Мельников-Печерский Павел Иванович

На горах (Книга 1, часть 2)

МЕЛЬНИКОВ-ПЕЧЕРСКИЙ, Павел Иванович

(1818-1883)

"На горах"

(1875-1881)

Все примечания, данные в скобках, принадлежат автору.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Маленько под хмельком воротился Меркулов в свою комнату. Было уж за полночь, а Веденеева нет как нет. Придумать не может Меркулов, куда он запропастился; а еще пуще его тревожится Флор Гаврилов. В том же доме Ермолаева, в нижнем жилье, на постоялом дворе, устроенном для серого люда, нанял он крошечную каморку. Ни сон, ни еда нейдут на ум заботному приказчику, то и дело ходит он наверх проведать, не воротился ли хозяин. Чем позже становилось, тем чаще он наведывался, и каждый раз заглядывал в комнату Меркулова, не там ли хозяин. "Куда б мог деваться он?" Напрасно Меркулов успокаивал приказчика, напрасно уверял его, что Дмитрий Петрович где-нибудь в гостях засиделся. Флор Гаврилов на те речи только с досады рукой махнет, головой тряхнет да потом и примолвит:

- Ярманка, сударь, место бойкое, недобрых людей в ней довольно, всякого званья народу у Макарья не перечтешь... Все едут сюда, кто торговать, а кто и воровать... А за нашим хозяином нехорошая привычка водится: деньги да векселя завсегда при себе носит... Долго ль до греха?.. Подсмотрит какой-нибудь жулик да в недобром месте и оберет дочиста, а не то и уходит еще пожалуй... Зачастую у Макарья бывают такие дела. Редкая ярманка без того проходит.

Напрасно Меркулов успокаивал Флора Гаврилова, напрасно говорил он, что его хозяин не такой человек, чтобы ночью по недобрым местам шататься. Головой только покачивал приказчик.

- Бес-от силен, Никита Федорыч,- сказал он Меркулову.- Особливо силен он на этаком многолюдстве при таком нечестии, как здесь. И со старыми людьми у Макарья бывают прорухи, а Дмитрий Петрович человек еще молодой... Мало ли что может случиться!..

Когда Морковников утащил Меркулова ужинать, Флор Гаврилов вышел вон из гостиницы и сел на ступеньках входного крыльца рядом с караульным татарином (На ярмарке обыкновенно в караульщики нанимают сергачских и васильских татар. Это народ честный и трезвый. Чернорабочие, крючники, перевозчики - тоже больше из татар.).

Заволокло месяц тучками, и темно-синяя ночь раскинула свою пелену над сонной землей. С каждой минутой один за другим тухнут огни на земле и стихает городской шум, реже и реже стучат где-нибудь в отдаленье пролетки с запоздалыми седоками, слышней и слышнее раздаются тоскливые напевы караульных татар и глухие удары их дубинок о мостовую. С реки долетают сдержанные клики, скрип дерева, лязг железных цепей - то разводят мост на Оке для пропуска судов. С городской горы порой раздаются редкие, заунывные удары колоколов - то церковные сторожа повещают попа с прихожанами, что не даром с них деньги берут, исправно караулят от воров церковь божию.

Грустно склонив голову, сидит Флор Гаврилов на ступеньке крыльца. С каждой минутой растет его беспокойство, и думы мрачнее и мрачнее...

- А что, знаком?.. Как нонешный год на ярманке?.. Ночным временем пошаливают? - немного помолчав, спросил он у татарина.

Помолчал немного и татарин, а потом сквозь зубы лениво промолвил отрывисто:

- Иок! ( Нет..)

- Не слышно, чтобы кого ограбили?.. аль в канаве утопили?..- продолжал Флор Гаврилов спрашивать татарина.

- Иок,- ответил, зевая, татарин.

- Хозяин мой где-то запропастился... Не попал ли на лихих людей.

- Молода хозяин? - спросил татарин.

- Молодой еще... Дмитрий Петрович Веденеев. У вас тут в номере наверху стоит,- сказал Флор Гаврилов.

- Волгам шатал, Кунавин гулял,- осклабляясь, молвил татарин.- Гулят... Кунавин... Карашо!..-- прибавил он, прищуря маленькие глазки и выказав зубы, белее слоновьей кости.

Вздохнул Флор Гаврилов. И ему давно уж вспало на ум, что Дмитрий Петрович "гулят". "А как ограбят, укокошат да в воду?.." - думает и телом и душой преданный ему приказчик.

Между тем и татарин призадумался. Разговор про то, что купец "гулят", раздражил его азиатское воображенье. Ежели бы только деньги,- и он бы, Разметулла, гулял! "Много,- думает он,- здесь красавиц, только без хороших денег к ним не пускают!.." Вздохнул, плюнул и, мерно постукивая кузьмодемьянкой (Толстая палка с сучками из можжевельника. Их делают около приволжского города Козьмодемьянска, отчего и зовутся они "кузьмодемьянками".) о каменные плиты крыльца, завел вполголоса песенку про черноокую красавицу. Пел он о том, как всесильный аллах сотворил ее красным яхонтом, наградил лицом краше луны, алыми ланитами, что горят рубинами, бровью ночи черней, взором огненным (Перевод одной татарской песни.).

Не понимал смысла татарской песни Флор Гаврилов, но от тоскливого, однозвучного напева ее стало ему еще тошней прежнего.

- А что, князь (Татар зовут "князьями", особенно казанских. Зовут их также "знаком", хоть и в первый раз видят человека.), не слыхать в самом деле, чтоб нынешней ярманкой дурманом кого-нибудь опоили да ограбили? - спросил он, когда татарин кончил песню свою.

Тот опять процедил сквозь зубы неизменное "иок". И, немного помолчав, снова завел песню про какую-то Зюльму, тоже награжденную аллахом и лицом краше полной луны, и рубиновыми щеками, и черными очами... А Флор Гаврилов, сидя рядом с татарским певцом, думает сам про себя: "Господи!.. Да что ж это такое?.. Что с ним поделалось?..

Этак совсем истоскуешься!" И только что кончил песню татарин, опять стал расспрашивать его насчет "шалостей" на ярманке. Надоел он караульщику. Сердито промолвив новое "иок" и схватив свой халат, он ушел на другое крыльцо и там завел новую песню про какую-то иную красавицу.

И час и два сидит на крыльце приказчик Дмитрия Петровича... Пусто на ярманке, ни езды, ни ходу, все стихло, угомонилось. Ни на площади, ни по соседним улицам, ни по берегу Обводного канала ни души, опричь одних караульных. Заря еще не занималась, но небосклон становился светлее... Чу!.. Кто-то по грязи шлепает... Вглядывается Флор Гаврилов - ровно бы хозяин... Вот кто-то, медленно и тяжело ступая, пробирается вдоль стенки...

Подошел под фонарь... Тут узнал Флор Гаврилов Дмитрия Петровича... "Он!.. зато весь в грязи... Никогда такого за ним не водилось!.. Шибко, значит, загулял!.. Деньги-то целы ли?.. Сам-от здоров ли?"

- Дмитрий Петрович! Вы ль это, батюшка? - воскликнул Флор Гаврилов.- Что это с вами, сударь, случилось?..

- Ничего,- спокойно ответил Веденеев.- Давно ли ты приехал?

- Перед сумерками, батюшка... Перед сумерками... Да что это с вами?

- Ничего. В грязь попал,- ответил Дмитрий Петрович.

- Стосковался я, вас дожидаючись. Чего только не передумал! - говорил Флор Гаврилов.- Глядите-ка, как перепачкались,- как есть все в глине... Что это с вами случилось?

- В гостях был на той стороне, засиделся, мост развели, я нанял лодку. На перевозе тёмно, грязно, скользко, поскользнулся, упал, выпачкался... Вот и вся недолга,- сказал Дмитрий Петрович.

- Пальто-то просушить бы надо, да и брюки тоже... Пойдемте-ка, я вас раздену. Ишь как изгрязнились.

- Не надо. Я сам,- ответил Дмитрий Петрович.- Ты где пристал?

- Да здесь же, внизу, на постоялом. Нарочно здесь остановился, к вам поближе.

- Ну, и прекрасно,- молвил Веденеев.- Завтра, как встану, тотчас ко мне приходи. Счета принеси и все. Ты на пароходе, видно, приехал? - Так точно.

- Где сел?

- В Богородском (Село и пристань против устья Камы. )

- А баржа?

- Дня через два станет на Гребновской, я ее на буксир пароходу сдал. Мартын Семенов при ней остался, а рабочих я расчел,- ответил Флор Гаврилов.

- Дельно,- сказал Веденеев.- Сушь и коренная на ярманке в ход пошли... Долго не стану тянуть - скорей бы с рук долой... Приходи же поутру.

- Слушаю-с,- молвил Флор Гаврилов.- Ай, забыл вам сказать: в Казани знакомый ваш на пароход к нам подсел, прибыли сюда вместе. И пристал он в здешней гостинице, с вами рядом почти - семнадцатый нумер. Все вас поджидал и тоже оченно по вас беспокоился...

- Кто такой?- спросил Дмитрий Петрович, входя уже в дверь гостиницы.

- Меркулов, Никита Федорыч,- сказал приказчик.

- Меркулов! - радостно вскликнул Веденеев и бегом пустился по лестнице.Семнадцатый, говоришь? - крикнул он оставшемуся внизу Флору Гаврилову.

- Так точно. Семнадцатый. Только теперь, надо полагать, спать уж легли.

* * *

Долго взад и вперед сновал Никита Федорыч по комнате. Волненье не утихало в нем. От вина, выпитого с Морковниковым, оно еще увеличилось, и чем дольше шло время, тем волненье сильней становилось. Разделся Меркулов, в постель было лег, но ни сон, ни дрема его не берут. Роятся думы, путаются одни с другими. Мысль о невесте сменяется докучным беспокойством о запропавшем куда-то приятеле... А он ведь получил уж письмо из Царицына, был, конечно, у Дорониных, виделся с Лизой, знает, здорова ли она, если еще больше чего-нибудь не знает... Задумается над этим, и вдруг нападет забота о тюлене. И опять: "Куда Митенька запропастился? он бы настоящую цену сказал. Барыш ли, убыток ли - только бы узнать поскорей...

Убыток так убыток... А не должно бы, кажется, быть убыткам - вон какую цену Морковников дает..." Про Морковникова задумает Меркулов, и вспомнятся ему фармазоны. "Что за чудные люди? Что за тайная вера?.. И в кого это они веруют и как они веруют?.. Зачем у них клятвы и прощанье с землей, с небом, с людьми, с ангелами? Зачем они отрекаются от отца с матерью, от жены с детьми, от всех людей?.. И что это за волшебные портреты?..

С чего-нибудь пошла же об них молва... Было же что-нибудь... Неженатый не женись, а женатый разженись!.. Эк что выдумали!.. Я бы в такую веру ни за что не пошел.. На Лизе не жениться!.. Да разве это можно?.. И опять начинает думать про невесту, но вдруг ни с того ни с сего восстанет пред ним величавый образ Марьи Ивановны... И чувствует он невольное влеченье к этой женщине и к ее таинственной вере.

Вдруг распахнулась дверь, и весь облепленный грязью и глиной влетел Дмитрий Петрович.

- Никита Сокровенный! - вскричал он и кинулся обнимать поднявшегося с постели Меркулова.

- Откуда это ты? - с удивленьем спросил у него Меркулов.

И он, как Флор Гаврилов, при взгляде на приятеля, сначала подумал, что он шибко где-нибудь "загулял".

- Ты-то откуда? По твоему письму к воскресенью надобно было тебя ждать. А ты вон какой прыткий! - не слушая Меркулова, говорил Веденеев и снова принялся обнимать и целовать приятеля...

- Да не грязни же меня!..- закричал Никита Федорыч.- Скинь пальто да сюртук... Посмотри на себя, полюбуйся, весь в глине... мокрый, грязный - юша юшей (Юша --то же, что зюзя: насквозь мокрый от дождя или

грязи. Слово "юша" употребляется в Москве, во Владимирской, Тамбовской, Нижегородской губерниях и далее вниз по Волге до Сызрани. Ниже Сызрани его не слыхать.).

- Где это тебя угораздило?

-Да вони там,- махнув рукой в сторону, ответил Дмитрий Петрович и, подсев к Меркулову на кровать, всю ее перепачкал...

- Господи! Да что ж это такое? - вскрикнул Никита Федорыч, толкая его с постели.- Теперь надо все белье сменить. Скинешь ли ты грязное платье?..

- Сейчас, сию минуту! - быстро молвил Дмитрий Петрович. А сам ни с места. В разговоры пустился.

- Зачем обманул? Обещался к концу недели, а сам как снег на голову... Тут хлопочут, стараются, как бы получше встретить его, подарки готовят, время рассчитывают по минутам, а он - прошу покорно!.. Невестины подарки ведь только к субботе поспеют.

- Какие подарки? Что за невеста? - вскликнул Меркулов, а сам весь покраснел.

- Как "что за невеста"?.. Отлынивать вздумал, отрекаться?.. Нет, брат, шалишь - этого нельзя,- весело смеясь, говорил Дмитрий Петрович.- По нем тоскуют, убиваются, ждут его не дождутся, а он: "Что за невеста?" Завтра же нажалуюсь на тебя Лизавете Зиновьевне.

- Да с чего ты?.. Кто тебе сказал?..- в изумленье спрашивает Никита Федорыч, а сам думает: "Как же это так? Никому ведь не хотел говорить, и вдруг Митенька все знает".

- Кто сказал? - молвил ему в ответ Веденеев.- Первый сказал мне Зиновей Алексеич, потом Татьяна Андревна, потом сама Лизавета Зиновьевна, и... Я ведь с ними еще до письма твоего познакомился. В лодке катались, рыбачили... Сегодня в театре вместе были... Ну молодец же ты, Никита Сокровенный!.. Сумел невесту сыскать!.. Это бог тебе за доброту... Право!

И снова принялся обнимать приятеля и тут совсем уж его перепачкал и вдобавок чуть не задушил в медвежьих своих объятиях.

- Да ты стой!.. Стой, говорят тебе!.. Все кости переломал,- изо всей мочи кричит Меркулов, не понимая, с чего это Веденеев вздумал на нем пробовать непомерную свою силу.- Разденешься ли ты?.. Посмотри, как меня всего перепачкал... Ступай в ту комнату, переоденься... На вот тебе халат, да и мне по твоей милости надо белье переменить.

И, вынув чистое белье, Меркулов стал переодеваться и приводить в порядок постель.

- Где ты до сей поры пропадал? - спросил он между тем Веденеева.

- Говорят тебе, в театре был с Дорониными,- кидая на пол грязное платье, отвечал Дмитрий Петрович.- На-ка вот спрячь под замок, Никита Сокровенный,прибавил он, надевая халат и подавая Меркулову толстый бумажник.

- Театр-от в первом часу еще кончился, а теперь четвертый скоро,- принимая бумажник, молвил Меркулов.

- Из театра со всей твоей нареченной родней к тезке к твоему поехали, к Никите Егорову,- сказал

Дмитрий Петрович.- Поужинали там, потолковали... Час второй уж был... Проводил я невесту твою до дому, зашел к ним, и пошли тут у нас тары да бары да трехгодовалы; ну и заболтались. Не разгони нас Татьяна Андревна, и до сих пор из пустого в порожнее переливали.

- Стой!..- перебил Меркулов.- Разве не знали там, что я приехал?

- Да как же было узнать-то? Святым духом, что ли? - молвил Дмитрий Петрович.

- Да ведь я два раза там был, записку оставил,- сказал Меркулов.Наказывал коридорному, как только воротится Зиновий Алексеич, тотчас бы подал ему записку. Еще на чай дал ему.

- Никакой записки не подавали, и никто про тебя не сказывал,- молвил Веденеев.- Воротились мы поздненько, в гостинице уж все почти улеглись, один швейцар не спал, да и тот ворчал за то, что разбудили. А коридорных ни единого не было. Утром, видно, подадут твою записку.

- Ах он, скотина, скотина! - заочно принялся бранить Никита Федорыч коридорного, быстро ходя крупными шагами из угла в угол по номеру.

- А ты слушай, что дальше-то со мной было,- продолжал Дмитрий Петрович.Поехал я домой - хвать, на мосту рогатки, разводят, значит... Пешком было хотел идти - не пускают. "Один, говорят, плашкот уж совсем выведен". Нечего делать, я на перевоз... Насилу докликался князей (Князь - татарин. В Нижнем все почти перевозчики из татар.), пошел к лодке, поскользнулся да по глине, что по масленичной горе, до самой воды прокатился... Оттого и хорош стал, оттого тебя и перепачкал... А знаешь ли что, Никита Сокровенный?

- Что?

- Хорошо бы теперь холодненького. Поздравить бы надо тебя с нареченной... Как думаешь?..

- Где ж теперь взять его? - отозвался Меркулов.

- Мое дело. Всех перебужу, а надо будет, до самого хозяина доберусь.

- Оставим до завтра... Теперь все заперто.

- Экая важность, что заперто!..- вскликнул Дмитрий Петрович.- Были бы деньги, и в полночь и заполночь из земли выкопают, со дна морского достанут.. Схожу распоряжусь... Нельзя же не поздравить.

И, не слушая Меркулова, пошел вон из номера. Исходил он все коридоры, перебудил много народа, но, чего искал, того не достал. И бранился с половыми, и лаской говорил им, и денег давал - ничего не мог поделать. Вспомнил, что в номере у него едва початая бутылка рейнвейна. И то хорошо, на безрыбье и рак рыба.

- Видишь! - вскликнул он, входя к Меркулову и поднимая кверху бутылку.Стоит только захотеть, все можно доспеть!.. Холодненького не достал - так вот хоть этой немецкой кислятиной поздравлю друга любезного... Ай, батюшки!.. Как же это?.. Посудины-то нет... Из чего пить-то станем?.. А!.. нашел!..

Схватил стакан, что возле графина с водой стоял, сполоснул другой, что на чайном приборе был, и налил оба до краев.

- Здоровье жениха с невестой!.. Ура!..- во всю мочь закричал Веденеев.

С обеих сторон в соседних номерах послышалось ворчанье, но Веденеев не унялся... У соседей послышалась брань... Кто-то, наконец, в дверь кулаком стал колотить.

- Безобразники!.. Пьяницы, черт бы вас побрал!.. Ночи на вас нет!.. Ишь разорались, беспутные!.. Проспаться не дадут!..- неистово охрипшим голосом кричал спросонья какой-то сильно, должно быть, подгулявший купчина.

- Ай вай мир!.. Да это зе никак невозможно!.. Да это зе ни на цто не похозе! - резким, гортанным голосом, судорожно кашляя и тоже колотя в дверь рукой с другой стороны, кричал какой-то жидок. А за ним подняли "гевалт" и другие сыны Авраама, ровно сельди в бочонке набитые в соседнем номере.

- Не кричи,- сказал Меркулов Дмитрию Петровичу.- Слышишь, всех перебудил...

- Не стану, не стану! - вполголоса заговорил Веденеев.- Это я ведь с радости... Поцелуемся, Никита Сокровенный! И опять принялся тискать в объятиях Никиту Федорыча. Тот насилу освободился от его восторгов.

- Да что ты такой? - спросил Меркулов.- Никогда таким я тебя не видывал... О деле даже спросить его нельзя.

- Дела завтра... Или нет - послезавтра... Просить буду, в землю поклонюсь, ручки, ножки у тебя расцелую!.. Ты ведь друг, так смотри же выручай меня... Выручай, Никита Сокровенный!.. Вся надежда на тебя. И, крепко обняв Меркулова, закричал:

- Удружи, не дай с тоски помереть. По гроб жизни не забуду!.. Голубчик!

Снова раздалась хриплая брань подкутившего купчины, снова завизжали горластые чада Израиля.

- Передохнуть бы вам! - плюнув на жидовскую сторону, вскликнул Дмитрий Петрович.- Дай ты мне, Никита Сокровенный, честное слово, что безо всяких отговорок исполнишь мою просьбу.

- Какую? - спросил Меркулов.

- Завтра скажу, а еще лучше - послезавтра,- волнуясь, говорил Веденеев.- А теперь вот что - слушай: не пособишь - петлю на шею, удавлюсь!.. Да!..

- Ты пьян, Митенька?

- И вовсе не пьян. И нисколько даже не выпивши... После скажу, после... Дай только слово, что исполнишь просьбу... Эх, Никита Сокровенный!.. Такое дело, такое... Ну да пока помолчим... А теперь покончим бутылочку.

И, разлив по стаканам оставшееся вино, Веденеев вскликнул восторженно:

- За благополучный конец нашего дела!

- Про тюленя говоришь? - спросил у него Меркулов.

- Сам ты тюлень! Я ему, как другу, про всю свою участь, а он про тюленя!..- вспыльчиво вскликнул Дмитрий Петрович. И плюнул даже с досады.

- Да говори толком, что за дело такое? - сказал Никита Федорыч.

- Завтра скажу,- ответил Веденеев и сильно нахмурился.

- Хорошо,- молвил Меркулов.- А теперь скажи насчет тюленя. Как цена?.. Завтра поутру придется мне одно дельце покончить...

- Два рубля шесть гривен,- недовольным голосом сквозь зубы процедил Дмитрий Петрович.

- Как? - с места даже вскочив, вскликнул Меркулов.- Два шесть гривен?.. Быть не может?..

- Врать, что ли, я стану тебе?.. Вчера начались продажи малыми партиями. Седов продал тысячи полторы, Сусалин тысячу. Брали по два по шести гривен, сроки двенадцать месяцев, уплата на предбудущей Макарьевской... За наличные гривна скидки. Только мало наличных-то предвидится... Разве Орошин вздумает скупать. Только ежели с ним захочешь дело вести, так гляди в оба, а ухо держи востро.

"Два рубля шесть гривен! - думал Меркулов.-- Слава тебе, господи!.. С барышом, значит, на Лизино счастье... Пошли только, господи, доброе совершенье!.. Тогда всем заботам конец!"

- Спасибо, Митенька,- сказал он, крепко сжимая руку приятеля.- Такое спасибо, что и сказать тебе не смогу... Мне ведь чуть не вовсе пропадать приходилось. Больше рубля с гривной не давали, меньше рубля даже предлагали... Сидя в Царицыно, не имел никаких известий, как идут дела у Макарья, не знал... Чуть было не решился. Сказывал тебе Зиновей Алексеич?

- Говорил,- промолвил Дмитрий Петрович.- Сколько у тебя тюленя-то?

- Тысяч шестьдесят пудов.

- Значит, тысяч восемьдесят целковых у тебя слизнули бы... Ловок!.. Умел подъехать!.. Хорошо, что остерегся Зиновий Алексеич... Не то быть бы тебе, голубчик, у праздника.

- Да кто торговал-то? - спросил Меркулов.

- Смолокуров,- сказал Дмитрий Петрович.- Марко Данилыч Смолокуров... Я ж ему и сказал, что цены на тюлень должны повыситься... Это еще было в начале ярманки... Орошин вздумал было поддеть его, цен тогда еще никаких не было; а Орошину хотелось всего тюленя, что ни есть его на Гребновской, в одни свои руки прибрать. Два рубля тридцать давал.

- Два рубля тридцать!.. В начале-то ярманки! - вскликнул Меркулов.

- Около первого спаса. В рыбном трактире тогда собрались все Гребновские, и я тут случился... Досадно мне стало на Орошина, я и покажи всей честной компании письмо, что накануне из Петербурга получил. Видят - цены в гору должны пойти... И озлобился же на меня с тех пор Орошин... До сей поры злится...

А Смолокуров стал к себе зазывать, чествовать меня всячески... Катанье затеял в лодках, меня позвал, тут я с семейством Зиновья Алексеича и познакомился... А потом, как пришли твои письма из Царицына, Зиновий Алексеич и открылся мне, что Смолокуров, узнавши про твою доверенность, ровно с ножом к горлу стал к нему приставать, продай да продай тюленя. Цен, уверял, нет и не будет, в воду кидать доведется... По рублю с гривной, однако, давал... Хорошо, что укрепился Зиновий Алексеич... Не то бы Марко Данилыч твоим добром зашиб себе барыши, каких сроду не видывал.

- Знаком разве Смолокуров с Зиновьем Алексееичем?

- Старинные знакомые и друзья закадычные,- отвечал Веденеев.- Смолоду слыли приятелями.

- А теперь как? - спросил Меркулов.

- Так же все...- сказал Дмитрий Петрович.

- Как?.. После того, что он хотел нас обмануть?.. После того, как вздумал меня обобрать кругом?..

- Дело торговое, милый ты мой,- усмехнулся Дмитрий Петрович.- Они ведь не нашего поля ягода. Старого леса кочерги... Ни тот, ни другой даже не поморщились, когда все раскрылось... Шутят только да посмеиваются, когда про тюленя речь заведут... По ихнему старому завету, на торгу ни отца с матерью нет, ни брата с сестрой, родной сын подвернется - и того объегорь... Исстари уж так повелось. Нам с тобой их не переделать.

- Будет же когда-нибудь конец этому безобразию? - молвил Меркулов.

- Мы с тобой не доживем, хоть бы писано на роду нам было по сотне годов прожить... Сразу старых порядков не сломаешь... Поломать сильной руке, пожалуй, и можно, да толку-то из того не выйдет... Да хотя бы и завелись новые порядки, так разве Орошины да Смолокуровы так вдруг и переведутся?.. Станут только потоньше плутовать, зато и пошире.

- Пойдет правильная торговля - не будет обманов,- молвил Меркулов.

- Правильная торговля! Правильная торговля! Из книжек ты знаешь ее, Никита Сокровенный, а мы своими глазами ее видали,- перебил Дмитрий Петрович.Немало, брат, покатался я за границей, всю Европу исколесил вдоль и поперек... И знаю ее, правильную-то торговлю... И там, брат, те же Смолокуровы да Орошины, только почище да поглаже... И там весь торг на обмане стоит,- где деньги замешались, там правды не жди... И за границей,- что и у нас ладят с тобой дело, так спереди целуют, а сзади царапают... Один громко о чести кричит, другой ловко молчит про нее, а у всех одно на разуме: как бы половчей бы тебя за нос провести.

- Помилуй!.. Да ведь там и правильный кредит, и банки, и банкиры везде.

- Распервейшие мошенники,- молвил Веденеев и стал сбираться в свой номер.Знаешь, когда пойдет честная, правильная торговля?

- Когда?

- Когда из десяти господних заповедей пять только останется,- сказал Дмитрий Петрович.- Когда люди до того дорастут, что не будет ни кражи, ни прелюбодейства, ни убийств, ни обид, ни лжи, ни клеветы, ни зависти... Одним словом, когда настанет Христово царство... А до тех пор?.. Прощай, однако, спать пора...

И в меркуловском бухарском халате, в запачканной фуражке на голове, с грязным платьем под мышкой, со свечкой в руках пошел он вдоль по коридору. Немного не доходя до своего номера, увидал Дмитрий Петрович - кто-то совсем раздетый поперек коридора лежит... Пришлось шагать через его, но, едва Веденеев занес ногу, тот проснулся, вскочил и, сидя на истрепанном войлоке, закричал:

- Что ты тут делаешь? - и схватил Веденеева за полу.

- Видишь, иду,- отвечал Дмитрий Петрович.

- А это что?.

- Платье.

- Чье?

- Мое.

- Так, любезный, не водится...- вскочил и, заступая дорогу Веденееву, закричал тот.- По чужим номерам ночью шляться да платье таскать!.. За это вашего брата по головке не гладят.

- С ума ты сошел? - вскинулся на него Веденеев.- Как ты смеешь?

- Нечего тут: "как смеешь"!.. Куда идешь? - грубо ухватив Дмитрия Петровича за руку, с угрожающим видом кричал коридорный.

- В девятый.

- Откуда?

- Из семнадцатого.

- Там спят теперь!

- Нет, не спят, пойдем, коли хочешь, туда.

- Пойдем.

И, схватив под руку Дмитрия Петровича, потащил его к Меркулову.

- Ишь какой народец проявился!.. Из Москвы, должно быть!..- громко дорогой ворчал коридорный.- Не проснись я во-время, и концы бы в воду... Пойдем брат, пойдем, а поутру расправа... Перестанешь чужое платье таскать...

Дверь у Меркулова была уж заперта. Веденеев подал голос. Дело тотчас разъяснилось. Новый коридорный, еще не знавший в лицо жившего с самого начала ярманки Дмитрия Петровича, растерялся, струсил и чуть не в ногах валялся, прося прощенья. Со смеху помирали Меркулов с Веденеевым.

- Однако ж ты, Митенька, целую ночь с приключеньями,- весело смеясь, шутил Никита Федорыч.- То в грязи вываляешься, то воровать пойдешь. Хорош, нечего сказать!

- Как же ты не узнал меня? - спрашивал коридорного Веденеев.- Ведь я три недели уж здесь живу. Мог бы, кажется, приглядеться.

- Сегодня только поступил, ваше степенство,- отвечал коридорный.- Внове еще. Простите Христа ради.

- Ничего, братец, ничего. Ты молодец, увижу завтра Федора Яковлича, похвалю тебя,- говорил Веденеев.- Как тебя звать?

- Парменом,- тихо промолвил коридорный.

- По батюшке?

- Сергеев.

- Вот тебе, Пармен Сергеич, рублевка за то, что исправно караулишь. А теперь возьми-ка ты мое платье да утром пораньше почисти его хорошенько... Прощай, Никита Сокровенный!.. Покойной ночи, приятного сна.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Не вдруг забылся сном Никита Федорыч, хоть и было теперь у него много полегче на душе... "Лиза здорова, подарки готовит, ждет не дождется,- думает он.-- Что за встреча будет завтра!.. Истосковалась, говорит Митенька...

Голубушка!.. Зато это уж в последний раз - не будем больше разлучаться... Дела, слава богу, поправились, да еще как поправились-то, не чаял... Два рубля шесть гривен!.. Это почем же Морковникову придется?.. Двадцать шесть вон. Два рубля тридцать четыре... Так... Остальное Смолокуров либо Орошин не купят ли?.. Любят они товарец к одним рукам прибирать!.. С такими, как мой объедало Василий Петрович, не в пример лучше водиться!.. А все-таки и он норовит хоть чем-нибудь поприжать. Ничего не видя и сам еще цены не зная, десять копеек успел-таки выторговать... Лесом тоже промышляет... У той, как бишь ее... у Марьи Ивановны у этой... Что это за вера такая?.. От неба, от земли, от людей отрекаются!.. Зачем?.. Кому служат?.. Во что веруют?.. А Митенька-то как перепачкался!.. Умора!.. Везде обман, говорит... Спросить его про фармазонов... Не знает ли, зачем они отрекаются?..

И, думая о фармазонах, крепко заснул.

Дмитрий Петрович весел был, радостен. Один в номере, а то и дело смеется. Вспомнит, как его за вора сочли,- хохочет, вспоминая, как по глине катился,хохочет, вспомня, как Меркулова всего выгрязнил,- еще пуще хохочет. Вечер, проведенный в театре, весело настроил его. Показалось ему, что и Наташа как-то особенно на него поглядывала, и у него при каждом ее взгляде сердце билось и чаще и сильнее... Плясать бы, скакать бы - да в театре нельзя, такая досада... За ужином рядом с Наташей сидел. Марко Данилыч с Зиновьем Алексеичем все про дела толковали, а Татьяна Андревна с Дуней да с Лизой разговаривала, он с Наташей словами перекидывался. Говорили о пустяках, но пустой разговор казался ему и умным, и острым, и занимательным - так было ему весело...

Когда входили в гостиницу, ночник догорал, на лестнице было темно. Идя сзади всех, взял он ее за руку, взял выше локтя, чтобы не оступилась впотьмах, и, когда почувствовал теплоту ее тела, невыразимо сладостное чувство разлилось по всему существу его... Дома она тотчас же ушла в свою комнату, долго и напрасно он дожидался, чтобы хоть разок еще взглянуть на нее... Не вышла... Сидя в лодке, потом пробираясь пешком к гостинице, все рассчитывал, скоро ли приедет Меркулов... Все хотел рассказать ему, все до последней капельки и потом просить его, высватал бы ему Наташу. "Ему теперь можно,- думал Дмитрий Петрович,- он теперь у них свой человек..." Оттого так и обрадовался он, когда узнал от Флора Гаврилова о нежданном приезде приятеля... Сейчас же, как только встретился с ним, хотел высказаться, но отдумал, решил до другого дня оставить... А тут Меркулов с тюленем да с торговыми порядками...

Не скоро забылся он. И в мечтах наяву и во сне виделись ему маленький ротик, тоненький носик, алые щечки да ясные глазки.

* * *

Несмотря на плотный ужин и на две бутылки мадеры, целиком почти оставшиеся за одним Васильем Петровичем, он встал еще задолго до ранней обедни и тотчас пошел пешком на Гребновскую. Толкнулся на тот, на другой караван, везде в одно слово: третьего дня началась продажа тюленя; прежде цен вовсе не было, а теперь поднялись до двух рублей шесть гривен. Дён через пяток, говорили ему на Гребновской, до трех целковых, пожалуй, дойдет... Поморщился Морковников, не ожидал он таких цен... "Хоть бы маленько дешевле купить у Меркулова,- думает он.- Опричь обещанной гривны, еще бы две, три, а не то и четыре с костей долой... Парень он, кажется, простой, нетертый, в переделах, видится, еще не бывал, кажись бы можно его обойти... Попробую!"

Походив по Пескам, Василий Петрович и на обратный путь извозчика не взял. Зачем лошадей гонять, коли свои ноги носят?.. Устанешь - так можно отдохнуть... В белую харчевню зашел чайку испить. На горах городской стороны раздался в это время звон с пятидесяти колоколен - обедня, значит, девять часов. Посмотрел Василий Петрович на старинные серебряные, луковицей, часы, что висели у него на перекинутой через шею голубой бисерной цепочке. Верны - и на них девять часов. "Авось проснулся Меркулов ,- подумал Морковников и пошел в гостиницу Ермолаева, но у Меркулова, как говорится, и конь еще не валялся. В свой номер прошел Василий Петрович, от нечего делать самовар потребовал и в другой раз напился чаю. Опять понаведался к Меркулову - спит... "Эх, его с дороги-то как разваляло,- подумал Василий Петрович,- десять часов скоро, а он, ровно барин, почивать изволит; немного, видно, заботушки в молодой головушке. А у нашего брата забот да хлопот не оберешься, оттого и сон воробьиный". Что же, однако, делать? Не сидеть же сложа руки. И вздумалось Василью Петровичу в мыльные ряды сходить, они же рядом почти. "Товар посмотрю,- думает он,- с кем-нибудь из мыльников потолкую, может статься на пользу себе узнаю что-нибудь".

Обширные лавки мыльных рядов с полу до потолка завалены горами разного мыла, ящиками со стеариновыми и сальными свечами и бочками с олеином. Позадь лавок по широким дворам едва можно пройти - бунты с мылом и свечами, укрытые от дождей плотными циновками, навалены там в громадном количестве. Подошел Василий Петрович к угловой лавке. В дверях стоит казанский татарин - ростом невелик, зато в плечах широк, с продолговатым лицом, с узенькими выразительными глазками и с редкой бородкой клином. Был одет татарин в коричневый кафтан особого покроя, на крючках, с ситцевыми отложными воротничками и в блестящей, золотом расшитой тюбетейке на гладко выбритой голове. Видя, что Морковников внимательно присматривается к стоявшим на прилавках золотом и яркими красками испещренным коробочкам, счел он его за городового (Городовыми на Макарьевской ярманке называются все не московские купцы. Нижегородские тоже зовутся городовыми.) и тотчас зазвал к себе.

- Мыла надо, знаком? - скороговоркой начал татарин.- Гляди, розова мыла, яична мыла, первый сорт, сама лучша мыла... Купи - карошим девкам мыть... Нюхай... Нюхай, знаком, ничего.

И ткнул прямехонько в нос Василью Петровичу коробочкой с розовым мылом.

- Бергамотова надо?.. Бери бергамота. Вот она сама лучша бергамотова мыла - нюхай!.. Гвоздична надо? Вот гвоздична сама перва сорт - нюхай... Миндална хочешь, вот миндална - сама лучша, бальши гаспада миндална мыла моют нюхай... Бела ядра хочешь? Бери бела ядра, вот сама лучша бела ядра: в бане болна караша.

Перенюхал Морковников и розовое мыло, и бергамотовое, и гвоздичное, и миндальное, а в глыбу белого ядра пальцем ткнул, попробовал, насколько крепко плотно сварено.

- Не такого мне надо...- сказал.- Покажь ты мне, князь, самого простого.

- Желта мыла хочешь? Вот желта мыла, гляди, говорил татарин, подводя его к простому мылу.

- Не этого, а того, что из рыбьего жира. Тюлень... Знаешь, тюлень?

Мотнул татарин головой, сказал, что нет у него такого нехорошего мыла, и, отвернувшись, не стал больше разговаривать с Васильем Петровичем.

Нашел, наконец, Морковников такое мыло, что задумал варить. Но русский мыловар из одного маленького городка не был разговорчив. Сколько ни расспрашивал его Морковников, как идет у него на заводе варка, ничего не узнал от него. Еще походил Василий Петрович по мыльным рядам, но, нигде не добившись толка, стал на месте и начал раздумывать, куда бы теперь идти, что бы теперь делать, пока не проснется Дмитрий Петрович.

Идет навстречу в потертой синей сибирке молодой парень, плотный, высокий, здоровый, с красным лицом и подслеповатыми глазами. Несет баклагу со сбитнем, а сам резким голосом покрикивает:

- Эй, сбитень горячий, медовый, самый горячий, с гвоздичкой, с коричкой, с лимонной корочкой! Сбитень горячий - пьют его подьячи, сбитень-сбитенёк - пьет его щеголек, пьет-попивает, сам похваливает... Наливать, что ли-с?

- Налей стакашек от нечего делать,- молвил сбитенщику Василий Петрович.

Хоть сейчас он в два приема не одну дюжину чашек чаю опростал, но принялся прихлебывать горячий сбитень, чтобы только чем-нибудь время убить. Потом подошел к горам арбузов, наваленных на разостланные по мостовой рогожки. Тоже от нечего делать стал арбузы выбирать, перерыл едва не все кучи, каждый арбуз и на ладонях-то подбрасывал, и жал изо всей силы руками, и прикладывал к нему ухо, слушая, каково трещит, а когда торговаться зачал, так продавец хоть бы бежать от такого покупателя. Купил-таки Василий Петрович пару арбузов и отправился с ними в гостиницу... Одиннадцать было, и сказали ему, что Меркулов за чаем сидит...

Очень обрадовался тому Василий Петрович и тотчас пошел к нему. У Меркулова сидел Веденеев. Досадно было это Морковникову - при стороннем человеке как-то неловко было ему дела по тюленю кончать, но не вон же идти - остался.

- Ходил на Гребновску,- начал Василий Петрович, отирая синим бумажным платком раскрасневшееся и вспотелое лицо.- Со вчерашнего, слышь, только дня торговля у них маленько зашевелилась. Про цены спрашивал - сказали, по два рубля по сороку продают.

- По два рубля по сороку? - с улыбкой спросил Меркулов, переглядываясь с Дмитрием Петровичем.- Неужели только, Василий Петрович?

- По два рубля по сороку,- нимало не смущаясь, повторил Морковников.-Все, почитай, караваны обошел - везде в одно слово: два рубля сорок.На то рассчитывал Морковников, что Меркулову не от кого еще было настоящих цен узнать.

- А я полагал, Василий Петрович, что цены-то маленько повыше,-- сказал Меркулов.- Неужли в самом деле только два рубля сорок копеек?..

- Врать, что ли, стану? Говорят тебе, все караваны обошел,- отвечал Морковников.

Не ответил ни слова Меркулов и о чем-то постороннем спросил Веденеева. Маленько обождав, молвил Василий Петрович:

- По вечорошнему уговору, надо, значит, с меня по два рубля по шестнадцати копеек получать. Бери задаток!.. Останные тотчас, как только у маклера покончим...

- Зачем торопиться, Василий Петрович?.. Баржи мои еще дня через два либо через три прибегут. Успеем,- сказал Меркулов.

- Теперь бы лучше решить. По рукам бы и шабаш,- заметил Морковников.

- Нет уж, лучше подождем денька-то три,- молвил Никита Федорыч.- Дело ведь не убежит, а я меж тем на Гребновской и сам побываю.

- Напрасно,- с недовольным видом сказал Морковников.- Право, напрасно. Лучше бы теперь покончить. Я бы, пожалуй, все деньги сейчас же на стол положил.

- Дня через три все покончим. Потерпите немножко,- стоял на своем Никита Федорыч.

А это как же у нас будет? - спросил Морковников.- Вечор уговорились мы по той цене продать, какая будет сегодня стоять... Так али нет?

- Так,- подтвердил Меркулов. А ежели через три-то дня цены поднимутся? спросил Морковников.

- Не отрекусь от слова, по уговору отдам, по той цене, что сегодня будет,ответил Меркулов.- Мы вот как сделаем, Василий Петрович. Ужо часа в три будьте дома, я зайду за вами и вместе поедем на биржу. Там узнаем настоящую цену, там, пожалуй, и условие напишем.

- Напрасно,-- вздохнувши, молвил Морковников.- Теперь бы не в пример лучше было покончить... Ей-богу!.. Ну, а ежели к трем-то часам цены поднимутся?..

- По биржевой цене решим - так везде водится, сказал Меркулов.

- Это уж будет маленько обидно... Вы уж сделайте такую милость, из двух рублей из сорока копеек расчетец со мной учините.

- Послушайте, Василий Петрович, вы ведь знаете, что цена на тюленя каждый день поднимается? - сказал Меркулов.

- Потому и прошу,- ответил Морковников.- А тебе еще на три дня вздумалось откладывать. Ну как в три-то дня до трех рублей добежит?.. Тогда уж мне больно накладно будет, Никита Федорыч. Я был в надежде на твое слово... Больше всякого векселя верю ему. Так уж и ты не обидь меня. Всего бы лучше сейчас же по рукам из двух рублей сорока... Условийцо бы написали, маклерская отсель недалече, и было б у нас с тобой дело в шляпе...

- Нет, мы вот как сделаем,- с места вставая, решительно молвил Меркулов.На бирже по вчерашней цене расчет сделаем. Согласны?

Делать было нечего. Извернуться Морковникову уж никак нельзя. Замолчал он и в досаде, глухо, сквозь зубы промолвил:

- Ладно.

- Так я в исходе третьего буду вас ждать,- сказал Никита Федорыч.

-Ладно... Будем,- отвечал Морковников и, сумрачный, тихо пошел вон из номера.

- Ловчак же у тебя этот Василий Петрович!.. Провор! (Ловчак и провор ловкий, расторопный, а также и плут. ) - молвил Веденеев по уходе Морковникова.- Где это ты этакого выкопал?

- От Василя на пароходе вместе бежали,- ответил Меркулов...- От скуки разговорились; он мыловарню заводит, ну и стал у меня тюленя торговать...

- А ты сейчас и расщедрился. Не говоря худого слова, тотчас ему десять процентов и спустил! - с усмешкой молвил Дмитрий Петрович.

- Побыть бы тебе в моей шкуре, так не стал бы подшучивать,- сказал на то Меркулов.- Пишут: нет никаких цен, весь товар хоть в воду кидай... Посоветоваться не с кем... Тут не то что гривну, полтину с рубля спустишь, только хоть бы малость какую выручить... Однако ж мне пора... Где сегодня свидимся?

- Право, не знаю - отвечал Дмитрий Петрович.- Я бы и сам к Зиновью Алексеичу поехал, да теперь как-то неловко.

-Что ж тут неловкого-то? - спросил Меркулов.

- Как же?.. Ты приедешь... встреча... тут не до сторонних... Стеснишь... Совестно как-то...

- Э, полно! Там ведь знают, что мы с тобою приятели...

- Знать-то знают. Только мне уж лучше в иное время у них побывать... А сегодня бы мне поговорить с тобой надо.

- Говори, покамест одеваюсь,- сказал Меркулов.

- Нет, так нельзя... После...- немножко заминаясь в речах, говорил Дмитрий Петрович.- Ужо как-нибудь... Вечерком, что ли, когда от невесты воротишься... Ты ведь к ней на весь день?..

- А на биржу-то с Морковниковым? - молвил Меркулов.

- А потом?

- Потом... Потом опять к ним...

- То-то же. Нет уж лучше вечером об моем деле потолкуем,- сказал Веденеев и пошел от Меркулова.

"Что бы это значило? - мелькнуло в уме Никиты Федорыча.- Что за дело такое?.. Отчего это он такой?.."

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Спешно Меркулов катит на свиданье. Сверкая копытами, резво вдоль по мосту несется запряженная в щегольские легкие дрожки казанка (Казанка, иначе татарка,- лошадь казанской породы, малорослая, плотная, долгогривая, саврасой или бурой масти; часто из казанок бывают иноходцы. ). Горя нетерпеньем увидеть невесту, чуть не на каждом шагу Меркулов сердито кричит лихачу, ехал бы шибче, мчался бы вскачь, во весь опор... То бранится, то щедро на водку сулит, но ухарский лихач, сколько ему ни усердствует, разгонять иноходца больше не может - не ломать же воза, не давить же народ - недаром, нагайки подняв, шажком разъезжают по мосту взад и вперед казаки. Досада берет жениха, что мешкотно едет извозчик, так бы взял и махнул за Оку да как лист пред травой стал бы перед милой невестой.

"Как обрадуется! - думает он, представляя любящее, правдой и девственной чистотой сияющее личико Лизы...- Кинется навстречу, крепко обнимет!.. Какой поцелуй после долгой разлуки!.. Тоскует, ждет не дождется, говорил вчера Веденеев... Ах, милая, милая!.. А может быть, он только так сказал, выдумал!.. Не такая она, чтобы сторонним открывать свои думы и чувства. Матери и сестре не скажет, а не то что Митеньке - такой уж скрытный, таимный (Таимный скрытый, неоткровенный. ) нрав у нее. Это он из дружбы ко мне говорил, порадовать хотел... Слово зря сорвалось у него...

Целых пять месяцев не виделись мы... Сколько в эти месяцы она передумала, сколько перевидала людей... Может, стала уж не та, как прежде была?.. Может, узнала кого-нибудь лучше меня, и умнее, и красивее..."

И от одной мысли об этом сердце скорбной грустью у него заныло и на душу пала тревога.

"А ежели разлюбила?.. Прямо спрошу у нее, как только увижусь... не по ответу - а по лицу правду узнаю. На словах она не признается - такой уж нрав... Из гордости слова не вымолвит, побоится, не сочли б ее легкоумной, не назвали бы ветреницей... Смолчит, все на душе затаит... Сторонние про сватовство знают. Если Митеньке сказано, отчего и другим было не сказать?..

Хоть бы этому Смолокурову?.. Давний приятель Зиновью Алексеичу... Нет ли сына у него?.."

Колеблемый невесть отколе налетевшим сомненьем, смущаясь перед им же самим созданными страхами, тихо поднимался Меркулов по ступеням лестницы в гостинице Бубнова... "Как-то встретит, каково-то приветит?" - вертится у него на уме.

Шуршит тяжелое, плотное шелковое платье. Поднял Никита Федорыч голову... Вся в черном, стройная станом величавой, осанистой походкой медленно навстречу ему сходит с лестницы Марья Ивановна... Поверставшись, окинула его быстрым, пристальным взором... Что-то таинственное, что-то чарующее было в том взоре... Узнала, должно быть, пароходного спутника,- улыбнулась строгой, холодной улыбкой... И затем медленно мимо прошла.

"Фармазонка!.. Перед добром ли?" - подумалось Меркулову, и томительным чувством сжалось его сердце.

Подошел к номеру Зиновья Алексеича. "Господи помилуй!" - прошептал он, робкой рукой растворяя входную дверь...

Вся в белом Лиза стоит у окна, склонясь над связкой поставленных в воду ярких цветов. Заслышав шаги, быстро она обернулась:

- Как это ты?.. Как же вы?.. Так скоро! Мы вас ждали к воскресенью!..

Смутилась и смолкла. Стыдливым румянцем подернулось оживленное радостью личико, восторгом вспыхнули очи, но вдруг застенчиво поникли... Пять месяцев назад, чуть не накануне отъезда Меркулова из Москвы, она дала ему слово. Не успели еще тогда жених с невестой договориться до сердечного "ты". Под впечатленьем нежданной встречи, полная любовью и счастьем, забыв заведенные обычаи, Лиза "ты" сказала желанному гостю. Так привыкла она его называть в своих думах...

Но только что успела выронить задушевное слово, стало ей совестно и стыдно... И потупила она заблиставшие счастьем глаза... Меркулов понял иначе... Захолонуло у него сердце, омрачилось, побледнело лицо. Подошел он к Лизе, чинно протянул руку и холодно молвил:

- Здравствуйте, Лизавета Зиновьевна! Сбежал румянец с ее лица. Широко раскрыв испуганные глаза, в изумленье глядит она на своего Никитушку... Чинно поцеловал он протянутую руку, и вздрогнула Лиза от его холодного поцелуя... Чуть сдерживая слезы, усиленно подавляя вздохи, отступила она шага на два...

Влажные глаза и легкое вздрагиванье всего тела ясно выражали, каково ей было. "Разлюбил... Раздумал!" - сверкнуло в мыслях, и будто стальными тисками кто-то сдавил ей голову. "Господи боже мой! Что ж это будет?" - подумала она и не могла больше сдерживать слез... Мелкими струйками полились хрусталики по бледным ланитам.

Таково вышло первое свиданье после долгой разлуки... И бог знает, чем бы оно кончилось, если б сидевшей в смежной комнате Татьяне Андревне не послышался тихий, сдержанный голос Никитушки. Распахнув быстро двери, вбежала она и, сияя весельем и радостью, обняла голову Меркулова, горячо целовала его и кропила слезами омрачившееся его лицо.

- Никитушка!.. Родной ты мой! - воскликнула она.- Насилу-то!.. Дождаться тебя не могли!.. Голубчик ты мой!.. Погляди на нее, извелась ведь вся - ночей не спит, не ест ничего почти, слова не добьешься от нее. Исстрадалась, измучилась... Шутка сказать - без малого пять месяцев!..

Зиновий Алексеич вышел на говор и крепко обнял нареченного зятя. С веселым смеющимся лицом вбежала Наташа. Меркулов подал ей руку.- Прошу покорно! Ровно с чужой здоровается!..- хлопнув Меркулова по руке, засмеялась Наташа и потом, обняв "братца Никитушку", крепко поцеловала его.

- А мы по твоему последнему письму раньше воскресенья тебя не ждали,молвил Зиновий Алексеич.- Как это удалось тебе таково скоро выплыть из Царицына?

- В Казани сел на пароход,- ответил Никита Федорыч.

- Сегодня приехал?

- Да... сегодня... то бишь вчера... Перед вечером - часов этак в семь, должно быть,- рассеянно и как-то невпопад говорил Меркулов, то взглядывая на Лизу, то, видимо, избегая ее огорченных взоров.

- Отчего ж до сих пор глаз не показал?.. А еще жених! - попрекнула его Татьяна Андревна.

Вчера вечером два раза к вам приезжал, записку даже оставил. Долго за полночь ждал, не пришлете ли за мною,- говорил Меркулов.

- Как так? Никакой записки от тебя не было,- сказал Зиновий Алексеич. И позвонил.

Пришел на зов коридорный и разъяснил все дело. Вчерашний дежурный, получив от Меркулова рублевку, делом не волоча, тотчас же выпил за его здоровье. А во хмелю бывал он нехорош, накричал, набуянил, из постояльцев кого-то обругал, хозяина заушил и с меркуловской запиской в части ночевал.

- А вы вчера веселились, были в театре, у Никиты ужинали?..- говорил Меркулов Зиновью Алексеичу, чуть взглядывая на безмолвно стоявшую одаль невесту.

- Успел, значит, с приятелем повидаться! - отозвался Доронин.- Какой славный твой Дмитрий Петрович!.. Редкостный человек, неописанный... Про цены-то сказывал тебе?

- Сказал,- ответил Меркулов.- Ужо на бирже частицу продам.

- Экой провор! - ласково ударив по плечу нареченного зятя, молвил Зиновий Алексеич.- Молодцом, Никитушка! Не успел приехать, и товар к нему еще не пришел, а он уж и сбыл его... Дело! Да что ж мы стоим да пустые лясы-балясы ведем? - вдруг спохватился Доронин.- Лизавета Зиновьевна, твое, сударыня, дело!.. Что не потчуешь жениха?.. Прикажь самоварчик собрать да насчет закусочки похлопочи...

Рада была Лиза отцову приказу. Тяжко и скорбно было у ней на душе, выплакаться хотелось... Выйдя в другую комнату, распорядилась она и чаем и завтраком, а потом ринулась на диван и болезненно зарыдала. "За что это?скорбно шептала она.- Господи, за что это?.. Что я такое сделала, чем провинилась? Разлюбил!.. Раздумал!.. Другую нашел?.."

И, только что мелькнула у ней ревнивая мысль, как раненая львица, вскочила она с дивана, гневным огнем вспыхнули очи ее, руки стиснулись, и вся она затрепетала... Но ни слез, ни жалоб, ни стенаний...

Села в уголок, призадумалась. Не об нем кручинные мысли, о самой себе Лиза размышляет. До тех пор злоба еще никогда не мутила души ее, никогда еще не бывало в ней того внутреннего разлада, что теперь так мучил ее. Всегда, сколько ни помнила себя Лиза, жила она по добру и по правде, никогда ее сердце не бывало причастно ни вражде, ни злой ненависти, и вдруг в ту самую минуту, что обещала ей столько счастья и радостей, лукавый дух сомненья тлетворным дыханьем возмутил ее мысли, распалил душу злобой, поработил ее и чувства, и волю, и разум. Содрогнулась при мысли, что подчинилась врагу, что дух неприязни осетил ее... Пала ниц перед иконами...

А Зиновий Алексеич осыпал меж тем нареченного зятя расспросами о делах его. С добродушной усмешкой рассказывал он, как подъезжал к тюленю Смолокуров, как подольщался и хитрил, ища барышей... Перебивая чуть не на каждом слове мужа, Татьяна Андревна расспрашивала Никитушку, каково было его здоровье, тужила о пережитых невзгодах, соболезновала неудачам и, наконец, совсем перебив мужнины расспросы, повела речь о самом нужном, по мнению ее, деле - о приданом. Подробно рассказала, с каким именно "божиим милосердием" отпустят Лизу из дома, сколько будет за ней икон, в каких ризах и окладах, затем перечислила все платья, белье, обувь, посуду, серебро, дорогие наряды и, наконец, объявила, сколько они назначают ей при жизни своей капиталу...

Затем спешно было пошла из комнаты за рядною записью (Письменное условие по случаю брака с росписью приданого.). Напрасно Меркулов уговаривал ее не беспокоиться, напрасно говорил, что он и знать не хочет о приданом, а на рядную запись даже не взглянет.

- Нельзя, батька, нельзя без того,- говорила Татьяна Андревна.- Как же это возможно жениху наперед не знать, чем награждают невесту родители?.. Так, мой голубчик, в добрых людях не водится... А ты вот денька два либо три отдохни с дороги-то и, когда оглядишься, я тебе по описи все приданое покажу, какое здесь с нами, а остальное покажу, когда домой воротимся. Тогда и рядную подпишем. Без того, сударь, нельзя...

Старых обычаев, что от дедов, от прадедов ведутся, рушить, голубчик, нельзя; особливо на свадьбах. И перед богом грех и перед людьми будет стыдно. Не нами, сударь, повелось, не нами и кончится.

И все-таки пошла за рядною записью. Увидев Лизу в слезах, руками только всплеснула Татьяна Андревна.

- Что это с тобой, Лизанька? - в тревожном удивленье она спросила ее.- В кои-то веки жениха дождалась, чем бы радоваться да веселиться, шагу от него не отходить, а она, поди-ка вот, забилась в угол да плачет... Поди, поди, бесстыдница! Ступай к жениху... Я ему рядную сейчас стану показывать... Тебе надо быть при этом беспременно.

- Не по себе мне что-то, маменька... нездоровится...- тихо промолвила Лиза.

- А ты подь туда да сядь рядком с женихом-то. Всяку болесть как рукой снимет,- говорила Татьяна Андревна.- Поди же, поди, Лизавета, ступай, говорят тебе, ступай к нему поскорее - твое место там, а не здесь. На что это похоже?.. Приехал жених, а она хорониться от него вздумала. Ступай же, ступай!

И, взяв за руку, вывела Лизу в ту комнату, где оставался Меркулов. А у самой рядная запись в руках.

Посадив возле себя за стол с одной стороны Меркулова, а с другой Лизу, Татьяна Андревна медленно стала вычитывать:

- Образ всемилостивого спаса в серебряной ризе позолоченной, с таковыми ж венцом и цатою, да образ пречистые богородицы Тихвинские, риза и убрус жемчужные, звезда на убрусе двенадцать камней бриллиантовых да камень рубин красный. Образ преподобных Захария и Елизаветы, риза серебряная позолочена с таковыми ж венцами; да образ Николы Святителя, риза серебряная позолочена, да образ Гурия, Симона и Авива в серебряной ризе позолоченной; да образ великомученицы Варвары, оклад серебрян позолочен. А всего четыре образа в серебряных позолоченных ризах, да один низан жемчугом с каменьями, да один в серебряном золоченом окладе. Да приданого ж: серьги бриллиантовые трои, ожерелье бриллиантовое на шею да жемчуга кафимского пять фунтов крупного, низан на двенадцать ниток...

Больше четверти часа Татьяна Андревна читала рядную. Лиза сидела, потупя глаза и поникнув головою, а жених, облокотясь о стол, казалось, внимательно слушал.

Но чтение о бархатных салопах, о шелковых платьях, о белье голландского полотна, о серебряной посуде и всяком другом домашнем скарбе, заготовленном заботливой матерью ради первого житья-бытья молодых, скользили мимо ушей его; о другом были думы Меркулова... "Неужель она в самом деле променяла меня на другого?" Так думалось Меркулову, и сердце не так уж кипело у него, как в первые минуты свиданья... Взглядывая ка Лизу, замечал он теперь в лице ее выраженье тяжелой, но напрасной обиды, и стало ему ее жалко, заговорила в нем совесть...

Кончила Татьяна Андревна, чай стали пить, завтракать, а жених понемножку словами с невестой начал перекидываться. "Нет,- думал он,- нет, таким голосом с постылыми не говорят... Напрасно я... Это все фармазонка!.. Нужно ж было ей навстречу попасться. Как встретил ее, так и утвердился в тех мыслях!.."

После завтрака Татьяна Андревна, догадавшись по говору материнского сердца, что меж женихом и невестой проскочило что-то неладное, приказала Наташе что-то по хозяйству и сама вышла, сказав мужу, что надо ей с ним о чем-то неотложном посоветоваться, остался Меркулов с Лизой один на один. Уйти нельзя, молчать тоже нельзя. "Дай расспрошу",- подумал он и повел речь издалека.

- Кажется, вы не очень мне рады,- с трудом промолвил он, подойдя ко вставшей с места невесте. Она зарыдала и страстно припала к плечу жениха... Получаса не прошло, а они уж весело смеялись, искали, кто виноват, и никак не могли отыскать... Забыты все тревожные думы, нет больше места подозреньям, исчезли мрачные мысли. В восторге блаженства не могут наглядеться друг на друга, наговориться друг с другом. И не заметил Меркулов, как пролетело время. Половина третьего, пора на биржу ехать с Васильем Петровичем. Нечего делать пришлось расстаться.

Наскоро покончив с Морковниковым, Никита Федорыч поспешил к невесте. Встреча была иная. Таким поцелуем, о каком он во время разлуки мечтал, встретила теперь его Лиза... В самозабвенном наслажденье душевным блаженством оба они утопали...

Долго за полночь просидели... пока Татьяна Андревна, зевая и крестя рот, не сказала:

- Не время ль невесте держать опочив, не пора ль жениху со двора съезжать?

* * *

Наверстал же Никита Федорыч Веденееву за прошлую ночь. Сидит у невесты, а приятель жди-пожди.

- Наконец-то! - воскликнул Дмитрий Петрович, встречая приятеля.- Куда это до сей поры запропастился? Третий уж час.

- Известно, где был,- позевывая, ответил ему Меркулов.- А ты что не приезжал? Спрашивали про тебя.

- Кто спрашивал? - с живостью спросил Веденеев.

- Все спрашивали: и Зиновий Алексеич, и Татьяна Андревна, и Наташа,отвечал Меркулов.

- И она? - с живостью быстро спросил у него Веденеев.

- Кто она?

- Да Ната... Наталья-то Зиновьевна,- слегка смешавшись, молвил Дмитрий Петрович.

Зорко взглянул на него Меркулов, а потом проговорил:

- Кажется, и она спрашивала... Да, точно, спрашивала. Вспомнил теперь...

Быстро вскочил Веденеев со стула, взъерошил волосы и, раза три пройдясь взад и вперед по комнате, стал перед приятелем... Взволнованным голосом он сказал ему:

- Слушай. Я ведь, брат, люблю все сразу, я ведь без лишних разговоров. Люблю решать дела без проволочек... Слушай, Никита Сокровенный... И вдруг речь его оборвалась...

- Что же замолчал? - улыбаясь и пристально глядя в глаза приятелю, спросил Меркулов.- Говори, слушаю.

- Вот что я хотел сказать тебе...- снова начал Дмитрий Петрович.- Так как, значит, мы с тобой приятели... Не знаю, как у тебя, а у меня вот перед богом, опричь тебя, другого близкого человека нет в целом свете... И люблю я тебя, Никита, ото всей души. И опять замолчал. Слов не находил.

- Дальше что еще будет? - усмехнулся Меркулов.

- Да ты не смейся,- вскричал Веденеев.- Нечего сказать, хорош приятель. Ты ему про дело, а он на смех.

- А ты говори толком,- сказал Меркулов.- "Люблю сразу, люблю без лишних слов", а сам тянет околесицу, слушать даже тошно... Ну, распрастывайся!..

- Видишь ли что, Никита Сокровенный,- собравшись с духом, начал опять Веденеев.- Так как я очень тебя люблю, а еще более уважаю, так и захотелось мне еще поближе быть к тебе.

- Как же это?

- Породниться.

- Как же нам с тобой родниться? - добродушно улыбаясь, спросил Меркулов.

- Высватай мне Наташу. Славно будет...- сказал Веденеев.

- Вот тебе на! - весело засмеялся Никита Федорыч.- Значит, мне свахой быть, говорить Татьяне Андревне: "У вас, мол, товар, а у меня купец, за нашу куницу дайте красную девицу, очень мол, мы про нее много наслышаны: сама-де умнешенька, прядет тонешенько, точит чистешенько, белит белешенько..."

- Полно дурить-то. Ах ты, Никита, Никита!.. Время нашел! - с досадой сказал Веденеев.- Не шутя говорю тебе: ежели б она согласна была, да если бы ее отдали за меня, кажется, счастливее меня человека на всем белом свете не было бы... Сделай дружбу, Никита Сокровенный, богом прошу тебя... Самому сказать - язык не поворотится... Как бы знал ты, как я тебя дожидался!.. В полной надежде был, что ты устроишь мое счастье.

- Пожалуй, закину словечко. Хоть завтра же,- молвил Меркулов.- Татьяне Андревне сказать? Нет - вот как лучше будет: Лизе скажу, а она уж там все уладит.

- Пожалуйста, яви милость! - вскрикнул Веденеев и по-вчерашнему чуть не задушил приятеля в медвежьих своих объятьях.

На другой день вечером у Дорониных по уголкам две парочки сидели: два жениха, две невесты. А третья пара, Зиновий Алексеич с Татьяной Андревной, глядя на них, не нарадовались.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Чуть брезжится сырое, холодное утро. Темно-серыми тучами кроется небо, кругом к непогоде его замолаживает (Замолаживать - заволакивать тучами, клониться к ненастью (говоря о небе).). Белым туманом дымятся поля, луга и болота, ровно сквозь падымок (Падым, падымок - мгла, сухой туман, дым, занесенный с дальних лесных пожаров.) тускло виднеется лес вдали. Намокшие травы низко склонились к земле, примолкло все живое, притихло, лишь изредка на роняющей желтые листья березе закаркает отчаянно мокрая ворона, либо серый, летом отъевшийся русак, весь осклизлый от мокрети, высунет, прядая ушами, головку из растрепанного ветром, полузасохшего бурьяна и, заслышав вдали топот лошадиных копыт, стремглав метнется в сторону и с быстротой вольного ветра клубом покатится по полю, направляя пугливый свой бег к перелеску.

По грязному, скользкому проселку медленно катятся густо облипшие глиной колеса небольшой тележки, запряженной парой доброезжих, но сильно притомленных и припотелых коней. В той тележке, плотно укутавшись в синий суконный, забрызганный грязью чекмень (Чекмень - короткий полукафтан, обычная осенняя, а иной раз и зимняя верхняя одежда зажиточных молодых людей в Поволжье и восточных губерниях. На Дону, на Урале и по линейным станицам чекменем зовут казацкий кафтан.), дрожа всем телом от сырости и студеного ветра, ежился и покачивался дремавший Самоквасов. При каждом встречном толчке Петр Степаныч пробуждался из забытья, но, оглянувшись по сторонам, опять закрывал глаза, еще больше нахлобучивал шапку и, склоняя ниже и ниже сонную голову, снова погружался в дремоту. Истомила его холодная, бессонная, многодумная ночь.

Заутреню допевали в моленных и часовнях скита Комаровского, когда Петр Степаныч подъезжал к Каменному Вражку.

- В кою обитель въезжать? - спросил у него полусонный, тоже продрогший ямщик, поворачиваясь спиной против ветра и лениво помахивая коротеньким кнутовищем над приусталыми лошадками.

Вопрос ямщика застал врасплох Петра Степаныча. До тех пор еще не подумал он, у кого бы ему пристать в Комарове... Не то на мыслях у него носилось Фленушка, одна Фленушка всю дорогу у него с ума не сходила. Теперь стал он рассуждать сам с собою: "У Бояркиных пристать без матери Таисеи не годится,-праздного, лишнего говору много пойдет. К Манефиным въехать никак невозможно,-- кто их знает, что там творится, о чем говорится, почем знать, как встретит Манефа? Прежде чем свидеться с ней, надобно осторожно, с оглядкой, кое-что стороной разузнать... У кривой Измарагды пристать аль у толстухи Евтропии, у Глафириных, у Московкиных? Так все они теперь из-за этих списков не в добрых ладах с Манефиными,- истинной правды там не добьешься... Другие обители скудны, в тягость им будешь... И то надо взять, что Рассохины, Напольная, Марфина, Заречная из Манефиной воли не выходят, правды не скажут и там... Лучше из "сирот" у кого-нибудь... У кого бы?.. А!.. Совсем было вон из ума!.. Иконник-от на что? Ермил-от Матвеич?.. Дом у него большой, поместительный, и хоть обедать он сам-шестнадцать садится, а местечко для меня найдет, отведет каморочку не хуже обительской светелки".

- Куда ж везти-то, господин честной? - громко повторил вопрос свой продрогший ямщик, расталкивая Петра Степаныча.

Выпрямился Самоквасов, зевнул, слегка потянулся и спросил у извозчика:

- Сурмина иконника знаешь?

- Ермилу-то Матвеича?

- Да.

- Как же не знать Ермилу Матвеича? Достаточно известны.

- К нему.

- Ладно,- молвил ямщик и, ободрясь, хлестнул по лошадкам, прикрикнув: Эх вы, сердечные! Своротил он налево и кривыми закоулками доехал до построенного на скитский лад большого дома с раскрашенными ставнями с узорчатой резьбой над окнами. Перед тем домом длинным рядом стояли пустые кадки и пересеки (Пересек, перерез, обрез, переруб, полубочье - кадка из распиленной пополам бочки. ). Хоть рань была еще на дворе, но коренастый, седовласый Сурмин и пятеро сыновей его, с бочарными теслами (Тесло (от тесать)- топор с лазом поперек топорища, как у мотыги или у кирки. Бочарное тесло - маленькое и желобковатое. ) в руках, дружно работали, набивая обручи на рассохшиеся кадки. Матери, не зная доподлинно, разгонят их до зимы аль не разгонят, помнили, что на Сергиев день (25 сентября.), по старым обычаям, непременно надо капусту рубить.

Кроме того, от благодетелей с ярманки рыбки они ожидали про зимний запас, стало быть и под капусту и для рыбного посола надо исправить пересеки. А по всему Комарову набивать обручи только один Сурмин умел. Был он в том многолюдном скиту не только бондарем, но и мастером на все руки. В обычном деревенском обиходе досужество его было бы, пожалуй, излишне, но для быта обительских стариц необходимо. Икону ли написать, поветшалую ли поновить, кацею иль другую медную вещь спаять, книгу переписать, стенные часы починить, а по надобности и новые собрать, самовар вылудить, стекла вставить, резьбу по дереву вырезать и даже позолотить ее, постолярничать, башмаки, коты, черевики поправить - на все горазды были сам Ермил и сыновья его.

И кузнечили они, ежели надобность бывала,- возле самой верхотины Каменного Вражка кузница у них стояла. Сам родом с Гор, лет уж тридцать живет Сурмин "сиротой" (В скитах все живущие своим хозяйством вне обители, и нищие и богачи, одинаково зовутся "сиротами". ) в Комарове. Жена у него, трое сынов женатых да двое холостых, дочерей три невесты да трое внучат. Семья не малая, но советная, любовная, завсегда в ней тишь да крышь, мир, да лад, да божья благодать. И любовно и грозно держал свою семью Ермило Матвеич, с разумом правил хозяйством.

- Здорово, Ермило Матвеич! - крикнул Самоквасов, поровнявшись с Сурминым.

- Ваше степенство!.. Петр Степаныч!.. Какими судьбами опять в наши палестины? - ласково, радостно даже отозвался ему Ермило Матвеич.

- Делишки тогда не совсем с матерями покончил,- сказал Самоквасов.Доделать заехал.

- Доброе дело,- молвил Сурмин.- Всяко дело концом красно. Дело без конца что кобыла без хвоста... К кому из матерей-то?

- Да я, признаться, не к ним нынешний раз думал взъехать,- сказал Самоквасов.- Генерала они ждут, что едет скиты поверять. Ежель застанет он меня в которой обители, и сам в беду попадешь и на матерей наведешь лишнюю обиду...

- Верно,- согласился Сурмин и, положив тесло на дно опрокинутой кадки, примолвил,- к нам милости просим, место найдется, ежели не побрезгуете.

- О том просить хотел тебя, Ермило Матвеич,- сделай милость, пусти не на долгое время,- сказал Петр Степаныч.

- Милости просим, милости просим! Хоть всю осень гости, хоть зимы прихвати - будем радехоньки,- говорил Сурмин вылезавшему из тележки Самоквасову.Андрей,- обратился он к старшему сыну,- вели своей хозяйке светелку для гостя прибрать, а Наталье молви, самовар бы ставила да чай в мастерской собрала бы. Милости просим, Петр Степаныч, пожалуйте, ваше степенство, а ты, Сережа, тащи в светелку чемодан,- приказывал другому сыну Ермило Матвеич.

Дом у него был построен по-скитски - со светлицами, с боковушами, со множеством чуланов и солнышей, со светлыми и темными переходами и проходами, с подклетной теплой волокушей и с холодным летником на чердаке - как есть обительская стая (В северо-восточной части России солнышем, шолнышем, шолмышем зовут "бабий угол", "стряпной кут" - комнату в избе за перегородкой, возле устья печи; но в скитах солнышем зовут всякую комнату окнами на полдень. Волокуша - подклеть с печкой под жилыми покоями. летник - то же, что светлица - комната для летнего только житья, без печи. Стая - несколько изб, поставленных одна возле другой и соединенных между собой сенями и переходами (коридорами).) Мастерская, пристроенная к жилой стае лицом в огород, была обширна и отделялась от большой избы и горницы невеликими сенцами. Та мастерская была также по-скитски построена - ни дать ни взять обительская келарня, только без столов, без скамей и без налоя перед божницей. Стоял в ней столярный станок, возле него с одной стороны стол со слесарными снарядами, с другой - столярный верстак; в углу, у окна кожей обитый полок (Покатый стол. ) для чинки и сборки часов, к печи приставлен небольшой горн с раздувальным мехом для плавки, литья, паянья и для полуды; у другого окна стоят на свету два пристолья (Пристолье - стол равной с подоконником вышины, приставленный к нему. ) для резьбы и золоченья, а по полкам расставлены заготовленные иконы и разная утварь, дожидавшая очереди для починки или переделки. В ту мастерскую всякого рода ремесл ввел гостя Сурмин. Скинув загрязненный чекмень и умывшись, Петр Степаныч, сидя у окна в ожиданье самовара, стал беседовать с радушным хозяином.

- Ведь это, кажется, Манефина обитель? - спросил он, указывая на строенья, что возвышались над забором обширного сурминского огорода.

- Ее,- ответил Ермило Матвеич. - Да вот ломать сбирается. В городе накупила местов, загодя хочет до выгонки переехать туда... Сказывают, выгонки нам никоим образом не избыть. Такое горе!..

- Тебе-то, Ермило Матвеич, какое тут горе? - сказал Самоквасов.- Ты не старец, дом твой не обитель, тебя не тронут.

- Тронуть-то не тронут, это верно,- сумрачно отвечал Сурмин.- А придется и мне покинуть насиженное место, в город, что ль, перебираться. Ежели разгонят матерей, какая мне будет здесь работа? С голоду помрешь на безлюдье... Призваться, и я, как Манефа же, местечко в городу себе приискал.

- Что ж,- молвил Самоквасов.- В городе больше будет работы.

- Бог ее знает, больше ли будет,- отвечал Сурмин.- Часовщик там есть, заправский часовщик, не то, что мы с Андрюхой, и карманные чинит да сбирает, не только что стенные: слесарей там четверо, серебряник есть, столяров трое, иконописцев, правда, что нет, да ведь на одних иконах далеко не уедешь, особенно ежели теперь часовни везде порешат. Опять же здесь у меня промысел вольный, а там в цех записывайся, да пошлины плати, да опричь того поземельные. Тяжеленько будет, ваше степенство, Петр Степаныч, ох, как тяжеленько!

- Да,- согласился Самоквасов,- расходов прибудет.

- Да так, сударь, прибудет, что не знаю, как и справлюсь при такой семьище,- сказал Сурмин.- Здесь под боком у матерей, надо правду говорить, житье нам приволье, а там еще господь ведает, каково оно будет... Не к добру, сударь, вздумали эту выгонку. Матерям что! У матерей по кубышкам довольно. Станет на что век доживать... То бы, кажись, надо было принять в расчет, что вокруг каждого скита по скольку деревень кормится... Земли здесь, знаете, каковы, без промыслов мужику дохнуть нельзя, а промыслы-то все по скитам. Разгонят матерей, чем тогда мужикам будет кормиться? За новы промысла приниматься?.. Так к новым-то промыслам ведь не легко привыкать. В пять лет не устроишь нового хозяйства, а в пять-то годов можно и до сумы дойти... Хоша теперь и много окольных крестьян в хороших достатках живет, а залежных денег почитай ни у единого нет... Крутые, сударь, времена подходят... Крутые времена!.. И призадумался Ермило Сурмин.

- Что матушка Манефа?- после недолгого молчанья, смотря в окно на ее обитель, спросил Петр Степаныч.- Слышал я, что все хворает.

- Не богата здоровьем,- молвил Ермило Матвеич.- А впрочем, старица тверда. По моему рассужденью, какие бы ей беды впереди ни были, все-таки до ста годов проскрипит... Плотию хоша немощна, зато духом ух какая крепкая! Кремень старица, как есть железная!..

- Фленушка, слышь, у нее тоже не больно здорова? - спросил Петр Степаныч, отвернувшись от хозяина и глядя в окошко.- Таисею Бояркиных видел я на днях у Макарья, она сказывала.

- Кажись бы, ничего,- ответил Ермило Матвеич.- Вечор к моим девкам Манефины белицы забегали, ничего про ее болести не сказывали.

Чуть-чуть отлегло от сердца у Петра Степаныча, но не совсем успокоили его слова Сурмина. Знал он, что Фленушка, если захочет, на людях будет одна, дома другая.

- У них, слышь, тут приключенья разные были? - сказал Самоквасов, по-прежнему глядя в окошко.

- Уж именно приключения,- ответил с улыбкой Ермило Матвеич.- Зараз двух невест снарядила иноческая обитель: Марья Гавриловна сама уехала да замуж вышла, матушкину племянницу силком выкрали да с архиерейским послом повенчали... Того и гляди, чтоб и Фленушка с Марьей головщицей с кем-нибудь не улепетнули.

- Уж будто и Фленушка? - быстро оборотясь к хозяину, сказал Самоквасов.

- Девка озорь, от нее всего можно ждать,- молвил Ермило Матвеич.- Бедовая! Я так полагаю, что ежель они в город переедут, она беспременно там замуж выскочит. Не черницей девка глядит, не на иночество смотрит.

И сколько ни расспрашивал Сурмина Петр Степаныч про Фленушку, нового ничего не узнал от него. "Не врет ли Таисея? - подумал он.- Ведь это матери судачить да суторить мастерицы. Того навыдумают, чего никто и во снах не видал".

- А как матушка Манефа насчет этих свадеб? - спросил Петр Степаныч.

- Что же ей? Не обительские сбежали,- отвечал Ермило Матвеич.- Одна своим домом жила, другая гостила, обе мирские... Да хоша б и обительские?.. Где, в каком скиту, в какой обители того не случалось? А у них, в Манефиной то есть обители, и такие дела бывали, что сами игуменьи замуж сбегивали. Перед Манефой-то у них мать Екатерина в игуменьях сидела, а перед ней Вера Иевлевна. Обителью целый год правила, да и сбежала с игуменства, а после того дошли слухи, что повенчалась... И то сказать, чем белицам сегодня с одним, завтра с другим баловаться, не в пример им лучше замуж выходить... Тут по крайней мере закон. А то чего-то, чего не бывает у них... Особливо когда вашей братьи, молодых благодетелей, понаедет. Тут уж только знай да прималчивай, гляди да не разглядывай...- усмехнувшись, примолвил Сурмин. Ни слова на то не ответил Самоквасов.

- А знаете ли что, Петр Степаныч? - немного погодя сказал Ермило Матвеич.Как племянницу-то у Манефы умчали, так ведь мы на вас было спервоначалу-то думали. Да уж после, дней этак через пяток, узнаем, что это дело архиерейский посланник состряпал, а потом слышим, что сам невестин родитель ту свадьбу устроил. Недели две тому назад в Городце на базаре я с ним виделся - хохочет над Манефой, помирает со смеху... А как подумать - зачем бы, кажется, ему на такие дела подыматься? Выдал бы дочку честью, как водится,- так нет, на вот поди ты с ним... Озорной, даром что голову-то инеем уж побило. Тогда, как на Петров-от день вы у Манефы гостили, он, слышь, все эти дела и подстроил...

И лошади-то, слышь, его на подхват невесты были высланы... Потешный!..

- А как у вас про Фленушку говорят? Причастна к тому делу была али нет?спросил Петр Степаныч.

- Говорить-то все говорят, что она тут была ни при чем, да я что-то мало веры тому даю... Не такая девка, чтобы в тако дело не впутаться. Добра, а уж такая озорная, такая баламутка, что нигде другой такой не сыскать,- отвечал на то Сурмин.

Напившись чаю, Ермило Матвеич проводил гостя в приготовленную светелку, что была над мастерской, и, наказав старшей снохе сготовить хороший обед, пошел бондарничать. Петр Степаныч, оставшись один, долго стоял у окна, долго глядел на Манефину обитель. Фленушкина горница прямо перед ним была, ставни были уж растворены, но внутри горниц через белые занавески ничего не видно было. На обительском дворе было пустехонько, лишь у крыльца келарни две дебелые, здоровенные белицы перемывали кадки, да на конном дворе копошился над дорожной кибиткой конюх Дементий... Моросил дождик - везде пусто, везде тихо, только удары бондарей слышались. "Может быть, это все вздор, одни только выдумки матери Таисеи,- подумал Петр Степаныч и прилег на высоко взбитый пуховик.- Немножко погодя схожу я к Бояркиным, там с Ираидой либо с матерью Арсенией повидаюсь, авось от них разузнаю что-нибудь".

Но сон сломил усталого с дороги, и проспал Петр Степаныч до самого полудня, проспал бы и дольше, да Сурмин пришел гостя обедать звать.

Тотчас после обеда Самоквасов спешно собрался в обитель Бояркиных. Там за отлучкой Таисеи правила казначея мать Ираида. Обрадовалась она и с тем вместе изумилась неожиданному появленью Самоквасова. Узнавши, что остановился он у иконника, начала пенять ему:

- Мы-то чем перед вами провинились, благодетель наш Петр Степаныч? заговорила она.- До сих пор завсегда в нашей обители приставали, и завсегда мы были рады вам ото всей души, а тут вдруг за что-то прогневались. В те поры, как поехали вы от нас, на казанскую-то, сказывали вы матушке, что всего на недельку от нас отъезжаете. Уж мы ждали вас, ждали, а потом и ждать перестали - теперь вот уж восьмая неделя после казанской пошла, а вас все нет да нет. А приехали, так и тут нас обидели - мимо объехали. За что же такая немилость? Чем мы, убогие, прогневали вас, чем вас на сердце навели?

- Дела, матушка, дела подошли такие, что никак было невозможно по скорости опять к вам приехать,- сказал Петр Степаныч,- ездил в Москву, ездил в Питер, у Макарья без малого две недели жил... А не остановился я у вас для того, чтобы на вас же лишней беды не накликать. Ну как наедет тот генерал из Питера да найдет меня у вас?.. Пойдут спросы да расспросы, кто, да откуда, да зачем в женской обители проживаешь... И вам бы из-за меня неприятность вышла... Потому и пристал в сиротском дому.

- У Ермила Матвеича? Так, сударь, так,- промолвила мать Ираида.- А все ж нам обидно, что нас миновали. Сами посудите, сколько годов у нас приставали, а тут вдруг и объехали... А что ж? Нешто тот генерал скоро наедет? Тогда на Петров день матушка Манефа весточку из Питера получила, на днях бы ждали его, да вот восемь недель прошло, а бог нас миловал.

- Скоро, говорят, приедет, а в какой день, того никому неизвестно,- сказал Петр Степаныч.

- Поскорей бы наша-то матушка приезжала...- подгорюнясь и печально вздыхая, молвила мать Ираида.- Ну как вдруг да без ее бытности накатит незваный гость... Что без нее я стану делать?

- Вечор виделся я с вашей матушкой,- сказал Петр Степаныч.

- Что, как она, сердечная? Здорова ли? - с живостью спросила мать Ираида.

- Ничего, здорова, все хлопочет,- ответил Петр Степаныч.

- Домой-то скоро ли сряжается? - спросила мать казначея.

- О том, матушка, у меня речей с ней не было,- отвечал Самоквасов.Мельком виделись-то мы, в людях. Когда я говорил с ней, не думал еще тогда так скоро у вас быть, полагал даже, что вряд ли нынешним годом и удастся мне в Комаров-от попасть. Повидавшись с матушкой Таисеей, воротился на квартиру, гляжу - письмо меня ждет, прочитал, вижу, то дело, по коему у Макарья я проживал, отложено. Других особенных делов у меня нет, подумал я, подумал, да и поехал к вам. Тогда, как уезжал на казанскую-то, матушка Манефа в отлучке была, а мне еще следовало немножко деньжонок ей на раздачу додать - поэтому теперь нарочно и приехал. Ну что, как она, матушка-то Манефа, теперь?

- Да все в беспокойствах, все в хлопотах,- участливо промолвила Ираида.- В город на житье сбирается, до выгонки хочет там устроиться... А тут еще эти неприятности одна вслед за другой: Марья Гавриловна замуж вышла, Прасковья Патаповна...

- А еще-то что? - спросил Самоквасов.

- Больше-то ничего,- несколько даже удивившись такому вопросу, отвечала мать Ираида.- Что же еще-то?.. И того вдоволь... Слава теперь пошла на ихнюю обитель, праздная молва... Разве легко это матушке?

- Что ж ей очень-то печалиться? - успокоившись несколько насчет Фленушки, молвил Петр Степаныч. "Видно, мать Таисея ради красного словца пустяков наплела",- подумал он и продолжал свои речи, обращаясь к Ираиде: - Марья Гавриловна была не из обительских, не под матушкиным началом жила. Прасковьи Патаповны свадьбу отец устроил...

- Так-то оно так, благодетель, а все же нелегко перенести это матушке,сказала на то Ираида.- Хоша бы насчет племянненки - конечно, не жила она в обители, погостить лишь на краткое время приехала, и выкрали ее не из кельи, а на гулянке, опять же и всю эту самокрутку сам родитель для дурацкой, прости господи, потехи своей состряпал... Да на Москве-то не так посудили... Оскорбляются... "Мы,- пишут,- посла к вам по духовному делу послали, а вы его оженили, да еще у церковного попа повенчали!" Такую остуду от первейших благодетелей принять большой расчет, особливо при надлежащей нужде. От того от самого матушка Манефа и к Макарью не поехала. "Глаза, говорит, стыдно показать перед московскими..." Марья Гавриловна замуж ушла - матушке убыток, да какой еще убыток-от. Пришла ведь она к ней на неисходное житие. У нас в скиту так полагали, да и сама матушка Манефа так думала, что, когда скончалась бы Марья Гавриловна, все бы, что после нее ни осталось - пошло в обитель. Она же и в город с матушкой обещалась переехать... Тут, благодетель, такой убыток, что сразу-то и не сосчитаешь... Да еще что выходит теперь!.. Муженек-от ее присылал сюда, чтобы домик-от Марьи Гавриловны на своз продать али чтоб матушка Манефа деньги за него уплатила... Вот какого гуся подхватила себе наша вдовушка... Ни стыда нет в глазах, ни совести... Да не что взял - никаких бумаг на то, что домик Марьи Гавриловнин, нет... Поверенный-от его, не солоно хлебавши, подобру-поздорову и отъехал. Судом беспутный грозит... Пожалуй, еще бы матушке хлопот не нажить...

- А Фленушка что? - немножко помолчав и зорко глядя на Ираиду, спросил Петр Степаныч.- Матушка Таисея такие мне страсти про нее рассказала, что не знаю, как и верить. Постричься, слышь, хотела, потом руки на себя наложить вздумала...

- Это точно, что на постриг совсем было она согласилась. Матушка-то Манефа давно ведь склоняет ее надеть иночество,- сказала мать Ираида.- Ну согласилась было, а там через сколько-то дней опять: "Не хочу да не хочу..." Ну и пошумела, опечалила матушку... Девица ведь неразумная! - примолвила Ираида.Ведь, ежели она примет иночество, матушка-то Манефа при своем животе благословит ее на игуменство, и никто из обительских слова против того не молвит. А пошлет господь по душу матушки, а Фленушка в белицах будет - ну тогда и отошли ее красные дни. Кого б ни избрали тогда во игуменьи, никто уж такой воли, как теперь, ей не даст. Всего натерпится, со всяким горем спознается. Пока матушка Манефа жива, ей во всем воля, а преставится матушка, из чужих рук придется глядеть. Матушка Манефа старица мудрая, все это хорошо понимает, оттого и желательно ей поскорее Фленушку присовокупить к ангельскому чину. А она ровно бешеная, пользы своей не познает - только и слов, что "не хочу" да "не хочу".

- А руки-то как же хотела на себя поднять? - спросил Петр Степаныч.

- Чудила! - добродушно улыбаясь, молвила мать Ираида.- Она ведь из всего скиту у нас самая затейная, самая потешная... Ножик схватила: "Зарежусь, кричит, а иночества (Здесь под словом "иночество" разумеется коротенькая манатейка вроде пелеринки, носимая старообрядскими иноками и инокинями. ) не вздену".

Ну, и пошумела в келарне, а не то чтобы вправду думала руки на себя наложить. Наши девицы были притом, они сказывали. А мать Виринея, знаете ее, испужалась да к матушке Манефе побегла... и наделала пуще шуму еще... Тем все и покончилось. Раздосадовали оченно тогда Флену-то Васильевну, оттого так и расходилась. А перед тем, надо полагать, зубки пополоскала, под турахом ( Турах - состояние немного пьяного; под турахом - то же, что навеселе - быть пьяну слегка.) маленько была.

Схватившись за локотник кресла, Самоквасов тихо промолвил:

- Неужто вправду?

- Правда, благодетель, истинная правда. Что же мне хвастать?.. Из-за чего?.. Не сама она творила да пустяшные слова говорила - бальзамчик говорил...- равнодушно промолвила мать Ираида.

- Неужто вправду? - еще тише повторил Петр Степаныч.

- Что ж делать, благодетель? Скука, тоска, дела никакого нет,- молвила мать Ираида.- До кого ни доведись. Она же не то, чтоб очень молоденькая,двадцать седьмой, никак, весной-то пошел...

Головой только покачал Петр Степаныч. "И я тому виной...- подумал он.- Ах ты, Фленушка, Фленушка!" И лицо его потускнело.

- До кого, батюшка, ни доведись, до кого ни доведись, сударик ты мой!..продолжала между тем мать Ираида.- Соблазн, искушение, а враг-от силен... Ох! - вздохнула мать казначея.- Про себя как вспомянуть, что со мной было перед постригом-то!.. Вот уж теперь без году тридцать лет прошло, как вздела я иночество, а была тогда еще моложе Флены Васильевны - на двадцать втором годике ангельского чина сподобилась я, многогрешная. Тетенька была у меня, в здешней обители жила, старица была умная, рассудительная, все ее почитали уставщицей при моленной была. Родом мы, сударь, дальние, из-под Москвы, гуслицкие. Родитель помер, осталась я круглой сиротой, матушку-то взял господь, как еще я махонькой была; брат женатый поскорости после батюшки тоже покончился, другой братец в солдаты ушел.

Опричь снохи да ее ребятишек, племянников, значит, моих, на родине у меня ни души не осталось из сродников. Ну, известно, каковы снохи живут богоданны-то сестрицы,- крапива жгучая. Нет ни нужды, ни заботы ей, что золовка не ела - сохни, издохни - ей все нипочем... И бывала я, сударь, по целым дням не пиваючи, не едаючи. А мне всего только семнадцатый годок в ту пору пошел. Была я перед снохой как есть безответная. В то кручинное, горькое безвременье много я бед приняла, много слез пролила. Больше года со сношенькой маялась, дольше стерпеть не могла, уехала к тетеньке горе размыкать, да вот и осталась здесь... У тетеньки под крылышком жизнь была мне хорошая, а все-таки хотелось, грешнице, вольной волюшки, не могла я мира забыть... Всего на уме тогда перебродило... А тетенька меж тем захирела - годы брали свое: на восьмой десяток тогда она поступила. Стало слезно меня уговаривать, надела б я на себя иночество, прочное бы место получила в обители. Не то ведь я гостья, не обительская белица, "убирайся, скажут матери, на все на четыре стороны". Знала я это, и то знала, что негде будет мне головы приклонить. А мир смущает да смущает, вольной волюшки хочется...

А тетеньке все хуже да хуже, молит, просит меня ангельский образ принять... Игуменья, мать Феонилла была тогда у нас, тоже уговаривает меня. Бывало, поучает, поучает от святого писания, да иной раз, как не слушаюсь, и пригрозит. Нечего было мне делать, хоть виляй, хоть ковыляй, а черной рясы не избудешь... Дала согласие, девять недель только сроку попросила.. Дали .. И что я в те девять недель претерпела, что перенесла, рассказать тебе, благодетель, невозможно... Тоска со всего света вольного!..

Господи, думаю, хоть бы за пастушонка какого, хоть бы за старика-калеку богаделенного выйти!.- Своим бы домком только пожить, свое бы хозяйство держать, ни из чьих рук бы не смотреть!.. Тоже в колодце хотела топиться, тоже проклятым винищем пытала тоску залить... Голоса даже слышались мне: "Пей, гласят, пей - пройдет тоска..." А те голоса и та тоска и винное забытье - все от врага. Обидно ведь ему, супротивному, ежели человек, особливо в молодых годах - ангельский чин восприемлет... Всячески действует он, окаянный, тогда. Так и Флены Васильевны дело - идет она, голубушка, к тихому невлаемому (От старого глагола влаяться - колебаться.) пристанищу, ну враг-от ее и смущает... Пострижется, легче будет,- знаю по себе. Хоть тоже станет враг искушать,- он ведь не дремлет,- а все-таки не в пример легче будет ей, голубушке... Ох, уж этот враг рода человеческого!.. Денно и нощно стреляет он демонским своим стрелянием, денно и нощно смущает нас, многогрешных!.. Особливо нас, ангельский чин восприимших!.. К мирскому-то человеку по одному ведь только бесу сатана приставляет, а к приявшему ангельский образ - по десяти. Так и в писании святых отец говорится... Ох, жизнь наша, жизнь!.. Думаешь, легко житие-то наше иноческое?.. Ох, как тяжело оно, благодетель ты наш!.. Так тяжело, так тяжело, что тяжеле его и на свете нет ничего!..

И половины речей многоглаголивой Ираиды не слыхал Петр Степаныч. Теперь как день стало ему ясно, что Фленушка дошла до отчаянья ввиду неизбежной черной рясы.

"Хоть теперь она и не мирская девица,- думает он,- но как любимица властной игуменьи, живет на всей своей воле, а надевши манатейку, уж нельзя ей будет по-прежнему скакать, песни петь да проказничать... Тогда хочешь, не хочешь, смиренницей будь... А это ей хуже всего!.. Как переломить себя, как на другую стать себя переделать?.. Нет, надо, во что бы ни стало, надо вырвать ее из обители, пока совсем она не погибла... Пойду уговаривать!.. В Казань увезу, женюсь!.. Пой, веселись тогда, Фленушка!.. То-то будет житье, то-то будет счастье!.."

Так раздумывает сам с собой, идучи из обители Бояркиных, Петр Степаныч... Старая любовь долго помнится, крепче новой на сердце она держится: побледнел в его памяти кроткий миловидный образ Дуни Смолокуровой, а Фленушки, бойкой, пылкой, веселой Фленушки с мыслей согнать нельзя... Вспоминаются ночные беседы в перелеске, вспоминаются горячие ее поцелуи, вспоминаются жаркие ее объятья!.. "Ох, было, было времечко!.." - думает он.

"Какими бы речами уговорить упрямую, несговорчивую, чтобы бежала со мной сегодня же и не куколем, а брачным венцом покрыла победную свою голову?.. Упряма - и в малом и в большом любит она на своем поставить!.."

Так думает, стоя перед задним крыльцом Манефиной кельи, Петр Степаныч. А сердце так и замирает так и трепещет...

ГЛАВА ПЯТАЯ

В то самое время, когда, утомленный путем, Самоквасов отдыхал в светелке Ермила Матвеича, Фленушка у Манефы в келье сидела. Печально поникши головой и облокотясь на стол, недвижна была она: на ресницах слезы, лицо бледнехонько, порывистые вздохи трепетно поднимают высокую грудь. Сложив руки на коленях и склонясь немного станом, Манефа нежно, но строго смотрела на нее.

- Ради тебя, ради твоей же пользы прошу и молю я тебя,- говорила игуменья.- Помнишь ли тогда на тихвинскую, как воротились вы с богомолья из Китежа, о том же я с тобой беседовала? Что ты сказала в ту пору? Помнишь?..

- Помню, матушка,- чуть слышно промолвила Фленушка.

- Сказала ты мне: "Дай сроку два месяца хорошенько одуматься". Помнишь?

- Помню,- прошептала Фленушка.

- Исполнились те месяцы,- немного помолчав, продолжала Манефа.- Что теперь скажешь? Молчит Фленушка.

- В эти два месяца сколько раз соглашалась ты приять ангельский чин? продолжала Манефа.- Шесть раз решалась, шесть раз отдумывала... Так али нет?

- Так,- едва могла промолвить Фленушка, подавляя душившие ее слезы.

- Решись, Фленушка, поспеши,- ласково продолжала свои речи Манефа.- Не видишь разве, каково мое здоровье?.. Помру, куда пойдешь, где голову приклонишь? А тогда бы властной хозяйкой надо всем была, и никто бы из твоей воли не вышел.

- Ох, матушка, матушка! Что мне воля? На что мне власть? - вскликнула Фленушка.- Что за жизнь без тебя? Нищей ли стану, игуменьей ли, не все ль мне одно? Без тебя мне и жизнь не в жизнь... Помрешь, и я не замедлю.

Так отчаянным, надорванным голосом говорила, горько плача, Фленушка.

- Един бог властен в животе и смерти,- молвила на то Манефа.- Без его воли влас с головы не падет... Премудро сокрыл он день и час кончины нашей. Как же ты говоришь, что следом за мной отойдешь? Опричь бога, о том никто не ведает.

- Не снести мне такого горя, матушка!- тихо промолвила Фленушка.

- Хорошо...- сказала Манефа.- Так не все ли ж тебе равно будет, что в белицах, что в черницах дожидаться моего скончания?.. Примешь постриг, и тогда тебе будет такая же жизнь, как теперь... Одежда только будет иная... Что бы с тобой ни случилось, все покрою любовью, все, все... Не знаешь ведь ты, сколь дорога ты мне, Фленушка!.. А если бы еще при моей жизни-то, под моей-то рукой начала бы ты править обителью!.. Все бы стало твоим... Нешто в мир захотела? прибавила, помолчав немного, Манефа, зорким, проницательным взором поглядевши на Фленушку. Та, закрыв лицо руками, не дала ответа. Мало повременив, опять к ней с вопросом Манефа:

- Может, страсти обуревают душу? Мир смущает? По-прежнему молчит Фленушка, а дыханье ее с каждой минутой становится порывистей.

- Может, враг смутил сердце твое? Полюбила кого? - понизив голос, спросила Манефа.

Молчит Фленушка. Но вскоре прервала молчанье глухими рыданьями.

- Что ж? - покачав печально головою, сказала Манефа.- Не раз я тебе говорила втайне - воли с тебя не снимаю... Втайне!.. Нет, не то я хотела сказать - из любви к тебе, какой и понять ты не можешь,- буду, пожалуй, и на разлуку согласна... Иди... Но тогда уж нам с тобой в здешнем мире не видеться...

- Матушка, матушка!- вскрикнула Фленушка и кинулась к ногам ее.

- Встань, моя ластушка, встань, родная моя,- нежным голосом стала говорить ей Манефа.- Сядь-ка рядком, потолкуем хорошенько,- прибавила она, усаживая Фленушку и обняв рукой ее шею...- Так что же? Говорю тебе: дай ответ... Скажу и теперь, что прежде не раз говаривала: "На зазорную жизнь нет моего благословенья, а выйдешь замуж по закону, то хоть я тебя и не увижу, но любовь моя навсегда пребудет с тобой. Воли твоей я не связываю".

- Как же мне покинуть тебя, матушка, при тяжких твоих болезнях? Как мне с тобой разлучиться?..- с плачем говорила Фленушка, склоня голову на грудь Манефы.- Хоша б и полюбила я кого, как же я могу покинуть тебя? Нет, матушка, нет!.. Царство сули мне, горы золотые, не покину я тебя, пока жизнь во мне держится.

- Ах ты, Фленушка, Фленушка! - взволнованным голосом сказала Манефа.Вижу, что у тебя на душе теперь... Две любви в ней борются... Знаю, как это тяжело. Ох, как тяжело!.. Бедная ты моя!.. Бедная!

И не стерпела всегда сдержанная в своих порывах Манефа.. Крепко прижала она к сердцу Фленушку и сама зарыдала над ней.

- Скажи ты мне,- шептала она. - Скажи, не утай. Молчит Фленушка.

- Скажи, богом тебя прошу... Полюбила кого?..- продолжала Манефа.

- Да что ж это такое, матушка?! Зачем ты меня об этом спрашиваешь? совсем упавшим голосом промолвила Фленушка.- Игуменское ли то дело?..

Ровно в сердце кольнуло то слово Манефу. Побледнела она, и глаза у ней засверкали. Быстро поднялась она с места и, закинув руки за спину, крупными, твердыми шагами стала ходить взад и вперед по келье. Душевная борьба виделась в каждом ее слове, в каждом ее движенье. Вдруг остановилась она перед Фленушкой.

- Призовешь ли ты мне бога во свидетели, что до самой своей кончины никогда никому не откроешь того, что я скажу тебе... По евангельской заповеди еже есть: ей-ей и ни-ни?..

Изумилась Фленушка. Никогда не видала она такою Манефу... И следа нет той величавости, что при всяких житейских невзгодах ни на минуту ее не покидала... Движенья порывисты, голос дрожит, глаза слезами наполнены, а протянутые к Фленушке руки трясутся, как осиновый лист.

- Призовешь ли передо мной имя господа? - чуть слышноона проговорила.

- Призываю господне имя! Ей-ей, никому не поведаю твоей тайны,- сказала Фленушка, с изумлением смотря на Манефу.

- Слушай же! - в сильном волненье стала игуменья с трудом говорить."Игуменское-ли то дело" - сказала ты... Да, точно, не игуменьино дело с белицей так говорить... Ты правду молвила, но... слушай, а ты слушай!.. Хотела было я, чтобы нашу тайну узнала ты после моей смерти. Не чаяла, чтобы таким словом ты меня попрекнула...

- Матушка! Что ты? Сказала я неразумное слово без умысла, без хитрости, не думала огорчить тебя... Прости меня, ежели...- начала было Фленушка, но Манефа прервала ее.

- Не перебивай, слушай, что я говорю,- сказала она.- Вот икона владычицы Корсунской пресвятой богородицы...- продолжала она, показывая на божницу.- Не раз я тебе и другим говаривала, что устроила сию святую икону тебе на благословенье. И хотела было я благословить тебя тою иконой на смертном моем одре... Но не так, видно, угодно господу. Возьми ее теперь же... Сама возьми... Не коснусь я теперь... В затыле тайничок. Возьми-же царицу небесную, узнаешь тогда: "игуменьино-ли то дело".

И спешным шагом пошла вон из кельи. Недвижима стоит Фленушка. Изумили ее Манефины речи, не знает, что и думать о них. Голова кружится, в очах померкло, тяжело опустилась она на скамейку.

Две либо три минуты прошло, и она немножко оправилась... Тихими стопами подошла к божнице, положила семипоклонный начал, приложилась к иконе Корсунской богородицы и дрожащими руками взяла ее.

Открыла тайничок - там бумажка, та самая, что писала Манефа тогда, как Фленушка, избавясь от огненной смерти в Поломском лесу, воротилась жива и невредима с богомолья из невидимого града Китежа.

Положив на стол икону, трепещущими руками Фленушка развернула бумажку.

Взглянула - вскрикнула. В ее клике была н радость, был и ужас.

На бумажке было написано:

"Ведай, Флена Васильевна, что ты мне не токмо дщерь о господе, но и по плоти родная дочь. Моли бога о грешной твоей матери, да покрыет он, пресвятой, своим милосердием прегрешения ея вольные и невольные, явные и тайные. Родителя твоего имени не поведаю, нет тебе в том никакой надобности. Сохрани тайну в сердце своем, никому никогда ее не повеждь. Господом богом в том заклинаю тебя. А записку сию тем же часом, как прочитаешь, огню предай".

Как только поуспокоилась Фленушка от волненья, что овладело ею по прочтенье записки, подошла она к божнице, сожгла над горевшею лампадой записку и поставила икону на прежнее место. Потом из кельи пошла. В сенях встретилась ей Марья головщица.

- Не видала ли, куда прошла матушка?

- В часовню,- ответила Марьюшка. Бегом побежала туда Фленушка. Отворила дверь. В часовне Манефа одна... Ниц распростерлась она перед иконами... Тихо подошла к ней Фленушка, стала за нею и сама склонилась до земли.

Когда обе воротились из часовни, Фленушка села у ног матери, крепко обняла ее колена и, радостно глядя ей в очи, все про себя рассказала. Поведала родной свое горе сердечное, свою кручину великую, свою любовь к Петру Степанычу.

- Сначала я над ним тешилась да подсмеивалась,- говорила она,- шутила, резвилась, баламутила. Любо мне было дурачить его, насмех поднимать, надо всяким его словом подтрунивать... Зачнет он, бывало, мне про любовь свою рассказывать, зачнет меня уговаривать, бежала бы я с ним, повенчалась бы, а я будто согласье даю, а сама потом в глаза ему насмеюсь. Припечалится он, бедненький, повесит голову, слезы иной раз из глаз побегут, а мне то и любо смеюсь над ним, издеваюсь...

Вечера да ночки темные в перелеске мы с ним просиживали, тайные, любовные речи говаривали, крепко обнимались, сладко целовались, но воли над собой ему не давала я... В чистоте соблюла я себя, матушка... Как перед богом тебе говорю...Замолкла на минуту и потом, прижав голову к коленам матери, тихо продолжала сердечную исповедь.

- Третье лето так прошло у нас, каждое лето пуще и пуще он ко мне приставал, бежала бы я с ним и уходом повенчалася, а я каждый раз злее да злее насмехалась над ним. Только в нынешнем году, вот как в петровки он был здесь у нас, стало мне его жалко... Стала я тогда думать: видно, вправду он сильно меня полюбил... Больно, больно стала жалеть его - и тут-то познала я, что сама-то люблю его паче всего на свете. И зарыдала, прижавшись к Манефе. Ласкает, нежит Манефа дочку свою, гладит ее по волосикам, целует в головку, а у самой слезы ручьем.

- И раздумалась тут я, матушка,- всхлипывая, продолжает Фленушка.- Уехать, выйти за него замуж, в богатом доме быть полной хозяйкой, жить с ним неразлучно!.. Раем казалась такая мне жизнь!.. Но как только, бывало, вспомню я про тебя - сердце так и захолонет, и тогда нападет на меня тоска лютая... Жаль было мне тебя, матушка, не смогла я на побег согласья дать, видно чуяло сердце, что ты родная мне матушка, а я тебе милое детище!.. Переломила себя... Распрощались мы с ним навеки, и дорога ему сюда мною заказана. Не видаться мне с ним, не говаривать. И зарыдала, прижавшись к Манефе.

- Полно-ка, полно, моя доченька!.. Не надрывай сердечушка, родная моя!..Так говорила Манефа, сама обливаясь слезами и поднимая Фленушку.- Успокой ты себя, касатушка, уйми свое горе, моя девонька, сердечное ты мое дитятко!..

Встала Фленушка, отерла слезы и, выпрямившись станом, твердым, резким голосом сказала матери:

- Все я открыла тебе. Все тебе поведала... Во всем созналась... И больше никогда о том ни единого слова ты от меня не услышишь... Теперь для меня все одно, что помер он... Вот еще что скажу... Нудила ты меня, много раз уговаривала принять иночество... Смущала тогда меня суета, с ума он у меня не сходил, хоть мы и расстались навеки... Отказалась я от него ради тебя, матушка, жаль мне было расстаться с тобой... А теперь, когда знаю, что я твое рожденье, когда знаю, какова у тебя власть надо мной, вот тебе, родная, речи мои: положим начал перед иконами, благослови меня принять пострижение.

Крепко обняла Манефа Фленушку, и, ни слова не молвив в ответ, стала с нею на молитву. Сотворив начал, положила игуменья обе руки на Фленушкину голову и сказала:

- Добр извол твой о господе! Благослови тебя господь и пресвятая богородица на житие иноческое, а мое грешное благословение навсегда да пребудет с тобою. Поди теперь, успокойся!.. Поклонилась Фленушка в ноги Манефе, испросила у ней прощения и благословения.

- Бог простит, бог благословит!- сказала игуменья, и Фленушка медленно пошла вон из кельи.

Воротясь в свою комнату, остановилась она посередке ее. Ровно застыла вся, ровно окаменела. Унылый, неподвижный взор обращен в окно, руки опущены, лицо бледно, как полотно, поблекшие губы чуть заметно вздрагивают.

"Клонит ветер деревья,- думает она, глядя на рощицу, что росла за часовней.- Летят с них красные и желтые поблекшие листья. Такова и моя жизнь, такова и участь моя бесталанная... Пришлось куколем голову крыть, довелось надевать рясу черную!.. Иначе нельзя!.. Родная мать велит - надо покориться!.. А он-то, мой милый, желанный... Чует ли твое сердце, Петенька, что со мной теперь деется?.. Где уж тут?.. И думать, чать, забыл... Хоть бы разок еще на него взглянуть!.. Да где уж тут!.. Ты прости, прощай, мой сердечный друг, ты прости, прощай, голубчик мой Петенька!.. Не видаться нам с тобой, не просиживать ночки темные!.. Ах ты, жизнь моя, жизнь горе-горькая, сокрушила ты победную мою голову, иссушила ретиво сердце!.. Хоть бы размыкать чем кручину".

Пошла в спальню и там, отворивши шкафчик, протянула руку к бутылке с бальзамом.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Посидевши у Бояркиных, побеседовавши с Ираидой, направил Петр Степаныч свой путь в Манефину обитель. Отворил дверь с заднего крыльца, Марьюшка по сеням бежит. Удивилась, стала на месте как вкопанная.

- Какими судьбами? - черные брови нахмурив и глазами сверкнув, спросила она у Петра Степаныча.

- Ну, что? - вокруг себя озираясь, шепотом спросил у нее Самоквасов.

- Насчет чего? Насчет казанской-то, что ли?- тоже шепотом, тоже чуть слышно промолвила Марьюшка.

- Ну, да. Знает матушка?

- Не знает, не ведает,- ответила Марьюшка.- На Патапа Максимыча поворочено. Спервоначалу-то на моего пострела у них дума была, знают, что сызмальства с Васькой приятелем был. Опять же видели его Бояркины, как он с Васькой пешком куда-то пошел. Потом говорила матушка, ровно бы его, непутного, в городу видела - у Феклиста трактирщика под окном, слышь, сидел... А тут поскорости, как стал Патап Максимыч свои басни плести, будто по его хотенью то дело состряпалось, про Сеньку и толковать перестали. Где он, непутный?.. Что не привез с собой?

- Со старыми хозяевами дела он кончает, нельзя ему теперь отлучиться,ответил Петр Степаныч.- А Фленушка что?

- Ничего,- спокойно промолвила Марьюшка.- Постригаться собирается, и я, глядя на нее,- прибавила головщица.

- Тоскует, слышь?

- Еще бы не тосковать!.. До кого ни доведись... При этакой-то жизни? Тут не то что встосковаться, сбеситься можно,- сердито заворчала Марьюшка.- Хуже тюрьмы!.. Прежде, бывало, хоть на беседы сбегаешь, а теперь и туда след запал... Перепутал всех этот Васька, московский посланник, из-за каких-то там шутов архиереев... Матери ссорятся, грызутся, друг с дружкой не видаются и нам не велят. Удавиться - так впору!..

- Фленушка и то, слышь, руки на себя...- начал было Петр Степаныч.

- Дурила,- перебила его головщица.- Хлебнула маленько, ну и пошумела.

- Неужто в самом деле пить зачала? - тоскливо спросил Петр Степаныч.

- А что же не пить-то? - на ответ ему Марьюшка.- С этакой-то тоски, с этакой муки как иной раз не хлебнуть?.. Тебя бы посадить на наше место... И ты не стерпел бы... И тебе не под силу бы стало!

- Можно к матушке? - помолчав немножко, спросил Петр Степаныч.

- Спит,- отвечала Марьюшка.- К нам покамест пойдем, краля-то твоя дома...

И, взяв Самоквасова за руку, повела его по темным переходам.- Распахнув дверь во Фленушкины горницы, втолкнула туда его, а сама тихим, смиренным шагом пошла в сторону.

Фленушка сидела у стола, какое-то рукоделье лежало перед ней, но она до него не дотрогивалась. Взглянул Петр Степаныч и едва узнал свою ненаглядную похудела, побледнела, глаза до красноты наплаканы...

- Здравствуй, Фленушка! - радостно вскликнул он. В голосе его слышались и любовь, и тревога, и смущенье, и душевная скорбь.

Руками всплеснула Фленушка, стремительно вскочила со стула, но вдруг, неподвижно став середи комнаты, засверкала очами и гневно вскрикнула:

- Ты зачем?.. Тебя кто звал?.. Смущать?.. Покоя не давать?.. Забыл разве, что навек мы с тобой распрощались?..

- Фленушка! - нежно молвил ей Петр Степаныч, тихо взяв ее за руку. Гневно выдернула она руку.

- Зачем, я тебя спрашиваю, зачем ты приехал сюда? - в сильном раздраженье она говорила.- Баловаться по-прежнему?.. Куролесить?.. Не стану, не хочу... Будет с тебя!.. Зачем же ты кажешь бесстыжие глаза свои мне?

- Истомился по тебе я, Фленушка,- со слезами в голосе заговорил Петр Степаныч.- А как услышал, что и ты зачала тосковать, да к тому еще прихварывать, таково мне кручинно стало, что не мог я стерпеть - наспех собрался, лишь бы глазком взглянуть на тебя.

- Ну, что же?.. Взглянул? Видел меня?..-- прищурясь и надменно улыбаясь, молвила Фленушка.- Ну, и будет с тебя!.. Убирайся!..

- Да что ж это, Фленушка? Что с тобою? - в изумленье спрашивал ее Петр Степаныч и протянул было руки, чтобы охватить стройный, гибкий стан ее.

- С глаз долой! - увернувшись и топнув ногой, вскрикнула Фленушка.Прочь!.. Чтобы я никогда тебя не видала.

- Что ты, что ты, Фленушка? - начал было Самоквасов.

Но ее уж не было. Стремительно кинулась она в спальню боковушу. Не успел опомниться Петр Степаныч, как она и на ключ заперлась. Раз-другой торкнулся, ответа нет.

- Фленушка, Фленушка!.. Выдь на минуточку!.. Пусти меня!

Но как ни молил, как ни просил, дверь не отворилась. Маленько погодя, Марьюшка вошла,

- Встала матушка, можно теперь к ней,- сказала она.

- Что это с Фленушкой-то? Убежала, заперлась, говорить не хочет со мной,спрашивал у головщицы Петр Степаныч.

- Нешто не знаешь ее? - брюзгливым голосом она ответила.- Чудит.

"Не выпила ль?" - мелькнуло в мыслях Самоквасова. Недовольный и сумрачный пошел он к Манефе.

- С чего это она зачудила? - дорогой спросил головщицу.

- Как с чего? - досадливо и насмешливо ответилаМарьюшка.- Да на такую жизнь ангел с неба сойди, и тот, прости господи, взбесится... Тоска!.. Слова не с кем молвить, не с кем ни о чем посоветоваться!.. Ни потужить, ни порадоваться!.. Опять же нудят ее в иночество... Каждый божий день уговоры, да слезы, да ворчанья... Как тут с ума не сойти?.. Посадить бы тебя на ее место, петлю бы на шею накинул. Не тебе бы, Петр Степаныч, попреки ей делать!.. Да. Кто на такую печаль да на горе навел ее? Кто напустил на нее такую кручину? Подумай-ка хорошенько, на чьей душе лежит ее горькая жизнь?..

- Нешто на моей?- сказал Самоквасов, останавливаясь перед кельей игуменьи.

- А то на чьей же? На куричьей, что ли? - вскинув кверху голову, задорно промолвила Марьюшка, указывая на наседку, что с дюжиной цыплят забрела в сени игуменьиной кельи.- Шишь, боговы! - тотчас же накинулась она на курячье племя, то в ладоши похлопывая, то с шумом вширь передник распуская.

- Расскажи ты мне, Марьюшка, все, что знаешь ты, до тонкости... Улучи минуточку, сделай дружбу - приходи куда-нибудь потолковать со мной... Хоть на самое короткое время...- Так молил головщицу взволнованный речами ее Петр Степаныч.

- Ишь что вздумал!.. - с досадой ответила Марьюшка.- Теперь не прежня пора: разом подстерегут... Началить-то не тебя станут!.. И взялась было за скобку игуменьиной двери.

- Ступай к матушке, дожидается,- молвила она Самоквасову.

- Постой!- удерживая ее руку, сказал он.- Шерстяной сарафан, батистовы рукава, шелковый алый платок на голову хочешь?

- Ну тебя, с платками-то! - огрызнулась Марьюшка.

- Через неделю пришлю, а хочешь деньгами - сейчас же получай,- продолжал он.

- А много ли деньгами-то? - опустив глаза, тихо промолвила Марьюшка.

- Двадцать рублев.

- Маловато, парень. Накинь еще красненькую,- сказала Марьюшка, бойко взглянув в глаза Самоквасову.

- Ладно,- сказал Петр Степаныч и, вынув деньги, подал их Марьюшке. Поспешно спрятала она подарок под передником.

- Теперь баловать с тобой мне некогда, да и нельзя. Неравно матушка выйдет,- сказала головщица.- Ты где пристал? У Бояркиных, что ли?

- У иконника,- ответил Петр Степаныч.

- Ну, парень, туда мне ходу нет,- молвила Марьюшка.- Вот что: зачнет темнеть, приходи в перелесок... Туда, где в прежни года со своей прынцессой соловьев слушал... Ждать тебя буду и все расскажу. А теперь ступай поскорее к матушке. И растворила дверь в ее келью. Во всей обрядной одежде, величаво и сумрачно встретила Манефа Самоквасова. Только что положил он перед иконами семипоклонный начал и затем испросил у нее прощения и благословения, она, не поднимаясь с места, молча, пытливо на него поглядела.

- Как ваше здравие и спасение, матушка? - спросил Петр Степаныч, присев по указанию Манефы на скамейку, крытую цветным суконным полавошником.

- Здоровье плохо, а о спасении един господь ведает,- слегка поникая головой и медленно опуская креповую наметку, молвила Манефа.

И настало затем молчанье. Только маятник стенных часов в тиши мерно постукивает.

- Из Казани, что ли, бог принес?- спросила, наконец, Манефа.

- Нет, матушка. В Казани я с весны не бывал, с весны не видал дома родительского... Да и что смотреть-то на него после дедушки?.. Сами изволите знать, каковы у нас с дядей дела пошли,- отвечал Петр Степаныч.- В Петербург да в Москву ездил, а после того без малого месяц у Макарья жить довелось.

- Слышала, что у Макарья давненько живешь,- молвила Манефа.- В Петербурге-то бывши, не слыхал ли чего полезного про наши обстоятельства?

- Ничего полезного не слыхал я, матушка. Нового нет ничего. Одно только сказывают, не в дальнем, дескать, времени безотменно выйдет полное решенье скитам,- сказал Петр Степаныч.

- Знаем,- спокойно ответила Манефа.- Знаем и то, что конечного решенья покамест не будет. Зато впереди благополучия не предвидится. Из наших кого не видал ли в Питере?

- С Дрябиными виделся, у Громова, у Василья Федулыча, раз-другой побывал,отвечал Самоквасов.

- Что они? - спросила Манефа,

- Славу богу, здоровы,- ответил Петр Степаныч.

- Рада слышать, что здоровы,- молвила Манефа.- Разговоров об наших трудных обстоятельствах у тебя с ними не было ли?

- С Дрябиными раза два говаривал, очень жалеют, и, по ихним словам, невозможно беды отвести. Милостыней обещались не покинуть вас, матушка...сказал Петр Степаныч.

- Спаси их Христос, а что Громовы?

- Не удосужился поговорить со мной Василий Федулыч. Не время ему было.

- Что же так?

- Гости на ту пору у него случились,- отвечал Петр Степаныч.- Съезд большой был: министры, сенаторы, генералы. В карты с ними играл, невозможно ему было со мной говорить!

- Гм! Спасительное дело в картах себе поставляет!..- с презрительной улыбкой, досадливо промолвила Манефа.- А дедовский завет не его дело помнить!.. Дураки, дескать, были у нас старики-то, мы люди умные, ученые! Дедушка-то Василья Федулыча гуслицким мужиком ведь был, капиталы пол Москвой скопил немалые и завещал своим детям, внукам и правнукам всячески и безотложно на вечные времена помогать нашим керженским обителям. Не по дедушке Василий Федулыч пошел, иного стал духу, иссякло в нем древлее благочестие!.. Уты, утолсте, ушире, дабы бога и честныя обители, во славу его согражденные.

И, как будто непосильным трудом истомленная, низко наклонила она голову.

- Нельзя было ему, матушка, никак невозможно заняться со мной,- вступился было Петр Степаныч за Громова после короткого молчанья.

- Знаю, что некогда,- быстро подняв голову и сверкая гневными очами, воскликнула Манефа.- Знаю, что беса надо было ему картами тешить,- в порыве горячей запальчивости говорила она.- В евангельские времена Иуда за сребреники Христа продал; петербургские благодетели наши радехоньки в карты его проиграть, только бы потешиться с министрами да с игемонами, сиречь с проконсулами да с Каиафами... Что им бог? В чести бы да в славе пожить, а бог и душа - наплевать им!.. Не постави им, господи, во грех,- помолчав и немного успокоившись, тихим голосом прибавила разгневанная игуменья.-- Покрой, господи, великим своим милосердием их прегрешения... Сохрани их, господи, в вере своей праведной, святоотеческой!.. И набожно возвела очи на иконы.

- Василий Федулыч в древлем благочестии тверд, матушка. И сам и домашние... За верное могу вам доложить! - сказал Самоквасов.

- Злобин еще тверже был,- тихо склоняя голову и оправляя креповую наметку, ответила Манефа.- Им одним держался Иргиз... Какую часовню-то в Вольске поставил он!.. Как разукрасил ее!.. Внес плащаницу дней царя Константина и матери его Елены (В поповщинской часовне, построенной в Вольске Злобиным (теперь единоверческая церковь), есть старинная плащаница, купленная в прошлом столетии в Киеве женой Злобина, большой ревнительницей раскола. На той плащанице (XVI века) есть греческая надпись ямбическими стихами, не вполне сохранившаяся. Старообрядцы говорят, будто она устроена святым Митрофаном, первым цареградским патриархом, современником Константину Великому. Но при внимательном рассмотрении поврежденной и наклеенной на новый бархат надписи, оказывается, что стоит (начальник старцев, игумен какого-либо греческого монастыря). Во дни Константина, Елены и патриарха константинопольского Митрофана не было еще ни плащаниц, ни службы в великую субботу над плащаницей, ни такого шитья. нет и не было. В Византии был один патриарх Митрофан, современник Константину, но почему ж плащаница не могла быть у патриарха александрийского или иерусалимского, носившего имя Митрофана, в XVI столетии. ).

Ни богатству его счету, ни щедротам его не было сметы... А как сдружился он со знатными людьми, с министрами да с сенаторами - погряз в греховных суетах - исчез. И все прахом пошло, и с шумом погибла память Злобина... Приказчик был у него, Сапожниковым прозывался, отца его за пугачевский бунт в Малыковке (Слобода Малыковка, ныне уездный город Вольск.) повесили. Разжился и он вкруг Злобина. Правдами и неправдами таково туго набил мошну, что подобных ему богачей нет и не бывало. Велико и громко повсюду было имя его, а достаткам счету не было...

А когда и его отуманила мирская слава, когда и он охладел к святоотеческой вере и поступил на неправду в торговых делах, тогда хоть и с самыми великими людьми мира сего водился, но исчезе, яко дым, и богатства его, как песок, бурей вздымаемый, рассеялись... Так за льщения суетных господь полагает им злая!.. Так он, всесильный, низлагает человека, егда возгордится!.. Исчезоша и погибоша за беззакония!.. Всегда бывает так, любезный мой Петр Степаныч, ежели кто веру отцов на славу мира сменяет... Верь ты мне, что ключ к богатству в старой вере, отступникам же от нее нищета и стыдение... Твердо помни это, Петр Степаныч...

Скоро станешь ты своим капиталом владать, скоро будешь на всей своей воле, большого над тобой не будет - не забывай же слов моих... Забудешь - до тяжких дней доживешь, бдит бо и не коснит господь, ненавидяй беззакония... Злобиным, Сапожниковым, Громовым не уподобься!.. Не ходи по широкой стезе, ими проложенной,- во тьму кромешную она ведет... Там, в вечной жизни, геенна огненная, здесь, на земле, посмеяние твоей памяти - вот что себе уготоваешь!.. Помни же слово мое.

- Матушка, да разве нет пользы древлему благочестию от того, что почтенные наши люди с сильными мира знаются?..- возразил Петр Степаныч.- Сами же вы не раз мне говаривали, что христианство ими ото многих бед охраняется...

- Господь пречистыми устами своими повелел верным иметь не только чистоту голубину, но и мудрость змеину,- сказала на то Манефа.-- Ну и пусть их, наши рекомые столпы правоверия, носят мудрость змеину - то на пользу христианства... Да сами-то змиями-губителями зачем делаются?.. Пребывали бы в незлобии и чистоте голубиной... Так нет!.. Вникни, друг, в слова мои, мудрость в них. Не моя мудрость, а господня и отец святых завещание. Ими заповеданное слово говорю тебе. Не мне верь, святых отцов послушай. И низко опустила на лицо наметку. Замолчал Самоквасов. Немного повременя спросила у него Манефа:

- Как теперь с дядюшкой-то, с Тимофеем-то Гордеичем?

- По судам дело наше пошло,- отвечал Петр Степаныч.- Обнадеживают, что скоро покончат. По осени надо будет свое получить.

- Дай тебе господи! - молвила Манефа.- Будешь богат - не забудь сира, нища и убога, делись со Христом своим богатством... Неимущему подашь - самому Христу подашь. А паче всего в суету не вдавайся, не поклонничай перед игемонами да проконсулами.

- Я, матушка, завсегда рад по силе помощь подать неимущему,- сказал Петр Степаныч.- И на святые обители тоже... Извольте на раздачу принять. И подал ей две сотенных.

- Это, матушка, от самого от меня,- примолвил он.- Досель из чужих рук глядел, жертвовал вам не свое, а дядино. Теперь собственную мою жертву не отриньте.

- Спаси тебя Христос. Благодарна за усердие,- сказала Манефа и, вставши с лавки, положила перед иконами семипоклонный начал.- Чайку не покушаешь ли? спросила она, кончив обряд. И, не дождавшись ответа, ударила в стоявшую возле нее кандию.

Келейная девица вошла... То была Евдокеюшка, племянница добродушной Виринеи, что прежде помогала тетке келарничать. Теперь в игуменьиных комнатах она прислуживала. Манефа велела ей самовар собрать и приготовить что следует к чаю.

- Пали до нас и о тебе, друг мой, недобрые вести, будто и ты мирской славой стал соблазняться,- начала Манефа, только что успела выйти келейница.Потому-то я тебе по духовной любви и говорила так насчет Громова да Злобина. Мирская слава до добра не доводит, любезный мой Петр Степаныч. Верь слову добра желая говорю.

- Чем же соблазняюсь я, матушка? Помилуйте! ..- с удивлением спросил Самоквасов.

- Говорят, сборы какие-то там были у Макарья на ярманке. Сбирали, слышь, на какое-то никонианское училище,- строго и властно говорила Манефа.- Детским приютом, что ли, зовут. И кто, сказывали мне, больше денег дает, тому больше и почестей мирских. Медали, слышь, раздают... А ты, друг, и поревновал прелестной славе мира... Сказывали мне... Много ль пожертвовал на нечестие?

- Сто целковых,- тихо, приниженным голосом ответил Петр Степаныч.

- Сто целковых! Деньги порядочные!- молвила Манефа.- И на другое на что можно б было их пожертвовать. На полезное душе, на доброе, благочестивое дело.. А тебе медали захотелось?

- Разве худое дело, матушка, на бедных сирот подать? - возразил Петр Степаныч, пристально глядя на строгую игуменью.

Еще ниже спустила она на лицо наметку, еще ниже склонила голову и чуть слышным голосом учительно проговорила:

- В писании, друг, сказано: "Аще добро твориши, разумей, кому твориши, и будет благодать благам твоим. Добро сотвори благочестиву и обрящеши воздаяние аще не от него, то от вышнего. Даждь благочестиву и не заступай грешника, добро сотвори смиренному и не даждь нечестивому, возбрани хлебы твоя н не даждь ему" (Сираха, XII, 1-5. ). Понял?

- Сиротки ведь они, матушка, пить-есть тоже хотят, одним подаяньем только и живут,- промолвил на то Петр Степаныч.

- То прежде всего помни, что они - никониане, что от них благодать отнята... Безблагодатны они,- резко возвысила голос Манефа.- Разве ты ихнего стада? Свою крышу, друг мой, чини, а сквозь чужую тебя не замочит. О своих потужи, своим помощь яви, и будет то угодно перед господом, пойдет твоей душе во спасенье. Оглянись-ка вокруг себя, посмотри, сколь много сирых и нищих из наших древлеправославных христиан... Есть кому подать, есть кому милость явить... Ну, будет началить тебя, довольно... Долго ль у нас прогостишь?

- Не знаю, как вам сказать, матушка.- отвечал Самоквасов.- Признаться, долго-то заживаться мне некогда, в Казань дела призывают.

- Лучше бы вам миролюбно как-нибудь с дядей-то покончить,- думчиво промолвила Манефа.- Что хорошего под иноверный суд идти? Выбрать бы обоим кого-нибудь из наших христиан и положиться бы во всем на его решенье. Дело-то было бы гораздо праведнее.

- Самому мне, матушка, так хотелось сделать, да что же я могу?- сказал Самоквасов.-- Дядя никаких моих слов не принимает. Одно себе заладил: "Не дам ни гроша" - и не внимает ничьим советам, ничьих разговоров не слушает...

- Сам-от ты говорил с ним? -- помолчавши маленько, спросила Манефа.

- На глаза не пущает меня,- ответил Петр Степаныч.- Признаться, оттого больше и уехал я из Казани; в тягость стало жить в одном с ним дому... А на квартиру съехать, роду нашему будет зазорно. Оттого странствую - в Петербурге пожил, в Москве погостил, у Макарья, теперь вот ваши места посетить вздумал.

- Злобность и вражда ближних господу противны,- учительно сказала Манефа.Устами царя Давыда он вещает: "Се что добро иль что красно, но еже жити братии вкупе". Очень-то дяде не противься: "Пред лицом седого восстани и почти лицо старче..." Он ведь тебе кровный, дядя родной. Что-нибудь попусти, в чем-нибудь уступи.

- На все я был согласен, матушка, на все,- молвил на те слова Самоквасов.Все, что мог, уступал, чужие дивились даже... А ему все хочется без рубашки меня со двора долой. Сами посудите, матушка, капитал-от ведь у нас нераздельный; он один брат, от другого брата я один... А он что предлагает?. Изо всего именья отдай ему половину, а другую дели поровну девяти его сыновьям да дочерям, десятому мне... На что ж это похоже?.. Что это за татарский закон?.. Двадцатую долю дает, да и тут, наверное можно сказать, обсчитает. Шел я вот на какую мировую - бери себе половину, а другую дели пополам, одну часть мне, другую его детям. Так нет, не хочет... Все ему мало. Еще меня же неподобными словами обзывает. Каково же мне терпеть это?.. Хочется дяде ободрать меня, ровно липочку.

- Мудреные дела, мудреные!..- покачивая головой, проговорила Манефа и, выславши вошедшую было Евдокею келейницу, стала сама угощать Самоквасова чаем, а перед тем, как водится, водочкой, мадерцей и всякого рода солеными и сладкими закусками.

- Патап Максимыч как в своем здоровье? - спросил Самоквасов после короткого молчанья.

- Здоров,- сухо и нехотя ответила Манефа. Как ни старался Петр Степаныч свести речь на семейство Чапурина, не удалось ему. Видимо, уклонялась Манефа от неприятного разговора и все расспрашивала про свою казначею Таифу, видел ли он ее у Макарья, исправилась ли она делами, не говорила ль, когда домой собирается. Завел Петр Степаныч про Фленушку речь, спросил у Манефы, отчего ее не видно и правду ли ему сказывали, будто здоровьем она стала не богата. Быстрым взором окинула игуменья Петра Степаныча, сжала губы и, торопливо поправив наметку, медленно, тихо сказала:

- В своем месте, надо думать, сидит, не то в иную обитель ушла... На здоровье точно что стала почасту жаловаться... Да это минет.

И тотчас свела разговор на предстоящее переселенье в город.

- Места куплены, лес заготовлен, стройка началась, под крышу вывели, скоро зачнут и тесом крыть,- говорила Манефа.- Думала осенью перебраться, да хлопоты задержали, дела. Бог даст, видно, уж по весне придется перевозиться, ежели господь веку продлит. А тем временем и решенье насчет наших обстоятельств повернее узнаем.

Не мало время сидел Петр Степаныч у Манефы. Прежде, бывало, в ее келье то Фленушка с Марьюшкой, то из матерей кто-нибудь сидит - теперь никого. Даже Евдокея келейница, поставивши на стол самовар, хоть бы раз потом заглянула. Никогда так прежде не важивалось.

На прощанье Манефа еще раз поблагодарила Самоквасова за его приношенье, но в гости не звала, как бывало прежде.. Простилась сухо, холодно, тоже не по-прежнему.

Зашел было снова к Фленушке Петр Степаныч, но ее горницы были заперты, даже оконные ставни закрыты.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Седьмой час после полудня настал, закаталось в сизую тучу красное солнышко, разливалась по вскраю небесному заря алая, выплывал кверху свётел месяц. Забелились туманы над болотами, свежим холодком повеяло и в Каменном Вражке и в укромном перелеске, когда пришел туда Петр Степаныч на свиданье с Марьей головщицею... На урочном месте еще никого не было. Кругом тишь. Лишь изредка а вечернем перелете протрещит в кустах боровой кулик (Иначе "слука" Scolopax rusticola. У охотников и поваров эта дичь известна под названием вальдшнепа.), лишь изредка в древесных ветвях проворчит ветютень (Columba palumbus. ), лишь изредка там либо сям раздадутся отрывистые голоса лежанок, барашков, подкопытников (Лежанка - Scolopax major, охотники дупелем ее зовут. Барашек - Scolopax media - по-охотничьи и по-поварски бекас. Подкопытник, иначе крошка, стучик - Scolopax minor, самая маленькая из породы Scolopax птичка, у охотников зовется гаршнепом.). Не заметно ни малейшего признака, чтобы кто-нибудь из людей перед тем приходил в перелесок, трава нигде не примята. Переждав несколько времени, раз, другой аукнул Самоквасов, но не было ни отзыва, ни отклика. "Обманула Марьюшка! - ему подумалось.- Деньги в руках больше ей не надо ничего!.."

О Фленушке раздумался?.. "Отчего это она слова со мной не хотела сказать?.. Зачем заперлась, ставни даже закрыла? За какую провинность мою так осерчала?.. Кажется, я на все был готов - третье лето согласья добиваюсь, а она все со своей сухою любовью... Надоел, видно, ей, прискучил... или обнесли меня чем-нибудь?.. По обителям это как раз... На что на другое, а на сплетни да напраслину матери с белицами куда как досужи!.."

Так, раскинувшись на сочной, зеленой траве, размышлял сам с собою Петр Степаныч. Стали ему вспоминаться веселые вечера, что бывало, проводил он с Фленушкой в этом самом перелеске. Роем носятся в памяти его воспоминанья об игривых, затейных забавах резвой, бойкой скитянки... Перед душевными его очами во всем блеске пышной, цветущей красы восстает образ Фленушки...

Вспоминается мельком и нежная, скромная Дуня Смолокурова, но бледнеет ее образ в сравнении с полной жизни и огня, с бойкой, шаловливой Фленушкой. Тихая, робкая, задумчивая и уж вовсе неразговорчивая Дуня представляется ему каким-то жалким, бедным ребенком... А у той баловницы, у Фленушки, и острый разум, и в речах быстрота, и нескончаемые веселые разговоры. "Из Дуни что-то еще выйдет,- думает Самоквасов,- а Фленушка и теперь краса неописанная, а душой-то какая добрая, какая сердечная, задушевная!.."

Где-то вдали хрустнул сушник. Хрустнул в другой раз и в третий. Чутким ухом прислушивается Петр Степаныч. Привстал,- хруст не смолкает под чьей-то легкой на поступь ногой. Зорче и зорче вглядывается в даль Петр Степаныч: что-то мелькнуло меж кустов и тотчас же скрылось. Вот в вечернем сумраке забелелись чьи-то рукава, вот стали видимы и пестрый широкий передник и шелковый рудожелтый (Оранжевый.) платочек на голове. Лица не видно - закрыто оно полотняным платком. "Нет, это не Марьюшка!"- подумал Петр Степаныч.

Побежал навстречу... Силы небесные!.. Наяву это или в сонном мечтанье?.. Фленушка. От радости и удивленья вскрикнул он. - Тише!..- руку подняв, шепотом молвила Фленушка.- Следят!.. Тише, как можно тише!.. Дальше пойдем, туда, где кустарник погуще, к Елфимову. Там место укромное, там никто не увидит.

- Пойдем!.. Пойдем, моя милая, дорогая моя,- начал было Петр Степаныч, в жарком волненье схватив Фленушку за руку. Отдернула она руку и чуть слышно прошептала ему:

- Словечка не смей молвить, лишний раз не вздохни, услышать могут... Накроют...

- Да я, Фленушка...- зачал было Самоквасов.

- Потерпи же!.. Потерпи, голубчик!.. Желанный ты мой, ненаглядный!.. До верхотины Вражка не даль какая.- Так нежно и страстно шептала Фленушка, ступая быстрыми шагами и склоняясь на плечо Самоквасова.- Там досыта наговоримся...ровно дитя, продолжала она лепетать.- Ох, как сердце у меня по тебе изболело!.. Исстрадалась я без тебя, Петенька, измучилась! Не брани меня. Марьюшка мне говорила... знаешь ты от кого-то... что с тоски да с горя я пить зачала... И закрыла руками побледневшее лицо.

- Фленушка! - вскликнул Самоквасов.- Неужель это правда?

- А ты пока молчи... Громко не говори!.. Потерпи маленько,- прервала его Фленушка, открывая лицо.- Там никто не услышит, там никто ничего не увидит. Там досыта наговоримся, там в последний разок я на тебя налюбуюсь!.. Там... я... Ой, была не была!.. Исстрадалась совсем!.. Хоть на часок, хоть на одну минуточку счастья мне дай и радости!.. Было бы чем потом жизнь помянуть!..Так страстно и нежно шептала Фленушка, спеша с Самоквасовым к верхотине Каменного Вражка.

Давно уж село солнышко. Вечерний подосенний сумрак небо крыл, землю темнил. Белей и белей становились болота от вздымавшегося над ними тумана, широкими реками, безбрежными озерами казались они. Смолкли осенние птички, разве изредка вдали дергач прокричит, сова ребенком заплачет, филин ухнет в бору.

Пришли. Быстрым, порывистым движеньем сдернула Фленушка драповый плат, что несла на руке. Раскинула его по траве, сама села и, страстно горевшим взором нежно на друга взглянув, сказала ему:

- Садись рядком, как прежде... Посидим, голубчик, по-прежнему... В останышки с тобой посидим.

- Фленушка?- вскрикнул Петр Степаныч, садясь возле нее и обняв дрожащей рукой стан ее. Сам себя он не помнил и только одно мог выговорить: - Ах ты, Фленушка моя, Фленушка!..

Выскользнула она из его объятий и, слегка притронувшись ладонью к пылавшей щеке его, с лукавой улыбкой пальцем ему погрозила.

Припал он к высокой груди, и грустно склонилась над ним головою Фленушка.

- Ах ты, Петенька, мой Петенька! Ах ты, бедненький мой! - тихо, в порыве безотрадного горя, безнадежного отчаянья заговорила она, прижимая к груди голову Петра Степаныча.- Кто-то тебя после меня приласкает, кто-то тебя приголубит, кто-то другом тебя назовет?

Не частой дробный дождичек кропит ей лицо белое, мочит она личико горючьми слезми... Тужит, плачет девушка по милом дружке, скорбит, что пришло время расставаться с ним навеки... Где былые затеи, где проказы, игры и смехи?.. Где веселые шутки? Плачет навзрыд и рыдает Фленушка, слова не может промолвить в слезах.

- Фленушка. Фленушка!.. Что с тобой? - кротко, нежно лаская ее, говорил Самоквасов.

Миновал первый порыв - перестала рыдать, только тихие слезы льются из глаз.

- Давеча я к тебе приходил... С глаз долой прогнала ты меня... Заперлась...- с нежным укором стал говорить ей Петр Степаныч.- Видеть меня не хотела...

Опустила низко голову Фленушка и, закрыв лицо передником, тихо и грустно промолвила:

- Стыдно мне было... Дело еще непривычное... Не хотелось, чтобы ты видел меня такой!.. Выпила ведь я перед твоим приходом.

- Зачем это? - с горьким участьем чуть слышно сказал Петр Степаныч.- Что тут хорошего?..

Тихо, бережно взял он ее за руку. Опустив передник, она взглянула на него робким, печальным взором... Слезу заметила на реснице друга.

И полились у ней у самой из очей слезы. Горлицей, чуть слышно, воркует она, припав к плечу Самоквасова.

- А я думала... а я думала... бранить меня станешь... Корить, насмехаться!

- Насмехаться!.. Бранить!..- горько улыбнувшись, - заговорил Петр Степаныч.- Какое слово ты молвила?.. Да могу ли я над тобой насмехаться! Крепко прижалась к нему безмолвная Фленушка.

- Не я, Петя, пью,- заговорила она с отчаяньем в голосе.- Горе мое пьет!.. Тоска тоскучая напала на меня, нашла со всего света вольного... Эх ты, Петя мой, Петенька!.. Беды меня породили, горе горенское выкормило, злая кручинушка вырастила... Ничего-то ты не знаешь, мил сердечный друг! И надорванным голосом тихо и грустно запела:

Ноет сердце мое, ноет,

Ноет, занывает

Злодейки кручинушки

Вдвое прибывает.

Ах ты, молодость моя, молодость,

Чем тебя мне помянути?

Тоской да кручиной,

Печалью великой.

Доля уж такая мне,

На роду так писано,

И печатью запечатано

Не знавать мне счастья, радости,

С милым другом в разлученье быть!

Ах, туманы ль вы, туманушки,

Вы часты дожди осенние.

Уж не полно ль вам, туманушки,

По синю морю гулять,

Не пора ли вам, туманушки,

Со синя моря долой?

На мое ли на сердечушко,

На мое ли ретиво

Налегала грусть, кручинушка,

Ровно каменна гора...

Не пора ль тебе, кручинушка,

С ретива сердца долой?

Аль не видывать, не знать мне

Радошных, веселых дней?..

Упал голос. Смолкла Фленушка.

- Нет, не видывать!.. Не видывать!..- чрез малое время, чуть слышно она промолвила, грустно наклонив голову и отирая слезы передником.

И снова запела. Громче и громче раздавалась по перелеску ее печальная песня:

Родила меня кручина,

Горе выкормило,

Беды вырастили,

И спозналась я, несчастная,

С тоскою да с печалью...

С ними век мне вековать,

Счастья в жизни не видать.

- Эх ты, Петенька, мой Петенька!.. Ох ты, сердечный мой! - вскликнула она, страстно бросаясь в объятья Самоквасова.- Хоть бы выпить чего!

- Что ты, Фленушка? Помилуй! - сказал Петр Степаныч.-Нешто тебе не жаль себя?

- Чего мне жалеть-то себя?..- с каким-то злорадством, глазами сверкнув, вскликнула Фленушка.- Ради кого?.. Не для кого... И меня-то жалеть некому, опричь разве матушки... Кому я нужна?.. Ради кого мне беречь себя?.. Лишняя, ненужная на свет я уродилась!.. Что я, что сорная трава в огороде - все едино!.. Полют ее, Петенька... Понимаешь ли? полют... С корнем вон... Так и меня... Вот что!.. Чуешь ли ты все это, милый мой?.. Понимаешь ли, какова участь моя горькая?.. Никому я не нужна, никому и не жаль меня...

- Про меня-то, видно, забыла,- с нежным укором сказал Самоквасов.- Нешто я не жалею тебя?.. Нешто я не люблю тебя всей душой?..

- Поди ты, голубчик! - с горькой усмешкой молвила Фленушка.- Не знаешь ты, как надо любить... Тебе бы все мимоходом, только бы побаловать...

- Да сколько ж раз я молил тебя, уговаривал женой моей быть?.. Сколько раз богом тебя заклинал, что стану любить тебя до гробовой доски, стану век свой беречь тебя...- дрожащим голосом говорил Петр Степаныч.

- Говорить-то ты, точно, это говаривал, и я таковые твои речи слыхивала, да веры у меня что-то неймется им,- с усмешкой молвила Фленушка.- Те речи у тебя ведь облыжные... Не раз я тебе говаривала, что любовь твоя, ровно вешний лед - не крепка, не надежна... Жиденек сердцем ты, Петенька!.. Любви такой девки, как я,- тебе не снести... По себе поищи, потише да посмирнее. Что, с Дуней-то Смолокуровой ладится, что ли, у тебя?

- Что она!.. Ровно неживая... Рыба как есть,-- с недовольством ответил Петр Степаныч.

- И рыбка, парень, вкусненька живет, коль ее хорошенько сготовишь...- с усмешкой молвила Фленушка и вдруг разразилась громким, резким, будто безумным хохотом.- Мой бы совет - попробовать ее... Авось по вкусу придется...- лукаво прищурив глаза, она примолвила.

Прежняя Фленушка сидит с ним: бойкая речь, насмешливый взор, хитрая улыбка, по-бывалому трунит, издевается.

- Тиха уж больно, не сручна...-- сквозь зубы процедил в ответ Петр Степаныч.

- А тебе бы все бойких да ручных,- подхватила Фленушка.- Ишь какой ты сахар медович!.. Полно-ка, дружок, перестань,- примолвила она, положив одну руку на плечо Самоквасову, а другою лаская темно-русые кудри его.- Тихая-то много будет лучше тебе, Петруша, меньше сплеток про вас будет... Вот мы с тобой проказничали ведь только, баловались, до греха не доходили, а поди-ка, уверь кого... А все от того, что я бойковата...

Нет, ты не покидай Дунюшки... Не сручна, говоришь,- сумей сделать ее ручною... Настолько-то у тебя умишка хватит, дурачок ты мои глупенький,говорила она, а сама крепко прижималась разалевшейся щекой к горящей щеке Самоквасова.

- Ну ее! И думать не хочу... Ты одна моя радость... Ты одна мне всего на свете дороже! - со страстным увлеченьем говорил Петр Степаныч и, крепко прижав к груди Фленушку, осыпал ее поцелуями...

- А ты не кипятись... воли-то рукам покамест не давай,- вырываясь из объятий его, со смехом промолвила Фленушка.- Тихая речь не в пример лучше слушается.

- Ах, Фленушка, Фленушка!.. Да бросишь ли ты, наконец, эти скиты, чтоб им и на свете-то не стоять! ..- стал говорить Петр Степаныч.- Собирайся скорее, уедем в Казань, повенчаемся, заживем в любви да в совете. Стал я богат теперь, у дяди из рук не гляжу.

Вспыхнула Фленушка и, раскрыв пурпурные губки, страстным взором его облила... Но вдруг, как злым стрельцом подстреленная пташка, поникла головкой, и алмазная слеза блеснула в ее черных, как смоль, и длинных ресницах...

- Молви же словечко, моя дорогая, реши судьбу мою, ненаглядная! - молил Самоквасов.

Крепко прижав к лицу ладони, ровно дитя, чуть слышно она зарыдала.

- Матушка-то... Матушка-то как же?

- Что ж? Матушке свое, а нам свое...- резко ответил Петр Степаныч.- Сама говоришь, что не долго ей жить... Ну и кончено дело - она помрет, а наша жизнь еще впереди...

- Молчи! - властно вскрикнула Фленушка, быстро и гневно подняв голову.

Слез как не бывало. Исчезли на лице и страстность и нежность. Холодная строгость сменила бурные порывы палившей страсти. Быстро с лужайки вскочив, резким голосом она вскрикнула:

- Уйду!.. И никогда тебе не видать меня больше... Сейчас же уйду, если слово одно молвишь мне про матушку! Не смей ничего про нее говорить!.. Люблю тебя, всей душой люблю, ото всего сердца, жизнь за тебя готова отдать, а матушки трогать не смей. Не знаешь, каково дорога она мне!..

- Ну не стану, не стану.- уговаривал ее Петр Степаныч и снова привлек ее в объятья.

Безмолвна, недвижима Фленушка. Млеет в страстной истоме.

- Чего жалеть себя?.. Кому блюсти?.. Ох, эта страсть!..- чуть слышно шепчет она.- Зачем мне девство мое? К чему оно? Бери его, мой желанный, бери! Ах, Петенька, мой Петенька!..

Почти до свету оставались они в перелеске. Пала роса, поднялись едва проглядные туманы...

Возвращаясь домой, всегда веселая, всегда боевая Фленушка шла тихо, склонивши голову на плечо Самоквасова. Дрожали ее губы, на опущенных в землю глазах искрились слезы. Тяжело переводила она порывистое дыханье... А он высоко и гордо нес голову.

- Как же после этого ты со мной не поедешь? - говорил он властным голосом.- Надо же это венцом покрыть?

- Ох, уж я и сама не знаю, Петенька!..- покорно молвила Фленушка.- Уезжай ты, голубчик мой милый, уезжай отсюда дня на три... Дружочек, прошу тебя, мой миленький!.. Богом тебя прошу...

- А когда через три дня ворочусь - поедешь ли в Казань?Выйдешь за меня замуж?

Немного подумавши, она отвечала: - Поеду... Тем временем я в путь соберусь... уедешь?..

Сегодня же, сейчас... Уеду,- сказал Петр Степаныч.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Не великая охота была Самоквасову выполнять теперь причуды Фленушкины. Прихотью считал ом внезапное ее требованье, чтоб уехал он на три дня из Комарова. "Спешным делом ступай, не знай куда, не знай зачем! - думалось ему, когда он возвращался в светелку Ермилы Матвеича...- Что за блажь такая забрела ей в голову? Чем помешал я сборам ее?..

Чудная, как есть чудная!.. А досталась же мне!.. Заживу теперь с молодой женой - не стыд будет в люди ее показать, такую красавицу, такую разумницу!.. Три дня - не сколь много времени, зато после-то, после!.. А ехать все-таки охоты нет. Просидеть разве в светелке три дня и три ночи, никому на глаза не показываясь, а иконнику наказать строго-настрого - говорил бы всем, что я наспех срядился и уехал куда-то?.. Нельзя - от келейниц ничего не укроется, пойдут толки да пересуды, дойдут до Фленушки, тогда и не подступайся к ней, на глаза не пустит, станет по-прежнему дело затягивать... Нет, уж, видно, ехать, выполнить, что велела,- отговорок чтобы после у ней не было".

Наскоро уложив в чемодан скарб свой, разбудил он Ермила Матвеича и упросил его тотчас же везти его до Язвицкой станции. Уверял Сурмина, что нежданно-негаданно спешное дело ему выпало, что к полдням непременно ему надо в соседний город поспеть. Подивился иконник, но ни слова не вымолвил. Покачал только седой головой, медленно вышел из избы и велел сыновьям лошадей закладывать. Не совсем еще обутрело, как Андрей, старший сын Ермилы Матвеича, скакал уж во весь опор с Самоквасовым по торной, широкой почтовой дороге.

В Язвицах, только что въехали они в деревенскую околицу, встретился Петру Степанычу старый знакомый - ухарский, разудалый ямщик Федор Афанасьевич. На водопой коней он вел и, как только завидел Самоквасова, радостно вскликнул ему:

- А! Ваше степенство! По добру ль, по здорову ль? Давно не видались!

- Здравствуй, Федор Афанасьич!- вылезая из телеги, отвечал на привет его Самоквасов.- Каково поживаешь? Лошадок бы мне.

- Можно,- молвил ямщик.- Лошади у нас всегда наготове. Много ль потребуется?

- Пару,- сказал Петр Степаныч, отходя с ямщиком в сторону от тележки иконниковой.

- Что мало? - подмигнув Самоквасову с хитрой улыбкой, молвил ямщик.- Я было думал троек пять либо шесть вашему степенству потребуется, думал, что опять скитскую девку задумано красть...

- А ты потише... Зря-то не болтай... Нешто забыл уговор?..- понизив голос, сказал Петр Степаныч, оглянувшись на Ермилова сына.

Но коренастый, дюжий Андрей, откладывая усталых лошадей, ни на что не обращал вниманья.

- Зачем нам, ваше степенство, твой уговор забывать? Много тогда довольны остались вашей милостью. Потому и держим крепко заказ,- бойко ответил ямщик.Ежели когда лишняя муха летает, и тогда насчет того дела молчок... Это я тебе только молвил, а другому кому ни-ни, ни гу-гу. Будь надежен, в жизни от нас никто не узнает.

- То-то, смотри,- молвил ему Петр Степаныч, ставши возле колодца у водопойной колоды.- Ненароком проболтаешься - беда.

- Кажись бы, теперича и беды-то опасаться нечего,- сказал Федор Афанасьев.- Тогда мы с тобой от Чапурина удирали, а теперь он на себя все дело принял - я-де сам наперед знал про ту самокрутку, я-де сам и коней-то им наймовал... Ну, он, так он. Пущай его бахвалится, убытку от него нам нет никакого... А прималчивать все-таки станем, как ты велел... В этом будь благонадежен...

- Ладно, хорошо,- молвил Петр Степаныч.- Пой же скорей лошадей да закладывай. К полдням мне надо в городе быть безотменно.

- К Феклисту Митричу? - с усмешкой спросил Афанасьев.

- К нему,- сказал Петр Степаныч, а сам подумал: "В самом деле к Феклисту зайти... Квартирку ему заказать...

Пристанем на перепутье, как покатим в Казань".

- Опять келейную хочешь красть,- усмехнулся Федор ямщик.- Что же? В добрый час... Расхорошее дело! Со всяким удовольствием послужим на том.

- Придет время, тогда повещу,- молвил Самоквасов.

- А много ль троек потребуется?.. Сколь народу на отбой погони готовить? тряхнув кудрями, спросил разудалый ямщик.

- Не такое дело. Больше тройки не надо будет,- сказал Петр Степаныч.

- Значит, сироту красть? Погони не чаешь... Дело!.. Можем и в том постараться... Останетесь много довольны... Кони - угар. Стрижена девка косы не поспеет заплесть, как мы с тобой на край света угоним... Закладывать, что ли, а может, перекусить чего не в угоду ли? Молочка похлебать с ситненьким не в охотку ли?.. Яичницу глазунью не велеть ли бабам состряпать? Солнышко вон уж куда поднялось - мы-то давно уж позавтракали.

- Нет, нет,- торопил его Петр Степаныч.- Скорей готовь лошадей - еду наспех, боюсь опоздать.

Десяти минут не прошло, как ухарский Федор Афанасьев во весь опор мчал Самоквасова по хрящевой дороге.

Подъехав к дому Феклистову, Петр Степаныч вошел к нему в белую харчевню. Были будни, день не базарный, в харчевне нет никого, только в задней горнице какие-то двое приказных шарами на биллиарде постукивали. Едва успел Петр Степаныч заказать селянку из почек да подовый пирог, как влетел в харчевню сам хозяин и с радостным видом кинулся навстречу к богатому казанцу.

- Какими это судьбами? - заговорил он, крепко сжимая руку Петра Степаныча.- Каким ветром опять принесло вашу милость в наш городишко?.. Да зачем же это вы в харчевню... Прямо бы ко мне в горницы!.. Дорога-то, чать, известна вашему степенству?.. Люди мы с вами маленько знакомые... Пожалуйте, сударь, кверху, сделайте такое ваше одолжение... Никитин,- обратился он к отставному солдату, бывшему в харчевне за повара, - отставь селянку с пирогом, что их милость тебе заказали... Уважим дорогого гостя чем-нибудь послаще... Пожалуйте, сударь Петр Степаныч, пожалуйте-с...

- Да ведь я дня на три сюда, не больше,- сказал Самоквасов.- Думал на постоялом дворе пристать, а у вас в харчевне перекусить только маленько.

- Пущу я вас на постоялый!..-сказал Феклист Митрич.- Как бы не так. Те самые горницы, что тогда занимали, готовы, сударь, для вас... Пожалуйте... Просим покорно!

- Да право же, мне совестно стеснять вас, Феклист Митрич,- говорил Самоквасов.- Тогда было дело другое - не стать же новобрачной на постоялом дворе ночевать; мое одиночное дело иное.

- Как вам угодно, а уж я вас не отпущу,- настаивал Феклист и силком почти утащил Петра Степаныча в свои покои...

Как водится, сейчас же самовар на стол. Перед чаем целительной настоечки по рюмочке. Авдотья Федоровна, Феклистова жена, сидя за самоваром, пустилась было в расспросы, каково молодые поживают, и очень удивилась, что Самоквасов с самой свадьбы их в глаза не видал, даже ничего про них и не слыхивал.

- Как же это так? - изумилась Авдотья Федоровна.- Как же вы у своих "моложан" до сей поры не бывали? И за горным столом не сидели, и на княжом пиру ни пива, ни вина не отведали (На север и северо-восток от Москвы моложанами, а на юге молодожанами называют новобрачных целый год. В Поволжье, особенно за Волгой, "моложанами" считаются только до первой после брака пасхальной субботы. Горной стол и княжой пир - обеды у новобрачных или у их родителей на другой и третий день после венчания.). Хоть свадьбу-то и уходом сыграли, да ведь Чапурин покончил ее как надо быть следует - "честью" ( То есть со всеми обрядами.). Гостей к нему тогда понаехало и не ведомо что, а заправских-то дружек, ни вас, ни Семена Петровича, и не было. Куда же это вы отлучились от ихней радости?

- По разным местам разъезжал,- сказал Петр Степаныч.- В Москве проживал, в Петербурге, у Макарья побывал на ярманке. К тому же недосуги у меня разные случились, дела накопились... А вы, однако, не сказали ли кому, что свадьбу Прасковьи Патаповны мы с Сеней состряпали?

- Полноте!.. Как это возможно!- вступился Феклист.- Ни вашего приказанья, ни ваших милостей мы не забыли и в жизнь свою не забудем... А другое дело и опасаться-то теперь Чапурина нечего - славит везде, что сам эту свадебку состряпал... Потеха, да и только!..

- С чего ж это он? - спросил Самоквасов.

- Потому что гордан (Гордан, гордиян - то же, что гордец.). Уж больно высоко себя держит, никого себе в версту не ставит. Оттого и не хочется ему, чтобы сказали: родную, дескать, дочь прозевал. Оттого на себя и принял...- с насмешливой улыбкой сказал Феклист Митрич.- А с зятем-то у них, слышь, в самом деле наперед было слажено и насчет приданого и насчет иного прочего. Мы уж и сами немало дивились, каких ради причин вздумалось вам уходом их венчать.

- Так было надо,- отвечал Самоквасов.- А вы все-таки никому не сказывайте, что это дело мы с Семеном обработали... Хоть до зимы помолчите...

- Слушаем, сударь, слушаем. Лишнего слова от нас и после зимы не проскочит,- молвил Феклист.- Да не пора ли гостю и за стол?.. Федоровна! Готово ли все у тебя?

- Милости просим, гость дорогой, мало жданный да много желанный! Пожалуйте нашей хлеба-соли откушать,- низко кланяясь, сказала Феклистова хозяйка.

Сели за стол. Никитину строго-настрого приказано было состряпать такой обед, какой только у исправника в его именины он готовит. И Никитин в грязь лицом себя не ударил. Воздал Петр Степаныч честь стряпне его. Куриный взварец (Суп из курицы), подовые пироги, солонина под хреном и сметаной, печеная репа со сливочным маслом, жареные рябчики и какой-то вкусный сладкий пирог с голодухи очень понравились Самоквасову. И много тем довольны остались Феклист с хозяюшкой и сам Никитин, получивший от гостя рублевку.

- Ежели бы теперича рыба была у нас свежая, стерлядки бы, к примеру сказать, да ежели бы у нас по всему городу в погребах лед не растаял, мог бы я, сударь, и стерлядь в разваре самым отличным манером сготовить, мог бы свертеть и мороженое. Такой бы обедец состряпал вам, каким разве только господина губернатора чествуют, когда его превосходительство на ревизию к нам в город изволит заезжать... А при теперешних наших запасах поневоле, ваше степенство, репу да солонину подашь. В эвтом разе уж не взыщите...- Так говорил осчастливленный рублевкой Никитин.

- Ладно, ладно. Спасибо и за то, что сготовил,- сказал Феклист Митрич.Спасибо, ступай себе с богом!..

Но Никитин, маленько хлебнувший ради лучшего успеха в стряпне, не сразу послушался хозяина, не пошел по первому его слову из комнаты.

- Когда еще, ваше степенство, находился я в службе его императорского величества,- не слушая хозяина, говорил он Петру Степанычу,- в Малороссийском гренадерском генерал-фельдмаршала графа Румянцева Задунайского полку в денщиках у ротного командира находился. Бывало, как только приедет начальство на инспекторский смотр: бригадный ли, дивизионный ли, либо сам корпусный, тотчас меня к полковому на кухню прикомандируют. Потому что я из ученых - до солдатства дворовым человеком у господина Калягина был и в клубе поварскому делу обучался, оттого и умею самым отличным манером какие вам угодно кушанья сготовить, особенно силён я насчет паштетов. Майонезы опять, провансали по моей части. Генералы кушали и с похвалой относились... А здесь только над селянкой да над подовыми и сидишь... Распоганый на этот счет городишко! И есть-то путем не умеют.

- А ты ступай к своему месту,- крикнул, наконец, Феклист Митрич на захмелевшего повара.- Гостю отдохнуть пора, а ты лезешь с разговорами. Ступай же, ступай!

И едва мог выжить из комнаты не в меру разговорившегося Никитина.

Здорово соснул Петр Степаныч после бессонной ночи, тряской дороги и плотного обеда. Под вечер от нечего делать пошел по городу бродить. Захолустный городок был невелик - с конца на другой поля видны. Местоположение неважное - с трех сторон болота, с четвертой косогор. Широкие прямые улицы и обширные необстроенные площади поросли сочной травой. Кроме немногих обитаемых чиновниками домов, все ставлены на подклетах,- дома обширные, высокие, из толстого сосняка да ельника. Сторона лесная, есть из чего хорошо и прочно построиться. Все ворота затворены, иные даже заперты, а на притолоке у каждых почти прибит на белой бумажке медный крест, и, кроме того, записочка с полууставною надписью: "Христос с нами уставися, той же вчера и днесь и во веки веков. Аминь". Значит, хозяева старой вере последуют...

Там и сям середь улицы вырыты колодцы, над ними стоят деревянные шатры на толстых столбах. Тихо, чуть не безлюдно повсюду - нет звуков в сонном городке. Разве где-нибудь прогудит струна шерстобита, зашурчит станок ложкаря. Из иных домов глухо доносится тихое, гнусливое пение женских голосов - всенощную там староверы справляют. Строго, сурово повсюду - ни вольной, как птица небесная, песни, ни веселого задушевного говора, ни бойких, спорливых разговоров, Куры, что копаются на улицах в песке, свиньи, что усердно разрывают на соборной площади луговину, и те делают свое дело тихо, смирно. Пустыня не пустыня, а похоже на то.

Почти весь город обошел Петр Степаныч, а повстречал либо пять, либо шесть человек. И каждый встречный с удивленьем останавливался, с любопытством глядел на незнаемого человека и потом еще долго смотрел ему вслед, узнать бы, куда и к кому держит он путь. Тоска напала на Самоквасова, и сильно он обрадовался, когда на всполье у казенных, давным-давно запустелых соляных анбаров, охраняемых, однако, приличною стражей из инвалидной команды, увидал он Феклиста Митрича. Тотчас к нему подошел.

- Гуляете? - с радушной улыбкой спросил у него Феклист.

- Да, вышел было немножко пройтись. Исходил весь город и живой души не встретил,- отвечал ему Самоквасов.

- Будни,- со сладкой потяготой зевая и набожно крестя разинутый рот, лениво промолвил Феклист Митрич.- Кому теперь у нас по улицам шляться?.. Всяк при своем деле - кто работает, кто отдыхает... Хоша и до меня доведись - нешто стал бы я теперь по улицам шманяться, ежели б не нужное дело... Не праздник седни, чтобы слоны-то продавать (Слоняться, слоны продавать, а также шманяться, шмонить, шмоничать - шататься без дела, бродить от безделья, отбывать от дела.).

- Разве у вас не гуляют после работы? - спросил Петр Степаныч.

- Гуляют, да только по воскресеньям и по праздникам,- отвечал Феклист Митрич,- по четвергам еще гуляют, потому что базар, а в будние дни почто народу гулять? День-то деньской над работой умаются, зашабашат - тотчас ко щам, а после щей на боковую... Город наш благочестивый, не бездельный какой-нибудь, все при деле. Маленький мальчишка и тот с утра до ночи ложки ковыряет. Встал, умылся, оделся, богу помолился, хлебца перекусил, и за тесличку (Тесличка (тесло) - железное орудие, употребляемое для выделки деревянных ложек.). Вон те так никоим путным делом не займутся,- примолвил Феклист, указывая на большой двухъярусный дом со множеством пристроек, со всех сторон его облепивших, и с закрытыми наполовину окнами.- Вон эти чернохвостые не орут, не сеют, а слаще да больше нашего едят. От нечего делать и пошли бы они, может быть, прогуляться, да ходу им на улицу нет, опричь того, что разве по самому нужному делу. Нельзя же черницам по улицам слоняться - не водится...

- А чей это дом? - полюбопытствовал Петр Степаныч.

- Келейницы живут,- ответил Феклист.- Мать Серафима оленевская. После дяди достался ей дом-от, она его летошний год и обрядила по-скитскому. Ишь сколь боковуш да светелок приляпала... Старицы к ней набрались и белицы; всего человек с пятнадцать теперь тут у нее живет. Как есть заправская обитель... Теперь у нас в городу много таких развелось и еще больше того разведется, потому что выгонка, слышь, скоро, матерей-то поразгонят. Загодя стали у нас селиться... Вишь, какие хоромы Манефа Комаровская городит. Тетенька вашей-то моложаны будет, сестра родная Чапурину.- Так говорил Феклист желчно и досадливо, указывая на недостроенные и еще не покрытые кровлями дома возле соляных анбаров на самом всполье.

- Три дома! - молвил Самоквасов, поглядев на Манефины постройки.

- Четыре,- перебил Феклист.-- Четвертой-эт позади. С руки тут им будет потаенного ли кого привезти, другое ли дельцо спроворить по ихнему секту (В православном простонародье вместо секта иногда говорят сект.), чего лучше как на всполье. И овраг рядом, и лес неподалеку - все как нарочно про них уготовано... Нашему брату, церковнику, смотреть на них, так с души воротит... Зачем они это живут... К чему?.. Только небо коптят. А пошарь-ка в сундуках деньжищ-то что? Гибель!..

- Зачем же мать Манефа так широко строится? - спросил Самоквасов.Незаконных вещей ведь она не творит...

- Широко, значит, жить захотелось,- с усмешкой ответил Феклист Митрич.Навезет с собой целый табор келейниц. Все заведет, как надо быть скиту. Вон и скотный двор ставит, и конный!.. Часовни особной только нельзя, так внутри келий моленну заведет... Что ей, Манефе-то?.. Денег не займовать... И у самой непочатая куча и у брата достаточно.

- С братом-то, слышь, повздорила,- сказал Петр Степаныч.

- Что ж из того, что повздорила? Не важность! - молвил Феклист.- Ихни побранки подолгу не живут. А точно, что была у них драна грамота. А все из-за вашей самокрутки. Как принял все на себя Чапурин, Манефа и пошла ругаться. "Зачем, говорит, ославил ты мою обитель? Зачем, говорит, не от себя из дому, а от меня из скита девку крал?" А он хохочет да пуще сестрицу-то подзадоривает... Шальной ведь он!..

- А что у вас в городе про ту свадьбу говорят? - немного помолчав, спросил Самоквасов.

- Чего говорить-то? Ничего не говорят,- молвил Феклист.- Спервоначалу, правда, толков было достаточно, а теперь и поминать перестали.

- А много было толков?

- Довольно,- ответил Феклист.-- Наши-то, церковники то есть, да и староверы, которые за матерей не больно гораздо стоят, помирают, бывало, со смеху, а ихней статьи люди, особливо келейные, те на стены лезут, бранятся... Не икалось нешто вам, как они тогда поминки вам загибали?

- Разве узнали про меня? - с живостью спросил Петр Степаныч.

- По имени не называли, потому что не знали, а безыменно вдоволь честили и того вам сулили, что ежели б на самую малость сталось по ихним речам, сидеть бы вам теперь на самом дне кромешной тьмы... Всем тогда от них доставалось, и я не ушел, зачем, видишь, я у себя в дому моложан приютил. А я им, шмотницам, на то: "деньги плачены были за то, а от вас я сроду пятака не видывал... Дело торговое..." Унялись, перестали ругаться.

- А не доходило ли до вас про мать Манефу?- спросил Петр Степаныч.- Не было ли у ней на нас подозренья?

- Какое ж могло быть у ней подозренье? - отвечал Феклист Митрич.- За день до Успенья в городу она здесь была, на стройку желалось самой поглядеть. Тогда насчет этого дела с матерью Серафимой у ней речи велись. Мать Манефа так говорила: "На беду о ту пору благодетели-то наши Петр Степаныч с Семеном Петровичем из скита выехали - при ихней бытности ни за что бы не сталось такой беды, не дали бы они, благодетели, такому делу случиться".

- Это хорошо,- молвил Самоквасов, входя в дом Феклиста. А там Федоровна, сидя за самоваром, давно уж ждала и мужа и гостя.

На другой день воскресенье приходилось. Поутру зычно раздался звон большого соборного колокола. Вторя ему, глухо задребезжал надтреснутый напольный (Напольная церковь - кладбищенская. ), и резко забряцал маленький серебристый колокол единоверческой церкви. День выдался красный, в небе ни облачка: ветер не шелохнет, пряди паутины недвижно висят в чистом, прозрачном воздухе, клонящееся к осени солнышко приветно пригревает высыпавшие на улицу толпы горожан. Чинно, степенно одетые в темно-синие кафтаны и сибирки с борами назади, ходом неспешным идут старики и пожилые люди. С удалью во взорах, с отвагой в движеньях, особыми кучками выступают люди молодые, все до единого в ситцевых рубахах с накинутыми поверх суконными чуйками.

Старухи все в синем, с темными матерчатыми (Матерчатым - из шелковой ткани. ), затканными золотом головными платками; молодицы в ситцевых и шелковых сарафанах с яркими головками (Головка - головная повязка замужних горожанок из шелкового платка или косынки преимущественно яркого цвета. Встречаются головки и по деревням в зажиточных семействах. В последнее время они стали выходить из употребления, заменяясь шелковыми платками в роспуск.), а заневестившиеся девицы в московских сарафанах с белоснежными рукавами и с цветными платочками на головах. Все идут, все спешат, а ребятишки и девчонки давным уж давно снуют по улицам. Все глядят весело, празднично. Не много народа в собор прошло, меньше того в напольную, чуть-чуть побольше в единоверческую, зато густыми толпами повалил народ в дома келейниц. Всюду тихо - все молятся, каждый по-своему.

Чинно, степенно, без шума, без говора после молитвы по домам разошлись. Опустели улицы, и стар и мал за столом сидят, трапезуют чем кому бог послал. Пообедавши, старые люди на спокой пошли, кто помоложе - на улицу. Тут чуть-чуть оживился, тут едва развернулся мертвенный в обычное время городок. В лучших нарядах девушки и молодицы расселись под окнами. Рядышком по три да по четыре сидят безмолвные красавицы, ровно в землю врытые. Ни хоровода, ни песен, ни бойких веселых речей. Оборони господи молодицу, а пуще того девицу на выданье - громкое слово сказать. Засмеют вольницу, ославят, что смела нарушить давний обычай. И станут за то ее женихи обегать, а мужнюю жену сожитель зачнет поколачивать... Особыми кучками, также под оконья к кому-нибудь, старики попозже сбираются и до позднего вечера толкуют про свои дела. Тут и громкий говор и споры, иной раз до ссоры даже дойдет, но и бранятся чинно, степенно. Холостым много вольнее - с увесистыми палками в руках заводят они середь улицы любимую свою игру в городки. Расставив рядами деревянные чурки, мечут в них издали палками; кто больше сшиб, тот и выиграл. Тут смех, даже громкие крики, но чинность, степенность блюдется и середь молодежи.

Так веселятся в городке, окруженном скитами. Тот же дух в нем царит, что и в обителях, те же нравы, те же преданья, те ж обиходные, житейские порядки... Но ведь и по соседству с тем городком есть вражки, уютные полянки и темные перелески. И там летней порой чуть не каждый день бывают грибовные гулянки да ходьба по ягоды, и там до петухов слушает молодежь, как в кустиках ракитовых соловушки распевают, и там... Словом, и там, что в скитах, многое втайне творится...

Все улицы с переулками и со всеми заулками исходил Петр Степаныч. Людно везде, но столь строго и чинно, что ему, заезжему человеку, безжизненным, мертвым все показалось. Скучно стало ему - кругом незнакомые люди, не с кем речь повести, не с кем в разговор вступить. Пробовал, и не один раз пробовал, но ему отвечали сухо, нехотя, поглядывая на него недобрыми глазами. Тоска напала на Петра Степаныча середь чужих людей.

Томимый скукой одиночества, вплоть до ночи пробродил он по городу, а на ночлеге другая беда - словоохотный Феклист подсел с докучными россказнями, нисколько для гостя не любопытными. Рад бы не слушать, да хозяину рта не зашьешь. Стал отмалчиваться, и то не помогает, россказни Феклиста о городских пользах и выгодах были нескончаемы. На головную боль стал жаловаться Самоквасов, думая, что хоть больному-то дадут покой. Не тут-то было - Феклист, а пуще его дородная и сильно к вечеру под влиянием настоечки разговорившаяся Федоровна, перебивая друг друга, стали ему предлагать разные снадобья, клятвенно заверяя, что от них всякую болезнь с него как рукой снимет. Чтоб избавиться от надоевшей болтовни, Петр Степаныч хотел было спать идти, но радушные хозяева его не пустили. "Как можно,- с изумленьем они говорили,- как возможно без ужина гостю держать опочив?.." Насилу отделался Самоквасов от докучного хлебосольства .. Радостно, свободно вздохнул он, запершись в отведенной ему комнате.

Жарко, душно. Воздух сперся, а освежить его невозможно. Перед тем как приехать Петру Степанычу, завернули было дожди с холодами, и домовитый Феклист закупорил окна по-зимнему... Невыносимо стало Самоквасову - дела нет, сон нейдет... Пуще прежнего и грусть и тоска... Хоть плакать, так в ту же пору...

А Фленушка с ума нейдет. Только и мыслей, только и дум, что об ней да об ней. Жалко ее. Клянет и корит себя Самоквасов, что прежде законной поры до конца исканья свои довел... Но тут же и правит себя...

(Оправдывает. ) "Как же было стерпеть, как воздержаться?"... и тем старается успокоить свою совесть. А меж тем жалостью растопляется его сердце, любовь растет и объемлет все существо его... "Что-то теперь она, моя ластовка, что-то теперь, моя лебедь белая? К отъезду ли тихонько сбирается или с Манефой на последышках беседует?.. Ох, скорей бы, скорее проходили эти дни! Обнять бы ее скорей, увезти бы из скучного скита на новую жизнь, на счастье, на радость, на любовь бесконечную!.. Целый день еще остается!.. И зачем она так упорно домогалась, чтоб уехал я на то время, как станет она сряжаться?.. Чем помешал бы я ей?.. Прихоть, причуда!.. Такой уж нрав - ни с того ни с сего заберет что-нибудь себе в голову. Тут вынь да положь - тешь девичий обычай!.."

Не сходит с ума Фленушка, не сходит она и со взоров духовных очей у Петра Степаныча. Наяву стала чудиться, ровно живая...

Раскидался в сонном бреду Петр Степаныч на высоко взбитой пуховой перине. Призраки стали являться ему... И все Фленушка, одна только Фленушка. Но не такова, какою прежде обычно бывала. Не затейница веселых проказ, не бойкая, насмешливая причудница. Иная Фленушка теперь видится, какою под конец последнего свиданья была: тихая, безмолвная, в робком смятенье девичьей стыдливости, во всей красоте своей, во всей прелести. Закинулась назад миловидная головка, слезой наслажденья подернулись томные очи, горят ланиты, трепещут уста пурпуровые... Распахнулась белоснежная сорочка, и откинулась наотлет, будто резцом художника из мрамора иссеченная, стройная рука... Не звонкий хохот, не резкая речь слышится в мертвой тиши темной ночи Петру Степанычу; слышится ему робко слетающий с трепетных уст страстный лепет, чудится дрожащий шепот, мечтаются порывистые, замирающие вздохи...

На другой день Петр Степаныч придумать не мог, куда бы деваться, что бы делать с собой. После бессонной ночи в душной горнице, после дум беспокойных, после страстных горячих мечтаний едва мог он с постели подняться. Увидав его, бледного, истомленного,- Феклист Митрич не на шутку перепугался. Не тертый картофель, не кочан капусты к голове стал теперь ему предлагать, но спрашивал, не сбегать ли за лекарем. Петр Степаныч наотрез отказался.

Пуще всего тому дивился Феклист, что, выпив две чашки чаю, Петр Степаныч не согласился позавтракать. Ни жаренные в сметане белые грибы, ни копченая семга, ни сочный уральский балык, ни сделанный самой Федоровной на славу жирный варенец, ни стряпня того повара, что лакомил когда-то командиров, не соблазнили его. Много Феклист за гостем ухаживал, много его потчевал, но не принял приветно и ласково речей его Петр Степаныч... А много было Феклист хлопотал, потому что думал, ежель побольше да слаще поест казанский наследник, щедрее заплатит ему за постой. Отказ от завтрака за убыток себе он почел.

Вышел Самоквасов на улицу. День ясный. Яркими, но не знойными лучами обливало землю осеннее солнце, в небе ни облачка, в воздухе тишь. Замер городок по-будничному - пусто, беззвучно... В поле пошел Петр Степаныч.

Без цели, без намеренья, выйдя за городскую околицу, зашел он на кладбище. Долго бродил меж поросших густою травой надмогильных насыпей, меж старых и новых крестов и голубцов. Повидней да побогаче памятников было немного ставлены они были только вкруг церкви над почетными горожанами, больше над чиновниками. Из дворян во всем захолустном уезде никого не живет, а купечество почти сплошь старинки держится и хоронится в особом участке отдельно от церковников, оттого и нет возле церкви очень богатых памятников. Походил Самоквасов по кладбищу, бессознательно перечитал все надгробия. Было немало смешных и забавных.

Вот на чугунном столбике без знаков препинания начертано: "Господи! в селениях твоих подаждь ему успокоение от супруги его Ольги Ивановны". Вот на каменной плите иссечено произведение доморощенного стихотворца и в нем завещание в бозе усопшей болярыни Анны супругу ее, оставшемуся в земной плачевной юдоли "Помяни ты мое слово - на другой ты не женись". Вот на кирпичном, ржавой жестью обитом мавзолее возвещается "прохожему", что тут погребен "верный, усердный раб церкви - удельный крестьянин такой-то, в двух жалованных из кабинета его императорского величества кафтанах, один кафтан с позументами, а другой с золотым шитьем и таковыми ж кистями". Бессознательно читает Петр Степаныч кладбищенские сказанья, читает, а сам ничего не понимает. Далеко его думы - там на Каменном Вражке, в уютных горенках милой, ненаглядной Фленушки. Всюду тихо, лишь кузнечики неустанно трещат в намогильной траве и в спелой яри на несжатых еще яровых полях. Изредка в поднебесье резко пропищит ястреб, направляя бойкий полет к чьему-нибудь огороду полакомиться отставшим от наседки цыпленком. В немой тиши один с заветной думой бродит Петр Степаныч по божьей ниве...

Весь мир им забыт, одна Фленушка только на мыслях. "Завтра, завтра, только что стемнеет, мы с ней в Казань. В людном, большом городе, в шумной жизни забудет она Манефу и скит... К новой жизни скоро привыкнет... Разряжу ее на зависть всем, на удивленье... Игры, смехи, потехи любит она,- на жизнь веселую ее приведу..."

С поля ветер пахнул, далекие голоса послышались: "Воистину суета всяческая! Житие бо ее - сон и сень, и всуе мятется всяк земнородный... (Седален 6 гласа в "Службе усопшим". Текст по Филаретскому "Потребнику" 1623 года. Лист 660.).

Ровно ножом полоснуло по сердцу Петра Степаныча... "Что это?.. Надгробная песня?.. Песня слез и печали!..- тревожно замутилось у него на мыслях.- Не веселую, не счастливую жизнь они напевают мне, горе, печаль и могилу!.. Ей ли умирать?.. Жизни веселой, богатой ей надо. И я дам ей такую жизнь, дам полное довольство, дам ей богатство, почет!..

"Аще и весь мир приобрящем и тогда в гроб вселимся, иде же купно цари же и убозии..." - доносится пение келейниц...

- О будь вы прокляты!.. вскрикнул Петр Степаныч...

И, смущенный, в тревожном смятенье медленным шагом пошел он на те голоса... Нехотя идет, будто тайной, непонятной силой тянет его туда... "Суета!.. Сон и сень!.. Во гроб вселимся!.." - раздается в ушах его. Страх осетил рассудок и все помышленья его... Не венчальных же ликов, не удалых, веселых песен ждать ему на могилах, но это и в голову ему не приходит. Идет на голоса и вот видит - на дальнем староверском участке, над свежей, дерном еще не покрытой могилой скитские черницы стоят... На могиле чайная чашка с медом, кацея с дымящимся ладаном. Справляют канон... "По ком бы это?" - подумал Петр Степаныч и слышит:

"Рабе божией преставльшейся сестре нашей иноке Филагрии вечная память!.."

"Что за Филагрия такая?" - думает Самоквасов... Кончили матери "службу об усопшей". А Петр Степаныч все на том же месте в раздумье стоит... "Сон и сень!.. Сон и сень!.. Всуе мятется всяк земнородный!.. Что это за Филагрия?.." Никакой Филагрии до той поры он не знал. Даже имени такого не слыхивал, а теперь с ума оно не сходит. Черные думы вконец обуяли его...

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Едва мог дождаться вечера Петр Степаныч. Чтобы в точности выполнить Фленушкино желанье, надо бы ему было приехать в Комаров поутру. Но не в силах он был медлить так долго. Только что смерклось, поскакал он из города к Каменному Вражку, помчал стороной от большой дороги, по узкому, едва проездному проселку. Скачет то по горелому, то по срубленному лесу, ни мостов там нет через речки, ни гатей по болотам, зато много короче. Доставалось бокам Самоквасова от пней, от корневищ, от водороин, но не чувствует он ни толчков, ни ударов, торопит ямщика то и дело. Заря еще не занималась, как подскакал он к дому Ермилы Матвеича. Спрашивает:

- Что в скиту? Нет ли каких новостей? Все ли живы-здоровы?

- Все слава богу живы-здоровы,- отвечает Ермило Матвеич.- А новостей никаких не предвидится. С ярманки кое-кто воротились: мать Таифа Манефиных, мать Таисея Бояркиных. Больше того нет никаких новостей.

- Слава богу,- молвил Петр Степаныч и вздохнул глубоко и легко.

Подивился на гостя Сурмин, но не молвил ни слова. Один остался в светелке Петр Степаныч. Прилег на кровать, но, как и в прошлую ночь, сон не берет его... Разгорелась голова, руки, ноги дрожат, в ушах трезвон, в глазах появились красные круги и зеленые... Душно... Распахнул он миткалёвые занавески, оконце открыл. Потянул в светлицу ночной холодный воздух, но не освежил Самоквасова. Сел у окна Петр Степаныч и, глаз не спуская, стал глядеть в непроглядную темь. Замирает, занывает, ровно пойманный голубь трепещет его сердце. "Не добро вещует",- подумал Петр Степаныч.

Забрезжилось. На восточном вскрае неба забелелся рассвет; стали из тьмы выделяться очерки скитских строений. Тихо и глухо везде... По обителям не видать огоньков. Только в Манефиной стае тускло мерцают лампады перед божницами... Глядит Петр Степаныч, неустанно глядит на окна Фленушкиных горниц, и сладкие мечты опять распаляют его воображенье... Ту ночку вспоминает, забыть ее не может... "А моя-то красотка разметалась теперь в постельке своей,- мечтает он,- обо мне мечтает... Волной поднимается грудь, и жарко дыханье ее... От сонной истомы раскрыты алые губки, и в сладкой дремоте шепчут они любовные речи, имя мое поминают..."

Свет в окне показался... "Неужели встает?.. Что это так рано поднялась моя ясынька?.. Видно, сряжается... Но всего еще только четыре часа... О милая моя, о сердце мое!.. День один пролетит, и нас никто больше не разлучит с тобой... Скоро ли, скоро ль пройдет этот день?.."

Погас свет во Фленушкиных горницах, только лампада перед иконами теплится... В било ударили... Редкие, резкие его звуки вширь и вдаль разносятся в рассветной тиши; по другим обителям пока еще тихо и сонно. "Праздник, должно быть, какой-нибудь у Манефиных,- думает Петр Степаныч.Спозаранку поднялись к заутрени... Она не пойдет - не великая она богомольница... Не пойти ли теперь к ней? Пусть там поют да читают,- мы свою песню споем..."

Схватил картуз, побежал, но тотчас одумался. "Увидят, как раз на кого-нибудь навернешься... Еще ночь не минула... Огласка пойдет - лучше остаться".

Поют у Манефы заутреню. По другим обителям тоже стали раздаваться удары в било. Резче и резче носятся они в сыром, влажном воздухе... А у Манефы в часовне поют да поют.

Совсем рассвело, но ровно свинцовые тучи висят над землей. В воздухе белая мгла, кругом над сырыми местами туманы... Пышет север холодом, завернул студеный утренник, побелели тесовые крыши. Ровно прикованный к раскрытому оконцу, стоит в раздумье Самоквасов.

Кончилась служба. С высокого крутого крыльца часовенной паперти старицы с белицами попарно идут. Различает их, узнает иных Петр Степаныч - вот мать Таифа, приехала, значит, от Макарья, вот уставщица Аркадия, мать Лариса, мать Никанора, самой Манефы не видно. Перед старицами певчие белицы, впереди их, склонив голову, медленным шагом выступает Марья головщица. Заунывное пение их раздается:

"Послушай Христа, что вопиет, о дево!" "Что поют, зачем поют?" - думает, слушает необычное пение Петр Степаныч. Пристально смотрит он на шествие келейниц, внимая никогда дотоле не слыханной песне:

"Иди, отвержися земных, да не привлечет тебя страсть..."

К Манефиной келье идут. Что ж это такое? Что они делают? - в недоуменье рассуждает Петр Степаныч и с напряженным вниманьем ловит каждое слово, каждый звук долетающего пения... Все прошли, все до одной скрылись в Манефиной келье.

Ермило Матвеич, увидав из огорода, что гость его стоит у раскрытого окна, тотчас пошел навестить его.

- Раненько, сударь, поднялись - ни свет, ни заря!.. Каково после дороги спали-почивали? Отдохнули ли? - спрашивал он, входя в светелку.

Не ответил ни слова ему Самоквасов. Сам с вопросом к нему.

- Что это такое у Манефиных? После заутрени всей обителью к игуменье в келью пошли, с пением! Что за праздник такой?

Постриг,- молвил Ермило Матвеич.- Постриг сегодня у них... Не знавали ль вы, сударь, мать Софию, что прежде в ключах у Манефы ходила? Тогда, великим постом как болела матушка, в чем-то она провинилась. Великий образ теперь принимает... Девки мои на днях у Виринеи в келарне на посидках сидели. Они сказывали, что мать София к постриженью в большой образ готовится. Вечор из Городца черного попа (Черный поп - священник-инок, иеромонах. По правилам, он только имеет право постригать в монашество, но "нужды ради", за недостатком черных попов, у раскольников нередко и без них дело обходится. ) привезли.

- Так это постриг? - в раздумье проговорил Петр Степаныч.

- Постриг,- молвил Сурмин.- Мои девицы и обе снохи давно уж туда побежали... Самоварчик не поставить ли, чайку не собрать ли? Совсем уж обутрело. Молвлю хоть старухе - молодые-то все убежали на постриг глядеть...

- Можно этот постриг посмотреть? - спросил Петр Степаныч.

- Нет, никаким образом нельзя, - ответил Сурмин.- Мужчинам теперь вход в часовню возбранен. Раздевают ведь там постриженицу чуть не донага, в рубахе одной оставляют... Игуменья ноги ей моет, обувает ее... Нельзя тут мужчине быть, нельзя видеть ему тело черницы. Ни слова на то не сказал Самоквасов.

- Как же насчет самоварчика-то? - снова спрашивал у него Ермило Матвеич.Чайку бы теперь хорошо было выпить... И я бы не прочь.

- Пожалуй,- бессознательно ответил Петр Степаныч.

Скоро старушка, жена Ермила Матвеича, самовар и чайный прибор принесла. Чай пили только вдвоем Самоквасов с хозяином.

- Про Софию много тогда нехорошего шушукали,- сидя за чаем, говорил Ермило Матвеич.- Правда ли, нет ли, а намолвка в ту пору была, что деньги будто тогда она припрятала, не чая, что Манефа с одра болезни встанет... Марья Гавриловна тогда распорядилась, все отобрала у Софии. А как поднял господь матушку, ей все и рассказали. Она от ключей Софию и отставила.

Вот теперь постригом в великий образ хочетоправиться... А пуще всего желается ей с Манефой в городу поселиться, келью бы свою там иметь, оттого больше и принимает великий постриг... Вон в часовню идут,- прибавил Сурмин.

Двинулось по обительскому двору новое шествие. Впереди попарно идут матери и белицы обеих певчих стай. Марьюшка всех впереди. За певицами матери в соборных мантиях и черный поп, низенький, старенький, седой, во всем иночестве и в епитрахили. Сзади его величавым шагом выступает Манефа. Она тоже в соборной мантии, игуменский посох в руке. Поднята голова, на небо смотрит она. За ней две старицы под руки ведут с ног до головы укрытую Софию. Идет она с поникшей головой, чуть не на каждом шагу оступаясь... По сторонам много чужих женщин. Мужчин ни одного, кроме попа. Пристально смотрит на всех Петр Степаныч, ищет глазами Фленушку - не видит ее. "Не любит она постригов,-думает он,- осталась одна на спокое в своих горенках... Что ей до Софии? Вечер придет - вольной птицей со мной полетит..."

Прошли в часовню, затворили двери на паперть, заперли их.

- Начинается теперь.- молвил Ермило Матвеич, допивая шестую чашку чая.

Тихо, ничего не слышно. Но скоро раздалось в часовенной паперти пение:

"Последуем, сестры, благому владыце, увядим мирския похоти, бежим лестьца и мирдержателя, будем чисти и совершенны..."

- Это они теперь раздевают Софию,- сказал Сурмин. И, сотворив крестное знаменье, примолвил:

- Подай, господи, рабе твоей страстей умирение, подай ей, святый, достойно прияти ангельский чин. Опять послышалось пение:

"Умый ми позе, честная мати, обуй мя сапогом целомудрия, да не пришед враг обрящет пяты моя наги и запнет стопы моя..."

- Это значит, Манефа теперь умывает ей ноги... А вот теперь,- объяснял Сурмин,- калиги (Калиги - иноческая обувь. ) на ноги ей надевает.

Ни слова Петр Степаныч. Свои у него думы, свои пожеланья. Безмолвно глядит он на окна своей ненаглядной, каждый вздох ее вспоминая, каждое движенье в ту сладкую незабвенную ночь.

"Объятия отча отверсти ми потщися",- поют там. Громче всех раздается голос Марьюшки. Слезы звучат в нем.

"Пускай поют, пускай постригают!.. Нет нам до них дела!.. А как она, моя голубка, покорна была и нежна!.. Как вдруг задрожала, как прижалась потом ко мне!.."

"Блудне мое изживше житие..." - доносится из часовни.

А он, все мечтая, на окна глядит, со страстным замираньем сердца помышляя: вот, вот колыхнется в окне занавеска, вот появится милый образ, вот увидит он цветущую красой невесту... "А как хороша была она тогда! - продолжает мечтать Петр Степаныч.- Горячие лобзанья! Пыл страстной любви!.. И потом... такая тихая, безответная, безмолвная... Краса-то какая в разгоревшихся ланитах..."

"Где есть мирская красота? Где есть временных мечтание? Не же ли видим землю и пепел? Что убо тружаемся всуе? Что же не отвержемся мира?" - поют в часовне.

- Антифоны запели,- молвил Сурмин. - Настоящий постриг теперь только начинается. Сейчас припадет София перед святыми, сейчас подадут ей ножницы добровольного ради стрижения влас.

Что Самоквасову до стриженья влас? Что ему до Софии? Одна Фленушка на мыслях. Иное все чуждо ему.

- Вот теперь ее черный поп вопрошает: "Имаши ли хранитися в девстве и целомудрии? Сохраниши ли даже до смерти послушание?"- говорит Сурмин.

Не слушает слов его Петр Степаныч, не сводит он глаз со Фленушкиных окон...

Распахнулась там занавеска... "Проснулась, встает моя дорогая...- думает Петр Степаныч.- Спроважу Ермила, к ней пойду... Пущай их там постригают!.. А мы?.. Насладимся любовью и все в мире забудем. Пускай их в часовне поют! Мы с нею в блаженстве утонем... Какая ножка у нее, какая..."

- Долго еще пройдет это постриженье? - спросил Петр Степаныч Сурмина.

- Не очень скоро еще до конца,-- ответил Ермило Матвеич.- А после пострига в келарню новую мать поведут.

Хотел было идти Петр Степаныч, но, вглядевшись, увидал, что у окна стоит не Фленушка... Кто такова, не может распознать, только никак не она... Эта приземиста, толста, несуразна, не то что высокая, стройная, гибкая Фленушка. "Нельзя теперь идти к ней,- подумал Самоквасов,- маленько обожду, покамест она одна не останется в горницах..."

И стал продолжать беседу с Сурминым. Мало сам говорил, больше с думами носился; зато словоохотен и говорлив был Ермило Матвеич. О постригах все рассказал до самых последних мелочей.

Кончилась служба. Чинно, стройно, с горящими свечами в руках старицы и белицы в келарню попарно идут. Сзади всех перед самой Манефой новая мать. Высока и стройна, видно, что молодая. "Это не Софья", - подумал Петр Степаныч. Пытается рассмотреть, но креповая наметка плотно закрывает лицо. Мать Виринея с приспешницами на келарном крыльце встречает новую сестру, а белицы поют громогласно:

"Господи, господи, призри с небеси и виждь и посети винограда своего" (Все эти песни, употребляемые старообрядцами при пострижении инокинь, дословно взяты из Филаретовского "Потребника" 1631 г. Теперь чин пострижения в монашество значительно сокращен и большая часть духовных песен отменена, но старообрядцы сохранили все, что делалось и пелось при первых московских патриархах. ).

На частые удары била стекаются в келарню работные матери и белицы, те, что, будучи на послушаниях, не удосужились быть на постриге... Вот и та приземистая белица, что сейчас была во Фленушкиных горницах, а самой Фленушки все нет как нет... "Дома, значит, осталась. Теперь самое лучшее время идти к ней..." - думает Петр Степаныч.

Пошел, но только что вступил в обительскую ограду, глядит - расходятся все из келарни. Вот и Манефа, рядом с ней идет Марья головщица, еще две белицы, казначея Таифа, сзади всех новая мать. "Они теперь у Манефы все будут сидеть, а я к ней, к моей невесте!.. - подумал Петр Степаныч и бойко пошел к заднему крыльцу игуменьиной стаи, что ставлено возле Фленушкиных горниц.

Быстрым движеньем двери настежь он распахнул. Перед ним Таифа.

- Нельзя, благодетель, нельзя!- шепчет она, тревожно махая руками и не пуская в келью Самоквасова.- Да вам кого?.. Матушку Манефу?

- К Флене Васильевне,-- молвил он.

- Нет здесь никакой Флены Васильевны,- ответила Таифа.

- Как? - спросил как снег побелевший Петр Степаныч.

- Здесь мать Филагрия пребывает,- сказала Таифа.

- Филагрия, Филагрия! - шепчет Петр Степаныч. Замутилось в очах его, и тяжело опустился он на стоявшую вдоль стены лавку.

Вдруг распахнулась дверь из боковушки. Недвижно стоит величавая, строгая мать Филагрия в черном венце и в мантии. Креповая наметка назад закинута... Ринулся к ней Петр Степаныч...

- Фленушка! - вскрикнул он отчаянным голосом. Как стрела, выпрямилась станом мать Филагрия. Сдвинулись соболиные брови, искрометным огнем сверкнули гневные очи. Как есть мать Манефа.

Медленно протянула она вперед руку и твердо, властно сказала:

Отыди от мене, сатано!..

* * *

А на ярманке гусли гудят, у Макарья наигрывают, развеселое там житье, ни тоски нету, ни горюшка; и не знают там кручинушки!

Туда, в этот омут ринулся с отчаянья Петр Степаныч.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Ни у Дорониных, ни у Марка Данилыча о Самоквасове ни слуху ни духу. Сгинул, пропал, ровно в воду канул. В последнее время каждый день бывал он то у Дорониных, то у Марка Данилыча; все полюбили веселого Петра Степаныча; свыклись с ним. Бывало, как ни войдет - на всех веселый стих нападет; такой он, был затейник, такой забавник, что, кажется, покойника сумел бы рассмешить, а мало того - и плясать бы заставил...

Думали теперь, передумывали, куда бы он мог запропаститься; пуще всего гребтелось о нем добродушной, заботной Татьяне Андревне. День ото дня больше и больше она беспокоилась. А тут как нарочно разные слухи пошли по ярманке: то говорят, что какого-то купчика в канаве нашли, то затолкуют о мертвом теле, что на Волге выплыло, потом новые толки: там ограбили; тут совсем уходили человека... Большей частью слухи те оказывались праздной болтовней, всегда неизбежной на многолюдстве, но Татьяне Андревне в каждом утопленнике, в каждом убитом иль ограбленном мерещился Петр Степаныч. Бывало, как только услышит она про утопленника, тотчас почнет сокрушаться. "Батюшки светы! не наш ли сердечный?"

Еще до возврата Меркулова как-то вечером Дмитрий Петрович чай пил у Дорониных, были тут еще двое-трое знакомых Зиновью Алексеичу. Беседу вели, что на ярманке стали пошаливать. Татьяна Андревна, к тем речам прислушавшись, на Петра Степаныча речь навела.

- Как же это так?- говорила она.- Как же это вдруг ни с того ни с сего пропал человек, ровно клад от аминя рассыпался?.. Надо бы кому поискать его.

Дмитрий Петрович, кой что зная от Самоквасова про его дела, молвил на то:

- В Казань не уехал ли? Там он с дядей по наследству тягается, может быть понадобилось ему лично самому там быть.

Но Татьяна Андревна твердо на своем стояла. Почти со слезами говорила она, что сердечному Петру Степанычу на ярманке какая-нибудь беда приключилась.

И Лизу с Наташей припечалили те разговоры. Стали обе они просить Веденеева, поискал бы он какого-нибудь человека, чтобы весточку он дал про Самоквасова, к дяде его, что ли, бы съездил, его бы спросил, а не то разузнал бы в гостинице, где Петр Степаныч останавливался.

К просьбам дочерей и свою просьбу Татьяна Андревна приставила:

- Поезжай, Дмитрий Петрович, разузнай хоть у старика Самоквасова, у дяденьки его,- говорила она.- Хоша и суды меж ними идут, как же, однако, дяде-то родному не знать про племянника?..

Веденеев на другой же день обещал съездить и в гостиницу и к дяде Петра Степаныча, хоть и знал наперед, что от старика Самоквасова толку ему не добиться, разве что на хитрости какие-нибудь подняться.

На другой день отправился он в гостиницу, но там ничего не мог разузнать. "Съехал, говорят, а куда съехал, не знают, не ведают.- Много-де всякого звания здесь людей перебывает, где тут знать, кто куда с ярманки выехал".

Нечего делать, поехал Дмитрий Петрович к старику Самоквасову. Застал его в лавке за какими-то расчетами. Поглядев на него, тотчас смекнул Веденеев, что ежели спроста спросить его о племяннике, он и говорить не захочет, скажет "мне недосуг" и на дверь покажет. Пришлось подняться на хитрости. Заявил Веденеев себя покупателем. С первого же слова узнав, что покупает он товар на чистые деньги, Тимофей Гордеич Самоквасов посмотрел на Дмитрия Петровича ласково и дружелюбно, отложил расчеты и попросил гостя наверх в палатку пожаловать. Там, наговорившись о торговых делах, Веденеев спросил угрюмого Тимофея Гордеича, не родня ли ему молодой человек, тоже Самоквасовым прозывается, а зовут его Петром Степанычем. Незадолго-де перед ярманкой на железной дороге с ним познакомился.

- Племянником доводится,- сухо и нехотя промолвил Тимофей Гордеич.

- Из Петербурга в Москву вместе ехали,- сказал Дмитрий Петрович,- в Москве тоже видались и здесь, на ярманке. Хотелось бы мне теперь его повидать, делишко маленькое есть, да не знаю, где отыскать его. Скажите, пожалуйста, почтеннейший Тимофей Гордеич, как бы мне увидать вашего племянника?

- Не знаю, сударь,- сердито насупив брови, ответил старик Самоквасов.- Пес его знает, где он шляется... Праздный человек, тунеяд, гуляка... Я его, шаталу, и на глаз к себе не пущаю...

- Какая досада! - молвил Дмитрий Петрович и с нетерпеньем мотнул головой.А как бы нужно мне повидать его. Просто сказать - до зарезу надо...

- Не могу ничего ответить на ваши спросы,- неласково промолвил Тимофей Гордеич.- Так что же-с? Как вам будет угодно насчет ваших закупок?..

- Видите ли, почтеннейший Тимофей Гордеич,-- с озабоченным видом свое говорил Веденеев.- То дело от нас не уйдет, бог даст на днях хорошенько столкуемся, завтра либо послезавтра покончим его к общему удовольствию, а теперь не можете ли вы мне помочь насчет вашего племянника?.. Я и сам теперь, признаться, вижу, не надо бы мне было с ним связываться.

- Нешто дело у вас какое с ним? - с любопытством спросил старый Самоквасов, зорко глядя в глаза Веденееву.

- То-то и есть, почтеннейший Тимофей Гордеич. Нешто без дела стал бы я вас беспокоить, спрашивать об нем?..- с притворной досадой молвил Дмитрий Петрович.

- Какое же дело у вас до Петьки касается? - откашлянувшись и поглядывая искоса на Веденеева, спросил Самоквасов.- Глядя по делу и говорить станем... Ежель пустошное какое, лучше меня и не спрашивайте, слова не молвлю, а ежель иное что, может статься и совет вам подам.

- Должишко есть за ним маленький,- сказал Дмитрий Петрович.- А мне скоро домой отправляться. Хотелось бы покончить с ним насчет его долгу.

- По векселю? - все-таки искоса посматривая на Веденеева, отрывисто спросил старик Самоквасов.

- По сохранной расписке,- ответил Дмитрий Петрович.

- По сохранной!.. Гм?.. Так впрямь по сохранной!.. Наличными, значит, одолжался?

- Да, рублей тысячу наличными взял,- сказал Веденеев.

- Тысячу!.. Ишь его как!.. Тысячами стал швыряться!.. А давно ль это было, спрошу я вас?- спросил Тимофей Гордеич.

- Да вот через три дня месяц исполнится... Обещал непременно в ярманке расплатиться, да вот и застрял где-то. Расписка-то, впрочем, писана до востребования,- сказал Дмитрий Петрович.

Так-с,- протянул Самоквасов.- Расплатится он! Как же!.. Держите карман шире!.. На гулянки бы только ему, по трактирам да в непотребных местах отличаться!.. А долги платить - дело не его... На беспутное что-нибудь и деньги-то у вас, поди, займовал?

- Нет,- молвил Веденеев,- на беспутство я не дал бы, он мне тогда говорил, что дело у него какое-то есть... По судам, говорил, надо ему хлопотать. Раздел какой-то поминал.

- Раздел поминал!.. Так это он у вас на раздел займовал!..- злобно захохотав, вскрикнул Самоквасов.- Охота была вам ссужать такого бездельника, шалыгана непутного... Плакали, сударь, ваши денежки, плакали!.. Это ведь он со мной тягается - выдели его из капитала, порушь отцами, дедами заведенное дело... Шиш возьмет!.. Вот что!.. Совсем надо взбеситься, чтобы сделать по его... Подлец он, мерзкий распутник!..

- Это ваше дело, Тимофей Гордеич...- сказал Веденеев.- А вот хоть и говорите вы, что пропали мои денежки, однако ж я надеюсь на доброе ваше расположение и, чтобы нам и теперь и вперед дела вести, буду вас покорнейше просить не оставить меня добрым советом насчет вашего племянника и помочь разыскать его. Потому что, как скоро отыщу его, тотчас куда следует упрячу голубчика. Предъявлю, значит, ему расписку, потребую платежа, а как, по вашим словам, он теперь не при деньгах, так я расписочку-то ко взысканию, да и упрячу друга любезного - в каменный дом за решеточку... Не отвертится, в бараний рог согну его.

- Вот это так, вот это настоящее дело,- весело потирая руки и похаживая взад и вперед по комнате, говорил Самоквасов.- Это вы как надо быть рассуждаете... Приятно даже слушать!.. Мой совет, вашего дела вдаль не откладывать. Засадите поскорей шельмеца - и дело с концом... Пожалуйста, поторопитесь, не упустите шатуна, не то он, пожалуй, туда лыжи навострит, что в пять лет на разыщешь.

- Сыскать-то где мне его, Тимофей Гордеич? - сказал Веденеев.- Знал бы я, где он скрывается, так не стал бы чиниться. Дохнуть бы не дал ему, разом скрутил бы!.. Да не могу добиться, где он теперь. Вот беда-то моя!

- Болтали намедни ребята - на другой день, слышь, либо на третий день Успенья за Волгу он удрал,- молвил старик Самоквасов.

- А он как раз через день после Успенья обещал мне деньги принесть,молвил Веденеев.

- Извольте видеть! - злорадно вскликнул Тимофей Гордеич.- Значит, он от вашего долга тягача-то и задал... Нет, уж вы, пожалуйста, богом вас прошу, не милуйте его. Упрячьте поскорее в долговую - пущай его отведает, каково там живется... Я бы, скажу вам откровенно, сам его давно бы упек - провинностей за ним достаточно, да сами можете понять, что мне неловко... Сродство, толков не оберешься, опять же раздел. А ваше дело особая статья, человек вы сторонний, вам ничего. Закон, мол, и вся недолга.. Нет уж, вы приструньте его, пожалуйста. Ввек не забуду вашего одолженья!.. Хотите, при вас расспрошу про него молодцов?

И крикнул какого-то Ваську. Лётом влетел вверх по лестнице парень лет двадцати, кровь с молоком, сильный, здоровый, удалый.

- Слушай, Васька,- властным голосом стал говорить Самоквасов.- Правду скажешь - кушак да шапка мерлушчатая; соврешь - ни к Рождеству, ни к святой подарков как ушей своих не увидишь... Куда Петр Степаныч уехал?

Замялся было Васька, но кушак и шапка, особенно эта заманчивая мерлушчатая шапка, до того замерещилась в глазах молодца, что, несмотря на преданность свою Петру Степанычу, все, что ни знал, рассказал, пожалуй еще кой с какими прибавочками.

- Коней за Волгу рядили,- сказал он.- При мне была ряда, я у них тогда на квартире случился. До Комаровского скита подряжали, на сдаточных.

- До Комарова? - молвил Тимофей Гордеич.- Ты ведь не то в прошлом, не то в позапрошлом году туда ездил с ним?

- Так точно-с, я самый с ним ездил,- отвечал Васька.- В прошлом году это было, четыре недели там выжили.

- Как думаешь, Васютка, зачем бы теперь ему в Комаров ехать? - ласково спросил Тимофей Гордеич.

- К Бояркиным, надо думать, поехал,- ответил Васютка.- У них завсегда ему пристанище.

- Не может быть,-- молвил на то Тимофей Гордеич.- Мать Таисея вечор у меня была и сама про него спрашивала.

- Нешто к Манефиным? - молвил Васютка.- Там зазнобушка есть у него...прибавил он, осклабляясь и тряхнув головой молодецки.

- Кто такая? - спросил Тимофей Гордеич.

-- Племянницей матушки Манефы зовут ее. В приемыши, слышь, взята... В скитах настоящего дела по этой части не скоро разберешь,- с усмешкой прибавил Васютка.- Фленой Васильевной звать ее.

- Что ж у него с этой Фленой? - спросил Самоквасов.

- Известно, что,- ухмыльнулся Васютка.- Соловьев по ночам вместе слушают-с, по грибы да по ягоды по лесочкам похаживают. Были у них ахи, были и махи, надо полагать, всего бывало. На эти дела в скитах оченно просто. Житье там разлюли-малина, век бы оттоле не вышел.

- Так ты думаешь, что он к этой Флене поехал? - немного помолчав, спросил Самоквасов.

- Так надобно думать,- ответил Васютка.- Как турился он ехать и укладывался, так я ему помогал... А он нет-нет, да и вздохнет, а вздохнувши, и промолвит тихонько: "Ах ты, Фленушка, Фленушка!" Безотменно к ней собрался.

- Ступай к своему делу,- приказал Васютке Тимофей Гордеич...- Кушак да шапка за мной. Завтра получишь.

- Чувствительнейше вас благодарим, Тимофей Гордеич,- низко кланяясь, молвил Васютка, и лицо его просияло. Шапка не простая, а мерлушчатая! Больно хотелось такой ему. "Заглядятся девки, как зимой, бог даст, с кулаками в голицах на Кабан (Кабан - озеро в Казани. На льду его бывали, а может, и теперь бывают еще кулачные бои между русскими и татарами. ) пойду,- думает он.- Держись, татарва окаянная,- любому скулу сворочу!"

- Ну вот, изволите видеть,- сказал Тимофей Гордеич Веденееву, когда, стуча изо всей мочи тяжелыми сапогами, сходил по лестнице в лавку Васютка.- Вот вам и путь его, вот и дорога. Сцапайте его, батюшка, сделайте такое ваше одолжение... По гроб жизни не забуду!.. Потрудитесь, пожалуйста... А мы завсегда ваши радетели.

Мне что? Мне бы только очувствовался он, молод ведь еще, может статься маленько погодя и образуется... Грозы на него мало было, оттого и беда вся. Прихлопните его, сударь, прихлопните! Это не вредит, право не вредит... Его же душе во спасенье пойдет. Верно говорю...

До того был рад старик Самоквасов, что, как только ушел от него Веденеев, не только Васютке кушак и шапку купил, но и другим молодцам на пропив деньжонок малую толику пожаловал.

В тот же день вечером Веденеев, сидя за чайным столом у Дорониных, рассказал, как собирал он вести про Петра Степаныча. Много шутили, много смеялись над тем, как провел он старого Самоквасова, но не могли придумать, зачем понадобилось Петру Степанычу ехать в скиты за Волгу. При Лизе с Наташей Веденеев смолчал о Фленушке, но, улучив время, сказал о том и Зиновью Алексеичу и Татьяне Андревне. Зиновий Алексеич улыбнулся, а Татьяна Андревна начала ворчать.

- Вот какие вы ноне стали ветрогоны! Вот за какими делами по богомольям разъезжаете! Святые места порочите, соблазны по людям разносите! Не чаяла я таких делов от Петра Степаныча, не ожидала... Поди вот тут каков лукавец! И подумать ведь нельзя было, что за ним такие дела водятся... Нехорошо, нехорошо, ой как нехорошо!

На другой день Дарья Сергевна за каким-то делом завернула к Дорониным, и Татьяна Андревна все рассказала ей, что накануне узнала про Самоквасова. Не забыла и Фленушку помянуть. Живя с Дуней долгое время у матери Манефы, Дарья Сергевна хорошо знала обительскую баловницу, игривый, веселый нрав ее, озорные шалости и затейные проказы. И то знала, что Фленушка чересчур уж вольно обходится с мужчинами, но не верила, чтоб у нее с кем-нибудь дело далеко зашло.

"А впрочем,- подумала она,- чего с человеком не может случиться. Враг ведь силен, горами качает, долго ль и тут до греха!.." Аграфене Петровне сказала, но та совсем не поверила, чтоб у Фленушки было что-нибудь с Самоквасовым... А что за Волгу он уехал, о том она еще накануне знала: ихний приказчик ездил за товаром в Вихорево и вблизи Комарова повстречал Петра Степаныча.

* * *

Под Главным домом, у лавочки с уральскими камнями, часу в первом дня стоял Веденеев, и, накупив целую кучу красно-кровавых рубинов, голубых сапфиров, сине-алых аметистов, малиновых турмалинов и белых, будто алмазы блестящих, тяжеловесов, укладывал их в большую малахитовую шкатулку для первого подарка нареченной невесте. Едва отвел он глаза от игравших разноцветными переливами камней, увидал быстро с озабоченным видом проходившего мимо Петра Степаныча.

Остановил его Дмитрий Петрович и, несмотря на отговорки спешными делами, пустился в длинные расспросы. Самоквасов сказал, что он в самом деле ездил за Волгу, но вот уж четвертый день как воротился оттуда и теперь страшно завален работой и хлопотами. Сказал, что получил известие об окончании дела о разделе в его пользу и что послезавтра во что бы ни стало поедет в Казань. Дмитрий Петрович рассказал ему, как дивились у Дорониных внезапному его отъезду, как в первые дни, когда еще неизвестно было, что с ним случилось, все об нем беспокоились, особливо Татьяна Андревна... Рассказал и о том, что по его порученью разведывал об нем у дяди его и выпытал у него, что было нужно, заявивши о небывалой сохранной расписке. Самоквасов все только краем уха слушал... Сказал ему Веденеев о радости Дорониных, что дождались, наконец, жениха Лизаветы Зиновьевны. Петр Степаныч равнодушно улыбнулся и не сказал ни слова...

Когда же, крепко и горячо сжимая ему руку, Дмитрий Петрович поведал и о своей радости, Петр Степаныч так равнодушно поздравил его, что счастливому жениху такое поздравленье показалось даже обидным. Звал его Веденеев к себе, звал к Зиновью Алексеичу...

Самоквасов сказал, что до отъезда постарается непременно повидаться со всеми знакомыми, и тотчас своротил речь на свои недосуги. Молвил ему Дмитрий Петрович и про Дуню Смолокурову, что она жалуется на нездоровье, что очень похудела, смотрит такой грустной, задумчивой. Хоть бы словечко Петр Степаныч сказал, и, уверяя, что ему необходимо сейчас же куда-то ехать, убежал почти от Веденеева.

И день и другой каждую минуту ждали у Дорониных Петра Степаныча, но понапрасну. На третий день кто-то сказал, что он на Низ на пароходе побежал. Подивились, что он не зашел проститься. Татьяна Андревна досады не скрывала.

- Придумать не могу, чем мы ему не угодили,- обиженным голосом говорила она.- Кажись бы, опричь ласки да привета, от нас ничего он не видел, обо всякую пору были ему рады, а он хоть бы плюнул на прощанье... Вот и выходит, что своего спасиба не жалей, а чужого и ждать не смей... Вот тебе и благодарность за любовь да за ласки...

Ну да господь с ним, вольному воля, ходячему путь, нам не в убыток, что ни с того ни с сего отшатился от нас. Ни сладко, ни горько, ни солоно, ни кисло... А все-таки обидно...

- Да с чего ты так к сердцу принимаешь? - говорил жене Зиновий Алексеич.Жили без него и вперед будем жить, не тужить, никому не служить. Не бечи ж (Бежать. ) за ним, не знай зачем. Был, провалил; ну и кончено дело. На всех, мать моя, не угодишь, на всех и солнышко не усветит... По-моему, нечего и поминать про него.

- Обидно ведь, батька... До кого ни доведись, всяк оскорбится,- продолжала брюзжать Татьяна Андревна.- Словно родного привечали, а он, видишь ли, как заплатил. На речи только, видно, мягок да тих, а на сердце злобен да лих... Лукавый человек!.. Никто ж ведь его силком к себе не тянул, никто ничем не заманивал; ну, не любо, не знайся, не хочешь, не водись, а этак, как он поступил, на что это похоже?

- Дела у него, слышь, спешные,- заметил Меркулов.- Митенька сказывал ведь, как он торопился. Минуты, слышь, свободной у него не было.

- Захотел бы, так не минуту сыскал бы, а час и другой...- молвила Татьяна Андревна.- Нет, ты за него не заступайся. Одно ему от нас ото всех: "Забудь наше добро, да не делай нам худа". И за то спасибо скажем. Ну, будет! - утоля воркотней расходившееся сердце, промолвила Татьяна Андревна.- Перестанем про него поминать... Господь с ним!.. Был у нас Петр Степаныч да сплыл, значит, и делу аминь... Вот и все, вот и последнее мое слово.

От Дорониных вести про Петра Степаныча дошли и до Марка Данилыча. Он только головой покачал, а потом на другой аль на третий день - как-то к слову пришлось, рассказал обо всем Дарье Сергевне. Когда говорил он, Дуня в смежной комнате сидела, а дверь была не притворена. От слова до слова слышала она, что отец рассказывал.

Быстро встала она со стула, нетвердым шагом перешла на другую сторону комнаты, оперлась рукой на стол и стала как вкопанная. Ни кровинки в лице, но ни слез, ни вздохов, ни малейшего движенья, только сдвинула брови да устремила неподвижный взор на свою руку. Через полчаса Аграфена Петровна пришла...

Дуня сказала ей про все, что узнала, но говорила так равнодушно, так безучастно, что Аграфена Петровна только подивилась... Затем больше ни слова о Самоквасове. По-видимому, Дуня стала даже веселей прежнего, и Марко Данилыч тому радовался.

Домой собралась Аграфена Петровна. Накануне отъезда долго сидела она с Дуней, но сколько раз ни заводила речь о том, что теперь у нее на сердце, она ни одним словом не отозвалась... Сначала не отвечала ничего, потом сказала, что все, что случилось, было одной глупостью, и она давным-давно и думать перестала о Самоквасове, и теперь надивиться не может, как это она могла так много об нем думать. "Ну,- подумала Аграфена Петровна,- теперь ничего. Все пройдет, все минет, она успокоится и забудет его".

Тяжело было Петру Степанычу на ярманочном многолюдстве. Не вытерпел, ни с кем не видевшись, дня через два он поехал в Казань.

Только что отвалил пароход от нижегородской пристани, увидал Петр Степаныч развеселого ухарского парня, маленько подгулявшего на расставанье с ярманкой. В красной кумачовой рубахе, в черных плисовых штанах и в поярковой шляпе набекрень стоит он середь палубы. Выступив вперед правой ногой и задорно всех озирая, залихватски наяривает на гармонике, то присвистывая, то взвизгивая, то подпевая:

Уж и быть ли, не быть ли беде?

Уж расти ль в огороде лебеде?

"Быть беде!.." вспало на ум Петра Степаныча...

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Когда Дуня от Дарьи Сергевны узнала об отъезде Петра Степаныча за Волгу, сердце у ней так и упало. В тоске и кручине после того целые дни она проводила. Ни отцовской ласки, ни заботливости Дарьи Сергевны будто не замечала, даже говорила с ними неохотно. Только и речей было у ней, что с Аграфеной Петровной, да и с той не по-прежнему она разговаривала, зато тихого, немого плача было довольно. Как ни уговаривала ее Аграфена Петровна, что убиваться тут не из чего, что мало ль какие могли у него дела случиться, мало ль зачем вдруг ехать ему понадобилось.

Дуня речам ее не внимала, а все больше и больше тосковала и плакала. Заметив перемену в дочери, Марко Данилыч, сколько ее ни расспрашивал, ничего не мог добиться, советовался он и с Дарьей Сергевной и с Аграфеной Петровной, и они ничего не могли ему присоветовать. Старался развлечь Дунины думы забавами, гостей сзывал, в театр ее возил, ничто не помогало, ничто не могло рассеять тайной ее кручины... Исстрадался весь Марко Данилыч, замечая, что Дуня с каждым днем, ровно воск, тает. Приходило ему в голову, не пришла ли пора ее, не нашла ли она по душе человека, и подумал при этом на Петра Степаныча. Не раз и не два заговаривал он об этом с дочерью... но, опричь дочерниных слез, ничего не мог добиться.

Аграфена Петровна говорила Дуне, что поездка Петра Степаныча не долгая, что, должно быть, какие-нибудь дела с матерями у него не покончены...

Может быть, дела денежные, и вот теперь, прослышав о близком скитов разоренье, поехал он туда, чтобы во-время наградить обители деньгами. Равнодушно слушала все это Дуня. Теперь ей было все равно - в скиты ли уехал Петр Степаныч, в Казань ли, в другое ли место; то ей было невыносимо, то было горько, что уехал он, не сказавшись, ни с кем не простясь. Когда же Татьяна Андревна передала Аграфене Петровне вести, принесенные Веденеевым, и помянула про Фленушку, та виду не подала и ни словечка о том Дуне не молвила. Зато говорливая мать Таисея невпопад разболталась при Дунюшке. Сбираясь домой, зашла она к Марку Данилычу еще разок покланяться, не оставил бы их обитель милостями при грозивших бедах и напастях. Тут она разговорилась о Комаровских вестях, привезенных накануне наперсницей ее, часовенной головщицей Варварушкой. Матери Таисеи стало за великую обиду, что Петр Степаныч, пока из дядиных рук глядел, всегда в ее обители приставал, а как только стал оперяться да свой капитал получать, в сиротском дому у иконника Ермилы Матвеича остановился...

- Уж мы ли не угождали ему, уж мы ли не были рады ему, а теперь ровно плюнул он на нашу святую обитель!..- со слезами говорила мать Таисея.Известно, у других жизнь веселее, а наша обитель не богатая, и пустяшных делов у меня, слава богу, не водится... Живем скромно, по закону, ну а по иным обителям и житье другое: есть там девицы веселые и податливые, поди теперь с ними ровно сыр в масле катается... А мы терпи да убытки неси. Ведь, бывало, что ни пожалует к нам погостить, меньше двух сотенных никогда не оставит... А все эта баламутница Флена Васильевна, она его от нашей обители отвадила... У ней только и есть на уме, чтобы каждого молодого паренька взбаламутить да взбудоражить...

Промеж их давно замечалось. А Ермилы Матвеича дом возле самой Манефиной обители и прямехонько супротив Фленушкиных окон... Теперь им воля: матушка больным-больнешенька, а Фленушка и к винцу возымела пристрастие. Свертит она, скружит она сердечного Петра Степаныча, беспременно споит сердечного.

Зелень у Дуни в глазах заходила, когда услышала она Таисеины речи. Не то, чтобы слово промолвить, бровью не повела, пальчиком не двинула... Одна осталась - и тут не заплакала. Стала ровно каменная. Сама даже Груня стала ей противна. Одной все быть хотелось, уйти в самое себя. Вечером Марко Данилыч в театр ее повез с Дорониными. Безмолвно исполнила Дуня отцовский приказ, оделась, поехала; но лютой мукой показались ей и сиденье в ложе и сиденье за ужином у Никиты Егорова: однако все перенесла, все безропотно вытерпела.

На другой день, а это было как раз в то утро, когда Никита Федорыч впервые приехал к невесте, в грустном безмолвье, в сердечной кручине сидела, пригорюнясь, одинокая Дуня. Вдруг слышит - кто-то тревожно кричит в коридоре, кто-то бежит, хлопают двери, поднялась беготня... Не пожар ли, не горит ли гостиница?..

Нет... "Задавили, задавили!" - кричат... И все вдруг стихло.

Снова поднялся беспокойный говор, снова послышались топот бегущих и шум... Вдруг входная дверь распахнулась... Бледная, как смерть, с трудом переводя дыханье и держа за руку старшую девочку, в страшном испуге нетвердыми шагами вошла Аграфена Петровна и тяжело опустилась на первый попавшийся стул. Следом за ней вошла высокая, странная, статная женщина, с ног до головы во всем черном, покрыта была она черною же, но дорогою кашмировою шалью. Сильными, крепкими руками внесла она меньшую дочку Аграфены Петровны - всю в пыли, с растрепанными волосами и в измятом платье... Бережно она поставила ее середь комнаты, погладила по головке и нежно поцеловала. Лицо этой женщины незнакомо было и Дуне и прибежавшей на шум Дарье Сергевне... Общими силами кое-как успокоили Аграфену Петровну.

Каждый день она перед полуднем хаживала навестить скорбную Дуню и брала с собой обеих маленьких девочек. День был ясный, и она, потихоньку пробираясь в тени по другой стороне улицы, поверсталась с гостиницей, где жили Смолокуровы. По улице взад и вперед тянутся нескончаемые обозы, по сторонам их мчатся кареты, коляски, дрожки, толпится и теснится народ; все шумят, гамят, суетятся, мечутся во все стороны, всюду сумятица и толкотня; у непривычного человека как раз голова кругом пойдет на такой сутолоке. Взяв за руки девочек, Аграфена Петровна стала переходить кипевшую народом улицу и уж дошла было до подъезда гостиницы, как вдруг с шумом, с громом налетела чья-то запряженная парой борзых коней коляска.

Раздался детский крик, обмерла Аграфена Петровна... Меньшая девочка ее лежала на мостовой у колес подъехавшей коляски. Сшибло ль ее, сама ли упала с испугу - бог ее знает... Ястребом ринулась мать, но ребенок был уж на руках черной женщины. В глазах помутилось у Аграфены Петровны, зелень пошла... Едва устояла она на ногах.

- Успокойтесь, не тревожьтесь,- ласково и тихо говорила добрая женщина.Девочка ничем невредима... Один испуг. В самом деле, ребенок поплатился только смятым платьем да растрепанными волосами, но с испугу дрожал, бился и трепетал всем тельцем, ровно голубок, попавший в силки. Девочка не могла идти, а мать не в силах была поднять ее.

- Не беспокойтесь, моя милая, я донесу вашу бедную крошку,- кротко промолвила черная женщина и, охватив сильными руками девочку, бодро понесла ее вверх по ступеням...

У Смолокуровых она сказала, что живет рядом с их номером, и назвала себя помещицей села Талызина Марьей Ивановной Алымовой.

По душе пришлась скорбной Дуне Марья Ивановна. Голос тихий и кроткий, речь задушевная, нежная, добрая улыбка, скромные, но величавые приемы и проницательные ясные взоры чудным блеском сиявших голубых очей невольно, бессознательно влекли к ней разбитое сердце потерявшей земные радости девушки.

Между тем Марко Данилыч воротился с Гребновской в самом веселом расположении духа. Всю коренную рыбу, что у него ее ни было, по хорошей цене без остатка он продал. Увидавши в окно подъезжавшего хозяина, Дарья Сергевна поспешила к нему навстречу рассказать наперед, что у них без него случилось. Встревожился Марко Данилыч только за Дуню. Зная привязанность ее к Аграфене Петровне, опасался он, чтоб испуг еще пуще не повредил ей, но Дарья Сергевна его успокоила. Стал Марко Данилыч расспрашивать, что это за Марья Ивановна такая, и узнал, что какая-то она мудреная, сама из дворянского роду, а ходит черноризицей. Еще порасспросил об ней у Дарьи Сергевны и, узнав прозванье Марьи Ивановны, Марко Данилыч призадумался, а потом тихонько промолвил:

- Не дочка ли нашему?.. И та, слышь, тоже чудит... Тоже, слышь, в черном ходит и живет не по-господски... У старых девок, у келейниц, слышь, часто на беседах бывает. А добрая, говорят про нее, милосердая барышня.

Войдя в комнаты, познакомился он с Марьей Ивановной, о том о сем поговорил и потом спросил у ней:

- Не Ивана ль Григорьича дочка вы будете?

- Да,- ответила Марья Ивановна,- отца моего Иваном Григорьичем звали.

- Так деревня Родякова, что в лесу под Муромом, ваша будет?

- Да, это моя деревня,- подтвердила Марья Ивановна.

- Матушка!.. Марья Ивановна!..- радостно вскликнул Марко Данилыч...- Ведь вы нашего барина дочка!.. Мы сами родяковские родом-то.

- Как так? - с любопытством спросила Марья Ивановна.

- Мой-от родитель вашего батюшки крестьянином был, потом на волю откупился, а там и в купцы вышел... Ах вы, матушка наша Марья Ивановна!.. Вот привел господь встретиться!.. Мы вашим батюшкой завсегда довольны были... Барин милосердый был, жили мы за ним, что у Христа за пазухой.

- Вот как! - добродушно улыбаясь, молвила Марья Ивановна.- Давно ли ж то было? Я что-то не помню...

- Где ж вам помнить, матушка,- весело, радушно и почтительно говорил Марко Данилыч.- Вас и на свете тогда еще не было... Сам-от я невеличек еще был, как на волю-то мы выходили, а вот уж какой старый стал... Дарья Сергевна, да что же это вы, сударыня, сложа руки стоите?.. Что дорогую гостью не потчуете?.. Чайку бы, что ли, собрали.

- Пили уж,- ответила Дарья Сергевна.- Сейчас самовар со стола сняли...

- Так закусить прикажите подать,- молвил Марко Данилыч.- Да поскорее. Да получше велите подать. Такую дорогую гостью без хлеба, без соли нельзя отпустить!.. Как это возможно!..

Как ни отговаривалась Марья Ивановна, а Марко Данилыч упросил-таки ее воздать честь его хлебу-соли.

- Погляжу я на вас, сударыня, как на покойника-то, на Ивана-то Григорьича, с лица-то вы похожи,- говорил Марко Данилыч, разглядывая Марью Ивановну.- Хоша я больно малешенек был, как родитель ваш в Родяково к себе в вотчину приезжал, а как теперь на него гляжу - осанистый такой был, из себя видный, говорил так важно... А душа была у него предобреющая. Велел он тогда собрать всех нас, деревенских мальчишек и девчонок, и всех пряниками да орехами из своих рук оделил... Ласковый был барин, добрый.

- Отца я мало помню,- сказала Марья Ивановна.- После его кончины я ведь по восьмому году осталась.

- Вы ведь никак у дяденьки взросли?.. От наших только родяковских я про то слыхивал...- молвил Марко Данилыч.

- После батюшки я круглой сиротой осталась, матери вовсе не помню,отвечала Марья Ивановна.- У дяди Луповицкого, у Сергея Петровича, выросла я...

- Что ж это вы, сударыня, до сих пор себя не пристроили? Достатки у вас хорошие, сами из себя посмотреть только...- заговорил Смолокуров.

- Не всем замуж выходить, Марко Данилыч, надо кому-нибудь и старыми девками на свете быть,- сказала, улыбнувшись на радушные слова Смолокурова, Марья Ивановна.- Да и то сказать, в девичьей-то жизни и забот и тревог меньше.

- Все бы оно лучше,- заметил Марко Данилыч.

- Кому как,- молвила Марья Ивановна.- Я своей участьюдовольна... Никогда не жалею о том, что замуж не вышла.

- В Родякове-то редко бываете? - после недолгого молчанья спросил Смолокуров.

- Делать-то мне нечего там,- ответила Марья Ивановна.- Хозяйства нет, крестьяне на оброке.

- Знаем мы это, сударыня, знаем,- сказал Смолокуров-- Довольно наслышаны... Родитель ваш до крестьян был милостив, а вы и его превзошли. Так полагаю, сударыня, что, изойди теперь весь белый свет, такого малого оброка, как у вас в Родякове, нигде не найти...

- Много-то взять с родяковских и нельзя,- спокойно ответила Марья Ивановна.- Самим едва на пропитанье достает. Земля - голый песок, да и его не больно много, лесом, сердечные, только и перебиваются... Народ бедный, и малый-то оброк, по правде сказать, им тяжеленек.

- Ну это они врут, матушка,- молвил Марко Данилыч. - Слушать их в этом разе не следует - дурят. Земля точно что неродима и точно что ее маловато это верно. А сколько они в год-от этой смолы в вашем лесу накурят, сколько дегтю насидят, сколько кадок наделают, да саней, да телег!.. А ведь за лес-от попенных вам ни копеечки они не платят... Знаю ведь я, матушка, ихнее-то житье-бытье. Нет, при таких ваших милостях бога гневить им не надо, а денно и нощно молиться должно о вашем здоровье... Не в Родяково ль отселе думаете?

- Не знаю еще, как вам сказать,- отвечала Марья Ивановна.- В Рязанскую губернию к братьям Луповицким пробираюсь. Отсюда до Мурома на пароходе думаю ехать. А оттоль до Родякова рукой подать - может быть, и заверну туда. Давно не бывала там.

- Ежели туда поедете, сделайте ваше одолжение, удостойте нас своим посещением,- встав с места и низко кланяясь, просил Марью Ивановну Смолокуров.- По дороге будет. Домишко у меня, слава богу, не тесный, найдется место, где успокоить вас. У меня ведь только и семейства что вот дочка Дунюшка да еще сродница Дарья Сергевна... Очень бы одолжили, Марья Ивановна. Мы вас завсегда за своих почитаем, потому родителем вашим оченно были довольны и много от него видали милостей. Так уж не оставьте втуне просьбы моей. Дунюшка, проси, голубка, Марью Ивановну!..

Краснея и потупив глаза, стала Дуня просить Марью Ивановну, но она ни того, ни сего в ответ не сказала. Не обещалась и не отказывала.

За обедом, как ни потчевал ее Марко Данилыч, пальцем не тронула рюмки с вином. Пивом, медом потчевал, не стала пить. Шампанского подали, и пригубить не согласилась. И до мясного не коснулась, ела рыбное да зелень, хоть день и скоромный был...

- Что ж это вы, матушка, постничаете? - спрашивал Марко Данилыч.Обещанье, что ли, наложили, душе во спасение?

- Нет,- скромно ответила Марья Ивановна.- Мясное, признаться, мне с детства противно. Не привыкла к нему, оно ж и вредно мне. Вино и пиво тоже. Чай да вода, вот и все мое питье.

- Удивительное дело! - молвил Марко Данилыч.- Насчет питья у нас, по простому народу, говорится: "Пить воду не барскому роду". А насчет постничанья так ноне господа и во святую четыредесятницу едят что ни попало. А вы, матушка, и в мясоед таково строго поститесь...

- Привычка,- сказала Марья Ивановна. Марье Ивановне Дуня очень понравилась. Фармазонка говорила, что ее дела на ярмарке затянулись и ей приходится пока в Нижнем оставаться. Каждый день навещала она Дуню, а Марко Данилыч рад был тому. Льстило его самолюбию, что такая важная особа, дочь знатного генерала, бывшего их господина, так полюбила его Дуню, что дня без нее не может пробыть. Дарья Сергевна тоже довольна была посещеньями Марьи Ивановны, еще не зная ее хорошенько, чтила как строгую постницу и молитвенницу, презирающую мир и суету его. Даже на то, что старой вере она не последует, смотрела снисходительно и, говоря с Марком Данилычем, высказывала убеждение, что хорошие люди во всякой вере бывают и что господь, видя добродетели Марьи Ивановны, не оставит ее навсегда во тьме неверия, но рано или поздно обратит ее к древлему благочестию.

Каждый день по нескольку часов Марья Ивановна проводила с Дуней в задушевных разговорах и скоро приобрела такую доверенность молодой девушки, какой она до того ни к кому не имела, даже к давнему испытанному другу Аграфене Петровне. Беседуя с Дуней, Марья Ивановна расспрашивала об ее жизни и занятиях, во все вникала до подробностей, на все давала полезные советы. Она хвалила Дуню за ее доброту, о которой знала от Дарьи Сергевны, и за то, что ведет она жизнь тихую, скромную, уединенную, не увлекается суетными мирскими забавами. Расспрашивала, какие книги Дуня читает, и, когда та называла их, одни хвалила, о других говорила, что читать их не следует, чтобы не вредить внутренней своей чистоте. Раз сказала ей Марья Ивановна:

- Жаль, что вы, милая, иностранным языкам не обучались, а то бы я прислала вам книжек, они бы очень полезны были вам. Впрочем, есть и русские хорошие книги. Читали ли вы, например, Юнга Штиллинга "Тоска по отчизне?"

- У нас нет такой книги,- ответила Дуня.

- "Правила жизни" госпожи Гион не случалось ли вам читать? - продолжала расспрашивать Марья Ивановна.

- И такой нет у нас,- сказала Дуня, и стало ей немножко стыдно, что не читала она хороших книг, даже не знает про них...

- Жаль,- промолвила Марья Ивановна.- Ежели бы эти книжки вы прочитали, новый бы свет увидали.

- Я скажу тятеньке, он купит. Позвольте, я запишу, как они называются... И еще про другие, какие полезнее, скажите,- с живостью молвила Дуня.

- Ну, этих книг Марко Данилыч вам не купит,-- сказала Марья Ивановна.- Эти книги редкие, их почти вовсе нельзя достать, разве иногда по случаю. Да это не беда, я вам пришлю их, милая, читайте, и не один раз прочитайте... Сначала они вам покажутся непонятными, пожалуй даже скучными, но вы этим не смущайтесь, не бросайте их - а читайте, перечитывайте, вдумывайтесь в каждое слово, и понемножку вам все станет понятно и ясно... Тогда вам новый свет откроется, других книг тогда в руки не возьмете.

- Ах, пожалуйста, пришлите, Марья Ивановна,- говорила Дуня.- А о чем же в тех книжках говорится? - спросила она с любопытством.

- Трудно это рассказать, невозможно почти,- молвила Марья Ивановна.-- Одно только могу теперь сказать вам, милая, что от этих книг будет вам большая польза. И не столько для ума, сколько для души...

- Стало быть, книги божественные? - простодушно спросила Дуня.

- Конечно, только не в том смысле, как вы, может быть, думаете,- уклончиво ответила Марья Ивановна.- Подождите, увидите, узнаете...

Дошли ли до Марьи Ивановны слухи, сама ли она догадалась по каким-нибудь словам Дуни, только она вполне поняла, что молодая ее приятельница недавно перенесла сердечную бурю. Однажды, когда снова зашел разговор о книгах, она спросила Дуню:

- Какие же книги из тех, что вы прочитали, больше всего вам понравились?

- Истории разные, путешествия,- отвечала Дуня.

- А не попадалось ли вам "Путешествие младого Костиса"? -спросила Марья Ивановна.

- Нет, такой не попадалось,- отвечала Дуня.

- Хорошая книга... я вам тоже пришлю ее,- сказала Марья Ивановна.- Не всякую, друг мой, историю, не всякое путешествие можно читать в ваши годы безнаказанно, без дурных последствий... В нынешние времена, друг мой, дух неприязни больше и сильней всего через книги разливает свой тлетворный яд по душам неопытных и еще не утвердившихся молодых людей. Чтением таких книг, писанных по злому внушению врага, он распаляет страсти, раздражает мечты и помыслы, истребляет душевную чистоту. Ах, если бы вы знали, сколько хороших людей оттого пропадает, сколько из чистых и непорочных делается друзьями и служителями врага божия! Остерегайтесь, милая, таких книг, остерегайтесь, моя чистая, непорочная Дунюшка, храните чистоту...

Легко ее потерять, но возвратить невозможно... Особенно пагубны молодым людям романы... В руки их не берите - это сети, связанные злою рукой темного противника божия. Сколько людей ежечасно уловляет он в эти сети, омрачая невинные их души нечистым пламенем страстей. Теми погибшими наполняет он свои мрачные легионы... Берегитесь, милая, берегитесь, чистая голубица моя, этих книг, храните свое сердце от непосильных искушений.

- Ни одного романа я не читала, у нас их даже и нет,- заметила Дуня.

- И не заводите их,- сказала Марья Ивановна.- Но надо вам сказать, моя дорогая, что дух злобы и неприязни не одними романами прельщает людей. Много у него разных способов к совращенью и пагубе непорочных... Не одними книгами распаляет он в их сердцах ту страсть, что от бога и от святых его ангелов отлучает... Пуще всего берегитесь этой злой, пагубной страсти...

- Что ж это за страсть, Марья Ивановна? - спросила у нее Дуня.

- Люди богохульно зовут эту греховную страсть именем того блаженства, выше и святее которого нет ничего ни на земле, ни в небесах. Пагубную страсть, порождаемую врагом божиим, называют они священным именем - любовь.

- Любовь! - тихо прошептала Дуня и глубоко задумалась.

- Никогда, мой друг, не помышляйте о земной, страстной любви к какому бы то ни было мужчине,- с жаром заговорила Марья Ивановна.- Чтоб ее никогда даже в воображении вашем не было... Дальше гоните ее от себя, как можно дальше от непорочного вашего сердца. Эта страсть одно лишь горе, одно лишь несчастье приносит людям. Счастья никогда в той любви не бывает. Сначала человек, когда в его сердце вспыхнет этот нечистый пламень, зажженный духом неприязни, чувствует будто наслажденье, думает даже, что он испытывает блаженство. Но это обман, это ложь, творимая отцом лжи. Пройдет немного времени, обман рассеется, и вместо наслаждения останутся печаль, отчаянье да вечная боль разочарованного, разбитого сердца. Раскаянье, угрызения совести всю жизнь будут преследовать того человека, и до самой смерти он будет терпеть адские мученья... И там, за гробом, будет вечно терпеть... Это-то и есть адский пламень, это-то и есть бесконечные муки!.. Но есть иная любовь, святая, блаженная, к ней должна стремиться всякая душа непорочная.

- Какая же это? - спросила Дуня.

- Небесная, мой друг, святая, чистая, непорочная... От бога она идет, ангелами к нам на землю приносится,- восторженно говорила Марья Ивановна.- В той любви высочайшее блаженство, то самое блаженство, каким чистые души в раю наслаждаются. То любовь таинственная, любовь бесстрастная... Ни описать ее, ни рассказать об ней невозможно словами человеческими... Счастлив тот, кому она в удел достается.

- К кому же та любовь? - спросила Дуня.

- К богу и ко всему, что живет в нем,- отвечала Марья Ивановна.- А духовного супруга он сам укажет...

- Марье Ивановне наше наиглубочайшее! - входя в комнату, весело молвил Марко Данилыч.-- А я сегодня, матушка, на радостях: останную рыбку, целых две баржи, продал и цену взял порядочную. Теперь еще бы полбаржи спустить с рук, совсем бы отделался и домой бы сейчас. У меня же там стройка к концу подходит... избы для работников ставлю, хозяйский глаз тут нужен беспременно. За всем самому надо присмотреть, а то народец-от у нас теплый. Чуть чего не доглядел, мигом растащут.

Молча в каком-то полузабытье сидела Дуня. Новые мысли, новые чувства!.. Властно овладели и умом и разбитым сердцем ее восторженные, таинственные слова Марьи Ивановны. Страстно захотелось Дуне дослушать ее, на этот раз разговор тем и кончился.

По уходе Марьи Ивановны Дуня села за работу и раздумалась. "Правду она говорит, истинную, сущую правду,- так размышляет Дуня.- Обман, а за ним печаль, отчаянье... Нет, такой любви я не хочу... Ни его и никого другого не хочу. Нет счастья в земной любви. Но как же той достигнуть?..

И что это значит - духовный супруг?.. Духовный супруг!.. Ах, тятенька, тятенька!.. Нужно же было тебе прийти так не во-время!.." И долго носилась мыслями Дуня над словами Марьи Ивановны. Чудными, таинственными казались они ей, но всего чудней, всего таинственней был для нее "духовный супруг".

Долго на другой день Дуня ожидала прихода дорогой гостьи, но та что-то позамешкалась. Сгорая нетерпеньем, сама побежала к Марье Ивановне.

- Здравствуйте, моя милая,- ласково сказала Марья Ивановна, здороваясь с Дуней.- Что это вы такие бледные? Дурно ночь провели?

- Да, мне что-то не спалось,- ответила Дуня.

- Отчего ж это? - с участием спросила Марья Ивановна.

- Что это за "духовный супруг" такой? - еще больше потупляясь, тихо промолвила Дуня.

- Этого вы покамест не поймете. Это тайна... Великая тайна,- сказала Марья Ивановна.

- Над вашими словами всю ночь и раздумывала,- потупив глаза, робко и нерешительно молвила Дуня.- Много из того, что вы говорили, кажется, я поняла, а иного никак понять не могу...

- Чего же вы особенно, друг мой, не можете понять? - ласково улыбаясь, спросила Марья Ивановна.

- Что ж надо делать, чтоб узнать эту тайну? - с живостью спросила Дуня.

- Прежде всего надо постигнуть божественной любви, а это дело не легкое, моя дорогая. Во-первых, тут необходимы чистота и непорочность не только телесная, но и душевная... А главное дело - девственность. Знай-те, моя милая, и навсегда сохраните в памяти слова мои: девственность сближает нас с ангелами, с самим даже богом, а земная страстная любовь, особенно брачная жизнь, равняет с бессловесными скотами. Плотская любовь - корень греха, девственность - райские врата... Но одной девственности мало еще для достижения небесной любви, того блаженного состояния, о каком вы теперь и помыслить не можете... Нужно для того умереть и воскреснуть.

- Значит, это на том свете? - спросила удивленная словами Марьи Ивановны Дуня.

- Нет, мой друг, не там, а здесь, на этом свете, где мы теперь живем с вами,- сказала Марья Ивановна.- Надо умереть и воскреснуть раньше гроба и зарыванья в землю, раньше того, что люди обыкновенно называют смертью... Но это вам трудно пока объяснить - не поймете...

"Как же это умереть прежде смерти? Умереть и воскреснуть!" - теряясь в мыслях, думала Дуня и потом стремительно бросилась к Марье Ивановне, стала обнимать ее, руки у ней целовать и со страстным увлеченьем молить ее:

- Голубушка, Марья Ивановна, не томите вы меня, расскажите, расскажите! Все пойму, все, что ни скажете.

- Трудно, милая, трудно,- отвечала Марья Ивановна.- В тайны сокровенные надо входить постепенно, иначе трудно понять их... Вам странными, непонятными показались мои слова, что надо умереть прежде смерти... А для меня это совершенно ясно... Ну поймете ли вы, ежели я вам скажу: не той смертью, после которой мертвого в землю зарывают, надо умереть, а совсем иною - тайною смертью.

- Как это тайною? - спрашивала Дуня.

- Слушай, горлица моя, постараюсь ясней рассказать, хоть и думаю, что слова мои будут тебе непонятны,- сказала Марья Ивановна.- Всему начало, как я сказала тебе, в девственной чистоте. Обладая этой чистотой для достижения блаженства небесной любви, надо умерщвлять в себе все помыслы, все желанья, все хотенья телесные и душевные... Трудное это дело, едва выносимое!.. Когда умертвишь таким образом в себе ветхого Адама, то есть человека греха, тогда ты достигнешь бесстрастья... Но для того надо претерпеть все беды, все напасти и скорби, надо все земное отвергнуть: и честь, и славу, и богатство, и самолюбие, и обидчивость, самый стыд отвергнуть и всякое к себе пристрастие... Все надо отвергнуть, все: и свою волю, и свои желания, и память, и разум, и все, что дотоле в тебе было... Об одном лишь имей попеченье, одного лишь желай... И замолчала.

Едва переводя дух, раскрыв уста и содрогаясь всем телом, пылающими очами смотрит в исступлении Дуня на Марью Ивановну. Ровно огненный пламень, чудные, полупонятные слова разгорелись в сокровенных тайниках сердца девушки... Она была близка к восторженному самозабвенью, когда постигнутый им человек не сознает, в себе он или вне себя...

- Чего желать? Чего желать? - в исступлении молила Дуня.

- Воли божией, чтоб она над тобой совершилась,- торжественно сказала Марья Ивановна.

- Дальше, дальше! - задыхаясь, говорила Дуня. И в глазах у нее все закружилось.

- И тогда затмится у тебя разум и отнимется память, дыхание прекратится, и ты умрешь... Умрешь, но будешь жива... Эта смерть не тебе, а греху, смерть ветхому Адаму, он в тебе умрет. И тут-то невещественным огнем все земное в тебе попалится, и ты услышишь в самой себе глас божий и, услышавши, оживешь... То и есть таинственное воскресение... И после того таинственного воскресения ты и на земле будешь святою... Тогда уж не будет в тебе ни воли твоей, ни разума твоего, ни мыслей твоих, все твое уже попалено и умерло... будет тогда в тебе и воля, и разум, и мысли все божии... И что ты ни станешь делать - не ты будешь делать, а бог, в тебе живущий... И не будет тогда над тобой ни начала, ни власти, ни закона, ибо праведному закон не лежит... Будешь ты в семье херувимской, будешь в лике серафимском... Если бы ты во ад сошла, и там никакая сила не могла бы коснуться тебя, если б в райские светлицы вошла, и там не нашла бы больших радостей и блаженства...

Как полотно побледнела Дуня, и глаза ее разгорелись... Хотела что-то сказать, но не могла... Задрожала вся и без памяти упала на руки Марьи Ивановны.

- Благ сосуд избранный! - тихо прошептала Марья Ивановна и, бережно положив Дуню на свою постель, низко склонилась над ней и чуть слышно запела каким-то диким и восторженным напевом. . .

Уж вы, птицы, мои птицы,

Души красные девицы,

Вам от матушки царицы

Дорогой убор-гостинец!

Вы во трубушку трубите,

Орла-птицу соманите,

Светильники зажигайте,

Гостя батюшку встречайте,

Небесного жениха

И духовного супруга*.

* Хлыстовская песня.

Весь день не в себе была Дуня. Не вдруг она оправилась от нашедшего на нее исступленья... Сколько ни добивались от нее отец и Дарья Сергевна, что такое с ней случилось, не сказала она ни слова. Весь вечер ожидала с нетерпеньем Марью Ивановну, но та не приходила. На другой день зашла она к Смолокуровым и сказала, что дела ее кончились и она в тот же день собирается ехать. Как ни уговаривал ее Марко Данилыч повременить денька два-три, чтоб ехать вместе на пароходе, Марья Ивановна не согласилась. В полдень она распрощалась. Оставшись на несколько минут наедине с Дуней, советовала ей помнить, о чем она ей говорила, а главное, чистоту блюсти. С горькими слезами простилась с ней Дуня, несколько раз принимаясь целовать ее руки и кропить их сердечными слезами.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Верстах в четырех от того городка, где у Смолокурова была оседлость, вдоль суходола, бывшего когда-то речкой, раскинулась небольшая деревня. Сосновкой она прозывалась. Населена была та деревушка людьми вольными, что звались во время оно экономическими. Деды их и прадеды в старые годы за каким-то монастырем были, потом поступили в ведомство Коллегии экономии и стали писаться "экономическими" , а управляться наравне с казенными крестьянами. Земли при Сосновке было немного, полевые участки самые маломерные. Глинистая почва каждый год требовала сильного удобренья, а скота у сосновских мужиков была самая малость, потому что лугов у них не было ни десятины, и навозу взять было неоткуда. При самом лучшем урожае у сосновцев своего хлеба дольше великого поста никогда не хватало, и нужда заставила их приняться за промысла - все-таки подспорье убогому хозяйству.

От края до края Сосновки при каждом из тридцати пяти дворов стояли небольшие прядильни, там и мужчины и женщины всю зиму и часть лета сасовку (Сасово - село Тамбовской губернии, Елатомского уезда. Оттуда много идет пеньки, и ее зовут по имени села "сасовкой".) пряли, сбывая пряжу в соседний город канатным заводчикам, особливо Марку Данилычу. Не больно выгодный промысел, а все-таки подсоба малоземельным.

Изо всех сосновских хозяев один только был зажиточный. У него водились и синь кафтан ради праздника, и добрые кони на дворе,- и дом во всем исправный. По всему околотку только у него одного каждый божий праздник мясные щи да пироги с говядиной на стол ставились, каждый год к Васильеву дню свиная голова к обеду подавалась, на Никиту-репореза - гусь, на Кузьму-Демьяна - курица, на Петра и Павла - жареная баранина (Васильев день - 1 января; Никиты-репореза, иначе гусаря, гусятника - 15 сентября; Кузьмы-Демьяна - 1 ноября; Петра и Павла - 29 июня.) . Звали того крестьянина Силой Петровым, прозвали Чубаловым. Никогда бы ему не выбраться из ряда бедных однодеревенцев, если бы счастье не помогло. Был у него дядя, человек бессемейный, долго служил он в Муроме у богатого купца в приказчиках, и по смерти своей оставил племяннику с чем-то две тысячи потом и кровью нажитых денег. Такие деньги для крестьянина богатство немалое, ежели сумеет он путем да с толком в оборот их пустить. Сила Петров мужик был непьющий, толковый, расчетливый, бережливый, вел хозяйство, не разиня рот. Слыхал, что по иным местам денежные мужики от торговли бычками хорошую пользу получают, расспросил кой-кого, как они это делают, раскинул умом, раскумекал (Раскумекать - смекнуть, сообразить, а потом и понять, в чем дело. ) разумом. С Dукола, как телятся жуколы (День св. Вукола 6 февраля. Жуколы - коровы, обходившиеся во время первого сгона на поле. По заволжью, особливо Костромскому, жуколами зовут также всех черных коров. ), вплоть до поздней весны стал он разъезжать по ближним и дальним местам и скупал двух- и трехнедельных бычков почти за бесценок. Телятины простой народ ни за что на свете в рот не возьмет, в город возить ее из далекого захолустья накладно, а вскормить бычка тоже не барыш какой, другое дело телушка, та по времени хозяйку молоком за корм да за уход наградит. Рассчитывая так, мужики с радостью продавали Чубалову бычков, брали деньги хоть и небольшие, да все-таки годились они, коли не на соль, не на деготь, так хоть на выпивку.

А Сила Петрович сбирал да сбирал бычков, откармливал их бардой, а брал ее даром с городской пивоварни. После трех-четырех лет продавал раскормленных быков на бойню, либо сам развозил по деревням мясо, продавал бурлакам на суда солонину, а кожи сырьем отвозил на заводы. Навозу было вдоволь, и вскоре надельные его полосы всем соседям стали на зависть и удивленье. Своего хлеба теперь у него не только до самой нови (Новый хлеб.) на прожиток становилось, но оставалось и бычкам на зимний корм. Многие годы так хозяйствовал Сила Петрович и стал одним из первых мужиков по целому уезду, был он в почете не у одних крестьян, и господа им не брезговали. Жил себе да поживал Чубалов, копил денежки да всякое добро наживал, и никому в голову не приходило, чтобы его богатый дом когда-нибудь мог порушиться .

Было у Силы Петрова трое сынов, двое больших, Иван да Абрам, третий подросток, материн баловник Гаранюшка. Старшие парни были смирные, работящие; с самого раннего возраста много они отцу помогали. Гаранюшка сызмала не туда смотрел. Двенадцатый годок пошел ему, а из трех пеньковых прядей воровины (Воровина (от вервь) - самая простая веревка. В Оренбургском крае - аркан, в Вятском - сапожная дратва.). свить еще не умел, хоть отец не раз порченую веревку на спине его пробовал. К полевой работе Герасим тоже не прилагал старанья - люди пашню пахать, а он руками махать, люди на поле жать, а ему бы под межой лежать... С грустью, с досадой смотрел работящий, домовитый отец на непутевое чадо, сам про себя раздумывал и хозяйке говаривал: "Не быть пути в Гараньке, станет он у бога даром небо коптить, у царя даром землю топтать. Будет толку от него, что в омете от гнилой соломы, станет век свой бродить да по людям бобы разводить''.

Робко заступалась мать за своего любимца, тем его оправдывала, что он еще махонький, а вот, дескать, бог даст в разум войдет, тогда поправится. Крепко стоять за сына не смела - хозяин подчас крутенек бывал.

Вскрай Сосновки, в келье на бобыльском ряду, жил старый книжник, Нефедычем звали его. Смолоду крестьянским делом он брезговал, все бы ему на молитве стоять да над книжками сидеть. Жизни был доброй, сам великий постник, смиренник, к тому же начетчик большой.

У окольных раскольников был он за наставника, на дух к нему много народа прихаживало, и все требы он исправлял им, опричь крестин да свадеб. По спасову согласью Нефедыч был, а в том согласии крестят и браки венчают только у церковного попа, великороссийского... Не орал Нефедыч, не сеял, а денежкам в мошне перевода у него не бывало, жил себе не тужил, у всех в любви и почете был, о чем кого ни попросит, всяк ему с радостью услужит, чем только сможет.

Полюбилась жизнь Нефедыча меньшому сыну Чубалова. Каждый божий день, бывало, к нему да к нему в келейку. "Чем тебе зря болтаться да шалопайничать,молвил однажды старик лентяю Герасиму,- хоть бы грамоте, что ли, учился. Может, вперед пригодится, слыхал чать поди, что люди говорят про ученье? Кто грамоте горазд, тому не пропасть... Хочешь, посажу тебя за азбуку?" Герасим согласился, давно припадала ему охота учиться, но не знал, как приняться. Положил перед ним Нефедыч букварь, дал в руки указку, учить стал. Грамота далась Герасиму. Нефедыч надивиться не мог, как это скоро сумел мальчуган все понять и, что раз учил, никогда того не забывал... Недели через две Герасим читал уж по складам, через месяц по толкам (Читать по толкам - бегло читать, зная притом хорошо титлы и подтитлы. ), часовник живо прочел... Нефедыч за псалтырь его посадил, и году не минуло, как Герасим уж двадцату кафизму (Конец псалтыря, состоящего из 20 кафизм. ) дочитывал.

Не по нраву пришлось это Силе Петрову. "Грамотей не пахарь,- говорил он,а Гараньке не попить (Быть за попа, исполнять поповские требы.) , ни приказным быть. Много стало ноне грамотных, да что-то мало сытых из них видится, и ему, пожалуй, придется с грамотой век свой по миру бродить". Видеть не мог сына за книгой Чубалов - тотчас, бывало, расправа. Что было дранья, что колотушек, потасовок, ничто не помогало. Побои не отвадили от книг тринадцатилетнего мальчика; чем больше его били, тем прилежней он читал их, и притом всякая работа больше да больше ему противела. Прежде, бывало, хоть дров в избу натаскает, хоть воды принесет, либо за курами да за бычками присмотрит, а теперь на все махнул рукой. Только и отрады было у малого, что к Нефедычу за книгами бегать, а учитель в книгах ему никогда не отказывал. Налюбоваться не мог старик на ученика своего; и нередко целые вечера беседовал с ним от святого писания. Как ни был уважаем Нефедыч своими детьми духовными, как ни любил его Сила Чубалов, однако ж стал его побранивать за то, что сбивает у него парнишку с пути, что грамотой его от всякой работы отвадил. Добродушный, смиренный, незлобивый Нефедыч на брань и покоры только кланялся. Чуть не земные поклоны клал он перед Силой Петровым и тихим, смиренным голосом одно только слово ему приговаривал: "Прости Христа ради" . Когда же отец, грозно потребовал, чтобы он не портил больше Герасима, не давал бы ему книг, а каждый раз, как к нему забежит, палкой бы гнал от себя, Нефедыч ответил: "Нет, этого я сделать не могу". Грозился Чубалов, что ежели так, так он со всей семьей отшатнется от старой веры и уйдет в великороссийскую, но и это не подействовало на Нефедыча. "Свой разум в голове имеешь, Сила Петрович,- сказал он.- Как знаешь, так и поступай, коль о душеньке своей думать не хочешь".

Говорил, однако ж, учитель ученику, чтобы он ходил к нему пореже, не раздражал бы отца, а книги все-таки давал по-прежнему. Заберется, бывало, Гаранька на чердак и зимним временем, плотно прижавшись к чуть теплой трубе, сидит по нескольку часов над каким-нибудь "Цветником" либо "Прологом", а по воскресеньям и понедельникам уходил в не совсем еще остывшую после субботней топки баню и там до поздних сумерек просиживал над книгой. Летом ему было привольнее: на неделю, на две убегал он в лес, и там, читая книги Нефедыча, питался им же данными сухарями. Иногда спускался вниз по горе из лесу и там на берегу Оки читал ловцам жития угодников, за то они кормили чтеца ухой да жареной рыбой, а иной раз и на дорогу краюху мягкого хлеба снабжали. Пустынное житье полюбилось юному грамотею, и, под шум ветвистых, густо-зеленых дубов читая сказания о сирийских и фиваидских отшельниках, он ревновал их житию и положил в своем сердце завет провести свои дни до скончания живота в подвигах, плоть изнуряющих, дух же возвышающих.

Склоняется, бывало, день к вечеру, в лесу потемнеет, со всех сторон повеет прохладой. Стихнет шум деревьев, и станет трава росой покрываться. Тогда сложит книгу юный отшельник и полной грудью начнет вдыхать свежий, ароматный воздух. Неподвижен, безмолвен стоит он, устремив взоры на померкающее небо, что сквозит меж высоких древесных вершин. Сладким потоком разольется тогда по душе его умиленье, и он счастливым считает себя в своем от людей отчужденье. Струятся по лицу неслышные ему слезы, и сама собой слетает с уст его пустынная песня:

Ты, пустыня, моя матушка,

Помилей мне отца с матерью,

Вы, леса мои кудрявые,

Помилей мне роду-племени,

Вы, луга, луга зеленые,

Помилее красна золота,

Вы, раздольица широкие,

Помилее чиста серебра,

Вы, кусты, кусты ракитовы,

Помилее скатна жемчугу.

Вы, залетны мелки пташечки,

Схороните мои косточки

На чужой дальней сторонушке,

Во прекрасной во пустынюшке.

Совсем, бывало, стемнеет, зелеными переливчатыми огоньками загорятся в сочной траве Ивановы червяки, и станут в тиши ночной раздаваться лесные голоса; то сова запищит, как ребенок, то дергач вдали затрещит, то в древесных ветвях птица впросонках завозится, а юный пустынник, не чуя ночного холода, в полном забытьи, стоит, долго стоит на одном месте, подняв голову и вперив очи в высокие небо, чуть-чуть видное в просветах темной листвы деревьев...

Каждый раз, когда возвращался отшельник в деревню, его встречали попреками, бранью, побоями, но все он сносил безропотно и в духовной радости любезно принимал озлобления, памятуя мучеников, за Христа когда-то еще не то потерпевших. На пятнадцатом году Герасим совсем скрылся... Не нашли его ни в лесу, ни у ловцов; сам Нефедыч не знал, куда он девался. Думали, в реке потонул, но вода нигде мертвого тела не вынесла; думали- не волки ли съели его, но сколько по лесу ни ходили - ни косточки, ни остатков Герасимовой одежды не нашли. Отец куда следует подал объявление; Герасима по всем городам и уездам будто бы разыскивали, извели на то не мало бумаги, но так как нигде не нашли, то и завершили дело тем, что зачислили Герасима Чубалова без вести пропавшим.

Чтение книг без разбора и без разумного руководства развило в нем пытливость ума до болезненности. Еще в лесу много начитался он об антихристе, о нынешних последних временах и о том, что истинная Христова вера иссякла в людях и еще во дни патриарха Никона взята на небо, на земле же сохранилась точию у малого числа людей, пребывающих в сокровенности, тех людей, про которых сам господь сказал в Евангелии: "Не бойся, малое стадо".

Но где же оно, где это малое стадо? В каких пустынях, в каких вертепах и пропастях земных сияет сие невидимое чуждым людям светило? Не знает Герасим, где оно, но к нему стремятся все помыслы молодого отшельника, и он, нося в сердце надежду быть причтенным когда-нибудь к этому малому стаду, пошел искать его по белу свету.

Из книг и рассказов Нефедыча Герасим подробно знал учение и обрядность почти всех раскольничьих толков и, думая над ними, уразумел, что истинной, правой веры Христовой ни в одном из них нет... Спасово согласие чуждается и церковников, и поповщины, и беспоповщины, а само дробится на множество толков, один другого строже, один другого нетерпимее. Всякий из них крепко стоит за каждую букву, за каждый обряд не одной церковной, но даже обиходной жизни, всяк почитает великороссийскую церковь погибельною, еретическою, ведущею широким путем в вечные муки, а между тем от нее же принимает и освящение браков и самое крещение. "Как же это так? - рассуждает Герасим.- Говорим и читаем: "Таинства ея несть таинства", а сами их принимаем... Говорим и читаем, что она погибельна, что антихрист царит в ней и что ее "крещение еретическое", и потому оно "несть крещение, но паче осквернение", а сами тем крещением крестимся... Стало быть, скверним себя и заранее души свои сатане продаем... Как же это?.. Поповщина, как и мы, зовет господствующую церковь отпавшею от истины, и все ее действия и чиновства считает безблагодатными, а сама священный чин от нее приемлет, а через него и всё освящение, все таинства... И тут что-то не так, и тут истины что-то не видится... Беспоповцы ни таинств, ни освящения не имеют и отрицают Христову церковь в нынешние последние времена, а ведь Христос обещал пребывать в церкви до скончания мира... Как же это?.. Где же истина, где правая вера?"

Так еще в пустынном лесу на глинистых берегах Оки по целым часам рассуждал Герасим, но, сколько ни думал, ответа на свои пытливые вопросы он не находил... Со слезными мольбами, припадая к ногам Нефедыча, и его о том спрашивал, но даже и седой наставник не мог удовлетворить пытливого юношу... Где же она, в самом деле, где та правая вера Христова, в ней же единой можно спастись? Ведь есть же она где-нибудь, ведь без нее мир не мог бы стоять. И с каждым днем распалялся он необоримым стремленьем искать на земле "малое стадо" Христово и, в нем пребывая, достигнуть вечного спасенья... Для того и оставил он отца своего и матерь свою и последовал по пути искания правой, истинной веры. В "странство" Герасим пошел.

Во все времена, во всех сторонах много бывало на Руси таких искателей правой веры. В стремлении к вечному блаженству жадно, но тщетно ищут они разрешенья вопросов, возникающих в пытливых умах их и мятущих смущенную душу. Негде, неоткуда, не от кого получить ответов на такие вопросы, и пытливый человек целую жизнь проищет их... Некому научить, некому указать на путь правый... И пойдет пытливый ум блуждать из стороны в сторону, кидаться из одном крайности в другую, а все-таки не найдет того, чего ищет, все-таки не услышит ни от кого растворенного любовью живого, разумного слова... Отсюда наши расколы, отсюда и равнодушие к вере высших слоев русского народа... Кто виноват?.. Диавол, конечно... А кроме его?..

Странствовал Герасим по разным странам ни мало, ни много пятнадцать годов с половиной. В десяти верах перебывал и в каждой вере бывал не рядовым человеком. Огромная начитанность, необычайная память, быстрое соображенье, мастерское уменье вести споры и побеждать совопросника давали ему первые места в каждой секте, в какую он ни вступал. За учительные беседы еще тогда звали его Златоустом, когда у него еще ус едва пробивался, когда же Герасим возмужал, в какой толк ни перейдет он, в каждом сразу делается наставником, учителем, большаком. А это и самолюбию его льстило и достаток умножило - щедры ведь старообрядцы к тому, кто полюбится им, кому они вверятся и вручат свою совесть и помышленья. А Герасим везде требы исправлял, везде бывал пастырем и учителем. Лучше и более знающего в делах веры никогда не могли найти раскольники. Укоряли они его, проклятьями даже осыпали за переходы из веры в веру, но в совести своей Герасим был спокоен: он ищет истинную веру и правую церковь, но, куда ни придет - ее нет как нет... нигде не находит их. Сначала ревностно вдастся в учение и обрядность избранного толка, но тотчас же убедится, что в нем и не бывало никогда истины, что и в этот толк антихрист пустил тлетворную свою прелесть...

После долгих размышлений, после мучительных колебаний совести отступал он, наконец, от избранной было веры, отрицался сатаны и всех дел его и опять уходил искать истинную, правую веру. Переходя из одного толка спасова согласия в другой, переходя потом из одной секты беспоповщины в иную, шесть раз Герасим перекрещивался и переменял имя, а поступая в Бондаревскую секту самокрещенцев (Секта самокрещенцев возникла еще в прошлом столетии. В нынешнем - саратовский купец Бондарев дал ей организацию, написав так называемые "Бондаревские ответы". По имени его и, секта называется Бондаревскою.), сам себя окрестил в дождевой воде, собранной в купель, устроенную им самим из молодых древесных побегов и обмазанную глиной, вынутой из земли на трех саженях глубины, да не осквернится та купель дыханием везде присущего антихриста, владеющего всем видимым миром, всеми морями, всеми реками и земными источниками... И тут не нашел он ни правды, ни истины... Перешел в секту "Петрова крещения" (Отрасль так называемой "Глухой нетовщины". ), где уж не надо было вновь перекрещиваться ни в речной воде, ни в небесной (Дождь.), но той креститься, какою Петр апостол крестился после отречения от Христа, той водою, что течет из живого источника, сердца человеческого. Слезами крестил себя Герасим, в умилении стоя перед Спасовым образом. То был последний его переход из веры в веру. Петровым крещеньем кончилось пятнадцатилетнее хождение Чубалова в странстве, ради обретения истинной правой веры Христовой, ради отыскания "малого стада" избранных, но сокровенных людей божиих.

Все из книг узнал и все воочию видел Герасим, обо всем горячий искатель истины сто раз передумал, а правой спасительной веры так-таки и не нашел. Везде заблужденье, всюду антихрист... И запала ему на душу тяжелая дума: "Нет, видно, больше истинной веры, все, видно, растлено прелестью врага божия. Покинул свой мир господь вседержитель, предал его во власть сатаны..." И в душевном отчаянье, в злобе и ненависти покинул он странство...

И к людям и к себе самому та злоба была. Отчего ж вдруг напала она на Герасима?.. Не задавался он этим вопросом да никогда бы ответа на него не придумал. Жил доселе одним умом, сердце у него молчало, никогда не бывало у Герасима никаких привязанностей. Он искал истины ради удовлетворения пытливости ума, но любви и добра, исходящих от сердца, не искал, даже никогда и не думал о них. Это был сухой аскет, все человеческое было ему чуждо, никогда любовь не озаряла его загрубевшего сердца, оттого злоба и свила в нем гнездо свое.

Воротился на родину. Не пешеходом с котомкой за плечами он домой воротился - три подводы с добром в Сосновку привел. Всем было то видимо, а про то, что Герасим был опоясан чересом (Кожаный кошель, сшитый в виде кишки, с пряжками и застежками. В него кладут деньги и им опоясываются. В старину чересл (от этого слова "чресла") значило окружность тела над тазом. ) и что на гайтане вместе с тельником (Гайтан - шнурок, на котором носят тельник, то есть крест.) висел у него на шее туго набитый бумажник, того никто не видел. Много ли зашито серебра и золота в чересе, много ль ценных бумаг положено в бумажнике, про то знал да ведал один лишь Герасим. И после никто никогда о том не узнал.

Воротясь в Сосновку, тщетный искатель истины по-прежнему стал называться Герасимом Силиным Чубаловым, а до того, меняя имена при каждом новом перекрещиванье, бывал он и Никифором, и Прокопием, и Савельем, и Никитою, Иринархом и Мефодием. Оттого прежние друзья единоверные, теперь возненавидевшие его за отступничество, называли его "десятиверным" да "семиименным". До Сосновки об этом слухов не дошло.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Когда Герасим разошелся с последователями Петрова крещения и решился прекратить напрасные искания правой веры, захотелось ему возвратиться в покинутый мир. Легко было подумать "возвратиться", а каково сделать?.. Куда идти, где поселиться, к какому обществу приписаться пятнадцать лет пропадавшему без вести? Звался он где Прокофьем, где Савельем, проживал либо с чужими, либо с фальшивыми паспортами, проживал и вовсе без них, а иногда и с паспортом "из града бога вышнего, из сионской полиции" (Паспорты странников или бегунов сопелковского согласия имеют преимущественно такую форму: "Объявитель сего раб Исуса Христа имя рек, уволен из Иерусалима, града божия, в разные города и селения ради души прокормления, грешному же телу ради всякого озлобления. Промышлять ему праведными трудами и работами, еже работати с прилежанием, а пить и есть с воздержанием, против всех не прекословить, но токмо бога славословить; убивающих тело не бояться, но бога бояться и терпением укрепляться, ходить правым путем по Христе, дабы не задержали беси раба божия нигде. Утверди мя, господи, во святых твоих заповедях стояти и от Востока - тебе, Христе, к Западу, сиречь ко антихристу, не отступати. Господь просвещение мое и спаситель мой - кого ся убою, господь защититель живота моего - кого ся устрашу? Аще ополчится на мя полк, не убоится сердце мое. Покой мне - бог, прибежище - Христос, покровитель и просветитель - дух святый. А как я сего не буду соблюдать, то после много буду плакать и рыдать. А кто странного мя прияти в дом свой будет бояться, тот не хощет с господином моим знаться, а царь мой и господин сам Исус Христос, сын божий. А кто мя ради веры погонит, тот яве себя с антихристом во ад готовит. Дан сей пачпорт из града бога вышнего, из Сионской полиции, из Голгофского квартала. Приложено к сему пачпорту множество невидимых святых отец рук, еже бы боятися страшных и вечных мук. Дан сей пачпорт от нижеписанного числа на один век, а по истечении срока явиться мне в место нарочито - на страшный Христов суд. Прописаны мои приметы и лета в радость будущего века. Явлен пачпорт в части святых и в книгу животну под номером будущего века записан". Это паспорт пошехонских бегунов (Ярославской губернии). Есть и другие варианты. С такими паспортами странники или бегуны приходят в дома незнакомых им лично "странноприимцев", иначе "жиловых христиан" и принимаются ими как самые близкие родные. ). Куда явишься с такими письменными видами?..

А ему хотелось покинуть скитальческую жизнь со всеми ее опасностями и лишеньями, жить в тишине и покое, занимаясь каким-нибудь делом. Денег успел он накопить довольно, да опричь было у него другое богатство очень ценное: до тысячи книг старопечатных и старописьменных, собранных во время странствий от Поморья до Кавказа и от беспоповских селений в Пруссии до отдаленных мест Сибири.

Думалось Чубалову в купцы где-нибудь приписаться и заняться торговлей старинными книгами, иконами и другой старинной утварью церковной и обиходной, сделаться "странщиком". Знавал он немало таких, и ему всегда по душе приходились их занятия. Поиски за старинными вещами, необходимые для старинщика, были для него делом не столь трудным, как другому. Он знал, что где искать. Не поедет он, как иной неумелый, на авось да наобум, деньги и время даром терять. Погоня за стариной по глухим захолустьям своего рода странство, а к нему Герасим Чубалов очень приобык, и оно ему, непоседе, очень нравилось. Таков уж сроду был: на одном месте не сиделось, переходить бы все с места на место, жить бы в незнакомых дотоль городах и селеньях, встречаться с новыми людьми, заводить новые знакомства и, как только где прискучит, на новые места к новым людям идти.

* * *

Было время, когда наши предки, мощной рукой Петра Великого выдвинутые из московского застоя в жизнь западную, быстро ее усвоили, не разбирая дурного от хорошего, пригодного русскому человеку от непригодного. Напудренное и щеголявшее в расшитых золотом французских кафтанах поколение ничем не походило на бородатых отцов и дедов. С детским увлеченьем опрометью кинулось оно в омут новой жизни и стало презрительно глядеть на все прежнее, на все старинное, дедовское. С легкомыслием дикаря, меняющего золотые слитки на стеклянные бусы, напудренные щеголихи опрастывали дедовские кладовые, где в продолжение не одного столетия накоплялось много всякой всячины.

И все продавали за бесценок, отдавали почти задаром, обзавестись бы только поскорей на вырученные деньги игрушками новой роскоши. Старинные братины, яндовы, стопы и кубки, жалованные прежними царями ковши и чары с пелюстками, чумы, росольники, передачи и крошни, сулеи и фляги, жбаны и четвертины (Братина - горшок с поддоном и крышкой. Яндова - род горшка, кверху с развалом, ко дну узкий, с носком, как у чайника. Стопа - большой стакан с крышкой и с рукоятью на поддоне. Кубки бывали разнообразной формы: "на братинное дело" (то есть в форме братины), на стаканное дело, на тыквенное (в форме тыквы) и пр. Чара, или чарка - круглый глубокий сосуд. Чары делались всегда на поддонах с небольшими рукоятками, но еще чаще с пелюстками плоскими в виде расплюснутого листа рукоятями, прикрепленными к верхнему краю чары. Чум, или чумич - ковш с длинной рукоятью; посуда поваренная. Росольник блюдечко на ножке с поддоном, на него клали разные сласти и плоды. Передача большая чаша с рукоятками и крышкой вроде нынешней миски. Крошня - корзина в виде чаши с крышкой на поддоне; крошни были разнообразных форм. Сулея - сосуд в виде большой бутылки с пробкой из того же металла, которая завинчивалась; вместо рукояток у сулеи бывали цепи, прикрепленные по бокам. Фляга - то же, что сулея, только без горлышка. Жбан - род кружки, кверху несколько поуже, с крышкой, рукояткой и носком, как у чайника. Четвертина - сосуд со втулкой и тискам (завинчивавшаяся крышка, к верху которой приделывалось кольцо). Четвертины бывали четвероугольные, шестиугольные и осьмигранные. Все эти вещи делывались обыкновенно из серебра и золотились. У менее достаточных людей вся эта посуда была по форме такая же, но сделана из олова.) безжалостно продавались в лом на переплав. На придачу иногда шли туда же и ризы и оклады с родительских икон...

Всего бывало. Хвастались даже тем. Иной как выгодным делом хвалился, что купил породистого жеребца да борзого кобеля на деньги, вырученные от продажи старого, никуда, по его мнению, не годного хлама: расшитых жемчугами и золотыми дробницами бабушкиных убрусов, шамшур из волоченого золота, кик и ряс с яхонтами, с лалами, с бирюзой и изумрудами (Убрус - головной убор замужних женщин, из шелковой ткани, большей частью - тафты; концы убруса (застенки), висевшие по сторонам головы, вышивались золотом и бывали унизаны жемчугами и маленькими дробницами (золотые дощечки). Шамшура, или волосник - головная сетка, вязанная или плетенная из волоченого (пряденого) золота и серебра; напереди волосника надо лбом носили прикрепленное к нему очелье с подзором (каймою), богато расшитое золотом и унизанное жемчугом и дорогими каменьями. Кика - самый нарядный головной убор, вроде нынешнего мужского картуза без козырька. Ряса - длинная прядь из жемчуга вперемежку с драгоценными камнями и золотыми пронизками (бусы). По три, по четыре рясы висело по бокам кики. ). Другой, бывало, нарадоваться не может, променяв дедовскую богомольную золотую греческого дела кацею (Кацея - ручная кадильница.) на парижскую табакерку.

Третий тем, бывало, кичится, тем бахвалится (Бахвалиться - хвастаться, похваляться.), что дорогой дамасский булат, дедом его во время чигиринской войны в бою с турками добытый, удалось ему променять на модную французскую шпажонку. Кой-что из этих легкомысленно расточаемых остатков старины попадало в руки старообрядцев и спасалось таким образом для будущей науки, для будущего искусства от гибели, беспощадно им уготованной легкоумием обезьянствовавших баричей...

Когда иное время настало, когда и у нас стали родною стариной дорожить, явились так называемые "старинщики", большей частью, если не все поголовно, старообрядцы. С редкою настойчивостью, доходившею до упорства, они разыскивали по захолустьям старинные книги, образа, церковную и хоромную (Хоромная утварь, иначе обиходная,- всякие домашние вещи, за исключением икон и всего, до веры относящегося.) утварь. Этим и обогатились наши книгохранилища и собрания редкостей. Одним из таких спасателей неоцененных памятников старины был Герасим Силыч Чубалов.

* * *

Летом, в петровки, в воскресный день у колодца, что вырыт был супротив дома чубаловского, сидел подгорюнясь середний сын Силы Петровича - Абрам. Видит он: едут по деревне три нагруженные кладью воза и становятся возле его дома. "Проезжие торговцы коней хотят попоить",- думает Абрам, но видит, что один из них, человек еще не старый, по виду и одеже зажиточный, сняв шапку, тихою поступью подходит к Абрамову дому и перед медным крестом, что прибит на середке воротной притолоки (Воротная притолока - верхний брус, или перекладина, что лежит на вереях. У старообрядцев, а также и у живущих среди их православных сохранился старинный благочестивый обычай прибивать к притолоке медный крест. ), справляет уставной семипоклонный начал. Диву дался Абрам, встал с места, подходит. А тот человек его спрашивает:

- Дома ль Сила Петрович?

- Помер давно,- отвечал Абрам. Поник проезжий головой, снова спрашивает Абрама:

- А хозяюшка Силы Петровича? Федосья Мироновна?

- Тоже давно померла. Вздохнул и еще ниже поник головою проезжий.

- А Иван Силыч? - спросил он.

- Ивана Силыча по жеребью в солдаты отдали, На чужой стороне жизнь покончил. А жена Иванова и детки его тоже все примерли. Один я остался в живых.

- Абрамушка! Братан!.. (Братан - старший брат.) - вскликнул Герасим, и братья горячо обнялись.

"Не чаял я тебя видеть таким,- думает воротившийся в отчий дом странник.Был ты здоров, кровь с молоком, молодец, ясный сокол. Осмину хлеба, бывало, ровно лутошку на плеча себе вскидывал - богатырь был как есть... И был ты веселый забавник, всех, бывало, смешишь, потешаешь. На осенних ли посидках, на святочных ли игрищах только, бывало, появишься ты - у всех и смехи, и потехи, и забавы... Девушки все до единой на тебя заглядывались, гадали об тебе, ворожили, каждая только то на мыслях и держала, как бы с тобой повенчаться.. А теперь - облысел, сморщился, ровно гриб стал, бледен как мертвец!.. Босой, в ветхой рубахе!.."

- Что за беда случилась с тобою, братан? - спросил после долгого молчания Герасим.

Тот только голову низко-пренизко склонил да плечами пожал. Глядит Герасим на дом родительский: набок скривился, крыша сгнила, заместо стекол в окнах грязные тряпицы, расписанные когда-то красками ставни оторваны, на улице перед воротами травка-муравка растет, значит, ворота не растворяются. "Нет, видно, ни коней доброезжих, ни коров холмогорских, ни бычков, что родитель, бывало, откармливал",- подумал Герасим. И в самом деле, не было у Абрама ни скотины, ни животины, какова есть курица - и той давным-давно на дворе у него не бывало.

На говор братьев вышла из калитки молодая еще женщина, босая, в истасканном донельзя сарафанишке, испитая вся, бледная, сморщенная. Только ясные, добрые голубые глаза говорили, что недавно еще было то время, когда пригожеством она красилась. То была братаниха (Братаниха - жена братана.) Герасиму, хозяйка Абрамова - Пелагея Филиппьевна. За нею высыпал целый рой ребятишек мал мала меньше. Все оборваны, все отрепаны, бледные, тощие, изнуренные... Это племянники да племянницы Герасима Силыча. Окружив со всех сторон мать и держась ручонками за ее подол, они, разинув рты ровно галчата, пугливо исподлобья глядели на незнакомого им человека. Взглянув на полунагих и, видимо, голодных детей, Герасим Силыч ощутил в себе новое, до тех пор незнакомое еще ему чувство. Решаясь заехать в родную деревню, к отцу-матери на побывку, так думал Герасим в своей гордыне: "Отец теперь разжился, а все же нет у него таких капиталов, какие мне нажить довелось в эти пятнадцать годов... Стукну, брякну казной да и молвлю родителю: "ну вот, мол, батюшка, ни пахать, ни боронить, ни сеять, ни молотить я не умею и прясть на прядильне веревки тоже не горазд... Учил ты меня, родной, уму-разуму, бивал чем ни попало, а сам приговаривал: вот тебе, неразумный сын, ежели не образумишься, будешь даром небо коптить, будешь таскаться под оконьем!.. Ну, родитель-батюшка, скажи, не утай - много ль ты в эти пятнадцать годов нажил казны золотой?.. Давай-ка меряться да считаться!" И выкажу отцу свои капиталы... И поникнет он головою и передо мною, перед пропадшим сыном, смирится... "Вот тебе грамотей, а не пахарь,- скажу я родителю.- За что бивал меня, за что бранивал?..

" Смирится старый, а я из деревни вон - прощай, мол, батюшка, лихом не поминай... И ни копейки не дам ему..."

Не то на деле вышло: черствое сердце сурового отреченника от людей и от мира дрогнуло при виде братней нищеты и болезненно заныло жалостью. В напыщенной духовною гордыней душе промелькнуло: "Не напрасно ли я пятнадцать годов провел в странстве? Не лучше ли бы провести эти годы на пользу ближних, не бегая мира, не проклиная сует его?.." И жалким сумасбродством вдруг показалась ему созерцательная жизнь отшельника... С детства ни разу не плакивал Герасим, теперь слезы просочились из глаз.

И с того часа он ровно переродился, стало у него на душе легко и радостно. Тут впервые понял он, что значат слова любимого ученика Христова: "Бог любы есть" (Первое послание Иоанна, IV, 16.). "Вот она где истина-то,- подумал Герасим,- вот она где правая-то вера, а в странстве да в отреченье от людей и от мира навряд ли есть спасенье... Вздор один, ложь. А кто отец лжи?.. Дьявол. Он это все выдумал ради обольщенья людей... А они сдуру-то верят ему, врагу божию!.."

Братнина нищета и голод детей сломили в Чубалове самообольщенье духовной гордостью. Проклял он это исчадие ада, из ненавистника людей, из отреченника от мира преобразился в существо разумное - стал человеком... Много вышло из того доброго для других, а всего больше для самого Герасима Силыча.

Еще не успел возвратившийся странник войти под кровлю отчего дома, как вся Сосновка сбежала поглазеть на чудо дивное, на человека, что пятнадцать годов в мертвых вменяем был и вдруг ровно с того света вернулся. Праздник был, все дома... Скоро пропасть народу набралось у колодца и у избы чубаловской. Дивились на Герасима, еще больше дивились на его воза с коробами и ящиками, в каких купцы товары развозят. "Вон он куда вылез? Глянь-ка, каким стал богатеем!" Зависть и досада звучали в праздных словах праздного народа... Те, что были постарее, признали в приезжем пятнадцать лет перед тем сбежавшего бог весть куда грамотея и теперь как старые знакомцы тотчас вступили с ним в разговор. Глядя на его тонкого сукна черный кафтан и на пуховую шляпу, а пуще всего посматривая на воза, мелким бесом они рассыпались перед Чубаловым, называя бывшего Гараньку то Герасимом Силычем, то "почтенным", то даже "вашим степенством".

Воза свели с ума и матерей, у которых дочери заневестились. Умильно они поглядывали на Герасима и закидывали ему ласковые словечки, напоминая на былое прошлое время, а сами держа на уме: "Коли не женат, так вот бы женишок моей девчурке"; но приезжий вовсе не глядел женихом, и никто не знал, холост он или женатый... А молодки, стоя особняком возле колодца, завистливо косились на жену Абрамову и такими словами между собой перекидывались: "Вот те Чубалиха, вот те и нищенка! Доселева была Палашка - рвана рубашка, теперь стала Пелагеей Филиппьевной! Пустые щи, и то не каждый день, отопком (Стоптанный, изношенный лапоть.) хлебала, а теперь, глядика-сь, в какие богачихи попала! Вот дурам-то счастье! Правда молвится, что дура спит, а счастье у ней в головах сидит!.."

И молодые парни и те, у кого в бороде уже заиндевело, ровно великой радостью спешили Герасима порадовать - известили его, что теперь в Сосновке у них свой кабак завелся, и звали туда его с приездом поздравить. Герасим отказался, но на четвертуху (Четверть ведра.) денег дал. Тут весь мир собрался и решительно объявил, что четвертухи оченно мало, надо целое ведро для такой радости поставить, потому что в пятнадцать лет Герасимовой отлучки ревизских душ у них в Сосновке много понабавилось. На полведра дал Чубалов. Мир остался недоволен. "Мы за тебя, Герасим Силыч, сколько годов подати-то платили? Из ревизии ты еще ведь не выписан ",- сказал деревенский староста, плут мужик, стоило только взглянуть на него.

"С твоего братана взять нечего,- говорили другие,- ему и за свою-то душу нечем платить... И то на нем столько недоимки накопилось, что страсть! Твоя душа, да родителя твоего, да братана Ивана, что в солдаты пошел,- все ваши души на мир разложены. Поэтому самому, ваше степенство, тебе и следует целое ведро миру поставить, чтобы выпили мы на радостях про твое здоровье. Больно ведь уж мы рады тебе, что ты воротился... Так-то, почтенный!"

Дал Герасим на ведро. Мир и тем не удовольствовался. Немного погодя, когда Герасим уж в родительском доме сидел, шасть к нему староста. Вошел, богу как следует помолился, всем поклонился, "здравствуйте" сказал, а потом и зачал доказывать, что ведерка на мир очень недостаточно, и потому Герасиму Силычу беспременно надо пожертвовать на другое. Не до старосты было тогда Герасиму, не до мирской попойки; ни слова не молвя, дал денег на другое ведро и попросил старосту мир-народ угостить. Староста дачей денег остался доволен, а потом начал из кожи лезть, упрашивая обоих Чубаловых, ровно бог знает о какой милости, чтоб и они шли на лужок у кабака с миром вместе винца испить.

Оба брата отказались, и староста, уходя из избы, изо всей мочи хлопнул дверью, чтобы хоть этим сердце сорвать. Надивиться он не мог, отчего это не пошли на лужок Чубаловы. "Ну пущай,- говорил он шедшему рядом с ним десятнику,- пущий Абрамка не пьет, а не пьет оттого, что пить доселе было не на что, а этот скаред, сквалыга, этот распроклятый отчего не пьет?" То же говорил староста и на лужайке мир-народу, разливая по стаканам новое ведерко, и мудрый мир-народ единогласно порешил, что оба Чубаловы, и тот и другой, дураки. Потом мир-народ занялся делом общественным. Составился вокруг порожнего ведерка сход, и на том сходе решено было завтра же ехать старосте в волость, объявить там о добровольной явке из бегов пропадавшего без вести крестьянина

Герасима Чубалова, внести его в списки и затем взыскать с него переплаченные обществом за него и за семейство его подати и повинности, а по взыскании тех денег, пропить их, не откладывая, в первое же после того взыска воскресенье. Постановив такой всем по душе пришедшийся приговор, мир-народ еще выпил на радостях. Играли на гармониках, орали песни вплоть до рассвета, драк было достаточно; поутру больше половины баб вышло к деревенскому колодцу с подбитыми глазами, а мужья все до единого лежали похмельные. Так радостно встретила Герасима Силыча родимая сторонушка.

Когда Герасим вошел в родительский дом и, помолившись семейным иконам, оглянул с детства знакомую избу, его сердце еще больше упало. Нищета, бедность крайняя... Нигде, что называется, ни крохи, ни зерна, везде голым-голо, везде хоть шаром покати: скотины - таракан да жужелица, посуды - крест да пуговица, одежи - мешок да рядно. Двор раскрыт без повети стоит: у ворот ни запора, ни подворотни, да и зачем? - голый что святой: ни разбоя, ни воров не боится. В первую пору странства, когда Герасим в среде старообрядцев еще не прославился, сам он иногда голодовал, холодовал и всякую другую нужду терпел, но такой нищеты, как у брата в дому, и во сне он не видывал.

Вспомнил про надельные полосы, при выкормке бычков родителем до того удобренные, что давали они урожая вдвое и втрое супротив соседних наделов, и спросил у братана, каково идет у него полевое хозяйство. Молчит Абрам, глаза в землю потупя... Со слезами отвечает невестка, что вот уж-де больше пяти годов, как нет у них никакого хозяйства, и у нее нет никаких бабьих работ - ни в поле жнитва, ни в огороде полотья. "Вот каким пахарем стал",- подумал Герасим. И в самом деле избной пол стал у Абрама, как в людях молвится, под озимым, печь под яровым, полати под паром, а полавочье под покосом. Таково было хозяйство, что даже мыши перевелись с голодухи в амбаре.

Молчанье брата, грустный, жалобный голос невестки, скучившиеся в углу у коника полунагие ребятишки вконец растопили сердце Герасима.

Пуще всего жаль было Герасиму малых детей, а их было вдосталь и не для такой скудости, в какой жил его брат: семеро на ногах, восьмой в зыбке, а большему всего только десятый годок.

- А что, невестушка, чем станешь гостя потчевать? - спросил, садясь на лавку, он Пелагею.

Та, закрыв лицо передником, тихо, безмолвно заплакала. Молчит и Абрам, сумрачно смотрит на брата, ровно черная туча.

- Болезный ты мой, родной, притоманный! - с трудом могла, наконец, промолвить хозяйка.- Было щец маленько, да за обедом поели все. С великой бы радостью, тебя, мой душевный, попотчевала, да нетути теперь у нас ничего.

А хозяин голову перед братом повесил и потупил глаза. Слеза прошибла их.

- На нет и суда нет, невестушка,- сказал Герасим и тоже печально склонил свою голову.

- Нет, вот что, родненький,- вспомнив, молвила Пелагея.- Сбегаю я к Матрене Прокофьевне,- обратилась она к мужу,- к нашей старостихе,- пояснила деверю,- покучусь у ней молочка хоть криночку, да яичек, да маслица, яишенку-глазунью гостю дорогому состряпаю. Может, не откажет: изо всех баб она до меня всех милостивей.

И, накинув на плечи истрепанный, дырявый шушун (Шушуном, смотря по местности, называется разная верхняя женская одежда. За Окой на юг от Москвы, в губерниях: Рязанской, Тамбовской, Тульской и др., где сарафанов не носят, Шушуном зовут холщовую женскую рубашку, длиною немного пониже колен, с алым шитьем и кумачными красными прошивками; он надевается к паневе сверх рубахи. На севере (губернии: Новгородская, Вологодская, Вятская) шушуном называется крашенинный старушечий сарафан, а в Олонецкой и по иным местам - сарафан из красного кумача с воротом и висячими назади рукавами. В Волжском верховье (Тверская, Ярославская, Костромская) шушуном зовется кофта с рукавами и отложным воротником, отороченная кругом ленточкой - шугой. На Горах, начиная с Нижегородской губернии, шушун - верхняя крашенинная короткая сорочка-расстегай вроде блузы, надеваемая поверх сарафана.), спешно пошла из избы.

- Постой, невестушка, постой, родная,- остановил Пелагею Герасим.- Так не годится. У вас на деревне, слышь, кабак завелся, чать при нем есть и закусочная? - обратился он к брату.

- Как не быть, есть,- тихо ответил Абрам.

- На-ка тебе,- молвил Герасим, подавая Абраму рублевку.- Сходи да купи харчей, какие найдутся. Пивца бутылочку прихвати, пивцо-то я маленько употребляю, и ты со мной стаканчик выпьешь. На всю бумажку бери, сдачи приносить не моги ни единой копейки. Пряников ребяткам купи, орехов, подсолнухов.

- Что это, брательник? (Брательник - меньшой, младший брат.) Зачем? молвил Абрам.- Они у нас непривычны, не надо.

- А ты, Абрамушка, делай не по-своему, а по-моему,- улыбаясь, добродушно ответил Герасим.- Подь-ка, а ты, подь поскорее.

Постоял маленько Абрам, вздохнул и, взявши с колка (Деревянный гвоздь или тычок, вбитый в заднюю стену избы у входа, для вешанья шапок.) шапку, пошел из избы, почесывая в затылке.

- Ну, невестушка,- сказал по уходе брата Герасим,- ты бы теперь мне маленько местечка где-нибудь опростала. Одну-то телегу надо скорей опростать.

- Да вон тащи, родной, хоть в заднюю избу,- молвила Пелагея,- а не то в клеть - пустым-пустехоньки. А ежели больно к спеху, так покамест в сенях положь; сени у нас больше, просторные, всю свою поклажу уложишь.

- Ладно,- ответил Герасим.- В сенях, так в сенях. И, выйдя из избы, сказал возчикам - сняли бы с одного воза кладь, а в опростанную телегу заложили лошадь. Пока они перетаскивали короба и ящики, Герасим подсел к столу и, вынув из кармана бумагу, стал что-то писать карандашом, порой останавливаясь, будто что припоминая. Кончив писанье, вышел он на двор и, подозвав одного из приехавших с ним, сказал:

- Ну, Семенушка, сослужи ты мне, братец, теперь не в службу, а в дружбу. Хоть ты и устал и давно бы пора отдохнуть тебе, да уж, пожалуйста, похлопочи, сделай для меня такую милость.

Семен Ермолаич был у Чубалова за приказчика. Человек пожилой, степенный, тоже грамотей и немалый знаток в старинных книгах, особенно же в иконах. Рад был он сослужить службу хозяину.

- Здешни места знаешь? - спросил у него Чубалов.

- Как мне не знать здешних местов?- молвил Семен Ермолаич.- Сам недальний отселе.

- Так вот что,- сказал Чубалов.- В город дорогу найдешь?

- Как не найти? Ехали сюда, в виду у нас был.

- Моих денег есть ли сколько-нибудь при тебе? - спросил Чубалов.

- Есть довольно...

- Сделай же все по этой записке. Только сделай милость, управляйся скорее, засветло бы тебе назад поспеть. Успеешь, думаю, тут всего четыре версты, да и тех, пожалуй, не будет,- молвил Чубалов.

- Как не поспеть засветло,- сказал Ермолаич.- Далеко ли тут? Для братана, что ли? - примолвил он, бегло взглянув на записку.

- Да,- молвил Герасим.- Не чаял я, Семенушка.

- Жалости даже подобно,- сказал Семен Ермолаич.- Покалякал я кой с кем из здешних про твоего братана. Мужик, сказывают, по всему хороший, смирный, работящий, вина капли в рот не берет. Да как пошли, слышь, на него беды за бедами, так его, сердечного, вконец и доконало. Опять же больно уж много ребяток-то он наплодил, что, слышь, ни год, то под матицу зыбку подвязывай (Матица - брус поперек избы, на ней кладется потолочный тес. Зыбка - колыбель, люлька, в крестьянских домах обыкновенно подвешиваемая к потолочной матице. Есть в каждой избе и другая матица - балка, на которую пол настилается.).

Поглядеть на богатых - дети у них не стоят, родился, глядь ай и гробик надо ладить, а у Абрама Силыча все до единого вживе остались... Шутка ли, восемь человек мал мал меньше... Работник-от он один, а ртов целый десяток. Как тут не пойти под оконья?..

- Нешто побираются? - мрачно насупясь, спросил у Ермолаича Герасим.

- Сам-от нет, сам, слышь, и день и ночь за работой, и хозяйка не ходит, от дому-то ей отлучаться нельзя. Опять же Христа ради сбирать ей и зазорно брата она из хорошего дома, свои капиталы в девках имела, сродники, слышь, обобрали ее дочиста... А большеньки ребятки, говорили бабенки, каждый, слышь, день ходят побираться.

Пуще прежнего нахмурился Герасим Силыч, смотрит ровно осенняя ночь.

- Поезжай поскорее, Ермолаич,- вдруг заторопил он приказчика.- Засветло надобно быть здесь тебе непременно. Пожалуйста, поторапливайся!

- Как засветло не воротиться, воротимся,- молвил разговорившийся Ермолаич, оправляя супонь на лошади.- Эки собаки, прости господи! И супонь-то кой-как затянули, и гужи-то к оглоблям не пристегнули. Все бы кой-как да как-нибудь, а дорогой конь распряжется. Глядишь остановка, меледа... ' Мешкотное дело, задержка. ' Да, Герасим Силыч, правда в людях молвится: "Без детей горе, а с детьми вдвое..." Только уж паче меры плодлив братан-от у тебя... Конечно, ежели поможет ему господь всех на ноги поставить - работников будет у него вдоволь, пять сынов, все погодки... Тогда бог даст справится.

- А ты поезжай, поезжай, Семенушка,- торопил его Герасим.

Ермолаич сел, наконец, в телегу, а все-таки свое продолжал:

- Да, плодлив, беда какой плодливый... Шутка сказать, восьмеро ребятишек!.. И у богатого при такой семьище голова кругом пойдет. Поди-ка вспой, вскорми каждого да выучи!.. Ой, беда, беда!

Наконец-то двинулся в путь. Выйдя из ворот, Герасим, посмотрев вслед Ермолаичу, в избу вошел.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Облокотясь на стол и припав рукою к щеке, тихими слезами плакала Пелагея Филиппьевна, когда, исправивши свои дела, воротился в избу Герасим. Трое большеньких мальчиков молча стояли у печки, в грустном молчанье глядя на грустную мать. Четвертый забился в углу коника за наваленный там всякого рода подранный и поломанный хлам. Младший сынок с двумя крошечными сестренками возился под лавкой. Приукутанный в грязные отрепья, грудной ребенок спал в лубочной вонючей зыбке, подвешенной к оцепу (Оцеп, иначе очеп, журав, журавец - перевес, слега или жердь, прикрепленная к матице. ).

- Что, невестушка, пригорюнилась? О чем слезы ронишь, родная? - ласково, участливо спросил Герасим, садясь возле нее на лавку.

- Как мне не плакать, как не убиваться?..- захлебываясь слезами, чуть могла промолвить Пелагея Филиппьевна.- Не видишь разве, желанный, каково житье наше горе-горькое?.. А живали ведь и мы хорошо... В достатке живали, у людей были в любви и почете. И все-то прошло, прокатилось, ровно во сне привольное-то житье я видела... Ох, родной, родной!.. Тебя и в живых мы не чаяли, и вот господь дал - приехал, воротился. Радоваться бы твоему приезду нам да веселиться, а у нас куска хлеба нет покормить тебя... Тошно, родимый, тошнехонько!..

И бросив на стол белые, исхудалые, по локоть обнаженные руки, прижала к ним скорбное лицо и горька зарыдала. У Герасима сердце повернулось...

- Полно, родная, перестань убиваться,- любовно молвил он ей, положив руку на ее плечо.- Бог не без милости, не унывай, а на него уповай. Снова пошлет он тебе и хорошую жизнь и спокойную. Молись, невестушка, молись милосердному господу - ведь мы к нему с земной печалью, а он, свет, к нам с небесной милостью. Для того и не моги отчаиваться, не смей роптать. То знай, что на каждого человека бог по силе его крест налагает.

- Не ропщу я, родной, николи бога ропотом я не гневила,-- сказала Пелагея тихо, поднявши голову и взглянув на деверя чистым, ясным, правдой и смиреньем горевшим взором.

- И хорошее дело, невестушка. За это господь тебя не покинет, воззрит на печаль твою. Надейся, Пелагеюшка, надейся... На бога положишься, не обложишься. Утри-ка слезы-то да покажь мне деток-то. Я ведь хорошенько-то еще и не знаю своих племянников. Показывай, невестушка, начинай со старшенького.

Отерла слезы Пелагея. Теперь она была уже уверена, что деверь не покинет их в бедности, даст вздохнуть, выведет из нищеты и горя.

- Подь сюда, Иванушка, подойди поближе к дяденьке,- сказала она старшему мальчику.

Тихо, но не робкой поступью подошел беловолосый, бледный, истощенный Иванушка с ясными, умными глазками. Подойдя к дяде, он покраснел до ушей.

- Это наш большенький,- молвила Пелагея,- Иванушкой звать.

- Много ль ему? - спросил Герасим, гладя по голове племянника.

- Десятый годок на Ивана Богослова перед летним Николой пошел,- ответила Пелагея Филиппьевна.

- Умненький мальчик,- молвил Герасим, поглядев в глаза Иванушке.

- Ничего, паренек смышленый,- скорбно улыбнулась мать, глядя на своего первенца.

- Грамоте учишься? - спросил у него дядя и тотчас же одумался, что напрасно и спрашивал о том. "Какая ему грамота, коли ходит побираться?"

Еще больше мальчик зарделся. Тоскливым, печальным взором, но смело, открыто взглянул он дяде прямо в глаза и чуть слышно вымолвил: - Нет.

- Какая ему грамота, родимый!..- дрожащими от приступа слез губами прошептала мать.- Куда уж нам о грамоте думать, хоть бы только поскорее пособниками отцу стали... А Иванушка паренек у нас смышленый, понятливый... Теперь помаленьку и прядильному делу стал навыкать.

- Дело хорошее, Иванушка,- думчиво молвил Герасим, гладя племянника по белым, как лен, волосенкам.- Доброе дело отцу подмогать. И замолчал, вперив очи в умненькое личико мальчика. Вспали тут на разум бывшему страннику такие мысли, что прежде бы он почел их бесовским искушеньем, диавольским наважденьем... "Дожил я слишком до тридцати годов, а кому послужил хоть на малую пользу?.. Все веру искал, в словопрениях путался... Веру искал, и мыкался, мыкался по всему свету вольному, а вот сегодня ее дома нашел... А в пятнадцать годов шатанья, скитанья, черноризничанья успел от добрых людей отстать... Нешто люди те были, нешто сам-от я был человеком?.. Гробы повапленные!.. Вот тогда в Сызрани, два года тому назад, соборная беседа у нас была...

Я сидел в первых... и долгое шло рассужденье, в каком разуме надо понимать словеса Христовы: "Милости хощу, а не жертвы..." Никто тех словес не мог смыслом обнять; судили, рядили и врозь и вкось. Меня, как старшего по званию догматов церковных, спросили... насказал я собеседникам и невесть чего: и про жертву-то ветхозаконную говорил, и про милости-то царя небесного к верным праведным, а сам ровнехонько не понимал ничего, что им говорю и к чему речь клоню... Однако же много довольны остались, громко похваляли меня за остроту разума, за глубокое ведение святого писания...

Не доступны были тогда моему разуменью простые и святые словеса евангельские, а теперь, только что поглядел я на этих мальцов да поболел о них душою, ровно меня осиял свет господень и дадеся мне от всевышнего сила разумения... Познаю разум слов твоих, Спасе... Милости, милости хощешь ты, господи, а не черной рясы, не отреченья от людей, не проклятия миру, тобой созданному!"

- А хотелось бы тебе грамоте-то поучиться? - мягким, полным любви голосом спросил после долгого молчанья Герасим Силыч у племянника.

- Как же не хотеться? - потупив в землю глаза, чуть слышно ответил Иванушка.- Я бы, пожалуй, и самоучкой стал учиться, без мастерицы (Мастерица деревенская учительница грамоте. ), только бы кто показал... Да ведь азбуки нет.

- Завтра же будет она у тебя,- молвил Герасим.- И станешь ты учиться не самоучкой, не у мастерицы, я сам учить тебя стану... Хочешь ли?

- Хочу, дяденька, больно хочу,- радостно вскрикнул маленький Иванушка, и голубые глазенки его так и запрыгали...

- Ну, вот и ладно, вот и хорошо,- с добрым чувством промолвил Герасим, перебирая пальцами Иванушкины кудри.- Станем, племянничек, станем учиться... Только смотри у меня, с уговором - учись, а отцовского дела покинуть не смей. Старайся прясть хорошенько. Учись этому, Иванушка, навыкай. Грамота дело хорошее, больно хорошее, однако ж если у грамотея мирского дела никакого не будет, работы то есть никакой он не будет знать, ни к какому промыслу сызмальства не обыкнет, будет ему грамота на пагубу. Станешь ли при грамоте прясть хорошенько? Станешь ли при грамоте отцу пособлять?

- Стану, дяденька, стану,- порывисто ответил Иванушка, веселыми глазами глядя на дядю и прижимаясь к нему.

- Ежели б годиков семь нашим грехам господь потерпел да сохранил бы в добром здоровье Абрама Силыча, мы бы, родимый, во всем как следует справились, тихо промолвила Пелагея.- Иванушке пошел бы тогда семнадцатый годок, а другие сынки все погодки. Саввушке, меньшенькому, и тому бы тогда было двенадцать лет, и он бы уж прял... И тягло бы по-прежнему тогда на себя мы приняли, и земельку бы стали опять пахать, скотинушку завели бы... А теперь ведь у нас ни пашенки, ни скотинушки, какова птица курица, и та у нас по двору давненько не браживала...

- Знаю, родная, все знаю,- со вздохом ответил Герасим.- Только ты смотри у меня, невестушка, не моги унывать... В отчаянье не вдавайся, духом бодрись, на света Христа уповай... Христос от нас грешных одной ведь только милости требует и только за нее милости свои посылает... Все пошлет он, милосердный, тебе, невестушка, и пашню, и дом справный, и скотинушку, и полные закрома...

- У меня только и есть надежды, что на его милость. Тем только и живу,слезным, умиленным взором смотря на иконы, ответила Пелагея.- Не надеялись бы мы с Абрамом на милость божию, давно бы сгибли да пропали...

- Показывай других деток, невестушка,- молвил немного погодя Герасим.

- Вот другой сынок наш - Гаврилушка,- сказала она, подводя к деверю остроглазого крепыша мальчугана.- За неделю до благовещенья девятый годок пошел.

- Ну что же ты, Гаврилушка, прядешь, что ли? - приласкавши племянника, спросил у него Герасим.

- Тятька не дает,- бойко ответил мальчик, глядя дяде прямо в глаза.

- Куда еще ему, родной? - улыбаясь и мягким, полным любви взором лаская мальчика, сказала Пелагея Филиппьевна.- Разве с будущего лета станет отец обучать его помаленьку.

- Давай, мамка, пеньки,- сейчас напряду,- вскричал Гаврилушка.

- Как тебе не пеньки?.. Ишь какой умелый,- улыбнувшись сквозь слезы, проговорила Пелагея Филиппьевна и, приложив ладонь к сыновнему лбу, заботно спросила: - Прошла ли головушка-то у тебя, болезный ты мой?

- Прошла,- весело ответил Гаврилушка.

- Ну, слава богу,- молвила мать, погладив сына по головке и прижав его к себе.- Давеча с утра, сама не знаю с чего, головушка у него разболелась, стала такая горячая, а глазыньки так и помутнели у сердечного... Перепужалась я совсем. Много ль надо такому маленькому? - продолжала Пелагея Филиппьевна, обращаясь к деверю.

И по взглядам и по голосу ее Герасим смекнул, что Гаврилушка материн сынок, любимчик, баловник, каким сам он был когда-то у покойницы Федосьи Мироновны.

- А тебе чего хочется, Гаврилушка? Вырастешь большой, чем хочешь быть? спросил у него дядя.

- Марком Данилычем,- с важностью ответил Гаврилушка.

- Каким Марком Данилычем? - спросил Герасим.

- Купец у нас есть в городу. Смолокуров Марко Данилыч,- усмехнулась на затейный ответ своего любимчика Пелагея.- На него по нашей деревне все прядут. Богатеющий. Вишь куда захотел! - гладя по головке сына, обратилась она к нему.- Губа-то у тебя, видно, не дура.

- Смолокуров? Помню что-то я про Смолокурова,- молвил Герасим.- Никак батюшка покойник работал на него?

- Надо быть так,- ответила Пелагея.

- Работай хорошенько, Гаврилушка, да смотри не балуй, по времени будешь таким же богачом, как и Марко Данилыч,- промолвил Герасим и спросил Пелагею про третьего сына.

- Вот и он,- молвила Пелагея Филиппьевна.- Харламушка, подь к дяденьке.

- Тебе который год? - спросил Герасим у подошедшего к нему и глядевшего исподлобья пузатенького мальчугана, поднимая ему головку и взявши его за подбородок.

- Восьмой,- отвечал Харламушка.

- Что поделываешь?

- Хожу побираться,- бойко ответил он. Промолчал Герасим, а Пелагея отвернулась, будто в окно поглядеть. Тоже ни слова.

- А четвертый где? - спросил у нее Герасим после недолгого молчанья.

Подошла Пелагея к углу коника, куда забился четвертый сынок, взяла его за ручонку и насильно подвела к дяде. Дикий мальчуган упирался, насколько хватало у него силенки.

- Этот у нас не ручной, как есть совсем дикой,- молвила Пелагея.- Всего боится, думаю, не испортил ли его кто.

- Как тебя зовут? - спросил четвертого племянника Герасим, взявши его за плечо.

Всем телом вздрогнул мальчик от прикосновенья. Робко смотрел он на дядю, а сам ни словечка.

- Скажи: Максимушкой, мол, зовут меня, дяденька,- учила его мать, но Максимушка упорно молчал.

- Который годок? - спросил Герасим. Сколько мать Максимушке ни подсказывала, сколько его ни подталкивала, он стоял перед дядей ровно немой. Наконец, разинул рот и заревел в источный голос.

- Что ты, Максимушка? Что ты, голубчик? Об чем расплакался,- ласково уговаривал его Герасим, но ребенок с каждым словом его ревел сильней и сильнее.

- Страшливый он у нас, опасливый такой, всех боится, ничего не видя тотчас и ревку задаст,- говорила Пелагея Филиппьевна.- А когда один, не на глазах у больших, первый прокурат (Прокурат - проказник, шутник, забавник, от слова прокудить, - шалить, проказничать. На севере и на востоке, а также на украйне Великой России и в Белоруссии "прокудить" - значит делать вред, то же, что бедокурить и прокуратить, а также обманывать, притворяться.). Отпусти его, родной, не то он до ночи проревет. Подь, Максимушка, ступай на свое место. Не успела сказать, а Максимушка стрелой с лука прянул в тот уголок, откуда мать его вытащила. Но не сразу унялись его всхлипыванья.

- А меньшенькой-то где же у тебя, невестушка? - спросил Герасим.

- Саввушка, где ты, родной? - крикнула мать, оглядываясь. - Здесь! раздался из-под лавки детский голосок.

- Зачем забился туда?

- С Устькой да с Дунькой в коски игьяем, под стъяпной лавкой (Великорусская изба на севере, на востоке и по Волге имеет везде одинаковое почти расположение: направо от входа в углу - печь (редко ставится она налево, такая изба зовется "непряхой", потому что на долгой лавке, что против печи от красного угла до коника, прясть не с руки,-- правая рука к стене приходится и не на свету). Угол налево от входа и прилавок от двери до угла зовется коник, тут место для спанья хозяина, а под лавкой кладутся упряжь и разные пожитки. Передний угол направо - красный, святой, там образа, перед ними стол. Лавка от коника до красного угла зовется долгой. Передний угол налево от входа - бабий кут или стряпной; он часто отделяется от избы дощатой перегородкой. Лавка от святого угла до стряпного называется большою, а иногда красною. Прилавок от бабьего кута к печке - стряпная лавка, рядом с нею до самой печи - стряпной ставец, вроде шкапчика и стола вместе; на нем кушанье приготовляется. ),картавил маленький мальчик.

- Ну вы, котятки мои,- ласково молвила мать,- вылезайте скорее к дяденьке... Дяденька пряничков даст.

Пятилетний мальчик проворно вылез из-под лавки, за ним выползли две крошечные его сестренки.

- Пьяников, пьяников!..- радостно смеясь и весело глядя на Герасима, подобрав руки в рукава рубашонки и прыгая на одной ножке, весело вскрикивал Саввушка.

Девочки, глядя на братишку, тоже прыгали, хохотали и лепетали о пряниках, хоть вкусу в них никогда и не знавали. Старшие дети, услыхав о пряниках, тоже стали друг на дружку веселенько поглядывать и посмеиваться. Даже дикий Максимушка перестал реветь и поднял из-под грязных тряпок белокурую свою головку... Пряники! да это такое счастье нищим, голодным детям, какого они и во сне не видывали.

- Это вот Устя, а это Дуняша,- положив руку на белокурую головку старшей девочки и взявши за плечо младшую, сказала Пелагея Филиппьевна. Сколько ни заговаривал дядя с братанишнами (Братанишна - дочь старшего брата, братана. ), они только весело улыбались, но ни та, ни другая словечка не проронила. Крепко держа друг дружку за рубашки, жались они к матери, посматривали на дядю и посмеивались старому ли смеху, что под лавкой был, обещанным ли пряникам, господь их ведает.

- А в зыбке Федосеюшка,- молвила Пелагея деверю, показав на спавшего ангельским сном младенца.- В духов день ее принесла, восьма неделька теперь девчуркепошла.

- Да, семейка! - грустно покачав головой, молвил Герасим.- Трудновато мелюзгу вспоить, вскормить да на ноги поставить. Дивиться еще надо братану и тебе, невестушка, как могли вы такую бедноту с такой кучей детей перенесть.

- Господь! - вздохнула она, набожно взглянув на святые иконы.

* * *

Под это самое слово Абрам с покупками воротился. Следом за ним пришла и закусочница, бабенка малого роста, разбитная, шустрая солдатка - теткой Ариной ее звали. Была бабенка на все руки: свадьба ли где - молодым постелю готовить да баню топить, покойник ли - обмывать, обряжать, ссора ли у кого случится, сватовство, раздел имений, сдача в рекруты, родины, крестины, именины - тетка Арина тут как тут. Без нее ровно бы никакого дела и сделать нельзя. А как все эти дела случались не каждый день, так она, как только кабак в Сосновке завели, к нему присоседилась, стала закусочницей и принялась торговать нехитрыми снедями да пряниками, орехами и другими деревенскими сластями.

Торговля не бог знает какие барыши ей давала, но то было тетке Арине дороже всего, что она каждый день от возвращавшихся с работ из города сосновских мужиков, а больше того от проезжих, узнавала вестей по три короба и тотчас делилась ими с бабами, прибавляя к слухам немало и своих небылиц и каждую быль красным словцом разукрашивая. Возврат пятнадцать годов пропадавшего без вести Герасима такой находкой был этой вестовщице, какая еще сроду ей не доставалась. Прослышав, что мужики хотят опивать чубаловский приезд, она с жадным нетерпеньем ждала, когда соберется мир-народ на заветной лужайке и Герасим Чубалов станет рассказывать про свои похожденья. Опешила она, узнавши, что мужики пьют на счет приезжего, но самого его залучить к себе никак не могут. Как же раздобыться новостями, как узнать их?.. От самого ли Герасима, от брата ль его, или от невестки?.. Идти самой Арине к Пелагее нельзя - больно уж часто обижала она и ее самое и ребятишек. В самый тот день поутру до крови нарвала она уши материну любимчику Гаврилушке, когда он у нее Христа ради кусочек хлебца попросил. И вдруг Абрам перед нею...

Ровно рассыпанному мешку золота обрадовалась Арина Исаишна его приходу. Не знает, где посадить, не знает, как улестить, а перед тем близко к лавчонке своей его не подпускала, неравно, дескать, стянет что-нибудь с голодухи. Отрезала по его спросу добрый кусок соленой рыбы; дала пучок зеленого луку, хлеба каравай, два десятка печеных яиц, два пирога с молитвой (В Великой России слово пирог употребляется не везде в смысле хлебного печенья из пшеничной муки с какой-нибудь начинкой. На север от Москвы пирогом зовут ситный хлеб из лучшей ржаной муки, чисто смолотой и просеянной (той, которую пеклевали,- отсюда пеклеванный хлеб). Еще дальше на север - в Вологодской, Вятской и Пермской губерниях - пирогом зовется хлеб из ячной или полбенной муки. На юг от Москвы (в Тульской, Рязанской, Тамбовской и отчасти Владимирской губерниях) пирогом зовут пшеничный хлеб безо всякой начинки. В Костромской и Нижегородской пирогом зовется печенье с начинкой, зовут пирогом и хлеб без начинки, но больше такой хлеб в виде пирога зовется пирогом с молитвой. Ниже по Волге, в Нижегородской, Казанской и дальше, пирогом зовут уж одно только печенье с начинкой, а хлеб без начинки зовется папушником и калачом.).

Только всего и оставалось у ней, все остальное мужики разобрали, чтобы было чем чубаловское винцо закусывать. Отпустила и пряников, и каленых орехов, и подсолнухов, нашелся и десяток маковников, а больше ничего не нашлось. Не дожидаясь Абрамова спроса, Арина нацедила большой жбан холодного квасу, говоря, что после рыбы братцу беспременно надо будет кваску испить. Хотел было Абрам заплатить за квас, но тетка Арина, сколь ни жадна была, удивленными глазами поглядела, поглядела и такое слово промолвила: "Никак ты, Силыч, в разуме рехнулся с радости-то? Нешто за квас деньги берут? Окстись, милый человек!" У тетки Арины тот расчет был: все покупки да жбан Абраму зараз захватить несподручно, и она, ровно бы добрая, вызвалась сама донести ему до его избы кое-что."

А там Герасима увижу, - думала она,- и все от самого от него разузнаю, а вечером у старостина двора бабам да молодкам расскажу про все его похожденья". Надивиться не мог Абрам такой нежданной услужливости вздорной, задорной тетки Арины.

Повстречавши дорогой деревенских девчонок, что из лесу шли с грибами да с ягодами, тетка Арина посоветовала Абраму купить у ее дочурки за трешницу лукошко ягод. "Безотменно купи,- трещала она,- да скажи брательнику-то, ягодки, мол, из самого того леску, куда он, подростком будучи, спасаться ходил,- верь мне, по вкусу придутся".

Взял Абрам лукошко со смешанной ягодой: больше всего было малины, но была и темно-синяя черника, и алая костяника, и сизый гонобобель, и красная и черная смородина, даже горькой калины попало в лукошко достаточно. Подходя к дому, Абрам поблагодарил тетку Арину за квас и беспокойство, сказал было, что парнишка ее ношу в избу к нему внесет, но Арина и слушать того не захотела. "Дай, батька, на брательника-то поглядеть,- сказала она,- я ведь его целых пятнадцать годов не видела... Чать, не убудет его у тебя, коли минуточку-другую погляжу на него да маленько с ним покалякаю". Не посмел Абрам прекословить закусочнице...

Войдя в избу и поставив жбан на стряпной поставец, тетка Арина сотворила перед иконами семипоклонный начал. Клала крест по-писанному, поклоны вела по-наученному, потом приезжему гостю низехонько поклонилась и с ласковой ужимкой примолвила:

- Доброго здоровья вашей чести, Герасим Силыч, господин честной! С приездом вас!..

И еще раз поклонилась. Встал с лавки Герасим и молча отдал Арине поклон.

К хозяйке тетка Арина подошла, поликовалась с ней трижды, крест-накрест, со щеки на щеку, и тотчас затараторила:

- Здоровенько ли поживаешь, Филиппьевна? Ну вот, матка, за твою простоту да за твою доброту воззрил господь на тебя радостным оком своим. Какого дорогого гостя, сударыня моя, дождалась!.. Вот уж, как молвится, не светило, не горело, да вдруг припекло. Родной-эт твой, притоманный-эт твой, и вживе-то его не чаял никто, и память-то об нем извелась совсем, а он, сердечный, гляко-сь, да вон поди, ровно из гроба восстал, ровно из мертвых воскрес, ровно с неба свалился, ровно из яичка вылупился... Ах ты, матушка, матушка, сударыня ты моя, Пелагея Филиппьевна!.. Какую радость-то тебе бог послал, какую радость-то!.. Теперь, матка, все печали да болести в землю, могута в тело, душа заживо к богу...

Жить тебе, сударыня, да богатеть, добра наживать, а лиха избывать... Дай тебе царица небесная жить сто годов, нажить сто коров, меренков стаю, овец полон хлев, свиней подмостье, кошек шесток... Даст бог, большачок-от (Большак - глава семьи, а также глава какой-либо беспоповщинской секты либо толка спасова согласия. ) твой, сударыня, опять тягло примет, опять возьмется за сошку, за кривую ножку. Подай вам господи прибыли хлебной в поле ужином, на гумне умолотом, в сусеке спором, в квашне всходом... Из колоска бы тебе, Филиппьевна, осмина, из единого зернышка каравай. И смолкла на минуту дух перевести.

- Садись, Арина Исаишна, гостья будешь,- обычный привет сказала ей Пелагея Филиппьевна.

О том помышляла хозяйка, чтобы как-нибудь поскорей спровадить незваную гостью, но нельзя же было не попросить ее садиться. Так не водится. Опять же и того опасалась Пелагея Филиппьевна, что, не пригласи она присесть первую по всему околотку вестовщицу, так она таких сплетен про нее назвонит, что хуже нельзя и придумать.

- Напрасно, мать моя, беспокоишь себя. Не устала я, сударыня, сидела все,отвечала тетка Арина и повела приветы свои с причитаньями.

Не надивуется Пелагея Филиппьевна сладким речам первой по деревне зубоскальницы, злой пересмешницы, самой вздорной и задорной бабенки. С той поры как разорились Чубаловы, ни от одной из своих и окольных баб таких насмешек и брани она не слыхивала, таких обид и нападок не испытывала, как от разудалой солдатки Арины Исаишны. А сколько ребятишки терпели от ее ехидства.

Наговорив с три короба добрых пожеланий, тетка Арина ловко повернулась осередь избы и, бойким взглядом окинув Герасима Силыча, спросила его нараспев умильным голосом со слащавой улыбкой:

- А вы меня не признаете, Герасим Силыч? Не узнали меня?

- Не могу признать,- сухо ответил Герасим.

- Как же это так, сударь мой? - молвила тетка Арина, ближе и ближе к нему подступая.- Да вы вглядитесь-ка в меня хорошенько... Как бы, кажись, меня не узнать, хоть и много с тех пор воды утекло, как вы нашу деревню покинули? Неужто не узнали?

- Нет,- с досады хмуря лоб, отрывисто ответил Герасим.- Не могу вас признать.

- А ведь у вас сызмальства память острая такая была, сударь мой Герасим Силыч,- покачивая головой, укорила его тетка Арина.- Да ведь мы от родителей-то от ваших всего через двор жили... Исаину избу нешто забыли? Я ведь из ихней семьи - Арина. Вместе, бывало, с вами в салазках катались, вместе на качелях качались, вместе по ягоды, по грибы, по орехи хаживали... При вашей бытности и замуж-то я выходила за Миронова сына. Помните чать Мирона-то. Вскрай деревни у всполья изба была с зелеными еще ставнями, расшивка на воротах стояла? (В среднем Поволжье, особенно в тех местах, где занимаются судостроением, часто можно встретить на воротах небольшую оснащенную и раскрашенную расшиву или другое судно. В последнее время стали появляться и модели пароходов. ).

- Что-то не помнится,- нехотя ответил Герасим.

- Коротка же у вас стала память! Коротенька!..- продолжала тетка Арина обиженным голосом.- Ну а сами-то вы, сударь, в каких странах побывали?

- В разных местах, всего не припомнишь.

- Коротенька память, коротенька!..- продолжала свое неотвязная тетка Арина.- Где же вы в последнее-то время, сударь мой, проживали, чем торговали?

- По разным местам проживал,- сквозь зубы промолвил Герасим и, отворотясь от надоедницы, высунул голову в окошко и стал по сторонам смотреть. - Видно, где день, где ночь, куда пришел, тотчас и прочь... Дело! - насмешливо молвила Арина Исаишна.

Герасим больше не отвечал. Молчал и Абрам с Пелагеей. Дети, не видавшие дома такой лакомой еды, какую принес отец, с жадностью пожирали ее глазами, и как ни были голодны, но при чужом человеке не смели до нее дотронуться. Стала было тетка Арина расспрашивать Абрама, где был-побывал его брательник, чем торг ведет, где торгует, но Абрам н сам еще не знал ничего и ничего не мог ей ответить. А уж как хотелось закусочнице хоть что-нибудь разузнать и сейчас же по деревне разблаговестить. Увидела она, наконец, что, видно, хоть вечер и всю ночь в избе у Абрама сиди, ничего не добьешься, жеманно сузила рот и вполголоса хозяйке промолвила:

- Опростала бы ты мне, Филиппьевна, посудинку-то. Пора уж, матка, домой мне идти. Мужики, поди, на лужайке гуляют, может им что-нибудь и потребуется. Перецеди-ка квасок-от, моя милая, опростай жбан-от... Это я тебе, сударыня, кваску-то от своего усердия, а не то чтобы за деньги...

Да и ягодки-то пересыпала бы, сударыня, найдется, чай, во что пересыпать-то, я возьму; это ведь моя Анютка ради вашего гостя ягодок набрала.

Низко поклонилась и поблагодарила тетку Арину Пелагея. Ягоды высыпала на лавку в стряпном углу, а квас не во что было ей перелить, опричь пустого горшка из-под щей. С злорадством глядела тетка Арина на ее смущенье, и злоба ее разбирала при мысли, что пришел конец убожеству Чубаловых. А когда домой шла, такие мысли в уме раскидывала. "Чем лукавый не шутит? Заживет теперь Палашка - рвана рубашка, что твоя барыня. Шутка сказать, три воза товаров, да воза-то все грузные, один опростали, и то чуть не все сени коробами завалили... А деньжищ-то что, чать, у него лоботряса!..

Видимо-невидимо, казна бессчетная. А он, побродяга, и говорить-то со мной не хотел... Слова от проклятика не добилась. "Забыл да не помню" - только и речей от него. Может, по ночам на большой дороге да в лесу торговал, мерил не аршином, а топором да кистенем... Где пятнадцать-то годов, в самом деле, шатался, по каким местам, по каким городам? Еще угодишь, может быть, к дяде в каменный дом... (В острог. Дядя - палач.) Не увернешься, разбойник, не увернешься, душегубец... А Палашка-то, Палашка-то, поди-ка, как нос-от вверх задерет...

Фу ты, ну ты, вот расфуфырится-то!.. Ведьма ты этакая, эфиопка треклятая! Первым же бы сладким куском тебе подавиться, свету бы божьего тебе не взвидеть, ни дна бы тебе, ни покрышки, ни дыху (Дыхание.) , ни передышки!.. Приступу к ней не будет, поклонов ото всех потребует... Только уж ты на меня, сударыня, не надейся, моих поклонов вовеки тебе не видать, во всю твою жизнь не дождаться. И не жди их, анафемская душа твоя! И не жди, поганая!.."

И уж чего-то, чего не наплела тетка Арина про Чубаловых, придя на лужайку, где пьянствовал на даровщину сосновский мир-народ.

* * *

Только что вышла тетка Арина, Абрам положил перед братом на стол сколько-то медных денег и молвил ему :

- Сдача.

- Что же ты, братан, не послушал меня? Сказано было тебе, на все покупай. Зачем же ты этак?..- попрекнул брата Герасим.

- Брать-то больше нечего,-- ответил Абрам.- Что видишь, только-то и было у Арины в закусочной.

- Так пряников бы побольше купил,- молвил Герасим.

- Зачем, родимый?- вступилась Пелагея.- И того с них станет, ведь они у нас к этому непривычны. И то должны за счастье почесть.

- Так возьми же ты эти деньги к себе, невестушка, да утре похлопочи, чтобы ребятишкам было молоко,- молвил Герасим, подвигая к Пелагее кучку медных.

- Моёко, моёко! - закартавил и радостно запрыгал веселенький Саввушка. Глазенки у него так и разгорелись, все детишки развеселились, улыбнулся даже угрюмый Максимушка.

- Право, напрасно, родной,- легонько отодвигая от себя деньги, говорила Пелагея.- Они ведь у нас непривычны.

- Так пусть привыкают,- перебил Герасим.- Как же это можно малым детям без молока?.. Особенно этой крошке,- прибавил, указывая на зыбку.- Нет, невестушка, возьми, не обижай меня. Да не упрямься же. Эк, какая непослушная! Взяла деньги Пелагея, медленно отошла к бабьему куту и, выдвинув из-под лавки укладку (Укладка, иначе коробья,- маленький сундучок.), положила туда деньги. На глазах опять слезы у ней показались, а Абрам стоял перед братом, ровно не в себе - вымолвить слова не может.

- Садитесь, родные, закусим покамест,- весело сказал Герасим.- А ты, невестушка, хозяйничай. Иванушка, Гаврилушка, тащите переметку (Переметка, или переметная скамья,- скамейка, приставляемая к столу во время обеда или ужина. ), голубчики, ставьте к столу ее. Вот так. Ну, теперь богу молитесь. И все положили по семи поклонов перед иконами.

- Усаживайтесь, детушки, усаживайтесь. Вот так. Ну, теперь потчуй нас, хозяюшка, да и сама кушай.

Пелагея накрошила коренной с маленьким душком рыбы и хлеба в щанную ( Щанная чашка - из которой щи хлебают.) чашку, зеленого луку туда нарезала, квасу налила. Хоть рыба была голая соль, а квас такой, что, хлебни, так глаза в лоб уйдут, но тюря (Хлебная или сухарная окрошка на квасу. ) голодной семье показалась до того вкусною, что чашка за чашкой быстро опрастывались. Ели так, что только за ушами трещало.

- А вам бы, ребятки, не больно на тюрю-то наваливаться; питье одолеет. Бог пошлет, получше вам будет еда,- сказал Герасим.-- Хозяюшка, давай-ка сюда яйца...

После яиц и пирога с молитвой поели, большие пивца испили, малых дядя ягодами оделил.

Встали из-за стола, богу помолились, и Абрам, громко зарыдав, младшему брату в ноги поклонился.

- На доброте на твоей поклоняюсь тебе, братец родной,- через силу он выговаривал.- Поклон тебе до земли, как богу, царю али родителю!.. За то тебе земной поклон, что не погнушался ты моим убожеством, не обошел пустого моего домишка, накормил, напоил и потешил моих детушек.

И Пелагея со слезами в ноги повалилась деверю. Ребятишки, глядя на отца с матерью, подумали, что всем так следует дядю благодарить, тоже в ноги упали перед ним.

- Полноте, полноте,- говорил смущенный Герасим, подымая с полу невестку и брата.- Как вам не стыдно? Перестаньте ж господа ради!.. Нешто разобидеть меня хотите?.. И вы, мелюзга, туда же... Идите ко мне, божьи птенчики, идите к дяде, ангельски душеньки... Держите крепче подолы, гостинцами вас оделю.

И стал в подолы детских рубашонок класть пряники, орехи, подсолнухи. Дети ног под собой не слышали.

- Федосьюшке ни орехов, ни подсолнухов не дам,- шутливо молвил Герасим.Не заслужила еще такой милости, зубов не вырастила, а вот на-ка тебе жемочков, невестушка, сделай ей сосочку, пущай и она дядиных гостинцев отведает. Сама-то что не берешь? Кушай, голубка, полакомись.

Пелагея только кланялась, речей больше не стало у ней.

- Рыбку-то я тебе, родной, к ужину схороню,- сказала она потом, ставя тюрю в стряпнй поставец.

- Не примай лишней заботы,- молвил Герасим.

- Родной ты мой, нет ведь у меня ничем-ничегохонько... Это я было тебе поужинать.

- Сказано, не хлопочи. Обожди маленько; скоро мой Ермолаич приедет из города.

Замолчала Пелагея, не понимая, про какого Ермолаича говорит доверь. Дети с гостинцами в подолах вперегонышки побежали на улицу, хвалиться перед деревенскими ребятишками орехами да пряниками. Герасим, оставшись с глазу на глаз с братом и невесткой, стал расспрашивать, отчего они дошли до такой бедности. Вот что узнал он.

Скоро после Герасимова ухода старшего женатого брата в солдаты забрали. По ревизским сказкам и по волостным спискам семейство Силы Чубалова значилось в четверниках: отец из годов еще не вышел, а было у него два взрослых сына да третий подросток, шестнадцати лет. Когда сказан был набор и с семьи чубаловской рекрут потребовался, отцом-матерью решено было - и сам Абрам, тогда еще холостой, охотно на то соглашался - идти ему в солдаты за женатого брата, но во время приема нашли у него какой-то недостаток.

Надо было женатому идти в службу. Сдали его, и году не прошло с той поры, как новобранцев в полки угнали, пали вести в Сосновку, что помер рядовой Иван Чубалов в какой-то больнице. Двоих ребятишек, что остались после него, одного за другим снесли на погост, а невестка-солдатка в свекровом дому жить не пожелала, ушла куда-то далеко, и про нее не стало ни слуху ни духу... Тут оженили Абрама. Женился он на круглой сироте, а брал он ее из-за Волги, из казенной деревеньки, что стоит в "Чищи" (Узкая безлесная полоса вдоль левого берега Волги. ), неподалеку от лесов керженских и чернораменских.

Одна-одинешенька Пелагея Филиппьевна осталась после родителей. Только что восемь годков ей свершилось, как оба они в коротком времени померли: отец, в весеннюю распутицу переезжая Волгу, в полынье утонул, а мать после того недель через восемь померла в одночасье... Оставалось восьмилетней Палаше после родителя-тысячника завидное для крестьянского быта именье: большой новый дом, и в нем полная чаша; кроме того, товару целковых тысячи на полторы, тысяча без малого в долгах, да тысячи две в наличности. Отец-от "теплым товаром" промышлял, при заведенье работников держал, а сам по базарам да у Макарья сапогами да валенками торговал. И по закону и по заведенному обычаю мир-народ должен был принять сироту на свое попеченье и приставить к наследству надежного опекуна. В той волости исстари велся обычай опекунов к сиротам назначать из посторонних, потому что сродники чересчур уж смело правят именьем малолетних, свои, дескать, люди, после сочтемся. Но тут подвернулся двоюродный дядя сиротки, что жил у ее отца в работниках; он укланял и упоил мир, чтобы ему сдали опеку: я-де все дела покойника знаю и товар сбуду и долги соберу, все облажу как следует.

Сделавшись опекуном, взял он племянницу к себе в дом, а ее дом и что было в доме продал, товар тоже распродал и долги собрал, всего целковых тысяч шесть было им выручено. Торговать опекун на эти деньги стал и всем говорил, что желает умножить именье сродницы до ее совершенных годов.

А торговал он так, что когда Палаша заневестилась, оставалось у нее именья: голик рощи да кусок земли, гребень да веник, да три алтына денег. Однако, опричь опекуна, про то никто не знал, все считали сиротку богатой невестой. Стали к ней свах засылать, но опекун их от дома отваживал. Тут судьба свела Палашу с Абрамом...

Честью опекун не выдал ее; они сыграли свадьбу уходом. Стала молодая требовать родительского именья, а опекун будто не его дело... Жалобу принесла - пошли суд да дело. Много раз сходился мир по этому делу, сначала решили учесть опекуна, а сиротское именье отдать наследнице сполна, но каждый раз сходка кончалась тем, что ответчика опивали. Тяжба шире да дальше, дело дошло до окружного, до палаты, но как у опекуна ничего не оказалось, то праведные решили: на нет и суда нет. Не досталось Пелагее Филиппьевне ни гроша, да и дядя остался без барыша - что у него было, все по воде сплыло. Суды да палаты недешево стоят,- семья опекуна пошла по миру, а сам по кабакам.Скоро после женитьбы Абрама помер Сила Петрович, а следом за ним отнесли на погост и Федосью Мироновну. Остался Абрам в доме полным хозяином. Сначала все у него шло, как было отцом заведено, и года полтора жил он в полном достатке, а потом и пошел по бедам ходить. Скотина зачумела и вся до последнего бычка повалилась, потом были сряду два хлебных недорода, потом лихие люди клеть подломали и все добро повытаскали, потом овин сгорел, потом Абрам больше года без вины в остроге по ошибке, а скорей по злому произволу прокурора, высидел. Врозь разлезлось и совсем хизнуло хозяйство, самый справный по деревне дом упал, а у Пелагеи Филиппьевны что ни год, то ребенок. Скоро до того дошел Абрам, что и пахать перестал. Сдав землю миру, на одной канатной пряже остался.

А прядильный промысел не спор, за ним двумя руками десять ртов не накормишь. И стала чубаловская семья с корочки на корочку перебиваться, с крохи на кроху перекалачиваться.

Выслушав про беды и несчастия брата, Герасим долго молчал, сидя неподвижно на лавке. То представлялась ему горько плачущая, обиженная, кругом до ниточки обобранная сиротка, что вступила к свекру в дом тысячницей, а на поверку вышла бесприданницей; то виделся ему убитый напастями брат... Вот он из сил выбивается, стараясь удержать в заведенном порядке родительское домоводство, но беды за бедами на него падают, и он в изнеможенье от непосильной борьбы опускается все ниже и ниже. Вот он в арестантском халате на тюремных нарах, с болью в сердце, с отчаянием в душе, а рядом с ним буйный разгул товарищей по заключенью, дикий хохот, громкие песни, бесстыдная похвальба преступностью, ругательства, драки...

А в деревне у Пелагеи Филиппьевны недостатки, бедность, нищета и голодные дети. Так одно за другим представлялось Герасиму, и недавний странник, с гордостью про себя говоривший "града настоящего не имею, но грядущего взыскую", вполне почувствовал себя семьянином, сознавая, что он с братом одно, одного отца и матери рожденья, и что должно им "друг друга тяготы носити". Тут же положил он крепкий завет в обновленном своем сердце: жить с братом и с его семьей за едино, что есть - вместе, чего нет - пополам. Но ни брату, ни невестке пока того не поведал. "Не хвальна,- думал он,- похвала до дела".

* * *

Высоко еще солнышко в небе стояло, когда с грузным возом воротился Семен Ермолаич. Одно за другим вместе с Абрамом в избу вносил он... Пелагея Филиппьевна только руками всплескивала. Вносили и раскладывали по лавкам и одежду, и обувь, и посуду, и припасы: мешки с мукой, крупой, солодом, пшеном, картофелем, свеклой, морковью, мясо, соленую рыбу, капусту, квасу бочонок, молока три кунгана, яиц два лукошка. Опричь того, привез Семен Ермолаич на уху свежей рыбы и даже самовар с полным чайным прибором. Глазам не верили Абрам с Пелагеей, а дети так и прыгали от радости.

- Разводи огонь, невестушка, вари ушицу к ужину, давненько не едал я рыбы из родной Оки,- говорил Герасим.- Да обнови самовар-от свой, сахарцу наколи, чайку завари да попотчуй нас.

В сумерки старые бабы, девки, молодки, малы ребяты, все, опричь мужиков да парней, что попойку вели на лужайке, густой толпой собрались у колодца. Прибежали даже туда из трех окольных деревень, что стоят с Сосновкой с поля на поле. И никто не мог вдоволь надивиться на чудеса небывалые. В убогой избе Абрамовой не лучина дымит, а свечи горят, и промеж тех свечей самовар на столе ровно жар горит, и вокруг стола большие сидят и малые, из хороших одинаких у всех чашек чай распивают с мягким папушником.

А в печке на шестке на железном тагане новая медная кастрюля стоит. "Уху, видно, хлебать собираются,- толкуют меж собой бабы на улице.- Пелагея-то на стряпном поставце рыбу чистила, да все-то стерлядей... Вот те и Палашка рвана рубашка!"

После ужина пошел Герасим в заднюю избу, там постель ему невестка постлала. Заперся он изнутри, зажег перед иконой свечу и стал на молитву. Молился недолго. Но чудное дело: бывало, ночи напролет на молитве он стаивал, до одуренья земных поклонов сот по двенадцати отвешивал, все, бывало, двадцать кафизм псалтыря зараз прочитывал, железные вериги, ради умерщвления плоти, одно время носил, не едал по неделям; но никогда еще молитва так благотворно на его душу не действовала, как теперь после свиданья с братом и голодной семьей его.

Такую отраду, такое высокое духовное наслаждение почувствовал он, каких до тех пор и представить себе не мог... То была действенная сила любви, матери всякого добра и блага. Еще впервые осияла она зачерствелое сердце отреченника от мира, осияла сердце, полное гордыней ума, нетерпимое ко всему живому, человеческому. "Бог есть любы",- благоговейно и много раз повторял в ту ночь Герасим Силыч.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Герасим в скором времени поставил брата на ноги. Избу поновил, два новых венца под нее подвел, проконопатил, покрыл новым тесом, переложил печи, ухитил двор, холостые строенья кои исправил, кои заново поставил, словом - все в такой привел вид, что чистый, просторный чубаловский дом опять стал лучшим по деревне и по всей окольности. Абрам принял родительское тягло, но тех полос, что удобрены были бычками покойника Силы Чубалова, мир возвратить не пожелал, а отрезал воротившемуся в общину тяглецу самые худые полосы из запольных, куда спокон веку ни одной телеги навоза не вывозили. Сколько ни жалобился на то Абрам, мужики и слушать его не хотели. "Что мир порядил, то бог рассудил",говорили они, а между собой толковали: "Теперь у Чубаловых мошна-то туга, смогут и голый песок доброй пашней сделать, потому и поступиться им допрежними их полосами миру будет за великую обиду..."

Чубаловы поспорили, поспорили, да так и бросили дело... Как с миром сладишь?.. Хоть мир и первый на свете разбойник, а суда на него не сыщешь... Двух работников нанял Герасим Чубалов, много скотины завел и, по родительскому примеру, опять стал бычков скупать. Пошло дело на лад по-прежнему. Себе Герасим поставил на усаде не келью, а большую пятистенную избу и поселился в ней с Семеном Ермолаичем да с Иванушкой. Думали - женится, однако не пожелал Герасим женой да детьми себе руки вязать.

Иванушку взял в дети, обучил его грамоте, стал и к старым книгам его приохочивать. Хотелось Герасиму, чтоб из племянника вышел толковый, знающий старинщик, и был бы он ему в торговле за правую руку. Мальчик был острый, умен, речист, память на редкость. Сытен хлеба стали ему книги; еще семнадцати лет не минуло Иванушке, а он уж был таким сильным начетчиком, что, ежели кто не гораздо боек в писании - лучше с ним и не связывайся, в пух и прах такого загоняет малец.

Герасим, только что устроил дом, тотчас и принялся за свою торговлю. Не одни книги теперь у него были, много стало икон, крестов, лестовок, кацей и других старинных вещей. Попадутся под руку и гражданской печати подержанные книги, он и их покупал, попадутся старинные жемчужные кики и кокошники, серебряная посуда, старое оружие, седла, древняя конская сбруя, все покупал, и все у него в свое время сходило с рук. Разъезжая по ярмаркам и для поисков за старинкой, он всегда брал с собой Иванушку, чтобы смолоду он на людей насмотрелся, вызнал их свычаи и обычаи и копил бы разум.

Дома сидеть - ничего не высидишь, а чужбина всему научит. Не нарадовался Герасим на братанича (Братанич, братыч - племянник, сын старшего брата; сестренич, сестрич - племянник по сестре.), любил его пуще, чем отец с матерью; не мог налюбоваться на своего выучка (Выучек - кончивший учение ученик относительно своего учителя.).

Сколько денег привез с собою Герасим, доподлинно никто того не знал. Не было у него об этом речей ни с братом, ни с невесткой, а когда вырос Иванушка, и тому ни слова не молвил. При возврате Герасима на родину у всех было на виду, что три полных воза с товарами было при нем. Уложены были те товары точно в такие коробья, в каких офени развозят красный товар. Думали, что тут ситцы, холстинки, платки, сарпинки, иголки, булавки, гребни, наперстки, ножницы, тесемки и всякий другой красносельский и сидоровский товары (Медные, бронзовые и оловянные безделушки с самоцветными камнями, то есть с цветными стеклышками,- серьги, перстни, кольца, цепочки, брошки, булавки и т. п. Их делают в селах Сидоровском и Красном, Костромской губернии. Чрезвычайно дешевы (брошка 7 коп., булавка с камнем-самоцветом 3 кол.). Расходится этот товар во множестве по деревням, идет даже за границу (в Галицию). ).

Бабы тотчас стали смекать, сколько тут какого товару должно быть положено и чего он стоит - считали, считали, счет потеряли, так и бросили. Но все в один голос решили, что Герасим Чубалов темный богач, и стали судить и рядить, гадать и догадываться, где б это он был-побывал, в каких сторонах, в каких городах и каким способом столь много добра накопил. Вдруг откуда ни возьмись в бабьем кругу тетка Арина и понесла околесную.

Уши развесив, бабы ее слушают, набираются от закусочницы сказов и пересудов, и пошла про Герасима худая молва, да не одна: и в разбои-то он хаживал, и фальшивые-то деньги работывал, и, живучи у купца в приказчиках, обокрал его, и, будучи у купчихи в любовниках, все добро у нее забрал...

Столько было болтовни, столько было про Герасима сплетен, смутков ( Смуток - наговор, навет. ) и клеветы, что послушать только, так уши завянут. Когда же узнали, что он привез не холстинки, не сарпинки, а одни только старые книги, тогда вера в несметность его богатства разом исчезла, и с тем вместе и молва про его похождения замолкла.

По времени приходили к Герасиму старики изо всей окольности, из ближних и дальних селений. Кланялись ему, величали, звали на праздное после смерти Нефедыча место наставника. "Ты у нас книжный, ты у нас поученый, в писании силу разумеешь, жизни степенной - ступай за попа". Но, как ни улещали старики Герасима, как слезно они его ни упрашивали, он наотрез отказался. Горьким для души, тяжелым для совести опытом дошел он до убеждения, что право веры не осталось на земле, что во всех толках, и в поповщине, и в беспоповщине, и в спасовщине, вера столько же пестра, как и Никонова. "Нет больше на земле освящения, нет больше и спасения,- думал он,- в нынешние последние времена одно осталось ради спасения души от вечной гибели - стань с умиленьем перед спасовым образом да молись ему со слезами: "Несть правых путей на земле - сам ты, Спасе, спаси мя, ими же веси путями". Укрепясь в таких мыслях, Герасим стал крайним "нетовцем" ("Нетовщина" отвергает и таинство, и освящение, и общую молитву... По ее убеждениям теперь нет ничего. Оттого и получила еще в прошлом столетии название нетовщины.) и считал делом постыдным, противным и богу и совести делаться слепым пастырем стада слепых.

* * *

Годы шли один за другим, Иванушке двадцать минуло. В семье семеро ревизских душ - рекрут скоро потребуется, а по времени еще не один, первая ставка Иванушке. Задолго еще до срока Герасим положил не довести своего любимца до солдатской лямки, выправить за него рекрутскую квитанцию, либо охотника приискать, чтоб шел за него на службу.

Сказал о том брату с невесткой, те не знают, как и благодарить Герасима за новую милость... А потом, мало погодя, задрожал подбородок у Пелагеи Филиппьевны, затряслись у ней губы и градом полились слезы из глаз, вскочив с места, она хотела поспешно уйти из избы, но деверь остановил ее на пороге.

- О чем припечалилась, невестушка? - спросил он у нее.

Долго не хотела сказать про свое горе Пелагея, наконец после долгих, неотступных уговоров деверя робко и тихо промолвила:

- Стало, Гаврилушке надо будет в солдаты идти, голубчику моему ненаглядному, пареньку моему бессчастному, бесталанному?

Задумался Герасим. Материно горе, слезы ее и рыдания нашли отклик в любящем сердце. Бодро поднял он склонившуюся голову и с веселой улыбкой сказал Пелагее:

- Не рони напрасно слез, Филиппьевна, придет пора да пособит господь, и Гаврилушку выслободим. Не плачь, родная, не надрывай себя попусту.

Тут Абрам повесил голову и руки опустил. Третий сын Харламушка был любимцем его. Парень вырос толковый, смышленый, смиренный, как красная девушка, а на работу огонь. И по крестьянскому и по прядильному промыслу такой вышел из него работник, что не скоро другого такого найдешь. Голландскую ли бечеву, отбойную ли нитку (Голландская бечева, в толщину вязальной иглы, идет на сшивку парусов; отбойная нитка употребляется плотниками и столярами для отбоя прямой черты мелом. ) так чисто выпрядывал он, что на обширной прядильне Марка Данилыча не выискивалось ни одного работника, чтобы потягаться с Харламушкой. Оттого больше и любил его отец, больше всех на него надеялся и больше всех боялся за него. Но ни слова не сказал Абрам, виду брату не подал.

- О Харламушке задумался?- улыбаясь, спросил его Герасим.

- Как же мне об нем не задуматься?- грустно ответил Абрам.- Теперь хоть по крестьянству его взять - пахать ли, боронить ли - первый мастак, сеять даже уж выучился. Опять же насчет лошадей... О прядильном деле и поминать нечего, кого хошь спроси, всяк тебе скажет, что супротив Харлама нет другого работника, нет, да никогда и не бывало. У Марка Данилыча вся его нитка на отбор идет, и продает он ее, слышь, дороже против всякой другой.

- До его череды время еще довольно,- молвил Герасим.- Бог даст и для Харламушки что-нибудь придумаем... Смотри ж у меня, братан, головы не вешай, домашних не печаль.

Потом, немного помолчав, сказал Герасим брату и невестке:

- Значит, по времени на царскую службу надо будет идти либо Максиму, либо Саввушке.

- Надо же кому-нибудь, семья большая,- едва слышно промолвил Абрам.

- Который палец ни укуси, все едина боль,- со скорбным вздохом сказала Пелагея.

Ни слова не молвил на то Герасим и молча пошел к себе на усад.

На другой день стал он хлопотать, чтобы все братнино семейство освободить от рекрутства. Для этого стоило им из казенной волости выписаться и выйти в купцы.

Когда еще была в ходу по большим и малым городам третья гильдия, куда, внося небольшой годовой взнос, можно было записываться с сыновьями, внуками, братьями и племянниками и тем избавляться всем до единого от рекрутства, повсеместно, особенно по маленьким городкам, много было купцов, сроду ничем не торговавших. Такие города бывали, что из семисот горожан ста по три купцов бывало, а лавок всего три, четыре. По двадцати да по двадцати пяти человек к одному капиталу, бывало, приписывалось, и никто из них не боялся солдатства. Часто у таких купцов денег сроду и не важивалось, и перед взносом гильдейских пошлин они на гильдию Христа ради сбирали. Герасим, хоть для того же, чтоб избавить всю братнину семью от рекрутчины, выходил в купцы, но сбирать денег ему не довелось, своих было достаточно. Выход в купечество значительно умалил его капитал и сократил ежели не торговлю, так поиски за стариной, но он не задумался над этим.

Записаться в купцы! Скоро сказать, да не скоро сделать. И времени ушло много на хлопоты, и дело обошлось не дешево. Без малого полгода чуть не каждую неделю, а в иную и по два раза надо было поить мир-народ сначала деревни Сосновки, а потом чуть не целой волости. Пришлось задаривать писаря и волостного голову с заседателями и добросовестными; рассыльных, сторожей и тех нельзя было обойти, чтоб по их милости дела чем-нибудь не испортить. Из волостного правления дело об увольнении Чубаловых из общества государственных крестьян пошло к окружному. Там пришлось мошну еще пошире распустить, а когда поступило дело в палату, так и больно ее растрясти.

В большую копейку стали Герасиму хлопоты, но он не тужил, об одном только думал - избавить бы племянников от солдатской лямки, не дать бы им покинуть родительского дома и привычных работ, а после что будет - то бог даст. Ни на минуту не выходила из помышлений Герасима судьба племянников, особливо Иванушки, и беспокойные, начетистые хлопоты его не тяготили. Как-то здоровей он стал, и духом бодрей, весел был всегда и доволен всем. Перемежатся, бывало, хлопоты на неделю либо на две, ему уж и скучно, и дома ему не сидится, тотчас сберется и поедет кого надо поторапливать. Зато, когда все заботы и суеты кончились и Герасим воротился в отчий дом с купеческим свидетельством по третьей гильдии и родная семья встретила его как избавителя, такую он отраду почувствовал, такое душевное наслажденье, каких во всю жизнь еще не чувствовал.Сели обедать: купец, купецкий брат, купецкие племянники. После обеда молвил брату Герасим:

- А ведь давеча как я посчитал, во что обошлось все дело, выходит мы ровнехонько на тысячу целковых в барышах остались.

- Как это в барышах? - изумился Абрам.

- А как же? Считай,- сказал Герасим.- Иванушка, подай счеты, голубчик, вон они на полочке. Гляди, братан,- снова обратился к Абраму и стал на счетах выкладывать.

- Вина миру пропоено на двести на десять целковых... Здешнему старосте две синеньких - десять рублев... писарю сотня... голове пятьдесят... в правлении тридцать... окружному пятьсот... помощнику окружного да приказным пятьдесят... управляющему тысяча... палатским приказным триста... да по мелочам, на угощенья да на извозчиков приказным, секретаря в баню возил, соборному попу на ряску купил - отец секретарю-то, - секретарше шаль, всего двести пятьдесят; итого, значит, две с половиной тысячи. В думе за приписку да по рукам двести рублей разошлось, да на пошлины, да на гербову бумагу, как раз три тысячи. А квитанцию ли купить, охотника ли нанять, дешевле восьмисот целковых и думать нечего. Значит, за пятерых-то надо бы было четыре тысячи заплатить. Как же тут не барыш в тысячу целковых? Сам считай. И засмеялся добрым смехом новый купец.

Только что избыл Герасим одни хлопоты, другие подоспели. И сам он и братняя семья сосновским мужикам стали отрезанным ломтем. Раз они уж воспользовались на диво удобренной отцом Чубаловым землею, теперь разгорелись у них зубы и на запольные полосы, что отрезаны были Абраму по возвращенье Герасима и в десять лет из худородных стали самыми лучшими изо всей сосновской окружной межи. Чужим здоровьем болея, мир-народ говорил: "Они-ста теперь стали купцы, для чего же на нашей на мирской земле сидят и тем крестьянскому обчеству чинят поруху?

Коли ты купец, живи в городу. Не след твоей чести середь серых мужиков болтаться! У нас в деревне обчество, значит, здесь тебе нечего делать - в город ступай, там себе хоромы ставь, а твой дом на нашей мирской земле ставлен, значит, его следует в обчество отдать". После столь мудрых и справедливых рассуждений пришел от лица мир-народа к Чубаловым староста и объявил мирское решение: перебирались бы они все на житье в город, а дом и надельные полосы отдали бы в мир. Сколько ни спорили Чубаловы, мир-народ на своем стоял: "Ступай вон из деревни", да и только.

Посулили Чубаловы мужикам вина и всякого другого угощенья за приговор, чтобы за ними оставалось все по-прежнему. Вино мир-народ выпил, угощенье съел, а от своего не отстал. Опять староста во двор, опять усадьбу и землю требует именем мира. За старостой стой весь мир-народ к чубаловскому двору привалил. Пытался было Герасим с Абрамом убедить мужиков, что не дело они требуют, не по правде поступают - толку не вышло. Говорили Чубаловы с тем, с другим мужиком порознь, говорили и с двумя, с тремя зараз, и все соглашались, что хотят из деревни их согнать не по-божески, что это будет и перед богом грех и перед добрыми людьми зазорно, но только что мир-народ в кучу сберется, иные речи от тех же самых мужиков зачнутся: "Вон из деревни! и дело с концом..."

Такова правда в пресловутой русской общине, такова справедливость у этого мир-народа, что исстари крепкими стопами на ведерках водки стоит... Сам народ говорит: "Мужик умен, да мир дурак". Никто так не тяготится общинным владением земли и судом мир-народа, как сам же народ.

Сколько ни убеждали Чубаловы, мир-народ их слушать не хотел. Мужицкий мир, что твоя рогатина: как упрется, так и стоит - не возьмет его ни отвар, ни присыпка. Суд да дело пошли, опять хлопоты в немалую копейку стали Герасиму. Усадьбу отхлопотали, палата без году на сто лет укрепила ее за Чубаловыми за сходную плату, но земельного надела, как ни старались отхлопотать, не смогли. Второй раз сильно удобренные трудом и коштом Чубаловых полосы мир-народу достались. А покинуть соху с бороной Чубаловым неохота была: дело привычное, к тому ж хлеб всему голова, а пахота всякому промыслу царь. На их счастье о ту пору один молодой барин по соседству наследство после отца получил и вздумал доставшимся именьем разом распорядиться по-своему. Попросту сказать, спустить с рук именье, чтобы поменьше было хлопот. Пустошь у него была десятин в пятьдесят возле Сосновки, межа к самым овинам подошла; барин и вздумал сбыть ее. Герасиму же было то на руку, купил он пустошь, к немалой досаде завидущего мир-народа.

- Земелька-то нам за полцены досталась,- сказал брату Герасим, воротясь из города с купчей крепостью.

- Как за полцены?

- Да как же? Ведь по сороку рублей десятина-то пошла,- сказал Герасим,выходит, всего две тысячи. Одну тысячу из залежных барину-то я выдал, а другу из барышей.

- Из каких барышей? - спросил Абрам.

- Забыл уж! - засмеялся Герасим.- Эка память-то у тебя коротка стала, братан! Летось, как о купчестве-то хлопотали, ведь тысяча в барышах-то осталась, ну вот она теперь и пригодилась. Оно правда - купчая наша, ну и расходы тоже были, без того уж нельзя...

Да что об этом толковать - теперь у нас своя земелька, миру кланяться не пошто, горлодеров да коштанов (Коштан - мироед, живущий на мирской счет, ходок, ходатай по мирским делам, горлан и коновод на мирских сходках, плут, обманщик, пролаз, тяжебник. ) ни вином, ни чем иным уважать не станем, круговая порука до нас не касается, и во всем нашем добре мы сами себе хозяева; никакое мирское начальство с нас теперь шиша не возьмет. И землицы, слава богу, досталось достаточно, по семи десятин на душу выходит. Где, в каком селе, в какой деревне такой надел найдешь?..

- Ох! Денег-то у тебя что на нас изошло! - с глубоким вздохом молвила Пелагея, глядя умиленным взором на деверя.

- Не деньги нас наживали, а мы их нажили,- добродушно улыбаясь, молвил Герасим.- Чего их жалеть, коль на пользу пошли...

Глядя на расходы Герасима, все, даже его семейные, думали, что у него деньгам ни счета, ни края нет, и никогда не будет им заговенья. На деле, однако, выходило не так. Возвращаясь на родину, правда, он привез очень большие для крестьянского обихода деньги, но после устройства дома, приписки в купцы и покупки земли залежных у него осталось всего только две тысячи. Торговлей добывал он достаточно, но по роду ее необходимо было ему всегда иметь при себе немалые деньги. Вдруг падет слух, что в таком-то месте, у такого-то человека можно купить такие-то старинные вещи, надо тотчас же ехать, чтоб другой старинщик не перебил, а иной раз ехать надо очень и очень далеко. На всё расходы, а редкостные вещи всегда покупаются на наличные. Тут ни сроков нет, ни векселей, ни переводов, ни рассрочек: деньги в руки - и дело с концом.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Вскоре после покупки земли, когда мошна у Герасима Силыча поистощилась, узнал он, что где-то на Низу можно хорошие книги за сходную цену купить. Сказывали, что книги те были когда-то в одном из старообрядских монастырей, собираемы были там долгое время, причем денег не жалели, лишь бы только купить. Временем не медля, делом не волоча, Герасим тотчас же сплыл на Низ, недели две проискал, где находятся те книги, и нашел их, наконец, где-то неподалеку от Саратова. Книг было до трехсот, и все редкие, замечательные. Тут были все почти издания первых пяти патриархов, было немало переводных ("Переводными книгами" старообрядцы зовут напечатанные преимущественно в прошлом столетии книги с книг Иосифа-патриарха буква в букву, титло в титло, строка в строку, перенос в перенос.), были даже такие редкости, как "Библия" Скорины, веницейские издания Божидаровича, виленские Мамоничей и острожские'' ("Библия Русска выложена доктором Франциском Скориною из славного града Полоцька. Богу почти и людям посполитым к доброму наученью. Прага Чешска. 1517-1519". Издание чрезвычайно редкое. Венецианские издания типографии Божидара Вуковича, а после него сына его Викентия Божидаровича печатались с тридцатых по семидесятые годы XVI столетия. В типографии, бывшей в Остроге, книги печатались в семидесятых годах XVI столетия; последняя известная нам книга этой типографии ("Часослов") относится к 1612 году. Типография Мамоничей была в Вильне и печатала книги с семидесятых годов XVI столетия до начала XVII. ). Кроме старопечатных книг, в отысканном Чубаловым собранье было больше двух десятков древних рукописей, в том числе шесть харатейных, очень редких, хотя и неполных. Продавец дорожил книгами, но, не зная ни толку в них, ни цены, не очень дорожился, все уступал за три тысячи целковых, но с обычным, конечно, условием: деньги на стол.

Внимательно рассмотрел Герасим книги, увидал, что уступают их за бесценок, и ухватился за выгодную покупку. Но вот беда, денег при нем всего только две тысячи, дома ни копейки, а продавец и не спускает цены и в розницу не продает. Чубалов туда-сюда за деньгами, ничего не может поделать. А упустить такого редкого случая неохота: знает Герасим, что такие собранья и такая сходная покупка, может быть, в двадцать, в тридцать лет один раз выпадут на долю счастливому старинщику и что, ежли эти книги продать любителям старины да в казенные библиотеки - втрое, вчетверо выручишь. а пожалуй, и больше того... Но тысячи целковых нет как нет.

В тоскливом раздумье, в безнадежном унынье, ничего не видя, ничего круг себя не слыша, проходил Герасим Силыч по шумной саратовской пристани и в первый раз возроптал на себя, зачем он почти весь свой капитал потратил. Но, взглянув на шедшего рядышком Иванушку и вспомнив скорбный взгляд Абрама, каким встретил он его при возвращенье на родину, вспомнив слезы на глазах невесткиных и голодавших ребятишек, тотчас прогнал от себя возникшую мысль, как нечестивую, как греховную... в самую эту минуту лицом к лицу столкнулся с Марком Данилычем. В то время у Смолокурова баржи сухим судаком да лещом грузились, и он погрузкой распоряжался.

- Ба, земляк! - ласково, даже радостно вскликнул Марко Данилыч.- Здорово, Герасим Силыч. Как поживаешь? Какими судьбами в Саратов попал?

- Дельцо неподалеку отсело выпало,- отвечал Чубалов. Он тоже обрадовался нежданной встрече со Смолокуровым.

- Аль на золоту удочку хочешь редкостных вещиц, половить? - спросил Марко Данилыч.

- Есть около того,- молвил Чубалов.

- Клюет? - спросил Смолокуров.

- То-то и есть, что клевать-то клюет, да на удочку нейдет. Ничего, пожалуй, и не выудишь,- усмехаясь, сказал Герасим.

- Как так?

- Удочка-то маловата, Марко Данилыч. Вот что,- молвил Чубалов. А сам думает: "Вот бог-от на мое счастье нанес его. Надобно вкруг его покружить хорошенько... На деньги кремень, а кто знает, может быть и расщедрится".

- Что лову? - с любопытством спросил Марко Данилыч.

Смолокуров тоже любил собирать старину и знал в ней толк, но собирал не много, разве уж очень редкие вещи.

- Книги все,- отвечал Герасим.-- Редкостные и довольно их. Такие, я вам скажу, Марко Данилыч, книги, что просто на удивленье. Сколько годов с ними вожусь, а иные сам в первый раз вижу. Вещь дорогая!

На ловца, значит, зверь бежит,- молвил Марко Данилыч.- А какие книги-то... Божественные одни, аль есть и мирские?

- Книги старинные, Марко Данилыч, а в старину, сами вы не хуже меня знаете, мирских книг не печатали, и в заводях их тогда не бывало,- отвечал Чубалов.- "Уложение" царя Алексея Михайловича да "Учение и хитрость ратного строя" ("Уложение", Москва, 1649. "Учение и хитрость ратного строя", Москва, 1647; обе в лист.), вот и все мирские-то, ежели не считать учебных азбук, то есть букварей, грамматик да "Лексикона" Памвы Берынды '' ("Лексикон славяноросский и имен тлъкование". Киев, 1627. Второе издание в Кутеине, 1653. Оба в четвертку. Лексикон Берынды перепечатан Сахаровым во втором томе "Сказаний русского народа". ). Памва-то Берында киевской печати в том собранье, что торгую, есть; есть и Грамматики Лаврентия Зизания и Мелетия Смотрицкого (Л. Зизания, "Граматика словенска съвершеннаго искусства осми частей слова", Вильно, 1396, в восьмушку... Мелетия Смотрицкого "Граматика словенская", 1619. Второе издание в Москве, 1648, с переменами и дополнениями. Обе в четвертку.).

- Других нет?

- Нет, других нет,- ответил Чубалов.

- Купишь - покажи, может что отберу, ежели понравится. Наперед только сказываю: безумной цены не запрашивай. Не дам,- сказал Марко Данилыч.

- Зачем запрашивать безумные цены?- отозвался Чубалов.- Да еще с земляка, с соседа да еще с благодетеля?

- Земляк-от я тебе точно земляк и сосед тоже,- возразил Смолокуров, а какой же я тебе благодетель? Что в твою пользу я сделал?..

- Как знать, что впереди будет? - хитрое словечко закинул Чубалов.

Марко Данилыч догадлив был. Разом смекнул, куда гнет свои речи старинщик. "Ишь как подъезжает,- подумал он,- то удочки ему маловаты, то в благодетели я попал к нему".

- А не будет ли у тебя, Герасим Силыч, "Минеи месячной", Иосифовской? (Миней в церковном круге три: "Минея общая" , где, как сказано в первом ее московском издании 1599 года, помещены: "службы общии, певаемы на праздники на господьския и на праздники богородичны и коемуждо святому, во вселетное годище". "Минея служебная, или месячная", 12 книг. По предисловию к первому ее московскому изданию 1607 года, "в ней написани неизреченного божия смотрения тайны и похвалы и того пренепорочные матери и божественным бесплотным невещественным силам и всем святым: праотцем и отцем, пророкам и апостолам, святителям и мучеником и пр.", "Минея четьи" (то есть для чтения) жития святых. Иосифовская "Месячная минея" печатана в Москве в 1645-1646 годах. ) спросил он.

- Есть, только неполная, три месяца в недостаче,- отвечал Чубалов.

- Да мне полной-то и не надо,- молвил Марко Данилыч.-- У меня тоже без трех месяцов. Не пополнишь ли из своих?

- Отчего ж не пополнить, ежель подойдут месяца,- ответил Чубалов.- У вас какие в недостаче?

- Ну, брат, этого я на память тебе сказать не могу,- молвил Марко Данилыч.- Одно знаю, апреля не хватает.

- Апрель у меня есть,- сказал Чубалов.

- Вот и хорошо, вот и прекрасно, ты мне и пополнишь,- молвил на то Смолокуров.- А то на мои именины на Марка Евангелиста, двадцать пятое число апреля месяца, ежели когда у меня на дому служба справляется, правят ее по "Общей минеи" - апостолам службу, а самому-то ангелу моему, Марку Евангелисту служить и не по чем.

- Можно будет подобрать, можно,- сказал Чубалов.- На этот счет будьте благонадежны.

- Ладно. Ежель на этот раз удружишь, так я коли-нибудь пригожусь,- молвил Марко Данилыч.

Герасим тут же денег у него хотел попросить, но подумал: "Лучше еще маленько позаманить его".

- Есть у меня икона хороша Марка-то Евангелиста,- сказал он.- Редкостная. За рублевскую (Инок Андрей Рублев - знаменитый московский иконописец первых годов XV века. Старинные иконы, подходящие к его пошибу (стилю), зовутся рублевскими. ) выдавать не стану, а больно хороша. Московских старых писем (Старинные иконы московские разделяются на иконы старых писем, до XVII века, вторых писем, первой половины XVII века, и фряжское - конца XVII века. В иконах старых писем преобладает зеленый цвет, на них тени резкие, свет (поле, фон) всегда красочный, а не золотой. ). Годов сот четырех разве что без маленького.

- Ой ли? - с сомненьем покачав головой, молвил Марко Данилыч.- Неужто на самом деле столь древняя?

- Толк-от в иконах маленько знаем,- ответил Чубалов.- Приметались тоже к старине-то, понимать можем...

- Да не подстаринная ли (Иконники, а также иные и из старинщиков нередко подделывают под старинные иконы, и эти подделки называются "подстаринными". Чтобы более походило на старину, пишут иконы темными красками, с темными лицами и на темном поле. Особенно занимаются этим в Холуе (Владимирской губернии, Вязниковского уезда). Подделка производится так искусно, что только опытный глаз может ее заметить; подделывают даже трещины, места, отставшие от грунта, скоробленные доски и другие признаки старинной работы.)? - лукаво усмехнувшись и прищурив левый глаз, спросил Смолокуров.

Это взорвало Чубалова. Всегда бывало ему обидно, ежели кто усомнится в знании его насчет древностей, но ежели на подлог намекнут, а он водится-таки у старинщиков, то честный Герасим тотчас, бывало, из себя выйдет. Забыл, что денег хочет просить у Марка Данилыча, и кинул на его грубость резкое слово:

- Мошенник, что ли, я какой? Ты бы еще сказал, что деньги подделываю... Кажись бы, я не заслужил таких попреков. Меня, слава богу, люди знают, и никто ни в каком облыжном деле не примечал... А ты что сказал? А?..

- Ну, уж и заершился,- мягким, заискивающим голосом стал говорить Марко Данилыч.-- В шутку слова молвить нельзя - тотчас и закипятится.

Марка-то Евангелиста не хотелось ему упустить. Оттого и стал он теперь подъезжать к Чубалову. Не будь того, иным бы голосом заговорил.

- Какая же тут шутка? Помилуйте, Марко Данилыч. Не шутка это, сударь, а кровная обида. Вот что-с,- маленько помягче промолвил Чубалов.

- А ты, земляк, за шутку не скорби, в обиду не вдавайся, а ежели уж оченно оскорбился, так прости Христа ради. Вот тебе как перед богом говорю: слово молвлено за всяко просто,- заговорил Смолокуров, опасавшийся упустить хорошего Марка Евангелиста.- Так больно хороша икона-то? - спросил он заискивающим голосом у Герасима Силыча.

- Икона хорошая,- сухо ответил тот. У меня тоже не из худых ангела моего икона есть. Только много помоложе будет.- Баронских писем (Баронские или "третьи строгановские" иконы писались в конце XVII столетия и в XVIII. Иконопись в них переходит во фряжское письмо и даже отчасти в живопись; краски светлые, пробелы в ризах и других изображаемых одеяниях золотые. ).

- Что ж, и баронское письмо хорошо, к фряжскому (Фряжское письмо, то есть западное, европейское, живописное. Фрягами или фрязинами называли у нас итальянцев. Фряжское письмо, составляющее переход от старинной иконописи к живописи, распространилось в Московском государстве в конце XVII века. ) подходит,- промолвил Чубалов.

- Твоя-то много будет постарше. Вот что мне дорого,- сказал Смолокуров.Ты мне ее покажи. Беспременно выменяю (Никогда не говорится купить икону, крест или другое священное изображение, а выменять. В иных местах набожные люди и о церковных свечах, деревянном масле и т. п. ни за что не скажут: купил, но "выменял".).

- Да моя ста на полтора годов будет постарше,- сквозь зубы промолвил Чубалов.

- С орлом?

- Неужто со львом? (Символическое изображение при Марке - лев, при Иоанне - орел. Но у старообрядцев наоборот, потому что при первых пяти патриархах так изображались евангелисты. Так велось в XVI и в первой половине XVII столетия, но древнейшие изображения таковы же, как и теперь употребляемые церковью. Так, например, в самом древнейшем русском рукописном Евангелии 1056 года, Остромировом, Марк Евангелист изображен со львом. В том же Евангелии на изображении Иоанна Богослова, находящемся в узорчатой кайме, дух святой в виде орла подает ему Евангелие, а над каймой нарисован идущий лев, но без венчика, то есть без очертания сияния вокруг головы (символ святости).)- усмехнулся Чубалов.- Сказывают тебе, что икона старых московских писем. Как же ей со львом-то быть?..

- Ну да, ну, конечно,- спохватился Марко Данилыч.- Так уж ты, пожалуйста, Герасим Силыч, не позабудь. Так скоро восвояси прибудем, ты ко мне ее и тащи. Выменяю непременно. А нет ли у тебя кстати старинненькой иконы преподобной Евдокии?

- Преподобной Евдокии, во иночестве Ефросинии?.. Нет, такой нет у меня,сказал Чубалов.

- Какая тут Афросинья! Евдокию, говорю, преподобную Евдокию мне надо. Понимаешь!.. Знаешь, великим постом Авдотья-плющиха бывает, Авдотья - подмочи подол. Эту самую.

- Первого марта? - спросил Чубалов. - Как есть! Верно. Ее самую,подтвердил Марко Данилыч.

- Так ведь она не преподобная, а преподобно-мученица,-- с насмешливой улыбкой заметил Чубалов.-- Три Евдокии в году-то бывают: одна преподобная седьмого июля, да две преподобно-мученицы, одна первого марта, а другая четвертого августа.

- Господь с теми. Мне Плющиху давай. Дунюшка у меня на тот день именинница, на первое-то марта,- сказал Смолокуров.

- Найдется,- молвил Чубалов.- Есть у меня преподобно-мученицы Евдокии чудо, а не икона.

- Стара?

- Старенька. Больше двухсот годов. При святейшем патриархе Филарете писана царским жалованным изографом Иосифом (В XVII столетии при Оружейной палате для государевых дел (работ) находились постоянные жалованные и кормовые иконописцы, изографы. Ими управлял оружейничий и дьяк. Жалованные состояли на службе, получали денежное жалованье и кормы и находились при палате постоянно; кормовые работали временно по мере надобности. Жалованные были искуснее кормовых. Изограф Иосиф жил при царе Михаиле Феодоровиче. Жалованные иконописцы раскрашивали также игрушки царевичам и царевнам.). Другой такой, пожалуй, всю Россию обшарь - не сыщешь. Самая редкостная.

- А меры какой? - спросил Марко Данилыч.

- Штилистовая (Штилистовая - шести вершков вышины.) благословенная,ответил ему Чубалов. - Такую и требуется,- с радостью сказал Марко Данилыч.Оставь за мной, выменяю. И Марка Евангелиста и Евдокею выменяю. Так и запиши для памяти. Дунюшка у меня теперь в такие года входит, что, пожалуй, по скорости и благословенная икона потребуется. Спасом запасся, богородица есть хорошая, Владимирская - это, знаешь, для благословенья под венец, а ангела-то ее и не хватает. Есть, правда, у меня Евдокея, икона хорошая, да молода поморского письма, на заказ писана (Поморского письма иконы приготовлялись в поморских беспоповщинских монастырях (Данилове и Лексе Олонецкой губернии). Иконы, что писались в Москве на Преображенском кладбище, похожи на поморские и часто за них были выдаваемы. ). Хоть и по древнему преданию писана, однако же, все-таки новость. А ежели твоя, как ты говоришь, царских жалованных мастеров, чего же лучше? Под пару бы моей богородице, та тоже царских изографов дело, на затыле подпись: "Писал жалованный иконописец, Поспеев (Сидор Поспеев, жалованный иконописец, писал иконы для московского большого Успенского собора в 1644 году.).

- Сидор Поспеев? - спросил Чубалов.

- Верно,- подтвердил Смолокуров.

- Хорошая должна быть икона, добрая. Поспеевских не много теперь видится, а все-таки годиков на двадцать она помоложе будет моей Евдокии,- заметил Чубалов.

- Разница не велика,- молвил Марко Данилыч.

- Моя Евдокия вельми чудная икона,- немного помолчавши, сказал Чубалов.Царицы Евдокии Лукьяновны комнатная (То есть из образной царицы. ).

- Полно ты! - сильно удивился, а еще больше обрадовался Марко Данилыч.

- Знающие люди доподлинно так заверяют,- спокойно ответил Чубалов.- Опять же у нас насчет самых редкостных вещей особые записи ведутся (Такие записи есть, или по крайней мере бывали, у некоторых старинщиков; впрочем, им далеко не всегда можно веру давать. ). И та икона с записью. Была она после также комнатной иконой у царевныЕвдокии Алексеевны, царя Алексея Михайловича меньшой дочери, а от нее господам Хитровым досталась, а от них в другие роды пошла, вот теперь и до наших рук доспела.

-В окладах иконы те? - спросил Марко Данилыч.

- Царицына в золотой ризе сканного дела (Сканное дело - скань, сканье (от старинного глагола скать - сучить, свивать, тростить). Скань - волоченное, вытянутое в тонкую проволочку золото или серебро, мелкая проволочная работа, филогран. Сканное дело - одно из красивейших металлических производств, зато и труднейшее. Сканные старинные вещи очень ценны. Из проволоки составляли разные узоры в сетку. Лучшие изделия были греческие или турские. В XVII столетии мастера сканного дела, наученные греками, появились и в Москве. ) с лазуревыми яхонты; с жемчугами, работа тонкая, думать надо - греческая, а Марк Евангелист в басменном окладе (Басмённое дело от басма - тонкое, легковесное, листовое серебро, на котором тиснили разные узоры (травы). На иконах басмёнными делались только оклады, то есть каймы образа. По легкости и дешевизне басмённое дело было очень распространено. В Москве была особая слобода басмёнщиков - теперь Басманная.).

У Марка Данилыча, еще не видя редких икон, глаза разгорелись.

- За мной оставь, Герасим Силыч, пожалуйста за мной,- стал он просить Чубалова.- А ежели другому уступишь, и знать тебя не хочу, и на глаза тогда мне не кажись... Слышишь?

- Слышу, Марко Данилыч,- сказал Чубалов.- Отчего ж не сделать для вас удовольствия?.. На то и выменены, чтоб предоставить их кому надобность случится или кто хорошую цену даст.

- А ведь дорого, поди, возьмешь? Слупишь так, что после дома не скажешься,- с усмешкой молвил ему Смолокуров.

- Дешево взять нельзя,- ответил Герасим.- Сами увидите, каковы иконы. Насчет божьего милосердия сами вы человек не слепой, увидите, чего стоят, а увидите, так меня не обидите.

- Ну ладно, ладно... За деньгами не постою, ежель полюбятся,- самодовольно улыбаясь, молвил Марко Данилыч.- Так ты уж кстати и "минею"-то мне подбери.Как ворочусь домой, в тот же день записочку пришлю тебе, каких месяцов у меня не хватает.

- Насчет других двух месяцов, опричь апреля "минеи", теперь не могу сказать вам доподлинно,- молвил Чубалов.- Достанется ли она мне, не достанется ли, сам еще не знаю. Больно дорого просят за все-то книги, а рознить не хотят. Бери все до последнего листа.

- Ну и бери все до последнего листа,- сказал Смолокуров.- Нешто хламу много?

- Какой хлам! Хламу вовсе нет, книги редкостные и все как на подбор. Клад, одно слово клад,- говорил Чубалов.

- Так что же не покупаешь? - молвил Марко Данилыч.- Бери дочиста; я твой покупатель. Как до дому доберемся, весь твой запас перегляжу и все, что полюбится, возьму на себя. Нет, Герасим Силыч, не упускай, послушайся меня, бери все сполна.

- Не под силу мне будет, Марко Данилыч,- молвил на то Чубалов.- Денег-то велику больно сумму за книги требуют, а об рассрочке и слышать не хотят, сейчас все деньги сполна на стол. Видно, надо будет отказаться от такого сокровища.

- Полно скряжничать-то,- вскрикнул Смолокуров.- Развязывай гамзу-то (Гомон, гамза - бумажник, кошель, вообще хранилище денег. Гамза (но никогда гомон) употребляется и в смысле - деньги, капитал. Говорят также гамзить копить деньги; гамзила - тот, кто деньги копит.), распоясывайся. Покупай, в накладе не останешься.

- Гамзы-то не хватает,- горько улыбнувшись, ответил Чубалов.- Столько наличных при мне не найдется.

- А много ли не хватает? - сдержанно спросил у него Марко Данилыч.

- Целой тысячи,- молвил Чубалов.- Просил, Христа ради молил, подождал бы до Макарья, вексель давал, поруку представлял, не хотят да и только...

- Утресь зайди ко мне пораньше,- слегка нахмурясь, после недолгого молчанья сказал Смолокуров.- Авось обдадим как-нибудь твое дело. И сказал, где сыскать его квартиру.

- Заходи же смотри,- молвил Марко Данилыч на прощанье.- А скоро ли домой?

- Да ежели бы удалось купить, так я бы дня через два отправился. Делать мне больше здесь нечего,- сказал Чубалов.

- И распрекрасное дело,- молвил Марко Данилыч.- И у меня послезавтра кончится погрузка. Вот и поедем вместе на моей барже. И товар-от твой по воде будет везти гораздо способнее. Книги не перетрутся. А мы бы дорогой-то кое-что из них и переглядели. Приходи же завтра непременно этак в ранни обедни. Беспременно зайди... Слышишь?

На другой день Марко Данилыч снабдил Чубалова деньгами и взял с него вексель до востребования, для лучшей верности, как говорил он. Проценты за год вычел наперед.

- Нельзя без того, друг любезный,- он говорил,- дело торговое, опять же мы под богом ходим. Не ровен случай, мало ль что с тобой аль со мной сегодня же может случиться? Сам ты, Герасим Силыч, понимать это должон...

Чубалов не прекословил. Сроду не бирал денег взаймы, сроду никому не выдавал векселей, и потому не очень хотелось ему исполнить требованье Марка Данилыча, но выгодная покупка тогда непременно бы ускользнула из рук. Согласился он. Проценты взял Смолокуров за год вперед,- подумал Герасим Силыч,- стало быть, и платеж через год... А я, не дожидаясь срока, нынешним же годом у Макарья разочтусь с ним...

Дня через три отправил он на баржу Марка Данилыча короба с книгами. Медной полушки никогда не упускал Смолокуров и потому наперед заявил Герасиму Силычу, что при случае вычтет с него какую следует плату за провоз клади и за проезд его самого.

* * *

Вместе вверх по Волге выплывали, вместе и воротились восвояси. Дня через три по приезде в Сосновку Герасим Силыч, разобрав купленные книги и сделав им расценку, не дожидаясь записки от Марка Данилыча, поехал к нему с образами Марка Евангелиста и преподобной Евдокии и с несколькими книгами и рукописями, отобранными во время дороги Смолокуровым. Образа очень полюбились Марку Данилычу, рад был радехонек им, но без того не мог обойтись, чтоб не прижать Чубалова, не взять у него всего за бесценок. За две редких иконы, десятка за полтора редких книг и рукописей Чубалов просил цену умеренную - полторы тысячи, но Марко Данилыч только засмеялся на то и вымолвил решительное свое слово, что больше семисот пятидесяти целковых он ему не даст. Чубалов и слышать не хотел о такой цене, но Смолокуров уперся на своем.

- Нет, уж, видно, мы с вами, Марко Данилыч, не сойдемся! - сказал после долгого торгованья Чубалов.

- Видно, что не сойдемся, Герасим Силыч,- согласился Смолокуров.

- А не сойдемся, так разойдемся,- молвил Герасим и стал укладывать в коробью иконы и книги.

Видно, что надо будет разойтись,- равнодушно проговорил Марко Данилыч и при этом зевнул с потяготой,- со скуки ли, от истомы ли - кто его знает.Пошли тебе господи тороватых да слепых покупателей, чтобы полторы тысячи тебе за все за это дали, а я денег зря кидать не хочу.

- Найдем и зрячих, Марко Данилыч,- усмехнулся Чубалов, завязывая коробью.Не такие вещи, чтоб залежаться, бог даст у Макарья с руками оторвут... На иконы-то у меня даже и покупатели есть в виду. Я ведь к вашей милости единственно потому только привез, что чувствую и помню одолжение, что тогда сделали вы мне в Саратове. Без вашей помощи тех книг я бы как ушей своих не видел. На другой же день как купил их, двое книжников приезжало - один из Москвы, другой изо Ржева... Не случись вас, они как раз бы перебили. Оченно благодарен остаюсь вами, Марко Данилыч, никогда не забуду вашего одолженья...

- И за то спасибо, что помнишь,- сухо промолвил Марко Данилыч.

- Как же можно забыть? Помилуйте! Не бесчувственный же я какой, не деревянный. Могу ли забыть, как вы меня выручили?- сказал Чубалов.- По гроб жизни моей не забуду.

- Домой, что ли сряжаешься? - дружелюбно спросил у Чубалова Марко Данилыч, когда тот, уложивши свое добро, взялся за шапку.- Посидел бы у меня маленько, Герасим Силыч, покалякали бы мы с тобой, потрапезовали бы чем бог послал, чайку бы испили.

- Нет уж, Марко Данилыч, увольте. Никак мне нельзя, недосужно. Дела теперь у меня по горло - к Иванову дню надо в Муром на ярмарку поспеть, а я еще и не укладывался, да и к Макарью уж пора помаленьку сбираться,-- говорил Чубалов...

- Да, не за горами и Макарьевская,- заметил Марко Данилыч.- Время-то, подумаешь, как летит, Герасим Силыч. Давно ли, кажется, Пасха была, давно ли у меня пьяницы работные избы спалили, и вот уже и Макарьевская на дворе. И не видишь, как время идет месяц за месяцем, года за годами, только успевай считать. Не успеешь оглянуться, ан и век прожил. И отчего это, Герасим Силыч, чем дольше человек живет, тем время ему короче кажется? Бывало, маленьким как был, зима-то тянется, тянется, и конца, кажись, ей нет, а теперь, только что выпал снег, оглянуться не успеешь, ан и Рождество, а там и масленица и святая с весной. Чудное, право, дело!

- Такова жизнь человеческая, Марко Данилыч,- Молвил Чубалов.- Так уж господь определил нам. Сказано: "Яко сень преходит живот наш и яко листвие падают дни человечи".

- Это откуда? В псалтыри таких слов, помнится, не положено,- заметил Смолокуров.

- Денисова Андрея Иоанновича, из его надгробного слова над Исакием Лексинским,- молвил Чубалов.- Ученнейший был муж Андрей Иоаннович. Человек твердого духа и дивной памяти, купно с братом своим, Симеоном, риторским красноречием сияли, яко светила, и всех удивляли...

- Знаю я... Как не знать про Денисовых? По всему старообрядству знамениты...- молвил Марко Данилыч.

- Затем счастливо оставаться,- сказал Чубалов, подавая Смолокурову руку.

- Прощай, Герасим Силыч, прощай, дружище. Да что редко жалуешь? Завертывай, побеседовали бы когда,- сказал Марко Данилыч, провожая гостя.Воротишься из Мурома - приезжай непременно. Твоя беседа мне слаще меду... Не забывай меня...

- Постараюсь, Марко Данилыч,- отвечал Чубалов и, взяв коробью, пошел вон из горницы.

Смолокуров проводил его до крыльца, а когда Чубалов, севши в телегу, взял вожжи, подошел к нему и еще раз попрощался. Чубалов хотел было со двора ехать, но Марко Данилыч вдруг спохватился.

- Эка память-то какая у меня стала! - сказал он.- Из ума было вон... Вот что, Герасим Силыч, деньги мне, братец ты мой, необходимо надо послезавтра на Низ посылать, на ловецких ватагах рабочих надобно рассчитать, а в сборе наличных маловато. Такая крайность, что не придумаю, как извернуться. Привези, пожалуйста, завтра должок-от.

- Какой должок? - с удивлением спросил озадаченный неожиданным вопросом Чубалов.

- И у тебя, видно, память-то такая ж короткая стала, что у меня,-усмехнулся Марко Данилыч.- Давеча, как торговались, помнил, а теперь и забыл... Саратовский-от должок! Тысяча-то!..

- Да ведь тому долгу уплата еще в будущем году,- придерживая лошадь, с изумленным видом молвил Герасим Силыч.

А у него на ту пору и двухсот в наличности не было а в Муром надо ехать, к Макарью сряжаться.

- В векселе сроку, любезный мой, не поставлено,- с улыбкой сказал Смолокуров.- Писано: "До востребования", значит, когда захочу, тогда и потребую деньги.

- Да как же это, Марко Данилыч?..- жалобно заговорил оторопевший Чубалов.Ведь вы и проценты за год вперед получили.

- Получил,- ответил Смолокуров.- Точно что получил. Что ж из того?.. Мне твоих денег, любезный друг, не надо, обижать тебя я никогда не обижу. Учет по завтрашний день учиним; сколько доведется с тебя за этот месяц со днями процентов получить, а остальное, что тобой лишнего заплачено, из капитала вычту, тем и делу конец.

- Я так располагал, Марко Данилыч, чтобы у Макарья с вами расплатиться,молвил Чубалов.

- Не могу, любезный Герасим Силыч... И рад бы душой, да никак не могу,сказал Смолокуров.- Самому крайность не поверишь какая. Прядильщиков вот надо расчесть, за лес заплатить, с плотниками, что работные избы у меня достраивают, тоже надо расплатиться, а где достать наличных, как тут извернуться, и сам не знаю. Рад бы душой подождать, не то что до Макарья, а хоть и год и дольше того, да самому, братец, хоть в петлю лезть... Нет уж, ты, пожалуйста, Герасим Силыч, должок-от завтра привези мне, на тебя одного только у меня и надежды... Растряси мошну-то, что ее жалеть-то? Важное дело тебе тысяча рублей!.. И говорить-то тебе об ней много не стоит...

- Ей-богу, не при деньгах я, Марко Данилыч,- дрожащим голосом отвечал Чубалов на речи Смолокурова. - Воля ваша, а завтрашнего числа уплатить не могу.

- Льготных десять дней положу,- молвил Марко Данилыч.

- Не то что через десять, через тридцать не в силах буду расплатиться...склонив голову, сказал на то Чубалов.- Помилосердуйте, Марко Данилыч, явите божескую милость, потерпите до Макарьевской.

- Не могу, любезный, видит бог, не могу,- отвечал Смолокуров.

- Вся воля ваша, а я не заплачу,- решительным голосом сказал Чубалов и хотел было ехать со двора. Смолокуров остановил его.

- Как же так? - вскрикнул он.- Нешто забыл пословицу: "Умел взять, умей и отдать"?.. Нельзя так, любезнейший!.. Торгуешься - крепись, а как деньги платить, так плати, хоть топись. У нас так водится, почтеннейший, на этом вся торговля стоит... Да полно шутки-то шутить, Герасим Силыч!.. Знаю ведь я, что ты при деньгах, знаю, что завтра привезешь мне должок!.. Приезжай часу в одиннадцатом, разочтемся да после того пообедаем вместе. Севрюжки, братец ты мой, какой мне намедни прислали да балыков - объеденье, пальчики оближешь!.. Завтра с ботвиньей похлебаем. Да смотри не запоздай, гляди, чтобы мне не голодать, тебя дожидаючись.

- Марко Данилыч, истинную правду вам докладываю, нет у меня денег, и достать негде,- со слезами даже в голосе заговорил Чубалов.- Будьте милосерды, потерпите маленько... Где ж я к завтраму достану вам?.. Помилуйте!

- Нет уж, ты потрудись, пожалуйста. Ежели в самом деле нет, достань где-нибудь,- решительно сказал Смолокуров.- Не то, сам знаешь: дружба дружбой, дело делом. Сердись на меня, не сердись, а ежели завтра не расплатишься, векселек-от я ко взысканью представлю... В Муром-от тогда, пожалуй, и не угодишь, а ежели после десяти дней не расплатишься, так и к Макарью не попадешь.

- Как же это я в Муром-от не угожу?.. Как же это к Макарью не попаду?.. Эк что сказал!..- вскрикнул сильно взволнованный Чубалов.

- Так же и не угодишь,- спокойно ответил ему Марко Данилыч.- Не знаешь разве, что городской голова и земский исправник оба мне с руки? И льготного срока не станут ждать - до десяти дён наложут узду... Да. Именье под арест и тебя под арест,- они, брат, шутить не любят. Ну да ведь это я так, к слову только сказал... Этого не случится, до того, я знаю, дела ты не доведешь. Расплатишься завтра, векселек получишь обратно - и конец всему... Прощай, любезный Герасим Силыч... Пожалуйста, не запоздай, до обеда бы покончить, да тотчас и за ботвинью.

Кончилось дело тем, что Чубалов за восемьсот рублей отдал Марку Данилычу и образа и книги. Разочлись; пятьдесят рублей Герасим Силыч должен остался. Как ни уговаривал его Марко Данилыч остаться обедать, как ни соблазнял севрюжиной и балыком, Чубалов не остался и во всю прыть погнал быстроногую свою кауренькую долой со двора смолокуровского.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

- После холодных дождей, ливших до дня Андрея Стратилата, маленько теплынью было повеяло: "Батюшка юг на овес пустил дух". Но тотчас же мученик Лупп "холодок послал с губ" - пошли утренники... Брусника поспела, овес обронел (Народные приметы и поверья. Андрея Стратилата - 19 августа. Св. Луппа - 23 августа. Обронеть - осыпаться, говоря о хлебных зернах. ), точи косы, хозяин - пора жито косить: "Наталья-овсяница в яри спешит, а старый Тит перед ней бежит", велит мужикам одонья вершить, овины топить, новый хлеб молотить (Наталья-овсяница - 26 августа, апостола Тита - накануне ее памяти 25 августа.).

Много на лету тенетнику, перелетные гуси то и дело садятся на землю, скворцы не летят на Вырей, значит, "бабье лето" (Народные поверья. Вырей или Вирей - сказочная страна, волшебное за морем царство в теплых краях, куда на зиму улетает вся перелетная птица, а с Воздвижения (14 сентября) змеи и другие гады двигаются. Туда ж бежит и всякий зверь от злого лешего целыми стаями, косяками. Бабье лето с 1 по 8 сентября. ), а может, и целая осень будет сухая и ведряная... Зато по тем же приметам ранней, студеной зимы надо ждать. Радостью радуется сельщина-деревенщина: и озими в меру поднимутся и хлеб молотить сподручно будет. А будет озимь высока, то овечкам в честь, погонят их в поле на лакому кормежку, и отравят' (Съедят траву озими. ) овечки зеленя (Зеленя - осенняя озимь. ), чтобы в трубку они не пошли.

По городам, тем паче на временном Макарьевском торжище, иные людям в ту пору заботы. Торг к концу подходит: кто барыши, кто убытки смекает. Оптовые сводят счеты с розничными; розничные платят старые долги, делают новые заборы. Сидя с верителями за чаем по трактирам, всячески они перед ними угодничают, желая цен подешевле, отпуска побольше, сроков уплаты подольше. Платежи да полученья у всех в голове, везде только и речи о них. Придет двадцать пятое августа, отпоют у флагов молебен, спустят их в знак окончания вольного торга, и с той минуты уплат начнут требовать, а до тех пор никто не смей долга спрашивать, ежели на векселе глухо написано: "Быть платежу у Макарья..." С того дня по всей ярманке беготня и суетня начинаются. Кто не успел старых долгов получить или не сделался как-нибудь иначе с должником, тот рассылает надежных людей по всем пристаням, по всем выездам, не навострил бы тот лыжи тайком. Скроется - пиши долг на двери, а получка в Твери. Глядишь, через месяц, через другой несостоятельным объявится, а расплатится разве на том свете калеными угольями.

Суетня кипит по всей ярманке. Разъезжаться начинают. С каждым днем закрытых лавок больше и больше. В соборе с утра до вечера перед сверкающей алмазами иконой Макария Желтоводского один торговец за другим молебны служат благодарные и в путь шествующим. Тепло и усердно молится люд православный перед ликом небесного покровителя ярманки. Тихо раздаются под сводами громадного храма возгласы священника и пение причетников, а в раскрытые двери иные тогда звуки несутся: звуки бубнов, арф и рогов, пьяные клики, завыванья цыган, громкие песни арфисток и других торгующих собою женщин... Рядом с собором за узким каналом стоит громадный храм сатане.

Самый наглый, самый открытый, во всем христианстве беспримерный разврат царит там. Царит он теперь и на всей ярманке. Каждый почти трактир, каждая гостиница с неизбежными арфистками обращены в дома терпимости. Но главный храм, как бы в насмешку над русским благочестьем, поставлен почти рядом с храмом бога живого, чтоб кликом своим заглушать молитвенные песнопения. Какие чувства должны возбуждаться в душе твердых еще в православном благочестии людей, когда, стоя на молитве, слышат они, как церковное пение заглушается кликами и песнями пьяного разгула!..

А еще дивятся, отчего вкруг ярманки раскол в последние годы усилился. Как ему не усилиться при виде такого безобразия, такого поругания православной святыни. Сколько раз купечество жаловалось на такие постыдные порядки, сколько раз составляло о том приговоры. На все один ответ - глубокое молчанье.

В два и в три ряда, чуть не на каждом шагу затрудняя движенье городских экипажей и пешеходов, по улицам, ведущим к речным пристаням и городским выездам, тянутся нескончаемые обозы грузных возов. По всем рядам татары в пропитанных салом и дегтем холщовых рубахах, с белыми валяными шляпами на головах, спешно укладывают товары - зашивают в рогожи ящики, уставляют их на телеги. "Купецкие молодцы" снуют взад и вперед с озабоченными лицами, а хозяева либо старшие приказчики, усевшись на деревянных, окрашенных сажей стульях с сиденьем из болотного камыша (Ситняк, рогоза, куга -Typha latifolia - болотное круглолистное бесстебельное растение, идет на оплет самых простых стульев. В Нижегородском уезде мордва делает черные деревянные стулья с сиденьем из рогозы. В Нижегородской губернии слов ситняк, рогоза, куга не знают, говорят - камыш.) или прислонясь спиной к дверной притолоке, глубокомысленно, преважно, с сознанием самодостоинства, поглядывают на укладку товаров и лишь изредка двумя-тремя отрывистыми словами отдают татарам приказанья.

Крики извозчиков, звон разнозвучных болхарей, гормотух, гремков (Болхарь большой бубенчик в кулак величиной, гормотуха (в Нижегородской и Пензенской губерниях) - то же, что глухарь - большой бубенчик с глухим звоном, гремок бубенчик с резким звуком. ) и бубенчиков, навязанных на лошадиную сбрую, стук колес о булыжную мостовую, стук заколачиваемых ящиков, стукотня татар, выбивающих палками пыль из овчин и мехов, шум, гам, пьяный хохот, крупная ругань, писк шарманок, дикие клики трактирных цыган и арфисток, свистки пароходов, несмолкающий нестройный звон в колокольном ряду и множество иных разнообразных звуков слышатся всюду и далеко разносятся по водному раздолью рек, по горам и по гладким, зеленым окрестностям ярманки. Все торопится, все суетится, кричит во всю мочь, кто с толком, кто без толку. Дело кипит, льет через край...

* * *

В том году, по весне, у Марка Данилыча несчастье случилось. Пришла Пасха, и наемный люд, что работал у него на прядильнях и рубил суда, получив расчет в великий четверг, разошелся на праздник, по своим деревням; остались лишь трое, родом дальние; на короткую побывку не с руки было им идти. Дождались они светлого праздника, помолились, похристосовались, разговелись как следует да с первого же дня и закурили вплоть до Фоминой.

Они бы и в фомин понедельник опохмелились и радуницу к похмелью, пожалуй, прихватили бы, да случилось, что вовсе пить перестали. В самую полночь с фомина воскресенья на похмельный понедельник загорелась изба, где они жили... От той избы занялась другая, третья, и к утру ото всех строений, что ставлены были у Марка Данилыча для рабочих, только угли да головешки остались. От чего загорелось, никто не знал. Сказали бы, может быть, те трое дальних, что в полной радости Святую провели, да от них остались одни только обгорелые косточки.

Больше недели бесновался Марко Данилыч, отыскивая виноватых, метался на всех, кто ни навертывался ему на глаза, даже на тех, что во время пожара по своим деревням праздничную гульбу доканчивали. Дело весеннее, лето на дворе, из разного никуда не годного хлама сколотили на живую руку два больших балагана, чтобы жить в них рабочим до осени. С Петрова дня, воротясь из Саратова, Марко Данилыч принялся за стройку новых строений: одно ставил для прядильщиков, другое для дельщиков (Дель - толстая пеньковая нитка для неводов. Бывает четырех сортов: одноперстник, для ячей в палец, двухперстник, трехперстник и ладонник, то есть для ячей в ладонь. Делью называется также часть сети в восемь сажен длины и в полтора аршина ширины. Дельщик работающий дель. ), третье для лесопилов и плотников, что по зимам рубили у него кусовые лодки, бударки и реюшки (Суда для рыбной ловли на Каспийском море.). Больше чем на сотню человек поставил он строений. В трех санях было двенадцать больших зимних изб, да, кроме того, на чердаках шесть летних светелок. Лес свой, плотники свои, работа закипела, а к концу ярманки и к концу подошла.

Получил Марко Данилыч из дома известье, что плотничная работа и вчерне и вбеле кончена, печи сложены окна вставлены, столы и скамьи поставлены, посуда деревянная и глиняная заготовлена - можно бы и переходить на новоселье, да дело стало за хозяином. Писавший письмо приказчик упомянул, что в одном только недостача - божьего милосердия нет, потому и спрашивал, не послать ли в Холуй (Холуй - село Вязниковского уезда, Владимирской губернии; тамошние крестьяне промышляют иконописанием. ) к тамошним богомазам за святыми иконами, али, может статься, сам Марко Данилыч вздумает на ярманке икон наменять, сколько требуется. Марко Данилыч решил, что на ярманке это сделать удобнее, и к тому и дешевле... Опять же и то было на уме, что сам-от выберет иконы, какие ему полюбятся. И стал он смекать, сколько божьего милосердия в новые избы потребуется. "Двенадцать изб да шесть светелок - выходит восьмнадцать божниц,высчитывал он,- меньше пятка образов на кажду божницу нельзя - это выходит девяносто икон... Вон какая прорва, прости господи!..

Без малого сотня. А беспременно надо, чтобы кажда божница виднее да казистей глядела, потому и придется образов покрупней наменять. Да по медному кресту на кажду божницу, да по медным складням... Пелены под божницы справить надобно - полторы - дюжины будничных, полторы дюжины праздничных. Ситцу надо купить - бабы да девки пелены-то дома сошьют. Псалтырей с часословами надо, кадильниц ручных - на праздниках покадить... Полсотней рублей не отделаешься вон оно каково!.. А менять не в Иконном ряду, там дорого - у подфурников надо будет выменять либо у старинщиков" (Подфурниками зовут в Холуе тех иконописцев, что подделывают иконы под старинные. Старинщиками - торговцев всякими старинными вещами. ).

И тут вспал ему на память Чубалов. "Самое распрекрасное дело,- подумал Марко Данилыч.- Он же мне должен остался по векселю, пущай товаром расплатится - на все возьму, сколько за ним ни осталось. Можно будет взять у него икон повальяжней да показистее. А у него же в лавке и образа, и книги, и медное литье, и всякая другая нужная вещь".

Когда так размышлял Смолокуров, вошел к нему Василий Фадеев. Добрые вести он принес: приехали на караван покупатели, останный товар хотят весь дочиста покупать. Марко Данилыч тотчас поехал на Гребновскую, а Василью Фадееву наказал идти на ярманку и разузнать, в коем месте иконами торгует Герасим Силыч Чубалов.

На другой день Марко Данилыч пошел разыскивать лавку Чубалова. Дело было не к спеху, торопиться не к чему, потому он и не взял извозчика, пошел на своих на двоих. Кстати же после бывшей накануне в рыбном трактире крепкой погулки захотелось ему пройтись, маленько бы ноги промять да просвежить похмельную головушку. Идет по мосту Марко Данилыч; тянутся обозы в четыре ряда, по бокам гурьбами пешеходы идут - все куда-то спешат, торопятся, чуть не лезут друг на друга. Звонкий топот лошадиных копыт по дощатому полотну моста, гул колес, свист пароходов, крики бурлаков и громкий говор разноязычной, разноплеменной толпы нестерпимо раздирает уши Смолокурова. Начинает он понемножку серчать, но не на ком сердце сорвать: а это пуще всего раздражает Марка Данилыча. Перебрался он кой-как через мост, пришел на ярманку, а тут перед самым Железным домом биржи вся улица кипит сплошной густой толпой судорабочих, собравшихся туда в ожиданье найма на суда. В тесноте и давке середь грязной бурлацкой толпы пришлось Марку Данилычу усердно поработать и локтями и кулаками, чтобы как-нибудь протолкаться сквозь бесшабашное сходбище...

Не обошлось без того, чтоб и самому толчков не надавали. Только что успел он выдраться из кучи оборванцев, как пришлось стать на месте: нагруженные воза и десятки порожних роспусков на повороте к шоссейной дороге столпились, перепутались, и не стало тут ни езды, ни ходу. Крики, ругательства. Дело дошло и до драки встречных извозчиков. Охочи бурлаки до сшибок, и ежели самим не с руки подраться да поругаться, так бы хоть на других полюбоваться. И вот целой ватагой, человек в сотню, с гамом, со свистом и неистовым хохотом кинулись они от Железного дома и смяли все, что ни попалось им на пути. Тем только и спасся Марко Данилыч, что вовремя вскочил на паперть возле стоящей Печерской часовни, иначе бы плохо пришлось ему.

Гневом и злобой кипел он на всех: и на бурлаков, и на извозчиков, и на полицию за то, что ее не видно, и на медленным шагом разъезжавших казаков, что пытаются только криками смирить головорезов - нет чтобы нагайкой хорошенько поработать ради тишины и всеобщего благочиния...

Насилу дождался Марко Данилыч, когда улеглась сумятица, освободился проезд, бурлаки воротились к Железному дому, и стало ему удобно выбраться на шоссейную дорогу. Но и там - только что завернул за угол, и чинным, степенным шагом пошел вдоль сундучного ряда, отколь ни возьмись нищие бабенки, с хныканьем, с причитаньями стали приставать к нему, прося на погорелое место. С одного взгляда на них Марко Данилыч догадался, что их погорелое место в кабаке. С резкой руганью он отказал им. Нахальные, безотвязные, тем не унялись; не отставали от угрюмого купчины, шли за ним по пятам и пуще прежнего канючили о копеечках. Это опять вскипятило успокоившегося было Смолокурова... Наконец-то, кой-как освободился он от пьяных бабенок, но вдруг перед ним разбитной мальчуган с дерзким взглядом, с отъявленным нахальством во всей своей повадке. Стал поперек дороги и, повертывая лотком перед Марком Данилычем, кричит во всю мочь звонким голосом:

- А вот пирожки, пирожки! Горячи, горячи, с мачком, с лучком, с перечком.

- Убирайся, пока цел!..- сердито крикнул на него Марко Данилыч.

Голосистый мальчишка не унялся, вьюном вертится перед Смолокуровым и, не давая ему дороги, во все горло выкрикивает свои причеты:

- Горячи, горячи!.. С пылу, с жару горяченькие!..

- Пошел прочь, щенок! - сердито крикнул Марко Данилыч, поднимая над ним камышовую трость.

Но пирожник не робкого десятка был, не струсил угроз и пуще прежнего вертелся перед Смолокуровым, чуть не задевая его лотком и выкрикивая:

- Пирожки горячи! Купец режь, купец ешь... Жуй, берегись - пирожком не обожгись. Купи, купец, не скупись, не то камнем подавись. Кой-кто из проходивших остановился поглазеть на даровую "камедь". Хохотом ободряли прохожие пирожника... и это совсем взбеси-ло Марко Данилыча. К счастью, городовой, считавшим до тех пор ворон на другой стороне улицы, стал переходить дорогу, заметив ухмылявшуюся ему востроглазую девчонку, должно быть, коротко знакомую со внутренней стражей.

- А городового хочешь? - крикнул Смолокуров мальчишке, указывая на охранителя благочиния.

Пирожник высунул язык, свистнул каким-то необычным, оглушительным свистом и проворно юркнул в толпу, много потише выкрикивая:

- А вот горячи, горячи ел их подьячий! С пылу, с жару - ел барин поджарый! С горохом, с бобами, ел дьякон с попами!

- Запыхался даже Марко Данилыч. Одышка стала одолевать его от тесноты и с досады. Струями выступил пот на гневном, раскрасневшемся лице его. И только что маленько было он поуспокоился, другой мальчишка с лотком в руках прямо на него лезет.

- Свечи сальны, светильны бумажны, горят ясно, оченно прекрасно! распевает он во все горло резким голосом.

Этот не пристает по крайней мере, не вертится с лотком, и за то спасибо. Прокричал свое и к сторонке. Но только что избавился от него Марко Данилыч, яблочница стала наступать на него. Во всю мочь кричит визгливым голосом:

- Садовые, медовые, наливчатые, рассыпчатые, гладкие, сладкие, с кваском с маленьким!..

А тут еще на каждом шагу мальчишки-зазывалки то и дело в лавки к себе заманивают, чуть не за полы проходящих хватают, да так и трещат под ухо: "Что покупать изволите! У нас есть сапоги, калоши, ботинки хороши, товар петербургский, самый настоящий аглицкий!.." На этих Марко Данилыч уж не обращал вниманья, радехонек был, что хоть от нищих, от яблочниц да от пирожников отделался... Эх, было бы над кем сердце сорвать!..

Дошел, наконец, до платочных рядов, там посвободней вздохнул и маленько поуспокоился. Отыскал поскорости и лавку Чубалова.

Между шоссейной дорогой, обстроенной с обеих сторон рядами лавок, и песчаным берегом Оки, до последнего большого на ярманке пожара (В 1864 году, ), тянулись в три порядка тесные неказистые деревянные, где дранью, где дубом крытые платочные ряды. Там в непомерной тесноте, в непролазной грязи во время ненастья, в непроглядных тучах пыли во время ветра при сухой погоде, издавна вели розничный торг красным товаром вязниковские и ковровские офени, ходебщики, коробейники и те краснорядцы, что век свой разъезжают со своим всегда ходким товаром по деревенским ярманкам и по сельским базарам.

Круглый год странствуя по углам и уголкам России, каждый август съезжаются они к Макарью для расплаты с фабрикантами и оптовыми торговцами и для забора в долг новых товаров. Больше бабы сидели в старых платочных рядах; мужья, сыновья их и братья с утра до ночи снуют, бывало, по ярманке, отыскивая неисправных должников либо приглядываясь к свежим товарам и условливаясь с оптовыми торговцами насчет будущих цен и сроков платежа. Там, в платочных рядах, было несколько лавок и не с красным товаром: в иной воском торговали, в другой мерлушками, в третьей игольным товаром. Была одна лавка с иконами и со всякого рода старинкой.Торговал в ней Герасим Силыч Чубалов.

В его лавке все полки были уставлены книгами и увешаны образами, медными крестами и пучками кожаных лестовок заволжской семеновской (Работают их в заволжском раскольничьем городе Семенове, Нижегородской губернии.) работы. Более редкие вещи и древняя утварь церковная и хоромная хранилась в палатке наверху. Там же старинщики обыкновенно держали раскольничьи бумажные венчики, что полагаются на покойников, разрешительные молитвы, что кладутся им в руку во время отпеванья, и вышедшие из одних с ними подпольных типографий "Скитские покаяния", "Соловецкие челобитные" (Скитское покаяние", где есть "чин како самому себе исповедати", во множестве распространено между раскольниками спасова согласия - что сами перед спасовым образом исповедуются. Спасово согласие утверждает, будто "Скитское покаяние" составлено апостолом Павлом, передано им ученику его Дионисию Ареопагиту, от него дошло до Иоанна Дамаскина, а от него и до раскольников. Старопечатных "Скитских покаяний" не было. Первые два издания, 1787 и 1789, печатаны в Супрясле, потом тайно печатались в Клинцах под видом почаевских, а теперь печатаются по разным местам, особливо в Гжатском уезде. "Соловецкая челобитная" находится в печатном сборнике, начинающемся "Историей о отцех и страдальцех соловецких". Места печатания не означено, но шрифты клинцовские, а фабрикантские знаки в бумаге 1787 и 1789. Есть и позднее, но редко.), буквари и другие книги, в большом количестве расходящиеся между старообрядцами. В палатках держали также рукописные "Цветники", "Сборники челобитные", "Ответы" и другие сочиненья, писанные расколоучителями ("Ответы": Диаконовы или Керженские, Поморские, Фомина, Егора Гаврилова, Пешехонова, Никодимовы. "Челобитные": Соловецкая, старца Авраамия, Лазаря, Саввы Романова и пр.).

Все это товар продажный, но заветный... Не всякому старинщик его покажет. До тех пор не покажет, пока не убедится, что от покупателя подвоха не будет. Только избранным, надежным людям, что сору из избы не выносят, у старинщика все открыто. При незнакомых он с самым близким человеком слова напрямки не скажет, а все обиняком, либо по-офенски (Искусственный язык, употребляемый офенями (ходебщиками, разносчиками). Он называется также ламанским. Составлен из переиначенных русских слов, неполон, ограничивается словами, самыми нужными для быта ходебщиков. Грамматика русская. Есть у нас еще такие же искусственные языки: галифонский в Галиче, в Нерехотском и других уездах Костромской губернии, матрайский в Муромском уезде и под Арзамасом в селе Красном, кантюжный - воровской язык в Рязанской, Московской и Тверской губерниях, язык ковровских шерстобитов, петербургских мазуриков (байковый). Все эти языки из переиначенных или придуманных слов с русской грамматикой и все до одного в ходу у раскольников той или другой стороны.).

Придет покупатель, лавка полным-полнехонька народом, десятка полтора человек сидят в ней по скамейкам либо стоят у прилавка, внимательно рассматривая в книгах каждую страницу. Снимет вошедший картуз, всем общим поклоном поклонится, а хозяину отдельно да пониже всех, скажет ему "здравствуйте". Тот ему тем же ответит, и другие, кто в лавке случится, тоже поклонятся. Замолчит потом новый покупатель и зачнет внимательно разглядывать какую-нибудь книгу, рассматривает ее долго, а потом, положив ее на место, молвит хозяину:

- Ну, что скажете?

- А что спросите? - в свою очередь, задаст ему вопрос хозяин.

- Чать, знаешь что?

- Мало ли что я знаю?

- Оно, конечно, что знаешь, того и знать не хочется,- молвит покупатель.

- Верны ваши речи: что известно, то не лестно,- ответит старинщик.

- Так-то оно так, а все же таки поспрошу я у вас.

- Спрашивайте. Убытков от того ни вам, ни нам не будет.

- Да вот в путь-дорогу сряжаюсь, так не знаю, где бы здесь у Макарья шапчонку на голову купить да в руку подожок.

- Шапку в шляпном ряду найдете, вот что рядом с почтой стоит, а палочку под Главным домом можно сыскать, а ежели подешевле желаете, так в щепяном ряду поищите.

Хозяин уж смекнул, про какую шапчонку и про какой подожок его спрашивают. Пошлет он знакомого покупателя по шляпным да по щепяным рядам только тогда, когда в лавке есть люди ненадежные, а то без всяких разговоров поведет его прямо в палатку и там продаст ему сколько надо венчиков, то есть шапчонок, и разрешительных молитв - подожков.

Не то прибежит в лавку, ровно с цепи сорвавшись какой-нибудь паренек и, ни с кем не здороваясь, никому не поклонясь, крикнет хозяину:

- Хлябышь в дудоргу хандырит пельмиги шишлять!.. И хозяин вдруг встревожится, бросится в палатку и почнет там наскоро подальше прибирать, что не всякому можно показывать. Кто понял речи прибежавшего паренька, тот, ни слова не молвив, сейчас же из лавки вон. Тут и другие смекнут, что чем-то нездоровым запахло, тоже из лавки вон. Сколько бы кто ни учился, сколько б ни знал языков, ежели он не офеня или не раскольник, ни за что не поймет, чем паренек так напугал хозяина. А это он ему по-офенски вскричал: "Начальство в лавку идет бумаги читать".

Запретными вещами Чубалов не торговал, терпеть того не мог, однако же и на его долю порой выпадали немалые хлопоты по невежеству надзирающих за торговлей старопечатными и рукописными книгами. Раз большие убытки он понес на Сборной ярманке в Симбирске - попы да полиция горячо нагрели там карман Герасиму Силычу... Невежество надзирающих за продажей старинных книг совсем почти подорвало столь важную для русской науки торговлю старинщиков. Не строгость, а бестолковость надзора за той продажей возмутительна. Подвергаемые неприятностям и убыткам, торговцы стариной поневоле бросают ее и прекращают поиски по глухим захолустьям за скрывающимися от взоров науки сокровищами. Памятники старины между тем гниют в сырых подвалах либо горят в пожарах, обычно опустошающих наши города и деревни. Печатные книги еще не так много гибнут,- у них два только врага: сырость да огонь, но рукописи, даже и не церковного содержания, то и дело губятся еще более сильным врагом невежеством надзирающих.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Когда Марко Данилыч вошел в лавку к Чубалову, она была полнехонька. Кто книги читал, кто иконы разглядывал, в трех местах шел живой торг; в одном углу торговал Ермолаич, в другом Иванушка, за прилавком сам Герасим Силыч. В сторонке, в тесную кучку столпясь, стояло человек восемь, по-видимому из мещан или небогатых купцов. Двое, один седой, другой борода еще не опушилась, горячо спорили от писания, а другие внимательно прислушивались к их словам и лишь изредка выступали со своими замечаньями.

Чуть-чуть приподнявши картуз и поклонясь общим поклоном, приветствовал всех Смолокуров, сквозь зубы процедивши чуть слышно: "Здравствуйте!" Все поклонились ему, и затем, ни слова не молвивши, каждый принялся за свое дело. Чубалов вышел из-за прилавка, попросил сидевших на скамейке потесниться, обмахнул полой местечко для Марко Данилыча и заботливо усадил его.

- А я к тебе, Герасим Силыч, по дельцу,- немного помолчав, промолвил Марко Данилыч.

- Что вашей милости требуется? - сухо отозвался Чубалов, вспомянув про Марка Евангелиста да про Евдокию преподобно-мученицу. После продажи тех икон он еще впервые видел земляка и соседа любезного.

Надобно бы мне у тебя, друг любезный, кой-какого божьего милосердия выменять,- сказал Смолокуров.

- Каких угодно будет вам? - маленько хмурясь, спросил у него Чубалов.Хорошие иконы у меня в палатке, туда не угодно ли?

И стал было расчищать дорогу почетному, но не совсем приятному покупателю.

- Не надо, не трудись,- не трогаясь с места, молвил Марко Данилыч.Неважных мне надобно, таких, чтобы только можно было в красный угол поставить. Холуйских давай, да сортом пониже, лишь бы по отеческому преданию были писаны, да не было б малаксы (Именословное сложение перстов для благословения. Раскольники называют его малаксой, потому что в конце первой части "Скрижали" (стр. 717) патриарх Никон напечатал: "Николаа священнаго Малакса протопопа Навплийскаго о знаменовании соединяемых перстов руки священника внегда благословити ему христоименитые люди". Первый пустивший в ход название именословного перстосложения малаксой был протопоп Аввакум, один из первых по времени расколоучителей.) на них.

- С малаксой икон у нас и в заводе не бывало,- сказал на то Чубалов.Имеем только писаные согласно с древними подлинниками (Рукописи с рисунками образцов, по которым пишутся иконы, и наставления, как их писать. Взяты с греческого. Древнейший греческий подлинник Дионисия издан в 1845 году в Париже Дидроном без рисунков под заглавием "Manuel d'iconographie chretienne, Paris. 1845".). С малаксой и в лавку не внесем.

- Это ты хорошо говоришь, то есть как надо по-божески, благочестиво,важно промолвил на то Марко Данилыч.- Только не знаю я, подберешь ли все, что надобится. Не мало ведь требуется и все почитай одинаких.

- Подберем сколько угодно,- отозвался Чубалов. - Ежели у меня не достанет, у холуйских доспеем. Сегодня же все готово будет.

- Ладно,- сказал Марко Данилыч и, вынув из бумажника памятцу (Памятца записка для памяти, памятная книжка.), продолжал свои речи:- Известно тебе, что после божия посещения сызнова я построился. Две связи рабочим, чтоб всех их в дугу скрючило, поставил... Все теперь начисто отделано, как с ярманки приеду, так и переведу их, подлецов, на новоселье. К тому времени и требуется мне божьего милосердия. Надо в кажду избу и кажду светлицу иконы поставить. А зимних-то изб у меня двенадцать поставлено, да шесть летних светлиц. На кажду надо икон по шести. Выходит без четырех целу сотню...

Понимаешь? Целую сотню икон мне требуется, да десятка с два литых медных крестов, да столько же медных складней. Да на кажду избу и на кажду светелку по часослову, да на всех с десяток псалтырей... Нечего делать, надо изубытчиться: пущай рабочие лучше богу молятся да божественные книги по праздникам читают, чем пьянствовать да баловаться. У меня же грамотных из них достаточно - пущай их читают, авось будут посмирнее, ежели страх-от господень познают... Вот по этой записке ты мне и отпусти... Видишь, каков я у тебя покупатель?.. Гуртовой... Потому и должен ты взять с меня супротив других много дешевле.

- Зачем с вас дорого брать? - молвил Чубалов.- Кажись бы, за мной того не водилось. В убыток отдавать случалось, а чтобы лишнее взять - на этот счет будьте спокойны. Сами только не будьте оченно прижимисты.

- Лишнего не передам, а что следует, изволь получать до копейки. На этот счет я со всяким моим удовольствием... Завсегда каждому готов,- важно и напыщенно проговорил Марко Данилыч, спесиво оглядывая по сторонам сидевших и стоявших.

- Разве что так,- прищурив глаз и глядя в лицо Смолокурову, молвил Чубалов.- А то ведь, ежели правду сказать, так больно уж вы стали прижимисты, Марко Данилыч.

- Что ты городишь? - громче прежнего заговорил Смолокуров.- Кто тебе такие речи довел про меня - наплюй тому в глаза.

- Не попадешь, Марко Данилыч, никак не изловчишься... Как самому себе в глаза можно плюнуть? - усмехнулся Чубалов.

- Что еще такое загородил? - с досадой молвил Марко Данилыч.

- А Марка-то Евангелиста с Евдокией забыли?

- То совсем иное дело,- медленно, важно и спокойно промолвил Марко Данилыч.- Был тогда у нас с тобой не повольный торг, а долгу платеж. Обойди теперь ты всю здешнюю ярманку, спроси у кого хочешь, всяк тебе скажет, что так же бы точно и он с тобой поступил, ежели бы до него такое дело довелось. Иначе нельзя, друг любезный, на то коммерция. Понимаешь?

Видит Герасим Силыч, что совесть у Смолокурова под каблуком, а стыд под подошвой, ничего ему в ответ не промолвил.

- Каких же во имя требуется? - спросил он у Смолокурова.

- Пиши, записывай,- стал высчитывать по записке Марко Данилыч.Восьмнадцать спасов - какие найдутся, таких и давай: иседниц, и убрусов, и Эммануилов (Термины холуйских иконников: седница - спаситель, сидящий на престоле; убрус - нерукотворенный образ; Эммануил - главное или пошейное изображение Христа в отроческом возрасте.).

Богородиц тоже восьмнадцать, и тоже какие найдутся - все едино... А нет, постой... отбери ты побольше Неопалимой Купины - знаешь, ради пожарного случая. Авось при ней, при владычице, разбойники опять не подожгут у меня работной избы (Неопалимой Купине молятся "ради избавления от огненного запаления".); Никол восьмнадцать положь да подбирай так: полдюжину летних, полдюжину зимних, полдюжину главных (Иконники зовут образ св. Николая в митре - зимним, без митры - летним, пошейный, до плеч,- главным.).

Останные три дюжины с половиной каких знаешь, таких и клади... Нет, постой, погоди... набери ты мне полторы дюжины мученика Вонифатия, для того, что избавляет он, батюшка, угодник святой, от винного запойства... В каждой избе, в каждой светелке по Вонифатию поставлю. Потому народ ноне слабый, как за работником ни гляди - беспременно как зюзя к вечеру натянется этого винища. На любого погляди вечером-то - у каждого язык ровно ниткой перевязан, чисто говорить не может, а ноги - ровно на воде, не держатся .. Вон и тогда, и на Фоминой-то, спьяну ведь избы-то у меня спалили... И себя, дурачье, не пожалели, живьем ведь сгорели, подлецы... Им-то теперь ничего, а мне убытки!

- Моисею Мурину от винного запойства тоже молятся,- вступил в разговор Иванушка.

- А я и не знал,- молвил на то Марко Данилыч, обращаясь к Герасиму Силычу.- Вонифатиево житие знаю, не раз читывал... А Моисею-то Мурину почему молиться велят?

- И он потому же,- свое продолжал Иванушка.- Сказано в житии его: "Уби четыре овцы - чужие, мяса же добрейша изъяде, овчины же на вине пропи".

- Верно? - спросил Смолокуров у Чубалова.

- Верно,- ответил он.

А Иванушка с полки книгу тащит, отыскал в ней место и показывает Марку Данилычу. Тот, прочитавши, примолвил:

- Да. Это так... Верно... Только в правду ли ему молятся от винного-то запойства?.. Теперь постой, вот что я вспомнил: видел раз у церковников таблицу такую, напечатана она была, по всем церквам ее рассылали, а на ней "Сказание киим святым, каковые благодати исцеления от бога даны" (Такие таблицы были разосланы по церквам и висели в алтарях на стенке. Теперь можно встретить их в редкой уже сельской церкви. "Сказание" это напечатано, между прочим, в "Русском архиве" 1863 года.).

И там точно что напечатано про Моисея Мурина. Только думал я, не новшество ль это Никоново... Как по-твоему, Герасим Силыч?

- Какое уж тут новшество? - возразил Чубалов.- Исстари ему, угоднику, от пьянства молились, еще при первых пяти патриархах.

- Так ты вот что сделай, друг мой любезный, Герасим Силыч,- полторы-то дюжины отбери мне Вонифатьев, а полторы дюжины Моисеев - дело-то и будет ладнее.

- Еще чего потребуется? - спросил Чубалов, записавши заказ на бумажке.

- Дюжину полниц (Так иконники называют икону Воскресения с двенадцатью праздниками вокруг нее. ) положь,- молвил Марко Данилыч.- В кажду избу по одной, а в светлицы, пожалуй, и не надо, останну дюжину клади каких сам знаешь...

Да уж для круглого счета четыре-то иконы доложь, чтобы сотня сполна была... Да из книг, сказано тебе, десяток псалтырей да полторы дюжины часословов... Да, опричь того, полторы дюжины литых крестов шестивершковых да полторы дюжины медненьких икон, не больно чтобы мудрящих... Кажись, теперь все. Да смотри ты у меня, чтобы в каждой избе и в каждой светлице хоть по одной подуборной (Подуборная икона - обложенная окладом, то есть каймой по краям, вычеканенной из меди с золочеными или посеребренными медными венцами.) было, клади уж так и быть две дюжины подуборных-то - разница в деньгах будет не больно велика...

А!.. вот еще- не знаешь ли, какому угоднику от воровства надо молиться?.. Работники шельмецы тащма тащут пеньку по сторонам, углядеть за ними невозможно. Как бы еще по такой иконе в каж- ду избу и кажду светелку, чтобы от воровства помогала - больно бы хорошо было... Есть ли, любезный, у бога таковые святые?

- Есть, как не быть,- ответил Чубалов.- Федору Тирану об обретении покраденных вещей молятся.

- И помогает? - с живостью спросил Марко Данилыч.

- По вере помогает, а без веры кому ни молись, толку не выйдет,- ответил Чубалов.

- Так ты, опричь сотни, отбери еще полторы дюжины Федоров,- сказал Марко Данилыч.- Авось меньше станут пеньку воровать.

- Велики ль мерой-то иконы вам надобятся? - спросил Чубалов.

- Меры-то? Меры надо разной,- ответил Марко Данилыч.- Спасы - десятерики, богородицы да Николы - девятерики да восьмерики, останны помельче... Можно и листоушек (Икона десятерик - десяти вершков в вышину, девятерик - девяти вершков и т. д. Листоушка - небольшая икона от одного до четырех вершков. ) сколько-нибудь приложить, только не мене бы четырех вершков были, а то мелкие-то и невзрачны, да, грехом, и затеряться могут. Народ-от ведь у меня вольный, вор на воре, самый анафемский народ; иной, как разочтешь его за какие-нибудь непорядки, со зла-то, чего доброго и угодником не побрезгует, стянет, собачий сын, из божницы махонькой-то образок да в карман его аль за пазуху. Каков ни будь образишка - все-таки шкалик дадут в кабаке... Сущие разбойники!.. Ну, какую же цену за все положишь?

Ни слова не молвив, Чубалов молча стал на счетах класть, приговаривая:

- Псалтырей десяток, часословов восьмнадцать - сорок восемь рублей...

- Что ты, что ты? -- руками замахав на Чубалова, вскрикнул Марко Данилыч.Никак рехнулся, земляк?.. Как это вдруг сорок восемь рублев...

- Псалтыри по три целковых за штуку, часословы по рублю,- ответил Чубалов.- Считайте.

- Как по три целковых да по рублю?.. На что это похоже? - во всю мочь кричал Марко Данилыч и схватил даже Чубалова за руку.

- Цена казенная, Марко Данилыч,- спокойно ответил Герасим.- Одной копейки нельзя уступить, псалтыри да часословы печати московской, единоверческой, цена им известная, она вот и напечатана.

- Хоша она и напечатана, а ты все-таки должон мне уважить. Нельзя без уступки, соседушка,- я ведь у тебя гуртом покупаю,- говорил Смолокуров.

- Как же я могу уступить, Марко Данилыч? Свои, что ли, деньги приплачивать мне? - ответил Чубалов.- Эти книги не то что другие. Казенные... Где хотите купите, цена им везде одна.

Призадумался маленько Марко Данилыч. Видит, точно, цена напечатана, а супротив печатного что говорить? Немалое время молча продумавши, молвил он Чубалову:

- Ну, ежели казенная цена, так уж тут нечего делать. Только вот что псалтырей-то, земляк, отбери не десяток, а тройку... Будет с них, со псов, чтоб им издохнуть!.. Значит, двадцать пять рублев за книги-то будет?

- Двадцать семь, Марко Данилыч,- немного понижая голос сказал Герасим.

- Экой ты, братец, какой! За всякой мухой с обухом!..- промолвил Марко Данилыч.- Велика ли важность каких-нибудь два рубля? Двадцать ли пять, двадцать ли семь рублев, не все ли едино? Кладу тебе четвертную единственно ради круглого счета.

- Коли вам для круглого счета надобно, так я заместо восьмнадцати, шестнадцать часословов только положу. Оно и выйдет как раз двадцать пять рублев,- сказал Герасим Силыч.

Думал Марко Данилыч, не раз головой покрутил, сказал наконец:

- Ну, пожалуй. Так-то еще лучше будет... Али нет, постой, часословов дюжину только отбери - в светелки не стану класть. Это выйдет...

- Двадцать один рубль,- сказал Герасим Силыч

- Скости рублишко-то, земляк. Что тебе значит какой-нибудь рубль? Ровно бы уж было на двадцать рублев... Ну, пожалуйста,- канючил богатый, сотнями тысяч ворочавший рыбник.

- Нельзя мне и гривны уступить вам, Марко Данилыч... Цена казенная... Как же это возможно? - отвечал ему Чубалов.

- Ну ладно, казенная так казенная, пусть будет по-твоему: двадцать с рублем,- согласился, наконец, Смолокуров.- Только уж хочешь не хочешь, а на божьем милосердии - оно ведь не казенное,- рублишко со счетов скошу. Ты и не спорь. Не бывать тому, чтоб ты хоть маленькой уступочки мне не сделал.

- Посмотрим, поглядим - усмехнулся Герасим и опять стал на счетах выкладывать.- Полторы дюжины десятерику да подуборных - три рубля,- говорил он, считая.

- Окстись, приятель!.. Христос с тобой! - воскликнул Марко Данилыч с притворным удивленьем отступив от Чубалова шага на два.- Этак, по-твоему, сотня-то без малого в семнадцать рублев въедет... У холуйских богомазов таких икон - хоть пруды пруди, а меняют они их целковых по десяти за сотню да по девяти... Побойся бога хоть маленько, уж больно ты в цене-то зарываешься, дружище!.. А еще земляк!.. А еще сосед!..

- Лет сорок тому, точно, за эти иконы-то рублев по десяти и даже по восьми бирали, а ноне по пятнадцати да по пятнадцати с полтиной. Сами от холуйских получаем. Пользы ведь тоже хоть немножко надо взять. Из-за чего-нибудь и мы торгуем же, Марко Данилыч.

- Жила ты, жила, греховодник этакой!..- вскликнул Марко Данилыч.- Бога не боишься, людей не стыдишься... Неправедну-то лихву с чего берешь?.. Подумал ли о том?.. Ведь со святыни!.. С божьего милосердия!.. Постыдись, братец!..

- А с рыбы-то нешто не берете?- спросил, усмехнувшись, Герасим.

- Ишь ты! - вскрикнул на всю лавку Марко Данилыч.- Применил избу к Строганову двору!.. К чему святыню-то приравнял?.. Хульник ты этакой!.. Припомнят на том свете тебе это слово, припомнят!.. Там ведь, друг, на страшном-то суде Христове всяко праздно слово взыщется, а не то чтобы какое хульное?.. Святые иконы к рыбе вдруг применил!.. Ах ты, богохульник, богохульник...

Битый час торговались. У обоих от спора даже во рту пересохло. Ровно какой благодати возрадовался Марко Данилыч, завидев проходившего платочным рядом парня: по поясу лубочный черес со стаканами, хрустальный кувшин в руке. Во всю ивановску кричит он:

- А вот малиновый хороший, московский кипучий! Самый лучший, с игрой, с иголкой - бьет в нос метелкой! Не пьян да ядрён, в стаканчик нальем!.. Наливать, что ли, вашей милости-с?

Один за другим четыре стакана "кипучего, самого лучшего" выпил Марко Данилыч и, только что маленько освежился, опять принялся торговаться. На сорока восьми рублях покончили-таки... Стали иконы подбирать - и за этим прошло не малое время. Каждую Смолокуров оглядывал и чуть на которой замечал хоть чуть-чуть видное пятнышко, либо царапинку, тотчас браковал,- подавай ему другую икону, без всякого изъяну. Без малого час прошел за такой меледой, наконец все отобрали и уложили. Надо расплачиваться.

Вынул бумажник Марко Данилыч, порылся в нем, отыскал недоплаченный вексель Чубалова, осмотрел его со всех сторон и спросил перо да чернилицу. Чубалов подал.

- И это в уплату запишем,- сказал Смолокуров, обмакивая перо.

- Так точно,- слегка нахмурясь, молвил Чубалов.- Только зачем же вам, Марко Данилыч, утруждать себя писаньем? Останные сейчас же отдам вашей милости как есть полной наличностью, а вы потрудитесь только мне векселек возвратить.

- И так можно,- сказал Марко Данилыч, кладя перо на прилавок.- Я, брат, человек сговорчивый, на все согласен, не то, что ты,- измучил меня торговавшись. Копейки одной не хотел уступить!.. Эх, ты!.. Совесть-то где у тебя?.. Забыл, видно, что мы с тобою земляки и соседи,- прибавил он...

- Нельзя, Марко Данилыч, богу поверьте,- возразил Герасим Силыч...

- Ну ладно, ладно, бог уж с тобой, сердца на тебя не держу,- сказал Смолокуров.- Неси-ка ты, неси остальные-то. Домой пора - щи простынут...

- Сию минуту,- молвил Чубалов и пошел наверх в палатку. Подошел Марко Данилыч к тем совопросникам, что с жаром, увлеченьем вели спор от писания. Из них молодой поповцем оказался, а пожилой был по спасову согласию и держался толка дрождников, что пекут хлебы на квасной гуще, почитая хмелевые дрожди за греховную скверну.

- Да почему же не след хлеб на дрождях вкушать? - настойчиво спрашивал у дрождника поповец.

- Потому и не след, что дрожди от диавола,- отвечал дрождник.- На хмелю ведь они?

- На хмелю.

- А хмель-от кем сотворен?

- Творцом всяческих господом,- отвечал молодой совопросник.

- Ан нет,- возразил дрождник.- Не господом сотворен, а бесом вырощен, на пагубу душам христианским и на вечную им муку. Такожде и табак, такожде и губина, сиречь картофель, и чай, и кофей - все это не божье, а сатанино творение либо аггелов его. И дрожди хмелевые от него же, от врага божия, потому, ядый хлеб на дрождях, плоти антихристовой приобщается, с ним же и пребудет во веки... Так-то, молодец!

- А покажи от писания! - с задором отвечал ему на то молодой поповец.

- Изволь,- промолвил дрождник и, вынув из-за пазухи рукописную тетрадку, стал по ней громогласно читать: "... Сатана же, завистию распаляем, позавиде доброму делу божию и нача со бесы своими беседовати, как бы уловити род человеческий во свою геенну пианством, наипаче же верных христиан.

И выступи един бес из темного и треклятого их собора и тако возглагола сатане: "Аз ведаю, господине, из чего сотворити пианство; знаю бо иде же остася тоя трава, юже ты насадил еси на горах Аравитских и прельсти до потопа жену Ноеву...

Пойду аз и обрящу траву и прельщу человек". И восстав сатана со престола своего скверного, и поклонися тому бесу, честь воздая ему, и посади его на престоле своем... и нарече ему имя "пианый бес". И научи той пианый бес человека, како растити солод и брагу делати... Тако умудри его бес на погибель христианом" (Сказание "О хмельном питии" встречается в раскольничьих сборниках, не ранее, однако, начала XVIII столетия. ).

- А какое ж это писание? Кто его написал? В коих летех и кем то писание свидетельствовано?.. Которым патриархом или каким собором? - настойчиво спрашивал у старого дрождника молодой совопросник.

- Захотел ты в наши последние времена патриархов да соборов! - с укоризной и даже насмешливо ответил ему дрождник.- Нешто не знаешь, что благодать со дней Никона взята на небо и рассыпася чин освящения, антихрист поплени всю вселенну, и к тому благочестие на земле во веки не воссияет...

- Не "Цветником", что сам, может, написал, а от писания всеобдержного доказывай. Покажи ты мне в печатных патриарших книгах, что ядение дрождей мерзость есть пред господом... тем книгам только и можно в эвтом разе поверить.- Так говорил, с горячностью наступая на совопросника, молодой поповец.- Можешь ли доказать от святого писания? - с жаром он приставал к нему.

- Могу,- спокойно отвечал дрождник.- Проклятие на дрожди в десятой кафизме положено, во псалме Давыдове: "Исповемся тебе, боже". Забыл?.. "Дрождие его не изгидошася испиют вси грешние земли" (По ныне употребляемому переводу вместо "изгидошася" поставлено "истощися". ). Ну-ка, ответь, что сии словеса означают?

- Да где же тут проклятие-то? - спросил несколько озадаченный поповец.- На дрожди-то где проклятие? Проклятие на дрожди покажь ты нам!

- Изгидошася! Что означает, по-твоему, это самое слово? Как скажешь? спрашивал молодого поповца седоватый дрождник и проговорил свои слова так властно и решительно, будто спорный вопрос о догмате на Вселенском соборе решал.

- Изгидошася?.. Ты говоришь: "изгидошася"...- начал было отвечать ему смущенный нежданным вопросом поповец.- А ну-ка, сам скажи мне, что такое означают те святые словеса Давыдовы?

- Изгидошася...- решительно сказал дрождник, будто тем словом все писание истолковал.

- Да что ж такое означает то слово "изгидошася"? - приставал рьяный в словопрениях молодой, но много начитанный поповец.

- То и означает, что прокляты дрожди. Одно слово -"изгидошася"... Понимаешь али нет?- Толковал свое дрождник.- Изгидошася - проклято значит. Вот тебе и сказ.

И доспорились до раздраженья, особливо молодой. Глаза горят, лицо пылает, кулаки сжаты, а что такое "изгидошася", ни тот, ни другой не разумеют.

Таковы у раскольников богословские прения. Только и толков, только и споров, что можно ли квашню на хмелевых дрождях поставить, с кожаной аль с холщовой лестовкой следует богу молиться, нужно ли ради души спасения гуменцо на макушке выстригать. А чаще и больше всего споров ведется про антихриста, народился он, проклятый, или еще нет, и каков он собой: "чувственный", то есть с руками, с ногами, с плотью и с кровью, или только "духовный" - невидимый и неслышимый, значит духом противления Христу и соблазнами рода человеческого токмо живущий...

Много таких споров, много и толков сыздавна идет на Руси середи простого народа... А сколько иногда в тех спорах бывает ума, начитанности, ловкости в словопрениях, сколько искусства!.. И весь этот народный ум дрождями, лестовками да антихристом занят!..

Сошел сверху Герасим Силыч, подал деньги Смолокурову. Долго разглядывал Марко Данилыч принесенные бумажки. И меж пальцев-то тер их, и на свет-то смотрел, и, уверившись, наконец, что бумажки годны, сунул их в бумажник, а Чубалову отдал вексель. Взял Герасим Силыч вексель, с начала до конца внимательно два раза прочел его и, уверившись в подлинности, надорвал.

- Ужо, после вечерни, приказчика с записочкой пришлю,- молвил Марко Данилыч Чубалову.- С ним товар-от и отпусти.

Пошел было Смолокуров из лавки вон, но у дверей на ворох подержанных книг гражданской печати наткнулся.

- Это что у тебя за хлам такой? - спросил он Чубалова.

- Да так... Всякая всячина, разрозненные больше. А впрочем, есть хорошие книжки,- молвил Герасим Силыч.

- А я и не знал, что ты беззастежными (Беззастежными раскольники зовут книги не духовного содержания, переплетаемые обыкновенно без застежек.) торгуешь,- заметил Смолокуров.

- Не торгую, а есть,- отвечал Чубалов.- А ежели под руку что попадется, отчего же и не взять. И на них ину пору охотники бывают...

Посмотрел Марко Данилыч, видит - одни не при нем писаны (На иностранных языках.), другие что-то больно мудрены... Несколько путешествий попалось, историй. Вспомнил, что Дунюшкин учитель такие советовал ей покупать, вспомнил и то, что она их любит. Отобрал дюжины две, спросил у Чубалова:

- Что возьмешь?

- Все чехом берите - уступлю,- молвил Чубалов, небрежно переглядывая отобранные Смолокуровым книги .

- Сколько всех-то? - спросил Марко Данилыч.

- За сотню наберется,- отвечал Чубалов.

- Сколько станешь просить? - прищурясь и похлопывая ладонью по книгам, спросил Смолокуров.

- А вы что пожалуете? - в свою очередь, спросил Герасим Силыч.

- Рублик.

- Что это вы, Марко Данилыч? - усмехнулся Чубалов.- По копейке за книгу, да еще и помене того жалуете! Нет, сударь, ежели теперича на подвертку свечей их продать аль охотникам на ружейны патроны, так и тут больше пользы получишь. Дешевле пареной репы купить желаете!.. Ведь тоже какие ни на есть книги... Тоже бумага, печать, переплет... Помилуйте!..

- Да что тебе в них? Место ведь только занимают... С ярманки поедешь, за провоз лишни деньги плати, вот и вся тебе польза от них,- говорил Марко Данилыч, отирая о полы сюртука запылившиеся от книг руки.- Опять же дрянь все, сам же говоришь, что разрознены... А в иных, пожалуй, и половины листов нет.

- Не все же без листов, не все и разбиты; есть тоже и цельные,- сказал Чубалов.- И много занятных книжек тут. Вот вы как-то мне говорили, что любите путешествия по разным землям на досуге почитывать. Вот вам "Омаровы путешествия" две части,- говорил Герасим Силыч, хлопнув книга о книгу.- А вот вам и "Путешествие младого Костиса". Вот, коли в угоду, театральная, вот и романы (Грамотное простонародье и даже захолустное чиновничество, особливо вышедшее из семинарий, всегда говорит роман вместо роман. И это идет с прошлого века. Некто из духовных отец, в прошлом еще столетии писал, впрочем, "келейне", что следует говорить "роман", дабы отличить название богомерзкого писания от христианского имени Роман.).

"Садовник городской и деревенский", по части цветков, значит, а вот "Коновал городской и деревенский" - книга полезная, ежель у кого лошадка захворает... "Торжество благодеяния" ( "Омаровы путешествия", 2 части. Москва, 1819, и "Путешествия младого Костиса", Спб, 1801. Обе мистического содержания. Сочинение Эккартсгаузена. Остальные книги прошлого столетия, не мистические. ).

Все полезные книги, занимательные. А французских-то сколько! Может, из них которые и редкостные. Ежели на знающего человека - так хорошие деньги можно взять.

- Мне их и даром не надо. На кой шут?.. Кому читать-то? - сказал Марко Данилыч.

- Это уж ваше дело,- молвил Чубалов, продолжая вынимать книгу за книгой.А все ж таки хоша книга и французская, ее за копейку не купишь. Кого хотите спросите...

- Да ты говори толком, настоящую, значит, цену сказывай,- прервал его Смолокуров.

- Рубликов двадцать надо бы за весь-от короб получить,- склонив немножко на сторону голову и смотря прямо в глаза Марку Данилычу, вполголоса промолвил Герасим Силыч.

- С ума ты спятил? - вскрикнул Смолокуров и так вскрикнул, что все, сколько ни было в лавке народу, обернулись на такого сердитого покупателя.- По двугривенному хочешь за дрянь брать,- нимало тем не смущаясь, продолжал Марко Данилыч.- Окстись, братец!.. Эк что вздумал!.. Ты бы уж лучше сто рублев запросил, еще бы смешней вышло... Шутник ты, я вижу, братец ты мой... Да еще шутник-от какой... На редкость!

- Какая же ваша-то настоящая цена будет? - спросил Чубалов.

- Сказана цена, полушки не накину,- отвечал Марко Данилыч.

- За десять рубликов извольте получать, ежели угодно...- сказал Чубалов.

- Нет, брат, видно с тобой пива не сваришь, да и мне не время у тебя проклажаться. Щи, говорю тебе, простынут... Прощай, Герасим Силыч... Так я около вечерень за иконами-то пришлю. С запиской. Без записки никому не отдавай.

И пошел было вон из лавки.

- Да купите книжки-то, Марко Данилыч,- удержал его Чубалов.- Поверьте слову, хорошие книжки. С охотника, ежели б подвернулся - втрое бы, вчетверо взял... Вы посмотрите "Угроз Световостоков" ("Угроз Световостоков", 30 небольших книжек, сочинения Юнга Штиллинга, Спб, 1806-1816. Мистическая.) будь эти книжки вполне, да за них мало бы двадцати рублей взять, потому книги редкостные, да вот беда, что пять книжек в недостаче... Оттого и цена им теперь другая.

Снова пошли торговаться и долго торговались. Наконец, Марко Данилыч весь короб купил, даже с французскими. "В домашнем обиходе на что-нибудь пригодятся,- сказал он.- Жаль, что листики маловаты, а то бы стряпухе на пироги годны были".

В купленном коробе нашлось довольно мистических книг, выходивших у нас в екатерининское время и особенно в начале нынешнего столетия. Тогда не только печатались переводы Бема, Ламотт-Гион, Юнга Штиллинга, Эккартсгаузена, но издавался даже особый мистический журнал "Сионский вестник".

Все это хоть и было писано языком затемненным, однако в большом количестве проникало в полуграмотное простонародье. Городские и деревенские грамотеи читали те книги с большой охотой, нравилось им ломать голову над "неудобь понимаемыми речами", судить и рядить об них в дружеских беседах, толковать вкривь и вкось. В искреннем убежденье полагали грамотеи, что, читая те книги, они проникают в самую глубину человеческой мудрости. И теперь еще можно найти в каком-нибудь мещанском или крестьянском доме иные из тех книг, ставших большой редкостью. Особенно эти книги держатся у молокан да у приверженцев разных отраслей хлыстовщины. Иные, начитавшись тех книг, вступали в "корабли людей божиих" (Так называются общины хлыстов.). Хлыстовские учители и пророки, в исступленных своих речах и в писанных сочинениях, ссылались на те книги (Например, Василий Радаев, христос арзамасских хлыстов, в 1849 году писал к приходскому священнику села Мотовилова, ссылаясь на "сочинения госпожи Гион". У хлыстов московских, рязанских, калужских, самарских находили названные здесь книги, а также: "Облако над святилищем" Эккартсгаузена, Спб, 1803, ''. "Ключ к таинствам натуры", его же, 4 части, сочинение, имевшее два издания в Петербурге в 1804, 1820 и 1821 годах. "Тоска по отчизне", сочинение Юнга Штиллинга, в переводе Дубянского, Спб. 1816. "Победная повесть", также Юнга Штиллинга, Спб. 1815. "Изъяснение на апокалипсис" г-жи Гион, Москва, 1816, и другие. У молокан те книги также в большом почете.).

Начитавшиеся "Сионского вестника" образовали даже особую секту "Сионскую церковь" или "Десных христиан". Эти десные христиане зовутся также и "лабзинцами", по имени издателя того журнала, сосланного в Симбирск.

Привез Марко Данилыч короб на квартиру и тотчас Дуню позвал. Вышла она к отцу задумчивая, невеселая.

- Что ты все хмуришься, голубка моя?.. Что осенним днем глядишь? - с нежностью спрашивал у дочери Марко Данилыч, обнимая ее и целуя в лоб.Посмотрю я на тебя, ходишь ты ровно в воду опущённая... Что с тобой, моя ясынька?.. Не утай, молви словечко, что у тебя на душе, мое сокровище.

- Скучно, тятенька... Домой бы скорее,- склоняя русую головку на отцовское плечо, тихо, грустно промолвила Дуня.

- Послезавтра беспременно выедем,- гладя дочь по головке, сказал Марко Данилыч.- Да здесь-то с чего на тебя напала скука такая? Ни развеселить, ни потешить тебя ничем невозможно... Особенных мыслей не держишь ли ты каких на уме?.. Так скажи лучше мне, откройся... Али не знаешь, каково я люблю тебя, мою ластушку?

- Знаю, тятя, знаю,- крепко прижимаясь к отцу, вполголоса молвила Дуня.

- Зачем же таишься? Верно, есть что-нибудь на душе,- заботливо говорил Марко Данилыч, смущенный словами дочери.

- Ничего нет,- потупя глаза, ответила Дуня.- Просто так, скучно...

- А я тебе от скуки-то гостинца привез, молвил Марко Данилыч, указывая на короб.- Гляди, что книг-то,- надолго станет тебе. Больше сотни. По случаю купил.

Недоверчиво взглянула Дуня на закрытый короб. Речи Марьи Ивановны о книгах припомнились ей. Однако же велела перетащить короб к себе в комнату.

Только что отобедали, Дуня за книги. Стала разбирать их.

"Французская, еще французская,- откладывая первые попавшиеся под руку книги, говорила она сама с собой...- Может быть, тут и такие, про которые Марья Ивановна поминала... Да как их узнаешь? И как понять, что в них написано?.. "Удольфские таинства", роман госпожи Коттень... Роман!"

И с отвращением бросила в сторону книгу. "Опять роман, опять... опять,продолжая кидать в угол книги, думала Дуня.- И на что это тятенька накупил их?.. Яд, сети, раскинутые врагом божиим.- Так говорила Марья Ивановна... В руки не возьму их!.. Выкинуть либо в печке сжечь!.. Праху чтоб от них не осталось!.. Комедия, комедия - все театральные... Такие же!.. Была я в театре, глядела, слушала... И там все про нечистую любовь говорится... Вот тетенька-то Дарья Сергевна говорит, что театр поставлен бесам на служенье... Верно это она говорит, верно.. Сама Марья Ивановна то же скажет... Да, бесы, бесы, враги божии!.. Они, они!.."

И полетели в угол театральные книги.

"Домашний лечебник"... Эта пригодится, ежели кто занеможет когда... "Полная поваренная книга",- отдам тетеньке, ей пригодится... "История Елизаветы, королевы Английской",- можно будет прочитать... "Лейнард и Термильд, или Злосчастная судьба двух любовников..." (Книги, напечатанные в конце прошлого столетия.).

Молча разорвала книгу и молча метнула обрывки ее под диван.

"Зачем накупил таких? Зачем?.. Книги все пагубные!.. От врага!.. Грешно и в руки их брать... Это еще что? Путешествия,- ну, вот это хорошо, за это тяте спасибо... Путешествие в Западную Индию ,- прочитаю... "Путешествие г. Вальяна... с картинками".

И, взглянув затем на одну книгу, вскочила со стула и вскрикнула от радости. "Путешествие младого Костиса" ... Хвалила ту книгу Марья Ивановна.

И тотчас принялась за чтение. Прочла страницу, другую - плохо понимает. "Ничего, ничего,- бодрит себя Дуня,- Марья Ивановна говорила, что эту книгу сразу понять нельзя, много раз она велела читать ее и каждое слово обдумывать".

До позднего вечера просидела она над Костисом. И с тех пор и дни и ночи стала Дуня просиживать над мистическими книгами. По совету Марьи Ивановны, она читала их по нескольку раз и вдумывалась в каждое слово... Показалось ей, наконец, будто она понимает любезные книги, и тогда совсем погрузилась в них. Мало кто от нее с тех пор и речей слыхал. Марко Данилыч, глядя на Дуню, стал крепко задумываться.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Середи холмов, ложбин и оврагов, середь золотистых полей и поросших кудрявым кустарником пригорков, меж тенистых рощ н благовонных сенных покосов, верстах в пятидесяти от Волги, над сонной, маловодной речкой, по пологому склону горы больше чем на версту вытянулась кострикой и пеньковыми оческами заваленная улица с тремя сотнями крестьянских домов. Дома все большие, высокие, но чрезвычайно тесно построенные. Беда, ежели вспыхнет пожар, не успеют оглянуться, как все село дотла погорит.

Дома стареньки, зато строены из здоровенного унжинского леса и крыты в два теса. От большой улицы по обе стороны вниз по угорам идут переулки; дома там поменьше и много беднее, зато новее и не так тесно построены. Во всем селенье больше трехсот дворов наберется, опричь келейных рядов, что ставлены на задах, ближе к всполью. В тех келейных рядах бобыльских да вдовьих дворов не меньше пятидесяти.

На самом верху горы большая каменная пятиглавая церковь стоит. Старинной постройки она,- помнит еще дни царя Алексея Михайловича... Видно, что в старые годы была она богата, но потом обедняла до нищеты и вконец обветшала. Зеленая черепица на главах вполовину осыпалась, железна крыша проржавела, штукатурная облицовка облезла, карнизы, наличники, сандрики (Сандрик - карнизик над окном.) и узорочный кафельный вокруг церкви пояс обвалились, от трех крылец, на кувшинных столбах с висячими арками, уцелело только одно, на колокольне березка выросла. Вокруг церкви грязная базарная площадь, обстроенная деревянными низенькими, ветхими лавчонками. Кроме такого "гостиного двора", стоят на той площади два старых каменных дома: в одном волостное правление, в другом - белая харчевня. И в том и в другом доме зимой, сколько дров ни жги вода мерзнет. Под горой вдоль речки в два ряда тянутся кузницы, а на горе за селом к одному месту скучилось десятков до трех ветряных мельниц. Не для размола муки, не для обдирки крупы, не для битья конопляного масла ставлены те мельницы,- рыболовные уды точат на них.

Село Миршенью зовется, оно казенное, а в старые годы бывало "вотчиной дома Жывоначальные троицы и преподобного Сергия, Радонежского чудотворца", самого крупного во время оно русского помещика, владевшего больше чем ста тысячью душами крепостных крестьян. Земля при Миршени добрая, родит хорошо, но на тысячу душ ее маловато.

К тому же земли от села пошли клином в одну сторону, и на работу в дальние полосы приходится ездить верст за десяток и дальше, оттого заполья (Заполье самые дальние полосы пахотной земли. ) и не знали сроду навоза, оттого и хлеб на них плохо родился. Промыслами миршенские мужики кормятся отхожими и домашними. Из бедных кто в бурлаки идет, кто на Низу на ловецких ватагах работает, кто в самарских степях пшеницу жнет либо гурты скота в верховые города прогонять нанимается. Которые и позажиточнее, те сами голов по тридцати крупного скота да по сотням баранов на ярманке у Ханской ставки скупают, мясо продают по базарам, а зимой мороженое отвозят в Ростов и Ярославль на продажу.

Сало топят, кожи да овчины выделывают. Другие денежные люди осенью ездят в Уральск и Саратов и там, накупив коренной рыбы, развозят ее зимой по деревням. А которые за наживой на сторону не отлучаются, те дома два промысла знают сети для низовой рыбной ловли вяжут да уды для нее же работают. Бабы треплют коноплю, прядут ее вместе с мужиками и вяжут сети от одноперстника до ладонника (Одноперстник - сеть с мелкими ячеями в палец величиной, ладонник с крупными ячеями в ладонь.).

Кто подостаточнее, те проволоку тянут из железа и раздают ее односельцам на выделку рыболовных уд. Эти секут ее на жеребье и мальчишкам да подросткам дают оттачивать на ветряных мельницах, устроенных с особыми точильнями. С Покрова до вешнего Николы все мальчишки лет от десяти до пятнадцати, с раннего утра до поздней ночи, оттачивают жеребейки, взрослые глянчат (Глянчить наводить лоск, полировать.) их и гнут на уды. Большие уды, что зовутся "кованцами", что идут на белугу и весят по пяти да по шести фунтов каждая, кузнецы куют на кузницах.

Так кормятся миршенцы, но у них, как и везде, барыши достаются не рабочему люду, а скупщикам да хозяевам точильных мельниц, да тем еще, что железо сотнями пудов либо пеньку сотнями возов покупают. Работая из-за низкой платы, бедняки век свой живут ровно в кабале, выбиться из нее и подумать не смеют.

Ропщут на судьбу миршенцы и так говорят: "Старики нам говаривали, что в годы прежние, когда прадеды наши жили за монастырщиной, житье всем было привольное, не такое, какое нам довелось. Доброе было житье и во всем изобильное. И пахоты богачество (Вместо богатство в Нижегородской губернии и ниже по Волге народ говорит богатество, богачество и богасьство. ), и лугов вдоволь, и лесу руби не хочу, сукрома (Сукром - то же, что сусек, закром отгороженный в анбаре ларь для ссыпки зернового хлеба. ) в анбарах от хлеба ломятся, скирды да одонья ровно горы на гумнах стоят, года по три нетронутые, немолоченные.

И птицы и животины в каждом дому водилось с залишком, без мясных щей никто за обед не садился, а по праздникам у каждой хозяйки жарилась гусятина либо поросятина. В лесу свои бортевые ухожья (Борть - колода, выдолбленная вверху стоящего на корню дерева для пчеловодства. Бортевой ухожей - место в лесу, где наделаны борти. ), было меду ешь, сколько влезет, брага да сычёны квасы без переводу в каждом дому бывали. Да, деды живали, мед да пиво пивали, а мы живем и корочки хлеба порой не сжуем; прадеды жили - ни о чем не тужили, а мы живем - не плачем, так ревем". Про старые годы так миршенцы говаривали, так сердцем болели по былым временам, вспоминая монастырщину и плачась о ней, как о потерянном рае. "Не нажить прошлых дней,- они жалобились,- не светить на нас солнышку по-старому".

Так говорили, не зная монастырских порядков, не помня ни владычних десятильников, ни приказчиков, ни посельских старцев, ни тиунов, что судили и рядили по посулам да почестям... Славили миршенцы старину, забывши доводчиков, что в старые годы на каждом шагу в свою мошну сбирали пошлины.

Славили монастырщину, не зная, не ведая о приказных старцах и монастырских слугах и служебниках (Приказчик управлял монастырскою вотчиной, посельский старец из монахов вел монастырское хозяйство в том или другом селе либо в целой вотчине, он же заведовал и полевыми работами крестьян, мельницами и пр. Тиун, тивун - судья, назначаемый монастырскими властями для судных разбирательств в освобожденных от светского суда вотчинах. ), что саранчой налетали и все поедали в вотчинах. И того не помнили миршенцы, как тиуны да приказчики с их дедов и прадедов, опричь судных пошлин, то и дело сбирали "бораны". Кто из дома в дом перешел на житье, готовь "боран перехожий", кто хлеб продал на торгу, "спозём" подавай, сына выделил - "деловое", женил его и с князя и с княгини (Князь и княгиня - новобрачные.) "убрусный алтын", да, кроме того, хлеб с калачом; а дочь замуж выдал - "выводную куницу" плати. А доводчикам да недельщикам (Недельщики - те же доводчики, но исправлявшие должности не постоянно, а понедельно. Вроде нонешних сотских и десятских при становых квартирах. ), что ни ступил, то деньги заплатил: вора он поймал плати ему "узловое", в кандалы его заковал - плати "пожелезное", поспоришь с кем да помиришься - и за то доводчику выкладывай денежки, плати "заворотное".

До сих пор в Миршени за базарными лавками поросший лопухом и чернобыльником пустырь со следами заброшенных гряд и погребных ям "Васьяновым правежом" (Правеж - взыскание недоимок и вообще долга посредством истязаний. Били батогами, пока не заплатит.) зовется.

Тут во дни оны стоял монастырский двор, а живали в нем посельские старцы, и туда же наезжали чернцы и служебники троицкие. На том дворе без малого сорок годов проводил трудообильную жизнь свою преподобный отец Вассиан, старец лютой из поповского рода. Сильной и грозной рукой все сорок лет над Миршенью он властвовал. Перед самыми окнами чернической кельи своей смиренный старец каждый день, опричь воскресенья, перед божественной литургией людей на правеж становил, батогами выбивая из них недоимки. Вымучивал старец немалые деньги и в свой карман, а супротивников в погребах на цепь сажал и бивал их там плетьми и ослопьем (Ослоп - дубина, кол), а с неимущих, чтоб насытить бездонную утробу свою, вымогал платежные записи (Платежная запись - по-нынешнему заемное письмо, вексель.).

Зачастую бывало, что святой отец пьяным делом мужиков и ножом порол. От Васьяновой тесноты (Теснота - в старину означало, что нынешнее слово притеснение. Посулы, почести, приносы - взятки, гостинцы, поборы. Доводчики низшие монастырские слуги, так называвшиеся служебники (ныне служки) из непостриженных, исправлявшие разные полицейские обязанности в монастырских вотчинах, сыщики и судебные следователи, находившиеся в распоряжении приказчиков или посельских старцев и получившие в свою пользу особо установленные пошлины, именно езд - прогоны по деньге за две версты, в случае поездки доводчика за ответчиком или за свидетелем; хоженое - по одной и по две деньги по окончании дела; ссадное, или заворотное - при окончании тяжебного дела мировою, пожелезное - за наложение оков на ответчика и за караул его - по две деньги в сутки за человека, узловое, или вязчее - за арестование воров и убийц с поличным. Приказчик вместе с доводчиком получал смотреное - за осмотр людей убитых, раненых, избитых; выводную куницу - с девок, выдаваемых в замужество; убрусный алтын - с новобрачных: явочное - с нанимавших работников. Приказчик или тиун вместе с доводчиком получали ротное или верное с тяжущихся, прибегавших для решения дела к присяге; жеребейное - если спор решался вынутием жеребья, кроме того еще разные пени (штрафы). Приказчик или тиун без раздела с доводчиком получал в свою пользу: судное или правый десяток - за производство суда по тяжбе с виновного по цене иска (пять процентов), боран (от слова " брать"); межевой - если дело шло о повреждении межевых знаков; полевой, дворовый, огуменный, огородный, поженный - когда спор был о поле, о дворе, гумне, пожне; переносный - ежели кто перепахивал чужие пожни; потравной - если дело шло о потраве; перехожий - за переход на житье из села в село или из дома в дом; стожарное и спозем - пошлины с крестьянина при продаже им сена или хлеба; деловое - пошлина при выделе отцом детей или при разделе; кроме того, пошлины за пиры, за братчины и пр.), боя и увечья крестьяне врознь разбегались, иные шли на Волгу разбои держать, другие, насильства не стерпя, в воду метались и в петле теряли живот.

В Миршени за каменным трактиром, что прежде бывал тож монастырским двором, есть местечко за огородом, "Варламовой баней" зовется оно. Миршенские бабы да девки баню ту не забыли: в попреках подругам за разгульную жизнь и теперь они ее поминают. Под самый почти конец монастырщины в доме том проживал посельский старец честный отец Варлаам. Распаляем бесами, искони века сего прю со иноки ведущими и на мирские сласти их подвигающими, старец сей, предоставляя приказчикам и доводчикам на крестьянских свадьбах взимать убрусные алтыны, выводные куницы и хлебы с калачами, иные пошлины с баб и с девок сбирал, за что в пятнадцать лет правления в два раза по жалобным челобитьям крестьян получал от троицкого архимандрита с братиею памяти (Память - письмо, предписание.) с душеполезным увещанием, о еже бы сократил страсти своя и провождал жизнь в трудах, в посте и молитве и никакого бы дурна на соблазн православных чинить не отваживался...

Сохранился у миршенцев на памяти "пожар Нифонтов", когда на самую Троицу все село без остатку сгорело. Схмень (Сухмень - сухая погода, продолжительное бездождие.) стояла, трава даже вся пригорела, и в такое-то время, в самый полдень поднялась прежестокая буря, такая, что дубы с корневищем из земли выдирала. А тут, спасенным делом обедню да лежачую на листу вечерню (В троицын день вечерня поется после обедни безрасходно... На вечерне читаются молитвы с коленопреклонением, а в старину лежа ниц, с "травами", говоря по старине, то есть с цветами в руках. При лежанье ниц "травы" клались под лицо молящимся. Отсюда выражения "лежать на листу" и "лежачая на листу вечерня", иногда просто "лежачая вечерня".) отпевши, посельский старец Нифонт с дорогими гостями, что наехали из властного монастыря,- соборным старцем Дионисием Поскочиным, значит барского рода (В старину монахи из дворян сохраняли и в иночестве родовые фамилии, означавшиеся и в официальных бумагах, например: Авраамий Палицын, Симой Азарьян, Игнатий Римский-Корсаков, Георгий Дашков и пр. В XVIII столетии и не дворяне монахи стали писаться с фамилиями, но не в официальных бумагах, но это уже не имело и теперь не имеет ни малейшего значения. ), да с двумя рядовыми старцами, да с тиуном, да с приказчиком и с иными людьми,- за трапезой великий праздник пятидесятницы справляли да грешным делом до того натянулись, что хоть выжми их. Во хмелю меж ними свара пошла, посельский с соборным старцем драку учинили - рожи друг у друга рвали, брады исторгали, за честные власы и в келарне и в поварне по полу друг дружку возили. Все было как следует быть по монастырскому обычаю. Гости от хозяев не отставали, и они одни пошли на других, и сталась боевая свалка и многое политие крови. В такое шумное время, богу попущающу, паче же врагу действующу, возгореся Нифонтова поварня и от огненного прещения во всей Миршени ни кола, ни двора не осталось. Преподобный же отец Нифонт, спасая от пламени туго набитую кубышку, огненною смертию живот свой скончал. Оттого тот пожар "Нифонтовым" и до наших дней зовется.

Знали все это по преданьям миршенцы, а все-таки тужили и горевали по монастырщине, когда и пашни, и покосов, и лесу было у дедов в полном достатке, а теперь почти нет ничего.

Васьянов правеж, Варламова баня, Нифонтов пожар, полузабытые дела минувших лет не возбуждали в миршенцах столь тяжких воспоминаний, как Орехово поле, Рязановы пожни да Тимохин бор. Правеж чернобылью порос, от бани следов не осталось, после Нифонтова пожара Миршень давно обстроилась и потом еще не один раз после пожаров перестраивалась, но до сих пор кто из церкви ни пойдет, кто с базару ни посмотрит, кто ни глянет из ворот, у всякого что бельмы на глазах за речкой Орехово поле, под селом Рязановы пожни, а по краю небосклона Тимохин бор. Все эти угодья, теперь чужие, заказные, в старые годы миршенскими были. Пахали миршенцы Орехово поле, косили Рязановы пожни, в Тимохин бор по дрова да по бревна въезжали безданно, беспошлинно. И все то было во дни монастырщины.

Когда у монахов крестьян отбирали, в старых грамотах сыскано было, что Орехово поле, Рязановы пожни и Тимохин бор значились отдельными пустошами. Даваны они были дому Живоначальные троицы иными вкладчиками, а не тем, что на помин души дал Миршень с коренной землей. Оттого и поле, и пожни, и бор в казну отошли, а спустя немного время были пожалованы полковнику Якимову за раны и увечья в войне с турками.

И до сей поры оставались они в роде Якимова. Невтерпеж стало миршенцам смотреть, как якимовские мужики пашут Орехово поле и косят заливные луга на Рязановых пожнях. Почасту бывали бои жестокие. Только что придут якимовские на пожню, вся Миршень с дубьем, с топорами да с бердышами на них высыплет. И в тех боях бывали увечья, не мало бывало и смертных убойств. Суд наедет, миршенских бойцов из девяти десятого кнутом отобьют, в Сибирь сошлют, остальных перепорют розгами. Спины заживут, а как новое сено поспеет, миршенцы опять за дубье, опять пойдут у них с якимовцами бои не на живот, а на смерть. И сколько в Миршень начальства ни наезжало, сколько мужикам законов ни вычитывали, на разум они прийти не могли. Одно, бывало, твердят: "Отцы наши и деды Орехово поле потом своим обливали, отцы наши и деды Рязановы пожни косили... Наши те угодья - знать ничего не хотим".

Больше десяти годов бывали такие бои около летнего Кузьмы Демьяна на Рязановых пожнях, а потравам в Ореховом поле и лесным порубкам в Тимохином бору и счету не было - зараз, бывало, десятинами хлеб вытравливали, зараз сотнями деревья валили. От штрафов да от пеней, от платы за порубки и потравы, от воинского постоя, что в такое разбойное село за наказанье ставили, вконец обеднели миршенцы. Село обезлюдело - много народу в Сибирь ушло. Стало в Миршени хоть шаром покати. Тогда только унялись дубинные и топорные споры, зато начались иные бои - не колом, а пером; не кровь стали проливать, а чернила. Сколько просьб было подавано, сколько ходоков в Петербург было посылано, а все-таки дело не выгорело, только пуще прежнего разорились миршенцы. Когда же пришлось им сумы надевать да по миру за подаяньем брести, они присмирели.

Смирились, а все-таки не могли забыть, что их деды и прадеды Орехово поле пахали, Рязановы пожни косили, в Тимохином бору дрова и лес рубили. Давно подобрались старики, что жили под монастырскими властями, их сыновья и внуки тоже один за другим ушли на ниву божию, а Орехово поле, Рязановы пожни и Тимохин бор в Миршени по-прежнему и старому и малому глаза мозолили. Как ни взглянут на них, так и вспомнят золотое житье дедов и прадедов и зачнут роптать на свою жизнь горе-горькую.

* * *

Тихо, спокойно жили миршенцы: пряли дель, вязали сети, точили уды и за дедовские угодья смертным боем больше не дрались. Давние побоища остались, однако, в людской памяти: и окольный и дальний народ обзывал миршенцев "головотяпами"... Иная память осталась еще от старинных боев: на Петра и Павла, либо на Кузьму Демьяна каждый год и в начале сенокосов в Миршени у кузниц, супротив Рязановых пожней, кулачные бои бывали, но дрались на них не в дело, а ради потехи.

Из-за трех верст якимовские мужики на те бои ровно на праздник прихаживали. Всеми деревнями поднимутся, бывало, с бабами, с девками, с малыми ребятами. Миршенцы, пообедавши, все поголовно, опричь разве старых старух, вырядятся в праздничную одежу и спешно выходят на подугорье (Подугорье, подгорье - полоса под горой. ) гостей встречать. Молодые парни в красных кумачовых либо ситцевых рубахах, в смазанных чистым дегтем сапогах, с княгининскими (В городе Княгинине, Нижегородской губернии, особенно в подгородных слободах его весь народ шьет шапки да картузы.) шапками набекрень, кружками собираются на луговине.

Девушки и молодицы в ситцевых сарафанах, с шерстяными и матерчатыми платочками на головах, начинают помаленьку "игры заводить". Громкие песни, звуки гармоник, игривый говор, веселый задушевный смех, звонкие клики разносятся далеко. Люди степенные садятся ближе к селу под самой горой. В их кружках одна за другой распиваются четвертухи и распеваются свои песни. Особыми кружками на зеленой мураве сидят женщины и друг друга угощают городецкими пряниками (Из села Городца на Волге. Городецкие пряники славятся в Поволжье больше, чем вяземские или тульские.) да цареградскими стручками, щелкают калены орехи - либо сладкие подсолнухи.

Каждый год на этом гулянье ровно из земли вырастал разносчик. У него на подводе всегда много ящиков, расставляет, бывало, он их и раскладывает деревенские лакомства; и внакладе никогда не остается. Мальчишки и подростки борются либо играют: кто в козны, кто в крегли, кто в чиж, кто в лапту (Козны - бабки, известная и самая обычная игра деревенских мальчиков. Крегли, или городки: тонкие, круглые столбики, вершка в четыре вышиною, ставятся рядами, их сшибают издали палками. Чиж - заостренная с обоих концов палочка в четверть длины; бьют чиж по концу, он летит кверху, его подбивают на воздухе. и он летит дальше. Лапта - игра в мяч.), с гиком, с визгом, с задорными криками. Но вот голосистая бойкая молодица выходят из толпы, весело вкруг себя озирается и, ловко подбоченясь, заводит громким голосом "созывную" песню:

Собирайтесь, девицы,

Собирайтесь, красные,

На зелен на лужок.

Собирайтесь, девицы,

Собирайтесь, красные.

Во един во кружок.

И девицы и молодицы дружно подтягивают запевалке:

На травке-муравке, рвите цветочки,

Пошли в хоровод!

Пошли в хоровод!

В хороводе веселитесь,

По забавушкам пуститесь,

Песни запевайте,

Подружек сбирайте!

Пошли в хоровод!

Пошли в хоровод!

Запоемте, девки, песню нову,

Нашу радость хороводу!

В хоровод, в хоровод!

Пошли в хоровод!

Собрались девицы, подошли к ним молодцы, но стали особым кружком. В хороводе песню за песней поют, но игра идет вяло, невесело. Молодица, что созывную песню запевала, становится середь хоровода и начинает:

Как нам, девушки, хоровод сбирать.

Как нам, красны, ионы песни запевать?

Хоровод продолжает:

Диди ладо, диди ладушки!

Вы, подруженьки любимые,

Вы, красавицы забавницы,

Соходитесь на лужок,

Становитесь во кружок.

Диди ладо, диди ладушки!

Вы сцепитесь все за ручки,

Да примите молодцов!

Приходите, молодцы, во девичий хоровод,

Выходите, удалые, ко красным во кружок,

Диди ладо, диди ладушки!

В пары становитесь - сохи собирать,

В пары, в пары собирайтесь - пашеньку пахать.

Пашеньку пахать, сеять бел ленок,

В пары, в пары, в пары, во зеленый во садок.

Диди ладо, диди ладушки!

Гурьба молодцов к хороводу идет. Тихо, неспешно идут они охорашиваясь. Пары в круг становятся. Тут и миршенские и якимовские. Вместе все весело, дружно играют.

Вот середь круга выходит девица. Рдеют пышные ланиты, высокой волной поднимается грудь, застенчиво поникли темные очи, робеет чернобровая красавица, первая по всей Миршени невеста Марфуша, богатого скупщика Семена Парамонова дочь. Тихо двинулся хоровод, громкую песню запел он, и пошла Марфуша павой ходить, сама беленьким платочком помахивает. А молодцы и девицы дружно поют:

Как на кустике зеленом

Соловеюшко сидит,

Звонко, громко он поет,

В терем голос подает,

А по травке, по муравке

Красны девицы идут.

А котора лучше всех

Та сударушка моя.

Белым лицом круглоличка

И наряднее всех.

Как Марфушу не признать,

Как милую не узнать?

Лётом влетает в круг Григорий Моргун, самый удалой молодец изо всех якимовских. В ситцевой рубахе, синь кафтана болоком (Одеваться болоком надевать одежу внакидку. ), шляпа с подхватцем, к тулье пристегнуты павлиньи перышки. Красавец Григорий из богатого дома, из тысячного, два сына у отца, две расшивы на Волге. Идет Гриша, улыбается - редко шагает, крепко ступает знать сокола по полету, знать молодца по выступке. Подходит он к Марфуше, шляпу снимает, низко кланяется, берет за белые руки красавицу, ведет за собой. Сильней и сильней колышется девичья грудь, красней и красней рдеют щеки Марфуши... Вот глаза подняла - и всех осияла, взглянула на молодца - сама улыбнулась. А хоровод песню свою допевает:

Признавал, узнавал

Гриша молодец удал,

За рученьку ее брал,

От подруг прочь отзывал,

Полой ее одевал,

При народе целовал.

И под эти слова Гриша, накинув на Марфушу полу кафтана, целует ее в уста алые. Первый силач, первый красавец, изо всех деревень якимовских, давно уж Гриша Моргун в чужой приход стал к обедням ходить, давно на поле Ореховом, на косовице Рязановой, чуть не под самыми окнами Семена Парамоныча, удалой молодец звонко песни поет, голосистым соловьем заливается... Не свивать гнезда соловью на высоком дубу - не видать тебе, Гриша Моргун, Марфы Семеновны женой своей. Казенный тысячник за барского дочери не выдаст, хоть гарнцами ему отсыпай золотую казну.

Песня за песней, игра за игрой, а у степенных людей беседа живей да живей. Малы ребятки, покинувши козны и крегли, за иную игру принялись. Расходились они на две ватажки, миршенская становилась под горой задом к селу, одаль от них к речке поближе другая ватажка сбиралась - якимовская.

Стали якимовские супротивников на бой вызывать. Засучив рукава и сжав кулачонки, мальчишки лет по тринадцати шагнут вперед, остановятся, еще шагнут, еще остановятся и острыми тоненькими голосками, нараспев клич выкликивают:

- Камча камча, маленьки! Камча, камча, маленьки! То - вызывной клич на бой (Камча - собственно плеть, нагайка, а также удар, битье - слово татарское, употребляемое русскими в восточных губерниях, особенно в Оренбургской, Уфимской, Казанской, Самарской. Это же слово служит и кликом на кулачных боях. В иных местах на боях это слово несколько искажается: вместо камча кричат качма.).

Спешным делом миршенские парнишки в ряд становились и, крикнув в голос "камча!", пошли на якимовских. А те навстречу им, но тоже с расстановками: шагнут - остановятся, еще шагнут - еще остановятся. Близко сошлись бойцы-мальчуганы, но в драку покуда не лезут, задорнее только кричат:

- Камча, камча, маленьки!.. Камча, камча, маленьки!

Мало повременя, стали мальцы друг на дружку наскакивать, но это еще только заигрыши... (Заигрыши - заигрыванье, задиранье, затрогиванье шутками.) Вот, наконец, с якимовской стороны выступает паренек лет двенадцати, удалой, задорный, забиячливый, недаром старостин сын. Зовут его Лёска Баран. Засучив рукавишки, тряхнув белыми, как лен, волосенками, низко нагнув голову, ястребенком ринулся он на миршенских. Подбежал, размахнул ядреными ручонками ровно две тростинки подрезал двух мальчуганов, а потом, подняв важно голову, к своим пошел. Не вставая с земли, зажмуря глаза, раскрыв рты, сбитые с ног мальчуганы хотели было звонкую ревку задать, по стоявшие сзади их и по сторонам миршенские подростки и выростки (Подросток - от 14 до 16 или 17 лет, выростки - от 17 до 19.) окрысились на мальцов и в сердцах на них крикнули:

- Не сметь визжать, заревыши! (Заревыш - кто начинает реветь. Зарев начало рева.). Охота реветь - ступай к матери...

Стихли ребятенки и, молча поднявшись с земли, стали глаза утирать кулачонками. Ватажки своей они не покинули. Нельзя. И мальцам неохота срама принимать. А хуже того срама, что с боя сбежать, нет и никогда не бывало. Житья после не будет и от чужих и от своих.

Лёска Баран стал впереди своей ватаги, молодецки подбоченился и гордо поглядывал на миршенских. А те языки ему высовывают, выпевают, вычитывают:

Лёска дурак

Повадился в кабак.

Там его били,

Били, колотили

Во три дубины.

Четвертый костыль

По зубам вострил,

Пята дубина

По бокам возила,

Шесто колесо

Всего Лёску разнесло,

По всем городам,

По всем сёлкам, деревням.

Глазом не моргнул Лёска на задорные, обидливые напевы миршенских парнишек. Стоит на месте, ровно в землю врос, стоит, а сам охорашивается: "Глядите, дескать, на меня, каков я богатырь уродился". Не стерпел того Васютка Черныш из миршенских. Подобрав пестрядинные, домотканые штанишки, подтянув поясок и засучив рукава сарпинковой косоворотки, маленький, пузатенький, но сильный и смелый Васютка, сверкая исподлобья темно-карими глазенками и слегка переваливаясь с ноги на ногу, мерным, неспешным шагом выступал на якимовских. Те в голос ему:

Требухан, требухан,

Съел корову да быка,

Овцу, яловицу.

Пятьдесят поросят,

Девяносто утят.

Не серчает Черныш, не ругается, не его будто бранят, не его корят. Был он на ногу скор, на походку легок, напускался на ватажку якимовскую, пошел косить направо и налево - мальчуганы вкруг него так и валятся. Тут Лёска Баран наспех выскакивал, ниже пояса склонял белокурую курчавую голову, со всех ног на Васеньку бросился, хочет его с копыт долой, да Васютка Черныш тут увертлив был - вбок отскочил, Лёску как сноп повалил, сел верхом на него.... Тут начинался задорный бой, смешались миршенские с якимовскими, давай колотить друг друга напропалую... Дрогнули ребятки миршенские, смяли их якимовские, погнали с луговицы в село.

Тут миршенские подростки и выростки засвистали громким посвистом, созывали товарищей выручать своих маленьких.

- Камча! - крикнули они якимовским подросткам.

- Камча! - отвечали якимовские.

И те и другие спешно в ряды становились, крепко плечом о плечо упирались и, сжав кулаки, пошли стена на стену. Тут уж пошел прямой и заправский бой (Заправский - настоящий, неподдельный, нешуточный. ).

А побитые парнишки с синяками на скулах бегом к отцам, к матерям силой, удалью своей хвастаться. Маленьких бойцов похваливают, по головкам их поглаживают, оделяют орехами да пряниками. У Лёски Барана да у Васютки Черныша полны подолы орехов, рожков и подсолнухов.

А хороводы идут своим чередом, играют там песни (Вместо "петь песни" часто говорят "играть песни".) по-прежнему. Вот в середь круга выступает молодой рослый парень. Алешей звать, Мокея Сергеева сын. У отца у его две мельницы-точильни возле Миршени стоят. Русые кудри, искрометные очи, сам чистотел, белолиц, во всю щеку румян; парень - кровь с молоком, загляденье. В ситцевой голубой рубахе, опоясан шелковым алым поясом, сапожки со скрипом, шапка на ухо, скосырем (Скосырь - щеголь, а дальше от Волги на восток слово это значит надменный, нагловатый человек.) московским глядит. Величаво приосанившись, важно в хороводе он похаживает, перед каждой девицей становится, бойко, зорко с ног до головы оглядывает, за руки, за плечи потрогивает. И на то молодицы с девицами песню поют ему:

Что по гридне князь,

Что по светлой князь,

Наше красное солнышко похаживает,

Что соколий глаз,

Молодецкий глаз,

На малых пташек - на девиц - он посматривает.

Что у ласточки,

У касаточки,

Сизы крылья - у красных белы руки он потрогивает.

Парчевой кафтан,

Сапожки сафьян,

Золоту казну, дорогих соболей им показывает.

Веселым лицом

Да красным словцом.

Мысли девичьи светлый князь разгадывает.

Не мани нас, князь,

Не гадай нас, князь,

Наше красное солнышко, незакатное,

Не златой казне,

А твоей красе

Ретивы сердца девичьи покоряются:

Ты взгляни хоть раз,

Ты вздохни хоть раз,

Любу девицу выбирай из нас.

Становился Алеша Мокеев перед Аннушкой Мутовкиной. Была та Аннушка девица смиренная, разумная, из себя красавица писаная, одна беда - бедна была, в сиротстве жила. Не живать сизу орлу во долинушке, не видать Алеше Мокееву хозяйкой бедную Аннушку. Не пошлет сватовьев спесивый Мокей к убогой вдове Аграфене Мутовкиной, не посватает он за сына ее дочери бесприданницы, в Аграфенином дворе ворота тесны, а мужик богатый, что бык рогатый, в тесны ворота не влезет.

Бой подростков меж тем разгорается. Старые люди степенные встают с луговины посмотреть на свою молодежь, удалых бойцов похваливают, неудатных подзадоривают:

- Дерись, дерись, ребятушки!.. Плохо станете драться, невест не дадим.

Кипит рукопашная... Не одними кулаками молодцы работают, бьются ногами и коленками, колотят зря по чем ни попало, лежачего только тронуть не смеют таков закон на кулачных боях. Возрастные парни из хоровода поглядывают, крепко ль их сторона держится, не пора ль и им выходить на подмогу, на выручку. Един по единому покидают они круг девичий, выходят на бой ради своей молодецкой потехи... Разгорелась потеха, рассыпались бойцы по лугу, а красные девицы, ровно спугнутая лебединая стая, без оглядки понеслась под угорье - там старики, люди пожилые, молодицы и малолетки, стоя гурьбами, на бой глядят.

Не смолоченный хлеб на гумне люди веют, не буён ветер, доброе зерно оставляя, летучую мякину в сторону относит,- один за другим слабосильные бойцы поле покидают, одни крепконогие, твердорукие на бою остаются. Дрогнула, ослабела ватага якимовская, к самой речке миршенцы ее оттеснили. Миршенские старики с подгорья радостно кричат своим:

- Молодцы! молодцы!.. Меси их!.. Катай!.. Вали в реку!

Всей силой наперли миршенские; не устоять бы тут якимовским, втоптали бы их миршенцы в грязную речку, но откуда ни возьмись два брата родных Сидор да Панкратий, сыновья якимовского кузнеца Степана Мотовилова. Наскоро стали они строить порушенную стену, быстро расставили бойцов кого направо, кого налево, а на самой середке сами стали супротив Алеши Мокеева, что последний из хоровода ушел,- больно не хотелось ему расставаться с бедной сироткою Аннушкой.

- Алеша!.. Родимый!.. Постой за себя - ломи их, голубчик! - кричат старики с подугорья.

Не слышит Алеша громких их кликов, помнятся ему только тихие, нежные речи Аннушки, что сказала ему на прощанье, когда уходил он из хоровода: "Алеша, голубчик, не осрами себя. Попомни мое слово, желанный..."

И в хороводах и на боях везде бывал горазд Алеша Мокеев. Подскочил к одному Мотовилову, ткнул кулаком-резуном в грудь широкую, падал Сидор назад, и Алеша, не дав ему совсем упасть, ухватил его поперек дебелыми руками да изо всей мочи и грянул бойца о землю.

- Хоть ты и кузнец, а сам-от, видно, не железный,- громко на весь народ похвалился Алеша. А Сидорушку одолела скорбь несносная, стало ему за обиду великую, что Мокеев сломил его, бросил на землю, ровно цыпленка, и теперь еще над ним похваляется. Не до того было Панкратью, чтоб вступиться за брата: двое на него наскочило, один губы разбил - посыпались изо рта белые зубы, потекла ручьем алая кровь, другой ему в бедро угодил, где лядвея в бедро входит, упал Панкратий на колено, сильно рукой оземь оперся, закричал громким голосом: "Братцы, не выдайте!" Встать хотелось, по померк свет белый в ясных очах, темным мороком покрыло их. Тут, засучив рукава, влетел в середину стены красавец Григорий Моргун, ринулся он на миршенцев и пошел их косить железной своей пятерней. Дружно, крепко стали якимовские, всей силой пошли напирать на миршенских. Держалась сельщина только богатырской силой да ловким уменьем Алеши Мокеева; но подбежал Григорий Моргун, крикнул зычным голосом:

- Камча, сельщина, камча, дельщина! (Работающие дель - пряжу и сети.). И сквозь кипящие боем ватаги пробился к Алеше Мокееву. Не два орла в поднебесье слетались - двое ярых бойцов, самых крепких молодцов грудь с грудью и лицом к лицу сходились. Не железные молоты куют красное железо каленое - крепкорукие бойцы сыплют удары кулаками увесистыми. Сыплются удары, и чернеют белые лица обоих красавцев. Ни тот, ни другой набок не клонится, оба крепко на месте стоят, ровно стены каменные.

Стоны, дикие крики, стукотня кулачных ударов и громкая ругань носятся над луговиной и сливаются в один страшный гул. Всюду искаженные злобой, окровавленные, свирепые лица, рассеченные скулы, вспухшие губы, расшибленные руки и груди.

Во время самого разгара боя подошел к бойцам старый Моргун, якимовский тысячник. Шапкой махая, седыми кудрями потряхивая, кричит изо всей мочи он сыну любезному:

- Выручай, Гришутка!.. Выручай, залотой!.. Меси супротивников!

Услыхал отцовский приказ Григорий Моргун - и больше стало валиться миршенцев от тяжелых его ударов. Как стебли травяные ложатся под острой косой, так они направо и налево падают на мать сыру землю. Чуть не полстены улеглось под мощными кулаками Гришиными.

Тут на него, как жестокая буря, налетел Алеша Мокеев. Разом поднялись два страшных кулака, разом грянули - Гриша Моргун на сажень отлетел, но устоял на твердых ногах, а у красавца Алеши подломились колена, назад он подался. Не садовый мак, от дождя тяжелея, набок клонит головку, тяжело склоняется на траву-мураву Алешина буйна голова. Пал навзничь, протянул руки к товарищам, но ни слова не вымолвил... Куда девалась твоя сила, Алеша?.. Где твои крепкие руки, где твои быстрые ноги? Пластом лежит красавец на зеленой траве, обливая ее горячею кровью.

Пал Алеша, и одолела сила якимовская. Ровно овечье стадо вогнала она миршенцев в село, и на улице еще долго колотила их.

Все остались живы, но все обессилели: кто без руки, кто без ноги, у кого лицо набок сворочено. Ночь кроет побоище и разводит бойцов по домам.

* * *

Каждый год на зелён покос потешные бои у миршенцев с якимовскими бывали. А кроме того, зимой каждый праздник от Крещенья до крестова воскресенья (Крестово воскресенье - третье воскресенье великого поста.) кулачные боя бывали, но прежней вражды между ними не бывало. Жили в миру да в добром ладу, как подобает добрым соседям. Роднились меж собой: с охотой миршенцы брали якимовских девок - добрые из них выходили работницы, не жаль было платить за них выводное (Выводное - плата за позволение крепостным и удельным девкам и вдовам выходить замуж за стороннего. Обыкновенно брали рублей по 20 за девку и рублей но 10 - 15 за бездетную вдову. Во многих казенных селениях общества также брали выводное, но оно в мирские суммы не поступало, а обыкновенно пропивалось.), но своих девок за якимовских парней не давали.

Не то кручинило отцов и матерей, что их детище барской работой завалят, того они опасались, не вздумал бы барин бабенку во двор взять. Еще пуще боялись, чтоб крестьян не продал на вывоз он, либо не выселил в дальние вотчины - не видать тогда дочки до гробовой доски, не знавать и ей ни рода, ни племени, изныть и покончить жизнь на чужой стороне.

Про былую тяжбу из-за пустошей миршенцы якимовским словом не поминали, хоть Орехово поле, Рязановы пожни и Тимохин бор глаза им по-прежнему мозолили. Никому на ум не вспадало, во сне даже не грезилось поднимать старые дрязги твердо помнили миршенцы, сколько бед и напастей из-за тех пустошей отцами их принято, сколь долго они после разоренья по миру ходили да по чужим местам в наймитах работали. Но вдруг ровно ветром одурь на них нанесло: заквасили новую дёжу (Дёжа - кадка, в которой квасят и месят тесто на хлебы, то же, что квашня.) на старых дрождях.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Раз летом в страдную пору, с котомкой за плечьми, с седой, щетинистой, давно не бритой бородой, с серебряным Егорьем и тремя медалями на шинели, проходил по Горам старый, но рослый и крепкий солдат. К Волге служивый путь свой держал, думал сплыть водой до Перми, а оттоль на своих на двоих в Сибирь шагать на родину. Отслужив двадцать пять лет богу и великому государю и получив "чистую" (Отставку. ), пробирался он тысячи за четыре верст от полка своего. Никого из сродников не чаял встретить он на родине, а все-таки хотелось старому служаке хоть разок еще полюбоваться на родные поля, побродить перед смертью по родным лесам, на церковном погосте поклониться могилкам родителей, а по времени и самому там лечь.

Поутру на самый Ильин день приходил он в Миршень, день был воскресный, базарный - праздник, значит, тройной. Пришел служивый в село в самый благовест к обедне. Никуда не заходя, ни с кем ни слова не молвя, прямо в церковь он и стал у правого крылоса. Положив к сторонке котому и поставив в уголок походный посошок фунта в два весом, взошел он на крылос и стал подпевать дьячкам да поповичам, что на летнюю побывку пришли из семинарии. Заслушались солдата православные, даже сам поп выслал из алтаря дьякона узнать, что за знатный такой певчий у них в Миршени проявился. А церковный староста, мужик богатый и тороватый, нарочно подошел к служивому осведомиться: кто он, откуда и куда путь-дорогу держит. Служивый на все дал ответ, а на спрос, отчего петь столь горазд, сказал, что больше двадцати годов в полковых певчих находился, и тут же попросил позволенья "Апостол" прочитать. Сказали попу, тот благословил, как зачал солдат густым басом забирать громче да громче, так все диву дались, а церковный староста даже на корточки присел от сердечного умиленья. А когда солдат повел под конец: "Илия человек бе подобострастен нам", так в окнах стекла задрожали, а по церкви такой гул пошел, что бабы подумали, не сам ли Илья-пророк на туче едет. А на крылосе дьячок да пономарь так рассуждали с поповичами.

- Ну голосина! - молвил дьячок.

- В любой собор в протодьяконы! - подтвердил пономарь.

- Наш архиерейский Ефрем в подметки ему не годится - козел перед ним, просто смрадное козлище! - жиденьким голоском промолвил один из поповских сыновей.

- Э, дернуть бы ему "многая лета" али "жена да боится своего мужа" - вот бы потешил! - тряхнув головой, сказал пономарь, но не договорил - подошло время "аллилую" петь.

Церковный староста после обедни зазвал к себе служивого ильинской нови поесть, ильинской баранины покушать, ильинского сота отведать, на ильинской соломке - деревенской перинке - после обеда поспать-подремать (Ильинская новь (нова, новина) - хлеб из первосжатых снопов. На востоке России, особенно в северо-восточных губерниях, к Ильину дню режут барана и часть его относят в церковь для освящения, как кулич и яйца на Пасху. Это - моленый кус. В Вятской губернии его зовут жертвой, большая часть этой жертвы поступает попам. По другим местам режут барана на Петров день. Первый ильинский сот - бывает на Илью-пророка, тогда ульи заламывают, бывает ранняя подрезка сотов. Ильинска соломка - деревенска перинка - свежая солома, оставшаяся от молотьбы снопов для ильинской нови.). Служивый поблагодарил и хотел было взвалить котому на старые плечи, но староста того не допустил, сыну велел солдатское добро домой отнести.

Винца да пивца служивый у старосты выпил, щец с солониной похлебал, пирога поел с грибами да ильинской баранины, полакомился и медком. Пошли после того тары да бары, стал служивый про свое солдатское житье-бытье рассказывать.

- Тяжела служба-то ваша солдатская? - утирая рукавом слезы, умильно промолвила старостиха. У нее старший сын пять годов, как в солдаты пошел, и два года не было о нем ни слуху ни духу.

- Как кому,- отвечал служивый.- Хорошему человеку везде хорошо, а ежели дрянь, ну так тут уж известное дело...

- А все-таки тяжело, чать, и хорошему-то,- пригорюнясь, молвила старостиха.

- Ничего,- ответил служивый.- Вся наша солдатская наука в том состоит: стоп - не шатайся, ходи - не спотыкайся, говори - не заикайся, колен не подгибай, брюха не выставляй, тянись да прямись, вбок не задавайся и в середке не мотайся. Вот и все. А насчет иного прочего, так уж не взыщи, матушка. Известно - расейский солдат промеж неба на земле мотается, так уж ему на роду писано. Три деньги тебе в день - куда хочешь, туда и день, сыт крупой, пьян водой, помирай как умеешь, только не на лавке под святыми, а в чистом поле, под ясным небом.

Зарыдала старостиха, вспомнивши старшенького. Представилось ей, что лежит он, сердечный, на поле под небесами, а кровь из него так и бежит, так и бежит.

И, когда служивый улегся в клети на мягкой ильинской соломе, развязала она походную его котому и, сколько было в ней порожнего места, столько наложила ему на дорогу и хлеба, и пирогов, и баранины, что от обеда осталось, картошки в загнетке (Загнеток, или загнетка - то же, что по иным местам горнушка, печурка, бобурка, нароток - зауголок с ямкой налево от шестка русской печки, куда загребают жар и золу. ) напекла, туда же сунула, луку зеленого, стручков гороховых первого бранья, даже каленых орехов, хоть служивому и нечем было их грызть.

Наполнив съестным котому, добрая старушка набожно перекрестилась. Все одно, что тайную милостыню на окно бобылке положила (Тайная милостыня очень распространена на Горах. Ночью подходят тихонько к избе бедняка и на подоконье кладут кусок хлеба либо что другое из съестного, потом, несколько раз перекрестившись, тихонько удаляются. Иные набожные старушки, кладя правою рукой тайную милостыню, левую руку прячут под передник либо в рукав шубы, чтоб она не видала, что правая рука делает. Есть секта (из хлыстовских), последователи которой тайную милостыню называют "ангелом женского пола". Случается, нередко, что положенная на подоконник милостыня делается добычей собак. Если подавший о том спроведает, непременно подаст новую. Прежняя, значит, богу не угодна была.).

Хозяин с гостем маленько соснули. Встали, умылись, со сна бражки напились, и позвал староста солдата на беседу возле кабака. Пошли.

Базар уж разъехался; десяти порожних возов не оставалось на засоренной всякой всячиной площади. Иные после доброго торгу кто в кабаке, кто в трактире сидел, распивая магарычи с покупателями, но больше народа на воле по селу толпилось. Жар свалил, вечерней прохладой начинало веять, и честная беседа человек в сорок весело гуторила у дверей кабака. Больше всего миршенцев тут было, были кое-кто из якимовских, а также из других деревень. Сам волостной голова вышел на площадь с добрыми людьми покалякать.

Не все же дела да дела - умные люди в старые годы говаривали: "Мешай дело с бездельем - с ума не сойдешь". Про голосистого солдата беседа велась. В церкви у обедни народу в тот день было не много: кого базарные дела богу помолиться не пустили, кто старинки держался - раскольничал, но все до единого знали, каков у прохожего "кавалера" голосок - рявкнет, успевай только уши заткнуть... Подошел и кавалер с церковным старостой, со всеми поздоровался, и все ему по поклону отдали. Присел на приступочке, снял фуражку, синим бумажным платком лицо отер.

- Отколь, господин служба, бог несет?- ласково, приветливо спросил волостной голова.

- Из Польши идем, из самой Аршавы,- ответил служивый.

- А путь куда держишь? - продолжал расспрашивать голова.

- Покамест до Волги, до пристани, значит,- сказал кавалер.

- Ну, эта дорога недальняя,-- молвил голова.- До пристани отсель и пятидесяти верст не будет. А сплыть-то куда желаешь? В Казань, что ли?

- Какая Казань? - усмехнулся служивый.- В Сибирь пробираемся, ваше степенство, на родину.

- Далеко ж брести тебе, кавалер,- с участьем, покачав головой, сказал голова.

- Отсель не видать! - добродушно усмехнулся служивый.

- Что же? Сродники там у тебя?

- А господь их знает. Шел на службу, были и сродники, а теперь кто их знает. Целый год гнали нас до полков, двадцать пять лет верой и правдой богу и великому государю служил, без малого три года отставка не выходила, теперь вот четвертый месяц по матушке России шагаю, а как дойду до родимой сторонушки, будет ровно тридцать годов, как я ушел из нее. Где, чать, найти сродников? Старые, поди, подобрались, примерли, которые новы народились - те не знают меня.

- Зачем же такую даль идешь?- спросил волостной голова.

- Эх, ваше степенство,- молвил с глубоким вздохом старый солдат.- Мила ведь сторона, где пупок резан, на кого ни доведись; с родной-то стороны и ворона павы красней... Стар уж я человек, а все-таки встосковались косточки по родимой землице, хочется им лечь на своем погосте возле родителей, хочется схорониться во гробу, что из нашей сосны долблен.

- Вестимо,- сказал голова.- Не то что человек, и конь рвется на свою сторону, и пес тоскует на чужбине.

- Ну, а в Польше-то каково житье?- спросил плешивый старик, что рядом с солдатом уселся.- Сынок у меня там в полках службу справляет. Тоже, чать, тоскует, сердечный, по родимой сторонушке.

- Что Польша!- махнув в сторону рукою, молвил с усмешкой служивый.- Самая безначальная сторона!.. У них, в Польше, жена мужа больше - вот каковы там порядки.

- Значит, бабы мужьями владают! - с удивленьем вскликнул плешивый.Дело!.. Да что ж мужья-то за дураки? Для че бабье не приберут к рукам?

- С бабьем в Польше сладу нет, никоим способом их там к рукам не приберешь,- отвечал кавалер.- Потому нельзя. Вот ведь у вас ли в Расеи, у нас ли в Сибири баба мужика хоша и хитрее, да разумом не дошла до него, а у них, у эвтих поляков, бабы и хитрей и не в пример умнее мужа. Чего ни захотела, все на своем поставит.

- Ну, сторона! - о полы хлопнув руками, молвил плешивый.- Жены мужьями владают!.. Это ведь уж самое распоследнее дело!

И вся беседа подтвердила слова плешивого.

- И ты смотри, кавалер, нашим-то бабам про это не сказывай,- усмехаясь, молвил рослый старик с широкой белой бородою.- Ежель узнают, тотчас подол в зубы - и драло в Польшу, некому тогда будет нам и рубахи стирать.

Захохотала во все горло беседа.

- А что, кавалер, тяжеленька служба-то ваша? - спросил голова.

- Как тебе сказать?.. Пошел на службу, потерпи и нужду, без того нельзя,отвечал солдат.- А ежели держишь себя строго и нет за тобой никакого художества, не пропадешь и в солдатстве. Особливо ежели начальство доброе, солдата, значит, бережет... Вот у нас полковой был - отец родной,- двадцать лет с годами довелось мне у него под командой служить: ротным был, потом батальонным, после того и полковым - во все двадцать лет слова нехорошего я от него не слыхивал. И любили же его мы все... Перед самой моей отставкой помер он, сердечный... Весь полк, братцы, ровно бабы, воймя по нем выл... Да, таких командиров, как был наш господин Якимов, пожалуй, теперь во всей государевой армии не осталось... Дай ему бог царство небесное!

- Якимов, говоришь? А как его по имени да по батюшке звали? - спросил тот же плешивый, что про Польшу расспрашивал.

- Петром Александрычем,- отрывисто молвил и быстро махнул рукавом перед глазами, будто норовясь муху согнать, а в самом-то деле, чтобы незаметно смахнуть с седых ресниц слезу, пробившуюся при воспоминанье о добром командире.-- Добрый был человек и бравый такой,- продолжал старый служака.- На Кавказе мы с ним под самого Шамиля ходили!..

- Не наш ли это? - молвил плешивый.- И наш ведь тоже Петр Александрыч, и тоже полковник, тоже в Польше стоял, и на Кавказе воевал. Ему тогда и оброк туда высылали...

- Высокий такой, из себя чернявый, кудрявый,- сказал солдат.

- На вотчине он у нас николи не бывал, мы его отродясьне видывали, а что Петр Александрыч и что в Польше стоял и на Кавказе воевал - это верно. А полк-от, где служит, Московским прозывается. В тот полк теперь и оброк ему посылаем в польский город Аршаву.

- Он самый и есть,- сказал служивый.- И вот вспомнилось мне теперь, что сам я слыхал, как господин полковник, царство ему небесное, в разговорах с господами офицерами поминал, что у него есть вотчины где-то на Волге.

- Да вот отсель с поля на поле,- молвил плешивый, протянув руку к якимовским деревням.- Так вот оно что! Значит, барин-от наш жизнь кончил. Что же - царство ему небесное - жили мы за ним, худа никогда не видали. Милостивый был господин. Лет десять тому недород был у нас, а на другой год хлеб-от градом выбило, а потом еще через год село выгорело, так он кажинный год половину оброка прощал, а пожар у кого случится, овин либо баня сгорит, завсегда велит леску на выстройку дать. Хороший барин, нечего сказать, добрая душа.

- Значит, и барин хороший и командир хороший,-- заметил служивый.- Кому ж теперь-то вы достанетесь? - спросил он немного погодя у плешивого.

- Нешто деток не осталось? - спросил плешивый.

- Ни единого,- отвечал солдат.- Барыня у него года три померла, и не слышно, чтоб у него какие сродники были. Разве что дальние, седьма вода на киселе. Барыниных сродников много. Так те поляки, полковник-от полячку за себя брал, и веры не нашей была. А ничего - добрая тоже душа, и жили между собой согласно...

Как убивался тогда полковник, как хоронил ее,- беда!

- Кому ж мы теперича достанемся? - сказал в раздумье плешивый.

- Найдутся наследники,- молвил волостной голова,- не сума с котомой, не перья после бабушки Лукерьи, не от матушки отопочки, не от батюшки ошметочки, целая вотчина осталась. Молитесь богу, достались бы такому же доброму.

- Навряд такой отыщется,- угрюмо крутя седой ус, промолвил служивый.Таких господ, как полковник Якимов, не вчастую бывает.

- А ежель сродников не отыщется, тогда мы кому?..- сказал плешивый.Выморок-от (Выморок - выморочное имение. ) на мир ведь идет. Стало быть, и у нас все угодья миру достанутся?

- Выморок идет на мир только у крестьян,- сказал волостной голова.Дворянским родам другой закон писан. После господ выморок на великого государя идет. Царь барскому роду жаловал вотчину, а когда жалованный род весь вымрет, тогда вотчина царю назад идет. Такой закон.

Значит, будем государевыми, казенными то есть, как вы, миршенские,-молвил плешивый.

- Там уж как присудят,- решил голова.- Ваше дело теперь не шумаркать, а тихо да смирно выжидать, какая вам линия выпадет. Вот что!..

- А все же таки со знающими людьми не мешает покалякать,- сказал плешивый.

- Отчего же со знающими людьми и не покалякать? - молвил голова.- Это можно. Только вот вам совет мой: оброков не задерживайте, управляющего слушайтесь, а зачнете возиться да гомозиться - до беды недалеко.

- Это так, это как есть самое настоящее дело,- мотнув головой, поддакнул служивый.

Опять тары да бары. Четвертуху на крылечко кабака вынесли, роспили, за другой послали. Стало еще веселее, еще говорливей. Кавалер рассказывал про разные места, где ему бывать довелось, да все с прибаутками, и всю беседу морил он со смеху. Говорил про хитрого немчина, что на русском хлебе жирно отъедается, а сам без штуки и с лавки не свалится - ноги тонки, глаза быстры, а хвостиком шлеп-шлеп, шлеп...

Рассказывал про литвина колдуна, про шведа, нерублену головушку, про Финляндию, чертову сторонушку (Солдаты Финляндию зовут "чертовой сторонушкой" за ее каменья. По их поверью, теми каменьями черти играли, но когда преподобные Варлаам и Герман принесли на остров Валаам честной крест, черти перепугались, в воду побросались; а камни, как они играли, так и остались.), что вся каменьем поросла, про крымского грека, малосольного человека, что правду только раз в году говорит да сейчас же каяться к попу бежит в великом своем согрешении. Рассказывал служивый и про то, как первого татарина свинья родила, отчего татары свинины не едят, родной бабушкой боятся оскоромиться.

А первого черемиса, уверял кавалер, лешего жена родила, оттого черемисы и живут в лесу. И про русских немало болтал балагур, да все чинно таково и степенно, глазом не моргнет, бровью не шевельнет, ни на самую крошечку не улыбнется. Говорил он, рассказывал, ровно маслом размазывал, как стояли они в Полтаве, в городе хохлацком, стоит город на горе, ровно пава, а весь в грязи, ровно жаба, а хохлы в том городу народ христианский, в одного с нами бога веруют, а все-таки не баба их породила, а индюшка высидела - из каждого яйца по семи хохлов.

Оттого и глуп хохол, а все-таки пальца ему в рот не клади, вороны глупей, зато черта хитрей, поверить ему можно только с опаской: соврать не соврет, да и правды не скажет, а сам упрям, как бык али черт карамышевский. Рассказывал служба про глупую Вязьму, что в пряниках увязла, про бестолковый Дорогобуж, про смольян-польскую кость, что на наших годах собачьим мясом обросла. Говорил про елатомцев-бабешников, про морщанцев-сомятников, что заодно с кадомцами-целовальниками сома в печи ловили.

Рассказывал бывалый солдатушка про мордву толстопятую тамбовскую, про темниковцев-совятников, что в озере сову крестили, гайтан с крестом на нее надели, крещёна сова полетела, на церковный крест села, да там на гайтане и удавилась, а темниковцы за то воеводе поплатились, со двора по двадцати алтын за давлену сову царев слуга сорвал.

Рассказывал кавалер и про ливенцев, что губернатора с саламатой (Саламата - жидкий пресный кисель из какой угодно муки.) встречали, повезли ему навстречу с каждого двора по корчаге да мост и обломили. Говорил солдат и про знатный град Севск, как там поросенка на насест сажали, а сами приговаривали: "Цапайся, цапайся, поросеночек,- курочка о двух лапках, да и та держится, а у тебя четыре" (Чуть не каждому городу и многим селам и деревням исстари даны подобные затейные прозванья. Их гораздо больше тысячи. Некоторые вошли в далевское "Собрание пословиц".).

Распотешил служивый россказнями своими и прибаутками весь мир-народ миршенский, весь мир-народ якимовский и мир иных сел и деревень. Напоили миры кавалера как следует, и сами нарезались ради хорошего случая. Церковный староста и ужином служивого угостил, позвал на ужин и голову с плешивым мужиком и еще кой-кого из приятелей. Пришли незваные, непрошеные поп с дьячком, дьякон с пономарем да ватага поповичей послушать высокогласного воина, коему сам Ефрем протодьякон в подметки не годится. И по усиленной их просьбе прохожий кавалер многолетие выкликивал, "Кто бог велий" выпевал и так проревел "Разумейте, языцы, и покоряйтеся", что перебудил всех соседей, а ребятишек до того исполошил, что с иными родимец приключился. Наутро честно проводили служивого. Тем же шагом, каким под турку, под венгерца и на горцев хаживал, зашагал он, направляя путь к пристани, чтобы плыть до Перми, а оттоль опять шагать да шагать до сибирской дальней родины...

* * *

С той поры по всем якимовским деревням пошли суды да пересуды, кому доставаться им после безнаследного барина. Поскорости исправник бумагу им вычитал, что ихний помещик в самом деле покончил жизнь и над вотчиной, пока не объявятся наследники, опека назначена. Года два прошло после этого, наследников нет как нет, пришла, наконец, бумага, делить якимовскую вотчину на пятнадцать долей. Именье пошло вразброд, и то якимовским мужикам пришлось не по нраву. А все-таки все у них шло тихо, смирно, спокойно, за то в Миршени сыр-бор загорелся.

Мирно, полюбовно разделила стая наследников якимовское имение, бывшее в разных губерниях. Одному из них, какому-то и телом и умом жиденькому баричу, ни слова по-русски не знавшему, тщедушный свой век где-то на теплых водах в чужих краях изживавшему, доставались и Орехово поле, и Рязановы пожни, и Тимохин бор. Заморский выкидыш русской земли и взглянуть не захотел на свое наследство и прислал на Горы поверенного сбыть его с рук поскорей. На лес охотники тотчас же нашлись, купили на сруб, а на пашни да на луга покупщиков не являлось. А наследник меж тем поверенному то и дело отписывает: "Продавай да продавай, за что хочешь отдавай, только деньги скорей высылай".

Жалко было якимовским с угодьями расставаться, однако ж они не очень тем обижались, потому что новые помещики их всех до последнего с барщины на оброк перевели и отдали под пахоту господские поля, что подошли под самые деревни. Зато в Миршени ни с того ни с сего сумятица поднялась.

Из службы ли выгнанный, отставной ли какой приказный незадолго перед тем поселился в Миршени у своего сродника волостного писаря. За хлеб, за соль, за тепло да за свет обещался он ему бумаги переписывать. А на пропой добывал деньги писаньем мужикам просьб по судам да писем к сродникам, бывшим в солдатах либо на работах в Астрахани. Этот самый приказный в надежде на поживу и стал вбивать миршенцам в голову, что Орехово поле, Рязановы пожни и Тимохин бор теперь по закону им должны поступить. "Жалованы были,- говорил он,- те пустоши господину Якимову в потомственное владение, а те господа, что теперь поделили его именье, ему не потомки; оттого пустошами им владеть и не следует, а следует владеть тому, кто, до пожалованья Якимова, хозяином над ними был, значит вашему миршенскому обществу".

Слушали миршенцы речи приказного, и показались они им верными, безотменными. Что якимовским пустошам по закону надо к ним отойти, стало для них делом видимым, ясным, как в синем небе солнышко красное. И по домам, и в кабаке, и на базаре только и толков пошло, что о пустошах. Стали сходки сбирать и на них о том же судить да рядить...

Сколько волостной голова мужиков ни разговаривал, порешили-таки миршенцы просить начальство о возвращенье им выморочных пустошей. Выбрали ходоков, послали к окружному. Окружной обозвал их дураками и назад погнал. Воротились ходоки в Миршень - сейчас же сходку давай, а приказный тут уж похаживает да сам себе ухмыляется. "Судиться не богу молиться,- говорит он миршенским мужикам,- одними поклонами дела такого не сделаешь. Зачем с пустыми руками к окружному ходили? Руки-то у него не в кандалы ведь скованы. На что-нибудь они к плечам да подвешены...

И того-то вы, люди разумные, в толк не сумели взять!" Так говорил подьячий, и советов его миршенский мир послушался... Почесали седые затылки старики, покряхтели, поохали, а денежки на мирское дело собрали и понесли окружному. Тот ходоков и мир не обидел, приноса не отверг, но все-таки под конец беседы молвил им: "Пустое дело, старики, затеваете - не видать вам якимовской земли, как ушей своих". Старики его слову не вняли, других ходоков в Петербург послали там хлопотать и, ежели случай доведется, дойти до самого царя.

Не раз и не два миршенских ходоков из Петербурга по этапу назад выпроваживали, но миршенцы больше всякого начальства верили подьячему да его сроднику волостному писарю, каждый раз новые деньги сбирали и новых ходоков в Петербург снаряжали. Кончилось тем, что миршенское общество обязали подписками об якимовских пустошах ни в каких судах не хлопотать, а подьячего с писарем за писанье кляузных просьб услать в дальние города на житье. Тут миршенцы успокоились.

Пока они хлопотали, Орехово поле, Рязановы пожни и Тимохин бор не продавались. Дальним было не с руки покупать, а ближние боялись потрав, захватов, разбоев на сенокосе да поджогов убранного хлеба. Когда же в Миршени все успокоилось, дошли вести, что Орехово поле, Рязановы пожни и земли из-под Тимохина бора куплены помещицей не очень дальней деревни Родяковой, Марьей Ивановной Алымовой. И те вести объявились верными: месяца через полтора ее ввели во владение.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

За Ореховым полем, возле Тимохина бора, между двух невысоких, но как стены стоймя стоящих крутых угоров, и вширь и вдаль раскинулась привольно долина Фатьянка. Будто шелковый зеленый ковер, расстилается по ней сочная, мягкая мурава, испещренная несметным множеством цветов, сплошь покрывает ее. Извиваясь серебристой змейкой середь зеленеющей Фатьянки, бежит быстрый ручей. Вытекает он из родника, бьющего с необычной силой из-под каменного угора. Под тем родником вкопан в землю огромный дубовый чан, бог знает когда и кем сделанный. Переливаясь через край чана, вода светлым потоком течет по долине и выливается в речку под самой Миршенью.

Чудная вода в том чану: летом в жары так студена, что рука не терпит холода, а в трескучие морозы от нее, ровно из бани, пар столбом. Возле родника стоит деревянная ветхая часовенка, на ней старинный образ живоносного источника, а в заднем углу огромный дикарь (Гранитный валун, крепкий известняк или песчаник, годный на бут и на постройки, зовется дикарем.), песок из-под него вырыт чуть не наполовину. Это могила преподобного Фотина, жившего в давние времена в долине, по имени его названной Фотиновой. Со временем название переделали и стали называть долину попросту Фатьянкой. В летнюю пору, особенно по воскресеньям, сходятся туда богомольцы. Помолясь перед иконой живоносного источника, умываются они водой из чана и пьют ее ради исцеления от недугов, а потом берут песочку с могилы преподобного.

Теперь родник "Святым ключом" зовется, а прежде звали его "Поганым". Вот что старые люди про него рассказывают. Записи даже такие есть.

Когда жившие на Горах люди еще не знали истинного бога, у того родника под высоким кряковистым (Кряковистый дуб - кряжевистый, толстый, крепкий, здоровый. Слово, нередко встречаемое в былинах.) дубом своим богам они поклонялись. В урочные дни собирались они и справляли тут богомерзкую службу. И тогда в дубовых ветвях слышались бесовские гласы и кличи, и в очию всех являлись диавольские мечты и коби, а в долине и по всем угорам раздавались срамный шум, бесчинный толк, и рев, и зык, и львиное рыканье, и шип змииный. То бесы творили свои пакости на смущенье людей и на их погубление - возлюбили они, окаянные враги божии, то место и на нем воцарились. И ежели который человек, ведением или неведением, волей или неволею, хотя перстом единым прикасался к кряковистому дубу или омывался водой из "Поганого ключа", тем же часом распалялся он на греховную страсть, и оттого много скверны творилось в долине и в рощах, ее окружавших. Если же кто вкушал от воды, на того нападал темен облак бесовских мечтаний: становился тот человек людей ненавистником, скорым на гнев, на свару и на пролитие крови. Таковы в старые годы бывали в Фатьянке бесовские позоры и дьявольские наважденья.

Когда свет Христова учения осиял живущих в стране той, неведомо отколь пришел свят муж, преподобный отец Фотин. Срубил он у Поганого ключа келью и стал пребывать в ней пустыножительно. Постом и молитвой отогнал он супротивную силу, и поганое место стало святым. Гласит предание, и в старинных записях так записано: когда отец Фотин впервее пришел в бесовскую долину и, приступя к Поганому ключу ради утоления жажды, осенил его крестным знамением, возгремело в высоте слово божие, пала на землю из ясного неба палючая молонья и в мелкие куски расщепала кряковистый дуб.

Поганый ключ в один миг иссяк, и возле него из-под камня хлынул иной поток - цельбоносный. И назвали его "Святым ключом". С того дня просвещенные евангельским светом люди едиными усты и единым сердцем о преподобном Фотине исповедовали: "воистину божий человек сей!.."

Преподобный Фотин жил сначала один на Святом ключе. Дивясь знамениям, бывшим при его пришествии, никто из окольных не смел приближаться к нему. Великим и чудным казался им преподобный - а он, проходя подвиг безмолвия, тщательно людей избегал. С кем, бывало, ни встретится, падет ниц и лежит на земле, пока от него удалятся. Многие годы прошли в таком от людей отчужденье, потом, умолен будучи слезными мольбами народа, да укажет ему прямой путь к правой жизни и к вечному спасенью, паче же памятуя словеса Христовы: "Грядущего ко мне не иждену", стал отец Фотин на дух принимать приходивших. Низенький, сгорбленный, венцом седин украшенный старец, в белом, как снег, балахончике (Балахон - летняя крестьянская холщовая одежда, халатного покроя, без боров назади. Солдатскую летнюю холщовую одежду назвали по-немецки кителем, но народ знать не хочет немечины и зовет китель по-своему балахоном.), в старенькой епитрахили, с коротенькой ветхой манатейкой на плечах, с холщовой лестовкой в руках, день и ночь допускал он к себе приходящих, каждому давал добрые советы, утешал, исповедовал, приобщал запасными дарами и поил водой из Святого ключа...

Как море-океан от концов до концов земли разливается, так слава об отце Фотине разнеслась по близким местам и по дальним странам. По малом времени в его долине поселились искавшие спасения благочестивые люди - и возникла невеликая обитель иноков. Не желая пребывать на многолюдстве, скрылся преподобный неизвестно куда, но сряду пятнадцать годов приходил к ученикам своим на Пасху и дни живота скончал между ними в светозарную ночь воскресения. По завету преподобного, братия предала его тело земле возле Святого ключа и над могилой поставила часовенку.

По кончине Фотина насельники долины, один по другому, по разным местам разбрелись, но святое место пока не оставалось пусто. По челобитью властей Троице-Сергиева монастыря, Фотинова пустынь была приписана к их обители, а по времени окрестные села, деревни, леса, пожни, рыбные ловли, бобровые гоны были даны из дворовых волостей тому же монастырю на помин души царя Михаила Федоровича. Опричь того, разных чинов люди, владевшие землями и селами вокруг Фатьянки, отдавали их в дом Живоначальные троицы на помин родительских душ. Так достались богатейшему в России монастырю и Орехово поле, и Рязановы пожни, и Тимохин бор, и самое село Миршень с деревнями. Монастырские власти о селах и угодьях радели больше, чем о Фотиновой пустыни, и с той поры, как в Миршени завелись Васианы, Варлаамы да Нифонты, от обители преподобного только и остались ветхая часовенка с гробницей да чан с цельбоносной водой.

Спустя много лет жители окольных селений стали замечать в Фатьянке чудные какие-то сходбища. Летней порой по темным ночам тайком собирались туда человек по двадцати мужчин и женщин. Там они совершали какие-то странные действа. Ребятишки, водившие коней на ночную пастьбу, говорили, что видали они, как эти люди в длинных белых рубахах пляшут вокруг Святого ключа, прыгают, кружатся, скачут и водят хороводы, только необычные. И про то ребятишки рассказывали, что слыхали они, как ночью в Фатьянке песни поют,- слов разобрать нельзя, а слышится голос песен мирских. По времени стали замечать, что в келейных рядах да в задних избах по иным деревням у старых девок в зимние ночи люди сбираются будто на супрядки, крепко изнутри запираются, плотно закрывают окна ставнями и ставят на дворе караульных, а потом что-то делают втайне...

Слыхали, как они песни поют, слыхали какие-то дикие клики и топот ножной. И много чудились тому, и не знали, что думать о тех людях... То колдовством их дело почитали, то думали, что они справляют мерзкую службу бесам... А попы тех людей за приверженность к церкви весьма похваляли! Каждый из них всякий день бывал у обедни, у вечерни, у заутрени, каждый раза по четыре в году приобщался. Все до единого были они строгие постники, никто мяса не ел, никто хмельного в рот не брал, на свадьбы, на крестины, даже на похороны никто ни к кому не хаживал, ни с кем не ссорился, и каждому во всем старался угодить... Юродивые бог знает отколь к ним приходили, нередко из самой Москвы какой-то чудной человек приезжал - немой ли он был, наложил ли подвиг молчания на себя, только от него никто слова не слыхивал - из чужих с кем ни встретится, только в землю кланяется да мычит себе, а в келейных рядах чтут его за великого человека...

Не то пятнадцать, не то двадцать годов так велось в Миршени и в окольных селеньях. Вдруг наехали из Петербурга, накрыли тайное сходбище и всех бывших на нем увезли. Никто не воротился... Тут пошли по народу слухи, что люди те от истинного Христа отреклись и к иному христу прилепились; но что это за новый христос, никто не знал и не ведал. А веру ихнюю с чего-то стали звать "фармазонскою"... Брали из Миршени в Петербург фармазонов давно, еще когда царица Екатерина русскую землю держала, оттого память о них почти совсем перевелась. Изредка лишь старики говорили, что про тех фармазонов они от отцов своих слыхали, но молодые мало веры словам их давали.

* * *

Вскоре после того, как Марью Ивановну ввели во владение пустошами, сама она приехала на новые свои земли. У миршенского крестьянина, что жил других позажиточней, весь дом наняла она. Отдохнувши после приезда, вздумала она объехать межи своего владенья. Волостной голова, двое миршенских стариков и поверенный вместе с нею поехали.

На вершине горы, что высится над Фатьянкой, Марья Ивановна вышла из коляски и с радостным видом посмотрела на испещренную цветами долину.

- Какое славное место! - сказала она.- Мое ведь оно?

- Ваше, сударыня, в вашем теперь владении,- отвечал голова.- Вся Фатьянка ваша, и Святой ключ тоже в вашей земле.

- Святой ключ? - переспросила Марья Ивановна.

- Святой, матушка,- сказал волостной голова.- По вере подает исцеления во всяких болезнях и недугах. Вон он, батюшка, в самом-то заду долины, где угоры-то сходятся. Видите часовенку? Возле самого Святого ключа она поставлена. Тут и гробница преподобного Фотина.

- Отца Фотина? - спросила Марья Ивановна. И голова рассказал ей, что у них говорят про отца Фотина и про Святой ключ. О фармазонах не помянул, не зная, правду ль о них говорят, или вздор один болтают.

Марья Ивановна поехала на Святой ключ и усердно молилась на могиле Фотина. Помолившись, сказала поверенному - Мне очень нравится это место. Маленькую усадебку я тут построю - домик на случай приездов,- сказала Марья Ивановна.

- Летом тут ничего,- заметил голова,- а зимой совсем вас снегом занесет. Меж угоров такие сугробы бывают, что страсть.

- Ничего. И в сугробах люди живут,- улыбаясь, молвила Марья Ивановна,- я же ведь летом стану сюда приезжать.

С неделю прожила Марья Ивановна в Миршени, распоряжаясь заготовкой леса и другого для постройки усадьбы. Уехала она, обещаясь поскорости прислать управляющего для найма плотников и надзора за стройкой. Каждый день угощала она новых соседей, поила миршенцев чаем с кренделями, потчевала их медом, пирогами с кашей, щедро оделяла детей лакомствами, а баб и девок дарила платками да ситцем на сарафаны; но вином никого не попотчевала. Иные, кто посмелее, и напрашивались было у нее на чарочку, но щедрая барышня им наотрез отказала, сердилась даже. Дивились тому, а пуще всего тому подивились, какая она постница, не то что хмельного, мясного в рот не берет.

Закипели работы в Фатьянке, и месяца через два саженях в двадцати от Святого ключа был выстроен поместительный дом. Много в нем было устроено темных переходов, тайников, двойных стен и полов, жилых покоев в подвалах с печами, но без окон. И дом и надворные строенья были обнесены частоколом с заостренными верхушками, ворота были только одни прямо перед домом, а возле частокола внутри двора насажено было множество дерев и кустарников. Неподалеку от усадьбы с полдюжины крестьянских изб срубили.

Когда стройка была кончена, приехала Марья Ивановна на новоселье. С нею было человек двадцать прислуги, поселившейся внутри двора, обнесенного частоколом. Семь крестьянских семей, переведенных из симбирского поместья, заняли избы. Как только разместились все, тяжелые, железом окованные ворота усадьбы были заперты на три замка. Кто бы ни пришел, кто бы ни приехал, долго ему приходилось звонить в подвешенный у ворот колокол, пока выйдет, наконец, из караулки привратник и после долгих опросов не впустит пришедшего.

Поселок был назван Фатьянкой. Так его и в губернских списках записали.

* * *

Проведя в Фатьянке три недели, Марья Ивановна поехала в Рязанскую губернию, к двоюродным братьям Луповицким. Верстах в сорока от Миршени свернула она с прямой дороги и заехала к Марку Данилычу Смолокурову.

Рад был такой чести Марко Данилыч; не веря глазам, бегом он выбежал из дома встречать знатную, почетную гостью и слов придумать не мог, как благодарить ее. Только что вошла в комнаты Марья Ивановна, вбежала радостная Дуня и со слезами кинулась в объятья нежданной гостьи.

Подивились ее приезду и Марко Данилыч и Дарья Сергевна. Еще больше подивились они Дуниной радости. Почти целый год, с самого приезда от Макарья, никто не видал улыбки на ее миловидном, но сильно побледневшем лице. Мало кто слыхал и речей. Всегда сумрачная, угрюмая, задумчивая, редко выходила она из своей спальни, разве только к обеду да к чаю; день-деньской сидела она над книгами. Похудел даже Марко Данилыч, глядя на дочь; ни журьба, ни ласки отцовские ее не трогали. Что бы ни говорили ей, она только молчала, вздыхала, а потом долго и неутешно плакала. Иной раз хоть и говорила с отцом, но ее речи были какие-то чудные, совсем ему непонятные. С сердечной болью стал Марко Данилыч придумывать, уж не тронулась ли в разуме дочка его ненаглядная. "Говорят же,-- рассуждал он сам с собой,- говорят же, что люди Библии зачитываются и сходят от того с ума, может, и от других книг бывает не легче". Но сколько он ни советовал Дуне поменьше читать, его уговорам она не внимала... И другое иногда приходило на разум Марку Данилычу: "Девка на возрасте, кровь играет, замуж бы ее поскорей..."

И приезжали женихи, все люди хорошие, богатые, а из себя красавцы - двое из Москвы, одни из Ярославля, один из Мурома... Ни с кем ни слова Дуня, а когда отец стал намекать ей, что вот, дескать, жених бы тебе, она напомнила ему про колечко и про те слова, что сказал он ей, даря его: "Венцом неволить тебя не стану, отдай кольцо волей тому, кто полюбится..." Ни слова в ответ не сказал ей Марко Данилыч...

Дарья Сергевна была иных мыслей: она думала, что Дуню испортили лихие люди, либо по ветру тоску на нее напустили, либо след у ней вынули... Но ни шепот причитаний над сонной Дуней, ни заговоры, ни умыванья с уголька, ни спрыскиванья наговоренной водой - ничто не помогало. Дуня видимо стала удаляться от доброй Дарьи Сергевны, хоть названная тетенька по-прежнему души в ней не чаяла... Вспомнил Марко Данилыч про Аграфену Петровну, писал ей слезные письма, приехала бы к Дуня хоть на самое короткое время. Приехала Аграфена Петровна, и Дуня сначала ей обрадовалась, разговорилась было, даже повеселела, но на другой же день опять за книги села, и "сердечный ее друг" не мог слова от нее добиться. С неделю прогостила Аграфена Петровна у Смолокуровых и поехала домой с тяжелой мыслью, что Дуня стала ей совсем чужим человеком.

Не то случилось, когда нежданно-негаданно явилась Марья Ивановна. Ни на шаг Дуня не отходит от нее, не может наслушаться речей ее и до того вдруг повеселела, что даже стала шутить с отцом и смеяться с Дарьей Сергевной.

- Как обрадовали вы нас посещеньем своим, Марья Ивановна,- сидя за чайным столом, с доброй веселой улыбкой говорил Марко Данилыч.- А Дуня-то, моя Дуняшка-то, поглядите-ка, ровно из мертвых воскресла... А то ведь совсем было извелась. Посмотрите на нее, матушка, такая ли в прошлом году была, у Макарья тогда?

- Что ж это с тобой, душенька? - пристально посмотрев на Дуню, спросила Марья Ивановна.- Нездоровится, что ли?

- Нет, у меня ничего не болит,- несколько потупясь, ответила Дуня.

- Грустит все, о чем-то тоскует, слова от нее не добьешься,- молвил Марко Данилыч.- Сама из дому ни шагу и совсем запустила себя. Мало ли каких у нее напасено нарядов - и поглядеть на них не хочет... И рукоделья покинула, а прежде какая была рукодельница!.. Только одни книжки читает, только над ними сидит.

- Какие же ты книжки читаешь, милая моя девочка?..- пытливо глядя на Дуню, спросила Марья Ивановна.

- "Правила жизни" госпожи Гион,- робко взглянув на Марью Ивановну, тихо промолвила Дуня.

- Хорошая книга, полезная,- сказала Марья Ивановна, обращаясь к Смолокурову.

- Хоша она и хорошая, хоша и полезна, а все же не след над ней почти целый год сидеть,- слегка нахмурившись, молвил Марко Данилыч.

Не ответила ему Марья Ивановна. И, чтобы переменить разговор, сказала:

- А ведь я, Марко Данилыч, сделалась вашей близкой соседкой. Неподалеку отсюда маленькое именьице купила.

- Слышал, матушка, слышал и много тому порадовался,- молвил Марко Данилыч.- Думаю: теперь почаще будем видаться с нашей барышней... Когда сам к ней с Дуняшкой съезжу, а когда и она, может быть, к нам пожалует...

- Ну, вот видите, а я уж и пожаловала,- улыбаясь, сказала Марья Ивановна.Прямо из Фатьянки... Еду в Рязань к братьям Луповицким, а вы от прямой-то дороги всего верстах в двенадцати.

- И того не будет, матушка, десятка не наберется,- заметил Марко Данилыч.

- Как же было не заехать-то? - сказала Марья Ивановна.- Я так люблю вашу Дунюшку, что никак не могла утерпеть, чтобы с ней не повидаться... А погостивши у братьев, может быть, и совсем в Фатьянку на житье перееду. Я там и домик уж себе построила и душ двадцать пять крестьян туда перевела.

- Наслышаны, матушка, и об этом наслышаны,- молвил Марко Данилыч.- У Святого ключа, слышь, построились?

- Возле самого Святого ключа,- сказала Марья Ивановна.- Очень понравилось мне тамошнее место, тихое такое, уединенное.

- Местечко хорошее,- подтвердил Смолокуров.- Доводилось мне раза два там побывать. Только не знаю, каково будет там весной во время водополи. Место-то низенько, всю долину сплошь водой заливает.

- Я ведь немножко повыше построилась, а впрочем, ежели б и стала вода одолевать - канав нарою, спущу ее,- ответила Марья Ивановна.

- В большую копейку это вам въедет,- сказал Марко Данилыч.- Канавы-то надо ведь на две версты вести, коли еще не больше, а они каждую весну будут илеть, каждое лето надо будет их расчищать. Дорогонько обойдется.

- Деньги, Марко Данилыч, дело наживное,- с улыбкой молвила Марья Ивановна.- Не жалеть, ежели они на пользу идут.

- Оно конечно,- сказал Смолокуров- А все-таки, по-моему рассужденью, не в пример бы лучше было на угоре построиться.

- Место-то очень уж мне понравилось,- не совсем охотно проговорила Марья Ивановна.

- Место точно что красота, на редкость, можно даже сказать,- молвил Марко Данилыч.- Да расходов-то лишних много с тем местом будет.

Не ответила Марья Ивановна. Напившись чаю, пошла она в отведенную ей комнату. Дуня за ней. Заперла она дверь на крючок и стремительно бросилась к гостье.

- Родная, святая душа!.. Как благодарить? Как рассказать, что теперь у меня на душе?.. Свет увидала я...- Так в порывистых рыданьях говорила восторженная Дуня.

- Встань, дитя мое, встань, возлюбленная моя горлица! - тихо, с какой-то важностью в голосе, с какой-то торжественностью сказала Марья Ивановна.- Сядем поговорим.

Сели на диван. Обняв шею Дуни и с нежностью гладя ее по волосам, Марья Ивановна молвила ей полушепотом:

- Так ты уж и "Правила жизни" читаешь? Это хорошо... Все ли, однако, ты понимаешь?..

- Кажется, немножко понимаю, а, впрочем, там много такого, что мне не по уму,- с простодушной, детской откровенностью и милой простотой отвечала Дуня, восторженно глядя на Марью Ивановну и горячо целуя ее руку.- И в других книжках тоже не всякое слово могу понимать... Неученая ведь я!.. А уж как рада я вам, Марья Ивановна!.. Вы ученая, умная - теперь вы мне все растолкуете.

- Какие еще ты книги читала, голубок ты мой беленький?- с нежной лаской спросила Марья Ивановна. Дуня назвала несколько мистических книг.

- Откуда тебе бог послал таких хороших книг? - с легким удивленьем спросила Марья Ивановна.

- Тятенька на ярманке в прошлом году купил,- ответила Дуня.

- Эти книги теперь очень редки,- заметила Марья Ивановна.- Иные можно купить разве на вес золота, а пожалуй, и дороже. А иных и совсем нельзя отыскать. Сам бог их послал тебе... Вижу перст божий... Святый дух своею благостью, видимо, ведет тебя на путь истинного знания, к дверям истинной веры... Блюди же светильник, как мудрая дева, не угашай его в ожидании небесного жениха.

Замолчала Марья Ивановна... Дуня тоже ни словечка...

- Полон короб старых книг купил мне тогда тятенька,- после недолгого молчанья сказала Дуня.- Много было комедий и романов; те я сожгла.

- Покажи-ка мне свои книги,- сказала Марья Ивановна.

Целый ворох принесла Дуня. Марья Ивановна, севши к столу, стала пересматривать.

- Хорошие книги, хорошие,- говорила она, внимательно перебирая одну за другой.- Какие же ты из них прочитала?

- Все,- ответила Дуня,- все до одной.

- И все поняла?-- спросила Марья Ивановна.

- Нет, не все,- немножко смутясь, ответила Дуня.- По вашим словам, я каждую книгу по многу раз перечитывала и до тех пор читала одну и ту же, пока не казалось мне, что я немножко начинаю понимать. А все-таки не знаю, правильно ли понимаю. Опять же в иных книжках есть иностранные слова, а я ведь неученая, не знаю, что они значат.

- Эти книги нельзя читать как попало. Надо знать, какую после какой читать,- сказала Марья Ивановна.- Иначе все в голове может перепутаться. Ну, да я тебе растолкую, чего не понимаешь... Нарочно для того подольше у вас погощу.

- Голубушка!.. Марья Ивановна!..- радостно вскликнула Дуня.- Погостите подольше!.. Вы мне свет и радость! При вас я ровно из забытья вышла, ровно из мертвых встала... А без вас и день в тоске и ночь в тоске - не глядела бы на вольный свет...

С восторгом и радостными слезами, сама себя не помня, горячо целовала Дуня руки у Марьи Ивановны.

* * *

Вечером того же дня Марко Данилыч при Дуне и при Дарье Сергевне говорил своей гостье:

- Осчастливили вы нас, матушка Марья Ивановна, своим драгоценным посещением. И подумать вы, сударыня, не можете, какую радость нам доставили!.. Такой праздник сделали, что и сказать не умею... Дунюшка-то моя, Дунюшка-то!.. Посмотрите-ка вы на нее, на мою голубушку!.. Ведь совсем другая стала при вас... Прежде от нее и голосу было не слыхать; и сама-то она ровно ничего не слышала, ровно ничего не видела, что вкруг нее делается... А вы точно осияли ее: и тоску ее и печаль как рукой сняли. Очень уж она полюбила вас... Как хотите, Марья Ивановна, гневайтесь, не гневайтесь, а уж я буду униженно и слезно просить вас, в ножки стану кланяться и не встану, покамест не получу вашего согласия. Погостите у нас подольше, порадуйте Дунюшку, авось при вас совсем спадет с нее тоска незнаемая... И бог знает, с чего она напала на нее.

- Рада у вас погостить, Марко Данилыч, благодарна за доброе приглашение,сказала Марья Ивановна.- Братья не воротились еще из воронежских деревень, очень-то торопиться пока мне еще нечего. Недельки две могу погостить.

- Ах, Марья Ивановна!.. Зачем же так мало? - вскликнула Дуня, сердечно ласкаясь к ней.- Много ли это две недели? Вы бы месяца три погостили, а то и побольше...

- Нельзя, мой друг,- улыбаясь и целуя Дуню, сказала Марья Ивановна.- Ведь у меня тоже дела, хозяйство... Особенно теперь, как Фатьянку купила. Везде нужен свой глаз. Кому ни поручи, все не так выйдет. Так ли, Марко Данилыч?

- Истинная правда, сударыня,- отозвался он.- Хозяйский глаз дороже всего... Чужой человек железным обручем свяжет, и то лопается, а хозяин-от и лычком подвяжет, так впрок пойдет.

Печально посмотрела Дуня на Марью Ивановну. Отцовский глаз уловил ее взгляд. Он сказал:

- А ведь у вас на новоселье-то, поди, не все еще в полном порядке?

- Какой еще порядок! - отвечала Марья Ивановна.- В полный порядок разве через год приведу. Еще много хлопот впереди...

- Еще, поди, и горницы-то не прибраны как надо,- продолжал расспросы Марко Данилыч.- Не спокойно, думаю, вам?

- Конечно, еще не все устроено,- сказала Марья Ивановна.- Какой еще покой? И печи не все сложены, и двери не все навешены, надо оштукатурить, обоями оклеить, полы выкрасись, мебель перевезти из Талызина. Много еще, много хлопот. Ну, да бог милостив. Полегоньку да потихоньку, с божьей помощью, как-нибудь устроюсь по времени.

- Так уж я стану просить вас, милостивая наша барышня, чтобы сделали вы нам великое одолжение и милость несказанную, и мне и Дунюшке,- говорил Смолокуров.

- О чем же это, Марко Данилыч? - спросила Марья Ивановна.

- Будьте милостивы, обещайте наперед, что нашу просьбу беспременно исполните...- вставши с места и низко кланяясь, сказал Марко Данилыч.

- Душой рада сделать что могу, но как же можно, не зная ничего, наперед обещать исполнить ваше желанье. Может быть, оно и не по силам мне будет? говорила Марья Ивановна.

- По силам, барышня, по силам. Обещайте только, Христа ради!..- еще ниже, с покорностью и смиреньем, кланяясь почти до земли, умолял ее Смолокуров.

- Ежели можно будет исполнить ваше желанье, всегда готова,- сказала Марья Ивановна.-- Только я, право, не знаю...

- Нижайше благодарим за ваши золотые слова,-- радостно воскликнул Марко Данилыч.-- Вот в чем дело, барышня!.. Домишко у меня, изволите видеть, не тесный, есть где разгуляться... Так вы бы, пока не устроились в Фатьянке, погостили у нас... Порадуйте... Так бы одолжили, так бы одолжили, что и сказать не умею... Матушка, сударыня Марья Ивановна!.. Хоша я теперь, по милости господней, и купец первой гильдии, хоша и капиталом владею, хоша и не малые дела по рыбной части веду, а все же я не забываю, что мы ваши прирожденные слуги... И деды наши и прадеды вашим родителям, матушка, вашему светлому, столбовому роду были верными слугами... И теперь, сударыня, не инаково почитаю, что мы ваши слуги, а вы милостивая наша барышня... Удостойте же за нашу любовь!.. Вам будет хорошо и спокойно; никакой заботы не доведем до вас... А до Фатьянки отсюда ведь рукой подать - летом часов пять езды, а зимой и три за глаза... Вздумается взглянуть на имение - коней у меня не занимать стать, и возки найдутся и кибитки, угодно, так и карету доспеем. Вздумается съездить в Фатьянку - поезжайте, осмотрите там все, распорядитесь, опять к нам, как в свой дом, милости просим... А уж как бы Дунюшка-то рада была... Утешьте ее - согласитесь!..

Сначала Дуня не догадывалась, к чему отец речи клонит, но когда услыхала последние слова его, стремительно кинулась к Марье Ивановне, опустилась перед ней, положила русую головку ей на колени и со слезами в голосе стала молить о согласии.

- Марья Ивановна!.. Голубушка!.. Ясное солнышко!..- всхлипывая, говорила она вполголоса.- Согласитесь!.. Умру без вас!.. Не жаль разве будет вам меня?

- Полно, Дунюшка, полно, радость моя,- тихо поднимая ее, нежно промолвила Марья Ивановна и, горячо поцеловав взволнованную девушку, посадила ее рядом с собою.

- Проси и ты, Дуня, проси, голубка! - дрожащим голосом говорил Марко Данилыч.- Дарья Сергевна, вы-то что же не просите?

- Уважьте ихнюю просьбу, сударыня!- сухо и не совсем охотно, но с низким поклоном проговорила Дарья Сергевна.

Сама не зная почему, с самого первого знакомства с Марьей Ивановной невзлюбила ее добрая, незлобивая Дарья Сергевна, почувствовала даже незнакомую дотоле ей неприязнь. Когда же увидала, что давно уже чуждавшаяся ее Дуня внезапно ожила от встречи с Марьей Ивановной, безотчетная неприязнь выросла в ней до ненависти. То не зависть была, не досада, а какое-то темное, непонятное Дарье Сергевне предвиденье чего-то недоброго...

После долгих колебаний Марьи Ивановны, после усильных просьб Марко Данилыча, после многих слез Дунюшки барышня согласилась.

- Но с условием,- сказала она.

- С каким, милостивая барышня? - с живостью спросил обрадованный Марко Данилыч.- С каким, сударыня?

- Иной раз как поеду я в Фатьянку, отпустите сомной Дунюшку. Я полюбила ее, как самую близкую родственницу... Отпустите? - сказала Марья Ивановна...

- С вами-то? - вскликнул Смолокуров.- Да не то что в Фатьянку, хоть на край света... Опричь добра, Дуня от вас ничего не может набраться... Навсегда вам благодарен останусь, милостивая, добрая барышня, за вашу любовь. За счастье почту, ежели Дунюшка при вас будет неотлучно...

Все были довольны и радостны, кроме Дарьи Сергевны. Низко опустив голову, сидела она грустная; порой слезинка вздрагивала на ее ресницах, чуть слышно шептала: "Господи помилуй!.. Господи помилуй!.."

А Марко Данилыч, ко сну отходя и даже стоя на молитве, иное в разуме держал. "Слава те господи,- думал он.- Какая, подумаешь, честь!.. Богатая барышня, дочь нашего барина, станет у меня проживать... И ведет себя с нами, как равная... "Люблю Дуню, говорит, как близкую сродницу!.." Ну-ка, Онисим Савельич, дождись-ка этакой чести!.. Вот озлится-то! Городничего когда залучит к себе на гостины, и тогда высоко голову носит, а тут знатная барышня, без малого тысяча душ! Лопнет пес с зависти, первым куском подавится!.. А Дунюшка-то, Дунюшка-то как рада, голубонька!.. Ожила, повеселела... Ох, Дуня, Дуня моя, Дунюшка! Милое ты мое, сердечное дитятко!.. Встала бы теперь покойница Олена Петровна!.. Посмотрела бы на свою доченьку... Ох, Оленушка, Оленушка!..". И засверкали слезы на глазах Марка Данилыча. Но вдруг иные мысли зароились у него в голове: "Отписывает Корней, всю, слышь, икру Орошин, подлец, на месте скупил в одни свои руки... Свинья чудская!.. Теперь у Макарья что хочет, то и почнет по части икры делать! Издохнуть бы тебе, окаянному!"

И долго на разные лады ругал он мысленно знаменитого поволжского рыбника.

"А наплел же я Марье Ивановне!.. И теперь будто считаю ее за госпожу свою!.. Холопом ее считаю себя!.. А она-то сердечная... уши-то господские и развесила!.. А мне бы только поддобрить ее, на Унже лесные дачи есть у Марьи Ивановны. Поддобрю, так, бог даст, задаром куплю их. Тысчонок сотенку достанется тогда Дуне-голубушке. Ах, Дунюшка, Дунюшка!.. Для тебя, ради одной тебя, все говорится, все и делается! Для тебя, милое сокровище, на то ли еще готов!.. На плаху, на костер взойду - было бы только тебе хорошо. Как вспомню я про мой горький день, как кончала свою жизнь Оленушка!.. Младенчиком Дуня была тогда, посадили ее возле матери... Оленушка в последние разочки вздыхает, а младенчик смеется, веселехонько играет ленточкой, что была в вороту у покойницы... Господи, господи!.. Взглянула тогда Оленушка... на меня и на Дунюшку... "Люби!" - чуть-чуть промолвила... Дунюшка радостно смеется, ангельски веселится, а душа Оленушки летит, летит в небеса к господу".

И обильно смочил слезами Марко Данилыч подушку.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

На другой день по приезде Марьи Ивановны Смолокуров проснулся спозаранок. Не спалось ему в душной комнате. В спальне возле постели стоял железный сундук с деньгами. Хоть и был он привинчен и к полу и к стенам, хоть в окнах комнаты и вделаны были толстые железные решетки, но Марко Данилыч всегда помнил, что на свете много охотников до чужого добра. Потому зимних рам в спальне он не выставлял, а дверь всегда держал на заперти. Никому, кроме Дуни да еще Дарьи Сергевны, приходившей постель оправить да в комнате прибрать, без особого зова ходу туда не было.

Не спится Марку Данилычу. То об ненаглядной Дунюшке мыслями раскидывает, то о ненавистном Орошине помышляет. Давно он послал в Астрахань наперсника своего, Корнея Евстигнеева, ухитрился б там подставить ножку не в меру расходившемуся Орошину, но что-то долго от него никаких известий нет. Дождался, наконец, письма. Пишет Корней, что с Орошиным нет никакого сладу, все норовит к своим рукам прибрать, всем делом хочет завладеть, икру до последнего пуда заподрядил, теперь к суши подбирается. Денег привез кучу, Корнею с какими-нибудь двадцатью тысячами нечего и думать тягаться с ним.

"Пес смердящий,- мысленно ругает Марко Данилыч Орошина.- Причта во языцех!.. Ефиопская образина!.. Эх, надо бы мне самому сплыть в Астрахань, да поздно теперь! Привезти бы денег побольше, вырвать бы у собаки лакомый кус!.. А Корнею больше двадцати тысяч как доверить?.. Да, опоздал, упустил дорогой случай!.. Голову-то теперь как заломит, чертова плешь, рукой не достанешь... Потонуть бы твоим баржам, бесова кукла, всем бы до последней погореть у проклятика... (Проклятый. )

А самого пострелом (Пострел - апоплексическим удар. ) бы положило, рукам, ногам отсохнуть бы у анафемы!..

Не совсем доругавшись, встал Марко Данилыч с постели и подошел к окну освежиться. Увидел его со двора Василий Фадеев и тотчас к нему пошел. Постучался у дверей.

- Кто там? - с досадой крикнул Марко Данилыч.

- Я-с, Василий Фадеев,- робко ответил за дверью приказчик.

- Какого тебе дьявола надо? Черти еще на кулачки не дрались, а ты, подлел, уж и лезешь ко мне! - пуще прежнего кричал Смолокуров, отпирая дверь.

- Штафету пригнали,- протягивая в полуотворенную дверь гусиную шею, робко промолвил Фадеев.

- Отколь?

- Из Астрахани, сказал почтальон,- молвил Фадеев, протягивая в дверь руку с письмом. В спальню войти не посмел он.

Быстро сорвал печать Марко Данилыч и стал читать письмо. Из Астрахани оно было, от Прожженого.

- Почтмейстер наказывал напомнить вашей милости насчет осетрины...- начал было Василий Фадеев, но Марко Данилыч гневно прикрикнул:

- Убирайся, покамест цел! Аки бес, опаленный крестным знаменьем, исчез Василий Фадеев.

Читает Марко Данилыч:

"Милостивейшему государю моему, благодетелю и отцу Марку Данилычу, во-первых, приношу нижайшее почитание с пожеланием со всем благословенным вашим семейством паче всего многолетнего здравия и всякого благополучия, а наиболее в делах скорого и счастливого успеха с хорошим прибытком и доброй наживой. Сим самонужнейшим с нарочитою штафетой письмом спешу почтеннейше вашей милости донести, что в препорученных делах тружусь со всяким моим усердием паче всякие меры, только в деньгах объявляется великая недостача, и о том я уж два раза отписывал вам, отец наш и великий благодетель, Марко Данилыч. Доносил я также вашей милости, что Онисим Самойлыч, будучи лично сам на Низу, завладал всем делом насчет икры и суши, однако ж благодаря всевышнему того сделать ему не сгодилось.

В сем деле помешали ему известные вам господа саратовские купцы Меркулов Никита Федорыч да Веденеев Дмитрий Петрович. В пятницу на прошедшей неделе оба они прибыли в Астрахань и тотчас зачали скупать икру и рыбу большими партиями и таким манером на весь рыбный товар много цены подняли, а платят все наличными без рассрочек и задатки наличными же дают, а задатки дают большие. А Онисим Самойлыч желает производить уплаты векселями на двенадцать да на осьмнадцать месяцев, и потому ему тягаться с ними не под силу. Он же по великой жадности своей наперед сего ни с кем письменных условий не заключал, потому что жалко было уплачивать пошлины. От того от самого, которые ему контрактом не обязались, теперь все до единого перешли к Меркулову да к Веденееву, а которые задатки от Онисима Самойлыча заполучили, те отплывают в Енотаевск да на Бирючью Косу и оттуда по почте деньги ему посылают, чтоб он не отперся в случае, что ихние задатки он не получил. Никто на его честь по здешним местам по всем ватагам ни одна душа с уверением положиться не может. Онисим Самойлыч с таковой досады теперь и рвет и мечет. Вечорашний день довелось мне видеть его: охрип, сердечный, от ругани, а третьего дня в трактире одному промышленнику (Промышленник - рыболов, имеющий свою косовую лодку. ) с сердцов в ухо даже заехал, а тот с своей стороны уважил и угостил его ладошками препорядочно, чуть-чуть обоих не забрали на съезжую. А Меркулов с Веденеевым, как только поженились на дочерях вашего благоприятеля Зиновья Алексеича Доронина, так свои капиталы и женины приданые деньги да и тестевых, может, половину, а пожалуй, и больше, вкупе сложили и повели в Астрахани дела на самую большую руку, никто таких больших делов не запомнит.

И теперь у них товарищество на паях, а прозывается "Зиновий Доронин с зятьями". Сам Доронин тут ни при чем, для того что сами вы, отец наш и благодетель, по своей прозорливости лучше меня, неразумного, знать изволите, что рыбного дела он смыслом своим обнять не годится. Пребывание сам имеет в городе Вольске да на своей иргизской мельнице, а зятья в Астрахани икрой да рыбой ворочают.

По моему рассужденью, Онисим Самойлыч по своей ненасытности и по великой отважности беспременно в большом накладе останется, дело завел широкое, а закончить не стало силы. Намедни при моей бытности расхвастался, что при расчетах у Макарья он получит большие барыши, а на поверку выходит, что дал бы только ему бог свои воротить. Думал, заграбаставши и сушь и икру, поднять цены у Макарья копеек на сорок с каждого рубля, а Меркулов с Веденеевым ежели, как ходят слухи, повысят цены, так много, что разве гривну на рубль помимо того, во что самим обойдется.

Только, по моему глупому разуму, вашей милости радоваться неудаче Онисима Самойлыча, кажись бы, не приходится, потому что все его подходы всякому человеку известны, как свои пять пальцев, во всякое, значит, время ему можно какой ни на есть подвох учинить, а Меркулов с Веденеевым люди тонкие, полированные; с ними ладить не в пример мудренее. Опять же и ловцам, и солельщикам, и икряникам, и жиротопам, и клеевщикам, и разъездным всем ни с того ни с сего они плату повысили, и это самое всем рыбным торговцам стало за великую обиду.

Да еще обносится молва по народу, будто бы они и казенные и казачьи воды, а равно и вольный промысел и владельческих знатную часть берут себе на откуп на двенадцать лет (Солельщик - солит рыбу, икряник - вынимает икру и пропускает ее через грохот, жиротоп - вытапливает жир из бешенки или из тюленя, клеевщик - вынимает и сушит рыбий клей. Казачьи воды - принадлежащие астраханскому казачьему войску. Вольный промысел - воды в Каспийском море от земли уральских казаков или от Гранного Бугра до острова Ракуши, а отсюда до Жилой Косы (реки Эмбы) и дальше до Мангышлакских гор с заливами Мертвым Култуком и Сартажем. ). Тогда на всех ватагах будет вся ихняя воля. И на Волге, на Низу, и на море станут одни властвовать, другие, значит, из их рук гляди. От того от самого и нет стати, по моему рассуждению, оченно радоваться, что Онисима Самойлыча они крепко прижали.

Господина Меркулова до сей поры я нигде не видал, да ежели и довелось бы столкнуться с ним, так полагаю, что он зло на меня мыслит большое за то, что в прошедшем году в Царицыне по вашему приказанию намеревался его обделать. А с Дмитрием Петровичем столкнулись вчера в трактире - ласковый такой и приветливый, чаем угостил и про вашу милость много расспрашивал. Наказывал безотменно об его почтении отписать вашей милости, а также и Авдотье Марковне от ихней супруги кланяться. Затем, прекратя сие письмо, с достаточным уважением и нижайшею покорностью остаюсь, милостивейший отец, и благодетель наш, всегда верный ваш приказчик Корней Евстигнеев".

И рад и не рад был Марко Данилыч астраханским вестям. Потешало его известье о неудаче Орошина, и не мог он вспомнить без смеха, что промышленник ему в Харьковскую губернию заехал, в Зубцовский уезд, в город Рыльск, в село Рождествино, но очень не радовало известие о Меркулове с Веденеевым... Дело, многими годами насиженное, чего доброго испакостят эти молокососы!

Гневит и сильно заботит это Марка Данилыча, и переносит он злобу свою с Орошина на зятьев Зиновья Алексеича. "Угораздило же меня летось свести Доронина с Веденеевым - вот те и свел на свою голову... То хорошо, что сбили спеси у анафемы, да ведь того и гляди, что и всем рыбникам накладут в шапку окаянные слётышки...

Цены спускать! Эх, что вздумали, отятые!.. (Отятой - проклятый, отверженный, негодяй.). Сквозь бы землю им в тартарары провалиться... А испек же промышленник, дай бог ему доброго здоровья, Орошину лепешку во всю щечку. Молодец!.. Чать, искры из глаз посыпались, небо с овчинку показалось!. Молодец промышленник!.. Люблю таких!.."

В одной рубахе, заткнув большие пальцы за шелковый скитский поясок, долго босыми ногами ходил взад и вперед по спальной Марко Данилыч. Сто раз на все лады передумывал, как бы и от доронинских зятьев без убытка остаться и проклятику Орошину насолить хорошенько. Не вольная пташка с сука на сук перепархивает, хитрый ум разгневанного рыбника с мыслей на мысли переносится. Мыслей много, а домысла (Догадка, достигнутая путем размышлений. ) нет. Ничего на разум не приходит. Хватил Смолокуров с досады кулаком по столу, плюнул, выругался и стал одеваться. Чай пора пить с Марьей Ивановной.

* * *

- Вот, сударыня Марья Ивановна,- сидя за чаем, сказал Марко Данилыч, указывая на Дуню.- Хоть бы вы ее вразумили. Родительских советов не принимает и слушать не хочет их.

Что такое, Марко Данилыч? - с удивленьем спросила Марья Ивановна.

- Девица она, видите, уж на возрасте, пора бы и своим домком хозяйничать,продолжал Марко Данилыч.- Сам я, покамест господь грехам терпит, живу, да ведь никем не узнано, что наперед будет. Помри я, что с ней станется? Сами посудите... Дарья Сергевна нам все едино что родная, и любит она Дунюшку, ровно дочь, да ведь и ее дело женское. Где им делами управить? Я вот и седую бороду нажил, а иной раз и у меня голова трещит.

Вспыхнула немного Марья Ивановна. Сжавши губы и потупив глаза, сморщила она брови.

- К чему говорить об этом прежде времени,- сказала она.- Бог даст, поживете, ваши годы не слишком еще большие.

- Шестой десяток, барышня, доживаю, до седьмого недалеко... А знаете, что татары говорят?.. "Шестьдесят лет прошел, ума назад пошел",- с усмешкой молвил Марко Данилыч.- Ежель скоро и не помру, так недуги старости одолеют, да, по правде сказать, они, сударыня, помаленьку-то уж и подходят. А там впереди труд и болезнь, как царь Давыд в псалтыре написал... А хворому да старому, барышня-сударыня, не до дел. Помощник нужен ему, а его-то у меня и нет. А ежели бы господь сынком богоданным благословил меня, всем бы тогда я доволен был. И о Дунюшке не гребтелось бы, и дело-то было бы кому передать... А теперь одни только думы да заботы!..

- Живут же, не выходя замуж,- возразила Марья Ивановна.- Возьмите хоть меня, а осталась я после батюшки не на возрасте, как Дуня теперь, а ребенком почти несмышленым.

- Ваше дело, барышня, дворянское. У вас девицам можно замуж не выходить, а у нас по купечеству - зазор, не годится,- сказал Марко Данилыч.- Опять же хоша вы после батюшки и в малолетстве остались, однако же у вас были дяденька с тетенькой и другие сродники. А Дунюшка моя одна, как перстик. Опричь Дарьи Сергевны, нет никого у ней.

- Сироту не покинет господь,- молвила Марья Ивановна.- Говорится же: "Отца с матерью бог прибирает, а к сироте ангела приставляет".

Конечно, так, барышня,- отвечал Марко Данилыч.- Еще сказано, что "за сирого сам бог на страже стоит", да ведь мы люди земные - помышляем о земном.

- То-то и есть, Марко Данилыч, что мы только о земном помышляем, а о небесном совсем позабыли, да и знать его не хотим,- сказала Марья Ивановна.- А на земле-то ведь мы только в гостях, к тому же на самый короткий срок,настоящая-то наша жизнь ведь там.

- Против этого неможно ничего сказать, Марья Ивановна. Ваши речи как есть правильные,- отозвался Марко Данилыч.- Да ведь я по человечеству сужу, что, пока не помер я, Дунюшке надо к доброму, к хорошему человеку пристроиться.

-Полноте, Марко Данилыч, не невольте вы ее,- сказала Марья Ивановна.Станете неволить - великий грех примете на душу. Нет больше того греха, как у человека волю отнимать... Великий грех, незамолимый!..

-Не греховное наше тело, ведь разум и свободная воля составляют образ и подобие божие... Как же сметь отнимать у человека свободную волю? Бог дал, а человек отнять хочет великий дар божий... Это значит бога обкрадывать. Подумайте об этом хорошенько. Нет, Марко Данилыч,- не принуждайте Дунюшки. Иначе бога обидите, и он вас накажет.

Со страстным увлеченьем, громко, порывисто говорила взволнованным голосом Марья Ивановна. Глаза горели у ней, будто у исступленной. Не мало тому подивился Марко Данилыч, подивилась и Дарья Сергевна, а Дуня, опустя взоры, сидела, как в воду опущённая. Изредка лишь бледные ее губы судорожно вздрагивали.

- Нешто ее неволю я? - воскликнул с досадой Марко Данилыч.- Да сохрани меня господи!.. А ваши речи, Марья Ивановна, скажу вам по душе и по совести, уж больно мудрены. Моему разуму их, пожалуй, и не понять... Говорите вы, что в свободе да в воле образ и подобие господне, а нас, сударыня, учили, что смиренство да покорность угодны господу... И в писании сказано:

"В терпении стяжите души ваши". И хоша мне ваших речей не домыслить, а все-таки я с Дунюшки воли не снимаю - за кого хочет, за того и выходи. Об этом я давно уж ей говорю, с самого того времени, как она заневестилась, шестнадцать годов когда, значит, ей исполнилось.

- Дело доброе,- несколько спокойнее молвила Марья Ивановна.- И вперед не невольте: хочет - выходи замуж, не хочет, пускай ее в девицах остается. Сейчас вы от писания сказали, и я вам тоже скажу от писания: "Вдаяй браку, деву добре творит, а не вдаяй лучше творит". Что на это скажете?

- По писанию-то оно, пожалуй, и так выходит, да по человечеству-то не так,- отвечал Марко Данилыч.- Мало ль чего в писании-то: велено, к примеру сказать, око вырвать, ежели оно тебя соблазняет, а ведь мы все соблазняемся, без соблазна никому века не прожить, а кривых что-то немного видится. Опять же в писании-то не сказано, что худо тот творит, кто замуж дочь выдает, а сказано "добре творит". Хоша мы люди непоученные, а святое писание тоже сколь-нибудь знаем. Апостол точно сказал: "Не вдаяй лучше творит", да ведь сказал он это не просто, а с оговоркой: "Сие же глаголю по совету, а не по повелению" и паки: "О девах же повеления господня не имею"' ("Послание к Коринфянам", IX, 38, 6, 25. ). Вот тут, сударыня Марья Ивановна, и извольте-ка порассудить.

- Вот до чего мы с вами договорились,- с улыбкой сказала Марья Ивановна.В богословие пустились... Оставимте эти разговоры, Марко Данилыч. Писание пучина безмерная, никому вполне его не понять, разве кроме людей, особенной благодатью озаренных. тех людей, что имеют в устах "слово живота"... А такие люди есть,- прибавила она, немного помолчав, и быстро взглянула на Дуню.- Не в том дело, Марко Данилыч,- не невольте Дунюшки и все предоставьте воле божией, господь лучше вас устроит.

- Кто же ее неволит?- с ясной улыбкой ответил Марко Данилыч.- Сказано ей: кто придется по сердцу, за того и выходи, наперед только со мной посоветуйся, отец зла детищу не пожелает, а молоденький умок старым умом крепится. Бывали у нас и женишки, сударыня, люди все хорошие, с достатками. Так нет - и глядеть ни на кого не хочет.

- Пускай ее не глядит,- перебила Марья Ивановна.- Как знает, пусть так и делает. Верьте, Марко Данилыч, что господь на все призирает, все к лучшему для нас устрояет. Положитесь на него. Сами знаете, что на каждую людскую глупость есть божья премудрость. На нее и уповайте.

Тем беседа и кончилась. Разошлись, осталась в столовой одна Дарья Сергевна.

"Эк богослов у нас проявился,-- думала она, перетирая чайную посуду.Послушать только! Чем бы уговаривать Дунюшку, она на-ка вон поди!.. В иночество, что ли, прочит ее? Так сама-то отчего же нейдет в монахини? Сбивает только у нас девку-то... А ведь как было распыхалась, глаза-то так и разгорелись, голос так и задрожал, ровно кликуша какая!.. Ох, Дунюшка, Дунюшка, чует мое сердце, что на горе да на беду подружилась ты с этой барышней!.. Как только спозналась с ней, бог знает, что забродило у Дуни в головушке. А что думает, о чем горюет - никому ни словечка. А вот принесла нелегкая эту анафему, шагу от нее не отходит... И что за тайности с ней, что за разговоры!..

Книжки какие-то все, вчера про каких-то "божьих людей" она рассказывала. Что за "божьи люди" такие? Все мы божьи, все его созданье... Ах, Дунюшка, Дунюшка, голубушка ты моя милая!.. Мудрена эта Марья Ивановна, вчера песню какую-то пела она, по голосу, выходит "По улице мостовой", а святый дух поминается и пречистая богородица!.. Надо сказать Марку Данилычу - да как скажешь-то?.. Очень уж рад он ей, доволен-предоволен, что барышня гостит у него. Попробуй теперь сказать ему что-нибудь про нее, зарычит, аки зверь,- ног не унесешь... О господи, господи! Какую напасть ты послал на нас... Не думано, не чаяно... И что б такое было у этой окаянной, чем она прельщает Дунюшку?.. Добьюсь, беспременно добьюсь. Рядом каморка, оттоль слышно... Добьюсь, выведу на чистую воду еретицу, и только она со двора, все расскажу Марку Данилычу, все до последней ниточки. Хоть на весь свет раскричись тогда, пожалуй хоть побей, а уж выведу наружу все козни этой проклятой барышни".

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Больше недели прошло с той поры, как Марко Данилыч получил письмо от Корнея. А все не может еще успокоиться, все не может еще забыть ставших ему ненавистными Веденеева с Меркуловым, не может забыть и давнего недруга Орошина. С утра до ночи думает он и раздумывает, как бы избыть беды от зятьев доронинских, как бы утопить Онисима Самойлыча, чтобы о нем и помину не осталось. Только и не серчал, что при Дуне да при Марье Ивановне, на Дарью Сергевну стал и ворчать и покрикивать.

Рвет и мечет Смолокуров. У приказчиков, у рабочих каждая вина стала виновата - кто ни подвернись, всякого ни за что ни про что сейчас обругает, а расходится рука, так, пожалуй, и прибьет, а что еще хуже, со двора сгонит. В иную пору не стали бы у него рабочие ни брани, ни побой терпеть, теперь все они безответны. Ни в дому, ни на прядильнях, ни на лесном дворе вот уж два месяца с великого еще поста громкого слова не слышно.

Все присмирели, все бродят, как тени, ни живы ни мертвы... Такое время было: пролетье (Конец весны.) проходит, петровки на дворе; а по сельщине, деревенщине голодуха. В летошном году везде был недород, своего хлеба до масленицы не хватило, озими от голой зимы (Голая зима - бесснежная. ) померзли, весной яровые залило, на новый урожай не стало никакой надежды. Покупной хлеб дорог, нового нет, Петров день не за горами - плати подати да оброки. В каждой семье лишний рот стал накладен, оттого рабочие и дорожили местами. В иное время у Марка Данилыча работники - буян на буяне, а теперь от первого до последнего тише воды, ниже травы, ходят, как линь по дну, воды не замутят. Нужда учит обиды терпеть.

Пришел троицын день, работные избы и деловые дворы у Марка Данилыча опустели. Рабочие из соседних деревень пошли домой справлять зеленые святки, дальние гурьбой повалили в подгородную рощу, гулянье там каждый год бывает на Троицу. И в доме было нелюдно. В густом тенистом садике, под старыми липами и цветущей сиренью, вечером троицына дня сидел Смолокуров за чаем с Дуней, с Марьей Ивановной, с Дарьей Сергевной. Пили чай на прохладе - тоже зеленые святки справляли. Ради праздника немножко повеселел Марко Данилыч, забыл на время астраханские заботы. Напились чаю, наговорились, в это время надвинулись сумерки. Василий Фадеев, убирая самовар, раболепно наклонился к хозяину и шепнул ему на ухо:

- Корней Евстигнеев приехал.

- Как? - вскрикнул Марко Данилыч, вскочив с дерновой скамейки.- Что случилось? Что ж он нейдет?

- Наказывал доложить вашей милости, самим бы вам к нему пойти,- опять-таки шепотом сказал на ухо хозяину Фадеев.

- Это что за новости! - зычным голосом вскрикнул Марко Данилыч.- Тащи его сюда!

Василий Фадеев взялся было за опорожненный ведерный самовар, но...

- Успеешь! - Смолокуров гневно крикнул.- Корнея зови.

Склонив голову, зайцем в калитку Фадеев юркнул, но тотчас же назад воротился.

- Ну? - крикнул раздраженный Марко Данилыч.

- Ругается-с... Нельзя, говорит, ему на людях с вашей милостью разговаривать. Надо, говорит, однолично... Старик какой-то с ним...- пятясь от распалившегося хозяина, еле слышно прошептал Василий Фадеев.

- Не сметь умничать! Сию бы минуту здесь был! - во все горло закричал Марко Данилыч, забывши и про Марью Ивановну.

- Сыро что-то становится,- вставая с места, сказала Марья Ивановна.Пойдем-ка, Дунюшка, Марко Данилыч делами здесь займется.

И, взявши Дуню под руку, скорыми шагами пошла из саду. За ними тихими неровными стопами поплелась и Дарья Сергевна.

Увидев, что хозяин один в саду остался, Корней бегом подбежал к нему. Василий Фадеев пошел было за ним вслед, но тот, грубо оттолкнув его, запер калитку на задвижку.

- Чего толкаешься! - вскинулся на Корнея Фадеев.- Чать надо самовар принять да посуду.

- А ты ухай, да не бухай,- с наглой усмешкой молвил Прожженный.- Убрать поспеешь, а ежели вздумаешь уши навостривать, так я их тебе засвечу,- прибавил он, поднимая увесистый кулак.

- Это что такое? - вскрикнул Марко Данилыч, завидев Корнея.- От делов уехал без спросу, да и глаз еще не кажет... Сам хозяин изволь к нему бежать... Я, брат, этого не больно жалую.

- Ругани-то я много слыхал, меня руганью не удивишь,- сердито пробурчал Корней Евстигнеев.- Чем бы орать, лучше путем спросить, для чего я, побросавши дела, наспех приехал.

- Что случилось ? - уж без задора, но с тревожным беспокойством спросил Смолокуров.- Орошин, что ли?.. Аль еще что накуролесили зятьки доронинские?..

- Иная статья,- прищурив лукаво глаза и закинув руки за спину, промолвил Корней.

- Да говори же толком, леший ты этакой! Морить, что ли, вздумал меня? - во всю мочь закричал на него Смолокуров.

- Мокей Данилыч велел кланяться да про здоровье спросить,- с хитрой улыбкой протяжно проговорил Прожженный.

Как ярый гром из тихого ясного неба грянули эти слова над Марком Данилычем. Сразу слова не мог сказать. Встрепенулось было сердце радостью при вести, что давно оплаканный и позабытый уже брат оказался в живых, мелькнула в памяти и тесная дружба и беззаветная любовь к нему во дни молодости, но тотчас же налетела хмарая мрачная дума: "Половину достатков придется отдать!.. Дунюшку обездолить!.. Врет Корней".

- Что за рыба принесла тебе поклон от покойника?.. Тюлень морской, что ли, с тобой разговоры водил? - захохотав недобрым смехом, сказал Марко Данилыч.Сорока на хвосте басни принесет, а он в самое нужное время бросает дела и мчится сюда без хозяйского спросу!.. С ума ты, что ли, сошел.

- Не сорока мне вести принесла, Хлябин Терентий Михайлов, что тогда на "беленького" с нами ездил,- сказал Корней.- Привез я его, пущай сам расскажет.

- Что за Терентий такой? - спросил Марко Данилыч.

- Из здешних местов он будет,- ответил Корней.- Оттого и кучился мне довезти его со сродниками повидеться. Летошним годом он от басурманов утек, а Мокей Данилыч и до сих пор у них в полону. Кликнуть, что ли, его, Терентья-то?

- Пошли,- немного повременя сказал Марко Данилыч.- А сам ступай отдыхать, надобен будешь - кликну.

Вышел из саду Корней, а Марко Данилыч, склонивши голову, медленными шагами стал ходить взад и вперед по дорожке, обсаженной стоявшею в полном цвету благоуханной сиренью.

Пришел необычайно рослый и собой коренастый пожилой человек. Борода вся седая, и в голове седина тоже сильно пробилась: русых волос и половины не осталось. Изнуренный, в лице ни кровинки, в засаленном оборванном архалуке из адряса (Адряс, или падчай - полушелковая ткань с волнистымипестрыми узорами по одинаковому полю.), подошел он к Марку Данилычу и отвесил низкий поклон.

Сел на скамейке Марко Данилыч и зорко посмотрел прямо в глаза незнакомцу.

- Что скажешь, любезный? - нахмурясь, спросил он его, наконец.

- Про Мокея Данилыча доложить вашей милости,- вполголоса проговорил Терентий.

Не ответил на то Марко Данилыч. Низко наклонясь, стал он тросточкой по песку чертить.

- Сказывал Корней...- после долгого молчанья промолвил Смолокуров.- Да не врешь ли ты? - поднявши голову и вскинув глазами на Терентья, прибавил он.

- Как возможно мне врать вашему степенству? - скорбно и даже обидчиво промолвил Терентий Михайлов.- Помилуйте!.. Столько годов с вашим братцем мыкали мы подневольную жизнь, и вдруг я стану врать!.. Да сам господь того не попустит!.. Всего мы с Мокеем Данилычем нагляделись, всего натерпелись... Как же поворотится у меня язык сказать неправду?

- Сам-то ты кто таков? - спросил Марко Данилыч.

- Здешней округи (Прежде (с екатерининского учреждения о губерниях до начала нынешнего столетия) уезды назывались округами. В народном языке местами и до сих пор это слово в ходу.) деревни Обуховой. Терентий Михайлов. Хлябины прежде звались, как теперь - не знаю. Дома-то еще не бывал.

- Барский? - спросил Марко Данилыч.

- Был барским, господ Раменских, а теперича, будучи выходцем из хивинского полону, стал вольным,- ответил Хлябин.

- Ишь ты! - насмешливо промолвил Марко Данилыч.- Недальний, значит, отсюда.

- Сорока верст не будет,- ответил Хлябин. - Да ведь я, ежель на памяти у вашего степенства, в работниках у вас служил. Тогда с Мокеем Данилычем и в Астрахань-то мы вместе сплыли. Вот и Корней Евстигнеич тоже с нами в те поры поехал... Конечно, время давнее, можно забыть. И братца-то, пожалуй, плохо стали помнить... Много ведь с той поры воды утекло... Давно, да, очень давно,со вздохом промолвил Терентий Михайлов.

- Время давнее... точно что давнее, сквозь зубы процедил Смолокуров.

Неохота была ему вдаваться в дальние расспросы. И верил он, и не хотелось ему верить. Немного погодя Хлябин сам начал рассказывать.

- Когда на море разорвало нашу льдину, на большой половине нас с Мокеем Данилычем было двадцать четыре человека, а кормов ничегохонько. Лошадь была, зарезали, съели кобылятину и чаяли потонуть либо голодную смерть принять... А ветер все крепче да крепче. Гонит нас на восток, подумали, авось живых принесет к Мангышлаку...

Да где доплывешь до берега! Изноет льдина, растает - и сгинем мы в морской пучине. На четвертый день рано поутру видим - одна за другой выплывают три посудины, а какие - разглядеть не можем, далеко... Подняли мы крик, авось услышат и переймут нас... Услыхали ли на лодках наши крики, увидали ль нас, про то неизвестно, а к нашей льдине поворотили...

Как стали они подъезжать, так мы и ужаснулись... трухменцы с самопалами, с чеканами (Самопал - фитильное ружье вроде пищали без замка, иногда с замком, но не с кремнем, а с тлеющим фитилем. Чекан - топорик с молотком на короткой рукоятке. У трухменцев до последнего времени держались самопалы, а лет 25 тому назад было их довольно много. ).

Стали они перенимать нас со льдины. Кого возьмут, первым делом руки тому назад да ремнем либо арканом скрутят, как белугу, на дно лодки и кинут. Ног не вязали, знали, собаки, что по морю нам не бежать... На каждую лодку нас пришлось по восьми человек, а их было по пяти; для того и вязали, чтоб мы не одолели да не отплыли бы с ними к русскому берегу... Не догадайся разбойники перевязать нас - так бы дело и было... На полдень злодеи путь свои держали - и на другой день рано поутру верстах в десяти завидели мы черни (Черни - плоский берег, видный с моря, когда еще мало на нем что-нибудь можно различить глазом. Это слово в ходу только на Каспийском море.).

С того часу трухменцы черней не завешивали (Завесить черни - уйти из виду от берегов. Слово каспийское.), тут и мне стало боязно - русских по тем местам нет. А держали окаянные, как и прежде, все на полдень, на пятый день выплыли в Киндерли (Залив на восточном берегу Каспийского моря, южнее полуострова Мангышлака, севернее залива Карабугаза. ).

Сил не жалели, веслами здорово работали. Лодки не плыли, а ровно скакали по морю,- видно, разбойники ждали погони. Навряд ли русских они опасались, у самих у них есть много разных родов, и каждый род только и выжидает, как бы у другого добычу отбить. Самый разбойный народ.

Хоть бежать и было нельзя подумать, куда в голодной-то степи-то убежишь? Однако ж трухменцы и на берегу не дремали - боялись, чтобы мы у них не пропали. Были у них ножные железа - лошадиные путы, да всего только трое; шестерых нас перековали по двое ногу с ногой, в паре со мной довелось быть Мокею Данилычу. Других арканами скрутили, тоже нога с ногой. И ровно стадо стреноженных коней, погнали нас по степи. А есть давали только по чуреку (Пресный хлеб в виде лепешки.) в день на человека, а как руки-то у нас были назад скручены, так басурманы из своих рук нас кормили...

Погано, да с голодухи мы и тому были рады. Отошли от берега верст с десяток - тут у них временное кочевье; расковали нас злодеи, развязали, распутали, раздели донага и каждого, ровно продажную лошадь, стали осматривать и зубы во рту смотрели, и щупали везде, и пальцами ковыряли. Потом дележ добычи пошел у них. Целый день с утра до ночи шумели да спорили, а что говорят - понять не можем.Они спорят, а мы сидим на горячем песке голодные. К вечеру поделили нас. Мы с Мокеем Данилычем к одному хозяину достались - Чулим-ходже из адаевского рода. Был человек он богатый и властный, все его слушались, боялись и почитали, во всем ихнем кочевье старше Чулима никого не было. Дня через два трухменцы перекочевали от моря верст за двести. Всего тут много мы натерпелись: степи голые, безводные, ежель и попадется вода - в рот не возьмешь: голая соль. Ни деревца, ни кустика. Травы даже мало, и то одна полынь.

А ящерицы, скорпионы, тарантулы по степи так и шныряют, а мы пеши и босы сапоги-то еще в лодках разбойники с нас поснимали и одежу всю ограбили. Сами-то адаевцы с женами да с детьми на конях да на верблюдах, а мы двести верст пешечком. Думали, тут и жизни конец, однако же господь помиловал, кое-как доплелись. На новой кочевке травы хорошие и колодцы с пресной водой, отдавало немножко солью, да ничего, по нужде пить можно. Тут Чулим заставил нас коней да баранов пасти - вот и попали мы в пастухи. Хозяин много говорил с нами по-своему, ино слово и по-русскому скажет, а больше руками маячит: "Ежели, дескать, бежать вздумаете, голову долой". Чего тут бежать?.. Куда?.. Прожили мы на этой кочевке недель шесть, пожалуй, и больше. Все полонянники проживали в одном месте, а потом зачали нас поодиночке, либо по два и по три в Хиву продавать. Нарочно приезжали хивинцы к адаевцам за продажными кулами (Кул - раб.).

Дошла и до меня очередь, продали меня купцу, в какую цену пошел я тогда не знаю. Горько было расставаться с товарищами, поплакали на прощанье, я только тем себя утешал, что Хива хоша и басурманский, а все-таки город, работа, может, будет там и потяжеле, зато кормить посытнее станут. Опять же наслышаны мы были, что в Хиве русских полонянников много, значит хоша и в неволе, а все-таки со своими... А купец, что купил меня у адаевцев, Зерьян Худаев, человек был богатый, и торговал он только одним русским полоном. Во всех трухменских родах были у него друзья-приятели, они ему и доставляли русских.

Занимался Худаев таким торгом лет уж сорок и, водясь с русскими, научился с грехом пополам по-нашему говорить. Едем мы с ним, а он и говорит: очень, дескать, хотелось ему и товарища моего купить, Мокея, значит, Данилыча, да дорого, говорит, просят адаевцы, за такую цену его не перепродашь. Стал я расхваливать Мокея Данилыча: и моложе-то он, говорю, меня, и сильнее-то, а ежели до выкупа дело дойдет, так за него, говорю, не в пример больше дадут, чем за меня.

- А зачем хвастал?- прервал Марко Данилыч Терентья Хлябина.

- Думал, не купит ли Худаев и Мокея Данилыча,- отвечал Хлябин.- Вместе бы тогда жили.

- Напрасно,- с недовольством тряхнув головой, молвил Марко Данилыч.

Хлябин продолжал рассказ:

- У Худаева я недолго оставался - недели полторы либо две... Продал он меня самому хану, царю, значит, ихнему, басурманскому. А перед тем больно серчал. Плетью даже меня выхлестал... "Зачем, говорит, такой-сякой, выходил ты на улицу, когда хан мимо моего дома проезжал. Теперь он тебя к себе берет, а денег даст те же пятьдесят золотых, что и я за тебя дал адаевцам. Через тебя, русская собака, убыток мне. Напрасно я хлопотал, напрасно ездил в степь за тобой!.. Помни же ты меня, помни, русская неверна собака, помни Зерьяна Худаева". А сам плетью да плетью по голым плечам. И вот, подумаешь, судьба-то что делает: не прошло двух годов, как этот самый Зерьян сряду дня по три в ногах у меня валялся, чтобы я похлопотал за него у хана. А тогда ему за одну провинность хан голову хотел было срубить...

Поминаючи божью заповедь, укланял я тогда хана - помиловал бы он Худаева. Велел только четыреста плетей ему влепить, нос окорнать да уши отрезать, и после этого много благодарил меня Зерьян Худаев и до самого конца благодетелем звал. Тридцать золотых подарил да - что греха таить, тогда еще я молодой был свою племянницу, Селимой звали, в полюбовницы дал мне. Славная была девчурка, только ее до меня еще очень опорочили на базаре, убить даже хотели. Замуж, значит, она ни за кого из басурманов не годится, ну а мне ничего - можно.

- Ну тебя, про девок поганых расписывать,- молвил Марко Данилыч и плюнул даже в сторону

- Слушаю, ваше степенство, не буду, хоша и занятно,- сказал Хлябин. И стал продолжать рассказ: - Наутро отвели меня к самому хану. И велел он мне на страже у дворцовых дверей стоять. Рост мой ему полюбился, охоч был до высоких, по всему царству их отыскивал и набирал себе в прислугу, полонянников высоких тоже брал к себе. А рослые у него больше все из русских - иные из них даже побасурманились, детьми обзавелись, и хан дает им всякие должности, и они живут в довольстве и почете. И меня уговаривали перейти в ихнюю бахметову веру, да господь бог помог - я укрепился. Мало кто из русских в полону веру свою оставляет, редкий который от креста отречется.

А хан, хоть какой ни есть, все же государь, живет не больно по-государски - уж очень просто. Хоша и ковры везде, и серебряной посуды вдосталь, и дорогих халатов, и шуб, и камней самоцветных довольно, а по будням ходит, так срам поглядеть - халатишко старенький, измасленный, ичеги в дырах - а ему нипочем. А жен и дочерей водит в ситцевых платьях, самого дешевенького ивановского ситца, линючего. А еды у них только и есть что пилав да бишбармак, питья айрян да кумыс (Бишбармак - в переводе "пятипалое", потому что его едят горстью. Это вареная и накрошенная баранина с прибавкой к навару муки или круп. Айрян - разболтанная на воде простокваша. ).

Иной раз и наше зелено вино хан испивает. Ихний закон хмельного не дозволяет, да они то ставят в оправданье: запрещено-де виноградное вино, а русское - из хлеба, значит, его пить не грех. Любит еще хан пироги. Попала к нему наша полонянка, из Красного Яра, мещанка, Матреной Васильевной звали. Купил ее хан и велел стряпать на своих жен. И привел бог Матрену Васильевну в стряпках жить у хановых жен. Они очень ее полюбили за то, что рисовую кашу на кобыльем молоке с изюмом да с урюком больно вкусно варила им. Раз как-то любимая ханова жена вздумала попотчевать муженька русским пирогом с бараниной, Матрена испекла ей. Пирог хану пришелся по вкусу, и с того дня Матрена Васильевна каждый день должна была ему пироги печь. За дрождями нарочно в Оренбург купцов посылали, и в такую силу вошла Матрена Васильевна, что ханские министры боялись ее пуще бухарского царя али персидского шаха. Матрена Васильевна, дай бог царство ей небесное, баба бойкая была, расторопная, развеселая.

Ханши без ума от нее были, и хан много дорожил ею. Полцарства бухарского не взял бы он за ее пироги с бараниной. А когда какой-то купец осетра в Хиву привез и поклонился им хану, так Матрена Васильевна такую кулебяку состряпала, что хан трое суток, сказывали, пальцы у себя лизал, и с той поры повариха в самой великой власти стала при нем находиться. Чего, бывало, Матрена Васильевна ни пожелает, все делается по ее хотенью. И смотреть ни на кого не хочет: придет на поварню бусурманский вельможа да подвернется ей не в добрый час, Матрена Васильевна, много не говоря, хвать его скалкой по лбу да на придачу еще обругает. А русским много добра делала, заступница была за них у хана. Многих даже от смерти освободила своими просьбами у хана. А ежели, бывало, не захочет он ее прошенья уважить, так она крикнет на него да ногой еще притопнет: "Так нет же тебе пирогов, ищи другую стряпку себе; а я стряпать не стану". Ну, хан по желанью Матрены Васильевны все и сделает. Много за нее бога молили, вот и мне с Мокеем Данилычем по милости ее много было в рабстве облегченья. Дай бог ей царство небесное! Примолк Хлябин, а Смолокуров все сидит, все молчит, склонивши думную голову.

- Рассказывай, а ты рассказывай,- молвил он, наконец.- Оченно занятно рассказываешь...

Года этак через два, как стал я у хана проживать,- говорил Хлябин,- иду раз по базару, навстречу мне русский - там издали своего брата узнаешь. Идет, едва ноги волочит, в одних кожаных штанах, без рубахи, и на избитых голых плечах полубатманный (Батман - в Хиве и Бухаре - восемь пудов, крымский и закавказский - 26 пудов, поволжский - 10 фунтов.) мешок с пшеницей тащит. Батюшки светы!..

Мокей Данилыч!.. Едва мог узнать - трудненько, вижу, его житье. И он узнал меня, разговорились. "Живу, говорит, у хозяина немилостивого, работой завален, побоев много, а кормят впроголодь". Тем же часом я к Матрене Васильевне: "Так и так, говорю, помилосердуй". Дён этак через пяток пристроила она его к ханскому дому - тут ему стало полегче. И выжили мы тут с вашим братцем без малого двадцать годов, и было нам житье хорошее, вольготное, а как померла Матрена Васильевна, и нам с Мокеем Данилычем и всем русским стало гораздо тяжелее...

Тут я бежать надумал. Сговорился с двумя астраханцами тайком выйти на Русь, молвил о том и Мокею Данилычу, он побоялся. И хорошо сделал на ту пору пятидесяти верст мы не отъехали на краденых ханских лошадях, как нас поймали. Хан распорядился живо - одного астраханца велел повесить, другому нос и уши окорнать, а меня помиловал, дай бог ему здоровья, портить человека рослого не захотел, а выше меня у него никого не было.

Дали мне двести плетей да к виселице ухом пригвоздили - вот поглядите, ухо-то у меня поротое. Потом ничего, опять хан держал меня в милости, опять мне стало вольготно, да тоской уж я вовсе измучился - так вот и тянет на родину... Опять бежать решился - пущай, думаю, меня повесят, лучше смерть принять, чем с тоски погибать. Подговорил товарища из уральских казаков, летом прошлого года было это дело,- в ту пору хан на кочевке был, верстах во ста от города. Украли мы у него четырех аргамаков что ни на есть лучших из-под его седла. Вынес бог, слава те господи!..

А ехали только по ночам, днем в камышах залегали, лошадей стреножили да наземь валили их, чтоб хивинцы аль киргизы нас не заприметили. Как собирались бежать, опять уговаривал я Мокея Данилыча и опять не согласился он на побег, а только мне и тому уральскому казаку слезно плачучи наказывал: "Ежели, говорит, вынесет вас бог, повестите, говорит, братцы моего родимого Марка Данилыча, господина Смолокурова, а ежели в живых его не стало, племянников моих аль племянниц отыщите. Попросите их Христом богом - поболели бы сердцем по горьком, несчастном житье моем. Хан в деньгах теперь нуждается, казна у него пустехонька. Сот пять тиллэ, тысячу, значит, целковых, радехонек будет взять за меня".

- А дело надо делать,- прибавил Хлябин,- через оренбургского купца Махмета Субханкулова. Каждый год он ездит в Хиву торговать. С ханом в большой дружбе, иной раз по целым ночам с глазу на глаз они куликают. Вишневой наливкой всего больше хану он угождает. Много привозит ее, а денег не берет, а хан-от до вишневки больно охоч. Оттого и уважает Субханкулова. Немало русского полону тот татарин выкупил, ходок на это дело. Только и ему надо сот пять рублев за труды дать.

* * *

Кончил Хлябин, а Марко Данилыч все сидит, склонивши голову... Жалко ему брата, но жалко и денег на выкуп... Так и сверкает у него мысль: "А как воротится да половину достатков потребует? Дунюшка при чем тогда?.. Да врет Корней, врет и этот проходимец, думает за сказки сорвать с меня что-нибудь. Народ теплый. Надобно, однако, чтобы ни он, ни Корней никому ни гу-гу, по народу бы не разнеслось. Дарья Сергевна пуще всего не проведала бы... Обоих и Корнея и выходца - надобно сбыть куда-нибудь... А жаль Мокеюшку!.. Шутка ли, двадцать с лишком годов в басурманской неволе? Сколько страху, сколько маяты принял сердечный!.. Да врет проходимец... Не может быть того".

А долговязый Хлябин все стоит да стоит, все ждет ответа на свои речи.

- Рассказал ты, братец, что размазал,- молвил, наконец, ему Марко Данилыч.- Послушать тебя, так и сказок не надо... Знатный бахарь! (Бахарь краснобай, а также сказочник.). Надо чести приписать! А скажи-ка ты мне по чистой правде да по совести - сам ты эти небылицы в лицах выдумал али слышал от какого-нибудь бахвала?

- Истинную правду вам сказываю, вот как перед самим Христом,- вскликнул Терентий и перекрестился.- Опричь меня, других выходцев из хивинского полона довольно есть - кого хотите спросите; все они знают Мокея Данилыча, потому что человек он на виду - у хана живет.

- Знаю я вас, хивинских полонянников,- молвил, нахмурясь, Марко Данилыч.Иной гулемыга (Гулемыга - праздный гуляка, шатун.), бежит от господ аль от некрутчины, да, нашатавшись досыта, и скажется хивинским выходцем. Выгодно барский, так волю дадут, а от солдатчины во всяком разе ушел... Ты господский, говоришь?

- Был господским,- отвечал Хлябин.

- Я наперед это знал,- молвил Смолокуров.- И чего ты не наплел! И у самого-то царя в доме жил, и жены-то царские в ситцевых платьишках ходят, и стряпка-то царем ворочает, а министров-то скалкой по лбу колотит! Ну, кто поверит тебе? Хоша хивинский царь и басурманин, а все же таки царь,- стать ли ему из-за пирогов со стряпкой дружбу водить. Да и как бы она посмела министров скалкой колотить? Ври, братец, на здоровье, да не завирайся. Нехорошо, любезный!

- Не верите мне, так у Корнея Евстигнеича спросите,- сказал на то Хлябин.Не я один про Мокея Данилыча ему рассказывал, и тот казак, с коим мы из полону вышли, то же ему говорил. Да, опричь казака есть и другие выходцы в Астрахани, и они то же самое скажут. А когда вышли мы на Русь, заявляли о себе станичному атаману. Билеты нам выдал. Извольте посмотреть,- прибавил Хлябин, вынимая бумагу из-за пазухи.

Внимательно прочитал билет Марко Данилыч и, сложивши его, молча отдал Терентью. А ведь дело-то на правду похоже!- подумал он.- Эх, Мокеюшка, Мокеюшка!.. Сердечный ты мой!.. Как же теперь быть-то? Дунюшку ведь этак совсем обездолишь.. Ах ты, господи, господи!.. Наставь, вразуми, как тут поступить".

- Вот что,- надумавшись, сказал он Хлябину.- По билету вижу, что ты в самом деле вышел из полону. Хоша и много ты насказал несодеянного, а все-таки насчет брата я постараюсь узнать повернее, а потом что надо, то и сделаю. Этот оренбургский татарин к Макарью на ярманку ездит?

- Каждый год ездит; там у него и лавка в Бухарском ряду,- отвечал Хлябин.

Даст бог, повидаюсь, потолкую с ним, ярманка не за горами,- сказал Смолокуров.- И ежели твои слова справедливы окажутся, уговорюсь с ним насчет выкупа. А теперь вот тебе,- прибавил Марко Данилыч, подавая Хлябину пятирублевую.

Тот с низким поклоном поблагодарил.

- Вы Субханкулову, ваше степенство, больше тысячи целковых ни под каким видом не давайте,- пряча бумажку в карман, молвил Хлябин.- Человек он хороший, добрый, зато уж до денег такой жадный, что другого такого, пожалуй, и не сыскать. Заломит и невесть что, узнавши про ваши достатки. А вы тогда молвите ему: "Как же, мол, ты, Махметушка, летошний год казачку Пелагею Афанасьевну у куш-бека (Куш-бек - вроде министра.)

Рим Берды за пятьдесят тиллэ только выкупил, значит, меньше двухсот целковых. как же, мол, ты, дружище, енотаевского мещанина Илью Гаврилова у мяхтяра (Мяхтяр - вельможа. ) Ата-Бишуева за семьдесят тиллэ выкупил?.. Я вам записочку напишу, за сколько кого он выкупал. А ежели Субханкулов скажет, что Мокея Данилыча надо у самого хана выкупить, а он дешево своих рабов не продает, так вы молвите ему: "А как же, мол, ты Махметушка, два года тому назад астраханского купеческого сына Махрушева Ивана Филипыча с женой да с двумя ребятишками у хана за сто, за двести тиллэ выкупил?" Да тут же и спросите его: "А сколько, мол, надо тебе вишневки на придачу киевской, скажите, отпущу, знаю-де, что его ханское величество очень ее уважает". Только скажите - перестанет лишки запрашивать.

- Сам же ты говоришь, что цена на полонянников ниже тысячи рублей на серебро. Так за что же я этой бритой плеши, Субханкулову, тысячу, а пожалуй, и больше отвалю?

- Хана не согласишь взять дешево за Мокея Данилыча,- молвил Хлябин.- Ему известно, что он из богатого рода. И другие, что с нами вместе в полон попали, про то говорили, и сам Мокей Данилыч не скрывался.

- Вот нужно было! - молвил с досадой Марко Данилыч.- Языки-то больно долги у вас там! Говорили бы да оглядывались, а то сдуру, как с дубу!

- Купца Богданова семипалатинского летошний год из полону выкупали,сказал Хлябин.- Хлопотал не Субханкулов, а сибирский купец, тоже татарин. Узнали в Хиве, что Богданов из богатой семьи, так восемьсот лобанчиков (Лобанчик - золотая двадцатифранковая монета времен Реставрации и Людовика Филиппа. До Крымской войны она была в большом ходу в России. ) сорвали, значит, больше тысячи тиллэ (Тиллэ - золотая бухарская монета, по достоинству равняется 3 рублям 84 копейкам металлическим.), без малого, значит, четыре тысячи целковых. А про Мокея Данилыча тоже знают, что он из богатых. Ведь иные хивинцы и сами на Макарьевскую ездят и оттоле всякие вести привозят. Мокею Данилычу про свои достатки было никак невозможно скрыть - и без того бы узнали. Прежний-то его хозяин для того больше и мучил его, что был в надежде хорошие деньги за него взять.

Замолчал Марко Данилыч и, зорко поглядев на Хлябина, сказал:

- Что же ты теперь хочешь с собой делать?

- Перво-наперво в деревне у себя побываю, сродников повидаю,- отвечал Хлябин,- а потом стану волю от господ выправлять...

- А потом? - спросил Смолокуров.

- А потом буду работы искать,- сказал Хлябин.- Еще в Астрахани проведал от земляков, что сродников, кои меня знали, ни единого вживе не осталось, хозяйка моя померла, детки тоже примерли, домом владеют племянники - значит, я как есть отрезанный ломоть. Придется где-нибудь на стороне кормиться.

- Хочешь ко мне?- спросил Марко Данилыч.

- Не оставьте вашей добротой, явите милость,- низко кланяясь, радостно промолвил Терентий.- Век бы служил вам верой и правдой. В неволе к работе привык, останетесь довольны... Только не знаю, как же насчет воли-то?

- Я сам об ней стану хлопотать,- вставая со скамьи и выпрямляясь во весь рост, сказал Смолокуров.- Скорее, чем ты, выхлопочу. А тебя пошлю на Унжу, лесные дачи там я купил, при рубке будешь находиться.

- Всячески буду стараться заслужить вам, Марко Данилыч, не оставьте, Христа ради, при моей бедности,- сказал Терентий Михайлов.

- Насчет жалованья потолкуем завтра, теперь уж поздно. Да и тебе с дороги-то отдохнуть пора,- сказал Марко Данилыч, направляясь из сада вместе с Хлябиным.- Все будет сделано... Не забуду, что братнину участь ты облегчил. Не оставлю... Ступай с богом да кликни Корнея, в горницы бы ко мне шел... Вот еще что: крепко-накрепко помни мой приказ. Ни здесь, ни в деревне у сродников, ни на Унже и слова одного про Мокея Данилыча не моги вымолвить. Ранней болтовней, пожалуй, все дело испортишь. Про свои похожденья что хочешь болтай, а про братанича и поминать не смей. Слышишь?

- Слушаю, Марко Данилыч, исполню ваше приказанье,- ответил Хлябин.- Мне что? Зачем лишнее болтать?

- Ступай же со Христом. Спроси там у стряпки поужинать, да и ложись с богом спать,- сказал Марко Данилыч.- Водку пьешь?

- При случае употребляем,- сладко улыбаясь, ответил Хлябин.

- Пришлю стаканчик на сон грядущий,- молвил Смолокуров.- Прощай. Не забудь же кликнуть Корнея, сейчас бы шел,- промолвил он, входя по ступеням заднего крыльца.

* * *

Пришел Марко Данилыч в душную горницу и тяжело опустился на кресло возле постели... "Ровно во сне,- размышлял он.- Больше двадцати годов ни слуху, ни духу, и вдруг вживе... Что за притча такая?.. На разум не вспадало, во снах не снилось... Знать бы это годика через три, как пропал на море Мокеюшка, то-то бы радости было... А теперь... Главное, Дуня-то у меня при чем останется?.. Еще женится, пожалуй, на Дарье Сергевне, детей народят... А жаль Дарью Сергевну, не чует сердечная, что он вживе!.. Как бы не узнала?.. Поскорей надо отсюда Корнея в Астрахань. А Терентья на Унжу. Не то, наливши зенки, спьяну-то кому-нибудь и наболтают... А Субханкулова отыщу непременно...".

Вошел Корней. Не успел он положить уставного начала, как Марко Данилыч на него напустился:

- Тебя-то зачем нелегкая сюда принесла? Ты-то зачем, покинувши дела, помчался с этим проходимцем? Слушал я его, насказал сказок с три короба, только мало я веры даю им. Ты-то, спрашиваю я, ты-то зачем пожаловал? В такое горячее время... Теперь, пожалуй, там у нас все дело станет.

- Насчет этого нечего беспокоиться. Все дело в должном ходу, и всему будет хорошее совершенье,- с обычной грубостью ответил Корней.- А насчет Терентья, будучи в Астрахани, я так рассудил: слышу - на каждом базаре он всякому встречному и поперечному рассказывает про свои похожденья и ни разу не обойдется без того, чтобы Мокея Данилыча не помянуть. Думаю: "Как об этом посудит хозяин? Порадуется али задумает дело-то замять? На то его воля, а мне надо ему послужить, чтобы лишней болтовни не было".

Пуще всего того я опасался, чтобы Хлябина речи не дошли до Онисима Самойлыча, пакости бы он из того какой не сделал. Оттого и вздумал я Терентья спровадить подальше от Астрахани и обещал свезти его на родину. А он тому и рад. Сам я для того поехал, чтобы дорогой он поменьше болтал. Глаз с него все время не спускал. Хорошо аль худо сделано?

- Хорошо,- помолчавши немного, сказал Марко Данилыч.

- То-то и есть, а то орать без пути да ругаться,- ворчал Корней.- И у нас голова-то не навозом набита, а мы тоже кой-что смекаем. Так-то, Марко Данилыч,- добавил он с наглой улыбкой.

- Ладно, ладно,- сказал Марко Данилыч.- Смотри только никому ни гу-гу, да и за выходцем приглядывай, не болтал бы. К себе его беру, на Унжу...

- Что ж? Дело не худое,- молвил Корней.- Отсюдова подальше будет.

- А насчет выкупа подумаю,- продолжал Марко Данилыч.- Надо будет у Макарья с этим Субханкуловым повидаться... Ну, что в Астрахани? Что зятья доронинские? Орошин что?

Обо всем стал Корней подробно хозяину докладывать, и просидели они далёко за полночь. Марко Данилыч остался Корнеем во всем доволен.

Через день Корней сплыл на Низ, а Хлябин к сродникам пошел. Воротился он с горькими жалобами, что нерадостно, неласково его встретили. Понятно: лишний рот за обедом, а дом чуть ли не самый бедный по всей вотчине. Терентий, однако ж, не горевал, место готово. Скоро на Унжу поехал.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

В духов день Марко Данилыч, с семьей и с Марьей Ивановной, утром за чаем сидел. Весна была, радовалась вся живая тварь, настали праздники, и люди тоже стали веселы, а у Марка Данилыча не тем пахло. Все сидели сумрачны, все молчали, каждый свою думу думал. Как ни силился Смолокуров отделаться от тягостных мыслей, пленный брат, в непосильной работе, не сходил у него с ума. Но чуть только взглянет на Дунюшку, ровно искра стрекнет у него в голове: "Его избавить - ее обездолить!.." Борьба застывшей любви к брату с горячей любовью к дочери совсем одолела его.

Дарья Сергевна сидела мрачная и злобно молчала, искоса поглядывая на ненавистную Марью Ивановну. Сколько ни сидела она в каморке, сколько ни подслушивала, не могла понять хорошенько, о чем говорит барышня с Дуней. Всем было тоскливо.

Первый заговорил, наконец, Марко Данилыч, нельзя ж было хозяину при такой гостье молчать. Однако разговор не вязался. Марья Ивановна была задумчива и в рассеянье иногда отвечала невпопад. Жаловалась на нездоровье, говорила, что голова у ней разболелась.

Марко Данилыч стал беспокоиться, за лекарем хотел посылать, но Марья Ивановна наотрез отказалась от всякого леченья.

- В саду долго вчера сидели,- сказал Марко Данилыч,- а было сыровато. Дело ваше нежное, господское, много ли вам надо, чтобы простудиться.

- Нет, это бывает со мной,- молвила Марья Ивановна, взявшись руками за голову.- Здоровьем-то ведь я не богата. Пойду лучше прилягу. Умеешь делать горчичники, Дунюшка?

- Умею,-- ответила Дуня.

- Сделай мне, пожалуйста,- сказала Марья Ивановна.- Прощайте, Марко Данилыч. Обойдется, бог даст, и без доктора. В Дуниной комнате Марья Ивановна прилегла на диване. В самом деле, она чувствовала себя не совсем хорошо. Дуня уселась возле нее на скамеечке и полными любви взорами уныло глядела на больную наставницу.

Марья Ивановна в эти дни возбудила в душе Дуни сильное, ничем неудержимое стремление к таинственной вере, которую она называла единою истинной. Взросшая на строгом соблюденье внешних обрядов, привыкшая только в них одних видеть веру, молодая впечатлительная девушка, начитавшись мистических книг, теперь равнодушно стала смотреть на всякую внешность. Дарья Сергевна еще до приезда Марьи Ивановны с ужасом стала замечать, что Дуня иной раз даже спать ложится, не помолившись. Не раз журила ее за то, и Дуня не оправдывалась, ссылаясь на забывчивость. С приездом Марьи Ивановны стала она еще равнодушнее к обрядам, хоть та сама не раз говорила ей, что должна непременно их соблюдать, не навести бы домашних на мысль, что хочет она идти "путем тайной веры к духовному свету".

И то говорила Марья Ивановна, что в церковных обрядах ничего худого нет, что они даже спасительны для тех, кто не может постигнуть "сокровенной тайны", открытой только невеликому числу избранных.

- Обещали вы, душечка Марья Ивановна, рассказать мне о "живом слове",сказала Дуня, сидя на скамеечке возле Марьи Ивановны.- Или, может быть, вам тяжело теперь говорить?

- Изволь, мой друг - ответила Марья Ивановна.- Расскажу кое-что, насколько ты сможешь понять. Помнишь ли, говорила я тебе про людей, просветленных благодатью, озаренных неприступным духовным светом. Своей жизнью и стремленьем к духовному получают они блаженство еще здесь на земле. Сам бог вселяется в них, и что они ни говорят, что ни приказывают, должно исполнять без рассужденья, потому что они не свое говорят, а вещают волю божию. Их речь и есть "живое слово". Перед тем, как говорить, они приходят в восторг неописанный, а потом читают в душе каждого, узнают чужие мысли и поступки, как бы скрытно они ни были сделаны, и тогда начинают обличать и пророчествовать... Увидишь таких.

Задумалась Дуня, ни слова не молвила в ответ. Разгорелась у ней душа, и чувствовала она неодолимое желанье как можно скорей увидать этих чудных людей и услышать живое их слово.

- Помнишь ли, Дунюшка, еще в прошлом году ты меня спрашивала, что такое значит "духовный супруг",- продолжала Марья Ивановна.- Тогда я не сказала тебе, потому что ты не поняла бы моих слов, а теперь; как ты прочитала столько полезных книг и приняла сердцем все в них написанное, понять ты можешь, хоть покамест и не все еще. Слушай. Ежели кто проникнет во всю "сокровенную тайну", ежели кто всю ее познает и будет к ней "приведен", тот вступает в супружество с тем пророком, который его принял, или с тем человеком божиим, на которого ему укажет пророк. В духовное супружество вступает, не в плотское.

Между людьми, познавшими "тайну", есть и мужчины и женщины, они водятся духом, они обитаемы богом. Такие мужчины приводят в тайну женщин, женщины мужчин. Это и есть "духовное супружество". Оно вечно. Плотское супружество длится до смерти жены или мужа, духовное не прекращается во веки веков. Оно сохраняется в будущей жизни, и нет конца ему... Тут великая премудрость... Нельзя постичь ее умом человеческим, нельзя ирассказать обыкновенным словом.

- Стало быть, у духовного супруга бывает по нескольку жен?- спросила удивленная Дуня.

- Что ж из того,- сказала Марья Ивановна.- Ведь это не плотские муж с женой. Не телесная между ними связь, а духовная. Все равно, что союз бестелесных ангелов. Тебе пока еще это непонятно, но, когда познаешь "сокровенную тайну", будет ясно как день. Тут творится божие дело, а не вражье. Враг в человеке только телом владеет, оттого что им оно сотворено, а богу принадлежит им созданная душа. Потому плотское супружество - служение врагу, а духовное - служение богу. Для того-то и надо всю свою жизнь хранить девство, чтобы не поработить себя врагу погубителю, для того-то и надо свое тело всяческими изнурять трудами, мучить его постом, страданьями... Тело враг твой, оно - темница твоей души, ломай ее, разрушай, освобождай из нее свою душу. Но лишений и трудов еще мало, для спасения надо непременно проникнуть "сокровенную тайну", тогда только можешь бога вместить в себя.

А вместишь - тогда уж враг тебе не страшен и плоть над тобой владеть уж не может. Праведницей станешь, и не будет в тебе греха, не будет над тобой ни власти, ни закона, потому что "праведнику закон не лежит". Будешь свободна все делать, будешь блаженна и здесь, на земле, будешь блаженна, как ангел небесный, будешь райские радости видеть, будешь сладкое ангельское пение слышать.

В это время за перегородкой возле дивана послышался какой-то шорох. Вздрогнула Марья Ивановна.

- Что это? - спросила она.

- Должно быть, мыши,- спокойно ответила Дуня.- Тут каморка есть, в ней никогда никого не бывает. Тетенька Дарья Сергевна иногда ставит там кое-что из съестного. Тем и развела их. А вы разве боитесь мышей?

- Не мышей я боюсь, а людей, не подслушал бы кто,- сказала Марья Ивановна.

- Кому же подслушать? - с улыбкой молвила Дуня.- - Никогда тут никого не бывает. Да и услыхал бы кто - разве поймет?

Марья Ивановна успокоилась.

- Ах, милая моя, дорогая Марья Ивановна,- после короткого молчанья, нежно ласкаясь к ней и целуя руку, заговорила Дуня.- Хоть бы глазком взглянуть на тех чудных людей, хоть бы словечко одно услышать от них.

- Имей терпение, мой друг, сказала Марья Ивановна. - Ждать недолго, если ты твердо решилась "идти на путь" и принять "сокровенную тайну".

- Всей душой хоть сейчас,- вся дрожа от волненья, ответила Дуня.- Покажите их мне, Марья Ивановна, ради Христа,- покажите... Все сделаю, все, что нужно...

- Как же это сделать? - в раздумье сказала Марья Ивановна.- Разве вот что... Отпустит ли тебя Марко Данилыч погостить ко мне ну хоть на месяц, хоть на три недели?.. Я бы тебе показала.

- Не знаю,- грустно ответила Дуня.- Кажись бы, отчего не пустить? Сам он тоже собирается ехать на месяц... Попросите, Марья Ивановна, вас-то он послушает...

- Попробую...- сказала Марья Ивановна.- А теперь почитай мне, Дунюшка, что-нибудь из "Таинства креста" (Мистическое сочинение Дю Туа. Перевод на русский язык И. Ястребцова напечатан в 1820 году в Петербурге.), а я буду тебе пояснять, что ты не вдруг поймешь.

* * *

Все утро просидела в каморке Дарья Сергевна, жадно прислушиваясь к словам Марьи Ивановны, но никак не могла взять в толк, о чем та говорила. Поняла только, что речь идет о вере и что Марья Ивановна чем-то смущает Дуню, в иную веру, что ли, хочет ее свести. В какую же? "Конечно, в никонианство, в свою смущенную великороссийскую церковь,- догадывалась Дарья Сергевна.- Ох, господи, господи!.. И отца убьет и себя на веки вечные погубит!.. Ох, уж эта проклятая Марья Ивановна!.. А насчет замужества уж так темно, так мудрено говорит, что и понять невозможно... Господи, господи!

Принесло же эту еретицу на нашу беду - совсем расстроит она Дунюшку, сгубит ее, сердечную!.. Да еще в гости зовет к себе. Нет, беспременно обо всем расскажу Марку Данилычу. А как не примет он слов моих?.. Она и его-то ровно околдовала. Что ни скажет, окаянная, то у него и свято... А все же попытаюсь, будь что будет, а уж скажу непременно".

И тотчас же решилась поговорить с Марко Данилычем.

Все еще волновали Смолокурова привезенные Корнеем вести. Пленный брат из ума не выходил, а любовь к дочери и жадность к деньгам не позволяли решиться на выкуп. А тут еще Дарья Сергевна со своими опасеньями.

- Свободно вам, Марко Данилыч? - спросила она, осторожно входя в его комнату.- Мне бы чуточку поговорить с вами.

"Не проболтался ли Корней? - подумал Марко Данилыч, и вся кровь бросилась ему в голову.- За жениха не пришла ли просить?"

С нетерпеньем вскинул он на Дарью Сергевну горевшие, как уголь, глаза.

- Что случилось?- тревожным голосом спросил он у нее.

- Покамест ничего еще особенного,- ответила Дарья Сергевна.- Насчет Дуни хотела поговорить с вами.

- Что такое? - спросил Марко Данилыч.

- Видите ли... Как бы это сказать?..- робко начала Дарья Сергевна.- Мне сдается, что-то не больно хорошее.

- Что такое? - сверкнув очами, беспокойно и громко вскрикнул Марко Данилыч.- Что такое случилось?

- Пока ничего еще, а стала я замечать, что, как только приехала к нам эта Марья Ивановна, Дунюшка совсем другая стала,- понизив голос, отвечала Дарья Сергевна .

- Повеселела? Ну и слава богу! - молвил Марко Данилыч.

- Богу перестала молиться... Вот что! - прошептала Дарья Сергевна.

- Как богу перестала молиться? - спросил, нахмурясь, Марко Данилыч.

- Ни вечером на сон грядущий, ни поутру, как встанет, больше трех поклонов не кладет и то кой-как да таково неблагочестно. Не раз я говорила ей, не годится, мол, делать так, а она ровно и не слышит, ровно я стене говорю. Вам бы самим, Марко Данилыч, с ней поговорить. Вы родитель, ваше дело поучить детище. Бог взыщет с вас, ежели так оставите.

- Поговорю, надо поговорить. В самом деле, так не годится... Как можно бога забывать!..- ходя взад и вперед, говорил Марко Данилыч.- Сегодня же поговорю... Напрасно прежде не сказали... Молода еще... А надо поначалить, надо.

- Опять же вот что я замечаю, Марко Данилыч,- продолжала, ободренная успехом разговора, Дарья Сергевна.- Как только приехала эта Марья Ивановна, Дунюшка пост на себя наложила, мясного в рот не берет.

- Ну, в этом беды еще немного,- сказал Марко Данилыч.- Ее дело. Пущай постится, коли хочет.- А в пятницу зашла к ней - сидит с Марьей Ивановной и пьет чай со сливками... По какому же это уставу? А все с Марьи Ивановны примеры берет. Во всем по ее следам идет.

- Хорошего тут не много, да и больно-то худого не вижу,- сказал Марко Данилыч.- Мы вот и до старости дожили, и то иной раз согрешишь - оскоромишься, особливо в дороге либо в компании. А поговорить и про это поговорю. Надо правила исполнять, надо.

- Главное-то вот в чем, Марко Данилыч,- продолжала Дарья Сергевна.Прислушивалась я давеча к ихним разговорам - да никак не могу обнять их разумом. Что-то уж оченно мудрено, а хорошего, кажись, немного. Хотите верьте, хотите - не верьте, а Марья Ивановна Дунюшку смущает.

- Чем же это? - быстро спросил Марко Данилыч.

- Насчет веры, Марко Данилыч, все насчет веры,- с глубоким вздохом, покачивая головой, отвечала Дарья Сергевна.- Про какие-то сокровенные тайны ей толкует, про каких-то безгрешных людей... что в них сам бог пребывает.

- Что же тут худого? - возразил Марко Данилыч.- Должно быть, про святых угодников говорила. Вредного не замечаю.

- А тайны-то сокровенные?- полушепотом спросила Дарья Сергевна.

- Какие сокровенные тайны? - спросил Марко Данилыч.

- Сама не знаю и домыслиться не могу, что за сокровенные тайны,- в недоумении разводя руками, отвечала Дарья Сергевна.- А сдается, что тут что-то не доброе. Сбивает она нашу голубушку с пути истинного. В свою, должно быть, великороссийскую церковь хочет ее совратить. Вот чего боюсь, вот чего опасаюсь, Марко Данилыч... Как подумаю, так сердце даже кровью обольется, так и закипит... Ох, господи, господи!.. До каких бед мы дожили.

- Какие тут беды? Где они? - сказал Марко Данилыч.- Помстилось вам, что Марья Ивановна в великороссийскую хочет Дуню свести... Поп, что ли, она консисторский? Нужно ей очень! Толком не поняли,- сами же говорите,- да не знай, каких страхов и навыдумали.

- Истосковалась я, Марко Данилыч, совсем истосковалась, глядя на Дунюшку,продолжала, горько всхлипывая, Дарья Сергевна.-- Вот ведь что еще у них затеяно: ехать Марья-то Ивановна собирается и хочет вас просить, отпустили бы вы погостить к ней Дунюшку.

- Отчего же не пустить? - сказал Марко Данилыч.- Я с первого же раза, как она приехала, обещался. Слова назад не ворочу.

- Ох, Марко Данилыч, Марко Данилыч! Быть, сударь, беде! Помяните мое слово! - плача навзрыд, говорила Дарья Сергевна.

- Полно хныкать-то, ничего не видя,- с досадой сказал Марко Данилыч.Подите-ка лучше закусить припасите чего-нибудь - белужинки звено да провесной белорыбицы, икорки зернистой поставьте да селедочек копченых, водочки анисовой да желудочной, мадерцы бутылочку. Обедать еще не скоро, а пожевать что-то охота пришла.

И Дарья Сергевна тихими шагами пошла вон из комнаты.

* * *

На другой день вечером не совсем еще здоровая Марья Ивановна сидела за круглым чайным столом, укутавшись в большой теплый платок. Дуня с ней рядом, а напротив Марк Данилыч и Дарья Сергевна.

- Э, какую вдруг погодушку надуло,- молвил Марко Данилыч, прислушиваясь, как частый крупный дождик стучал в стекла, а от порывистого ветра тряслись оконницы, свистело и визжало по железным крышам и заунывно гудело в трубе.

- Боюсь, надолго бы не испортилась погода,- сказала Марья Ивановна.Загостилась я у вас, Марко Данилыч, пора бы вам такую наянливую гостью и со двора долой.

- Что ж это вы, сударыня Марья Ивановна, так уж оченно заторопились? Погостите,- отозвался Марко Данилыч.- Переждите хоть ненастье-то. Теперича не осеннее дело, дожди да холода долго не простоят.

- Пора мне, очень пора, Марко Данилыч,- ответила Марья Ивановна.- Вот уж ведь две недели, как я у вас гощу. Братья, наверно, теперь домой воротились, ждут меня не дождутся.

- Успеете повидаться с ними, барышня, а нас бы еще хоть сколько-нибудь деньков порадовали... Дунюшка у меня совсем без вас стоскуется,- говорил Марко Данилыч.

С полными слез глазами прижалась Дунюшка к Марье Ивановне и шепотом просила ее:

- Хоть немножко погостите... Без вас с тоски помру.

- Нельзя, Дунюшка, никак нельзя, моя милая. В другое время наговоримся,- с ласковой улыбкой отвечала на горячие просьбы Дуни Марья Ивановна.- Через месяц буду в Фатьянке. Тогда, надеюсь, Марко Данилыч посетит меня на новоселье и тебя привезет. Ягоды поспеют к тому времени, за ягодами будем ходить, за грибами. Ты любишь грибы брать?

- Никогда не хаживала,- отвечала Дуня.- Не с кем.

- Ну, бог даст, со мной ходить будешь. Это очень весело. Вы позволите? спросила Марья Ивановна, обращаясь к Марку Данилычу.

- С вами-то не позволить! - молвил Марко Данилыч.

А здесь точно что ей скучновато; подруг таких, с какими бы можно ей знакомство водить, нет ни одной у нас в городу. Купцов хороших ни единого, дворян хороших тоже нет, одно только крапивное семя - чиновники. А с ихними дочерями, с мещанками да с крестьянками не позволю я водиться Дунюшке. Народ балованный. Мало ли чего можно от них набраться.

- Могу вас уверить, Марко Данилыч, что ваша Дуня не такова, чтобы могла от кого-нибудь набраться дурного. Мало я встречала таких строгих к себе девушек,сказала Марья Ивановна.- Бояться вам за нее нечего.

- Не о том речь веду, сударыня,- возразил Марко Данилыч.- Тут главная причина в том, что будет ей оченно зазорно, ежели с простыми девками она станет водиться. Не знаете вы, что за народ у нас в городе живет. Как раз наплетут того, что и во сне не виделось никому.

- Да, должно быть, ей скучно, бедненькой,- заметила Марья Ивановна.- А знаете ли, что мне пришло в голову,- прибавила она, немножко повременя.Как-то вы мне говорили, что вам куда-то по делам нужно ехать. На месяц, помнится?

- Безотменно нужно,- отвечал Марко Данилыч.- В Астрахань, а оттоль в Оренбург, может статься!

- С месяц проездите? - спросила Марья Ивановна.

- Да, с месяц проезжу,- ответил Марко Данилыч.- Да навряд ли еще месяцем-то и управлюсь. Перед самым Макарьем придется домой воротиться.

- Отпустите-ка ко мне на это время Дунюшку-то,- сказала Марья Ивановна.Ей бы было повеселее: у меня есть племянница ее лет, разве маленько будет постарше. Они бы подружились. Племянница моя девушка хорошая, добрая, и ей тоже приятно было бы видеть у себя такую милую гостью, и Дуне было бы весело. Сад у братьев огромный, десятинах на четырех, есть где погулять. И купанье в саду и теплицы. Отпустите, Марко Данилыч, привезу ее к вашему возврату в сохранности.

- Право, не знаю, что вам на это сказать, барышня,- молвил нерешительно Марко Данилыч.- Как же ехать-то ей к незнакомым людям?

- К каким незнакомым? Ведь она ко мне поедет? Обещали же ее ко мне отпускать? - сказала Марья Ивановна.

- К вам, барышня, в Фатьянку, значит. А как же я пущу ее к господам Луповицким? Ни я их не знаю, ни они ни меня, ни Дунюшки не знают,- говорил Марко Данилыч.

- Она не к Луповицким поедет, а ко мне,- возразила Марья Ивановна.- Ведь у меня и в Луповицах есть часть имения после матушки. Там и флигелек у меня свой и хозяйство кой-какое. Нет, отпустите ее в самом деле. Полноте упрямиться, недобрый этакой!

- Тятенька, пожалуйста!- тихо промолвила Дуня, склонивши русую головку на отцовское плечо.- Скучно мне ведь будет здесь - без тебя не буду знать, куда и деваться. Пожалуйста, отпусти!

А Дарья Сергевна так и сверкает глазами. Была бы ее воля, наотрез отказала бы.

- Отпустите, Марко Данилыч,- продолжала Марья Ивановна.- Каково в самом деле целый месяц ей одной быть. Конечно, при ней Дарья Сергевна останется; да ведь у нее и без того сколько забот по хозяйству. Дунюшке одной придется скучать.

- Одна не останется, об этом не извольте беспокоиться,- обидчиво промолвила Дарья Сергевна, злобно взглянувши на Марью Ивановну.

- Как же решите вы, Марко Данилыч? - спросила Марья Ивановна, не обращая вниманья на слова Дарьи Сергевны.

- Право, не знаю, что вам и сказать,- молвил в раздумье Марко Данилыч.Дело-то, видите, новое, непривычное. Еще никогда она у меня в чужих людях не бывала.

- Так вы не доверяете мне, Марко Данилыч? Ай, ай, ай, как стыдно! Между друзьями так не делается,- с укоризной покачивая головой, говорила Марья Ивановна.- Согласились, да и слово назад. Не ожидала я этого.

- Тятенька, да отпусти же, ради господа, сделай такую для меня милость,нежно обвивая руками отца, молила Дуня.

- Как тут устоишь, как не согласишься? - сказал, наконец, Марко Данилыч, гладя Дуню по головке.- Ну так и быть - поезжай.

Вспрыгнула от радости Дуня, схватила отцовскую руку и покрыла ее горячими поцелуями.

- Ну, полно, полно, Дунюшка, полно, голубушка, будет,- говорил Марко Данилыч.- А вы, милостивая наша барышня, поберегите уж ее у меня. Я на вас полагаюсь. Сделайте милость.

- Не беспокойтесь, Марко Данилыч,- сказала в ответ Марья Ивановна.Дурного она у меня ничего не увидит, шагу прочь от нее не ступлю, с глаз не спущу.

- Дико будет ей, непривычно,- глубоко вздохнувши, промолвил Марко Данилыч.- Господский дом - совсем иное дело, чем наше житье. Из головы у меня этого не выйдет. Съедутся, например, к вашим братцам гости, а она на таких людях не бывала. Тяжело будет и совестно, станет мешаться, в ответах путаться. Какое уж тут веселье?

- Не знаете вы, Марко Данилыч, как мои братья живут,- возразила Марья Ивановна.- Какие у них гости, какие собранья? Просто-напросто монастырь. Старший брат, Николай Александрыч, почти совсем уж старик, чуть бродит. Андрей Александрыч, опричь хозяйства, знать ничего не хочет, жена у него домоседка, и целый год, может быть, раза два либо три к самым близким соседям выедет. А у них в доме чужих почти никогда не бывает, особливо летом, во время полевых работ. Живут тихо, уединенно. Говорю вам, монастырь, как есть монастырь.

На другой день начались Дунины сборы. Не осушая глаз, больше всех хлопотала угрюмая Дарья Сергевна, а ночью по целым часам стояла перед иконами и клала поклоны за поклонами, горячо молясь, сохранил бы господь рабу свою, девицу Евдокию, ото всяких козней и наветов вражиих.