Сотрудник уголовного розыска Матье Дюрей узнает, что его лучший друг Люк, тоже полицейский, пытался покончить с собой. Вскоре Дюрей выясняет, что Люк тайно расследовал серию убийств, совершенных в разных уголках Европы. Убийцы неизвестным способом управляют процессами разложения трупов, к тому же их преступления объединяет сатанинская символика. В прошлом все убийцы пережили клиническую смерть или кому. Шаг за шагом Матье открывает невероятную истину: преступники служат дьяволу, вернувшему их к жизни.

Жан-Кристоф Гранже

Присягнувшие Тьме

Посвящается Лоране и нашим детям

I

Матье

1

— Между жизнью и смертью.

Эрик Свендсен обожал изъясняться афоризмами, и за это я его ненавидел. Во всяком случае, сегодня. По-моему, судмедэксперт должен просто излагать факты — точно, строго по делу, и баста. Но швед не умел сдерживаться: он не говорил, а вещал, оттачивая каждую фразу…

— Очнется Люк с минуты на минуту, — сказал он. — Или не очнется никогда. Тело функционирует, но мозг практически умер. Он сейчас где-то между этим миром и тем.

Я сидел в холле отделения реанимации. Свендсен стоял спиной к окну.

— Где же это все-таки случилось? — спросил я.

— В его загородном доме, возле Шартра.

— А почему его привезли сюда?

— В Шартре его оставить не могли — там нет нужного оборудования для реанимации.

— Но почему именно сюда, в Отель-Дье?

— Они решили, что так будет лучше. В конце концов, Отель-Дье — это ведь госпиталь для легавых.

Я сжался в кресле. Ни дать ни взять олимпийский пловец, готовый к прыжку. Из-за двойных закрытых дверей просачивался запах антисептика, особенно тошнотворный в жаркой духоте помещения. В голове у меня теснились вопросы.

— Кто его нашел?

— Садовник. Углядел тело в реке, рядом с домом, и вытащил на берег. Это было в восемь утра. Хорошо еще, что там Служба спасения близко. Вовремя подоспели.

Я видел эту картину очень живо. Дом в Берне, лужайка, за ней поле, речушка с берегами, поросшими высокой травой, густой кустарник на границе участка. Сколько выходных я там провел…

И тогда я произнес слово, которого все избегали:

— Кто сказал, что это самоубийство?

— Ребята из Службы спасения. Они составляли протокол.

— А почему не несчастный случай?

— К телу был привязан груз.

Я поднял глаза. Свендсен развел руками в знак сожаления. На фоне окна его силуэт казался вырезанным из черной бумаги. Изящная фигура, курчавая шевелюра, круглая как шар.

— У Люка к поясу проволокой были прикручены куски строительных блоков. Наподобие спасательного пояса.

— Может, убийство?

— Брось, Мат. Тогда бы его нашли с тремя пулями в башке. А там никаких следов насилия. Он нырнул сам, и ничего с этим не поделаешь.

Я подумал о Вирджинии Вулф, которая бросилась в реку, насовав в карманы камней. Это было в Англии, в Сассексе. Свендсен был прав, и доказательством тому служило само место происшествия. Любой другой полицейский из уголовки пустил бы себе пулю в лоб из табельного оружия. Но Люк любил церемониал, символичные места. Ферма в Берне, которую он с великими трудами выкупил, отремонтировал и обставил, как раз и была одним из таких мест. Настоящее святилище.

Судебный врач положил мне руку на плечо:

— Он не первый полицейский, который свел счеты с жизнью. Вы все ходите по краю пропасти…

Опять высокопарная болтовня: я ее уже не слушал. Вспомнил статистику: только за прошлый год во Франции застрелились почти сто полицейских. Похоже, в наши дни самоубийство становится привычным способом завершить карьеру.

Мне показалось, что в коридоре стало еще темнее. Нестерпимо воняло эфиром, от жары было нечем дышать. Когда же я в последний раз разговаривал с Люком? Вот уже несколько месяцев, как мы и словом не перемолвились. Я посмотрел на Свендсена:

— А ты-то как тут оказался?

Он пожал плечами.

— Мне на набережную Рапе[1] принесли покойника. Громилу во время ограбления хватил удар. Парни, которые его привезли, как раз ехали из Отель-Дье. Они мне и рассказали про Люка. Я все бросил и примчался сюда. В конце концов, мои клиенты могут и подождать.

У меня в ушах эхом зазвучали слова Фуко, моего старшего помощника, позвонившего час назад: «Похоже, Люку крышка!» В голове застучало от боли.

Я внимательно оглядел Свендсена. Без белого халата он казался каким-то ненастоящим. Но это, конечно, был он: маленький крючковатый нос, очки в тонкой оправе, закошенные под пенсне. Врач мертвых. Что ему делать у постели Люка? Не к добру это!

Распахнулась двойная служебная дверь, и на пороге возникла коренастая фигура врача в помятой зеленой робе. Я сразу его узнал: Кристоф Буржуа, анестезиолог-реаниматолог. Два года назад он пытался спасти одного сутенера с шизоидными наклонностями, который во время облавы на улице Кюстин, в Восемнадцатом округе, открыл беспорядочную стрельбу. Он успел уложить двух полицейских, пока ему в спинной мозг не впилась пуля 45-го калибра. Пулю выпустил я.

Я встал и шагнул ему навстречу. Он нахмурился:

— Мы знакомы?

— Матье Дюрей из уголовки. Дело Бенцани, март 2000 года. Отморозок с пулевым ранением, тут у вас и скончался. Потом мы еще раз виделись в суде, в Кретее. В прошлом году, на заочном процессе…

Он махнул рукой, словно говоря: «Через меня их столько прошло…» У него были густые седые волосы, которые его совсем не старили, а наоборот, свидетельствовали о жизненной силе и добавляли ему привлекательности. Он бросил беглый взгляд на дверь реанимации.

— Вы насчет полицейского в коме?

— Люк Субейра — мой лучший друг.

Он сморщился, как будто услышал еще одну дурную новость.

— Он выкарабкается?

Врач возился с завязками робы, закрепленными на спине.

— Чудо уже то, что у него заработало сердце, — вздохнул он. — Когда его выловили, он был мертв.

— Вы хотите сказать…

— Клиническая смерть. Не будь вода такой холодной, мы ничего не могли бы сделать. А так организм находился в условиях гипотермии, что замедлило проникновение воды в ткани. Ребята из Шартра оказались на редкость находчивыми. Они попытались сделать невозможное — разогрели ему кровь. И это сработало. Настоящее воскрешение.

— Как вы сказали?

Свендсен, торчавший поблизости, тут же встрял в разговор:

— Я тебе объясню…

Я едва не сжег его взглядом. Врач посмотрел на часы:

— Мне правда надо идти…

И тут меня прорвало:

— За этими дверьми погибает мой лучший друг, и я хочу знать, что с ним!

— Прошу меня простить, — улыбнулся врач, — диагноз еще не до конца ясен. Мы проводим тесты, чтобы понять, насколько глубоко он погружен в кому.

— А физическое состояние?

— Жизнь к нему вернулась, но беда в том, что мы не можем его разбудить… И даже если он очнется, неизвестно, каким он станет. Все зависит от того, насколько поврежден мозг. Поймите, ваш друг вернулся с того света. Его мозг подвергся кислородному голоданию, что не могло не вызвать разрушений.

— Но ведь кома бывает разная?

— Да, вы правы. Есть вегетативное состояние, когда пациент реагирует на некоторые раздражители, и настоящая кома, то есть полное отключение. Похоже, ваш друг — где-то посередине. Вам лучше поговорить с Эриком Тюилье, он невропатолог. (Я записал имя в блокнот.) Это он сейчас проводит тесты. Договоритесь с ним о встрече на завтра.

Он снова взглянул на часы и добавил уже тише:

— И вот еще что… Я не стал спрашивать у его жены, но… Ваш друг принимал наркотики?

— Конечно нет! С чего вы взяли?

— На сгибе локтя у него следы от уколов.

— Может, ему кололи какое-то лекарство?

— Жена говорит, что нет. Она в этом совершенно уверена.

Врач, наконец, стянул с себя робу и протянул мне руку:

— Мне действительно пора идти. Меня ждут в другом отделении.

Я пожал ему руку в ответ, и тут двери снова раскрылись. На пороге стояла Лора, жена Люка, в бумажном халате и надвинутой на лоб медицинской шапочке. Она пыталась сделать шаг, но ноги ее не держали. Я бросился к ней. Она резко отстранилась, словно испугавшись — то ли моего голоса, то ли одного моего вида. Она посмотрела на меня холодным и ничего не выражающим взглядом.

— Лора! Если тебе что-нибудь нужно, ты только скажи…

Она отрицательно качнула головой. Лора никогда не была красавицей, а сейчас и вовсе напоминала привидение.

— Вчера вечером, — торопливо заговорила она, — он сказал, чтобы мы уезжали без него. А он пока останется в Берне. Не знаю, что там случилось… Ничего не знаю…

Ее шепот перешел в бессвязное бормотание. Мне хотелось ее обнять, успокоить, но я не мог решиться на подобную фамильярность. Ни теперь, ни раньше. На всякий случай я сказал:

— Он выкарабкается, я уверен. Мы…

Она смерила меня ледяным взглядом. Глаза ее враждебно сверкнули.

— Это все ваша работа! Ваша гребаная работа!

— Не говори так. Это…

Я не успел договорить, потому что Лора разрыдалась. Мне снова захотелось ее утешить, и снова я не посмел к ней прикоснуться. Опустив глаза, я заметил, что под халатом на ней пальто, застегнутое вкривь и вкось. Я почувствовал, что и сам сейчас заплачу.

Она высморкалась и прошептала:

— Я пойду… Меня девочки ждут…

— Где они сейчас?

— В школе. Я их оставила на продленке.

В ушах у меня шумело, наши с Лорой голоса звучали как сквозь вату.

— Отвезти тебя?

— Я на машине.

Она снова принялась сморкаться, а я все никак не мог отвести от нее взгляда. Выступающие, как у кролика, передние зубы, узкое лицо в обрамлении подернутых сединой кудряшек, похожих на пейсы раввина. В памяти невольно всплыли слова Люка, одна из тех циничных фраз, на которые он был мастер: «Женитьба? Этот вопрос следует решить как можно скорее, чтобы больше о нем не думать». Именно так он и сделал: «импортировал» эту девицу откуда-то из Пиренеев, где они оба родились, и по-быстрому сделал ей двух детей. Не зная, что еще сказать, я пробормотал:

— Я тебе вечером позвоню.

Она кивнула и направилась к вестибюлю. Я обернулся — анестезиолог уже ушел. Только Свендсен по-прежнему торчал здесь — вездесущий Свендсен. На скамье валялся брошенный врачом халат. Я взял его.

— Пойду к Люку.

— Брось, не валяй дурака! — Он решительно схватил меня за руку. — Ты же слышал — врач сказал, что они проводят тесты.

Я с раздражением выдернул руку, а он все бубнил, стараясь меня вразумить:

— Приходи завтра, Мат, так будет лучше для всех.

Во мне поднялась волна бессильного гнева. Свендсен был прав. Пусть врачи делают свое дело. Чем я могу помочь человеку, утыканному зондами и капельницами?

Я кивком попрощался с судебным экспертом и стал спускаться по лестнице. Головная боль немного отступила. Я поймал себя на том, что ноги сами несут меня к тюремной больнице, куда свозят пострадавших с подозрительными ранениями и наркоманов в ломке. Я остановился, внезапно испугавшись, что могу столкнуться с каким-нибудь знакомым полицейским. Не в том я был состоянии, чтобы выслушивать жалобные причитания или слова сочувствия.

Я повернул к залу центрального выхода. На пороге вынул сигарету из пачки «кэмел» без фильтра, щелкнул своей любимой зипповской зажигалкой и глубоко затянулся.

Глаза наткнулись на надпись на пачке: «Курение может привести к медленной и мучительной смерти». Прислонившись спиной к решетке, я сделал несколько затяжек, а потом повернул налево и двинулся к святая святых моей жизни: Набережной Орфевр, 36.

И тут я неожиданно передумал. Свернул направо, к другому месту, игравшему в моей судьбе такую же важную роль.

Я пошел в собор Нотр-Дам.

2

Уже от самой паперти начинались таблички: «Остерегайтесь карманников!», «В целях безопасности…», «Проход с багажом запрещен», «Соблюдайте тишину!»… И все же, несмотря на толпу, несмотря на то, что уединиться здесь было немыслимо, я всегда испытывал волнение, переступая порог Нотр-Дам. Работая локтями, я пробрался к мраморной кропильнице, смочил пальцы святой водой и склонил голову перед Пресвятой Девой. «USP-Рага» 9-го калибра тихонько стукался о бедро. Я никогда не знал, что делать с табельным оружием. Можно ли приносить его в церковь? Сначала я прятал его под сиденье машины, но потом мне надоело каждый раз возвращаться за ним на Орфевр, 36. Думал было найти для него укромное местечко среди барельефов собора, но вскоре отказался от этой мысли — слишком опасно. В конце концов я решил, что пусть оскорбление святого места будет на моей совести. Разве крестоносцы оставляли мечи, когда входили в иерусалимский храм?

Я пошел по правому проходу вдоль рядов горящих свечей, миновал исповедальни с флажками, обозначавшими языки, на которых говорили священники. С каждым шагом я обретал спокойствие, чему способствовал полумрак собора. Противоречивая громада: каменный корабль, плывущий в сумрачном потоке, и одновременно — пронзительное совершенство и легкость, идущие от благоуханных испарений ладана, запаха воска и прохладного мрамора.

Я прошел мимо часовен Святого Франциска Ксаверия и Святой Женевьевы, альковов, закрытых для посетителей и занавешенных темными полотнами, мимо скульптур Жанны д' Арк и святой Терезы, обогнул очередь ожидающих причастия и поднялся на хоры в «свою» часовню — место, куда я приходил молиться каждый вечер.

Богоматерь Семи скорбей. Несколько едва освещенных скамеек, алтарь с фальшивыми свечами и церковная утварь. Я проскользнул направо за место для коленопреклонения, туда, где меня никто не увидит, закрыл глаза, и тут мне послышался голос:

— Смотри-ка, надо же так дрыхнуть!

Рядом со мной стоял Люк — четырнадцатилетний, худой и рыжий. А сам я был уже не в Нотр-Дам, а в часовне коллежа Сен-Мишель-де-Сез в окружении одноклассников. А Люк продолжал издеваться:

— Когда я стану священником, мои прихожане будут слушать проповедь стоя, как на рок-концерте!

Такое кощунство меня ошарашило. Надо сказать, в те годы я и так был отщепенцем среди мальчишек, считавших Закон Божий худшим из предметов, а тут этот парень заявил, что станет священником — священником от рок-н-ролла!

— Меня зовут Люк, — сказал он. — Люк Субейра. Говорят, ты прячешь под подушкой Библию и второго такого придурка не сыскать. Так вот, хочу, чтобы ты знал: второй такой придурок перед тобой — это я. — Он молитвенно сложил руки. — «Блаженны изгнанные за правду, ибо их есть Царство Небесное».

Он протянул руку, и мы шлепнули друг друга по ладони.

Этот хлопок вернул меня к действительности. Я был в Нотр-Дам, в своем убежище, и дрожал как осиновый лист. Кругом холодный камень, плетеные скамеечки для молитв, деревянные скамьи… Я снова погрузился в прошлое.

В тот день я познакомился с самым оригинальным учеником в Сен-Мишель-де-Сез: задиристым и колким пустомелей, снедаемым пылкой верой. Это произошло в начале 1981/82 учебного года. К тому времени Люк уже два года учился в коллеже Сез и был в 3-м классе Б. Длинный и тощий, как и я, с резкими, порывистыми движениями. Помимо роста и веры нас объединяли имена апостолов. У него — евангелиста Луки, которого Данте называл «писцом», так как его Евангелие написано лучше других, а у меня — Матфея, мытаря, который везде сопровождал Христа и записывал каждое Его слово.

На этом заканчивалось то, что было между нами общего. Я родился в Париже в богатом квартале Семнадцатого округа. Люк Субейра был родом из Араса — крохотного селения в Пиренеях. Мой отец в шестидесятые годы сколотил состояние на рекламе. Люк был сыном Николя Субейра, учителя, коммуниста и спелеолога-любителя, о котором поговаривали, что он месяцами исследует пещеры, — тремя годами ранее он навсегда остался в одной из них. Я был единственным ребенком в семье, где цинизм и снобизм были абсолютными ценностями. Пока Люк не перешел в интернат, он жил с матерью, мелкой служащей, христианкой и пьяницей, которая после смерти мужа покатилась по наклонной плоскости.

Это что касается социального положения. Что до нашего положения в коллеже, оно тоже было разным. Меня отправили в Сен-Мишель-де-Сез, потому что это было католическое учебное заведение, одно из самых дорогих и престижных во Франции, к тому же расположенное далеко от Парижа. Никакого риска, что в выходные я свалюсь родителям на голову со своими мрачными идеями и мистическими кризисами. Люк учился в коллеже, потому что как сирота получал стипендию от иезуитов, которые над нами шефствовали.

И последнее, что нас объединяло: мы оба были одиноки в этом мире. Лишенные других привязанностей, достаточно взрослые, чтобы проводить в пустом коллеже бесконечные выходные. В эти долгие часы нам было о чем поговорить.

Нам нравилось рассказывать друг другу истории о том, как мы обрели Бога, по примеру Клоделя, уверовавшего в Нотр-Дам-де-Пари, или Блаженного Августина, на которого благодать снизошла в миланском саду. Со мной такое произошло на Рождество, когда мне было шесть лет. Я рассматривал под елкой подаренные мне игрушки и буквально провалился в космическую расселину. Сжимая в руках красный грузовичок, я вдруг обнаружил за каждой вещью, за каждым предметом обстановки безмерную, невидимую до этого момента реальность. Прореха в завесе обычной реальности, за которой скрывалась тайна… и зов. Я догадывался, что в этой тайне сокрыта истина, хотя и не представлял себе какая. Я стоял в самом начале пути, и мои вопросы уже несли в себе ответы. Позже я прочитал у Блаженного Августина: «Вера вопрошает, разум обнаруживает…»

Моему откровению противостояло откровение Люка — яркое и зрелищное. Он уверял, что своими глазами узрел всемогущество Господа, когда ходил с отцом в горы на поиски пещер. Это было в 78-м, ему тогда исполнилось одиннадцать. В отсвете на скале он увидел лик Божий, и ему открылось истинное устройство мира. Господь был везде: в каждом камне, в каждой травинке, в каждом дуновении ветра. Таким образом, каждая, самая мельчайшая частица несла в себе целое. Люк никогда не изменял этим своим убеждениям.

В Сен-Мишель-де-Сез наше рвение расцвело пышным цветом, приподнятое у моего друга, минорное у меня. И не потому, что школа была католической, напротив, мы ни во что не ставили своих учителей, считали их погрязшими в слащавой иезуитской вере. Причина заключалась в том, что здания пансиона стояли под горой, на которой располагалось цистерцианское аббатство.

Там, наверху, и были места наших встреч. Одно из них — у подножия колокольни, откуда открывался прекрасный вид на долину. Еще мы любили встречаться под сводами монастыря, рядом со статуями апостолов. Под сенью изъеденных временем ликов святого Иакова с посохом паломника и святого Матфея с топориком мы переделывали мир. Молитвенный мир!

Прислонившись спиной к колоннам и гася окурки в жестяной банке из-под сока, мы вспоминали наших героев: первых мучеников, что брели по дорогам, неся людям слово Божье, и заканчивали жизнь на языческих аренах, а также Блаженного Августина, Фому Аквинского, Хуана де ла Круса… Мы представляли себя рыцарями веры, богословами, крестоносцами современности, революционерами, взрывающими каноны, изгоняющими пергаментных кардиналов из Ватикана, находящими новые необычные решения, чтобы обращать в христианство все новых людей по всему миру.

В то время как другие воспитанники устраивали вылазки в дортуары к девочкам и слушали «Клэш» на плеерах, мы до хрипоты спорили о таинстве причастия, о текстах Аристотеля и святого Фомы Аквинского, которые изучали в оригинале, долго и всерьез обсуждали II Ватиканский собор, казавшийся нам совсем недавним. Я все еще ощущал запах скошенной во внутреннем дворике травы, чувствовал, какой была на ощупь смятая пачка «го-луаз», слышал наши ломающиеся голоса, которые то и дело давали петуха, вызывая взрыв хохота. Наши сборища всегда заканчивались словами из «Дневника сельского священника» Бернаноса: «Что с того? Все — благодать».[2] И этим все было сказано.

Звуки органа вернули меня к действительности. Я посмотрел на часы: 17.45. Начиналась вечерня. Я стряхнул оцепенение и встал. Резкая боль буквально согнула меня пополам при мысли о том, что произошло: Люк между жизнью и смертью, самоубийство — синоним безысходности и отчаяния.

Я снова пустился в путь, спотыкаясь на каждом шагу и прижимая руку к левому боку. Серый плащ болтался на мне, и в реальности меня удерживали лишь стиснутые на животе руки и «USP Heckler & Koch», который уже давно сменил у меня на поясе табельный «manhurin». Я был полицейским-призраком, и моя тень вилась передо мной по проходу, сливаясь с белыми сетками, скрывающими леса реставрируемых хоров.

На улице я испытал новое потрясение. Не от резкого дневного света после полумрака — то было еще одно воспоминание, кинжалом пронзившее меня: бледная физиономия Люка, заливающегося смехом, его рыжая шевелюра, нос с горбинкой, тонкие губы и большие серые глаза, блестящие, как лужи после дождя.

В этот момент меня осенило.

Сегодня я упустил самое главное. Люк Субейра не мог покончить с собой. А ведь все было так просто: стойкий, убежденный католик не убивает себя. Жизнь — это дар Божий, и никто не вправе распоряжаться ею по своему усмотрению.

3

Уголовная полиция, набережная Орфевр, дом 36.

Длинные коридоры, темно-серый пол, электрические провода, закрепленные на потолке, кабинеты в мансардах под самой крышей. Ничего этого я не видел, потому что продвигался как сквозь студень. Здесь не было даже привычного запаха табака и пота, чтобы привлечь мое внимание.

Но при этом меня не покидало смутное ощущение мерзкой сырости, словно я двигался внутри живого организма в стадии распада. Конечно, то была чистая галлюцинация, связанная с моим африканским прошлым, когда я приобрел привычку воспринимать твердые тела искаженно — как существа из плоти и крови…

Сквозь щели в неплотно прикрытых дверях я ловил сочувственные взгляды — все уже были в курсе. Я ускорил шаг, чтобы не обсуждать подробности случившегося с Люком и не повторять банальностей о безысходности нашей работы. Забрав почту, скопившуюся в моей ячейке, я вошел в свой кабинет и быстро закрыл дверь.

Взгляды коллег вызывали у меня предчувствие того, как будут развиваться события. Все станут задаваться вопросами о том, что случилось с Люком. Начнется расследование. Подключатся «быки». Предпочтение, конечно, отдадут версии о депрессии, но парни из Службы собственной безопасности перетряхнут всю жизнь Люка, проверят, не играл ли он, не было ли у него долгов, не имел ли подозрительных делишек, не был ли слишком связан со своими информаторами. Обычное дело: результатов никаких, но все изгажено.

Тошнило и хотелось спать. Я снял дождевик и остался в пиджаке, несмотря на жару. Приятно было ощущать ласковое прикосновение его шелковой подкладки. Словно вторая кожа. Я уселся в кресло и окинул взглядом свою третью кожу — рабочий кабинет. Пять квадратных метров без окон и горы папок, высившиеся почти до самого потолка.

Мой взгляд упал на стопку бумаг, над которыми я работал в настоящее время: протоколы допросов, распечатки телефонных звонков и выписки из банковских счетов подозреваемых, ордера, которые мне, в конце концов, выдавали судьи. И еще обзор криминальной прессы, который день и ночь спускали из кабинетов Министерства внутренних дел, а также телеграммы, содержащие резюме наиболее важных событий, произошедших в районе Иль-де-Франс. Привычный поток грязи. Поверх всего — наклейки, оставленные моими лейтенантами, с информацией об удачах и провалах прошедшего дня.

Тошнота усиливалась. Я не стал прослушивать оставленные мне сообщения ни на мобильном, ни на городском телефоне, а связался с жандармерией Ножен-ле-Ротру, ближайшего к Берне города, и попросил соединить меня с капитаном, который руководил спасением Люка. Тот подтвердил все, что сообщил мне Свендсен. Тело с привязанным грузом, срочная транспортировка, воскрешение.

Я положил трубку, похлопал по карманам. Нашел сигареты, вынул одну, взял зажигалку и, продолжая размышлять, стал смаковать ритуал прикуривания. Мягко шуршащая пачка, издающая восточный аромат; запах смешивается с парами бензина из зажигалки «Зиппо»; на пальцах, как крупинки золота, табачные крошки. И вот, наконец, глоток обжигающего дыма где-то глубоко в легких…

Шесть часов вечера. Пора приступать к разбору документов. Наклейки. Слова солидарности: «Мы с тобой. Франк», «Еще ничего не потеряно. Жиль», «Как раз сейчас и надо держаться! Филипп». Эти послания я отложил в сторону и только потом принялся за работу: подсчитал плюсы и минусы этого дня. Фуко сообщал мне, что Управление судебной полиции Луи-Блан отказалось передать нам дело по трупу с ножевыми ранениями, найденному недалеко от станции «Сталинград». Возможно, сводили счеты наркодилеры, за которыми мы вот уже месяц следили у себя в районе Виллет. Отказ меня не удивил: вечная конкуренция между судебной и уголовной полицией. Каждый занимался своим делом и хорошо стерег свои трупы.

Следующее сообщение было более интересным. Две недели назад мой давний приятель, работающий теперь в Управлении судебной полиции Сержи-Понтуаз, попросил у меня совета по поводу одного убийства: женщина пятидесяти девяти лет, косметолог, убита на парковке. Шестнадцать резаных ударов. Ничего не украдено, следов насилия нет. И ни одного свидетеля. При составлении протокола была выдвинута версия о личных мотивах убийства, позже — о действиях маньяка, и все зашло в тупик.

Разглядывая фотографии жертвы, я заметил некоторые детали. Судя по углу, под которым были нанесены удары, можно предположить, что убийца одного роста с жертвой, то есть скорее невысокий. Орудие убийства тоже было необычным — старомодный нож для капусты, какой сейчас можно найти разве что на блошином рынке. Такое оружие могло принадлежать убийце-женщине. Скажем, проститутки при разборках используют именно такое оружие, способное изуродовать лицо, мужчины же чаще всего действуют ножом и бьют в живот.

В данном случае удары были нанесены в основном в лицо, грудь и в низ живота. Убийца старался поразить те места, которые обозначали половую принадлежность. Особенно он потрудился над лицом, обрезав нос, губы и выколов глаза. Лишая жертву лица, убийца, видимо, был зациклен на своем изображении, как если бы разбивал зеркало. Я также отметил отсутствие ран, полученных при попытках защитить себя: косметолог не ждала нападения, она знала убийцу. Я спросил у коллеги из Сержи, не было ли у погибшей дочери или сестры. Мой приятель пообещал еще раз расспросить семью. В факсе, который он прислал, говорилось: «Дочь созналась!»

Я отложил в сторону распечатки телефонных звонков и выписки из банковских счетов, потому что не мог сосредоточиться, чтобы разобраться в них, и взял другую пачку только что распечатанных документов: подробный отчет о месте преступления, где я не побывал накануне. Протокол вел Мейер из моей группы, который был у нас вроде писателя. Дипломированный филолог, он тщательно редактировал свои донесения и мастерски описал место преступления.

Я живо представил все, что тогда произошло. Район Ле-Пере, позавчера, в полдень. Во время обеденного перерыва один или несколько налетчиков ворвались в ювелирный магазин, и менеджер не успела вовремя нажать тревожную кнопку. Они взяли выручку, драгоценности — и женщину. На следующее утро ее нашли убитой в лесу на берегу Марны. Тело было наполовину засыпано землей. Вот это место и описывал Мейер: тело, едва присыпанное землей и прелыми листьями, и туфли жертвы, стоящие сбоку перпендикулярно захоронению. Что означали эти туфли?

У меня в памяти всплыло одно воспоминание. В эпоху моих гуманитарных устремлений, перед самым отъездом в Африку, я исколесил на автобусе все северное предместье, раздавая еду, одежду и всячески помогая бездомным семьям, которые жили под мостами кольцевых бульваров. Как раз в это время я изучал культуру цыган. Под внешней безалаберностью я обнаружил очень хорошо организованный мирок, который следовал строгим жизненным правилам, особенно в вопросах любви и смерти. Меня поразило, что при погребении они выполняли тот же ритуал: перед тем как предать тело земле, цыгане снимали с него обувь и ставили рядом с могилой. Зачем? Теперь я уже не помнил, но схожесть обрядов заслуживала того, чтобы разобраться.

Я схватил трубку и набрал номер Маласпе, самого хладнокровного и молчаливого из моих сотрудников, — он единственный, я был уверен, не заведет речь о Люке. Без предисловий я велел ему разыскать специалиста по цыганам и выяснить все об их погребальных ритуалах. Если мои подозрения подтвердятся, то преступника придется искать среди цыганских общин этого округа. Маласпе сказал, что все понял, и положил трубку, как я и ожидал, без единого лишнего слова.

Я снова вернулся к бумагам. Безрезультатно — сосредоточиться мне больше не удалось. Отложив протоколы, я стал разглядывать образовавшуюся в кабинете свалку: стены, заставленные папками с нераскрытыми делами, которые на языке полицейских называются висяками. Дела прошлых лет, которые я отказывался отправить в архив. Кроме меня, в уголовке не было другого следователя, который хранил бы подобные документы: я был единственным, кто продлевал сроки — десять лет для насильственных преступлений, проводя время от времени допросы и обнаруживая новые факты. На верху одной из стопок я заметил фотографию девочки, Сесилии Блок, обгоревшее тело которой было найдено в 1984 году в нескольких километрах от Сен-Мишель-де-Сез. Виновного так и не нашли — единственной зацепкой были аэрозольные снаряды, которыми воспользовались, чтобы сжечь тело. Когда я еще был воспитанником пансиона в Сезе, меня потрясли обстоятельства этого дела. Не давал покоя вопрос: убийца сжег малютку живой или сначала убил? Когда я стал полицейским, я снова поднял это дело, съездил на место происшествия, расспросил жандармов и местных жителей — все без толку.

Фотография другой девочки была прикреплена кнопкой к стене. Ингрид Корален, сирота, теперь ей двенадцать, и росла она то в одной семье, то в другой. К смерти родителей этой девочки в 1996 году я имел косвенное отношение и с тех пор анонимно посылал ей деньги.

Сесилия Блок и Ингрид Корален.

Мои родные призраки, моя единственная семья…

Я стряхнул с себя воспоминания и посмотрел на часы. Почти восемь вечера — пора действовать. Я поднялся на один этаж, набрал код доступа Наркотдела, прошел по коридору, повернул направо и очутился в свободном пространстве следственной группы Люка. Ни души. Надо думать, они все собрались где-то в городе — может быть, где-нибудь в пивной, чтобы спокойно пропустить по стаканчику. В команде у Люка были самые крутые парни из всех, кто работал на набережной Орфевр, и я мысленно пожелал удачи ребятам из Службы безопасности, которые будут их допрашивать. Из них ни слова не вытянешь.

Не останавливаясь, я дошел до двери Люка, предварительно бросив взгляд на соседние кабинеты: никого. Повернул ручку — заперто. Я вынул из кармана связку отмычек, в несколько секунд бесшумно открыл замок и проник внутрь.

В кабинете Люка было прибрано. На столе — ни бумажки. На стенах — ни одной фотографии разыскиваемого преступника. На полу — ни одного незаконченного дела. Именно так и поступил бы Люк, если бы хотел уйти из жизни. Пристрастие к секретности — один из ключей к его личности.

Несколько секунд я стоял неподвижно, давая месту раскрыться. Берлога Люка была не больше моей, но здесь было окно. Я обошел письменный стол, сделанный в тридцатые годы и купленный Люком в комиссионке, и подошел к пробковому щиту, висящему за креслом. Там все еще были прикреплены несколько фотографий. Не рабочие, а самые обычные снимки: восьмилетней Камиллы и шестилетней Амандины. В сумраке кабинета их улыбки плыли по глянцевой бумаге, как по глади озера. Там же были детские рисунки — феи, домик, в котором жила их семья, «папа» с огромным пистолетом, преследующий торговцев наркотиками. Я прикоснулся к рисункам и прошептал: «Что же ты натворил? Что же ты, черт побери, наделал?»

Один за другим я стал открывать ящики письменного стола. В первом валялись разные мелочи, наручники, Библия, во втором и в третьем — текущие и закрытые дела, безукоризненные отчеты, «вылизанные» служебные записи. Люк никогда не держал рабочие материалы в таком безупречном виде. Казалось, передо мной реклама: образцовый рабочий кабинет.

Я остановился перед компьютером. Найти в нем что-то сенсационное шансов не было, это я понимал, но хотел лишний раз убедиться. Машинально нажал на пробел — экран засветился. Я схватил мышь и щелкнул на одной из иконок. Программа запросила пароль доступа. Я набрал наугад дату рождения Люка. Отказ. Тогда я ввел имена Камиллы и Амандины. Два отказа один за другим. Я уже собирался попробовать четвертый вариант, когда в комнате вспыхнул свет.

— Что, черт возьми, ты тут делаешь?

На пороге стоял Патрик Дусе по прозвищу Дуду, второй человек в группе после Люка. Он сделал шаг и повторил:

— Какого дьявола ты ищешь в этом кабинете?

Его голос со свистом прорывался сквозь сжатые зубы. У меня перехватило дыхание, я утратил дар речи. Дуду был самым опасным из всей команды. Сорвиголова без тормозов, любитель амфетамина, который начинал в Отделе по борьбе с проституцией и сводничеством и обожал облавы. Тридцать лет, облик больного ангела, квадратные плечи качка обтянуты потертой кожаной курткой. Волосы, коротко остриженные по бокам и длинные на затылке. Особый изыск: на правом виске выбриты три зубца. Дуду указал на светящийся экран компьютера:

— Что, опять роешься в дерьме?

— Почему в дерьме?

Он не ответил. От злости его буквально трясло. Под распахнутой курткой виднелась рукоять «глока-21» 45-го калибра — табельного оружия Наркотдела.

— От тебя несет спиртным, — заметил я.

Полицейский шагнул вперед. У меня похолодело внутри, и я отступил.

— А что, у меня нет повода выпить?

Я был прав: парни Люка ушли промочить горло. Если сейчас заявятся остальные, то я окажусь в шкуре легавого, которого линчуют его же коллеги из конкурирующего отдела.

— Чего ты здесь шаришь? — прошипел он мне прямо в лицо.

— Я хочу знать, как Люк дошел до этого.

— Перетряси лучше свою жизнь — и найдешь ответ.

— Люк никогда добровольно не расстался бы с жизнью, какой бы она ни была. Это Божий дар, и…

— Только без проповедей.

Дуду не сводил с меня глаз, нас разделял только письменный стол. Я заметил, что он слегка покачивается, и это меня успокоило — пьян в стельку. Я решил, что лучше задавать прямые вопросы:

— Каким он был в последнее время?

— А тебе-то что?

— Над чем он работал?

Сыщик провел рукой по лицу. Я проскользнул вдоль стены, стараясь держаться от него подальше.

— Что-то должно было произойти, — продолжал я, не выпуская его из поля зрения. — Может, дело, которое нанесло удар по его мировоззрению?

Дуду рассмеялся:

— Ты что, рехнулся? Дело, которое убивает?

Он плохо соображал и все же наткнулся на верное слово. Если я соглашусь с версией о самоубийстве Люка, то это будет одна из моих гипотез: дело, которое ввергло его в безысходное отчаяние. Дело, которое перевернуло его католическое кредо. Я повторил:

— Какое, черт побери, дело вы сейчас раскручиваете?

Дуду искоса следил за тем, как я отступал все дальше. Вместо ответа он громко рыгнул, и я улыбнулся:

— Не валяй дурака. Завтра эти же вопросы тебе будут задавать «быки».

— Мне насрать на них.

Сыщик стукнул кулаком по компьютеру. На руке золотой искрой сверкнула цепочка. Он заорал:

— Люку не за что себя корить, сечешь? Не за что! Черт тебя дери!

Я вернулся к столу и аккуратно выключил компьютер.

— Если это так, — прошептал я, — то тебе стоит изменить линию поведения.

— Теперь ты говоришь как адвокат.

Я встал прямо перед ним. Мне было плевать на его презрение:

— Слушай меня внимательно, придурок. Люк — мой лучший друг, о'кей? И перестань видеть во мне помеху. Я докопаюсь до мотивов его поступка, какими бы они ни были. И тебе не удастся мне помешать.

Говоря, я двигался к двери. Когда я перешагнул через порог, Дуду презрительно бросил:

— Не рассчитывай, что кто-то развяжет язык, Дюрей. Но если ты разроешь это дерьмо, то в нем измажутся все.

— Нельзя ли поподробнее? — бросил я через плечо.

Вместо ответа сыщик показал средний палец правой руки.

4

Под открытым небом.

Лестница под открытым небом. Когда я пришел в эту квартиру впервые, то сразу понял, что я ее куплю именно из-за этой лестницы. Крытые дощечками ступеньки нависали над двором XVIII века и вели вверх по спирали вместе с железными перилами, увитыми плющом. Меня сразу же охватило чувство уюта и чистоты. Я представил себе, как возвращаюсь после тяжелого рабочего дня и поднимаюсь по этим умиротворяющим ступенькам, словно проходя через дезинфекционную камеру. И не ошибся. В эту трехкомнатную квартиру в Марэ я вложил свою долю отцовского наследства и вот уже четыре года ощущал на себе живительные свойства этой лестницы. Какими бы ни были мерзости и ужасы моей работы, повороты лестницы и обвивающий ее плющ очищали меня от них. Я раздевался на пороге своей спальни, заталкивая шмотки в бак для белья, и вставал под душ, завершая таким образом процедуру очищения.

Однако в этот вечер чары волшебной клетки, казалось, не действовали. Поднявшись на четвертый этаж, я остановился. Кто-то сидел на ступеньках и ждал меня. В сумерках я разглядел замшевое пальто и костюм цвета спелой сливы. Поистине, последней, кого бы я хотел сейчас видеть, была моя мать.

Я продолжал подниматься, когда услышал ее хрипловатый голос и первый упрек в мой адрес:

— Я тебе оставляла сообщения, а ты даже не соизволил позвонить.

— У меня был очень тяжелый день.

О том, чтобы рассказать ей, что произошло, не могло быть и речи: моя мать виделась с Люком один или два раза, когда мы оба были еще подростками. Тогда она ничего о нем не сказала, но по выражению ее лица все было и так ясно — она состроила такую гримасу, как если бы обнаружила шумную семейку в салоне первого класса в Руасси или пятно на одном из своих роскошных диванов — ужасные несообразности, которые ей приходилось терпеть в той светской жизни, которую она вела, где бы ни оказалась.

Она не собиралась вставать со ступенек, и я уселся рядом, не заботясь о том, чтобы зажечь на лестнице свет. До нас не долетали ни ветер, ни дождь, а для 21 октября было довольно тепло.

— Что ты хотела? Что-то срочное?

— Я могу приехать к тебе и без срочного дела.

Гибким движением она закинула ногу на ногу, и мне стала лучше видна ее юбка — из шерстяного буклированного твида от «Фенди» или от «Шанель». Мой взгляд скользнул к туфлям — черные с золотом. От «Маноло Бланик». Этот жест, эти детали… Я как будто видел, как она встречает гостей и принимает томные позы во время своих изысканных обедов. Тут же в памяти всплыли и другие картины. Мой отец называл меня ласково «попиком», а потом сажал в дальний конец стола. Мать при моем приближении отстранялась, опасаясь, что я помну ее платье. А я чувствовал молчаливую гордость, видя, какие они жалкие материалисты и как они от меня далеки.

— Мы не обедали вместе уже несколько недель.

Она всегда прибегала к нежным интонациям, чтобы упреки выглядели более утонченными. Свои обиды она выставляла напоказ, но сама в них не верила. Моя мать, которая жила только ради модных нарядов и приемов, заметно продвинулась в актерском мастерстве.

— Мне жаль, — сказал я, только чтобы сменить тему. — Я и не заметил, как летит время.

— Ты меня не любишь.

У нее был дар привносить трагические нотки в самые простые высказывания. На сей раз она произнесла это тоном капризной девочки. Я сосредоточился на запахе мокрого плюща и свежевыкрашенных стен.

— По большому счету ты никого не любишь.

— Наоборот, я люблю всех.

— Вот я и говорю. Твоя любовь всеобщая, абстрактная. Это своего рода… теория. Ты ведь так и не познакомил меня со своей девушкой.

Я смотрел на косые струи дождя, образовавшие завесу за перилами лестницы.

— Мы говорили об этом уже тысячу раз, и моя работа тут ни при чем. Я стараюсь любить других. Всех остальных.

— Даже преступников?

— Особенно преступников.

Она запахнула пальто. Я смотрел на ее точеный профиль, на прядки медных волос.

— Ты прямо как психоаналитик, — произнесла она, — раздаешь любовь всем и не отдаешь никому. Любовь, дорогой мой, это когда рискуешь своей шкурой ради другого.

Не думаю, что она имела право мне это говорить. Тем не менее я пересилил себя: наверное, в ее словах был скрытый смысл.

— Обретя Бога, я нашел живой источник. Источник любви, который не иссякнет никогда и который должен рождать в других ответную любовь.

— Опять твои проповеди. Ты живешь в другом мире, Матье.

— В тот день, когда ты поймешь, что эти слова не подвластны ни моде, ни эпохе…

— Не надо читать мне проповеди.

Внезапно меня поразило выражение ее лица: мать была загорелая и элегантная, как обычно, но сквозь ее элегантность проступали усталость и тоска. У меня сжалось сердце.

— Ты знаешь, сколько мне лет? — вдруг спросила она. — Я хочу сказать, на самом деле?

Это был один из самых тщательно охраняемых секретов в Париже. Когда я получил доступ к базам данных, то выяснил это в первую очередь. Чтобы доставить ей удовольствие, я сказал:

— Пятьдесят пять, пятьдесят шесть…

— Шестьдесят пять.

Мне было тридцать пять. К тридцати годам у моей матери вдруг проснулся материнский инстинкт. Как раз тогда она во второй раз вышла замуж — за моего отца. О том, чтобы завести ребенка, они договорились так же, как договаривались о покупке новой яхты или картины Пьера Сулажа. Мое рождение их ненадолго развлекло, но вскоре они от меня устали. Особенно мать, которой всегда быстро приедались собственные капризы. Всю ее энергию забирали эгоизм и праздность. Настоящее безразличие — это тяжкий труд.

— Мне нужен священник.

Я был поражен. Мне внезапно представилось, что она смертельно больна. Это одно из тех потрясений, которые вызывают душевный переворот.

— Но ты ведь не…

— Больна? — Она высокомерно усмехнулась. — Нет. Конечно же, нет. Я просто хочу исповедаться. Привести себя в порядок. Вернуть своего рода… девственность.

— Сделай подтяжку, вот и все.

— Не надо шутить.

— Я считал, что ты принадлежишь скорее к восточной школе, — сказал я с издевкой, — или к «New Age»,[3] не знаю точно.

Она медленно покачала головой и искоса посмотрела на меня. Ее светлые глаза на матовом загорелом лице все еще излучали чарующий соблазн.

— Это тебя забавляет?

— Нет.

— У тебя саркастический тон, и весь ты полон сарказма.

— Да вовсе нет.

— Ты этого даже не замечаешь. Всегда отстраненность, высокомерие.

— Почему ты хочешь исповедаться? Мне расскажешь?

— Только не тебе. Так ты можешь посоветовать мне священника? Кого-нибудь, кому я могла бы довериться и который мог бы не только выслушать, но и ответить на мои вопросы…

Похоже, у матери был настоящий мистический кризис. Право же, сегодняшний день оказался из ряда вон выходящим. Дождь усилился.

— Наверно, это возраст, не знаю, — прошептала она. — Но мне нужен кто-то, превосходящий меня духовно.

Я взял ручку и вырвал листок из записной книжки. Не задумываясь, я написал имя и адрес священника, к которому часто ходил сам. Священники — не то что психоаналитики, ими можно делиться с родными. Я протянул ей листок с координатами.

— Спасибо.

Она встала, и за ней потянулся шлейф духов. Я тоже встал.

— Ты зайдешь?

— Я уже опаздываю. Я тебе позвоню.

Она стала спускаться по лестнице. Ее замшевый силуэт превосходно сочетался с блеском мокрых листьев и белизной краски. Ощущалась та же свежесть и четкость. Я вдруг почувствовал себя совсем старым, резко повернулся и поспешил в коридор, где сверкала ярко-зеленая дверь моей квартиры.

5

За четыре года после переезда я так и не разобрал вещи. Коробки с книгами и компакт-дисками до сих пор загромождали прихожую и теперь уже составляли часть интерьера. Я положил на них пистолет, сбросил плащ и снял ботинки — мои вечные мокасины «Себаго»: одна и та же модель, начиная с юных лет.

Я зажег свет в ванной и увидел свое отражение в зеркале. Знакомый облик: темный фирменный костюм, протертый почти до дыр, светлая рубашка и темно-серый галстук, также изношенный. Я был похож скорее на адвоката, чем на полицейского, на адвоката, который якшался с проходимцами и остался на бобах.

Я подошел к зеркалу. Мое лицо наводило на мысль о сильно пересеченной местности и о лесе, сотрясаемом ветром, — пейзаж в духе Тернера. Лицо фанатика со светлыми, глубоко посаженными глазами и черными, спадающими на лоб кудрями. Продолжая размышлять о совпадениях сегодняшнего вечера, я подставил лицо под струю воды. Люк в коме, а мать наносит мне визит.

На кухне я налил себе чашку зеленого чая — термос был приготовлен еще с утра. Потом поставил в микроволновку миску риса, сваренного в выходные на всю неделю. В вопросах аскетизма я следовал дзен-буддизму и не переносил органических запахов — ни мяса, ни фруктов, ничего вареного или жареного. Вся моя квартира была пропитана ладаном, который я жег постоянно. К тому же рис я мог есть деревянными палочками, потому что терпеть не мог ни звона металлических ножей и вилок, ни ощущения от прикосновения к ним. По этой же причине я был редким гостем в ресторанах и не любил обедать вне дома.

Но сегодня вечером еда застревала в горле. Едва сделав два глотка, я выбросил содержимое миски в помойное ведро и налил себе кофе — уже из другого термоса.

Моя квартира состояла из гостиной, спальни и кабинета. Типичная квартира парижского холостяка. Все белое, кроме пола, выложенного черным паркетом, и потолка в гостиной — там были незаделанные балки. Не зажигая света, я прошел прямо в спальню и улегся на кровать, отдавшись течению мыслей.

Конечно, о Люке.

Но мысли мои были не о его состоянии — тут тупик — и не о причинах того, что он сделал, — тоже тупик. Я выбрал воспоминание. Одно из тех, в котором проявилась самая странная черта моего друга, — страсть к дьяволу.

Октябрь 1989

Мне двадцать два года. Двор Католического университета в Париже. Я проучился четыре года в Сорбонне, только что защитил магистерскую диссертацию «Преодоление манихейства у Блаженного Августина» и хотел продолжить образование. Я собирался учиться в Католическом университете, чтобы получить степень доктора богословия. Темой я выбрал «Становление христианства по латинским произведениям раннехристианских авторов». Это позволяло мне на несколько лет погрузиться в творчество моих любимых писателей: Тертуллиана, Минуция Феликса, Киприана… Уже тогда я соблюдал три монашеских обета: послушания, бедности и целомудрия, так что родителям обходился недорого. Отец не одобрял моих взглядов. «Потребление — вот религия современного человека!» — провозглашал он, без сомнения цитируя Жака Сегела. Однако моя верность принципам вызывала у него уважение. Что касается матери, то она делала вид, что поддерживает мое увлечение, которое в глубине души льстило ее снобизму. В восьмидесятых годах стало более престижным говорить, что сын готовится к поступлению в семинарию, чем признаваться, что он проводит время с друзьями в саунах или балуется кокаином.

Однако оба они заблуждались — я пребывал вовсе не в атмосфере строгой суровости. В основе моей веры были радость и ликование. Я жил в мире света, в огромном нефе, где постоянно горели тысячи свечей.

Я был увлечен своими любимыми латинскими авторами. Их творения отражали крутой поворот, совершенный западным миром. Мне хотелось описать этот переворот в жизни и сознании, это всеобщее потрясение, которое вызвала христианская мысль, ставшая антиподом всему, что говорилось или писалось ранее. Явление Христа было не только духовным чудом, но и революцией в философии. Физическое преображение — воплощение Иисуса — и превращение Слова. Речь и мысли человека никогда больше не будут прежними.

Я представлял себе изумление иудеев при Его появлении. Избранный народ, ожидавший могучего воина-мессию на огненной колеснице, увидел сострадающего человека, чьей единственной силой была любовь, верившего, что каждое поражение есть победа и что все люди — избранные. Я думал о греках и римлянах, которые создавали богов по своему образу и подобию, наделив их собственной противоречивостью, и неожиданно обнаружили невидимого Бога, принявшего человеческий облик. Теперь Бог больше не подавлял людей, а спускался к ним сам, чтобы помочь им подняться над любыми противоречиями.

Вот эту эпоху великого поворота я и хотел описать. Благословенные годы, когда христианство было подобно гончарной глине, материку в процессе формирования, а первые христианские писатели были одновременно рычагом и отражением, жизненной силой и опорой. После создания Евангелия, Посланий и Писаний апостолов эстафету приняли мирские авторы, соизмеряя, развивая, комментируя неисчерпаемое богатство, доставшееся им в наследство.

Я шел по двору Католического университета, когда кто-то хлопнул меня по плечу. Обернувшись, я увидел перед собой Люка Субейра. Молочно-белая физиономия под рыжей шевелюрой, тонкая хрупкая фигура, на которой болталось шерстяное пальто, шея обмотана шарфом. Я ошалело выпалил:

— Ты что здесь делаешь?

Он посмотрел на экзаменационный лист, который вертел в руках.

— Полагаю, то же, что и ты.

— Ты пишешь диссертацию?

Он поправил очки и ничего не ответил. Я недоверчиво усмехнулся:

— Где ты пропадал все это время? С каких пор мы не виделись? С выпускных экзаменов?

— Ну, ты ведь вернулся к своим буржуазным истокам.

— Да ладно тебе. Я пытался тебе дозвониться все это время. Чем ты занимался?

— Учился здесь, в Католическом университете.

— Ты занимался богословием?

Он щелкнул каблуками и стал по стойке смирно:

— Так точно, сэр! И вдобавок получил степень магистра классической филологии.

— Значит, мы выбрали один путь.

— А ты в этом сомневался?

Я не ответил. В последние годы нашего пребывания в Сен-Мишель Люк изменился. Он стал еще более саркастичен, а его фамильярное отношение к вере превратилось в постоянные насмешки и иронию. Я недорого бы дал за его призвание. Он предложил мне сигарету и, прикуривая, спросил:

— О чем твоя диссертация?

— Зарождение христианской литературы. Тертуллиан, Киприан…

Он восхищенно присвистнул.

— А твоя?

— Я еще не решил. Скорее всего, о дьяволе.

— О дьяволе?

— Да, как о торжествующей силе нашего века.

— Что ты несешь?!

Люк обогнул толпившихся студентов и направился к зарослям в глубине двора.

— Вот уже некоторое время меня интересуют злые силы.

— Какие еще злые силы?

— Как по-твоему, почему Христос сошел на Землю?

Я не ответил. Вопрос был слишком неожиданным.

— Он пришел, чтобы нас спасти, — продолжал он. — Чтобы искупить наши грехи.

— Ну и что?

— Значит, зло уже было на Земле. Задолго до Христа. По сути, оно было всегда и всегда шло впереди Бога.

Я отмахнулся от такого рассуждения. Не для того я четыре года занимался богословием, чтобы прийти к столь примитивным выводам. Я заметил:

— Что тут нового? Человеческий грех начинается со змия, и…

— Я говорю не об искушении. Я говорю о той силе, скрытой в нас, которая отвечает за соблазн, делая его законным.

Газоны были покрыты опавшими листьями — бурые пятнышки или рыжие веснушки осени. Я резко прервал его:

— Со времен Блаженного Августина известно, что зло не имеет онтологического воплощения.

— В своих произведениях Августин использует слово «дьявол» две тысячи триста раз, не считая синонимов…

— Только в качестве символа или метафоры… Надо учитывать эпоху. По Августину, Бог не мог сотворить зло. Зло — это лишь отсутствие добра. Это заблуждение — человек создан для света. Он сам есть свет, потому что он — Божья совесть. Его надо только направлять и иногда призывать к порядку. «Все добры, ибо Творец всего сущего благ сверх меры…»

Люк вздохнул преувеличенно громко:

— Если Творец всемогущ, как ты объяснишь то, что Он всегда оказывается бессильным перед лицом простого заблуждения? Как объяснить то, что зло всегда и всюду торжествует? Воспевать величие Бога — значит воспевать величие зла.

— Ты богохульствуешь.

Он остановился и повернулся ко мне:

— История человечества — не что иное, как история жестокости, насилия и разрушения. Этого никто не может отрицать. Как ты это объяснишь?

Мне не понравился его сверкавший из-за очков взгляд — глаза лихорадочно блестели. Я не стал отвечать, чтобы не столкнуться с загадкой древней, как мир: жестокой, злокозненной, безнадежной стороной человека.

— А я тебе скажу, — снова заговорил он, кладя руку мне на плечо. — Потому что зло — это реальная сила, как минимум равная добру. Во Вселенной эти две противоположные силы находятся в противоборстве, и их битва еще далеко не окончена.

— Можно подумать, мы вернулись к манихейству.

— А почему бы и нет? Все приверженцы единого Бога на самом деле замаскированные дуалисты. Мировая история — это история поединка. Без судей.

Под ногами шуршали листья. Моя радость по поводу начала занятий улетучилась. В конце концов, я обошелся бы без этой встречи. Я поспешил к корпусу, где оформляли поступающих.

— Не знаю, что ты изучал в последнее время, но ты явно впал в оккультизм.

— Наоборот, — возразил он, догоняя меня, — я опираюсь на современные науки! В каждой из них зло присутствует и как физическая сила, и как движение психики.

— Ты ломишься в открытую дверь.

— Об этих дверях часто забывают, ссылаясь на сложность и глубину. В масштабах Вселенной, например, силы зла царят повсеместно. Вспомни о взрывах звезд, которые становятся черными дырами — пропастями отрицания — и втягивают в свои бездны все.

Я понял, что Люк уже приступил к своей диссертации. Он нес невероятный бред насчет мироздания — это было что-то вроде антологии вселенского зла.

— Возьмем психоанализ, — продолжал он, пронзая окурком воздух. — Чем он занимается? Темными сторонами нашего «я», нашими запретными желаниями, нашим стремлением к разрушению. Или возьмем коммунизм. Прекрасная идея — вначале. И к чему она привела? К самому жуткому геноциду века. Что бы мы ни делали, о чем бы ни думали, все равно придем к нашей проклятой доле. Двадцатый век — высшее ее проявление.

— Так ты можешь объяснить любые превратности человеческой жизни. Это слишком упрощенные рассуждения.

Люк прикурил от окурка.

— Просто то, о чем я говорю, универсально. Мировая история в результате выливается в борьбу между двумя силами. По странному стечению обстоятельств христианство, которое, кстати, и дало имя злу, стремится уверить нас в том, что речь идет о чем-то вторичном. Нельзя победить, недооценивая врага!

Я уже подошел к административному корпусу и, поднявшись на первую ступеньку, спросил с раздражением:

— К чему ты клонишь?

— Защитив диссертацию, ты поступишь в Папскую семинарию?

— Ты хотел сказать, во время работы над диссертацией. На следующий год я рассчитываю поехать в Рим.

Его лицо исказила гримаса.

— Я прямо вижу, как ты читаешь проповедь горстке стариков в полупустой церкви. Конечно, выбирая такой путь, ничем не рискуешь. Ты похож на врача, который ищет работу в больнице для здоровых.

— Чего ты от меня хочешь? — воскликнул я. — Чтобы я стал миссионером? Чтобы я отправился в тропики обращать в христианство язычников?

— Зло, — очень спокойно произнес Люк. — Только зло важно. Служить Богу — значит бороться со злом. Другого пути нет.

— А ты? Чем будешь заниматься ты?

— Я пойду на оперативную работу. Хочу посмотреть в глаза дьяволу.

— Ты отказываешься от семинарии?

Люк разорвал свой экзаменационный лист:

— Вот именно. И от диссертации тоже. Я тебя разыграл. Я даже и не собирался продолжать учебу в этом году. А сюда я пришел за дипломом. Эти придурки выдали мне экзаменационный лист, потому что решили, что я такой же баран, как и другие. Как ты.

— Диплом? Зачем?

Люк взмахнул руками. Клочки бумаги разлетелись и смешались с опавшими листьями.

— Я уезжаю в Судан. С «Белыми отцами». Гражданским миссионером. Хочу своими глазами увидеть войну, насилие, нищету. Время речей миновало, настало время действовать!

6

До Берне я мог добраться с закрытыми глазами. Сначала дорога А6, от ворот Шатийон в сторону Нант-Бордо, затем дорога А10 на Орлеан и, наконец, A11, по указателям на Шартр.

Мимо пролетали автомобили, в струях дождя свет их фар казался размытыми линиями, похожими на спирали внутри горящей лампочки. Было семь часов утра, еще не рассвело.

Я перебирал в уме информацию, собранную на рассвете. До четырех утра я спал, поминутно просыпаясь, потом встал, включил Интернет и набрал в «Гугле» четыре роковые буквы: КОМА. Компьютер выдал мне тысячи ссылок на статьи. Чтобы поддержать в себе надежду и упростить поиск, я добавил еще «выход из…».

В течение двух последующих часов я читал свидетельства очевидцев внезапного выхода из комы, постепенного возврата сознания, а также экспериментов, заканчивающихся клинической смертью. Меня поразило, насколько распространено это явление. Из пяти людей, перенесших инфаркт, повлекший за собой мгновенную кому, по меньшей мере один пережил эту «временную смерть». При этом человек чувствует, как душа отлетает от тела, затем видит длинный туннель и в конце этого туннеля — яркий белый свет, который у многих ассоциируется с самим Христом. Видел ли Люк этот туннель? Придет ли он когда-нибудь в сознание, чтобы нам об этом поведать?

В Шартре я миновал собор с двумя асимметричными шпилями, и передо мной открылась долина Бос, простирающаяся до горизонта. По коже побежали мурашки — я приближался к дому в Берне. Проехав еще километров пятьдесят, я свернул на боковую дорогу, чтобы миновать Ножен-ле-Ротру, и выехал на национальное шоссе. В тот момент, когда взошло солнце, я уже был в настоящей сельской местности.

Вдали поднимались холмы, между которыми виднелась лощина, и черные поля, покрытые инеем, искрились в утреннем свете. Я опустил в машине стекла и вдыхал запах опавших листьев, удобренной земли и не желавшей уходить ночной свежести.

Еще тридцать километров, и, обогнув Ножен-ле-Ротру, я направился по департаментской дороге к границе Орн и Эр-и-Луар. Через десять километров я увидел указатель «Пти-Верне», свернул на узкую дорожку и проехал еще метров триста. За первым поворотом показались ворота из светлого дерева. Я посмотрел на часы: без четверти восемь. Мне предстояло с точностью до секунды восстановить то, что здесь произошло.

Припарковав машину, я пошел пешком. Раньше здесь была водяная мельница, состоявшая из нескольких построек, разбросанных вдоль реки. Основное здание превратилось в развалины, но остальные были восстановлены и проданы под дачные домики. Третий дом справа принадлежал Люку. Двести квадратных метров земли — вполне приличный участок, и все это в трехстах километрах от Парижа. Сколько же Люк заплатил за эту лачугу шесть лет назад? Миллион тогдашних франков? Земля в Перше все время поднималась в цене. Где он раздобыл деньги? Мне вспомнился фильм Фрица Ланга «Большая жара», там все началось с убийства полицейского. Дальше выясняется, что это был коррумпированный детектив. Его выдал загородный дом — шикарный и очень дорогой. Я будто снова услышал слова Дуду: «Если ты разроешь это дерьмо, в нем перемажутся все». Но чтобы Люк оказался продажным полицейским? Этого не могло быть.

Я прошел мимо дома с тремя окошками и направился к реке. От мокрой травы шел дурманящий аромат. Ветер хлестал по лицу. Я застегнул плащ и пошел дальше. За полоской подстриженных деревьев скрывался водный поток. До меня доносилось только тихое журчание, похожее на смех ребенка.

— Что вам здесь нужно?

Из кустов внезапно показался человек. Метр восемьдесят росту, стрижка бобриком, черная куртка из плотной ткани. Небрит, густые лохматые волосы — он был похож скорее на бродягу, чем на крестьянина.

— Вы кто? — продолжал наступать он.

Под курткой у него не было ничего, кроме дырявого свитера.

Я помахал перед его носом трехцветным удостоверением.

— Я из Парижа. Я друг Люка Субейра. Казалось, это успокоило незнакомца. Его серо-зеленые глазки сверкали на солнце.

— Я принял вас за нотариуса. Или за адвоката. В общем, за одного из тех мерзавцев, которые делают деньги на трупах.

— Люк не умер.

— Благодаря мне. — Он почесал затылок. — Меня зовут Филипп, я садовник. Это я его спас.

Я пожал ему руку, всю в травинках и пятнах никотина. От него пахло глиной и холодным пеплом. И еще я почувствовал запах алкоголя — не вина, а скорее кальвадоса или чего-то покрепче — и решил ему подыграть:

— У вас выпить не найдется?

Его лицо сразу замкнулось, и я пожалел о своей хитрости — слишком очевидной. Я вынул пачку «кэмел» и предложил ему. Он отрицательно покачал головой, исподволь продолжая изучать меня. В конце концов, он закурил «житан».

— Рановато для выпивки, — буркнул он. — Разве нет?

— Для меня — нет.

Он хохотнул, вытащил из кармана заржавленную фляжку и протянул мне. Не раздумывая, я сделал большой глоток. Спиртное обожгло, потом тепло разлилось по груди. Садовник наблюдал за моей реакцией. Казалось, он остался доволен и в свою очередь отхлебнул из фляжки. Прищелкнув языком, он убрал сивуху в карман.

— Что вы хотите узнать?

— Мне нужны подробности.

Филипп вздохнул, пошел к воде и уселся на старый сухой ствол. Я подошел поближе. В морозном воздухе звенели птичьи голоса.

— Я очень любил месье Субейра. Не могу взять в толк, что на него нашло.

Я прислонился к стоящему рядом дереву.

— Вы здесь работаете каждый день?

— Только по понедельникам и вторникам. Сегодня я пришел как всегда. Мне ничего не сказали.

— Расскажите, как все было.

Он сунул руку в карман, вынул фляжку и протянул мне. Я отказался. Тогда он отхлебнул сам.

— Я подошел к реке и сразу его заметил, нырнул и вытащил на берег. Река здесь неглубокая.

— В каком месте это произошло?

— Да вот в этом самом. В нескольких метрах от шлюза. Я позвонил жандармам. Они были здесь уже через несколько минут. Одна минута все решила. Если бы я пришел минутой позже, его бы унесло течением и я бы ничего не увидел.

Я посмотрел на водную гладь — она была совершенно неподвижна.

— Вы говорите — течение?

— Сейчас его нет, потому что шлюз закрыт.

— А вчера он был открыт?

— Месье Субейра его и открыл. Он все предусмотрел. Наверное, хотел, чтобы его унесло…

— Мне сказали, что на нем был груз из камней.

— Мне было чертовски трудно его вытаскивать. Все потому, что он привязал к поясу строительные блоки.

— Как же он это сделал?

Филипп поднялся.

— Пошли со мной.

Он направился к живой изгороди. В глубине сада стоял почерневший сарай, втиснутый между подлеском и рядом подстриженных деревьев. У деревянной стены под пластиковым навесом были сложены поленья. Мой проводник плечом распахнул дверь и отошел в сторону, чтобы я мог заглянуть внутрь.

— В последние выходные месье Субейра попросил меня перенести сюда старые строительные блоки, которые валялись с незапамятных времен на другом берегу реки. Он даже попросил распилить пополам несколько штук. Я тогда не понял, для чего. Теперь-то знаю: он хотел сделать из них груз. Он заранее рассчитал такой груз, который ему был нужен, чтобы тело унесло течением.

Я бросил взгляд на дверной проем и не стал заходить. Пора было признать тот факт, что Люк хотел покончить с собой. Потрясенный, я отошел от двери.

— Как он закрепил камни?

— С помощью железной проволоки, он согнул ее втрое — для крепости. Получилось вроде свинцового пояса, как у ныряльщиков.

Я глубоко вдохнул холодный воздух. Живот скрутили мучительные спазмы. От голода, самогона и отчаяния. Что случилось с Люком? Что же такое он обнаружил, из-за чего хотел покончить с собой? Оставить семью и предать свою веру?

Садовник закрыл дверь и спросил:

— Он ваш друг, так?

— Мой лучший друг, — ответил я с отсутствующим видом.

— Вы не приметили, что он вроде не в себе?

— Нет.

Я не осмелился признаться этому незнакомому человеку, что я не говорил с Люком — не говорил по душам — вот уже несколько месяцев, несмотря на то что нас разделял всего один этаж. В завершение я спросил на всякий случай:

— Больше ничего странного вы не заметили? Я хочу сказать: когда вытаскивали тело.

Человек в черном сощурил зеленые глазки. Казалось, его опять обуревают сомнения.

— Вам не говорили про образок?

— Нет.

Садовник приблизился. Он явно оценивал мое удивление. Приняв решение, прошептал мне на ухо:

— В правой руке у него был образок. Так мне показалось. Я увидел только цепочку, которую он сжимал в кулаке.

Итак, бросаясь в воду, Люк что-то держал в руке. Амулет? Нет, Люка нельзя назвать суеверным. Садовник снова протянул мне фляжку, насмешливо улыбаясь беззубым ртом:

— Признайтесь. У лучшего друга от вас было многовато секретов, ведь так?

7

Больница в Шартре, также носившая название Отель-Дье, возвышалась в глубине двора, покрытого черными лужами и подрезанными деревьями. Кремово-коричневое здание напоминало пирожное с шоколадными полосками. Я не стал подниматься по двойной внешней лестнице, ведущей сразу на второй этаж, а прошел на первый.

Я оказался в большой столовой со сводчатым потолком, каменными колоннами и черно-белым кафелем на полу. В глубине — залитое солнцем крыльцо, ведущее в сад. Мимо прошла медсестра, и я спросил, можно ли поговорить с врачом, который вернул к жизни Люка Субейра.

— Мне жаль, но сейчас он обедает.

— В одиннадцать часов?

— После этого у него назначена операция.

— Я подожду здесь, — сказал я, доставая удостоверение. — Скажите, пусть идет сюда со своим десертом.

Девушка ушла. Ненавижу показывать свою власть, но от одной мысли, что придется войти в столовую с ее запахом жратвы и звяканьем столовых приборов, мне становилось дурно. В зале послышались шаги.

— Что вам нужно?

Здоровенный тип в белом халате с разъяренным видом шел мне навстречу.

— Майор Матье Дюрей. Уголовная полиция Парижа. Я веду дело о самоубийстве Люка Субейра. Вчера его доставили к вам в отделение.

Врач разглядывал меня через очки. Лет шестьдесят, седые волосы, не знавшие расчески, длинная, как у грифа, шея. Наконец он произнес:

— Я все написал в отчете, который отправил жандармам вчера вечером.

— В Уголовной полиции его еще не получили, — сблефовал я. — Прежде всего скажите: почему вы решили отправить его в Отель-Дье в Париже?

— У нас нет нужного оборудования. Люк Субейра был полицейским, вот мы и решили, что Отель-Дье…

— Мне сказали, что его возвращение к жизни граничит с чудом.

Врач не смог сдержать горделивой улыбки:

— Люк Субейра вернулся с того света, это верно. Когда его привезли сюда, сердце уже остановилось. Если его и удалось оживить, то лишь благодаря стечению особых обстоятельств.

Я вынул карандаш и записную книжку.

— Объясните.

Врач сунул руки в карманы и двинулся к саду. Он сутулился и шел, согнувшись под углом почти в тридцать градусов. Я пошел за ним.

— Первый благоприятный момент, — начал он, — то, что течением Люка отнесло на несколько метров, он ударился головой о камень и потерял сознание.

— А что в этом удачного?

— Когда человек оказывается под водой, он вначале рефлекторно задерживает дыхание, даже если это попытка самоубийства. Потом, когда весь кислород уже поглощен кровью, он открывает рот — это непреодолимый рефлекс, вода проникает в легкие, и человек захлебывается и тонет за несколько секунд. А Люк отключился как раз перед этим решающим мгновением. Он не успел открыть рот, и в легких у него воды не было.

— Но он в любом случае задохнулся бы, так?

— Нет. Он был в апноэ. В общем, в таком состоянии, когда у человека замедляется естественный ток крови и она приливает к жизненно важным органам: сердцу, легким и мозгу.

— Это что-то типа зимней спячки?

— Именно так. Кроме того, этому явлению способствовал холод. У Люка была сильная гипотермия. По словам спасателей, температура тела опустилась до тридцати четырех градусов. При таком холоде организм использовал все молекулы кислорода, которые у него оставались.

Я записывал каждое слово.

— Как по-вашему, сколько времени он пробыл под водой?

— Невозможно определить. По мнению спасателей, сердце остановилось как раз перед тем, как его привезли.

— Они делали ему массаж сердца?

— Нет. К счастью. Иначе они наверняка разрушили бы это своего рода состояние благодати. Они предпочли привезти его сюда, потому что знали, что я могу применить особую методику воскрешения.

— Какую методику?

— Идите за мной.

Врач вышел через крыльцо и, прежде чем войти внутрь, прошел несколько шагов вдоль современного корпуса. Операционный блок. Белые коридоры, вращающиеся двери, запах медикаментов. Еще один порог. Теперь мы находились в комнате, где не было никакого оборудования, только металлический, высотой с комод, куб на колесиках, занимавший часть стены. Врач откатил его от стены и повернул ко мне той стороной, где располагались ряды кнопок и датчиков.

— Это аппарат искусственного кровообращения, АИК. Его используют для того, чтобы понизить температуру тела пациентов перед началом сложной операции. Кровь поступает в прибор, где она охлаждается на несколько градусов, потом снова вливается в тело. Такой цикл повторяют несколько раз до тех пор, пока не будет достигнута искусственная гипотермия, которая улучшает действие анестезии.

Я все это записал, не понимая, к чему он клонит.

— Когда привезли Люка Субейра, я решил использовать только что полученный из Швейцарии прибор, но применить его в обратном порядке: не для охлаждения крови, а для ее нагревания.

Не отрываясь от своих записей, я закончил его фразу:

— И все получилось.

— На все сто. Когда Люк Субейра поступил к нам, температура тела была 32 °C. После трех циклов переливания крови нам удалось поднять ее до 35 °C. При 37 °C его организм заработал — правда, очень медленно.

Я оторвал взгляд от записей.

— Вы хотите сказать, что все это время он был… мертв?

— Вне всякого сомнения.

— И сколько, по-вашему, это продолжалось?

— Трудно сказать точно, но в целом около двадцати минут.

Мне вспомнилась одна деталь:

— Спасатели прибыли на место очень быстро. Разве команда была не из Шартра?

— Это еще одно удачное стечение обстоятельств. Они прибыли по ложному вызову: это где-то в районе Ножен-ле-Ротру. И когда жандармы позвонили, они находились в нескольких минутах от места происшествия.

Я все записал и вернулся к физиологическим подробностям:

— Есть кое-что, чего я не понимаю. Ведь мозг может оставаться без кислорода всего несколько секунд. Как же Люк мог воскреснуть после двадцатиминутной смерти?

— Мозг функционировал за счет своих резервов. Думаю, что он снабжался кислородом в течение всего времени клинической смерти.

— Значит ли это, что у Люка не будет осложнений, когда он придет в себя?

Он сглотнул. У него был сильно выступающий кадык.

— На этот вопрос никто не может ответить.

Я представил Люка в инвалидном кресле, ползущего еле-еле, как слизняк. Наверное, я сильно побледнел, и врач легонько похлопал меня по плечу:

— Пойдемте. Здесь можно умереть от жары.

Выйдя на воздух, я почувствовал облегчение.

Только что кончился обед, и старики медленно разбредались, двигаясь как во сне. Я спросил:

— Здесь можно курить?

— Без проблем.

Первая же затяжка привела меня в чувство, и я перешел к заключительной части:

— Мне говорили об образке… на цепочке.

— Кто вам об этом сказал?

— Садовник. Человек, который вытащил Люка из воды.

— Спасатели действительно нашли образок, зажатый у него в кулаке.

— Он у вас?

Врач опустил руку в карман халата.

— Да, он остался у меня.

Предмет матово поблескивал на его ладони. Окислившаяся бронзовая медаль, стертая временем, на вид очень древняя. Я наклонился, чтобы лучше ее рассмотреть. С первого же взгляда я понял, что это такое.

На медали было выгравировано изображение архангела Михаила, архистратига небесного воинства — трижды победоносного врага Сатаны. Изображенный в духе «Золотой Легенды» Жака Воражина, герой был облачен в доспехи и держал в правой руке меч, а в левой — копье Христа. Правой ногой он попирал древнего дракона.

Врач продолжал говорить, но я его не слушал. В голове у меня звучали слова из Апокалипсиса:

И произошла на небе война: Михаил и Ангелы его воевали против дракона, и дракон и ангелы его воевали против них. Но не устояли, и не нашлось уже для них места на небе. И низвержен был великий дракон, древний змий, называемый диаволом и сатаною, обольщающий всю вселенную, низвержен на землю, и ангелы его низвержены с ним.

Истина была очевидна: прежде чем низвергнуться в ад, Люк защитился от дьявола.

8

Декабрь 1991

Вот уже два года, как я не видел Люка. Два года, как я шел собственным путем, взяв за основу творения раннехристианских авторов, живя в мире «Апологетики» Тертуллиана и «Октавия» Минуция Феликса. С сентября я был слушателем французского отделения Папской семинарии в Риме.

Это было самое счастливое время в моей жизни. Дом 42 — здание с розовыми стенами по улице Санта-Кьяра, большой двор, окруженный галереей цвета светлой охры. Моя комнатка с желтыми стенами, которую я воспринимал как убежище для сердца и совести. Комната для занятий, где мы отрабатывали жесты для будущих литургий. «Benedictus est, Domine, Deus universi…»[4] Кроме того, у этого здания была терраса, смотревшая на купола собора Святого Петра, Пантеон и церковь Иисуса…

Мои родители настояли, чтобы на Рождество я вернулся в Париж, ибо для них было важно — «существенно», как выражалась моя мать, — чтобы мы провели конец года вместе. Но когда я приземлился в Руасси, ситуация, как оказалось, в корне изменилась: мои предки уже отправились на Багамские острова на яхте делового партнера отца.

Был вечер 24 декабря, и я испытал скорее облегчение, чем какое-либо иное чувство. Оставив вещи в особняке родителей на улице Виктора Гюго, я пошел бродить по Парижу. Просто так, без всякой цели. Ноги сами привели меня в Нотр-Дам. Там как раз начиналась всенощная.

В соборе было столько народа, что я с трудом пробрался внутрь и сразу проскользнул направо. Незабываемое зрелище: тысячи поднятых голов, отрешенные, сосредоточенные лица, звенящая тишина, пропитанная благовониями. Я был здесь чужим среди незнакомых мне людей и наслаждался этим, забыв обо всем: об упадке католической веры, о вероотступничестве священников, о запустении церквей.

— Матье!

Я повернул голову, стараясь разглядеть в толпе знакомое лицо.

— Матье!

Я поднял глаза. Стоя на основании колонны, Люк возвышался над толпой верующих. Его бледное лицо, покрытое медными веснушками, сияло как свеча. Он спрыгнул вниз и исчез в толпе. Но через секунду уже тянул меня за руку:

— Идем, живее. На выход.

— Но сейчас начнется служба…

В глубине хоров священник произнес:

— «На Тебя, Господи, уповаю!»

Люк подхватил на лету:

— «…Силой Твоей укрепляюсь, во веки не поколеблюсь…» Мы с тобой наслушались этого вдоволь, так ведь?

Насмешливый тон стал еще более агрессивным. Вокруг нас послышались протестующие возгласы. Чтобы не поднимать скандала, я пошел за ним. Оказавшись у стены, я схватил его за плечо:

— Ты что, вернулся во Францию?

Люк подмигнул мне:

— Хочу поучаствовать в представлении.

За стеклами очков его взгляд сверкал ярче обычного. Заострившиеся черты лица, тени под глазами — если бы я не знал его так хорошо, я бы подумал, что он принимает наркотики.

Люк пробрался между тесными рядами и остановился около стеклянной дверцы исповедальни. Открыл ее и втолкнул меня внутрь.

— Входи.

— Ты что, спятил? Да ты…

— Входи, тебе говорят!

Я опустился на скамеечку. Люк уселся с другой стороны перегородки, там, где обычно сидит священник, и опустил обе шторки. В одно мгновение мы оказались отрезанными от толпы, песнопений и службы. Люк прошептал через деревянную решетку:

— Я видел его, Мат. Видел собственными глазами.

— Кого?

— Дьявола. Во плоти.

Я наклонился, стараясь сквозь решетку разглядеть его лицо. Оно почти светилось. Его черты подергивались, и он все время прикусывал нижнюю губу.

— Ты хочешь сказать: там, в Судане?

Вместо ответа Люк отодвинулся в темноту.

Нельзя было понять, смеется он или плачет. За два последних года мы обменялись лишь несколькими письмами. Я ему сообщил, что меня приняли в Папскую семинарию. Он мне ответил, что делает свое «дело», все дальше продвигаясь на юг, туда, где восставшие христиане сражаются с регулярными войсками. Его письма были странными, холодными и чужими — читая их, невозможно было почувствовать состояние его души.

— В Судане, — усмехнулся он, — я видел только следы дьявола: голод, болезни, смерть. А вот в Вуковаре, в Югославии, я уже видел его самого в действии.

Из газетных сообщений я знал, что совсем недавно этот город в Хорватии после трехмесячной осады оказался в руках сербов.

— Оторванные осколками бомб головы детей, младенцы с выколотыми глазами. Беременные женщины, которым вспороли животы, а потом сожгли заживо. Раненые, расстрелянные в упор прямо в госпиталях. Подростки, которых заставляли насиловать своих матерей… Я все это видел. Зло в чистом виде. Темная сила, вырвавшаяся из недр человека.

По контрасту я представил себя в своей желтой келье. Каждое утро, сидя в тепле и уюте, я слушал новости на волне Ватикана. Я спросил:

— Как же… как ты оттуда выбрался?

— Чудом.

— Ты работал на какую-то ассоциацию?

— Ни на какую.

Он опять рассмеялся и приблизил лицо к разделявшей нас перегородке:

— Я взялся за оружие, Мат.

— Что?!

— Стал добровольцем. Там иначе не выживешь.

На секунду мне показалось, что Люк раскаивается, но я ошибся — он ни о чем не жалел. Наоборот, гордился тем, что сделал.

— Как ты мог?!

Он снова откинулся в темноту. Пение смолкло, и в церкви стало тихо. И тут я услышал совсем рядом звук — звук рыданий. Люк плакал, закрыв лицо руками.

Я сразу переменил тон:

— Тебе надо все забыть. Все, что делали они, что делал ты… Нельзя же судить обо всем человечестве по этой вспышке насилия. Ты оказался в наихудших условиях, где человек превращается в животное. Ты…

Люк поднял голову и снова приблизил ко мне лицо. На скулах у него блестели слезы, но он улыбался, и усмешка искажала его черты.

— А ты все там же, в семинарии?

— Уже три месяца.

— А пришел не в сутане. Ты что, инкогнито?

— Не надо издеваться надо мной.

Он засмеялся сквозь слезы:

— Так и сидишь в больнице для здоровых?

— Что за игру ты затеял? Тебе понадобилось двадцать четыре года, чтобы открыть для себя насилие? И нужен был Вуковар, чтобы осознать меру человеческой жестокости? А что ты намерен делать теперь? Отправиться на другой фронт? Свет в нас самих, Люк. Вспомни Первое послание Иоанна: «Для сего-то и явился Сын Божий, чтобы разрушить дела диавола».

— Он явился слишком поздно.

— Если ты так думаешь, значит, ты потерял веру. Наша роль не в том, чтобы противостоять злу, а в том, чтобы призывать к добру, вести к свету…

— Ты тыловая крыса, Мат. Ты славный парень, но ты тыловая крыса. Мелкий набожный буржуа.

Я вцепился в решетку. В соборе снова запели.

— Чего ты добиваешься? Чего ты хочешь?

— Действовать.

— Ты возвращаешься в Югославию?

— Я записался в Канн-Эклюз.

— Куда?!

— В полицейскую школу. Экзамены в январе. Я буду полицейским. Через два года я уже смогу работать на улице. Другого выхода нет. Я хочу встретиться с дьяволом на его территории. Хочу испачкать руки. Соображаешь?

Он говорил спокойным, уверенным голосом. А у меня внутри, наоборот, что-то оборвалось. Снова вспомнился апостол Иоанн: «Мы знаем, что мы от Бога и что весь мир лежит во зле».

Я закрыл глаза и снова увидел себя и Люка стоящими у колонн аббатства Сен-Мишель-де-Сез. Тогда мы собирались изменить Церковь, изменить мир…

— Счастливого Рождества, Мат.

Когда я открыл глаза, исповедальня была пуста. Следующие месяцы я прожил в состоянии оцепенения. В семинарии мне было не по себе. Таинства, литургии, молитвы, исповедь… Я слушал и не слышал, машинально повторяя заученные жесты. До меня доходили новости из Югославии, которые передавали по «Радио Ватикана». Узнав о новой резне или зверствах, я молился и постился. Я был сам себе отвратителен. Тыловая крыса. Мелкий набожный буржуа.

Я все время думал о Люке. Как этот интеллектуал, помешанный на богословии, мог стать полицейским? Ответа я не находил. Насмешки Люка все еще звучали в ушах. С каждым днем я все меньше верил в свое призвание. Богословское образование казалось мне бесплодным. И таким удобным! Я выбрал путь аскета, но жил как паша. Всегда сыт, есть крыша над головой, огражден от невзгод — я мог посвятить свое время тому, что любил больше всего на свете, — книгам.

Я ясно видел свою карьеру. Никогда я не стану сельским священником. По окончании семинарии, после защиты диссертации, я останусь в Риме и поступлю в Папский Григорианский университет. Занимая посты в европейских резиденциях папских нунциев, я буду подниматься по ступеням церковной иерархии все выше и выше, пока не достигну вершин. Прочное положение под знаком достатка и власти. Все то, что я ненавидел в родителях, теперь ожидало меня, хотя и в другой форме.

Я поделился своими сомнениями с духовными наставниками. Но в ответ услышал только обычные речи священнослужителей — живительный бальзам, проливаемый на душевные раны. 29 июня, в день возведения в сан священников в «лоне Святой Римско-католической апостольской церкви», я отказался от сутаны.

Люк ошибся. Я находился не в больнице для здоровых.

Я был на кладбище. Здесь все были мертвы. И я в том числе.

Я вернулся в Париж и прорвался в парижское архиепископство. Там мне предложили длинный перечень гуманитарных организаций. Я остановился на первой же миссии на том континенте, который для себя выбрал, — в Африке. «Земля надежды» — ассоциация бельгийских францисканцев, которая принимала в свои ряды добровольцев-мирян, показалась мне самой подходящей. Эта партия дальше других углублялась в зоны риска.

И вот в 1993 году, за год до начала геноцида в Руанде, началось мое первое приключение.

Указатели на выезде с автострады вернули меня к действительности.

Я устремился в туннель на въезде в Орлеан, продолжая думать о Люке и о том, как переменились наши судьбы. У меня все было еще впереди. От этой мысли я вздрогнул. Никогда я не последую за ним по дороге самоубийства. Теперь я должен был это признать и найти причины, толкнувшие его на такое. Что-то должно было случиться. Немыслимое событие, которое выбросило Люка из его собственной судьбы. Я должен пролить свет на его решение. Только при этом условии к нему вернется сознание.

9

Рабочий кабинет.

Груда бумажного хлама. Срочные сообщения. Я закрыл дверь и вскрыл новую пачку сигарет. «Курение может нанести вред сперматозоидам и уменьшить детородную способность». Такие предупреждения действовали мне на нервы. В памяти возникли слова, сказанные Антоненом Арто по поводу наркотиков: «Способы саморазрушения не имеют значения: общества это не касается».

Мой взгляд упал на желтые листочки, приклеенные к пачкам деловых бумаг: «11.00 — позвонить Дюмайе», «12.00 — Дюмайе» и еще «14.00 — Дюмайе. СРОЧНО!». Натали Дюмайе, комиссар и начальник Отдела уголовной полиции, руководила оперативными группами на Орфевр, 36. Я посмотрел на часы: почти 15.00. Для чаепития с цербером рановато. Я снял плащ и пролистал документы. Того, что я надеялся там найти, не было. На автоответчиках моего мобильного и городского телефонов также не нашлось ни одного заслуживающего внимания сообщения. Тогда я позвонил Маласпе.

— Ты чего не звонишь? — набросился я на него. — Как продвигается дело с цыганами?

— Я только что был на факультете в Нантере и говорил с профессором, специалистом по цыганскому языку и культуре. Ты был прав. Этот трюк с обувью — их обычай. Он считает, что наш клиент снял обувь со своей жертвы, чтобы его не преследовал ее призрак. Типично цыганский ход мыслей.

— Хорошо. Поищешь в базах данных Судебной полиции. Выберешь всех цыган, которые проходили по делам за последние годы, особенно в девяносто четвертом.

— Уже сделано. Еще мы работали в Центральном комиссариате Кретея. Проверяли местные общины.

— Ты где сейчас?

— На набережной. Возвращаюсь в Контору.

Я положил на папку с делом медальон с изображением архангела Михаила.

— Перед тем как пойдешь к себе, зайди ко мне. У меня для тебя кое-что есть.

Я положил трубку и вызвал Фуко. Пока я обдумывал подробности ночных происшествий, в дверь моего кабинета постучали. Старший оперативник моей группы выглядел жизнерадостным шалопаем: курчавые волосы, узкие плечи, обтянутые «Бом-бером», сияющая улыбка. Фуко был как две капли воды похож на Роджера Далтри, солиста группы «Who» времен Вудстока.

Мой заместитель принял мрачный вид, собираясь заговорить о несчастье, случившемся с Люком, но я жестом остановил его.

— Ты должен мне помочь. Задание необычное.

— В каком смысле?

— Я хочу, чтобы ты прощупал парней Люка. Какое дело они раскручивали?

Он кивнул, но довольно скептически:

— Это будет нелегко.

— Пригласи их выпить. Прикинься своим в доску.

— Можно попробовать…

Вчера Дуду показал мне, что его ребята не расположены к сотрудничеству.

— Послушай, никто не знает Люка так хорошо, как я. У того, что он сделал, должна быть внешняя причина. Нечто необъяснимое, обрушившееся на него внезапно. Депрессия или приступ хандры тут ни при чем.

— Что это может быть?

— Понятия не имею. Но я хочу знать, не работал ли он над каким-нибудь особым делом.

— О'кей. Это все?

— Нет. Перетряхни его личную жизнь. Банковские счета, кредиты, налоговые выплаты — все. Раздобудь счета за телефонные разговоры — с мобильного, служебного, домашнего. Все входящие звонки за три месяца.

— Ты думаешь, что-то всплывет?

— Я хочу удостовериться в том, что у Люка не было секретов — двойной жизни или не знаю чего еще.

— Двойная жизнь? У Люка?

Фуко держал руки в карманах, и вид у него был смущенный.

— Поинтересуйся также в центре психологической экспертизы Судебной полиции. Там на Люка должно быть досье. Разумеется, действовать надо как можно осторожнее.

— А «быки»?

— Разберись с ними по-быстрому и держи меня в курсе.

Фуко ушел, скептически качая головой. Я и сам не верил, что из этого что-то выйдет. Если Люку было что скрывать, он бы прежде всего уничтожил следы. Нет ничего хуже, чем охотиться за охотником.

Дверь снова открылась: на пороге стоял Маласпе. Крепкий, бесстрастный, закутанный в парку, на ремне через плечо всегда маленький патронташ, сплетенный на индейский манер. Длинные седые пряди, стянутые в конский хвост, и трубка в зубах довершали картину. Он напоминал скорее учителя технического лицея, чем полицейского, прослужившего в Уголовной полиции пятнадцать лет.

— Хотели меня видеть?

Из-за трубки он проглатывал половину слов. Я открыл ящик стола, вынул прозрачный пакетик и положил в него образок с изображением архангела Михаила.

— Разузнай об этом все, что можешь, — сказал я, перебрасывая ему пакет. — Проконсультируйся у специалистов по нумизматике. Я хочу точно знать происхождение этой штуки.

Маласпе повертел пакет, рассматривая содержимое со всех сторон.

— Что это?

— Именно это я и хочу узнать. Сходи к профессорам, перетряхни факультеты.

— Кажется, мне впору опять за парту.

Он сунул образок в карман и исчез. Я провел битый час, изучая материалы, скопившиеся у меня на столе, — ничего стоящего. В 17.00 я поднялся и пошел к начальнице.

Постучал в дверь и услышал предложение войти. Атмосфера чистоты, где витал легкий запах ладана, — это мне напомнило мое собственное жилище.

Натали Дюмайе отличалась сильным и решительным характером, но этого никак нельзя было предположить по ее внешности. Лет сорока, бледная кожа, фигура манекенщицы, стрижка «каре» — черные волосы уложены с нарочитой небрежностью. Угловатая резкая красота, которую смягчали огромные глаза — зеленые, спокойные, мягко проникающие вам в душу. Всегда шикарно одетая, можно сказать, по последней моде, она носила итальянские фирменные вещи, которые редко можно увидеть у нас на набережной Орфевр.

Это что касается внешности. По характеру Дюмайе полностью соответствовала духу Уголовной полиции: жесткая, циничная, упорная. Раньше она работала в группе «Антитеррор», потом в Наркотделе и везде показала себя с лучшей стороны.

У нее имелись две отличительные особенности. Во-первых, очки в гибкой оправе, которую невозможно сломать: ее можно смять в руке, но она тут же восстанавливает свою форму. Дюмайе была такой же: несмотря на мягкие манеры, она ничего не забывала и никогда не теряла из виду свою цель. Другой ее особенностью были кончики пальцев. Заостренные, длинные, они напоминали сверхтонкие молоточки огранщика алмазов, такие твердые, что ими можно разбивать драгоценные камни.

— Хотите чашечку «Кимун»? — спросила она, поднимаясь из-за стола.

— Спасибо, не беспокойтесь.

— Я все-таки приготовлю.

Она поколдовала над чайником. В ее движениях было что-то от студентки и верховной жрицы. И эта ее чайная церемония отдавала чем-то древним, культовым. Мне вспомнились ходившие у нас слухи, будто Дюмайе посещает секс-клубы, где участники обмениваются партнерами. Так это было или нет? Я вообще не верил слухам, а уж этим особенно.

— Если хотите, можете курить.

Я кивнул, но сигареты вынимать не стал. Нельзя было расслабляться — «срочный» вызов не предвещал ничего доброго.

— Вы знаете, зачем я вас вызвала?

— Нет.

— Присаживайтесь.

Она пододвинула ко мне чашку:

— Мы все потрясены, Дюрей.

Я уселся, ничего не ответив.

— Полицейский такого класса, как Люк, такой сильный, надежный… Это кошмар какой-то!

— Вы меня в чем-то упрекаете?

Резкость моего тона вызвала у нее улыбку.

— Как продвигается расследование в Ле-Пере?

Я вспомнил о своем предчувствии: победу праздновать еще рано.

— Продвигается. По одной из версий, это могли быть цыгане.

— У вас есть доказательства?

— Только предположения.

— Будьте осторожны, Дюрей. Чтобы без всяких расовых предрассудков.

— Поэтому я и не распространяюсь об этом деле. Дайте мне немного времени.

Она рассеянно кивнула. Это было только вступление.

— Вы знаете Кондансо?

— Филиппа Кондансо?

— Служба собственной безопасности, дисциплинарный отдел. Похоже, на Субейра есть что-то существенное

— Что значит — существенное?

— Не знаю. Он позвонил мне сегодня утром и только что перезвонил снова.

Я молчал. Кондансо был одним из тех, кто любит копаться в дерьме и буквально кончает от радости, когда один из нас оказывается за воротами. Тыловая крыса, хлебом не корми — дай только унизить опера, заставить его подавиться своим геройством.

— Рапорт на Люка составлял он. И дело ведет он.

— Как всегда.

— Он считает, что его люди уже вышли на след. Сегодня после полудня кто-то запросил данные на Люка в банке. Он без труда определил любителя совать нос в чужие дела.

Что ж, Фуко зря времени не терял. Она пристально смотрела на меня своим текучим взглядом. В одно мгновение он стал жестким, и ее глаза превратились в бриллианты:

— Что вы хотите раскопать, Дюрей?

— То же, что и Служба безопасности, что и все. Я хочу понять причины поступка Люка.

— Депрессия беспричинна.

— Ничто не указывает на то, что у Люка была депрессия. — Я повысил голос. — У него двое детей, жена. Черт, не мог же он просто взять и бросить их! Должно было произойти что-то невероятное!

Не отвечая, Дюмайе взяла чашку и подула на краешек.

— Есть кое-что еще, — продолжал я уже спокойнее. — Люк — католик.

— Мы все католики.

— Но не такие, как он. И не как я. Каждое воскресенье мы бываем на службе, каждое утро молимся. То, что он сделал, противоречит нашей вере, понимаете? Люк отказался не только от жизни, но и от спасения души. И я должен найти объяснение такому отказу. Это никак не отразится на разработке других дел.

Комиссар сделала маленький глоток, словно котенок.

— Где вы были сегодня утром? — спросила она, осторожно ставя чашку на стол.

— За городом, — неохотно ответил я. — Надо было кое-что проверить.

— В Берне?

Я молчал. Она перевела взгляд на открытое окно, за которым виднелась Сена. День клонился к закату. Речная гладь напоминала застывший цемент.

— Мне сегодня позвонил Левен-Паю, шеф Люка. Ему звонили жандармы из Шартра. Они по телефону получили сигнал. К врачу из местной больницы приезжал парижский полицейский. Высокий, с горящим взглядом… Вам это ни о чем не говорит?

Я резко наклонился и схватился за край стола:

— Люк — мой лучший друг. Повторяю вам: я хочу понять, что его толкнуло на такую крайность!

— Его уже не вернуть, Дюрей.

— Он не умер!

— Вы прекрасно понимаете, что я имею в виду.

— Вы предпочитаете, чтобы об этом прознали дерьмокопатели из Службы собственной безопасности?

— Это их работа.

— Да, работа, которая состоит в том, чтобы заводить дела на коррумпированных полицейских, игроков или содержателей борделей. У Люка другой мотив!

— Какой? — насмешливо спросила она.

— Не знаю, — признался я, отодвигая стул. — Пока еще. У этого самоубийства должна быть причина. Что-то необычное, и я хочу это выяснить.

Она медленно повернулась в кресле, чувственным, грациозным движением вытянула ноги и оперлась каблуками о радиатор.

— Нет убийства — нет дела. Все остальное нашего отдела не касается. А значит, и вас.

— Люк для меня как брат.

— Именно об этом я и говорю. Вы — заинтересованное лицо.

— Мне что, взять отпуск или как?

Никогда она не казалась мне такой жесткой и безразличной.

— У вас есть два дня. В течение сорока восьми часов можете не заниматься ничем другим, пока у вас не сложится определенное представление. После этого вы вернетесь к повседневной работе.

— Спасибо.

Я встал и пошел к двери. Я уже поворачивал ручку, когда она сказала:

— И последнее, Дюрей. Не вы один скорбите о Люке. Я тоже хорошо его знала, когда мы работали вместе.

Ответа не требовалось, но я обернулся, пораженный внезапной догадкой. В который раз я удостоверился в том, что ничего не смыслю в женщинах. Натали Дюмайе, женщина, железной рукой управлявшая Уголовной полицией, полицейский от Бога, которая вырывала признания у террористов «Вооруженной исламской группы» и раскручивала цепь поставки героина из Афганистана, беззвучно плакала, закрыв лицо руками.

10

Чистилище.

Слово возникло в моем сознании, как только я вошел в двери реанимационного отделения. Чистилище, где заключены души праведников в ожидании Христа, который придет за ними. Таинственное пространство, где пребывают души детей, умерших до крещения. Бесконечное, темное, давящее пространство, где они ждут решения своей участи. Между жизнью и смертью, как сказал Свендсен.

Одетый в завязанный на спине халат, шапочку и бумажные бахилы, я шел по темному коридору. Слева — освещенная ночником комната медсестры, справа — перегородка из стеклоблоков. В полумраке слышались только щелчки аппаратов искусственной вентиляции легких и попискивание «Физиогарда».

Я размышлял над цитатой из IV песни «Божественной комедии» Данте, посвященной аду:

Мы были возле пропасти, у края,
И страшный срыв гудел у наших ног,
Бесчисленные крики извергая.
Он был так темен, смутен и глубок,
Что я над ним склонялся по-пустому
И ничего в нем различить не мог.[5]

Палата номер 18. Комната Люка. Он лежал, привязанный ремнями к кровати, приподнятой под углом тридцать градусов. Все тело опутано прозрачными трубками. Один зонд вставлен в ноздри, другой проходит через рот и соединяется с черными мехами, которые поднимаются и опускаются, издавая звук, похожий на хлопок. К шее подсоединена капельница, трубка от другой капельницы тянулась к внутренней стороне локтевого сгиба. Датчик на одном из пальцев светился рубиновым светом. Справа по черному экрану бежали зеленые волнообразные линии. Над кроватью — прозрачные пакеты с растворами.

Я подошел ближе. Кажется, с людьми, находящимися в коме, надо разговаривать. Я даже открыл рот, но в голову ничего не приходило. Оставалось только молиться. Я преклонил колени, перекрестился, закрыл глаза и прошептал, склонив голову: «К Тебе взываю, к Отцу, Сыну и Святому Духу…»

Но так и не смог собраться. Мое место не здесь. Я должен быть на улицах в поисках истины. Тогда я поднялся с колен, уверенный в том, что смогу его разбудить. Я могу его спасти, но только если найду причину его поступка. Мой собственный свет вернет его из Чистилища!

В приемном отделении я обратился к секретарю и попросил позвать доктора Эрика Тюилье — невропатолога, с которым накануне мне посоветовал поговорить анестезиолог. Мне пришлось подождать, и через несколько минут появился врач. На вид лет сорока, но похож на прилежного студента, оксфордская рубашка, свитер под горло, вельветовые брюки, слишком короткие и мятые. Взъерошенные волосы придавали его облику небрежность, которую компенсировали очки в тонкой оправе.

— Доктор Тюилье?

— Да, это я.

— Майор Матье Дюрей. Уголовная полиция. Я близкий друг Люка Субейра.

— Вашему другу сильно повезло.

— У вас есть несколько минут, чтобы поговорить об этом?

— Мне нужно на другой этаж. Пойдемте со мной.

Я пошел за ним по длинному коридору. Тюилье начал свой рассказ, но не сообщил ничего нового.

— У него есть шанс выйти из комы? — прервал его я.

— Не знаю, что и сказать. Он в глубокой коме, но я видел и похуже. Каждый год более двухсот тысяч человек впадают в кому, и только тридцать пять процентов выходят из нее невредимыми.

— А что с остальными?

— Смерть. Инфекция. Некоторые превращаются в овощи.

— Мне сказали, что у него клиническая смерть длилась почти двадцать минут.

— У вашего друга кома была вызвана остановкой дыхания. Не вызывает сомнений тот факт, что его мозг некоторое время оставался без кислорода. Но сколько именно? Конечно, миллиарды нервных клеток были разрушены, особенно в церебральной зоне, они управляют когнитивными функциями.

— А в чем это проявляется?

— Если ваш друг выйдет из комы, скорее всего, у него будут осложнения. Может быть, легкие, а может, и тяжелые.

Я почувствовал, что бледнею, и сменил тему:

— А мы? Я хочу сказать, окружение. Мы можем что-нибудь сделать?

— Вы можете взять на себя уход за ним. Например, делать ему массаж. Или втирать бальзам, чтобы предотвратить высыхание кожи. Это все, чем вы можете ему помочь на данном этапе.

— Надо ли с ним разговаривать? Говорят, что это может сыграть положительную роль.

— Если честно, я об этом ничего не знаю. И никто не знает. Судя по моим тестам, Люк реагирует на некоторые раздражители. Это называется «проявлением остаточного сознания». Вообще, почему бы и нет? Может быть, голос близкого человека пойдет ему на пользу. Говорить с больным полезно также и для того, кто говорит.

— Вы встречались с его женой?

— Ей я сказал то же, что и вам.

— Какой она вам показалась?

— Потрясенной. И еще, как бы это сказать… несколько упертой. Положение трагическое. Надо принять неизбежное — другого выхода нет.

Он толкнул дверь и пошел вниз по лестнице. Некоторое время я шел за ним. Он бросил через плечо:

— Я хотел спросить у вас. Ваш друг от чего-то лечится? Ему делают инъекции?

Уже второй раз мне задавали этот вопрос.

— Вы спрашиваете из-за следов от уколов?

— Вам известно их происхождение?

— Нет, но могу поклясться, что он не употреблял наркотики.

— Отлично.

— Это бы что-нибудь изменило?

— В своем диагнозе я должен учесть все.

Дойдя до нижнего этажа, он повернулся ко мне, на его губах появилась смущенная улыбка. Он снял очки и потер переносицу.

— Ну вот и все. Мне надо идти. Остается только одно: ждать. Решающими будут первые недели. Звоните мне в любое время.

Он попрощался со мной и исчез за распахнувшимися дверями.

Я спустился в вестибюль. Я пытался и не мог представить себе Люка в шкуре наркомана. Но откуда тогда взялись эти следы? Неужели он болел? И разве мог он скрывать это от Лоры? Это я тоже должен был выяснить.

Во дворе отделения скорой помощи, около центра, куда привозили больных заключенных, людей в синей форме собралось не меньше, чем в белых халатах. Мне с трудом удалось протиснуться между двумя полицейскими фургонами и добраться до входа.

В этот момент я почувствовал, что за мной следят, и резко обернулся. Несколько пустых инвалидных кресел были вдвинуты одно в другое, как тележки в супермаркете. В первом сидел Дуду. Он до отказа опустил спинку кресла и расположился в нем как в шезлонге. В правой руке у него была сигарета, и он не сводил с меня глаз. Я слегка кивнул ему и прошел в двери. Было ощущение, что мне в спину целится снайпер.

«Тайна, — подумал я. — У парней Люка наверняка есть какая-то тайна, черт бы ее побрал».

11

— Не шуми, девочки спят.

Лора Субейра посторонилась, чтобы пропустить меня в дом. Я машинально посмотрел на часы: было 20.30. Она добавила, закрывая дверь:

— Они жутко устали, совсем без сил. А завтра в школу.

Я согласно кивнул, хотя не имел ни малейшего представления о том, когда дети должны ложиться спать. Лора взяла у меня плащ и проводила в гостиную.

— Хочешь чаю или кофе? А может, выпить?

— Кофе, спасибо.

Она ушла. Я сел на диван и огляделся. Субейра жили в скромной четырехкомнатной квартире у ворот Венсен, в одном из кирпичных домов, возведенных в Париже по плану массовой застройки. Они ее купили сразу после женитьбы, для чего взяли кучу кредитов. Все здесь было дешевым: хлипкий паркет, мебель из ДСП, грошовые безделушки… Приглушенно работал телевизор.

Об этой квартире Люк мог бы сказать как о своей женитьбе: «Побыстрее уладить это дело и поскорее о нем забыть». В сущности, ему было безразлично, где жить. Живи он один, его жилище было бы похоже на мое: без мебели, без всего личного. Оба мы были безразличны к житейским благам, в особенности к буржуазному комфорту. Но Люк внешне следовал правилам игры. Квартира в Париже, загородный дом…

Вернулась Лора с подносом, на котором стояла стеклянная кофеварка, две фарфоровые чашки, сахарница и вазочка с печеньем. Казалось, она двигалась из последних сил. Ее длинное лицо, из-за серых кудряшек казавшееся еще уже, было напряженным и усталым.

В тысячный разя задал себе все тот же вопрос: почему Люк женился на этой невзрачной глуповатой женщине, подруге детства из его родного села? Она была медсестрой и разговаривала, с трудом подбирая слова. Мне вспомнилась сальность, которую Люк частенько отпускал в ее адрес: «только миссионерская поза, без вариантов». Стало гадко.

Она села на табурет напротив меня. Нас разделял только низенький столик. Я подумал: на что теперь будут жить Лора и девочки? Надо будет выяснить, какое пособие получают жены полицейских, покончивших с собой. Но сейчас был неподходящий момент для обсуждения материальных вопросов. После нескольких банальных фраз о состоянии Люка Лора заявила:

— Я устраиваю для Люка мессу.

— Что? Но ведь Люк не…

— Я не о том. Я подумала…

Она замялась. Медленно потерла ладони.

— Я хотела собрать всех его друзей. Чтобы все объединились. Чтобы это был общий порыв…

— Ты хочешь сказать — призыв к Богу?

Лора не была верующей — полная противоположность Люку. И мне не понравилась эта идея с призывом, обыкновенным сигналом SOS, направленным в Небеса. В наши дни о Боге вспоминают только по случаю знаменательных событий: крестин, женитьбы, похорон…

— Речь идет не только о религиозной стороне, — продолжала она. — Я много читала о коме. Считается, что окружение больного может сыграть положительную роль. Были случаи, когда люди выходили из комы только благодаря тому, что с ними разговаривали и окружали атмосферой любви.

— И что же?

— Я хотела бы собрать его друзей. Чтобы создать сгусток энергии, понимаешь? Силу, которую Люк мог бы почувствовать.

Прямо как в «New Age». Я сухо спросил:

— В какой церкви это будет происходить?

— Святой Бернадетты. Это в двух шагах отсюда. Люк обычно туда и ходил.

Я знал эту часовню, расположенную на проспекте Порт-де-Венсен. Что-то вроде полуподвального бункера. Сейчас ею управляла тамильская община. Несколько лет назад, когда я еще служил в Отделе по борьбе с проституцией и сутенерством, прежнем Отделе нравов, я молился там на рассвете после прочесывания кольцевых бульваров, наводненных проститутками. Я сказал:

— Глава прихода никогда на такое не согласится.

— Почему?

— После того что сделал Люк, это исключено.

Она с горечью усмехнулась:

— Опять ваши дурацкие принципы? Но ты же сам сказал: Люк еще не умер.

— Это ничего не меняет в его поступке.

— Ты хочешь сказать, что он проклят?

— Хватит! Церковь следует определенным правилам, и…

— Я только что говорила со священником, — прервала она. — Индусом. Церемония состоится послезавтра утром.

Я искал в себе хоть искру радости, но ничего не чувствовал. Я сам себе казался ригористом, ретроградом, закрытым для всего нового. Вспомнился образок Люка, защищавший его от дьявола. Лора была права: мы оба жили в Средневековье, и он, и я.

— А ты-то, — спросила она, — почему пришел сегодня?

В ее тоне слышалось недоверие. Она всегда воспринимала меня как врага или по меньшей мере как противника. Я представлял собой недоступную для нее часть жизни Люка, ту мистическую глубину, которая от нее ускользала… И конечно же его работу полицейского. По ее мнению, это и было причиной его поступка.

— Я хотел тебя кое о чем спросить.

— Конечно. Это же твоя работа.

Я наклонился к ней и сказал как можно мягче:

— Я должен понять, что было у него на уме.

Она согласно кивнула, вытащила из рукава бумажный платок и высморкалась.

— Он ничего не оставил? Может, записку? Сообщение?

— Я бы тебе сказала.

— А в Берне ты искала?

— Я ездила туда сегодня после полудня. Там ничего нет. — Она помолчала и добавила: — Вечно эти тайны. Он не хотел, чтобы кто-нибудь понял.

— Он не болел?

— Ты о чем?

— Ну не знаю. Не делал анализов, не ходил к врачу?

— Нет, ничего такого.

— А каким он был в последнее время?

— Радостным, веселым.

— Радостным?

Она исподлобья посмотрела на меня:

— Он казался сильным, был таким деятельным, возбужденным. В его жизни что-то изменилось.

— Что?

Помолчав, она выпалила:

— Мне кажется, у него была любовница.

Я чуть не упал с дивана. Люк — янсенист. Он не то чтобы выше, а скорее вне плотских удовольствий. Это все равно что заподозрить папу в том, что он украл реликвии Ватикана для перепродажи.

— И у тебя есть доказательства?

— Предчувствия. Подозрительные совпадения. — Ее взгляд стал ледяным: — Вы ведь это так называете?

— Какие же?

Она не ответила. Опустив глаза, она судорожными движениями рвала в клочки бумажный платок. В этом жесте не было горя, скорее бешенство.

— У него изменилось настроение, — снова заговорила она. — Он был возбужден. Женщины такое чувствуют. И потом, он стал исчезать…

— Куда?

— Понятия не имею. Это началось в июле. Сначала на выходные. «Работа», — говорил он. А в августе он мне сказал, что едет в Берне. На две недели. Потом он уезжал в Европу. И каждый раз на неделю. Говорил, что ведет расследование. Но я же не дура.

— А когда прекратились эти поездки?

— В октябре они еще продолжались.

Подозрения Лоры были сильно преувеличены. Люк ей просто сказал правду: частное расследование. Что-то, над чем он работал скрытно, втайне от других. Может, как раз это дело я и ищу…

— У тебя и правда нет никаких соображений, куда он ездил?

Она снова горько усмехнулась:

— Почти никаких. Но я тоже провела маленькое расследование. Я обыскала его карманы, проверила записную книжку.

— Ты рылась в…

— Так делают все женщины. Оскорбленные женщины. Тебе этого не понять. — Ее платок превратился в крошки. — Я нашла только один намек. Один раз. Билет в Безансон.

— Безансон? Но зачем?

— Откуда я знаю? Наверное, там живет его шлюха.

— А билет от какого числа?

— От седьмого июля. В тот раз он отсутствовал четыре дня. А ты говоришь, Европа…

Лора дала мне в руки вожделенный ключ. Расследование привело Люка в Юра. Я попытался ее урезонить:

— Мне кажется, ты себя накручиваешь. Ты знаешь Люка так же хорошо, как и я. Даже лучше, чем я. Его это мало интересует.

— Да уж, — засмеялась она.

— Он сказал тебе правду: он вел расследование, вот и все. Свое личное расследование в свободное от работы время.

— Нет. У него была женщина.

— С чего ты так решила?

— Он изменился. В физическом плане.

— Не понимаю.

— Меня это не удивляет. — У нее прервалось дыхание, но она взяла себя в руки и продолжала безразличным тоном: — После рождения девочек он ко мне не притрагивался.

Я заерзал на диване. У меня не было никакого желания слушать такого рода признания. А она продолжала:

— Классический случай. Я и не настаивала. Секс его никогда не привлекал. Но этим летом все изменилось. Казалось, у него появилась потребность в сексе. Можно даже сказать, он был ненасытным.

— Но ведь это скорее знак того, что ваш брак стал более прочным, разве нет?

— Бедный Матье. Вы с ним два сапога пара.

Она произнесла это без какой-либо нежности, а затем сказала:

— Возврат к пылкости как раз и есть один из признаков измены. Муж входит во вкус, понимаешь? А тут еще угрызения совести. Что-то вроде компенсации: муженек пытается возместить жене нанесенный ущерб.

Мне действительно было не по себе. Представить себе Субейра в постели — все равно что заглянуть к священнику под сутану. Раскрыть секрет, который тебе совсем не нужен. Я встал, чтобы прекратить этот разговор, и сказал наконец о цели моего визита:

— Нельзя ли мне… могу я осмотреть его кабинет?

Она тоже поднялась и разгладила складки на серой юбке, усыпанной бумажными крошками:

— Только предупреждаю, ты там ничего не найдешь. Я уже все перерыла.

12

Кабинет был буквально вылизан до блеска. Там царил такой же нарочитый порядок, что и на набережной Орфевр. Интересно, Лора или сам Люк все здесь прибрали? Я закрыл дверь, снял пиджак, отстегнул свой «хольстер». Вряд ли здесь удастся что-нибудь найти. Но чего не бывает, всем свойственно ошибаться, и потом, у меня полно времени.

Я обогнул письменный стол и ноутбук, чтобы взглянуть на фотографии на низком столике у окна. Амандина и Камилла на пони, в бассейне, за изготовлением масок… Открытка из Рима, подписанная мной: «Мы знали только фабрику, а я нашел завод!» Под «фабрикой священников» подразумевался Сен-Мишель-де-Сез, а под «заводом» — Папская семинария. На другой фотографии был запечатлен человек в комбинезоне, на голове — каска с налобным фонарем. Он стоял перед входом в пещеру и радостно потрясал крюками и веревками. Это, несомненно, был Николя Субейра, спелеолог, отец Люка. Люк всегда отзывался о нем с восхищением. Он погиб в 1978 году в Пиренеях на дне пещеры Жандре около двух тысяч метров глубиной. В те годы я завидовал Люку оттого, что у него был такой героический отец, завидовал даже самой его гибели. Мой отец был лишь видимостью, рекламным родителем, и умер он несколько лет спустя от инфаркта, в Венеции, в «Харрис баре», после обеда, за которым было слишком много выпито. Что посеешь, то и пожнешь.

Я наклонился над рифлеными шторками, закрывавшими стенной шкаф, — заперто на ключ, попытался открыть дверцу шкафчика — то же самое. Тогда я сел за письменный стол и включил компьютер.

Я пробежал пальцами по клавишам и обнаружил, что для того, чтобы проникнуть в память компьютера, пароль не нужен. Там не было ничего интересного. Обычный домашний компьютер, забитый счетами, долговыми расписками, фотографиями путешествий, играми. Я открыл почту. Мейлы тоже не представляли никакого интереса: заказы, реклама, анекдоты…

Однако несколько сообщений привлекли мое внимание. Все они были отправлены по одному и тому же адресу и сразу же стерты. В памяти осталась только одна строчка, подтверждающая отсылку. Последнее такое письмо было отправлено накануне самоубийства Люка. Там был адрес: unital6.com.

Я прокачал этот адрес в «Гугле». Такой сайт действительно существовал: www.unital6.com. Двойной щелчок. Логотип. На фоне лурдского пейзажа появился силуэт Бернадетты Субиру[6] с голубым поясом. Изображение сопровождалось текстом на итальянском языке. Я прекрасно говорил на нем еще со времен семинарии.

Unital6 была добровольной ассоциацией, которая организовывала паломничества в Лурд. Почему Люк искал с нею контактов? У меня снова возникли подозрения о смертельной болезни… Однако Лора казалась такой уверенной, да и врачи в Отель-Дье сразу обнаружили бы рак или инфекцию. Был ли этот сайт связан с расследованием? Зачем выходить на него прямо перед самоубийством?

Я пропустил вступительную страницу и проглядел статьи. Оказалось, Unital6 занималась и другой деятельностью: семинары, приют в итальянских аббатствах. Я прочитал перечень семинаров. Единственное, что могло заинтересовать Люка, — коллоквиум о «возвращении дьявола», назначенный на 5 ноября в Падуе. Я пообещал себе проконсультироваться у полицейских-компьютерщиков. Может, они сумеют восстановить тексты электронных писем.

Я оставил компьютер и занялся письменным столом. В ящиках были только фрагменты официальной стороны его жизни: банковские счета, страховые квитанции, бланки социальной безопасности… Я мог бы разобраться во всех этих документах, но у меня не было сейчас никакого желания копаться в цифрах. В последнем ящике — записная книжка с фамилиями, телефонные номера, инициалы. Некоторые были мне известны, другие нет, а кое-какие невозможно было разобрать. Я положил записную книжку в карман. Продолжая поиски, я нашел связку маленьких ключей. Огляделся: встроенный шкаф с рифлеными дверцами…

Дверцы из тонких пластинок легко открылись. На полках плотно стояли серые папки с документами, завязанные тесемками, на каждом корешке была проставлена буква «Д» и даты: 1990–1999, 1980–1989, 1970–1979… И так до начала века. Я вынул крайнее правое досье, на котором значилось «2000…», положил его на пол и развязал тесемки.

Две папки с датами 2000 и 2001. Я открыл папку за 2001 год и обнаружил снимки теракта 11 сентября. Башни, из которых валит дым, падающие вниз тела, охваченные паникой запыленные люди, бегущие по мосту. Ниже оказались другие фотографии: трупы с выколотыми глазами, растерзанные тела детей, заваленные строительным мусором. И комментарий: «Грозный, Чечня». Я продолжал листать досье: части скелетов, череп, сжимающий в челюстях женские трусики. Читать сопроводительный текст не было никакой необходимости: это была эксгумация жертв Эмиля Луи в районе Огзера.

Зачем Люк хранил эти ужасы? Я поставил папку на место, открыл другую, за 90-е годы, и стал перебирать листы наугад.

1993. Жертвы резни на улочке алжирского села.

1995. Разорванные взрывами тела в лужах крови, обгоревшие железные листы. «Теракт, совершенный смертником. Рамат-Эшколь, Иерусалим, август 1995». У меня дрожали руки. Я уже понял, что одна из папок будет посвящена моему собственному кошмару. Черные тела в красной от крови грязи, изрезанные лица и груды трупов насколько хватало взгляда: «Руанда, 1994».

Я закрыл досье, не дожидаясь, когда снова увижу все это. Мне даже не удалось с первого раза завязать тесемки. По лицу лился холодный пот. И снова, как в самые худшие дни, вернулся страх. Я встал, раздвинул шторы на окне и выглянул во двор, погруженный в ночную тьму. Через несколько секунд стало легче, но я чувствовал себя разбитым и униженным, в очередной раз ощутив, что так и не избавился от Руанды, она по-прежнему здесь, со мной, под самой кожей.

Я мысленно вернулся к Люку. Так вот о чем он думал вечерами и в выходные. Искал, вырезал, регистрировал самые ужасные проявления человеческой жестокости. Я наклонился над полками и вынул папку, датированную 1940–1944 годами. Я ожидал увидеть описания нацистских злодеяний, но сверху лежали материалы по Азии. Вивисекция, совершаемая японцами в масках и хирургических халатах. Подпись гласила: «Женщина была изнасилована и оплодотворена исследователем группы 731 Коябачи, который в данный момент извлекает зародыш». Руки вивисектора в перчатках, окровавленное тело, на заднем плане люди в гражданской одежде и тоже в масках. Картина запредельного ужаса.

Следующая папка содержала то, что я и ожидал найти: нацизм и его зверства. Концлагеря. Изголодавшиеся люди, изможденные, сломленные. Трупы, сваленные экскаватором в кучу. Мой взгляд задержался на одной фотографии. Ежедневная сцена в блоке 10, Освенцим, 1943 г.: расстрел очередной партии заключенных, обнаженных, стоящих лицом к кафельной стене в ожидании, когда офицер всадит им пулю в затылок; большинство — женщины и дети. Меня потрясла одна деталь: подчеркнутые зерном фотографии черные косички, выделявшиеся на белой и хрупкой спине одной из девочек.

Я поставил папки на место: свою дозу я уже получил. На других полках в хронологическом порядке были расставлены папки, относящиеся к другим векам: XIX, XVIII… Я мог купаться в этом кошмаре до самой зари. Гравюры, картины, описания, и все на ту же тему: войны, пытки, казни, убийства… Антология зла, таксономия жестокости. Но что означала эта буква «Д», написанная на корешке каждой из папок?

И вдруг меня осенило: «Д» — это дьявол, или демон.

Я вспомнил «Танцы с мистером Д» группы «Rolling Stones».

Полное собрание сочинений дьявола, или почти…

Звонок мобильного телефона заставил меня подскочить на месте.

— Это Фуко. Я только что обедал с Дуду.

Было около одиннадцати вечера. Жуткие картины все еще стояли у меня перед глазами.

— Как все прошло?

— Голова до сих пор раскалывается, но я узнал, что хотел. Люк в последнее время проводил собственное расследование.

Он еле ворочал языком — похоже, все еще не протрезвел.

— Что за расследование?

— Убийство Массина Ларфауи.

— Торговца пивом?

— Точно.

Я знавал кабила, когда еще работал в Отделе нравов. Один из крупнейших поставщиков парижских баров, ресторанов и ночных клубов. Слухи о его смерти до меня не дошли.

— Когда его завалили?

— В начале сентября. Одна пуля в голову, две в сердце. Работа профессионала.

— А почему дело не у нас?

— Наркотдел давно следил за Ларфауи. Он занимался наркотрафиком: конопля, кокаин, героин. Они и договорились с Судебной полицией, чтобы те отдали убийство им.

— Как идет расследование?

— Да никак. Ни улик, ни свидетелей, ни мотива. Ничего нет. Судебный следователь собирается закрыть дело, но Люк за него держался.

Само по себе это убийство еще не снимало подозрения в коррупции. Даже наоборот. Ларфауи всегда что-то затевал, добиваясь для своих клиентов — владельцев питейных заведений — кое-каких поблажек со стороны полиции. Выдать лицензию IV категории, закрыть глаза на какой-нибудь притон, защитить бар от рэкетиров. Полицейские всегда были лучшими телохранителями. Удалось ли Люку что-то разнюхать в связи с этим убийством? Или, напротив, он что-то покрывал?

— У тебя есть какие-нибудь подробности об убийстве Ларфауи? Где его подстрелили?

— У него. В его загородном доме в Олне-су-Буа 8 сентября около 23 часов.

— Пуля, оружие?

— Этого я из Дуду так и не вытянул. Но все очень походило на настоящую казнь. Сведение счетов или месть. В принципе, это мог сделать любой профи. — Фуко помолчал. — В том числе и полицейский.

— А что об этом думал сам Люк?

— Вот этого никто и не знает.

— А о поездках Люка в последнее время Дуду ничего не говорил?

— Нет.

— Кто судебный следователь по делу Ларфауи?

— Годье-Мартиг.

Скверно. Узколобый придурок с аккуратно подстриженными мыслями. От него никакой левой информации не добьешься. И тем более не удастся ознакомиться с досье.

— Иди-ка проспись, — подытожил я. — Завтра я поручу тебе кое-что еще.

Фуко расхохотался. Видно, допился до чертиков. Я отключил телефон. Не таких новостей я ждал. Быть не может, чтобы расправа над торговцем спиртным и наркотиками довела Люка до отчаяния.

Я повернулся к встроенному шкафу. Нижняя полка была в алфавитном порядке заставлена папками, помеченными, помимо литеры «Д», строчными буквами. Открыв первое досье, я понял: здесь собраны серийные убийцы. В этих папках были они все, из всех времен, со всех континентов. От Жиля де Рэ до Теда Банди, от Жозефа Ваше до Фрица Хаарманна, от Джека-потрошителя до Джеффри Дэймера. Я не стал просматривать эти материалы: большинство было мне известно, к тому же совсем не хотелось вновь вываляться в этой грязи. Да и разглядывать самый нижний ряд, по-видимому, посвященный порнографии и всем извращениям, какие только способна изобрести похоть, у меня не было никакого желания.

Я протер глаза и поднялся. Пора было приступать к большому шкафу. Открыв обе дверцы, я обнаружил новые архивы, все так же отмеченные литерой «Д». Но на этот раз кое-что изменилось: здесь была представлена обширная иконография дьявола. Его изображения во все времена.

Я вынул папки с левой стороны и разложил их на письменном столе. Первые в истории человечества демоны Древнего мира, порожденные шумерской и вавилонской традицией. Я задержался на главном из них — Пазузу, демоне ассирийского происхождения, насылавшем чуму.

В студенческие годы я изучал демонологию. Мне было знакомо это четырехкрылое чудище с головой летучей мыши и хвостом скорпиона. Он олицетворял злые ветры, те, что приносят недуги и увечья. Я всматривался в его вздернутую морду, торчащие как попало зубы. Он сам по себе веками вдохновлял дьявольскую традицию. И когда снимался выдающийся фильм о дьявольских кознях, такой, как «Изгоняющий дьявола» Уильяма Фредкина, — перед нами представал все тот же Пазузу, черный ангел четырех ветров, откопанный в песках Ирака.

Перелистываю страницы: Сет, древнеегипетский демон; Пан — древнегреческое божество плотского вожделения с козлиной головой и волосатым телом; Лотан, «Тот, что извивается», — прообраз Левиафана.

Другие папки. Раннехристианское искусство, в котором зло, согласно Книге Бытия, представлено в виде змеи. Затем Средневековье, золотой век Сатаны. Иногда это было трехглавое чудище, пожирающее грешников на Страшном суде, или же черный ангел с перебитыми крыльями, а также горгульи, скульптуры и барельефы с выставленными напоказ отвратительными культяпками, безобразными пастями, заостренными зубами.

В дверь тихо постучали. Лора, стараясь не шуметь, вошла в комнату. Была полночь. Она взглянула на папки, сваленные у моих ног.

— Я все уберу, — поспешно пообещал я.

Она устало отмахнулась: какая разница! Очевидно, она плакала, у нее потекла тушь, так что глаза казались подбитыми. У меня мелькнула нелепая и жестокая мысль: моя мать ни в коем случае такого бы не допустила. Я вспомнил, как, когда хоронили отца, она по дороге на кладбище, в машине, подкрашивала ресницы водостойкой тушью на случай несвоевременных слез.

— Я ложусь спать, — сказала Лора. — Тебе что-нибудь нужно?

У меня пересохло во рту, но я отрицательно покачал головой. Я и так чувствовал себя неловко, оказавшись наедине с Лорой в столь позднее время.

— Ничего, если поработаю здесь всю ночь?

Она снова взглянула на разбросанные по полу фотографии. Ее опечаленный взгляд застыл на маске тибетского демона, торчащей из коробки.

— Он проводил здесь все выходные, собирая эти мерзкие штуки.

В ее голосе прозвучало скрытое неодобрение. Повернувшись к двери, она уже взялась за ручку, но передумала:

— Я хотела тебе кое-что сказать. Мне тут вспомнилась одна деталь.

— Что именно?

Машинально я вскочил со стула, вытирая ладони о брюки: я был весь в пыли.

— Я как-то спросила, зачем он в этом копается. Он только и сказал: «Я нашел жерло».

— Жерло? Больше он ничего не говорил?

— Нет, он был как безумный, словно видел галлюцинации. — Она умолкла, вдруг погрузившись в воспоминания. — Если соберешься ехать ночью, захлопни за собой дверь. И послезавтра не забудь про мессу.

«Я нашел жерло». О каком жерле шла речь? Имел ли Люк в виду технический или географический термин? Могло это быть что-то живое или, напротив, нечто вещественное?

Прошло несколько часов. В обществе дьявольских фресок Фра Анджелико и Джотто, зловещих картин Матиса Грюневальда и Брейгеля Старшего, дьявола с крысиным хвостом Иеронимуса Босха, свиноподобного дьявола Дюрера, ведьм Гойи, Левиафана Уильяма Блейка.

К трем часам утра я добрался до последнего ряда. На ощупь определил, что в папках были уже не фотографии, а медицинские снимки, рентгенограммы, результаты сканирования мозга. Я прочитал подписи. Речь шла о больных в стадии обострения, в частности о буйных шизофрениках.

Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, до чего додумался Люк. В его представлении, современными изображениями дьявола могли служить эти мозговые спазмы, снятые вживую, прямо внутри самого органа. Все это вполне укладывалось в логическую цепочку: опознать зло во всех его формах…

Я быстро просмотрел эти материалы, кое-что отобрал для своего досье, кое-что отложил для Свендсена. Снова уселся за стол, совершенно измученный, — уезжать отсюда так поздно у меня не было сил. Мысли стали путаться, я чувствовал себя все хуже и хуже. Дело не только в усталости. С самого начала этого обыска меня терзало страшное воспоминание: Руанда. То, что я вновь увидел картины резни, уже выбило меня из колеи на всю ночь. Осознав, насколько я измотан, я понял, что мне с этим не совладать.

Я был готов к сошествию в ад. В глубокий колодец собственных воспоминаний.

13

Когда я открыл для себя Руанду, такой страны не существовало. Во всяком случае, для всего остального мира. Одна из беднейших стран на земле, однако ни войн, ни голода, ни природных катаклизмов — ничего такого, что могло бы привлечь внимание средств массовой информации или подвигло бы продюсеров организовать там рок-концерт.

Я прибыл туда в феврале 1993 года. Все было уже предопределено. Как умирающий, который не падает только благодаря нервному напряжению, Руанда жила энергией ненависти. Ненависти противостояния этнического меньшинства — тутси, стройных и утонченных, и хуту, приземистых и коренастых, составлявших 90 % населения страны.

Я начал свою гуманитарную миссию на стороне угнетенного народа тутси. По другую сторону баррикады находилось ополчение хуту, вооруженное ружьями, дубинками и мачете. По всей стране они избивали и убивали граждан, сжигали их жилища — все совершенно безнаказанно. В составе организации «Земля надежды» мы ездили по стране, привозили провизию и медикаменты, но были вынуждены вступать в переговоры перед каждым блокпостом хуту и все равно приходили слишком поздно. И это не считая прочих гуманитарных радостей: накладок с поставками, продуктов с истекшим сроком хранения, бюрократической волокиты.

Конец 1993

Улицы Кигали содрогались от сообщений «Свободного телерадиовещания Тысячи Холмов», которое призывало резать «тараканов». Этот вой преследовал меня повсюду, даже в диспансере, где я спал. Он звучал на улицах, в зданиях, вместе с удушливой жарой проникая сквозь трещины в стенах.

1994

Предпосылки геноцида множатся. В страну ввезено 500 ООО мачете. Растет число уличных баррикад. Рэкет, насилие, унижение… Ничто не может сдержать «Власть хуту» — ни правительство страны, ни ООН, приславшая миротворцев, которые ни во что не вмешиваются. И повсюду беспрерывно звучит голос «Радио Тысячи Холмов»: «Когда кровь пролита, ее уже не соберешь. Скоро мы об этом услышим. Народ — вот истинная армия! Народ — это сила!»

Я молюсь утром и вечером. В этой стране, где 90 % жителей — католики, Бог нас покинул. Его уход вписан в красный камень латерит и слышится в голосе диктора этой жуткой радиостанции: «Вот имена предателей: Себукиганда, сын Бутете, который живет в Кидахо; Бенакала, владелец бара… Тутси, мы укоротим вам ноги!»

Апрель 1994

Взорвался самолет президента хуту Жювеналя Хабияримана. Никто не знает, чьих рук это дело. Может, фронта восставших тутси, находящихся в изгнании, а может, экстремистов хуту, решивших, что их президент недостаточно активен. Либо вообще какой-то третьей силы, действовавшей в собственных тайных интересах. В любом случае это послужило сигналом к началу резни. «Вы слушаете «Радио Тысячи Холмов». Я уже выкурил с утра косячок. Приветствую парней на баррикадах… Ни один таракан не должен от вас ускользнуть!»

Чтобы пройти через любую баррикаду, необходимо предъявить документы. Таким образом выявляли всех тутси, затем их убивали, а тела сбрасывали в только что вырытые рвы. За три дня в столице уже насчитывалось несколько тысяч убитых. Хуту быстро организуются. У них своя цель: тысяча убитых каждые двадцать минут!

В Кигали отовсюду слышится звук, который я никогда не смогу забыть: звук мачете, которыми с угрозой и упоением скребут по мостовой. Лезвиями чиркают по камням, прежде чем вонзить в тело, а затем окровавленные клинки с визгом выдергивают из жертвы…

Всех иностранцев эвакуировали, но «Земля надежды» решила остаться. Мы расположились во французско-руанском центре культурного обмена, где размещались французские солдаты. Сюда же приходят и тутси, ища убежища и защиты, но солдаты уже покинули это место, и мне приходится объяснять несчастным, что здесь им никто не поможет и что Бог мертв.

Мне удалось пойти в разведку с последними «голубыми касками» Кигали — ООН отозвала 90 % своих войск, — вот тогда я и увидел горы трупов, перегородивших дороги, и каждой косточкой чувствовал толчки наезжавшего на них автомобиля. У меня перед глазами до сих пор стоят полностью вырезанные поселки с ручьями крови. Я снова вижу беременных женщин со вспоротыми животами и человеческие зародыши, размазанные по стволам деревьев. Вижу изнасилованных молоденьких девочек — чтобы не подхватить СПИД, выбирали исключительно девственниц. Сначала с ними забавлялись ради удовольствия, затем с помощью палок им внутрь загоняли бутылки, которые потом разбивали во влагалище.

Не могу сказать, когда в первый раз у меня проявились болезненные симптомы. Скорее всего, это случилось в конце мая во время операции по очистке территории, когда сжигали гниющие трупы. А может быть, и позже, когда началась операция «Бирюза» — первая масштабная гуманитарная акция, организованная в Руанде под эгидой Франции. Одно несомненно: приступ случился в лагере беженцев, там, где гниение, разложение и болезни продолжили то, что было начато геноцидом.

Сначала отнялась левая рука. Было похоже на инфаркт. Но специалист из «Врачей без границ» вынес свой вердикт: в моем случае симптомы не были вызваны органическими причинами. Другими словами, все происходило у меня в голове. Меня отправили на родину в Центральную больницу Святой Анны в Париже.

Я не сопротивлялся, я не мог говорить. Мне казалось, я принял кошмар, свыкся с кровью. Они как будто стали частью меня — так человек приспосабливается жить с пулей, застрявшей у него в мозгу. Но я ошибся, пересадка не удалась, и началось отторжение. Оно проявилось в параличе, что было первым признаком депрессии, которая вскоре поглотила меня целиком.

В больнице Святой Анны я пытался молиться. Но каждый раз это кончалось истерикой и рыданиями. Я плакал так, как не плакал никогда в жизни. Целыми днями. Вместе с душевными муками приходило физическое, почти животное, успокоение.

Я заменил молитву таблетками, что, как мне казалось, довершило мое разрушение. Мое мировосприятие — это моя вера. Воздействовать на него — значит совершать сделку с совестью, то есть с Богом. Вот только осталась ли во мне вера? Я больше не чувствую в себе никакой убежденности, никакой сдерживающей силы, никаких барьеров. Достаточно открыть передо мной окно, и я не задумываясь прыгну вниз.

Сентябрь 1994

Изменение в курсе лечения. Меньше таблеток, больше психоаналитических сеансов. Я, говоривший о своих грехах только священнику, поверявший свои сомнения только Господу, должен был выворачивать душу наизнанку перед безразличным специалистом, в котором уж точно не было ничего высшего. Даже его молчание было зеркалом, в котором созерцала себя моя совесть. Уже сама идея казалась мне чудовищной, основанной на агностическом упрощенном понимании отчаяния человеческой души.

Ноябрь 1994

Независимо от моей воли и вопреки всему появились признаки улучшения. Паралич отступил, истерики с рыданиями возникали все реже, стремление к самоубийству утихло. От двадцати таблеток в день я перешел к пяти и снова мог совершать молитвы, сопровождаемые, правда, невнятным бормотанием и обильным слюноотделением. Антидепрессанты в прямом смысле слова заставляют меня пускать слюни…

Я вновь обрел путь к Богу и стал удаляться от мысли простить Ему то, чему был свидетелем. Я вспомнил об одной фразе, сказанной моим наставником в Риме: «Истинный секрет веры не в том, чтобы простить, а в том, чтобы просить прощения у мира, такого, какой он есть, за то, что мы не смогли его изменить».

Январь 1995

Возвращение в реальный мир. Я разослал множество писем в религиозные организации, пенсионные фонды и монастыри, прося принять меня на любую, самую ничтожную работу. Я был готов заниматься чем угодно, лишь бы быть среди людей. Центр богословского образования в Дроме, зная о моем состоянии, положительно ответил на мой запрос. Я не скрывал своего заболевания.

Меня взяли на должность архивариуса. Несмотря на больную руку, я как могу тружусь, упорядочиваю, классифицирую. Постоянно окруженный пыльными досье и семинаристами-стажерами, я постепенно вписываюсь в среду. С помощью ежедневной горсти таблеток и визитов к психоаналитику в Монтелимар два раза в неделю я кое-как держусь. Мне удается скрывать свою депрессию, которая даже здесь — особенно здесь — вызвала бы неловкость и стеснение.

Иногда припадки возобновляются. Я дергаюсь, меня сотрясает нервная дрожь. Или наоборот, мое сознание застывает, как погасшая звезда, наступает апатия, и я пальцем не могу пошевелить. Это может продолжаться часами. Я сижу, раздавленный мыслями, которые поглощают меня целиком: смерть, потусторонний мир, неведомое… В такие минуты Бог опять умирает.

Но вот воспоминания никуда не деваются. Несмотря на все предосторожности, очередной приступ всегда застает меня врасплох. Как ни стараюсь я держаться подальше от радиоприемников, телевизоров и любых источников подобных звуков, стоит мне только заслышать помехи в эфире, как я тут же испытываю непереносимую тошноту и спазмы в желудке. «И пусть ни один таракан от вас не скроется!» Я бегу в туалет и вместе с рвотой извергаю из себя все — желчь, страх, трусость, пытаясь избавиться от них навсегда, но все заканчивается истерикой и рыданиями.

Еще один пример. Я попросил разрешения питаться отдельно от других, чтобы не слышать стук приборов, скрежет и лязг металла. Даже звук стула, передвигаемого по паркету, мысленно возвращал меня на центральную улицу Кигали: убийцы свистят и улюлюкают, а во рвах растут горы тел, которые уже невозможно сосчитать… Прежде чем начать корчиться, я испускал крик и приходил в себя уже в медчасти под воздействием транквилизаторов. Лишнее доказательство того, что я не выздоровел и уже никогда полностью не поправлюсь. Пересадка не удалась, однако не было никакой возможности извлечь инородное тело.

Январь 1996

Я ушел из центра богословия и обосновался в заброшенном монастыре в Верхних Пиренеях. Попытался разобраться в самом себе. Высшее знание. Божественный Глагол. Среди монахов я снова обретал силу, надежду и жизнеспособность. Но лишь до того дня, когда обыденность не стала мне в тягость. После всего, что мне довелось увидеть, невозможно было стоять на коленях и говорить с Небом, зная, что на земле царит ад. Здешние монахи в вопросах души были послушниками. Я пребывал в иных пределах. Я видел истинное лицо человека — с содранной кожей, обнаженными мышцами и торчащими нервами. Его неумолимую, упрямую ненависть. Его ненасытную страсть к насилию. Человека надо излечить от этого зла, я же ничего не могу сделать, живя здесь в тиши, в отдалении от мира.

Вот тогда я вспомнил о Люке.

Практически два года я о нем и не думал. Его образ и голос вернулись ко мне с новой силой. Люк всегда обгонял меня. Он всегда провидел болезненные, противоречивые, подспудные истины реальной жизни. Сегодня я вновь понял, что должен следовать его путем.

Сентябрь 1996

Так я присоединился к «Вороньему острову» — поступил в Высшую школу инспекторов полиции в Канн-Эклюз в департаменте Сен-э-Марн. Название школы объясняется тем, что каждый здесь носит форму. Мне не привыкать, ведь я носил сутану. Только теперь сутана сменилась темно-синим мундиром. Пройден первый рубеж, когда офицеры-наставники смотрели на меня косо из-за моих дипломов. Я мог бы попытаться поступить в Сен-Сир-о-Мон-д'Ор — «фабрику комиссаров полиции». По всем предметам я получал высшие баллы — уголовное право, конституционное право, гражданское право, гуманитарные дисциплины. Никаких проблем. Даже со спортом: легкая атлетика, тир, ближний бой… Жизнь аскета и вкус к лишениям сделали из меня грозного противника. К тому же в конце занятий, на стажировке, в боевых условиях в полной мере проявилось мое главное достоинство: чувство улицы. Интуитивное чувство места, инстинкт преследования, понимание психологии преступника… И особенно дар маскировки. Несмотря на мою долговязую фигуру и интеллигентную внешность, я мог, пользуясь языком, принятым в криминальной среде, пробраться куда угодно, адаптироваться и войти в доверие к любому негодяю.

Июнь 1998

В возрасте тридцати одного года я закончил Канн-Эклюз — лучшим в своем выпуске. Первое место давало мне преимущество в выборе вакансии. Через несколько дней меня вызвал к себе директор.

— Вы просите направить вас на работу в ОБПС — Отдел по борьбе с проституцией и сутенерством?

— Да, а в чем дело?

— А вы не хотите поработать в Центральном бюро? В Министерстве внутренних дел?

— А в чем проблема?

— Да мне тут сказали… Вы ведь католик, не так ли?

— Не вижу связи.

— В ОБПС вам придется столкнуться с весьма сомнительными ситуациями. — Он немного поколебался, потом по-отечески улыбнулся:

— Я десять лет проработал в ОБПС. Это очень своеобразный вид деятельности. Не уверен, что субъектам, с которыми там приходится сталкиваться, нужен полицейский с такими дарованиями, как у вас.

Я ответил ему такой же улыбкой и склонил все свои сто девяносто сантиметров:

— Вы не поняли. Это они мне нужны.

Сентябрь 1998

Я погрузился в пучину порока. За несколько месяцев мой словарный запас существенно обогатился: копрофилия — сексуальное извращение, проявляющееся в том, что человек поедает экскременты; ондинизм — сексуальное удовольствие от вида или контакта с мочой; зоофилия — я арестовал целый склад кассет, которые в комментариях не нуждаются; некрофилия — мне довелось организовывать незабываемый поход глубокой ночью на кладбище Монпарнас.

Мой дар маскироваться проявился в полную силу. Я внедряюсь в любую среду, завожу приятельские отношения с сутенерами и шлюхами, с улыбкой воспринимаю самые омерзительные извращения. Притоны любителей меняться партнерами, садомазохистские клубы, особые вечеринки… Я застаю врасплох, выслеживаю, задерживаю… Без всякого отвращения или душевного надлома. Участвую во всех нарядах: ночью — чтобы работать на улице, днем — для снятия показаний с потерпевших и выражения сочувствия проституткам и семьям жертв.

Часто бывает, что я сутками работаю без отдыха, сменную одежду храню у себя в кабинете. Среди коллег слыву трудоголиком и карьеристом. Работая в таком режиме, я скоро мог бы стать капитаном — это знают все. Но никто не знает истинной подоплеки моих поступков. Этот первый этап, связанный с похотью, — только один из многих. Первый круг ада. Я хочу глубже узнать зло во всех проявлениях, чтобы вернее его победить.

Однако окружающие, как всегда, неверно понимают мое душевное состояние. Я счастлив. Я соблюдаю один устав, следуя другому: в шкуре полицейского я выполняю все те же три монашеских обета — послушания, бедности и целомудрия, к которым прибавился еще один — обет одиночества. Этот последний обет я ношу на теле, как власяницу.

Каждый день я молюсь в соборе Нотр-Дам. Каждый день благодарю Бога за результаты, полученные с таким трудом, и прошу прощения за методы, к которым прибегал, — давление, насилие, угрозы, ложь. Я благодарю Его за помощь, которую оказывал жертвам, и за прощение виновных.

Моя болезнь так и не прошла. Даже в центре Парижа, на Страсбургском бульваре или на площади Пигаль, я по-прежнему вздрагиваю от невнятного бормотания рации или от скрежета о тротуар сгружаемых ящиков. Но я придумал, как с этим сладить: рассматривая насилие в прошлом сквозь призму насилия в настоящем.

Сентябрь 1999

Год в этой грязи, год знакомства со всеми формами сексуальных отклонений. Однако самым тяжелым в этой работе оказались не извращенцы, а сутенеры и подпольные сети. Целые дни засад, слежки не только за славянской мафией, преступниками из Магриба или производителями грязного видео, но и за известными людьми, политическими деятелями, склонными к извращениям. Ночи напролет я просматриваю кассеты, путешествую по сайтам Интернета, испытывая попеременно то возбуждение, то тошноту. Мне приходится закрывать глаза на изнанку жизни Конторы: на коллег, которые «клеят» жертв сексуальных домогательств, на стажеров, использующих кассеты в личных целях. И везде секс, по обе стороны зеркала.

Черный океан, в котором я находился в апноэ. Оглядываясь на череду прожитых месяцев, я прихожу к одному выводу: кое-что изменилось. Моя личность вызывает все меньше недоверия. Судебные следователи уже не видят во мне только карьериста и сразу подписывают ордера, за которыми я к ним прихожу. Коллеги начали заводить со мной разговоры, им по нраву мое умение слушать. Их признания становятся исповедями, и я могу почувствовать, до какой степени нас заразила борьба со злом, которая вынуждает изо дня в день переступать черту. Я все больше оправдываю свое прозвище — Капеллан.

Я думаю о Люке. Где он теперь? В Управлении судебной полиции? В уголовке? В Центральном бюро? После Руанды я потерял с ним связь. Надеюсь, что однажды встречу его на расследовании или где-нибудь в коридоре. Мне слышится знакомый голос у нас в Конторе, мерещится дорогое лицо в зале суда — и я уже думаю, что это он. Бросаюсь навстречу — и испытываю разочарование.

Однако я не ищу этой встречи. Я верю в наш путь — мы идем одной дорогой и, в конце концов, должны увидеться.

Время от времени еще один человек из моего прошлого врывается в поток ежедневных забот. Моя мать. Через несколько лет после смерти мужа она сблизилась со мной. В разумных пределах, конечно, — раз в неделю мы встречаемся с ней в чайном салоне на левом берегу Сены.

— Как дела на работе? Все хорошо? — спрашивает она, отщипывая кекс с сыром.

А я думаю об извращенце, которого задержал накануне по обвинению в изнасиловании подростка, больного, который макал хлеб в писсуары на Восточном вокзале. Или о маньяке-поджигателе, найденном мертвым вчера утром: он скончался от внутреннего кровотечения после анального секса со своим доберманом.

Я пил чай, отодвигая палец, и односложно отвечал:

— Да, все в порядке.

Потом мы обсуждали переустройство ее загородного дома в Рамбуйе, и все шло своим чередом.

Вот так передо мной постепенно раскрывался ад.

До декабря 2000 года.

До дела в коттедже «Сирень».

14

Иногда поражение лучше победы. Проигравший оказывается в более выигрышном положении и приобретает жизненный опыт. Когда я слушал показания Брижитт Опиц, супруги Корален, намереваясь впервые в жизни застать преступника на месте преступления, то никак не предполагал, что через несколько часов обнаружу только гору трупов, и не догадывался, что эта провальная операция обернется для меня, помимо вечных угрызений совести, еще и переводом в Уголовную полицию.

12 декабря 2000 года

Нашему отделу поручили разработку жалобы жены некоего Жан-Пьера Коралена. Жена обвиняла мужа в принуждении ее к занятиям проституцией на дому, причем в садистской форме. Медицинское заключение подтвердило наличие вагинальных порезов, ожогов от сигарет, следов бичевания, разрывов ануса. По ее словам, такие занятия для ее мужа — еще цветочки. В основном он поставляет живой товар различным клиентам, которых привлекают только дети. За четыре года он похитил в округе шесть девочек из бродячих общин, использовал их и оставил умирать от голода. В настоящее время две девочки еще живы, их держат в коттедже «Сирень», куда каждую ночь сходятся педофилы.

Я зарегистрировал жалобу и решил провести операцию без поддержки со стороны, силами своей группы. В тридцать три года мне впервые предстояла операция по захвату. Разработав план действий, я приступил к реализации.

В два часа мы окружили коттедж «Сирень» на улице Тапи-Вер, но не обнаружили там никого, кроме десятилетней дочери Кораленов, Ингрид, спавшей в гостиной. Родителей мы нашли в подвале. Они вышибли себе мозги из обреза после того, как застрелили двух своих пленниц. Всего за несколько часов жена передумала и предупредила мужа.

Я покинул коттедж в состоянии шока. Закурил. В морозном воздухе вращались мигалки машин скорой помощи. Рядом под углом к тротуару были припаркованы фургоны. Вокруг нас постепенно пробуждались другие коттеджи. Соседи в халатах выходили на крыльцо. Один полицейский в форме увел Ингрид, а другой пошел мне навстречу:

— Лейтенант, уголовка уже здесь.

— Кто их предупредил?

— Не знаю. Шеф группы ждет. Вон в том сером «пежо» в конце улицы.

Ошеломленный, я направился к машине, готовый получить первый, но далеко не последний нагоняй. Когда я поравнялся с «пежо», стекло водителя опустилось: за рулем сидел Люк Субейра, одетый в теплую куртку.

— Ну что, доволен собой?

Я онемел. От изумления у меня перехватило дыхание. Люк ничуть не изменился. Те же очки в тонкой оправе телесного цвета, те же веснушки. Только вокруг глаз появились морщинки, напоминавшие о прошедших годах.

— Садись. Обойди с другой стороны.

Я выбросил окурок и сел в машину. Внутри пахло табаком, холодным кофе, потом и мочой. Я закрыл дверцу и только тогда обрел дар речи:

— Что ты здесь делаешь?

— Мы получили сигнал.

— Дьявольщина! Никто не должен был знать.

Люк покровительственно улыбнулся:

— С некоторых пор я слежу за тобой и знаю, что ты вышел на серьезное дело.

— Ты за мной следил?

Люк продолжал разглядывать улицу прямо перед собой. Медики, раздвигая заграждения, входили в коттедж. Полицейские в черных плащах, оттесняя проснувшихся зевак, натягивали ленту вокруг места преступления.

— Как там, внутри?

Я зажег очередную сигарету. Помещение наполнилось голубоватым светом, пульсирующим в такт вращению мигалок.

— Чудовищное зверство, — сказал я. — Бойня.

— Ты не мог этого предвидеть.

— А должен был. Дамочка нас обошла. Я ее не изолировал и…

— Ты просто неправильно определил ставки.

— Ставки?

— Брижитт Корален пришла к тебе вовсе не потому, что чувствовала угрызения совести или хотела спасти девчонок, а из чувства ревности. Она любила этого мерзавца. Ей нравилось, когда он над ней издевался, когда засовывал горящие окурки в промежность. И она ревновала его к девочкам, к их мучениям.

— Ревновала…

— Вот так-то, дружище. Ты плохо проработал этот круг зла. Он всегда шире, чем кажется. Со временем Брижитт Корален убила бы и собственную дочь, если бы Корален позарился на нее. — Он медленно выдохнул дым, цинично растягивая время. — Тебе следовало ее задержать.

— Ты пришел читать мне наставления?

Люк не ответил. На губах у него застыла усмешка. Из дома выходили криминалисты в белых комбинезонах.

— Я не терял тебя из виду, Мат. Мы шли одной дорогой. У меня был Вуковар, у тебя — Кигали. У меня Управление судебной полиции, у тебя — ОБПС.

— Какое управление?

— На улице Луи-Блан.

В ведении Управления судебной полиции на улице Луи-Блан были самые криминальные районы Парижа — XVIII, XIX и X, настоящая школа крутых парней.

— Одна дорога, Мат, которая ведет к одной цели: в Уголовную полицию.

— Кто тебе сказал, будто я перехожу в уголовку?

— Эти девочки.

Люк указал на мертвых детей, которых санитары несли к машинам скорой помощи. Серебристая пленка хлопала по носилкам, кое-где приоткрывая тело. Люк пробормотал:

«Пусть без жизни я живу,
Избавленья все же чаю,
Смерти до смерти желаю».[7]

Помнишь?

Аббатство Сен-Мишель. Запах скошенной в садах травы. Банка из-под сока, полная окурков. Хуан де ла Крус. Сущность мистического опыта. Поэт сожалеет о том, что не может умереть, чтобы постичь величие Царства Божия.

Однако эти стихи можно понять и по-другому. Мы с Люком часто говорили об этом. Настоящим христианам смерть необходима, чтобы уничтожить в себе того, кто живет без Бога. Умереть для себя, для других, для всего материального и воскреснуть в Memoria Dei[8]… «Смерти до смерти желаю…». Четыре века назад Блаженный Августин уже провозгласил эту истину.

— Есть еще одна смерть, — как будто подслушав мои мысли, добавил Люк. — Мы с тобой отказались от материального, чтобы жить духовным. Только такая духовная жизнь — очередная разновидность комфорта. Пришло время уйти с этого успокоительного пути. Придется умереть еще раз, Мат. Убить в себе христианина и стать полицейским. Запачкать руки. Затравить дьявола и вступить с ним в борьбу, даже рискуя забыть Бога.

— И такая борьба ведется в Уголовной полиции?

— Кровавые преступления — это единственный путь. Пойдешь ты по нему или нет? Готов ты уничтожить себя в себе самом?

Я не знал, что ответить. После круга блуда и извращений я был готов к новому этапу — испытанию кровью. Только я не хотел, чтобы меня по нему вели. Люк протянул руку к синим пучкам света, мигавшим, как стробоскопы:

— Сегодня ночью ты принял крещение и не должен ни о чем жалеть. Риск неизбежен. Руки истинных крестоносцев тоже были в крови.

Я улыбнулся, слушая эту напыщенную речь.

— Я попрошу перевести меня в Уголовный отдел.

Люк вынул из кармана стопку листков:

— Уже. Подписано префектом. Добро пожаловать в мою группу.

Меня душил нервный смех:

— Когда прикажете приступить к работе?

— С понедельника. Тридцать три года — самый подходящий возраст.

Рождество 2000 года скрепило наш союз. Дальше шли двенадцать месяцев плодотворной работы.

Наша группа состояла из восьми офицеров, но на самом деле представляла собой тандем. Наши методы разнились, и в то же время мы дополняли друг друга. Я строго следовал правилам, не выдвигал обвинений без веских доказательств, проводил обыски, только когда точно знал, что ищу. А Люк любил риск и не ограничивал себя в средствах, чтобы сбить подозреваемого, прибегая к угрозам, силе и театральным эффектам. У него было несколько излюбленных приемов. Например, он выдумывал день рождения в Уголовном отделе на набережной Орфевр, 36, чтобы подозреваемый потерял бдительность, или прикидывался неуправляемым психом, стремясь запугать подозреваемого, блефовал с доказательствами, которые у него якобы имелись, вплоть до того, что отправлял подозреваемого в тюрьму «Санте» и по пути добивался признания.

Я был хамелеоном, сдержанным, пунктуальным, умеющим подстроиться под меняющуюся обстановку, а Люк — актером, который всегда работал на публику. Он лгал, манипулировал, применял силу — и всегда доискивался до правды. Он получал истинное удовольствие, когда успех оправдывал его циничные методы. Ради этого он предавал то, во что верил, используя оружие противника и оборачиваясь демоном, чтобы перехитрить демона. Ему нравилась эта роль мученика, преступающего закон, чтобы служить своему Богу. Отпущением грехов для него был уровень раскрываемости в нашей группе — самый высокий во всей Конторе.

Со своей стороны, я не питал никаких иллюзий, и мои католические запреты давным-давно испарились. Нельзя копаться в дерьме и не испачкаться, нельзя добиться признания, не прибегая ко лжи и не применяя силу. Однако я не потворствовал и не увлекался подобными методами дознания и обращался к ним скрепя сердце.

Между этими крайними позициями мы сумели найти равновесие. И благодаря нашей дружбе оно было выверено до миллиграмма. Мы вновь обрели друг друга, став взрослыми, как когда-то встретились в юности. То же чувство юмора, та же страсть к работе, то же религиозное рвение.

Коллеги со временем это оценили. Приходилось мириться со странностями Люка — с его всплесками адреналина, теневыми сторонами его души, с диковинной манерой выражать свои мысли. Он чаще говорил о влиянии дьявола или царстве бесов, чем об уровне преступности или кривой правонарушений. Нередко он начинал молиться вслух на месте происшествия: тогда окружающим, видимо, казалось, что он изгоняет бесов.

Я со своими странностями не отставал от Люка. Боялся металлического скрежета, постоянно выключал радио, где бы ни находился. Питался я исключительно рисом и пил только зеленый чай — среди тех, кто привык есть скоромное и пить горькую.

Наши результаты превзошли самые смелые ожидания. За год — более тридцати арестов. В коридорах на набережной Орфевр, 36 говорили: «Преступность растет? Какое там, когда за дело берутся попики!» Нам нравилось это прозвище. Нам нравился наш имидж, наша несхожесть и старомодность. А больше всего нам нравилось то, что вместе мы были командой, даже если и знали, что расплатой за успех будет разлука.

Начало 2002

Люк Субейра и Матье Дюрей официально получили звание майора и назначение: Люк — в Наркотдел, а я — в уголовку. Формально — больше ответственности и более высокая зарплата, на практике — каждый из нас стал руководителем следственной группы.

Мы едва успели попрощаться: горящие дела не терпели отлагательства. Тем не менее мы пообещали друг другу иногда обедать вместе и проводить выходные в Берне.

Через три месяца мы уже едва замечали друг друга, если встречались во дворе на набережной Орфевр.

15

Когда я открыл глаза, в голове у меня все еще звучал смех Люка в «Золотом солнце» — закусочной неподалеку от Орфевр, 36. Я несколько раз моргнул и оказался лицом к лицу с японским врачом-вивисектором. Фотография лежала передо мной на письменном столе.

— Мама, я сама!

Когда же я заснул? На часах 8.15.

— Не трогай. Я тебе потом дам.

Детский голосок за стенкой смешивался со звоном тарелок и звяканьем ножей и вилок. Камилла и Амандина. Семейный завтрак с кукурузными хлопьями перед тем, как идти в школу. Я потер лицо, чтобы прогнать жуткие видения и обрести ясность мысли.

Присев на корточки, я стал собирать фотографии, рентгеновские снимки, записи и документы в папки и расставлять их по полкам в хронологическом порядке.

Когда я вышел из кабинета, школьницы были уже в прихожей с ранцами за спиной. Пахло зубной пастой и какао.

— А где мой мешок для бассейна?

— Вот он, родная, у дверей.

Две мордашки дружно повернулись ко мне. И тут же обе девочки повисли у меня на руках, наперебой спрашивая, принес ли я им подарок. Лора потянула их к выходу.

— Я думала, ты ушел.

— Извини, заснул.

Я попытался улыбнуться. Но при виде Лоры — одной с детьми — у меня сжалось сердце. Я вернулся в кабинет, пристегнул кобуру с пистолетом к поясу и надел плащ. Когда я вернулся в прихожую, Лора стояла неподвижно, прислонившись спиной к закрытой двери. Она была похожа на утопленницу, обвязанную бетонными блоками.

— Хочешь кофе? — спросила она.

— Спасибо. Я и так уже опаздываю.

— Не забудешь про завтрашнее утро?

— Что?

— Месса.

Я поцеловал ее, как всегда неловко:

— Я приду. Можешь на меня рассчитывать.

Через час я уже ехал к Одиннадцатому округу, приняв душ, выбритый, причесанный, одетый в чистый костюм. Зазвонил мобильник. Фуко.

— Мат, мне совсем хреново.

— Держись, друг. Ты выполнял свой долг.

— Веришь, у меня даже зубы ломит.

— Ты хотя бы помнишь про Ларфауи?

— Дело Люка?

— У тебя есть твоя работа, так что этим делом занимайся параллельно. Позвони баллистикам, в морг, в комиссариат в Олне. Вообще всем, кроме судебного следователя и Наркотдела, и постарайся нарыть хоть какую-нибудь информацию. И еще найди мне дело этого кабила.

— Это все?

— Нет. Я хочу, чтобы ты навел справки в Управлении железных дорог. 7 июля Люк ездил в Безансон. Выясни, не ездил ли он туда еще примерно в это же время. Проверь также аэропорты. В последние месяцы Люк много передвигался.

— О'кей.

— И еще, позвони в Отель-Дье, в отдел, который проводит диспансеризацию наших парней. Постарайся узнать, не было ли у Люка проблем со здоровьем.

— У тебя есть какой-то след?

— Пока рано говорить. Кроме того, проверь в Интернете сайт: unital6.com.

— А что это?

— Итальянская ассоциация, которая организует паломничества по святым местам. Раскопай о них как можно больше.

— Но это же на итальянском!

— Выкрутишься. Мне нужны места паломничества, списки участников и семинары за весь год плюс все о другой их деятельности. Мне нужна их структура, официальный статус, источники финансирования, в общем — все. А когда соберешь всю информацию, свяжешься с ними и сделаешь вид, что ничего о них не знаешь.

— На английском?

Я подавил вздох. Для европейской полиции время еще не пришло.

— Как раз накануне самоубийства Люк послал им как минимум три мейла. А затем стер их. Постарайся получить эти мейлы у них.

— Придется накачаться аспирином.

— Накачивайся чем хочешь. Новости мне нужны к полудню.

Я отправился в «Золотую гроздь» — большую пивную на улице Оберкампф, которой владели два брата, Сайд и Момо. Когда-то они были моими осведомителями. Отличный источник сведений по своей профессии. Я уже собирался установить на крышу машины мигалку, чтобы не стоять в пробках, как зазвонил мобильный.

— Мат? Это Маласпе.

— Ты где?

— Я был у нумизмата, он определил образок.

— Что он сказал?

— Сама по себе вещь никакой ценности не имеет. Это дешевая подделка, копия бронзовой медали, отлитой в начале XIII века в Венеции. У меня есть название мастерской, где…

— Оставь. Для чего он служил?

— Если верить нумизмату, это амулет. Он защищает от дьявола. Такие амулеты носили монахи-переписчики. Они жили в постоянном страхе перед демонами, а этот медальон их оберегал. Монахи были невротиками с навязчивыми идеями насчет жизни святого Антония, и…

— Я знаю. Тебе известно, откуда взялась копия?

— Пока еще нет. Парень дал мне наводку, только ведь это не ценная вещь…

— Перезвони мне, когда продвинешься.

Тут я вспомнил об убийстве ювелирши в Ле-Пере.

— Да, вот еще что, свяжись с полицейскими из Кретея, узнай, нет ли чего нового по делу о цыганах.

Выходит, я не ошибся. Прежде чем броситься в воду, Люк взял с собой талисман. Видимо, он надеялся, что этот предмет, имеющий лишь символическую ценность, сможет уберечь его от дьявола. Что за противоречия раздирали его в эту минуту, раз он одинаково боялся и жизни и смерти?…

Улица Оберкампф. Я припарковал машину в ста метрах от пивной. От уличного шума и выхлопных газов разболелась голова. Я так и не успел поесть и натощак закурил очередную сигарету, втянул голову в плечи, поднял воротник плаща и ощутил себя в привычной шкуре полицейской ищейки. А под этой шкурой, где-то внутри, я натянул личину парня, измотанного бессонной ночью, завсегдатая кабаков, вполне способного с утра пораньше выпить кальвадоса.

10 часов. В пивной почти пусто. Я устроился с краю стойки на высоком табурете. У стойки потягивали пиво несколько типов, готовых выкинуть любую глупость. Немного подальше за столиком сидели студенты, явно прогуливающие лекции. Мертвый час. Я расслабился.

Кабилы, хозяева пивной, заново ее отделали. Искусственное дерево, искусственная кожа, искусственный мрамор: единственное, что здесь было натуральным, — вонь дешевого вина и табачного дыма. Я различил и другой запах — мимолетный душок пива и плесени. Справа был открыт люк в погреб. Хозяева пополняли запасы.

С краю стойки возник Момо с охапкой багетов в руках. Я наблюдал за ним, стараясь не привлекать к себе внимания. Глиняная гора в белой безрукавке, тяжелое лицо под копной курчавых волос, широкие кустистые брови и увесистый подбородок. Он казался огромной грубой тенью своего младшего брата Сайда, тщедушного и порочного.

Я затруднялся сказать определенно, который из них был более опасен, но вместе они представляли грозную силу. В 1996 году террористы из «Вооруженной исламской группы» напали на их родную деревню. По слухам, братья ушли в подполье, нашли убийц, оскопили главарей и заставили остальных сожрать их яйца. Помня об этом, я сказал себе: «Не дави на них».

Момо заметил меня:

— Дюрей! — От улыбки его подбородок выдвинулся еще больше. — Давненько вас не видел.

— Сваришь мне кофе?

Кабил занялся кофе. Окутанный паром, он напоминал подводника в машинном отделении.

— Неужто вы работаете в такой час? — спросил он, ставя передо мной дымящуюся чашку.

— Только что освободился. Осточертели эти сверхурочные.

Момо пододвинул ко мне сахарницу и оперся локтями о стойку:

— Начальство достало?

— Скажи уж лучше, затрахало. Присесть некогда.

— Сделайте как мы, заведите свое дело. Вы же можете заделаться частным сыщиком.

Он рассмеялся, настолько ему понравилась эта идея.

— Хозяин всегда найдется, Момо. У вас же есть поставщики.

Трактирщик возмутился:

— Поставщики нам не указ! Мы сами все решаем.

— Не смеши меня, Ларфауи держит вас за яйца.

Внезапно Момо стал похож на вратаря, прозевавшего удар. Я вынул сигарету, постучал ею по стойке, чтобы утрясти табак, и добил его:

— Разве не он вас снабжает?

— Ларфауи… умер.

Я зажег сигарету и поднял чашку.

— Мир его праху. Что ты мне об этом скажешь?

— Ничего.

— Жизнь была бы проще, будь люди поразговорчивее. Я вот слышал, что вы открыли новый бар на площади Бастилии.

— И что с того?

Момо не сводил глаз с открытого люка: Сайд был внизу, и мне следовало поторопиться, пока этот хитрец не поднялся в зал. Я сменил тактику:

— У меня есть приятели в Отделе санитарной инспекции. Они ведь могут к вам наведаться. Санитарное состояние, здоровье, лицензии…

Момо наклонился ко мне, от него несло странной смесью пота и ладана:

— Не знаю, из какого вы фильма, но в наши дни легавые такого не вытворяют.

— Ларфауи, Момо. Скажи мне пару слов, и я исчезну.

Вместо ответа раздался шум двигателя. Из люка показалась дужка подъемника. Следом появился Сайд, окруженный металлическими бочками, словно адмирал на капитанском мостике. Шанс был упущен.

— Добрый день, капитан. Рад вас видеть.

Я изобразил улыбку, снова поразившись, насколько он не похож на брата. Момо казался неотесанной глыбой, а Сайд — законченным изделием. Под густой черной шевелюрой — тонкое лицо. В его чертах можно было одновременно разглядеть мягкость и презрение, почтение и жестокость… Все это скрывалось в глубине его миндалевидных глаз и в уголках полных, чувственных губ.

Он перешагнул через бочки, подошел ко мне и уселся на соседний табурет. Праздник закончился.

— Примите мои соболезнования.

Я наклонил голову, нервно встряхнул волосами. Сайд уже знал о том, что случилось с Люком. Наверное, из-за дела Ларфауи. Он небрежно сделал знак брату, и тот подал ему кофе.

— Нам всем капитан Субейра очень нравился.

Его пронзительный голос был, как и все в нем, слащавым и презрительным. Как и его мягкий акцент — он говорил так, будто засунул за щеки горсть оливок.

— Люк не умер, Сайд. Не надо говорить о нем в прошедшем времени. Не сегодня завтра он очнется.

— Мы все на это надеемся, капитан, уверяю вас.

Сайд положил в чашку сахар. На нем была куртка военного покроя и золотые украшения — цепь и перстень с печаткой.

— Мне понятна ваша грусть. Но мы ничего не знаем. И ваши вопросы не вернут капитана.

— Расслабься, Сайд, я взял как раз те дела, которыми занимался он.

— Разве вы больше не работаете в уголовке?

Я улыбнулся и закурил новую сигарету. Ничего не скажешь, этот парень не промах.

— Окажи мне дружескую услугу. Что ты можешь сказать о деле Ларфауи?

Сайд усмехнулся. Он никогда не смотрел прямо на собеседника. Он или опускал глаза, часто моргая, или отводил их в сторону, как будто напряженно о чем-то размышлял. Все это было игрой, ответы Сайд знал еще до того, как был задан вопрос. На мой вопрос он пока ничего не ответил.

— Люк спрашивал вас об этом убийстве, да или нет?

— Конечно. Вы же хорошо знаете этот район. Люди приходят и уходят, и вообще… Но в этот раз мы ничего не знали. Клянусь, капитан. Смерть Массина — полная тайна.

Я жестом попросил у Момо еще кофе. Сайд со своими увертками начинал действовать мне на нервы. Чем вежливее он держался, тем яснее было — ему на меня наплевать. Я посмотрел ему прямо в глаза, лучшая стратегия — это отсутствие всякой стратегии, игра в открытую.

— Послушай меня, Сайд. Люк — мой лучший друг, понятно?

Сайд молчал, медленно размешивая сахар в чашке.

— Никто не знает, почему случилось это… несчастье. А я особенно. Вот я и хочу понять, почему он так поступил, что было у него на уме, над чем он работал. Тебе ясно?

— На все сто, капитан.

— Он в одиночку разрабатывал дело Ларфауи, и, по-видимому, оно его увлекало. Лично я думаю, что он что-то раскопал в этой помойке. Что-то, что привело его к депрессии. Поэтому пошевели мозгами и дай мне след!

Я почти кричал, затем зашелся кашлем и сразу успокоился. Сайд опять невозмутимо повторил:

— Я ничего не знаю об этом деле.

— У Ларфауи не было стычек с другими поставщиками?

— Никогда о таком не слышал.

— А с хозяевами кафе? Может, кто-нибудь сильно ему задолжал и захотел отомстить?

— У нас так не делается, вы же прекрасно знаете.

Сайд был прав, Ларфауи убит профессионалом. Никогда хозяин забегаловки не станет нанимать киллера.

— Ларфауи был не только поставщиком спиртного. Он еще торговал наркотиками.

— Здесь я вам ничем не могу помочь. Мы не имеем дела с наркотой.

Я подошел с другой стороны:

— Когда Люк говорил с вами, у него уже были какие-нибудь идеи насчет этого убийства?

— Трудно сказать.

— А ты подумай.

Он снова отвел взгляд в сторону, изображая задумчивость, потом проговорил:

— Он приходил два раза. Первый раз в сентябре, как раз когда пришили Ларфауи. Потом еще раз в начале этого месяца. Выглядел совсем потерянным.

— Только не говори, что он тебе изливал душу.

— Пять рюмок водки меньше чем за полчаса тоже своего рода исповедь.

У Люка всегда была склонность к спиртному. Меня не удивило, что в последнее время он часто прикладывался к бутылке.

Сайд наклонился ко мне. По-прежнему опираясь локтями о стойку, он оказался от меня всего в нескольких сантиметрах и в свою очередь отбросил всякую стратегию:

— Я вам вот что скажу, в деле Мессина вы можете продвинуться дальше капитана.

— Почему это?

— Потому что вы истинно верующий.

— Люк тоже христианин.

— Нет, он отдалился от веры. Он уже не соблюдал правила.

Я глотнул кофе и почувствовал, что обжег желудок.

— Что ты имеешь в виду?

— Ларфауи тоже был очень религиозным.

— И что?

— Подумайте о том вечере, когда произошло убийство.

— Восьмое сентября.

— Какой это был день недели?

— Понятия не имею.

— Суббота. А что мусульманин делает по субботам?

Я подумал, но так и не понял, к чему он клонит. Сайд продолжал:

— Он гуляет. После молитв в пятницу истинно верующий расслабляется. Плоть слаба, так говорите вы во Франции…

— Ты хочешь сказать, что Ларфауи в тот вечер был не один?

— У Ларфауи были свои маленькие радости. Его семья в Алжире.

— У него была любовница?

— Ну, не любовница. Так… цыпочки…

Теперь картина сложилась окончательно. Ларфауи был убит у себя в доме примерно в 23 часа. По всему выходило, что он был не один. Но никто ни разу не упомянул о свидетеле или о втором теле. Значит, женщине удалось скрыться и она все видела.

— А эта женщина, ты ее знаешь?

— Нет.

— Не вздумай со мной хитрить!

— Вы можете мне верить, — улыбнулся он. — У вас есть возможность ее разыскать.

Я вспомнил свой опыт работы в Отделе по борьбе с проституцией. Мне были известны все злачные места. Но искать проститутку, не зная вкусов ее клиента, — все равно что искать пулю после атаки «Хизбаллаха».

— А что ему нравилось?

— Ищите, капитан. Я за вас не беспокоюсь.

У меня в голове вертелось и никак не могло оформиться смутное воспоминание.

— Ты об этом говорил Люку?

— Нет. Он искал мотивы, а не обстоятельства. Похоже, он считал это сведением счетов. Есть одна проблема… — Сайд замялся. — Проблема, которая может исходить от вас. Нечто внутреннее…

— Он что, сам тебе это сказал?

— Он ничего не говорил, но очень нервничал. По-настоящему нервничал.

Вновь мелькнула мысль о коррупции. Я поднялся:

— К вам могут прийти парни. Из Конторы.

— «Быки»?

— Не говори им ничего.

— Не пойман — не вор, как говорят во Франции!

Я направился к стеклянной двери. Пивная постепенно наполнялась — настал час аперитива. Я обернулся к Сайду:

— Последний вопрос: Ларфауи не был замешан в делах с сатанистами?

— С кем?!

— Людьми, которые поклоняются дьяволу.

Кабил рассмеялся своим легким смехом:

— Мы оставили своих демонов дома.

— А какие у вас демоны?

— Джинны — духи пустыни.

— Ларфауи этим интересовался?

— Здесь никто не интересуется джиннами. Они не пересекли границы, капитан. К счастью для Саркози.

16

Я зашел еще к двум хозяевам баров и одному хозяину пивной, который был в дружбе с Ларфауи, но больше ничего не узнал. Ни об убийстве кабила, ни о его предполагаемой подружке. Пора было в китайскую закусочную за своей порцией риса, а затем — в Институт судебной медицины, где я отдал Свендсену пленки, которые забрал у Люка, — я хотел знать, какие конкретно мозговые нарушения на них отображены. И наконец, я поехал в Контору.

Только я сел за стол, как зазвонил служебный телефон. Звонил Фуко, взвинченный до крайности:

— Ты что, принципиально не отвечаешь на звонки по мобильному?

— Я прослушиваю голосовую почту.

— Ну ладно. У меня новости по убийству Ларфауи.

— Слушаю.

— Я поговорил с парнем из Отдела баллистики. Он говорит, что там было три пули. Подтверждается версия о заказном убийстве.

— Почему?

— По его словам, стреляли из MPKS.

MPKS — автоматический пистолет, который был на вооружении французских спецназовцев. Я уже видел такое оружие во время стажировки по баллистике. Большая часть моделей изготовлена из полимеров, чтобы их нельзя было засечь радарами. Применение такого оружия указывало на то, что убийца Ларфауи принадлежал к военной элите.

— Что он тебе еще сказал?

— Убийца пользовался глушителем. Все три пули имеют характерные следы. Но есть кое-что поинтереснее. Технический эксперт, с которым я разговаривал, рассчитал скорость пуль по проникновению в тело. Не спрашивай, как он это сделал, я сам ничего не понял. По его словам, их скорость была ниже скорости звука: пули летят медленнее, чем распространяется звук. А вообще-то MPKS — сверхзвуковое оружие. Пуля достигает цели раньше, чем раздается выстрел.

— Я тоже ничего не понимаю.

— Это значит, что убийца сам покопался в оружии, чтобы уменьшить скорость пули.

— Но зачем?

— Трюк профессионала. Чтобы не причинять вреда своему оружию. Сверхзвуковая волна со временем разрушает ствол и особенно глушитель. Наш приятель бережно обращается со своей пушкой. Похоже, это распространенный прием среди солдат, десантников и наемников. Как говорит мой специалист, так делают только военные или эксперты.

Зачем надо было привлекать «эксперта», чтобы убить поставщика спиртного? Слушая рассказ Фуко, я заметил, что он уже положил мне на стол досье на Ларфауи из префектуры. Я раскрыл папку и посмотрел на его последнюю фотографию — здоровенный небритый кабил с прилизанными волосами выглядел хмурым и насупленным. Далее шли другие сведения. Обычная биография парня, который нередко заигрывал с Судебной полицией.

Я сосредоточился на Фуко:

— Нашел что-нибудь о Безансоне?

— Люк ездил туда пять раз. Даты я тебе передам.

— Куда он ездил еще?

— На Сицилию, в Катанию, семнадцатого августа этого года. В Краков, двадцать второго сентября. Не могу сказать наверняка, но возникает мысль о бабе. Может, Люк завел роман на стороне?

В это я не верил. Любовницы у Люка быть не могло.

— А другие источники? Банковские счета, телефон?

— Работаем. Результаты будут сегодня вечером. Самое позднее — завтра утром.

— А что с медицинским отчетом о состоянии здоровья?

— Я поговорил с врачом. Люк был в полном порядке.

— А его психологический профиль?

— Нет возможности достать информацию. Я перешел к следующему пункту:

— Что там с Unital6?

— Все вполне законно. Они организуют паломничества в Лурд для инвалидов, устраивают стариков в монастыри в Италии, иногда во Франции. Кроме того, проводят конференции.

— Одна из которых посвящена дьяволу.

— Ну да, в ноябре.

— Можешь составить список участников, тем докладов и так далее?

— Без проблем.

— А кто их финансирует?

— Паломники вносят пожертвования. Похоже, этого хватает.

— А что с электронной почтой?

— Я разговаривал с секретарем. Он клянется, что ничего не получал.

— Он лжет. Люк послал три сообщения 18 и 20 октября.

— И тем не менее парень не в курсе.

— Поищи еще.

Я поблагодарил Фуко за работу.

— Мат, у меня могут возникнуть проблемы с «быками».

— Знаю. Они с тобой связались?

— Спасибо, что не связали. Кондансо и еще один тип.

— Что ты им сказал?

— Напустил туману. Мол, Люк плотно с нами работал, но у него просто не было времени передать нам все данные.

— И как они на это прореагировали?

— Поржали. Они не сойдут со следа — это ясно.

— Дюмайе прикроет нас на сорок восемь часов, начиная с сегодняшнего дня.

— Этого слишком мало.

— Значит, придется пошевеливаться.

Я принялся за дело Ларфауи. С первых же строк его история всплыла в моей памяти. Я уже как-то имел с ним дело.

Ларфауи, Массин Мохаммед. Родился 24 февраля 1944 года в Оране. Был еще слишком молодым, чтобы служить в армии во время французских «операций по поддержанию порядка» в Алжире, но достаточно взрослым, чтобы потихоньку примкнуть к Фронту национального освобождения. Подозревался в соучастии в организации терактов в Алжире. Десять лет спустя на деньги, полученные по наследству от родителей-бакалейщиков, открыл бар в Таманрассете у «Ворот Сахары». В 1977 году пересек пустыню и построил отель-ресторан в Ага-десе в Нигере. Много лет его дела процветали. Во владении кабила было около восьми кафе и отелей в Африке, и зона его влияния распространялась до Браззавиля и Киншасы…

Я все это знал и раньше, но теперь появились некоторые подробности. В Париже Ларфауи стал одним из самых крупных поставщиков, снабжавших пивные, и получил прозвище Африканец. Он был известен особым пристрастием к африканкам. Массина Ларфауи распаляли черные задницы.

Вот на что намекал Сайд. Не просто шлюха, а черная шлюха. «У вас есть возможности ее отыскать», — сказал этот ловкач. Прямой намек на мое знание африканской криминальной среды, и особенно сети проституции и сутенерства. 18 часов. В этих джунглях ничего не узнаешь по телефону, да и идти туда сейчас не имеет смысла. Надо было дождаться ночи, вернее — глубокой ночи.

Я позвонил Маласпе:

— Как продвигается дело в Ле-Пере?

— Нюх тебя не подвел. Цыгане развязали языки. Одно и то же имя всплывало в таборах в Гриньи и Шампиньи. Румынский цыган, из рода Калдераш. Говорят, он не в себе. Буйный, параноик, мистик. Ребята из Кретея проверяют его алиби.

— Замечательно. Позвони-ка Мейеру и все это ему передай. Пусть он нам составит подробный рапорт, чтобы завтра утром положить его на стол Дюмайе.

— Между прочим, он вообще-то человек семейный, ты в курсе?

— Дело не терпит отлагательств. А что там с образком?

— Стандартная копия. Работа кустарная. Их штампует заводик в Веркоре и…

— Завтра мне нужна подробная справка.

— Мат…

— Что? У тебя тоже семья?

— Нет, но…

— Тогда за дело!

Я отключил мобильный, выключил служебный телефон и запер дверь. Откинувшись в кресле и накрывшись плащом вместо пледа, я погасил свет.

Будильник на часах был поставлен на полночь. Самое время для высадки на «Черный континент».

17

Африканская ночь.

Совсем иная ночь лежала на другом берегу парижского мрака. Зыбкая земля, откуда доносился приглушенный гул и тепло от жаровен. Таинственный берег музыкальных ритмов и запахов рома, вырывавшихся из приотворенных дверей кабаков, из бакалейных лавок, где скрываются подпольные бары, лестницы, ведущие в обжитые подвалы.

Как мне были знакомы эти огни, от самых ярких до тусклых керосиновых ламп, у парижских ворот или на северной окраине города. Работая в Отделе по борьбе с проституцией, я постоянно наведывался в эти места, где кроме музыки и выпивки всегда предлагалась и продажная любовь.

Я начал обход с левого берега. Лучшие заведения с африканскими проститутками были здесь, в Сен-Жермен-де-Пре: на улице Дофин — кабак «У Руби», который я любил за его неспешный, беспечный уют, за само место, где он располагался, — посреди литературного района, за темно-красной лаковой дверью в китайском стиле, в глубине двора, мощеного, как в XVII веке.

Там я нашел старых знакомых — швейцаров и завсегдатаев. Несколько минут постоял в вестибюле: это территория чернокожих самцов, а вот бар, подиум и диваны — для женщин и белых клиентов. Затем я направился к гардеробу в поисках Кокотки.

Кокотка родом из Заира, и сколько я ее помню, всегда стояла за стойкой. Это была настоящая достопримечательность «Ночной Африки».

— Рада тебя видеть, Щепка! Как у тебя на любовном фронте?

Щепка — мое прозвище среди чернокожих.

— Мертвый штиль. А у тебя, Пышка?

— И не напоминай. Уж теперь-то я его брошу! Точно — брошу! Вместе с его жалкой тютелькой!

Взрыв хохота. Кокотка жила с культуристом, злоупотреблявшим андрогенами, разрушавшими репродуктивную систему и делавшими его бесплодным. Кокотка выходила из себя, видя, как эта гора мышц ест с ложечки тестостероны, ведь детишки были ее заветной мечтой…

— Что привело тебя к нам, дорогуша?

— Я ищу Клода.

— Здесь ты его не найдешь. Он поругался с патроном. Сходи в «Кер Самба».

Клод был одним из моих бывших информаторов. Уроженец Берега Слоновой Кости, он не стал сутенером в прямом смысле этого слова, а скорее консультантом, посредником между этническими группами, поставщиками и денежными клиентами. Очень нужный человек в африканской диаспоре.

Четыре поцелуя, и я уже было двинулся к выходу, но внезапно передумал. «Только взгляну», — решил я, вернулся и прошел в зал. Из полутьмы мне в лицо ударила музыка — африканские мотивы в стиле «зук». Я застыл, ошеломленный. Они были там, на подиуме, — длинноногие, чернокожие, почти неподвижные, плавно изгибавшиеся под музыку. Сосредоточенные и в то же время отстраненно-раскованные. Казалось, они видят то, что недоступно другим: переменчивость, текучесть и особую томность этих ритмов. У каждой — своя манера самовыражения: колдовские вращения бедер, поднятые руки, как бы в знак прощания с сушей, волнообразно изгибающееся тело, преодолевающее невидимую преграду, внезапные резкие движения поясницей — и все это с потрясающей сдержанностью…

Я ощутил прилив крови в низу живота. Как мог я забыть это? Как удавалось мне с тех пор, как я работал в уголовке, противостоять влечению и отказываться от своих приключений? Я незаметно выскользнул, не оборачиваясь, избегая даже тени собственных желаний.

Я сел в машину и поехал по набережной. Рядом текла Сена, черная и медлительная, ночные огни плясали на ее водах, казалось, это какая-то другая река, ведомая только мне, на берегах которой была Африка. Я пересек Сену у Гран-Пале и поехал к Восьмому округу.

«Кер Самба». Более фешенебельный, чем «У Руби», но не такой уютный. Больше всего мне здесь нравился интерьер. Стеклянные стены с подсветкой в стиле ретро расписаны под стилизованные джунгли — львы, пальмовые листья, газели… То ли будуар, то ли аквариум коньячных тонов. Я прошел вдоль бара рядом с созданиями одного со мной роста и с черной шелковистой кожей и заглянул в туалет, где у меня была еще одна знакомая.

Мерлин сидела за столиком, уставленным пачками сигарет и упаковками презервативов. Длинное тонкое лицо под копной черных, будто лакированных волос, прядями спадающих на виски. Увидев меня, она пронзительно рассмеялась, приветствуя меня на свой манер:

— Рада тебя видеть, красавчик тубаб!

— Привет, Мерлин.

Она называла меня «тубаб» — так в странах Запада черные называют белых. Пять лет назад я спас Мерлин от панели, когда она приехала из Бамако. Уже тогда ее заставляли голодать, чтобы не рвало от минета.

— Иди к нам, не бойся моих подружек.

Я приветствовал окружавших ее женщин: пять или шесть сладострастных угольно-черных бутонов стояли у затянутых фиолетовым бархатом стен. Их большие черные глаза напоминали «Заклинательницу змей» Руссо Таможенника.

— Ты по мне скучал?

— Прямо не знаю, как вынес разлуку.

У нее в груди что-то заклокотало. При каждом взрыве хохота она выставляла напоказ все свои зубы. Я разглядывал «подружек». Одежда из переливчатой ткани и пирсинг везде, где только можно, — в губах, в ноздрях, в пупке. Особенно меня заинтересовали их парики — косички, выбеленные прядки. Секс-бомбы в духе шестидесятых, на манер Дайаны Росс…

— Оставь. Они тебе не по карману.

— Я пришел не за этим.

— А тебе бы не помешало расслабиться. Тогда зачем ты здесь?

— Ищу Клода. Мне с ним надо поговорить.

— Загляни в «Атлантис». Его сейчас больше интересует антильская музыка.

Я попрощался с Мерлин и ее свитой. Выходя из «Кер Самба», я отметил, что не встретил там ни одной местной знаменитости — ни музыканта, ни сына посла, ни футболиста. Куда они все запропастились сегодня?

«Атлантис» располагался в ангаре в двух шагах от склада ковровых покрытий «Сен-Маклу», на набережной Аустерлиц. Перед широким крытым входом были установлены железные барьеры, между которыми проходили посетители. Им полагалось преодолеть рамку металлоискателя и подвергнуться ручному досмотру. Увидев меня, один из охранников, здоровенный конголезец по прозвищу Медвежонок проревел: «22, легавые пожаловали!» Раздался взрыв смеха. В качестве извинения он поставил мне на руку синюю печать, дававшую право на бесплатную выпивку. Поблагодарив его, я нырнул в полумрак. Качество здесь сменялось количеством.

«Атлантис» — это страна, которую «зук» омывает, как океан. Волны музыки, казалось, приподняли меня над землей. Передо мной расстилались тысячи квадратных метров, тонущих в полутьме, где на скорую руку были расставлены столы и скамейки. Я напряг зрение, полагаясь скорее на свое чутье. Так пловец отдается на волю волн.

Перешагивая через скамейки, я добрался до уставленной бутылками стойки. Как оказалось, один из барменов знавал меня в прежние времена. Я прокричал:

— Клод здесь?

— Кто?

— КЛОД!

— Должен быть у Пата. Там нынче праздник.

Вот почему я не встретил ни одной знакомой физиономии. Все на вечеринке.

— Пат? Какой Пат?

— Бакалейщик.

— В Сен-Дени?

Он кивнул и нагнулся, чтобы зачерпнуть пригоршню льдинок. Его жест привлек мое внимание к зеркалу напротив: в нем отражался тип, который никак не вязался с обстановкой, — белый, с мертвенно-бледным лицом, одетый в черное. Я обернулся, но никого не увидел. Неужели померещилось? Сунув бармену купюру, я пошел прочь, с трудом превозмогая усталость.

18

Я выехал на кольцевые бульвары через ворота Берси, а сразу за воротами Шапель свернул на автостраду А1. Вскоре чуть ниже уровня шоссе я увидел поблескивающие редкими огнями просторы парижского предместья.

3 часа утра

На четырех уровнях шоссе не было ни одной машины. Я миновал указатель «Сен-Дени-Центр — Стадион» и поехал по боковой дороге на «Сен-Дени-Университет — Пейрефитт». И в этот момент я увидел — или мне почудилось — в зеркале заднего вида то самое бледное лицо, которое заметил в «Атлантисе». Я крутанул руль так, что мою «ауди» занесло, потом выровнял машину, сбросил скорость и поискал глазами моего преследователя: никого. Ни одной машины позади меня.

Я нырнул под автодорожный мост и поехал налево. Вскоре коттеджи и поселки уступили место массивным стенам складов и заводов: «Леруа Мерлен», «Газ де Франс»…

Я повернул направо и снова направо. Переулок, тусклые огни, у подъездов толпятся люди. Я выключил фары и медленно покатил по разбитой дороге. Облупленные стены, забитые досками дыры, остовы «разутых» машин и никаких признаков парковки — настоящая окраина, как она есть.

Я миновал первые группки людей, сплошь чернокожих. Тень от автострады нависала над жилыми домами, как угрожающе поднятая рука. Воздух был напитан влагой. Я припарковался, стараясь не привлекать к себе внимания, и пошел, всей кожей ощущая, что отныне я в самом центре черной территории: сто процентов африканцев, и все сто не признают французских законов.

Обойдя полуночников, я прошел мимо бакалейной лавки, закрытой железным занавесом, и вошел в следующее здание. Места были мне знакомы, и я держался уверенно. Я попал во двор, где звучали громкие голоса и слышались взрывы хохота. Охранник на левом крыльце узнал меня и впустил в дом. За эту краткую передышку я дал ему двадцать евро.

Пройдя коридор, я очутился в задних помещениях бакалейной лавки, отгороженных занавесом из ракушек. Нигде в Париже не было такого выбора африканских товаров, как здесь: маниока, сорго, мясо обезьян, антилоп… Тут продавались даже растения, имеющие гарантированную магическую силу. В соседней комнате Пат открыл подпольный ресторан, где гигиена и вентиляция, честно говоря, оставляли желать лучшего.

Я прошел через торговый зал. Чернокожие болтали, сидя на ящиках африканского пива «Флаг» и на связках отборных бананов. Я едва протолкался в ресторан, набитый до отказа. Судя по взглядам, мое присутствие здесь никого не обрадовало. Граница туристской зоны осталась далеко позади.

Я дошел до лестницы. Из подвала доносилась такая ритмичная музыка, что пол дрожал. Я спустился вниз, чувствуя, как музыка и жара поднимаются ко мне навстречу, обволакивая дурманящим облаком. Затененные решетками лампы освещали ступени. Внизу, перед железной дверью, мне преградил дорогу охранник в комбинезоне. Я показал ему удостоверение. Он неохотно отодвинул в сторону дверь, и передо мной открылось настоящее наваждение. Ночной кабак в миниатюре, темный, вибрирующий от музыки и мерцающих огоньков, похожих на мурашки, пробегающие по черной коже.

Стены были выкрашены в сине-лиловый цвет и усеяны светящимися звездами; колонны подпирали потолок, который, казалось, провисал под каким-то грузом. Прищурившись, я разглядел, что под потолком натянута рыболовная сеть. У самого въезда в Париж глубоко под землей был устроен морской бар. На столах, покрытых клетчатыми скатертями, стояли ветрозащитные фонари. Впрочем, разглядеть что-нибудь было трудно — все пространство было заполнено людьми, танцующими под сетью. Мне пришло в голову, что все это похоже на фантастическую рыбную ловлю: черные головы, пестрые длинные одеяния и обтягивающие атласные платья…

Я стал пробираться сквозь толпу в поисках Клода.

В глубине, на сцене, освещенной розовыми и зелеными лучами, извивалась группа людей, скандируя навязчивые аккорды. Настоящая африканская музыка — веселая, необычная, наивная. При вспышке света я различил гитариста, который крутил головой так, будто она закреплена на шарнире; рядом с ним какой-то негр, откинувшись назад, извлекал завывания из саксофона. Здесь и речи не было ни о ритм-энд-блюзе, ни об антильском зуке. Эта музыка действовала на нервы, сотрясала внутренности и ударяла в голову, словно колдовство вуду.

Пары двигались медленно и томно. Обливаясь потом, я еще немного продвинулся вглубь, отмечая по дороге знакомые лица, которые я тщетно искал в других заведениях. Менеджер из «Феми Кюти», сын президента Бельгийского Конго, дипломаты, футболисты, ведущие радиоканалов… Все собрались здесь, забыв об этнических различиях и гражданстве.

Наконец я нашел Клода. Он сидел с другими парнями за столиком в стенной нише. Я подошел поближе, вглядываясь в непроницаемую физиономию моего информатора. Приплюснутый широкий нос занимал половину лица, сдвинутые брови образовывали глубокие морщины на хмуром челе, а в крупных удивленных глазах застыло выражение «Я не виновен!». Он поднял руку:

— Мат! Мой друг тубаб! Садись с нами!

Я кивнул остальным и сел за их столик. Ну и сборище: здоровенные заирцы, а эти силачи по-приземистее — наверняка из Французского Конго. Меня приветствовали без особого энтузиазма. Все сразу почуяли легавого. В знак мира я запахнул плащ так, чтобы не было видно оружия.

— Выпьешь с нами?

Я кивнул, не сводя взгляда с сидящих за столом — косяк переходил из рук в руки, над головами плыло голубоватое облако дыма. У меня в руке оказался стакан скотча.

— Знаешь анекдот про Мамаду?

Не дожидаясь ответа, Клод затянулся и стал рассказывать:

— Белая девушка собралась замуж. Она знакомит жениха с отцом. Жених, Мамаду, — черный, ростом метр девяносто. Отец воротит нос, расспрашивает жениха о работе, об учебе, о доходах. У черного все в ажуре. В конце концов, отец говорит: «Я хочу, чтобы моя дочь была счастлива в постели! Я отдам ее только за того, у кого член длиной 30 сантиметров!» Негр широко улыбается и отвечает: «Нет проблем, патрон. Если Мамаду любит, Мамаду отрежет».

Клод залился радостным смехом, передавая косяк соседу. Я изобразил улыбку и отпил глоток виски. Этот анекдот я уже слышал раз десять. На радостях Клод хлопнул меня по спине и открыл свой мобильный: свет от экрана отразился на его лице, окрасив белки глаз. Затем он закрыл телефон и спросил:

— Что тебя привело сюда, тубаб?

— Ларфауи.

От его веселости не осталось и следа:

— Шеф, не порти нам праздник.

— Когда кабила прикончили, он был не один. Я ищу девушку.

Клод не ответил. Он снова раскрыл мобильный: похоже, читал сообщение. Клиент, конечно. На его обеспокоенном лице ничего не отразилось. Невозможно понять, насколько важным было послание. Он закрыл телефон.

— Где она? — спросил я, допивая виски. — Где эта девка?

— Понятия не имею, тубаб. Клянусь. Но об этом молчок.

— А разве не ты снабжал Ларфауи?

— У меня не тот товар, который был ему нужен.

Опасаясь самого худшего, я спросил:

— Что его заводило?

— Малолетки. Для Ларфауи все, кто старше четырнадцати, — старухи.

У меня отлегло от сердца. Я уже приготовился услышать о животных или о дерьме с ложечки. Тем не менее новость была нерадостной. Придется иметь дело с другим миром, миром англоговорящих. Малолеток экспортируют только из этого региона. Оттуда, где идет война, как в Либерии, или из перенаселенных стран, таких, как Нигерия; все сгодится, чтобы заработать хоть немного валюты. С этой средой я почти не знаком. Она полностью закрыта для посторонних. Проститутки там живут в полной изоляции от мира, зачастую они не говорят ни по-французски, ни по-английски.

— Кто был его поставщиком?

— Вот этого я не знаю.

Я вертел стакан в руках, разглядывая своих черных собутыльников. Плащ на мне приоткрылся, обнажив пистолет 9-миллиметрового калибра. Косяк все еще переходил из рук в руки.

— Бедняга Клод, похоже, я все же испорчу тебе вечеринку.

Негр истекал потом. Установленные на сцене прожектора отбрасывали на его лицо разноцветные блики. Он придержал меня за руку:

— Поговори-ка с Фокси. Может, она даст тебе зацепку.

У африканской проституции есть одна особенность: сутенеры здесь не мужчины, а женщины — «маммы». Чаще всего это бывшие проститутки, сделавшие карьеру. Крупные женщины с жесткой кожей и покрытыми насечкой лицами, они почти никогда не выходят из дома. С Фокси я встречался один или два раза. Она родом из Ганы. Самая влиятельная сводня во всем Париже.

— Где она сейчас обретается?

— Улица Мирра, пятьдесят шесть. Подъезд А. Четвертый этаж.

Я уже собирался встать, но Клод меня остановил:

— Будь осторожен. Фокси — колдунья. Пожирательница душ. Очень опасная!

Африканские содержательницы публичных домов держат своих девушек не силой, а магией. В случае неповиновения хозяйка грозит наслать порчу на их семью, оставшуюся на родине, или на них самих. У мамм всегда хранятся срезанные ногти, лобковые волосы или грязное белье, принадлежащие их девушкам, которые верят, что такие угрозы страшнее любых физических страданий.

Внезапно в памяти всплыли ужасные гримасы африканских масок с глазами, обведенными красным. Музыка, жара, дым от травки — все смешалось у меня в голове. Пронзительные звуки саксофона походили на скрежет мачете по мостовой под свист кровожадных хуту…

Я едва не потерял сознание, но танцующие вдруг отступили в нишу в стене, прижав меня к столу. Из стакана выплеснулся скотч. Клод обжегся косяком.

— Черт побери!

Облитый скотчем, я повернулся к подиуму: танцующие расступились, будто из сети под потолком выпала змея. Поднявшись на цыпочки, я увидел, что посреди толпы на полу какой-то негр бьется в конвульсиях. Глаза закатились, на губах выступила пена. Надо было вызывать «скорую», но никто и не думал приближаться к нему.

По-прежнему гремела музыка. В ней слышался бой тамтамов и пронзительные литавры. Танцоры снова принялись кружиться, стараясь не касаться впавшего в транс бедняги. Кое-кто хлопал в ладоши, как будто хотел изгнать из одержимого недуг. Я попытался протиснуться сквозь толпу, спеша ему на помощь, но Клод остановил меня:

— Оставь его, тубаб. Сейчас он успокоится. Он из Габона. Эти парни не умеют себя вести.

— Из Габона?

Выходцы из Габона основали в Париже свою мирную общину. Страна Омара Бонго была богата нефтью, а ее представители, все как один студенты, — приличные и скромные. Ничего похожего на выходцев из Конго или Кот-д'Ивуар.

— Он выпил что-то свое. Какое-то местное зелье.

— Наркотик?

Клод улыбнулся, прикрыв глаза. Бедолагу, вытянувшегося как бревно, уже уносили.

Я заметил:

— Похоже, что-то сногсшибательное.

Клод засмеялся, откинув голову:

— Вышибать дух — это мы, черные, умеем!

19

Улица Мирра, 5 часов утра

Дорожные рабочие усердно мыли тротуар, мимо медленно проезжал полицейский фургон. В арках прятались в тени проститутки, дожидаясь, когда, наконец, рассветет, чтобы уйти домой.

Здесь я снова столкнулся с попыткой облагородить африканские кварталы Парижа. Напрасно на улице Гут-д'Ор разместили комиссариат полиции, а на бульваре Барбес — магазин «Верджин», только зря потратились на ремонт — улица Мирра по-прежнему выглядела подозрительно и даже угрожающе.

Остановившись у дома 56, я, как почтальоны, воспользовался универсальным ключом, чтобы открыть дверь. Сорванные почтовые ящики, облупленные, исписанные вдоль и поперек стены. Не то чтобы трущоба, но сильно запущенное жилье, готовое к сносу при ближайшем скачке цен на недвижимость. Отыскав литеру А, я вошел внутрь.

На каждом этаже передо мной открывался проем с горой строительного мусора или забитый досками проход. Добравшись до четвертого, я проскользнул под свисавшими с потолка электрическими проводами. Казалось, все здесь дремало, даже запахи.

Огромного роста негр клевал носом, сидя на стуле. Вместо «сезам, откройся» я вновь извлек свое удостоверение. Он поднял брови, как будто этого было недостаточно. Я прошептал: «Фокси». Он разогнулся, отодвинул грязное замызганное одеяло, заменявшее дверь, и впереди меня вошел в следующую пещеру.

По обе стороны коридора открывались двери, ведущие в комнаты. Справа и слева были дортуары, где на циновках, завернувшись в одеяла, спали амазонки и повсюду сушилось белье. Здесь просыпался запах, словно растертый в руке листок: смесь пряностей, пота и пыли с характерным привкусом тропиков: жареное просо, древесный уголь, подгнившие фрукты…

И снова дверной проем, завешанный одеялом. Охранник хотел было постучать, но я удержал его:

— It's O.K.[9]

И пока он думал, что предпринять, я уже проскользнул за покрывало. Похоже, ночные видения продолжались. Стены обтянуты темной тканью с серебряными блестками; прямо на паркете стояли зажженные свечи, плошки с маслом, палочки благовоний; на расписанных вручную сундуках, выставленных вдоль стен, разложены традиционные предметы: мухобойки из конского волоса, веера из перьев, культовые статуэтки, маски… И повсюду выстроились пузырьки, банки, бутылки из-под колы, заткнутые пробками из коры или заклеенные клейкой лентой. Ширмы и свисающие с потолка ковры делили комнату на части, множа зыбкие тени, которые усиливали ощущение базарной сутолоки.

— Hi, Match, good to see you again.[10]

Низкий, неподражаемый голос. Я был удивлен и польщен тем, что Фокси меня не забыла. Я обошел ширму, которая скрывала ее от взглядов. По бокам у Фокси сидели еще две колдуньи. Слева — худая дылда со светлой кожей, волосы заплетены в светлые косички, делавшие ее похожей на сфинкса, справа — толстушка с очень черной кожей. Широкая улыбка обнажала ее редкие зубы, по африканским поверьям приносящие удачу. Все три женщины сидели, поджав ноги.

Я подошел поближе. Фокси была закутана в пунцовый балахон, напоминающий занавес в оперном театре. Голова обвязана шарфом того же цвета, лицо покрыто ритуальными насечками. Глядя на нее, я вспомнил, что, по мнению некоторых фармакологов, в организме колдунов происходят изменения. Поглощая снадобья, колдуны и колдуньи через дыхание или поры сами начинают выделять яды и галлюциногенные вещества. Я заговорил по-английски:

— Я не вовремя, красавица? Ты не одна?

— Honey,[11] это зависит от того, что тебя ко мне привело.

Она говорила по-английски тягучим, ленивым голосом. Прикрыв глаза, она толкла в деревянной миске какие-то порошки удивительно худыми для ее тела руками. Плоть ее словно обгорела и иссохла, обтянув кости. Она зажгла серую веточку:

— Это для моих девочек. Я очищаю ночь. Ночь порока, ночь греха…

— Кто же в этом виноват?

— Хм… Они должны выплачивать свои долги, Мат, ты же знаешь. Огромные долги…

Она воткнула тлеющую ветку в щель между половицами.

— Ты по-прежнему христианин?

У меня пересохло в горле, обожженном выпивкой, сигаретами, а теперь еще воздухом этой дыры. Я ослабил галстук:

— По-прежнему.

— Значит, мы с тобой способны понять друг друга.

— Ну нет, мы на разных берегах.

Фокси вздохнула, следом за ней вздохнули две другие женщины.

— Вечные твои противопоставления…

Редкозубая не без иронии сказала по-английски:

— Христианин возносит молитвы, колдун насылает порчу…

Та, что с косичками, добавила на том же языке:

— Христианин поклоняется добру, колдун — злу…

Фокси схватила красный тазик, в котором плавала какая-то дрянь: то ли обезьяна, то ли зародыш.

— Honey, добро, зло, молитва, чары — все это не так важно.

— А что важно?

— Власть. Только власть имеет значение. Энергия.

Теперь она держала в руках нечто вроде скальпеля с лезвием из обсидиана. Резким движением колдунья рассекла им череп существа в тазу.

— Как ею потом распорядиться, это личное дело каждого.

— Единственная ценность для христианина — спасение души.

Фокси расхохоталась:

— Я тебя обожаю. Чего ты хочешь? Ищешь девушку?

— Я расследую убийство Массина Ларфауи.

Три колдуньи повторили хором:

— Он расследует убийство…

Фокси положила обломок черепа в деревянную миску и снова принялась толочь.

— Скажи сначала, почему тебя интересует это убийство. Твой отдел такими делами не занимается…

Фокси не была ясновидящей, а лишь простым информатором со связями в Управлении судебной полиции на улице Луи-Блан, в Отделе по борьбе с проституцией и даже в Наркотделе.

— Это дело расследовал мой друг. Очень близкий друг.

— Он умер?

— Он хотел покончить с собой, но еще жив. Лежит в коме.

Она скривилась:

— Плохо дело… Плохо вдвойне. Самоубийство и кома. Твой друг застрял между двумя мирами… М'фа и Арун.

Фокси принадлежала к племени йоруба, этнической группе, живущей на берегах Бенинского залива — колыбели культа вуду. В свое время я изучал этот культ. М'фа означает «основание» и включает в себя весь видимый мир. Арун — это высший мир богов. И я рискнул:

— Ты хочешь сказать, что он находится в М'доли?

М'доли — точка соприкосновения двух миров, где духи особенно сильны, магическое место. Колдунья расплылась в улыбке:

— Honey, с тобой приятно поговорить. Не знаю, где сейчас твой друг, но его душа в опасности. Его нет ни среди живых, ни среди мертвых. Его душа где-то витает, и сейчас самый подходящий момент, чтобы ею завладеть… Но ты мне не сказал, дорогуша, почему тебя так интересует это дело.

— Я хочу понять, почему мой друг так поступил.

— А при чем здесь Ларфауи?

— Люк расследовал его убийство. Может, это сыграло свою роль в том, что он сделал.

— Он тоже христианин?

— Как и я. Мы выросли вместе. Вместе молились.

— А с чего ты взял, что я что-то знаю об этой истории?

— Ларфауи нравились черные женщины.

Она расхохоталась, и две другие колдуньи рассмеялись вслед за ней.

— Что правда, то правда!

— Ты снабжала его женщинами?

Она нахмурилась:

— Кто тебе сказал? Клод?

— Неважно.

— Ты думаешь, я что-нибудь знаю о его смерти, потому что посылала ему девочек?

— Ларфауи убили восьмого сентября. То есть в субботу. У него были свои привычки, и каждую субботу он приглашал к себе в Олней девочку. Одну из твоих девочек. Его застрелили примерно в полночь. В это время он был не один, я уверен. Однако нигде не упоминается о втором теле. Значит, девушке удалось скрыться, и я полагаю, она что-то знает.

Я помолчал. Горло горело огнем.

— Думаю, ты знаешь эту девочку и прячешь ее.

— Садись. У меня есть горячий чай.

Я опустился на ковер. Она отставила свой мерзкий сосуд, взяла синий заварочный чайник и разлила чай по туарегскому обычаю, высоко подняв руку. Затем протянула мне напиток в простом стакане.

— С чего ты взял, что я стану об этом говорить? Я помедлил с ответом, потом, уже в который раз, предпочел говорить начистоту:

— Фокси, я в тупике. Мне ничего неизвестно, и у меня нет официального разрешения заниматься этим делом. Но мой друг между жизнью и смертью. Я хочу понять, почему он бросился в воду! Мне надо знать, над чем он работал, что за правда довела его до беды! Все, что ты скажешь, останется между нами. Клянусь тебе! Так была там девушка или не была?

— И ты, и я еще вспомним об этой ночи…

— Конечно, вспомним, только я больше не работаю в Отделе по борьбе с проституцией.

— Теперь ты в уголовке, дорогуша. Это еще лучше.

Мне предстояла сделка с самим дьяволом. Я уже видел, как через месяц или год по просьбе этой гадалки закрою глаза на убийство. Фокси ничего не забывала.

— Так ты будешь помнить? — повторила она.

— Даю слово. Ну, была там девушка той ночью?

Фокси помедлила, отпила глоток, поставила чашку на паркет:

— Девушка была.

В комнате словно стало легче дышать. Я почувствовал, как с души свалился камень. И в то же время меня скрутил новый спазм, кровь словно застыла в жилах: кошмар только начинался.

— Я должен ее увидеть и расспросить.

— Это невозможно.

— Фокси, я ведь дал тебе слово…

— Она исчезла.

— Когда?

— Через неделю после той самой ночи.

— Рассказывай.

Прищелкнув языком, она впилась в меня взглядом:

— Вернувшись в ту ночь, она была сама не своя.

— Она видела убийцу?

— Ничего она не видела. Когда застрелили Ларфауи, она была в ванной. Вылезла через окно и забралась на крышу коттеджа. Говорила, что убийца ее не заметил. А через неделю она пропала.

— Кто мог это сделать?

— А ты как думаешь? Тот парень ее искал и нашел.

Еще одна улика: наемный убийца, который использует автоматическое оружие, способный проникнуть в среду англоговорящих африканцев. Может, воевал в Либерии? Я протянул ей пустой стакан:

— Чего-нибудь покрепче не найдется?

— У Фокси есть все, что нужно.

Она повернулась не вставая. В ее крючковатых руках появилась бутылка. Она наполнила мой стакан прозрачной маслянистой жидкостью. Я сделал глоток — ощущение такое, будто пьешь эфир, — и севшим голосом спросил:

— Это была малолетка?

— Ее звали Джина, ей было пятнадцать.

— Ты уверена, что она ничего не видела?

Пожирательница душ подняла глаза к потолку и задумалась. На ее лице отразилась наигранная грусть. Глаза увлажнились, и она вздохнула:

— Бедняжечка…

Я сделал еще глоток и спросил:

— Она что-то видела? Говори, черт тебя возьми!

Ее взгляд обратился ко мне, губы безвольно опустились:

— Когда она уже выбралась на крышу, то заметила уходящего человека…

— Какой он был? Высокий? Низкий? Крепкий?

— Высокий мужчина… Можно сказать — долговязый.

— Как он был одет?

Фокси налила и себе стаканчик и пригубила:

— Так мы с тобой договорились? Теперь ты у меня в долгу.

— В долгу, Фокси. Говори.

Она выпила и произнесла похоронным тоном:

— На нем был черный плащ и белый воротничок.

— Белый воротничок?

— По словам Джины, это был священник.

20

О мессе, которую придумала Лора, я чуть не запамятовал.

7 часов утра

Я едва успел заскочить домой, принять душ и переодеться. От меня все еще несло тропиками и колдовством. Сидя за рулем, я попытался подвести какой-то итог. Передо мной были разрозненные элементы без всякой связи: самоубийство под покровительством архангела Михаила. Дьявольская иконография. Ассоциация, устраивающая паломничества в Лурд. Поездки в Юра, якобы связанные с супружеской изменой. Загадочные слова «Я нашел жерло». Убийство поставщика спиртного и наркотиков.

А главное, этот священник-убийца — верх нелепости. Киллер в белом воротничке, профессионально пользующийся оружием, способный проникнуть в самую закрытую африканскую среду. Все это ни с чем не вязалось. Равно как и нависшее над Люком подозрение в коррупции — как возможный мотив его самоубийства…

Если между этими фактами и была какая-то связь, то у меня не было к ней карты доступа и я не знал, где ее раздобыть…

9 часов

Волосы у меня еще не просохли, когда я толкнул дверь часовни Святой Бернадетты. Построенная под землей церковь смахивала на противоядерный бункер. Низкие потолки, цементные колонны, крошечные оконца из красного стекла, сквозь которые сочились бледные утренние лучи.

Я смочил пальцы святой водой, перекрестился и прошел влево. Все или почти все уже собрались. Редко приходилось видеть такое скопление полицейских на один квадратный метр площади. Разумеется, Наркотдел в полном составе, а также начальники других отделов — по борьбе с проституцией, оперативных расследований, Службы собственной безопасности, группы «Антитеррор», ответственные сотрудники центральных офисов, комиссары Судебной полиции… Все пришли в черной форме, с серебряными галунами и дубовыми листьями, придав церемонии какой-то воинственный дух. Все это совсем не походило на собрание самых близких людей, о котором мечтала Лора…

Не думаю, чтобы Люк лично знал всех этих высокопоставленных полицейских, но они должны были держать марку, демонстрируя ответственность и солидарность перед лицом этого акта отчаяния. Префект полиции Жан-Поль Пруст шел по центральному проходу рядом с Мартиной Монтей, директором Судебной полиции. За ними следовала Натали Дюмайе, очень элегантная в своем темно-синем плаще и на голову выше других.

Это шествие вывело меня из себя. Люка хоронили прежде, чем он успел испустить дух. Эта дурацкая церемония могла ему только повредить! Не говоря уже о том, что все эти полицейские сплошь были атеистами. Ни один из них не верил в Бога. Люка бы стошнило от подобного маскарада.

Справа в первых рядах я заметил парней из его группы. Дуду с настороженным взглядом втянул голову в плечи. У Шевийа на глаза падала прядь, в кожаном пальто он держался прямо, как аршин проглотил. Жонка смахивал на парня из группы «Hell's Angel»: плохо выбритый, с висячими усами и торчащими из-под бейсболки сальными волосами. Три опера — крутые, смертельно опасные кадры.

Люди все подходили, наполняя церковь гулом приглушенных голосов и шорохом плащей. Дуду куда-то направился. Я проследил за ним взглядом. Он подошел к кому-то, стоявшему около исповедальни в правом углу церкви. Невысокий, приземистый тип, волосы подстрижены ежиком.

Он был затянут в короткий непромокаемый плащ темно-синего цвета. Весь его облик наводил на мысль о какой-то другой, не полицейской форме. И тут меня осенило: священник. Священник в гражданской одежде.

Я обогнул первый ряд стульев и пересек неф, оказавшись всего в десятке метров от них, когда Дуду что-то сунул в руку своему собеседнику. Что-то вроде пенала из лакированного дерева. Я было ускорил шаг, но тут меня удержали за рукав.

Лора.

— Что ты делаешь? Ты должен быть рядом со мной.

— Ну конечно, — улыбнулся я. — А где твое место?

Я пошел за ней, обернувшись на заговорщиков. Дуду уже вернулся на свое место, а человек в синем, стоя за колонной, крестился. Я остолбенел. Он перекрестился снизу вверх, как делают некоторые сатанисты. Лора что-то спросила у меня.

— Ты что-то сказала?

— Ты подготовил текст?

— Какой текст?

— Я рассчитывала, что ты прочтешь отрывок из «Послания к Коринфянам»…

Я снова оглянулся направо. Тот тип исчез. Черт возьми! Я прошептал:

— Нет… Если тебе все равно, я…

— Отлично, — сухо сказала Лора. — Я прочту сама.

— Мне жаль. Но я всю ночь глаз не сомкнул.

— Думаешь, я прекрасно выспалась?

Она повернулась к алтарю, а я почувствовал угрызения совести. Я был здесь единственным верующим и оказался не способен прочитать несколько строчек. Но вопросы, которые вставали передо мной, затмили все остальное. Кто этот тип? Что передал ему Дуду? Почему он так перекрестился?

Начиналась служба. Священник, облаченный в белый стихарь, распростер объятия. Чистокровный тамил с широкими, как монеты, ноздрями, черными влажными глазами, полными истомы. Он заунывно заговорил:

— Братья мои, мы собрались здесь сегодня…

Я почувствовал, как на меня опять наваливается усталость. Священник знаком предложил всем сесть. Его монотонный голос все удалялся… Меня разбудил шелест страниц. Все присутствующие листали молитвы. Священник продолжал:

— Теперь мы вознесем третью хвалу Господу.

Надо же было мне уснуть на мессе по лучшему другу… Я бросил взгляд в сторону Дуду. Он был на месте.

— Песнь эта называется «Дивны дела Твои, Господи…». Отрывок начинается со слов: «Всякий человек — священная история, человек — подобие Божье…»

Эти слова, звучавшие в часовне, полной неверующими и лишенными иллюзий полицейскими, отозвались во мне горькой иронией, однако все вторили им нестройным хором.

— Можно я сяду к тебе на колени?

Амандина со своими светлыми косичками под шоколадного цвета шапочкой протягивала мне свой листок:

— Я не могу прочесть.

Я посадил ее себе на колени и запел вместе со всеми: «Всякий человек — священная история…»

Я вдыхал теплый детский запах и аромат чистой одежды. И мысли мои потерялись в тумане, где Матье Дюрей — полицейский-маньяк, 35 лет, неженатый и бездетный — брел по дороге в небытие…

Полчаса спустя, после многочисленных несвоевременных звонков мобильных, священник завел пространную проповедь о Евхаристии. Я пришел в ужас: неужели он предложит этой толпе неверующих подойти к причастию? Взглянул на Дуду — он ерзал на стуле, то и дело оглядываясь на дверь. Ясно, что он торопится, хочет уйти пораньше.

Поднявшись, я посадил Амандину на свое место и шепнул Лоре:

— Я подожду тебя на улице.

21

Мотоцикл Дуду я обнаружил на проспекте Порт-де-Венсен. Коллекционная вещь — «Ямаха» с объемом двигателя пятьсот кубических сантиметров, опытная модель. Я двинулся к нему, на ходу вынимая мобильник, набрал номер службы времени, а затем всунул телефон между сиденьем и приподнятым крылом мотоцикла.

Пришлось подождать добрых пять минут, пока толпа не хлынула из часовни. Придав лицу подобающее случаю выражение, я присоединился к остальным, высматривая Лору. Ее донимали соболезнованиями и знаками внимания. Я пробрался между черными плащами и шепнул ей:

— Я тебе перезвоню.

И направился к выходу, потянув за куртку Фуко:

— Можешь одолжить мне мобильный?

Не задавая вопросов, он дал мне свой телефон. Дуду надевал шлем рядом со своим мотоциклом.

— Спасибо. Верну в Конторе в полдень.

— В полдень? Так ведь…

— Извини, свой я оставил дома.

Не ожидая ответа, я бросился к своей «ауди-А3», припаркованной в полусотне метров от церкви. Когда Дуду ставил ногу на стартер, я уже поворачивал ключ зажигания. Набирая номер, который помнил наизусть, я включил первую скорость.

— Дюрей, Уголовный отдел. Кто сегодня дежурный?

— Эстреда.

Повезло. Один из операторов, с которыми я был лучше всего знаком.

— Соедините меня с ним.

Дуду тем временем успел скрыться в потоке машин. Я вышел из ряда и притормозил, прежде чем вклиниться в уличный поток. В трубке послышался голос Эстреды с характерным португальским акцентом.

— Это Дюрей.

— Как дела?

— У меня стащили мобильник.

— Да здравствует полиция!

— Можешь засечь его?

— Если вор по нему сейчас разговаривает, запросто.

Совсем недавно стало возможным проследить мобильный при условии, что он включен. Эта технология была разработана частными фирмами, занимающимися большегрузными перевозками: таким образом они отслеживали передвижения своих грузовиков. У французской полиции собственной системы не было, и она обращалась к этим компаниям, которые за плату предоставляли ей доступ к собственной службе слежения.

— Тебе везет, — сказал Эстреда, — парень на линии.

Я прижал мобильник подбородком и включил первую передачу:

— Я тебя слушаю.

— У тебя есть при себе компьютер?

— Нет, я же в тачке. Веди меня.

— Твоя история смахивает на авантюру.

— Давай действуй. Я еду.

— Ты что, ведешь слежку без санкции?

— Так ты мне доверяешь или нет?

— Да, но твой парень только что съехал на кольцевую автостраду. Ворота Венсен.

Я рванул так, что взвизгнули покрышки.

— Направление?

— Кольцевая, юг.

Под рев клаксонов я на полной скорости проскочил площадь, заставив другие машины уступить мне дорогу, — не мог же я включить сирену. Со скоростью больше восьмидесяти километров я вылетел на развязку.

— Он заметает следы. Это что — погоня?

Я не ответил, но заметил про себя, что теперь программное обеспечение позволяет рассчитать скорость прохождения сигнала между двумя точками в реальном времени. Совсем как в видеоигре.

— Он проехал ворота Шарантон.

Я увеличил скорость до ста километров в час и перестроился в левый ряд. Движение было свободным. Я не сомневался, что Дуду не вернется на набережную Орфевр, 36. Эстреда сообщил: мотоцикл миновал ворота Берси.

Ворота Берси. Набережная Иври. Ворота Италии…

— Похоже, он сбрасывает скорость…

Я устремился по диагонали, чтобы перестроиться вправо.

— Он выезжает из города? Где он?

— Подожди-ка… сейчас…

Эстреда увлекся игрой. Он понял, что я «веду» похитителя моего мобильника. Я представил себе, как он склонился над экраном своего компьютера, где мигал курсор, отмечая передвижения мобильника…

— Он съезжает на А шесть. Направление — Орли.

Он едет в аэропорт? Дуду хочет скрыться на самолете? В том же направлении находился центральный рынок Рунжи. Я тут же подумал о возможной связи с кругом поставщиков спиртного.

— Где он?

Эстреда не отвечал. Наверное, сигнал еще не пересек границу сектора.

— Да где же он, черт возьми?! Может, он сошел в Орли?

Впереди уже видны были два указателя: налево — на Орли, направо — на Рунжи… Мне оставалось проехать каких-нибудь сто метров. Я непроизвольно отпустил педаль газа, пытаясь выиграть хоть несколько секунд. Вдруг португалец закричал:

— Езжай! Направление Рунжи.

Я был прав. Он ехал к винному складу. Я выжал из машины все, что мог. Дорога чудесным образом оказалась свободной, хотя на встречном направлении образовалась пробка.

— Он сбросил скорость… — выдохнул Эстреда. — Остановился… возле «3А Дельта». Рядом с рынком.

Я знал, где это, однажды я уже приезжал на этот оптовый рынок. Заплатив дорожный сбор, я оказался перед целым рядом вывесок: «Садоводство», «Морепродукты», «Овощи и фрукты»… Резко затормозив, я схватился за мобильник:

— Где же он? Дай хотя бы направление!

— Проклятье. Сигнал не двигается.

— Он что, остановился?

— Нет, но в Рунжи несколько границ спутниковых зон. Часто они бывают перенасыщены.

— И что теперь?

— А то, что твой парень, может, еще и продвигается, но его сигнал завис на границе сектора. Остальные не могут его принять. Существует система распределения сигналов: в том случае, когда…

— Проклятье!

С досады я ударил по рулю и представил себе, как мне придется прочесывать все ряды огромной торговой зоны в поисках чертова Дуду.

— Ладно, — выдохнул я. — Разберемся!

— Ты уверен, что…

— Позвони, если сигнал сдвинется…

— Как я тебе позвоню, если у тебя украли мобильник?

— Мне одолжили другой. У тебя на экране должен высветиться номер.

— Хорошо, я… Погоди… есть новая граница!

— Давай!

— Круглая площадь рынка, недалеко от ворот Тиез.

Я понял, что Эстреда хорошо знает эти места. Он подтвердил мою догадку:

— Рунжи — это наши края, приятель. Наши грузовики туда ездят каждый день.

— Ты знаешь, где блок, специализирующийся на выпивке?

— Там не блок, а пивная компания. Склад поставщиков на улице Тур.

Я включил первую передачу и, не жалея взвизгнувших покрышек, рванул с места.

22

Мотоцикл Дуду стоял возле склада.

Я затормозил в полусотне метров и стал ждать. В это время проходы между рядами были еще пустыми. Пять минут спустя на пороге появился Дуду в обществе толстяка в куртке фирмы «Адидас». Толстяка я узнал сразу, вот только имя не мог припомнить: он занимался оптовыми поставками пива в нескольких парижских округах.

Нахмурившись, он огляделся — казалось, торопился отделаться от посетителя. Дуду был явно не в себе: вот-вот взорвется. Опустив руку в карман куртки, поставщик вытащил толстый конверт. Дуду быстро сунул его под свою кожанку, бросив беглый взгляд вокруг.

Я пригнулся на сиденье, поджидая, когда они закончат, вынул из кобуры и зарядил пистолет и достал из бардачка наручники. Толстяк скрылся в павильоне, а Дуду пошел к своему мотоциклу. Когда он повернулся ко мне спиной и стал надевать шлем, я выскочил из машины и бросился к нему, прижав пистолет к бедру. Он обеими руками держал шлем над головой, когда я ткнул дулом пистолета ему в затылок и прошептал:

— Не двигаться, гаденыш. Вот таким ты мне нравишься.

Узнав меня по голосу, Дуду усмехнулся:

— У тебя кишка тонка.

Я ударил его ногой под колени. Дуду рухнул на землю, шлем, зазвенев, покатился по асфальту. Он завопил и повернулся ко мне. Я приставил пистолет к его горлу:

— А теперь что скажешь?

И ударил его рукоятью по сонной артерии. Он дернулся, его вырвало. Я схватил Дуду за шиворот, чувствуя, как его желчь обжигает мне руку, и швырнул на тротуар головой вперед. Нос так и хрустнул. В очередной раз я оказался в ненавистной для меня шкуре крутого полицейского.

Ощупав его куртку, я нашел конверт, перепачканный рвотой. Там было по меньшей мере десять тысяч евро. Сунув деньги в карман, я ткнул его каблуком в поясницу, перевернув на живот. Наручники я держал наготове и надел их, заведя ему руки за спину. Он прорычал: «Кретин гребаный!» Я схватил его пистолет, засунул себе за пояс, затем ощупал его джинсы. На правой лодыжке я обнаружил второй пистолет — «глок-17», самое незаметное оружие в своем роде. Его я тоже сунул в карман.

— Настало время для откровенного разговора, птенчик.

— Да пошел ты в задницу!

Я схватил его за волосы и поставил на ноги. Пинком втолкнул его в здание. Просторный павильон, заполненный пластиковыми ящиками и стальными бочками. Люди, разъезжавшие на карах, замерли на месте. Я нервно шарил в кармане в поисках удостоверения.

— Полиция! Перерыв. Убирайтесь отсюда! Все!

Мне не пришлось повторять дважды. Когда шаги последнего из грузчиков замерли за порогом, я прошептал Дуду:

— Правила тебе известны. Или будешь говорить и через две минуты все кончится, или станешь валять дурака и тогда мы перейдем к силовым методам. С учетом того, что лежит у меня в кармане, не думаю, что ты пойдешь жаловаться в Службу собственной безопасности…

Хотя лицо его было залито кровью, Дуду усмехнулся:

— Ублюдок, ты еще здесь? Я же тебе ясно сказал: иди в задницу.

Я пошел закрывать ворота. Дуду простонал:

— Что ты задумал?

Не обращая на него внимания, я задвинул засов и вернулся. Схватив его за ворот, я зажал его голову между двух стальных бочек, обошел их и встал перед ним с другой стороны.

— Так хорошо? Ты меня слышишь? — заорал я, будто говорил с глухим.

Дуду сплюнул кровь и процедил несколько неразборчивых слов. Я в упор выстрелил в правую бочку. Просвистела пуля, и пиво хлынуло мне на ноги.

— Эй, так слышно?

Лицо полицейского скривилось от боли. Я прицелился в левую бочку и снова выстрелил. Ударила янтарная струя, и раздался пронзительный свист. Возможно, барабанные перепонки Дуду уже лопнули. Я подошел к нему поближе:

— Все еще не слышишь?

Он даже не мог кричать. Его черты были искажены ужасом. Я схватил его за волосы и повернул лицом к себе:

— Отвечай, а не то я разряжу в эти долбаные бочки всю обойму!

Дуду потряс головой. Невозможно было понять, смирился он или снова меня провоцировал. Я убрал пистолет в кобуру и вынул из кармана конверт:

— Что это такое?

Легавый открыл рот. Уже натекла целая лужа крови.

Он пробормотал:

— Слушай, я… я очень боюсь. Мне надо сваливать.

По щекам у него текли слезы. Мне было тошно от самого себя, но пивные пары помогли побороть отвращение.

— Чего ты боишься?

— «Быки»… станут копаться в деле Ларфауи… и узнают о наших делишках…

— Ты причастен к убийству?

— Нет! Черт… Освободи мне голову…

Я раздвинул бочки. Он плюхнулся лицом в пивную лужу. Я схватился за наручники и резко дернул его назад, чтобы он сел.

— Я хочу знать все с начала и до конца: про Ларфауи, его убийство, твою роль и роль Люка во всем этом дерьме.

— С Ларфауи у нас был договор…

— «У нас» — это у кого?

— У меня, Жонка и Шевийа. Мы добывали лицензии на торговлю спиртным… заходили к хозяевам кафе, давали понять, что у нас большие связи и что Ларфауи тоже свой человек среди легавых. Закрывали глаза на подпольную торговлю…

— Вы замешаны в убийстве Ларфауи?

— Нет, говорю тебе! Мы здесь ни при чем!

— Что же ты тогда ноешь?

— «Быки» прицепятся к последним расследованиям Люка. Будут копаться в деле Ларфауи! Поймут, что там не все чисто…

— И Люк знал о ваших проделках?

— А ты как думаешь, придурок?

— Врешь. Он бы никогда не согласился на…

— Люк всегда закрывал глаза!

Несмотря на боль, Дуду усмехнулся. Я изо всех сил толкнул его на бочки, пары пива ударили мне в голову.

— Хочешь сказать, что он с этого что-то имел?

— Хуже, приятель, бабки его не интересовали. Он закрывал глаза на наши делишки и использовал их против нас, сечешь?

— Нет.

— Он держал нас за яйца, блядь. Говорил, что ему плевать на наши проделки, если только мы будем во всем его слушаться.

— Как это — слушаться?

— Работать по двадцать четыре часа в сутки, проводить обыски без ордера, подтасовывать доказательства — тебе же известны методы Люка, — чтобы припереть клиентов к стенке.

Желание добиться успеха любой ценой. В этом был весь Люк со своей извращенной логикой: покрывать одно преступление, чтобы раскрыть другое. Шантажировать своих же сотрудников, чтобы превратить их в невольников в своем крестовом походе против Сатаны.

— Расскажи-ка мне о расследовании убийства Ларфауи. Как вам удалось оставить его себе, ведь дело было в ведении Уголовной полиции?

— Люк был знаком с судебным следователем, и еще у него было досье на парней из Управления судебной полиции. Он говорил, что это единственный способ скрыть наши махинации.

— Что он раскопал по убийству?

— Ничего. Сплошная тайна. Работа профессионала, нет даже намека на мотив.

Дуду был откровенен, я это чувствовал. И все же спросил:

— Люк был захвачен этим делом?

— Он вовсе не был им захвачен.

— Разве не оно сводило его с ума?

— Да нет же.

От пивных паров все расплывалось у меня перед глазами.

— Люк работал над другим делом?

Дуду не ответил. Его голова упала на грудь. Дулом пистолета я приподнял его лицо:

— Будь ты проклят! Отвечай!

— Ты не там ищешь, парень…

— А где?

— В Безансоне… — У Дуду заплетался язык, как у пьяного. — Он раскручивал одно дело в Безансоне…

Ну наконец-то, хоть один факт стыкуется с другими: поездки Люка, билет на поезд, найденный Лорой. Я присел на корточки:

— Что ты знаешь об этом деле?

— Сними браслеты.

Мне захотелось разрядить в стальные бочки всю обойму, но вместо этого я схватил его за плечо и развернул к себе. Пора было идти на мировую. Из-за пивных паров меня мутило… Я снял с него наручники. Дуду помассировал себе кисти, пощупал заложенные уши.

— Ну так что это за дело?

— Убийство в горах Юра. Тело женщины обнаружено на швейцарской границе.

— Где конкретно?

— Не знаю. Название этой дыры — Сарти или Сарту… Люк только раз упоминал о ней.

— Когда это случилось?

— Прошлым летом, кажется в июне.

— Что тебе известно об этом убийстве?

— Похоже, это жуткое дело. Сатанинское убийство. Люк от таких дел просто шалел.

Вот и вторая зацепка: сатанинское преступление. Разрозненные части головоломки вставали на свое место, складывались в единое целое.

— Что еще ты знаешь?

— Клянусь, ничего. По этому делу Люк работал один. Ездил туда несколько раз. Иногда оборачивался за день, а потом часами изучал свои записи, фотографии с места преступления.

— Где это досье?

— Он все держал в электронном виде.

— Документ у тебя?

— Если что-то случится, я должен был передать его одному типу…

Вот и третья стыковка: сцена в церкви два часа назад.

— Та коробка, которую ты передал тому типу в церкви?

— Ничего от тебя не скроешь, гаденыш! Что ж, думаю, это то самое.

— Кто этот человек?

— Понятия не имею.

— Почему же ты отдал ему коробку?

— Люк меня предупредил. Если с ним что-то случится, мне надо позвонить по одному номеру, а абонент должен назвать пароль.

— Какой пароль?

Дуду засмеялся, но ужасное бульканье перешло в кашель.

— «Я нашел жерло». Ничего себе пароль!

Наконец все данные складывались, но смысл все равно не прояснялся. Тайное расследование. Сатанинское убийство, связанное с человеком, крестившимся снизу вверх. Ключевая фраза.

— А ты знаешь, что означают эти слова?

— Понятия не имею. Вчера я позвонил. Тот человек велел мне принести коробку в церковь. Я ее ему передал. Все, конец истории.

— А этот человек — священник?

— С чего ты взял?

Дуду не улавливал, к чему я клоню. Я поднялся и сполоснул конверт с деньгами в пивной луже.

— Держи, напьешься за мое здоровье. И не вздумай уезжать из Парижа.

Дуду ошалело уставился на меня:

— А «быки»?

— Этим я займусь. Поговорю с Дюмайе. Она позвонит Левен-Паю. Вместе они договорятся с Кондансо.

— Почему ты это делаешь?

— Ради Люка. Ваша группа не должна распасться. Твои пушки я верну тебе в Конторе.

— А если Люк…

— Люк придет в себя, заруби это себе на носу.

Я открыл ворота павильона и вышел на утренний свет. Идя вдоль стены, вызвал у себя рвоту — ничего, кроме жгучей желчи. Закурил, чтобы заглушить стоявший во рту привкус совершенного мною насилия.

Из-под сиденья мотоцикла я вытащил свой мобильник, отключил его и взглянул на экран: месячный баланс был израсходован.

23

Вернувшись домой, я первым делом переоделся и закрыл ставни. В темноте уселся за компьютер и начал поиски в «Гугле», набирая ключевые слова: Сарти, Сарту, а еще Сарпюи, связывая их с каждым департаментом во Франш-Конте. Я получил несколько ответов, самым подходящим из них был Сартуи в верховьях реки Ду. Городишко недалеко от Морто, у самой швейцарской границы.

Новый запрос. Новый поиск. Сначала координаты местных газет: «Эст републикен» — в Нанси, «Курье де Юра» — в Безансоне, «Прогресс» — в центре, в Лионе, «Пэи» — на северо-востоке, в Мюлузе. Я подключился к архивам газеты «Эст републикен» и ввел несколько ключевых слов: «Сартуи, июнь, 2002, труп, убийство, женщина…», получив в ответ только одну заметку от 28 июня:

В ПАРКЕ ПРИ ОБИТЕЛИ БОГОМАТЕРИ БЛАГИХ ДЕЛ НАЙДЕНО ТЕЛО

Обнаженное тело женщины было найдено вчера утром в нескольких километрах от Сартуи (верховья реки Ду) в парке при обители Богоматери Благих дел. По нашим сведениям, тело было обнаружено Мариленой Розариас, директрисой обители, на плоскогорье, которое возвышается над бывшим монастырем.

По всей вероятности, покрытый плесенью и полуразложившийся труп довольно долго пролежал в лесистой части плоскогорья. Обильные дожди, выпавшие за последние дни, привели к скоплению жидкой грязи, которая и вынесла тело на открытую часть плоскогорья.

Кто эта женщина? Когда она умерла? Какова причина ее смерти? Пока ни служба спасения, ни жандармерия не сумели найти ответа, однако склоняются к версии несчастного случая. Спортсменка, увлеченная трекинтом, могла упасть с высоты и умереть сразу же или через несколько дней, оставаясь в лесу без всякой помощи.

Однако вызывает удивление тот факт, что ни лесники, ни обитатели монастыря, нередко гулявшие в этих местах, не заметили тела. Возникает другое предположение: женщина могла быть убита, а затем уже тело перенесли в лес…

Вскрытие, которое будет проведено сегодня в больнице Жан-Менжоз в Безансоне, возможно, позволит внести ясность. Впрочем, криминалисты из жандармерии прочесывают местность в поисках улик. Пока судебный следователь Корина Маньян, которой поручено расследование, воздержалась от комментариев, равно как и прокурор. Хранит молчание и мэр соседнего города Сартуи. Все жители региона надеются, что тайна вскоре разъяснится и не отразится на туристическом сезоне, который уже начался на берегах реки Ду.

Я был озадачен. Место, где был обнаружен труп, — территория обители, очевидно церковная, не противоречило тому, что я искал, но не было даже уверенности в том, что речь идет об убийстве. Нигде не упоминалось об увечьях или зловещих символах. Ничего, что указывало бы на «сатанинское убийство», о котором говорил Дуду.

Я снова пробежал пальцами по клавишам. Но других статей на эту тему в последующие дни не было. Ни протокола вскрытия. Ни заявления прокурора или судебного следователя. Чем вызвано подобное молчание? Неужели дело оказалось столь незначительным, что не заслужило упоминания в газете. Ну нет, обнаруженный труп никогда не бывает незначительным происшествием. Я расширил зону поиска до июля. Но ничего не нашел.

Тогда я посмотрел архивы «Курье де Юра», использовав те же ключевые слова, и наткнулся на статью от 29 июня, сообщавшую о новых подробностях:

САРТУИ ПРОКЛЯТИЕ НАД ГОРОДОМ

Труп женщины, найденный позавчера утром на плоскогорье парка при обители Богоматери Благих дел, опознан. На самом деле его опознали на месте спасатели, которым было поручено увезти тело. Это труп Сильви Симонис, 42 лет, часовщицы, проживающей в городке Сартуи.

Само это имя у всех обитателей верховьев Ду связано с тягостными воспоминаниями. Сильви Симонис — мать восьмилетней Манон, убитой в ноябре 1988 года. Ужасное преступление, которое так и не было раскрыто. Известие о смерти матери и о сопровождавших ее таинственных обстоятельствах вызывает новые опасения и вопросы.

Прежде всего, не удается объяснить причину смерти и присутствие тела на территории бывшего монастыря. Был ли это несчастный случай, убийство или самоубийство? Судя по первым свидетельским показаниям, состояние тела не позволяет прийти к каким-либо выводам, а результаты вскрытия, проведенного в больнице Жан-Менжоз в Безансоне, пока неизвестны.

Из достоверного источника нам удалось узнать, что Сильви Симонис, первоклассная часовщица, имевшая собственное дело и сотрудничавшая с престижными часовыми мастерскими Швейцарии, пропала неделю назад. Никто ее не разыскивал. Сильви Симонис была женщиной скромной, чтобы не сказать «скрытной», постоянно совершала поездки из Франции в Швейцарию и обратно и иногда по нескольку недель уединенно жила в своем доме в Сартуи, не подавая никаких признаков жизни и занимаясь сборкой часов.

Если речь идет об убийстве, то существует ли связь между этим преступлением и убийством Манон в 1988 году? Пока еще рано выдвигать какую-либо версию, но в Сартуи и даже в Безансоне все только об этом и говорят…

Со своей стороны, жандармерия города Сартуи, а также Корина Маньян — судебный следователь, уполномоченный трибуналом Безансона вести это расследование, решили соблюдать в данном вопросе самую строгую секретность. Судебный следователь уже предупредила нашего корреспондента: «Мы рассчитываем вести расследование совершенно объективно, избегая любых эмоций и нескромного любопытства. Я не потерплю никакого вмешательства средств массовой информации, никакого давления со стороны».

Как известно, в 1988 году расследование убийства маленькой Манон было настолько конфиденциальным, что журналисты не имели возможности следить за его ходом. Причины подобной секретности известны: исход дела Грегори[12] совсем неподалеку от нашего департамента, когда вездесущие средства массовой информации помешали нормальному ходу расследования. Однако мы надеемся, что теперь нас будут держать в курсе событий, чтобы мы могли донести информацию до читателей…

Статья заканчивалась жалобами журналистов на попрание их прав. Я оторвался от экрана и задумался. Может, я наконец нашел то самое преступление? «Жуткое дело». Навязчивую идею Люка. Но и здесь не было никаких намеков на Сатану.

Кроме того, одна деталь не укладывалась в общую схему. Я перечитал последнюю статью и вернулся к статье из «Эст републикен».

В статье от 28 июня упоминалось о сильно разложившемся трупе, покрытом плесенью, а в статье от 29 июня говорилось, что женщину сразу же опознали спасатели. Концы с концами не сходились: либо тело сильно разложилось и его невозможно было опознать, либо хорошо сохранилось и годилось для опознания.

Я продолжил поиски в «Курье де Юра» за июль. Но не нашел ни единой строчки. Обе ежедневные газеты больше не упоминали об этом деле. Тогда я попытался связаться с авторами статей. Ни того, ни другого в редакции не оказалось, и речи не могло быть о том, чтобы получить их координаты по телефону.

Зато я узнал телефон безансонского бюро агентства «Франс пресс». Мне ответил молодой жизнерадостный голос. Скорее всего, стажер. Я представился и сказал, что меня интересует дело Симонис.

— Вы проводите расследование? — с воодушевлением откликнулся журналист.

— Я навожу справки. Что вы можете рассказать об этом деле?

— Первую статью писал я. Но сенсации не вышло! Труп, найденный возле монастыря, — разве не пикантно? Да к тому же речь шла об этой Сильви Симонис. Вот только жандармы так и не дали нам никакой информации. Я разговаривал с судебным следователем — ничего. Судмедэксперт был нем как рыба. Я поехал в обитель Богоматери Благих дел, так мне даже не открыли дверь.

— Чем вы объясните подобное молчание?

— Нас хотели убедить, что произошел несчастный случай — падение с большой высоты. Ничего интересного. А я думаю, что все как раз наоборот. Они молчат, так как кое-что нашли.

— Например, что?

— Понятия не имею. Но их версия о несчастном случае трещит по швам. Начать с того, что Сильви Симонис вовсе не была спортсменкой. Затем говорили, будто она пропала неделю назад. Если так, почему ее тело было в таком ужасном состоянии?

— А тело действительно разложилось?

— По слухам, оно кишело червями.

— А вы его видели?

— Нет, но мне удалось поговорить со спасателями.

— В «Курье де Юра» сказано, что спасатели опознали ее по лицу.

Послышался юношеский смех:

— В том-то и фокус: фантастическая штука. Часть тела разложилась, а другая сохранилась!

— Как это?

— Внизу тело совсем сгнило, но верхняя часть пострадала меньше. А лицо — в полном порядке! Словно она умирала несколько раз. Представляете? В разное время!

То, о чем говорил мой собеседник, казалось невозможным. И именно эта странность могла стать для Люка отправной точкой.

— Хотя бы известно, убийство ли это?

— Нет. Во всяком случае, нам об этом ничего не сообщили. С другой стороны, я понимаю, почему они молчат. Сильви Симонис в наших местах — запретная тема.

— Из-за убийства девочки?

— Еще бы! То же дело Грегори, только в Юра! Прошло четырнадцать лет, виновного так и не нашли, а в Сартуи по-прежнему ходят самые невероятные слухи!

— Вы думаете, оба эти дела связаны между собой?

— Конечно. Еще и потому, что роль самой Сильви в убийстве Манон не совсем ясна.

— В каком смысле?

— Было время, когда ее даже подозревали в убийстве дочери. Но потом подозрения были сняты. У нее оказалось железное алиби. И вот спустя четырнадцать лет она сама погибла, а власти замалчивают это дело. На мой взгляд, они обнаружили что-то грандиозное!

Тело возле монастыря. Женщина, умиравшая несколько раз. Убитая девочка. Подозрение в детоубийстве. В подобном деле без дьявола не обошлось. Я вернулся к факту, который не вязался с остальными:

— Если вас так интересует этот случай, почему вы больше о нем не писали? Почему об этом больше никто не опубликовал ни слова?

— Не было никакой информации.

— Но подобная секретность уже сама по себе сенсация. По крайней мере, сюжет для статьи.

— Нам были даны указания.

— Что за указания?

— Поскольку сказать нечего, то не стоит ворошить дерьмо. Для региона это плохо. Сартуи находится в семи километрах от реки Ду. Представьте себе: в самый разгар туристического сезона пойдут слухи, что река кишмя кишит трупами!

Я перешел на «ты»:

— Как тебя зовут?

— Жоель. Жоель Шапиро.

— Тебе сколько лет?

— Двадцать два года.

— Думаю, мне надо тебя повидать, Жоель. В любом случае туристический сезон уже закончился.

24

На набережной Орфевр меня ждал привычный ворох бумаг. Протоколы, отчеты, телеграммы, обзоры прессы…

Я швырнул всю эту кипу на письменный стол, сел и первым делом завернул в кусок замши пистолеты Дуду, потом спрятал их в один из ящиков, запиравшихся на ключ. Затем по служебному телефону позвонил Лоре, чтобы извиниться за то, что так быстро ушел после мессы. Сказав обычные банальности, я, немного поколебавшись, прошептал в трубку:

— Еще я хотел тебе сказать… Я разузнал о поездках Люка.

— И что?

— Там не было женщины. По крайней мере, в том смысле, в котором ты думаешь.

— Ты уверен?

— Вполне. Я тебе еще позвоню.

Я положил трубку, не зная, успокоил ли я задетое женское самолюбие или усугубил горе супруги. Листая текущие документы, я обнаружил записку Маласпе об образке Люка. Дешевая безделушка. Значит, для Люка архангел Михаил был важен как символ.

Затем я наткнулся на рапорт Мейера о подозреваемом в убийстве в Ле-Пере. Цыган Калдераш. Я проглядел текст — отличная работа. Будет что представить Дюмайе в доказательство того, что следствие продвигается.

Я позвонил Фуко и попросил зайти за своим мобильником. Потом позвонил Свендсену, хотел узнать, удалось ли ему продвинуться в изучении снимков, найденных у Люка. Он прервал меня на полуслове:

— Все они получены с помощью петскана. Это прибор, позволяющий следить за работой человеческого мозга в реальном времени. Снимки сделаны в отделении ядерной медицины Национальной лаборатории Брукхэвена, известном исследовательском центре в Нью-Джерси.

— В данном случае о какой мозговой деятельности идет речь?

— Судя по всему, объектами были больные во время припадка. То есть буйные шизофреники.

— Преступники?

— Во всяком случае, буйнопомешанные.

Так я и думал. В Средние века о присутствии дьявола свидетельствовали горгульи, а в XXI веке — органические повреждения мозга, делающие человека убийцей.

Свендсен продолжал:

— Я нашел и другие сведения. У этих больных наблюдались также физические изменения, связанные с шизофренией: ненормально широкая верхняя часть туловища, асимметричное лицо, выраженный волосяной покров… Как будто бы психическое заболевание изменяло их тела. Нечто вроде мистера Хайда…

Я догадывался, чем могли заинтересовать Люка подобные мутации. Зло настолько завладело этими существами, что исказило их внешность. Проклятые души наших дней. Я уже заканчивал разговор со Свендсеном, когда в моей берлоге появился Фуко.

— Спасибо, — сказал я ему, отдавая мобильный.

— Свой-то нашел?

— Все в порядке. Как твои успехи?

— Из любопытства я проверил, вел ли Ларфауи дела в Безансоне. Глухо.

— А что со счетами?

— Я все получил, но не нашел никаких зацепок. Ни в банковских счетах Люка, ни в телефонных распечатках нет ничего подозрительного. Все исходящие звонки, даже из дома, касаются только работы. Но нет ни одного звонка в Безансон. На мой взгляд, он пользовался другим абонентским номером. Так часто делают неверные мужья, и…

— Ладно. Поройся еще в делишках Ларфауи. Узнай, что он поставлял помимо своего пойла.

Я не терял надежды нащупать в этом деле нить, которая так или иначе свяжет дело Ларфауи со всем остальным. В конечном итоге убийцей кабила якобы был священник. А этот след тоже мог вести к дьяволу…

— А мейлы в Unital6?

— Ребята из ассоциации перевернули все вверх дном. Клянутся, что ничего не получали!

Но мне же эти сообщения не приснились: Люк их действительно посылал. Я решил отложить это до лучших времен.

— Где список участников конференции, посвященной дьяволу?

— Вот.

Я пробежал глазами столбцы имен: священники, психиатры, социологи — сплошь итальянцы. На первый взгляд ни одно имя не вызывало у меня никаких ассоциаций.

— Отлично, — сказал я, убирая список. — И вот еще что: сегодня я уезжаю.

— Куда?

— По личным делам. Ты остаешься за меня.

— Надолго?

— На несколько дней.

— Ты будешь доступен по мобильному?

— Не беспокойся.

— Действительно доступен?

— Я буду принимать сообщения.

— А ты уже говорил с Дюмайе о своей отлучке?

— Сейчас скажу.

— Как там Люк?

— Без изменений. Пока больше ничего нельзя сделать. — Я помедлил, потом добавил: — Но там, куда я еду, я буду рядом с ним.

Мой лейтенант слегка встряхнул кудрями. Он не понимал.

— Я тебе позвоню, — улыбнулся я.

Подождав, пока закроется дверь, я взял составленный Мейером рапорт и направился в кабинет Натали Дюмайе.

— Хорошо, что вы пришли, — сказала она, завидев меня. — Сорок восемь часов истекли.

Я положил перед ней рапорт.

— Это по убийству в Ле-Пере.

— А остальное?

Я закрыл дверь, сел напротив и стал рассказывать. Про убийство Ларфауи, про его махинации. Назвал имена Дуду, Жонка, Шевийа. Все замазаны по уши. Я скрыл только потворство Люка и его привычку манипулировать людьми.

— Пусть Наркотдел сам за собой подтирает, — сказала она в заключение. — У каждого свое дерьмо.

— Я обещал Дуду, что вы посодействуете.

— С какой стати?

— Он сообщил мне кое-что… важное.

— То, что творится в Наркотделе, нас не касается.

— Но вы ведь можете позвонить Левен-Паю, связаться с Кондансо, направить «быков» по другому следу.

— По какому следу?

— Люк занимался убийством Ларфауи. Вы можете сбить их с толку разговорами о проникновении в среду поставщиков. Поманите их лакомым куском.

Она заморозила меня своим прозрачным взглядом:

— А сведения Дуду того стоят?

— Возможно, речь идет о причине самоубийства Люка. По крайней мере, о том самом деле, которым он занимался до последней минуты.

— Что за дело?

— Убийство в Юра. Сегодня четверг. Дайте мне времени до понедельника.

— И речи быть не может. Я и так пошла вам навстречу, Дюрей. Теперь возвращайтесь к своей работе.

— Тогда предоставьте мне отпуск.

— Вы забыли, где находитесь? Мы с вами не на базаре.

Я промолчал. Казалось, она что-то обдумывала. Ее заостренные пальцы барабанили по кожаному подлокотнику кресла. Я не брал отпуска с тех пор, как перешел в уголовку.

— Я не хочу огласки, — наконец произнесла она. — Куда бы вы ни поехали, вы действуете неофициально.

— Я буду действовать скрытно.

— Значит, до понедельника?

— Я буду на месте в девять часов.

— Кто еще в курсе?

— Никто, кроме вас.

Не глядя на меня, она медленно кивнула в знак согласия.

— А как же текущие дела?

— За меня остается Фуко. Он будет держать вас в курсе.

— Вы сами должны держать меня в курсе. Каждый день. Удачных выходных!

25

Автоматический пистолет «глок-21» 45-го калибра. Три магазина по шестнадцать патронов с пулями с пустым концом. Две коробки закаленных полуоболочечных пуль. Боеприпасы «Аркан», способные пробить бронежилет. Граната с нервнопаралитическим газом. Нож фирмы «Рандалл» с зазубренным лезвием.

Целый боевой арсенал. С полицейским удостоверением или без него, официально или нет, но я должен быть готов к худшему. Я спрятал оружие в водонепроницаемые сумки из черной кордуры среди рубашек, свитеров и носков. В чехол для костюмов я уложил два зимних костюма и несколько выбранных наугад галстуков. Добавил перчатки, вязаную шапочку и пару свитеров. Как знать, быть может, мне придется задержаться в Юра дольше намеченного.

Среди одежды я поместил свой ноутбук, цифровой фотоаппарат, фонарик «стримлайт» и комплект криминалиста для взятия органических проб и отпечатков пальцев.

К этому я добавил информацию о регионе, скачанную из Интернета, и последнюю фотографию Люка. И наконец, Библию, «Исповедь» Блаженного Августина и «Восхождение на гору Кармель» Хуана де ла Круса. Я всегда брал в дорогу три эти книги, чтобы не поддаться соблазну и не увезти с собой половину библиотеки.

19 часов

Последний кофе с ромом — и в путь.

Я не поехал сразу к окружной автодороге. Сначала пересек Сену по мосту Сите, затем, на Рив-Гош, добрался до улицы Сен-Жак. Снова пошел дождь. Париж сверкал, как только что покрытая лаком картина. Синеватые ореолы вокруг уличных фонарей дрожали словно от нетерпения.

Сразу за улицей Гей-Люссак я припарковался на левой стороне улицы Аббе-де-л'Эпе, засунул сумку в багажник, запер его и направился к церкви Святого Иакова на улице дю-О-Па.

Дверь выходила прямо на тротуар. Асфальт в этом месте заменили булыжником. Я толкнул дверь, перекрестился и оказался в неизменном нежном свете, присущем этому месту. Даже сейчас, при электрическом освещении, церковь выглядела легкой, ажурной, словно сплетенной из солнечных лучей.

Послышались шаги, и показался отец Стефан, щелкавший выключателями, чтобы погасить все светильники. Этот ритуал он выполнял каждый вечер. Я знал его еще по Парижскому католическому университету — в те времена он преподавал богословие. Теперь он вышел на пенсию, и ему доверили эту церковь, так что он мог остаться в том же квартале. Отец Стефан заметил мое присутствие:

— Кто здесь?

Я вышел из-за колонны:

— Я пришел поздороваться с тобой или, вернее, попрощаться. Уезжаю в отпуск.

Старик узнал меня и заулыбался. У него была круглая голова и круглые, широко раскрытые глаза, как у удивленного мальчишки. Он подошел ко мне, по дороге не забыв погасить очередную лампу.

— В отпуск?

— Тебя это удивляет?

Он указал на скамьи, предлагая сесть. Затем взял скамеечку для коленопреклонения и поставил сбоку, напротив меня. Улыбка освещала его невзрачные черты.

— Ну, — сказал он, хлопнув в ладоши: — Что тебя привело ко мне?

— Помнишь Люка? Люка Субейра?

— Конечно.

— Он покончил с собой.

Его лицо помрачнело, взор затуманился:

— Мат, мальчик мой, я ничем не могу тебе помочь…

Кюре неверно понял мои слова. Он подумал, что я пришел умолять его о христианских похоронах для самоубийцы.

— Дело не в этом, — сказал я. — Люк не умер. Он пытался утопиться, но сейчас он в коме. И никто не знает, выйдет ли он из нее: шансы пятьдесят на пятьдесят.

Кюре с осуждением покачал головой:

— Он был такой экзальтированный… Всегда и во всем шел до конца…

— У него была вера.

— У нас у всех есть вера. Люка преследовали опасные мысли. Бог не приемлет гнева и фанатизма.

— Ты не спрашиваешь, почему он решил свести счеты с жизнью?

— Разве можно что-нибудь понять в таких поступках? Даже мы, священники, зачастую оказываемся не в силах спасти подобные души…

— Я думаю, что он пытался покончить с собой из-за одного расследования.

— Это как-то связано с твоей поездкой?

— Хочу закончить то, что он начал, — проговорил я. — Только так я сумею понять.

— Но ведь это не единственная причина. Стефан видел меня насквозь. Я помолчал, потом продолжил:

— Я хочу пройти его путем, довести до конца его расследование. Я думаю… Я даже уверен, что, если найду правду, он придет в сознание.

— Ты стал суеверным?

— Я чувствую, что могу его вытащить. Вырвать из тьмы.

— Почему ты уверен, что он уже сам не довел до конца это дело? И что вовсе не результаты расследования повергли его в такое отчаяние?

— Я могу его спасти, — упрямо повторил я.

— Спасти его может только Всевышний.

— Безусловно. — Я сменил тему: — Ты веришь в дьявола?

— Нет, — без колебаний ответил он. — Я верю в Господа всемогущего. Творца, который ни с кем не делит свою власть. Дьявола нет. Есть только свобода, дарованная нам Всевышним, которую мы обращаем себе во зло.

Я молча согласился. Стефан наклонился ко мне и сказал тоном, каким отчитывают детей:

— Ты притворяешься, будто советуешься со мной, а на самом деле давно принял решение. Ты ведь хочешь попросить меня о другом, разве не так?

Я заерзал на стуле:

— Я хотел бы исповедаться.

— Сейчас?

— Сейчас.

Я наслаждался запахом ладана, ивовых прутьев, из которых были сплетены стулья, эхом наших голосов. Мы уже были в пространстве признания и искупления.

— Тогда пойдем.

— А нельзя нам остаться здесь?

Стефан удивленно повел бровями. Несмотря на свое добродушие, он так строго следовал традициям, что мог показаться ретроградом. Еще в то время, когда он преподавал нам богословие, он без конца упоминал об этой невидимой архитектуре, об этих точках опоры, ритуалах, которыми должен быть размечен наш путь. Однако сегодня он закрыл глаза, молитвенно сложил руки и стал читать «Отче наш». Я вторил ему. Затем он склонился ко мне и прошептал:

— Я тебя слушаю.

Я рассказал о Дуду, о том, что произошло в Рунжи, о лжи и мерзости, уже запятнавших мое расследование. Рассказал об африканских притонах, о желаниях, которые они во мне возбуждали. О Фокси, о гнусной действительности, воплощенной в ней, и о договоре, который я был вынужден с ней заключить. Упомянул я и о логике, согласно которой приходится закрывать глаза на одно зло, чтобы помешать совершиться другому — большему.

Я признался и в трусости по отношению к Люку — мне не хватило духу зайти к нему в больницу перед отъездом, а также в своем презрении к Лоре, к собственной матери, ко всем полицейским, с которыми я сегодня утром столкнулся в часовне.

Стефан слушал, закрыв глаза. Продолжая говорить, я осознал, что вновь совершаю грех. Мое раскаяние не было искренним: я наслаждался возможностью разделить бремя, обрести покой. Я испытывал радость, тогда как должен был каяться и нести наказание.

— Это все? — спросил он наконец.

— Разве этого мало?

— Ты делаешь свое дело, ведь так?

— Это не снимает с меня вины.

— Это могло бы быть предлогом, чтобы погрязнуть в грехе и безразличии. Мне кажется, ты далек от этого.

— Значит, я получил отпущение грехов? — Я щелкнул пальцами. — Вот так просто?

— Не иронизируй. Прочтем вместе молитву.

— Можно, я выберу?

— Это же не меню, мой мальчик. — Он улыбнулся. — Какую молитву ты хотел бы прочесть?

Я прошептал:

Моя жизнь — один миг, час преходящий,
Моя жизнь — день единый,
Что от меня ускользает.

— Тереза из Лизье?

Когда мы с Люком были подростками, мы презирали женщин, прославленных в истории христианства: святую Терезу Авильскую — истеричку; святую Терезу из Лизье — блаженную; Хильдегарду фон Бинген — ясновидящую… Но с возрастом я их открыл для себя заново, и они покорили меня. Как, например, Тереза из Лизье — своей свежестью. Ее невинность была воплощением христианства, его чистой простоты…

— Несколько противоречит правилам… — проворчал Стефан. — Но раз уж ты хочешь…

И он зашептал:

Моя жизнь — один миг, час преходящий,
Моя жизнь — день единый,
Что от меня ускользает.
Ты ведаешь это, Господи.
Чтобы любить Тебя на земле,
У меня есть только нынешний день!

Я подхватил:

О! Я люблю Тебя, Иисус!
К Тебе взывает моя душа.
Лишь на нынешний день будь мне опорой.
Войди в мое сердце, подари мне улыбку
Лишь на нынешний день!

Контраст между пожилым священником с морщинистым лицом и этой порывистой страстной речью растрогал меня до слез. На последних словах я склонил голову. Священник перекрестил меня.

— Ступай с миром, сын мой.

И тут я вдруг понял, чего искал, идя в этот храм. Не прощения уже совершенных мною грехов, а тех, которые мне еще предстояло совершить…

Стефан ласково произнес — он тоже все понял:

— Это все, что я могу для тебя сделать. Удачи тебе.

II

Сильви

26

Я проснулся в машине на обочине дороги, утратив ощущение времени и пространства, и, еще не до конца придя в себя, посмотрел на часы: десять минут пятого утра.

Должно быть, я находился где-то между Авалоном и Дижоном. Вчера около полуночи я решил хоть немного поспать на стоянке. И четыре часа провел в полном беспамятстве.

У меня затекло все тело, и я с трудом выбрался из машины. На парковке безмолвно дремали тяжелые грузовики. Деревья гнулись под резкими порывами ледяного ветра. Наспех помочившись и дрожа от холода, я вернулся в свою «ауди». Закурил сигарету.

Первая затяжка обожгла мне горло, вторая — гортань, и лишь третья принесла облегчение. Поодаль мерцали огоньки станции техобслуживания. Я повернул ключ зажигания. Сначала залить полный бак, потом выпить кофе, и все как можно скорее.

Через несколько минут я уже ехал по автостраде, мысленно перебирая собранную информацию. Река Ду петляла между Францией и Швейцарией на высоте 1500 метров над уровнем моря. Город Сартуи располагался в верховьях реки, в горной местности, изрезанной узкими долинами. В дороге я пытался представить себе эти места — уже не Франция, но еще не Швейцария. Настоящая ничейная полоса.

И вот в первых лучах солнца показался Безансон. Город был построен на развалинах старинной крепости. Когда спускаешься к центру, вокруг сплошь крепостные стены, пересохшие рвы и зубцы башен вперемежку с садами. В целом это напоминало полосу препятствий для тренировки спецназовцев, где приходится бежать, взбираться по стенам, прыгать и скрываться на местности…

Я устроился в кафе, дожидаясь, когда совсем рассветет. Развернув карту города, попытался найти на ней исправительный суд. Оказывается, он располагался в укрепленном здании прямо напротив того места, где я находился, и я подумал, что такое совпадение предвещает удачу.

Однако я ошибся: здание было на реконструкции, а прокуратуру временно перевели в другой конец города, на холм Брежий. Я снова пустился в путь и после получасовых блужданий по городу наконец-то нашел нужное место. Суд разместился в помещении бывшей часовой фабрики: это было большое промышленное здание на холме, в лесных зарослях. На входной двери все еще красовалась надпись «Франс Эбош». Внутри все напоминало о производстве: крашеные цементные стены, широкие коридоры, по которым мог проехать электрокар, грузовой лифт вместо пассажирского.

Цветные наклейки указывали назначение каждой комнаты: дежурная часть, секретариат, апелляционный суд… По лестнице я поднялся на первый этаж, где располагались судебные следователи. Проходя мимо кабинета заместителя прокурора, я решил зайти, чтобы оценить обстановку.

Дверь была открыта. За письменным столом сидел молодой человек, а по бокам от него — две женщины. Одна что-то печатала на его компьютере, другая разговаривала по громкой связи, делая записи.

— Самоубийство? Ты уверен?

Я поздоровался с мужчиной, который с улыбкой поднялся мне навстречу, и представился ему вымышленным именем, назвавшись журналистом. Заместитель прокурора меня выслушал. На нем были облегающие брюки из зеленого вельвета и рубашка цвета молодой листвы, делающие его похожим на Питера Пэна. Когда я произнес имя Сильви Симонис, его лицо застыло:

— Дела Симонис не существует.

У него за спиной секретарша суда склонилась к телефону:

— Что-то я не поняла: он что — сам себя задушил?

Я решился сблефовать:

— В июне появилось несколько сообщений по поводу тела этой женщины, найденного в парке у какого-то монастыря. С тех пор — больше ничего. Разве дело закрыто?

Питер Пэн заволновался:

— Не понимаю, что могло вас заинтересовать в этой истории.

— В тех сообщениях, что мы получили, есть противоречия.

— Противоречия?

— Например, тело было опознано спасателями. Значит, лицо жертвы сохранилось. Однако в другом сообщении говорится о сильно разложившемся теле. Нам такое представляется невозможным.

Он почесал затылок. За его спиной секретарша суда повысила голос:

— Как это? Пластиковым пакетом? Он задушил себя пластиковым пакетом?

Заместитель прокурора неуверенно ответил мне:

— Что-то не припоминаю таких деталей.

— Но вы хотя бы знаете, кто был судебным следователем?

— Ну конечно. Мадам Корина Маньян.

Тем временем секретарша уже кричала:

— Другие? Там были и другие пластиковые пакеты?

Невольно я напряг слух, чтобы расслышать ответ жандарма по громкой связи.

— Там их нашли целую дюжину, — произнес низкий голос, — все завязаны одинаковым узлом.

Через плечо заместителя я подсказал секретарше:

— Спросите у него, не было ли во рту жертвы, под пакетом, носового платка.

Она растерянно на меня взглянула. Прежде чем она успела ответить, послышался голос жандарма:

— У него рот был забит ватой. Кто там говорит рядом с вами?

— Тогда это не самоубийство, — отозвался я. — Это несчастный случай.

— Откуда вы знаете? — спросила женщина, уставившись на меня.

— Должно быть, он онанировал, — продолжал я, — а нехватка кислорода усиливает сексуальное наслаждение. По крайней мере, так говорят. Подобный способ описывается у Сада. Этот тип, должно быть, завязал пакет, прикусив кусок ваты, чтобы не задохнуться. К несчастью, он не успел вовремя развязать узел.

Мои объяснения были встречены гробовым молчанием. Потом по громкой связи снова спросили:

— Кто там с вами? Кто это говорит?

— Я уверен, вскрытие покажет, — добавил я, — что сосуды пениса расширены. У него была эрекция. Это несчастный случай, а не самоубийство. «Эротический» несчастный случай.

У заместителя отвисла челюсть:

— А вам-то откуда это известно?

— Я обычно пишу о мелких происшествиях. В Париже такие случаи не редкость. Так где кабинет Корины Маньян?

Он указал мне кабинет в конце коридора. Несколько шагов — и я постучал в дверь. Меня пригласили войти. За столом сидела женщина лет пятидесяти в окружении пачек носовых платков. Слева и справа от нее стояли пустые столы. Женщина была рыжей, и меня поразило ее сходство с Люком. Та же белая сухая кожа, те же веснушки. Вот только ее рыжина была тусклой, неяркой. Гладкие волосы цвета ржавчины, подстриженные под «каре».

— Мадам Корина Маньян?

Она кивнула и высморкалась.

— Извините, — сказала она, хлюпая носом. — У меня в отделе все простужены. Поэтому я здесь сегодня одна. Что вы хотели?

Я шагнул в кабинет и назвал свое вымышленное имя и профессию.

— Журналист? — повторила она. — Из Парижа? И вы приехали сюда без предварительной договоренности?

— Да вот рискнул.

— Напрасно. Что именно вас интересует?

— Убийство Сильви Симонис.

Ее лицо застыло, но выражало оно не удивление, как лицо заместителя, а скорее недоверие.

— О каком убийстве идет речь?

— Это я хотел узнать у вас. В Париже были получены сообщения, в которых…

— Вы напрасно проехали семьсот километров. Сожалею, но нам неизвестны причины смерти Сильви Симонис.

— А вскрытие?

— Оно не дало результатов. Ни подтверждающих версию убийства, ни каких-либо других.

Уж не знаю, каким судебным следователем была Корина Маньян, но обманщицы из нее не вышло. Она даже не попыталась казаться правдоподобной. На стене у нее за спиной я заметил большую вышитую мандалу. Символическое изображение Вселенной в представлении тибетских буддистов. На этажерке стояла бронзовая статуэтка Будды. Я настаивал:

— Насколько мне известно, тело находилось сразу в нескольких стадиях разложения.

— Ах это… Наш патологоанатом не видит здесь ничего необычного. Разложение не следует каким-либо строгим правилам. В этой области все возможно.

Я уже пожалел, что назвался журналистом. Представительница прокураторы никогда бы не стала так нагло лгать сыщику из уголовки. Она снова высморкалась, вынула продолговатую железную трубочку, достала немного мази и потерла виски.

— Тигровый бальзам, — пояснила она. — Только он мне и помогает.

— От чего умерла та женщина?

— Повторяю, никто этого не знает. Несчастный случай, самоубийство — по состоянию тела судить невозможно. Сильви Симонис вела очень уединенный образ жизни. Опрос соседей тоже ничего не дал. — Она помолчала и взглянула на меня с подозрением: — Я не поняла, в какой газете вы работаете?

Прежде чем закрыть за собой дверь, я на прощание помахал ей рукой. В коридоре верхушки деревьев стучали по оконным стеклам. Я и так был готов к тому, что следствие окажется трудным. Но все обстояло еще хуже.

27

Район Трепийо, в западной части города.

Позади муниципального бассейна размещался центральный отдел местной жандармерии. На стоянку я проник без проблем — на входе не было даже постового — и припарковал машину между двумя «пежо». Мне следовало бы ехать прямо в Сартуи, но очень уж хотелось взглянуть на тех, кто вел дело о столь тщательно охраняемом трупе.

Я выбрал самое внушительное здание казарменного типа, нашел лестницу и поднялся на один пролет. Ни одного человека в форме я не встретил. Заглянув в коридор второго этажа, я наткнулся на табличку «Следственный отдел». Ни души. На третьем этаже еще одна табличка: «Опергруппа жандармерии».

Дверь была приоткрыта. Двое жандармов дремали перед коммутатором, над которым висела карта региона. Я представился, вновь назвав вымышленное имя и профессию, и спросил, не могу ли поговорить с тем, кто вел дело Симонис. Жандармы переглянулись. Один из них молча вышел.

Через пять минут он вернулся и провел меня на четвертый этаж в комнатку, обставленную по-спартански: белые стены, деревянные стулья и стол из пластика. Не успел я выглянуть в окно, как в дверях появился тощий тип с двумя пластиковыми стаканчиками в руках. По комнате поплыл запах кофе. На вошедшем не было ни фуражки, ни форменной куртки, только светло-голубая рубашка с расстегнутым воротом, на плечах погоны.

Не проронив ни слова, он поставил передо мной стаканчик с кофе, а сам сел напротив. Это означало приказ: я не стал возражать и сел.

Офицер рассматривал меня в упор, а я, в свою очередь, изучал его. Ему было от силы лет тридцать, и, однако, я был уверен, что именно он занимался делом Симонис. Во всем его облике чувствовалась решимость. Коротко остриженные волосы окружали его голову, как черный монашеский капюшон. Слишком близко посаженные темные глаза напряженно сверкали из-под густых бровей.

— Капитан Стефан Сарразен, — наконец произнес он. — Корина Маньян мне звонила.

Он говорил очень быстро, давясь и проглатывая слоги. Я опять представился не тем, кем был:

— Я журналист из Парижа, и…

— Кого вы хотите обмануть?

У меня напрягся затылок.

— Вы из уголовки. Верно?

— Я здесь неофициально, — признался я.

— Это мы уже выяснили. Что вам известно о Сильви Симонис?

У меня все больше пересыхало во рту:

— Ничего. Я прочел всего две статьи. В «Эст републикен» и в «Курье де Юра».

— Почему вас интересует это дело?

— Оно интересовало одного из моих коллег — Люка Субейра.

— Никогда не слышал о таком.

— Он пытался покончить с собой. Теперь он в коме. Он мой друг, и я должен знать, что за мысли его одолевали, когда он принимал это… решение.

Я вынул из кармана и положил на стол фотографию Люка.

— Никогда его не видел, — сказал он, едва взглянув. — Вы просчитались. Если бы ваш друг явился сюда, чтобы вынюхивать про это дело, он бы меня не миновал. Я возглавляю следственную группу.

Черные зрачки смотрели жестко, словно сверля мне череп. Он продолжал:

— А в связи с чем его интересовала эта история?

Не мог же я ответить: «Потому что его преследовала мысль о дьяволе».

— Из-за тайны.

— Какой еще тайны?

— Причина смерти. Необычное разложение трупа.

— Вы лжете. Не приехали же вы сюда, чтобы разузнать о мушиных личинках!

— Клянусь, мне больше ничего не известно.

— И вы не знаете, кем была Сильви Симонис?

— Нет. Я затем и приехал, чтобы узнать.

Офицер взял свой стаканчик и подул на кофе. На какой-то миг я поверил, что он готов дать мне информацию, но ошибся.

— Скажу вам прямо, — отрезал он. — Мне известны ваше имя, имя вашего дивизионного комиссара и все остальное. Все это имеется в вашей регистрационной карте. Если вы уедете, то я не дотронусь до телефона. Но если завтра я узнаю, что вы все еще болтаетесь здесь… вас ждут большие неприятности!

Я медленно выпил кофе. В нем не было ни вкуса, ни запаха — он казался нереальным. Подделка, как и оказанный мне прием. Я поднялся и пошел к двери. Жандарм бросил мне вдогонку:

— У вас в распоряжении целый день. Вы вполне успеете посетить форт Вобан.

Я ехал к центру города, где находился офис агентства «Франс пресс». Оставив машину у площади Пастера, я углубился в пешеходный квартал. Агентство я разыскал с трудом: оно ютилось в мансарде жилого дома ничем не примечательной архитектуры. Жоэль Шапиро с наслаждением выслушал мою историю:

— Ничего не скажешь, они приняли вас с распростертыми объятиями!

Он был совсем молод, но уже с изрядной лысиной. Голый череп обрамляли кудряшки на манер лаврового венка. В качестве компенсации он отрастил козлиную бородку. Я продолжал обращаться к нему на «ты»:

— Чем ты объяснишь такое отношение?

— Заговор молчания. Они не хотят, чтобы что-нибудь просочилось.

— А ты со своей стороны за эти месяцы ничего нового не узнал?

Он захватил из коробки полную пригоршню кукурузных хлопьев — завтрака чемпионов:

— Глухо. Поверьте мне, все шито-крыто. А в моем положении не просто что-нибудь разнюхать.

— Почему?

— Я не местный. Здесь, в Юра, грязное белье на людях не стирают.

— А ты давно здесь?

— Полгода. Просился в Ирак, а получил Безак!

— Безак?

— Так они называют Безансон.

— Сарразен намекнул на необычную личность жертвы, Сильви Симонис.

— Здесь это важно.

— Речь о детоубийстве?

— Не то чтобы. Ничего не доказано. Было три других подозреваемых. И все закончилось ничем.

— Выходит, убийца так и не был найден?

— Нет. И вот Сильви Симонис сама умирает при подозрительных обстоятельствах. Представьте себе, что то же самое произошло бы с Кристиной Вильмен? Вдруг стало бы известно, что она убита?

— Корина Маньян заверила меня, что версия убийства не нашла подтверждения.

— Еще бы! Об этом решили молчать. Тем все и кончилось…

Я разглядывал полки под покатой крышей мансарды, забитые серыми папками с делами и коробками с фотографиями.

— У тебя есть статьи или фотографии того времени? Я имею в виду восемьдесят восьмой год.

— Нет. Мы держим у себя материалы только за последние десять лет, остальные возвращаем в центральный архив, в Париж.

— А разве в июне ты их снова не запрашивал?

— Запрашивал, но все отправил обратно. Да и материалов-то было немного.

— Вернемся к Сильви Симонис. У тебя есть снимки тела?

— Ни одного.

— Что тебе известно про аномалии в разложении трупа?

— Только слухи. Похоже, что местами он разложился до костей. Но зато лицо ничуть не изменилось.

— И больше ты ничего не узнал?

— Я расспросил Вальре, судмедэксперта из Безансона. По его словам, такое встречается нередко. Он привел мне примеры, когда за долгие годы тела совершенно не разложились, в частности тела канонизированных святых.

— Да, случается, что труп не разлагается совсем, но не бывает так, чтобы он разложился наполовину.

— Лучше бы вам поговорить с самим Вальре. Вот дока! Он из Парижа, но там у него были неприятности.

— Какие именно?

— Не в курсе.

Я попробовал зайти с другой стороны:

— Кое-кто считает, что речь идет о сатанинском убийстве. Ты об этом что-то знаешь?

— Нет, о таком никогда не слышал.

— А что ты можешь сказать о монастыре?

— Монастырь Богоматери Благих дел? Он не действующий. Я хочу сказать, там больше нет ни монахов, ни монахинь. Это своего рода убежище, приют. Там отдыхают миссионеры, ищут уединения те, кто в трауре.

Я поднялся:

— Съезжу-ка я в Сартуи.

— Я с вами!

— Если хочешь быть полезным, — сказал я, — наведайся лучше в суд. Выясни, какую реакцию вызвал мой визит.

Казалось, он был разочарован. Я решил его подбодрить:

— Потом я тебе позвоню.

В заключение я показал ему фотографию Люка:

— Ты видел здесь этого человека?

— Нет. А кто это?

Можно подумать, что Люк и не появлялся в Безансоне. Я молча пошел к выходу.

— Последний вопрос, — сказал я, стоя на пороге. — Ты знаком с местными журналистами? Из Сартуи?

— Конечно. Жан-Клод Шопар из «Курье де Юра». Он занимался тем, первым делом. Даже книгу хотел написать.

— Думаешь, он мне что-нибудь скажет?

— По сравнению с ним я просто молчун!

28

— Судмедэксперт по фамилии Вальре? Никогда о таком не слышал.

Я ехал на юго-запад к кварталу Плануаз, где находится больница Жан-Менжоз, и разговаривал по мобильнику со Свендсеном. Он знал всех крупных патологоанатомов во Франции и даже в Европе. Не может быть, чтобы он не слышал о специалисте, «доке» из Парижа. Шапиро говорил еще что-то о «неприятностях». Может, в столице у Вальре была другая специальность? Судебная медицина иной раз становится прибежищем для тех, кто боится лечить живых.

— Он работает в Жан-Менжоз в Безансоне. Можешь навести справки? Думаю, у него были в свое время проблемы в Париже.

— Не иначе, трупы в шкафу?

— Очень смешно. Займешься этим? Дело срочное.

Свендсен засмеялся:

— Держи линию свободной, птенчик.

Я убрал мобильник и въехал на стоянку при больнице. Больница представляла собой мрачное бетонное здание с узкими окнами, без сомнения, построенное в пятидесятые годы. На втором этаже висели плакаты: «Нет — асфиксии!», «Даешь пособия, а не сокращения!»

Я закурил и, барабаня пальцами по рулю, отсчитывал минуты. Действовать следовало быстро: капитан Сарразен от меня так просто не отвяжется. Он не только будет следовать за мной по пятам, но и постарается предвосхитить мои действия. Может, он уже позвонил Вальре… Звонок мобильника заставил меня вздрогнуть.

— Похоже, этому типу пришлось ограничиться трупами.

Я взглянул на часы: Свендсену и шести минут не понадобилось, чтобы все разузнать.

— Прежде он был хирургом-ортопедом. Говорят, отличным, но перенес депрессию, и это отразилось на его работе. Он сделал неудачную операцию.

— Что ты хочешь этим сказать?

— У ребенка была инфекция. Во время операции Вальре задремал и повредил мышцу. Теперь мальчишка хромает.

— Как он мог заснуть?

— Он выпивал и злоупотреблял антидепрессантами. Для хирурга хуже не придумаешь…

— Ну а потом?

— Родители мальчика подали в суд. Клиника прикрыла Вальре, но ему пришлось уйти. Он переучился на судмедэксперта и обосновался в Безансоне. Развелся, сидит без денег и по-прежнему принимает таблетки. В общем, он стал патологоанатомом не по призванию. А ведь это — самое благородное из искусств, ибо оно врачует души живых и…

Я прервал его разглагольствования:

— Название клиники? Дата?

— Клиника д'Альбер. Девяносто девятый год. В Лез-Улис.

Я поблагодарил Свендсена.

— Но я жду от тебя протокол вскрытия, — потребовал он. — Я уверен, это нечто потрясающее. И потом, это в твоих же интересах, потому что Вальре наверняка ни в чем не разобрался. Для работы с мертвецами нужно призвание. Я, например…

— Я тебе перезвоню.

Я бегом пересек подъездную площадку. Плакат над входом предупреждал: «Здоровье не купишь!» Морг находился на третьем подвальном этаже. Я направился к лифтам, даже не взглянув на бастующих медсестер, рассевшихся на лестничной площадке. В подвальном этаже температура была ниже градусов на десять. В коридоре — ни души и ни одного указателя. Инстинктивно я повернул направо. Под потолком тянулись черные трубы, голые бетонные стены казались серо-зелеными. Гудела вентиляция.

Через несколько шагов я заметил слева ничем не примечательную комнатку. Стулья, низенький стол. Напротив — двустворчатые двери с круглыми окошками. На одной из стен висела большая фотография с изображением зеленого луга. Наверное, она должна была оживлять атмосферу, но тщетно. В воздухе стоял запах антисептиков, кофе и жавелевой воды. Я невольно подумал о раздевалке в бассейне, в котором плавают трупы.

Из дверей выехала каталка. Над ней склонился здоровенный санитар. На нем был пластиковый фартук, длинные, как у викинга, волосы стянуты в конский хвост.

— Вы что-то хотели, месье?

Несмотря на варварскую внешность, голос у него был мягкий и ласковый. Наверняка ему нередко приходилось разговаривать с родственниками умерших.

— Я хотел бы поговорить с доктором Вальре.

— Доктор не принимает. Я…

Чтобы сразу расставить все точки над я предъявил ему свое удостоверение. Двери раскрылись в обратном направлении, и каталка скрылась. Через несколько секунд вышел высокий сутулый тип с сигаретой в зубах. Он недоверчиво взглянул на меня:

— Вы кто такой? Я вас не знаю.

— Майор Дюрей, Уголовная полиция, Париж. Меня интересует дело Симонис.

Он придержал хлопающие створки дверей.

— А жандармы в курсе?

Не отвечая, я подошел поближе. Он был почти с меня ростом. Халат не застегнут и весь в пятнах. У него была странная манера держать сигарету у самых губ, прикрывая ладонью половину лица. До сих пор вранье не принесло мне удачи, и я решил играть в открытую:

— Доктор, у меня нет права работать на этой территории. Следовательница Маньян выставила меня за дверь, а капитан Сарразен мне угрожал. И все же я не уеду из этого города, пока не узнаю как можно больше о трупе Сильви Симонис.

— Почему?

— Это дело стало навязчивой идеей для моего друга. Коллеги.

— Как звали вашего коллегу?

— Люк Субейра.

— Никогда не слышал этого имени.

Вальре опустил руку с сигаретой. Даже открытое, его лицо казалось расплывчатым, ускользающим. «Лицо беглеца», — подумал я и продолжал:

— Могу я задать вам несколько вопросов?

— Нет конечно. Дверь там, сзади.

— Я собрал о вас сведения. Клиника д'Альбер, 1999.

— Ах, вот оно что! — улыбнулся он. — Хотите припугнуть моих пациентов?

— Безансон — городок небольшой, и это могло бы повредить вашей репутации…

Он расхохотался:

— Моей репутации? — Он раздавил окурок об пол. — Вам изменяет нюх, старина.

Смех оборвался. Он как будто забылся, ушел в свои мысли.

— Репутация… Уже давно для меня не существует такого понятия.

И тут меня осенило: этот тип строит из себя отчаявшегося циника, но на самом деле он очень раним. Возможно, откровенный рассказ его тронет, растопит его сердце.

— Люк Субейра — мой лучший друг, — сказал я, немного повысив тон. — Сейчас он находится в коме, после того как пытался покончить с собой. Он ревностный католик, что делает такой поступок невероятным вдвойне. В последние месяцы он расследовал дело Симонис. Может быть, оно и привело его к самоубийству.

— Ничего удивительного.

Я вздрогнул. В первый раз кто-то поддержал мою теорию об «убийственном» расследовании. Вальре выпрямился. Он был готов заговорить, но нужен был еще один толчок.

— Как по-вашему, Сильви Симонис покончила с собой?

— Покончила с собой? — Он искоса взглянул на меня. — Ну уж нет. Вряд ли она сама проделала над собой все то, что ей пришлось вынести.

— Выходит, это убийство?

Он толкнул дверь и пригласил меня войти:

— Самое изуверское и изощренное из всех, которые когда-либо совершались.

29

Снимки были разложены на гладкой стальной поверхности лабораторного стола перпендикулярно проходившему по центру желобку.

— Я хочу, чтобы вы четко представляли, о чем пойдет речь, — сказал Вальре.

Но я уже не был уверен, что хочу это знать. Снимки последовательно рассказывали, как происходит разложение человеческого тела.

Первый снимок передавал общий вид. Окруженная елями пологая поляна обрывалась отвесной скалой. Обнаженная женщина лежала на боку, словно спала, и была сфотографирована со спины. Тело похоже на тряпичную куклу, сшитую из отдельных кусков. Втянутая в плечи голова и изогнутое туловище имели нормальные пропорции, а ноги, иссушенные до костей, напоминали русалочий хвост из кошмарных видений.

На втором снимке крупным планом были показаны стопы и плюсны, держащиеся лишь на клочках почерневшей плоти. На третьем снимке были видны ляжки, покрытые позеленевшей, похожей на пергамент кожей. На четвертом — бедра и гениталии кишели червями, приподнимавшими разложившуюся плоть. Посиневший живот, гнойный и вздутый, в котором также шевелились насекомые…

И так постепенно, снимок за снимком, мы дошли до груди, изъеденной не до такой степени, хотя тоже пораженной личинками, и до плеч, всего лишь покрытых трупными пятнами. Наконец показалась голова, совершенно не затронутая гниением, но наводящая ужас выражением нечеловеческой боли. Лицо, превратившееся в один широко разинутый рот, застывший в диком, устремленном в вечность вопле.

— Все, что вы здесь видите, — дело рук убийцы, — сказал Вальре, стоявший по другую сторону стола. — На трупе представлены все стадии разложения. Одновременно. С ног и до головы можно проследить весь процесс распада.

— Как такое возможно?!

— Вот именно — невозможно. Убийца совершил невозможное.

«Словно она умирала несколько раз», — сказал Шапиро. Оказывается, это поэтапное разложение было результатом кропотливой работы…

— Вначале, — снова заговорил врач, — когда спасатели и медики увидели тело, все эти странности приписали метеорологическим условиям. Я это подтвердил, чтобы успокоить людей. Но вы-то понимаете, что это чушь. В обычных условиях полное разложение тканей происходит только через три года. Каким же образом нижняя часть туловища могла разложиться меньше чем за неделю? Убийца сам спровоцировал это явление. Он обдумал и шаг за шагом осуществил каждый этап распада тканей.

Я еще раз взглянул на снимки, а Вальре продекламировал вполголоса:

И солнце эту гниль палило с небосвода,

Чтобы останки сжечь дотла,

Чтоб слитое в одном великая Природа

Разъединенным приняла.[13]

Патологоанатом — любитель поэзии! Они со Свендсеном отлично бы спелись. Я помнил эти стихи: «Падаль» Шарля Бодлера.

— Едва я увидел труп, как сразу вспомнил эти строки, — пояснил он. — В этой работе мясника есть художественный аспект. Эстетический подход, как на полотнах кубистов, когда все углы предмета развернуты в одну плоскость.

— Но как такое можно было сделать?

Врач обошел стол и встал рядом со мной.

— С июня этот труп не выходит у меня из головы. Я все пытался представить себе приемы, которые использовал убийца. По-моему, в тех местах, которые подверглись наибольшему разрушению, он применял кислоты. Выше с помощью подкожных и внутримышечных инъекций он вводил химические препараты, чтобы добиться эффекта «пергаментной» кожи. Такое различие в состоянии тканей было достигнуто также благодаря особому освещению и температуре. Жара ускоряет органические процессы…

— Выходит, ее перенесли на поляну уже после смерти?

— Конечно, все происходило в закрытом помещении. Возможно даже, в лаборатории.

— По-вашему, убийца по образованию химик?

— Несомненно. И у него есть доступ к весьма опасным препаратам.

Эксперт взял две фотографии и положил их сверху:

— Вот вам два примера. Здесь бедра и гениталии в таком состоянии, какое бывает, когда с момента смерти прошло от шести до двенадцати месяцев. На этой стадии отделяются жидкости тела и ткани разжижаются. Здесь же, в верхней части брюшной полости, они уже в газообразном состоянии. Все процессы были инициированы, разграничены и постоянно контролировались… Этот псих — настоящий дирижер, как в оркестре.

Я попытался представить себе убийцу за работой. Но ничего не увидел. Только какую-то тень с маской на лице, склонившуюся над жертвой в операционной, в руках шприц, вокруг какие-то препараты и инструменты. А Вальре продолжал:

— И вот еще любопытный момент… В грудной клетке я обнаружил лишайник, назначение которого мне совершенно непонятно. Я хочу сказать, что с процессами разложения он никак не связан. Инородное тело, которое убийца поместил под ребра.

— А что это за лишайник?

— Названия я не знаю, но у него есть одна особенность: он светится. Когда спасатели обнаружили тело, грудь светилась изнутри. Как сказали парамедики, настоящая тыква с горящей свечкой, как на Хэллоуин.

В мозгу у меня пульсировал вопрос: «Зачем?» Зачем подобная изощренность в подготовке трупа?

— С другими частями тела все проще, — продолжал эксперт. — Плечи и руки были едва затронуты трупным окоченением, которое наступает через семь часов после кончины и проходит в различных случаях за несколько дней. Что касается головы…

— А что с головой?

— Она была еще теплой.

— Как ему удалось этого добиться?

— Ничего удивительного. Женщина умерла незадолго до того, как ее обнаружили. Вот и все.

— Вы хотите сказать…

— Что Сильви Симонис была жива, когда с нею все это проделывали. Она умерла от боли. Не могу точно сказать, когда именно, но наверняка в конце этой пытки. Об этом свидетельствует состояние лица. Кроме того, в том, что осталось от ее печени и желудка, я обнаружил следы начинавшегося гастрита и язвы двенадцатиперстной кишки, а это говорит о сильнейшем шоке. Агония Сильви Симонис продолжалась несколько суток.

У меня шумело в голове, от ужаса сдавило виски.

Вальре добавил:

— Образно говоря, он убил ее теми же инструментами, к каким прибегает сама смерть. Ничего не забыл. Даже насекомых.

— Значит, это он поместил их в тело?

— Да, он их вводил в раны, под кожу. Каждый раз он выбирал тот вид некрофагов, который соответствовал данной стадии разложения: мухи Sarcophagidae, черви, клещи, жесткокрылые, личинки бабочек… Ни одно звено этой цепи не было пропущено.

— Значит, он разводит этих насекомых?

— Вне всякого сомнения.

Несмотря на гул в голове, я сумел выделить несколько опорных точек: химик, лаборатория, питомник для выведения насекомых… Это были уже следы, чтобы найти негодяя.

— В наших краях живет один из лучших энтомологов Европы, специалист по подобным насекомым. Он помогал мне при вскрытии.

Вальре записал на визитной карточке имя энтомолога: Матиас Плинк — и указал подробный адрес.

— У него тоже есть питомник для разведения насекомых?

— Это основа его исследований.

— Значит, он может быть в числе подозреваемых?

— А вас со следа не собьешь. Поезжайте к нему, поговорите. Составьте свое представление. По-моему, он странный, но не опасный. Его питомник насекомых у горы Узьер по дороге в Сартуи.

Я снова склонился над фотографиями, пытаясь разглядеть детали. Вздувшиеся от газов ткани. Глубокие раны, кишащие мухами. Белые черви, присосавшиеся к розовым мышцам… Несмотря на холод, по спине у меня стекали крупные капли пота.

— А других признаков насилия вы не заметили? — спросил я.

— Вам что, этого мало?

— Я имею в виду насилие другого рода. Например, следы побоев, признаки применения силы при похищении…

— Есть, конечно, следы связывания, но главное — следы от укусов.

— Укусов?

Врач колебался. Я вытер пот, застилавший мне глаза.

— Это не человек и не животное. По моим наблюдениям, это «нечто» обладает огромным количеством зубов или даже скорее клыков, торчащих в разные стороны. Что-то вроде челюсти с хаотично растущими зубами.

В моем сознании всплыл образ Пазузу, ассирийского демона из коллекции Люка. Тварь с хвостом скорпиона мечется по лаборатории и склоняет свою морду летучей мыши над распростертым телом. Я явственно слышал ее хриплое урчание, звуки, которые она издавала, раздирая живую плоть. Дьявол. Дьявол во плоти, совершающий преступление…

Вальре пришел на помощь:

— Единственное, что приходит мне в голову, — это дубинка, утыканная зубами животного. Гиены или другого хищника. Во всяком случае, это было орудие, снабженное ручкой. И вероятно, он наносил им удары по телу Сильви Симонис в разных местах: по рукам, по груди, по бокам. Но вместе с тем есть и весьма четкие следы, оставленные челюстями. И зачем понадобилась эта особая пытка? Она не вяжется со всем остальным. Я… — Внезапно он внимательно посмотрел на меня. — С вами все в порядке? Вы неважно выглядите…

— Нормально.

— Может, выпьем кофе?

— Нет, спасибо, не беспокойтесь.

Чтобы обрести равновесие и прийти в себя, я стал задавать обычные в таких случаях вопросы:

— Вокруг тела были какие-нибудь следы?

— Нет, похоже, тело оставили там ночью, и утренний дождь все смыл.

— Вы представляете, как расположено место преступления по отношению к монастырю?

— Я видел снимки. На вершине утеса, над аббатством. Тело нависало над монастырем, словно вызов. Явная провокация.

— Я слышал, что это сатанинское преступление. Там были какие-нибудь символы, особые знаки? На самом теле или вокруг него?

— Я не в курсе.

— А что вы можете сказать о самом убийце?

— С технической точки зрения все достаточно ясно: химик, ботаник, энтомолог. Хорошо знаком с человеческой анатомией. Не исключено, что он патологоанатом! Кроме того, он бальзамировщик. Только бальзамировщик наоборот: он не предохраняет тело от разложения, а ускоряет этот процесс. Он дирижирует, играет с разложением… Своего рода художник. Это человек, который годами готовился к задуманному…

— А с жандармами вы об этом говорили?

— Конечно.

— И им удалось добиться успехов?

— У меня сложилось впечатление, что они не слишком усердствуют. А судебный следователь и капитан жандармерии все хранят в полной тайне. Как знать, может, у них что-то есть…

Я вспомнил Корину Маньян с ее тигровым бальзамом и глотающего слова капитана Сарразена. Что они способны предпринять, чтобы раскрыть подобное преступление? Я заговорил о другом:

— Вы видите здесь связь с убийством дочери Симонис в 1988 году?

— С тем делом я плохо знаком. Но по-моему, между этими убийствами нет ничего общего. Манон утопили в колодце. Конечно, это ужасно, но совсем не похоже на изуверскую казнь Сильви.

— Почему же «казнь»?

Вместо ответа он пожал плечами. Во время нашего разговора он встряхнулся, распрямился и держался уверенно, а теперь снова ссутулился и, как прежде, выглядел покинутым всеми обломком кораблекрушения.

Я настаивал:

— Как по-вашему, какую цель он преследует?

Он помолчал, подыскивая слова:

— Он — Властелин тьмы. Ювелир Зла, который действует из любви к искусству. Не думаю, что он испытывает наслаждение. Я имею в виду сексуальное наслаждение. Повторяю: он — художник, который руководствуется абстрактными побуждениями.

Я понял, что больше ничего не смогу из него выжать, и в заключение попросил:

— У вас не найдется копии протокола вскрытия?

— Подождите здесь.

— Может, у вас сохранились и образцы лишайника?

— У меня их даже несколько. В вакуумной упаковке.

Он исчез за дверью и через несколько минут вручил мне матерчатую папку:

— Здесь все: протокол вскрытия, протокол осмотра места преступления, составленный жандармами, фотографии, метеосводка. В общем — все. Я положил еще два пакетика с лишайником.

— Спасибо.

— Не благодарите меня, старина. Это взамен того малыша. Отравленный дар. Многие годы меня преследовало воспоминание о несчастном случае, сломавшем мне жизнь тогда, в операционной. А после этого вскрытия я только и слышу вопли женщины, заживо пожираемой червями. — Он горько усмехнулся. — Клин клином вышибают — даже из прогнившей доски.

Я с облегчением выбрался из подвала наружу. Пока под лучами полуденного солнца я шел к машине по подъездной площадке перед больницей, охватившее меня тягостное чувство рассеялось. Но едва коснувшись пульта дистанционного управления, я застыл.

Внезапно перед моим мысленным взором возникла картина: среди рычащих псов демон, окутанный роем жужжащих мух, впивается зубами в тело Сильви Симонис. Мне вспомнилось имя из прежних лет изучения богословия.

Имя «Вельзевул» происходит от древнееврейского Бельзебул. В свою очередь, это слово образовано от имени, употреблявшегося филистимлянами: Бел Зебуб — Повелитель мух.

30

Выехав из города, я окунулся в шелест желтой и оранжевой листвы. Казалось, я пересекал чайные лужи, в которых плавали золотистые листья, напоминавшие поджаренные тосты. Целая палитра приглушенных и в то же время насыщенных оттенков.

Я заранее купил путеводитель и карты каждого департамента Франш-Конте и теперь двигался по национальной дороге 57 в сторону Понтарлье — Лозанна, прямо на юг, к верховьям реки Ду и швейцарской границе.

Я поднимался все выше над уровнем моря, и осенние краски отступали, вытесненные темно-зелеными елями. Пейзаж напоминал рекламу шоколада «Милка». Зеленеющие склоны, колокольни в форме луковиц, амбары со срезанным коньком, чьи плоские многоугольные крыши напоминали крафтовские конверты. Пейзаж был безупречен. Даже у коров на шеях болтались бронзовые бубенчики.

Передо мной возник указательный щит: «Сен-Горгон — Мен». Я съехал с национальной автострады на трассу D41. Вершины Юра были уже близко. Прямая дорога, обрамленная елями, напоминала бесконечные просторы юго-запада Франции. Я ехал вдоль естественных стен, пока не свернул к горе Узьер. По моим расчетам, энтомолог Матиас Плинк жил где-то поблизости.

Вскоре за крутыми поворотами стали попадаться ровные поля в глубине долины. Затем показался крест и деревянная табличка с надписью: «Ферма Плинк: музей энтомологии, танатологическая экспертиза, питомник насекомых».

Очередная дорога вилась среди холмов. Внезапно показался дом, словно зажатый между темными косогорами: современное двухэтажное здание в форме буквы Г. Построенное из дерева и камня, оно напоминало виллы на Багамах — плоские, с очень широкими окнами, окруженные открытой террасой. Крылья здания были возведены в разных стилях: с одной стороны сплошные окна, с другой — слепой фасад, в котором было пробито лишь несколько слуховых окошек. Жилое крыло и экомузей.

Один старый полицейский, у которого в самом начале моей карьеры мне полагалось перенимать опыт, хотя на самом деле он только путался у меня под ногами, любил повторять: «Расследование — дело нехитрое». Что ж, посмотрим. Я припарковался и позвонил в домофон. Через минуту раздался низкий голос с северным акцентом. Я представился своим настоящим именем.

— Проходите в первый зал: я сейчас приду. А вы пока полюбуйтесь эстампами.

Оказавшись в большом квадратном холле, я понял, что Плинк имел в виду серию научных пособий, написанных от руки и развешанных по стенам. Мухи, жесткокрылые, бабочки: точность линий напоминала китайские или японские акварели.

— Первые эстампы Пьера Меньена, посвященные насекомым-некрофагам. 1888 год. Основатель криминальной энтомологии.

Я обернулся на голос и увидел гиганта, затянутого в черную куртку с воротником как у кителя. Волосы с проседью, зеленые глаза, руки скрещены на груди — настоящий гуру «New Age». Я протянул ему руку. Он сложил ладони на буддийский манер, потом томно, по-кошачьи закрыл глаза. В его поведении чувствовался расчет и позерство. Он поднял веки и указал направо:

— Осмотр экспозиции начинается отсюда.

Следующая комната была точно такой же, с белыми стенами. Но в рамках на этот раз находились насекомые, наколотые на булавки. Целые батальоны представителей одного вида, различающиеся размером, цветом и генеалогией.

— Здесь я собрал основные группы. Знаменитые «эскадроны смерти». Этот зал пользуется бешеным успехом. Детишки такое просто обожают! Можете толковать им о месте насекомых в экосистеме — они считают ворон. Но стоит только упомянуть о трупоедах — вас будут слушать как зачарованные!

Он подошел к рамке с рядами голубоватых мух:

— Знаменитые Sarcophagidae. Они слетаются на труп примерно через три месяца после смерти. Способны почуять падаль за тридцать километров. Когда я ездил в Косово в качестве эксперта, мы находили горы трупов, только следуя за этими мухами…

— Месье Плинк…

Он остановился перед рядом более глубоких рамок, выложенных газетной бумагой:

— Здесь я собрал несколько хрестоматийных случаев, когда благодаря насекомым удалось уличить преступника. Обратите внимание: каждая коробка украшена вырезками из газет, посвященными данному делу…

— Месье Плинк…

Он сделал еще шаг:

— А вот ценнейшие образцы, относящиеся к доисторическим временам. Их останки обнаружены в замерзших телах мамонтов. Вам известно, что экзоскелет мухи совершенно не подвергается разрушению?

Я повысил голос:

— Месье, я пришел поговорить с вами о Сильви Симонис.

Он внезапно умолк на полуслове и прикрыл глаза. На его губах заиграла улыбка.

— Шедевр, — он снова соединил ладони. — Истинный шедевр.

— Речь идет о женщине, которая подверглась жутким пыткам. Какой-то безумец мучил ее целую неделю.

Он открыл глаза одним махом, на манер совы. Глаза как у русского: очень светлая радужка и очень черный зрачок. Казалось, он был искренне удивлен:

— Я говорю не об этом. Я говорю о распределении в теле разных видов насекомых. Он не пропустил ни одного! Мухи Calliphoridae, которые появляются сразу после смерти; Sarcophagidae появляются позже, когда начинается масляно-кислое брожение; мухи Piophilidae и клещи Necrobia rufipes, время которых наступает восемь месяцев спустя, когда испаряются жидкости… Все как надо. Шедевр.

— Мне нужно представить себе его методику.

Седая голова повернулась, как на шарнире.

Китайский вырез воротника только усилил эффект вращения.

— Его методику? — повторил он. — Идите за мной.

Я последовал за гуру в коридор, обшитый сосновыми досками. Миновав противопожарную дверь, мы очутились в большой комнате без окон, погруженной в полумрак. На двух противоположных стенах висели клетки, закрытые марлей. Здесь царила атмосфера вивария. Жара была удушающей, в воздухе витал запах сырого мяса и химикатов. В центре комнаты на белом лабораторном столе стояла прямоугольная коробка, прикрытая полотном. Я сразу же заподозрил худшее.

Плинк подошел к столу.

— Убийца поступает, как я. Он кормит своих насекомых. Каждому виду он дает ту пищу, которая ему подходит…

Он сорвал полотно… Стал виден аквариум. Сначала я не различал ничего, кроме какой-то массы, вокруг которой роились мухи. Потом мне показалось, что я вижу человеческую голову, кишащую червями. Но я ошибся. Это был просто крупный грызун, уже сильно изъеденный.

— Не существует бесконечного числа решений. Для каждого вида вы должны поддерживать необходимую ему экосистему, то есть ту степень разложения, которая ему подходит.

— А… где вы берете пищу для исследований?

— Да боже мой — на фермах, у охотников… Чаще всего покупаю кроликов. Когда насытится один вид, я передаю падаль следующему семейству, и так далее…

— Здесь можно курить? — спросил я.

— Я предпочел бы сказать «нет».

Оставив пачку в кармане, я продолжал:

— Я все думаю, как было перемещено тело Сильви Симонис. По-вашему, как ему это удалось? Перенос тела мог испортить всю картину.

— Не думаю. Наверняка он поместил тело в пластиковый чехол, а вынул уже на скале.

— А насекомые? Они при этом должны были разлететься или погибнуть, разве нет?

Плинк расхохотался:

— Но в трупе остались запасы! Тысячи личинок, которые созревают в течение некоторого времени. У личинок определенный срок жизни. Мухи, конечно, разлетелись, но не далеко. Они постоянно голодны, понимаете? Впрочем, вы не совсем ошиблись: в то утро тело пролежало там недолго. Это можно сказать определенно.

— Почему вы так уверены?

— Хищные насекомые плохо уживаются вместе. Они никогда не сосуществуют, потому что их привлекают различные стадии разложения. Если они случайно встречаются, то пожирают друг друга. Но поскольку все они были на месте, я полагаю, что труп оставили там всего за несколько часов до обнаружения.

— Может, убийца — кто-то из местных?

— Он наверняка живет в этом районе.

— Откуда вы знаете?

— У меня есть улика.

— Что за улика?

Плинк улыбнулся. Казалось, это его страшно забавляло. С головой у него явно было не все в порядке, и мне нестерпимо хотелось как можно скорее убраться отсюда.

— Когда я исследовал тело, то взял несколько проб. Там было одно насекомое, которое не встречается в наших краях. Я имею в виду: в странах с континентальным климатом.

— Откуда же оно взялось?

— Из Африки. Это скарабей из семейства Lipkanus Silvus, близкого нашему Тепеbriо, — жесткокрылые, которые появляются в завершение всего процесса, когда дело доходит до скелета.

Действительно, ценная улика. Только мне было непонятно, каким образом она доказывает, что убийца живет поблизости. Плинк продолжал:

— Позвольте рассказать вам забавную историю. Я сейчас работаю над созданием краеведческого экомузея, в котором будут собраны различные местные виды насекомых. В рамках этого проекта я плачу подросткам, которые ловят для меня майских жуков, бабочек, клещей и тому подобное. Не так давно один мальчишка принес мне необычный образец жесткокрылого насекомого, которому здесь не место.

— Скарабей?

— Именно. Lipkanus Silvus. Мальчишка нашел его возле Морто. Подобный образчик мог улететь только из частной коллекции. Я стал искать в окрестностях питомник вроде моего, но так ничего и не нашел. Даже со стороны Швейцарии. Когда я обнаружил другой такой образец в теле Сильви Симонис, то сразу все понял. Первый появился из того же источника: питомника убийцы.

— Когда это было?

— Летом две тысячи первого года.

— Вы говорили об этом жандармам?

— Я говорил капитану Сарразену, но он так ничего и не нашел. Иначе он бы снова связался со мной.

— По-вашему, убийца выращивает тропический вид насекомого?

— Либо он путешествует и нечаянно привозит образчик, который проникает в его питомник. Либо он сознательно разводит этот вид и помещает насекомых в свою жертву, руководствуясь неизвестными нам причинами. Я склоняюсь к последней гипотезе. Этот скарабей — его автограф. Символ, значение которого нам неизвестно.

— А можно взглянуть на этот образец? Он у вас сохранился?

— Конечно. Я могу даже отдать его вам. И впридачу — точное написание его названия.

Упоминание об автографе напомнило мне о другой детали.

— Вы слышали о лишайнике в грудной клетке?

— Я ведь присутствовал при вскрытии.

— И что вы об этом думаете?

— Еще один символ. Или нечто, обусловленное особыми причинами…

— Такой лишайник также мог быть привезен из Африки?

На его лице появилась презрительная гримаса:

— Я ведь энтомолог, а не ботаник.

Я вообразил себе то место, где готовился весь этот бред: питомник насекомых, лаборатория, оранжерея. Куда, черт возьми, смотрят жандармы? В здешних долинах невозможно не заметить место, где бы располагались все эти постройки.

— Он здесь, — проговорил Плинк, как будто прочитав мои мысли. — Совсем рядом с нами. Я чувствую его присутствие, эскадроны его насекомых где-то здесь, в наших долинах. Его войско подобно моему и готово к новой атаке. Это его легионы, вы понимаете?

Я взглянул направо, на прикрытые марлей клетки. Все казалось мне увеличенным, будто под лупой: клещи, ползущие по прядке волос; раздувшаяся от крови муха, вылизывающая сочащуюся рану; сотни личинок — «серая икра» в гниющей полости…

Я спросил севшим голосом:

— Может, вернемся в ваш кабинет?

31

Перед тем как отправиться в Сартуи, я решил завернуть в монастырь Богоматери Благих дел. Я сделал небольшой крюк и поехал на восток в сторону

Морто и швейцарской границы. Миновав деревню Валдаон, я направился прямо на север и, прибавив скорость, вновь оказался в горах.

Крутые виражи и осыпи камней. Пропасти, преграды и в самом низу — буйство зелени и серебристые потоки. Быстро сменялись цифры, указывающие высоту над уровнем моря. 1200 метров… 1400 метров… На отметке 1700 метров на обочине дороги я заметил указатель: «Долина Благих дел».

Через пять километров показался сам монастырь. Высокое квадратное здание суровой архитектуры, вплотную к нему — часовня с красиво изогнутой колокольней. В серых стенах прорезаны узкие окна, черные двери наглухо закрыты. Лишь одна деталь оживляла весь ансамбль: часть крыши была покрыта разноцветной черепицей, напоминавшей необузданные фантазии Гауди в Барселоне.

Я оставил машину на стоянке и пошел к монастырю, преодолевая порывы ветра. Это место навевало на меня странную меланхолию: хотелось отрешиться от мирского, остаться наедине с Богом и обрести душевный покой…

С начала своей службы в полиции я всего один раз укрылся в бенедиктинском монастыре, застрелив в марте 2000 года Эрика Бенцани — буйного сутенера. Тогда я решил оставить профессию сыщика и посвятить остаток жизни молитве. И опять Люк встал на моем пути. Он доказал, что мое место — на улице, рядом с ним, что мы обязаны пережить свою вторую смерть, которая удалит нас от Христа, но позволит лучше Ему служить…

Я позвонил в колокольчик над дверью. Никакого ответа. Тогда я толкнул дверь — она оказалась открытой. За дверью был монастырский двор, окруженный застекленной галереей. Две закутанные женщины сидели за складным столиком и играли в шахматы. Под деревом, укрывшись пледом, дремал пожилой мужчина. Холодное солнце освещало эти неподвижные фигуры, делая их похожими, уж не знаю почему, на детали зимнего китайского пейзажа.

По галерее я добрался до следующей двери. Если я правильно сориентировался, то это был вход в церковь. Рядом на столике лежал листок с надписью: «Укажите ваши пожелания. О них помянут в общей молитве». Я наклонился и прочел несколько строк: молитвы о дальних миссиях, об усопших…

— Здесь частная территория, — послышался голос у меня за спиной.

Позади стояла приземистая женщина, едва достигавшая моего локтя. На ней была черная шапочка, стягивавшая ей лоб, и темная пелерина.

— Приют закрыт на весь сезон.

— Я не турист.

Она нахмурилась. Очень смуглое лицо, азиатские черты, темные зрачки, напоминающие серые жемчужины в слизистых створках устриц. Точно возраст определить невозможно — наверняка больше шестидесяти. Что до национальности, я предположил, что она филиппинка.

— Вы историк? Богослов?

— Полицейский.

— Я уже все рассказала жандармам.

Она говорила гнусавым голосом, но без малейшего акцента. Я предъявил удостоверение и впридачу улыбнулся:

— Я приехал из Парижа. В деле возникли, скажем так, кое-какие проблемы.

— Сын мой, труп нашла я, так что я в курсе.

Я окинул взглядом внутренний дворик, делая вид, что ищу, где присесть:

— Не могли бы мы где-нибудь посидеть и поговорить?

Миссионерша даже не шелохнулась. Ее водянистые глаза неотступно следили за мной:

— Вы имеете отношение к религии?

— Я прослушал курс французской семинарии в Риме.

— Поэтому вас и направили сюда? Как специалиста?

Она произнесла это так, словно я был экзорцистом или парапсихологом, и я решил на этом сыграть.

— Именно так, — тихо произнес я.

— Меня зовут Марилина Розариас, — она схватила меня за руку и с силой сжала ее. — Я руковожу этим приютом. Подождите меня здесь.

Она скрылась за дверью, которую я не заметил. Пока я вдыхал запах истертого временем камня и разглядывал обитателей приюта, она появилась снова:

— Идемте со мной, я вам покажу.

Ее пелерина хлопнула, будто крылья летучей мыши. Через минуту мы уже были снаружи и шли, преодолевая порывы горного ветра. От дыхания в морозном воздухе образовывались облачка пара, словно материализуя наши сокровенные мысли. Нам предстояло взобраться на скалу, нависавшую над монастырем. Марилина храбро поднималась по крутой тропинке, где вместо ступенек были бревна.

Через десять минут мы добрались до подлеска из молодых елей и березок, в котором то тут, то там проглядывали замшелые скалы. Мы шли вдоль горной реки. Ветви деревьев и выступающие из воды верхушки камней были покрыты мхом, похожим на зеленый бархат. Тропинка стала шире, показалась рыжеватая земля и вездесущие черные ели. Мало-помалу шелест вершин заглушил рев потока.

— Мы почти пришли! — прокричала Марилина. — Здесь, на скале Рэш, самая высокая точка парка и водопада!

Показалась пологая поляна, с которой открывался вид на пропасть. У наших ног лежал монастырь, я узнавал места, которые видел на фотографиях патологоанатома.

Марилина подтвердила мои предположения, показав пальцем:

— Тело лежало вон там. На краю скалы.

Мы спустились по склону. Трава была жесткой, как на поле для гольфа.

— Вы каждое утро приходите сюда для молитвы?

— Нет, я просто прогуливаюсь по тропинке.

— Как же тогда вы обнаружили тело?

— Из-за зловония. Я подумала, что там лежит падаль.

— В котором часу это было?

— В шесть часов утра.

— Так это вы опознали Сильви Симонис? — догадался я.

— Ну конечно. Лицо совсем не пострадало.

— Вы ее знали?

— В Сартуи ее все знали.

— Я хочу сказать: лично?

— Нет, но убийство ее дочери ужаснуло весь район.

— Что вам известно об этом первом убийстве?

— А что я, по-вашему, могу об этом знать?

Воцарилось молчание. Смеркалось. В воздухе повис снежный туман. Я бы с удовольствием закурил, но так и не решился, — наверное, из-за сакрального характера этого места, где совершилось гнусное преступление.

— Я слышал, что тело было повернуто к монастырю.

— Да, естественно.

— Почему же «естественно»?

— Потому что этот труп был провокацией.

— Чьей?

Она спрятала руки под пелерину. Ее коричневое морщинистое лицо напоминало кусок черного кварца.

— Дьявола.

«Вот оно!» — подумал я. Мысль была нелепой, но я ощутил некоторое облегчение: враг был назван, хотя без предрассудков не обошлось.

Я постарался говорить подобающим случаю языком:

— Почему дьявол выбрал именно ваш парк?

— Чтобы осквернить наш монастырь. Изгадить его. Как теперь здесь молиться? Сатана оставил после себя запах тлена.

Я приблизился к краю пропасти, и ветер прижал плащ к моему телу. Жесткая трава скрипела под ногами.

— Помимо выбора места преступления, что заставляет вас считать его сатанинским?

— Положение тела.

— Но я видел снимки. Ничего дьявольского в них нет.

— Дело в том, что…

— Что?

Она искоса взглянула на меня:

— Вы действительно специалист?

— Я же вам сказал: ритуальные преступления, сатанинские убийства. Моя группа сотрудничает с парижским архиепископством.

Казалось, это ее убедило.

— Прежде чем позвать жандармов, — еле слышно проговорила она, — я изменила положение тела.

— Как это?!

— У меня не было выбора. Вам неизвестно о славе монастыря Богоматери Благих дел, о его мучениках, о чудесах, об упорстве, проявленном, чтобы отстоять само это место, которому постоянно угрожало разрушение. Мы…

— Как тело лежало первоначально?

Она колебалась. Хлопья снега кружились вокруг ее темного лица:

— Она лежала на спине, — прошептала она, — с раздвинутыми ногами.

Я взглянул вниз: ограда монастыря и река раскинулись перед нами. Значит, труп лежал прямо над монастырем, выставив напоказ кишащее червями влагалище. Теперь я понял, в чем заключалась провокация Сатаны — восставшего Властелина тьмы, падшего ангела, который вечно стремится раздавить Церковь своей мощью или осквернить ее…

— Марилина, вы чего-то недоговариваете, — сказал я, выпрямляясь. — Дьявол никогда ничего не делает наполовину. Было еще что-то. Знаки в траве? Пентаграммы? Послание?

Она подошла ближе. Вершины елей гудели позади нас, словно трубы гигантского лесного органа.

— Вы правы, — призналась она. — Я кое-что спрятала. Вообще-то это не так уж важно. Я хочу сказать — для следствия… Но зато очень важно для нашей обители. Когда я нашла останки, то сразу поняла — это дело рук Сатаны. Я вернулась в монастырь за перчатками. Знаете, резиновые перчатки, в которых моют посуду. Потом передвинула тело так, чтобы скрыть… ну, интимные места.

Я представил себе эту сцену, состояние трупа. Поистине эта женщина была не из пугливых.

— Поворачивая ей ноги, я его и увидела.

— Что значит «его»?

Она снова покосилась на меня. Словно две свинцовые пули вылетели из пневматического пистолета. Перекрестилась и выпалила:

— Распятие! О Господи, оно было воткнуто во влагалище.

Я вновь испытал почти облегчение. Мы оказались на привычной территории: классический случай профанации. Ничего общего с неодолимым, безумным бредом убийства. Чтобы все было ясно до конца, я добавил:

— Полагаю, голова на распятии была внизу.

— Откуда вы знаете?

— Я же эксперт, не забывайте.

Она снова перекрестилась. Я уже повернул было обратно, но тут все поплыло перед глазами. Кто-то смотрел на меня из полумрака. Взгляд был преисполнен ярости и ощущался как чье-то омерзительное прикосновение. Я вдруг почувствовал собственную уязвимость. Этот невидимый пылающий взгляд, казалось, осквернял и раздевал меня, пронзая словно каленым железом. Чья-то рука поддержала меня:

— Осторожно, вы чуть не упали.

Я с удивлением уставился на Марилину, затем вгляделся в ели. Там, разумеется, никого не было. Изменившимся голосом я произнес:

— А вы сохранили это… распятие?

Она сунула руку под пелерину и положила на мою ладонь что-то, завернутое в тряпку:

— Возьмите и уходите!

Марилина дала мне номер своего мобильного. «На всякий случай», — сказала она. На обратном пути я показал ей фотографию Люка, но она его никогда не видела. Я направлялся к елям, когда за спиной прозвучал вопрос:

— Почему вы покинули нас?

Я остановился. Филиппинка догнала меня:

— Вы сказали, что учились в семинарии. Что же вас заставило покинуть нас?

— Я никого не покидал. Моя вера неизменна.

— В наших приходах просто необходимы такие люди, как вы.

— Вы же меня не знаете.

— Вы молоды, ничем не запятнаны. А наша религия умрет вместе с моим поколением.

— Христианская вера основана не на устной традиции, которая исчезает вместе с ее носителями.

— В настоящее время мы все больше теряем почву под ногами. Молодежь выбирает другие пути, другие битвы. Вот и вы тоже.

Я сунул распятие в карман:

— С чего вы взяли, что речь идет не об одной и той же битве?

Сбитая с толку Марилина отступила. Она попалась в собственную ловушку. Бог против Сатаны. Я шел вперед не оглядываясь. Это были всего лишь слова, брошенные на воздух, но они поразили цель.

Оскверненное тело Сильви было не просто вызовом. Это было объявлением войны.

32

До Сартуи я добрался уже ночью. Я ожидал увидеть провинциальный городок с фахверковыми домиками и каменной колокольней, а меня встретил вполне современный город, отлитый из бетона. Главная улица, словно прорезанная пилой, разделяла центр на две части. Повсюду виднелись часовые мастерские, закрытые с незапамятных времен. Об этом красноречиво свидетельствовали неподвижные стрелки часов на их вывесках.

«Сартуи, — подумал я, — город, где остановилось время».

История города была мне известна. В XX веке в верховьях реки Ду начался экономический подъем и стала развиваться часовая и механическая промышленность. Претворялись в жизнь самые несбыточные мечты. Именно тогда, в пятидесятых годах, был построен Сартуи. Но надежды оказались призрачными. Конкуренция с азиатскими странами и появление кварцевых часов подкосили великие начинания жителей Юра.

Вскоре я оказался на центральной площади с более традиционной архитектурой. До начала «часовой лихорадки» здесь действительно была деревня с узкими улочками, церковью и рыночной площадью… Никакой гостиницы я не обнаружил. Все было окутано тишиной и тьмой. Только уличные фонари прорезали сумрак: ни единой фары, ни единой освещенной витрины. Эти пятна света были страшнее темноты и холода. Будто гвозди, вколоченные в крышку моего гроба.

Проехав еще немного, я оказался перед жандармерией. Сразу вспомнился Сарразен: он собирался узнать, не ошиваюсь ли я где-нибудь поблизости. Может, он лично проверит постояльцев гостиниц… Я вернулся на площадь.

Церковь была построена из гранитных блоков, и над ней возвышалась квадратная колокольня. Я проскользнул в переулок, идущий вдоль стены. Сзади к церкви примыкало здание, окруженное ухоженным садом. Старинный дом священника с увитыми плющом стенами и черепичной крышей. Рядом более поздняя пристройка выходила на баскетбольную площадку.

Я припарковал машину, взял сумку и направился к входу. Небо было усеяно звездами. Вокруг царило полное безмолвие, слышался только скрип моих шагов по гравию.

Я позвонил в калитку, ведущую в сад, затем, не ожидая, пока мне откроют, через посадки направился к дому, одергивая на себе плащ. Я уже собирался постучать в дверь, когда она со скрипом распахнулась. На пороге стоял мужчина — судя по фигуре, бывший спортсмен. Лет шестидесяти, редкие седые волосы, солидное брюшко обтянуто футболкой «Лакосте», вельветовые брюки, вытертые на коленях. Он смотрел на меня с удивлением и недовольством. Правой рукой он держался за ручку двери, а в левой сжимал столовую салфетку.

— Месье кюре?

Он утвердительно кивнул, и я снова пустил в ход историю о журналисте. Не стоило пугать его раньше времени.

— Очень приятно, — сказал он, выжимая из себя улыбку. — Я отец Мариотт. Если вы хотите взять интервью, приходите завтра в церковь. Я…

— Нет, святой отец. Я пришел просить у вас приюта на одну ночь.

Улыбка исчезла с его лица.

— Приюта?

— Ну да. Я заметил вашу пристройку.

— Это для моей футбольной команды. Там еще ничего не готово.

— Я не нуждаюсь в комфорте, — сказал я и добавил не без ехидства: — В семинарии нас учили, что хороший священник всегда держит двери открытыми.

— Вы… вы учились в семинарии?

— В Риме, в девяностых годах.

— Ну раз так… входите.

Он посторонился, впуская меня в дом.

— Услышав ваше имя, я был уверен, что вы позволите мне у вас переночевать.

Священник, похоже, не понял моего намека на американскую гостиничную сеть. Отрешившись от мира, он вопреки всему крепко держал в руках свою паству, свой хорал и свою футбольную команду.

— Ступайте за мной, — сказал он и направился по коридору в глубь дома. — Только предупреждаю, у меня тут все по-простому.

Минуя столовую, он не смог сдержать горестного вздоха при виде своего остывающего ужина. Пройдя еще несколько шагов, он загремел связкой ключей, висевшей у него на поясе, и открыл дубовую дверь, затем другую — металлическую, со значком «противопожарная».

Здесь Мариотт зажег неоновые лампы и уверенно двинулся вперед. Справа по коридору я разглядел общие душевые, откуда сильно тянуло жавелевой водой. В глубине — застекленная дверь, видимо, выходящая на баскетбольную площадку.

Наконец он вошел в комнату слева по коридору и включил свет. Я различил два ряда кроватей — по пять в каждом ряду. Все они были под балдахинами. Это напомнило мне два ряда кабинок на избирательном участке.

— Просто великолепно, — восторженно сказал я.

— Вы не привередливы, — проворчал Мариотт. Отдернув полог, он показал мне кровать под желтым стеганым одеялом. На стене висело распятие. Ни о чем лучшем я и мечтать не мог: тихо, просто, укромно…

Священник энергично хлопнул в ладоши:

— Ну тогда располагайтесь. Стеклянная дверь в конце коридора всегда открыта. Очень удобно, если вам захочется выйти. Ну а я…

Он не договорил фразу, оценивая ситуацию, затем предложил:

— Может быть, вы поужинаете со мной?

— С удовольствием.

В коридоре я заметил фанерную кабинку, разделенную на две части.

— Это исповедальня?

— Как видите.

— А разве в церкви нет исповедальни?

— Это для случаев, не терпящих отлагательства.

— Каких, например?

— Ну, если кто-нибудь вдруг почувствует непреодолимое желание исповедаться, он проходит в заднюю дверь и звонит. Тогда я иду сюда, чтобы его выслушать, — сказал он и добавил обиженным тоном: — Как вы сказали, хороший священник всегда держит дверь открытой.

— Здешние люди такие верующие?

Он сделал неопределенный жест и быстрым шагом направился назад, в столовую:

— Так вы идете или нет?

В столовой Мариотт схватил со стола сковородку:

— Ну конечно — все остыло!

— У вас есть микроволновка?

Он буквально испепелил меня взглядом:

— Почему не пусковая установка для ракет? Подождите здесь. Я все разогрею на медленном огне и приду. Тарелку и приборы возьмите в буфете.

Накрывая на стол, я наслаждался умиротворяющей атмосферой этого дома. Запах вощеного дерева смешивался с ароматами еды. В углу комнаты булькал калорифер. На стенах ничего не было, кроме распятия и календаря с изображением Пресвятой Девы. Все было просто, естественно, но вместе с тем проникнуто заботливо созданным уютом.

— Ну-ка, отведайте вот это, — воскликнул Мариотт, снова ставя сковородку на стол. — Макароны с перепелкой и сморчками. Фирменное блюдо!

К нему снова вернулось хорошее настроение. Теперь я разглядел его лучше. У него были светлые дружелюбные глаза, окруженные сеткой морщинок, и розовая кожа. Редкие волосы белым облаком окружали макушку, и он их все время приглаживал.

— Весь секрет, — прошептал он, — заключается в кориандре. Несколько щепоток в самом конце и… готово! Разом проявляются все оттенки вкуса.

Он наполнял наши тарелки осторожно, словно вор, перебирающий похищенные драгоценности. Несколько минут мы молчали, наслаждаясь едой. Макароны были восхитительны. Вкус ржи, терпкость сморчков и свежая нотка пряностей создавали контрастные сочетания с приятной горчинкой.

Священник заговорил снова, теперь уже на общие темы. Его приход сокращается, город пустеет, зима очень ранняя. Он говорил с явным местным акцентом — раскатывая согласные. Особенно его занимал один вопрос:

— У вас шины зимние? Вы должны об этом подумать.

Я кивнул в ответ, продолжая жевать.

— Контактные! — он взмахнул вилкой. — Вам нужны контактные шины!

За сыром он завел разговор о другом занимающем его вопросе: о роли спорта в деле духовного спасения молодежи. Я воспользовался паузой между рокфором и брессанским сыром, чтобы упомянуть о теме моего «репортажа» — Сильви Симонис.

— Я плохо ее знал, — попытался уклониться Мариотт.

— Она не ходила на службы?

— Конечно ходила…

— Ревностная католичка?

— Даже слишком.

— Как это?

Мариотт вытер рот и отпил глоток красного вина. Он продолжал улыбаться, но теперь в нем чувствовалось напряжение.

— На грани фанатизма. Она верила в возврат к истокам.

— Служить мессу на латыни? Вы это имеете в виду?

— Послушать ее, так лучше было бы по-гречески!

— По-гречески?

— Представьте себе, старина! Она была увлечена ранним христианством, когда наша церковь еще делала первые шаги. Почитала никому не известных святых и мучеников. Я даже не знал их имен!

Я пожалел, что не был знаком с Сильви Симонис. Нам было бы о чем поговорить. Такая пылкая вера могла стать мотивом убийства: убийца — апостол Сатаны — выбрал истинную католичку.

— А что вы думаете о ее смерти?

— Не пытайтесь вовлечь меня в этот разговор, молодой человек. Не хочу я ворошить подобные воспоминания.

— Ее похоронили по церковному обряду?

— Естественно.

— И с вашего благословения?

— Почему бы нет?

— Но говорят, она покончила с собой…

Он натянуто усмехнулся:

— Я ничего не знаю об этой истории, но кое в чем совершенно уверен: это не самоубийство. — Он сделал большой глоток, приподняв локоть. — Только не это!

Я незаметно перевел разговор на другое:

— Вы уже служили здесь, когда была убита ее дочь, Манон Симонис?

Он вытаращил глаза, потом нахмурил брови. Вся эта мимика выражала приступ гнева:

— Сын мой, я предоставил вам кров, разделил с вами трапезу — так не пытайтесь что-то у меня выведать!

— Простите меня, я задумал сенсационный репортаж о Сартуи и об этих двух громких происшествиях. Я не могу не задавать вопросы. — Я подвинул стоявшее возле меня блюдо с фруктами. — Съешьте что-нибудь на десерт!

Он выбрал мандарин, помолчал немного и, наконец, проворчал:

— Вам ничего не удастся узнать об убийстве Манон. Эта история покрыта мраком.

— А что вы думаете о версии детоубийства?

— Полная чушь, как и все остальные. Может даже, самая дикая.

— Вы помните, как на это отреагировала Сильви? Вы оказали ей поддержку?

— Она предпочла укрыться в обители.

— В какой обители?

— Богоматери Благих дел.

Мне бы следовало догадаться самому. Обитель давала духовное убежище людям, переживающим траур. Выходит, Марилина ловко меня провела. На самом деле она прекрасно знала Сильви, раз та в 1988 году жила в монастыре.

Отдельные штрихи стали складываться в общую картину. Убийца принес Сильви Симонис в жертву Сатане, потому что она была ревностной христианкой. Он оставил ее тело на освященной земле — в парке у монастыря Богоматери Благих дел. Мотивом, возможно, было что-то вроде профанации. Но какое отношение это имеет к убийству ребенка? Не был ли убийца матери также и убийцей дочери?

— Сильви Симонис, — продолжал я, — похоронена в Сартуи?

— Да.

— А Манон?

— Нет. Нет, в то время мать предпочла избежать шумихи и тому подобного…

— Где же ее могила?

— По ту сторону границы, в Ле-Локле. Вы больше ничего не хотите?

— Нет, спасибо, — ответил я. — С вашего разрешения пойду спать.

Мариотт очистил мандарин и толстыми красными пальцами, не спеша, разделил его на дольки. — Вы знаете дорогу.

33

— Хорошо устроился?

Фуко не скрывал веселого расположения духа. Я посмотрел на свои ноги, свесившиеся с короткой кровати, на фотографии альпинистов на стене, на балдахины в соседнем ряду, похожие на избирательные кабинки.

— Со всеми удобствами, — сказал я в трубку. — Какие новости?

— Сцапали цыгана. По делу ювелирши в Ле-Пере.

— Он признался?

— Едва не благодарил нас за арест. Беднягу преследует призрак жертвы.

— А по Ларфауи?

— Пока ничего. Тут мы на территории Наркотдела, и…

— Забудь об этом.

Я обрисовал ему ситуацию. Расследование, которое Люк вел в Юра; убийство Сильви Симонис; предположение о сатанинском преступлении.

— Что я могу для тебя сделать?

— Поищи аналогичные убийства в департаменте Юра и по всей Франции.

Я уточнил основные подробности ритуала и добавил:

— Мне удалось раздобыть протокол вскрытия. Завтра утром я вышлю его Свендсену. Тебе тоже стоит на него взглянуть — пополнишь свой криминалистический опыт.

— Я могу пропустить его через нашу поисковую систему?

Система анализа насильственных преступлений была новой компьютерной системой баз данных, содержащих сведения об убийствах на территории Франции. Своего рода аналог знаменитой американской системы VICAP, но наше устройство пока еще было несовершенным.

— Да, — сказал я. — Только отправь секретные сообщения во все отделения полиции и жандармерии Франции, кроме Франш-Конте. А по этому району позвони только в отделение судебной полиции в Безансоне. Не хочу, чтобы жандармы пронюхали о нашем вмешательстве.

— О'кей. Это все?

— Нет. Наведи справки обо всех, кто в здешних краях разводит насекомых.

— Каких краях?

Вытянувшись на короткой кровати, я достал путеводитель:

— Во всем Франш-Конте: Верхняя Сона, Юра, Ду, территория Бельфор. Да, и заодно позвони в Швейцарию. Мы ищем энтомолога. Возможно, специалиста по Африке. Включи сюда ученых-любителей и просто любителей…

Пауза. Фуко записывал.

— А потом?

— Составь список химических лабораторий по всему региону. Посмотри, может, найдутся еще и ботаники — специалисты по грибам, мхам и лишайникам. И профессионалы, и любители.

Я искал такого подозреваемого, который соответствовал бы всем этим характеристикам, и надеялся, что собранные сведения сойдутся на одном имени.

— Узнай также, — продолжал я, — все о монастыре, превращенном в приют.

Я по буквам произнес название: Богоматерь Благих дел — и назвал точный адрес.

— А по самому убийству, — снова заговорил Фуко, — нет более точных данных? Протоколов допросов, сведений, собранных у соседей?

— У жандармов все это есть, но скажу тебе честно, мне здесь не рады.

— А ты уверен, что Люк работал именно по этому делу?

Ни один человек пока не узнал его по фотографии. Я не нашел ни единого следа. И все же я ответил:

— Уверен. Работай. И ни слова в Конторе. Завтра созвонимся.

Теперь я набрал номер Свендсена и в нескольких словах изложил ему факты. Казалось, швед весьма скептически отнесся к тому, чтобы Вальре мог профессионально провести вскрытие.

— У меня есть протокол и кое-что для анализа. Я все тебе перешлю завтра утром.

— По почте?

— Поездом.

Я просмотрел расписание скоростных поездов, которое узнал по телефону.

— Я передам папку проводнику скоростного поезда, который отправляется из Безансона в семь пятьдесят три. В двенадцать десять он прибывает на Восточный вокзал. Ты должен быть на платформе и все забрать. Я хочу знать твое мнение. Как, по-твоему, убийца добился такого результата.

Чтобы подбодрить его, я добавил:

— И не стесняйся советоваться.

— Ты что, издеваешься?

— Сначала прочитай протокол. Тебе понадобится энтомолог, а также ботаник. Я посылаю тебе скарабея — хищное насекомое, живущее в Африке, и образчик светящегося лишайника, которым убийца набил грудную клетку жертвы.

— Крутое дело.

— Круче не бывает. Ублюдок обладает всеми этими познаниями. Ты начнешь с нуля. В точности представь себе, что он делал. Каждый этап его ритуала. Мне нужно «Рассуждение о методе» убийцы, усек?

— Хорошо, я…

— Завтра утром будь на вокзале.

Отключая телефон, я обратил внимание на завывания ветра, который задувал в створки окна. Свист был как от кипящего чайника. Я выбрал одну из кроватей в правом ряду и отодвинул полог, чтобы положить туда свою сумку с ее опасным содержимым.

Несмотря на усталость, я решил помолиться. Преклонил колени в изножье кровати возле натянутого занавеса и стал читать «Отче наш» — самую простую и самую светлую из молитв. «Отче наш» — это посох, с которым я прошел весь свой жизненный путь, от первых месс, когда так немели колени и нетерпеливое желание поскорее бежать играть заставляло бормотать молитву скороговоркой. Это великое погружение во времена учебы в Сен-Мишель-де-Сез, когда я осознал, сколь велика моя вера. Это усердная молитва будущего священника, воспламененного перезвоном римских колоколов. А затем страстный призыв там, в Африке, посреди трупной вони и скрежета мачете. И наконец, молитва полицейского, которую я на всякий случай произносил во всякой встречной церкви, чтобы очиститься от совершенных мною злодеяний.

Отче наш, Иже еси на Небесех! Да святится имя Твое…

В коридоре раздался пронзительный звук.

Подскочив от неожиданности, я прислушался. Ничего. Я опустил глаза и только тут заметил, что держу в руках свой пистолет. Рефлекс опередил сознание. Я прислушался снова: ничего. Наверное, сработал сигнал пожарной тревоги.

Но в тот момент, когда мое тело снова начало расслабляться, звук повторился: долгий, скрипучий, настойчивый. Я рванулся к двери. Пока я ее открывал, снова все стихло. Остановившись на пороге, я выглянул в коридор. Никого не видно. Слева — противопожарная дверь дома священника, справа — застекленная дверь пристройки. И никакого движения.

Мое внимание привлекла кабинка в нескольких метрах от запасного выхода. И тут я понял, что это был за звук. Звонок в исповедальне. Занавеска одного из ее отделений покачивалась.

Должно быть, отец Мариотт спал крепким сном. Я спрятал за спину свой «USP Heckler & Koch» и медленно двинулся к кабинке, но, не дойдя метров пять, остановился. Сквозь занавеску пробивался зеленоватый свет. Я хотел было снова взяться за пистолет, но передумал и молча пошел вперед.

Схватившись за край занавески, я резко ее отдернул.

Кабинка была пуста, только на задней стенке виднелась надпись.

Я инстинктивно узнал то, что было прикреплено к черному дереву.

Тот самый светящийся лишайник, которым была набита гниющая плоть Сильви Симонис.

Надпись гласила: «Я ЖДАЛ ТЕБЯ».

34

На поверхности воды качалась наживка. Я проследил глазами за леской и разглядел в листве удочку. Кажется, эту ее заостренную часть называют «шелком», что придавало еще больше легкости всей сцене. Было около десяти часов, и нейлоновая леска весело поблескивала в утреннем воздухе…

В то утро, обнаружив зловещую надпись, я обыскал весь дом и пристройку, но никого не нашел. Тогда я разбудил Мариотта, он предложил самое простое объяснение: «Вандализм. Обыкновенный вандализм». Мне не составило труда убедить его не вызывать жандармов. По его словам, это было уже далеко не первое проявление враждебности к нему и его пастве.

Я предложил свои услуги, чтобы счистить «граффити». Мариотт не возражал. Он ушел спать, а я в одиночестве соскреб совершенно свежий лишайник, предварительно сфотографировав надпись. Когда вспышка цифрового фотоаппарата осветила надпись «Я ЖДАЛ ТЕБЯ», я лишний раз убедился: эта фраза адресована мне.

Заснуть снова я не смог, поэтому включил ноутбук и стал подробно записывать все, что произошло после моего приезда. Хороший способ отвлечься от мыслей о том, кто написал те слова в исповедальне.

Я объединил имеющиеся изображения с новыми снимками и отсканировал документы: протокол Вальре, план региона, где я теперь пометил все места и всех людей, которых я посетил, а также заметки Плинка.

В шесть часов утра я разыскал в кабинете священника ксерокс и сделал две копии протокола вскрытия: один для Фуко, а другой для Свендсена, потом приготовил для шведа посылку — образцы светящегося лишайника из исповедальни, скарабея и лишайник, найденный в теле Сильви.

Я колебался, отсылать ли распятие — самое обычное и скорее низкого качества. В конце концов решил оставить его у себя. Отпечатки пальцев я попытался снять сам, но конечно, ничего не обнаружил. Запекшуюся кровь я положил в пакетик — для анализа.

В полседьмого утра я уже ехал в сторону Безансона. В голове неотступно крутились вопросы, ответа на которые пока не было. В семь часов, наглотавшись пыли, я добрался до вокзала Безансона и стал ждать проводника нужного мне поезда. Такой способ пересылки я перенял у репортеров, которых встречал в Руанде: они отдавали свои пленки летчикам или стюардам регулярных рейсов.

Отдав посылку, я выпил кофе в привокзальной закусочной. Мне стало лучше — свежий воздух, холод и дневной свет сделали свое дело. Потом я направился к горам на поиски Жан-Клода Шопара, корреспондента газеты «Курье де Юра». Мне не терпелось заняться убийством Манон Симонис, случившимся четырнадцать лет назад, которое я считал неотъемлемой частью своего расследования.

— Месье Шопар?

Трава закачалась, из нее показался человек в камуфляже, стоящий по колено в воде. На нем были оливкового цвета болотные сапоги и такого же цвета комбинезон на лямках; лицо закрывала бейсболка цвета хаки. Соседи предупредили меня, что с утра по субботам «Шопар щупает форель». Пригнувшись, чтобы меня не было видно из-за листвы, я подошел ближе.

— Месье Шопар? — повторил я шепотом.

Рыбак бросил на меня гневный взгляд. Он зажал удочку под мышкой и, освободив руку, задвигал пальцами: сначала изобразил ножницы большим и указательным пальцами, потом прижал кулак ко рту. Я ничего не понял.

— Вы месье Шопар?

Свободной рукой он помахал в воздухе. Жест, видимо, означал: «Ладно уж». Затем он поднял удочку, отряхнул ее и направился к берегу, раздвигая ветки. Я хотел было ему помочь, но он даже не взглянул на мою протянутую руку и, цепляясь за камыши, выбрался на твердую почву. На поясе у него висели две металлические корзинки для рыбы, обе пустые. Вода текла с него ручьями.

— Вы что, не знаете языка глухонемых? — спросил он густым низким голосом.

— Нет.

— А я его выучил в центре для глухонемых. Готовил репортаж неподалеку от Бельфора. — Он откашлялся и вздохнул: — Если я вам скажу «ловить рыбу», что вы мне ответите по ассоциации?

— Утром. В одиночестве.

— Вот-вот. И еще в тишине. — Он отцепил корзины от пояса. — Ясно, куда я клоню?

— Прошу прощения.

Он пробормотал что-то неразборчивое, отогнул голенища сапог и скинул их одним махом, затем отстегнул на лямках пряжки и выбрался из комбинезона, словно гигантская бабочка из кокона. Под комбинезоном на нем была гавайская рубашка и холщовые брюки, на ногах — новехонькие кроссовки фирмы «Найк».

Я закурил. Он неодобрительно покосился на меня:

— Тебе не говорили, что это вредно для здоровья?

— Неужели? Ни разу не слышал.

Он зажал в уголке рта «житан»:

— Вот и я тоже.

Я дал ему прикурить и присмотрелся к нему: лет шестьдесят, массивный, волосы с проседью торчат из-под бейсболки, словно солома, трехдневная щетина напоминала железные опилки, даже из ушей торчали волоски. Настоящий дикобраз, зарывшийся в собственные иголки. На квадратном лице очки в толстой оправе. Выступающий подбородок придавал ему сходство с морячком Папаем.

— Так вы действительно Жан-Клод Шопар?

Он снял бейсболку и отвесил мне церемонный поклон:

— К твоим услугам. А ты кто такой?

— Матье Дюрей, журналист.

Он захохотал. Вытащив из кустов железный сундучок, он убрал туда сапоги и комбинезон.

— Мальчик мой, если хочешь, чтобы твоим россказням поверили, придумай байку получше.

— Не понял!

— Я тридцать лет проработал в разделе происшествий. Это тебе о чем-нибудь говорит? Легавого я чую за версту! В общем, если хочешь получить ответы на свои вопросы, будем играть в открытую, усек?

Выговор у него был не такой, как у Мариотта: те же рубленые гортанные звуки, но без тягучести, присущей речи священника. Я уже забеспокоился, не утратил ли я свой талант к перевоплощению.

— Ладно, — признался я, — я из парижской уголовки.

— Так-то оно лучше. Ты здесь по делу Симонис?

Я кивнул.

— Официальная командировка?

— Скорее полуофициальная.

— Тогда тебе здесь нечего делать.

Он нырнул в свой сундучок и извлек оттуда желтоватую бутылку:

— Отведаешь моего «десертного винца»?

— Что-то я не вижу здесь десерта.

Он снова засмеялся. В другой руке он держал два стакана, постукивая ими, будто кастаньетами.

— Слушаю тебя, — сказал он и наполнил поставленные на траву стаканы.

Я вкратце рассказал ему о расследовании Люка, о его самоубийстве, об уликах, которые привели меня сюда, изложил свою гипотезу о том, что существует связь между делом Симонис и этим актом отчаяния. В конце рассказа я показал ему фотографию Люка, ожидая в очередной раз услышать: «Никогда его не видел». В ярких солнечных лучах жужжали насекомые. День обещал быть великолепным.

— Насчет смерти Сильви, — сказал он, отхлебнув вина, — я толком ничего не знаю. Этим делом я не занимался.

— Почему?

— Досрочный уход на пенсию. В «Курье» решили, что я выдохся. А тут как раз подвернулось это дело. Отличный предлог, чтобы списать Шопара в архив.

— Но почему именно из-за этого дела?

— Они вспомнили, как я увлекся первым делом. И сказали, что я слишком пристрастен. Вот и послали другого репортера. Совсем зеленого. Он-то не станет воду мутить.

— Они хотели избежать лишней шумихи?

— Вот-вот. Тут дело политическое. Не стоит бросать тень на репутацию нашего края. Ну я и решил откланяться.

Я поднес стакан к губам — местное желтое вино. Кстати, отличное, но у меня не было настроения для дегустации.

— Но ведь вы наверняка провели собственное расследование?

— Это не так-то просто. Из жандармов ничего не вытянешь.

— Даже у вас не получается?

— Особенно у меня. Старые офицеры, мои приятели, уже вышли в отставку. Из Безансона прибыла новая команда. Полные придурки!

— Такие, как Стефан Сарразен?

— А он самый главный придурок.

— А родня Сильви? Их вы не расспрашивали?

— У Сильви никого не было.

— А муж у нее когда-нибудь был?

— Сильви давно овдовела. Она уже была вдовой, когда убили Манон.

— Отчего он умер?

Шопар ответил не сразу. Он поставил пустой стакан, аккуратно разложил поплавки, крючки и лески по отделениям сундучка. И снова взглянул на меня:

— Тебе нужна вся история с начала до конца, так ведь?

— За этим я сюда и приехал.

Журналист положил набор крючков в одно из отделений:

— Фредерик Симонис разбился на машине в 1987 году.

— Несчастный случай?

— Какое там! Пьян был в стельку.

Ничего себе семейный портрет: муж-пьяница погиб в автокатастрофе, малолетнюю дочь утопили в колодце. А теперь и сама часовщица убита самым зверским образом. Все эти случаи связывал только сам факт смерти. Казалось, Шопар почувствовал, что мне не по себе.

— Фредерик и Сильви познакомились, когда учились в Политехническом институте в Бьенне, в кантоне Берн. Самый прославленный институт часового дела в Швейцарии. Они были совсем не похожи. Он папочкин сынок из богатой безансонской семьи. Она дочь вдовца, часовщика из Нанси, который умер, когда ей было тринадцать лет. И талантом они были не равны. Он как специалист никуда не годился, хотя родители и помогали его карьере. Она получала государственную стипендию. Упорная и очень одаренная. Руки у нее были золотые, как говорят в наших краях. В часах она разбиралась как никто.

— И они были счастливы в браке?

Рыбак захлопнул сундучок:

— Да, как ни странно. По крайней мере, поначалу. Поженились они в восьмидесятом году. Потом родилась Манон. И все пошло наперекосяк. Фредерик спивался, а Сильви горбатилась в одной мастерской, работала на такие фирмы, как «Ролекс», «Картье», «Жеже Ле Культр» — в общем, самые известные. Собирала драгоценные часы для арабских принцев и банкиров. Единственным, что их связывало, была дочь. Они в ней души не чаяли. А камнем преткновения стали родители мужа. Сильви они никогда на дух не переносили. После смерти Фредерика они даже попытались отнять у нее Манон. Но только зубы обломали. Со всем своим богатством они ничего не могли поделать. У матери была безупречная репутация.

— А почему после гибели Манон Сильви не уехала из этих мест? Расследование, слухи, обвинения, воспоминания… Почему она не попыталась укрыться от всего этого? Ведь теперь ее ничто не удерживало в Сартуи.

Шопар снова наполнил свой стакан:

— Все этого и ждали, но никто не мог на нее повлиять. К тому же она только что купила старый дом, очень известный в наших местах: «Дом с часами». Его строили несколько поколений знаменитых часовых мастеров. Для Сильви это была настоящая победа: она открыла собственное дело, заперлась в доме и копалась в своих механизмах. Дела ее шли в гору, несмотря на постигшее ее несчастье, несмотря на враждебное отношение окружающих.

— Враждебное?

— В Сартуи Сильви никогда не любили. Жесткая, одаренная, высокомерная. А главное, чужая. Она приехала сюда из Лотарингии. Когда в 80-х здесь был экономический спад, она нашла работу по ту сторону границы. Окружающие сочли это изменой. Не говоря уже о том, что после смерти девочки полгорода считали ее убийцей. Даже несмотря на алиби.

— Что за алиби?

— Когда произошло убийство, ей в больнице Сартуи удаляли кисту на яичнике.

Шопар поднялся, прихватил свои удочки и сундучок. Я предложил свою помощь. И он сунул мне в руки обе корзинки для рыбы. Я пошел по тропинке следом за ним.

— По-вашему, оба убийства как-то связаны между собой?

— Нет, это одно дело. И убийца один и тот же.

— Но насколько мне известно, они были убиты по-разному…

— Между двумя убийствами прошло почти четырнадцать лет. За это время вполне можно усовершенствоваться, не так ли?

Я пошел быстрее, чтобы идти рядом с ним.

— Но какой у него был мотив? За что он так ненавидел семью Симонис?

— В этом, сынок, и состоит ключ к разгадке. В любом случае нельзя раскрыть убийство Сильви, не разобравшись в обстоятельствах убийства Манон.

— Вы можете мне в этом помочь?

— Спрашиваешь. Целый год я каждую неделю писал об этом убийстве. У меня все сохранилось.

— Можно мне взглянуть?

— Считай, что ты уже начал, сынок!

35

«Курье де Юра», 13 ноября 1988

СМЕРТЬ В САРТУИ

Жуткая трагедия потрясла прославленный город часовщиков, расположенный в верховьях реки Ду. Вчера, 12 ноября 1988 года, около семи часов вечера в канализационном колодце рядом с городской станцией очистных сооружений было найдено тело восьмилетней Манон Симонис. По мнению прокурора города Безансона, речь, несомненно, идет об убийстве.

В 16.30, как обычно, Мартина Скотто к концу занятий пришла за Манон в школу. Девочка с няней дошли пешком до поселка Король, на окраине Сартуи, где живет мадам Скотто. Было 17 часов. Съев полдник, Манон пошла на детскую площадку, расположенную под окнами квартиры няни. Через несколько минут Мартина Скотто решила проверить, как там девочка играет с друзьями. Но Манон на площадке не оказалось, и никто ее там не видел.

Женщина бросилась на поиски: искала на лестницах, в подвалах, потом на стоянке машин, расположенной в ста метрах выше по склону холма. Безрезультатно. В 17.30 Мартина Скотто обратилась в жандармерию.

Поиски продолжались уже в сумерках. Вначале жандармы прочесали район радиусом пятьсот метров. 18.30 — из Морто прибыли еще две бригады, и район поиска расширился до километра. К жандармам присоединились добровольцы из местных жителей.

В 19.20 под проливным дождем тело Манон было наконец обнаружено в одном из колодцев очистной станции, расположенной в северной части города у придорожного холма Роз с распятием наверху. Это место находится всего в семистах метрах от поселка Король. Предварительное обследование показало, что глубина колодца составляет пять метров и вода заполняет шахту только наполовину. Однако у девочки не было ни малейших шансов спастись, поскольку колодец слишком узкий, чтобы плавать, а вода ледяная. Когда спасатели подняли тело Манон на поверхность, зрачки у нее уже не реагировали, а сердце не билось. Температура тела опустилась ниже 25 градусов. Все было кончено.

Окружной прокурор отказался давать какие-либо комментарии. Нам известно, что в ту же ночь жандармы допросили Мартину Скотто. Сегодня утром следственная группа жандармерии продолжила осмотр места преступления.

Вся область переживает случившееся. Все вспоминают о другом, столь же гнусном убийстве, совершенном недалеко от Юра четыре года назад: о деле Грегори Вильмена. Преступление так и не было раскрыто. Можно ли смириться с тем, что столь чудовищное деяние вновь совершилось в наших краях? Несмотря на молчание прокуратуры, создается впечатление, что у жандармов уже есть весомые улики. Судебный следователь обещал в ближайшие часы сделать новое заявление. Нам остается надеяться на быстрые результаты. И хотя уже ничего не исправишь, столь гнусная жестокость должна, по крайней мере, быть наказана!

Я оторвал глаза от экрана — Шопар пронумеровал все свои статьи. Их было около сотни, и они охватывали период с ноября 1988 до декабря 1989 года. Я уже все бегло проглядел и теперь сосредоточился на основных поворотах расследования.

Я закурил свой «кэмел». Журналист разрешил мне курить в его берлоге, расположенной на втором этаже. Кабинет, обшитый пихтой, книжный шкаф, заваленный грудами коробок, стопками книг и газет. Был еще подсвеченный столик, едва видный из-под слайдов. Настоящее логово репортера отдела происшествий, который вечно с опозданием дописывает книгу или материал.

Я встал и открыл окно, чтобы комната окончательно не пропахла табаком. Шопар жил в бетонном флигеле без каких-либо украшений. Терраса, крытая рубероидом, слева нависала над дорогой, а справа выходила в запущенный сад. В траве валялся сдутый пластиковый бассейн, дырявые шины и складные стулья.

Я оставил окно открытым и снова погрузился в чтение.

«Курье де Юра», 14 ноября 1988

ДЕЛО СИМОНИС: ВЕДЕТСЯ РАССЛЕДОВАНИЕ

Столкнувшись с жестокостью, с которой было совершено убийство Манон Симонис, Сартуи за несколько часов превратился в военную крепость. Вчера, 13 ноября, из Безансона и Понтарлье прибыли еще три бригады жандармов. Во второй половине дня прокурор объявил, что судебным следователем назначен Жильбер де Витт, а расследование поручено майору Жан-Пьеру Ламбертону из Отдела оперативных расследований Морто. «Два опытных специалиста, уже давно и успешно работающие в нашем районе», — добавил он.

Однако его коммюнике было кратким, ничего нового о ходе расследования сообщено не было. Ни слова о протоколе вскрытия и показаниях свидетелей. Прокурор также не назвал основные версии, выдвинутые жандармами. Подобная секретность, конечно, похвальна, однако жители Сартуи имеют право на информацию.

В «Курье де Юра» проводится собственное расследование. Удалось узнать, что Сильви Симонис перенесла операцию и вчера утром покинула больницу. Никто не знает, где она с тех пор находится: в доме пусто.

Показания Мартины Скотто ничего не дали. Все окутано тайной: почему никто не видел Манон на игровой площадке? Возможно, она вышла через другой выход? Почему и, главное, с кем она отправилась к очистным сооружениям? Манон была нелюдима и никогда не пошла бы с незнакомцем. Вот почему жандармы сузили круг подозреваемых до ближайшего окружения девочки.

Существуют и другие загадки. В частности, отсутствие следов обуви или шин возле очистных сооружений, равно как и точная причина смерти Манон. По мнению спасателей, смерть наступила скорее от переохлаждения, чем от утопления. Но почему местные власти не сообщают нам ничего конкретного? И почему протокол вскрытия окутан молчанием? Жандармерия и суд должны отказаться от излишней секретности!

В следующих своих статьях Шопар выступал от имени взволнованных сограждан. Следственные органы продолжали хранить молчание, так что Шопару едва удавалось наскрести материал для своих еженедельных сообщений. Он полагал, что властям просто нечего сказать. Убийство оставалось настоящей тайной, без логики и объяснения, без единого прокола или видимого мотива.

Однако 22 ноября, через десять дней после трагических событий, Шопар раздобыл сенсационную новость.

АНОНИМНЫЕ ЗВОНКИ В ДЕЛЕ СИМОНИС

Несмотря на молчание следователей, нам удалось обнаружить важнейший факт в деле Симонис: незадолго до убийства семья получала анонимные угрозы! С начала расследования было непонятно, как жандармы догадались осмотреть колодец, который, как выяснилось, был закрыт металлической решеткой. Все очень просто: их предупредили. В тот день в 18 часов кто-то позвонил в больницу Сильви Симонис и родителям ее мужа в Безансон. Неизвестный сообщил о колодце, в котором может быть найдено тело Манон. Этот звонок, как нам удалось выяснить, был далеко не первым. В течение месяца неизвестный осаждал Сильви и родителей ее мужа анонимными звонками.

По нашим данным, голос говорившего был изменен, несомненно с помощью приспособления, которое позволяет искажать тембр. Многие местные предприятия производят такие игрушки. Жандармы опросили работников трех заводов, выпускающих подобную продукцию. По неизвестной нам причине лица, ведущие расследование, склонны думать, что анонимщик не приобрел такое приспособление, а получил из собственного источника или у одного из оптовиков.

Таким образом, версия о бродяге или случайном убийце должна быть окончательно отброшена, так как убийству предшествовали угрозы. Преступление совершено умышленно, и его целью было нанести вред семье Симонис. Теперь жандармы еще пристальней изучают окружение Сильви и ее дочери. Быть может, кто-то из их близких работает на одном из этих предприятий? Попытаются ли следователи опознать измененный голос, чтобы разоблачить убийцу? Это направление расследования представляется на сегодняшний день наиболее перспективным.

Я закурил очередную сигарету. Сходство с делом Грегори было разительным. Можно подумать, что убийца из Сартуи вдохновлялся преступлением, совершенным в Лепанже.

Я представил себе ход расследования. Жандармы сосредоточили все внимание на способах изменения голоса. Они испробовали различные приспособления, провели запись голосов всех людей, близких семейству Симонис, эти записи дали прослушать Сильви и родителям ее мужа. Но ни один из голосов не напоминал голос анонимщика.

Однако в начале декабря наметился сдвиг.

«Курье де Юра», 3 декабря 1988

ПО ДЕЛУ СИМОНИС АРЕСТОВАН ПОДОЗРЕВАЕМЫЙ!

В следствии по делу Симонис вчера произошло событие, вызвавшее эффект разорвавшейся бомбы. Мы узнали об этом только сегодня ночью, так как события разворачивались в Швейцарии. 1 декабря в 19 часов швейцарской полицией в своем доме был задержан Ришар Мораз, 42 лет, часовщик, работающий у Мотеля в Ле-Локле, в кантоне Невшатель.

По имеющимся у нас данным, подозрение пало на часовщика уже две недели назад, но его задержание на территории Швейцарии создавало определенные юридические трудности. Однако оба государства договорились предъявить ему обвинение, и судебный следователь Жильбер де Витт вместе с жандармами из Сартуи приступил к допросу по ту сторону границы.

Кто же такой Ришар Мораз? Коллега Сильви Симонис, который не мог смириться с тем, что в сентябре прошлого года она получила повышение, на которое он рассчитывал. Именно тогда начались анонимные звонки. Конечно, профессиональная зависть кажется недостаточно веским мотивом для убийства, но есть еще одно обстоятельство: Дельфина Мораз, жена Ришара, работает на одном из предприятий Ламмери, где выпускают приспособления, изменяющие голос.

Сотрудники «Курье де Юра» обнаружили еще два факта. Во-первых, Ришар Мораз известен федеральной полиции Швейцарии. В 1983 году, когда он преподавал в профессиональном лицее в Лозанне, его обвинили в совращении несовершеннолетней. Во-вторых, у Мораза нет алиби на момент совершения убийства. 12 ноября в 17 часов он ехал домой на своей машине.

Однако эти факты еще не доказывают вину часовщика. Кроме того, Мораз не был вхож в семейство Симонис, так что вряд ли ему бы удалось убедить Манон пойти с ним к очистным сооружениям. Это человек огромного роста, весом более ста килограммов, способный скорее напугать ребенка. Кое-кто поговаривает, что, возможно, ему помогала его жена. Неужели «убийца» — супружеская чета?

Если Жильбер де Витт не добьется признания, он будет вынужден освободить подозреваемого. Как бы то ни было, судье и майору Ламбертону следовало бы поднять завесу молчания над этим делом. Дав правдивую информацию, они могли бы успокоить страсти и умерить подозрения. А страсти в Сартуи накаляются с каждым днем.

Вскоре Ришар Мораз был освобожден. Собранные против него улики были столь легковесны, что разлетелись бы от любого сквозняка. По городу часовщиков снова поползли слухи. У каждого было свое мнение. А Шопар, вращаясь в этой тлетворной атмосфере, писал свои статьи…

Ближе к Рождеству волнение в городе стало стихать. Местные газеты все реже публиковали статьи на эту тему. И самому Шопару надоела его летопись. Страсти вокруг дела Симонис понемногу улеглись.

Однако вскоре после Рождества они разгорелись с новой силой. Я перечитал статью от 14 января 1989 года.

ДЕЛО СИМОНИС: УБИЙЦА СОЗНАЛСЯ!

Об этой новости стало известно вчера вечером. Жители Сартуи вновь испытали потрясение. Позавчера, 12 января 1989 года, во второй половине дня жандармы задержали очередного подозреваемого. Он сознался в убийстве Манон Симонис.

Патрик Казвьель, 31 года, уроженец окрестностей города Метца, хорошо известен полиции. Он уже отсидел два тюремных срока, по три и четыре года, за ограбление и насильственные действия. Как жандармам удалось выйти на этого буйного человека с дурной репутацией? Все очень просто: Казвьель — друг детства Сильви Симонис.

Круглый сирота, он некоторое время жил в приюте в Нанси и там познакомился с Сильви, которая была младше его на три года. Несмотря на различие в характерах и стремлениях, подростки были неразлучны. Вероятно, Казвьель не мог забыть свою детскую любовь. Когда Сильви получила стипендию и начала учиться в институте, Казвьеля впервые арестовали. Тогда и разошлись их пути. Сильви вышла замуж за Фредерика Симониса и родила дочь.

Не исключено, что причиной этого чудовищного преступления стала давняя любовь. Что же произошло прошлой осенью? Встретились ли снова Сильви Симонис и Патрик Казвьель? Быть может, она его оттолкнула и он захотел отомстить, уничтожив плод ее любви к другому? Возможно, это он досаждал семье анонимными звонками?

До сих пор судебный следователь и жандармы отказываются от комментариев, ограничиваясь тем, что объявили об аресте Казвьеля и занесли его признания в протокол. Вскоре он будет помещен в следственный изолятор в Безансоне. В Сартуи все молятся о том, чтобы на этом кошмар закончился.

Через два месяца Казвьеля освободили. Против него не нашлось ни одной прямой улики. С самого начала тут что-то не складывалось. Шопар описал подозреваемого как человека опасного, одиночку и маргинала, но, безусловно, не как убийцу Манон. Он был брошен родителями сразу после рождения (Казвьель — название деревни, где его подобрали) и отдан под опеку государства. В первом приюте в Метце ему дали имя Патрик. Он переходил из приюта в приют и везде характеризовался одинаково: неустойчивый, недисциплинированный, грубый и резкий, но вместе с тем живой, волевой и своенравный… Благодаря этим качествам ему удалось попасть в приют в Нанси, дававший возможность получить приличное школьное образование и там познакомиться с Сильви.

Но затем взяла верх темная сторона его натуры. Драки, вспышки ярости, задержания… И хотя он сидел в тюрьме и работал в разных местах — был дровосеком, кровельщиком, торговал на базаре, — он никогда не терял Сильви из виду. Эти двое были связаны тесными узами — их объединяло сиротство.

Быть может, после смерти Фредерика Симониса в 1987 году Казвьель попытался сблизиться с Сильви, но она его оттолкнула? Что, если отказ привел его в ярость и заставил пойти на преступление? Однако в это я не верил. Скорее я был склонен думать, что он стал оберегать Сильви, не покидая Сартуи. Смерть Манон могла вызвать у него смутные угрызения совести: ведь он не смог защитить «свою вдову с ее сироткой». Иначе зачем ему было признаваться в убийстве?

В последующие недели жандармы зашли в тупик. Обыск в его доме ничего не дал, так же как и попытки опознания по голосу. Следственный эксперимент, проведенный в феврале, с треском провалился. В марте Казвьель по совету адвоката отказался от своих показаний. Он заявил, что совершил самооговор под нажимом жандармов.

Именно поэтому судебный следователь Витт передал дело в судебную полицию Безансона. Полицейские избрали иную линию поведения, чем жандармы. В мае 1989 года комиссар Филипп Сеттон созвал пресс-конференцию и, презрев пресловутую секретность, сообщил, что отныне будет разрабатываться версия несчастного случая. В зале поднялся шум: о каком несчастном случае можно говорить, когда пришлось отодвигать решетку люка, а о том, что тело Манон находится в колодце, узнали благодаря анонимному звонку! Но Сеттон стоял на своем. По его словам, некоторые улики указывали на детскую игру, которая обернулась трагедией.

Эта версия разрешала сразу две загадки: то, что Манон послушно пошла за своим убийцей, и то, что на обледеневшей земле не осталось следов — оба ребенка мало весили. Но главное, благодаря этой версии появлялось много подозреваемых, о которых раньше никто не задумывался: мальчишек, которые в тот вечер играли на детской площадке.

Наиболее подозрительным полицейские сочли Тома Лонгини, 13 лет, который считался лучшим другом Манон. Каждый вечер они встречались возле дома в поселке Король. А в тот вечер?

20 мая 1989 года, после первого допроса в мэрии Сартуи, Тома отпустили. Во второй раз, в начале июня, он был вызван в судебную полицию Безансона, где его допросили судебный следователь Витт и инспектор по делам несовершеннолетних суда большой инстанции. После чего он был помещен под стражу с соблюдением строгих правил, предусмотренных при задержании несовершеннолетних.

Была оглашена официальная версия: Тома Лонгини подозревается в неумышленном убийстве. Он играл с Манон возле очистных сооружений, подвергая ее безрассудному риску. Девочка свалилась в колодец случайно. Все это Филипп Сеттон и объяснил журналистам. В заключение он был вынужден признать, что подросток ни в чем не сознался. «Пока не сознался», — уточнил он под пристальными взглядами журналистов.

Через два дня Тома Лонгини был освобожден, а полицейские получили выговор за примененные методы и излишнюю поспешность. Даже жандармы встали на сторону мальчишки. Они указали на нелепость доводов полиции и особенно настаивали на анонимных угрозах. Коль скоро Манон Симонис погибла случайно, кто же тогда признался в ее убийстве, прежде чем оно совершилось? И кто угрожал Сильви Симонис еще за несколько месяцев до гибели ее дочери?

Неудачным обвинением против Тома Лонгини и завершилось расследование. С сентября 1989 года Жан-Клод Шопар больше не писал об этом деле. Убийство Манон Симонис так и осталось нераскрытым.

Я потер усталые глаза. Никакой уверенности в том, что мне удалось узнать что-то существенное, у меня не было. И по-прежнему мне не хватало основного звена. Не существовало даже намека на связь между странной гибелью Манон и совершенным четырнадцать лет спустя убийством Сильви Симонис.

И все-таки я испытывал смутное чувство, что какая-то мелочь промелькнула в прочитанном мною досье. Что-то там было между строк, чего я не сумел разобрать. Все следователи, которые занимались этим убийством, будь то жандармы или полицейские, должно быть, испытали то же неприятное ощущение. Истина была где-то здесь. Под самым носом. Существовала некая логика, подспудная связь между фактами, но пока никто не сумел ее разгадать.

С первого этажа послышался голос:

— Эй! Ты там не уснул за моей писаниной? Как насчет аперитива?

36

Шопар ждал меня на террасе перед дымящимся барбекю: прекрасная розовая форель потрескивала на углях. Мне вспомнились его пустые корзины. Он расхохотался, словно увидев мое выражение лица у себя за спиной:

— Да я их только что купил тут рядом, в ресторане. Я всегда так делаю.

Он указал на пластмассовый столик, окруженный садовыми стульями. Стол был уже накрыт: бумажная скатерть, картонные тарелки, пластиковые стаканчики, ножи и вилки. Слава богу, металлического скрежета и лязга бояться не приходится.

— Наливай себе сам. Склад боеприпасов под столом, в теньке.

Я обнаружил бутылку «Рикара» и «шабли». Выбрав белое вино, я закурил.

— Садись. Через минуту все будет готово.

Я уселся за стол. Солнце окутывало каждый предмет тонкой горячей пленкой. Закрыв глаза, я постарался собраться с мыслями. В голове кружились тысячи только что прочитанных слов.

— Ну, что скажешь?

Шопар положил мне на тарелку хрустящую форель с быстрозамороженной жареной картошкой.

— Хорошо написано.

— Не болтай глупостей. Какое у тебя впечатление?

— Многовато воды.

Он взял свою вилку.

— Я работал с тем, что у меня было! Жандармы просто свихнулись на секретности. Дело в том, что у них ничего и не было. Ну, совсем ничего…

Он положил себе в тарелку форель и уселся напротив меня:

— Ну а что ты скажешь о расследовании? Ты же полицейский.

— Что-то такое мелькнуло, но я сам не знаю что. Шопар хлопнул себя по ладони:

— То-то и оно! — Допив стакан, он наклонился ко мне: — Есть там какая-то дымка… Дымка виновности, которая нависла над всей этой историей.

— А виновный — один из трех?

— Все трое — вот мое мнение.

— Как это?!

— Печенкой чую. Мне удалось добраться до каждого из этих типчиков. Двоих я даже сумел допросить по-своему. Точно тебе говорю: у них у всех рыльце в пушку.

— По-вашему, они совершили убийство… вместе?

Он проглотил кусок белой рыбы:

— Я такого не говорил. И вообще я не уверен, что убийца — один из трех.

— Что-то я вас не пойму.

— Ешь, а то остынет. — Он наполнил свой стакан и выпил его залпом. — Каждый из них несет свою долю ответственности. Вроде как… свою часть вины. Скажем, треть. А втроем они составляют идеального убийцу.

Я попробовал рыбу: восхитительно!

— И все-таки я не понимаю.

— Разве у тебя никогда не было таких расследований? Вина витает над каждым из подозреваемых, но ни к одному не пристает. И даже если ты обнаружил настоящего убийцу, тень вины не покидает остальных…

— И не раз. Но в своей работе я должен опираться на факты. Арестовать того, кто держал в руках оружие. Вернемся к убийце Манон. Если бы вам пришлось выбирать одного из них, на ком бы вы остановились?

Шопар снова наполнил стаканы. Его тарелка уже опустела.

— На Тома Лонгини, подростке.

— Почему?

— Только за ним бы девочка и пошла. Взрослых Манон боялась. Я так и вижу, как они в тот вечер потихоньку сбежали вдвоем, держась за руки. Прошли через пожарный выход или через подвал.

— Значит, вы склоняетесь к версии Судебной полиции?

— Игра, которая привела к несчастному случаю? Не уверен… Но Тома несет свою долю ответственности, это ясно как день.

— Если это классическое преступление, какой мотив мог быть у подростка?

— Как знать, что творится в голове у мальчишки?

— Вы его допрашивали?

— Нет. Когда его выпустили, он с родителями уехал из Сартуи. Парень был не в себе.

— Полицейские здорово его прижали?

— Комиссар Сеттон миндальничать не будет.

— А где Тома сейчас, вы не знаете?

— Нет. Я даже думаю, что семья сменила фамилию.

Я отпил еще глоток. Меня подташнивало все сильнее.

— А двое других, Мораз и Казвьель? Где их можно найти?

— Мораз никуда не уезжал. Так и остался в Ле-Локле. Казвьель тоже здесь. Он работает в детском лагере отдыха возле Морто.

Я достал блокнот и записал их координаты.

— Ну а остальные? Те, кто вел расследование? С ними можно встретиться?

— Нет. Сеттон стал где-то префектом. Де Витт умер.

Чтобы перебить вкус вина, я вытащил свой «кэмел».

— А Ламбертон?

— Умирает от рака горла. В больнице Жан-Менжоз в Безансоне.

Шопар щелкнул зажигалкой, давая мне прикурить, и в очередной раз наполнил мой стакан. У меня все плыло перед глазами.

— А родители ее мужа?

— Живут во французской Швейцарии, но звонить им бесполезно. Я уже пытался. Они об этой истории слышать больше не хотят.

— Последний вопрос: на месте преступления не было сатанинских знаков?

— Перевернутых крестов и тому подобного?

— Ну да, чего-нибудь в этом роде.

Я допил свой стакан, но когда запрокинул голову, меня качнуло назад. Хорошо еще, что успел ухватиться за стол, как за борт корабля. Меня чуть не вырвало прямо на ботинки.

— О таком никто не упоминал. — Шопар с заинтригованным видом наклонился ко мне: — Ты вышел на след?

— Нет. А что вы думаете об убийстве Сильви?

Он опять наполнил стаканы.

— Я тебе уже говорил: убийца тот же.

— Но какой у него мотив?

— Месть, отложенная на четырнадцать лет.

— За что же он мстит?

— Вот в этом и есть ключ к разгадке. Это и нужно узнать.

— Но зачем ждать столько лет, прежде чем снова нанести удар?

— Вот и ищи ответ. Ты же за этим сюда приехал, разве не так?

Я сделал неопределенный жест и чуть было опять не потерял равновесие. Все вокруг стало вязким, неустойчивым, колеблющимся. Я проглотил кусок рыбы, чтобы как-то задержать наступающее опьянение.

— Выходит, Лонгини тоже может быть убийцей Сильви?

— Сам подумай. Почему эти два убийства такие разные? Да потому, что убийца изменился. Его преступные наклонности определились. В восемьдесят восьмом году Тома Лонгини было тринадцать лет, сейчас ему двадцать семь. Для убийцы это решающий возраст. Тот период, когда проявляются его преступные наклонности. В первый раз это мог быть и несчастный случай, связанный с опасными играми. Но во второй раз — уже убийство, совершенное с хладнокровием зрелого человека.

— Где он сейчас?

— Говорю тебе, не знаю. И найти его будет очень непросто. Он сменил фамилию и живет где-то в другом месте.

Солнце скрылось. Наши посиделки окончились. Я едва встал.

— Вы могли бы распечатать для меня свои статьи?

— Уже сделано, приятель. У меня есть готовый комплект.

Он вскочил и исчез в доме. Я уставился на серое небо, отражавшееся в стеклянных блоках над террасой. Их матовая поверхность колыхалась, как волны.

— Вот они!

Шопар принес мне пачку бумаг, скрепленных черным зажимом. Внутрь был засунут крафтовский конверт. Чтобы не упасть, я прислонился к стене. Мне казалось, что мой мозг и внутренности плавают в алкоголе, как петух в винном маринаде.

— Я тебе еще положил фотографии. Из личного архива.

Я поблагодарил его, просматривая документы. Звук льющегося в стакан вина заставил меня поднять глаза.

— Ты же не уедешь, не выпив на посошок?

37

Проехав несколько километров, я, остановился на поляне, жадно вдыхая морозный воздух. Потом взял досье Шопара и вытряхнул на ладонь конверт с фотографиями. Увидев первые снимки, я сразу протрезвел.

Манон поднимают на поверхность. Снимки сделаны наспех, кадры не в фокусе, снимали со вспышкой: розовая куртка, металлический отблеск носилок, термоодеяло, свисающая белая рука. Другой снимок — портрет живой Манон, она улыбается, глядя прямо в объектив. Овальное личико. Большие светлые глаза — жадные, любопытные. Белокурые, почти белые волосы. Призрачная, хрупкая красота, как передержанная фотография, со светлыми ресницами и бровями.

На следующем снимке — Сильви Симонис. Она была такая же яркая брюнетка, как ее дочь — блондинка. И необычайно красива: густые брови, как у Фриды Кало, большой, красиво очерченный чувственный рот, матовая кожа. Только глаза светлые, как две капли голубоватой застывшей воды. Как ни странно, но девочка на фотографиях выглядела взрослее матери. Обе были совершенно не похожи друг на друга.

Я поднял глаза. Всего два часа дня, а солнце уже садится. Над лесом сгущалась мгла. Пора было навести порядок в моем расследовании. Я достал мобильник.

— Свендсен? Это Дюрей. Ты посмотрел досье?

— Потрясающе! Это что-то сверхъестественное.

— Прекрати болтать. Ты что-нибудь нашел?

— Вальре хорошо поработал, — признал он. — Особенно с насекомыми. Ему кто-то помог?

— Один тип по фамилии Плинк — энтомолог-криминалист. Знаешь такого?

— Нет. Но это чувствуется. Убийца играет с хронологией смерти. Жутко, конечно, но вместе с тем виртуозно!

— Ну а еще что?

— Я начал составлять список кислот, которые он мог использовать.

— Эти препараты трудно достать?

— Да нет. Они есть в больницах или химических лабораториях. Я имею в виду не только научные лаборатории, но и любые промышленные по производству чего угодно, от разноцветного желе для детей до промышленных красителей…

Я уже поручил Фуко проверить все местные лаборатории, но только научно-исследовательские. Придется расширить зону поиска.

— По-твоему, он химик?

— Или человек, увлекающийся всем понемногу: химией, энтомологией, ботаникой…

— Скажи мне хоть что-нибудь, чего я еще не знаю.

— Я бы предпочел иметь дело с настоящим трупом и с настоящими ранами. Я подключил нескольких специалистов в разных областях. В своей области я обнаружил ошибку, которую допустил Вальре.

— Что за ошибка?

— Насчет языка. По мне, так он облажался.

— А что с языком?

— Разве он тебе не сказал, что язык отрезан?

Я выругался про себя. Он не только мне этого не говорил, но я и сам не удосужился внимательно прочитать протокол.

— Продолжай, — проворчал я, хлопая по карманам в поисках сигарет.

— По мнению Вальре, жертва сама откусила себе язык уже с завязанным ртом.

— Ты с этим не согласен?

— Нет. Трудно тебе объяснить, но, судя по количеству крови в горле, исключено, что это сделала сама жертва. Либо убийца отрезал ей язык еще при жизни и прижег рану, либо, что вероятнее всего, он сделал это, когда она была уже мертва. И не ради удовольствия. Для него это послание или трофей. Ему нужен был именно язык.

Прямая ссылка на речь или ложь. Намек на Сатану? В Евангелии от святого Иоанна говорится: «…Ибо нет в нем истины; когда говорит он ложь, говорит свое, ибо он лжец и отец лжи». Я спросил:

— А лишайник?

— Здесь Вальре нечего было сказать. Ему следовало отправить образцы специалистам…

— Что ты и сделал, так?

— Все задействованы, я же говорю. Все лезут из кожи вон, старина.

— А что думают эти твои специалисты?

— Вообще-то такой лишайник растет под землей в темных пещерах. Но надо сделать анализы.

И тут меня озарило: у светящегося растения была определенная роль. Оно должно пролить свет на замысел убийцы. Естественный прожектор в грудной клетке, изъеденной личинками и гнилью… Свет, идущий из глубин. Второе имя дьявола — Люцифер, что по-латыни означает «несущий свет».

Я вдруг понял: тело Сильви было усеяно знаками — именами дьявола: Вельзевул — Повелитель мух; Сатана — Мастер лжи; Люцифер — Властелин света. На трупе было нечто вроде Троицы, только наоборот — Троицы Лукавого. Примитивный символ — распятие — лишь указывал на более сложные знаки, скрытые в самом теле. Этот убийца не просто считал себя служителем дьявола: он сам сочетал в себе все свойства, присущие Зверю. А Свендсен продолжал говорить:

— Эй, ты меня слушаешь?

— Прости, пожалуйста. Ты что-то сказал?

— Я увеличил снимки укусов. Они не дают мне покоя.

— А о них что скажешь?

— Пока ничего.

— Здорово!

— А ты сам? Где находишься? Чем занимаешься?

— Я тебе перезвоню.

Наверное, Свендсен говорил мне о скарабее, но я все пропустил. Эта вездесущность дьявола вызывала у меня смутное беспокойство. Нечто большее, чем обычное отвращение к убийствам. Я постарался заглушить это чувство сигаретой и набрал номер Фуко.

— Я прочитал протокол — просто бред какой-то! — выпалил он с ходу.

— Ты начал поиски схожих случаев по стране?

— Разослал внутриведомственный запрос. Кроме того, пропустил данные через систему поиска и сделал пару звонков.

— Результаты есть?

— Пока ничего. Но если он уже убивал, это обязательно всплывет. Почерк очень уж… своеобразный.

— Ты прав. Что там с питомниками?

— Кое-что есть.

— Лаборатории?

— То же самое. Понадобится еще несколько часов.

— Позвони Свендсену. Он даст тебе более подробный список химических лабораторий.

— Мат, мы и этот-то еще не закончили, я…

— Богоматерь Благих дел?

— Я нашел историю монастыря. Ничего особенного. Сейчас это приют для миссионеров, которые…

— Больше ничего?

— В данный момент нет. Я…

— Я не просил тебя искать в Интернете! Оторвись от него, черт тебя подери!

— Но…

— Помнишь Unital6? Ассоциацию, которой Люк посылал мейлы. Выясни, не связана ли она с Благими делами.

— Ладно. Это все?

— Нет. Есть еще кое-что, посложнее.

— Ты всегда знаешь, чем порадовать.

Я вкратце пересказал ему историю Тома Лонгини. В 1989-м тринадцати лет от роду он был обвинен в непредумышленном убийстве. Задержан судебным следователем де Виттом, допрошен Судебной полицией Безансона, затем отпущен. Я объяснил, что он сменил фамилию и нет никаких следов, по которым можно было бы его найти.

— Ничего себе задание!

— Фуко, в последний раз предупреждаю: не вздумай опять лезть в Интернет. Обращайся за помощью к другим, но раскопай мне хоть что-нибудь!

Пробормотав себе под нос что-то неразборчивое, Фуко снова стал вежливым:

— А что у тебя? Что-нибудь сдвинулось? Все в порядке?

Я оглянулся вокруг: красный от заката лес постепенно тонул в наступающих сумерках. Тошнота подкатывала к самому горлу, голова забита сатанинскими знаками.

— Нет. Не в порядке. Но это как раз означает, что я двигаюсь в правильном направлении.

Я отключил телефон и повернул ключ зажигания. Заросли елей, голые холмы, низкие облака — все пришло в движение. В воздухе кружились прозрачные снежинки. Я свернул на объездную дорогу и теперь ехал мимо пестрых селений, окружавших Сартуи.

Вот промелькнули выбеленные известкой домики с бордовыми ставнями: поселок Король. Здесь ноябрьским вечером 1988 года пропала Манон. Я не стал тормозить. Сквозь стекла машины я ощутил холод и одиночество зданий, на которые уже надвигалась зима.

Проехав около километра, я разглядел пониже дороги скрытые под лиственницами бетонные бункеры. Я сбавил скорость и увидел канализационные колодцы, коленчатые трубы, прямоугольные резервуары. Очистные сооружения.

Место преступления.

Я нашел место, где припарковать машину. Затем захватил электрический фонарик, цифровой фотоаппарат и направился к очистным сооружениям. Дороги нигде не было — из папоротников торчали скалы зловещего красного цвета, поросшие зеленоватым мхом. Я углубился в заросли.

Пониже, среди камней, буйствовали трава, плющ и колючий кустарник. Я стал пробираться под елями вдоль труб. Сильно пахло смолой. Каждый раз, когда я отодвигал ветки, перед глазами сверкали зеленые искры. Над головой у меня по-прежнему кружился снег — светлый и призрачный.

Вот первый колодец, за ним — второй. Я ожидал увидеть цементные круги, но на самом деле колодцы были прямоугольные — бездонные скважины с прямыми углами. В каком из них погибла Манон? Я еще немного продвинулся вдоль труб. Ветер стих. Мне вспомнилось выражение: белое безмолвие.

Я ничего не испытывал. Ни страха, ни отвращения. Только ощущение перевернутой страницы. В этом месте не возникала вибрация, которой иногда бывает отмечено место преступления, где еще можно вообразить, как произошло убийство, почувствовать ударную волну. Я склонился над одной из скважин и попытался представить себе Манон, ее волосы на черной воде, разбухшую розовую куртку. Но ничего не увидел. На часах 14.30. Сделав для порядка несколько снимков, я направился к склону.

Именно тогда я услышал смех.

У колодца мелькнуло видение: руки, хватающие розовую куртку, послышался легкий смешок. Это было мимолетной вспышкой, а скорее, подспудным откровением, от которого хочется сощуриться и напрячь слух. Я собрался, карауля очередное видение, но ничего не произошло. Хотел было уйти, но тут меня застигла новая вспышка: чьи-то руки толкают куртку, мимолетное движение, шелест акрила по камню, крик, заглушённый бездной.

От потрясения я свалился в терновник. Значит, ужас еще не улетучился из этого места. Оно еще хранило отпечаток убийства. В том, что произошло, не было ничего сверхъестественного. Скорее способность воображения проникать в круг, отмеченный насилием, расшифровывать его, воспринимать на другом уровне сознания.

Я выбрался из кустарника и попробовал снова вызвать эти видения. Но ничего не вышло. С каждой попыткой они только удалялись, как сон, который после пробуждения улетучивается тем быстрее, чем больше стараешься удержать его в памяти.

Я повернул назад, пробираясь сквозь ветки и колючки. Казалось, земля прогибается у меня под ногами. Пора было пересекать границу.

38

У порога стоял постер: «Кислая капуста — 20 франков; пиво — по желанию!» Я толкнул двустворчатые, как в салуне, двери «Фермы Зиддер». Ресторан, выстроенный из дерева, напоминал трюм корабля: так же темно, так же сыро. К пивным парам примешивался запах остывшего табачного дыма и прогорклой капусты. В зале никого не было. Остатки со столов еще не убраны.

Соседи Ришара Мораза сказали мне, что по субботам он завтракает в этом баварском ресторанчике. Но было уже полчетвертого. Я опоздал. Однако в глубине зала одинокий толстяк в рабочем комбинезоне из ткани в тонкую полоску все еще читал газету. Настоящая гора с тектоническими складками. В статьях Шопара упоминался великан «весом более ста килограммов». Может, это и есть мой часовщик… Он сидел, уткнувшись в газету, на носу очки, на столе кружка пива с шапкой пены. Почти на каждом пальце по перстню с печаткой.

Я выбрал столик неподалеку, поглядывая в его сторону. Лицо его показалось мне жестким, а взгляд — еще жестче. Но в этом лице, обрамленном короткой бородкой, проглядывало и некоторое благородство. Моя уверенность только возросла: Мораз. Я был согласен с Шопаром: при взгляде на него сразу чувствовалось — «виновен».

Я заказал кофе. Толстяк, не отрывая глаз от газеты, спросил у бармена:

— Маленький, черный. Шесть букв.

— Кофе?

— Шесть букв!

— Эспрессо?

— Ладно, брось.

Бармен пододвинул мне чашку. Я сказал:

— Пигмей.

Толстяк бросил на меня взгляд поверх очков, снова уткнулся в газету и объявил:

— То, что ведет человека. Восемь букв.

Бармен рискнул предположить:

— «Альфа-ромео»?

Я подсказал:

— Сознание.

На этот раз он рассматривал меня дольше и, не отрывая взгляда, произнес:

— Отсутствие посадок. Шесть букв.

— Целина.

Когда я только начинал работать в полиции и много времени проводил в засадах, я часами разгадывал кроссворды и помнил наизусть все определения. Мой собеседник недобро улыбнулся:

— Чемпион, что ли?

— Приносит неприятности. Семь букв.

— Непруха?

Я положил на стойку свое трехцветное удостоверение:

— Легавый.

— Думаешь, смешно?

— Вам видней. Это вы Ришар Мораз?

— Мы в Швейцарии, приятель. И ты можешь засунуть эту карточку себе туда, куда я подумал.

Я убрал документ и одарил его самой любезной улыбкой:

— Я подумаю над вашим предложением. А вы пока ответьте мне на несколько вопросов, только быстро и без фокусов. Идет?

Мораз допил пиво, потом снял очки и сунул их в карман комбинезона:

— Чего тебе надо?

— Я расследую дело об убийстве Сильви Симонис.

— Очень оригинально.

— По-моему, это дело связано с убийством Манон.

— Еще оригинальней.

— Вот я и обратился к вам.

— Да ты просто чудак, дружище.

Часовщик повернулся к бармену, начищавшему кофеварку:

— Плесни еще пивка. От этих тупых придурков всегда хочется пить.

Я пропустил грубость мимо ушей. Мне было уже ясно, что это за тип: напористый горлопан, куда более хитрый, чем позволяла предположить его показная грубость.

— Четырнадцать лет прошло, а меня все еще достают из-за этого дела, — сказал он подавленно. — Ты сам-то видел, в чем меня обвиняли? Там все шито белыми нитками. Их козырь — эта игрушка, меняющая голос, изготовленная в мастерской, где работала моя жена.

— Я в курсе.

— И тебе не смешно?

— Смешно.

— Получается еще смешнее, если знать, что мы с женой тогда как раз разводились. Я с этой сушеной треской обменивался только заказными письмами. Какие из нас сообщники?

Он схватил очередную кружку и разом ополовинил ее. Когда он поставил ее на стойку, с бороды у него свисали хлопья пены. Утершись рукавом, он подвел итог:

— Все это — домыслы французских полицейских!

Я снова обратил внимание на его руки, особенно на перстни. Один — в виде звезды, обрамленной византийским плетеным узором. На другом был выбит витой орнамент. Еще один представлял собой круг с поперечным штрихом, изображавший рабский ошейник. Внутренний голос снова шепнул мне: «виновен». Это был голос Шопара с его теорией о трети вины.

— У вас ведь и раньше были проблемы с законом?

— Совращение несовершеннолетней? Приятель, да это я должен был жаловаться на сексуальные домогательства!

Он снова выпил за здравие своего юмора. Я закурил.

— К тому же у вас не было алиби.

— А что все люди делают в половине шестого? Правильно, возвращаются с работы домой. Но вам, полицейским, надо, чтобы в момент совершения преступления все пили коктейль с друзьями, вы хотите, чтобы сотни человек подтвердили алиби, поднесли его вам на блюдечке.

Допив последний глоток, он со стуком поставил кружку на стойку.

— Вот смотрю я на тебя, — сказал он, — и вижу, что ты дела моего не знаешь. Ты тут ни при чем, приятель. Я вот думаю, правомочен ли ты расследовать это дело даже во Франции.

— У вас был мотив.

Он снова усмехнулся. Похоже, наша беседа его развеселила. Если только не пиво сделало его таким жизнерадостным.

— Глупее не придумаешь! По-твоему, я бы убил ребенка из профессиональной зависти? — Он протянул свою толстую ручищу. — Посмотри на эту пятерню, приятель. Она способна творить чудеса. У Сильви были золотые руки, что правда, то правда. И у меня не хуже, спроси у кого хочешь. Да и повышение я, в конце концов, получил. Все это куча дерьма.

— Но вы же могли месяцами звонить Сильви только для того, чтобы ей напакостить.

— Нет, ты точно ничего не знаешь об этом деле. Иначе бы знал: в тот вечер убийца приходил в больницу и звонил Сильви Симонис оттуда. Измывался над ней из телефонной кабины, в нескольких метрах от ее палаты.

Этого я не знал. А бегемот тем временем продолжал:

— Он звонил из телефонной будки в больничном холле. Как, по-твоему, я бы втиснулся в эту будку с моим-то брюхом? — Он похлопал себя по животу. — Вот оно — мое алиби!

— Может, вы были не один.

Часовщик сполз со своего табурета. Тяжело опустившись на ноги, он встал передо мной. Ростом он был пониже, но весил, наверное, килограммов сто пятьдесят.

— А теперь убирайся отсюда. Это не твоя страна. У тебя здесь нет никаких прав, кроме права получить по морде.

— Золотая рука, говоришь?

Я прижал его правую руку к стойке и загасил окурок об один из перстней. Он было дернулся, чтобы поднять кулак, но вырваться не смог.

— Мое имя — Матье Дюрей, — сказал я. — Уголовная полиция Парижа. Можешь навести справки: я провел столько задержаний, что протоколами можно оклеить всю эту комнату. И не думай, что раз я соблюдаю правила…

Толстяк дышал часто, как тюлень.

— Я чувствую, что ты замешан в этом дерьме, жирдяй. По самые уши. Пока еще не знаю, как и почему, но будь уверен, я отсюда не уберусь, пока не получу ответа на все свои вопросы. И ни твои адвокаты, ни твоя сраная граница тебе не помогут.

Он источал ненависть всеми своими порами. Я отпустил его руку, взял свою чашку и осушил ее залпом.

— Угольно-черная. Семь букв.

— Темнота?

— Головня. До встречи, приятель!

39

От первой вылазки в Швейцарию у меня осталось тяжелое чувство. Пройдя таможню, я взял курс на северо-восток, в сторону Морто. По мере приближения к городу мне все чаще встречались щиты в форме колбас с надписью «Добро пожаловать!». Просто прелесть! Наконец, я обнаружил город, затерянный в узкой лощине. Крыши домов все больше коричневые — цвета опиума или, вернее, чтобы не изменять общему тону, — цвета кровяной колбасы.

Патрик Казвьель работал в детском лагере отдыха у горы Годишо к югу от Морто. Сверившись с картой, я свернул на департаментскую дорогу. Вскоре я увидел дорожный указатель, перечислявший все доступные в центре отдыха развлечения: байдарки, скалолазание, велотрек…

Трудно было представить Казвьеля в такой обстановке. После смерти Манон его не раз подозревали в грабежах. Как такой тип мог работать в детском лагере? Это уже даже не реабилитация преступника, а настоящее чудо.

Я шел по тропинке, пока передо мной не открылся комплекс зданий из неотесанных бревен, образовывавших прямой угол, очень похожий на ранчо первых американских колонистов, затерянное в девственном лесу. Едва я ступил на землю, как меня оглушил детский гвалт. Была суббота, и центр был переполнен.

Нажав на дверную ручку, я оказался в столовой. У входа висели десятки плащей. Широкие окна выходили на склон со скошенной травой, который вел к озеру. Около сорока ребятишек бегали, возились, кричали, опьяненные свежим воздухом. Я нашел следующую дверь и вышел наружу.

Воздух был напоен радостью и безудержным весельем. Серое озеро, зеленые деревья, запах свежескошенной травы и веселые детские голоса…

Этот простор, яркое солнце всколыхнули во мне давно забытые чувства. Даже не память о детстве, а предвкушение счастья, которое всегда с нами, пусть даже мы не можем его высказать. Словно предвкушение рая, беспричинное и безосновательное.

Мои мечты были прерваны воспитателем, который пожелал узнать, что я здесь делаю.

Я представился приятелем Казвьеля, и мне показали на лес у самой воды, за правым крылом здания. Я пошел напрямик через лужайку, обходя ребят, игравших в футбол и лапту, и обнаружил еще одну тропинку, которая вилась между елями.

Рядом с лесом я увидел огород с черными симметричными дорожками. Возле тачки, сидя на корточках, кто-то копался в земле. Я направился к нему, пробираясь между салатом и помидорами.

— Вы Патрик Казвьель?

Мужчина поднял голову. Голый по пояс, он работал, опустившись на колени. У него была бритая голова и правильные черты, в которых проступало что-то настораживающее. Что-то в нем было от Фредди Крюгера, убийцы с металлическими когтями, которыми он вспарывал животы спящих подростков.

— Вы Патрик Казвьель?

Он молча выпрямился. То, что сначала показалось мне оптическим обманом или игрой света, было вполне реальным. До ужаса реальным. Весь его торс был покрыт татуировками. Грудь и руки украшали переплетающиеся бредовые рисунки. По плечам взбирались два восточных дракона. На груди орел развернул свои крылья, а черно-синяя змея обвилась вокруг пояса. Он словно весь был покрыт чешуей.

— Да, это я, — ответил он, бросая в тачку пучок салата. — А кто вы?

— Мое имя Матье Дюрей.

— Вы из Безансона?

— Из Парижа. Уголовная полиция.

Он разглядывал меня без всякого стеснения, и я подумал, как выгляжу сам: слишком широкий плащ, мятый костюм, галстук сбился набок. Оба мы были хороши: легавый и бывший заключенный. Две карикатуры на ветру. Казвьель натянуто улыбнулся:

— Что, опять Сильви Симонис?

— Все еще она и ее дочь Манон.

— Не далековато ли от вашего участка вы забрались?

Я улыбнулся ему в ответ и протянул сигареты. Он отрицательно покачал головой.

— Я всего лишь предлагаю поговорить по-дружески, — сказал я, закуривая.

— Не уверен, что мне нужны такие друзья.

— Всего лишь несколько вопросов, и я вернусь к своей машине, а вы к своему салату.

Казвьель вгляделся в озеро, расстилавшееся слева от меня. Серое серебро и небесная лазурь. Потом снял брезентовые перчатки и стряхнул с них грязь.

— Кофе?

— С удовольствием.

Он опустился на кучу земли, пошарил за тачкой и вытащил термос с пластиковым стаканчиком. Отвинтил от термоса крышку, перевернул — и получилась еще одна емкость. Осторожно разлил кофе. Я видел, как мускулы играют под его татуированной кожей. Ему было сорок пять лет, это я знал из статей, но тело как у тридцатилетнего. Я взял протянутый мне стаканчик и уселся на кучу глины. Помолчали. Казалось, он не чувствовал холода. Я подумал о приютском мальчишке, который поклялся в верности Сильви Симонис.

— Что вы хотите знать?

— То же, что и все.

— Приятель, это давняя история. Ко мне больше с ней не пристают.

— Я не задержу вас надолго.

— Слушаю.

— Что вас заставило признаться в убийстве Манон?

— Жандармы.

Я отпил глоток кофе — остывший, но вкусный — и спросил с иронией:

— Они вас прижали, и вы раскололись?

— Так все и было.

— А если серьезно, что на вас нашло?

— Да пошли они все в задницу! Для них я в любом случае был виновен. Им наплевать, что Сильви для меня все равно что сестра. Для этих ублюдков имели значение только мои судимости. Ну, я им и сказал: «Давайте, ребята, вяжите меня!» — Он скрестил запястья, словно ждал, что на них наденут наручники. — Хотел, чтобы они утерлись своей дерьмовой логикой.

Казвьель говорил неторопливо, со странным безразличием. Своей изворотливостью он напоминал вытатуированных на нем рептилий.

— С вашим прошлым вы сильно рисковали.

— Я всю жизнь рискую.

Он был очень похож на придуманного мною защитника. Ангел-хранитель, который вселяет тревогу. Я вернулся к одной детали, которая сильно занимала меня:

— В восемьдесят шестом году вы вышли из тюрьмы.

— Это есть в моем деле.

— Сильви была замужем, родила дочь, стала блестящей часовщицей. Вы встречались с ней?

— Нет.

— Как вы ее разыскали? Она ведь уже не носила девичью фамилию.

Он посмотрел на меня с любопытством. Противник оказался опаснее, чем он думал. Но, похоже, ему от этого было ни холодно ни жарко. Казвьель улыбнулся:

— Помнится, ты мне предлагал закурить?

Я протянул ему пачку «кэмел» и сам взял сигарету.

— Никому об этом не говорил, а тебе признаюсь.

— С чего бы?

— Сам не знаю. Может, потому, что ты кажешься мне таким же истовым, как и я. Выйдя из тюрьмы, я с подельниками обосновался в Нанси. А промышляли мы в Швейцарии. Каждую ночь мы потихоньку пересекали границу, а с той стороны нас уже ждала тачка. Работали в Невшателе, в Лозанне… а то и в Женеве.

Я перешел на «ты»:

— Не забывай, что я как-никак легавый.

— Срок давности истек. В общем, мы доперли, что по эту сторону границы в богатых домах тоже найдется чем поживиться. Сартуи, Морто, Понтарлье. Однажды ночью мы взломали странную мастерскую — там было полно ценных часов. И тут я увидел фотографии. Снимки Сильви и ее дочки. Черт, я был в ее доме! В доме моей любимой, которая вышла замуж и родила дочку.

Он затянулся, заново переживая свое удивление и горечь.

— Я велел дружкам оставить все как есть. Им это не понравилось, но они смирились. А потом я разыскал Сильви.

— Она уже овдовела?

Он подул на тлеющий кончик сигареты, который сразу стал ярко-розовым.

— Что правда, то правда. Я еще на что-то надеялся. Но наши пути разошлись навсегда.

— Она поучала тебя как христианка?

— Это не в ее характере. Да она и не была такой дурочкой, чтобы надеяться молитвами и проповедями направить меня на путь истинный. Заставить за гроши горбатиться на лесопилке.

— Но иногда ты горбатился.

— Иногда. Под настроение.

— Как сейчас?

— Сейчас — другое дело.

— Почему другое?

Казвьель, словно не расслышав, глотнул кофе.

— А когда убили Манон, что ты почувствовал?

— Гнев. Бешенство.

— Сильви говорила тебе об анонимных звонках?

— Нет, ничего не говорила… Иначе… Я бы ее защитил. Тогда бы ничего не случилось.

— Но ведь признаться жандармам в убийстве — значило не уважать ее горе.

Он бросил на меня убийственный взгляд. Его грудь напряглась, и татуировки будто ожили. На мгновение я подумал, что он вцепится мне в горло, однако он спокойно произнес:

— Слушай, парень, это дело мое и легавых, ясно?

Я не стал настаивать.

— Сильви кого-нибудь подозревала?

— Она мне так ничего и не сказала. Единственное, в чем я уверен, — так это в том, что она ни в грош не ставила расследование, которое проводили жандармы. Их хреновые улики и дурацкие мотивы.

— А сам-то ты что об этом думаешь?

Он снова взглянул на озеро, последний раз затянулся и бросил окурок.

— Чтобы обвинять, нужны доказательства. Никто так и не узнал, кто убил Манон. Может, просто какой-то псих. Или тот, кто неизвестно почему ненавидел Сильви и ее дочь. Ясно одно: мерзавец все еще на свободе.

— Как по-твоему, оба убийства совершил один и тот же человек?

— Наверняка.

— Ты кого-то подозреваешь?

— Я уже говорил: плевать мне на подозрения.

— А сам ты не пробовал расследовать это дело?

— Я еще не сказал своего последнего слова.

Я поднялся, отряхивая плащ. Он тоже встал, сунув термос и чашки в тачку среди пучков салата.

— Adios,[14] легаш. Здесь наши пути расходятся, но если ты что-нибудь узнаешь, сообщи мне.

— Надеюсь, взаимно?

Он кивнул и покатил свою тачку. Я посмотрел ему вслед и понял, что еще не видел самого главного. На спине у него был изображен дьявол во всей своей красе: с витыми рогами, длинной козлиной бородой и распахнутыми крыльями летучей мыши.

Я размышлял об этой удивительной истории любви и дружбы между дикарем и необычайно одаренной часовщицей. Захватывающая пьеса с замечательными персонажами.

Одно плохо: это была одна сплошная ложь. Я был уверен: Патрик Казвьель не сказал мне ни слова правды.

40

И снова я ехал по дороге, размышляя о третьем участнике — Тома Лонгини, пропавшем мальчишке. Его следовало срочно разыскать. Я прослушал сообщения на своем мобильном. От Фуко ничего не было.

Внизу расстилалась долина Сартуи, в сумерках там и сям зажигались огни. Я заметил группу более темных строений: обычные частные дома, окруженные садами. Их широкие окна были погружены во тьму, светились только окошки на крышах. Все эти дома были обращены на восток. Это напомнило мне одну подробность, о которой я узнал из путеводителя.

Раньше окна часовых мастерских всегда смотрели на восток, чтобы можно было пользоваться утренним светом. В верховьях Ду ремесленники занимались также и сельским хозяйством, поэтому они приступали к работе на заре, прежде чем выйти в поле. Эта деталь навела меня на другую мысль: «дом с часами», который купила Сильви, наверняка находится где-то в этом квартале. Я заглянул в свои записи. Шопар дал мне адрес — улица Шен, 42.

Ради этого стоило сделать крюк.

Отреставрированные дома с деревянными украшениями, перед фасадами — ухоженные сады. Машины, стоящие вдоль тротуара или в открытых боксах, в основном, немецких марок: «ауди», «мерседес», БМВ. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы сообразить, что в квартале живут высокооплачиваемые служащие предприятий по производству микромеханических приборов и игрушек, сменивших в этих долинах часовую промышленность.

Я обнаружил улицу Шен, взбиравшуюся вверх по холму. Уличных фонарей становилось все меньше, и все реже попадались дома, окруженные все более просторными парками. Переключив скорость, я стал подниматься в гору в полной темноте.

«Дом с часами» был последним на улице и стоял в стороне от дороги. Здание массивное, а скаты крыши спускаются очень низко, образуя темную пирамиду. Второй этаж обшит деревом, первый — оштукатурен. Я скорее ожидал увидеть затейливый замок с мощными воротами и сигнализацией, а этот дом был похож на большую ферму с гаражом, расположенным чуть ниже по склону.

Не замедляя хода, я миновал гараж, поднялся до круглой площадки, въехал в тупик и остановился под деревьями. Выключил фары и вышел из машины. Вокруг ни души. Через поля я спустился к дому, избегая фонарей.

Передо мной была задняя стена «дома с часами». С этой стороны двери не было. Я подергал закрытые ставни. Один из них отставал. Просунув руку в щель, я нащупал крючок и освободил створку. За нею оказалось опускающееся окно. Я попытался просунуть под него пальцы. Ничего не вышло. Внутри виднелась опущенная ручка, накрепко запирающая раму.

Пришлось прибегнуть к радикальным мерам: подобрав камень, я завернул его в полу плаща и резко стукнул по стеклу. Оно разлетелось. Я просунул руку в дыру и повернул ручку. Через несколько секунд я уже забрался в дом, закрыл ставни, опустил окно и положил на пол осколки, подобранные на улице. Если мне повезет, взлом обнаружат только через несколько недель.

Какое-то время я стоял неподвижно, привыкая к обстановке внутри дома. Вдалеке залаяла собака. Мне не удавалось определить, в какой именно части дома я находился. Было так темно и тихо, что мне казалось, будто я внезапно погрузился в ледяную воду. Понемногу глаза привыкли к темноте. Передо мной был коридор. Справа — лестница. Слева — закрытые двери.

Я пошел по коридору и оказался в гостиной. Комната без потолка, так что видны были опоры здания, за которыми находился узкий коридор, куда выходили спальни. Никакой мебели, кроме металлических стеллажей и большого наклонного поддона на козлах перед широкими окнами.

На полках стояли настенные часы, часы с боем, песочные… Я подошел поближе. Даже ничего не понимая в часах, я различал эпохи — античные солнечные часы, песочные средневековые, часы с открытым механизмом, позолоченные круглые часы с ангелочками времен Возрождения, классицизма или Просвещения. Была здесь витрина с карманными часами из различных материалов: чеканного серебра; покрытого патиной цинка; цветной эмали… Но я не услышал ни боя, ни тиканья.

Как и повсюду в Сартуи, время здесь остановилось.

Я пересек комнату и подошел к рабочему столу у окна. На нем все еще лежали точные инструменты, как будто Сильви только что отрегулировала очередной механизм. Такие тонкие, что невольно вызывали в памяти инструменты нейрохирурга. Я коснулся рукой кожаной спинки стула и представил себе, как Сильви сидит, склонившись над часовыми механизмами, соединяя звенья времени, а солнце тем временем поднимается из-за горизонта.

Вернувшись в коридор, я открыл первую дверь и оказался в столовой, обставленной под старину. Массивная мебель, круглый стол, покрытый белой скатертью, натертый паркет. Интересно, кто оплачивал содержание дома и к кому теперь перейдет эта собственность? Я подумал, не было ли у Сильви дальних родственников, или все унаследует семья ее мужа.

Я повернул выключатель, вспыхнул свет. Непроизвольно я первым делом взглянул на закрытые ставни — нет, с улицы меня не увидят. Я перерыл мебель — все напрасно. Столовые приборы, посуда, скатерти, полотенца — ни одной личной вещи. Я выключил свет и вышел из комнаты.

Вторая дверь вела на кухню. Такое же безликое стерильное помещение. Сверкающий кафель, безупречно чистая посуда. Высокие деревянные шкафы полны кухонной утвари, самых современных бытовых электроприборов. Ни фотографий на стенах, ни записки, прикрепленной к холодильнику. Такое впечатление, что меблированный дом сдается внаем.

Я вернулся в коридор и стал подниматься по лестнице. На галерею выходили две совершенно пустые комнаты. Третья, как я и думал, была спальней Сильви. Темная мебель местного производства, голый паркетный пол, оштукатуренные стены. Дубовая кровать без матраса и перины. Я выдвинул ящики, открыл шкафы — пусто. Здесь все уже выгребли. Интересно, кто: жандармы или владельцы дома?

Я бросил взгляд на часы: 19.10. Я провел здесь уже больше получаса и все без толку. В конце галереи я обнаружил еще одну лестницу, крутую и узкую, и взобрался по ней на обустроенный чердак с обитым стекловатой потолком. В наклонной крыше прорезаны два слуховых окошка. Включить здесь свет я не мог, но было и так достаточно светло.

Должно быть, кабинет Сильви. На полу — бледно-бежевое ковровое покрытие. Стены затянуты светлой тканью. Из мебели — только доска, лежащая на козлах, картотеки, шкаф для одежды. Я открыл картотеку — пусто. Здесь, должно быть, хранились счета и документы Сильви, но все исчезло.

Несмотря на холод, мое тело горело как в огне, плащ весил тонну, рубашка прилипла к коже. Что-то еще удерживало меня здесь, не давая уйти. Я чувствовал, что в этом доме можно найти один из ключей к разгадке, тайник, где Сильви хранила все, что касалось смерти ее дочери.

Вдруг меня осенило.

Я снова спустился в гостиную и осторожно открыл витрину: настенные часы, подставки, корпуса — все это укромные уголки, где можно что-нибудь спрятать. Я стал передвигать часы, поднимать их, встряхивать, открывать створки. В пятых по счету часах я обнаружил ящичек, встроенный в основание. Я его выдвинул и не поверил своим глазам: аудиокассета. Сразу мелькнула мысль о записанных на автоответчик звонках убийцы. Спрятав находку, я поставил все на место. Первый улов. Вероятно, здесь есть и другие улики.

Дуло пистолета уперлось мне в затылок:

— Не двигаться!

Я замер.

— Медленно повернитесь и положите руки на стол.

Я узнал его по характерной манере проглатывать слова. Стефан Сарразен.

— Мне кажется, мы с вами обо всем договорились.

Я повернулся на тридцать градусов и положил руки на рабочий стол Сильви. Жандарм быстро обыскал меня, вытащил пистолет и ощупал карманы.

— Повернитесь. Лицом ко мне.

Черные волосы резко выделялись у него на лбу. Узко посаженные глаза вместе с носом составляли крест или грозный кинжал. Он смахивал на Дьяболика, героя итальянских комиксов шестидесятых. Теперь он держал по пистолету в каждой руке.

— Нарушение неприкосновенности жилища, уничтожение улик — плохо ваше дело.

— Каких улик? — Кассету я прикрыл ладонью. — Вы здесь уже все перерыли.

— Не важно. Судья Маньян разберется.

— Почему вы меня боитесь? Почему отвергаете мою помощь?

— Вашу помощь?

— Вы же зашли в тупик. Четырнадцать лет назад ваши коллеги ничего не нашли. И на этот раз вы ничего не добились. Дело Симонис — настоящая загадка.

Жандарм снисходительно покачал головой. На нем был синий форменный свитер с белой полосой на груди. В неярком свете поблескивали погоны.

— Я велел вам убираться отсюда, — сказал он, кладя в кобуру свое оружие и засовывая мой пистолет за пояс.

— Почему бы нам не работать вместе?

— Да вы упрямец. На что вам сдалось дело Симонис?

— Говорю же вам: этим делом очень интересовался мой друг.

— Это все брехня. Если бы ваш приятель приезжал сюда и пытался расследовать это дело, я бы об этом узнал.

— Может, он действовал более скрытно, чем я. Похоже, никто его не видел.

Жандарм повернулся к окну и заложил руки за спину. Он расслабился. За окном Сартуи тонул во мраке.

— Дюрей, дверь позади вас. За своим пистолетом придете завтра в жандармерию, а потом убирайтесь отсюда. Если завтра в полдень вы еще будете в Сартуи, я звоню в прокуратуру.

Я стал пятиться в сторону коридора, изображая смесь сдержанного гнева и покорности, открыл входную дверь, и мне в лицо ударил резкий порыв ветра. На этот раз я направился к круглой площадке не напрямик, а по дорожке.

Ночь была чистой и светлой. Небо усеяно звездами. Я добрался до тупика, где стояла моя машина, и оглянулся на дом. С порога Стефан Сарразен наблюдал за мной с самым воинственным видом. Я сел в машину и, наконец, осмелился улыбнуться. Кассета все еще была у меня в руке.

41

Девочка в плену.
В доме, где шаги не слышны.
Сосновые иглы, железные иглы,
Девочке больше не петь…

Это была считалочка с примитивной мелодией. Речитатив звучал фальшиво. Но особенно противным был голос — какой-то нездоровый. Без тембра, не низкий, не резкий, не женский, не мужской — только режущий ухо и в то же время мягкий.

Я остановил запись. Я прослушал ее уже раз двадцать. Заперся в дортуаре на два оборота, позаимствовав у отца Мариотта магнитофон.

На кассете было три сообщения без дат и комментариев: анонимные звонки, которые Сильви Симонис удалось записать. Я уже скопировал их на свой ноутбук — звук и текст. Никто не говорил мне, что анонимные угрозы имели форму песенок. Сидя на кровати, закрытый со всех сторон бежевым балдахином, я опять нажал на «воспроизведение».

Девочка в опасности,
Тем хуже для нее.
Все кончено, час пробил.
Девочке больше не петь…

Я попытался представить себе рот, издававший такие звуки, лицо человека, которому принадлежал этот голос. Безобразное звероподобное существо или, может быть, израненное, забинтованное, прикрытое лицо… Я вспомнил тайну преобразования голоса, след, по которому пошли жандармы, в конце концов предъявив обвинение Ришару Моразу. До меня не доходило, как Ламбертон со своими людьми мог так упорно настаивать на этой версии.

Мне уже приходилось слышать голоса, измененные с помощью гелия, вокодера или другого электронного приспособления. Но они звучали совсем иначе, в них не чувствовалось отсутствия тембра, такой бесформенности и в то же время такой естественности. Третье послание:

Девочка уже в колодце,
Горе тем, кто не поверил.
Все закончилось там, на дне.
Девочке больше не петь…

Я остановил магнитофон. Именно последнее сообщение подсказало жандармам, что девочку следует искать в колодце. У Сильви хватило присутствия духа записать его, хотя она была в больнице. О чем она тогда думала? Почему оставила дочь без защиты, несмотря на предыдущие угрозы?

В поисках магнитофона я наткнулся в библиотеке Мариотта на книгу о местных традициях: «Сказки и легенды Юра». В главе 12 речь шла о знаменитом «доме с часами».

В начале XVIII века, говорилось в книге, семья часовщиков построила на склоне холма дом, чтобы защитить себя от порывов северного ветра и обрести покой для своей кропотливой работы. Но на самом деле они хотели укрыться от любопытных глаз, потому что эти люди были алхимиками. Им удалось изготовить часы с магическими свойствами. Механизм был настолько точным и бесшумным, что часы могли проделывать щели в течении времени. Трещины, которые вели в мир без времени…

Существовали и другие версии легенды. По одной из них, часовщики были колдунами, их жилище стояло на зловонных болотах, а расщелины в их часах вели прямехонько в ад. Эти «двери» открывались в обе стороны, и демоны могли проникать в наш мир между двумя готическими цифрами на циферблате.

Возможно, тут все дело в усталости, но я ясно представил себе беса с головой вампира, вылезающего из часов, чтобы накинуться на Сильви Симонис: он кусал ее, отравлял своим ядом, оставляя на теле свои знаки. Сатана и отрезанный язык. Вельзевул и жужжащие мухи. Люцифер и свет, пробивающийся сквозь ребра…

Я отогнал кошмарное видение и продолжил чтение. В третьем варианте легенды говорилось, что проклятые мастера своими исследованиями навлекали беды на Сартуи. А несчастий в истории города было немало: эпидемии чумы в XVIII веке, холера и пожары в XIX, резня, казни и смертельная ярость во время двух мировых войн, не считая эпидемии гриппа, от которого в 1920 году умер каждый десятый житель города. В окружавших Сартуи долинах все эти несчастья нередко приписывали «дому с часами» с его ядовитыми подземными водами. А уж самые суеверные даже считали его причиной промышленного краха.

Я потер глаза. Два часа ночи. И зачем только я тратил драгоценные часы сна на эту ерунду? Меня неотступно преследовал один вопрос: почему Сильви Симонис осталась в этом чертовом городе, в мрачном склепе, где витал призрак ее дочери?

Перед глазами у меня стоял наклонный рабочий стол и точные инструменты. О чем она думала все эти годы, пока жандармы плутали в потемках? Она сохранила кассету с анонимными звонками и наверняка припрятала в других местах улики, касающиеся гибели Манон. Она не спешила перевернуть страницу. Но почему?

И вдруг я понял. Сильви Симонис сама искала убийцу. Все эти четырнадцать лет она вела собственное расследование: кропотливо, терпеливо, упорно. У нее были свои улики, свои подозрения. Вот почему она осталась в этом враждебном городе, где ее преследовали несчастья. Она хотела жить рядом с убийцей, хотела идти по его следу и наконец найти его. Да, такое упорство было свойственно ее стойкой натуре, сильному характеру и терпению часовщицы. Такая от своего не отступится. Она жаждала отмщения.

Добилась ли она своего? Ответ мог скрываться в ее гибели. Так или иначе, летом она вычислила убийцу дочери. Но вместо того чтобы обратиться к властям, она решила поймать его сама, возможно даже, казнить собственными руками. Однако вышло иначе. Тот, кто убил Манон, убил и ее, принеся в жертву своему новому ритуалу. Эту жертву он вынашивал годами, ритуал зрел в глубине его мозга, словно раковая опухоль.

Я погасил сигарету и взглянул на пепельницу, полную окурков. Вокруг меня сгустился настоящий табачный туман, и пришлось раздвинуть полог вокруг кровати. Моя версия казалась правдоподобной, но что толку пережевывать ее всю ночь, не имея возможности чем-то ее подкрепить?

Я приоткрыл окно и погасил свет. Глаза у меня слипались. Мне вдруг представились часы Сильви Симонис: песочные, в виде эллипса, с резными корпусами, с бронзовыми позолоченными фигурками, держащими лук, молоточек, рожок… Я задремал, но часть сознания продолжала бодрствовать. Карманные часы… Циферблаты, окруженные ракушками… Украшения в виде листьев, земных сфер, лир…

И вдруг из-за часовых стрелок надвинулась тень. Черный силуэт в рединготе и шапокляке. Я не мог различить его черты, но знал, что его намерения пагубны. Сразу вспомнился Мефистофель и Дапертутто из оперы «Сказки Гофмана». Тень склонилась надо мной, придвинула губы к моему уху и прошептала: «Я нашел жерло».

Это был не голос с кассеты, а голос Люка. Я выпрямился как раз вовремя, чтобы увидеть его глаза, красные от ярости. Именно эти глаза смотрели на меня из зарослей у монастыря Богоматери Благих дел.

42

— Суеверия. Обычные предрассудки.

— Но эти бедствия поражали ваши края?

— Я не историк, но, по-моему, все это яйца выеденного не стоит. Вы ведь знаете, про легенды говорят, что они рождаются из реальных фактов. А в Сартуи только дым без огня.

Было семь утра, и отец Мариотт сосредоточенно макал в кофе с молоком бутерброд с маслом, словно биолог, готовящий вакцину. Пяти часов отдыха хватило моему телу, но не мозгу.

— А «дом с часами» действительно построен на болотах?

Мариотт досадливо поморщился. Я портил ему весь завтрак.

— Можно посмотреть по гидрографическим картам. Знаю только, что объездная дорога, расположенная немного восточнее, проложена по влажным почвам, которые пришлось осушать и оздоровлять. А дом, о котором вы говорите, или, по крайней мере, его фундамент, был построен около двух веков тому назад. Откуда же мне знать? Вам что, в самом деле нужны все эти сведения? Это для вашего репортажа?

Пожалуй, он был единственным человеком в городе, кто еще верил, что я журналист. Отличный пример оторванности Церкви от мира.

— На самом деле я пишу книгу, и мне хотелось бы поточнее воссоздать окружающую обстановку.

— Книгу? — Он недоверчиво посмотрел на меня. — Книгу? О чем же, Господи?

— Об истории семьи Симонис.

— Уж не знаю, кому это может быть интересно.

— Вернемся к жителям Сартуи. Они-то верят в злой рок, нависший над городом, и в магическую силу дома?

Священник допил кофе с молоком и проворчал:

— Здешние жители готовы верить во что угодно. Что же до других долин, то достаточно там оказаться, чтобы услышать настоящее название Сартуи: долина Дьявола.

— И конечно же, после убийства Манон стало еще хуже?

— Это еще мягко сказано.

— А уж тем более после убийства Сильви.

Он поставил чашку и посмотрел мне прямо в глаза:

— Друг мой, хочу вам дать совет: не лезьте вы во все это.

— Во что?

— В местные предрассудки. Это же бездонная бочка Данаид.

— В первый вечер вы мне сказали, что поставили исповедальню в пристройке для неотложных случаев. Эти случаи связаны с суевериями, так ведь? Прихожане боятся дьявола?

Мариотт встал и взглянул на часы:

— Семь часов. Я уже опаздываю. Сегодня воскресенье, — он делано рассмеялся. — Для кюре это тяжелый день! Месса утром и матч после полудня!

Как будто в подтверждение его слов в церкви зазвонили колокола. Он поспешно схватил чашку и тарелку. Я предложил:

— Оставьте. Я уберу.

Он благодарно взглянул на меня и исчез, хлопнув дверью. Нет, решительно священник не был со мной до конца откровенен. Все, что он говорил, было правдой, но о чем-то он постоянно умалчивал.

Я убрал со стола и поставил тарелки и приборы в посудомоечную машину. Нет ничего лучше, чтобы поразмыслить. Я по-прежнему чувствовал, что над фактами витает какая-то высшая сила. Зловещие легенды сыграли свою роль в обоих убийствах — в этом я был уверен. Убийца вдохновлялся ими. Возможно, он даже действовал под влиянием всех этих сказок о демонах и часах…

Приняв в раздевалке дортуара ледяной душ, я собрал сумку, засунув туда свои находки — аудиокассету и книгу о легендах Юра, — и положил все это в багажник машины. Я не исключал, что уезжать мне придется в спешке. В самое ближайшее время Стефан Сарразен силой выставит меня отсюда.

8 часов

Рановато, чтобы звонить по телефону, особенно в воскресенье, но выбора у меня не было. Я обошел вокруг дома священника и закурил, прохаживаясь вдоль бейсбольной площадки.

Первый звонок — Фуко. Никто не отвечает. Ни по мобильному, ни по домашнему телефону. Я попытался дозвониться до Свендсена. То же самое. Проклятье! Что же, я так и буду здесь сидеть со своими вопросами и новыми уликами? Я просмотрел записную книжку, стуча зубами от холода, и позвонил старому знакомому. Три гудка, и мне, наконец, ответили. Узнав мой голос, он рассмеялся:

— Дюрей? Сколько лет, сколько зим! Каким ветром тебя надуло?

— Веду расследование. Сверхсрочно.

— В воскресенье? Как всегда, вне графика.

— Ты можешь мне помочь или нет?

Жак Деми (тезка кинематографиста) был моим однокурсником в Полицейской школе и гением Отдела финансовых расследований. У себя в отделе он получил прозвище Счетчик.

— Слушаю тебя.

— Надо проверить счета одной француженки, которая работала в Швейцарии и погибла в июне. Это возможно?

— Все возможно.

— Даже в воскресенье?

— У компьютеров не бывает выходных. Ее банк во Франции или в Швейцарии?

— Смотри сам.

Я назвал ему фамилию и все данные, которые у меня были.

— Что ты ищешь?

— Она могла регулярно пересылать деньги на один и тот же адрес в течение нескольких лет.

— Кому?

— Вот это я и хочу узнать.

— Дай мне хоть какую-нибудь зацепку.

Я высказал свою гипотезу, для которой не было никаких оснований:

— Может быть, детективному агентству. Частному сыщику.

— Результаты нужны были еще вчера. Я правильно понял?

Я подумал о Стефане Сарразене, который уже наверняка ждал меня в своем кабинете в жандармерии, и подтвердил его догадку.

— Постараюсь все выяснить побыстрее и перезвоню, — ответил Счетчик.

Этот разговор придал мне сил. Их даже хватило для более трудного звонка Лоре Субейра.

— Ты не позвонил вчера, — отозвалась она.

Голос был вялый, заспанный.

— Как он?

— Без перемен.

— А ты?

— Так же.

— Что говорят девочки?

— Спрашивают, когда вернется папа.

Я услышал в трубке шелест простыней и треньканье стакана: я ее разбудил. Наверняка она оглушена снотворным и антидепрессантами.

— Ты сегодня с ними куда-нибудь пойдешь? — рискнул я предположить.

— Куда, по-твоему, я могу с ними пойти? Отведу их к родителям и поеду в больницу.

Молчание. Я мог бы попытаться ее утешить, но не хотелось говорить банальности.

— А как ты? — спросила она. — Дело продвигается?

— Я иду по его следам. В Юра.

— Что ты нашел?

— Пока ничего, но я иду по его следу.

— Ты же видел, куда это его привело…

— Клянусь, я найду объяснение.

Снова тишина. Я слышал ее дыхание. Она казалась отупевшей. Не зная, что сказать, и не придумав ничего лучшего, я прошептал:

— Я тебе еще позвоню. Обещаю.

Когда я отключался, в горле стоял комок. Надо что-то делать, надо искать. Я бросился к машине. Оставалось использовать последний шанс, пока Сарразен в меня не вцепился.

43

Школа находилась в северной части города возле супермаркетов — Леклерка или Лидла — и закусочной «Макдоналдс». На домофоне было две кнопки: «Школа» и «Мадам Бон». Директриса или консьержка? Я нажал на кнопку с именем. Через несколько секунд ответил женский голос. Я представился, назвавшись полицейским. Последовало молчание, потом микрофон каркнул:

— Сейчас выйду.

Мадам Бон выкатилась на крыльцо. Именно выкатилась, потому что она скорее перекатывалась, чем шла. Она весила килограммов сто и в своем пальто из плотной шерсти была похожа на чудовищный фетровый колокол. Могу себе представить, какие прозвища ей давали ученики.

— Я директор школы.

Руки спрятаны в рукава, как принято в Тибете, лицо широкое, слишком сильно накрашенное, в ореоле светлых кудряшек, закрепленных лаком.

— Вы по делу Симонис? — добавила она, поджав губы.

— Да, именно так.

— Мне жаль, но я ничем не могу вам помочь. Манон не училась в нашей школе. Вы не первый, кто так ошибается.

— А где же она училась?

— Не знаю. Может быть, в Морто или в частной школе по ту сторону границы.

Ложь была чрезмерной. Все знали хронологию событий в день убийства, но никто не упоминал, будто из школы в поселок Король пришлось добираться на машине. Я, не отрываясь, смотрел в ее светлые, сильно навыкате, глаза. Она хранила молчание. Я откланялся.

— Простите, что побеспокоил.

— Ничего страшного, я привыкла. До свидания, месье.

Она помахала мне пухлой кукольной ручкой и ушла в дом. Я подождал, пока она переступит порог, и шагнул через перегородку. Придется добывать информацию самому. Найти и вскрыть архивы, отыскать табели Манон Симонис. Сколько у меня шансов на успех? Скажем, пятьдесят на пятьдесят.

Когда я пересекал школьный двор, то заметил справа, как раз в том месте, где основное здание соединялось со спортивным залом, кабинки с открытым верхом. Туалеты. У меня мелькнула идея.

Я пошел по центральному проходу, вдоль которого тянулись умывальники. В глубине был садик, заросший бамбуком и тополями. Эта деталь меняла все. Передо мной был уже не обычный школьный туалет, а затененный листвой китайский пейзаж. Я ощупал двери и цементные стены, пытаясь определить степень их ветхости.

Сколько у меня шансов обнаружить здесь то, что я надеялся найти? Я бы поставил один к тысяче. Открыв первую дверь, я внимательно осмотрел стены цвета хаки. Трещины, грязные пятна, надписи. Некоторые сделаны фломастером, другие выцарапаны в штукатурке. «УЧИЛКА — ДУРА», «Я ЛЮБЛЮ КЕВИНА».

Я прошел во вторую кабинку. Звук сочившейся откуда-то воды смешивался с шелестом листьев. Здесь были другие иероглифы: «САБИНА ЦЕЛУЕТСЯ С КАРИМОМ», «ТРАХАТЬСЯ!»… Рисунки членов и женских грудей перекрывали надписи. Очевидно, туалеты, помимо прочего, помогали школьникам избавиться от комплексов.

Третья кабинка. Выходя из нее, я думал, что моя идея была абсурдной. Но, толкнув следующую Дверь, я остолбенел. Между двумя трубами чьей-то неловкой рукой было нацарапано:

МАНОН СИМОНИС, ЗА ТОБОЙ ГОНИТСЯ ДЬЯВОЛ!

Такого я не ожидал. Я надеялся найти хотя бы имя, намек. Я бегом пересек площадку и поднялся на второй этаж. Директриса была в своем кабинете.

— Вы меня за дурака держите?

Она так и подскочила. С опрыскивателем в руках она ухаживала за комнатными растениями.

— Я только что был в туалете во дворе. Там на стене написано имя Манон Симонис.

— Написано? В туалете?

— Почему вы мне солгали?

— Представьте себе, вот уже десять лет я прошу выделить средства на ремонт этих…

— К чему эта ложь?

— Я… Мне позвонили. И предупредили о вашем приходе.

— Кто?

— Жандарм. Сначала я не поняла, но он сказал, что придет полицейский высокого роста и будет спрашивать о Манон. Он велел мне отослать вас как можно решительнее и без разговоров.

Такой ответ меня успокоил. Сарразен, как я и предполагал, предупреждал мои действия.

— Садитесь, — приказал я. — Я отниму у вас всего несколько минут.

— Мне надо полить цветы. Я могу отвечать стоя.

— Я не осуждаю капитана Сарразена, — сказал я. — Дело Симонис — деликатное дело.

— Вы приехали из Парижа?

Я чувствовал, что она готова поверить тем небылицам, которые я уже испробовал на Марилине Розариас.

— К нам обращаются, если расследование приобретает религиозный оттенок. Секты, ритуальные убийства. Обычные следователи не любят, когда мы вмешиваемся в их работу. У нас свои методы.

— Понимаю. Так Сильви Симонис была убита? Это официальное заключение?

— Ее гибель привлекла внимание к первому расследованию, — уклонился я от прямого ответа. — Когда Манон здесь училась, вы уже руководили этой школой?

Мадам Бон нажала на ручку опрыскивателя и выпустила целое облако водяных брызг. Я повторил свой вопрос.

— В то время я работала здесь простой учительницей, — сказала она. — Манон даже училась в моем классе.

— Какой она была?

— Живой, озорной. Даже слишком. Ее характер никак не сочетался с ангельским личиком.

— А я считал, что это была застенчивая, замкнутая девочка.

— Так все думали. А на самом деле она была легкомысленной. Всегда готова выкинуть шалость. Иногда даже опасную.

— Вы говорите — опасную?

— Она не знала удержу. Настоящая сорвиголова.

Такое откровение меняло всю картину похищения.

— Она могла пойти с незнакомым человеком?

— Этого я не говорила. Вместе с тем она была пугливой.

— Как бы вы охарактеризовали ее отношения с Тома Лонгини?

— Они были неразлучны.

— Но ведь он был старше ее на пять лет!

— Дети из начальной школы и коллежа играли в одном дворе. А потом они встречались на игровой площадке в Короле.

— Следователи считали, что в тот вечер Манон могла уйти только с Тома. Вы с этим согласны?

Она замялась, потом снова принялась за опрыскивание. От растений поднимался запах влажной земли, одновременно свежий и зловещий. Я подумал о кладбищенской земле, в которую когда-нибудь ляжет каждый из нас.

— Они были не разлей вода, что правда, то правда. С Тома Манон пошла бы без колебаний.

— Вы придерживаетесь этой гипотезы?

— Они могли пойти на очистные сооружения, затеять игру, которая плохо кончилась…

Я должен найти этого Тома Лонгини во что бы то ни стало!

— Если предположить несчастный случай, — продолжал я, — то как объяснить анонимные угрозы?

— Может, совпадение. У Сильви Симонис было много врагов. Только к чему ворошить все это четырнадцать лет спустя?

— А здесь, в школе, вы не получали странных звонков?

— Да, однажды. Звонил мужчина. И сказал, что у него самый большой в мире член и он мне его засунет глубже некуда.

Я чуть язык не проглотил: мадам Бон произнесла это совершенно нейтральным тоном. И добавила с явным разочарованием:

— Но что-то он не торопится.

Я опешил. Она взглянула на меня исподтишка и улыбнулась:

— Простите меня. Это была шутка.

Я сменил тему:

— Вы знаете «дом с часами»?

— Конечно. Сильви тогда туда только переехала.

— А вам известна его история? Легенда, которую о нем рассказывают?

— Да, как и всем.

— В школьном туалете на стене вырезана надпись: «Манон Симонис, за тобой гонится дьявол!» Как вы считаете, почему?

— Среди учеников ходили слухи.

— Какого рода?

— Поговаривали, что дьявол преследует Манон.

— Какой дьявол?

— Понятия не имею.

— А почему так говорили?

— Детские россказни. Не знаю, ни с чего это началось, ни что это значило.

Она сконфуженно улыбнулась. Я догадался, что эта женщина, как и все, кто так или иначе сталкивался с Манон, жила с постоянным чувством вины. Можно ли было предотвратить убийство? Избежать его? Она прошептала:

— Задним числом судить легко, не так ли?

Я вспомнил коттедж «Сирень» и допущенную мною ошибку, которая стоила жизни двум девочкам, а третью сделала сиротой. Но в жизни, полной событий, нет места сожалениям. И вместо того чтобы по-христиански выразить ей сочувствие, я просто поблагодарил ее и удалился.

На лестнице я первым делом проверил автоответчик мобильного. Ни одного сообщения. Чем там занимаются Фуко, Свендсен и Счетчик? О чем они только думают?

11 часов

Стефан Сарразен и не ждал меня на пороге школы, но я шкурой чувствовал его незримое присутствие в городе: казалось, он того и гляди вышвырнет меня прямо на шоссе. Я бросился к своей машине и с места рванул в направлении Короля.

44

Солнце выманило на лужайки целые семьи с мини-холодильниками, бутылками пива и картонными тарелками. Детишки резвились на площадках для игр. Родители беззаботно жевали. Позади виднелись дома поселка Король с белыми стенами и красными ставнями, очень похожие на конструктор «Лего».

Я оставил машину на стоянке у шоссе и спустился по склону. Чтобы не мешать отдыхающим, я проскользнул за живую изгородь, окружавшую первое здание, и направился к дому № 15, в котором жила Мартина Скотто, кормилица Манон.

Тесный подъезд, полумрак, домофона нет, только список жильцов на стене. Нужное мне имя нашлось на третьем этаже. Поднявшись по лестнице, я позвонил в дверь. Мартины не было дома. Может, она тоже вышла погулять? Но как я ее узнаю? Однако не это меня огорчало, за время пути мое возбуждение улеглось. Я топтался на месте, а времени оставалось всего ничего.

И тут у меня в кармане зазвонил мобильник.

Счетчик. Вот не думал, что он позвонит первым.

— Нашел что-нибудь?

— Еще бы! Сильви Симонис регулярно делала денежные переводы. Думаю, один из получателей вполне может быть тем, кого ты ищешь. Деньги перечислялись раз в три месяца на счет в Швейцарии.

— И давно?

— Да порядочно. С октября восемьдесят девятого, по пятнадцать тысяч франков каждые три месяца. Сейчас — по пять тысяч евро и по-прежнему раз в три месяца.

На радостях я стукнул кулаком по стене. Стрелял наугад, а попал точно в яблочко. Выходит, после провала расследования и неудачи с Моразом, Казвьелем и Лонгини Сильви решила действовать сама и наняла частного сыщика. Детектива, который работал на нее более десяти лет!

— Фамилию получателя узнал?

— Нет. Деньги переводились на анонимный счет до востребования.

— Можно рассекретить счет?

— Да запросто. Надо только предъявить международный ордер на обыск и конкретные доказательства того, что деньги, о которых идет речь, получены незаконным путем.

— Вот дерьмо!

— А откуда эти деньги? — спросил Счетчик.

— Полагаю, из ее собственных доходов. Сильви Симонис — часовщица.

— Тогда лучше забудь об этом, дружище.

— А по-другому нельзя?

— Посмотрим. Думаю, на анонимном счету эти Денежки хранились недолго. Получатель переводил их на другой счет, открытый на чье-то имя.

— А ты можешь проследить за переводом?

— Попробую. Только если он явится за своими Деньгами сам — пиши пропало.

Я поблагодарил его и отключился. Спустился на первый этаж, стараясь не думать о том, что Сильви могла просто уклоняться от налога или выплачивать ренту какому-нибудь дальнему родственнику. Я нутром чуял, что попал в точку: она платила частному детективу. И у него материалов должно быть выше крыши. И возможно, он знает, кто убийца!

Я остановился перед стеклянной дверью подъезда. Снаружи по стриженым газонам разливались нега и радость жизни. Усатые мужчины в спортивных костюмах, женщины в длинных облегающих брюках и ярких футболках. Ребятишки резвились на спортивных снарядах. Весь этот маленький мирок жарился на солнце, как колбаски на вертеле.

Я опять набрал номер Фуко. Он ответил почти сразу.

— Фуко? Это Дюрей.

— Мат? А мы как раз о тебе говорили.

— С кем?

— С женой. Мы с сынишкой в парке Андре-Ситроен.

Я ушам своим не верил: с самого утра я тут жду новостей, а этот придурок преспокойно отправился на прогулку!

Но я подавил гнев, вспомнив о Люке, который шантажом добивался послушания своих сотрудников.

— У тебя есть для меня новости?

— Мат, такое понятие, как воскресенье, тебе знакомо?

— Сожалею.

Сыщик засмеялся:

— Нисколько не сожалеешь. И я тоже. Ты звонишь насчет Лонгини? Этот парнишка — человек-невидимка.

— Ты узнал его новую фамилию?

— Нет. Префектура Безансона всячески препятствует поискам. У Службы безопасности ничего нет. Зато в Службе криминалистического учета на него заведено специальное досье.

— Что ты несешь?

— У жандармов есть закрытое досье. В свое время они помогли ему скрыться.

Выходит, жандармерия приняла сторону парнишки против полицейских и даже помогла ему исчезнуть. Значит, разыскать его не удастся. Я повернулся спиной к стеклянным дверям и медленно пошел по коридору в конец здания.

— Хочешь знать мое мнение? — спросил Фуко.

— Говори.

Я вышел через запасной выход и оказался у подножия крутого склона, поросшего травой. На вершине медленно покачивались ели, сквозь ветви временами просвечивали холодные солнечные лучи. Я прислонился к стене.

— Пока мальчишка был под стражей, полицейские, должно быть, крепко его прижали. Он был в состоянии шока.

— С чего ты взял?

— Он обращался к психиатру.

— Откуда ты знаешь?

— От страховщиков. В то время страховая компания продолжала перечислять деньги по старому адресу семьи. Жандармы их переслали. Кооперативное страховое общество сохранило рецепты, в том числе и оплату консультаций у психиатра.

— Так ты хочешь сказать, что у тебя есть фамилия психиатра?

— А как же — фамилия, имя и адрес.

— И ты только сейчас мне об этом говоришь?

— Я вчера ему звонил. Их новый адрес ему неизвестен и…

— Давай координаты.

Я уже вынул блокнот и приготовился записывать. Фуко промямлил:

— Понимаешь, тут такое дело…

— Что еще?

— У меня их при себе нет… Я же в парке…

— Даю десять минут, чтобы добраться до Конторы. Выполняй.

Фуко уже собирался прощаться, когда я спросил:

— Погоди. А что там с поисками похожих убийств?

— Ничего.

— Даже на уровне страны?

— На мой запрос никто не отозвался. В поисковой системе нет ничего даже близко похожего на твое убийство. Мат, он убил впервые.

— У тебя осталось девять минут.

Я отключился и позвонил Свендсену. Эксперт ответил тут же, и меня сразу охватило предчувствие удачи.

— Мои люди работают. Но пока ничего нового.

— Я звоню по другому поводу.

Врач вздохнул, изображая безграничную усталость:

— Слушаю тебя.

— Фуко не находит ни одного убийства, похожего на наше.

— И что? Может, это его первое убийство.

— А я уверен в обратном. Просто надо применить другие критерии поиска.

— А я-то тут при чем?

— Фуко шел от убийства. А может, надо отталкиваться от тела.

— Не понял.

— Ты же сам говорил: в данном случае почерк убийцы — процесс разложения тела, то, что он обыгрывает хронологию смерти.

— Продолжай.

— Рассеянный эксперт мог и не заметить этих несоответствий во времени, исследуя изъеденный червями труп…

— Рассеянный и поддатый.

— Нет. Я серьезно хотел бы начать розыск по всем телам, найденным в состоянии сильного разложения, причем по всей стране.

— За какой период?

— С восемьдесят девятого по две тысячи второй.

— Ты хоть представляешь, сколько за это время найдено жмуриков?

— Так это возможно или нет? Через институты судебно-медицинской экспертизы?

— Немедленно посмотрю у нас, на набережной Рапе, и еще позвоню коллегам, чьи личные телефоны у меня есть. Хотя бы так, до понедельника. В любом случае на это потребуется время.

— Спасибо.

Я отключился и улегся на землю у стены, укрытой черными елями. В перерывах между проблесками света их тени окутывали меня холодом. Я поднял воротник плаща и стал дожидаться звонка от Фуко.

В голове мелькали разные гипотезы, но на деле ни одна не проникала в сознание. Спрятавшись за домом, я чувствовал себя в безопасности. По крайней мере, сюда Сарразен за мной не явится…

45

Телефонный звонок заставил меня вздрогнуть. Я мгновенно проснулся.

— Это Фуко. У тебя есть чем записать?

Часы показывали 14.10. Он добрался до Конторы на Орфевр, 36, и обратно меньше чем за двадцать минут. Неплохо.

— Записываешь?

— Давай!

— Того парня зовут Али Азун. Сейчас он живет в Лионе. Но предупреждаю: он со странностями.

Я записал координаты психиатра и поблагодарил Фуко, а тот пробормотал в ответ:

— Я остаюсь в Конторе. Все равно выходной пропал. Поищу в архивах что-нибудь, хоть отдаленно похожее на это твое убийство. Как знать, может, что и найду. Я перезвоню.

От этих слов у меня потеплело на сердце. Расследование снова сплотило нас. С трудом поднявшись, я вернулся в здание. Набрал номер психиатра. Представился и сразу приступил к делу:

— Я звоню насчет Тома Лонгини.

— Опять? Вчера мне уже звонили по этому поводу.

— Звонил мой заместитель. Мне нужно кое-что уточнить.

После напряженного молчания он заговорил:

— По телефону я не стану отвечать ни на один вопрос. Пока не увижу официального документа. Ваш коллега, как мне показалось, чувствовал себя не очень уверенно. К тому же у жандармов есть полное досье по этому делу. Вам стоит только…

— У нас появились новые факты.

— Какие факты?

— Тома Лонгини может быть замешан в двух убийствах — Манон и ее матери, Сильви Симонис.

— Смешно. Тома не может быть замешан ни в каком убийстве.

Известие об убийстве Сильви не удивило Азуна. Видимо, жандармы уже говорили с ним. Я продолжал:

— Я как раз и звоню затем, чтобы узнать ваше мнение о его виновности.

Он снова помолчал, потом продолжил более миролюбиво:

— Почему бы нам не перенести этот разговор на понедельник? Вы пришлете мне факс и…

— Речь идет не о поставке шоколада, а об уголовном расследовании. Причем срочном!

Напряжение немного спало.

— Как теперь зовут Тома Лонгини? — спросил я.

— Жандармам это известно. Разве они вам не сказали? А я ничего не знаю.

— Почему мысль о его виновности кажется вам смехотворной?

— Тома не убийца. Вот и все.

— Его же подозревали в смерти Манон.

— Из-за дурацкого усердия ваших коллег. Бедному мальчику здорово досталось в полицейском участке.

— Вот и расскажите о его травме. О его реакциях.

— Так вы от меня ничего не добьетесь, майор. Пришлите мне завтра по факсу официальный документ, доказывающий, что вы ведете расследование по поручению судьи, тогда и поговорим.

— Я всего лишь хочу выиграть время. Если это ложный след, лучше бросить его сразу.

— Безусловно, ложный. А главное, оставьте Тома, наконец, в покое. С него уже хватит.

Почувствовав слабую струну, я решил сыграть на сочувствии:

— Ему действительно было так плохо?

Азун, вздохнув, проронил:

— Он страдал особой формой отклонения от реальности, характерной для переходного возраста. В моем отчете об этом говорится. Я наблюдал мальчика в течение всего лета.

Я так и подскочил. Тома Лонгини попал под подозрение в январе 1989 года.

— Лета восемьдесят девятого?

— Да нет же, восемьдесят восьмого!

— Но Манон Симонис была убита двенадцатого ноября восемьдесят восьмого года.

— Ничего не понимаю. Вам что, неизвестны материалы дела?

— Объясните, пожалуйста.

— Я лечил Тома до убийства. Его родители обратились ко мне в мае восемьдесят восьмого года. Затем, в начале следующего года, меня допросили служащие судебной полиции Безансона, потому что я хорошо знал Тома. И я свидетельствовал в его пользу.

Фуко сбили с толку даты. Когда он узнал, что в деле участвовал психиатр, то решил, что к нему обращались как к эксперту или же он оказывал психологическую помощь травмированному мальчику. А на самом деле Али Азун лечил Тома за год до трагедии!

Я откашлялся, стараясь сохранить хладнокровие.

— А в то время что с ним было не так?

— Его родители были обеспокоены. Мальчик нес какой-то бред. По крайней мере, они считали, что бред.

— Например?

— Он без конца говорил о каком-то дьяволе.

Я взглянул вверх. Мне показалось, что гора бьется о небо.

— А если поточнее?

— Он говорил, что Манон Симонис — к ней он относился как к младшей сестре — в опасности. Что ей угрожает дьявол.

— Какой дьявол? Он принимал какую-то форму?

— Тома об этом ничего не знал. Вообще-то он хотел, чтобы я с ней встретился. Надеялся, что мне она скорее все расскажет.

— Почему вам?

— Не знаю, может быть, как взрослому или как врачу.

— Вы разговаривали с ее матерью?

— Нет. Я думаю… В общем, по словам Тома, ее мать была как-то связана с этой угрозой.

У меня по спине побежали мурашки:

— Вы хотите сказать, что в ней и заключалась угроза?

— Этого он не утверждал.

— И что вы предприняли? Поговорили с девочкой?

— Нет. Тогда я видел в нем лишь подростка с неустоявшейся психикой. Мысли о дьяволе в таком возрасте — классический случай. Кроме того, неясны были его отношения с Манон. Девочка была младше его на пять лет. Во время наших сеансов я стремился решить прежде всего связанные с этим проблемы. Ему следовало научиться управлять своими желаниями. Вы понимаете, о чем я говорю?

— И вы этим ограничились?

— Послушайте. Всегда легко осуждать психиатров после того, как что-то произошло. Стоит случиться рецидиву, и нас уже осыпают упреками и проклятьями. Но мы же не провидцы!

О том же говорила мадам Бон. Когда-то эти взрослые не смогли допустить, что нелепые детские страхи окажутся реальностью. Немного успокоившись, Азун заговорил снова:

— Возвращаясь назад, я думаю, что Манон действительно угрожали. Но она не могла поверить, что угроза исходит от кого-то из взрослых. Она воображала, что ее преследует какая-то злая сила.

— Но почему она не могла поверить, что ей угрожает конкретный человек?

— Возможно, потому, что привыкла его любить. Произошел психологический конфликт. Такое нередко случается, например при педофилии.

— Значит, вы полагаете, что мать Манон представляла для нее опасность?

— Мать или кто-то из близких.

— Тома никогда не называл имен? Не упоминал о чем-нибудь конкретном?

— Никогда. Говорил только о дьяволе, о бесе.

— А потом вы виделись с Тома? Я хочу сказать, после обвинения в убийстве?

— Да, как только его выпустили. Родители хотели, чтобы я помог их сыну пережить это трудное время. Да они и сами были совершенно выбиты из колеи.

— Тома поправился?

— На мой взгляд, он оказался куда крепче, чем все думали. Настоящей травмой для него было не обвинение, а убийство Манон. А главное, что его никто не слушал, когда он пытался предупредить об опасности. В этом Тома обвинял всех на свете. Он твердил, что вернется, чтобы отомстить за Манон.

Мой список мстителей становился все длиннее: Сильви Симонис, четырнадцать лет ведущая собственное расследование. Патрик Казвьель тоже еще «не сказал своего последнего слова». И вот теперь Тома Лонгини, который поклялся вернуться в Сартуи.

— Родители Тома покинули эти места, — сказал в заключение Азун. — И Тома я больше не встречал. Но повторю: я думаю, что с ним все в порядке. Вот и все. Я и так сказал слишком много.

Прозвучал сигнал отбоя. Я сунул мобильник в карман и обдумал подозрение, промелькнувшее в рассказе психиатра: Сильви Симонис могла быть замешана в убийстве собственной дочери. Ну уж нет, лучше придерживаться прежней версии о частном расследовании и нанятом ею детективе. Пока у меня была единственная стоящая гипотеза: оба убийства совершил один и тот же человек.

Я направился к своей машине. 15 часов, а уже смеркается. На лужайке почти не осталось отдыхающих. Моя отсрочка истекла, а я так ничего и не нашел. Открывая дверцу, я подумывал о том, чтобы отправиться в жандармерию и попытаться заключить перемирие с Сарразеном. Для меня это единственная возможность задержаться в городе.

Мне на плечо опустилась рука. Я изобразил улыбку, ожидая увидеть осточертевшую мне физиономию жандарма. Но это был не он, а один из отдыхающих в спортивном костюме из акрила.

— Это вы репортер? Я не понял вопроса.

— Ну, репортер… Отец Мариотт говорил о журналисте.

— Да, это я, — сообразил я наконец. — Но сейчас я спешу.

Незнакомец взглянул себе через плечо, словно опасался любопытных ушей.

— Я тут кое-что узнал — может, вам будет интересно.

— Я вас слушаю.

— Жена у меня работает уборщицей в здешней больнице.

— Ну и что?

— На этой неделе туда привезли одного типа. Вам бы стоило с ним встретиться…

— Кого?

— Жан-Пьера Ламбертона.

На меня словно опрокинули ушат холодной воды. Майор, который руководил следствием по делу Манон Симонис. Шопар сказал, что он умирает от рака горла в больнице Жан-Менжоз.

— Разве он не в Безансоне?

— Он попросил привезти его в Сартуи. Жена слышала, что он долго не протянет, и…

— Спасибо!

Человек еще что-то говорил, но я захлопнул дверцу, заглушив его слова, включил зажигание и рванул к центру города.

46

Больница в Сартуи была похожа на больницу в Безансоне. Та же архитектура пятидесятых годов, тот же серый бетон. Только в уменьшенном виде. Внутри — все то же самое. Стены увиты плющом, в приемном покое — пластиковая стойка, тусклое освещение. Я подошел прямо к стойке и спросил номер палаты майора Ламбертона.

— Вы родственник?

Я положил на стойку свое удостоверение:

— Да, дальний.

Уже направляясь к лифтам, я посмотрел налево: автомат с напитками, а рядом телефонная кабинка. Вот отсюда преступник и звонил Сильви Симонис в вечер убийства ее дочери. Я попытался представить себе его силуэт за грязным стеклом кабинки. Но ничего не увидел. Не смог вообразить убийцу, воспринять его как человеческое существо.

Я бросился вверх по лестнице. Третий этаж. Родственники больных, ждущие в коридоре. Я прошел до палаты 238 и повернул дверную ручку.

— Что вы делаете?

У меня за спиной стоял человек в белом халате.

— Я дежурный врач, — сказал он властным тоном. — Вы родственник?

Я снова извлек свое удостоверение. Однако здесь оно не произвело того же впечатления, что на первом этаже.

— Вам туда нельзя. Все кончено.

— Вы хотите сказать…

— Он протянет еще пару часов.

— Мне непременно нужно его увидеть!

— Я же вам сказал: все кончено. Разве не ясно?

— Послушайте. Даже если он мне скажет всего пару слов, для меня это крайне важно. Жан-Пьер Ламбертон, возможно, держит в руках ключ к одному расследованию. Уголовному расследованию, над которым он работал.

Казалось, врач колебался. Обогнув меня, он медленно отворил дверь.

— Только несколько минут, — сказал он, останавливаясь на пороге. — Он при смерти. Рак уже повсюду. Вчера ночью отказала печень. Кровь тоже поражена.

Он посторонился, пропуская меня в палату. Шторы на окнах были опущены, в палате пусто: ни цветов, ни кресла — ничего. Хромированная кровать и приборы наблюдения занимали почти все пространство. На подставке висели пластиковые пакеты, обернутые белой пленкой. Врач проследил за моим взглядом.

— Пакеты для переливания крови, — прошептал он. — Пришлось их спрятать — он уже не переносит вида крови.

В полумраке я подошел поближе.

— Пять минут. И ни секундой больше. Я буду ждать в коридоре, — произнес врач, закрывая за собой дверь.

Я подошел к кровати. За переплетенными трубками и проводками лежал человек, слабо освещенный пульсирующими сигналами монитора. На белой подушке четко выделялась голова. Мне вдруг показалось, что черная голова отделена от тела. Руки походили на плети, обтянутые тусклой кожей, зато прикрытый простыней живот выпирал, как у беременной женщины.

Я подошел еще ближе. В тишине палаты одна из резиновых подушек надувалась, а потом опадала, издавая долгий звук, похожий на выдох. Я наклонился, чтобы получше рассмотреть черную голову. Она не просто облысела, на лице не осталось ни единого волоска, все было выжжено лучевой терапией. Кожа обтянула мышцы и сухожилия, превратив лицо в жуткую маску.

Теперь нас разделяли всего несколько сантиметров, и я понял, почему мне показалось, что голова лежит на подушке сама по себе. Его горло было забинтовано, и повязка сливалась с подушкой, создавая впечатление, что голова отрезана. Шопар говорил мне, что у Ламбертона рак горла или щитовидной железы, точно я не помнил. В таком состоянии с ним невозможно разговаривать, даже если морфин еще не окончательно затуманил его разум. У него наверняка уже не было ни трахеи, ни голосовых связок. И тут я отшатнулся.

У него открылись глаза. Зрачки оставались неподвижными, но в них читалась крайняя сосредоточенность. Правая рука приподнялась, указывая на аудиошлем, висевший на подставке. Шнур соединялся с повязкой на горле. Это была система усиления звука. Я надел наушники.

— А вот, наконец, и прекрасный рыцарь… взыскующий правды…

Я слышал голос в наушниках, но его губы даже не дрогнули. Голос шел прямо изнутри. Даже тембр был выжжен лечением, как и все остальное.

— Полицейский, которого мы все ждали…

От этих слов я оторопел. Ламбертон сразу почуял во мне сыщика. И находясь на пороге смерти, открыто надо мной насмехался.

— Я из Уголовной полиции Парижа. Что вы можете мне сказать по поводу убийства Манон? — тихо спросил я.

— Имя убийцы.

— Убийцы Манон?

В знак согласия Ламбертон закрыл глаза.

— КТО ОН?!

Сомкнутые губы прошептали:

— Мать.

— Сильви?

— Это была мать. Она убила свою дочь.

Окружавший меня полумрак начал сжиматься. Дрожь пробежала по лицу, царапая его как наждачной бумагой.

— И вы всегда это знали?

— Нет.

— А когда узнали?

— Вчера.

— Как же вы могли здесь узнать что бы то ни было?

На его лице появилось подобие улыбки. Мускулы и нервы очертили темные провалы.

— Она пришла ко мне.

— Кто?

— Медсестра… Которая свидетельствовала по делу…

Мой мозг лихорадочно заработал. Жан-Пьер Ламбертон говорил об алиби Сильви Симонис. С нее были сняты все подозрения, потому что в момент убийства ей делали операцию в этой самой больнице. Чревовещатель твердил:

— Она пришла ко мне и во всем призналась. Она все еще тут работает.

Я все понял. По той или иной причине медсестра в то время солгала, и вот уже четырнадцать лет ее мучает совесть. Узнав, что Ламбертона перевезли сюда и что он при смерти, она во всем ему покаялась.

— Катсафьян. Натали Катсафъян. Поговори с ней.

— Под каким именем скрывается Тома Лонгини? — прошептал я.

В наушниках не возникло никакого звука. Я машинально постучал по ним. Разговор был окончен. Ламбертон отвернулся к окну. Я уже собирался уходить, когда голос раздался снова:

— Погоди.

Я застыл на месте. Глаза снова уставились на меня. Два черных шара с желтоватым ободком, выстоявшие против всех облучений и разрушений.

— Ты куришь?

Я ощупал карманы и вынул пачку «кэмел». Моя рубашка намокла от пота. Умирающий прошептал:

— Покури… для меня…

Я раскурил сигарету, пуская дым над обожженным лицом. Невольно мне представлялся осколок метеорита, сгусток пепла. Как будто я разжигал костер в память о нем.

Ламбертон закрыл глаза. Для такого лица понятие «выражение» не подходило, но в переплетении мышц выразилось что-то, похожее на наслаждение. Голубоватые завитки дыма плыли над телом, а мои мысли отбивали барабанную дробь: бам-бам-бам… Я осознал, что желтые глаза снова уставились на меня.

— Это не сигарета смертника, а смерть от сигареты!

Страшное подобие смеха прозвучало в наушниках.

— Спасибо, сынок.

Я сорвал с головы шлем, погасил сигарету об пол и с нежностью сжал его руку. Служба была окончена.

47

Из палаты я вышел в таком состоянии, будто меня Ударило током. Врач ждал в коридоре, и я спросил его, где можно найти Натали Катсафьян. Тут мне улыбнулась удача: она дежурила в это воскресенье этажом ниже.

Я бросился на лестницу и в коридоре нос к носу столкнулся с женщиной, одетой в белую полотняную рубашку и брюки. На вид ей было не меньше сорока, далеко не красавица, решительное выражение лица, затененного светло-пепельными волосами.

— Вы Натали Катсафьян?

— Да, это я.

Я схватил ее за руку.

— В чем дело?

Рядом была дверь с табличкой «Для медперсонала». Я открыл ее и втолкнул медсестру в комнату.

— Вы с ума сошли?

Я локтем притворил дверь и одновременно включил свет. Загорелись неоновые лампы. Вдоль стен тянулись полки со стопками постельного белья и белых халатов: это была бельевая.

— Нам с вами надо кое-что обсудить.

— Выпустите меня!

— Сначала поговорим.

Женщина упорно пыталась выйти. Оттолкнув ее, я сунул ей под нос удостоверение полицейского.

— Уголовная полиция. Вы догадываетесь, почему я здесь?

Медсестра не ответила. Глаза у нее вылезли из орбит.

— Манон Симонис. Ноябрь восемьдесят восьмого года. Почему вы тогда солгали?

Натали Катсафьян сползла на пол. Ее бескровное лицо было белее, чем окружающее нас белье. Я встал на колено, приподнял ее и прислонил к стопке простыней.

— Повторяю вопрос: почему в восемьдесят восьмом году вы солгали?

— Вы… вы расследуете убийство Манон?

— Отвечайте на вопрос!

Она запустила пальцы в волосы. Ужас исказил ее лицо.

— Я… я испугалась. Мне было двадцать пять лет. Когда жандармы пришли в больницу и стали спрашивать, была ли Сильви Симонис в своей палате накануне в пять часов вечера, я с перепугу ответила «да».

— Хотя это не так?

— Я не была уверена.

— Почему же вы об этом не сказали?

Она сглотнула слюну. Теперь ее страх перешел в тупое смирение. Словно четырнадцать лет она ждала этой минуты, чтобы сказать правду.

— Я проходила здесь стажировку. Старшая сестра неукоснительно соблюдала все правила. В семнадцать часов мы мерили больным температуру. Полагается, чтобы медсестра присутствовала при этом, а потом заносила данные в журнал.

— А на самом деле бывает не так?

— Нет. Обычно мы приходим позже, когда больные уже измерили температуру. Нам остается только посмотреть на показания термометра на тумбочке и записать цифры.

— Значит, больной может отлучиться из палаты?

— Да.

— И так было в случае с Сильви Симонис?

— Думаю, да.

— Да или нет?! — прикрикнул я.

— Да. Когда я заходила, ее не было в палате. Я записала цифры и ушла.

— И вы не знаете, сколько времени она отсутствовала?

— Нет. Она могла передвигаться свободно. В палате она была одна. Сильви могла уйти на несколько часов — никто бы этого не заметил.

Я потрясенно молчал. У Сильви Симонис не было алиби. Медсестра пыталась оправдываться:

— Я, конечно, солгала, но тогда это было не так уж важно. Ее же никто не подозревал. То, что произошло, было ужасно, а она была потерпевшей, понимаете?

— Вам известно еще что-то.

— Я… — Она кончиками пальцев ощупала лицо, как будто ее ударили. — Это было позже. Через несколько месяцев, когда проводили следственный эксперимент.

— С Патриком Казвьелем?

Она кивнула:

— В газетах писали о колодце на очистных сооружениях. И о ржавой решетке, которая была сдвинута. Это мне кое-что напомнило. В тот вечер, когда жандармы сообщили Сильви об убийстве, она собрала свою сумку. Врачи разрешили ей выписаться. Я ей помогала. Так вот, ее плащ… На нем были следы ржавчины.

— Вас это так поразило?

— Следы были странные, словно от решетки, понимаете? И они были… свежие. Прочитав статью, я вспомнила о решетке и все поняла.

— Почему же вы и тогда промолчали?

— Было уже поздно. И потом… я не могла поверить… Это просто чудовищно.

Я молчал. Натали Катсафьян продолжала:

— И еще кое-что… Тогда же я слышала, как врачи говорили о кисте, которая была у Сильви. Киста на яичнике. Они вспоминали американский фильм, в котором героиня нарочно вызывает у себя такую кисту, принимая какие-то гормоны. Я… я подумала, что Сильви могла поступить так же и подстроить все заранее.

— У вас были доказательства?

— Да. В ванной комнате я кое-что заметила. Там были лекарства.

— Гормоны?

— Я не знаю.

— К чему вы клоните?

— Пластинки внутри коробочки… Это был не тот препарат, что на этикетке.

— Это были гормоны или нет?

— Я больше ничего не знаю!

Натали Катсафьян разрыдалась. Одного только свидетельства этой женщины было бы достаточно, чтобы отправить Сильви Симонис на двадцать лет в тюрьму или психиатрическую лечебницу, в отделение для буйнопомешанных. Я чувствовал, что буквально посерел. Мои внутренности превращались в прах, а рот наполнялся пеплом.

Теперь Сильви Симонис представала убийцей. Мозаика была та же и составлена из тех же кусочков, но портрет получался совсем другой: настоящая Медея, более реальная, чем миф о ней.

Я положил руки женщине на плечи и шепотом произнес молитву. От всей души я молил Господа даровать ей покой и освободить от мук совести. Поднявшись, я уже взялся за дверную ручку, когда мне в голову пришла еще одна мысль.

Я порылся в кармане пиджака и вынул фотографию Люка. Медсестра посмотрела на снимок, и ее рыдания усилились.

— О Господи!

— Вы его знаете?

— Да, он приходил и задавал вопросы, — проговорила она сквозь икоту.

Меня словно ударили в солнечное сплетение. Впервые в этом проклятом городе кто-то узнал Люка.

— Когда это было?

— Не знаю. Летом. Кажется, в июне.

— Он расспрашивал вас о Сильви Симонис?

— Да… Хотя нет. Об этом он знал больше вас. Ему нужны были доказательства. Он догадался, что алиби с больницей яйца выеденного не стоит, и говорил, что такое уже было в каком-то знаменитом деле. Кажется, Франсиса Ольма.

Точно. В мае 1989 года Франсис Ольм был признан невиновным в убийстве пятидесятилетней женщины в окрестностях Бреста. Он якобы находился в то время в Медицинском центре имени Ленека в Кимпере. И подтверждалось это записями показаний термометра. Позже алиби было опровергнуто. Внутренний голос произнес: «Люк — лучший полицейский, чем ты».

— Что вы ему сказали?

— То же, что и вам.

Я открыл дверь и вышел в коридор. Мозг сверлила одна мысль: Люк Субейра нашел-таки в Сартуи своего дьявола. И имя этого дьявола — Сильви Симонис.

48

Я перетряхнул все часы, ощупывая, переворачивая, осматривая каждое основание, каждый механизм. Корпуса с замысловатыми украшениями, обрамленные золотом циферблаты, песочные часы из лакированного дерева. И ни намека на тайник со сдвигающейся панелью. Я решил перевернуть «дом с часами» вверх дном. Не пропустив ни пяди. Если Сильви Симонис поклонялась дьяволу, то должны были остаться следы этого культа.

Ставя последние часы на место, я вынужден был признать: охота была неудачной. Я осмотрелся. Изучил каждый инструмент на рабочем столе, перевернул каждую дощечку, проверил каждую ножку. Ничего. Я простучал паркет и стены. Тоже ничего. Ни единой шатающейся доски, никакого гулкого звука.

Я сбросил плащ, бегом поднялся по лестнице на узкую галерею и взобрался на чердак. Кабинет Сильви. Здесь я решил начать все сначала, тщательно обыскивая каждую комнату сверху донизу, пока не доберусь до подвала и гаража.

Я осмотрел изнутри и снаружи все шкафчики. Встав на колени, я ощупал их дно — ни щелочки, ни шероховатости. Стены были обтянуты полотном. Я сдвинул мебель в середину комнаты, схватил с рабочего стола нож, рассек ткань и содрал кусок за куском. Ничего. Затем я в разных местах простучал стены. Все без толку. Оставался только покатый потолок, утепленный стекловатой. Пробив несколько дыр, я засунул в них руку, но не нашел ничего, кроме обивки.

Тогда я отодрал ковровое покрытие. Просовывая в щели кончик ножа, я проверил каждую половицу. Безрезультатно. Я поднялся, мокрый от пота, и уставился на пол: голое дерево, усеянное клочками стекловаты, обрывками ткани и коврового покрытия. Неужели ложный след?

Я спустился этажом ниже, по дороге тщательно обследуя каждую ступеньку. Темнело. Хотел было зажечь электрический фонарь, но батарейка села.

Вот дерьмо! У меня в багажнике валялся блок химических фонарей. Я скатился с лестницы и бросился к машине, которую, как и в прошлый раз, оставил в тупике, открыл коробку и горстями стал засовывать трубки в карманы. Потом, не выходя из тени, вернулся в дом.

Первую трубку я разбил в спальне Сильви. Вокруг вспыхнуло зеленоватое сияние. Зажав палочку зубами, я возобновил поиски. Мебель, стены, паркет. Результат тот же, что и наверху, разве что вспотел еще сильнее.

Меня одолели сомнения.

Усевшись по-турецки, я стал анализировать коварное преступление Сильви. Алиби, связанное с больницей. Действительно ли она принимала гормоны, чтобы спровоцировать болезнь? Откуда она узнала о том, что температуру в больнице не измеряют в определенное время в присутствии медсестры? Я вспомнил лик дьявола, выглядывающий из-за часовых стрелок. Этим дьяволом оказалась сама Сильви, и ее алиби было безупречно. Чтобы убить своего ребенка, она вырвалась из времени. Нарушила его ход, чтобы совершить свое чудовищное дело.

Доводя свое алиби до совершенства, она придумала последнюю деталь — телефонный звонок в больницу. Само по себе это исключало ее из числа подозреваемых. А все было очень просто. Вернувшись с очистных сооружений, она зашла в телефонную кабинку, набрала номер коммутатора, назвала собственную фамилию, добежала до палаты и сняла трубку. Ведь никто не слышал, как она говорила по телефону…

Я снова услышал смех Ришара Мораза: «Как по-твоему, я бы втиснулся в эту будку с моим-то брюхом?» Он бы не втиснулся, зато Сильви, которая, судя по протоколу вскрытия, была ростом метр шестьдесят и весила пятьдесят один килограмм, сделала это без малейших усилий.

В тот же вечер она позвонила родителям мужа и с помощью диктофона передала последнее сообщение: «Девочка уже в колодце…» Как ей удалось так изменить голос? И почему она взяла за основу местную считалочку? Зачем так усложнять весь этот кошмар?

Светящаяся трубка погасла. Пришлось разбить новую. Ответов у меня не было, но я не сомневался, что знаю правду. Сильви Симонис, хранительница христианских устоев, переметнулась на сторону Лукавого. Дьяволом, преследовавшим Манон, была она сама. Именно этого дьявола так опасался Тома Лонгини. И дьяволом, обитавшим в «доме с часами», тоже была она. Если только не наоборот: этот дом со своими легендами превратил ее в дьявола. Как бы то ни было, Сильви Симонис поклонялась Сатане и принесла ему в жертву свою дочь. Но должны были остаться какие-то следы! Дьявол наложил на этот дом свой отпечаток.

Я продолжил поиск в коридоре: содрал обои, исследовал паркет. Ничего. Ванная комната — пустая трата времени. Обе гостевые комнаты — то же самое. На первом этаже я добрался до кухни. Никакого намека на тайник. Столовая, обставленная мебелью местного производства. Полный ноль.

Я вернулся в гостиную и уставился на две балки, которые перекрещивались на высоте пяти метров. Туда не залезть. Разве что перебраться через перила галереи…

На галерее я зажал в зубах очередную светящуюся палочку и рискнул перебраться на центральную балку. На четвереньках я медленно продвигался вперед, стараясь не смотреть вниз. При этом простукивал балку в поисках ниши, но конечно, ничего не нашел. Разве только на самом пересечении балок…

И вот я у цели. Над всей конструкцией высился вертикальный брус, соединявшийся с ней в месте пересечения. Я уселся на балку верхом и обхватил вертикальный брус руками. Отдышавшись, очень осторожно, простучал его в поисках полости.

Рука замерла. Как раз за центральной балкой я нащупал неровность. Зацепившись ногтями за край щели, я приподнял дощечку и вслепую просунул под нее руку, прижавшись щекой к брусу. И ощутил пальцами знакомое прикосновение: полиэтиленовый пакет, в котором лежали какие-то предметы. Мне удалось извлечь его из тайника.

Пакет был завернут в прозрачную пленку, в свою очередь перевязанную скотчем. Зажав пакет под мышкой, я выплюнул светящуюся палочку и, повернувшись на своем насесте, пополз к галерее.

Оказавшись на полу, я натянул резиновые перчатки, содрал со своей находки обертку и при свете новой трубки разглядел наконец свой клад.

Перевернутое распятие. Библия с испачканными страницами. Покрытые пятнами облатки. Черная злобная голова восточного демона. Бросив палочку, я помолился святому Михаилу Архангелу:

Блистательный Архистратиг небесных воинств,
Просим тебя, вознеси наши молитвы к Вышнему
и призови безотлагательные милости для нас.
Свяжи дракона, змея древнего, который есть дьявол и сатана.
Низвергни его в бездну, дабы не прельщал уже народы. Аминь.

Теперь я знал все: Сильви Симонис поклонялась дьяволу. Она принесла ему в жертву свою дочь, чтобы выполнить договор или во имя другой бредовой цели…

Упаковав свою добычу, я завернул ее в плащ и поднялся. Меня всего трясло. Я растер руки и плечи — все-таки я нашел то, что было скрыто в этом доме. Можно не сомневаться — я находился на территории дьявола. Теперь мне необходимо было поговорить с человеком, который лгал мне с самого начала. С тем человеком, к которому Манон и Тома, двое детей, боявшихся, что им угрожает Лукавый, должны были обратиться за помощью. Он был единственным, кто бы их выслушал.

49

— Что на вас нашло?

Я схватил отца Мариотта за вырез майки и прижал к дверце шкафчика. Он как раз в это время складывал футболки с номерами игроков своей команды. Ризница походила на раздевалку. Два ряда железных шкафчиков, посередине скамья, над ней — вешалки.

— Настал час истины, отец мой. Придется вам во всем признаться, иначе я рассержусь. По-настоящему. И не посмотрю на то, что вы священник.

— Да вы рехнулись?

— Вы с самого начала все знали про Манон и Сильви.

— Я…

— Вы знали, что здесь кроется опасность. Знали, что в этом доме обитает зло!

Разозлившись не на шутку, я снова стукнул его о шкафчики. Он поскользнулся и сполз по стенке на пол. Он судорожно прижимал к груди футболки. Нижняя губа дрожала, на висках пульсировали вены, кожа на лице побагровела. Я сунул свое удостоверение ему под нос:

— Никакой я не журналист, отец мой. Пора выкладывать все как есть, пока я не предъявил вам обвинение в соучастии в убийстве. Qui tacet — consentire videtur!

Латинское выражение «Молчание — знак согласия» его доконало. Он хватал ртом воздух, как рыба, выброшенная на песок. Глаза быстро моргали.

— Вы…

— Тома пришел к вам, чтобы предупредить, что Манон угрожает опасность и что ее мать помешалась на Сатане. Но вы не приняли это всерьез. Вы ведь современный священник, разве не так? И тогда вы…

Тут я был вынужден остановиться. Его лицо выражало безграничное изумление.

— Сильви Симонис — одержимая? — пробормотал он. — Да что вы несете?

На какой-то миг я замялся. Очевидно, он не понимал, о чем я говорю. Я сбавил тон:

— В «доме с часами» я нашел принадлежности для сатанинских ритуалов. Тома Лонгини незадолго до убийства Манон предупредил кого мог. Он говорил об угрожавшем ей дьяволе. Он говорил о реальной опасности, а его никто не слушал. — Я уставился прямо в светлые зрачки священника. — И вы утверждаете, что он к вам не приходил?

— Не он, нет…

Священник с трудом поднялся и сел на скамью.

— А кто приходил?

— Сильви… Сильви Симонис. Несколько раз.

— Но она же была одержима.

Отец Мариотт сокрушенно покачал головой. Было видно, что он говорит искренне:

— Сильви вовсе не была одержима дьяволом.

— А кто же тогда?

— Манон. У нее были все признаки одержимости.

— ЧТО?!

— Сядьте, — вздохнул он. — Я расскажу вам.

Теперь уже я рухнул на скамью. Тщательно выстроенная версия в очередной раз рассыпалась. Мариотт открыл один из шкафчиков, вынул бутылку золотисто-коричневой жидкости и протянул мне:

— Похоже, смелости вам не занимать. Но это не помешает.

Я отказался и закурил, то и дело затягиваясь. А священник сделал порядочный глоток.

— Рассказывайте. Я вас слушаю.

— Первый раз Сильви пришла в мае восемьдесят восьмого года. Она считала, что в ее дочь вселился дьявол.

— Что на это указывало?

— Манон устраивала обрядовые церемонии, приносила жертвы.

— Не могли бы вы привести примеры?

— Недалеко от их первого дома была ферма. Крестьяне жаловались, что Манон ворует у матери кольца и надевает их цыплятам на шею. Через несколько дней птенцы подрастали и умирали от Удушья.

— Дети иногда бывают склонны к жестокости. Это еще не значит, что в них вселился дьявол.

— Она искалечила свою черепаху: сначала отсекла лапки, потом голову. Эту жертву она принесла в центре пентаграммы.

— Кто ей показал такой знак?

— Сильви считала, что отец, незадолго до смерти.

— Он что, был подвержен сатанизму?

— Нет, он просто сбился с пути. Как говорила Сильви, он хотел развратить дочь просто в силу испорченности.

— Было ли еще что-нибудь между отцом и дочерью?

— Об этом Сильви не говорила. Она только утверждала, что Манон не была жертвой. Как раз наоборот. Она… сама оказывала пагубное влияние.

— Что вы ей ответили?

— Попытался успокоить, дал духовные советы. Настоятельно рекомендовал обратиться к психологу.

— Она обращалась?

— Нет. Через месяц она пришла снова. Еще более взволнованная, чем прежде. Говорила, что беда в их доме, там поселился Сатана. Однажды он выскочил из часов, а теперь вселился в ее дочь. Посудите сами, как я мог поверить этим россказням?

— Манон совершала другие сатанинские действия?

— Она убивала животных. Произносила заклинания. Когда Сильви ее спрашивала, почему она это делает, та отвечала, что исполняет их приказы.

— Чьи приказы?

— Бесов.

— Передайте мне вашу бутылку.

Я отхлебнул, и в груди сразу разлилось тепло. Я вновь увидел белокурую девочку, прелестную как ангел. Но теперь она казалась мне опасной, лживой, зловредной. Я вернул бутылку Мариотту.

— На этот раз вы приняли ее всерьез?

— Да, но не в том смысле, как она хотела. Я велел ей как можно скорее посетить в Безансоне моего знакомого психолога.

— Она вас послушалась?

— И не подумала.

— Чего же она хотела?

— Изгнания дьявола.

Уже сложившаяся мозаика снова рассыпалась, образовав новый рисунок: Сильви боялась Манон, боялась дьявола, боялась своего дома. Ревностная христианка, она полагала, что ее одолевают бесы, терзая ее через самое дорогое для нее существо — ее дочь.

— Я нашел в их доме сатанинские предметы, — продолжал я. — Перевернутый крест, оскверненную Библию, голову дьявола… Кому они принадлежали?

— Манон. Сильви нашла их у нее в спальне.

— Но это же абсурд. Кто мог дать их ей?

— Никто. Она нашла их в подвале под фундаментом дома. С незапамятных времен ходили слухи, что этот дом построен колдунами и…

— Я в курсе. Однако эти предметы не такие уж старинные. Что произошло после?

Отец Мариотт не ответил. Он задумчиво поглаживал облачко волос на своем розовом черепе. Он успокоился, но теперь его лицо казалось отяжелевшим и постаревшим. Отхлебнув еще глоток, он наконец прошептал:

— Летом — ничего. Но эта история не давала мне покоя. Я часто ездил мимо их дома на велосипеде. Все хотел зайти, узнать новости. Сильви больше не ходила к мессе. Сердилась на меня за то, что я не захотел участвовать в ее затее.

— Затее? Вы называете это затеей?

— Послушайте, — сказал он окрепшим голосом. — Никто же не мог предвидеть, как все обернется. Понимаете, никто!

— Так вы считали, что Сильви все это выдумала?

— В этой семье всегда были проблемы, это я знаю точно. Настоящий психоз. Ну кто в наши дни верит в одержимость?

— Я знаю много таких в Римской курии.

— Пусть так. Но я-то священник…

— Современный, я понял. Почему Сильви не переехала из этого дома?

— Вы же ее не знали. Упрямая как мул. Она все вложила в этот дом. О том, чтобы бросить его, не могло быть и речи.

— Она еще к вам приходила?

Мариотт снова сделал изрядный глоток. Мы приблизились к переломному моменту.

— В конце сентября, — произнес он хриплым голосом. — На этот раз она была спокойна и казалась — не знаю, как сказать, — отрешенной. Она оплакала свою дочь. Говорила, что ее Манон умерла и теперь рядом с ней в доме живет кто-то другой.

— Манон вела себя все так же?

— Она мочилась на Библию. Мастурбировала перед соседом, говорила по-латыни.

В этом деле скрывалось много истин. Когда Тома Лонгини говорил о дьяволе, он имел в виду не Сильви, а ту жуткую силу, которая мало-помалу преображала его подружку. «Опасные игры», которые упоминала мадам Бон, придумывал не Тома, а Манон. Все это должны были бы изучать академики, специалисты по шизофрении. А Мариотт продолжал:

— В тот день Сильви предъявила мне ультиматум. Предупредила, что если я ничего не предприму, она будет действовать сама! Я сразу и не понял, о чем она говорит. Вся эта история выходила за пределы моего понимания. Весь октябрь она меня донимала, твердя, что я ничего не понимаю, что я не настоящий священник. Она без конца цитировала отрывок из Послания святого Павла к Фессалоникийцам: «И тогда откроется беззаконник, которого Господь Иисус убьет духом уст Своих и истребит явлением пришествия Своего», — тут он перевел дыхание. — Я просто не знал, что делать. Изгнание дьявола! Почему же сразу не костер? И каждый раз я повторял Сильви, что ей надо срочно обратиться к психиатру. В конце концов сказал, что сам этим займусь. Мне даже кажется… Думаю, что я ускорил события. Правды о Манон я так и не узнал, но вот Сильви точно была готова к психушке.

Мариотт был прав, но в сумасшествии Сильви прослеживалась какая-то логика. Женщина не действовала под влиянием эмоций, не впала в панику — она тщательно подготовила свой план. Не потому, что хотела избежать наказания, но чтобы спасти память о дочери. Чтобы никто никогда не смог заподозрить ее истинные мотивы.

— В ноябре она так и не пришла, и я решил, я надеялся, что дела пошли на лад. А дальше вы знаете. Все знают.

Отец Мариотт помолчал. Даже сейчас он еще пытался измерить глубину своих заблуждений.

Он продолжал едва слышным голосом:

— С тех пор я живу в постоянных сомнениях.

— Сомнениях?

— У меня нет ни единого доказательства против Сильви. В конце концов, правда может оказаться совсем иной…

— Почему же вы не обратились к жандармам?

— Это невозможно.

— Почему?

— Вы прекрасно знаете почему.

— Она говорила вам все это на исповеди?

— Да, каждый раз. Когда я узнал о смерти девочки, то сам топором изрубил исповедальню, я ее так и не восстановил. Не могу больше слушать исповедь в этой церкви.

— И поэтому в коридоре стоит кабинка?

Своим молчанием он подтвердил мое предположение. Упоминание о кабинке вызвало у меня другое воспоминание:

— Как по-вашему, кто написал внутри «Я ждал тебя»?

— Не знаю. И не хочу знать.

Мы подошли к концу рассказа. Я спросил:

— А после трагедии вы видели Сильви?

— Конечно, город-то маленький. Но она меня избегала.

— Она больше не приходила исповедоваться?

— Никогда. Она хранила молчание, как скала, — он раскрыл ладони и толкнул ими что-то невидимое. — Огромный камень похоронил под собой мое собственное вопрошание. Я был замурован внутри, понимаете?

— Когда прошлым летом вы узнали о смерти Сильви, что вы подумали?

— Я уже сказал, что не хочу даже думать об этом.

— Но может быть, в городе был кто-то, кто узнал правду. Кто-то, решивший отомстить за Манон.

— Факт убийства подтвержден? Жандармы никогда не говорили, что…

— Зато я говорю. Что вы думаете о Тома Лонгини?

На его лице снова появилось замешательство:

— При чем здесь Тома?

— Когда его обвинили в убийстве Манон, он обещал вернуться сюда. Он мог бы отомстить за девочку.

— Вы с ума сошли!

— Но не выдумал же я труп Сильви!

— Оставьте меня. Мне надо помолиться.

По щекам у него катились слезы, лицо было отрешенным. Казалось, он стал недосягаемым. Он уже шептал знаменитый 21-й псалом:

Не удаляйся от меня;
Ибо скорбь близка, а помощника нет…
Я пролился, как вода;
Все кости мои рассыпались;
Сердце мое сделалось, как воск,
Растаяло посреди внутренности моей.

Его голос постепенно стихал у меня за спиной, пока я шел через церковь. На паперти я остановился, чтобы полной грудью вдохнуть ночной воздух. Площадь была окутана тьмой, что очень точно отражало состояние моей души: черное ледяное пространство без света и без опор.

Внезапно темноту прорезал свет фар.

На площади стояла машина.

Синий «пежо» капитана Сарразена. «Лучше поздно, чем никогда», — подумал я, направляясь к ней.

50

— Садитесь.

Я обошел «пежо» и сел на пассажирское место. В салоне царила идеальная чистота. Тот безупречный порядок, в котором чувствуешь себя лишним и боишься испачкать сиденье.

— Вы что, выпиваете на службе, майор?

Он учуял запах спиртного.

— Я не на службе. Я в отпуске.

— Теперь-то вы узнали все, что хотели?

Я не ответил. Жандарм улыбался в темноте. Он положил мне на колени мой пистолет и стал терпеливо объяснять:

— Вы вышли из церкви. Вид у вас ошалелый. Значит, вы расспрашивали Мариотта.

— А почему бы вам не рассказать мне о вашем расследовании? Мы бы выиграли время.

— Я дал вам целый день. Расскажите, что вы узнали. А я подумаю, стоит ли вам помогать.

Меня удивила эта перемена в его настроении. Но теперь мне терять было нечего. Я рассказал ему все, что узнал: о Манон, в которую вселился дьявол, о том, как мать убила ее, чтобы уничтожить в ней беса, о подстроенном алиби и о мести за детоубийство четырнадцать лет спустя.

Жандарм молчал. И больше не улыбался.

— Кто же, по-вашему, отомстил за Манон? — спросил он наконец.

— Тот, кто любил ее как сестру. Тома Лонгини.

— Вы его нашли?

— Нет, но об этом я позабочусь в первую очередь.

— Почему же он отомстил только через четырнадцать лет?

— Потому что тогда ему было всего четырнадцать. Теперь его план созрел, решимость окрепла. Он обещал вернуться и вернулся.

— Выходит, он тоже опасный маньяк?

Я не ответил и инстинктивно потянулся к пачке сигарет. Но закурить здесь было бы кощунством. В машине повисло молчание.

— Ваша очередь. Что вам удалось узнать?

— Примерно то же, что и вам.

— Так вы согласны с моими выводами?

— Я согласен с тем, что мать виновна в убийстве, но у меня доказательств не больше, чем у вас. Мне так и не удалось ознакомиться с материалами полицейского расследования. Срок давности истек. Хотя, по-моему, судья Витт уничтожил досье.

— Почему?

— Теперь уже не спросишь. Он умер два года назад.

— А насчет убийцы Сильви вы согласны?

— Нет. Это не Тома Лонгини. Исключено.

В голосе чувствовалась уверенность.

— Откуда вы знаете? Вы его нашли?

— Я его никогда не терял из виду.

— Где он?! — закричал я.

— Перед вами.

От удивления я рта не мог раскрыть.

— Тома Лонгини — это я. Я обещал вернуться и вернулся. Обещал довести расследование до конца и стал жандармом. Даже капитаном жандармов в Безансоне. Когда убили Сильви, я добился, чтобы расследование поручили мне.

— А здешние люди знают, кто вы такой?

— Никто не знает.

— Я вам не верю. Этого не может быть.

— Этой смерти Манон не должно было быть. Я так и не смог с этим смириться.

— Так вы всегда знали, что Сильви — детоубийца?

— Подростком я был в этом уверен. Манон боялась: боялась своей матери. Потом стал сомневаться. Теперь я снова в этом убежден.

— Кто же, по-вашему, убил Сильви?

Он ответил не задумываясь:

— Дьявол.

Я улыбнулся. Я вовсе не собирался выслушивать очередные суеверные россказни. Но Лонгини-Сарразен наклонился ко мне:

— Есть кое-что, чего вы не знаете. Основное звено, позволяющее понять все остальное. В Манон действительно вселился дьявол. Он ее избрал.

Это был настоящий заговор. Заговор умалишенных! Я убрал пистолет в кобуру и взялся за ручку дверцы:

— Этого я уже наслушался! С меня хватит.

Сарразен заблокировал дверцу с моей стороны:

— В этом суть всего дела. Имейте же мужество довести его до конца!

У меня пересохло во рту, язык распух, горло заложило.

— Я был с ней, когда все это происходило, — продолжал он. — Мы не расставались. И вдруг она стала совсем другой: настоящий демон.

— А теперь дьявол вернулся, чтобы отомстить, так, что ли?

— Я имею в виду не фавна с головой козла, а темную силу, которая действует через других.

— Через кого же?

— Пока не знаю, но я его найду.

— А есть у вас доказательства?

— Все просто. Дьявол всегда метит свои жертвы. Были и другие убийства с применением насекомых, лишайника и тому подобного.

— Нет. Я провел поиск по всей стране. Во Франции никто никогда не подвергался таким пыткам, как Сильви Симонис. Ни один убийца не применял кислоты или насекомых.

— Во Франции — нет, а в других странах — да.

— Где же?

— В Италии. Зверь нанес удар там. В Катании, на Сицилии. Для него не существует границ.

Сарразен говорил уверенно. Достаточно уверенно, чтобы я снова засомневался. Передо мной опять промелькнула маска Пазузу. Но я тут же одумался. По Европе вполне мог разгуливать убийца, принимавший себя за дьявола. Сарразен добавил:

— Во всяком случае, ваш приятель был со мной согласен.

— Кто?

— Люк Субейра.

— Так вы его видели? Вы с ним знакомы?

— Мы работали вместе. Но он был не такой, как вы. Он верил в дьявола. А вас надо было еще испытать. Поэтому я и дал вам все раскрутить в одиночку.

— До чего докопался Люк?

— До того же, что и мы с вами. После этого он отправился в Италию. И больше не давал о себе знать.

Вспышка озарения, бросившая меня одновременно в жар и в холод, — информация от Фуко: 17 августа этого года Люк ездил на Сицилию, в Катанию.

— Я вот что предлагаю, — сказал Сарразен. — Вы поедете в Италию, а я продолжу поиски здесь. Ведь это ваша идея — работать в паре.

Что ж, тем лучше, если здесь останется мой союзник. Если действительно в Сицилии существует след, я должен идти по нему. Я взялся за ручку:

— Сначала я проверю вашу информацию по Италии. Если все правда, то я согласен.

Я уже открыл дверцу, когда Сарразен схватил меня за руку:

— Прежде чем уезжать, загляните в Богоматерь Благих дел. Туда, где было найдено тело.

— Зачем?

— Дьявол подписался под преступлением.

Я подумал было о распятии, но жандарм говорил о чем-то другом.

— Где мне искать?

— Решайте сами. Все это — посвящение, понимаете?

— Понимаю. У вас есть батарейки?

51

— Pronto?[15]

Я только что набрал номер мобильника Джованни Каллаччуры, заместителя прокурора Милана. Год назад я расследовал с ним убийство римского врача в Париже. Для меня это было убийство, для него — месть и коррупция, а в итоге все вылилось в крепкую дружбу для нас обоих.

— Pronto?

Подбородком я прижал трубку к плечу — дорога все чаще петляла. Порывы ветра приподнимали мою машину над шоссе, а вершины елей клонились в лучах фар. Я быстро приближался к монастырю Богоматери Благих дел.

— Sono[16] Матье Дюрей.

— Матье? Come stai?[17]

В голосе звучали смех и бодрость. Как далек он от моих кошмаров. Я объяснил цель своего звонка особенностями убийства и вероятностью того, что в Сицилии произошло нечто подобное. Итальянский свободно лился из моих уст. Заместитель прокурора рассмеялся:

— Вот уж никогда бы не смог заниматься таким расследованием. Прямо жуть берет. Чего ты хочешь от меня?

— Собери сведения по убийству в Катании.

— Хорошо. В каком году это было?

— Не знаю, но думаю, не очень давно.

— Это срочно?

— Горит!

— Сейчас прямо и займусь. Буду вести поиски из дома…

Я поблагодарил его. И ведь ни слова о том, что сегодня воскресенье и уже девять часов вечера. Ни единого упрека за то, что не звонил целых полгода. Так я понимаю дружбу: никаких обязательств, кроме одного — всегда отвечать «здесь», когда возникнет нужда. Я не отпускал педаль газа, поднимаясь все выше в гору.

Нахлынули воспоминания о моем первом приезде в обитель Богоматери Благих дел: яркие краски гор, буйство водных потоков… Теперь все покрыла тьма. Под порывами ветра угрозы и заросли сплелись в единое целое. Слова Сарразена стучали в мозгу, обрушиваясь на меня на каждом повороте, словно волны на палубу сбившегося с пути грузового судна.

Показался указатель «Богоматерь Благих дел». Я по-прежнему ехал вперед, но о том, чтобы стучаться к миссионерам, а потом еще полчаса идти, не могло быть и речи. Должна быть еще одна дорога — выше, которая ведет прямо на плоскогорье. Через пару километров я заметил тропинку, которая, судя по указателю, шла к скале Рэш.

Я проехал по ухабам еще минут десять, когда слева показалась стоянка из утрамбованного краснозема. Здесь висела табличка: «Гора Рэш. Высота над уровнем моря 1700 километров». Однако я проехал мимо стоянки и чуть подальше остановил машину в траве, инстинктивно соблюдая осторожность. Заглушил мотор, открыл бардачок и вставил в электрический фонарик батарейки, которые мне дал Сарразен.

Стоило мне выйти из машины, как ветер ударил прямо в лицо. Шквальные порывы то срывали с меня плащ, то, наоборот, прижимали его к телу. Согнувшись в три погибели, я шел по тропинке. Она вела к длинной площадке, уставленной столами и деревянными скамейками. Внизу чуть подальше я разглядел долину, которая была мне нужна. Но от нее меня отделяли темные заросли елей.

Я углубился в лес, ориентируясь только по звуку водопада, доносившемуся до меня между завываниями ветра. Густая поросль мешала мне продвигаться вперед, еловые ветви царапали лицо. Терновник цеплялся за ноги. Щебенка хрустела и скатывалась вниз, пока я продирался сквозь кусты.

Очень скоро я совершенно сбился с пути, спутав шум воды с шелестом листвы, однако решил еще немного пройти вперед по склону: рано или поздно появится какой-то просвет.

Наконец я выбрался из леса, словно из-за театрального занавеса, и оказался на поляне. Мне просто повезло. Остановившись, я окинул взглядом уже знакомый пейзаж: круг скошенной травы до самого края пропасти. При свете луны поляна казалась серебристой. Несколько секунд передышки, чтобы собраться с мыслями, и я двинулся дальше. Лонгини-Сарразен сказал мне: «Дьявол подписался под преступлением». Значит, где-то здесь должен быть след, сатанинский знак. Но жандармы его не нашли. Один Сарразен вернулся на место преступления и разобрал эту подпись. Я уже стоял на краю скалы, как было в первый раз. Обернувшись к плоскогорью, я стал размышлять. Жандармы — безансонские профессионалы из Отдела оперативных расследований — обшарили здесь все: каждую пядь земли, каждый клочок травы. Что мог сделать я один, к тому же ночью?

Я сосредоточился на елях, окружавших поляну. Они напоминали фалангу воинов в черных Доспехах. А что, если жандармы ограничили поиски поляной? И никому не пришло в голову обшарить лес… Никому, кроме Сарразена.

Я поднялся по склону и остановился на границе леса. То, что я задумал, было немыслимо: в темноте обследовать землю, корни, стволы деревьев, чтобы найти неизвестно что. Решив не думать об этом, я зажег фонарь и погрузился в потемки. Начав с середины, я двигался по оси, на которой находилось тело, но в сотне метров от этого места. Наклонившись над землей, я пытался разглядеть хоть что-нибудь.

Так я осматривал каждый ствол, раздвигая ветки и заросли. Ничего. За десять минут я обшарил лишь несколько квадратных метров. Еловые ветки начинались совсем низко — если и была какая-нибудь надпись на коре, то не выше одного метра от земли. Согнувшись пополам, почти опустившись на колени, я продолжал искать, сосредоточившись в основном на деревьях.

Полчаса спустя я поднялся. Дыхание вырывалось изо рта облачками пара. Все тело пылало и в то же время было охвачено холодом. Даже здесь, среди ветвей, ветер пронизывал меня насквозь. Я снова взялся за поиски, едва не зарывшись в иголки. Задыхаясь и стуча зубами, одной рукой я разгребал иголки, а другой ощупывал кору. Ничего.

И вдруг пальцами я ощутил линию. Длинный надрез, неровный, зигзагообразный. Я оборвал траву вокруг, чтобы она не загораживала свет фонарика. Сердце замерло. На коре отчетливо виднелась надпись, вырезанная ножом:

Я ЗАЩИЩАЮ ЛИШЕННЫХ СВЕТА

Это и есть подпись дьявола? За пятнадцать лет изучения богословия я ни разу не слышал такого термина. Я заметил еще кое-что. Буквы, вырезанные на коре, были неровными. Я узнал почерк. Так же была написана светящаяся надпись в исповедальне. «Я ЖДАЛ ТЕБЯ».

«Один враг, один и тот же», — подумал я, когда вдруг ощутил вибрацию: мобильник! Не сводя глаз с надписи, я выпутался из веток и нащупал карман.

— Алло?

— Pront…

Голос Каллаччуры, но очень плохая связь. Я повернулся и крикнул:

— Джованни? Ripetimi!

— Piu… tar…

— RIPETIMI! Повтори!

Повернувшись в другую сторону, я разобрал слова, словно уносимые резким ветром:

— Я тебе перезвоню… позже, если связь…

— НЕТ! Я тебя слышу. У тебя есть новости?

— Дело уже у меня. Все тот же бред: разложение, укусы, язык. Что-то невероятное.

— Жертва — женщина?

— Нет, мужчина. Лет тридцати. Но почерк, несомненно, тот же.

Значит, серийный убийца совершает очень похожие преступления и в других странах Европы. Убийца, который вообразил себя самим Сатаной…

— А рядом с телом были какие-то религиозные символы? Над ним надругались?

— Можно сказать, что да. У него во рту торчало распятие. Как будто… Ну, в общем, ты понимаешь.

— Дело было на Сицилии?

— Да, в Катании.

— А когда?

— В апреле двухтысячного года.

Я прикинул: география убийств, которые разделяло несколько лет, один и тот «modus operandi».[18] Сомневаться не приходится: серийный убийца. Итальянец продолжал:

— Прислать тебе досье? Мы…

— Нет. Я сам приеду.

— В Милан?

— Я сейчас в Безансоне, в нескольких часах пути.

— Точно приедешь?

— Точно. Не могу рассказать по телефону, но дело принимает четкие очертания. Серийный убийца, который считает себя дьяволом. Он совершил убийство здесь, в Безансоне, в июне этого года. И наверняка еще где-то в Европе. Я немедленно свяжусь с Интерполом. После Италии и Франции он…

— Подожди, Матье. Убийство в Катании совершил не твой псих.

Связь снова пропала, и мне пришлось опять искать угол, чтобы поймать сигнал.

— Что?

— Я сказал: убийство в Катании совершил не твой псих.

— Почему?

— Потому что убийца задержан!

— ЧТО?!

— Это женщина. Жена жертвы. Агостина Джедда. Она созналась и все подробно рассказала: о примененных препаратах, насекомых, инструментах. Она медсестра.

— Когда ее арестовали?

— Вскоре после убийства. Она не оказала сопротивления.

В очередной раз моя версия разлеталась вдребезги.

Не могла эта итальянка убить Сильви Симонис, потому что сама уже была под стражей. Но в то же время было совершенно невероятно, чтобы двое разных убийц применяли одинаковые специфические методы.

Я ощупал надпись на коре: Я ЗАЩИЩАЮ ЛИШЕННЫХ СВЕТА. Что бы это значило?

Я прокричал в трубку:

— В «Нью-Бостоне». Завтра утром в одиннадцать!

III

Агостина

52

С дороги я позвонил Сарразену и сообщил о своих открытиях: о надписи на коре и об убийстве Сальваторе Джедды. Отныне мы вели расследование вместе, обмениваясь информацией. Жандарм не возражал. Итальянский след для него обрывался. Ему удалось собрать лишь кое-какие сведения об Агостине Джедде через знакомого в Интерполе, но он так и не смог продолжить расследование по ту сторону Альп.

В 23 часа я пересек швейцарскую границу, а ближе к полуночи миновал Лозанну. Автобан Е62 шел по берегу озера Леман. Несмотря на напряжение и усталость, я невольно любовался красотой ночного пейзажа. Города Веве, Монтре, Лозанна походили на Млечный Путь, опустившийся на холмы.

Я несколько раз звонил Фуко, но работал только автоответчик. Я представил себе, как уютно они с женой и сыном воскресным вечером устроились перед телевизором, и холод и враждебность окружавшей меня ночи поразили меня еще сильней. В который раз я подумал о своих трех обетах: послушания, бедности и целомудрия. Я сам этого захотел, не говоря уже о дополнительном обете, который сопровождал меня неотступно: одиночестве.

Половина первого. Фуко наконец перезвонил. Я велел ему завтра же с самого утра расширить поиски убийств с применением насекомых. Прочесать всю Европу, связаться с Интерполом и полицией других европейских столиц. Фуко пообещал сделать все возможное, но наше расследование оставалось неофициальным, и Дюмайе потребует от него отчетов по текущим делам уголовки.

Я пообещал ему позвонить дивизионному комиссару (хотя мне полагалось через несколько часов самому появиться в Конторе) и отсоединился. За городом Эгль исчезли даже редкие огни. Лишь на горизонте можно было различить темные Альпы. Окутанная мраком дорога была совершенно безлюдной. Не считая двух ярких фар, которые вот уже некоторое время отражались в моем зеркале заднего вида.

Час ночи. Я миновал Мартиньи, Сион. Надвигалась крепостная стена гор. Въехав в туннель Сьерр на скорости, превышавшей сто пятьдесят километров в час, я обогнал несколько машин. Их фары удалялись, дрожа в моем зеркале заднего вида, сливаясь с оставшимися позади огнями. Но две ослепительно-белые фары не отставали. Сто шестьдесят, сто семьдесят километров в час… Они неотступно следовали за мной, эти ксеноновые фары, словно иглы, пронизывающие ткань ночи.

Один за другим сменялись туннели. Наконец фары исчезли. Я облегченно вздохнул. Может, у меня начиналась паранойя, но надпись в исповедальне не выходила из головы: «Я ждал тебя». И та, другая, вырезанная на коре: «Я защищаю лишенных света». Так что мысль о том, что опасный маньяк преследует меня по пятам, не так уж нелепа.

Я несся вперед по национальной двухрядной дороге. Минуя города, я старался ехать медленнее. Висп, Бриг — самое сердце кантона Вале. Пейзаж опять изменился. Дорога сузилась, темнота сгустилась. Ни одного фонаря, ни одного указателя. Я сбросил скорость и въехал на Симплонский перевал.

Дорога резко пошла вверх. Падал снег. Скалы по обе стороны шоссе сверкали белизной, будто их обрызгали светящейся краской. Из-под колес у меня вылетали тучи сухих иголок, ели попадались все реже. Вокруг ни души. Ветер не отпускал мою «ауди», в салон проникал холод, так что мне не терпелось оказаться на другой стороне перевала и начать спуск.

Кажется, у меня начались видения: хлопья снега превращались в птиц, в завитушки, китайские иероглифы рассыпались перед лобовым стеклом. Я не стал включать фары на полную мощность: свет отражался от сплошной снежной завесы.

Усталость разливалась по всему телу, ослабляя рефлексы, веки налились свинцом. Сколько времени мне не удавалось выспаться? От перепада высоты заложило уши, и я окончательно впал в оцепенение…

Я решил остановиться по другую сторону перевала, на итальянской границе, чтобы поспать хоть несколько часов. В конце концов, я и так опережал свой график и спокойно мог выехать около семи, чтобы к десяти оказаться в Милане.

Вдруг яркий свет залил заднее стекло моей машины. Снова ксеноновые фары. Я нажал на газ и взглянул в зеркало заднего вида, но не различил ничего, кроме белого светящегося пятна. Мой преследователь включил фары на полную мощность. Я посмотрел на дорогу — там тоже за снежной завесой ничего не было видно. Снег повалил вдвое гуще. Фары, отражаясь в зеркале заднего вида, ослепляли меня. Я опустил зеркало и сосредоточился на сугробах у обочины — единственных оставшихся ориентирах, помогавших не сбиться с пути…

Наконец мне удалось оторваться от фар. За следующим поворотом машина исчезла. Трясясь от страха, я попытался понять, что происходит. Кто это мог быть? Убийца из Сартуи? Кто-то другой, связанный с расследованием? Или просто агрессивный водитель?

Словно в ответ послышался свист пули, чиркнувшей по крыше моей машины.

53

Я снова нажал на газ. Меня все больше охватывала паника, заглушая все чувства, мысли, рефлексы. Стрельба была особенно опасна на этой скользкой дороге с крутыми поворотами. Я невольно сбросил скорость. Слепящий свет фар снова залил машину. На долю секунды я поверил, что все это мне привиделось и свистела не пуля. Человек, ведущий машину по такой дороге, не мог одновременно вести стрельбу. В ответ на мои мысли очередной выстрел сотряс «ауди». Выходит, их двое: водитель и стрелок. Прекрасный тандем для охоты на человека.

Я снова увеличил скорость. В голове билась одна мысль: у меня нет шансов. У них более мощная машина. Их двое, и они вооружены. Я же был один — совершенно один. Мое будущее похоже на эту дорогу: езда вслепую на свою погибель.

Теперь я ехал, втянув голову в плечи, судорожно вцепившись в руль. В глубине исполненной отчаяния души я искал хоть крупицу надежды.

«Машина в порядке, — убеждал я себя. — Я не ранен… Я…»

Заднее стекло разлетелось вдребезги. В салон ворвались холод и слепящий свет. В тот же миг колеса заскользили по дороге. Мотор взревел. Я сделал резкий поворот влево, сдал назад, потом снова вильнул вправо. Очередная пуля пролетела мимо. Я снова крутанул руль и наконец выровнял машину.

Тут на мое счастье появился туннель. Огни и прямая дорога изменили расстановку сил. Я поправил зеркало заднего вида и наконец-то рассмотрел преследователей: БМВ-седан с тонированными стеклами, чей черный кузов блестел как лакированный. В слепящем свете фар я не мог разобрать номерной знак. Водителя я тоже не мог разглядеть, но пассажир в черной маске наполовину высунулся из окошка, держа в руках винтовку с глушителем. Он показался мне воплощением моей смерти.

На долю секунды я замер, пораженный этой картиной: огоньки, бегущие по блестящему кузову, свет фар, отливающий розовым, и убийца, сгорбившийся над своим оружием… Совершенная боевая машина: гладкая, беспощадная, бьющая точно в цель.

На этот раз я выжал из машины все, что мог. «Ауди» против БМВ — поединок продолжался. Асфальт и бетонные стены туннеля остались позади. С завораживающей быстротой мимо проносились огни. И все-таки БМВ настигал меня. Оставался последний шанс — нанести ответный удар. Я вытащил пистолет из кобуры, обернулся и прицелился. Сбавил скорость. Автомобиль приближался, и тогда я с воплем нажал на курок. Отдача была такой, что я едва не выронил пистолет, но увидел, как БМВ сильно тряхнуло и он вильнул назад, взвизгнув шинами. Почти победа.

Впереди небо, снег и новый туннель на склоне горы. В порыве вдохновения в последний миг перед въездом в туннель я резко свернул вправо на боковую дорогу, ведущую к стройке на скале, проскочил по щебенке и поехал по крыше туннеля. БМВ скрылся в темном зеве туннеля. Очередная передышка, хотя и недолгая. Преследователи будут ждать меня у выезда из туннеля…

Меня охватило непреодолимое желание бросить машину и спасаться пешком. Но куда бежать? Заблудиться в горах? У моих преследователей наверняка есть инфракрасные датчики. Охота на человека будет еще больше похожа на травлю зверя.

Я включил первую передачу и медленно двинулся вперед с выключенными фарами, трясясь на каменистой тропинке, лихорадочно ища выход. Снег валил пуще прежнего, и края шоссе совсем потерялись в темноте.

Но тут тропинка вновь повернула к дороге. Я так и не нашел выхода. Однако тишина вернула мне надежду. Я остановился у самого шоссе и прислушался: ни звука мотора, ни света фар. Переключив скорость, я очень медленно двинулся к дороге. Ни одной машины не видно. Может, они прекратили преследование? Или проехали вперед, решив оставить меня в живых?

Но стоило мне переключить скорость, как снова вспыхнул ослепительный свет. Ксеноновые фары. Не спереди, не сзади, а надо мной! Я скрючился на сиденье и схватился за зеркало заднего вида, пытаясь отразить свет фар. Убийцы стояли на крыше туннеля.

Я понял, что произошло. Внутри туннеля они обнаружили другой выезд на боковую дорогу и ехали за мной с погашенными фарами до края тропинки, а потом заняли удобную для обстрела позицию на высоком мысу.

На меня обрушился поток пуль. Ветровое стекло разлетелось вдребезги, как только я попытался тронуться с места. Шины вгрызлись в асфальт. В зеркале заднего вида я увидел нечто невероятное: сверкающие фары летели в ночи по воздуху, как два светящихся шара. Убийцы прыгнули прямо в пустоту. Их автомобиль с грохотом опустился на дорогу, подняв тучу снега вперемешку с искрами, и рванулся вперед. Мне показалось, что земля содрогнулась. Я выжал педаль газа и включил фары. Погоня продолжалась.

Мелькали тощие, облезлые ели, скалистая стена, сугробы. Буря утихла, и теперь можно было хоть что-то разглядеть. Я попытался собраться с мыслями. И не мог. Мысль была одна: как можно скорее добраться до границы и таможенников. Сколько километров мне надо продержаться? Тридцать? Пятьдесят? Семьдесят?

Снова взглянув в зеркало, я убедился, что белые фары никуда не делись — они по-прежнему вспыхивали на поворотах. Внезапно я выехал на развилку. Попытался затормозить, но слишком поздно: колеса заблокировало, но «ауди» продолжала по инерции двигаться вперед. Я снова вывернул руль, однако капот уже занесло.

Скользя по обледенелой дороге, машина врезалась в снежный склон — и мотор заглох. Наступила тишина. У меня перехватило дыхание, руль вдавило в ребра. Оглушенный, я нащупал ключ зажигания. Мотор заурчал, и машина тронулась.

Задним ходом я выбрался из сугроба и вырулил на шоссе. Несмотря на задержку, преследователи не смогли меня догнать. Но забрезживший было огонек надежды сразу угас: педаль газа не действовала. Взглянув на приборную панель, я понял, что вода в радиаторе перегрелась. Что за черт!

Обернулся: ксеноновые фары были уже у ближайшего за мной поворота. Я яростно давил на педаль. Бесполезно. Громко выругавшись, я саданул по рулю: должно быть, в момент столкновения снег попал в решетку радиатора и забил вентиляционные отверстия. Машина перегрелась: из-под капота пробивались струйки пара. На этот раз все пропало.

И тут я увидел указатель: «Поселок Симплон». Не раздумывая, я погасил фары и съехал на эту развилку как раз в тот момент, когда позади из мрака вынырнул БМВ. Убийцы заметили меня слишком поздно и пронеслись мимо по основному шоссе. За спиной раздался визг тормозов. Продолжая ехать по инерции, я все же выиграл несколько секунд.

На поляне громоздились бульдозеры, экскаваторы, кучи стройматериалов. Ударом локтя я повернул машину в ту сторону. Прямо передо мной высилась груда засыпанных снегом досок. Я зажмурился и продолжал ехать прямо. Снова удар — я ощутил столкновение всем телом. Плечом я выдавил дверцу, закашлялся и вывалился наружу.

Первое, что я почувствовал, упав на землю, был холод. Я встал на колено и укрылся за кучей строительных блоков. Хоть какая-то передышка. Я прислушался к ночи, к безмолвию. Снег прекратился, температура опустилась намного ниже нуля.

Рядом хлопнула дверца машины. Я рискнул выглянуть из своего укрытия — никого. Бежать через лес? Добраться до поселка? Но сколько у меня шансов разбудить кого-нибудь, прежде чем меня заметят? Меня охватил страх. Я трясся всем телом. Брови и волосы покрылись белыми кристаллами инея. Я начал замерзать. В кармане я нашел пару резиновых перчаток и кое-как их натянул. Мне вспомнилось все, что приходилось слышать о смерти от переохлаждения. Об этом часто рассказывали миссионеры с Крайнего Севера, которых я встречал в Папской семинарии. Сначала человек дрожит, и это добрый знак — тело пытается согреться. Но когда уже не можешь бороться с холодом, температура тела снижается на градус каждые три минуты. Дрожь прекращается. Сердце бьется медленнее, и кровь больше не достигает поверхности кожи и конечностей. Наступает «белая смерть». Когда температура тела снижается на одиннадцать градусов, сердце перестает биться, но еще раньше впадаешь в кому.

Сколько же у меня времени?

Я снова выглянул наружу. Теперь я их увидел. Они осторожно продвигались с винтовками наперевес. На них были длинные пальто из черной кожи. Изо рта вырывались облачка пара. Один из них ударился об угол бульдозера, но никак не отреагировал: видимо, холод подействовал как обезболивающее. Они тоже замерзали. Все мы попались в одну ловушку. Теперь мы пленники ночи и вскоре превратимся в ледяные статуи.

Надо было шевелиться. Делать что угодно, лишь бы согреться. Я принялся раскачиваться взад-вперед, пока в конце концов не свалился в снег. Может, доползти до елей и хотя бы укрыться от ветра? Шаги приближались. Я перекатился на спину и попытался выхватить пистолет. Пришлось держаться за рукоять двумя руками — настолько окоченели пальцы. И тут я почувствовал, что в меня целятся. Я поднял голову: надо мной стоял убийца с винтовкой в руках, из-под его маски шел пар, образуя голубоватый ореол. Я закрыл глаза и сделал то, что сделал бы на моем месте любой человек, будь он христианин или нет: стал молиться. Всеми силами души я призвал Господа на помощь. И тут послышался голос:

— Wer da?[19]

Я повернул голову и со слезами на глазах различил электрические фонарики и серебристые погоны. Патруль швейцарских таможенников! Я снова посмотрел прямо перед собой: убийца исчез. Где-то неподалеку раздавались его бегущие шаги. Слышалась немецкая речь. Шум мотора. Погоня возобновилась, но на этот раз охотники стали дичью. Мою машину таможенники под досками не заметили.

Мне удалось засунуть пистолет в карман и перевернуться на живот. Не чувствуя ног и опираясь на локти, я пополз к своей машине. Я уже не ощущал ни своего тела, ни холода. Вот и дверца. Спиной вперед, словно паралитик, я протиснулся внутрь. Оказавшись на сиденье, стал шарить под рулем в поисках ключа зажигания, с трудом повернул его двумя руками и — о чудо! — мотор заработал. Видимо, от удара решетка радиатора очистилась ото льда. Салон начал отогреваться. Я локтем передвинул рычажок, усилив поток воздуха. Скорчившись у решетки и вытянув руки, я ждал, когда пойдет теплый воздух, разгоняя по телу кровь. Мало-помалу я осознал, что вокруг меня тишина, пустынный лес и в нескольких километрах — граница.

Когда руки и ноги обрели подвижность, я включил задний ход и выбрался из груды досок. Скоро появится следующий патруль. Я развернулся, включил первую передачу и выехал со стройки.

Через несколько минут я уже направлялся в Италию. Мотор, пусть на последнем издыхании, но все же работал. И я был цел и невредим! Хотя и в тупике. В разбитой машине я не смогу пересечь границу…

Я проехал поселок с названием Гондо и заметил тропинку, которая вела вниз и в сторону — видимо, к реке или опушке леса. Я устроился под елями и почувствовал, как стихает ветер: хоть какое-то — укрытие.

Я затормозил, не заглушая мотора, на негнущихся ногах выбрался наружу и вытащил из багажника дорожную сумку. Потом снял плащ, натянул два свитера, непромокаемую куртку и поверх снова надел плащ. Затем надел шапочку и перчатки, настоящие, и несколько пар носков. Потом устроился на переднем сиденье у самой вентиляционной решетки, из которой вырывался горячий воздух, пропахший моторным маслом.

Наконец, согревшись, я нащупал в кармане мобильник и набрал номер Джованни Каллаччуры. Его телефон был на автоответчике, и после сигнала я прошептал по-итальянски:

— Когда получишь это сообщение, перезвони мне. Срочно!

Затем я свернулся на сиденье лицом к решетке с горячим воздухом. Я ни о чем не думал. Только одно ощущение владело мной — я жив! И этого было вполне достаточно. Я заснул, прижимая к щеке мобильник, как крохотную подушку.

54

Меня разбудил утренний свет. Я сел и с трудом разлепил веки. Вид был изумительный: между двух гор поднимался солнечный диск, похожий на кровавую рану. А над ним облака цеплялись за вершины горных хребтов. Снега вокруг уже не было, и проступили склоны, покрытые жухлой травой и опавшими листьями.

Часы показывали 7.30. Я проспал четыре часа, а Каллаччура мне так и не позвонил. Я снова набрал его номер. Теперь мой мобильник работал в зоне действия итальянской сети.

— Pronto?

— Это Матье. Ночью я оставлял тебе сообщение.

— Я только просыпаюсь. Ты что, уже в Милане?

Я рассказал ему о своих ночных приключениях и подвел итоги: машина изрешечена пулями, я сам смахиваю на бродягу и пересечь границу не смогу.

— Где точно ты находишься?

— На выезде из поселка Гондо. Сюда сворачивает тропинка на правой стороне шоссе. Я в самом конце этой тропинки.

— Я перезвоню через несколько минут. Capito?[20]

В кармане я нашел пачку «кэмел» и с наслаждением закурил. Ко мне вернулась ясность мысли, а вместе с ней — убийственные вопросы. Кем были нападавшие? И почему напали именно на меня? Только в одном я был уверен: мои преследователи не имели ничего общего с убийцей Сильви Симонис. С одной стороны, два профессионала, с другой — серийный убийца, одержимый безумием. Завибрировал мобильник.

— Сделай точно так, как я говорю, — велел Каллаччура. — Возвращаешься на основную дорогу, трассу Е шестьдесят два, и едешь два километра. Там увидишь цистерну с надписью «Contozzo». Паркуешься за ней и ждешь. Через час за тобой приедут двое полицейских в штатском.

— Почему полицейские?

— Они тебя доставят в Милан. А мы с тобой встретимся в одиннадцать, как договаривались.

— А как же моя машина?

— Ею займутся. Возьми свои вещи так, чтобы больше не возвращаться.

— Спасибо, Джованни.

— Не за что. Сегодня я получил еще кое-какие подробности по твоему делу. Мне обязательно надо с тобой поговорить.

Я отключился и снова закурил. Несмотря на порывы ветра, проникающие в салон, мотор все еще работал, и в машине было тепло. Но выйти помочиться мне все же пришлось. У меня ломило все тело, но жизнь брала свое. Пройдя несколько шагов, я почувствовал, как разогреваются кровь и мышцы. От голода закружилась голова. Под тропинкой протекала речка, я спустился к ней и долго пил ледяную воду, смакуя самый чистый завтрак на свете. Затем снова сел в машину и отправился к месту встречи.

Я остановился позади цистерны и стал ждать, не глуша мотора. Так прошел час, я выкурил уже три сигареты. Но не было видно ни таможенников, ни любопытных фермеров. Зато можно пораскинуть мозгами.

В голове у меня все смешалось. Виновность Сильви Симонис. Двойная личность Сарразена-Лонгини. Убийство Сильви. Аналогичное убийство, совершенное в Италии, причем в этом случае убийца известен и сознался. А теперь еще эти двое, напавшие на меня… Страшная путаница, и каждый ответ порождает новые вопросы.

Но одна деталь не давала мне покоя. Повинуясь внезапному порыву, я набрал номер Марилины Розариас, директрисы приюта Богоматери Благих дел. 7.45: должно быть, филиппинка только что окончила свои утренние молитвы.

— Кто говорит?

В голосе недоверие и враждебность.

— Матье Дюрей, — произнес я, откашлявшись. — Полицейский. Эксперт.

— У вас какой-то странный голос. Вы все еще где-то поблизости?

— Мне пришлось уехать. В прошлый раз вы не все мне рассказали.

— Вы обвиняете меня во лжи?

— В утаивании правды. Вы мне не сказали, что в восемьдесят восьмом году после смерти дочери Сильви Симонис обратилась в вашу обитель за утешением.

— Мы обязаны хранить тайну.

— Сколько времени она пробыла в приюте?

— Три месяца. Она приходила по вечерам, а утром уезжала на работу.

— В Швейцарию?

— Что вам еще нужно?

Внезапно у меня возникла уверенность: Марилина знала о детоубийстве. Либо Сильви ей призналась, либо она догадалась сама. Я рискнул:

— Быть может, она пыталась забыть о какой-то своей ошибке?

Молчание. Когда Марилина снова заговорила, ее голос прозвучал строго:

— Она была прощена.

— О чем вы говорите?

— Что бы Сильви ни совершила, она молила Господа о прощении, и Он ее услышал.

— Вы что, работаете в чистилище?

— Не иронизируйте. Сильви получила прощение. У меня есть доказательство того, о чем я говорю, понимаете?

Я заметил в пятистах метрах от себя серый «фиат», едва ли в лучшем состоянии, чем моя машина. Мой эскорт.

— Я еще приеду к вам, — предупредил я ее.

— Мне нечего вам сказать. Но я буду молиться за ваше спасение. В вас слишком много гнева, чтобы понять эту историю. Вам следует хранить чистоту, чтобы встретиться лицом к лицу с врагом, который вас ждет.

— С каким врагом?

— Он вам хорошо известен.

Она отключилась. «Фиат» был уже рядом. Общение с итальянскими полицейскими было сведено к минимуму. Оба они были хорошо проинструктированы. Ни слова о состоянии моей машины и том положении, в которое я себя поставил: бродячий француз, потерявшийся в нескольких километрах от границы. Я забрал сумку и мысленно попрощался со своей старушкой, посочувствовав страховой компании. Заявлю об угоне, не вдаваясь в подробности.

Итальянскую таможню мы прошли без проблем. Удобно устроившись на заднем сиденье, я любовался пейзажем. Он был тот же, что и со швейцарской стороны, но меня охватило чувство, будто я прошел сквозь зеркало и попал в итальянское отражение тех гор, видом которых наслаждался на рассвете. Меня приветствовали водные потоки. Туннели сменились попадавшимися все чаще мостами. Я уже ни о чем не думал, только ощущал всем своим израненным телом глухие толчки и не заметил, как глубоко заснул.

Когда я проснулся, мы проехали Варезе. Вокруг уже не было ни елей, ни горных потоков. Мы неслись по трассе А8. Казалось, что бесконечная Ломбардская равнина разворачивается перед нами до самого Милана.

В 10.30 мы подъехали к окраине этого крупнейшего промышленного центра. Несмотря на плотное движение на дороге, мои конвоиры не поставили мигалку. Спокойные, молчаливые, непроницаемые, они были похожи на телохранителей, с которыми мне довелось столкнуться в первый мой приезд в Милан: тогда они охраняли судей, участвовавших в операции «Mani pulite».[21]

Милан остался таким же, как в моих воспоминаниях.

Плоский прямоугольный город, одновременно сумрачный и светлый. Легкая меланхолия витала над его проспектами, но связана она была не с любовью и не с какой-либо романтической эпохой, а с миновавшей промышленной эрой. Здесь сожалели не о тишине озер и превратностях любви, а лишь о промышленном подъеме шестидесятых годов, о шуме машин, об эпохе «Фиата» и «Пирелли». В этой долине, где никогда не дует ветер, еще не забылась добрая старая мечта хозяина-капиталиста, одиноко живущего на своей современной вилле: построить новый мир, где будет много механизмов, заводских труб и лир.

Корсо Порта Витториа.

Дворец правосудия представлял собой массивный храм с высокими квадратными колоннами. Вся площадь, казалось, повторяла его строгие геометрические формы. Телефонные кабинки установлены под прямым углом к булыжникам мостовой, рельсы, по которым разъезжают оранжевые трамваи, строго перпендикулярны дворцу.

11 часов ровно.

Я вышел из машины и переступил порог кафе «Нью-Бостон», находящегося как раз напротив дворца на углу улицы Карло Фрегульи.

Каждый мой шаг казался мне чудом.

55

— Отлично выглядишь.

Джованни Каллаччура предпочитал сдержанный юмор. Верзила родом из Северной Италии, с высоким лбом и тонкими усиками над капризным ртом. Всегда носивший одежду от «Прада», он выглядел куда более стройным, чем можно было предположить, судя по его круглому лицу. Сегодня на нем были узкие брюки из серой шерсти, свитер «под горлышко» из коричневого кашемира и темно-синяя стеганая куртка. Как будто он только сошел с витрины магазина на Корсо Европа.

Я указал ему на стул напротив. Помощник прокурора сел и заказал кофе. «Нью-Бостон» — типичная egelateria:[22] длинная оцинкованная стойка, смешанный запах кофе, повидла, панини и круассанов в хромированных вазочках. Стулья были сливового цвета, а скатерти — розового. Каждый круглый стол напоминал гигантскую пастилку от ангины.

— Расскажи о своей безумной ночи, — попросил он, снимая темные очки.

— Сначала ты. Не знаешь, моих преследователей задержали?

— Они скрылись.

— Скрылись? В нескольких километрах от границы?

— Но ты-то отлично спрятался в подлеске.

Я отпил глоток кофе — настоящий экстракт жженой земли — и долго разглядывал булочку с шоколадом, которую заказал, но так и не смог к ней притронуться.

— Здесь можно курить? — спросил я.

— Пока еще можно.

Каллаччура вынул сигарету и подтолкнул ко мне пачку «Давидофф». Я тоже закурил. И по эту сторону границы всюду висели таблички: «Fumare uccide».[23] Каллаччура заметил мои посиневшие от холода пальцы:

— Давай отвезу тебя к врачу.

— Все в порядке.

— Что же произошло ночью?

Я вкратце рассказал ему о своем бегстве-погоне, подчеркивая важные детали: убийцы были профи, вооруженные оптическими винтовками… Ничего общего с обычными грабителями, какие попадаются на границе. Не дав мне перевести дух, Каллаччура приказал:

— А теперь расскажи о расследовании, которое тебя сюда привело.

Я рассказал ему об убийстве Сильви Симонис, о детоубийстве, совершенном ею четырнадцать лет назад. О таинственной связи между двумя этими преступлениями. Упомянул о своем сотрудничестве с Сарразеном-Лонгини, жандармом-мстителем, которому я доверял только наполовину. Умолчал лишь о самом начале этого кошмара — о Люке Субейра и его самоубийстве, — не хотелось еще больше запутывать это дело.

Некоторое время Каллаччура сидел молча, не выпуская сигары изо рта, и только теребил в руках солнечные очки.

— Все это как-то не укладывается в голове, — сказал он наконец.

Я потер затылок, который еще ныл после вчерашнего столкновения:

— Особенно когда наклоняюсь.

Он и не подумал улыбнуться, достал из кейса и положил передо мной тоненькую красную папку.

— Это все, что мне удалось найти. Милан далеко от Сицилии. Когда вчера ты рассказал мне о своей истории, я не сразу вспомнил. На самом деле два года назад это убийство наделало много шума. Сначала все подумали, что речь идет об одном из тех зверских убийств, которыми славится Сицилия. Но все изменилось, когда была установлена личность убийцы.

— То есть?

— Это длинная история. И очень итальянская. Сам увидишь. В Катании ты легко найдешь все подробности.

— Хотя бы вкратце расскажи мне факты.

Итальянец решительно допил кофе:

— Агостина Джедда была обычной медсестрой и проживала в Патерно, предместье Катании. Она вышла замуж за друга детства, Сальваторе, электромонтажника. Ничего особенного. Однако в прошлом году она ни с того ни с сего убивает его самым зверским способом.

— Какой у нее был мотив?

— Она не пожелала его назвать.

— Ты уверен, что в этом деле те же особенности, что и в моем?

— Можешь не сомневаться. Разная степень разложения, насекомые, укусы, отрезанный язык. Я даже слышал о лишайнике в грудной клетке. Тебе это ни о чем не говорит?

Я кивнул. Но как два столь схожих убийства могли быть совершены двумя разными лицами? Были и другие нестыковки.

— Такое убийство требует специальных знаний, труднодоступных препаратов.

— Агостина была медсестрой, она имела доступ к кислотам. А что касается насекомых, то, по ее словам, она собирала их с падали на свалках. Это трудно проверить.

Я потянулся к папке, но Каллаччура прижал ее рукой:

— Должен тебя предупредить.

— О чем?

— Во всем этом деле есть что-то мистическое.

Я бы выразился иначе — зловещее. Он продолжал:

— Этим расследованием занимается не только полиция. Делом Агостины заинтересовались также церковные власти.

— Какие еще церковные власти?

— Единственные и неповторимые: Ватикан. Агостину взял под защиту Папский престол. Они прислали своих адвокатов.

— Но почему?

Заместитель прокурора сдержанно улыбнулся:

— Сам увидишь.

Он вынул из кармана сложенный листок. Электронный авиабилет до Катании.

— Полетишь бизнес-классом. Билет оплатишь в аэропорту. Насколько я помню, в средствах ты не стеснен.

— Заботишься о моем удобстве?

— О твоем внешнем виде. Ты можешь воспользоваться услугами VIP-салона «Караваджо Лунге». Там есть душ и все прочее, чтобы привести себя в порядок.

В руках у него появился конверт:

— А это письмо для Микеле Джеппу — начальника Управления полицией Катании. Обычно с его помощью открываются все двери.

Я хотел его поблагодарить, но Джованни предостерегающе поднял руку:

— Пожалуйста, без благодарностей. Сейчас ты пойдешь в туалет. Там тебя ждет один из моих людей. Отдашь свое оружие.

— Но…

— Не надо злоупотреблять моей любезностью, ты ведь знаешь правило: одно чудо в день.

С этими словами он встал из-за стола и подмигнул мне:

— Жду подробного отчета, как только у тебя будут новости. — Он притворно содрогнулся. — Я канцелярская крыса, твои рассказы об убийствах Меня страшно заводят!

56

Даже стоя под обжигающим душем, я никак не мог до конца согреться. Это напомнило мне замороженные блюда, которые я иногда пытался приготовить. Снаружи они становились горячими, но внутри оставались ледяными. Я побрился и сменил костюм. В голове у меня прояснилось настолько, чтобы я мог обдумать свою рабочую гипотезу: убийство Сильви Симонис открывало двери в иную реальность, превосходящую обычное ритуальное убийство. Речь шла о каком-то запретном знании, высшей логике, ради которой стоило пойти на преступление. Вот почему меня попытались устранить. Люк сказал: «Я нашел жерло». Я был как раз на пути к этому жерлу. Только я не знал, что это такое, зато мои ночные преследователи знали.

В самолете я перелистал досье, переданное мне Каллаччурой. В нем не было ничего сверх того, что рассказал мне он сам. Тело Сальваторе было найдено на севере Катании на заброшенной стройке. Агостину Джедду арестовали дома через несколько часов. Она не оказала ни малейшего сопротивления и в тот же день во всем призналась. Сказала, что украла кислоты в больнице и пытала мужа в том месте, где было найдено тело. Там были обнаружены флаконы, ремни и органические остатки. Агостина ничего не сказала по поводу следов от укусов, лишайника и отрезанного языка, но эти факты были ей известны. Невозможно было предположить, что она выдумывает. Но зачем ей понадобилось убивать? И к чему такая жестокость? Такие сложности? Однако медсестра упорно молчала.

В папке лежали и фотографии участников драмы. Сальваторе Джедда был молодым человеком с добрым лицом и светлыми глазами, затемненными длинными ресницами. У Агостины были тонкие правильные черты, коротко стриженные черные волосы. Темные глаза ярко светятся, носик задорно вздернут, губы как вишни. Фотография представляла собой типичный снимок из полицейского досье. Однако над табличкой с именем лицо женщины сияло чистотой и невинностью, совершенно неуместными в подобном документе.

Самолет пошел на посадку. Было около шести часов вечера. Сицилию уже заволакивала тьма. Пассажиры, занимавшие места в соседнем ряду, склонились к иллюминаторам. Некоторые снимали на видеокамеру, другие фотографировали. Я был поражен их энтузиазмом. Вряд ли Катания в темноте выглядела так уж красиво, тем более что город выстроен из черного вулканического камня.

Сойдя с самолета, я прошел таможенный досмотр и отправился искать агентство по аренде автомобилей. И снова необычное оживление, царившее в аэропорту, показалось мне странным. Съемочные группы телевизионщиков грузили на тележки аппаратуру. Военные патрули бегом пересекали холл. Может, я пропустил что-то важное?

В автомобильном агентстве я подошел к единственному окошку, которое не штурмовали репортеры. Выбрал скромную модель «фиат-пунто» категории С и быстро подписал документы, которые подал служащий.

— Не могли бы вы мне порекомендовать в Катании хороший отель?

— Без проблем.

Он опустил руку под прилавок и извлек план города.

— Журналист?

— С чего вы взяли?

— Разве вы приехали не для того, чтобы снимать извержение?

— Извержение?

Агент рассмеялся:

— Этна вчера проснулась. Вам еще повезло, что вы смогли приземлиться. Завтра взлетные полосы будут засыпаны пеплом. Скорее всего, это последний рейс. Теперь полетов долго не будет.

— Похоже, извержение вас не слишком беспокоит.

— А чего волноваться? Мы привыкли.

Тем не менее было объявлено чрезвычайное положение.

На дороге карабинеры установили заграждения, не пропуская автомобили в сторону вулкана. Я включил радио и нашел программу новостей. Именно сегодня, 28 октября, неожиданно началось извержение Этны. Такой силы оно не достигало уже несколько десятков лет. Сразу на обоих склонах образовались трещины. Первый выброс лавы произошел на северной стороне вулкана около двух часов ночи и разорил туристическую базу Пьяно-Провенцана на высоте 2500 метров. Затем на южной стороне вулкана расползлась новая трещина и вплотную приблизилась к другой базе, расположенной над деревней Сапьенца. Только и говорили что о гигантских разломах в два километра шириной.

Я выключил радио. До меня доносился приглушенный грохот и отдельные громкие взрывы. Остановившись на границе опасной зоны, я прислушался. Частые короткие раскаты грома. Подземные толчки в глубинах Этны. Под поверхностью земли ощущались сейсмические колебания. Я снова тронулся, не столько испуганный, сколько зачарованный. Судя по плану города, я объезжал вулкан с южной стороны и уже различал красное сияние одной из трещин, фонтаны и потоки расплавленной лавы, оставляющие следы на склонах горы.

Когда передо мной предстала Этна, я остановил машину. Дорога была забита автомобилями, летящими на полной скорости с зажженными мигалками и воющими сиренами, словно наступил конец света.

Над заснеженным вулканом поднимался густой оранжевый отсвет, напоминавший гигантский растекшийся желток. Небо вокруг прорезали раскаленные камни, снопы искр, вулканические бомбы, вылетавшие как из катапульты. И вот по склонам вулкана потекла лава — медлительно, мощно, неотвратимо.

Я смотрел как зачарованный. В этом извержении нельзя было не увидеть предзнаменования. Сам дьявол встречал меня своим дыханием, и я вспомнил отрывок из «Откровения святого Иоанна»:

«Второй Ангел вострубил, и как бы большая гора, пылающая огнем, низверглась в море…»

Среди столбов черного дыма, вырывающегося из кратера, проступала морда. Уродливая пасть Пазузу с оскаленными зубами и кровавыми глазами. В клокотании пара черный ангел строил Рожи и показывал мне язык. Потрескавшийся Угольно-черный язык, лизавший пламя вулкана и манивший меня к себе, чтобы погубить в глубинах кратера.

57

На следующее утро я включил телевизор. Искать новости об извержении вулкана не пришлось — их передавали по всем каналам. Лава продолжала спускаться. По северному склону поток дошел уже до высоты 1500 метров над уровнем моря и разлился вокруг на 400 метров. Пылал сосновый лес Лингваглоссы, самолеты-амфибии «Канадэйр» поливали деревья, пытаясь сдержать пожар. На юге лава разлилась больше чем на километр. Из-за выбросов пепла пришлось эвакуировать жителей Сапьенци. С обеих сторон бульдозеры возводили земляные дамбы, чтобы замедлить движение потока, поливая его края водой, так что они превращались в застывшие каменные стены.

Увиденное потрясло меня. Бесконечные потоки текли по склонам со скоростью несколько метров в секунду. Расплавленная магма извивалась и ползла вперед как огромная змея под треск толченого стекла, иногда взрываясь и выбрасывая в темное небо раскаленные гейзеры.

Было семь утра, но еще не рассвело. Я включил настольную лампу и осмотрел комнату. Она казалась еще теснее из-за рисунка на обоях. Кровать стояла рядом с телевизором, а его задевали занавески на стеклянной двери, вплотную к ванной комнате.

Я вышел на балкон. Моя каморка располагалась на пятом этаже, и отсюда открывался чудесный вид на крыши Катании, четко выделявшиеся на фоне голубой зари. Телеантенны и купола были похожи на копья и щиты армии на марше. Уже залитые светом окна напоминали золотисто-коричневые окошки рождественского календаря.

Я закурил («кэмелом» я запасся в аэропорту) и улыбнулся красоте открывшегося мне вида. В Катании я не бывал, зато был в Палермо. Знал, что Сицилия не просто остров, а особый мир, не похожий на остальную Италию, — патриархальный, величественный и молчаливый. Мир с каменистым привкусом, дикий, обожженный солнцем и яростью.

Я решил позавтракать в городе, чтобы получше освоиться. Первым делом собрал свой второй автоматический пистолет, «глок», который мне пришлось разобрать на части, чтобы незаметно пронести через таможню в аэропорту (на оружие из полимеров рамка металлоискателя не реагировала), и положил его в чехол из черной кордуры.

В холле гостиницы столпились репортеры в полной боевой готовности. Фотографы пробовали аппараты. Операторы вместо боеприпасов набивали карманы аккумуляторами. Журналисты кричали что-то в телефоны, стараясь получить пропуск.

Зато на улице царила тишина. Погруженные в полумрак улочки были перегружены фасадными украшениями, резными дверями и бесчисленными балконами. Кроме этих архитектурных излишеств, улицы были забиты автомобилями, въехавшими на тротуар и тесно стоящими вдоль стен, прямо под табличками, запрещающими стоянку.

Я нашел тратторию с цветными витринами. Черный кофе «stretto» и круассан с повидлом быстро прочистили мне мозги. Прежде всего мне надо попасть в квестуру — полицейское управление. Я рассчитывал, что квестор Микеле Джеппу даст мне более точные данные по делу Джедды и поддержит мою просьбу о встрече с Агостиной в тюрьме «Маласпина». Затем я собирался поискать в архивах газеты со статьями о прошлом сицилийки и об убийстве. Каллаччура что-то такое говорил мне о «личности» и «итальянской истории». Я уже был готов ко всему.

Мне понадобилось не меньше получаса, чтобы отыскать свою машину в хаосе автомобилей и путанице улиц. Найти на сицилийской улице «фиат пунто» с засыпанными вулканической пылью номерными знаками — почти подвиг. Наконец, когда часы пробили половину девятого, я выехал.

Было уже совсем светло. В Катании — городе, где все черного цвета, нет большой разницы между стенами, тротуарами и шоссе. Двигаешься как будто по миру минералов с неясными, расплывчатыми, почти стертыми очертаниями. Лишь иногда из тумана проступал сад, зеленеющий в глубине портика, или статуя Мадонны, покрытая потрескавшейся краской. Я стал припоминать, что читал об этом городе в «Коррьере делла сера» или в «Република», когда жил в Риме. Катания занимала первое место по количеству насильственных преступлений в Италии, а значит, и в Европе. Здесь правила мафия со своими разборками и борьбой за власть. Однажды утром на площади Гарибальди у подножия памятника герою Италии была найдена отрубленная голова весьма уважаемого человека, который кому-то перестал нравиться.

Уличное движение усиливалось. Под нависшим небом в городе царила паника и апатия. Перед каждой церковью собирались верующие, устраивались процессии: люди молились за спасение города. И тут же рядом торговцы с невозмутимым видом сметали пепел с порога своих лавок. То же самое делали и женщины на крышах домов, переругиваясь через улицу.

В девять часов я подъехал к полицейскому управлению. Оттуда в спешке выезжали фургоны. В главном дворе толпились карабинеры с винтовками, покрытыми огнеупорной краской цвета хаки. Я спросил у часового дорогу, и он указал мне на бюро пропусков для прессы. Мне пришлось предъявлять свое удостоверение: я хотел встретиться лично с начальником полиции. Тогда он указал на здание в глубине двора.

На лестнице та же суматоха. Люди бежали, перепрыгивая через ступеньки. От высоких стен отражалось эхо возбужденных голосов. Орал телевизор. В воздухе царило напряжение, которым были заряжены все присутствующие.

Кабинет начальника управления находился на последнем этаже. В этой сутолоке я прошел незамеченным через комнату секретарши и проскользнул в следующую комнату, просторную, как спортзал, с несколькими широкими окнами. В глубине за письменным столом сидел квестор и что-то читал. Я поспешно пересек зал, чтобы он не успел заметить меня, и извлек свое удостоверение. Он поднял глаза:

— Кто вы такой? И откуда взялись?

Южный акцент. Слова будто перекатываются в горле. Я протянул ему рекомендательное письмо. Пока он читал, я рассматривал его. Широкоплечий, в сизом костюме, походившем на адмиральский мундир. Смуглая лысая голова такая прочная, что выглядит почти угрожающе, глаза под прямыми сросшимися бровями черные, блестящие, как Маслины. Прочитав письмо, он оперся о стол волосатыми руками:

— Вы хотите видеть Агостину Джедду? Зачем?

— Во Франции я занимаюсь расследованием, которое, возможно, связано с этим делом.

— Агостина Джедда…

Он несколько раз повторил это имя, словно оно напомнило ему о еще одной катастрофе, потрясшей город. И снова принялся рассматривать меня исподлобья.

— У вас есть хоть какое-нибудь разрешение проводить расследование на Сицилии?

— Кроме этого письма, ничего.

— И это так срочно?

— Срочнее не бывает.

Он провел рукой по лицу и вздохнул:

— Кажется, вы не в курсе, но Этна, как раз сейчас, пердит нам прямо в рожу.

— Я не мог предвидеть этих… внешних обстоятельств.

Позади меня открылась дверь. Квестор нетерпеливо махнул рукой. Дверь тут же захлопнулась.

— Агостина Джедда… — Его сумрачный взгляд не отрывался от письма. — Следственное дело находится в Палермо. Следствие проводится там же.

— Мне всего лишь надо с ней встретиться.

— Не нравится мне эта история…

— Да, случай не из приятных.

Он покачал лысой головой:

— Есть во всем этом какая-то тайна. Что-то неразгаданное.

— Так могу я с ней встретиться: да или нет?

Квестор не ответил, он все еще не мог оторвать глаз от моего письма. Казалось, за эти несколько секунд он снова погрузился в дело Джедды. И похоже, ему все это пришлось не по душе. Наконец, он поднял брови и взял ручку:

— Я подумаю, что можно для вас сделать.

— Вы считаете, что у меня есть шанс встретиться с ней… поскорее?

Он нацарапал несколько слов на полях письма.

— Я знаком с начальницей тюрьмы «Маласпина». Но могут вмешаться адвокаты Агостины.

— Их много?

Он мрачно посмотрел на меня, в его взгляде я прочитал снисходительность:

— Кажется, вы знаете дело даже лучше меня.

— Я только что приехал в Катанию.

— Эту женщину защищают лучшие адвокаты Ватикана.

— Но с чего это Папская курия защищает убийцу?

Он снова вздохнул и положил письмо справа от себя, чтобы было под рукой. У меня за спиной опять открылась дверь. На этот раз квестор встал:

— Хорошенько изучите дело перед тем, как встречаться с этим чудом.

Он быстрым шагом пересек комнату. На пороге ждали офицеры. Прежде чем уйти, он бросил мне через плечо:

— Оставьте ваши координаты. Я позвоню вам сегодня. Самое позднее — завтра утром.

58

Облака рассеялись. На синем небе черная зона извержения выделялась особенно четко. Я пошел выпить кофе неподалеку от оперативного штаба карабинеров. По правде сказать, я и сам не знал, что думать об обещании квестора. Есть одна истина: чем ближе к югу, тем легче нарушаются обещания и тем реже держат слово: можно подумать, что две эти ценности тают на солнце.

Я позвонил в телефонную справочную, чтобы узнать адрес главной сицилийской газеты «Ора». Затем сел в машину и проехался по залитому солнцем городу. Осень в полном разгаре. Здесь она была ослепительна, словно покрыта солнечной пыльцой. Эта пыльца над сумрачным городом напоминала глазурь на шоколадном пирожном. Катания — черно-белый город, где лава и солнце не только сталкиваются и противостоят друг другу, но еще и перекликаются бесконечными отблесками и раскаленными брызгами.

Уличное движение все еще было затруднено. Заграждения перекрывали проезд на север; уборочные машины, сметая пепел с шоссе, тащились с черепашьей скоростью. В пробках разыгрывались сценки, достойные традиционной комедии дель арте. Из машин по пояс высовывались водители и осыпали бранью карабинеров, а те в ответ отдавали им честь.

Я нашел редакцию газеты «Ора» на улице Санта-Мария-де-ла-Салетте. Здание больше смахивало на сенат или дворец правосудия, чем на современное издательство. По местному обычаю припарковался где придется и вошел в высокие двери. Архив находился в подвальном помещении. Направляясь к лифтам, я то и дело сталкивался со стайками журналистов, в спешке покидавших редакцию.

В подвальном этаже, напротив, царил покой. Стены застекленного зала были заставлены металлическими каталожными ящиками, битком набитыми крафтовскими конвертами. В центре была стойка с подсвеченными экранами и компьютерами. В этом темном зале я вновь окунулся в ту атмосферу, которую так часто смаковал в архивах, куда меня приводили расследования или изыскания, касавшиеся гуманитарных миссий. Все то же ощущение подвала и пыли, дремлющих тайн, в которых едва билось сердце рубрики происшествий. Секреты человеческой души…

Архивариус пришел мне на помощь. Я мог вести поиски с любого экрана по темам, именам и датам, программа укажет мне, в каком ящике хранится документ. А затем нужно было углубиться в бумажные дебри.

Я набрал имя Агостины Джедды. В строке «дата» появился 2000 год. Через несколько секунд компьютер выдал еще одну дату — 1996, затем — 1984. Что же могло случиться с Агостиной, которой в ту пору было всего двенадцать лет, чтобы «Ора» посвятила ей целую серию статей?

Я начал с самого начала и обнаружил в каталожном ящике большой конверт за 1984 год, отнес его на стойку и спросил у архивариуса, сидящего за своим столом, могу ли я курить. Против всякого ожидания, он ответил мне широкой улыбкой. Зажав во рту сигарету, я открыл конверт. В нем было несколько вырезок из газеты и фотографии хрупкой девчушки. На некоторых снимках она лежала на больничной койке. Едва прочитав заголовки статей, я понял, на что намекали Каллаччура и квестор. Мужеубийца была необычной Женщиной.

Агостина Джедда когда-то чудом исцелилась. И это чудо произошло в Лурде.

«Ора», 16 сентября 1984

ЧУДО В КАТАНИИ

В двенадцать лет она за одну ночь исцелилась от смертельной гангрены!

Наш город славится невероятными историями и необыкновенными людьми, превратившими Катанию в одну из жемчужин Сицилии. История Агостины Джедды вновь подтвердила это правило. Да, в нашем городе все еще случаются чудеса!

Агостина Джедда была самой обычной девочкой, дочкой столяра из Патерно, пригорода Катании. Способная и прилежная ученица, она хорошо училась в школе.

Но однажды, в один из воскресных дней 1984 года, все пошло прахом. Играя со сверстниками, в то время как их родители отдыхали на пляже в Таормине, Агостина упала с десятиметровой высоты и потеряла сознание. Девочку сразу же увезли в Ортопедическую клинику при Университете Катании — у нее был перелом обеих ног, но ни одна из травм не угрожала жизни.

В больнице ей наложили гипс и через пять дней отправили домой. Но через две недели она стала жаловаться на боль, в ногах началось нагноение. Ее снова госпитализировали. Гипс немедленно сняли и обнаружили, что началась гангрена.

Врачи заговорили об ампутации. София, мать Агостины, пришла в ужас. Отец со своей стороны потребовал объяснений. Однако врачи не могут поставить точный диагноз. В действительности они уже понимают, что Агостина обречена. Ей осталось жить несколько недель. Даже ампутация бесполезна…

В Патерно началось движение солидарности. Люди ходили по домам и собирали деньги, чтобы помочь Агостине использовать последний шанс: паломничество в Лурд. В Италии существует известная ассоциация, устраивающая паломничества в город Богоматери. Если родители Агостины согласятся, то она сможет принять участие в ближайшей поездке…

И вот 5 мая Агостина пустилась в путь в сопровождении родителей. Поездка принесла ей много радости. Впервые в жизни она путешествовала на поезде и теплоходе! Все окружали ее вниманием, дарили сладости…

Но в Лурде Агостину охватила паника. На улицах полно больных и калек, витрины заставлены статуэтками, да еще медсестры в голубых вуалетках. Она не может взять в толк: зачем ее сюда привезли? Не бросят ли ее с этими калеками? Когда ее привезли к источнику, она сначала отказалась окунаться, но в конце концов поддалась на уговоры. Едва коснувшись ледяной воды — температура в источниках не превышает двенадцати градусов, — Агостина закричала. Она оставалась в воде не больше минуты. Вернувшись в Патерно, девочка так и не поправилась. Она весила не более семнадцати килограммов. С каждым днем гангрена только распространялась. В июне ей оставалось жить каких-нибудь пару недель. Мать уже сшила ей погребальную одежду.

5 августа в восемь часов вечера Агостина впала в кому. Кровь перестала поступать в мозг, наступило кислородное голодание. София срочно вызвала врача. Когда же он приехал, то был потрясен: Агостина стояла на ногах, держась за дверной косяк. Она сама смогла дойти до кухни и уже не выглядела такой бледной и изможденной.

Доктор осмотрел ее. Вне всякого сомнения, пораженная гангреной площадь сократилась. В последующие дни девочку обследовали в Катании. Диагноз не изменился. Агостина выздоравливала. Раны на ногах стали заживать. За одну ночь без всякого лечения девочка исцелилась от смертельного недуга!

Все жители Патерно знают эту историю. Новость о чудесном исцелении разнеслась по городу, как колокольный звон. Сейчас это чудо обсуждают уже в Катании, а тем временем оно становится достоянием всей итальянской прессы.

Тем не менее монсеньор Паоло Кореи, архиепископ Катании, на пресс-конференции высказался очень сдержанно: «Мы радуемся выздоровлению Агостины. Это прекрасное свидетельство надежды и веры. Но понадобится немало времени, прежде чем Римская церковь признает это исцеление чудом…»

Агостина вернулась к обычной жизни. В начале сентября, как и все ее сверстники, она пошла в школу. Но никто не забыл, что на ней лежит отпечаток пережитого ею чудесного выздоровления. И католики, и неверующие не станут отрицать, что исцеление произошло всего через несколько недель после паломничества в Лурд. Даже закоренелые скептики не могут не считаться с этим.

Я снова закурил и стал просматривать фотографии. Агостина одиннадцати с половиной лет, на больничной койке. Она же в инвалидном кресле в сопровождении Патернского комитета солидарности. Агостина в Лурде в длинной веренице калек…

Что ж, в самом деле медсестра сослужила добрую службу газете «Ора». В двенадцать лет она чудом исцелилась, а в тридцать стала убийцей: банальной эту историю не назовешь. Глубоко затянувшись, я задумался. За противоречивыми фактами чувствовалась скрытая логика. Не может быть, чтобы два столь противоположных события случайно произошли с одним и тем же человеком. Я взял следующий конверт: апрель 1996 года.

«Ора», 12 апреля 1996

ЧУДЕСНОЕ ИСЦЕЛЕНИЕ АГОСТИНЫ НАКОНЕЦ ПРИЗНАНО ЦЕРКОВЬЮ!

После двенадцатилетней проверки исцеление Агостины Джедды было признано архиепископством Катании и Папским престолом подлинным чудом.

Этой новости мы ждали целых двенадцать лет. Никто в Сицилии не забыл историю Агостины Джедды, которая вскоре после паломничества в Лурд за одну ночь излечилась от смертельной гангрены. Ни один житель Катании не сомневался, что это чудо, но Католическая церковь проявила сдержанность. Монсеньор Кореи, архиепископ Катании, сразу же заявил: «Мы вынуждены быть очень осторожны. Церковь не желает подавать верующим ложную надежду. О чисто медицинских вопросах Церковь судить неправомочна. Чтобы высказать окончательное мнение, мы должны обратиться к другим специалистам, чьи исследования могут продолжаться годы».

Понадобилось двенадцать лет, чтобы комитет международных экспертов, а затем комиссия Ватикана наконец признали исцеление Агостины Джедды чудом. Прежде всего выздоровление было подтверждено не только больницей Катании, но и Лурдским бюро медицинских освидетельствований.

Доктор Бухольц, глава Лурдского бюро, заявил: «Прежде чем утверждать, что совершилось «внезапное и необъяснимое исцеление», мы обязаны убедиться в том, что болезнь действительно была неизлечима и лечение не проводилось. Если же больной подает признаки выздоровления, мы выжидаем несколько лет, чтобы убедиться, что он действительно исцелился. И лишь тогда в сотрудничестве с Церковью мы передаем историю болезни в Международный медицинский комитет, в который входит около тридцати врачей, невропатологов, психиатров разных национальностей, католиков или неверующих. После долгих исследований эти специалисты подтверждают или опровергают необъяснимую природу исцеления».

Как только свершившийся факт будет признан врачами, Папский престол возвращает дело себе и берет на себя духовную сторону расследования. Монсеньор Перье, епископ Лурдский, пояснил это следующим образом: «Для Церкви физическое исцеление — всего лишь один из аспектов чуда. Это внешнее проявление исцеления более глубокого и более духовного. И поэтому мы обращаем пристальное внимание на духовную эволюцию исцеленного. Так, например, мы не признаём чудесно исцеленным человека, который пытается обогатиться благодаря тому, что ему пришлось пережить, или после своего исцеления не будет проявлять свою религиозность. Хотя в большинстве случаев в том, что касается веры, чудесно исцеленные ведут себя безупречно, доказывая тем самым, что достигли более высокого уровня духовности».

Именно к этому типу исцеленных относится Агостина Джедда. С годами девочка стала медсестрой и продолжала ездить в Лурд, чтобы помогать больным и паломникам. По общему мнению, Агостина милосердна и всегда помогает ближнему. Увидев ее, вы прежде всего будете поражены ее сдержанностью и смирением. Ныне, в двадцать четыре года, от нее исходит истинный внутренний свет. Она по-прежнему живет в Патерно вместе со своим мужем Сальваторе, электромонтажником. Живут они скромно, снимают квартиру в муниципальном доме с умеренной арендной платой.

Теперь, когда чудо официально признано, как относится она к тому, что стала божьей избранницей? Она сконфуженно улыбается: «Конечно, мое исцеление не случайно, однако ничто во мне самой не может объяснить это божественное вмешательство в мою судьбу. Я была обычной девочкой. Молилась без особого рвения, и вообще у меня было очень наивное представление о религии. С тех пор я о многом передумала. Я полагаю, то, что произошло со мной, в конечном счете соответствует Святому Писанию. Ведь я была самой обычной, первой встречной, и именно поэтому, я думаю, выбор Пресвятой Девы пал на меня. Просто-напросто была спасена девочка».

Двуликая женщина. Похоже на название фильма. Наполовину ангел, наполовину демон. Как получилось, что Агостина, божья избранница, вдруг свихнулась и стала истязать собственного мужа? Меня снова охватило чувство какого-то несоответствия… С одной стороны, оба этих факта никак не вяжутся друг с другом — они совершенно противоположны. А с другой — какая-то невообразимая связь должна существовать между чудом исцеления и убийством…

Пока я нашел хотя бы начало ответа на один из своих недавних вопросов. Почему Люк интересовался ассоциацией для паломников? Потому что Агостина совершала поездки с этой организацией. Даже была их усердной добровольной помощницей. Чего же искал Люк в этой ассоциации?

Я вынул из конверта фотографии. Агостина в пятнадцать или шестнадцать лет, кланяющаяся папе Иоанну Павлу II. Двадцатилетняя Агостина катит инвалидное кресло в лурдской толпе, на ней голубая вуалетка добровольной сотрудницы посвященного Богоматери города. И наконец Агостина за работой: в белом халате и с легкой улыбкой на лице. Прямо святая. Воплощенное смирение. Само милосердие и сострадание. И при этом она живет обычной будничной жизнью.

13 часов

От квестора Микеле Джеппу по-прежнему никаких новостей. Я один здесь, в этом просторном зале, укрывшийся в прошлом от грозного настоящего: от извержения вулкана и чрезвычайного положения наверху, над моей головой…

Вернувшись к каталожным ящикам, я вытащил конверт «2000», посвященный Агостине. Но ничего нового не узнал. На стройке найдено тело Сальваторе. Агостину задерживают в ее доме. Она сразу во всем сознается, но ничего не говорит о мотиве преступления. Подобное дело давно должно было быть передано в суд. Однако Агостина до сих пор находится в месте предварительного заключения. Расследование все еще не закончено. Я догадывался, что ее защитники — знаменитые адвокаты Папского престола — приложили к этому руку.

Были там и другие фотографии — тело в том виде, в каком его нашли. Я уже видел фотографии Сильви Симонис, но эти тоже впечатляли. Конечности, изъеденные до самых костей, таз, кишащий личинками насекомых, верхняя часть тела в ужасных ранах. В рот засунуто распятие. Криминалисты, все в масках, от зловония едва держались на ногах.

Я оторвался от снимков и оглянулся вокруг. Архивариус, припав к экрану телевизора, следил за извержением Этны. Я потихоньку сунул фотографии под плащ. На войне как на войне. Одну фотографию обезображенного тела, один полицейский портрет Агостины и снимок, где она со своей голубой вуалеткой так похожа на ангела. Я снова сложил конверты в хронологическом порядке, оставил их на стойке, помахал рукой хозяину подземелья и вышел.

Пора мне съездить в Патерно. Я должен почувствовать атмосферу, в которой разыгралось это действо.

59

Квартал муниципальных домов с умеренной арендной платой состоял из блоков по четыре здания в каждом. В Италии в конце пятидесятых годов такие городки вырастали как грибы после дождя. Это напоминало извержение вулкана, на пути которого все застывает под слоем лавы и пепла, как в Помпее. Здесь роль лавы сыграл бетон, законсервировавший нищету, безработицу, изоляцию самых неимущих.

Налицо были все признаки этого особого мира: грязная штукатурка на фасадах домов, сады, больше похожие на пустыри, огороды рядом со стоянками, где доживали свой век разбитые автомобили, чахлые деревья вокруг ветхих детских площадок. Я проезжал мимо разбитых фонарей, облезлых футбольных площадок. Передо мной был заброшенный квартал, лишенный будущего. В этом мире надо всем господствовала смерть. Единственное возможное будущее.

Я увидел крытую волнистым шифером часовню из готовых блочных конструкций, построенную впритык к городской свалке. Представил себе, как жители квартала молились здесь за выздоровление Агостины и собирали деньги на поездку в Лурд. В памяти всплыло интервью Агостины: «Ведь я была самой обычной, первой встречной, и именно поэтому, я думаю, выбор Пресвятой Девы пал на меня». Точно так же не существовало более подходящего квартала, где могла бы произойти подобная история, потому что Патерно и было самым обычным, первым попавшимся кварталом.

И в этом заключалась самая суть католической традиции рождения в яслях, милостыни и нищеты — традиции, гласящей: «Блаженны алчущие ныне, ибо насытитесь. Блаженны плачущие ныне, ибо воссмеетесь», ибо земная нищета обернется небесным блаженством.

Я разыскал дом, где жила Агостина: корпус Д, подъезд А — ее адрес был указан под фотографией в следственном деле — и вышел из машины. Я ехал сюда, чтобы подышать атмосферой места преступления, но тут же понял, что как раз этого я сделать не могу. Атмосфера была слишком удушливой. Откуда-то вырывался резкий запах серы.

Из дома, прикрывшись шарфом, выбежал человек. Я прижал плащ ко рту и бросился к нему, чтобы узнать, в чем дело. Не снимая шарфа, он ответил:

— Солончаки! Наш квартал окружен отвалами соляной грязи из копей. Во время извержений газ идет отовсюду. Это наши местные вулканчики! Здесь, на окраине, все о них наслышаны!

Я наскоро сделал несколько снимков и сел в машину в поисках укрытия от испарений. Остановился рядом с другой пустующей детской площадкой, где не так воняло. Несколько старых качелей висели на одной перекладине. Вполне подходящее место для уединенных раздумий.

Под звук скрипящих на ветру качелей я погрузился в размышления. Я не слишком верил в чудесное исцеление Агостины, инстинктивно остерегаясь эффектных проявлений божественного вмешательства. После Руанды я стал убежденным сторонником веры, не боящейся испытаний, одинокой и ответственной. Бог не вмешивается в то, что творится на земле. Он предоставил нам возможность пользоваться подручными средствами. Он даровал нам Свое послание и указал дорогу к Нему. Противиться искушениям и выбираться из тьмы нам предстояло самим. Одним словом — выпутываться из дерьма. И в этом состоит единственное доступное нам величие: возможность вместе с Господом созидать себя.

Именно поэтому сверхъестественное вмешательство всегда казалось мне подозрительным. То, что Господь нашел себе избранника и сотворил для него чудо, противоречит христианскому учению. И единственное чудо, которое может случиться в нашей повседневной жизни, — это восхождение смертного к Господу. Вера — единственное, что может помочь нам подняться над нашим положением. Впрочем, именно это и происходит при подобных исцелениях. Человеческий дух оказывается сильнее материи — и это уже очень много.

С Агостиной все было иначе. Убийство, которое она совершила — или утверждала, что совершила, — меняло все. Чудо — это всегда история спасенной души. Я догадывался, почему Ватикан прислал сюда своих адвокатов. Не для того, чтобы доказать ее невиновность — Агостина признала себя виновной, — а чтобы ограничить ущерб, который могла нанести поднятая вокруг этого дела шумиха. Папский престол уже совершил страшную ошибку, официально признав подобную женщину чудесно исцеленной. Теперь необходимо было замять скандальную оплошность.

Вечерело. Лужайки тонули в полумраке. Очертания квартала расплывались. Семнадцать часов, а от Микеле Джеппу никаких вестей. Окончательно продрогнув, я решил вернуться в машину и сделать несколько звонков.

Прежде всего Фуко.

— Ничего нового? — сразу приступил я.

— Ничего. Поиски аналогичных убийств через Интерпол ничего не дали. Во всяком случае, пока. Надо подождать.

— А энтомологи в департаменте Юра?

— Глухо.

— Тогда отправляйся в Юра сам. — Я подумал о Сарразене с его мнительностью. — Ты проверил, есть ли какая-нибудь связь между Unital6 и Богоматерью Благих дел?

— Еще бы! Только ничего не нашел.

— Поройся еще. Их паломничества, их семинары.

— А что я должен искать?

— Понятия не имею. Разыщи список поездок, как часто они устраиваются, сколько стоят. В общем, покопайся.

Я говорил без особой уверенности, и Фуко явно это почувствовал.

— Как дела в Конторе? — спросил я. — Все в порядке? Не штормит?

— Можно сказать и так. Правда, Дюмайе всю душу из меня вытрясла.

Вечером я послал комиссару эсэмэску: просто сообщил, что продлеваю «отпуск». Такое послание требовало устных объяснений. Но сегодня я на это так и не решился.

— Что ты ей сказал? — спросил я.

— Правду. Что понятия не имею, чем ты там занимаешься.

Я распрощался со своим заместителем и позвонил Свендсену, чтобы услышать что-то новое о лишайнике, скарабее и разложившихся телах. До сих пор патологоанатом не подавал признаков жизни. Так что я не удивился, когда он сказал, что ботаники ищут изо всех сил, но пока безрезультатно. Они уже перерыли огромные каталоги растений. Энтомологи подтвердили заключение Плинка насчет скарабея и предоставили список питомников насекомых. Но ни один из них не располагался вблизи Юра.

Швед пытался узнать и о разложившихся трупах. Но впустую. Он разослал внутренний запрос по всем моргам. Ответы еще не пришли. Я спросил у него, можно ли провести подобный поиск по всей Европе. Свендсен поворчал, но категорического «нет» я не услышал. Можно не сомневаться, что он сделает все возможное.

Наконец я позвонил Счетчику. Он не сообщил мне ничего утешительного. Владелец швейцарского счета сам приходил за наличными, и деньги ни разу не переводились на другой счет на чье-то имя.

Кем же был получатель этих денег? В свете новых обстоятельств моя гипотеза о частном детективе уже никуда не годилась. Кому же Сильвия четырнадцать лет посылала деньги? Возможно, ее шантажировали? Или же она делала пожертвования, чтобы успокоить свою совесть? Мои возможности что-либо узнать об этом были исчерпаны.

Последний звонок Сарразену. Согласно нашей договоренности, я должен был позвонить ему днем раньше, и жандарм уже прислал мне два сообщения.

— В чем дело? — проревел он. — Ты пустил по этому делу еще одного полицейского?

Впервые он обратился ко мне на «ты», и я отвечал в том же духе:

— Ты это о чем?

— Об энтомологах. Я слышал, что какой-то полицейский из Парижа ищет здесь питомники насекомых. Берегись, Дюрей. Со мной шутки плохи…

Я прервал его вопли, сказав, что мой заместитель действительно составляет список энтомологов, живущих в Юра, но эти поиски он начал еще до нашего договора. Как раз сегодня я приказал ему все прекратить. Сарразен успокоился.

— А тебе-то удалось что-нибудь разузнать? — спросил я.

— Ничего. Я начал все с нуля, но так ничего и не добился. Только любители из местных. Пенсионеры, студенты — в общем, ни одной зацепки.

Полный тупик. Однако у меня в голове вертелись слова Плинка: «Он здесь. Совсем рядом с нами. Я чувствую его присутствие, эскадроны его насекомых где-то здесь, в наших долинах». Надо было искать. Снова и снова.

В свою очередь Сарразен спросил, какие у меня новости. Я ответил уклончиво. По правде сказать, мне не хотелось делиться с жандармом информацией. Меня удерживало какое-то необъяснимое недоверие. Возможно, все дело в формуле Шопара об одной трети вины… Я пообещал перезвонить на следующий день.

До вечера я колесил по городу. В темноте потоки лавы выглядели мрачными и величественными. И так же, как трещины в скале, открывались городские улочки, являя миру свои тайны и сокровища. Черный город Катания пробуждался при свете фонарей, полный жизни, блестящий, сияющий, подобно тому как, когда все засыпают, просыпается лунатик.

Напрасно я искал японский ресторан: рис, зеленый чай, деревянные палочки… В конце концов пришлось поужинать в пиццерии один на один с мобильником, который упорно молчал. Застыв на стуле и содрогаясь от звона вилок и ножей, я пытался думать о другом: об аромате анчоусов, томатов и базилика, об обстановке обшитого темным деревом и украшенного ракушками и парусниками в бутылках ресторана, напоминавшего пещеру потерпевшего крушение моряка. Женщины, одетые в замшу и бархат, переливались всеми оттенками коричневого, как чудесные глазированные каштаны.

В восемь вечера я вышел из ресторана, так и не дождавшись звонка от Джеппу. Я весь издергался, так мне не терпелось увидеться с Агостиной. Там, в тюрьме «Маласпина», меня ждал один из ключей к тайне, я это чувствовал. Или, по крайней мере, надеялся. Какая-то вспышка, хотя бы косой луч света в этом запутанном лабиринте.

Я вернулся в гостиницу. Включил телевизор. Этна по-прежнему в центре внимания. И на северном и на южном склоне вулкана все еще вырывались фонтанчики лавы. И кое-где начиналась паника, особенно на юге, в городах Джарра, Санта-Венерина, Дзафферана-Этнео… Тысячи людей были эвакуированы, их сопровождали религиозные шествия и молитвы.

Специалист, приглашенный на съемочную площадку, объяснял, что извержение должно пройти три этапа: во-первых, сейсмические волны; во-вторых, извержения лавы, причем никто не может предсказать, когда они окончатся, и наконец, дожди из пепла. Вскоре вулканические шлаки, которые выпали на город, покажутся самым малым из бедствий. Все будет покрыто толстым слоем черного пепла. «Но жителям Катании к этому не привыкать!» — закончил он с улыбкой.

Сильно сказано. Увы, нынешнее извержение превзошло все предыдущие, к которым жители якобы привыкли. Стоило ли бояться? Опасаться гнева вулкана? Я опять, в который уж раз, увидел в этом предзнаменование: где-то там, в бороздах вулкана, меня поджидал дьявол.

Я достал ноутбук, провод и блок питания. Хотел записать умозаключения, сделанные сегодня вечером, и отцифровать полученные мною фотографии.

Наконец-то завибрировал мобильный. Я тут же соединился:

— Pronto?

— Это Джеппу. Вас ждут в «Маласпине» завтра в десять утра.

— Письменного разрешения не потребуется?

— Никаких разрешений. Вы едете туда неофициально.

— Разве вы не предупредили адвокатов?

— Хотите прождать еще месяц?

— Спасибо.

— Не за что. Агостина вам понравится. Удачи!

Он уже собирался отключиться, когда я сказал:

— Я хотел у вас уточнить кое-что… Последний вопрос. Вы не знаете, существуют ли вещественные доказательства виновности Агостины?

Джеппу захохотал:

— Вы что, смеетесь? Да на месте преступления все было в ее отпечатках пальцев!

60

Плоские скалы сверкали на солнце, словно зеркала, которые вертели две невидимые руки. Груды камней казались белесыми идолами. Небо своим яростным светом терзало бесплодное плоскогорье. Сотней метров ниже, у подножия скалы, море сияло множеством огоньков, которые своим нестерпимым блеском ранили сетчатку. Все линии пейзажа казались нечеткими. Можно было подумать, что это жара исказила горизонт, но на самом деле температура была едва выше нуля. Просто от пыли все расплывалось перед глазами.

Опустив солнцезащитный щиток, я пытался разглядеть конец дороги, терявшийся в пыльном мареве. Было уже больше девяти утра. Я потерял много времени на выезде из Катании. Ночью на город опустилась другая ночь: пресловутый черный дождь — третий этап извержения. Улицы покрылись толстым слоем пепла. Бульдозеры пытались их расчистить, но только мешали движению. Еще хуже было за городом. Приходилось включать дворники. Шоссе стало скользким, как каток, а кордоны попадались все чаще. Только в сорока километрах от Катании я выбрался из этого ада, как самолет, который вырывается в чистое небо из грозового фронта.

Теперь я опаздывал. Судя по карте, мне еще надо было проехать двадцать километров вдоль берега, а потом свернуть на северо-запад. Мимо проносились хижины, лачуги, прилепившиеся к склонам холмов, иногда деревушки — серые на сером фоне, затерянные в каменных складках. Местами виднелись начатые, но заброшенные стройки, больше походившие на развалины. Южная Италия отличалась подобным мертворожденным строительством, служившим предлогом для всевозможных махинаций с недвижимостью.

Я свернул налево и поехал дальше. Мне не попалось ни одного указателя на тюрьму «Маласпина». Между тем пейзаж изменился. Пустыня уступила место блеклой равнине, похожей на пересохшее болото, на котором тут и там торчали камыши и жухлая трава. Эти клочки земли, говорившие об истощенности почвы и заброшенности, буквально завораживали меня. В глазах у меня уже кололо, когда появился указатель на «Маласпину».

И снова прямая дорога на фоне выжженной земли. Затем шоссе перешло в неасфальтированную тропу. Я даже подумал, не пропустил ли я какой-нибудь поворот или указатель.

Снова пустыня. Местность стала менее плоской. Словно разбитые скульптуры, вздымались скалы, горизонт был изрезан холмами, еле различимыми из-за слишком яркого освещения. Еще не было одиннадцати, а тени уже падали почти отвесно, вонзаясь в затвердевшую землю. Все вокруг становилось призрачным, иссушенным, растрескавшимся.

Я уже всерьез стал волноваться, не ошибся ли я дорогой, когда появился едва различимый контур тюрьмы. Четырехэтажный прямоугольник, тесно прижавшийся к подножию скал. Дорога вела прямо к тюрьме. И не было никакой другой дороги — ни туда, ни обратно.

Я оставил «фиат-пунто» на стоянке. Едва я вышел из машины, как в лицо ударил ветер вперемешку с пылью. Раскаленное солнце и порывы зимнего ветра уравновешивали друг друга, так что в результате не было ни жарко ни холодно. Во рту ощущался привкус пепла. В лицо хлестал песок. Вырванный с корнем кустарник путался под ногами. Я надел солнечные очки.

Оглядевшись, я не поверил своим глазам: на вершине скалистого выступа проступали три черных силуэта. Даже не силуэты, а легкие контуры, размытые белой дымкой. Эти люди следили за мной посреди пустыни. Может быть, часовые? Я козырьком приставил ладонь ко лбу и прищурился. И был поражен еще сильнее: это были священники. Три белых воротничка, три сутаны, хлопающие на ветру; над ними — бескровные лица, лишенные возраста, уже тронутые смертью. Кто были эти чучела? Но тут раздался скрежет ржавого железа, и ворота тюрьмы отворились. Я повернулся и увидел, как треугольная тень раскрылась в мою сторону. Я бросил последний взгляд на священников, но они уже исчезли. Может, все это мне померещилось? Я бросился к двери, боясь, что она закроется раньше, чем я войду внутрь.

Все тюрьмы похожи друг на друга. Глухая стена с бойницами, сторожевые вышки с часовыми, по краю стен — колючая проволока или бритвенные лезвия. Исправительная колония «Маласпина» не была исключением из общего правила. Гнетущее впечатление усугублялось окружающей пустыней. Совершить побег всегда значит бежать куда-нибудь. Здесь же это был бы буквально побег в никуда.

В бюро пропусков я назвал себя и прошел несколько этапов проверки, переходя из одного безликого коридора в другой, минуя множество кабинетов. Необычным здесь был только цвет решеток, дверей и запоров: желтый, красный, синий, пусть и выцветший, облезлый, он призван был оживлять это место, а на деле едва ли скрывал тоску и ветхость, пробивавшиеся повсюду.

Мне предложили подождать в вестибюле, у двора, окруженного двойной решеткой. Сквозь ячейки я видел узниц, которые шли рука об руку, наверное, в столовую — было около двенадцати дня. В спортивных костюмах они выглядели по-домашнему, как дома в воскресенье — воскресенье, которое длится годами. Они шли, склонив голову, пережевывая одни и те же мысли, повторяя те же признания, что и накануне, что и на следующий день. Квадрат неба у них над головой был так же затянут сеткой. Тюремный двор — это не открытое пространство. Так заключенных ставят на место, напоминая о том, чего они лишились.

Послышались шаги. Ко мне подошла женщина в форме оливкового цвета с тяжелой связкой ключей на поясе.

— Вы опоздали, — бросила она на ходу.

Потом она назвала себя, но я не расслышал ни имени, ни звания. Я был слишком поражен ее чувственной красотой. Брюнетка с матовой кожей, полными губами, густыми бровями, словно излучавшими магнитные волны. От форм, затянутых в строгий мундир, суровой красоты ее лица и золотисто-коричневых глаз голова у меня пошла кругом. Эти брови и черты дикарки были как обещание — преддверие широкого, поросшего волосами лобкового бугорка. Я представил себе ее тело цвета светлого табака, отмеченное темными кругами сосков и темным треугольником в низу живота. Сердце мучительно сжалось.

— Прошу меня извинить.

— Я директриса. Вас я принимаю только потому, что лично знакома с Микеле Джеппу и доверяю ему.

— А сама Агостина Джедда согласна со мной встретиться?

— Она-то всегда согласна. Любит покрасоваться.

— Сколько у меня времени?

— Десять минут.

— Этого мало.

— Более чем достаточно, чтобы получить представление о ней.

— Какая она?

Директриса улыбнулась. Я ощутил мучительный прилив крови к низу живота. Мое мужское естество восстало. Но вместе с вожделением возникла картина: выжженная равнина, три священника и эта соблазнительная женщина… «Искушение в пустыне» — пьеса в трех актах, поставленная для меня одного.

— Я могу дать вам только один совет, — произнесла директриса.

Как часто у итальянок, у нее был хрипловатый голос.

— Какой же?

— Не слушайте, что она говорит. Ее нельзя слушать.

Совет был нелепым: я сюда и приехал именно затем, чтобы допросить Агостину. Директриса добавила:

— Она лжет. Это лживый демон.

61

Переговорная.

Просторная комната с голыми стенами, в которой кое-где стояли школьные столики со скамейками, также выкрашенные поблекшей краской. Высоко под потолком — крохотные окошки, сквозь которые пробивался полуденный свет. Все убранство комнаты сводилось к распятию, висящему напротив меня, настенным часам и табличке с надписью, запрещающей курить. В комнате никого не было.

Охранница заперла за мной дверь. Я остался один, прохаживаясь по комнате, чтобы убить время. Под ногами я чувствовал что-то мягкое: пол был покрыт песком. Я заметил следы песка, забившегося в окна и во все углы. Пыль проникала сюда через другую закрытую дверь, которая, должно быть, выходила прямо в пустыню.

Звук отпираемого замка. Шаги. Кулаки у меня непроизвольно сжались. Нельзя было терять хладнокровия. Я сосчитал до пяти, прежде чем обернуться.

Охранница уже закрывала замок. Агостина садилась на стул, прямая и строгая, одетая в небесно-голубую блузку. Сам не знаю, чего я ожидал, но уж точно не этого мощного сияния.

От Агостины действительно исходило сияние, словно от святой.

Я подошел ближе и ощутил приятное тепло, как будто Агостины однажды коснулся источник несказанной силы, оставив на ней неизгладимую печать. Быть может, это след того чуда, которое ее исцелило? Я подавил это ощущение. Сюда я пришел, чтобы допросить убийцу Сальваторе Джедды, а не божью избранницу.

Я отодвинул стул и присел. Мне вспомнились высказывания скептиков в те времена, когда Богоматерь являлась Бернадетте Субиру. Судебные исполнители, полицейские, которые отказывались верить в откровения, склоняли голову, увидев эту молодую женщину. «Ее лицо само по себе — свидетельство встречи с Богоматерью, в нем отразился Ее лик…»

Мы сидели друг против друга. Агостина Джедда улыбалась. Она выглядела еще моложе, чем на фотографиях, — не старше двадцати пяти лет. Невысокая, тоненькая, даже хрупкая. Однако черты лица были четкими: черные глаза, сверкающие из-под высоких бровей, задорный вздернутый носик, красный, хорошо очерченный рот, словно глазированная ягода в чаше. Коротко стриженные черные волосы, обрамлявшие эту изящную картину, только усиливали ее бледность.

Я открыл рот, но Агостина опередила меня:

— Как вас зовут?

Голосок был тоненьким, слабым, но неприятным. Я ответил по-итальянски:

— Я Матье Дюрей. Полицейский из Парижского уголовного отдела.

— Хоть что-то новенькое, — произнесла она, словно это ее забавляло. — А то ко мне ходят одни священники.

Я положил перед ней фотографию Люка. Прежде всего я хотел убедиться.

— Я здесь не первый французский полицейский. Этот ведь тоже к вам приходил? Да или нет?

— Он совсем другое дело. Я его не интересовала.

— А кто же его интересовал?

По ее губам скользнула улыбка:

— Вы сами знаете.

Перед глазами у меня снова замелькали видения: Пазузу с пастью летучей мыши, ангел с головой фавна и большими сломанными крыльями, человек в рединготе и шапокляке с налитыми кровью глазами, воющие псы, пчелы, жужжащие, как под фонограмму. Я откашлялся и продолжал:

— Могу я задать вам несколько вопросов?

— Смотря о чем.

— О преступлении, совершенном в апреле 2000 года.

— Я уже все рассказала полицейским и адвокатам.

— Я буду только задавать вопросы. Вы же отвечайте, когда захотите. Идет?

Легкий кивок. Вокруг завывал ветер: долгий, леденящий душу животный стон. Я представил себе, как из-под двери проникает песок и засыпает всю комнату, чтобы похоронить нас заживо.

— Ваш муж был убит при необычайных обстоятельствах. Его убили вы?

— Избегайте очевидного — сэкономите время.

— Что вас заставило признаться в этом преступлении?

— Мне нечего было скрывать.

Агостина держалась непринужденно. В ее ответах чувствовалась раскованность. Я предпочел вести допрос жестко, как если бы допрашивал Агостину во время ее задержания:

— Это убийство носит особый характер. Сейчас я не говорю ни о нравственности, ни о мотивах. Я говорю о способе. Лично я не думаю, что вы обладаете необходимыми знаниями и навыками, чтобы совершить такое жертвоприношение.

— Это не вопрос.

— Где вы взяли кислоты?

— В больнице. Все это есть в материалах следствия.

— А насекомых?

— Я собирала самих насекомых и их личинки там, где была падаль: на свалках Патерно и Адрано.

— В грудной клетке жертвы был найден лишайник. Где вы его достали?

— В скальных пещерах возле Ачиреале. У нас он хорошо известен.

Она лгала. Такой лишайник встречался гораздо реже, чем обычный гриб. Оставался африканский скарабей, но о нем я не стал упоминать. Наверняка у нее и на этот случай готов ответ.

— Разные части тела разложились по-разному, а для этого требуются сложные приспособления. Как вы этого добились?

— Дело было в апреле. На стройке холодно. Достаточно было подогревать некоторые части тела, а остальные оставить как есть.

Агостина продолжала улыбаться.

— Почему вы выбрали такой сложный способ убийства?

— Следующий вопрос.

— Не хотите отвечать?

— Таков наш уговор. Следующий вопрос.

Я посмотрел на ее руки: они были такими же белыми, как лицо. Тонкие голубые вены виднелись под прозрачной кожей. Я не мог представить себе, как эти руки погружаются в тело Сальваторе и отрезают ему язык.

— Зачем вам понадобилось его убивать? Был ли у вас мотив?

— С чего вы взяли, что я вам отвечу? — развязно спросила она. — Я не говорила об этом ни полицейским, ни судьям. Даже адвокатам не говорила.

Ветер все завывал. Я подумал о Люке и решил сблефовать:

— У вас нет выбора. Я нашел жерло.

Она засмеялась отрывистым смехом, который быстро перешел в гулкое клокотание:

— Ты все врешь. Будь это правдой, здесь не было бы ни тебя, ни этих твоих вопросов третьеразрядного полицейского.

Несмотря на сарказм и обращение на «ты», я почувствовал, что в чем-то взял верх. Агостина знала, что я продвигаюсь на ощупь, но само слово «жерло» означало, что я шел по иному следу, чем полицейские из Катании. По единственно верному следу, который я сам еще плохо различал. Она прошептала:

— Я так сделала, потому что должна была отомстить.

— Кому? Сальваторе?

Она несколько раз энергично кивнула, как делают дети, когда им предлагают лакомство.

— Что же он вам сделал?

— Он меня убил.

Сальваторе — жестокий муж. Сальваторе, до смерти избивающий Агостину. Агостина, поклявшаяся отомстить за себя, убив своего мужа. Обо всем этом я не нашел в деле ни строчки, ни намека. И потом, когда мстят мужу, выбирают более простой и быстрый способ.

— Расскажите.

Агостина не сводила с меня пылающих глаз. В воздухе кружились песчинки и липли к моему потному лицу. Я повторил:

— Расскажите.

— Он убил меня, когда мне было одиннадцать лет.

— Когда вы упали со скалы?

— Это он меня столкнул.

Сальваторе-подросток в роли убийцы. Мальчишка, хладнокровно толкающий девочку в бездну. Невероятно. Агостина продолжала:

— Сальваторе был грубым… нервным… непредсказуемым. Мы стояли на краю пропасти и толкались в шутку. И вдруг он столкнул меня вниз. Просто так.

— Но вы об этом никогда не упоминали после падения.

— Я не помнила.

— И вы вышли замуж за Сальваторе?

— Говорю вам, я ничего не помнила.

— Кто же вернул вам память?

— Ты задаешь мне вопрос, ragazzo?[24]

И снова расплющенная морда демона. Падший ангел, порочный, лукавый, открывший правду этой молодой женщине, чтобы подтолкнуть к мести. Судя по настенным часам, у меня оставалось всего три минуты.

Когда я снова взглянул на Агостину, ее губы были растянуты в гнусной, развратной ухмылке, причем уголки рта были вывернуты в разные стороны: один вверх, другой вниз.

Я закашлялся, но решил идти до конца:

— Дьявол подсказал вам правду, так ведь?

— Да, он явился мне в глубине моего сознания…

Она просунула руку под блузку и стала ласкать себе груди. Мне вдруг показалось, что по комнате расползается страшный холод.

— Он вами руководит?

К холоду присоединился приглушенный запах, тошнотворный и гнилостный.

Она опустила руку и просунула ее между ног.

— Это было как сон… — прошептала она. — Да, он приказал, но его приказ был лаской… наслаждением… Давно ты не трахался, ragazzo?

— И это он внушил вам способ убийства?

Внезапно Агостина задержала дыхание, потом медленно выдохнула, словно коснулась чувствительной точки своего лона. Глаза у нее сузились, как у лисы, и она продолжала мастурбировать.

Казалось, в комнате становится все холоднее, а зловоние усиливается. Несло застоявшейся водой, тухлыми яйцами и почему-то ржавчиной. Нечто среднее между запахом экскрементов и металла.

— Вы же чудесно исцеленная, — процедил я сквозь зубы. — Ваше исцеление, физическое и духовное, признала сама Римско-католическая апостольская церковь. Почему же вами движет Сатана?

Агостина не ответила. Вонь стала непереносимой. Изо всех сил я старался подавить чувство, что здесь, в этой комнате, кроме нас присутствует кто-то третий.

Агостина перегнулась через стол. Ее взгляд был затуманен:

— Ну что, нашел жерло?

Вдруг она вскочила и обняла меня за шею. Она лизнула мне ухо, и ее смех оглушил меня. Язык у нее был жесткий и шершавый.

— Не расстраивайся, котик, жерло тебя найдет, оно…

Я отшвырнул ее от себя, охваченный тем же омерзением, что и в Богоматери Благих дел, когда меня осквернил тот таинственный взгляд. Теперь по комнате кружились вихри: стужа, ветер, зловоние. И еще — тот, «другой».

— Хочешь, я возьму в рот, — шептала она, — как проститутка… как лесбиянка…

— Вам известно имя Манон Симонис?

Она вынула руку из-под стола и понюхала:

— Нет.

— А Сильви Симонис?

— Нет, — проговорила она, облизывая пальцы.

— Сильви убила свою дочь Манон, решив, что в ту вселился дьявол.

— Никто не может нас убить, — засмеялась Агостина. — Он защищает нас, понятно?

— Что вы должны делать для него?

— Я оскверняю, опустошаю. Я — недуг.

Голос ее стал густым, тягучим, хриплым, болезненным. В то же время мне показалось, что в конце всех ее слов слышался нестройный свист.

Я попытался ее спровоцировать:

— Кого ты оскверняешь здесь, в тюрьме?

— Я символ, ragazzo. Моя сила просачивается сквозь стены. Я не даю покоя педерастам из Ватикана. Я всех вас затрахаю!

— Вас защищают адвокаты Папского престола.

Агостина разразилась низким блудливым хохотом, по-прежнему держа руки между ног. Она похотливо прошептала:

— А ты и правда самый большой придурок из всех полицейских, которых я знала. С чего ты взял, что эти ублюдки меня защищают? Они следят за мной, нюхают мне задницу, как псы течную суку.

В этом она была права. Администрация понтифика действительно стремилась ограничить возможный ущерб, но больше всего им хотелось держаться поближе к «своей» чудесно исцеленной, чтобы разобраться в тех явлениях, которые происходили в теле и душе Агостины.

Она обхватила себя за плечи, содрогаясь, как будто только что пережила сильнейший оргазм, наслаждение, сотрясавшее все ее тело.

— Он сказал мне, что ты придешь, — прорычала она неузнаваемым голосом.

— Люк Субейра? Полицейский с фотографии?

— Он сказал мне, что ты придешь.

Спазм скрутил мне желудок: Агостина говорила о бесе, она действительно была бесноватой. Вот чье присутствие я ощущал. Она снова улыбнулась, выворачивая уголки рта: вверх и вниз. Лицо выглядело разорванным, как грязный листок бумаги. У меня оставалась еще одна минута.

— А знаешь, где я брала насекомых? — Она ухмыльнулась с издевкой. — Все просто. Мне достаточно дотронуться до себя… Я истекаю смрадом, мое влагалище разверзается, как разлагающаяся падаль. И тогда слетаются мухи… Чувствуешь, ragazzo? Я призываю их своим лоном… Они сейчас прилетят…

Опустив голову, она что-то забормотала нараспев. Быстро выкрикивала слова, раскачиваясь взад и вперед. Вдруг глаза ее закатились, были видны одни белки.

Я наклонился, прислушиваясь. Агостина говорила по-латыни.

Одно за другим я разобрал слова, которые она твердила: «…lex est quod facimus, lex est quod facimus, lex est quod facimus, lex est quod facimus»

«ЗАКОН — ЭТО TO, ЧТО МЫ ДЕЛАЕМ».

Что означали эти слова? Почему именно она их произносила?

Теперь она захрюкала, как свинья. Ее хрип сопровождался резким свистом. Вдруг ее зрачки вернулись на место. Они горели желтым пламенем. Плюнув мне в лицо, она завыла хриплым голосом:

— ТЫ БУДЕШЬ ЖРАТЬ СВОЕ ДЕРЬМО В АДУ!

У меня за спиной щелкнул замок. Десять отведенных мне минут истекли.

62

Чем ближе к Катании, тем плотнее становилась пепельная завеса. Уже невозможно было различить щиты с надписью «Вулканический пепел». Частицы пепла скрипели под дворниками. Я еле полз и, чтобы хоть что-то видеть, снаружи протирал рукой лобовое стекло.

Вид вулкана изменился. Теперь над ним кроме серого столба пепла, извергавшегося под огромным давлением, вздымался еще и мерцающий столб пара. Слышался чудовищный рев, перекрывавший грохот взрывов. О том, что выбросы поднимаются на несколько километров, можно было судить по кружившим гораздо ниже вертолетам.

Склон между двумя разверстыми глотками был прорезан красноватыми венами, вскипавшими раскаленной лавой. В горе происходили геологические изменения. Возникали вулканические конусы, рельеф колыхался, словно на горизонте вытряхивали ковер. Я наблюдал природное явление, о котором обычно знают лишь по преданиям давних времен. Поверхность земли покрывалась трещинами, размягчалась, вспучивалась, обнаруживая свою живую природу, ее горячую плоть. Гора изменяла облик, и я вместе с ней. Мое настоящее шаталось, лопалось, кренилось, выплескивая меня в эту первобытную ночь мира.

Кордоны вокруг Катании становились все плотнее. Офицеры Финансовой гвардии в масках проверяли документы и пропуска. Вынужденные стоять, автомобилисты спокойно читали газеты. Это был конец света, но никого он не волновал.

15 часов, via Etnea

Теперь мне хотелось услышать, что скажет архиепископ Катании, монсеньор Паоло Кореи. Мне хотелось иметь четкое представление об отношении Церкви к делу Агостины Джедды.

Город был погружен во мглу, но в архиепископстве, по-видимому, дали обет не пользоваться электричеством. Там царила та же атмосфера деловитости, что и в полицейском участке или в редакции газеты. Только в затемненном варианте. По коридорам бегали священники, поправляя на ходу сутану или неся крест и кадило.

Остановив одного из них, я спросил, как пройти в кабинет монсеньора Кореи. Его глаза превратились в блюдца, и он не ответил. Я оставил его и начал карабкаться вверх по лестнице, работая локтями в этом хаосе. Наконец я нашел на последнем этаже табличку с надписью «Архиепископ», постучал для порядка и вошел.

В сумерках за письменным столом сидел старик в черной сутане и что-то писал. Слабый свет из огромного окна падал сзади на его лысину. Он поднял голову и посмотрел на меня тяжелым взглядом:

— Кто вы такой? Кто вам позволил?

Я протянул ему удостоверение, назвался и тут же объявил причину визита — Агостина Джедда. Мне было не до церемоний. Человек в сутане опустил глаза на бумагу. У него было невозмутимое лицо, похожее на бульдожью морду.

— Уходите отсюда, — сказал он спокойно. — Мне нечего вам сказать.

Я закрыл за собой дверь и подошел к столу. Окружающие нас картины казались монохромными.

— А вот я, напротив, полагаю, что вы много чего можете рассказать, и я не уйду, пока всего не услышу.

Архиепископ медленно поднялся, опершись кулаками о стол. От него исходила невероятная сила. Шестидесятилетний колосс, который мог бы еще нести дубовый крест во время процессии. Или выкинуть меня в окно.

— Что это за тон? — Он стукнул кулаком по столу во внезапном приступе гнева. — Со мной здесь так не разговаривают!

— Все когда-то случается.

Прелат прищурился, как будто хотел меня лучше рассмотреть. На груди у него тускло блестел золотой крест. Уже гораздо тише он произнес:

— Вы сумасшедший. Вы, видимо, не в курсе, что вокруг нас рушится мир?

— Ничего, он еще поскрипит, пока я не узнаю правду.

— Вы сумасшедший…

Архиепископ тяжело сел, сдаваясь:

— Пять минут. Так что вы хотите знать?

— Ваше профессиональное мнение. Как вы объясняете преступление Агостины Джедды?

— Эта женщина — чудовище.

— Агостина Джедда — избранница Бога. Официально признана чудесно исцеленной. Вашей епархией. Вашим комитетом экспертов и духовных лиц. Римской курией. Вы подтвердили ее физическое и душевное выздоровление. Как она могла измениться так… кардинально? Или как вы могли так ошибиться? Не разглядеть дремавшего в ней безумия?

Архиепископ не поднимал глаз. Рассматривая свои ладони — широкие, серые, неподвижные в темноте, он пробормотал:

— Я дал себе слово больше об этом не говорить.

— Отвечайте!

Он приподнял веки. Его взгляд был необычайно пронзителен, полон силы. Такой взгляд должен пронимать до самого нутра аудиторию, когда он поднимается на церковную кафедру и смотрит на прихожан.

— Мы ошиблись, но не так, как вы думаете.

— А как я думаю?

— Мы просто перепутали полюса. И все.

— Я не понимаю.

— Агостина чудесно исцелена не Господом. Она чудесно исцелена дьяволом.

Я застыл на месте, когда услышал эти слова.

— Чудесно исцелена дьяволом?

— Агостина была спасена демоном. Теперь мы в этом уверены. Она нас всех одурачила. Своими молитвами, своими паломничествами, своей деятельностью сестры милосердия. Все это обман. Агостина очнулась одержимой. Ее спас Сатана. Она играла роль, чтобы сильнее нас оскорбить. Дьявол — лжец. Перечитайте святого Иоанна: «…когда говорит он ложь, говорит свое, ибо он лжец и отец лжи».

У меня сильно закружилась голова, но я успел уловить самое важное: монсеньор Паоло Кореи и, несомненно, вместе с ним вся его епархия и церковные власти признавали за демоном способность исцелять. То есть считали его высшим существом — или низшим, если желаете поиграть словами.

Сатана как воплощение сверхъестественной силы!

— Как вы можете так говорить? Мы живем не в Средневековье!

Мой собеседник схватил чистый бланк со штампом архиепископства и нацарапал на нем какое-то имя и адрес, затем произнес усталым голосом:

— Ваши пять минут истекли. Если хотите узнать больше, ступайте к теологам Ватикана. Может быть, вас примет кардинал ван Дитерлинг. — Он подтолкнул ко мне листок. — Вот его координаты.

— Он экзорцист?

Кореи покачал бульдожьей головой. Он откровенно улыбался в темноте:

— Экзорцист? Это вы живете в Средневековье.

63

Снаружи было темно, как ночью.

Темнота была волшебной — в воздухе порхал пепел, сбиваясь в стайки, которые тотчас же рассеивались, как скворцы во время перелета. Кафедральный собор Катании едва можно было разглядеть, стоя в двух шагах от него. Люди достали зонтики, у машин не переставая работали дворники, но тем не менее не чувствовалось ни малейшего признака паники.

Я снова поднялся по улице Этнеа к своей машине, почти исчезнувшей под слоем пепла. Я машинально оглядел улицу. Маячивший на противоположном тротуаре силуэт пробудил во мне смутное воспоминание. Тощий мужчина в длинном кожаном пальто. Я не различал его лица, но его лысина выделялась своей белизной. Внезапно я понял, что это один из тех двух убийц в Альпах. Это его я видел тогда на заснеженной стройплощадке — то же пальто, та же худоба, та же напряженность позы.

Не размышляя, я бегом пересек улицу. Черные хлопья лезли мне в глаза, рот, ноздри. Я чувствовал себя сильным. Толпа была мне на руку, буря — тоже. Убийца не мог ничего сделать. Какой-то твердый ком стоял у меня в горле: унижение, перенесенное мной во время позавчерашней травли. Я должен был вернуть долг. Себе самому.

Человек попятился, а затем дал тягу. Я прибавил ходу. Мне приходилось уклоняться от зонтов, смахивающих черноту щеток и пластов сажи, которые падали вниз, чтобы, тут же рассыпавшись, снова взлететь в небо.

Я петлял между прохожими, бежал трусцой, чтобы не потерять из виду свою добычу.

Пепельная буря не прекращалась. Фасады домов, витрины, тротуары походили на испещренные черными точками газетные полосы. Глаза у меня были словно засыпаны песком, и мало-помалу все окружающее как будто отдалилось и стало нематериальным.

Тень человека исчезла. Всматриваясь, я козырьком приложил ладони к глазам, чтобы защитить их. Никого. Теперь я бежал просто наугад, заглатывая все больше вулканического пепла. Вдыхаемый воздух был горяч, и казалось, что легкие вот-вот разорвутся. Справа возник переулок. Я инстинктивно нырнул туда, в общем-то понимая, что удаляюсь от толпы и что у меня нет с собой оружия.

Через полсотни метров я обнаружил, что нахожусь в тупике, а через сто метров сообразил, что меня заманили в ловушку. В переулке не было никого, даже торговцев. Свидетели — только помойные баки и припаркованные машины. Я остановился, в мозгу у меня вспыхнул красный сигнал опасности.

Когда я начал отступать, из подъезда выскочил убийца. Полы его кожаного пальто откинулись. Я резко повернулся — второй убийца перегородил мне дорогу. Такой огромный, такой широкий, что его раскинутые руки, казалось, касались стен домов, стоявших по разным сторонам улочки. На нем было такое же черное кожаное пальто, но размером с парашют. И у того, и у другого вместо лиц серело что-то неопознаваемое. Однако в глубинах мозга у меня пульсировала уверенность: «Я знаю этих двоих. Я их видел раньше».

Я снова повернулся. В затянутой в черную перчатку руке лысого убийцы возник автоматический пистолет с глушителем. Прежде чем я успел что-либо предпринять, человек нажал на курок. Ничего не произошло. Ни пламени, ни выстрела. НИЧЕГО.

Пепел. Он помешал выстрелить! Я повернулся и вслепую нанес удар обеими руками — толстяк тоже выхватил пистолет из кобуры. Мне удалось выбить оружие у него из рук. Оттолкнув его плечом, я бросился бежать в сторону смутно различимого проспекта.

Я запаниковал, но не настолько, чтобы потерять нужное направление. Через несколько секунд я уже был у своей тачки. Центральный замок не сработал. Приемное устройство сигнала было забито. Слабо выругавшись, я ощутил во рту привкус земли. Попробовал открыть ключом, но он не вставлялся. Везде сажа. Секунды сгорали. Усилием воли взяв себя в руки, я опустился на колени и осторожно подул в замочную скважину.

Ключ скользнул в отверстие. Миг — и я запрыгнул в свой «фиат-пунто». Немного побуксовав, машина влилась в поток транспорта. Два поворота руля — и я был таков.

В бессознательном состоянии, но живой.

Пронесло еще раз.

Аэропорт Катании был закрыт со вчерашнего дня, и чтобы вылететь в Рим, надо было добраться до ближайшего крупного города. Я взглянул на карту. До Палермо два часа езды, и если немного повезет, можно вылететь оттуда.

Я позвонил в аэропорт Палермо, где мне сообщили, что самолет вылетает в 18.40. Было 15.30. Я забронировал место и, выключив мобильник, протер глаза, высморкался и отплевался. Мне казалось, что весь организм облеплен какой-то пылью, снаружи и изнутри.

Я ехал и ехал. В 16.30 проехал Энну, потом Катаниссету, Резуттано, Кальтавутуро. В 17.00 я миновал Багерию. В 18.00 я уже приближался к аэропорту Пунта-Райзи в Палермо. Главное — соблюдать правила. Сдав машину в агентство проката, я побежал к стойке регистрации и в 18.30 протягивал посадочный талон стюардессе. Похожий на черное чучело, я продолжал идти — сумка в руке, досье на груди у сердца.

Лишь устроившись в первом классе и приняв от стюарда бокал шампанского, я расслабился. И задумался над очевидным фактом: по неизвестной мне причине я стал человеком, за которым охотятся киллеры. Мысленно я задавал себе вопрос: какому расследованию они хотят помешать? Что же это за дело? Сильви Симонис или Агостины Джедды? Или то и другое?

Я думал о своем визите в «Маласпину». Мое мнение основывалось на психическом состоянии Агостины. Чистая шизофреничка, по ней плачет палата для буйнопомешанных. Я не был ни психиатром, ни демонологом, но молодая женщина страдала раздвоением личности и нуждалась в интенсивном лечении. Почему ее не отправили в сумасшедший дом? Неужели адвокаты курии предпочитают держать ее под наблюдением в тюрьме «Маласпина»?

Церковники не заботились о ее здоровье и не пытались защитить ее от итальянского правосудия. В Ватикане никого не волновали гражданские законы. Там только хотели постичь, как зло может войти в исцеленного Богом. Или же, если выражаться яснее, установить, существуют ли исцеленные дьяволом. А это уже стало бы доказательством существования Сатаны.

Конечно, во время моего визита в «Маласпину» я сам был свидетелем необъяснимых явлений. Отвратительного запаха, внезапного холода. На меня повеяло преисподней… Но возможно, просто разыгралось воображение.

Запах, в конце концов, мог исходить от самой Агостины. Физиологические функции, управляемые столь извращенным сознанием, могли быть серьезно нарушены. Что касается холода, то мне было не по себе в этой комнате свиданий, и меня пробрал нервный озноб.

Я покачал головой: нет, Князь Тьмы не присутствовал при нашей беседе. У меня всего один враг, всегда один и тот же: суеверие. Сатана — это мракобесие, и я в него не верю. Баста.

Я окинул взглядом облака. В голове у меня звенела фраза. LEX EST QUOD FACIMUS. Закон — это то, что мы делаем. Что хотела сказать Агостина? Кто эти «мы», к которым она себя причисляла? Легион одержимых? И что это за «закон»? Полная свобода действий, за которую ратует дьявол? ЗАКОН — ЭТО ТО, ЧТО МЫ ДЕЛАЕМ.

Я непрерывно повторял эту фразу в надежде, что мне откроется ее сокровенный смысл. Но при взлете я потерял сознание и даже не услышал, как шасси ушло в фюзеляж.

64

Рим.

Наконец знакомая земля.

20 часов.

Я дал шоферу такси адрес гостиницы и указал точный маршрут. Я хотел, чтобы он проехал мимо Колизея, потом поднялся по виа деи Фори Империали до площади Венеции и через лабиринт маленьких улиц и церквей выехал к Пантеону, где находилась моя гостиница. Это был не самый близкий путь, но мне хотелось повидать свои любимые места.

Рим, мои лучшие годы…

Единственные, что прошли под знаком относительного спокойствия.

Рим был моим городом, пожалуй, даже в большей степени, чем Париж. Город, в котором пространство и время смыкаются до такой степени, что, завернув в переулок, вы попадаете в другой век, а бросив взгляд через плечо, заглядываете в глубь тысячелетий. Античные развалины, скульптуры эпохи Возрождения, фрески барокко, памятники времен Муссолини…

— Остановите здесь.

Я выскочил из такси, почти удивляясь, что под ногами не путается сутана. Эту одежду я носил всего несколько месяцев в своей жизни. Теперь я специалист по мирским делам и могу попасть в мишень со ста метров из любого положения. Другая школа.

Моя гостиница была совсем простым пансионом. Я в ней останавливался несколько раз еще до семинарии, когда приезжал заниматься в Ватиканской библиотеке. Я выбрал это место, чтобы затаиться. Убийцы не следовали за мной до Катании, они приехали туда раньше меня. Каким-то непостижимым образом им удалось угадать мои намерения. Может быть, они уже в Риме…

Стойка из лакированного дерева, лакированная подставка для зонтов — вестибюль пансиона был обустроен по всем правилам. Универсальный язык буржуазного комфорта и доброжелательной простоты… Я поднялся к себе в комнату.

У меня остались кое-какие знакомые в Римской курии. Один из них был другом по семинарии. Мы до сих пор сохраняли связь и от случая к случаю обменивались мейлами и эсэмэсками. Джан-Мария Сандрини, маленький гений, лучший из выпуска. Теперь он занимал высокую должность в одном из отделов Канцелярии Ватикана. Я набрал его номер.

— Это Матье, — сказал я по-французски. — Матье Дюрей.

Священник ответил на том же языке:

— Матье? Тебе захотелось услышать мой голос?

— Я в Риме в связи с расследованием. Мне надо встретиться с одним кардиналом.

— С кем?

— Казимиром ван Дитерлингом.

Короткое молчание. Ван Дитерлинг, по-видимому, не относился к разряду первых встречных.

— О каком расследовании идет речь?

— Слишком долго объяснять. Ты можешь мне помочь?

— Это важная шишка. Я не знаю, найдется ли у него время…

— Когда он узнает о предмете моего расследования, то примет меня, поверь уж. Можешь ли ты передать ему письмо?

— Без проблем.

— Сегодня вечером?

Снова молчание. Я хорошо играл роль предвестника беды.

— Раз уж я тебе звоню, значит, речь идет об очень важном деле.

— Ты все еще в Уголовном розыске?

— Да.

— Я не понимаю, что курия может…

— Ван Дитерлинг поймет.

— Я пошлю к тебе дьякона. С удовольствием пришел бы сам, но сегодня вечером собрание…

— Да ладно. Увидимся при более спокойных обстоятельствах.

Я дал ему координаты гостиницы, затем принялся за дело, раздобыв вначале у администратора бумагу и конверты. Писал я по-итальянски… Вначале упомянул дело Агостины, затем подробно описал дело Симонис и выделил общие моменты двух убийств. Затем я что-то наплел о моем международном статусе детектива, выполняющего задание Интерпола по установлению связи между этими делами.

В заключение я заранее благодарил его за согласие немедленно дать мне аудиенцию, написал номер своего мобильного и адрес пансиона. Я еще раз прочел текст, надеясь, что достаточно обосновал свою просьбу.

Я попробовал расслабиться под душем, пластмассовая кабина которого напоминала дезинфекционную камеру, потом при помощи фена попытался очистить одежду от пепла. Большая чистка была почти завершена, когда зазвонил телефон. Меня ожидали внизу.

По вестибюлю расхаживал дьякон, и его сутана прекрасно вписывалась в обстановку — потертый ковер, большая латунная плашка для ключей за стойкой. Сцена могла бы происходить и в XIX или даже в XVIII веке. Мужчина сунул письмо под сутану и тут же ушел.

21 час.

Мне все еще не хотелось есть. Я не чувствовал желудка и вообще своего тела. Усталость была такой, что все другие чувства атрофировались. Поднимаясь к себе в комнату, я проверил мобильный телефон. Эсэмэска от Фуко: «Позвони мне срочно». Номер в памяти. Мой помощник не дал мне сказать ни слова:

— У меня еще одно.

— Что?

— Убийство с использованием кислот, укусов насекомых и прочей мутью.

Я рухнул на кровать.

— Где?

— В Таллине, в Эстонии. Это произошло в девяносто девятом году.

— Ты уверен?

— Вполне.

— Как ты на него вышел?

— С помощью Свендсена. Он обзвонил всех патологоанатомов, которых знал в Европе. Один из них в Таллине вспомнил аналогичную историю. Я со своей стороны проверил. Их полиция в рамках европейского сотрудничества представила самые свежие досье в Центральное бюро, в Брюссель, для внесения в международную картотеку. Действительно, в Эстонии имело место преступление, похожее на твое в Юра. На самом деле это в точности такое же преступление.

— Перечисли факты, обстоятельства.

— Виновник известен, это парень по имени Раймо Рихиимяки, двадцатитрехлетний рок-музыкант. Жертва — его отец. Это случилось в мае девяносто девятого года, расследование не вызвало затруднений. Отпечатки Раймо были на трупе и в рыбацкой хижине, где он пытал старика.

— А этот Раймо признался?

— Не успел. Укокошив отца, он пустился в кровавое турне по стране. Полиция поймала его только в ноябре. Раймо был вооружен, и его прикончили во время захвата.

Три похожих убийства в Европе: 1999 год — Эстония, 2000 год — Италия, 2002 год — Франция. Кошмар развертывался на карте Европейского сообщества. И я знал, что это только начало. Я продолжал:

— Ты разговаривал с эстонскими полицейскими?

— И да и нет.

— Как это так?

— Ну, понимаешь, они говорят по-английски. Но ты же знаешь мой английский…

— Они тебе прислали досье?

— Я его жду. У них есть в переводе на английский.

Интуитивно я спросил:

— С этим эстонцем до убийства происходил какой-нибудь несчастный случай?

— Откуда ты знаешь?

— Рассказывай.

— За два месяца до происшествия Раймо Рихиимяки подрался с отцом. Проклятые пьянчуги. Это произошло на отцовском баркасе — он был рыбаком. Раймо упал в воду. Когда его выудили, парень был синий от асфиксии и переохлаждения. Его удалось реанимировать в Центральной больнице Таллина.

— А дальше?

— Он очнулся совсем другим человеком.

— В каком смысле?

— Агрессивным, замкнутым, грубым. А до этого он был обыкновенным безобидным музыкантом, играл на бас-гитаре в группе неометаллистов-сатанистов «Черный век» и…

Я больше его не слушал, пораженный сходством этой истории с историей Агостины. Как и она, эстонец выжил после покушения на его жизнь. Как и она, он впал в кому. Как и она, он вернулся из небытия и отомстил тому, кто его пытался убить. Это было не просто такое же убийство, это было то же самое дело, с начала и до конца. Был ли он тоже «исцелен дьяволом»?

Я поблагодарил Фуко и попросил его прислать мне по электронной почте этот рапорт, когда он его получит. Я не стал его расспрашивать ни о чем другом, так как получил достаточную порцию информации на сегодняшний вечер.

Я закрыл мобильный телефон.

Это был конец этапа.

Я действительно расследовал серию.

Но не серию убийств, а серию убийц.

65

Это был не природный водоем, а большой бассейн под открытым небом. Прямоугольной формы, с краями из армированного бетона. Я стоял на вершине холма, возвышавшегося над ним, и ощущал, как трава щекочет мне лодыжки. Как всегда во сне, детали были смутными. Вроде бы я был тридцатипятилетним мужчиной, в мягком плаще, с пистолетом за поясом, и в то же время ребенком, в шортах, шлепанцах, с полотенцем, перекинутым через плечо.

Я собирался нырнуть в этот бассейн, но испытывал какое-то беспокойство. Цвет воды — бронзовый или стальной — воскрешал в памяти ощущение холода и еще вязкости. Все купающиеся были детьми — худыми, хрупкими, больными. Их белые тела блестели на солнце. Над всей картиной нависла угроза. Я спустился по склону, привлеченный водной поверхностью, превратившейся в гигантский магнит.

В этот момент я заметил, что все развернутые полотенца, разложенные на краю бассейна, оранжевые. Это был сигнал. Сигнал опасности. Может быть, это большие компрессы, пропитанные антисептическим раствором. Теперь до меня доносился смех детей, плеск воды. Кругом царило веселье, и тем не менее все звуки отдавались внутри меня разрывами, сигналами тревоги. Лишь я один знал правду. Я один различал смерть, которая бродила вокруг…

В этот момент я повернул голову. Полотенце на моем плече тоже было оранжевое. Я уже тронут этой порчей. Все предопределено. Моя смерть, мои страдания, м…

Телефонный звонок прервал мои рыдания.

— Алло?

— Джан-Мария. Ты спал?

— Ну да…

— Семь часов, — рассмеялся священник. — Ты забыл наш распорядок?

Я выпрямился и помассировал голову, взъерошив волосы. Мне только что приснился старый сон, преследовавший меня с юности. Почему он вернулся?

— Живо вставай, — сказал священнослужитель. — У тебя встреча через час.

— С кардиналом?

— Нет. С префектом Ватиканской библиотеки.

— Но…

— Префект только посредник. Он проведет тебя к кардиналу.

— Префект — посредник?

Префект в Ватикане был все равно что министр в светском правительстве. Джан-Мария снова рассмеялся:

— Ты же сам сказал: это важное дело. Если судить по скорости реакции, это действительно так. Кардинал попросил, чтобы ты захватил все документы расследования. Префект будет ждать тебя в садах библиотеки. Его зовут Резерфорд. Зайди с Порта-Анджелика. Дьякон тебя проводит. Удачи. И не забудь досье!

Несколько минут я сидел ошалевший, еще не стряхнув с себя сон. Сколько же лет я не видел этого сна? В годы юности он приходил ко мне каждую ночь…

Я оделся, затем потратил несколько минут, чтобы выпить чашку кофе в буфете пансиона. Кувшин из нержавеющей стали, стаканы из пирекса, нарезанный большими ломтями хлеб с маслом. Каждая деталь, каждое прикосновение напоминали мне семинарию. И в этом зале без окон тоже чувствовался Рим.

Со всех ног я помчался на площадь Святого Петра с досье под мышкой. Хочешь ты того или нет, живешь ли здесь или в другом месте, это зрелище каждый раз приводит тебя в восторг. Царственная базилика, колонны Бернини, сверкающая площадь, голуби, ожидающие туристов на каменных фонтанах… Даже чистое небо, казалось, участвовало в этом празднестве духа.

Я внутренне рассмеялся. Я вернулся в лоно церкви! В мир шелковых сутан и скрытых под ними лакированных туфель. Мир папской власти, церковных конгрессов и семинаров. Мир веры и богословия, но в то же время мир власти и денег.

Я прожил три года под сенью папского города. Тогда я был склонен к полному отречению от мира и отказался от всякой помощи родителей. Однако мне нравилось замечать на некоторых улицах свидетельства финансовой мощи Ватикана. Святой престол представлялся мне эдаким церковным Монако, только без тщеты и спекуляций. Невероятная концентрация богатств и привилегий, накопленных за века. Самый крупный земельный магнат в мире — Ватикан и его банк — не скрывали, что их капитал составляет более миллиарда долларов, а годовой доход превышает сто миллионов долларов.

У меня эти цифры должны были бы вызвать отвращение, у меня, сторонника нищеты и милосердия, но я видел в них знак могущества Церкви. Нашего могущества. В мире, где лишь деньги имеют вес, в Европе с ее агонизирующим католичеством эти цифры меня ободряли. Они демонстрировали, что католическую империю нельзя еще сбрасывать со счетов.

Я быстро шел мимо туристов, толпящихся перед входом в собор Святого Петра. На площади были возведены помосты и трибуны. Завтра, 1 ноября, без сомнения, состоится выступление папы перед публикой.

Раздался звон колоколов, голуби взметнулись в небо.

8 часов.

Я ускорил шаг и, пройдя под колоннами Бернини, оказался на улице Порта-Анджелика. Мне навстречу шли секретари и писцы курии, одетые в черные костюмы с белым воротничком. На вопрос «Сколько народу работает в Ватикане?» папа Иоанн XXIII однажды ответил: «Не больше трети». У меня было бодрое настроение. Я снова влился в этот католический муравейник. Связанные с Агостиной страсти куда-то отступили, и я почти забыл, что стал целью таинственных убийц.

У ворот я показал свой паспорт швейцарским гвардейцам. Мне тут же выдали пропуск. Гвардейцы в костюмах эпохи Возрождения посторонились, и я прошел сквозь высокие кованые железные ворота.

Я проник в святая святых.

Дьякон провел меня по лабиринту зданий и садов. Бегом. Было 8.05, а опоздание при здешних порядках немыслимо. Меня оставили во внутреннем дворике у розово-желтого фасада дворца. Между квадратами газонов блестел круглый бассейн. Струи фонтанов круглились в радужном облаке капель. Противовес буйству цветов и тропических растений составляли два простых пандуса, ведущие к таинственным дверцам. Пахло солнцем и терракотой.

Мне не пришлось долго ждать. Открылась одна из дверей, оттуда выскочил человек в строгом черном костюме и легко сбежал по пандусу. Лет сорока, с рыжими с проседью волосами, в маленьких очках в роговой оправе, он идеально гармонировал со светлой охрой декора и фонтанами.

— Я префект Резерфорд, — произнес он на отличном французском. — Заведую Апостольской библиотекой Ватикана.

Он горячо пожал мне руку.

— Нельзя сказать, что вы пришли вовремя, — добавил он весело. — Завтра наш понтифик выступает на площади Святого Петра. И еще должно произойти назначение нового кардинала. Сумасшедший день!

— Я очень огорчен, — поклонился я. — Но дело не терпит.

Добродушным жестом он отмел мои извинения:

— Идите за мной. Его преосвященство пожелал принять вас в библиотеке.

Мы прошли через двор к зданию напротив. На пороге Резерфорд отступил:

— Prego.[25]

Нас встретила тень и прохлада мрамора. Резерфорд отпер дверь и проскользнул в серо-белый коридор. Я шел за ним по пятам. Через черные переплеты проникало солнце. Мы были одни. Я ожидал услышать скрип подошв начищенных туфель моего гида, но мы шли почти в полной тишине. Я бросил взгляд вниз — на нем были туфли из мягкой замши абсолютно в тон цвету его волос.

Подобно святому Петру Резерфорд владел ключами от рая. У каждой двери он вертел в руках связку ключей и, найдя нужный, открывал ее. Я рискнул задать вопрос:

— Чем именно занимается его преосвященство?

— Вы просите о встрече и не знаете этого?

— Монсеньор Кореи в Катании просто записал мне его имя. При этом он сказал, что его преосвященство может помочь мне в расследовании.

— Кардинал ван Дитерлинг — заметная фигура в Конгрегации доктрины веры.

После II Ватиканского собора так стала называться Верховная священная конгрегация священной канцелярии — наследница Римской и Вселенской инквизиции. Входившим в нее давалось право определять границу между добром и злом, между догмой и ересью, выявлять отклонения от нормы и искажения генеральной линии. А случай Агостины был очевидным отклонением.

Снова ключ, снова зал, стены которого украшали большие фрески. Эта живопись своей пастельной нежностью напомнила мозаики античных вилл.

— Откуда родом Казимир ван Дитерлинг? — спросил я.

— Сразу видно полицейского, — улыбнулся префект. — Все-то вы хотите знать. Его преосвященство фламандец. Нам надо подняться и пройти через приемную Сикста V, чтобы не столкнуться с читателями.

— В такой час — и читатели?

— Несколько семинаристов. У них специальное разрешение.

Он снова зазвенел связкой. Мы вышли на лестницу. Поворот ключа — и мы в приемной Сикста V, называемой также Большим Сикстинским залом, просторной и золотистой в лучах утреннего солнца. В глазах запестрело от красок, фигур и ликов. На потолке и стенах не было и миллиметра незаписанной поверхности. Синева сводов казалась кричащей в обрамлении терракоты.

— Вам знаком этот зал, не правда ли?

Я кивнул. Я мог бы по памяти описать каждую сцену, каждую деталь росписи. Я проходил здесь сотни раз, направляясь в читальный зал.

Мы пересекли пустынное помещение, минуя стоявшие между пилястрами гигантские синие с золотом фарфоровые вазы, распятия, широкие чаши из полированного камня. Сквозь большие окна слева виднелся двор Бельведер.

В конце зала Резерфорд открыл еще одну дверь.

— Мы можем спуститься.

Все его предосторожности указывали на то, что встреча должна была сохраняться в тайне. Ниже этажом перед нами открылось новое пространство, заполненное картотечными шкафами с маленькими выдвижными ящичками с этикетками. Резерфорд обогнул один из шкафов. Потом остановился перед закрытой дверью и одернул пиджак. Когда он поднял руку, чтобы постучать, я задал ему последний вопрос:

— Вам известно, почему его преосвященство так быстро согласился меня принять?

— Вам самому это известно, не так ли?

— У меня есть некоторые соображения, но вам он что-нибудь сказал?

Улыбаясь, префект постучал в дверь. Взглядом он показал на досье у меня в руках:

— У вас есть нечто, что его интересует.

66

Кардинал Казимир ван Дитерлинг стоял у окна в просторном кабинете, заставленном копировальной техникой и растениями в горшках. Стол был завален папками, карточками, книгами. Без сомнения, это был стол префекта Резерфорда. Место, выбранное для встречи, подтверждало мое предположение: она проходила в тайне.

На кардинале было повседневное одеяние высшего сановника Ватикана: черная сутана с окантованной красным накидкой и красными пуговицами, малиновый кушак и шелковая шапочка на голове, тоже красная. Даже в этой будничной одежде служитель церкви не смотрелся буднично, как архиепископ Катании. Сразу видно — церковная аристократия.

Через несколько секунд кардинал соблаговолил повернуться ко мне. Это был гигант — такого же роста, как я. Возраст его определить было невозможно — где-то между пятьюдесятью и семьюдесятью годами. Удлиненное властное лицо, багровое от морского ветра. Он был похож на ирландца — тяжелый подбородок, светлые глаза под опущенными веками, плечи столь широкие, что ему бы бочки поднимать на улицах Корка.

— Мне сказали, что вы учились в семинарии.

Я понял, чего он хочет. Я должен играть по правилам. Я приблизился к нему и встал на колено:

— Laudeatur Jesus Christus, ваше преосвященство…

Я поцеловал массивный кардинальский перстень. Священник перекрестил мне голову и спросил:

— Какая семинария?

— Французское отделение Папской семинарии, — ответил я, поднимаясь с колена.

— Почему вы не завершили свое образование?

Он говорил по-французски с легким фламандским акцентом. У него был низкий голос, говорил он медленно, но очень четко. Я ответил с почтением:

— Потому что я хотел работать на улице.

— Что вы имеете в виду?

— На улице, ночью. Там, где царят порок и насилие. Там, где молчание Господа наиболее ощутимо.

Кардинал стоял, повернувшись ко мне вполоборота. Солнце заливало ему плечи и воспламеняло ярко-красный затылок. Его бирюзовые глаза были хорошо видны даже против света.

— Боюсь, что молчание Господа ощутимее всего в душе человека. Мы должны действовать именно в этой сфере.

Я склонился в знак согласия. Но тем не менее возразил:

— Я хотел работать там, где это молчание порождает поступки. Я хотел действовать там, где молчание нашего Господа оставляет свободное место для зла.

Кардинал снова повернулся к окну. Его длинные пальцы стучали по подоконнику.

— Я справлялся о вас, Матье. Вы играете в смирение, но нацелились на высший поступок — жертву. Вы сами над собой производите насилие. Вы стали антиподом того, чем являетесь на самом деле. И от этого испытываете тайное удовлетворение. — Он разрезал световой луч своими длинными пальцами. — Эта роль мученика сама по себе есть грех гордыни!

Встреча приобретала оттенок судилища. Я не был расположен сдаваться:

— Я стараюсь выполнять работу полицейского как можно лучше, вот и все.

Кардинал сделал жест, который означал: «Оставим это». Он повернулся ко мне. На нем, как на всех сановниках Святого престола, был наперсный крест; он висел на цепи, но был закреплен на уровне одной из бархатных пуговиц, отчего на черной сутане образовались две округлые складки. Один этот крест чего стоил!

— В вашем письме вы говорите о досье…

Я протянул ему картонную папку. Он молча пролистал ее. Остановился на некоторых документах, рассмотрел фотографии. Лицо его оставалось столь же невыразительным. Одно лишь дело Симонис как будто заинтересовало его. Наконец, положив документы на стол, он произнес:

— Садитесь, пожалуйста.

Не просьба, а приказ. Я повиновался, и он устроился за письменным столом, соединив руки:

— Вы хорошо поработали, Матье. Нам здесь не хватает следователей вашего калибра. Мы слишком заняты слежкой друг за другом.

Он схватил папку, протянул ее префекту, стоявшему рядом со мной, попросил по-итальянски сделать ксерокопии, добавив, что их нужно сделать здесь: «Никто не должен об этом знать». Его светлые глаза снова были устремлены на меня.

— Я узнал, что вчера утром вы встречались с Агостиной Джеддой.

Я подумал о трех тощих священниках, которых видел в пустыне, и о слежке церковников, на которую жаловалась Агостина.

— Что вы об этом думаете? — спросил кардинал.

— Она мне показалась очень… встревоженной.

— Что скажете о ее истории — чудо, затем убийство?

— Я не очень верю и в то, и в другое.

— Необъяснимое исцеление Агостины Джедды было официально признано Святым престолом.

Я должен был взвешивать каждое свое слово:

— Нет сомнений, что телесно она излечилась, ваше преосвященство. Но также очевидно, что рассудок ее не исцелен…

— Богом, конечно, не исцелен. Однако есть гипотеза…

— Я о ней слышал. Но я не верю в дьявола.

Кардинал криво усмехнулся, обнаружив неровные зубы, местами с темными пятнышками. Ксерокс позади нас принялся за работу.

— Вы христианин нового века.

— Я думаю, что Агостина больше всего нуждается в психиатре.

— Она прошла одну экспертизу, потом другую. С точки зрения специалистов, она в здравом уме. Лучше расскажите о совершенном ею преступлении. Есть ли у вас что сказать?

— Ваше преосвященство, я работаю в Парижской уголовной полиции. Убийство для меня — повседневность. Его раскрытие — моя специальность. У Агостины не было ни технических средств, ни необходимых знаний, чтобы совершить столь… изощренное преступление.

— И какова ваша версия?

— За убийством Сальваторе и Сильви Симонис стоит один и тот же убийца.

Прелат поднял брови:

— Почему Агостина Джедда призналась в убийстве, которого не совершала?

— Вот это я и пытаюсь разгадать.

— По мнению полиции Катании, она сообщила подробности, которые могли быть известны только убийце.

— Мне трудно это объяснить, ваше преосвященство, но у меня чувство, что эта женщина знает убийцу и по неизвестной причине его покрывает. Это моя гипотеза. У меня нет ни малейших доказательств.

Кардинал поднялся. Я рванулся, чтобы сделать то же самое, но он жестом приказал мне сидеть. Он обошел письменный стол и произнес:

— Вы можете продолжать расследование и быть нам очень полезны. — Он поднял слегка изогнутый указательный палец. — Вы можете идти дальше, но только под руководством…

Префект закончил ксерокопирование. Он положил копии на стол и вернул мне досье. Ван Дитерлинг кивком поблагодарил его.

Префект совершенно бесшумно отступил в сторону. Бирюзовые глаза снова обратились ко мне.

— По существу я с вами согласен, — прошептал кардинал. — Агостина не убийца Сальваторе. Мы знаем, кто убийца.

— Вы…

— Погодите. Я должен сначала вам кое-что объяснить. А вы, в свою очередь, должны отказаться от ваших… рационалистических убеждений. Они не достойны вашего ума. Вы христианин, Матье. Поэтому вы знаете, что разум несовместим с верой, это один из ее заклятых врагов.

Я не понимал, к чему он клонит, но у меня была уверенность, что я стою на пороге главного откровения. Ван Дитерлинг снова вернулся к окну:

— Прежде всего вы должны забыть о выздоровлении Агостины. Я говорю об исцелении ее тела. Ни у меня, ни у вас нет возможности судить, естественно оно или сверхъестественно. Но зато мы можем заинтересоваться ее умом. Это наша специальность! Наша абсолютная территория.

— Ваше преосвященство, простите меня, я не совсем понимаю, о чем вы.

— Перейду к сути. У нас есть внутреннее убеждение — я говорю как представитель Конгрегации доктрины веры, — что рассудок Агостины испытал на себе действие сверхъестественной силы. Соприкосновения.

— Соприкосновения?

— Знаете ли вы, что такое предсмертный опыт? По-английски это называется «Near Death Experiеnсе», сокращенно NDE. Иногда также говорят: клиническая смерть.

Одно воспоминание пронзило мою память. Сведения, которые я почерпнул по этому поводу в Интернете, когда искал информацию о коме. Я подвел итог:

— Я знаю, что при приближении смерти некоторые люди видят галлюцинации и они у всех одинаковые.

— Знаете ли вы об этапах этих «галлюцинаций»?

— Человек в бессознательном состоянии вначале чувствует, как он покидает свое тело. Он может, например, наблюдать команду медиков, собравшихся вокруг его тела.

— А дальше?

— Человек испытывает ощущение, будто он ныряет в темный туннель. Иногда он там видит умерших родственников. В конце туннеля усиливается свет, который постепенно заливает все кругом, но не ослепляет.

— Ваши воспоминания очень точны.

— Совсем недавно я много прочел об этом. Но я не понимаю, что…

— Продолжайте.

— Согласно свидетельствам, этот свет обладает властью. Человек чувствует, как его наполняет невыразимое чувство любви и сочувствия. Иногда это чувство столь приятно, столь пьяняще, что человек в коматозном состоянии соглашается умереть. Обычно в этот момент голос возвещает, что время еще не пришло. Тогда пациент приходит в себя.

Ван Дитерлинг снова сел. Угрюмое выражение лица не соответствовало блеску его глаз:

— Что вы еще знаете?

— Очнувшись, человек прекрасно помнит об этом своем путешествии. Его отношение к миру после этого меняется. Прежде всего, у него уже нет страха смерти. Кроме того, он относится к окружающим с большей любовью, добротой, испытывая более глубокие чувства.

— Браво. Вы прекрасно владеете темой. Должно быть, вам известно мистическое значение этого опыта…

У меня было впечатление, что я сдал главный устный экзамен. Но я все еще не понял цели допроса.

— Впечатления всех свидетелей идентичны, — продолжал я, — но в разных культурах они толкуются по-разному. В христианском мире свет часто отождествляется с Иисусом Христом, который является истинным воплощением света и сострадания. Но этот опыт также описывается в «Тибетской книге мертвых». Также имеется, я полагаю, упоминание о жизни после смерти у Платона, в «Республике», в ней повторяются характеристики этого путешествия.

Пятно солнечного света передвинулось ближе к письменному столу, и на полу резче обозначились белые геометрические фигуры. Веки кардинала по-прежнему были опущены, его взгляд привлекла игра рубинов у него на руке. Он поднял глаза:

— Вы правы. Подобный опыт переживали повсюду, и число этих случаев не перестает расти именно благодаря технике реанимации, которая позволяет ежегодно вырывать у смерти тысячи людей. Знаете ли вы, что из пяти жертв инфаркта, по крайней мере, одна оказывается в состоянии клинической смерти?

Мне встречалась эта статистика. Кардинал медленно покачал головой, испытывая мое терпение. Наконец он произнес:

— Мы думаем, что после возвращения из Лурда Агостина прошла через подобное состояние прямо перед исцелением.

— Вы это называете соприкосновением!

— Мы считаем, что ее опыт был особенным.

— В каком смысле?

— Отрицательным. Негативный предсмертный опыт.

Я никогда ничего подобного не слышал. Ван Дитерлинг поднялся и нервным движением подхватил сутану:

— Бывают случаи клинической смерти, намного более редкие, когда больной испытывает очень сильную тоску. Его видения ужасающи. Приближение смерти его пугает, и он выходит из этого переходного состояния подавленным, испуганным. Иногда ему представляется, что он покинул свое тело, но в конце туннеля света нет. Только красноватые сумерки. Лица, которые он различает, ему незнакомы и, более того, искажены муками. А вместо любви и сочувствия его переполняют боль и ненависть. Когда он приходит в себя, его личность полностью меняется. Он становится беспокойным, агрессивным, опасным.

Кардинал говорил, расхаживая по комнате, опустив голову. Казалось, каждое слово вызывало в нем глухой гнев. Он продолжал:

— Нет необходимости вам объяснять метафизический смысл подобного опыта. Пережившие его не верят, что они созерцали свет Христа, но совсем наоборот.

— Вы хотите сказать: они думают, что встретили…

— Дьявола, да. В глубине небытия.

Через несколько секунд я прошептал:

— Я впервые слышу о подобном явлении.

— Это означает, что мы хорошо работаем. Уже много веков Святой престол прилагает усилия, чтобы информация о таких видениях держалась в секрете. Ни к чему укреплять веру в дьявола.

— Уже много веков? Вы хотите сказать, что существуют древние свидетельства?

К ван Дитерлингу вновь вернулась его жесткая усмешка:

— Пришло время вам познакомиться с «лишенными света».

— Как вы сказали?

— Со времен античности эти люди с негативным опытом клинической смерти назывались «лишенными света». По-латыни «Sine Luce». Те, кто выжил, побывав в преддверии чистилища. Здесь, в нашей библиотеке, мы собрали их свидетельства. Идемте. Для вас мы приготовили подборку.

Я не сразу поднялся. Я пробормотал себе под нос:

— На месте преступления, где нашли тело Сильви Симонис, была надпись на коре дерева: «Я ЗАЩИЩАЮ ЛИШЕННЫХ СВЕТА»…

Я услышал над собой хриплый голос ван Дитерлинга:

— Пора понять, Матье. Эти убийства образуют одно целое. Они принадлежат одному кругу. Адскому кругу.

Я повернулся к прелату:

— Выходит, Агостина — одна из «лишенных света»?

Кардинал подал знак префекту, который открыл дверь, потом ответил мне:

— Худшая из всех.

И снова коридоры.

Снова префект со своими ключами святого. Петра.

Мы странствовали по Ватикану под покровом тайны.

Но мы были не одни — нас сопровождали два священника атлетического телосложения. Кардинал, превосходивший ростом своих телохранителей, шел быстрой, энергичной походкой, придерживая сутану. Его наперсный крест, а может быть, четки, которые я не заметил, позвякивали в такт его шагам.

Еще одна лестница. Резерфорд отпер дверь. Теперь мы шли по подземелью. По моим оценкам, мы должны были проходить под двором Пинии. Я слышал о секретных архивах Ватикана — подлинных, а не тех, что открыты для исследователей. Запасниках, хранящих тайную память Святого престола.

Здесь уже не было ни картин, ни резьбы. Бетонные потолки голы и покрыты бороздками. Для освещения пользовались лампами в металлических сетках. Один за другим следовали залы, в которых на стальных полках плотными рядами стояли папки желтого или бежевого цвета. Хранилище выглядело как архив любой бюрократической организации. Я задыхался от запаха бумаги и пыли. Ни ван Дитерлинг, ни Резерфорд не снисходили до комментариев.

Еще одна дверь, поворот ключа.

За дверью обнаружилось погруженное в сумерки помещение высотой в человеческий рост. На стенах — полки с сотнями книг. Чувствовалось, что воздух здесь поддерживается в определенном состоянии и является объектом неустанной заботы. Резерфорд подтвердил:

— Температура здесь никогда не превышает восемнадцати градусов. Влажность тоже под контролем. Максимум пятьдесят процентов.

Я приблизился к серым переплетам с золотым тиснением на корешках. На всех было одно и то же слово: INFERNO,[26] за которым следовало число: 1223, 1224, 1225… Позади меня раздался голос ван Дитерлинга:

— Вы знаете, что такое «преисподняя» библиотеки, не правда ли?

— Конечно, — ответил я, не спуская глаз с пронумерованных корешков. — Это помещение, куда ссылают запрещенную литературу: эротические книги, описания насилий, все сюжеты, не прошедшие цензуру…

Он приблизился и провел длинными пальцами по шеренге томов:

— Всем полицейским следовало бы быть интеллектуалами. Всем полицейским следовало бы учиться в семинарии… В Ватикане не плохо бы ввести такую специализацию. Здесь у нас находится «преисподняя в преисподней» — собрание всех книг о дьяволе.

— Неужели их так много?

— Это необъятная тема, которая нас всегда интересовала.

Он указал на проем в глубине комнаты, которого я не заметил:

— Прошу вас.

За проемом оказалась комната, еще меньше. В центре стоял письменный стол с компьютером и настольной лампой: читальный зал.

— В этой «преисподней», — продолжал сановник, — мы выделили уголок для литературы, посвященной «лишенным света».

Серые книги на полках, те же самые позолоченные надписи INFERNO…

— Мы объединили здесь все свидетельства о негативных NDE. Тексты, картины, рисунки, всяческие упоминания. Это редкий феномен, но повторявшийся на протяжении веков, его следы мы находим в самых древних цивилизациях. Меняются слова, религии, но это все та же история. Выход из тела, туннель, тоска, демон…

— Почему вы это скрываете?

— Я вам уже сказал. Мы не хотим содействовать злу. Представьте себе, что будет, если средства массовой информации завладеют таким секретом. Психическое путешествие, которое позволяет войти в контакт с дьяволом. Тогда бы месяцами только об этом и говорили. Сатанизм уже захватил многих. В одной Италии, по нашим оценкам, насчитывается три тысячи сатанинских сект. Не стоит усугублять проблему.

Кардинал подвинул стул к письменному столу:

— Устраивайтесь. Мы покажем вам некоторые важные документы.

Прежде чем я успел сесть, ван Дитерлинг надел очки и набрал код на клавиатуре компьютера. На экране появился герб Святого престола: папская тиара и два скрещенных ключа святого Петра.

— Мы не можем вам предоставить оригиналы. Никто к ним не притрагивался уже многие годы.

Он схватил мышку.

— Читайте и запоминайте, — сказал он, щелкнув по иконке. — Мы не разрешим вам ничего вынести. Ни одна строка не выйдет за пределы этого зала.

Я уселся, программа уже работала.

— Оставляю вас наедине с этим ужасным легионом, Матье. Легионом проклятых. Помилуй их, Господи. Lux aeterna luceat eis, Domine.[27]

68

Первый документ относился к VII веку до нашей эры. Из вводной заметки следовало, что это фрагмент глиняной таблички, найденной среди руин храма в Ниневии, древней столице Ассирии. Текст представлял собой версию эпизода из эпоса о шумерском герое Гильгамеше, царе Урука. Под сканированным изображением отрывка, написанного клинописью, давался перевод на современный итальянский язык.

В этом эпизоде Гильгамеш покидал свое тело и нырял в черный колодец, на дне которого горел красный свет, в котором вились мухи и мелькали лица. В этом мраке его ожидал демон. Край обломка таблички обрывал повествование на том месте, где Гильгамеш вступил в разговор с этим созданием.

Я открыл второй документ. Фотография фрески. Согласно комментарию, эта серия рисунков украшала погребальную камеру царицы в Напате, священном городе на берегу Нила в Судане, и относилась к кушитской цивилизации, развившейся в тени Египта примерно в VI веке до нашей эры. В комментарии уточнялось, что культура кушитских правителей, называемых «черными фараонами», еще плохо изучена. Но приведенная в качестве иллюстрации негативного NDE фреска была абсолютно недвусмысленна.

На ней изображалась лежащая черная женщина, над которой воспаряла другая женщина, меньшего размера, что явно символизировало выход души из тела. Еще один силуэт спускался в черную нору подземелья, где маячили серые пятна — человеческие лица. Заканчивалось подземелье красным завихрением — как бы огненной воронкой, за жерлом которой виднелось черное небо.

Я перешел к третьему номеру программы, поняв, что свидетельства о «лишенных света» появились одновременно с возникновением искусства и письменности. Может быть, когда-нибудь найдут наскальный рисунок, посвященный этому зловещему опыту…

Появившийся на экране документ оказался палимпсестом: поверх стертого греческого текста был написан отрывок из Послания апостола Павла к Римлянам на латыни. Восстановленные греческие строки датировались I веком до нашей эры.

Я попробовал сначала прочитать отрывок на языке оригинала, но мои познания в области древнегреческого были весьма ограниченны. Я переключился на перевод. Это была история человека, которого приняли за мертвого и чуть не похоронили в Тире, но он проснулся в последний момент. Человек описывал свой опыт пребывания в небытии:

Я не видел больше ни одного знакомого мне предмета, но лишь бездонную пропасть. В глубине ее я различал лица и слышал крики…

Я не мог просмотреть все документы — список был длинный, а время поджимало. Я опустил курсор и открыл десятый пункт, перескочив сразу через несколько веков. Появилась репродукция иконы из монастыря в Серси-ла-Виль, датируемой X веком. Она состояла из множества клейм, представлявших в подробностях чудо святого Феофила. Я знал эту легенду, очень популярную в Средние века. Это была история одного ключаря из Киликии, который продал душу дьяволу. Охваченный угрызениями совести, ключарь стал молиться Пресвятой Деве, которая отняла договор у Сатаны и вернула его раскаявшемуся грешнику, ставшему святым.

На этой иконе сцена заключения сделки с Сатаной интерпретировалась не так, как в традиционном варианте легенды. Феофил не подписывал договор кровью, а парил с закрытыми глазами над пропастью, из которой выглядывало множество лиц. В глубине маячил корчащийся, размытый, исчезающий в вихре силуэт. Не вызывало сомнения, что художник вдохновился впечатлениями пережитого или описанного ему кем-то ужаса.

Я перескочил еще через несколько пунктов и остановился на поэме XIV века, подписанной неким Вильнёвом, учеником Гийома де Машо. Придворный поэт Карла V, а затем Карла VI, уточнялось в комментарии, Вильнёв чудом избежал погребения заживо после падения с лошади. Он очнулся в день похорон и не захотел рассказывать о своем опыте. Однако в одной из поэм был обнаружен отрывок, переведенный со старофранцузского на староитальянский писцами Ватикана:

…я знал угрюмые места,
лучом светил не озаренны —
не рай, не лимб, не огненна геенна.
Душа моя от тела отделилась
и в черноте без времени носилась…

Внизу было примечание. В юридических архивах Реймса нашлось свидетельство того, что через одиннадцать лет после случившегося, в 1356 году, Вильнёв был повешен за убийство трех проституток. Следовательно, утверждение ван Дитерлинга, что пережившие подобный негативный опыт становятся жестокими и буйными, имело под собой основание.

Это подтверждал и документ 1541 года, взятый из архивов Конгрегации защиты веры Лиссабона, — запись допроса некоего Диего Корвельо. Я изучал этот период. В XVI веке инквизиция снова вошла в силу в империи Карла V. Тогда уже преследовали не просто одержимых, но еретиков другого рода: евреев, принявших католичество и подозреваемых в тайном отправлении своего прежнего культа.

Однако житель Лиссабона Диего Корвельо, судя по всему, был действительно одержимым. Его обвиняли в том, что он продал душу дьяволу, и, кроме того, в истязаниях и убийствах детей. Один отрывок Допроса был переведен на итальянский язык.

Диего Корвельо упоминал о «ране на теле… через которую улетела его душа». Он говорил о «колодцах живого мрака» и о «демоне в узилище из багряного льда». Инквизиторы возвращались к этому моменту — они привыкли к признаниям типа «адское пламя» и «зверь с горящими глазами». Но Корвельо повторял на разные лады: «лед», «ледяная корка», «обледенелый». Он также описывал видневшийся за этой прозрачной стенкой лик — «израненный, бледный, мерцающий и словно подернутый пеленой…».

Я обратил внимание на то, что все эти выражения встречались в описаниях ада у первых апостолов первых веков христианства. Не были ли они услышаны от «лишенных света»?

Корвельо был казнен во время второго аутодафе в Лиссабоне в 1542 году вместе с сотнями евреев, обвиненных в ереси. Отчет об этом был отправлен в Ватикан. В Апостольском дворце собирали свидетельства подобных очевидцев, уже тогда называвшихся «лишенными света». Их также называли «путешественниками в небытие».

Я посмотрел на часы: почти два. Надо торопиться. Я быстро просмотрел документы XVII и XVIII веков. Тогда Ватикан занимался усердными поисками данных о дальнейших судьбах «воскресших покойников». Каждый раз одно и то же падение. Насилие, пытки, убийства. Все эти люди совершали ужасные преступления. Путешественники в небытие. Шеренга убийц, протянувшаяся через века. Я остановился наугад на более длинной цитате, датированной XIX веком. В 1870-е годы французский врач-криминолог Симон Бушери опросил множество убийц, заключенных в тюрьму. Он надеялся составить реестр отклонений и выявить побудительные причины убийства. Бушери открыл два, казалось бы, взаимоисключающих фактора: социальный — «преступниками не рождаются, ими становятся под воздействием общества и воспитания» — и наследственный — «преступниками рождаются, плохой состав крови приводит к насилию».

Я знал об этом криминологе и его сумбурных теориях. Но я понятия не имел, что этот человек посвятил конец своей жизни изучению третьего фактора — фактора «соприкосновения». Он исследовал случай Поля Рибеса, заключенного в 1882 году в тюрьму Сен-Поль в Лионе. Убийца-рецидивист Рибес был арестован за убийство Эмили Нобекур — он заколол ее кинжалом, затем расчленил на двенадцать частей. Уже будучи в заключении, этот человек признался в восьми других убийствах, которые совершил в квартале Ла-Виллет в Лионе.

В ответ на расспросы криминолога Рибес упорно твердил, что «источник его несчастья» — долго длившаяся потеря сознания в результате черепно-мозговой травмы в возрасте двадцати лет. Папские сыщики раздобыли оригинал признания, написанного рукой Рибеса. В документе была его отсканированная копия, и я предпочел ознакомиться именно с ней, хотя мне пришлось потрудиться, разбирая каракули лионского убийцы:

…Пока я был без памяти, меня посетило видение. Доктора говорят — такое невозможно, но я клянусь, что видел все это… Я отделился от тела. Сейчас мне самому странно, но меня не было в моем теле. Я парил под потолком больничной палаты, и страх окутывал меня, как туман… Я вспоминаю, что слышал треск газовых ламп и чувствовал их запах…

Потом я просочился сквозь потолок и уже не знал, где нахожусь. Кругом все было черным-черно. Спустя какое-то время я заметил отверстие, колодец, как раз подо мной. Я различал камни, которыми он был выложен. Потом я понял, что это лица людей, застывшие в вопле. Это было ужасно. Заглянув в глубь колодца, я ощутил дурноту и полетел вниз…

Я хотел закричать, но не мог — у меня не было больше лица, рта, ничего… Мало-помалу стоны меня убаюкали, искаженные страданием лица успокоили… Окровавленные головы превращались в одежды, теплые, мягкие, уютные…

И тогда я увидел его. Он был там, под слоем красной лавы, он шевелился, поворачивался, совсем близко к поверхности… Он говорил со мной. Не могу сказать, на каком языке, но я его понимал, о да, я его понимал нутром. Вся моя жизнь предстала передо мной ясной, прозрачной: как я буду жить, что я буду делать. Я больше ничего не могу сказать, но умоляю тех, кто это прочтет, поверить мне: что бы я ни делал, у меня не было выбора. Впредь у меня не было выбора.

В 1883 году Поль Рибес был переведен в Риом. Он был заключен в Сен-Мартен-де-Ре, на острове Ре, потом переправлен в Кайенну, где умер через пять лет в августе 1888 года от малярии. Согласно отчету каторжного врача, Рибес сказал во время агонии: «Я не боюсь смерти, я оттуда пришел».

Следователи Святого престола добавили еще одно примечание. Сам доктор Бушери был убит в 1891 году, когда, исследуя «третий фактор», разъезжал по миру в поисках новых свидетельств. Его закололи кинжалом неподалеку от тюрьмы Пьедрас-Неграс под Лимой в Перу.

Я подумал о Люке. Он бы оценил эти свидетельства. И тут мне открылась одна истина. Краеугольный камень моего расследования. Люк сказал Лоре, что «нашел жерло». Он имел в виду негативный опыт клинической смерти. Для кого-то это был колодец, для кого-то пропасть. Да, Люк напал на след «лишенных света». Приезжал ли он сюда?

Заключил ли он соглашение с ван Дитерлингом? Нет. В этом случае кардинал не интересовался бы моим досье. Каким путем он шел? Как он узнал о «дьявольском легионе»?

Я бегло просмотрел следующие документы, среди которых был фрагмент из английского труда «Жизненные фантомы» (1906), в котором цитировался отрывок из дневника бирмингемского тюремного священника. Тот с ужасом описывал случай одного одержимого узника — «человека, который совершил путешествие за пределы своего тела и встретил демона». Священник ходатайствовал о предоставлении этому больному места в манчестерской Королевской психиатрической больнице, имевшей в те времена серьезную репутацию.

Я задержался на похожем случае, о котором тридцатью годами позже упоминали двое американских исследователей — Джозеф Венке и Луиза Райн, пионеры научной парапсихологии. Эти ученые из Университета Дьюка в Северной Каролине собрали тысячи заявлений о необъяснимых феноменах. Их особенно заинтересовала Марта Беттл из штата Миннесота, объявленная мертвой, а потом реанимированная в 1927 году. По свидетельству ее близких, женщина очнулась безумной. Она утверждала, что путешествовала по «темной долине», где «ее ожидал Сатана, жаждущий ею обладать». Марта была арестована два года спустя за отравление своих семерых детей, а затем казнена через повешение в штате Миссури.

Я ждал, что с минуты на минуту дверь читальни откроется, но все же прочитал следующее свидетельство. Главу из личного дневника Джона Голдблюма, американского психиатра, который в январе 1946 года, в составе военного трибунала в Нюрнберге, проводил психиатрическое освидетельствование нацистских преступников.

Среди допрошенных им офицеров врач Карл Либерман, служивший в концлагерях Заксенхаузен и Освенцим, по своим психологическим параметрам был типичным «бойцом дьявольского легиона». Цензоры Святого престола перевели отрывок его допроса Голдблюмом:

— Я не работал ни на фюрера, ни на Третий рейх.

— Тогда на кого?

— Все, что я сделал, я сделал по его приказу.

— О ком вы говорите?

— В юности, перед войной, мне был знак.

— Какой знак?

— Черепно-мозговая травма. Я умер и воскрес.

— Какое отношение это имело к вашей… работе?

— Когда я был мертв, он связался со мной.

— Кто это «он»?

— Сатана. Зверь. Искуситель. Дьявол. Называйте его как хотите. Каждое имя станет всего лишь очередной ложью, неудачной попыткой его охарактеризовать.

(Молчание.)

— Это все, что вы можете представить в качестве защиты?

— Мне не надо себя защищать.

(Молчание.)

— Этот дьявол, какой он был?

— У него нет внешности. Он в ней не нуждается. Он — в нас.

— Что вам сказал этот дьявол?

— Ничего. По крайней мере, в общепринятом смысле.

— Чего он хотел?

— Вам нужно знать его волю? Посмотрите, что я сделал в лагерях. Посмотрите на мои руки, пропитанные кровью. До клинической смерти моя жизнь была вопросом. После же моя жизнь стала ответом.

Заключение гласило:

Карл Либерман был приговорен к смерти и казнен в марте 1947 г., в частности, за серию опытов над людьми с применением смертельно ядовитого газа иприта в Заксенхаузене в 1940 г., за поддержку экспериментов с переохлаждением людей и за участие в программе стерилизации посредством кастрации и рентгеновского облучения в концлагере Освенцим.

Путешественники в небытие. Легион, порожденный мраком. Не просто убийцы, но мучители, садисты, манипуляторы, воплощающие все ипостаси зла. Наподобие черных ангелов с множеством лиц…

Я ухватился за мысль, что все эти мужчины и женщины перенесли психическую травму, оказавшись у края бездны. Но имелся соблазн заключить, что в этом провале между жизнью и смертью они встретили настоящего дьявола. Дьявола, который подстерегал их на рубеже человеческого сознания. Отрицательная сила, только и ждущая, что откроется дверь, чтобы схватить очередную Душу, подобно тому как черные дыры всасывают свет своим космическим полем.

16 часов

Оставалось еще много свидетельств, даты все уплотнялись. Я продолжал беглый просмотр. Одна женщина-киприотка в отделении реанимации почувствовала, что вмерзает в ледяную глыбу, в то время как ее руки горели, а потом перед ее взором возник «малиновый свет»… Человеку с тяжелым инфарктом представилось, что он вышел из тела и углубился в туннель, где некий голос предупредил его: «Ты умрешь». Тут к нему вернулось спокойствие, и он увидел зооморфную фигуру за багровой завесой…

Я наугад открыл отчет федеральной полиции американского города Сент-Луиса, датированный 2 мая 1992 года и подписанный детективом Сэмом Хиллом. Речь в нем шла о смерти шестнадцатилетнего Энди Найтли, застреленного в упор в час дня в квартале Седьмого округа. «Это последний», — сказал я сам себе.

Энди был найден в Седьмом округе с пулей в груди, вылетевшей из помпового ружья 12-го калибра. В примечании уточнялось, что парня подстрелили во время стычки двух знаменитых банд — «Крипе» и «Бладз» — в стопроцентно негритянском гетто Сент-Луиса. Энди Найтли, следовательно, был чистокровным афроамериканцем.

Продолжение истории было совсем удивительным. В Службе скорой помощи врачам удалось «реанимировать труп», как выразился детектив Хилл. Шестой удар электрошоком вновь запустил сердце. В кислородной маске и под капельницей Энди был перевезен в службу реанимации Баптистского госпиталя Сент-Луиса. Через десять дней этот бандит, прикованный наручниками к кровати, был допрошен Сэмом Хиллом.

В компьютер была введена звуковая запись, присланная службой полиции Сент-Луиса. Однако комментарий предупреждал об афроамерика иском акценте молодого гангстера, а также об особенности, связанной с борьбой банд: Энди Найтли, будучи членом «Крипе», не имел права произносить букву «Б», с которой начиналось название ненавистных «Бладз». Поэтому он всегда проглатывал эту согласную.

Я рискнул прокрутить аудиозапись, так как не мог удержаться от искушения услышать живой голос «воскресшего». Я быстро нашел ключевой фрагмент:

— Я почувствовал, что ухожу, паря.

— Ты почувствовал, что умираешь?

— Не-е, паря. Я покинул свое тело.

— Как это?

— Не могу тебе объяснить. Но я был снаружи. Когда копы подкатили на тачках, я летал над улицей. Я видел, как вертелись мигалки на машинах, и весь свой квартал видел. Настоящий кайф, как на вертолете.

— Ты бредил?

(Смешок.)

— Я отбросил копыта, паря. И плевал на это. Меня звал фонарь.

— Какой фонарь?

— Красный фонарь в глубине пещеры.

— Ты был под дозой?

— Я был мертв, а фонарь светил в глубине пещеры. Сечешь?

— Продолжай.

— Я плыл туда. Как по каньону, зажатому между живыми стенами. И слышались голоса и плач.

— Кто же там плакал?

— Лица. Было темно, но их можно было разглядеть. Как в плохо настроенном телике.

— Что же говорили… эти лица?

— Они плакали, и все. Многих я узнал… Там даже была моя мать.

— Они плакали, потому что ты умер?

(Смешок.)

— Не думаю, что мать заплакала бы в день моей смерти.

— Почему же они плакали?

— Им было плохо. Они боялись.

— Чего?

— Фонаря. Красный свет приближался. Как глаз.

— Глаз?

— Да, паря. Кровавый глаз, который… дышал. И говорил мне всякие штуки…

— Какие штуки?

— Невозможно пересказать.

— Ты их не понимал?

— Я понимал. Но это секрет.

— Кто с тобой говорил? Это был глас Божий?

(Взрыв хохота.)

— Паря, ты не сечешь: со мной говорил Люцифер.

— Дьявол?

— Ну да, глаз, кровь и голос. Я хорошо понял послание.

— Какое послание?

— Я на правильном пути, паря. Больше тебе ничего не надо знать.

Отрывок заканчивался на этой фразе, звучавшей как пророчество. И действительно, в примечании сообщалось, что Энди Найтли был через год убит полицейскими Сент-Луиса, после того как он расстрелял в церкви одиннадцать своих единоверцев. По словам очевидцев, Энди вопил

«Бладз» — падлы!», хотя на мессе присутствовали лишь женщины и дети.

С меня довольно. Я схватил свой блокнот. Ван Дитерлинг не мог мне помешать сделать кое-какие заметки. Я записал ключевые слова, употреблявшиеся путешественниками в небытие: «отделение от тела», «пропасть, колодец, долина, туннель, отверстие, каньон, пещера», «лица, плач, стоны», «красный свет, фонарь, глаз, кровь», «ледяная короста, пелена, лава, завеса», «дьявол, искуситель, «он», Люцифер»…

Внезапная мысль буквально парализовала меня.

Узнав про «жерло» и «лишенных света», Люк не испугался, как я, и не отшатнулся в неверии. Он отыскал способ войти в контакт с дьяволом, найти доказательство существования темной силы, которую он и без того считал реальностью.

Но что же побудило его отказаться от расследования и от жизни? Обшлагом рукава я вытер пот со лба. Сунул блокнот в карман, и тут за моей спиной раздался голос кардинала:

— Убедились?

69

Вопрос не требовал ответа. Я повернул голову. Кардинал ван Дитерлинг приближался ко мне, будто скользя по полу. Я спросил:

— Агостина Джедда, значит, принадлежит к Дьявольскому легиону?

— Да, она рассказала нам о своем опыте. Я думаю, она вам тоже об этом говорила.

— Она скорее как будто вспоминала о каком-то сне. Дьявол внушил ей мысль о мести. По ее словам — или, скорее, по «его» словам, — именно Сальваторе толкнул ее со скалы, когда ей было одиннадцать лет.

— Это верно. Мы проверили. Мы нашли детей, которые присутствовали при этом.

— Она сама может об этом вспомнить, не правда ли?

— Перестаньте отрицать очевидное — и вы выиграете время.

Агостина сказала мне то же самое. Я встал, чтобы быть на одной высоте с кардиналом. У меня за спиной Резерфорд уже выключал компьютер. Я прямо обратился к человеку в черно-красном облачении:

— Ваше преосвященство, что вы думаете по этому поводу? Вы действительно верите, что Агостина видела демона? Что он являлся всем этим реанимированным? Я хочу сказать: настоящий дьявол? Вдохновляющая и разрушительная сила?

Ван Дитерлинг не ответил. Я снова почувствовал, как свежо и сыро в помещении. Наконец, проведя рукой по тусклым золоченым корешкам и четко выговаривая звуки, он произнес:

— Что я думаю — неважно. Агостина пережила психический опыт, который ее изменил. Это изменение шло медленно — восемнадцать лет. Но, в конце концов, чудесно исцеленная из Патерно стала убийцей. Abyssum abyssus invocat.

«Бездна бездну призывает». Я поймал мяч на лету:

— Совершенно верно. Мне хотелось бы верить в «простую» психическую травму. Галлюцинацию, которая изменила ее личность. Но ведь произошло физическое исцеление. Вы только что сами об этом упомянули. Это чудо могло бы служить доказательством существования демона. Он мог спасти девочку и тогда же явиться ей. А потом явиться спустя годы. Прелат криво улыбнулся:

— Но вы не верите в Сатану…

— Я попытаюсь быть адвокатом дьявола. Все «лишенные света» сходятся в том, что за пеленой красного света присутствовал некто. Обитатель мрака, который с ними говорил. И я заметил, что они все отказываются передать этот разговор…

— Обручение с Тьмой.

— Что?

— Договор с Лукавым. По очень старой традиции он называется Обручением с Тьмой.

— Что это означает?

— Дьявол ничего не дает задаром. Когда человек умирает, Сатана предлагает ему сделку. Спасенная жизнь за полное подчинение. За обещание творить зло. Принесение этого обета и окрестили Обручением с Тьмой. Фаустовский договор, но на уровне психики. Пресловутая долговая расписка, клятва верности, подписанная кровью еретика. Только в данном случае договор заключается ментально. Ни крови, ни торжественной церемонии. «Lex est quod facimus». Одержимый напишет новый закон своими преступлениями.

Слова Агостины. У меня заныло в затылке. Все встает на свои места. Факты получают объяснение… мотивацию.

— Но вы, — грубо спросил я, — вы в это верите?

— Перестаньте волноваться о том, во что я верю. Нам надо работать вместе.

— Я дал вам свое досье.

— Мы хотели бы и далее получать информацию. Мы хотим быть в курсе всех новых открытий.

Он сделал шаг по направлению ко мне. Его черная сутана пахла ладаном и дорогой туалетной водой.

— Мы с вами оба считаем, что убийца везде один. Вы верите в убийцу человеческой природы. Я верю в сверхубийцу, который скрывается в тайнах комы. Называйте его как хотите — дьявол, зверь, ангел тьмы, но этот «вдохновитель» отдает приказы из глубин небытия. Мы должны сорвать с него маску. Вместе.

— Я не могу вам помочь. Я не разделяю ваших убеждений. Я…

— Молчите. Происходят перемены, и вы их свидетель.

— И что же меняется?

— Стиль вдохновителя. Раньше он только приказывал одержимым совершать насилие, пытку, убийство. Не важно, каким способом. Теперь же он диктует им особый ритуал. Насекомые, лишайники, укусы, отрезанные языки… Это он руководит своими творениями. У вас есть досье Симонис. У нас есть досье Джедды. Имеются и другие.

Я подумал о Раймо Рихиимяки, том эстонце. Сколько еще других в масштабе всей планеты? Ван Дитерлинг был прав, и я сам уже понял: это не просто серия преступлений, но серия преступников. Преступников, за которыми, в соответствии с такой логикой, стоял метафизический убийца. Тот, кто дергал за веревочки из глубин «жерла».

Я спросил:

— Откуда вы знаете, что есть и другие?

— Мы это знаем, догадались об этом. А теперь нам нужен следователь, работающий на месте преступления. Настоящий полицейский. Без границ и принципов. Такой человек, как вы, для которого насилие и ложь — привычная стихия. Готовый на все, чтобы достичь своей цели.

Я проглотил оскорбление. В конце концов, это не так уж далеко от истины. Прелат продолжал:

— Вы должны отыскивать этих спасенных дьяволом. — Он повысил голос. — Появляется новый тип убийц, и мы должны понять, почему демон спасает этих мужчин и женщин, а потом толкает их на столь изощренную месть!

Я неуклюже возразил:

— У меня даже нет подозреваемых в деле Симонис.

— Вы найдете. Каждый раз одна и та же история. Смертный убит, потом спасен дьяволом. Затем он мстит за себя, иногда очень нескоро, с помощью кислоты, насекомых, лишайников и бог знает чего еще. Нам нужен список этих убийств. Мы хотим понять, почему демон действует теперь через своих посланцев как серийный убийца, имеющий свои навязчивые идеи, свой почерк и свою подпись. Нам кажется, что в этом содержится некое послание, которое надо расшифровать. Какое-то пророчество.

Ну вот, приехали. Имя Зверя на телах жертв. Послание. Слово Люцифера…

Просто голова кругом. Мое расследование приобретает эсхатологический характер. За убийствами стоят не простые убийцы, а сам Сатана собственной персоной. Демон, вселяющийся в духов мщения…

И снова я подумал о Люке. Зашел ли он столь же далеко в своем расследовании? Обнаружил ли пророчество демона Зла? Я порылся в кармане и нашел его смятый портрет:

— Знаете ли вы этого человека?

Губы кардинала равнодушно скривились:

— Нет. Кто это?

— Мой друг. Тоже полицейский. Он работал над этим делом.

— Что с ним случилось?

— Он покончил с собой.

— Значит, он потерпел неудачу. А вы не должны, Матье Дюрей. Не разочаруйте меня!

Он резко повернулся, и его сутана, колыхнувшись, издала хлопающий звук. Черно-красное предупреждение. Инквизиция вновь явилась из таинственного разлома веков.

70

— Я вас оставляю здесь. Вам только нужно идти в том направлении, откуда вы пришли. В конце зала сверните направо в галерею. В конце вы найдете выход.

Любезный тон Резерфорда резко отличался от грубовато-властного голоса ван Дитерлинга. Мы вышли из подземелья, через открывшуюся дверь виднелась приемная Сикста V.

— Конечно, конечно, — ответил я рассеянно.

Я попрощался с Резерфордом и пошел. Он задержал меня, схватив за запястье.

— Наши координаты, — сказал Резерфорд, кладя свернутый листок бумаги мне в карман пиджака. — На случай, если вы их потеряете.

Он продолжал улыбаться, но его хватка была железной. Я проскользнул между посетителями, которые вливались в Сикстинский зал. Перекинув плащ через руку, я держал досье как турист, делающий заметки.

После стольких часов одиночества и таких открытий я чувствовал себя одуревшим. Я не замечал ни окружавшей меня толпы, ни шума. Я видел лишь фрески. Сикст V протягивает руку к представляемым ему планам новой библиотеки. Император Август, основатель Палатинской библиотеки, ходит среди литераторов, бородатых и нагих, как отшельники. Прелаты заседают на Константинопольском соборе, а солдаты указывают на них пальцем.

Белые митры, отливающие бронзой шлемы, красные и шафрановые одеяния — все это буквально впечатывалось в мой мозг. Каждая деталь действовала на меня физически, как глоток обжигающего чая или струя ледяной воды. Гул призрачных голосов, тепло, исходящее от нарисованных тел, казалось, переплавлялись в ощущение дурноты… Я стал жертвой синдрома Стендаля.[28]

Внезапно я почувствовал, что сознание покидает меня. Я оперся о чье-то плечо и получил в ответ толчок, сопровождавшийся возмущенным протестом на скандинавском языке. Мне следовало немедленно выйти отсюда. Я нырнул в поток посетителей.

Передо мной мелькали образы. Христос протягивал мне дощечку с надписью: EGO SUM.[29] Буквы врезались мне в сознание, словно выжженные каленым железом. Наконец я добрался до галереи.

Это не принесло никакого облегчения — она была перегружена фресками, скульптурами, древними астрономическими инструментами. Я метнулся направо и, рассекая людской поток, пошел вдоль окон, выходивших в сады Ватикана и на зонтичные сосны. Зрение у меня помутилось, по коже побежали мурашки.

Вдруг на одну дурноту наложилась другая.

Совсем иного рода.

Меня преследовали. Но не человек ван Дитер-линга, не отвлеченный взгляд Пазузу. Что-то особенное. И вдруг я понял — это убийцы. Я осмотрелся. Нет никого, кроме туристов, любующихся картинами, картами мира, небесными сферами. Но тем не менее я чувствовал, что меня отметили, за мной следят. Мне угрожают. И эта толпа — прекрасное место для незаметного убийства холодным оружием. Толпа вынесет меня к выходу с кинжалом в животе.

Я прокладывал себе путь, повторяя на каждом шагу «prego», «pardon», «sorry» и получая в ответ ворчание и тычки локтями. Наконец, обойдя охранников, наблюдавших за этим людским стадом, я забился в угол у двери с цветными витражами и перевел дыхание.

Прямо передо мной был сине-красный витраж с изображением Марии и божественного младенца, которые смотрели на меня с уверенностью. Этот взгляд приказал мне продолжать путь без страха. Я почувствовал поддержку. Я положился на Спасителя и снова заскользил в толпе.

Конец галереи. Масса туристов казалась здесь еще более плотной, подобно реке, питающейся тысячей ручейков. Чтобы выйти из музеев, надо было пройти через последнее испытание — большую винтовую лестницу с бронзовым поручнем Джузеппе Момо. Пологий скат, который своими сглаженными округлостями навевал мысль о некой структуре, убегающей в бесконечность.

«Prego, pardon, sorry…» Я лавировал между группами. Один виток следовал за другим, как в крутом «штопоре». Вдруг меня пронзила мысль, что эта винтовая структура родственна глубинной структуре человеческого организма. Существовало тайное согласие между этой формой улитки и внутренней архитектурой человека. Я думал о спирали нашей ДНК, как вдруг какой-то толстяк ухватился за перила, перегородив мне проход. Его квадратная фигура заняла всю ширину пролета. Я натолкнулся на его руку и произнес громче: «Prego!» Тип не сдвинулся с места. Напротив, его пальцы вцепились в бронзовый поручень.

Вдруг все поняв, я отскочил к стене. Нож просвистел за моей спиной и воткнулся толстяку в предплечье. Я обернулся, но не заметил ничего необычного. Только туристов, которые начали толкаться, потому что я не двигался вперед. Раненая рука скрылась, и ее обладатель тоже.

Все произошло так молниеносно, что я спрашивал себя, не приснилось ли мне это. Но тут кто-то схватил меня за руку. Мужчина — без лица, только бейсболка с опущенным козырьком — приподнял меня и попытался перевалить через перила. Я удержался, вцепившись в поручень и выронив при этом плащ и досье. Беспорядок превратился в полный хаос. Туристы наталкивались друг на Друга. Животом я уперся в балюстраду, передо мной зияла пустота.

Прижавшись к парапету, я изо всех сил старался сохранить равновесие. Мужчина продолжал толкать меня вниз. Волна посетителей обогнула нас, чтобы быстрее миновать препятствие. Казалось, никто не заметил, что меня пытаются убить.

Я развернулся и сделал резкий выпад кулаком. Кулак завяз в толпе, но мой противник все-таки меня отпустил. Я с размаху рухнул поперек лестницы. Со стороны эллипсовидного колодца послышались вскрики. Я, как бревно, прокатился на несколько метров вниз между мельтешащими ногами. Все спешили к перилам. Что случилось? Поднявшись, я сообразил, в чем дело. Людской поток придавил убийцу к парапету, а я, отбиваясь, сшиб его с ног, и он сверзился с огромной высоты.

Я подобрал свои вещи и в состоянии шока спустился вниз. Никто не заметил нашей борьбы. Никто не схватил меня за руку с криком «Убийца!». Толпа вынесла меня к основанию лестницы.

Вокруг тела теснились любопытные. Охранники с криками проталкивались сквозь толпу. Я проскользнул вслед за ними.

Тело лежало в невероятной позе. Левая нога вывернута до такой степени, что подошва касалась бедра. Правая рука, заломленная назад, была полностью разбита. Кость пропорола рубашку на плече. Бейсболка отскочила на метр, и блестящий череп раскололся о светлый мрамор. Огромный темный ореол расползался вокруг лица, казавшегося по контрасту еще более бледным.

Вид трупа всегда ошеломляет, но у меня была причина удивиться — я знал этого человека. Патрик Казвьель, второй подозреваемый в убийстве Манон Симонис. Бывший заключенный, татуированный от талии до плеч, пленник ангелов и демонов.

Одна деталь под левой ключицей привлекла мое внимание.

Татуировка, выделявшаяся среди других синеватых борозд и арабесков. Рисунок, сразу бросавшийся в глаза, как лагерный номер или шрам, но странным образом не замеченный мной во время нашей первой встречи. Что-то вроде железного ошейника с цепью, вроде тех, что в прежние времена носили рабы.

Этот символ я уже видел. Но где?

71

Фьюмичино. Международный аэропорт.

Я схватил такси. Единственное неотложное дело — прочь из Рима.

Сесть в первый же самолет, чтобы как можно больше километров отделяло меня от этой жестокой смерти.

— Несчастный случай, — бормотал я, стуча зубами. — Несчастный случай…

Вдруг я вспомнил о своей сумке, оставшейся в пансионе.

— Пантеон! — завопил я. — Улица Семинарии!

Автомобиль резко повернул и пересек Тибр по мосту Маццини. Я снова попытался собраться с мыслями, обрести спокойствие и контроль над собой. Невозможно. Я барабанил пальцами по стеклу, воротник взмок от пота. Впервые я испытал безрассудное желание все бросить. Вернуться в Париж и притвориться хорошим полицейским в своем закутке на набережной Орфевр.

Такси остановилось. Я взлетел к себе в комнату, упаковался, оплатил счет и вскочил в машину. По дороге в аэропорт я вдруг сообразил: мне некуда ехать.

Дело Джедды закрыто. Дело эстонца Раймо Рихиимяки, личность которого установил Фуко, тоже закрыто. Что же касается дела Сильви Симонис, то даже перевернув весь город, я ничего не нашел. Никаких новостей от Сарразена, от Фуко, от Свендсена. Ни один из следов, по которому я пустился, никуда не привел… Абсолютный тупик.

Наконец мне кое-как удалось привести мысли в порядок.

Теперь в моем расследовании наметились три узловые проблемы.

Первая проблема — убийство Сильви Симонис. Убийца в Сартуи. Тот, кто мучил эту женщину и отомстил за Манон, кто вырезал на коре «Я ЗАЩИЩАЮ ЛИШЕННЫХ СВЕТА», а в исповедальне — «Я ЖДАЛ ТЕБЯ». Был ли он тоже путешественником в небытие, как Агостина, как Раймо?

Второй проблемой была теория ван Дитерлинга. Не один-единственный убийца, а серия убийц. Нужно рассмотреть новых «лишенных света» в их совокупности, разгадать значение их ритуала, понять, что за ним скрывалось. Кардинал говорил про перемены и пророчество.

За окном одна картина сменялась другой. Что делать? Искать другие случаи по всему миру? С какой целью? Расширить список убийц, которые признались? Пополнить архивы прелата? Идентифицировать, как он выразился, «суперубийцу», стоящего за всей серией? Если речь идет о дьяволе собственной персоной, я слабо представляю себе, как надену на него наручники…

Но пуститься по этому пути значило бы признать существование демона. Ну уж нет! Я должен сосредоточиться на одном-единственном конкретном вопросе, на единственной загадке, достойной полицейского из уголовки: кто убил Сильви Симонис? Круг замкнулся.

Оставалась третья проблема — гонявшиеся за мной киллеры. Это опять возвращало меня к делу Сильви Симонис. Одним из киллеров был Казвьель. А кто другой? Почему они хотели меня устранить? Только ли потому, что сами убили Сильви? Нет, они охраняли какую-то тайну. Существование «лишенных света»? Происшедшие с ними в последнее время перемены? Или что-то другое, стоявшее за убийством Симонис? Здесь тоже не за что было зацепиться. Если только второй убийца снова попытается меня убить и я смогу его допросить… Эта перспектива меня не вдохновляла.

16 часов

Впереди показался аэропорт Фьюмичино.

На предместья Рима опустилась ночь. Фиолетовые тучи, желтоватое небо. Я призвал на помощь Люка. Какое бы он принял решение на этом этапе расследования? Куда бы он двигался дальше? Между ним и мной существовало фундаментальное различие: Люк верил в Сатану, а я, как убежденный картезианец, — нет. Пожалуй, я был последним человеком, который мог добиться успеха в этом Деле…

Люк же, должно быть, шел по следам «лишенных света», стараясь постичь явление и приблизиться к сердцевине зла…

Его идея заключалась в том, чтобы раз и навсегда доказать существование демона.

И успокоиться.

В сущности, единственным сверхъестественным моментом в деле Агостины было ее физическое выздоровление. Маленькая девочка могла стать жертвой коматозных галлюцинаций. Возможно, ужасные адские видения травмировали ее психику и сделали убийцей. Это нельзя было рассматривать как доказательство потустороннего влияния.

А вот чудо ее выздоровления — совсем другая история.

У нее за несколько дней прошла гангрена, и это реальный факт. Такси остановилось. Мы прибыли в Фьюмичино. Я рассчитался с шофером. Аэровокзал. Билетная стойка. Самое подходящее место для раздумий над тем, что произошло в организме Агостины августовской ночью 1984 года.

Девушка у стойки улыбнулась мне:

— Какое направление?

— Лурд.

Из Рима в город Марии чартерные рейсы шли довольно часто, но сезон паломничества кончился — этим вечером ни один самолет туда не летел. Следующий рейс — завтра утром, в шесть пятнадцать. Я купил билет в бизнес-класс и отправился искать гостиницу.

Я нашел «конвейер сна» внутри аэропорта, в нескольких шагах от ангара. Коридоры, одинаковые номера с кроватью и часами. В углу душевая кабина. Здесь отдых был поставлен на поток, как в других местах производство клея или электронных схем.

Я запер дверь на задвижку и повалился на кровать, не раздеваясь. Одежда промокла от пота и измялась. Я закрыл глаза. Гул самолетов проникал сквозь стены и заполнял мозг.

Нож возник из толпы на лестнице Джузеппе Момо. Он вонзился в мясистую руку прямо передо мной. При воспоминании о хлынувшей крови я подскочил и захлопал глазами. Чья это была рука? Кто был этот толстяк, соучастник Казвьеля, который уже два раза перегородил мне дорогу, в Катании и в Ватикане? Догадается ли он, куда я направляюсь? Если так, значит, возможно новое нападение.

Рефлекторно я сжал свой «глок». Тело наконец-то расслабилось, и я начал грезить. Голос Люка: «Я нашел жерло». — «Я тоже, — ответил я ему мысленно, — я тоже его нашел». По крайней мере, я знал о его существовании. Но как к нему приблизиться?

Сознание уходило. Теперь я плыл по темному коридору. Лабиринт извивался под землей. В конце слабо светился красный огонь. Я протянул руку. Послышался голос. Это был тихий и порочный голос Агостины Джедды.

Lex est quod facimus.

ЗАКОН — ЭТО ТО, ЧТО МЫ ДЕЛАЕМ.

72

Вопреки своей легендарной известности, Лурд выглядел невзрачно.

Выстроенный вокруг высокой скалы и стиснутый кольцом холмов, город Девы Марии казался совсем крохотным и жался к реке, которая в этом месте больше походила на ручей. Несмотря на знаменитую базилику, высокая колокольня которой горделиво возносилась в небо, несмотря на внушительные современные церкви, его одеяния были слишком тесны для той роли, которая выпала на его долю. Здесь на маленьком пятачке сосредоточилось огромное количество святынь. Лурд был Подобен лягушке, проглотившей быка.

9 часов

Когда я был подростком, мы с классом приезжали сюда на экскурсии — Сез находился всего лишь в нескольких километрах от Лурда. С тех пор мне не доводилось бывать здесь. Я презирал места столпотворений, где суеверие на равных сражается с верой. Они-то и привлекают сюда доверчивых людей, простодушных христиан и отчаявшихся. Я бы никогда не произнес ничего подобного вслух, но для меня весь этот ажиотаж вокруг чудес был все равно что любительский фильм для истинного ценителя кино.

На парковке при въезде в город стояли десятки машин с номерами всех стран Европы. В День всех святых — 1 ноября — совершалось последнее торжественное богослужение перед закрытием сезона. Лебединая песня.

Я припарковал взятую напрокат машину — опять «ауди» — и начал подъем. Улицы бесконечно петляли, обнаруживая несуразность городка, пронизанного сквозняками. Повсюду из фонтанов и кранов била или струилась вода, как на бальнеологическом курорте, а о священном характере этого места не позволяли забыть встречавшиеся на каждом шагу часовни и статуи.

Витрины магазинов пестрели сувенирами. Статуэтки Святой Девы, изображения Бернадетты с голубым поясом и двумя желтыми розами у ног, распятия. И конечно, все, связанное с источником: бутылки, конфеты, флаконы в форме Девы Марии с водой Лурда…

Послышалось пение. Богослужение началось. Я продолжал подниматься к базилике и гроту Массабьель. Архиепископство должно было находиться неподалеку. Первая цель — расспросить монсеньора Перье, Лурдского епископа. Затем я зайду в Бюро медицинских освидетельствований, чтобы встретиться с врачом, который занимался делом Агостины.

Я обгонял опаздывающих. Семью, сгрудившуюся вокруг инвалидного кресла, спешащих сестер милосердия, запыхавшихся священников в раздуваемых ветром сутанах. Наконец мне открылось запруженное народом пространство. Внезапно эта картина взволновала меня до слез.

Тысячи верующих неподвижно застыли у подножия гигантской базилики, обратив взор к гроту Явления Девы Марии, тонувшему в плюще и сиянии свечей. В воздухе реяли флаги и вымпелы. «Peregrinosde undia», «Pilger fureinen Tag», «Polka missa katolik». Голубые зонты и согревающие больных пледы того же цвета яркими пятнами выделялись в толпе.

Я отметил присутствие различных орденов и конгрегации: черные плащи бенедиктинцев, сутаны цистерцианцев цвета топленого молока, красно-синие кресты тринитариев. Были тут и женщины. Белые с голубыми полосами покрывала маленьких воительниц матери Терезы или, намного реже, черные плащи с красным крестом на плече монахинь ордена Гроба Господня.

Толпа хором подхватила «Аве Мария». Эти слившиеся в едином порыве голоса вонзились в меня как клинок, отдавшись в груди острой и вместе с тем сладкой болью.

Передо мной с озабоченным видом прошел человек в сутане. Богослужение его явно не занимало. Без сомнения, местный священник. Я остановил его жестом:

— Будьте любезны, я ищу резиденцию епископа.

— Монсеньора Перье?

— Мне надо повидать его как можно скорее.

Через плечо он кинул взгляд на базилику:

— Сегодня это сложно. Сегодня — праздничный день.

Я вытащил удостоверение полицейского.

— У меня неотложное дело.

Он наморщил лоб. Я здесь явно был не ко двору.

— Вам следует дождаться конца службы.

— Ну а где же все-таки находится его резиденция?

— На вершине холма, немного выше.

— Я его там и подожду.

— Идите к парку и прямо у входа увидите указатель. Я передам ему, что вы его ждете.

Я снова пустился в путь. Серое небо отражалось в мокром асфальте, вспыхивавшем резкими бликами. В этих унылых улицах с теснящимися друг к другу гранитными фасадами было что-то до боли печальное и вместе с тем сильное, несокрушимое.

Я дошел до ограды парка, уже зная, что у меня не хватит терпения ждать здесь. Сбегаю-ка я быстро в Бюро медицинских освидетельствований. Пройдя через парк, я обнаружил резиденцию епископа, размеры которой говорили сами за себя.

Я вошел в вестибюль. Оштукатуренные стены, большое распятие напротив входа, деревянная скамья. Я сел и зажег сигарету.

В глубине коридора хлопнула дверь.

Появился священник, орущий в мобильный телефон:

— Мои эксперты прибудут через два часа. Я иду за картой пациента сам, потому что вы не потрудились прислать ее нам. Ведь Бюро сегодня открыто?

Я посторонился, чтобы дать ему пройти. В ту же секунду я понял, что он говорил о Бюро медицинских освидетельствований. Я вышел вслед за ним и окликнул его, когда он закрывал мобильник.

Мужчина посмотрел на меня враждебно. Казалось, он только что сошел со страниц одного из романов Бернаноса. Щеки ввалились, глаза фанатика, сутана заношена до блеска. Я спросил, действительно ли Бюро сегодня открыто. Он подтвердил. Я добавил:

— Вы ведь туда и идете, не правда ли? Мне тоже надо бы к ним попасть.

Он смерил меня неприязненным взглядом:

— Кто вы?

— Я полицейский. Меня интересует одно зарегистрированное чудо.

— Какое?

— Агостина Джедда. Август восемьдесят четвертого года.

— Вы не найдете никого, с кем можно поговорить об Агостине.

— А я надеялся найти ее карту, расспросить монсеньора Перье и врача, который вел это дело.

На лице священника появилась усмешка. Под кожей заиграли желваки.

— Никто не скажет вам самого главного.

— Даже вы?

Мужчина подошел ближе. От его сутаны пахнуло сыростью:

— Сатана. Агостину спас Сатана.

Еще один любитель дьявольщины. Как раз то, что мне нужно. Я сказал иронически:

— Дьявол в Лурде? Не правда ли, это похоже на конфликт интересов?

Священник медленно покачал головой. В его презрительной улыбке засквозила растерянность:

— Вовсе нет. Дьявол приходит сюда, чтобы вербовать. Слабость и отчаяние — его любимая почва, а Лурд — рынок чудес. Люди здесь готовы верить во что угодно.

— Кто вел дело Агостины?

— Доктор Пьер Бухольц.

— Он все еще работает в Бюро?

— Нет, он на пенсии. Его «ушли» на пенсию.

— Почему?

— Для полицейского вы не очень-то сообразительны. Он был нежелательным свидетелем, понимаете? Он стал мешать.

— Где его можно найти?

— На дороге между Лурдом и Тарбом. Езжайте по шоссе D пятьсот семь. Большой черный деревянный дом на подъезде к деревне Мирель.

— Спасибо.

Я стал обходить его, и он схватил меня за рукав:

— Будьте осторожны. Вы не один на этом пути.

— Что вы хотите сказать?

— Они тоже сюда едут.

— Кто?

— Они ищут воскрешенных дьяволом. Вы даже не представляете, насколько они опасны. У них свои установки, они выполняют приказ.

— Кто ищет? Кто выполняет приказ?

— В армии Тьмы множество отрядов. У каждого из них своя миссия.

— Какая миссия?

— Они должны внимать его слову. У них нет книги. Понимаете?

— Ничего не понимаю. О ком и о чем вы говорите, черт возьми?

В его взгляде появилась жалость:

— Вы в абсолютном неведении. Вы продвигаетесь на ощупь, как слепой.

Этот ворон начинал действовать мне на нервы.

— Спасибо, вы меня очень воодушевили.

— Бросьте все это. Вы ходите по их территории!

С этими словами он метнулся мимо меня по тропинке и нырнул в тень деревьев. Несколько секунд я стоял, наблюдая, как его сероватая сутана скрывается из виду. Я не понял предостережения, но был уверен в одном: сам того не зная, незнакомец говорил о моих убийцах.

Людях, которые тоже искали «лишенных света» и были готовы прикончить любого конкурента.

73

Священник не обманул.

На подъезде к деревне Мирель я действительно увидел черный деревянный дом.

Стоявший чуть поодаль от дороги у подножия покрытых скудной растительностью холмов, он очень гармонировал с мрачным фоном. Его окружали голые деревья и бурые поля.

Подойдя к воротам, я позвонил в колокольчик. В саду залаяла собака, потом наступила тишина. Дощатая изгородь была выше моего роста, и мне ничего не было видно. Я уже почти смирился с тем, что в доме никого нет, как вдруг услышал скрип стеклянной двери.

Шорох шагов по гальке, собачье дыхание. Ворота открылись. Я сразу же догадался, что доктор Пьер Бухольц возглавит список психов, которых я встречал до сих пор. Высокий, мощный, в пестром пиджаке с кожаными заплатами на локтях и черных шерстяных брюках шестидесятилетний мужчина с залысинами на высоком лбу, придававшем ему сходство с серым валуном, и окладистой бородкой, напоминавшей строгий ошейник. На морщинистом лице выделялись пронзительные, блестящие, сумасшедшие глаза. Глаза инквизитора, наблюдающие за потрескивающим костром.

— Что вам нужно? — гаркнул он.

Он орал так, словно я находился в десяти метрах от него. На самом же деле я стоял так близко, что до меня долетели брызги его слюны. Я объяснил ему причину моего визита. Театральным жестом он ухватился за косяк, потом пробормотал, массируя сердце другой рукой:

— Агостина… Такая трагедия…

Я обошел собаку — большую сторожевую короткошерстную псину — и последовал за врачом в его логово. В черном доме было множество плохо пригнанных окон с частыми переплетами. Все это сооружение больше походило на сборный щитовой домик, чем на «деревянный дом», спроектированный архитектором.

Бухольц остановился, чтобы скинуть обувь и надеть теплые домашние туфли. Я предложил снять обувь. Идея, по-видимому, ему понравилась, но он спохватился и только взял у меня плащ. В вестибюле стояла подставка для зонтов, вешалки для пальто и все необходимое для настоящего охотника: сапоги, дождевик, фетровая шляпа. Ружье с крупной дробью должно было быть неподалеку.

Врач жестом показал мне в сторону кабинета. Я обнаружил там беспорядочное нагромождение мебели. Сплошное черное дерево, но самое главное — бесчисленные безделушки: изображения Пресвятой Девы, Христа, святых. Множество четок за стеклом витрины. Повсюду распятия, чаши, свечи. От погасшего камина пахло холодной золой.

— Садитесь.

Его тон не терпел возражений. Собака пришла вслед за нами. Добродушный пес, по-видимому, привык к своему громогласному хозяину. Я осторожно пробрался между хаотично расставленными предметами обстановки и устроился на диване напротив застекленной двери на веранду. Бухольц склонился над столиком на колесах, позвякивающим бутылками:

— Хотите чего-нибудь выпить? У меня есть шартрез, вишневый ликер, изготовленный доминиканцами, кальвадос из Монлижона, замечательная водка из аббатства…

— Спасибо, мне, пожалуй, рановато.

Я заметил на низком столике катехизис 1992 года. Это означало, что я попал не к католику нового направления, ратующему за отмену целибата. Он плюхнулся в кресло напротив меня и положил руки на колени.

— Что вы хотите знать?

Я начал издалека:

— Я бы хотел сначала вообще поинтересоваться вашим мнением.

— О чем?

— О феномене чуда. Как вы его объясняете?

Он испустил вздох, от которого завибрировали стекла:

— Вы просите меня подвести итог двадцати пяти годам жизни. И пятидесяти годам веры!

— Но существует ли научное объяснение?

— Поверьте мне, как врач я хотел бы знать, как все это происходит технически. Я столько насмотрелся…

Я искал взглядом пепельницу — тщетно. Не стоило даже спрашивать, можно ли закурить. К запаху золы примешивался запах воска и жавелевой воды, что говорило о маниакальном пристрастии хозяина к чистоте. Бухольц продолжал:

— Всегда называют шестьдесят чудес, признанных Церковью, но это лишь малая часть исцелений, зарегистрированных в Бюро медицинских освидетельствований! По вашему мнению, сколько чудес зарегистрировано со времени явления Святой Девы?

— Не знаю.

— Ну хотя бы примерно.

— Честно говоря, у меня нет никакого представления. Пятьсот?

— Шесть тысяч. Шесть тысяч случаев внезапного отступления болезни, не поддающихся никакому объяснению.

— Это действие здешней воды?

Он решительно замотал головой. В его жестах сквозила какая-то злость. Он напоминал священника-расстригу или разжалованного военного.

— У здешней воды нет никаких целебных свойств, — ответил он. — Делали анализ, но никаких результатов.

— Влияние местных святынь? Самовнушение?

Решительным жестом огромной руки, усыпанной старческими пигментными пятнами, он отмел эти предположения:

— Нет. Мы сразу отметали все случаи истерии и психосоматические состояния.

— И что?

— За двадцать пять лет работы, — сказал он тихо, — у меня сложилось определенное мнение.

— Я вас слушаю.

— Все дело в энергетическом посыле. За каждым чудом — еще до Лурда, до воды — стоял энергетический посыл. Молитва. Надежда. Иногда это исходило от семьи. Иногда — от целой деревни. Близкие люди концентрировали колоссальную силу любви, которая действует как магнит. Эта сила притягивает высшую силу космического порядка, но такой же природы. Она-то и исцеляет. Другими словами, мольба доходит до Господа.

Ничто не ново под луной. Я возразил:

— Но ведь за каждым паломником стоит молитва и надежда.

— Согласен. Я не могу объяснить божественный выбор. Почему тот, а не другой? Но время от времени магнит действует. Молитва приводит в действие… божественный магнетизм.

— Значит, вода из источника не играет никакой роли?

— Разве что роль проводника, — признал он. — Энергию, о которой я говорю, можно было бы сравнить с электричеством, переносимым водой Лурда. Вы христианин?

— Ну да, церковь посещаю.

— Очень хорошо. Тогда вы сможете понять, о чем я говорю. Эта сила не является чудом, какой-то сверхъестественной энергией. В наши дни даже самые крупные астрофизики признают ее существование. Кто стоит за атомами? Кто их направляет, упорядочивает? Нам известны четыре элементарные силы, участвовавшие в сотворении Вселенной: две ядерные силы — «сильная» и «слабая», сила тяготения и электромагнитная сила. Возможно, имеется и пятая сила — дух. Все чаще ученые высказывают предположение, что подобная сила скрывается за материальными структурами. Для меня этот дух — любовь. Что невероятного в том, что эта сила время от времени устремляется к нам? Фокусируется, чтобы помочь простому смертному? Настало время перейти к сути:

— Именно это произошло с Агостиной?

Он резко выпрямился:

— Вовсе нет. Эту девчушку спасла другая сила.

— Существует еще какая-то сила?

Его лицо безумца осветилось улыбкой:

— Другой ее полюс. Отрицательный. Зло. Агостину Джедду спас дьявол, — он поднял палец в угрожающем жесте. — И обратите внимание — я это всегда знал! Чтобы узнать о ее порочности, мне не надо было дожидаться, когда она прикончит своего мужа.

Я ничего не сказал. Достаточно было чуть помолчать, и последовало продолжение. Бухольц провел ладонью по лбу:

— Ее приезд в Лурд не дал результата. Это очевидно. Здесь выздоравливают спонтанно, вскоре после погружения. У Агостины ничего подобного не наблюдалось. Гангрена продолжала развиваться.

— Вы наблюдали за девочкой?

— Я привязался к бедняжке. Перед погружением в купель обязательно проходят осмотр. Этот одиннадцатилетний ребенок в кресле-каталке, которому с каждым днем становилось все хуже и хуже, запал мне в сердце. Через месяц, в июле, я сам к ней ездил, чтобы проверить диагноз. Никакой надежды не оставалось.

— Тем не менее через несколько недель Агостина выздоровела.

— Дьявол начал свою работу, когда девочка впала в кому.

— Откуда вы это знаете?

Снова молчание, снова тот же жест: потирает лоб.

— После отъезда у меня появились сомнения.

— Какие?

Он вздохнул, как будто должен был пуститься в сложные объяснения.

— Повторяю: я возглавлял Бюро в течение двадцати пяти лет. Я знаю все винтики и колесики этого города, все пути, которые туда ведут. Ассоциации, которые организуют паломничества. У некоторых из них плохая репутация.

Я подумал об Unital6 и произнес это название. Бухольц согласился:

— Ходили слухи. Поговаривали о том, что в этой организации иногда утешают обманутые надежды странным образом… Перейдя через некий порог разочарования, человек готов выслушать все, что угодно. Попробовать все.

— Например, обратиться к дьяволу?

— Эти бессовестные подонки из Unital6 пользуются состоянием безысходности и предлагают этот выход. Черные мессы, заклинания, по правде говоря, не знаю, что еще…

Предупреждение тощего священника: «В армии Тьмы множество отрядов». На данный момент я насчитал три. «Лишенные света» и совершаемые ими убийства. Мои убийцы, охраняющие ворота в небытие. А теперь еще эти лжемаги, торговцы чудесами на черной бирже…

— Вы полагаете, родители Агостины поддались на их уговоры?

— Мать, но не отец. Он-то ничему не верит. А она верит всему.

— Она заплатила за черную мессу?

— Я в этом уверен.

— И на этот раз призыв был услышан.

Он раскинул руки, затем снова свел их, как театральный занавес.

— Можно себе представить, что существует противовес любви, подобно тому как во вселенной существует антиматерия. Именно эта противоположно направленная сила действовала в Агостине. Некая сверхструктура ненависти, порока, насилия заставила отступить болезнь и спасла ее. Можно назвать это «дьяволом». Можно дать любое другое имя. Падший ангел, лукавый, который неотступно преследует нашу христианскую цивилизацию, — всего лишь символ этой порочной энергии.

— Когда Агостина вышла из комы, ничто не указывало на то, что она одержима.

— Это верно. Но я знаю, что Лурд и Господь Бог тут ни при чем. Я чувствовал заговор. Я не доверял этой матери, темной и суеверной. А еще была Unital6, от которой несло серой…

— Вы расспрашивали девочку?

— Нет. Но я видел, как Агостина взрослела. Я догадывался, что в ней зреет змея.

— По каким признакам?

— По мелким деталям поведения. Словам. Взглядам. Агостина была похожа на ангела. Она молилась. Она сопровождала больных в Лурд. Все это было фальшью. Дымовой завесой. Дьявол сидел в ней. Он развивался как раковая опухоль.

Доктор Бухольц напоминал мне святого безумца.

— Слышали ли вы когда-нибудь о «лишенных света»?

Он издал низкий смешок:

— Это самая строго охраняемая тайна Ватикана!

— Но вы слышали о них?

— Двадцать пять лет в Лурде — вам это что-нибудь говорит? Я старый часовой. «Лишенные света», Обручение с Тьмой…

— Вы думаете, что Агостина заключила договор с демоном?

Он снова развел руками:

— Вы должны понять главное. Дьявол появляется перед своими жертвами в последний момент. Он ждет их конца. И только дождавшись, начинает действовать. Все происходит в состоянии небытия. Когда жизни уже нет, а смерть еще не исполнила свои обязанности. И чем дольше человек остается между двумя этими берегами, тем глубже, интенсивнее его общение с дьяволом. В случае клинической смерти со знаком плюс действует тот же принцип. Чем дольше этот опыт, тем точнее и четче воспоминания. И тем сильнее они влияют на последующую жизнь.

— Агостина пережила клиническую смерть?

— Да. В последнюю ночь она перешла от жизни к смерти.

— Откуда вы это знаете?

— Мне звонила ее мать.

— Вам, за тысячу километров?

— Она мне доверяла. Я был единственным врачом, который приехал к ней домой, в Патерно. Послушайте меня. — Он свел вместе ладони. — Агостина умирала. По моим сведениям, ее сердце прекратило биться по меньшей мере на тридцать минут. Это совершенно исключительный случай. Тогда ее и зацапал дьявол. Всю, целиком.

— Но она вам об этом никогда не говорила.

— Никогда.

Я приехал сюда, чтобы пролить свет на чудо Агостины и получил все, что хотел. На свой лад этот человек следовал неумолимой логике. Я спросил:

— Вы кому-нибудь рассказывали о своем открытии?

— Да всем. Воскрешение Агостины не является чудом. Это скандал в изначальном смысле этого слова, происшедшего от греческого scandalon — противодействие. Мерзость. Сама Агостина — это воплощенное противодействие любви. Физическое доказательство существования дьявола! Я это говорил всем, кто желал слушать. Поэтому меня и отправили досрочно на пенсию. Даже среди христиан не всякая истина приветствуется.

Что ж, логично! Но Бухольц был прежде всего оригиналом, который в конце концов убедил себя в своей правоте. Наблюдая за мной уголком глаза, он, по-видимому, почувствовал мое скептическое отношение и добавил:

— Я знал другой случай. Девочка, которая еще дольше оставалась в состоянии небытия.

У меня перехватило дыхание.

— Ужасающая история, — продолжал он. — Бедняжка лежала более часа без всяких признаков жизни!

Я вытащил записную книжку:

— Ее имя?

Пьер Бухольц открыл было рот, но замолчал. О дверь веранды что-то стукнулось.

Бухольц на секунду замер, а потом рухнул на низенький столик.

Вся спина у него была залита кровью.

Я бросил взгляд на дверное стекло и увидел дырку с расходящимися от нее лучами. Я бросился на пол. Раздался новый щелчок. Взорвался череп собаки. Мозг растекся по дивану. В тот же момент тело Бухольца скатилось на пол, увлекая за собой коллекцию пивных кружек, которая стояла на столике.

Одна за другой принялись лопаться бутылки, разбрызгивая вокруг себя монастырские настойки и наливки. Статуэтки Пресвятой Девы и Бернадетты превращались в пыль. Сыпались осколки подсвечников, чаш, витрин. Прижавшись к полу, я заполз под низкий столик. Дом сносило невидимым ураганным огнем. Вылетали оконные стекла. Кресла, диван, подушки подскакивали, а затем падали, растерзанные в клочья. Оседали разбитые в щепки комоды и шкафы.

Я подумал: «Снайпер. С глушителем. Мой второй убийца. Наконец-то мы сможем свести счеты». Эта мысль неожиданно меня взбодрила. Рискнув приблизиться к раскуроченной стеклянной двери, я определил угол прицела нападающего — он занял пост на вершине холма, возвышавшегося над Домом. Я проклинал себя за то, что уже в который раз не взял с собой оружия. Добраться до машины без прикрытия было нереально. Согнувшись под пулями, я перебежал в находившуюся рядом кухню. Там я схватил самый большой из валявшихся на столе ножей и тут заметил заднюю дверь.

Я выскочил в поле, готовый к дуэли.

Смехотворной дуэли.

Отличный стрелок против мясника.

Штурмовая винтовка против кухонного ножа.

74

Я полз по саду и осматривался. Нечего было и думать о том, чтобы заметить человека в камуфляже или хотя бы отблеск оптики винтовки, потому что в наши дни оптические прицелы изготавливают из полимеров и дымчатого стекла. Но все же я искал хоть какого-нибудь промелька, обводя взглядом каждую кочку, каждый куст на вершине холма. Ничего.

Нырнув в промытую ручьями ложбинку, я начал карабкаться по ней вверх. Через каждые пятьдесят шагов я осторожно высовывал голову и прикладывал руку к глазам. По-прежнему ничего. Стрелок, по-видимому, укрылся за кучей веток и листьев в своем камуфляжном костюме. Может быть, он даже подобно снайперам в Сараеве прорыл себе для стрельбы коридор в несколько метров…

Я продолжал подниматься. В кипарисах над моей головой шумел ветер. Еще разок оглядев окрестности, я вдруг заметил вспышку. Мимолетную, еле различимую. Блеск чего-то металлического на солнце. Кольца, цепочки, безделушки. Я почти побежал, высоко поднимая ноги, чтобы не сильно шуметь. Я больше не размышлял, не анализировал. Я готовился к бою, сосредоточившись на своей цели, находящейся в двухстах метрах от меня, если судить по линии наклона в тридцать градусов.

Наконец вершина холма.

Еще шаг, и мне открылась перспектива.

Он был здесь, под деревом.

Огромный, в защитного цвета накидке с капюшоном, невидимый снизу.

Стоя на одном колене, он менял оружие или перезаряжался. Великан. Под накидкой свыше ста пятидесяти кило веса. Толстяк, который уже два раза вставал на моем пути. В тупике, в Катании, и на лестнице в Ватикане.

Я сделал большой круг и снова вернулся к нему, но уже сзади. Я был всего в десяти метрах от него. Он свинчивал глушитель с винтовки. Должно быть, ствол был очень горячий. Он то хватался за него, то снова отпускал.

Три метра. Метр… В этот момент — по-видимому, под влиянием какого-то шестого чувства — он начал оборачиваться, но я не дал ему завершить движение. Я упал на него сверху, левой рукой сжав толстяку горло и заведя нож ему под подбородок.

— Брось винтовку, — выдохнул я. — Иначе, клянусь, рука у меня не дрогнет.

Он не шевелился. Повиснув на нем сзади, я вообразил, будто заваливаю быка, и на добрый сантиметр вдавил лезвие ножа ему в шею. Нож утонул в жирной плоти, не прорезав ее:

— Брось винтовку, чертов ублюдок… Я не шучу!

Он все еще колебался, потом отбросил оружие на метр от себя. Не совсем надежное расстояние. Я прошептал:

— Теперь ты тихонько повернешься и…

Что-то сверкнуло у него в правой руке, описав дугу. Я увернулся. Нож из экипировки коммандос просвистел в пустоте. Я надавил коленом ему на почки, вынудив его выпрямиться. Он снова пустил в ход клинок, пытаясь достать меня слева. Мне опять удалось избежать удара, отклонившись назад и упершись пятками в землю.

Он попробовал повернуться. Силища у него была фантастическая. Новый замах, теперь сверху.

На этот раз он зацепил мне плечо. Я вскрикнул и рефлекторным движением всадил нож ему под правое ухо. До самой рукоятки. Фонтан артериальной крови прорезал небо.

Гигант наклонился вперед, перевалился с одного колена на другое. Не вынимая ножа, я сделал движение мясника, отрезающего голову быку. Кровь залила мне руки, обдав жаром и без того горящую кожу. Плоть моего убийцы смыкалась вокруг клинка в отвратительном засосе, обволакивала его на манер подводного моллюска.

Подскочив, он встал на подошвы, и ему удалось приподняться, но он тут же завалился назад. На меня обрушились все его сто пятьдесят кило, и у меня перехватило дыхание.

Я потерял сознание, но тут же очнулся, вдавленный в грязь. Моя ладонь по-прежнему сжимала рукоятку ножа. Убийца бил ногами и руками, как гигантский спрут, заливая меня кровью.

Я задыхался. Через несколько секунд я перестану соображать, и это будет моим концом. Мне пока не удалось достигнуть желаемого — довести разрез до его левого уха. Помогая себе второй рукой, я завершил дело.

Потом, отталкиваясь спиной и локтями, я сделал последнюю попытку освободиться. Наконец толстяк качнулся в сторону. Он опять замахнулся, пытаясь достать меня снова, но в руке у него ничего не было. Он два раза перевернулся и, скатившись по склону на несколько метров, запутался в складках своей накидки.

Я выбрался из грязи и прислонился к дереву, чтобы передохнуть. Воздух не шел в легкие, горло перехватило, голова кружилась. Внезапно все мое нутро перевернулось, и меня вырвало у подножия дерева. В висках бешено стучала кровь. Лицо покрывала ледяная испарина — предсмертная испарина.

Не помню, сколько я простоял на коленях. В совершенном изнеможении, в полной прострации. Наконец я поднялся и посмотрел на мертвеца. Он лежал на спине со скрещенными руками в пяти метрах от меня. С откинутым капюшоном, открывающим круглое лицо, обрамленное короткой бородой. Рана на шее походила на ожерелье, черное и ужасное. Рукоятка моего ножа при падении отломилась.

Под громкий стук крови в висках я вдруг сделал открытие.

Этого я тоже знал.

Ришар Мораз, первый подозреваемый в деле Манон Симонис.

Тот человек с кроссвордами. «Еще увидимся», — сказал я ему в баварской таверне. Так и случилось. У него на всех пальцах кольца. Они-то и пустили солнечного зайчика, послужившего мне сигналом.

На среднем пальце левой руки я заметил необычный перстень с печаткой.

И надо же! Я сразу узнал рисунок, украшавший ключицу Казвьеля. Рабский ошейник, прикрепленный к цепи и вроде бы насаженный на стержень. Я подошел ближе, чтобы рассмотреть перстень. Точно тот же символ, повторенный в золотом рельефе.

Я задрал правый рукав мертвеца, чтобы кое-что проверить, — на руке была повязка. Я сорвал ее: рана была четкой, примерно десяти сантиметров Длиной, и шла вдоль руки. Это именно он принял Удар Казвьеля в суматохе ватиканских музеев.

Я только что решил одну из своих проблем.

Ту, что брала начало на Симплонском перевале.

75

Вымороженный пейзаж. Голые, сухие деревья. Поля черной земли, словно изрытые свежими могилами. Светлое, до рези в глазах, небо.

Мой взгляд привлекло одиноко стоявшее на вершине холма дерево. Рвущийся к небу пленник земли, окаменевший от холода. Я задумался о своем положении. Мертвец под ногами, правда — где-то наверху, и я между ними.

В тот момент расследование для меня не существовало.

Оно вело меня прямым ходом в ад.

Я решил помолиться. За Мораза, безусловно связанного с тайной «лишенных света» и с делом Манон Симонис, и за невинно пострадавшего Бухольца, проклятьем всей жизни которого была Агостина Джедда.

Потом неуверенным шагом я спустился с откоса. В окружавшем меня безлюдье имелся один плюс: свидетелей не было. Я вернулся к Бухольцу и схватил свой плащ, оставшийся в прихожей на вешалке. Через силу я бросил взгляд в разоренную комнату, где лежал труп врача. Я мысленно восстановил ход событий, чтобы убедиться, что нигде не оставил отпечатков пальцев.

Я закрыл входную дверь, спрятав руку в рукав.

Отъехав от места убийства километров на двадцать, я остановился в подлеске, вытащил чистую рубашку из рюкзака и переоделся. Больное плечо дергало, но рана была поверхностная. Я свалил в кучу рубашку, галстук и пиджак, склеенные спекшейся кровью, вместе со сломанным ножом, который захватил с собой, и все поджег. Огонь разгорался неохотно. Я успел выкурить одну сигарету «кэмел». Когда осталась лишь кучка пепла и остов ножа, я вырыл ямку и похоронил свидетельства своего преступления.

Возвратившись в машину, я посмотрел на часы. Было 17.00. Я решил найти гостиницу в По. Сон и забвение — в ближайшее время я мог думать только об этом.

Я рванул к Лурду, затем свернул на север по шоссе D940 и выехал на Пиренейскую автостраду. Остановившись на минуту у телефонной будки, я звякнул жандармам, чтобы они пополнили списки убитых.

Ведя автомобиль, я стал шепотом читать покаянный пятидесятый псалом Давида — «Miserere». Голова у меня была словно набита ватой, и мне не удалось вспомнить весь текст. Вскоре расследование с его покойниками, вопросами и недоумениями снова овладело моими мыслями. Я думал о Стефане Сарразене. Я не связывался с ним после отъезда из Катании, а вчера он оставил мне три сообщения.

Мне следовало бы позвонить ему после того, как я опознал Казвьеля. Недурно бы ему поковыряться в прошлом этого убийцы. Теперь он с одним Моразом собьется с ног. Я набрал его номер. Автоответчик. Из осторожности я не оставил сообщения и вернулся к своим размышлениям. Передо мной бежала автострада. Я решил еще раз мысленно пройтись по моим трем досье и сравнить их.

Май 1999

Раймо Рихиимяки убил своего отца, использовав для этого насекомых.

Месть по горячему следу, внушенная дьяволом.

Апрель 2000

Агостина Джедда прикончила своего мужа Сальваторе точно таким же способом. Холодная месть, тоже внушенная дьяволом.

Июнь 2002 года.

Сильви Симонис прошла через те же пытки. Снова месть. За убийство одержимой девочки, совершенное четырнадцать лет назад. Единственная проблема: ребенок мертв и вот уже четырнадцать лет в могиле.

Она не могла отомстить сама.

Кто же был убийца, вдохновленный Сатаной?

Я резко затормозил посреди автомагистрали и свернул к обочине. Я заглушил мотор и покачал головой. Ответ был очевидным, но настолько безумным, что я никогда не осмелился бы выдвинуть такое предположение.

Однако тихий внутренний голос побуждал меня попробовать, хотя бы из любопытства.

В Сартуи я не видел одной вещи, которая должна была бы поразить меня своим отсутствием.

Ни разу я не держал в руках доказательства смерти Манон Симонис. Забывчивость судей, уклончивость следователей, неосведомленность журналистов. Ни свидетельства о смерти, ни протокола вскрытия.

А если Манон Симонис не умерла?

Я включил первую передачу и оставил следы покрышек на гравии. Наконец впереди замаячил съезд с автострады. Я уплатил дорожную пошлину и сделал разворот, так что шины завизжали.

Направление на Тулузу.

Первый этап моего путешествия через всю Францию.

Ночная гонка на встречу с Сартуи.

76

В полночь я был в Лионе. В 2 часа в Безансоне, а в 3 часа уже добрался до Сартуи, города с остановившимися часами. Когда я приближался к долинам Юра, зашумел ливень. Теперь он ручьями стекал с крыш, переполнял водостоки, образуя потоки вдоль тротуаров. Главная улица, казалось, опрокидывалась из-под колес в пустоту ночи, как полный воды ковш.

Я нашел центральную площадь — и вместе с ней мэрию. Современное здание без души и без прошлого, утонувшее в серости непогоды. Я обошел вокруг него, проваливаясь в лужи и загребая ногами опавшие листья, и обнаружил сторожку.

Я постучал в решетчатое окошко. Залаяла собака. Постучал еще раз. Через долгих две минуты дверь приоткрылась. Мужчина огорошенно смотрел на меня. Я заорал, пытаясь перекричать шум ливня:

— Вы привратник мэрии?

Мужчина не ответил.

— Вы ведь сторож? Да или нет?

Собака лаяла не переставая. Я порадовался, что мужчина не полностью открыл дверь.

— Вы знаете, сколько сейчас времени?

— У вас есть ключи от мэрии, черт вас подери?

— Не разговаривайте так со мной, а то я спущу собаку! Я муниципальный служащий. Я делаю два обхода за ночь, и все.

— Возьмите ключи. Пора делать обход.

— В честь чего?

Я сунул ему под нос свое удостоверение.

— Я тоже муниципальный служащий.

Через пять минут мужчина стоял рядом со мной, одетый в огромную куртку с капюшоном. В руках у него был фонарик.

— Я оставил собаку в тепле. Она ведь вам не нужна?

— Нет. Мне надо только посмотреть картотеку. Через час вы снова будете в постели.

Минута — и мы оказались в центре здания. Мы шли по коридорам, как по отсекам грузового судна, открытого порывам шквального ветра, который хлещет в него дождем.

— Что вы ищете?

— Акты гражданского состояния. Свидетельства о смерти.

— Нам этажом выше.

Лестница, новый коридор, потом мужчина потянулся со связкой ключей к одной из скважин. Еще один ключ, и мы попали в большой зал, освещаемый косыми вспышками молнии.

Он повернул выключатель. Помещение походило на библиотеку. Металлические стеллажи с пожелтевшими папками образовывали несколько проходов. Слева одинокий стол. На нем новехонький компьютер.

— Вы умеете с ним обращаться? — спросил я.

— Нет. У меня собака. Я делаю обходы. И все.

Я повернулся к полкам:

— Это архивы?

— А вы как думали? Кафетерий?

— Я хотел спросить: у вас еще сохраняют бумажные копии каждого свидетельства?

— Я ничего не знаю. Все, что я могу сказать, — эти придурки вечно завалены кучей бумаг и…

Я нырнул в проход между стеллажами и стал изучать дела. Рождения, браки, смерти: все находилось здесь. Одна стена была посвящена усопшим — с послевоенного времени до наших дней. Я быстро нашел восьмидесятые годы.

Я взял папку с надписью «1988» и пролистал карточки до ноября. Свидетельства на имя Манон Симонис не было. Руки у меня дрожали. Я внезапно взмок. В декабре тоже ничего. Я поставил папку на место.

Мне оставалось проверить только одно.

Ночью Ле-Локль выглядел еще более дико, чем Сартуи. Дома-бункеры, иссеченные дождем, и звучавший у меня в голове голос отца Мариотта, объяснявшего, почему Манон похоронена по другую сторону границы:

— Ее мать хотела избежать шумихи и тому подобного…

Кладбище находилось на краю города. Поставив машину на стоянку, я взял фонарик и пошел по сосновой аллее, затем перелез через изгородь и свалился в лужу на другой стороне.

Смерть уничтожает различия между людьми. Кладбища тоже. Памятники, кресты — это каменные засовы, запечатывающие все: жизни, судьбы, имена. Я шел вперед и прикидывал, какая мне предстоит работа: шесть аллей, по несколько десятков могил в каждой. По самым скромным подсчетам, три или четыре сотни надгробных надписей, которые надо расшифровать.

Я начал с первой тропинки, выставив вперед фонарик. Дождь был такой сильный, что превратился в сплошную завесу. Ураганный ветер лупил по груди, спине, бокам с силой боксера, набросившегося с остервенением на чужака, который повис на канатах.

Первая аллея: Манон Симонис нет.

Вторая аллея: Манон Симонис нет.

Третья, четвертая, пятая: Манон Симонис нет.

Луч моего фонаря скользил по крестам, именам, приближая меня к ошеломляющей правде. Когда я понял эту правду? Сколько секунд тому назад мое предположение превратилось в абсолютную уверенность?

В конце шестой аллеи я рухнул на колени.

Ребенок не умер в 1988 году.

Это была хорошая и плохая новость.

Хорошая — Манон выжила после покушения на ее жизнь.

Плохая — девочку спас дьявол.

Она «обручилась с Тьмой», и она убила свою мать.

IV Манон

77

Прежде всего разобраться со Стефаном Сарразеном.

Жандарм всегда знал, что Манон осталась жива. Начав расследование убийства Симонис, он неизбежно должен был поднять дело 1988 года. Он говорил, что документы не сохранились, но он лгал, теперь я в этом не сомневался. Он должен был также связаться с Сеттоном, ставшим префектом, и другими следователями. Он все знал. Почему он не сказал мне самого главного?

Я снова пересек границу, все во мне кипело от гнева.

Я пытался восстановить в памяти факты того времени.

Ноябрь 1988. Опасаясь любопытства журналистов, мать и сыщики, проводившие расследование, договорились скрыть, что ребенок выжил. Судебный следователь де Витт, начальник следственной группы Ламбертон, комиссар Сеттон, адвокаты — все молчали. Что касается прокурора, для разнообразия он произнес что-то маловразумительное, и все.

Тайна следствия под двумя замками.

Декабрь 1988. Сильви Симонис переживает период напряженного разочарования. Она только что убила свою дочь, чтобы убить в ней дьявола, а ребенок выжил. Что она может думать? Я догадываюсь: христианка Сильви видит в этом воскрешении деяние Господа. Как в истории с Авраамом. Яхве не хотел, чтобы она принесла в жертву свою дочь. Сильви дает Манон еще один шанс. Без сомнения, чудо очистило ее душу и изгнало Зверя.

То, что было дальше, я представлял себе довольно ясно. Сильви вырастила Манон в тайне, где-то в долине Юра. Или где-нибудь еще. Теперь одна деталь обрела новый смысл: переводы со швейцарского счета в течение четырнадцати лет. Эти деньги предназначались не шантажисту и не самой Сильви, а учителям дочери! Кто они были? Жила ли Манон в Швейцарии? Носит ли она свою настоящую фамилию?

Сарразен готов был заговорить.

Он дал мне свой домашний адрес. Жил он не в казармах Трепийо, а в отдельном домике у южного выезда из Безансона, в поселке, называвшемся Ле-Мюло. Сарразен говорил мне о «хибарке» на отшибе. Я обогнул город и увидел указатель.

И действительно, прямо за поселком в ночной темноте маячила деревянная крыша.

Я остановился за пятьдесят метров от домика в укромном месте. Взяв свою сумку, я вытащил кожаный чехол, нащупал в нем «глок-21» и очень быстро его собрал. Затем вставил обойму с пулями «аркан» и загнал один патрон в ствол. Я взвесил пистолет на руке. Хоть и сделанный из полимеров, он все-таки был тяжелее 9-миллиметрового «парабеллума». Компактное разрушительное оружие, которое как раз соответствовало моему внутреннему состоянию.

В два часа ночи я надеялся застать Сарразена врасплох и тут же объявить ему, что я о нем думаю.

Я бесшумно вышел с пистолетом в руке. Ливень прекратился, снова появилась луна, разливая свое отражение по мокрому асфальту. Я прошел к домику и остановился на пороге. Входная дверь стояла открытой, и было видно, что за ней натекла лужа. Плохое предзнаменование. Я проскользнул мимо лужи внутрь, держась максимально настороже. Вестибюль плавно перетекал в прямоугольную гостиную с тремя окнами. Внутренний голос предупреждал меня о несчастье, но я старался не поддаваться настроению.

Я позвал:

— Сарразен?

Ответа не последовало. Я прошел через кухню, комнату — все в совершенном порядке. Уперся в лестницу и взбежал вверх по ступенькам, охваченный дрожью, особенно ощутимой из-за того, что к телу липла промокшая одежда.

— Сарразен?

Я больше не ждал ответа. Здесь пахло смертью.

Наверху опять коридор. Еще комната. Без сомнения, спальня Сарразена. Я окинул ее взглядом — пустая, безупречно убранная. У меня появилась надежда. Может быть, хозяин отправился в командировку?

Ответом мне было гудение.

Где-то позади меня вились мухи. Целый рой.

Я пошел на звук, доносившийся из конца коридора, от приоткрытой двери. Ванная комната. Мухи жужжали вне себя от исступления. Здесь уже чувствовался запах гниения. Я приблизился и, задержав дыхание, толкнул дверь локтем.

В лицо ударило зловонием разлагающейся плоти. В ванне, наполненной коричневой густой водой, скрючившись, лежал Стефан Сарразен. Его торс выступал над поверхностью воды, голова была запрокинута в мучительном изгибе. Правая рука свисала наружу, вызывая в памяти «Смерть Марата» Давида. На плитках стены следы крови образовали узор, но как следует что-либо разглядеть мешали блики луны. Я нашел выключатель.

Резкий свет залил ужасную картину. У Сарразена отсутствовало лицо — оно было содрано от бровей до подбородка. Пальцы руки обгорели. Тело было вскрыто от грудины до лобка. Вывернутые наружу кишки лежали на животе и согнутых ногах, выделяясь в темной воде густой чернотой. Над всем этим не умолкая гудели мухи.

Я отпрянул. Моя дрожь переросла в тряску, мозги напрочь отшибло. Я не мог и помыслить о том, чтобы обследовать место преступления. У меня было лишь одно желание: убежать. Но я заставил себя хотя бы оглядеться.

Я заметил на полу рядом с ванной то, что опознал с первого взгляда, — член Сарразена. Убийца кастрировал жандарма.

Теперь, попятившись, я рассмотрел узоры на кафельной стене.

Это были нарисованные кровью буквы, составлявшие фразу. В качестве кисти убийца использовал член жертвы.

Высокими прописными буквами было выведено:

ТОЛЬКО ТЫ И Я

Почерк был тот же, что в исповедальне. И я был уверен, что послание опять адресовано мне.

78

Я гнал на полной скорости прочь от Безансона. Мозг сверлила одна мысль: убийца может искупить свои преступления только кровью. Отныне вступает в силу закон возмездия. Око за око, кровь за кровь.

В уснувшей деревне я заметил телефонную будку. Я остановился и связался с безансонской жандармерией. Анонимный звонок. Новое имя в списке убитых. Почти рутина.

Потом помчался дальше.

Я был в полубреду. Дьявол хочет, чтобы я шел по его следу — я, и только я. «Я ЗАЩИЩАЮ ЛИШЕННЫХ СВЕТА». И он ждет меня где-то в долине Юра. Дьявол, который заботится о своих подопечных и мстит за них самым ужасным образом, а теперь еще убрал Сарразена, слишком любопытного следователя.

Скорее в гостиницу.

Комната, укромное место под замком, — и молиться, молиться за душу жандарма, а может быть, немного поспать. Я заметил у дороги здание с отключенной неоновой вывеской наверху. Я сбавил скорость. Это действительно была гостиница, вся увитая диким плющом. Одна-две звезды, для коммивояжеров.

Я разбудил хозяина и заставил проводить меня до самого номера. Скинул одежду и нырнул под душ, а потом в полумраке молился в одном нижнем белье. Я молился за Сарразена. Но прогнать свои сомнения до конца так и не смог. Несмотря на его страшную гибель, несмотря на наши добрые отношения, я все же подозревал, что жандарм был не во всем честен. Та самая треть вины…

Я продолжал молиться с удвоенным пылом, стоя на вытертом ковре. Через какое-то время у меня заломило колени, и только тогда я нырнул в постель, погасил свет и дал волю своим беспорядочным и лишенным логики мыслям.

Подобно цветным стеклышкам в калейдоскопе, в моем сознании возникали все новые и новые вопросы без ответов, что лишь усиливало беспокойство.

Потом всплыла тема Манон, которая заполнила все мои мысли. Я сосредоточился на ней, чтобы отгородиться от других загадок. Если она была на самом деле жива, какая у нее могла быть жизнь?

Постепенно я переключился с Манон на Люка. Продвинулся ли он в своем расследовании дальше меня? Нашел ли он Манон, живую, двадцатидвухлетнюю? Не это ли открытие толкнуло его на самоубийство?

Я проснулся на рассвете.

8 часов 30 минут

Я оделся и засунул свои вчерашние шмотки на дно рюкзака. Затем спустился в пустой ресторан гостиницы, чтобы выпить кофе, и бросил взгляд на утренние газеты. Об убийстве Бухольца и Мораза — ничего. Отсюда до Лурда около тысячи километров. Ничего и о Сарразене — слишком рано.

День передышки, и можно попытаться реализовать некоторые задумки.

Вернуться к истории спасения Манон.

Через полчаса я притормозил перед пожарной станцией в Сартуи. Голубое небо, белые облака. Все казалось спокойным. Новость о смерти Сарразена сюда еще не дошла. Никто не болтал во дворе, никто не говорил по мобильнику с выпученными глазами.

Просто обычная суббота, как любая другая.

Дрожа от холода, я обошел главный ангар. В правом крыле молодой человек с «ежиком» без энтузиазма поливал из шланга цементные плиты. Я окликнул его. Чтобы прекратить потоп, он выключил воду, что удалось ему не с первого раза, потом спросил фальцетом, устремив взгляд на мое удостоверение:

— Это по какому делу?

— Старая история, Манон Симонис. Утонувшая девочка, ноябрь восемьдесят восьмого года. Я ищу спасателей, которые достали тело.

— Для этого вам надо повидаться с начальником, он…

— В чем дело?

За спиной юнца появился крепкий мужчина. Лет пятьдесят, что хорошо было видно по его лицу, волосы в беспорядке, нос картошкой. На погонах блестели серебряные галуны.

— Майор Матье Дюрей, — сказал я воинственным тоном. — Я расследую убийство Манон Симонис.

— Чего ради? Срок давности давно истек.

— Появились новые факты.

— Вот те на. Какие?

— Не могу сказать.

Я чувствовал, что в любой момент могу засыпаться, но мне во что бы то ни стало нужна была информация. Остальное не имело значения. Офицер нахмурил брови. Тысячи морщинок разбежались от его глаз. Он заинтригованно спросил:

— Почему пришли к нам?

— Я хотел расспросить спасателей, которые участвовали в спасении ребенка.

— Я был в той команде. Что вы хотите знать?

— Вы помните, в каком состоянии было тело?

— Я не врач.

— Девочка уже была мертва?

Офицер бросил удивленный взгляд на своего подручного.

Я настаивал:

— Не было никаких шансов реанимировать Манон?

Теперь офицер выглядел разочарованным — он уделил внимание сумасшедшему.

— Бедняжка провела по меньшей мере час в воде, — ответил он, — температура ее тела опустилась ниже двадцати градусов.

— Сердце у нее не билось?

— Когда ее выловили, она не подавала ни малейших признаков физиологической активности. Кожа синюшная. Зрачки расширены. Что вам еще надо?

Я совершенно закоченел, но задал еще вопрос:

— Куда перенесли тело?

— Я не знаю.

— Вы не разговаривали с людьми из «Скорой помощи»?

Он перевел взгляд с меня на своего подручного и произнес:

— Все произошло очень быстро. У Службы скорой помощи был вертолет.

Я мысленно представил себе эту картину и вспомнил кое-какие факты.

12 ноября 1988 года, 19 часов. Проливной дождь. Жандармы обнаруживают тело в канализационном колодце. Спасатели тут же спускаются в шахту. Носилки поднимают наверх при свете прожекторов и мигалок. Медики из «Скорой помощи» решают использовать вертолет. Почему? Куда они доставили Манон? Офицер предположил:

— Они, должно быть, отвезли ее в Безансон. На вскрытие.

— А где базируется вертолет скорой помощи? — спросил я. — В Безансоне?

Мужчина посмотрел на меня внимательно, как будто хотел обнаружить скрытый смысл в моих вопросах, и объявил, качая головой:

— Воздушный транспорт им предоставляет частная фирма, находящаяся в Морто.

— Как называется?

— «Коделия». Но я не уверен, что тогда именно они…

Я кивком поблагодарил обоих спасателей и бегом бросился к машине.

Через полчаса я доехал до колбасной столицы, скучившейся меж гор. Вертолетный аэродром находился на выезде из городка, на дороге в Понтарлье. На круглой взлетно-посадочной площадке, у ангара из рифленого железа, стоял один вертолет.

Не доезжая ста метров, я сделал остановку и стал размышлять. Можно потерять все или сорвать банк: либо дежурные окажутся покладистыми и откроют мне свои архивы, либо моего удостоверения будет недостаточно, и тогда ниточка оборвется. Такой риск был непозволителен.

Я снова включил мотор, проехал аэродром и после первого поворота остановился под деревьями. Затем вернулся пешком и, подобравшись к ангару сзади, выглянул из-за угла. Трое мужчин спорили о чем-то, сгрудившись у вертолета. Если мне немного повезет, то может оказаться, что в офисе никого нет.

Я прокрался вдоль стены и нырнул в ангар — одно помещение в тысячу квадратных метров. Два наполовину разобранных вертолета напоминали насекомых со сломанными крыльями. Никого. Слева ступеньки вели в застекленную мансарду. Наверху тоже никакого движения.

Я взбежал по лестнице и толкнул стеклянную дверь. На столе в центре стоял «спящий» компьютер. Я нажал на клавишу пробела. Экран засветился, и на нем появился ряд иконок с названиями. Мне повезло. Здесь все было аккуратно учтено: полеты, клиенты, среднее потребление керосина, журналы техобслуживания, счета…

Никакого пароля, никаких сложностей с классификацией, никаких незнакомых программ. Сверхвезение. Я щелкнул мышкой по иконке «Скорая помощь» и нашел досье на каждый год.

Мимолетный взгляд через стеклянную дверь — все еще никого не видно. Я открыл досье «1988» и пролистал до ноября. Полетов в районе было немного. Я нашел путевой лист, который меня интересовал:

F-BNFP

Джет-Рейнджер 04

18 ноября 1988 г.

19 ч 22 мин, вызов ХМ 2453: ССП/Больница Сартуи

Назначение: Городская станция очистных сооружений Горючее: 70%

18ноября 1988 г.

19 ч 44 мин, транспортировка ХМ 2454: ССП/Больница Сартуи

Назначение: филиал Лечебно-медицинского центра Водуа (ЛМЦВ), Лозанна, отделение сердечно-сосудистой хирургии

Контакт: Мориц Белтрейн, заведующий отделением Горючее: 40%

Так вот оно что! Девочкой занимались не в Безансоне. Вертолет перелетел через швейцарскую границу и доставил ее прямо в Лозанну. Почему туда? Зачем везти утонувшего ребенка в сердечнососудистую хирургию?

Решение пришло молниеносно: я должен встретиться с медиком из «скорой помощи», который госпитализировал Манон Симонис. Идея отправить девочку туда могла исходить только от него.

— Какого черта вы здесь роетесь?

Слева в поле моего зрения появилась тень.

— Сейчас вам объясню, — сказал я с широкой улыбкой.

— Это будет непросто.

Мужчина сжал кулаки. Пилот или техник. Двухметровый гигант, весивший минимум сто кило и способный перенести вертолет на руках.

— Я полицейский.

— Нужно было придумать что-нибудь получше, парень.

— Позвольте показать вам мое удостоверение.

— Только пошевелись, прибью на месте. Что ты ищешь в нашем офисе?

Несмотря на критическую ситуацию, я думал только о своем открытии. Отделение сердечно-сосудистой хирургии в Лозанне. Почему именно туда? Был ли в том отделении волшебник, способный оживить Манон?

Тип подошел к столу и схватил телефон.

— Если ты действительно фараон, позовем твоих коллег из жандармерии.

— Никаких проблем.

Я думал о потере драгоценного времени: объяснения в жандармерии Морто, звонки в Париж, новость о смерти Сарразена, что обязательно добавит неразберихи. По меньшей мере, три часа за решеткой. Я проглотил свой гнев, скрыв его за улыбкой.

Прежде чем парень успел набрать номер, раздался звонок. Он поднес трубку к уху. Выражение его лица изменилось. Он схватил блокнот, отметил координаты и пробормотал:

— Сейчас будем.

Он положил трубку и перевел взгляд на меня.

— Можно сказать, тебе везет. — Он указал на дверь. — Убирайся.

Чудом спасен! Какой-то срочный вызов. Пятясь, я вышел на лестницу. На полпути парень меня обогнал. Он перемахнул через перила и рванул наружу, в одной руке держа листок, а другой вращая над головой на манер пропеллера. Тотчас же вся команда бросилась к вертолету. Когда лопасти пришли в движение, я уже был за пределами аэродрома.

Машина поднялась в воздух, а я продолжал идти. Вертолет слегка коснулся верхушек деревьев, срывая с них последние красные листья. Я посмотрел вверх, и мне показалось, что пилот, тот самый гигант, наблюдает за мной сквозь стекло кабины.

Я в свою очередь тоже стартовал, взметнув в воздух вихрь листьев и травы.

Лозанна.

Ключ находился там.

79

Филиал Лечебно-медицинского центра Водуа располагался в верхней части Лозанны, неподалеку от улицы Бюньон. Это было маленькое трехэтажное здание, окруженное японским садом. Серые камни и карликовые хвойные деревья.

Я прошел по центральной аллее. Туи были подстрижены по линеечке, круглые фонарики словно бы вырастали прямо из гравия. Все это умиротворяло, как настоящий дзен-сад, и в то же время вызывало беспокойство, как лабиринт в фильме «Сияние». Небо было затянуто облаками. В воздухе висела легкая дымка, похожая на пыльцу цветущей вишни.

Отделение сердечно-сосудистой хирургии находилось на втором этаже. Имя врача, который принял пострадавшую, отпечаталось у меня в памяти: Мориц Белтрейн. Прошло четырнадцать лет, оперирует ли он еще здесь? При входе в отделение находилось подобие маленькой регистратуры. Я увидел фигуру молодой женщины, выделявшуюся на фоне постера с видом швейцарской долины, и любезным тоном спросил, можно ли поговорить с доктором Белтрейном.

Женщина улыбнулась. Она была красивой, и это как-то до меня дошло, несмотря ни на что. Глядя на меня из-под густой пряди черных индейских волос, она грызла «Тик-так». Я настаивал:

— Он больше здесь не работает?

— Работает, главврачом, — наконец ответила она. — Его еще нет, но он зайдет. Он приходит каждый день, даже в выходные. В середине дня.

— Я могу подождать?

— Только если поболтаете со мной.

Я попытался включиться в игру и придал своему лицу веселое выражение. Не знаю, на что это было похоже, но мои усилия ее рассмешили. Она прошептала, крепко сжав мою руку:

— Меня зовут Жюли. Жюли Делёз. Я дежурю здесь только по выходным. А вообще учусь. Что касается разговора, вы не обязаны…

Я оперся локтями о стойку и искренне улыбнулся. Задал несколько личных вопросов — занятия, повседневная жизнь, развлечения в Лозанне. Каждый вопрос требовал от меня таких усилий, что я не слышал ответов.

Зазвонил невидимый мне телефон. Она протянула руку под стойку и ответила, затем подмигнула мне и взяла новый «Тик-так». У нее был матовый тон лица, какой накладывали актрисам, изображавшим индейских женщин в немецких вестернах шестидесятых годов.

— Это он, — сказала она, кладя трубку. — Он у себя в кабинете. Можете пройти туда.

— Вы его не предупредили?

— Это необязательно. Постучитесь и входите. Он симпатяга. Удачи.

Я попятился. Она спросила:

— Вы вернетесь?

Она прищурила глаза под черной блестящей прядью. Глаза были зеленые — светлого оттенка.

— Маловероятно, — ответил я. — Но я сохраню в душе вашу улыбку.

Ответ был единственно правильным. Ясным и оптимистическим. Она засмеялась, потом уточнила:

— Позади вас. Коридор. Дверь в глубине.

Я повернулся на каблуках и, сделав несколько шагов, забыл и девушку, и ее глаза, все. Я был теперь весь нацелен на следующий этап. На мой стук тут же ответили, и, поворачивая ручку двери, я прочел короткую молитву о Манон.

О живой Манон.

В белой комнате человек переставлял папки в металлическом шкафу. Он был коренаст, от силы метр шестьдесят пять ростом. Большие очки, длинная челка. Сходство с Элтоном Джоном было поразительным, только у него были седые волосы. Должно быть, ему было под шестьдесят, но его одежда — вытертые джинсы и фуфайка — скорее вызывала в памяти образ студента колледжа Беркли. На ногах у него были кроссовки «стен-смит». Я спросил:

— Вы ведь Мориц Белтрейн?

Он ответил утвердительно и указал мне на кресло перед своим письменным столом.

— Садитесь, — сказал он, не поднимая носа от досье, которое держал в руках.

Я не сдвинулся с места. Прошло несколько секунд. Я продолжал разглядывать хозяина комнаты. При взгляде на его фигуру казалось, что он непомерно много весит. Как будто у него был чрезвычайно плотный костяк. Наконец он поднял глаза:

— Чем могу быть полезен?

Я сообщил свои анкетные данные. Имя, место жительства, род деятельности. Выражение полускрытого очками и челкой лица хирурга было непроницаемым.

— Я повторяю свой вопрос, — сказал он без выражения. — Чем могу быть полезен?

— Я интересуюсь Манон Симонис.

Он расплылся в улыбке. Его широкие скулы коснулись оправы очков с блестящими зеркальными стеклами, за которыми не было видно глаз.

— Я сказал что-то смешное?

— Вот уже четырнадцать лет я жду кого-нибудь вроде вас.

— Вроде меня?

— Кого-то из непосвященных, кто наконец понял истину. Не знаю, по какому пути вы идете, но вы пришли по назначению.

— Она жива, не правда ли?

Наступило молчание. Для меня это было равносильно переходу на другую космическую орбиту. Виражу, который даст дальнейшее направление всей моей жизни. Все мое существование и даже в каком-то смысле вся вселенная зависели от ответа, которого я с нетерпением ждал.

— Она жива? Да или нет?

— Когда я впервые увидел Манон, она была мертва. Но не настолько, чтобы я не смог ее оживить.

Я почти упал на стул, после чего мне удалось произнести:

— Расскажите мне всю историю. Это очень важно.

Умоляющий тон меня выдал. Он был заинтригован и спросил:

— Для вас или для вашего расследования?

— Какая разница?

— На чем вы остановились в своем расследовании?

— Я вам отвечу, когда вы мне расскажете. То, что вы мне сообщите, определит значение всего остального.

Он покачал головой, видимо, подыскивая нужный тон. Поставив на место папку, которую все это время продолжал держать в руке, он глубоко вздохнул, как будто должен был подчиниться тяжелому долгу, и сел напротив меня.

— Вы знакомы с делом. Я хочу сказать, с его криминальной стороной. Вам известно, что анонимный звонок направил группу поиска к очистным сооружениям, где…

— Я знаю досье наизусть.

— Итак, жандармы поспешили к колодцам. Их сопровождала бригада медиков. Осмотрев девочку, медики из «скорой помощи» констатировали смерть. Неподвижные зрачки, остановившееся сердце, температура тела двадцать три градуса. Никаких сомнений не было. Но там был врач, его звали Борони, он работал у меня в прежние годы и знал о моей специализации.

— Какая конкретно у вас специализация?

С самого начала я не понимал, какое отношение кардиохирург может иметь к реанимации.

— Гипотермия, — ответил Белтрейн. — Более тридцати лет я интересуюсь физиологическими феноменами, вызванными холодом. Как, например, в подобных обстоятельствах может замедлиться кровоснабжение тела. Но вернемся к Манон. Тот человек, Борони, знал, что при сильном переохлаждении есть маленькая надежда даже в том случае, когда смерть установлена. Поэтому он действовал так, как если бы ребенок был жив. Он вызвал вертолет, который участвовал в поисках, и связался со мной в ЛМЦВ. Если считать время полета, организм ребенка не функционировал более часа, что сводило наши шансы к нулю. Но все же мою методику проверить стоило. Знаете ли вы, что такое АИК?

Слово пробудило смутные воспоминания. Белтрейн продолжал:

— В каждом операционном блоке имеется аппарат искусственного кровообращения с теплообменником, используемый для того, чтобы охладить кровь пациента перед серьезной операцией. Кровь больного несколько раз пропускают через этот аппарат, чтобы создать искусственную гипотермию.

Мои воспоминания обрели четкость. С помощью АИК спасли Люка. Просто невероятная ирония судьбы. Я закончил его доклад:

— И вы решили пойти обратным путем, то есть разогреть кровь ребенка.

— Совершенно верно. Я уже испробовал этот метод в первый раз в семьдесят восьмом году. На мальчике, умершем от удушья. Мальчика удалось реанимировать. В восьмидесятые годы эта техника применялась повсеместно во всех частях света. — Гордая улыбка скользнула по его лицу. — Именно я изобрел эту технику.

Он немного помолчал, чтобы я мог оценить величие его гения, а затем продолжил:

— В первый раз мы прогнали кровь Манон через аппарат, не повышая температуры, но насытив ее кислородом. При втором прогоне мы повысили температуру до двадцати семи градусов, потом до двадцати девяти… Когда кровь согрелась до тридцати пяти градусов, на мониторе зажегся огонек. Во время следующего цикла на экране появились колебания. При тридцати семи градусах сердечные колебания стали регулярными. После клинической смерти, длившейся более часа, Манон вернулась к жизни.

Объяснения Белтрейна пролили мне на душу бальзам. Впервые мне не рассказывали сказок о чуде, о Боге, о дьяволе — только о медицинском достижении. Казалось, доктор угадывал мои мысли:

— Выздоровление Манон похоже на чудо. На самом деле оно объясняется совпадением трех благоприятных факторов, в основе которых — возраст девочки.

— Какие это факторы?

— Прежде всего телосложение. Манон была щуплой девочкой. Она весила всего пятнадцать килограммов. Ее тело пришло в состояние пониженной активности. Сердцебиение стало замедленным — менее сорока ударов в минуту. Биохимические реакции также замедлились. Уровень поглощения кислорода клетками снизился. Этот момент был решающим. Мозг продолжал заторможенно функционировать, хотя уже не орошался кровью.

Белтрейн хотел продолжить свою мысль, но я его перебил:

— Вы говорите о заторможенном функционировании организма, но Манон уже утонула, не так ли? Ее легкие должны были быть заполнены водой.

— Как раз нет. Это второй положительный фактор. Девочка задохнулась, а не утонула. Ни одной капли воды не проникло в дыхательное горло.

— Объясните.

— Дети обладают «рефлексом ныряльщика». Вспомните о грудных младенцах. Когда их погружают в воду, у них инстинктивно смыкаются голосовые связки и не дают воде проникнуть в легкие. В колодце с Манон произошло нечто подобное, ее организм оказался огражден от влияния внешней среды и замкнулся сам в себе.

В фантасмагорическом видении мне представились внутренности Манон: красные и черные органы медленно пульсировали, сохраняя частицу жизни в ледяной воде. Белтрейн поправил очки.

— По поводу этого рефлекса имеются разные теории. Некоторые полагают, что мы унаследовали его от наших далеких предков, обитавших в воде. Когда дельфин или кит ныряет в воду, врожденный механизм немедленно перекрывает его дыхание, а кровь сосредотачивается около жизненно важных органов. Именно это произошло с Манон. На время своего погружения она превратилась в маленького дельфина. Можно сказать, она укрылась в глубинах своего организма. Пробудилась так называемая «прапамять».

Белтрейн снова замолчал, давая мне возможность переварить услышанное. Чудо этого выживания было еще более поразительно, чем он полагал. Одержимая девочка, убитая своей матерью, выжила благодаря глубоко сидевшей в ней памяти дельфина…

— Теперь важно, — продолжил он, — чтобы вы поняли самое существенное. Там не было борьбы.

— Вы хотите сказать, между Манон и ее убийцей?

— Нет. Между Манон и смертью. Она не отбивалась. Ее тут же охватил холод, и она окаменела. Именно этому она обязана своим спасением. Малейшее движение ускорило бы ее гибель. Можно сказать, девчушка приняла смерть. Это один из результатов моих исследований. Если согласиться на небытие, если поддаться ему, можно оставаться в подвешенном состоянии в некотором… промежуточном мире. Между жизнью и смертью…

Я размышлял над этой критической паузой в жизни девочки. Кто видел Манон во время «периода замирания»? Вероятно, дьявол? Но пока я сосредоточился на физиологии:

— Вы говорили о трех факторах.

— Люблю я полицейских, — улыбнулся он. — Вы внимательные ученики.

Он причмокнул:

— Третий фактор имеет отношение к полному выздоровлению Манон. Несмотря на то что жизнь в ней теплилась, можно было опасаться серьезных последствий. Однако когда девочка пришла в себя, она прекрасно соображала. Никаких проблем с речью. Никакой путаницы в мыслях. Только небольшая амнезия. Но мозг работал отлично.

— И как вы это объясняете?

— Еще раз — возраст. Чем моложе мозг, тем больше в нем клеток и тем многограннее его возможности. Мозг девочки, безусловно, пострадал, но включились другие, неповрежденные его участки, куда и переместились умственные способности. Это явление называется мозговой подвижностью. Наблюдались случаи, когда у детей, перенесших травму, вся умственная деятельность переносилась в одно полушарие.

Упоминание об амнезии дало мне повод задать чисто полицейский вопрос:

— Когда она пришла в себя, помнила ли она, что с ней произошло? Говорила ли она что-нибудь о том, кто напал на нее?

Он жестом отмел эту мысль:

— Вопросов об этом я ей не задавал. Это дело полиции.

— Они ее допрашивали?

— Да. Но она не помнила, что случилось на очистной станции. Это довольно частое явление после выхода из комы. Амнезия может даже быть сознательной. В некотором роде мозг пользуется травмой, чтобы скрыть неприятный эпизод.

Манон стерла из памяти эту ужасную сцену. Но ее мать, должно быть, все еще находилась в состоянии шока. Она должна была увидеть в этой амнезии второй шанс для себя. И их совместное будущее. Если бы Манон не вспомнила ни о чем, все могло начаться сначала. На все воля Божья…

Белтрейн, словно угадав мои мысли, подхватил:

— Когда я сказал о воскрешении Манон ее матери, она приняла странное решение. Не объявлять об этом. Может быть, она боялась убийцы. Или шумихи в прессе, не знаю. Во всяком случае, мы договорились с судебным следователем, прокуратурой, отделом расследований, чтобы они не распространялись о произошедшем.

— Я проводил расследование в Сартуи и не нашел ни малейшего следа ее тайного существования.

— И не случайно. Манон осталась здесь, в Швейцарии. Ее бабушка и дедушка обосновались в Лозанне.

— Вы имеете в виду родителей Фредерика, отца Манон?

— Да. По-моему, Сильви, ее мать, была сиротой.

Банковские переводы в Швейцарию. Дед с бабкой, богатые промышленники, не нуждались в этих деньгах, но Сильви хотела сама содержать дочь. Клубок тайн начал потихоньку разматываться.

— Вы продолжали наблюдать Манон?

— Я никогда не терял ее из виду.

— Что она делает? Я хочу сказать: какая у нее была жизнь?

— Нормальная. Радостная, как у всей швейцарской молодежи. Манон — девушка веселая.

— Она где-нибудь училась?

— Она изучала биологию. В Лозанне. Теперь учится в аспирантуре.

Я почувствовал укол в груди. Белтрейн говорил о Манон Симонис в настоящем времени. Девушка где-то жила, дышала, смеялась. Но у меня появилось какое-то непонятное дурное предчувствие.

— А где она теперь?

Врач молча поднялся и встал у окна. Я повторил прерывающимся голосом:

— Где она? Я могу с ней встретиться?

— В этом-то и проблема. Манон исчезла.

Я вскочил на ноги:

— Когда?

— После смерти своей матери. В июне прошлого года. Манон допрашивали французские жандармы, а потом она испарилась.

Не успев появиться, призрак улетучился. Я в отчаянии плюхнулся в кресло:

— Вы что-нибудь знаете о ней?

— Нет. Убийство ее матери пробудило в ней страхи детства, и она убежала.

— Мне надо ее найти. Обязательно. Есть ли у вас какие-нибудь соображения на этот счет? Может, какой-нибудь след?

— Ничего. Все, что я могу сделать, — это назвать вам ее фамилию, под которой она живет в Швейцарии, и адрес в Лозанне.

— Она сменила фамилию?

— Конечно. После своего воскрешения. Ее мать пожелала, чтобы она все начала с нуля. — Он чиркнул пером по рецептурному бланку. — Уже четырнадцать лет Манон Симонис зовется Манон Виатт. Но эти сведения вам ничем не помогут. Я это хорошо знаю. Она достаточно умна, чтобы не дать застигнуть себя врасплох.

Я положил в карман ее координаты. Образ Манон не сочетался с портретами других «лишенных света».

— У вас есть ее фото? Более или менее новое?

— Нет. И никогда не было. Я вам сказал, что Манон вела нормальную жизнь. Это не совсем верно. В ней жил страх перед убийцей ее детства. Здесь, в Лозанне, ей пришлось пройти несколько курсов психотерапии. Она ранима, очень ранима. Мать и бабушка с дедушкой ее опекали. Даже повзрослев, Манон продолжала от них зависеть. При малейшем передвижении она принимала преувеличенные меры предосторожности. Ее квартира была настоящим сейфом. А от фотоаппаратов она бежала как от чумы. Она не хотела, чтобы ее фотография была где-то напечатана, не хотела оставлять никаких следов. А жаль! — Он сделал паузу. — Мне ее сейчас ужасно не хватает. Ну вот и приехали.

— Зачем вы мне все это рассказываете? — произнес я удивленно. — Я вам даже не показал свое служебное удостоверение.

— Доверяю.

— С чего бы это?

— Скажите спасибо вашему другу.

— Какому другу?

— Французскому полицейскому. Он предупредил меня, что вы приедете.

Значит, Люк меня и здесь обскакал. И он был уверен, что я пойду по его следам. Неужели он уже тогда готовился к самоубийству? Я ощупал карманы. У меня была с собой его фотография, правда несколько помявшаяся в кармане.

— Вы имеете в виду этого человека?

— Да, Люка Субейра.

— Вы ему все это рассказали?

— У меня не было необходимости. Он и сам знал немало.

— Он знал, что Манон жива?

— Да. Он шел по ее следам.

Не иначе как его направлял Сарразен. Жандарм выложил ему все, что знал. Почему ему, а не мне? Мог ли Люк дать ему что-то взамен? Или у него был способ нажать на жандарма?

— Что еще он вам говорил?

— Какой-то бред. Он был… в экзальтации.

— В каком смысле?

— Вы сами, не в обиду будь сказано, несколько взвинченны, но состояние вашего друга граничило с патологическим. Он утверждал, что исцеление Манон — чудо. Причем совершенное дьяволом! Как и исцеление другой девушки. На Сицилии.

— Что вы об этом думаете?

У Белтрейна вырвался сухой смешок:

— Я и слышать об этом не хочу! Я посвятил свою жизнь уникальному методу реанимации. Я вложил весь свой талант, все свои знания в эти исследования не для того, чтобы мои достижения приписали сверхъестественному вмешательству!

— Люк вам говорил о путешествии в небытие?

— Конечно. По его словам, дьявол общался с Манон, пока та находилась в коме.

— Что вы думаете об этой гипотезе как ученый?

— Абсурд. Нельзя отрицать опыт людей, перенесших клиническую смерть. Но в нем нет ничего сверхъестественного или таинственного. Банальный биохимический феномен. Что-то вроде помрачения рассудка.

— Объясните.

— Клиническая смерть приводит к прогрессирующей асфиксии мозга. На пороге смерти мозг не снабжается кровью. И тогда происходит массивное высвобождение нейромедиатора глютамата. Предполагается, что мозг, реагируя на эту перенасыщенность, высвобождает другое вещество, которое и вызывает «вспышку».

— Что за вещество?

— Мы об этом ничего не знаем. Но исследования в этой области ведутся. Когда-нибудь мы получим ответ. Однако все эти случаи никогда не рассматриваются как сверхъестественные. Потусторонние силы тут абсолютно ни при чем!

Версия Белтрейна меня ободрила. Но я еще не мог полностью под ней подписаться.

Врач заключил:

— Люк Субейра меня предупредил, что если вы приедете, значит, произошло кое-что серьезное. Что произошло?

Еще одно подтверждение того, что Люк все готовил заранее. Когда он посетил Белтрейна, он уже знал, что покончит с собой. Или же он опасался, что его устранят те, кто хотел убить меня?

— Люк Субейра попытался покончить с собой.

— Он выжил?

— Это невероятно, но он был спасен по вашему методу. Он утопился недалеко от Шартра. «Скорая помощь» переправила его в клинику, в которой имеется аппарат искусственного кровообращения. Они применили вашу технику. В настоящее время он в коме.

Белтрейн снял очки. Он массировал веки, и я не видел его глаз. Когда он отнял руку от лица, очки уже были на месте. Он пробормотал мечтательным голосом:

— Необыкновенно, в самом деле… Он был так увлечен историей Манон. Значит, его спасли таким же образом. Ваше дело принимает фантастический оборот, не правда ли?

Я ответил вопросом на вопрос:

— А имя Агостины Джедды вам что-нибудь говорит?

— Нет.

— Раймо Рихиимяки?

— Нет. Кто они? Подозреваемые?

— Пока еще рано говорить об этом. Череда преступлений. Череда преступников. Но за всем этим стоит одна правда.

— Вы полагаете, что Люк открыл эту правду?

— Я уверен.

— Это толкнуло его на самоубийство?

— Абсолютно точно.

— И вы идете по тому же пути?

— Не опасайтесь. Я не камикадзе.

Я открыл дверь. Белтрейн присоединился ко мне на пороге. Он был мне по плечо, но в два раза шире меня.

— Если вы найдете Манон, известите меня.

— Обещаю.

— Обещайте мне кое-что еще. Будьте с ней поделикатнее. Она очень… уязвимая молодая девушка.

— Клянусь вам.

— Очень прошу вас. Случившееся с ней в детстве наложило отпечаток на всю ее жизнь.

Его заботливость начинала меня раздражать. Я сухо ответил:

— Я вам сказал: я знаю ее досье.

— Вы не все знаете.

— Что?

— Я должен вам открыть одну вещь, которой я никому не говорил. Даже ее матери.

Я отпустил дверную ручку и вернулся в комнату, тщетно пытаясь поймать взгляд врача за непроницаемыми, как маска, стеклами.

— Когда Манон поместили ко мне в отделение, мы провели полное обследование.

— И что?

— Она не была девственницей.

Кровь застыла у меня в жилах. Кольца змеи продолжали сжиматься. Мною овладела новая идея. Теперь я вообразил Казвьеля и Мораза в шкуре ужасных растлителей. Это они, и только они, растлили Манон. «За тобой гонится дьявол» — речь шла именно об этих подлецах. Они на нее влияли. Они давали ей сатанинские предметы. Они ее изнасиловали.

— Спасибо за доверие, — сказал я без выражения.

Пересекая подсвеченный фонариками японский сад, я продолжал соображать. Если Сильви Симонис знала о совращении дочери, она вполне могла увидеть в этом происки не человека, а самого Сатаны.

80

Следовало обыскать квартиру Манон Симонис. Хотя бы для формы. Но прежде мне надо было уладить другое небольшое дельце. Кроме Сарразена, мне солгал еще кое-кто. Та, что всегда знала правду о Манон и все же заставила меня плутать во тьме: Марилина, директриса приюта Богоматери Благих дел. Я все еще слышал ее голос, говоривший, что Сильви была прощена.

Марилина знала все. Она была рядом с Сильви во время ее покаяния, когда та удалилась в приют Богоматери Благих дел. Я набрал ее номер и после трех звонков услышал гнусавое:

— Алло! Кто говорит?

Мне представились ее глаза-устрицы и черная пелерина.

— Матье Дюрей.

— Что вам нужно?

— Воссоздать один эпизод. Я не люблю оставаться в дураках.

— Я вам все сказала. Сильви Симонис провела у нас три месяца. Смерть ее девочки…

— Мы с вами оба знаем, что Манон не умерла.

Последовало молчание. В сотовом отчетливо слышалось ее дыхание. Затем она произнесла усталым голосом:

— Свершилось чудо, вы понимаете?

— Это ничуть не оправдывает Сильви.

— Не мне судить. Она мне все рассказала. В то время она постоянно боролась с силами… ужасными.

— Я тоже знаю эту историю. Ее версию этой истории.

— В Манон вселился дьявол. И он же толкнул Сильви на преступление. Бог спас их обеих!

— Когда Манон очнулась, какая она была?

— Преображенная. Все признаки одержимости как рукой сняло. Но следовало держаться настороже. Вы помните книгу Иова? Сатана сказал: «Я ходил по земле и обошел ее». Дьявол всегда здесь. Он бродит.

И теперь самый главный вопрос:

— Где теперь Манон?

— Она живет в Лозанне.

— Нет. Я хочу сказать: в данный момент.

— Разве ее там нет?

Было очевидно, что она не притворяется. Опять тупик. Я сменил тон:

— Вы хорошо знаете Манон?

— Я видела ее иногда в Лозанне. Она отказывалась переезжать через границу.

— Она хоть иногда ездила куда-нибудь? В загородный дом? К своим друзьям?

— Манон не путешествовала. Манон всего боялась.

— У нее был жених?

— Этого я не знаю.

Я помолчал, предвидя, насколько жестоким будет мой следующий вопрос:

— Как вы думаете, она могла убить свою мать?

— Вы знаете виновного. Это Сатана. Он вернулся, чтобы отомстить.

— При помощи Манон?

— Я не знаю. Я ничего не хочу знать. Это вы должны разобраться. Вам надлежит уничтожить зверя, поселившегося в душах.

— Я вам перезвоню.

Я повернул ключ зажигания и направился к центру города, где находилась квартира Манон. Через несколько минут мой мобильник завибрировал.

Я посмотрел на экран. Номер Люка. Я не успел сказать «алло».

— Мне надо тебя видеть. Это срочно.

Торопливый голос Лоры. Я подумал, что случилось самое страшное.

— Что происходит? Люк не…

— Нет. Его состояние все время стабильно. Но я хочу тебе кое-что показать.

— Скажи что.

— Не по телефону. Мне надо тебя видеть. Ты где?

— Я не в Париже.

— Когда сможешь быть у меня?

Тон не допускал никаких отговорок. Я прикинул. Манон не оставила никаких зацепок. Обыск в ее квартире ничего не даст. Я посмотрел на часы: 14.40.

— Я могу быть у тебя к вечеру.

— Жду.

Под пасмурным небом я подкатил к центральному вокзалу и вернул взятую напрокат машину. Скоростной поезд отходил на Париж в 15.20. Я купил билет и отправился в первый класс. Я опасался этого путешествия. Меня снова начнут одолевать наваждения. Я забился в угол и сосредоточился на объяснениях Белтрейна. Да, возвращение Манон к жизни было чудом, но в ее спасителе не было ничего божественного или колдовского. Он носил зеркальные очки и кроссовки.

Продолжая размышлять на эту тему, я в конце концов заснул. Когда проснулся, мы были уже всего в получасе езды от Парижа. Меня снова охватила тоска. Мысль о Манон доводила меня до тошноты. Ангел или демон? Я не мог оставаться в неизвестности. Чего бы мне это ни стоило, я должен ее отыскать.

Лионский вокзал, 19 часов

Я забежал в агентство проката автомобилей и выбрал «ауди-А3», чтобы не изменять своим привычкам. Направление: улица Шангарнье.

Было не так холодно, как в Лозанне, но шел сильный дождь, барабаня по асфальту.

Когда Лора открыла мне, я испытал шок. За неделю она потеряла несколько килограммов. Все ее тело казалось истаявшим, сжавшимся под кожей цвета золы.

— Я только что уложила девочек. Входи.

Светлая деревянная мебель. Безделушки, книги — все было на месте. Я устроился на диване, а Лора приготовила кофе. Она подавала его порывистыми движениями. Пока я брал свою чашку, она исчезла. Вернулась с большим свертком из крафтовской бумаги, в котором, как мне показалось, были какие-то вещи. Она положила его на низенький столик и села напротив меня.

— Я решила продать дом в Берне.

— Можно закурить? — спросил я.

— Нет. — Она положила руки плашмя на низенький столик. — Послушай меня. Вчера я вернулась туда. Чтобы все там разобрать. Я давно хотела это сделать. Но мне не хватало смелости снова там оказаться. Понимаешь?

— Нельзя ли все-таки закурить?

Она пригвоздила меня взглядом.

— Я перевернула всю хибару, от чердака до гаража. Вот что я нашла на чердаке.

Она схватила сверток и уронила его. На пол вывалился сатанинский «реквизит»: перевернутый крест, чаша со следами крови, облатки, вымазанные чем-то коричневым и белесым, свечи. Черные фигурки, напоминающие демонов Малой Азии. Я громко спросил ее:

— Что это означает?

— Ты сам прекрасно знаешь.

Я взял кончиками пальцев облатку. Похоже, она была испачкана экскрементами и спермой. Что до свечей, то для сатанинских месс их по традиции отливают из человеческого жира.

— Люк пытался исследовать природу дьявола, — произнес я неуверенным голосом. — Эти предметы, должно быть…

— Прекрати. Я нашла капли крови на чердаке. И кое-что еще. Люк совершал ритуальные действа. Он онанировал на эти облатки. Он предавался греху с этим распятием! Он вызывал дьявола! В нашем доме!

— Люк собирал сведения о сатанистах и…

Лора ударила по столу обеими руками:

— Уже много месяцев Люк сам предавался сатанинским мерзостям.

Я потерял дар речи. Это было абсурдно. Люк не мог опуститься до такого. Может быть, он хотел что-то проверить? Может, он находился под каким-нибудь воздействием? Может, мы недалеки от понимания причин его самоубийства… Слегка ободренный, я спросил:

— Чего ты от меня хочешь?

— Возьми это дерьмо и убирайся.

Она говорила со злобой и крайней усталостью. Я собрал предметы на бумагу, передвигая их локтем. Заставить себя дотронуться до них голой рукой я не мог. Голос Лоры прерывался:

— От судьбы не уйдешь. И это тоже по твоей вине.

— Что ты такое говоришь?

— Ваша религия. Ваши великие дискуссии. Вы всегда считали себя выше других. Вы ставили себя над жизнью.

Я молча упаковал сверток. Она продолжала плакать.

— И эта проклятая работа в полиции… Она всегда была оправданием. На этот раз надо принять правду. Люк свихнулся. Всерьез, — она покачала головой, почти смеясь сквозь слезы. — Сатанизм…

— Люк был настоящим христианином, ты не можешь этого отрицать. Он никогда бы не дошел до такого.

На лице ее появилась недобрая улыбка:

— Включи мозги, Матье. Ты разве не слышал о законе сходящихся противоположностей?

Белки ее глаз были покрыты красными жилками. Из носа у нее текло, но она не обращала на это внимания.

— Крайности всегда сходятся. Люк был таким мистиком, что стал сатанистом. Известный принцип, правда? — Она высморкалась. — Во всех религиях есть секты фанатиков, которые в конце концов приходят к отрицанию основных догматов.

Ее рассуждения о пределах веры повергли меня в изумление. Однако она была права. Я сам знал примеры подобного перерождения ярых католиков. Взять хоть великолепные страницы Гюисманса о Жиле де Рэ, соратнике Жанны д'Арк, глубочайшем мистике, ставшем серийным убийцей.

— Дай мне время, — попытался я снова. — Я найду объяснение…

— Нет, — сказала она, вставая. — Я больше не хочу ничего слышать о расследовании. И я больше не хочу, чтобы ты ходил в клинику. Если, к счастью, Люк очнется, больше и думать будет нечего ни о вашей вере, ни о его работе в полиции!

Я поднялся со свертком под мышкой и направился к двери:

— Ты мне не сказала, как он.

— Изменений нет.

Она помолчала, стоя на пороге. Слезы у нее высохли. Теперь ею владел только гнев.

— По мнению докторов, это может длиться годами. Или закончиться завтра. — Она отерла руки о юбку. — Вот как я живу!

Мне не удалось найти подходящее утешение. Я пробормотал что-то невнятное на прощанье и исчез за дверью.

Я остановился около машины, поливаемой дождем. Под одним из дворников торчал белый листок. Я осмотрелся — на улице никого. На листке было написано:

Встреча в Польской католической миссии, улица Сент-Оноре, 263-а. В 22 часа.

Я несколько раз перечитал текст, постигая его смысл. Свидание в польской церкви. Ловушка? Я изучал почерк: спокойный, уверенный. Ничего общего с прежними посланиями.

Было больше восьми часов. Я сунул записку в карман и сел в машину. Через полчаса я подкатил к своему дому. Я там не был целую неделю, но не испытал ни малейшего чувства «родного крова». Меня мучил только один вопрос. Кто написал эти слова? Я думал о Казвьеле и Моразе. Третий убийца?

Приняв душ и побрившись, я надел костюм. Когда я завязывал галстук, мне в голову пришла одна идея. Идея пришла ниоткуда, но тут же стала совершенно очевидной.

Это сама Манон Симонис назначила мне свидание.

Она меня обнаружила, следовала за мной, может быть, в Швейцарии, может быть, в другом месте. Теперь она хочет со мной встретиться. Эта ни на чем не основанная идея внезапно наполнила меня теплом. Несмотря на разрастающийся кошмар, несмотря на нагромождение трупов и подозрения, которые падали на девушку, меня охватило нетерпение и радость оттого, что я ее увижу.

Я взял оружие, закрепил кобуру слева, повернув рукояткой направо, как обычно. Потом одернул полы пиджака. Я погасил лампы и смотрел в окно на блестящую, похорошевшую от огней улицу.

Сигарета «кэмел», облачко на стекле.

Я превратился в сплошное нетерпение. Встретить Манон Симонис, двадцати двух лет, воскресшую из небытия.

81

На улице Сент-Оноре в районе дома 263 было целое скопление роскошных бутиков и велись дорожные работы. Польской церкви на углу улицы Камбон приходилось выглядывать из-за теснившего ее строительного хлама.

Я оставил машину на пешеходном переходе и побежал мимо мерцающих луж. Ливень возобновился с еще большей силой. Я отряхивался, перескакивая через ступени, ведущие к порогу. Здание было темным и грязным. Кругом поблескивали красочные витрины с предметами роскоши и, казалось, бросали на него неодобрительные взгляды, заставляя еще глубже зарываться в грязь. К входу вел закопченный портик с кривыми колоннами. Между плохо пригнанными плитами собиралась дождевая вода.

Несмотря на поздний час, здесь царило странное оживление. Мужчины бандитского вида в шапках, надвинутых на самые глаза, переговаривались по-польски, засунув руки в карманы, — без сомнения, поляки-нелегалы в поисках левой работы. Церковная служительница в кремовой косынке, выделявшейся в темноте, заботливо прикрепляла к информационной доске маленькие объявления.

Я толкнул деревянную дверь. Прошел через тамбур и толкнул следующую дверь.

Церковь была круглой. И черной. Неф и хоры образовывали большой овал, в котором очень низко висели люстры — короны из кованого железа — с множеством лампочек из тонированного стекла, испускавших слабый янтарный свет. Чтобы привыкнуть к темноте, мне пришлось несколько раз закрыть глаза. Все пространство было занято неровными рядами скамеек, придвинутых чуть ли не вплотную к алтарю, представлявшему собой единственную ступеньку, над которой красовались массивный крест, несколько свечей и одна картина. Направо, в глубине абсиды, мигала красная лампадка. Все казалось туманным, неразличимым, подвешенным в сумраке, где витал запах ладана и сгнивших цветов.

Я коснулся воды в кропильнице, перекрестился и сделал несколько шагов. Благодаря люстрам я разглядел картины на стенах. Святые, ангелы. У мучеников не было лиц, но в свете свечей казалось, что рамы из старого золота слабо тлеют. Очень высоко, под куполом, поблескивали витражи. Дождь стучал по стеклам и свинцовым переплетам, усиливая ощущение сырости.

Никого не было видно.

Ни одного верующего на скамьях, ни одного паломника у подножия алтаря. И главное — никаких признаков Манон. Я посмотрел на часы: 22. Как она может сейчас выглядеть? Я вспоминал портреты маленькой девочки. Очень светлая блондинка без бровей и ресниц. Сохранила ли она внешность ребенка-альбиноса? Я не мог себе ее представить. Но внутри у меня все трепетало.

Слева от меня скрипнуло дерево.

В первом ряду кто-то только что пошевелился. Я различил седые волосы, широкие плечи — и белый воротничок. Священник. Я подошел к нему и замер, пораженный совершенством картины.

Человек с широкими, прямыми, как спинки скамьи, плечами стоял на коленях, склонив серебристый затылок, как будто для причастия. Я видел не просто верующего за молитвой, но, я в этом уверен, воина. Сильного человека, праведника, пришедшего из прошлого.

Он поднялся и, перекрестившись, вышел в центральный проход. В скупом свете я разглядел его лицо и попятился от удивления. Я знал этого человека.

Это был тот священник в светском, которого я заметил во время мессы по Люку.

Человек, которому Дуду передал пенал из черного дерева.

Я сделал шажок, чтобы выйти на свет, но он уже давно меня заметил и без колебания направился ко мне. Его лицо с тяжелой челюстью соответствовало плечам атлета, обтянутым черной курткой.

— Вы пришли.

Выговор был четкий, священнический, без следа акцента.

— Это вы назначили мне встречу? — спросил я глупо.

— А кто же еще?

Я был ошеломлен:

— Кто вы?

— Анджей Замошский, нунций Ватикана в нескольких странах, в том числе во Франции и Польше. Забавная у меня судьба: иностранный посол в родной стране.

Немного привыкнув к его речи, я различил легкий акцент. Настолько легкий, что трудно было сказать, влиял ли на него родной язык или все остальные, на которых он говорил. Я обвел рукой неф:

— Почему эта встреча? Почему здесь?

Прелат улыбнулся. Теперь я рассмотрел его в подробностях. Энергичные черты, заостренные серебристыми прядями на висках. Радужки ледяного голубого цвета. Нос, тонкий, прямой, почти женский, смотрелся странно на его лице инструктора спецназа.

— На самом деле мы никогда не расставались.

— Вы за мной следовали?

— Зачем? Мы идем одной дорогой.

— У меня уже не хватает терпения для разгадывания загадок.

Мужчина повернулся, потом быстро преклонил колени. Он указал на боковую дверь, из-под которой выбивался свет.

— Идемте со мной.

82

Облицованная светлым деревом исповедальня напоминала шведскую сауну. Здесь пахло сосной и ладаном. Но аналогия на этом заканчивалась, так как холод здесь стоял собачий.

— Дайте мне ваш плащ. Мы его высушим.

Я послушно передал ему плащ.

— Чай, кофе?

Замошский положил мой плащ на небольшой электрический радиатор, затем взял термос и быстро свинтил с него крышку.

— Пожалуйста, кофе.

— У меня только «Нескафе».

— Неважно.

Он положил чайную ложку порошка в пластиковую кружку и залил кипятком.

— Сахар?

Я покачал головой и осторожно взял кружку, которую он мне протягивал.

— Здесь можно курить?

— Разумеется.

Поляк подвинул ко мне пепельницу. Эти церемонии, эта вежливость между незнакомыми людьми на фоне убийств и фанатизма казались фантастикой.

Я закурил и устроился на стуле. Мне еще не удалось преодолеть разочарование — Манон нет, никакой таинственной дамы под сенью храма. Но я чувствовал, что эта новая встреча даст свои плоды.

Мужчина повернул другой стул и уселся на него верхом, скрестив руки на спинке, — его черные манжеты искрились. Поза была, по-видимому, срежиссирована так же, как и непринужденность.

— Вы знаете, что меня интересует, не правда ли?

— Нет.

— Тогда вы менее продвинулись, чем я предполагал.

— Вам бы надо мне помочь. Кто вы? Что вы ищете?

— Аббревиатура КИК вам что-нибудь говорит?

— Нет.

— Клуб интеллектуалов-католиков, созданный в Кракове после Второй мировой войны, когда Иоанна Павла II звали Каролем Войтылой. Он принадлежал к этому клубу. В эпоху «Солидарности» его члены потрудились на славу, чтобы изменить расклад. По меньшей мере так же, как Валенса и его команда.

— Вы принадлежите к этой группе?

— Я возглавляю особую группу, которая возникла в шестидесятые годы. Оперативную группу.

— Вы мне сказали, что вы папский нунций.

— Я езжу с дипломатическими поручениями, что позволяет мне расширять, скажем так, мою сеть.

Продолжение я угадал. Новый религиозный фронт, который занимался «лишенными света» и их преступлениями, но, без сомнения, более энергично, чем теоретик ван Дитерлинг. Духовная полиция.

— Вас интересует мое досье?

— Да, мы следим за вашим расследованием с интересом. Для рядового полицейского вы проявили необычайную широту взглядов.

— Я католик.

— Вот именно. Вы могли бы иметь предрассудки, присущие вашему поколению. Сводить все случаи одержимости к душевным болезням. Эта так называемая современная позиция не учитывает глубины проблемы. А враг не дремлет. Жестокий, вездесущий, нематериальный. Когда речь идет о дьяволе, нет ни современности, ни эволюции. У истоков стоит Зверь, и он будет здесь в конце концов, поверьте мне. Мы просто стараемся заставить его отступить.

У меня в голове пронеслись образы: пророчества святого Иоанна и его Апокалипсис; Ад, разверзшийся в час Страшного суда; экзорцисты у изголовья одержимых детей, борющиеся с демонами врукопашную, в Бразилии, в Африке. Я постарался ответить как можно более непринужденно:

— Нельзя сказать, что вы мне сильно помогли.

— Есть дороги, которые нужно пройти в одиночку. Каждый шаг приближает к цели.

— Это могло бы спасти жизни.

— Не думайте так. Мы вас опередили, это правда. Но не его. Невозможно предсказать, где и как он ударит.

Мне начали надоедать эти рассуждения о дьяволе как о реальной и всемогущей силе. Я снова перешел в атаку:

— Если вам известно все, что знаю я, то что же вас еще интересует?

— Прежде всего, мы не знаем точно, на чем вы остановились. Далее, вы нас опередили на участках, которые нам недоступны.

Ван Дитерлинг и его архивы. Эти две группы, должно быть, соперничают. Замошский ничего, или почти ничего, не знает об Агостине Джедде. Может быть, я сумею два раза «продать» свое досье и работать сразу на двух «хозяев», как слуга двух господ у Гольдони. Поляк подтвердил мои подозрения, прикинувшись огорченным:

— В наших рядах еще нет необходимого единства. Особенно в вопросе демонологии. Итальянцы из Ватикана думают, что в этой области у них абсолютное превосходство, и отказываются сотрудничать.

Мне было совсем нетрудно представить себе, как соперничают эти две группы. Ван Дитерлинг держал свой козырь — Агостину, а у Замошского должны быть собственные досье.

— Если вы хотите, чтобы я познакомил вас с добытыми мною фактами, — сказал я, — предложите мне что-нибудь взамен.

Священник поднялся. Его стальной взгляд предупреждал: «Осторожнее, следите за тем, что говорите». Но он произнес спокойным тоном:

— Вам уже невероятно повезло, Матье, раз вы все еще живы и в здравом уме. Сами того не зная, вы ввязались в настоящую войну.

— Вы имеете в виду внутреннюю войну между различными религиозными группами?

— Нет. Наше соперничество лишь вторичное явление. Я говорю о настоящем конфликте, о борьбе Церкви с могущественной сатанинской сектой. Я говорю о реальной угрозе для нас всех. Для нас, солдат Господа, и всех христиан планеты.

Уже не так уверенно я продолжал:

— Эта угроза — «лишенные света»?

Замошский сделал несколько шагов, заложив руки за спину.

— Нет. «Лишенные света» скорее являются ставкой в этой битве.

— Я не понимаю.

Нунций подошел к старому колченогому письменному столу, стоявшему за пюпитрами для нот, и достал фломастер:

— Знаете ли вы этот знак?

Он начертил окружность, перечеркнул ее горизонтальной линией, потом пририсовал несколько звеньев цепи. Татуировка Казвьеля и печатка на перстне Мораза. Значит, это был символ сатанинской секты.

— Я видел его уже два раза.

— Где?

— В татуировке на груди одного мужчины и в гравировке на перстне другого.

— У меня есть сведения, что оба мертвы.

— Если у вас есть ответы, зачем задавать вопросы?

Замошский улыбнулся, затем надел колпачок на фломастер.

— Патрик Казвьель. Ришар Мораз. Первый умер тридцать первого октября на ватиканской лестнице. Другой недалеко от дома доктора Бухольца, в окрестностях Лурда, на следующий день. Вы убили их обоих. Если вы хотите, чтобы мы заключили соглашение, вам следует вести со мной честную игру.

— Кто говорил о соглашении?

Он постучал по рисунку:

— Вы не хотите узнать, что этот рисунок означает?

— Покопавшись, я и сам все узнаю.

— Разумеется. Но мы можем сэкономить вам время.

Нунций терпеливо мерил комнату уверенным шагом. Мне уже порядком надоело это кружение.

— Как называется эта секта?

— «Невольники». Они считают себя рабами дьявола. Отсюда и их символ: железный ошейник. Их еще называют Писцами. Сатанинские секты — моя специальность. Моя настоящая работа — выявлять эти группы по всему миру. Однако из всех, которые я встречал или изучал, «Невольники» — самые жестокие, самые опасные. В высшей степени.

— Какой у них культ?

Замошский широко развел руками:

— В большинстве сатанинских сект дьявол является лишь прикрытием извращений, наркомании, различных видов беззаконной деятельности. Порой они доходят до уголовщины. Убивают, кончают с собой, доводят других до самоубийства… Но я бы сказал, что эти банды не опасны и чаще всего ограничиваются осквернением кладбищ. Короче говоря, хулиганством. Во всем этом нет никакой идеи. И их общение с «хозяином» просто смехотворно.

— Полагаю, «Невольники» не принадлежат к этой категории.

— Ни в коем случае. «Невольники» — настоящие сатанисты, они живут ради зла и благодаря злу. Они ведут аскетическую жизнь, требовательны к себе, безжалостны. Убийцы, палачи, воры, они совершают зло бесстрастно, соблюдая порядок и пунктуальность. Это эквивалент наших монахов. Могущественные, многочисленные — и невидимые. Они не развратничают перед алтарем в церкви и не целуют козла в задницу. Это настоящие преступники, их злодеяния призваны умножать Зло. Убийство, истязание, разрушение — вот их причастие. Кроме того, они очень сплоченны. Их объединяет тайная цель.

Я закурил еще одну сигарету, просто чтобы подбавить дымку в наш маленький ад.

— Которая состоит…

— В сборе заповедей дьявола. Когда они не убивают, они гоняются за словом Сатаны.

Замошский перевел дыхание. Он продолжал вышагивать передо мной. Своим воинственным видом он напоминал генерала во время военного похода. Он продолжал:

— Видите ли, у сатанинской догмы есть один основной недостаток — отсутствие священной книги. Текста, который можно было бы счесть каноническим. В истории сатанизма вы найдете кучу черных библий, демонологических фолиантов, колдовских книг, различного рода свидетельств. Но нет труда, воспроизводящего слово дьявола. Вопреки тому что о нем рассказывают, Сатана не писака.

Мне вдруг представился священник из Лурда в его потрепанной сутане. «У них нет книги. Понимаете?» Он говорил о «Невольниках».

Я спросил:

— Где находится это слово? Где оно зафиксировано?

Его глаза на мгновение затуманились:

— Вы меня спрашиваете? — Он развел руками. — В этом же и состоит суть вашего расследования.

Я должен был бы об этом подумать. «Лишенные света». Единственные существа в мире, имевшие контакт с демоном.

— «Невольники» разыскивают «лишенных света»?

— Именно. Для них эти чудесно исцеленные являются хранителями уникального слова. Слова, которое они должны вписать в свою книгу. Именно за это их иногда называют Писцами. Они пишут под диктовку дьявола.

— Я думаю, они прежде всего пытаются расшифровать слова клятвы, которую «лишенные света» дают дьяволу?

Замошский кивнул:

— Их цель именно такова: узнать слова клятвы, которые позволяют вступить в контакт со Злом и заключить с ним договор.

— Казвьель и Мораз принадлежали к этой секте?

— С давних пор.

— Вы хотите сказать: они вступили в нее до того, как утонула Манон?

— Разумеется. Это они развратили девочку. Они на нее воздействовали, внушали ей всякие мерзости. Мы лишь приблизительно знаем, чего они хотели достичь. Наверное, воспитать безнравственное существо, которое привлечет к себе внимание самого Сатаны.

— Когда они узнали, что Манон жива?

— Когда умерла Сильви Симонис.

— Вам известно, от кого они это узнали?

— От Стефана Сарразена.

Имя жандарма заставило меня вздрогнуть:

— Почему он? Зачем он их оповестил?

Нунций постарался сдержать улыбку:

— Потому что он был их сообщником. Когда его еще звали Тома Лонгини, Стефан Сарразен тоже состоял в секте «Невольников». Вместе с теми двумя он участвовал в растлении девочки.

Еще одна ускользнувшая от меня правда. Я всегда чувствовал, что между этими тремя есть какая-то связь, но не мог этого доказать. Пресловутое правило одной трети… Мораз, Казвьель и Лонгини спровоцировали смерть Манон. Но у меня все еще осталось некоторое недоумение:

— В восемьдесят восьмом году, — произнес я, — Тома Лонгини было всего тринадцать лет. Он был школьником. Мораз был часовщиком. Казвьель — взломщиком. Как могли они познакомиться?

— Вы недостаточно копались в их прошлом. Ришар Мораз был не только часовщиком. Он был коллекционером и даже скупщиком краденого. Так он познакомился с Казвьелем, который приносил ему ворованное.

— А Тома?

— Тома был извращенцем. Ему доставляло удовольствие проникать ночью к чужим людям. Наблюдать за ними. Или таскать у них безделушки. Именно на этом пути он встретил Мораза. Он продавал ему украденные вещицы.

Мораз, Казвьель, Лонгини — три ночные птицы, сведенные вместе воровством. Затем они нашли Другой общий интерес: культ Сатаны.

Я вообразил, что было дальше: Тома Лонгини со временем, должно быть, привязался к Манон и захотел помешать ее окончательному растлению. Он испугался. Он разговаривал со своими родителями, затем с психиатром, Али Азуном, но не мог открыть им всю истину. Он делал намеки, но главное было в том, что он хотел прекратить то, что делали с Манон. То, что началось как порочная игра, становилось опасным. Манон вела себя как одержимая. Ее мать теряла всякое самообладание и была готова ее уничтожить.

— Если я правильно понимаю, — продолжил я, — трое сообщников только этим летом обнаружили, что Манон жива. Тогда они подумали, что она может быть «лишенной света».

— Совершенно верно. Но в это время Манон внезапно исчезла. Либо она почувствовала угрозу со стороны этих фанатиков, либо боялась убийц своей матери.

Я отметил про себя, что Замошский не допускал мысли о виновности Манон. Это необъяснимым и загадочным образом принесло мне облегчение. Я не желал, чтобы Манон оказалась виновной…

А в остальном мои собственные данные согласовывались с только что сообщенными мне подробностями. Так же как и я, эти трое искали Манон. Мораз и Казвьель решили меня устранить, чтобы я не нашел Манон раньше них. Лонгини, он же Сарразен, напротив, решил объединиться со мной. Почему? Думал ли он потом убить меня? Или рассчитывал с моей помощью находить других «лишенных света»?

Я снова вернулся к самому главному. Знал ли Замошский, где прячется Манон? Вопрос крутился у меня на языке, но вначале я хотел испытать этого возможного партнера.

— Почему вы мне все это рассказываете?

— Я вам уже ответил: меня интересует информация, которую вы собрали.

— Мне кажется, что вы знаете больше меня.

— О деле Симонис — да. Но есть и другие аспекты.

— Агостина Джедда?

— Например. Мы знаем, что вы ее допрашивали в «Маласпине». Мы хотели бы иметь запись этого разговора.

— Значит, ван Дитерлинг не сотрудничает с вами?

— Повторяю, у нас разные взгляды на эту проблему. Он принимал вас в Римской курии. Он хранит в библиотеке Ватикана чрезвычайно важные архивы. Документы, которые вы просматривали.

Кардинал не позволил мне ничего скопировать, но я решил блефовать:

— У меня действительно есть тексты, которые могли бы пополнить ваши досье. Но вы? Что можете предложить мне вы? «Невольников» недостаточно. Рано или поздно я бы на них вышел.

— Это был аванс. Я хотел вас убедить, что не толку воду в ступе.

— Вы можете предложить еще что-то?

— Да, и весьма ценное.

— Что?

— Манон Симонис.

— Вы знаете, где она находится?

— По правде говоря, она у нас, под нашей защитой.

У меня перехватило дыхание, но мне удалось произнести:

— Где?

Замошский подхватил мой плащ и кинул его мне:

— Вы не боитесь летать на самолете?

83

В разгар ночи аэропорт Бурже напоминал то, чем он был прежде: музей под открытым небом. Лувр аэронавтики, где место скульптур занимали «миражи», «боинги», ракеты «Ариана». В дождливой тьме угадывались очертания самолетов под брезентом, ангаров, блестящие фюзеляжи и крылья с узорами опознавательных знаков…

Черный «мерседес» Анджея Замошского скользил по размытой аллее. Я восхищался роскошью салона: дымчатые стекла, кожаные сиденья, обитый тканью потолок, двери, украшенные панелями из розового дерева.

— Моя маленькая страна не без средств, — прокомментировал эмиссар Ватикана. — Когда меня посылают в недружественные земли, то снабжают всем необходимым.

— Франция — недружественная земля?

— Я тут только проездом. Выходите, мы приехали.

Автомобиль остановился перед зданием с освещенным первым этажом. Я достал свой рюкзак из багажника — Замошский согласился заехать ко мне домой, чтобы я захватил необходимые вещи, и особенно мое знаменитое досье.

В зале два пилота просматривали план полета, стюарды, похожие на телохранителей, предложили нам шампанское, кофе и легкую закуску. В час ночи они умудрялись выглядеть как огурчики.

На пустынной бетонной площадке, прорезая ночь огнями, маневрировал «фалькон 50ЕХ». Я размышлял, стоя у окна. Прелат, способный зафрахтовать частный реактивный самолет посреди ночи, — решительно Замошский не был обычным священнослужителем. Но я больше ничему не удивлялся. Я покорился ходу событий, позволил себя вести и даже дал чувству нереальности убаюкивать себя, глядя на огни, отражавшиеся на мокрой взлетной полосе.

— Пошли, пилот ждет.

— Без таможенного контроля?

— Дипломатический паспорт, мой дорогой.

— Куда мы летим?

— Я объясню вам во время полета.

Я взбунтовался:

— Нога моя не ступит на борт, пока не узнаю, куда мы летим.

Поляк схватил мой рюкзак:

— Мы летим в Краков. Там мы спрятали Манон в монастыре. Очень надежное место.

Я вышел вслед за прелатом на бетонированную площадку. Его черный костюм блестел, как мокрый асфальт. Разглядывая его кулак, сжимавший ремень моего рюкзака, я сказал себе, что автоматическое оружие в этой руке не выглядело бы неуместным. По ассоциации я подумал о «глоке», который носил на поясе. Этот тайный вылет имел преимущество: никто меня не обыскивал.

В салоне «фалькона» было шесть кожаных кресел с подлокотниками и столиками из лакированного красного дерева. Малюсенькие потолочные светильники блестели, как золотые самородки. Нас ждали корзины с фруктами, а рядом с ними — дорогое шампанское в ведерках со льдом. Шесть мест, шестеро привилегированных над облаками.

— Устраивайтесь где хотите.

Я выбрал первое место слева от себя. Оба священника, которые сопровождали нас от самой польской церкви, уселись позади меня. Два молчаливых гиганта, у которых от церковников были разве что белые воротнички. Замошский сел напротив меня, потом пристегнулся ремнем. Щелчок прозвучал как сигнал: тотчас же взревели моторы.

Взлет только усилил ощущение нереальности происходящего. Я разглядывал в иллюминатор первые охапки облаков. Небо между этими серебристыми громадами поблескивало темно-синим. С невероятной легкостью мы пронзали зеркало без границ и контуров. Это была не ночь, а изнанка мира.

— Выпьете чего-нибудь?

Замошский уже погрузил руку в колотый лед. Я жестом отказался. Больше всего мне хотелось курить, и мой хозяин угадал мое желание:

— Вы можете курить. Это одно из преимуществ частных рейсов — мы у себя дома.

Я закурил. Его чрезмерная обходительность вызывала у меня недоверие. Кто на самом деле этот прелат с прекрасными манерами? Каковы его цели? Куда он меня везет? Наверно, я попался в ловушку, приманку, которую зовут Манон? Глубоко затянувшись, я попросил:

— Расскажите мне о Манон.

— Что вас интересует?

— Как вы узнали о ней?

— Простейшим в мире образом. От кюре ее прихода, отца Мариотта, после попытки ее убийства в восемьдесят восьмом году. Он доверился священнику в Безансоне. Информация эта дошла до меня. У наших сетей очень разветвленная структура.

— В то время вам было известно, что Манон жива?

— Да, мы узнали об этом после короткого расследования. С этого момента мы не спускали с нее глаз.

— Вы подумали тогда, что она одержимая?

— Скажем, было сильное подозрение.

— Почему?

— Мы собрали информацию о том, что предшествовало покушению матери на ее жизнь. К тому же были подозреваемые: Казвьель, Мораз, Лонгини. Они уже числились в нашем списке. От этого дела за версту несло сатанизмом.

— А дальше?

Замошский пожал плечами:

— Девочка выросла совершенно нормальной. Никаких следов одержимости.

— Ее наблюдали психологи.

— Речь шла не об изгнании дьявола. Она просто была травмирована всей этой историей. Что вполне понятно.

У меня не оставалось времени для того, чтобы говорить обиняками:

— Вы не думаете, что это она убила свою мать?

— Нет.

— Откуда такая уверенность?

— Она живет в нашем монастыре уже три месяца. Она невиновна. Ни одна женщина не могла бы так притворяться. Это настоящий… луч света.

Агостина Джедда тоже была лучом света. А потом стала чудовищем. Но мне хотелось верить Замошскому.

— Значит, по-вашему, она не пережила во время комы так называемого Обручения с Тьмой?

— У Манон не сохранилось об этом никаких воспоминаний. Безусловно, что бы она ни пережила в колодце, это никак не повлияло на ее теперешнюю личность.

Я одобрительно кивнул, но подумал о предупреждениях, которые получил в Катании относительно Агостины. О предостережениях ван Дитерлинга. Кому нужно верить?

Я продолжил разговор:

— Верите ли вы, что «лишенные света» существуют? Я имею в виду убийц, действующих под влиянием дьявола.

— Негативный предсмертный опыт существует. И он может оказаться травмирующим.

— До такой степени, чтобы превратить человека в агрессивное существо, убийцу?

— В некоторых случаях да.

— Но верите ли вы в то, что за всем этим стоит дьявол? Я хочу сказать: реальная сила Зла? Разлагающий фактор?

Замошский улыбнулся. Освещение в салоне стало слабее. Кресла из черной кожи слегка блестели в свете верхних светильников. Время от времени огни на концах крыльев разрывали облака и сквозь иллюминатор бросали отблески на наши лица.

— Мы изучаем эти феномены многие годы. Вот подождите, приедем в Краков, и вы лучше поймете нашу позицию.

— Тогда вернемся к конкретным делам. Агостина Джедда действительно одержимая?

— По мнению ван Дитерлинга, несомненно. И по моим сведениям, все совпадает.

— Раймо Рихиимяки — это имя вам что-нибудь говорит?

— Разумеется.

— «Лишенный света»?

— Он пережил погружение во Тьму, это точно. Раймо доверился психиатру. Он рассказал о своем видении. Это испытание превратило его в робота-убийцу.

— Следовательно, Агостина и Раймо совершили убийства, в которых их обвиняют?

— Матье, вы слишком торопитесь. Опять же, подождите до Кракова. Мы…

— Эти воскрешенные бесом, они-то убийцы или нет? Способны ли они лить кислоту, пытать укусами насекомых, совать лишайник в грудную клетку своих жертв, действовать совершенно одинаковым образом за тысячи километров друг от друга?

Замошский держал в руке запотевший бокал шампанского. Он сделал глоток, затем сообщил:

— За многие годы наша группа составила определенное мнение.

— Какое?

— Наряду с погружением в Тьму может существовать и другой фактор. Особое обстоятельство.

— Я вас слушаю.

— Некто посторонний, кто входит в контакт и действует вместе с этими… «очевидными» убийцами.

Замошский высказал предположение, которое появилось у меня с самого начала. Сообщник «лишенных света». Земной подстрекатель. Тот, кто вырезал на коре дерева: «Я ЗАЩИЩАЮ ЛИШЕННЫХ СВЕТА».

— Значит, убивать им помогал какой-то преступник?

— Во всяком случае, руководил ими.

— Человек, вообразивший себя дьяволом?

— Да, представителем дьявола.

— У вас есть доказательства, которые подкрепляют это предположение?

— Только совпадения. Прежде всего способ убийства. Никогда раньше «лишенные света» не делали ничего подобного. Можно догадываться, что некая теневая фигура теперь водит их рукой.

Ван Дитерлинг говорил о переменах, о пророчестве, которое надо распознать в повторении этих ритуальных убийств. Мой инстинкт полицейского заставлял меня склоняться в пользу более осязаемой версии Замошского.

Он продолжал:

— Далее, множественность случаев. В прошлом «лишенные света» были редкостью. И вдруг — три примера за четыре года: девяносто девятый, двухтысячный, две тысячи второй год… Несомненно, найдутся и другие. Откуда такой конвейер? Возможно, за этим стоит злодей, который, строго говоря, не совершал убийства, но вдохновлял психически неуравновешенных. Что-то вроде эмиссара демона, который подстрекал их к убийству.

Мои предположения, до сих пор беспочвенные, нашли у нунция конкретный отклик. Этот ночной полет согрел мне сердце, как иллюминация. Настало время пролить свет на загадки, которые касались непосредственно его:

— Две недели назад я видел вас в часовне Святой Бернадетты. Месса была посвящена полицейскому, который находится в коме.

— Люку Субейра. Я его хорошо знаю. Он вел то же расследование, что и вы. Или, лучше сказать, вы ведете то же расследование, что и он.

— Он пытался покончить с собой. Знаете почему?

— Люк был слишком экзальтированным. Нервная система у него была расшатана. Это расследование его окончательно доконало.

— И это все?

— Тут надо быть готовым перейти некоторые границы и дойти до определенных пределов. Но главное, быть способным вернуться! Несмотря на свою страстность, Люк оказался не очень сильным.

Я не ответил. Я думал о сатанинских предметах, обнаруженных Лорой. Перешел ли Люк красную черту? Я возвратился к разговору с Дуду в церкви. Упомянул о коробочке, которая была передана Замошскому. О пенале из темного дерева.

— В нем лежало досье расследования Люка, — ответил поляк. — Цифровая запись. Люк меня предупредил: в экстренном случае его помощник передаст мне документы. В некотором смысле мы были партнерами.

— По словам Дуду, ваш пароль был: «Я нашел жерло». Что за смысл в этой фразе?

— Люк был помешан на видениях людей, побывавших в небытии. Пропасть, колодец, жерло…

— Именно про жерло он сказал своей жене перед самоубийством. Почему, по вашему мнению?

— Все по той же причине. Люк только и думал что о туннеле. Это была его навязчивая идея. Однако он никак не мог приблизиться к этой двери, к этому жерлу. Я подозреваю, что его самоубийство — это признание поражения.

Замошский ошибался. Люк покончил с собой не от отчаяния. Впрочем, он и не потерпел неудачи, а напротив, продвинулся дальше меня — в этом я был уверен. Не слишком ли далеко?

— На мессе в часовне Святой Бернадетты я видел, как вы осеняли себя крестом снизу вверх.

— Простая предосторожность, — улыбнулся он. — Этот знак должен был защитить меня от сатанинских сил этой коробочки. Клин клином, понимаете?

— Нет.

— Не важно, это мелочь.

Он придвинулся к иллюминатору, чтобы посмотреть на часы:

— Мы уже подлетаем.

Я почувствовал давление на барабанные перепонки. Самолет начал снижаться. Я не оставлял в покое нунция:

— В польской церкви вы мне сказали, что специализируетесь на «Невольниках». Как они связаны с «лишенными света»?

— Я вам уже сказал: они их ищут, они следуют за ними по пятам.

— И вы пытаетесь вклиниться между этими двумя фронтами?

— Да, следуя за «лишенными света», мы встретились с «Невольниками».

— Как они относятся к «лишенным света»? Они их почитают?

— В некотором смысле. Они считают их избранными. Но их главная цель — вырвать у них признание. Для этого они без колебания их похищают, накачивают наркотиками, пытают. У них навязчивая идея: слово дьявола. Все средства хороши, чтобы расшифровать сказанное им.

— Что вы конкретно имеете в виду, говоря, что «Невольники» представляют собой одну из самых опасных сект?

Замошский поднял брови, показывая, что это очевидно:

— Вам же это продемонстрировали Мораз и Казвьель. «Невольники» вооружены, натренированы. Они убивают, насилуют, разрушают. Они дышат злом, как мы — воздухом. Порок — это их естественная биосистема. Они и сами себя мучают и уродуют. Садизм и мазохизм — это две стороны их формы существования.

— Откуда у вас такие точные сведения об этой секте?

— У нас есть свидетельства.

— Раскаявшихся?

— Среди них не бывает раскаявшихся. Только выжившие.

Я посмотрел на черные облака за иллюминатором. Барабанные перепонки просто лопались.

— Там, куда мы летим, есть «Невольники»? Я имею в виду: в Кракове?

— Да, к несчастью. Они появились совсем недавно, но в городе множатся различные факты, свидетельствующие об их присутствии. Нищие, подвергавшиеся пыткам, расчлененные, сожженные живыми. Животные, которых мучили, принося в жертву. Эти кровавые следы — их подпись.

— Знают ли они, что Манон в Кракове?

— Они здесь из-за нее, Матье. Несмотря на наши предосторожности, они ее нашли.

— Значит, они убеждены, что она «лишенная света»?

Замошский смотрел на огни, вспыхивающие под крылом самолета:

— Мы подлетаем.

— Ответьте мне: для «Невольников» Манон — «лишенная света»?

Его взгляд буравил меня, как зонд вечную мерзлоту:

— Они думают, что она — Антихрист собственной персоной. Что она вернулась из Тьмы, чтобы провозгласить пророчества дьявола.

84

В темноте вырисовывался Краков. Стены его домов были покрыты трещинами, дороги разбиты, полосы тумана окутывали башни и колокольни. Все, казалось, было готово к Вальпургиевой ночи. Не хватало только волков и ведьм. Я плыл в новом лимузине, как в призрачном корабле. Меня не покидало странное ощущение комфортабельного безразличия.

Автомобиль остановился у большого мрачного строения, граничащего с городским парком, поблизости от пешеходной зоны с узкими улочками. Нас ждали священники. Они взяли наш багаж, открыли ворота. Их белые воротнички перемещались в темноте, как блуждающие огоньки. Я последовал за ними.

Войдя в ворота, я различил внутренний двор с подстриженными деревьями, галереи с колоннами, черные своды. Начался подъем по наружным лестницам. Башмаки священников ужасно гремели. Было трудно отделаться от мысли о цитадели, принимающей подкрепление под покровом ночи.

Меня проводили в отведенную мне келью. Гранитные стены, единственное украшение — распятие. Кровать, письменный стол и прикроватная тумбочка, все такое же черное, как стены. В углу, за ширмой из джутовой ткани, крошечная душевая: от одного ее вида у меня заломило спину.

Гиды оставили меня одного. Я почистил зубы, стараясь не глядеть на отражение в зеркале, потом влез под влажные простыни. Я заснул тяжелым сном без сновидений, даже не успев согреться.

Когда я проснулся, комната была прорезана лучом света, в котором парили пылинки. Я обратил взгляд к его источнику — окошку с вертикальным средником, залитому светом. Обе створки окна, покрытые прозрачными каплями, подчеркивали эту ясность, пропуская ее через себя как через лупу.

Я посмотрел на часы: 11 утра. Я вскочил с кровати, и меня тут же сковал холод, царивший в комнате. Я все вспомнил. Встреча с Замошским. Путешествие на частном реактивном самолете. Приезд в эту черную крепость, расположенную где-то в незнакомом городе.

Я сунул голову под ледяную струю, надел свежее белье и вышел из кельи. Коридор с широкими планками пола. Темные картины с коричневато-золотистыми отблесками, деревянные фигуры святых, вдохновенные девственницы из полированного мрамора. Я дошел до высокой двери с резной рамой. Ее украшали ангелы с распростертыми крыльями, мученики, пронзенные стрелами или держащие в руках свои головы. Мне вспомнились «Врата ада» Родена.

Повернув ручку двери, я оказался снаружи.

Замкнутое с четырех сторон пространство внутреннего двора было разделено на правильные газоны с подстриженными кустами. Настоящая твердыня. Бастион веры, который, по-видимому, выдержал фашистские бомбардировки и натиск социалистов. По всему периметру двухэтажного строения шли галереи с балюстрадами. Каждую арку подпирал металлический столб с фонариком.

Я находился в глубине галереи на первом этаже. Я пошел по ней к лестнице.

Кругом — ни души, ни одной сутаны. Как только я ступил на гравий двора, раздался звон колоколов. Я улыбнулся и вдохнул белый и холодный свет. Мне хотелось наполнить себя этим веществом, таким чистым, что это было похоже на чудо.

Эти сады навевали мысли о Ренессансе: подрезанные кусты образовывали квадраты и прямоугольники, в центре, вокруг круглой площадки, высились кипарисы. Вдоль балюстрад тянулись скамейки, а под аркадами мерцали витражные окна. Я пересек двор и уловил приглушенный шум голосов. Ориентируясь на него, толкнул дверь.

Трапезная была залита светом и уставлена длинными столами. Блестели графины с водой, тарелки из нержавеющей стали дымились как паровозы. Сидя по восемь человек за столом, священники ели и пили. Черно-белая строгость их одеяний контрастировала со взрывами смеха и гулом веселого застолья. Здесь царила непринужденная атмосфера молодости и здоровья. Говорят, что во времена «холодной войны» только польские священники ели досыта — благодаря своим садам и огородам.

Кто-то из присутствующих поднял руку. Замошский сидел за отдельным столиком. Я прошел между столами и присоединился к нему. Остальные не обратили на меня никакого внимания.

— Хорошо выспались?

Поляк указал мне на стул напротив. Я сел, сожалея, что не выкурил сигарету, когда был на улице. Теперь уже поздно. Я опустил глаза на сервированный завтрак. Стол был накрыт на двоих — на белой камчатной скатерти блестели хрустальные бокалы и серебряные приборы. Я прикрыл лицо рукой:

— Мне очень жаль. Я не знал, которой час…

— Да я сам только что встал. Мы пропустили мессу. Ешь.

Этим утром переход на «ты» казался вполне естественным. Я не знал, что выбрать. Меню было славянское. Соленая рыба, разложенная тонкими ломтиками, черная икра горкой, черный и белый хлеб, соленые огурчики и множество красных ягод: морошка, брусника, малина. Я удивился, где священники могли раздобыть такие ягоды в это время года.

— Водки? Или слишком рано?

— Скорее кофе.

Нунций взмахнул рукой. Из тени появился священник, бесшумный как призрак, и принес мне кофе.

— Где мы находимся?

— В монастыре бенедиктинок, в Старом городе.

— Бенедиктинок?

Замошский наклонил голову. Его острый нос блестел на солнце.

— Время «шестого часа», — сказал он доверительным тоном. — Пока сестры молятся в часовне, мы пользуемся этим, чтобы позавтракать.

— Вы живете в одном монастыре с женщинами?

Движением ложки Замошский снял верхушку яйца, сваренного всмятку.

— Четкое разграничение. Мы не можем заниматься никакой совместной деятельностью.

— Это весьма… неординарно.

Он вынимал яйцо из скорлупы, которую придерживал двумя пальцами.

— Совершенно верно. Кто станет искать священников, особенно нашего профиля, в монастыре бенедиктинок?

— А каков ваш профиль?

— Ешь. Что не во вред, то на пользу, как говорят у нас.

— Какой у вас профиль?

Нунций вздохнул:

— Ты решительно янсенист. Ты не умеешь пользоваться жизнью. — Он доел яйцо и отодвинул стул. — Возьми с собой чашку, поешь позже.

Я предпочел выпить кофе одним глотком и обжег горло. Пока я приходил в себя, Замошский уже стоял в дверях.

В галерее полосы света и тени от колонн образовали черно-белый рисунок. Как ни странно, холод добавлял контрастности этой картине. Прелат перешагнул порог и стал спускаться по лестнице, которая странным образом вела прямо в Средневековье.

— Мы устроили офис в подвале.

Перед нами открылся равномерно освещенный туннель без видимых источников света. Каменные стены были покрыты многовековой патиной, но всюду господствовал дух современности. Когда Замошский приложил указательный палец к биометрическому аппарату, у меня больше не оставалось в этом сомнений. Внешняя картина жизни крепости была мне уже знакома, теперь мне открывалась ее сердцевина.

Стальная перегородка отъехала в сторону, и обнаружилась большая комната со сводчатым потолком, напоминавшая редакционный зал газеты. Светились экраны компьютеров, у колонн жужжали принтеры, всюду звякали и вибрировали телефоны, факсы и телетайпы. Священники с закатанными до локтей рукавами сновали взад-вперед и суетились. Мне вспомнился филиал «Оссерваторе романо», официального органа Ватикана, но здесь царила совсем иная атмосфера — все было пронизано конспирацией.

— Зал наблюдений! — подтвердил Замошский.

— Наблюдений за чем?

— За нашим миром. Католический мир находится под постоянной угрозой нападения. Мы не дремлем. Мы следим, мы реагируем.

Священник двинулся по центральному проходу. Ощущалось тепло, идущее от компьютеров, и свежий ветерок от кондиционеров. Люди в белых воротничках говорили по телефону по-арабски. Замошский пояснил:

— Нашей вере грозят отовсюду. Молитва и дипломатия не вездесущи.

— Пожалуйста, говорите яснее.

— Например, эти священники постоянно держат связь с войсками повстанцев в Судане. Они, как я надеюсь, хоть немножко, да христиане. Мы им помогаем. И не только мешками с рисом, — он поднял вверх указательный палец. — Главное — заставить ислам отступить!

— Мне кажется, это несколько упрощенный подход.

— Мы ведем войну. А война — это упрощенный взгляд на мир.

Нунций говорил без всякой язвительности, добродушно.

Справа от нас священники говорили по-испански.

— Эти работают на территории Южной Америки, где положение очень сложное. Там мы не можем вступать в конфликт с власть имущими, главарями наркомафии, торговцами оружием и взяточниками. Нам приходится вести переговоры, выжидать, а порой даже объединяться с отъявленными подонками. Ради вящей славы Божьей!

Он подошел к другой группе, читавшей газеты на каком-то славянском языке.

— Еще хуже дела обстоят в Хорватии. Защищать мучителей, палачей, убийц. Они христиане, и они к нам обратились. Всевышний никогда не отказывал в помощи, не так ли?

Я вспомнил газетные вырезки. Судьи международного трибунала заподозрили Ватикан и хорватскую Церковь в укрывательстве в францисканских монастырях генералов, обвиненных в преступлениях против человечности. Значит, все правда. Замошский медлил:

— Не удивляйся. В конечном счете мы оба делаем одно дело, каждый по мере своих возможностей. Ты не один испачкал руки.

— Кто вам сказал, что у меня руки грязные?

— Твой друг Люк поведал мне о ваших взглядах на ремесло полицейского.

— Это всего лишь теория.

— Ну ладно, я разделяю эту точку зрения. Необходимо, чтобы кто-нибудь взял на себя грязные дела, чтобы остальные — все остальные — могли жить с чистой совестью.

— Можно закурить?

— Тогда лучше выйти.

Мы расположились под черными сводами, в нескольких шагах от сада. Запахи смолы, мокрых листьев, разогретой солнцем гальки. Я курил свой «кэмел» и с удовольствием выдыхал дым. Первая сигарета за день… Каждый раз одна и та же новизна ощущений.

— Вчера, — заговорил я, — вы мне рассказывали о АИК. Вы сказали, что входите в специальную группу. Как она называется?

— Никак. Лучший способ сохранить секрет — это не иметь секрета. Мы монахи-рыцари, наследники Христова воинства, которое защищало Святую землю, но у нас нет устава.

В моей памяти вновь всплывали образы. Монастыри в Испании времен Реконкисты, крепости, построенные в пустынях Палестины. Монастырь, в котором я находился, — из того же ряда.

— Ваша группа занимается и сатанизмом?

— Наши враги многочисленны, Матье, но главный, самый опасный, самый… постоянный — это тот, кому удалось убедить нас в том, что его не существует.

Мне сразу же вспомнилась бессмертная фраза Бодлера из «Парижского сплина»: «…самая лучшая из всех выдумок дьявола — убедить нас в том, что его не существует!»[30] Но Замошский процитировал другой текст:

— «Зло не только недостаток чего-то, оно деяние живого существа, хитроумного, развратного и развращающего. Ужасная, таинственная и опасная реальность». Ты знаешь, кто это написал?

— Павел Шестой в энциклике семьдесят второго года. В то время этот отрывок наделал много шума.

— Совершенно верно. Ватикан уже тогда принимал дьявола всерьез, но с приходом Иоанна Павла Второго наша позиция еще более укрепилась. Ты знаешь, что Кароль Войтыла сам занимался экзорцизмом? — На его лице мелькнула улыбка. — Все, что ты видел внизу, профинансировано им. И большая часть наших средств идет на борьбу с Сатаной. Потому что в конечном счете это самое главное.

Я стоял у выхода в сад, спиной к солнцу. Замошский присел на каменный парапет с пятнами лишайника. После посещения бункера меня мучил один вопрос:

— Люк Субейра приезжал сюда?

— Один раз.

— Ему наверняка здесь понравилось.

— Люк был настоящий солдат. Но я тебе повторяю: ему не хватало выдержки. Он слишком верил в дьявола, чтобы эффективно с ним бороться.

Я подумал о сатанинских предметах, обнаруженных Лорой. Прелат продолжал:

— Чтобы сражаться с Сатаной, надо дистанцироваться от него. Никогда ему не верить, никогда его не слушать. Это парадокс, но чтобы одолеть демона как реальность, надо обходиться с ним как с химерой, как с миражом.

Я погасил сигарету о камень, затем спрятал окурок в карман. Замошский держался абсолютно прямо. Его широкие плечи, белый воротничок, седой бобрик волос говорили о мощи воина и излучали тайное обаяние. При общении с ним возникало необъяснимое чувство безопасности. Я спросил:

— А вы-то сами верите в дьявола? Я хочу сказать: в его физическую и духовную реальность?

Он рассмеялся:

— Чтобы тебе ответить, мне понадобится целый день. А может быть, еще и ночь. Ты читал «Плату за страх»?

— Давно.

— Помнишь, с чего она начинается?

— Нет.

— Жорж Арно писал: «Не следует искать в этой книге географической точности, которая всегда обманчива. Гватемалы, например, не существует. Я это знаю, потому что я там жил».[31] То же самое я мог бы я мог бы тебе сказать о дьяволе: «Лукавого не существует. Я это знаю: вот уже сорок лет, как я с ним сражаюсь».

— Все это лишь игра слов.

Замошский встал, вдохнул и грустно заметил:

— Свидетельства существования дьявола встречаются повсюду, Матье. В сатанинских сектах, где мужчины и женщины предаются самому худшему разврату. В сумасшедших домах, где шизофреники убеждены, что в них сидит демон. Но главное, в каждом из нас, в каждом закоулке души, когда желание, воля, подсознание выбирают пропасть. Можно ли из этого вывести, что наш мозг питает реальная магнетическая сила, что-то вроде спрятанной в нас черной дыры?

— Значит, вы верите в нечто зловещее, существовавшее до создания мира? В предвечную силу, которая стала источником зла во вселенной?

Замошский мимолетно улыбнулся каким-то своим мыслям. Он сделал несколько шагов и вернулся ко мне.

— Я верю в то, что у нас еще много работы. Пошли. — Он посмотрел на часы. — Твое свидание приближается.

— Какое свидание?

— В пять часов Манон будет ждать тебя вот здесь, в саду. Вон на той скамье.

85

В Польше смеркалось раньше. Или же собиралась гроза. А может быть, что-то случилось с моим восприятием света. Когда я в назначенный час вышел во внутренний двор, мне показалось, что деревья, кусты, витражи уже тонули во мраке. Только ртутные отблески заходящего солнца еще играли в верхушках кипарисов, ветвях самшита, цветных стеклах окон.

Я шел по двору. Внезапно я различил белое пятно у основания колонны, подпирающей фигуру святого. Я разглядел светлую волну волос на фоне серой спинки скамьи. Мне сразу же вспомнилась опера Массне «Манон», которую я часто слушал в студенческие годы. Там есть реплика, когда героиня впервые встречает кавалера Де Грие: «На каменной скамье я жду! Придите!..»

Еще три шага, и волнение овладело всем моим существом.

Она была здесь, Манон Симонис.

Призрак, который преследовал меня в течение многих дней. Она сидела, откинувшись на спинку и склонив голову над книгой. Мне не удавалось представить ее нынешнюю, и я хранил в памяти образ белобровой девчушки, не имевший ничего общего с силуэтом, который вырисовывался теперь передо мной.

Манон действительно была блондинкой, скорее светлой шатенкой, но из тщедушного ребенка с фотографии она превратилась в статную женщину атлетического сложения с широкими плечами. Под белым джемпером с выпуклым узором угадывались пышные формы, а руки показались мне очень крупными.

Я подошел ближе и различил ее профиль. И только тогда я снова узнал совершенные черты девочки из Сартуи. Один нос мог служить образцом пропорций. Прямой, нежный, плавно переходящий в щеку под миндалевидным опущенным глазом. Манон читала. У нее было слегка обиженное выражение лица, подчеркнутое приподнятой бровью. Волосы, разделенные на прямой пробор, спадали свободно.

Я кашлянул. Она подняла голову и улыбнулась. И тут грянуло нечто подобное землетрясению. Меня словно выбросило из меня самого. Затмение. Но это уже случилось не со мной. Я превратился во внешний разум, определяющий масштаб катастрофы, произошедшей с моим двойником. И в то же время голос мне нашептывал: «Ты был готов к этому. Все твое расследование было затеяно ради этой встречи, ради этого потрясения».

— Вы французский полицейский?

Она улыбнулась, и зубы влажно блеснули у нее за губами. Манон подвинулась, чтобы освободить мне место на скамье. Ее роскошные формы при этом движении обрисовались еще четче. Анемичная девчушка напоминала теперь бело-розовых красоток с календарей «Плейбоя». Она показала мне книгу в желтой обложке:

— У них здесь есть несколько французских книжек. И все на религиозные темы. Я их выучила наизусть.

Она перечисляла названия, но я не слышал. Я чувствовал себя так, будто меня оглушило взрывом или ослепило ярким светом. Чтобы вернуться к действительности, мне пришлось сделать над собой усилие.

— Вы знаете, зачем я здесь? — спросил я.

— Анджей мне объяснил. Вы приехали, чтобы меня допросить.

— По-моему, вы не удивлены моим визитом.

— Я прячусь уже три месяца. Разумеется, я была готова к тому, что меня найдут. Полиция обожает меня допрашивать.

Что ей известно о ходе расследования? Знает ли она о самоубийстве Люка? О смерти Стефана Сарразена? Нет. Кто бы мог информировать ее здесь, за этими стенами? Разумеется, не Замошский.

Я сел и, ощущая привкус бумаги во рту, продолжил:

— Я не следователь. Не в общепринятом понимании. Я здесь неофициально.

— Что же вас сюда привело?

— Я друг Люка. Люка Субейра.

Она слегка встряхнула головой. Ее улыбка спряталась за гладкими прядями волос. В полутьме она напоминала расплывчатые фотографии шестидесятых. Бусы из плодов и цветы в волосах. Я не застал ту эпоху, но всегда представлял ее себе как благословенное время. Эра идеализма, бунта и музыкального взрыва. Передо мной была одна из фей тех лет.

— Как у него дела? — рассеянно спросила она.

— Очень хорошо, — солгал я. — Его повысили, и теперь я веду это расследование.

— Тогда вы зря совершили это путешествие.

— Почему?

— Я вам ничего не смогу рассказать. Я всего лишь мадемуазель Нет-Нет. — Склонив голову набок, она продолжила механическим тоном: — Вы помните, что произошло двенадцатого ноября восемьдесят восьмого года? — Нет. — Знаете ли вы, кто пытался утопить вас в колодце? — Нет. — Сохранились ли у вас воспоминания о коме, которая за этим последовала? — Нет. — Есть ли у вас подозрения по поводу убийства вашей матери? — Нет. — Я так долго могу продолжать… На все вопросы у меня один ответ.

Я закрыл глаза и вдохнул запах зелени, который становился все сильнее. С темнотой приходила сырость. Действительно, приближалась гроза, но в более холодном, более гнетущем варианте, чем в Юра. В польском варианте. Впервые за то время, что я себя помнил, я не хотел курить. Я заметил название ее книги: «Тесные врата» Андре Жида.

— Вам это нравится? — спросил я, не найдя других тем.

На ее лице появилось выражение нерешительности. Ее пухлые губы вызвали у меня мысль об ореолах вокруг ее сосков. Какие они у нее? Такие же нежные и розовые, как и губы? Во мне медленно поднималась какая-то сила. Это не было острое, сумасшедшее, стыдное желание, возникшее у меня при виде директрисы «Маласпины». Но глубокое, радостное, отрешенное от какой бы то ни было мысли.

Сосредоточившись на книге, я настойчиво продолжал:

— Вам не нравится эта история?

— Я нахожу ее… незначительной.

— Вас не волнуют искания этой молодой женщины?

— Для меня религия — это широко открытое окно. И конечно, не такая куцая вещь, как в этом романе.

Подростком я двадцать раз прочитал эту книжку Жида о судьбе маленькой женщины, которая предпочла Бога своему жениху, возвышенную любовь — всем плотским отношениям.

Я отважился на комментарий:

— Жид говорил о самопожертвовании, которого требует приобщение к Богу. Даже сами эти врата — узкая щель, фильтр. В конце — безупречность, которая…

Она прогнала мои размышления непринужденным жестом. Я снова представил себе ее округлости под джемпером, синие жилки, просвечивающие сквозь белую кожу. Во мне продолжал подниматься жар. Неудержимый и знакомый. Я ощутил эрекцию.

— Какое самопожертвование? — спросила она более твердым голосом. — Для того чтобы прикоснуться к Богу, нужно себя уничтожить? Как раз наоборот! Надо быть собой. Прислушиваться к себе, чтобы найти спасение. Это слова Христа — Бог в нас!

— Вы католичка?

— Если бы не была, то здесь бы стала. Здесь больше нечего делать!

Она машинально перелистывала страницы. На лице ее появилось строгое выражение. Я понял, что первая Манон — это только преддверие другой, более глубокой. Теперь ее лицо было суровым, напряженным, мрачным. В девушке нашло секретный приют другое существо: серьезное, строгое, печальное, обладающее ночной красотой.

Я осознал, что она продолжала говорить:

— Что? Извините меня, я немного отвлекся…

Она хрипло засмеялась, почти как мужчина. Тотчас же вернулся свет. Ее маленькие резцы сверкнули между ее губ, как вечные снега.

— Можно перейти на «ты», не правда ли? Я говорила, что меня здесь редко навещали.

— Вы… ты скучаешь?

— Да просто подыхаю от скуки!

Наши реплики, казалось, были расписаны как в фильме, только в них не было никакой логики, так как страницы сценария перепутались.

— Раньше, — продолжала Манон, — я была студенткой биофака. У меня были друзья, экзамены, кафе, где я любила проводить время. Я излечилась от своих прежних страхов, от постоянной настороженности…

Она поджала под себя ногу.

— А потом наступило прошлое лето. Моя мать исчезла. Я оказалась один на один с полицейскими. Я не понимала, кто или что мне угрожает. Кошмар вернулся в одно мгновенье. Появился Анджей и уговорил меня приехать и укрыться здесь. Он был очень убедителен. Сегодня я уже не знаю, что происходит. Но по крайней мере чувствую себя в безопасности.

Пошел дождь. В галерее стало свежее. Я хранил молчание, и выражение лица у меня, видимо, становилось зловещим. Манон снова засмеялась и погладила меня по щеке:

— Я надеюсь, что ты здесь останешься! Поскучаем вдвоем!

От прикосновения ее пальцев по телу пробежала электрическая искра. Желание исчезло, уступив место более широкому, всеобъемлющему чувству. Опьянению, которое уже походило на любовное оцепенение. Я попал в ловушку. Где была Манон, которую я рисовал в своем воображении? Маленькая одержимая, переступившая порог смерти? Женщина, подозреваемая в убийстве, в сговоре с дьяволом, в…

Она поднялась. Дождь устремился в галерею с шумным ликованием, обрызгав наши лица:

— Пошли. Потом наварим борща!

86

Этой ночью в своей монашеской келье я лицом к лицу встретился со своим самым тайным врагом. Неискушенностью в сердечных делах.

В моей сексуальной жизни было два разных периода. Первый был эрой любви к Богу. Беззаветной и непорочной. До семинарии в Риме я и не помышлял об отношениях с женщинами. Это не приносило мне ни малейших страданий, ибо мое сердце было занято. Зачем зажигать спичку в церкви, когда она наполнена свечами?

Иллюзия не проходила. Иногда, конечно, неосознанные стремления волновали мое сознание, острая боль раздирала мое естество. И тогда я вступал в изматывающий цикл мастурбаций, молитв, покаяний. Личная камера пыток…

Все изменилось в Африке.

Меня там ждали земля, кровь, плоть. Накануне резни в Руанде в хижине из рифленого железа я переступил черту. Я об этом не вспоминал или вспоминал как об автомобильной аварии. Удар, сильнейшая встряска, помрачение рассудка. Я не испытал ни малейшего удовлетворения, никаких чувств. Но у меня возникла уверенность, что эта женщина, сверкание ее кожи, взрывы смеха спасли мне жизнь.

Я испытал к ней тайную признательность за этот взрыв, за это освобождение. Без этой встречи я со временем сошел бы с ума. Однако в то утро я сбежал, не сказав «прощай». Я ушел как вор, сжав зубы, на другой конец города, в то время как радио изрыгало призывы к насилию…

Я укрылся в церкви и трое суток подряд молился, вымаливая прощение у неба, зная, что не оскорбил его своим поступком, что, наоборот, смогу теперь лучше молиться, лучше любить Бога.

Отныне я был свободен. Я наконец смирился со своей природой, потому что понял, что не в силах противостоять зову плоти. У меня не было внутренних запретов, способности подавлять желание. Наконец-то я был честен с самим собой, а значит, достиг, хоть и переступив через грех, большей душевной чистоты. Когда я пришел в своих рассуждениях к такому выводу, в мое укрытие прибыли первые беженцы. Было 9 апреля.

Только что сбили самолет президента Жювеналя Хабияримана. Я тут же подумал о моей женщине — я ушел, даже не взглянув на нее, не поцеловав. Она была из племени тутси, подвергшегося геноциду. Я бросился искать ее в церквях, школах, официальных учреждениях. Одна только мысль преследовала меня: она спасла мне жизнь. А меня не было рядом, чтобы спасти ее от смерти.

Я продолжал поиски днем и ночью и в конце концов оказался среди трупов — окровавленных, растерзанных, непристойно нагих. Я вглядывался в них, приподнимал головы, откидывал волосы. От моих рук несло смертью, все мое тело пропахло разложением — и жившая во мне любовь, казалось, подверглась тлению. Внутри я был трупом. Я не нашел той женщины.

Следующая неделя была кошмаром. Убийства, разрытые могилы, сожжения на костре. В этом аду я все еще искал любовь. Я сходился с другими женщинами, но все время думал о своей спасительнице. Меня снедали угрызения совести и отвращение к себе. Однако среди испарений холеры и разложения, под шум экскаваторов, зарывавших груды тел, я продолжал совокупляться с кем попало, находя партнерш в палатках, крадя ночь, час у небытия и позора. Я, подобно другим, был охвачен ужасом и отчаянием.

Конец этому сексуальному исступлению положил приступ паралича. Возвращение во Францию на санитарном самолете. Перевод в Центральную больницу Святой Анны в Париже. Там желание было убито депрессией и гигантскими дозами лекарств. Зверя прикончили.

Ровное спокойствие длилось долгие годы.

Ни малейшего влечения к женщинам.

Затем моя христианская гордость взяла верх. Снова я клялся в исключительной любви к Богу. Не было и речи о том, чтобы кому-то отдавать мое сердце и тело, ибо они принадлежали только Всевышнему. Я снова зашел в тупик.

У меня больше не было сил оставаться священником и не хватало смелости быть мужчиной.

На помощь пришла профессия полицейского. Работая в полиции нравов, я начал встречаться с проститутками — единственными, кто мог мне помочь. Любовь без любви — такова была моя участь. Облегчить тело, не затронув души. Мне пришлось выбрать именно это уродливое решение.

От первого раза у меня сохранилось пристрастие к черной коже. Я снова и снова приходил в клубы «Кер самба» и «У Руби». А еще я стал бывать в тайных франко-азиатских агентствах. Вьетнамки, китаянки, тайки…

Экзотика, незнакомые языки играли роль фильтров, дополнительных преград. Невозможно влюбиться в женщину, когда ты не можешь разобрать даже ее имени. Так я удовлетворял свои прихоти, требовал их исполнения от своих партнерш, пряча свое сердце под некой гнусной оболочкой. Вы получите мое тело, но не мою душу!

Но удовлетворение длилось недолго. Я отверг любовь, но она от меня не отказалась. Когда после мерзкого сеанса секса ко мне возвращалась ясность сознания, я погружался в еще более острую печаль. Этой ночью я тоже что-то упустил. И это «что-то» сидело занозой у меня в груди.

Быть может, меня защищала моя вера, экзотика, сама плоть, но отсутствие чего-то ощущалось все сильнее, становилось все мучительнее. Это было хуже всего. Я совершал святотатство. Я топтал любовь, и порочная, осмеянная, опошленная любовь мстила за себя, нанося мне глубокие незаживающие раны…

22 часа

После радиопередачи в библиотеке я удалился в свою келью, пропустив ужин и вечернюю молитву. В тридцать пять лет я уже испытывал безрассудный страх перед Манон, которая двумя улыбками повергла меня в полную растерянность. Своим появлением она разрушила всю мою стратегию защиты, хрупкую и иллюзорную.

Я решил вернуться к своему расследованию.

Не снимая плаща, дрожа от холода, я устроился за маленьким письменным столом, где — уступка современности — стоял простой ПК. В Интернете нашел сайты интересующих меня газет. На первой и четвертой страницах «Републик де Пирене» была помещена статья об обнаружении двух трупов около деревни Мирель в окрестностях Лурда. О докторе Пьере Бухольце отзывались как об одном из виднейших специалистов Лурда, а о снайпере-убийце Ришаре Моразе писали, что он выходец из Швейцарии, пятидесяти трех лет, часовщик. Затем автор говорил о двух загадках, которые предстоит решить следствию: кто убил Мораза и зачем швейцарский часовщик отправился за тысячу километров от дома, чтобы прикончить врача-пенсионера, специалиста по чудесам?

Я перешел к газете «Курье де Юра», посвятившей длинную статью Стефану Сарразену, капитану жандармерии, найденному убитым в ванной комнате. О надписи над ванной не было ни слова. Ничего о пытках. Предосторожность жандармов или прокурора? Следствие было поручено капитану Отдела оперативных расследований Безансона Бернару Брюжену. Был также назван судебный следователь — Корина Маньян, занимавшаяся и делом Симонис.

В статье даже не высказывалось никаких предположений, преступление было просто необъяснимо. Ни мотива, ни свидетеля, ни подозреваемого. Журналист также набросал портрет Сарразена: образцовый офицер с блестящей служебной характеристикой, очень способный. Я обратил внимание на то, что подлинное имя жандарма — Тома Лонгини — еще оставалось для следствия тайной.

Скоро она откроется. Я представлял себе, какая возникнет цепная реакция. От Сарразена перейдут к делу матери Симонис. Затем к досье дочери Симонис. А отсюда уже всего шаг до открытия, что Манон жива. Сколько пройдет времени, прежде чем жандармерия Безансона бросится на поиски Манон?

Я схватил сотовый телефон. Связь работала. Сообщение было только одно: от матери, благодарившей меня за отца Стефана, с которым у нее установился «духовный контакт». Она чувствовала себя гораздо более «в ладу с самой собой», после того как побеседовала с ним. Я улыбнулся. Мне казалось, что сообщение пришло с другой планеты, но визит к этому священнику мне бы тоже не повредил.

От Фуко, Маласпе, Свендсена — никаких новостей.

Придется подналечь.

Я набрал номер Фуко. При звуке моего голоса мой помощник завопил:

— Черт, Мат, ты где?

— В Польше. У меня нет времени объяснять.

— Дюмайе оторвет нам голову и…

— Я ей позвоню.

— Ты уже один раз пообещал. Здесь такой скандал.

— Ты не оставил никаких сообщений: ты не продвинулся?

— Юра кипит. Вчера убили жандарма и…

— Я в курсе.

— Это связано с твоим делом?

— Это мое дело.

— Я бы хотел знать поточнее.

— Это все? Ничего нового?

— Звонил Свендсен. Ему не удалось с тобой связаться. Парни из Зоологического сада подтвердили информацию Матиаса Плинка. Скарабеи встречаются во многих странах: Конго, Бенине, Габоне… Мы объехали все питомники в Юра. Безрезультатно.

Мне было очень трудно вникнуть в то, что он говорил. Казалось, все это где-то за несколько световых лет от моего настоящего. Я удвоил внимание.

— Мы обошли коллекционеров, — продолжал полицейский. — За их обменами проследить невозможно. Они посылают личинки по почте. Кроме того, туристы за отворотами брюк привозят образцы из Африки. Твой скарабей мог появиться откуда угодно.

Теперь мы снова понимали друг друга:

— А насчет лишайника у Свендсена есть новости?

— Ботаники установили, к какому семейству он принадлежит. Африканская разновидность. Эта штука произрастает под корой гниющих тропических деревьев. Кажется, ее можно найти в некоторых гротах и пещерах в Европе. Там как раз нужное соотношение тепла и влажности. Но по мнению специалистов, этот лишайник чаще всего встречается в Центральной Африке.

— В тех же странах, что и скарабеи?

— Практически да. Габон, Конго, Центральная Африка.

Габон. Как-то Габон уже всплывал в одном из моих расследований, что еще не позволяло считать эту страну непременным источником всякой мерзости. Но мне почему-то думалось, что подозреваемый родом из Центральной Африки, и я сказал:

— Попробуй проверить, есть ли габонская или просто африканская община в департаменте Юра. Поищи также, нет ли в этих местах бывших экспатриантов.

— Это будет очень трудно.

— Используй административные каналы. Просмотри акты гражданского состояния. Привлеки полицию. Национальное агентство занятости… и поищи в Интернете на ключевые слова.

У Фуко не было времени ответить. Я резко переключился на другое. Ко мне вернулась способность мыслить:

— Раймо Рихиимяки. Ты получил досье?

— Еще нет. Но я снова говорил с полицейскими из Таллина. Мрачная история. Рихиимяки совершил, по крайней мере, пять убийств, в том числе убийство женщины с ребенком семи лет в деревне на севере. Не считая двух изнасилований, ограбления трех касс и тому подобного. Настоящий бродячий маньяк, вроде Роберто Зукко.[32] Насколько я понял, его не пристрелили как бешеную собаку. Полицейские из какого-то местечка с непроизносимым названием выследили его и забили до смерти. Кровотечение из глаз, проломлен череп, множественные травмы. Ну, ты понимаешь… Полицейские дали выход своей ненависти. Этот тип терроризировал страну целый месяц.

— А что насчет его комы?

— Какой комы?

— Той, в которой он находился после падения в воду.

— Мат, никто не связывает эту историю с его преступлениями. Только ты…

— Ты сможешь достать его медицинскую карту?

— На эстонском? Удачи, приятель!

— Так ты сможешь ее достать?

— Я посмотрю. Есть небольшая вероятность, что она заполнена на русском!

Я не потрудился рассмеяться.

— Держи меня в курсе.

— Где?

— Звони на мобильный. Я принимаю сообщения.

— Ну а ты? Расскажи хоть что-нибудь!

Я решил немного умаслить Фуко:

— Что касается убийства жандарма в Юра, то его имя Стефан Сарразен. Но это не настоящее имя. На самом деле он Тома Лонгини.

— Мальчишка, которого искали?

— Он самый. Стал жандармом, а в свободное время был сатанистом. Его убийство связано с моим делом.

— Каким образом?

— Я еще не знаю. Позвони в уголовку Безансона и спроси, проведена ли экспертиза материалов с места убийства Сарразена. Над телом была надпись, сделанная кровью.

— Ты там был?

— Я обнаружил труп.

— Тебя и на пять минут нельзя одного оставить!

— Послушай. Выясни, сделан ли анализ надписи. Не было ли отпечатков пальцев или чего другого. Но к жандармам не приближайся, понял? Они не должны пронюхать, что делом интересуются. И меньше всего об этом следует знать судебному следователю, женщине по имени Корина Маньян.

— Что-нибудь еще, мой генерал?

— Да. Свяжись с разведслужбами, с отделом, занимающимся сектами, и проверь, есть ли у них досье на группы сатанистов. На типов, которые именуют себя «Невольниками». А иногда «Писцами».

Молчание. Фуко записывал. В заключение я сказал:

— Начинай двигаться во всех этих направлениях. Я скоро вернусь и расскажу тебе подробности.

Я спрятал телефон. Пусть продвигаясь ощупью, но я снова был в деле и продолжал надеяться, что все данные пересекутся в одной точке, которая укажет если не имя, то хотя бы вектор.

Я позвонил Свендсену. Несмотря на поздний час, его «алло» было бодрым. Едва узнав мой голос, он разразился криками:

— Что ты делаешь? С тобой невозможно связаться! Ты даже не шлешь сообщений!

— Я в Польше.

— В Польше?

— Ладно, это неважно. Мне очень нужно, чтобы ты сделал для меня одну вещь.

— У меня немало новостей.

— Я знаю. Я только что разговаривал с Фуко. Швед что-то проворчал, разочарованный, что не может первым сообщить мне о своих открытиях.

— Произошло убийство в Безансоне, — продолжал я. — Убили жандарма.

— Я читал об этом в «Монд» вчера вечером.

Значит, убийство все-таки привлекло внимание крупных газет. Это знак. В деле Симонис скоро произойдет прорыв. Отныне моя команда должна избегать не только жандармов, но и средств массовой информации. Я продолжал:

— Там должно быть вскрытие. Тебе надо будет связаться с Гийомом Вальре, судмедэкспертом больницы в Безансоне.

— Не знаю его.

— Знаешь. Вспомни, я просил тебя собрать о нем информацию.

— Депрессивный?

— Он самый. Попроси его рассказать поподробнее о трупе.

— С какой стати он мне будет отвечать?

— Я уже с ним разговаривал по поводу Сильви Симонис.

— Это то же самое дело?

— Тот же убийца, думаю. Из разложения тела он устраивает представление. Посмотрите вместе с Вальре, не найдется ли чего-то подобного на теле жандарма.

— Труп уже разложился?

Я живо вспомнил тошнотворный запах, роящихся мух и кафель, вымазанный кровью.

— Не до такой степени, как труп Сильви Симонис, но убийца ускорил процесс.

— Ты видел убитого?

— Позвони Вальре и расспроси его, а потом позвонишь мне.

— Этот убийца — тот самый тип, которого ты ищешь с самого начала?

В голове мелькнули надписи: на кафеле в ванной — «ТОЛЬКО ТЫ И Я» — и на деревянной стене исповедальни — «Я ЖДАЛ ТЕБЯ». Оторвавшись от своих мыслей, я заключил:

— Посмотри вместе с экспертом. Это ты должен получить ответы.

— Я позвоню ему прямо с утра.

Я закончил разговор и лежал на кровати, рассматривая окружавшие меня стены — черные, толстые, крепкие. Такие же стены защищали Манон…

Внезапно мои мысли снова вернулись к ней, и меня охватил чуть ли не юношеский трепет…

— Нет, — произнес я вслух, качая головой. — Я должен сосредоточиться на расследовании.

Допросить Манон Симонис и, пока я еще не утратил власть над собой, покинуть Польшу.

87

Среда, 6 ноября

Два дня с утра до вечера я слонялся по Кракову, стараясь избегать Манон. Но уклониться от встречи с принцессой было невозможно. Я заразился болезнью, но продолжал бороться, отказываясь потонуть в своих чувствах. Можно и иначе сказать: меня уже охватывал ужас при мысли, что я не понравился ей, что терплю поражение…

Я забыл о своем деле и бродил по городу, понапрасну растрачивая время. Даже не просматривал сообщения. Однако, проснувшись сегодня утром, я решил взяться за ум и начал с прослушивания голосовой почты. Звонили Фуко и Свендсен. По нескольку раз, со все возрастающей настойчивостью. Я позвонил обоим, но и там и там нарвался на автоответчик. Было 7 часов утра.

Я оделся, не приняв душа, — было слишком холодно, — и включил компьютер. Открыл почту. Досье Раймо Рихиимяки в переводе на английский еще не прибыло. Других значительных сообщений тоже не было. Я зашел на сайты просматриваемых мною газет — «Републик де Пирене», «Курье де Юра» и «Эст републикен». Тема уже себя исчерпала, отклики на убийства Бухольца и Сарразена были вялыми.

Я вернулся в сегодняшний день. Еще с ночи меня преследовала одна мысль: не пошарить ли в недрах этого монастыря, деятельность которого мне казалась все более подозрительной, несмотря на экскурсию с гидом Замошским?

Я попытался вернуться в подземную штаб-квартиру. Безуспешно. Биометрические датчики, камеры слежения, фотоэлементы. Зона строго охранялась и оказалась более недоступной, чем военный объект. Другие помещения на первом этаже также хранили свои тайны. Накануне я набросал план здания. Оно представляло собой прямоугольник, обрамляющий внутренний двор. Две его стороны, северная и восточная, принадлежали ордену бенедиктинок, а две другие, южная и западная, священникам. В каждой части была своя церковь. Единственной общей зоной являлась столовая, где мужчины и женщины ели по очереди.

Я сосредоточился на юго-западной части и заштриховал карандашом помещения, в которых уже побывал. На первом этаже — административные офисы, далее библиотека, где семинаристы готовили диссертации по религиозной истории Польши. Затем часовня и зона отдыха. Оставались два неизвестных зала в месте соединения южной и западной сторон. Я готов был держать пари, что это личный офис Замошского и зал тайных собраний…

Надев плащ, я отправился на утреннюю прогулку. Бенедиктинки молились, а святые отцы были заняты завтраком. Идеальное время.

Я спустился по лестнице на первый этаж. Медленно занимался день. В углу, образованном двумя галереями, я остановился перед дверью, за которой, по моим представлениям, находилась большая комната — предположительно секретный зал. Веяло влажным камнем, самшитом и кипарисом. От холода каждое ощущение становилось более ярким и резким. Я достал отмычку, вставил первый ключ и понял, что дверь не заперта.

Еще одна часовня — длиннее первой и гораздо таинственнее.

За высокими узкими окнами угадывалась голубизна неба — таким оно бывает на заре. Вглубь уходили ряды стульев и пюпитры с закрытыми крышками. Ни алтаря, ни креста. Только роза на серебристом витраже в глубине зала, похожая на смятую фольгу.

Я сделал несколько шагов. Здесь поражала исключительная тишина и чистота, подчеркнутая холодом. Привыкнув к темноте, я стал различать цвета. Белые колонны, глиняный пол цвета светлой охры, светло-зеленая штукатурка стен. Здесь для меня не было ничего интересного, но неведомая сила приковала меня к месту.

Внезапно вспыхнул свет.

— Белый, красный, зеленый — цвета князя Ябеловского, основателя монастыря.

Я обернулся. На пороге зала стоял Замошский, держа руку на выключателе. Я спросил как ни в чем не бывало:

— Где мы находимся?

— В библиотеке.

— Я не вижу книг.

Замошский прошел по среднему проходу и приподнял крышку одного из пюпитров. Кожаные переплеты блестели тусклым золотом. Он взял один из фолиантов. Послышалось позвякивание: книга была прикреплена цепью. Кольца от цепей скользили по черному металлическому стержню. Я слышал о таких библиотеках, которые появились в эпоху Ренессанса. О местах, где книги были узниками.

— Этот зал датируется пятнадцатым веком и сохранился в первоначальном виде, несмотря на войны, нашествия, нацизм, коммунизм. Настоящая реликвия.

— Вы хотите здесь сделать музей? — спросил я с иронией.

Он положил на место том инфолио, при этом раздался мрачный стук.

— Это место для нас символическое, Матье. В середине пятнадцатого века, после гуситской войны, которая уничтожила многие религиозные святыни, князь Ябеловский приказал построить этот монастырь. После того как он пережил необычный внутренний опыт, у него возникла идея создать новую конгрегацию…

— Вы хотите сказать…

— Да, он «лишенный света». После падения с лошади князь долгое время пробыл без памяти, а когда очнулся, то заявил, что видел дьявола. Судя по всему, его рассказ был очень убедителен, ибо многие монахи вступили в новый орден, цель которого состояла в собирании и постижении слов Лукавого. Таким образом, князя Ябеловского можно считать основателем секты «Невольников».

Все сходилось: «лишенный света» основал орден «Невольников», а ныне его адепты охотятся за «лишенными света»… Замошский находился в нескольких метрах от меня. Нас разделял холод нефа.

— Если это обитель нечестивых, что заставило вас здесь обосноваться?

— Пристрастие к парадоксам, наверное.

— Перестаньте играть со мной. Не уподобляйтесь «Невольникам».

— Согласно преданию, князь Ябеловский похоронен под этим зданием.

— Они не пытаются им завладеть? Посетить его?

Замошский расщедрился на улыбку. Наконец я понял:

— Вы превратили это место в бункер, потому что ожидаете их визита?

— Да, можно предположить, что в один прекрасный день они попытаются сюда проникнуть.

— Вы надеетесь на эту попытку. Этот монастырь — ловушка. Ловушка, в которую вы поместили приманку: Манон.

Поляк рассмеялся:

— Ты думаешь, что находишься в крепости Аламо?

Как бы он ни изображал, что это его забавляет, я знал, что попал в точку. Священники желали привлечь сатанистов в этот бастион. Готовилась средневековая битва. Я сделал несколько шагов по направлению к нему. Теперь мы стояли лицом к лицу.

— «Невольники» занимаются еще и другими делами, — прошептал он. — Мы, прежде всего, пытаемся сдержать их продвижение.

— Какое продвижение?

— Продвижение к злу. Слепому, безудержному злу.

Он приподнял крышку на другом пюпитре — на нем были не инкунабулы, а каталожные папки с металлической спиралью. Он открыл одну из них на фотографии в файловом пакете:

— Ты знаешь слова: «Идей нет, есть только действия».

Он протянул мне папку. Труп с открытым ртом. В язык вонзен крюк. Я сразу подумал об Апокалипсисе.

Поляк с шумом перевернул страницу. Человеческий торс и четыре разбросанные по свалке конечности. Снова шелест переворачиваемой страницы. Детское тельце, очень маленькое, высушенное как мумия, все в порезах, с железным ошейником. Затем лошадь с вырванными глазами и отрезанными гениталиями. Казалось, животное плыло по огромной черной луже.

Я поднял глаза, не слишком потрясенный. У меня была прививка против ужаса.

— Факты такого рода относятся скорее к ведению полиции, не правда ли?

— Конечно. Мы только часовые. Наблюдатели. Мы выявляем эти преступления. Мы отмечаем места, совпадения на карте Европы. По нашим сведениям, «Невольники» действуют в пределах Старого Света. Мы ничего подобного не нашли, например, в Соединенных Штатах.

— Что именно вы делаете?

— Мы наблюдаем, фиксируем очаги. Бывает, что мы предвидим и тогда предупреждаем власти. Но обычно к нам не очень внимательно прислушиваются. Полиция не занимается врачеванием, а тем более профилактикой.

— Как вам удается их выслеживать еще до того, как они совершают преступления?

— У «Невольников» есть ахиллесова пята. Слабость, которая позволяет их обнаружить. Они принимают наркотики.

— Что за наркотики?

— Одно особенное вещество. «Невольники» не ограничиваются охотой за словами дьявола. Они сами пытаются путешествовать.

— Не понимаю.

— Я говорю о путешествиях в потусторонний мир. О временной смерти. Они добровольно погружаются в кому, пытаясь приблизиться к демону.

— И существуют наркотики, способные вызвать такие состояния?

— Один-единственный — ибога. Африканское растение, очень мощное и очень опасное, используемое во время некоторых церемоний. В нем содержится ибогаин, психоделический стимулятор, позволяющий сымитировать кому. Его также называют «африканский кокаин».

— Я могу себе представить наркотик такого действия, но как можно быть уверенным, что опыт будет негативным?

Замошский улыбнулся:

— Мне нравится твоя сообразительность, Матье. Твой живой ум помогает экономить время. Ты прав. Существует еще более специфический наркотик, который гарантирует погружение во тьму, — это черная ибога. Хорошее название, не правда ли? Очень редкая разновидность этого растения. Ее нелегко раздобыть. «Невольники» охотятся за этим веществом. Мы внедряемся в этот рынок. Мы наблюдаем за контрабандистами, а через них выходим на наших сатанистов.

Где-то в глубинах мозга у меня вспыхнула искорка. Как будто спичка загорелась. Мне тут же вспомнилось дело, которое я давным-давно забросил. Массин Ларфауи. Наркоторговец. Связан с африканским преступным миром. Убит профессиональным убийцей сентябрьской ночью 2002 года.

Доказывало ли это связь того дела с нынешним расследованием? Но сначала мне необходимо было понять принцип «погружения».

— Действительно ли это погружение во тьму, — спросил я, — эквивалентно опыту «лишенных света»?

— Конечно нет. Ничто, кроме смерти, не может приоткрыть дверь в небытие. Но «Невольники» все же пытаются туда заглянуть с риском потерять рассудок или даже жизнь. Черная ибога — чрезвычайно опасный продукт.

— Как действует этот наркотик? Я хочу сказать — на мозг?

— Я не специалист. Ибогаин — алкалоид, который блокирует некоторые рецепторы нейронов. В этом смысле он вызывает ощущения, близкие к тому, что переживают при удушении. Но подчеркиваю, этот искусственный транс не имеет ничего общего с настоящим негативным предсмертным опытом. Чтобы увидеть дьявола, надо рискнуть своей шкурой. Совершить настоящее путешествие в небытие.

— Откуда именно происходит это растение?

— Из Габона, как и обычная ибога. Там ибогу используют в своих ритуалах народности группы фанг.

Из Габона, места происхождения скарабеев и лишайника. Меня снова осенило. Теперь я точно вспомнил, когда впервые услышал о наркотике из Габона. В тайном борделе в Сен-Дени. Молодой габонец в отключке. Ошалелое лицо Клода: «Он выпил что-то свое. Какое-то местное зелье». Тот человек наглотался ибоги.

Без сомнения, ниточки связывались в один узелок. Расследование убийства Ларфауи. Африканский преступный мир и специфические наркотики. «Невольники» в поисках этого продукта…

Я открыл карты:

— Люк Субейра расследовал убийство одного наркоторговца.

— Массина Ларфауи. Мы в курсе дела.

— Не приторговывал ли Ларфауи черной ибогой?

— Еще как приторговывал. Он был официальным поставщиком этого зелья. Поставщиком «Невольников». Мы за ним следили, поверь мне.

— Знаете ли вы, кто его убил?

— Нет. Еще одна загадка. Может быть, кто-нибудь из «Невольников». Может быть, клиент в ломке. С такими людьми опасно иметь дело.

— Ларфауи убил не любитель. Он был уничтожен профессионалом.

Замошский сделал неопределенный жест:

— Здесь мы зашли в тупик. Люк тоже не продвинулся, идя по этому следу. К тому же ничто не указывает на то, что причина убийства — ибога.

Замошский не высказал предположения, что наркодилера мог убрать кто-то из его подельников. А ведь та проститутка Джина, свидетельница убийства, упоминала священника… И снова мне представился нунций с автоматом в руках.

Я заключил:

— Все это окольные тропинки. «Невольники» прежде всего сосредотачиваются на «лишенных света», правильно?

— Правильно. В их глазах ничто не может заменить исповедь того, кто «видел» дьявола.

— Кто-нибудь вроде Манон?

Стальные глаза Замошского пристально смотрели на меня. Он пробормотал:

— До сих пор неизвестно, пережила ли Манон негативный опыт.

— Чтобы это узнать, надо вернуть ей память.

— Или заставить ее открыть карты.

— Вы думаете, она лжет? Симулирует амнезию?

— Это ты меня спрашиваешь? Ведь ты должен был ее допросить.

Его голос изменился. Появились начальственные нотки. Это было подтверждением одного подозрения, которое у меня возникло, как только я сюда приехал: Замошскому не нужно мое досье. Он меня «ввез» в Польшу только для того, чтобы выведать секреты Манон. Чтобы я завоевал доверие, которого он не сумел добиться.

— Что у тебя за игры с Манон? — спросил он с внезапным раздражением. — Вот уже два дня, как ты ее избегаешь.

— Вы за мной следите?

— В этом монастыре нет секретов. Я повторяю свой вопрос: что это за игры? — Он вдруг перешел на крик: — Ключ к расследованию хранится у нее в памяти!

Я отступил и уставился на розу над хорами. Ее блестящие лепестки слегка дрожали.

— Не беспокойтесь. У меня своя тактика.

88

Что касается тактики, то я все еще не преодолел свой страх, и, судя по всему, никаких изменений не предполагалось.

Я бросился к себе в келью и проверил мобильный.

Два сообщения — от Фуко и Свендсена. Я позвонил своему помощнику.

— Что ты успел сделать? — отрывисто спросил я.

— Юра ничего не дает. Жандармы в деле Сарразена топчутся на месте. Скарабеи по-прежнему прячутся. А габонцы не толпятся у порога. Во всем Франш-Конте я разыскал семерых. Все безобидные.

— А экспатрианты?

— Трудно обнаружить. Работаем над этим как негры.

— Ты раздобыл какие-нибудь сведения о «Невольниках»?

— Никаких. Никто не знает. Если это секта, то, видимо, самая тайная.

Я приказал Фуко оставить это направление, подумав, что лучше полагаться на сведения Замошского, который оказался специалистом по всем направлениям. Я продолжил:

— У тебя дело Ларфауи все еще под рукой?

— То, что из Наркотдела?

— Да. Может быть, оно связано с нашей историей.

— «Нашей»? У меня такое ощущение, что ты как-то не очень с нами делишься в последнее время.

— Подожди моего возвращения. Подними все, что у нас есть на этого типа. Попробуй встретиться с людьми из Наркотдела и расспросить их о поставщиках, способах поставки, регулярных клиентах. Просмотри его последние телефонные разговоры, его счета. Проверь банковский счет. И поинтересуйся, кто заменил его на рынке. Пусть тебе помогут Мейер и Маласпе.

— А что мы ищем?

— Особую сеть. Потребителей одного африканского наркотика — ибоги.

— Его ввозят из Габона.

— От тебя ничто не укроется! Ясно, что эта страна играет в деле определенную роль. Но я еще не знаю, насколько значительную. Перезвони мне сегодня вечером.

Я разъединился и набрал номер Свендсена.

— У меня новости, — сказал Свендсен взволнованно. — И какие! Ты был прав. Над телом Сарразена поработали.

— Я тебя слушаю.

— Внутренности этого типа почти полностью разложились. Как будто он умер по меньшей мере месяц назад. А трупное окоченение тела едва наступило.

— У тебя есть объяснение?

— Одно-единственное. Убийца напоил его кислотой. Он подождал, пока внутренности не разъело, и вскрыл ему живот сверху донизу.

Значит, убийца Сарразена тоже забавлялся со смертью. Был ли он также убийцей Сильви Симонис? Кто-нибудь из «лишенных света»? Или из их вдохновителей?

Я снова увидел надпись, вырезанную на коре: «Я ЗАЩИЩАЮ ЛИШЕННЫХ СВЕТА». Единственное, в чем я был уверен — а это уже было немало — Сарразена убила не Манон. В это время она находилась здесь.

Свендсен продолжал:

— Мерзавец работал по живому. Он терпеливо размотал кишки своей жертвы в ванне, в то время как парень был еще жив — и в сознании.

Знакомый лед в венах. Я вспомнил, что у жандарма не было на руках следов веревок.

— Сарразен не был связан.

— Нет. Но анализы на токсины установили наличие следов мощных паралитических средств. Он не мог пошевелиться, пока тот его кромсал.

Передо мной снова встала картина преступления. Скрюченное тело в позе эмбриона. Ванна, наполненная внутренностями. Жужжащие мухи в смрадном воздухе.

— А насекомые?

— Были найдены яйца мух Sarcophagidae и Piophilidae, которые никак не могли сами там оказаться. Я хочу сказать: через несколько часов после смерти. Это по извращенности очень похоже на случай с той теткой, Мат. Здесь нет никакого сомнения.

— Благодарю тебя. Они тебе послали протокол?

— Вальре прислал его мне по электронной почте. Он симпатичный.

— Изучи каждую деталь. Это очень важно.

— А если ты мне скажешь немного больше?

— Позже. Из всех этих фактов вырисовывается метод, — я поколебался, потом продолжал, уточняя вслух собственные мысли: — что-то вроде сверхметода, который преступник оттачивает с помощью других убийц…

— Ничего не понимаю, — сказал Свендсен, — но звучит интригующе.

— Как только приеду в Париж, я тебе объясню все.

— Договорились, старик.

Я снова погрузился в свое досье, стараясь еще раз найти ускользнувшие от внимания факты и совпадения.

Колокола в монастыре прозвонили одиннадцать, когда я оторвался от своих записей. Я не заметил, как пролетело время. Час завтрака бенедиктинок. Подходящий момент, чтобы исчезнуть, — никакого риска встретить Манон, которая питалась вместе с сестрами. Я натянул на себя несколько джемперов, сверху надел плащ.

Я быстро шел по галерее, когда услышал оклик:

— Привет.

У подножия колонны сидела Манон, закутанная в стеганую парку. Костюм завершали вязаная шапка и шарф. Я с трудом сглотнул — в горле внезапно пересохло.

— Может, ты мне объяснишь?

— Что ты имеешь в виду?

— Где ты пропадаешь целыми днями со времени своего приезда.

Я подошел к ней. На ее лице трепетали розовые краски. От холода на щеках появился нежный румянец.

— Я должен перед тобой отчитываться?

Она подняла в воздух обе ладони, как будто моя агрессивность была направленным на нее оружием:

— Нет, но не питай иллюзий. Никто здесь свободно не разгуливает.

— Это ты так думаешь, и тебя это устраивает.

Она выпрямилась, не отстраняясь от спинки скамьи. Линия ее затылка была совершенна — реванш за все согбенные плечи, все толстые шеи вселенной.

Она спросила с улыбкой:

— Ты не мог бы пояснить свою мысль?

Я неподвижно стоял перед ней, расставив ноги и напрягая тело. Карикатура на полицейского, прикидывающегося бандитом. Но я все еще ощущал сухость в горле и лишь со второй попытки смог выговорить:

— Эта ситуация тебя устраивает. Оставаться здесь, прятаться в этом монастыре. В то время как во Франции ведется расследование убийства твоей матери.

— Ты хочешь сказать, что я убегаю от полицейских?

— Может быть, ты бежишь от правды.

— У меня нет впечатления, что где-то мелькнула истина, и я ничем не смогу помочь.

— Значит, ты не хочешь знать, кто убил твою мать?

— Ты же этим занимаешься, не правда ли?

Чем справедливее были ее ответы, тем сильнее во мне поднималось раздражение. У нее на лице застыла усмешка, и оно показалось мне некрасивым. Две горькие складки пролегли по щекам, делая ее жестче и старше.

— Ты действительно маленькая глупая студентка.

— Очень мило.

— У тебя нет никакого представления о том, что происходит на самом деле?

— Благодаря тебе. Ты мне не сказал и четверти того, что знаешь.

— Для твоей же пользы! Мы все стараемся тебя защитить! — Я ударил себя по лбу. — У тебя что, в голове ничего нет?

Она больше не усмехалась. Щеки у нее покраснели. Она открыла было рот, чтобы ответить мне в том же тоне, но внезапно передумала и спросила тихим голосом:

— Ты, часом, не пытаешься меня охмурить?

Ее вопрос застал меня врасплох. Воцарилось молчание, потом я расхохотался:

— Но ведь мне это удается?

— Совсем неплохо.

Краков — это особый мир, со своим колоритом, огнями, со своими сочетаниями материалов. Некая вселенная, столь же логичная и характерная, как мир художника. Педантично точные тона Гогена, светотени Рембрандта… Мир в красках земли, грязи, кирпича, в котором опавшие листья, казалось, перекликались с кровавыми тонами кровель и почерневшими от въевшейся копоти стенами.

Манон взяла меня под руку. Мы шли молча, почти бежали. На Главной рыночной площади мы замедлили шаг рядом с желто-красными торговыми рядами «Сукеннице» — жемчужиной Ренессанса.

Кружились голуби, шквалами налетал холодный ветер. В воздухе царило тревожное ожидание, готовое взорваться напряжение.

Я украдкой посматривал на профиль Манон. Под округло ниспадающей прядью волос изумительный, совершенной формы нос загадочным образом сохранял связь с детством. А также с миром моря. Маленький камешек, отполированный вековыми прибоями. И эти постоянно приподнятые в удивлении брови, казалось задающие вопросы миру, чтобы столкнуть его со своей правдой. Действительность говорила об этом слишком много или недостаточно…

Мы снова ускорили шаг. Я больше не обращал внимания на указатели, которые заметил накануне. Мы шли по улицам и аллеям наудачу. Здесь на нас могли напасть в любой момент, но я не беспокоился, потому что Манон могла выйти из монастыря, только если один или несколько ангелов-хранителей следовали за нами на значительном расстоянии. Я их не искал, но знал, что они здесь, присматривают за нами. Римский воротничок, накачанные мышцы…

Теперь мы разговаривали на ходу, словно хотели наверстать упущенное — потерянные по моей вине дни. Это возбуждение созвучно ускорившемуся бегу времени, потому что время остановилось. Последовательный ход минут для нас прекратился. Точнее, впечатление было такое, будто повторяется один и тот же момент, с каждым разом все более насыщенный, более глубокий. Словно элементарная частица достигла скорости света и начинала раздуваться, накапливать энергию, не в силах преодолеть световой барьер. Мы достигли этой крайней точки. Нараставшее в нас опьянение не давало нам перейти некую границу несказанного счастья. Манон забросала меня вопросами:

— Ты любишь детективные романы?

— Нет.

— Почему?

— Слова меркнут перед действительностью.

— А компьютерные игры?

Мое знакомство с подобными развлечениями ограничивалось приобщением к следственному делу дисков с ворованными программами, найденных у убитого гомосексуалиста. Благодаря этой ниточке мы смогли подобраться к его сообщнику-любовнику, оказавшемуся убийцей. Я сочинял ответ, который мне казался забавным.

— Ты куришь травку?

Каковы бы ни были вопросы Манон, я старался отвечать остроумно, легко и дружески. Я пытался не быть, как обычно, серьезным, но знал, что все усилия тщетны. Я не создан для беззаботности. Но Манон была жизнерадостна за двоих, и эта прогулка, казалось, развлекала ее больше, чем мое присутствие и все, что я мог сказать.

Мы остановились на вершине холма перед замком Вавель. Перед нами лежала Висла, темная, неподвижная река, ставшая жертвой своей полноводности. Было ощущение, что вам открылся тот природный материал, из которого был изваян весь город.

Спустились сумерки. Во всех городах бывает этот навевающий грусть момент, когда почти стемнело, а фонари еще не пришли на смену дневному свету. Таинственное время, когда мрак вступает в свои права, поглощая века цивилизации.

За рекой город погрузился во тьму. На стены легли серо-синие тени. Шоссе, тротуары приобрели легкий фиолетовый оттенок, а пятна снега загорелись в последних лучах солнца розоватым светом.

— Возвращаемся? — спросила Манон.

Я смотрел на нее, не отвечая. В ее глазах отражалось угасание дня, а сумрак делал ее еще более бледной. Она дрожала в своей парке, усеянной жемчужинами капелек. Мы сидели на скамейке. Поскольку я был неподвижен, она взяла мою руку, как маленькая девочка, притягивающая к себе свой мир и придающая ему форму по своему желанию.

— Иди ко мне.

Я противился. Я думал о Манон Симонис, убитой своей матерью за то, что она была одержима. Об изнасилованной девочке, которая мучила животных и предпочитала обычным словам ругательства. О мертвом ребенке, который воскрес благодаря Богу или дьяволу. Вдруг все, что я узнал в Сартуи, куда-то отхлынуло. Помимо своей воли я привлек к себе Манон и крепко ее поцеловал.

89

Красновато-коричневый с золотистым отливом зал таверны, банкетки, обтянутые искусственной кожей, люстры из разноцветного стекла. На эстраде наяривающие на скрипках и ксилофоне цыгане. Это было единственное прибежище, которое мы нашли среди ночных улиц. Несмотря на гвалт, дым, запах прогорклого жира и алкоголя, мы чувствовали себя легко и совершенно уединенно. Мы были одни во всем мире. Эксклюзивное секретное свидание.

Между нами воцарилось полное согласие, необыкновенное сообщничество. Манон понимала меня с полуслова. Она совершенно особенно вскидывала подбородок и в ту же секунду произносила то, что я собирался сказать. Это слияние погрузило нас в бессознательное счастье, преодолев разницу в возрасте, в судьбах и недолгий срок нашего знакомства.

Проходили часы. Сменялись блюда. Глаза слезились от дыма. На десерт для полного удовольствия я закурил «кэмел» и, наконец, стал расспрашивать ее о прошлом.

Она немедленно напряглась:

— Ты пробуешь меня допросить с пристрастием?

— Нет, — ответил я, выпустив дым, который присоединился к облаку под потолком. — Просто хочу узнать, есть ли у тебя кто-нибудь.

Она улыбнулась и потянулась со свойственной ей непринужденностью. Казалось, она вспомнила, что отныне недоверия между нами не существует. Затем она заговорила. Без недомолвок и умолчаний. Она рассказала о своем тревожном детстве: о годах в пансионе, омраченных постоянным страхом перед убийцей, о странных визитах матери, которая без конца молилась. Потом о прошедшей в Лозанне юности, об учебе в лицее и на факультете, принесшей ей некоторое успокоение. Тогда у нее появились друзья и ощущение крепкого тыла: мать навещала ее каждые выходные, дед и бабушка со стороны отца жили рядом, в Веве, а еще ее опекал доктор Мориц Белтрейн, ее спаситель, который стал кем-то вроде доброго крестного.

Ей исполнилось восемнадцать лет.

Она начала чаще выбираться из дому, перестала запирать комнату на задвижку, перестала без конца оборачиваться, проверяя, не идет ли кто за ней. Но новое существование оборвала смерть матери. Все обрушилось в один момент. И мир, и доверие, и надежда. Вернулись старинные страхи, еще более сильные. Это убийство было доказательством того, что все верно: над ее семьей нависла угроза. Та угроза, которая нанесла ей удар в 1988 году. И которая похитила ее мать в 2002-м.

Когда Замошский предложил ей пожить в Польше до тех пор, пока убийца не будет пойман, она согласилась. Без малейшего колебания. Теперь она считала дни, ожидая развязки.

Все это я знал или разгадал. Но она не знала, а вернее, не помнила того, что была растлена извращенцами, а затем убита своей матерью. Не мне ей было об этом рассказывать. Ни этим вечером. Ни завтра. Я, немного одурев от водки, улыбнулся, убедившись, что информации, которая меня интересовала, я не получу.

— Так да или нет, есть у тебя кто-нибудь в Лозанне?

Она рассмеялась. Ни запаха пригорелого сала, ни жары, ни голоса певицы — для нее ничего этого не существовало. И для меня тоже. Я как будто находился на дне моря, оглушенный давлением, но некоторые звуки ловил с необыкновенной чуткостью. Как при нырянии вы различаете резкое позвякивание или громкое гудение, передаваемое толщей воды.

— У меня был роман. С одним из преподавателей на факультете. Он женат. Сплошные неприятности и несколько вспышек радости. Мне самой было не все понятно.

— Что ты хочешь сказать?

Она поколебалась и продолжала серьезно:

— В глубине души мне нравилось, что это тайна, это терзания. И стыд. Своего рода… унижение. Как если… ну, когда напиваешься, понимаешь? Смакуешь каждый глоток и в то же время понимаешь, что разрушаешь себя, с каждым стаканчиком падаешь все ниже.

Она осушила стопку водки и продолжала:

— Я думаю… словом, этот привкус распада, привкус запретного напоминал мне собственную жизнь. Мое знакомство с небытием, тайной. — Она положила свою ладонь на мою. — Я не уверена, что моя любовь может быть чистой, мой ангел, — она снова засмеялась легким, но невеселым смехом. — Мне нравятся подпорченные плоды. У меня пристрастия зомби!

Если она искала плод с гнильцой — я ей подходил. Я со времен Руанды носил в себе частичку смерти. Этот привитый мне вирус не размножился, но он был здесь, внутри меня, паразитируя на моем существовании… Скрежет железа, шум радио, тела, по которым едет наша машина. И женщина, которую мне так и не удалось спасти…

Я наполнил наши стопки и чокнулся, воспрянув духом. Роман с преподавателем нисколько не порочил Манон. Что бы она ни говорила, чистота ее была кристальна. Чистота, не имевшая ничего общего с девственностью, но, напротив, произросшая на страданиях и грязи. Духовность, поднявшаяся над пропастью и черпавшая свою красоту в битве.

Вдруг, взяв парку, она сказала:

— Пошли?

Мы словно парили в тумане. Вся жизнь казалась призрачной, нереальной. Здания, шоссе тоже парили, как огромный космический корабль, взлетающий в облаке дыма.

У меня не было никакого представления о том, который час. Может быть, полночь. Может быть, позже. Но все же я был недостаточно пьян, чтобы забыть о постоянно присутствующей опасности, «Невольниках», бродивших по городу в поисках Манон… Я все время оборачивался, пристально вглядывался в тупики, во тьму под навесами подъездов. В тот вечер я взял с собой свой «глок», но моей бдительности был нанесен серьезный удар. Я молился, чтобы церберы Замошского все время шли по нашему следу — и чтобы они были пьяны меньше меня.

А наша дорога все не кончалась. Ориентиром были краковские Планты — большой сад вокруг Старого города. Стоит нам найти этот сад, мы быстро доберемся до места.

У ворот монастыря Манон позвонила в колокольчик. Мужчина без лица и без белого воротничка открыл нам дверь. Мы встретили его приступом смеха, качаясь на ватных ногах.

Мы молча прошли по галерее. Я больше не смеялся. Приближался момент расставания. Момент, когда надо что-то сказать… Я ломал себе голову, пытаясь придумать формулу или жест, которые стали бы не действием, но приглашением.

Мы были уже у двери Манон в женской части, а я продолжал мучительно соображать. Я начал бормотать что-то невнятное, и тут Манон положила мне руку на затылок. Она произнесла по слогам слова, которых я никогда бы не нашел, и ее язык нырнул мне в рот. Не в силах вздохнуть, я отступил к стене и тут же спиной ощутил холод камня.

Я оторвался от ее губ. Мне нужна была хоть маленькая передышка, иначе я упал бы в обморок. Манон наблюдала за мной в темноте. Она казалась старше на десять лет. Под влиянием чувства ее лицо посерьезнело. Черты заострились, глаза стали черными, как вулканический кварц. Из приоткрытого рта вырывались облачка пара, она с трудом владела своим дыханием.

Я ощущал Манон в своих объятиях, пьяную, растрепанную, полную неведомой силы. Теперь уже мой язык скользнул меж ее зубов.

Она остановила меня, прошептав:

— Нет, давай войдем.

90

Вначале — холод ее комнаты. Потом дверь, закрывшаяся у нее за спиной. Я стащил с нее парку, она с меня — плащ. Наши жесты были неловкими, стесненными. Мы были прочно прикованы друг к другу губами. И все время нас окружало ледяное пространство…

Мы упали на кровать. Я стянул с нее джемпер. Ее дыхание обжигало мне ухо. Обнажившаяся кожа сияла в темноте. Я сорвал с Манон лифчик, и безумное желание пронизало мою плоть. Ее лицо в ночи еще казалось ангельским, а тело открывало целый земной мир, до сих пор отвергавшийся мною. Я падал, и это падение меня насыщало.

Нас все еще стесняла одежда, мы путались в штанинах, пуговицах. Вскоре на ней остался лишь треугольник трусиков — белый, четкий, неумолимый. Его вершина ранила меня и манила, бередила и возбуждала. Я готов был взорваться.

Я упал на спину. Надо мной нависли ее груди: тяжелые, нежные, восхитительные. Выпущенные на волю, они испускали свой собственный жар. Их трепет откликнулся дрожью в глубине моего существа. Я приподнялся. Она снова прильнула ко мне, сомкнув объятия. Я окончательно потерял контроль над собой. Все исчезло, кроме этих грудей. И кроме нас двоих, испуганных, обезумевших от вожделения.

Она гладила меня, скользила по мне, манипулировала мною, будто слой за слоем счищала с меня коросту лжи, которой я оброс за долгие годы внушений и самовнушений. Эта минута была такой насыщенной, что в ней сконцентрировались все прошлые и будущие годы моей жизни.

Я испытывал слабость и истому, глядя на этот единственный предмет притяжения — набухшие груди, такие белые, такие свободные, с темными ореолами, дрожащими, касающимися моего лица. Одновременно ощущая жар и холод, я поднял руку, стараясь прикоснуться к ним.

Но уже прошло время ласк. Манон, приподнявшись на коленях, подводит руки мне под затылок. Я зачарован. Это пик моего существования. Она ухватывается за мою шею, склоняется надо мной и начинает сладострастно поводить бедрами.

Она ищет своего удовольствия, приближает его, теряет, снова достигает. Труды любви, одновременно грубые и нежные, точные и примитивные, из которых я исключен. Я приспосабливаюсь к ее бортовой качке и чувствую, как во мне поднимается то же стремление, та же одержимость. Мы попадаем в такт.

Все ускоряется. Наши губы сомкнуты, пальцы сцеплены. Момент кульминации близок, на расстоянии одного вздоха, где-то в нижней части живота. Слившись воедино, мы напрягаемся, мы ищем, мы зондируем. Она все еще сидит, раскорячившись, забыв всякую стыдливость, всякую сдержанность, и я знаю, что это единственный путь, единственный способ достичь цели. Ничего больше не существует, кроме этого вулканического вращения, безумного трения наших наэлектризованных тел…

Вдруг она выгибает спину и кричит. Я хватаю ее за волосы и притягиваю к себе. Мгновение, и я буду счастлив. Ее груди снова возвращаются. С силой, с мучением, с головокружением. Внезапно проскакивает искра. По моим членам, как электрический ток, взявшийся ниоткуда и исчезающий в никуда, проходит удовлетворение. Еще доля секунды. Я отталкиваю ее тело и пожираю его глазами в последний раз: руки вскинуты, груди колышутся, белоснежный живот напряжен, черный лобок…

Происходит разрядка.

В эту секунду все во мне оправдано.

Через мгновение я снова становлюсь собой. Транс уже далеко. Я чувствую себя обновленным, чистым, опустошенным. На меня накатывает отчаяние. Стыд. Наступает прозрение. Я думаю о том самообмане, в котором прожил последние пятнадцать лет. О заблуждении, будто любовь к Богу способна заменить все.

О сострадании к «экзотическим подружкам», которые ничего не ведают, кроме секса. О своих иллюзиях… О мужских желаниях, не смиряемых христианской любовью. Я почти сердит на Манон за то, что ее стараниями на меня выплеснулось столько очевидных истин. Затем меня подхватывает волна жара. Я снова счастлив.

— Тебе хорошо?

В ее прерывающемся голосе слышались нотки облегчения и любви. Не отвечая, я пытался нащупать свои вещи, чтобы достать сигарету. «Кэмел» — зажигалка — затяжка. Я упал навзничь поперек кровати. Манон дотронулась указательным пальцем до моего лица и провела по лбу, по носу. Так прошло несколько минут. В комнате значительно потеплело. Стекла в окнах запотели. Я вытряхнул сигареты на тумбочку, чтобы сделать из пачки пепельницу.

— Сейчас сыграем в одну игру, — прошептала она. — Скажи, что тебе больше нравится во мне…

Я не ответил. Внезапно у меня в голове зажегся ослепительный свет. Укол чистого героина. Я чувствовал в себе только безбрежную тишину, бесконечную усталость.

— А ну-ка, скажи, что тебе нравится во мне?

Я приподнялся на локте и любовался ею. Передо мной было не только ее обнаженное тело, но все ее существо. Ночь срывает маски, хотя скрывает лица. Остаются только голоса. И душа. Конец причудам, социальным условностям, обычной лжи, которая рядит нас в разные одежды.

Я бы мог ей сказать, что в этот миг под чарами находится не любовник, а христианин. Мы будто бы прошли через исповедь. Освободились от всякого греха, отмылись от притворства. Парадокс, но мы никогда не были столь невинны, как после этих греховных плотских утех.

Вот что я мог бы ей прошептать… Вместо этого я забормотал какие-то банальности о ее глазах, губах, руках. Избитые слова, давно потерявшие всякое значение. Она тихо засмеялась:

— Очень плохо. Впрочем, не важно.

Манон легла на живот, потом положила подбородок между ладоней.

— А я тебе скажу, что мне в тебе нравится…

В ее голосе сквозила благодарность не только мне, но вообще жизни, ее сюрпризам, ее счастью. Ее дыхание выдавало, что она всегда верила в эти обещания и что эта ночь доказала, как она была права.

— Мне нравятся твои кудри, — начала она, накрутив на палец прядь моих волос. — Они всегда выглядят влажными, словно только что были обрызганы дождем. — Она провела указательным пальцем по моим нижним векам. — Мне нравятся круги у тебя под глазами, как будто вобравшие тени твоих мыслей. Твое узкое лицо. Твои кулаки, твои ключицы, твои бедра, такие гладкие, такие нежные, такие прохладные и в то же время железные…

Она дотрагивалась до каждой части тела, чтобы удостовериться, что все на месте.

— Мне нравится твое тело, Матье. Я хочу сказать: его жизнь, его движения. То, как ты выражаешь свои чувства с помощью жестов. Как ты резко поднимаешь одно плечо, когда в чем-нибудь не уверен. Как ты подпираешь подбородок двумя пальцами, как бы в поддержку своих слов. Как ты садишься, обрушиваясь, готовый тут же заснуть и вместе с тем напряженный до предела. Мне нравится, как ты прикуриваешь сигареты от своей большой зажигалки: сигарета в твоих тонких пальцах… Кажется, все воспламеняется: пальцы, рука, лицо…

Она продолжала, потирая мне виски:

— Мне нравятся все эти мелкие неловкости, осечки, волнения. Можно было бы сказать, что ты все не можешь найти место в этом мире. Ты каждый раз вламываешься в него в последний момент, слишком стремительно, слишком грубо. Никогда не уверенный до конца в том, что делаешь… Не обижайся, Матье, но в тебе есть что-то женское… Именно поэтому я сегодня вечером получила такое удовольствие. Ты угадывал инстинктом мои маленькие секреты, мои чувствительные точки… Для тебя это была знакомая почва, которая мало-помалу размягчалась под твоими пальцами…

Она рассмеялась и, взяв мою руку, стала ее гладить:

— Почему такой недовольный вид? Это ведь комплименты!

Она заговорила доверительным тоном:

— Я чувствую также дистанцию, уважение, почти страх передо мной, и это неудержимо меня волнует. Ты мужчина, Матье, в этом нет никакого сомнения. Но в тебе есть какая-то многомерность, которая меня повергает в трепет. В тебе соединено столько противоположностей! Теплый, холодный, стойкий, неуравновешенный, волевой, застенчивый, мужественный, женственный…

Холод возвращался. Мне трудно было убедить себя в том, что незнакомец, которого она описывала, — это я. Она обняла меня за шею и поцеловала:

— Но самое главное, у тебя внутри есть заноза, которая не дает тебе успокаиваться и придает тебе подлинность, значимость, которых я не встречала ни в ком другом.

— И даже в Люке?

Вопрос вырвался у меня случайно. Она встрепенулась:

— Почему ты заговорил о Люке?

— Не знаю. Ты его действительно знала, не правда ли? Он приезжал сюда?

— Он был здесь несколько дней. Он на тебя не похож. Намного слабее, чем ты.

— Люк слабее?

— У него решительный вид, это так, но в нем нет никакой основы, никакого стержня. Он находился в свободном падении. В то время как ты… ты барахтаешься, зацепившись бог весть за какую нитку…

— Между вами что-то произошло?

Снова смех:

— Ну что за мысли! Он не создан для любви. Во всяком случае, для такой любви.

— Я тебя не об этом спрашиваю. Почувствовала ли ты что-нибудь к Люку?

Манон взлохматила мне волосы:

— Ты ревнуешь? — Она положила голову мне на плечо. — Нет. Ничего не почувствовала. Люк находился на другой планете. Он говорил, что влюблен в меня, но это звучало фальшиво.

— Он говорил это?

— Повторял не останавливаясь. Дикие объяснения. Но я ему не поверила.

У меня в голове сверкнула молния. Я и не подозревал о подобной возможности! Люк влюбился в Манон, и это стало причиной его самоубийства! Он загубил свою жизнь, потому что какая-то беспечная девушка сказала ему «нет». Люк обожал Манон со всей страстью фанатика, а она оттолкнула его со смехом, низвергнув в ад.

— Откуда такая самонадеянность? — сказал я сухо. — Люк, может быть, сходил по тебе с ума.

— Почему ты говоришь о нем в прошедшем времени?

Я не ответил. Я только что совершил ошибку. Такую, которой ждут от подозреваемого глубокой ночью, когда он находится под арестом. Манон серьезно смотрела на меня:

— В чем дело? Ты же сказал, что его перевели?

— Я тебе солгал.

— С ним что-то случилось?

— Он покончил с собой. Две недели тому назад. Но выжил и находится в коме.

Манон встала на колени рядом со мной.

— Как? Как он покончил с собой?

Я рассказал подробно. Про утопление, про пояс с камнями, про спасение и про использование аппарата искусственного кровообращения. Как и в ее случае.

Она молчала. Потом встала, обнаженная, и долго смотрела через окно на ночное небо, прижав лоб к стеклу. Продолжая стоять спиной ко мне, она прошептала сдавленным голосом:

— Таких негодных легавых, как ты, еще свет не видывал!

Что-то похожее мне уже говорила Агостина Джедда. Пожалуй, в конце концов меня в этом убедят… Но в чем дело? Я ожидал головомойки — за то, что не сказал правду. Но не этого разочарованного тона. Я ответил:

— Я должен был раньше тебе об этом сказать, я знаю, но…

— Люк не покончил с собой. — Она обернулась и подошла ко мне; взгляд ее был гневным. — Черт, как ты этого не понял?

— Что?

— Он не покончил с собой. Он воссоздал, пункт за пунктом, мою гибель!

Я не понимал. Она продолжала стоять, потом с силой вцепилась мне в волосы:

— Ты не сечешь? Он по собственной воле впал в кому, чтобы увидеть то, что якобы видела тогда я! Он попробовал испытать предсмертный опыт, надеясь, что он окажется негативным!

Я ничего не сказал, пытаясь сосредоточиться на том, что складывалось у меня в голове из отдельных фрагментов. За несколько секунд все встало на свои места. Я понял, что Манон права. А она кричала, склонившись надо мной:

— И ты утверждал, что знаешь его? Что он твой лучший друг? Черт, ты совершенно ничего не понял! Люк — фанатик. Он был готов на все, чтобы получить ответы на свои вопросы. Он продолжает свое расследование в потустороннем мире! Он убил себя, чтобы самому увидеть дьявола!

Каждое слово — как поток лавы.

Каждая мысль — как кол в сердце.

Я больше не мог говорить — впрочем, и сказать было нечего. Манон в долю секунды догадалась о том, над чем я бился уже две недели. «Я нашел жерло», — сказал Люк Лоре. Это означало, что он нашел лазейку, способ встретиться с демоном. Войти в кому, чтобы попасть в небытие.

Люк отправился на встречу с дьяволом в глубины бессознательного.

91

Снова полил дождь. Через окошко я созерцал струйки лунного света, преломлявшиеся в пятнах на стекле, серебрившие пузыри, блестевшие, как сахарная вата. Новая сигарета. В своих размышлениях я шел по краю бездны, но каждая новая мысль укрепляла почву под моими ногами.

Отдельные детали соединялись в картину.

Люк все организовал, все подстроил. Он воспроизвел каждую подробность утопления Манон — не для того чтобы погибнуть, а чтобы выжить. Он наелся, чтобы погружение было как можно более быстрым и чтобы его организм сразу же охладился. Он открыл ворота шлюза, чтобы его отнесло к камням, где он должен застрять. И еще больше замерзнуть. Но он рассчитал так, чтобы утонуть за пять минут до приезда садовника. Именно через столько времени наступает смерть.

Он учел и еще одно обстоятельство. Врач из Шартра уточнил, что машина скорой помощи тогда находилась поблизости. Странный вызов заставил их выехать. Это звонил сам Люк, чтобы его как можно скорее отвезли в клинику. И не в какую-нибудь, а в Отель-Дье в Шартре, где был аппарат искусственного кровообращения, способный разогреть кровь и спасти ему жизнь.

Точно так же, как в случае с Манон в 1988 году.

Однако у Люка не было никакой уверенности, что он переживет предсмертный опыт, а тем более негативный. Но допустив, что ему удастся побывать в небытии, он захотел посетить его нижний этаж — ужас, мрак. Вот почему он пытался вызывать дьявола. Вот почему Лора нашла в Берне предметы культа Сатаны. Люк совершал заклинания как раз перед тем, как утопиться, назначая свидание дьяволу!

Однако, несмотря на свою решимость, он, наверно, жутко боялся и хотел иметь при себе оружие. Хотя бы символическое. Поэтому он зажал в кулаке образок Михаила Архангела. Люк не страшился спуститься в ад, но уповал на то, что изображение святого позволит ему выйти оттуда без травмы, без духовного урона. Это казалось смешным, но я не мог больше судить Люка.

Рыжий неслыханно рисковал. Не только жизнью, но и психикой. То, что реально для девочки, нереально для взрослого. По словам Морица Белтрейна, Манон вышла из этого испытания без последствий благодаря своему возрасту, благодаря подвижности своего мозга. Сможет ли Люк, в свои тридцать пять лет, выйти из него невредимым? Станет ли он когда-нибудь прежним?

Его фанатизм потрясал. Но что меня поражало больше всего, так это его целеустремленность. Он всегда хотел увидеть дьявола — доказать всему миру, что тот существует. Вся жизнь Люка шла к этому спору, к этому опыту: добровольному погружению в бездну. И к возвращению с доказательствами в руках.

Еще одна сигарета.

5 часов утра.

Манон в конце концов уснула. Несмотря на свое недовольство мной. Несмотря на свое отчаяние из-за Люка. Несмотря на растущее беспокойство за себя.

Потому что Люк, оказавшись в больничной палате, доказал, что его уверенность не беспочвенна. Если человек способен на такую жертву, значит, то, что за всем этим кроется, действительно существует. Что сама Манон видела что-то в глубине «жерла».

Я дожидался 6 часов, чтобы позвонить Лоре. Час облав. Старый рефлекс полицейского. Я не звонил ей уже четыре дня. Теперь меня обуревало желание получить новую информацию. Ситуации вроде бы не с чего меняться, но кома Люка теперь воспринималась иначе. Надо поговорить с Лорой, с врачом, с экспертами…

Я смотрел на циферблат своих часов, наблюдая, как текут минуты.

6 часов.

После пяти звонков ответил сонный голос.

— Лора? Матье.

— Ты где? — пробормотала она. — Вот уже три дня, как я тебе звоню.

— Прости. Проблемы с мобильником. Я за границей. Я…

— Мат… — выдохнула она, — это невероятно… Он очнулся!

Секунду я переваривал новость. Ни Фуко, ни Свендсен не были в курсе. Иначе они бы мне сообщили. У меня все закрутилось перед глазами. Но вместо того чтобы обрадоваться улучшению, я помертвел от дурного предчувствия. Необратимые нарушения. Люк больше не человек.

Я спросил бесцветным голосом:

— Как он?

— Великолепно.

— Не осталось никаких последствий?

— Нет, никаких.

Тон был неуверенный.

— В чем проблема?

— Он говорит… Ну, он видел кое-что. Во время комы.

Меня сковал холод. Я знал продолжение, но все же рискнул:

— Что?

— Приезжай. Он хочет говорить с тобой.

— Я буду у него сегодня вечером.

Я отложил телефон и осторожно разбудил Манон. Объяснил ей ситуацию. Как и я, она не успела обрадоваться. Теперь была другая угроза: присутствие дьявола в глубинах рассудка Люка. Если он думает, что видел ад, то наверняка проникся уверенностью, что Манон в 1988 году видела то же самое. А значит, для него она — «лишенная света».

Иными словами: подозреваемая номер один в деле об убийстве ее матери.

Манон зажгла свет и схватила свою одежду. Я отметил одну деталь: следы уколов у нее на руках.

— Что это за отметины?

— Ничего.

Она надела трусы, лифчик. Я схватил ее за руку и вгляделся получше.

— Это врачи, — сказала она, освобождаясь. — Они брали у меня кровь.

— Здесь есть врачи?

— Нет. Они приходят откуда-то еще. Они осматривают меня каждый день.

— Они делали тебе другие анализы?

— Я много раз ходила в больницу, — сказала она, надевая майку.

— Ты прошла обследование?

— Биопсии, сканирование. Я не очень поняла, — она улыбнулась. — Они хотят, чтобы я была в наилучшей форме…

Всегда предполагай худшее, чтобы избежать неприятных сюрпризов. То, что я заподозрил с самого своего приезда, вполне подтверждалось. Замошский мне солгал. Он и его шайка не охраняли Манон, они ее изучали, как простую морскую свинку. Как зловредное существо, физиологически отличное от других двуногих созданий.

Меня чуть не вырвало. Нунций, с его понимающим видом и тирадами старого ветерана, обвел меня вокруг пальца. Он был точно такой же, как Дитерлинг. Он верил в «лишенных света» и в возможность вселения демона в человека. Он был убежден, что Манон — обрученная с Тьмой. А то и сама Тьма!

Я схватил телефон, стоявший на ночном столике. Развинтил трубку и нашел там жучок. Приподнял прикроватную лампу и перевернул ее: еще один жучок. Я чуть не рассмеялся: просто комедия! Я направил ночник на потолок и без труда разглядел в углу инфракрасную камеру. Я подумал о ночи любви, которую мы провели под внимательным взглядом священников. В ярости я швырнул лампу на пол.

— Что на тебя нашло?

Ответить не получалось. В горле стоял ком. Я натянул рубашку, брюки, джемпер. Мгновение на то, чтобы сунуть ноги в ботинки, и я уже бежал по галерее. Вот и моя келья.

Во дворе стучал дождь. Стучал, стучал, отскакивал от плит, от кровли, от каменных углов. Даже этим потокам не удалось бы смыть дерьмо, в котором увяз монастырь.

Я схватил пистолет 45-го калибра и снова вышел. Я догадался, где был кабинет нунция, — есть некий шанс, что в этот час он уже работает.

Спустившись на первый этаж, сквозь шум ливня я уловил суету в противоположном крыле. Бенедиктинки уже поднялись и собирались на службу…

Я вошел без стука. Замошский в очках склонился над компьютером. Вокруг него на полках были разложены ковчежцы для реликвий: лари из чеканного серебра, медные чаши.

— Что вы проделываете с Манон?

Нунций снял очки. Медленно, без всякого удивления.

— С помощью сканеров и жучков?

— Мы ее защищаем от нее самой.

Каблуком я закрыл дверь и сделал два шага вперед.

— Вы всегда были уверены, что она одержимая.

— Это… как бы сказать… напрашивается само собой.

— Вы ее превратили в лабораторную крысу!

— Случай с Манон — особенный. — Замошский оставался невозмутимым. — Присядь. Мне еще надо тебе кое-что объяснить.

Я не двигался. Нунций заговорил нарочито усталым тоном:

— Мы не вправе ослабить этот… физиологический надзор.

Я саркастически рассмеялся:

— Что же вы ищете? Татуировку «666»?

— Ты притворяешься, будто не понимаешь. За Манон стоит дьявол. Каждый удар ее сердца — проявление дьявольской воли. Каждая секунда ее жизни — дар Сатаны. В Божьем мире Манон должна была умереть! Она — вызов законам Всевышнего.

Я вспомнил слова Бухольца об Агостине: «Физическое доказательство существования дьявола». Замошский продолжал:

— Манон возвращена к жизни дьяволом. Он вошел с нею в контакт во время ее комы. Она была спасена им и получила его приказы.

— Значит, вы думаете, это она убила свою мать?

— Конечно. И без чьей-либо помощи.

— Черт подери, — сказал я почти со смехом. — Вы говорили о вдохновителе, о человеке, остающемся в тени?

— Чтобы тебя не испугать. Но есть только один вдохновитель: сам дьявол.

Совершенно обессиленный, я рухнул на стул напротив письменного стола, зажав пистолет между коленей, и произнес:

— Я знаю досье досконально. Манон не в состоянии совершить такое убийство. Убийца — химик. Энтомолог. Ботаник. Даже обвинения против Агостины, несмотря на ее признание, не выдерживают критики, потому что у нее нет необходимых навыков. Но Манон — это еще более абсурдно!

Поляк снова улыбнулся. Мерзейшая улыбка! Я стиснул рукоятку «глока». Одно лишь прикосновение к нему успокаивало мне нервы.

Нунций поднялся, обошел стол и сочувственно произнес:

— Ты не настолько хорошо знаешь ее досье. Биология, химия, энтомология, ботаника — это как раз те предметы, которые Манон изучала в университете в Лозанне. Можно подумать, что она получала образование специально для этого убийства.

Эти новые факты могли бы меня заинтересовать, но я отупел от усталости. Слова прелата доходили до меня как сквозь вату. Он добавил как бы в утешение:

— У нас нет абсолютной уверенности. Но мы должны за ней наблюдать.

— Значит, вы верите в дьявола? В его реальность?

— Разумеется. Это отрицательная сила, Матье. Обратная сторона вселенной. Ты думаешь, что ты современный католик. Но ты полон предрассудков прошлого века. Века наук! Ты считаешь, что эту проблему можно решить с помощью психиатрии или биохимии. Ты скользишь по поверхности. Вспомни, что говорил Павел VI: «Зло есть не просто недостаток чего-то, оно — деяние живого существа, хитроумного, развратного и развращающего». Да, Матье, дьявол существует. Он даровал жизнь Манон. Жизнь, которую Бог у нее отнял.

— Но зачем все эти исследования? Анализы, пробы?

— Согласно нашей вере, дьявол — зараза, и Манон заражена. Болезнь захватила ее всю, целиком.

— Что же вы ищете? — продолжал я усмехаться. — Вакцину?

Он положил руку мне на плечо:

— Не шутите. Манон, Агостина, Раймо — это точки соприкосновения двух миров: физического и духовного. На помощь их телам пришел дух. И теперь в них бродят частицы этого духа. Темного духа Чудовища. В Манон заключено семя Зла!

Я поднялся, с меня было достаточно. Я направился к двери:

— Вы ошиблись веком, Замошский! В эпоху инквизиции вы бы имели огромный успех.

С удивительной скоростью нунций обошел меня и встал передо мной:

— Что ты собираешься делать?

— Мы уезжаем. Мы с Манон. Возвращаемся во Францию. И даже не пытайтесь нас задержать.

— Манон знает кое-что, — произнес поляк, бледнея. — Она должна нам это сказать!

— Она ничего не знает. Ничего не помнит.

— Она носит в себе информацию.

— Какую информацию?

— Об Обручении с Тьмой.

— И вы туда же? Вы ищете то же самое, что «Невольники»?

— Договор существует, — он повысил голос. — Мы должны узнать, как он заключается. Во что бы то ни стало!

— И для этого вы привезли меня сюда?

Улыбка. К нунцию вернулось его хладнокровие.

— Манон никогда нам не доверяла. Мы подумали, что молодой мужчина, приехавший из Франции… — Замошский замолчал. — И мы были правы. После этой ночи…

Я невольно покраснел, представив себе священников в сутанах, прильнувших к мониторам наблюдения. Я повернул ручку двери:

— Манон отнеслась ко мне с доверием, это правда. Но я использую это доверие, чтобы вырвать ее из ваших когтей.

— Если ты переступишь этот порог, я уже ничего не смогу для тебя сделать.

— Я достаточно взрослый, чтобы справиться самому.

— Ты ничего не знаешь. Ты не представляешь себе опасности, которые тебя ожидают снаружи.

— Мы провели день и вечер в городе. С нами ничего не случилось.

Замошский вернулся к письменному столу и взял вчерашний номер «Газета Выборча». Чуть не всю первую полосу занимало фото окровавленного трупа на тротуаре.

— Я не читаю по-польски.

— «Еще одно ритуальное убийство в Кракове». Менее чем за месяц убит пятый нищий. Затравлен собаками. Из его внутренних органов на тротуаре выложена пентаграмма. А на прошлой неделе ниже по течению Вислы были найдены двое детей-даунов. Вскрытие показало, что их заставляли насиловать друг друга.

— Предполагается, что это меня испугает?

— Они здесь, Матье. Они пришли за Манон. Может быть, это нищие на улицах. Или священники, молящиеся в соседнем костеле. Они повсюду. Они ждут своего часа.

— Хочу попытать удачу. Нашу удачу.

— Они совсем не похожи на убийц, с которыми ты обычно имеешь дело. Это солдаты, ты понимаешь? Наследники вековых мерзостей. Современный вариант демонов из свиты Сатаны, изображенных на каменных фасадах соборов.

Я показал кулак, сжимающий рукоять пистолета:

— У меня есть современные аргументы.

— Я тебя заклинаю: не выходи отсюда.

— Я возвращаюсь в Париж. С Манон. И не вздумайте нам мешать. Я могу пойти в свое посольство и рассказать о похищении, заключении, превышении власти. Я собираюсь продолжить расследование. Ведь именно этого вы хотите, не так ли?

— А она?

— Она будет жить со мной.

Замошский медленно покачал головой:

— Ты попал в переплет, Матье… Ты вооружился против всех козней дьявола. Кроме любви.

Я открыл дверь и сурово посмотрел на него:

— Я не позволю вам ее использовать. Вы из нее сделали подопытного кролика. Приманку для «Невольников». Может быть, для самого дьявола… Вы надеетесь, что Сатана проснется в ее теле. Вы готовы на все, чтобы спровоцировать его появление.

Я знал полицейских такого типа. Полицейских, способных на самое худшее во имя лучшего. Полицейских, которые считают себя выше закона. И в некотором смысле выше Бога.

— Не святотатствуй.

— Я продолжу расследование, Замошский. Своими средствами. Без лжи и мошенничества.

Нунций неохотно посторонился:

— Лгунам и мошенникам оставалось бы лишь помолиться за вас с Манон. Но мы вас будем охранять. Даже против вашей воли.

— Мне никто не нужен.

— В мирное время — быть может. Но началась война.

92

Полдень.

А день все еще не начинался.

Густой туман придавил город. Улиц больше не было. Дома напоминали каменные глыбы — горы, вздымавшиеся выше облаков, как на китайских картинах. Отдельные низко растущие ветки блестели от влаги, но их очертания терялись в перламутровой мгле. Кругом было безлюдно. Краков опустел. Лишь редкие машины скользили мимо с зажженными фарами, а потом исчезали, как корабли-призраки.

Этого я не предусмотрел. Один гнет сменился другим. Ворота монастыря тяжело захлопнулись за нами. Я взял Манон за руку и спустился на тротуар. У нее с собой был лишь легкий рюкзак, не тяжелее моего. Взгляд налево, потом направо. В трех метрах уже ничего не видно. Я сделал несколько нерешительных шагов. Мир не только исчез: исчезли и мы, поглощенные паром…

Если я правильно помнил, то, идя налево, попадешь на улицу Сиенны, а по ней — к проспекту Святой Гертруды. Даже в этом белом облаке можно остановить такси. Наши каблуки опускались на тротуар с влажным чмоканьем, отдававшимся эхом в уплотненном воздухе.

Мы шли в полном молчании. Как будто одно-единственное слово могло выпустить наружу наш страх. Теперь здания, казалось, снялись с якоря. Они двигались вместе с нами подобно ледоколам, медленно взрезающим серебристые глыбы. Сзади раздался гудок. Мы едва успели отскочить в сторону. Не заметили, как вышли на проезжую часть. Замедлив ход, нас обогнала машина. Я слышал звук работающих дворников: шух-шух-шух, потом он стих.

Мы продолжали идти. Пелена тумана с неохотой раздвигалась и, пропустив нас, тут же смыкалась вновь. Я уже сомневался, что мы идем по улице Сиенны. Не было никаких табличек или указателей. Единственным ориентиром нам служил ряд уличных фонарей. В некоторых окнах, пробивая серость фасадов, горел свет. Воображение рисовало уютные жилища, где суетились стряпающие обед хозяйки. От этого нам становилось еще более одиноко.

Я напряг память. Слева от нас должен был показаться изгиб улицы Миколайска. Идущая дугой линия фонарей подтвердила бы, что мы на правильном пути. Но ничего похожего я не видел — да и различить более двух фонарей кряду не было никакой возможности…

Внезапно исчезло все. Быть может, мы сбились с пути? Сам туман стал другим, более густым и холодным. Снизу поднимался запах мокрой земли, застоявшийся запах перегноя. Черт побери! Это уже не улица Сиенны. Быть может, мы вообще на ней не были… Я все пытался вспомнить и мысленно рисовал план квартала.

И тут я понял.

Планты.

Сад, опоясывающий Старый город.

С самого начала я пошел не в ту сторону. Я пошел прямо, оставив монастырь за спиной. В подтверждение этого под ногами заскрипел гравий. Появились деревья, их очертания были призрачными, они словно парили над землей. Показались черные руки, головы — садовые скульптуры. Мне хотелось выть. Мы были одни, потерянные, уязвимые.

— Что происходит?

Голос Манон совсем рядом с моим ухом. Лгать ей не хватило мужества.

— Мы находимся в Плантах. В саду.

— Но где именно?

— Не знаю. Если его пересечь, можно будет выйти на проспект Святой Гертруды.

— Но если мы не знаем, где мы?

Не отвечая, я сжал ее пальцы. Снова впереди забрезжили фонари. Аллея. Мне хотелось, чтобы мои шаги были уверенными, и это ободрило бы Манон, дрожавшую в своем анораке.

Создавалось впечатление, будто плывешь, а не идешь… Я постоянно вытягивал шею, щурился — без результата. Отсутствие видимости компенсировал обострившийся до предела слух. Мне казалось, что я слышу, как оседают капли на ветках деревьев, как позвякивает ледок на статуях, как трескается промерзшая земля у нас под ногами.

Вдруг раздался другой звук, не воображаемый, а вполне реальный.

Хруст гальки. Я застыл и приложил руку к губам Манон. Хруст прекратился. Я решился на эксперимент: сделал два шага и остановился. Звук возобновился и снова затих. Что-то вроде эха, но слишком уж близкого…

Я вытащил «глок». Одно из двух: либо это люди Замошского, либо «Невольники». Я очень тихо снял пистолет с предохранителя, готовясь к встрече с сатанистами. Они караулили входы и выходы из «своего» монастыря, и не зря: прямо им в руки идет добыча, за которой они охотились несколько недель, беззащитная, в сопровождении одного иностранца, с которым она блуждает в парке, затопленном туманом.

Оружие дрожало у меня в руке. Куда только подевалось мое хладнокровие, до сих пор спасавшее меня в самых безнадежных ситуациях. Может, причина была в усталости. Или в присутствии Манон. Или в этом незнакомом городе-невидимке… Мысли смешались у меня в голове. Стрелять вслепую? Я даже не знал, куда. Целиться в фонари, чтобы все поглотила мгла? Абсурд. Тогда мы потеряем единственный шанс найти нужное направление.

Хруст возобновился. Кто-то двигался к нам. Я представил себе фантастических чудищ с мерцающими, как горящая сера, глазами, видящими сквозь туман. Я устремился прочь от приближающейся угрозы. Но окончательно сбился с пути. Идем ли мы по аллее? Где-то далеко-далеко маячил фонарь.

Я ускорил шаг, полагаясь уже не на зрение, а исключительно на протянутую вперед руку. Вдруг она уперлась в холодный камень. Нащупала железную решетку балюстрады. Я не припоминал, чтобы в этом саду был какой-нибудь парапет. Я почти побежал вдоль него, держась за перила. Фонарь по-прежнему казался очень далеким.

Перила кончились. Я остановился. В следующую секунду я различил шорох шагов — почти что рядом. Я обернулся, будто мог что-то увидеть. Однако мир по-прежнему был затоплен молочной дымкой. Но вдруг ее пелена на мгновение разорвалась — и я действительно увидел.

Шествующие шеренгой призрачные фигуры.

Фигуры без лиц, похожие на сгустки тумана.

Сердце мое дрогнуло. В какой-то миг мне показалось, что все кончено. Меня охватил ужас. Я раскис даже физически. Именно в эту секунду наши враги могли бы взять нас тепленькими, но они опоздали.

Я успел мобилизоваться и наметил план действий. Они наверняка видели не лучше нас и ориентировались только по звуку наших шагов. На их стороне было лишь численное преимущество и лучшее знание сада. Но нулевая видимость причиняла им те же неудобства, что и нам.

Я решил лишить их единственного ориентира: звуков. Я потащил Манон в сторону от парапета. Три больших шага — и, миновав ряд кустов, мы ступили то ли на газон, то ли на клумбу. На мягкую почву, не шуршавшую под ногами.

И тут мне пришла в голову еще одна идея: воспользоваться тишиной и приблизиться к нашим недругам. Они, скорее всего, предположат, что мы прячемся в кустах или за деревом. Но вряд ли догадаются, что мы идем им навстречу!

Я шел по траве, используя свободную руку как зонд, слегка касаясь листвы, трогая стволы деревьев. Снова хруст гальки. Они проходили всего в нескольких метрах слева от нас. Я сделал еще шаг. Рукой нащупал кору дерева и, прижав к себе Манон, поставил ее между стволом и собой. Она замерла, затаив дыхание, и я почувствовал холод, исходивший от ее волос, коснувшихся моего лица. Волос покойницы.

Тут это и случилось.

Лохмотья тумана расползлись, и в образовавшемся просвете появились наши враги. Целую секунду, показавшуюся мне вечностью, я мог их разглядывать. На них были черные кожаные пальто — в точности как во времена вермахта. Из рукавов торчали крюки, клинки, шила. Холодное оружие будто срослось с их плотью.

Они напоминали инвалидов войны, перешедших в иное измерение. Калек, ставших машинами убийства. Я представил себе ампутированные руки, замененные страшными устройствами, предназначенными для того, чтобы резать, снимать кожу, потрошить…

Мы оказались на настоящем карнавале ужасов. На одном из мужчин был противогаз, на другом — маска лекарей XVII века, врачевавших чуму, — длинный черный клюв, а над ним две дыры. Открытое лицо третьего поражало своим уродством. Его белая, как фарфор, кожа была вся иссечена шрамами. Я ничуть не сомневался, что эти раны он нанес себе сам. Живи во зле и для зла. Истязай себя и других.

У Манон так громко застучали зубы, что я закрыл ей рот ладонью. Было уже не до стратегии.

Бежать. Куда угодно, прочь от этого кошмара. Я вышел из укрытия, огляделся и схватил Манон за руку. Она меня задержала и погладила по щеке. Я повернулся, чтобы встретить ее взгляд, но на месте девушки стоял убийца.

Он сжимал мои пальцы и медленно водил металлическим крюком по моему лицу, словно проверяя, насколько оно нежное.

Доля секунды вместила в себя тысячу впечатлений. Я разглядел все. Длинные волосы. Шрамы. Респиратор, закрывавший дыру, зиявшую на месте носа. Я видел, как зависает надо мной крюк с ременным креплением.

Металлический коготь со свистом разрезал туман. Я нырнул в белизну, чтобы уклониться от удара. Меня пронзила боль, идущая от плеча и взорвавшаяся под ребрами. Я выронил пистолет. Рот наполнился вкусом железа.

Негодяй второй раз занес надо мной оружие, но промахнулся и угодил в куст. Не ощущая ничего, кроме жгучей боли, я бросился на крюк и придавил его своим раненым плечом, увлекая злодея в своем падении. Несмотря на потерю крови и бившую меня лихорадку, я схватил обеими руками его запястье и, прижав коленом, так вывернул, что кость отвратительно хрустнула.

Я тут же отполз подальше. Убийца повернулся ко мне. Его пальто распахнулось, обнажив голую грудь. Кожа у него на теле так истончилась, так высохла, что казалась прозрачной. Было даже заметно, как пульсирует под этой рыбьей чешуей сердце. Я заполз под куст и нашел отлетевший туда крюк с ременным креплением. Я вцепился в него обеими руками и, глубоко порезав ладонь, повернул. Монстр уже снова ринулся в атаку, потрясая левой рукой с крюком.

Он бросился на меня. Я вмазал ему ступней по голени. Он полетел вперед рыбкой. Подняв свое оружие, я нацелился в его бьющееся сердце и зажмурился. Железное острие вошло в тело. Я почувствовал, как вскрылась артерия. На меня хлынула кровь. Я разжал веки и увидел прямо против себя жуткую рожу без респиратора, из всех отверстий которой с бульканьем лезли багровые пузыри. Я закусил губу, чтобы не взвыть, и откатился в сторону.

Монстр скрючился, сотрясаясь в агонии. Прямо у себя под боком я обнаружил Манон, в ужасе прижавшуюся к дереву. Я изо всех сил сжал ее в объятиях, чувствуя, как сотней огненных щупальцев меня охватывает боль. Сквозь стук крови в висках я различил шуршание удаляющихся по гравию шагов. «Невольники» ничего не видели, ничего не слышали. Они продолжали свой марш!

Где-то на земле валялся мой «глок». Я стал шарить вокруг и наткнулся на его рукоятку. Сунул оружие в карман и огляделся. Никого. Мы победили. Но рано было торжествовать. Снова под чьей-то тяжестью заскрипел гравий, и показались два неясных силуэта с мерцавшими в тумане белыми воротничками.

Священники.

Люди Замошского, которые искали нас по всему саду.

В ту же секунду по нашим ногам скользнула полоса света. Фары автомобиля. Значит, мы всего в нескольких метрах от проезжей части. Настоящая улица с настоящими автомобилями!

Я схватил Манон за руку, и мы продрались сквозь кусты, отделявшие нас от обыкновенного человеческого мира. Когда листва сомкнулась за нами, я представил себе, какая битва произойдет в Плантах.

Сатанисты против Божьего воинства.

Апокалипсис от Замошского.

93

Жить вопреки смерти.

Напрасно я повторял слова Замошского: «Началась война», это было слабым утешением. Кто отпустит мне грехи за всю пролитую кровь? Когда закончится эта бойня?

Мы находились в VIP-зале аэропорта Кракова. Слишком громкий титул для этого весьма мрачного помещения. Анемичное освещение, поломанные сиденья, потрескавшаяся бетонная площадка за грязными стеклами… Но все это действовало ободряюще. Хотя после того, что мы пережили, самая унылая обстановка подействовала бы ободряюще.

Самолет на Франкфурт вылетал около 15 часов. После пересадки в 19 часов мы приземлимся в Париже, в аэропорту Шарля де Голля. Когда стюардесса рассказала все это мне, я готов был ее расцеловать. Для нас ее слова имели совсем особый смысл: нам удалось сбежать!

Свернувшись клубочком в моих объятиях, Манон продолжала пребывать в прострации. Она все еще, как и я, была пропитана туманом. В этой влаге, которая не желала с нами расставаться, материализовалось наше отчаяние. Я закрыл глаза и испытал странное умиротворение, чувствуя, как действует обезболивающее.

Прежде чем ехать в аэропорт, мы заскочили к врачу. Он обработал мне плечо. Крюк глубоко, до самой ключицы, вошел в ткани, но не сломал кость и не перерезал никаких мышц. После укола противостолбнячной сыворотки — я рассказал, что упал на борону, — доктор наложил мне шов, а затем зафиксировал плечо бинтами почище, чем гипсом. По его словам, осложнений опасаться не следовало. Только одно строгое предписание: полный покой. Я согласился, думая о Париже и о том, какая выпадет карта.

Другой причиной умиротворения была уверенность, что «Невольники» нам больше не угрожают. Они могли бы за нами следовать, но упустили свой шанс. Отныне Манон под моей защитой. И скоро будет на моей территории. В Париже 24 часа в сутки за ней будут присматривать мои люди, закаленные в боях полицейские, способные противостоять психам со смертоносными протезами и даже — почему нет? — засадить их в тюрьму.

Мои мысли, поблуждав, конечно же вернулись к Люку. К его плану. К его макиавеллиевской изобретательности. К его безумию. Я был, сам того не зная, пешкой в его игре. Достойный доверия полицейский, который собирал факты и воссоздавал его историю. Он знал, что я не поверю в его самоубийство, что я попробую во всем разобраться. И проследую шаг за шагом по пути, который привел его к бездне. Я был его апостолом, его святым Матфеем, летописцем его сражения с дьяволом.

Я пересмотрел кое-какие из своих выводов. В частности, по поводу образка Михаила Архангела. Я ошибался. Люку она была нужна не для защиты, а для того, чтобы указать путь мне. Он хотел, чтобы я узнал о существовании жерла и как можно быстрее понял, зачем ему понадобилось в него лезть. Люк вел свое расследование не так, как другие: он устроил встречу с ангелом Тьмы!

Единственный вопрос, который сейчас был важен: что он вынес из комы? Вернулся ли он без всяких воспоминаний, или получил то, чего хотел? У меня уже был ответ. Лора сказала: «Он что-то видел».

— Месье, объявили ваш рейс.

Неуверенной походкой мы направились в зал регистрации. Паспорт, посадочный талон. Не живее боксера в нокауте мы доползли до своих мест в салоне. Когда стюардесса начала обычный инструктаж, мы уже спали глубоким сном. Два странника, месяцами не ночевавшие в гостинице.

Во Франкфурте мы снова превратились в двух блуждающих призраков. На этот раз зал первого класса светился роскошью и был полон деловых людей, уткнувшихся в «Геральд трибюн». Я не замечал их косые, подозрительные взгляды. Усадив Манон в кресло, я пошел поискать что-нибудь поесть. Кофе, кока-кола, легкие закуски. Но ни к еде, ни к кофе мы не притронулись. Только отхлебнули кока-колы, чтобы вымыть из нутра накопившийся ужас.

Через несколько часов под нами уже светились огни Парижа. Я наклонился к иллюминатору и снова окунулся в холод, тьму и дымы столицы. Но даже через стекло я чувствовал, что такой стужи, как в Кракове, здесь быть не может. В Польше мороз терзал постоянно, оледенение возвышало всякую деталь, выявляя суть. А Париж тонул в унынии, грязи и безразличии. В тине, которая смешивает улицы и время в единую слякоть. Однако я был счастлив, что снова оказался в этой серости. Хроническая скука — моя природная экосистема.

19 часов, пятница

Запруженная транспортом магистраль. Барабанит дождь. Я открыл окно такси и жадно дышал.

Запах мокрого асфальта, выхлопные газы, свист потревоженных шинами луж. И водители, застывшие в своих машинах, словно в стоп-кадре.

Когда такси затормозило наконец на улице Дебеллем, меня охватил трепет новобрачного. Как Манон воспримет эту новую жизнь? В моей квартире? Она никогда не была в Париже.

Я торжественно провел ее по моей знаменитой лестнице под открытым небом. Она лишь вежливо и отрешенно улыбнулась. Потрясение, пережитое в Кракове, пробудило в ней испуганную девочку прежних времен. Я сам еще был в шоке. Однако сквозь страх и отвращение из глубин моего существа рвалось другое чувство. Лихорадочное возбуждение вместе со странным оцепенением. Любовь?

В гостиной Манон опустилась на диван. Я предложил ей чаю, она отказалась. От алкоголя тоже. Она словно застыла, так и не сняв теплую куртку. Оставалось самое трудное: объяснить ей, что я должен совсем скоро отправиться в Отель-Дье. Ее реакция меня не удивила.

— Я поеду с тобой.

Впервые после Кракова она произнесла больше трех слов подряд.

— Невозможно, — уговаривал я ее. — Я должен принимать меры предосторожности. Защищать тебя.

— Я даже не знаю, где нахожусь.

Вдруг мне стало жалко ее до слез, в прямом смысле — до слез. Я нутром ощутил ее боль. Ее грусть была моей грустью. Ее смятение сделалось моим. Я рухнул перед ней на колени и взял ее руки в свои:

— Ты должна мне доверять.

Она улыбнулась. В груди у меня разлилось тепло. Словно внутреннее кровотечение, невероятно приятное. Упадок сил, смертоносный, но сладостный. Я прошептал:

— Позволь мне тебя защищать. Позволь мне…

Я не смог закончить фразу. Манон обхватила мое лицо ладонями и привлекла к своим губам. Воля меня покинула. Сердечный жар растекся по всему телу. Жизненные силы покидали меня, но ничего лучшего я до сих пор не испытывал…

Через два часа я катил к Отель-Дье, все еще переполненный пережитым. Манон. Ее руки на моем теле. Биение крови. Последние мгновения. На ее ласки откликнулись неведомые мне самому точки, нечувствительные прежде участки кожи. Нежная и совершенно незнакомая мне акупунктура любви…

Люка Субейра перевели в другое отделение.

Конец ощущению, что смерть где-то рядом, синему свету, одноразовой одежде медперсонала. В большом белом коридоре за стеклянными дверями просторные боксы. Внутри пациенты опутаны трубками и датчиками, но под резким неоновым освещением.

Идя по коридору, я наконец вернулся к реальности. Я увижу Люка, живого и в сознании. Когда я узнал его через стеклянную дверь, то чуть не закричал. У него еще были трубки в носу, электроды на шее и висках, и он выглядел истощенным. Но он смотрел осмысленным взглядом.

Я бросился к нему. В порыве радости я сжал его обеими руками:

— Дружище. Я так…

— Я его видел.

Я онемел. Его голос был как шелест дыхания. Он прошептал снова:

— Я его видел, Матье. Я видел дьявола.

V

Люк

94

— Теперь закройте глаза.

Люк с обнаженной грудью полулежал в кресле с откинутой спинкой. Обритый череп был весь усеян электродами, улавливавшими колебания излучаемых мозгом волн. Под пластырями, покрывавшими его грудь, скрывались датчики, фиксировавшие частоту сердечных сокращений, интенсивность мускульных вибраций, гальваническую реакцию кожи (по-английски GSR — galvanic skin response, как мне объяснили), то есть электрические микротоки, испускаемые эпидермисом.

— Вы расслабляетесь. Вы постепенно начинаете ощущать каждую клеточку вашего тела.

Левый бицепс Люка был обхвачен обшлагом тонометра. Инфракрасный датчик в виде кольца на пальце контролировал уровень насыщения организма кислородом. Эта аппаратура должна была не только улавливать физиологические изменения во время эксперимента, но и сигнализировать об опасности: Люк вышел из комы, но его состояние оставалось неустойчивым.

— Ваши члены расслабляются. Ваши мышцы делаются ватными. Напряжение уходит.

Через несколько дней после моего визита Люк потребовал, чтобы его с помощью гипноза погрузили в пережитое им психическое состояние — и при свидетелях. Ему хотелось еще раз, по памяти, достигнуть «того берега» и чтобы каждая деталь была запротоколирована.

Эрик Тюилье, невропатолог, который лечил его в Отель-Дье, отказался — слишком рискованно. Но Люк настаивал, и один психиатр по имени Паскаль Зукка, главный врач клиники в Вильжюиф, согласился. По его мнению, сеанс мог оказаться даже спасительным, ибо катарсис порой лечит психические травмы. Тюилье капитулировал. С обязательным условием, что все будет происходить в Отель-Дье, в его отделении и под его надзором.

— Ваши руки, ваши ноги тяжелеют…

Был четверг, 14 ноября. Из наблюдательной кабины я через стекло смотрел на своего лучшего друга, бледного как мел, потерявшегося среди датчиков и проводов. Очередное заблуждение…

Люк находился в центре большого пустого зала, обшитого металлическими панелями и выстеленного звукопоглощающими плитами и светлым линолеумом. Слева от него стоял столик на колесиках, на котором были разложены ампулы, шприцы и электрический дефибриллятор. Перед ним, повернувшись к нам широкой спиной, сидел Паскаль Зукка в белом халате. Своей напряженной позой он напоминал тренера по боксу, дающего последние советы своему чемпиону. Сцену снимали несколько камер.

Я посмотрел на своих соседей. Судебный следователь Корина Маньян, приехавшая в командировку из Безансона по собственному поручению. Рядом с ней — Эрик Тюилье, не спускавший глаз с мониторов. Чуть поодаль — психиатр, чьего имени я не разобрал, — его Маньян прихватила с собой в качестве эксперта. Эксперта в какой области? Этот сеанс был комедией.

Позади этой троицы маячил Левен-Паю, дивизионный комиссар Наркотдела, пришедший проверить, не подвергнут ли пыткам его лучшего сотрудника. Притулившись в тени, секретарь Маньян делал записи, а медперсонал суетился вокруг мониторов и клавиатур компьютеров.

Но кто заслуживал тут особого внимания, так это сидевший справа от всех особо приглашенный Люком священник. Он представился: отец Кац, каноник Парижской епархии, специалист по экзорцизму, доверенное лицо Папской курии. Человек в черном крепко сжимал в руках красную книжечку — «Римский требник». Я не мог поверить, что Люку удалось вовлечь всех нас в свой бред.

— Ваши ноги врастают в землю. Ваши пальцы немеют…

Я хотел рассмеяться, но это было бы неуместно. Присутствие Маньян и ее секретаря показывало, что эта буддистка принимает всерьез все происходящее. Надо же было такому случиться, чтобы именно Маньян с ее пристрастием к эзотерике занималась делом Симонис. Единственная, кто мог хоть с малейшей долей серьезности отнестись к галлюцинациям Люка Субейра…

Я навел справки: никогда еще во Франции свидетельство под гипнозом не принималось во внимание. В соответствии с французским законом свидетель должен всегда говорить «добровольно и осознанно», что исключает применение гипноза или какой-нибудь сыворотки истины. Тем не менее Корина Маньян была здесь — и ее писец строчил без передышки.

Зукка прошептал — его голос поступал в кабину через невидимые колонки:

— Все ваше тело наливается тяжестью… Она заполняет каждый ваш орган, каждую вашу мышцу…

Люк казался придавленным к креслу и более уязвимым, чем когда-либо. Его веснушчатая кожа была почти прозрачной — создавалось впечатление, будто сквозь нее просвечивают внутренние органы.

Я вспомнил монстра из Плантов с его бьющимся под истончившейся кожей сердцем и тут же прогнал этот образ.

— Тяжесть становится светом… Светом, который пропитывает ваш дух и ваше тело… Все прочие ощущения уходят… Только тяжесть. Только свет…

Люк медленно дышал, глаза его были закрыты. Он казался умиротворенным.

— Свет голубой. Вы его видите?

— Да.

— Голубой свет — это экран, на который мы вызовем образы, воспоминания… Пока будет звучать мой голос, картины будут проходить перед вами. Вы согласны?

— Да.

Психиатр помолчал несколько секунд, потом продолжил:

— Вы видите образы?

Люк не ответил. Психиатр повернулся к нам и вопросительно взглянул на Тюилье, который в свою очередь обратился с вопросом к медикам. Потом невропатолог прошептал в микрофон, встроенный в пульт (Зукка был в наушниках):

— Все в порядке.

Психиатр удовлетворенно кивнул, затем приподнял подбородок:

— Люк, образы возникли?

Люк медленно опустил голову.

— Сейчас вы будете по моей просьбе называть эти образы. Согласны?

Снова безмолвное «да».

— Что вы видите?

— Воду.

— Воду?

В кабине недоуменно переглянулись, потом поняли. Река.

Путешествие начиналось.

95

— Уточните.

— Я на берегу реки.

— Что вы делаете?

— Я иду к реке. Груз со мной.

— Какой груз?

— Камни. У меня на поясе. Я вхожу в воду.

Я представил себя на его месте. Холод пробрал меня до костей. Но от чего мне действительно было не по себе, так это от фанатизма Люка. Вспомнилось, как в декабре 2000 года, после моего провала с коттеджем «Сирень», он цитировал мне святого Хуана де ла Круса: «Смерти до смерти желаю». Последняя жертва. Ради свидания с дьяволом.

— Какие у вас ощущения?

— Никаких.

— Как это?

— Все подавляет холод.

— Продолжайте.

— Мое тело растворяется в реке. Я умираю.

— Отвечайте на мои вопросы, Люк. Опишите эту сцену.

После короткой паузы Люк пробормотал:

— Я… я ничего больше не чувствую.

— Говорите громче.

— Река затягивает меня. Вода заливает мне рот. Я…

Люк закусил губу, как будто силясь не захлебнуться. Снова молчание. Напряжение в кабине возрастало. Каждый из нас тонул вместе с ним.

— Люк, вы с нами?

Молчание.

— Люк?

Он больше не двигался. Его черты обострились, окаменели. Зукка обратился к Тюилье по внутренней связи:

— Пульс?

Невропатолог взглянул на прибор, издававший размеренные «бип-бип», как гидролокатор.

— Тридцать восемь. Если сердцебиение не нормализуется, мы все остановим.

Зукка сделал еще попытку:

— Люк, ответьте мне!

Тюилье наклонился к микрофону на пульте:

— Пульс тридцать два. Останавливаем. Ах… черт!

Невропатолог бросился к двери и вышел в зал. Все взгляды устремились на монитор — волны превратились в прямую линию, и раздался непрерывный писк. Люк мысленно переживал свою смерть — до такой степени, что умер вторично.

Врачи и медсестры устремились за Тюилье и засуетились вокруг столика на колесах. Невропатолог, наклонившись над креслом, отдал приказ:

— Адреналин. Двести миллиграммов.

Поднявшись, Зукка тоже склонился над Люком. Он повторял:

— Ответьте мне, Люк. Слушайте мой голос!

Электрокардиограф в кабине пищал как оголтелый. Нам был слышен усиленный микрофонами шелест халатов. Мы тоже заволновались, не зная, что делать. Зукка заорал:

— ЛЮК, ОТВЕТЬТЕ МНЕ!

Тюилье отстранил его плечом.

— Подвинься, черт подери, он умирает! Инъекцию, быстро!

Сестра сунула в руку невропатолога шприц, и они попытались распрямить грудь Люка, твердую, как дерево. Другая сестра размахивала присосками дефибриллятора под пронзительные сигналы приборов наблюдения. Тюилье тихо ругался:

— Черт подери… Он отдает концы у нас под носом!

Зукка все еще склонялся над Люком, держа его за запястья:

— ЛЮК! ОТВЕТЬТЕ МНЕ!

— Я здесь.

Все застыли. Зукка в согнутом положении, Тюилье с поднятым шприцем, врачи и сестры — кто как стоял. Кардиограф в кабине возобновил свои «бип-бип», сначала с большими интервалами. Гипнотизер выдохнул:

— Люк, вы… вы меня слышите?

Люк ответил не сразу. Его запрокинутая теперь голова была почти не видна. Угадывались закрытые глаза, рыжие ресницы, нижняя часть лица застыла. Это была бледная тень Люка. Человеческая душа где-то блуждала. Вдруг глухой голос произнес:

— Я вас жду.

Зукка подал знак Тюилье вернуться в кабину. Невропатолог неохотно попятился. Медперсонал последовал за ним. Все заняли свои места. Круг гипноза был восстановлен. Психиатр снова сел.

— Где вы, Люк? Где вы… теперь?

— Я покинул тело.

Зловещий голос звучал будто издалека. Зукка помолчал. Без сомнения, он собирался с мыслями и приходил к тем же выводам, что и мы. Опыт воссоздания временной смерти начался.

— Что вы видите?

— Себя. Под водой. Я медленно двигаюсь к скале.

— Какие у вас ощущения? Я хочу сказать: ощущения того, кто находится вне вашего тела.

— Я парю. Я в состоянии невесомости. Я вижу свет.

— Опишите его.

— Белый, широкий. Огромный.

В кабине послышался вздох облегчения. Свет — признак «классической» галлюцинации. Мы избежим кошмара.

Но Люк встрепенулся:

— Он исчезает… Я… — Голос его стал загробным. — Он превратился в точку… Булавочную головку… В конце туннеля… Мне кажется, это я несусь от него прочь… Я… — Из горла Люка вырвался хрип, и он просипел: — Я все дальше… Кругом черно… Я… Нет, подождите…

Он с трудом сглотнул. Дыхание его сделалось частым и болезненным.

— Свет возвращается… Он красный…

— Рассмотрите лучше… Опишите этот свет.

— Он смутный, неясный… Он живет.

— Как это?

— Он мигает…

— Как маяк, как сигнал?

— Нет… Он пульсирует… Как сердце…

В кабине воцарилось мертвое молчание. Атмосфера была пронизана волнением. Напряжение до того сгустилось, что казалось, под его напором сейчас лопнет стекло. Я опустил глаза на рубиновый свет датчика вокруг пальца Люка — материализованный образ того, о чем он говорил.

— Он меня зовет… Свет меня зовет…

— Что вы делаете?

— Я иду к нему. Я плыву по коридору.

— Коридор. Опишите мне его.

— У него живые стены.

— То есть?

Люк издал саркастический смешок, потом выгнулся, как будто у него болела спина:

— Стены… Они состоят из лиц… Лиц, погруженных в тень, рвущихся оттуда… они страдают…

— Вы слышите их призывы?

— Нет, они просто вопят и стонут… Им плохо… У них нет ртов. Вместо них открытые раны…

Мне вспомнился Данте:

Мы были возле пропасти, у края,
И страшный срыв гудел у наших ног,
Бесчисленные крики извергая.[33]

Я подумал о ватиканских свидетельствах. Люк достиг своей цели — пережил негативный предсмертный опыт. Он стал «лишенным света».

— Вы все еще видите красный свет?

— Он приближается.

— А теперь?

Люк не ответил. Лицо его покрылось испариной. Казалось, он спускался в себя, преодолевал внутренние барьеры, физические и психические.

— Люк, что вы видите?

Мне в ноздри ударил какой-то запах. Резкий, лекарственный, смешанный с запахами камфары и экскрементов. Я его сразу же узнал — запах Агостины в «Маласпине». Люк разразился хохотом. Психиатр повысил голос:

— Что вы видите?

Люк протянул руку, как будто хотел до чего-то дотронуться. Его голос стал тонким-тонким:

— Красный свет… Стена. Изо льда… Или из лавы… Я не знаю. За ней что-то колышется…

— Что именно?

— Какое-то существо, прямо за стенкой. Можно сказать… Можно сказать, что оно плавает… в ледяной воде. Хотя я чувствую, что температура там как в жерле вулкана…

Ледяная кора — воплощение чистой скорби. Красная лава — символ душевной агонии. «Жерло» Люка оказалось открытой дверью в многоликий, бесконечный, вневременной мир. В ад?

— Опишите, что вы видите… Хотя бы отдельные детали.

— Я вижу… лицо… Оно горит. Я чувствую его жар, я…

— Опишите это лицо, Люк. Сосредоточьтесь!

— Я не могу. Я чувствую жар и холод. Я…

— Слушайте меня и описывайте, что вы видите…

Люк извивался в кресле. Провода вокруг его черепа сотрясались. Его лицо исказил тик, гримаса ужаса.

— Отвечайте мне, Люк!

— Глаза… налитые кровью глаза за ледяной стеной… — Люк был на грани истерики. — Лицо… Оно изранено… Я вижу кровь… вырванные губы… искромсанные скулы… Я…

— Продолжайте. Отвечайте на вопросы.

Его голова бессильно упала на грудь.

— Люк?

Глаза его были открыты. По щекам текли слезы. В то же время он улыбался. Страдания и испуг улетучились. Выражение лица было радостным. Он походил на изображения святых эпохи Возрождения в ореолах небесного сияния.

— Что происходит?

Его улыбка искривилась, стала злобной:

— Он здесь.

Что-то невыразимое проникло в комнату. Мне показалось, что запах гниения усилился. Я посмотрел на других. Корина Маньян дрожала. Левен-Паю чесал затылок. Специалист по изгнанию демонов крутил в руках «Римский требник», чувствуя искушение его открыть.

— Люк, кто там? О ком вы говорите?

— Таких вопросов не задавайте.

Голос Люка снова изменился. В нем появились брюзгливо-властные нотки. Психиатр не дал себя смутить:

— Опишите мне того, кого вы видите.

Люк усмехнулся, опустил подбородок. Его глаза пристально смотрели снизу на гипнотизера, в них была невыразимая ненависть:

— Я сказал: никаких вопросов в этом роде.

Зукка наклонился ниже. Завязалась настоящая схватка:

— У вас нет выбора, Люк. Опишите того, кто находится за стеной из льда. Или из лавы.

Люк нахмурился. Теперь его лицо стало отвратительным, холодным, злым. Оно источало недоброжелательство.

— Льда больше нет, — прошептал он.

— А что есть?

— Коридор. Только коридор. Черный. Голый.

— Есть ли что-нибудь внутри?

— Человек.

— Какой он?

Люк прошептал с нежностью:

— Это старик.

Люк быстро посмотрел в нашу сторону. На его лице было написано удивление. Мы тоже ничего не понимали. Каждый ожидал услышать про рога, козлиную бороду, раздвоенный хвост…

— Как он одет?

— В черное. На нем черное одеяние. Он сливается с темнотой. Выделяется только паутина.

— Паутина?

— Она блестит. У него над головой. У него волосы фосфоресцируют, излучают электричество.

Находиться в кабине становилось все тяжелее. Запах экскрементов усиливался, его нес мощный ледяной сквозняк.

— Опишите его лицо.

— У него белая кожа. Синюшная. Он альбинос.

— Какие у него черты?

— Оскаленные. Его лицо — сплошной оскал. Губы… Они растянуты, так что обнажены десны. Белые десны. Его плоть не знает света.

Теперь Люк говорил механическим голосом. Он давал нам холодный и беспристрастный отчет.

— Глаза. Какие у него глаза?

— Ледяные. Жестокие. С кровяной или огненной обводкой, не знаю.

— Что он делает? Он неподвижен?

Люк осклабился, повторив гримасу старика из туннеля. Это было отражение того, что сидело у него в мозгу.

— Он танцует… Он танцует во тьме. И волосы светятся у него над головой.

— А руки? Вы видите его руки?

— Скрюченные. Переплетенные на животе. Они похожи на его искривленные губы. Все его члены поражены сухоткой, — Люк улыбнулся, — но он танцует… Да, он танцует в тишине… И это Зло, которое действует… Во вселенской крови…

— Он с вами говорит?

Люк не ответил. Приподняв плечи, вытянув шею, он, казалось, к чему-то прислушивался. Не к словам гипнотизера, а к тому, что вещает старик из глубины жерла.

— Что он вам сказал? Повторите, что он вам сказал.

Люк прошептал что-то невнятное. Зукка повысил голос:

— Повторите! Это приказ!

Люк вскинулся, словно пронзенный невыносимой болью. Его лицо страшно перекосилось. Он прохрипел:

— Дина хоубэ овадана. — И повторил, перейдя на визг: — ДИНА ХОУБЭ ОВАДАНА!

Все помертвели. Вонь. Холод. Каждый, я в этом не сомневался, ощутил НЕЧТО. Некое ПРИСУТСТВИЕ.

— Что это означает? — все еще делал попытки Зукка. — Эта фраза — что она значит?

Люк сотрясся от хохота, глубинного, сокровенного. Потом его голова упала, он отключился. Гипнотизер окликнул его. Никакого ответа. Сеанс был окончен — «видение» Люка оборвалось на этой непонятной фразе.

Зукка дотронулся до своего наушника:

— Он в обмороке. Снимите аппаратуру и перевезите его в палату реанимации.

В полном безмолвии Тюилье и его ассистенты устремились к Люку. Остальные пока не шевелились. Мне показалось, что вонь и холод отступили. Их вытеснил звук голосов. Люди заговорили, чтобы немного ободриться. А главное, чтобы вернуться к реальности.

Вдруг мне послышался тихий шепот. Я повернул голову. Отец Кац, уперши взгляд в свой требник, бормотал на латыни: «…Deus et Pater Domini nostri Jesu Christi invoco nomen sanctum tuum et clementiam tuam supplex exposco…»

Быстрыми движениями он обрызгивал водой медицинскую аппаратуру.

Неизменная святая вода.

Экзорцист смывал следы дьявола.

96

— Смешно.

— Я тебе просто рассказываю, что произошло.

— Шуты гороховые.

Манон казалась простуженной — она говорила в нос. Я только что пересказал ей сцену в Отель-Дье. Она сидела на кровати в спортивном костюме, скрестив босые ноги. Она замечательно убралась в комнате. На одеяле не было ни единой морщинки. За несколько дней Манон выявила все непорядки в моей квартире и постоянно с ними боролась.

— Нет, там все принимали это всерьез.

— Вся моя жизнь прошла в окружении психов. Мать со своими молитвами, Белтрейн со своей аппаратурой… Но вы, легавые, вы еще хуже!

Она запросто причислила меня к своим притеснителям. Я сделал вид, что ничего не заметил. Манон раскачивалась на кровати, вцепившись руками в ступни. Из полумрака проглядывали округлость ее щеки, полоска лба, недобрый взгляд. Снаружи беззвучно моросил серый дождь.

— Во всяком случае, — продолжала она, — бред Люка не доказывает, что я пережила то же самое.

— Конечно. Но убийство твоей матери, как ни крути, наводит на мысль о негативном предсмертном опыте. Убийца мог действовать под влиянием сходной психической травмы и…

— Ты подразумеваешь меня?

Я не ответил. Подцепив ногой стоявшую у стены картонную коробку, я придвинул ее к кровати и сел напротив Манон.

— Для судебного следователя — это всего лишь одна из версий, — продолжал я успокаивающим тоном. — Хотя она, похоже, и склонна верить в такого рода…

— Вы все ненормальные.

— Но у нее ничего нет, ты понимаешь? Ни малейшей зацепки, никаких мотивов…

— Значит, вам ничего не остается, как взяться за сиротку.

— Ты не должна беспокоиться. Маньян тебя уже допрашивала. Сарразен составил протокол. Все убеждены в твоей искренности.

Она недоверчиво кивнула головой. Ее волосы ниспадали двумя гладкими потоками. Просто иллюстрация к сказке.

— А Люк, он-то зачем этим занимается?

— Он хочет довести до конца свое расследование. Он убежден, что убийца твоей матери принадлежит к числу «лишенных света».

— И он уверен, что я из банды этих извращенцев. Он уверен, что я убийца.

Это был не вопрос, а утверждение. Она добавила:

— И ради всеобщего спокойствия я должна проделать такой же трюк, да? Порыться в своих воспоминаниях под гипнозом?

— Еще не пришло время.

Через мгновение я понял, что попался в ловушку. Манон хотела узнать, думал ли я о такой возможности, или, наоборот, эта мысль меня только возмутит. Своей спокойной реакцией я выдал себя с головой.

— Катитесь вы все к черту, — прошептала она. — Никогда не поддамся вашим бредням.

Она упала на спину и закрыла лицо подушкой. Джемпер у нее задрался, обнажив пупок. Я вздрогнул. Мной овладело желание. Но о его удовлетворении теперь не могло быть и речи. Я оказался в стане ее врагов.

Вдруг Манон села и отшвырнула подушку. Лицо ее было залито слезами.

— КАТИСЬ К ЧЕРТУ!

Я ехал к себе в Контору.

В новой взятой напрокат машине я собирался с мыслями. С самого возвращения в Париж я собирал данные об университетском образовании Манон и ее вероятном местопребывании во время убийства. Замошский сказал правду — у нее не было алиби. Тогда целую неделю ее никто не видел.

Я расспросил по телефону швейцарского полицейского, который допрашивал ее перед тем, как она попала в руки Маньян. Манон встретили у двери ее квартиры 29 июня, через два дня после обнаружения тела Сильви. Она не смогла уточнить, что она делала в последние дни.

В отношении ее университетского образования поляк тоже оказался прав. По факсу я получил полный отчет о прослушанных ею курсах. Основная специальность — «биология, эволюция и природопользование», три дополнительно сданных предмета — токсикология, ботаника и энтомология. А также факультатив по фармацевтике. Это ничего не доказывало, за исключением того, что Манон была достаточно компетентна, чтобы терзать человеческое тело так, как было истерзано тело ее матери…

Корина Маньян наверняка все это знала, но против Манон не было никаких улик. Пришлось прекратить разработку этой версии. Маньян даже собиралась закрыть дело. Но теперь вмешательство Люка всколыхнуло все подозрения. Видела ли Манон «что-то» в 1988 году, когда находилась в коме? Изменило ли ее это давнее переживание так же, как Агостину? Спровоцировало ли оно шизофрению, которая привела к раздвоению личности?

Я вошел к себе в кабинет и бросил на стол кипу бумаг, которую вынул из своей почтовой ячейки. У меня на автоответчике было несколько сообщений, два из них — от Натали Дюмайе. Она хотела знать, чем закончился утренний сеанс. После моего возвращения комиссар все время меня шпыняла. Она была недовольна моим исчезновением и лаконичными объяснениями, которые я ей представил.

Я тут же вышел из кабинета.

Лучше сразу же освободиться от этого груза.

Я в нескольких словах описал произошедшее. В заключение посоветовал ей обратиться за дополнительной информацией к Левен-Паю. Я уже пятился к выходу, когда она предложила мне чаю. Я отказался.

— Закройте дверь.

Она произнесла это с улыбкой, но тоном, не терпящим возражений.

— Садитесь.

Я уселся в кресло напротив нее. Она обратила ко мне свой знаменитый ясный взгляд:

— Что вы обо всем этом думаете?

— Это компетенция психиатров. Надо знать, проходит ли такое без последствий и…

— Речь идет как раз о последствиях. Вы полагаете, Люк не пострадает?

Я сделал неопределенный жест. Возвратившись, я доложил ей лишь о некоторых результатах своего расследования. Об общности дел Симонис, Джедды и Рихиимяки. Я рассказал о сатанинских убийствах, но не упомянул ни о «лишенных света», ни о «Невольниках». Однако она продолжала:

— Я не верю в дьявола. Еще меньше, чем вы. Потому что я не верю даже в Бога. Но можно себе представить, что такая галлюцинация перерождает того, кто ее видит, и толкает его на совершение преступления… особого рода.

Я не ответил.

— Я лишь формулирую ваши собственные выводы.

— Я вас не знакомил со своими выводами.

— Косвенным образом познакомили. Вы выявили три убийства в четырех точках Европы, совершенные одинаковым способом. По меньшей мере в двух случаях мы знаем убийц. Каждый из этих людей пережил негативный предсмертный опыт. Это ведь так, не правда ли? Я молчал. Она продолжала:

— И Люк сейчас как раз находится в таком состоянии — полного… перерождения.

— Ничто не указывает на то, что он переродится.

— По-моему, все признаки налицо.

— Вы судите слишком поспешно.

— У вас другая гипотеза?

— О ней еще рано говорить.

— Рано? А я думаю, что даже поздновато. Вас заждались другие дела. Вы должны вернуться к работе.

— Вы мне сказали…

— Ничего подобного. Я вам уже предоставила неделю отпуска. Вы исчезли на десять дней, а возвратившись, так и не взялись за работу. Вы хотели узнать причину самоубийства Люка. Теперь нам все про него известно. Дело закрыто.

— Дайте мне еще несколько дней. Я…

— Как ваша подопечная?

— Моя подопечная?

— Манон Симонис. Подозреваемая в убийстве собственной матери.

— Вы не знаете фактов, — ответил я, напрягаясь. — Манон не подозреваемая. Доказательств нет. Нет мотива.

— А если она пережила негативный предсмертный опыт, как ваша итальянка или эстонец? В подобных случаях мотив сводится к психической травме.

Я молчал.

— Я не собираюсь ее впутывать, Матье. Я только хочу вас предупредить. Корина Маньян сделала представление в Судебную полицию. Они мне звонили. Она готовится еще раз допросить Манон Симонис.

— На каком основании?

— Все из-за авантюры Люка.

— Почему Манон должна ответить не так, как в первый раз?

— Спросите это у Маньян.

— Они предполагают ее загипнотизировать? Ввести ей какое-нибудь лекарство?

— Повторяю, я ничего не знаю об этом. Но Корина Маньян говорила о психиатрической экспертизе.

Я кусал себе губы. Дюмайе добавила:

— Опасайтесь ее, Матье.

— Вам известно что-то еще?

— Она связалась с прокуратурой Кольмара и запросила досье Давида Обердорфа.

— Это еще кто?

— Тип, который убил священника в декабре девяносто шестого. В припадке одержимости.

Я поднялся и пошел к двери:

— Абсурд. Эта баба — ненормальная.

— Матье, подождите.

Я остановился на пороге.

— У меня все же есть хорошая новость. Кондансо, парень из Службы собственной безопасности, закрыл дело Субейра.

— Каково его заключение?

— Попытка самоубийства. Это все упрощает, не правда ли? Люк отделается несколькими визитами к психиатру.

— А Дуду и другие?

— Против них ничего нет. Левен-Паю постарался.

Я уже поворачивал ручку двери, когда Дюмайе сказала:

— Кстати, вы ведь копались в убийстве Массина Ларфауи?

— Ну и что?

— Вы ничего не обнаружили?

— Ничего сверх того, что обнаружил Люк и его люди.

— Правда?

Либо у Дюмайе есть свои источники, либо она читает мои мысли. Я ей ничего не говорил про ибогу. Пришлось уступить:

— Возможно, есть связь с делом Симонис. Со всей серией убийств.

— Какая связь?

— Мне нужно время.

— Так или иначе, Маньян будет действовать. Заполните пробелы в вашем досье, пока она сама этого не сделала. С помощью тайн вашей подружки.

97

13 часов

Я закрылся в своей клетушке на задвижку. Теперь я хотел уладить один вопрос, который терзал меня с утра. Я набрал прямой номер префекта Резерфорда в Ватикане. Несмотря на пасмурный день, свет я не включил.

Через минуту я разговаривал с заведующим библиотекой. Казалось, он не был расположен нозволить мне поговорить с ван Дитерлингом. Мне пришлось намекнуть на «важное открытие», чтобы он наконец соизволил соединить меня с кабинетом его преосвященства.

— Что у вас, Матье?

Хриплый голос фламандца. Без преамбулы, без приветствия. Хорошо хоть так.

— Я продолжаю свое расследование, ваше преосвященство. Мне нужно кое-что у вас выяснить.

— А вы не хотите сначала проинформировать меня?

Со времени моего визита в Ватикан я не подавал никаких признаков жизни. Кардинал продолжал:

— Возможно, вы переметнулись в другой лагерь?

Это был прозрачный намек на мое пребывание в Польше.

— Я не принадлежу ни к какому лагерю, — ответил я твердо. — Я иду своим путем. Когда я узнаю правду, я сообщу ее вам.

— Что вам уже известно?

— Дайте мне еще несколько дней.

— Почему я должен вам верить?

— Ваше преосвященство, я позволяю себе настаивать. Я близок к главному открытию. Я занимаюсь новым «лишенным света».

— Как его имя?

— Через несколько дней.

Кардинал хрипло усмехнулся.

— Я еще вам доверяю, Матье. Не знаю почему. Что вы хотите выяснить?

— Вы расспрашивали Агостину Джедду о ее предсмертном опыте?

— Разумеется. Мои специалисты провели с ней несколько бесед.

— Она вам говорила о том, кого видела в глубине туннеля?

Я почувствовал, что он колеблется.

— Что вы хотите знать? Спрашивайте прямо.

— Как выглядел собеседник Агостины?

— Она говорила о бледном молодом человеке, очень высоком. По ее словам, он парил в туннеле. Подобно ангелу. — Он повторил с оттенком удивления: — Ангел — это ее собственное выражение.

— Она не говорила о старике?

— Нет.

— Она не упоминала о светящихся волосах?

— Нет. Это описание, которое вам дал ваш «лишенный света»?

Я проигнорировал вопрос:

— В этом ангеле не было ничего устрашающего? Никакой зловещей черты?

— То есть вы хотите сказать, что это чудовище. По словам Агостины, у него отсутствовали веки, а рот был растянут зажимами, какими пользуются дантисты. Все зубы торчали наружу, острые, как клинки. Я вспоминаю еще одну деталь… Она упоминала что-то похожее на искусственный член, огромный, из алюминия… Или фантастический гульфик. Вы встречались с Агостиной: вы знаете, какими нездоровыми желаниями она одержима.

— Это все? Никаких других ужасов?

— Вам этого недостаточно? Ее описание было очень точным. Само по себе это уже ново.

— Ново?

— Вспомните: прежде «лишенные света» не могли описать своего искусителя. Теперь их память удерживает подробности. Это одна из сторон происходящей перемены.

— А почему, по вашему мнению, каждый из этих людей изображает дьявола по-своему, совсем не таким, каким мы привыкли его представлять?

— «Легион имя мне, потому что нас много». Сатана любит принимать разные обличья. Но сущность всегда одна.

— Каждый «лишенный света» видит особое существо, словно специально созданное для него.

— Что вы хотите сказать?

— Этот образ мог прийти к ним из их прошлого. Своего рода психическая конструкция, собранная из их воспоминаний.

— Мы об этом думали. Мы исследовали историю Агостины. Никого похожего на бледнолицего ангела. Никаких ртов с расширителями и зубами вампира. К чему вы клоните, Матье? Вы полицейский. Так работайте на земле.

— Мы на ней, матушке, и находимся, ваше преосвященство. Я вскоре вам снова позвоню.

Я стал рыться в своих записях. Фуко оставил мне координаты психиатра Раймо Рихиимяки: Юхи Валтонена. Я набрал десять цифр, включая код страны. Это был номер мобильного телефона — где бы он ни находился, я его достану.

Послышался гудок. Выпал ли уже в Таллине снег? Я ничего не знал об этой стране, кроме того, что она — самая северная из стран Балтии. Я представил себе серые берега, черные скалы, темное и ледяное море.

— Хеллоу?

Я назвал себя по-английски. Мужчина свободно продолжил на том же языке. Он уже разговаривал с Фуко. Он был в курсе нашего расследования и был готов мне помогать. Слышимость была хорошая. Словно отполированная морским ветром. Я тут же задал ему вопрос о предсмертном опыте Раймо.

— У него были какие-то воспоминания, — подтвердил психиатр.

— Он вам описал того, кто ему являлся?

— Раймо говорил о ребенке.

— О ребенке?

— Скорее о подростке. О ком-то очень юном, толстеньком, плавающем в темноте.

— Описал ли он вам его лицо?

— Насколько помню, да. Раздавленное лицо. Или изуродованное. Раймо говорил о свисающих клочьях мяса. Морда окровавленного бульдога…

Еще один кошмар. Но ничего общего со стариком Люка и с ангелом Агостины. У каждого «лишенного света» свой собственный демон.

Я продолжил свою мысль:

— Не думаете ли вы, что это видение было ему внушено кем-то из его окружения?

— Каким образом?

— Может, из памяти выплыл чей-то забытый облик, искаженный бредом?

— Нет, я интересовался его прошлым. Никого похожего рядом с ним никогда не было. Да и разве такой кошмар встречается в реальности?

Мой психоаналитический след завел в тупик. Валтонен продолжал:

— У вас есть другие свидетельства подобного рода?

— Да, несколько.

— Мне было бы интересно с ними познакомиться.

— Ради бога, только чуть позже. Когда у меня будет больше времени, я пошлю вам всю документацию. Обещаю.

— Спасибо. У меня последний вопрос.

— Говорите.

— Все ваши другие свидетели стали убийцами?

Я подумал о Люке. И против воли, о Манон. И сухо ответил:

— Нет, вовсе нет.

— Тем лучше. В противном случае это походило бы на эпидемию бешенства.

Поблагодарив его еще раз, я разъединился.

14 часов

Пора было подбивать бабки. По-настоящему браться за расследование и завершать его.

Пора было допросить Люка.

98

Теперь Люк находился в специализированном клиническом центре Поль-Гиро в Вильжюиф. В данном случае слово «специализированный» было эвфемизмом, означавшим «психиатрический». Люк сам подписал распоряжение о помещении в эту лечебницу на «непринудительное лечение», то есть он мог выходить когда хотел.

15 часов

Я добрался до клиники, когда день уже начинал меркнуть. Сколько хватает глаз — черная ограда, отделяющая обширную территорию от пригородных особнячков. Паскаль Зукка, психиатр-гипнотизер, объяснил мне, где найти Люка. Я вошел в ворота, повернул налево и пошел по аллее, вдоль которой стояли двухэтажные постройки. Каждый корпус напоминал самолетный ангар — бежевые стены и выпуклая крыша.

Я отыскал корпус 21. Сестра в регистратуре взяла связку ключей и повела меня в глубь здания. Длинное помещение, разделенное переборками, в которых были двери с круглыми окошками, напоминало внутренность подводной лодки. Нужно было пересечь отсек, чтобы попасть в другой: в столовую, телевизионную комнату, мастерскую трудотерапии… Все было совершенно новое — желтые стены, красные двери, белые потолки с встроенными светильниками. Мы беззвучно шагали по черно-серому линолеуму.

У каждой двери женщина доставала ключ. Мы шли мимо пациентов, которые плохо вписывались в сверкающий современной отделкой интерьер. Они были еще не «отремонтированы». Большинство смотрело на меня, открыв рот. Лица без выражения и пустые глаза.

У одного мужчины выпирало вбок бедро, словно выдернутое из сустава. Другой пациент, согнутый пополам, сверлил меня злобным глазом, в то время как второй его глаз созерцал пол. Я шел, стараясь не смотреть на этих бедняг. Самыми жуткими были те, в ком не замечалось ни проблеска сознания. Серые, потухшие существа, чья болезнь пряталась глубоко внутри. Невидимая глазу.

Один из больных поманил меня рукой, перед ним стояли бумажные фигурки. Открывая очередную дверь, женщина прокомментировала:

— Дантист. Он здесь уже полгода. Целыми днями складывает из бумаги фигурки. Его зовут Оригами. Он убил жену и троих своих детей.

В следующем отсеке я наконец спросил:

— Я не заметил звонков тревоги. У вас нет такой системы?

Женщина протянула мне связку ключей:

— Достаточно дотронуться любым ключом до любого металлического предмета в этом помещении, чтобы включить тревогу.

Наконец мы дошли до палат. У седьмой из снабженных окошками-иллюминаторами дверей медсестра остановилась:

— Здесь.

Она еще раз повернула ключ.

— Он заперт?

— Это он сам попросил.

Я вошел в палату. Медсестра закрыла за мной дверь и заперла ее. Люк был здесь, в окружении четырех белых голых стен. Пять квадратных метров для хождения, окно, выходящее в сад, и аккуратная кровать. Эта палата ничем не отличалась от любой другой больничной палаты. Я только заметил, что на оконной раме нет ручки.

Люк в теплом тренировочном костюме голубого цвета сидел за столиком, втиснутым в угол.

— Вкалываешь? — спросил я сердечно.

Он повернулся ко мне всем своим мощным торсом. В руке у него была авторучка. Бритый череп походил на голую планету, высушенную солнечными ветрами.

— Даю письменные инструкции, — вздохнул он. — Это важно.

Я взял единственное кресло и сел в метре от него. Вечерние тени проникли в комнату и медленно ее наводнили.

— Как себя чувствуешь?

— Выжат, опустошен.

— Они тебе дают лекарства?

Люк едва заметно улыбнулся:

— Да, кое-какие.

Он медленно завернул колпачок авторучки. Я машинально ощупал карманы. Люк понял мой жест и сказал:

— Ты можешь курить, но открой окно. Они дали мне эту штуковину для подъема задвижки.

Он кинул мне стержень с квадратным сечением, который входил в механизм и позволял открыть окно. Зажав «кэмел» в губах, я протянул ему пачку. Он отрицательно помотал головой.

— Я не притрагивался с тех пор, как проснулся.

— Браво, — сказал я не задумываясь.

Я щелкнул зажигалкой. Вдохнул дым всеми легкими, откинув голову назад, потом выпустил жаркое облако навстречу струе холодного воздуха. Люк пробормотал мне в спину:

— Спасибо, Мат.

— За что?

— За то, что ты сделал. Для Лоры, для меня, за расследование.

— Разве ты не на это рассчитывал?

Он хмыкнул:

— Конечно, на это. Я знал, что тебя заденет за живое мое самоубийство. Я мог спокойно подыхать… Ты рассказал бы правду всему миру.

— Не проще ли было дать мне полное досье, как Замошскому?

— Нет. Ты должен был до всего дойти сам. Иначе ты бы не поверил. Никто бы не поверил.

— Я до сих пор не уверен, что верю.

— Ты к этому придешь.

Я повернулся к нему и прислонился к окну.

— Люк, я хочу кое-что у тебя выяснить. Мне необходимо все расставить по местам.

— Ты же и без меня все выяснил.

— Мне хочется знать, каким путем шел ты. Вдвоем мы сможем лучше во всем разобраться.

Люк осторожно закрыл тетрадь, потом рассказал мне свою историю. Он не открыл мне ничего такого, о чем я не догадывался раньше. Все началось в июне прошлого года с убийства Сильви Симонис. Люк наблюдал за этим районом, известным активностью сатанинских сект. Он вел расследование так же, как я, только у него с самого начала установился контакт с Сарразеном. Мало-помалу он напал на след «лишенных света», Агостины Джедды, потом Замошского и Манон…

— А Массин Ларфауи?

— Вишенка на торте. Эта удача привалила в сентябре, когда я уже здорово продвинулся в деле. Я знал о «Невольниках». Я знал об ибоге. Мне оставалось лишь склеить отдельные кусочки.

— Ты нашел его убийцу?

— Нет. Это осталось загадкой.

— A Unital6?

Люк подавил улыбку.

— Обыкновенные мошенники. Ничего интересного.

— Зачем ты с ними связывался как раз накануне своего исчезновения?

— Это один из моих белых камушков. Для привлечения твоего внимания. И все.

— Как образок Михаила Архангела?

— Да, как многое другое.

Я не знал, пожалеть мне моего друга или дать ему в глаз. Я спросил:

— А какая у тебя информация о «Невольниках»?

— «Невольники» никакого интереса не представляют. Сатанисты, только чуть более жестокие, чем другие. И все. Единственная ценность, которую я через них обрел, — это ибога.

— В каком смысле?

— С ней можно было поэкспериментировать.

— Ты хочешь сказать…

— Что я совершил это путешествие, да. Несколько раз. В упрощенном варианте, с помощью инъекции. Мне помогли фармакологи.

Теперь я вспоминал непонятные следы уколов на руках Люка. Он провел репетицию за несколько недель до того, как проделал настоящее сальто-мортале.

— Ну и как? — спросил я ровным голосом.

— Ничего. Обычно мне становилось плохо. Но я не видел того, что надеялся увидеть.

— Где ты нашел эту траву?

— У Ларфауи. У него был запас черной ибоги. Убийца к нему не притронулся.

Таким образом, вопрос оставался открытым: почему убийца не обыскал дом наркодилера? Ему не нужны были наркотики? Он не имел никакого отношения к «Невольникам»? Или же его спугнуло присутствие проститутки?

Люк продолжал мечтательным тоном:

— Ибога помогла мне в одном. Она ускорила мое решение. Я понял, что, не рискнув шкурой, дьявола не увидишь. Демон не любит половинчатых решений, Мат. Он хочет, чтобы умирали. Он хочет сам решать, спасать или нет, появляться или нет.

Я не отреагировал на эти пустые рассуждения.

— Зачем идти на такую жертву?

— А какой выход? Негативный опыт — это краеугольный камень всего расследования. Черная сила, порождающая убийц. «Лишенных света».

— Значит, ты думаешь, что Манон — «лишенная света»?

— Без сомнения.

— Ты считаешь, она отомстила своей убийце, своей матери?

— Я не считаю. Я это знаю, и точка.

Люк посмотрел мне в глаза:

— Внимательно выслушай меня, Мат. Повторять я не буду. Любовь к Манон толкнула меня в бездну. Я посетил ад, как Орфей. Я рисковал своей жизнью. И своей душой. Все это я сделал ради нее. Ты будешь удивлен, но я молился, чтобы в глубине жерла ничего не оказалось. Это бы ее оправдало. Но произошло самое худшее. Я увидел дьявола и теперь знаю правду. Манон пережила то же, что пережил я, и она убийца.

Я выбросил окурок в окно. Я не хотел вступать в пререкания:

— Значит, ты тоже «лишенный света»?

— В процессе становления.

— Ты вызвал дьявола с помощью пары гнусных вещиц, окунулся в ледяную воду, и дело с концом?

— Я не обязан тебя убеждать.

— Ты присягнул Тьме?

— Я не могу ответить на этот вопрос.

Я невольно повысил голос:

— Кому ты собираешься мстить? Себе самому? Или начнешь резать кого ни попадя?

— Я понимаю твои сомнения. Ты следовал за мной до определенной черты. Я не рассчитывал, что ты переступишь через нее.

Он перевел дух, потом показал на свою тетрадку.

— В каждую свободную минуту я пишу. Я фиксирую все этапы своей эволюции. Скоро она завершится. Я окажусь по другую сторону. Тогда мне нельзя будет доверять. Останется только меня… изолировать.

На сегодня с меня было достаточно. Я сжал его плечо:

— Тебе надо отдохнуть. Я приду завтра.

Он схватил меня за руку:

— Погоди. Я хочу тебе сказать другое. Ты никогда не задавался вопросом, почему я был помешан на дьяволе?

— Каждое утро. С тех пор как я тебя знаю.

— Все началось в детстве.

Я вздохнул. Что еще он мне наговорит? Вдруг у меня появилась надежда, что он упомянет о старике, которого встречал в молодые годы. Старике, похожем на его видение, но он сказал:

— Ты помнишь моего отца?

Я вспомнил фотографию на его письменном столе: Николя Субейра, спелеолог-любитель, в комбинезоне и с фонарем на каске. Не дожидаясь ответа, он добавил:

— Большего мерзавца я в жизни не встречал.

— Мне казалось, ты им восхищался.

— В одиннадцать лет все мальчишки восхищаются своими отцами. Даже негодяями.

Я ждал продолжения.

— Он поднимал руку на мать, держал нас обоих в ежовых рукавицах. Для него существовали только его рекорды, только его достижения. Помню, у меня было воспаление тройничного нерва. Очень редкая болезнь у ребенка. Она вызывает жуткую боль. Отец прятал от меня болеутоляющие средства, противовоспалительные лекарства, он хотел меня закалить. Представляешь себе этого типа?

Чего я не представлял, так это связи между этой историей и помешанностью на дьяволе. Не стал ли Люк в конце концов принимать своего отца за злого духа? Он продолжал:

— Ты знаешь, как он умер?

— Он погиб в спелеологической экспедиции, не так ли?

— В одной из пещер в Пиренеях, в апреле семьдесят восьмого года. Неподалеку от Сен-Мишель-де-Сез. Он спустился на глубину свыше тысячи метров. Он намеревался пробыть под землей шестьдесят дней. Без часов и без контактов с внешним миром, полагаясь только на свои собственные внутренние часы. Он не поднялся на поверхность. Произошел обвал, и отец умер от недостатка кислорода, заблокированный в пещере каменными глыбами.

Я хранил молчание. По-прежнему никакой связи с Сатаной.

— Около тела спасатели нашли альбом с зарисовками. Когда я их увидел, Мат, я понял, что моя жизнь никогда больше не будет прежней.

— Что же там было изображено?

— Тьма.

— Не понял.

— Заточенный в пещере, отец каждый день зарисовывал то, что мог различить в тусклом свете фонарика. Сталактиты, очертания скал, черные впадины.

— Всегда одно и то же?

— Как раз нет. Время шло, и скалы изменялись. Сталактиты превращались в тянущиеся к нему когти.

Я представил себе мучительное, сопровождающееся галлюцинациями угасание Николя Субейра, замурованного живым. Упрямо рисуя при неверном свете фонаря, он подменял реальное воображаемым. Последний кошмар перед получением билета на выход.

Люк произнес голосом, который, казалось, доносился из пещеры:

— На последнем наброске свод преобразился в крылья летучей мыши, а сталактиты — в черные пальцы. Из глубин мрака проглядывал лик.

— Чей лик?

— Того, кого увидел мой отец перед смертью. Меня охватил страх.

Люк шептал, нервно крутя колпачок авторучки:

— Дьявола. Мой отец лицезрел Сатану, перед тем как испустить дух. Ангел Тьмы появился из недр земли, чтобы утащить его. Никогда не забуду этот лик. Отцовский альбом рисунков был моей черной библией…

Люк часто рассказывал мне, как во время одного из походов с отцом увидел на скале отражение лика Божия. Оказалось, что он видел еще и образину дьявола, которую Николя Субейра зарисовал в недрах тех же самых гор.

— Тебе надо отдохнуть.

— Не говори со мной как с больным! Я не сумасшедший. Пока еще нет. И последнее. Я позвонил Корине Маньян. Я хочу с ней встретиться.

— Что ты хочешь ей сказать?

— Она должна за мной понаблюдать. Мое перерождение — ключ к этому делу. Меня надо изучать, анализировать мою метаморфозу, чтобы понять подлинную сущность Манон.

Я вздрогнул. Он продолжал:

— Она одержима, Мат, я это знаю, потому что нахожусь с ней по одну сторону. Она все время лжет, обольщает, манипулирует во имя зла. И я скоро…

Стоя с плащом в руках, я наконец осознал, что к чему. Произошел раскол: отныне он или Манон.

Я еще раз сжал его плечо, процедив сквозь зубы:

— Ты еще не готов выйти отсюда.

99

— Профессор Зукка у себя?

Я хотел воспользоваться своим присутствием в клинике, чтобы расспросить психиатра. Секретарша ответила мне с улыбкой:

— В это время он бегает трусцой.

— Он уже ушел?

— Нет, он бегает в парке. Прямо здесь.

Я вышел из красно-желтого холла и обогнул корпус 21. Ночь уже почти наступила. Я присел на крыльце бокового входа, от которого начиналась аллея больничного сада. Должно быть, доктор делал несколько кругов по территории, и я был уверен, что встречу его здесь прежде, чем он закончит свою разминку.

Вытащив сигарету, я постучал ею по ступеням, потом набрал номер мобильника Корины Маньян. Нарвался на автоответчик. Оставил сообщение, прося связаться со мной как можно скорее. Затем позвонил Манон. Прием был менее враждебным, чем я опасался. Я ее разбудил. В Париже Манон буквально впала в спячку. Ее сон был тяжелым, глубоким, похожим на летаргический. В трубке слышалась трескотня телевизора. Я пообещал вернуться к ужину. Манон дала отбой со словами «Нежно целую», что ничего не значило.

Я закурил сигарету и постарался успокоиться, оглядывая меркнувший передо мной пейзаж. Пространства облысевших газонов, покрытые бурой листвой. Кроны грабов. Ни души на аллее, никого на спортивной площадке, даже ни тени автомобиля. Я думал о Манон, вот уже неделю заточенной в моей квартире: что будет с нами обоими?

Через несколько минут показался бегущий мелкими шажками Зукка, с ног до головы одетый в «К-Way». Я поднялся и выбросил сигарету. Когда психиатр меня заметил, он потрусил ко мне, часто дыша ртом, как гончая после охоты. Пробежка его разгорячила. Лицо было красным.

— Вы пришли навестить вашего приятеля? — спросил он.

— Я хотел и с вами поговорить.

Кивком он указал на только что выброшенный мной окурок:

— У вас найдется одна для меня?

— Вы занимаетесь спортом и одновременно курите?

— Я совместитель.

Он вытащил сигарету из моей пачки, не прекращая бега на месте. Наклонился над моей зажигалкой. Лицо врача было покрыто багровыми пятнами, лишавшими его всякого выражения. Он поморщился, делая первую затяжку.

— Что вы хотите знать?

— Ваше мнение о Люке. О его психическом состоянии. Оно ухудшается?

— Слишком рано об этом говорить.

— Послушайте. Люк Субейра — мой лучший друг и…

— Давайте не усложнять. Избавьте меня от сентиментальщины, а я, со своей стороны, не буду грузить вас научной терминологией. Это нам обоим сэкономит время. Я уверен, что у вас есть четкие вопросы, определенные соображения.

Он снова спустился на асфальтовую дорожку, не переставая ритмично вскидывать колени. Сегодня утром он мне напомнил тренера по боксу. Вечером же он сам был похож на боксера.

— Я не верю, что Люк пережил негативный предсмертный опыт, — начал я. — Я думаю, он жертва своих убеждений. Он по собственному желанию погрузился в небытие, чтобы «увидеть» дьявола. Теперь он себя убедил, что это ему удалось. Но может быть, это просто… игра воображения.

— Я не согласен.

Зукка посмотрел на свою сигарету, разгоравшуюся красным огнем на ветру, и продолжал:

— Во время сеанса мы регистрировали множество физических и психических проявлений. В том числе и те, на которые реагируют детекторы лжи. Люк Субейра не лгал. Он вспоминал. Аппаратура не ошибается.

— Может быть, он был искренен. Он верил, что все это было им пережито…

— Нет. Электроды позволили нам уловить мельчайшие волны, посылаемые его мозгом. Мне сложно вам объяснить, но Люк все это вспоминал. Тут нет никаких сомнений. Не говоря о том, что техника гипноза надежна. Ее нельзя имитировать. В Люке говорила его память. Он переживал негативный предсмертный опыт.

Я надеялся найти в нем союзника — но напрасно. Я взял еще одну сигарету:

— Значит, он, по-вашему, видел дьявола?

— Во всяком случае, он видел странного пожилого человека, старика.

— С точки зрения психиатра, как вы объясните такое видение?

Врач остановился, нахмурив брови.

— Это действительно так важно для вашего расследования? Разве вы не занимаетесь прежде всего конкретными фактами, вещественными доказательствами?

— В этом деле уже невозможно различить конкретное и абстрактное, реальное и ментальное. Я хочу знать, что происходило в голове у Люка.

Зукка перешел на обычный шаг. Дыхание у него замедлилось.

— С точки зрения психиатра, предсмертные галлюцинации — явление рядовое.

— Но «темные» галлюцинации встречаются не часто.

— Совершенно верно. Но какие бы они ни были, «светлые» или «темные», нам известен процесс.

Я вспомнил, как Белтрейн объяснял его технологию.

Зукка повторил почти то же самое: перегрев нейронов и цепная биохимическая реакция. Только техническая сторона вопроса меня интересовала меньше всего.

— Ну а сами видения? — настаивал я. — Как вы объясняете возникновение именно этих… фантазий? Почему негативный предсмертный опыт — это всегда диалог с дьяволом?

— Перегрев, о котором я вам говорил, возможно, способствует высвобождению образов, хранящихся в нашем коллективном подсознании. Мифических Древних фигур.

— Не спорю. Но есть одна проблема. Существо, которое видят все умирающие, должно было бы соответствовать традиционному представлению о нем. Например, дьяволу следовало бы иметь рога, козлиную бороду, раздвоенный хвост…

— Я согласен с вами.

— Однако это не так. Мы убедились в этом сегодня утром. И по моим сведениям, каждому из «воскресших» являлся какой-то особенный персонаж. Как вы объясните такой феномен?

— Никак. И от этого у меня холодеет кровь.

— Почему?

— Создается впечатление, будто Люк Субейра вспоминал о реальном событии. Не о мираже, не о типовой иллюзии, а о настоящей встрече. С уникальным исчадием ада, которое не примерещится никому другому и которого он нашел в глубинах небытия.

Настал момент изложить мою теорию:

— Мне кажется, я нашел объяснение этим «встречам».

— А ну-ка, поделитесь, — улыбнулся он. — Я уверен, что вы специально для этого сюда пришли.

— Возможно, умирающий наделяет злого духа обликом какого-нибудь чудища из своего далекого прошлого. Человека, которого он ненавидит и боится.

— Продолжайте.

— Демон — это, скорее всего, трансформированное воспоминание о каком-нибудь нехорошем «дядьке», который чем-то обидел или напугал ребенка в детстве. Когда отключается сознание, из подсознания может вылезать это сугубо личное пугало — полувоспоминание, полугаллюцинация.

Зукка кивнул, но несколько иронически:

— Папаша-изверг, да?

— Вроде того. Но известные мне случаи пока этого не подтверждают: ни отцы, ни ближайшие родственники свидетелей не похожи на их «дьявола».

— У вас есть еще сигарета?

Пламя моей зажигалки взвилось в ночи. Зукка затянулся, выдохнул, помолчал, а потом признался:

— Я думаю, что истина проще. Проще и ужаснее.

Он показал сигаретой на корпус 21 — обойдя территорию, мы уже вернулись к нему.

— В какой-то степени я согласен с вами. Вид дьявола, являющегося умирающим, несомненно связан с их прошлым. Очевидно, что есть какой-то глубоко личный секрет, который выходит наружу. Это индивидуальный образ зла. Извлечение персонажа из потаенных уголков прошлого. Но извлекается он не так, как вы думаете.

— Что вы имеете в виду?

— По-вашему, это лишь продукт подсознания, замкнутого в себе самом. А по-моему, здесь не обошлось без внешнего вмешательства.

Я вздрогнул. Холод, ночь — и мой страх.

— Вы верите в… сверхъестественную силу?

— Да.

— Весьма неожиданно для психиатра.

— Психиатр — это не инженер, сводящий деятельность мозга к биохимическим реакциям или к совокупности мыслительных операций. Наш мозг — улавливающее устройство. Что-то вроде радиоантенны. Он принимает сигналы.

Я пришел сюда за поддержкой. Решительно, я выбрал неправильный путь. Зукка продолжал, сменив тон:

— Моя идея состоит в том, что перегрев нейронов реактивирует первичное восприятие. Если хотите, открывает врата в параллельную реальность. Чтобы не затягивать объяснение, я бы сказал: в потусторонний мир.

Я чуть-чуть расслабился. Я тоже, разумеется, верил в эти врата. Это одно из ключевых понятий христианской веры. Прозрение святого Павла на пути в Дамаск, видения святого Франциска Ассизского и святой Терезы Авильской — не что иное как выбросы высшей энергии через этот проем.

Зукка продолжал:

— Люк был близок к концу, не так ли? Почему не представить, что его мозг стал сверхвосприимчивым и он различил что-то на другом берегу?

До меня начал понемногу доходить страшный смысл его слов. Я сказал:

— Если я правильно понял, каждого из нас за пределами этой жизни караулит собственный демон? Вернее, наши земные враги, которые поджидают нас за порогом смерти, чтобы терзать… вечно.

— Да, именно на эту мысль наводит сегодняшний сеанс.

— Вы знаете, о чем вы сейчас говорите?

Он холодно окинул меня взглядом:

— Конечно.

— Вы сейчас говорите об аде.

— С самого начала все только об этом и говорят.

100

Корабль дураков.

Я плыл на борту корабля безумцев и не видел способа с него сойти. Сначала сдвинувшаяся на буддизме судебная следовательница, теперь пророк-психиатр, а между ними одержимый сыщик. Я чувствовал себя одиноким среди этих помешанных, отчаянно цепляющимся за здравый смысл, как моряк в штормовом море — за леер.

Однако меня все больше подмывало поверить в высшую силу. Зукка говорил правду. В общем-то, это был самый простой выход. Старик со светящимися волосами. Ангел с острыми зубами. Подросток с окровавленным лицом. Дьявол и его воинство — самое правдоподобное объяснение.

Но я еще сопротивлялся. Я хотел подобрать рациональный ключ к этому хаосу. Вцепившись в руль, я мчался прямо к центру Парижа с включенной сиреной. Не доезжая до Нотр-Дам, я свернул с левого берега на мост Сен-Мишель по направлению к набережной Орфевр, и вдруг мне пришла в голову новая идея. Этим утром отец Кац, специалист по экзорцизму, дал мне свою визитку. Его кабинет в Парижском епархиальном центре борьбы с сатанизмом находился в пятидесяти метрах, на улице Жи-ле-Кёр.

Снова поворот.

Вернувшись на левый берег, я покатил по указанному адресу.

Вспомнил черного человечка, повсюду кропившего святой водой.

Пожалуй, стоит сегодня исчерпать весь список одержимых.

— Дьявол — это противник, — повторил отец Кац, воздев указующий перст к потолку. — Противодействие. «Сатана» происходит от древнееврейского корня «stn», что значит «противодействующий», «препятствующий». Ему соответствует греческое «diabolos», от глагола «diaballein» — «мешать»…

Я вежливо кивал головой, разглядывая пристанище борца с сатанизмом. Узкая, длинная комната, в глубине полукруглое окно — ну прямо каюта пиратского галеона. Однако здесь окопался солдат Господа. Чего тут только не было: древние эзотерические книги, пожелтевшие свитки, распятия на стене, а над письменным столом маленькая картина: снятие с креста.

Кац продолжал свою лекцию:

— Об этом мало говорят, но в Ветхом Завете дьявол как таковой не присутствует. Его там нет, потому что Бог, Яхве, отнюдь не воплощение добра! Он сознательно творит зло. Ему незачем перекладывать на кого-то вину за свои жестокие дела. Сатана появляется в Новом Завете. Там он вездесущ. Не меньше ста восьмидесяти восьми упоминаний! В Новом Завете Бог совершенен, и нужно найти виновного в зле, которое царит на земле. Есть и другая причина. Сейчас сказали бы: проблема выбора оппонента. Сын Божий сошел на землю не для того, чтобы вступить в противоборство с мелкой нечистью. Ему нужен противник Его калибра. Высшее существо, могущественное, порочное, пытающееся навязать свои законы. Такое, как Князь Тьмы. Иисус вел поединок с дьяволом, не забывайте об этом! На страницах Евангелий он постоянно изгоняет злого духа из тел одержимых, которые встречаются на его пути…

Ничего нового я для себя не открывал, но приходилось терпеливо слушать это вступление, утешаясь надеждой, что мои вопросы не останутся без ответов. Во всяком случае, устроившись в потертом кожаном кресле, я пересматривал свое мнение о маленьком священнике. Этим утром он показался мне мрачным, опасным фанатиком. Вечером же он сиял улыбками и добродушием, с увлечением рассуждая о Сатане, как Дон Камилло об Иисусе.

Самым примечательным в этом старичке был его огромный нос, вокруг которого теснились все прочие черты, как деревня вокруг колокольни. Он представлял собой дугообразный выступ, начинавшийся между бровей и нависавший крючком над сухими губами.

Пришло время вмешаться в его рассуждения.

— А вы, — сказал я, показывая на него пальцем, — что вы думаете об утреннем сеансе?

Он смотрел на меня молча, слегка улыбаясь. Глаза у него блестели, освещая лицо.

— Мы уличили преступника. Уличили в том, что он существует!

— Кого, дьявола?

Он согнулся над письменным столом:

— Теперь принято думать, что Люцифер — выдумка. В мире, в котором Бог еле выжил, демон считается суеверием. Измышлением давних веков. А что до случаев одержимости, они все объясняются душевным расстройством.

— Разве это не прогресс?

— Нет. Младенца выплеснули вместе с водой. Если есть болезнь шизофрения, это не значит, что нет дьявола. Если наше индустриальное общество похоронило атавистические страхи, это не значит, что их предмет исчез. На самом деле многие верующие полагают, что в двадцатом веке Антихрист восторжествовал. Ему удалось заставить нас забыть о своем присутствии. Он проник во все механизмы нашего общества. Он повсюду, то есть нигде. Растворенный, встроенный, невидимый. Он движется беззвучно и незаметно, но никогда еще не был таким могучим!

В речах Каца слышалась убежденность. Я вернулся к интересующему меня предмету:

— Значит, эксперимент с Люком был выходом к реальному существу?

— Задним выходом, — засмеялся он. — Да, сегодня утром нам показался дьявол, настоящий. Злобное, враждебное, жестокое существо, магистр отступничества, гнездящийся в глубине каждой души. Находясь при смерти, Люк Субейра приблизился к нему. Он его видел и слышал. И это наложило на него печать. Печать одержимости.

— Но что вы думаете о представшем перед ним образе? Об этом старике со светящимися волосами? Почему такое видение?

— Дьявол — это ложь, мираж, иллюзия. Он становится многоликим, чтобы сильнее нас запутать. Мы не должны безусловно доверять тому, что видят наши глаза, что слышат наши уши. Святой Павел нас наставляет: «Облекитесь во всеоружие Божие, чтобы вам можно было стать против козней диавольских»!

Посыпались цитаты, поток которых, казалось, невозможно остановить. Я собрался с силами и задал вопрос, который в ту минуту представлялся мне единственно важным:

— На каком языке в конце закричал Люк? На арамейском?

Кац снова улыбнулся. Улыбка была совсем юношеской:

— Да. На языке Библии. На языке летописей Мертвого моря. На том языке, на котором Сатана говорил с Иисусом в пустыне. Обращение к нему вашего друга может рассматриваться как официально признанный симптом одержимости, поскольку он не знает этого языка.

— Знает. Люк Субейра учился в Парижском католическом университете. Он изучал несколько древних языков.

— Значит, случай тяжелейший. Скрытая одержимость. Без симптомов, без внешних проявлений, абсолютно… ассимилированная!

— Вы поняли, что это означало?

— «Dina hou beovadana». Буквальный перевод такой: «Закон в наших действиях».

— «Закон — это то, что мы делаем», похоже?

— Да.

Слова Агостины. Фраза из клятвы присягнувших Тьме. «ЗАКОН — ЭТО ТО, ЧТО МЫ ДЕЛАЕМ».

Свобода зла, возведенная в закон. Почему Люк повторял эти слова? Откуда он их знал? Действительно ли он их слышал, находясь в небытии?

— Последний вопрос, — сказал я. — Вы разговаривали с Люком перед экспериментом?

— Да, он мне позвонил.

— Он хотел, чтобы вы изгнали из него дьявола?

Он отрицательно замотал головой:

— Нет. Наоборот.

— Наоборот?

— Он вроде бы, как это сказать, был доволен своим состоянием. Видите ли, он за собой наблюдает. Ставит на себе опыт. Препарирует свою разлагающуюся душу. Lux aeterna luceat eis, Domine!

101

На улице я проверил свой мобильник. Сообщений нет. Черт подери.

Я нашел свою тачку и решил вернуться прямо к себе. Пора было отдохнуть — по-настоящему выспаться.

Дома — новое разочарование. Манон еще спала. Я отстегнул кобуру и направился на кухню. Она приготовила то, что я люблю. Молодые побеги бамбука, зеленые бобы, соевое масло, белый рис и семя кунжута. Термос полон чая. Я рассматривал угощение и приборы, заботливо расставленные и разложенные на стойке: миску из дерева ююбы, лакированные палочки, ложки, чашку… В этих ненавязчивых знаках внимания я помимо своей воли усматривал скрытый намек: «Катись ты к черту».

Я принялся за еду стоя, без малейшего аппетита. Мрачные мысли не отступали.

Весь день я провел среди ненормальных, но сам был не лучше их. Зачем убивать двенадцать часов на проверку дурацких гипотез? Я должен был бы сосредоточиться на конкретном расследовании: найти убийцу Сильви Симонис, потому что ничего важнее сейчас нет.

Только это докажет невиновность Манон. После возвращения я ни на шаг не продвинулся в этом направлении. Я не в состоянии был дать своим ребятам дельные наводки. Поиски в Юра никуда не привели. То же с Габоном и выходцами из него. А за это время на Уголовный отдел свалилась куча новых преступлений… Моя команда ушла с головой в текущую работу. Дюмайе была права: я — вне темы.

Я кое-как завершил свой ужин. Убрал продукты в холодильник и положил ложки, миску и палочки в мойку. Взял бутылку водки из морозильника и наполнил чашку. Потом залпом ее осушил. Внутренности запылали. Прихватив бутылку, я плюхнулся на диван.

Свет я не включал. Полулежа во мраке, я глядел на черные балки потолка. Из-за окна доносился шум дождя и уличного движения. Нужно было искать новый путь. Забыть про видения Люка и предполагаемую реальность дьявола. Сосредоточиться на Юра, насекомых, лишайниках, кислотах… Обозначить границы расследования. В конце концов, у меня была убийца в Италии. Виновный в Эстонии. Пришло время взяться за убийцу из Сартуи. Философствовать недосуг.

Я поднес бутылку к губам и вдруг замер. В голове молнией мелькнула догадка. Уже давно — с тех пор как я узнал о «лишенных света» — я подозревал, что за ними стоял «кукловод». В глубине души я никогда не верил в полную виновность Агостины и Раймо.

Ни она, ни он не обладали знаниями и навыками, которые позволили бы им так умело использовать насекомых.

Но только теперь до меня дошло.

Никакой он не «кукловод», а настоящий убийца.

Убийца, который сам совершал преступление, а потом умудрялся убедить неуравновешенных людей в их виновности.

И ван Дитерлинг, и Замошский говорили о том, что за «лишенными света» стоял дьявол.

Но в действительности за ними стоял обыкновенный смертный человек. Душевнобольной, отыскивавший по всей Европе пострадавших от насилия людей, перенесших клиническую смерть, и мстивший за них.

Разве на коре дерева возле обители Богоматери Благих дел не было написано: «Я ЗАЩИЩАЮ ЛИШЕННЫХ СВЕТА»?

Не надо искать виновного в убийстве Сильви Симонис.

Я должен искать одного убийцу по всем трем делам — и, без сомнения, по многим другим!

Преступник, живущий в Юра — в этом я не сомневался, — совершал рейды по всей Европе. Он не только прекрасно разбирался в кислотах и насекомых, но и способен был внушить «лишенным света», что убивали они…

Меня опять осенило. А что, если этот человек просто сам создавал «лишенных света»? Что, если ему удалось проникнуть в их подсознание и поселить там черные видения?

Не демон, а демиург.

Человек, организовавший три убийства.

Человек, насылавший видения, которые якобы им предшествовали.

Я нашел имя для моего «суперподозреваемого».

Пришелец из Тьмы.

Да, настало время вернуть весь этот черный спектакль на землю. Светящийся старик, плотоядный ангел, изувеченный подросток: все это ипостаси одного человека. Сумасшедшего, который гримировался, переодевался и занимался обработкой сознания. Убийцы, который терзал тела и оставлял метки дьявола. Душевнобольного, отождествляющего себя с Сатаной и плодящего для себя «лишенных света»!

Еще глоток водки.

Снова жгучие размышления.

Что он делал, чтобы внушить травмированным людям их видения? Как он появлялся перед ними? Ответов нет. Тем не менее я чувствовал, как во мне горячей, приятной волной разливается уверенность.

Пришелец из Тьмы.

Такой мерзавец существовал, и я собирался до него добраться.

Это он написал мне «Я ЖДАЛ ТЕБЯ», а затем «ТОЛЬКО ТЫ И Я». Этот дьявол ждал своего Михаила Архангела, чтобы помериться с ним силами!

Я еще пропустил водочки за здравие своей новой версии.

Вибрация мобильника заставила меня подскочить.

Я подумал, что это Корина Маньян. Оказалось, Свендсен.

— Кажется, у меня новости.

— О чем?

— Об укусах.

Лишь через несколько секунд я понял, о чем речь. Уже очень давно никто не упоминал об этой специфической детали: оставшихся на телах убитых следах зубов.

Свендсен продолжал:

— По-моему, я понял, как это делалось.

— Ты на набережной Рапе?

— А где же мне еще быть?

— Еду.

Я с трудом поднялся, убрал бутылку в морозильник, взял плащ и закрепил кобуру на ремне. Написав записку, объясняющую мое исчезновение, и положив ее на столик в гостиной, я бесшумно удалился.

Перейдя через улицу, я постучал в стекло ребятам, которые с самого нашего приезда вели наблюдение за моим домом и перемещениями Манон. Стекло опустилось. На меня пахнуло ароматами еды из «Макдоналдса» и холодного кофе.

— Я вернусь через пару часов. Смотрите в оба.

Полицейский с лицом цвета папье-маше молча кивнул.

Я пошел к своей тачке. Машинально подняв глаза на свое окно, я, как мне показалось, различил быстро мелькнувшую за занавесками тень. Я стал пристально, с напряжением вглядываться в складки материи. Проснулась ли Манон, или это был отблеск фар проехавшего автомобиля?

Прошла минута. Никакого движения. Я пустился в дорогу, задаваясь вопросом, действительно ли я что-то заметил.

22 часа

Никаких пробок, блестящее шоссе. Я закурил сигарету. Опьянение прошло, вернулась ясность. Этот непредвиденный прорыв был похож на праздник.

Однако в морге на меня опять нахлынула дурнота. На прозекторском столе перед Свендсеном лежали два мачете. К горлу подступила память о Руанде. Изжогой, приправленной водкой и ужасом. Я оперся на вращающийся столик.

— Что это такое?

Голос у меня дрогнул. Швед улыбнулся:

— Демонстрация.

Он смазал одно из лезвий промышленным клеем. Затем взял пригоршню осколков стекла и рассыпал их по клею. И наконец положил сверху второе мачете, как кусок хлеба на бутерброд с ветчиной.

— Вот так!

— Что так?

Свендсен крепко замотал обе ручки изоляционной лентой, так что два клинка спаялись. Потом он повернулся к телу под простыней. Без колебаний он оголил грудь старика с оплывшим лицом и, размахнувшись, сильно ударил по ней. Я обомлел. Свендсен порой бывал непредсказуем.

С усилием он вырвал стеклянные зубья из тела, потом приказал:

— Подойди.

Я не сдвинулся с места.

— Подойди, я тебе говорю. Не беспокойся. Это тело здесь уже целую неделю. Бомж. Никто не станет жаловаться на причиненный ущерб.

Я неохотно приблизился и рассмотрел рану. Она очень походила на следы укусов. По крайней мере, «моих» укусов. Гиены или другого хищника, бешено набросившегося на труп Сильви Симонис.

— Ты понял?

Он с гордостью протянул мне свою «челюсть». Вокруг нас слегка поблескивали в свете ламп стальные стены.

— К тому же, — продолжал он, — если бы у меня было время найти настоящие зубы хищника, иллюзия была бы полной.

Руанда померкла перед представившимися мне ужасами.

— Что тебя навело на такую мысль?

— Драка черных на площади Республики. Характер ранений. Я кое-кому позвонил. Врачам, которым пришлось поишачить на недавних конфликтах. В Руанде, в Сьерра-Леоне, — в Судане…

— В Руанде ничего подобного не было.

Он поднял голову:

— Правда — ты ведь знаешь. На самом деле я говорю о Сьерра-Леоне. Я навел справки. Девяностые годы. Повстанческая армия. Некоторые отряды использовали этот прием, чтобы внушить населению, что лесные хищники с ними заодно. Ты бывал в тех краях, так что тебе нечего объяснять.

Единственное, что я помнил про Сьерра-Леоне, — это что местные повстанцы могли одним своим видом запугать любого.

Я еще раз рассмотрел двойное мачете Свендсена. Это отвратительное оружие подтверждало мои гипотезы.

Один и тот же убийца.

Везде — в Эстонии, в Италии, во Франции — он пускал в ход такой самодельный «механизм».

К тому же это было новое указание на Африку. Мой Пришелец когда-то жил там. Он изготовил свое орудие на Черном континенте. Он участвовал в конфликтах, изучал насекомых, растительный мир этих стран.

Вырисовывался совершенно реальный человек.

Никакой мистики.

Я поздравил Свендсена и быстро вышел. Теперь у меня было еще больше оснований возобновить человеческое расследование. Пришелец очень старался походить на дьявола. Но детали его техники раскрывались одна за одной, и я собирался сдернуть все покровы с этой кошмарной тайны.

102

Просмотрев список пропущенных вызовов, я увидел, что мне звонила Корина Маньян. Наконец-то. Я набрал ее номер во дворе морга, стоя под мелким дождем.

— Я вам не сразу позвонила, — начала она, — извините меня. Париж никак меня не отпускает. Что я могу для вас сделать? Боюсь, не слишком много. Я даже не имею права с вами разговаривать.

Тон был задан. Я выбросил белый флаг:

— Я хотел предложить вам свою помощь.

— Дюрей, я вас прошу, не лезьте вы во все это. Я уже закрыла глаза на то, что вы что-то вынюхивали в Юра. Хочу вам напомнить, что ваше вмешательство в это дело незаконно!

Голос был сухим, но я понял, что это всего лишь самозащита. Одна в Париже, без поддержки и связей.

— О'кей, — произнес я примирительным тоном. — Тогда просто скажите мне, что вы делали сегодня утром в больнице. Вы ведете следствие по делу об убийстве Сильви Симонис. Так какое отношение это имеет к бреду Люка?

Последовало недолгое молчание. Маньян соображала, как ответить. Наконец она произнесла:

— Опыт Субейра проливает свет на некоторые моменты моего расследования.

— Значит, вы верите в эти истории с видениями, одержимостью?

— Не важно, во что я верю. Меня интересует лишь то, как подобное потрясение могло повлиять на психику фигурантов моего дела.

— Выражайтесь яснее. Каких фигурантов?

— У меня под подозрением Манон Симонис. Возможно, эта молодая женщина перенесла нечто подобное тому, что перенес Люк Субейра. В восемьдесят восьмом году, когда она была в коме.

— Манон ничего похожего не припоминает.

— Это не исключает того, что она пережила негативный предсмертный опыт.

— Допустим, что она его пережила. Допустим даже, что этот опыт превратил ее в убийцу, что совсем невероятно, но какой же у нее был мотив?

— Месть.

Я продолжал притворяться дурачком:

— За что?

— Дюрей, хватит притворяться. Вы не хуже меня знаете, что в восемьдесят восьмом году ее мать пыталась ее убить. И это Манон вполне может помнить, несмотря на всю ее амнезию.

У меня по лицу побежали холодные мурашки. Корина Маньян знала гораздо больше, чем я предполагал. Я подхватил насмешливым тоном:

— Давайте подытожим. В колодце Манон пережила негативный предсмертный опыт. И по-вашему, это потрясение превратило ее в мстительное чудовище, которое выжидало четырнадцать лет, чтобы нанести удар?

— Это гипотеза.

— Которая основывается лишь на шоковом состоянии Люка Субейра?

— Да, и на происходящей с ним перемене.

— Для ареста нужны конкретные доказательства.

— Именно поэтому я пока никого не арестовала.

— Вы хотите снова допросить Манон?

— Да, я намерена допросить ее перед возвращением в Безансон.

— Она этого не вынесет.

— Она не сахарная! — Вдруг ее голос чуть-чуть потеплел. — Дюрей, в этой истории вы и прокурор, и защитник. И вы, мне кажется, доведены до крайности. Если вы действительно хотите помочь Манон, устранитесь. Вы лишь подольете масла в огонь.

Я наконец здорово разозлился:

— Как можно придавать значение свидетельству человека, только что вышедшего из комы? Я знаю Люка двадцать лет. Он сейчас отнюдь не в нормальном состоянии.

— Не прикидывайтесь, будто не понимаете. Меня как раз и интересует это состояние. Мне важно узнать, может ли такая психическая травма действительно толкнуть на преступление. И если Манон, находясь в состоянии клинической смерти, испытала нечто подобное…

Положение постепенно прояснялось. Мой лучший друг — главное доказательство в обвинении, выдвигаемом против женщины, которую я люблю. Настоящий корнелевский конфликт между чувством и долгом. Чтобы добить меня, Корина Маньян добавила:

— Я знаю гораздо больше, чем вы думаете. Агостина Джедда. Раймо Рихиимяки. Не впервые такое адское видение предшествует убийствам.

— Кто вам рассказывал об этих случаях?

— Люк Субейра. Он даже передал мне собранные им документы.

Я был ошарашен. Мне следовало бы об этом подумать. Я пробормотал:

— Все его досье — сплошные предположения. У вас ничего нет против Манон!

— Тогда вам нечего беспокоиться, — произнесла она с издевкой. — Майор, уже поздно. Больше не звоните мне.

Я громко заорал, выкладывая свой последний козырь:

— Свидетельство под гипнозом юридически неправомочно! Для вас что, ничего не значит формулировка: «добровольно и осознанно»?

— Я вижу, что вы собираетесь заняться правом, это хорошо, — сказала она саркастически. — Но кто говорит о свидетельстве? Я зарегистрировала диалог гипнотизера с Люком Субейра как психиатрическую экспертизу. Люк — добровольный свидетель. Я должна была проверить его психическое состояние. Один из способов такой проверки — гипноз. Убедитесь сами: имеются прецеденты.

Маньян торжествовала. Я возразил без особой уверенности:

— Ваше расследование — карточный домик.

— Спокойной ночи, майор.

В руке у меня звякнул мобильник. Я глупо смотрел на него. Этот раунд я проиграл и был уверен, что Маньян еще не все мне выложила. Я набрал другой номер. Фуко.

В час тридцать ночи его голос звучал бодро.

— Я почти закончил рабочий день, — засмеялся он.

— Над чем потеешь?

— Утопленник. Особый случай, когда в легких нет воды. А ты что поделываешь? Целую неделю ты…

— Ловил рыбу. Тебя это интересует?

— Какую рыбу?

— Не телефонный разговор. Ты в Конторе?

— Еду домой.

— Встретимся в сквере Иоанна Двадцать Третьего.

Я запрыгнул в машину и помчался по Аустерлицкому мосту. Потом по набережной в сторону Нотр-Дам — сквер примыкал к собору. Оставил машину на левом берегу, а потом перешел через проток Сены пешком, инкогнито, по Архиепископскому мосту.

Я перепрыгнул через ограду. Фуко был уже там, сидел на спинке лавочки. Его кудрявая грива выделялась на фоне серой стены собора.

— Это что, — ухмыльнулся он, — заговор?

— Дружеское совещание.

— Я тебя слушаю.

— Судебный следователь из Безансона сейчас в Париже.

— Та, что ведет твое дело?

— Да, Корина Маньян.

— Где она остановилась?

— Это ты мне должен сказать. Я пересекся с ней сегодня утром. Она в контакте с ребятами из здешней Судебной полиции, но я не уверен, что они поселили ее у себя.

— О'кей. Я ее найду. И что дальше?

— Я хочу знать, какой у нее компромат на дочь Сильви Симонис, Манон.

— Ту, что живет у тебя?

Я не ответил на вопрос и продолжал:

— Мне нужно ее досье.

— И только-то? Маньян его, должно быть, держит при себе. Днем и ночью.

— Если только оно не весит тонну.

— Если оно весит тонну, я не смогу его вынести или скопировать.

— Ты разберешься. Ты отсканируешь места, относящиеся к Манон. Я хочу знать, что у нее есть против Манон.

Фуко спрыгнул на землю.

— Лечу. Позвоню завтра утром.

— Нет, сразу, как будут новости.

— Обязательно.

Я пожал ему руку:

— Спасибо.

Я сел на лавочку. Дождь превратился в мелкую, почти неразличимую изморось, которая висела в ночном воздухе. Я снова вернулся к своим размышлениям об убийце, способном зверски терзать живое тело и вторгаться в человеческое сознание. Пришелец из Тьмы…

Вопросов было предостаточно. Удавалось ли ему воссоздавать негативный предсмертный опыт? Если так, то почему его жертвы были убеждены, что совершили путешествие во Тьму именно во время комы? Умел ли он вносить хаос в воспоминания?

Внезапно меня опять осенило. Черная ибога. С ее помощью Пришелец мог сам погружать людей в «небытие», а потом появляться перед ними, смешиваясь с их галлюцинациями.

Круг замкнулся.

С ибоги для меня началось это дело…

Наконец-то выявилась связь между убийством Массина Ларфауи, торговца ибогой, и убийствами Сильви Симонис, Артураса Рихиимяки, Сальваторе Джедды… Пришелец из Тьмы, вероятно, покупал черную ибогу у Ларфауи. И вполне вероятно, что он же его и убил.

Я встал и глубоко вздохнул.

Надо снова изучить дело Ларфауи.

Надо пойти по следу ибоги.

Но сначала необходимо проверить, состоятельна ли моя гипотеза в медицинском отношении.

103

Мне на ум пришло одно имя: Эрик Тюилье.

Невропатолог, занимавшийся Люком после его перевода в Отель-Дье.

Я посмотрел на часы — 1 час 30 минут. Набрал телефон больницы и попросил соединить меня с доктором Эриком Тюилье. Один шанс из десяти, что этой ночью он дежурит.

Он действительно был там, но позвать его не могли — позвонить ему в отделение было невозможно. Я разъединился, не оставив сообщения, и уже шел к Отель-Дье, до которого было не более пятидесяти метров.

Снова реанимационное отделение.

Я остановился при входе в коридор, за стеклянными дверями. Зеленоватый свет, аквариумные блики. Запах скипидара и дезинфицирующих веществ. Я довольствовался тем, что изучал эту гнетущую обстановку, подстерегая невропатолога, который должен был выйти из одной из палат.

В коридоре появилась тень. Я узнал свое привидение, несмотря на халат, маску и бахилы. Едва Тюилье вышел из двери, я поздоровался с ним. Он опустил маску, нисколько не удивленный. В этот час и в этом отделении никто ничему не удивлялся. Он скинул халат.

— Что-то срочное? — спросил он, скатывая в ком бумажную одежду.

— Для меня — да.

Он бросил ком в мусорный ящик, привинченный к стене.

— Я просто хотел поговорить с вами об одной из моих теорий.

Он улыбнулся:

— И это не может подождать до завтра?

Я ответил на его улыбку. Передо мной снова предстал школьник-отличник, которого я уже встречал в начале расследования. Оксфордский воротничок и маленькие очечки, куцые вельветовые брючки.

— Здесь можно курить?

— Нет, — ответил Тюилье. — Но и я от одной не откажусь.

Я протянул ему пачку. Невропатолог присвистнул с восхищением:

— Без фильтра? Это контрабанда или как? — он вытащил сигарету. — Я даже не знал, что их еще можно где-нибудь найти.

Я тоже взял сигарету. Как полицейский, я знал, насколько важно правильно начать разговор. Взаимопонимание часто устанавливается с первых минут. Этой ночью чары подействовали. Мы были настроены на одну волну. Тюилье указал на приоткрытую дверь у меня за спиной:

— Пойдемте туда.

Я пошел за ним, и мы оказались в комнате без окон и мебели. Чулан или просто курилка.

Тюилье уселся на единственную скамью и достал из кармана металлическую коробочку из-под леденцов — принадлежность курильщика.

— Ну так что за теория?

— Я хочу поговорить с вами о видениях Люка Субейра. О которых он поведал нам сегодня утром.

— Жуть. А ведь я всякого насмотрелся.

Я кивнул:

— Прежде всего, вопрос хронологии. Люк описал нам свое ментальное путешествие как нечто происходившее, когда он тонул. Не думаете ли вы, что это могли быть первые впечатления возвращающегося сознания?

— Не исключено. Он мог спутать две фазы: потерю сознания и реанимацию. Это часто случается.

— А если галлюцинация была у него позже, пока в мозгу еще не все… устаканилось?

— Я не очень хорошо вас понимаю.

— Я пытаюсь выяснить, не был ли негативный предсмертный опыт кем-то спровоцирован.

— Как это?

— У меня подозрение, что ему сделали своего рода… ментальное «впрыскивание».

— Каким образом?

— Скажите мне сразу, существует ли такая возможность.

Невропатолог выдохнул облако бесцветного дыма, выигрывая время для размышления. Казалось, мой вопрос его позабавил.

— Любого можно накачать наркотиками. Или загипнотизировать. Сегодня утром Зукка это великолепно продемонстрировал. Он явно управлял мозгом Люка.

— К тому же сознание человека, вышедшего из комы, чрезвычайно подвержено любому влиянию, не правда ли?

— Конечно. В течение нескольких дней реанимированный не в состоянии отличить сон от действительности. И память его подводит.

— Следовательно, Люк был бы прекрасным объектом для подобной манипуляции?

— Не знаю, правильно ли я вас понимаю. Получается, что кто-то вошел в его палату и ввел ему галлюциногенную сыворотку?

— Вот именно.

Лицо Тюилье приняло недоверчивое выражение:

— С практической точки зрения мне это кажется трудно осуществимым. Здесь у нас настоящий бастион, охраняемый двадцать четыре часа в сутки. Никто не может подойти к пациенту, не расписавшись в формуляре и не встретив медсестру.

— Никто. Кроме медработников.

— Вы это серьезно?

— Я думаю вслух.

Невропатолог загасил сигарету в своей коробочке.

— Допустим. Но какова могла быть цель подобного маневра? Напичкать наркотиками или загипнотизировать человека, который выходит из комы, — это все равно что пострадавшего в автокатастрофе столкнуть в пропасть. Для этого и в самом деле нужно быть садистом.

— Но теоретически такое не исключено.

Он искоса посмотрел на меня:

— У вас только подозрения или уже есть факты?

— Я думаю, что мой подозреваемый должен был использовать африканское растение ибога.

— Ну, вы слишком далеко заходите. Ибога — мощное психотропное средство. Чтобы галлюцинации сошли за негативный предсмертный опыт, ваш злодей должен был впихнуть в Люка это вещество, как только тот очнулся.

— Это возможно или нет?

— Нет, я не думаю. У ибоги имеются сильные побочные действия. Рвота, конвульсии. Люк бы вспомнил о таких последствиях. А к тому же проблема введения. Эту штуку обычно глотают и…

— Я слышал, что существуют вытяжки, пригодные для инъекций.

— Чтобы изготовить такую штуку, нужно быть специалистом. Выделить активное вещество, что очень непросто. Кроме того, ибога — опасное растение, настоящий яд. Погибших от него в Африке уже невозможно пересчитать.

Я поднял руку:

— Речь идет об убийце-психопате. Человеке, который вообразил себя дьяволом и отринул все моральные нормы.

— Вы меня пугаете.

— Будем размышлять дальше. Возможно ли сочетать ибогу с другими анестезирующими препаратами?

— Если за дело возьмется специалист, то да.

Химик. Ботаник. Энтомолог. А теперь еще фармаколог и анестезиолог. И к тому же медик, способный проникнуть в отделение реанимации больницы Отель-Дье. Круг возможных подозреваемых сильно сужается. Я продолжал:

— Значит, вы принимаете мою гипотезу?

— Мне кажется, все это притянуто за уши. И чересчур сложно. Нужно было смешать несколько препаратов: во-первых, анестезирующий, во-вторых, снимающий побочные действия ибоги, и наконец, вытяжку из самой ибоги…

— И еще что-нибудь для того, чтобы пациент лучше поддавался внушению.

— Как это?

— Введя больного в транс, манипулятор появляется перед ним загримированный, переодетый, похожий на дьявола. Он внедряется в спровоцированную наркотиком галлюцинацию.

— Как старик, о котором говорил Люк?

— Совершенно верно. Когда пациенту кажется, что он покинул свое тело, перед ним появляется туннель, а в нем — мой убийца, загримированный, переодетый…

— Но если ваш пациент без сознания?

— Он, скорее всего, не совсем теряет сознание. Это вопрос дозировки, не правда ли?

Тюилье нервно рассмеялся:

— Вам не кажется, что вы перегибаете палку? К чему такая чехарда?

— Я полагаю, что мы имеем дело с гениальным преступником, убийцей, который играет на слабости своих жертв. Человеком, создающим свой собственный мир зла, далекий от человеческого мира.

— Так значит, очнувшись от комы, Люк Субейра был накачан наркотиками?

— Это мое предположение.

— В моем отделении?

— Я понимаю, что эта мысль могла вас шокировать. Впрочем, у меня нет ни малейших доказательств, ни единой зацепки. Кроме того, что на периферии моего расследования маячит ибога.

Тюилье задумался

— У вас есть еще сигарета? — спросил он наконец.

Я бросил ему помятую пачку, потом тоже взял сигарету. Комната постепенно превращалась в турецкую баню. Сквозь голубоватую дымку он пробормотал:

— Мир, в котором вы вращаетесь… чудовищен.

— Это мир того, за кем я охочусь. Но не мой.

В течение нескольких секунд мы молча курили. Я прервал молчание — мои мысли приходили в порядок:

— Если я прав, это означает, что мой преступник под каким-то предлогом появлялся в вашем отделении. Или же он был в числе специалистов, которые лечили Люка. Могу ли я получить список медиков, которые к нему приближались?

— Никаких проблем. Но поверьте мне, я знаю врачей, которые…

— Как бы там ни было, этот человек был информирован о том, что Люк проснулся. Кто об этом знал?

Тюилье понурился и почесал в затылке:

— Нужно было бы составить список. Доктора, но еще куча сестер и санитаров, администраторы… На самом деле довольно много народу. Не говоря уж обо всех пользователях Интернета. Новость могла распространиться многими путями. Наводкой мог послужить даже заказ специфических лекарств. — Тюилье снова поднял голову: — Если я правильно понял, Люк был не единственной жертвой?

— Да, прослеживается серия одинаковых преступлений.

— Ваш малый каждый раз оказывается у изголовья реанимированного?

— Нет, не всегда. Я полагаю, преступник обрабатывает и тех, кто побывал в коме много лет назад. Он пользуется их психической неустойчивостью. Увидев кошмар годы спустя после трагического происшествия, они, естественно, воображают, будто вспоминают свой предсмертный опыт.

Я почувствовал, как мое сердце стало учащенно биться. У меня возникло ощущение, будто из меня выкачали кровь. В моих словах, в моих размышлениях Пришелец из Тьмы принимал четкие очертания.

Творец «лишенных света».

Дьявол во плоти, терпеливо вербующий наемников в свою рать.

Невропатолог поднялся и дружески хлопнул меня по плечу:

— Пойдемте выпьем кофе. По-моему, вы перевозбуждены. Я напишу вам этот список. И дам вам также материалы об ибоге. Один из моих студентов изучал ее в прошлом году. Всегда найдутся любители этих психоделических штучек!

104

В пятницу вечером улица Мирра не обманула моих ожиданий.

Бары, набитые пьянью, кучки шушукающихся на тротуарах, жмущиеся к стенам наркоманы, застывшие у дверей шлюхи, говорящие только по-английски, — и регулярные патрули полицейских. Ночь была затуманена дождем, но я видел довольно четко. Ориентиром служила ибога. Как и «Невольники», мой Пришелец нуждался в этом растении.

Я вернулся к исходной точке.

К колдунье Фокси.

Вся лестница была в отблесках света, пробивавшегося сквозь тысячу дыр — сквозь щели в дверях, сквозь проломы в настиле. Керосиновые и газовые лампы, огоньки свечей создавали феерию нищеты. Я лез вверх по этой спирали, вдыхая запахи маниоки, подгоревшего масла и мочи.

Здоровяк на этаже Фокси узнал меня.

Он посторонился, давая мне нырнуть в квартиру, а затем вошел вслед за мной. Углубляясь в лабиринт комнат, я прошел мимо прихорашивающихся девушек: сидя на циновках в молитвенных позах, они смотрелись в зеркальца или с поразительным мастерством полировали ногти.

У святая святых — еще один цербер, лицо скрыто в тени. Мой спутник сделал ему знак, и тот пропустил меня. Я приподнял полотняный занавес. Грубые безделушки, сундуки, бутылочки, медленно дымящиеся палочки благовоний: все на своем месте.

Фокси была одна. Сидя на полу в просторном бубу, она отрезала и отправляла в рот кусочки пчелиных сот, хрупая их, как печенье. При моем приближении она захихикала.

— Honey, ты снова нашел ко мне дорогу, — сказала она по-английски.

— К тебе ведет много дорог, Фокси.

— Что тебе надо, мой принц?

— Все то же. Информацию о Массине Ларфауи.

— Старая история.

— Ты мне не все рассказала в прошлый раз. Ты ничего не говорила о черной ибоге.

Мед потек по ее впившимся в соты пальцам. Я встал на колено.

— Мне наплевать на твою незаконную торговлю, Фокси. Ты продаешь все, что хочешь, кому хочешь.

— Я не продаю черную ибогу. Это священное растение. Опасное для рассудка. Тебе никто ее не продаст.

Она не лгала: без сомнения, черная ибога была под запретом. Однако продукт распространялся в Париже. Замошский мне это подтвердил, а я доверял его источникам.

— Ларфауи ее достал. Как он это сделал?

— Темное дело. Я не хочу об этом говорить.

— Это останется между нами.

Она отложила золотистые соты и схватила меня за руку. Пальцы у нее были липкими. Она спросила:

— Ты помнишь о нашем договоре?

Я подтвердил, что помню. В свете свечей блестели ее шрамы. Она прищелкнула розовым языком:

— Замешаны мои девочки.

— Твои девочки?

Она кивнула с видом провинившегося подростка.

— Ларфауи попросил их ее достать.

— Через тебя?

— Я тебе повторяю, что в такие дела не впутываюсь! И этот корень не растет в моей стране! У них есть другие связи.

— С габонцами?

— С девчонками, которые знали одного колдуна. Ох уж эти негритянские дела!

— Когда ты их уличила?

— Перед самой смертью Ларфауи.

— Как?

— Торгаш явился ко мне. Умолять мамочку.

— О чем?

— Ему понадобилась черная ибога. Он думал, что я могу ему помочь. Он ошибался.

— Почему Ларфауи обратился к тебе? Он рассказал, что твои девочки торгуют?

— Все вывалил. Весь аж трясся. Ему позарез нужно было это растение. Для… особого клиента.

Кровь застыла у меня в жилах. Я почувствовал, что приближаюсь к Пришельцу из Тьмы.

— А что он тебе сказал об этом клиенте?

— Ничего. Кроме того, что тот требовал все больше и больше. И торгаш испугался…

— Когда точно это было?

— Я тебе говорю: за две или три недели до его смерти.

— Тебе не показалось, что Ларфауи опасался за свою жизнь?

Фокси подняла на меня свои огромные глаза. Выпустив мои руки, она снова принялась за соты. Я настаивал:

— Ответь мне. Ты думаешь, что этот клиент и прикончил Ларфауи?

— Знаю одно: охотники за черной ибогой — опасные люди. Одержимые. Сатанисты. И Ларфауи не выполнил их требование. В этом я уверена…

Фокси ошибалась. На месте преступления Люк нашел изрядное количество черной ибоги. Я представил себе другой сценарий: Пришелец из Тьмы и убийца Ларфауи — одно и то же лицо. Торговец удовлетворил заявку, но по неизвестной причине Пришелец его убил, однако ибогу искать не стал.

— А Ларфауи не говорил с твоими девочками о своем клиенте? Какие-нибудь детали позволили бы мне его узнать.

Она вылила в пиалу вязкую красную жидкость и принялась мешать ее медным пестиком. Потом ответила загробным голосом:

— Да, Ларфауи говорил с девочками. Он умирал от страха. Он говорил, что человек был… особенным.

— В каком смысле особенным?

Ее голова качалась на длинной черной шее. Разговор ее раздражал — или беспокоил:

— По словам Ларфауи, он что-то задумал.

— Что именно?

— Honey, не настаивай. Вспоминать все это — очень плохо.

— В первый раз ты мне сказала, что торговца убил священник. Не думаешь ли ты, что он мог быть этим клиентом?

— Отстань от меня. Я должна приготовить обережное зелье для моих девочек.

У меня по лбу струился пот. Дым благовоний ел глаза. Все кругом казалось красным.

Я поднялся. Фокси продолжала медленно вращать пестиком, опустив глаза на пиалу. Вдруг она прошептала:

— Он все время смотрит на нас. Он нас преследует.

— Кто?

— Тот, кто убил мою девочку. Тот, кто убил Ларфауи.

Мне жгло горло, будто я накурился полыни. Я возразил:

— Это я его преследую.

Колдунья усмехнулась. Я хотел повысить голос, но в результате дал петуха:

— Не надо меня недооценивать. Пока еще никто не выиграл партию!

— Ты не знаешь, с кем сцепился, — у нее на лице появилось выражение насмешливой жалости. — Honey, ничего-то ты не понял в этой истории!

105

4 часа утра

Телефонный звонок. Голос Фуко:

— Я нашел твою дамочку. Улица Труа-Фонтано в Нантере.

Это был адрес важного подразделения Министерства внутренних дел.

— Ты туда поедешь, да?

— Я оттуда возвращаюсь.

— Ты достал то, что я тебя просил?

— Все досье отсканировано, дружище. Часть, которая касается Манон.

— Ты где сейчас?

— Я подъезжаю к своему дому. Я бы хотел несколько часов поспать, если ты не возражаешь.

Фуко жил в Пятнадцатом округе, позади квартала Богренель.

— Я на площади Республики, — сказал я, поворачивая ключ зажигания. — Внизу у твоего дома через десять минут?

— Я тебя жду.

Я ехал по набережной. Дождь прекратился. Над блестящим от влаги Парижем парила предрассветная тишь. Никого на улицах и во всем мире. Мне нравилось это ощущение. Чувство взломщика, одинокого и свободного. Налетчика, живущего наперекор всем остальным, на оси времени и пространства.

Я миновал Богренель и, свернув налево, проехал по проспекту Эмиля Золя до перекрестка с Театральной улицей. Я увидел машину Фуко с погашенными фарами. Заметив меня, он выскочил из машины и пересел ко мне.

Он сразу же кинул мне флешку.

— Здесь все. В заархивированном виде.

— В Маке откроется?

— Никаких проблем.

Я смотрел на серебристый прямоугольник на своей ладони:

— Как ты ухитрился попасть в кабинет Маньян?

— Я показал удостоверение. Всегда выбирай самый простой путь — ты же сам меня учил. Дежурный был полусонный. Я сказал ему, что судебному следователю срочно понадобились материалы дела, и даже побренчал у него перед носом своей связкой ключей в доказательство того, что меня послали отпереть кабинет. Я быстренько все просмотрел. Никаких доказательств ее вины у них нет.

— Спасибо.

Фуко открыл дверцу машины. Я его задержал:

— Я хочу видеть вас всех завтра утром: тебя, Мейера, Маласпе. В девять часов.

— В Конторе?

— В «Апсаре».

— Военный совет? — улыбнулся он.

В ответ я подмигнул ему:

— Передай это остальным.

Он кивнул и захлопнул дверцу. Через десять минут я был на улице Тюренн. Измотанный, раздерганный, но горящий желанием прочитать материалы Маньян.

Я припарковался на углу моей улицы. Я уже набрал код на входной двери, когда мой взгляд упал на машину бригады наружного наблюдения. Шестое чувство подсказало мне, что дозорные дрыхнут. Я постучал в стекло. Малый внутри подскочил, ударился о потолок.

— Это так вы наблюдаете за зданием?

— Простите, я…

Я не ждал его объяснений. Я влетел по лестнице, перепрыгивая через ступени, охваченный внезапной паникой. Отпер дверь, пробежал через гостиную. Тяжело дыша, вошел в комнату: Манон была там, она спала.

Прислонившись к косяку, чтобы отдышаться, я залюбовался ею. Меня вновь переполнило странное, будоражащее чувство, впервые испытанное мною в Польше. Полулихорадка, полуоцепенение.

Я вернулся в прихожую, снял плащ и отстегнул кобуру. По крыше, окнам, стенам стучал бешеный ливень.

Я устроился за письменным столом и вставил флешку в Макинтош.

Фуко был прав: Корина Маньян не собрала никакого компромата.

Ни на Манон, ни на кого бы то ни было.

Я прочитал показания Манон, снятые в Лозанне через два дня после того, как было найдено тело ее матери. Другие свидетельства, собранные в Швейцарии. Беседы с ректором университета в Лозанне, с соседями Манон, с владельцами магазинов и кафе в ее районе… Была некоторая неразбериха с передвижениями Манон, но отсутствие алиби — не основание для обвинения. Что касается профессиональных навыков, то это никак не улика.

Ободренный, я закрыл компьютер. Даже если эта рыжая еще раз допросит Манон в Париже, она не выудит из нее больше, чем в Лозанне. И свидетельство Люка не внесет изменения в расклад.

5 часов 30 минут утра

Я потянулся и поднялся, направляясь в ванную. В этот момент из комнаты послышались какие-то звуки. Я подошел к двери и улыбнулся. Манон бормотала во сне. Легкий шепот, лепет спящей красавицы…

Я прислушался, и внезапно железные тиски сдавили мне сердце.

Манон говорила не по-французски.

Она говорила на латыни.

Я вынужден был вцепиться в раму, чтобы не завыть.

Манон твердила как заведенная: — Lex est quod facimus… lex est quod facimus… lex est quod facimus… lex est quod facimus… Она повторяла клятву присягнувших Тьме.

Как Агостина. Как Люк.

Как все «лишенные света»!

Построенное мной здание рухнуло. Мои теории, мои гипотезы, мои попытки оправдать Манон — и любой ценой найти другого убийцу.

Прижавшись спиной к стене, я съехал на пол. Меня охватило отчаяние. Люк был прав. Манон точно испытала негативный предсмертный опыт. Это злосчастное воспоминание сидело в глубине ее существа, как зараженная сердцевина. Выходит, она убила свою мать…

Я выпрямился. Нет. Это было бы слишком просто. Если Пришелец из Тьмы вторгался в сознание Манон, это еще не доказывало ее виновности. Именно он, манипулятор, убийца из тени, принес в жертву Сильви Симонис и задурил голову Манон без ее ведома!

Я поднялся на ноги и вытер глаза.

Нужно установить личность Пришельца.

Это единственный способ спасти Манон.

От нее самой и от других.

106

8 часов 30 минут, пятница, 15 ноября

Всю ночь я не сомкнул глаз.

Манон встала в 7 часов. Я накормил ее завтраком — круассанами и шоколадным кексом, купленными в булочной, и в течение получаса уговаривал ее не волноваться из-за происходящего. Но она не успокоилась. Кроме того, у нее развилась клаустрофобия в моей квартире. Я обнял Манон, ни слова не сказав о ее ночном бреде, и обещал забежать во время обеда.

Теперь я находился на улице Данте, на левом берегу, прямо напротив собора Нотр-Дам. В нескольких десятках метров от вчерашнего сквера. Я припарковался во втором ряду у нужного мне дома.

«Апсара» была полуиндийской, полуиндонезийской чайной. Там я назначал своим ребятам тайные встречи — никому не пришло бы в голову искать парней из уголовки в заведении, где нельзя выпить ничего, кроме душистого чая с имбирем или манго.

Чайная еще не открылась. Хозяин делал нам одолжение, обслуживая так рано. Внутри все было зеленым, вплоть до плетеной мебели.

Идеальное укрытие:

Одна лишь проблема: курить нельзя.

Я явился первым. Отключил мобильник и заказал черный чай. Смакуя его, я срочно пересматривал свою стратегию. Пора было посвятить своих подчиненных в детали. Я уже потерял уйму времени — целую неделю, прошедшую после возвращения из Польши. Теперь надо было дать им конкретные задания на два следующих дня. Ведь должен же обнаружиться наконец след Пришельца из Тьмы!

Прибыли Фуко, Мейер и Маласпе. При виде их мощных фигур в кожанках стало страшно за хрупкое фарфоровое убранство чайной.

Как только они уселись, я начал свой доклад.

Первая глава: убийство Массина Ларфауи. Вторая глава: убийство Сильви Симонис в Юра. Третья глава: другие сходные убийства. Потом я рассказал про негативный предсмертный опыт, про «лишенных света», про Обручение с Тьмой…

У ребят глаза стали как плошки.

Наконец я изложил свою рациональную гипотезу. За этим кошмаром стоит человек, и всего один. Безумец, который принимает себя за Сатану.

Я дал парням время переварить услышанное, потом продолжал:

— Итак. Я ищу единственного убийцу. И я уверен, что этот тип живет где-то в Юра. Это он убил Сильви Симонис и Сальваторе, мужа Агостины Джедды. И отца Раймо Рихиимяки. Это он заставляет людей, побывавших в коме, уверовать в свою виновность. Я все больше убеждаюсь, что это медик, обладающий немалыми познаниями в других областях — химии, ботанике, энтомологии. По моему мнению, он жил в Центральной Африке. Он может узнавать о невероятных случаях реанимации и оказываться у изголовья жертв. И он способен незаметно проскользнуть в клинику.

А потом я выложил сенсационную новость:

— Я думаю также, что это он манипулировал памятью Люка, когда тот вышел из комы.

Все молчали. Никто не прикоснулся к чаю. Это было самое сумасшедшее дело в практике каждого из нас. Наконец Фуко взял слово, ерзая на месте:

— Что можно сделать?

— Начнем расследование с нуля, сосредоточившись на конкретных фактах.

— Я прочесал твою долину, Мат. Твои истории про скарабеев и…

— Нужно начать сначала. Я уверен, что этот тип там. — Я повернулся к Мейеру: — А ты, ты снова займись насекомыми, лишайниками, африканцами в Юра. Фуко тебе объяснит. Я уверен: если мы сличим все данные, выплывет одно слово, одно имя. Иным способом найти невозможно.

Я обратился к Маласпе:

— Тебе придется заняться связями Ларфауи. Сосредоточься на африканском наркотике, черной ибоге, которую очень трудно раздобыть. Этот продукт Ларфауи продавал некоторым посвященным. Постарайся выведать, существуют ли еще каналы, по которым распространяется эта дурь. Я уверен, что мой убийца ее ищет для своих опытов. Он будет связываться с другими торговцами.

Маласпе записывал в блокнот, держа трубку в зубах. Я мог на него положиться: он несколько лет работал в Наркотделе. Фуко перебил меня:

— А я?

— Согласно моей теории, убийца ищет подходящих для своих опытов людей по всей Европе. Значит, у него есть доступ к такой информации. Это наш самый серьезный след. Надо разгадать, как он разыскивает свои жертвы.

— С кем конкретно я должен связаться?

— С организациями, которые регистрируют случаи коматозных галлюцинаций, негативных и позитивных. Например, с Международной ассоциацией исследователей клинической смерти.

— Это в Америке?

— Есть контора в США, но во Франции тоже есть и во многих странах Европы. Ты спроси в каждом отделении. Может быть, они вспомнят кого-нибудь, кто интересовался случаями негативного предсмертного опыта. Или просто подозрительного типа. Поскольку ты владеешь иностранными языками, у тебя не возникнет проблем.

Фуко состроил рожу. Я продолжал:

— Не упускай из виду и тех реанимированных, у которых не было видений. В конце концов, если я прав, мой убийца занимается тем, что вправляет им мозги. Должны же существовать учреждения, занимающиеся побывавшими в коме.

Я закурил сигарету — тем хуже для ароматного воздуха чайной.

— Что касается меня, — сказал я, — у меня есть медицинские карты Раймо Рихиимяки, Агостины Джедды, Манон Симонис. Может быть, в них встретится общее имя. Доктор, эксперт, специалист.

Мейер рискнул возразить:

— Мат, у нас же есть другие горящие дела.

— Отложить все.

— А Дюмайе?

— Беру ее на себя. Это расследование — наш абсолютный приоритет. Мне очень важно, чтобы вы совершили прорыв.

Я рассмеялся, поманив официанта.

— Перейдем к серьезным делам. Найдется же у них здесь бутылка!

107

Снаружи меня ждала бомба.

Сообщение от Манон, оставленное в 9 часов 10 минут:

«Ты где? Они пришли меня арестовать, Мат! Они посадят меня за решетку! Я не знаю, куда меня везут. Разыщи меня!»

Связь закончилась учащенным дыханием — как у затравленного зверя. Значит, Маньян действовала быстрее, чем я предполагал. И выбрала самое худшее — арест. Двадцать четыре часа в камере предварительного заключения. Кто ее будет допрашивать? Я подумал о парнях из Первого управления Судебной полиции — самых крутых из всех, кого я знал.

Я перезвонил Манон. Автоответчик. Я набрал номер Маньян. Тоже автоответчик. Черт подери! Я кое-кому позвонил и получил подтверждение, что допрос происходит в Нантере, на улице Труа-Фонтано.

Я включил сирену, прикрепил мигалку на крышу и помчался по направлению к Дефанс. Вращение синего фонаря наполняло мою машину синеватым полярным светом.

Нажимая на акселератор, я сказал себе, что прежде всего я должен думать о расследовании. Я вырвал из себя образ заплаканной Манон и вернулся к другому приоритету: медицинским картам «лишенных света».

Я позвонил Валтонену, психиатру Раймо Рихиимяки. Я попросил его — вопя не своим голосом — срочно выслать мне медицинскую карту Раймо со всеми именами врачей и других специалистов, которые к нему приближались.

У Валтонена все данные уже были в компьютере. Он мог мне их отправить немедленно по электронной почте, но — внимание! — он не нашел варианта на английском языке. Только на эстонском. Никаких проблем — меня интересовало имя, а не медицинское заключение.

Под звуки сирены я связался с Бюро медицинских освидетельствований в Лурде, чтобы узнать имена экспертов, которые подтвердили, что исцеление Агостины Джедды — чудо.

Мне объяснили, что в данный момент документы опечатаны по случаю расследования преступления. Пьер Бухольц, врач, который наблюдал Агостину, недавно убит.

Я разъединился, ничего не объяснив и не представившись. Черт, черт, черт. Я подумал о ван Дитерлинге — у него есть это дело. Но одалживаться у кардинала мне не хотелось.

Оставалась Катания. Я позвонил монсеньору Кореи. Сирену я выключил. Прежде чем меня соединили с архиепископом, мне пришлось говорить с двумя священниками. Он вспомнил меня и сразу же согласился послать мне отчет об экспертизе Папского престола. Но он собирался отправить ксерокопии, что предполагало задержку минимум на неделю. Сохраняя хладнокровие, я объяснил ему ситуацию, и он согласился поручить одному из дьяконов в ближайшее время отправить отчет факсом. Я рассыпался в благодарностях.

Не сбавляя скорости, я набрал номер Лечебно-медицинского центра в Лозанне. Мне нужны были документы о реанимации и лечении Манон Симонис. Доктор Мориц Белтрейн на семинаре и вернется лишь вечером. Только он знает, где хранится медицинская карта. Не хочу ли я оставить сообщение?

Я попросил к телефону практикантку, которую встретил в прошлый раз — я вспомнил ее имя: Жюли Делёз. Она работала только по выходным, и ее дежурство начнется в пятницу вечером, через несколько часов. Я попрощался, дав себе слово, что перезвоню вечером.

Порт-Майо.

Я подвел итог. Сегодня я получу медицинские карты Раймо и Агостины. Кроме того, Эрик Тюилье пришлет мне список тех, кто приближался к Люку Субейра. У меня будет все, кроме документов Манон, и я смогу сравнить эти данные.

Я затормозил у генерального штаба сил правопорядка в Нантере.

Охранники в форме остановили меня. У меня не было ни приглашения, ни повестки. И шансов у меня было меньше, чем у Фуко, который вошел сюда вчера, как в трактир. Я попросил, чтобы Корине Маньян сообщили о моем прибытии.

Через пять минут появилась рыжеволосая следовательница. Щеки у нее отливали уже не ржавчиной, а багрянцем. Она даже не сказала мне «здрасте».

— Что вы здесь делаете? — бросила она, проходя через рамку металлоискателя.

По тону чувствовалось, что она вне себя от ярости.

— Я хочу поговорить с Манон.

Она притворно засмеялась, затем резко оборвала смех. Я шагнул к ней.

— Воображаете, что остановите меня?

— Я ничего не воображаю, — сказала она. — Вам нельзя ее видеть, вы прекрасно это знаете.

— Я майор Уголовной полиции!

— Возьмите себя в руки.

Я орал в помещении, заполненном полицейскими. Все взгляды обратились ко мне. Я провел ладонью по лицу, влажному от пота. У меня дрожали пальцы. Маньян взяла меня за руку и уже гораздо спокойнее предложила:

— Входите. Поговорим.

Коридор со множеством дверей. Зал заседаний. Белый стол, стулья рядами, бежевые стены. Нейтральная территория.

— Вы знаете закон так же хорошо, как и я, — сказала она, закрывая за собой дверь. — Не выставляйте себя на посмешище.

— У вас ничего нет против нее!

— Я просто хочу ее допросить. Я не была уверена, что она придет добровольно.

— О чем она может вам рассказать, черт побери?

— О своем собственном опыте. Я хочу еще покопаться в ее воспоминаниях.

Я раздраженно ходил вдоль стульев и не садился.

— Она ничего не помнит. Она это говорила сто раз. Вы что, живодерка, да?

— Успокойтесь. Мне надо увериться, что она не пережила того же, что Люк, вы понимаете? Есть новые факты.

— Новые факты?

— Я видела Люка Субейра вчера вечером. Его состояние ухудшилось.

Я побледнел:

— Что еще произошло?

— Что-то вроде кризиса. Он хотел со мной переговорить, срочно.

— Как он себя чувствовал?

— Сходите взгляните. Я не в состоянии описать то, что видела.

Я стукнул обоими кулаками по столу:

— Вы называете это новыми фактами? Бред безумца?

— Факт уже то, что этот бред возник. Люк утверждает, что Манон Симонис подобно ему находится под властью пережитого ею когда-то шока. Шока, который мог пробудить в ней опасные инстинкты.

— И вы верите в эту чушь?

— У меня труп на руках, Матье. Я хочу допросить Манон.

— Вы думаете, что она сумасшедшая?

— Я должна убедиться, что она полностью… владеет собой.

Я понял еще кое-что. Я поднял глаза к потолку:

— Там, наверху, психиатр?

— Да, я пригласила эксперта. Манон встретится с ним после того, как я ее выслушаю.

Я рухнул на стул:

— Она этого не выдержит. Черт, вы не отдаете себе отчета…

Корина Маньян приблизилась ко мне:

— Мы действуем очень осторожно. Я не могу исключить, что разгадка убийственной тайны — в этой темной зоне ее мозга.

Я не ответил, вспомнив о латинских словах, которые Манон повторяла во сне: «Lex est quod facimus…» Я и сам ни в чем не был уверен.

Корина Маньян села напротив меня:

— Я хочу вам признаться, Матье. В этом расследовании я продвигаюсь вперед на ощупь. Я меняю план на ходу. И я не должна пренебрегать ни одной из версий.

— Одержимость Манон — это не версия, а черт-те что.

— Все дело Симонис не укладывается ни в какие рамки. Способ убийства. Личность Сильви, религиозной фанатички, покушавшейся на жизнь собственного ребенка. Ее дочь, ничего не помнящая о произошедшем. Тот факт, что совершено несколько похожих убийств. А теперь еще Люк Субейра, который экспериментирует над собой до потери разума!

— Он в плохом состоянии?

— Сходите. Посмотрите сами.

Маньян с ее молочно-белой, покрытой ржавыми веснушками кожей уже не вызывала у меня прежней антипатии — просто она запуталась. Я сменил тон:

— Сколько времени продлится допрос?

— Несколько часов. Не более. Затем она встретится с психиатром. После полудня она уже будет свободна.

— Вы не станете ее гипнотизировать или что-нибудь в этом роде?

— Странностей в этом деле и без того хватает.

Я поднялся и, опустив плечи, направился к двери. Маньян проводила меня до вестибюля. Там она дружески пожала мне руку:

— Как только мы закончим, я вам позвоню.

Когда я толкал стеклянную дверь, у меня защемило сердце. Я бросил свою любимую в беде. И я не знал даже, кто она на самом деле.

Тут же ко мне вернулась решимость.

Я должен действовать быстро.

Любой ценой отыскать Пришельца из Тьмы.

Но сначала — короткий визитец.

12 часов 15 минут.

Я дал себе час и ни секундой больше на этот небольшой крюк.

108

— У нас тут возникли осложнения.

— Какие осложнения?

— Люка перевели на режим принудительной изоляции. Он стал опасен.

— Для кого?

— Для себя самого. Для других. Мы его изолировали.

Паскаль Зукка был уже не багровым, а бледным и далеко не столь непринужденным, как накануне. На его застывшем лице читалась тревога. Я повторил:

— Что произошло?

— У Люка случился припадок буйства.

— Он кого-нибудь ударил?

— Не кого-нибудь. Он разгромил санитарное оборудование. Вырвал умывальник.

— Умывальник?

— Мы привыкли к такого рода подвигам.

Он вынул сигарету из своей пачки «Мальборо лайт». Я щелкнул зажигалкой. Сделав затяжку, он прошептал:

— Я не был готов к тому, что болезнь будет развиваться столь… стремительно.

— А это не может быть симуляцией?

— Если так, то уж очень искусной.

— Я могу его увидеть?

— Конечно.

— Почему «конечно»?

— Потому что он хочет вас видеть. Именно по этой причине он все разворотил в своей палате. Сначала он разговаривал с судебным следователем, затем потребовал, чтобы пришли вы. Я не хотел поддаваться на его новый шантаж. В результате он все разбил.

Мы продолжали молча шагать вдоль дверей с маленькими окошками. Зукка шел походкой робота, не имевшей ничего общего с его вчерашним упругим подпрыгиванием. Мы вошли во врачебный кабинет. Письменный стол, кушетка, шкафы с лекарствами. Зукка приподнял шторку, за которой оказалось внутреннее окно в другую комнату.

— Он там.

Я заглянул внутрь. Люк сидел на полу, закутанный в плотную белую хламиду, напоминавшую кимоно дзюдоиста. В палате не было ничего. Ни мебели, ни окон. Ручка на двери отсутствовала.

Стены, потолок и пол были белыми и абсолютно гладкими.

— Сейчас он спокоен, — прокомментировал Зукка. — Он под действием психотропного препарата, который помогает прежде всего отделить действительность от бреда. Мы также ввели ему успокаивающее средство. Цифры вам ничего не скажут, но мы дошли до внушительных доз. Я не понимаю. Такая деградация за такое короткое время…

Я наблюдал за своим лучшим другом через стекло. Он не двигался. Эту фигуру с восковой кожей, голым черепом и отсутствующим выражением лица, застывшую посреди пустой комнаты, можно было принять за модерновый перформанс. Олицетворение нигилизма.

— Он сможет меня понять?

— Я думаю, да. Он с утра не проронил ни слова. Я вас впущу.

Мы вышли из кабинета. Когда он вставлял ключ в дверь, я спросил:

— Он в самом деле опасен?

— Теперь нет. Во всяком случае, ваше присутствие его умиротворит.

— Почему вы сами не связались со мной?

— Сегодня ночью вам оставили сообщение у вас на работе. У меня нет номера вашего мобильника. А Люк не смог его вспомнить.

Он взялся за ручку двери и повернулся ко мне:

— Вы не забыли наш вчерашний разговор? О том, что видел Люк в глубине подсознания?

— Вовек не забуду. Вы говорили об аде.

— Эти картины его сегодня преследуют. Старик. Стоны туннеля. Лица. Люк в ужасе. Его ночное неистовство объясняется этим ужасом. Выражаясь буквально, страх выплескивается наружу.

— Значит, это приступ паники?

— Не только. Он агрессивен, зол, циничен. Я не буду вам описывать.

— Вы хотите сказать, что он похож на… одержимого?

— В другую эпоху я бы сказал, что ему не миновать костра.

— Вы полагаете, его состояние ухудшается?

— Уже есть предложения перевести его в Анри-Колен. Это отделение для тяжелых больных. Но, на мой взгляд, пока рано. Все еще может обойтись.

Я проскользнул в палату, и дверь за мной закрылась. Каждая деталь окружения воспринималась мной, словно удар под дых. Белизна светильников, встроенных в потолок. Красное ведро для естественных нужд, стоящее в углу. Матрас, похожий на гимнастический мат, на котором сидел Люк.

— Как дела? — спросил я непринужденным тоном.

— Классно.

Он коротко усмехнулся, затем съежился под хламидой, как будто ему было холодно. На самом деле жара была удушающая. Я ослабил узел галстука:

— Ты хотел меня видеть?

Наклонив голову, Люк икнул. Из-под хламиды показалась нога. Он ее яростно почесал. Я повторил, встав на колено:

— Зачем ты хотел меня видеть? Я могу тебе помочь?

Он поднял глаза. Под рыжими ресницами они казались желтыми, лихорадочными.

— Я хочу, чтобы ты оказал мне услугу.

— Говори.

— Ты помнишь притчу о том, как схватили Христа?

Он принялся декламировать из Евангелия от Луки, уставившись в потолок:

Первосвященникам же и начальникам храма и старейшинам, собравшимся против Него, сказал Иисус: «…Каждый день бывал Я с вами в храме, и вы не поднимали на Меня рук; но теперь — ваше время и власть тьмы».

— Я не понимаю.

— Настал час тьмы, Мат. Зло одержало победу. Назад хода нет.

— О чем ты говоришь?

— О себе.

Он вздрогнул. Казалось, что холод пробрал его до костей, из которых он, собственно, теперь и состоял.

— Я принес себя в жертву, Мат. Я умер, как тогда, в Вуковаре, но на этот раз не будет искупления, не будет воскресения. Сатана меня победил. Он овладевает мной. Я теряю контроль над собой.

Я попытался улыбнуться. Но не получилось. Люк был истинным мучеником. Он пожертвовал не только своей жизнью, но и своей душой. Он не найдет спасения на Небесах, потому что его жертва и заключалась в отказе от этого спасения.

Смех искривил его рот:

— Зато я чувствую полную раскованность. Меня больше не гнетет это вечное побуждение к добру. Я отпустил рычаг и чувствую, как меня уносит…

— Не поддавайся.

— Ты ничего не понял, Мат. Я «лишенный света». В моих силах только свидетельствовать. — Он приставил указательный палец к виску. — Описывать, что происходит здесь, у меня в голове.

Он замолчал на секунду, скрючившись, сосредоточившись, как будто разглядывая свой мозг под микроскопом:

— Какая-то часть меня еще созерцает мое падение… и ужасается. Но другая, все разрастающаяся часть получает удовольствие от этого освобождения. Мой мозг словно пропитывается чернилами. — Он усмехнулся. — Я утекаю, Мат. Утекаю к навеки осужденным. Совсем скоро от меня не будет никакого прока…

Я почувствовал, как во мне поднимается раздражение.

— Ты говорил об услуге, — сказал я нетерпеливо. — Что ты имел в виду?

— Защити мою семью.

— От кого?

— От меня. Через день или два я превращусь в жестокое чудовище. И начну расправу со своих близких.

Я положил руку ему на плечо:

— Люк, тебя здесь лечат. Тебе нечего бояться. Ты…

— Заткнись. Ты ничего не знаешь. Вскоре эта палата не помешает мне действовать. Вскоре вы все наконец мне поверите. По виду я стану нормальным человеком. Но именно тогда я буду особенно опасен…

Я вздохнул:

— О чем именно ты меня просишь?

— Поставь охрану у моего дома. Защити Лору. Защити дочек.

— Это нелепо.

Он бросил на меня острый взгляд, как будто хотел проникнуть в мои мысли.

— Я не единственная угроза, Мат.

— Кто еще?

— Манон. Она захочет отомстить за себя.

Только этого еще не хватало. Я поднялся:

— Тебе надо подлечиться.

— Выслушай меня!

На какой-то момент его лицо обезобразила ненависть. Было мгновение, когда я подумал, что нахожусь в царстве Сатаны.

— Ты думаешь, она не затаила на меня зла за то, что я против нее свидетельствовал? Ты не знаешь эту девицу. Ты ничего не знаешь о том, кто в нее вселился. Как только у нее появится возможность, она посягнет на самое для меня дорогое. Ее невинный вид — это маска. В ней засел дьявол. А он не может меня простить. Я ведь выдаю их секреты, усек? Он собирается это прекратить. И отыграться на моих близких!

— Это все чистый бред.

— Сделай это. Во имя нашей дружбы.

Я попятился. Я знал, что Зукка наблюдал за нами из-за шторки. Он вернется и откроет мне дверь. У меня было намерение расспросить Люка о врачах, которые его посещали. Может, он вспомнил бы Пришельца из Тьмы.

Но я отказался от каких бы то ни было вопросов.

Как бы там ни действовало психотропное средство, Люк не делал ни малейшего различия между реальностью и своим бредом.

У меня за спиной открылась дверь. Люк вытянулся на матрасе.

— Пошли туда ребят. Ты ведь можешь это сделать?

— Никаких проблем. Рассчитывай на меня.

109

Я возвратился в Контору.

И по факсу, и по электронной почте уже прибыли материалы.

Заключение международной комиссии экспертов об исцелении Агостины Джедды.

Медицинская карта Рихиимяки.

Список всех, кто приближался к Люку в Отель-Дье.

Не снимая плаща, я поставил печатать два последних документа, полученных по электронной почте, и начал читать факс, в котором содержался список тех, кто засвидетельствовал факт «воскресения» Агостины:

Профессор Андреас Шмидт; Кёльнский университет; Площадь Альберта Великого; 50923; Кёльн; Германия.

Доктор Мария Спинелли; Университетская клиника; Улица А. Дориа; 95125; Катания; Италия.

Доктор Джованни Понтевьяджо; Детская больница; Дж. ди Кристина; Площадь Порта Монтальто; 8 90134; Палермо; Италия.

Профессор Крис Хартли; Лондонский Королевский колледж; Стрэнд; Лондон; WC2R 2LS; Великобритания.

Доктор Мартин Гене; Центральная психиатрическая больница Льежа; Улица Профессора Магейма; 84 4000; Льеж; Бельгия.

Профессор Мориц Белтрейн Лечебно-медицинский центр Водуа, Улица Буньон, 46 1011 Лозанна, Швейцария

Монсеньор Филиппо де Лука; Епархия Ливорно; Улица Семинарии; 59 57 132; Ливорно; Италия.

Пьер Бухольц; Бюро медицинских освидетельствований; Авеню Монсеньор-Теас; 1 65108; Лурд; Франция.

Я тут же заметил имя Морица Белтрейна. Что он делал в этом списке? Неудивительно, что Римская курия привлекла его как известного специалиста-реаниматора к изучению случая Агостины, но я вспомнил, что называл ему имя «воскресшей» из Катании: он сделал вид, будто не знает ее. Почему он мне соврал?

Я взял только что напечатанные листочки, относящиеся к Раймо Рихиимяки. В тексте я выделил фломастером собственные имена, но все они были эстонскими и ничего мне не говорили.

Наконец я дошел до резюме на английском языке, подписанного иностранным экспертом, призванным удостоверить выздоровление Раймо.

Я едва сдержал крик.

Подпись принадлежала Морицу Белтрейну!

У меня потемнело в глазах. Мог ли этот швейцарец быть Пришельцем из Тьмы? Этот незаметный профессор, который откровенно смеялся, когда я рассказывал ему об исцеленных дьяволом?

Я выхватил из принтера список Эрика Тюилье — врачи, специалисты, медицинские работники, которые приближались к Люку Субейра после того, как он вышел из комы. Всего около тридцати имен.

Я просмотрел список с линейкой. В начале второй страницы стояло имя, заставившее меня застонать: Мориц Белтрейн.

Он находился в отделении реанимации Отель-Дье 5, 7 и 8 ноября!

В первые же дни после пробуждения Люка Субейра.

Мысли стучали у меня в мозгу, вторя биению сердца.

Удар, пауза, удар, пауза.

Мориц Белтрейн — мой Пришелец из Тьмы.

Загадочный простачок. Двойник Элтона Джона. Действительно ли он создавал «лишенных света»?

Я взял трубку и набрал номер Тюилье. Сразу же набросился на него:

— Я хочу с вами поговорить о швейцарском враче. Морице Белтрейне.

— Да. Ну и что?

— Вы его знаете?

— Конечно. Знаменитость.

— Он побывал в Отель-Дье, когда Люк очнулся.

— Случайно. Был в Париже проездом. Он расспрашивал Люка. Ему это нужно для книги о клинической смерти, которую он сейчас пишет. Или для статьи, я уж не помню.

— Что вы о нем думаете?

— Гений. Он один совершил революцию в технике реанимации. В этой области не происходит ни одного события, которого он не удостоил бы своим вниманием.

Мне становилось то жарко, то холодно. Белтрейн идеально подходил на роль Пришельца. К нему стекалась информация со всего мира о самых сенсационных случаях реанимации. Он постоянно имел дело с этим пограничным состоянием духа. С комой. С клинической смертью. Этот человек за внешностью врача-материалиста, должно быть, скрывал интерес к черным безднам подсознания…

— Знаете ли вы, что он несколько раз навещал Люка?

— К чему эти вопросы?

— Попытайтесь вспомнить.

— Да, он приходил несколько раз. Он в дружеских отношениях с заведующим нашим отделением. Я повторяю: он пишет книгу.

— В первый раз вы мне говорили о следах уколов на руках Люка.

— Ну и что?

— Не появлялись ли в последние дни более свежие следы?

Наконец Тюилье понял, что я имею в виду:

— Вы думаете, что Белтрейн — ваше чудовище?

— Были совсем свежие следы?

— Трудно сказать. Реанимированный — настоящее решето. Капельницы, вливания и так далее.

— Спасибо, доктор.

— Погодите, я знаю Белтрейна очень давно и…

— Я вам позвоню.

Я повесил трубку, только утвердившись в своих подозрениях. Тем или иным способом Белтрейн был связан с «лишенными света». Я посмотрел на часы: 14 часов 40 минут. И все еще никаких известий от Манон.

Мозг у меня кипел, и тут же возник план. Сесть на первый скоростной поезд на Лозанну, чтобы допросить Белтрейна после его возвращения с семинара. Даже еще лучше: обыскать квартиру до его приезда.

Может быть, я зря потрачу восемь часов дневного времени.

Может быть, напротив, это прорыв в моем расследовании.

Я позвонил Фуко, чтобы он встретил Манон, как только ее выпустят из-под стражи, и оставался при ней. Я знал, что он сумеет расположить ее к себе. Он еще не успел отключиться, а я уже набирал номер справочной Лионского вокзала.

110

Обтекаемый корпус комфортабельного скоростного поезда прошивал леса, долины, холмы. Приложив лоб к стеклу, я представлял себе чудовищную ножовку, рассекающую пейзаж, вскрывающую его, как полное чрево. Свист ветра, глухой перестук колес усиливали впечатление, будто летишь куда-то в сейфе или бункере.

Меня окружали мужчины в галстуках с ноутбуками на коленях или мобильниками в руках. Телефонные разговоры. Всегда одинаково серьезный тон, рассудительный, важный, одни и те же разговоры о бизнесе, один и тот же ярый материализм. Все это я улавливаю сквозь свой собственный кошмар.

Кто бы мог подумать, что я еду к свирепому убийце?

Мориц Белтрейн в роли Пришельца из Тьмы.

В сотый раз я взвешиваю «за» и «против».

За: его присутствие рядом с четырьмя пострадавшими. Его ложь насчет Агостины и Раймо. Его профессиональные знания. И его проживание в Юра, районе, который мне всегда представлялся логовом убийцы…

Против: специалист-реаниматолог мирового класса, Белтрейн мог оказаться рядом с пациентами по долгу службы. И потом, как мог коротышка в больших очках изображать из себя почти бесплотного ангела, старика со светящейся шевелюрой, подростка с изуродованным лицом?

И снова меня одолели сомнения. В конце концов, даже мой исходный постулат, мой Пришелец из Тьмы, — чистая гипотеза. Все это может оказаться просто миражом… Моим собственным бредом…

Я запустил руку в рюкзак и вытащил листки с официальной информацией о Белтрейне, которую перед отъездом наскреб на сайте Лечебно-медицинского центра Водуа и в швейцарской прессе.

Родился в 1952 году в кантоне Люцерна. Учеба в Цюрихе на медицинском факультете, там он занимался сердечно-сосудистой хирургией до 1969 года. Потом, с 1970 по 1972 год, Гарвард. Затем Франция, где он входит в команду хирургов больницы в Бордо (1973–1978). Наконец, возвращение в Швейцарию, в Лечебно-медицинский центр в Лозанне, где он в 1981 году возглавляет отделение сердечно-сосудистой хирургии. Далее — множество премий, конференции и семинары по всему миру. Ничего подозрительного. Ни намека на склонность к эзотерике. Никаких проблем в учреждениях, где он работает. Ни малейшего пятнышка.

Холостяк, детей нет, абсолютная преданность профессии. Национальная гордость, гениальный хирург, который спасает жизни, как другие вешают табельный номерок на заводе.

Я стал рассматривать фотографии в статьях. Круглое лицо, длинная челка, затемненные очки. Голова лохматой собачонки, но с ореолом загадочности. Пришелец из Тьмы?

Ни одна чаша весов не перевешивает.

Ни за, ни против.

Лозанна

В первом попавшемся мне агентстве по прокату машин я выбрал среднего класса седан, чтобы легко затеряться среди швейцарских автомобилистов. Прежде чем тронуться в путь, проверил голосовую почту. Ничего. Никаких новостей — ни от Манон, ни от моих ребят.

Я газанул, задыхаясь от ярости.

Если Корина Маньян оставит ее у себя на ночь, я поеду за ней сам.

Взяв направление на Лечебно-медицинский центр, я пересек трамвайную линию и покатил в гору. Наконец показалось здание с белым фасадом, японским садиком, шаровидными светильниками и карликовыми хвойными деревцами.

Я поднялся в отделение сердечно-сосудистой хирургии и застал студенточку на ее посту. Все с тем же «Тик-таком».

— Привет! — вскричала она. — Вы обещали, что не вернетесь.

— Да неужели? — ответил я. — Мне обязательно нужно увидеть доктора Белтрейна.

— Вы с ним разминулись. Он заходил и тут же ушел.

— У вас есть его домашний адрес?

Она встала, озарив меня прелестной улыбкой:

— Более того. Он поехал не в свою квартиру в Лозанне, а в свое шале. В Альпах.

Я вытащил из кармана карту, взятую в агентстве по прокату, и разложил ее на стойке:

— Где это?

Девушка заметила, что у меня дрожат руки, но воздержалась от замечаний. Она ткнула указательным пальцем в карту:

— Здесь, за Бюлем.

Я взял ручку и обвел название деревни.

— А как мне найти там его шале?

— Легко. — Она взяла у меня ручку и прочертила путь. — Продолжайте ехать в сторону Шпица. В Вессенбурге поднимитесь вверх и влево. На склоне горы увидите название: «Вилла Паркоссола». Паркоссола — архитектор, спроектировавший это шале. Да там все его знают.

Она была неплохо осведомлена. Какое-то мгновение я задавался вопросом, не проводит ли она вместе с ним выходные… Свежесть ее дыхания после «Тик-така» обострила мои чувства.

— Вы сюда вернетесь?

У меня в мозгу все еще раскачивались чаши весов.

Белтрейн в роли хищника — «за» и «против»?

— На этот раз это действительно маловероятно.

— В прошлый раз вы сказали то же самое.

— Ваша правда. Разрази меня гром!

Я выбежал вон. В холодном поту, еле переводя дыхание.

Я снова ехал вдоль озера по уже знакомым мне местам. Вокруг, словно разбросанные по склонам холмов угольки, мягко мерцали огни.

В Веве я свернул по шоссе Е27, а после Бюля съехал со скоростной трассы и стал подниматься вверх в направлении Шпица. Мне вспомнился путь через Симплонский перевал: казалось, с той моей гонки по туннелям прошло несколько веков.

Вессенбург.

Жюли Делёз не обманула: я увидел надпись — «Вилла Паркоссола». Я съехал с блестящего асфальта на заснеженный проселок. Пейзаж помрачнел, как нахмуренное лицо. Ели сдвинулись, потемнели. Синеватые сугробы перекликались со стальными тучами, нависшими над лесом.

Появился указатель в начале подъездной дорожки из светлого гравия. Я поехал по ней. Миновал серую трансформаторную будку. Выглядывая из-за кустов, она странным образом усиливала ощущение запустения.

За поворотом деревья расступились, и показалась вилла. Конструкция из нескольких бетонных террас, стоящая на опорах над водопадом.

Я выключил фары, чтобы рассмотреть строение при свете луны. Оно напоминало знаменитый «Дом над водопадом» Фрэнка Ллойда Райта, где использован тот же принцип.

Я остановился метрах в пятидесяти от парковки. На ней не было ни одной машины. Вынул фонарик и резиновые перчатки и выскочил наружу.

Я направился к дому, держась в тени. Шум потока заглушал звук моих шагов.

Теперь я мог разглядеть виллу как следует. Выступавшие одна из-под другой террасы с цементными балюстрадами нависали над водопадом, бросая вызов законам физики. Задняя массивная часть дома служила противовесом. Свет нигде не горел. Слева две квадратные кирпичные башенки сторожили вход в застекленный вестибюль. Серебристые струи и черные ели отражались в стекле, создавая иллюзию, будто природа проникла в жилище.

Я подошел еще ближе и подметил одну деталь. Окна были закрыты ставнями. Не там ли Белтрейн? Я нырнул под нижнюю террасу и стал подниматься по навешанным над водопадом мосткам. От воды тучей летели брызги, и все лицо у меня сделалось мокрым.

Наконец я прошел под главной частью здания. От конца мостков вела вниз, к серебрящемуся газону, бетонная лестница. Я сбежал по ней, постоянно оглядываясь. Здесь был главный фасад с парадным входом, звонком, камерой наблюдения. Под лунным светом блестел гравий. Картинка, да и только.

Я тут же прижался к стене и рванул к левому углу в поисках черного хода — или окошка, которое можно разбить. По пути мне попалась еще одна лестница, уходящая вглубь, под основание. Движимый инстинктом, я бросился туда и обнаружил железную дверь.

Амбарную или гаражную.

По спине у меня побежали мурашки. Я выхватил «глок» из кобуры и снял с предохранителя. Мой плащ, промокший и обледеневший, лип к телу. Машинальным жестом я нащупал на двери стальную крестовину. Взломать такую невозможно. Я наудачу надавил на ручку. Дверь повернулась на петлях. Открыто.

Просто открыто!

Я дослал пулю в ствол своей пушки и проскользнул в темноту.

111

Коридор.

Абсолютно темный.

Я продвигался во мраке, отрешившись от всех мыслей. Позади себя я оставил приоткрытую дверь и шум потока. Вдруг я понял, что нахожусь не просто в подполе или гараже, а в преддверии святилища. В потаенном месте за бетонными стенами, скрывающими самые страшные секреты.

Глаза привыкли к темноте. В глубине узкого прохода замаячила еще одна дверь. Сердце у меня замирало. Вдруг в лицо мне пахнуло жаром. Горячим паром, непонятно откуда взявшимся в это холодное время года. И еще запахом, который я сразу узнал.

Запахом сырого мяса.

Мертвечины.

Наконец-то я проник сюда. В логово Пришельца из Тьмы. Я шел дальше. Никаких звуков, кроме гудения парового котла или вентиляционной системы. Жара усиливалась. Вот я уже у двери. За ней меня ожидал кошмар. Эта очевидность внезапно успокоила меня. Я взялся за ручку двери, невозмутимый и бесстрастный.

Дверь поддалась легко. Все шло как по маслу. Где-то глубине моего мозга прозвенел тревожный звонок: все это попахивает ловушкой, Белтрейн где-то здесь и ждет меня. «ТОЛЬКО ТЫ И Я».

Комната тонула во тьме. Я вытащил из кармана фонарик и включил его. Я был готов увидеть банки с насекомыми, парники с лишайниками. Но это оказалась простая лаборатория цифровой фотографии.

Я подошел к доске, установленной на козлах: на ней в беспорядке были навалены снимки. Я положил фонарь, убрал пистолет в кобуру и натянул резиновые перчатки. Потом направил свет фонаря на фотографии. Все это я уже видел раньше. Изуродованное лицо Сильви Симонис. Ее тело, съеденное червями и мухами. Только на этих снимках женщина была еще жива…

Постаравшись унять дрожь, я продолжил просмотр. Обезображенный мужчина с разинутым в крике ртом. Сальваторе Джедда. Умирающий старик, чья зеленоватая плоть лопается, распираемая газом. Без сомнения, это отец Раймо.

Еще лица, еще тела. Что ни снимок, то подтверждение. Многие годы в разных концах Европы Белтрейн убивал, мстя за «лишенных света» от имени дьявола.

Мне захотелось, чтобы этот момент стал историческим.

Чтобы всему миру стало известно.

В пятницу, 15 ноября 2002 года, в 20 часов, майор Матье Дюрей разоблачил самого извращенного из серийных убийц начинающегося тысячелетия.

Но нет.

Никто не знал, что я здесь.

Никто даже не подозревал о существовании этого уникального убийцы.

Я поднял глаза. Передо мной еще одна дверь, выкрашенная в черный цвет. Продолжение ада. Я направился к ней. Запах мертвечины усилился. Меня бросило в пот, в горле пересохло. Легкие сжались и стали размером с два кулака. Меня преследовала мысль: Белтрейн где-то поблизости.

Дверь была несгораемая, на шарнирных петлях. Я глубоко вдохнул и без труда ее открыл. Никаких сомнений: я попался в ловушку. Но отступать было поздно. Предчувствие окончательной развязки, неминуемой правды притягивало меня против воли.

Запах тухлого мяса стал непереносимым. Дыша ртом, я огляделся. Тусклый свет освещал просторную прямоугольную комнату. Вдоль двух ее боковых стен шли ряды клеток, завешанных марлей, — точно так же, как у Плинка. Потолок и верхняя часть стен были обиты утеплителем. Удушающая жара усугублялась вонью разлагающейся плоти. Во всех углах на полу стояли увлажнители.

На дальней стене висели фотографии из предыдущей комнаты. Я подошел ближе. Изъязвленные лица, кишащие червями тела, гноящиеся раны. Но тут еще были иллюстрации из учебников по судебной медицине и из книг по анатомии. Детальные изображения насекомых-вредителей. Все как у Плинка. Но с преступным и варварским уклоном.

На столе в центре комнаты теснились колбы, аквариумы, покрытые тканью или целлофановыми мешками. Неужели тут хранится та гадость, которую жрут легионы Белтрейна?

Я постарался взять себя в руки. Я майор Дюрей. Я на задании и должен произвести формальный обыск. Со мной ничего не может случиться.

Я приподнял ткань и рассмотрел содержимое стеклянных контейнеров. Вырванный пенис, глаза, плавающие в формальдегиде. Сердце, печень коричневого цвета, едва различимые в мутной жидкости.

Я точно знал, что эти человеческие органы принадлежали не убитым. Врач оказался еще и мародером. Разорителем могил. Его положение открывало ему доступ к спискам умерших не только в его клинике, но и во всей Лозанне и ее окрестностях. Сам ли он выкапывает трупы, чтобы кормить ими свое войско? Я подумал о швейцарских семьях, которые приходят на пустые могилы.

— Я мог бы скармливать им животных, но здесь это не принято.

Я повернулся. На пороге стоял Мориц Белтрейн — руки в карманах джинсов, грязная фуфайка навыпуск. Все тот же студент в кроссовках, в огромных очках и с челкой болонки.

Я приказал, направив на него свой «глок»:

— Медленно выньте руки из карманов.

Он беспечно повиновался. Вдруг я закричал:

— Зачем? Зачем все это? Убитые люди? Пытки? Насекомые?

— Ты вел уникальное расследование, Матье. Единственное, вращавшееся вокруг основного вопроса.

— Дьявола?

— Нет, смерти. По существу, полицейские, судьи, адвокаты никогда не говорят о главном: о мертвецах. Что те думают об убийствах, жертвами которых стали? Что бы сделали, если бы могли за себя отомстить?

В его затемненных очках, за которыми прятались глаза, отражались клетки с насекомыми. Он перешел на «ты» — в конце концов, мы достойные противники.

— Впервые благодаря Господину, — продолжал он, — мертвые получили право высказаться. Еще один шанс. Я помогаю им вернуться и отомстить за жестокость живых.

Мне захотелось взвыть. По словам Белтрейна выходило, что «лишенные света» сами совершали преступления. Но я решил не сдаваться. Овладев собой, я произнес достаточно сдержанно:

— Это вы убили Сильви Симонис, Сальваторе Джедду, Артураса Рихиимяки. И других!

— Ты ничего не понял, Матье. Я никого не убивал. Я всего лишь помощник. Если хочешь, заступник. Я всего лишь поставляю… сырье.

Я не верил своим ушам. Наконец-то я нашел убийцу. Психа, Пришельца из Тьмы. И этот чокнутый вешает мне лапшу на уши.

— Я все знаю, — произнес я сквозь зубы. — О вашем влиянии на реанимированных. О ваших методах имитации негативного предсмертного опыта. При помощи внушения, ибоги и еще черт знает чего вы обработали этих людей. Вы заставили их поверить, будто они видели дьявола. Вы убедили их в их виновности. Но это вы, и никто другой, пытали и убивали.

— Я разочарован, Матье. Ты добрался до меня, но тем не менее большая часть правды еще скрыта от тебя. Потому что ты отказываешься признать очевидное. Могущество Сатаны. Только он их спас, а затем они отомстили. Когда-нибудь о «лишенных света» напишут книгу.

Кто был по-настоящему разочарован, так это я. Мне не удалось выудить у убийцы признание.

Белтрейн — пленник своего безумия. Вполне готов для сумасшедшего дома и оправдательного приговора. Я подумал о скрюченных мукой телах, о кастрированном Сарразене, о бесповоротном безумии Люка — и поднял свой «глок»:

— Все кончено, Белтрейн. Я — конец твоей истории.

— Ничего еще не кончено, Матье. Цепочка продолжится. Со мной или без меня.

Я ощутил вибрацию. Мобильник. Я застыл. Врач улыбнулся:

— Ответь. Я уверен, что сообщение тебя заинтересует.

Его уверенный голос заставил меня похолодеть. Похоже, и этот звонок им спланирован. Первая моя мысль — о Манон. Я поднес телефон к уху. Это Фуко:

— Ты где?

— В Швейцарии.

— Что ты забыл в Швейцарии?

Голос моего помощника звучал странно. Что-то случилось.

— Что там у вас?

Полицейский молчал. Я слышал его тяжелое дыхание. Как будто сдерживаемые всхлипы. Я не спускал глаз с Белтрейна, продолжая целиться в него.

— Что там у вас, черт подери?

— Лора мертва, Господи. Лора и обе девочки. Комната поплыла передо мной. Кровь застыла у меня в жилах. Белтрейн продолжал улыбаться. Я оперся о стол и дотронулся до колбы. И тут же отдернул пальцы.

— Что ты такое… говоришь?

— Зарезаны. Все три. Я только что от них. Туда все сбежались.

— Когда это случилось?

— Судя по первому впечатлению, час назад.

У меня выступили слезы. Туман застлал глаза. Я больше ничего не понимал. Но одно было ясно — убивал не Белтрейн. Я нашел в себе силы спросить:

— Точно не раньше?

— Нет. Тела еще теплые.

Кого же подозревать в этой резне? Как объяснить такой ужас? Вдруг я с ужасом вспомнил слова Люка: «Манон. Она захочет отомстить за себя». Люк умолял меня защитить его семью, а я не пошевелил и пальцем. Я даже и не вспомнил о его просьбе. Мой голос дрожал:

— Где Манон?

— В бегах. Ее отпустили пять часов назад.

— Черт. Я же тебя просил…

— Ты не понял: когда ты мне позвонил, она уже скрылась.

— И ты не знаешь, где она?

— Никто не знает. Вся полиция ее разыскивает.

— Зачем?

— Мат, какой чушью ты там занимаешься? Во время допроса Манон съехала с катушек. Впала в истерику. Она поклялась, что отомстит Люку. Что она уничтожит его семью. По всей квартире — ее отпечатки пальцев.

— ЧТО?

— Господи, проснись! Это она их убила! Всех трех. Монстр вырвался на волю!

Внутри у меня все оборвалось. Перед глазами маячил Белтрейн с его улыбочкой. Сквозь слезы я различал его плотную фигуру. Меня словно засасывало в воронку. Зло — это отсутствие света.

Теперь оно поглотило меня целиком, как гигантская черная дыра.

На долю секунды я потерял сознание. И тут же пришел в себя. Белтрейна передо мной не было. Я машинально сунул в карман мобильник и вскинул пистолет. Позади меня раздался его голос:

— Теперь убедился?

Резкий поворот. Белтрейн стоял у задней стены, на фоне жутких картинок. У него в руке был массивный «кольт» 44-го калибра.

Ерунда.

Теперь все ерунда. Мы умрем вместе.

— Манон их убила, не правда ли? — спросил он вкрадчивым голосом. — Она отомстила за себя. Я ожидал сообщения в этом роде.

— Это невозможно. Она была под арестом…

— Нет. И ты это знаешь. Пришло время взглянуть правде в глаза.

Я не мог подыскать ответа. Я утратил способность соображать.

— Она — его творение, — продолжал он. — Теперь ничто ее не остановит. Она свободна. Раскрепощена. «Закон — это то, что мы делаем».

Я издал какой-то странный рык, нечто среднее между смехом и рыданием.

— Что вы с ней сделали? Что вы ей вкололи?

Его улыбка уползла под стекла очков, враждебные, зловещие.

— Я с ней ничего не делал. Я даже не спасал ей жизнь.

— А ваша аппаратура?

— Ты в плену у своей логики, Матье. Ты всегда руководствовался своим узким здравым смыслом. Манон была спасена дьяволом. Если бы тебе сказали, что она спасена Богом, ты бы закрыл глаза и прочитал «Отче наш».

Я хотел закричать «нет!», но крик застрял в горле. В мозгу вспыхнула мысль: это конец, мы застрелим друг друга. Отупение тут же прошло: мне нельзя умирать! Расследование не закончено. Я должен вырвать Манон из этого кошмара. Доказать ее невиновность. Я должен собраться и нейтрализовать мерзавца.

— Ты ищешь земного убийцу, — продолжал он. — В своем расследовании ты всегда отвергал очевидное. Твой единственный враг — это наш Господин. Он здесь, внутри нас. Не важно, кто убил или кто убит. Значение имеет лишь его воля к поступку, которая дает представление о тайных пружинах вселенной. «Лишенные света» — это маяки, Матье. Я только им помогал. Я встречал их у горловины жерла. Сами по себе они мне неинтересны. Меня интересует черный свет, который мерцает в глубинах их душ. Сатана, который стоит за их делами!

Я перестал вникать в его бред. Если Белтрейн был в Швейцарии, кто же убил Лору и ее дочерей? История еще не завершилась. Расследование не закрыто…

— И заруби себе на носу, Матье: Манон Симонис — худшая из проклятых.

— Не желаю этого слышать! — крикнул я, бросаясь вперед. — Ты единственный убийца! Это ты их убил, всех!

Он вскинул руку и нажал на спуск. Я прыгнул на него и отбил плечом ствол его «кольта». У меня за спиной взорвалась колба. Ноги мне обдало вонючей слизью как раз в тот момент, когда я выстрелил,

Белтрейн успел схватить меня за запястье и испустил дикий вопль. Пуля угодила в ряд клеток. Я приставил дуло ему к горлу, зажав под мышкой его руку с оружием. Раненное в Кракове плечо отозвалось резкой болью. Мы повалились на стол, сшибая на пол колбы и расплескивая их мерзкое содержимое. Белтрейн приподнялся. Я цеплялся за него, не позволяя ему выстрелить в меня. Продолжая бороться, мы уперлись в клетки. Потом снова в стол.

Белтрейн, поскользнувшись, шлепнулся на пол, в отвратительное месиво из формалина, человеческих останков и стекла. Я вместе с ним. Плюх! Он дважды выстрелил в меня сбоку, целясь в горло. Мимо. Нас обдало дождем холодных зловонных брызг. Когда мне окатило затылок трупной жижей, я вскрикнул, но хватки не ослабил — Белтрейн же визжал не переставая. Опять раздались выстрелы. Я уже не понимал, кто стреляет, не различал, кому принадлежат мелькающие ноги и руки — мне или Белтрейну. Сплетясь, мы барахтались в этой омерзительной луже.

Я перевалился на спину. Белтрейн в перепачканных, съехавших набок очках извивался на мне, оскалив зубы. Я с силой отпихнул его от себя. Между нами обрушилась клетка. Сквозь марлю и мельтешащих за ней мушек Белтрейн прицелился в меня.

Я согнул ноги и крайним усилием мышц оттолкнул клетку. Безумец нажал на спуск — деревянный каркас ударил его по руке, и пуля снова не достигла цели. Белтрейн стал пинать развалившуюся клетку, отмахиваясь от жужжащих насекомых. Я откатился под стол. По рукам у меня ползали личинки.

Совсем рядом послышалось хриплое дыхание Белтрейна. С булькающим смехом он приближался ко мне. Из-под стола мне были видны только его ноги. Свой пистолет я обронил в схватке. Тут мой взгляд упал на отбитое донце колбы. Я схватил его и до самой кости вонзил в щиколотку убийцы. Монстр взвыл. Оставив «звездочку» у него в ноге, я вынырнул из-под противоположной стороны стола.

Комнату наполнял вой Белтрейна. Я совершенно потерял ориентацию. Перед глазами не было ничего, кроме марли, раздавленных органов и личинок. Мой противник, волоча окровавленную ногу, огибал стол. Я развернулся и выполз с другой стороны. Приподнялся, опираясь на пол. Белтрейн находился совсем рядом. Но ему было не до меня. Он отбивался своим «кольтом» от липших к нему мушек.

Я прорвался сквозь гудящий рой, схватил врача за голову и несколько раз приложил лбом об угол столешницы. Очки слетели на пол. Мушки тут же полезли врачу в глаза, но накинулись и на меня. Я больше ничего не видел. Только сжимал голову мерзавца и почти глох от его поросячьего визга, который, казалось, проникал мне под кожу, отдаваясь в каждом нервном окончании.

Безумец продолжал отбиваться. Мы снова упали на пол. Он навалился на меня, окровавленный, облепленный мушками. Непонятно, каким чудом ему удавалось удерживать в руке «кольт». Я нашарил на полу деревянную палку от разбитой клетки. Плотно зажмурился, поднял руку и ощупал его лицо, ища точку на виске, где черепная кость сохраняет младенческую мягкость. Я всадил палку точно в это место и давил до тех пор, пока она не сломалась. Затем отодвинулся и открыл глаза. Мухи разом от меня отвязались. Они накинулись на розовый мозг Белтрейна, вылезший из его продырявленного черепа, и закопошились кучей, напоминая живую опухоль.

112

Я скатился по склону холма, то и дело падая и поднимаясь, не оборачиваясь назад. Я больше не хотел видеть бункер — могилу демона. Спрятав в кобуру «глок» — мне все же удалось его разыскать, — я добрался до своей машины. Я чувствовал ледяные порывы ветра, от которого прилипала к телу пропитанная формалином и кровью одежда. Это было похоже на стальные пластины, используемые при рентгене, настолько холодные, что они обжигали меня. Мне нравилось это прикосновение. Оно смело мух, червей, частицы органов. Отпечатки сумасшедшего у меня на коже.

Сидя за рулем и раскачиваясь вперед-назад, я бормотал молитвы, как суры, стараясь добиться невозможного: простить Белтрейна. С закрытыми глазами я читал псалмы, но сердце мое в этом не участвовало. Во мне не было ни капли сострадания. Ни к нему, ни к себе.

Я тронулся. Мысль о следах колес заставила меня подумать об отпечатках, которые я, без сомнения, оставил внутри виллы, — я посмотрел на руки. На мне все еще были резиновые перчатки. Я сорвал их и с облегчением сунул в карман.

Вдавив педаль, я стал спускаться вниз по извилистому шоссе, которое привело меня в долину.

Фары. Я забыл включить фары. Когда они загорелись, мне почудилось, что ели расступаются от страха, когда я проезжаю мимо. Несмотря ни на что, меня не покидала мысль. Последняя перед развязкой.

Убийца все еще на свободе.

Тот, кто убил Лору и детей.

Еще ничего не закончено.

В тот же миг я подумал еще об одном срочном деле: Манон. Нужно ее настичь раньше полицейских. Найти объяснение, откуда на месте преступления ее отпечатки пальцев, и снять с нее все подозрения.

Я съехал на тропинку и забрался в лес. Выйдя из машины, погрузил лицо в листья, иголки, растирая его почти до крови. Снял плащ, потряс его, выбил, сорвал с себя рубашку, вывернул наизнанку, вытряхнул последних червей из намокших складок. Наконец, с покрасневшим от холода лицом, сотрясаемый спазмами, я упал на колени и ждал, пока ветер смоет с меня смерть и мои грехи. Я молился о том, чтобы буря очистила мою душу…

Отупевший, я забыл о времени. Я замерзал и ничего при этом не испытывал. Затем в памяти медленно всплыл образ. Камилла и Амандина, еще заспанные, в ночных рубашках, насыпают в миски кукурузные хлопья. Я зарыдал, вжавшись лицом в землю.

Сколько времени я так пролежал? Не знаю. Поднялся с трудом. Стуча зубами, влез в машину. Включил зажигание и отрегулировал отопление. Прошла вечность. И после того как тепло оживило меня, я позвонил Фуко.

— Это я, — заорал я в трубку. — Вы нашли Манон?

— Нет.

— Ты заходил ко мне?

— Ее там нет. Кругом полицейские. Твою мать… В Париже все, кто носит полицейскую форму, сейчас ищут ее!

От этой мысли мне стало плохо. Манон, затерявшаяся в городе, вжимающаяся в тень у подъездов, смешивающаяся с толпой вечером в пятницу. Почему она мне не звонит? Горячий воздух наполнил кабину, но я продолжал дрожать.

— А Люк?

— Понадобится укрепить решетку в его камере, когда он узнает.

— Кто ему скажет?

— Я не знаю. Доктора. Или Левен-Паю.

Я почувствовал облегчение оттого, что мне не придется это делать. Я снова подумал о малышках. Два невинных существа покинули землю. Теперь я узнавал свое отчаяние. Его особое лицо.

Лицо Руанды.

Отчаяние от отсутствия Бога.

— А ты, — продолжал Фуко, — что у тебя?

— Еще один труп.

— В Швейцарии?

— Я тебе даю адрес. Предупреди полицейских в Лозанне.

— Кто это?

— Мориц Белтрейн, врач.

— Что там случилось?

— Ты записываешь?

Я продиктовал координаты виллы «Паркос-сола» и уточнил:

— Позвони из уличного автомата, инкогнито.

Образ врача, сожранного мухами, предстал перед моим внутренним взором.

— И скажи им, чтобы они пошевелились, если хотят, чтобы к их приезду от трупа хоть что-то осталось.

— Почему?

— Они сами увидят.

— Когда ты возвращаешься?

— Сегодня ночью, на машине. Фуко, ты должен найти Манон раньше других.

Он вздохнул, выдавая свое бессилие и смирение:

— Если я ее найду, я ее выдам.

— Нет. Ты ее будешь охранять до моего возвращения! Мы вместе отведем ее к судебному следователю.

Фуко пробормотал что-то на прощание. Я снова ехал к Лозанне. Ко мне вернулось спокойствие. Спокойствие, граничащее с небытием. Посттравматическое состояние. Я сосредоточился на огнях автобана. Одного этого усилия хватило, чтобы мое сознание включилось.

В окрестностях Веве зазвонил мой сотовый.

— Это я.

У меня в груди что-то оборвалось. Голос Манон.

— Ты где?

— В мамином доме.

— Где?

— В мамином доме. В Сартуи.

Я искал логику в ее словах. Я ее не находил и зацепился за практическую деталь:

— Ты приехала на поезде?

— С Восточного вокзала.

— Когда?

— Не знаю. Когда я вышла из кабинета следователя.

— Ты поехала прямо на вокзал?

— Да.

— Ты не заходила домой к Люку?

— Нет. Зачем?

Я подумал о ее отпечатках на месте преступления.

— Ты там никогда не была?

— Да нет же!

Судя по ее ответам, она ничего не знала об убийствах. Я быстро подсчитал: сейчас 22 часа. Чтобы доехать до Безансона, нужно по крайней мере пять часов и еще час, чтобы добраться оттуда до Сартуи. Манон освободили около 15 часов, прежде чем я позвонил Фуко, чтобы он ее забрал. А это значит, что она сразу же села на поезд и только что приехала в Сартуи. Таким образом, у нее было неопровержимое алиби на время убийства семьи Субейра. Теплая волна разлилась по моему телу.

— Тебя кто-то видел?

— Нет.

— Как ты добиралась от Безансона до Сартуи?

— На такси.

Шофер смог бы подтвердить, что посадил ее в Безансоне. В тот самый момент, когда в Париже совершалось преступление! Начиная с сегодняшней ночи нужно заняться поисками водителя. Затем выяснить, откуда взялись на месте преступления отпечатки пальцев Манон. Все было как-то подстроено.

Но прежде всего надо ее спасти.

— Почему ты поехала туда?

— Мне было страшно. Они допрашивали меня несколько часов подряд, Мат.

— Почему же ты мне не позвонила?

— Я подумала, что ты договорился с ними. И не хотела возвращаться к тебе домой. К себе, в Лозанну, тоже не хотела.

Манон говорила очень быстро, как девочка, которая что-то шепчет посреди ночи, укутавшись в простыню с головой. Мой голос снова наполнился силой, когда я сказал:

— Сиди на месте. Я сейчас приеду.

113

Через два часа я пересекал границу в Валлорбе. Я добрался по дороге Е23 до Понтарлье, потом свернул в сторону Морто, поехал вдоль реки Ду. Часом позже я увидел вдали Сартуи. В глубине навалившейся на меня боли замерцал огонек: сейчас я найду Манон и защищу ее.

Спускаясь к долине, я заметил внизу фургон жандармерии, направлявшийся к жилому кварталу Сартуи с мигалкой, но без сирены. Я схватил мобильный:

— Фуко?

— Мы не можем найти ее, Мат.

— У тебя нет никакого следа?

— Никакого.

— А у других?

— Ничего нет. Мы думаем, что она вернулась в Юра.

— Почему?

— Так говорит Люк.

— Люк?

— Корина Маньян сообщила ему, что произошло. Он выслушал ее без единого слова. Совсем свихнулся. Сказал только, что их убила Манон и что ее надо искать в Сартуи. Что ей нужно вернуться к источнику. В дом матери.

Просто провидец какой-то! Я отсоединился и прибавил скорости. Синяя мигалка жандармов отбрасывала отсветы на горные склоны. Успеть раньше них. Спасти Манон. Я вдавил педаль.

У въезда в город я рванул налево. Вспомнил о дороге, идущей вдоль железнодорожного пути, без перекрестков и светофоров. Я включил четвертую передачу, и скорость перевалила за сто тридцать километров в час. Казалось, фары выдергивали деревья по краю дороги.

Через четыре минуты я уже ехал по богатому кварталу Сартуи. Свет полицейского фургона прорезал долину. Но позади меня. Я их обогнал. У меня было всего две минуты, чтобы забрать Манон.

Я разглядел впереди пирамидальный дом. Белый конек на крыше, сплошные окна. В доме было темно. Я проскользнул за дом и позвонил Манон на мобильный.

— Я приехал. Где ты?

— В гараже.

Я побежал к строению, примыкавшему к дому. Мигалка фургона все приближалась, освещая долину. Я толкнул дверь. Медленно, чересчур медленно перегородка сдвинулась.

Каждая лишняя секунда разрывала мне сердце.

В темноте показалась Манон. Светлое лицо, смутно различимое за облачком пара, вырывавшегося у нее изо рта. Она прошептала:

— Я не знаю, почему сюда приехала. Этот чертов дом наводит на меня страх. Я…

— Идем…

Манон вышла на порог. Движения ее были резкими и пугливыми. Как у тех, кто спасся после стихийного бедствия.

Свет от мигалки заставил ее застыть на месте.

— Это кто? Полиция?

— Я тебе сказал — поторапливайся.

— Они знают, что я здесь?

— Кое-что произошло.

— Что?

Жандармы были всего в сотне метров. Я прошептал:

— Лора, жена Люка. Ее убили. Вместе с дочками.

Манон застонала. Ее глаза обратились в сторону фургона.

— Они думают, что это сделала я?

Не отвечая, я схватил ее за руку и шагнул к машине. Она сопротивлялась. Я повернулся и закричал:

— Идем, черт подери!

Слишком поздно. Фургон показался на повороте аллеи. Я привлек к себе Манон, открыл дверь и затолкнул Манон в машину со стороны водителя. Сунул ей в руку свои ключи. Не могло быть и речи, чтобы она провела еще одну ночь среди людей в мундирах. Она должна прятаться до завтра, пока я не найду шофера такси и не сумею снять с нее подозрения.

— А ты?

— Я останусь здесь и задержу их.

— Нет, я…

Я сжал ее пальцы, в которых были ключи:

— Езжай в сторону Швейцарии. Позвонишь мне, как только пересечешь границу.

Нехотя она тронулась. Я крикнул:

— Шпарь! И позвони мне.

Она посмотрела на меня через стекло, как будто хотела запечатлеть в памяти мои малейшие черты. Свет от мигалки уже отбрасывал тени на ее лицо. Секунду спустя она включила задний ход, и мотор заурчал.

Я повернулся и пошел по дороге. Фургон остановился. Жандармы выскочили на шоссе и побежали навстречу мне с оружием в руках. Один из них заорал:

— Что вы здесь делаете?

Я полез за документами.

— Не двигаться!

Я уже достал удостоверение. Показал им его при свете их фар:

— Я из полиции.

Мужчины замедлили шаг, а офицер, закутанный в черную стеганую куртку, вышел вперед:

— Ты кто?

— Матье Дюрей, Парижская уголовная полиция.

Он схватил мое удостоверение:

— Что это ты тут делаешь?

— Веду расследование. Я…

— В восьмиста километрах от Парижа?

— Я сейчас все объясню.

— Да, неплохо бы. — Он засунул удостоверение к себе в карман, затем бросил взгляд на открытую дверь гаража. — Уж очень похоже на незаконное вторжение в жилище.

Он обернулся к своим подчиненным:

— Эй вы, обыщите-ка дом! — И снова обратился ко мне: — А где твоя тачка?

— Она сломалась по дороге. Я пришел пешком.

Офицер молча меня рассматривал. Плащ весь в формалине, лицо в крови, воротник расстегнут.

Жандарм размеренно дышал. Против света фар я не различал его черты. Воротник из искусственного меха отбрасывал искры в темноте.

— Что-то ты темнишь, старина, — пробормотал он наконец. — Придется все выложить нам, и поподробнее.

— Без проблем.

Сзади к нему подбежал жандарм:

— Ее там нет, капитан.

Офицер отступил на шаг, словно чтобы лучше меня видеть. Не сводя с меня глаз, спросил у жандарма:

— А в гараже?

— Пусто, капитан.

Он бодро хлопнул в ладоши:

— Ладно. Возвращаемся в жандармерию. И берем с собой господина. Он много чего хочет нам рассказать по поводу Манон Симонис.

Повернувшись, он направился к темно-синему «универсалу», который я прежде не заметил. Открыл дверцу рядом с местом пассажира и, наклонившись внутрь, передал по рации:

— Говорит Брюжан. Мы возвращаемся… Ее здесь нет, — он покосился на меня. — Но мне почему-то кажется, что она где-то неподалеку…

Брюжан. Я вспомнил это имя. Капитан жандармов, который принял дела Сарразена и теперь расследовал его убийство. Я не знал, радоваться мне этому или огорчаться.

Двое жандармов отвели меня в фургон. Автомобиль был не для меня. Они открыли заднюю двустворчатую дверь. В нос ударил застарелый запах табака и смазки. Я слышал голос офицера, говорившего по рации:

— Надо поставить заграждения на всех главных направлениях. Безансон, Понтарлье, граница… Останавливайте каждый автомобиль. Вот именно… И не забывайте: возможно, она вооружена!

Много ли у Манон шансов ускользнуть от них? Я молился Богу, чтобы она была уже около границы. Тогда она мне позвонит, поспит несколько часов в автомобиле, а когда проснется, я буду уже рядом, решив все ее проблемы.

114

— Что тебе понадобилось в доме Сильви Симонис?

Обращение на «ты» — первый знак презрения.

— Я веду расследование.

— Что за расследование?

— Убийство Сильви Симонис связано с другими делами, над которыми я работаю в Париже.

— Ты меня за дурака держишь? Думаешь, я не знаю дело Симонис?

— Тогда вы знаете, о чем я говорю.

Я продолжал называть его на «вы». Я знал неписаное правило: чем презрительнее он держится, тем почтительнее должен вести себя я. Кабинет Брюжана был тесным и холодным. Стены покрыты фанерой, мебель металлическая, воняет старыми окурками. Оказаться с другой стороны стола было почти смешно. Я спросил, не питая особых иллюзий:

— Курить можно?

— Нет.

Для себя он вынул «житан» без фильтра. Не торопясь закурил, затянулся, потом выдохнул дым прямо мне в лицо. Впервые оказавшись в шкуре подозреваемого, я сразу же столкнулся с настоящей карикатурой на полицейского.

— Во всяком случае, — продолжил он, — это дело тебя не касается. Но я знаю, кто ты такой. Мне только что позвонила следователь Маньян. Она рассказала о тебе и твоих отношениях с Манон Симонис…

У капитана Брюжана летела слюна изо рта. Сигарета прилипла к губе, как ракушка к скале. Он так и не снял свою парку с меховым воротником.

— Раньше Сарразен покрывал твои делишки. Интересно бы знать почему.

— Он мне доверял.

— И это не довело его до добра.

Я думал о Манон. Мобильник молчал. Она должна была уже добраться до Ле-Локля в кантоне Невшатель. Я склонился над столом и, изменив тон, прибегнул к своему извечному аргументу:

— Это сложное дело. Еще один полицейский не повредит. Я знаю дело лучше, чем…

Жандарм рассмеялся:

— С тех пор как ты появился в наших краях, от тебя одни неприятности. Трупов все больше, а результатов ты никаких не добился.

Я подумал о Морице Белтрейне. Швейцарские полицейские, должно быть, уже на вилле «Паркоссола». Но им ни к чему сообщать об этом французским жандармам.

Брюжан продолжал:

— Больше тебя некому защитить, старина. Мы не позволим, чтобы парижский полицейский вмешивался в наши дела.

— Но расследование продолжается в Париже.

— Где Манон Симонис?

— Понятия не имею.

— Что тебе понадобилось в доме ее матери?

— Я уже сказал: я занимаюсь своим расследованием.

— Что ты искал?

Я не ответил. Он продолжал:

— Ты вломился в дом жертвы убийства. Ты сейчас вне зоны своей юрисдикции, и на любом уровне у тебя здесь нет никаких правомочий. Не говоря уже о твоем неприглядном виде. Можно было бы отдать твою одежду на анализ. Уверен, нас ожидают сюрпризы. Ты плохо начал, парень, — он качнулся вместе со стулом до самой стены, скрестив руки: наверняка хорошо отрепетированный трюк. — Однако я могу закрыть на это глаза, если ты мне скажешь, что ты искал в доме Сильви Симонис.

Я изменил тактику. В конце концов, неважно, что со мной происходит здесь, при условии, что Манон находится в надежном месте, то есть в Швейцарии.

— Я ничего не могу сказать, — ответил я с сожалением. — Позвоните моему дивизионному комиссару Натали Дюмайе в Уголовный отдел. Мы…

— Я лучше отправлю тебя в камеру.

— Не стоит.

Он смахнул с губы табачную крошку и снова затянулся:

— Почему же?

Не сдержавшись, я вынул сотовый, проверил экран. Никаких сообщений не приходило.

— Ты ждешь звонка?

Его насмешливый тон резанул меня по нервам. Брюжан снова качнулся до самой стены, затем облокотился на письменный стол. Я чувствовал его дыхание: ни следа алкоголя. При таком-то холоде — почти подвиг.

— Где твоя машина?

— Я уже объяснил: сломалась.

— Где?

— На дороге.

— Откуда ты ехал?

— Из Безансона.

— Мои люди искали: они не нашли твою тачку.

— Тогда не знаю.

— А пятна на плаще?

— Упал на дороге.

— Прямо в лужу формалина? — Он усмехнулся. — От тебя несет моргом, старина. Ты…

Его прервал звонок стационарного телефона. Брюжан, казалось, вспомнил о сигарете. Он медленно раздавил ее в алюминиевой пепельнице, потом не спеша снял трубку:

— Ну?

В один миг его улыбка испарилась. Цвет лица из красноватого превратился в бледно-розовый. Минуло несколько секунд. Лицо его каменело все больше и больше. Он проворчал:

— Где точно?

Он страшно побледнел, взгляд его потух. На одном дыхании выпалил:

— Сейчас приеду.

Повесил трубку, мгновение созерцал стол, потом поймал мой взгляд:

— Плохие новости.

Сердце сжалось от неясного предчувствия. Опустив веки, он шепнул:

— Манон Симонис погибла.

Жандарм развел руками, чтобы выразить удивление и бессилие, потом протянул мне сигареты. Я видел его как во сне.

Наконец его слова достигли моего сознания. В голове будто что-то взорвалось. Внутри образовалась пустота. В один миг я превратился в ископаемое, в окаменевший труп.

— Она хотела прорваться через заграждение на шоссе D437, неподалеку от Морто. Мои люди открыли огонь. Ее машина врезалась в лиственницу. Она ударилась головой о приборную доску. Я… Ну… — он снова развел ладони. — В общем, все кончено… Сейчас мы…

Продолжения я не услышал. Я потерял сознание.

115

Блаженный Фома Аквинский писал: «Пусть нам не дано познать то, что есть сущность Бога, но мы можем попытаться определить, что она не есть». Молитва тем горячее, чем Бог дальше, непонятнее, недоступнее. Верующий молится не для того, чтобы понять Всевышнего. Он молится, чтобы погрузиться в Его тайну, в Его величие. Неважно, что предел страдания уже перейден, что чувство покинутости невыносимо. Напротив, чем неисповедимее для нас пути Господни, тем усерднее мы Ему молимся. Само это непонимание служит для нас мостиком к Его тайне. Одним из способов раствориться в ней. Сжечь в ней свой бунт, свою гордыню, свою волю. Даже в Руанде, когда снаружи доносился скрежет мачете и вой сирен, я молился особенно пылко. Без надежды. Как сегодня…

В субботу на рассвете я вновь обрел способность говорить, способность верить.

По правде говоря, моя вера пришлась весьма кстати. Она позволила мне оглушить себя и вернуться к тому непониманию и смирению, которые я утратил.

На самом деле я уже не был ни христианином, ни даже просто человеком. Отныне я — лишь непрерывный вопль. Разверстая рана, которая никогда не заживет. Сломанная жизнь, которая день за днем будет все сильнее воспаляться и гнить. За моей молитвой, за моими словами скрывалась гангрена.

Манон.

И сколько я ни твердил себе, что для нее начинается истинная, вечная жизнь и мы встретимся снова, когда пробьет мой час, я не мог смириться с тем, чего меня лишили. Нашей земной надежды. И стоило мне подумать о счастливых годах, которые мы прожили бы вместе, как я физически ощущал, что эту благодать из меня вырвали. Словно орган. Мышцу, кусок плоти, отрезанные без анестезии.

Рана болела по-разному. Иногда я вспоминал девочек — Камиллу и Амандину. Или Лору, которую никогда не уважал, и теперь раскаяние будет мучить меня до конца моих бессонных ночей.

В субботу на заре жандармы отпустили меня. Мне снова пришлось лгать — утверждать, что Манон украла у меня взятую напрокат машину. От этого предательства совесть мучила меня еще сильнее, но мне надо было предоставить жандармам хоть какое-то приемлемое объяснение.

По правде говоря, они отпустили меня с облегчением. «Vanitas vanitatum et omnia vanitas».[34] Жандармы не читали ни Екклесиаста, ни Боссюэ, но вполне могли ощутить полную тщетность всех своих допросов, расследований и правомочий…

В 8 часов утра я вышел на свободу.

В тот же день я отправился в морг при больнице Жан-Менжоз, чтобы опознать тело. От этого последнего свидания у меня не осталось никаких воспоминаний. Где-то в глубине моего сознания укоренились лишь два практических обстоятельства. Похоронами Манон буду заниматься я. А это значит, что меня не будет на похоронах семьи Люка.

Прежде чем выйти из холодильной камеры, я попросил Гийома Вальре, патологоанатома больницы Жан-Менжоз, прописать мне хорошую дозу антидепрессантов. Его не пришлось просить дважды. Нам нетрудно было найти общий язык. Врач мертвых, лечащий ходячего покойника.

Затем я нашел убежище в обители Богоматери Благих дел, у Марилины Розариас. Идеальное место, чтобы дать волю чувствам, оплакать своих усопших среди других христиан в трауре, погруженных в размышление и молитву.

За все это время я не прочел ни одной газеты. Меня не интересовало ни расследование гибели Белтрейна, ни все то, что могло бы помочь мне попытаться подвести итог делу Симонис. Через Фуко я следил за тем, как ведется следствие по делу Субейра. Убийцу до сих пор не нашли. И неудивительно.

Все это я воспринимал сквозь пелену тумана, которым лекарства окутали мой разум, и сквозь молитвы, приглушавшие душевную боль. Я стал чем-то вроде опустевшей раковины, из тех, что белеют на морском берегу. Кто-то другой принимал за меня решения. Кто-то вроде автопилота — истового, верующего, решительного, а я, бессильный, выполнял его команды.

Однажды утром, во время молитвы, мне открылась очевидная истина. Я должен выбрать монашеский орден. Покинуть этот грешный и богохульный мир, который одержал надо мной победу. Жить в покаянии, смирении, послушании — от службы до службы. Вернуться к одиночеству и познанию своей души, чтобы вернуться к Богу. Снова, как всегда, я вспоминал Блаженного Августина: «Не иди вовне — иди вовнутрь самого себя».

С тех пор эта мысль была единственным, что помогало мне держаться на плаву.

Похороны Манон состоялись в Сартуи 19 ноября, во вторник, на почти пустом кладбище. В присутствии всего нескольких журналистов. Старый репортер Шопар изображал публику. Отец Мариотт согласился благословить гроб и произнести надгробное слово — это самое малое, что он должен был сделать для Манон.

Марилина Розариас сопровождала меня. После похорон она прошептала:

— Это еще не конец.

Я молча повернулся к ней. Голова почти не работала.

— Дьявол все еще жив, — продолжала она.

— Не понимаю.

— Прекрасно понимаешь. Эта резня и все эти ужасы — его рук дело. Не дай ему восторжествовать.

Я едва ее слышал. Все мои мысли были поглощены Манон. Бедная, она родилась под несчастливой звездой. Осталось лишь несколько воспоминаний — зловещих, как пригоршня косточек на ладони. Розариас продолжала, указывая на могилу:

— Борись за нее. Не допусти, чтобы демон осквернил ее память. Докажи, что она была в другом месте и только он мог убить детей. Найди его. Уничтожь.

Не дожидаясь ответа, она повернулась ко мне спиной. Резкие складки ее пелерины рассекали серый воздух. Я смотрел, как она исчезает вдали. Только что она произнесла вслух то, что чуть слышный голос шептал мне все время, вопреки всем моим монашеским обетам.

Ужасная жатва еще не окончена.

И прежде чем отречься от мирской жизни, я должен действовать.

Я не мог оставить последнее слово за дьяволом.

Мне оставалось только найти его и бросить вызов.

116

Пятница, 22 ноября. Возвращение в Париж

Город уже готовился к Рождеству. Гирлянды, шары, звезды словно смеялись над мглой, окутавшей мою душу. Эти огоньки, пытавшиеся своим блеском рассеять тусклый парижский полумрак, напоминали изъеденную молью галактику на пепельном небосводе. Теперь у меня был «сааб» — очередная машина, взятая напрокат.

По дороге к Вильжюиф я остановился у Порт-Доре. Мне хотелось помолиться на могиле Лоры и девочек, похороненных на южном кладбище в Сен-Манде.

Я без труда отыскал гранитное надгробие, над которым возвышалась более светлая плита. Три портрета треугольником, а под ними слова:

«Не оплакивай умерших. Отныне они лишь клетки, из которых улетели птицы».

Я узнал цитату. Муслихаддин Саади, персидский поэт XIII века. Но почему фраза взята не из христианского автора? Почему нет даже распятия? Кто выбрал эту надпись? Разве Люк в состоянии решать что бы то ни было?

Я преклонил колени и помолился. Я был растерян, сам не свой, даже не понимал, чьи это портреты на могиле. Но я все же прошептал:

На тебя, Господи,
Все наше упование,
Когда дни наши омрачены
И жизнь в тягость нам…

Я продолжил свой путь в Вильжюиф. Люк Субейра. После убийства его семьи я еще не разу не разговаривал с ним. Только оставил ему в больнице две записки, на которые он не ответил. Я опасался не столько его отчаяния, сколько ярости и безумия.

В 11 утра я увидел глухую стену института Поль-Гиро, спортивные площадки, корпуса в форме авиационных ангаров.

Я остановился у корпуса 21, беспокоясь, что Люка уже могли перевести в Анри-Колен, отделение для тяжелобольных. Но нет, он снова был в своей прежней палате, на «непринудительном лечении». Значит, в отделении для буйных он провел всего несколько часов.

— Мне очень жаль, что я не смог быть на похоронах.

— А разве тебя там не было?

Люк, казалось, был искренне удивлен. Он лежал на кровати в голубом спортивном костюме и выглядел расслабленным. Он о чем-то глубоко задумался, крутя в руках обрывки веревки, наверняка прихваченные в кабинете трудотерапии.

— Я занимался похоронами Манон.

— Ах да, конечно.

Он не отрывал глаз от связанных узелками веревок. Говорил тихо, но с каким-то новым оттенком: отстраненно, иронично. Я подготовил речь — христианское высказывание о скрытом смысле последних событий, но предпочел промолчать. Я не сумел защитить его семью. Я не обратил никакого внимания на его просьбу. И теперь пытался извиниться:

— Люк, мне очень жаль. Мне следовало что-то предпринять. Поставить охрану и…

— Давай не будем об этом.

Он приподнялся и, вздохнув, уселся на край кровати. Не в силах сдерживаться, я без обиняков перешел к тому, что меня терзало:

— Это не она сделала, Люк. Ее не было в Париже, когда убили Лору и девочек.

Он повернул голову и посмотрел на меня невидящим взглядом. Его золотистые зрачки, однако, не были мертвыми. Они двигались под часто мигающими ресницами.

Столкнувшись с его молчанием, я почти агрессивно добавил:

— Не она это сделала, и я в этом не виноват!

Люк снова вытянулся на кровати и закрыл глаза:

— Оставь меня. Мне нужно отдохнуть.

Я огляделся — белая комната, кровать, прикроватный столик. Ни блокнота. Ни книги. Ни телевизора. И я спросил невпопад:

— Тебе что-нибудь нужно?

— Мне нужно отдохнуть. Прежде чем выполнить свою миссию.

— Какую миссию?

Люк снова поднял веки, но взгляд его оставался неподвижным. Ресницы словно были присыпаны тростниковым сахаром.

Улыбка рассекла его лицо:

— Убить тебя.

117

Вернувшись в свой кабинет на Орфевр, 36, я запер дверь и разложил все свои материалы. Все, что мне удалось собрать с 21 октября, начиная с моих заметок об убийстве Ларфау до распечаток о Морице Белтрейне, включая статьи Шопара, протокол вскрытия Сильви Симонис, проведенного доктором Вальре, выписки, сделанные в Ватикане. Статьи и фотографии из Катании, краткие записи Каллаччуры, медицинские заключения о «лишенных света», отчеты Фуко и Свендсена…

Среди этих документов был спрятан ключ к разгадке.

Из этой истории еще не было полностью вырвано ядовитое жало.

13 часов

Я дал себе слово во что бы то ни стало найти хоть какой-то знак, подсказку, которая позволила бы мне понять, каким образом семья Люка была вырезана в то время, когда предполагаемый убийца, Мориц Белтрейн, находился за тысячи километров от места преступления.

В Безансоне, прежде чем сесть на поезд, я зашел к Корине Маньян, которая вернулась в свои владения через два дня после смерти Манон. Она немедленно пересекла границу, чтобы прослушать швейцарских полицейских, которым был поручен осмотр виллы Белтрейна. Убийство Сильви Симонис отныне считалось раскрытым. Убийца установлен. Все необходимые улики были найдены у него дома: фотографии, насекомые, лишайник, запас ибоги…

Маньян сделала официальное заявление на пресс-конференции, состоявшейся в Безансоне во вторник, 19 ноября. Меня там не было, но она вкратце подвела для меня итоги. Мориц Белтрейн, реаниматолог, мстил за своих «питомцев», убивая тех, по чьей вине они впали в кому. Одновременно он воздействовал на выживших с помощью целого арсенала химических средств и внушал им, что они якобы сами совершили эти убийства. Безумец убил также Стефана Сарразена, который едва не раскрыл его преступления.

Корина Маньян не упоминала о «лишенных света». Она никогда не использовала это выражение. Ей даже удалось исключить из расследования любую метафизику — совершенные дьяволом чудеса, зловещие мутации «солдат» Белтрейна, их одержимость… Короче говоря, буддистка придерживалась картезианской версии фактов.

Во время нашей встречи она также ни словом не обмолвилась о «Невольниках». По самой простой причине — о существовании этой секты она ничего не знала. Так что гибель Казвьеля и Мораза осталась за пределами ее расследования. Еще две жертвы, обреченные на забвение на задворках кое-как закрытого дела.

Поскольку оставался вопрос: кто убил самого Морица Белтрейна?

У Маньян не было на него ответа. По крайней мере, официального. Состояние трупа, наполовину съеденного насекомыми, не позволило установить точные обстоятельства его смерти. Однако, как мне показалось, у Маньян было свое мнение о том, кто совершил это убийство… Но, насколько я понял, хотя это и не было высказано вслух, мне не стоило тревожиться по этому поводу. Один-единственный человек мог бы установить связь между мной и трупом: Жюли Делюз, ассистентка Белтрейна. Но, судя по всему, мадемуазель «Тик-так» ничего не сказала.

Существовала еще одна загадка.

Кто же убил Лору Субейра и обеих ее дочерей?

Но этой тайной Маньян не занималась — по крайней мере, в профессиональном плане. Само дело ее не касалось: расследование было в ведении парижского судебного следователя. С ним я связался еще во время своего пребывания в приюте Богоматери Благих дел. Я выяснил и сообщил ему координаты шофера, который 15 ноября около 20 часов отвез Манон в Сартуи. Таким образом, невиновность Манон Симонис была официально установлена.

В конце нашего разговора с Маньян повисло долгое молчание: оба мы знали, что упустили из виду что-то очень важное. Несомненно, эпицентр всего этого дела. Укрывшись в тени Морица Белтрейна, убийца по-прежнему разгуливал на свободе. Возможно, это была всего лишь иллюзия, но я почувствовал, что она молча передавала мне эстафету.

Мне предстояло его найти.

Мне предстояло также судить его тем или иным способом.

Теперь передо мной было разложено мое собственное досье, на вид вполне логичное. Но сама эта логика была иллюзорной. Среди этих страниц, этих строк скрывалась тайна — секретный вход.

Я снова изучил все документы в хронологическом порядке, сделал записи, набросал диаграммы, установил связи с каждым фактом, датой и местом.

А затем начал составлять список деталей, которые не вписывались в общую картину.

В 16 часов подборка странностей была готова.

Те песчинки, из-за которых вся конструкция работала со скрипом.

Первая песчинка: убийство Массина Ларфауи.

По моей теории, кабила убил его таинственный клиент, то есть сам Мориц Белтрейн, после стычки, причина которой была мне неизвестна. Возможно, Ларфауи шантажировал Белтрейна, полагая, что тот использовал черную ибогу при лечении своих пациентов. Возможно, он даже узнал о совершенных им убийствах… Конечно, нельзя исключать подобный мотив, но все равно оставалось много неувязок. Почему проститутка Джина приняла убийцу за священника? Она назвала его высоким, даже долговязым… На Белтрейна это ничуть не похоже.

Точно так же казался странным способ убийства. Швейцарец, безусловно, был убийцей, всегда прибегавшим к необычным методам, но разве он мог раздобыть боевое автоматическое оружие? Никакой военной подготовки он не получил. К тому же дома у него ничего подобного не обнаружили.

Вторая песчинка: галлюцинации.

По моей теории, Белтрейн накачивал свои жертвы наркотиками, а затем представал перед ними в роли «демона» — переодетым и загримированным. Но и в этом случае как приземистый врач мог показаться пациенту, даже находящемуся в наркотическом трансе, светящимся стариком, высоким ангелом или изуродованным подростком?

Третья песчинка: мотивы убийцы.

Я выписал дату и место совершения каждого убийства — не только преступления с разложившимися трупами, но также убийства Ларфауи и Сарразена. Начиная с Артураса Рихиимяки в 1999 году и кончая недавним убийством капитана жандармерии — что-то многовато преступлений для одного человека. Не говоря о том, что были и другие жертвы — это доказывали фотографии, найденные у Белтрейна. Были ли совместимы все эти поездки и приготовления с обязанностями профессора? Это уже смахивало на дар вездесущности.

И четвертая песчинка: хронология преступлений.

Насколько мне известно, преступления «лишенных света» начались в 1999 году. Следовательно, Белтрейн стал преступником в возрасте сорока семи лет. Но почему так поздно? У серийного убийцы склонность к убийствам всегда проявляется между двадцатью пятью и тридцатью годами и никогда на пороге пятидесятилетия. Быть может, начиная с 80-х годов Белтрейн уже совершал преступления, о которых нам ничего неизвестно? Или же он действовал не один?

Пятая песчинка: Белтрейн так ни в чем и не признался.

Даже собираясь меня прикончить, врач по-прежнему называл себя «поставщиком», «заступником».

Он все время твердил, что только помогает «лишенным света» отомстить за себя. Он лгал. Ни Агостина, ни Раймо не были способны на подобные жертвоприношения. Что касается Манон, я знал, что она не убивала мать. Но если убийца не Белтрейн и «не лишенные света», тогда кто он?

Возникала мысль о сообщнике, даже не о сообщнике, а об истинном убийце. Возможно, Белтрейну отводилась лишь второстепенная роль. Он помогал, поддерживал, снабжал всем необходимым того, кто гримировался под ангела или старика. Того, кто по многу дней пытал свои жертвы. Тому, кому в конце 90-х годов было около тридцати.

18 часов

Стемнело. Я включил настольную лампу, ярко осветившую отчеты и фотографии, разбросанные на письменном столе. Я с головой ушел в свои рассуждения. Нутром я чувствовал, что стою на пороге важнейшего открытия, которого смогу достичь, только если полностью на нем сосредоточусь.

Я подумал о последней песчинке и снял телефонную трубку:

— Свендсен? Это Матье.

— Где ты был? Ты снова куда-то исчез.

— Я вернулся сегодня утром.

— Никто не понял, почему тебя не было на похоронах…

— У меня были причины. Я не поэтому тебе звоню.

— Слушаю тебя.

— Ты сам проводил вскрытие Лоры и девочек?

— Нет. Я отказался. Девчушки играли у меня на коленях, как ты не понимаешь?

Я не узнавал своего Свендсена. Совсем на него не похоже. Но несмотря на эти его перепады настроения, сейчас ему придется мне помочь.

— Дело еще не закончено, — сказал я твердо. — Не мог бы ты…

— Нет, не мог бы.

— Послушай, во всем этом есть какая-то нестыковка.

— Нет.

— Я тебя понимаю. Но тот, кто убил малюток, все еще на свободе. Я не могу с этим смириться. И ты тоже.

Помолчав, швед спросил:

— Что именно ты хочешь найти?

— Насколько мне известно, им перерезали горло. Если эти убийства из одной серии, как утверждает Люк, там должно быть что-то еще. Какой-нибудь сатанинский символ. Или же фокусы с разложением тел.

— Ты тоже думаешь, что тут есть связь с другими убийствами?

— Я думаю, что речь идет об одном и том же убийце.

— А как же Белтрейн?

— Возможно, сам Белтрейн и не был «убийцей с насекомыми». Или он действовал не один. Он разводил насекомых, готовил химические составы для другого убийцы. Того, кто вырезал всю семью и должен был оставить свою подпись.

Новое молчание. Свендсен размышлял. Я воспользовался паузой:

— Если я прав и убийца Лоры и девочек тот же, кто использовал насекомых, он обязательно должен был что-то проделать с их телами. Какую-нибудь хитрую штуку с хронологией. Например, ускоренное разложение. Что-нибудь, что служило бы его подписью.

— Нет. Они были еще теплые, когда их нашли. Они буквально плавали в крови. Я не слышал ничего такого, что…

— Проверь. Патологоанатом, возможно, что-то упустил.

— Их похоронили уже несколько дней назад. Если ты имеешь в виду эксгумацию, ты…

— Все, о чем я прошу, — это взглянуть на протоколы. Изучи их с точки зрения разложения. Цифры, анализы, любая мелочь о состоянии трупов в тот момент, когда их обнаружили. Проверь, нет ли там какого-нибудь символа, имеющего отношение к извращенному миру других убийств.

Снова пауза. Наконец швед сдался:

— Я тебе перезвоню.

Я принес себе кофе, стараясь держаться поближе к стене, чтобы избежать встречи с коллегами. И вернулся к своему досье. Мне предстояла еще одна задача — составить психологический портрет Морица Белтрейна. Его жизнь, увлечения, знакомства. Вообще-то я это уже проделал, но теперь мне нужно было нечто другое. Некто из его окружения. Человек в тени.

Я еще раз погрузился в его биографию. Всю жизнь он провел, реанимируя умерших. Он изобрел необыкновенный аппарат, который позволял вытаскивать их с того света. Всю жизнь он только этим и занимался, протягивая руку тем, кого еще можно было откачать. Он спас десятки жизней.

Тридцать лет творил добро, распространял свои познания в США, Франции, Швейцарии.

Ничем не запятнанное существование.

И все-таки я до рези в глазах выискивал дважды повторенное имя, хоть какое-нибудь темное пятно, странное событие. Хоть что-нибудь, неважно что, способное объяснить его психоз или указать на его сообщника. Каждое слово болью отдавалось в глубинах моего мозга.

Но я ничего не нашел.

Однако я чувствовал: что-то кроется между строк. Какая-то мелочь, нестыковка, она у меня прямо под носом, но мне никак не удается ее ухватить.

20 часов

Еще один кофе. Коридоры уголовки опустели. Как и повсюду, здесь по пятницам все старались уйти домой пораньше.

Я возвращаюсь в кабинет.

И уже в третий раз перечитываю с самого начала все данные о Белтрейне. Подробно изучаю обстоятельства первой реанимации, проведенной им в 1983 году. Одолеваю непонятную статью, которую через два года после этого события врач опубликовал на английском языке в научном журнале «Nature». Составляю списки лекций, прочитанных им в разных странах.

Так проходит еще час.

Я ничего не нахожу.

Закуриваю очередную «кэмел», массирую себе веки и начинаю все сначала. Даты, имена, места. И вдруг меня озарило.

В каждой биографии упоминалось о первом применении АИК: речь шла о молодой женщине, утонувшей в озере Леман в 1983 году. Но я вспомнил, как во время нашей встречи в больнице Белтрейн, чтобы доказать, насколько велик его опыт, сказал мне, что впервые он испробовал этот метод в 1978 году «на мальчике, погибшем от асфиксии».

1978

Почему же в статьях и автобиографиях этот случай никогда не упоминался? Почему в хвалебных описаниях жизненного пути Белтрейна говорилось, будто его деятельность началась в 1983 году? Почему сам Белтрейн в своих интервью всегда замалчивал этот случай? И почему рассказал о нем мне, если ему было что скрывать?

Я подключился к Интернету и нашел доступ к архивам газеты «Трибюн де Женев». Ввел ключевые слова для поиска в архиве за 1978 год: «Белтрейн», «спасение», «асфиксия». Безрезультатно. Проделал то же самое с «Иллюстре сюисс», «Тан», «Матен». Пусто. Ни следа хоть какого-нибудь чудесного спасения. Проклятье.

На помощь мне пришло еще одно воспоминание. 1978 — последний год, который Белтрейн провел во Франции, в Бордо. Я провел тот же поиск в архивах «Сюд-Уэст».

И сразу наткнулся на статью «Чудесное спасение, совершенное швейцарским врачом». Это был подробный рассказ о том, как Мориц Белтрейн впервые применил аппарат для переливания крови, чтобы реанимировать мальчика, умершего от удушья.

Меня бросило в жар.

Ребенок был поднят со дна пещеры Жандре в Пиренеях. На вертолете его доставили в больницу скорой помощи в Бордо, где Белтрейн предложил свой метод. И тут строчки поползли у меня перед глазами. Я больше ничего не понимал.

Потому что при виде одного имени меня охватил ужас, скрывший под собой все другие слова.

Это было имя спасенного.

Последнее, которое я ожидал увидеть.

Люк Субейра.

Я качал головой и бормотал: «Нет, невозможно», но дочитал все до конца. В апреле 1978 года Мориц Белтрейн вырвал из когтей смерти Люка, которому тогда было одиннадцать лет. Совпадение было слишком невероятным. Пути двух этих людей — Люка и Белтрейна — пересеклись за двадцать четыре года до того, как все началось!

Я заставил себя перечитать статью хладнокровно, стараясь отрешиться от многочисленных последствий этого открытия. В основании всего лежал факт, о котором я ничего не знал: Люк был вместе со своим отцом, когда тот в 1978 году спустился в пещеру Жандре. Несомненно, Николя Субейра хотел таким образом приобщить сына к острым ощущениям, которые дает это занятие. А также подвергнуть его очередному испытанию.

Но спуск в пропасть обернулся катастрофой.

Обвал заблокировал ход, по которому отец и сын спустились вниз. Николя Субейра был на месте задавлен каменными глыбами. Люк выжил, но постепенно задыхался от газов, выделявшихся разлагавшимся трупом отца. Когда их наконец нашли, мальчик только что умер. Тогда-то Белтрейн впервые попытался применить АИК. Ему удалось вернуть ребенка к жизни — мальчика, чье сердце перестало биться по меньшей мере два часа назад! Величайшее достижение Белтрейна, самое первое спасение, которое он всегда скрывал. Ну а теперь выводы.

Во время этой катастрофы Люк пережил негативный предсмертный опыт. В одиннадцать лет он увидел дьявола. Его мистическое «откровение» было совсем не то, о котором он мне рассказывал: когда в солнечном отблеске на скале в Пиренеях отразился лик Божий. Настоящее откровение пришло к нему на дне пещеры, когда на него надвигался мрак, а рядом разлагался труп его отца.

Люк был «лишенным света».

И единственным настоящим одержимым во всей этой истории.

Вот факты в обратном порядке.

Выходит, Люк Субейра встретил Сатану вовсе не когда утонул в реке несколько недель назад. Все было заранее рассчитано и подстроено. Попытка самоубийства, его видение и зловещий выход из комы — все было ложью. И под гипнозом Люк лишь пересказывал свои детские воспоминания.

Ибо со времен Жандре Люк был кукловодом Белтрейна. Проклятый мальчишка превратился в его наставника. Замысел и исполнение всегда принадлежали ему одному. Белтрейн не солгал: «Я всего лишь его помощник, поставщик».

С самого начала он был на службе у одержимого мальчика — того самого, которого я встретил через три года в Сен-Мишель-де-Сез. Он никогда и не скрывал своей страсти к дьяволу, утверждая, что надо знать врага в лицо, чтобы бросить ему вызов.

Но враг у Люка был один — сам Бог.

Именно Люк убивал своих жертв, следуя придуманному им ритуалу. Люк, и только он, создавал «лишенных света», предварительно сделав им инъекцию черной ибоги и затем являясь им в разных обличьях. Так никогда и не оправившись от двойной травмы, нанесенной медленной смертью в пещере и комой, он неустанно творил по своему образу и подобию мужчин и женщин — «лишенных света». И он убивал, воспроизводя то, с чем столкнулся тогда в пещере, — постепенное разложение отцовского тела рядом с ним. Люк воображал себя Князем Тьмы или одним из его посланцев, а на самом деле был бесом, одержимым гниением и разложением смерти.

Но зачем ему понадобилась эта попытка самоубийства? Этот его второй отрицательный предсмертный опыт? И почему он постарался именно меня навести на свой след? Чтобы раскрыть свои злодеяния? Чтобы бросить мне вызов? Поправ Господа у меня на глазах? ТОЛЬКО ТЫ И Я…

Я догадывался, какой мотив мог быть у Люка. Его пристрастие ко всему театральному, зрелищному. Если он посланец Сатаны, то смертные должны узнать о его царствовании. О том, как велико его гибельное могущество. Ему требовался свидетель его свершений — и преемник. Почему им не мог быть католик, друг, которого он всегда пытался совратить? Невинный и простодушный, он помимо собственной воли стал бы его писцом, его апостолом.

Я потянулся к стационарному телефону, чтобы позвонить в больницу в Вильжюиф. В тот же миг зазвонил мой мобильный:

— Это Свендсен. Ты был прав. Есть одна аномалия. В состоянии трупов.

У меня все сжалось внутри:

— Говори.

— Выводы первого патологоанатома ошибочны. Жертвы погибли не тогда, когда мы думали.

— С чего ты взял?

— Внутренние органы увеличены. Сосуды лопнули. И некоторые повреждения тканей могут быть связаны с образованием кристаллов льда.

— И что все это означает?

— Просто бред какой-то.

— Говори же, черт тебя побери!

— Тела были заморожены.

У меня в голове зашумело. Свендсен продолжал:

— Заморожены, потом согреты. Лору и девочек убили гораздо раньше, чем мы считали.

— Когда?

— Трудно сказать. Замораживание все запутало. Но по-моему, их продержали в холоде по крайней мере двадцать четыре часа.

— Выходит, их могли убить в то же время, но в четверг?

— Ну да, примерно.

Я прикинул в уме. 14 ноября, в четверг, во второй половине дня Манон была у меня дома. Я несколько раз ей звонил, и ее постоянно охраняли двое полицейских. Ни в коем случае она не могла бы попасть на улицу Шангарнье — точно так же, как не смогла бы заморозить тела, а на следующий день перенести их обратно в квартиру. Задыхаясь от волнения, я спросил:

— Ты уверен в том, что говоришь?

— Видимо, придется эксгумировать останки. Сделать другие анализы. Основываясь на моих расчетах, можно попробовать сообщить об этом следователю и…

Я больше не слушал. Мои мысли кружились над другой пропастью.

Был еще один подозреваемый в этих убийствах.

Сам Люк!

В четверг, 14 ноября, он еще не находился в камере принудительной изоляции. Иначе говоря, он вполне мог отправиться в Париж, чтобы зарезать жену и детей и заморозить их тела пока неизвестным нам способом. Затем он вернулся в больницу, симулировал припадок и был заперт, как я узнал, всего на несколько часов.

Во второй половине дня в пятницу его освободили. Тогда он снова незаметно отправился на улицу Шангарнье, разложил там трупы и вернулся в больницу. Тепло в квартире завершило процесс. Трупы умерли во второй раз, когда Люк ужинал в Вильжюиф со своими друзьями-психами.

Кажется, я поблагодарил Свендсена и отключился.

Люк придумал себе безупречное алиби. Более того, замораживание ни в чем не противоречило его методам убийства. И на этот раз он сумел обыграть хронологию смерти!

Каков следующий этап его плана?

Убить меня, как он меня и предупредил?

118

Я позвонил в Поль-Гиро и вызвал к телефону Зукка. Я хотел уточнить, что делал Люк в четверг и пятницу. Психиатр подтвердил мои предположения. Его пациент был выпущен из палаты для буйнопомешанных в пятницу, в 16 часов. Ему дали снотворное и снова поместили в обычную палату, чтобы он спал до следующего дня.

Конечно же Люк не проглотил лекарства. Он отправился к себе домой, чтобы завершить свою инсценировку. Поездка в Двенадцатый округ и обратно не заняла у него и трех часов.

Оставался главный вопрос: каким способом он их заморозил?

Но это потом.

Я осознал, что Зукка продолжает что-то говорить.

— Простите, не уловил.

— Я спрашиваю: почему вы этим интересуетесь?

— Где Люк сейчас? Все еще в своей палате?

— Нет. Сегодня он выписался. В полдень.

— Вы дали ему уйти?

— Это ведь не тюрьма, дружище! Он расписался, и все.

— Он вам сказал, куда едет?

— Нет. Мы едва успели обменяться рукопожатием. По-моему, он отправился на могилу к своим домашним.

Я не мог согласиться с нынешним положением дел. Досье состряпано кое-как, просто для отвода глаз. А убийца на свободе. Я повысил голос:

— Как вы могли его отпустить? Вы мне говорили, что его состояние ухудшается!

— После нашего с вами разговора Люк успокоился. К нему полностью вернулся рассудок. Видимо, галоперидол подействовал…

Его слова потонули в моих мыслях. Люк вовсе не терял рассудка. То есть терял, но не в том смысле. И никаких психотропных средств он не принимал.

Я перебил врача:

— Вы интересуетесь историями болезней своих пациентов?

— Да, стараюсь.

— А справки о прошлом Люка вы наводили?

— Удивительно, что вы меня об этом спрашиваете. Я только что получил заключение из одной больницы, датированное семьдесят восьмым годом. Из Пиренейского клинического центра рядом с По.

— Что в нем говорится?

— В апреле семьдесят восьмого года с Люком Субейра произошел несчастный случай. Кома. Шоковое состояние. Это не осталось без последствий.

— Каких?

— Психического порядка. В заключении это четко не сформулировано. — Зукка задумчиво проговорил: — Странно, не правда ли? Следовательно, Люк уже один раз пережил подобное…

«Странно» — мягко сказано. Люк все продумал, все подстроил, все обеспечил для повторения своего апокалипсиса.

Зукка добавил:

— Это меняет поставленный мной диагноз. Перед нами своеобразный… рецидив. Наверное, Люк опаснее, чем я думал.

Я чуть не рассмеялся:

— Да не наверное, а наверняка.

Мигалка на крыше, слепящий свет фар, завывание сирены. Калейдоскоп ощущений. Страх. Возбуждение. Тошнота. Я несся на улицу Шангарнье, надеясь захватить Люка в его квартире за подготовкой последнего акта.

Мне понадобилось всего семь минут, чтобы домчаться до бульвара Венсен. С выключенной мигалкой я свернул с бульвара Сульт на нужную улицу. Кирпичные дома смыкались за мной, как тиски.

Код входа во двор я набрал автоматически. Цементное покрытие, фонтаны, клумбы. Кодовый замок в подъезде, лифт с решеткой. Я вынул свой «глок» 45-го калибра и дослал заряд в ствол. Наблюдая за скользящими мимо этажами, я чувствовал, как по жилам разливаются черные чернила, постепенно превращающиеся в вязкий деготь.

Коридор, полумрак. Свет не включен. Дверь перехвачена желтой лентой. Казалось, никто не входил сюда после отъезда экспертов.

Я приложил ухо к двери. Ни звука.

Сорвал желтую ленту. Надавил сверху, надавил снизу: никаких запоров, кроме центрального замка, закрытого лишь на защелку. Я вытащил связку отмычек. Третья подошла. Я повернул ее левой рукой, держа «глок» в правой. Что-то щелкнуло — и я в квартире.

Все во мне кричало об опасности.

Дешевая мебель, расшатанный паркет, жалкие безделушки — все здесь было фальшивкой. Люк Субейра прикидывался, будто живет здесь, так же как прикидывался полицейским, христианином, моим другом.

В гостиной вроде бы ничего не изменилось. Я направился к письменному столу. Ящики были пустые. Шкафы, где стояли папки, помеченные буквой «Д», — тоже. В стеклах отражались кирпичные фасады, озаренные тусклым светом фонарей. Атмосфера была гнетущая. У меня началась настоящая обонятельная галлюцинация. Мне мерещился запах крови.

Я вернулся в коридор.

Задержав дыхание, я вошел в комнату, где произошло преступление. Черный паркет, белая мебель. Слева в полумраке — голая кровать, без простыней и покрывал, совершенно как в фильме ужасов. На обоях справа — змеящиеся кровавые полосы. Следы трех сползших по стене тел… Меня пробрала дрожь, когда я представил себе Лору и ее дочек, в диком страхе прижавшихся друг к другу. Я спросил вслух:

— Люк, почему? ПОЧЕМУ?

Ответом мне было слабое мерцание, которое я уловил краешком глаза, уже привыкшего к темноте. Я обернулся, и моя дрожь перешла в ледяной озноб.

На стене над кроватью я увидел фразу, выведенную светящимся лишайником:

ТАМ, ГДЕ ВСЕ НАЧАЛОСЬ

В одно мгновение я понял две истины. Первая: пока я гнался за преступником, Люк постоянно был рядом со мной. Эта кособокая надпись, надпись в исповедальне, в приюте Богоматери Благих дел и надпись в ванной Сарразена адресованы мне одним человеком. Люк — убийца, единственный и неповторимый.

Но как он ухитрялся писать мне из небытия? С помощью Белтрейна?

Вторая истина — лаконичная, жгучая: Люк назначал мне свидание. ТАМ, ГДЕ ВСЕ НАЧАЛОСЬ…

В Сен-Мишель-де-Сез. В интернате, где мы познакомились. Где нас объединила наша любовь к Богу.

Вернее, там, где началась наша дуэль. Служителя Бога с приспешником дьявола.

119

Я несусь по окружной автодороге. Педаль газа вдавлена в пол.

Цель — домчаться до По за шесть-семь часов.

Попасть в пансионат около 3 часов утра. Автострада А6, потом А10, направление на Бордо.

Кругом чернота, прошитая лишь штрихами дорожной разметки, которые алчно заглатывала, пожирала скорость, с которой я мчался.

Я курил сигарету за сигаретой, стараясь ни о чем не думать. Я торопился к месту последней схватки — и это все. Однако на периферии моего сознания сменялись образы. Полосы крови на стене, оставленные телами жертв. Манон в моей искореженной машине. Сарразен в ванне, наполненной его внутренностями. Эти призраки сопровождали меня в моей гонке.

23 часа

На меня навалилась усталость. Чтобы внимание не рассеивалось, я включил радио. «Франс-Инфо». Больше ни слова о тройном убийстве на улице Шангарнье. У меня возникло странное, головокружительное ощущение. Я один в мире обладал ключом к разгадке.

Полночь

Я опустил окно и подставил лицо навстречу ветру. Не помогло. Глаза закрывались сами собой, руки и ноги немели. Меня неудержимо клонило в сон.

Я свернул на площадку для парковки.

Выключил мотор и тут же вырубился.

Когда проснулся, часы на щитке автомобиля показывали 2.45. Выходит, проспал около трех часов. Я отъехал от стоянки и нашел станцию обслуживания. Заправился. Заказал кофе. Я отмахал шестьсот километров за четыре часа. До Бордо уже рукой подать. От моста Арсен до По всего двести километров. У меня есть все шансы к рассвету попасть в Сен-Мишель-де-Сез.

Действительно ли Люк ждал меня там? Мне живо представились мы, четырнадцатилетние, перед статуями апостолов. Лучшие в мире друзья, объединенные горячей верой… Я бросил стаканчик в мусорное ведро — у кофе был вкус блевотины — и снова отправился в путь.

Я преодолел последние две сотни километров на средней скорости, пялясь на дорогу. Около 6 часов справа показался выезд из По. Сначала я ехал по направлению к Тарбу, по А64-Е80, затем по D940 к Лурду, прямо на юг.

Наконец я узнал местность.

Еще пятнадцать километров — и возник знакомый холм. Никаких изменений. На вершине холма светлая стена монастыря. Свеча колокольни. Современные постройки, рассыпанные по склону. Если свидание было назначено здесь, то я догадывался, где именно.

После кругового подъема я затормозил на монастырской стоянке. Вылез из машины и пешком направился к воротам в крепостной стене. Несколькими сотнями метров ниже, у подножия холма, спал интернат. Все выглядело призрачным. Внутри у меня стояла такая стужа, что я не чувствовал порывов ледяного ветра.

Я перелез через решетку ворот и, не принимая никаких мер предосторожности, двинулся вверх по дорожке, посыпанной галькой. Еще одна стена. Не беда: дорога мне известна. Я прошел направо до первой бойницы, находившейся на высоте полтора метра от земли, проскользнул в нее боком и спрыгнул с другой стороны на лужайку, схваченную инеем.

На сей раз я не спешил отделяться от стены. Более пяти минут я оглядывал монастырь. Ни малейшего движения. Я снова пошел. Заиндевевшая трава хрустела у меня под ногами. С губ срывались облачка пара, сердце тревожно стучало.

Здесь ли он?

Ждет ли меня с таким же замиранием сердца?

Я остановился на углу монастырской галереи. Вынул пистолет. Ничто не шелохнулось. Я пересек галерею и оказался во внутреннем дворике. Над квадратом голубой травы нависла тишина. Со всех сторон были арки, окутанные мраком. А прямо передо мной — статуи. Святой Матфей, святой Иаков, святой Иоанн…

Они были нашими кумирами. Мы мечтали, следуя их примеру, стать пилигримами, апостолами, воинами. Лишь последнее воплотилось в жизнь. Мы сделались воинами, но только не союзниками, как я полагал, а противниками.

От холода у меня начали костенеть конечности. Я решил подождать еще пять минут, чтобы проверить, здесь ли мой недруг. Через пару минут я уже почти ничего не чувствовал. Дрожь прошла. Холод подействовал на меня, как естественная анестезия.

Мне необходимо было двигаться, чтобы не замерзнуть, как на Симплонском перевале. Не слишком остерегаясь, я вошел под арочный свод: я знал, что Люк, прежде чем меня убить, будет говорить со мной. Эта речь, эти объяснения — обязательный эпилог. Логическое завершение его хитрого замысла. Настоящая победа Зла над Добром — это когда Сатана добивает свою добычу словом. Прошло четыре минуты.

Я явно просчитался. Люка тут не было. Конец. Люк исчез в неизвестном направлении. Я не сумел понять его послание.

И вдруг меня озарило. ТАМ, ГДЕ ВСЕ НАЧАЛОСЬ.

История началась не здесь, не в этом монастыре, а намного раньше, когда с Люком случилось несчастье. Он назначил мне свидание не в колыбели нашей дружбы-соперничества, а там, где круто изменилась его жизнь.

В пещере Жандре, в которой дьявол явил ему свой лик.

120

Как говорилось в газетной статье о спасении Люка, пещера находилась тридцатью километрами южнее Лурда, в Западно-Пиренейском национальном парке. Я обогнул город Девы Марии и подул по N21. Аржелес-Газо. Пьерфит-Нестала. Показались горы, черневшие во мгле. Котре. Щит в центре города указывал направление на Жандре. Дорога пошла вверх. Набор высоты перед прыжком в бездну.

Через пять километров открылся вид на озеро Гоб. Я свернул направо, на узкое шоссе, окаймленное голыми деревьями. Оно забирало чуть-чуть назад, чтобы подняться еще выше. За поворотом и несколькими горными террасами с россыпью домишек остался только сам пик: Жандре.

Шоссе завершалось парковкой.

Я запер машину и направился к входу — ряду застекленных стальных арок, встроенных в высокую скалу. Холод здесь был другим — еще более сухим и лютым. Шквалистый ветер рвал на мне плащ. Я представлял себя ангелом-искупителем, идущим на последнюю битву.

В зале под арками находились билетные кассы, сувенирная лавка, бар. Вход перекрывала железная решетка. Однако из-под двери кассы пробивался свет. Прислушавшись, я уловил звуки радио. Я принялся трясти решетку, подняв адский шум.

Появился мужчина. Всклокоченный, плохо выбритый, оторопелый — абсолютная копия охранника мэрии в Сартуи.

— Что случилось?

Я сунул ему через решетку свое удостоверение. Он подошел ближе, распространяя запах кофе.

— Что вам нужно?

— Спуститься.

— В такое время?

— Откройте.

Ворча, тип нажал ногой на рычаг. Решетка поднялась. Я нырнул под нее и оказался прямо перед ним. Его борода блестела, как металлический скребок.

— Возьмите фонарь и проводите меня вниз.

— У вас есть разрешение, пропуск, что-нибудь такое?

— Оденьтесь. И не забудьте фонарь.

Мужчина скрылся в своей комнате и вернулся с фонарем, снабженным наплечным ремнем. На нем была брезентовая накидка, и он протянул мне такую же:

— Эта должна вам подойти. Внизу очень сыро.

Я набросил брезент на плечи и ощутил себя покойником в саване.

— Я включил внизу свет. Там проведено электричество.

Он повел меня в коридор, переходивший в природный туннель. В конце туннеля — черные перекрестья еще одной решетки. Мой гид выбрал из связки нужный ключ и, отомкнув замок, поднял железную преграду.

— Сюда, начало осмотра.

Я вошел в кабину грузового лифта. Мой спутник последовал за мной и опять запер решетку. Снизу потянуло ледяным дыханием бездны. Платформа качнулась и с плавным ускорением заскользила вниз. На глубине нескольких метров металлическая обшивка шахты закончилась. Нас окружала скала.

Смотритель начал свой заученный рассказ:

— Мы спускаемся со скоростью двадцать километров в час. Так за три минуты мы достигнем глубины в тысячу метров и…

Все было ясно и без его пояснений. Дыхание у меня сперло, уши заложило. Перепад давления. Вверх с невероятной быстротой уносились черные мокрые стенки каменного колодца. Мой гид припугнул:

— Только не касайтесь стен руками. Бывали случаи, что людей затягивало.

— Вы ничего не слышали сегодня ночью?

— В каком смысле?

— Никто не пытался сюда проникнуть? Посетителей не было?

Он сделал круглые глаза. Платформа уже неслась со скоростью свободного падения. Чувство было пьянящее. Мы парили в невесомости. Внезапно со звуком «у-у-у-ух» движение замедлилось. Меня буквально сплющило. Желудок подскочил к горлу и вернулся на место, оставив ощущение легкой тошноты. Мужчина поднял решетку:

— Отмахали тысячу метров. Спуск завершается…

На выходе я пошатнулся. Кровь как будто загустела и перестала циркулировать у меня в жилах. От лифта расходилось несколько галерей. Неоновые светильники были вделаны прямо в скалу. Стрелка указывала направление осмотра. Тут я растерялся. Где же все началось? Я спросил:

— Вы слышали что-нибудь про Николя Субейра?

— Кого-кого?

— Николя Субейра. Спелеолога. Погибшего в пещере в семьдесят восьмом году.

— Тогда я уже вкалывал здесь, — осклабился мужчина. — Об этом стараются не говорить. Плохая реклама.

— Вы знаете, где это произошло? Он топнул ногой:

— Прямо под нами. В Бальном зале. Еще на полкилометра ниже.

— Туда можно попасть?

— Нет, это только для профессионалов.

— А ход есть?

Он покачал головой:

— По отмеченному стрелками маршруту можно спуститься метров на двести. На полпути есть лестница для персонала, которая ведет еще на сотню метров вниз. Но ниже — сплошная спелеология. Надо пробираться через так называемые сифоны и камины. Жуткая маета!

— У меня есть шансы туда проникнуть?

— Вы имеете хоть какое-то представление о спелеологии?

— Ни малейшего.

— Тогда забудьте. Даже профессионалам там приходится нелегко. Вы сгинете в первом же сифоне.

Существовали две вероятности. Либо я опять ошибся, и тогда мне поневоле придется повернуть назад. Либо Люк ждал меня в глубине, заранее устроив так, чтобы я тем или иным способом сумел попасть к нему.

— Покажите мне дорогу.

— Куда?!

— К Бальному залу.

Охранник вздохнул:

— В конце этой галереи спуститесь по лестнице и идите по указателям. Там освещено. Потом смотрите в оба. Слева будет железная дверь. Она-то вам и нужна. Если к тому времени ваш пыл не остынет, валяйте, идите дальше. За дверью есть выключатель — зажгите свет. Только осторожно: там сразу колодец.

— Я смогу в него спуститься?

— Это непросто. В скалу вделана лестница, типа пожарной. Внизу — большая полость, а за ней сифон, где отовсюду льется вода. Далее — второй колодец, очень узкий, который ведет в другую полость. Я объясняю с чужих слов, потому что сам никогда туда не спускался. Если к тому моменту вы каким-то чудом еще будете живы, советую поскорей уносить ноги. Из-за лишайника.

— Какого лишайника?

— Который светится, испуская при этом токсичный газ. Таким отравились египтологи и…

— Я знаю. А дальше?

— А дальше ничего. Вы туда не доберетесь.

— Допустим, доберусь.

— Ладно, оттуда два шага до места, где произошел обвал, замуровавший Николя Субейра и его мальца. Именно там они и погибли. Теперь в Бальный зал пробили проход — красотища невообразимая, я видел фотографии.

У меня началась нервная тряска. То ли от ужаса, то ли от нетерпения. Лишайник был указанием. Последним звеном, которое замкнуло цепь. Люк ждал меня внизу, там, где его настигла первая смерть.

— Вы говорили про железную дверь. Она заперта на ключ?

— В целях безопасности.

— Ключ.

Мужчина колебался. Он неохотно вынул связку и отделил один ключ. Я взял его вместе с фонарем и втолкнул охранника в лифт. Он попытался протестовать:

— Я не могу вас отпустить. Вы без страховки!

— Я всегда без страховки, — сказал я, опуская решетку. — Если я не вернусь через два часа, позвоните по этому номеру.

Я нацарапал координаты Фуко на какой-то квитанции и просунул сквозь прутья.

— Скажите ему, что Дюрей в беде. Дюрей — поняли?

Мужчина все качал головой:

— Вы понимаете, на что идете?

— Ждите меня наверху.

Еще мгновение поколебавшись, он принимает решение:

— Я спущу вам лифт. Удачи!

Кабина, подрагивая, скрылась. На меня обрушилась пустота, насыщенная глухим гулом вентиляции и перезвоном капели. Я повернулся, повесил лампу на плечо и пустился в путь.

Метров через пятьдесят показался провал, куда уходила крутая лестница. Несколько сот ступеней, чуть ли не отвесных. Я вцепился в поручень. На стенах блестели струйки, на своде переливались капли, влага пропитывала воздух, вбирая его в себя, как губка.

Внизу стрелки, указывающие направление осмотра, возобновились. Подрагивающий неоновый свет напомнил мне метро. Через сто метров я заметил слева дверь. Я отпер ее и нащупал выключатель. Зажегся ряд тусклых лампочек, соединенных одним проводом. Галерея шла под уклон, теряясь в полутьме. Я отбросил опасения и зашагал вперед, почти не глядя под ноги, задевая плечом висящие лампочки, которые еще долго покачивались у меня за спиной.

Вдруг передо мной разверзлась пропасть. Колодец. Я зажег фонарь и различил на противоположной стенке железные перекладины лестницы. Я попробовал ее каблуком на прочность, погасил фонарь, повесил его на плечо и начал новое нисхождение, теперь уже задом наперед.

Одолев сотню ступеней, я коснулся твердой земли. Тьма была кромешная, но посвежевший воздух подсказал мне, что неподалеку — большое пустое пространство. «Первая полость». Я снял с плеча фонарь и зажег. Я стоял на скальном выступе, на краю огромной чашеобразной впадины, напоминавшей римский амфитеатр.

В складках породы вырисовывались мириады орнаментов. Сосульки сталактитов, столбы сталагмитов соединялись в причудливом узоре.

Я стал продвигаться налево, прижавшись спиной к скале, держа перед собой фонарь.

Еще одна галерея. Я нырнул в нее, согнувшись. Под моими подошвами перекатывались обломки горной породы. Ноги то и дело подворачивались, соскальзывали в лужи. Наконец шум воды подтвердил, что я на правильном пути — охранник говорил о сифоне…

Вот и поток. Помедлив мгновение, я повесил фонарь на плечо и полез в узкую промоину, стараясь ступать по кромке воды. Новый спуск. Вода повсюду. Вода — это кровь пещеры, а галереи — ее вены и артерии. И я в центре кровообращения.

Наконец я выбрался на сухую площадку из черной скальной породы. Кругом громоздились глыбы, сталактиты жались к стене: никакого выхода. Я сделал несколько шагов и чуть не ухнул в пропасть. Передо мной был второй колодец, на этот раз без всяких ступенек. Чтобы спуститься в него, требовалось снаряжение.

Тут что-то блеснуло. Альпинистский карабин. Я направил на него луч света и обнаружил подвесную систему на веревке. Это подтверждало мои предположения: Люк обеспечил мне проход. Он там, совсем близко, ждал меня для последней схватки.

Я закрепил на себе ремни. У меня не было никакого альпинистского опыта, но в пучине моего страха еще сохранились крупицы здравого смысла. Застегнув все необходимые пряжки, я кувырнулся в пустоту спиной вниз. Вначале ничего не происходило. Я висел, крутясь вокруг своей оси, держась за веревку. Потом началось плавное скольжение вниз, в темноту. Больше я не размышлял. Я парил с закрытыми глазами. Я физически погружался в ад Люка.

И вот я снова стоял на твердой земле. Освободившись от подвески, я поднял фонарь. Вторая полость. Те же очертания, те же сталактиты. Но свет фонаря стал зеленоватым. Я выключил его. Зеленоватое свечение не исчезло. Я ощутил запах фосфора. Лишайник. Куда ни кинь взгляд.

Сколько недель я потратил, чтобы выяснить, откуда он брался! Оказывается, вот откуда. Я находился у истока тайны, как первооткрыватели гробницы Тутанхамона, которые поплатились жизнью за свое любопытство.

Еще несколько метров без фонаря. Оттенок тьмы изменился. Я различил красноватое сияние. Чистая галлюцинация «лишенных света». Пламенеющий лед. Мерцающий огонь… Увижу ли я сейчас дьявола?

В одном из ответвлений забрезжил свет. Я заполз туда на четвереньках. Новый сигнал: от ладоней пошло тепло. Лигнит или какой-то другой уголь хранил память о древней магме. Мне представилось, будто я приближаюсь к раскаленному ядру Земли.

Еще одна полость, в несколько квадратных метров, очень низкая.

Здесь был алтарь, очерченный пунктиром лампочек.

Но не он приковал мой взгляд.

А рисунки на стене.

Жмущиеся одна к другой пиктограммы, будто пришедшие из доисторических времен.

Я догадался, что передо мной предсмертные наброски, которые, по словам Люка, сделал его отец, Николя Субейра. Теперь я знал, что это творение самого Люка. Никакого альбома не существовало. Одиннадцатилетний Люк, умиравший от страха, задыхавшийся у трупа отца, расписывал стену пещеры.

Я подошел ближе. На рисунках повторялась одна и та же сцена. Фигурка, обозначенная несколькими штрихами, вроде буквы «Т». Мальчик. Рядом с ним другая фигура, лежащая на земле. Отец. Над ними — купол, ощетинившийся сталактитами.

Единственный менявшийся от картинки к картинке элемент — это сталактиты, которые мало-помалу удлинялись, изгибались, превращались в когти. На последних рисунках меж каменных когтей проступало лицо старика, обведенное белым и красным. Значит, на пороге небытия Люк встретил явившегося за ним Князя Тьмы…

Позади меня раздался голос:

— Вот здесь мы с отцом и умерли.

121

Я обернулся и увидел Люка, одетого в голубой комбинезон спелеолога. В такой же, в каком был запечатлен его отец на фотографии, стоявшей на письменном столе Люка. Он сидел перед алтарем. Без оружия. Нам предстоял духовный поединок.

Эсхатологическая битва.

Мы оба уже были мертвы.

Мертвы и погребены.

— Как тебе нравится мое панно? — спросил он. — Страсти по Люку!

Тон был саркастический и вместе с тем полный горечи.

— Надеюсь, ты понял, где мы находимся. Скоро об этой пещере заговорят, как о миланском саду, где обратился Блаженный Августин, как о Нотр-Дам-де-Пари, где уверовал Поль Клодель. То есть как о месте, где произошло обращение. На самом деле здесь только преддверие тайны, лишь подступы к настоящей тьме. — Он указал пальцем на свой висок. — Тьме комы, той, куда «Он» пришел за мной.

Люк несколько секунд задумчиво созерцал рисунки за моей спиной. Он продолжал:

— Сначала вообрази себе ужас ребенка, спустившегося сюда. — Он хмыкнул. — Я страдал клаустрофобией. Отец это знал, но все же потащил меня в эту бездну. Чтобы я стал мужчиной! Представляешь себе мой страх, мою тоску? До чего же мне было худо… Но настоящее испытание началось после обвала. Когда я понял, что замурован с трупом отца.

Больше не слышалось никаких звуков. Ни плеска, ни журчания. Тут был свой микроклимат, где царили приятное тепло и необычная сухость.

— Пойдем, — сказал он, поднимаясь. — Отсюда есть ход в большую полость.

Я последовал за ним, согнувшись в три погибели, и вот мы в Бальном зале, освещенном цепочкой прожекторов. Гигантские сталагмиты, выраставшие из мрака, поддерживали его свод. Подобно хрустальным люстрам, свисали гроздья сталактитов. Стены были угольно-черные, складчатые. У меня возникло чувство, что я в дьявольском соборе, специально приспособленном для камланий Люка.

Мы взошли на мостки. Под ними, на скалистых выступах, виднелись палатка, рюкзак, переносная печка, словно ожидавшие прибытия спелеологов. Должно быть, Люк частенько возвращался сюда, к своим истокам.

— Располагайся. Отсюда замечательный вид. Я присел на поручень, избегая смотреть в черневшую под нами пропасть.

— Чувствуешь тепло? Бурый уголь, Мат. Поверь мне, здесь тело моего отца разложилось очень быстро. Раздувшаяся, лопнувшая плоть… С тех пор я так и не смог забыть. Когда фонарь погас, я остался наедине с запахами, испарениями и смертью. Умирая, я испытал облегчение. И именно тогда, когда я впал в беспамятство, произошло мое посвящение.

— И что ты увидел?

— Ты ведь уже начинаешь догадываться, не правда ли?

— То, что ты рассказал под гипнозом?

— Да, я вдохновлялся своими подлинными воспоминаниями.

— Но откуда взялся старик со светящимися волосами?

— Мы у конца пути, Мат, а ты все еще не понял.

— Ответь на мой вопрос. Кто этот старик?

— Нет ответа. Надо преклониться перед тайной. Подумай о своей вере. Ты мог бы ее рационально обосновать? Мог бы ты ее объяснить? И тем не менее ты никогда не сомневался в существовании Бога.

— А в чем состоит Обручение с Тьмой?

Люк улыбнулся.

— Это невозможно сформулировать. Ни словами, ни даже мысленно. Конечно, тебе представляется договор, сделка, все эти глупости в духе Фауста. Но Обручение с Тьмой — непередаваемое ощущение. Ощущение вливающейся в тебя силы, которая ведет тебя дальше по жизни. Сатана спас не того, кем я был. Он породил новое существо.

Я сказал с насмешкой:

— Ты всего лишь один из череды «лишенных света».

— Не рядовой, и ты это знаешь. Посланник. Вестник. Я проникаю в сознание людей и передаю Его слово. Я создаю своих собственных одержимых. Я собираю свой легион!

Я приготовился забросать его вопросами. Мне необходимо было знать всю историю. Но Люк меня опередил:

— Ты помнишь Кюрзефа?

— Нашего учителя истории?

— Он говорил: «Первые сражения даются во имя родины или свободы. Последние — для истории». Это наше последнее сражение, Мат. Последнее в нашей черной истории. Когда ты узнаешь правду, ты поймешь, что это я тебя создал. Я единственный смысл твоей жизни.

— Расскажи мне все. И позволь судить самому.

Люк откинул голову.

С отсутствующим, почти отрешенным видом он начал свое повествование.

Апрель 1978

Когда мальчик вышел из комы, от него не отходил счастливый Мориц Бертрейн. То, что одиннадцатилетний Люк вернулся к жизни после клинической смерти, было его заслугой. Его победой, которая будет вписана в учебники медицины.

Два года Люк прожил в Лозанне у Белтрейна, который мало того что кормил и воспитывал ребенка, но еще содержал его мать-алкоголичку. Ему хотелось вытянуть из своего подопечного главное: что он видел на том берегу.

Белтрейн долгие годы носил личину. Холостяк, преданный лишь своей профессии, он считался образцовым ученым. На самом деле за этим обличьем скрывался маньяк, одержимый злом и его безусловным превосходством. Он полагал, что кома — это камера-обскура, в которой появляются образы, пришедшие из иного мира: мира добра и мира зла. Белтрейн жаждал заглянуть в потустороннюю тьму. Он искал темные силы в человеческом сознании. Мечтал стать первопроходцем во владениях Сатаны.

Но Люк ничего не помнил. Зато его действия говорили сами за себя. Ему нравилось мучить животных. Он был патологически сексуален. Любил одиночество. Люк — потенциальный убийца. Нарыв, готовый вскрыться. Белтрейн с жадностью следил за этим превращением и поощрял его — в его глазах то было наследие мрака, черная сила, вырвавшаяся из ада, чтобы дать ему знание.

В конце концов Люк вспомнил. Туннель. Красный свет. Пламенеющий лед. Старик-альбинос. Белтрейн все фиксировал, проводил детальные обследования.

Люк стал его подопытным кроликом.

Но также и его просветителем, его штурманом, его Гомером.

А вскоре и его господином.

В двенадцать лет Люк ради забавы убил собаку Белтрейна. У врача отпали все сомнения: ребенок действительно посланник дьявола. Он поклялся ему в верности. Он готов исполнять его приказы, в которых заключена лишь воля того, кто правит силами Тьмы.

1981

Белтрейн решил официально усыновить Люка, чья мать была помещена в клинику как хроническая алкоголичка. Потом он отказался от этого плана, чтобы помогать мальчику тайно, анонимно.

Люк — чудовище.

Посланник дьявола.

Белтрейн предполагал стать его тенью, его апостолом, его защитником.

Он поместил подростка в Сен-Мишель-де-Сез.

Люк приобщился к католическому образованию. Он проник в стан неприятеля, и ему это нравилось. Тогда-то он и повстречал молодого верующего, наивного идеалиста — меня. «Ты стал объектом моих наблюдений, — подчеркнул Люк. — Материалом для опытов».

Зло все больше овладевало им. Убийства животных его уже не удовлетворяли. Он жаждал человеческой крови. Пользуясь любым случаем, он сбегал из Сен-Мишель и бродил по округе в поисках жертвы. Однажды он встретил девятилетнюю Сесилию Блок. Он увлек ее в лес и сжег заживо, опрыскав горючим аэрозолем.

Сесилия Блок.

Девчушка, о которой я столько думал.

Чье нераскрытое убийство двадцать лет не давало мне спать. Значит, виновник — Люк Субейра. Я почувствовал, что теряю нить рассказа. Пришлось сделать нечеловеческое усилие, чтобы снова сосредоточиться на его исповеди.

Той ночью, после аутодафе, Люк исчез. Ректор коллежа поставил в известность Белтрейна. Страшно перепугавшись, тот сразу примчался и обошел все окрестные леса: ему было известно пристрастие Люка к диким местам, мраку, одиночеству. Он его не нашел. Наконец он спустился в пещеру Жандре и обнаружил подростка, лежащего ничком под собственными рисунками. Обезумевшего, потерянного. Люк признался в своем преступлении. Но слишком поздно, чтобы скрыть следы. Тело было обнаружено. Люк не попал под подозрение. Кто же мог заподозрить в таком убийстве ребенка?

Шли годы. Число жертв Люка росло. И каждый раз Белтрейн избавлялся от трупов, очищая место преступления. Люк — и его господин, и его создание.

Мальчик убивал походя.

Как бы разминаясь перед нанесением главного удара.

1986

Люк переехал в Париж. Ему восемнадцать лет. Он продолжал время от времени убивать. Но беспорядочно, не оставляя кровавых меток. Ему еще не открылась внутренняя логика его судьбы.

В день совершеннолетия Люка Белтрейн посвятил его в ужасную тайну. Люк не единственный. Швейцарский врач рассказал ему о «лишенных света». Юноша понял, что у него есть «семья». Он также осознал, что у него особая миссия.

Не только творить зло, но и порождать его, умножать…

Плодить «лишенных света».

1988

Белтрейн, заведующий отделением реанимации и интенсивной терапии Лечебно-медицинского центра в Лозанне, спас девочку, Манон Симонис. На следующий же день ее потрясенная мать сообщила, что девочка одержима дьяволом. Белтрейн сообразил, что Манон тоже может быть «лишенной света». Он убедил Сильви никому не сообщать о спасении Манон. Под вымышленным именем он поместил Манон в швейцарский пансионат в надежде, что она повторит путь, пройденный Люком.

Но Манон не проявляла никаких дурных наклонностей. Белтрейн ни за что не хотел признавать свою ошибку. Он ждал, что в конце концов в девочке пробудится жестокость.

И тогда он скрепит союз Чудовищ: Люка и Манон.

А Люк тем временем продолжал свое обучение.

1991

Сначала Судан, потом — и в особенности — Вуковар.

В осажденном городе царило насилие. Беременных женщин сжигали заживо, младенцев ножом вырезали из материнского чрева, детям выкалывали глаза. Люк упивался происходящим. Он принимал участие в этой кровавой оргии, наполнявшей его радостью и ликованием. Воистину Сатана — хозяин мира!

Люк возвратился в Африку. Несколько месяцев после убийства Сэмюела К. Доу он провел в Либерии. У него появилось новое пристрастие — к маскараду. Он смешивался с толпой живодеров в масках. Убивал, насиловал, грабил, переодетый старой каргой или оборотнем.

«Легион мне имя, потому что нас много».

1992

Новая метаморфоза. Люк сделался полицейским. Он терроризировал, разлагал, насиловал — и совершенно безнаказанно. Иногда он занимался расследованием собственных преступлений. Иногда гонялся за своими конкурентами — убийцами. Заурядных он арестовывал. Особо злостным и извращенным позволял уйти от закона. Тогда он испытывал настоящий кайф. Он дергал за веревочки. Подрывал правоохранительную систему изнутри.

Он был и духом Зла, и его орудием.

Люк также позаботился о том, чтобы жениться и завести двух детей. Новая маска. Маска непогрешимости. Кто мог бы заподозрить честного отца семейства, неподкупного полицейского, ревностного католика?

Но Люк не отказался от своих планов — плодить «лишенных света».

В середине девяностых годов Белтрейн узнал о существовании черной ибоги. Ему уже были известны химические соединения, которые могут вызывать состояния, близкие к смерти, но прежде он не имел дела с этим африканским растением. Белтрейн приехал в Париж. Он внедрился в африканскую общину и вышел на Массина Ларфауи, который достал для него это галлюциногенное растение.

Без колебаний Люк ввел себе наркотик и вынес из этого опыта одно лишь разочарование. Черная ибога — обман. Ничего общего с тем, что он пережил на дне пещеры. Однако этот корень мог пригодиться для предварительной обработки «лишенных света».

Апрель 1999

Белтрейн был призван к одру чудом спасенного эстонца, Раймо Рихиимяки. Случай идеальный. Молодой рок-музыкант, неометаллист-сатанист, насквозь пропитанный наркотиками, избитый до полусмерти. Его пьяница-отец пытался свести с ним счеты на борту своего баркаса.

Люк присоединился к Белтрейну в Таллине. Раймо все еще лежал в больнице. В первую же ночь Белтрейн впрыснул ему африканское зелье вместе с другими психотропными препаратами. Эстонец начал свое путешествие. Он воспарил над собственным телом. Ему мерещился коридор, красноватый мрак, но сознание покинуло его не совсем.

Тогда в комнату на коленях вошел Люк, изображая подростка. Он нацепил на себя маску, с которой свисали окровавленные лохмотья. Раймо был перепуган и зачарован. Люк говорил с ним. Раймо внимал его словам. Обручение с Тьмой по Люку Субейра…

Парень вышел из больницы с убеждением, что теперь он обязан сеять разрушение и зло. Тем временем Люк и Белтрейн занялись отцом Раймо. Люк получал невыразимое удовольствие, терзая старика в полном соответствии со своим продуманным до мелочей ритуалом, провоцируя гниение плоти в строго установленном порядке, истязая несчастного клыками хищника… Люк набил ему живот светящимся лишайником, вырезал язык.

Он выступал в роли Сатаны, Люцифера, Вельзевула.

Он нашел наконец свой метод. Свой уникальный modus operandi.

Апрель 2000

Белтрейн подыскивал для Люка жертвы, среди них оказалась и Агостина. Видения множились, убийства становились изощреннее. За Люком тянулся ужасный след безумия и разложения.

Пришла пора слиться в экстазе со своей «невестой».

2002

Чтобы отметить это событие, Люк и Белтрейн решили сначала отомстить за Манон. Целую неделю Люк измывался над Сильви. Потом он явился перед Манон, загримированный под человека с заживо содранной кожей. Но все пошло не так, как было предусмотрено. Несмотря на инъекции, несмотря на устроенное Люком представление, молодая женщина совсем не помнила этих «посещений».

Манон явно не носила в себе дьявола.

Ей не суждено было стать «лишенной света».

Люк увидел в этом знамение судьбы. Указание на то, что пора подбить итог первого этапа своей деятельности. Пора убрать Манон. Пора сбросить свою первую личину — личину добропорядочного полицейского и семьянина. Люк решил убить жену и дочек и свалить это преступление на Манон. А еще открыть своему «апостолу» тайну своего миссионерства…

— Ты всегда был моим Михаилом Архангелом, — прошептал Люк. — Я, воплощение Зла, не мог обойтись без антипода — воплощения Добра.

— Я ничем тебе не услужил.

— Ошибаешься. Настоящее величие зла проявляется только тогда, когда оно торжествует над добром. Я хотел, чтобы ты столкнулся с реальной сущностью дьявола — с его умом. Ты меня не подвел. Повинуясь моей силе, ты вплоть до деталей осуществил мой план. Я был твоим апокалипсисом, а ты — моей победой над Богом.

Я окончательно убедился в том, что Люк Субейра и Мориц Белтрейн были пленниками своих собственных бредовых фантазий.

Но чем бы ни завершилась эта безумная исповедь, я хотел получить ответ на еще мучившие меня вопросы.

— Ты ведь очень рисковал, когда топился, — сказал я.

— А я и не топился. В Берне со мной был Белтрейн. Он ввел мне пентотал, чтобы имитировать кому. Затем в Отель-Дье он все держал под контролем. А в нужный момент вывел меня из комы.

Это было настолько очевидно, что я разозлился на себя за свою недогадливость.

— А что вы сочли «нужным моментом»?

— Ты подал нам сигнал, заявившись к Белтрейну. Значит, ты догадался, что Манон жива. Я мог возродиться, чтобы сыграть последний акт. Симулировать одержимость и обвинить Манон в убийстве матери. Я знал, что Манон в конце концов будет подвергнута допросу. Что она впадет в истерику, начнет кричать, сыпать угрозами в мой адрес. Мне оставалось только устранить свою семью, а потом повесить на Манон тройное убийство. Дело закрывалось само собой.

— Как ты охладил тела?

— Ты хороший полицейский, Мат. Я знал, что ты и об этом догадаешься. В подвале у меня есть огромный холодильник. Надо было только перенести туда тела, и все. Я и вытекшую из них кровь заморозил для полноты картины. Но чем я особо горжусь, так это отпечатками пальцев. Белтрейн изготовил особый штемпель с нужным рисунком бороздок. Я им и воспользовался, как в случае с Агостиной.

— Ты не принадлежишь к роду человеческому.

— И это единственный вывод из твоего расследования, Мат? Ты пытаешься соизмерять несоизмеримое! Я не укладываюсь в рамки вашей жалкой логики! — Внезапно он успокоился и продолжил: — Заморозка трупов имела двойную цель. Обеспечить мне алиби и показать, кто за этим стоит. Сатана всегда соблюдает ритуал. Как тогда, когда Белтрейн убил Сарразена. Надо было повозиться с его телом, нарушить естественный ход вещей.

В этот момент я заметил роковую деталь. У Люка в руке появился пистолет. Мне никак не успеть достать свое оружие прежде, чем он нажмет на спуск. Когда Люк выложит все, когда я проникнусь величием его миссии, он меня убьет.

Я задал последний вопрос — не столько для того, чтобы потянуть время, сколько из желания расставить все точки над «i»:

— А Ларфауи?

— Издержки производства. Белтрейн покупал у него все больше ибоги. Парень стал проявлять любопытство. Проследил за Белтрейном и установил, что он врач. Ему взбрело на ум, что Белтрейн испытывал черную ибогу на своих пациентах. Торговец вздумал его шантажировать. Он, конечно, ошибался, но нельзя было давать волю такому проныре. Я должен был его убрать без всяких выкрутасов.

— В ту ночь Ларфауи был не один. С ним была проститутка. Она тебя заметила. Она все время твердила про священника.

— Мне понравилась эта идея: переодеться в попа, чтобы пустить кровь.

Люк поднял пистолет. Я предпринял последнюю попытку:

— Если я единственный посвященный, зачем меня убивать? Я ни до кого не смогу донести твое слово.

— Когда изображение в зеркале совершенно, пора разбить зеркало.

— Но никто никогда не узнает твоей истории!

— Наше поле битвы лежит в другом измерении, Мат. Ты представитель Бога. Я — дьявола. Это наши единственные зрители.

— Что ты будешь делать… потом?

— Буду продолжать, меняя методы. Единственный для меня путь — путь к дьяволу.

Люк встал и навел на меня пистолет. Только тут я заметил, что у него в руках мой «глок». Когда он его у меня украл? Он приставил ствол мне к виску: Матье Дюрей застрелился из своего табельного оружия. После фиаско своего расследования, смерти Манон и убийства семьи Субейра — что может быть более естественным?

— Прощай, Михаил Архангел.

Грохот выстрела отдался во всем моем теле. Сейчас придет острая боль, затем небытие. Но ничего подобного не последовало. Кровь не брызнула. Порохом не запахло. «Глок», прижатый к моему виску, не дымился. Оглушенный, я повернул голову.

Мой пистолет выпал из пальцев черного ангела. Прежде чем я успел шелохнуться, Люк ошарашенно протянул ко мне руку и опрокинулся через перила назад, в бездну.

Когда он исчез, в поле моего зрения возникла плотная черная фигура.

Даже против света я узнал своего спасителя.

Это был Замошский, нунций, поборник справедливости из Кракова.

Белый воротничок, темная накидка — хоть сейчас исповедует и соборует.

Подтвердилось мое первое впечатление.

Этот человек словно родился с пушкой, которая дымилась сейчас в его руке.

122

Земля, небо, горы.

На востоке, над горным гребнем, занималась заря.

Два черных «мерседеса» стояли на парковке под присмотром горстки священников, ждавших своего наставника — своего генерала.

Я обернулся. Замошский следовал за мной. Его квадратное лицо выделялось светлым пятном на темном фоне. Прямой нос, аккуратно постриженные серебристые волосы, невозмутимые черты лица. Невозможно было предположить, что он только что убил человека.

Я спросил:

— Как вы меня разыскали?

— Мы никогда не теряли из виду ни Манон, ни тебя, Матье. Мы должны были вас оберегать.

— Ее-то не уберегли.

— А кто виноват? Ты не обращал внимания на мои предупреждения. Всего этого можно было бы избежать.

— Я в этом не уверен, — ответил я. — И вы тоже.

Поляк отвел глаза. За его спиной под стальными арками скрывалась черная пасть пещеры. Я думал о Люке Субейра, сгинувшем в тишине и мраке. Мы даже не подумали о том, чтобы достать его тело, не произнесли над ним молитвы. Мы просто молча выбрались наверх, торопясь покончить с этим, а более всего — увидеть свет.

— А как там «Невольники»?

— Одна группа была благодаря тебе уничтожена в Юра. А другая — в Кракове. Тоже во многом благодаря тебе. Но очаги продолжают существовать. Во Франции, в Германии, в Италии. Мы следим за черной ибогой. Это тоже наша ниточка.

Я посмотрел вверх. Багрянец разливался по небосклону. Я зажмурился, наслаждаясь ледяным ветром, бившим мне в лицо. Почувствовал, как меня наполняет кипение жизни, и в то же время по коже прошла легкая дрожь.

— Я разочарован, — проговорил Замошский. — Таким образом, дело свелось к сумасшествию одного человека. Обманщика, игравшего в демона. Мы даже не приблизились к настоящему противнику.

Я открыл глаза. При свете зарождавшегося дня поляк выглядел постаревшим.

— Вы упускаете главное. У Люка был вдохновитель.

— Белтрейн? — Нунций устало пожал плечами.

— Белтрейн был всего лишь пешкой. Я говорю о Сатане. О том, кого Люк увидел в глубине жерла. О светящемся старике.

— Значит, ты в это веришь?

— Если в этом деле кто-то и был «лишенным света», то это сам Люк. Он ничего не придумал. Его поступки внушались ему сверхъестественной силой. Мы не встретили дьявола, но через Люка увидели его тень.

Замошский похлопал меня по спине:

— Браво. Я бы лучше не сказал. Ты созрел для того, чтобы присоединиться к нам. Ты вроде бы собирался вступить в монашеский орден. Почему бы не в наш?

Я указал на облаченных в черное воителей, стоявших среди длинных утренних теней:

— Искать Бога — значит искать мир, Анджей. Не войну.

— Ты создан для борьбы, — сказал он, сжимая мое плечо. — А мы последние рыцари веры.

Я не ответил. Над горами уже показался краешек солнца.

Замошский настаивал:

— Подумай хорошенько. У тебя бойцовская натура. Не созерцательная, не замкнутая на себе.

— Вы правы, — пробормотал я.

— Ты присоединишься к нам?

— Нет.

Я чувствовал рукоятку «глока» у себя на бедре.

Это ощущение давало уверенность, поддерживало.

— Так что же ты собираешься делать?

Я улыбнулся:

— Продолжать. Просто продолжать.

Чтобы быть сильным, нужно прислушиваться к советам своих недругов. Я решил последовать единственному разумному совету, который дал мне Люк еще во времена истории с коттеджем «Сирень»: «Нужно умереть еще раз, Мат. Убить христианина в себе, чтобы стать полицейским».

Да, я снова буду патрулировать улицы, бороться со злом, марать руки.

До самого конца.

Матье Дюрей, майор Уголовного отдела, без иллюзий и сожалений.

В третий раз воскресший из мертвых.

Институт судебной медицины.
Пер. Л. Зониной.
«Новый век» (англ.) — современное религиозно-философское течение, основанное на смешении разных религиозных и магических систем при условии выделения рациональной составляющей и ее интерпретации в духе современных достижений нейрофизиологии и социальной психологии.
«Благословен Ты, Господи, Боже вселенной…» (лат.)
Пер. М. Лозинского.
Четырнадцатилетней Бернадетте Субиру в 1858 г. в гроте близ Лурда явилась Богоматерь. В 1933 г. Бернадетта была причислена к лику святых. Вода в лурдском источнике считается целебной.
Пер. Л. Винаровой.
В памяти Божьей (лат.).
Все в порядке (англ.).
Привет, Мат, рада снова тебя видеть (англ.).
Милый (англ.).
16 октября 1984 г. тело четырехлетнего Грегори Вильмена было найдено в реке Волонь рядом с Лепанжем, где он жил со своими родителями, Жан-Мари и Кристиной Вильмен. Шум, поднятый прессой, повлиял на следствие. В результате долгое время в убийстве безосновательно обвиняли мать мальчика, но в конце концов она была полностью оправдана. Истинный убийца так и не был найден.
Пер. В. Левика.
Прощай (исп.).
Алло? (ит.)
Здесь: Говорит (ит.).
Как поживаешь? (ит.)
Образ действий (лат.).
Кто тут? (нем.)
Понял? (ит.)
«Чистые руки» (ит.) — проводившаяся в Италии на национальном уровне кампания по борьбе с коррупцией в политике и финансах, немалую роль в которой сыграли юристы.
Кафе-мороженое (ит.).
Курение убивает (ит.).
Парень (ит.).
Прошу (ит.).
Ад (лат.).
Свет вечный да воссияет им, Господи (лат.) — слова из католической заупокойной мессы.
Болезненное состояние, вызванное избытком впечатлений от созерцания произведений искусства, архитектуры, прекрасных пейзажей.
Я существую (лат.).
Пер. Т. Источниковой.
Пер. Е. Фактрович, Ф. Мендельсон.
Маньяк, орудовавший на юге Франции. Французская журналистка написала книгу, основываясь на фактах его биографии. Позже по мотивам книги был снят кинофильм.
Пер. М. Лозинского.
«Суета сует и всяческая суета» (лат.).