«Этот роман… даже я при всем нахальстве не решаюсь сказать, к какому жанру принадлежит. Возможно, к совсем новому, пока еще не существующему. Нобелевскую премию за него, конечно же, получу, это и козе понятно, но этого, увы, мало. Хочу большего: чтобы слова и идеи, вложенные в этот роман, сработали, подействовали. Чтобы и вы стали сингулярами».

Юрий Никитин

Я – сингуляр

Предисловие

Очень трудно писать «правильные» вещи. У всех, а я не исключение, срабатывает встроенная защита от скучной и навязываемой правильности. Не случайно в героях разбойник Робин Гуд, а не ноттингемский шериф, дружно поем о Степане Разине, Пугачеве, Кармалюке и прочих преступниках, а не о тех, кто наводил порядок и тащил страну к прогрессу.

К тому же, как я сам писал в своем учебнике для желающих стать писателем: «Всякая правильность угнетает». Можете объяснять это чем угодно, но это факт. Потому антиутопии всегда популярнее утопий, а все революционеры и бунтари, всякий раз заливающие страну кровью и отбрасывающие ее назад, симпатичнее, чем любая власть, а книг о них, революционерах, – море.

Всем вам (увы, и мне) намного симпатичнее прилежных учеников и студентов те орлы, что ничего не знают, а экзамены сдают благодаря невероятным хитростям. Мы даже закрываем глаза, что потом эти «специалисты» строят нам дома, что рассыпаются, и самолеты, что разваливаются, это они рассчитывают прокладку водопроводных труб так, что те лопаются при первом же морозе… а уж в больницу так вообще стремно, когда вспомнишь, что те, не посещавшие лекций, не отличают печень от аппендикса. И обязательно забудут в животе скальпель, тампоны и перчатки. Ха-ха, еще и будут рассказывать о таком приколе! И всем, давайте скажем честно, будет весело. Только не вам, пациенту. Возмечтаете попасть к недавнему зубриле.

В обществе всегда востребованы пародии, приколы, высмеивания и вообще любое оплевывание существующего или предлагаемого к осуществлению. Простые люди, которые очень даже простые, в баймах играют за Тьму, за орков, вампиров, оборотней, гангстеров, за Хаос, а в «Ну, погоди!» сочувствуют, понятно, волку. Любому писателю в миллион раз легче писать «Долой!», чем предложить что-то взамен. И трудно, и… невыгодно. Заплюют.

Но, как ни проще: «Долой учебу, лектора – на мыло!», все-таки преподавать надо. Как в школе, вузах, так и везде. Говорить прописные истины тоже надо: большинство о них не слышали, но, робин гуды хреновы, заранее воротят носы. Тем более надо говорить те истины, которые еще не истины, а станут ими потом, попозже. Когда «внезапно» настанет Новый Мир, но дверь для абсолютного большинства окажется уже игольного ушка.

Девяносто девять из ста об этой книге снова скажут, как о последней стадии маразма, о том, что Никитин пишет все хуже и хуже, это я слышу уже лет пятнадцать, словом, пусть говорят. Роман рассчитан на тот единственный процент, входящие в который в состоянии пройти, если подготовятся, Великий Отсев. Ради этих людей книга и сделана.

Потому что, человек старой школы, я хотел бы студентов побольше, а бездельников в подворотнях – поменьше.

P.S. Кстати, новый сайт, где собираются те, кто планирует войти в сингулярность, здесь: www.transchelovek.ru

Юрий Никитин

Я – сингуляр!

Часть I

Глава 1

Жара, асфальт плавится. У всех бутылки с пепси, мороженое или холодное пиво. Молодая женщина в очень коротких шортиках и маечке с открытым животом идет навстречу, лицо в жутких кровоподтеках, плечи обезображены синяками, живот в желтых пятнах уходящих кровоподтеков, даже ноги смахивают на леопёрдьи из-за россыпи темных пятен.

Улыбнулась горделиво-смущенно, заметив мое внимание, прошла мимо, подав красиво очерченную грудь вперед и подтянув живот. Я проводил ее взглядом, а она, чувствуя, что мужчина повернул голову, подтянула задницу и дразняще поиграла на ходу ягодицами. От обеих выпуклых половинок темно-сизые пятна опускаются плотным роем почти до колен.

Совсем недавно женщина с такими кровоподтеками стеснялась бы вынести ведро к мусоропроводу, неважно, как заработала фонарь под глазом, а теперь все понимают: пятна на морде – уколами геля морщины растирает, на пузе и боках – жир сгоняет, ноги – ну, понятно, борьба с целлюлитом идет всерьез…

Фонари под глазами современной женщины – знак качества: следит за собой, не опускается.

Я вздохнул, меня ждет Лариска, да и вообще-то я асексуал. По крайней мере, по убеждениям. Лариска – мой герлфренд. «Мой» в современном прочтении значит, что в спорных случаях: с кем пойти и с кем лечь – отдает предпочтение мне. А так вообще-то смотрит по сторонам, как и всякая нормальная женщина в поисках лучшего шанса. Лучший шанс для женщины по-прежнему, несмотря на всю их раскрепощенность, все-таки в лице солидного и надежного мужчины.

Для мужчины лучший шанс все тот же: найти поляну с толстыми и жирными мамонтами и выкопать ловчую яму у стада на дороге, для женщины – найти умелого добытчика. В звериной шкуре и с дубиной или в костюме и при портфеле – без разницы, суть не меняется, мир все тот же. А что женщина сейчас работает и хорошо получает, дескать, мужчина вообще не нужен, – защитная реакция тех, кого самцы избегают.

Лариска из тех, кого не избегают. Еще как не избегают.

Я остановился на пороге студии, щурясь, впереди слишком пестрое, цветное, а человеческие фигурки пародийные: слишком длинные волосы у мужчин, лишь у двоих убраны в женские косы, серьги в ушах, как у цыган, цепочки на шеях… Помещение, похожее на ангар для крупногабаритных вертолетов, залито ярчайшим светом мощных ламп, воздух горячий и пропитанный запахами дорогой косметики, духов, дезодорантов и пота.

Лариска под двумя лампами запрокинула лицо. Жгучий свет выжигает тени, гримерша тщательно удлиняет разрез глаз, прямо Клеопатру рисует, наращивает такие мощные ресницы, что на них можно положить карандаш фирмы «Зомлер».

– Привет, – сказал я всем.

Мужчины поприветствовали кислыми улыбками, кто-то вообще посмотрел недружелюбно. Лариска распахнула глаза в испуге и удивлении.

– Что, уже?.. Опаздываем?

– Это я на полчаса раньше, – успокоил я. – Работу закончил, решил тебя подождать здесь.

Гримерша сказала строго:

– Не разговаривайте. Рот будет как у лягушки.

Ее пальцы накладывали на губы Лариски толстые слои пурпурной краски.

– Молчу, – сказал я.

– Не дергайся, – велела она Лариске, – последний штришок.

Пока рисовала, я молча любовался своей герлфрендой. Воплощение мужских грез: роскошная блондинка, мощный приподнятый бюст и осиная талия, что вырастает из крутых бедер. Зад, естественно, вздернут, ноги стройные и такие длинные, что, когда подходишь сзади, причинное место оказывается точно на нужной высоте, с ума сойти, это не привычное состояние, когда женский зад на уровне твоих колен, и потому древний инстинкт в тех случаях просто позевывает.

Невинное кукольное личико без единой мысли, всякого приводит в восторг, как же – резиновая кукла, но живая, с ума сойти! Высокие брови, огромные голубые глаза иногда становятся синими, пухлый рот одни называют детским, другие – чувственным, белая девичья шея и глубокий вырез платья, что всегда оттопыривается, и потому, если кто смотрит на уровне выреза, видит выступающие аппетитные вершинки белоснежных холмиков, а кто заглядывает чуточку сверху, зрит и розовые кружки, увенчанные, как говорят, сладкими ягодами землянички.

Ну, а если подойти вплотную или заглянуть со спины, можно усмотреть далеко внизу, в самом низу живота, интимную стрижку. Лариска по последней моде не носит трусиков, даже символических, ссылаясь на аллергию.

Дорисовав, гримерша подхватила мольберты, прямо Рембрандт, и убежала. Волосатый парень с массивными серьгами в ушах и цепочкой на груди, это их режиссер, с подозрением всмотрелся в глубокий вырез платья Лариски.

– Уверена, что не стерлось?

Лариска быстро взглянула в мою сторону.

– Нет.

– Не уверена?

– Думаю, – сказал Лариска, – пока держится.

– Ну, – буркнул он, – если так думаешь, наверняка подновить надо.

– Вадик! – воскликнула Лариска протестующе.

– Мария, – позвал он. – Мария!

Гримерша тут же появилась, быстрая и услужливая, в руках все те же коробочки с красками и кисточками, через плечо широкий ремень с объемистой сумкой. Вадим кивнул Лариске, она сняла бретельки с плеч и опустила платье, обнажив крупные груди с широкими светло-коричневыми сосками.

Вадик хмыкнул:

– Я ж говорил, почти стерлось. Мария, покупаешь подешевле, а цены какие ставишь? Смотри, начну чеки проверять!.. Поднови, но так, чтобы через десять минут не исчезло.

– Да у меня все импортное! – запротестовала гримерша.

– Импортное, – пробурчал Вадик, – знаем, в каком колхозе делают такой импорт.

Гримерша, виновато опуская голову, торопливо закрашивала коричневые соски под телесный цвет, потом рисовала поверх нежно-розовые кружки, но уже по размеру намного меньше, так эротичнее. Ниппели совсем опустились, Лариска ухватила за кончики и торопливо терла, заставляя подняться и покраснеть, разбухнуть.

Вадик смотрел с тоскливой безнадежностью.

– Ну что же ты так?

– Щас-щас, – пообещала Лариска.

Он махнул рукой.

– Ладно, хватит. И так из графика выбились.

– Еще чуть-чуть…

Он покачал головой.

– В компьютере наши умельцы подправят… Но послезавтра концерт вживую, там эти штучки не пройдут.

Гримерша быстро-быстро опускала кисточку в узкое горлышко тюбика с клеем, а когда вытаскивала, на кончике ярко блестела пурпуром вязкая жидкость, похожая на быстро застывающий вишневый клей. Лариска поддерживала обеими ладонями грудь, все еще терла кончики, и отпустила, когда кисточка приблизилась к ее пальцам.

Гримерша сумела закрепить набухшие соски, теперь кажутся влажными, что еще эротичнее, словно только что из жадного мужского рта. Вздутые кончики показались мне похожими на разбухшие от крови брюшки исполинских комаров.

– Снимаем! – велел он быстро. – Все по местам!.. Быстрее-быстрее! С ума сойти, третий день переснимаем!

Лариска набросила тонкие бретельки платья на обнаженные плечи, грянула музыка, динамики задрожали от рева. Лариска ухватила микрофон и, пританцовывая, начала выкрикивать слова песни. Я заметил, что режиссер и его команда напряженно смотрят на подпрыгивающую грудь Лариски.

Я тоже засмотрелся с понятным ожиданием мужчины: вот грудь так трясется, что может и оказаться на свободе.

Режиссер делал руками отчаянные жесты, будто танцевал лезгинку. Лариска поняла, что пора шевелить плечами, сделала кокетливое движение. Лямка начала сползать, и в это время левая грудь, подпрыгнув, зацепилась выступающим соском за край платья, ослепив меня, словно боевой лазер, которые делают из рубинов.

Лариска невольно скосила глаза, но продолжала петь, режиссер застонал так громко, что перекрыл грохот барабанов.

– Стоп-стоп!.. Выключите музыку!.. Не понимаю, что мне с вами, тупоголовыми, делать?

В студии стало тихо, Лариска растерянно развела руками, обеими руками спрятала грудь, стараясь не задевать сосок, сейчас закованный в красную прозрачную сосульку клея.

– Ох, прости, – сказала она виновато.

– Прости, – передразнил Вадик. – Ты не должна замечать, забыла?.. Ты так увлечена своей песней и танцем, что не заметила, понимаешь? Не заметила, что грудь выскользнула на свободу, просто допела до конца!.. А довольный рев и аплодисменты принимаешь на счет своего великолепного исполнения, поняла? Улыбаешься, раскланиваешься и только тогда замечаешь…

Лариска сказала умоляюще:

– Еще разок! На этот раз не отвлекусь!

Он вздохнул, посмотрел на часы.

– Через двадцать минут надо быть в студии у Геворкянца. Рекламный ролик про пиво, надо успеть. И еще о каком-то средстве от перхоти… Ладно, скажу ребятам, чтобы в три-дэ помудрили. Все равно спецэффектов уйма, никто не заметит… Но, Лариска, через три дня у тебя концерт вживую! Там все должно пройти на глазах у зрителей!

Тучи ушли, мы выскочили под сияющее небо, отмытое от инверсионных следов истребителей, от пыли и городских испарений. После грозы совсем не то небо, что обыденное, рабочее, собравшее под свой купол дымы городских фабрик, испарения болот, чад выхлопных труб миллиардов автомобилей, дым пожаров, пепел и гарь вулканов, горящих нефтехранилищ и сжигаемых отходов природного газа.

И хотя в Москве вроде бы ни вулканов, ни горящих нефтехранилищ, но в жаркий, несмотря на апрель, день именно «вроде», а на самом деле как будто все горит и плавится.

Двери троллейбуса злорадно захлопнулись прямо перед нами. Если бы Лариска была одна, водитель бы подождал, а так приятнее унижение другого самца, все мы соперники. Я в очередной раз подумал, что мне даже не надо затягивать пояс, чтобы копить на покупку авто. Сейчас рассрочки, кредиты и прочие крючки, на которые стоит только разок попасть…

О чем подумала Лариска, не знаю, хорошо владеет лицом, только засмеялась несколько делано:

– Гад этот Вадик… на трех работах пашет, многостаночник, да еще и подработки берет!

– И все успевает? – усомнился я.

Она вздохнула:

– Успевает, сволочь. Талантлив. Только не хочет ни за что большое браться. Говорит, на мелочах больше сшибает… а славы ему в таком деле не надо.

– А что там с выпрыгивающим выменем? – спросил я. – Это в самом деле необходимо?

На опустевшую остановку начали подходить люди. Двое парней оглянулись на Лариску, она сразу подобралась, в глазах загорелся кинозвездный блеск: ее начали узнавать на улице! Я смолчал, насчет узнавания вряд ли, таких начинающих тысячи, просто хороша как по фигуре, так и мордочкой. И держится с прямой спиной и выпяченной грудью, в то время как большинство девчонок ходят сгорбившись и на полусогнутых, так удобнее, все помешаны на дури: «…принимайте меня, какая есть!»

– А как же, – ответила она, понизив голос, – сейчас это самый писк.

– Показывать сиськи?

– Одну, – уточнила она. – Разница большая.

– Вдвое, – сказал я.

Она нахмурилась.

– Не понимаешь… Когда просто поднимаешь майку и показываешь сиськи – это одно, понял?

– Нет, – ответил я.

– Это просто, так все девчонки делают. А когда нечаянно – реагируют куда сильнее!

– Добавляется скандальность?

– Ну да, – согласилась она. – И еще запретность. Нарушение этой самой запретности… А человек, который успел подсмотреть, он как бы, как бы…

– Выиграл по лотерейному билету? Который просто подобрал на улице?

– Ты молодец, – похвалила она, – именно выиграл. Другие не выиграли, а он выиграл. Разве он не счастлив?

Глава 2

Подошел троллейбус, народ ломанулся в распахнувшиеся двери. Мы втиснулись в общем потоке, нас прижало на задней площадке, в то время как остальные, отталкивая друг друга, рвались к освободившемуся сиденью в салоне: время рынка, выживает сильнейший, а бога, как доказано экономикой, нет.

Начало моде, объясняла она, когда нас вынесло на нужной остановке, положили ведущие звезды шоу-бизнеса и кинозвезды. У них вроде нечаянно то грудь выскользнет из глубокого выреза, то лямка соскользнет с плеча, обнажая красный сосок с ниппелем. Вообще-то грудь и без того обнажена практически вся, но пока еще прикрываем сам сосок, заметил? И когда такая певица все время танцует на сцене, две трети в зале смотрят неотрывно и гадают: выпрыгнет грудь или не выпрыгнет?

– Ну да, – согласился я, – и, чтобы не разочаровывать, пришлось придумывать это? Нечаянное выпрыгивание?

– Вот-вот, – обрадовалась она, – ты все понимаешь!

– Спасибо.

– Милый, ты бываешь ужасно сообразителен. Но публика должна думать, что это все нечаянно, случайно. Иначе потеряется кайф запретности.

– Нарушения.

– Да, нарушения запретности. Ты ужасно милый, ты знаешь?

Я буркнул:

– Правда? Прибавь шагу.

Показался дом, где живет наш именинник, а я вспомнил, что теперь к трюку с выпрыгивающей грудью прибегают все чаще. Раньше певицы сразу вроде бы пугались и, страшно смущаясь, прятали вымя, потом стали делать вид, что не заметили, и так допевали песню до конца, прыгая и потряхивая обнаженной грудью, здесь режиссер Вадик прав: если уж играть, то не вполсилы.

Лариска быстро-быстро перебирала ногами, хотя на таких длинных можно шагать и шире, но это неженственно, а я все ускорял шаг, так что запыхалась, щеки налились жгучим румянцем, а дыхание стало чаще.

– Но это становится массовым, – заметил я, – так?.. Сливки собрали те, кто придумал первым. Остальным сыворотка. Да и той все меньше.

– Ага, – ответила она сердито.

– Что-то придумывается еще?

– В этом… направлении? – спросила она, запыхавшись.

– Да.

На подходах к дому прошли мимо огромного интим-шопа. Из услужливо распахивающихся дверей вышел бодрый мужчина с надувной куклой под мышкой. Вообще-то эти покупки выносят в сдутом состоянии, а надувают снова дома, но этот то ли поленился, то ли ему не ехать переполненным общественным транспортом.

Встречные прохожие реагировали по-разному: одни бросали ленивые взгляды и тут же забывали, группа молодых парней удивилась, почему не взял Памелу Андерсон или Юхансон, вчера еще в продаже были, пенсионная пара сердито плюнула вслед, а прыщавый подросток спросил деловито насчет модели, а то уже выпустили модификацию с задранными к ушам ногами, но поступила ли в продажу…

Лариска хмыкнула:

– Наверное, памел разобрали.

– Такой спрос?

– Ну, сходство имеет значение, – пояснила она. – Меньше нужно напрягать воображение. Вы ж, мужчины, напрягаться вообще не любите!

– Нет, я не о том, – сказал я. – В моде всякие штучки с юэсби…

– У тебя тоже есть, – уличила она весело, – я видела!

– Есть, – согласился я.

– Ну и как?

– Забавно, – сообщил я. – Уже сейчас вам серьезная конкуренция, а то ли еще будет!

Она фыркнула:

– Не задавайся. Все, что ваши куклы умеют, мы тоже можем.

– А завтрашние?

Лариска отмахнулась:

– Живем сегодня.

У подъезда дома молодая и довольно тощая женщина с огромной грудью прогуливалась с ребенком двух-трех лет, часто и без нужды наклонялась к нему, демонстрируя выпадающие из выреза сиськи, а тем, кто сзади, – роскошные ягодицы без намека на целлюлит и мощные половые губы, ярко-красные, как у самки павиана.

Нас она не сочла достойными внимания, но я все равно заметил, что внутренние губы все же высовываются, даже провисают, результат трудных родов, так что еще одной операции не избежать.

Лариска перехватила мой взгляд, я ощутил неловкость и сказал презрительно:

– Фи, силикон…

Лариска, вместо того чтобы ощутить себя польщенной, у нее ж все свое, посмотрела обиженно.

– Славик, а почему ты, такой умный, такой дурак?

Я удивился:

– Почему дурак?

– А что в силиконе плохо?

Я кивнул на ее выступающие груди:

– У тебя же без всякого!

Она оживилась:

– Классные у меня сиськи?.. Сама иногда щупаю. Но, Славик, когда-то обвиснут!.. И что, не подтягивать? Может, еще и губной помадой не пользоваться? И тушью для ресниц?

Я сказал озадаченно:

– Губная помада при чем… Да ладно тебе, Лариска! Это наша мужская реакция.

И сам подумал стыдливо, что мы, мужчины, во всем и везде – революционеры, но, когда касается женского гардероба или кремов, гелей, шампуней, пилочек для ногтей и прочей непонятной хрени, коей у них забита вся ванная комната, все отметаем решительным взмахом руки. Но в то же время требуем, чтоб были красивыми и удовлетворяли всем нашим требованиям, а это в первую очередь вот такие и вот такая, а также губы, талия, ноги… Даже каблуки повыше, это чтоб нам меньше подгибать колени, когда они наклоняются.

– Да-да, – признал я, – ты права, свиненок. Это я так, мужской шовинизм подал голос.

Пока ждали лифт, Лариска чуть отдышалась и сказала с восторгом:

– А ты не только милый, но и умный! Все сразу понял. Ты прав: как только трюк с выпрыгиванием сисек пошел в творческие массы, сразу же все начали ломать головы, чем интерес разжечь еще…

Молодец, мелькнуло у меня, никакими надувными куклами ее не собьешь, все в работе, вся в работе. И все думает, как повысить производительность своего нелегкого труда.

– И как? Придумали?

Створки лифта распахнулись, мы вошли, со стороны подъезда хлопнула дверь, Лариска поспешно нажала кнопку закрывания, объяснила торопливым шепотом:

– Там бабища с сумками и коляской! Ну ее…

– Ну ее, – согласился и я. – Мы не мамы-терезы.

От двери донесся женский голос с просьбой подождать, но лифт уже тронулся, Лариска с облегчением вздохнула.

– Ненавижу этих толстух с колясками, – объяснила она. – Все загородят, дети такие слюнявые… Так вот, попал в самую точку!.. Ты правда умный, с ходу замечаешь главное… Сейчас как раз модельеры начали разрабатывать особые лямки из эластичного шелка, представляешь? Соскальзывают по обнаженному плечу, как намыленные!

– Круто, – согласился я, нисколько не сомневаясь, что такие модельеры зарабатывают больше, чем профессора, создающие лекарства против рака или полиомиелита. – А бюстгальтеры вы все не носите?

Она вздохнула, лицо помрачнело.

– Тут, Славик, сложность…

– В чем?

Пахнет вкусно и зовуще, я с высоты своего роста с удовольствием рассматривал полушария ее грудей с белой атласной кожей. Лариска мило улыбнулась и опустила бретельки. Сиськи выпрыгнули, заколыхались, так и просясь в мои ладони, что сразу ощутили приятную тяжесть и скрытый жар.

Но лифт дернулся и остановился. Лариска одним движением вернула платье на место, отпихнув мои ладони, задорно показала язык.

Створки разъехались, мы вышли на площадку. Выход на обе стороны перекрыт бронированными дверьми, Лариска быстро нажала нужную кнопку звонка, за секунду до этого успев принять обложечное выражение лица перед глазком телекамеры.

В динамике послышался хрипловатый голос:

– О, Лариска и Славик!.. Бегу…

Через минуту щелкнул замок, по ту сторону двери на лестничной площадке улыбающийся Люша, огромный и широкий, к своим двумстам кило живого веса за это время добавил еще килограммов пятьдесят. А то и все сто, для него это просто. Настоящая гора колыхающегося мяса, но любит бороться на локтях, хотя, конечно, для такой массы дурной плоти ни отжаться от пола, ни подтянуться на перекладине. Да что там подтянуться – повисеть не сможет.

Он гостеприимно распахнул толстые, как окорока, руки, Лариска с готовностью подставила ему щеку. Он с удовольствием звучно чмокнул оладьями губ, эхо прокатилось по всей лестничной площадке. Со мной обменялся привычно вялым интеллигентным рукопожатием, моя ладонь на мгновение утонула в его лапище, как щепочка в сырой глине.

Захлопнув дверь и дважды повернув ключ, он прогудел укоризненно:

– А мы уже без вас сели! Так что штрафную, штрафную…

Дверь из квартиры распахнута в общий холл, бьет яркий свет, и доносится бодрая танцевальная музыка. Подталкивая нас в спину, Люша втеснил в прихожую, дверь за нами захлопнулась с хищным щелканьем множества стальных зубов.

Лариска спросила независимо:

– Какую такую штрафную?

– Положено, – прогудел Люша. – Завет предков!

– Эт смотря чего!

– Обижаешь, – сказал Люша мощным басом. – У нас есть усе. Как в Греции.

– Почему в Греции?

Он хохотнул:

– Не знаю. Бабушка говорила, что в Греции есть все.

– Ни хрена там теперь нет, – сообщила Лариска. – Была я там прошлым летом. Даже отели такие… будто это их, а не Филиппины процунамило.

Она сделала вид, что намеревается разуться, Люша запротестовал, не в Джапии живем, рука об руку прошли в большую комнату. Музыка, веселый гам, стол ломится от обилия яств: жена Люши Василиса наловчилась использовать каждый сантиметр столешницы, умело заставив стол четырехугольными блюдами и вазами. Масса холодных закусок, ассорти из рыбы и мяса всех пород и сортов, минимум травки, мы ж не козы, а люди – хищники…

Люша покушать очень даже не прочь, сам собой такой животик не разрастается, его нужно постоянно ублажать чем-то особо калорийным, пряным, сладким и соленым, перченым и копченым, а также сдобными булками и тортиками, пирожными, а их теперь столько – глаза разбегаются.

Я остановился на пороге, охватывая взглядом комнату и гостей. По ту сторону стола, в самом центре, на двух стульях царствует непомерно широким задом Василиса, Люше по габаритам уступает совсем немного. Ее подруги, Татьяна и Ольга, обожают ходить по вещевым магазинам и перемерять всевозможные шортики, Василиса предпочитает мясной и рыбный рынки, они вблизи дома, все продавцы ее знают, приветствуют ликующе: Василиса хоть и отчаянно торгуется, но берет много, а когда приходит на рынок с Люшей, у продавцов праздник. Стоит посмотреть, как закупают продукты, эти Гаргантюа и Пантагрюэль в действии.

В комнате я улыбался, пожимал руки, давал себя похлопывать по спине и плечам. Почти все знакомы, только одну женщину вижу впервые, да еще двое мужчин, возраст средний, животики свешиваются через ремни, щеки на плечах, но до Люши далековато.

Они поприветствовали меня с дежурной сердечностью, Василиса объяснила, что это однокашники Люши. Однокашники кивали, улыбались, я видел, как блудливо следят за Лариской, мысленно раздевают и ставят во все позиции. Лариска царственно улыбается всем, лямка с плеча вот-вот соскользнет, но не соскользнула: неча бисер метать перед теми, кто не оплачивает концерты.

Из просторной кухни лязг, перестук каблучков, веселые голоса и смешки пополам со звяканьем посуды, шипением масла на сковородах. Еще оттуда валят зримой стеной цунами мощные запахи жареного мяса с луком и специями, вареной рыбы…

Нос мой жадно ловит ароматы, а я, стараясь это делать незаметно, пощупал складку на животе. На боках, увы, намечаются солидные валики, а ведь мне только двадцать семь, должен быть стройным, аки лань. Ну, самец лани, как его там…

Не понимают, мелькнула мысль, что мы в ловушке. Изобилие обрушилось подобно лавине. Миллионы лет человек голодал и привык набрасываться на еду, едва та мелькнет на горизонте, потому любой праздник – это прежде всего жрачка до отвала. Но если раньше в самом деле до отвала только в самые большие праздники, да и то стол не бывал таким… чрезмерным, то теперь еды всегда от пуза. А таким накрытым столом отмечаем каждый пустячок. И одновременно горстями жрем пилюли, что гробят печень, только бы не допускать полуметровых отложений сала на боках и пузе.

Пили, ели, потом по одному, по двое начали вылезать из-за стола, кто в туалет, кто на площадку покурить. Лариска куда-то исчезла, я направился к балкону, из второй комнаты вышла с толстенным альбомом в руках Ольга, подруга Василисы, сердечно поцеловала меня в щеку. Хорошая и милая молодая самочка, как говорится, женщина на любителя: пышные ноги и длинная грудь, но успехом пользуется у всех мужчин, так как смеется весело, знает много смешных историй, обладает громадным чувством такта, всегда готова помочь в сексуальных проблемах, отдачи не требует, в любой компании задает хорошее настроение.

– Пойдем смотреть альбом, – пригласила она заговорщицки. – Что они там наснимали?

– За отпуск? – спросил я.

– Ну что ты, отпускные давно пересмотрели! Они на той неделе к Симовичам ездили в их загородный дом! Шашлыки жарили, по лесу бегали… Посмотрим, кто с кем бегал и в какой позе…

Она хихикнула, я предположил:

– Думаю, не все старались попадать в объектив. Если Симович в самом деле шишка.

– А вот посмотрим, посмотрим…

Я пошел за ней, но остановился в дверном проеме. Татьяна и женщина, имя которой я не запомнил, хоть и знакомили, сидя на диване в гостиной, с жаром обсуждают, кто и куда поедет в этом сезоне от-ды-хать. Не просто отдыхать, а то ли с прописной буквы, то ли вразбивку, но это слово у них выговаривается, как в Индии говорят о священных коровах, Индре и шестигрудой Лакшми. И хотя сейчас конец апреля, хоть и рекордно жаркий, до отпусков еще месяца три, но уже покупают кремы для юга, примеряют странно сузившиеся купальники и решают, что в этом сезоне пора взять на размер больше. А то и на два, с чего себя мучить диетами? Один раз живем, надо жить в свое удовольствие.

Ольга села к ним на диван, на коленях Татьяны разместился огромный глянцевый альбом. Не только обложка отсвечивает жидким стеклом, но все страницы глянцевые, заполненные изумительно красочными фотографиями отелей, стоянок для автомобилей, полос пляжа, накрытых столов с экзотическими блюдами и дорогими винами. Я не видел, чтобы хоть один Эрмитаж или Лувр был издан так роскошно, хотя, если честно, мне эти нотр-дамы до лампочки, это я так, из чувства справедливости, как говорят, хотя на самом деле из понятного ехидства.

– А вот здесь мы были! – заговорила Ольга ликующе и ткнула пальчиком, унизанным множеством колец, в глянец. – Не совсем в этом месте, а левее, но все равно на этом побережье!

– И я была на Средиземном, – ревниво вставила Татьяна. – Чудесно, надо сказать!.. Мы в восторге. Все элегантно, клопов нет, горячая вода всегда, представляете? Когда ни поверни кран – вода!.. Как у нас в Москве. А какие слуги вежливые! Все улыбаются, улыбаются, улыбаются. Как у них эти мордовые мускулы не болят… Или им специальную пластическую операцию делают, чтобы улыбались?.. А какое море!.. Какое солнце!

Шлепнув меня по заднице, в комнату прошла Лариска, женщины посмотрели на нее ревниво-оценивающе, взгляды тут же погасли. Лариска села возле них на подлокотник дивана, так можно изогнуться красивее, линия высокой груди становится такой вызывающей, что трудно отвести взгляд.

– Мы были в Египте, – сообщила она, – Гена совсем сгорел! Шкура снималась лоскутами, представляете?.. А он смуглый от природы, а таким обгореть – надо постараться.

Кто такой Гена, подумал я рассеянно и, конечно, беззлобно. Явно что-то одноразовое, как шприц. Лариска из тех, кто голову не теряет. Мы с нею больше приятели, чем сексуальные партнеры. Я не из тех, с кем она захотела бы связать судьбу чуть крепче, чем мы уже есть: ей нужен богатый спонсор, а я хоть и простой сетевой админ киноконцертного центра, а также программер их нехитрых требований, для более близких отношений предпочел бы девушку, как говорится, поприличнее. Не певичку, что озабочена, как бы еще эффектнее показать публике сиськи.

Вслед за Лариской притащились те два типа, что школьные приятели Люши. Сдержанно-раскованные в манерах, каждым движением напоминающие, что они чиновники не самого низкого звена и что с удовольствием бы расслабились по самой полной, если тут соблюдается секретность.

Пришел солидный и немногословный Константин с женой Валентиной, та подсела на диван к Ольге и Татьяне, а незапомнившаяся женщина ухватилась за пультик и начала перебирать каналы, приговаривая: «Это у нас есть… И этот… и этот есть… ага, и этот…»

Татьяна, посмотрев пару минут на снимки, заскучала, поднялась и ходила из комнаты в комнату, загадочно улыбаясь и покачивая широкими бедрами. Ноги у нее длинные, хоть и чуточку полноватые, но красивой формы зрелой женщины, когда так и хочется куснуть хотя бы за тугую голень.

Она одевается по последней моде: в короткой юбчонке и, конечно, без трусиков. В последнее время это стало самым писком. К обтягивающим полупрозрачным майкам глаза уже привыкли, глубокие декольте перестали казаться чем-то со времен пушкинских дам-с, остались только юбчонки, что не закрывают ягодицы целиком, а только верхнюю половину.

Конечно, при малейшем наклоне все, кто сзади, видят, какого цвета ее трусики. Это, конечно, любопытно, тем более что женщины для таких вот любителей… а они, если честно, мы все… тут же придумали стринги, которые и не трусики даже, а какие-то символические ниточки. Но самые сметливые тут же стали вообще обходиться и без стрингов, тем самым на полкорпуса опередив соперниц, а женщины – все одна другой соперницы, даже близкие подруги.

Татьяна остановилась у окна, но не осталась торчать столбом, а наклонилась, опершись локтями о подоконник. Короткая юбочка задралась, обнажив тугие ягодицы. Не знаю, как она этого добивается и в какую сумму влетает, но ни следа целлюлита, кожа чистая, гладкая, словно два гигантских очищенных от кожуры яйца.

Мужчины заинтересованно начали присматриваться, но Татьяна выпрямилась, спина прямая, крикнула в дальнюю комнату:

– Василиса, а где те фото с пикника, что ты показывала?

– Диск наверху, – донесся голос хозяйки. – В спальне… Нужен?

– Да, там интересные моменты…

– Могу принести.

Татьяна сказала живо:

– Нет-нет, ты такой чудесный салат готовишь! Я сама принесу.

– Я схожу принесу, – предложила Ольга.

– Досмотри альбом, – предложила Татьяна весело. – А я мигом!

Ольга фыркнула, незнакомая женщина поморщилась, только мужчины разом приободрились. Константин взял было пульт, но забыл щелкать кнопками, а смотрел на Татьяну очень заинтересованно. Лариска взглянула на меня, но, боюсь, на моем лице такое же выражение, что и у других мужчин, Лариска только мягко улыбнулась, она из мира шоу-бизнеса, где в порядке вещей то, что в быту пока что считается ух как круто.

У Люши квартира двухэтажная: такие то бросают строить, то начинают снова. Спальни, туалет и ванная на втором этаже, а здесь гостиная, кабинет и, конечно, туалет и ванная комната для гостей.

Глава 3

Татьяна начала восхождение на второй этаж. Перила ажурные, уже на пятой ступеньке мы увидели ее пышные ягодицы и, главное, вздутые половые губы. Татьяна чуть замедлила шаг, задницу чуть подала назад и ноги начала ставить на ступеньки не так уж близко одна к другой, чтобы между ними приоткрылось, и высунулся красный дразнящий язычок, распухший и влажный.

Люшины однокашники шумно вздохнули, а Константин ухватился обеими руками за свою промежность, простонал, закатывая глаза. Валентина спросила язвительно:

– Тряпочку дать?.. А то испачкаешь трусы.

– Ох, – сказал Константин жалобно, – что женщины с нами делают!

– Ладно, перестань, а то поверят, что ты еще можешь…

– Я? – удивился Константин.

– Ну да. И попадешь, как кур в ощип.

Татьяна наконец исчезла наверху, разговор возобновился, местами более раскованный, местами, напротив, сдержанный. Мужчины то и дело посматривали на лестницу, и, как только Татьяна показалась на самом верху, все взгляды прикипели к низу ее подбритого живота, который ну никак не закрывает ультракороткая юбочка.

Сдержанно улыбаясь и делая вид, что не замечает наших взглядов, Татьяна медленно и царственно спускалась, ставя ноги таким образом, чтобы нам и с этой позиции рассмотреть накачанные гелем половые губы. В последний год, как я читал в новостях, эта операция обогнала по количеству подсадку грудных имплантатов и даже подтяжку лица.

Ольга приняла из рук Татьяны диск, ящик компа с ее стороны дивана, выдвинулась стойка дисковода, через минуту на экране появились бегающие с палками в пастях собаки, мельтешащие люди. Все начали хохотать и указывать пальцами, узнавая себя.

У Лариски лицо несчастное и донельзя встревоженное, я решил, что переживает, раз уж другая женщина сумела перехватить внимание, но Лариска наклонилась ко мне и жарко шепнула в ухо:

– Заметил?

– Трудно было не заметить, – ответил я дипломатично. – Да и нельзя, обидится.

– Понял, как надо торопиться? Если уже в быту такое начинают, то мы на сцене можем опоздать.

Я сказал осторожно:

– В быту всегда допускается намного больше. Тут и групповушку можно, а это пока еще не совсем легитимно.

Она покачала головой, горячий шепот жег мне ухо:

– Нет, искусство всегда шло впереди! Мы не должны отдавать инициативу. Иначе люди искусства потеряют влияние на массы.

– Гм, – сказал я. – Вообще-то да, люди искусства в таких делах всегда шли впереди.

– И вели массы, – дошептала она.

– Да, – согласился я. – Это да. В этом деле вели массы именно вы, творческие люди.

Она гордо вскинула голову, но лицо оставалось озабоченным.

– Надо спешить, – продолжила она вполголоса жутко деловитым тоном, – скоро вообще начнут ходить голыми. Правда-правда, я читала у одного! Уже скоро.

– Сумасшедший какой-то?

– Нет, его прогнозы всегда сбываются. За что его и не любят. Не то баймер, не то когист…

– Гад он, а не баймер.

– Так это ж не он придумывает! Он только предсказывает.

К ее жаркому шепоту начали прислушиваться, Константин возразил с неудовольствием:

– Это только кажется, что предсказывают! На самом деле потому и катится в ту сторону, что такие вот когисты-баймеры… или как ты его обозвал, напредсказывали!

Но Валентина взяла его за уши и повернула лицом к экрану. Константин умолк и стал смотреть, как люди отдыхают.

Я, поддерживая шутливый настрой, спросил у Лариски деловито:

– Как скоро это будет?

– Не знаю, – ответила она тихонько. – Но ты ж видишь, как к тому идет? Летит, а не идет. Я читала давно, еще маленькая была, не верила, а теперь вижу, все ускоряется, будто с горы летит. Как только у Кэрри Минетс вроде бы нечаянно сползла бретелька и зрители на концерте увидели ее грудь, на следующий концерт было не достать билетов! И на ее сайт ломились так, что сервер рухнул. И уже через месяц другая певица, ее соперница, Кэйт Солсу, тоже освоила трюк с бретелькой. С тех пор пошло добавляться каждую неделю по одной, а потом по две, три, пять…

Она умолкла, поджав губы.

– Все ты помнишь, – сказал я уважительно.

– Не только я, – огрызнулась она, – это такой волчий мир… Надо следить друг за другом!

Ее тонкие красиво вычерченные брови озабоченно сдвинулись над переносицей, голубые глаза потемнели, в них появился синеватый блеск легированной стали.

– Да, – согласился я очень серьезно, – надо что-то придумывать круче!

– Что?

– Не знаю, – признался я. – Выйти на сцену в парандже?

Она сказала сердито:

– Сам знаешь, это дорога с односторонним движением.

– Представляю, что на финише, – сказал я дипломатично.

Ее кулачок больно ткнул меня в бок.

– Не распускай фантазию, не распускай!

В дверном проеме появилась Василиса, роскошная и раскрасневшаяся, двести кило нежной розовой плоти, что колышется от малейшего движения, весело постучала ложкой по косяку. Гости встрепенулись, женщины деловито начали перегонять мужчин из этой комнаты в ту, где стол. Нас с Лариской рассадили по разные стороны стола, неча тут разбиваться на пары. Возле нее с двух сторон поспешили занять места однокашники Люши, никак не запомню их имена, у меня с этим туго, зато рядом со мной села Татьяна и сразу начала хихикать, задевать то локтем, то грудью, поглядывать обещающе: среди собравшихся я единственный неженатик.

– Славик, – обратилась ко мне сияющая Василиса, – передай мне, пожалуйста, оливье. Спасибо! А ты почему так мало себе положил?.. Танечка, милая, положи Славику побольше грибочков. Он еще не знает, что ты сама их готовила!

Я с вымученной улыбкой смотрел, как полные холеные руки перегружают в мою тарелку треть грибов из общего блюда. Если от магазинного еще как-то можно увильнуть, то отказаться от «приготовленного своими руками» чуть ли не оскорбление. Надо жрать, улыбаться и благодарить, одновременно прикрывая руками тарелку от желающих «положить еще».

– Довольно, – вырвалось у меня наконец, – а то Люше не останется! А он настоящий ценитель.

– Ты тоже оценишь!

– Я не такой эстет, – пробормотал я. – Я человек простой… за столом.

Василиса засмеялась, призывно колыхая грудью, щеками и складками на боках.

– За столом мы все без выпендренов!

– Я особенно…

– Мы все такие, Славик. Навались!

– Подожду, – ответил я осторожно, – когда начнется… ну, общее…

Она удивилась:

– Да ты что? Замори червячка! Это навроде аперитива. Легкая закуска, так сказать, перед решающим боем!

Однокашники Люши уже ели, и я, глядя на них, кое-как жевал эти скользкие и отвратительные грибы, как их только и едят, щупальца какие-то, но сейчас любую гадость едят, мир совсем сдвинулся. Я старался не думать, что ем, смотрел на колыхающиеся телеса Люши, на покачивающуюся плоть Василисы, на толстые валы и валики на боках Татьяны, в этой квартире только Лариска и держит форму, хотя и она далека от стандартов тощих манекенщиц.

Люша время от времени поднимался и говорил тост, все дружно вздымали бокалы и рюмки, у кого что, чокались над серединой стола, пили и снова ели, ели, ели. Хотя если вправду, то и у меня разгорелся аппетит: готовит Василиса классно, умеет раздразнить так, что уже не возражаешь, когда заботливые женские руки наполняют тебе тарелку, если, конечно, еда без выпендренов.

Когда подали сладкое, я поспешно съел огромный клин торта, – кусочек, всего лишь крохотный кусочек, – запил чем-то сладким в бокале, пищевод попробовал не пропустить, но, слава богу, сдался и принял. Я поднялся, Лариска спросила одними губами:

– Пописать?

– Постою на балконе, – пояснил я. – Жарко уж очень.

Оба дружка с облегчением вздохнули, а тот, который и без того жмется к Лариске, задышал чаще. Я вышел на балкон, прохладный воздух как сухой тряпочкой провел по раскаленному лицу, капли пота тут же исчезли. Закат полыхает на полнеба, торжественно и ярко, как подсвеченный мощными прожекторами красный занавес из плюша. Плечи передернулись, почему-то подумалось про конец спектакля, но как же так, мы еще живы…

Я поспешно отвернулся, посмотрел в комнату. Люшин однокашник прижался к Лариске, его толстые губы шлепают по ее уху, втолковывает что-то, а рука уже не на талии, а ниже, много ниже. Под столом не видно, но, похоже, убедился, что Лариска трусики не носит, вон как весь воспылал, морда красная, сопит, а Лариска, к моему удивлению, принимает эти знаки внимания с поощряющей улыбкой, словно он режиссер или продюсер.

Ей в самом деле надо спешить, подумал я с сочувствием. Если женщины выйдут на улицы голыми, исчезнет последнее сладкое чувство нарушения запретности. Сейчас, когда все хоть как-то да прикрыты, преимущество у тех, кто умеет показать вроде бы нечаянно сиськи или тщательно подготовленные к просмотру половые губы.

На Тверском бульваре, между Литинститутом и Некрасовской, открылась фирма, где быстро организовали курсы, как женщине умело подать себя в быстро меняющихся современных условиях. Энергичные преподаватели объясняют, что внимание мужчин нужно приковывать не только, когда поднимаетесь без трусиков по лестнице или наклоняетесь, чтобы завязать кроссовки. В современной жизни для успешного продвижения по службе просто необходимо освоить двадцать четыре способа сидения в кресле… Кстати, при возможности выбора нужно садиться в самое низкое, тогда не придется даже изощряться, чтобы показывать сидящему напротив интимную прическу или красиво приподнятый лобок. А если сочтете нужным, то, меняя положение ног, можно умело демонстрировать не только губы, но и клитор – это в зависимости от значительности собеседника, степени расположенности к нему и массы других факторов, ну вы понимаете… В этом квартале, учтите, дамы, к пластической коррекции клитора прибегли на триста семьдесят процентов больше клиенток, чем в прошлом, учтите это со всей серьезностью!.. Если такие деньги вложены в пластические операции половых органов, то, как вы понимаете, эти женщины горят понятным желаниям демонстрировать результаты… Спешите, спешите! Мир жесток, конкуренция усиливается.

Люша поднялся с полным фужером, я поспешно отвернулся, чтобы он не встретился со мной взглядом и не позвал за стол. Закат чуть померк, но в небе, пока еще темно-синем, ярко сверкает начищенный медяк луны. Если хорошо присмотреться, можно различить все те знаки, что и на монете. Облака уже не облака, а горы из красноватого снега, их неспешно передвигает небесный Гольфстрим, и те медленно истаивают, гордые вершины размываются и проваливаются в красновато-фиолетовые недра.

Луна наливается светом все ярче, и, когда незаметно наступила настоящая ночь, сверху полился призрачный и недобрый свет. Я сразу подумал о вурдалаках, упырях, выкапывающихся из могил покойниках, которых принято называть по-западному зомбями, а те подцепили это словечко у дикарей мамбо-юмбо, что вообще-то тоже зомби.

…возвращаюсь в марсианский городок после прогулки по окрестностям, а там на столе у руководителя лежит сообщение с Земли. Мол, руководством полетов решено признать нецелесообразность туристического бизнеса на Марсе. С сего дня и следует отменить полеты всех, кто не работает научным сотрудником.

Директор научного городка, академик Иванов, посмотрел на меня с нескрываемым злорадством.

– Ну вот и закончились ваши прогулки… Больше бездельники не ступят на Марс!

Я развел руками.

– Дело ваше. Жаль только, что сокровища Тускуба останутся не поднятыми на поверхность.

Он фыркнул, потом насторожился.

– Что за Тускуб?

– Отец Аэлиты, – сообщил я любезно.

– Какой такой Аэлиты?

– Которую драл наш бравый инженер Лосев, – пояснил я злорадно. – Он хоть никакой не академик, а только инженер, но наделал шороху побольше всяких академиков Ивановых, Петровых и даже Сидоровых.

Он наконец что-то вспомнил, судя по кислой роже, презрительно фыркнул.

– А-а, вы про эту ерунду. Никаких аэлит и тускубов не было.

– Жаль, – сказал я. – Правда, сокровища есть.

Я вытащил из кармана и бросил на стол брошку. Иванов уставился на нее с недоверием, но Петров и Сидоров, более непосредственные, наклонились, Петров вообще взял в руки, начал рассматривать.

– Это металл, – сказал он, – но ничего не весит. Или не металл вовсе… Но какая дивная роспись… гм… скифская? Атланты? Гондвана?.. Или из руин Лемурии?

Иванов фыркнул:

– Ерунда, сляпано на Земле в Люберцах. Руками китайцев.

– Сделайте анализ, – подсказал я. – Если окажется, что этой штучке пара миллионов лет…

Петров сказал бодро:

– Это мигом! У нас все готово.

Пока я снимал скафандр, он колдовал у приборов, возле него толпились молодые ученые. Наконец раздался общий вопль изумления, послышались крики, что надо проверить еще раз, это же невозможно, снова вопли, еще раз, а когда я сидел и отогревался чаем, ко мне на полусогнутых подошел сам Иванов, глаза квадратные.

– Что, – прохрипел он блеющим голосом, – что это… за…

Я мягко улыбнулся.

– Каков возраст?

– Двести миллионов лет! – прохрипел он. – Но это невозможно!

– Тогда, – предположил я мудро, – творения природы? Ну, там ветры выдули, воды источили… когда-то была вода?

Он помотал головой:

– Нет! Это не дело рук природы.

За его спиной выстроились все ученые научного городка и смотрели на меня умоляюще преданными глазами. Я неспешно допивал чай, а они терпеливо ждали. Наконец я отставил чашку и сказал утомленным голосом:

– Ну, вообще-то там этих вещей много…

Кто-то из-за спины вскрикнул жадно:

– Каких?

– Разных, – ответил я отечески. – Я ж говорю, Тускуба захоронили, а он был повелителем всего Марса. Ну, пусть имя Толстой придумал, но это явно захоронение величайшего правителя Марса или отдельной его области… настолько оно обширно. Я когда попал в эту пещеру, думал, что подземный город. А оказалось – нет, не подземный город. А целая подземная страна.

– Подземная страна? Ну да, вода на поверхности стала иссякать давно, а в пещерах сохранялась.

Другой из ученых возразил:

– Не иссякать, а уходить в пещеры! Там должны были накопиться подземные моря!

– Я о том и говорю, – сказал первый сварливо. – Это где находится?

Я зевнул.

– Да уже и не вспомню. У меня память… зрительная. А в картах я не разбираюсь.

Иванов заговорил торопливо, совсем другим голосом:

– Туда нужно организовать немедленно экспедицию! Я затребую с Земли втрое больше сотрудников и всю необходимую аппаратуру!

Я зевнул шире, потер глаза.

– Что-то в сон клонит. Набегался. Чай, скоро семьдесят стукнет. Эх, жаль, сами ни в жисть не найдете… Там так хитро замаскировано… Ладно, я пошел.

Иванов спросил в спину непонимающе, тоже мне академик:

– Куда?

Я удивился:

– Как куда? Спать. А потом отправляться на Землю. Я ж последний турист на Марсе?

Он забежал вперед, придержал дверь, глаза отчаянные, проверещал:

– Вы что? Что вы говорите? Да мы сейчас всех на ноги поднимем! Туристов будем допускать сюда, будем! И не просто допускать, а под ручки приводить!.. Дорогу им прометать будем!..

Дальше намечтывать становилось не так интересно, триумф вот он, я отвлекся и обернулся в сторону комнаты, там жарко, душно, мясно, утробный смех…

Глава 4

Лариска появилась на пороге балкона, жаркая и слегка вспотевшая, глаза блестят, прижалась теплым боком и шепнула тихонько:

– Кто этот Демьян Константинович, не знаешь?

– Я их не различаю, – ответил я.

– Который сидел со мной рядом!

– А, этот Люшин однокашник… Если не ошибаюсь, работает в металлургии. Люша говорил про «Никель-проект».

– И мне Танюша сказала, – шепнула она жарко. – Тогда это то, что мне полезно. Милый, ты не будешь против, если я уйду после вечеринки с ним? А на тебя Таня глаз положила!.. Да и Наташка к тебе неровно дышит, только кивни.

Я двинул плечами.

– Ладно, давай.

– Спасибо, милый.

– Хотя металлургия не слишком ли от тебя далеко?

Она хихикнула:

– Все остришь!

– В смысле, не далеко от твоей творческой работы?

– Его компания оказывает нам спонсорскую поддержку, – шепнула она. – Или что-то инвестирует, я слушала невнимательно, дура.

– Именно в вашу фирму?

– Нет, вообще.

– И ты хочешь его приспособить…

– Ты угадал, милый. Он может влиять на дела нашей студии, если я поняла правильно!

– Тогда давай, – согласился я, хотя и без моего разрешения Лариска бы действовала именно так, как нужно карьере, железная девушка. – Завтра позвони, расскажешь…

Она исчезла, я видел, как ушмыгнула в сторону не то кухни, не то ванной. Этот Люшин Демьян тут же двинулся за ней, я снова повернулся и, навалившись грудью на перила, всматривался в звездное небо. Лунная ночь дивно ясная, «видно, хоть иголки собирай», как в украинской песне, но там «ночь зоряна», а сейчас звезд на диво мало, однако небо светлое, словно хрустальный небосвод снизу подсвечивают сильным, но рассеянным светом. И все-таки дышится легче, хотя понимаю, что это обман чувств, такое ничтожное изменение состава углекислоты чувства человеческие не уловят.

Наверное, я не из этого века, мелькнула мысль. Родиться бы в Средневековье, где мечи и аскетизм, где думали не о том, как нажраться, а о чести, славе, крестовых походах за мечтой… Тогда и в небо всматривались чаще. Хотя бы для того, чтобы свериться с дорогой. Люди были романтичнее и мечтательнее.

Вообще-то у меня обычно несколько тем для грез. Одни уходят, иногда выработанные до конца, другие на середине, к третьим просто теряю интерес, потому что натыкаюсь на более яркие и интересные.

Есть грезы, так сказать, на злобу дня. Это если меня обидели или чем-то задели. Тогда я в ярких сценах тут же расправляюсь с обидчиком – едко издеваюсь над ним, осмеиваю, прилюдно втаптываю в грязь, избиваю, а если уж совсем сволочь, то и калечу. Другие грезы из разряда долгосрочных и сложных, их разрабатываю по многу дней. Иногда откладываю в сторону ради более яркой идеи, но полностью не забрасываю.

К долгосрочным относятся такие, как «я в далеком прошлом»: пещерном веке, Древнем Египте, Римской империи, средневековой Европе, России во все периоды, в том числе и в современности. В современности, правда, мало, здесь мне приходится наделять себя дополнительной силой и боевыми искусствами, в то время как в прошлом я и так хорош и на голову выше всех как в буквальном, так и в любом. Знаю и умею больше всех мудрецов, военачальников и заранее могу предсказать результат любой войны или даже битвы. И дерусь, понятно, так, что в одиночку могу разбросать десяток лучших воинов.

Я задумался, как мне показалось, на минутку, в комнате гремит музыка, вдруг на мое плечо легла холодная, как у лягушки, женская ладонь. Я скосил глаза, пальцы с длинными изящными ногтями, маникюр разрисован цветными точками. Голос Лариски шепнул прямо в ухо:

– Размечтался?

– О чем? – спросил я настороженно. Надувную куклу нести через весь город не стыдно, этим только подчеркиваешь свою потенцию, а вот признаться, что мечтаешь, словно ребенок, это как-то не совсем. – Так, задумался.

– О Наташке, что будет тебя ублажать всю ночь?..

– Ты вроде говорила о Тане… – пробормотал я.

– Ах, предпочитаешь Тюнюшку?

– Да мне вообще-то все равно, – сказал я честно. – А что?

– Пролет, милый. Сегодня пойдешь со мной.

– А что с демьяновой ухой? – поинтересовался я, поворачиваясь.

Она с загадочной улыбкой опустила ресницы. Лицо довольное, словно у лисы, сцапавшей молодую жирную курочку.

– Все в порядке, милый.

– Договорились на другой день?

– Да, собственно, контакт я уже наладила. На кухне, пока тут пировали, а ты смотрел на звезды, отсосала ему довольно удачно… как мне показалось. Он сказал, что хотел бы еще засадить мне в анус, но уже не успеет…

Я буркнул:

– Вечер вроде бы только начался.

– Он скоро уйдет: дела, дела… В смысле, жена его контролирует плотно. Но взял номер моего мобильника!

– Поздравляю, – сказал я. – Времени зря не теряешь.

– Милый, жизнь все убыстряется! Надо спешить, иначе тебя саму поспешат.

Она чмокнула меня в щеку, к нам приближается Константин, по выражению его лица я понял, что успел что-то увидеть на кухне, глазки масленые. Увы, работает в мелкой кондитерской фирме, для Лариски интереса не представляет, она прижалась ко мне и промурлыкала:

– Милый, пойдем за стол… Что-то у меня аппетит разыгрался. Не должен был, а разыгрался!

В комнате, поднимая большую пузатую рюмку с водкой, Люша провозгласил бесшабашно:

– Кто не курит и не пьет, тот здоровеньким умрет!

Все тоже закричали весело и лихо, чокались краями бокалов, рюмок, фужеров, все отважные и дерзкие, которым жизнь не дорога и на все наплевать, вот такие мы крутые, за жисть не цепляемся, а смерть презираем.

Уже за полночь, когда собрались домой, Люша вышел проводить до лифта, еще больше растолстевший, красный и распаренный.

– Слава, – спросил он дружески, – ты в самом деле еще не придумал?

– Что? – не понял я.

Он хохотнул:

– Чудак, да мы весь вечер это обсуждали! Куда поедешь отдыхать?

Я прижал пальцем кнопку вызова. За дверьми лифта устало вздохнуло, из глубины начало подниматься, словно из морских глубин, некое большое и неторопливое чудовище.

– Нет, – ответил я. – Не придумал.

– Но все-таки, – спросил он настойчиво, – хоть выбрал направление? С прошлого сезона растет доля тех, кто приловчился отдыхать в европах. Ну там в Испании, на юге Франции… Хотя цены кусаются, конечно. И уровень обслуживания в какой-то Турции ничуть не ниже, уже научились. Но все-таки турки есть турки, как Восток есть Восток, старик Гумилев был прав…

– Киплинг, – сказал я.

– Что?

– Киплинг это сказал, говорю.

– А Гумилев что тогда сказал?

– Не помню, что-то про бунт на корабле… и брабантские манжеты.

Он отмахнулся, улыбнулся Лариске.

– Да какая разница, оба евреи. Словом, турки – это турки, теперь это понимаем. Не Европа, хоть и вот-вот вломятся в Общий рынок.

– Нет, – ответил я, – не тянет.

– В Испанию?

– И в Турцию тоже, – объяснил я. – Как и в Грецию.

– Тогда в Египет? Ты ж даже в Египте не был!.. А там уже все наши побывали. А кто и по два-три раза. Как это, в Египте не побывать? Это даже как-то не совсем правильно.

Он смотрел с такой укоризной, словно хожу по людной улице с расстегнутой ширинкой.

Я не все, шевелился ответ, но я задавил свое «я»: шутливо не скажешь, а всерьез – обидится. Вместо этого с огорченным видом, так надо, развел руками:

– Как-нибудь на досуге подумаю.

За дверьми лифта хрюкнуло, звякнуло, вздохнуло с великим облегчением, мол, доползло как-то, двери раздвинулись. Я впихнул Лариску, шагнул следом, но Люша придержал дверцу, подставив ногу.

– Что значит, – сказал он недовольно, – на досуге? Об этом все время думать надо! Пока не выберешь самое то. Я вот с Нового года начинаю готовиться и выбирать, куда поеду летом на отдых!

Ага, мелькнула непрошеная мысль, а потом полгода рассказываешь, где отдыхал, отдыхал, отдыхал… До Нового года. А с Нового года снова начинаешь…

Пахнуло резким холодом, я не понял, что так проняло, словно огромный вампир неслышно пролетел в тесном лифте над самой головой, слегка пошевелив волосы.

Мы обменялись рукопожатием, но Люша, не довольствуясь, обнял, я чуть не задохнулся в его теле, а он, освободив меня, сказал наставительно:

– Начинай думать! Начинай. Потом скажешь, что надумал. Пока, Лариска!

Я поймал такси, в машине поспорили, к кому ехать, но выиграла Лариска, пришлось назвать таксисту ее адрес. На заднем сиденье всегда почему-то в голову лезут простые мысли, я щупал Лариску за вымя и дергал за нижние губы, она хихикала и кусала меня за ухо, сразу же расстегнув молнию на джинсах и запустив туда ладонь.

Таксист помалкивал, но я ловил в зеркальце его заинтересованный взгляд. Когда подъехали к дому, мне пришлось выйти, горбясь, Лариска ехидно хихикала. Я посмотрел на ее стройную фигуру с четко обозначенными половыми признаками.

– А у тебя вроде бы сиськи стали крупнее…

– Значит, это ты тискал так, бесстыжий!

– Нет, правда. Ты не имплантировала ничего такого?

– Только щас заметил?

– Ага, – признался я, – в этом свете они особенно… внушительные.

Она порозовела от удовольствия.

– Нет, пока никаких имплантантов!.. Имплантированную нельзя сразу тискать, а потом еще надо два месяца особое белье носить… Как мне при такой жизни? Пользуюсь особым гелем. Жжет, зараза, зато все так разбухает, что сама вижу разницу. Сразу на размер увеличилась, здорово! А если гелем пользоваться с месяц, то и на два получится.

– А если год?

Она грустно вздохнула.

– Онкология будет. И так балансируем на грани… Чего только не делаем для вас, кабанов бесстыжих!

Я сказал примирительно:

– Да, в такие сиськи Амур не промахнется. Все мужчины будут твои… Как там в автобусе: «Женщина, уберите локти с моих плеч!» – «Это не локти, это – груди». – «Тогда оставьте».

Она хихикнула, довольная, что я подтвердил небесполезность ее усилий.

– Грудь стала больше, – сказала она, – жить стало веселее, как говорят малолетки.

– Всем веселее, – согласился я, – и тем, у кого они есть, и тем, кто жадно щупает.

Мы вошли в подъезд, в лифте Лариска покрутилась перед зеркалом, я нажал кнопку и заговорил одобряюще:

– Честно-честно, сиськи стали еще заметнее. И дойки торчат, как крупнокалиберные пули.

Лариска сказала убежденно:

– Грудь – это лицо женщины! Вы же сами говорите, что не бывает некрасивых девушек, бывают маленькие груди! Вот мы и стараемся, первое – увеличить ее, второе – показать… зря старались, что ли?

Входя в квартиру, она сбрасывала на ходу одежду и туфли, в комнатах у нее артистический бедлам, у меня в сравнении с этим – аптека Госуправления, на пороге спальни оглянулась.

– Я сразу спать. Мне завтра нужно быть свеженькой.

– Тогда я быстро, – сказал я.

– Очень быстро, – предупредила Лариска. – Я тебе помогу.

Под утро приснился Марс. Или не приснился, но когда я начал выныривать из сна, вдруг ощутил, что иду по красновато-охряному песку, под ногами похрустывает, в теле необыкновенная легкость, что значит – я не местный, иду по планете, где тяготение слабее, чем на моей…

Небо темно-фиолетовое, сквозь него слабо проступают наряду с гаснущими звездами книжные полки вдоль стены и календарь. Ощущение странное, дивное и восхитительное. Люблю такие сны, а то обычно полеты над крышами домов, а потом резкое пике на замеченных баб и стремление успеть трахнуть до того, как сладкое томление испачкает простыню.

И хотя сны вроде бы всего лишь причудливое преломление дневных событий, но некоторые сны никак не объяснить с рациональной точки зрения. Ладно, летаю потому, что видел в кино, как летают вертолеты, хотя такие сны начали сниться с раннего детства, когда таких фильмов не видел, но как объяснить, что часто вижу себя на других планетах?

Да, есть так называемые космические фильмы, но просмотром брезгаю, слишком фанерно и топорно. Раздражение вызывают даже не ляпы, а полнейшее несоответствие тому, что будет. Уже сейчас по всему миру близорукость убирают хирургическим путем, а завтра будет убрана генетическим вмешательством, как и прочие недостатки, но когда смотришь фильм о будущем эдак лет на тысячу вперед, а то и на десять тысяч, режиссеры размахом не стесняются, то видишь людей даже прошлой по сравнению с нашей эпохи со всеми их «достоинствами» и дуростью….

Так что же это… Сердце колотится взволнованно, так и хочется признать себя либо потомком инопланетянина, потерпевшего крушение, либо потерявшим память путешественником во времени года эдак из четырехтысячного… который, понятно, пока что должен ходить в соответствующей эпохе личине. Это я чтобы оправдать свою не самую лучшую в мире фигуру и все прочее, что во мне не супер-пупер.

Я осторожно повернул голову, чувствуя, что не у себя дома, ага, Ларискина спальня. Не так уж я и надрался вчера, все помню. Я здесь, в этой реальности. Странно, что такой необычно возвышенный сон приснился, когда я в такой обычной ситуации да еще с эрекцией.

В спальню через плотно закрытую дверь доносится негромкая музыка. Я поднялся, продирая глаза и отчаянно зевая. Открыл дверь, проигрыватель как раз запел голосом Лариски. Она, уже одетая, будто для концерта, пританцовывает посреди комнаты, сосредоточенная, как перед прыжком с вышки.

– Привет, – сказал я.

Она подняла голову, улыбнулась, свеженькая и чистенькая, еще без косметики.

– Хорошо спалось?.. Милый, я сейчас репетирую… Посиди пока, не отвлекай, хорошо?

– Хорошо, – пообещал я. – На тебя всегда приятно смотреть.

– Правда?

– Правда, правда, – заверил я без всякой фальши, на Лариску в самом деле смотреть одно удовольствие. – Меня нет, не обращай внимания. Да и умыться, наверное, можно для разнообразия.

Лариска благодарно улыбнулась, мне показалось, что держится несколько скованно, начала ритмично танцевать, иногда раскрывала рот и делала вид, что поет, это называется «гнать фанеру», то есть петь под фонограмму, но Лариска, как я понял, сосредоточилась не на песне: танцует, все больше и больше подпрыгивая, вихляясь всем корпусом, оттопыривая зад и делая движения, которые можно интерпретировать только в одном смысле, очень прямом и ясном, это называется «заводить»…

Все время оглядываясь, я задержался на пороге ванной: пышная грудь начала приподниматься из низкого выреза платья, как пропустить такое, я пусть и дурак, но не настолько. Как завороженный, уставился на эти белоснежные полушария, что растут и растут, растут и растут. Наконец, как восходящее утреннее солнышко по ранней заре, блеснул кончик красного… начал увеличиваться…

Другая грудь отстала лишь на пару сантиметров, там тоже начался восход алого солнца, а первая в это время дошла до середины и… что-то застопорилось, видно, твердеющим от возбуждения кончиком в самом деле зацепилась за шнуровку.

Уже обе застряли на злополучном месте, я поймал себя на том, что задержал дыхание. Стоит Лариске сделать глубокий выдох, и соски либо преодолеют барьер, либо грудь опустится, что вернее, скроется, оставив для обозрения более скромные участки.

Лариска бросила взгляд на мое воспламенившееся лицо. Движения стали порывистыми, неистовыми, словно и она вошла в экстаз и ничего не видит и не слышит, кроме своей песни и музыки, что звучит у нее в душе… И в этот момент обе груди освобожденно выпрыгнули и легли поверх платья. Светло-коричневые круги сосков явственно заалели, а ниппели, которые у Лариски вообще-то редко сами приподнимаются, встали столбиками и на глазах распухли, налились алым цветом.

Она «допела» последнюю фразу, с блаженной улыбкой победительницы поклонилась и тут «заметила» непокорные сиськи. Ахнула, торопливо упрятала на место и, закрыв ладонями пылающее стыдом лицо, умчалась на кухню, что сейчас имитирует кулисы.

Через минуту выглянула и спросила трепещуще:

– Ну как?

– Круто, – признал я.

Она завизжала счастливо и бросилась мне на шею. Я отступал, пока под колени не ударились края унитаза. Она села на меня, раздвинув ноги, отдувалась, я чувствовал, как стучит ее сердце, и видел испарину на лбу.

– Получилось! – прошептала она счастливо. – Получилось!.. Теперь только не забыть, какие мышцы задействовала… Вроде бы вот эти… и эти…

Сидя на мне, она начала двигать руками и плечами. Я чувствовал, как напрягается ее тело, даже бедра, груди в самом деле начали подниматься, подниматься, наконец добрались до самого верха, но через край прыгать отказывались.

– Прекрасно! – завизжала она. – В этот момент я подпрыгиваю, сдавливаю живот и делаю вот такое движение… и мои сиськи во всей красе.

Я присмотрелся к ее костюмчику.

– Эй-эй, а мне кажется, у тебя там особый выталкивающий механизм!

Она победоносно засмеялась:

– Я всем девчонкам сказала, что у меня головастый бойфренд. Ты угадал.

– Правда? А что там?

– Умелые конструкторы в самом деле недавно создали особые модели бюстгальтеров!

– Ух ты…

– Только это эксклюзив, – предупредила она, – в продажу не пойдет…

– Пойдет, – заверил я. – Стоит только попасть в руки пиратам, сразу начнут штамповать сотнями тысяч.

Она нахмурилась, кукольное личико стало озабоченным.

– Да? Вообще-то ты прав. Пираты обязательно стырят, и начнутся подделки. Самое обидное, что эти подделки ничуть не уступают… Тогда надо спешить, пока шьют только сами изобретатели. Эти бюстгальтеры не только поддерживают грудь в красивой форме, но, как говорится в сопроводиловке, при определенном сокращении мускулов вроде нечаянно выталкивают грудь наверх. К этому моменту надо сделать сосок ярко-красным, чтобы и с задних рядов было видно. Ты сам видел, разработаны специальные красители, поддерживают цвет.

– А клей особый или «Момент» какой-нибудь?

– Сам ты момент, – обиделась она. – Триста долларов за тюбик! Гарантированно шесть часов держит сосок вытянутым и вздутым. А добавки красного перца придают цвет и объем.

– Это не вредно?

Она отмахнулась:

– Милый, мне нужен успех, при чем здесь здоровье? Будут у меня миллионы, найму докторов, станут следить за моим здоровьем.

Я усомнился:

– А не поздно будет?

– Не поздно, – заверила она. – Если много денег, все лечат. Даже рак любой степени убирают, только это очень дорого, но топ-звездам по карману. Так что не трусь, один раз живем, не так ли?

– Так, – подтвердил я, – конечно, так…

– А если один раз, то и взять нужно все, согласен?

– Ну да…

Она сбросила наконец артистический костюмчик, крупная грудь слегка отвисла под собственной тяжестью. Я ожидал, что осчастливленная Лариска возжелает на радостях коитуса, но она спорхнула с моих колен и красиво встала под душ. Грудь без имплантатов, да, хотя, если честно, для нас, мужчин, какая разница?

– Трудись, трудись, – крикнула она из-под серебряной струи дождика. – Набирай больше воздуха и дуйся, дуйся!..

– Добрая ты душа, – буркнул я.

– Только глазки береги! А то лопнут.

Глава 5

Потом я чистил зубы, бриться необязательно, а Лариска спешно приготовила яичницу с ветчиной и кофе. Мы одновременно впрыгнули в лифт, оба опаздываем, выскочили из дома, провожаемые равнодушным взглядом консьержки.

А совсем недавно, мелькнула мысль, я чувствовал бы себя героем. Нарушителем устоев! Но сейчас никому нет дела, с кем спишь. Даже мужья уже не ревнуют жен. Ревновали, когда те сидели дома, а вот так, когда жена уходит на службу и там исчезает до вечера, ревнуй – не ревнуй, ничего не изменишь.

Если понятие греха исчезнет, сказало во мне что-то невеселое, жизнь абсолютного большинства населения потеряет большую часть радости. Вся средневековая литература только на том и построена, что отважный любовник преодолевает массу препятствий, подвергается страшным опасностям, а все только для того, чтобы тайком встретиться с замужней дамой и успеть подержать ее за сиськи. Ну а если удастся совокупиться – так это вообще отпад, верх всего на свете!.. Прям неземное счастье, достойно воспевания в литературе, в музыке, операх и запечатлевания на полотнах. А если обманутый муж узнавал о таком позоре, то обязательно находил и убивал оскорбителя, и это было нормой. А чаще убивал обоих. Иногда потом убивался и сам.

Но теперь замужние сами идут в бар и снимают понравившихся мужчин. И что? Да ничего, все серо и обыденно. Радость траханья чужих жен обнулилась.

– Такси! – закричала Лариска.

Одна из машин, припаркованных у бровки, сорвалась и ринулась к нам. Я открыл дверцу перед Лариской.

– Гони на Большую Садовую! – сказал водителю. – Опаздываем.

Лариска деловито опустила лямки сарафана и подновляла соски затвердевающим пурпуром. Я перехватил взгляд водителя, Лариска тоже заметила, что наблюдает за ее манипуляциями, но не обращала внимания. Как время летит, подумал я ошарашенно. Не мое, конечно, а вообще. В Средние века женщина не смела выйти на улицу или даже дома не могла показаться перед гостями с непокрытой головой. Волосы должны быть всегда закрытыми! Потом пошла мода закрывать их париками, строить сложнейшие прически, ибо когда прическа – то волосы как бы тоже одеты, а вот если их распустить, то… сразу – распущенная женщина!

При взгляде на длинные волосы всегда чувствуешь приятное щекотание в гениталиях. Женщина с непокрытыми волосами воспринималась как голая, что в какой-то мере понятно, ибо сразу вспыхивает эротическое влечение, выражаясь вычурным языком вчерашней культуры.

Стильные девочки с короткими или ультракороткими стрижками выглядят красиво на обложках журналов, красиво даже на вкладках и постерах, иногда даже в реале, но это та же красота, что разглядывать картины Пикассо или Дали. Вроде изысканно, с первого взгляда видно, что постарались, много денег и усилий вложили, но это красота заснеженной елки в новогоднем лесу. Красиво, но трахать елку не приходит в голову.

И конечно, платье тоже должно было волочиться по полу, ибо показать даже лодыжку – верх безнравственности и порочности. А потом платье все укорачивалось и укорачивалось, укорачивалось и укорачивалось… Для того, понятно, чтобы показывать еще на сантиметр больше ранее не показываемой кожи задней конечности. Потом еще, потом еще…

Сейчас платья укоротились до предела в буквальном смысле. Укоротить еще – тогда зачем они вообще? Платье – для того, чтобы прикрывать срамные места. Но убрать сантиметр – и все будет экспонировано. Или платье станет чем-то вроде галстука, который тоже непонятно зачем?

А сейчас, с такой длиной платья, весь смак в том, что срамные места вроде бы и прикрыты, но стоит женщине наклониться… а наклониться всегда есть повод: хоть в магазине удобнее уложить товары в корзине, хоть на улице, заприметив понравившегося парня, остановиться перед ним и наклониться, поправляя обувь.

Разумеется, никто не рискнет демонстрировать плохо вытертую жопу и вялые половые губы, потому спрос на подкачивание геля возрос многократно. Лариска права, женщинам нужно спешить, пока волна спроса, вернее, интереса, не ушла.

Машина остановилась у тротуара, я сунул водителю приготовленные деньги, выскочили с Лариской, довольные, что не опоздали.

Наш медиацентр быстро наращивает мускулы, за последние три года дважды менял место. Всякий раз хозяева выбирали суперсовременное здание, казалось, целиком из стекла и металла. Стены, разделенные на широкие квадраты, выглядят затемненными окнами бандитского бээмвэ, к которому гаишники стараются не приближаться, а омоновцы подходят, держа автоматы на изготовку.

Сегодня день на работе прошел сумбурно и безалаберно. Обычно Коновалов, наш шеф, сам приносил заказы, а сегодня прислал олухов, что не могли связать два слова, только упорно твердили, что им нужны компьютерные спецэффекты, а какие и для чего, что именно нужно подчеркнуть, что выделить – мычали и снова важно говорили, что эффекты должны быть крутыми.

Я подобрал кое-что из готового, скомпоновал, ушли довольные, оплатили щедро, но остался нехороший осадок. Ну не нравится мне обслуживать высоким искусством компьютерной графики извозчиков и домохозяек.

…и когда я красиво и героически погибну, она увидит, насколько ошибалась в моей преданной любви и верности! И упадет на мой еще теплый труп и зарыдает, но, увы, не вернуть, я лежу весь изрубленный, кровь струится из многочисленных ран, смертная пелена застилает взор, последний вздох срывается с моих уст, а принцесса вскрикивает в горе:

– Клянусь, что буду хранить тебе верность вовеки! И никто и никогда не прикоснется к моему телу!.. Только ты, единственный… О, горе мне, как я была не права…

Я вздохнул, в глазах защипало, очень трогательно и трагично, я молодец, хотя… хрень какая, не хочу быть дохлым, это ж ничего не увижу, но все равно намечтал красиво, есть во мне что-то возвышенное, не совсем я говно, каким иногда себе кажусь, я просто недостаточно крут…

За соседним столом на полном серьезе обсуждают, случайно или не случайно у Софи Марсо, когда шла по красной ковровой дорожке Каннского кинофестиваля, обнажилась грудь. Я подумал вяло, что какая, на фиг, случайность, если у нее на каждом выходе на публику обнажается это место, а также когда выходит из дому к автомобилю, заходит в любое кафе или ресторан, вообще – появляется на людях. Этими снимками пестрит весь Инет, и если кто верит, что вот у «Софи Марсо случайно обнажилась грудь», этот лох никогда вообще не заходит в Инет. Потому что эти снимки даже на сайтах, где Путин дает интервью, где Греф рассуждает об экономике, а Иванов протестует против придвижения НАТО к нашим границам. И на спортивных, конечно. Сама же стареющая Софи Марсо и рассылает их всюду.

Платья звезд на липучках и особых хитрых завязках. Достаточно чуть шевельнуть плечом, как соскочит заказанная лямка, обнажая грудь, откроется шов на заднице, а то и вовсе платье соскользнет целиком, теперь практикуется и такой экстрим.

Папарацци издали определяют секреты этих платьев, а также где, на какой ступеньке соскользнет лямка, разойдется платье в момент торжественного прохода по дорожке славы или упадет к ногам ах-ах смутившейся звезды. Эта та игра, в которой обе стороны играют по четким правилам.

А ведь у меня продвинутый народ, мелькнула едкая мысль. Программисты. Но и они отстают. Просто не приходит в голову набрать в яндексе «случайное обнажение» и получить сорок тысяч сайтов, где у знаменитостей то лямка платья соскользнет перед фотокамерами, обнажая подготовленные к осмотру сиськи, то подол задерется, демонстрируя раздутые половые губы… Многовато для случайностей! А девчонки, собираясь на дискотеку или просто на прогулку по людной улице, уже договариваются, кто с кого по очереди будет сдергивать маечку, показывая ребятам сиськи… Мол, самой все еще неловко, если не пьяная, а вот когда подруга шалит, другое дело.

– Если знаешь о жизни все, – донесся глубокомысленный голос одного умника, – значит, ты уже умер.

– Ха-ха, – ответил второй весело. – Вообще-то в игре со смертью я согласен на ничью…

Остряки, подумал я хмуро. Играют словами, а смысла-то нет. И все ждут, когда рабочий день закончится, чтобы за пиво и по бабам. Ерунда какая! Сто лет назад это было круто, каждую бабу приходилось брать с боем, такими победами гордились, а теперь что за интерес?..

День прошел серо и незаметно, как и остальные. И вечер. На автомате я добрался домой, поужинал, перед сном чуточку поиграл в он-лайновую байму года, а также всех времен и народов – «Троецарствие», но слишком уж, да, слишком, после такой ночь не уснешь, поскорее вышел и побаймил в Red Light Center, там сбросил гормональные излишки и завалился спать.

Сквозь сон ощутил зов, но что это именно зов, сообразил потом, когда с бешено колотящимся сердцем пытался разобраться, что же со мной произошло, а тогда лишь чувствовал сильнейшее томление и странную тоску, словно в двух шагах от незримой двери, за которой н а с т о я щ и й мир, но не могу сдвинуться.

Дрожащей рукой вытер холодный пот с горячего лба, дыхание учащенное, будто бежал не только во сне. Еще когда только заснул, во мне уже толклись звезды и галактики, проплывали туманности, а пространство свертывалось восьмимерными струнами.

Оказывается, как прочел перед сном, Большой взрыв, который создал Вселенную, всего лишь крохотный пузырек в бурно кипящем космосе. В этой мегавселенной какие-то пузырьки помирают, какие-то рождаются, и в каждом из них свои физические законы и свои пространственно-временные параметры.

Пузырьки-вселенные существуют только мгновения, если по их меркам жизни. Страшно подумать, сколько же существует сама мегавселенная, ведь пятнадцать миллиардов лет только нашему пузырьку, в котором сто миллиардов галактик в видимой нам части, но я стараюсь представить, наслаждаюсь муками разума, пытающегося объять такое, трепещу и ужасаюсь… это настоящий адреналин, а не банальный секс на эскалаторе!

Но о таком надо помалкивать, я и так иногда выгляжу полным придурком, потому что знаю и умею больше, а надо «как все», чтобы вписываться в любую тусовку и любую компашку.

От компа донесся сигнал: пришла аська, потом запикало чаще. Я поморщился: достали эти любители потрахаться. Сейчас даже женщины пишут в графе: пол «мужск», чтобы отстали, но не учли, что и любительниц потрахаться по Инету становится все больше. Женщины отстают от мужчин в таких вопросах, но… ненамного.

Я пошел к компу, из динамика донесся тихий женский смешок:

– Опасно забывать отключать на ночь веб-камеру.

С экрана на меня смотрит миловидное женское лицо, уже немолодая, глаза усталые, губы растянуты в нерешительной улыбке. Я спросил тупо:

– Включена? Черт, я ж выключал!.. Вроде бы…

Пока я старался вспомнить, не слишком ли глупо я выглядел, когда чесал в паху и бродил сонный по комнате, женщина сказала мягко:

– У вас восьмая версия? В ней баг, из-за него веб-камера иногда срабатывает сама по себе… Меня зовут Мария. У нас уже ночь… такая жаркая и душная, я все не могу заснуть. Слишком ночь жаркая…

Она сделала рассчитанную паузу, я сказал поспешно:

– Да-да, так бывает. Я могу помочь?

– Да, – ответила она просто.

Я вытащил из ящика стола В-4, то есть вагину, модель четвертая, краем глаза видел на экране, как женщина, двигаясь со мной синхронно, вынула фаллоимитатор довольно устаревшей конструкции, но для людей с воображением даже он не всегда необходим. В отличие от меня, сразу приспособившего В-4 на нужное место, она держала фаллоимитатор в руках, женщинам нужно больше времени для разогрева, даже если не могут заснуть и уже частично готовы.

Мои пальцы тронули кнопку включения, начнем с самого слабого нагрева, и чтоб эта штука в ее ладони чуть-чуть подрагивала, ага, начала с hand job, глаза заблестели, на щеках появляется румянец, затем перешла тут же к blow-job, правильно, бережет мое время, я ж отрываю для нее несколько минут от завтрака, а спустя пару минут быстро вставила блестящий от слюны фаллоимитатор в нужное место, все это время не отводя от меня напряженного взгляда.

К этому времени я добавил твердости, чуть раздул в объеме и на целых два градуса повысил температуру. Манипулирует женщина им сама, я только играю на пиктограммах, добавляя и сбавляя вибрацию, усиливая пульсацию, чтобы в унисон с тем, что шепчет женщина, что она ждет и хочет…

Наконец она напряглась, тело выгнулось дугой, я резко добавил еще градус по Цельсию, одновременно расширил в объеме на пять миллиметров и погнал предельную пульсацию от корня к концу. Женщина вскрикнула, лицо ее исказилось. Она часто-часто задышала, рот раскрылся. Я услышал какие-то слова, но она уже медленно затихала, успокаивалась.

Через полминуты веки поднялись, взгляд еще затуманенный, на лице медленно проступает смущение.

– Извини, – произнесла она тихо. – Просто так получилось, что никого из близких под рукой… Австралия, знаешь ли… Теперь засну без проблем!

– Спокойной ночи, – сказал я тепло.

– И тебе…

Мне почудилось, что она едва не сказала «сынок», но в компе щелкнуло, и экран померк, хотя сама веб-камера не отключилась. Я бросился на кухню, двенадцать минут отрезал от завтрака, чудовищно много подарил совершенно незнакомому человеку. И хорошо бы сам тоже, но я вот такой альтруист, позаботился, чтобы женщина на другой стороне планеты получила половое удовольствие и заснула, удовлетворенная, а теперь полуголодным побегу на работу с бутербродом в руке, оставив горячий кофе на столе…

Прогресс, мелькнула мысль, все ускоряется, ускоряется, ускоряется. Мы входим в режим, в котором перестают действовать обычные человеческие законы, что складывались веками, тысячелетиями. Рушится, с грохотом рушится весь моральный свод человеческой морали.

Да, мы еще вспоминаем библейские заповеди, но на практике нарушаем их все. Гомосексуальные браки, сексуальная модель поведения: за измену уже не убивают и даже морду не бьют…

Грузовой лифт полз, останавливаясь чуть ли не на каждом этаже и собирая по дороге собачников, домохозяек с сумками, пенсионеров. Совсем убило, когда на втором этаже ввалились трое крепких парней, уместились кое-как в уже тесной кабине и проехали целый пролет, страшась переутомиться на лестнице.

Сейчас, стучала мысль, пока я бежал к остановке, входим в неуправляемую цепную реакцию. Абсолютное большинство этого вообще не видит, а те, кто видит, бессильны повлиять. Да и не хотят, потому что именно они воспользуются плодами в первую очередь. Неуправляемая потому уже, что каждый шажок жестко задан предыдущим: мы уже не можем отказаться, скажем, от автомобилей, а для них нужно строить новые широкие автострады, а для строительства понадобятся более вместительные грузовики…

Автобус открыл двери, а передо мной словно распахнулся холодный черный космос. Завис в нем, сердце сжалось, а потом застучало быстро-быстро. Все-таки наступающее будущее страшно тем, что впервые даже самые продвинутые умы не могут сказать, что же будет там, в будущем!

Абсолютно все будет великой неожиданностью. Все ускоряющаяся лавина открытий, которую не будем успевать ни осмыслить, ни использовать вот так с ходу.

Интеллектуальный взрыв уже привел к технологическому расслоению: старшее поколение боится компьютеров, не умеет настраивать современные бытовые приборы, в супернавороченных мобильниках пользуется только функцией простого телефона, и даже когда нечаянно нажмет не ту кнопку на телевизионном пульте, то в отчаянии звонит сыну или дочери. А еще лучше – внуку: приезжай, спаси, настрой заново эту проклятую штуку, ну зачем эти сто кнопок, да в каждой еще подменю на сто пунктов, а в тех еще сотни своих настроек… Как хорошо было, когда только две программы, а чтобы переключить с одной на другую – никаких пультиков, а просто поворачиваешь верньер на самом ящике. Чаще всего – плоскогубцами. К счастью, я выезжаю на работу, когда час пик позади, но все равно раздражает обилие машин на дорогах, из-за них ползут, а то и стоят в пробках и автобусы. Мечта простого человека «получаю тыщу баксов и ничо не делаю!» станет реальностью для всех задолго до наступления стотысячного века. Уже сейчас автоматизируются не только разливка стали, но и задачи высокого левела. Настоящая производительная работа остается у все более сужающейся группы. Остальное же население, которое якобы работает, перекладывает из пустого в порожнее, обслуживает друг друга, занося один другому хвосты на поворотах.

Я вбежал в офис, всем сказал бодро «драсьте». Техники ответили кто весело, кто хмуро, кто просто отмахнулся, у нас демократия. Все перед экранами работают с программами, только Грег, мой заместитель, развалился в рабочем кресле, перед ним девочка из подтанцовщиц уже расстегнула ему брюки и работает над пенисом, сладострастно похрюкивая и демонстрируя возможности глубокой глотки.

– Все-все, – сказал он поспешно, перехватив мой взгляд, – заканчиваем! А работу я сделал.

– Сейчас другую получишь, – буркнул я.

Мой комп поймал мои биохарактеристики, включился, еще раз перепроверил, да, перед ним хозяин, и развернул работу на том месте, где я ее оставил.

– Шеф, – спросил Грег, – будем закупать лицензионное?

– А что, ждем визита иностранцев?

– Нет, – ответил он поспешно, – но сейчас усиливается борьба с пиратством…

– Если финансы позволяют, – ответил я, – то лучше лицензионное. Что говорит бухгалтерия?

– Отвечают, что начинаем выходить на международный уровень. В смысле, со следующего года попытаемся. Так что надо быть готовыми ко всему…

– Закупай, – разрешил я. – Будем как люди.

– Как белые люди, – уточнил он с понимающей улыбкой.

– Да-да, – согласился я. – Как белые.

Он поднялся и застегнул штаны, встрепал прическу подтанцовщице, она отмахнулась и выжидающе посмотрела на меня, я отрицательно покачал головой. Странное какое-то чувство… Вижу неправильность этого мира, вернее – чувствую, но не могу ни определить эту неправильность, ни даже сказать, в чем она. Разве что тянущее чувство тревоги, как во сне убегаешь от чего-то ужасного, а оно настигает, настигает, вот-вот поглотит, а ноги ватные, передвигаешь ими, как чугунными колоннами.

Пожалуй, неправильность как раз в самом сладком. Вот мы все, все человечество, вдруг ударились в самое простейшее из удовольствий: секс. Какую газету ни открой, на какой канал ни переключи, на какой сайт ни зайди – везде секс, как универсальный ключ ко всем проблемам. Трахайтесь – и у вас все будет хорошо. Дома, на работе, на улице, на отдыхе, в тренажерном зале, в кино, вообще – везде.

Сперва это пропагандировали полуодетые сисястые девочки на молодежных каналах, потом пошли с такими выступлениями, слегка стесняясь, седоголовые академики, подвели «научную» базу. Теперь дело дошло до такого разгула, что вот-вот президент или премьер выступит с обращением к нации: трахайтесь и трахайтесь, как кролики, это лучше, чем ломать голову, как решить проблему далекого Косова или как обеспечить независимость Абхазии!

Примерно так же решили римляне в момент расцвета могущества Рима.

Кстати, когда римляне ударились в оргии, могущество их непобедимой империи резко пошло на убыль. Именно в момент расцвета разгула и повального траханья всех со всеми возникло шокирующее непонятное христианство с его демонстративным отрицанием любых утех плоти. То самое христианство, которое неожиданно для всех похоронило мир утех и разврата, деяние, которого никто в своем уме не мог даже представить!

Но то христиане, мелькнула тягостная мысль. Преданья старины глубокой. А сейчас нет такой силы, что сумела бы остановить разгул половых утех.

Нет.

Разве что асексуалы? Но они в отличие от первохристиан не воинствующие. Они просто… отстраняются с некоторой брезгливостью от этого постоянно трахающегося мира. Ну вот я самый что ни есть асексуал. Кто-то ждет настоящую любовь и не желает размениваться, у кого-то срабатывает в виде защитного клапана простое омерзение… Правда, я трахаюсь, но куда деться?

Мои пальцы привычно и почти автоматически стучали по клаве, а в черепе смятенная мысль, что каждый из нас, человеков, есть поле не затихающей ни на секунду битвы между интеллектом и биологическими инстинктами. Но это так говорят, все мы любим красивости. Это опять же от инстинкта самца выглядеть перед самкой привлекательным, а женщины, как правило, красивости говорить не умеют. На самом же деле, если без красивостей, интеллект только тогда успевает вякнуть слово, когда инстинкты, насытившись, дремлют, ибо интеллект – щенок перед матерым инстинктом, у которого за плечами сотни миллионов лет боев и абсолютного доминирования. Кстати, инстинкт пока что рассматривает щенка-интеллект как забавную игрушку, что иногда помогает, но еще не как соперника. Но если вдруг в нем его увидит… страшно подумать, что может случиться!

Увы, все войны, начиная от простых актов терроризма и заканчивая мировыми, все революции, все расовые и религиозные конфликты, да вообще все-все, из-за чего деремся и ссоримся, – только потому, что мы обезьяны, научившиеся говорить, но не переставшие от этого быть обезьянами.

Глава 6

На работе задержался, вечером прошелся по вечерней улице, заглядывая на лотки: вдруг да мелькнет что-то по моей тематике, все равно иду мимо длинной цепи настоящего развала. В глаза бросилось созвездие журналов с яркими обложками: «Секс с животными», «Зоофилия – это норма», «Свинг спасает семьи», «Новинки высокой технологии в сексе»… Последний журнал я опасливо раскрыл, так, на всякий случай, вдруг там что-то про нанотехнологии, не зря же многим старомодный секс с блеском заменила веб-камера и скейп с расширенными возможностями, но, увы, с помощью высокой печати на ста двадцати страницах размещены фото самых новейших надувных кукол: уже не просто резиновых женщин, а и самцов разного размера и с разными, а также всех цветов кожи, мол, не расисты, имеем всех и по-всякому.

Самая дорогая кукла с ярлычком «Аня Межелайтис», я присмотрелся, спросил у продавца:

– Она что, в самом деле вот такая? Почти неотличима от живой?

– Точно!

– И Аня Межелайтис не подаст в суд за такое?

Продавец посмотрел на меня, как дитя на скелет.

– Да она еще и заплатила, чтобы одну из кукол сделали похожей на нее! И доплатила, чтобы на каждую наклеили ее имя!

– Круто, – сказал я ошалело, покрутил головой. – Вроде бы не старик, а не успеваю за скачками моды…

Он отмахнулся:

– А кто успевает?

– Ну, вон Аня…

– Успеваем только на своем поле, – объяснил продавец. – Нам тут рассказывали, как обучали пользоваться диктофоном в ее же мобильнике! Тупая, с пятого раза не въехала.

Я кивнул, пошел, размышляя, что во все века Ани Межелайтис были популярнее и заметнее ученых, политиков, философов, мудрецов. Начиная с допещерных и пещерных эпох и до нынешнего времени. И сейчас новость ли, что сайт Академии наук менее популярен в Сети, чем любой из порносайтов?

И что Аня Межелайтис известнее любого нобелевского лауреата, что творец компьютера умер в бедности, а создатель порносайтов покупает дворцы и оборудует в личных суперлайнерах бассейны, а на яхтах ставит теннисные корты для себя и друзей?

Не понимаю… Даже «не понимаю!!!». С тремя восклицательными знаками. И гневной рожей смайлика, что уже и не смайлик, а гневник или яростник.

Звякнул мобильник, на экране расстроенное лицо Лариски.

– Ты дома?

– Нет, по дороге к дому.

– Я щас забегу, – пообещала она. – Что-нить взять пожевать?

– Да вроде бы на двоих хватит, – сказал я.

Она сказала с облегчением:

– Ну вот и хорошо, а то когда по этим чертовым магазинам…

Тоже мне женщина, подумал я. Мобильник отключился, я вернулся к дороге и поймал частника, занимающегося извозом. Надо спешить, кто знает, на каком участке дороги Лариска. Когда приспичит, то не ходит, а летает, как стриж над озером.

Зайдя в квартиру, я едва успел включить плиту, как звякнул домофон. Мазнул пальцем по кнопке, Лариска что-то верещит в крохотном экранчике, но я не слушал: бросил на сковородку ломтик масла, скорлупа яиц трещит под ударами тупой стороны ножа, как черепа орков, добавил ветчины и поставил на огонь.

Лариска вбежала растрепанная и расстроенная, но успела звучно чмокнуть в щеку, мы ж друзья, в глазах чуть ли не отчаяние.

– А ты знаешь, – выпалила она горячо, – что Бритни Спирс ходит без трусов и везде показывает свою пилотку?

– Показывает? – усомнился я.

– Вроде бы нечаянно!

– А-а-а, ну как и ты…

Она запротестовала:

– Я только сиськи, а она вообще!

– И все нечаянно? – спросил я с интересом.

– Вот такие лохи! – крикнула Лариска зло. – У нас показали ролик!

– Да, есть у нас еще люди, – согласился я. – Честныя, аж жуть.

– Включи комп, – потребовала она, – я тебе покажу!

– Показывай без компа, – предложил я. – Он, гад, отвлекает. Щас я сяду поудобнее, а ты стриптизуй.

Она возмутилась:

– Я о деле! Когда ты будешь серьезным?

– Комп включен, – объяснил я. – Это скринсейвер такой прикольный.

– Щас я тебе найду это свинство…

Она ринулась к компу, там сопела, бурчала, лицо унылое и разочарованное. Вот так всегда – Запад обгоняет, приходится вдогонку, а как только тут освоят такой вот метод сидения на стуле, чтобы в тот момент, когда видит нацеленный на нее фотоаппарат, как бы невзначай перебросить ногу за ногу, меняя местами, в этом случае приоткрывается зажатое тугими ляжками интимное место, папарацци поспешно делает снимок… вообще-то успевает сделать их туеву кучу, сейчас такие скоростные аппараты, что в секунду делают тридцать снимков, а дома просматривает и отбирает лучшие….

Я тряхнул головой: снова живу старыми мерками. Папарацци просматривает снимки тут же на встроенном экранчике, выбирает самый скандальный и по электронной почте отправляет в редакцию, где мгновенно вбрасывают в газету. Плюс этот же снимок и другие выставляются за приличную плату на сайте, рассылают по мобильникам.

Лариска сказала агрессивно:

– Что у тебя на компе? Куда все делось?

– Смена эрогенных зон, – пояснил я.

Она широко раскрыла прекрасные глаза, пухлые детские губы чуть раздвинулись, и хотя я уже почти не из этого мира, хотя бы глубоко внутрях, я ж асексуал, но невольно представил, как тут же вкладываю в этот зовущий рот. И хотя уже проделывал это десятки раз, с Лариской это всякий раз сладостно, как будто впервые.

– Это как?

– Ищи по яндексу, – посоветовал я. – Или по гуглу. Я всю порнуху убрал.

– Это не порнуха, – ответила она возмущенно. – Это искусство!

– Ага, – согласился я. – Бритни Спирс – искусство. Так и набери.

Она торопливо стучала по клавишам, быстрая и сосредоточенная, как белка. На экране высветилась первая из найденных страниц, я не рассмотрел издали, сколько найдено, но цифра семизначная. Да, Бритни Спирс – это не какой-нибудь безвестный творец, что так и умер, не получив ни цента за созданную им аську, не отец Интернета, которому приходилось квартплату вносить в рассрочку…

– Вот, смотри!

– Щас, – пообещал я, – проверю яичницу. Если сгорит, ты ж меня и убьешь.

Она мотнула головой:

– Что ты какой-то… настоящий мужик! Только о еде и думаешь.

Я промолчал, что когда на нее смотрю, то думаю не только о еде, да и не только я, Лариска очень уж в этот момент не трахательная, сходил на кухню и как раз вовремя снял сковороду. Яичница из дюжины яиц шипит и стреляет мелкими фонтанчиками сока, я торопливо разрезал строго пополам и перевалил на тарелочки.

– Готово! – крикнул я и пояснил: – Яичница готова! И ветчина – пальчики оближешь…

Из комнаты донесся злой вскрик Лариски:

– Ты что, дразнишься?

– Иду-иду, – сказал я.

Лариска сидит в напряженной позе перед монитором, там прокручиваются одни и те же коротенькие сценки, снятые мобильником. Ролики высокого качества, и хотя некоторые места нарочито смазаны, вроде снималось впопыхах и тайком, но мы с Лариской – стреляные воробьи, нас на таком не проведешь…

– Да, – согласился я, – срежиссировано умело.

– Сволочи, – воскликнула она.

– Еще какие, – подтвердил я. – Снова опередили!

– Хуже, – сказала она зло. – Мне надо убедить хоть одного, а там целая группа занималась тем, что ставили ей ноги, подкрашивали всю щель, взбивали губы, чтобы… смотри, какие толстые! Да у нее пилотка никогда не была таким сочным местом!

– М-м-м, – сказал я в затруднении. – Ну, если судить по ее генетическому типу, то… может быть. Но может и не быть.

– Я видела! – вскричала Лариска разозленно. – Она и раньше показывала! Но сперва хватало и так, а теперь, когда и другие начали… вот и делает, чтоб как у надувной куклы!

Я посмотрел внимательно, промотал ролик еще разок, замедляя движение на самых пикантных кадрах, даже остановил и сделал пару скриншотов.

– Да нет, – сказал я наконец с сомнением, – у надувных все же получше. Еще один плюсик в пользу высоких технологий. Пойдем, там яичница остывает.

Она возмутилась:

– Да иди ты со своей яичницей!

– Лариска, – сказал я отечески, – я по мордочке вижу, ты проголодалась.

Она отмахнулась:

– Может быть. Но сейчас не до еды. Что же делать, что делать… Ты не бреши, пока у надувных нет внутри компьютеров… преимущество у нас!

– Не скажи, – возразил я. – У нормальных мужчин какие требования к женщинам? Чтобы лежала – раз, молча – два.

Она снова отмахнулась, уже не слушая:

– Славик, давай побыстрее сделаем и со мной такое же?

– А я при чем? – удивился я. – Тебе нужен просто оператор. Ну, можно еще осветителя. И гримера.

Она огрызнулась:

– Мало, сам видишь! А ты в своей фотожопе из мухи слона делаешь, и все видят натурального элефанта!

– Это не в фотожабе, – поправил я автоматически, – но для тебя, Лариска, сделаю, если не слишком сложно. Хоть двух элефантов.

– Ну давай-давай, берись!

Она подтащила мне кресло, я запротестовал и настоял, чтобы сперва яичницу. Лариска моментально оказалась на кухне, и когда я подошел и сел за стол, ее порция уже исчезала, словно горсть снега на раскаленной сковородке.

– Ну ты и… – сказал я обалдело. – Молодец!

– Да проголодалась я, – промычала она с набитым ртом, – проголодалась… Все, пойдем.

– Дай доесть, – взмолился я. – Удавлюсь же…

Она сказала с отвращением:

– Все жрешь и жрешь… Куда в тебя столько влазит?

Не дожидаясь, когда прожую последний ломоть ветчины, она выпихнула меня из кухни в комнату к компу, но, когда мышка скользнула под ладонь, я быстро вошел в привычный мир и темп, пальцы гоняют курсор по нужным пиктограммам, в черепе застучала мысль: виртуальный мир – да, наркотик. Но в такой же мере наркотик и кино, и даже книги. Но если отобрать книги и кино, человек все равно найдет способ уйти в виртуальные миры без всяких компьютеров, книг и дисков с фильмами… просто лечь и помечтать.

А можно даже и не ложиться. Этот наркотик, увы, у нас всегда при себе, а шприц наготове. Чуть какая неприятность – сразу можно вколоть себе в вену грезу, как расправляешься с обидчиком, становишься миллионером, а Люська горько жалеет, что показала сиськи не тебе, а Кольке.

Так что не надо про комп и этот проклятый Интернет, что, оказывается, зомбирует – слово-то какое! – и заставляет людев убивать. Да еще бензопилой, ага. Любая книга, если на то пошло, зомбирует. И чем книга лучше, тем зомбирует сильнее. А самые великие зомбисты – Пушкин, Толстой, Достоевский, Чехов и всякие разные Бунины…

– Есть, – сказал я, выныривая из размышлизмов. – Как тебе эта?

Лариска наморщила лоб.

– Гм… а пооткровеннее, но так, чтобы не совсем откровенно, а вроде бы подсмотрено… У тебя же есть?

– Давай пошарим…

Я вывел на весь экран thumbnails, у меня великое множество Ларискиных фоток: и она любит фотографироваться, и я первые дни щелкал затвором безостановочно, гордый тем, что передо мной раздевается такая красотка.

– Вот этот, – сказала Лариска. – Нет, вот этот!

– Точно?

– Не знаю, – призналась она. – Посмотрим еще. Сделай покрупнее.

– Долго придется выбирать, – предупредил я.

– А что, к тебе кто-то придет на ночь? – спросила Лариска и, не дожидаясь ответа, сказала деловито: – Я вам мешать не буду. Если понадоблюсь, могу даже поассистировать.

Я пробурчал:

– Да никого не жду.

– Тогда нет проблем, – решила она. – О, вот эту!..

Я развернул на весь экран указанную фотку, Лариска на ней в самом деле не видела, как я ее щелкнул, очень умело ухватив в движении, когда закидывает ногу на седло велосипеда, а разогретая и налившаяся кровью от интенсивного движения пилотка очень зовуще и эротично приоткрылась, выпустив внутренние губы, тоже набухшие и ярко красные, словно напившиеся крови гигантские комары.

– Хороша, – признался я. – Настолько, что я бы ничего не трогал.

– Нет, – возразила она, – давай вот здесь увеличь, здесь раздуй, а вот тут чуточку добавь алости… Так нежнее. Словно солнечный луч пронизывает.

– У тебя такими бывают уши, – заметил я.

– Сделай таким и там, – сказала она настойчиво. – И клитор увеличь.

– А его зачем?

– Сейчас модно крупный!

– Ладно, сделаю покрупнее… Но с этого ракурса его не видно.

– Догадываюсь, – ответила она сердито, в голосе прозвучало сожаление, – но все равно сделай. Я знаю, понадобится!

Когда работает умелец, это занимает считаные минуты. Можно уложиться даже в секунды. Но Лариска мой друг, я провозился двадцать минут, зато Лариска взвизгнула в восторге, увидев результат:

– Круто! Славка, ты – гений!

– Было над чем работать, – признался я. – Это не какую-то корявую переделывать в фотомодель. Ставить?

– Да, – сказала она твердо. – Давай на самые посещаемые. Руснетовские, конечно! Подзаголовок щас придумаю… Вот: «Лариска Немировская оскандалилась возле дома…», нет: «Лариску Немировскую спалили папарацци…» Или: «Позор Лариске Немировской…»

– Да все хорошо, – сказал я, – мы же на разные закинем, вот и нужны разные подписи, словно это владельцы сайтов передирают друг у друга клевый снимок.

– Ты думаешь?

– Да, – признался я. – Иногда думаю. Даже – головой.

Глава 7

Забросить снимки на посещаемые форумы не трудно, хоть и хлопотно. Я всобачил их на первую пятерку, а оттуда сами расползутся, сам знаю, что выдал ходовой материал.

Когда забрел на кухню в рассуждении, чего бы пожевать, голенькая Лариска сидит, поставив одну ногу пяткой на стул, согнулась, как кот на помойке, выставив острые позвонки, левой рукой медленно двигает внизу зеркальцем, озабоченно рассматривает свои половые губы. Пальцы правой руки озабоченно щупают припухлости.

– Что-то случилось? – спросил я и, невольно возгордившись, спросил: – Не натерла?

– Посмотри, – сказала она. – У меня вот здесь не слишком обвисает? «Губы бантиком» стоит всего триста долларов. Вся операция длится пару часов…

– Что за бантики? – спросил я.

– Чудак, ты один на свете не знаешь! Как ты и живешь на свете, такой дикий? Это подкачка геля во внешние губы, укорачивание внутренних, увеличение клитора… Самая модная операция, уже догоняет по имплантации груди, а по подтяжке обогнала.

Я сел напротив, потом опустился на пол, внимательно пытаясь найти дефекты, на которые указывает Лариска, но по своей мужской тупости или бесчувственности к прекрасному так и не нашел. Лариска так и эдак захватывала пальцами нежную розовую плоть, выворачивала, оттягивала, но я все равно не находил изъянов.

– Эх ты, – сказала наконец Лариска разочарованно, – что ты понимаешь!

– Да, – согласился я вынужденно, – нам как-то важнее не какая, а само наличие. Но я ж тебе все подправил!

– Это в жабе, – ответила она уныло. – А мне надо такое, как ты сделал, и наяву!

– Ну ты даешь, – сказал я пораженно.

– А что? Как ни крути, а наука идет вперед. Грудь с имплантатами всегда красивее, чем без них! Даже у молоденьких девочек. И никакими упражнениями или диетами не сбросишь так быстро вес, как липосакцией… А с этой штукой так и вообще… Я что, виновата, если у меня такой маленький клитор?

– Ни фига не маленький, – возразил я. – Глупости! Но если надо, дорисую.

Она отмахнулась, что с тупым разговаривать, другим надо не рисунок показывать, я попросил:

– Погоди, загляну в поисковик.

Здесь же на кухне я быстро ввел в яндекс эти самые «губки бантиком», ошалел от тысяч и тысяч статей на эту щекотливую, по моему дремучему мнению, тему. Так бы о проблемах освоения планет писали!

Лариска заглядывала через плечо, охнула.

– Ох, там написано, две недели нельзя сексом…

– Потерпишь, – сказал я с видом старшего брата. – Кроме того, у тебя такой бархатный анус…

Она отмахнулась:

– Да все, кто знает, так и делают! Но через три дня концерт в Коршунграде. Придет не то мэр, не то олигарх… он там всем правит, должна быть готова. Приезжающих с выступлениями трахает, хобби у него. Не могу же сразу сказать: только не туда?.. Он же все равно захочет везде!

Я взялся готовить кофе, я и на ночь тоже пью, подумал, что хирургия давно была готова к изменению формы груди, жопы, ног и вообще всего тела, но не была готова мораль. Даже лица исправляли только жутко искалеченным в авариях, а о коммерческом использовании не было и речи. Сейчас же плотину прорвало.

И показательно, что такие труды по исправлению половых губ требуют, понятно, демонстрации полученного совершенства. Женщина, которая резко улучшила форму половых губ, сама не может ими налюбоваться, с гордостью раздевается перед партнером и вообще рада случаю продемонстрировать их при любом подвернувшемся случае.

Хорошо, если это «само собой»: сидя на стуле, медленно перебросила ногу на ногу или же расположилась в низком кресле, а еще удачно села, раздвинув ноги, в кафе… и в других подобных местах, их женщины сразу берут на карандаш.

Но этого мало: старалась, делала, терпела, платила, а теперь показывать только украдкой? С грудью намного проще, ее можно демонстрировать и в платье! Все равно видно форму. И вот жажда демонстрировать свои успехи в превращении половых губ из органа… ну, выделения в символ изящества и красоты ломает барьеры, установленные некогда церковью, а затем перешедшие в повседневную жизнь.

Так что лавина уже стронулась, но пока еще только начинает разгон. А ничего не подозревающее человечество копошится у подножия горы в мирной зеленой долине.

Перед сном я посидел за компом, не могу не полазить по Инету, Лариска посмотрела на часы и рассудила, что домой добираться уже поздно.

Когда я пришел в спальню, Лариска уже тихонько спит, свернувшись в клубок и развернув ко мне роскошные ягодицы. Я тихонько лег, обнял ее по-братски, асексуал я или не асексуал, и тоже заснул тихо и мирно.

Дурость, сказал я себе, не перестает быть дуростью от того, что большинство привержено этой дурости. А большинство привержено именно дурости уже потому, что целиком из Люш, Василис, Татьян и Ольг, а также тех, кто еще ниже по уровню. Те у пивного ларька, роняя слюни, рассуждают, как бы враз опустили доллар и вывели страну на верх процветания. А в космос не хрен лезть, это ниче не даст моему огороду…

Отсюда вывод: большинство населения – дураки, если уж называть все своими именами, на хрен политкорректность, я же не на трибуне и не заявку о приеме на работу заполняю. Если же большинство дураки, развиваем мысль дальше, то большинство не право.

Идем дальше… Большинство – враг для любой оригинальной мысли, большинство требует, чтобы все были как оно, большинство, состоящее из тупеньких Люш. Потому столько анекдотов о профессорах-идиотах и ни одного – о тупом большинстве, для которых эти профессора нечто вроде марсиан. Большинство всегда все знает, в том числе и как вывести страну к вершинам процветания, этого не знает только то крохотное меньшинство, которое как раз и находится на вершине власти. А еще не знают тупые профессора-академики, что в советниках у такого же тупого правительства.

Наконец, окончательный вывод: если мои взгляды начнут совпадать со взглядами и вкусами большинства, это значит – тону, надо срочно выползать из этого болота. То есть менять взгляды, менять вкусы, менять привычки и способ существования.

Я глубоко вздохнул, с силой потер ладонями лицо. Они у меня не шершавые, но все равно морда загорелась, будто облили бензином и подожгли. Наверное, все-таки устыдился. Это я-то устыдился. Сейчас две тысячи седьмой год, когда нигде и ничего не стыдно, везде свобода и демократия, но я все-таки устыдился, урод… Отстал от жизни, хотя всем нам приятнее думать, что обогнал.

Но если предположить, что в будущем снова начну стыдиться, то я, выходит, все же обогнал.

Коновалов, он у нас креативный директор, перед обедом вызвал к себе в кабинет.

– Ты обещал, – напомнил он хмуро, – посмотреть по Инету материалы по нэцкэ.

– Посмотрел, – ответил я.

– И как?

– Отобрал, распечатал, – сообщил я. – Все в самом лучшем виде!

– Давай.

– Вот, целая пачка. А это координаты московских коллекционеров. Не всех, конечно, многие избегают огласки.

Он проворчал:

– Понятно, краденое скупают… Ого, тут немало асек и е-мэйлов.

– Даже скайпы есть, – добавил я.

– А это что еще за..?

– Это типа видеоконф, – пояснил я.

– Почему у меня еще нет? – спросил он подозрительно.

– Дык веб-камеру нужно, – сообщил я. – А она деньги стоит…

Он прорычал:

– Ты что? Я директор или где? У директора все должно быть! В лучшем виде. Узнай, что и как. Составь смету, подпишу. Установить сам сможешь? Или вызывать бригаду специалистов?

Я сдержал улыбку, смолчал, у меня скайп давно, ответил, потупя глазки:

– Сумею сам.

– Иди в бухгалтерию! – велел он. – Я позвоню, чтобы дали под отчет тебе… сколько скажешь. Но отчитаешься за каждый рупь, понял? Иди, пока дотопаешь, я распоряжусь!..

– Все сделаю, шеф, – заверил я.

– Когда?

– Да сегодня и сделаю, – сказал я, снова умолчав, что веб-камеры продаются в каждом компьютерном магазине, даже в том хилом, что в соседнем здании, а установка займет две минуты. От силы – три.

– Даешь, – ответил он пораженно. Посмотрел на меня значительно и добавил: – Честный ты, Слава, за что и ценю. Другой бы надувал щеки и говорил про технические трудности, а времени взял бы с неделю, а то и две. Еще и прибавку к зарплате требовал бы!

Я шаркнул ножкой.

– Да чего там… Дело несложное.

– Ладно, иди, действуй.

– Спасибо, шеф.

Я с облегчением покинул кабинет, не люблю бывать у руководства, это все равно что заходить к стоматологу даже просто на осмотр. Коновалов, когда-то неутомимый работник, всегда горел на работе, но вдруг как-то странно перегорел, как о нем говорят за его спиной, лишь остатки былой энергии не дают спиться, теперь его качнуло в коллекционерство-любительство. Сейчас снова мода что-то собирать, коллекционировать: он собирает нэцкэ, хотя мода на них прошла лет тридцать назад. Его заместитель, глядя на шефа, подбирает книги, что, на мой взгляд, тоже устаревшее: куда проще и удобнее скачивать из Инета.

Меня тоже подбивали то на одно, то на другое, я отнекивался, мол, ни к чему душа не лежит, пока не обнаружил, что с великим и несколько странным интересом всегда рассматриваю фотографии далеких галактик, туманностей, взрывы сверхновых и даже просто снимки участков неба, понятные только специалистам. А мои красивые и героические поступки, где я крут, красив, смел и спасаю человечество, все чаще переносятся в космические области.

Сегодня, установив шефу скайп, после работы зашел по дороге перекусить в крохотной кафешке, в черепе вяло переползают одна через другую полудохлые мысли насчет куда бы пойти. В глаза бросилось на противоположной стороне улицы название «Галактика». На миг показалось, что фешенебельный ресторан, казино или что-то еще чрезвычайно нужное современному человеку, без которых он просто жить не может, но, приглядевшись, с удивлением рассмотрел витрину книжного магазина.

Поколебавшись, свернул, любопытно, совсем близко к дому, когда же он открылся. В дверях столкнулся с парой, несут целую стопку книг, учебники, совсем сумасшедшие, любые учебные материалы надо брать из Инета: бумажные устаревают раньше, чем выходят из типографии.

Едва переступил порог, ощутил, как сладко заныло сердце. Прямо наискось уходит большой стенд с книгами и атласами по астрономии. На обложках красочные фотографии высокой печати Магелланова Облака, Конской Головы, шарового скопления Галактики… В душе шевельнулось странное чувство узнавания. Я замер, пытаясь сосредоточиться на этом ощущении, но в спину легонько толкнули. Посторонился, давая пройти, с другой стороны протопала группка молодых парней и девушек, беспрерывно жуют, надувают пузыри и гогочут, и неясное ощущение медленно растаяло.

Раздосадованный, я прошел к полкам с книгами, корешки толстые, в суперобложках, глянцевые, что значит малые тиражи и высокие цены. Отдельно полка с атласами, солидный магазин, если такой вот некоммерческой литературы целый отдел. Представляю, сколько места отведено дамским соплям, спиномозговушкам и сказкам для взрослых, именуемым фантастикой. Иногда даже, для прикола, наверное, – научной фантастике. Это где между галактиками дерутся световыми мечами, а роботы переговариваются человечьими голосами, будто в них нет радиосвязи.

У дальнего конца стенда девушка в строгом сером платье, с короткими волосами, блестящими, как звериный мех. Она сняла с полки альбом большого формата так изящно и строго, что я залюбовался отточенными движениями и дальше неотрывно смотрел, с какой сосредоточенностью углубилась в рассматривание картинок. Платье скрадывает фигуру, но сразу видно, что вторичные половые признаки либо развиты слабо, либо совсем не развиты, но, когда, поворачиваясь ближе к лампе, обратила лицо в мою сторону, сердце дрогнуло от восторга. Именно такими в детстве я представлял персидских царевен и сказочных пери…

Альбом в ее руках отсвечивает блеском ламп, бросает в глаза мне зайчики, иногда блики пробегают и по ее лицу, немножко несовременному, что ли, неземному, слишком уж одухотворенному…

Она всматривалась в глянцевую фотографию, мне альбом показался настолько красочным, что решил было, рассматривает картину Валеджи, у него масса таких изображений космоса, сказал благожелательно:

– Вот там, в отделе «Изобразительное фэнтези», еще три альбома Валеджи. И Ройо там же…

Она взглянула на меня с удивлением, тонкие дуги бровей приподнялись, в глазах непонимание.

– Простите…

Альбом в ее руках качнулся, блеск перестал раздражать мне глаза, я узнал фото Крабовидной туманности, снятой в гамма-лучах.

– Это вы простите, – сказал я поспешно, лицо мое опалило жаром. – Я сглупил, простите… Не рассмотрел рисунок, решил, идиот, что рассматриваете картины фэнтезийных художников. Еще раз простите идиота!

Она несколько мгновений пытливо рассматривала меня, красиво очерченные губы раздвинулись в легкой улыбке.

– Ничего, ошибка понятна. Снято в самом деле очень красиво.

– Теперь видно, – сказал я, – что это Крабовидная туманность, но тогда я решил… господи, что за дурак!

– Да не казните себя так, – мягко сказала она, перевела взгляд на подпись, кивнула. – Да, это в самом деле Крабовидная. Вы астроном?

– Нет, что вы.

– Но вы сразу ее узнали…

Я развел руками:

– Если бы сразу.

Она улыбнулась шире:

– Да не казните себя так. Я бы не узнала. Хотя я на факультете звездной астрономии. Правда, только на первом курсе.

– Вы счастливый человек, – вырвалось у меня.

Ее глаза округлились, а брови поднялись еще выше.

– Почему?

– Занимаетесь таким увлекательным делом! В смысле, изучаете, но потом займетесь… и будете раскрывать тайны темной материи, темной энергии, пространственных струн и даже спин-трейдов…

Народ, я имею в виду интеллигентный народ, про остальных из политкорректности умолчим-с, все еще полагает, что Вселенная расширяется, так сказать, линейно. Совсем недавно наблюдения показали, что Вселенная почему-то расширяется с немалым ускорением. Ничем не удавалось такой феномен объяснить, пока ряд ученых не сошлись во мнении, что во Вселенной существует некая неизвестная субстанция и что этой субстанции не меньше чем семьдесят пять процентов! Ее назвали «темной энергией». Именно она и дает основную плотность энергии Вселенной.

Еще двадцать два процента состава Вселенной приходится на «темную материю», еще одна таинственная форма вещества, о которой не имеем никакого понятия, кроме того, что она есть… Еще не обнаружена приборами, но открыта «на кончике пера», как были открыты самые дальние планеты Солнечной системы.

И только три процента приходится на то, из чего, как нам казалось всегда, и состоит Вселенная: протоны, нейтроны, античастицы, фотоны, нейтрино…

Она смотрела с таким уважением, что даже хорошенький ротик слегка приоткрылся. Но тут же овладела собой, лицо снова стало классически строгим.

– Любители обычно проникают дальше профессионалов, – сказала она, но я уловил в ее голосе нотки превосходства, все-таки любители – это любители, а профи – это профи. – И, кроме того, сразу видно, что вы астрономию любите. А по мне этого не скажешь. Я, может быть, иду в астрономы ради каких-то меркантильных целей.

Я сказал недоверчиво:

– Мне трудно представить, что меркантильность может привести в астрономию… Там много не наваришь. Кстати, если вы только начинающий астроном, то я в самом деле могу чем-то помочь. Что вы ищете?

Она мягко улыбнулась:

– Еще сама не знаю.

– Как это?

Она посмотрела на меня искоса.

– Удивлены?

– Ну, все идут за чем-то определенным.

Она покачала головой:

– Я просто шла мимо.

– Я тоже, – вырвалось у меня. – Простите, не хочу брякнуть какую-то банальность, но… вы зашли в книжный магазин, а не в ювелирный!

Она улыбнулась, я смотрел, как артистически грациозно кладет альбом на место. Нет, фигура у нее в порядке, когда вот так вытягивается, заметно, что есть и две маленьких груди, и длинные ноги.

– Я тоже зашел в книжный, – сказал я, – и тут встретил вас. А сейчас дрожу от ужаса, что мог бы пройти мимо.

Ее губы чуть-чуть дрогнули в усмешке.

– В самом деле?

– В самом, – заверил я. – Можно мне предложить вам чашку кофе? Вот в том углу даже столики. А то от книжной пыли горло пересыхает.

Она посмотрела на меня серьезно и немножко удивленно:

– В самом деле? А я не заметила…

– В самом, в самом, – заверил я. – Вы искали что-то определенное?

Она кивнула:

– Мне сказали, что здесь можно отыскать фотографии черных дыр.

– Черных… дыр?

– Ну да, – сказала она сердито и посмотрела на меня с подозрением, – а вы что имели в виду?

– Нет-нет, – сказал я поспешно, – я именно черные дыры в виду и… имел.

– Тогда почему такая ехидная улыбка?

– Простите, – сказал я с великим раскаянием. – Просто я подумал, что это обычный розыгрыш старшекурсников над нубами. Дело в том, что фотографии черных дыр не могут существовать в природе. Тем более, по последним данным, черных дыр нет вообще.

Она возразила тихо, но я ощутил протест в ее мягком шелковом голосе:

– Как это нет? Есть же снимки!

– На которых ничего не видно, – сказал я. – Получены они сложнейшими методами фотографирования в различных спектрах отраженных волн и наложениях их на другие шумы Вселенной. На этих снимках можно увидеть все, что угодно. В том числе и черные дыры. В универе все еще их преподают?

Она ответила несколько растерянно:

– Ну, есть на третьем курсе пара лекций…

Я развел руками:

– Простите, что сообщаю такую неприятную весть, но Джордж Чаплин, а это крупнейший авторитет, доказал недавно, что коллапс массивных звезд создает не черные дыры, как все еще утверждает нынешняя астрофизика…

Я сделал паузу, она спросила недоверчиво, но уже попавшись на крючок:

– А что?

– Коллапс создает особый тип звезд, содержащих темную энергию. А самих черных дыр, увы, не существует, хотя с ними какие только надежды не связывали! Вплоть до мечты, что через них можно будет попадать в другие вселенные.

Она задумалась, глядя на меня исподлобья, а я тихо любовался ее нездешней красотой, строгой и филигранной, словно она не человек, а нечто из другого мира, более продвинутого и одухотворенного.

В самом деле, во всех учебниках, теперь уже быстро устаревающих, трактуется, что когда нарушается равновесие и звезда начинает неудержимо сжиматься, то стискивается до тех пор, пока не превратится в точку, чуть ли не микроскопическую, хоть и с прежней массой. Сила тяготения становится такой, что даже электромагнитное излучение не может вырваться, и такая звезда становится абсолютной невидимкой. Но сейчас в этой истине уже не так уверены.

Она сказала с неуверенностью:

– Но как же… Именно черные дыры лучше всего подтверждают правоту теории относительности Эйнштейна.

– В чем?

– Что гравитация – это свойство пространства-времени, а массивные тела его деформируют…

Я сказал с улыбкой:

– Жаль только, что сам Эйнштейн в существование черных дыр не верил.

– Почему? – спросила она недоверчиво.

Я пожал плечами:

– Наверное, потому, что их существование противоречит квантовой механике, которую Эйнштейн тоже разрабатывал.

Она произнесла с глубоким уважением:

– Вы так много знаете… И, говорите, непрофессионал? Так кто же вы?

– Стыдно сказать, – ответил я. – Давайте я, в самом деле, лучше угощу вас чашечкой кофе. Если хотите здесь, в соседнем доме есть настоящая кафешка…

Она мило улыбнулась, чуточку иронично, я уж думал, скажет: «Давайте уж не будем тянуть, сэр!», но кивнула и ответила тепло:

– Спасибо.

– Спасибо «да»? – спросил я. – Или спасибо «нет»? Лучше «да», а то и у меня в горле пересохло…

– Да, – сказала она просто. – В том кафе, в самом деле, хороший кофе.

– Знаю, – ответил я. – Сам там заправляюсь. Странно, вас не видел, идиот…

– Может быть, – заметила она, – и видели. Но много народу, всех не упомнишь.

– Вас бы я не забыл, – ответил я. – Меня зовут Вячеславом, так в паспорте, но вообще-то я Слава, Славик. Для всех, а не только для друзей.

– Габриэлла, – сказала она. – Меня зовут Габриэлла.

Глаза ее оставались серьезными, в них я увидел легкое предостережение и напоминание, что она Габриэлла, а вовсе не Габи.

– Габриэлла, – повторил я. – Прекрасное имя… В нем что-то неземное, звездное. Как будто прилетел эльф из далекой галактики!

Она улыбнулась, я уловил что-то вроде облегчения: ведь я мог брякнуть что-то вроде: ах, какое сексуальное имя, сейчас слово «сексуальное» пихают всюду, из гнусного оскорбления оно удивительно быстро стало высшим комплиментом.

На выходе из магазина ослепил свет, преломившийся в стеклянной крыше магазина напротив. Над домами непривычно синее небо, бездонное и бесконечное, тоже слепящее синью и умытостью. Оранжевые огни на крыше разбились на множество мелких радуг и веселыми волнами упали на широкие плиты мраморного пола.

Габриэлла засмеялась и пошла по ним, легкая и праздничная, в самом деле похожая на принцессу эльфов.

Глава 8

В кафе почти пусто, как обычно в это время дня, мы выбрали удобный столик на двоих. Официант принес два кофе и пирожные, я поинтересовался:

– Габриэлла, а что за альбом вы купили?

И снова по каким-то признакам уловил, что она предпочитает это дистанцирующее «вы», хотя теперь принято сразу на «ты» и с ходу интересоваться насчет половых запросов.

Она положила на стол книгу великанского формата. Я поднял обложку, и сердце вздрогнуло. Туманность Конская Голова на фото во всей страшной потрясающей красе: мощная коричневая шея, гордая умная морда с тревожно вздернутыми ушами словно прислушивается к приближению других галактик и туманностей, сверху падает не земной и даже не галактический свет, а нечто, нечто, чему нет слов и не будет в человеческом языке.

Это я знаю, что свету взяться неоткуда, вдоль головы по всей морде взрываются многие миллионы звезд, и страшный жар и всесжигающее излучение, пройдя сотни миллионов световых лет до нашей Галактики, до нашего Солнца, кажутся здесь милым утренним заревом.

Над Конской Головой голубой свет, а дальше чернота, сквозь которую смотрят испуганные звезды. Только самые яркие пробиваются через облако пыли, но, глядя на них, понимаешь с дрожью во всем теле космические расстояния, космическую мощь.

Я услышал мягкий участливый голос:

– Что-то случилось?

Я с трудом оторвал взгляд от репродукции.

– Да… но не обращайте внимания. Я еще не видел такого изумительного снимка! В каком диапазоне снимали, удивительно…

Она покачала головой, ее серые внимательные глаза не отрывались от моего лица.

– Ну и реакция… Люди вашего склада падают на колени перед Сикстинской мадонной.

Я с неловкостью усмехнулся:

– Это не моего склада.

– Точно?

– Можете поверить. Я, как мне объяснили приятели, глух к творениям прекрасного.

Она перевела взгляд на красочное фото, на меня, красиво очерченные губы раздвинулись в усмешке.

– Гм…

Я с неловкостью пожал плечами.

– Или у меня сдвинуто восприятие.

Она смотрела очень внимательно.

– Вы не производите впечатление психа.

– Я-то здоров, – ответил я с тоской, – как раз настолько здоров, что самому противно. Интеллигент должен быть немножко сдвинутым, а у меня только селезенка барахлит и печень нуждается в мелком ремонте, а вот нервы просто стальные!.. И психика как у грузчика, сказать стыдно. В смысле, абсолютно здоровая, без вывихов. Но тогда получается, что все мои друзья сдвинутые, шизанутые…

Она улыбнулась одними глазами. Ее ложечка изящно отделяла пирожное по ломтику, у меня всегда почему-то крошится, разваливается, пачкает блюдце, а то еще и свалится с ложки по дороге к пасти.

– Разные вкусы?

– Все разное, – сказал я. – Даже смотрим в разные стороны и говорим о разном.

– Но все-таки друзья?

Я подумал, пожал плечами.

– Наверное. Если встречаемся не только в праздники, но и просто так. Но накрытый стол меня уже достал… И разговоры, куда поехать отдыхать.

Она лукаво улыбнулась:

– А вы куда хотите поехать отдыхать?

Я вздохнул:

– К сожалению, туда не могу.

– Это где?

Я вздохнул еще тяжелее:

– Далеко.

– Ого, в Австралию?

– Еще дальше, – ответил я честно.

Она перестала улыбаться, в глазах проступило сочувствие.

– На Луну?

– На Луну… не очень, – ответил я честно, – но вот на Марс… Я хочу ходить по его красным пескам!

Она смотрела внимательно. Я с великим облегчением не заметил в ее глазах насмешки и даже удивления. Только глубокое сочувствие.

– У вас, Вячеслав, – произнесла она негромко, – хорошая мечта.

– Не мечта, – ответил я убито, – грезы…

А ведь я в самом деле, мелькнуло неожиданное, хочу бродить по пескам Марса. Вроде бы бездумно брякнул, но выразил то, что уже давно во мне прорастает тихо, малозаметно, однако прорастает.

Мечтаю, чтобы под ногами трещал метановый или какой там лед. Более того, я так жадно и долго таращу глаза на небо, люблю рассматривать фотографии далеких планет, звезд, галактик, туманностей… потому что это куда интереснее, чем высохшие кости фараонов. И только сейчас вот, сидя в кафе с девушкой, понял это. Нет, во мне какой-то сдвиг. Ненормальный я…

Я попытался взять себя в руки и посмотреть на нее мужским взглядом. Да, она по всем женским параметрам уступает Лариске, да и не только Лариске. Но в то же время у нее такое изумительное лицо с тонкими чертами, такая шея и такая фигура, словно за ее плечами тысяча поколений аристократов.

Она озабоченно взглянула на крохотные часики на левом запястье, нахмурилась:

– Ой, как время летит!

– Что случилось? – спросил я в испуге.

– Мне пора, – ответила она просто и поднялась.

Я бросил деньги на стол, к ним сразу устремился официант, чтобы быстро пересчитать и успеть задержать нас, если что не так. Габриэлла вышла на улицу, я вылетел следом, сказал, сильно волнуясь:

– Габриэлла, я так счастлив, что вас встретил… и так страшусь, что больше не увижу. Я могу позвонить вам?

Легкая улыбка чуть раздвинула ее красиво очерченные губы.

– Вячеслав, не надо…

– Почему?

Она покачала головой:

– Мне нужно учиться.

– Но все студентки…

– Я не все, – ответила она мягко, но я ощутил, что под этой мягкостью скрывается титановая плита толщиной с обшивку космического корабля. – Мне в самом деле нравится учеба. Правда.

– Но для души…

Я не договорил, что и для тела тоже, но она сразу покачала головой.

– И для ума, и для души у меня моя астрономия, Вячеслав. Ничего мне пока больше не надо. Я вижу, как девчонки теряют время и силы на ерунду всякую… уж извините, но я никудышняя женщина… в смысле, как женщина. Наверное, буду хорошим астрономом.

Она примирительно улыбнулась, ласково коснулась моей руки. Глаза ее, чистые и лучистые, смотрели тепло, но другая рука уже делала взмахи, останавливая машины.

Скрипнув тормозами, остановился потрепанный жигуль, хриплый голос спросил деловито:

– Куда поедем, хозяин?

Я не успел открыть рот, Габриэлла открыла дверцу и села на заднее сиденье. Еще раз улыбнулась мне через стекло, машина угодливо рванулась, изображая рвение. Я остался на обочине, свет померк, словно грозовая туча закрыла солнце, а на душе стало тоскливо.

Сегодня я двигался через черный и мертвый космос медленно и неторопливо, словно скопление звезд из одной галактики в другую. Время для меня не имеет значения, я в поисках и вот сейчас смотрю в надежде, что здесь отыщу то, что необходимо. Очень редко вблизи проносятся через пустоту святящиеся шарики, это звезды, я мог бы их покатать на ладони, будь у меня ладони… Нет, сразу же лопнут, как мыльные пузыри…

Нечто острое из другого измерения уперлось в меня, причиняя неудобство, я ощутил себя еще и в другом мире: микроскопическом, где тоже я, лежу на кровати, лежу не один.

С трудом разлепил веки, рядом спит, замотавшись в простыню и стянув ее с меня, Лариска. Лицо спокойное, умиротворенное, довольное. Вчера у нее концерт прошел на ура, а я хорошо поработал с аппаратурой, настроил так, что лазерные лучи успевали следовать за Ларискиной грудью, какой бы дикий прыжок она ни совершала.

А сиськи у нее классные, даже сейчас, как говорится, смотрю в глаза, но вижу только груди.

– Чем больше девушек мы любим, – пробормотал я, – тем меньше устает рука. И обратный закон: чем меньше женщину мы любим, тем больше устает рука. Так что у меня все правильно.

Но хоть простоял под горячими струями душа вдвое дольше, чем обычно, все равно не вымыл ощущение, что все-таки что-то неправильно.

Знать бы, что.

Лариска появилась на кухне заспанная и потягивающаяся, когда я ставил на стол неизменную яичницу с ветчиной и кофе с гренками. От обнаженного тела все еще пододеяльное тепло, когда все мышцы расслаблены настолько, что уже не мышцы, а теплая сладенькая плоть.

– Ранняя пташка, – сказала она и сладко зевнула. – А я вот никак не приучу себя вставать рано.

– Зачем тебе? Ты – человек искусства. Вы все совы…

Она вздохнула и придвинула к себе ближе тарелку с яичницей.

– Побеждает тот, кто рано встает.

– Но вы же поздно ложитесь?

– Все равно, – пояснила она неумолимо, – вставать надо рано. Чтобы трудиться и трудиться!

– Ух ты какая…

Она вздохнула еще горше, ее рука умело и быстро работала вилкой, но между бровями пролегла складка. Я видел, что роскошное тело здесь, а душа уже на сцене отрабатывает новые движения, разучивает новую песню, что, конечно же, обязана стать хитом.

Душ она приняла потом, перед выходом, я уже стоял в прихожей, нетерпеливо позвякивая ключами. Оделась быстро и без кокетства при мне, чего стесняться, мы давно свои, наскоро подвела перед зеркалом губы, смешно выпячивая их трубочкой.

Волосы распустила по плечам: густые, длинные, роскошные, блестящие. А длинные волосы – это почти то же, что крупные сиськи. В восприятии мужчин, понятно. Мы с одинаковым удовольствием смотрим и на крупную женскую грудь, и на длинные волосы. И всегда инстинктивно представляем, как бы эти роскошные волосы разметались по подушке.

В старину, когда женщины волосы не стригли, им предписывалось ходить в платках.

Сейчас такое время, что даже если и не думаешь о траханье, его все равно навязывают со всех сторон средствами СМИ, книг, кино, ток-шоу. А еще полоумные идиоты, которые как-то втерлись в деятели культуры, тоже с экранов жвачников толкуют о необходимости постоянно трахаться, трахаться, трахаться, принимать пилюли по увеличению члена и снова трахаться, трахаться, совокупляться, заказывать постоянно поставку виагры и трахаться, трахаться…

Я спохватился, подумал обеспокоенно, а не потому ли я трахаюсь, что поддался рекламе… Фу, я столько же трахался и раньше. Более того, памятуя, что лучший друг у паренька – его правая рука, я стал чаще заходить в ванную и вручную сбрасывать излишки, чтобы не начинали руководить мною, куда идти и что сделать. Это же ясно, что я должен взять записную книжку и начинать обзванивать знакомых подруг на предмет совокупления.

Когда поймали такси, Лариска напомнила:

– Славик, у меня сегодня концерт очень важный!

– У тебя все важные, – сказал я.

Машина медленно ползла по запруженной улице, а что будет, когда въедем в центр, страшно подумать. Лариска ерзала, нетерпеливо оглядывалась по сторонам.

– У меня все важные, – согласилась она. – Мне расти надо!

– Ты растешь.

– Медленно!

– Ого, да тебе мелочь завидует, а примы начинают присматриваться с явным подозрением…

Она сердито фыркнула:

– Это ж нормально.

– Никто не любит, когда их опережают.

– Придется им это принять, – заявила она безапелляционно. – А ты уж проследи, чтобы твоя техника не подвела! Как группу Баребасова с их танцевальным ансамблем.

– Меня тогда не было, – напомнил я, – а Корнеев за пультом – что блондинка за рулем.

– Но ты сам проследи, хорошо?

– Хорошо, – пообещал я. – Чего я для тебя не сделаю, поросенок!

– Это я – поросенок?

– Ладно, пусть деловая женщина.

Она подумала, кивнула:

– Нет, пусть лучше поросенок.

Лицо ее оставалось отстраненным, даже пощупала меня только для того, чтобы сделать приятное, хорошая девчонка, никогда не забывает сделать другим хорошо, но душа ее, вижу по глазам, уже неистовствует на сцене под рев музыки.

Вернее, работает на сцене.

Машина прижалась к бордюру, я сказал:

– Беги, мой деловой поросенок.

– А ты?

– У меня сегодня в левом крыле больше работы. Но на твой концерт приду.

Она улыбнулась и в самом деле пробежалась до подъезда. Вообще-то следить за цветомузыкой не мое дело, но ради Лариски ладно. Не зря же она так старалась в постели.

Глава 9

Фотокамера в моем мобильнике не самая слабая, такие вполне устраивают абсолютное большинство. Меня, конечно, не устраивает, но камерой мобильника я не пользуюсь. Практически единственный снимок – это фото Габриэллы, я успел заснять ее, когда сидели в кафе.

В мою студию заглядывали то шеф, то его заместители, каждый обращал внимание на ее портрет, он у меня на самом большом экране.

– Красивая девушка… Это хто?

– Суперзвезда, – говорил я всякий раз. – Но для самой-самой элиты.

Корнеев рассматривал ее дольше всех, хмурился, рассматривал со всех ракурсов.

– Нет, – заявил он, – не пойдет.

– Куда?

– На рекламу не пойдет.

– Думаешь?

– Точно, – заверил он. – У меня чутье.

Я покачал головой:

– Чутье – это не довод. Хочешь кого-то убедить, давай что-то повесомее.

Он продолжал рассматривать ее портрет с недоверием и даже подозрительностью.

– Не пойдет, – повторил он. – Слишком… да, слишком…

– Что?

– Изысканна, – он вздохнул. – А мы рекламируем массовый продукт.

Я загадочно улыбнулся:

– Да?

Он насторожился:

– Ты что? Отхватил заказ от алмазной фирмы? Или от торговцев жемчугом?

– Ага, – сказал я, – признаешь, что именно такие лучше всего смотрятся в драгоценностях?

Он фыркнул:

– Наоборот. Драгоценности смотрятся лучше всего на таких женщинах.

– Спасибо, – сказал я с удовлетворением. – Вот и работаю, как видишь…

Он хмыкнул и ушел, а я перетаскивал фото из программы в программу, работал с масками, светотенями, контрастом и прочими фичами, пиксели вылезают наружу, но после тщательной обработки снимок получился больше похожим на дорогую картину, а пиксели исчезли.

Место на стене выберу в прихожей, чтобы Габриэлла смотрела на меня сразу же, как переступаю порог. Да и чтоб провожала, когда иду на работу… В сердце сладкий щем, теперь смутно понимаю все эти мерехлюндии насчет душевного томления и муки сладкой. Но в те века они были уместны, а сейчас я выгляжу каким-то уродом.

И если еще могу признаться, что ничего особенного не нахожу в сексе с женами приятелей, то в таком вот… в мерехлюндиях и душевном томлении – никогда и никому.

Тягостное ощущение, что все это не кончится добром, как не кончилось такое же в Древнем Риме, с каждым днем все отчетливее, тягостнее. Я буквально чувствую страшную грозовую тучу, что сгущается над миром. Ту самую, что в библейские времена выжгла, как клоповник, Содом и Гоморру, на заре христианства уничтожила сверхмогучую Римскую империю… за то же самое: за разврат, содомию и половые утехи, возведенные в культ, а теперь собирается над ничего не подозревающим человейником и готовится обрушить на него испепеляющий гнев.

Мне страшно, как собаке или крысе, что чует приближение грозы. Мы вообще-то чуем даже грядущие землетрясения, цунами и просыпающиеся вулканы, чего не чует остальной мир, благодаря чему некоторые из нас успевают спастись, в то время как весь мир гибнет.

Но откуда грянет гроза? В какой форме? В виде огненного дождя, что испепелил два города, или в виде нового религиозного учения, что уничтожил сильнейшую империю с тысячами городов? Или чем-то абсолютно новым?

Конечно, будет что-то новое… Но что?

Может быть, гроза за то, что, как и отдельное существо, все человечество сейчас катастрофически сползает в утехи? А утехи становятся все проще, примитивнее и спектр их ширится? Вот уже и гомосексуализм легализован, лесбийство, скотоложство, вот-вот отменят статьи за детскую педерастию…

Но, как и отдельная особь, человечество периодически спохватывается, обожравшись половых утех, и бросается в другую крайность. Начинаются поиски Бога, вспыхивают кровавые войны за более точное толкование строк Библии, мир со стыдом объявляет, что это его дьявол попутал с его половыми утехами, и спешно чистится от его влияния, тысячами сжигая ведьм и устраивая крестовые походы за веру, а пламенные аскеты демонстрируют отказ от любых утех и полное презрение к плоти…

Я хожу последнее время не то чтобы пришибленный, но время от времени поглядываю на небо. И хотя на этот раз точно будет не огненный дождь, даже не новое христианство, однако что-то страшное грядет… Намного более страшное, чем огненный дождь или христианство. В первом случае сожгло два города, во втором – Римскую империю, но сейчас уже вся планета в похотливых лапищах дьявола!

Потому в этот раз что-то будет намного страшнее.

Господь долго терпит, всплыла мысль, но больно бьет. На этот раз гибелью одной империи не отделаемся.

Сегодня дома комп что-то долго загружался, проверил и перепроверил антивирем, заподозрил червей, но ко мне решил не обращаться, сам разобрался и что-то вылечил, что-то удалил вовсе. Я вошел в Сеть, пока поисковики подбирали нужные материалы и сортировали по группам, по аське и скайпу пришло несколько предложений потрахаться. У одной имя показалось забавным: Муравьенок, я щелкнул курсором, на экране появилась девичья мордочка с озабоченно нахмуренными бровями. Она увидела меня, мордашка тут же расплылась в улыбке, рот до ушей, глаза засверкали.

– Привет, – сказала она, – я тут между лекциями!

– Ага, – ответил я понимающе, – сколько у тебя времени?

– Да хорошо бы в десять минут, – ответила она весело, глаза сияют, веселая и беззаботная рожица. – О’кей?.. Мне надо, а то я что-то бледная…

– Постараемся, – заверил я. – Да, это для цвета лица просто необходимо!

Она начала раздеваться, я тут же сказал, что класс, клево, классные сиськи, ух ты, какой нежный животик, она, в свою очередь, одобрила мой пресс, уже голенькая отодвинулась от экрана, чтобы я видел, как достает навороченный вибратор, длинный шнур с разъемом воткнула в USB.

– А ты? – спросила она.

– Почти готов, – ответил я бодро и, в свою очередь, вытащил из-под стола вагину. Не уверен, что модель самая крутая, каждый месяц на рынок выбрасывают все совершеннее. Скоро эти вагины, постоянно дополняемые добавочными функциями, будут за пивом ходить и счета за квартиру оплачивать.

– Поехали, – прошептала она.

Мы включили одновременно, я говорил с девчонкой негромко и доброжелательно, старался не пропустить ни одного комплимента, она задышала чаще уже на второй минуте, на четвертой испытала первый оргазм, но я видел, что она из серийниц, продолжал манипулировать вибратором, регулируя скорость и частоту, а также температурный режим, она, в свою очередь, ухитрялась даже в минуты пика оргазма не терять контроль над вагиной. Я чувствовал умелое сокращение губчатой нежной ткани именно в том режиме, чтобы довести меня до вот-вот и в таком блаженном состоянии подержать как можно дольше.

Наконец я услышал ее хриплый жаркий шепот:

– Все, больше не смогу…

– Хорошо, – ответил я, – я давно готов.

Она слабо улыбнулась, вагина заработала чаще и сильнее, девчонка впилась взглядом в мое лицо, и когда я изогнулся в сильнейшем оргазме, она тоже вскрикнула, выгнула спину, что-то пропищала тонким детским голоском.

Еще с полминуты мы не двигались, потом она подняла голову, наши взгляды встретились.

– Это было дико, – произнесла она прерывающимся голосом. – Я думала, уже не смогу… Я занесу твой номер в список избранных, хорошо?

Я кивнул, чувствуя некоторую мужскую гордость.

– Давай. Это было клево.

– Спасибо!.. Ой, мне пора бежать.

Она не вырубила в знак дружбы веб-камеру, я видел, как быстро оделась, убрала все лишнее под стол, тетради и учебники запихнула в сумочку, деловая и вся уже университетская, мило улыбнулась в экран на прощанье и отрубила связь.

Я посидел чуть, переводя дух, кликнул на новостной телеканал, была обещана подборка о высоких технологиях, но передвинули, что ли, а идет видеоряд о пукающих женщинах. Вот они громко и вонюче пукают в людном магазине, вот в такси, вот на улице, вот в лифте, вот на свидании…

Интернет так и вовсе заполнен этими материалами, совсем недавно считавшимися крамольными. Сейчас – нет, я смотрю с вялым интересом, да и то лишь потому, что эти пукальщицы смущаются и время от времени дают основание улыбнуться, как вот эта, что торопливо размахивает букетом цветов, разгоняя вонь, или вон та красотка, что села в машину, смачно и с облегчением перднула и только потом обнаружила, что на заднем сиденье тихонько ждут ее интеллигентные и чопорные родители жениха…

Но эти видеоматериалы множатся, видеокамеры теперь у всех с того дня, как только появились навороченные мобильники, из-за массовости интерес к пукающим теряется быстро, и скоро надо будет переходить на тех, кто перднул и укакался. Да не просто укакался, а обильно, обильно, чтоб по ногам потекло.

Но и такое долго не продержится в рейтинге интересов нарушения запретности. Подумаешь, с каждым может случиться. А что дальше?

В человеке изначально борется стремление к свободе выражения чувств и к строжайшему контролю над этими чувствами. Не знаю, как и почему, специально не допытывался, да для меня и неважно. Объясняю тем, что Господь вдохнул душу в ком сырой глины, с тех пор, мол, и началась борьба плоти и духа.

Неважно, верно это или не верно, я о самой борьбе и о том, что победу одерживают по очереди. Ну, на смену оргиям Рима пришел аскетизм первых христиан, на смену аскетизму – политкорректность демократов, а это еще те оргии, на смену политкорректности приходит… то, чему еще нет названия и что накапливается в грозно сгущающихся тучах.

Интересная особенность нашей психики: хотим быть предельно свободными, в то же время нам больше симпатичны люди, что соблюдают строгие правила и запреты. Нам нравятся люди, что держат слово, что не ударят в спину или ниже пояса даже в реальном бою, которые не читают чужие письма, кто корректен и вежлив, кто не нарушает правила этикета, кто встает перед женщиной и открывает ей дверь…

Сейчас вот кульминация разгула и освобождения от всех норм. Мне страшно, потому что всеми фибрами чую ледяное дыхание Новых Пуритан. А так как никакая Римская империя и близко не сравнится в чувственном разгуле с нашим временем, то и нынешнее очищение будет великим. Намного более жестким и сокрушительным, чем приход христианства в роскошный античный мир.

Небо черно-синее, на западе небольшое фиолетовое зарево до самого края земли, а вот облака тихо скользят по хрусталю купола, странно белые, как будто днем. Правда, если днем слегка оранжевые, то сейчас подсвечены голубым, даже синим. Если запрокинуть голову и долго смотреть на них, то облака останавливаются, начинает двигаться луна, а тут уже можно досмотреться до того, что теряешь равновесие и позорно падаешь сам.

Когда облака закрывают луну, она будто огромным прыжком отдаляется в черноту и бездну космоса, такую бездну, что я стараюсь о ней не думать. Холодок ужаса пробирает до мозга костей, но все равно думаю и все равно представляю.

Я все еще торчал на балконе, когда задергался мобильник в нагрудном кармане. Я вытащил, на экране улыбающаяся морда Лариски.

– Привет! Не забыл, сегодня к Люше?!

– Опять? – спросил я. – Недавно были!

– Ну и что? – удивилась она. – У них очень мило. К тому же теперь у Василисы день рождения.

Я сказал с тоской:

– Лариска, а на фиг они тебе? Ты же артистка…

Она сказала таинственно:

– Позвонил Демьян, сказал, что придет…

– Это кто? – перепросил я.

– Забыл? Это тот бодрый толстячок, Люшин однокашник. Он в самом деле влиятельное лицо в концерне «Никель-проект».

– Которое оказывает спонсорскую помощь искусству, – вспомнил я. – Ага, понятно. А твоя цель – эту абстрактную помощь сделать более целенаправленной… Так?

– Так, – подтвердила она ликующе. – Ты ужасно милый и все схватываешь сразу! Он уже подтвердил, что да, перенацелит. Мне просто надо все по-быстрому закрепить.

– Тогда топай, – сказал я. – Работа – в первую очередь.

Она надула губки, вздохнула:

– Увы, он под домашним гнетом. Супруга у него ревнивая, представляешь, есть еще такие дуры! А развод для него будет крахом, он в некий опасный период записал на нее почти всю недвижимость и яхты.

– Понятно, – сказал я, – тебе нужно прикрытие?

– Славик, ты ужасно милый!

– Ладно, – сказал я с тоской. – Только паршиво, что к Люше…

Она удивилась:

– А тебе какая разница? Сейчас все – Люши!

– Ты просто чудо, – вздохнул я.

– Я знаю, милый.

Через полчаса я подкатил на такси к условленному месту, Лариска прыгнула в машину, а еще минут через двадцать мы остановились перед домом, где обитает Люша. Лариска счастливо взвизгнула: перед подъездом среди рядовых иномарок выделяется могучий бентли, диски девятнадцатидюймовые, дизайн – ультра, весь из себя, загадочный и могучий.

– Уже здесь, – шепнула жарко в ухо. – Хорошая примета.

– Еще бы, – буркнул я.

– Ты что, ревнуешь? – удивилась она.

– Не знаю, – ответил я, – но мне он не нравится.

– Мне тоже, – сообщила она, – но у него такие возможности!

– Да понимаю.

– Ты ужасно милый! Ты знаешь?

Лифт поднял на площадку, Люша встречал широкими объятиями. Меня вжало в его широкую подушечную грудь, а когда я освободился и смог дышать, подумал тоскливо: да что я, как говно в проруби, качаюсь на волнах, а волны хоть бы от цунами, а то либо от Лариски, либо от Люши, либо от говняной работы.

В большой комнате, как обычно, женщины накрывают огромный стол, с кухни шипение поджариваемого мяса, шкварчание, лязг и звон, озабоченно-радостные голоса.

В прихожей встретила Василиса, колыхая мясами, расцеловалась. Мы поздравили и вручили подарки, купленные по дороге, главное – внимание, Лариску сразу же жадно и чувственно перехватил Демьян, Люшин однокашник. Она бросила на меня победный взгляд, потащил ее по лестнице на второй этаж.

Мужчины обменялись со мной крепкими рукопожатиями, только Константин сунул для приветствия ладонь не по-мужски вялую, словно не вкладывает в этот жест ритуальный смысл.

– Ну что, пойдем жрать?

– Я думал, вы тут и без нас, – ответил я, – успели…

Он отмахнулся:

– Да жрем, жрем…

– И как?

– Скоро догоним Люшу.

– Благородная цель, – признал я. – Правда, других, к счастью, нет.

– Как нет? А трахаться?

– Да, еще трахаться…

Он многозначительно воздел палец.

– Нет, трахаться важнее. Во всяком случае, траханье рекламируют, а чревоугодие осуждают. Правда, мягенько, мягенько… Чтоб не вредить экономике.

– Главное, – согласился я, – поговорить. А поговорить – это вроде бы уже сделать.

– Поговорить мы любим, – согласился он.

– На любом уровне, – сказал я намекающе.

– А что делать? – спросил он. – Весь мир из таких вот компашек…

Мы посмотрели друг на друга понимающе, но из большой комнаты раздался голос именинницы, призывающей за стол, и мы, одновременно вздохнув, обреченно потащились на зов.

В передней еще звонок, мы оба, не сговариваясь, повернулись к двери. Явился Барабин Леша, старый друг, красномордый, веселый и жизнерадостный, с ходу облапил нас, поздравил с великим событием.

– Каким? – спросил я.

Он удивился:

– Ну вы совсем темные!.. «Спартак» на поле «Маджестика» вдул ему два безответных!

– Ух ты, – дежурно удивился Константин. – Это немало…

– Немало? – завопил Барабин. – Да это разгром! Такое удалось только «Грассхопперу» восемнадцать лет назад, да и то на своем поле!.. Когда у них играл сам Гангрем, перешедший к ним из «Сэлтика»…

Константин и я кивали, соглашались. Барабин – фанат футбола, знает все о своей любимой команде, собирает ее значки, фото, обклеивает ими стены, от зарплаты отщипывает весь год, чтобы собрать денег на чемпионат. А уж там отрывается в группе поддержки: раскрашивает лицо цветами команды, увлеченно скандирует с трибуны лозунги, а после матчей устраивает драки с идиотами, что осмелились болеть за команду соперников.

Полгода тому его выбрали капитаном группы поддержки, некая финансовая компания выделила около миллиона долларов, и ошалевший Барабин, что раньше все делал на энтузиазме, развернул бурную деятельность: закупал флажки, форму, краски, заказывал плакаты и транспаранты, нанял двух спортивных инструкторов. Те учили сот пять болельщиков одновременно вскидывать руки и скандировать лозунги: «Спартак» – мясо!», «Динамо» – козлы!», «ЦСКА» – кони!»

Я как-то увидел их тренировку и был впечатлен. Это же какие деньги вбрасываются на такое «нужное» дело, а наука с голоду стены грызет, профессора чуть ли не грузчиками нанимаются подрабатывать, а тут – миллион получите! На что? А просто так, чтобы болельщикам веселее было и чтоб громче орали!

Барабин тогда попытался и меня втянуть хотя бы в подготовку болельщиков, если уж отказываюсь ездить вслед за любимой командой и бесноваться на трибунах, выкрикивая оскорбления в адрес болеющих за команду соперников, а также вступать с ними врукопашную при первом же соприкосновении.

Вообще Барабин с его неистощимой энергией самое то, что может организовать любую группу поддержки: хоть на выборах президента, хоть по его свержению, хоть в защиту пингвинов Антарктиды.

Глава 10

В большой комнате уже рассаживаются за главным столом. К нам вышел Люша и намерился погнать, как стадо овец, к накрытому столу, но воспротивился Константин. Поговорить охота, давно не виделись. Люша тут же оттеснил нас в кабинет, там накрыт небольшой стол с аперитивами. Барабин, перехватывая инициативу, тут же налил себе и повел рукой над бутылками, как маг-экстрасенс.

– Костя, тебе че?.. Ага, мартини… А тебе, Слава?.. Мартини или баккарди?.. Ух ты, какой ром! Знаю-знаю, слона с ног валит.

Я помотал головой:

– Нет.

– Тогда вина?

– И вина не надо, – ответил я.

Он посмотрел озадаченно.

– Так чего? Водки?

– Пока хочу сохранить трезвую голову, – ответил я.

Барабин поморщился, посмотрел так, словно я оскорбил его на людной площади. Константин и Люша посмотрели укоризненно: мы ж пьем эту гадость, а ты хочешь избежать?

– Кому нужны трезвые головы? – удивился Барабин. – Да еще после рабочего дня? Ты что-то не то говоришь.

– Верно, – поддержал Константин. – Посмотришь по сторонам, а окружающая действительность так и шепчет: хоть укради, но выпей!

Барабин хохотнул, Люша засмеялся гулко и мощно, Барабин повторил настойчиво:

– Так что налить?

– Ничего, – повторил я. – Спасибо, я сам себе налью. То, что за рулем, не принимается?

– А ты за рулем?

– Нет еще, – признался я, – но подумываю купить.

– Руль? – уточнил Барабин и с готовностью захохотал.

– На руль уже хватит, – согласился я. – Даже на одну фару.

Барабин, не давая сбить себя с твердой мужской линии, продолжал:

– Так что тебе налить?

Я ответил уже суше:

– Давай, я как-то сам с этим разберусь.

Константин толкнул Люшу, тот хмыкнул, но оба развернулись и ушли в гостиную. Оттуда донесся взрыв хохота, Барабин смотрел на меня с детской обидой.

– Ты че? В любой компашке все должны быть примерно в одном градусе. Иначе фиг склеимся, а склеиваться надо, мы ж общество, а не дикари лесные… У тебя, как посмотрю, какая-то мания величия.

– С чего ты взял?

– Брезгуешь радостями нормального человека! Как будто ты…

Пока не брякнул обидное «супермен», «Наполеон» или что-то подобное, я сказал, соглашаясь:

– Так то – нормальные. А я – ненормальный.

Он прищурился, в живых глазах проступило подозрение, словно увидел настоящего шпиона.

– Это в каком смысле?

– В самом прямом, – сказал я поспешно. – Чего-то во мне не хватает. Может быть, микроэлементов каких?

Он гулко захохотал, откинулся всем телом, большой живот мерно заколыхался.

– Йода, наверное… ха-ха!

– Наверное, – согласился я, хотя, судя по его тону, с недостатком йода что-то связано, дебилизм какой-нибудь или олигофрения. – Кто знает? Ладно, бывай…

Он удивился:

– Ты куда?

– На балкон, – буркнул я. – Куда здесь еще?

Он гыгыкнул:

– А че, второй этаж занят?.. Да ты че вдруг озверел?

– Дурак ты, – сказал я с сердцем.

Ничуть не обидевшись, болельщики – народ жизнерадостный, на такие мелочи внимания не обращают, ухватил меня за рукав.

– Погоди! Мы собираемся завтра в клуб на Весниной! Там клевая тусовка собирается!

– Это без меня решили.

– Ну и что? Пойдешь с нами. Ты ж всегда ходил с нами!

– Во мне йода не хватает, – ответил я и, выдернув рукав, пошел в сторону балкона.

– Обиделся? – крикнул он вдогонку. – Ну ты даешь! Это же приколы, чудак! Ты и на приколы не реагируешь? Да ты в самом деле ненормальный…

Да, ненормальный, мелькнуло у меня в голове. Я в самом деле ненормальный. Только йода и всякого во мне вряд ли недостает, скорее – в избытке. Потому и ненормальный. Когда мало – ненормальный, когда много – тоже. Нормальные – это вот такие, как Люша или Барабин. Что-то не хочется быть такой нормой…

Я вышел на лестничную площадку, там за углом шелест платья и сладострастное сопение, надо бы уйти, но я понимаю, что так им еще интереснее, как будто бы в полшаге от опасности, постоял, всерьез подумывая, а не махнуть ли на все и не уйти домой… но обещал Лариске побыть прикрытием, да и как-то неловко уйти, не люблю конфликтов, я хоть и бурчу, но сама бесконфликтность…

За углом наконец засопели в два голоса особенно страстно и затихли. Я не стал выяснять, кто там, повернулся спиной и открыл дверь в комнату.

Барабин уже на балконе, довольно ржет над собственными шутками, рядом негромко хихикает Ольга, а я напоролся на тугой, как шар Монгольфье, объемный живот Люши. Хозяин квартиры, несмотря на свой вес и размеры, неутомимо двигается как броуновская частица, следя, чтобы везде было веселье.

Он облапил меня, хорошо хоть не поцеловал. От него мощно пахнет копченой колбасой, жареным салом, луком и горькими травами, что разжигают аппетит и позволяют есть еще, еще, еще.

– Ты куда? – захохотал он утробно. – К Таньке?.. Она на кухне, ветчину жарит! С яичницей, конечно. Люблю это дело, что-то в душе переворачивается, когда жареная яичница… Наверное, предки сперва только птичьи яйца по кустам собирали лет эдак миллионов пять, потом научились жарить прямо на камнях костра, вот у меня генетическая память и срабатывает!

Он в самом деле показался похожим на пещерного человека, разве что те не были такими ухоженно-толстыми. А так вполне, вполне…

– На балкон, – объяснил я. – Хочу подышать свежим воздухом. Воняет здесь…

Он загоготал:

– Воняет? Да это же самый что ни есть запах подгоревшего мяса! Это же… эх, не понимаешь! А за свежим воздухом надо в Турцию. А если лучше – в Египет. Но если успеешь, мы берем тебя с собой в Ирак, там открыли руины какого-то древнего города, даже в Библии есть! Представляешь? Эх, это все надо увидеть, тогда только прочувствуешь…

Я ощутил, что от запаха кухни, от потного и жутко смердящего тела Люши и жирных голосов меня вот-вот вывернет наизнанку. Я прохрипел с внезапной злобой:

– Да на хрена мне эти развалины? На хрена эти древнеегипетские… или как их там?

Люша спросил озадаченно:

– А куда ты хочешь?

Барабин услышал, захохотал утробно:

– В жопу он хочет! Татьяна и Ольга, у них жопы – во!

Ольга ткнула его кулаком в бок, но улыбнулась и чуть оттопырила задницу, показывая, что да, с этим у нее все в порядке.

Я сказал злобно:

– Хочу идти по Марсу, по его красным пескам! И чтоб в небе далекая планета Земля… Вот что я хочу! Хочу бродить по спутникам Юпитера, и чтоб метановый лед хрустел под ногами!.. Вот что мне интересно! А не засохший верблюжий навоз…

Ольга сказала обиженно:

– Славик, ты ничего не понимаешь! Если свежий навоз, то да, а если навоз верблюда, который жил три тысячи лет тому…

Люша спросил хитро:

– А если верблюд, на котором Иисус Христос въехал в Иерусалим? Навозу такого верблюда цены нет!

Он говорил совершенно серьезно, я видел по его глазам, по лицу, по жестам. Говорит и верит, что это в самом деле так, что навоз верблюда, что помер три тысячи лет тому, ценен уже потому, что ему три тысячи лет. Этого достаточно, чтобы стать ценностью архитектурной, если верблюд навалил большую кучу, или просто археологической, если куча не слишком, не слишком велика и фигурна.

А вдруг, мелькнуло в черепе паническое, все-таки не мир сошел с ума, а это я такой вот… в самом деле ненормальный? Не могут же все ошибаться? Что я умный, знаю, но не могут же все вокруг быть абсолютнейшими идиотами? Значит, что-то сдвинуто во мне самом?

Я примирительно улыбнулся Люше, ничего с собой не могу поделать: ну не удается долго отстаивать свои убеждения. Да и нет их, если честно, этих убеждений, а только смутное недовольство. Понимаю, чего не хочу, но еще не могу внятно провякать, чего же хочу.

Люша довольно заулыбался и ушел, а я с порога балкона поднял голову, всматриваясь в звездное небо. Сегодня просто необыкновенное, даже чернота ушла, звезд такое несметное количество, что само небо в пятнах плотного белесого тумана, а кое-где и вовсе пролито молоко: недаром наша Галактика именуется Млечным Путем. Даже привычные крупные звезды тонут в мириадах мелких, что высыпали все до единой. Не могу понять этого феномена, вчера их не видел, а сегодня вот они все, да еще столько, как будто все небо превратилось в цветущий вишневый сад.

Странное преображение звездного купола всколыхнуло, а затем наполнило чем-то странным, когда и спокойствие, и воссоединение со всем миром, включая и эти звезды, и непонятное состояние, когда я почти готов молиться… ну, как умею, а это никак, но молиться можно, наверное, и без слов, ибо всякое слово – ложь…

Небесная бездна, а я стою, запрокинув голову, и вот-вот упаду в нее, понесусь между звездами…

…дом напротив стоит по ту сторону детской площадки, на которой почти никогда не бывает детей, ее оккупировали алкаши, их не согнать, зато два других дома совсем близко, их поставили чуточку наискось, и вот так с балкона видно не только, что у них там на самих балконах, но и на кухне и в комнатах. Особенно в тех, что ниже этажами.

Я засмотрелся на девушку, что вышла на лоджию с открытыми окнами и, облокотившись на край, смотрит на площадку. Сейчас бы взобраться на перила и – лихой прыжок в ее сторону. Все эти супермены, бэтмены и спайдермены пользуются всякими штучками, но настоящий герой должен прыгать без них, прыгает же Ван Дамм или Джеки Чан, а в «Матрице» так вообще все прыгают…

Как она ахнет и отшатнется, а я, красиво влетев в прыжке в окно, перекувыркнусь… нет, это пусть азиаты кувыркаются, а я сразу приземляюсь красиво и прочно на все обе задние лапы, улыбаюсь успокаивающе.

– Янг леди, – говорю церемонно, – не пугайтесь, я борец со злом. Просто сокращаю дорогу, если вы не против…

Она лепечет испуганно и уже восторженно:

– Ах, я вся дрожу!..

– Вечер теплый, – успокаиваю я. – Щас согреетесь.

– Да-да, – шепчет она. – Согрейте меня. Я уже мокрая…

– Уписались? – спрашиваю я сочувствующе.

– Нет, – шепчет она и смотрит на меня тем самым взглядом, когда уже на грани оргазма, – возьмите меня… Возьмите грубо, насильно…

– Леди, – говорю я строго, – страна зовет, я тороплюсь. Каждое мгновение дорого. Есть вещи и поважнее, чем секс!

Она в ужасе и недоумении:

– Как это? Разве такое возможно?

– Возможно! – отвечаю я трубным голосом пророка. – У мужчин всегда есть нечто повыше простого секса! Если они – мужчины!

Я подхожу к раскрытому окну и намереваюсь совершить новый прыжок, а она вскрикивает:

– А если не простой, а экстремальный? Возьмите меня, как хотите!

– Есть вещи, – отвечаю я уже голосом архангела, – что повыше даже экстремального!

И делаю прыжок, на этот раз такой длинный, что совсем исчезаю в ночной темноте. А девушка смотрит вслед с полуоткрытым ртом, мокрыми трусиками и вся воспламененная, не понимающая, что в мире может быть что-то выше секса, если по всем средствам СМИ твердят, что ничего выше уже нет…

Я вздрогнул, за спиной бодро простучали каблучки. Жаркие руки обхватили, за ухом клацнули, пугая, зубы.

– Мечтаешь?.. Нет на звездах никаких аэлит! Мы все здесь…

Когда ушли Барабин и Ольга – не заметил, зато Лариска встала рядом, бодрая и свеженькая, на губах загадочная улыбка, рожа довольная.

– Жаль, – ответил я.

– Чего?

– Что нет там аэлит… Но все равно туда тянет.

Она пихнулась плечом.

– Не получится. Придется тебе вместо шагания по звездным просторам спускаться на лифте и везти меня по грешной земле.

– А что Демьян со своей ухой?

Она улыбнулась:

– Перехватил червячка, а через час должен быть в сауне со своими коллегами. Жена знает, что у них там совещание, так что не увильнуть.

Я буркнул:

– Так, может, и тебе? В сауну?

Она покачала головой, мне послышалось в ее голосе искреннее сожаление:

– Кто-то да проболтается. Это здесь его жену никто не знает. Нет уж, на сегодня с ним все… Славик, ты что-то в последнее время… или я раньше не замечала?.. Стал какой-то не такой. Что с тобой делается?

Она прижалась горячим телом, одной рукой обхватила за талию, другую игриво просунула за пояс и под резинку трусов. Я чувствовал ее умелые ищущие пальцы.

– Вроде бы все на месте, – сказала она рассудительно. – А что еще мужчине надо?.. Ну вот, все еще работает! А то все пугают: импотенция, импотенция с каждым годом… Никакой импотенции я нигде не вижу, все это брехня.

– Ты прелесть, – сказал я.

Она оживилась:

– Правда? И ты очень милый, Славик, я все время это говорю. Мы с тобой такие прелести, что просто… Пойдем в комнату. Ты Таньку уже успел?

– Нет пока.

– Чего тянешь? У тебя вон как набухло! Пойди разгрузись, а то Барабин какое-то шампанское за пятьсот долларов принес! Надо попробовать.

В большой комнате огромный стол, подобно игристому вину, играет и блещет хрусталем бокалов, рюмок разной формы и объема, посуды, там громоздится жареное мясо, рыба, креветки, кучи лангустов и осьминогов…

Я услышал нейтральный голос Константина:

– За шведским столом можно до отвала наесться, а за русским – до упада нажраться.

Люша сказал довольно:

– Только истинно русский человек знает, чем еда отличается от закуски!

И захохотал, колыхая всеми мясами. Это выглядело так, словно легонько встряхнули наполненный гелем огромный полиэтиленовый мешок.

Константин и Барабин тоже засмеялись, сыто гоготнул и Демьян, однокашник и ларисочник. Я выдавил улыбку, я же как все, так жить проще. Что-то Демьян задерживается, у него сауна через час.

На дальней стене широкоэкранный телевизор, маньяк с огромным зазубренным ножом гоняется за невинными девушками. Рассаживаясь, все заинтересованно следили за ним взглядами: догонит или будет вот так бегать до конца фильма?

Барабин с довольной мордой вскинул руки, показывая всем ту самую, как догадываюсь, бутылку, что полтыщи долларов.

– Ура, – сказала Лариска светлым голосом и засмеялась, словно множество серебряных колокольчиков рассыпалось по комнате. – Как хорошо!.. Люблю повеселиться…

– …особенно пожрать, – закончил Барабин и захохотал.

Лариска милостиво кивнула, будто в самом деле это и сказала бы. Я-то знаю, что перед каждым банкетом она принимает таблетки, а после – либо как римская аристократка щекочет горло гусиным пером, чтобы облегчить желудок и не дать ему успеть переварить все это суперкалорийное, либо глотает жиросжигающее.

Мы снова по разные стороны стола, рядом со мной Таня, молча ухаживает за мной, загадочно улыбается. Распили шампанское за пятьсот, я бы не отличил от обычного, Таня мне нагребает с общего блюда на тарелку, я ем безропотно, она время от времени щупала мои гениталии и шептала, что калории мне все-таки понадобятся.

Маньяк на экране догнал невинное дите и начал кромсать нежное тело жутким ножом. Алая кровь щедро плескала на экран. Как обычно в таких случаях, все за столом повернулись и, продолжая жевать, с живейшим интересом наблюдали.

Бедным и голодным необходимы были, подумал я невольно, оптимистически-песенные фильмы об изобилии, потому косяком шли всякие «Кубанские казаки» и «Волги-Волги». Теперь, когда все уже сытенькие и даже очень сытенькие в благополучном ухоженном мире, требуется что-то для щекотания нервов, чтобы получить такое же удовольствие. На накрытые столы «Кубанских казаков» неинтересно: на своем не меньше, а в холодильнике деликатесы из дальних стран – казакам и не снились.

И вот хлынула грязная лавина на потребу богатеньким и сытеньким. Пошло соревнование между «творцами» по линии: кто придумает урода поновее, пострашнее. Убивают, однако, по старинке только красивых женщин, да-да, молоденьких и красивых, что вообще-то понятно: их жальче, можно даже слезу выдавить из слишком впечатлительного. И убивают только жуткого вида огромными зазубренными ножами. А то и бензопилами, это ваще класс, щекочет нервы сытого обывателя еще как.

Я ощутил тоскливое бессилие, ну что я за урод, почему мне не погрузиться в это полубездумное существование? Почему не смотреть ужастики о вампирах, некромантах, оборотнях, почему не заниматься экстремальным сексом? Почему не сидеть с ящиком пива у ног и не «болеть» по жвачнику за еще более туповатых парней, либо гоняющих мяч по зеленому полю или шайбу по льду, либо забрасывающих мяч в корзину?

Лариска незаметно исчезла минут на пять, а когда возвращалась, прошла за моей спиной, ее руки дружески обняли за шею, а жаркий шепот опалил ухо:

– Все опять меняется! Езжай с Таней.

Я спросил шепотом, благо под крики из мощных динамиков сам еле слышу свой голос:

– Что стряслось?

– Ему перезвонили, встречу отложили.

– И?

– Поеду с ним. Надо пользоваться, пока еще можно.

– Успехов, – сказал я.

Она игриво ткнула меня пальцем под ребра и вернулась за стол, оставив быстро тающий запах духов. Надо пользоваться, повторил я. Пользоваться, пока за этим простеньким занятием сохраняется флер запретности, греховности. Пока те, что «нарушают», чувствуют себя нарушителями устоев, то есть героями, идущими против устоев косного общества.

Как только и этот барьер падет, а падет обязательно, останется лишь голый половой акт, а его, как ни разнообразь, хоть позами, хоть сменой партнеров – от обычных до самых экзотических, – оргазм одинаков и прост, как все низшее, примитивное, хоть и достаточно мощное.

Татьяна улыбнулась мне искоса, перемену ощутила сразу. С нею, как и с другими женщинами нашей компашки, я знаком хорошо, как и остальные мужчины. Мы все перетрахались довольно быстро, только Татьяна мудро держала дистанцию довольно долго, что подогревало к ней интерес. Потом, конечно, выяснилось, что ничего особенного, женщины еще одинаковее нас, мужчин, но все же молодец, продлила интерес.

Это она в свое время резко отвергла идею групповухи, и, как потом мы поняли, это сохранило хоть какой-то интерес друг к другу. Мы продолжаем трахаться как бы втихую друг от друга: Константин делает вид, что не видит, как Валентина, его жена, крадется наверх с кем-то или пробирается к выходу на площадку, там есть укромное место на общем балконе, она тоже «не видит», как он тайком запустил лапу под юбку Ольги и шепчет ей на ухо что-то очень скабрезное, судя по его роже.

С Татьяной в постели не очень-то, слишком самостоятельна, думает только о себе, в то время как Лариска нарасхват за свою чуткость к чужим желаниям. Но на безрыбье и Татьяна хороша, тем более что насытить ее достаточно просто, а потом с нею можно, как с надувной, разницы почти никакой.

Да и зачем?

Глава 11

Татьяна снова перехватила мой взгляд, улыбнулась и кивком головы указала на лесенку. Одно дело – пойти со мной и лечь в постель, свою или ее – неважно, другое – прокрасться в спальню Люши и, прислушиваясь к голосам внизу и шагам на лестнице…

Нарушение запретности, повторил я тупо, вот сегодняшний ключ к радостям секса. Других ключей просто не осталось. Правда, входит в моду еще одна разновидность этой культивируемой радости бытия: так называемый экстремальный, когда с обычным партнером в необычных местах: у приятеля на кухне, на крыше дома, в автомобиле, даже на эскалаторе метро… Хрень, конечно, в сексе ничего нового придумать невозможно. Эти экстремальщики, гордые своим открытием, просто не читали в собрании поговорок Даля: «Хоть со своей женой, но – в чужом сарае!»

– Да ну, – ответил я с запоздалостью замерзающего финна, – лестница такая крутая…

– И так много в ней ступенек, – добавила она в тон.

– Вот-вот, – обрадовался я. – Чуткая ты, Таня.

– Я знаю, – согласилась она. – Тогда пойдем покурим на пожарную?

Я смолчал, что не курю и что она тоже давно бросила, смолчал, что не хочется мне туда идти. Ни один мужчина не откажется уже при одной мысли, кем его могут посчитать, это инстинкт, я кивнул и вылез из-за стола. Маньяк уже успел порешить двух блондинок и гнался за третьей, на нас не обратили внимания.

Теперь во всех домах современной постройки, кроме балконов в каждой квартире, строят обязательно и так называемый общий, огромный и всегда заброшенный, потому что на этаже живут, как волки в норах, и ничего общего не хотят.

Дом Люши улучшенной планировки, что значит – общий балкон не просто огромный, но и с разными нишами, поворотами и загогулинами. Мы уединились, Татьяна начала разогреваться еще в квартире, а сейчас глаза блестят, губы красные, как у вампира, дыхание участилось, я уж подумал с беспокойством, не перешла ли с травки на что-то потяжелее…

…впрочем, это не мое дело. Она шепотом и очень деловито сказала, что нужно делать, да ради бога, мне нетрудно, теперь в теле нет запретных, стыдных или нечистых мест, Татьяна попробовала растянуть кайф, но я незаметно ускорил, и она не сдержалась, серии же у нее короткие, так что перевела дыхание, разгрузила меня, и мы вернулись, «покурив», встреченные понимающими улыбками.

Потом мы все сидели за общим столом, пили и ели, пили и ели. Люша ревниво следит, чтобы не увиливали, а ели как следует, разговор все время вертелся вокруг темы, куда поехать отдыхать и кто что купил из мебели за этот сезон.

Рекорд поставил наш старый друг Вадик Тюпавин, он купил шикарную квартиру бизнес-класса, продав свою предыдущую, пожил на квартире у друга, но вот въехал, сделал ремонт и таскает, как муравей, мебель, мебель, мебель: пять огромных комнат – это непросто!

Еще Шурик Беляев вместо своей япошки купил штатовскую иномарку, но не с рук, а в автосалоне, что сразу поднимает его рейтинг…

Я слушал, кивал, улыбался в нужных местах. Расшибаются в лепешку, добывая квартиры, дачи, машины, мебель, гробят здоровье, вместо одной машины покупают другую, ну разве что круче, круче… Не успевают бывать на даче, но не продадут: как же, престиж!

Идиоты. Я-то знаю, что самое ценное у меня не квартира, не дача и машины, которых нет пока, а самое ценное – это я. И заботиться нужно больше о себе, чем о какой-то мебели или даче, которая на самом деле и на хрен не нужна.

К сожалению, я могу менять мебель, могу ремонтировать машину, заменяя старые детали новыми, но ничего не могу сделать с собой. Все равно человек стареет, стареет, стареет… Вот уже отрастает брюшко, скоро начну горбиться, мускулатура исчезнет, заменяясь жирком, руки превратятся в тонкие плети, на животе и боках вырастут мощные валики нежного сала. Там, где раньше была талия, появится «антиталия»: не сужение, а расширение.

Ухудшится память, появится одышка, уже не пробегу за автобусом. И хотя все еще, как говорят, в душе молод, но телом скоро буду стар. А все эти пластические операции – смех один. Убирают морщины, но ничего не могут сделать со старением организма.

Правда, если постараться, то можно старение замедлить. Если очень постараться, то замедлить можно даже очень. Еще йоги этим занимались, да кто только не занимался. Йоги из-за своей жажды жить дольше упустили настолько много, что до сих пор медитируют в грязи, а их чистенькие внуки, не думая о неизбежной смерти, становятся лучшими в мире разработчиками программ для компьютеров.

Подошел Барабин, на ходу довольно рыгнул и захохотал:

– Кость, а ты помнишь загул у Жанны? Я там так напился, что гвоздями забивал молоток!

– Да, – согласился Константин весело, – ужрались лихо. Даже не помню, как и домой попал…

– Хе, еще бы он помнил! Нас же развозили, как дрова, вдупель веселых!

– Ха-ха!

– Гы-гы!..

– Ух-га-га!

– Но то мы уж совсем лихо, – заметил Барабин, – а так вообще-то такие случаи… гм… не так часто.

– Всем управляет случай, – проворчал Константин. – Знать бы, кто управляет случаем…

– А узнал бы?

– Набил бы морду, – твердо сказал Константин. – А что? Подумаешь…

– Случай, – сказал Барабин авторитетно, – это псевдоним Бога. Когда Творец хочет оставаться инкогнитой.

Захохотав, пошел дальше и увел Константина, обнимая за плечи. Я проводил их взглядом, Константин что-то вроде меня, но у него еще меньше сил и желания отгавкиваться. А еще боится оставаться в одиночестве и старается соответствовать веселью в рамках «как принято». Наверное, и я скоро перестану сопротивляться… А что, все так живут! И счастливы.

Но все равно, все равно… я не хочу в Египет, на Кипр или в Таиланд. Я хочу по красным пескам Марса! Я хочу вброд ручьи из сжиженного метана, смотреть в небо и видеть Землю: крупную – с Луны, крохотную голубую звездочку – с Марса, а вот с Плутона совсем не увижу, но и там страстно хочу побродить.

Но… как?

Первое, что требуется от меня, – дожить. Цена и физические данные – потом, мы ж оптимисты, главное – дожить. Но после тьмы веков, когда всеми религиями, моралью и поведением внедрялась мысль, что умирать не только не страшно, но даже необходимо, почетно, это наша обязанность. А кто думает увильнуть – тот трус и предатель. Сейчас нельзя даже вякнуть, что очень хочу походить по марсианским пескам, только вот надо бы прожить еще лет сто… Что за мерзавец, хочет жить вечно, а мы помирай?

Так и вы не помирайте, вертится за языке ответ, но попробуй о таком вообще! Забросают гнилыми помидорами за трусость и отступничество, за недостойное человеков желание жить дольше отмеренной жизни. Но кем отмеренной? Слепой эволюцией? А почему мы должны подчиняться тем же законам, что управляют и червяками?

В комнате уже все за столом, мужчины и женщины положили руки друг другу на плечи и вот таким сиртаки за столом раскачиваются и дружно и самозабвенно орут:

Крышталева чаша, срибна крэш,
Пыты чи нэ пыты – всэ одно помрэш!

Слова я не все понимал даже в припеве, Люша завез эту казачью песню из Украины, хотя крышталева – это хрустальная, понятно, срибна крэш, наверное, серебряный край, но это все неважно, главное – в героическом настрое! Пить или не пить – все одно помрешь, вот главное, ключевые слова, как известно, всегда выносятся в концовку. Пить или не пить – все равно помрешь…

Помню, в детстве меня, пятилетнего, отлупил какой-то здоровенный семилетний дебил. Я наконец вырвался и, отбежав, кричал ему: «А мне не больно, мне не больно!», стараясь хоть этим досадить, хоть этим уесть, хоть чем-то умалить его победу.

И сейчас, когда в комнате довольный рев, звон бокалов и это лихое, что пьем и будем пить, почему у меня перед глазами тот случай? А мне не больно, а мне не больно!.. Раз уж ничего не сделать, то хотя бы отобрать у смерти ее торжество. Или хотя бы часть ее похабной радости: сделать вид, что не очень-то и хотелось, что жизнь – ерунда, копеечка, мы готовы расстаться с нею без всяких сожалений и даже до наступления отпущенного срока. А вот так: затеем войнушку, где угробим несколько миллионов жизней, а люди в ней будут соревноваться в чудесах безумной отваги: бросаясь с горящим факелом в пороховой погреб, оставаться на тонущем корабле, прыгать в пропасть, чтобы не попасть в позорный плен – лучше умереть стоя, чем жить на коленях. А еще закрывать грудью амбразуры, направлять горящие самолеты на головы врагам, таранить противника, не щадя ни своей, ни его жизни…

А поэты создадут прекрасные поэмы и песни, в которых воспоют мужество и красивую гибель настоящих мужчин, для чего еще рождаются мужчины, как не для битв и красивой гибели? И хотя поэты – почти все бравирующие свободомыслием атеисты, но их песни работают плечо в плечо с религией, что тоже убеждает не относиться всерьез к этой жизни.

У религий утешение в том, что настоящая жизнь начнется потом, уже вечная, у поэтов – пунктик насчет вечной жизни в памяти потомков, а также вечной славы героям, отдавшим жизни за, у королей и президентов – ребята, мы вам поставим памятники на главных площадях, только живите так, чтобы либо грудь в крестах, либо голова в кустах…

И везде слышу это подспудное: а мне не больно, а мне не больно! Крышталева чаша, срибна крэш, пыты чи нэ пыты – всэ одно помрэш, так будем же пить, будем веселиться и постараемся умереть молодыми, чтобы не гадить в постели и не умолять обозленную санитарку пристрелить, чтобы не мучиться. В смысле, эвтаназию, плиз…

Оскорбительно, до чего же я животное! Не в том даже смысле, что свинья, мол, а что просто существо, как и все эти мыши, собаки, воробьи… Вчера был ясный, солнечный день, и я чирикал, вышагивал по квартире и поигрывал тощей мускулатурой, настроение было такое, что мир бы перевернуть, а сегодня еле проснулся, хотя проспал на час дольше обычного.

Потащился в ванную, держась за стену, одним глазом посмотрел в окно. Так и есть: неба нет вовсе, а нечто давяще огромное окутало весь мир, сеется мелкий отвратительный дождь, и видно сразу, что кончится не скоро. Может быть, даже не сегодня.

И мудрый инстинкт сразу принял ряд срочных мер: снизил температуру, чтобы зря не жечь калории, подготовил организм к долгому сну, все равно в такую погоду ни в погоню за зверем, ни собирать корни и ягоды. Вообще не стоит высовываться из пещеры, потому лучше спать, спать, спать, копить силы для взрывного рывка, когда дождь кончится и засияет солнце.

Совсем недавно, вплоть до прошлого или позапрошлого века, это срабатывало на пользу. Крестьянину в дождь нечего выходить в поле и даже во двор, но сейчас я возмущаюсь произволом природы, что вообще-то не произвол, а материнская забота, однако я уже вырос, мама!

Да, я вырос и готов сам решать эти проблемы. Уже сейчас я большую часть работы делаю дома, а в офис пересылаю по Инету, меня погода по ту сторону стен пещеры не должна касаться. Но она, зараза, действует на меня, как и на воробьев, что сейчас забились в укромные места и спят… Приходится, споря с этой мамой, пить чудовищными порциями крепчайший кофе, а то и прибегать к разным новым штучкам, их рекламируют, как поддерживающие бодрое и работоспособное настроение, потому, мол, пить нужно только в первую половину дня…

Все чаще вытаскиваю мобильник без всякого желания кому-то звонить, будь это дома, на работе или в транспорте, и всматриваюсь в фото Габриэллы. Хорошо, успел снять, как будто чуял, что второй встречи не будет. Всматриваюсь и стараюсь понять, что же в ней так зацепило. Если женщина не секс-бомба и не вамп, а тихая золушка, то мужчинами движет жалость и желание защитить такую божью коровку. Женщины это давно учли и умело пользуются, придумывая истории либо о печальном детстве, либо о недавних трудностях, когда злые люди обидели. Могучий мужской инстинкт тут же отметает все доводы рассудка и велит взять немедленно под защиту, опеку и вообще постараться возместить этому жалобному птенчику все, что отобрали злые люди.

Умелая женщина понимает, что на жалости можно продержаться только первый этап, потому быстро старается стать либо полезной, либо удобной. О любви сейчас не говорят, никто не рискует нарываться на насмешки и сытый гогот, а вот полезной или удобной стать можно, если побыстрее изучить желания и стремления этого самца.

Габриэлла держалась удивительно ровно, абсолютно не стремилась вызвать какие-то чувства, о себе не рассказала, за исключением того, что учится на астронома. Но чем-то же задела, еще как задела…

Дело даже не в том, что украсил стену ее портретом, украшают же постерами с Агилерой, Спирс или Аней Межелайтис, вовсе не планируя с ними что-то иметь, но Габриэлла затронула некие струны, о которых и не подозревал.

И вообще-то это первая женщина, с которой хочется общаться, просто общаться, находя в этом странное мучительное счастье.

Сегодня проснулся в раздражении, уже твердо решив, что не стоит брать Арджнуну в команду не только для штурма замка, но даже в поход на рейд-босса. Быстро и хаотично прокручивал в уме слова, которые скажу, если придется объясняться, а придется, он настырный, привык своего добиваться… и с ужасом понял, что пора начинать новую изнурительную борьбу с наркозависимостью к баймам.

Я уже сражался с нею и побеждал, как сам полагал, но это не тот наркотик, от которого можно избавиться окончательно, как от простеньких экстази, кокаина или допотопного героина. Люди, страстно увлеченные своим делом, абсолютно иммунны к этой страсти, но те, кому делать абсолютно не хрена, так же абсолютно зависимы. И никакой героин не идет в сравнение с мощной тягой к баймам.

Я же, как говно в проруби, болтаюсь посредине. Время от времени начинаю уходить в баймы на шесть-семь часов, а то и больше, в конце концов вообще их становится вполне достаточно для полноценной жизни: не надо бриться, надевать штаны, выходить из квартиры, запирать на все замки, вызывать лифт, а потом бежать к остановке троллейбуса или к станции метро.

В байме свой прекрасный мир, собираемся в команды по вкусам, привычкам и наклонностям, никакой шеф не комплектует их, как ему восхочется. Все зависит от нас самих, вместе бьем особо опасных мобов, а если общение надоедает, иду в одиночку бродить по необъятному миру, бью мобов, равных себе по левелу или слабее, собираю ресурсы, коллекции, трофеи, любуюсь красотами, захожу в древние замки и рассматриваю строения. И не надо выходить под дождь на улицу. Даже галстук не надо надевать, да и бриться незачем…

Так что постепенно удобство виртуального общения начинает теснить сперва общение реальное, ну это хрен с ним, не жалко, а дальше начинаются вещи похуже: баймы начинают отгрызать время от рабочего времени. Кто-то играет прямо на службе, на этих людях можно ставить крест. Полагают, что хорошо устроились: жалованье все равно идет, но, во-первых, это до момента, как застукает шеф, во-вторых, такой человек ничего полезного не сделает для возвышения фирмы, а это значит, что в лучшем случае проторчит на этой мелкой должности до пенсии, карьерного роста не будет.

Я играл сперва «как все», то есть из свободного времени отрывал кусочек для байм, потом играл уже все свободное время, отказываясь от предложений сходить по бабам, встретиться за пивком, отправиться к Люське или Машке, у нее сейчас собрались подруги, устроим классную групповуху… Групповуха звучит заманчиво только для тех, кто в них не участвовал, а после двух-трех раз понимаешь, что оргазмы все те же, природу не обманешь, зато условностей и сложностей прямо пропорционально числу участников. Так что лучше уж в одиночку трахать одну, а еще лучше – ручкой-ручкой под столом, глядя в экран. Здесь вообще полнейшая свобода и раскованность!

Такую борьбу с собой я начинал почти бессознательно. Все-таки есть какой-то предохранитель в каждом из нас: как только уход в мир баймы становится слишком уж, что-то поднимается изнутри, и почти каждый говорит себе, внезапно трезвея: да что это я? Это ж виртуал, а я живу в реале! Нет, надо кончать с этим, кончать, кончать!

Кончить не удается, но на этом внутреннем протесте удается в байму не заходить днями, а то и неделями. Потом начинаешь заглядывать одним глазком на полчасика, часик, просто бегаешь по локациям, отдыхаешь, любуешься, ни с кем почти не общаешься, чтобы не втягиваться в процесс. Иногда стоит даже завести нового перса, у меня их шесть, чтобы старые друзья не приставали с предложениями пойти завалить рейд-босса, выбить эпическое оружие, пройти зачарованный мост…

Потом, конечно, погружаешься глыбже и глыбже… До нового угрызения совести.

С другой стороны, если уметь ограничивать себя в баймах, то они дают больше реала. Грубо говоря, проще сдрочить под столом, сидя перед экраном, чем час ехать на другой конец города, чтобы трахнуть какую-то дуру, а затем час добираться обратно. Да за эти три часа я получу и эротики море, и мобов набью кучу, и успею в осаде замка поучаствовать или в море рыбу половлю зубастую, что на рыбака бросается…

Глава 12

Работа раздражает, хотя занимаюсь как раз тем, чем хотел заниматься: компьютерной графикой. Правда, приходится чаще всего обслуживать дурацкие шоу. Единственное утешение, что свой рабочий день определяю сам, а жалованье побольше, чем у преподающего в универе профессора.

Лариска исчезла на пару недель: гастроли. Я сходил в ночной клуб, и хотя все как обычно: потанцевал, познакомился, потрахался, но странное ощущение, что это как будто не я веселюсь, начало посещать с повторяемостью лунных приливов.

Сегодня с работы вышел поздно, кое-что наладил, чтобы завтра корячиться меньше, потом заглянул в книжный, купил пару карт и долго высматривал, не появится ли Габриэлла.

Когда наконец выбрался на улицу, город прогибается под тяжелой грозной тенью, холодный ветер несет мелкий мусор. Сверху, негромко и предостерегающе грохоча, ползет угольно-черная туча.

Народец разбежался по подъездам загодя, еще до того, как упали первые капли. Я ускорил шаг, порадовался, что теперь даже книги продают, упакованные в целлофан, а два рулона, что тащу из книжного магазина, обтянуты пленкой очень даже ничего. Когда холодные нити дождя слились в веревки, в канаты, одежда враз промокла, липнет к телу, а рулоны стали скользкими, как большие рыбы. Надо бы в любой магазин по дороге, вон как вытаращилась из-за стекла толпа народу, не понимают, гребаное большинство…

Эта мысль добила, не захотелось к этому большинству даже сейчас, когда оно право… или вроде бы право, потому что не вижу зла, чтобы пройти под дождем до своего дома, а не отсиживаться в укрытии, прячась неизвестно от чего, будто с неба не вода каплет, а раскаленное олово.

По проезжей части несутся машины, вокруг колес крутятся целые торнадо грязной воды, по тротуару вода бежит широким потоком. Поверхность похожа на спину гигантской жабы, вся в крупных пузырях, ноги в кроссовках сразу промокли. Потоки воды несут окурки, обертки от мороженого, сбрасывают на проезжую часть, где с ревом несется грязно-серый ручей, превращаясь на глазах в небольшую бурную реку.

Впереди мир закрывает сизо-черная стена туч, а по ней с учащающимися интервалами страшно раскалывает мир исполинская ветвистая молния, похожая на корень плазменного дерева. Тут же начинают истошно вопить сигнализации припаркованных машин, лают собаки, а весь мир сжимается в страхе, ощутив, насколько он мал и ничтожен перед лицом вселенской мощи.

От ударов небесного грома вздрагивала земля, я сцепил челюсти и заставил себя не убыстрять шага: до дома уже рукой подать, а бежать глупо, все равно промок до нитки. Под навесом моего дома укрылись самые храбрые, всякий раз с ликующим визгом отпрыгивают, когда сильный порыв ветра несет в их сторону водяную пыль, экстремалы, значит, а остальные жильцы, которых непогода застала на выходе, предпочитают смотреть из застекленной части подъезда.

Экстремалы меня встретили недоумевающими взглядами, что-то я слишком суперэкстремал, промок весь, это же надо, я криво усмехнулся и, оставляя потоки воды с одежды, вошел в подъезд. С меня натекла лужа, пока ждал лифта, в нем тоже образовалось озерцо, но, когда поднялся к себе, за мной протянулись разве что чуть-чуть влажные следы.

Разделся, развесил для просушки, посмотрел на себя в зеркало. Дело даже не в том, что мне моя морда, скажем, не нравится. Нет, нравится. Да и вообще мужчинам должна быть по фигу собственная внешность. Мне она не по фигу, да и никому не по фигу, это все брехня, но все-таки я своей внешностью доволен.

Раздражает только, что я намертво всажен в это тело и сделать уже ничего нельзя. В смысле, поменять, как меняют одежду. Тело, если честно, всего лишь одежда для меня, который живет внутри. Мы просто об этом никогда не задумываемся, занятые какими-нибудь сверхважными идеями вроде секса с женой босса, но правда от этого не перестает быть правдой: мы все живем в этих телах и покинуть не можем, пока те не износятся. А потом просто дохнем.

Впрочем, кое-что я сделал: накачал плечи, добавил бицепсы, а то руки слишком тонкие, как у старика, в двадцать семь лет еще рано ходить с болтающимися на костях тряпочками. Некоторые даже накачивают и морды: есть упражнения, что подтягивают кверху брови, убирают морщины у глаз, носогубные складки и прочие возрастные дефекты. Это не по мне, слишком сложно. Да и не волнует меня настолько пара морщин на морде, я лучше накачаю грудные мышцы. Это и легче, и заметнее глазу.

Впрочем… меня унижает то, что какой-то там питекантроп или кроманьонец задал конструкцию, в которую я всажен. Только такой череп, такая форма ушей, носа, губ. Поменять хотя бы из принципа…

Звякнул домофон, на экране высветилась морда, которая сперва показалась незнакомой, слишком уж типовая, потом узнал Беляева. Филателисты сбиваются в кучки, собиратели игрушечных паровозиков – в группки, даже фаны футбольных клубов ходят толпами, а мы иногда вспоминаем друг о друге на почве никому ненужности и неприкаянности. Мало ли что думаем о своей нераскрытой значимости, но после работы ничем не заняты…

– Привет, – сказал он радостно, он всегда натужно-радостный, – это я, Шурик!

– Открываю, – сказал я.

Те, кому делать не фига, обычно убивают время в ночных клубах. Там мы и познакомились. Еще с нами был третий, Вадик Тюпавин. А так как все трое неженаты или уже неженаты, общность некой масонской ложи, когда общие цели, стремления и желания, сплотила на некоторое время.

Шурик вошел веселый, шумный, с размаху хлопнул ладонью о ладонь, эхо звучного шлепка прокатилось по прихожей и юркнуло в комнаты.

– Давно у тебя не был, – сообщил он. – Ты что, новые обои наклеил?

– Иди в комнату, – пригласил я. – Кофе хочешь?

Он удивился:

– А у тебя нет ничего крепче?

– Есть виски, – ответил я. – Есть ром.

Он потряс головой:

– Это слишком.

– Есть вино…

– Плесни вина, – попросил он. – Правда, я за рулем…

– Наслышан, – сказал я, – ты какую-то крутую квартиру купил?

– И я наслышан, – ответил он, – только это не я купил, а Тюпавин. Он еще не закончил ремонт, потом загудим, отметим так, что небу жарко будет!

Я пошел на кухню, он топал за мной, но задержался в дверях комнаты, на той стене огромный постер, женщина смотрит внимательно и строго.

– Ух ты, какая… Это хто?

– Не узнал? – спросил я.

– Не, – ответил он в затруднении. – Видел где-то… крутится вот в голове имя. Но не ухвачу никак…

– Я тоже, – сказал я. – Восходящая звезда.

Он постоял, посмотрел, заходя то справа, то слева. Ее серьезные глаза провожали его всюду оценивающим взглядом.

– Да, – сказал он наконец с уважением, – новая формация…

– В смысле?

– Серьезные приходят, – пояснил он. – На смену финтифлюшкам.

– Тогда нам конец, – сказал я. – Я серьезных тоже боюсь.

– С финтифлюшками проще, – согласился он. – Потому те, что поумнее, врубились и теперь косят под финтифлюшек. Как видят, что подходишь, сразу перестают о когерентной функции в трехмерности, а начинают о шмотках…

Я пожал плечами.

– Это что-то новое, а я старомоден.

Он захохотал:

– Старомоден? В смысле, предпочитаешь раком?.. Анатоль Франс утверждает, что это самая древняя поза. Верно?

– Ну, археологи говорят…

Он хохотнул снова:

– Да это и без археологов ясно. И понятно, почему Анатоль Франс предпочитает только ее, ха-ха!

Я покосился на открытый балкон. В это время на соседнем часто торчит Катька, малолетняя дочь соседей. Я с ними в хороших отношениях, меня считают приличным молодым человеком, а у приличных по дефолту и друзья должны быть приличными.

– Держи, – сказал я, вручая бокал. – Красного или белого?

– Красного.

– А тебе можно?

– В каком смысле?

– Ты ж на новой иномарке приехал?

Я налил, он захохотал, наблюдая за красной струей, что с легким шипением, пузырясь, заполняет бокал.

– Ну ты чудак! Сейчас у всякого в кармане таблетки. Есть еще спреи. Сколько ни выпил, а пшикни в рот – никакого запаха! В любой аптеке.

– А анализ крови?

– С чего его станут делать? – удивился он. – Это если собью кого.

– А не собьешь? – спросил я.

Он отмахнулся.

– Нельзя же всю жизнь беречься! Жизнь одна, надо прожечь, а не продымить.

Я налил, ногой толкнув створку двери на балкон, Шурик по-гусарски лихо выпил, от второй все же отказался, лихость лихостью, но не переборщить, посмотрел на часы:

– Ого, через часик в клубе начнется настоящее веселье… Прибудет сама Аня Межелайтис!

– Да, – сказал я, – если сама…

– Сама, сама, – заверил он. – Знаешь, сколько ей платят?

– За что?

– За такие вечеринки? Только за то, чтобы появлялась!

– Не знаю.

– И я не знаю, – признался он. – Но говорят, с ума сойти, сколько платят.

– Наверное, много, – согласился я.

Он посмотрел на дверь ванной.

– Не против, если приму душ? День был жаркий.

– Валяй, – сказал я. – Шампунь, гель для душа там на полке.

Дверь за ним прикрылась, мы ж пока с нормальной ориентацией, хотя замок не щелкнул, я услышал шум льющейся воды, а пальцы мои, подрагивающие в нетерпении, словно наркоманьи, уже срывали пленку с длинного бумажного рулона.

Карта Марса развернулась во всей страшной красе: мертвые красные пески, камни и валуны странной формы, на Земле таких нет, над странно близким горизонтом – жутковатое небо с тусклыми звездами, хотя это день, марсианский день…

Снято последним спутником с такой четкостью, что уже нет сомнений: высадятся в намеченном две тысячи двадцатом году, обязательно высадятся. А то и раньше, чтобы опередить русских и китайцев. Для того и такие подробные карты, уже ищут местечко для научного городка…

Место на стене отыскалось между лунной картой и великолепным снимком Юпитера. Дальше сразу три фото Сатурна, не самые лучшие, но крутые и новейшие спутники к нему еще не добрались.

Я все еще стоял перед картой, когда Шурик вышел из ванной, обнаженный до пояса, капельки воды блестят на ресницах. На ходу бурно тряс кистями рук, засунув указательные пальцы в уши, морда сморщилась в наслаждении, а я впервые за долгое время рассмотрел, что у него выпирающий животик: нежный, из белого сала, мощные валики отложились на боках, раздувая талию.

– Хорошая штука, – сообщил он, – этот душ. Только жаль, что в этих проклятых метрах не по двести сантиметров! А то бы ванна поместилась.

– Да ладно, – сказал я вяло. – Меня устраивает.

Он оглянулся на открытую дверь, там синеватый свет и мягко жужжит аппаратура, освежая, очищая и деактивируя.

– А может, демонтировать? И поставить ванну?

Я удивился:

– Зачем?

– Чудак, – сказал он покровительственно. – Полежать в теплой водице, побалдеть… разве не здорово? А в твоей коробке помылся и – на выход. Больше делать нечего. Даже сесть негде.

– Нет, – сказал я.

– Денег жалко? – догадался он. Добавил покровительственно: – Я подброшу в долг. Никаких процентов! А отдашь, когда сможешь.

Я покачал головой:

– Шурик, ну чего вдруг? Это ж не та ванна, что устанавливают изначально. Я брал пустую квартиру. И душ установил сам.

Он изумился.

– Ты что? У тебя был выбор: установить ванну или душ, а ты выбрал душ?

– Да.

– Ну ты урод, – сообщил он с глубоким удовлетворением. – Душ – это для тела, а корытце – для балдежа. Да и с девочкой можно полежать, побаловаться. А у тебя что: помылись и сразу в постель? Нет в тебе романтики.

– Нет, – согласился я.

– А что вдруг?

– Да сломалось что-то. Во мне.

Он гулко хохотнул:

– Знаю, так бывает. На меня тоже пару раз накатывало. Здесь главное – не поддаваться! Будь стойким. Как только начнет такое приближаться…

– Какое? – спросил я с интересом.

Он отмахнулся с полным пренебрежением, но глаза оставались серьезными.

– Ну, мерехлюндии, сам знаешь. Надо сразу винца, и тут же звонить телкам. А нет свободных, беги на улицу, даже если ночь, хватай любую, пусть и ноги колесом, а морда ящиком!.. Это же лекарство, а лекарству можно быть и противным. Главное – держать себя все время занятым, понял? Вон Тюпавин в таких случаях просто напивается, но это недостойно мужчины! Как думаешь? Ты ж не пьешь, хоть у тебя всегда полно всякого.

Я указал на фен, Шурик отошел с ним к зеркалу, шнур позволяет, я вышел на балкон. Небо уже темное, чужое, а на нем, как на дорогом бархате, ослепительно блещет, красуясь богатством, драгоценное колье Медведицы. Как редкий алмаз горит Полярная звезда, а через всю черноту протянулась белая полоса Млечного Пути, который у южных соседей называется Чумацким Шляхом, а у северных – Серебром Дракона.

Значит, и Шурик, мелькнула мысль. Ссылается на Тюпавина, тот тоже… Даже выработали защитные меры. Но что-то не хочется глушить себя ни вином, ни бабами, ни наркотой. Пусть даже тоска по недостижимому будет все острее. Я согласен смотреть на этот черный бархат с недоступными мирами и сладко тосковать…

За спиной зашлепали ступни, Шурик появился в дверном проеме.

– Че-нить клевое?

– Вчера и звезд не было, – объяснил я, – одна луна, а сегодня откуда их столько набралось?

Он посмотрел по сторонам:

– Кого?

– Звезд, – повторил я.

Он снова посмотрел на соседние балконы, не сразу догадался задрать голову. Звонко хрустнули шейные позвонки, он поморщился, зачем-то подвигал нижней челюстью.

– На фиг тебе звезды? Я думал, поп-звезду какую увидел! Говорят, Аня Межелайтис живет где-то близко.

– В самом деле? – спросил я вяло. – Автограф возьму…

– Она в темных очках ходит, чтоб не узнали.

– Но Тюпавин как-то же взял?

– А на каком месте она у него расписалась, догадываешься?

Я сказал вяло:

– Зная Тюпавина, догадаться не трудно.

– Вот-вот! Потому и расписалась, что прикол. Такое сразу в газеты попадает. А ты ж ей блокнотик протянешь, валаамская девственница!.. Так, Славка, на фиг тебе звезды? Гороскопы вон на каждом углу!

– Люблю звезды, – вздохнул я.

Он посмотрел с подозрением.

– Я тоже люблю. Особенно – Аню Межелайтис. Она всегда без трусов поет и обязательно подходит к самому краю! Я один раз такие снимки нащелкал снизу, закачаешься! Всю ванну обклеил. А ты какие звезды любишь?

– Настоящие, – ответил я нехотя.

– Я тоже предпочитаю настоящие, – заявил он гордо. – Вот Аня Межелайтис – настоящая! А еще группа «Без комплексов», там классные девчонки. И поют, и пляшут, и сиськи здоровенные… Всем дают щупать. Я один раз излапал всех троих, так потом, веришь, неделю у меня поднимался сразу, только вспомню!.. Ну все, Славик, я готов. Пошли!

– Куда? – удивился я.

– В клуб, – объяснил он терпеливо. – Тебе клево, в соседнем квартале, а я с другого конца города пер, в двух пробках постоял. Пошли, Аня вот-вот подъедет!

– Давай на нее с балкона посмотрим? – предложил я.

– А ты знаешь, с какой стороны она пойдет?

– Нет.

– И я не знаю. К тому же она сразу из подъезда в машину с бодигардами! Пойдем, надо успеть раньше, она всегда появляется с таким шиком…

Глава 13

Я поупирался, но моя беда в том, что всегда уступаю напору, и сейчас покорно влез в машину Шурика, а тот похохатывал всю дорогу, рассказывал случаи, вспоминал других звезд, но те слабее, а хваленая Русдая вообще перестает пользоваться вниманием, потому что выступает всегда в трусиках, а сиськи ни разу не показала даже нечаянно. Какой интерес ходить к такой на концерт, а ее песни всегда можно скачать на халяву, Инет велик…

Острая мысль кольнула мозг: Шурик в самом деле никогда не смотрит в небо! И Люша не смотрит. И Константин не смотрит. Как и Тюпавин, Демьян… вообще никто из моих друзей, да что там – из приятелей даже никогда не смотрит в небо, можно пропустить на заплеванном тротуаре блеснувшую монету, упустить шанс, не заметить и не проводить взглядом вот такие сиськи или вот такенную жопу, сразу представляя, как ими воспользуешься.

А Габриэлла, послышался ехидный голос, смотрит на небо? Или выбрала удобную профессию, чтоб вдали от людской суеты, своеобразный аристократизм или эскапизм, трактуй, как удобнее?

Не трожь, сказал я внутреннему голосу угрюмо, а то изничтожу. Габриэлла – святое.

– Почему? – спросил внутренний голос. – Почему святое?

– Потому, – ответил я зло. – Что-то должно быть святым.

Переступая порог клуба, смутно удивился: на какой хрен пришел. Еще пару дней тому клялся себе, что не загляну в подобные места хотя бы с месяц, но с порога умело подобранная какой-то сволочью грохочущая музыка вошла в резонанс с чем-то во мне, мои бедра начали покачиваться, как у шлюхи, плечи задвигались. Шурик потащил к столикам, хорошо бы что-то сожрать сперва, но мои глаза с быстро краснеющими белками уже шарили по плотной толпе танцующих.

– Ты так жрать хочешь? У меня мог бы перекусить!

– И пропустить Аню Межелайтис?.. А, вон она!

Вспыхнул свет, все прожекторы повернулись ко входу и поймали в широкое перекрестье прицела женскую фигурку. Я отсюда не рассмотрел эту Аню, Лариска о ней только и трещит, народ неистовствует, телохранители оттесняют фанатов, а сама Аня, раскланиваясь и ослепительно улыбаясь, прошла быстро к будочке диджея.

Вскоре оттуда объявили, что сегодня она будет просто помощницей, постарается выбрать для нас самые лучшие мелодии.

Шурик уже распорядился насчет ужина, но не успели взять вилки в руки, как он заприметил двух девчонок, «как раз под нас, Славик», заорал, перекрикивая музыку, они даже не оглянулись.

– Ладно, – рассудил он, – тогда сперва пожрем и выпьем! Я даже не знаю, что лучше: трахнуть прекрасную незнакомку в анус или же съесть хорошо прожаренную телячью отбивную?

Он быстро сделал заказ, но телячью отбивную не заказал, зато три вида раков, мидии и еще какую-то хрень, от которой якобы повышается эта самая мужская сила.

Минут через десять перед нами появились раки, Шурик забыл обо всех женщинах мира: раков он не ел, а жрал, хотя я никогда не понимал этой страсти, предпочитаю большой хорошо прожаренный бифштекс. Рака же нужно сперва разломить, отделить головогрудь от хвоста, а уже потом отламывать защитные рачьи латы и высвобождать для пожирания нежное белое мясо, по своей малости похожее на белого червяка.

Еще можно разгрызать и высасывать мозг из рачьих клешней, это совсем уж малость, меньше капельки, но с каким азартом грызут, хрустят, чавкают, глаза горят первобытной страстью… Может, все дело в этом, что это инстинктивное напоминание о миллионолетней привычке пещерных людей?

Тот же атавизм, что заставляет вполне благополучного и небедного человека покупать ружжо и неделями бегать за бедным зайцем или выслеживать уток, хотя с его жалованьем может скупить всех уток области?

Шурик перехватил мой взгляд, широко улыбнулся и сказал сквозь треск рачьего панциря:

– А тебе что, худой рак попался?.. Возьми вот этого, это рачиха!.. Смотри, икра еще цела…

Я виновато улыбнулся, нельзя выпадать из компании, начал ломать хитиновые доспехи, отрывать клешни, совершать все нужные действа и даже делал вид, что все это не просто нравится, что я в восторге, что это мой мир и что я кайфую.

На моем блюде растет гора рачьих панцирей, хоть и не так быстро, как у Шурика, но быстрее, чем у соседа за столиком. Бедолага пока еще не наловчился их разделывать, но старается, глаза горят, и вообще старается поскорее начинать ощущать кайф, чтобы как все люди.

А что я, мелькнуло у меня. Почему все никак не начну ощущать первобытную радость? Я же вроде бы из такого же мяса, таких же костей и жил…

Когда от раков остались одни панцири, Шурик довольно рыгнул и сказал бодро:

– Славик, сейчас увидишь, насколько я был бы хорош в роли дипломата.

– Да ладно тебе, дипломат…

Он вскочил и догнал двух девчонок, те вклинились в толпу. Шурик не успел заговорить с ними, как обе начали танцевать. Он тут же завертелся возле них, танцует в самом деле здорово, о чем говорили, конечно, я не слышал, но девчонки, одна блондинка, другая рыженькая, к моему удивлению, прервали танец и пошли за ним.

Все трое улыбались до ушей, Шурик заявил с ходу:

– Это мой лучший друг, Славик, компьютерный гений, холостой и хорошо зарабатывающий!

Я помахал рукой:

– Все брешет. Девочки, вам что заказать?

– Мне пепси, – сказала блондинка.

– Мне мороженое, – сообщила рыженькая. – Жарко…

Молоденькие, явно школьницы, но уже с тем жадным блеском в глазах, когда видят столько всего, и все им отныне доступно, можно хватать и пользоваться, никаких осточертевших родительских запретов…

– Вы классные девчонки, – сообщил Шурик убежденно, – я как увидел вас, так сразу сказал Славе: вон смотри, самые классные девчонки в этом клубе! И Славик сразу понял, что я говорю про вас двоих… Правда, Слава?

– Точно, – подтвердил я. – Сразу видно, что вы девчонки смелые и самостоятельные.

Обе разом засмеялись, блондинка сказала игриво:

– Это верно, мы – девочки без комплексов. А вы?

Шурик довольно гоготнул и сказал бодро:

– Мы тоже, только мы не девочки!

Обе снова захохотали, рыженькая протянула руку:

– Меня зовут Лиза.

Рукопожатие ее было дружеским и крепким. Вторая девочка протянула руку несколько жеманно:

– Валя.

Шурик сказал с укором:

– Ну вот, еще и не потрахались, а уже познакомились… Непорядок!

Снова все засмеялись, я тоже улыбался изо всех сил, а Шурик продолжил с подъемом:

– У меня машина просторная, можно начать с нее.

Лиза наморщила нос.

– В машине… как-то банально. Мы вообще-то предпочитаем экстремальный секс. А вы?

– Мы любой, – ответил Шурик с подъемом. – А экстремальный – это когда вам морды бьют?

– Как смешно, – сказала Лиза с неудовольствием, но тут же засмеялась: – Но вообще-то прикольно, надо запомнить. Экстремальный – это когда опасно… Например, на эскалаторе.

Шурик сказал нерешительно:

– Точно морду побьют. Недавно кончился матч между «Спартаком» и «Торпедо», часа три будут переть, как слоны… И без экстремального все равно побьют! А дожидаться ночи… чтоб на эскалаторе пусто…

Лиза сказала с вызовом:

– И что, боитесь?

Шурик ответил честно:

– Да нам бы такой экстремальный, чтобы для этого не лезть на Эверест. Сейчас час пик, и без всякого секса затопчут! До ночи ждать долго… А чем сейчас будем заниматься? Вы хоть сиськи покажите!

Лиза хихикнула, с готовностью задрала майку. Груди крепкие, как очерченные циркулем, еще не отвисшие, хотя достаточно крупные, чтобы вот так хвастливо задирать и дразниться. В сосках блестят колечки пирсинга. У меня болезненно холодеет внутри, когда я представляю, как это больно, когда вот так прокалывают… но у меня здоровые реакции, а эти, с пирсингом, все мазохисты…

Валя подняла маечку чуть стеснительнее. Ее грудь мельче, зато алые кружки кажутся совсем детскими, а кончики уже вздулись, похожие на поспевшие ягоды земляники.

– Класс, – опередил Шурик с видом знатока. – Славик, правда класс?

– Класс, – подтвердил я.

– Класс, – повторил Шурик, девчонки, хихикнув, опустили маечки. – Классные сиськи. Ну что, рискнем, экстремалы?

Трахались на движущемся эскалаторе. В первый раз не успели, у меня эрекция появилась, когда опустились в самый низ. Пришлось, придерживая штаны, перебегать на ленту, ползущую вверх. Лиза довольно повизгивала, глаза горят, у нее сразу пошли оргазмы, меня же отвлекало все на свете, даже фонари, равномерно проплывающие вниз. К тому же на противоположной ленте опускается группа подростков, сразу заулюлюкали, кто насмешливо, кто одобрительно.

К концу ленты я ощутил, что уже близко, но не успел: пришлось все так же, придерживая брюки, перебежать на соседнюю, что идет вниз. Лизе проще, а мне со спущенными штанами бегать, что решать в уме квадратные уравнения. Оказавшись на ленте, я вздохнул с облегчением и поклялся, что сейчас все закончу и больше никогда ни с чем экстремальным связываться не буду. До чего же нам, мужчинам, хреново: не можем имитировать оргазм, как сплошь и рядом делают расчетливые женщины!

Как назло, повалил народ. Оказалось, судя по репликам, закончился спектакль, они всегда заканчиваются в полночь или близко к этому, и зрители спешат успеть к закрытию метро. Лиза радостно хихикала, когда эскалатор начал заполняться народом, самые нетерпеливые бегут по ступенькам, мне пришлось прижать ее к стенке. Рядом Валя старается упираться руками в движущийся с нами поручень, чтобы не тереться о стенку, она снова начала постанывать и вскрикивать, Шурик радостно заухал, как филин. Я страшился, что народ начнет останавливаться и давать советы, но театраломаны обращали на нас не больше внимания, чем на сцепившихся в коитусе бродячих собак, что иногда забредают в метро погреться.

А мы, перебежав на эскалатор, что подает ступеньки наверх, наконец-то выбрались на улицу.

Шурик раскинул руки и захохотал счастливо:

– Надо гулять, пока есть чем гулять!

– Работа облагораживает человека, – засмеялась Лиза, – а безработье делает его счастливым, верно?

Валя сказала заученно, словно читала со сцены:

– Жизнь надо прожить так, чтобы не было мучительно больно, а было мучительно приятно…

– А как было? – спросил Шурик деловито.

Она потупила глазки.

– Ну вообще-то… вообще-то…

– Не тяни, удавлю!

– Было приятно, было, – согласилась она, не удержалась и расхохоталась. – На эскалаторе именно это, ну, мучительно приятно!

Шурик сказал таинственным голосом:

– У меня стоит вопрос, а у вас не чешется ответ?

Лиза засмеялась громче:

– Свингернемся?

Она посмотрела на меня, я кивнул с натянутой улыбкой. Различаются лишь два вида секса: застенчивый и безобразный, а мы вроде бы не такие уж и застенчивые.

– Что хочет женщина, того хочет бог!

– Истинно, – подтвердила Лиза. – А мы такие женщины, такие женщины…

Шмакодявка ты еще, а не женщина, подумал я, но смолчал. Спорить можно о книгах или политике, но когда предлагают выпить, потрахаться, украсть или насрать в лифте, то отказываться как-то боязно: как бы не приняли за труса, импотента или берегущего свою поганенькую жизнь от болезней – все равно помрем, так чего уж там мелочиться…

Валя повернулась ко мне с застенчивой улыбкой примерной девочки из хорошей семьи. Ее тонкие и уже умелые пальцы бестрепетно нащупали застежку «молнию» на моих джинсах и потянули вниз. На губах заиграла улыбка уже хитренькая, подняла на меня взгляд заблестевших глаз, то ли принимает экстази, то ли разожгла в себе нимфоманку, мне стало не по себе, но отступать поздно, все мы в таких делах страшимся опозориться больше, чем на госэкзамене в универе или перед директором фирмы на переаттестации.

Рядом Шурик прижал к стенке Лизу и задрал короткое платьице. Она повернула голову и встретилась ко мной взглядом, по губам пробежала довольная улыбка.

Господи, подумал я с ужасом, такая маленькая еще, а уже ей требуются такие возбудители, как свинг или публичность!

Шурик пропыхтел:

– Страстные женщины хороши до безобразия… а также во время безобразия… и после безобразия…

Он говорил яркими фразами, но я это слышал сотни раз, ими все такие вот говорят и отвечают, все это я читал в Инете. Хорошая шутка благодаря Инету становится известной всему миру в тот же день, и когда говорят вот так, им и отвечают тем же, и хрен поймешь, как бы человек говорил на самом деле.

А может быть, ну его, как бы он говорил сам?

Потом вернулись к машине Шурика, все это время хи-хи и ха-ха как на улице, так и в салоне, приколы, гэги и шуточки вперемешку с анекдотами. Мы развезли девочек по домам, чем очень удивили, все-таки их обычные партнеры-подростки до таких высот рыцарства не поднимаются, помня о равноправии.

Шурик с облегчением вздохнул, вырулил на автостраду, где погнал в левом ряду по опустевшей магистрали.

– Ну вот, – сказал он голосом поработавшего человека, – а я уж думал, день пропадет зря.

– А не пропал?

– День пропал, – согласился он, – зато вечер спас! Люблю вот таких. Заметил, даже провожать не надо. А изнасилует их какая пьяная компания по дороге к дому, ну и что, отряхнутся, как курицы после петуха, и пойдут клевать дальше… что они там клюют?

– Пшено, – сказал я, поправил себя: – Просо. Но мы ж их развезли по домам.

– Да, показали себя! – сказал он и тут же добавил обеспокоенно: – Правда, старомодными показали. Уважать не будут… Нет, эти клюют червяков, жучков и блошек. Это же вольные курочки, а не сарайные! А ваще круто было… На эскалаторе, надо же… да, теряем мужские позиции, как движущаяся сила прогресса. Надо же, девчонки опередили… Всегда именно мужчины придумывали что-то новое, а тут вдруг девчонки начали… это, двигать прогресс.

– Регресс, – сказал я.

– Че-че? – переспросил он заинтересованно.

– Женщины, – пояснил я, – консервативная сила. Мужчины идут за горизонт в поисках мамонтов, а женщины обустраиваются в пещере. Так и этот экстремальный… это не прогресс, а обустройство в уже обжитой пещере. Те же стены, тот же очаг, вообще все то же, только шкуры перекладывают чуть по-другому.

Он подумал, почесал голову.

– Тоисть, – сказал с неуверенностью, – новое все равно придумываем мы?

– Да, – утешил я. – Оргазм все равно тот же. Хоть в пещере, хоть на эскалаторе. А придумали его мы.

Он снова подумал, почесал уже не только голову, но и в подмышках, в паху, наконец расплылся в улыбке.

– А ты рубишь в этом деле! Сразу усек. Я вчера вывернул все карманы, дисковод поменял. Теперь не только читает блюрейки, но и пишет, представляешь? И не четыре и семь, как на дивидишках, а сразу пятьдесят гигов, с ума сойти! Вот это да, разница. А телку как ни поставь, ты прав, оргазм всегда одинаковый… Хрень эта вся камасутра, деньги выманивают только такими книжками разводилы всякие…

Лицо оживилось, глаза заблестели, размахивал руками, отпуская баранку, и рассказывал, как втиснул всю коллекцию хард-рока на одну болванку, вот это прогресс, это не камасутра дурацкая.

А он не совсем дурак, подумалось в удивлении. Просто конформист, как и я. Ему сказали, что экстремальный секс на эскалаторе клево, – он и говорит вместе со всеми, что это клево, круто, отпадно, рулезно. И даже сам добросовестно старается что-то в этом увидеть. А когда вот так поймаешь на нестандартном, тут и проговорится, что думает совсем не так.

Говорит, как и все, чтобы принимали таким, какой есть, что не желает подстраиваться под требования общества, но так все перепуганные подростки говорят, хорохорясь и вроде бы отстаивая свою независимость, а на самом деле с величайшей готовностью принимая любые правила стаи… нет, даже стада.

– Я тоже заменил на блюрейный, – сообщил я. – Но я ради фильмов. Все-таки высокое разрешение.

– Ну да, у тебя ж экран!

– И экран, – согласился я. – И вообще удобно загнать архивы на одну болванку, чем потом искать, где че. Ты прав, это в самом деле прогресс.

Он хохотнул:

– Но и сексу не мешает, верно? Только ну его на фиг, этот экстремальный… Им ничо, а нас могут повязать и пришить изнасилование.

– Да, – согласился я поспешно. – Скажут, маньяки какие-то.

– Сейчас все маньяки, – сказал он авторитетно. – Мода… Одна так и говорила в телевизоре: я без материальных и жилищных проблем, у меня все есть и всем обеспечена, хочу секс-маньяка.

Я поежился:

– Опять ты прав. Не фиг ради простенького вообще-то дела лезть на крышу или на движущийся эскалатор.

– Во-во!

– Ну, бывай, до встречи!

Машина остановилась у подъезда моего дома, мы пожали друг другу руки, уже как сообщники, что признались в некой постыдной тайне, которую нельзя выдавать слишком требовательному обществу.

Отъезжая, он махал из окна, а я подумал, что и в таком деле приходится таиться, надо же, как влипли с этими новыми модами, что построже любой свирепой диктатуры.

Глава 14

Сегодня я придумал и красочно намечтал, что у меня дома большая страшная собака. Бульмастиф, Фила бразильеро или еще что-нить покрупнее и поужаснее. Но я ее принес в дом еще щенком, было лето, выпускал во дворе, он играл со всеми детьми, матери умилялись, когда детишки возились с толстым, как колобок, веселым цуциком.

Потом щенок подрос, но и когда он ростом со взрослого пса, еще с год остается щенком, дурным и веселым, во дворе с ним играют все так же, потому что рос незаметно на их глазах, и все еще тот же щенок, а вот чужие пугаются, верещат, а мамаши их уже сами успокаивают, что, мол, это замечательный щеночек…

А дальше у меня множество сюжетов: то как он догнал преступника, за которым гонится милиционер, и повалил, тот даже не понял, что щенок с ним играет, милиционер добежал и надел наручники… этот сюжет я прокручивал с удовольствием несколько раз, всякий раз помещая действие на разные улицы, но обязательно – центральные; то вот зима, у щенка замерзли лапки, он взобрался на колени сидящей на лавочке девочке, как обычно забирается ко мне, там пригрелся и мирно заснул, а ее мать, когда увидела, чуть не померла от ужаса. А девочка говорит с обидой: мама, чего кричишь, бедная собачка набегалась и спит! А бедная собачка в два раза больше самой девочки…

Это даже лучше, чем предыдущий сюжет, его время от времени прокручиваю заново, добавляя детали: я в школе, мне лет четырнадцать, но уже со всем моим нынешним опытом, да и мышцы у меня как стальные, так что еду-еду не свищу… Словом, приключений и возможностей море, купаюсь в грозной славе, гоняю гадов, девчонки по мне просто мрут, а я иду такой загадочный и красивый, ни на кого не смотрю…

На работе я узнал, что Лариска дает сольные концерты, Демьян в самом деле где-то что-то перераспределил с потоком финансовой помощи. Молодец мужик, а я думал, что просто брешет, чтобы потрахать молодую сочную телку. У Лариски теперь и режиссер другой, и подтанцовщики классом выше.

Появились афиши с ее лицом и полуоткрытым в рамках приличия платьем. Дважды увидел ее имя в новостной рубрике о поп-музыке, только я как то самое, даже не в проруби, а вообще в стоячем болоте, все на месте. Сам знаю, что не так, я ж умный, а вы все дураки, но что-то не так идет, в то время как у дураков все получается, и вообще дураки счастливы.

Правда, если бы я мог получать приливы счастья от экстремального секса, то и я, наверное, сказал бы, что жизнь удалась.

Звонок в домофон, весь экран закрыла широкая рожа Люши. Из-за его плеча выглядывает торчащий чуб, похожий на гребень петуха, ага, Люша явился с Барабиным.

Я нажал кнопку с нарисованным на ней ключиком.

– Открыл.

Люша вывалился из грузового лифта, на ходу прижав к двери вспикнувшего Барабина, обнял сердечно. Я провел их в комнату, Люша сразу полез в холодильник и достал три баночки пива, но, когда Барабин протянул руку, подгреб к себе и погрозил пальцем.

– Ну что? – спросил он бодро. – Славик, ты раньше был скор на решения.

– Какие? – спросил я непонимающе.

Люша хохотнул:

– На всякие. А сейчас телишься, словно слона рожаешь. Чудак, о чем мы все время говорим? У тебя ж тоже отпуск в августе? Ну, самое то! Золотое время. Всей компашкой махнем в Египет. Там и отели уже приличные, обслуживание на уровне, а какие пляжи! Я уж не говорю, что на пирамиды посмотрим своими глазами, пощупаем собственными, представляешь, дланями!.. Даже отковырнешь, если удастся незаметно, какой кирпичик от пирамиды.

Я покачал головой:

– Я законопослушный. И памятники уродовать не стану.

Барабин заявил авторитетно:

– На самом деле отковыривать не надо. Туда каждую ночь привозят десятки самосвалов камешков и разбрасывают у пирамид, вроде бы отколовшиеся… Это чтоб турист мог спереть, себя особенно не утруждая, а потом бахвалиться, что от самой пирамиды Хеопса отколупнул!

Диван жалобно вздохнул и прогнулся под широченным задом Люши. Толстая волосатая рука нырнула в раскрытый зев сумки, у меня сердце вздохнуло, как и диван, но Люша вытащил не упаковку пива, у него всегда с собой, чтоб и в дороге, в его толстых сосисочных пальцах очутился огромный рекламный буклет с полуголыми экзотическими красотками на обложке и роскошными пальмами.

– Вот смотри! – велел он.

– Смотрю, – ответил я покорно, такому напору попробуй воспротивься. Среди бабуинов Люша был бы признанным вожаком не только стаи, но и объединения стай. – И что?

– Да это и есть Египет, – сказал он наставительно. – Судан и прочие только похожи, но там пирамид нету, хотя пляжи такие же… а цены, говорят, даже дешевле. Или ниже, не помню. Вот сюда и поедем, смотри, какая красота!.. Особенно для тебя.

– А почему для меня?

Он вздохнул:

– Я только меню читаю. На блюда смотрю и облизываюсь… Не понял? Мы же с Василисой едем, а она у меня почему-то ревнивая… ха-ха! Зато тебе раздолье. Оторвешься вовсю. Девки там горячие, умелые, все сделают в лучшем виде, желания угадывают по глазам. Натренировались на интернациональных запросах.

Барабин захохотал:

– Когда русского видят, сразу становятся раком!

– А еда там такая, – продолжал Люша, – что можешь трахаться с утра до ночи, а потом снова до утра – откуда и силы берутся!

– Афродизиаки подмешивают, – сообщил Барабин авторитетно. – Правда, я не против. Когда еще, как не в отпуске, и оторваться вовсю и во все щели?

– Я тоже не против, – буркнул Люша. – Хотя мне хватает и просто жареного мяса со специями. Только Василису удается спровадить на час-другой очень редко. Правда, девочки там все понимают, используют каждую свободную минуту, ха-ха. Ублажают клиентов по-всякому, чтобы в следующий раз снова приезжали… Так что скажешь? Едем? Заказывать путевку и на тебя?

Барабин сказал так же авторитетно:

– Конечно, заказывай. Куда он денется! Не оставаться же в душном городе, где жара и где в августе асфальт плавится от солнца? А там море…

– Бабы, – сказал Люша мечтательно и вздохнул: – Хорошо вам, барбосы!

– А тебе обламывается, – заметил Барабин, – когда Василису спать укладываешь после обеда…

Люша довольно хохотнул:

– Да, к счастью, поспать она любит и днем. Но бабы есть везде, их как муравьев, а вот море… пальмы… золотой песок… до пирамид и всяких там сфинксов рукой подать…

– Там другие бабы, – заметил Барабин. – Жарче.

– Да ладно тебе, – возразил Люша, – бабы везде одинаковы.

– Они говорят, что мужики.

– Мало ли что говорят женщины!

– Ладно, – уступил Барабин примирительно, – жарче твоей Василисы уже и не бывает!

Люша вздохнул:

– Там другой жар, как в сауне. А моя Васса – это как в русской парной бане. Словом, Славик, тебя включать в список?

Я поколебался, ну не могу говорить «нет», конформист проклятый, мягкотелость интеллигентная, приспособленец, независимец только на словах… Перед глазами встала сценка в книжном магазине, когда Габриэлла подняла от альбома внимательный взгляд, краем глаза уловил краешек фото на стене в прихожей, и я выдавил, сам удивляясь своей стойкости:

– Нет, не надо.

Люша удивился:

– Чего?

– Не включай, – повторил я. – Не нужен мне берег турецкий…

– Так не в Турцию едем, – сказал он втолковывающе, – а в Египет! Это в Африке!

– …и Африка мне не нужна, – закончил я. – Не хочу в Африку. Я европеец. Нет в Африке такого, что лучше европейского…

Люша задохнулся от возмущения, а Барабин сказал авторитетно:

– Ты прав, европейки все делают не хуже. Даже лучше. Дело в смене, понимаешь?.. Здесь переползаешь с блондинок на брюнеток, с толстых на худых, а там добавляется еще и чернокожесть! Это такой стимул, что эрогенит до мозга костей. Как будто с шимпанзой или орангутангой совокупляешься, а это так заводит!

Люша возразил с негодованием:

– Ну ты даешь! Среди черненьких такие красотки попадаются, что всю Москву обойди, таких не отыщешь!

– Это кому что надо, – ответил Барабин снисходительно. – Красоток и в Москве хватает, а в Африке я всегда выбираю самых страшных и представляю, что трахаю обезьян.

– Извращенец, – пробурчал Люша и с требовательным видом повернулся ко мне. – Ну?

– Я не еду, – повторил я уже тверже.

– Проблемы с отпуском?

Я заколебался, была трусливенькая мысля соврать, сослаться, что дадут только зимой, а когда подойдет август, пойти в августе и снова соврать, что внезапно появилась возможность, вот меня и пустили… но на заднем плане, как через матовое стекло, за мной следят требовательные глаза Габриэллы.

– Нет, – повторил я, – в Африку что-то не хочется.

Оба посмотрели на меня, как на оживший скелет, Люша открыл пасть для рыка, но Барабин опередил деловито:

– А куда хочется?

Я подумал, решился:

– Щас покажу.

– Ну давай, показывай…

Я снял с полки альбом с видами космоса, звездный отдел не стал листать, все равно не поймут, открыл «Планеты», отыскал с видами красных песков Марса.

– Вот.

Оба уставились с предельным непониманием. Наконец Люша с облегчением улыбнулся:

– Гы-гы, вот прикололся!

Барабин тоже начал улыбаться, я сказал настойчивее:

– Какой на фиг прикол? Я говорил, в самом деле хочу туда. В отпуск. Хочу пройтись по этим пескам. Может быть, даже пробежаться. Да, гравитация там слабее, именно – пробежаться!

Оба посмотрели на фото, на меня, друг на друга, потом снова на меня. Люша прорычал непонимающе:

– Ты чего?.. Туда ж не летают!

– Полетят, – заверил я.

– Когда?

– Лет через пятнадцать, – сообщил я. – А лет через тридцать будут летать туристы.

Барабин быстро подсчитал на пальцах, сбился, перебрал их снова.

– Ты че, все-таки прикалываешься? Тебе ж будет почти шестьдесят!

– Ну и что, – ответил я бодро, – основная масса туристов – пенсионеры, которым делать не фига, не заметили?

– Так то здесь, – возразил Барабин, – а до Марса пока долетишь, рассыплешься! Туда здоровье надо иметь.

Я ответил чуть увереннее:

– Над здоровьем работаю.

– И не пустят туда, – заявил Барабин. – Полет обойдется в сто миллионов долларов на рыло! Ну, может, чуть дешевле. Где у тебя такие бабки?

Люша молчал, качал огромной головой, щеки колыхались, наползали толстыми слоями друг на друга.

Я подумал, сообщил:

– Так у меня ж еще тридцать, а то и больше лет в запасе? Буду стараться собрать такую сумму. Как думаете, если каждый месяц по сто долларов откладывать, насобираю?

Они ушли, уверенные, что прикалываюсь, а я, закрыв за ними двери, сообразил наконец, что в самом деле настолько хочу бродить по пескам Марса, что для собственного душевного спокойствия должен в самом деле начинать готовиться к этой туристической поездке. Всерьез, без всяких приколов. А может быть, удастся поехать не только туристом, тогда обойдется намного дешевле. А то и вовсе бесплатно.

Протест против «куда поедешь отдохнуть» – у меня вообще-то стихийный, как у зверя, что упорно не желает идти туда, куда ему идти не надо. Во-первых, ни в какие египты не хочу, для этого надо куда-то ехать, будто здесь я в каком-то аду, во-вторых, достает слушать это дурацкое «надо отдохнуть» от тех, кто за весь год палец о палец не ударил и даже хвастал, что у него «работа – платят хорошо, а делать ничего не надо».

Еще понимаю тех, кто долбит уголь в шахте, хотя и там теперь комбайны, не надо киркой развивать мускулы, но от чего отдыхают эти простейшие?

Но стихийный протест – это стихийный, он для тех, кто не в состоянии объяснить мотивы своих поступков. А я же вроде не дурак? Надо подвести базу. А база у меня та, что я в самом деле очень хочу поехать в отпуск, но, увы, туда пока поезда не ходят и самолеты не летают.

То, что брякнул со злости и с вызовом, на самом деле не эпатаж, я очень хочу, просто жажду ходить не по пескам Египта, а по пескам Марса. Хочу увидеть не Южный Крест, который можно узреть только в южных широтах, а хочу посмотреть на шаровое скопление звезд нашей Галактики вблизи, без всякого телескопа. Хочу промчаться не через прерию или тайгу, а через гиперструны пространства, нырнуть в туннель многомерности и выскочить под лучи зеленой звезды, где физические законы совсем иные…

На экране домофона видно, как Люша с Барабиным пересекли площадку, вот сели в лифт, а через сорок секунд внизу в холле раздвинулись дверцы грузового лифта. Первым вышел Барабин, Люша выдвинулся неспешный, как айсберг, потопивший «Титаник».

Я перешел на балкон, отсюда видно обе раскоряченные фигурки. Чувствую себя уродом и не могу понять, ну почему, почему не рвусь в эту гребаную Грецию смотреть на греческие развалины, почему отказался ехать в Индию смотреть на гребаные индийские развалины и почему не взял горящую путевку для поездки в Египет, где целых две недели по льготной цене можно смотреть на гребаные египетские развалины?

И вообще, почему меня не бьет истерический восторг при виде ночного горшка Рамзеса Второго? Только лишь потому, что сейчас унитазы намного удобнее?.. Но, во-первых, горшок самого Рамзеса, во-вторых, этому горшку пять тысяч лет!

Ну и хрен с ним, ответил я мысленно, что мне с этих пяти тысяч. Унитаз в моем туалете куда эстетичнее. И удобнее. И вода подается прямо в этот современный горшок, который даже по форме изящнее, красивше. Словом, не понимаю этого щенячьего восторга… Почему? Что со мной не так?

Глава 15

Стараясь справиться с депрессией, вот уж не думал, что я интеллигент до такой степени, самому противно, будто перешел на вкусную и здоровую пищу, подсчитал финансы и купил в кредит хонду, новенькую, сверкающую. Еще лет десять тому такая была бы верхом роскоши, но сейчас, увы, эконом-класса. Да и то в кредит.

Насобачился ездить довольно быстро, все мы еще в школе учимся водить машины, а коммуникатор показывает все улицы и переулки, предупреждает о поворотах, знаках и пробках.

Портрет Габриэллы, как ни странно, действует подобно иконе на православных. У православных мир – это одно, они – другое. Мир в том значении, старом, уже забытом, от которого осталось разве что «мирской», «мирские», а «Война и мир» переводится нашими придурками как «War & Peace», а не «War & World», как было бы правильно.

Еще пару раз Люша, Барабин, Константин и даже Тюпавин пытались меня затащить ехать дружной компашкой на Кипр, я устоял, за что зауважал сам себя и поблагодарил наблюдающую за мной со стены Габриэллу.

В последних числах августа они наконец отбыли на дальние юга, а я, ухлопав пару недель всего лишь на работу, додумался ездить к универу, занес в наладонник расписание всех лекций на астрономическом, и наконец однажды сердце затрепетало в ожидании чуда.

Я еще не понял, чего это оно всполошилось, будто собака, рядом с которой запустили фейерверк, но голова сама повернулась так резко, что хрустнули позвонки.

Пару мгновений я всматривался в веселую стайку девушек, сбегающих по ступенькам.

– Господи, – пробормотали мои губы сами по себе, – дурак, почему я раньше не сообразил, не пришел…

Габриэлла вздрогнула, когда я притормозил у бордюра машину и распахнул дверцу.

– Ага, попалась!

– Кто… А, это вы, Вячеслав?

– Садитесь, – сказал я, – не уверен, что здесь можно парковаться.

Она заколебалась, бросила беспомощный взгляд на приближающийся троллейбус.

– Мне вообще-то близко…

– Меня сейчас оштрафуют, – сказал я. – А я бедный, как вагант.

Она вздохнула и опустилась рядом на сиденье. Я торопливо вырулил и ввинтился в поток. Габриэлла сидит прямая, как на экзамене в пансионе благородных девиц, чуть-чуть косит на меня настороженным взглядом.

– Куда ехать? – спросил я.

Поколебавшись, она назвала адрес, не так уж и рядом, я указал точку на коммуникаторе, там сразу пролегла по карте извилистая линия. Габриэлла с интересом наблюдала, как пунктир сокращается, а женский голос своевременно предупреждает о поворотах и возможных пробках.

– Здорово, – сказала она. – Это через спутник?

– Да. Правда удобно?

– Очень, – согласилась она. – Скоро и рулить вместо вас будет?

– Да, – ответил я. – Чтобы руки водителю высвободить! Ха-ха!.. Извините, просто на эту тему масса шуточек. Вон тот дом-башня ваш?

– Нет, мой следующий. Поменьше, не такой помпезный.

Я подрулил к подъезду, Габриэлла посматривала вопросительно, но я наступил себе на горло и заставил вежливо и сердечно попрощаться. Адреналин распирает, как динамит шахида, вот-вот взорвусь от ликования. Габриэлла вышла, не дожидаясь, пока выскочу и, обежав машину, открою перед нею дверцу.

Я понимал, что не успею, потому и не пытался, так получилось значительнее и достойнее. Да и как бы намек, что мы – друзья, а не самец с самочкой, перед которой обязательны ритуальные танцы с распусканием перьев.

В следующий раз я выловил ее только через неделю. То ли не ходила на лекции, то ли есть другой выход, я уже проклинал себя, что упустил в тот раз, а вдруг вообще перевелась в какой-нибудь зачуханный Лондон по какому-нибудь дурацкому обмену, как будто где-то в Галактике может отыскаться ей достойная замена, и когда наконец увидел, сердце подпрыгнуло в ликовании и тут же рухнуло в пропасть: вдруг решило, что я дурак и у меня глюки.

Габриэлла все так же сбежала по ступенькам, легкая и грациозная, одухотворенная, как святая в ранней юности, когда еще не знает, что станет иконой, я так же подкрался сбоку на машине и распахнул дверцу:

– Привет! Карета подана.

Она вздрогнула лишь чуть-чуть, но подошла к машине, с легкостью проскользнула, словно компьютерный персонаж, на соседнее сиденье и улыбнулась:

– Здравствуйте, Вячеслав.

– Рад вас видеть, Габриэлла! Даже не могу выговорить, насколько рад.

Она посмотрела на меня с недоверием во взгляде.

– Глядя на вас, можно поверить, что в самом деле рады.

– Я в самом деле, – заверил я. – Еще в каком самом! Ехать к вашему дому или…

– Что? – спросила она чуточку настороженно.

– …или по дороге заскочим в кафешку на ваш выбор? – закончил я, словно у меня не было других мыслей. Самое странное, что в самом деле не было. От ее присутствия такой кайф, что даже не пытаюсь вообразить ее голой и с задранными мне на плечи ногами. – Я видел, там есть два, а еще открывается третье…

– Уже работает, – ответила она.

– Как там?

– Не заходила. Но хожу мимо, слышно музыку, народ входит и выходит…

Я перевел дыхание, чтобы голос не выдал, спросил как можно нейтрально-дружелюбнее:

– Зайдем проверим? Заодно и перекусим. А то я, честно говоря, в обед успел только чашку чая с булочкой.

– Бедненький, – пожалела она. – Бутербродное питание, говорят, чревато боком.

– У меня здоровый желудок, – похвастался я.

– Наверное, вы оптимист?

– Сейчас да, – ответил я. – Но кем бы я стал, если бы вы отказались…

Она удивилась:

– Я вроде бы еще не согласилась…

– Ну вот, – сказал я убито, – уже чувствую язву желудка, коронарные спазмы и артрит…

– Бедненький, – повторила она участливо. – Как вы это делаете?

– Что?

– Вы в самом деле побледнели…

– Я же в артистическом мире трусь, – ответил я с горечью. – От них каких только блох не подхватишь.

Она улыбнулась, после паузы сказала тихо:

– Ладно, сворачивайте. Там удобная парковка прямо перед кафе.

– Какие они молодцы, – вырвалось у меня. – А то перед старыми не предусмотрены.

По ее приподнятым бровям я видел, что кровь снова вернулась на мои щеки. Я перевел дыхание, даже не знаю, что, если бы отказалась: умолял бы или молча направил машину к ее дому?

Припарковать удалось почти перед входом, всего три машины на стоянке, но в кафе половина столиков заняты, ритмичная музыка, скудно одетая девчонка танцует у шеста, несколько пар двигаются на пятачке.

Я заказал ужин на двоих, Габриэлла протестовала слабо и, когда принесли холодную закуску, принялась за ассорти из рыбы без всякого жеманства. Потом ели горячее, понравился десерт, я даже не намекал на вино, я за рулем, а Габриэлла явно не той породы, чтобы в одиночку.

– Вячеслав, вы занимаетесь компьютерной графикой?

– Все мы барахтаемся в грязюке, – пробормотал я, – но иные из нас глядят и на звезды. Вы постоянно, я иногда, но всегда счастлив, когда смотрю…

Она сказала с укором:

– Какая же грязь? Все только и говорят о компьютерной графике!

– Я работаю, – пояснил я, – не в лучшей области, где ее применяют. Компьютеры созданы, чтобы на них работали, а я только развлекаю… Хотя бы умных веселил, а то… Сами знаете, какие у массы запросы! Вот и выдаю.

Она покачала головой:

– Наш преподаватель говорит, что если человек может мыслить и созерцать солнце, луну и звезды, он не одинок и не беспомощен. А вы, как мне кажется, из тех редких людей, которые смотрят на звездное небо, даже если вокруг вспыхивают фейерверки!

Я развел руками:

– Габриэлла, вы меня поймали. Я именно из тех придурков.

Она мягко улыбнулась:

– Вячеслав, не лопните от гордости. Вы не одиноки.

Она ложечкой аккуратно снимала толстую стружку с последнего шарика мороженого. Я засмотрелся, как она отправляет это в рот, ничего общего с распространенным демонстративным облизыванием женщинами ложек, показывая, как умело сосут пенисы. Габриэлла просто красиво и грациозно ест мороженое, с удовольствием и наслаждением. И смотреть почему-то приятнее, чем на сосущих ложки или что там у них в руках.

И на этот раз я отвез ее тут же домой, даже не намекнул на какие-то варианты. Да какие варианты, я счастлив каждый день ждать ее у входа, счастлив видеть, как легко сбегает по ступенькам, теперь уже заранее выскакиваю и открываю перед нею дверцу машины.

Габриэлла тоже принимает это без протеста, я приручаю ее медленно и терпеливо, словно перенеслись в какой-то допотопный век, когда вот так считалось нормой. Габриэлла садится рядом, легкий аромат духов едва-едва касается моих ноздрей, и я, словно лизнувший валерьянки кот, не могу удержать ликование.

Затем кафе, в последний раз у нее нашлось чуть больше времени, и мы заехали в книжный магазин. Там настолько долго бродили вдоль бесконечных полок из отдела в отдел, что, когда я увидел секцию, переоборудованную под крохотное кафе, Габриэлла тут же согласилась еще по чашечке кофе.

Я наслаждался каждым мгновением, и, как почудилось в какой-то момент, Габриэлла тоже чувствует необычность и некий романтичный флер.

– Вы совсем не курите, – заметила она, аккуратно отделяя ломтики пирожного, – здоровье бережете?

Я отмахнулся:

– Зачем мне здоровье? Раз живем… Просто начинаешь курить, чтобы доказать, что ты мужчина. Потом пытаешься бросить, чтобы доказать, что ты мужчина. А из меня плохой боец… Я никогда никому ничего не доказывал. Потому курить даже не начинал.

Она улыбнулась:

– Да? А почему тогда купили атлас звездного неба? У вас же есть, как вы сказали?

– То новое издание, – пояснил я, – улучшенное и поправленное. Вернее, дополненное.

– Которые не бойцы, – заявила она настолько уверенно, что я заподозрил подвох, – покупают классику, а из современных – тех авторов, которые на слуху. Но надежнее покупать классику!

Я примирительно улыбнулся, что можно понять и как согласие, и как то, что прикол понял и оценил. Давно померших писателей я перестал читать практически в детстве, вдруг сообразив, что они жили в те времена, когда мир был другим, потому глупо искать вечных истин в их трудах.

– Потому вы купили сборник легенд? – спросил я. – Как самую что ни есть классику?

– Верно, – согласилась она. – Легенда заслуживает больше уважения, чем история. Легенду творит целое племя, а книгу пишет одинокий шизак.

Брови ее сдвинулись, она торопливо взглянула на часы.

– Ого! Мы засиделись. Мне пора…

Я вскочил, бросил деньги на стол.

– Успеваем.

Она улыбнулась:

– Не сомневаюсь. Машину водите лихо.

Лариска дала два сольных концерта, оба собрали полные залы. Продюсер в восторге, хотел развивать успех и начал договариваться о турне, но Лариска заупрямилась: есть новые фишки, их надо опробовать и освоить, нет-нет, турне откладывается.

В наш медиацентр набрали еще ребят, мне повысили оклад, я теперь начальник отдела компьютерной графики, но работы не уменьшилось. Лариска нарасхват, вся в делах и заботах, только сегодня уже к полуночи высвободилась, удивилась, видя в вознесенной почти к потолку будочке яркий свет.

– Ты идешь, – крикнула она снизу, – или останешься ночевать?

– Уже закончил, – ответил я. – Но ребятам придется попотеть до утра, пока все не выправят.

– Правильно, – одобрила она. – Хотят работать, спустя в рукава, пусть прут в бюджетники.

Я сбежал по лесенке. Лариска, несмотря на шестнадцатичасовой рабочий день, выглядит так, словно готова работать без перерыва еще столько же, двужильная.

Она подхватила меня под руку, я сказал с невольным восхищением:

– Ну ты и пашешь…

– Я должна подняться на вершину, – отрубила она твердо. – Жилы порву, но вскарабкаюсь. Даже если свои красивые ногти обломаю.

– Вверх и вверх, – сказал я. – На самую вершину Фудзиямы? Выше только звезды?

Мы приближались к выходу, Лариска еще больше выпрямилась, словно там выход на сцену, гордо запрокинула голову, а великолепные сиськи подала вперед.

– Я сама стану звездой! А на вершину горы взбираются не для того, чтобы увидеть небо.

– А для чего?

– Чтобы увидеть равнину!

– Ты взберешься, – сказал я, – ты настойчивая.

Она фыркнула еще презрительнее.

– А ты знаешь, сколько таких, как я? И все готовы на все, чтобы вскарабкаться…

– Стоит ли? – спросил я. – Я слышал, что любая поп-звезда сидит на сахарном троне под проливным дождем. А это знаешь ли… недолго.

Она ответила гордо:

– Лучше год орлом, чем триста – вороной… как там дальше, не помню.

– Двойка по литературе? – поинтересовался я. – Пушкина знать надо.

– А как там?

Я подумал, признался:

– Тоже не помню. Но в детстве нравилось. Ты еще в детстве, значит?

– Да, – ответила она гордо, – я еще молода.

Вертящиеся двери выпустили нас в ночь, Лариска огляделась:

– А где твоя машина?

– У второго входа, – ответил я. – Тут мест не было.

– Сейчас здесь пусто, – сказала она с мрачным удовлетворением, – это хорошо. Пусть раньше уходят, пусть спят, телевизор смотрят, книги читают…

– А чем книги плохо? – спросил я.

– Книги? – переспросила она. – Книги – хорошо. Мешают думать в те часы, когда телевизор выключен.

Я вел ее напрямик через аллею к стоянке, луна плывет вместе с нами в вершинах деревьев, вдруг пальцы Лариски на моем локте напряглись, она вскрикнула:

– Ой… что-то попало!.. Гусеница с дерева, наверное… Минутку!

Она расстегнула платье и, обнажив грудь, что-то вытряхнула, подняла голову, рассматривая нависающие над дорожкой ветки деревьев. За кустами болезненно ярко вспыхнули вспышки фотокамер. Лариска охнула, оглянулась испуганно и, движением, исполненным божественного испуга, спрятала грудь.

– Папарацци! – сказала она с негодованием, голос ее прозвучал неестественно громко, словно предназначался кому-то еще. – Пойдем отсюда быстрее!

Я ускорил шаг, Лариска почти бежала, оглядывалась в испуге. Я подумал ревниво, что это не такой уж и позор – попасть на снимок в моей компании, да и перепугалась слишком уж, словно тургеневская девушка, которой ветер приподнял подол платья.

Когда я открывал дверцу машины, за спиной полыхнуло еще дважды. Лариска юркнула на сиденье, я обошел машину и сел за руль.

– Что они здесь ловят? – спросил я, когда выруливал на дорогу. – Или еще кто-то ломится, как лось, через кусты?

– Не знаю, – ответила она счастливым шепотом. – Кусты здесь плотные, как-то сам Жорик завел туда практикантку…

– И что?

– Все папарацци жалели, что не оказались там.

Я посмотрел на нее с подозрением.

– Ты… предполагала?

Она победоносно усмехнулась:

– Нет, но у меня глаз наметан. Я всегда замечаю, кто где приготовил фотоаппарат. И успеваю повернуться нужной стороной. Там в кустах блеснуло, будто луна по металлу… Ждали, конечно, не нас. Думаю, вообще просто кто-то засел наудачу. Я хорошо сыграла?

Машина вклинилась в поток, даже в это время не разогнаться, я пробормотал:

– Так ты… все разыграла?

Она тихонько засмеялась, прижалась к моему локтю горячей полной грудью.

– Конечно. Ничего мне с дерева не упало. Просто аллея пустая и темная, даже самая застенчивая девушка может вот так вытряхнуть упавший в вырез платья листок или гусеницу, не так ли?.. Это же самое то для фотографов и зрителей, когда застанут врасплох!

Я сказал в неловкости, чувствуя себя идиотом:

– Ты прекрасно сыграла.

– Спасибо, милый. Я стараюсь. Не хочу всю жизнь оставаться в третьеразрядных певичках. Конечно, на обложки журналов это фото не попадет, даже на первых страницах не появится, но в Инете будет через десять минут, вот увидишь!

– В каких разделах?

– В новостной ленте о светских тусовках. Может быть, даже на ленте Рамблера. Посмотри завтра с утра! Пока не ушло из новостей. Я скопирую в отдельный файл, это ж такая удача! Пусть все увидят, что у меня красивее грудь, чем у Маши Березиной, Клавы Кошак и даже хваленой Ксюхи!..

Я кивнул, соглашаясь:

– Это да, красивее.

Она заулыбалась, потом спросила с подозрением:

– А ты где их сиськи видел?

– Дык их фотки везде крупным планом.

Она тихонько засмеялась, снова прижалась грудью, вызывая в теле сладкое томление.

– Теперь увидят и мою, да так удачно… У меня ж красивые сиськи?

– Классные, – заверил я искренне. Природа постаралась: я видел родителей Лариски: серые мыши, но странное сочетание их генов, плюс бабушкиных и прабабушкиных, и получилось вот такое ослепительное чудо с соблазнительнейшей фигурой, какие выходят только из-под пера творцов комиксов. – Честно говорю, таких еще не видел.

Она довольно улыбнулась:

– Надеюсь, ты их много видел!

– И много щупал, – добавил я. – Но только от твоих это волшебное ощущение в пальцах и во всем теле… Одно слово – классные сиськи. Сколько смотрю на тебя, вижу только сиськи… Я для тебя даже имя придумал…

– Какое?

– Сиськонос.

– Фу, некрасивое.

– Тогда сиськоносица, сиськокоска, сискица…

Она замахнулась:

– Я тебе дам! У меня что, кроме них, ничего нет?

– Извини, – сказал я виновато, – просто сиськи первыми в глаза лезут. Но и жопа у тебя – класс! Только она почему-то сзади. А когда смотришь сзади, сисек не видать, жалко. Вот бы тебе пару сисек еще и на спину!

Она фыркнула:

– Ну да, еще в два ряда, скажи.

Я подумал, кивнул:

– Да и в три – неплохо.

– Извращенец!

Я погрозил пальцем.

– Какие-то древние слова выкапываешь. Тридцать лет тому отменили слово «разврат», десять – «извращение». Теперь все – норма… Кстати, а когда садилась в машину, как насчет пилотки?

– Старалась, – ответила она, – но не уверена, что получится. Нужно было пригибаться, а сверкало высоковато…

– Посмотрим в новостях, – сказал я оптимистически. – Может быть, получилось поймать момент.

Она всю дорогу щебетала, довольная и счастливая, а когда приехали, сразу ринулась к компу. Я потащился на кухню и начал готовить ужин, подумал вяло, что никого не удивляет, что мужчина возится на кухне, а женщина уже в Инете…

– Есть! – донесся ликующий вопль. – Славка, есть!.. На новостной ленте Рамблера!

– Оперативность, – откликнулся я. – Иду.

Торопливо бросил на сковородку кусок масла и ломоть мяса, Лариска верещит, требует немедля, я ринулся в кабинет. На экране во всю красу классный снимок Лариски с обнаженной грудью, а главное, внизу «см. предыдущий, см. следующий». Засняли весь процесс, как Лариска обнажила грудь, что-то вытряхнула и растоптала в негодовании, а затем, ослепленная вспышками фотокамер, с вытаращенными в испуге глазами оглядывается, куда бежать.

Более того, последние два снимка сиськи уже упрятаны в платье, но, торопливо садясь в машину, Лариска неосторожно забрасывала ноги, а ее нежная розовая пилотка, вздутая, как у созревающей девочки, попала в кадр во всей красе.

– Великолепно, – шептала Лариска счастливо. – Теперь Ксюха умоется… У меня толще… и цвет ярче!

– Ярче, – согласился я. – У тебя там всегда тусуется не меньше чем поллитра крови. А то и литр.

Она улыбнулась победно, а я смолчал, что крови у человека всегда одинаково. Если где-то ее больше, то в другом месте меньше.

С кухни донеслось злое шипение, я метнулся туда, а Лариска принялась копипастить снимки на хард. Так, на всякий случай. Потом сами закинем куда-нить.

Пока ужинали, по жвачнику в новостях показали женщину, которой сделали пересадку сердца и одновременно почек. Это не сенсация, такие делают десятки, если не сотни, однако этой заодно, воспользовавшись, как игриво объяснили хирурги, той же порцией наркоза, подтянули обвисшую грудь, вставили имплантаты, убрали морщины у глаз и отвисающие, как у бульдога, щеки, а также провели липоксакцию живота и бедер. Плюс качнули геля в губы верхние и нижние, увеличили клитор.

Как объяснили газете сами врачи, этой сдвоенной операцией напомнили публике, что пластическая хирургия – такая же обязательная процедура, как использование губной помады, кремов и гелей. Большинство не могут ее позволить лишь потому, что после операции по коррекции груди надо два дня отбыть в больнице, а потом еще две недели носить специальное белье.

А вот так, дескать, все в одном флаконе. Все равно ей лежать в больничной палате месяц, а то и больше. А второе, что хотели показать, при пластической операции на организм практически никакой добавочной нагрузки. Конечно, это больше рекламный ход, в обычных условиях такое проделать трудно. Все-таки работали две группы хирургов разной специализации, но результат достигнут: пациентка выйдет из клиники не только здоровая, но также помолодевшая и с фигурой фотомодели.

Лариска быстро и как-то обидно равнодушно очистила тарелку, взгляд не отрывался от экрана, на лбу обозначилась складка. Я переключил на музыкальный канал, там, конечно, разговор о нем, родимом, несколько великих специалистов делятся опытом, где искать «точку G», сейчас на всех каналах эта фигня, помешательство какое-то, Лариска повернулась ко мне.

– Скажи, – потребовала она строго, – у меня точно с пилоткой в порядке? Подкачать не надо?

– Ничуть, – заверил я. – Ты молодец, четко уловила грань, за которой уже пародия.

Она хихикнула:

– Да видела перекачанных… Вот дуры!.. Ладно, марш в койку. Мне завтра вставать рано.

В постели показала не только высокий профессионализм, но даже неподдельный азарт и живость. Даже оргазм наверняка был настоящий.

Впрочем, со мной ей притворяться незачем.

Глава 16

По телевизору снова большая рекламная передача о «народном целителе». Пожалуй, только одного из этого племени удалось посадить на скамью подсудимых: обещал оживить всех погибших детей в Беслане, об этом было во всех средствах информации, я смотрел по жвачнику и не мог поверить, что живу в таком средневековье.

Но кой хрен не поверишь: сегодня, пока смотрел часовую новостную программу, пять раз промелькнула громкая наглая реклама о бурятском шамане, «который лечит все», о ясновидящей Анастасии, которая за «умеренную плату» расскажет вам, что делают вот прямо щас ваши умершие родители, о целителе «древнетибетскими методами», дорого, надежно, о путешествующем по астральным мирам маге Агнотиусе, этот за определенную плату наложит на вас оберегающее заклятие, полученное в звездных мирах, и о потомственной ведьме, что с помощью белой магии сделает вас счастливым: быстро, надежно, дорого.

Если у этих магов клиентов толпы, если к бродячим цыганкам выстраиваются очереди, если предсказатели судеб нарасхват, неважно, по чему предрекают: гороскопу, цвету ваших глаз или фотографии неизвестного человека, – то какого хрена я наезжаю на Люш и Василис, которые в них верят? Они ничуть не хуже остальных двуногих, которым жить бы задо-о-о-олго до прихода христианства с его единобожием.

Эти же вообще… Странный мир, странное время: одни прикидывают, как будут вот-вот входить в технологическую революцию, другие верят в Деда Мороза и потомственную ведьму Пелагею. Одни съезжаются на конгресс нанотехнологов, а другие надевают вышитые рубахи и прут в лес приносить жертвы Даждьбогу, Перуну, Коляде, бегают вокруг костра, прыгают через огонь, «чтобы очиститься от злых духов», хором выкрикивают на рассвете: «Красно Солнце, земно кланяемся, выйди!», а то ж может и не выйти, оно ж такое, с характером, а земля вообще-то плоская на трех китах…

Сегодня закупил кое-что из оборудования, не всякий институт такое имеет, а наш медиацентр – да, вышел довольный, пошарил взглядом, отыскивая машину. Довольно глупо, но я часто забываю, где приткнул ее в длинном ряду автомобилей. А если еще этих рядов не один…

От троллейбусной остановки донесся тихий возглас удивления, а потом голос:

– Славик! Ты стал совсем большой…

В трех шагах на меня с удивлением и странной нежностью смотрит молодая женщина с двумя раздутыми пакетами. Я всмотрелся внимательно, охнул, у меня вырвалось:

– Елена Васильевна! Господи, вы совсем не изменились!

– А ты изменился, – сообщила она. – Это когда ты покинул школу?.. Восемь лет… семь?

– Одиннадцать, – сказал я, – целых одиннадцать.

Она покачала головой:

– Как время-то летит… Да, ты знаешь, ваш историк совсем плох. Ты бы зашел как-нибудь, он тебя любил.

– И мы все его любили, – ответил я. – А что с ним?

– Да всякие болезни одолели. Да и возраст… Ой, вон мой троллейбус! Извини, побегу.

Она заспешила к остановке, а я ошалело смотрел вслед. В прошлом году вот так же встретил свою классную руководительницу и был ошарашен, что вместо старой и злобной мымры, какой она была, увидел молодую женщину!

Потом уже сообразил, что мне было четырнадцать, а ей – двадцать два, когда она приняла класс. Через два года закончил школу, ей двадцать четыре, совсем старая карга, а через десять лет мне – двадцать шесть, а ей – тридцать четыре, это, оказывается, еще молодая и красивая женщина!

Елена Васильевна, наша физичка, тогда казалась пожилой женщиной, но сейчас… Как странно, когда люди не стареют, а молодеют в наших глазах.

Но завуч, Евсей Израилевич, уже тогда был стар и дряхл. Что в мире деется, неужели и он еще не только жив, но и, так сказать, здоров, хоть и не совсем?

Не задумываясь, я сел в машину и сразу же повернул на юго-восток, там он жил и, думаю, и сейчас там. У старых людей перемены бывают редко.

В первой же небольшой пробке зародилась мысль: а оно мне надо, ну чего это вдруг, одиннадцать лет не вспоминал о школе, а сейчас вот так сразу…

А надо сразу, сказал внутренний голос. Если отложишь хоть на день, уже не поедешь, а через три дня вообще забудешь. Или сейчас, или… поворачивай и перестань о нем думать.

Когда проехал половину дороги, всплыла другая мысль: а ему оно надо? Наконец-то избавился от дебилов, что столько ему крови попортили, годы жизни отняли, а тут я снова припрусь, молодой и здоровый дуралей…

Он всегда нами занимался, напомнил я себе. Не только преподавал, но и воспитывал пусть и ненавязчиво, но постоянно.

Когда показался его дом, я подогнал на большой скорости, остановил прямо на зеленой площадке для выгула собак и, чтобы не дать себе передумать и вернуться, бегом поднялся на третий этаж.

Дверь открыла незнакомая пожилая женщина, лицо красивой старухи-аристократки, но с такими глазами и характерным разлетом бровей, что я сразу сказал:

– Здравствуйте! Вы сестра Евсея Израилевича?

Она кивнула, усталое лицо не выразило никакого интереса, но из вежливости поинтересовалась:

– Вы что-то продаете? Мы ничего не покупаем.

– Я бывший ученик Евсея Израилевича, – ответил я торопливо, – я уже бывал у него… но это было давно.

Она помолчала, выцветшие светлые глаза рассматривали меня с тем же вниманием, как смотрели бы на поблекшие обои.

– Да, – обронила она холодновато, – это наверняка было давно. Я помогаю ему в хозяйстве вот уже семь лет. Хорошо, заходите.

– Спасибо!

Уже раскаиваясь, что приехал, я проскользнул мимо нее, за спиной щелкнула автоматическими замками дверь.

Чуда не случилось, Евсей Израилевич полулежит в кресле, до пояса укрыт одеялом, исхудавший, потерявший остатки волос, их и раньше было немного, лицо похоже на печеное яблоко, беззубый рот запал, а под глазами темные, налитые кровью мешки.

Я присел рядом, в груди жалость, сказал тихонько:

– Евсей Израилевич, если спите, не просыпайтесь.

Тяжелые набрякшие веки приподнялись с таким трудом, что я почти ощутил напряжение мускулов. Белки сплошь в полопавшихся кровеносных сосудах, я содрогнулся и стиснул подлокотники кресла.

Бледные губы шелохнулись, я услышал тихий шепот:

– Я мало теперь сплю… Рад тебя видеть, Славик.

– А как я рад, – ответил я искренне, но сердце сжалось, – Евсей Израилевич, вы отдыхайте больше… Сейчас медицина каждый день с открытиями.

Он чуть усмехнулся:

– Да-да, конечно… Но мне уже не успеть. Увы, как бы медицина ни двигалась быстро, я двигаюсь быстрее. Хоть и не встаю из кресла. Что тебя тревожит, Славик?

– Ничего, – ответил я поспешно.

– Не ври. Я всегда видел, кто что и когда задумал.

Я развел руками:

– Да, Евсей Израилевич, вы всегда нас видели насквозь. Мы еще удивлялись, почему вам все понятно, а другие учителя совсем не такие.

– Так в чем твои трудности, Славик? Я же вижу, тебя гнетет нечто более важное, чем как удрать с уроков.

– Евсей Израилевич!

Он проговорил крепнущим голосом:

– Говори. У меня слабые ноги, но голова ясная. Учителя иммунны к болезни Альцгеймера. Никогда не впадают в маразм, запомни. Все потому, что наши мозги постоянно настороже: какую еще пакость задумали эти стервецы?

Я хихикнул, так надо, сказал с неловкостью:

– Да все в порядке. Просто малость не укладываюсь в рамки.

– Какие?

– Не хочу ехать туристом на Кипр, – пояснил я. – Не хочу в Египет. Не хочу в Испанию… Вообще никуда не хочу! А куда хочу, туда, увы, нельзя пока.

Он поинтересовался коротко:

– Куда?

– На Марс, – ответил я. – Через пятнадцать лет там начнут строить постоянную станцию. Через двадцать лет вырастет целый городок. Но когда марсианский песок заскрипит под подошвами сапог таких, как я, никто не скажет…

Он переспросил тихо:

– На Марс?

Я подумал с неловкостью, что это я зациклился на Марсе, надо ли такое рассказывать старому учителю, ответил торопливо:

– Да не столько на Марс, сколько – отсюда!.. Ну достало меня все это: пьянка, жраловка, разговоры о духовности и соборности, бестолковое траханье всех со всеми, Фрейд рулит… Хожу, как идиот: все не нравится, а куда отсюда выпрыгнуть – не соображу. Вот и придумал себе Марс. Его пока еще не засрали… А выпрыгнуть так хочется, что хоть криком кричи!

Он молчал, тяжелые веки медленно опустились. Я выждал, решил, что старый учитель заснул, начал подниматься, сиденье скрипнуло, я вздрогнул, на меня взглянули в упор налитые кровью глаза, совсем не старческие глаза на безумно старом лице.

– Значит, ты…

Он закашлялся, я сказал торопливо:

– Евсей Израилевич, отдыхайте!.. Все в порядке. У меня все будет в порядке. Это так, мелочь.

Он сказал слабым голосом:

– Значит… ты один из тех, кто…

Он замолчал, у меня мелькнула дикая мысль, что скажет какую-нибудь чушь, вроде «избранный», сразу все испортит, но он перевел дыхание, проговорил так же тихо:

– Один из тех, да…

– Каких? – спросил я.

– Новых, – прошептал он. – Кто выпрыгнет… Пришло время. Думаешь, когда Моисей воззвал к тем, кто роптал, и предложил им исход в другой мир, вот так за ним и двинулись? Так написано в упрощенном варианте для простого народа… На самом деле даже из роптавших решился выйти из теплого и благополучного Египта только каждый десятый… Остальные иудеи решили не рисковать и остались, а потом смешались с местным населением.

– Ого, – сказал я, – этого я не знал.

– И потом, – прошептал он, – когда скитались по пустыне, были бунты. Многие уходили… так что в землю обетованную пришла горстка. Не страшись, что один. Ты не один, но вас и не будет много… Ты из тех, у кого есть шанс войти в землю… Ханаанскую…

– В землю, – тупо повторил я, потом сообразил: – Ах да, это куда потом притопали?

– В новый мир, – произнес он чуть окрепшим голосом. – Где все не так, как было в Египте.

Он говорил тихо и, как мне показалось, то ли бредит, то ли все-таки учителя тоже впадают в маразм. При чем тут исход кочевников из Библии и моя жажда побывать на Марсе? Или он Марс принимает за Палестину?

Словно уловив мои мысли, он всегда смотрел в нас, будто в прозрачное стекло, прошептал:

– Это не бред. У меня много свободного времени… И я не ухожу в загулы, так сказать… Я слежу, что происходит. Время Великого Исхода приблизилось, но лишь немногие отважатся покинуть теплый и знакомый мир, чтобы ринуться в пугающую неизвестность. Но уже родились свободные, которые могут войти в мир обетованный. Ты из таких свободных… Мой мальчик, у тебя есть шанс выйти…

Он закрыл глаза, я спросил жадно:

– Как? Учитель, как?

Он не отвечал, потом совсем тихо произнес:

– Покинуть этот мир и… войти в тот, обетованный…

Веки снова опустились, я молча ждал, но в дверном проеме появилась сестра, в глазах укор, хорошо в руках нет утюга. Я виновато поднялся, улыбка у меня, боюсь, заискивающая, поклонился и пошел к выходу.

У двери оглянулся, едва удержался от того, чтобы поклониться на восточный манер, я же называл его учителем, хотя Евсей Израилевич совсем не тот учитель, что на Востоке, а всего лишь преподаватель истории.

Но все-таки учитель.

Забросил на рабочее место ящики с покупками, завтра с утра разберемся, так же на автомате погнал домой. Если у меня есть шанс войти в тот обетованный мир, где смогу в отпуск бродить по красным пескам Марса, летать над спутниками Юпитера и рассматривать великолепие страшного звездного роя ядра Галактики… то как, как?

Всю ерунду насчет того, что появится добрый дядя из будущего и возьмет с собой, рассматривать не стоит, хотя помечтать и приятно. Но если всерьез, то другого пути нет, кроме как просто дожить до того времени. Конечно, не дряхлой развалиной, хотя даже стариком в девяносто лет можно оставаться мудрым и полезным… но все равно хочу быть сравнительно молодым и сильным.

А как дожить… гм…

Припарковавшись, все на автомате, поднялся на лифте, дверь, кухня, сковородка, и только когда опустился в кресло перед экраном компа, в голове прояснилось.

Скринсейвер исчез, курсор отыскал браузер, поиск по яндексу, оно, сотни тысяч ссылок! Сократим… еще сократим… сузим… ладно, две тысячи сайтов – уже терпимо, начнем с самых крупных…

Господи, ну почему я, как и все эти двуногие, считающий себя уникальным и неповторимым, самым умным и талантливым, только еще с нераскрывшимися талантами, все равно живу, как тупая корова? Ведь даже заявляя, что вот хочу в турпоездку на Марс, пусть даже глубоким стариком, прекрасно понимал, что это эпатаж, а не реальность, хотя на самом деле есть вполне реальный шанс!

Настоящий, реальный шанс побывать на Марсе, пройтись по холодным красноватым пескам, чувствуя, как скрипят застывшие частицы почвы!

Если брать за точку отсчета темпы развития науки и техники в двухтысячном году, то в этом веке для человечества пройдет не сто лет, а молниеносно проскочит сто тысяч, только успевай замечать мелькающие года… нет, столетия! Да и то, специалисты говорят только о прогнозируемости на пятьдесят-семьдесят лет. А что будет дальше, не может представить ни одна даже самая буйная фантазия.

Жуть, весь этот народец, что населяет планету, даже не догадывается, что ему не войти в обетованный мир… вернее, он это знает, но думает, что никому не войти, а я вижу, что старый учитель истории прав: у н е к о т о р ы х есть шанс. Войдут или не войдут – другой вопрос, но им дано узреть сверкающие стены далекого дивного града, чего не увидит абсолютное большинство населения, для которых верх дерзновений – секс на крыше или эскалаторе.

Первое, что обещают через двадцать лет, – компьютеры превзойдут нынешние по скорости и всем прочим показателям не в десятки или сотни раз, даже не в тысячи или миллионы, а в миллиарды раз. И будут встраиваться во всякую мелочь, даже в соковыжималки и кофемолки. А изображение будут подавать, к примеру, с дужки очков прямо на сетчатку глаза. Правда, по-моему, как-то не вяжется с тем, что близорукость, дальнозоркость и прочие дефекты зрения исчезнут к тому времени, ну да ладно, это мелочи.

Важнее то, что появятся наноботы, будут плавать в крови, уничтожать врагов, ремонтировать поврежденные ткани, а попутно смогут подключать к Инету сразу мозг, причем – простым усилием воли. Ну, к Инету я и так мог бы, не такой уж и ленивый, а вот то, что будут ремонтировать повреждения, – это как раз то, что даст мне походить по красным пескам Марса.

Старение клеток – это тоже повреждения, так что я смогу жить дольше и дождаться недорогих путевок на Марс. А там рукой подать и до путешествий на спутники Юпитера, на загадочную планету Плутон, с которой можно смотреть во Внешний Космос… за спиной Ближний Космос, тут родные планеты Солнечной системы, а вот там… за черным горизонтом…

Чем черт не шутит, теоретически ничто не помешает мне добраться и до загадочного центра Галактики, где на сверхблизких расстояниях каким-то чудом держатся примерно сто миллионов звезд и не падают одна на другую, не сливаются в одну чудовищную…

А я, раскрыв рот, с ужасом и трепетом буду смотреть на эту вселенскую мощь.

Перед глазами поплыло, в ушах раздался тонкий комариный звон. Я потряс головой, разгоняя кровь, скопившуюся в каком-то отделе так, что вот-вот доведет его, бедного, до инсульта, откинулся на спинку кресла и оторвал взгляд от монитора.

В прихожей что-то жужжало, раздался телефонный звонок. Я быстро посмотрел на часы, десять вечера, кого это черт принес, поднял трубку.

– Алло?

– Это Таня, – донесся слегка сердитый голос. – Ты что молчишь? Мы тебе и в домофон звонили… Случилось что, Славик? Ты прямо трубку грызешь…

– Мы, – повторил я тупо, – это кто?

– Я и Валя, – ответила Татьяна. – Едем мимо, а у Вали наладонник что-то забарахлил. Вот и решили, ты же у нас компьютерный гений…

– Я не по железу, – буркнул я. – Вы где?

– Говорю тебе, возле твоего дома!

– Открываю, – ответил я. – Извини, туплю что-то весь день.

Они вошли веселые, уже вечерние, настроившиеся отрываться и получать удовольствия, мир создан для удовольствий и развлечений, взрывают где-то далеко, это не наше дело, Татьяна предупредила с порога:

– Славик, не беспокойся, насиловать не будем!

– Ой, обрадовали, – сказал я с огорчением, так надо, – а я уж размечтался.

– Хи-хи, но если попросишь… Валя, покажи эту свою штучку. Да не клитор, а компьютер свой противный! Славик, Валя просто забыла, какие кнопки что значат…

– Проходите на кухню, – сказал я. – Там соки, молоко, кофе… Чур, мой бифштекс не трогать!

Валентина подмигнула и на ходу ловко ухватила снизу мои гениталии.

– Это бифштекс?

– Этот можно, – разрешил я. – А который на сковородке… я ж еще не ужинал!

Валентина убрала руку.

– Так ты голодненький, – сказала она по-женски участливо, – тогда сперва поешь. А там смотри, можем помочь тебе с твоими проблемами.

– Нет проблем, – ответил я, но, когда ее пальцы тут же потащили «молнию» вниз, поспешно уточнил: – В этих делах нет. Давай наладонник и топай на кухню. А Константина почему не взяли?

Валентина хихикнула:

– А он с приятелями пошел в преферанс играть! Знаю я всех его преферансисток…

– Скучные особы, – добавила Татьяна знающе.

– Да ладно тебе, – сказала Валентина с объективностью спортсменки. – Есть там и нормальные женщины.

– Главное, – сказал я, – что женщины.

– Не уверена, – ответила Валентина, но тут же отмахнулась: – Да ладно, всяк зверь глядит налево.

– Нормальные женщины? – удивилась Татьяна. – Которые играют в преферанс? Женщина должна уметь играть только в одни игры!

Глава 17

Она ушла звенеть посудой на кухне, а Валентина, задернув мне ширинку, подмигнула, мол, в другой раз позабавимся, начала рыться в сумочке.

Наладонник у нее навороченный донекуда, голову даю на отрез, что его хозяйка и десятой доли не знает возможностей и не освоит, слишком привыкла жить без напряга. Зато по дизайну чисто женская штучка, теперь в погоне за покупателем выпускают модификации даже для сексуальных меньшинств, не только для женщин.

– Посмотри, – повторила она уже серьезно, – вроде не роняла, в стену не бросала, но молчит, как Зоя Космодемьянская. А я пока помогу Тане…

Я там же, в прихожей, с ходу попробовал запустить наладонник, из кухни донесся удивленный возглас Татьяны:

– Уже успели?

– Тебе оставила, – долетел голос Валентины.

– Ну да, наладонник твой, а расплачиваться мне?

– Хи-хи, зная тебя, всякий скажет, расплачивается в любом случае тот, кто под тобой, Танюха…

На кухне зажужжало, заглушая слова. Когда моих ноздрей коснулся аромат мокко, меня потащило, как охотничью собаку, по волнующей струе запаха.

Татьяна разливала кофе в чашки. Полные груди дразняще грозят вывалиться из глубокого выреза, я едва не подставил ладони, чтобы поймать и водрузить на место, но удержался и опустил на стол наладонник.

– Все в порядке.

– Отремонтировал? – воскликнула Валентина пораженно.

– Он и не ломался, – объяснил я. – Просто ты ухитрилась как-то заблокировать абсолютно все функции.

– А как?

– Не знаю, – ответил я честно. – Блондинка может такую задачу поставить, что сто мудрецов сядут в лужу.

– Я не блондинка!

– А кто?

Она подумала, пожала плечами.

– Уже и не помню. Первый раз покрасила волосы в седьмом классе… Так этот гад работает?

– Целиком и полностью!

– Так чего же он прикидывался дохлым?

– Заигрывал, – объяснил я. – Это же самец.

– Все вы такие, – сказала Валентина с укором, – ко всем подлащиваться надо, всех тормошить, чесать, настраивать, готовить…

Татьяна посмеивалась, ее пальцы ловко выхватывали из тостера горячие поджаренные хлебцы, глаза навыкате посмеиваются поощряюще: давай-давай, Валюха, завали этого медведя! Женщины всегда на охоте, даже когда просто выскакивают в ближайшую булочную.

Я промолчал, хотя подмывало брякнуть, что меня тормошить не надо, я вообще-то орел и всегда готов, но, похоже, эти умелые охотницы меня именно к такой реплике и подвели вплотную…

Валентина осторожно и с гримаской прихлебывала горячий кофе, она его не любит, но от него худеют, так что пить надо, это лучше, чем горькие пилюли, Татьяна сказала озабоченно:

– На завтра надо не забыть фотоаппарат почистить…

– В торт уронила? – поинтересовался я.

– Нет, лишние фотки убрать, – объяснила Татьяна. – У меня цифровик! А на завтра у нас билеты в Музей русского искусства! Там передвижная выставка Древнего Египта… Недавно раскопали какое-то новое захоронение…

Валентина сказала знающе:

– Не какое-то, а самого Рамзеса! Только номер его не запомнила. Они там все пронумерованы, как французские короли. Привезут его личные вещи, гребешки, остатки одежды и даже его ночной горшок!

Татьяна кивала, соглашаясь, я сказал почтительно:

– Да-да, это же надо! Самого Рамзеса?.. С ума сойти!

Она посмотрела на меня с некоторым подозрением, наверное, я выразил дикий восторг недостаточно бурно, затем милостиво кивнула:

– Да, самого Рамзеса. Я как увидела, у меня дыхание остановилось.

Валентина сказала живо:

– Господи, а что я почувствовала! Смотрю и чувствую, слезы бегут и бегут, не останавливаясь! Такое волнение, такое потрясение чувств, что просто не знаю, как я в обморок не брякнулась!

Я хотел хихикнуть, но увидел, что и Татьяна кивает понимающе, и сам сделал скорбно-одухотворенное лицо.

– М-да… – промямлил как можно неопределеннее, так звучит значительнее и приобщеннее. – Чуйства… Это же надо… Сам Рамзес…

– И пять тысяч лет! – добавила Валентина.

Вообще-то Рамзес жил где-то ближе чем за пять тысяч, но такого толстокожего и горшок Карла Великого не впечатлил бы, как и горшок Екатерины Второй, нечуйствительный я к предметам раскопок и окаменелостей, даже бесчуйственный, хотя вслух такое сказать побоюсь – заплюют, а я хочу жить со всеми в ладу.

Двери за ними наконец захлопнулись, я сказал себе твердо, что на фиг даже Лариску, если вдруг решит зайти ко мне погонять гормоны для цвета лица. Всего трясет от жажды поскорее начать новую жизнь, полную… не знаю еще, чего полную, но там впереди новый дивный мир, а здесь средневековье какое-то…

Вошел в Инет, а там пронесся по закладкам, как ураган «Катрина»: стер на фиг все букмарки на порносайты, надо же – просиживал часами! – удалил великое множество закладок на ресурсы с бесплатным скачиванием музыки, фильмов, игр, эротических приколов, забавных фото, снес ссылки на браузерные игры, чаты и форумы знакомств…

Взамен по яндексу прошелся по иммортам, трансгуманизму, сингулярности, выловил наиболее емкие ресурсы по нанотехнологиям и оставил везде букмарки. От нанотехнологий линки ведут в крионику, биотехнологию и медицину, там тоже наследил, чтобы комп запомнил тропки. Странно, как быстро я раздулся от важности и самоуважения: смотри, только что был свинья свиньей, а сейчас какая нравственная чистюля!

Ну, это я уже проходил, когда стоит только подумать, что с понедельника «начну жизнь заново», как преисполняешься гордости и даже чванства: молодец я, какой молодец! Остальные в говне и считают это нормой, а я вот какой замечательный, волевой, настойчивый, целеустремленный…

Потом, конечно, оказывалось, что настойчивости и замечательности хватило на недельку, а то и меньше, а там снова казуальные игры, потом браузерные и наконец – клиентские, среди закладок появляется стыдливо порнушка, приколы…

Впрочем, будучи оптимистом, я не считал такое поражением. На этот случай есть прекрасный афоризм, дословно не помню, но там что-то о замечательности и ценности человека, который время от времени начинает вот такую борьбу с собой за совершенствование.

Помня все это, я почистил хард основательно, а затем написал: «Если останусь прежним говном – в сингулярность не попаду». Конечно, для всех я буду прежним вежливым и покладистым парнем, приятным собеседником и вообще приятным человеком, но сам-то буду знать, что экзамен не выдержал! И что в сингулярность меня просто не возьмут. Не возьмут потому, что на фиг там такие? Я со своим образом жизни не шибко отличаюсь от пьяненького дяди Васи-водопроводчика, над которым посмеиваюсь свысока, считая себя существом более высокой породы, я же интеллектуал! Но, по сути, мы оба – пустоцветы.

Габриэллу выловил через четыре дня. Пообедали в кафе, а когда разговор зашел о космосе, оба ощутили себя в звездолете, что может прыгать через пространство и время. Габриэлла увлеченно рассказывала о новых снимках, полученных Хабблом, как жаль, что их пока изучают только специалисты, а я, решившись, пробормотал:

– Габриэлла… если бы я не страшился до свинячьего писка, что вы поймете меня так, как обычно понимают в подобных случаях…

Она смотрела с интересом.

– Ну-ну, – сказала легко, – что случилось?

– Язык отсох, – признался я. – У меня огромная подборка как звездных карт, так и всевозможных пособий и материалов. Ни в одном универе столько нет! Сейчас все еще недооценивают Инет, а я в нем накопал столько… И те снимки вчера появились… я скачал, распечатал, а что-то еще и переплел. С картами поработал в фотошопе, и не только… Принтер у нас в студии такой, что в Пентагоне разве что!

Она смотрела внимательно, по губам блуждала легкая улыбка.

– Завидую, – сказала она с легкой грустью, – у нас преподают по старинке.

Я ощутил, что краснею, словно мальчишка, пойманный на воровстве конфетки.

– Габриэлла, я могу вам скинуть на флешку все файлы, что нарыл в Инете. Но карты… их на экране не увидишь во всей красе! Я распечатывал отдельные куски, потом склеивал. Когда-нибудь, когда у вас отыщется еще кусочек свободного времени, вы… может быть… решитесь его потратить, чтобы заглянуть ко мне…

Ее тонкие брови сошлись над переносицей. Я ожидал вспышки негодования, но Габриэлла размышляла, и меня бросило в другую крайность: сейчас скажет: «А что тянуть, сэр?», и мы пойдем ко мне трахаться.

Но чуда не произошло, она произнесла после паузы:

– Эта неделя у меня занята.

– Жаль, – сказал я, но отлегло, опасался, что рассердится.

– Но во вторник, – произнесла она задумчиво, – пожалуй…

Я выдохнул с великим облегчением:

– Во вторник! Отлично. Хороший день. Просто замечательный.

– Это не наверняка, – уточнила она с легкой улыбкой. – Кто знает, что вмешается.

– Ничто не вмешается, – горячо заверил я.

– Почему такая уверенность?

– Я попрошу Господа Бога, чтобы он убрал с вашей дороги все препятствия. Или позволил мне это сделать!

На другой день из отпуска вернулись Люша и вся наша компашка. Люша позвонил и проревел в трубку, что если не зайду посмотреть замечательные слайды, то нагрянут ко мне всей компанией, все у меня сожрут и все перевернут, а потом еще и ночевать останутся.

– Приду, приду, – заверил я. – Точно!

– Смотри, – предупредил он, – мы тебя не выпустим из этой… как ее, сферы!

Едва слышный голос Василисы подсказал:

– Сферы влияния…

– Сферы вливания, – внушительно повторил Люша, а после паузы, прислушавшись к суфлирующей жене, добавил со смешком: – А то у нас крен в женскую сторону. Самцов маловато, а ты ж еще не заарканенный…

– Буду вовремя, – поклялся я.

– Ждем, – сказал он еще раз, посопел и положил трубку.

Приеду, сказал я себе. То, что не поехал тогда с ними на дурацкие юга, – уже победа. Не стоит так уж слишком, надо дать Люше чуть отыграться. Не зря же он купил кинокамеру, я научил делать ролики, теперь снимает безостановочно, выбирает удачные куски и монтирует свою биографию. Таких кусков у него тысячи, он их по старинке называет слайдами, мне еще предстоит с ними возиться, подправляя и указывая на грубые просчеты.

Часть II

Глава 1

Купол неба исчез, над головой жуткий открытый космос. Медленно плывут снеговые астероиды, мертвые и холодные, язык не поворачивается назвать их облаками. Блестящая, как огромный слиток серебра, луна висит в пугающей пустоте, и чувствуется, что вот-вот обрушится… не может не обрушиться, огромную массу ничто не держит!

Из подъезда я с надеждой посмотрел в сторону троллейбусной остановки, вдруг да подходит. Правда, теперь есть автомашина, но проблем стало не меньше, а больше: в салоне троллейбуса стой спиной к движению и мечтай, а за рулем только и смотри, чтобы кто не подрезал, не затормозил впереди резко, надо слушать «Авторадио» насчет пробок в городе, заранее стараться объехать…

И в самом деле, только сел за руль, выехал на проезжую часть, как в черепе полыхнула ослепительно яркая мысль, невозможно умная и крупная, как рыба, что сорвалась с крючка рыболова. И тут же впереди замигал желтый свет, в мозгу пронеслось на огромной скорости длинное вычисление частоты мигания, скорости моей машины, плотности движения, я рискнул добавить газу и успел проскочить в тот момент, когда свет сменился красным, но на такой скорости можно…

Переводя дыхание, попытался вернуться к яркой мысли, но в черепе великолепная свистящая пустота. Я потер свободной ладонью лоб, пытаясь удержать выпрыгивающие через ушные раковины мысли. Ну что я за существо, уже и я, как все, отвык думать, живу на алгоритмах, как насекомое какое. А еще горжусь, что не такой, «как все», букашка безмозглая. Ну, не то чтобы очень уж горжусь, но чувствую, что не такой, как прочее быдло, и это чаще предмет для гордости, чем для уныния.

Если я не такой, как все, если я… гм, ну не то чтоб уж избранный, затаскали это слово, а то бы воспользовался, но все-таки я из тех, кто может войти в мир обетованный… то почему живу, как все? Почему вообще-то не отличаюсь по жизни от Люши, Константина, Шурика? Да что там в быту, даже вроде бы и по целям такой же. Так как могу войти в мир обетованный, если они, эти человеконасекомые, уж точно не войдут? Значит, и я не войду…

Я вышел из припаркованной возле дома Люши машины, сверху из раскрытых окон несся мощный бас Шаляпина, исполняющий «Шотландскую застольную» Роберта Бернса:

– Бездельник, кто с нами не пьет!

Ну да, сказал я себе вяло, а как же, и бездельник, и трус, и вообще подозрительный человек. Шпион, наверное. Гнать такого в шею из наших дружных рядов мужественных героев, которым наплевать на цирроз печени, на лопающиеся сосуды, на язву и прочие прелести отважно пьющего настоящего мужчины.

У Люши, как всегда, в гостиной накрыт стол, мощно парует мясо, пахнет шашлыками, острыми приправами, изысканными гарнирами. Даже на подоконнике в блюдах еда, не говоря уже о всех горизонтальных поверхностях кухни.

Все загорелые, с облупившимися носами, Василиса – красно-розовая, как огромная креветка со снятым панцирем, встретила меня в прихожей и, приговаривая, что соскучились, утащила сразу за стол.

Лариска, к моему удивлению, тоже встретила меня в прихожей, жарко расцеловала, на миг так прижавшись всем горячим зовущим телом, что я ощутил себя погруженным в амебу, готовую к делению.

– Давно тебя не видела, – шепнула в ухо. – Соскучилась.

– Дела?

– Еще какие!

– Читал в новостях…

Она оживилась:

– Правда?

– Читал, читал, – заверил я. – Стоит кликнуть на искусство попсы, обязательно где-то и твоя фамилия.

Она пообещала:

– Скоро вообще будет на первых полосах поп-музыки! Я добьюсь. Пойдем, уже все за столом.

В гостиной плотный воздух из веселья, дезодорантов и пота. Шумно и пьяно-дружелюбно, хотя народ вроде бы не пьяный пока что, но собрались расслабиться и повеселиться, так что можно в нужную струю сразу, без прелюдий.

У окна рассматривает обложки музыкальных дисков Демьян. Молодец Лариска, сумела наклонить, как-то и чем-то помогает в ее амбициозных проектах, но явно полезен, иначе бы давно отшила этого потного хрюкающего борова.

Огромная бутылка вина в центре стола смахивает на космическую ракету первого поколения, на таких все еще взлетают, когда нужно доставить экипаж на МКС. Да и шаттл такой же формы, разве что с крохотными крыльями-стабилизаторами. Это космолеты второго поколения, построенные на Луне или прямо в космическом пространстве, будут иной формы, им не надо будет преодолевать сопротивление атмосферы…

Рука Люши хищно цапнула бутылку, и мои мысли о космических полетах разлетелись, как обломки столкнувшихся астероидов. Он заржал от удовольствия:

– Люблю красное!.. Витамины всякие, а главное – гормоны!

– В вине гормоны? – усомнился Константин.

– Вино горячит кровь, – сказал Люша авторитетно, – значит, вырабатывает гормоны.

– Прощай вино в начале мая, – пробормотал Константин, он внимательно следил за руками Люши, – а в октябре прощай любовь!

Люша умело засадил штопор и вытащил пробку, понюхал, совершая весь ритуал, взялся за следующую, поменьше, приговаривая:

– Красное вино – для мальчишек, белое – для женщин, портвейн – для мужчин…

Константин заметил:

– Может, тебе все равно, но ты открываешь коньяк.

– А коньяк, – ответил Люша счастливо, – для героев вроде нас! Приготовьте рюмки… Если вино откупорено, нужно его выпить, даже если это хорошее вино, ха-ха. Коньяк тем более нельзя оставлять, а то Василиса ночью встанет и выпьет.

Он захохотал, Василиса замахнулась, он ловко подставил спину, шлепок раздался звучный, словно тюлень ударил мокрым ластом по морде кита.

– Чтобы напиться до безобразия, – сообщил Люша, – мне теперь хватает одной рюмки. Не могу только запомнить, тринадцатой или четырнадцатой.

Все уже слышали этот прикол, вижу по мордам, но засмеялись, мы же дружная компашка. Я тоже улыбнулся, иначе нельзя, а Демьян, поддерживая атмосферу, сообщил, что его дядя не пил, не курил, не ездил на велосипеде, жил экономно, берег каждый грош и недавно умер крепким и бодрым старичком, окруженный алчными наследниками. Это настолько хороший урок, закончил он, для меня, что я выбрал истинно верную линию партии…

Передо мной поставили большую рюмку с коньяком, я передернулся, не люблю крепкие напитки. Я вообще-то никакие не люблю, но слабые хотя бы можно терпеть. Люша и Константин углубились в дискуссию о марках коньяка, оба демонстрируют редкостную эрудицию, но что-то мне чудится, что знания обоих отдают больше начитанностью, чем опытом.

Великие люди, вспомнилось высказывание, говорят об идеях, средние люди – о вещах, а маленькие люди о выпивке. Люша по этой мерке совсем карлик… Но тогда придется абсолютное большинство человечества записать в карлики!

Я вспомнил, что я теперь на машине, со вздохом облегчения, замаскированным под вздох сожаления, отодвинул рюмку.

– Что стряслось? – спросил Люша встревоженно.

– За рулем, – ответил я с прежним лицемерным вздохом. – А гаишники в вашем районе хорошо работают.

– Эх, – сказал он с искренним огорчением, – ну да ладно, у нас аптека внизу рядом с домом. Можно антиполицая купить. Напрочь убивает запах!

– У них уже есть анти-антиполицаи, – соврал я. – Новейшая разработка! Нет, я лучше виноградный сок. Как девочка застенчивая…

Константин захохотал:

– Сейчас девочки напиваются уже в младших классах!

– И не только напиваются, – сказал важно Демьян. – Я смотрел некоторые закрытые цифры по школам… Ну, скажу вам, это шок! Сразу чувствуешь, что нынешнее поколение продвинутое, продвинутое… Зато последние цифры говорят, что падает посещаемость порносайтов! Хе-хе…

Люша удивился:

– Как это? Такого не может быть!

– Почему? – спросил Демьян.

– Ну, компов все больше у людев, Интернет проклятый…

Демьян с видом полнейшего превосходства покачал головой:

– Были проведены скрытые опросы. Раньше все порносайты пользовались бешеным успехом, а сейчас выживают те, где можно посмотреть на трахающихся кинозвезд или политиков. А остальные, где просто голые и совокупляющиеся, терпят крах. Как раз у молодежи!

Константин подумал, кивнул с задумчивым видом:

– А что, в самом деле… Что им там смотреть запретное? Сами делают все это, а то и еще круче! А вот посмотреть на Бритни Спирс без трусиков…

Лариска вздохнула. Я бросил на нее сочувствующий взгляд. Придется отговаривать, чувствую, скоро снова попросит ее «тайком» сфотографировать в такой же позе, это называется «тема пилотки раскрыта». Но еще не Бритни, ее губки бантиком пока уступают по рейтингу. Даже в высоком разрешении на весь экран. Грязное белье само по себе цены не имеет. Как и просто голая жопа, этот Демьян прав, прав.

Василиса прожевала и сказала строгим голосом:

– Правильно, что закрываются! Неча там смотреть! Весь мир уже сплошная порнуха, а они будут высматривать на экране то, что прям на улице? Смешно.

На огромном экране жидкокристаллического телевизора бегают друг за другом с пистолетами ярко одетые существа, Люша приглушил звук, но все, продолжая мерно жевать, привычно посматривают на яркую картинку.

Константин, понаблюдав за страданиями героев, заявил безапелляционно:

– Херня. От любви не умрет даже Аня Межелайтис. Разве что от чужой – если она вооружена револьвером.

– Но компьютерная графика хороша, – сказала Татьяна и посмотрел на меня вопросительно. – Хороша, Славик?

– Хороша, – согласился я.

– Вот видишь, – сказала Татьяна Константину, – и Славик говорит, что компьютерная графика хороша.

– Все равно от любви не умирают, – повторил Константин упрямо.

– Это старый фильм, – объяснил Люша. – По старой книге. Если бы снимали сейчас, то трахались бы все со всеми. Правда, в презервативах!

Демьян поднялся с бокалом вина, довольный и еще более поддатый, сказал глубокомысленно:

– Хорошие умирают молодыми, потому что какой смысл жить, если надо быть хорошим?

Лариска посмотрела на него с открытым ртом.

– Как красиво сказал… – прошептала она. – Хотя все равно ничего не поняла, но красиво…

Демьян, довольный, что заметили и оценили, бросил на нее благодарный взгляд.

– Я сам не понял, – сказал он со смешком, – но тоже чувствую, что красиво. Так выпьем же за красивую жизнь! Чтоб умирать было не стыдно.

Зазвенели привычно рюмки и бокалы. Все улыбались друг другу и, выпив, кто полностью, кто до половины, начинали снова есть, есть, есть.

Лариска ела немного, фигуру бережет, но с удовольствием, шепнула мне:

– А чего стыдиться? Смотреть на голых девок не стыдно, это я говорю. Стыдно не получать от этого удовольствия. У тебя все нормально?

– Вроде все, – ответил я.

– Ну и хорошо, а то даже на работе тебя вижу редко.

На той стороне стола Василиса погрозила мне пальцем:

– Славик, ты все еще не бросил свою жуткую работу?

– Пока нет, – ответил я осторожно. – А что?

– Эти ваши компьютерные игры, – заявила она с апломбом, – наркотик! Запретить их все – только и делов!

Татьяна поддержала:

– Вон в Америке школьник, наигравшись во что-то компьютерное, вышел на улицу и начал расстреливать прохожих! В самом деле, Славик, держись от такой жути подальше…

– Почему? – спросил я.

Она всплеснула поджаренными на солнце розовыми руками.

– Как почему? Тебя ж и посадют!

– Вообще все виртуальные миры, – сказал Люша глубокомысленно, – вред и только вред. Компьютеры нужно использовать только для работы.

– Какой? – спросила любознательная Татьяна и подсела ближе так, чтобы он видел в глубоком вырезе ее платья сочные сиськи.

– Всякой, – ответил Люша в затруднении, ибо не мог сообразить, что делают на компе. – Вычислять, например. Множить числа, если большие… Таблицы всякие, бухгалтера с ними мучаются… Правда, Оля?

Ольга оторвала взгляд от телеэкрана, где начался показ мод, глаза затуманенные, в своем виртуальном мире примеряет новинки сезона, а там не только платья, ответила замедленно:

– Что?.. Ах да, компьютеры… Я своему не разрешаю задерживаться больше часа. И везде поставила парент-локи.

– Парент… как дальше?

– Локи. Парент-локи.

– А что это?

– Такие замочки, чтобы дети не пользовались компьютером…

Наташа изумилась:

– Правда? Где они продаются? Я тоже такой замочек куплю!

Ольга снисходительно улыбнулась:

– Это программка такая. Называется «Родительский замочек». Чтобы дети не лазили там, где не положено.

Константин проворчал:

– Сейчас такие дети, везде пролезут. Просто надо не пускать за компьютеры. Виртуальный мир – наркотик! Попадешь – не вырвешься. Не правда ли, Слава?

Я развел руками, спорить бесполезно, а я вообще-то конформист, когда вот так, не люблю и не могу спорить с обществом. Да и как с ними спорить? Ему кажется, что доступ к виртуальному миру идет через экран компьютера, а то, что сам сидит часами перед экраном телевизора, – это не виртуальный мир, где он гоняет мяч рядом с Марадоной, дерется вместо Ван Дамма, тащит в постель Николь Кидман и ловит тигров в Бенгалии!

Хоть и не блещет интеллектом, но понимает же, что вон те первобытные люди, что сейчас добывают огонь для родного племени, не могут быть такими широкогрудыми красавцами с чисто вымытыми лучшими шампунями волосами, идеально ровными белыми зубами. Понимает, что это липа, но это для него все равно не повод, чтобы выключить телевизор или переключить на другой канал. То есть принимает правила того виртуального мира.

Более того, если показать первобытных такими, какими те были, он переключит на другой канал: на фиг такой боевик…

А Ольга, что смотрела показ мод и примеряла на себя все тамошние штуки? Разве не погрузилась в тот виртуальный мир, прекрасно понимая, что бриллиантовое колье за триста тысяч долларов ей никогда не носить?

Лариска ткнула меня в бок кулачком.

– Здорово у Люши? Все реже удается вот так вырваться с работы, просто отдохнуть… Ты пойдешь с Таней?

Я покачал головой:

– Нет.

– С Ольгой?

– Нет.

Она повела взглядом по комнате.

– С кем же?.. А, хочешь попрыгать на Василисе? Это, наверное, здорово.

– Ага, на надувном бегемоте!

– Так я угадала?

Я вздохнул:

– Лариска, даже не пытайся.

Она посмотрела очень внимательно.

– Все же попытаюсь. У тебя появился кто-то еще. О ком не знаю даже я.

– Все верно, – ответил я. – Хотя это, конечно, не объясняет…

Она усмехнулась:

– В старых фильмах этим все и объяснялось. А ты, Славик, немножко из того века. Ты из тех, кто даже такую мелочь, как простое траханье, воспринимает всерьез. И тебе неловко будет перед своей новой подружкой.

Она улыбалась, кукольно красивая, без единой мысли на безукоризненном лице, крупные голубые глаза смотрят чувственно. До встречи с Лариской я думал, что чувственно могут выглядеть только губы, а губы Лариски так вообще обещают порочные наслаждения всех смертных грехов сразу, и вообще Лариска вроде бы идеальная блондинка из анекдотов.

– Знаешь, – сказал я ошарашенно, – ты меня всякий раз будто кувалдой между глаз.

Она огорчилась:

– Я такая грубая?

– Нет, нет…

– Я стараюсь с мужчинами быть ласковой, – сообщила она, – и никогда кувалдой даже по пальцу.

– Я хотел сказать, – нашелся я, – ты умеешь удивить. А это важно.

Она очаровательно улыбнулась.

– Это очень важно, милый. Все время об этом думаю.

– Даже за столом?

– Даже за столом, – ответила она с улыбкой, но глаза оставались серьезными.

– Ты просто чудо, Лариска. Всякий раз восхищаюсь.

– Правда? Ты ужасно милый. Ты это знаешь?

Я помолчал, можно бы заподозрить, что прикидывается, но уж слишком красивая, такие умными не бывают. С другой стороны, красота – ценность, потому красивая женщина не может быть с недостатками.

Глава 2

Вечер катился по привычной колее, но я внезапно ощутил, что стремительно отдаляюсь от шумной компании, словно меня уносит на звездолете в далекий космос. И голоса тонут, а вместо них слышу шорох звезд, расползание галактик, далекий треск раскалываемого пространства и бульканье выпрыгивающих из вакуума виртуальных частиц…

Рядом со мной Татьяна, все та же быстро полнеющая молодая женщина с крупными глазами навыкате, такие обычно называют бесстыжими. С белыми холеными руками, не знающими солнечного загара, он же вреден, ухоженные пальцы с ярко накрашенными ногтями, там всякий раз какая-то новая хрень, сегодня черные, как ночь, но с крохотными блестящими точками, что напомнили мне звездное небо.

Я засмотрелся, и Татьяна сразу же пошевелила пальцами и спросила довольно:

– Как тебе мой маникюр?

– Классный, – сказал я искренне. – Вот бы еще галактики там нарисовать…

Она фыркнула:

– Хочешь сказать, у меня ногти как лопаты?

Но глаза смеются, предупреждая, что шутит, и вообще она такая веселая, что с нею всегда можно поинтимничать, настоящая женщина к любому коитусу готова всегда.

– Молодец, – сказал я.

Она довольно кивнула.

– Да, я такая! А почему я молодец?

– Знаешь, что галактики большие, – объяснил я. – Они даже крупнее вот этих тарелок.

– Я не знаю, – ответила она независимо, – а догадалась. Женщины больше догадываются, чем знают!

– Ого…

– И о тебе много чего догадываюсь, – сказала она.

– Ух ты, – охнул я и сказал с опаской: – А можешь поделиться информацией?

Она подумала, сказала размышляюще:

– Ну, разве что отсосешь…

Я вздохнул:

– Таня, это же мы всегда говорили! Ты бы хоть слова как-нибудь переставила, а то травмируешь нашу мужскую гордость.

– Да ладно, – сказала она весело, – у меня знаешь какой крупный клитор?.. И губы там как горячие оладьи… Ладно, ты не готов, я вижу. Ты асексуал, Славик, теперь верю.

– Асексуал, – повторил я. – Угадала. А как ты заметила?

– Я наблюдательная, – ответила она довольно и хихикнула.

– Асексуалы, – пробормотал я, – вроде бы вообще не трахаются.

Она покачала головой:

– Просто не хотят. Но иногда делают, чтобы не слишком выпадать из общества. Асексуалы – это те, кому секс почему-то по фигу. Представляешь, как вас ненавидят импотенты, которые хотят, но не могут?

Мы посмеялись, я подумал, что вот и она меня занесла в асексуалы, куда я определил и сам себя. Здесь ключевое не то, трахаешься или нет, а как относишься к важнейшему, если верить массмедиа, делу.

Вдруг я ощутил, что в этом вот что-то есть: когда за окном уже темно, а ты в ярком свете, жарко блещут люстры, пахнет вином и жареным мясом, запеченной рыбой, острыми специями, где громкая ритмичная музыка, а мы за столом с белоснежной скатертью. Женщины подают умело приготовленные заморские деликатесы, воздух пропитан ароматами дорогого вина, изысканных сигарет, французских духов и женского пота, плохо скрываемого дезодорантами…

На огромном экране идет передача из модного клуба, где тусуются звезды. Большой зал со столиками на четверых, ярко одетые и подозрительно моложавые мужчины, ослепляюще яркие женщины, а певица, томно извиваясь, как стриптизерша, поет что-то донельзя сексуальное, я не вслушиваюсь, улавливаю только томные вздохи, раньше они считались верхом неприличия, ибо распутные – женщина должна лежать под тобой молча, на певице уже и так почти нет одежды, что она еще собирается снимать, собственную кожу?

Нет, кожу оставила на месте, но зато начала имитировать коитус с воображаемым партнером. В зале за столиками заинтересовались, начали прикидывать, в какой позе невидимка ее пялит, где у него руки, что и как делает, что она вот так то стонет, то в испуге отшатывается, то снова начинает извиваться, как гадюка какая…

Барабин толкнул меня в спину.

– Круто?

– Круто, – согласился я.

– Изобретательная девица!

– Ага, – снова согласился я.

Он подумал, наблюдая за нею неотрывно, сказал раздумывающе:

– А вообще-то не она… Это ж балетмейстер, или как его там, ставил каждое движение.

– Тогда уж продюсер, – бросил реплику Демьян Константинович.

– А продюсер при чем?

– А кто всех их отбирает и нанимает?

– Продюсер только бабки вкладывает и купоны стрижет, а отбирает и нанимает директор. В крайнем случае – менеджер! Как думаешь, Слава?

Я пожал плечами.

– Ребята, мы в такие тонкости полезли… Я не знаток, просто смотрю и слушаю.

– Ну да, – сказал Костя обиженно. – В таком месте работаешь, и не знаток?

Барабин вскинул брови, а Демьян сказал рассудительно:

– Слава прав. Надо ловить кайф, а не выяснять, какими красками была намалевана Синктинская Мона Лиза.

– Не Мона Лиза, – поправил Костя, – а Джиокомо, невежи.

– Сам ты Джиокомо! Джиокомо – это вратарь сборной Неаполя! – возмутился Барабин. – Он пропустил за сезон всего шесть голов, его берут в сборную! Через два года увидим на чемпионате мира, вот увидишь! И еще назовут лучшим вратарем мира…

Костя хохотнул саркастически:

– Ты забыл о Вальде и об этом курчавом из Мехико, как его… ага, Веласкесе! Вот они и поборются за золотой мяч…

Голоса их, хоть и звучат громко, как-то отдалились, я чувствовал приятное расслабление, мозг постепенно то ли отключает питание, то ли еще что-то происходит, но мое тело все сильнее начинает чувствовать кайф как раз от неработоспособности мозга, что обычно лезет во все дыры и все контролирует, оценивает, запрещает или дает ограниченный допуск с обязательными угрызениями совести…

А сейчас вот никаких угрызений. Чувствую, что живу одними рефлексами, никакой работы мозга, это же, оказывается, такой кайф, такой балдеж, такая расслабуха…

Уже и Барабин заметил, что я чаще других выхожу на балкон. И добро бы с кем из женщин, чтобы вроде тайком пошарить у нее по интимной стрижке, а то просто выхожу и смотрю через перила на улицу. А что в темноте увидишь…

– Мне кажется, – сказал он с подозрением, – ты вообще не уважаешь нас! А мы ж друзья твои, чудило.

Я пожал плечами:

– Мне нет дела до твоих тараканов в черепе. Сам лови.

– Что, признаешься? – воскликнул он победно. – Ты вон смотришь вокруг, как верблюд самого магараджи на курей!

– На кур, – поправил я автоматически.

– Ну вот! – вскрикнул он. – Все тебе не так! Даже наши куры не нравятся. И вообще мы все вроде бы какое-то быдло. У тебя не мания величия?

Он смотрел с таким ужасом и так обвиняюще, словно я совершил что-то ужасное и сразу поставил себя вне рамок цивилизованного человечества.

– А у тебя? – спросил я, но только для того, чтобы что-то сказать.

– Ты помешанный, – сказал он с отвращением. – Нет, ты всерьез считаешь нас всех быдлом? А себя тогда… кем себя считаешь?

Я поморщился, сказал мирно:

– Успокойся. Какое кому дело, кем я себя считаю? Да хоть марсианином. Тебя это ж не касается, так?

– Как это не касается, – заявил он гневно. – Мы живем в одном обществе, и ты должен быть, как все! Иначе пошел нах на какой-нибудь необитаемый остров! И гордись там своей уникальностью. А мы, быдло, уж как-нибудь без тебя проживем.

Я смолчал, только в голове мелькнуло: не проживешь. Правят тобой такие, как я. Только их устраивает править быдлом, а мне и такое противно, вот и маюсь дурью. Если всех нас сослать на необитаемый остров, мы и там проживем, а вы без нас и в раю с голоду передохнете, быдлятина…

Я сам удивился, с какой легкостью у меня сорвалось это слово. Пока мысленно, но вообще-то я как-то незаметненько созрел, чтобы и вслух. Никогда до этого не употреблял даже в мыслях, но теперь, когда Барабин сам все за меня оформил, что-то во мне согласилось с неожиданной и пугающей легкостью. А почему и нет? Все верно, ты – быдло, еще какое быдло. И абсолютное большинство населения – быдло, чего уж делать вид, что не так? Чтоб не обидеть быдло? Так я не выдвигаю себя в депутаты или президенты. Это им надо подлизываться к быдлу, называть его всякими лестными именами, говорить о его величии, славном наследии, традициях и еще какую-нибудь брехню, ну там о стране самых лучших программистов, тем самым как бы и быдло причисляя к самым лучшим программистам, хотя вообще славимся не программистами, а прополлитристами, а то и вовсе литристами.

Концовка получилась смазанной, я ухитрился улизнуть в разгар веселья практически незаметно для всех гостей. Только с Люшей распрощался, а с Василисой даже расцеловался, но осталось смутное ощущение, что пора завязывать с этими вечеринками.

В квартиру я вошел на цыпочках, словно страшился разбудить кого-то. Не зажигая свет, постоял в темноте, стараясь представить себе дивный мир, когда смогу делать со своим телом все-все, перестраивать его любым способом, наращивать новые органы, усиливать мозг самыми разными путями.

По сути, от прежнего останется только способность мыслить, это если в конечном варианте. Последней, понятно, отпадет проблема гениталий. Мужчину приводит в суеверный ужас сама мысль превратиться в скопца, в кастрата, а здесь предлагается эту жуткую и чудовищную операцию совершить над собой самому, своими руками!

Да у кого рука не дрогнет? Вернее, у кого рука поднимется?

Я задумался, смогу ли я это сделать… в числе первых. Думаю, это не придется, всегда найдутся фанатики науки, что откажутся от пенисов без колебаний. Импотенция как раз здесь не в помощь: ко времени перехода ее как раз излечат, так что бывшие импотенты будут самозабвенно трахать все, что движется, а также то, что не шевелится. Старость – тоже не катит: медицина позволит дедам снова стать молодыми и трахаться-трахаться… если они подобны Барабину или Шурику.

Словом, я от своего пениса откажусь, думаю, даже не в первой сотне. Может быть, в первой тысяче, а это значит, что все насмешки, ехидничанье и приколы будут истрачены на первопроходцев, первую сотню, а я проскочу зайчиком следом.

Уже в фазе трансчеловека, переходной стадии от человека к зачеловеку, мы будем вживлять в мозг компьютеры размером с маковое зернышко, приемники для телепередач, усилители пропускной способности нервной ткани, а потом и вовсе заменим кровь на мириады наноботов, мышцы и все мясо – на синтетику, а кости на сверхпрочный металл.

При этом все еще будем неотличимы от людей из плоти и крови, а если будем отличаться, то только по своей воле. Радикалы, особенно из молодежи, всегда найдутся. Выступают против общества не только «насты», способные лишь срать в подъездах и лифтах да писать матюки на стенах, но и суперэлитные молодые ученые-радикалы.

И как бы ни противились тупые полуобезьяны, но когда то одна из них, то другая начнет вживлять в мозг микрокомпьютеры и напрямую шарить по порносайтам, то и другим не захочется оставаться позади. Этих быдлопитеков прогресс именно потащит: кого мода, кого уязвленное самолюбие. А остальное стадо на то и стадо: «…все пошли, значит, и нам надо».

Я походил по квартире от окна к окну, рассматривая ночной город, наконец рухнул в постель. Усталое тело с великой благодарностью ощутило мягкий матрас, подушку под головой, а я раскинул руки и подумал о том времени, когда перестроим свои тела так, что уже не будет усталости, не будет болезней, не будет возраста, зато смогу менять вот это тело, перестраивать в любую форму… сделать его четвероногим или крылатым…

Мозг, тоже расслабляя усталые извилины, начал рисовать картины, как улицы наполнятся троллями, ограми, орками, темными и светлыми эльфами… как известно, дуракам больше нравится «играть за темных», а так как дураков большинство, то это тупое большинство перестроит свои тела в этих самых темных. Красивого человека увидеть будет трудно, все будут щеголять друг перед другом тем, как сделать себя еще отвратительнее и гаже.

Я уже засыпал, но настроение испортилось, сердце застучало от возмущения чаще, я вынырнул из сна. А может быть, этих придурков вообще не допускать до таких возможностей? Как в прошлом веке писали на дверях американских кафе: «Неграм и собакам вход запрещен»? Ну, негров уже не будет, а будут люди тупые и не тупые, а дураков любых национальностей не стоит подпускать и близко. Ну на фиг нам бессмертные дураки?

Барабин – симпатичный дурак, в его обществе комфортно, но я прекрасное общество будущего почему-то представляю без него и ему подобных. Я даже плохо верю, что он восхочет воссоздать себя в виде молодого мускулистого красавца с широкими плечами и плоским животом с шестью кубиками. Но даже такой вот красавец, что сидит на диване с ящиком пива у ног, смотрит в телевизор с трехмерным изображением и орет: «Судью на мыло!.. «ЦСКА» – кони!.. «Спартак» – мясо!.. Боковых – в Бобруйск!», мне как-то тоже не очень в прекрасном обществе грядущего. Какое оно на фиг прекрасное, если такая вот демократия.

Нет, в идеале не надо тел вообще. Отделить разум от плоти и плавать пока что в энергетических волнах планеты, потом, взматерев, уже носиться и по Вселенной…

Мое человеческое тело сперва налилось приятной горячей тяжестью, затем душа в самом деле отделилась и пошла парить сперва над городами, потом поднялась в верхние слои атмосферы и смотрела через темно-фиолетовое небо на звезды. Скоро, очень скоро захрустят под моими задними лапами промерзшие пески Марса.

Я никогда не был сторонником демократии, потому что она, базируясь на прекрасных принципах равенства всех людей, искусственно приподнимает со дна всякое человеческое говно. Демократы как бы чувствуют себя виноватыми в том, что они – умные, и потому для дураков создают все условия, чтобы их тоже сделать умными. Но дураки этого не хотят, чего не могут понять демократы. Им и так комфортно, и сколько бы для них ни создавали квот в универах, перекрывая дорогу умным и талантливым, кто мог бы туда попасть, дураки предпочитают гонять в баскетбол и болеть за футбольные команды.

Но, ура, наконец-то произойдет расслоение, против которого ничего не смогут даже демократы, иначе это будет ущемление прав дураков. Когда подойдет сингулярность, большая часть людей, конечно же, откажется от любых попыток их чипизации. Мы – люди, говорят они гордо, и пошли на фиг с вашими электронными расширителями возможностей. Тем более что телевизоры будут ширше, дешевле, а то и вовсе бесплатными, пиво ящиками роботы будут приносить прямо к дивану, а улучшенные таблетки излечат от любых болезней.

Вместе с этими… не скажу «дураками», это же обозвать так девяносто процентов человечества… останутся на первом левеле и большинство твердых сторонников любых религий, для которых чипизация – это «метки Сатаны».

На второй левел перейдут и останутся там люди, которые допустят вторжение в их тела армии наноботов, что изнутри исправят все повреждения, резко улучшат здоровье, расширят память, сделают биологические тела иммунными ко всем вирусам и болезням и вообще гарантируют не просто идеальное здоровье, но и практическое бессмертие.

И тоже демократы ничего не смогут сделать, ибо это законное право этих людей остаться вот так жить дальше, не желая прерывать связей со своей, как говорится, человеческой природой, а еще больше наслаждаясь совокуплениями, нюханьем цветочков и любованием прекрасными закатами. Вообще-то прекрасная жизнь, я порекомендовал бы всем демократам выбрать этот вариант. В смысле, не переходить на третий левел.

Третий левел – это трансчеловеки. Эти будут всю мощь нанотехнологии применять для изменения своих биологических тел, чтобы сильнее, больше, дальше, глыбже, лучше, выше… ну, как в олимпийском девизе. Трансчеловеки будут не просто изменять свои тела, а вообще перепроектируют их так, чтобы получать максимум функциональности, максимум возможностей, а также, конечно, свободно менять тела в зависимости от быстро меняющейся моды. Но – без отрыва от биологических основ.

И, наконец, последний уровень, четвертый, когда биология останется в прошлом, а мы перейдем сперва на кремнийорганику, что сразу в тысячи раз повысит возможности человеческого тела, начиная от банального сопротивления высоким температурам и заканчивая в миллионы раз более быстрой способностью получать и передавать информацию.

Могущество людей четвертого левела ограничится только фундаментальными законами физики, а так их мощь и возможности будут настолько велики, что их уже никогда не понять ни людям первого левела, ни второго, ни даже третьего.

Так что демократы, надеюсь, останутся еще в первом…

А вот хрен тебе, возразил трезво внутренний голос. Так тебе и откажутся демократы от таких заманчивых возможностей! Это религиозные лидеры крепки в устоях, а демократы сразу же переметнутся туда, где тепло и не дует. Одно утешает: о демократии стыдливо забудут.

Наконец-то стыдливо не замечаемое неравенство в интеллекте расставит людей по местам, которые они заслуживают. И демократы перестанут тянуть из смрадной канализации спившегося бомжа: «Он же такой же человек!», чтобы любыми путями воткнуть его в университет и перетаскивать с курса на курс, подавая это как победу демократии.

Глава 3

Бессмертие – самая великая и самая трепетная мечта человечества. Все религии родились из стремления не исчезать бесследно. Во всех придуман загробный мир, нет ни одной религии без загробного мира и без загробной жизни! Во всех религиях даже в аду человек… живет. Ни одна религия не решилась на такую жуть, как полное исчезновение.

Наверное, говоря современными терминами, за такой религией электорат не пошел бы. Доктрину, что люди умирают навсегда – без перевоплощений, просто исчезают, – не приняли бы. А так даже в аду человек живет, мучается, ругается с чертями, а раз живет, то жива и надежда то ли на побег, то ли на изменение условий, то ли на помилование при Страшном суде…

Атеисты оказались перед жутковатой проблемой: отменив Бога и загробный мир, пришлось придумывать всякие трубы со светом, когда летишь и вроде бы что-то видишь впереди… Мол, Бога нет, но загробная жизнь есть.

Как примирить сознание с тем, что все мы умрем? Только один-единственный вариант: свести ценность самой жизни к минимуму. Это: «А мне не больно, а мне не больно!» И это хвастливое: «А нам жизнь не дорога!» у взрослых выражается в создании целых философских систем, вроде кодекса самурая. Главное – красиво умереть. Желательно – на бегу, не в постели. Умереть от старости – как-то даже не по-мужски. В обществе принято бравировать наплевательским отношением к жизни и смерти. «Пить вредно, курить – противно, а умирать здоровым – жалко!»

И вот теперь, когда все знают твердо, что умирать – почетная обязанность, появляются некие трусы и предатели, иначе их не назовешь, говорят о возможности жить вечно! Первая реакция простого человека – отторжение, неприятие. А на людей, посмевших говорить о бессмертии, сразу смотрят, как на неких врагов, что, видите ли, не хотят склеивать ласты! Сразу задействуется целый арсенал доказательств, почему нужно умирать. Эти доказательства придумывали веками, даже тысячелетиями, чтобы примирить человека с неизбежностью смерти. Так что у противников трансгуманизма доводы есть, есть…

Самый главный довод «смертников» – это прогресс, который возможен только со сменой поколений. Мол, любое поколение держится за свои ценности, переубедить нельзя, а так старики вымирают, а молодежь приходит с новыми взглядами. Признаться, и я так когда-то полагал, но прошли годы, на своем опыте убедился, что человек меняется всю жизнь. Я вот, тридцатилетний, не стал бы разговаривать с собой двадцатилетним, что за дурак был, но буду спорить с собой шестидесятилетним, доказывая, что он дурак и не понимает простых вещей, понятных каждому школьнику.

Я все ворочался в постели, то натягивал одеяло по уши, то в раздражении лягался и сбивал ногами в комок. Сон никак не идет в разгоряченную непривычными и ошеломляющими перспективами голову.

Что заставляет их так говорить? Абсолютное большинство, да, это тупое стадо. Как жили отцы-деды, так и они хотят. И противятся всему новому. Даже сейчас враждебно смотрят на компьютер, мол, для глаз вредно, а в мобильниках видят прежде всего вредное излучение, что портит их замечательные мозги.

Но я захожу к Люше, где собирается дружная компашка вроде бы умных людей. Константин так и вовсе преподает в универе. Казалось бы, должен быть передовым человеком! Но быть культурным, грамотным и знать четыре иностранных языка – этого маловато, чтобы стать передовым.

Быть передовым – это вовремя избавляться не только от плохого, это все делают, но и от хорошего в пользу лучшего. Даже если на стороне хорошего аморфное большинство, а на стороне лучшего – одиночки, что еще не подыскали хотя бы веских доводов в пользу преимущества этого лучшего.

Человек тупой отказывается от бессмертия потому, что отцы-деды жили без него, вот и мы проживем, это единственный их довод, а других им и не надо. Люди «культурные» отвергают идею бессмертия на том основании, что именно мировая культура взращивала идею красивой гибели: мужчина не должен помирать в постели, мужчина должен помирать на бегу, и пр. пр.

У тех и других срабатывает страх «быть не мужчиной»: как бы не подумали, что вот боюсь смерти, ведь это постыдно, это плохо, это позорно…

А почему плохо? Культ красивой смерти был необходим в те времена, когда смерть была неизбежной. Все мыслители старались примирить человека со смертью: одни создавали религии с верой в загробную жизнь, а другие ориентировались на интеллектуалов и создавали для них философские системы, тоже базирующиеся на необходимости смерти. Даже не на неизбежности, это и так очевидно, а убедительно обосновывали ее правильность и необходимость.

И вот теперь на этих редких сумасшедших, которые доказывают, что бессмертие – вообще-то хорошо, смотрят с боязливой опаской. Мол, если им не стыдно признаваться, что не хотят умирать, то и мы, может быть… Нет, пусть сперва утвердятся. И все утвердится. Тогда и мы признаемся, что не хотим на корм могильным червякам…

Говоря короче, все наше существование: повседневная жизнь, религия, культура, искусство – словом, все-все исходит из одного-единственного закона: все равно помрем.

И что же, это все-все… придется менять? Вот прямо сейчас, при моей жизни?

До вторника я не находил себе места, на работе сидел до поздней ночи, перелопатил за себя и за того парня, дома перед сном торчал в Инете, чтобы потом сразу в постель, а с утра ломал голову, как сделать так, чтобы день прошел быстрее.

К университету я подъехал почти на час раньше, страшась застрять в пробках надолго, всех выходящих рассматривал с такой интенсивностью, что на некоторых начали дымиться платья.

Габриэлла вышла в момент, когда я уже уверил себя, что просмотрел, ворона, каких-то баб рассматривал, хотя, конечно, не рассматривал, а прощупывал взглядом на предмет: не Габриэлла ли переоделась…

Она издали поймала взглядом машину, я уже выскочил и держал дверцу открытой.

– Привет, – сказала она жизнерадостно. – Как твоя машина сияет!

– Новенькая, – объяснил я.

– Я бы подумала, – заметила она, – что прямо из мойки…

– Оттуда, – признался я, словно пойманный на мелкой краже. – Не стану врать, но ребята на мойке пропылесосили и в салоне так, что вся всемирная организация не отыщет ни единого микроба!

Она опустила ресницы, принимая мое молчаливое объяснение, что это все для нее. Мужчины не очень-то следят за чистотой салонов, для них важнее мощь мотора, диски покрупнее и полный бак бензина.

В машине она вытащила из сумочки тюбик с губной помадой, так мне показалось, протянула в мою сторону:

– Вот…

Я ответил бодро:

– Пока губы не крашу. Или надо накрасить щеки?

Она засмеялась:

– Вы обещали сбросить мне файлы с видами галактик!

– Это флешка? – догадался я. – С ума сойти! Какими их только не выпускают! Я видел даже в виде рыбок…

– Очень удобно, – объяснила она. – У девушки всегда должна быть в сумочке косметичка с множеством помад, туши, теней и упаковка с презервативами. Так что флешка имитирует разнообразие моей косметики!

Я косился на ее одухотворенное лицо, уже не только любуясь, это я делаю все время, но и сопереживая, что и ей приходится мимикрировать, стараться быть, «как все», никто не хочет выглядеть белой вороной.

Габриэлла переступила порог, брови приподнялись, а глаза расширились в удивлении. Я не стал ничего менять перед ее приходом, портрет смотрит со стены на входящих строго и вопрошающе. Я поиграл только со светотенью и бликами, так что это фото, просто фото, но Габриэлла смотрела на портрет с удивлением и настороженностью, словно не узнавая себя.

– Это когда вы успели?

– В первый день, – признался я.

– Я даже не представляла, – проговорила она с неуверенностью, – что можно такое чудо из крохотного фото… Или у вас камера какая-то… необыкновенная?

– Я старался, – объяснил я. – Просто… постарался.

Она оторвала взгляд от портрета, будто застеснявшись, осмотрела снимки галактик, Марса, планет, перевела взгляд на меня.

– Что-то не так? – спросил я встревоженно.

Она покачала головой:

– Да, немножко…

– Что? – спросил я быстро. – Говорите, исправлю.

Ее губы чуть дрогнули в улыбке.

– Да нет, все в порядке. Картины Валеджи – супер! И эти цветные снимки ядра Галактики… Просто, несмотря на ваши манеры и даже интерес к астрономии, я все-таки ожидала увидеть молодого самца, у которого разбухли семенники, и он спешит их опорожнить. Но у вас вполне интеллигентная квартира. Без постеров с голыми девками и Ринальдо в полный рост…

– Кто такой Ринальдо? – спросил я. Спохватился: – Да что мы о такой ерунде! Давайте вашу сумочку… Курточку вот сюда, у меня здесь шкаф для одежды, дизайнерская находка, раньше каждый сантиметр жилой площади экономили.

Она взглянула на меня с вопросом в серьезных глазах.

– В самом деле не знаете, кто такой Ринальдо? Вы просто уникум.

– А кто это? – спросил я вежливо.

Она улыбнулась:

– Представьте себе, не знаю.

– Да, но…

– Все о нем говорят. Даже многие женщины.

– Увы, я урод.

– Я тоже, – сообщила она без тени печали. – Ничего, в толерантном обществе и уроды могут… жить.

Я обвел широким жестом квартиру.

– Моя берлога. Но сперва, как велят правила этикета, позвольте показать вот эту комнату… Ее принято показывать гостям первой, а я не смею спорить с самой законодательницей этикета Эмилией Пост… Это душ, в этой раковине моете руки, когда покакаете, а вот и сам унитаз…

Она засмеялась:

– Спасибо. Это весьма кстати, в универе я не успела.

Я вышел, оставив ее там, но не успел дойти до кухни, как прозвенел мобильник. Звонок непривычный, не мой, я повертел головой, определяя направление звука, наконец взгляд зацепился за дамскую сумочку, повешенную за длинный ремень на спинку стула. Звонок оттуда, я подхватил и, толкнув дверь в туалет, она у меня не запирается, быстро вошел.

– Вам звонят…

Она сидела на унитазе, чуточку кряхтела и тужилась. Я подал ей сумочку. Она расстегнула и быстро выудила оттуда мобильник. Я тактично вышел, слушать чужие разговоры нехорошо, хоть и очень интересно, сходил на кухню и включил кофемолку. Пока зерна с треском превращаются в мелкие песчинки, вернулся, из туалета уже не слышно ее голоса.

Я вошел, она, не поднимаясь с унитаза, засовывала мобильник в сумку. Я принял из ее рук, сказал:

– Я поставил кофе. Какой предпочитаете, крепкий или слабый? С сахаром или без? Со сливками или с молоком?

Она улыбнулась с некоторой неловкостью.

– Какой вы… раскомплексованный!..

– Да ладно, – сказал я великодушно. – Габриэлла, вы это проделываете каждый день у себя дома. А раз так, то какое стеснение?..

– Крепкий, – ответила она, – сладкий, черны-ы-ый…

Она напряглась, под нею булькнуло, но никакой вони, что значит – желудок и кишечник абсолютно здоровые.

Я кивнул:

– Отлично. Я такой и поставил. Наши вкусы даже в этом совпадают. А правда, картины Валеджи потрясают? Как будто реальные.

– Ничего удивительного, – ответила она рассудительно. – Он и не скрывает, что берет фотографии, а потом дорисовывает нужное. Это целое направление в искусстве-е-е-е…

Снова булькнуло, Габриэлла с облегчением выдохнула, взглянула на меня, но, видимо, решила выдавить из кишечника все без остатка, снова напряглась, даже лицо покраснело.

Я сказал с раскаянием:

– Не знал… Думал, что это все нарисовано с такой точностью.

– Не-е-е-ет… Он и галактики дорисовывает с увеличенных фото-о-ы-ы-графий…

– Хотя, – продолжил я, – мне вообще-то все равно, сам рисовал или дорисовывал. На меня действует больше, чем всякая иконная хрень или выкопанная из руин Помпеи. Мороз по коже!

Она оторвала пару клочков туалетной бумаги, я смотрел, как быстро и аккуратно использовала, пересела на биде и подмылась, а затем еще и пополоскала руки под струей теплой воды над раковиной. Я подал ей мохнатое полотенце, она приняла с кивком, а когда вытерла ладони, мы плечо к плечу отправились на кухню, откуда уже валят навстречу привычные запахи свежемолотого кофе.

Я быстро поджарил гренки, Габриэлла с мягкой улыбкой смотрела, как я суечусь вдоль кухонной плиты. Наконец я разлил в чашки, дальше мы сидели напротив друг друга и неспешно отхлебывали, глядя друг на друга и улыбаясь без причины.

– Кофе вред или польза? – спросила она со смешком.

– Еще не определился, – ответил я. – Его каждые пять лет попеременно объявляют то вредным, то полезным… И так уже лет сто.

– Ого, – произнесла она с глубоким уважением, – вы такой… гм… пожилой…

– В Инете нарыл, – сообщил я. – А так вообще и мудрый Вольтер сомневался в ядовитости кофе!

– А вы вольтерьянец?

– Ага, он самый…

Она повела взглядом по кухне.

– Но здесь все традиционно…

– А я еще и конформист, – добавил я. – Умеренный, правда. Но, конечно, и умеренность уже достала.

– Умеренность больше свойственна нам, – ответила она с той же мягкой улыбкой, – женщинам.

Я все время старался пить бесшумно, но не получается: перед собой не стесняешься, а Лариска – не женщина, а приятель. Вскочил, включил музыку, пусть заглушает. Габриэлла тоже чуть оживилась, мы допили быстрее, неловкость все же витает в воздухе, я взялся споласкивать чашки, Габриэлла в комнате прошлась вдоль полок с книгами.

– Не густо…

Я сказал торопливо:

– Раньше было много!

– Все продали?

– Оставил.

– При разводе?

Я помотал головой.

– Бабушка передала мне домик в Подмосковье. Я его продал и купил эту квартирку. Здесь все наконец-то так, как хотелось мне и раньше. У меня хорошая мама, такой же классный младший братан… Библиотеку оставил ему. Он пока еще у матери.

– Бедненький, – пожалела она, – теперь ему придется идти в приймаки?

– Он не проиграет.

– Почему?

– У меня красивый брат, – сказал я. – Выше меня ростом, в плечах шире, красавец. За ним еще со школы все девчонки бегали.

– Ого!

– Правда-правда, – заверил я. – Так что найти себе невесту с виллой и собственным самолетом… для него особой проблемой не будет.

– В самом деле? – спросила она, хитро прищурившись. – Как бы хоть одним глазком на такого идеального мужчину…

Я подумал, признался:

– Нет, брата не покажу. Что-то чувствую в себе древнее собственническое. Прямо зверячье!

– Я вроде бы еще не чья-то собственность, – сообщила она мило, но настороженно.

– И вряд ли ею когда-либо будете, – согласился я с наигранной, как полагал, печалью, а потом понял, что не играю. – Книг у меня мало, вы правы. Покупаю только те, что не попадают в Инет. Все-таки в Сети больше для ширпотреба…

Она нахмурилась, кончики пальцев легко пробежали по корешкам. Я озабоченно следил за ее взглядом. Я понимаю, что вот здесь должны стоять стопки стихов, а вот на этой полке – большеформатные альбомы с рисунками Дега, Рембрандта, Тициана, Пикассо, а также французских импрессионистов. Без них любая библиотека считается неполноценной, это как ярлычок принадлежности к определенному кругу, но говно в проруби ни к какому кругу не принадлежит, а просто болтается само по себе.

– Посмотрите вот эти альбомы, – сказал я торопливо, – их я, как всякий ебаист, купил через e-bay в Калифорнийском. Всего четыреста экземпляров, классно? Отпечатали к юбилею их ректора. Представляете, юсовская таможня не хотела выпускать из США, будто эти звездные карты – военная ценность!

Она взвесила на ладонях альбом, печать изумительная, делалось не для продажи, но, к счастью, остались лишние экземпляры, и я подсуетился первым, сразу заплатив за альбом и оплатив доставку через океан.

– Альбом просто чудо, никаких французских импрессионистов еще не издавали так бережно.

– Французские импрессионисты, – возразила Габриэлла холодновато, – не стали ширпотребом от того, что многие оценили их гениальность. А их ректор… в самом деле Тернер Виндж?

– Он самый, – воскликнул я радостно.

– Приятно слышать, – произнесла она задумчиво, тут же лицо ее озарилось задорной улыбкой. – Вот видите, астрономы – не анахореты какие! Каким университетом руководит!

Глава 4

Потом я показывал коллекцию дивидишек, у меня их немерено, один приятель контрафактил, мне перепадало когда за полцены, когда на халяву вовсе. Габриэлла ахала, наткнувшись на первые фильмы с Одри Хепберн, изумилась полной подборке с Гретой Гарбо, а фильмы с Марлоном Брандо вообще привели в восторг: полный ремастеринг, куча бонусных материалов в виде интервью с режиссерами и актерами…

На порнуху не повела глазом, хотя пробежала кончиками пальцев по внушительной подборке компьютерной эротики и жесточайшего порно. С живыми моделями невозможно проделать то, что позволяет графика, потому компьютерная пока нарасхват, ну, а я делаю вид, что мне это для работы, такой вот я правильный.

В какой-то момент Габриэлла взглянула на часы, охнула:

– Мне пора!

Сердце защемило, я сказал непроизвольно:

– Габриэлла… Останьтесь у меня на эту ночь. Отсюда ближе к универу. Я буду счастлив отвезти утром.

Она посмотрела на меня чуточку исподлобья.

– В смысле… ну да, я все думала, когда вы наконец предложите раздеться… Совсем.

– Извините, – сказал я смущенно, – я вовсе не это имел в виду.

Она спросила с интересом:

– Не это?

– Правда, – ответил я еще смущеннее, жар прилил к моему лицу. – Я не импотент, но я асексуал, так что вы избавлены от моих назойливых приставаний в этой сфере!

Она вскинула брови:

– Асексуал?

– Да…

– Полный? – уточнила она.

Я вздохнул и развел руками:

– Умеренный. Я, честно говоря, ни на одну крайность то ли не способен, то не решаюсь… Колеблюсь, как говорили раньше, вместе с генеральной линией партии, а за пределы колебнуться – духа не хватает.

Она сказала сочувствующе:

– Что вы казнитесь, все люди такие. Значит, уверены, что, если останусь, мы не поссоримся?

– Уверен, – выдохнул я, – мне так здорово с вами, что даже не думаю про обязательное совокупление. И вроде бы надо, а то черт-те что подумаете… ну, что импотент или гомосек! С другими по накатанной, но с вами… чувствую себя так, будто вся кровь собралась в мозгу да еще в сердце, а для гениталий ни капли.

Она чуть улыбнулась, продолжая рассматривать меня с удивлением, словно двухголовую зебру.

– Спасибо.

– Нет, – сказал я испуганно, – вы только не подумайте…

– Перестаньте, – сказала она мягко, – напротив, вы мне польстили.

– Правда?

– Правда.

– Фух… Так вы останетесь?

Она долго рассматривала своими серыми внимательными глазищами. В глазах на миг мелькнула тень сомнения, я задержал дыхание, наконец она сказала все так же мягко, но с незнакомой ноткой:

– Извините, Вячеслав, но что касается секса… Вы мне нравитесь, потому полежу, раздвинув ноги, чтобы получили все, что вам хочется, хоть и асексуал. Если, конечно, ваши запросы не слишком… Могу постоять на четвереньках. Но сама, извините, не считаю нужным имитировать оргазмы. Мне это ни к чему. Я достаточно самостоятельная женщина, от мужчин мне ничего не надо.

Я воскликнул горячо:

– Да ради всего святого! Я ничего не жду! И сам не полезу, вы для меня слишком божественная святость… или святая божественность… уф, даже слов таких не найду… вы для меня настолько святое, что даже не представляю, как бы я осмелился пихать в вас пенис… Ложитесь вот здесь, кровать у меня удобная, а я лягу на диван. Зато сможем переговариваться!

Она вышла на кухню, я слышал, как говорила очень тихо по мобильнику, родители должны знать, что задерживается до утра. Я деликатно перебежал на цыпочках в спальню и быстро-быстро убрал с кровати всякие необходимые для жизни холостяка вещи, которые сейчас будут лишними.

По последней моде в моей квартире всего две двери: внешняя, что из коридора, и еще одна – в туалет. Кровать в спальне, диван в гостиной, но напротив дверного проема, так что, когда лег на диван и укрылся пледом до подбородка, в полумраке спальни проступила половинка кровати.

Обычно сплю голым, но на этот раз лег в трусах, вдруг придется вставать, это чтоб ничего не подумала.

Габриэлла пришла из ванной, влажно шлепая босыми ногами, я смутно видел ее силуэт. Мягко вздохнула постель, в красноватом свете ночника мелькнуло взметнувшееся одеяло. Прошло несколько мгновений, я слышал тихий голос:

– Роскошная постель. Чувствую, сон будет хорошим… Спокойной ночи!

– И вам, – ответил я. – Хороших снов!

– Спасибо… Пусть вам приснятся звезды. И ваши любимые туманности. И нейтронные звезды…

– Нейтронные, – сказал я, – не надо.

– Почему? Ах да, тяготение…

– Вот-вот. Стоит мне только представить, во что я превратился бы… сразу кровь застывает.

В темноте послышался легкий смешок.

– У вас живое воображение. К несчастью, у меня тоже.

– Это плохо?

– Чаще всего – даже очень плохо. Жизнь надо принимать проще, так все говорят, а я не могу проще… хочу, и не могу. Не получается почему-то. Как только пробую расслабиться, сразу тысяча разных мыслей… Извините, очень непонятно говорю, сама себя плохо понимаю.

Я вздохнул:

– Я понимаю очень хорошо. У самого те же проблемы, но я научился расслабляться. Только от этого еще хуже.

– Хуже?

– Да.

– Почему?

– Когда, – сказал я медленно и ощутил, что начинаю путаться, – заставляю себя расслабиться, то как будто не приобретаю что-то… хотя на самом деле приобретаю, даже понятно что, а как будто теряю… и то, что теряю, намного крупнее и ценнее даже, чем то, что приобретаю… Видите, вот кто говорит непонятно!

В темноте послышался ответный вздох.

– Да… но что-то улавливаю… Слушайте, Вячеслав, идите сюда. В конце концов, это ваша кровать. Это вы меня впустили под одеяло, а не я вас.

Я поднялся, снимая осторожно плед.

– Вы… уверены?

– Через комнату разговаривать не так удобно, – объяснила она. – А здесь можно говорить даже шепотом.

– Да, – согласился я торопливо, – наши разговоры не совсем… для трибуны.

– И мне так показалось.

И не для постели тоже, мелькнула мысль, но я смолчал, тихонько подошел и лег с самого краешка. Габриэлла замерла, вытянувшись, на другом краю, а между нами можно положить раскормленного слона. Я старался двигаться помедленнее, чтобы не напугать и не дать возможности истолковать мои движения как-то иначе.

Некоторое время лежали в темноте, глаза уже привыкли, вижу в сумраке ее точеный профиль, а ноздри ловят аромат чистой кожи и едва улавливаемый запах тонких духов.

– Это потому, – услышал я невеселый шепот, – что вы все-таки чего-то ждете от секса… А я вот ничего не жду, потому никаких разочарований.

– Совсем ничего? – уточнил я. – А оргазмы? Мужчины вам завидуют, можете испытывать их сериями.

Она фыркнула.

– Для оргазма не нужны эти мужчины со всеми длинными пошлыми ритуалами знакомства, ухаживания, пусть даже кратчайшего… Я купила набор вибраторов, так проще. А вообще-то зря, у меня оргазмы только клиторные, так что не стоило тратиться… Шокирует?

Я хмыкнул:

– Я как-то собрался купить резиновую куклу.

– Теперь они из латекса, – уточнила она.

– Да неважно, лишь бы надувная… С ними просто, да и некрасивых среди них не попадается. Это у нас бывают слабые легкие.

– И как? – спросила она с интересом. – Да вы кладите ее между нами, не смущайтесь. Я могу даже помочь надуть.

Я вздохнул:

– Поленился идти в магазин.

– Можно заказать по Инету, – сказала она практично. – Доставят на условиях полной анонимности.

Я отмахнулся:

– Да с этой ерундой нам, мужчинам, проще. Если ложишься спать с сексуальными проблемами – наутро, как правило, их разрешение уже в ладонях. Без всяких кукол.

Я чувствовал, что она улыбнулась.

– А если сексуальные проблемы днем? Теперь такая агрессивная реклама секса по всем СМИ, будто мир рухнет, если хоть на сутки люди перестанут… Настаивают, что даже в офисе необходимо с коллегами, а в школе – с одноклассниками.

– Кто знает, – пробормотал я. – Чем-то занять этих существ надо. А что еще они могут?

– А как вы днем?

– Обхожусь, как и все. Ведь говорят же, что если бы Господь Бог не хотел, чтобы человек мастурбировал, сделал бы руки короче.

Она тихо хихикнула:

– Да, ваши проблемы решаются проще наших. И всегда решались.

Она повернулась в мою сторону, слабый свет от зашторенного окна чуть-чуть высвечивал ее лицо, глаза блестят, как звезды.

– Вы в самом деле так любите астрономию?

– Не знаю, – ответил я откровенно, – астрономию ли… Но астрономия дает возможность заглянуть за просторы Земли, а я очень хочу увидеть будущее. У меня в закладках нет сайтов по футболу или хоккею, как нет и скандальных тусовочных хроник, но масса новостных по нанотехнологиям, по баймам, по компам… Я все время слежу, как компы переходят на двухъядерные, четырехъядерные, восьмиядерные… и жадно смотрю, в каком году появятся стодвадцатичетырехъядерные…

Она смотрела с пониманием и сочувствием, мы непроизвольно придвинулись друг к другу, она нерешительно забросила ногу на меня, а голову опустила на мое плечо. Я чувствовал, что кровь наконец-то пошла к пенису, Габриэлла тоже это ощутила, он прижат ее согнутым коленом, сказала мягко:

– Наверное, нам не стоит все портить заурядным сексом.

– Да, – ответил я с облегчением, – я тоже…

– Что?

– Боюсь.

– Серьезно?

– Боюсь все испортить, – пояснил я торопливо. – Когда все обычно, то даже испортить не страшно, да и не портится… А сейчас я как будто слушаю музыку с небес, и вдруг… ну… громко пердну, что ли…

Она засмеялась, я пытаюсь снизить высокопарность своих же слов, весь как на ладони, но в то же время прав, прав.

Мы помолчали, проблема есть, оба ее понимаем. Живая женщина вообще-то может заменить надувную, но для этого требуется немалая фантазия. И кто привык заниматься мастурбацией, мужской или женской, у того могут быть проблемы. У меня вообще-то этих проблем нет благодаря Лариске, но у Габриэллы может не получиться, а это подпортит наш чудный вечер.

Утром я встал пораньше, приготовил два кофе, выставил из холодильника все, что может сгодиться для завтрака, а когда вернулся в спальню, Габриэлла уже открыла испуганно глаза.

– Господи…

– Я здесь, – ответил я скромно, – завтрак готов.

– Вячеслав, который час?.. Фух, а мне показалось, проспала.

Она отбросила одеяло, потянулась к джинсам, я спросил с укором:

– Умываться не будете?

На ее губах мелькнула понимающая улыбка, хочу подольше видеть ее голенькой. Я посторонился, она побежала в туалет, он у меня ради экономии места соединен с ванной комнатой, я уставился в быстро двигающиеся из стороны в сторону ягодицы, ноги сами по себе понесли следом.

Она уже сидела на унитазе, под нею звонко журчало.

Я сказал:

– Видел ролик, девчонка ягодицами колет грецкие орехи.

Она наморщила нос.

– Я тоже видела. Реклама спортивного клуба!

– Да, вроде бы там мелькала спортивная сумка…

– Вот-вот. Нет, у меня ягодицы мягкие…

– Зато теплые, – утешил я. Добавил: – Наверное.

Она улыбнулась, но не предложила пощупать, хотя в глазах мелькнуло нечто такое, что я не стал даже разгадывать. Поглядывая на себя в зеркало и поигрывая остатками мускулатуры, я открыл для нее воду в кране, потыкал пальцем под струю воды, подбирая температуру.

Габриэлла сунула ладони под тугую теплую струю, я тихо любовался длинными изящными пальцами. Потом она быстро оделась, мы торопливо завтракали нарезкой из холодной осетрины, запили горячим кофе. Габриэлла направилась к дверям, я сказал, что мне тоже на службу, вышли вместе, машина у меня на открытой стоянке возле дома.

Когда она устроилась рядом на сиденье, я ощутил непривычный уют и комфорт. И хотя уже не раз сидела рядом, но сейчас как-то иначе. Как будто ночь на одной кровати добавила нечто особое. Именно на одной кровати, а не в одной постели. Хотя и в одной постели, но все-таки это больше «на одной кровати».

Дворничиха проводила машину любопытствующим взглядом. Не часто от меня выходят молодые женщины, если не считать примелькавшуюся Лариску.

День прошел на ура, все ладилось и клеилось, трудные задачи решались сами собой. За полдня сделал работу всего отдела, ребята снова заговорили, что шеф вообще-то почти гений, когда вожжа под хвостом.

После обеда обработал еще два снимка Габриэллы. Снял вчера тайком, но фотки светлые, без тени порнухи и даже эротики. Чистое одухотворенное лицо, звездный взгляд, чуть-чуть тронутые улыбкой губы, гордый взмах ресниц…

Распечатал на принтере для таких вот суперпрофессионалов, чтоб снимок не склеивать, а сразу постером на стену. Ребята качали головами, я сделал таинственное лицо, свернул в рулон и отбыл.

Дома врубил комп, телевизор, кофемолку, по жвачнику еженедельная дискуссия на самые важные, как провозгласил ведущий, темы современности. Я думал, что пусть не о высоких технологиях, но хотя бы об экономике, вооруженной борьбе в Ираке или в Сомали, но с вступительным словом выступил благообразный очень немолодой господин в респектабельном костюме и хорошо подобранном галстуке, начал рассказывать о все возрастающей и очень благотворной роли секса в нашем передовом обществе.

Затем говорили, как было сказано, крупные ученые, общественные деятели, и, как теперь модно, среди прилично одетых нормальных людей сидит и бородатый шаман в черной рясе православного священника. Он тоже, к моему великому удивлению, заговорил о благотворной роли секса. Мол, сам Господь велел плодиться и размножаться, и что вот в Библии есть прямые указания на то, что сексом можно и нужно заниматься даже просто для удовольствия, а не обязательно для размножения.

Я не поверил своим ушам, во все века вроде бы такой секс был для церкви блудом. Или я что-то не понял, или церковь пытается играть хоть какую-то роль в обществе, но тогда нужно выработать собственную линию, а не играть роль поддакивающей затычки во всех дырках.

Плюнул, начал листать каналы, как страницы книги, на экране мелькают шоу-для-идиотов, футболы и рекорды Гиннесса: кто дальше плюнет, наконец дошла очередь до канала «Дискавери», там крохотный космический зонд, блестя одним боком, неуклонно приближается к огромной красной планете. Когда последний раз я слыхал о нем, он летел к небольшому пятнышку кирпичного цвета, а теперь это уже отчетливый Марс. Помню, еще тогда меня обдало холодком космического пространства, а сердце екнуло, представил те бездны…

На экране медленно проплывает неровная поверхность другой планеты, другого мира. Это Люша смотрит только футбол, а его Василиса – показы мод, для них полет космического зонда ничего не значит, а я вот не только понимаю, но даже чувствую, что это куда более значительно, чем плаванье Колумба через океан к новому материку.

Но как тогда мало кто понял значимость путешествия Колумба, так и сейчас мир сотрясает скандал, раздутый средствами СМИ: сосала Мандализа Прайс у Бушмена или не сосала?.. Правда или брехня? А если сосала, то как? Есть ли видео с хорошим качеством?.. Чтоб в НDТV. Где скачать ролик? На халяву?

На фоне таких важных событий для нормальных людей что открытие Америки, что посадка космического аппарата на Марс – неинтересная фигня. Но почему у меня всякий раз, когда смотрю такие передачи… мурашки по коже? И я в отличие от своей старой компашки, где все-таки не совсем дураки, чувствую нечто странное… как будто причастен… как будто то ли в команде разработчиков модуля, то ли уже вместе с ним на поверхности и н о г о мира, и душа трепещет и замирает в страхе…

Я ощутил, что уже с минуту задерживаю дыхание, с шумом выдохнул. Грудь несколько раз поднялась и опала, торопливо проветривая легкие от застоявшегося воздуха.

– Что за хрень, – сказал я вслух, – почему так реагирую? С нервами что-то…

На всякий случай позвонил на работу, выяснил, кто что делает, раздал задания и сообщил, что завтра, пожалуй, пусть меня не ждут, останусь поработать дома. Меня радостно заверили, что все в порядке, справятся, что и понятно: смогут без помех резаться в нашумевшую байму «Троецарствие».

Я вышел на балкон, солнце уже высоко, я просто чувствую, что это огромный раскаленный шар плазмы, однако воздух непривычно холодный, словно не начало октября, а уже ноябрь или декабрь. Небо выгнутое, но сейчас это не хрустальная твердь, а нечто вроде оболочки мыльного пузыря над планетой.

Увы, эта оболочка отделяет нас от Настоящего Мира крепче, чем если бы оказалась в самом деле хрустальной.

– Доберусь, – проговорил я рассерженно, – все равно доберусь! И на пыльных тропинках далеких планет…

Наши следы, мелькнуло в голове. Наши с Габриэллой. Пойдем вместе. И тонкая корочка марсианского льда будет потрескивать под нашими ногами.

Когда вернулся к компу, слева на дисплее мигала аська, автоматически кликнул, там высветилась забавная рожица с вытаращенными глазами и фразой: «Че не спишь, гад?»

«Тружусь», – отстучал я в ответ, – и вообще только двенадцать вечера».

«Хорошо, что не ночи, – появился быстрый ответ. – Открывай дверь, я как раз подъезжаю к твоему дому».

Чертыхнувшись, почему не подумал отключить аську, я потащился на площадку.

Лариска влетела раскрасневшаяся, с блестящими глазами, с ходу бросилась на шею и влепила звучный поцелуй.

– Ах, Славка, давно тебя не видела!

– И я, – ответил я автоматически. – И я, и я. Есть хочешь?

– Если только яблоко, – ответила она. – Даже два.

– А мяса? – поинтересовался я, мягко увлекая ее на кухню.

Она устало плюхнулась за стол, помотала головой..

– Шутишь? Сбрасывать вес труднее! Можешь кофе, он жиросжигающий… Это ничего, что я не помогаю? У меня руки-ноги отваливаются. Устатая до немогу как!

– Пустяки, – ответил я. – Мне приятно за тобой ухаживать. На ночь кофе?

Она отмахнулась:

– Я так напрыгиваюсь, что сплю, как бревно. Такую даже трахать неинтересно.

– Ну, – возразил я, надо возразить, – тебя трахать всем интересно.

– Да? Спасибо, милый. Я заснула прямо в такси, а когда опомнилась: едем мимо твоего дома. Я и решила, что, если снова засну, меня в такое место завезут…

– Правильно решила, – сказал я, хотя в мозгу мелькнуло, что лучше бы проснулась на полчаса позже, когда мой дом уехал бы далеко назад. – Тебе с сахаром?

– Нет, от него толстеют… Молочка только плесни, а то совсем горький. Эх, да ладно, давай с сахаром! Только ты меня тогда пожмакай малость, чтобы сто килокалорий сбросить. А лучше не малость, а как следует.

– Сто? – удивился я. – В чашке кофе? Там калорий двадцать, не больше.

Она прищурилась хитро.

– Правда? Что-то ты стал какой-то сдержанный… Или у меня сиськи измельчали? Или анус уже не такой бархатный?

– Бархатнее не бывает, – заверил я. – И сиськи такие же классные, а то и лучше… что ты с ними только делаешь? Но ты мой друг, а о друзьях надо заботиться. Утром ты должна быть свеженькая, не так ли?

Она кивала, жадно отхлебывала горячий кофе. Я незаметно подсунул вазочку с печеньем, и Лариска машинально брала оттуда по одному, сжевывала в два хрума и вытаскивала следующее.

Вообще-то я свинья какая-то: мечтаю о Габриэлле, а трахаюсь с Лариской. И хотя по нынешним меркам все норм, это всего лишь секс, а он ни к чему не обязывает, это для цвета лица и очистки кровеносных сосудов от холестериновых бляшек, но слишком уж недавно закончился век со старой моралью, и какие-то брызги на моей мохнатой шкуре еще не просохли.

Допив кофе, Лариска метнулась в ванную, я услышал, как ударила мощная струя, Лариска заверещала, а я вернулся к компу и быстренько закрыл все приложения. Когда в квартире женщина, у мозгов каникулы. Для общения хватит и подкорки.

Лариска вышла блестящая от воды, как новенький автомобиль с конвейера. За нею оставались мокрые следы: прочла где-то, что вытираться вредно, кожу нужно увлажнять при любой возможности.

Я невольно залюбовался ее дивной фигурой секс-бомбы: мощная грудь изумительной формы с торчащими нежно-алыми сосками в полпальца размером, плоский живот и тонкая талия, несмотря на валики сладкого белого жирка на боках, настолько нежные, что так и хочется укусить, длинные стройные ноги…

– Что, – спросила она, перехватив мой взгляд, – хорошие сиськи?

– Класс, – ответил я искренне, как отвечал уже сотни раз, – повезло тебе отрастить такие.

Она подошла вплотную, чтобы я взял эту прохладную тяжесть в ладони, а внутри этих вторичных половых признаков уже чувствуется жар, что быстро разогревает пальцы.

Да, мелькнула мысль, сейчас для певицы главное – сиськи. Вот в Штатах главное для президента – рост. На выборах всегда побеждал тот, кто выше остальных кандидатов. Во Франции, кроме роста, необходим еще и галльский нос, только по нему Юрий Цезарь отличал их от римлян и всех прочих. Ну, галльский нос де Голля мало кто помнит, но кто посмотрит на нос бывшего президента Франции Ширака или на нос его преемника, Николя Саркози, тот поймет, что требуется для президентства. Для тех, кто и новости политики пропускает, пусть вспомнят чисто французский нос Жана Рено. Курносых президентов во Франции не бывает, мелкорослых не бывает в Штатах, а певица с грудью меньше первого размера, даже второго, не мыслима нигде в мире…

Лариска потащила меня в постель, надо по-быстрому израсходовать сто килокалорий и поскорее заснуть, завтра день тяжелый.

– Чем тяжелый? – полюбопытствовал я.

– Всем, – ответила она твердо, – я начала разучивать новую композицию, а там столько прыжков и такой отрывной танец!

– Ну, это да, в это верю.

– И платье нужно придумать новое…

– Сшить?

– Нет, сперва придумать. И насчет сисек заново, понял? Женская грудь – это как рыба в воде: пока в руку не возьмешь – большой кажется.

Глава 5

Я скосил глаза на ее крупную пышную грудь, всегда горячую, словно там постоянно разогревается горячее молоко, даже не молоко, а сливки или сметана. Да, Лариска на белом коне с золотым седлом, пришел ее звездный час. Она мне показала как-то ее первое фото в светской хронике: с обнаженной грудью на концерте, а второе фото в зале, когда шла между рядами кресел к сцене, а бретелька сарафана соскользнула с плеча, открыв изумительной формы грудь и, как уверяет наш корреспондент, никаких имплантатов. Едва не ожег пальцы, помогая смутившейся певице водрузить лямку на место, а руки у него дрожали, сами понимаете, так что он то и дело задевал, да, сильно задевал, еще как задевал, когда руки почему-то дрожат, всегда задеваешь…

Она легла рядом, ее умелые пальцы скользнули по моему животу вниз, на губах понимающая улыбка, следит за моим лицом и улавливает смену моих ощущений.

– У тебя все равно сиськи большие, – заверил я. – Это совсем не кажется!

– Этого мало.

– А что нужно еще?

Она сказала рассудительно:

– Я ж говорила, «Покажи сиськи!» устарело, теперь «Дай потрогать!», понял?

– Да, говорила.

– А чтобы трогать, сиськи в самом деле должны быть крупными и плотными. Ну, с этим у меня пока в порядке, но что дальше, Славик? Не знаю!.. Потому пока выжимаю все из старых ресурсов: ищу музыкантов получше, с композитором работаю, чтоб не халтурил, а выдавал песню… сам знаешь, чтоб сердца трепетали!

– Сердца? – переспросил я удивленно.

– Ну да, – подтвердила она, словно только что не рассуждала о выпрыгивающих сиськах. – Это должно быть заложено, а я постараюсь оттуда это вытянуть и вложить в слушающих!.. Думаешь, зря я наняла еще и преподавателя по вокалу?.. Сиськи сиськами, но петь надо!.. Ого, ты готов!

– Да, – согласился я, – заговорить зубы ты не сумела.

– Да, – шепнула она сонно, – тебе все равно придется трахать меня уже спящую.

– Спящая что резиновая… Красота!

– Извини, не могу сосать, сил нет, засыпаю…

– Да ладно, просто повернись ко мне задом.

– Только помни, у меня опасные дни…

– Ничего, я в жопу, – успокоил я, но Лариска уже спала, тихо посапывая и легонько подергивая ногами, как щенок, которому снится, как удирает от большой страшной собаки.

Жалко, что пить воду не грех, говорил как-то умник в старину, вот бы казалась вкусной… Сейчас, к сожалению, в сексе уже все не грех, так что две трети радости потеряно. А то и больше, чем две трети. Запретный плод сладок, а когда не запретный и на каждом шагу вообще даром, то от сладкого начинает воротить даже сладкоежек.

Лариска, умница, едва проснувшись, в темпе ополоснулась, выпила кофе и, чмокнув меня в щеку, бросилась к двери.

– Погоди, – крикнул я вдогонку, – машина под окнами, я тебя довезу.

Она помотала головой.

– Тебе рано!

– А тебе?

– И мне…

– Так чего же?

Она пробормотала, открывая замки:

– Пока сцена пуста, малость покручусь… Надо повторить ряд прыжков, пока никого нет.

– Трудоголик, – сказал я. – Сдвинутая.

В окно я видел, как она прямо возле дома остановила автомобиль, водитель тут же распахнул дверцу, нет такого мужчины, что отказался бы ее подвезти, и Лариска исчезла.

– За работу, – сказал я, – убью дурака, если еще раз открою двери. Или даже откликнусь.

Я подбирал маски, когда в уголке экрана замигала иконка скайпа. Я автоматически ткнул курсором, еще даже не посмотрел, что там за ник. Донеслась тихая танцевальная музыка, в центре экрана открылось квадратное окно в другой мир. В просторной комнате из кресла с высокой и широкой спинкой, что делает похожим на королевский трон, радостно улыбается молоденькая девчушка с поднятыми кверху косичками с красными бантами.

– Привет! – произнесла она щебечуще на английском. – Я Мэри, живу в Детройте. А ты кто?

Я торопливо собрал все знание языка, ответил тоже на английском:

– Я Слав, живу в Москве…

Ее глаза засияли восторгом, детский рот приоткрылся от удивления.

– Правда? Так далеко? С ума сойти… Я никогда ни с кем еще не общалась в Раше.

– А ты давно пользуешься скайпом? – спросил я.

– Давно, – ответила она гордо. – Уже целую неделю!

– Ого, – согласился я и подумал, что для такой малышки неделя еще та вечность, – ты ветеран скайпистов. Динозавр!

– Точно, – сказала она. Ее рука стрельнула в сторону, музыка стала громче, – сейчас я тебе что-то покажу…

Голос звучал так загадочно и обещающе, что я подумал с тревогой, неужто и эта соплюшка будет показывать сиськи, у нее там еще ничего нет, одни бугорки, однако малышка по имени Мэри отодвинула кресло и встала на его месте, неумело покачивая бедрами и улыбаясь зазывно.

Ее тонкие пальчики ухватили за края маечки, потащили вверх, но едва начали обнажаться бугорки, тут же дразняще опустила, словно застеснявшись, и все это время изгибалась в танце, на губах блудливая улыбка, глаза наблюдают за моими движениями.

– Здорово, – согласился я, что за идиот, зачем включал скайп, – танцуешь классно…

– Я рада, что тебе нравится! – сообщила она ликующе. – Ты уже заводишься?

Я поколебался, ужасно не люблю говорить такое, что обижает людей, тем более – женщин, но когда поддакиваю, это обычно заводит меня в такое, что потом выкарабкиваюсь со злостью на себя, и на этот раз я ответил честно:

– Нет.

Она удивилась и явно очень огорчилась, но танцевать и приподнимать маечку продолжала, наконец сняла ее вовсе и заученным движением прожженной стриптизерши отшвырнула в сторону.

Я вежливо похлопал в ладоши.

– А почему? – спросила она обиженно. – Что не так?

– Все так, – ответил я с неловкостью, – я ж говорю, танцуешь здорово…

– А, – догадалась она, – сиськи маленькие?

– Не сиськи делают женщину, – сказал я с бессильной вежливостью, как же, не сиськи, а что же еще, – просто от меня только что вышла подружка, понимаешь?

Она хихикнула:

– Понятно.

– Она высосала у меня даже мозг из костей, – объяснил я, с трудом подбирая нужные слова, – так что у меня все на нуле.

Странно было видеть ее танцующей в небольшом окне, вокруг которого тексты о достижениях нанотехнологий, но танцует в самом деле здорово, есть у девчушки чувство ритма, только вот смущает, что лет ей двенадцать-четырнадцать…

– Понимаю, – ответила она, танцуя. – Думаешь, я не знаю, что это? Я у Джека тоже сосала, но у него пока ничего нет. Это мой братишка. Младший.

– Повезло парню, – пробормотал я.

– Тогда смотри и завидуй, – ответила она задорно.

– Уже завидую.

Не переставая танцевать, она смотрела мне в глаза и взялась за трусики. Тоже несколько раз то приспускала, то надевала снова, это значит – дразнит, но я в самом деле на нуле, наконец отбросила в сторону и трусики.

Мне взаправду захотелось ее обнять, такая голенастая худышка, косточки торчат, внизу живота едва-едва начали отрастать волосики, а туда же – интимную прическу подавай, как только и настригла такое…

По тому, как тревожно оглянулась на дверь, я понял наконец, зачем высокая спинка у кресла. Королей защищали от брошенных в спину ножей и дротиков, а сейчас защищают малолеток от взглядов родителей. Пока те подойдут ближе, легко отключить веб-камеру, а на экране явно открыт сайт с уроками физики или химии.

– Ну как? – спросила она.

– Классно танцуешь, – сказал я честно.

– Правда?

– Честно, – сказал я искренне. – Или ты долго и упорно училась, или у тебя талантище…

Она победно улыбнулась:

– Посмотрела, как другие танцуют! Этого достаточно.

– Молодчина, – сказал я.

Она опустила детскую ладошку и начала тереть клитор, я воскликнул:

– Эй, ты лучше танцуй!.. Меня все равно не заведешь, я пуст, а танец у тебя просто отпадный.

– Правда?

– Самая что ни есть, – заверил я, манипулируя скудным запасом слов. – Понимаешь, клиторы и другие могут теребить, а вот так танцевать…

Она счастливо улыбалась и, уже забыв, что намеревалась раздразнить меня, а потом, возможно, попросить перевести на ее тайный от родителей счет пару долларов, дотанцевала красиво и раскованно, прекрасно владея худеньким телом с крохотными чуть-чуть оттопыренными бугорками груди, с попкой в два кулака размером.

Я еще раз похвалил, сказал, что убегаю на работу, и вырубил связь. Что я за говно бесхарактерное, у Лариски есть цель, и ломится к ней, как танк через джунгли, Люша уверен, что живет правильно, Габриэлла ни минуты не сомневается, что астрономия – ее жизнь, только меня колышут все волны, качают и выбрасывают то на один берег, то на другой. Я никому не отказываю, за что сам себя и матерю, новая волна опять смывает меня и… снова и снова!

Глава 6

Сегодня на службе я проторчал на пару часов дольше, чем длится рабочий день, и на три часа дольше, чем планировал сам. Увы, Лариске потребовалась моя помощь, а какой я друг, если не останусь и не прослежу за всем сам, по дороге домой заехал в кафе и хорошо поужинал, чтобы дома не возиться.

Еще час езды, и, когда припарковал машину, уже глубокая ночь, город сменил имидж, горящие фонари и яркий свет из окон, огромные гирлянды реклам, а над всем этим выгнулся темный купол с множеством серебряных звезд.

Под ногами еще теплый, прогретый за день комочек планеты, что всего лишь песчинка в холодном мертвом и, увы, это правда, враждебном космосе. Чтобы из него хоть на минутку выйти даже на околице Земли, то есть из вращающегося в верхних слоях атмосферы спутника, нужно надевать громоздкий скафандр. А сунуться дальше – страшно и подумать, хоть жутко хочется отойти хоть чуть от своего дома.

То, что мы еще целы вместе со всей планетой, – редчайшая случайность, но так не будет вечно. Кометы и астероиды, что пока проходят мимо, когда-то не пройдут. В прошлый раз, когда грохнулось нечто средних размеров, исчезли, как говорят, динозавры. На самом деле исчезло девяносто девять процентов всей жизни, а про динозавров говорим только потому, что они самые интересные: крупные, смешные, удивительные ящерицы.

Но если Земля столкнется с астероидом покрупнее, тонкая пленочка земной коры растрескается, а наверх выплеснется океан всесжигающей магмы. Второй раз на Земле жизнь может и не появиться. Если астероид окажется еще крупнее, то либо разнесет Землю вдребезги при лобовом ударе, либо заденет вдогонку и собьет с орбиты, что означает смерть планеты в недрах Солнца или вдали от него, когда начнут замерзать наши слезы прямо в глазах.

И никакой расцвет культуры не спасет, никакие египетские пирамиды и музеи искусства, только нанотехнологии могут обеспечить человечеству то могущество, когда достаточно одному человеку будет вылететь без всяких космических кораблей навстречу любому опасному астероиду и либо спихнуть с опасной орбиты, либо на месте превратить в облачко безвредной пыли.

Весь вечер я шарил в Инете по сайтам скифов, трансгуманистов, иммортистов, знакомился с новинками крионики, нанотехнологий, стволовых клеток. Наконец сердце застучало чаще: на десятой странице поисковика неприметный сайт «Долголетие», на котором, как сказано в сопроводиловке, собрались и объединились в общество люди, кто хочет прожить максимально долго!

– Ребята, – сказал я вслух, – это же то, что мне нужно… Наконец-то мне подобные, а не хрень, вроде Люши и его кумпании!.. Если не поздно, я приеду к вам прямо щас… Ну-ка, где ваш адрес…

Пискнула аська, хотел было отрубить вовсе, но это Лариска, а она точно знает, что я дома. Да и не приедет, я для нее сделал все со светом и графикой…

Но все-таки чувствовал, что делаю глупость, когда кликнул на пиктограмму зеленого цветочка. Там пробежал текст: «Я возле твоего дома. Забегу на минутку, если ты не слишком против».

Я вздохнул, против я, еще как против, ну да ладно, забежит и убежит, минутка – не время…

Лариска влетела яркая, подтатуашенная, окантовка губ делает их еще более пухлыми, верхняя приподнята и чуточку сексуально вывернута, брови и ресницы четче, лицо решительно эротичное.

– Ого, – сказал я, – ты как в бой… И платье твое – отпад…

– А я? – потребовала она.

– Про тебя вообще молчу, – ответил я. – Ты сегодня… как никогда.

– Это хорошо, – сказала она довольно. – Мне это сегодня и понадобится, как никогда. Ты готов?

– К чему? – спросил я с опаской.

– Едем к Люше, – сообщила она.

Я помотал головой.

– Лариска, я тебя люблю, ты прелесть и лучшая женщина на свете, но, знаешь… че-то мне к Люше ходить расхотелось… так часто. Давай пойдем к нему как-нибудь ближе к Новому году? Или к Восьмому марта…

Она охнула, глаза округлились.

– Что с тобой?

– Наверное, взрослею, – сообщил я. – Запоздало. Или гормональный фон меняется. А если честно, Лариска, меня уже начинает подташнивать от той компашки.

Она вскинула брови, изогнутые безукоризненными дугами, тонкие и в то же время пушистые, в глазах проступило недоумение.

– Славка, я тебя не узнаю.

– Я себя тоже, – ответил я бодро. – Но, знаешь, я себе таким начинаю даже нравиться.

Она покачала головой.

– Дело не в том, лучше ты или хуже. А что, у тебя есть друзья, кроме Люши? Славка, посмотри правде в глаза!

В ее взгляде я видел жалость. Смущенный, я начал подыскивать другие доводы, зазвенел телефон, рука Лариски потянулась поднять трубку, но в чужой квартире, сдержалась.

– Алло! – сказал я. – А, это ты Люша… Понимаешь, я не…

Лариска вырвала у меня трубку из руки.

– Люша, это я, Лариска. Мы не задержимся. Демьян уже приехал?.. Да, он должен приехать, обязательно должен… Хорошо, выезжаем.

Она положила трубку, лицо стало очень серьезное.

– Слава, Демьян пообещал купить пятьдесят один процент акций нашего медиа-холдинга. Я должна дожать его сегодня, понял?.. А его жена что-то подозревает! Мы должны будем появиться вместе и уйти вместе!

– Что за дура у него жена, – сказал я раздраженно. – В каком веке живет?

– Дура, – согласилась Лариска. – Совсем отсталая! Он ее откопал где-то в провинции. И все никак не омосквичится. Да мне ее Демьян как муж и на фиг не нужен!.. Эта сделка ему даже еще и прибыль принесет! Он двадцать миллионов долларов потерял на акциях ЮКОСа, а здесь только выиграет… Слава, ну в последний раз!

Я сказал, сдаваясь:

– Ладно, в последний. И только для тебя, чудо в перьях.

Правда, гнал машину, злой на себя и свою мягкохарактерность, трижды взял с Лариски слово, что в этом году к Люше едем в последний раз, лимит посещений исчерпан, а в следующем – посмотрим, посмотрим…

Аромат шашлыков мы почуяли еще в лифте. А когда дверцы распахнулись на этаже, Лариска закрутила носом.

– Все, я пропала, – сказала она обреченно. – Прощай, диета…

Люша открыл, когда мы были еще на лестничной площадке, обнял обоих сразу, весь пропахший жареной бараниной, луком, аджикой, пряными соусами.

– Как хорошо, – прогудел он довольно, – марш за стол, все уже садятся!

– Идем-идем, – заверила Лариска.

Мы с Люшей пошли к столу, а Лариска прошмыгнула мимо, где-то ждет для важного разговора Демьян. В большой комнате стол снова уставлен так, что ни свободного сантиметра. Везде салаты мясные, рыбные, оливье, селедка под шубой и прочее-прочее, что предназначено разжечь аппетит, а горячее мясо подадут потом для настоящей жратвы.

Я обменялся с мужчинами рукопожатием, расцеловался с женщинами, при этом даже Валентина вслед за Татьяной игриво ухватила и потискала меня за причинное место. Константин скалил зубы, молодец жена, умеет прикалываться.

Люша взял в лапищу тонкостенный фужер, наполнено до краев, сказал жизнерадостно:

– Как изречено в Библии: «Из праха создан сын человеческий, и в прах он обратится». Так почему же нам не пить в промежутке?.. Га-га-га!..

– Ха-ха-ха, – ответил Константин.

– Хе-хе-хе, – засмеялся и Барабин. – Золотые слова!

– Пить или не пить, – сказал Константин бодро, – смерть одна, как сказал не то Шекспир, не то Франс Анри Беранже. Так выпьем же!

Все выпили, лихо и отважно, потом торопливо стучали ножами и вилками по тарелкам. Салаты исчезают, словно тают, я жевал вместе со всеми, посматривал на открытую дверь балкона. Ветерок, как шаловливый щенок, треплет краешек платья Лариски. О чем говорят, не слышно, но видно, что именно говорят.

Алкоголь размягчает мысль или не размягчает, но мысли под чавканье и стук вилок ползут медленные, умиротворенные, возвышенные. Мы всего лишь коллоидные субстанции, сказало нечто во мне глубокомысленно, что плавают в чуть более разреженной смеси. Кто не верит, что воздух – плотная среда, пусть вспомнит как погиб «Челленджер». Можно сказать и так: в космосе плывет эдакий средней плотности комок, который именуем Землей. Этот комок окружен пленкой атмосферы, этакой смеси, на стыке атмосферы и почвы зародились и развились чуть более плотные, чем сама атмосфера, комочки, называемые жизнью. Растительной, животной, неважно. Комочки усложнялись, наконец один усложнился до того, что осознал себя человеком, назвал себя венцом творения и создал философию. Однако, несмотря на самомнение, остался тем же комочком, который подчиняется все тем же законам животной жизни: рождение-развитие-смерть.

Для всего комка, именуемого Землей, все осталось по-прежнему: мелкие сгустки распадаются, превращаются в другие, идет круговорот. В общем, для природы смерть человека и превращение его тела в груду червей вполне нормальны, у природы нет этики, это было нормально и для того человека, который был еще обезьяной, но вот теперь, когда он осознал… да многое что осознал и даже чем себя осознал, главное же – осознал смертным.

И – не захотел им оставаться.

Впрочем, те, кто этого не понимают и напыщенно говорят, что жить надо в гармонии с природой, что если природа запрограммировала определенный срок жизни, то так и надо, – это всего лишь обезьяны. Все еще обезьяны. Пусть даже в костюмах, с галстуками и с дипломами университетов. Костюм на любую мартышку напялить можно, а диплом не гарантирует ума.

На обезьян просто не стоит обращать внимания. Конечно, общаться с ними и трахать их – другое дело, раз уж живешь в обезьяньей стае, но ценности обезьян пусть остаются обезьянам, а мы пойдем дальше. Через трансчеловека в сингулярность.

– Славик, о чем задумался? – спросил Барабин бодро. – У кого сиськи больше?.. По-моему, у Татьяны, хотя иногда Ольга свои так подает, что куда там Памеле Андерсон…

Константин предложил:

– А давай сравним?

– Как?

– Да попросим снять блузки!

– Да ну, откажутся…

– А если водой облить? Сами все увидим!

Барабин покачал головой.

– Да нет, сиськи показывали, с удовольствием показывали, у них классные, но всегда порознь. Нет, не будем устраивать соревнований. Нам кайф, а одной из них проигрывать в таком важном деле…

Константин вздохнул:

– Извини, не подумал. Славик, давай выпьем, а то ты что-то совсем задумчивый… Пусть лошадь думает, как говорил мой дед, у нее голова большая, а я говорю – пусть сервер думает, для того его и делали! А мы должны получать от жизни удовольствие.

Если бы обезьяны понимали, мелькнула мысль, на пороге чего стоят, то понятно же, что абсолютное большинство начали бы говорить, какая эта величайшая глупость – пытаться становиться человеком! И как прекрасно быть обезьяной, как замечательно спать на ветках и срать с высоты, ловить блох и прыгать по лианам!

И как смеялись бы над той обезьяной, что пыталась бы жалко доказывать, что перейти в стаз человека вообще-то не совсем уж так безнадежно плохо…

Барабин хохотал, потом вдруг перешел на писклявый дискант, пародирует кого-то из актеров. Или футболистов. Даже политиков пародировать не может: в новостях смотрит только спорт, а когда ввели спортивные каналы, то платит теперь только за спортивные и музыкально-развлекательные.

Люша тоже ржал, как большой сытый бегемот, но возразил:

– Э-э, нет! Допинг неизбежен. Спортсмен-профессионал – публичная девка, от которой требуют честного поведения.

– Спортом заниматься нужно, – сказал Барабин серьезно. – Тот, кто занимается спортом, может вынести даже культурную жизнь… га-га-га!

– Гы-гы-гы, – поддержал Константин. – Да, спорт – сила! Даже весь бизнес – сочетание войны и спорта.

Я улыбнулся, кивнул, а в голове холодная и беспощадная мысль: сейчас и я, как эти полуобезьяны, общаюсь этими звуками, но совсем скоро закончено будет и с нашей речью в том виде, в каком мы привыкли, будучи этими… существами. Вообще обмен звуками очень ограничен. Что устраивало древних римлян или декабристов, перестало устраивать даже поколение моих родителей. Пришлось заимствовать массу иностранных слов, которым придавалось иное значение. Язык обогащался, обогащался, в том числе и за счет стремительно растущей аббревиатуры и неологизмов, но все равно слов катастрофически не хватало. Это вызвало море простенького юмора, построенного на одинаковом или похожем значении слов, понятий, на двойном истолковании и прочем-прочем, что было просто немыслимо всего сотню лет назад. Острить люди стали во много раз больше, но только за счет того, что множество понятий столкнулись и переплелись в тесном объеме языкового состава.

Да и фиг с нею, звуковой речью. Оставим ее животным. Если на уровне радиоволн мой язык будет богаче и ярче, то я за новые возможности. И плевать, как именно разговаривали или хрюкали мои предки. Не остался же я тогда на дереве?.. Не останусь и здесь.

Я поглядывал на часы, скоро ли Лариска уточнит все детали сделки, уже бы смылся. За столом разговор от спорта плавно перешел в область, где все всё понимают: политика, наука, добыча нефти…

Люша поглядывал на меня из-под мясистых, как оладьи, век, я делал вид, что не замечаю вопроса в его глазах, наконец он потянулся ко мне через стол с наполненным фужером.

– Славик, давай выпьем с тобой, дружище… Что-то ты становишься все серьезнее. Лариска говорила, что на работе у тебя все в порядке, очередное повышение отхватил… Или цены на нефть тебя… га-га-га!.. не устраивают?

– Все устраивает, – ответил я легко. – Все хорошо.

– Все, – возразила Валентина, – только наука совсем с ума сошла! Такое придумывает…

Она обиженно поджала губы. Люша сказал скептически:

– Все это говно и неправда. Я тоже смотрю телевизор и вижу, что весь прогресс движется на благо человека. Еды все больше, она все вкуснее и разнообразнее: каждый день из магазина возвращаюсь с полными пакетами каких-то новых продуктов! Даже хрюкты новые, откуда и берутся, с ума сойти! Так что люди все лучше и лучше устраиваются в этом мире, а другого нам не надо, не надо.

Василиса кивнула, поддерживая мужа:

– Да. Сейчас вся цивилизация – для человека. Это раньше ужас что было: великие стройки коммунизма, где людей гробили то на строительстве пирамид, то на копании Суэцкого канала через Панамский перешеек, то на строительстве Ленинграда… а теперь ничего не строим, сейчас живем и радуемся!

Я развел руками.

– Говорят, прогресс согласного едет, несогласного – тащит.

– А если все не согласны? – поинтересовалась она.

Константин сказал более объективно:

– Не все, но большинство? А здесь не согласно абсолютное большинство…

– У нас демократия, – согласился я, Константин довольно кивнул, но я продолжил весело, чувствуя, словно алкоголь, общую раскованность: – Но прогресс такая штука… Когда-то абсолютное большинство не хотело пересаживаться из таких милых и удобных карет в дурно пахнущие бензином автомобили. Где теперь кареты? И где те люди?.. Любой из нас, что бы ни говорил с трибуны или вот здесь, за столом, охотно запустит в себя нанороботов, что будут убивать на месте болезни, ремонтировать клетки, поддерживать организм вечно молодым и обеспечивать вечную жизнь… Любой-любой, потому что это будут не жуткие крабы размером с кулак, а всего-навсего крохотная капсула с «порошком»!

– Ну, – сказал Константин настороженно, – допустим…

– Даже из такой малости, – продолжал я, чувствуя, что вообще-то мечу бисер перед парнокопытными, но жарко, вино пошло в мозг, язык развязался, как у Остапа, – видно, что размножение станет излишним! Ну да, люди станут бессмертными, а что? На фиг им размножение? А раз станет излишним, то различие полов исчезнет. За ненадобностью. В смысле, мы сами его упраздним. Уверяю, станет модным отказываться от пенисов!.. Сперва это будет бунтарство, вызов обществу и его замшелым устоям…

За столом воцарилось молчание, Барабин пытался заржать, но врубился, что говорю всерьез, обиделся, начал молча ковыряться в салатах.

Константин проворчал с сомнением:

– Хочешь сказать, начнут тинейджеры?

– Ну да, – ответил я, – как всегда.

– Так они все живут пенисами!

– Но быстрее и начнут от них отказываться. Не все, конечно.

– Ха, еще бы!

– Для революций, – пояснил я, – достаточно и немногих. Абсолютное большинство, как всегда, просто сидит на заборе и смотрит, по какую сторону упасть. Бурчит, не верит, осуждает, а потом просто принимает то, что случилось. Хоть революцию, хоть контрреволюцию.

Константин пожал плечами.

– В этом и есть выживаемость общества. Страшно подумать, если бы в революции в самом деле участвовали широкие массы, как потом врут победители!

Все настороженно слушали, благо после выпитого надо какое-то время просто есть, желательно молча. Люша наконец сказал пренебрежительно:

– Русский человек ради «хрен знает зачем» способен на удивительные поступки. Может быть, и эти… нанотехнологии из той же оперы?

Я покачал головой:

– Нет, ее первыми начали американцы.

– Тогда, может, ну ее? Мы ж патриоты?

– И от мобильника откажешься? – спросил я. – И от телевизора?..

Татьяна сказала мечтательно:

– Если американцы, тогда можно. А то наши косорукие любую технологию скосорутят. Но еще лучше бы ее начали разрабатывать французы…

Я уточнил с недоумением:

– Почему французы?

– У них такие духи… И кремы для лица… Никаких подтяжек не надо. Даже ботоксы можно не впрыскивать. Кожа становится нежной, как жопка младенца.

– Французы тоже участвуют, – заверил я. – Именно с кремами.

Барабин наполнил себе рюмку водкой, крякнул, будто уже выпил, сказал веско:

– Я видел роботов! По ящику показывали, в футбол играют! Потешные… Ползают, правда, как черепахи, но правила помнят назубок.

Люша хохотнул:

– Никогда роботы не смогут заменить людей! Такой робот-футболист разве даст подножку или сдернет трусы с соперника?

– Или даст головой в грудь, как Зидан?

Я тоже засмеялся:

– Нет, там говорится про нанороботов.

– А это что за штуки?

– Это роботы размером с молекулу. Они будут собирать из атомов все, что велит им большой компьютер, за монитором которого сидит человек. Все из атомов…

Люша захохотал:

– Брехня, я весь из мяса, костей и малость… самую малость… из аппетитного жирка. Так, на случай голодовки! Га-га-га!..

Все смеялись, глядя, как колышутся от смеха все этажи подбородков Люши, как трясется желе огромных плеч, как поднимаются и сползают громадные медузы «аппетитного жирка» на груди, а уж на вздутый живот и смотреть жутковато.

Глава 7

Я тоже улыбался, а в голове вертится, сказать или не сказать, что и Люша, и стул, на котором он сидит, и накрытый стол, и бетонная стена, и диван с расположившейся на нем Василисой – все это из одних и тех же атомов. Переставь атомы тела Люши – получится жирафа, стол, табуретка, стена, накрытый стол, просто воздух, диван…

Когда-то начнут переставлять эти атомы на самом деле, это «когда-то» совсем близко, вот будет шок для этих полуобезьян! Хотя это я слишком хорошо о них думаю. Они даже не поймут, как это делается. Как сейчас не понимают сегодняшнего, им только «дай» и «принеси», потребители чертовы.

Василиса, поддерживая мужа, фыркнула, как огромный рассерженный морж.

– Славик, ну ты подумай, это же бред! И что, найдется хоть один человек, кто добровольно станет всобачивать в свое тело железки?

Люша, Константин, Барабин и все женщины улыбались, для них все понятно, кто же на такую дурь пойдет? Человеческое тело прекрасно, вершина эволюции, ничего лучше создать просто невозможно. Не зря же шесть миллиардов лет эволюция шла от амеб через всяких кистеперых рыб, динозавров и обезьян к человеку, что хоть по Библии, хоть по Дарвину, но вершина вершин и мера всего сущего!

– Пойдут, – сказал я невольно, – конечно, пойдут.

Барабин недовольно хрюкнул:

– Ну разве что какой умирающий решится… Но, по мне, лучше умереть, чем жить благодаря железяке в теле!

Люша и Константин поддержали довольным ржанием, Барабин потянулся к ним с рюмкой водки. Звонко чокнулись, выпили, покряхтели, пока эта жгучая гадость проваливается по пищеводу.

Я развел руками:

– Ну пусть даже умирающий. Но потом станет здоровым и будет сильнее, здоровее, будет видеть вас насквозь…

Люша гулко захохотал:

– А что он увидит такого интересного? Я ему могу и так показать! Баб увидит без одежды? Подумаешь… Таня, покажи сиськи!

Таня с готовностью расстегнула блузку и, мило улыбаясь, потрясла сиськами из стороны в сторону, покрутила, потерла одну о другую, взглядом давая понять, что между ними, вот такими сочными и горячими, вполне можно бы вложить что-то свое горячее.

Как только, застенчиво хихикнув, запахнулась, Люша изрек:

– Весь цимес в том, что и сиськи, и жопы видишь… как подарок! Редко. А все время смотреть на них… недолго и в импотенты попасть!

Василиса сказала веско:

– Глупость это все! Ученые только деньги выманивают на свои забавы. Я слышала как-то, что эти самые сумасшедшие ученые, они хитрые и свое любопытство… удовлетворяют…

Она запнулась, Люша подсказал с веселым ревом:

– За государственный счет! То есть за наш. Разве не так, Славик?

Константин бросил на меня быстрый взгляд.

– Вообще-то Славик может быть прав. Но только в одном случае…

– Каком? – полюбопытствовал Люша.

– Ну там смертельно больной какой… Ему умирать сегодня к вечеру, вот он и согласится вмонтировать в себя какую-нибудь железку…

Я сказал невольно:

– Да при чем здесь смертельно больные? Именно здоровые станут охотно – да-да, охотно! – всобачивать, как ты говоришь, разные приспособления, чтобы стать сильнее, быстрее, здоровее…

Я поперхнулся, внезапно вспомнив свои заверения самому себе, что спорить с полуобезьянами глупо, их не переубедишь, нужно просто работать, как если бы работал в лесу и не обращал внимания на прыгающих по веткам обезьян, лемуров, белок и попугайчиков. Говорил себе, убеждал, был даже уверен, что обращать внимание не стану, а вот сорвался, заспорил, да еще так горячо, словно для меня так важно переубедить этих полуобезьян!

– Жить – значит только приготовляться к жизни, – сказал Константин с пафосом. – Если бы человек знал, как жить, он никогда бы не умер…

Все захохотали, я мрачно подумал, что Константин брякнул мудрость, даже не заметив, что именно изрек. Если бы человек в самом деле знал, что уже сейчас можно смерти избежать, то есть появился шанс, не стопроцентный, правда, но разве есть из чего выбирать, человек этот начал бы жить, вполне возможно, иначе.

Я посмотрел на колыхающиеся студни сырого мяса вокруг стола, накрытого жареным мясом, осадил себя: нет, все равно очень немногие бы стали. Из-за того, что жестокий природный отбор перестал выпалывать человечество, оставляя жизнестойкие особи, человеческая масса неудержимо разрослась за счет многочисленного биологического мусора. Все эти больные и нежизнеспособные в нормальных условиях сейчас живут припеваючи. Дают еще более больное и нежизнеспособное потомство, но хуже того – устанавливают свои законы в обществе, у нас демократия!

Люша сказал важно:

– Замечено, что те, кто делает утреннюю гимнастику, умирают гораздо реже… – Он сделал паузу и договорил: – Потому что их гораздо меньше.

Все снова захохотали, что-то этот частый хохот по любому поводу начал напоминать мне штатовский гогот за кадром. У нас есть новости с сурдопереводом для глухих, а в Штатах придумали этот подсказывающий гогот, чтобы идиоты знали, где смеяться. Но так как биологический мусор стремительно размножается везде, то гогот укоренился всюду, в том числе и у нас на центральном телевидении.

С балкона появились и сели за стол Демьян и Лариска. Я старался угадать по ее лицу, чем закончился разговор, но у Лариски по сияющему лицу восторженной куколки хрен что поймешь, а Демьян, как обычно, важен и начальственен.

– Человек, – сказал он глубокомысленно, ухватив нить дискуссии, – умирает только один раз в жизни и потому, не имея опыта, неудачно…

Лариска первой захлопала в ладоши и сказала счастливо:

– Как умно сказано! У меня даже голова закружилась!

Демьян посмотрел на нее с нежностью, все мы жаждем, чтобы нами восторгались прежде всего женщины. Все начали соглашаться, я снова подумал, что и этот прав, сам того не подозревая. Уже в трансчеловечности можно умереть и воскреснуть, снова умереть и полностью восстановиться. Так что опыт появится, появится.

– Жизнь – копейка, – провозгласил Барабин бодро, – судьба – индейка!

Я не понял, к чему такое брякнуто, но все снова заулыбались и закивали. Хотя редкая хрень, придумана каким-то полевым командиром, чтобы легче гнать солдат на убой. На самом деле те, кого гнали на убой, говорили, судя по Далю, совсем другое. Жуткой безнадегой тянет от таких слов, и видно, как не хотят умирать те, кто не брешет, а говорит правду. Но правду говорить страшно и жутко, потому и придумываются это «либо грудь в крестах, либо голова в кустах».

Люша, как бы подводя итог, сказал веско:

– Никогда и никто не согласится вставить в прекрасное тело…

– …созданное Господом Богом, – быстро вставила Василиса, в последнее время она решила, что модно носить крестик на шее и называться христианкой, – а Господь Бог знал, что делал!

Люша кивнул, но поморщился, с его фигурой можно быть только атеистом.

– Прекрасное тело, – повторил он, – созданное природой или даже Богом, неважно! Все равно мы – венец творения и вершина эволюции! А кто согласится себя изувечить? Никто и никогда не заставит меня…

Я вздохнул, сказал громко:

– Люша, я никогда тебя не прерывал, ты знаешь. Но когда такую хрень гонишь…

– Я? Хрень?

– Ты, – сказал я. – Из непонятно каких ложных предпосылок делаешь хрен знает какие выводы. Кто тебе сказал, что тебя кто-то будет заставлять вставлять в твое прекрасное тело какие-то железки? Да упаси боже! Трансгуманисты самые ярые сторонники личной свободы. Кто хочет использовать достижения технологий для расширения своих возможностей – тот делает, кто не хочет – не делает!

Он проворчал рассерженно:

– Да ну? А я считаю, что начнется нажим. И будут принуждать…

– Зачем? – удивился я. – Люша, сейчас тебя кто-нибудь принуждает получать докторскую степень? Посещать занятия аэробики? Бывать на раутах, где собирается высшее общество?..

Барабин первый врубился в комизм ситуации, вкусно и с удовольствием заржал.

– Да, Люша, будь за себя спокоен. Нас туда не позовут, это точно! Будем здесь гулять и горя не знать.

Я вежливо улыбался, кивал, а в черепе стучало: до чего же тупые, господи, неужто и я таким был? Как не понимают, что их не только тащить в бессмертие никто не будет, но даже не пустят, когда эти вот захотят туда войти!

– Извини, Люша, – сказал я вежливо, – но, когда грянет сингулярность, так зовется следующий этап развития, вся цивилизация гавкнется. Прекратит, говоря учеными словами, существование. Вся! И в первую очередь исчезнет интерес ко всей этой ерунде: картинам, древностям, египетским пирамидам, тутанхамонам, поездкам в Египет…

Лицо Люши угрожающе побагровело.

– Никогда! – заявил он патетически. – Слышишь, никогда!.. Люди будут всегда людьми! Люди, а не эти… атомные вихри! Люди не захотят ими становиться!

– Да? – переспросил я. – Ты уверен? Я вот хочу. Уверен, я не один такой.

– Ты урод! Остальные – нормальные.

Я развел руками:

– Ладно-ладно, я урод. Но когда вставлю себе микрочипы, которые никто и не заметит, смогу лазить в Инете без всякого компьютера. Одним усилием мысли! Смогу переговариваться с себе подобными через любые расстояния, смогу видеть сквозь стены, мое здоровье улучшится в сто тысяч раз… И тогда другие, кто и не хотел бы, но чтобы не отставать, вставят себе такие же…

– Да никогда!

– Уверен? Зачипизованные с легкостью выполнят любую работу, хоть физическую, хоть интеллектуальную. И вот «простые» вынуждены будут вставить чипы и себе, чтобы конкурировать. Не так ли? А дальше – больше… Одни и дальше станут заменять живые мускулы стальными канатами с удовольствием, другие – вынужденно, чтобы не остаться за бортом. И так все мясное тело станет кремниевым, а потом и вовсе силовым полем.

Он орал и брызгал слюной:

– Никогда! Слышишь, никогда!!!

– Да слышу, слышу… – ответил я мирно, чувствуя под собой твердую почву: нарыл в Инете. – Даже могу предположить, что найдутся фанатики, кто не будет отказываться от чипизации. Религиозные или «культурные», неважно. Но я не представляю, чтобы кто-то из них отказался от чипа, что позволил бы напрямую подключаться к Инету!

Он сказал резко:

– Я! Я откажусь! Мне хватает экрана компьютера. Я согласен, чтобы компьютер уменьшился до размеров макового зерна на дужке моих очков и передавал картинки на сетчатку глаза, но я не позволю вставлять чип в голову!

Я сказал мирно:

– Ты хотел сказать «в мозг». Потому что в голову ты уже вставил… У тебя сколько зубов из керамики? Пока только парочка?.. Думаю, что все-таки ни одного не останется на Земле, кто не захотел бы перейти в силовое поле. Мы пойдем добровольно, а вы все потащитесь поневоле, только и всего.

Татьяна быстро окинула всех очень серьезным взглядом, разом растеряв лукавую улыбку соблазнительницы, постучала ножом по тарелке и предложила выпить за любовь.

На нее посмотрели с благодарностью: разговор почему-то начинает набирать обороты, ерунда какая-то, что это мы из-за какой-то ерунды спорим, было бы из-за проигрыша «Селтику», а то даже стыдно сказать, из-за чего…

Выпили за любовь, потом все разом сосредоточенно заработали ножами и вилками. С особой услужливостью передавали друг другу соусницы и специи, улыбались, возвращая себе привычно ясное расположение духа.

Что вы понимаете, мелькнуло у меня. Вот прихожу уже с вмонтированными чипами, их не видно, это ж в старину рисовали жуткие штыри, что торчат из черепа, но теперь знаем, будут мельче макового зернышка, так вот прихожу и не только вижу все насквозь, у меня ж не меньше, чем восемь видов зрения, но и сразу определяю, кто что думает, что замыслил, где брешет, а где просто набивает цену…

Сам я, чтобы не отличаться, жру и пью все, что кладут в тарелку, мой организм тут же перерабатывает в энергию, а остальное – в кислород, выпуская излишки из того места, откуда выпускал сероводород.

Но вы все тут – недочеловеки, а я сверх, сверх… Вернее, вы все – человеки, а я уже сверхчеловек. Или хотя бы трансчеловек. Любого из вас могу умыть в любом деле, это все равно что быть умнее кошки!

Холод пробежал по коже, я вдруг подумал, что в самом деле трансчеловек будет умнее человека в той же пропорции, как человек рядом с кошкой. Но человеку не приходит в голову умничать перед кошкой, а я вот умничаю.

И вообще… Какого хрена я с ними сижу?

И все-таки нечто в нас гасит даже мысли, угрожающие нарушить стабильность. Только мелькнула острая идея, но вместо того, чтобы ее разрабатывать, я сладострастно представил, что вот пришел я с этими вживленными чипами, конечно, под кожей, чтоб не видно, это панки всякие начнут выставлять напоказ, так вот сижу в этой компашке и переключаю каналы жвачника мысленным усилием. Люша не понимает, жмет на все кнопки, а я отыскал «Дискавери» или «Новые технологии»… жаль, такого канала пока нет, но кто первым создаст – озолотится… так вот я заблокировал на этом канале, и как Люша ни пытается переключить, как ни трясет пультик, даже стучит по ящику, но никакого тебе футбола, а только новинки генной инженерии, биосинтез, нанотехнология, крионика, когнитивника…

… – Да что за хрень! – заорал Люша в моих мечтах. – Этот гребаный пульт я две недели всего купил!

– А чем старый плох? – лениво спросил Барабин.

– Теперь вижу, что старый, – зарычал Люша, – лучше! А я, дурень, купился на рекламу…

– Дизайн лучше?

– Какой на фиг дизайн! Говорили, что здесь «все в одном»! И ящик, и маг, и ресивер, и саундбуфер, и даже пылесос!

– А что, у вас пылесос с программным?

– Нет, но Василиса хочет купить…

Барабин покачал головой, оттопырил авторитетно губу.

– Не стоит…

– Теперь и я вижу, – рыкнул Люша, – что не стоит! Ну, какая хрень, о стену шарахнуть?

– Не спеши, – посоветовал Барабин, – вдруг там просто кнопка залипла…

Но Люша, осатанев, в ярости швырнул пульт о стену. Я сидел вроде бы далеко, но успел податься в сторону и, вытянув руку, перехватил коробочку в воздухе. Все ошалели, я повернул его нужным концом к телевизору и пару раз кликнул. Каналы начали сменяться один за другим, Константин ошеломленно сказал:

– Даешь… Никогда не видел, чтобы двигались так быстро!

Люша выхватил у меня пульт.

– Заработало?.. Вот сволочь, это испугался, что об стену! Я ж чувствую, весь трясется, щас обгадится… Ну, гад, давай показывай…

Мы смотрели, как безуспешно жмет на кнопки, лицо наливается дурной кровью, глаза покраснели. Василиса, предупреждая новый взрыв гнева, сказала:

– Оставь. Ты же видишь, работает. У тебя пальцы толстые.

Люша зарычал:

– Так что, только для тонких? Это нарушение моих прав человека! Я их затаскаю по всем стратсбургам и гагеям… гагарам… словом, по международным! Я свои права человека знаю!

Дальше грезы прервались, пришла умная мысль, что сдула их, как холодным ветерком. Человечество, сказала умная мысль и мощно приложила меня мордой о стол, в целом подобно человеческому телу. Защищается от вирусов и бактерий толстой кожей, волосами в носу и слизистой оболочкой, а те немногие, что попадают в организм, становятся жертвой яростной атаки фагоцитов. Не будь иммунной системы, любой из нас откинул бы копыта, едва появившись на свет!

Точно так человечество устойчиво во взглядах. Что было бы, если бы слишком большие массы поддавались увещеваниям всяких пророков, агитаторов, мессий, революционеров, преобразователей, строителей нового мира… Человечество сгинуло бы уже давно.

Этот защитный механизм идеально работал миллионы лет, даже сотни миллионов, если брать предков человека. Но сейчас, на нынешней секунде развития, вдруг начал давать сбои. Все чаще и чаще. Мир изменяется стремительно, а консервативная иммунная система продолжает тупо отвергать пересаживаемые органы, хотя без них организм помрет. Точно так же человечество вцепилось в устойчивое: как наши отцы жили, так и мы будем. Подразумевая, что отцы жили благополучно и померли в своих постелях от старости, а вот с новыми идеями можно непонятно как закончить, а помереть можно куда раньше.

Итак, нужна более гибкая иммунная система. Иммунная система мышления. Совсем отвергать нельзя, тогда поверю любой глупости, но все же в двадцать первом веке надо быть гибче, гибче…

Увы, человек слаб и податлив. Все века и тысячелетия из-за неминуемости смерти, дабы не впасть в отчаяние, внедрялась идея не только потусторонней жизни, но и наплевательского отношения к земной:

«Умел пожить, умей и умереть!»

«Жизнь – копейка, голова – наживное дело».

«Всем там быть: кому раньше, кому позже».

«По дважды не умирают, а по одной не миновать».

«Один раз мать родила – один и помирать».

«Чем с плачем жить – лучше с песней умереть!»

Или, проще говоря: «Гуляй, Вася, один раз живем, а бога нет!»

Это наплевательское, ухарское, лихое и сейчас выражается хоть в беспробудных пьянках: а че, один раз живем, хоть в популяризации экстремальных видов спорта, мол, умирать надо на бегу, как и запорожская хвастливая поговорка: «Казак в постели не помирает».

Барабин ухмыльнулся мне:

– Что, Славик, положили тебя на все лопатки?

Я пожал плечами.

– Если хочешь, считай так. Помнишь, нас в школе заставляли учить что-то про собачек Павлова? А знаешь, как он умер?

– Нет.

– Академик Павлов прожил восемьдесят пять лет, – сказал я мирно. – Работал в полную силу до последнего дня. Когда умирал, позвал студентов на последнюю лекцию. Они сели вокруг его постели, а он диктовал им симптомы смерти: «Вот начинают холодеть пальцы ног… это кровь перестала туда поступать… пощупайте, проверьте… Та-ак, вот сейчас онемели лодыжки… записывайте, записывайте!.. Холодеют голени, а сейчас вот перестаю ощущать коленные суставы… Пишите, ничего не пропускайте!.. Холод с легким покалыванием поднимается выше, а там, где прошел, уже не чувствую тела… Когда доберется то груди, я перестану существовать…»

Барабин охнул.

– Да что же он за такой человек?

– Такой, – подтвердил я угрюмо. – У студентов дрожали руки, от слез ничего не видят, а любимый профессор диктует очень спокойно, давая им последний урок, как должен вести себя настоящий ученый. Не знаю, почему Люша уверен, что Павлов должен был обязательно умереть! Я уверен, что проживи Павлов и другие, ему подобные, хотя бы еще по сто лет, то Люша сидел бы перед экраном не в сорок два дюйма, а во всю стену! И смотрел бы трансляцию футбола со встречи сборной Земли и Марса. А Василиса набирала и сбрасывала бы вес просто по своему желанию, без всяких диет.

Люша буркнул:

– Павлова жаль, кто спорит? Но нельзя отменять законы природы.

– Почему? Мы их все время отменяем.

– А она за каждую победу мстит!

Понимаю же, дурак, спорить бесполезно, но по инерции я сделал последнюю попытку:

– И что, ты готов отказаться от бессмертия?

Он сказал гордо:

– Смотря какого!

– Это как? Бессмертие либо есть, либо…

– Я имею в виду, что если ученые придумают такую таблетку, чтобы проглотил – и все, или пусть даже сходить на укол, – это одно, это нормально, а вот если мне хотят всобачить в тело какую-то железяку – нет, ни за что!

Глава 8

Он подбоченился, смотрит таким гоголем, что я ощутил подступающую тошноту. Как будто его будут в самом деле уговаривать стать бессмертным, а он станет диктовать условия, на которых изволит великодушно принять! Совсем одурели эти демократы со своим вниманием к «простому человеку».

Барабин и Константин тоже смотрели на меня осуждающе, а на Люшу с явной поддержкой. Демьян и Лариска тихонько шептались, женщины держат настороженный нейтралитет, а грамотный Константин заверил Люшу:

– Будет простая операция на генах. Подправят пару генов – и мы никогда не будем стареть. И вечная жизнь будет обеспечена. Думаю, цивилизация пойдет таким путем.

Люша кивнул, хоть и с неохотой, но все же соглашаясь. Барабин и Василиса тоже заговорили, что это правильно, это верно, это нормально, это совсем не то, что бездушные железяки в благородное человеческое тело пихать, это ж так и сам человек станет бездушным. Я молчал, потому что если у Люши или Василисы тела – благородные, то я лучше весь стану железячным, упаси меня от такого благородства. На биологическую трансформацию они согласны, видите ли, потому, что это замораживает мгновение: можно остановить прогресс и жрать, жрать, жрать, а также совокупляться в промежутках между жратьем, и так до скончания века. Который наступит, когда какой-нибудь крупный астероид врежется в Землю.

Я слегка отодвинулся вместе со стулом, бокал красного вина в руке, рассеянно-благожелательная улыбка на морде лица, взгляд переползает с Люши на Барабина, на женщин, на всех-всех, а под спудом ворочается, просясь на поверхность, злая мысль: и что же, все это жруще-срущее большинство тащить в бессмертие? Да вы что, охренели?.. Только самое тупое животное, у которого даже спинной мозг на всякий случай изъяли, может предположить, что бессмертие будет доступно в с е м!

Зачем питекантропы в нынешнем обществе? Их даже асфальт не научишь укладывать. Вот так же в мире бессмертия абсолютно не найдется места всяким любителям смотреть по телевизору футбол, поставив перед собой ящик пива.

Внезапный холод прокатился по всему телу. Собственно, чем я лучше? Только тем, что не состоял, не был, не привлекался, не участвовал? Но отсутствие заметных недостатков – еще не достоинство.

Люша, чувствуя, что сказал меньше, чем мог бы, у него тоже сильно развито остроумие на лестнице, снова заговорил о проклятой науке и технике, что гробят духовную жизнь человека, но я наступил обеими ногами себе на горло. Смолчу, пусть говорит.

Он вещает с таким напором и пафосом, что любой довод против будет выглядеть жалким. Уже потому, что начну изобретать доводы вот сейчас, а за спиной Люши стена до небес из многовековой традиции, именуемой культурой, что, дескать, смерть – естественный и необходимый процесс, и его отменять ну никак низзя. Там доводов миллион, все отшлифованы за века до блеска и выгранены, сверкают остроумием, кажущейся глубиной и вообще выглядят сокрушающими.

А что вякаю я? Что автомобиль перспективнее телеги с лошадью? Так это стало понятно люшам лет через сто со дня, как первый автомобиль прокатился по дорожке. А я сейчас в такой ситуации, когда автомобиля еще нет вообще, а только изобретен двигатель внутреннего сгорания, начинаются первые робкие разговоры о возможности его применения в быту, на транспорте…

В этом случае, понятно, у сторонников тягловой силы все доводы и все козыри на руках, ибо преимущества коней отчетливо видны еще с Древнего Египта, а о какой такой замене этой единственной и прекрасной силы вонючими керосинками разговор? Да не смешите народ!

Вот и не хочу смешить… Правда, то и дело забываю о бесперспективности таких разговоров, только помоями обольют под видом моего просвещения, дурака такого, что не понимает простых вещей, понятных каждому ребенку…

Поглядывая с нетерпением на Лариску, я вышел на балкон. Свежий ночной воздух охладил распаренное жратвой и пьянкой лицо.

В уголке стоит Татьяна, непривычно серьезная, задумчивая.

– Привет, – сказал я. – Не вынесла душа наших заумных разговоров?

Она вяло усмехнулась:

– Да. Я просто ничего не поняла. А отсюда такой чудесный вид…

Я посмотрел вниз. Когда-то и меня восхищал вид с такой высоты, а сейчас поймал себя на том, что смотрю на копошащихся внизу существ и думаю с раздраженным недоумением: ну как они так могут? Живут себе, тупые, не понимают… Не понимают, не догадываются, а когда им начинаешь вещать истину, отмахиваются: что за хрень несешь? Наши предки помирали, и мы помирать будем! И все помрем. Пей или не пей.

Они все еще верят, что через тысячи лет компьютеры будут мощнее, автомобили будут меньше жрать бензина, а люди будут воевать за Марс и Венеру. Или за звездные системы. А космические пираты будут захватывать лайнеры с пассажирами и требовать выкуп. Еще побеги из космических тюрем, звездная пехота, проститутки в космических барах, заключение торговых договоров с разумными жуками, грибами, богомолами и крылатыми жабами…

Господи, неужели один я такой умный, а все дураки? По логике так, хотя я чаще страдаю заниженной самооценкой. Но все-таки жутковато понимать, а еще жутче – ощущать, что живу в стране дураков. Нет, в человечестве дураков!

Улыбнувшись Татьяне, я вернулся в комнату и молча показал Лариске на часы. Она кивнула: да, поняла, заканчиваю.

Люша посмотрел на меня угрюмо:

– Ну как, освежился?

– Да, – ответил я и улыбнулся светло, словно пробегающему через лесную дорожку ежу. – Да, конечно, ты прав.

Он замолчал, несколько ошарашенный быстрой и неожиданной победой, всмотрелся пытливо.

– Че, сдаешься, да?

– Сдаюсь, – признался я.

– Согласен, что я прав?

Я поднял руки:

– Стопроцентно.

– Что стопроцентно?

– Что ты прав, – сказал я. – А что ты ожидал? Ты привел убийственные аргументы. Неопровержимые просто. Вот и переубедил меня с ног и до головы.

Он все еще смотрел с сомнением.

– Что-то ты слишком быстро…

– Дык ты ж был неопровержим, – признал я.

– Это я знаю, – сказал он великодушно и значительно, – но ты обычно бывал крепким орешком.

– Увы, ты меня расколол, – сказал я. – Ладно, уже поздно, а завтра, увы, день рабочий. Нам пора.

Барабин сказал бодро:

– Ты чего? Я знаю, ты дома работаешь, а в фирму ходишь только за получкой!

– Твоими бы устами, – сказал я со вздохом, Барабин сразу насторожился, но не услышал привычное, что нужно делать его устами, а я поднялся, развел руками. – В самом деле, надо идти.

Лариска тоже поднялась, весело стрельнула в меня глазками.

– Да-да, нам пора.

– Ну вот, – протянула Василиса, – самая милая пара нас покидает…

Она бросила предостерегающий взгляд на сразу задумавшуюся Валентину, что не ее с Константином назвали самой милой парой, мол, это ж для дела, чтобы как бы закрепить нас с Лариской.

Лариска мило улыбалась, первой прошла в прихожую, чтобы я не выскользнул раньше.

На обратном пути внезапно перед глазами всплыло лицо Люши. Как всегда: самодовольное, самоуверенное, я услышал его напористый голос, но во взгляде на какой-то миг промелькнуло совсем другое выражение. Не то победное, как обычно. Был бы я пьян, подумалось бы, что в глазах Люши трусливенько проглянула безумная надежда. Чуть-чуть выглянула и поспешно скрылась, мгновенно прикрывшись залихватским «гуляй, Вася, все одно помрем!».

Если бы не Люша, а Константин или даже Барабин, я бы удивился, но уцепился бы за шанс переубедить, постарался бы раскачать их твердолобость… однако, гм, Люша, который с таким напором высмеивает даже не бессмертие, а просто идею обычного продления жизни…

Всплыла пугающая по дерзости мысль: а что, если и у Люши это все то же: «А мне не больно, а мне не больно»?

Ведь страшно поверить, что шанс уцелеть все-таки есть, а потом увидеть, что, увы, нет этого шанса. Так лучше уж держаться прежних взглядов, что жизнь нам не дорога, потому пьем и гуляем, а кто не пьет – трус и предатель!

Возможно, Люша, как и другие, страшится на уровне подкорки. Страшится признаться, сказать правду. Это залихватское отношение к жизни вдалбливалось тысячелетиями, начиная с допещерных времен. Еще со дня, как человек слез с дерева и внезапно осознал ужасающую истину, что даже если удастся избежать всяких саблезубых тигров, то все равно помрет так же точно, как если бы попал в пасть пещерному медведю.

Лариска всю дорогу молчала и таинственно улыбалась. Я высадил ее возле ее дома, она поцеловала меня в щеку и юркнула в подъезд.

Я проводил ее взглядом, так принято, если уж лень провожать до двери, вырулил на шоссе, тут же подумав, что мы и сейчас оправдываемся, оправдываемся, оправдываемся!.. Как будто нечто трусливое и неполноценное, которому нужно доказывать право на жизнь вообще. Хоть на короткую. Доказываем, что жить долго хотим, чтобы можно было работать и творить, постоянно приводим в пример Пифагора, Павлова, Тициана и тех немногих, что жили долго и работали до конца дней.

И постоянно уверяем, что только ради этого и хотим жить долго, бесконечно долго. И что не хотим и никогда не согласимся на такую вечную жизнь, если это будет вечная старость.

Конечно же, это ложь, защитная реакция на все эти дурацкие гыгыканья: вечно жить хочешь, га-га-га, а хрена не хочешь, гы-гы-гы?.. На самом деле жить вечно жаждет все живое. Достоевский соглашался существовать в любой старости и даже вечно стоя на одной ноге над пропастью. Тот же ад и жуткие адовы муки придуманы в мечте о вечной жизни! Хоть в аду, хоть в котле с кипящей водой, но – жить!..

Жить вечно для того, чтобы работать, работать и работать, – это оправдание. Конечно, будем работать, работать и работать. Мы из тех, кому нравится работать и получать результаты, но все-таки это уже развитие идеи вечной жизни, а в основе просто желание не умирать. Жажда. Неистовое стремление. Сперва – просто не дать оборвать свое существование.

А уж потом – работать, потому что настоящий человек не мыслит жизнь без работы, без улучшения окружающего мира, без перестройки мироздания сперва на уровне пещеры, потом – планеты, Галактики, Вселенной…

И конечно же, какой невообразимой ни будет жизнь в сингулярности, какие бы новые свойства у человека ни появились, но работать и перестраивать мир будет обязательно. Потому что развивающаяся и усложняющаяся Вселенная для того нас и создала. Мы и есть Вселенная, получившая наконец-то инструмент для перестраивания себя в нечто более совершенное.

На часах половина второго ночи, пора спать, но у меня после таких компашек, как после коитуса, совесть говорит с укором: ну не стыдно такой хренью заниматься, будто насекомый какой?

Курсор привычно скачет по гиперссылкам, он у меня уже знает, что ищу, холодок страха и надежды бежит по шкуре, словно сижу на сквозняке. То один видный ученый, то другой, основываясь на темпах развития медицины и вообще науки, утверждает, что наше поколение – последнее, что склеит ласты от старости.

Более того, если им верить, то у самых молодых есть шанс вообще не надевать белые тапочки. В смысле, при условии правильного образа жизни дотянут до того времени, когда старость возьмут за горло. Все-таки даже те орлы, что орут о необходимости помирать, тоже не жаждут ходить сгорбленными и с палочками в дряблых руках, передвигаясь крохотными шажками и отдыхая через каждые пять шагов.

Конечно, и генетика не должна уходить в отпуск, но даже если генетика подведет, то многое можно исправить питанием, упражнениями, диетой… Есть сотни примеров, когда все родители, бабушки и дедушки, сестры и братья едва доживали до сорока лет, а их внучек, который не захотел умирать так рано, перестраивал свою жизнь и до ста лет занимался наукой, свежий и бодрый, как муромский огурчик.

Словом, мне сейчас двадцать семь лет, и есть все шансы дожить до дня, когда новые технологии продлят жизнь, а потом еще более новые сделают снова молодым, и в конце концов пройдусь по пескам Марса молодой упругой походкой стопятидесятилетнего человека!

Нет, в самом деле, пока последние два-пять лет рыскал по Инету в поисках новейших материалов для совершенствования методов построения объектов в трехмерной среде, наука незаметно для меня и мне подобной массы совершила скачок, которому позавидует и блоха! Вообще-то на самом деле все двигалось плавно, но очень быстро, а так как я не смотрел в ту сторону, то сейчас ошалел от молнией бьющей истины: вечная молодость и, более того, бессмертие – уже не философский вопрос, не извечное стремление человека, как было раньше!

Сейчас это – инженерные проекты. Пока неизвестно, когда будет результат, но уже не мечтания, не грезы, а проекты. Хотя насчет неизвестности тоже не совсем верно. Эксперты уже называют примерные сроки, просто те не совпадают, хотя и все укладываются в рамки две тысячи сорокового – две тысячи семидесятого года.

То есть, если все пойдет гладко, бессмертия достигнем лет через тридцать-сорок, а если будет много сложностей, то через шестьдесят-семьдесят. Но – будет. В этом уже никто из специалистов не сомневается. Даже пессимисты могут сослаться разве что на возможное столкновение с астероидом, что уничтожит на Земле жизнь или вернет ее в первобытное состояние.

– Надо успеть, – пробормотал я.

Курсор все чаще промахивался, наконец я перестал им попадать даже в экран и тогда понял, что надо тащить тело, в котором живу, к постели, а то отрублюсь за клавой.

Глава 9

На другой день сразу после работы я мчался на другой конец города, повторяя адрес, найденный в инете. Попетляв, наконец высчитал, что корпус С должен находиться между Б и Д, въехал между домами, но тот архитектор, который располагал корпуса, все время помнил, что враг не дремлет, и потому постарался запутать как можно больше, чтобы местные сразу видели засланного шпиона.

Этих С оказалось как деревьев в лесу, все под номерами. Пришлось остановиться, блокнот куда-то спрятался, а когда я все-таки поймал подлеца, он долго не желал показать нужную страницу.

В глубине двора, прямо перед крохотным двориком, засаженным чахлыми деревьями, кирпичный дом старой постройки, я медленно вел машину вдоль подъездов, у третьего в глаза бросилась деревянная табличка «Клуб активного долголетия».

Машин перед домом немного, но припарковаться пришлось у соседнего: здесь так борются за зелень, что все огородили, наставили надолбов, такими Москву защищали от немецких танков в сорок первом. Для стоянки вообще нет места, что вообще-то нарушение прав, но я уже почти не человек, а трансчеловеку чихать на права простых человеков.

Ступеньки повели в подвал, стены чистые, тяжелая бронированная дверь распахнута. Навстречу как раз поднимается пара не очень пожилая, достаточно солидная, почти респектабельная: мужчина подтянут и сухощав, женщина потолще, с нависающими боками, которые старается прикрыть свободного кроя блузкой.

Они окинули меня придирчивыми взглядами, я прислонился к стене, давая им пройти, а когда дорога освободилась, шагнул через порог и оказался в просторном подвале. Ближе к дверям три пошарпанных канцелярских стола, за всеми тремя сидят, да и с другой стороны у всех трех сидят на стульях мужчины и женщины, а общаются, как я понял, сразу все.

Я с облегчением увидел, что, помимо двух-трех старперов, остальные моего возраста и есть даже моложе. Хорошо, не люблю быть белой вороной, я вообще-то по натуре не бунтарь и не какой-то ниспровергатель, по генам я вообще конформист, а как бы бунтарствую лишь потому, что не хочу оставаться на тонущем корабле.

У первого стола меня наконец заметили, начали посматривать с вялым любопытством. Сидевший по ту сторону молодой мужчина моих лет и даже моего сложения поинтересовался благожелательно:

– А вы к кому?

– В клуб активного долголетия, – ответил я.

– Вы попали по адресу, – откликнулся он приятно.

Я сказал сдержанно-радостно:

– Рад, что нашел вас. Меня интересуют эти проблемы…

На меня взглянули с интересом, с неким победным блеском в глазах, они ж уже посвященные, а я неофит. Человек за столом поинтересовался так же благожелательно:

– Какие именно?

– Хочу жить долго и активно, – ответил я кратко.

Он еще раз улыбнулся:

– Тогда вы по адресу. Я – Красносливов, замещаю нашего председателя, он в поездке по регионам. Да, готовимся открыть отделения клуба и в других административных единицах. Серега, дай товарищу стул, пожалуйста!

Один из парней принес стул, я поблагодарил и сел.

– Спасибо. Я рад, что отыскал вас.

Он еще раз улыбнулся:

– Вы пришли, кстати, в интересный день… Сейчас вот большая группа членов нашего клуба организовала движение «Встретимся в две тысячи сто седьмом!».

– Ого, – сказал я невольно.

Он улыбался шире, люди посмеивались и обменивались гордыми взглядами.

– Звучит? – спросил он.

– Еще бы, – ответил я. – Это же через сто лет! С ума сойти!

– Это реально, – заверил он. – Просто нужно придерживаться здорового образа жизни, сбалансированной диеты, нормального сна и не пренебрегать физическими упражнениями. Конечно, отказаться от всех излишеств… Подчеркиваю, всех.

– Это по мне, – заверил я. – Не пью, не курю, к наркотикам не притрагиваюсь и даже в сексе не усердствую, несмотря на все призывы правящей партии и правительства, а также СМИ, шоуменов-академиков, Ани Межелайтис и оппозиционного блока «Хакаблоко».

– Тогда добро пожаловать, – сказал он. – Вот Сережа, он у нас самый активный, заполнит на вас анкету и выдаст карточку…

– Карточку?

– Ну да, – пояснил он светло, и все за столом заулыбались, как брату во Христе, – чтобы вам отпускали со скидкой лечебные препараты. Не лекарства, не пугайтесь, а всякие там травы и прочее из народной медицины.

Я сказал с невольной гордостью:

– Да я получаю нехило, мне скидки не жизненно важны. Щас на баб не тратим, эта графа устарела.

Все продолжали улыбаться, только еще шире, Красносливов пояснил ангельски кротко:

– Это не ради экономии, хотя она важна, важна. Вы не представляете, насколько дороже прокормить вегетарианца, чем простого мясоеда!.. Тот жрет, как свинья, все. Разве что соусом намажет погуще или аджики добавит.

– Как-то не подумал даже, – признался я. – Спасибо!

– Если у вас есть е-мэйл, – сказал он с сомнением, наверное, я настолько с виду одухотворенный и возвышенный, что предположить наличие у меня сатанинского компа – почти оскорбить, – то можете вписать в анкету. Будем присылать новости о способах продления жизни. И о новых вариантах пролонгирования. А еще сможете участвовать в наших дискуссиях, как активный пользователь.

Я сказал с неподдельной благодарностью:

– Как хорошо! Вы не представляете, как хреново, когда один! А то все зовут то выпить, то надраться, то вмазать… спрятаться не за кого.

Он светло и кротко улыбнулся:

– Да, таким, как мы все, надо держаться вместе. Хотите чайку? У нас зеленый, целебный.

Женщина, что сидит рядом, добавила заботливо:

– Проверено, никаких подделок! У нас свой человек в палате мер и весов. Сообщает, что брать, а чего остерегаться.

Серега, не дожидаясь указаний, пошел ставить чайник. Впрочем, там уже налажено, только хлопнул ладонью по выступающей кверху черной кнопке, сразу зашумела, забурлила быстро разогревающаяся вода.

Печенья, как я понял, не положено, как и сахара, все пользовались неким заменителем. Я высыпал этот бесцветный порошок в чуть-чуть закрашенную воду, но это всегда так, когда завариваешь зеленый, по вкусу похож на запаренное сено. С заменителем сахара вообще полное говно, но я терпеливо пил, ради здоровья и продления жизни на какие только жертвы не пойдешь.

Стремясь войти в контакт, поинтересовался у Красносливова:

– А работаете где?

Он пожал плечами:

– Да кто где. Всякий старается устроиться так, чтобы работа не была слишком обременительной. Если погонишься за деньгами или карьерой, то почти наверняка проморгаешь здоровье, а то и погубишь. Легче его сохранить, чем потом вытягивать в больницах… Не так ли?

– Истинно, – подтвердил я.

Он кивнул, пояснил с горькой усмешкой:

– У меня специальность вообще редкая. Астронавигатор!.. Да-да, звездолетов еще нет, а навигаторы уже есть. На самом деле все проще: наши космические корабли тоже нужно очень точно ориентировать, а относительно неподвижное звездное небо – идеальная карта с заранее расставленными маяками.

Я спросил с жадностью:

– И что вы делали?

– Рассчитывал путь космического корабля от момента старта и до выхода на орбиту. Потом, правда, тоже следил за полетом, но то уже рутина. Cложнее, когда запускали ракеты в сторону Венеры или Марса. Особенно сложной была задача, когда направили корабль к Плутону, но так, чтобы прошел вблизи Юпитера, сфотографировал, вошел в гравитационное поле, а затем, используя чудовищное поле тяготения, набрал еще большую скорость и понесся к Сатурну… У Сатурна еще две петли, фотографирование планеты и кольца, а уж потом с утроенной скоростью к Плутону…

– Здорово, – выдохнул я. – Вы уже, можно сказать, жили в будущем!

Он чуточку поморщился, развел руками:

– Не знаю, не знаю…

– А что не так?

– Работа не по мне, – объяснил он.

Я ахнул, я бы за такую работу полжизни отдал.

– Почему?

– Слишком много стрессов, – объяснил он, обвел взглядом помещение, внимательно слушающих членов клуба. – А зачем?

– Зато работа какая! – вырвалось у меня.

Он благодушно улыбнулся:

– Пока я не знал… не думал о продлении жизни, меня та работа вполне удовлетворяла. Даже льстило, что я вот рассчитываю траектории космических кораблей! Но когда я ознакомился с программой «Активного долголетия»… вы понимаете, конечно?

Я помотал головой:

– Нет, но вы говорите, я схватываю быстро. И многое хочу понять. Смотрите на меня, как на простого нуба, что хочет стать хаем.

Люди благожелательно заулыбались, обменялись понимающими улыбками. На меня почему-то повеяло Древней Грецией, там вот так же, если верить историкам, все двигались неспешно и пластично, каждое движение греков исполнено эллинской красоты и грации.

Красносливов сдержанно улыбнулся, его жесты и слова тоже выдавали в нем потомка пластичных древних греков.

– Когда на меня снизошло понимание, я пересмотрел всю свою жизнь.

– Да-да, – сказал я торопливо, – я сейчас себя тоже чищу. Избавляюсь от вредных привычек, пересматриваю даже философию… наверно, это философия.

Он кивнул:

– Вот и я пересмотрел.

– И где вы сейчас? – спросил я.

– Подыскал место ночного сторожа, – ответил он довольно, – в компьютерном клубе. Воровать там нечего, потому никто не лезет. Могу поспать и ночью, а потом и днем вздремнуть: медики рекомендуют дневной сон хотя бы в течение часа, вы знаете? Платят, конечно, меньше, намного меньше, но что деньги? Зато теперь наверняка проживу дольше.

Я кивнул, раздираемый противоположными чувствами:

– Да, конечно…

Глава 10

Наверное, я должен бы ликовать, отыскав себе подобных, но какое-то паршивое чувство осталось. И себя таким же очень уж считать не восхотелось.

Снова рылся в Инете, задавая разные значения поиска. С замиранием сердца я прочел про удивительнейшего человека, первого из первых трансчеловеков, намного опередившего свое время. Даже имя его – FM-2030 – вызывает четкие ассоциации с будущим. Он родился пятнадцатого октября тридцатого года прошлого столетия в Бельгии. Ф.М. Эсфендиари, а никакой не FM, он уже к одиннадцати годам успел пожить в одиннадцати странах и овладел, кроме обязательного английского, французским, арабским, ивритом, а также целым рядом менее экзотических языков.

Чувствуя себя гражданином будущего мира, где не будет ни границ, ни национальностей, он сменил имя на FM-2030, оставив первые буквы имени, а также поставив год, в котором ему исполнится сто лет. Он написал по этому поводу: «В традиционных именах отражено прошлое человека: родословная, этническая и расовая принадлежность, национальность, религия. Я не тот, кем я был десять лет назад, и, конечно же, не тот, кем я буду через двадцать лет. Имя 2030 отражает мою убежденность в том, что 2030-е годы станут чудесным временем. В 2030-м мы победим старение и у каждого будет прекрасная возможность жить вечно. 2030 год – это мечта… и цель. Я человек XXI века, который случайно появился на свет в XX-м. Я жутко скучаю по будущему».

Он издал несколько книг, в которых заложил фундамент трансгуманизма, сам придерживался строгих диет, которые позволили бы ему прожить намеченное время до 2030 года, когда, по его прогнозам, будет побеждена смерть, доказывал, что после появления синтетических органов вообще можно будет забыть о таком смешном понятии, как средняя продолжительность жизни, заявив: «У меня нету возраста. Я рождаюсь и рождаюсь заново с каждым днем. И намереваюсь жить вечно. И, если не случится непредвиденного, скорее всего, буду. Также я хочу помочь другим людям жить бесконечно».

Он очень хотел дожить до ста лет, когда станут доступны технологии продления жизни, но восьмого июля двухтысячного года умер в возрасте шестидесяти девяти лет. От рака поджелудочной железы.

Меня тряхнуло так, что на другой день я пошел не на работу, а с утра позвонил в Онкологический центр. Вежливый женский голос поинтересовался, какие у меня симптомы.

– Не знаю, – ответил я, – какие должны быть симптомы. И есть ли вообще. Я просто хотел бы провериться.

– О, – сказал голос, – это совсем другое дело. Очень хорошо, а то обычно к нам обращаются, когда уже четвертая стадия. На какой день вас записать?.. Процедура платная, вы знаете?

– Догадываюсь.

– Что именно вас больше тревожит? Желудок, печень, прямая кишка? Или нечто другое?

– Если можно, – сказал я, – я хотел бы обследоваться весь.

– Можно, – ответила она. – Но это не только дорого, но и займет время. Возможно, несколько дней.

– Ого!

– Потому что, – объяснила она, – нужно будет посмотреть результаты первичного обследования и направить вас на более детальное, так сказать. Бывает, что появляются дополнительные нюансы.

– Согласен, – сказал я. – Согласен!

Не знаю, что она подумала, я сам смотрел на себя, как на перепуганного придурка, но перед глазами маячит фотография этого FM-2030, молодого красавца с лицом голливудского актера, играющего только суперменов, великолепного и здорового, члена олимпийской сборной в сорок восьмом году, здоровье из него просто ломилось во все стороны, не зря же полагал, что с легкостью доживет до две тысячи тридцатого года.

– Ради вечности, – сказал я себе настойчиво. – Бессмертие стоит анализов. Даже если за ними полезут в жопу.

В аське трепещет несколько желтых флажков, ребята из моего клана засыпали вопросами, куда исчез, я же один из «танков»: агрю монстров на себя и держу оборону, пока более легкие лучники и кинжальщики истребляют гадов.

Хорошо, что не даю номер телефона, задолбали бы требованиями бросить все и отправиться рейдом на дракона, организовать охрану караванов, собрать отряд для захвата замка…

Хуже того, что, когда на меня напирают вот так энергично, я теряюсь, мямлю и отступаю. В смысле, поддаюсь нажиму и топаю туда, куда зовут, похлопывая по плечу и подталкивая в спину.

Веб-камеру на сегодня я отключил и вообще снял с монитора. Конечно, я не один такой слабый и податливый, даже больше: все такие, но моя беда, что не балдею от того, что такой, как все, а бурчу и все думаю, что как бы вот решиться жить, как я хочу. Не заявлять, что все так живут, а в самом деле жить по своим нормам.

О нанотехнологиях болтают и пишут все, кому не лень, словцо стало модным, его склоняют по любому поводу, даже не понимая значения.

И, конечно же, как же без этого, самое первое и самое важное, где начали применять нанотехнологию, – это крем для морды лица. Очередная панацея, что «уберет морщины, сделает кожу упругой и эластичной, вернет свежесть молодости» и прочая бла-бла-бла.

Гугл, Яндекс и прочие поисковики в мыле, я гонял их во всех расширенных режимах, они вообще-то привыкли работать с прохладцей, выдавая по первому же запросу сорок миллионов адресов порносайтов. Ну что еще требует простой гражданин?

В Инете есть все, в том числе и многочисленные общества защиты жуков, любителей наблюдения за облаками, сыроедов, рерихнутых, любых коллекционеров и собирателей, однако по трансгуманизму нашел всего полтора десятка ссылок, и то лишь три дали адреса, остальные почему-то предпочитают общаться по е-мэйлам, зарегистрированным на бесплатных ресурсах, что значит – не жаль бросить и зарегить новые.

Я посмотрел, чем занимаются, ну да, сбывают кремы от морщин и прочую залежалую и просроченную хрень, на которой поменяли этикетки, добавив слово «нанотехнологии».

Две организации, у которых даны реальные адреса, основаны явно подростками, я ощутил разочарование, когда ответил ломкий детский голосок, а когда там спросили с надеждой, не спонсор ли, я сообщил, что не туда попал, ищу контору «Рога и копыта», и в полной безнадеге поехал по третьему, последнему адресу.

Здание на окраине, солидный кирпичный дом той эпохи, когда командарм Буденный строил дома для своих красных командиров. У второго подъезда на квадратной медной пластинке аккуратно написано «Nanotechnology Last News Network». Я привычно поморщился, не люблю, когда в моей стране всякое чмо употребляет иностранные слова, так эти чмошники сами себе кажутся значительнее и красивше, ну как вороны в павлиньих перьях, но напомнил себе, что в мире обетованном не будет чужих языков и чужих буквов. Останется только свое, а языком наверняка будет именно английский. Во всяком случае, сейчас это тот язык, на котором могут говорить между собой кандидаты в обетованную, если они из разных стран.

Узкий подъезд, стертые ступеньки лестницы. Стрелка указала на второй этаж, там на лестничной площадке четыре двери, на одной из них такая же медная табличка, только поменьше: «Nanotechnology Last News Network». Никаких хитростей, вроде сложной системы видеокамер, когда тебя просматривают со всех сторон, чуть ли не до белья, фотографируют, а хитрые анализаторы берут пробы дыхания.

Я нажал на кнопку звонка, по ту сторону двери послышались легкие шаги. Дверь отворилась сразу без всякого «Хто там?». Худой мелкорослый парень в больших роговых очках, с растрепанной шевелюрой, карандаш за ухом, как у столяра, посмотрел на меня снизу вверх.

– Слушаю вас?

Я засмотрелся на его брови: угольно-черные, изломанные, как у опереточного Мефистофеля, пробормотал:

– Да вообще-то я даже не знаю точно, зачем пришел. Наверное, хочу найти таких же придурков, как и сам.

Ничуть не удивившись, он оглядел еще раз с ног до головы и обратно, сделал шаг в сторону.

– Заходите.

Я прошел мимо, оказавшись в просторной прихожей. Привычно расположенные в таких квартирах двери в туалет и в ванную комнату, в гостиной тесно сдвинутые столы, то есть квартиру даже не стали перестраивать под офис. Пять столов, заняты только два, остальные – свалка для разноформатных книг, брошюр, журналов, буклетов, коробок с лазерными дисками. Из дисков почти все простые сидюки, продолговатые коробочки дивидишек заметил лишь на последнем столе, да и то под горой дискет, что уже давно вышли из употребления. Тут сидюки уже устаревают, а у них – дискеты… Мама моя, куда я попал?

Двое парней, что так и не повернулись в мою сторону, сидят за компами, шарят по Инету. Судя по заставкам, осматривают новостные сайты по высоким технологиям.

– Я Чернов, – сказал парень. – Замдиректора, хотя, если честно, я же и уборщица… Просто надо было на кого-то оформлять.

Голос у него был слегка извиняющийся, мол, только не подумайте, что лезу в начальники. При таком росте еще и сутулый, недаром захотелось в трансчеловеки.

– А где директор? – спросил я.

– В универе, – ответил Чернов. – Он в аспирантуре, дел много.

– А у вас, – полюбопытствовал я, – дел меньше? Учиться не думаете?

Он усмехнулся, глаза за стеклами очков остро блеснули.

– Я уже отучился. И кандидатскую защитил. А вы не из милиции?..

– Да вроде нет.

– А то вопросы больно протокольные, – пояснил он с холодком. – Вообще-то мы собрались здесь не для того, чтобы найти единомышленников, а затем ударить по пивку.

Взгляд у него оставался настороженным и не совсем дружелюбным.

– Понимаю, – ответил я. – А у меня цель – найти именно единомышленников. Но, правда, тоже не для пивка. Хотя не могу сказать четко зачем. Наверное, хочется что-то делать. А что, как-то даже не представляю. Может быть, вы продвинулись дальше? Я буквально на днях узнал о трансгуманизме, сингулярности и всем прочем. Ну, не совсем на днях, но постыдно поздно. Вообще я пока как в тумане. Информации много, все сразу… Мир сейчас настолько… гм, широк, что каждый выбирает в нем свою нишу, называет ее миром и живет себе, не подозревая, что совсем рядом есть миры богаче и красочнее.

Он слушал внимательно, я поглядывал на спины парней, которых он представлять не стал, оба вроде бы начали прислушиваться к разговору.

– Зачем мы собрались, – ответил он, – вроде бы понятно. Зачем вообще собираются люди. По интересам собираются. Да и легче выживать…

– Как клуб анонимных алкоголиков? – полюбопытствовал я. – В смысле, тому, кто бросил пить или курить, надо держаться таких же?

Он кивнул:

– Верно. Это первый шаг. Но у нас и первый, и второй – позади. Хотите быть чем-то полезным, расскажите о себе. А мы постараемся понять. Садитесь, вот здесь свободно.

Те парни, хотя и сидят к нам спинами, явно прислушиваются. Свободным оказался стул, с которого Чернов снял пару папок, сам сел напротив.

Я сел, чувствуя странную раскованность души, словно именно с этими ребятами бывал на вечеринках, где мы вместо дискуссий, как играл «Спартак» и сколько мог бы забить, если бы да кабы, старательно намечали туристические маршруты по Марсу и спутникам Юпитера.

– Я пустоцвет, – сказал я откровенно. – Живу, как все, а это понятно как… Но остатки гордости говорят, что еще мог бы, да… Вот и подумал поискать себе подобных. Чтоб если уж экстремальный секс, то на Марсе…

Я замолчал, изливать душу не собираюсь, умному достаточно, а Чернов, выждав чуть, кивнул. Глаза за толстыми стеклами очков стали серьезными и внимательными, никакой насмешки. Даже удивления я не заметил, чего втайне опасался.

– Так-так, – сказал он после паузы, – вы не против экстремального секса, но на своих условиях… только на Марсе…

– Еще на спутниках Юпитера согласен, – сказал я чуть бодрее. – Или еще дальше.

Он кивнул:

– Очень разумно. Очень… Гаркуша, ты слышал? Вот как надо. А ты сразу в бутылку лезешь. Вот товарищ вроде бы и согласен, но с небольшой поправкой… И никаких конфликтов с избирателями, никакого противоречия с устоями общества.

Ближайший из сидящих за столами оглянулся, проворчал:

– Конформист твой товарищ. А я сразу правду-матку в лоб. Как товарищ Нагульнов.

– Зато товарищ Давыдов добивался результата, – сказал Чернов наставительно. – И общество его понимало. Как вас зовут, извините? А то в России имена называют только на третий день, что стало темой для анекдотов…

– Вячеслав Стельмах, – ответил я, – даже Вячеслав Васильевич Стельмах. Но, увы, сам разумею, что своей пескарьей жизнью не заслужил ни по батюшке, ни даже полного имени…

– Слава, – полувопросительно сказал Чернов. – Так? Очень приятно, Слава. Эти вот двое балбесов – Гаркуша и Знак. Очень хорошие ребята, только очень революционные. Им недостает как раз вашей сдержанности и вашей мимикрии. Вы, дескать, такой же, как все большинство, населяющее планету. Вы совершенно правы: с этим абсолютным большинством спорить бесполезно. Дураки всегда уверены в своей правоте. Чем дурак ниже по уровню, тем он увереннее.

Он повысил голос и строго посмотрел на Гаркушу, что повернулся было к экрану.

– Потому спорить не надо, – сказал он напористо, – это напрасно затраченные усилия и непонимание… Ты понял, Гаркуша? Это в твою сторону… конфетка. Ты тоже не против экстремального секса, но на крыше тебе уже неинтересно, тебе подавай Марс, понятно?

Гаркуша сердито оскалился и отвернулся. Мне показалось, что у парня некоторые проблемы с этим экстремальным, далеко не у всех получается, как, кстати, и у женщин, но те все равно могут участвовать, а вот нам подавай хоть какие-то условия.

Я пробормотал:

– Ну, я думаю, честнее так, как вот у товарища… Гаркуши? Да, говори все как есть. А я просто увиливал. Это скорее трусость, чем позиция.

Гаркуша бросил на меня косой взгляд, но я уловил в нем благодарность, а Чернов развел руками.

– Это не трусость, – сказал он наставительно, – а благоразумие. Бесполезно выходить на кулачный бой с быком. С некоторыми… спорить бесполезно. А этих некоторых, как вы понимаете, абсолютное большинство. Ладно, теперь о том, куда вы попали. Мы здесь организовали общество по поддержке развития нанотехнологий. Желательно в России. Все-таки здесь живем, но вообще-то мы счастливы, когда нанотехнологии развиваются и в какой-нибудь Сингапурии. Сингапурия тоже в некотором роде уже наша, а через сколько-то лет… Вы кем работаете?

– Программистом, – ответил я кисло.

Он улыбнулся, мордочка сразу стала симпатичнее и моложе.

– Ого! У вашей профессии есть будущее.

– Но не в таком виде.

Он вскинул брови:

– А что не так?

– Я не наукой занимаюсь, – объяснил я. – Не инженерией, не стою на острие технологического прорыва, как любят писать газеты. Увы, большинство программистов заняты такой же хренью, что и я. Я лично разрабатываю компьютерные эффекты, так это называют, для оформления музыкальных клипов и для рекламы.

Он поморщился, покачал головой.

– Знали бы вы, что у нас за специальности! Стыдно выговорить. Уже сейчас вымирают, а что говорить про будущее?.. Насчет нашей конторы… Скажу сразу, мы ничего оригинального не придумали. Попросту собезьянничали у штатовцев. У них существует эдакая добровольная организация «Центр безопасных нанотехнологий». Там простые жители довольно активно вносят на ее счет добровольные пожертвования. А кто и помогает всякими разными способами. Мы вот размечтались, что и у нас бы так…

Гаркуша сказал хмуро, не оборачиваясь:

– А ты скажи, что за направленность у этого Центра! Скажи, скажи.

Чернов мягко:

– Слава, вы не слишком обращайте на него внимания. Гаркуша – замечательный человек, хотя зациклен на соревновании, вернее, соперничестве с юсовцами, так он их называет. Хотя, должен сказать, «Центр безопасных технологий» в самом деле ратует за абсолютный контроль Америки над всеми нанотехнологиями. Во всем мире, понятно. Это, конечно, неприятно, но…

Он замолчал и посмотрел на меня с вопросом в глазах, почти спрятавшимися за толстыми вогнутыми стеклами. Я понял, что именно хотел услышать, буркнул:

– Неприятно, согласен. Но разве есть другой вариант?

Он чуть улыбнулся:

– Здесь некоторые считают, что есть.

Коротким кивком указал в сторону Гаркуши. Второй парень уже не слушает, судя по тому, как быстро-быстро набивает тексты.

– Не знаю, – ответил я без уверенности. – Ситуация такова, что я предпочел бы контроль Штатов за всеми разработками. Страшно подумать, если, скажем, Иран может получить доступ к таким технологиям…

Гаркуша повернулся в нашу сторону вместе со стулом, лицо уже рассерженное, спросил сквозь сжатые челюсти:

– А Россия?

Чернов взглянул на меня, взглядом прося извинить, ответил еще мягче:

– Гаркуша, согласись, у нас пока только разговоры о прозрачности, а кто что и как делает – все в руках президента. В этом случае лучше уж под международный контроль!.. Но мы отвлеклись. Слава, вы знаете, в настоящее время Россия отстает от развитых стран просто катастрофически. Не по уровню жизни, это мы стерпим, а в развитии наукоемких технологий. А сейчас отстать – потерпеть тяжелейшее поражение. Вон Знак выкопал, что во время войны с фашистами люди сбросились в фонд обороны в размере шестнадцати миллионов рублей, это больше двухсот сорока миллиардов, если на нынешний курс. А сейчас требуется совсем немного… в сравнении с теми временами, чтобы ликвидировать отставание.

Я слушал, кивал в нужные моменты, мозг работает в прежнем режиме, на миг мелькнула мысль, что пришел все-таки не туда, здесь помешаны только на нанотехнологиях… но, с другой стороны, нанотехнологии могут оказаться ключом ко всем тайнам мироздания. В том числе и открыть доступ для прогулки по красным пескам Марса.

– Вы работаете на энтузиазме, – спросил я, – или кто-то спонсирует?

Чернов горько улыбнулся:

– Помимо того, что на энтузиазме, еще и палки ставят в колеса. С проверками приходят, ищут то наркотики, то оружие, то иммигрантов под столами. Все не могут поверить, что в наше время что-то может делаться за так. Сейчас даже за участие в митингах установлена твердая такса: сколько стоит собрать людей, сколько – продержать на месте, надбавка за выкрики, еще надбавка за бросание камнями, оплата реставрации выбитых зубов… Словом, мы все еще рассчитываем на помощь не совсем равнодушных людей. Ведь существует же множество способов, как нам помочь, не затратив ни рубля!

Я спросил заинтересованно:

– Например?

Он всплеснул руками:

– Господи, да зачем далеко ходить? Вот вы разбираетесь в программировании – помогите нам в совершенствовании сайта и его оптимизации! Поставьте на своем сайте ссылку на нас. Если владеете языком – переведите на русский язык интересную статью по нанотехнологии. Если у вас есть старый комп, а вы приобретаете новый – передайте или одолжите нам старый! Если школьник – поступайте в вуз, где обучают нанотехнологиям… Видите, как много возможностей?.. А это только тысячная часть!

Знак наконец оставил барабанить по клаве, энтерекнул, вслед за Гаркушей повернулся в нашу сторону. У обоих в глазах голодный блеск и надежда: вот бы я оказался богатым спонсором, что взял бы и выписал им чек на миллион долларов.

Знак, дотоле молчавший, сказал неторопливо:

– Покупайте то, что делалось с применением нанотехнологий! Этим подстегнете развитие отрасли, ничего при этом не теряя и ничем себя не ущемляя. Станьте дилером нанотоваров в своем вузе, городе, регионе… Даже среди приятелей и собутыльников! Знакомым женщинам можно сказать, что кремы с наночастицами омолаживают… Брехня, конечно, никакие кремы не омолаживают, но на них тратят денег в сто тысяч раз больше, чем на программу освоения космоса, так что хоть часть выброшенных на ветер денег попадет на полезное.

Я слушал, у самого появились идеи, наконец, поднялся.

– Ребята, я пойду читать пейджер и много думать… но что-то могу сделать уже сейчас. У меня в самом деле есть пара лишних компов и даже цветной принтер. Мне они ни к чему… нет, не ворованные. Наша старая фирма рухнула, оборудование мы разобрали по домам, чтобы не разграбили те, кто придет закрывать… Словом, завтра привезу. И вон те два стола будут при деле.

Со мной прощались, как с близким родственником, даже лучше. Родственников нам навязывает половой или еще какой-то отбор, хотя теперь они все половые, а друзей выбираем, к счастью, сами. Ну, еще иногда принимаем тех, кто навязывается, но все-таки тоже сами.

Господи, сделай так, чтобы эти трое стали моими друзьями. Впервые откуда-то ухожу с сожалением, и какой-то это гад придумал, что культурные люди долго не засиживаются в первый визит!

Глава 11

Машина летит в левом ряду, я еле сдерживаюсь, чтобы не превышать скорость… уж слишком, а внутри все поет и пляшет: ура, я не один, не один, не один!.. И другие, оказывается, хотят бродить не по пескам Египта, а по пескам Марса! И другие, оказывается, планируют, как проведут отпуск в джунглях Венеры… или что там на Венере под ее плотными облаками! И другие мечтают работать под куполом на спутниках Юпитера и Сатурна, а то и без купола, если нанотехнология позволит кощунственную, с точки зрения нынешних идиотов, перестройку ах-ах священных человеческих тел.

Солнце давно зашло, небу полагается быть темным, но в том месте, где красный шар опустился за темный край и по всему миру исчезли отдельные тени, слившись воедино, там долгое время светился некий зеленый столб. Потом и столба не стало, но он не исчез, а растекся в странное фиолетово-зеленое свечение, очень слабое, но, когда глаза привыкли, я отчетливо видел, что фиолетовость ушла, оставив место таинственно-зеленому свету.

По этому странному небу поднялась не луна – всплыл молодой месяц, самый настоящий: золотой, красиво изогнутый серпиком, умытый и блестящий в ночи так, что глазам больно. Неспешно зажглись звезды, сперва крупные, потом высыпала всякая торопливая мелочь. Небо снова стало фиолетовым, а спустя несколько минут вернулось к зеленоватости. И хоть я в левом ряду, но, пропуская яркие рекламные щиты с полуголыми бабами, всматривался в небо так и эдак. Зеленоватый оттенок оставался, даже когда совсем исчезла вечерняя фиолетовость.

В городе почти не вижу падающих звезд, а вот когда был у приятелей на даче, там, что ни ночь, небо расчерчивают слабые полоски огня. Однажды попал вообще под фейерверк навыворот: с темного неба на землю сыпались яркие огоньки, и я всегда жалел, что сгорают совсем высоко, почти ни одна «звезда» не долетает до земли.

– Перестань, – сказал я себе трезво, – за придурка сочтут. В городе на небо могут посмотреть разве что в белых тапочках. Да и то вряд ли…

Съехал с магистрали на свое шоссе. На обочину выходят гуляки, возжелавшие «поймать машину»: парочки, группки ребят, реже – одинокие девушки, то ли профессионалки, то ли любительницы острых ощущений, мол, изнасилуют – не изнасилуют, а если изнасилуют, то как и сколько их будет?

Я старался даже не смотреть на них, неловкое чувство, как будто отказываю нуждающимся в услуге. Дело в том, что никто из этих, голосующих, не считает, что это я им оказываю услугу. Напротив, каждый уверен, что это они облагодетельствуют меня, давая подзаработать. Забодаешься объяснять, что денег не надо, я просто довезу, если по дороге. Или до ближайшей станции метро.

Звякнул мобильник, свободной рукой я выудил коробочку и ногтем поддел крышку.

– Алло?

– Привет, Славик, – донесся голос Люши. – Слушай, у меня что-то комп стал вырубаться…

– Сам?

– Сам, гад! Р-р-раз – и перегружается!

– Проверь на вирусы, – прервал я. – Люша, извини, я в дороге. Иду в левом ряду, машин много. В другой раз, хорошо?

– Ладно, – ответил он. – Щас попробую антивирем… Дома во сколько будешь?

– Через час, – соврал я.

– Я перезвоню, – пообещал он.

– Лады, – ответил я обреченно и отключил связь.

Мокрый асфальт блестит, в нем отражаются оранжевые огни дорожных фонарей, машины мчатся загадочно-непроницаемые, словно монолитные. Обогнали поливочную машину, многие водители чуть-чуть подают руль вправо, чтобы попасть под тугие струи и смыть грязь.

Я попытался думать о будущем мире, обетованном, как сказал мой школьный учитель, но мысли то и дело возвращались к Люше и его компании, что вообще-то и моя компания, как ни крутись.

Люша горд, что научился пользоваться компом, хотя пользуется, как няня Пушкина электрической соковыжималкой. Но ему показали, как включать, выключать и загружать тетрис. Вот для Люши приемлемо только то будущее, в котором компы будут включаться сами по команде голосом, сами проверять себя на вирусы и сами находить тетрис.

Во все века не просто находятся люди, а их всегда абсолютное большинство, которые искренне уверены, что «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!» – совсем неплохо бы, а светлое будущее воспринимают, как слегка улучшенное настоящее.

Но все во Вселенной развивается от примитива до высших форм. Если тупые не знают, что эволюционирует все, начиная со Вселенной: усложняется структура пространства, галактик, появляются новые частицы, то пусть увидят хотя бы на примере Земли, где пошло от амеб до человека… и почему-то должно остановиться, как считает Вася Пупкин, на нем самом!

Правда, Вася Пупкин еще режется в спинномозговушки, но родители Васи доминируют в обществе, оно все из этих пупкиных, полагают, что и через десятки тысяч лет человек будет вот таким же, как сейчас, а васи пупкины с дипломами докторов наук делают прогнозы, что через тысячу лет человек будет жить уже сто сорок лет и строить город на Нептуне. А еще через пять тысяч лет, конечно же, летать на звездолетах и драться световыми лучами с космическими пиратами.

К неудовольствию и непониманию вась пупкиных, человек создал каменный топор, паровую машину, компьютер, а теперь создает… и создаст!.. наноагрегаты, что позволят менять уже самого человека, сперва тело, а затем уже убирать кое-какие инстинкты, так усложняющие жизнь мыслящей обезьяны с дипломом университета.

Новый звонок, я спросил сквозь зубы:

– Алло?

– Славик, – прощебетала Лариска, – как ты там, милый?

– Терпимо, – ответил я.

– Давно не виделись, – пропела она намекающе.

– Давно, – согласился я, но не сказал, что за рулем разговаривать опасно, перед женщинами мы стараемся выглядеть круче некуда, да и брякни такое, она без всяких прелюдий сообщит, что щас приедет. – Жаль, что взял работу на дом…

– То-то тебя неделю не видела, – сказала она щебечуще. – Ничего, я сама к тебе загляну, милый. Пока!

Прозвучал сигнал отсоединения, я ругнулся, подумал с подозрением, не ощутила ли по моему голосу, что хочу отделаться, женщины очень чувствительны в этих вопросах, потому так взяла меня за рога.

– Ладно, – пробормотал я, убирая мобильник, – че-нить придумаю…

Конечно, сейчас даже мне дико представить, что еще до перехода в сингулярность, где-то в фазе трансчеловека, я уже начну терять половые инстинкты, как и сами половые органы. То есть я готов без борьбы с собой принять идею о вмонтировании разных технических приспособлений, благодаря которым стану сильнее, быстрее, выше, дальше и чаще, но вот отказаться от пениса как-то совсем уж стремно.

С другой стороны, пенис как-то совсем уж не к месту в теле из кремнийорганики. Да и само тело вряд ли будет телом нынешней прямоходящей обезьяны, коровы или даже насекомого. А потом, когда перейдем на управляемые силовые поля, смешно будет сохранять подобие прежних тел животного происхождения. Вот мне музеи древностей уже сейчас по фигу!

Правда, это экстремизьм, как говаривают ныне, а такое экстремное лучше держать при себе. И про музеи, и про отсутствие пенисов. В смысле, о добровольном отказе от пенисов: такое сказать вслух – как на тебя посмотрят все окружающие мужчины? Так что промолчим и будем делать вид, что с гордо поднятым пенисом пройдем через все галактики, как же без него, родимого!

Во всех наших романах космонавты, прилетая на какую-нибудь дальнюю планету, тут же находили что-нить для половых нужд. Благородный инженер Лосев – принцессу Аэлиту, простой красноармеец Гусев – ее служанку. И так на всех планетах, звездах, в туманностях, галактиках и параллельных или четырехмерных. А если людей не оказывалось, трахали насекомых, как у Казанцева в «Фаэтах».

Так что будет еще тот бунт… Многие только из-за пенисов и останутся в обезьяннике, политкорректно именуемом человечеством.

Машина у меня, к счастью, не мерс, без страха припарковываю под окнами. Таких, и получше, море, потому сплю без страха, что угонят. Если уж и появятся угонщики, то явно сопрут машину соседа справа или соседа слева.

Консьержка, повернувшись спиной ко входу, смотрит телевизор, ну хоть не спит. Я прошел мимо, не здороваясь и не топая, а то потеряет сюжетную нить и не поймет, почему в сто сороковой серии герои развелись, а в сто семидесятой опять вместе, но только поменяли ориентацию.

Люша как чувствовал, мобильник затрясся в тот момент, как я перешагнул порог квартиры и зажигал свет.

– Да, – ответил я обреченно, – уже приехал.

– Так вот, у меня щас…

Он пустился в подробные объяснения, что у него тормозит и почему тормозит, как он полагает, я сходил в ванную, прижимая мобильник ухом к плечу, а когда вышел и врубил свой комп, он все еще объяснял и объяснял.

– Люша, – сказал я проникновенно, – я отсюда не могу видеть, что у тебя не так. Но и приехать не могу, ко мне уже выехала Лариска…

– Так приезжайте оба! – завопил он зычно.

– Не пойдет, – отверг я. – Твою квартиру знаем вдоль и поперек, как свою. Никакой романтики не будет. Так что проверь еще другим антивирем, только не держи их оба активными, а то они дерутся…

– Вот как? – удивился он. – А у меня бдят сразу три: Касперский, доктор Вэб и Нортон!

– Отключи, – посоветовал я. – Проверяй по одному. Что один не выловит, то другой поймает… может быть. Если не получится, то на днях заскочу, посмотрю сам… Ох, извини, в дверь уже звонят! Пойду открывать, пока!

В дверь еще не звонят, но способ хорош, Люша сразу отключил связь. Пока Лариска едет, я врубил комп, засветился обновленный десктоп: в надежде на визит Габриэллы я убрал с экрана всех голых баб.

В холодильнике блестят металлические прутья решетки, в самом низу пара сморщенных пакетов с готовыми котлетами и блинчиками. Магазины подсуетились: таких ленивых и одиноких, как я, все больше и больше, на них можно подзаработать.

Пока комп ловит вирусы и удаляет трояны, я на сковороду выложил блинчики: трансчеловек не должен жрать, аки свинья бескрылая. Пока плита греется, начал прыгать по сайтам, вылавливая по ключевым словам «трансчеловек», «нанотехнологии», «биоинженерия»…

В дополнение к закону Мура, о котором все знают, хорошо звучит менее известное замечание Курцвейла, что все формы инженерных решений уменьшаются за десятилетие в размерах в пять-шесть раз. А это значит, чего многие не понимают, что молекулярная нанотехнология грянет примерно в двадцатом году, а то и быстрее, ведь даже закон Мура начал из-за тенденции к ускорению выдавать уже не привычные восемнадцать месяцев, а шестнадцать, четырнадцать, десять, а в прошлом году вообще уложился в девять!

Вообще, мне кажется, на Курцвейла должны ссылаться чаще, чем на Мура. Мощность мощностью, но именно уменьшение размеров приведет к сингулярности. Это и создание наноботов, и биотехнология, и вообще все-все, что изменит наш мир.

Прыгая, как блоха, с одной гиперссылки на другую, попал с технологической сингулярности на астрономическую, а это для меня значит: «Попал, Вован!», начал читать, хоть не то, что искал, но это ж моя астрономия, звезды, галактики…

Лариски все нет, я начал тихо надеяться, что ее по дороге заметил какой-нибудь олигарх и предложил проехаться в его бентли, от чего Лариска отказаться ну никак не сможет, однако как раз в этот момент в прихожей и прозвенел звонок.

Я потащился открывать, Лариска, свежая и румяная, словно не отработала двадцать часов в студии, а прямо с утренней прогулки по легкому морозцу, протянула мне два объемистых пакета.

– Держи!

– Эт че? – спросил я с подозрением.

– Почему-то подумала, – сказала она мило и улыбнулась, чтобы я не заподозрил, что она вообще думает, – что у тебя в холодильнике пусто. А я хочу жрать, как стадо слонов!

Я покачал головой:

– Нет, ты не блондинка точно.

Она посмотрела через мое плечо.

– Работаешь?

– Вообще-то да…

Она забрала из моих вялых рук пакеты.

– Иди доделывай. Я сама приготовлю ужин.

Я вздохнул с облегчением, а она исчезла на кухне. Сразу же донесся звон посуды и звонкий голос, распевающий про синее море и свободную любовь.

Стену между кухней и гостиной я давно убрал, сейчас Лариска включила жвачник, для нее он то же самое, что для меня комп, то есть средство по отслеживанию нужной информации. Я невольно скосил глаза, ощутил дурноту, но продолжал смотреть, все мы немножко… вот такие.

Глава 12

Под взрывы утробного гогота идет ежедневная популярнейшая передача «Приколы». Молодая женщина с пышным бюстом и низким вырезом платья выходит из магазина. В обеих руках куча пакетов с покупками, в трех шагах от машины слегка оступается на высоких каблуках, взмахивает руками и… ключи от машины вылетают из руки и падают на ее же грудь как раз между сочными разбухшими сиськами. Все оборачиваются, смотрят, а она, не выпуская сумки из рук, просит идущих мимо мужчин взять эти ключи и дать ей, а то у нее руки заняты.

Мужики, роняя слюни, радостно бросаются на помощь, а она, вроде смущаясь, делает почти незаметное движение плечами, и от этого движения ключи проскальзывают глубже… Этот трюк приколисты повторяют десятки раз, за все время лишь дважды мужчины смутились и не решились запустить руку за опускающимся ключом, а все остальные жадно шарили, не спеша достать ключ, кто-то даже начал вылавливать злополучный ключ снизу, запустив руку под платье, зрители у экранов воют и стонут от восторга. Какие на фиг риголетты или аиды, вот он, настоящий кайф, вот оно, подлинное эстетическое наслаждение этой, как ее там, ага, культурой! Появилась новая разновидность развлекухи, как ее только не называют, но ее фанов называют обычно дрочерами.

На другом канале, который так и называется – «Культура», длинноволосые блондинистые парень и девушка, в одинаковых рубашках, клетчатых шотландских юбках и кроссовках, безостановочно повторяют один и тот же трюк: девушка, тоже нагруженная пакетами с покупками, взмахивает руками, у нее выпадают ее легкие трусики, а она, не заметив потери, идет дальше, где, свернув за угол… торопливо прячется за будку, а за углом уже стоит ее длинноволосый дружок, поставил сумки на выступ стены и, повернувшись к камере спиной, роется в них. Трусики поднимает парень, намеченный жертвой, а они все еще хранят влажность и запах интимного места, парень бросается следом, за углом же эта самая блондинка, ага, вот она, парень с ликующим и очень интимным смешком подходит и говорит, что она потеряла трусики, он готов помочь ей даже надеть… но, когда блондинка поворачивается, это оказывается усатый и бородатый мужик!

Этот прикол крутят с утра до вечера, зрители в диком восторге, а главное, идет по телеканалу «Культура». Это вместо устаревших моцартов и шубертов-мубертов всяких.

– Милый, – донесся с кухни щебечущий голосок, – я бифштекс делаю с сыром и луком! Хорошо?

– Хорошо, – крикнул я.

– И зелени немного, да? Чуть-чуть?

– Отлично, – крикнул я. – Лариска, ты все делаешь отлично!

– Спасибо, милый, – донесся веселый голосок, – я стараюсь…

На балконе свежий ночной ветер охладил голову, вернее, лицо, а голова стала как будто еще накаленнее. Глаза охватили панораму трех десятков домов и широкую трассу в шесть рядов, к ней ручейками стекаются четырехрядные и двухрядные. И везде реки огоньков: сюда – бело-оранжевые, от меня – красные.

Во всех этих автомобилях – полуобезьяны, кто задержался на службе, где «платят хорошо, а я ниче не делаю», задержался не по работе, конечно, полуобезьяны и на службе думают только о том, как трахнуть вон ту и вон ту, говорят, обе хороши с задранными ногами на канцелярских столах… Другие возвращаются с дискотек, балдежек, вечеринок, групповух, из игорных клубов, ресторанов…

Никто из них и не подозревает, что скоро весь этот привычный мир исчезнет буквально в одночасье. Вся цивилизация полуобезьян, именуемая человеческой, исчезнет настолько быстро, что полуобезьяны не успеют и пасти открыть в удивлении.

Наступление новой эры идет по всем фронтам, больше всего сюрпризов ждем от нанотехнологий. Как только будут созданы наноботы, то есть крохотнейшие роботы, человек начнет быстро переходить из нынешней полуобезьяны в существо, которое уже подчиняется не эволюции, а собственной воле. То есть наконец-то сможет менять свое тело, добавлять новые органы или избавляться от старых. Ну, избавляться я не буду, я жадный, а вот добавлю очень многое. Да вообще все добавлю, что смогу ухватить. Понятно же, что полуобезьяны, что талдычат о прекрасности человеческого организма и невмешательстве в его божественное устройство, останутся в обезьяннике, а мы пойдем дальше.

В нанообщество то есть. Мы перестанем быть полуобезьянами, сиречь человеками, и станем наносапиенсами. А это совсем другой мир. Вход Люше, Василисе, Демьяну, Лариске и прочим существам – заказан.

Жутковато, конечно, представить, что у того существа, кем я стану, не будет даже пола… как не будет инстинкта размножения, что постоянно заставляет нас совокупляться и совокупляться. И чем чаще, тем лучше. И разных баб побольше, чтоб, значит, засеять побольше грядок. Ведь то, чем засеваем, так и называется: семя.

Издалека донесся звонкий голосок:

– Милый! Все готово!

Вздохнув, я вернулся в реальность, где кухня, на кухне стол, на столе две широкие тарелки с парующими красно-коричневыми кусками мяса, с оплавленным сыром сверху, посыпанные мелко нарезанной зеленью.

Лариса опустилась по ту сторону стола, светлая и сияющая.

– Чему улыбаешься? – спросил я. – Дела твои прут в гору, знаю. Новый контракт подписала?

Она кивнула:

– Да. Контракт – это все! Но улыбаюсь не по контракту.

– А почему?

– Просто хорошо, – сообщила она.

Я посмотрел, взял нож и вилку. Мясо отделяется легко, прожарилось отлично, но нигде не подгорело, даже не пересушилось.

– Молодец, – сказал я. – В самом деле, хорошо. А ты чего не жрякаешь?

Она тоже взяла нож и вилку, но продолжала смотреть на меня, загадочно улыбаясь.

– Да так… Давно не чувствовала кайф просто от приготовленного ужина.

– Устала, – сказал я понимающе, – ничего, лопай и ложись. Это ничего, что на ночь есть вредно. При нашей жизни полезно все.

После душа она забежала ко мне в комнату, я как раз рылся в новостях нанотехнологий, заглянула через плечо.

– А что это у тебя там за страсти? Какие-то железные жуки… Жуть, это еще и увеличенное?

Я сказал злорадно:

– Это будущий процесс вживления всяких железяк в прекрасное и совершенное тело человека, представляешь? Есть такие ученые-изуверы, что предлагают такое зверство проделать со всеми людьми.

Она зябко передернула плечами.

– Да не может быть!

– Может, – заверил я еще злораднее. – Это называется начало перехода в сингулярность.

Она удивилась:

– А зачем?

Я фыркнул:

– Расширит возможности человека, как они заявляют.

– А это в самом деле расширит? – спросила она с сомнением.

– В самом, – ответил я. – Да только кому нужно такое расширение? Вторгаться в прекрасное человеческое тело…

Я выразительно посмотрел на ее пышные сиськи, но Лариска задумалась, приподняла брови.

– Ну… если это вторжение, к примеру, позволит держать верхнее ля минуту, то я бы дала вмонтировать в себя любую железку. С условием, конечно, что не будет выпирать наружу. Как вон старые имплантаты в сиськах нашей примадонны. Представляешь, прямо посреди концерта вдруг начали сползать и выпирать краями!

Мне показалось, что я ослышался.

– Что-что? Ты позволила бы вставлять в твое тело какие-то мерзкие механические чипы?

– Почему мерзкие, – сказала она с неудовольствием. – Если улучшили бы мой голос, то ничуть не мерзкие. А что значит «вторгаться»? Вон Межелайтис уже третий раз ложится на липосакцию, это что, не вторжение? И подтяжку уже делала, пусть не брешет, что только кремами. У нее щеки висели, как у бульдога! Да никакой крем не подтянет!

Я смотрел с изумлением, переспросил:

– Значит, ты не против, чтобы в твое тело запустили всяких механических амеб, что будут в тебе копаться, рыться, перестраивать…

– Если портить, – ответила она рассудительно, – то я против. А если на пользу, то я что, совсем дура? Пусть копаются, лишь бы голос не портили… Ладно, жду в постели! Долго не засиживайся, я вырублюсь, как только лягу.

Я потащился следом, асексуал – не асексуал, а хамить женщинам нехорошо, если надо, то надо. К счастью, с сексом уложились в три минуты, молодцы, вот что значит слаженность и притертость команды, после чего Лариска, еще даже не отдышавшись, тут же вырубилась в моих объятиях, а я полежал тихо и медленно начал высвобождаться.

Она пробурчала что-то недовольно, ноги подергиваются, попыталась передней лапкой удержать меня, но промахнулась. Я укрыл ее заботливо одеялом и вышел на балкон.

Ночь жаркая, потому свет от луны падает теплый, розовый, даже вокруг нее двойное гало тоже розоватое, но нет в нем того призрачного холода, что ассоциируется с ночным солнцем упырей и вурдалаков.

Кант сказал: «Сколько живу, не перестаю удивляться звездному небу над головой и нравственному закону внутри нас». Насчет нравственного закона я еще удивляться не начал, наверное, не дорос, или это для меня пока сложно, я ж из поколения пепси и безопасного секса, но звездное небо приводит в восторг, трепет, ликование и состояние, близкое к тому, что испытывали верующие египтяне при виде Озириса или Сета, а святой Антоний при виде Богородицы.

Иногда слезы выступают из неких там слюнных или слезных желез. Чувствую, как накапливается влага и даже готова прорвать плотину нижних век, побежать по морде, собирая пыль, чтобы потом застрять в щетине на подбородке. Купол неба бездонный, выгнут иногда круто, словно мир накрыт верхней половинкой скорлупы яйца, иногда небо почти плоское и грязно-серое, будто обитаем, как тараканы, под опрокинутой тарелкой с остатками присохшей еды.

Со стороны жвачника, его мы так и не выключили, доносится взволнованный голос диктора. Колоссальная волна обрушилась на Берег Слоновой Кости и унесла жизни двухсот человек, но для меня это только статистика, эмоции на нуле, зато ощутил ужас при мысли, что меня пронизывает «темная энергия» и что я, оказывается, на семьдесят пять процентов состою из нее, а также на двадцать пять процентов из «темной материи».

Выходит, то ли я тяжелее, то ли весы неверно настроены. То ли я вообще ничего не понимаю… но это не ввергает в уныние: это ж сколько можно узнать нового! Это не то, что безуспешно пытаться получить новый кайф от новой позы в сексе… будто такие есть, или пытаться поймать острые ощущения от совокупления в лифте.

На подгибающихся от усталости ногах я дотащился до постели. Лариска сладко сопит, теплая и нежная, я лег сзади, руки сами нащупали ее разогретые сиськи, и тут же провалился в сладкий сон, где я уже трансчеловек, а то и зачеловек вовсе.

Постель пуста, с кухни плывут запахи кофе и жареного мяса. Я позвал Лариску, ответа не услышал, выбрался сонный, потирая глаза.

На кухонном столе тарелка с поджаренным мясом накрыта другой тарелкой, чтобы не остыло, и на краешке короткая записка: «Милый, ты был великолепен! Целую, убегаю. У меня с утра репетиция»

Я хмыкнул иронически. Лариска пишет готовыми фразами, насчет великолепности совсем загнула, мы, по сути, и не трахались вовсе, а наскоро совершили ритуал, как две торопливые мухи, и каждый занялся своим делом.

Комп рассерженно загудел, застонал, внутри заработали шестеренки, раскручивая маховики. Я, поколение пепси, почти не включаю жвачник, это больше для гостей, но вот комп иногда не вырубаю неделями…

Можно сказать, поколение компов, или, точнее, поколение Инета. Потому что первое, что каждый из нас делает, – лезет в Инет. Там и новости всегда раньше, чем на старомодном телевидении или в допотопных газетах, и любая информация, полезная или бесполезная, там все точки зрения, дискуссии, споры, обоснования и опровержения…

Вот еще интересный материал о продлении, вернее, о длительности жизни. Столетие у нас именовалось веком, то есть сроком человеческой жизни. Так и было в прошлом, если верить Карамзину и прочим неспециалистам. К примеру, Пушкин описывал встречу со стошестидесятилетним казаком, который вместе со Стенькой Разиным грабил турецкие берега… хотя, конечно, Пушкину верить – себе дороже, но как хочется поверить, мол, если у него получилось, то и у меня есть шанс… Ну, не турецкие берега грабить, а прожить столько, а то и больше, все-таки казак не очень-то придерживался диеты: горилку пил, махоркой дымил, жареное мясо жрал от пуза, не глядя на холестерины…

Вот в Александро-Невской лавре Питера расположены могилы Патерфутия, что прожил сто двадцать шесть лет, Авраамия, этот прожил сто пятнадцать, и прочих долгожителей по нашим меркам.

Но главное не в том, что какие-то люди жили долго, это не заслуга, а в том, что Софокл написал «Эдипа» на сотом году жизни, Тициан в девяносто пять закончил «Христос в терновом венце», а умер в девяносто девять лет, продолжая работать! Микеланджело творил в девяносто лет, Репин и Павлов в восемьдесят шесть поражали энергией, а Обер, что веселую оперетту написал в восемьдесят семь лет, говорил: «Мне не восемьдесят лет, а четыре раза по двадцать».

В том и вся соль, что, если бы эти люди не прожили так долго, цивилизация недосчиталась бы многих шедевров! Вывод: люди должны жить долго уже потому, что с возрастом больше знаний, опыта и умения всем этим богатством воспользоваться.

С другой стороны, я бы иных молодых трутней «повбивав бы» еще в личиночном возрасте. Уже видно, что только загрязняют почву отходами, толку с них не будет. Это те гусеницы, что жрут и срут всю жизнь, но бабочками никогда не станут.

Иконка посигналила, мигая, внизу монитора, затем поверх всех окон высветилось напоминание: «Работу сдать двадцать седьмого! Не забудь бэкграунды!!!»

Я взглянул на часы, ого, быстро набрал номер Сергея Михайловича, генерального по проекту:

– Сергей Михайлович!.. Это Вячеслав. Напоминаю, дизайн закончен практически полностью, отлавливаю баги. Вы завтра будете на месте?

– Нет, – пророкотал в трубке добродушный бас, – сдай Курилову. Что-то тебя давно не видел на площадке…

– Главное, – сказал я, – выполненная работа! Вот вас еще реже видят, а все знают и говорят, что вы в одиночку такую махину тянете! А те, что каждый день суетятся на виду, только имитируют бурную деятельность.

В трубке легонько хмыкнуло, затем подобревший голос сказал тепло:

– Да, ты прав, Слава. Как говорил наш дорогой Леонид Ильич: во главу угла – конечный результат! А как достигнут – неважно.

– Золотые слова, – воскликнул я с восторгом.

– Ты хорошо работаешь, – сказал он еще благодушнее, – ну давай, работай.

Звякнуло, связь разъединилась. Я вздохнул свободнее, этот зверь мог погнать на работу, вовремя же я ввернул, что в век Инета можно работать на фирму и дома. Ни места не занимаю, ни уборщице за мной не убирать, ни других не отвлекаю разговорами за жисть и как там наши сыграли на выезде.

Чертов Инет, это же такая хитрая ловушка: начинаешь искать нужное, найдешь, а потом начнешь щелкать по уточняющим и дополняющим гиперссылкам, и вот уже смотришь, роняя слюни, как Парис Хилтон «показывает пилотку», это Лариске на зависть, как совокупляется Бритни…

Спохватившись, поспешно ушел с этих сайтов, прекрасно понимая, что через некоторое время все равно туда попаду: все дороги ведут в порно, но застрял на дурацкой, хоть и шумно-крикливой и захватившей сотни сайтов дискуссии «физиков» и «лириков».

Ну что за дикость, что культура должна быть обязательно враждебна научно-техническому прогрессу? Почему культурники обязаны устраивать митинги протеста и защищать разваливающуюся усадьбу самого Иванкова, внучатого племянника великого Лескова, в которой великий Лесков побывал аж трижды!

Кто и какой идиот придумал и спровоцировал первую дискуссию о противостоянии «физиков» и «лириков»? Или это из глубины: мол, еще тогда некий физик кощунственно намеревался измерить алгеброй гармонию, но разве можно великую тайну искусства понять, тем более измерить?

У кого в руках СМИ, тот, понятно, победно восхваляет себя, заодно поливая пометом конкурента. Это видно по тому, как сейчас самыми лучшими людьми оказываются… точно, журналисты! Сейчас даже президенты стран, отвечая на их вопросы, всегда льстиво говорят: «Прекрасный вопрос!», или еще что-то подобно хвалебное, чтобы польстить интервьюисту, а то, сволочь, обгадит в интервью, повернет так, что окажешься последним дерьмом.

Писатели везде превозносили свою профессию, как великую тайну, тут и Муза, и Пегас, и Вдохновение Свыше, и Озарение, и прочая хрень, чтобы отгородить свою профессию и сделать ее закрытой кастой, а себя – Избранными Творцом, Отмеченными Провидением, Особыми, чьи помыслы, замыслы и поступки должны приниматься правительствами всех стран, а тупыми народами выслушиваться с благоговейно раскрытыми ртами.

И вот сейчас, когда наука наконец-то вышла из подвалов и стремительно меняет мир, культура с предельной тупостью продолжает бороться с высокими технологиями! Писатели заполнили полки книжных магазинов и сайты в Инете предупреждениями и предостережениями, везде описания жутких катастроф, их обязательно принесет будущее, именно обязательно. Я нарочито просмотрел аннотации книг о будущих временах, и везде катастрофы, одичание, нашествие бледных мутантов, люди превращаются в зомби, вырвавшиеся на свободу вирусы убивают всех и вся, вырвавшиеся на свободу роботы убивают всех и вся, вырвавшиеся на свободу кофемолки убивают всех и вся, а сеть Интернета обзаводится собственным разумом и начинает истреблять человечество…

Я ощутил отчаяние: да что ж это такое, почему родился и живу в таком средневековье?.. И вообще, почему только сейчас врубился, что вокруг махровейшее средневековье: по телевидению выступают гадалки, шаманы, кашпировские, глобы, ясновидцы, рерихнутые?.. Они все, кстати о птичках, относятся к культуре, хоть и не к лучшим ее представителям. Все-таки не наука, в той все проверяемо и обязательно подтверждаемо независимыми исследователями, а эти ясновидящие творят только в момент, когда посещает муза, и если приходят ученые с приборами, муза тут же почему-то покидает, ну прям писателя и прочие, кто по вдохновению…

В какой-то момент холод пронизал меня раньше, чем я сообразил, что уперся в очень пугающую мысль. Жуткую даже в самой основе: биологическая эволюция не сменилась социальной, как считалось! Она, страшно такое выговорить, продолжается…

Но продолжается совсем не так, как мы считаем: мол, мозги все крупнее, рост выше, морда ширше, а пальцы на задних ногах станут копытами, как случилось у таких же пятипалых в прошлом лошадей. Сейчас господствует мысль, ее вдалбливают в головы, что, как только человек сумел сделать каменный топор, уже не нужно отращивать клыки помощнее. Все, баста, эволюция человека как вида прекратилась, с этого момента пошла эволюция социальная: первобытная община, рабовладение, Средневековье, промышленность, технологии…

На самом же деле эволюция пошла еще быстрее, только уже не тела человеческого, а духа: мысли, сознания, мышления. И сейчас мышление, развившись в достаточной степени, готовится перейти на иные носители! Как с магнитофонной ленты мы перешли на сидюки, дивидюки, а затем и на блюрейки, так и тела свои переведем с непрочной органики на высокопрочную и очень емкую кремнийорганику.

А затем…

Голова закружилась, я хоть и рисую себя как толстокожую круть, все мы так подаем себя окружающим: мужчины, нам так положено, но вообще-то я впечатлительный хомо, даже слишком. По-настоящему толстокожие идут в футбольные фанаты, тех ничем не прошибешь. А расскажи о том, что я сейчас понял, никто из них не ужаснется уже потому, что не поймут, о какой хрени лопочу.

Глава 13

По жвачнику прошла реклама: в продажу поступили новые надувные куклы из специально созданного материала, что полностью имитирует женскую плоть. Встроенный компьютер позволяет разнообразить стоны в столь широком диапазоне, что натуральным женщинам и не снилось.

Кроме того, этих можно использовать в любых позициях, недоступных предыдущим моделям. Самое главное, куклам этой партии впервые доступно активное действие. Надувная женщина может сосать, ритм и прочие особенности можно варьировать как заранее вложенной программой, так и вручную, стискивая ей голову.

Потом пошел комментарий, что ошеломительный коммерческий успех первых партий позволил бизнесу быстро создать научно-исследовательский институт по дальнейшему улучшению надувных кукол, что уже давно не надувные. Сотрудников переманили высокой зарплатой и перспективами из института протезирования.

Словом, в этой отрасли намечается коммерческий бум, в нее пойдут инвестиции, будут созданы новые рабочие места, хотя частично людей и отвлекут с уже занятых. Биржевые эксперты предрекают бурное развитие этой отрасли и рекомендуют покупать акции этих компаний, а деньги, вложенные в развитие космических технологий или в сельское хозяйство, рекомендуется изъять и вложить в производство надувных кукол.

Голод погнал на кухню, оказывается, я просидел за компом пять часов, время за экраном всегда летит стремительно, а потом оказывается, что полезного успел почерпнуть капельку, зато набрал полные ведра сплетен, слухов, насмотрелся голых баб, траханья знаменитостей и прочел десяток так жизненно важной для меня информации о том, с кем спит на этот раз Аня Межелайтис и как она «в очередной раз опозорилась».

Электроплита с программируемыми функциями приняла заказ, кофемолка и кофеварка тоже слушаются, как солдаты-новобранцы, вообще все в квартире – комар носа не подточит, кроме меня самого, что мечется как дурак, когда даже самому простому ясно, как поднять экономику, опустить доллар и что крионика – говно, там одни жулики. И что, конечно, нельзя относиться слишком серьезно к жизни: живыми из нее все равно не выбраться!

– А вот выберусь, – пробормотал я, – а вот возьму и выберусь…

Звякнул телефон, веселый женский голосок прозвенел в ухе так, что сразу пролез под черепную коробку и устроился там, уютно поджал задние лапки:

– Ну ты че там рассиделся? Мы тебя ждем!

Я оторвал затуманенный взгляд от тарелки с сочным бифштексом, стараясь понять, кому я обещал где-то быть.

– Да я тут… эта… в душе стою.

– Мы тебя ждем, – напомнил женский голосок уже напористо. – А ты в душе… чем занимаешься, бесстыжий? Как будто мы не поможем другу?

– Да я так, – ответил я растерянно, стараясь припомнить, кто же на том конце провода, – заодно и помылся. А где вы меня там ждете?

Она хихикнула:

– Еще не знаю. Мы только с Лизой сговорились куда-нить пойти. Ее бойфренд занят, решили тебя затащить на двоих.

Ага, наконец сообразил я с великим облегчением, это те малолетки, любительницы экстремального секса.

– Это в каком смысле? – спросил я. – Затащить на двоих?

– На дискотеку затащить, бессовестный!

– А-а-а, – сказал я с облегчением, – ну, на дискотеки я временно не ходок. И не лазун.

– Чего так?

– Туфли купил клевые, а оказались – тесные. Мозоль натер.

– Ну пластырем заклей!

– Все равно жжет, – ответил я самым честным голосом. – Ну прям адские муки.

– Дурень, – заявила она. – На дискотеках всегда так тесно, что только стой и виляй бедрами. Ничто себе не натрешь, разве что между ног.

Я спросил робко:

– А тогда на фиг такой танец? И вся дискотека?

– Глупенький, – объяснила она. – Главное – общение, расслабуха, балдеж. У тебя будут две роскошные девушки, это мы с Лизкой, если уже забыл, но можешь снять кого-то еще, на дискотеке это просто.

Я попытался вспомнить, как ее зовут, не смог, я ж еще не трансчеловек, что будет все помнить и все на свете знать, ответил самым деловым голосом:

– Кисонька, я не смогу. У меня тут срочная работа. Если не сделаю к понедельнику, шеф разорвет на мелкие клочья.

Она фыркнула:

– Подумаешь! Вон Петра уже из двенадцатой фирмы выгнали. И ничего, не переживает.

– Извини, кисонька, – сказал я. – В другой раз как-нибудь.

И поспешно положил трубку, пока она не усомнилась в моей потенции или еще как-то не нажала на мужскую гордость, а нас поймать на простые крючки довольно легко.

С чашкой кофе вернулся к компу, надо пристроить ее подальше, а то шуточки насчет вируса, что пролил кофе на клавиатуру, поднадоели.

Ладно, на чем там остановился, уже и не помню. Как говорили в старину: перебила свинья «Отче наш», так пусть же сама Богу молится… Но, увы, все-таки придется самому… Ага, вот закладка и последняя ссылка. Итак, бессмертие достижимо еще и потому, что идет бешеная гонка между десятком прикладных технологий, каждая из которых может дать человеку это самое бессмертие. И спор идет только о том, кто успеет раньше.

Вперед вырвались биотехнологии, генная инженерия и наномедицина. Остальные чуть отстают, но я, напряженно вникая в непривычные для меня формулировки, все же отдаю предпочтение наномедицине. Здесь как в противостоянии форматов HD и Blue-ray: первый обещал раньше выйти на рынок, но второй гарантировал большую емкость, так что большинство потребителей склоняются к Blue-ray.

Наномедицина позволит человека сперва излечить от всего-всего, затем исправить в нем все-все, а потом снабжать его сперва дополнительными свойствами, затем и вовсе менять части слабого человеческого тела на более устойчивые органы.

Я читал, читал, волосы на голове начали шевелиться. Потрясение такое, будто бы пещерным человеком попал в современную Москву. И это только начало, дальше вообще переход в сингулярность, когда человеческое тело будет заменено на силовые поля. Мыслить человек станет в миллиарды миллиардов раз быстрее, человеческие чувства обострит, от лишних вредных освободится, а нужные придумает и добавит… словом, перестанет быть человеком!

Голова гудела и кружилась. Я откинулся на спинку кресла, сердце стучит, будто взбежал по лестнице на двадцатый этаж. С кухни повеяло запахом кофе, это уже глюки, но я сходил к плите и в самом деле еще раз приготовил большую чашку густого, взбадривающего, раз уж живу в таком времени, когда ничего круче нет, если не считать наркотики.

Кстати, насчет времени. У меня в самом деле есть шанс дожить до бессмертия. Сейчас мне нет еще тридцати, а бессмертия обещают достичь в интервале, когда мне будет шестьдесят – сто. Если очень сильно постараться, есть возможность донянуть даже при самом неблагополучном развитии событий.

Стоп-стоп, я человек подозрительный, а если учесть, что Чернов так настойчиво подтолкнул меня изучить этот вопрос… возможно, он намекнул таким образом, что здесь есть сложности. И, возможно, немалые даже.

Холодок пробежал по моей спине. Надо бы уточнить, что имеют в виду специалисты, когда говорят, что бессмертие будет достигнуто в таком-то году. Значит ли это, что доступно станет всем? Или же сумеют продлить жизнь одному человеку, истратив сотни миллиардов долларов, а до массового применения надо будет ждать еще лет двадцать-сорок? Увы, скорее всего, второй вариант правдоподобнее.

Но все равно, если учесть ту мощь и то богатство, что у нас под контролем, то первым, возможно, будет кто-то из умирающих в клинике бомжей, но если опыт удастся, то вторым, третьим и так далее будут именно трансгуманисты, готовые к Переходу в сингулярность психологически и нравственно…

Я вскочил, даже не понимая, откуда ударило адреналином. Ага, понятно, организм страшится, что не попаду в число первых, а пока буду ждать очереди – он откинет копыта. Оживить, конечно, можно и мертвого, но есть ли среди моей родни или друзей такие, которые захотят с этим возиться?

С холодком страха я быстро перебрал всех, чувство безнадежности ударило с такой силой, что тихонько взвыл. Все они помрут раньше, если даже кто-то случайно окажется долгожителем вопреки своему образу жизни. А это значит, нельзя сидеть, нельзя распускаться…

Рассвет застал перед экраном, я изучал основы программирования в среде транскроссных объектов, самое новое поле для программистов. Голова гудит, уже проглотил несколько капсул тирозина и три таблетки винпоцетина. Вообще-то их больше применяют для лечения дебилов, а также ими усиленно пользуются качки, но для работы мозга – самое то.

Ночью пошел долгожданный дождь, следом налетела буря, я бросился, опрокидывая стулья, к хлопающему окну, а когда закрывал, остановился, трепеща от первобытного ужаса: с грохотом черное небо вспыхивает зловеще-зеленым заревом, я видел бездны космоса, в которых чуть дальше уже галактики, квазары, квазаги, пульсары и вся та исполинская мощь, что будет доступна новым поколениям… а мне посчастливилось увидеть сквозь разрывы времени-пространства вот сейчас…

Вот я лечу сквозь пространство, весь из себя силовой вихрь, могу щелчком разнести хоть встречный астероид, хоть планету, хоть звезду…

Далеко-далеко, за много парсеков, даже мегапарсеков, нет, это много, пусть килопарсеки, а то и просто за пару световых лет, вижу крохотный аппарат, который те простенькие существа называют космическим кораблем, даже – звездолетом.

Я сам размером со звезду, хотя размеры для меня значения не имеют, сейчас же уменьшаюсь до обычного двуногого, одного взгляда на эту примитивную конструкцию достаточно, чтобы все понять и оценить, проникаю через обшивку, для меня это ничего не стоит, в долю секунды привожу в норму двигатель.

Весь экипаж: пятеро мужчин и две женщины – стоят с раскрытыми ртами. Я отряхнул ладони и говорю так это ласково:

– А вы знали, что вашему реактору оставалось до взрыва всего две секунды?

Крупный мужчина с суровым лицом, явно капитан, с трудом прочистил горло, голос его прозвучал простуженно, словно приходилось ломиться через лютый космический ветер:

– Да… Мы были готовы.

– К чему? – спросил я.

– К взрыву, – ответил он настороженно. – Мы ничего не могли сделать. Но кто вы?.. Старший Брат по Разуму? В смысле, вы из тау Кита или шестьдесят девятой Лебедя?

Я улыбнулся.

– Вы уверены, что ваши карты приняты во всей Вселенной?

– Гм… вы кто?

– Неучтивый вопрос, – сказал я. – У вас вроде бы принято сперва накормить-напоить, в баньку сводить, а потом спрашивать?

Они все рассредоточились по своим местам, но оттуда наблюдают за мной угрюмо и настороженно. Даже женщины, одна – красавица-блондинка, вторая – жгучая брюнетка, третья… третьей, правда, вроде бы нет… да ладно, пусть будет, вон появилась третья – с длинными волосами ярко-красного насыщенного цвета, вся из себя, с вот такими и вот такой, смотрит вот такими глазищами, а я парень что надо, воплотил себя в двуногого, перед которым все мистеры Вселенной – тьфу…

Капитан ответил после паузы:

– Вы получили всю информацию из наших мозгов, да?.. Тогда вы уже знаете, что мы вас вынуждены уничтожить, так как опасаемся, что узнаете дорогу к нашему родному миру. А так как у вас явно более продвинутые технологии, вы нас поработите…

– Ага, – сказал я, – и будете ходить в кандалах, махать кирками в каменоломнях и строить нам пирамиды… Самим не смешно?

Он ответил хмуро:

– Не смешно.

И вся его команда показала взглядами, что нет, не смешно и они готовы умереть, но не выдать секретов. Только женщины показали взглядами, что у них трусики уже взмокли, и стоит мне только мигнуть…

– Ладно, – сказал я, – вы куды ползете? В смысле, стремительно ломитесь через пространство и даже, не при дамах будь сказано, через время?

Команда снова промолчала, только капитан опять же после паузы ответил мрачно:

– Не скажем. Хоть пытайте. Но ни под какими пытками…

Я пожал плечами:

– Должен ответить, понятно, что из этических соображений не могу читать ваши мысли… но вообще-то в жопу такую этику, а вы двигаетесь к той самой тау Кита. Правда, это вы так думаете, но на самом деле гравитационная ямка по дороге чуть изменила курс вашего… гм… звездолета, так что вы…

Команда зашевелилась, капитан спросил тревожно:

– Куда летим?

– Мимо, – ответил я безжалостно. – Топливо у вас кончилось, так что врежетесь в звезду… АВ-567-87-МС, под таким номером она в ваших звездных каталогах. К счастью, это случится через два миллиарда лет…

Блондинка ахнула:

– Два миллиарда!

– Приличный отрезок времени, – согласился я. – Не слишком большой, правда, но и не маленький. Хотите, поправлю чуть-чуть ваш генокод, вы ничего не заметите, и никто не заметит, но вы проживете эти два миллиардика такой же молодой, красивой, без морщин и целлюлита? Кстати, целлюлит у вас я уже убрал. Почему-то показалось, что возражений не последует…

Она покраснела, растерялась, а брюнетка нахмурилась и навела на подругу пистолет с огромным стволом. То ли заподозрила превращение в монстра, то ли просто приревновала.

– У вас я тоже убрал целлюлит, – сообщил я ей. – И с живота, и с ягодиц.

Она фыркнула:

– У меня не было целлюлита!

– Не было, – согласился я. – Это я так, пошутил. Но целлюлита в самом деле нет. Как и морщинок у глаз.

Она вскинула руку, все напряженно смотрели, как она трогает кожу лица. Все видели, как у всех трех женщин разом увеличились сиськи и раздались задницы, хотя талии оставались узкими, даже еще сузились. В глазах мужчины с нашивками штурмана появился интерес, он смерил их внимательным оценивающим взглядом, быстро зыркнул на меня.

Я ответил мысленно, что, если он не против, штурман тут же ответил так же молча, что не против, еще как не против, а нельзя ли сделать что-нить насчет усиления либидо, а то совсем холодные, стервы…

Не холодные, пояснил я, слишком заняты друг другом, но я уже поправил их ориентацию, теперь берегитесь сексуально озабоченных женщин.

От него хлынула такая горячая благодарность, что почти сравнилась с тем чувством, какое испытываю, когда пролетаю через взрывающуюся сверхновую, куда всяким там примитивным оргазмам!

– Лады, хлопцы, – сказал я. – Мне надо догонять себя. А то я уже за сто мегапарсеков отсель, связь с этой частицей у меня начинает слабеть. Я вам заменил корм в реакторе, теперь вам хватит на сто миллиардов лет, сделал мотор и весь корабль вечным, и вообще…

Они посмотрели в иллюминатор и ахнули. На черном фоне вырастает громадная звезда, вокруг нее мельтешат планеты, среди них парочку я за пару секунд сотворил подобными Земле, только без человеков.

Капитан прохрипел:

– Вы… доставили нас… через такую бездну?

– Ага, – ответил я. – Это тау Кита. Только она совсем рядом! А через бездну прыгну щас я… Хотя какая это на фиг бездна? В пределах одной Вселенной все – рукой подать. Пока!

Они остались с отвисшими челюстями, я видел, как у всех в мозгах теснятся сотни вопросов, но я и так задержался и потратил на них уйму времени: пришлось перейти на сверхмедленный режим существования этих человеков, а ведь я мыслю, двигаюсь и реагирую в сто миллиардов раз быстрее…

Одним прыжком я проскочил две вселенные и догнал свое основное «я», невероятно могущественное и стремительно совершенствующееся все время.

Воздух пропитался густым запахом кофе, кондишен я не включаю, сейчас как раз волна интереса, даже мода, к дыханию в малокислородной среде, а я принимаю любую дурь, что не усложняет, а облегчает жизнь.

Глава 14

С утра я побывал на работе, улыбался и кланялся, отдал работу, побывал на площадке на съемках нового клипа, наговорил комплиментов, мне не жалко, я вообще-то добрый к безразличным мне людям, а им и приятно, и обо мне могут замолвить словечко. Хотя как вот сейчас, я взял новый заказ и сказал, что пойду работать дома, и меня все поддержали, мол, иди, дома и стены помогают. Лишь бы работу успевал, а то, что делаешь ее без штанов, – нас не колышет.

Сразу из офиса я заехал в магазин спортивного оборудования. Переступил порог, охнул, даже не думал, что этого железа так много и что оно такое… разное. Вдоль стены велотренажеры, вдоль другой – беговые дорожки, посреди зала стройные ряды причудливого вида скамей: над некоторыми стойки для штанги, над другими пусто, эти, как догадываюсь, для работы с гантелями.

Спортивного вида парень присматривался ко мне, а когда я бесцельно побродил между рядами, приблизился, спросил нейтрально:

– Помочь с выбором?

– Да еще не знаю, – ответил я честно, – зашел посмотреть просто.

Он кивнул:

– Да, редко кто заходит с четкой целью купить именно то или другое.

– Что, – удивился я, – заходят вот так, посмотреть?

Он кивнул снова.

– Женщины ходят по магазинам с бижутерией, кайфуют, присматриваются, а мужчины заходят сюда.

– Тоже присматриваются?

Он широко улыбнулся:

– Мода страшнее пистолета. Одни идут в салоны откачивать жирок, другие сюда… Цены примерно одинаковые.

– Это как? – не понял я.

Он вздохнул:

– Откачать жир с боков – три тысячи долларов. Откачать с пуза – три. Это как раз стоимость хорошей беговой дорожки! Ну, широкой, с изменяющимся углом полотна… Но тут бегать надо, трудиться, проливать пот, а откачать жир – раз, и готово. Потому у них клиентов больше.

Он выглядел огорченным, налитый силой, весь в рельефных мышцах, что настолько проступают под тонкой майкой, словно ее нет вовсе.

– Да, – согласился я, – но здоровья это не прибавляет?

Он явно хотел сказать, что да, не прибавляет, но этика спортсмена заставила ответить честно:

– Малость прибавляет. Все-таки лишний жир – нагрузка для сердечно-сосудистой. Зато на дорожке сердце в самом деле можно укрепить так, что сто лет простучит без срывов.

– Это мне и надо, – сказал я.

– Что?

– Крепкое сердце, – ответил я и улыбнулся. – Работа у меня нервная.

– А-а-а, – сказал он, не поняв, ведь таких работ почти не осталось, а что еще есть, ту спихнули на гастарбайтеров. – Если петух клюнет, то человек сразу приходит и направляется вон туда, видите? Там беговые дорожки для кардио. А кто просто хотел бы что-то улучшить, тот бродит долго. И хочется, и колется…

Я сказал поспешно:

– Да меня цена вообще-то не пугает. Мне навороченное не нужно, я простую скамейку хочу. Но пока не представляю, что мне надо.

Его цепкий взгляд пробежал по мне оценивающе, словно по рабу на римском базаре.

– Вам не помешала бы скамья с обратным наклоном, но это самые дорогие. Их только-только начали выпускать, последний писк! Да и продаются только в комплекте со стойкой для штанги и фирменной штангой с набором блинов.

Я сказал, гордясь, что уже кое-что прочел про эти скамьи с отрицательным наклоном:

– Но так быстрее накачивают только нижний край грудных мускулов. А мне бы вообще и грудь, и живот, и ноги… да и руки слишком тонкие…

Он указал широким жестом на длинный ряд скамей:

– Вот. Разные фирмы, репутация устойчива. Выпускают давно, так что цены снизили до предела. Вот штанги отдельно, хотя я, честно говоря, советовал бы гантели.

– Почему?

Он пожал плечами.

– У вас не хватит времени прокачивать каждую мышцу в отдельности. Даже у профи не хватает. А гантели заставляют работать сразу несколько мышц. Пока рука идет вверх или вниз, она старается уйти в сторону. Тут-то добавочные мышцы и работают, удерживая в нужном… да…

– Тогда и гантели возьму? – спросил я. – Доставка ваша?

– Если хотите.

– Хочу.

– Давайте адрес.

Соседи с интересом смотрели, как я вытаскиваю из квартиры ящики. Один поинтересовался, не переезжаю ли, жаль, такой интеллигентный молодой человек, ни разу на стенах в подъезде ничего не написал пакостное, я заверил, что не уезжаю, а сам подумал, надо же, как критерии интеллигентности снизились, знал бы Чехов, как просто при демократии быть русским интеллигентом!

К несчастью, попал в час пик, трижды застывал в пробках, пытался выбраться через проходные дворы, но таких умных масса, застревали в узких проходах между домами, там все заставлено машинами и ракушками, «Авторадио» бодрым и жизнерадостным голосом, убил бы, сообщает о новых заторах впереди…

Перематерившись, кое-как пробрался на окраину, пятиэтажный дом застенчиво выглянул из-за спины сверкающих стеклом и металлом высоток, убогий, как деревенская хатка.

Я припарковал машину, здесь простор, это ж не казино, сдержанно-радостно вбежал в подъезд.

Чернов оглянулся на скрип открываемой двери, сегодня еще лохматее, чем в прошлый раз, сгорбленный и взъерошенный, будто отгоняющий от гнезда кошку.

Его мефистофельские брови, тоже взлохмаченные, взлетели на середину лба.

– Это… а, Слава, рад вас видеть. Честно говоря, не ожидал вас… так рано.

Мы обменялись рукопожатием, подошли Гаркуша и Знак, у них узкие и сухие теплые ладони, привыкшие держать мышку, а кончики пальцев, как у профессиональных гитаристов, с твердыми подушечками.

– Почему? – спросил я.

– Выглядите хорошо, – ответил Чернов непонятно. Увидел недоумение на моем лице, пояснил путано: – К нам приходят больше… неблагополучные, что ли… Нет, в финансовом положении у них обычно терпимо, но душевный разлад, кризисы… это все бывает заметно.

– Спасибо, – сказал я. – Я рад, что выгляжу хорошо. Кстати, помогите вытащить из багажника аппаратуру.

Все трое оживились, Гаркуша спросил жадно:

– Комп привезли?

– Два, – ответил я.

– Ого! Спасибо, это нам очень кстати.

– И один монитор, – добавил я. – Сами компы меняют чаще, чем мониторы.

– Да, конечно, пойдемте?

Выгрузили быстро, ничего не уронив, еще около часа возились, устанавливая на новых местах, подключая и проверяя. Пришлось еще поучить, как пользоваться, у программера или даже продвинутого юзера многое на хоткеях. Наконец все утряслось, я сам не заметил, как послал Гаркушу в ближайшую булочную за кофием и печеньем, отметили апгрейд офиса. Завязался горячий и бестолковый разговор о новых технологиях, перспективах, возможностях, будущих конфликтах.

В окно светит заходящее солнце, стекла очков Чернова так блестят жутко, что я не видел глаз, только пылающий свет, потому слова его звучали с добавочной силой.

– Нам важно, – говорил он страстно, – жить отдельно от той массы, что называет себя человечеством. По возможности отдельно. На самом деле так оно и есть, мы не настолько забурели, чтобы считать человечеством именно себя, а их – нет… Все верно, человечество – они, а мы… мы уже те, что делаем шажок дальше. Мы те, кто уже не человечество.

Я промолчал, заявление слишком смелое, даже наглое, я хоть и сам иногда так думаю, но никогда не брякну вслух. Чернов сделал паузу, Гаркуша тут же вклинился:

– Когда в будущем начнут спрашивать, когда же э т о началось, им укажут на нас. В то время как человечество все еще оставалось говорящими обезьянами, мы уже шагнули в новый век. Не календарный, а новый по духу.

Я поинтересовался осторожно:

– Камнями не забросают?

Гаркуша ухмыльнулся:

– А мы не собираемся выступать с проповедями. Напротив, должны жить своей жизнью, максимально изолировав себя от мира… очень хочется сказать «недочеловеков», но тогда себя придется считать человеками, а мы как раз хотим жить в мире, который условно можно назвать зачеловеческим. Но мы должны старательно приближать тот мир…

– Как сказал товарищ Чернышевский, – съехидничал Знак.

Гаркуша поправил:

– Чернышевский был не «товарищ», а «пан». Он сочинял оперы еще до Октябрьской революции!

– Ух ты, – произнес Чернов с непонятной интонацией, – еще тогда? Наш человек.

Гаркуша хмыкнул:

– Он тебе дал бы в рыло за это «наш». Он очкариков не любил, недаром на гвоздях спал! Словом, мы должны стараться ускорить приход нового мира, который все изменит. Это только кажется, что мы бессильны в таком огромном мире. На самом деле все человечество – аморфная масса. Куда ее пихнут, туда и катит.

Я сказал осторожно:

– Но пихнуть человечество, гм… какие нужны силенки?

Чернов пояснил:

– Гаркуша брякнул, не подумав. У него это часто. Для него сказать красиво важнее, чем сказать правильно. На самом деле человечество никуда пихать не надо. Это все равно что пытаться передвинуть огромное топкое и смердящее болото. И трудно, и… бесполезно. Да вы и сами наверняка по своим знакомым… У нас у всех такие, доставшиеся еще со школьной или университетской скамьи! Просто из этих бесполезников иногда удается выдергивать тех, кто подобен нам…

– И чем больше навыдергиваем, – сказал Знак, – тем быстрее будем обрастать возможностями. Это как снежный ком! Сперва к нам будут идти идейные, а потом… всякие.

Я сказал трезво:

– Но все хотят приобретать, а вы предлагаете вкладывать и вкладывать. Даже женщины, что полжизни отдадут за баночку омолаживающего крема, хотят его уже сейчас, а не вкладывать деньги в развитие отрасли. Так что женщины отпадают. Как и все нормальные люди.

Он ухмыльнулся.

– А при чем здесь нормальные? Разве мы нормальные?

– На таких, как мы, далеко не уедешь. Нас мало.

– Мало перешагнувших, – уточнил Гаркуша.

– Понявших, – добавил Чернов.

Мне показалось, что в его голосе звучит самодовольство, потом дал себе подзатыльника за придирки. Пусть мы в самом деле… и поняли, и перешагнули. Лишь бы от счастья, что мы такие вот замечательные, не остановились и не пошли снова по бабам, пиву, футболу по жвачнику, не ушли в виртуальные миры.

– Надо выработать базовые основы, – сказал Знак с неловкостью, – для поведения среди этих… полуобезьян. Я, к примеру, себя то и дело ловлю, что спорю и доказываю…

– Что? – спросил любознательный Гаркуша.

Знак отмахнулся:

– Неважно. Ни о чем с ними не стоит спорить. Это надо ввести как правило.

Гаркуша возразил:

– Почему? О бабах можно. В бабах они понимают. И в футболе. Все марки пива знают, кто в каком году забил финальный гол.

Чернов прервал:

– А нам это надо?

– Ну, – сказал Знак тоскливо, – я имею в виду, если надо поддержать разговор.

– И разговор поддерживать не надо, – отрезал Чернов жестко. – Такие разговоры поддерживать легко, приятно даже, потому и не надо. Эти разговоры нас опускают до их левела. А человеки они или недочеловеки – это пустые разговоры.

Гаркуша неожиданно широко усмехнулся:

– Ну да, если учесть, что теперь снова непонятно, что такое сам человек.

Он посмотрел на Чернова, тот нахмурился.

– Ладно-ладно, это неважно, как я уже сказал. Главное, что мы не упускаем главное: мы сами идем в сингулярность и стараемся туда тащить других. А терминология…

Я сказал осторожно:

– А что насчет человека?.. Я думал, что это давно определено.

Они переглянулись, как авгуры, что разделяют какое-то секретное знание, а я вот простой, мне такое недоступно. Чернов пробормотал:

– Это какие определения?.. Мыслящий тростник или петух без перьев?..

– И эти тоже, – сказал я. – А потом были уже настоящие. Ну, научные!

Они снова переглянулись, Чернов проговорил в затруднении:

– Слава, на самом деле все эти определения рухнули в связи… Вы правы насчет древности с их «мыслящим тростником» и кончая «петухом без перьев»… Но сейчас все рамки размыты, сломаны, растоптаны…

Я спросил с неуверенностью:

– Разве теперь не определено?

– В девятнадцатом веке было определено окончательно, – заверил Гаркуша. – А в двадцатом отшлифовано.

Знак хмыкнул:

– И если бы не этот сумасшедший двадцать первый… Вот вам первое точное определение: человек – живое существо, обладающее разумом. Вроде все точно, не подкопаешься. Но только придется людьми признать также инопланетян, зато идиотов исключить из людей.

Я сказал пораженно:

– Ну да… Как-то не подумал.

– Есть и другие варианты, – сказал Гаркуша весело.

– Какие?

– Чуть более сложные, – пояснил он, – но зато более точные. Базирующиеся не на анатомии или физиологии, а на социальном поведении. Человек – это существо, включенное в социальные отношения в обществе: межличностые, семейные, политические. Опять-таки инопланетянин проходит как «человек», даже муравьи проходят, а вот монахи, что живут своим замкнутым мирком, – уже не люди. Тем более – всякого рода анахореты, отшельники, пустынники.

– Круто, – признался я.

– Есть еще вариант, – сказал Чернов со вкусом, – самый новый: человек – это автономная система принятия решений, обладающая самосознанием и считающая себе человеком. Тут уже муравьи не проходят, даже с монахами и отшельниками восстановлена справедливость – люди они, человеки. Но, увы, тогда из «людей» выпадают как шизофреники, так и гении, потому что одни недотягивают до человеческого сознания, а другие чересчур превосходят.

Он вошел во вкус, даже щеки раскраснелись, а глаза за бронебойными стеклами задорно блестят. Все мы больше любим разоблачать, чем придумывать свое. Когда разоблачаешь, то такой умный, такой умный…

Гаркуша посматривал, как мне показалось, с некоторой ревностью. Похоже, он чуть-чуть тайный лидер, такое случается очень часто даже в кругу самых близких единомышленников.

– Все-таки, – заметил он солидно, сразу приковывая к себе внимание, – пока что доминирует теологическая формулировка. Все вы ее знаете: человек – существо, сотворенное Господом Богом по своему образу и подобию. Плодится и размножается оно строго по его правилам, так что никаких прыжков влево или вправо не допускается. Основная часть населения придерживается этой формулировки, даже самые отъявленные атеисты, кстати, придерживаются.

Я спросил осторожно:

– Но и эта формулировка уязвима, не так ли?

– Верно, – сказал он покровительственно. – Угадайте, в какой части.

– А что тут угадывать, – пробормотал я, несколько задетый его тоном, – все изменения медицины отвергаются заранее. Даже сейчас ребенок из пробирки уже как бы и не человек, верно? Тем более не будут ими те, в чей генокод внесут изменение. Ерунда какая-то! Выходит, определения человека нет по-прежнему?.. Вернее, раньше было, а теперь уже нет?

– Нет, – согласился Гаркуша. – Кажется, его и не будет. Да и на фиг оно? Люди привыкли договариваться не столько о терминах, сколько о взаимовыгоде. Одни страны, как видим, принимают в Общий рынок, другие – нет. И дело не в терминах. Потому и говорю, не зацикливайтесь на том, кто человек, кто недочеловек или зачеловек. Работать надо! Больше, лучше, интенсивнее. Берите пример с Вячеслава. Мы только говорим о сингулярности и хотим готовиться к ней, а он уже почти готов.

– Я? – изумился я.

– Ты, ты, – сказал Чернов.

Гаркуша оглядел меня, вздохнул:

– Да, ему повезло.

– Чем же? – спросил я.

– Во-первых, – пояснил Чернов, – ты не просто знаешь компьютер, как все мы, юзеры, а умеешь программировать, что очень важно. Можешь отслеживать не только развитие технологий, но и быстро усложняющиеся языки программирования. Ты все время идешь в ногу с самыми передовыми!

Знак добавил серьезно:

– Слава, ты свободно владеешь английским, а это, как ни крути, язык современной цивилизации. Как раньше им была латынь. Все важные публикации, особенно технические новинки, идут на английском. Ты читаешь легко, а мы пока со скрипом.

Я сказал с неловкостью:

– Господи, да неужто я хоть в чем-то не прогадал? Прям себе не верю… Нет, это на меня не похоже. Я никогда не выигрывал! Смотрите, вот прямо щас где-то и в чем-то обосрусь…

Чернов засмеялся:

– Да ладно вам, Слава!.. Все мы сумели найти друг друга не сразу, а понабивали шишек. Вон Гаркуша сперва вообще у йогов два года терся, Знак от сыроедов пришел, а Данила из партии скифов, где был в политбюро…

Знак смущенно потупился, а Гаркуша, напротив, задрал нос.

– Не просто в политбюро! А в президиуме политбюро.

Они начали пихаться, выяснять, кто был важнее, я сказал серьезно:

– Мне кажется, любой наш шаг отныне нужно сверять с днем завтрашним. Сингулярность придет, но мы своими действиями приближаем ее или задерживаем? Если этот вопрос задавать себе перед каждым решением, мы уже станем сингуляристами… нет, это как семинаристами… сингулярами, вот!

Все посерьезнели, а Чернов повторил медленно, пробуя слово на вкус и перекатывая его на языке, словно глоток старинного французского вина.

– Сингулярами?.. Сингулярами… А что, звучит…

– Я сингуляр, – проговорил Гаркуша и тоже прислушался, повторил еще пару раз, кивнул, словно поставил большую гербовую печать. – Сингуляр, да. Мы – сингуляры!

Они повернулись и смотрели на меня с ожиданием. Я несколько смешался, я ведь пришел в готовое общество и хотел получать от них нечто полезное, а не придумывать для них, но подавил в себе замешательство.

– Если будем сверять свои шажки с днем завтрашним, то и сами будет готовыми войти в сингулярность первыми. Во всяком случае, если решат оставить полуобезьян в благоустроенной резервации, то мы не окажемся среди них.

Чернов взглянул на меня быстро, мне почудился укор, он сказал задумчиво:

– Деление человечества на быдло и высоколобых… ну, не скажу, что примитивно, однако не слишком профессионально. Во-первых, первую волну резких перемен половина населения примет…

– Половина? – спросил Гаркуша с интересом. – Откуда данные? Ссылку в студию, плиз!

Чернов поморщился.

– Это по прикидке. Моей прикидке, если уж так точно. Плюс-минус. Первую волну новшеств мышление простого человека еще кое-как переварит, сумеет приспособиться. Но не у всех, конечно. Вон даже сейчас, при неспешном движении технического прогресса, старшее поколение не всегда успевает… Спрашивает, куда делись пейджеры? Только научились ими пользоваться, а их не стало! Кассетные видеомагнитофоны приходится выбрасывать, а совсем недавно это была такая новинка, с ума сойти… Но приспособились, хоть и со скрипом. Вот так более молодые приспособятся к первой шоковой волне технопрогресса…

Гаркуша поинтересовался с ехидцей:

– Значит, ко второй волне тоже кто-то приспособится?

Чернов кивнул:

– Даже к третьей. Единицы, правда. Им будет хуже всего! От тех оторвались, этих не догнали… Это не значит, конечно, что их стоит тащить в сингулярность.

Я уловил некую напряженность, улыбки у всех какие-то застывшие. Понятно, даже в крохотном коллективе уже есть свои течения, есть голуби и ястребы, крайние и центристы, радикалы и сглаживатели конфликтов.

– Ого, – сказал я, бросив взгляд на часы, – мне пора! В другой раз побуду у вас подольше. Честно говоря, ни на одну пьянку, ни к одним девкам так не спешил, как к вам.

– Приходите почаще, – сказал вдогонку Гаркуша и добавил лицемерно: – Подарки, как и добрые советы, доставляют радость дающему!

Часть III

Глава 1

На работе снова смена менеджеров, новый генеральный выгнал двух режиссеров, чьи проекты провалились, набрал что-то шустрое и бойкое, но меня перемены не коснулись: я – технарь.

Вообще технарем, как теперь вижу, быть намного удобнее, чем гуманитарием. Гуманитарий должен отстаивать свою кочку в родном болоте, а для технаря такой кочкой является весь мир.

Через три дня ко мне домой привезли в разобранном виде спортивную скамью, установили. Гантели я красиво разложил по обе стороны. В Инете к этому времени отыскал кучу материала, кое-что распечатал, чтобы под рукой, купил сразу спортивные добавки, начиная с обязательного креатина и глютамина.

Для работы над собой нужно сражаться с двумя очень мощными противниками. Первый гад – это я сам, всегда нахожу повод прошмыгнуть мимо скамьи с гантелями и плюхнуться в кресло перед монитором компа, или не могу отказать приятелям, что идут мимо и жаждут зайти ко мне и попить пивка: у нас вон две упаковки – на всех хватит! Не могу отказать, когда девчонки настойчиво зовут оторваться на дискотеке, на групповухе или просто в постели.

Второй гад, посерьезнее, – общественное мнение. Как бы ни говорили о полезности здорового образа жизни, но это похоже на лозунги партии и правительства, которые принято игнорировать, чтобы выглядеть достойными и мыслящими людьми. Когда по всем каналам звучит бодрая классика: «Пить или не пить – все одно помрем!», то на этом фоне беречь здоровье выглядит совсем уж не по-мужски. А по-мужски как раз пренебрегать здоровьем, нажираться, как свинья, потому что это гробит печень, а нам больше негде показать свою лихость, по-мужски отращивать животик: все равно помрем – на фиг мне в гробу фигура аполлончика?

Просматривая новости и прогнозы по технологическому прогрессу, наткнулся на долгосрочные планы ряда европейских стран. Читал и не понимал: то ли я полный дурак, то ли в правительствах сидят такие идиоты, что им впору ходить с памперсами.

Это что, всерьез? В самом деле аналитики, а не пьяная баба с Курского вокзала выдала такой бред? Всерьез предполагают, что вот эта энергосберегающая программа войдет в полную силу в две тысячи пятидесятом году, а вот эти условия поставок продуктов останутся неизменными между Францией и Россией до две тысячи сорокового, а в две тысячи пятидесятом будут внесены коррективы…

И эти глупости на полном серьезе обсуждают в правительствах! Да что там, эта дурь во всем мире. Вот уж, в самом деле, демократия: кабинет министров рассуждает на уровне грузчиков, которые выбирают президента и правительство! Что, дескать, в будущем будет все то же самое, только морды и экраны ширше…

И никому даже из прогнозистов в голову не приходит, что нанотехнологии уже через пять лет так изменят их жизнь, что президенты ошалеют, как мартовские коты! И все старые планы полетят в задницу.

Или, мелькнула неожиданная мысль, правительство знает, но для успокоения населения принимает такие глупенькие планы?

Замигала иконка скайпа, я взглянул на группу допуска, выпрямился и, сделав умное лицо, кликнул курсором в нужном месте. Возник и раздвинулся экран, показалось сияющее лицо Чернова, очки блеснули так, будто послали мне в глаза убийственный лазерный луч.

– Привет! – сказал он. – Как здорово, что ты нам наладил эту штуку! Мы с Гаркушей час говорили!.. И никакой платы… Даже поверить трудно, что и с Австралией вот так можно!

– Не снимай запрет на свободу общения, – предупредил я. – Вернее, на ограничение. Ты еще не знаешь, как эта штука жрет время.

Он спросил живо:

– Как?

– Это та же аська, – сказал я горько, – только с голосом и экраном. Ты ж сам видел, сколько в аське бездельников, кому просто потрепаться чешется.

Он прервал:

– На фиг они?

– Это называется общением, – пояснил я с сарказмом.

– Сразу отрублю!

– А если хорошенькая девочка, – сказал я, – начнет раздеваться перед камерой? И спрашивать у тебя, снять сперва лифчик или трусики? А потом спросит, что ей делать с клитором…

Он замялся.

– Ну, я не думаю, – ответил он осторожно, – что такое будет часто…

– Чаще, – заверил я, – чем ты думаешь. Вроде бы роботы еще не автоматизировали все на свете, но откуда столько бездельников? И все почему-то ломятся в скайп… Но скайп не скайп, а я заеду через час. Мне живое общение нужно. Я слабый…

– Это ты слабый?

– Я.

– Раз признаешь себя слабым, – ответил он серьезно, – уже не слабый.

– Ну да, – ответил я с неловкостью.

– Слабые никогда не признаются в слабости, – сказал он твердо. – Ну, давай, не исчезай! Ждем через час.

– Пока, – ответил я и отключил связь.

Лестно, как будто по головке погладили или конфетку дали, но все-таки сильным себя не чувствую. Может быть, не совсем уж и в самый конец слабый, раз время от времени начинаю барахтаться, но и до сильного еще дальше, чем до орбиты Марса.

В комнатенке все те же Чернов, Гаркуша и Знак. Я с торжеством водрузил на стол кофеварку с массой функций, только что чашки потом не моет, упаковку сахара и набор бутербродов в целлофане.

– Проверим, как работает?

– Ура! – прокричал Гаркуша. – А я все думаю, чего нам недостает?

– Женского присутствия недостает, – объяснил я.

– На фига оно, – ответил Чернов, поморщившись. – А за кофеварку – огромное спасибо! А то в кастрюльке кипятим…

– Была бы женщина, – объяснил я, – был бы хотя бы чайник. И все, что к чаю.

– А-а, – протянул Чернов, – ну, если для этого… А для трансгуманизма женщины, как сам понимаешь, не совсем. Женщины все-таки консервативны. Тут и мужчины нас не понимают, сам знаешь…

– Знаю, – сказал я.

Сполоснув кофеварку, поставили кипятить воду, я рассказал о прогнозах, которые дают ведущие экономисты и прогнозисты, они же директора Центров исследования проблем экономики, политики, взаимоотношений и всего-всего, что составляет жизнь общества. Этих центров хоть жопой ешь, как грибы после теплого дождя растут из-под земли, но что за прогнозы дают эти идиоты, что за прогнозы!

Гаркуша с покровительственным видом хохотнул:

– Ну, Слава, таким вещам удивляешься! Ты прям у нас Кандид Простодушный. Хорошо, хорошо…

Мне покровительственный тон никогда не нравился, но от шефа приходится терпеть, а здесь начальства нет, я спросил хмуро:

– И почему это?

– Центры?

– Нет, что удивляюсь. Или ты меня таким финтом придурком назвал?

Гаркуша выставил ладони.

– Ни в коем разе! Просто у тебя свежесть восприятия… ну, не младенца, а, скажем, ученого. Ученые должны быть со свежим и незамутненным, иначе ничего не наученят. Понимаешь, большинство из нас слишком быстро привыкает к несуразностям. А привыкнув, перестаем их замечать. Как бы принимаем. Хоть вроде бы и не принимаем. Андастэнд?

– Не очень, – ответил я саркастически. – Слишком умно.

Знак, гася в зародыше возможную конфронтацию, спросил лениво:

– Гаркуш, ты помнишь первый широкомасштабный опрос в конце девятнадцатого века? Который, как было заявлено, провели среди наиболее образованных ученых, кстати сказать!

– Это насчет самой сложной проблемы будущего? – переспросил Чернов с интересом.

– Да, о ней, родимой.

Гаркуша ухмыльнулся, кивнул:

– Еще бы. Это классика.

Я посмотрел на их рожи, заметил:

– Я с этой классикой незнаком.

Гаркуша рвался ответить, но опередил Чернов, сказал серьезно и почему-то почти виновато:

– Слава, это хрестоматийный случай, его постоянно приводят как пример, с чего начиналась футурология. Среди крупнейших ученых провели опрос: какая, дескать, на их взгляд, будет самая трудноразрешимая проблема через тридцать-сорок лет в наших все разрастающихся городах?

Гаркуша хохотнул:

– Да, это весьма-весьма поучительная история.

Я спросил заинтересованно:

– Что, точно в яблочко? Я вот читал, что Жюль Верн, Уэллс и другие предсказали на девяносто процентов!

Чернов развел руками.

– Ну, не совсем в яблочко…

– Но все-таки точно?

– Как сказать, – ответил он неопределенно, в глазах плясало странное веселье. – Там был полет фантазии, а здесь опрос проводился среди ученых. А ученые авторитетно ответили, что городское население слишком быстро увеличивается, дома растут, как грибы, благосостояние повышается, так что самой важной проблемой станет уборка улиц от конских каштанов.

Я застыл с открытым ртом, потом и сам хихикнул. Действительно, похоже на прогнозы нынешних узких специалистов. Знак сказал серьезно и несколько печально:

– Это все липа. Нужно пристраивать родню на хлебные места, вот под них и создают эти центры. Называют как-нибудь помногозначительнее, переводят туда миллиарды долларов, это и укрытие от налогов, и свои сынки, дочери, племянницы – в элитных учреждениях, и репутация – там же можно всем, включая уборщицу, назваться академиками!

– Так и делают, – хохотнул Гаркуша.

– Завидовать нехорошо, – уличил Чернов.

– Не завидую, – ответил Гаркуша, оправдываясь, – просто дико, куда вбрасывают миллиарды. А на развитие нанотехнологий в бюджете страны – обратите внимание, страны! – предполагается выделить в этом году несколько миллионов долларов! Курам на смех. Любой миллиардер на шлюх тратит больше.

В медиацентре снова перестановки. Все почему-то говорят о нефтедолларах, но если для экономики страны это и хреново, то мы получили деньги на новую аппаратуру, жалованье растет, у меня под рукой уже двенадцать человек, называют по отчеству.

К концу рабочего дня мобильник задергался в нагрудном кармане. Я посмотрел на экран и едва не выронил.

– Габриэлла!

Она ответила удивленно:

– Ты чего такой испуганный?

– Ты мне никогда не звонила! – объяснил я. – А сейчас у меня даже колени трясутся.

– Ты что, такой впечатлительный?

– С тобой станешь! Вот сейчас скажешь какую-то гадость…

Она помедлила с ответом, голос прозвучал тише:

– Я сейчас на практике… В Подмосковье. Здесь установили комплекс радиотелескопов, мы проходим стажировку.

– И что, ты там заночуешь?

Она засмеялась:

– Могу. Некоторые останутся. А другие побегут на электричку.

Я вскрикнул:

– На фиг электричка! Я сейчас приеду! Говори, куда!

Она поколебалась, но адрес продиктовала. Я быстро прикинул, как и сколько ехать, сказал торопливо:

– Все, сейчас выезжаю! С дороги перезвоню, скажешь точнее, куда подъехать.

– Ну смотри, – произнесла она нерешительно, – ехать далеко…

– Добрая ты, – укорил я. – Все, бегу!

По шоссе так гнал, выскочив за Окружную, что контрольную точку миновал на двадцать минут раньше намеченного, потом еще двадцать минут, начал всматриваться в горизонт, дорога резко вскочила на вершину пологого холма, я ахнул и резко сбавил скорость.

По всему обширнейшему полю среди некошеной травы стоят на крохотных подставках, не больше трактора, исполинские вогнутые чаши. Ровными рядами по двенадцать в каждом, и таких рядов – шесть… Небо отражается в зеркальных поверхностях, в одном проплыло белое облачко, но до дрожи в каждой клетке я ощущал… не понимал, а именно ощущал, что эти чаши, каждая высотой с пятиэтажный дом, не замечают ни атмосферы, ни мельтешащих вблизи Земли всяких там марсов, венер, сатурнов и даже плутонов: вслушиваются и всматриваются в нечто за миллиарды световых лет от нас, стараются увидеть Край Вселенной…

Габриэлла ждала возле неприметного серого здания, астрономы – не банкиры, на отделку мрамором и пускание пыли в глаза клиентам денег не тратят.

Я подкатил бесшумно, она вздрогнула, оглянулась.

– Ой, как ты подкрался! А почему с другой стороны?

– Объехал это поле, – пояснил я. – Как я тебе завидую, Габриэлла!

– В чем же? – удивилась она.

– Ты можешь видеть эту красоту постоянно, – сказал я с жаром. – Какая ерунда эти египетские пирамиды, тадж-махалы, развалины Эллады и обломки Колизея! Разве то, что делали полудикие люди, может сравниться с этой красотой?

Она опустилась на правое сиденье, я видел, как посматривает на меня настороженно, словно я делаю в отношении ее какие-то непристойные намеки.

Я закрыл дверцу и повел машину по краю поля, так что гигантские чаши, как дивные цветы, раскрываются во всей красе.

– Тебе не нравится, – спросила Габриэлла, – Тадж-Махал?

Я помотал головой:

– Тадж-Махал – красиво, кто спорит? Но это вот – красивее! Это высокие технологии, что действительно украшают мир! А пирамиды, которыми принято восторгаться, так и вовсе нагромождение камней над покойниками! Ну что там такого, чтобы я поехал на них смотреть? Мне их фотографии даже смотреть противно.

Она засмеялась:

– А на Тадж-Махал?

– Фиолетово, – ответил я. – В смысле, здание Лукойла в Черемушках куда красивее. Или любой новый торговый центр. Да миллионы зданий сейчас красивее, изысканнее, интереснее! А почему я должен благоговеть только потому, что ту кучу камней положили древние этруски? Или древние греки? Современные греки строят куда красивше…

Я вывел машину на шоссе и погнал, фанфароня, я ж мужчина, нам жизнь недорога, Габриэлла откинулась на спинку, наслаждаясь просторным шоссе и быстрой ездой, но я время от времени ловил на себе ее вопрошающий взгляд: а всерьез ли я решился сказануть такую крамолу?

Всерьез, ответил я мысленно. Пора перестать бояться говорить то, что думаем.

Глава 2

В Инете выловил, что в гостинице «Восток» завтра начнется первый международный съезд имморталистов, примчался за полчаса, но там, оказывается, только для своих, по пропускам, и, только когда съезд начался, надо мной сжалились и пропустили в зал, все равно свободных мест больше половины.

Выступал очень импозантный ученый, сразу видно, что ученый: интеллигентное лицо, бородка, изящные и чуть рассеянные манеры, и вся речь из таких терминов, которые я и близко не встречал ни в научной, ни в околонаучной литературе. Собственные, значит, такой вот гений, опередивший время.

Потом он заговорил о психополе, что окружает планету, из которого они уже начинают получать информацию, правда, в виде белого шума, но через несколько лет смогут прочистить канал и брать любые знания и любые сведения из Вселенского Источника. Мне многое стало ясно, особенно обилие терминов, которые нигде не встречал, хотя каждое утро начинаю с того, что просматриваю все по теме иммортализма, трансчеловечества и сингулярности.

Кстати вспомнил, как дед рассказывал про обычную практику лет его молодости: все инструкторы райкомов партии ухитрялись получать кандидатские степени по общественным наукам, секретари – кандидатские по физике, химии и биологии, секретари горкомов и обкомов получали докторские степени… Ну а как не получить, если все вузы под контролем партии и любой секретарь горкома или обкома мог с легкостью снять с работы любого ректора или проректора?

В печати тогда посмеивались по поводу спортсменов-«любителей», что не знают даже адреса заводов, на которых якобы работают, и не могут запомнить, в каких вузах они «занимаются». Если такой получал звание кандидата в мастера спорта, его автоматом принимали в аспирантуру, а если становился мастером спорта – защищал кандидатскую. Чемпионы мира или Олимпиады вполне могли потребовать себе докторскую, и многие получили. Как автомашину и шикарную квартиру в Москве.

Конечно, для тех, кто не спортсмен и не секретарь горкома партии, путь тоже не закрыт в науку: на столбах всюду объявления, мол, за недорогую плату напишу хоть кандидатскую, хоть докторскую. И таким образом все директора комиссионок, рынков и прочих хлебных мест обзаводились не только дипломами об окончании престижного вуза, но и «защищали» кандидатские, докторские, писали научные работы.

Так что к моменту распада СССР в России кандидатов и докторов было больше, чем в США и Европе, вместе взятых. Я смотрел на этого докладчика, и перед глазами стояло лицо деда, с грустной улыбкой рассказывающего о такой практике. Сейчас еще надеются на гамбургский счет, мол, все скрытое станет явным, но ловкие люди ухитряются оставаться в выигрыше при любом строе.

Ловкие не пойдут ни в физику, ни в математику. Там, как в спорте, сразу видно, кто чего стоит. А вот в таких дисциплинах, где можно подпустить как можно больше туману эзотерики, глубокомысленно порассуждать о трансцендентности йоги и переселении душ, с которыми почти удалось наладить контакт… можно и половить рыбку в мутной воде. Тем более когда спонсирует олигарх с тремя классами образования, составивший состояние на торговле водкой. У олигарха три миллиарда долларов и жажда как можно дольше оставаться молодым и здоровым, чтобы пить, жрать, трахать и трахать всех, кого можно купить, а купить можно все!!!

Вот такой вложит деньги во все-все, что пообещает ему долгую и здоровую жизнь прямо щас. А о том, что это и рядом не лежало с наукой, – откуда ему знать? Такому можно навешать лапшу насчет древних тайных знаний ацтеков, ясновидения бабушки Пелагеи или чудесных омоложений бурятского шамана Иссык-Фуя.

В соседнем кресле молодой парень с бритой головой, я видел, с какой жадностью слушает, потом на его лице начало проступать недоверие. Пару раз покосился на меня, а по мне видно, с каким нетерпением жду перерыва, чтобы смыться. Вот так встать и выйти неприлично, я ж интеллигент, будет выглядеть как демонстративный уход, хотя еще Маяковский писал, что когда на сцене говно, то слушатели в зале не только имеют право возмущаться и называть говно говном, но даже обязаны возмущаться и свистеть!

Парень прошептал:

– Вы что-то об этом где-нибудь читали?

Я покачал головой.

– Нам предлагают поверить, что один человек способен в наше время создать целую науку. И совершить в ней сразу несколько эпохальных открытий.

– Которые тупоголовые зажравшиеся академики, – добавил он в тон, – не хотят признавать.

– Точно.

– Ага, – сказал он, – я тоже так подумал. Знаете, только сейчас узнал, что этот конгресс имморталистов созван обществом тантрийской йоги.

Я ехидно улыбнулся:

– А то бы не пришли?

– Можно подумать, – огрызнулся он, – что вы попали сюда не случайно!

– Да, – признался я, – дурак, купился на само название «Первый международный конгресс имморталистов». Теперь буду в первую очередь смотреть, кто спонсирует.

Мы улыбнулись друг другу, хоть и вымученно, оба лоханулись, но уже как два собрата по несчастью.

– А вы сами по себе? – спросил он.

– Нет, – сказал я. – От общества трансгуманистов. Ищем себе подобных…

Он коротко хохотнул:

– И постоянно натыкаетесь вот на таких? Это знакомо. Интерес к продлению жизни велик, кто только не ловит рыбку в этой водице… Вы где располагаетесь?

– Сравнительно близко, – ответил я. – Записывайте адрес… а также аську и е-мэйл. Заодно и скайп.

Он записал, протянул мне руку.

– Спасибо. У вас, чувствую, побываю с большей охотой!

Директор медиацентра где-то узнал по своим каналам, что Тони Блэр готовится посетить Москву с деловым визитом, так что нам хорошо бы придумать что-то эдакое креативное.

Я скривился и передал высокое пожелание своей команде. Сам я вряд ли, вряд ли… Когда вижу этого успешного бывшего британского премьер-министра, который выходит к микрофонам и дает пространное интервью, почесывая яйца, то мне не надо объяснять, что он – глава победившей лейбористской партии, то есть рабоче-крестьянской, и соответственно у него мораль и манеры тоже рабоче-крестьянские.

Я часто видел, как Тони Блэр, который, да-да, премьер-министр и руководивший страной человек, разговаривая с женщиной-корреспондентом, держит обе руки в карманах. Я не знаю, что он там делает: играет в карманный бильярд или в «угадай, в какой руке?», но прекрасно понимаю, что та старая Англия, какой привыкли считать Англию, умерла, а на смену пришло то, что уже далеко не Англия, а даже не знаю, как это новообразование и назвать, пока ограничусь условным термином яйцечесучей тониблэрщины.

Но мы все так же считаем Англию заповедником для джентльменов, страной строгих манер, женщины там сплошь леди, хотя даже на любом телеканале, где показывают Англию, с экранов смотрят бородачи-мусульмане, женщины в чадрах, хиджабах, а то и в паранджах, и негры, негры, негры… то бишь афроамериканцы. Хотя если в Англии, то афроангличане? Но если эти негры вчера приехали из Африки, то они афро… кто? Или просто афры?

Ладно, буду звать их просто афрами. Так даже демократичнее и политкорректнее, чем деление на принадлежность к Америке, Англии или самой Африке.

Да только ли Тони Блэр… Все быдло чешет яйца перед объективами телекамер. Примета времени и признак освобождения от устоев, что раньше отделяли человека от животного. Теперь человек – всего лишь разумное животное. Точнее – животное, обладающее разумом.

Быть именно человеком оказалось необязательно. Более того, быть человеком – обременительно. А вот животным, обладающим разумом, – самое то. И чтоб никаких сдерживающих запретов. Сейчас освобождение от души пошло такими темпами, что дедушка Фрейд ужаснулся бы.

Словом, мир давно другой. Мы живем в другом мире, сильно изменившемся, но мышление наше отстает. Привычно меряем все теми же старыми знакомыми с детства мерками. Так, к примеру, только совсем туповатый не заметит, что литература доживает последние годы. Великое изобретение древних финикийцев послужило цивилизации несколько тысячелетий, конкурентов не было, только вот в последнее столетие появились фото, кино, магнитофоны, компьютеры, Интернет, что начали теснить с нарастающей скоростью…

Первыми получили тяжелейший удар бумажные книги, от которого уже не оправятся. Бумага исчезнет, какое-то время книги будут на электронных носителях, но изобретение неспешных финикийцев уже не может справляться с возросшими требованиями нового мира, и на смену буквам придут импы – гораздо более емкие, когда в каждом значке будет в сто тысяч раз больше информации.

Я могу только смутно представить себе книгу на таком языке, хотя это будет уже не книга, однако именитые футурологи с апломбом деревенских дурачков вещают, что бумажные книги – бумажные! – будут всегда, даже в сотом тысячелетии. Не могу врубиться, глупость это беспредельная или тайная политика, скрытая от простого люда вроде меня.

Но я не дурак и не политик, потому говорю то, что вижу, а вижу мир без прикрас. И, главное, вижу, куда он стремительно несется. Этого не видит Люша, ладно, но как этого не видят политики? Или видят, но… а что можно изменить, если выбирают на короткий срок?

Или… страшатся социальных последствий?

С обеда, раздав всем задания, я воспользовался правом шефа уходить когда заблагорассудится. Но если раньше таким правом пользовались, чтобы тут же по бабам, я тоже пару лет убил на такую ерунду, то сейчас вырулил на магистраль и понесся к своим трансгуманистам.

Когда я переступил порог, сразу ощутил знакомый, но странный именно здесь запах. На меня смотрели и улыбались, я повел взглядом по комнате… За самым мощным компом, который, кстати, привез я, сидит женщина с короткой прической, в пестрой блузке.

Она повернулась вместе с креслом, в огромных темных очках, закрывающих половину лица, вроде бы миловидная, почти не накрашенная, сиськи неплохой формы, хоть и мелковаты, лицо серьезное.

– Это Мила, – представил ее Чернов. – Мила, это Слава.

Мила протянула мне руку, рукопожатие ее было бесхитростным, но сильным.

– Много о вас слышала, – сказала она хрипловатым голосом. – Правда. Ребятам вы нравитесь.

– Если бы еще вам, – протянул я, спохватился, что автоматически вошел в один из вариантов, когда через полторы минуты придется лезть ей в трусы, так принято, – рад, что в нашем коллективе наконец-то женщина.

Она сдержанно улыбнулась одними уголками рта. Я понял, что, мол, да, вовремя я соскользнул с наезженной дорожки. Иначе бы поссорились.

Я прошел к столу, выложил печенье, булки и большую пачку хорошего кофе. Гаркуша, сразу оживившись, включил кофейник и сказал с наигранным удивлением, что да, работает, Знак распаковал покупки, только Мила снова повернулась к компу. На экране медленно поворачивается трехмерная модель ДНК, курсор выдергивает отдельные молекулы, в правой стороне нервно прыгают линии, словно отмечают музыкальные треки.

Когда Гаркуша начал разливать по чашкам, Чернов внезапно оторвался от экрана компа и заявил в пространство, что пьющих в сингулярность не возьмут. Сказал он так, словно спорил с невидимым собеседником, убеждал его, переламывал его доводы.

Пьющих не возьмут, автоматически повторил я про себя. Ну да, это же понятно. Даже не будут рассматривать их желания. Вернее, не возьмем, потому что я буду тоже там, среди определяющих, кого брать, кого нет. Не потому, что я такой вот замечательный, а потому, что хоть на сингулярность и работает вся цивилизация, но сознательно приближаем ее мы, сингуляры. Она наша, да. И возьмем туда только «своих», как в комнату для некурящих не пускают человека с сигаретой во рту.

– Надеюсь, – сказал Гаркуша опасливо, – эта пьющесть не относится к кофе? Или к чаю?

– Чай вреден, – заявил Знак безапелляционно.

– Опять? – воскликнул Гаркуша с ужасом. – Только вчера еще был полезен!

– А сегодня уже вреден, – сказал Знак твердо. – Новейшие данные!

Гаркуша с печалью посмотрел на чашку, светло-коричневая горячая жидкость источает нежнейшие ароматы.

– Ладно, – сказал он скорбно, – буду пить эти яды… и ждать, когда новейшие будут опровергнуты самыми-самыми сверхновыми. В какое страшное время живем, братцы? Все на нас, как на кроликах, обкатывается!.. А следующие поколения будут точно знать, что вредно, что полезно.

– Не будут, – заверил Чернов. – У них своих проблем хватит. Уже не с кофе… Так вот, не будем прикидываться лихими парнями, которые пьют и по бабам? Скажем честно: алкоголизм куда опаснее и отвратительнее курения. Но даже курение теснят во всех развитых странах с такой настойчивостью, что скоро исчезнет. Ну а кто продолжит курить, эти стопроцентно останутся по эту сторону Перехода.

Я пил кофе и хрустел печеньем молча. Уже и свое мнение есть, но эти ребята обкатали эти темы лучше. И потому формулируют лучше.

Знак повторил с недоверием:

– Пьющих в сингулярность не возьмут?.. Это как? Или ты имел в виду алкоголиков?

Чернов как будто заколебался, он же не экстремист, тем более – председатель должен быть центристом и вообще смягчать острые углы, но Гаркуша сказал с непривычной для него жесткостью:

– Он сказал верно, пьющих! Даже пьющих. Но ты пей-пей. За кофе, может быть, сажать не будут.

– Но у нас, – пробормотал Знак, – вообще-то кто не пьет всякое-разное покрепче кофе?.. Особенно на праздниках! Не пьют единицы.

– И что? – спросил Гаркуша.

Знак молчал так долго и загадочно, что мы все ощутили, как если бы распахнулись окна и пахнуло открытым космосом. Я внезапно почувствовал, что к нам мир приближается хоть и справедливый, но страшноватый… Именно построенный на разумных началах, каким мы и хотим его видеть, если верить нашим словам, но в реале, даже очень разумные, частенько срываемся в сладостную неразумность с пьянками, потными бабами, танцами на столе и траханьем чужих жен, что особенно лакомо… и, главное, уверены, что без этого враз превратимся в нечеловеки, а это ах-ах как плохо. Не знаем, что это, но срабатывает защитный механизм: плохо – и усе!

– Единицы и войдут, – проговорил Чернов наконец медленно и размеренно. – А мы как хотели?

Знак пробормотал:

– Но это… жестоко. Даже если и справедливо. Просто справедливость какая-то… математическая.

– Впервые мир построим, – ответил Чернов, – как нужно! А не как будто мы – стадо бабуинов, что обрели сознание. Нет, это не сознание, это просто инстинкт второго уровня.

Гаркуша поскреб репу и сказал нерешительно:

– Наверное, сперва все-таки надо в сингулярность взять и все инстинкты. Даже самые древние! А то хрен знает, что такое чистый разум. Может быть, он жить не восхочет – и все! А инстинкты такую дурь не позволят. Жажда жизни – это инстинкт, я отказываться от него не хочу и не стану. – Гаркуша поморщился.

– Кто сказал, что откажется от всех? У таких умников, как мы, инстинкты под железной пятой разума. Я о другом! Не возьмем в сингулярность тех существ, которыми инстинкты двигают, а разум только прислуживает.

– Да и самим придется почистить свои инстинкты, – уточнил Чернов. – Слишком уж командуют даже нами. От одних избавимся вовсе, другие урежем в правах. Ну там совещательный голос или место на галерке.. А то, как Слава верно говорит, даже нас, таких умников, некая сила нет-нет да и срывает в загулы. Сейчас вред только себе, а когда будем обладать мощью зажигать и гасить звезды?

Гаркуша напомнил:

– Разве мы не пришли к выводу, что в сингулярность нельзя брать недочеловеков? Виноват, человеков?..

Глава 3

Чернова я временно пересадил за свой ноут, у меня самый навороченный, Чернов чуть не расплакался от умиления, вот оно, близкое будущее, даже речь распознает и выполняет простейшие команды, а я в том старом компе, за которым обычно сидит Чернов, заменил видюху и добавил памяти, а то слишком отстает от красавцев, привезенных мной.

На Милу я поглядывал искоса, единственная женщина среди трансчеловеков с упоением расщипывает спиральную веточку на цветные шарики. Не слышит или просто не обращает внимания на мужские споры. У мужчин всегда больше времени, и чешут языками чаще, чем женщины.

В какой-то момент Гаркуша взглянул на часы, охнул:

– Ух ты! А я все думаю, чего это у меня, такого крутого и продвинутого сингуляра… ну, пусть пока трансчеловека, животный и весь из себя примитивный желудок волнуется? А он, оказывается, жратаньки хочет!.. Без всяких часов время обеда чует!

Знак тоже посмотрел на часы, потянулся.

– Кто бежит за пирожками?

– Я вчера ходил, – быстро сказал Гаркуша.

– А я позавчера, – сказал Чернов.

– Тогда Мила, – сказал Знак.

Все посмотрели в ее сторону, Мила вынужденно повернулась. Я наконец обратил внимание, что волосы напустила на лоб и глаза даже поверх солнечных очков, высокий ворот водолазки подпирает подбородок, а щеки усеяны крупными темными точками и даже бугорками.

– Я не могу, – произнесла она глухо.

– Почему? – спросил Знак.

– Не видишь? – спросила она раздраженно. – Я уколы сделала. Не люблю с фингалами показываться.

– Ты уже два раза пропустила, – обвинил Знак.

– А я и тогда делала, – напомнила Мила. – Чтобы стволовые клетки подействовали, надо пять сеансов из тридцати уколов!

– Может, и мне? – спросил Знак раздумывающе. – Толку все равно не будет, зато за пирожками не бегать… В прошлый раз вообще под дождем пришлось.

Гаркуша подошел к окну, изогнулся, стараясь увидеть небо.

– Да вроде пока нормально, – сказал он озабоченно. – Успею туда и обратно. Молитесь, чтобы не утоп.

– И не съел все пирожки, – добавил Знак.

Гаркуша остановился перед Милой, рассматривая ее с интересом.

– Дикий ты человек, Мила! И совсем оторвалась от жизни. Прятать следы уколов, подтяжек и всяких там липосакций нужно было в старое древнее время…

Чернов спросил с интересом:

– Это когда?

– Ну лет… – начал Гаркуша, подумал и сообщил: – Месяцев семнадцать-восемнадцать назад! А что? Все ускоряется. Это было старое дикое время. А сейчас женщина, что выходит на улицу без синяков, – признается, что не следит за собой, неряха! Все знают, что синяки у женщины только от уколов, подсадок, подливок, подтяжек и прочих гелей и ботоксов.

Она посмотрела на него с недоверием, но очки сняла. Под левым глазом расплывается здоровенный фингал.

– А так?

Гаркуша сказал проникновенно:

– Вот с ним всякая женщина скажет, что ты эта… ухоженная. Это не маникюр!.. Уколы – и дорого, и вообще высший класс. Это уже уровень. Так что такими фингалами хвастаться надо.

А Чернов добавил:

– Если без фингалов по всей морде, могут подумать, что пользуешься подтяжкой, а теперь это дурной вкус. В смысле, устарело.

– Или вообще ничем, – сказал Гаркуша с пренебрежением.

– Таких уже не осталось, – заметил Знак и мечтательно вздохнул.

Она поколебалась, наконец, буркнула:

– Ладно, схожу. Но если кто на улице хоть раз хихикнет, вернусь и всех поубиваю!

Она вышла, а Гаркуша, сразу забыв, что ему грозит убийство, повернулся к нам.

– Кстати, – сказал он живо, – очень мало таких, кто признает необходимость сингулярности или хотя бы ее приход! Но даже среди тех, кто признает, абсолютное большинство пальцем о палец не ударит, чтобы ее приблизить. В смысле, что-то полезное сделать для ее прихода. Поговорить да, могут. И будут ждать, что придет и сделает богатыми, красивыми, вечно молодыми и бессмертными.

Знак вмешался угрюмо:

– А я бы таких вообще в сингулярный мир не брал! Даже если попросятся. Пусть полуобезьянничают, как и раньше. Обеспечить им полные корыта еды, избавить от болезней, и пусть живут сами по себе. В сингулярность стоит брать только тех, кто хоть что-то делает для нее.

Гаркуша сказал ехидно:

– То есть нас?

Знак огрызнулся:

– А что, неправильно? Это будет только справедливо.

– Хе, ты забываешь про присущее нам милосердие.

Знак буркнул:

– Это смотря к кому. У меня к ним нет милосердия.

– Эх ты… милосердие не бывает избирательным. Оно либо есть, либо нет.

Знак сказал раздраженно:

– А я что, предлагаю перебить человечество? Напротив, если ты слышал, предлагал обеспечить едой и всеми материальными благами! А еще излечить от всех болезней, дать им все мыслимые развлечения… Но только не надо мне пьяненького дядю Васю-сантехника среди звезд, который и там будет искать, кого бы трахнуть в анус, какую бы телефонную будку разломать и где бы насрать так, чтобы гребаные профессора обязательно вляпались!

Гаркуша победно заржал, звучно хлопнул ладонью по столу. Испуганная мышка соскользнула с коврика и попыталась спрятаться за монитор.

– А я о чем всегда твердю? – спросил он с азартом. – В театр же не пускаем в тужурках и в кирзовых сапогах с налипшим на подошвы дерьмом? В хорошие рестораны – без галстука? И вообще сейчас все больше закрытых клубов, заметили? Потому что демократия демократией, но я не хочу, чтобы к нам вот сейчас ввалилось пьяное мурло с побитой мордой и недопитой бутылкой водки, мол, у нас же теперь простому человеку везде дорога!

Он горячился, размахивал руками, раскраснелся. Мы слушали сочувствующе, отводили глаза. Я поймал себя на том, что иронизирую, но сам-то вообще-то такой же. Раздираюсь между своим прошлым псевдоинтеллигента – а у нас в стране практически все интели как раз псевды – и своим новым бытием, в котором наконец-то начал смутно улавливать предначертание.

– Когда-то мы отказались от практики людоедства, – сказал Гаркуша с нажимом. – Потом отказались от владения рабами и публичных казней. Совсем недавно отказались от устаревших правил, что курица не птица, а женщина не человек, теперь уже и женщина… того, почти человек. Даже за пирожками отказывается! Но разве мир стал хуже?

– Стал, – заявил Знак. – Пусть и она за пирожками бегает! Что за привилегии среди сингуляров?

– Я вообще про мир, – сказал Гаркуша сердито, не давая себя сбить с твердой дороги. – Мир стал лучше!

Чернов заметил с покровительственной усмешкой:

– Длинное предисловие. Это к чему?

Знак буркнул:

– Это он отрабатывает выступление перед неофитами. А мы, значит, должны вылавливать баги. Так, Гаркуша?

– Не так, – ответил Гаркуша почти зло. – Просто мы сами все еще не уяснили, что мир изменился. Вернее, уяснили, но, стыдясь и приспосабливаясь, живем по старым меркам.

– Живем ли? – спросил Чернов мирно.

– Не отрицаем нормы старого мира, – уточнил Гаркуша сердито. – Мы не хотим спорить, мы же вежливые, мать нас о стенку!.. А спорить надо не только для просвещения быдла, в том числе интеллигентного, у которого только и интеллигентности, что диплом универа, но и для нас самих. Чтобы крепче стоять на позициях… наших позициях, что единственно верные, мы должны… да, должны!

Я помалкивал, я же не старожил, но всей душой на стороне Гаркуши, а доводы его принимаю, как будто сам это все сказал. Но и Знака понимаю, и Чернова, который со всеми уживается и всем поддакивает. Он уяснил горькую истину, что переспорить никого и никогда не удается, потому лишь кивает и соглашается и с тем, что пить вредно и что коньяк в малых дозах полезен в любом количестве. Но сам не пьет и дружит только с теми, кто не пьет тоже.

В самом деле, попробуй скажи правду, что в мире есть люди умные и есть глупые, есть работящие и есть ленивые, есть честные и есть воры… Даже в последнем случае, с чем вроде бы нельзя спорить, все равно начнут доказывать, что все от воспитания и что рецидивиста можно сделать интеллигентным математиком, а если никто еще этого не сделал, так просто плохо старались…

Но это попугаи заученно повторяют то, что им вдолбили в головы с птичьими мозгами. А чтоб закрепилось в их тупых котелках, дали установку, что это – высшая истина, которая отличает их от остального тупого быдла. Вот и прет эта тупая серая масса псевдоинтеллигенции, никого не слышат, кроме себя, никого не видят, кроме своего отражения.

С ними разговаривать труднее всего. Грузчик, из-за того, что он – грузчик и в кирзовых сапогах, понимает, что ты умнее и говоришь правильные вещи… Конечно, он не принимает их, но хоть отдает тебе должное, а эта серая толпа с дипломами о высшем уверена, что именно она знает истину, и когда слышит хоть что-то непохожее на программу в ее ограниченном мозговом харде, сразу же автоматически выдает по рэндому возмущенные реплики: «Фашист!», «Патриот!», «Шовинист!», «Расист!», «Антисемит!», и неважно, что речь не затрагивает ни расы, ни семитов, ни вообще народы, однако эти реплики как бы автоматически зачисляют произносящего их в строй интеллигенции. Неважно, к месту или не к месту, они и сами не понимают смысла, против чего спорят, – важнее как можно чаще и погромче выкрикивать эти малопонятные им самим термины.

Знак извинился и, горбясь, как черепашка-ниндзя, выбежал покурить, на ходу торопливо бормотал, что это последняя, что вот-вот бросит. Гаркуша в ожидании возвращения опирожковленной Милы пошел готовить кофе, а Чернов с чувством полнейшего превосходства достал из холодильника бутыль с дистиллированной водой.

Я заметил, что он все поглядывает на меня то украдкой, то прямо.

– Слава, – сказал он, – а ты что все молчишь?

– Да я слушаю, – пробормотал я.

– И как тебе?

– Согласен с Гаркушей, – ответил я. – Политкорректность уже всех достала. И тех, кто с нею мирится. Но одни будут мириться и дальше… потому что не понимают, какое будущее впереди, а другие…

Я умолк, тоже устрашившись жестоких слов, но Чернов смотрел требовательно.

– Другие, – спросил он в упор, – это мы?

– Да, – ответил я вынужденно. – Мы понимаем, что одно дело увеличивать размер пособия для безработных, чтобы и дальше не искали работу, а тупо жирели перед жвачниками, другое – взять их с собой в сингулярность.

Он кивнул:

– Значит, лично вы против них в сингулярности?

– Считайте меня экстремистом, – ответил я хмуро, – но и политкорректности должен быть предел. Мы все понимаем, что это дурость, когда алкоголичку-наркоманку запихиваем в универ, отнимая место у действительно талантливых, кто хотел бы учиться и стал бы ученым, но все еще делаем это… даже не знаю почему, но перед порталом в сингулярность должен стоять очень строгий дядя с большой палкой и отгонять любителей халявы. Ну, как муравей стрекозе дал поворот!

Я видел, что моя жесткая позиция отклик нашла, но все же интеллигенты, отводят глазки, опускают стыдливо, им проще, когда это говорит кто-то, а они только поддержат, добавив, что вообще-то они белые и пушистые, они бы это смягчили, они бы несколько гуманнее…

Чернов тоже все понял, я говорю и внутренне ужасаюсь своим словам, сказал бодро:

– Тем более что те, кого не возьмем в сингулярность, не замерзнут, как бедная стрекоза! Будут жить в счастье и довольствии, как жили.

– Намного лучше, – бросил от своего стола Гаркуша. – Намного лучше!

– Да-да, – сказал Чернов с облегчением. – Намного лучше.

Мила вернулась из магазина со свертками. Молодец, выбирает всегда самые сдобные булочки и самый пахучий, хоть и не самый крепкий кофе, и, выкладывая покупки на стол, сказала с горечью:

– Наслушалась я в кафе и на улице приколов… И подумала, а вот мы скучны для обывателей. Даже друг для друга скучны! Да-да. Давайте признаемся, нам недостает даже шуточек и приколов, что постоянно сопровождают жизнь полуобезьян. Мы всегда серьезны, а это бывает противно даже самим себе. Все-таки мы тоже полуобезьяны, что стремятся выйти из обезьянности.

Знак появился в комнате, обдав нас смрадом табака. Вид несколько виноватый, глазки бегают, сказал торопливо:

– Ну, не скажи! Мне совсем не скучно без дурацких шуточек.

– А если не дурацкие?

– Таких не встречал, – отрезал Знак. Уточнил педантично: – Не попадались.

Гаркуша, что прислушивался от своего стола, прогудел успокаивающе:

– Дык мы сами его сотворим.

– Кого?

– Юмор, дубина. Свой, сингулярный!.. Он будет совершенно непонятен полуобезьянам, как большей части из них так же непонятен юмор компьютерный.

Знак сказал тоскливо:

– Ну, скажешь… Может быть, у сингуляров вообще не будет чувства юмора. И шуточек не будет.

– За абсолютных ничего не скажу, – ответил Гаркуша серьезно, – но когда полусингуляров… это, в смысле, подобных нам, станет много, то и шуточки посыплются, как грибы с высокого дерева. И приколы. Только, надеюсь, дурацких не будет.

Мила наконец-то вспомнила, что мы еще не в Сингулярии, а здесь предполагается, что женщина ну просто обязана хлопотать с обедом, даже будущие сингуляры там думают: быстро включила чайник, расставила чашки. Мы смотрели, как из набора булочек, сыра и сладостей соорудила какие-то фигулины, не знаю, как на вкус, но красиво, а мы только подвигали чашки под янтарную струю горячего ароматного чая.

Чернов вздохнул мечтательно.

– Скорее бы наши идеи ширились… А то как подпольщики. Вроде и милиция за нами не гоняется, но хрен кому признаешься! Да нет, это я так, я всем говорю, что я сингуляр, и готовлюсь объяснять, что это, но заранее сжимаюсь в ожидании града… нет, камнями побивали во времена Христа, а сейчас убивают лавиной насмешек, шуток, приколов и прочей дури, что так недостает Гаркуше!

Гаркуша сказал обиженно:

– Я имею в виду интеллектуальные шутки!

– И не просто интеллектуальные, – уточнил педантичный Знак, – а созданные уже на другой, более высокой, основе. Как, к примеру, компьютерные шуточки, даже не шибко умные, все равно не воспринимаются даже очень умными полуобезьянами, не приобщившимися к миру высоких технологий.

Гаркуша спросил с надеждой:

– Думаешь, шуточки будут?

– И анекдоты, – утешил Знак. – Все-таки сингуляры какое-то время будут людьми.

– А потом?

Знак ответил с некоторым раздражением:

– А потом суп с котом. Сингулярами будем становиться мы сами, а не кто-то нас ими сделает, избивая большой толстой палкой! Значит, в сингулярность возьмем то, что нам взять захочется. Самим! Не думаю, что откажемся от чувства юмора, а вот нынешние дурацкие приколы про неверную жену и обманутого мужа наверняка оставим в мире полуобезьян. Как сейчас, скажем, не рассказываем про барина и крепостного, про хомуты и оглобли.

Мила тихонько прихлебывала чай, прислушивалась, отмалчивалась, но вдруг хихикнула:

– А помните, в школе в младших классах детям предложили сделать рисунки к стихотворению: «Бразды пушистые взрывая, летит кибитка удалая, ямщик сидит на облучке, в тулупе теплом, в кушачке»?

Знак криво улыбнулся:

– Ну да, бедные детишки рисовали то боевые вертолеты, то НЛО, что летят над укреплениями и взрывают ракетами и бомбами точного наведения какие-то странные пушистые установки… А кто-то решил, что бразды – это терминаторы в маскировочных одеждах… А ямщик, это который копает ямы. Сидит на обруче и готовится закапывать инопланетных пушистых браздов. Помню, повздыхали насчет этого эксперимента, но выводов так и не сделали.

Чернов удивился:

– А какие могут быть выводы?

Гаркуша поморщился:

– Брехня. Не было такого эксперимента.

Знак вскинулся.

– Как не было?

Гаркуша скривился, махнул рукой.

– Ладно, теперь могу признаться. Это я сам схохмил и поместил в Инет. А там, если клево, сразу расходится по туевой куче сайтов. Набери «бразды пушистые» в Яндексе и посмотри… Пушкина не отыщешь, а эта моя хохмочка на двенадцати тысячах сайтов! Дурачье…

– Вот и выводы, – сказал Знак уныло: как самый старший из нас и самый нагуманитаренный, он всегда горевал о забвении культуры, о потере культурной связи с предками и растворении традиций. – Все придется оставить, оставить… А мы будем уже не людьми…

– Нелюдями, – сказал я страшным голосом.

Знак поморщился.

– Вам смешно, – сказал он с укором, – а человечество исчезнет! Байки про заповедники, в которых будут жить те, кто останутся верными старым устоям, только утешительные байки… Как и то, что сингуляры будут о них заботиться. Ерунда, сами понимаете. О них не будут заботиться даже трансчеловеки.

– Ну почему же…

Он поморщился:

– Вы держите машину на стоянке в ста метрах от дома?

– Да, мне повезло.

– Завидую, а мне минут двадцать топать. Иногда поставлю машину, а потом ловлю такси, чтобы к дому доехать… Так вот выходите из подъезда, вон ваша машина, на ходу вытаскиваете ключи… много ли обращаете внимания на муравьев, что-то роющих в трещинах асфальта, на пробежавшую жужелицу, на пролетевшую мошку? А ведь вы с ними в гораздо большем родстве, чем трансчеловек будет с нами!.. И вы, и эта мошка – биологические существа, вы дышите, питаетесь, перевариваете, опорожняете кишечник, у вас обоих примерно одинаковое зрение, слух, симметрия тела… не так ли? Но вы проходите равнодушно мимо! Никакой заботы об их нуждах.

Глава 4

Я развел руками, возразить очень хотелось, я вообще-то из возражальников, но Знак убийственно прав. С залетевшей в комнату через открытое окно осой у меня куда больше общего, чем будет с трансчеловеком. Тому не придется даже жрать в привычном смысле: жевать, переваривать, а потом кряхтеть в туалете. Подзарядка электричеством, думаю, ощущается иначе, а общаться станем не жужжаньем и помахиванием крылышками. Радио и видеосвязь с любым, с кем хочу, невзирая на расстояния, – это уже первый и такой высокий скачок…

Не какой-то трансчеловек будет подзаряжаться электричеством, а я буду. Все больше и больше отдаляясь от биологического тела, так как будут появляться все новые материалы, гаджеты, девайсы, устройства, и все это буду всобачивать в свое перестраиваемое тело, все знания мгновенно записывать в мозг, без просиживания годами в университете, так как не перестану хотеть быть сильнее, быстрее, умнее, разностороннее…

…а потом перейду с кремнийорганики на основу из силовых полей, это уже начало все ускоряющейся сингулярности.

Холод пробежал по телу, как уже часто случается со мной, когда пытаюсь представить близкое будущее. Взглянул на Чернова, сидит смертельно бледный, с синими губами и остановившимся взором.

– Алло, – осторожно сказал я. – Прием!

Он вздрогнул, слабо улыбнулся.

– Знаете, – проговорил он с мертвенной улыбкой, – что самое страшное?

– Что?

– Все произойдет с нами. Не с человечеством, хотя и с ним тоже, а именно с вами и мной. Одно дело рассуждать, как изменится жизнь через триста лет, какие машины будут, какие звездолеты и какой мощности компьютеры, другое – знать… нет, знать – не то слово! Чувствовать – вот страшно. Мы все ощутим Переход на своих шкурах. Мы сами изменимся. Мы перестанем быть людьми.

Мне почудилась, помимо страха, и тоска по тому миру, который, покидая, разрушим, я сказал с надеждой:

– Но ведь получим… больше? Нельзя же быть и человеком и сверхчеловеком?

Он с видимым трудом растянул губы в улыбку.

– Нельзя… Хотя не раз читал, да и в кино попадалось, как перед героем… нет, перед героем и героиней, так чаще, появляется некий сверкающий сгусток силового поля, превращается в человека и говорит торжественно: «Я из сто сорокового века, мы вот такие, но я прибыл к вам, чтобы вы помогли найти, остановить…», ну и прочий льстящий нам бред, что в будущем все будет такое же, только компьютеры мощнее, а морды ширше, и что даже мы им сможем помочь… ну, представьте, как нам могла бы помочь вон та гусеница с той стороны окна! Конечно, такие шедевры создают полные идиоты, мы это понимаем, но такое понимаем только мы. Люди другого стаза! И все-таки даже нам, поумневшим, страшно покинуть этот теплый уютный мир безобидных идиотов, страшно шагнуть за Стену, из-за которой возврата уже не будет.

– Возврата не будет, – повторил я, и чувство безнадежности охватило с такой силой, что в глазах защипало, я ощутил подступающие слезы.

– Не будет, – донесся его слабый голос.

Возврата не будет, подобно погребальному колоколу звучало в черепе. Самое ужасное, никто не принуждает идти ни в сингулярность, ни даже в трансчеловечность. Никто не заставлял, к примеру, покупать мобильник, но теперь от него не откажусь, никто не заставлял ставить комп помощнее, тянуть к нему выделенку, но никто не заставит меня возвратиться к диалапу, тем более – отказаться от компа, Инета, эсэмэсок, аськи…

Меня как будто ведет всеобщее вселенское поле, заставляющее делать все по своей воле. Так же по своей воле вставлю в мозг чип из первой же партии, который подключит к Инету напрямую, по своей воле заменю внутренности на что угодно, только бы по утрам не болел желудок, не кололо в боку, а о сердце чтоб вообще не вспоминал.

И так же по своей воле войду в ужасающую Стену, которая уничтожит во мне человека, превратив в нечто новое, которое нельзя будет назвать даже зачеловеком, потому что в этом термине все же звучит «человек», разве что с множеством полюсов, но на самом деле от человека ничего не останется. Даже от мира органики, от биологического мира ничего, ничего, ничего…

Я не сразу ощутил, что зубы начинают выбивать дробь. Пробежавший по спине холодок только усиливается, гуляет волнами, наконец проник во внутренности. А в мозгу вспыхнуло обреченно: вот оно… Вот то самое страшное, что обрушится на человечество…

Да, это не огненный дождь и не новая беспощадная религия. Это предельное очищение, это сверхпуританство, это одновременно и молчаливый ответ ученых на все унижения со стороны общества, которое они, ученые, создали. Но на этот раз в соответствии с духом гуманности и политкорректности не будет ни костров с ведьмами, ни религиозных войн. Ничего не будет!

Будет то, что должно произойти: пуритане на этот раз не станут перестраивать мир и переубеждать человечество жить по-новому. Хватит, убеждали, а воз и ныне там. С той лишь разницей, что теперь Содом и Гоморра расползлись по всей планете. Так что пусть эти человечики живут там, в своих простеньких утехах содомогоморья.

И они, пуритане, уйдут в другой мир. Только они.

Мила, двигаясь тихо, уносила чашки на кухню. То ли не слушала нас, то ли женский инстинкт уборки посуды переборол жуткое ощущение Невозврата, а мы, глядя на нее, зашевелились, стряхивая сковавший нас лед.

Я заставил губы шевельнуться, чтобы услышать собственный голос:

– Все верно… Не они… Мы.

Знак бросил на меня хмурый взгляд:

– Слава!

– Да?

– С тобой все в порядке?

– Да-да, – ответил я торопливо, – все нормально.

– Смотри, а то весь побелел…

– Сосуд на жопе пережал, – отшутился я. – Ты, кстати, тоже взбледнул.

– Встань, походи по комнате.

Чернов с силой потер ладонями лицо и уши, потряс головой, словно пес, выбравшийся из реки.

– Тренажер бы какой купить, – сказал он раздраженно. – Хотя бы самую дешевую беговую дорожку!

Гаркуша хмыкнул:

– Зачем она сингуляру?

– Ну, нам пока до сингуляров как до Владика на четвереньках…

Я слушал их краем уха, а мысль продолжала тащить идею, от которой мороз по коже. Да, с приближением Времени Новых Пуритан грядет и жестокий реванш. Наконец-то люди, что создали цивилизацию и которые все равно чуть ли не на дне общества, поднимаются и берут власть в свои руки. И тут-то и придет Великое Очищение, потому что ученые как класс, как порода, как стаз – сами по себе предельные пуритане. Неважно, как и что они едят, как и с кем трахаются, но у них плоть в подчинении, только у них, единственных на планете!

На этот раз будет не просто временная победа духа над плотью, как случалось раньше.

На этот раз…

На этот раз плоть будет упразднена вовсе.

За ненадобностью.

А кому ну никак не жить без нее, что ж, вот вам уютная и защищенная резервация. Здесь можете бесконечно бродить по порносайтам. Конечно, никто из сингуляров не будет ни мешать «простым» людям жить, как хотят, ни уничтожать их. Как не уничтожаем бегающих по асфальту жужелиц.

Чернов воскликнул с энтузиазмом:

– Кстати, я договорился с одним товариществом жильцов, что у них можно выступить с лекцией о трансгуманизме! Это я к тому, что надо наши идеи продвигать в массы.

Я напомнил:

– А кто говорил, что мы не собираемся выступать с проповедями?

Чернов сказал примирительно:

– В любом обществе есть свои экстремисты и свои соглашатели. Гаркуша у нас экстремал…

– Это что за слово? – спросил Гаркуша, он обернулся от своего стола, глаза поблескивают, как у рассерженного зверька в норке.

– Экстремист, – поправил себя Чернов.

– То-то, – сказал Гаркуша с удовлетворением и снова повернулся к экрану. Видимо, против экстремиста не возражает. Возможно, стерпит, если назовут даже патриотом. – А то брякают всякое…

Чернов примирительно усмехнулся мне, мол, не обращай внимания.

– Но истина, – продолжил он прерванную мысль, – как известно, посредине. Конечно же, мы просто обязаны пропагандировать трансгуманизм! Люди совершенно не понимают, что их ждет. Если будут знать, то… возможно, зашевелятся. Возможно, постараются тоже достичь сингулярности и войти в нее.

– А что за товарищество?

– Обычный дом, обычные жильцы. А товарищество, чтобы сообща решать, сколько платить консьержке, ремонтникам, электрикам…

Я кивнул:

– Понятно. Будут в основном пенсионеры.

Чернов посмотрел на меня с опаской.

– Ну и что? Самый деятельный народ… в общественном плане. Слава, я рад, что ты разобрался моментально. Уверен, что ты лучше всех нас сформулируешь цели сингуляров и перспективы Большого Перехода.

– Я? Почему я? Вон Гаркуша говорит лучше!

Чернов покачал головой.

– Гаркуша только здесь силен. А перед незнакомыми сразу тушуется. А в тебе чувствуется руководитель. Пусть у тебя, как говоришь, всего десяток подчиненных, но ты уже научился держаться с ними.

Гаркуша бледно улыбнулся мне от своего стола.

– Не хочется признаваться, но Чернов прав. Я замираю, как над пропастью, если надо выступить перед залом. Пусть даже там будет всего пять человек. Не могу!

Собрание товарищества намечено на выходные, в субботу. Это завтра, так что даже любитель поспать Гаркуша самозабвенно ползает по Инету, собирает все крохи, что могут пригодиться в обзоре грядущей сингулярности, в комнате вкусно и уютно пахнет душистым кофе и ванильными булочками.

Мила наконец сняла очки, глаза у нее довольно добрые, хотя взгляд настороженный. Взгляд женщины, что всегда готова дать сдачи. Чернов и Знак все чаще пересаживаются от компов к столу и ведут дискуссии о путях развития человечества. Им бы еще бутылку водки и трехлитровую банку с солеными помидорами, подумал я, были бы настоящие русские интеллигенты.

Всплыла мысль о предрассудках, связанных с возрастом, я сказал вслух, ни к кому не обращаясь, что надо бы собирать информацию о деятельных людях в том возрасте, который полуобезьяны считают старческим, и распространять ее везде как пример для подражания. К примеру, Берлускони ежедневно пробегает десять километров, а наш мэр два раза в неделю играет в футбол, но обоим далеко за семьдесят. Оба работают так, как не снится и молодым полуобезьянам, что мечтают, не работая, доползти до пенсионного возраста и сразу же сесть государству на шею, чтобы кормило, лечило и развлекало, то есть заботилось о тех, чья заслуга только в том, что дожили до определенного рубежа.

– Бернард Шоу, – закончил я, – в свои девяносто пять лет погиб в автомобильной катастрофе в тот момент, когда на большой скорости вытащил блокнот и пытался записать некую ценную мысль, Брэгг погиб в те же девяносто пять, в шторм занимаясь серфингом… Эти люди – сингуляры, хоть они и слыхом не слыхали ни о какой сингулярности!

Чернов поморщился:

– Скажи нашему мэру, что он сингуляр, – в морду даст. Сперва даст, а потом спросит, что это.

Гаркуша хохотнул:

– А потом еще раз даст. Он может!

– Ребята, – сказал я настойчиво, – сингулярность заметят где-то лет через тридцать, но ведь и кроме нас есть люди, которые уже сейчас живут по принципам скорейшего достижения сингулярности, даже не формулируя для себя наши правила.

Знак буркнул:

– Так зачем тогда они?

– В смысле, люди?

– Правила, пень неграмотный!

– Затем, – ответил я раздраженно, злит этот вечный спорщик, – что интуитивно единицы находят правильный путь, а если расставить дорожные знаки, пойдут сотни, тысячи, миллионы! Мы просто подсказываем, как приблизить время сингулярности, чтобы и мы успели в него войти, а не только дети или внуки.

Гаркуша сказал резко:

– Знак, у тебя зубы болят? Славка дело говорит. Надо придумывать правила… или, точнее, образ жизни сингуляров, на все случаи! И пропагандировать их. Господи, да не обязательно устраивать митинги на площади перед Белым домом! В курилке приколоть на стену листок с тезисами – и то шажок.

– Только не в туалете, – сказал Чернов серьезным тоном.

– Ага, используют, – поддержал Знак.

– А если наждачную? – предложил Гаркуша.

Чернов вздохнул, посмотрел на меня. Я ответил понимающим взглядом: мы сами еще полуобезьяны, не можем подолгу сосредотачиваться на серьезном, тем более – абстрактном. Мы, как щенки, быстро отвлекаемся на более легкое, забавное, что можно делать вполсилы, а если можно вообще ничего не делать, то, конечно же, стремимся именно ничего не делать.

– Дай им пооттягиваться четверть часа, – сказал он трезво. – Они уже перетрудили мозги. Пусть отдохнут малость, поговорят о бабах, ударят по пивку…

Гаркуша и Знак заулыбались, но в дверях выросла Мила, покачала головой.

– Ну да, – сказала она с укором, – а вы не перетрудились? Нет уж, давайте выстраивать Кодекс Строителя Комму… тьфу, Сингулярности.

Я пробормотал:

– А в самом деле, как-то получается слишком похоже на Кодекс Строителя Коммунизма. И хотя дело замечательное, но затеяли его слишком рано, все изгадили и дискредитировали саму идею… Может быть, прицепить что-то религиозное? Церковь на подъеме, а считать себя христианином – модно…

Гаркуша и Знак переглянулись, но перекур с разговорами о бабах и футболе отменяется, Чернов сказал нерешительно:

– Не, религия… не катит.

– Почему? – спросил Знак удивленно. – Вон даже в Библии всякие намеки…

– Очень легко превратиться в религиозную секту, – сказал Чернов трезво. – Набегут всякие бабки-богомолки. А мы сами начнем выискивать в древних пророчествах намеки, как ты говоришь… это вместо того, чтобы дело делать.

Я промолчал. У Милы хорошее чутье, и хотя работоспособность слабая, но в моменты взлета ее мозг способен выдавать хорошие результаты, а верную оценку любой ситуации она дает почти всегда. Я даже знаю, что она сделает по достижении сингулярности в первую очередь: расширит возможности мозга, чтобы всегда как сейчас в моменты высшего взлета.

– Кстати, – сказал я наконец, – мы все равно похожи на каких-то блаженненьких исусиков. Те в Царство Божье агитируют, по домам ходят и листочки в почтовые ящики бросают, типа «Перепиши сорок раз, и будет вам щасте», а мы в Царство Сингулярности зовем…

Чернов поморщился:

– Ну, отдаленные аналогии есть, но что поделать? При желании аналогии можно найти с чем угодно. Давай я тебе аналогии отыщу?

– Не надо, – сказал я.

– Но я корректные… постараюсь.

– Не надо, – отрезал я под смешки Гаркуши и Знака. – Вы знаете, что над сектантами смеются! Не хватало, чтоб и над нами…

– А что делать?

Я сказал раздраженно:

– Мы разве исусики? Ни фига. Для сингуляра необязательно быть блаженненьким, что последнюю рубаху с себя снимет. Вполне можно работать ради своего кошелька, своей карьеры, своего самоусовершенствования. Но работать так, чтобы и обществу польза. Бюрократ, что тормозит всякую деятельность, тоже работает на свой кошелек, как и ученый, что вовсе не отказывается от повышения зарплаты! Но разница между ними есть, не так ли?

Знак молчал, переваривал, он вообще все сперва обдумывает и ощупывает со всех сторон, затем я увидел, как лицо его посветлело.

– Да, перестанут смотреть, как на придурков.

Гаркуша пробормотал:

– Сингулярности не избежать, это как два пальца об асфальт. Но еще больше, чем ее наступление, меня пугает… гм… неодномерность нашего мира.

– А что это?

– А то не знаешь, что у Билла Гейтса в доме терабитные каналы связи, а ты только-только с диалапа перебрался на хилую выделенку? Да и то рвется, лагает, висит… Не сверкай глазами, у меня такая же. И хоть меняй провайдера, хоть не меняй – одна хрень. Я хочу сказать, что… ну да ты понял.

– Понял, – согласился я. – Вообще-то да, тревожно.

– Не просто тревожно, – сказал он уныло, – побаиваюсь, что на Земле вообще может оказаться только один сингуляр!.. Тот, который станет им первым. И тут же всем остальным заблокирует дорогу.

– Как?

Знак сказал недовольно:

– Тебе объяснить? Будто сам не знаешь, что мыслить он сразу же начнет в миллиард раз быстрее. Наша жизнь в сравнении с его сразу замедлится во столько же раз. Думаю, ему не понадобится миллиарда часов, чтобы придумать, как остаться… во избежание, так сказать, одному на вершине сверхвласти. А остальных букашечек, то есть человечество и все остальное на планете, то ли уничтожить, то ли оставить в качестве строго контролируемых игрушек.

Я поежился: не оставляет ощущение, что стою голым перед люком в открытый космос, сказал нерешительно:

– Думаю, это учтут при первом шаге.

– Как?

– Например, одновременно шагнут в сингулярность двое или даже пятеро человек. Разные, чтобы не сговорились.

Он вздохнул, отмахнулся в безнадежности:

– А надо ли им сговариваться? Сейчас и фашист, и коммунист, и демократ, и даже черный националист одинаково смотрят на переползающую через дорогу гусеницу. Просто первые сингуляры могут решить, что на фиг им та биологическая плесень, пачкающая планету?

Мила поставила на середину стола чашки с чаем, бережет нас от злобного и вредного кофе, на блюдце высыпала остатки печенья. Я обнял ладонями горячую чашку, но в теле нарастает пугающий озноб.

– Первым сингуляром, – проговорил я, – наверное, станет Билл Гейтс. Он еще достаточно молод, здоров, так что доживет, если не пустится в разгул и пьянки. Но он, мне кажется, к радостям полуобезьян равнодушен, а к переходу в сингулярность психологически готов. Благодаря своей полусотне миллиардов долларов личного состояния плюс сто миллиардов в корпорации плюс лучшие разработчики мира под его рукой… словом, может стать сингуляром тогда, когда даже самым продвинутым до сингулярности годы и годы. Так что остается только надеяться, что Билл Гейтс не захочет стереть с лица планеты человечество! Но если захочет, никто ему не сможет воспрепятствовать.

Мила зябко передернула плечами.

– И так страшно, а вы все пугаете…

Чернов развел руками.

– Одно утешает – разум во Вселенной не исчезнет.

Дома я то ложился, уже поздняя ночь, то вскакивал, не в силах заснуть. А в самом деле, почему не развить это вот… как его и назвать… дальше и глыбже? Может, не успею создать новую религию до Перехода, а может, и успею. Дело даже не в том, успею или не успею. Могу и успеть: сингулярность не наступит в заказанный нами срок. Если наступит, то наверняка позже, чем предсказывают оптимисты. А идеи сингулярности, если правильно развить и подать, – это примирение религии и науки, а между ними всегда такая пропасть, что просто с ума сойти!

Я потер ладонями лицо, вскочил, походил по комнате, разгоняя кровь по замершему телу. Когда-то мировоззрение человечества было единым, но затем раскололось на религию и науку, что углубляется до сего дня. А я наткнулся на уникальный шанс примирения и воссоединения!

– Дурак буду, если упущу, – пробормотал я вслух. – Даже не дурак, а преступник. Ибо такое примирение спасло бы миллионы жизней. Даже миллиарды!

Махнув рукой на сон и продление благодаря ему жизни, я надрался крепчайшего кофе, скачал из Инета болванку подходящего сайта и установил на нем форум. Дальше осталось зайти на разные форумы и оставить сообщения. Я так везде и написал, что, мол, найден путь примирения науки и религии, это суперсенсация, обязательно взгляните, а если что не так – скажите.

Практически все сайты обзаводятся своими форумами, я обошел крупнейшие, начиная от автомобилистов, собачников, поэтов, баймеров, цветоводов и сайтов знакомств, везде запостил адрес и уже через несколько минут начал принимать посетителей, но до утра осталось два часа, я успел соснуть, а утром умчался на работу.

Это «что не так – скажите» хорошая приманка. Все обожают учить других и тыкать мордами в дерьмо, тем самым демонстрируя свой недостижимый интеллектуальный уровень. На работе я вошел на сайт и разозленно читал первый десяток сообщений, да, именно такие: отвергающие с ходу, даже не разбираясь, о чем речь, но промелькнула пара в самом деле умных постингов. Я тут же ответил, зацепил, мне тоже ответили. Ветка начала обрастать побегами, пошла дискуссия. Подсоединились те, кто лишь просматривал, не оставляя записей, и я с изумлением и потрясением увидел, что идея начинает укрупняться и наливаться зримой мощью.

Становление христианства заняло несколько веков, ислама – два-три десятка лет, но сейчас век Инета – обмен информацией практически мгновенен, интересная мысль становится достоянием всего человечества. Уже через три дня появились сообщения на английском, этом международном языке. Я ответил, дискуссия вышла на другой уровень, теперь я лихорадочно вылавливал конструктив и сбрасывал в отдельный файл.

Собственно, я не претендую на титул создателя новой церкви. Достаточно и того, что отыскал способ примирить и слить воедино работу «по очеловечиванию человека», чем раньше наука и церковь занимались порознь, вставляя друг другу палки в колеса.

Идея пошла шириться, но в Инете первенство закрепилось за мной, хотя я, собственно, подал только первую мысль, а дальше только фиксировал и отбирал наиболее достойные мысли и предложения.

Впрочем, если заглянуть в историю церкви, то всю ее создал Павел, от начала и до конца, как и само христианство. Ему здорово помогали другие «ученики Христа», как и потом – отцы Церкви, но все равно в сознании масс остался именно Христос, как первый и единственный…

Ко мне обращались с предложениями, просьбами, требованиями, пожеланиями. Я перестал успевать следить за лавиной, сформировал штаб из наиболее, как мне показалось, рассудительных, они же потом станут Отцами Церкви, ясно. Отныне организационной работой руководили они, а я только одобрял их работу и мудро помалкивал.

Созвали и провели первый съезд, приняли Устав и Правила, а также утвердили наименование церкви: Сингулярность. То есть решили не мудрствовать лукаво, а перехватить, так сказать, уже появившийся, но еще не утвердившийся как следует в сознании большинства лейбл. А вот так, как новую религию, массы узнают и про сингулярность…

Сегодня я сидел и сортировал отобранную секретарем почту. Во второй половине дня раздался телефонный звонок, на экране обозначилось имя Люши и заплясала аватарка веселого бегемотика.

– Привет, – прогудел он, я услышал тяжелое мощное дыхание из мембраны. – Тебя показали в телевизоре, знаешь?

– Нет, – ответил я, – как-то не слежу.

– Ты че? – удивился он. – Да за это людей давят!

– За что?

– Чудак, чтобы в телевизоре показаться, – объяснил он. – Вон передавали в «Криминальных новостях», один депутат зарезал журналиста прямо в коридоре, когда ему отменили появление в телевизоре!

– Наверное, – предположил я, – какой-нибудь районный?

– Нет, госдумовский! – ответил он победно. – Из какой-то правящей партии!.. Так что ты такие вещи не пропускай, не пропускай!.. Я так и не понял, по какому поводу тебя показывали…

– А что ты видел?

– Ты на каком-то собрании сидел за столом, – пояснил Люша, – причем в середине! Это круто. Когда будешь у нас? Давай в субботу, все соберутся, только тебя не хватает.

В прессе и по Интернету замелькало сообщение о некой Желтиковой, что решилась на более радикальную операцию по изменению внешности: добавила себе еще две груди. По телевидению сперва показали на московском канале, потом – на первом, а когда пошел шквал откликов, передачу повторили, быстренько сварганили шоу с «круглым столом», за который пригласили двух политиков из Госдумы, священника, клоуна и хирурга с мировым именем.

Я случайно зашел в комнату, когда передача уже шла, и, пока делал кофе, послушал выступления. Политики, стараясь быть доступными и своими в доску, говорили на каком-то блатном жаргоне, будто их избиратели состоят сплошь из уголовников. А может быть, и в самом деле избирались от мест заключения, теперь и зэки избирают, священник ссылался на Библию и Евангелие, где не отыскал запретов на четыре груди, а это значит, что можно и шесть, все неважно для Господа, лишь бы не забывали, что все мы – православные, а не какие-то там католики, что вообще-то и не христиане даже, если быть уж точными и строгими…

Клоун зачем-то заговорил о политике, ценах на нефть и стабилизации рубля, это тоже понятно: хочется показаться умным, абыдно выглядеть клоуном и вне эстрады. Хирург коротко и сухо сообщил, что это лишь первая проба, а дальше возможны варианты как с шестью молочными железами различного размера, так и различные эксперименты с непарностью: тремя грудями, расположенными либо в ряд, либо треугольником, который тоже можно располагать как острием вверх, так и вниз, а также в сторону. Есть также более смелые дизайны: от восьми грудей до восемнадцати. В последнем случае придется пожертвовать размерами, зато на мелких грудях проще экспериментировать с сосками разного диаметра.

Я едва не пропустил момент, когда коричневая пенистая шапка поднялась над краем джезвы. Внизу экрана счетчик показывает число голосующих «за», «против» и «не определился», я для проверки отыскал канал, где идет такой же «круглый стол» о проблемах дальнейшего курса России, там тоже счетчик, на нем цифирки сменяются вяло, причем только крайние, а на «круглом столе» о четырегрудости мельтешат последние три, а всего уже семь цифр, в то время как на канале, где речь о будущем России, четырехзначное число зрителей.

Увы, эти настроения масс определяют и направление финансовых потоков. Вместо того чтобы деньги направить на исследование стволовых клеток, олигархи вложат миллиарды в эту самую многогрудость. Начнут строить специализированные клиники, перепрофилировать лучших хирургов, и те, вместо того чтобы делать уникальные операции по удалению рака, начнут приращивать добавочные сиськи: здесь платят в пять-шесть раз больше!

– Обезьянник, – сказал я зло. – А я… та обезьяна, что вдруг поняла, что обезьяна…

Звякнул мобильник, я подцепил ногтем крышку. На экранчике появилась Лариска, улыбнулась, показала язык.

– Ты как, сейчас один?

– Да…

– Забегу?

– Давай, – ответил я почти приветливо. – Ты где?

– Еду мимо твоего дома. Сейчас выскочу…

– Кофе будешь?

– От него зубы желтеют…

Связь прервалась, а через пять минут звякнул и показал картинку домофон: Лариска жмет кнопку вызова, а за нею юнцы из нашего дома хихикают и пытаются притронуться к ее роскошной попке. Я поспешно ткнул в «Открыть», Лариска исчезла, через две минуты я встретил ее у лифта.

Она с ходу бросилась на шею, влепила звучный поцелуй, прижавшись горячей мягкой грудью, глаза блестят, щеки раскраснелись.

– Ой, я тебя не видела недельку… или две, не помню, а как будто год!

– Столько событий?

– Ужас, сколько я, умница, всего напеределывала!..

В квартире сразу ринулась в туалет и ванную, я отправился делать к кофе гренки, а когда, все приготовив, пришел за Лариской, она, уже голенькая, крутилась там перед зеркалом. Обеими руками то приподнимала груди, то растопыривала их в стороны, даже оттягивала одну вниз, другую вверх и смотрела то анфас, то боком.

– Уже прочла? – поинтересовался я. – Про четырехгрудую?

Она тяжело вздохнула:

– И посмотрела. В Инете ролик скачала. Правда, в низком разрешении.

– Ничего, – утешил я, – сегодня же отыщешь на всех сайтах и в высоком. Суперновость, не какая-то презентация проца на шестидесяти камнях. Или установка супертелескопа на космической станции, кого это интересует.

Она повернулась спиной и, выворачивая голову, отчего вид стал совсем удивленным и диковатым, старалась рассмотреть, как выглядят ее сиськи из-за спины.

– Как думаешь… это долго?

– И дорого, – сказал я предостерегающе. – Первые операции всегда дорогие.

– Зато первые собирают все бабки, – возразила она. – Я не знаю, сколько она вложила в такую операцию, но только на рекламе лифчиков заработает больше!.. А интервью, фотосессии, показы… Да только за то, что будет появляться на их тусовках, ей будут платить бешеные бабки!

Одеваться ей не дал, на ее сиськи смотреть всегда приятно, она пила морковный сок, ела салатик, потом махнула рукой: наливай, я охотно наполнил большую чашку горячей пахучей жидкостью цвета дегтя. Лариска пила не морщась, лицо задумчивое, в глазах тревога.

– Говорят, – сказала она задумчиво, – это не настоящие сиськи… В смысле, там нет молочных желез. Так, имитация… На такое я бы пошла. Но сегодня прочла интервью с тем хирургом, а тот доказывает, что все четыре – настоящие. И если она родит, то ребенка можно будет кормить из всех четырех… Прямо и не знаю.

– Сумасшедшая, – сказал я. – Две добавочные сиськи если и добавят тебе обаяния, то на самую малость. Вот на столько!.. А это нерентабельно. И расходы большие, и времени уйдет на подготовку к операции, на саму операцию, на послеоперационный период…

Она нахмурила лобик.

– Надо будет подумать.

– Хорошо подумать, – сказал я наставительно, как старший брат. – Такие две, как у тебя, стоят четырех.

– Как у нее?

– И не только, – заверил я.

– Правда?

– Самая истинная, – сказал я искренне. – К экзотике пусть прибегают те, у кого не в порядке.

– Спасибо, милый!

– Или не в полном порядке, – добавил я великодушно.

Она оживилась, охотно рассказала о последних гастролях, курьезах, новом альбоме, переменах в группе, я слушал и любовался ее мордочкой с восторженно сияющими глазами.

Утром она исчезла, оставив смятую сторону постели и записку: «Хватит дрыхнуть, а то завтрак остынет!»

Глава 5

Габриэлла, нежная и трепетная, как редкий цветок, обладает железной волей. Встречаемся раз в неделю, все остальное время у нее расписано не по часам, а по минутам.

Всякий раз страшась услышать, что занята, я звонил накануне, робко напоминал о себе. После кафе несколько раз ходили в кино, один раз на концерт, а пригласить еще раз к себе… даже не посовокупляться, что вообще-то норма, а просто так, язык не поворачивался.

Сегодня за два часа до назначенного часа дрожащими пальцами откинул крышечку мобильника, там ее фото на заставке, сделал глубокий вдох и нажал кнопку.

Очень долго набирается номер, ох уж эта новая система разделения на подрайоны, наконец донеслось легкое:

– Алло?

– Привет, – сказал я. – Это Слава. Как звезды, на месте?

В мобильнике послышался мягкий смех:

– На месте…

– Слава богу! – сказал я. – Хоть что-то устойчивое в нашем сумасшедшем мире. А как ты?

– Я вроде бы тоже, – ответила она, – устойчива… хотя кто знает, хорошо ли это. Люди не звезды.

– Хорошо, – ответил я убежденно, – все, что делаешь, хорошо!

Она снова засмеялась.

– Правда? А если откажусь сегодня встретиться, это тоже будет хорошо?

Я вскрикнул в ужасе:

– Ты что? Это будет величайшая глупость, которую, конечно же, не допустишь!

– А как я должна поступить?

– Примчаться ко мне, не чуя под собой ног! И броситься на шею с разбегу. А я, чтобы не свалиться, встану спиной к стене. И еще жаркий поцелуй на моей щеке… И не только на щеке…

Она сказала все еще со смехом:

– Эй-эй, не увлекайся! А то нафантазируешь такое, что я не делаю. И будешь разочарован.

Я поинтересовался:

– А что ты не делаешь?

После паузы она ответила серьезно:

– Да обычно все делаю, но только потому, что так принято. А с удовольствием – смотрю на звезды в телескоп системы Максутова. И люблю делать снимки ночного неба.

– Завидую, – ответил я. – А я смотрю, как насекомое какое: своими гляделками… Но у меня не фасеточные, а, стыдно сказать, совсем простые. Как у паука. Только не восемь, а всего два глаза. Увидимся, как обычно?

– Нет, – ответила она после паузы. – Я чуть подзадержусь. Освобожусь только через четыре часа. Даже через пять.

– Куда подъехать?

– Давай на перекресток между Вернадского и Университетским проспектами? Удобно?..

– Мне все удобно, – ответил я тоже серьезно, – абсолютно все, что касается тебя.

– Тогда там и встретимся, хорошо?

– Договорились, – сказал я. – Буду ждать.

Еще как буду, повторил я, пряча мобильник в нагрудный карман. Я буду ждать тебя вечно, Габриэлла. Даже если будем встречаться вот так, словно люди девятнадцатого века.

Был такой термин: корректность. Если, гласило определение, юноша и девушка, встречаясь друг с другом, еще ничего друг о друге не знают после двадцати свиданий, они – корректны.

Сейчас, правда, корректность сменилась политкорректностью. Это, несмотря на похожесть, все-таки совсем-совсем другое. Когда возникает даже тень возможной неловкости, все мы предпочитаем уйти от нее, а чтобы оправдать свою трусость и нежелание смотреть правде в глаза, придумана эта самая политкорректность.

На самом же деле политкорректность – это равнодушие. Я попытался подобрать более понятное слово, потому что туманно-расплывчатыми словами и формулировками часто прикрывают всякую гадость, о которой неловко сказать прямо. Или же берут иностранный термин, это звучит наукообразнее и солиднее. Так и с политкорректностью, слово само по себе очень академически солидное, соединившее в себе такие весомые слова, как «политика» и «корректность», всякий произносящий как бы причисляется к высшему интеллектуальному обществу.

На самом же деле, если говорить о сути, а не о позолоченной свиной шкуре, то надо признать, что политкорректность наполовину произросла из равнодушия, а вовсе не какой-то особой духовности и гуманности. И более точный перевод звучал бы как «На хрен мне нужно», «Да пусть как хотят», «А мне плевать»…

Вторая половина политкорректности произросла из тензофобии. Тензо, как нас учили в школе, – напряжение. Тензофобия – боязнь напряжения. В обществе, в семье, с соседями, на службе, в отношениях…

Красивое и звучное слово «тензофобия» можно перевести и проще, не прячась стыдливо за латинским прононсом, – трусость. Тензофобия – трусость. И сама политкорректность из трусости состоит даже больше, чем из равнодушия.

Страшась за здоровье, за душевный покой и комфорт, люди отступают перед сильными и наглыми, перед уверенными в себе. Такими чаще всего бывают люди, не отягощенные ни высшим образованием, ни рефлексиями на тему добра и зла. Так что не надо требовать от Габриэллы, чтобы она была крепче и тверже там, где трусливо отступают мужчины. Ее любовь и поле деятельности – звезды, а с политкорректностью пусть разбираются те, кто ходит по земле.

Взгляд мой прыгал по ссылкам в Инете, но везде проступало лицо Габриэллы, словно за мной следит большими серьезными глазами призрачная фея.

Телефон как будто решил сегодня испортить жизнь: трижды звонили с работы – подкинули срочняк, сократили сроки на разработку концепции освещения сцены лазером и еще интересовались, не выдвину ли свою кандидатуру на пост зава создаваемого отдела по маркетингу.

А когда выходил, позвонил Константин и поинтересовался, буду ли завтра у Люши. Я ответил, что занят, не буду, передай мои извинения, он подумал и сказал, что и он что-нить придумает, чтобы отвертеться.

Ага, подумал я, положив трубку, теперь участие в развлечении становится таким же обязательным, как воинская служба или пребывание в офисах от и до… Дожили.

Сегодня пятница, у нормальных – короткий рабочий день, а ненормальные, напротив, стараются поработать больше, завтра выходные, рабочее место будет на сигнализации.

Я сам такой, и если бы гнул спину над чем-то стоящим, торчал бы на работе, пока охрана не вытолкает в шею. Габриэлла и учится тому, что любит, и работает на полставки в астрономической обсерватории, счастливый человек, понимаю, почему на фиг не нужны мужчины. Ну разве что-то может быть конкурентом любимому делу?

Опасаясь пробок, я прибыл в назначенное место за полчаса, дрожащими пальцами выудил из нагрудного кармана плоскую коробочку мобильника.

– Я на месте, – сообщил я.

– Готовлюсь, – ответил тихий голос Габриэллы.

– Красишься? – поинтересовался я.

Донесся тихий смешок:

– Проявляю фотоснимки.

– Разве у вас не цифровухи?

– На новых – да, – ответила она так тихо, что едва расслышал, – но старая аппаратура пока что дает снимки качественнее.

– Ух ты, не знал…

Она сказала наставительно:

– Простого человека вполне устраивает качество цифровых аппаратов. Его даже фотки с мобильников устраивают!

– Гм… Ну да, теперь догадываюсь, но как…

Она прервала:

– Слава, мне очень трудно разговаривать, работая одной рукой. Через сорок минут освобожусь. Хорошо?

– Извини, – сказал я торопливо. – Жду!

Я поспешно отрубил связь, поцеловал мобильник в крохотную дырочку, откуда только что слышал драгоценный голос, сердце тукает чаще и радостнее.

Полчаса еще слушал «Авторадио» и сообщения о пробках, рассматривал спешащий к корыту или от корыта народец. И никто из этих зараз не поднимет голову, не посмотрит на небо! Правда, сейчас там одна хрень, смотреть не на что, но, чтобы понять, что смотреть не на что, надо хоть раз в жизни задрать кверху свой свиной пятак.

Это абсолютное большинство, абсолютнейшее, занято если не проблемами выигрыша нашей сборной по футболу, то какой-нибудь не менее жизненно важной хренью. Это при условии, что в доме и семье все благополучно. Плюс проблемы на службе, работе, во взаимоотношениях с другим полом. Словом, не до будущего, что выглядит далеким, туманным и абсолютно неинтересным. В том смысле неинтересным, что придет и придет, как вот пришли мобильники взамен пейджеров. Жить станет удобнее, это понятно, но думать о нем сейчас – это зачем?

Тем более готовиться к будущему – совсем смешно!

Вот и застанет их врасплох, потому что на этот раз будет не медленная замена пейджеров мобильниками – хотя и она кому-то показалась быстрой! – а стремительное вторжение новых технологий, настолько стремительное, что к ним не успеют приспособиться даже дети: детям тоже надо, чтобы родитель купил им эти штуки, подсказал, одобрил, не бил по рукам.

Затем вторая волна, тут же третья, четвертая… И дойдут до четвертой лишь те, кто сейчас ментально готов принять. Готов принять аксиоматично, дескать, все новое лучше старого, каким бы чудовищным и чужеродным ни показалось вначале.

Я – готов. Во всяком случае, уверяю себя, что готов. Но это я, я уже созрел.

Стрелка часов, как замерзающая гусеница, едва ползет. Мне казалось, что уже полдня стою, прижав машину к бордюру, но прошло только четверть часа.

Чтобы не томиться мукой сладкой, будто какой-то из той эпохи, когда флирт был основным занятием, я заставил мысль вернуться к предпереходному Периоду человечества, недочеловечества, сверхчеловечества и зачеловечества.

Сперва мы, люди, а беря ширше – вообще жизнь, пугливо приспосабливались к окружающей среде: прятались в пещерах, лопали то, что могли сорвать с дерева или выкопать из земли, догоняли и били палками по голове оленя или мамонта, ну там уж как повезет. Это этап эволюционного приспособления к окружающему миру, он длился многие сотни миллионов лет.

Второй этап, это когда мы, гордо объявив себя царями природы, начали эту самую природу приспосабливать к себе. Уже не в пещерах живем, а сами создаем искусственные пещеры в виде огромных каменных зданий, одеваемся в придуманные нами одежды, ездим на транспорте, копаем руду и переплавляем ее в то, что в природе не существует, но нам нужно: высококачественная сталь, молибден с присадками и пр., пр.

Так можем приспособить к себе всю планету, что, конечно, впечатляюще, однако если поднять рыло к небу, то холод безнадежности прокатится по всему телу. Увы, Вселенная крайне враждебна. Пусть дурни мечтают, что можно, как вот сейчас стенками автомобиля или автобуса, оградить человека от дождя и отвезти на другой конец города, так же можно и от космоса стенками звездолета!

Есть такая шуточка: только дурак приспосабливает природу к себе, а умный сам к ней приспосабливается. Из этого делается парадоксальный вывод, что вся нынешняя цивилизация создана дураками. Не дураками, но дурость оставаться на старом уровне, когда можно перейти в третий этап, где начнем приспосабливаться к природе, но уже не снова, а на следующем этапе: необъятный космос к себе не приспособишь!

Стрелка наконец-то доползла к нужному делению. Габриэлла выйдет вовремя, как обещала, она обязательная. Даже если чуточку не закончит. Но у нее, как уже я понял, с этим строго: что обещает – делает, никаких женских ужимок и ссылок на чис-ста женские особенности.

Я вышел, размял спину, взглядом пытаюсь найти, откуда может появиться Габриэлла. Сегодня небо мглистое, серое, только на западе над крышами домов тускло и невнятно краснеет что-то вроде заката. Наверное, заката, судя по вечернему времени, а так небо похоже на овсяный кисель: полезный, защищающий от каких-то болезней, но противный с виду и такой же невкусный.

Габриэлла возникла легкая и элегантная, я не успел даже увидеть момент появления: словно прошла насквозь тяжелые дубовые створки.

По ступенькам могла бы сбежать легко и грациозно, как шаловливая девчонка, но нет, это была бы не Габриэлла: спускалась легко и быстро, но так, как шла бы принцесса после, скажем, теннисного матча, не забывая ни на минуту о королевском достоинстве.

На ее лице проступила улыбка, это взгляд отыскал меня, я видел, как красиво очерченные губы расползаются в стороны, ослепительно блеснули ровные красивые зубы.

– Привет, – произнесла она радостно и с ноткой виноватости, – простите, что заставила ждать…

– Ничего подобного, – запротестовал я. – Если бы все были так пунктуальны! Наша страна перегнала бы даже Китай по росту ВВП…

Она засмеялась, подала руку, я едва удержался от старомодного желания прижаться к ней губами. Она с легкой улыбкой приняла мое суетливое ухаживание: я, как ретросексуал, шагнул вперед и открыл перед ней дверцу автомобиля. Впрочем, Габриэлла и не пыталась открыть сама, даже замедлила шаг, чтобы я успел проделать все необходимые движения с чувством и достоинством, мужчина не должен выглядеть чересчур суетливым, как лакей, что открывает за чаевые.

Совершив джентльменский поступок, я закрыл за ней дверцу и, обойдя машину спереди, сел за руль.

– В кафе?

Она озабоченно взглянула на часы.

– Через три часа, – сказала ровным голосом, но мне почудилось некоторое смущение, – по «Обсерверу» начнется передача про космос. Впервые расскажут про модернизацию телескопа Хаббла…

– И покажут те самые снимки? – спросил я.

Она кивнула, на бледных щеках восхитительно проступил румянец.

– Этот канал, – проговорил я, соображая лихорадочно, – довольно редкий… Он не входит ни в базовый пакет, ни в дополнительные… Разве что в самые расширенные? За добавочную плату?

– Да, – сказала она торопливо. – Я смотрела по Инету, он есть всего в трех московских кафе…

– Он есть и у меня, – добавил я. – Габриэлла, ко мне?

Нутро мое сжалось в ожидании отказа, но она ответила просто:

– Да, конечно. Если это удобно.

– Габриэлла!

Она смущенно улыбнулась:

– Я еще в прошлый раз заметила у вас этот канал. И еще тогда убедилась, что вы в самом деле любите астрономию.

– Габриэлла, – сказал я с укором, – вы просто свиненок! Подозревали, что брешу?

– Да.

– Зачем?

Она улыбнулась:

– Некоторым очень нравится затаскивать в постель девушек, которым в постель не очень-то хочется.

– Зачем?

– Не знаю, – ответила она простодушно. – Их еще называют спортсменами. Хобби такое странное.

– Извращенцы, – сказал я.

– Еще какие, – согласилась она. – Как будто мало девчонок, что сами высматривают парней и снимают их везде, начиная с улицы!

– Наверное, – предположил я, – важно доминировать?

Она вздохнула:

– Ох уж этот ваш рефлекс…

– Я им не страдаю, – заверил я.

Она улыбнулась, а я, сдерживая щенячью радость, перестроился в левый ряд и гнал машину, превышая скорость, раздираясь между желанием врубить полную и промчаться так, чтобы Габриэлла ахнула, и боязнью быть остановленным гаишниками: ну не умею ни давать взятки, ни разговаривать так, чтобы поняли и отпустили, как обычно бывает у Люши.

Впрочем, это для мокрощелок вроде Лизы важно, чтобы парень был крут и мог промчаться по главной улице, нарушая все правила, а Габриэлла как раз из мира, где правила соблюдаются со всей серьезностью и строгостью.

Глава 6

В квартире я сразу же включил телевизор, ликуя, что у меня достаточно продвинутый: для приема передач высокой плотности, каналов до фига, сунул Габриэлле пультик, а сам бегом метнулся на кухню и быстро включил плиту, соковыжималку и кофемолку, все сразу.

– Габриэлла, – спросил я, – ветчина с яичницей пойдет? А то я, честно говоря, почти ничего не умею.

Она не ответила, я вышел, в комнате пусто, а за дверью туалета горит свет.

– Габриэлла, – повторил я, входя, – я поставил там сковородку разогреваться… Ветчина с яичницей, как? Повар из меня хреновый, я обычно только разогреваю…

Габриэлла сидела на унитазе, лицо чуть покраснело, под ней булькнуло, она сказала чуточку зажато:

– Я не капризная в еде. Вячеслав, я даже не знаю… хорошо это или плохо, что вы такой раскомплексованный.

– Раскомплексованный? – удивился я. – Ну, теперь же нет запретов, а я как и все… Да мне показалось, что вы здесь уже были…

Она усмехнулась, глядя мне в глаза:

– Да, но тогда я постеснялась сказать, что мне все-таки неловко…

Я отмахнулся:

– Да что за пустяки.

– Да понимаю, что пустяки. Просто я в такой семье выросла…

Никакой я не раскомплексованный, ответил я мысленно. Просто мы в теле животных, потому и комплексуем, потому и зажаты. Все это уйдет, когда будем из наночастиц. Вряд ли будем стесняться того, что у соседа антенна длиннее, а у меня… ах-ах, какой стыд, короче на целый нанометр, скорее принять нановиагру!

– Нормуль, – сказал я уверенно, как принято отвечать, потому что эти, которые отчаянно выпячивают свою неповторимую индивидуальность и живут «не как все», самые зажатые в общепринятые тиски человечики, а неповторимости у них не больше, чем у бордюрных камней на тротуарах Тверской. – Нормалек, все путем! Красивые у вас ушки. Как у эльфенка…

Она озабоченно потрогала ухо.

– Что, противные?

– Нет, красиво вычерченные… Остренькие такие кверху, а не повисшие лопухи, как у многих. Прикольные ушки!

Она с облегчением улыбнулась, но не ответила, тужилась, я деликатно помолчал, а когда булькнуло вновь, Габриэлла заметно расслабилась, я добавил:

– И просвечивают, я заметил. Тоже здорово… Так и покусал бы!

Она засмеялась, оторвала пару листков бумаги, красиво изогнулась, доставая ими до задницы.

На кухню вернулись вместе, я бросил на раскаленную сковородку пару сочных ломтей ветчины, добавил масла и разбил десяток яиц. Воздух начал пропитываться зовущим ароматом смачного жранья.

Потом кофемолка наполнила пластмассовый стаканчик, рассчитанный на шесть порций, обычно это норма на одну мою чашку, но сейчас я великодушно разделил пополам. Все равно всем кажется чересчур крепким.

– Чашечка кофе, – сказал я, – а как возрастает самоуважение!

Габриэлла засмеялась:

– У меня тоже. Даже морщинки разглаживаются.

– Какие морщинки? – удивился я. – У вас их нет.

– Будут, – заверила она со вздохом. – То доллар падает, то финансирование нам урезают, то директора сменили…

Я сказал с неловкостью:

– Вы все это принимаете слишком близко к сердцу.

Ее губы дрогнули в улыбке.

– Это потому, что у меня маленькая грудь.

Я посмотрел в ее смеющиеся глаза.

– Да, у кого большая грудь, до тех чужие проблемы доходят слабо, это я понимаю. Но вы с чего решили, что маленькая?

– Вы смотрите мне в глаза, – уличила она.

– И что?

– Обычно мужчины пялятся на сиськи! Если не смотрят – значит, смотреть не на что.

– У вас удивительные глаза, – сказал я искренне. – Смотрел бы в них и смотрел. А сиськи нормальные. Не огромные, но и не маленькие.

– Это потому, – объяснила она, – что у меня удивительный лифчик.

– Чем?

– Снимаешь и удивляешься, а где же сиськи?

Я помотал головой.

– Не брешите. Не поверю, что прибегаете к таким трюкам. Это простые девчонки могут, но не вы…

Я задрал ей майку и посмотрел на груди, небольшие, четко выступающие на худом теле, с небольшими алыми кружками и крохотными, как зернышки пшена, сосками.

Она стояла, не двигаясь и не делая попыток мне помешать. Я опустил маечку и сказал с удовлетворением хозяина, поймавшего вора на горячем:

– У вас вообще лифчика нет! И сиськи классные.

– Правда?

– Правда-правда, – заверил я, хотя, если по-честному, ну какая разница, скоро никаких сисек не будет. По красным пескам Марса будем ходить без всяких сисек, а к звездам, даже самым близким, полетим вообще без грамма мяса: либо в металле, либо в виде силовых полей.

Она озабоченно взглянула на часы.

– Через пять минут начнется.

Я торопливо отыскал нужный канал.

– Вот.

– Спасибо.

Она опустилась на диван, спина прямая, взгляд строгий и отстраненный. У меня чуть слюни не потекли от умиления. Как же осточертели самочки, которым только секс или которые твердо уверены, что мужчинам нужен только секс. Да такого говна, как секс, хоть пруд пруди… Ну, не говна, конечно, просто тянет назвать говном, когда со всех сторон вдалбливают, что трахайтесь, трахайтесь, трахайтесь – и все проблемы будут решены!

Ага, щас, будут решены.

Честно говоря, даже дивные снимки, сделанные с помощью этого уникального телескопа, как и умный и емкий комментарий ведущего астронома обсерватории, не потрясли. Я смотрел, как по экрану плывет картинка черного космоса, но рядом на диване Габриэлла, это уже достаточное потрясение.

Она жадно всматривалась в снимки, а я украдкой бросал взгляды на ее тонкий профиль, исполненный дивного изящества и в самом деле королевского достоинства.

– Не волнуйтесь, – шепнул я ей на ухо, – я все пишу…

– Серьезно? Спасибо!

– Вот маг, – указал я на ящик на нижней полке. – Как только передача закончится, сброшу с харда на лазерный. Надеюсь, у вас есть чем прочесть.

– Есть, – ответила она. – Поразительно, в новостях про эти снимки даже и не упомянули…

– Зато показали, – ответил я, – голую Парис Хилтон… И скандал с Аней Межелайтис!

Она сказала грустно:

– Да, вам это интереснее.

– Кому это «вам»? – спросил я, задетый. – Женщины смотрят такое еще охотнее. Понятно почему?

– Почему?

– А чтоб сказать себе: «Так уже можно» – и тоже выйти голой на улицу.

Она фыркнула, передачу досмотрели уже молча. Едва пошли последние кадры с благодарностями за содействие и предоставление редких снимков, я сунул лазерный диск в узкую щель дисковода.

– Пишет в двенадцать раз быстрее, – сообщил я зачем-то. – Это быстро…

Она взглянула искоса, в голосе прозвучала обида:

– Так спешите от меня избавиться?

Я опешил, отшатнулся, выставил ладони, защищаясь от нелепейшего обвинения, ее глаза смеялись, я с трудом перевел дыхание.

– С такими шуточками… у меня вот-вот разорвется сердце!

– Почему?

– Испугался, – ответил я честно. – Габриэлла, я до жути страшусь вас чем-то рассердить.

Она посмотрела на меня искоса.

– Судя по тому, что вы рассказывали, вас это не должно тревожить.

– Не должно, – согласился я, – но как тревожит! Да что там тревожит, страшусь вас потерять как не знаю что. Даже не вас, простите, вы мне и не принадлежали, а потерять возможность вас видеть, слышать, любоваться вами.

Она помолчала, я затаил дыхание, она ответила тихо:

– Аркадий Аркадиевич, не говорите так красиво. А то мне как-то не по себе. Я не то чтобы ах-ах, за кого вы меня принимаете, я серьезная… но мои интересы, как бы без высокопарности, среди звезд. Ну вот, не получилось…

– Это не высокопарность, – сказал я горячо, – вы там, среди звезд! И вся из себя… звездная! А я тут червячусь.

– То есть, – уточнила она, – окукливаетесь?

– Пока листья жру, – сказал я сердито.

– Потом из вас выйдет звездная бабочка?

– Хорошо бы – межзвездная, – сказал я, принимая игру. – Или галактическая.

Она засмеялась, поднялась. Сердце мое остановилось в ужасе, но Габриэлла собрала чашки, унесла на кухню и поставила в раковину. Я смотрел с замершим дыханием, как она сполоснула под струей горячей воды, протерла полотенцем и аккуратно расставила на полке.

– Что ж, – сказала она, поворачиваясь ко мне, – раз уж мы пока гусеницы…

Не играя в дешевый стриптиз, она просто и без затей сбросила через голову маечку, подрыгала ногами, скидывая шортики. Улыбнулась чуточку застенчиво и сняла крохотные трусики, обнажив узкий ромбик интимной стрижки. Я не двигался, страшась спугнуть дивный миг, а Габриэлла произнесла со слабой улыбкой:

– У звездных это будет, наверное, иначе… Я в душевую.

Я проводил ее взглядом и, лишь когда скрылась за дверью, метнулся в спальню, быстро-быстро убрал все лишнее, сменил простыню и наволочки.

Она лежит со мной рядом, почти касаясь голым плечом, одеяло подтащила к подбородку. Голова кружится от ощущения, что там дальше голенькая и что на этот раз у нас будет совокупление, чему в старину придавали такое большое значение.

– Ты счастливый, – сказала она, уже незаметно перейдя на «ты», – у тебя и работа интересная, и хобби.

– Твоя интереснее! – сказал я, счастливый, здесь «ты» знаковое, а не просто местоимение. – У тебя астрономия…

– Да, я люблю ее, – согласилась она. – Но у тебя даже стены в звездных картах.

– Что карты…

Постепенно воодушевляясь, я рассказал ей о законе Мура и что стремительный взлет новейших технологий позволит рвануться биологии, медицине и вообще всей науке, а это приведет к сингулярности. Габриэлла слушала очень внимательно, не перебивала. Ее веки иногда опускались, я понижал голос, улыбка пробегала по ее губам.

– Я не сплю. Говори.

Я рассказал про неизбежную перестройку организма, что вообще-то уже началась, только это пока не связывается с первыми лучиками грядущего дня сингулярности: металлокерамические зубы, исправление близорукости хирургическим путем, вставление в глаза искусственного хрусталика, который уже лучше естественного, пластмассовые клапаны в аортах, титановые суставы…

Лишь однажды она обронила, чуть коснувшись рукой моих вялых гениталий, а они всегда вялые, когда увлекаюсь разговорами:

– Значит, этой штуки у людей не будет?

Это был полувопрос-полуутверждение, я замялся, ответил с неловкостью:

– Сама понимаешь, никто никого принуждать менять свое тело не будет. Обязательно найдутся люди, которые «захотят остаться людьми». В смысле, со всеми их причиндалами.

Она пробормотала:

– Это утешает.

– Почему?

– Абсолютное большинство останется.

– Габриэлла!

Она спросила удивленно:

– Разве я не права?

– Абсолютное большинство так только говорит, – возразил я. – Это тупое стадо, давай уж скажем правду! Мы не на трибуне, чтобы политкорректничать. Большинство говорит так потому, что все говорят так. Как принято говорить, вот и говорят.

Она шепнула в ухо:

– Это правильно. Большинство должно быть устойчиво и консервативно. Если бунтарей слишком много…

– Да понимаю, – сказал с легкой досадой, – но это умом понимаю! Любое общество держится на дураках, если честно, без политкорректности, но все равно дураки злят и раздражают.

– Ну что ты заводишься…

– Сам не знаю, – признался я. – Условия уже явно и заметно изменились, а стадо продолжает бубнить одно и то же. С гордостью причем! Стадо сперва будет говорить, как гнусно становиться трансчеловеками, а потом все разом ломанутся следом и с великой поспешностью избавятся от биологических тел. И будут говорить таким же безликим хором, что как это правильно быть в постоянно перестраиваемом кремниевом теле и какие дураки те, кто все-таки остались полуобезьянами. Правда, они так же будут говорить и про тех трансчеловеков, что стремятся перейти в зачеловеки…

– В сингуляры?

– Да, в сингуляры. Стадо есть стадо. Оно всегда считает себя правым уже на том основании, что их большинство.

Она сказала тихо:

– Но любое стадо ведет вожак, не спрашивая их желания, так?

– Да, – ответил я, благодарный за поддержку. – Переход на другую ступень неизбежен. Всегда будут люди, что захотят усовершенствовать свое тело. А те, кто не пожелает, будут проигрывать во всех отношениях и… поневоле начнут встраивать в свое тело всякие гаджеты и дивайсы, чтобы не отставать, чтобы соответствовать эпохе, иначе… в заповедники! Есть заповедные леса и степи, где звери живут в полной свободе, люди их не тревожат. Будут заповедники и для тех, кто все-таки не захочет из упрямства или религиозных убеждений менять свое тело…

Она задвигалась, устраиваясь поудобнее, ее волосы щекотали мой подбородок.

– Из религиозных? Я вообще-то верующая…

– Католичка? Православная?

– Не знаю, – ответила она шепотом. – Меня никто не крестил, в церкви ни разу в жизни не была. Но вообще-то в Бога верю. У меня даже есть Библия в двух изданиях. Одно попроще, а другое с иллюстрациями Доре.

– Ух ты!

– Правда, – уточнила она, – я их особенно и не читала. Так, рисунки посмотрела.

– Рисунки Доре? Еще бы!

– Удивительные рисунки, – согласилась она. – Так что в Бога как бы верю, но у меня все иначе. Для разговора с Богом вовсе не надо ходить в церковь или общаться со священниками. Это к тому, что тезисы, изложенные древними людьми в этих книгах, не являются для меня… как бы сказать помягче, священными. В смысле, они для меня вовсе не руководство в жизни.

Я коснулся темной макушки губами.

– Бог будет доволен, когда люди подрастут и придут к нему не на четвереньках. Да и люди сами, став в тысячи тысяч раз умнее и могущественнее, лучше смогут ответить на вечные вопросы: зачем мы? Какова цель бытия? Есть ли Бог?

Она пробормотала в сомнении:

– Ты говоришь все правильно, однако…

– Что?

– Я не совсем уверена, что конфликта с религией не будет.

У меня чуть не вырвалось напоминание про конфликт религии и Сервета, гениального врача, но потом напомнил себе, что церковь и религия – это не одно и то же. Да и в церкви люди разные, дураков там хватало, хоть их и было меньше, чем среди королей и графов.

– Я посмотрю, что говорит Библия, – пообещал я.

Она удивилась:

– У тебя есть?

– С Инета качну.

Я вылез из-под одеяла, она молча проводила меня взглядом. Комп мягко заурчал, я плюхнулся в кресло и, дождавшись загрузки, вошел в Инет.

Габриэлла наблюдала за мной, повернувшись на бок. Одеяло соскользнуло, обнажив небольшие круглые груди с остренькими сосками, сейчас бледными настолько, что почти сливаются с кожей.

Качнул я, понятно, сразу Библию, Коран, Тору и еще кучу религиозной литературы, раз уж зашел на сайт, где все это аккуратно сложено и пронумеровано. Пиратские сайты тем и хороши, что ко всем ресурсам свободный и бесплатный доступ без всякой возни с платежными системами, кредитками или вээмзэшками.

Глава 7

Не знаю, как долго бы я рылся в этой Библии, будь она только в бумажном варианте. Думаю, бросил бы на второй-третьей главе, а так вбил в поиск «бессмертие» и тут же получил несколько ссылок. Кликнул по одной, получил: «…Ибо тленному сему надлежит облечься в нетление, и смертному сему облечься в бессмертие».

Сердце застучало радостно, это же предсказание перехода из биологических тел в небиологические, выделил весь абзац крупным шрифтом.

Ага, это Евангелие, та часть Библии, что именуется Новым Заветом в отличие от Старого, он же Ветхий. Поиск нашел эту цитату в пятнадцатой главе. Каждая глава разбита на крохотные абзацы, каждый абзац пронумерован тоже. Не знаю, кто их нумеровал, может быть, уже интернетчики, это неважно, но читать удобно, а поиском шарить по Библии – так вообще класс. Может быть, Библию и писали в расчете на то, чтобы нужные цитаты выдергивать поисковиком. Библия – это, оказывается, вообще сборник цитат и мудрых мыслей, а не фэнтезийный роман, как я думал когда-то. Нужная мне глава называется «К Коринфянам», написал ее апостол Павел, тот самый, который и создал христианство, что уже придает его словам гравитацию нейтронной звезды и непререкаемый авторитет.

«…50. Но то скажу вам, братия, что плоть и кровь не могут наследовать Царствия Божия, и тление не наследует нетления.

51. Говорю вам тайну: не все мы умрем, но все изменимся вдруг, во мгновение ока, при последней трубе; ибо вострубит, и мертвые воскреснут нетленными, а мы изменимся…

53. Ибо тленному сему надлежит облечься в нетление, и смертному сему облечься в бессмертие.

54. Когда же тленное сие облечется в нетление и смертное сие облечется в бессмертие, тогда сбудется слово написанное: поглощена смерть победою».

– Класс, – сказал я вслух, – ну дает этот Павлуша… Такое засадить в те времена. Его счастье, что инквизиции еще не было.

Принтер пискнул, бумажный лист начал исчезать в щели, спустя пару секунд робко выполз с другой стороны. Я торопливо ухватил, чтобы не спрятался обратно, пробежал глазами.

– Ну, лапушка, – сказал я довольно, – теперь держись! Кое-что я тебе покажу…

Она засмеялась:

– Господи, какой угрожающий тон!.. Как будто уже истрахал меня во все щели и собираешься повторить?

Я отмахнулся:

– Да ерунда какая – трахать. Как будто у тебя не так, как у всех. Ничего нового. А вот что я вычитал насчет сингулярного мира в Библии…

Мне показалось, что она обижена, это хорошо, может быть, даже постарается показать, что ее не так уж и скучно трахать, надеюсь на это, но виду особенно не показывает, спросила с видом чрезвычайной заинтересованности:

– И что же там сказано?

– Вот смотри, – сказал я. – Извини, только кусочки, но можешь дома хоть в Инете, хоть в бумажной Библии найти эти места. Для доступности я выделил болтом и даже красным. Красным болтом. Царство Божье – это сингулярный мир, куда не войдут полуобезьяны, именуемые людьми, а войдут существа уже на другой основе, которая не поддается тлению. Следующий абзац, смотри: «…не все мы умрем, но все изменимся вдруг», это говорит о том, что сингулярность наступит стремительно, это мы теперь и сами знаем. «Мертвые воскреснут нетленными» – это все по Федорову, который говорил, что наш долг – воскресить родителей. И воскресить не в прежнем тленном теле, а сразу либо в кремнийорганике, либо в изменяемой структуре силового вихря.

Она с интересом и недоверием смотрела на лист, а когда я сделал паузу, проронила задумчиво:

– Тогда и следующая о том же: «Ибо тленному сему надлежит облечься в нетление, и смертному сему облечься в бессмертие».

– Точно!

– И следующая, – сказала она, вдохновленная то ли похвалой, то ли азартом находки: – «Когда же тленное сие облечется в нетление и смертное сие облечется в бессмертие, тогда сбудется слово написанное: поглощена смерть победою».

– Класс, – сказал я. – Видишь, что это значит? Ничто в Библии не противоречит наступлению сингулярности!

Она кивнула:

– Ничто.

– Здорово?

– Да, – согласилась она.

Я спросил с подозрением:

– Но ты чем-то встревожена?

Она покачала головой:

– Нет.

– Но у тебя такой вид…

Она слабо улыбнулась:

– Это другое. Мне показалось, что ты даже больше прав, чем сам понимаешь.

Я ощутил себя задетым, спросил задиристо:

– Это где же я упустил возможность себя погладить по головке?

Она сказала тихо:

– Ты полагаешь, что сумел очень ловко интерпретировать слова Библии… или в самом деле считаешь, что апостол Павел угадал?

Я ответил с достоинством:

– Нет, третье. Я полагаю, что апостол Павел, будучи гением… недаром же он сумел создать фирму, что вот уже две тысячи лет на рынке!.. сумел очень точно спрогнозировать события. Он как Нострадамус, но тот говорил туманно, а у Павла просто чеканные фразы, их хоть на лозунги разбирай для правительственных партий!

Она произнесла после долгой паузы:

– Он был не просто гений. Это был не прогноз, Слава. Не прогноз…

От ее голоса по мне почему-то пробежали мурашки.

– А… что?

– План, – произнесла она совсем тихо и таинственно, словно тоже страшилась своих слов, своего проникновения в тайну осмысления чертежа, по которому строилась вся человеческая цивилизация. – Он начертал план, по которому идти людскому роду. И вот мы две тысячи лет шли и…

Я сказал пересохшим горлом:

– …подошли к завершению его плана?

Мы лежали тихо, я все время напоминал себе, что рядом обнаженная молодая женщина, надо бы чего-то, а то вдруг что подумает, мы же больше всего страшимся, как бы нас не заподозрили в неспособности, но не поднималась не только рука: сердце колотится, еще чуть – и потребуется валокордин или валерьянка.

– Извини, – сказал я, – надо еще по одному словечку посмотреть…

– Давай, – ответила она.

Я торопливо скользнул к компу. Поисковик снова пробежался по Новому Завету. Высветилась фраза: «…который уничиженное тело наше преобразит так, что оно будет сообразно славному телу Его, силою, которою Он действует и покоряет Себе все» (Фил.3:21). Сердце продолжало колотиться так, будто я без всякого Сезама попал в пещеру с сокровищами, где медная лампа, тысячи кувшинов с закупоренными джиннами и говорящая щука уже выглядывает из-за сундука.

Фраза яснее ясного говорит, что наше «уничиженное» тело станет могучим силовым полем, вечным и бессмертным, ибо если Бог есть, то он, конечно же, не похож на Зевса, озабоченного только тем, как бы перетрахать побольше баб, коров, собак, птиц и рыб. Бог – это существо, способное своей волей не только зажигать и гасить звезды, но и галактики, вселенные, мегавселенные…

Габриэлла, любопытствуя, вылезла из постели. Я услышал за спиной шлепанье босых ног, она остановилась, взявшись за спинку кресла, и смотрела в экран.

Я подтащил ее ближе, усадил на колени. Она прильнула всем обнаженным телом, вздрагивая, словно от холода, прерывисто вздохнула. Я гладил ее по голове, пропуская шелк волос между пальцами, целовал в макушку, оцепенение медленно уходило из тела. Я наконец еще и ощутил, что у меня в руках молодая женщина, вот у нее сиськи, и хотя их только две, но что есть, то есть, а на моих чреслах покоится мягкий и быстро разогревающийся от разницы полов женский зад, где анус и половая щель от моего пениса дразняще близко.

Габриэлла подвигалась, устраиваясь поудобнее, это вызвало у меня такой приток крови к причинному месту, что в ушах зазвенело, а в черепе загуляло одинокое эхо. Мои руки сами по себе начали мять ее тело, на редкость мягкое и податливое, дыхание мое участилось.

Габриэлла склонилась к моему уху.

– А я еще одну фразу вспомнила, – шепнула она заговорщицки. – Дома как-то читала. Еще в бумажном издании…

– Какую? – спросил я шепотом, надеясь, что цитата оправдает любое траханье.

– Набери «плоти». Дальше не помню…

– Ничего, – шепнул я, – переберем десяток, найдем нужную.

– Погоди, – сказала она. – Напиши «Должники плоти»! Без верхнего регистра. Я вспомнила, там именно так…

Я сказал поспешно:

– Да-да, сейчас. Хорошо сказано, да… Мы должники плоти, очень хорошо подмечено…

Мне показалось, что она тихонько улыбнулась, но я уже открыл окошко и вводил искомые два слова. Нажал на ввод, ничего не отыскалось, удивился, посмотрел на Габриэллу с вопросом в глазах, она сказала мягко:

– Это я помешала, расселась тут… Ты написал «…должники плоит», буквы перепутал. Дай я слезу.

– Сиди-сиди, – сказал я поспешно, удерживая руками, губами и всеми фибрами души. – Я щас…

Исправил, энтерякнул, через мгновение в убористом тексте высветилась фраза: «Итак, братья, мы не должники плоти, чтобы жить по плоти». (Рим. 8:12).

Она снова хихикнула, я возразил:

– Он прав, но это относится к сингулярности! Но пока что мы в этих телах. Плотских, так сказать.

Она опустила руку и пощупала под собой.

– Ого! Это кто говорит, ты или он?

– Я, – ответил я задето, – ну и что, если наши мнения иногда совпадают? Все верно, только полнейшие дураки, считающие себя мыслящими существами, захотят остаться в биологических телах. А мы перейдем в тела бессмертные, выполнив тем самым волю церкви и заодно удовлетворив свои стремления… Но пока мы не перешли в наноформу, давай-ка…

Она засмеялась уже свободнее, страх отдалился, а гормоны диктуют другое поведение. Она опустила руку и снова озабоченно потрогала под своим задом мои вздувшиеся гениталии.

– Не продолжай. В самом деле, надо стравить пар, а то взорвешься. Ты как предпочитаешь?

Глава 8

Через пять минут, стравив лишний пар из нас обоих, она побежала в ванную, а я, руководствуясь честной мужской логикой, что моются те, кому лень чесаться, отправился на кухню и опять приготовил шикарную яичницу из дюжины яиц с двумя громаднейшими кусками ветчины. К тому моменту, как она, шлепая мокрыми подошвами и на ходу вытирая волосы, вошла на кухню, голенькая и все еще аппетитная, я смолол кофе и поставил джезву на огонь.

– Когда-то людям придется лопать радий, – сказал я, – и просто излучение, так что напоследок поедим то, что едят все эти полуобезьяны!

Яичница пахнет умопомрачительно, я приготовил ее с лучком и перчиком, Габриэлла грациозно опустилась на стул, но без всякой рисовки, у нее все естественно и без показухи, глаза смеются.

– Извини, – сказал я виновато, – у меня фантазии хватает только на яичницу с ветчиной!

– Настоящий мужчина, – похвалила она.

– Что яичницу с ветчиной?

– Что можешь есть одно и то же.

– А-а-а… Да я не вижу преимуществ, когда придумывают тысячи рецептов…

Она сказала обвиняюще, но глаза смеялись:

– Вы даже не понимаете, как это гардероб может быть полон одежды, а бедной девушке не во что одеться!

– Вот-вот…

Она ловко и быстро управлялась с ножом и вилкой, о постели ни слова, это зацикленные только вспоминают, как это было, и обмениваются впечатлениями и дежурными комплиментами, вроде «Ты был хорош», «Ты была великолепна», «Ты меня чуть не уморил», а еще «Дас ис фантастиш», мы просто с аппетитом жрякали пахучую пузырящуюся яичницу, горячую ветчину. Я поглядывал на ее небольшие аккуратные сиськи с покрасневшими и вздутыми кончиками, у деловой женщины и должны быть такие: все на месте, и в то же время не лезут назойливо впереди хозяйки.

– А ты любишь покушать, – сказала она обвиняюще. – А это смертный грех!

– Я ж не толстый, – поспешно сказал я. – Значит, в грехе чревоугодничества не замечен… так уж особенно. И вообще, в сингулярном мире не будет половых различий, так что давай уж… пока они есть…

Она поперхнулась от смеха куском все еще шипящей ветчины.

– Я тебя считала таким адептом наномира!

– Я он и есть, – признался я. – Просто я уверен, что в сингулярном радости будут неизмеримо выше и сильнее, чем даже секс… Но мы еще не в том благословенном мире! А в мире полуобезьян, увы, выше и сильнее секса нет ничего.

– Но ты-то не полуобезьяна?

– Зато тело у меня полуобезьянье, – признался я. – Со всеми инстинктами обезьяны. Приходится с ним идти на компромисс, чтобы не слишком уж мешало. Вот сейчас сидим и беседуем, набивая желудки, а десять минут назад у меня перед глазами был красный туман и одна только мысль, если это мысль: трахать, трахать, трахать…

Она скромно улыбнулась, но не стала рассказывать, какая у нее была мысль, если и была. Мы ели быстро и жадно, горячий сок течет по пальцам, аромат жареных яиц и мяса дразнит нюх и заставляет желудок требовать еще и еще.

Потрахавшись еще и еще, мы заснули под утро, благо завтра выходные: ни работы, ни лекций.

Когда я открыл глаза, Габриэлла, опершись на локоть, лежит рядом и смотрит на меня со странным выражением в удивительных глазах, а те лучатся теплом и лаской.

– Что? – спросил я встревоженно. – Храпел?

– Нет-нет, – успокоила она. – У тебя было такое чистое и счастливое лицо, как у ребенка, которому подарили вот такую конфетищу!

– Ну вот, – проворчал я, – могла бы соврать, что лицо у меня суровое и грубое! Трудно, что ли, сделать человеку приятное?

Я схватил ее в объятья, она покачала головой и мягко, но решительно высвободилась.

– Мне понравилось с тобой, – сказала она просто. – Ты очень чуткий и внимательный, но мне надо собираться. Папа и мама позволяют ночевать у ребят, но волнуются, если задерживаюсь.

– Хорошо, – сказал я послушно. – Бегу делать завтрак.

Она поцеловала меня в щеку.

– Спасибо, что понял.

Я натянул трусы и метнулся на кухню, сейчас мы серьезные, так что уместнее на мне, чем рядом с постелью. Габриэлла ушла в ванную, я слышал, как шумит вода, сам поспешно выкладывал из холодильника красную рыбу, тонкие ломтики сыра и хлеба, одновременно включал плиту и тостер.

Шум воды оборвался, на матовом стекле грациозный женский силуэт, вытираясь, наклоняется так, что не всякая гимнастка сумеет, потом Габриэлла выскользнула и сразу прошла к компу.

Я приготовил завтрак в рекордные сроки, требовательно постучал ложкой о дно железной кастрюльки. Габриэлла тут же появилась на пороге, умытенькая, чистенькая и послушная.

– Ой, как ты все моментально!

– Я ж молодец, – похвалился я. – Садись, а то остынет.

Она опустилась так же послушно и грациозно, я засмотрелся, как берет обеими руками горячий хрустящий хлебец и с азартом вгрызается острыми зубками.

– Ты чего? – спросила она.

– Не могу насмотреться, – признался я честно. – Но ты не смущайся, чавкай вволю.

– Я чавкаю?

– Совсем тихо, – заверил я. – Если хочешь, врублю музыку погромче. Сама не услышишь.

– Я и сейчас не слышу!

– Да, – поддакнул я, – сейчас из-за этих плееров с наушниками многие стали глуховатыми…

Она замахнулась, наконец врубившись, что дразню, я уклонился, в самом деле включил винампл, у меня хорошая подборка, и так расправились с завтраком и горячим кофе.

Когда я провожал ее до лифта, спросил с замиранием сердца:

– До вечера? Или до завтра?

Она сказала с извиняющейся улыбкой:

– Извини, ближайшую неделю никак не могу. А в следующую субботу я обещала быть на одном важном вечере.

– Ох, – вырвалось у меня, – ты меня убиваешь. Габриэлла… нет-нет, молчу. Ты уж не напивайся там слишком уж. А то, сама знаешь, пьяная женщина – что надувная.

– Правда?

– Ну, так говорят.

– Уф, а я думала, ты нас уже сравниваешь.

– Габриэлла!

Она тихо засмеялась, лукаво блестя глазами.

– А, вот ты как понял? Ну каждый понимает в меру своей… разнузданной фантазии. Вечер будет в Политехническом музее. А посвящен памяти поэта Николая Рубцова. Там не напиваются.

Двери лифтовой кабинки раздвинулись, но я придержал Габриэллу на лестничной площадке. Душа моя, что уже корчилась под обрушившейся бетонной плитой, взмыла и расправила крылышки. Я не смог сдержать радостную улыбку на ликующей роже.

– Правда? Вот здорово!

– Правда-правда, – заверила она.

– А там вход, – спросил я, – строго по фэйсам? Или где-то билеты продаются?

Лифт закрылся и, погудев, отправился еще выше. Габриэлла покачала головой.

– Вход свободен.

– Но тогда… что тебе мешает пригласить и меня?

Она помолчала, на лице смущение, я уже начал подозревать, что там будет с тем, у кого больше прав на нее, кто ведет себя с нею по-хозяйски. Она тоже, похоже, поняла ход моих мыслей, сказала вынужденно:

– Я не скажу, что там народ соберется какой-то… очень однородный, но там будут мои родители. А если увидят меня с тобой, начнут спрашивать…

Я напрягся, быстро пробежался по себе мыслью, но вроде бы подложные бюллетени в урну не бросал, мафиозные деньги не отмываю, взрыв на Черкизовском рынке тоже не моих рук дело, сказал настороженно:

– А что во мне такого криминального?

Она сказала смущенно:

– Я думаю, ты сам не захочешь.

Конечно, вскрикнул я молча, не хочу! Еще бы: попасть на глаза родителям, этого всякий из нормальных мужчин избегает как огня, но в реале я улыбнулся и ответил легко:

– А почему нет?

Она помолчала, голос прозвучал задумчиво:

– Ну, смотри сам…

– А они у тебя что, – спросил я опасливо, – очень уж… консервативные? Ну, как Тургеневы там или Чеховы?

Она покачала головой, в глазах мягкая укоризна.

– Ну что ты, родители у меня очень современные и продвинутые. А папа в самом деле похож на Тургенева: такой же высокий и красивый!

– Еще бы, – вырвалось у меня. – Я знаю, в кого он пошел!

Она улыбнулась, а сердце мое сжалось в сладкой истоме. Когда Габриэлла улыбается, ее глаза становятся лучистые, как звезды, и сияют так же таинственно и зовуще.

Лифт увез ее, а я еще долго стоял и смотрел на захлопнувшиеся створки, продолжая упиваться ее улыбкой. А когда вернулся, долго читал строки, которые она вывела на экран компа, пока я готовил завтрак:

«…в воскресении ни женятся, ни выходят замуж…» (Матф. 22:30). Коротко и ясно. А вот еще: «Когда из мертвых воскреснут, тогда не будут ни жениться, ни замуж выходить…» (Марк. 12:25).

Глава 9

Я вел машину, сверяясь с картой, в этом районе бывать не приходилось, велика Москва. Впереди на знакомом до мельчайших деталей городском пейзаже возвышается нечто странное, похожее на очередное творение Церетели, я смутно удивился, когда же это успели поставить, в новостях города почему-то молчок, а сейчас пока что мы далеки от сингулярности, когда стремительные перемены будут происходить ежедневно, ежечасно, ежеминутно, а затем и ежесекундно.

Из облаков вырвался солнечный луч. На землю пал широкий круг света, я вздохнул с облегчением. Всего лишь огромный строительный кран с поднятой вертикально стрелой, все в порядке, мир стабилен, и хотя стремлюсь в сингулярный, но как-то надежнее в этом, где все знакомо. Этим объясняется массовый эскапизм, к примеру, в книжный или баймовый мир Средневековья, где, с нашей точки зрения, все понятно и знакомо, где могли бы жить без ежедневного напряга.

А кто я, спросил я мысленно. Трус, что боится перемен? Если честно, то да, трус. И панически боюсь перемен. Но и так же страстно их жажду.

После тьмы веков, когда всеми религиями, моралью и поведением внедрялась мысль, что умирать не только не страшно, но даже необходимо, это почетно, это наша обязанность, а кто думает увильнуть, тот трус и предатель, так вот сейчас трудно даже вякнуть о том, что очень хочу походить по марсианским пескам, но для этого придется прожить еще лет сто… что за мерзавец, хочет жить вечно, а мы помирай?

Так и вы не помирайте, попробуешь вякнуть слабо, как тут же забросают гнилыми помидорами за трусость и отступничество, за такое недостойное человеков предложение жить дольше отмеренной человеку жизни. Но кем отмеренной? Слепой эволюцией? А почему мы должны подчиняться тем же законам, что управляют и червяками?

И вообще: раз «всэ одно помрэш», то отпущенный короткий отрезок жизни проживаешь совсем иначе, чем если бы тот был подлиннее. Тем более – бесконечным. Это и возможность шахидизма: живи человек тыщу лет – вряд ли так легко бы расставался с жизнью, а бессмертный так и вовсе даже не подумает о такой дури, это и планирование своей жизни на сотни лет вперед, и даже постоянная оценка своих слов и действий. Уже потому, что не «помрэш» и не скроешься от ответа за слова или поступки, все тайное рано или поздно становится явным…

Да, именно по Библии: не согреши даже в мыслях, потому что и мысли твои станут доступны при более тесной интеграции трансчеловеков, а уж сингуляров – точно. И хроноскопия станет возможна, так что через триста лет, к примеру, можно будет заглянуть в прошлое и посмотреть, как ты насрал другу… И он тоже это увидит, кстати.

Сбоку опасно подрезали, я вовремя притормозил, машина послушно ушла от столкновения. Философия и самокопание выпорхнули из черепа, как воробьи из будки, по которой трахнули здоровенной палкой.

Под клуб перестроили обширный подвал, и хотя потолок низковат, но есть место для стола и места для председателя и президиума, а также стройные ряды стульев, десять по десять – это сто, и практически все заняты.

На меня посмотрели с благожелательным интересом, что значит, дела дома в порядке, все ремонтируется вовремя, денег на консьержку собирается достаточно, а доступ в дом посторонним малолеткам перекрыт.

Я с некоторой дрожью занял место за столом, а когда председательствующий пенсионер объявил, что вот товарищ из медицинских учреждений имеет сказать нечто за жизнь пенсионеров, мои ноги вообще затряслись, а кости в них превратились в воду.

Пенсионер посмотрел с вопросом в глазах. Я выдавил улыбку и поднялся.

– Честно говоря, – сказал я дрожащим голосом, – это мое первое выступление, так что будьте снисходительны…

В рядах заулыбались, на меня посматривали благожелательно и с чувством превосходства.

– Да и вопрос таков, – добавил я, – никто не говорил еще о таком, даже умные слова спереть не у кого. Но тема такая, что заслуживает… гм… да, заслуживает.

В зале улыбались все так же благожелательно, председательствующий повернул ко мне голову.

– Видите, как все слушают?

– Это меня и пугает, – признался я. – Я хочу сказать о том новом, что уже вошло в нашу жизнь, но мы из-за быта еще не замечаем…

– Из-за мира, – сурово сказала старушка из первого ряда. – Из-за мирской суеты!

– Абсолютно верно, – согласился я. – Спасибо, вы очень верно подобрали слово. Из-за мирской суеты, что поглощает наше время с утра до вечера и не дает возможности…

– …поднять очи горе, – вставила старушка бойко, – и вспомнить о Боге!

– Да-да, – снова согласился я. – А то смотрим в день завтрашний, а видим в нем день сегодняшний. Но на самом деле завтрашний день уже кое-где живет в нашем сегодняшнем. Я путано говорю, да?

Председательствующий заметил осторожно:

– Есть малость. Но это у вас вступление, как мы поняли.

– Да, точно! – согласился я поспешно. – Так вот, завтрашний день вторгся в наш сегодняшний и новыми технологиями, а мы из них замечаем разве что мобильники да телевизоры, что можно повесить на стенку… Но вот пришла одна из технологий, на этот раз из медицины, что абсолютно точно продлит жизнь сперва лет на сто-двести, а потом и до бесконечности!

В зале стало тихо, слушают внимательно, даже подростки в заднем ряду. Я перевел дыхание и сказал громче:

– Сейчас жить – значит только приготовляться к смерти, это верно сказал один из святых. Мы умираем как раз тогда, когда могли бы начать жить по-настоящему. Но Высший Судия говорит: «Дудки! Это-то и была жизнь». Все века мирились с этой несправедливостью… с точки зрения самого человека, как бы это ни было выгодно эволюции, но сейчас впереди забрезжила реальная возможность избавиться от такой… на самом деле, если подумать, жуткой участи.

– Жизнь после смерти? – уточнил председательствующий.

Я помотал головой.

– Нет, совсем не то. Мы же понимаем, что эти надежды рождены всего лишь страхом смерти. Можем просто не укорачивать свои жизни, можем продлить с помощью диет, лекарств и особых добавок в повседневную еду, чтобы дожить до дня Перехода. А кто не успевает по возрасту, уже сегодня может прибегнуть к крионике… И всего-то надо, – закончил я, – не прожигать жизнь, а планировать ее с учетом того, что будете жить вечно. А это налагает определенные обязанности и ограничения…

– Какие? – крикнул кто-то из задних рядов.

Я проигнорировал, а то превратим собрание в бардак, сказал с некоторой неохотой, борясь с опаской сказать нехорошие слова о людях, которые в общем и целом показались симпатичными:

– Недавно я был как-то в Клубе Долгожителей. Но это не те, «кому за сто», а те, кто намерен продлить свою жизнь так, чтобы встретиться с соклубниками в две тысячи сто седьмом году! То есть через сто лет, считая от сегодняшнего же две тысячи седьмого.

Слушали внимательно, на лицах проступил новый интерес. Так всегда, когда в уже привычной речи вдруг обнаруживается неожиданная фича, к тому же затрагивающая всех.

– Сохранение и продление жизни, – продолжил я на этой новой ноте интереса, – на самом деле не какая-то новинка, как многим кажется. В самой первой литературной вещи, дошедшей до наших дней, Гильгамеш ищет бессмертие и жутко страдает при одной только мысли, что придется умереть. Эликсир бессмертия или хотя бы продления молодости искали все ученые, маги, шарлатаны на протяжении всех веков. В сказках всех народов есть какая-нить травка, что исцеляет все раны и омолаживает. Как помните, на этом попадались все короли, начиная от Эдипа и заканчивая… Да это не закончилось и доныне! – бессмертие искали такие алхимики, как Гете, что потом написал «Фауста», Шиллер и Достоевский. Но тогда, в эпоху постоянных войн, чумы, холеры, оспы и прочих прелестей, опустошавших Европу, основная масса мечтала просто выжить, а о продлении жизни мечтали отдельные чудаки…

Пенсионер с переднего ряда громко крякнул:

– Верно! Одна «испанка» выкосила Европу так, что волки заселили даже города.

– Вот-вот, – сказал я, – но теперь, когда мир живет без войн, без эпидемий, а благосостояние выросло неимоверно, сейчас даже простые домохозяйки мечутся по магазинам в поисках эликсира молодости.

Пенсионер сказал так же громко, под сдержанный смех соседей:

– Да где они мечутся? Бегают от отдела косметики к отделу макияжа. И обратно.

– Верно, – поддакнул я, пенсионерам надо поддакивать, – надеются в отделе косметики купить крем, что кожу сделает вечно молодой! И вообще останутся вечно молодыми… Увы, это вы только понимаете, что даже пенсию нужно заслужить упорным трудом, а продление жизни достанется еще тяжелее! Тем более бессмертие. А они, простите за критику таких в общем-то хороших людей, рассчитывают, что вот просто растянут свои жизни до того времени, когда им, как манна небесная, упадет с неба бессмертие.

Пенсионер спросил настороженно:

– А как будет?

Я развел руками.

– А что нам доставалось в жизни бесплатно?

Они помолчали, на лицах проступили неуверенные и невеселые улыбки. Бесплатно достаются только пинки.

Мужчина из переднего ряда крикнул весело:

– Это что же, при бессмертии в ухо соседу не дашь – тыщи лет помнить будет?

– Да, – согласился я, – раньше смерть покрывала все, а теперь эта уловка будет перекрыта. Потому надо жить так, чтобы не пришлось ничего покрывать, согласны?.. Как видите, трансгуманизм требует от человека высокой морали, правильного поведения и такой жизни, чтобы не пришлось стыдиться…

Лица серьезнели, зацепил я, зацепил. Особенно старух, что так злобно смотрят на девчонок в коротких платьицах и на веселящихся парней. Я вручил им убедительные доводы, что «жить надо праведно». Неправедные стрекозки, что провеселятся всю жизнь, даже не смогут заработать на помещение своего тела в криогенную камеру.

– И еще, – сказал я, – самое главное… Вчера по жвачнику был анонс телевизора с диагональю в полтораста дюймов! Это почти на всю стену. Здорово? И стоит всего-то сто тысяч долларов…

Лица в зале вытягивались, хотя сами должны бы понимать, такое удовольствие дешево не обходится. Просто я сам всех сбил с толку, сообщив о телевизоре приподнято веселым тоном.

– Ага, – сказал я, – цена кусается? Увы, бессмертие будет еще дороже. Вон товарищ во втором ряду сверкает голливудскими зубами, думаю, что каждый зуб обошелся ему долларов по двести…

– По двести семьдесят! – гордо вставил пенсионер и орлом посмотрел на соседей. – Сынок помог…

– Видите, – сказал я, – во что влетает такое удовольствие? Зато теперь грызет даже орехи… Чтобы войти в мир бессмертия, нужно много работать, много учиться и соблюдать те нормы, чтобы вас захотели взять, а не захлопнули перед вами двери. В проблеме сингулярности еще один момент щекотливый несколько… да что там несколько, намного больше, чем несколько.

Они насторожились, я скользнул взглядом по задним рядам, где больше любопытствующих, чем сингуляров, пенсионеры всегда в передних рядах, ну без этих никогда ни одно собрание не обходится, им бы еще пообещать расстрел предателей, так на все собрания ломиться будут; двое парней и очень веселая девица, все время хихикающая, похоже, накурилась.

– Религия, – проговорил я наконец. – Некоторым кажется, что сингулярность и религия не только абсолютно не совместимы, но и крайне враждебны друг другу. Это не так… Конечно, сингулярность – дитя стремительного технологического прогресса, но если читать Библию не через задницу, то можно найти высказывания, где апостолы ну просто предсказывают ее наступление. Это я к тому, что если кто-то станет объяснять наступление сингулярности как осуществление воли Господа, то никаких проблем, никаких препятствий!..

Один из пенсионеров поднял руку, как школьник, я прервал речь, кивнул ему:

– Вы что-то хотите?

– Да, – ответил он скрипучим голосом, – вопрос можно?

– Прошу вас.

– А где, – проговорил он медленно, – в Библии предсказано наступление… какой-то вашей эры?

– В послании Павла, – ответил я незамедлительно и порадовался, что успел пошерстить Новый Завет. – В посланиях и других апостолов. Вот, к примеру: «…И отрет Бог всякую слезу с очей их, и смерти не будет уже; ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет, ибо прежнее прошло». Читайте Откровение, глава двадцать первая, абзац не помню… Мы рассматриваем эти слова как пророчество о наступлении эры сингулярности. Кто желает, тот может найти гораздо больше этих пророчеств…

Пенсионер поклонился.

– Спасибо. Возьму у соседа, почитаю.

– Человек создан по образу и подобию, – сказал я медленно, поспешно подбирая слова, ибо мысль родилась только что, а успеть вложить ее в узкое ложе слов непросто. – А вы в самом деле считаете, что Творец именно похож на кого-то из вас: двуногое существо, страдающее одышкой при подъеме на третий этаж, сутулое и с хрустом в коленках?

Они смотрели с недоумением, я перевел дыхание и продолжил:

– Он создал человека по своему образу и подобию, а потом вдохнул этот созданный им образ в глину! То есть в тот же материал, из которого созданы все существа на свете. Только человек отличается от всех тех, что он не есть эти существа!.. Он живет в них, но он не эти существа, хотя ест, пьет, совокупляется и размножается через этих существ. Но хотя человек живет в теле животного, он все-таки не животное. И когда подходит возможность покинуть человеку, созданному Богом, тело животного и перейти в другое тело, более удобное, то человек просто обязан это сделать!

Пенсионер спросил задиристо:

– Но даже если все тело будет из железа, все равно это не святой дух! А душа, знаете ли, нематериальна…

Я с облегчением улыбнулся:

– Вы абсолютно правы!.. Любые тела, пусть даже из самого лучшего молибдена, из которого делают обшивку космических кораблей, все равно не идут ни в какое сравнение с чистым духом.

– Вот-вот.

– Но разве я сказал, что переселимся в железо, и все? Нет, пройдет несколько таких линек, пока полностью не освободимся от тел и не станем чистыми душами – вечными и бессмертными! Вы уже должны заметить, что Господь ничего не делает сам лично, а все – через наши руки! И когда мы достигнем сингулярности… то достигнем ее потому, что сам Господь нас к этому вел!

Они смотрели с великим удивлением. Я сказал громче:

– Только одна просьба. Пусть это останется вашим личным делом. Предсказания предсказаниями, но вы все понимаете, что молитвами и поклонами сингулярность не построить. И сколько бы свечек в церкви ни поставили, сингулярность ближе не станет. Как и дальше, кстати. Строить ее специалистам. И чем они будут выше по квалификации, чем их будет больше, тем сингулярность будет построена быстрее!

Пенсионер спросил с места громко:

– А чем вам молитвы мешают?

Я развел руками:

– Ничем. Если вам они помогают – молитесь на здоровье. Но только не ограничивайтесь молитвами.

Внимательно слушая, пенсионер из первого ряда снова поднял руку, как школьник. Прервав речь, я кивнул, чувствуя себя несколько странно: никогда в жизни не сидел вот так за столом в президиуме и не выступал перед залом.

– Слушаю вас.

Он поднялся, с трудом расправил плечи, голос прозвучал достаточно сильно, как у бывшего ротного командира:

– Все это хорошо насчет замораживания. Хоть и жутко, но… хотелось бы посмотреть, как внуки будут управляться со своими внуками. Однако это дело тоже недешевое, так?

– Увы, – ответил я и развел руками. – Даже дорогое, если честно.

– Но не получится ли, – сказал он громче, – что богачи смогут на свои наворованные деньги поместить туда и себя, и семью, и любовницу… да и на любимую собаку хватит денег, а мы, вечные труженики, останемся за воротами?

В зале согласно зашумели, послышались одобрительные возгласы. На меня смотрели уже со злорадным интересом: как выкрутишься? Начнешь мямлить о социальной защите необеспеченных слоев населения?

Я вздохнул, развел руками.

– Давайте без недомолвок. Вы понимаете, даже здание под криогенные камеры купить или арендовать – недешево. Завезти туда аппаратуру, дюары с жидким гелием, обеспечить работу мощнейших охлаждающих установок – еще дороже. У вас простой холодильник электричество жрет, как свинья ненасытная, а сколько будут жрать эти установки? Кто-то должен за все это платить. Сейчас из бесплатных льгот остался разве что проезд на общественном транспорте! Да и то при условии отказа от других льгот. А залечь лет на сто в криогенное хранилище – это, простите, большая роскошь.

Пенсионер спросил зычно:

– А как же социальная справедливость?

– Справедливость, – ответил я невесело. – А что, мир справедлив? Я, как и вы, не уверен, что все, кто ездит на роскошных мерседесах, купили их на зарплату. А коттеджи по десять миллионов долларов?

Один из второго ряда крикнул:

– Это они покупают на пенсию!

Раздался хохот, я тоже заулыбался.

– Что мир несправедлив, я знаю. И вы знаете. Но что делать? Ждать, пока станет справедливым?

– А он когда-то станет?

– Когда-то станет, – ответил я. – Раз мы все хотим справедливости, то когда-то станет… Но что лично нам это «когда-то»? Живем сейчас. Давайте уж по законам этого времени. Единственный способ попасть в будущее прямо сейчас – заморозиться. А чтобы заморозиться – нужно оплатить заморозку и поддержание нужной температуры до заданного времени. У кого-то есть на книжке нужная сумма, кто-то может заложить квартиру… зачем она мертвецу? Но всем-всем, особенно вон тем молодым ребятам, я настоятельно советую помнить: бесплатного бессмертия не будет. Никогда! Даже через тысячу лет. Пусть даже это будет стоить копейки.

Я умолк, парни и девчонка смотрят на меня озадаченно, уже знают, что на пособие по безработице в Западной Европе можно жить припеваючи. Скоро и у нас такая лафа будет, чего это я так попер…

Богомольная старушка сказала яростно:

– Правильно! Неча дармоедов в Царство Небесное на земле!

Я напрямую обратился к ней, благодарный за постоянную помощь:

– Вы знаете, жизнь человеку дал Бог, только он и может ее забрать. Потому и хоронят самоубийц за оградой кладбища. Те недостойны лежать рядом с теми, кто не посягал на это право Бога. Потому вот мы, стараясь прожить как можно дольше, лишь выполняем волю Творца нашего. Преждевременная смерть от обжорства, алкоголя или неверного образа жизни – то же самое, что самоубийство! Только не такая мгновенная, а чуть растянутая по времени.

Я с облегчением перевел дыхание: слушали сперва недоверчиво, слишком я не похож на тех, кто рассуждает о Боге, у тех всегда постные кислые рожи, бледная болезненная кожа и лихорадочно блестящие глаза, потом увлеклись, ловят каждое слово.

– Продлевая жизнь, – закончил я с таким подъемом, что сам удивился, ай да молодец, внушаю, – мы лишь выполняем волю Бога. А укорачивая ее неверным режимом, несбалансированным питанием, вредными привычками – идем против Творца. Нас всех, по сути, должны хоронить за оградой! А не делают этого лишь потому, что еще не осознали этой простой истины… Дарю ее вам! Спасибо за внимание.

Я вышел, довольный, что так красиво завершил визит, и в то же время сильно разочарованный, что эти жаждущие долголетия оказались не совсем теми, кого бы я хотел встретить.

И еще… В самом деле назревает самый страшный конфликт, какого еще не существовало за всю историю человечества! Всегда смерть равняла всех, а бедные утешались тем, что богатые с собой золото не возьмут. И что подохнут тоже, несмотря на все их богатство. А червяки бедных и богатых жрут с одинаковым аппетитом. Верующие, кроме того, знали, что на том свете им на золоте есть-пить, а бывшие олигархи замаются за ними ночные горшки выносить.

Но вот сейчас вдруг выясняется, что богатые могут как раз избегнуть даже… смерти. Таким и царства небесного не надо, им и здесь хорошо жить вечно. И хотя уже никто не тычет пальцем в проезжающих на шестисотых мерсах, что вот, дескать, воры, нахапали наших денег, к этой несправедливости привыкли, стерпелись, но в случае с бессмертием о социальной справедливости могут и вспомнить…

Одно дело – мерсы, личные самолеты и яхты по триста миллионов долларов, другое – им жить, а нам умирать? Нет уж, тогда и вас с собой заберем!

Да, это еще одна проблемка скорого будущего.

Глава 10

Выруливая на шоссе, подумал, что вообще-то не просто хорошую идею задвинул, а перспективную. Ее надо развить, сейчас все, чуть что, за Библию хватаются, ищут ответы на все вопросы. И хотя понятно, что Библия писалась в те времена и для тех народов, но пока что в авторитете и ныне, так что дураки с Библией спорят, а умные ею пользуются.

Словом, идею насчет того, что раз жизнь дал Бог, то лишь он и имеет право отбирать, нужно развить в свете технологической революции. В том смысле, что праведным христианином может быть только тот, кто жрет БАДы, пользуется гормоном роста и прочими новинками медицины, замедляющими или как будто замедляющими старение.

К счастью, чревоугодие и прочие излишества внесены еще Моисеем в число семи смертных грехов, так что не предлагаем ничего революционного… да-да, именно, так надо и говорить, народ боится резких перемен и вообще поворотов, потому нужно всегда говорить про очередную ступеньку, про взятие следующего рубежа, но ни в коем случае не о чем-то революционном, как у нас сейчас с близким приходом сингулярности.

Когда я прибыл к нашим трансгуманистам и подробно отчитался, какую ахинею плел, Чернов слушал внимательно, а когда я закончил, снял очки, протер и неторопливо водрузил на место.

Я ждал, наконец он проговорил медленно:

– А ты знаешь… это вообще-то могло бы стать новой религией.

– Что?

– Твои постулаты, что если жизнь дает Бог, то мы не имеем права не только на самоубийство, но и на неверный образ жизни, ибо тот сокращает жизнь. В самом деле, если жизнь дает Бог, то он хотел бы, чтобы с его подарком обращались бережно! Не только не ломали, но и берегли от царапин, трещин, грязи.

Гаркуша, внимательно прислушиваясь, сказал с восторгом:

– А в самом деле, круто!.. Бог против небрежного обращения с жизнью именно сейчас, когда можно ее перевести в вечную, как чуть-чуть не было сделано в райском саду! Одно дело «Гуляй, Вася, все одно помрем!», другое – сейчас, когда есть шанс дотянуть до бессмертия.

Чернов смотрел на меня очень серьезно.

– Слава, ты понимаешь?

– Не совсем…

– Ты в самом деле вот так это незаметно, без аффектов, создал то, что может стать глобальной религией! Первой религией, что охватит все человечество, а не так, как с христианством, исламом, буддизмом…

Я двинул плечами.

– Вообще-то я не придумал, а в самом деле взял цитату из Библии. И всего лишь развил в свете, так сказать, сегодняшних потребностей.

Гаркуша и Знак переглянулись, Чернов сказал с легкой усмешкой:

– Мухаммад тоже взял Библию за образец! Он, как полагал, всего лишь чуточку интерпретировал некоторые положения в свете изменившихся потребностей. Подогнал, так сказать, под новые нужды. Он всю жизнь полагал, что всего лишь подправил библейские заповеди, но жизнь показала, что создал новую религию.

Я заколебался, все смотрят внимательно и уважительно, как будущие апостолы, я выговорил с трудом:

– Соблазн велик… Но мы просто не успеем. Религиям требуется время для развития, а сингулярность наступит то ли через сорок лет, то ли через пятьдесят.

Чернов сказал настойчиво:

– Все процессы ускорились. Даже ислам распространился практически мгновенно по всему Аравийскому полуострову, а тогда Инета не было. Сейчас же мы могли бы буквально в один день…

– Пусть в неделю, – поправил Гаркуша.

– Даже в неделю, – согласился Чернов, – за день поместили бы на все сайты, а за неделю она вошла бы в умы даже тех, кто посещает только порнушные. Дело не в честолюбии! Просто у всех у нас такая черта: к правительству не прислушиваемся, законами пренебрегаем, на этикет плюем, зато какая-нибудь сраная поп-звезда может заставить нас сделать то, что не заставит президент!..

Знак мягко пояснил из своего угла:

– Религия всегда влияла больше, чем власть. И сейчас удачно подобранные тезисы новой веры могли бы целые массы народа повернуть лицом к сингулярности… и тем самым приблизить ее приход. Слава, не нужно упускать эту возможность. А вдруг получится? Все мы должны приближать будущее всеми путями! Я вот щас готовлю первый наш съезд, надо собрать единомышленников со всей страны. А ты давай развивай свою идею…

В Политехническом я однажды был, из школы водили весь класс экскурсией. До сих пор помню динамо-машины и огромные чудовищные моторы, похожие на пушки времен Ивана Грозного: массивные, толстые, с литыми украшениями на броне, с торчащими толстыми медными проводами. Теперь те залы сдаются внаем для разного рода собраний, презентаций и празднеств. В местной прессе было сообщение, что в рыночное время держать такое здание под музеем нерентабельно, предполагается отдать его под бордель, такой коммерческий ход сразу принесет сотни миллионов долларов чистого дохода.

Правда, правозащитники пока что защищают здание, напирая на то, что хоть проституцию и легализовали, но под эти самые дома предполагается переоборудовать особняки на окраине города. В крайнем случае отдать под бордель здание ЦДЖ: там и так уже бардак, нужно только таблички сменить.

Я встретил Габриэллу на полдороге, она в строгом платье, полуделовом-полувечернем, умело подкрашена, изысканна и отстраненна, словно это не она неделю назад прогибалась подо мной в сладостном оргазме.

Впрочем, при современном отношении к этому делу можно сказать и так, что это она меня изгибала для собственного удовольствия. И что это даже не повод для знакомства.

– Не опаздываем? – спросила она тревожно.

– Час пик миновал, – успокоил я.

– Но это самый центр…

– Я знаю, как туда проскочить, минуя заторы, – заверил я.

– Как?

– Все еще есть проходные дворы…

Все-таки чуть-чуть запоздали, не один я такой мудрый, устрашился, что теперь хрен отыщешь, куда приткнуть машину. К счастью, ценители поэзии Николая Рубцова богаты духовно и не обременены материально: машин вокруг здания немного, да те и не блещут роскошью.

Я перевел дыхание: не люблю ставить свою рядом с дорогими доджами и бентли, заглушил и успел выскочить раньше, чтобы подать руку Габриэлле.

Двери распахнуты в два зала: у одного дежурят дюжие мужики в приличных костюмах, останавливают желающих войти, за их спинами маячат накрытые столы. Правда, не обильно, что-то вроде фуршета после доклада. Вход в другой зал свободен, мы тихохонько зашли и присели в заднем ряду.

Большой зал заполнен на две трети, докладчик медленно и протяжно, словно священник, говорит о духовности и глубинной нравственности нашего народа. В зале слушают внимательно, а когда докладчик закончил и поклонился, сверкнув лысиной, вежливо и сердечно похлопали.

Второй выступил с опровержением некоторых аспектов доклада, как он сказал, хотя я опровержения не уловил, а рассуждения о нравственности и духовности, преемственности поколений, что разгромили Мамая и Наполеона, создали картины Рублева и дивные комплексы Кремля и собора Василия Блаженного, показались вообще повторением основного доклада.

Габриэлла шепнула:

– Правда, хорошо говорит?

– Очень, – согласился я и, взяв ее тонкие пальцы, бережно держал в ладони. – Очень.

Она мягко улыбнулась.

– Слушай-слушай. Я читала его статьи.

– По астрономии?

– Ну, Слава…

– Извини.

– Ты же не только своей компьютерной графикой живешь?

– Да-да, прости. Он хорошо говорит. Особенно про эту, как ее, духовенность.

– Духовность, – поправила она, сдвигая брови. – Над этим не шутят.

– Прости, – снова сказал я. – Поколение пепси, что с меня взять. А где твой отец?

Она повела глазами в сторону.

– Только не смотри прямо сейчас, а то вдруг оглянется… Они с мамой в первом ряду. Третье кресло от края.

– Ага, – сказал я, – вижу… Сразу видно, что супруги. Очень подогнаны друг под друга.

Она шепнула с улыбкой:

– Двадцать пять лет вместе. Это почти рекорд.

– А твои родители, – спросил я осторожно, – большие любители Рубцова?

– Мой отец преподает литературу, – шепнула она.

– В универе?

– Да. Или ты знал?

– Нет, но он не похож на школьного учителя, – ответил я. – На преподавателя хорошего университета – точно.

Она заулыбалась:

– На всякий случай запомни, его зовут Сергеем Константиновичем, а маму – Людмилой Николаевной.

– Не забуду, – пообещал я. – Как они, с такими именами, да еще любители Рубцова, назвали тебя Габриэллой?

Она наморщила нос.

– В тот период была мода на иностранные имена. А мои родители, еще молодые, долго определялись с приоритетами. Папа говорит, что к патриотизму и высокой духовности приходишь не сразу.

Я пытался слушать докладчика, но мысли все время разбегались, как вспугнутые тараканы. Да и о Рубцове ни слова: то ли уже переговорили вначале, то ли его юбилей только повод собраться и почесать языки на любимые темы, а потом пойти и надраться. Думаю, в соседнем зале, куда охрана пока не пускает, сейчас как раз на столы ставят водочку, прикидывая, сколько будет рыл и сколько понадобится, чтобы разговоры о высокой духовности продолжались. Русская интеллигенция обожает под водочку и соленые огурчики возвышенные разговоры о высокой духовности, нравственности и глубинной сущности.

Минут через двадцать докладчик закруглился, а председательствующий пригласил в соседний зал, где можно чуть подкрепиться и заодно обменяться мнениями о состоянии нашего духовного наследия.

Против ожидания присутствующие не ринулись, ломая стулья, к выходу, чтобы первыми ворваться в зал для загула, а поднимались чинно и с достоинством. Некоторые пропускали проходящих мимо, те уступали дорогу, в свою очередь, и так плавно вытекали в фойе, а оттуда так же неторопливо переходили в зал с накрытыми столами.

Глава 11

Мы вышли из зала в числе первых, но Габриэлла придержала меня, ей родителям все-таки показаться надо, раз уж пообещала, что обязательно будет на этом вечере.

– Ты иди, – шепнула она, – можешь вообще спрятаться.

– Зачем?

– Ну так просто…

– А с тобой остаться можно?

– Если тебя это не пугает…

Я расправил плечи, прям орел, хотя сердце колотится, а хвост трусовато опускается к полу.

– Габриэлла! Обижаешь…

– Ладно, стой рядом.

Ее родители выходили из зала в числе последних: так уж получается, кто сидит в первом ряду – к накрытому столу приходит последним.

Я еще издали ощутил к ним симпатию. Скромно и аккуратно одеты, в порядке как прически, так и все те мелочи, что диктуются этикетом, но не замечаются такими, как я. Зато чувствуется, что люди эти милые, достойные, воспитанные и с ними будет хорошо и приятно общаться, а из каких деталей складывается это впечатление – это уже для специалистов, а мы простые юзвери.

Сам я обычно весьма небрежен в одежде и прочей ерунде, ну там ногти забуду постричь, а под них грязи набьется, будто по ночам руками могилы раскапываю. Стричься забываю, даже побриться иной раз лень, в современном мире это тоже стиль, очень удобно, но все-таки приятно видеть людей опрятных от макушки и до пят.

Даже если бы Габриэлла не сказала, что ее отец преподаватель, все равно с первого взгляда видно, что не мясник на рынке. Да и мама выглядит так, словно у нее за плечами двенадцать поколений аристократов.

Отец улыбнулся одними глазами, этого достаточно, а ее мама произнесла нежно:

– Габи…

Они обнялись, расцеловались, Габриэлла наконец отодвинулась и, не выпуская матери из рук, повернулась в мою сторону.

– Это мой друг, Вячеслав.

– Добро пожаловать, Вячеслав, – сказал ее отец и протянул руку. Пожатие его было легким, дружеским, пальцы сухими и теплыми.

Его жена протянула руку следом, я бережно пожал узкую прохладную ладонь, уже потом сообразил, что подавала руку выше, чем обычно подают, явно надо было приложиться губами, но теперь уже поздно, а в черепе заметалась испуганная, как мышь, трусливая мысль: сделать ли вид, что я такой вот пролетарий, не принимаю эти буржуйские замашки, или же признаться всем покаянным видом и телодвижениями, что не врубился вовремя, а теперь сожалею так сильно, что готов сдать в благотворительный фонд червонец, а то и два.

Габриэлла улыбалась сочувствующе и поощрительно, я наконец сообразил, что и это неплохо: есть повод поучить меня, дурака, великосветским манерам. Я как бы дикий интеллигент, то есть с дипломом и на приличной работе, но не обретший лоск приличного человека. А вот когда научусь вовремя ручку целовать и поставлю на полку альбомы французских импрессионистов, то враз стану подлинным русским интеллигентом.

– Вы тоже интересуетесь Рубцовым? – спросил он.

Габриэлла замерла, какой на хрен Рубцов в моей квартире, но я ответил с жаром:

– О да!.. У меня в трех вариантах его песня «Я долго буду гнать велосипед»!.. Ну, не песня, а на его стих песня. Классно! Слезу вышибает.

Они все трое переглянулись, он замедленно кивнул.

– Да, Рубцов – великий поэт. А великие люди умеют зажечь сердца.

Габриэлла сказала торопливо:

– Давайте сядем? Вот здесь как раз удобно…

Я едва дождался, пока неторопливо займут места, а то к нашему столу уже направились какие-то лохматые очкарики.

Из угощений только крохотные пирожные на большой тарелке посреди стола, вино наливают двое официантов за отдельным столом. Я сгреб фужеры, спросил, кому что налить, довольно ловко ввинтился между разглагольствующими у винного столика и вернулся уже с наполненными бокалами.

Сергей Константинович и Людмила Николаевна чинно беседовали об искусстве, Габриэлла издали встретила меня чуть смущенной улыбкой, значит, и мне перемывают косточки, ну да это понятно, интеллигенты тоже люди, еще какие.

– Везде проблемы, – сказала она поспешно, вклиниваясь в разговор, – вот у Вячеслава тоже нерасторопные помощники, все сам за них делает…

Сергей Константинович повернул ко мне голову.

– Почему так?

– Самому быстрее, – ответил я, ставя перед ним бокал. – Им пока объяснишь…

Он вздохнул:

– Да, это знакомые проблемы. Все больше приходит некомпетентных людей. Как в управление, так и в работу. Даже в учебу, представьте себе. Эти, которые лимитчики.

– Кто? – переспросил я, слово пахнуло чем-то древним, я слышал его в детстве, только еще был другой режим, а сейчас, когда границы городов открыты, взамен пришли гастарбайтеры. – И в универах?

– Да, – ответил он хмуро. – Все учебные заведения обязали выделять определенный процент для демобилизовавшихся из армии, а теперь ввели еще и квоту для вышедших из мест лишения свободы.

– Зэков? – удивился я.

Он посмотрел на меня с некоторой опаской.

– Вячеслав, вы слишком прямолинейны. У нас не принято так называть людей, которые когда-то оступились, а теперь могут гореть жаждой все исправить, наверстать…

– Могут, – подтвердил я, подтвердила и Людмила Николаевна.

– Ну да, – согласился я, нельзя не согласиться, когда на тебя вот так смотрят, – могут, да…

Людмила Николаевна вдруг расцвела улыбкой, глядя поверх моего плеча, замахала рукой.

– Игорь Арнольдович!.. Игорь Арнольдович!

Я скосил глаза, но ничего не увидел, затем в поле зрения появился и остановился с приятной улыбкой на лице молодой мужчина в безукоризненном костюме, коротко подстриженный и тщательно выбритый.

Умело и элегантно поцеловал руку Людмиле Николаевне, Сергей Константинович представил меня, я кивнул, а Людмила Николаевна сказала радостно:

– Игорь Арнольдович, присядьте с нами!.. Мы всегда рады вас видеть!

Я улыбался вместе со всеми, как же, рад донельзя. Как бы двинуть его под столом незаметно для всех, инстинктивно не люблю слишком наутюженных и сладеньких мужчин. Все мы брешем часто, но с такой вот приклеенной улыбочкой брешут постоянно.

Игорь, который еще и Арнольдович, приятно улыбнулся и опустился на край стула, вежливый и предупредительный, как официант.

– Спасибо, я тоже всех вас рад видеть. Габриэлла, ты очаровательна, как никогда!

Габриэлла улыбнулась:

– Спасибо, ты очень любезен.

Он с приятной улыбкой оглядел всех, даже меня, взгляд рыбий, но губы растянуты и закреплены уголками в нужной позиции. Светский человек, ничего не скажешь. Он бы мне даже понравился, будь в Люшиной компании, но здесь нутром чую соперника.

– Мы как раз говорим, – сообщил Сергей Константинович, – о добавочных проблемах с демобилизованными из армии и… лицами, отбывшими свое в местах отдаленных.

Игорь Арнольдович понимающе улыбнулся.

– Хотя те места нередко рядом. Я, кстати, разработал ряд предложений… Нужно будет обсудить на ближайшем совете.

– Выгнать их всех на фиг? – предположил я.

Наступило шокированное молчание, Игорь Арнольдович победоносно улыбнулся, вот какого придурка вы посадили с собой за стол, ответил бархатным голосом:

– Предложения, как лучше адаптировать этих людей в университетскую среду.

– Да-да, – сказал Сергей Константинович торопливо. – Очень важно суметь их адаптировать, раз уж они заняли места…

– Тех, – спросил я, – кто сдал бы экзамены без всяких лимитов? Но эти места зарезервированы для освободившихся… Для отсидевших зэков?

Сергей Константинович ответил уклончиво:

– Да, для вышедших из мест лишения свободы… Кстати, у нас не принято об этом упоминать…

Габриэлла беспомощно смотрела то на них, то на меня, сказала обвиняюще:

– Они сами об этом зачем-то рассказывают!

Игорь Арнольдович кивнул:

– Да-да, увы. Так вот для них, понятно, предусмотрены некоторые скидки и льготы. О них ничего не говорится в правилах, но мы сами понимаем, что к таким людям должно быть более бережное отношение, чем к тем, кого миновала такая судьба.

Я тоже кивнул понимающе, да-да, еще бы, мы ж интеллигенты, хотя что-то внутри меня сказало язвительно, что других судьба такая почему-то минует. Наверное, всего лишь потому, что не грабят прохожих, не вламываются в чужие квартиры, не убивают и не насилуют. А так бы да, их бы тоже не миновала. Зато получили бы гарантированные места в университете на любом факультете.

Сергей Константинович тоже сказал с достоинством:

– Да, мы к ним относимся очень бережно.

– Помогаем со сдачей зачетов, – пояснил Игорь Арнольдович, – закрываем глаза на недостаточное… гм… посещение лекций и неявку на экзамены…

– Предоставляем академические отпуска, – добавил Сергей Константинович, – если они бросают вузы.

– Совсем? – спросил я.

– Нет, все это время уговариваем продолжить учебу. Иногда удается побудить продолжить.

Ага, подумал я хмуро, бывшему зэку восхочется потрахать чистеньких студенток, вот он и снова появится в универе. А преподы и рады, наперебой ставят ему зачеты.

Игорь Арнольдович поморщился, сказал со вздохом:

– Мне жаль, что наши универы не столь емкие, как на Западе. Там можно обучать буквально каждого, кто захочет. А у нас все ограничивается возможностями размещения в аудитории. Потому из-за нашей гуманитарной политики мы, если честно, недобираем талантливых студентов.

– Это как, – не понял я, потом догадался, – я думал, что это я так клево сострил, а вы меня разыгрываете! А вы в самом деле их места отдаете зэкам?

Игорь Арнольдович поморщился сильнее:

– Что вы, что вы! Зачем так сразу грубо и резко? Просто, если бы не такая справедливая и гуманная политика, мы бы набирали только способных молодых людей, желающих стать учеными. А теперь, когда мы проявляем гуманизм в полной мере, то почти четверть мест отдаем для демобилизованных, а пятую часть – для освобожденных из мест лишения свободы. Понятно же, что эти – четверть и пятая часть – не столь усердны в учебе.

Сергей Константинович кивнул:

– Да-да, и никто из них не стал еще ученым.

– Даже закончили университет единицы, – добавил Игорь Арнольдович. – Но и это победа! Мы всякий раз отмечали эти случаи особенно торжественно! И награждали закончивших дополнительно… Это же вернуть обществу людей, которые чуть было не свернули на неверный путь!

Я не утерпел, спросил:

– Но это за счет тех ребят, что искренне хотели стать студентами, но у них нет за плечами таких достоинств, как тюрьма?

Он посмотрел на меня с мягким укором.

– Как вы можете? Эти ребята все равно не пойдут воровать, а так мы спасаем бывших заключенных! Да-да, от повторения их преступлений!

– Некоторых, – уточнил Игорь Арнольдович и тут же добавил поспешно: – Но и это большая победа!

За счет тех, кто не сидел в тюрьме, мелькнуло у меня в голове. Или я не прав? Проявление гуманности – свидетельство о зрелости общества, о его культуре, как говорят со всех сторон. Почему же у меня постоянное ощущение неправильности? Или неправильный – я? Не могут же все ошибаться?

Габриэлла не выдержала, вскочила и ухватила меня за руку.

– Слава, пойдем! Я покажу тебе подлинники стихов Рубцова! Представляешь, он писал все карандашом, а потом перепечатывал на пишущей машинке!

– Зря он комп не завел, – заметил я.

– Тогда не было компов.

– Секретарше бы отдал…

– Он был бедный… Или ты прикалываешься? Нехорошо над девушкой смеяться!

– Так, – сказал я, – можно.

Она поглядывала на меня с тревожным вопросом в прекрасных умных глазах. Мы подошли к стене, под стеклами вместо картин и дипломов, как выставлено везде, множество страниц, исписанных мелким нервным почерком. Блики отражаются в стеклах ее очков, я видел только отражение страниц и ряды потрепанных книг в мягких затертых обложках, что значит – Рубцов часто брал их в руки.

– Мне кажется, – заметила она осторожно, – ты не совсем… принял это?

– Рубцова?

– Нет, что папа говорил.

– А, про зэков… Честно говоря, я бы зэков и близко не подпускал к университетам. Паршивая овца все стадо портит.

– Славик! Есть случаи, когда их перевоспитывали.

– Ну да, а за это время они человек двадцать приучили к наркотикам. И вообще пропитали зэковской романтикой всю общагу!

– Ты считаешь, что современная гуманность и благотворительные фонды…

Я развел руками.

– Габриэлла, нищим всегда подавали. А до революции купцы делали такие пожертвования, что большевики на те деньги вооружились до зубов!.. Нищим подавали в Средневековье, в Риме, Египте… так что христианское милосердие ни при чем. Мир меняли не благотворительные фонды, а люди очень неразборчивые и совсем не гуманные.

Она смотрела с ужасом.

– Слава!

В ее голосе звучало предостережение. Я пожал плечами.

– Габриэлла, я поддакивал твоим родителям, но ты ведь не они, ты меня поймешь. На самом деле мир не таков, каким его рисуют в этих… благотворительных. Не знаю даже, зачем эти благотворительные акции… Дымовые завесы?

Она рассердилась, сердито сверкала глазами. Я кое-как уговорил покинуть собрание, мы уже отметились, показались, этого достаточно. А родители пусть общаются с Игорем Арнольдовичем, он очень приятный молодой мужчина. Даже приятный во всех отношениях, как говаривал автор «Мертвых душ», на что-то уже тогда намекая.

Движение в районе Ногина плотное, я машину вел осторожно в сплошном потоке сверкающих машин. Габриэлла сердито молчала, я старался убедить себя, что забота о падших, как говорили в старину, то есть обо всех этих наркоманах, уголовниках и прочих футбольных фанатах, – проявление высокой культуры и развитости общества. Я и не спорил вообще-то. Это проявление культуры и развитости их общества, того самого, что останется по ту сторону Перехода.

К сожалению, хотя о чем тут жалеть, это общество уже невозможно реорганизовать. Нельзя даже надстроить, тем более – превратить во что-то развитое. Оно само загнало себя в ловушку гуманитарности и теперь обречено все больше разрушать себя. У него только одна дорога: становиться гуманнее, расширять сферу охвата гуманностью все большего поля деятельности и все больше наркоманов и зэков тащить в культуру, давать им образование, кормить и лечить бесплатно, повышать социальные пособия…

Когда-то будет достигнут предел, и все полетит к черту, но это будет уже не наша проблема. Мы окажемся по ту сторону Перехода, а сингулярам нет дела до того, как там живут мокрицы, уховертки и прочие многоножки.

Габриэлла сердито задвигалась, повернула ко мне голову.

– Ты куда едешь?

– Ко мне.

– С какой стати? – спросила она. – Мне некогда.

– Вечер закончился, – сказал я, – занятий никаких нет… Габриэлла, ты просто дуешься на меня. Перестань.

– Нет, – отрезала она. – Отвези меня домой.

– Едем ко мне.

– Нет! – ответила она, повысив голос. – Или высади меня здесь!

– Не высажу, – ответил я, тоже повышая голос. – Габриэлла, перестань… Заедем ко мне, я тебе кое-что покажу.

– Что?

– Ты этого еще не видела, – ответил я загадочно.

Глава 12

Она сердито смотрела прямо перед собой, в ее глазах быстро сменялись огни фонарей, цветные полосы реклам, коротко и резко вспыхивали фары встречных машин.

Габриэлла, стучало в моей груди сладко и нежно, самая реакционная сила – не пьяненькие слесари и домохозяйки, как мы говорим привычно, а русская интеллигенция. Нынешняя русская интеллигенция. Особенность нашей интеллигенции в том, что ею автоматически считаешься, получив диплом о высшем образовании. Ну, как раньше достаточно было купить шляпу и надеть очки.

Домохозяйки и слесари, хотя и считают, что знают, как повысить ВВП, обрушить доллар и установить мир во всем мире, легко меняют взгляды, а вот интеллигенция, гордая, что – интеллигенция, претендует не только на неподсудность власти, обществу и морали, в то время как себя считает не только вправе всех и вся судить, но требует себе ведущую и направляющую роль в мире. Именно российская, так как сама себя убедила, что самая духовная и нравственная. Как же, на Западе Достоевского читали! Этого достаточно, этот довод слышу со всех сторон со дня рождения.

Но если на Западе, да и на Востоке, интеллигенция – это те, кого бабушки и дедушки своим примером воспитали жить по высоким нравственным устоям их семьи и общества, то у нас это те же слесари и домохозяйки, всего лишь получившие дипломы о высшем образовании. И потому у них такой апломб, самомнение и страсть учить и поучать, какой нет у ста тысяч слесарей.

Нашу интеллигенцию хрен чему-то научишь и хрен сдвинешь с ее кочки. Слушать никого не слушает, так как слушать должны только ее, переубедить наших интелей невозможно. И что бы ей ни говорили, все равно будут смотреть свысока: высший суд – российская интеллигенция.

Ну как те бабки на лавочке у подъезда.

Припарковав машину, попытался успеть открыть дверцу перед Габриэллой, но та не удостоила такой милости: выскочила сама, яркая и божественно прекрасная даже в тусклом свете окон дома.

Небо черное и холодное, как угольная яма зимой, в черноте болезненно остро сверкают кристаллы звезд, почему-то сейчас представившиеся как очень далекие айсберги. И хотя умом знаю, что это раскаленные шары плазмы, но все равно сейчас видел только куски льда, усеявшие небосвод.

– Позволь…

Но даже локоть отдернула от моей ладони. Я торопливо забежал вперед и суетливо приложил магнитный ключ к замку. Габриэлла упорно смотрела перед собой, не давая поймать ее взгляд.

В лифте я пытался встать так, чтобы она оказалась ко мне лицом, но Габриэлла протиснулась к двери, а схватить ее в объятия, как раньше, почему-то не посмел.

На площадке, пока я открывал замки, упорно смотрела в стену. Я зашел следом, чувствую себя, как побитый ногами, спросил заискивающе:

– Кофе?

Она кивнула:

– Да, кофе.

Ее портрет на прежнем месте, плюс добавились еще два: эти снимки я делал еще тщательнее, настоящим фотоаппаратом, ничего не дорисовывал. Но, кроме ее портретов, пейзажи Марса, лун Юпитера и Сатурна, а также снимки галактик, туманностей и квазагов, которых все больше и больше, из прихожей перебираются в комнату и даже на кухню.

А также портреты ФМ-2030, Кеплера, Гершеля, Эттингера и Дрекслера. Габриэлла остановилась перед ними, я из кухни видел, как морщит лоб, стараясь узнать в них великих Хойла или Хаббла, Тьюринга или хотя бы Максутова.

Кофемолка прожужжала, я залил кипятком и поставил джезву на плиту. Из прихожей донесся голос:

– Перемен не слишком много, но есть… ты случаем не поменял ориентацию?

– Нет, – ответил я бодро, – и ты сейчас в этом убедишься!

– Что-то у меня пока нет желания, – сообщила она чуточку брезгливо. – Это что у тебя за такой серьезный дядя?

– Не узнала? – удивился я. – Тот, кто объяснил мне, что нынешний путь к звездам ведет через многолетнее заключение… Астронавтика пахнет тюрьмой! Даже к Марсу надо лететь полгода, а это в такой тесной капсуле, что и тюремная камера покажется королевским залом. До Плутона – девять лет, а до звезд… до звезд – столетия.

Она вошла на кухню, внимательная и настороженная.

– И что? Ты это знал и раньше.

– И мирился, – согласился я. – Вернее, был готов. А теперь вот сам уверовал, что единственный реальный путь попасть к звездам – сингулярность. Когда и годы ничего не значат при бессмертии, и скорости как минимум равны скорости света. Это для начала.

Она спросила недоверчиво:

– То есть как это уверовал?

– Габриэлла, – напомнил я, – мы же говорили о трансчеловечестве, о сингулярности, о близком Переходе…

Она кивнула, лицо ее медленно застывало, превращаясь в маску.

– Помню.

– Ну и…

Я запнулся, развел руками, испуганный и беспомощный, что не так, а она продолжала смотреть на меня пристально и с тем вниманием, словно под моей личиной заподозрила другого человека.

– Я все помню, – ответила она пугающе нейтральным голосом, словно все эмоции покинули ее тело. – Мы говорили о всех этих штучках, что некоторые люди захотят вставить в свое тело.

– Некоторые? – переспросил я, спохватился: – Ах да, конечно… Некоторые захотят, но большинство – нет. Всякие там слесари, доярки, фанаты футбола…

Она покачала головой:

– Вячеслав, мне кажется, ты не уловил важный момент…

– Слава, – напомнил я. – Меня зовут Слава.

Тень неудовольствия пробежала по ее лицу, но кивнула, аристократы не дают себя сбить с прямой дороги всяким мелочам.

– Ты не уловил очень важный момент.

– Какой?

– Мы не говорим о простонародье, – произнесла она ледяным голосом. – Мы говорим о совести народа, о его душе и… когда говорят «соль земли», то имеют в виду не крестьянина в просоленной от пота рубашке, а духовно устойчивых людей, которые и образуют скелет нации.

Я торопливо кивнул:

– Габи, кто спорит?

Она поморщилась сильнее, я с ужасом вспомнил, что ее коробит это «Габи» от посторонних.

– Ты не споришь, – уточнила она, – но ты не то говоришь. Когда ты говорил про эту жуткую трансчеловечность и еще более отвратительную… как ее, сингулярность, я приняла это как игру ума. Просто игру! Одни одеваются орками и эльфами, бегают с мечами в Нескучном саду, дерутся со скифами – это что-то вообще ужасное, другие делают себе костюмы из Star Wars. Вы играете в эту… сингулярность. Я только сейчас начинаю понимать, что у тебя это не игра! И что найдется достаточно безнравственных людей, которые начнут прибегать к этим ужасным новинкам… Я говорю о подключении прекрасного человеческого тела к компьютерам, о вживлении в самое совершенное из чудес природы – человеческое тело – ужасных железок!

– Габи… – прошептал я с ужасом. – Габриэлла…

Она прервала, рассерженно сверкнув глазами:

– Когда ты говорил, что людям придется лопать радий, ты не говорил, что будешь среди этих людей! Вспомни, мы все время говорили про тех людей, у которых нет души! Они уйдут из человечества в железнячники, в нечеловеки, в атомные вихри.

– Габриэлла, – сказал я убито, – но людям не достичь дальних звезд… Даже близких!

Она посмотрела очень рассерженно.

– Ты хотел пройтись по пескам Марса? Пройдешь в скафандре! А до звезд доберутся в звездолетах наши потомки. Не знаю как, но доберутся. Люди доберутся, Вячеслав, а не атомные вихри, у которых с человечеством не останется ничего общего!

Я долго стоял у окна, глядя ей вслед, плавил лбом стекло, а в груди намерзал ледяной ком. Даже в глубоком детстве не чувствовал себя в таком отчаянии, а в том возрасте все воспринималось преувеличенно остро. Это сейчас я вроде бы оброс толстой кожей, но, как выяснилось, вся толстокожесть исчезла, сейчас я весь – обнаженное сердце, истекающее кровью.

Габриэлла ушла, а она не та современная девочка, что не имеет убеждений, которой бы только шмотки, побрякушки, богатый спонсор и возможность выскочить за олигарха. Той, современной, все равно, куда идти, лишь бы клево, весело и не надо думать. Габриэлла же…

– Габриэлла, – повторил я вслух, – Габриэлла… Ну почему так? Габриэлла…

Стена словно исчезла, я ощутил, что стою на краю бездны, а далеко-далеко внизу тротуар и крохотные припаркованные машины. Что я за дурак: высокомерно третировал пьяненьких слесарей и домохозяек с фанатами футбола: им-де не войти в царство небесное сингулярности, полуобезьяны, лемуры, простейшие, ха-ха, а я вот весь из себя замечательный и на белом коне. Сам тоже в белом!

Но из слесарей, домохозяек и фанатов футбола кто-то и хотел бы в сингулярность, это мы их не пустим, но вот вся интеллигенция… жуть, этот огромный слой, все увеличивающийся, уже не слой, а пласт, да такой пласт, что вроде пласт земной коры, на котором горы, реки, леса и множество стран с их нефтью и золотом… эта интеллигенция крепко стоит на своих «нравственных позициях».

Вот взять ту прекрасную, как нам вдолбили со школьной скамьи, творческую и прочую элиту: Пушкин, Лермонтов, Кюхельбекер, всех этих декабристов, что «против царя и за народ», и показать им наш мир? Сказать, переселяйтесь, ребята, сюда. У нас тут телевизоры, холодильники, компьютеры, медицина… Да все ужаснутся одной только мысли, что нельзя сечь крепостных, а деревенских девок пользовать для половых нужд, что придется отпустить на волю… нет, крепостных вообще не будет, все равны, ужас какой, равны с чернью, даже дворяне должны служить или работать, нельзя будет приезжать в свое родовое имение, его отберут…

А ведь мир той интеллигенции отличим от нынешнего только в мелких деталях! В сравнении, конечно, нынешнего с сингулярным. Самая косная сила не слесари – эти хоть и не все, но готовы учиться, однако русская интеллигенция устроилась настолько удобно, что уже не сдвинуть с судейского места. Учиться ничему не будет и не может, сама учит «высокой духовности», хотя не понимает, что это, но это не помеха, а повод туманно и возвышенно поговорить о трансцендентности, непознаваемости, ведь у духовности нет дна и потому нет точного обозначения, алгеброй гармонию не измерить, это надо чувствовать, а не понимать…

От этого «чувствовать» рукой подать до «верить», что для такого, как я, дико и оскорбительно. Но для русской интеллигенции верить – это состояние души. Для нее верить – это принадлежать к избранному кругу. Причем верить нужно не именно в Бога, в него можно и не верить, но обязательно верить в соборность и духовность, в глубинность нравственных помыслов русского народа, который сам о них не знает, но это знает русская интеллигенция…

Конечно же, ни один из этих русских интеллигентов не войдет в сингулярность уже потому, как сказала Габриэлла, что с ужасом и омерзением отшатнется от нее, как от чего-то ужасного, сатанинского, технологического.

Я сделал усилие и, сделав шаг назад, перевел дыхание. Да, технологичность и интеллигентность по-русски несовместимы. В России интеллигенты всегда выступали против любых технологий, те якобы вытесняют духовность, соборность и разрушают нравственность.

У русской интеллигентности есть платформа, есть база, есть убеждения, от которых не откажутся. С этой точки зрения и Сергей Константинович, и Людмила Николаевна, и Игорь Арнольдович, и, конечно, Габриэлла куда нравственнее меня, что все еще без четких и железобетонных критериев и ориентиров в быстро меняющемся мире.

И в то же время, в то же время…

Во рту стало горько, словно я полдня жевал полынь. Страшно такое помыслить, но Габриэлла действительно потеряна. Это только в дешевых мелодрамах любовь, секс и всякие сю-сю выше долга, чести, но не среди людей, у которых есть нравственные стержни. Да еще в моем мире, лишенном нравственных ориентиров, смешно говорить о каких-то принципах.

Но Габриэлла… она – настоящая. И ее идеалы, впитанные с молоком матери и взращенные и развившиеся в ее тесном окружении, не позволят опуститься так низко, чтобы пойти за мной только потому, что ах-ах, полюбила, а выше любви у простых людей нет ничего. Но это – у простых.

А если, мелькнула жалкая мысль, ну ее на хрен, эту сингулярность? Жили без нее, умирали без нее… Умерли Толстой, Достоевский, Менделеев, Гомер, Шекспир, Ньютон, Паскаль… а почему я должен пытаться избегнуть их судьбы? Они лучше меня, но все-таки умерли…

Глава 13

На другой день, отоспавшись, я постарался посмотреть на все более трезво и рационально. Конечно, я дурак, надо было подходить к этому вопросу, вернее, подводить, мягче и осторожнее.

А так даже мне сейчас, при свете дня, непонятно, из-за чего поссорились. Вчера было понятно, а вот отоспавшемуся – непонятно.

Из-за чего? Не просто поссорились, а Габриэлла уверена, мы расстались. Ха, щас я ее так просто отпущу! Нормальные люди ссорятся, кому мусорное ведро выносить, кому собаку выгуливать, скандалят из-за ревности, подгоревшего бифштекса, смазливого соседа или соседки, а также купленных на размер меньше туфель…

А мы, смешно сказать, поссорились из-за… тьфу, культуры. Вернее, что ею считать. Двое придурков. В постели проблем нет, трахались нормально, а это теперь основная причина ссор: несовместимость желаний, каждый хочет по-своему, а на поводу у женщины можно пойти раз-другой, но не всю семейную жизнь, здесь наша психологическая доминанта бунтует…

К счастью, как всякий занятый любимым делом человек, Габриэлла на сексе не зациклена и не ищет в нем основу бытия, во всем остальном вкусы совпадают, взять хотя бы астрономию.

Так какого же?..

Я робко позвонил вечером, она не взяла трубку. Вернее, увидела по имени, кто звонит, и не ответила. Не ответила и на другой день. И на третий.

Я подстерег ее на выходе из университета, но она прошла мимо, не удостоив взгляда, хотя я катил, почти обдирая шины о бордюр, до троллейбусной остановки.

И – маятник качнулся в обратную сторону. Мой оптимизм, что это не ссора, а недоразумение, начал стремительно испаряться, а вместо него разверзлась бездна тревоги и безнадежности.

Похоже, я больше был прав, когда заподозрил в ней верность идеалам. Неверным, конечно, но красивым и благородным. Как идеалы рыцарства, ими любуемся, но жить по ним и раньше было трудновато, а сейчас так и вовсе невозможно. А так да, красиво.

Но если она верна идеалам, то вопрос теперь в том, кто из нас во имя любви, так сказать, откажется от своих принципов и примет чужие… признав их своими.

Если честно, то это должен бы сделать я. Хотя бы потому, что на самом деле у меня нет никаких твердых принципов. Я не то чтобы бесхребетник, но все еще не выработал их в таком сложном и быстро меняющемся мире.

Я понимал, что тону. Поздно ночью, когда мышка выскальзывает из пальцев, а глаза слипаются, я сажал перса на рынке покупать нужное и, оставив комп включенным, валился в постель. Утром поднимался по отчаянно дребезжащему будильнику, а у меня их три, настроены так, что начинают звенеть друг за другом, а потом снова и снова, брел с закрытыми глазами в ванную, а в мозгу вместе с остатками сна вертится озабоченное: надо кейматы сменять на бруски железа, а те переплавить в сталь, благо уголь есть, потом пойти поохотиться на монстров в Долине Смерти, но избегать встреч с персами из клана «Эверрэд», эти совсем оборзели, мочат всех встречных-поперечных…

Не забыть еще ответить Сагитте насчет вступления в клан, мол, я не отказываюсь, но пока еще рано, сперва хочу скрафтить сам доспехи получше, чтобы потом клан на них не претендовал, если вдруг придется выйти из клана. Еще Кавардак звал к себе, надо и ему отказать вежливо, а то обидчивый больно, вдруг да внесет на лист, как недруга, которого надо килять при встрече всем кланом…

Ага, а еще сразу же, как вернусь, надо в некрополь, там успею застать Азалинду и Сагитту, обе могучие маги, ко мне хорошо относятся, могут подлечить, пробафить, а то и вообще возьмут на время кача в пати…

Я чувствовал, что уже не вырвусь из этого сладкого и такого великолепного мира, где хоть и не все совершается по моей воле, но все же мир добрее и увлекательнее, люди интереснее. Я могу даже пользоваться магией, хоть и не маг, а чем выше поднимаюсь по левелам, тем больше у меня возможностей. А через семнадцать левелов, на это уйдет примерно четыре месяца, смогу летать на драконе…

И вообще уйду в сингулярность, а Габриэлла… останется в этом мире? Я вспомнил, какой видел ее в последний раз: бледное худое лицо, волосы стали еще короче, высокие скулы, красиво очерченные губы, но по-прежнему почти никакой косметики. Как она тогда подняла на меня взгляд и печально улыбнулась!

Пальцы впились в подлокотники рабочего кресла, а сердце застонало от нежности и желании спасти, защитить, уберечь… ну не знаю, от чего-нибудь. Глаза большие, темные и печальные, в них укор, словно я в чем-то предаю…

Я с силой потер ладонью лоб. Давай сначала: технологическая сингулярность – это точка невозвращения. И, конечно, раскола. Хотя можно называть не расколом, а… кому как удобнее. Например, ушедшие в сингулярность будут считать, что они из гусениц превратились в бабочек, а оставшиеся будут полагать, что всегда часть человечества уходит либо в наркоманию, либо в алкоголизм, либо в еще какую гадость. Но те остаются гадить здесь, а сингуляры уйдут с Земли. И скатертью дорога! Возможно, так будет считать и Габриэлла. Но что, если для этой точки зрения есть какие-то основания?

Я кликнул по пиктограмме скайпа, выбрал аватарку Чернова. На экране появилось его усталое лицо, под глазами темные круги, морщины на лбу превратились в ущелья. Я попытался улыбнуться, вздохнул несколько раз глубоко и часто, заставляя кровь подниматься к мозгу.

– А что, – спросил я вместо «здравствуй», – потом? За сингулярностью?

Чернов, бледный и осунувшийся, вздрогнул, я видел, с каким усилием он разламывает незримую глыбу льда, в которой оказался из-за моего вопроса. Тоже вздохнул глубоко и шумно, зябко передернул плечами и даже попытался улыбнуться, мол, все в порядке.

– Странно, – ответил он хриплым голосом, словно год дрейфовал на льдине вблизи Северного полюса, – если бы это был конец развития…

– А что дальше? – спросил я не столько затем, что мне это жутко интересно, а чтобы вырвать его из ледяного оцепенения.

– Мы можем только гадать… – прошептал он, глаза его с ужасом уставились в одну точку. – Мы знаем только, что информационная сеть одна… Все будут свободно обмениваться знаниями, и открытие одного сразу будет становиться достоянием всех… Сперва будет общество очень тесно связанных друг с другом сингуляров, а потом…

– Потом, – договорил я, и волна ужаса проморозила меня насквозь, – потом неизбежная интеграция приведет к тому, что сингуляры сольются в одну личность суперсингуляра.

– Да, – ответил он глухо.

Пальцы его потянулись к мышке, я сказал торопливо:

– Пока. Не слишком… углубляйся.

Он отключил связь, меня тряхнуло, холод в теле, дрожь, чувство невыносимой потери. При сингулярности меня уже не будет, я исчезну, исчезну сам по своей воле.

Вместо меня будет этот… сингуляр.

Представил себя лишенным рук и ног, зрения, повисшим в темноте, то есть работает один мозг, и понял, что человек, переписанный в сверхмощный компьютерный мозг, вряд ли сможет жить. Он просто угаснет, потому что человек в первую очередь – рецепторы. А мозг – только слуга при этих рецепторах.

Громко и настойчиво зазвонил телефон. Я вздрогнул: давно не звонят по городскому. Для общения есть аська, скайп, е-мэйл, даже мобильники все еще годятся…

– Алло?

– Привет, – донесся голос Люши. – Ты что-то исчез совсем? Как ты? Здоров?

– Не совсем, – прошептал я.

– Приезжай, – сказал Люша тепло. – Как раз старая компашка будет в сборе…

– Еду, – ответил я коротко.

– Сейчас?

– Да.

– Давай, ждем!

Я повесил трубку, холод и страх все еще во мне, я торопливо переоделся и выскочил на улицу.

Небо – подобное стаду грязных отощавших овец, расплодившихся в неимоверном количестве, но сейчас я заметил это только краем глаза, а так вообще-то надо смотреть под ноги. На небо насмотримся, когда будем лежать в белых тапочках.

В квартире Люши мощные запахи жареного мяса, жгучих специй, гречневой каши, вареного картофеля, рыбы и еще чего-то пикантного, пряного, в желудке сразу проснулось и завозилось нечто крупнохищное.

Люша привел к столу и усадил, похлопывая по спине. Я не стал отказываться от огромной штрафной, хотя вроде и не опоздал, ну да ладно, за столом привычный галдеж, шуточки, смех, довольные рожи, звон бокалов, стук вилок и ножей по быстро пустеющим тарелкам.

Еще два бокала крепкого вина, я ощутил, что алкоголь начинает туманить мозги, выбрался из-за стола, в другой комнате плюхнулся на диван. Ремень пришлось распустить, успел нажраться, как паук на толстой молодой мухе.

Доносится музыка, хохот, повизгивание ощупываемой Татьяны. Голос у нее настолько выразителен, что я просто вижу, в какой момент ее щупают за сиськи, а когда запускают лапы в трусы. Ах да, трусов она теперь принципиально не носит, а то не увидят «губки бантиком», зря старалась, что ли.

Со стороны балкона тоже довольное ржанье и голоса Барабина, Константина и Люши:

– Ну и что, если курить вредно? А жить – противно…

– Ты че? Тебе ж сказали: жить будем плохо, зато недолго!

– Ты прав, долго жить невыгодно.

И возражающий голос Барабина:

– Не-е-е… Щас то ли жить стало лучше, то ли умирать веселее…

Константин, что всегда старается выглядеть умным и глубокомысленным, продекламировал, как с трибуны:

– Лучше умереть, когда хочется жить, чем дожить, когда хочется умереть.

– Ну да, – обидчиво возразил Люша, – я вот прочитал в газете, что омары и мясо барракуды мне противопоказаны, и как теперь жить?!

– Да, лучше помереть…

И у них проблемы, подумал я с пьяным благодушием. И тоже о жизни и смерти… Но только как… Лихие, дескать, смерти не боимся, плюем ей в наглые глаза. Трын-трава… Жизнь – копейка, судьба – индейка, грудь в крестах, голова в кустах… и дал он ей в ухо мозолистой рукой, это вроде из Беранже… Да вообще-то неважно, из кого. Когда смерть – неизбежность, то надо демонстрировать к ней презрение. А следовательно, пренебрежение жизнью. Ведь все равно помирать, так умрем же с достоинством…

Из комнаты донесся веселый рев Люши, подражая Шаляпину:

– Бездельник, кто с нами не пьет!

Ну да, тянулась вялая мысль, но не обрывалась, как же, обольем презрением тех малодушных, кто пытается продлить жизнь тем, что отказывается от вредных, но таких приятных привычек, выигрывая у смерти какие-то два-три года… Гм, а если не два-три, а двадцать-тридцать?.. Впрочем, тоже мало, согласятся немногие. Ну а если двести-триста?..

Я вернулся в гостиную, Люша налил мне до краев, я сумел поднести фужер к губам, не пролив и капли. Организм начал впитывать алкоголь, словно пустыня долгожданную воду. А если не двести-триста, мелькнула угасающая мысль, а побольше, побольше… тысячи и миллионы лет…

– Бездельник, – заорал я безбашенно, – кто с нами не пьет!

Потом мы пили за любовь, вообще за женщин, за тех, кто в море, а потом все дружно орали, обняв друг друга за плечи:

Крышталэва чаша, срибна крэш,

Пыты чи нэ пыты – все одно помрэш!

Я тоже орал и чувствовал, как сердце наполняется мужской гордостью. Мы не дорожим жизнью, пусть трусы за нее цепляются, пусть они за нее трясутся, а нам плевать, мы – орлы, нам все по это самое, мы презираем трусов, мы пьем и жрем все, что шевелится, а что не шевелится – тоже жрем. И трахаем. И вообще нам ничто не страшно, потому что мы – лихие ребята…

Казаки, что пели эту песню, красиво погибали на поле боя, не страшась неприятеля, а мы не страшимся пить и есть то, от чего предостерегают пугливые медики. Мы не страшимся напиваться и тем самым сокращать жизнь, мы не трусы и не трясемся, стараясь прожить как можно больше. Раз родились, значит – помрем, это закон мироздания, помирают от старости даже звезды и галактики. Вселенная и то когда-то помрет, даже известно, когда помрет, потому глупо и кощунственно переть против матери-природы.

– Люша, – сказал я, – Люша…

Я сам удивился нежности в своем голосе, только сам Люша не удивился. Большой, огромный и добродушный, как раскормленный сенбернар, он смотрел добрыми глазами из-под нависающих на глаза толстых мясистых век.

– Все в порядке, Слава.

– Ты не знаешь, – возразил я, – что хочу…

– Да знаю, знаю…

– Что я хочу сказать, – сказал я упрямо, – я тебе этого никогда не говорил.

– Ну говори…

Я вздохнул, обнял его, чувствуя большое надежное тело друга, что не подведет, подставит крепкое плечо в трудную минуту, ибо у мужчин есть то, чего нет у женщин, – мужское братство, мужская солидарность и молчаливая взаимоподдержка.

– Я был не прав, – прошептал я, опуская голову и пряча глаза. – Черт, почему я поддался? Да еще на такое?.. Сейчас вот даже не понимаю, какое затмение…

Огромная ладонь непривычно деликатно похлопала по моей сгорбленной спине.

– Это понятная слабость… – прогудел сверху могучий голос.

– Слабость…

– Понятная, – повторил он настойчиво. – Ты человек, а не робот. Вот тебя и качнуло… Был бы ты менее впечатлителен, ты бы даже не повел в их сторону сяжками…

– Все равно, – сказал я потерянно, – я показал себя таким трусом! Теперь все зеркало оплюю…

Широкие, как лопаты, ладони все похлопывали меня по спине.

– Ты сам сказал, затмение! Точное слово, Слава. Было затмение, так что плюнь и забудь. Не грызи себя… Мы люди, и живем, как люди. Человек – это звучит гордо…

– Трагически, – сказал я, щегольнув школьным знанием, что Горький вместо «гордо» сперва писал «трагически».

– Трагически, – согласился он. – Но, как говорил Кьеркегор, надо жить с мужеством отчаяния…

Вообще-то это говорил Камю, создав экзистенциализм, но Люше позволительно не знать тонкостей, а имя Кьеркегора звучит лучше, не всякий выговорит и вообще запомнит, так что Люша молодец, а я думал, только тупой футбольный фанат…

Со стороны балкона кто-то крикнул весело и лихо:

– Кто не курит и не пьет – тот здоровеньким помрет!

А вот фиг тебе, мелькнула мысль. Кто не курит и не пьет, у того есть шанс дожить до того времени, когда умирать будет не обязательно…

И сразу же мыслишка испуганно скрылась, чтобы не убили. А нечто древнее и мохнатое, ужасающе могучее, сказало мне тепло и властно, что все это фигня, мы – смертны, и умрем, как все. Как все люди.

Глава 14

Как и кто меня доставил домой, не помню, валялся в постели до полудня, вялый и дохлый. Голова раскалывается уже от попыток повернуть ее направо или налево.

Наконец я сумел воздеть себя на задние конечности, заполз на кухню, цапнул большую булку, а с нею перебрался к компу. Великолепная байма раскрыла объятия, я с облегчением нырнул в мир, где у меня все хорошо, где я герой, а мобы от моих могучих ударов падают замертво.

В перерыве между схватками я услышал настойчивый звонок в домофон. Чертыхаясь, ну кого черт принес отрывать от виртуального мира, где я герой и красавец, потащил себя на полусогнутых в прихожую. Морда на крохотном экранчике сперва показалась незнакомой, я хлопал глазами, из динамика донеслось:

– Давай открывай, Славуха!

– Дениска?.. – сказал я с удивлением. – Ни фига себе… Давай заходи!

Дениска дернул дверь раньше, чем я нажал на кнопку с изображением ключика, я извинился и нажал снова, он улыбнулся, изображение исчезло.

Я поспешно вернулся в байму и написал, что я AFK, то есть перс мой в игре, но я сейчас от компа отошел. Лифт как раз поднял Дениса, он вышел шумный и веселый, с ходу обнял меня.

– Что-то похудел, похудел… Старший брат должен быть огромен и толст!

Я повел в квартиру, он зашел по-хозяйски, взгляд критический. Моложе меня на четыре года, привык смотреть снизу вверх, я был защитником, учителем и наставником с того времени, как отец ушел к другой женщине, но когда догнал меня по росту, я ощутил, что младший братишка соревнуется со мной во всем, словно эдипов комплекс переместился теперь на меня.

Он взял меня за плечи, я видел сочувствие в его всегда веселых глазах.

– Слава, – сказал он, – вырубай здесь все на хрен. Мама велела привезти тебя.

– Да ладно, – сказал я вяло, – я с нею недавно говорил по мобиле…

– Недавно?

– Ну да…

– Это когда?

– Да что ты к таким мелочам? Не помню.

Он покачал головой:

– Ты говорил с нею три месяца тому. Ровно две минуты. Да знаю-знаю, что и говорить вроде не о чем. Но все-таки…

Я сказал недовольно:

– Ты бы еще меньше говорил, если бы жил отдельно. А так, конечно…

Он покликал по иконкам, закрывая и выходя, несмотря на мои протесты, из баймы, вытащил из бельевого шкафа чистую тенниску.

– Лови!..

Я сказал тоскливо:

– Давай я поговорю с нею по мобиле? Или по скайпу?

– У нее нет скайпа.

– Пусть воспользуется твоим.

Он помотал головой.

– Не сумеет. Да дело не в ней, сам понимаешь…

Я дал натянуть на себя тенниску, Денис вытолкал меня на площадку, сам запер квартиру и вызвал лифт.

Еще подходя к двери, мы оба ощутили, что из-под нее просачиваются вкусные запахи хорошо прожаренного мяса и специй. Мама открыла, румяная и улыбающаяся, пополнела за это время, но все равно молодая и цветущая женщина: налитое свежестью лицо, крупная белая грудь, соблазнительно выглядывающая в низкий вырез платья, полные белые руки, обнаженные до плеч.

– Славик, – сказала она нежно и, обняв, поцеловала в обе щеки. От нее вкусно пахло жареным мясом и печеными карасями, моим любимым в детстве лакомством. – Как я рада…

– Я тоже рад, – пробормотал я и вдруг ощутил, что в самом деле рад. Нормальные люди вообще-то в случае беды инстинктивно ищут помощи и защиты у родни, пусть даже простого сочувствия, а я, поколение пепси, точно так же инстинктивно старался забиться в нору подальше от родни, чтобы меня никто не видел, не слышал, не трогал и не беспокоил. – Я рад, мама.

Она повела меня на кухню, придерживая за плечи.

– Я приготовила ужин, все остыло, а вы так долго ехали…

Денис потер руки.

– Щас мы все почистим со стола! Пока ехали, проголодались. Правда, Славик?

– Правда, – согласился я.

Я в самом деле чувствовал и аппетит, и даже просыпающийся голод. Мама всегда готовит вкусно, у нее куча книжек по поварскому искусству, которые, правда, не раскрывает, но все равно они ее обязывают, как она говорила, держаться на высоте.

Я повел носом по воздуху, поглощая запахи. От мамы вкусно пахнет сдобными пирогами. Она их готовит с удовольствием, удаются на славу, нежнейшие и пушистые, хотя вообще-то мама торчать на кухне не любит, в ее время уже пришел фаст-фуд и расфасовка в гастрономах, когда нужно только подогреть. А пироги готовить научила бабушка, когда мама крутилась вокруг нее на кухне и лезла помогать.

И сама она похожа на только что приготовленный сдобный пирожок: улыбающаяся и такая сдобненькая, что хочется укусить.

– Мойте руки, – сказала она, – и приходите на кухню. Как раз будет готово.

Из ванной я прошелся по квартире, сколько здесь не был, а ничто не изменилось. И хорошо, что не меняется. Это так уютно, когда все такое же, как и в детстве…

Самая дальняя комнатка, маленькая и тесная, все так же служит спальней: там ничего не умещается, кроме двуспальной кровати и крохотной тумбочки.

Ее постель покрыта клетчатым пледом, рядом две продолговатые подушки, справа и слева по ночному столику. На левом маникюрный набор, штук семь тюбиков с разными кремами, особые щипчики для обкусывания ногтей на ногах, мобильник и крупные клипсы. На правом – пепельница и полупустая пачка сигарет.

– Повеяло родным? – раздался за спиной бодрый голос младшего брата. – И ты здесь когда-то кувыркался…

Я кивнул.

– Да, давно было, а как сейчас помню. Ты спишь в большой комнате на диване?

Он помедлил с ответом, я повернулся к нему, в его прищуренных глазах плясали насмешливые огоньки.

– Ну да, конечно.

– Здорово, – сказал я. – А я чуть не подумал, что ты спишь здесь.

– Где?

Я указал на правую сторону.

– Это твои сигареты. Бросать не думаешь?

– Уже снизил норму втрое, – сообщил он. – Мама молчит, но вообще-то она дым не очень-то любит.

– Значит, – спросил я, – ты все-таки…

Я замолчал, он сказал легко:

– Да, сплю здесь. Это, кстати, решает целый ряд проблем. Да и удобнее здесь, чем на диване. К тому же не надо его раздвигать всякий раз.

Я снова замолчал, пытаясь додумать недосказанное. Представить мать со взрослым сыном, которые среди бела дня прилегли на пять минут, чтобы отдохнуть и поговорить, я могу, но когда двое взрослых раздеваются и ложатся под общее одеяло, гасят свет и… пусть даже тут же засыпают, но во сне мы все ворочаемся, задеваем друг друга, закидываем ноги, обнимаем, щупаем…

Он хохотнул, взглянул на часы, голос прозвучал деловито:

– Пойдем в гостиную. Скоро матч начнется.

В гостиной на старом диване набросаны стопками книги, диски, журналы по софту. Он плюхнулся на середину, небрежно сдвинул в сторону.

– Садись.

На экране замелькали картинки переключаемых каналов. Я посматривал на Дениса, сыт и доволен, я спросил тихо, косясь на открытую дверь:

– И как у вас теперь?

– Прекрасно, – ответил он незамедлительно.

– В смысле…

– В смысле, что нам обоим нравится то, что происходит.

Он озабоченно пощелкал пультом, футбола нигде не видно, цапнул программку. Я видел, как глаза сузились от злости.

– Что делают, что делают!.. Как они могут?

– Что случилось?

– Перенесли на полчаса! Неслыханно! У нас демократия или нет?

– Да ладно, – сказал я успокаивающе. – Может быть, бомбу ищут. Матч состоится, такие вещи не отменяют. Ты мне скажи все-таки, как ты решился на такое… У меня в голове не укладывается.

Он довольно хохотнул:

– Да я бы не сказал, что я решился. Это получилось как бы против моей воли. Засиделся в Интернете, а когда наконец оторвался от экрана, было уже три часа ночи. Заглянул к маме пожелать спокойной ночи, но она давно и крепко спит. Согнулась на боку, такая жалобная и беспомощная, пяточки высунула из-под одеяла… Я подошел прикрыть, а потом лег тихонечко, обнял ее тихо-тихо, чтобы не разбудить…

Я кивнул.

– Да, я тоже часто ложился так. Подолгу болтали о всяком.

– Вот-вот, я тоже лег, как всегда, без всякой задней мысли. Но она так разогрелась во сне, ее тело такое мягкое, нежное, жаркое, лакомое, что у меня вся кровь хлынула к пенису. Я уже и не сознавал почти, что приподнял тихохонько ей рубашку, а спала она, как всегда, без трусиков, они ей не то давят резинкой, не то натирают… В общем, я тихо-тихо, со всей осторожностью нащупал ее щель, там уже влажно, даже слюнить не пришлось, медленно вошел, все время опасаясь, что вот-вот проснется…

Я спросил с недоверием:

– И что, не проснулась?

– Нет, – ответил он нерешительно. – Только когда я уже оргазмил, а это получилось достаточно быстро, сам понимаешь, хрен сдержишься, вроде бы то ли начала просыпаться, то ли проснулась, но…

– Сделала вид, что ничего не заметила?

– Да, – ответил он. – А потом снова заснула. А утром уже и не знала, то ли это сон такой, то ли в самом деле что-то такое было. Во всяком случае, целый день поглядывала на меня украдкой. А я едва дождался ночи, потому что острое возбуждение то и дело вздыбливало пенис так, что трещали штаны. Когда мама пожелала мне спокойной ночи и ушла, я еще минут сорок сидел за компом, потом заглянул в ее спальню. Она на боку в той же позе. Впрочем, это ее любимое положение, почти всегда так спит, а пятки подгибает к самой заднице. Я на всякий случай пробормотал вслух: «Ну вот, а так поговорить хотелось…», тихонечко лег сзади. Ты не поверишь, чуть не кончил, когда только начал задирать ей рубашку! Все мои одноклассницы, которых я драл во все дыры, ни в какое сравнение…

– И что, – спросил я недоверчиво, – и в тот раз не поймала на горячем?

– Представь себе, нет! Хотя я начинал сомневаться, что не слышит. Потом так повторилось на третью ночь, на четвертую. Я начал догадываться, что не спит, мы оба чувствовали, что нарушаем все-все запреты и установки, это придавало ощущениям такую остроту, что у нее оргазмы шли сериями, я это чувствовал, хоть старалась делать вид, что крепко спит, а у меня была только одна проблема: не кончить сразу.

Я помолчал, стараясь все это представить, и сразу же ощутил, как и у меня к причинному месту приливает жаркая тяжелая кровь. Денис улыбался, потягивал пиво и смачно хрустел чипсами.

– И когда перестали скрываться?

Он хитро улыбнулся.

– Знаешь, мы оба чувствовали в этом такой изысканно-извращенный смак, что не спешили, не спешили… Вернее, мама не спешила. Или сперва не могла сообразить, как ей поступить правильно.

– Правильно? – переспросил я невольно. – Что же тут правильного, когда сын трахает собственную мать?

Он фыркнул.

– Ну, во-первых, ей спокойнее, когда разряжаюсь дома, а не на улице, где и СПИД, и венерические, и хитрые девки, что то денег требуют, то угрожают привлечь за изнасилование, если что-то им не сделаю. Она же слышит жалобы подруг, у которых сыновья то и дело влипают в какие-то неприятности! Во-вторых, разве наша мама не хороша? Выглядит молодо, а тело у нее сочное… Хоть и показывают в рекламе молоденьких гимнасток, но у меня что-то эти гуттаперчевые задницы не вызывают отклика. Зато когда маму беру за мягкую жопу, у меня сразу пенис наготове, как бы я ни устал и ни набегался в фирме… А ты что, ничего не чувствуешь? Теперь, когда знаешь?

Я прислушался к себе, признался:

– Да, есть. Но это же неправильно! Как если бы… ну, там всякие гомосеки…

Он изумился:

– Ты что? То извращенцы, мужчины с мужчинами! А здесь самая что ни есть норма! Во-первых, мы маму любим, а во-вторых, с кем еще и начинать трахаться, как не с мамой? Уж точно с нею всегда покой, уют и ласка! И она нас любит, как ты догадываешься.

Я потряс головой.

– То другая любовь!

Он расхохотался.

– Да ладно тебе… Она настолько рядом, что грани и не видно вовсе. Тебя уже завело, признайся, как только допустил саму мысль, что это возможно!..

Я подумал, спросил осторожно:

– Погоди, у нее же климакса еще не было?

– Нет, ей рано.

– И как…

– В смысле? А, чтоб не забеременела?

Я кивнул.

– Точно.

Он почесал затылок.

– Сперва наугад, а потом мне самому пришлось вести ее менструальный календарь, она стеснялась. А в опасные дни, когда могла забеременеть, пользовался ее анусом.

Я покрутил головой, не зная, что сказать, он не понял моего молчания, сказал, защищаясь:

– А как иначе? Презервативами как-то глупо, а я не хочу, чтобы она ходила на аборты.

Мелодично прозвенел мобильник, Денис торопливо выхватил из кармана черную плоскую коробочку.

– Алло?.. Ну да, я тоже бешусь!.. Скоты, это ж не выборы какие-нибудь сраные, кому они нужны, а футбол – нужен!.. Ну?.. И я говорю!.. Ага… ага… ага… ну?.. Ага, и я… Ну?

Он откинулся на спинку дивана, лицо разгладилось, повеселел, иногда похохатывал. Я потихоньку поднялся, мама хотела меня увидеть и поговорить, тревожится за мое душевное состояние.

Глава 15

На кухне яркий свет, вкусно пахнет, мама на кухне ко мне спиной, нарезает огурцы тонкими прозрачными ломтиками. Я остановился в дверном проеме, всматриваясь в нее уже другими глазами. Молодое и сочное тело, такими становятся те девочки, что живут в тепле и уюте. На их твердом мясе нарастает сладенький такой нежный жирок, что придает особое очарование. Когда выходят на улицу в топ-майках, открывая животики, то привлекательнее кажутся как раз те, у кого на боках уже наросли великолепные такие валики… На обложки журналов хороши как раз гимнастки с идеальными талиями, где ни капли жира, но для мужских рук лучше эти, с валиками.

Я подошел сзади вплотную, как делал всегда, обхватил, в очередной раз отмечая, что в талии прибавила еще чуток. Пальцы захватили на ее мягком животе толстую горячую складку, она и раньше попадалась, тогда ее мял и щупал, ехидно комментируя, что ага-ага, снова потолстела, но сейчас, вспоминая слова брата, медленно перебирал эту сладкую плоть, все так же прижавшись, пальцы все сильнее сжимали горячее тело.

Пенис, сволочь, сразу начал вздуваться, наливаться горячей тяжестью. Я поспешно выгнул хребет, как кот на мусорке, отодвигая зад, но пальцы не разжал, не смог. В мозгу уже горячая каша, снова прижался, руки начали подниматься по ее телу, перебирая пальцами горячие сладкие валики живота. Вот сейчас в мои ладони опустится горячая тяжелая грудь, на миг испугался своей дерзости, пальцы остановились на мягких и горячих складках, сжались, чувствуя нежную и податливую плоть.

Некоторое время я мял и щупал, отдаваясь странному и очень острому ощущению нарушения запретности, как будто одним ударом разнес монолитную стену, ранее казавшуюся нерушимой, а за ней огромный захватывающий мир, который принадлежит только мне.

Она продолжала строгать огурец, только руки двигались медленнее, а когда закончила с одним, очень неспешно и осторожно взяла второй. По миллиметру поднимая ладони, я коснулся бюстгальтера, тяжелого и старомодного, подлез под твердую окантовку. Пальцы коснулись мягкой и горячей груди, тяжелой и в то же время податливо-послушной. Ладони сдвинулись вверх уже сами, сладкая горячая тяжесть легла в ладони тихо и безропотно. Пальцы сами по себе накрыли быстро поднимающиеся соски, оба сразу затвердели, я чуточку их сжал, мама судорожно вздохнула.

Мозг не отключился, но его как бы отстранили от активного участия, оставив в роли наблюдателя, а власть над телом взяла волосатая обезьяна. Я высвободил одну руку, второй держал в ладони грудь, в один прием ухитрился расстегнуть и спустить штаны, торопливо задрал подол. Ягодицы крупные, тронутые целлюлитом, горячие и широкие, я чуть согнул колени и направил пенис в горячую влажную щель, умоляя его сдержаться и не выплеснуть весь гель мне в ладони.

Мама медленно наклонилась к плите, опершись локтями. Я жадно ухватил ее за бедра и вошел с жадным выдохом облегчения, словно наконец-то переступил порог рая. Наслаждение начало нарастать в бешеном темпе. Я думал, что вот сразу и кончу, однако экстаз все нарастал и нарастал, а когда я уже думал, что и сам кончусь, мое тело взорвалось неистовым оргазмом. Я сжал ягодицы, зарычал, колени подогнулись, я чуть не упал, пару минут держался на дрожащих ногах, наконец заставил себя отклеиться и торопливо поднял брюки.

Руки тоже дрожат, так же задрожал бы и голос, если бы я осмелился заговорить. Придерживая брюки, я суетливо сунулся в ванную, слава богу, соседняя дверь, все еще дрожащими руками вымыл пенис в раковине. Морда в зеркале потрясенная, глаза вытаращенные.

Денис сидит, все так же развалившись на диване, тычет перед собой в воздух пультиком, словно наносит короткие уколы невидимой шпагой.

– Еще семь минут до футбола, – пожаловался он, – а смотреть нечего! Когда было четыре канала, и то находил, что посмотреть!

Я пробормотал:

– Теперь все под спортивные отдали…

– Я и шарю по спортивным, – возразил он. – А что еще смотреть? Не культуру же или науку? Скучно…

– А-а-а… Я думал, боевики ищешь.

Он наконец взглянул в мою сторону, умолк, пару мгновений всматривался, широкая морда расплылась в довольной улыбке.

– Решился? Молодец. А я уж думал, что сегодня не осмелишься. Ты ж у нас тугодум, все сперва прикидывал и поворачивал так и эдак.

Я ответил с неловкостью:

– Да как-то само собой получилось.

– Вот-вот! Услышь зов природы и отдайся ему.

– Да как-то…

– Ничего, все правильно. Нет радостей выше, чем радости секса.

Я оглянулся в сторону кухни. Свои проблемы мама решила, думаю, еще быстрее, чем я. У женщин всегда особые подкладки, это на подобные случаи, а потом и в ванну можно зайти, пока мы здесь переключаем каналы.

– Как-то неловко, – пробормотал я.

Он сказал покровительственно:

– Да брось… Один раз живем, так что в жизни нужно попробовать все! Впрочем, может быть, чтобы сохранить остроту, нужно таиться друг от друга. Вроде бы я не знаю про тебя, а ты – про меня. Так интереснее! Трахаешься и прислушиваешься: не идет ли кто в эту сторону.

– Да, – согласился я. – Высший кайф в запретности. Вернее, в ее нарушении.

– Я ж говорю, секс – самая мощная радость!

– Да, – согласился я. – Самая мощная… нашей цивилизации.

– Вот-вот, – сказал он бодро. – Она и раньше была, но тогда было много запретов. Да и неприятностей. А теперь все можно!

– Да, – снова согласился я. – Теперь можно все.

Он пояснил с легкой усмешкой:

– Эта зажатость идет от «Домостроя» или еще каких-то допотопных правил-ограничений. Религиозно-ритуальных! А на самом деле что может быть правильнее и естественнее, если сексу обучит любящая мама?.. Сам знаешь, как бывает страшно в первый раз! Трусишь, что вдруг не получится, вдруг девчонка посмеется, они ж уже все знают, со старшеклассниками перепробовали.

Я подумал, кивнул.

– Да, конечно.

– И маме спокойнее, – добавил он. – Матери всегда за нас страшатся, как только выходим из дома. Презерватив спасет от СПИДа, но не от дури, когда тебе за какую-то шлюшку голову пробьют или сама шлюшка предъявит иск об изнасиловании.

Снова зазвенел мобильник, Денис поморщился.

– Але?.. Ну, я знаю… И че?.. Ну?.. Ну и че?.. Ты даешь… Хорошо-хорошо, не кипятись, сейчас выезжаю… Да прямо щас и выезжаю!

Сердитый, сунул мобильник в карман. Глаза раздраженно сверкали, хлопнул меня по плечу, словно это он старший брат.

– Надо ехать, снова авария! Что за страна…

– Тебя довезти? – предложил я.

Он отмахнулся.

– Там же стоянка таксистов, забыл? Так удобнее. А ты, прошу, побудь здесь. Мама с тобой поговорить хотела… просто она деликатничает, ты ж ее знаешь, а ты с этой Габриэллой как с цепи сорвался. Смотрю и завидую… Мне надо килограммчиков пять сбросить, а лучше десять… Говоришь, надо влюбиться, а потом поссориться?

Он хохотнул, крепко обнял и тут же выскочил за дверь.

Когда я снова отважился зайти на кухню, мама готовила чай. Обернулась ко мне с мягкой любящей улыбкой.

– Тебе послабее?

– Почему? – удивился я.

– Ну, у тебя и так сон, наверное, плох.

Она лучится любовью и лаской, только в глазах смущение, старается не встречаться со мной взглядом. Я сел за стол, держусь так, словно ничего особенного, мы же свои. Пить слабый чай стыдно, словно старик или больной, но с другой стороны – глупо нахренячиться крепкого и маяться бессонницей всю ночь, чтобы вырубиться под утро.

– Я обычно ложусь поздно.

– В Интернете сидишь?

– Да, – согласился я вынужденно. – Это и работа, мама. И удовольствие. И вообще…

– И наркотик, – сказала она печально.

– Для кого-то и наркотик, – согласился я снова. – Но для меня не слишком уж… В смысле, не настолько опасен, чтобы я… Мама, мне вообще-то хреново! Если бы не инетничал, было бы гораздо хуже.

Я старался смотреть ей в лицо, но взгляд сползал на выпирающие из выреза платья молочно-белые полушария. Ехидный мозг напомнил, что когда-то меня прикладывали полуслепой харей к соскам, и я жадно теребил их пастью, питаясь молоком, но сейчас едва представил себе то время, тут же вспомнил быстро вытянувшиеся под моими пальцами и затвердевшие соски и ощутил, как тяжелая горячая кровь с неуклонностью морского прилива пошла к гениталиям.

Она посмотрела на меня ласково и печально.

– Уже поздно, Славик. Я не хочу, чтобы ты ехал через ночной город, когда ты в таком состоянии. Денис рассказал, как вы мчались! Два раза чуть не столкнулись. Ты обгонял по встречной… И через двойную линию или еще что-то, не поняла. Ты нарушал, чего раньше никогда не делал.

– Ну так уж и никогда, – проворчал я.

Она улыбнулась, мужчины не любят признаваться в благонадежности, всем самцам хочется быть крутыми и немножко нарушителями устоев.

– Останься, – попросила она. – У нас тоже Интернет хороший. Посиди, поиграй, пока устанешь.

Я сказал с неловкостью:

– Все-то ты знаешь.

– Просто чувствую, – ответила она со вздохом. – Я всегда чувствовала вас обоих. А Интернет – это лучше, чем бутылка водки. Вон у Валентина, это муж моей подруги, неприятности, так он запил вчерную…

Я кивнул, это понятно, при неприятностях все уходят в виртуал. Раньше пропуск в него давали водка, наркотики, а теперь вот на первом месте Инет.

– Хорошо, мама, – сказал я. – Я пойду проверю, как у Дениса комп работает. А то, помню, я ему все настраивал.

Она улыбнулась.

– У него вроде бы настроен. Была у него девушка, программист. Даже детали какие-то меняла.

– А что теперь?

Она махнула рукой.

– Да слишком уж он перебирает. Родители ее не понравились. Если бы хватило денег купить квартиру, вот как ты, они бы поженились. У родителей роскошный коттедж, они предлагали молодым целое крыло, но Денис заартачился: не хочет, чтобы так близко. Вмешиваться будут… Так постепенно все и стихло. Хоть одного бы из вас пристроить! Больно вы оба переборчивые…

Я поднялся.

– Проверю, что она там ему навставляла.

Комп Дениса в самом деле выглядит чересчур стильно: даже корпус, на что я никогда не обращал внимания. Внутренности хороши, чувствуется опытная рука. И материнка, и видюха, и даже шлейфы, хоть и разных фирм, но из тех, которые работают друг с другом так, будто родные.

Инет широкополосной, хорошо, а то, кто знает Дениса, ему Инет и не очень-то нужен. Поисковики на месте, аська, скайп, расширенные возможности видеоконференций… Молодец девочка. Хотя это сейчас у каждого продвинутого юзера, но чувствуется вкус даже в расположении иконок на экране. Дрова самые свежие, комп пашет бесшумно, хотя близко к разогнанным…

В три часа ночи на экран выскочило предупреждение, что через пять минут плановый рестарт. В течение часа сервер будет недоступен, постарайтесь, дескать, за это время завершить свои дела и во избежание потерь данных выйти из баймы.

Я оторвался от экрана, взгляд поймал в прицел быстро меняющиеся цифры таймера. Час – это много, чем же заняться, чтобы ни о чем не думать, а то понятно, о чем начну, пальцы подвигали мышкой, торопливо кликая на иконки, надо поскорее перейти в другую байму, у меня акк сразу в трех, две на офе, одна на шарде, но я напомнил себе, что я не дома и что сейчас уже глубокая ночь…

В спальне слабо горит ночничок, но после компа, что тоже в полумраке, привыкшие глаза сразу рассмотрели женскую фигуру на кровати.

Она ко мне спиной, память сразу же услужливо напомнила кое-что в таких ярких картинках и острых ощущениях, что сердце застучало чаще, спешно перенаправляя кровь из разгоряченного мозга вниз.

Ноги сами по себе, подчиняясь уже не мне, донесли до постели. Мое существо торопливо разделось и тихохонько опустилось рядом. Мама, укрывшись легким одеялом до подбородка, спит, лежа на боку и подогнув колени. Вряд ли притворяется, слишком долго меня пришлось бы ждать. Я тихонько приподнял одеяло, обнажив ее созревшее, спелое и сочное тело. Мама, как и я, летом предпочитает спать обнажен-ной, чтобы ничего не стесняло спокойный сон. Крупная тяжелая грудь лежит на той, что слегка распласталась на постели. Красные соски почти рядом, укрупнившийся живот тоже сместился под действием гравитации.

Абсолютно здоровое и пропорциональное, даже гипертрофированное в тех местах, которые мужчин привлекают больше всего: крупная налитая грудь, большие ягодицы, разве что талия с годами стала пошире, пошире, но там такие нежные валики, на спине и животе, что я щупаю их почти с таким же удовольствием, что и сиськи или ягодицы.

На пышных ягодицах четко выраженный целлюлит, эта чума нынешнего века, способная вогнать женщину в депрессию, но я со школьных времен помню, когда нас целыми классами водили в разные музеи, там у всех красавиц Рубенса, Тициана, Веласкеса и прочих этот самый целлюлит на заднице и бедрах заметен очень четко. И никто из тех красоток не страдал, что его видно.

Все-таки в то время естественности было больше. Сейчас только самый отчаянный мужчина признается, что на этих красоток с обложек журнала смотреть приятно, но трахать неинтересно. Нет в них женственности, а женственность как раз воплощена во всех этих сладких складочках жирка на животе и боках, в пышных формах, в провисшей от горячей тяжести груди, в широкой заднице и полных белых руках.

Ух ты, ее красные вытянутые соски почти точные копии пластмассовых детских сосок: такого же размера розовый ореол, а сам сосок сильно вытянут и с утолщением на конце. Я раньше думал, что пластмассовый кружок служит для того, чтобы ребенок не проглотил всю соску, а сейчас соображаю наконец, что умельцы не ломали голову над дизайном, а попросту скопировали верхушку женской груди.

Конечно, самую сексуальную грудь копипастили, а то есть совсем с крохотными сосками, даже с плоскими или вовсе вдавленными, так что у моей мамы грудь до сих пор идеальная, сочная и сразу реагирует на любое прикосновение.

Я опустился на постель, стараясь удержать возбуждение под контролем. От ее тела веет теплом и уютом, лаской и покоем. Я протянул руку, отыскал на той стороне грудь, взвесил на ладони эту горячую нежную тяжесть, потрогал ягодицы. Прав Дэзмонд Моррисон, автор нашумевшего бестселлера «Голая обезьяна», человека двигают только половые инстинкты, как и обезьяну, потому гомо сапиенса, дескать, правильнее именовать голой обезьяной. Все мы зациклены на половой женской щели, потому что миллионы лет наши предки ходили на четвереньках, смотрели друг другу прямо в жопы, и у всех мужчин отложилось в инстинктах, что если половая щель серая, то нечего лезть, можно схлопотать по роже, а то еще и укусят, а вот если покраснеет и надуется…

Потому женщины красят губы, чтобы привлечь внимание, ибо теперь жопы закрыты, а их место занял женский рот. Когда накрашен – мужские инстинкты просыпаются, а если в эти губы еще и впрыснуть геля, чтобы распухли, то станут неотразимо эротичными. К тому же на полную мощь заработает механизм узнавания и замещения той щели, что теперь ниже. Потому на самцов так действует, когда женщина дразнящее высовывает кончик язычка: просыпается родовая память обезьян, у которых это недвусмысленное приглашение к спариванию.

Она засопела сладенько, замурлыкала и повернулась на спину. Я осторожно вытащил ладонь из-под ягодицы. Длинные и все еще красивые ноги раздвинулись, я уловил тонкий нежный аромат, и не мог определить, то ли женские духи, в которые добавляют выделения половых желез, то ли это ее натуральный запах.

– Спи, – сказал я тихо, – до чего же ты хороша…

Не поднимая веки, она шепнула:

– Погаси свет…

Я торопливо протянул руку к ночничку. Слабый огонек погас, я сам ощутил полную свободу и, взяв этот крупный горячий сосок в рот, медленно и чувственно играл языком и губами.

Обескровленный мозг пару раз стыдливо вспикнул, но из-за недостатка кислорода дальше пребывал в полуобмороке, а то место, где насыщенной кислородом горячей крови хватает, взяло власть в свои руки.

Потом, приводя дыхание в порядок, я лежал на спине, мозг снова начал получать с притоком крови часть кислорода, ожил и сообщил язвительно, что, несмотря на всю остроту ощущений, все равно любители сексуальных наслаждений ничего нового не придумали. В пещерное время уже был этот самый промискуитет. Дикие люди жили большими семьями и совокуплялись, не вдаваясь в тонкости родственных отношений: мать с сыном, отец с дочерью, брат с сестрой, не говоря уже о дядях и тетях.

Так что все мимо, мимо… Небольшая острота, связанная с «нарушением приличий», то же самое, что трахаться на улице или в людном подъезде, ежеминутно ожидая, что кто-то войдет. Это прибавляет, согласен, перчику. Любое нарушение нам сладостно, но все-таки в сексе принципиально нет ничего нового и быть не может… по дефолту, по установкам. Это не нанотехнологии, в которых как раз все новое и только новое, а еще и новейшее без конца.

Да и вообще, новым это вот, что у меня щас, только кажется. Потому что здесь, в Москве. А в Швеции, этом доме престарелых, такое уже норма. Там совокупляются все со всеми. Промискуитет стал называться шведской семьей, в то время как греческая любовь, французская и армянская давно потеряли национальные признаки и стали называться гомосексуализмом, минетом и аналом.

Глава 16

Я еще не вынырнул из крепкого сна, а мысль уже работает, хоть и не совсем сбросила оковы. Кто-то сказал, что империи прекращают существование в момент наибольшего могущества, а наибольшее могущество обязательно сопровождается предельным развратом.

Сейчас такого понятия, как разврат, нет. Абсолютно все узаконено и оправдано даже церковью. Сейчас даже президенты стран трахают своих секретарш и практикантов почти на виду у всех, стараясь, чтобы их застали за таким занятием, потому что промах в политике простят: все мы люди, но невнимание к сексуальной жизни может стоить президентского кресла.

В поисках «равного удовольствия для всех», мы же демократы, дошли, как вижу, до промискуитета: не один же я таков, просто мне это открылось только сейчас, но в таких делах я почему-то плетусь в хвосте. Дальше идти некуда. В смысле, опускаться ниже некуда, так что сломать этот мир могут захотеть даже те, кто, подобно Зевсу, перетрахал людей, коней, коз, свиней и даже рыб.

Она сладко чмокнула губами, что-то пробормотала, не просыпаясь. Ее голова на моей руке с часами, я осторожно повернул голову, отсюда в раскрытую дверь видны часы в прихожей, но отблеск стекла не дает рассмотреть, который час. Все равно пора, я не показывался на работе почти неделю, пообещав дома подобрать варианты рекламы средства от перхоти.

Почти бездумно я потихоньку вытащил руку из-под ее щеки, мозг уже прикидывает, что скажу на службе, а ладони сами по себе мнут мягкий и такой теплый живот, где складки захватываешь уже не пальчиками, а широко растопыренными ладонями. Сладкая плоть послушно сминается, никакого сопротивления тугих мускулов, как у иной девчонки, что изнуряет себя шейпингом.

Мама снова повернулась спиной, подогнула колени. Между толстых ягодиц половая щель выступает отчетливо, все еще покрасневшая и раздутая. Представляю, какой она была вчера вечером, когда я наконец решил отвалиться и заснуть…

Мое тело придвинулось, слегка меняя угол, сейчас это уже не я, а мои десять миллионов предков, попробуй поспорь с ними. Привычно и сладостно, будто проделывал это на протяжении геологических эпох, сомкнулся в коитусе, отдался могучему древнему чувству, а когда организм затрясло в оргазме, мозг начал очищаться буквально в ту же секунду.

Мама сладко застонала в полусне, но я затих, и она снова мирно заснула. Я потихоньку слез, подошвы бесшумно прошлепали по коврику, дальше душ, холодные и горячие струи…

Я долго стоял, смывая пот и запах влажных простыней, словно тугие струи могут вымыть из тела похоть и чревоугодие, я же не могу сам совладать со своим телом, в котором живу и которым вроде бы должен командовать. Но как и нашей страной рулят не самые умные, так и мной рулит хрен знает что, даже не обезьяна, а ящерица какая-то, разве что разговаривать обучилась.

– А вот хрен тебе, – сказал я вслух. – Мы еще поборемся, скотина! И на этот раз не сдамся так просто.

Я вышел из душевой кабины вроде бы не только освеженный, но в голове сразу три варианта, как остроумнее обыграть слова, на которых настаивает заказчик.

Из кухни донесся голос:

– Славик, тебе к кофе сыр или гренки?

– Сыр с гренками! – крикнул я.

Я торопливо растерся мохнатым полотенцем, с кухни уже доносится запах кофе. Когда я оделся и вышел, ноздри поймали дразнящий аромат поджаренного хлеба со слегка расплавленным чеддером.

Мама, еще румяная со сна, на щеке отпечаток рубца подушки, встретила меня ласковой улыбкой.

– Смотри, сороки украдут, если будешь слишком долго мыться!

– Я не настолько блестящ, – ответил я. – Спасибо, мама.

– Понравились гренки?

– И кофе, – ответил я. – Ты чувствуешь, какой я люблю.

– При чем тут чувствуешь, – удивилась она. – Просто знаю. Я же очень люблю вас с Дениской! И хочу, чтобы у вас было все хорошо. Вы уже не маленькие, но все равно сердце за вас болит.

Она себе положила только гренки, боится набрать вес, а я сожрал чеддер как свой, так и ее, выпил кофе и пожалел, что чашка маленькая.

– Все, мама, надо идти.

– На работу?

– На работу, – заверил я. – Правда-правда, мама. Честно говоря, еще вчера мне было так хреново, что я, наверное, дождался бы, пока меня уволят. Но сейчас иду! Правда, иду.

Она проводила меня до лифта, я поцеловал ее, как всегда целовал, в обе щеки, она сказала тихо:

– Слава, будь поосторожнее на дороге.

– Буду, мама.

– Помни, у меня сердце разорвется, если что с тобой вдруг… И Дениска тебя очень любит.

Я привычно вырулил на шоссе, пропустив десяток лихачей, что несутся, словно наперегонки, авось впереди нарвутся на пост ГАИ, мозг уже работает спокойно и четко.

Да фигня это все. Мы держимся каких-то навязанных нам стандартов поведения, не задумываемся, что они появились у древних римлян или египтян по какому-то важному поводу, что уже давно неважен в эпоху научно-технического прогресса.

Если же задуматься, то давно бы уже отбросили, но задумываться некогда. Мысли заняты постоянно очень важными проблемами: то футбольная команда проигрывает, то новую сотрудницу не удается взять за жопу, то всемирная лотерея с лотом в сто миллионов долларов совсем близко, надо купить билетик и придумать, какие цифры вычеркнуть…

А так, если подумать, то нормально, когда мать с сыном, а так же точно нормально, когда брат с сестрой, отец с дочерьми, а внук с бабушкой. Вот сейчас я подумал о таком и… ничего ужасного не ощутил. Мир не рухнул, я не ощутил, что ах-ах как это гадко, как омерзительно.

А в самом деле, чего уж проще? Сексуальные отношения и должны, если по уму, начинаться внутри семьи, а не где-то на стороне с немалым риском, несмотря на всю пропаганду безопасности защищенного секса. А вот дома никаких проблем, никаких сложностей, опасений. Все мы, и мальчики, и девочки, доверяем родителям. Конечно, до известного возраста, но как раз половое созревание, когда родители могут помочь и обучить, еще входит в этот возраст.

Инцест запрещен всеми конфессиями потому, что потомство при нем слабое и болезненное, но сейчас пришла эра отделения секса от воспроизводства! И правила игры должны быть иные.

По «Авторадио» какой-то дурень долго и напыщенно вещает о кардинальной ломке мировоззрения населения при переходе к продвинутой экономике и общечеловеческим ценностям.

– Осел, – пробормотал я, – не просто ломка, да еще и кардинальная… Слов каких нахватался, дурачина картонная…

Ломка… Никакая не ломка, даже если человек, к примеру, из железной партии коммунистов переходит в размагниченные демократы. Или бабник вдруг решает вести нравственную жизнь и отыскать Единственную. Это круто, но и это не ломка.

Хрень какая. Песочница. Детские забавы и детские проблемы. Даже проблемы младенцев. Настоящая ломка мировоззрения нагрянула только сейчас: принять или не принять сингулярность! Принять – это оставить все-все. Политику, культуру, общественный строй, моду, спорт, даже человеческие тела…

Вот только это – ломка. Все остальное – детские игры.

Звякнул мобильник, я выловил его свободной рукой.

– Алло?

На экранчике высветилось озабоченное лицо Лариски.

– Славик, я забегу к тебе на пару минут?

– Всего на пару? – удивился я. – Что случилось?

– У меня антивирь полетел! – пожаловалась она. – Поставила из Инета, а тот не ловит! Триальный оказался.

– Заезжай, – разрешил я. – И на будущее держи где-нить на диске зазипованным. На всякий случай.

– Буду, – пообещала она.

Я оставил машину у соседнего дома, возле нашего нет места, а когда добрался до квартиры, сразу же поставил на плиту джезву. В виски больно кольнуло, я поднял руку и похолодел от внезапно вспыхнувшей мысли.

А ведь в самом деле… все. Конец. Амба. Мороз по коже и страх, будто завис на одной руке над темной бездной. Тема секса казалась бездонной, сколько веков копали бесценную жилу, а вот… все. Кончились тайны, кончились открытия. Все высвечено, как мощным прожектором, препарировано, разложено по полочкам и снабжено подробными деловыми инструкциями и ценником. В Инете подробная и с цветными фотографиями классификация клиторов и пенисов по размерам, форме и степени наполнения кровью, что с ними и как делать, адреса секс-шопов и богатый ассортимент, а также подробнейшие советы, как и что. Не все еще поняли, что раз тайнам и запретам в сексе конец, то… многому в их жизнях конец.

Собственно, конец и человечеству, в котором – прав Фрейд – все на сексе, его сублимации, подавлении, отклонениях, проявлениях, одухотворении, перверсиях, мотивации, комплексах, стремлениях.

И грядет мир, в котором э т о г о секса уже не будет. Как и человечества.

Да и хрен с ним.

Лариска вбежала запыхавшаяся, чмокнула в губы, горячие сиськи сами оказались в моих ладонях, как она только и ухитряется всобачивать их так умело.

– Приготовил? – спросила деловито.

– Только зашел, – ответил я. – Щас скину на диск. Или на флешке дам…

Она потянула носом.

– У тебя кофе? Эх, надо бежать, не успею…

– Кофе почти готов, – сообщил я. – Тебе с сахаром или со сливками?

– Я худею, – ответила она твердо. – А печенье есть?

– Есть. С орешками.

– Тогда и со сливками! Сахару два кусочка, больше нельзя… Ого, какая чашка! Нет, в эту три. Даже четыре.

Она придвинулась со стулом ближе, положив обе сиськи на край стола, так что мои глазные яблоки выворачивает с корнем в ту сторону, торопливо прихлебывала и посматривала на часы с такой опаской, будто те вот-вот укусят за запястье.

– Дел много? – спросил я понимающе. – Ты уже звезда… По первому каналу видел! Сообщили, что на Евровидении именно ты будешь представлять страну… Кстати, ты что решила?

– С диском? – переспросила она. – Подготовку закончили, скоро приступлю к записи.

– Нет, я про сиськи. Добавочные!

Она отмахнулась.

– Да там, оказывается, в больнице нужно пролежать почти две недели. И ни петь, ни плясать, а только ходить, держась за стенку!.. А у меня работы – выше головы.

– Слава богу, – сказал я с облегчением. – И еще неизвестно, не сел бы твой голос после такой операции?

– Я тоже так подумала, – ответила она серьезно. – Зачем мне и сто сисек, если не смогу или стану хуже петь? Насчет Евровидения еще не решено. Да и неважно. А вот контракт на золотой диск уже подписан… А как ты, Славик? Вид что-то неважный. Я чем-то могу? Ну там отсосать или твои гормоны онормить…

Я покачал головой.

– Я ж асексуал. С каждым днем все асексуальнее и асексуальнее.

– Не отстаешь от моды? Увы, у меня не получается.

Я фыркнул:

– Еще бы! С кем ты асексуальнее: с Демьяном или директором медиацентра?

Лариска вскинула брови.

– С Демьяном? С директором?.. Ну ты даешь… Думаешь, я смотрю на такие мелочи?.. Эх, Славка, сколько дружим, а ты ничего не понял. Со всеми оргазмы – просто оргазмы. Словом, ерунда. Одинаковая. Как пепси-кола, из хрустального бокала или бумажного стаканчика – один фиг. А вот книгу почитать или кино посмотреть – удовольствия разные. Тоже не понял?.. Но самое высшее, когда сама что-то… ну, понял? Верхнее ля и танец с микрофоном – это улет, это такой кайф, что куда тебе со всеми твоими совокуплениями!

Я переспросил тупенько:

– Ты что, фригидная?

Она посмотрела с великой обидой.

– А ты дурной? С чего я фригидная? Теперь вообще фригидных нет. И слова такого, откуда и выкопал… Ты без меня со словарем спишь?

– Извини, – пробормотал я, – просто не понял. С Демьяном – все понятно, спонсор! Понятно, почему с директором. Ну и с прочими, полезными… Однако курьер и шофер, что у нас на подработке, это ж где тут твоя карьера?

Она помотала головой.

– И что непонятного? Мне со всеми приятно. Я очень чувствительная и возбуждаюсь быстро. Но ты просто помешался на сексе, Славка!

Я охнул:

– Я?

– А чего пристал с такой мелочью?.. Да мало ли с кем я совокуплялась? Я не со всеми даже знакомлюсь! А вот верхнее ля или не сбиться с ритма, пока вся в «Блю Джин ин лав», – это что-то! Никакой секс не сравнится. Оргазм из оргазмов… фу, даже слова такие не хочу. Это ж высокая радость, такое ликованище… но тебе, зацикленный чурбан, не понять!

Я помолчал, в мозгу как будто армия кротов выталкивает наверх взрыхленную землю, закрывая ею прогретую солнцем и заросшую зеленой травкой. А вместе с травкой вниз уходит и что-то важное… вернее, казавшееся важным.

Лариска с такой страстью рвется перевернуть мир своими песнями, что все эти простые удовольствия вроде секса, тусовок, круизов на шикарных яхтах миллиардеров, купания в наполненных шампанским ваннах – фигня, не заслуживает упоминания. Можно сказать, трудоголик.

Меня опалило жаром. Как прирожденный интеллигент, умно и возвышенно рассуждаю о сингулярности и грядущем расставании с видом хомо, а это расставание уже прыгает передо мной. Уже перекраивает себя, в любой момент готово лечь под нож хирурга, делает из себя совсем другое существо… конечно, пока человека, других еще не умеют, но как только…

Хотя труд ее с точки зрения сингулярности – говно, однако же я еще говнее. Все еще наслаждаюсь сексом – асексуал хренов! – жратвой, хорошим вином и мягкой постелью. И сейчас думаю, подкопилось у меня или еще нет, чтобы поставить Лариску на четвереньки, люблю, когда сиськи качаются книзу дойками, и трахнуть в анус. В жопу, по-нашему. Скотина, а не сингуляр, если честно, но теперь что-то не хочется этой честности. Сейчас бы в норку, чтобы не признаваться, что я все-таки говно. Оттого, что как все, еще не значит, что не говно. Это значит только, что большинство – говно.

Лариска допила кофе и шустро метнулась к мойке, чтобы торопливо сполоснуть, вытереть насухо и поставить на полочку.

Оглянулась с испугом в глазах.

– Что с тобой? Вчера перебрал? И от хорошего коньяка блюют, если чересчур…

– Да нет, – ответил я. – Лариска, ты просто чудо. Ты, можно сказать, меня почти вылечила.

– Ты че?

– Правда, правда. Я уже устыдился.

Она повернулась с чашкой в руках, руки продолжают тереть полотенцем, в глазах удивление. Такая сочная и мягкая даже с виду, что во мне тяжелая кровь снова пошла вниз, как разогретая ртуть, и начала раздувать пенис. Но на этот раз потакать ему не стал, напротив, с садистским наслаждением придушил сладкие картинки. Сингуляр я или не сингуляр, мать вашу? Да, у нее роскошное тело, что просто создано для непрерывного траханья, для чувственных наслаждений, какие сиськи, какая жопа! Но хозяйка этой роскошной жопы, надо же, верхнее ля ставит выше хватания за интимные места и даже выше добротного лошадиного секса!

– А чего устыдился? – спросила она с жадным интересом.

– Да так…

– Нет, ты скажи! – сказала она настойчиво. – Это же здорово, когда стыдно, а ты делаешь… Такое возбуждение, что просто не знаю!

– Даже круче верхнего ля?

Глаза на кукольном личике, где ни единой мысли, стали строже.

– Ты верхнее ля не мацай своими похотливыми ручонками. Ими можешь подержать меня за нижние губы или еще где, сам смотри, даже в жопу можешь кулак засунуть, если хочешь, но на антресоли не лезь.

– В эмпиреи, – поправил я автоматически.

– Да какая разница? Ты пойди полежи, а то бледный какой-то. Я тебя укрою одеялком, а вечером позвоню, проверю, живой еще?

– Знаешь, Лариска, – сказал я, – я должен перед тобой извиниться.

Тонкие дуги бровей приподнялись, в глазах удивление, словно у меня вдруг отросли две головы.

– Это чего? – спросила она с подозрением. – Что натворил? За что?

– За то, – сказал я, – что у тебя есть то и другое, а еще и третье, чего я, дурак самовлюбленный, не заметил!

Она спросила жадно:

– А что у меня еще?

– Не скажу, – ответил я. – Не поверишь.

– Нет, ты скажи!

Я помотал головой. Верхнее ля, остальное – фигня. Лариска к постлюдям ближе, чем я, такой гордый, что вот как далеко ушел от этих говорящих обезьян.

– Прости, – проговорил я. – Сингулярочка ты моя.

– Прощаю, – ответила она великодушно, не обращая внимания на непонятное прозвище, и тут же поинтересовалась снова: – Но все-таки, за что?

– За усе, – ответил я. – Буду за тобой пробираться в сингулярность. А то ты всингуляришься, а я…