мечется в бреду, сгорая от внутреннего жара.

Зато обыкновенная простуда подстерегала майора за каждым углом, ей хватало малейшего сквозняка либо же вымокших ног или кашляющего попутчика в метро. Ленская тут же начинала чихать, у нее закладывало горло, но столбик ртути в градуснике, черт бы его побрал, упорно держался ниже тридцати семи. Так что о больничном не могло быть и речи. Если же не было простуды, обязательно случался небольшой приступ радикулита – когда ходить еще кое-как можно, а наклоняться уже нельзя или шея от малейшего движения взрывается болью, и поворачиваться можно только всем корпусом.

Кроме этого, с Ленской случалось множество других мелких неприятностей – то ячмень в глазу, то типун на языке, то легкое расстройство желудка, то крапивница или другое кожное высыпание. Словом, болезни ее в глазах обычных людей были какие-то несерьезные, не вызывающие уважения. Сытый голодного не разумеет, к болезням эту пословицу тоже можно применить.

Ведь какая-нибудь сенная лихорадка способна испортить жизнь ее обладателю очень качественно, а окружающие только посмеются – подумаешь, цветочки понюхал или котика погладил…

Словом, в глазах тех, кто не знал майора достаточно близко, она выглядела законченной неудачницей и ипохондриком.

И лишь немногие близкие друзья и сотрудники знали, что под маской серой невзрачной зануды скрывается человек с твердым характером и железной волей. И еще – с острым аналитическим умом.

Но главным качеством майора Ленской было ее фантастическое, непробиваемое упорство.

Над делом «Питерского душителя» Ленская работала четвертый месяц, с самой весны – именно тогда, в начале мая, когда на деревьях распускаются клейкие листочки, а возле станций метро висит стойкий запах ландышей, продаваемых бойкими старушками, понятия не имеющими о Красной книге, на детской площадке одного из питерских дворов, в красиво разрисованном домике, был обнаружен труп молодой женщины, задушенной шелковым шнурком.

Потом было еще много трупов, но – никаких следов. Преступника никто не видел, жертвы между собой никак не были связаны, даже косвенно. Даже фамилии их никогда не упоминались в общем списке.

Впрочем, один раз дело у «Питерского душителя» сорвалось. Помогла обычная апельсиновая корка. На женщину набросились в темном переулке возле черного хода ресторана. Уборщица вышла вынести мусор, и тут кто-то навалился на нее сзади, и хриплый голос проговорил:

– Не трепыхайся, ласточка, все равно не поможет…

И тут же шею ей сдавило что-то жесткое. Дыхание у несчастной уборщицы перехватило, она беспорядочно замахала руками, и тут под ноги ей попалась апельсиновая корка. Она рухнула на асфальт, увлекая за собой убийцу и с размаху врезавшись в пустой мусорный бак. Звук удара был таким громким, что его услышал сторож и выглянул из двери. И увидел только валявшуюся на тротуаре уборщицу со сломанной ногой: преступник успел убежать. И снова – никаких следов, даже шнурок он успел прихватить с собой.

От несчастной жертвы удалось добиться только этой фразы – насчет ласточки. И больше ничего – ни как выглядел, ни как был одет, ни чем пахнул.

Так что каждую новую жертву Ленская воспринимала если не с радостью, то с тайной надеждой – а вдруг на этот раз повезет, и убийца оставит на месте преступления хоть что-нибудь, хоть какой-то намек на след? В самом деле, не дух же он бесплотный, не призрак Бостонского душителя, не Кентервильское привидение!

Но по всему выходило, что так оно и есть, что этот убийца – именно бесплотный дух, не оставляющий на грешной земле никаких следов. Или же следовало посмотреть правде в глаза и признать свою полную профессиональную несостоятельность. Тем более что начальство после каждой новой жертвы не то чтобы намекало, а прямо говорило, топало ногами, орало неприличные слова и выкрикивало угрозы в адрес всех подчиненных, а не только майора Ленской. И если бы не ее феноменальное упорство, Ленская давно бы опустила руки.

Так что когда в квартире задушенной старушки материализовался не то чтобы след, а малюсенький кончик следа, Ленская постаралась его ухватить покрепче.

Эксперты в Управлении пожали плечами и сказали, что найденное на подоконнике перышко несомненно птичье, но не воробьиное и не голубиное. И не из подушки – на подушки используют перья домашней птицы, а найденное перышко не куриное и не утиное. А что оно не воронье, Ленская и сама поняла. Это вселяло надежду – больше шансов на успех.

И майор Ленская отправилась в Зоологический музей, который находится на стрелке Васильевского острова при Зоологическом же институте Российской академии наук.

Вход в музей охраняла строгая старуха, на которую милицейское удостоверение не произвело никакого впечатления.

«У нас тут не частная лавочка, а институт, – твердо сказала старуха. – Солидные люди работают, профессора-академики! А вы даже не знаете, кто вам конкретно нужен. Вот выясните фамилию, имя, отчество, ученую степень и должность, позвоните заранее, договоритесь о встрече – тогда и идите себе спокойно».

Ленская не стала скандалить – она вообще не любила тратить время зря. Она купила в кассе билет в музей как обыкновенный посетитель и отправилась обозревать экспонаты. Еще на лестнице она переглянулась с чучелом любимой собаки Петра Первого по кличке Лиззи, миновала большой зал, где едва уместился скелет огромного динозавра, приветствовала двух белых медведей, которые, надо сказать, не обратили на нее никакого внимания, поскольку в своей отдельной витрине были заняты выяснением отношений.

Народу в музее было немного – будний день, и до школьных каникул еще очень далеко. Моложавая бабушка с удовольствием показывала внуку витрину с бобрами, экскурсия шумных школьников толпилась у стенда с пингвинами, парочка молодых людей с необъяснимым интересом рассматривала варанов.

Не снижая темпа, Ленская проследовала через основной зал, хотя с утра у нее отчего-то сильно ломило правое колено. Но дело-то не ждет, и она поднялась по лестнице на третий этаж, прошла мимо коллекций разноцветных наикрасивейших бабочек и, воровато оглянувшись по сторонам, открыла дверь служебного помещения. Никто ее не остановил. За дверью был обычный, довольно-таки обшарпанный коридор, по обеим его сторонам над давно не крашенными дверями висели таблички примерно такого содержания: «Отряд ластоногих, семейство тюленей ушастых, д-р б. н. Ушаков В. Е.» или: «Подотряд жвачные, семейство полорогих, д-р б. н. Зубрович Е. К.».

Сжимая в кармане пакетик с заветным перышком, Ленская понимала, что разобраться с многочисленными отрядами птиц будет трудновато – уж больно птичек много. Но она даже не представляла себе, как много их на самом деле.

Коридор с загадочными табличками тянулся в бесконечность. Мелькали названия просто знакомые, знакомые смутно и незнакомые вовсе. Нужно было на что-то решаться. Ленская сунулась в ближайший кабинет наугад, прочитав на двери надпись «Семейство лирохвостые» и пожав плечами. Ладно бы еще воробьиные какие-нибудь, а то лирохвостые, черт знает кто такие!

Кабинет был небольшой, тесно заставленный шкафами и стеллажами. За столом сидел маленький старичок самого приятного вида. Он был весь такой чистенький и аккуратненький, в тщательно отглаженном костюмчике, его розовую лысинку обрамлял легкий пушок наподобие того перышка, что лежало в кармане майора Ленской. Старичок поднял голову и улыбнулся майору.

– А вы, наверное, к… – доброжелательно начал он.

Но Ленская так устала от блуждания по коридорам, что без разрешения плюхнулась на стул и выложила перед старичком свое удостоверение, хотя по инструкции не полагалось выпускать его из рук. Старичок опасливо взял документ, повертел его перед глазами и поморщился – все равно не разобрать фамилию.

– Что вам угодно? – сухо осведомился он.

– Вы уж меня извините, – опомнилась Ленская, в носу у нее невыносимо чесалось – очевидно, в шкафах залегла вековая пыль, – но не можете ли вы меня направить в какую-нибудь лабораторию, чтобы там посмотрели это… – она протянула перышко.

И тут же чихнула от души, так что перышко взвилось в воздух. Старичок ловко поймал его и положил на ладонь.

– Зачем же в лабораторию, милочка, – заговорил он, любовно оглядывая перышко, – я и так вам скажу. Перья птиц, как известно, бывают пуховые, покровные и маховые. Это ваше перышко, безусловно, относится к пуховым, стержень у него небольшой, и за счет свободно прилегающих друг к другу маленьких бородочек такие перья являются прекрасным теплоизолятором.

– Но чье же оно, чье?! – не выдержала Ленская. – Вы можете сказать, от какой это птицы?

– Разумеется, – в глазах старичка мелькнула обида, – перышко это не так давно потеряла полярная сова.

– Сова?! – изумилась Ленская. – Но ведь совы – такие большие птицы, а это крошечное перышко…

– Пуховое, – напомнил старичок, – находится внутри, под покровными перьями. Впрочем, как говорится, лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать… – он выскочил из-за стола и побежал к двери, – пойдемте, милочка, пойдемте скорее!

Поднимаясь, Ленская ощутила резкую, мучительную боль в колене. «Артрит? – подумала она. – Или просто растяжение? А может, отложение солей?»

Дальше думать было некогда, потому что старичок бойко припустил по коридору. Ленская поковыляла за ним, сжав зубы и стараясь хромать незаметно. Они быстренько проскочили коридор, спустились по лестнице и оказались в большом зале второго этажа, где в просторных витринах располагались чучела всевозможных зверей.

– Вот, милочка, смотрите! – сказал старичок.

В витрине была устроена полярная ночь, темное небо освещали сполохи северного сияния. Между высоченных сугробов стояли два огромных полярных волка и скалились друг на друга. А чуть в стороне, на сухом пне, торчавшем из-под снега, сидела большая белая птица с круглой головой и серыми пятнышками на крыльях. Своими круглыми глазами сова взирала одинаково равнодушно и на волков, и на посетителей музея. Зато старичок смотрел на нее с несомненной любовью.

«Совушка-сова, – вспомнилась Ленской детская песенка, – большая голова, на пеньке сидит, головой вертит…»

– Нравится? – улыбнулся старичок. – Вот какая красавица!

Майор Ленская вспомнила, что она не просто так пришла погулять по музею, а находится при исполнении своих служебных обязанностей.

– Полярные совы живут в неволе? – спросила она.

Старичок, очевидно, тонко разбирался в интонациях человеческого голоса. Он перестал любоваться своей полярной красавицей, посерьезнел и прочитал майору краткую лекцию о совах.

Полярные совы не любят людей, поскольку человек в природе является их главным врагом. На них охотятся, употребляя мясо в пищу. Кроме того, эти совы не любят шума машин и вообще громких звуков, так что предпочитают селиться в глухой тундре, вдалеке от человеческого жилья. Питаются совы в основном мелкими грызунами и птицами, но могут и зайца поймать, если не в одиночку. В неволе они живут только в больших просторных вольерах, приручить сову может только специалист, и то если взять совенка прямо из гнезда и уделять ему много внимания. Совы вообще трудно поддаются обучению, они пугливы, но неосторожны, недоверчивы, иногда жестоки, всякий новый объект, появившийся в их поле зрения, воспринимают как врага и по интеллекту значительно уступают дневным птицам.

– Значит, идти в зоопарк? – вздохнула Ленская.

– Не только, – обнадежил старичок, – за последние годы в городе развелось столько самодеятельных зверинцев… Совы еще ладно – змей ядовитых держат, хищников семейства кошачьих, крокодилов, скоро бегемотов в бассейны запускать начнут! А вам, просите за любопытство, совушка эта зачем?

– Да век бы эту сову не видеть! – не сдержалась Ленская, за что и получила укоризненный взгляд от старика, а сова в витрине просто облила ее презрением.

Пришлось вкратце рассказать, откуда взялось у нее злополучное перышко и как важно найти ту сову, что его потеряла. Разумеется, Ленская не упомянула «Питерского душителя», еще не хватало! Как услышат – весь музей сбежится, звери из витрин повыскакивают, пресмыкающиеся оживут!

Старичок проникся серьезностью проблемы и на прощание дал Ленской свою визитку, где значилось, что он – профессор, доктор биологических наук, почетный член всевозможных ассоциаций и обществ в России и за рубежом, и прочая, и прочая, и прочая, а также заведующий отделом птиц Зоологического института Академии наук.

А в кабинет к семейству лирохвостых он зашел совершенно случайно.

Мария-Антуанетта открыла глаза.

В первый момент она не могла понять, где находится.

Жалкая, бедно обставленная комната нисколько не походила на ее покои в Трианоне. Узкая койка, два шатких стула и умывальник составляли всю ее обстановку. От голых стен тянуло ледяным холодом, и тело королевы сотряс мучительный озноб.

Но этот озноб ничего не значил в сравнении с тем ужасом, который она испытала, когда к ней вернулась память.

Она вспомнила разъяренную толпу на площади перед дворцом, вспомнила свирепую женщину в красном платье, с кривой саблей в руке, вспомнила крик тысяч глоток: «Хлеба! Хлеба! Хлеба!»

Вспомнила жалкую улыбку Луи и своего маленького сына, испуганно льнущего к матери…

Луи уже нет. Его, католического государя, законного короля Франции Людовика XVI, ее супруга, уже пять месяцев как казнили по приговору революционного трибунала. А где ее маленький Луи, ее единственный сын? Один бог знает, жив ли он!

Мария-Антуанетта, дочь императрицы Марии Терезии, сестра императора Австрии Франца, жена короля Франции и мать наследника престола, дожидалась казни в одиночной камере парижской тюрьмы Консьержери.

Впрочем, вряд ли кто-то из прежних знакомых узнал бы в этой постаревшей, изможденной женщине легкомысленную и прелестную версальскую королеву!

Благодарение Господу, что она еще может иногда ненадолго забыться сном!

Мария-Антуанетта встала со своей узкой койки, умылась, подошла к окну.

Пустой тюремный двор, ни травинки, ни деревца…

Ей вдруг показалось, что она когда-то уже видела все это – пустую холодную камеру и тюремный двор за окном.

Она попыталась вспомнить, но тут за дверью послышались приближающиеся шаги, лязгнули запоры, и в камеру ввалились трое офицеров.

– Гражданка, час пришел! – проговорил старший из них и подтолкнул ее к выходу.

Ее вели по парижской улице, и вокруг нее бесновалась толпа. Оттуда, из озверевшей толпы, к ней тянулись худые, грязные руки, и десятки полных ненависти голосов кричали вслед:

– Подлая австриячка! Шлюха! Развратница! Отдайте ее нам – мы разорвем ее на куски!

Охрана с трудом сдерживала толпу, высокий одноглазый офицер пытался остудить страсти, взывая к революционной сознательности парижан:

– Граждане, соблюдайте революционную законность! Бывшая королева Мария-Антуанетта будет казнена по приговору революционного трибунала! Никакого самосуда, граждане!

Впереди показалась повозка палача. Сам парижский палач Анри Самсон возвышался над бушующей толпой, как скала над штормовым морем.

Королеву подвели к повозке. Она думала только об одном: не проявить слабости перед толпой, не показать, что она сломлена, унижена, разбита. Выглядеть царственно перед этой жалкой чернью! Показать им всем, что королева Франции и умирает по-королевски.

И тут из окружающей ее толпы, из этой безликой, полной ненависти и глумления массы выделилось одно лицо.

Точнее, даже не лицо, а глаза – черные, глубокие, полные мрачного тревожного огня.

Сама женщина была с ног до головы закутана в черный плащ. Мария-Антуанетта почувствовала странное волнение. Когда-то она уже видела эти глаза, видела эту женщину…

Из-под черного плаща свесился кулон на тонком кожаном шнурке. Мария-Антуанетта разглядела странный узор из темного старинного золота: вертикальный ромб, а в нем – полумесяц и ключ.

И тут она вспомнила давнюю ночь, фиакр, который вез ее и принцессу Роган по улочкам ночного Версаля… и женщину, встретившую их на пороге жалкого маленького домика.

– Я предупреждала тебя, королева! – одними губами произнесла женщина в черном. – Я предупреждала, но ты не вняла моему предупреждению, так расплачивайся же теперь за свое преступное легкомыслие!..

– Сделай что-нибудь, добрая женщина! – взмолилась королева, забыв на мгновение о своем достоинстве.

– Поздно! – безжалостно отозвалась та. – Тебя уже ждет наша владычица, Геката, обутая в красное, повелительница перекрестков, владычица лунного света! Геката, бегущая по земле, не приминая травы, рыщущая в темноте, преследующая свою добычу в ночи! Геката, блуждающая среди могил!

– Не о себе прошу! – воскликнула Мария-Антуанетта. – Сделай что-нибудь для моего сына, для моего маленького Луи! Спаси его, добрая женщина, если он еще жив!

– Отойди, гражданка! – Одноглазый офицер оттолкнул женщину в черном, подвел Марию-Антуанетту к повозке палача. Анри Самсон наклонился, схватил королеву своей могучей рукой, втащил ее на свою жалкую повозку.

Мария-Антуанетта, дочь и сестра императоров, королева Франции, мать наследника престола, отправилась в свое последнее путешествие.

Лиза Раевская любила поспать по утрам. Все знают, что люди по отношению ко сну делятся на два непримиримых лагеря, на две категории – на «сов» и «жаворонков». Так вот Лиза, если пользоваться этой классификацией, была не простой совой, а стопроцентной и законченной совой-сплюшкой. Лиза была вовсе не ленива, она никогда не валялась в кровати с книжкой и печеньем. Но если была возможность, спокойно спала до полудня.

Звонок телефона вырвал ее из объятий Морфея, когда не было еще и десяти утра.

– Это Елизавета Раевская? – раздался в трубке незнакомый женский голос.

– Да, это я, – отозвалась Лиза. – С кем я говорю?

Голос в телефонной трубке был не только определенно незнакомый. Больше того – он был какой-то неживой, бесцветный, удивительно холодный. Словно принадлежал не человеку, не женщине, а бездушному механическому созданию.

– Я менеджер ансамбля «Петербургские виртуозы», – проговорила незнакомка. – У нас появилась вакансия, наша пианистка уходит в декретный отпуск, и Владимир Борисович хотел бы вас прослушать…

Лиза забыла о своем первом впечатлении. Теперь голос незнакомой женщины казался ей нежным и мелодичным, как флейта или валторна, да что там – такими чарующими голосами, наверное, разговаривают только ангелы в раю!

Потому что если у Лизы и была заветная, затаенная, голубая мечта – это была мечта попасть именно в этот ансамбль. Дело было даже не в том, что ансамбль «Петербургские виртуозы» разъезжал с гастролями по всему миру, выступал в лучших концертных залах Европы и Америки, на лучших сценических площадках. Хотя, чего греха таить, и в этом тоже. Но самое главное – в этом ансамбле его руководитель, Владимир Борисович Варшавский, собрал действительно настоящих виртуозов, музыкантов высочайшего класса. Так что попасть в этот знаменитый коллектив – это значило добиться подлинного признания в музыкальном мире, признания профессионалов, которое ценится куда выше, чем бурные зрительские восторги и аплодисменты.

Тем более что для пианистки попасть в ансамбль было куда труднее, чем для скрипачки: пианистов – вокруг множество, а место в ансамбле – только одно.

– Я слушаю, слушаю вас! – выпалила Лиза, прижав трубку к уху, чтобы не пропустить ни слова. – Куда и когда нужно приехать?

– Вы должны явиться для прослушивания ровно в двенадцать часов по адресу: Тучков переулок, дом восемь, квартира двенадцать, – произнес холодный, бесстрастный голос. – Вам надо будет войти во двор, подъезд слева от входа. Не удивляйтесь: Владимир Борисович снял там помещение с хорошей акустикой.

– Да, я непременно буду! – Лиза испуганно взглянула на часы: до назначенного времени оставалось ровно два часа, но такими предложениями не бросаются!

– Надеюсь, – ответила незнакомка. – Владимир Борисович не любит опозданий.

В трубке послышались короткие гудки отбоя.

Лиза бросила трубку на аппарат и заметалась по квартире, торопливо подбирая одежду. Ей хотелось выглядеть строго, но эффектно и неординарно…

Перебрав несколько платьев и костюмов, она наконец остановилась на длинной черной юбке и коротком темно-красном пиджачке. На шею, как всегда, повесила старинный кулон, бабушкин подарок – он приносил ей счастье.

Время поджимало. Заколов волосы и мазнув по губам помадой, Лиза вылетела из квартиры, вызвала лифт.

В зеркале лифта она еще раз придирчиво осмотрела себя, осталась недовольна, но подумала, что главное – хорошо показать себя за инструментом.

Еще раз поправила волосы, и тут рукав зацепился за кулон.

Лифт как раз остановился на первом этаже, двери разъехались.

Лиза неловко дернула рукой, замочек кулона раскрылся, и кулон упал в щель между полом лифта и лестничной площадкой. Провалился в лифтовую шахту.

Лиза застонала.

Только этого не хватало! Потерять свой кулон перед таким важным прослушиванием! Кроме того, что этот кулон ей просто дорог как семейная реликвия – он приносит ей счастье, и без него идти к Варшавскому просто страшно!

Лиза наклонилась, заглянула в узкую щель между коробкой лифта и площадкой.

Кулон лежал прямо на виду, до него было не больше метра.

В ее душе шевельнулась слабая надежда.

Лиза постучала в дверь слева от лифта. Там, в маленькой уютной комнатке, дежурил диспетчер жилищного товарищества, к которому жильцы обращались в случае любой аварии. Он же по совместительству выполнял функции консьержа.

Дежурный, толстый добродушный дядька с пышными усами, отзывавшийся на отчество Васильич, внимательно выслушал Лизу, заглянул в шахту и солидно кивнул:

– Нет проблем, сделаем!

Он поковырялся в лифтовом щитке, что-то там отключил. Кабина отъехала вверх, двери остались открыты, и Васильич, кряхтя, спустился в шахту.

– Не положено так делать, но раз уж очень надо… – доносился снизу его голос. – Мать честная, чего тут только нету! А я-то эти пассатижи искал! Ну, вот он, кулончик ваш!

Наконец он выбрался наружу, отряхнулся и гордо протянул Лизе кулон.

Девушка прочувствованно поблагодарила его, присоединив к благодарности крупную купюру, повесила кулон на шею и только тогда взглянула на часы.

Васильич действовал неторопливо: было уже без четверти двенадцать, так что успеть на прослушивание к назначенному времени никак не получалось.

Сказать, что Лиза расстроилась, – это значит ничего не сказать.

Она пришла в отчаяние.

Неужели от нее ускользнул тот единственный, неповторимый шанс, который выпадает музыканту раз в жизни, а скорее всего, этого не случается никогда?

Нет, она должна что-то сделать! Такой шанс нельзя упускать! Нужно позвонить той женщине со странным голосом, менеджеру ансамбля, и попросить, чтобы прослушивание перенесли хотя бы на полчаса.

К сожалению, ей звонили не на мобильник, а на городской номер, поэтому она не знала, куда звонить.

Выйдя из подъезда и быстро шагая к улице, чтобы поймать машину, Лиза достала из кармана телефон и набрала номер знакомой девушки, работавшей в дирекции филармонии.

– Олеся! – взмолилась она, услышав голос своей знакомой. – Будь человеком, научи, как связаться с менеджером Варшавского! Очень нужно! Я тебе буду благодарна по гроб жизни!

– А что такое? – заинтересовалась та. – Тебе что – предложили место в «Виртуозах»?

– Потом, потом все расскажу! Ради бога, узнай номер!

Она, конечно, не хотела тратить драгоценное время на разговоры. Но, кроме того, просто боялась сглазить, раньше времени раструбив об этом заманчивом предложении. Потому что Олеся, при всех своих достоинствах, обладала одним существенным недостатком: она была болтлива, как парикмахер и массажистка в одном лице.

– Хорошо, зайчик, я тебе перезвоню! – ответила Олеся, нисколько не обидевшись.

– Только, умоляю, скорее!

Сжимая трубку в правой руке, Лиза размахивала левой, пытаясь остановить машину.

Как назло, все проезжали мимо.

Наконец ей удалось остановить какие-то потрепанные «Жигули». Она плюхнулась на заднее сиденье и бросила водителю, уроженцу одной из южных республик бывшего Союза:

– Тучков переулок!

– Это гдэ? – осведомился тот, неспешно оборачиваясь. – Я, дэвушка, у вас в городе недавно…

– На Васильевском острове!

И тут зазвонил Лизин телефон.

– Записывай! – проговорила Олеся и продиктовала подруге номер, добавив: – Ты не представляешь, чего мне это стоило!

– Олесечка, зайчик, я тебе отработаю! – ответила Лиза и торопливо набрала номер.

Ответил ей совсем не тот голос, с которым она разговаривала сорок минут назад. Это было выразительное контральто с едва уловимыми южнорусскими интонациями.

– Извините, с кем я говорю? Это менеджер ансамбля «Петербургские виртуозы»? – взволнованно проговорила Лиза. – Я Раевская, Елизавета Раевская…

– С чем я вас и поздравляю! – насмешливо ответило контральто. – И чего же вы от меня хотите, госпожа Раевская? Контрамарку?

– Я хотела сказать, что не успеваю на прослушивание… нельзя ли перенести его на полчаса? На половину третьего?

– Прослушивание? Какое прослушивание, милочка? – Обладательница контральто была явно удивлена. – У нас не запланировано ничего подобного!

– Простите, – перебила ее Лиза. – Вы, наверное, не в курсе. Мне час назад звонила менеджер вашего ансамбля – не вы, другая женщина, – и сказала, что Владимир Борисович хочет меня прослушать…

– Милочка, у нас нет другого менеджера, я с этим и одна вполне справляюсь. И вообще Владимир Борисович сегодня очень занят и никого прослушивать не собирается. И кроме того, милочка, у нас в ансамбле нет вакансий.

– Но как же… ваша пианистка уходит в декрет… меня пригласили…

– Милочка! – В голосе собеседницы определенно прозвучало нетерпение. – Нашего пианиста зовут Святослав, и я не думаю, что он собирается в декрет. Конечно, может быть, я не в курсе всех его личных планов…

Лиза хватала воздух ртом.

Ее голубая мечта таяла прямо на глазах. Она не хотела упускать ее и все еще за что-то цеплялась:

– Ну как же… Владимир Борисович специально снял помещение с хорошей акустикой в Тучковом переулке…

– Да вы что, милочка? – Из телефонной трубки на Лизу дохнуло полярным холодом. – Чтобы мы сняли помещение в такой дыре?! У нас есть собственный зал для прослушиваний, в прекрасном месте, в центре города… так что извините, милочка, мне некогда с вами болтать!

Из трубки понеслись короткие сигналы.

– Стой! – бросила Лиза в спину водителю. – Высади меня здесь!

– То ехать, то стоять… – бормотал тот, подруливая к тротуару. – Только, дэвушка, ты мнэ заплатишь, как договорились…

– Заплачу, заплачу! – отмахнулась Лиза и, сунув ему деньги, выскочила на тротуар.

Она шла по улице, переживая горькое разочарование и обдумывая происшедшее.

Сейчас, когда она задумалась всерьез, ей было трудно понять, как она могла поверить в тот странный звонок. Во-первых, с чего это такой крупный музыкант заинтересовался бы ее скромной особой? Хороших пианистов в городе десятки, если не сотни.

Во-вторых, она вспомнила, что пианист в ансамбле и в самом деле мужчина. Как она могла это забыть?

В-третьих, Тучков переулок – явно неподходящее место для всемирно известного ансамбля. Это малолюдный, подозрительный уголок Васильевского острова, где в массе обитают бомжи и «синяки».

Да, она явно была не в себе – видимо, так сильно подействовало на нее волшебное предложение, уникальный шанс попасть в такой замечательный ансамбль!

Но тогда – что это было? Кто-то просто так жестоко подшутил над ней?

Нет у нее знакомых, способных на такие розыгрыши!

До конца дня Лиза была не в себе: ей все время вспоминалось непонятное утреннее происшествие, потом девушку завертели-закружили повседневные дела, и она выбросила из головы чью-то идиотскую шутку. Хорошо, что никому не успела об этом рассказать – выставила бы себя на посмешище!

Ближе к вечеру позвонил Старыгин, сказал, что у него есть новости: он нашел еще одну часть таинственного текста, но расшифровать его никак не сможет без Лизы, и поэтому им просто необходимо встретиться и поговорить.

Лиза чуть было не спросила, о каком тексте идет речь – она и Старыгина-то узнала с трудом. Но вовремя спохватилась, так что он, кажется, ничего не заметил.

Осторожно подбирая слова, она припомнила, как несколько дней тому назад совершенно случайно встретила в мебельном магазине симпатичного реставратора. В годах, конечно, но довольно приятный мужчина, опять-таки профессия интересная, много знает…

Лиза Раевская, интересная молодая женщина, жила в сумасшедшем ритме. Неважно, что была она не бизнес-леди, не занималась политикой, а профессию имела весьма творческую – пианистка. Современная жизнь не оставляет времени на сантименты и раздумья. Некогда сидеть и мечтать, нужно работать.

Работала Лиза много – выступления, концерты, гастроли, репетиции, а кроме того, ежедневные трехчасовые занятия за инструментом (Святослав Рихтер, говорят, играл по пять часов в день, но у Лизы на большее просто не было времени).

Лиза своим временем очень дорожила, а занятия музыкой с раннего детства выработали в ней дисциплинированность и твердость. Мечтать о несбыточном, как уже говорилось, было не в ее характере, так что Лиза всегда ставила перед собой только реальные, выполнимые задачи. Бывали, конечно, исключения – вот как сегодня утром, когда она поверила, что ее вот так, с бухты-барахты, могут взять в известный ансамбль, но такое случалось крайне редко. Лиза успешно изживала в себе романтичность и девичьи грезы.

Не следует думать, что Лиза была исключительным прагматиком и эгоисткой. К примеру, покойную Амалию Антоновну она искренне любила, навещала ее по велению сердца, заботилась как могла.

История с клавесином возмутила ее ужасно, Лиза едва не убила идиота-племянника и устроила скандал у мерзавца Пауцкого. Но, сообразив, что с директором магазина она справиться не сможет, и, что называется, выпустив пар, Лиза выбросила из головы этих мелких людишек, а также клавесин – все равно он ей не достанется. И что толку рыдать и рвать на себе волосы, у нее нет на это времени.

Попутно она позабыла и о встрече со Старыгиным и теперь на ходу вспоминала о найденном в клавесине клочке бумаги со старинной нотной записью.

Надо же, она-то думала, что ее новый знакомый тоже выбросил все из головы, а он, оказывается, куда-то ходил, что-то искал и теперь жаждет поделиться с ней своими находками. Вот интересно, им что там, в Эрмитаже, совершенно нечего делать? Времени навалом?

Однако она тут же вспомнила, при каких обстоятельствах произошло их знакомство с реставратором – ему вручали престижную премию, стало быть, он – человек востребованный.

– Простите меня, Дмитрий… Алексеевич…

– Можно просто Дмитрий! – Старыгин вставил это так поспешно, что в голове у Лизы шевельнулось подозрение, не подбивает ли он к ней клинья, для того и с бумажками носится. А что, она девушка привлекательная, может составить счастье одинокого интеллигентного мужчины средних лет… То есть это он так думает, а Лиза вовсе так не считает и сейчас попробует вежливо отказаться от встречи.

– Дело в том, что я в ближайшие дни очень занята и боюсь, что не смогу с вами увидеться.

Любой уважающий себя мужчина тут же понял бы, что девушка не горит желанием его видеть – ни сейчас, ни через час, ни завтра, ни послезавтра, ни через месяц, ни через год. А кто не поймет – тот толстокожий бегемот, и Лиза не собирается иметь с ним дело.

Однако Дмитрий Алексеевич, вместо того чтобы вежливо закончить разговор, повел себя иначе.

– Лиза, что вы говорите! – закричал он. – Я понимаю вашу загруженность работой, но без вас я как без рук! Только вы можете перевести эту тарабарщину на нормальный язык! Ну, кого я еще буду искать, время-то дорого!

У Лизы просто язык не повернулся посоветовать ему выбросить все эти старые бумажки и заниматься своими собственными делами. В конце концов, ведь это она втянула его в историю с клавесином! Нужно было не признаваться ни в чем там, возле магазина, просто поблагодарить за найденную перчатку и уйти.

– Но я действительно очень занята и не могу рассиживать по ресторанам! – в сердцах сказала она.

– А кто вас приглашал в ресторан? – искренне удивился Старыгин. – У меня у самого работы выше головы, что это я в будний день по ресторанам расхаживать стану?

Лиза наконец поняла, что ему в самом деле интересно расшифровать надпись на листочке и что она ему нужна только для этого.

– Хорошо, тогда давайте встретимся на Московском вокзале, – сухо сказала она.

– Где? – неподдельно удивился Старыгин, поскольку Московский вокзал – отнюдь не место для прогулок приличной молодой женщины.

– Да мне коллегу из Москвы надо встретить, с вечернего поезда…

– Тогда приходите ко мне, от меня недалеко, я вас потом подвезу!

– Ну, хорошо, только никаких чаев с пирожными, я не ем сладкого! – сказала Лиза.

«Интересно, с каких это пор?» – подумал Старыгин, вспомнив, как она в кафе уписывала пирожные за обе щеки.

«Ну и теснотища! – думала Лиза, осматриваясь в прихожей старыгинской квартиры. – Как тут можно жить?»

Сама она любила свет и простор, в комнате у нее не было ничего лишнего – только диван, письменный стол и фортепьяно. И ковер на полу, чтобы хоть как-то заглушить звуки. И никаких полочек, тумбочек, вазочек, фарфоровых фигурок и бронзовых статуэток – только пыль копить! И цветов тоже не нужно – они сохнут и чахнут, когда Лиза уезжает на гастроли. И уж тем более никаких домашних животных.

Лиза с заметным неудовольствием покосилась на рыжего пушистого зверюгу, который, явившись в прихожую, смотрел на нее очень неодобрительно.

– Берегите руки! – честно предупредил Старыгин, провожая ее в гостиную. – Василий может поцарапать.

Лиза тут же дала понять коту взглядом, что, если он только помыслит о членовредительстве, не сносить ему головы. Кот пренебрежительно дернул ухом и отвернулся.

– Я угощу вас кофе, сваренным по особенному рецепту, – проговорил Старыгин, входя в комнату с дымящейся медной туркой. – Меня научил ему старый шейх небольшого бедуинского племени… Василий, что ты себе позволяешь!

Рыжий котище вскочил на колени к Лизе и теперь терся об нее своим пушистым боком.

– Что вы, мы с ним подружились… – отозвалась Лиза, почесывая кота за ухом.

– Это вам так кажется, – усмехнулся Старыгин, поставив джезву на низенький столик. – Он делает вид, что заигрывает с вами, а на самом деле нарочно линяет на ваш костюм! Вы потом его никакими силами не отчистите.

– Ничего страшного! – Лиза мужественно улыбнулась. – Как-нибудь справлюсь. Так что – вам удалось найти второй фрагмент записки?

– Сейчас я покажу его вам, но только сначала попробуйте этот кофе! – Дмитрий Алексеевич разлил напиток по крошечным чашечкам розового полупрозрачного фарфора, и комната наполнилась чудесным ароматом – чуть горьковатым, дымным, волнующим.

Кот потянулся носом к Лизиной чашке, понюхал кофе и остался недоволен. Он тихонько чихнул, спрыгнул с колен девушки и устроился рядом с ней на диване.

Лиза сделала крошечный глоток, и ей привиделось ночное южное небо, густо усыпанное крупной солью звезд, послышались таинственные голоса ночной пустыни…

– Ну, как? – нетерпеливо проговорил Старыгин.

– Удивительно!

– Только не спешите, пейте маленькими глотками, чтобы не подсадить сердце! Он очень крепкий…

– Да уж чувствую! – Лиза запила кофе холодной водой из запотевшего стакана и откинулась на спинку дивана. – В чем здесь секрет?

– Шейх сказал мне волшебное слово, но велел хранить его в тайне! – ответил Старыгин значительно. – А на самом деле – просто нужно покупать хороший кофе, молоть его на ручной мельнице и заваривать очень, очень крепко.

– Ну что ж, теперь я готова к интеллектуальному напряжению! – усмехнулась Лиза, почесывая Василия за ухом.

– Вот эта записка, – Дмитрий Алексеевич положил перед ней на стол пожелтевший листок бумаги, а рядом с ним – чистый лист и карандаш для записей.

Лиза склонилась над листком. Для начала она переписала его содержимое современными нотными знаками, затем, как и в первый раз, – буквами. Теперь настала очередь Старыгина. Дмитрий Алексеевич вооружился небольшим зеркальцем и переписал текст записки, чередуя прямое и зеркальное изображение.

Наконец он прочел латинскую фразу… и на его лице появилось разочарованное выражение.

– Ну, что там? Что это значит? – поторопила его девушка. – Переведите мне, я ведь не понимаю по-латыни!

– Это значит, что наши поиски вовсе не закончились! – вздохнул Старыгин. – Впрочем, я так и думал. Это конец послания, но тут явно не хватает середины.

И он перевел для Лизы латинский текст:

«…того, кто не придаст значения этой реликвии, ждет печальная участь: гнев народа или гнев божий».

– А мы-то надеялись, что здесь будет указан точный адрес тайника! – разочарованно протянула Лиза.

– Наверное, его местонахождение записано во второй части послания, – отозвался Старыгин. – А как раз его-то у нас и нет…

Кот Василий мягкой лапой подцепил пожелтевший листок и сбросил его на пол.

– Василий, не хулигань! – Дмитрий Алексеевич наклонился и подобрал записку. – Ну что ж, придется продолжать расследование.

Он вернул листок на стол, затем положил рядом с ним первую часть записки, найденную в клавесине.

Повертев бумажки так и этак, он грустно проговорил:

– Я должен сообщить вам пренеприятнейшее известие.

– К нам едет ревизор? – усмехнулась Лиза.

– К счастью, нет. Но, судя по форме этих листков и по тому, как оборваны их края, это – два фрагмента из трех, а именно – первый и последний, третий. Так что нам нужно искать еще один тайник.

«Это без меня, – подумала Лиза, – как бы половчее намекнуть ему, что эти бумажки не слишком меня интересуют? И что он носится с этими листками как с писаной торбой? Как будто ему заняться нечем…»

– Ой! – Рыжая лапа впилась всеми когтями в ее запястье.

– Василий! – крикнул хозяин. – Немедленно отпусти девушку! Не двигайтесь, – повернулся он к Лизе, – главное – чтобы он не стал драть руку когтями.

В глазах кота отражалось все, что он думает о невоспитанных девицах, которые мысленно говорят о человеке гадости, а сами сидят у него дома и пьют его кофе.

– Я больше не буду! – сказала Лиза коту. – Отпусти!

Когти удалось вытащить осторожно, без особых потерь.

– Что вы теперь собираетесь делать? – спросила Лиза, с опаской посматривая на кота.

– Есть у меня одна мысль… – Старыгин в задумчивости рассматривал оба клочка бумаги, положив их на стол. – Насчет мебели. Можно предположить, что еще одна часть послания находилась в той же комнате, где в свое время стоял клавесин, то есть в малом кабинете Марии Антоновны Нарышкиной. В секретере мы нашли еще одну часть…

«Не мы, а вы, – тут же подумала Лиза, – я в этих поисках не участвовала, да, признаться, и не собираюсь…»

Она тут же перехватила злобный взгляд кота Василия и поглядела на Старыгина невинными синими глазами. Дмитрий Алексеевич споткнулся на полуслове и замер…

«Как скучно», – подумала Лиза, слегка покривив душой: на самом деле ей нравилось слушать Старыгина, да и любопытно было, о чем же там говорилось в старинной нотной записи. Сама она розысками заниматься не собиралась, но если он все возьмет на себя, отчего же не выслушать потом отчет о результатах?

– О чем я? – Старыгин потер лоб. – Ах да, там, во дворце Нарышкиных, я нашел секретер благодаря портрету Марии Антоновны, который сохранила Таня.

– Кто такая Таня? – На этот раз в Лизином голосе прозвучала неподдельная заинтересованность.

– Таня? Это моя старая приятельница… – отвечая, Дмитрий Алексеевич упорно рассматривал листки.

Сей факт Лиза трактовала таким образом, что он не хочет смотреть ей в глаза, а любая женщина знает, что, если мужчина отводит глаза, стало быть, он что-то скрывает. Лиза не поверила в «старую приятельницу», которая очень помогла ему в розысках. Кто ж поверит, что она сделала это бескорыстно?

Кот поглядывал на Лизу с насмешкой, он даже фыркнул, весьма издевательски.

– Портрет не прошел атрибуцию, – бормотал Старыгин, – но Татьяна почти уверена, что это – Боровиковский. Надо бы поискать эскизы к портрету, вполне возможно, что там найдется кое-что, какие-то зарисовки другой мебели…

– Вы ведь займетесь этим? – Лиза подвинулась ближе и вроде бы случайно тронула Старыгина за руку. – И обязательно держите меня в курсе. А сейчас – ой, как много времени, мне же на вокзал надо!

Старыгин довез ее до Московского вокзала и предложил свою помощь – встретить, донести вещи. Но Лиза отказалась, заявив, что они с коллегой сами прекрасно справятся.

– Всего хорошего, Дмитрий… просто Дмитрий! – И Лиза побежала на перрон.

«Коллега, – с неудовольствием подумал Старыгин, – небось молодой, подающий надежды пианист. Или скрипач. Встретит, поселит его у себя, стало быть, не просто коллега, а близкий друг. А я-то что тогда хлопочу?»

Однако ему было ужасно интересно: какую же тайну хранил клавесин Марии-Антуанетты?

После посещения Зоологического музея и плодотворной беседы с симпатичным специалистом по птицам майор Ленская не слишком-то воодушевилась. В самом деле, не бегать же ей теперь по всем птичникам и живым уголкам, там, где есть совы, и не проверять алиби у всех людей, так или иначе с этими совами соприкасающихся! Да тут еще нога разболелась, так что ступить нельзя.

Старый профессор, видя ее побледневшее лицо, проникся к майору состраданием и дал ей телефон одной лаборатории. Там, у них, сказал он, современное оборудование – спектрограф, лазер, компьютерный томограф, а у нас только микроскопы да химические препараты.

И вот сегодня Ленская самолично приехала в лабораторию за ответом.

– Вам повезло, – сказала высоченная девица с длинными черными волосами, связанными в хвост.

У самой Ленской тоже был на голове жиденький «хвостик». Про такой говорят – «крысиный». У девицы же грива была сродни конской, масть – вороная, хвост завязан высоко, когда-то давно такую прическу в народе называли – «Лошадь хочет какать».

– Вам повезло, – повторила девица, – про ту сову, что потеряла перышко, нам есть что сказать. Ну, во-первых, птица достаточно молодая, поймана недавно. То есть точно можно сказать, что родилась она не в неволе, а в природных условиях, в тундре.

«И что мне с того, – уныло подумала Ленская, – как она сюда-то попала? Придется опрашивать всех, у кого есть молодые полярные совы. Интересно, сколько на это уйдет времени? А самое главное, что скажет начальство?»

– И еще, – как ни в чем не бывало продолжала девица, – в тканях перышка обнаружена остаточная радиоактивность – очень небольшая, но все же есть. По нашим сведениям, такие птицы гнездятся в очень удаленном месте, к востоку от Воркуты, в предгорьях хребта Оченыр.

– Откуда же там радиоактивность? – удивилась Ленская.

– Все оттуда же, – вздохнула девица. – От захороненных в том месте радиоактивных отходов. Мы-то отметили такое явление довольно давно, на все свои запросы получали отказ – сами понимаете, раньше в таком деле соблюдалась строжайшая секретность. Очевидно, захоронили отходы тайно, нарушая все инструкции и постановления, и тогда, при Союзе, строго соблюдали эту секретность. А уж потом, после перестройки, удалось выяснить точно. Обследовали геологи это место и решили пока захоронения не трогать – как бы хуже не сделать. Подземные воды там залегают глубоко, землетрясений не бывает – может, и обойдется… Фон небольшой, а зверье приспособилось.

Ленская внимательно пригляделась к девице и поняла, что она вовсе не так молода, как ей показалось вначале. Просто держится хорошо – спина прямая, движения быстрые, уверенные, глаза блестят, опять же каблуки высокие… Если она, майор Ленская, отважится встать на такие каблуки, то и двух шагов не одолеет.

Боль в колене прошла – соседка посоветовала прикладывать лопух, даже привезла с дачи последние осенние листья, однако сегодня с утра разболелась правая пятка. Какие уж тут каблуки!

– Так что дальше для вас все просто… – показалось Ленской или нет, что во взгляде девицы мелькнула легкая насмешка? Она и сама знала, какое впечатление производит на незнакомых людей – вечно недомогающая недотепа и зануда.

– Ищите того, кому примерно полгода тому назад привезли белую полярную сову из предгорий хребта Оченыр, – говорила девица, – можете принести нам еще одно перышко, проведем сравнительный анализ…

В голосе ее звучали интонации учительницы, диктующей домашнее задание нерадивому ученику.

– Благодарю вас, – Ленская встала, стараясь не морщиться от резкой боли в пятке, – непременно учту ваши советы.

Девица с высоты своего роста поглядела на Ленскую повнимательнее и, очевидно, сумела разглядеть что-то в ее взгляде, не слишком для себя лестное. Тут она, надо полагать, вспомнила, что при первой встрече Ленская показывала ей служебное удостоверение и что перед ней стоит не просто унылая, затюканная жизнью стареющая тетя, а как-никак майор милиции.

Простились холодно.

Следующую половину дня Ленская провела у телефона.

Городской зоопарк отпал сразу же. Там сказали, что новых поступлений птиц у них давно не было, они и с этими-то не знают, что делать.

Остальные зверинцы тоже ничем ее не порадовали. Ленская представлялась им помощником режиссера с известной киностудии и говорила, что белая полярная сова требуется для съемок нового сериала: ясное дело, если скажешь, что ты из милиции – и говорить-то не станут, сразу трубку повесят. А так никто совершенно не удивлялся – сова так сова, вон, в фильмах про Гарри Поттера тоже была сова, правда, компьютерная, а у нас будет настоящая.

Однако подходящей совы ни у кого не было. То есть были птицы, но привезенные давно или, если недавно, то не белая полярная, а вовсе – пещерная сова или ушастая, а то и вообще мохноногий сыч. И насчет съемок никто не проявил энтузиазма – совы, как уже знала Ленская, плохо поддаются дрессировке, намучаешься с ними, да и возить их на съемки некому, а если так просто отдать, то замучают телевизионщики птичку, уморят совушку совсем.

Примерно так высказались все владельцы птиц, и Ленская прикусила язык, чтобы не проорать им всем, что ей их серые неясыти и домовые сычи и даром не нужны, а нужна молодая белая сова! Но, как уже говорилось, немыслимое упорство было главной чертой характера майора Ленской, поэтому она так надоела хозяину маленького частного зверинца в Пушкине, что он дал ей телефон и адрес одного такого типа, который привозит северных зверей и птиц и продает их любителям по сходной цене. Закажете ему белую совушку, он вам и привезет какую нужно, сами потом с ней возитесь.

Вошедший в крошечный кабинет один из молодых людей с рысьими глазами был очень удивлен – его головастая, но внешне непривлекательная начальница сидела, обняв телефонный аппарат, глаза ее сияли, она даже улыбнулась вошедшему почти кокетливо. Все произошло оттого, что Ленская чувствовала: есть четкий след, она ухватила конец веревочки. И уж теперь-то она его не упустит!

– Енотаевская улица, дом восемь! – почти пропела Ленская. – Пройти во двор за магазин, мимо трансформаторной будки, фирма «Северный ветер»!

Решили ехать по указанному адресу без звонка. Ленская предчувствовала, что поездка будет удачной, а тянуть не следовало: как бы не опоздать.

Большая часть работ художника Боровиковского хранится в Русском музее. Поэтому Старыгин решил обратиться за помощью к своему старинному знакомому и коллеге, сотруднику Русского музея Вячеславу Дроздову.

Он нашел мобильный телефон Дроздова, набрал его.

Вячеслав ответил сразу, но разговаривал как-то странно.

– Что тебе? Боровиковский? Знаешь, сейчас не самый подходящий момент…

– Ты занят? Ну, я тебя не буду отвлекать… ты меня только запусти в запасники…

– Что?! В запасники?! – В голосе Дроздова послышался ужас.

– А что такого? – недоуменно переспросил Старыгин. – Когда тебе нужно было для работы, я всегда шел навстречу…

– Ладно, приходи, – Вячеслав почему-то понизил голос. – Только не раньше трех.

Старыгин предъявил на входе свое эрмитажное удостоверение и вошел в служебное крыло музея.

Ему не раз приходилось бывать в кабинете Дроздова, и он шел туда уверенно, ни у кого не спрашивая дорогу. Он уже приближался к нужной двери, когда она распахнулась, и из кабинета вышли один за другим трое мрачных мужчин в одинаковых кожаных куртках. Все трое нисколько не были похожи на музейных работников – при взгляде на них в голову приходил только какой-нибудь милицейский сериал. Последний из них, прежде чем покинуть кабинет, обернулся и многообещающим тоном проговорил:

– Не думайте, мы еще вернемся!

Старыгин проводил странную троицу недоуменным взглядом и, предварительно постучав, вошел в кабинет коллеги.

Кабинет Дроздова выглядел странно.

Обычно кабинет настоящего музейного работника выглядит как филиал того же музея после налета банды «зеленых» или посещения большой группы шестиклассников: на всех столах, подоконниках, стульях и вообще свободных местах, даже на полу, разбросаны рисунки и гравюры, эскизы и наброски, раскрытые книги и листы рукописей, находящиеся в данный момент в работе.

А у Вячеслава в кабинете наблюдалась стерильная чистота – на рабочем столе, не говоря уже об остальных горизонтальных поверхностях, не было ни единого клочка бумаги, ни одной книги.

Сам хозяин кабинета сидел за столом, подперев подбородок кулаком, и глядел перед собой пустыми глазами.

– Что это у тебя так чисто? – удивился Старыгин. – В отпуск собираешься?

– Ага, в отпуск! Бессрочный и без содержания! – простонал Дроздов. – Видел этих орлов?

– Тех троих в кожанках, что сейчас от тебя вышли?

– Вот-вот! Это милиция, и они теперь у меня каждый день появляются, прямо как по расписанию!

– А в чем дело? Что у вас случилось?

– Случилась у нас большая неприятность. Директор по всему музею сигнализацию установил.

– Ну и что? У нас тоже везде сигнализация. А как иначе? Музеи огромные, в фондах полно шедевров мирового значения, им же надо безопасность обеспечить?

– Это да, кто спорит, только у нас какая-то сигнализация оказалась неудачная, буквально каждый день срабатывает по непонятной причине. То ли на мух реагирует, то ли просто на плохую погоду. Она срабатывает, милиция приезжает и начинает у нас свои порядки наводить. Видишь – у меня в кабинете пусто? Это они распорядились, чтобы на рабочих местах художественные ценности не находились. А как прикажешь работать? За каждым рисунком в хранилище бегать? Так и то – теперь, чтобы в запасники попасть, нужно столько документов оформить, как раньше для выезда за границу… сам понимаешь, так много не наработаешь! Ладно, что я тебя своими проблемами гружу, у тебя своих хватает. Ты что-то у нас посмотреть хотел?

– Ну да, эскизы Боровиковского. У вас ведь их много?

– Имеется кое-что! – горделиво проговорил Вячеслав. – Раз в десять побольше, чем в Третьяковке!

– Но ведь теперь, ты говорил, к вам в запасники невозможно попасть?

– Никому не расскажешь? – Вячеслав вопросительно уставился на гостя.

– Честное благородное! – отозвался Старыгин.

– Тогда пошли!

Вячеслав поднялся из-за стола и вышел в коридор.

Там он огляделся по сторонам, убедился, что бравые милиционеры удалились, и повел Старыгина куда-то в глубину служебного крыла.

– Разве вход в хранилище с этой стороны? – осведомился Старыгин, стараясь не отставать от коллеги.

– Тс-с! – Тот прижал палец к губам и снова оглянулся. – Сейчас все увидишь!

Он свернул в узкий боковой коридорчик, стены которого были отделаны темными дубовыми панелями, и остановился возле высокой голландской печи, покрытой бело-синими изразцами. Взявшись за вьюшку, повернул ее как дверную ручку. Ближняя к печи панель отодвинулась, как дверь купе. За ней оказался темный проем и винтовая лестница, уходящая в глубину.

– Надо же, оказывается, у вас тоже есть потайные двери и секретные переходы! – удивился Старыгин. – Я думал, это только в восемнадцатом веке устраивали такие романтические аттракционы, а в практичном девятнадцатом, когда строили этот дворец, к строительству подходили более буднично.

– Романтика тут ни при чем, – ответил Вячеслав. – Великий князь Михаил Павлович, для которого строили этот дворец, хотел иметь удобный способ незаметно покинуть свои апартаменты. Ладно, заходи внутрь и спускайся, я пойду следом и закрою дверь.

Старыгин нырнул в темноту и начал медленно, на ощупь спускаться по винтовой лестнице. Дроздов закрыл изнутри потайную дверь, так что на минуту стало совсем темно, и включил предусмотрительно захваченный фонарик.

Винтовая лестница сделала два круга, и Старыгин оказался перед низенькой железной дверью. Он дождался Дроздова. Вячеслав отпер дверь большим кованым ключом и снова пропустил Дмитрия Алексеевича вперед.

– Ну, вот мы и в хранилище! – сообщил он с законной гордостью. – Если бы не этот потайной ход, не знаю, как бы мы работали в новых условиях.

Они находились в огромном сводчатом подвале, все стены которого занимали старинные резные шкафы и стеллажи. В центре помещения тянулся длинный ряд рабочих столов, за которыми сосредоточенно работали сотрудники музея.

Вячеслав достал из кармана потрепанный блокнотик, сверился с ним и пошел вдоль ряда шкафов, то заглядывая в блокнот, то проверяя номер, указанный на очередном шкафу. Наконец он нашел нужный шкаф, остановился и выдвинул из него огромный ящик. Перед Старыгиным лежали несколько старинных коленкоровых папок самого внушительного размера. И такие ящики, и подобные папки были Старыгину хорошо знакомы: в запасниках Эрмитажа, так же, как и здесь, в них хранятся графические листы, офорты, рисунки.

– Ну, вот твой Боровиковский! – хозяйским жестом указал Вячеслав на содержимое ящика. – Работай!

Дмитрий Алексеевич развязал тесемки и открыл первую папку.

Здесь были сложены в идеальном порядке эскизы к ранним портретам работы Боровиковского. Старыгин осторожно перекладывал листы один за другим. Вначале он увидел несколько эскизов к портрету поэта Василия Капниста, затем последовала целая стопка эскизов и подготовительных рисунков к знаменитому портрету императрицы Екатерины. Боровиковский изобразил ее не великой государыней, повелительницей колоссальной империи, а умной, немного усталой пожилой женщиной. Императрица была изображена в простом домашнем платье на прогулке в Царскосельском парке.

Перебрав содержимое первой папки, Старыгин приступил к следующей.

Здесь находились наброски к работам более зрелого периода – к портретам Лопухиной, Арсеньевой, князя Куракина.

В следующей папке были эскизы к парадному портрету Павла Первого – император был изображен в полный рост, в торжественном одеянии для коронации.

Но нигде не было видно ни Марии Нарышкиной, ни ее дворца.

Старыгин был человеком терпеливым. Это качество необходимо в профессии реставратора. Огромное терпение требуется для того, чтобы день за днем снимать с картины слой старого лака, не повредив бесценную живопись, для того, чтобы долгими часами восстанавливать крошечный фрагмент картины…

Он перебрал содержимое еще нескольких папок. Здесь были эскизы и наброски к знаменитому портрету сестер Гагариных, и к портрету генерала Боровского, и к портрету известной писательницы Жермены де Сталь, и к семейному портрету графа Безбородко…

Наконец перед ним осталась последняя папка, в которой хранитель музейной коллекции собрал отдельные рисунки и эскизы, не связанные с каким-то известным портретом.

И вот здесь-то Старыгину улыбнулась удача.

Внимательно перебирая графические листы, он увидел на одном из них знакомый клавесин. Инструмент был изображен отдельно, затем – вместе с женской фигурой.

Фигура была набросана наспех, несколькими быстрыми, уверенными штрихами, без лица – только для того, чтобы выработать ее положение на портрете. Но это, несомненно, был эскиз к тому самому портрету Марии Антоновны Нарышкиной, который Дмитрий Алексеевич видел в Нарышкинском дворце.

Он удвоил свое внимание, лист за листом перебрал содержимое последней папки – и его поиски увенчались успехом.

Он нашел еще несколько эскизов, явно относящихся к тому же портрету Нарышкиной. Об этом говорила точно такая же поза женской фигуры. Однако вместо знакомого клавесина на одном из эскизов был изображен изящный ампирный столик, а на другом – низенькая застекленная горка.

Видимо, художник долго выбирал предметы мебели для фона своей картины, прежде чем остановился на клавесине. И, судя по всему, именно эти предметы находились во время работы над портретом в кабинете Нарышкиной, там же, где стоял и пресловутый клавесин.

Старыгин огляделся по сторонам и, убедившись, что его никто не видит, сфотографировал два эскиза на камеру своего мобильника.

Крупные музеи не позволяют фотографировать предметы из своих коллекций без специального разрешения, поскольку являются обладателями прав на репродукции, но Старыгин не собирался публиковать свои фотографии, они нужны были ему для того, чтобы найти предметы мебели из кабинета Марии Нарышкиной.

Возле типовой блочной девятиэтажки знаменитой сто тридцать седьмой серии (в незабвенные советские времена считавшейся очень приличной) остановилась неприметная серая машина. Дверца открылась, и из машины выбрался высокий, немного сутулый мужчина в форменной темно-синей куртке с ярко-желтой надписью «Экспресс-почта».

В лице этого мужчины было что-то совиное – крючковатый нос, круглые внимательные глаза. Впрочем, во всем его облике также было что-то от безжалостного ночного хищника – быстрые, вкрадчивые, бесшумные движения, странное сочетание кажущейся неуклюжести и экономной скупости движений, свойственной настоящему профессионалу.

На плече у загадочного мужчины висела синяя сумка с такой же яркой надписью «Экспресс-почта».

Мужчина огляделся по сторонам, моргая своими круглыми совиными глазами, и уверенно зашагал ко второму от угла подъезду.

На скамейке возле подъезда сидели две неизбежные досужие пенсионерки. Они, как водится, обсуждали чье-то поведение.

– И каждый день! – горячо восклицала ухоженная дама за семьдесят, в несколько поношенной курточке от «Maxmara», видимо, доставшейся по наследству от внучки. – И ведь каждый божий день! С самого утра как заведет свою музыку, так ни минуты покоя! И бренчит, и бренчит на своем пианине, без перерыва на обед!

– А ваша-то Ксюша тоже хороша! – отозвалась, поджав губы, особа постарше, одетая в недорогой китайский ширпотреб. – Она как запустит музон, так никакого спасу нет! Эта-то хоть уезжает иногда на свои гастроли, дает соседям передохнуть, а Ксюша ваша никуда из дома никогда не тронется.

– Это вы зря, Людмила Ивановна! – возразила «Maxmara». – Моя Ксюшенька – девушка культурная, воспитанная, она если и слушает музыку, так хорошую, человеческую – Диму Билана или «Зверей», а эта на своем фортепьяне как заведет, так хоть вешайся!

– Культурная? – переспросила Людмила Ивановна с тем же неодобрительным выражением лица. – Знаю я, какая она культурная! Знаю, какая воспитанная! К ней, почитай, каждый день такие личности ходят – в лифте встретишь, так страх берет! У меня от их внешности сахар в крови поднимается и давление зашкаливает!

– Это вы, Людмила Ивановна, от своей исключительной необразованности так считаете! Вы об современной молодежи ничего не знаете, вот и думаете про всех плохо! Эти, которые к Ксюшеньке ходят, – они не хулиганы какие-нибудь, не уголовные элементы, это – готы, у них такая униформа.

– Это я-то необразованная?! – вскинулась Людмила Ивановна. – Да я, будет вам известно, медицинский работник с большим стажем! А вы-то – тоже, барыня выискалась! Весь дом знает, что вы всю жизнь в забегаловке пиво подавали!

– И не в забегаловке, а в очень приличном заведении! В пивном баре, между прочим, высшей ценовой категории! А вы, Людмила Ивановна, не очень-то заноситесь! Медицинский работник! Всю жизнь в районной поликлинике анализы принимали – кал направо, мочу налево!

Беседа двух приятельниц потеряла для слушателя всякий практический интерес, и мужчина в синей форменной куртке, на мгновение задержавшийся возле скамейки, бесшумно двинулся дальше.

Он убедился в двух вещах: во-первых, пенсионерки его не заметили, словно фирменная одежда превратила его в человека-невидимку. И во-вторых, в подъезде действительно проживает профессиональная пианистка, изводящая соседей своими ежедневными репетициями и время от времени уезжающая на гастроли.

Миновав первую линию обороны в лице заклятых подруг, мужчина подошел к двери подъезда.

К его сожалению, эта дверь была оборудована не кодовым замком, открыть который для понимающего человека не представляет никакого труда, а более современным домофоном.

Впрочем, и это средство защиты от проникновения посторонних не очень огорчило фальшивого курьера.

Он набрал на пульте домофона номер двадцать четыре. Никто не отозвался – видимо, в двадцать четвертой квартире никого не было.

Тогда «курьер» набрал номер тридцать шесть.

На этот раз в динамике послышался заспанный женский голос:

– Ну, кого это принесло?

– Двадцать четвертая квартира? – деловым тоном осведомился «курьер». – Экспресс-доставка «Скороход». Вам бандероль.

– Вот в двадцать четвертую и звоните! – отозвалась женщина. – А это тридцать шестая.

Выждав полминуты, мужчина с совиным лицом снова набрал тот же номер.

– Ну, что надо? – донеслось из динамика. – Я же сказала – это тридцать шестая!

– Извините, – торопливо проговорил «курьер». – У вас, наверное, домофон сломался. Я набираю двадцать четыре, а попадаю к вам… впустите меня, мне срочно нужно эту бандероль доставить!

– Черт с тобой… – протянула женщина после секундного раздумья. – Заходи, а то ведь не оставишь в покое.

Замок щелкнул, и фальшивый курьер проскользнул в подъезд.

Он поднялся на лифте на четвертый этаж и подошел к двери квартиры номер шестнадцать. Той самой, в которой, по информации его таинственной заказчицы, проживала в промежутках между гастролями Лиза Раевская, знакомая покойной Амалии Антоновны.

Из-за двери квартиры доносились звучные, раскатистые фортепьянные аккорды. Судя по этим звукам, Лиза была дома и увлеченно репетировала.

Человек с совиным лицом нажал на черную кнопку.

Фортепьяно не умолкало – видимо, за его звуками пианистка не расслышала трель дверного звонка.

Тогда настойчивый посетитель нажал на кнопку звонка сильно и решительно, с частыми короткими перерывами – так, чтобы его непременно расслышали.

Наконец фортепьяно умолкло, послышались торопливо приближающиеся шаги.

– Кто здесь? – раздался за дверью молодой женский голос.

– Вам бандероль из Зальцбурга! – сообщил «курьер», уставившись в дверной «глазок» честным безобидным взглядом.

Видимо, название музыкальной столицы Европы произвело на пианистку впечатление. Замок щелкнул, и дверь открылась.

На пороге стояла высокая стройная девушка с выразительными карими глазами и очаровательными ямочками на щеках. Она была одета в розовый махровый халат и пушистые домашние шлепанцы, голова замотана полотенцем – видимо, перед тем как сесть за фортепьяно, девушка приняла ванну.

– Извините, – проговорила она смущенно. – Я играла и не сразу услышала ваш звонок.

– Вам бандероль, – повторил «курьер», протискиваясь в прихожую. – Распишитесь, пожалуйста! – И он протянул пианистке расчерченный черными линиями листок.

– Сейчас, секундочку… – девушка отвернулась, шагнула к столику, на котором лежала шариковая ручка. – Секундочку…

Больше ничего она не успела ни сказать, ни сделать.

Фальшивый курьер, мгновенно сбросив свою безопасную личину, захлопнул входную дверь, подскочил к не ожидавшей подобного оборота девушке, обхватил ее правой рукой поперек туловища, а левой вцепился в ее горло.

Несчастная жертва забилась в руках напавшего на нее человека, пытаясь вырваться на свободу, но он, не ослабляя железной хватки, поволок ее прочь из прихожей. По пути ему попалась приоткрытая дверь ванной. Полотенце свалилось с ее влажных волос.

Мужчина втащил туда бешено сопротивляющуюся, мучительно хрипевшую пианистку, безуспешно пытавшуюся вдохнуть. Она уже начинала задыхаться.

Фальшивый курьер захлопнул дверь и прошипел:

– Если не будешь кричать – отпущу!

Девушка из последних сил мотнула головой, давая понять, что обещает вести себя тихо.

Филин отпустил ее горло. Девушка закашлялась и хрипло задышала. Ее лоб покрывали мелкие бисеринки пота.

Немного придя в себя, она проговорила:

– Кто… кто вы? Вы грабитель? Но здесь нет ничего ценного… или… или вы маньяк?!

– Не болтай глупости! – перебил ее Филин. – Я только хочу задать тебе несколько вопросов.

– Каких вопросов?! – В слабом голосе девушки ужас перемешался с крайним изумлением.

– Где то, что ты вытащила из клавесина? – спросил Филин, уставившись на нее своими круглыми немигающими глазами – глазами беспощадного ночного хищника.

– Клавесина? Какого клавесина? – На этот раз ее удивление явно перевесило страх.

– Вот только не надо этого! – раздраженно прошипел Филин, встряхнув девушку, как тряпичную куклу. – Ты отлично знаешь, о каком клавесине я говорю!

– Не… не знаю!.. – простонала пианистка. – Я правда не понимаю, о чем вы говорите! Вы меня пере… перепутали!

– Ну уж нет! – процедил Филин, склонившись над ней и буквально просверливая взглядом насквозь. – Ничего я не перепутал! Адрес тот самый, и фортепьяно… я слышал из-за двери, как ты играла! Так что не надо держать меня за идиота!

– Но я не… – начала девушка, но Филин резко оборвал ее:

– Хватит болтать чушь! Я сюда пришел не затем, чтобы слушать твою трепотню! Выкладывай все, что знаешь! Ты сама нашла тайник в клавесине или старуха показала его тебе?

– Я правда не понимаю… – попыталась возразить девушка. – Не понимаю, о чем…

Филин побледнел, его узкие губы слились в тонкую ниточку, нос еще больше заострился, превратившись в настоящий совиный клюв, круглые глаза излучали холодную ненависть.

– Ты меня достала! – прошипел он. – Я хотел поговорить с тобой по-хорошему, но раз ты сама этого не желаешь…

Он схватил девушку сзади за шею, подтащил ее к раковине, левой рукой пустил воду и закрыл донный клапан. Раковина быстро наполнилась, и тогда он опустил в воду лицо девушки, надавливая на ее затылок, не давая вырваться.

Все происходило в полной тишине, в страшном безмолвии – несчастная пианистка безуспешно пыталась освободиться, ее руки и ноги судорожно дергались, но злодей крепко держал ее за волосы, не давая поднять голову над водой.

Выждав чуть больше минуты, он поднял ее голову за волосы.

Девушка, мучительно хрипя, ловила широко открытым ртом воздух, пытаясь отдышаться.

– Ну что – надумала? – процедил Филин, снова жестоко встряхнув ее. – Что ты знаешь о тайнике в клавесине? Что знала о нем старуха? Кто из вас нашел этот тайник?

– Но я… действительно… не знаю… о чем вы говорите!.. – с трудом выговорила несчастная девушка. – Я… не…

– Снова ты за свое?! – рявкнул Филин. – Ну, сука, ты меня не переупрямишь!

И он снова окунул ее лицом в воду.

Узкая спина девушки мучительно дергалась, она безуспешно пыталась вырваться, хваталась руками за кафельную стену. Руки бессильно соскальзывали с гладкого кафеля, ногти обламывались. Филин нажимал на затылок жертвы, удерживая ее голову под водой.

На этот раз он продержал ее почти две минуты, прежде чем снова поднять за волосы.

Девушка еле дышала. Воздух с мучительным хрипом врывался в ее легкие, глаза едва не вылезали из орбит.

– Ну, теперь-то ты, надеюсь, поумнела? – проговорил Филин, в упор уставившись на свою полуживую жертву. – Что ты знаешь об этом чертовом тайнике? Скажи мне, облегчи свою участь! Что в нем было? И самое главное – куда ты это дела?

– Не… не надо больше… – простонала девушка, едва державшаяся на ногах. – Если бы я что-то знала… хоть что-то… я обязательно сказала бы вам… не надо убивать меня!.. пожалуйста! Я не тот человек, который вам нужен!..

– Опять?! – выкрикнул Филин. – Ну, ты крепкий орешек, но и я не слабак! Если ты думаешь, что я сдамся… не на того напала!

И он, не дав пианистке отдышаться, снова окунул ее лицом в воду.

На этот раз она почти не сопротивлялась, почти не пыталась вырваться. Видимо, ее силы, а главное – воля к сопротивлению уже подошли к концу. Ее руки и ноги только дрожали крупной дрожью. Не прошло и минуты, как по телу несчастной девушки пробежала судорога, и она бессильно обвисла, не подавая больше никаких признаков жизни.

– Ты что – хочешь меня обмануть? – прошипел Филин. – Хочешь, чтобы я поверил, будто ты померла? Не на того напала!

Однако девушка не шевелилась, и он всерьез забеспокоился.

Вытащив ее голову из воды, он повернул безвольно обвисшую жертву к себе лицом.

Ее глаза были широко открыты, они были полны предсмертной муки, боли и недоумения.

Филин несколько раз ударил ее по щекам, пытаясь привести в чувство, попробовал сделать искусственное дыхание.

Все было напрасно. Пианистка была мертва.

Это действительно был прокол.

Филин представил, что скажет ему таинственная заказчица, вообразил, как она будет глядеть на него своими черными немигающими глазами, и его невольно передернуло.

Она скажет, что он оборвал последнюю ниточку, ведущую к цели. И будет права.

Неужели он потерял свое профессиональное мастерство? Неужели ему пора отойти от дел и отправиться на покой?

Нет, люди его редкой профессии отправляются на покой не так, как врачи или адвокаты, бизнесмены или строители. Люди его профессии не выходят на пенсию, чтобы разводить розы на даче или любоваться закатом из окон собственной виллы. В лучшем случае они отправляются на покой в приличном гробу, на катафалке, за которым вместо друзей и родственников идет менеджер похоронного бюро, в худшем же – в дерюжном мешке, с десятком кирпичей для тяжести, они погружаются в черную осеннюю воду или без всякого гроба их закапывают в сырую глинистую землю на пригородном пустыре.

Нет, нельзя опускаться до таких мрачных мыслей, это испортит деловой настрой и окончательно лишит его профессиональной невозмутимости.

Сейчас нужно обставить смерть пианистки так, чтобы она выглядела естественной.

Он перенес девушку в гостиную, положил ее на диван, поправил сбившийся халат.

Отступил на шаг и придирчиво ее оглядел.

Нет, плохо, очень плохо! На ее лице отпечатался ужас и предсмертные страдания, на шее – синяки.

Он пальцами опустил веки мертвой пианистки, распустил волосы, разложил их по плечам и груди так, чтобы прикрыть прядями синяки. Теперь девушка выглядела немного приличнее, хотя наблюдательный милиционер заметит явные следы борьбы.

Но наблюдательные милиционеры попадаются нечасто. Такой вывод Филин сделал за долгие годы своей карьеры.

Он еще раз оглядел квартиру, торопливо устранил следы своего в ней пребывания, расставил по местам опрокинутые стулья, протер дверные ручки и прочие места, где могли остаться отпечатки пальцев, и наконец покинул квартиру, предварительно выглянув в «глазок» и убедившись, что на лестнице никого нет.

На Енотаевской улице, расположенной возле железнодорожной станции Удельная, на доме под номером восемь не висело никакой вывески. Да что там, и номера-то никакого не было. Помогла старушка, возвращающаяся из магазина, – дескать, точно, дом восемь, он самый. Домик был маленький, двухэтажный, с одним подъездом, его называли репарационным – такие дома, целые их кварталы, строили после войны пленные немцы.

Один из молодых людей покрутился рядом с ним – дом как дом, подъезд не запирается, вывески никакой нету, однако через окно первого этажа виден чей-то офис. Скорее всего, этот самый «Северный ветер» и есть.

– Пойду-ка я туда одна, – решила Ленская, – вы пока тут посидите, понаблюдайте, в случае чего я в окно платочком махну, если ваша помощь понадобится, – и она показала подчиненным клетчатый мужской носовой платок, который сегодня оказался очень кстати: пятка прошла, та же соседка посоветовала мазать ее три раза в день обычным йодом, зато вдруг, ни с того ни с сего, у майора разыгрался аллергический насморк.

Офис был маленький, располагался он в обыкновенной квартире. За неказистой железной дверью был обшарпанный коридор, когда-то давно оклеенный дешевыми бумажными обоями в розовый цветочек. Теперь обои выцвели, и линолеум на полу проносился до дыр. Коридор был пуст – ни стула, ни тумбочки, ни таблички, только дверь в конце. Ленская без колебаний отворила ее и оказалась в типичном офисе средней руки – стены покрыты серыми пластиковыми панелями, галогеновые светильники, встроенные в потолок, пластиковая мебель. Сперва ей показалось, что комната пуста, но потом из-за стола послышалось кряхтенье, и на свет выполз маленький человечек в пыльном джемпере и с давно не бритой физиономией.

– Слушаю вас, – он улыбнулся криво, одним углом рта, и посмотрел на Ленскую хитрыми темными глазами.

Майору Ленской понадобилось бросить всего один взгляд на этого типа, чтобы понять, что перед ней – полный и законченный прохиндей. О таких говорят – без мыла куда угодно влезет и кого угодно обведет вокруг пальца.

– Хм… – кашлянула Ленская, – мне вообще-то Арсения…

– Арсений Георгиевич, к вашим услугам, – человечек подобрался на стуле и сделал приятное выражение лица. То есть только попытался сделать. У него не получилось – глаза стреляли по сторонам, выискивая, где что плохо лежит, руки находились в беспрерывном движении – то теребили обтрепанный рукав джемпера, то катали по столу ручку, то просто барабанили по столу.

– Я бы хотела… – начала Ленская, – мне нужна сова…

– Сова? – Хозяин кабинета очень неудачно сделал вид, что он удивлен. – Не знаю никакой совы, я занимаюсь стройматериалами – паркет, двери, стеклопакеты…

– Стройматериалами? – На сей раз пришел черед Ленской сделать вид, что она сильно удивлена, и надо сказать, что у нее это получилось лучше. – А мне говорили…

– Что вам говорили? – Глаза человечка никак не хотели выглядеть чистыми и честными. – Вы ошиблись, моя специализация – двери, стеклопакеты, ламинат…

– И паркет? – прищурилась Ленская.

На месте клиентов, которые явились бы в эту фирму в надежде получить стройматериалы, она бы ни на грош этому типу не поверила, ничего бы у него не купила – ни оконного стеклышка, ни единой паркетной плашки, ни кафельной плитки, ведь не только ей, опытному человеку с наметанным глазом и врожденным чутьем на криминал, видно, что перед ней законченный жулик, но и простой клиент догадался бы, что чужие деньги к этим ручкам липнут без стеснения.

– Короче! – сказала она. – Меня прислал к вам Станишевский из Пушкина, и, пожалуйста, не говорите, что вы его не знаете. Кстати, он просил передать, что ваша гагара сдохла, и он потребует компенсации.

Насчет гагары это была чистая провокация – Ленской хотелось сразу же поставить прохиндея на место. Однако она, как выяснилось, попала в десятку, и слова ее возымели действие – Арсений сморщился и закричал тонким голосом:

– Я не отвечаю за птиц после доставки! Гагара была здорова после прибытия, Станишевский сам это признал! А что он с ней потом делал – это уже не мои проблемы!

В волнении он перестал поджимать угол рта, и стало заметно, что там не хватает двух зубов. Судя по всему, это произошло недавно, из чего Ленская сделала вывод, что паршивца настиг кто-то из хозяев частных зверинцев, которым он подсунул больных животных, и таким образом отвел душу.

– Спокойнее… – произнесла Ленская, подивившись про себя, как она угадала с гагарой, и пожелав птичке крепкого здоровья и долгих лет жизни. – Меня ваши отношения с гагарой Станишевского нисколько не волнуют, я с телестудии, ассистент режиссера. Будем снимать остросюжетный сериал, рабочее название: «Сова появляется днем». Нужна сова – белая, полярная, молодая и здоровая. Что вы можете нам предложить?

В глазах Арсения она увидела профессиональное недоверие. Но где ему было тягаться с майором милиции по части взглядов. Ленская с такими тертыми типами переглядывалась на допросах – не чета этому мелкому мерзавцу!

Постепенно в бегающих глазках Арсения недоверие уступило место жадности.

– Белую сову придется ждать, – пробормотал он, – как раз одну недавно отдал, пока другую привезут, вы уже съемки закончите. Может, возьмете неясыть?

– Надо посмотреть, – протянула Ленская.

Арсений тяжело вздохнул: было видно, что в его душе осторожность борется с жадностью.

Как и следовало ожидать, после непродолжительной борьбы жадность победила. Арсений встал из-за стола и вышел в коридор, поманив Ленскую за собой. Они прошли этот коридор до конца и уперлись в стену, в которой была крошечная дверка с символом, понятным жителю любой цивилизованной страны, – с незамысловатым силуэтом писающего мальчика. Дверь была заперта, Арсений открыл ее собственным ключом, и Ленская в недоумении подняла брови. За дверью находился самый настоящий туалет – пожелтевший от времени унитаз и стеллаж с моющими средствами. От сильного запаха дешевых порошков у нее невыносимо зачесалось в носу. Чтобы не расчихаться, Ленская прикрылась платком.

Будь в туалете окно, сюда тотчас вбежали бы двое ее шустрых подчиненных, дожидавшихся на улице условного сигнала, но окна, увы, не имелось.

– Куда это вы меня привели? – осведомилась Ленская гнусавым простуженным голосом. – Вы что – птиц в туалете держите?!

Вместо ответа Арсений сунул руку за стеллаж, пошуровал там, потом приналег плечом, стеллаж сдвинулся, и Ленская протиснулась за хозяином в образовавшуюся щель.

Большое полутемное помещение было заставлено многочисленными клетками. С одной стороны обитали птицы – совы, дикие гуси, утки разных пород, чайки, даже один альбатрос, посматривавший по сторонам грустно и высокомерно, как морской волк, случайно попавший в чисто сухопутную компанию. Кроме того, имелась разная пернатая мелочь типа полярной крачки.

По другой стороне квартировали мелкие звери – хорьки, куницы, ласки, горностаи. В клетке побольше сидел надутый барсук. Звери и птицы выглядели больными и недокормленными. Запах в помещении стоял ужасный, из чего Ленская сделала вывод, что о вентиляции здесь и не слыхали.

– Так-так… – она все же не сдержалась и оглушительно чихнула.

– Выбирайте птичку, – Арсений засуетился, потирая руки в предчувствии заработка, – может, вот эта подойдет? – Он указал на потертую сову с круглой головой и кисточками на ушах.

– Так-так… – повторила Ленская. – Все ясно, состав преступления налицо.

С этими словами она сунула под нос хозяину свое служебное удостоверение.

– Ах ты, зараза! – Он пытался оттеснить ее к двери, но Ленская уцепилась за клетки. Клетки угрожающе зашатались, хорьки заволновались, даже барсук встрепенулся.

– Лицензия липовая, – начала Ленская монотонным голосом, – и что-то мне подсказывает, что тобой сильно заинтересуются всевозможные проверяющие организации.

– Знать ничего не знаю! – хорохорился Арсений. – У меня фирма по продаже стройматериалов! Паркет, ламинат, финская обрезная доска, стеклопакеты…

– Налоговая инспекция тоже будет в восторге, – продолжала Ленская, – продаешь зверушек за наличные, налогов не платишь, одних штрафов небось накопилось ужас сколько!

– Окна, – по инерции лепетал Арсений, – двери… строительные материалы…

– Санэпидстанция, – в тон ему говорила Ленская, – птички непроверенные, карантин не проходили, возможно, больные… особенно учитывая угрожающую ситуацию с птичьим гриппом… в общем, мало тебе не покажется!..

Не зря Арсений был таким пронырливым типом: в данной ситуации он сразу же понял, что суровая гостья не стала бы грозить попусту, а сразу бы взяла его в оборот.

– Чего надо? – спросил он вполголоса. – Денег много не дам, сам на мели, бизнес не так чтобы очень прибыльный, еле концы с концами свожу… на один корм сколько уходит – жуткое дело!

– Мне твои деньги не нужны, – ответила Ленская, брезгливо поморщившись, – говори, быстро: кому продал белую полярную сову из Оченыра?

– Оченыра? – переспросил Арсений. – В жизни там не был!

– Дурака не валяй и терпение мое не испытывай, – посоветовала Ленская, перефразировав слова из старой песни, – предгорья хребта Оченыр – это, если ты запамятовал, заполярный Урал… совушка молодая, шустрая, недавно пойманная. Вспоминай, быстро, а то Росэпидемнадзор по тебе давно скучает!

– Ну, был такой случай… – опасливо протянул Арсений, – а что такое? В чем дело? Сова была здоровая, а если с ней потом плохо обращались, то я тут при чем?

– Меня твои делишки не интересуют, я убийцу ищу! Живо говори адрес!

– Слово дайте, что я не при делах буду! – нагло стоял на своем Арсений, почуяв, надо полагать, что Ленской эти сведения нужны до зарезу и по такому случаю он имеет шанс избежать встречи с Росэпидемнадзором и налоговой инспекцией.

– Ну ладно, никуда сообщать не стану, живи пока, – нехотя процедила Ленская.

Арсений деловито повернулся и поспешил обратно в офис. Звери и птицы проводили его сердитыми звуками. Пока жуликоватый хозяин торопливо царапал на листке бумаги адрес, Ленская не сдержалась и оглушительно чихнула. Тотчас на свет появился клетчатый носовой платок, а следом за ним – двое молодых людей с быстрыми движениями и рысьими глазами. Не говоря ни слова, они подхватили Арсения под микитки и потащили было к выходу, так что Ленской пришлось скрепя сердце дать команду прохиндея не трогать.

Выйдя на улицу, майор Ленская высморкалась и вздохнула. Адрес человека, купившего у Арсения полярную сову, лежал в ее сумочке. С большой долей вероятности это был адрес «Питерского душителя». Но никак нельзя было ехать сейчас по этому адресу и арестовывать хозяина полярной совы. Требовалось вначале доложить начальству. Но это – дело обычное, и сей факт не мог сильно испортить настроение майору Ленской. Она прислушалась к себе и поняла, что ей очень жалко зверей и птиц, томящихся в темном и тесном помещении.

– Вот ведь дала слово, что никуда об этом подлеце сообщать не стану… – сокрушенно пробормотала она, – а жаль…

Подчиненные не удивились – они прекрасно знали принципы Ленской: дав слово, нужно его держать, иначе потом не будет к тебе доверия и никаких сведений от людей тебе не добиться.

– Да вы, Александра Павловна, не беспокойтесь, – подумав, сообщил один из молодых людей, – это мы коллегам в компетентные органы о нем не сообщим. А вот у меня девчонка одна знакомая в «зеленых» состоит. Если ей позвонить, они все мигом примчатся и разнесут эту халабуду к чертовой матери! А зверей в хорошие руки пристроят.

– Звони! – согласилась Ленская, вспомнив кривую ухмылку и бегающие глазки хозяина зверинца.

Иван Андреевич Крылов важно прошествовал через белый зал с колоннами и огромным, во всю стену, зеркалом и тяжело опустился в любимое кресло – просторное, глубокое, покойно поместившееся возле самой печки.

– Вот оно, мое тепленькое местечко! – проворчал баснописец, как сонный медведь, и прикрыл глаза, сложив короткие руки на объемистом животе. По всему видно было, что он не тронется отсюда до самого ужина, которому непременно воздаст должное. Его поношенный фрак был запорошен перхотью, и даже орденская звезда казалась какой-то потускневшей и словно замызганной, словно кухарка перед выходом из дому нацепила барину эту звезду голыми по локоть, обсыпанными мукой руками.

Казалось, что Крылов, по своему обыкновению, задремал, но его правый глаз, слегка дергавшийся после прошлогоднего удара, нет-нет да приоткрывался, зорко оглядывая гостей.

Старый баснописец приметил и девяностолетнюю сплетницу Архарову, нарумяненную, в ярком турецком тюрбане, с курносой морщинистой мордочкой и с точно такой же курносой и морщинистой собачонкой на руках; приметил старого князя Нелединского-Мелецкого, секретаря вдовствующей императрицы Марии Федоровны; приметил и молодых болтунов-реформаторов, толпившихся вокруг блестящего гвардейского офицера Сергея Трубецкого. Молодые перешептывались с самым таинственным видом, так что за версту видна была несомненная крамола.

Впрочем, в салоне Марии Антоновны Нарышкиной, урожденной польской княжны Святополк-Четвертинской, давней фаворитки государя, заведены были самые вольные порядки. Здесь можно было совершенно невозбранно говорить о несовершенстве русских порядков, о вреде взяток, о желательности конституции, да что там – здесь можно было почти открыто ругать самого Аракчеева, которого хозяйка салона люто ненавидела.

Государю Александру Павловичу чрезвычайно не везло с детьми.

Обе его дочери от государыни Елизаветы Алексеевны умерли еще в младенчестве, так же, как и первая дочь от Марии Антоновны. Вторая дочь от фаворитки, Софья, выжила, но часто хворала, особенно слаба была грудью. В этом своем последнем и единственном ребенке государь души не чаял.

Впрочем, Мария Антоновна обладала нравом чересчур живым и легким, за ней вечно увивались молодые флигель-адъютанты, и злые языки поговаривали, что насчет своего отцовства Александр Первый Благословенный обманывается.

К вольнодумной молодежи подошел хозяин, Дмитрий Львович Нарышкин. Одет он был по моде давно прошедших времен – в пудреном парике, в башмаках с высокими красными каблуками – и походил на знатного екатерининского вельможу. О нем говорили, что исполняет он две наиважнейшие должности: обер-гофмейстера и «великого магистра ордена рогоносцев».

– Слышали ли вы, государи мои, какая удивительная новость в Казанском университете произошла? – проговорил Дмитрий Львович своим низким, рокочущим, барственным голосом. – По повелению Святейшего Синода все трупы и скелеты из тамошнего анатомического кабинета, отслужив по ним панихиду, по полному православному чину похоронили на кладбище!

Молодой князь Валерьян Михайлович Голицын, племянник обер-прокурора Синода, хотел было что-то ответить, но тут в зале появилась хозяйка, Мария Антоновна, и все поневоле замолчали.

Умела Мария Антоновна так появиться, чтобы сразу утихали все разговоры и сосредотачивались на ней все взгляды.

Лет-то уж ей более сорока, но хороша она и пленительна, как в юности, и величественна, как настоящая античная богиня. И одета, как греческая богиня или как античное изваяние: простое белое платье с прямыми скульптурными складками, почти без украшений. Только на голове венок из простых полевых цветов, да на плече – старинная камея, подаренная императрицей Жозефиной.

Глубокие темные глаза, воспетые стариком Державиным, волосы, вьющиеся свободными волнами, томно опущенные ресницы – Мария Антоновна походила сейчас на свой знаменитый портрет кисти Боровиковского.

Рядом с ней шел молодой граф Андрей Шувалов, красивый и вкрадчивый юноша, многообещающий дипломат, жених ее дочери Софьи. Марья Антоновна переглядывалась с графом с каким-то особенным значением.

Разговоры в зале на мгновение затихли, и в этот как нельзя более подходящий момент объявили о начале концерта, назначенного на сегодняшний вечер.

Заезжий музыкант, итальянский граф Карло Висконти, вышел на середину комнаты, поднял скрипку и заиграл, откинув назад темные длинные волосы.

Старинный инструмент звучал отменно, и итальянский музыкант превзошел самого себя. Он играл Моцарта и Баха с таким искусством, что чувствительный хозяин дома прослезился, весьма изящно промокнув глаза кружевным платком.

– Вот завел волынку, – проговорил Иван Андреевич Крылов, приметив поблизости старого князя Нелединского. – Не знаю уж, как до ужина дотерпеть! Ты, князенька, не слышал, что подавать-то будут? Хорошо бы жареного гуся с груздями!

– Нехорошо, Иван Андреевич, гуся, – отозвался князь. – Великий пост все же…

– У меня, грешного, желудок к посту негоден! – чуть ли не в полный голос ответил баснописец.

Старуха Архарова неодобрительно покосилась на него и воскликнула, округлив рот:

– Ангельская, ангельская музыка! Только в раю такое можно услышать!

– Тебе, матушка, недолго ждать осталось – скоро наслушаешься… – проворчал Иван Андреевич.

Марья Антоновна сидела в первом ряду, за спинкой ее стула стоял Шувалов, что-то ей нашептывая.

Вдруг в дверном проеме показалась гувернантка Сонечки, мадемуазель д’Аттиньи. Как всегда одетая во все черное, с черными глазами, в которых играло странное сумрачное пламя, старая гувернантка казалась чем-то взволнованной. Она едва дождалась, когда итальянец закончит очередную пьесу, и сделала Марии Антоновне знак рукою.

Мария Антоновна слегка нахмурилась, показывая свое недовольство, но гувернантка продолжала делать ей знаки, как будто хотела сообщить нечто чрезвычайно важное. Затем она отступила в проем.

Нарышкина снисходительно улыбнулась – она привыкла к некоторым странностям старухи.

– Извините меня, Андрэ, – шепнула она жениху дочери, встала и, стараясь не привлекать к себе внимания, направилась в малый салон, где ее поджидала мадемуазель.

– Ну, что случилось, моя дорогая? – осведомилась Нарышкина с некоторым раздражением. – Сейчас, знаете ли, не самый подходящий момент…

– Простите меня, сударыня, – голос гувернантки дрожал от волнения. – Я должна сообщить вам чрезвычайно важную вещь!

Человек с круглыми совиными глазами и крючковатым носом подошел к дверям большого добротного сарая. Собственно, это был даже не сарай, а ангар – высокий, с надежной железной дверью, запиравшейся на хитрый, очень надежный замок. Еще бы, ведь хозяин ангара хранил в нем самое для себя дорогое.

Он оглянулся по сторонам, словно собирался сделать что-то плохое, противозаконное. На самом деле он просто опасался за своих любимцев. Железная дверь открылась бесшумно, он оказался в крошечном помещении, где снял уличную обувь и распаковал принесенную с собой брезентовую сумку.

Из-за двери послышался шум крыльев и уханье.

– Сейчас, мои дорогие! – с неподдельной нежностью заговорил хозяин. – Иду, мои хорошие…

Он вступил в свое святая святых, держа под мышкой что-то увесистое в форме куба, завернутое в старую наволочку.

В просторных клетках жили совы. Шесть крупных птиц с круглыми головами и крепкими крючковатыми клювами сидели на сухих ветках и смотрели на своего хозяина круглыми глазами.

В комнате стоял полумрак – слабый свет проникал сквозь два узких оконца, но хозяин знал, что совы его видят. Неправда, что они совершенно слепнут при свете дня. Даже при ярком свете филин, например, способен узнать всех своих дневных врагов.

Пара серых неясытей, небольшой сыч, сова-сплюшка, ушастый филин и самое последнее его приобретение – полярная сова, белоснежная красавица с серыми пятнышками на крыльях. С нее-то он и начнет.

Он подошел к клеткам и повернул засов на самой крайней, где сидела полярная сова. Хозяин не давал им кличек, прекрасно зная, что совы – не ручные птицы, они все равно не привыкнут к имени. В глубине души он понимал, что и его-то птицы встречают радостно только потому, что с ним вместе приходит еда. Но он так их любил…

Он даже внешне был удивительно похож на сову, причем осталось неизвестным – то ли это оттого, что все свободное время он проводил с любимыми птицами и стал походить на них, как хозяин начинает походить на любимую собаку. Или же в прошлой жизни он был совой, и теперь от этого периода у него остались круглые глаза, крючковатый нос и безумная любовь к ночным птицам.

Белая сова не шелохнулась в своей клетке, хотя он широко распахнул дверцу.

– Иди сюда, моя девочка, – нежно сказал Филин. – Погуляй немножко!

Сова смотрела перед собой абсолютно равнодушными круглыми глазами, потом переступила лапами и наклонила голову.

– Кушать хочешь? – умилился Филин. – Ну сейчас, сейчас, моя дорогая.

В углу ангара стоял бумажный мешок, полный опилок. Филин щедро посыпал ими плиточный пол. Затем развернул старую наволочку, и в руках у него оказалась мелкоячеистая клетка, набитая живыми мышами. Мыши были обычные, серые и белые, лабораторные, с розовыми глазками. Выйдя на свет, они забеспокоились и запищали. Совы, услышав писк, необычайно оживились.

– Не волнуйтесь, мои дорогие, имейте терпение! – ласково приговаривал Филин.

Полярная сова высунула голову из клетки. Неясыти завистливо закричали.

Филин надел лежавший возле двери на полке прибор ночного видения, затем дернул за шнурок, и на окна опустились металлические роллшторы. Все было готово к началу кровавого спектакля.

В полной темноте Филин открыл дверцу клетки с мышами, которая была устроена таким образом, что за один раз из нее могла выскочить только одна мышка.

Серый усатый молодец отважно шагнул за порог клетки, и тут же птица, казавшаяся еще больше в темноте, бесшумно пролетела мимо Филина, едва не задев его крылом, и спикировала вниз, безошибочно определив местонахождение мыши.

Последний отчаянный писк – и все было кончено.

Совы в природе употребляют только ту пищу, которую сами ловят в живом виде. Ни один исследователь сов не видел, чтобы эти птицы поедали падаль. Филин желал для своих питомцев самого лучшего и стремился максимально приблизить условия их содержания к природным. Для этой цели он посыпал пол опилками – ведь по гладкому полу мышка побежит бесшумно, и сова ее не поймает.

Кормление продолжалось. Настала очередь беленькой испуганной мышки. И ее настигли клюв и когти белой совы. После третьей мыши Филин открыл все клетки.

Мыши уже поняли, что им конец, но с отчаянным упорством пытались убежать. Совы бесшумно бросались на добычу, в комнате стоял ветер от движения их крыльев и раздавался отчаянный писк жертв. Филин с удовольствием смотрел на это действо.

Наконец две серые неясыти загнали в угол последнего белого мышонка. Филин впустил в комнату неяркий свет с улицы и без труда распихал притихших сов по клеткам. Затем подмел с пола окровавленные опилки, попрощался с полярной красавицей и вышел, оставив сов подремывать, переваривая пищу.

Он запер дверь ангара, пересек узкую площадку, вымощенную каменными плитами, и неторопливо поднялся по крыльцу к двери своего дома.

Здесь он, скорее по привычке, чем по необходимости, проверил «секретку» – волосок, который, уходя из дому, пристроил между дверью и притолокой. Он доверял таким дедовским приемам больше, чем современным охранным системам. Особенно потому, что охранные системы потребовали бы присутствия в его доме посторонних, чего он категорически не допускал.

«Секретка» была на месте, значит, в доме без него никто не побывал.

Филин открыл все замки и вошел в прихожую.

Здесь было темно и тихо. Здесь было единственное на земле место, где он чувствовал себя в безопасности.

Темно и тихо… тихо?

Филин насторожился: откуда-то из глубины дома до него донеслись звуки музыки. Несомненно, там звучало фортепьяно…

Филин облизнул мгновенно пересохшие губы, вытащил из потайной кобуры пистолет (замечательный австрийский «глок», почти полностью изготовленный из полимеров) и медленно, бесшумно, как настоящая сова, двинулся вперед.

Он пересек прихожую, миновал кухню, увешанную начищенными до блеска медными кастрюлями и сковородками, и подкрался к дверям гостиной.

Музыка, несомненно, доносилась именно оттуда.

Филин сглотнул, передернул предохранитель пистолета и заглянул в дверной проем.

Гостиная на первый взгляд казалась пустой, но плазменная панель на низком столике тускло светилась, а из динамиков телевизора неслась фортепьянная музыка.

Неужели он забыл выключить телевизор, уходя из дома?

Но это невозможно, он всегда так внимателен…

А если не он – то кто же тогда мог побывать в его доме?

Филин проскользнул в гостиную, огляделся, поводя стволом пистолета из стороны в сторону.

Включенный телевизор давал достаточно света, да он и в темноте неплохо видел, как настоящий филин. Убедившись, что в комнате никого нет, Филин шагнул к низкому столику, поднял пульт, чтобы выключить телевизор…

И тут же у него за спиной раздался холодный, бесцветный голос:

– Не нужно. Не выключай.

Он резко обернулся, вскинув пистолет…

В глубоком кожаном кресле сидела женщина, до самых глаз закутанная в черное шелковое покрывало.

Та самая женщина. Его таинственная заказчица.

Что за черт?! Ведь он только что осмотрел комнату – и в ней никого не было, он готов поклясться!

А сейчас она сидела в кресле – абсолютно спокойно и невозмутимо, как будто провела здесь не один час, мало того – у ее ног лежала огромная черная собака.

Пистолет в руке Филина непроизвольно дернулся.

– Положи его, – посоветовала таинственная женщина, сверля киллера своими бездонными черными глазами. – Неужели ты думаешь, что пистолет поможет тебе в борьбе со мной?

Словно в подтверждение ее слов черный пес поднял голову и угрожающе оскалился, продемонстрировав огромные клыки.

Филин криво усмехнулся, но все же положил пистолет на журнальный столик.

– Что ты хотел мне сообщить? – процедила заказчица своим неживым голосом. – Что тебе опять ничего не удалось добиться?

– Она… она ничего не знала, – ответил Филин со странной, непривычной робостью. – Мне пришлось… в общем, она умерла!

– Ты в этом уверен? – Ему показалось, или заказчица смотрела насмешливо? Значит, она все же способна на какие-то простые человеческие чувства!

– Конечно, уверен! – проговорил Филин. – Я проверил, пульса у нее не было!

– А тогда как же ты объяснишь это? – Она выпростала красивую смуглую руку из черных шелков и показала на экран телевизора за спиной киллера.

Филин повернулся, тупо уставился на светящийся экран.

На экране какая-то стройная девушка с красивыми светлыми волосами, свободно раскинутыми по плечам, играла на фортепьяно.

– Кто это? – растерянно проговорил Филин, переводя взгляд с экрана на заказчицу.

– Я начинаю думать, что ошиблась, выбрав тебя! – проговорила женщина в черном, и ее глаза стали еще темнее и холоднее, словно превратились в два револьверных дула. – Ты не узнаешь девушку, которую, по твоим собственным словам, только что убил? Тогда прочитай надпись на экране!

Филин скосил взгляд на экран: в его нижней части как раз появилась надпись:

«Пианистка Елизавета Раевская».

– Этого не может быть! – забормотал Филин растерянно. – Я сам, своими глазами… наверное, это запись…

– Нет, это не запись, это прямая трансляция! – жестко ответила заказчица.

И тотчас же, подтверждая ее слова, надпись на экране сменилась. Теперь она гласила:

«Прямая трансляция из Малого зала филармонии».

– Это не она! – выпалил Филин, снова вглядываясь в экран. – Это не Раевская!

– Как раз это – Раевская! – оборвала его женщина. – А вот кого ты убил – это отдельный вопрос!

Филин шагнул к столику, протянул руку к своему пистолету – но черный пес уже опередил его: он стоял между ним и оружием, оскалив свою страшную пасть.

– Я разочарована, Филин! – проговорила женщина в черном своим бесстрастным, механическим голосом. – Я очень разочарована! А когда я бываю разочарована…

Она не договорила, но само молчание, воцарившееся в комнате после этих слов, было весьма красноречивым. Настолько красноречивым, что по спине Филина побежали мурашки.

Он отступил на полшага в сторону, незаметно приблизившись к стойке с компакт-дисками. Там, в тайнике, который он устроил среди дисков, Филин хранил еще один пистолет.

Иногда бывает очень удобно иметь в разных местах дома несколько таких укромных тайников. От этого может зависеть многое, даже сама жизнь.

Однако его маневр не остался незамеченным.

Черный пес молниеносно метнулся к нему и схватил зубами за правое запястье.

Страшные челюсти сомкнулись на руке киллера, как стальной капкан.

Если бы пес сжал зубы чуть сильнее – Филин наверняка остался бы без руки, но умный зверь точно рассчитал силу: запястье мужчины пронзила острая боль, он не мог пошевелиться, но рука осталась цела.

– Ты меня еще больше разочаровываешь, Филин! – проговорила черная женщина. – Неужели ты так глуп, что полагаешь, будто можешь перехитрить Цербера?

– Дайте мне… дайте мне еще один шанс! – едва слышно отозвался Филин, и ему стало стыдно от звуков своего собственного голоса – так жалко и беспомощно он прозвучал.

– Еще один шанс? – показалось ему или в бесстрастном голосе прозвучало сомнение? Скорее всего, показалось.

– Еще один шанс? – повторила черная женщина. – Как ты считаешь, Цербер, дать ему еще один шанс?

Пес услышал свое имя, почувствовал, что хозяйка обращается к нему, и глухо заворчал. При этом челюсти его непроизвольно сжались чуть сильнее, и Филин застонал от боли.

– Пожалуй, я дам тебе еще один шанс! – проговорила черная женщина после короткого раздумья. – Но только на этот раз – никакой самодеятельности! Ты на нее просто не способен. Мое поручение будет очень простым: ты привезешь девушку ко мне. Я сама с ней побеседую, сама выясню у нее все, что нужно… думаю, с такой простой задачей даже ты справишься!

– Я справлюсь, справлюсь! – поспешно заверил он заказчицу, стыдясь этой суетливой, заискивающей интонации.

Черный пес отпустил его руку, и Филин принялся растирать онемевшее, мучительно болевшее запястье с глубоко отпечатавшимися на нем следами страшных зубов.

– Я справлюсь, – повторил он, чувствуя, как постепенно возвращается его обычная решимость, уверенность в себе. – Я справлюсь, только скажите, куда я должен ее привезти?

У этого вопроса был тайный подтекст.

Взаимодействие киллера и заказчика – это шахматная партия, в которой оба игрока стараются перехитрить, переиграть друг друга. И оба стараются как можно меньше сообщить противнику о себе. Их встречи, переговоры, передача информации и денег обставляются сложными условиями, настоящим ритуалом, цель которого – не выдать своего настоящего имени, своего жилища. Так было и сейчас, с этой таинственной заказчицей. Филин безуспешно пытался проследить за ней, но из этого ничего не выходило – она появлялась совершенно неожиданно, словно возникала ниоткуда, и так же неожиданно исчезала. Как будто это был не живой человек, а привидение.

Его же жилище, как выяснилось сегодня, заказчица выяснила в два счета…

Но теперь, когда она приказала привезти к ней Лизу Раевскую, у него появился шанс узнать, где она живет. А тогда – тогда еще посмотрим, кто выйдет победителем в этой шахматной партии!

– Куда я должен ее привезти? – повторил Филин и затаил дыхание, как рыболов, почувствовавший поклевку.

– Куда привезти? – переспросила черная женщина, и Филин услышал в ее голосе насмешку. Она видела его насквозь, заранее просчитывала все его ходы, и когда она назвала адрес, Филин понял, что в этой партии у него нет никаких шансов.

– Я должна показать вам нечто очень важное! – повторила мадемуазель д’Аттиньи, порывисто схватив Марию Антоновну за руку.

– Но, моя дорогая, не могу же я бросить своих гостей, – проговорила Нарышкина, осторожно высвобождая руку. – В конце концов, есть же какие-то приличия… есть непременные светские правила, которые мы не вольны нарушать…

– Забудьте о гостях! – прошептала старая гувернантка. – Пойдемте со мной, сударыня!

– Вы забываетесь, моя дорогая! – Красивые глаза Марии Антоновны еще сильнее потемнели, выражая ее недовольство.

– Простите, сударыня, но это действительно важно! Это касается… касается государя!

Нарышкина закусила губу, покосилась на гостей, но все же решилась и последовала за гувернанткой.

Мадемуазель д’Аттиньи торопливо прошла через малый салон, через длинную анфиладу парадных комнат, миновала личный кабинет Дмитрия Львовича. Нарышкина едва поспевала за ней, удивляясь собственной сговорчивости. Почему она поверила вздорной старухе? Почему отправилась следом, оставив своих многочисленных гостей, забыв о светских условностях? Конечно, если дело и впрямь касается государя… хотя это маловероятно, что может знать о сильных мира сего эта жалкая старуха?

Видимо, дело в сильном характере мадемуазель д’Аттиньи, в ее убежденности, и еще в этом лихорадочном блеске ее черных глаз…

Мария Антоновна уже понимала, куда они идут.

Гувернантка вела ее в собственный кабинет Нарышкиной, в комнату, где хозяйка дворца принимала самых близких друзей.

Уже подходя к кабинету, она услышала из-за двери какие-то странные звуки.

Это была, несомненно, музыка, но какая-то странная, непривычная, ничуть не похожая на то, что исполнял только что итальянский маэстро, на то, что играли оркестры на придворных балах и на раутах петербургских вельмож.

Эта музыка напоминала отчего-то ветреную осеннюю ночь и стремительно несущиеся по небу облака. Мария Антоновна узнала звуки клавесина.

Клавесин этот был не простой.

Его привезла в Петербург мадемуазель д’Аттиньи, и, по ее словам, этот инструмент принадлежал прежде не то несчастной королеве Марии-Антуанетте, обезглавленной взбунтовавшейся чернью, не то подруге королевы, принцессе Роган. По слухам, с этим клавесином была связана какая-то чрезвычайно романтическая история.

К счастью, европейские государи, во главе с императором Александром Благословенным, давно уже усмирили французскую чернь и восстановили на престоле законную династию, но мадемуазель д’Аттиньи не вернулась на родину, прижившись у щедрых Нарышкиных вместе со своим клавесином.

Гувернантка толкнула дверь кабинета, но не вошла туда. Остановившись на пороге, она чуть посторонилась, чтобы Мария Антоновна могла смотреть через ее плечо.

Нарышкина заглянула в кабинет.

Перед старинным клавесином на высоком табурете, обитом золоченой испанской кожей, сидела молодая женщина ослепительной свежести и красоты. Мария Антоновна, сама удивительная красавица, не могла без восхищения смотреть на сияющее лицо незнакомки, на ее большие ярко-синие глаза, высокий чистый лоб. Даже немного отвисшая нижняя губа не портила ее, только придавала ее облику дополнительное кокетливое очарование.

Одета незнакомка была по моде прошлого века – пудреный паричок, декольте, немыслимо тонкая талия…

Впрочем, незнакомка ли? Нарышкиной это красивое, немного капризное лицо показалось смутно знакомым.

Где-то она его уже видела… только где?

Прекрасная дама подняла маленькие изящные руки, откинула голову – и снова заиграла.

Мария Антоновна забыла обо всем, забыла о своих вопросах, о своих сомнениях. Эта музыка – нервная, мучительная, безумная – захватила ее, лишила покоя. Она смутно чувствовала, что эта музыка на своем таинственном языке говорит ей о грядущих несчастьях, о некоей угрозе, нависшей над ее беззаботной, яркой, блистательной жизнью…

– Что эта женщина делает в моих покоях? – прошептала Нарышкина, схватив мадемуазель д’Аттиньи за сухое костлявое плечо. – Кто она такая? И что это за безумная музыка?

– Тише, сударыня! – Старая гувернантка прижала искривленный артритом палец к губам, потянулась к уху Нарышкиной, зашептала сухим горячим голосом: – Это покойная королева Франции, Мария-Антуанетта!

– Господи!.. – выдохнула Мария Антоновна. – Но этого не может быть…

– Очень даже может! – перебила ее гувернантка. – Я видела несчастную королеву так же близко, как вас. Я разговаривала с нею, и уверяю вас – это она!

Нарышкина хотела было недоверчиво возразить старухе, но вдруг поняла, где она видела это удлиненное породистое лицо, этот высокий чистый лоб, эти большие ярко-синие глаза… эту немного отвисшую губу, родовую губу Габсбургов… она видела все это на многочисленных портретах казненной королевы! И еще одно… она пригляделась к белоснежной шее незнакомки – и увидела на ней тонкую, удивительно ровную красную полоску, как будто отмечающую то место, где на шею несчастной королевы упал нож гильотины.

Но даже в большей степени, чем сходство с портретами королевы, чем ужасная линия на ее шее, Марию Антоновну убедила в истинности видения та странная музыка, которую извлекала таинственная женщина из старинного клавесина. Это не была музыка живых…

И, словно отвечая ее невысказанной мысли, мадемуазель д’Аттиньи прошептала:

– Эта музыка не нашего мира… эта музыка проникла сюда из-за того непроницаемого покрова, который отделяет нас от иного мира… от небытия!..

– Что же все это значит? – воскликнула Мария Антоновна.

– Тс-с! Обождите! – Гувернантка снова поднесла палец к губам. – Нельзя беспокоить души мертвых суетными вопросами! Тем более что она еще не закончила…

И правда, казненная королева снова опустила легкие руки на клавиатуру, и из-под ее пальцев донесся какой-то безумный, мучительный аккорд – да и не аккорд вовсе, а немыслимое, болезненное сочетание звуков.

В следующее мгновение мучительная музыка смолкла, и таинственная женщина растаяла, растворилась, словно ее и не было… да, впрочем, вправду ли она была? Не пригрезилось ли им все это?

Мария Антоновна огляделась по сторонам, как будто пробуждаясь от тяжкого, мучительного сна.

– Что это было? – спросила она мадемуазель д’Аттиньи, стоявшую рядом с ней с выражением покорности и ожидания на лице. – Мне показалось…

– Вам ничего не показалось, сударыня! – ответила старая гувернантка, опустив веки. – Для вас… для нас с вами на короткое время раздвинулся непроницаемый занавес, отделяющий наш мир от иного, тайного, недоступного нам мира. Покойная королева пришла, чтобы предупредить вас!

– Предупредить? О чем? – перебила ее Нарышкина. – Вы говорили, что это как-то связано с государем?

– Боюсь, что так, сударыня! – Гувернантка кивнула. – К счастью, у меня есть некоторый опыт. Я умею читать недоступное человеческому взору, умею читать то, что написано ветром и водой. Сударыня, приходите сегодня в полночь ко мне в комнату, и я попробую растолковать для вас послание казненной королевы.

– В полночь? – переспросила Мария Антоновна. – Ну что ж, хорошо, я приду!

Она резко развернулась и удалилась в колонный зал, где ее давно уже ожидали гости.

Лиза вышла из такси перед самым подъездом.

Душа у нее пела. В ней все еще звучали финальные аккорды сонаты си минор Листа, которой она закончила свое выступление. Ее слушали просто замечательно, ей долго аплодировали, но не это главное. Главное – она сама чувствовала, что играла хорошо, как никогда.

Поднявшись на лифте на свой этаж, она подошла к двери и нажала на кнопку звонка.

Разумеется, ключи у нее были, но ей в таком приподнятом настроении не хотелось рыться в сумочке, а самое главное – Лиза хотела, чтобы Ленка открыла ей дверь, хотелось сразу же, прямо на пороге рассказать о своем сегодняшнем триумфе.

Трель звонка раскатилась за металлической дверью, но Лена не спешила открывать.

Лиза позвонила еще раз – с прежним результатом.

Вряд ли подруга куда-то ушла в такой поздний час, скорее всего, она просто заснула, не дождавшись Лизиного возвращения.

Лиза почувствовала легкое разочарование и даже, пожалуй, обиду на подругу, которая не смогла ее дождаться в такой важный вечер.

Она открыла сумочку и принялась искать ключи.

Как всегда, эти чертовы ключи затерялись где-то среди всевозможных мелочей, наполнявших сумку.

Вдобавок к этой неприятности одна из двух лампочек на лестничной площадке перегорела, и света оставшейся едва хватало, чтобы попасть ключом в замочную скважину, но было явно недостаточно, чтобы эти самые ключи найти.

Праздничное настроение на глазах улетучивалось.

Чертыхаясь, Лиза перебирала содержимое своей сумки.

Под руки попались три тюбика губной помады (один из них, от Шанель, она потеряла чуть ли не год назад), пудреница, две расчески, упаковка бумажных носовых платков, лекарство от головной боли, лекарство от морской болезни, которое она недавно безуспешно искала в ящике кухонного стола, несколько леденцов, невесть как сюда попавших, ручка с логотипом рекламной фирмы, несколько монет разных стран, календарик за прошлый год…

Она дала себе слово непременно, буквально завтра, навести в сумке идеальный порядок.

Наверное, этот обет подействовал – на самом дне сумки она наконец нашарила связку ключей.

Лиза перевела дыхание, почти на ощупь попала ключом в скважину и отперла дверь.

Войдя в прихожую, девушка блаженно потянулась: вот она и дома! Дом, милый дом! Как бы ни хорошо ей бывало на концертах вроде сегодняшнего, как бы она ни радовалась интересным гастролям, поездкам в замечательные города и дальние страны, но все же дом – это самое главное место на земле, и ничто не сравнится с тем удовольствием, какое испытываешь, возвращаясь к себе!

Вдруг она почувствовала какое-то неопределенное беспокойство. В прихожей и вообще в квартире что-то было не так. Здесь ощущалось чье-то постороннее присутствие…

Ну да, вспомнила Лиза, ведь у меня гостит подруга!

Она положила сумку на тумбочку и громко окликнула:

– Ленка! Кочерыжка! Я дома!

Лена по-прежнему не отзывалась.

Лиза сбросила туфли, нашарила на привычном месте мягкие тапочки с вышитыми на них птичками и прошла в гостиную. Включила свет.

Лена лежала на диване, небрежно свесив левую руку до самого пола. Глаза ее были закрыты.

– Ну ты и засоня! – проговорила Раевская, приближаясь к подруге. – Просыпайся, Кочерыжка, будем чай пить! С конфетами!

Подруга даже не шелохнулась.

– Эй, ты что? – Лиза поспешно подошла к дивану, наклонилась над неподвижным телом, вгляделась в лицо Кочергиной.

И отшатнулась, как от удара.

Лена была мертва!

Ее лицо было неестественно бледным и опухшим, на растрескавшихся губах засохла кровь.

Не доверяя себе, Лиза схватила подругу за руку, попыталась нащупать пульс, но сразу поняла, что это напрасный труд: рука была холодной и неживой. К тому же ногти на ней, и так короткие, как у всех пианисток, были обломаны, как будто перед смертью Лена царапала какую-то твердую поверхность.

И еще Лиза увидела на шее девушки, под распущенными волосами, крупные, хорошо заметные синяки.

«Ерунда, все это мне снится, – сказала Лиза самой себе. – Такого просто не может быть!»

Сознание не допускало до нее свершившийся факт, ограждало ее от этого очевидного, несомненного ужаса, потому что она могла его попросту не вынести.

Лиза вскочила, выбежала в коридор, словно хотела сделать еще одну попытку: повторить сцену возвращения домой, надеясь, что на этот раз все пройдет удачно, на диване не будет трупа, а Лена Кочергина, старая подруга, Кочерыжка, выйдет из кухни или из ванной комнаты, обнимет ее, поздравит с сегодняшним успехом…

– Господи, я схожу с ума! – На этот раз она произнесла эти слова вслух, и звук собственного голоса немного отрезвил ее.

Она вернулась в комнату, пристально посмотрела на безжизненное тело подруги.

Лена была мертва, это – свершившийся факт, и поделать с ним ничего нельзя.

В душе у Лизы, там, где только что, всего несколько минут назад, царили торжество, праздник, радость, в душе, где звучала прекрасная музыка и несмолкающие аплодисменты, – теперь там стало пусто и холодно, как в заполярной тундре.

Неужели Лена приехала сюда из Москвы только для того, чтобы умереть? Умереть так страшно и бессмысленно?

И тут до Лизы дошла совершенно очевидная, казалось бы, вещь.

Лена не просто умерла – она была убита!

Об этом говорило все: синие пятна на шее, обломанные ногти, выражение муки и ужаса на ее лице.

Но кто… кто и почему мог ее убить? Лену здесь никто не знает, у нее нет и не может быть врагов…

Тогда – ограбление?

Лиза обежала всю квартиру, заглядывая в шкафы, в ящики стола.

У нее ничего не пропало, все ее деньги (которых было совсем немного), недорогие украшения – все это осталось на месте. Больше того, в квартире был относительный порядок, как будто убийца аккуратно прибрал за собой перед уходом.

Значит, это вовсе не ограбление!

Но тогда – что?

Может быть, здесь побывал маньяк, и искать логику в его поступках бесполезно? Или… или убийца Лены шел сюда за ней самой, за Лизой, и Лена погибла вместо нее?

Она поняла, что здесь, в ее квартире, совсем недавно хозяйничал чужой, посторонний, страшный человек. Он ходил по ее комнатам, прикасался к ее вещам…

Лизе стало холодно, ужасно холодно. Ее начала бить крупная дрожь.

К счастью, она вспомнила, что в кухонном шкафчике оставалась с какого-то праздника недопитая бутылка коньяку.

Она достала эту бутылку, плеснула немного в свою любимую кружку – большую, с ярким цветком. Руки тряслись, и она едва не разлила коньяк, а когда поднесла кружку ко рту, с трудом смогла выпить. Зубы стучали о край кружки, отбивая немыслимый ритм.

Она все же сумела влить коньяк в рот, выпила, не чувствуя вкуса. Обжигающая жидкость скользнула в желудок, там словно разгорелся костер, но он согрел ее и немного успокоил.

Руки перестали дрожать, в голове слегка прояснилось, и Лиза вспомнила, что нужно вызвать милицию и «Скорую»… хотя «Скорую», наверное, уже не нужно, в этом нет никакого смысла. Достаточно милицию…

Она сняла телефонную трубку, с трудом вспомнила двузначный номер, с трудом набрала его, с трудом дождалась ответа.

Услышав равнодушный женский голос, заплетающимся языком проговорила:

– Приезжайте… приезжайте скорее… Лену убили…

– Имя? – спокойно осведомилась дежурная, как будто принимала заказ на такси или на ремонт холодильника.

– Лена… Елена Кочергина… ее убили…

– Я спрашиваю ваше имя, – перебила ее дежурная. – Имя и адрес!

Лиза с трудом вспомнила свой собственный адрес и продиктовала его. Потом положила трубку и налила еще коньяку. Но спохватилась, что приедет милиция и застанет ее совсем пьяной. Ей-то все равно, что они подумают, но она не сможет толково ответить на вопросы.

Потом она сидела на кухне, уставившись в одну точку, не в силах заставить себя войти в гостиную и взглянуть на то, что там лежит

Звонок раздался совершенно неожиданно.

Требовательный, громкий, властный, он раскатился по всей квартире, заполнив ее, как газ заполняет весь предоставленный ему объем.

Лиза бросилась к двери, испытывая облегчение и даже странную радость – она больше не будет одна.

В квартиру ввалились незнакомые, шумные, самоуверенные люди. Они по-хозяйски протопали в гостиную, моментально освоились там, равнодушно осмотрели Ленин труп. Один из них уселся за стол и принялся заполнять какие-то бумаги, остальные громко переговаривались. Видно было, что происшедшее нисколько их не волнует, что это для них – вполне привычная, будничная картина.

Лизе задавали какие-то вопросы, она отвечала на них – чаще невпопад, но это тоже никого не удивляло.

Слова и поступки других людей доходили до нее плохо и как бы с запозданием, как будто она видела и слышала их через толстое стекло или через слой воды. В какой-то момент она услышала, как один из милиционеров звонит кому-то по телефону и негромко, с заметным уважением докладывает:

– Да, Александра Павловна, убийство… да, судя по всему… на шее отчетливые синяки… нет, шнурка не нашли, и странгуляционной борозды нет…

Немного позже появился человек постарше, в несвежем белом халате и очках. Он осмотрел Лену, поднял веки, посветил в глаза маленьким фонариком, долго изучал синяки на шее, потом вполголоса переговорил с милиционерами.

Лизе снова задавали разные вопросы, на первый взгляд совершенно бессмысленные. Потом появились двое санитаров с носилками, и Лену – точнее, то, что когда-то было Леной, – унесли. Наконец и милиционеры, задав последние вопросы, удалились, сказав на прощание, что Лизу вызовет следователь для дачи показаний.

И наконец она осталась одна.

Закрыв дверь за милицией, она заметалась по квартире, как дикий зверь по клетке.

Она не могла здесь оставаться! Все здесь пропахло смертью, убийством, ужасом. Тут совсем недавно хозяйничал убийца, эти стены видели агонию Лены.

Лиза поняла, что ни за что не сможет заснуть в этой квартире, да какое там заснуть – она просто задыхалась!

Взглянув на бутылку коньяка, она почувствовала сильную тошноту. Как ни странно, это помогло ей взять себя в руки и принять разумное решение: нужно куда-то попроситься ночевать.

Только не к родителям – они с ума сойдут, если заявиться к ним в такое позднее время и в таком состоянии.

Перебрав все доступные варианты, Лиза остановилась на своей однокласснице Верочке Симагиной: она не замужем, ложится поздно, а самое главное – у Верочки легкий, незлобивый характер.

Лиза с трудом вспомнила телефон одноклассницы (не потому, что забыла его, а потому, что сейчас ей любые, самые простые действия давались с трудом).

Голос у Верочки был заспанный, она уже легла, но, услышав дрожащий Лизин голос, всполошилась и сразу согласилась, чтобы та приехала к ней ночевать.

Лиза поспешно собралась, вышла на улицу.

На улице было темно, тихо и безлюдно.

Только сейчас до нее дошло, что доехать до подруги в такое время будет совсем непросто – машину поймать в их районе трудно, а общественный транспорт уже не работает.

И тут в конце улицы показалась неприметная серая машина.

Лиза бросилась к краю тротуара, замахала рукой.

Машина остановилась, приоткрылась дверца. Лиза увидела лицо водителя – мрачное, неприветливое, с круглыми совиными глазами и крючковатым, похожим на клюв носом.

Впрочем, выбирать ей не приходилось.

– Подвезете к Пяти Углам? – спросила девушка, наклонившись.

– Садитесь, – водитель шире распахнул дверцу. Лиза опустилась на сиденье и прикрыла глаза.

Мария Антоновна шла по темному коридору со свечой в руке.

Ночной дворец жил своей собственной, бессонной жизнью: где-то тихо поскрипывал рассыхающийся паркет, пел свою унылую песню ветер в печных трубах, печально позвякивали хрустальные подвески люстр. Где-то далеко, должно быть, в библиотеке или в кабинете Дмитрия Львовича, пробили полночь большие напольные часы.

Впереди мелькнула неровная, трепещущая полоска света.

Мария Антоновна приблизилась к неплотно прикрытой двери, постучала в нее костяшками пальцев.

В ее душе, всегда такой решительной и не знающей сомнений, вдруг шевельнулся червячок неуверенности.

– Заходите, сударыня! – донесся из-за двери приглушенный голос.

Нарышкина немного помедлила, но все же толкнула дверь и с непривычной робостью вошла в комнату старой гувернантки.

В углу комнаты рдела темно-красная лампада, освещавшая одинокую икону на стене, скудно обставленное помещение и его престарелую обитательницу.

Впрочем, в этом колеблющемся тусклом свете мадемуазель д’Аттиньи выглядела странно помолодевшей. Она показалась Марии Антоновне выше и стройнее, чем обычно. До самых глаз гувернантка была закутана в черное шелковое покрывало, из-под которого ее черные глаза выглядывали с каким-то странным и даже пугающим выражением.

Посреди комнаты стоял стол, накрытый алой бархатной скатертью. На нем лежали темные карты с непривычным рисунком, стоял бокал рубинового стекла и темная запыленная бутылка.

В углу комнаты шевельнулся какой-то сгусток тьмы. Марии Антоновне померещилась огромная черная собака, лежавшая на полу. Она изумленно вгляделась и тут же с облегчением поняла: то, что она приняла за собаку, была брошенная на пол меховая ротонда, крытая черным бархатом.

Мария Антоновна привычно подняла руку, чтобы перекреститься на икону – но тут же в испуге опустила ее: то, что сперва показалось ей обыкновенной иконой, было потемневшей от времени гравюрой в черной деревянной рамке. Гравюра изображала высокую женщину в черной мантии, немного напоминающую саму мадемуазель д’Аттиньи. На плече этой женщины сидел ворон, у ног бежала огромная черная собака с оскаленной пастью.

– Хорошо, что вы пришли, сударыня, – проговорила гувернантка непривычно решительным, даже властным голосом.

Она поставила на стол оплывшую свечу в простом медном подсвечнике, предварительно запалив ее от лампады. Затем подняла со стола темную бутылку, налила из нее в бокал рубиновое вино, протянула его Марии Антоновне:

– Выпейте, сударыня!

– Но я вовсе не хочу пить…

– Выпейте, если хотите узнать свою судьбу!

Нарышкина нерешительно взяла бокал, поднесла его к губам. Сама удивляясь собственной покорности, отпила немного. Вино было очень странным, ей прежде не приходилось пробовать такого. В нем был привкус полыни и тимьяна, душистых осенних яблок и чего-то едва уловимого, давно забытого. Мария Антоновна вспомнила свое далекое детство, родительское имение под Краковом…

Старая гувернантка, внимательно вглядевшись в лицо Марии Антоновны, отвернулась, подошла к столу и бросила в пламя свечи щепотку какого-то серебристого порошка. Огонь вспыхнул ярче, выбросил сноп разноцветных искр. В комнате запахло пряно и волнующе – осенним полем, ночным садом, таинственным лесом…

И мадемуазель д’Аттиньи совершенно преобразилась. Куда подевалась старая гувернантка, приживалка и наушница? Перед Нарышкиной стояла высокая, властная, сильная женщина. Что же до возраста – она могла быть и молода, и стара как сам мир.

– Услышь меня, госпожа, услышь меня, повелительница! – заговорила женщина в черном высоким, сильным голосом. – Услышь меня, Геката, обутая в красное, повелительница перекрестков, дочь Аристея! Услышь меня, владычица лунного света! Ты, бегущая по земле, не приминая травы, ты, рыщущая в темноте, преследующая свою добычу в ночи! Ты, блуждающая среди могил, трехликая, змееволосая! Услышь меня, Геката, матерь тьмы, повелительница колдовства! Заклинаю тебя черной собакой, черным вороном, черной змеей!

Произнося эти дикие, кощунственные слова, мадемуазель повернулась к гравюре, словно бы обращалась к изображенной на ней женщине. И та преобразилась, как будто вышла из деревянной рамы и поплыла в сгустившемся воздухе полутемной комнаты – поплыла к изумленной Нарышкиной…

Мария Антоновна забеспокоилась, приложила ладони к вискам: голову внезапно словно сдавили железными обручами, в ней нарастала тяжкая, мучительная боль. Сильный и звучный голос француженки заполнял комнату, как прибывающая невская вода во время наводнения, ввинчивался в голову Нарышкиной, раздражая ее и мучая…

Мадемуазель д’Аттиньи снова подошла к ней, уставилась на хозяйку в упор своими глубокими черными глазами:

– Пейте, сударыня! Вы должны непременно выпить все это вино, если хотите узнать…

– Узнать – что? – переспросила Нарышкина.

Француженка не ответила.

Мария Антоновна снова поднесла бокал к губам. Она сделала глоток, еще один… Вкус вина изменился… да полно, вино ли это? Каким странным зельем угощает ее старуха?

Она уставилась на мадемуазель д’Аттиньи.

Из-под черного покрывала, в которое зябко куталась гувернантка, свесился кулон на тонкой золотой цепочке. Мария Антоновна разглядела странный узор из темного старинного золота: вертикальный ромб, а в нем – полумесяц и ключ.

Кулон странно притягивал ее, он завладел ее сознанием. Он медленно, ритмично, как маятник, раскачивался из стороны в сторону, и взгляд Нарышкиной послушно следовал за ним. Мария Антоновна почувствовала сильное головокружение. Она хотела что-то сказать, хотела прервать странный обряд…

Но вдруг полутемная комната гувернантки растаяла, исчезла.

Мария Антоновна была теперь совсем в другой комнате – в комнате, спертый воздух которой дохнул на нее запахом старых вещей, запахом нежилым и неуютным. Комната эта была заставлена слишком тесно – несколько стульев, канапе с львиными лапами, кресла красного дерева, секретер, бюро, письменный стол с бронзовой чернильницей и очиненными перьями, ночной столик со свечою в бронзовом подсвечнике. На стене – итальянские картины, «Богоматерь» и «Архангел Гавриил», часы, остановленные на половине первого.

Чуть в стороне – китайские шелковые ширмы, полинялые, с едва заметным рисунком.

Боясь чего-то, Мария Антоновна шагнула вперед, заглянула за эти ширмы.

Там стояла узкая походная кровать с откинутым одеялом. На простыне, на одеяле темнели пятна…

Старые пятна крови, поняла Мария Антоновна.

И как только она поняла это – странная комната растаяла, исчезла.

Теперь Нарышкина видела как бы с высоты птичьего полета огромную площадь, запруженную народом. Здесь были ремесленники, рабочие, мастеровые, отпущенные на оброк мужики, мелкие чиновники, школяры, подмастерья… она не слышала ни звука, но все рты раскрывались, будто что-то выкрикивая, а все глаза, все лица были повернуты в одну сторону – в середину площади, где ровным и страшным квадратом, ощетинившимся штыками, стояли солдаты и офицеры в форме Московского полка. Перед строем разъезжал генерал в парадном мундире, он так же беззвучно что-то кричал, то ли убеждал в чем-то солдат, то ли уговаривал их, размахивая тонкой, какой-то несерьезной шпагой. Вдруг из рядов выдвинулся высокий офицер, ударил лошадь генерала штыком, она прянула в сторону. В то же мгновение мелькнула вспышка беззвучного выстрела, и генерал, покачнувшись в седле, неловко завалился и повис, застряв ногами в стременах.

И тотчас, как будто этот выстрел был сигналом, ощетинившееся штыками каре качнулось, как единое существо, и медленно, целенаправленно двинулось вперед – туда, где в морозном декабрьском тумане возвышалась громада Зимнего дворца…

И вся площадь, закипев беззвучными криками, потекла следом за восставшим полком.

Видение исчезло так же неожиданно, как появилось, только в голове Марии Антоновны прозвучал странный голос:

«Восстание. Декабрьское восстание. Войска восстали против законного государя».

Мария Антоновна снова была в тускло освещенной комнате старой гувернантки. Мадемуазель д’Аттиньи стояла перед нею все в том же черном одеянии, но в ней не было прежнего величия. Она снова казалась вздорной, незначительной старухой, притащившей из своей Франции не только множество никому не нужных старых вещей, но и груз своих заблуждений и предрассудков.

Однако Мария Антоновна, находившаяся под впечатлением своих видений, спросила гувернантку дрожащим от волнения, прерывающимся голосом:

– Что это было?

Гувернантка высвободила худую смуглую руку из черного покрывала, указала на гравюру, освещенную тусклым кровавым светом красной лампады:

– Владычица ночи, великая Геката, показала вам грех и расплату!.. Тяжкий грех, совершенный близким вам человеком, и расплату, которая ждет его самого и его семью, если он не раскается в содеянном и не искупит своего греха!

– Грех и расплату?.. – как эхо, повторила за ней Мария Антоновна.

Лиза открыла глаза и огляделась. Они ехали по Петроградской стороне, в ее глухом краю, примыкающем к Каменному острову.

– Эй, а куда мы едем? – окликнула она водителя.

– Все нормально, – ответил тот, не поворачивая головы.

– Что значит – нормально? – Лиза напряглась. – Мне же нужно к Пяти Углам…

– Так лучше ехать, – на этот раз он скосил на Лизу совиные глаза. – Я не хочу попасть в пробку…

– В пробку? – переспросила Лиза. – Какие пробки в такое позднее время?

– Ну, я хотел сказать, что там ремонт… вся дорога разрыта… Да не беспокойтесь, довезу в лучшем виде!

– В лучшем виде? – переспросила Лиза. – Высадите меня здесь!

– Сиди! – рявкнул водитель.

Лиза схватилась за ручку двери, попыталась открыть – но замок был заблокирован.

– Что это такое?! – выкрикнула Лиза, стараясь не показать свой страх. – Сейчас же остановите машину и выпустите меня!

Она замолотила водителя кулачками куда попало – по рукам, по плечу, по спине. Ее сердце колотилось, по лбу катились капли холодного пота. В мозгу стучало: «Сначала Лена, а теперь я… теперь я… живой мне не выбраться из этой переделки…»

– Остановить? – переспросил водитель, сбрасывая скорость. Он как будто не замечал ударов – да, впрочем, что могла сделать хрупкая пианистка с сильным широкоплечим мужчиной?

Машина затормозила, подъехала к тротуару. Водитель всем телом развернулся к Лизе, уставился на нее немигающими совиными глазами, протянул к ней сильные руки.

– Остановить? – повторил он странным клекочущим голосом. – Остановить – это можно, почему не остановить…

Лиза резко отстранилась от него, насколько позволял тесный салон машины, вжалась спиной в дверцу. Она в ужасе следила за круглыми совиными глазами, за короткими сильными пальцами, тянувшимися к ее горлу…

Софочка поднялась с дивана, подошла к большому зеркальному окну, встала в полукруглом балконе-фонарике. Окно выходило на Фонтанку, с одной стороны виден был Симеоновский мост, с другой – Невский. Посмотрела в обе стороны и вдруг увидела знакомую темно-синюю карету, узнала бородатого кучера Илью, важно восседающего на козлах. Папенька! Папенька едет!

Бросилась через комнату, навстречу – и вдруг от волнения у нее потемнело в глазах, ноги подкосились, и она едва не упала.

Чтобы не расстраивать папеньку, она вернулась, села на диван, села с лицом послушной девочки, ждала его в нетерпении.

И вот в соседней зале послышались приближающиеся шаги, громкие озабоченные голоса. Дверь распахнулась, она не выдержала, вскочила, побежала навстречу.

Он появился в дверях – высокий, красивый, в узком темно-зеленом кавалергардском мундире с серебряными погонами, родной, любимый. Пухлые щеки с чудесными ямочками, два золотистых бака, высокий лысоватый лоб с остатками вьющихся белокурых волос, между бровями – морщинка, такая привычная, такая знакомая, как у его великой бабушки Екатерины Второй на многочисленных портретах, и грустные, прозрачно-голубые глаза.

Чуть позади него, ближе к окну, стоял мраморный бюст, отличная копия скульптурного портрета работы Торвальдсена – император Александр I, Александр Благословенный. То же самое любимое лицо, папенька…

Обвив его шею руками, она прижалась к нему, повисла, уткнулась в щеку, повторяя: «Папенька! Папенька!»

Он ласково отстранился, взглянул на нее с отеческой заботой, неловко переступил ногами в лакированных ботфортах, пробормотал смущенно:

– Ну, ну, Софочка!.. – и добавил с нерешительной, неуверенной, ласковой строгостью: – Мне сказали, что ты опять больна и не слушаешь докторов. Если бы ты знала, как это меня огорчает! Прошу тебя, делай в точности все, что они велят…

– Я совсем здорова, папенька, – перебила она, прижалась теснее. – Всего лишь маленький жар, это пройдет.

И наперекор своим словам от волнения закашлялась, сотрясаясь узкой детской спиной.

– Ну вот, ну вот, видишь… – папенька поник, сутуло опустив плечи. – Вот видишь… да ты совсем больна! Тебе нужно на юг… здешний климат для тебя губителен!

– Нет, не сейчас! – зашептала она растерянно, мешая французские слова с русскими. – Я не буду кашлять, не буду болеть, только не уходите, прошу вас, не уходите! Побудьте со мною! Помните, вы обещали, что уйдете в отставку, мы уедем и будем вместе, всегда вместе…

– Да, в отставку… – он отстранился, стал сразу чужим. – Ты же знаешь, Софочка, какая на мне лежит обязанность, какая огромная ответственность… какой груз…

Рядом послышались шаги, негромкий голос матери:

– Простите, ваше величество, что беспокою вас, но я непременно должна сказать…

Софья отстранилась от папеньки, неприязненно взглянула на неприлично красивое и молодое лицо Марии Антоновны.

Всегда она приходит не вовремя, всегда отнимает у нее папеньку, а он и так слишком редко навещает ее.

Кажется, папенька и сам недоволен. Морщинка между бровей сделалась глубже, голубые глаза потемнели.

– Что вам, Мари? Я же просил…

– Я непременно должна, государь! – повторила Нарышкина. – Это очень важно! Я не стала бы вас беспокоить…

Папенька вздохнул, поцеловал дочь в темя, поднялся и пошел вслед за Марией Антоновной в соседнюю залу.

Софочка положила ноги на диван, обхватила руками колени. В большом зеркале видны были фигуры матери и папеньки. Они о чем-то тихо и горячо говорили, и она почувствовала детскую, горькую, жгучую ревность.

– Я просил вас… – проговорил Александр, оставшись наедине с Нарышкиной.

– Но это важно, очень важно! – ответила Мария Антоновна и порывисто схватила его за руку. Александр мягко высвободил руку, с укором взглянул на нее, подумал – как же она все еще хороша.

– Я видела будущее, – зашептала Нарышкина. – Это будущее было скверным! Бунт и бунтовщики – не мужики, не чернь! Офицеры, гвардейцы, дворяне! Люди из лучших семей!

– Господи! – вздохнул Александр. – Со всех сторон говорят мне об этих настроениях, теперь еще и вы… Но я не верю, не верю! Есть дворянская честь, есть присяга, есть любовь к Отечеству, наконец! Скажите, кто вас научил?..

– Никто! – Щеки Нарышкиной покрылись пунцовыми пятнами. – Я это видела, видела своими глазами!

Лицо императора приобрело скучающее и неприязненное выражение. Нарышкина поняла, что сейчас он прервет разговор, и заторопилась, понизив голос:

– Вы не верите мне? Но вот что я еще видела… комната, слишком тесно заставленная старой мебелью – несколько стульев, канапе с львиными лапами, кресла красного дерева, секретер, бюро, письменный стол с бронзовой чернильницей и очиненными перьями, ночной столик со свечою в бронзовом подсвечнике… итальянские картины на стене – «Богоматерь» и «Архангел Гавриил», часы, остановленные на половине первого… китайские шелковые ширмы, полинялые, с едва видным рисунком… и за этими ширмами…

– Нет!.. Не надо! Стойте! – воскликнул Александр, невольно отступив, подняв руки, как бы защищаясь и глядя на Марию Антоновну с темным мистическим ужасом. – Не надо! Не надо! Не заглядывайте за эти ширмы! Не надо!..

Он порывисто отвернулся от нее, отошел, встал возле камина, бессильно облокотившись на него, как будто разом утратив всю свою волю, всю свою решительность. Нарышкина видела только его сутулую, странно вздрагивающую спину и с трудом могла поверить, что этот сломленный, измученный человек – император полумира.

Внезапно Александр выпрямился, развернулся, как в строю, подошел к ней на негнущихся деревянных ногах и спросил, строго, испытующе глядя ей в глаза:

– Кто вам сказал? Вы не могли знать!.. Там, в этой комнате, никто не бывал, кроме меня и матушки, вдовствующей императрицы! Это та комната, в которой… в которой одиннадцатого марта погиб император, мой отец… – Вдруг лицо его еще сильнее побледнело, и он проговорил трясущимися губами: – И сегодня… сегодня тоже – одиннадцатое марта!

Только теперь Мария Антоновна поняла смысл этого видения.

После скоропостижной кончины императора Павла Первого в Петербурге ходили темные слухи – что будто бы вовсе не апоплексический удар свел его в могилу, а имел место дворцовый заговор, в котором принимали участие самые близкие к трону люди. Среди заговорщиков называли имена графа Палена, братьев Зубовых, генерала Уварова, князя Волконского, графа Бенигсена, князя Яшвили и некоторых других знатных господ.

Но самое ужасное – шептались, что наследник престола, цесаревич Александр, был осведомлен о планах заговорщиков. Ему не говорили, что Павла собираются убить, обещали только арестовать его и добиться отречения от престола, но дело неожиданно повернулось так, что шталмейстер граф Николай Зубов, брат знаменитого екатерининского фаворита Платона Зубова, ударил императора в висок золотой табакеркой, а офицер Измайловского полка Скарятин задушил его шелковым шарфом.

Неужели же эти слухи были справедливы? Неужели Александр знал о заговоре против своего отца?

Тогда понятны причины неожиданных приступов черной тоски, время от времени нападающих на государя! Понятно, отчего он так мучается одиннадцатого марта, в день смерти отца, отчего он так истово молится!

Пытается замолить свой грех, свой страшный грех! Ибо какой грех может быть страшнее отцеубийства?!

Тогда понятно, почему в комнате Михайловского замка, где нашел несчастный Павел свою страшную смерть, с того самого дня ничего не меняют, ничего не трогают, и никто, кроме самого Александра и его матери, вдовствующей императрицы Марии Федоровны, не переступает ее порога.

Стало быть, для того и было дано Нарышкиной видение этой комнаты, чтобы она смогла убедить императора, заставить его прислушаться к своим словам!

– Ну, вот я и остановил машину! – прошипел страшный человек с круглыми совиными глазами, и его пальцы дотянулись до хрупкого горла девушки. – Вот и остановил…

Лиза была словно парализована. Она понимала, что сейчас сама жизнь ее висит на волоске, – но ничего не могла сделать, не могла даже пошевелить рукой. Она смотрела как зачарованная в нависшее над ней лицо, в круглые совиные глаза, которые гипнотизировали ее, словно затягивая в мрачную ночную глубину, в темную бездну…

Вдруг страшный человек вскрикнул от боли и отдернул руку. Скосив глаза, Лиза поняла, что он задел запястьем старинный кулон, выбившийся из-под ее воротника. На бледной, нездоровой коже его руки девушка заметила красные отметины, словно следы огромных зубов – и вот в эти свежие ссадины и вонзился острым краем кулон. Убийца грязно выругался и потер расцарапанное запястье.

И тут девушка словно проснулась, очнулась от странных чар, сбросила с себя оцепенение. Она резко развернулась, изо всех сил дернула ручку – и каким-то чудом замок поддался и дверца распахнулась.

Лиза буквально выкатилась из машины, упала на тротуар и тут же вскочила. Человек с совиным лицом уже опомнился, он лез следом за ней, тянул руки…

Лиза изо всех сил захлопнула дверцу.

Она ударила убийцу по рукам, снова попав по незажившей ссадине. Он взвыл от боли, откатился назад. Лиза еще раз надавила на дверцу, на этот раз действительно захлопнула ее и припустилась прочь по ночной улице.

Сзади донесся звук приближающейся машины.

Даже не оборачиваясь, она поняла, что страшный преследователь догоняет ее… она скользнула под дворовую арку, свернула влево, бегом пересекла темный двор, нырнула в следующую подворотню, снова куда-то свернула, провалилась ногой в глубокую лужу, спугнула двух выясняющих отношения котов, споткнулась, с трудом удержалась на ногах, пробежала через следующую подворотню и наконец оказалась в каком-то тихом безлюдном переулке.

Звук мотора больше не был слышен. Кажется, она все же ушла от погони.

Лиза перевела дыхание и неторопливо пошла вперед, приходя в себя.

До сих пор она бежала и действовала, не рассуждая, как говорится, на автопилоте. И наверное, только это ее и спасло. Если бы она пыталась думать, рассуждать, искать выход из ужасного положения, в которое попала, – наверняка тот человек с круглыми глазами разделался бы с ней.

Но теперь она могла более-менее логично рассуждать, и это не прибавило ей оптимизма.

Она одна идет глухой ночью по совершенно незнакомому переулку. Никакой транспорт здесь, разумеется, не ходит даже днем, не говоря уж о таком позднем времени. Даже если она каким-то чудом доберется до более оживленных улиц – ловить машину побоится после того, что только что пережила.

В довершение ко всему где-то поблизости разъезжает тот круглоглазый маньяк, от которого она только что чудом спаслась. В том, что это маньяк, она нисколько не сомневалась, как и в том, что он катается где-то поблизости, явно пытаясь ее найти, чтобы отомстить за свою досадную неудачу, за боль в покалеченной руке…

В общем, положение – хуже не придумаешь!

Тут она вспомнила о мобильном телефоне. Как она раньше не подумала о нем! Ведь можно вызвать по нему круглосуточное такси… уж там-то, можно надеяться, не принимают на службу маньяков!.. Кроме того, надо позвонить Верочке, сказать, что она застряла, а то подруга наверняка нервничает!

Лиза вытащила мобильник… и бессильно застонала: батарейка телефона, как назло, полностью разрядилась, и дисплей погас.

И тут впереди, в самом конце переулка, она увидела одинокую темную фигуру.

Приглядевшись, Лиза поняла, что это женщина, которая вывела на прогулку собаку. Эта женщина могла без опаски ходить по ночному городу: огромная черная собака, послушно бежавшая рядом с ней, способна защитить свою хозяйку от любых ночных неожиданностей.

Лиза прибавила шагу, торопясь догнать незнакомую женщину. У нее, по крайней мере, можно будет узнать, что это за место, а возможно, она подскажет, и как отсюда выбраться.

Еще несколько шагов – и Лиза приблизилась к незнакомке, смогла ее разглядеть в скудном свете одинокого фонаря.

Женщина эта выглядела очень странно, совершенно не так, как обычно одеваются для прогулки с собакой: с головы до ног она была закутана в длинный черный плащ, из-под которого виднелись только глубокие черные глаза.

– Извините, – проговорила Лиза, подходя к ней еще ближе. – Что это за место?

– Нехорошее место, – раздался глухой, неживой, словно механический голос. – Такое место, куда приличной девушке заходить небезопасно. Особенно в такой поздний час.

– Я это и сама понимаю, – Лиза пожала плечами, слова незнакомки показались ей странными. – Но я хотела узнать, как отсюда добраться до центра…

– Не советую, – ответил ей равнодушный механический голос. – Можно попасть в большие неприятности. Ночью по городу разъезжают всякие психи. Лучше пойдем ко мне домой, переночуешь, а утром поедешь куда тебе нужно…

– Но меня ждут… мне обязательно нужно ехать… – запротестовала Лиза. – Моя подруга будет волноваться… Может быть, вы дадите мне мобильник? Я вызову такси.

– Вот еще! – фыркнула незнакомка. – Мобильник ей!

«Какая странная особа, – подумала Лиза удивленно. – Домой к себе приглашает, а мобильник ей жалко…»

Словно устыдившись, незнакомка проговорила:

– Да он у меня не работает, батарейка разрядилась!

Однако эти слова ничуть не убедили Лизу. Незнакомка казалась ей все более странной и подозрительной. Она понемногу приближалась к Лизе, и черные глаза с каким-то недобрым выражением смотрели из-под капюшона…

Лиза попятилась. Каким-то шестым, а может быть, и седьмым чувством она снова ощутила опасность, поняла, что эта странная ночная незнакомка, пожалуй, пострашнее того человека с круглыми совиными глазами.

– Пойдем, пойдем ко мне домой! – повторяла черная женщина своим странным неживым голосом, словно гипнотизируя Лизу.

– Нет! – выкрикнула девушка и бросилась бежать.

– Цербер! – раздался у нее за спиной резкий, как удар хлыста, повелительный выкрик.

И тут же Лиза услышала тяжелое хриплое дыхание, нагоняющие ее мягкие шаги…

Она в ужасе развернулась – и увидела стремительно приближающегося огромными прыжками черного пса, его горящие, как угли, глаза, распахнутую пасть.

Лиза прижалась спиной к стене, выставила вперед руки, прекрасно понимая, что силы слишком неравны.

Огромный пес подбежал к ней, глухо и грозно рыча, оскалив страшные клыки. Лиза не сводила с него глаз. Она тяжело дышала от бега и от страха, воротник куртки распахнулся, старинный кулон на цепочке выбился из-под одежды.

Луна вышла из-за облаков, залив переулок тусклым призрачным светом. И лунный луч упал на старинный кулон, который неожиданно ярко засиял в отступающей темноте.

И вдруг черный пес резко остановился, словно налетел на невидимую стену. Угрожающее рычание внезапно смолкло, и пес заскулил, как испуганный щенок. Он вжал страшную голову в плечи и начал медленно отступать, не сводя глаз с висевшего на шее девушки освещенного луной кулона.

– Цербер! – снова повелительно выкрикнула его хозяйка, но пес словно не слышал ее. Он прижался к земле брюхом и отползал, жалко и испуганно визжа.

– Чтоб тебя! – выругалась женщина в черном. Она обошла напуганную собаку, приблизилась к дрожащей девушке…

И тут она тоже увидела освещенный луной кулон.

– Великая матерь! – воскликнула черная женщина, подняв лицо к луне, вскинув вверх худые смуглые руки, с которых, как черная вода, стекли складки ее покрывала. – Госпожа моя, повелительница! Геката, обутая в красное, дочь Аристея!

Лунный свет упал на запрокинутое лицо черной женщины, и Лиза впервые разглядела его. Это было не живое человеческое лицо, а иссохший лик мумии, обтянутый сухой пергаментной кожей. Только одни глаза, глубокие и черные, были на этом лице живыми.

Черная женщина вытянула руки к луне и продолжила:

– Я верно служила тебе, почему же ты сейчас отворачиваешь от меня свой лик? Почему же ты берешь под свое покровительство эту чужестранку? Услышь меня, госпожа, повелительница перекрестков, владычица лунного света! Услышь меня, великая Геката, рыщущая в темноте, преследующая свою добычу в ночи! Блуждающая среди могил, не касаясь ногами земли, трехликая, змееволосая! Услышь меня, Геката, великая матерь тьмы, повелительница колдовства! Заклинаю тебя черной собакой, черным вороном, черной змеей!

Но край облака набежал на луну, и черная женщина погрузилась в темноту. Только кулон на груди у Лизы по-прежнему ярко сиял отраженным лунным светом.

Черная женщина бессильно застонала и попятилась, а Лиза, воспользовавшись ее замешательством, бросилась наутек.

Она пробежала совсем недалеко, свернула за угол – и вдруг оказалась на ярко освещенном проспекте.

Даже посреди ночи здесь ярко горели огни реклам, мимо проезжали многочисленные машины.

Лиза вспомнила, как неудачно закончилась ее предыдущая попытка остановить ночного «бомбиста», но она слишком устала и измучилась, чтобы бояться. Подойдя к краю тротуара, она решительно подняла руку – и тут же рядом с ней остановились видавшие виды старенькие «Жигули». Лиза наклонилась и взглянула на водителя. Это был пожилой дядечка самого простецкого вида, и она решилась – села в машину и назвала адрес своей подруги.

До Пяти Углов она добралась быстро и без приключений, единственным минусом можно было назвать излишнюю болтливость водителя, который за двадцать минут успел рассказать ей историю своей жизни – каким он был замечательным конструктором, как его ценило начальство, как уважали коллеги и сослуживцы… Впрочем, после всего пережитого это было Лизе нипочем.

Софочка внезапно проснулась, приподнялась на кровати, словно ее подбросила неведомая сила.

В спальне горела свеча, ее колеблющееся пламя отбрасывало на стены неровные, таинственные тени. Со стены глядели иконы – суровые, мрачные, печальные лики. И на пороге комнаты стоял сутулый, печальный – папенька.

– Прости, душа моя! – проговорил он, приближаясь. – Прости, что разбудил тебя. Я не хотел будить, хотел только перекрестить – на прощание.

– На прощание?! – вскрикнула она, вскочив в постели, позабыв, что она в одной рубашке. – На прощание?!

Такой смертной тоской дохнули на нее эти слова, такой безнадежностью!

– Ты же знаешь, друг мой, – проговорил он, подходя ближе с ласковой, слабой, виноватой улыбкой. – Ты знаешь, что я уезжаю в Таганрог. Дела мои меня призывают, долг мой!..

– Неправда! – воскликнула Софья резким, несправедливым голосом, заранее стыдясь своих слов. – Неправда! Не долг вас призывает – вы просто любите уезжать, оставляя тех, кто вас больше всего любит! Каждый год вы куда-то уезжаете, каждый год!

– Правда, Софочка… – проговорил он виновато, усаживаясь к ней на постель. – Видно, так я устроен: только в дороге, только в коляске чувствую себя спокойно… только в коляске оставляет меня вечное, мучительное чувство вины…

– Вины? – вскинулась Софа. – Да в чем же вы виноваты? В чем и перед кем? Вздор! Какая на вас вина? Вы – лучший из людей, самый добрый, самый честный…

– Спасибо тебе, мой ангел! – Он прижал ее к себе, вздохнул. Пухлые обычно щеки ввалились, детские ямочки исчезли бесследно, морщинка между бровей стала глубже и горше.

– Спасибо, ангел мой, и прости меня за все! – Он перекрестил ее часто и мелко, поцеловал в макушку.

Софа вцепилась в него, вжалась всем телом, не хотела выпускать:

– Папенька, не нужно уезжать! Или – уедем вместе, как вы обещали! Будем жить только вдвоем – вы и я…

– Нельзя, друг мой! – проговорил он тихо, виновато. – Ты же знаешь, долг мой, долг перед Отечеством…

– Я знаю, папенька, знаю, вы не вернетесь! Если вы уедете сегодня – мы никогда больше не увидимся!

– Что ты говоришь, друг мой? – Отец отшатнулся, еще больше побледнел. – Непременно, непременно увидимся! Я вернусь к Покрову, и мы с тобою поедем кататься. Илья запряжет тех лошадок – помнишь, которых ты кормила хлебом.

– Неправда! Все неправда! – Софья оттолкнула его, сжалась в комок, залилась слезами. – Все мне лгут, и вы… вы тоже мне лжете! Ничего этого не будет…

Он поднялся, горестно сутулясь, еще раз перекрестил ее, поглядел виновато, отступил к двери, проговорил напоследок:

– Бог тебе судья, ангел мой… и тебе, и всем нам… всем нам бог судья…

Старыгин вошел в уже знакомый холл дворца Нарышкиных. Навстречу ему бросилась опять же знакомая особа в темно-синем официальном костюме.

– Вы из Месопотамии? – осведомилась она, приглядываясь к Старыгину. – Ах да, ведь я вас уже видела, вы из Эрмитажа… – и, утратив к нему интерес, она удалилась в закуток под лестницей, где поджидала очередных зарубежных гостей.

А Старыгин, поднявшись на второй этаж, вошел в хранилище Татьяны Кондратьевны Зайцевой.

Татьяна стояла на верхней ступеньке стремянки, осторожно прикрепляя хрустальные подвески к огромной люстре.

– Кто там ко мне? – проговорила она из-под потолка. – Зайдите попозже, я занята…

– Таня, это я, Старыгин! – подал голос Дмитрий Алексеевич, протискиваясь к ней между двумя платяными шкафами красного дерева. – У меня к тебе пара вопросов.

– Ах это ты, Дима? Сейчас я спущусь. – Татьяна слезла со стремянки и двинулась навстречу гостю, говоря: – Я думала, это опять привели каких-нибудь иностранных гостей. Все время от работы отвлекают! А тебе я всегда готова помочь.

Старыгин наконец добрался до Татьяны и показал ей фотографии на дисплее своего мобильника – эскизы Боровиковского к портрету Нарышкиной:

– Что ты можешь сказать об этом? Я имею в виду не женщину на портрете, а предметы мебели, на которые она опирается.

– Ну, горка – безусловно, ампир, хорошая работа, но точнее сказать не могу. А вот столик – очень редкая и ценная вещь, круглый столик на одной ножке, так называемый гефидон. Судя по деталям отделки, это работа знаменитого французского мастера Жакоба-Демальте. Его изделий и вообще очень немного, а в нашей стране, возможно, есть всего несколько предметов, и ценятся они очень высоко.

– Но эти вещи не из твоей коллекции? – перебил ее Старыгин, почувствовав, что Татьяна села на своего любимого конька и может теперь завести лекцию не на один час.

– Нет, к сожалению, у меня их нет, – вздохнула она. – Хотя я точно знаю, что в дореволюционной описи дворцового имущества упоминался гефидон Жакоба-Демальте. Но ты же представляешь, какие трудные времена пришлось пережить этому дворцу – революцию, военный коммунизм, блокаду… удивительно еще, что хоть какая-то часть дворцовой обстановки уцелела!

– Так что вряд ли мне удастся узнать, куда попали эти вещи, – разочарованно вздохнул Старыгин.

– Подожди-ка… – Татьяна вдруг сорвалась с места и устремилась куда-то в глубину мебельных завалов.

Дмитрий Алексеевич, заинтригованный, последовал за ней.

Татьяна стояла на четвереньках перед письменным столом из карельской березы и один за другим выдвигала его ящики.

– Что это ты тут ищешь? – спросил Старыгин.

– Где же он… – бормотала Татьяна, проверяя содержимое очередного ящика. – Был здесь… куда же он запропастился… ах, ну да, вот он! – И она горделиво протянула Старыгину толстую тетрадь в черной коленкоровой обложке.

– Что это такое? – спросил Дмитрий Алексеевич, бережно взяв тетрадь в руки.

– Это дневник Кузьмы Никодимовича, дворецкого последнего владельца этого дворца, графа Павла Шувалова.

– Впервые слышу, чтобы дворецкий вел дневник! – удивился Старыгин.

– Кузьма Никодимович был человек непростой, начитанный и грамотный! – добавила Татьяна. – Сам он был из староверов, с самим Львом Толстым в переписке состоял! После революции он остался во дворце и стал фактическим хранителем коллекции.

– Удивительно, что его не расстреляли! – проговорил Старыгин, перелистывая тетрадь. – Ведь в восемнадцатом году попытки скрыть что-то от «революционного народа» очень даже запросто могли стоить ему головы.

– Кузьма Никодимович, как я уже сказала, был человек не простой. Он умудрился раздобыть охранную грамоту за подписью самого Луначарского и отпугивал этой бумагой всякие комитеты и комиссии. А для простых грабителей у него имелось двуствольное охотничье ружье графа, заряженное крупной дробью.

– Крепкий старичок! – с уважением проговорил Дмитрий Алексеевич. – Тем более интересно, что он здесь записал! – И Старыгин углубился в чтение тетради.

«…третье февраля восемнадцатого года. Сегодня после всенощной заявились во дворец какие-то господа матросы, все в пулеметных лентах. У одного на шее дамская лисья горжетка, другой носит вместо пенсне дамский же театральный перламутровый бинокль на шелковом шнурке. Потребовали царских мебелей. Желаем, сказали, с нашими марухами на царских кушетках спать, поскольку теперь наша власть настала. Когда я стал возражать, тот, который в горжетке, обозвал меня цепным псом буржуазии и пригрозил расстрелом в случае, если сей же час не представлю им в лучшем виде «полную царскую мебель». Разъяснил им, что все дворцовое имущество специальным указом объявлено народной собственностью и не подлежит реквизиции. Показал им грамоту за подписью Луначарского и как бы между прочим сообщил, что вчера двоих господ матросов судили революционным судом и приговорили к расстрелу за нарушение указа Луначарского и попытку присвоить лично себе народную собственность. Ушли, слава богу».

«…двадцатое февраля того же года. Достал по случаю немного дров, протопил одну комнату. Все равно даже в этой комнате изо рта идет пар. Во дворце стоит лютая стужа, боюсь, что если не удастся раздобыть еще дров, вся мебель погибнет».

«…пятое марта восемнадцатого года. Перед самой обедней заявился комиссар, весь в коже, с огромным «маузером» на боку, при нем двое солдат самого зверообразного вида. Предъявил мандат, весь в печатях, потребовал мебель для детского дома. Я показал ему охранную грамоту с подписью Луначарского, но успеха не имел. Видать, крепкий орешек, не чета давешним матросам. Комиссар внимательно пересмотрел всю мебель и отобрал не меньше десятка вещей, самых лучших. Видно, прежде был студентом или конторщиком, кое-что понимает в хорошей мебели. Или просто бывал в приличных домах. Я подумал, что сделают с дворцовой мебелью обитатели детского дома, эти беспризорники, и тихонько сказал комиссару, что столик-гефидон – большая редкость и стоит огромных денег. Глазки комиссара загорелись, так что наверняка заберет столик себе. Ну, и слава богу – у него дома этот столик, возможно, уцелеет, не то что в детском доме. Потребовал у комиссара расписку, он написал без споров. Расписку прилагаю».

Ниже к странице действительно была подколота расписка на мятом листке бумаги с размытой печатью:

«Настоящим удостоверяю, что мной, комиссаром Бромелиусом В. Д., реквизирована по мандату для детского дома номер три дворцовая мебель в количестве девяти штук».

Ниже стояла залихватская подпись комиссара Бромелиуса.

– Да, вот и попался нам след этого самого столика-гефидона! – проговорил Старыгин разочарованно. – Но он нас только подразнил и снова пропал в неизвестном направлении. Где теперь искать этот самый детский дом номер три и где искать комиссара Бромелиуса? То есть с комиссаром-то как раз все понятно, он наверняка давно уже на кладбище, а вот детский дом…

– С детским домом как раз не все так плохо! – оживилась Татьяна. – Этот самый детский дом номер три располагался с восемнадцатого по двадцать шестой годы в особняке купца Брусникина, в так называемых Песках, неподалеку от Смольного. Сейчас там находится страховая компания «Северный капитал».

– Откуда такая точная информация? – заинтересовался Дмитрий Алексеевич.

– От верблюда! – усмехнулась Татьяна. – Я в этой компании по удачному совпадению страховала свою машину, ну, и заинтересовалась зданием – очень красивый особняк в стиле модерн. А сотрудник, с которым я разговаривала, оказался энтузиастом, все знал об истории этого особняка и мне рассказал. А я уже потом прочитала в дневнике Кузьмы Никодимовича, что в этот самый детский дом увезли часть обстановки нашего дворца.

– Ты не пробовала искать эти вещи в особняке? – спросил Дмитрий Алексеевич.

– А кто меня туда впустит? – вздохнула Татьяна. – Кроме того, там наверняка ничего не сохранилось с тех пор – сам понимаешь, революция, война, блокада.

– Бывают иногда чудеса! – проговорил Старыгин, перечитывая расписку. – А комиссар-то хитер – написал, что реквизировал для детского дома девять предметов мебели, а дворецкий пишет, что он забрал не менее десяти предметов, причем все самые лучшие. Так что и в те романтические времена люди не забывали о собственных шкурных интересах… так, говоришь, страховая компания «Северный капитал»? Вот что я думаю – не обсудить ли с этой компанией страхование кое-каких ценных предметов из коллекции Эрмитажа?

Софочка открыла глаза и несколько минут неподвижно лежала, пытаясь понять, что ее разбудило. Слабый огонь ночника бросал на стены и потолок спальни неровные, колеблющиеся тени. В этих тенях и в ликах икон на стене ощущались какая-то смутная тревога и тоска, какое-то неясное, но, несомненно, дурное предчувствие.

Наконец Софочка вспомнила, что перед самым пробуждением видела во сне папеньку. Папенька был печален, как весь последний год. И одет он был не как обычно, не в кавалергардскую форму и не в придворный мундир – на нем была простонародная одежда, вроде той, которую носят кучера, мастеровые или пригородные крестьяне… это было странно, непривычно, удивительно. И еще более странным было лицо папеньки, его глаза, полные вины и раскаяния. Но не это, не это было причиной разбудившей ее тревоги…

Софочка прислушалась и где-то в глубине дворца расслышала приглушенные шаги, голоса, словно никто не спал в огромном здании этой ночью.

Она встала, накинула поверх ночной рубашки теплую кофту, подошла к двери спальни, толкнула ее.

За этой дверью, в маленькой, жарко натопленной комнатке спала обыкновенно Захарьевна, старая Софочкина няня. Но сейчас узкая койка Захарьевны пустовала, постель ее была аккуратно застелена, как будто няня не ложилась этой ночью. Только маленькая лампадка горела перед иконой Николая-угодника, и святой строго, неприязненно смотрел на Софочку из угла, словно был недоволен тем, что она расхаживает посреди ночи.

Перебежав через комнату няни, Софа толкнула следующую дверь… и тут навстречу ей вошла мадемуазель д’Аттиньи в накинутом на плечи старомодном пудермантеле.

– Куда вы, барышня? – недовольно проговорила француженка, оттесняя Софу обратно, к двери ее спальни. – Порядочная девушка не должна разгуливать по ночам! Порядочная девушка должна спать! Извольте сейчас же лечь!

– Что там случилось, мадемуазель? – спросила Софочка, взволнованно заглядывая через плечо старухи. – Почему во дворце такая тревога? Где Захарьевна?

– Не беспокойтесь, барышня! – Француженка оглянулась через плечо. – Извольте лечь. Все в порядке…

– Нет, не в порядке! – выпалила Софочка и даже топнула ногой от возмущения. – Вы говорите мне неправду! Я чувствую, что-то случилось! Скажите мне…

Тут за спиной француженки появилась Захарьевна со свечой в руке. Она оттеснила мадемуазель д’Аттиньи, ласково обняла девушку, повела ее в спальню, приговаривая, как в детстве:

– Успокойся, мое дитятко, успокойся, моя кровинушка! Ляг в постельку, красавушка моя, а я тебе колыбельную спою, как прежде бывало! Ляг, касаточка моя, угомонись!..

Соне от няниных слов стало легче, спокойнее, она словно вновь стала маленькой девочкой, и ее даже вправду заклонило в сон. Однако в глубине ее души оставалась тревога, и, увидев, что дверь закрылась за француженкой, она прошептала:

– Няня, нянюшка, что случилось?

– Ничего, кровинушка моя! – отозвалась Захарьевна, подводя ее к кровати. – Ложись, красавица, утром все забудешь!

Софа почувствовала, что няня что-то недоговаривает, прячет глаза, и зашептала жарко, настойчиво:

– Нянюшка, не лги мне! Ты мне всегда говорила правду! Я ведь чувствую – что-то случилось, что-то плохое…

– Ох ты, господи! – Няня покосилась на дверь, мелко закрестилась. – Ох беда какая! Не велено, барышня, не велено тебе говорить!

– Как это – не велено? – возмутилась Софа. – Кем не велено? Говори мне сейчас же, или велю тебя наказать!

– Воля ваша, барышня! – В голосе Захарьевны зазвучала обида. – Вы меня можете наказать, да только я-то вам одного добра желаю.

– Ну, прости, прости меня! – Софа почувствовала острый укол стыда и нежно прижалась к няне. – Прости меня, нянюшка! Но только скажи, скажи – не с папенькой ли что случилось?

– Ох, бедное дитятко! – Няня ласково провела старой морщинистой рукой по ее волосам, взглянула на Софу с любовью и состраданием. – Все ведь твое сердечко чувствует!

– Да скажи мне наконец – что случилось?

– Умер… умер ангел наш… – с трудом выговорила няня, и по щеке ее поползла слеза. – Нет больше государя…

– Папенька… – выдохнула Софочка и прижала руки к лицу. – Папенька… неужели?!

– Да, дитятко! Из Таганрога его в гробу привезли… – говорила Захарьевна, подводя девушку к кровати. – В несколько дней сгорел кормилец наш, как свечечка! – И она мелко, истово закрестилась на иконы. – Что же теперь будет-то…

– Не может быть, – уверенно, твердо ответила Софа. – Если бы папенька умер – я бы непременно это почувствовала!

– Вот и ладно, – забормотала Захарьевна, укладывая свою питомицу. – А ты, дитятко, засни. Сон – он всему угомон, поспи, кровинушка моя, а я тебе колыбельную спою, как прежде…

Она перекрестила Софочку и тихо запела:

Ой, люли, люли, люли,
Прилетели журавли,
Журавли-то мохноноги,
Не нашли пути-дороги…

– Я чувствую, няня, папенька жив! – повторила Софа, не сводя глаз с иконы.

– Вот и хорошо, дитятко… – и няня снова затянула негромким, ласковым голосом:

Они сели на ворота,
А ворота скрип-скрип,
Не будите у нас Соню,
У нас Соня спит-спит…
Баю, баю, баю-бай,
Ты, собаченька, не лай,
Белолапа, не скули,
Нашу Соню не буди…
Темна ноченька, не спится,
Моя Сонечка боится…

Старыгин подъехал к красивому старинному особнячку на Суворовском проспекте. Особняк был недавно отремонтирован и аккуратно выкрашен в светло-голубой цвет. Над дверью красовалась вычурная вывеска:

«Страховая компания «Северный капитал». Страхование всех видов движимого и недвижимого имущества».

Кроме этой вывески, над дверью виднелась поворотная камера видеонаблюдения.

Дмитрий Алексеевич поднялся по широким мраморным ступеням особняка и надавил на клавишу звонка. Должно быть, он успешно прошел фейс-контроль: во всяком случае, ему не задали никаких вопросов, замок негромко щелкнул, и дверь отворилась. Впрочем, он действительно не был похож ни на террориста, ни на грабителя, ни, что гораздо важнее, на торгового агента, распространяющего по офисам мексиканскую косметику или уругвайскую посуду из чудодейственных сплавов, прошедших проверку в условиях амазонской сельвы и дальнего космоса.

За этой дверью Старыгина встретил молодой человек в строгом костюме, с широкими плечами и внимательным взглядом опытного охранника. Задав несколько вопросов о цели визита, он направил посетителя в кабинет на первом этаже.

За столом в этом кабинете сидела ухоженная дама лет около сорока, в хорошо сшитом бордового цвета костюме и красивых, украшенных стразами очках. Окинув Старыгина заинтересованным взглядом, дама предложила ему сесть и спросила, что привело его в страховое общество.

– Наше первое правило – идти навстречу любым пожеланиям клиента! – проговорила она многообещающим тоном.

Увидев несомненный интерес в глазах женщины, Дмитрий Алексеевич отказался от своего первоначального плана и решил действовать напрямую.

– Я сотрудник Эрмитажа, – он представился и протянул женщине свою визитку. – В мои руки попали документы, из которых явствует, что вскоре после революции в этот особняк были переданы некоторые предметы мебели из дворца Нарышкиных. Так вот, я хотел бы узнать о судьбе этих предметов и обсудить с нынешними владельцами здания: не хотели бы они продать эту мебель музею?

– Эрмитаж! – воскликнула дама, не сводя со Старыгина слегка затуманившегося взгляда. – Какая у вас, должно быть, интересная работа! Вы каждый день проходите по этим прекрасным залам!.. Каждый день видите шедевры Веласкеса и Айвазовского!..

Она порывисто сняла очки, поправила волосы и как бы нечаянно расстегнула верхнюю пуговку розовой блузки.

«Ну что за напасть, – подумал Старыгин, невольно отодвигаясь вместе со стулом. – Ну отчего на меня непременно западают дамы бальзаковского возраста?»

Сам Дмитрий предпочитал женщин до тридцати, среди которых он пользовался не слишком большим успехом, и поэтому энтузиазм собеседницы немного раздражал и отпугивал его.

– Веласкеса у нас, к сожалению, нет, – пробормотал он, еще немного отодвинувшись от дамы, – а Айвазовский не у нас, а в Русском музее.

– Это совершенно неважно! – воскликнула та, также немного отодвинувшись от своего стола – только для того, чтобы закинуть ногу на ногу, предоставив Старыгину возможность полюбоваться ее коленями. – Я готова помочь вам во всем! Готова сделать для вас все, что в моих силах!

Колени были красивые, округлые, но Дмитрий Алексеевич остался к ним равнодушен.

– Так с кем бы вы посоветовали мне поговорить на эту тему? – напомнил он о цели своего визита.

Почувствовав холодок в его голосе, дама несколько огорчилась, но не потеряла надежды. Достав из ящика стола перламутровую пудреницу, она двумя широкими взмахами подправила макияж и снова водрузила на нос очки.

– Я бы очень хотела быть вам хоть чем-то полезной, – проговорила она низким, слегка задыхающимся голосом. – Но, пожалуй, по этому вопросу вам лучше поговорить с Андреем Виссарионовичем. Он – наш старейший сотрудник и знает об этом здании буквально все!

Она снова придвинулась к столу, чуть склонила голову к плечу, заправив за ухо случайно выбившуюся прядь, и повторила с тайной надеждой:

– Так вы уверены, что я больше ничем не могу вам помочь?

– Уверен! – Старыгин вскочил со стула. – А этот Андрей Виссарионович… где я могу его найти?

– Если он не уехал по клиентам, то вы найдете его в двенадцатом кабинете. Это налево по коридору.

Дама разочарованным взглядом проводила Старыгина и погрузилась в свои бумаги.

Старыгин свернул налево и почти сразу оказался перед дверью, на которой стоял номер двенадцать.

Кроме того, на этой двери красовалась табличка с именем владельца кабинета. Красивым строгим шрифтом на ней значилось:

«Вице-президент компании Бромелиус А. В.»

В первый момент Старыгин не поверил своим глазам.

Он еще раз перечитал надпись на табличке.

Все было верно, глаза его не обманули: фамилия вице-президента была действительно Бромелиус!

«Ну, надо же! – подумал Дмитрий Алексеевич. – Каких только совпадений не бывает на свете! Или… или это не совпадение?»

Он постучал в дверь кабинета, не услышал ответа и, толкнув створку, вошел.

За столом сидел крупный краснощекий мужчина средних лет, с окладистой бородой, в которой серебрились нити седины. Будь на нем еще и красная, отороченная мехом шуба и высокая шапка, его вполне можно было бы принять за Деда Мороза или его западного коллегу Санта-Клауса, но вместо шубы на нем был темный итальянский костюм в узкую полоску, свидетельствующий о неплохом материальном положении господина Бромелиуса.

На столе перед ним стояла какая-то фотография в красивой металлической рамке. Сама фотография Старыгину не была видна, но он предположил, что это – дети или, возможно, любимые внуки Андрея Виссарионовича.

Хозяин кабинета разговаривал по телефону, прижимая трубку плечом к уху, и что-то записывал в блокнот. Увидев Старыгина, он глазами показал ему на стул и проговорил в трубку:

– Ну, Володечка, я все понял! Сделаю в лучшем виде, не сомневайся! Душа моя, я тебя когда-нибудь подводил? Нет? Значит, и сейчас не подведу, не сомневайся! А сейчас извини, у меня клиент!

Положив трубку, он поднял глаза на Старыгина и стал еще больше похож на Деда Мороза, который как раз собирается развязать мешок с подарками.

– Вы от Витеньки Скороходова? – проговорил он жизнерадостным басом и, не дав посетителю ответить, зарокотал: – Замечательный мужик, чистое золото! Познакомились мы в руководстве профсоюза энергетиков… Мы с ним через огонь и воду прошли, и я ни разу Витеньку не подвел, все было в лучшем виде! И вас мы не подведем, душа моя, не сомневайтесь! Все будет в лучшем виде! И выплаты, и бонусные программы… У нас ведь как: наше первое правило – идти навстречу любым пожеланиям клиента!

– Да, она тоже так говорила… – растерянно пробормотал Старыгин, невольно покосившись на дверь.

– Кто – Леночка? – Бромелиус добродушно расхохотался. – Она – женщина замечательная, чистое золото, но вы бы, душа моя, видели ее мужа… впрочем, это не наше дело. Итак, душа моя, какая вам нужна страховка? Обязательная, добровольная? Витенька у нас страхуется во всех доступных формах – и всегда доволен! И имейте в виду – для всех крупных клиентов у нас предусмотрены замечательные бонусные программы! Будете довольны!

– Вообще-то я не от него… – попытался вклиниться Старыгин в монолог хозяина.

– А, так вы не от Витеньки? Вы, наверное, от Петюни Симановского? Золотой мужик! Познакомились мы с ним в управлении химической промышленности. Мы с ним столько соли съели… Мертвое море можно засолить!

– Нет, я и не от него. Я сам от себя.

И Старыгин положил на стол перед Бромелиусом свою визитку.

Тот ознакомился с ее содержанием и пришел в еще больший восторг:

– Эрмитаж? Так это же замечательно! Мы вас застрахуем по самой льготной программе! Это ведь честь для любой страховой компании – заполучить такого знаменитого клиента! Самая лучшая реклама для нас!

– Я вообще не по поводу страховки, – и Старыгин изложил цель своего визита в той же редакции, которую перед тем выдал любвеобильной даме.

Если Бромелиус и расстроился, то он никак этого не показал.

Напротив, он оглядел посетителя с новым интересом и проговорил, немного понизив голос:

– Ну, конечно, настоящей дворцовой мебели вы здесь не найдете. Вы же понимаете – война, блокада… кроме того, в первые годы после революции здесь помещался детский дом, а детдомовские обитатели – это настоящие разбойники!

– Извините, – перебил его Старыгин, – а комиссар Василий Бромелиус не приходится ли вам родственником?

– Это мой родной дед, – Андрей Виссарионович потер переносицу и прищурился. – А откуда вы о нем знаете?

– Встречал его имя в архивных документах, – уклончиво ответил Старыгин.

– Замечательный был человек, – Бромелиус вздохнул. – Я его, к сожалению, почти не помню, когда он умер, мне было только три года… значит, страна еще помнит его! Большой был человек, прирожденный руководитель! Я ведь, знаете, тоже не всегда в страховой компании работал, пришлось потрудиться на руководящих должностях. И в химической промышленности, и в энергетике, и в профсоюзах… Потом, когда все развалилось, я не опустил руки, не поплыл по течению. К счастью, у меня знакомых и друзей – полгорода, так что я в эту страховую компанию пришел со своей клиентурой, и очень многочисленной. А в страховом бизнесе как – чем больше у тебя своих клиентов, тем больше тебя ценят и тем больше тебе платят… Ну, что ж, давайте я покажу вам наше здание. Конечно, настоящая дворцовая мебель не сохранилась, но все же кое-что вам стоит увидеть.

Андрей Виссарионович выбрался из-за стола. При этом он случайно задел рамку с фотографией. Она упала на стол, и Старыгин увидел, что на снимке запечатлены не дети и не внуки Бромелиуса, а великолепный кот – пушистый, черный, с белым пятном на морде, придающим ему несколько разбойничье выражение.

– Какой красавец! – не сдержал Дмитрий Алексеевич восхищенного возгласа.

– Это мой Серафим! А вы тоже кошатник? – оживился Бромелиус.

– Еще какой! – И Старыгин предъявил фотографию своего рыжего Василия, с которой он никогда не расставался.

Андрей Виссарионович отчего-то пригорюнился, однако повел Старыгина по коридорам старинного особняка.

Действительно, Дмитрий Алексеевич не увидел здесь ничего, представляющего для него интерес, не говоря уже об ампирной горке и столике гефидон, запечатленном на эскизах Боровиковского к портрету Нарышкиной.

Экскурсия уже подходила к концу, когда Бромелиус, тяжело вздохнув, проговорил:

– Расстраивает меня Серафим! Несколько дней уже не ест, не играет… сидит в углу дивана, такой грустный… вы, как котовладелец, должны меня понять…

– Что вы говорите? – переполошился Старыгин. – А ветеринара вызывали?

– Разумеется! Но ветеринар попался какой-то невнимательный и, извиняюсь, бестактный. Сказал, что это у Симы возрастное и чтобы я не обращал внимания… а как я могу не обращать внимания? Это же мое самое любимое существо!

– Я вас очень понимаю! – искренне проговорил Дмитрий Алексеевич, у которого мелькнула некая корыстная мысль. – А сколько ему лет, вашему Серафиму?

– Четырнадцать! – гордо ответил Бромелиус. – Но он в очень хорошей форме.

– Я бы хотел на него взглянуть! – решительно заявил Дмитрий Алексеевич. – Знаете, кое-какой опыт у меня все же есть.

– Я вам буду очень признателен! – оживился Бромелиус. – Если вы не против, поедем прямо сейчас. Я живу совсем недалеко, за двадцать минут доберемся.

– А как же работа? – удивился Старыгин.

– Моя основная работа – привлекать в фирму клиентов, а не сидеть у себя в кабинете.

По дороге Старыгин попросил остановиться возле зоомагазина и купил там пакет свежей травы.

– Травка – это самое лучшее лекарство для кота! – заявил он авторитетно.

– Не знаю, будет ли он ее есть? – засомневался Бромелиус. – Он даже свои любимые лакомства в рот не берет.

Ехали они действительно недолго.

Бромелиус жил в хорошем «сталинском» доме неподалеку от Смольного.

Поднявшись на третий этаж, они вошли в просторную квартиру, где царил такой стерильный порядок, какой бывает только в доме старых убежденных холостяков.

– Серафим! Сима! – позвал хозяин, едва переступив через порог. – Вот видите, он даже не отзывается! А раньше непременно встречал меня у дверей.

Они прошли в гостиную, и первое, что Старыгин увидел, был изящный круглый столик на одной ножке в стиле ампир – тот самый гефидон, который он знал по рисунку Боровиковского. Не веря в свою удачу, Дмитрий Алексеевич едва удержался, чтобы не устремиться прямиком к этому столику.

«Не ошибся старый дворецкий! – подумал он, вовремя остановившись и сдержав свой порыв. – Как он и предполагал, комиссар Бромелиус не отдал гефидон детдомовцам, а забрал его к себе домой. Ну, зато столик и сохранился до наших дней».

Бромелиус же бросился в другой угол комнаты – туда, где на старинном диване со спинкой красного дерева возлежал черно-белый кот, чья цветная фотография украшала рабочий стол Андрея Виссарионовича.

Правда, кот выглядел гораздо хуже, чем на фотографии.

Шерсть его утратила блеск и свалялась, глаза потухли, и выражение морды было страдальческое.

– И правда, он выглядит больным! – всполошился Старыгин. – Скажите, а чем вы его кормите?

– Ну, утром и вечером – сухим кормом… я покупаю самый лучший, для пожилых котов, с витаминами и минералами.

– И это все? – недоверчиво осведомился Дмитрий Алексеевич.

– Ну, конечно, иногда я даю ему что-нибудь вкусненькое.

– Что, например?

– Ну, кусочек ветчинки или котлетку… в последний раз – немножко гусиного паштета.

– Гусиного паштета?! – в ужасе переспросил Старыгин. – Чему же вы удивляетесь? Для пожилого кота это слишком жирная пища! Это слишком большая нагрузка на печень. Неудивительно, что он заболел! Гусиный паштет и для нашей-то печени тяжеловат, а коту, да еще немолодому, он полностью противопоказан!

– Но он так просил…

– Мало ли что просил! Что-что, а попрошайничать они умеют. Видели бы вы, как мой Василий выпрашивает у меня всякие вкусности! Нет, хороший хозяин должен иметь железную волю. Если вы любите своего кота и хотите, чтобы он прожил долго и счастливо – необходимо соблюдать диету.

– А сейчас-то что делать?

– Попробуйте предложить ему травки.

Бромелиус с сомнением развернул пакет.

Неожиданно кот оживился, повел ушами и спрыгнул с дивана.

– Видите, он сам понимает, что ему требуется!

Хозяин вместе с котом удалились на кухню, а Старыгин, проводив их взглядом, устремился к столику.

Вспомнив наставления Василия Васильевича Сверчкова, специалиста по мебельным тайникам, Старыгин присмотрелся к произведению мебельного искусства.

Это было, несомненно, изделие знаменитого французского мастера Жакоба-Демальте. Изящные формы столешницы, тонкая резьба, безупречные линии отделки…

На первый взгляд Старыгин не замечал никаких признаков тайника. Вполне возможно, что его здесь и нет, тогда придется продолжить поиски в другом направлении.

С кухни доносился умильный голос Бромелиуса:

– Кушай, мой хороший! Кушай, мое золотко!

Видимо, травка пошла на «ура».

Старыгин опустился перед столиком на ковер, внимательно разглядывая резную ножку.

Ее густо покрывал изящный орнамент в виде переплетающихся венков и копий. Дмитрий Алексеевич повернул столик вокруг оси, чтобы осмотреть другую сторону.

Декоративный узор и с этой стороны был строго симметричным. Венки и копья сменяли друг друга через равные интервалы. Теперь Старыгин смотрел на столик снизу, там, где изящная резная ножка крепилась к столешнице. Ему показалось, что в одном месте узор резьбы немного изменен. Он прикоснулся к резному венку и понял, что он ничем не отличается от соседних, просто почему-то сильнее запылился. Однако, дотронувшись до этого венка, Дмитрий Алексеевич скорее почувствовал, чем услышал легкий щелчок. Он внимательно оглядел столик, но на первый взгляд с ним ничего не произошло. Старыгин напряг зрение, разглядывая детали орнамента. Он надеялся, что, прикоснувшись к венку, привел в действие потайной механизм, и где-то должна открыться секретная дверца – но ничего подобного не произошло. Неужели щелчок ему только послышался?

С кухни доносился воркующий голос Бромелиуса. Если он сейчас вернется и застанет своего гостя в таком странном положении, Старыгину довольно сложно будет оправдаться, и, во всяком случае, он потеряет шанс более тщательно обследовать злополучный столик.

Дмитрий Алексеевич собрался встать с ковра и привести все в прежнее состояние. При этом он слегка оперся на столешницу гефидона – и чуть не потерял равновесие: под его рукой круглая столешница пришла в движение и повернулась вокруг своей оси, как завинчивающаяся крышка консервной банки, и вдруг в середине столика открылось круглое отверстие.

Видимо, этот тайник был устроен сложнее обыкновенного укрытия. Нажав на резной венок, Старыгин открыл потайную защелку, которая удерживала столешницу. После этого поворот самой столешницы привел в действие механизм тайника.

В любом случае нужно было спешить: в коридоре уже послышались шаги хозяина. Старыгин запустил руку в отверстие тайника и нащупал там конверт. Торопливо спрятал его во внутренний карман пиджака и едва успел закрыть тайник, повернув столешницу в обратном направлении, как на пороге комнаты появился Андрей Виссарионович.

– Что вы делаете, душа моя? – удивленно воскликнул Бромелиус, увидев своего гостя, стоящего на коленях перед резным столиком.

– Запонку потерял! – пропыхтел Старыгин, поднимаясь с колен и отряхивая брюки. В руке он держал предусмотрительно отколотую запонку, маленький сувенир, напоминавший ему об одной привлекательной сотруднице отдела рукописей.

– Сейчас мало кто пользуется запонками, – проговорил Бромелиус и тут же сменил тему: – Спасибо вам, дорогой! Сима буквально набросился на эту траву, он сразу так повеселел!

– Свежая травка – это лучшее лекарство для кота, – отозвался Старыгин, вдевая запонку в рукав. – Думаю, теперь с ним все будет в порядке. Только впредь не давайте Симе ничего жирного… это ему очень вредно!

– Очень, очень вам признателен! – повторил Бромелиус. – Позвольте предложить вам рюмку коньяку? У меня есть отличный «Мартель» девяносто третьего года.

– Спасибо, но я, к сожалению, спешу! – ответил Старыгин, направившись к двери.

Он действительно спешил – ему не терпелось взглянуть на свою находку, на конверт, найденный в тайнике.

– Неужели вы не можете задержаться еще немного? – Бромелиус заметно расстроился, но Старыгин уже стоял перед дверью квартиры.

Сбежав по лестнице и быстро выйдя из подъезда, Старыгин вытащил конверт из кармана.

Он был как две капли воды похож на два первых – такой же узкий, изящный конверт из старинной розоватой бумаги. На лицевой стороне его был оттиснут герб Нарышкиных – орел, решетка, с боков – два льва, поддерживающие рыцарский щит.

Дмитрий Алексеевич поднес конверт к лицу и почувствовал исходящий от него легкий аромат – едва ощутимый аромат старинных духов, аромат лаванды и розовой воды, а самое главное – аромат давно ушедших времен.

Он не стал открывать конверт – все равно без помощи Лизы Раевской он не сможет разобрать нотную запись.

Он достал из кармана мобильник и набрал Лизин телефон.

Номер не отвечал.

Старыгин почувствовал острое разочарование. Ему хотелось как можно скорее рассказать Лизе о своей находке, да что там – просто услышать ее голос.

Он застыл на месте и раздраженно проговорил:

– Старый дурак!

Только сейчас он понял, что все эти поиски, все эти загадки важны для него не столько сами по себе, сколько потому, что они являются поводом для встреч с Лизой. Он и сам не заметил, как девушка стала важна для него. А ведь она не раз пыталась поставить его на место, не раз пыталась деликатно показать ему, что они – люди разных поколений, что у них нет и не может быть ничего общего… наверняка он давно надоел ей со своими старомодными манерами, да и сами эти поиски, кажется, не слишком ее волнуют… Она пыталась дать ему это понять, но до него, толстокожего бегемота, ничего не доходило! И вот теперь Лиза наверняка внесла его номер в черный список своего телефона, чтобы реставратор перестал досаждать ей звонками.

Нет, нужно взять себя в руки! У него скопилась масса работы, еще немного – и начальство будет недовольно… Так и быть, он расшифрует последний фрагмент записки – и на этом закончит очередное приключение. И постарается на этот раз обойтись без Раевской. В конце концов, тысячи людей прекрасно владеют нотной грамотой, у них в Эрмитаже тоже найдутся такие.

– Что с вами, мужчина? – озабоченно проговорила проходившая мимо него женщина лет сорока. – Вам плохо?

– Мне хорошо! – раздраженно ответил ей Старыгин и зашагал вперед.

Ну вот, опять к нему проявляет интерес особа его возраста. И это правильно, это понятно и естественно, а вот то, что он увлекается молодыми девушками, – как раз это, может быть, признак приближающейся старости… всяк сверчок знай свой шесток, по одежке протягивай ножки, не в свои сани не садись… что там еще есть на эту тему? Народная мудрость, как всегда, права.

Старыгин и сам не заметил, как оказался возле своего дома.

Ну и правильно, нужно проведать Василия. Они с котом прекрасно уживаются вдвоем, и никто им больше не нужен… вон, Бромелиус со своим Симой тоже живут вдвоем.

Дмитрий Алексеевич вошел в подъезд, торопливо поднялся по лестнице.

На его этаже не было света, видимо, опять перегорела лампочка. В полумраке он разглядел возле двери какую-то ссутулившуюся, сгорбленную фигуру. В первую секунду он даже испугался – кто это караулит его в темноте?

Но тут же он понял, что фигура возле двери – слишком хрупкая и тоненькая, чтобы представлять для него опасность, а еще через мгновение сердце реставратора учащенно забилось, и он узнал своего таинственного гостя, точнее, гостью.

– Лиза, это вы? – воскликнул он взволнованно. – Что вы здесь делаете? То есть, конечно, я очень рад…

– Рады? – переспросила девушка, и он едва узнал ее голос, таким слабым, больным и измученным он был. – Рады… не знаю, есть ли здесь повод для радости…

– Что с вами? – Старыгин вгляделся в ее лицо, в ее глаза, смутно блестевшие в темноте. – Что случилось? Вы плакали? Да что же я держу вас на лестнице… вы давно ждете? – Он нашарил в кармане ключи и очень долго не мог попасть в замочную скважину, наконец справился с дверью и впустил девушку в квартиру.

Василий ждал его на пороге, но, заметив Лизу, недовольно фыркнул и величественно удалился в сторону кухни. Старыгин не обратил на него внимания. Он не сводил глаз с Лизы.

– Да что с вами случилось? – повторил он. – На вас просто лица нет!

– Случилось? – как эхо, повторила девушка. – Случилось… да нет, со мной все в порядке, вы же видите – я жива! Вот с Леной… с ней действительно кое-что случилось…

– Кто это – Лена? – переспросил Старыгин. – И что с ней такое?

На самом деле его не очень интересовало, что случилось с неизвестной Леной, он волновался за Лизу. Выглядела девушка такой больной и измученной, что Старыгин позабыл о своих «грешных» мыслях и всерьез забеспокоился о ее здоровье.

– Лена Кочергина, это ее я встречала на вокзале, – деревянным голосом сказала Лиза. – Моя подруга, пианистка… была.

– Ах Лена! – встрепенулся Старыгин. – А я думал…

Он-то был почти уверен, что к Лизе приезжает из Москвы приятель, причем близкий, раз собирается поселиться у нее в квартире, оттого и не тревожил ее звонками.

– То есть как это – была? – спохватился Старыгин.

Лиза ничего не ответила, и Старыгин совсем перепугался. Он схватил ее за руку, как куклу, провел в комнату, усадил на диван, достал бутылку коньяку, попытался насильно влить в рот содержимое рюмки.

Лиза едва не захлебнулась, закашлялась, замахала руками – уберите, мол, видеть этот коньяк уже не могу! Но тем не менее ее глаза приняли осмысленное выражение, и она перестала дрожать и всхлипывать. Возможно, этому способствовал кот Василий, который забрался к девушке на колени и так громко замурлыкал, что Старыгин даже почувствовал, как распускаются в его душе ростки ревности. Впрочем, он тут же опомнился и подложил Лизе подушку, прикрыл ее плечи пледом.

Она успокоилась и рассказала о том, как нашла у себя в квартире мертвую подругу, о том, как после ухода милиции, посреди ночи, она поехала в другой конец города, потому что не могла остаться в квартире, где только что произошло убийство… и о том, что случилось с ней в машине ночного «бомбиста» и позже, на улице, о странной и страшной женщине в черном одеянии, с огромной черной собакой.

– Черт знает что… – пробормотал Старыгин. – Бред какой-то! Похоже на культ Гекаты, но ведь этот культ уже две тысячи лет не существует…

– Гекаты, вы говорите?! – подхватила Лиза. – Она действительно упоминала Гекату! Называла ее своей повелительницей! И еще, вот что… только не подумайте, что я сошла с ума! – Девушка расстегнула верхнюю пуговку блузки, достала свой кулон: – Мне кажется, что этот кулон несколько раз спас меня!

И она рассказала, как из-за кулона не поехала на ложное прослушивание, и как этот же кулон спас ее от маньяка в машине, и как он остановил черную собаку.

– Вы думаете, я свихнулась? – прошептала она, не сводя со Старыгина лихорадочно блестевших глаз.

– Нет, ничего подобного! – горячо возразил реставратор. – Я думаю, что мы с вами случайно оказались замешаны в какую-то темную и очень подозрительную историю.

– Это все из-за клавесина! – выпалила Лиза. – Если бы я не пошла в тот магазин… если бы оставила все как есть… Лена осталась бы жива!.. А теперь… теперь я не знаю, что делать! Не знаю, как выпутаться из этой жуткой истории! Я боюсь! Боюсь идти домой, боюсь играть – вон, руки дрожат!

– Я знаю только одно, – твердо проговорил Старыгин и накрыл своей рукой дрожащие тонкие пальцы. – Мы не можем дать задний ход. Мы должны идти до конца. Те люди… те силы, с которыми мы столкнулись, наверняка ищут то же самое, что и мы с вами. И мы не можем отдать им победу!

– Да… я понимаю… вы правы… – выдохнула Лиза. – Но я уже потеряла всякую надежду… мы никогда не найдем это… да мы даже не знаем, что нужно искать!

– Вот, кстати… – Старыгин полез в карман. – Я кое-что уже нашел. Очередной конверт.

Он достал его, открыл и протянул Лизе листок нотной бумаги.

Девушка оживилась. Простая, конкретная задача придала ей новые силы. Вооружившись карандашом и листком бумаги, она переписала нотную запись современными знаками, затем – буквами и передала листок Старыгину.

Операция была уже отработана. Дмитрий Алексеевич взял старинное настольное зеркало в серебряной оправе, поднес к нему листок с шифрованной записью и еще раз переписал латинский текст, поочередно разворачивая слоги.

– Ну, что у вас получилось? – взволнованно проговорила Лиза, наклоняясь над листком с расшифровкой.

– Одну минуту… – пробормотал Старыгин. – Сейчас, только переведу текст с латыни.

Он дописал последние слова и прочитал:

«…где победителя мощи похоронены заново в месте его победы, где камень над сыном черного служителя, там поверни трижды и погаси негаснущее…»

– Что это за белиберда? – удивленно спросила Лиза. – Вы уверены, что правильно перевели?

– Уверен, – отозвался Старыгин, наморщив лоб и раскладывая все три листка в ряд друг за другом. После чего положил рядом три листка с переводом.

– Вот что гласит полное письмо, – сказал он, – слушайте:

«Великое сокровище, святыня первых христианских королей, драгоценность Людовика Святого, реликвия, дарованная Королю-Солнце, хранится там, где победителя мощи похоронены заново в месте его победы, где камень над сыном черного служителя, там поверни трижды и погаси негаснущее. Того, кто не придаст значения этой реликвии, ждет печальная участь: гнев народа или гнев божий».

Лиза выразительно молчала, так что Старыгин начал сердиться.

– Что вы так на меня смотрите? По крайней мере, начало последней записки – вполне осмысленное. «Где победителя мощи похоронены заново в месте его победы» – это же, по-моему, совершенно понятно!

– Вам, может быть, понятно, а мне – нет! – В голосе Лизы прозвучало раздражение. – Объясните, если вы такой умный!

– Ну вот, вы снова начали язвить – значит, чувствуете себя лучше! – улыбнулся Старыгин. – Уверен, что вы и сами все поняли бы, не будь вы так измучены. В 1240 году войска князя Александра Ярославича победили шведов в битве на реке Неве, после чего князь получил прозвание Невский. Почти через пятьсот лет, в 1710 году, Петр Первый распорядился на месте этой битвы заложить Александро-Невский монастырь. И наконец, в 1724 году по повелению императора мощи святого благоверного князя были перенесены из Владимира, где они до того хранились, в новую столицу империи, в этот самый монастырь. Так что мощи победителя были заново похоронены в месте его победы, то есть в Александро-Невской лавре. Значит, именно туда, в Александро-Невскую лавру, указывает путь эта записка!

– Ну, допустим… – смущенно проговорила Лиза. – Но лавра большая, искать там что-то – все равно что пытаться обнаружить иголку в стоге сена. Тем более что мы понятия не имеем, что ищем. Как в старой сказке: пойди туда – не знаю куда, принеси то – не знаю что.

– Но в записке есть еще кое-какие указания, – напомнил ей Старыгин: – «…где камень над сыном черного служителя…»

– Это что – опять намек на культ Гекаты? – Лиза зябко передернула плечами. – Благодарю покорно, мне этих черных служителей уже хватило, больше не хочу иметь с ними дела!

– А мне кажется, что Геката здесь совершенно ни при чем! – успокоил ее Старыгин. – Думаю, здесь имеется в виду кое-что более прозаическое. И гораздо более конкретное. Среди известных людей, государственных деятелей и исторических фигур, похороненных в некрополе Александро-Невской лавры, числится генерал-аншеф Иван Абрамович Ганнибал, главнокомандующий Черноморским флотом России, основатель города Херсона и двоюродный дед Александра Сергеевича Пушкина. Так вот он, как вы понимаете, был родным сыном Абрама Ганнибала, знаменитого арапа Петра Великого…

– Сыном черного служителя! – воскликнула Лиза.

– Вот именно! – подтвердил Старыгин.

– А что значит эта приписка в конце – «поверни трижды и погаси негаснущее»?

– Пока не знаю, – честно признался Старыгин. – И не вижу другого способа узнать, кроме как отправиться в лавру и посмотреть на месте. Может быть, нам что-то и придет в голову.

Дмитрий Алексеевич полагался на случай, удачу и на свое знаменитое везение.

Князь Нелединский-Мелецкий, сильно прихрамывая, пересек многоколонный зал, приблизившись к дальнему его углу, где в своем излюбленном кресле, возле самой печки, восседал Иван Андреевич Крылов. Баснописец, кажется, дремал, сложив руки на животе, однако, когда Нелединский остановился подле него, внезапно приоткрыл правый глаз и совершенно не сонным голосом проговорил:

– А что, князенька, когда ужин-то подавать будут?

– Да уж скоро должны, – с усмешкою отозвался князь. – А как ваше драгоценное, Иван Андреевич?

– Одышка замучила, – со вздохом признался Крылов. – Лекаря звал, немца, так он сказал, что это у меня от гречневой каши одышка. Но разве немцы что понимают? Я так думаю: поросенка с хреном поесть – и все пройдет!

– Нехорошо о скоромном, – вполголоса проговорил князь. – Траур у нас у всех, горе общее. Каждому истинному патриоту, каждому верноподданному жителю Отечества нашего в такое время следует поститься…

– Ох князенька, у меня желудок слабый! – отозвался баснописец.

– Это у вас-то слабый? – Старый князь оглядел его необъятную утробу.

– В том значении слабый, что поститься совсем не пригоден. Стоит его немного недокормить – так не приведи, господи, какие он тогда мне мучения причиняет! А вот скажи, князенька, что ты про все эти слухи думаешь, которые по столице ходят?

– Про какие слухи, Иван Андреевич? – Нелединский недоуменно пожевал губами.

– Известно про какие! – Крылов приподнялся в кресле. – Насчет кончины государя нашего!

– Ох Иван Андреевич, вроде вы только и делаете, что спите да трапезничаете, а все городские слухи раньше всех узнаете! Как только это вам удается?

– А я, князенька, в уголку у себя сижу да ушей не затыкаю. Вот мне все разговоры-то и слышны…

– А вы, Иван Андреевич, досужих-то сплетен не слушайте! Государь наш из Таганрога отправился с инспекцией в Крым. Там он себя не щадил, день и ночь проводил в седле, в заботах своих государевых, вот и не уберегся. Подхватил сильную лихорадку и воротился в Таганрог совсем больным. Никакое лечение ему не помогло, врачи отступились. Перед самой смертью пригласил он соборного протоиерея, причастился святых тайн, исповедовался и тихо умер на руках у императрицы… сама государыня своей рукою глаза ему закрыла!

– Тю, князенька, ты это можешь племянницам своим рассказывать! Они у тебя доверчивы, всему поверят. А я, друг мой, другое слышал. Будто в гроб вместо государя положили не то фельдъегеря Маскова, не то унтер-офицера Семеновского полка Струменского. Оба сих, как сказывают, чрезвычайно лицом на государя нашего были похожи, и оба чуть ли не в один день с ним преставились… не случайно гроб с государем, из Таганрога доставленный, в Петербурге даже открывать не стали, так закрытым и похоронили!

– Что за ересь, Иван Андреевич! Где вы только такое услышали? Даже слушать такое мне невместно!

– Птичка на ухо нащебетала!

– А не чирикнула ли вам та птичка, куда в таком случае сам наш государь подевался?

– Говорят, в самый день его смерти часовой видел, как некий высокий человек в простой крестьянской одежде из дома вышел. И будто бы был тот человек как две капли дождевые похож на нашего государя. Не иначе как отправился он по святым местам странствовать, грехи свои замаливать!

– Бог с вами, Иван Андреевич! Какие же такие у нашего покойного государя грехи?

– Ох князенька, сам знаешь – один Христос безгрешен, мы же все в грехе родились и в грехе умрем. А уж кто высоко вознесен – тот весь грехами, как багряницей, украшен!

– Не дело, не дело, Иван Андреевич, такие беседы вам вести, а мне слушать! – укорил Нелединский баснописца. – Вон, поглядите лучше, хозяйка наша пришла, в глубокий траур облаченная, как и подобает в такое время.

– Не потому ли она в трауре, что черный цвет ей чрезвычайно к лицу? Ну да правда твоя, князенька, что-то я слишком разболтался, как бы греха не вышло. А я так думаю – раз хозяюшка наша появилась, значит, скоро и ужин подадут!

Нужный дом находился на краю поселка, на приличном расстоянии от соседей. Поселок был старый, обжитой, расположен в хорошем месте – лес вокруг, озеро близко, и Ленская представила, как раньше летом дома были набиты дачниками и воздух звенел от детских голосов. Теперь старых домов почти не осталось, да и новых не было видно за высокими заборами. В поселке стояла тишина – осень, день будний, лишь изредка за заборами порыкивали собаки.

Машина ехала по улице на малой скорости – торопиться было некуда. После доклада начальству Ленской велели сидеть тихо, вести себя осторожно и не соваться в пекло поперед ОМОНа. Несмотря на то что рассказ Ленской вызвал у начальства здоровый скептицизм, ей доверяли, и за дело взялись крепкие парни в масках и бронежилетах: «Питерский душитель» – преступник серьезный.

Так что торопиться не следовало, чтобы не болтаться под ногами у оперативников в момент ареста убийцы.

Забор был глухой, железный, очень высокий, выкрашенный унылой темно-коричневой краской, камеры на воротах не было, зато поверху забора в несколько рядов протянулась колючая проволока. Ворота были закрыты, хотя Ленская знала, что бойцы ОМОНа уже внутри. При их приближении с негромким скрипом открылась калиточка рядом с воротами и выглянул парень, уже без маски.

– Нет никого, – сообщил он, – дом пустой. – И, заметив, как вытянулось от расстройства бледное лицо Ленской, добавил: – Непохоже, чтобы он навсегда отсюда слинял, просто в отлучке находится.

Выбираясь из машины, майор Ленская едва сдержала стон: простуда прошла, но сегодня ночью у нее ужасно разболелась поясница, нельзя было лежать ни на спине, ни на боку, а о том, чтобы сесть, не могло быть и речи. Утренний кофе она пила стоя, держа спину прямо, как стойкий оловянный солдатик. Сердобольная соседка налепила ей обезболивающий пластырь, кожа под ним противно залипла, однако удалось сесть в машину – стоя ведь можно только в автобусе ехать.

Просторный двор был вымощен каменной плиткой, не было там ни клумбы, ни деревца. Двери дома удалось открыть с трудом – замки были швейцарские, надежные, но никакой электроники, видно, хозяин на новые технологии не слишком-то полагался. Ленская прошла через прихожую, миновала просторную кухню, увешанную сияющими кастрюлями и сковородками, мимоходом удивившись, для чего одинокому человеку столько посуды. Ведь с самого начала ей было ясно, что живет в доме один человек, причем мужчина. Майор не смогла бы объяснить внятно, как она это поняла, просто догадалась – возможно, по той стерильной чистоте и порядку, который не смогли нарушить даже нагрянувшие сюда бойцы ОМОНа.

Все же для чего столько посуды? Она сама живет одна, так двух кастрюль ей предостаточно: одна маленькая – для каши, вторая, побольше, – для картошки. Правда, суп она никогда не варит, за что соседка по площадке очень ее осуждает.

Тут Александра Павловна спохватилась, что думает вовсе не о том, о чем следует. Странно, на нее редко находит такая рассеянность во время ареста опасного преступника. Может, все дело в том, что в доме никого нет? И вполне может оказаться, что здесь живет вовсе не «Питерский душитель», а обычный человек. Подумаешь, проволоку колючую по забору пустил! Это говорит только о его предусмотрительности и вполне оправданной осторожности. Дом стоит на отшибе, здесь, в поселке, хоть ворья и нету, но приходящая шпана наверняка в эти места заглядывает. А что посуды много, так, может, у хозяина хобби такое – кастрюли коллекционировать? И если на то пошло, это гораздо лучше, чем коллекционировать задушенных одиноких женщин. Но в глубине души Ленской очень хотелось, чтобы этот тихий дом оказался логовом «Питерского душителя». Она ужасно устала за ним гоняться и представить себе не могла, с чего начать, если нынешняя операция закончится ничем и хозяин дома окажется приличным законопослушным человеком.

Однако хорошо развитая интуиция подсказывала ей, что не все так просто в этом доме и что они просто обязаны найти тут доказательства совершенных многочисленных преступлений.

В гостиной вовсю шуровали с обыском.

– Отпечатков тут полно, – сообщил Ленской эксперт, – однако сравнить-то нам их не с чем.

В ящике письменного стола обнаружились документы на дом и на машину. Из них следовало, что владельца этого имущества зовут Филимонов Андрей Владимирович. Ни паспорта, ни водительских прав не оказалось, очевидно, хозяин дома носил их с собой. Не было также никаких фотографий, писем и хоть чего-нибудь, что помогло бы узнать, чем же этот Филимонов занимается и каким образом зарабатывает на довольно-таки обеспеченную жизнь.

Один из бойцов потоптался возле стойки с компакт-дисками, повернул ее, отодвинул от стены.

– Опаньки! – Из тайника вывалился пистолет. – «Глок»! – с уважением сказал боец. – Солидная вещь, мечта профессионала. Почти полностью изготовлен из полимеров. Непростой человек наш хозяин!

«И снова никаких доказательств, – с тоской подумала Ленская, – ну, «глок», ну, профессиональное оружие, и что с того? Он же женщин не из пистолета убивает, а шнурком шелковым душит. Минуточку, а где же сова? Перышко же можно сравнить, мне та девица из лаборатории говорила…»

– Пробьем по базе данных, – оживился эксперт при виде «глока», – может, что и получим.

Майор Ленская вышла из дома и огляделась. В отдалении стояло строение – не то сарай, не то ангар – с добротными дверями, крепкими стенами и маленькими окнами.

«Если это не совешник, то я уж и не знаю, что делать!» – мысленно вздохнула Ленская и поманила одного из своих расторопных подчиненных, вроде бы без дела прогуливавшегося во дворе. Второй пока остался в машине.

Замок на сарае открыли быстро – молодой человек с рысьими глазами тоже был не промах. В крошечном предбаннике было чисто, возле стены аккуратно стояли новые тапочки на резиновом ходу. За дверью слышалось уханье и шелест крыльев.

– Беспокоятся, – усмехнулась Ленская, – думают, хозяин пришел, кормить будет. Похоже, он и правда сюда явится, не бросит своих птичек.

Она не стала переобувать тапочки, просто вытерла ноги о коврик и потянула на себя дверь.

В просторном полутемном помещении жили совы. Шесть больших клеток, по три с каждой стороны, в каждой клетке сидела крупная птица с круглой головой и крепким крючковатым клювом. Ленская вспомнила лекцию симпатичного старичка, заведующего отделом птиц в Зоологическом музее, и без труда определила, что перед ней две серых неясыти, сыч, сова-сплюшка, ушастый филин и молодая белая полярная сова, из-за которой они и явились сюда.

Сова выглядела превосходно – чувствовалось, что хозяин любит птиц и прекрасно разбирается в вопросах их содержания. Ленская подошла к клетке. Сова сидела тихо, держа голову неподвижно, и равнодушно посматривала на майора полуприкрытыми круглыми глазами.

– Совушка-сова, большая голова… – прошептала Ленская, заметив на полу клетки маленькое белое перышко, похожее на то, что носила она на анализ в лабораторию.

Напарник осторожно открыл клетку, а сам встал с другой стороны и тихонько постучал пальцами по прутьям. Очевидно, сова подумала, что возле ее клетки ошивается наглая мышь. Только отличная реакция спасла молодого человека от мощных когтей и удара крючковатым клювом. Ленская едва успела вытащить перышко.

Больше в совешнике было нечего делать. Птицы проводили их разочарованным уханьем.

Выходя, Ленская споткнулась о коврик. Поясницу пронзила боль, она вскрикнула и упала бы, не подхвати ее молодой человек с рысьими глазами и отличной реакцией.

– Осторожнее надо, Александра Павловна, – сказал он, заботливо поддерживая начальницу.

Ленская ничего не ответила: она уставилась на пол, где под сбившимся ковриком просматривался люк, ведущий в подвал.

Подчиненный хорошо знал такой взгляд своей начальницы. Ни слова не говоря, он сбросил коврик и потянул на себя кольцо люка.

Снизу не тянуло ни затхлостью, ни застарелой гнилью. Подвал был сухой и чистый, воздух свежий, все в этом доме было сделано добротно и на совесть. Молодой человек ловко скользнул вниз, бесшумно и быстро. Очевидно, своими рысьими глазами он прекрасно видел в темноте, потому что без труда обнаружил выключатель и принял внизу Ленскую, осторожно спускавшуюся с лестницы с закушенной губой – снова дала себя знать поясница.

На первый взгляд в подвальном помещении не было ничего особенного. Там стояли пылесос, пластмассовое ведро и швабра. Еще бумажный мешок с опилками, метелочка и скребок для чистки клеток, а также имелись ватные рукавицы – совы бывают очень недовольны, когда их беспокоят не вовремя.

– Ну что, поднимаемся? – спросил напарник. – Вроде бы ничего тут нет для нас интересного.

– Подожди! – отрывисто сказала Ленская, крутя головой, как та сова, и прижав руки к груди: сердце ее внезапно сильно заколотилось от волнения. Все остальные органы чувств и тела майора работали отлично, даже боль в пояснице куда-то исчезла.

Помещение подвала было явно меньше просторного совешника. Это было неудивительно, Ленскую насторожило другое. У противоположной от входа стены стоял буфет – старый, рассохшийся, с поломанными, перекосившимися ящиками. Буфет этот никак не подходил ко всей обстановке дома и хозяйственных строений. Тут все было такое добротное, надежное, новое и чистое, везде царил абсолютный порядок, и буфет был тут явно лишний. Тем более что он был пуст – Ленская осторожно открыла дверцы и проверила.

Подчиненный понял ее взгляд и попытался сдвинуть подозрительный буфет с места. Это удалось ему с большим трудом, очевидно, хозяин был человек сильный.

Интуиция, как обычно, не подвела майора Ленскую: за буфетом просматривалась небольшая дверца. Тут появился второй молодой человек с рысьими глазами, и быстрыми движениями парни вдвоем живо отодвинули буфет.

– Не подходите, Александра Павловна, если он там что-то важное прячет, вполне возможно, что эта дверь заминирована от нежданных гостей.

– Нет, – решительно сказала Ленская, – тогда и совы на воздух взлетят, а он ими рисковать не стал бы.

В замке обнаружилась секретка – тонкий волосок, в остальном дверь открылась легко.

Крошечное помещение было похоже на фотолабораторию – оборудование, стол с лампой. А на стене…

– Мама дорогая! – не удержался кто-то. – Ни фига себе! Это что ж такое делается?!

Вся стена была увешана фотографиями различных людей. Были тут мужчины и женщины разного возраста и общественного положения, и объединяло их только одно: все лица были, вне всякого сомнения, мертвыми. Кто-то задушен, кто-то – с аккуратной дырочкой во лбу, одно лицо все в крови, так что не видно, кто там – мужчина или женщина, ясно только, что мертвый.

– Это же он их всех… – отчего-то шепотом проговорил один из подчиненных Ленской. – Одно слово – маньяк! Убивает, а потом фотографирует! Прямо галерея какая-то…

– Это не галерея, – тихо сказала Ленская, – это отчет о проделанной работе. Или так, для памяти. Вот, смотри… – она указала на единственную газетную вырезку среди снимков. Там был изображен мертвый мужчина, лежащий на асфальте, вокруг него растекалась лужа крови.

– Так это же… – парень назвал имя известного телеведущего.

– Точно, он.

– Так это когда было-то!..

– В девяносто втором, – ответила Ленская, – я тогда как раз на практике была. А вот этот снимок…

На фотографии было женское лицо, когда-то известное всей стране. Женщина-депутат, чье убийство так и осталось нераскрытым. Ее застрелили в собственном подъезде, и, как выяснилось теперь, киллер даже успел сделать снимок.

– Стало быть, тот парень, что был с ней тогда, все врал, что проводил ее в подъезд, – раздумчиво сказала Ленская, – тогда его бы точно в живых не оставили.

– А может, он в сговоре с убийцей был, – неуверенно вставил подчиненный, – дело-то было давнее, он тогда еще в начальную школу ходил.

– Черт его знает… не в нем дело…

– Эй, смотрите! – Второй подчиненный нашел в полумраке стойку с оружием.

Отличная снайперская винтовка, два пистолета с глушителем, несколько ножей и моток шелковой веревки – отрезай сколько надо и иди на дело.

– Похоже, что мы логово профессионального киллера обнаружили… – бормотала Ленская.

В глазах рябило от мертвых лиц – искаженных ужасом смерти или удивительно спокойных, словно жертвы так и не успели сообразить, что же с ними происходит. Несмотря на неприятное чувство, Ленская не отводила от них глаз, пристально их рассматривая. И наконец нашла.

Вот оно, то самое, – лицо мертвой старушки, Амалии Антоновны Сильвестровой. Все именно так, как рассказывали соседи, – глаза выпучены, язык вывалился изо рта. Неудивительно, что Верка-пьяница в обморок свалилась – вид жуткий, отталкивающий, она, Ленская, всякого за время работы навидалась, так и то ей нехорошо сейчас.

Однако все верно: она шла по правильному пути и нашла убийцу. Именно он повинен в смерти старухи – сам доказательство оставил. И вот еще одна фотография – молодая девушка лежит в спокойной позе. Глаза закрыты, с первого взгляда можно подумать, что девушка просто спит, но зоркий взгляд Ленской отметил синяки на ее шее и неестественную бледность красивого лица. Она-то кто такая?

– Эй, вы что там делаете? – В люк заглянул командир омоновцев. – Мы там закончили…

– Это вряд ли… – отозвалась Ленская. – Тут как раз все самое интересное и начинается.

И все завертелось. Машину Филимонова объявили в розыск, в доме у киллера оставили засаду, изъяв предварительно все фотографии его жертв и оружие.

Через некоторое время машину обнаружили.

Нашли ее два сотрудника дорожно-патрульной службы, проезжавшие по служебной надобности мимо безлюдного пустыря в районе, прилегающем к железнодорожным путям Витебской дороги.

Патрульные заметили на пустыре приличную импортную машину неприметного серого цвета, с погашенными фарами и выключенным мотором, и сразу заподозрили что-то неладное. Действительно, какой нормальный человек оставит хорошую машину без присмотра в таком месте, где с большой вероятностью от нее через пару часов останутся только рожки да ножки? Конкретно, патрульные решили, что эта машина брошена угонщиком за ненадобностью, и подъехали, чтобы проверить свое предположение.

Остановившись неподалеку от подозрительного автомобиля, они прочитали его регистрационные номера и сверили их по базе данных бортового компьютера.

Среди угнанных машин данный номер не числился, и патрульные уже собрались продолжить свой путь, как вдруг один из них, сержант Коржиков, бросил взгляд на сегодняшнюю ориентировку.

– Глянь-ка, Вась! – сказал он своему напарнику, сержанту Сухареву. – Эта тачка объявлена в розыск!

Патрульные оживились, сообщили по рации дежурному Управления, что обнаружили разыскиваемую машину, и собрались внимательно обследовать ее.

Правда, дежурный предупредил их, что согласно полученной ориентировке владелец данной машины – особо опасный преступник, что он наверняка вооружен, и предложил патрульным никаких самостоятельных действий не предпринимать и оставаться на месте вплоть до прибытия группы захвата.

– Да в ней вроде и нет никого! – ответил дежурному Коржиков. – Бросил машину ваш особо опасный! Так что мы только глянем, как там да что, а потом сообщим, нужна ли группа захвата.

Ответа дежурного патрульные не дождались. Они прихватили табельное оружие, покинули свою машину и направились к подозрительному объекту.

Однако не успели они подойти к серому автомобилю, как сержант Сухарев замедлил шаги и схватил своего напарника за плечо.

– Глянь-ка, Коль, – проговорил он, понизив голос. – Вроде есть там кто-то… может, правда группу захвата подождем?

Действительно, на переднем сиденье машины смутно виднелась какая-то сгорбившаяся фигура.

– Да брось ты! – отозвался смелый Коржиков, решительно двигаясь вперед. – Что мы, вдвоем с ним не справимся?

– Все-таки особо опасный! – возразил Сухарев и на всякий случай снял автомат с предохранителя.

– Я сам, может быть, особо опасный! – гордо проговорил Коржиков и, подойдя к подозрительному автомобилю, громко выкрикнул: – А ну, выходи, к чертовой матери, из машины, только без резких движений!

Неизвестный отчасти выполнил его приказ. То есть не стал делать резких движений. А если совсем точно – даже не пошевелился.

– Я тебе, хрен маринованный, что приказал? – рявкнул Коржиков, схватившись за дверцу машины. – Я тебе приказал выходить! Так что, сморчок соленый, пеняй на себя!

Он рванул дверцу, распахнул ее настежь и хотел вытащить непослушного водителя из машины… но вместо этого попятился и произнес длинную цветистую фразу, в которой упомянул нескольких святых в совершенно неподобающих выражениях.

– Что там, Коль? – осведомился Сухарев, заглядывая через плечо напарника.

– Сам погляди, – отозвался Коржиков, отступив в сторону. При этом его лицо, красное и обветренное от нелегких будней патрульной службы, приобрело не свойственный ему бледно-зеленый оттенок.

– Матерь Божья! – выговорил Сухарев, тоже на глазах бледнея. – Кто же его так?

Храбрый Коржиков не ответил: он отошел в сторонку, перегнулся пополам и изверг на землю съеденный час назад гамбургер, приобретенный им с большой скидкой в рамках антикризисной акции, проводимой придорожной закусочной.

На переднем сиденье серого автомобиля в странной и неестественной позе расположился высокий человек с круглым лицом, крючковатым носом и круглыми совиными глазами. Глаза эти были широко открыты, и в них читалось выражение крайнего ужаса, словно в последнюю секунду своей жизни он увидел перед собой всех демонов ада.

Но не это выражение круглых совиных глаз заставило побледнеть видавших виды сотрудников дорожно-патрульной службы. И уж точно не это выражение заставило несгибаемого Коржикова расстаться с гамбургером, купленным на законно заработанные деньги.

Как уже было сказано, у особо опасного незнакомца были круглые, широко распахнутые глаза, напоминавшие глаза совы или филина, крючковатый нос, похожий на клюв ночного хищника. Ниже этого носа у него, собственно говоря, ничего не было: нижняя челюсть и горло были буквально вырваны, на их месте виднелась кошмарная рана с рваными краями, как будто какой-то огромный зверь вгрызся в лицо незнакомца своими страшными челюстями…

Чтобы соединиться с Управлением, понадобилось много усилий: Коржиков держал рацию, а Сухарев трясущимися руками тыкал в кнопку, да и то попал не с первого раза.

Софочка вздрогнула и открыла глаза.

Она была не в постели и вообще не у себя в спальне: она в одной ночной рубашке стояла в каком-то коридоре, перед неплотно закрытой дверью, из-за которой пробивался тусклый неровный свет.

«Я сплю, – подумала девушка, – я сплю. Это мне только снится…»

Внезапно ей мучительно и непреодолимо захотелось открыть дверь и заглянуть за нее…

«Тебе это снится, – раздался у нее в голове негромкий, вкрадчивый голос. – Тебе это действительно снится. А если так – открой эту дверь. Открой эту дверь и посмотри, что за ней…»

– Я сплю! – проговорила Софа вслух, и звук собственного голоса прозвучал странно и непривычно. – Я сплю, значит, могу делать все, что хочу. Я открою эту дверь, и будь что будет…

Она шагнула вперед, толкнула дверь…

И тут же узнала комнату, в которую попала.

Это был собственный кабинет ее матери, Марии Антоновны Нарышкиной, тот кабинет, в котором она принимала своих самых близких друзей. Мария Антоновна не позволяла Софочке заходить сюда даже днем, а уж сейчас, ночью…

– Я сплю, мне это снится! – прошептала Софа. – А во сне все позволено!

Посреди кабинета стояла сгорбленная женская фигура со свечой в руке. Приглядевшись, Софа узнала в ней старую гувернантку мадемуазель д’Аттиньи. Француженка была облачена в свой допотопный пудермантель, на седых волосах – черный кружевной чепец. Она стояла возле старинного французского клавесина, держа в свободной руке какую-то бумагу. Поставив подсвечник со свечою на крышку клавесина, старуха резкими движениями разорвала бумагу на три равные части. Повозившись рукой внутри клавесина, она открыла в нем потайной ящичек и положила в него одну из частей разорванной бумаги, затем перешла к одноногому столику-гефидону. Наклонившись, повернула какую-то тайную пружину. В середине столика открылось небольшое окошечко…

– Что вы делаете? – проговорила Софа, не сдержав любопытства. – Впрочем, я сплю, и вы мне снитесь, так что делайте, что вам будет угодно…

Мадемуазель д’Аттиньи положила вторую часть своей бумаги в тайник и закрыла его. Только после этого она повернулась к Софочке и закивала, как китайский болванчик:

– Вы спите, дитя мое, это так. Но прошу вас – запомните навсегда этот сон, ибо он имеет чрезвычайное значение не только для вашей жизни! Я скоро умру, дитя мое. Пока я была жива, я хранила некое сокровище. Некую святыню, древнюю, как сам мир. Скоро я умру, и в этом кабинете я спрячу указание, где хранится то сокровище. Теперь, дитя мое, вам надлежит беречь его до того дня, когда ему придется выйти на свет. Как знак вашей судьбы, я передаю вам этот кулон… – и старуха протянула Софочке худую руку, в которой был зажат маленький предмет. Софа приняла его у француженки – в конце концов, она спит, а во сне все позволено! – поднесла к глазам и рассмотрела.

Это был небольшой кулон старинного золота в виде вертикального ромба, внутри которого находился полумесяц, перечеркнутый ключом.

– Этот кулон, дитя мое, вам надлежит хранить как зеницу ока, а перед концом своей жизни передать дочери или другой особе женского пола, которой вы сможете доверить тайну…

– Тайну? – переспросила Софа.

Гувернантка что-то проговорила в ответ, но девушка не расслышала ее слов. Комната заколебалась перед ее глазами, наполнилась дрожащим, мерцающим светом…

И Софочка проснулась в своей собственной постели.

Была глубокая ночь, тусклый огонек ночника едва освещал своим неровным светом суровые лики икон.

«Приснится же такое», – подумала Софа и повернулась на правый бок, собираясь снова заснуть.

Но что-то пребольно укололо ее в щеку.

Девушка вздрогнула, приподнялась на локте и взглянула на уколовший ее предмет.

На ее подушке лежал маленький кулон старинного золота – вертикальный ромб, а внутри его – перечеркнутый ключом полумесяц…

Дверь спальни приоткрылась. На пороге появилась старая няня Захарьевна в наброшенном на плечи пуховом платке. Софочка заметила на лице няни какую-то неясную тревогу.

– Что случилось, Захарьевна? – шепотом спросила девушка, приподнимаясь на кровати.

– Ничего, ясочка, все спокойно! – отозвалась няня ласковым голосом.

– Не надо меня обманывать! – резко оборвала ее Софа. – Я уже не ребенок!

– Дак и правда – ничего такого!.. – забормотала няня, укладывая ее обратно и заботливо поправляя одеяло. – Ничего не случилось! – и, понизив голос, добавила: – Француженка померла… Атинька… гувернантка старая…

– Ну, молодец, молодец, Александра! – начальник сидел в своем кабинете и смотрел на Ленскую ласковыми глазами. – Ну, не подвела и на этот раз, не зря на тебя надеялся.

В этом месте Ленская некстати вспомнила, что не далее как позавчера в этом самом кабинете начальник орал на нее, что она дурью мается и только зря тратит рабочее время и государственные деньги на возню с птичками, в то время как преступник не простаивает и, очень может быть, как раз в этот момент душит очередную жертву.

Очевидно, начальник тоже вспомнил этот эпизод, поскольку остановился на полуслове и посмотрел на нее очень серьезно.

– Ну, извини меня, что сомневался, – честно сказал он, – ну, на меня ведь тоже наезжают все, кому не лень. Этот «Питерский душитель» у милиции всего города в печенках сидел, до Москвы ведь дошло! Сама понимаешь…

– Вот как раз в этом все дело… – пробормотала Ленская с тяжелым вздохом.

– Ну, что еще такое? – улыбка сползла с начальственного лица. – Говори уж…

– Сомневаюсь я, что этот тип – «Питерский душитель»! – выпалила Ленская. – Очень сомневаюсь!

– Опять… – вздохнул начальник. – Ну что ты за человек такой, Александра! Вечно ты всем недовольна, вечно во всем сомневаешься, никогда вовремя остановиться не можешь! Характер у тебя скверный, оттого и замуж не можешь выйти!

– Это-то тут при чем? – удивилась Ленская. – Какое отношение мое замужество имеет к «Питерскому душителю»?

Начальник, видно, и сам понял, что сморозил очевидную глупость, оттого еще больше рассердился. Но майор Ленская тоже была не лыком шита – ее грозными взглядами не пробьешь и на простой крик не возьмешь.

– Сами посудите, – заговорила она спокойно, – ну, нашли мы у Филимонова этого в доме доказательства нескольких совершенных убийств, оказалось, что он – наемный киллер, и во многих громких убийствах его можно обвинить. Но доказательства-то косвенные, потому что сам он теперь покойник, и никакого признания от него не дождаться, а равно и прямых доказательств. Мало ли кто мог эти фотки подбросить к нему в дом? И оружие, кстати, тоже…

– Это ты брось, – начальник решительно приподнялся со стула, – это – дело решенное! Тут все ясно, эти нераскрытые убийства теперь, считай, уже раскрыты. Исполнителя мы нашли, вот с заказчиками трудно, поскольку киллер мертв…

– А кто его убил? – запальчиво спросила Ленская. – Да еще так странно, как будто волки растерзали. Это в центре большого города, в закрытой машине!

– Тут я сам в догадках теряюсь, – пробормотал начальник, – ну, может, эксперты что-то скажут…

– Так я и говорю, что дело это темное, – обрадованно заговорила Ленская, услышав неуверенность в голосе начальника, – и доказательств, что этот Филимонов – «Питерский душитель», никаких нету!

– Как это – нету? – всполошился начальник. – Как это – нету? А моток веревки шелковой – это тебе не доказательство? А фотография задушенной старухи?

– А что старуха? – агрессивно наступала Ленская. – Вот если бы он всех задушенных женщин наснимал – тогда это можно было бы считать доказательствами! А старуха – может, она вообще не по тому делу проходила…

– Ага, заказное убийство, – ехидно заметил начальник, – и кому, по-твоему, понадобилось нищую старушку заказывать? Ну, скажи на милость, кому она мешала? Имущества у нее – только квартирка маленькая в обычном доме, секретов правительственных она не знала, в криминале никаком не замешана. Вот ты, кстати, выяснила, кто была последняя жертва – молодая женщина?

– Еще не успела, – стушевалась Ленская, – но остальные…

– Что – остальные? – загремел начальник. – Чтобы я больше никаких сомнений не слышал! Дело это, сама сказала, темное, необычное, так разберемся. Главное – что мы убийцу обнаружили, а там уж следствие все вопросы разрешит. И ты не сомневайся насчет «Питерского душителя» – он это! А что снимков нету – так, может, он фотографировал только те убийства, что совершал по заказу, а женщин душил для развлечения, для души, уж извини за каламбур!

Ленская хотела сказать, что тогда не укладывается в общую схему несчастная старушка Амалия Антоновна, но, учитывая настроение начальника, решила промолчать: как известно, спорить с начальством – себе дороже обойдется.

– Вот что я тебе скажу, Александра, – продолжал начальник более доброжелательно, – иди-ка ты домой. Ты свое дело сделала, хорошо потрудилась, дальше мы уж сами как-нибудь… А ты отдохни, отгул на завтра возьми, поспи, подлечись, спину погрей, горло ромашкой пополощи, что там еще у тебя болит… В общем, чтобы я завтра тебя на работе не видел, поняла?

– Поняла, – вздохнула Ленская, вставая.

Проснулась майор Ленская поздно. Накануне вечером зашла соседка и натерла ее ноющую поясницу какой-то пахучей едкой мазью. Спалось крепко, однако от едких испарений и жары началось раздражение на подбородке, на груди и на шее. Взглянув в зеркало на ставшую буквально малиновой кожу, Ленская только охнула и отвернулась.

Однако позавтракать ей удалось, сидя за столом, как все люди. Ленская пыталась заняться домашними делами, но это всегда плохо у нее получалось. Не было у нее к этому ни склонности, ни способностей. Она походила по квартире, даже включила телевизор – ничто не помогало, ее терзало внутреннее беспокойство. И только во второй половине дня, когда осеннее солнце уже упорно клонилось к горизонту, она поняла причину своего волнения.

Она волновалась за сов – да-да, тех самых сов, оставшихся без присмотра в доме профессионального убийцы Филимонова. В суматохе никто о них, конечно, не позаботился. В подвале работали эксперты, потом закрыли сарай и ушли, предварительно все опечатав. Возможно, сегодня кто-то там и есть, но люди заняты своей непосредственной работой и до птиц никому нет дела. А ведь они могут погибнуть от голода и жажды! Представив себе укоризненный взгляд профессора из Зоологического музея, а также красавицу полярную сову, лежащую в клетке при последнем издыхании, майор Ленская засобиралась в поселок. Нужно обязательно что-то делать – «зеленых», что ли, вызвать или попытаться пристроить осиротевших птиц к тому же Станишевскому из Пушкина. Птицы ценные, возможно, он их возьмет.

Машину для такого дела ей никто не даст, к тому же сегодня у нее формально выходной. Да и неудобно беспокоить начальство по поводу сов – еще скажут, что майор совсем рехнулась. Тут людей убивают пачками, а она за птичек волнуется! Придется ехать на электричке.

Ленская оделась потеплее – дело к вечеру, осенние ночи холодные, простуда ей ни к чему. Горло замотала шарфом, чтобы не видно было раздражения. Однако шерстяной шарф немилосердно кусал и так раздраженную кожу, и все та же сердобольная соседка обвязала ее шею беленьким платочком, а уж потом сверху накинула шарф. Стало гораздо комфортнее.

Ленская надела утепленную куртку с капюшоном на случай дождя, удобные ботинки и, посмеиваясь про себя, сунула в карман электрошокер. Служебный пистолет у нее был, но хранился в сейфе в кабинете – носить его с собой не было нужды, а дома оставлять – себе дороже, еще залезут в квартиру и украдут, потом не оправдаешься, замучаешься объяснительные писать. Да и стрелять толком она не умеет, даже начальство согласилось, что не ее это дело.

Когда она сошла с электрички на нужной станции, солнце зашло и удивительно быстро наступили сумерки. Это и хорошо, подбадривала себя Ленская, совам будет легче, они как-никак ночные птицы. Потому что, по зрелом размышлении в холодном вагоне электрички, она решила птиц просто отпустить. «Зеленых», конечно, не подпустит к дому милиция, все же там еще много работы, дом опечатан, так что посторонним там делать нечего. Если же вывозить сов, то сперва нужно добиваться специального разрешения, да согласится ли еще тот хозяин птичника из Пушкина? Если честно, то она, Ленская, на месте этого Станишевского не стала бы связываться с подозрительными птицами, проходящими по делу об убийствах.

Так или иначе, на всю эту бумажную волокиту уйдет много времени, не может же она ездить в этакую даль каждый день птичек кормить? И что они едят? Ленская обреченно вспомнила, что совы едят только живую пищу, а стало быть, нужно добывать где-то живых мышей. Ну уж нет! Друзья и коллеги знают, что у нее, майора Ленской, за внешностью унылой болезненной тетки скрывается железный характер, но живые мыши – это чересчур!

Нога, к счастью, не болела, так что полкилометра от станции до поселка Ленская прошла довольно быстро. Стемнело, но небо оставалось светлым, даже звезд еще не было видно. Фонари в этом поселке горели только на перекрестках, так что Ленская, подслеповато щурясь, все же видела перед собой дорогу.

Дом стоял в стороне, пустой и темный. Ленская иного и не предполагала, очевидно, сотрудники управились до темноты и уехали в город. Что ж, тем лучше, никто не узнает, что она тут была, в противном случае ей не избежать насмешек и расспросов.

Разумеется, совешник был заперт, но Ленская кое-чему научилась у своих бравых подчиненных. Она затратила на возню с отмычкой гораздо больше времени, но все же эффект был положительный: дверь открылась без шума и скрипа.

И сразу же послышалось тревожное уханье и шум.

– Проголодались, – усмехнулась Ленская, – соскучились… Не явится больше ваш хозяин, мышей не принесет. Придется вам на самообслуживание переходить, если не разучились. Ничего, голод не тетка…

Она разговаривала вслух, чтобы подбодрить себя – было очень неуютно в пустом доме в компании голодных хищных птиц.

Однако не в характере майора Ленской было отказываться от задуманного, как уже говорилось, она обладала фантастическим упорством и всегда доводила начатое дело до конца.

В полутьме на нее смотрели шесть пар круглых глаз. Смотрели очень недоброжелательно, можно сказать – злобно. А возможно, Ленской так показалось. Две серых неясыти, мохноногий сыч, сова-сплюшка, ушастый филин и белая полярная сова.

Филин захлопал крыльями и заухал, остальные птицы тоже заволновались, одна полярная красавица сидела смирно и глядела грустно, как царевна Несмеяна в тереме.

Ленская раскрыла клетки, едва успев отскочить в сторону от рассерженного филина, затем распахнула все двери. Птицы и не думали вылетать. Филин нахохлился и замолчал, сыч забился в самый дальний угол, сова-сплюшка прикрыла глаза.

– Вот что, дорогие мои, – сказала Ленская решительно, – надо выбираться на волю. Уж извините, теперь каждый сам за себя. Решайтесь! Я не могу тут с вами до ночи сидеть. И дверь открытой оставить тоже не могу – с меня спросят.

Ленская подошла к клетке белой совы и сказала с удивившей саму себя нежностью:

– Милая, ты же совсем недавно жила на свободе. Неужели все забыла? Смелее, сейчас снаружи темно, твое время. А за ночь ты успеешь улететь далеко и очень скоро доберешься до своей любимой тундры. Ну же, решайся!

Сова не шелохнулась. Две серые неясыти переглянулись и переступили лапами. Ленская вздохнула и вышла из совешника.

Во дворе, как уже говорилось, не было ни кустика, ни клумбы, ни деревца, он был покрыт каменной плиткой. Скамейки тоже не было. Ленская прислонилась к стене сарая и стала ждать.

Через некоторое время за дверью послышался шорох и цокот – сова неуверенно преодолевала порог. И вот Ленская ощутила на своей щеке дуновение ветра, и на фоне светлого еще небе мелькнула тень огромной птицы – полярная красавица решилась первой. Следом в дверь вылетала пара неясытей, мелькнул сыч, за ним сова-сплюшка и, наконец, показался филин. Он далеко не улетел, уселся на заборе и поглядел на Ленскую очень недовольно.

– Дело твое, – сказала она тихонько, – можешь тут хоть до утра сидеть, я ухожу.

Филин ухнул сердито и отвернулся, как будто затаил на нее обиду. Ленская захлопнула дверь совешника и закрыла за собой калитку теперь уже точно пустого дома.

Пока она возилась с совами, совсем стемнело, и дорога различалась с большим трудом. Ленская побрела к станции, стараясь не споткнуться и не свалиться в грязь. Удивительное дело, вроде бы дома вокруг стояли добротные, и проезжали к этим домам дорогие машины, а улица в поселке осталась, какой была давно, когда брели по ней вечером коровы, ездили телеги, и хозяйки переговаривались через забор, обсуждая чью-нибудь жизнь.

На улице не было ни души, дома стояли в глубине участков, и свет от них не достигал дороги. Ленская шла в полной тишине, едва замечая в темноте силуэт заборов, как вдруг услыхала сзади звук шагов.

Мгновенно она вся заледенела от страха и попыталась идти быстрее. Шаги за спиной не отставали, как будто преследующий ее человек тоже ускорил ход.

«Чепуха, – уговаривала себя Ленская, – он просто торопится на электричку, как и я…»

Но колотящееся сердце подсказывало ей совсем другое. Ну что хорошего можно ждать вечером на пустынной улице темного поселка? Перед глазами вставали очень неприятные сообщения из милицейских протоколов, а уж когда перед ее внутренним взором замелькали недавно увиденные фотографии, Ленская тихонько застонала и пошла медленнее. Преследующие ее шаги тоже затихли.

«Господи, я сойду с ума от страха! И никто не поможет, даже если я закричу. Нужно успокоиться и идти дальше».

Приструнив себя, Ленская заковыляла вперед как могла быстро. Однако к ногам будто привязали пудовые гири, они словно вязли в болотной тине. Так бывает в страшном сне – хочешь бежать, но не можешь оторвать ноги от земли. Но сила воли у майора Ленской была. И очень большая. Она мысленно приказала себе: «Вперед!» – и зашагала быстрее, не обращая внимания на шаги за спиной.

Через некоторое время она внезапно ощутила некую тревожную неправильность. Было очень тихо, и на улице не было вообще никакого света. Однако на темном небе сияла луна, и в ее неверном свете Ленская увидела, что забор, мимо которого она шла уже довольно-таки долго, – бетонный. Она тут же похолодела, потому что твердо помнила, что по дороге к электричке на улице не было бетонного забора! Деревянные – были, кирпичные – были, встречался простой штакетник, попадались сваренные металлические щиты, а некрашеного бетонного забора – не было. Не делают нормальные люди у себя на участке таких заборов, таким забором обычно огораживают промышленные объекты или стройки!

Это могло означать только одно: в панике и от страха она пропустила нужный поворот и теперь не приближается к станции, где свет и люди, а наоборот, удаляется от нее непонятно в какую сторону.

Ленская прислушалась. Шума электрички не было слышно. Хоть бы товарный состав прошел или скорый поезд!

Ни звука, только внезапно совсем близко раздались шаги, и в лицо ей ударил свет фонарика.

– Женщина, вы что это тут делаете? – удивленно спросил приятный молодой голос. – Вам плохо?

– Да нет… – Ленская, щурясь, отвернула лицо от яркого света. – Я на электричку шла…

– И заблудились! – рассмеялся незнакомец. – Ясное дело, в такую темень, да еще место незнакомое, немудрено поворот спутать. Идемте, провожу до станции, мне как раз по пути. Да не бойтесь вы! – добавил он. – Тут совсем близко, если тропиночкой пройти, а сами вы ни за что не найдете.

Он посветил на себя фонариком, и Ленская увидела приятное лицо, светлые вьющиеся волосы и обаятельную улыбку.

– Вас мне сам бог послал! – обрадованно сказала она, отбросив все подозрения.

Незнакомец галантно поддержал ее под руку. На душе у несчастного майора полегчало, страхи отступили.

«Есть же на свете добрые люди!» – с благодарностью подумала Ленская, опираясь на сильную мужскую руку.

Они пошли вдоль забора до его конца. Дальше шли какие-то неопрятные кусты и валялись проржавевшие конструкции. Зато на углу горел фонарь.

– Вот сюда сейчас свернем! – оживленно заговорил попутчик, увлекая Ленскую на мостик через канаву. – Лесочком пройдем… тут совсем рядом…

– Лесочком? – Ленская замедлила шаги: она твердо помнила, что возле станции нет никакого лесочка. И потом – внутреннее чувство подсказывало ей, что нужно повернуть направо вдоль забора, а не удаляться от него.

– Да не сомневайтесь вы, я все тут знаю! – Мужчина подталкивал ее в лес все настойчивее, движения его стали вдруг суетливыми, улыбка уже не выглядела такой обаятельной, а скорее напоминала оскал.

– Я не пойду! – Ленская вырвала свою руку. – Оставьте меня в покое!

– Да что вы, женщина… – начал было он, пытаясь рассмеяться, но в этот момент вдалеке справа раздался свисток уходящей электрички.

Стало быть, этот тип увел ее совсем не в ту сторону! Ленская оттолкнула его и бросилась бежать назад, к забору. Чудом не переломав ноги, она перескочила мостик, и тут он ее настиг. Сильные руки схватили ее сзади за плечи, и голос, в котором и следа не было прежней приветливости, прохрипел:

– Не трепыхайся, ласточка, все равно не поможет…

И тут словно молния мелькнула у Ленской в мозгу. Она вспомнила, что именно эту фразу произнес «Питерский душитель» в тот единственный раз, когда убийство у него сорвалось по чистой случайности – из-за попавшей под ноги жертве апельсиновой корки. То есть говорил-то он эти слова при каждом убийстве, маньяк чертов, но в тот раз жертва осталась жива.

За ничтожную долю секунды все успело встать на свои места. Конечно, это он, «Питерский душитель»! И киллер Филимонов в данном случае ни при чем – не убивал он женщин. А задушенная старуха тут оказалась совсем по другому делу, надо будет разобраться…

И тут же Ленская поняла, что разобраться в этом запутанном деле она просто не успеет. «Питерского душителя» она нашла, но на этом дело и кончится. Для нее.

Ленская рванулась из этих сильных рук, похожих на клещи, и тут почувствовала, что шею ее захлестнула петля. Из последних сил сопротивляясь смертельному ужасу и накатывающей слабости, она постаралась добраться до электрошокера, лежавшего в кармане. Ей это не удалось, убийца обхватил ее сзади и затянул петлю шелкового шнурка. Шерстяной шарф он давно сорвал, но не заметил в темноте, что шея была обвязана простым платком (спасибо соседке!).

Платок не давал шнурку впиться в шею, Ленская пока что не задохнулась, но теряла силы. В глазах темнело, ноги стали ватными и подкосились. Убийца удовлетворенно хрюкнул и отпустил свою жертву, чтобы без помех затянуть на ее шее шелковую веревку.

И в это время огромная птица, белая даже в темноте, бесшумно спикировала с неба прямо на убийцу. Очевидно, крылья пролетели прямо перед его лицом, потому что он отшатнулся и замахал руками, отгоняя птицу.

Ленская упала на колени, но не потеряла сознания. Она сумела достать из кармана электрошокер, и когда убийца, опомнившись, шагнул к ней, ткнула снизу в голую полоску ноги между носком и брюками.

Душитель взмахнул руками и с размаху грохнулся всей спиной на ржавую железную конструкцию непонятного назначения.

В наступившей тишине Ленская услышала шум крыльев, на фоне неба мелькнул силуэт большой птицы.

– Совушка-сова, большая голова… – пробормотала Ленская и тут же, опомнившись, заорала: – Помогите! На помощь! Убивают!

Было очень наивно надеяться, что ее кто-нибудь услышит, и уж совсем глупо рассчитывать, что кто-то придет на помощь. Тем не менее помощь пришла.

Андрей Иванович вышел покурить на свежий воздух. После того как он вдрызг разругался с хозяином антикварного магазина Казимиром Пауцким по кличке Паук, один вид пуфиков, козеток, комодов и канапе стал ему противен. Старая мебель навевала на него тоску, а когда он представлял, сколько людей за двести лет могли прикасаться губами к чашке из розового мейсенского сервиза, желание выпить чайку у Андрея Ивановича пропадало напрочь.

Однако на пенсию военно-морского офицера не очень-то проживешь, и Андрей Иванович устроился сменным электриком на электрическую подстанцию, которая и находилась за тем самым бетонным забором. Новая работа нравилась Андрею Ивановичу тем, что не было над ним никакого начальства и всегда можно было выйти подышать свежим воздухом. Злоумышленники на подстанцию не полезут, им там нечего делать, с приборами же Андрей Иванович вполне справлялся – невелика наука для бывшего военно-морского офицера.

Андрей Иванович заварил крепкий чай в новенькой эмалированной кружке и вышел прогуляться. Вечер был теплый и безветренный, за забором в лесочке шумела зеленая еще листва.

«Все же чувствуется приближение осени», – подумал Андрей Иванович и тут услышал женский крик:

– Помогите! Убивают!

Первым его побуждением было – вернуться в теплое помещение подстанции и плотно закрыть за собой дверь. Тем более что жизнь в последнее время делала все, чтобы отучить Андрея Ивановича от необдуманных поступков. Но военно-морская привычка брала свое.

Морской офицер не может оставаться в стороне, когда женщина просит о помощи! И Андрей Иванович не стал тратить зря время и перескочил через бетонный забор – в углу были сложены старые ящики.

Когда он приблизился, то понял, что кричать-то впору было мужчине, потому что дама, вполне себе целая, сидела на тропинке и пыталась развязать шнурок у себя на шее. А вот мужчина валялся навзничь и не подавал признаков жизни.

– Что стряслось-то, гражданочка? – поинтересовался Андрей Иванович. – Чего не поделили?

– Он на меня напал, – слабым голосом ответила женщина, – вот… – она показала шелковый шнурок.

– Неужто… душитель?! – ахнул сметливый Андрей Иванович, который на дежурстве часто читал газеты и слушал радио.

– Он самый, – сказала Ленская, пытаясь подняться, – только я, кажется, его убила…

– Ну нет, – Андрей Иванович тронул тело убийцы, – живой он, расшибся только. Ну, сейчас мы его упакуем! – С этими словами он аккуратно связал убийце руки шелковым шнурком.

Тот очнулся и теперь очумело крутил головой, ерзая на пострадавшей спине.

– Здорово вы его, – восхищенно сказал Андрей Иванович, – вам бы во флоте служить!

– Спасибо, я уже служу, – вздохнула Ленская, – в милиции. У вас мобильника нету? А то мой где-то потерялся.

Если, войдя в ворота Александро-Невской лавры, повернуть налево и пройти через арку надвратной церкви Всех Скорбящих Радости, вы попадете на самое старое из сохранившихся кладбищ Санкт-Петербурга – Лазаревское кладбище. Еще в 1717 году здесь похоронили любимую сестру Петра Великого, царевну Наталью Алексеевну, затем его сына, царевича Петра. Над их могилами возвели часовню во имя Воскрешения Лазаря, почему и кладбище получило название Лазаревского. Спустя несколько лет останки царевны Натальи и Петра Петровича перезахоронили в алтарной части Благовещенской церкви, которая превратилась в первую царскую усыпальницу Петербурга.

Так Лазаревское кладбище стало одним из самых почетных и престижных в городе. Здесь был погребен сподвижник Петра, фельдмаршал граф Б. П. Шереметев, и другие члены этой знатной семьи, среди них – знаменитая крепостная актриса Параша Жемчугова. Здесь же похоронены многие русские аристократы – представители семей Голицыных, Долгоруких, Мещерских, Белосельских-Белозерских, Салтыковых, Шуваловых. По некоторым сведениям, здесь же покоятся останки знаменитого князь-кесаря Ромодановского. На этом же небольшом кладбище нашли последнее пристанище талантливые ученые и литераторы – М. В. Ломоносов, Д. И. Фонвизин, прославленные военачальники В. Я. Чичагов, П. И. Ханыков и многие другие люди, составившие славу России… словно целая эпоха, целый мир, целое придворное общество собралось после смерти на этом небольшом клочке освященной земли.

Сюда-то, на это маленькое кладбище, пришли Лиза Раевская и Дмитрий Алексеевич Старыгин. Медленно шагая среди могил, Старыгин читал надписи на каменных надгробиях.

– Мне кажется, что я попал на придворный прием времен Екатерины Великой, – проговорил он. – Что ни имя – то легенда! Словно читаешь учебник истории.

– Вы просто гуляете или ищете какое-то определенное надгробие? – спросил его появившийся из-за массивного памятника сухонький старичок, опирающийся на палку. – Дело в том, что я очень хорошо знаю некрополь, и если могу чем-то вам помочь…

– Мы ищем могилу Ивана Абрамовича Ганнибала, – ответил Старыгин, улыбнувшись добровольному гиду.

– Пойдемте, я вас быстро туда отведу!

Старичок свернул на узкую дорожку между могилами, сделав Старыгину и его спутнице знак следовать за собой.

– Вот она, интересующая вас могила! – Старичок указал Старыгину на надгробный памятник, увенчанный статуей с мраморным факелом в руке. Полустертая надпись на камне сообщала, что под этим надгробием вкушает вечный покой генерал-аншеф Иван Ганнибал.

Знаток некрополя откланялся и удалился.

Старыгин и Лиза остались наедине с надгробием.

– Ну вот, мы пришли на это место, – проговорила Лиза после затянувшейся паузы. – И как – в вашу светлую голову пришла какая-нибудь гениальная идея?

– Ну, к чему этот сарказм? – Старыгин обиженно взглянул на девушку. – Напомните-ка ключевую фразу из последнего конверта!

– «Где победителя мощи похоронены заново в месте его победы, где камень над сыном черного служителя, там поверни трижды и погаси негаснущее…» – продекламировала Лиза с выражением, словно выступала на детском утреннике.

– Ну вот, мы пришли в то место, где похоронены заново мощи победителя, и нашли камень над сыном черного служителя, – Старыгин отступил на шаг и внимательно оглядел памятник. – Осталось только понять: что нужно трижды повернуть и что погасить?

– Вот именно! – злорадно подтвердила Лиза. – Есть идеи?

– Вообще-то есть, – кивнул Старыгин. – Во всяком случае, понятно, что здесь можно назвать «негаснущим», – и он показал на каменный факел в руке статуи. – Это мраморное пламя вечно светит над могилой генерала, и его не в силах погасить никакая непогода, даже само время над ним не властно.

– А ведь правда, – Лиза заметно смутилась. – Как же я сама не догадалась!

– Ну, не будем считаться догадками, – Старыгин улыбнулся. – Будем полагать их плодом нашего совместного творчества… а пока попробуем погасить этот каменный факел.

Он огляделся по сторонам, убедившись, что никого, кроме них, нет поблизости, затем приподнялся на цыпочки, ухватился рукой за каменное пламя и попытался наклонить факел вниз. Факел даже не шелохнулся. Старыгину показалось, что надгробная статуя с ехидством поглядывает на него.

– Не все так просто… – проговорил он, отступая на шаг.

– Но ведь там было написано, что сначала нужно трижды повернуть! – напомнила ему Лиза.

– И верно! – Старыгин снова приподнялся на цыпочки, обеими руками ухватил факел и попытался его повернуть.

– Ну как? – взволнованно спросила Лиза, приглядываясь к статуе. – Не поддается?

– Ничего удивительного… – пропыхтел Старыгин, не отпуская факел. – Эта статуя простояла здесь двести с лишним лет, немудрено, что механизм заржавел… если он, конечно, действительно там есть.

Он покраснел от напряжения, но факел по-прежнему не поддавался. Дмитрий Алексеевич уперся ногой в постамент, снова навалился на неподатливый камень…

Нога соскользнула со скользкого каменного постамента, Старыгин потерял равновесие и упал бы, если бы не держался обеими руками за факел. Он повис на нем, смешно дрыгая ногами… и тут-то, под действием его веса, каменный факел с чудовищным скрипом повернулся вокруг своей оси.

– Ура! – воскликнула Лиза, которая не сводила глаз со статуи. – Дело пошло!

– «Ура» кричать еще рано, – пробормотал Старыгин, нащупывая ногами опору. – Но с мертвой точки мы действительно сдвинулись.

И правда, придя в движение, каменный факел довольно легко провернулся вокруг своей оси еще и еще раз. После этого Старыгин без особого усилия смог опустить его к земле, как огромный тумблер.

И тут же под его ногами раздался громкий скрип.

– Осторожно! – воскликнула Лиза, попятившись. – Не провалитесь в могилу!

Верхняя часть постамента вместе со статуей медленно отъехала в сторону, и прямо под ногами у Старыгина разверзлась каменная ниша саркофага.

– Ну вот, кажется, теперь мы действительно близки к цели! – проговорил Старыгин, соскакивая с постамента и заглядывая в раскрывшийся у его ног саркофаг.

Перед ним темнел глубокий проем, густо затканный густой клочковатой паутиной.

– Ну, что там? – спросила Лиза, перегибаясь через край надгробия.

– Пока ничего не видно… дайте-ка мне какую-нибудь дощечку.

Лиза подобрала на земле сломанную ветром ветку и протянула ее Старыгину. Он смел этой веткой паутину. Стали видны уходившие в глубину могилы каменные ступени.

– По всей видимости, здесь не простая могила, а подземный склеп, вход в который спрятан под мраморным надгробием. Там, в этом подземелье, находится и гроб покойного генерал-аншефа, и, возможно, то, что мы с вами ищем.

– Знать бы еще, что это такое! – проговорила Лиза.

– Это верно! – согласился с ней Старыгин. – Но, думаю, скоро мы с вами сумеем найти ответ на этот вопрос.

Он перебросил ногу через край саркофага, встал на первую ступеньку и начал осторожно спускаться по лестнице в подземелье.

– Подождите меня! – окликнула его Лиза и последовала за реставратором по каменным ступеням.

– Не стоило бы вам сюда спускаться! – неодобрительно проговорил Старыгин, через плечо оглянувшись на девушку.

– Ну да, как начинается самое интересное – так я должна отойти в сторонку и покорно ждать? Знаю я эти мужские штучки!

– Но здесь может быть опасно…

– Что опасного может быть в старой могиле? Привидение генерал-аншефа? Так я уже давно вышла из того возраста, когда боятся историй про «черную руку» и безголового машиниста!

– Я вовсе не это имел в виду, – пробормотал Старыгин. – Просто этому подземелью немало лет, и оно может обвалиться… впрочем, поздно с вами спорить. Мы, кажется, уже пришли.

Действительно, лестница уже закончилась, и Старыгин с Лизой оказались в небольшом мрачном помещении.

Свет сюда проникал только через отверстие в потолке, и при этом скудном освещении можно было разглядеть внутренности склепа. Впрочем, и разглядывать было особенно нечего.

Прямо перед ними, возле сырой, облицованной камнем стены, на каменном же возвышении, стоял гроб. Несомненно, именно в этом гробу покоились останки генерал-аншефа Ганнибала, российского военачальника, родного сына петровского любимца и близкого родственника Александра Сергеевича Пушкина.

Гроб Ганнибала за два с лишком столетия не слишком пострадал, видимо, он был сделан из хорошего, прочного дерева. Даже резьба на крышке хорошо сохранилась, и там можно было разглядеть фамильный герб Ганнибалов – щит, в центре которого бодро вышагивает накрытый попоной слон с водруженной на его спину шапкой Мономаха.

Геральдический слон был немного похож на жизнерадостного поросенка. Однако не этот слон, не герб Ганнибалов и даже не гроб генерал-аншефа привлек к себе внимание Старыгина и его спутницы.

В ногах гроба, на том же самом каменном возвышении, стояла кованая шкатулка с кольцом на крышке. В кольцо был просунут свернутый в трубку лист пожелтевшей от времени бумаги.

– Это то самое, о чем я думаю? – проговорила Лиза, невольно понизив голос.

– Сейчас мы это узнаем! – ответил Старыгин, шагнув к каменному возвышению.

Он произнес эти слова совсем негромко, чтобы не потревожить вечный покой мертвого генерала, но они гулко и значительно прозвучали в тесном пространстве склепа.

Дмитрий Алексеевич осторожно прикоснулся к свернутому в трубку документу, вынул его из железного кольца и развернул. Старинная бумага пожелтела от времени, но не истлела. От нее исходил едва уловимый аромат тонких цветочных духов.

В склепе было темно, только в одном месте сквозь просвет в потолке падал узкий луч редкого процеженного света. Старыгин поднес к этому свету пожелтевшую бумагу и увидел стремительно бегущие по листу наклонные буквы французского текста.

– Что там написано? – Лиза нетерпеливо схватила его за локоть.

– Одну секунду, сейчас я вам переведу… я не очень хорошо читаю по-французски, тем более что язык несколько устаревший… ага, вот, слушайте:

«Ты, кто нашел великую святыню древних жрецов, венец Гекаты, – помни, какая страшная сила в ней заключена! Этот венец в далекой древности первые жрецы получили из рук богов, его передавали из рук в руки тысячи и тысячи посвященных. Не был еще заложен первый камень египетских пирамид, не было слышно самого имени Афин, волки выли на Капитолийском холме, а предки гордых римлян были нищими пастухами и земледельцами, когда этой святыне поклонялись знающие. Тот, в чьих руках эта святыня, может влиять на судьбы мира. Но помни, если ты не придашь значения этой святыне или коснешься ее нечистыми руками – судьба твоя будет ужасна! Примером тому – злосчастная королева Франции, головой своей и своих близких заплатившая за небрежение к святыне…»

Речь явно идет о Марии-Антуанетте! – проговорил Старыгин, на мгновение прервав чтение. – Так что легенда о том, что клавесин когда-то принадлежал ей, находит косвенное подтверждение…

Он продолжил читать:

– «Позже великий император России, узнав о святыне, как христианин, не принял ее помощи, но покаялся в своих грехах и удалился от власти, чтобы отвести от своей страны и своей судьбы гнев богов…»

На этот раз, как я понимаю, имеется в виду император Александр Первый. Действительно, существует легенда, что государь не умер в Таганроге, а ушел странствовать по России под именем старца Федора Кузьмича…

«Я, одна из посвященных, одна из жриц Гекаты, оставляю здесь великую святыню предков, чувствуя, что моя жизнь подходит к концу, но передаю эту тайну в надежные руки. Указание, где спрятана святыня, я разделила на три части и спрятала в надежных местах, но если кто-то читает мое письмо – значит, загадка разгадана.

Не всегда святыня может быть доступна рукам смертного. Иногда ее врата открываются раз в сто лет, иногда – реже: все зависит от воли богов, начертанной на небосводе вечными письменами звезд. Только когда Меркурий, Марс и Юпитер создадут священный треугольник, миновав дом Водолея, и комета пересечет пути Скорпиона…»

Чушь какая-то! – пробормотал Старыгин. – Я не разбираюсь в астрономии, но даже мне кажется, что это – совершенная бессмыслица!

– Дело в том, что это – не астрономия, а астрология, гораздо более древняя и могущественная наука! И именно сейчас планеты создали тот единственный узор, который делает святыню доступной! Такое случается лишь несколько раз в тысячелетие!

Старыгин обернулся, услышав у себя за спиной незнакомый голос.

На верхней ступеньке лестницы, спускавшейся в склеп, стояла высокая женщина. Свет падал на нее сзади, и Дмитрий Алексеевич не мог различить лица незнакомки, он видел только бесформенную черную фигуру, окутанную длинным покрывалом.

– Кто вы?! Что вы здесь делаете? – воскликнул Старыгин, невольно отшатнувшись.

– Это та самая женщина, которую я встретила ночью! Женщина, которая пыталась натравить на меня огромную черную собаку! – проговорила Лиза дрожащим от страха голосом.

– Верно, – холодный голос незнакомки прозвучал насмешливо. – Тогда мне не удалось покончить с тобой, но это оказалось к лучшему. Ты со своим умным другом разгадала для меня загадку и привела меня к святыне. А теперь, когда ты сделала свое дело, никто и ничто не помешает мне избавиться от тебя!

– Послушайте, – прервал Старыгин незнакомку. – Мы же с вами нормальные, современные, цивилизованные люди. Неужели вы всерьез верите в этот средневековый бред?

– Средневековый? – Женщина в черном рассмеялась. Смех ее прозвучал в тесном склепе страшно, резко, отрывисто. – Средневековье – ничто по сравнению с древностью этой святыни! Ничто по сравнению с древностью культа Матери-богини, моей владычицы! Боги передали венец Гекаты первым жрецам тысячи и тысячи лет назад, когда и слуху не было о Египте и Вавилоне, о Греции и Риме! В храме первого города земли – Джериакона, Иерихона Библии, великие боги вручили венец первым хранителям, прежде чем навсегда покинуть Землю. Вручили, вместе с этим венцом передав жрецам великие знания и великую власть! Тысячелетия прошли над землей, стерев с ее лица страны, города и народы, но тайная каста жриц Гекаты оберегала тайну венца…

– Они оберегали ее вовсе не для того, чтобы кто-то мог присвоить себе венец! – выпалила Лиза, пораженная внезапной догадкой. – Ты не имеешь на этот венец никаких прав! Ты нарушаешь волю богини!

– Что ты можешь знать о воле богини? – воскликнула женщина в черном и обожгла Лизу полным ненависти взглядом. – Я – последняя жрица, и мне, только мне решать, какова будет судьба святыни! То, что к тебе по воле случая попал жреческий кулон, ровно ничего не значит! Уйди с моей дороги!

Она оттолкнула Лизу, подошла к каменному возвышению и прикоснулась к крышке шкатулки. Крышка откинулась, как будто только и ждала этого прикосновения. Незнакомка радостно вскрикнула, погрузила в шкатулку худые смуглые руки и извлекла из нее странный, тускло светящийся предмет.

Это был тонкий обруч из серебристого полупрозрачного материала, внутри которого пульсировало бледное жемчужное свечение. К обручу был прикреплен бледно-голубой кристалл.

– Благодарю тебя, Богиня! – воскликнула женщина в черном и возложила обруч на свою голову, так что голубой кристалл оказался над серединой ее лба.

Свечение внутри обруча стало ярче, и пульсация его участилась. Сам голубой кристалл тоже засветился, причем так ярко, что в склепе стало светло как днем.

– Власть! Великая власть! – проговорила незнакомка, широко раскинув руки, словно желая обнять ими весь мир. – Огромная власть, которая и не снилась королям и императорам людей! Власть и могущество, и – кто знает, – вечная жизнь!

– Не стоит так легкомысленно обращаться с неизвестными силами, – проговорил Старыгин, приблизившись к женщине в черном. – Вы не знаете, чем это грозит…

– Это ты не знаешь, на чьем пути стоишь, жалкий человечишка! – отозвалась незнакомка, оттолкнула его в сторону и, сделав несколько шагов, поднявшись по лестнице, покинула склеп, обернувшись через плечо и холодно бросив: – Прощайте!

Старыгин сбросил охватившее его оцепенение, устремился к лестнице, схватив за плечо Лизу… но они опоздали на долю секунды: женщина в черном повернула факел в руке статуи, и крышка саркофага со скрипом вернулась на место.

Старыгин и Лиза остались в полной темноте и ледяном холоде подземелья.

– Мне все это снится! – проговорила Лиза, едва над ее головой затих скрежет каменной плиты. – Жрецы, древние боги, венец Гекаты… разбудите меня скорее! Или вы – тоже часть моего сна?

– Боюсь, что это не сон, – отозвался из темноты Старыгин. – Боюсь, что мы с вами здорово влипли. В этот склеп никто не заглядывал почти двести лет и, вполне возможно, еще двести лет не заглянет. А здесь нет ни воды, ни света… я уж не говорю о пище. А может быть, и воздуха хватит ненадолго…

– Вот спасибо! – проворчала Лиза. – Я просила, чтобы вы разбудили меня, а вы вместо этого нарисовали такую радужную картину…

Старыгин сунул руку в карман… и вдруг нащупал там случайно завалявшуюся зажигалку. Выщелкнув из нее бледный язычок пламени, он осветил тесное пространство склепа.

– Хотя бы свет у нас есть… – выдохнула Лиза. – Впрочем, надолго его не хватит.

– Постойте! – Старыгин понизил голос. – Вы ничего не слышите?

Теперь и Лиза услышала где-то совсем близко странные звуки, словно кто-то невидимый скреб и царапал каменную стену.

– Господи, что это? – в страхе прошептала Лиза и невольно прижалась к Старыгину.

– Что бы это ни было, это не страшнее, чем смерть в кладбищенском склепе! – храбро отозвался Старыгин, хотя у него самого мурашки побежали по коже.

И в это мгновение часть стены с грохотом обвалилась, и в образовавшемся проломе появилась огромная голова с разинутой пастью и горящими глазами.

– Господи! – вскрикнула Лиза, вцепившись в Старыгина. – Это ее собака! Она нас загрызет!

Однако черный пес не проявлял никаких враждебных намерений. Вывалившись через пролом на пол склепа, он вскочил, отряхнулся от комьев земли, бросил на Лизу странный взгляд и снова нырнул в пролом, негромко прорычав напоследок.

– Кажется, он предлагает нам последовать за ним! – неуверенно проговорил Старыгин.

– Ни за что! – даже в темноте было заметно, как Лиза побледнела. – Это совершенное безумие!

– Не большее безумие, чем остаться в этом склепе! – возразил ей Старыгин. – Тем более вы рассказывали мне, что тогда, ночью, когда эта женщина в черном попыталась натравить пса на вас, он ей не подчинился!

Лиза промолчала, и тогда Старыгин сам нырнул в черный пролом.

Девушка выдержала в одиночестве и темноте две-три секунды и последовала за ним.

Они проползли несколько метров по сырому тоннелю и вдруг оказались в небольшом помещении, куда сквозь заржавленную решетку проникал тусклый свет. Сбоку от них стояли на низких постаментах несколько гробов. Собаки не было видно.

– Где это мы? – прошептала Лиза, словно боясь потревожить покойников.

– В другом склепе! – жизнерадостно отозвался Старыгин. – И важно не это, важно то, что отсюда мы легко выберемся на поверхность земли.

Он поднялся с колен, отряхнул брюки и подошел к решетке.

Это была решетчатая дверца, кое-как болтавшаяся на одной петле. Старыгин легко откинул ее и придержал, чтобы Лиза смогла выбраться. Девушка шагнула вперед, вдохнула свежий осенний воздух… и едва удержалась на ногах: дверь склепа выходила на крутой склон речки Монастырки, протекающей по краю кладбища.

– Осторожно! – Старыгин, выбравшись следом, поддержал ее за локоть и помог подняться по склону.

За время, проведенное ими под землей, погода испортилась: шел сильный дождь, резкие порывы ветра гнули скрипучие деревья. Однако после пережитого ужаса никакая непогода не могла испортить им настроения.

Спутники поднялись по откосу и оказались на краю Лазаревского кладбища, среди старинных надгробий. Вдруг Лиза схватила Старыгина за руку и показала ему рукой на дальнюю дорожку, ведущую к мостику через реку. По этой дорожке, подобрав рукой край своего длинного черного плаща, шла женщина в черном.

– Вот она! Она уходит! – прошептала Лиза, до боли сжав руку своего спутника.

– Не уйдет! – ответил Старыгин.

Позади женской фигуры, низко стелясь над землей, по дорожке мчалась черная собака.

Женщина в черном не замечала своего ужасного преследователя. Она пригнулась, сопротивляясь порывам ветра, и взошла на узкий деревянный мостик.

В это мгновение черный пес взвился в воздух в огромном прыжке. Однако на голове женщины, поверх черного плаща, тускло блеснул древний венец. Уже в полете пес испуганно взвыл и замахал лапами, словно хотел прервать свой прыжок, повернуть обратно…

Но это было не в его силах. Всем своим весом он обрушился на жрицу, сбив ее с ног…

Женщина испуганно и зло вскрикнула, попыталась сбросить с себя пса, подняться на ноги…

Но в это самое мгновение налетел особенно сильный порыв ветра. Окрестности кладбища озарились необыкновенно яркой вспышкой – это яркий сполох молнии, разорвав низкие, тяжелые облака, озарил угрюмый полумрак. Почти тут же раздался оглушительный, ошеломляющий грохот. Казалось, сами небеса разверзлись! Но не только небеса: старый дуб, росший рядом с мостиком, должно быть, еще с петровских времен, со страшным треском раскололся пополам, и огромная ветвь рухнула на мост, подмяв под себя барахтавшихся там женщину и собаку…

Мост, не выдержав такого удара, проломился и вместе со жрицей и псом ушел под воду, похоронив под поверхностью воды и участников этой драмы, и таинственный артефакт.

– Господи!.. – выдохнула Лиза, в ужасе глядя на водоворот, образовавшийся в месте падения.

– Видимо, и правда – такова была воля древних богов! – проговорил Старыгин, поддерживая свою спутницу.

Темная вода сомкнулась, по ней пробежала крупная рябь, как по коже больного, и поверхность реки быстро успокоилась.

И в ту же минуту ветер стих, последние капли дождя упали на землю, и сквозь тучи пробилось солнце.

body
Читайте об этом в романе Н. Александровой «Хранитель чаши Грааля», издательство «Эксмо».