Александр Громов

ИСЛАНДСКАЯ КАРТА

ПРОЛОГ

Корабли шли на запад.

Их было три – две каравеллы, названные в честь известных в Палосе куртизанок, и одна каракка, чье имя пришлось переменить. Негоже Адмиралу моря Океана пускаться в великое предприятие на борту посудины с названием «Гальега» [«Галисийка». – Прим. авт.]. Владелец ломался, не желая давать каракке имя Пречистой Девы. Под нажимом уступил, ворча, что над ним будут смеяться во всех портах от Бадалоны до Сантандера. Да кому он нужен, этот баск Хуан де ла Коса! Право, в случае его отказа было бы даже неловко затруднять Святую Инквизицию разбором мелких предрассудков мелкого человечишки…

А смеяться не станут. Как только из дымки на горизонте смутно проступят берега Катая или Сипанго, смех будет каким угодно, только не глумливым. И уж тем более когда корабли вернутся в Испанию с трюмами, полными золота, пряностей и азиатских диковин!

Так будет. Обязательно. Иначе зачем он восемь лет кряду вдохновлял, упрашивал, торговался, интриговал при дворе Фердинанда и Изабеллы? Чего ради доказывал в ученых диспутах то, что было очевидно еще Аристотелю? С какой стати потратил зрелые годы единственной – никто не даст другую – жизни на подготовку к великому делу, казавшемуся многим странной причудой, если не ловким жульничеством? Для чего унижался, вызывая насмешки пустоголовой золоченой знати, умолял, доказывал, жил на подачки?

Дело того стоило. Восемь лет – срок большой, но сделано, пожалуй, все, что можно. Титаническими усилиями и бесконечным терпением перевернут огромный замшелый валун, дальше он покатится под уклон сам собой, лишь подтолкни его легонько…

Так верилось.

Неужели ошибка?

Высокий сорокапятилетний человек сидел, сгорбившись, в каюте, больше похожей на конуру. Сквозь крохотное окошко виден был пенный след за кормой «Санта Марии». В кильватер шли «Пинта» и «Нинья». Океан слепил бликами. Было жарко. Адмирал расстегнул на груди роскошный камзол, швырнул на грубый дощатый стол шляпу с пером. Лицо, когда-то приятное, загорело дочерна и обветрилось. Тяжелые думы прибавили морщин. В рыжеватой шевелюре прочно поселилась седина.

Неужели ошибка?!

Не может быть. Нет и нет. Неточность – да, но ошибки быть не может. Святая Дева не допустит.

Вечерело. Огромный диск солнца клонился к закату, чтобы погаснуть в море Мрака. Подходил к концу тридцать восьмой день плавания на запад.

Господь Вседержитель, спаси и защити! Не дай пропасть великому делу, совершаемому во имя Твое! Позволь рабу Твоему довести до конца начатое! Вразуми неразумных, укрепи малодушных, покарай непослушных десницею Твоею!..

Адмирал молился.

Молитва короткая, но жаркая, от чистого сердца. Сказано «амен» – и полегчало на душе. Но тяжелые мысли никуда не делись.

Что было не доделано там, в Испании? Что было сделано не так? Быть может, следовало умерить требования, выторговав взамен более ощутимую поддержку короны?

Нет, ошибки не было. Все равно пришлось бы пускаться в плавание с теми моряками, что есть. Нет лучших моряков у Арагона и Кастилии. В Португалии они есть, но король Жуан счел непомерными требования безвестного генуэзца…

Дело прошлое. Но и теперь сделано все, что можно! Одной лишь горячей речью укрощен первый бунт. Внесен раскол в команду и в опоре на верное меньшинство малой кровью подавлен второй бунт, гораздо более опасный. Назначено и дважды увеличено вознаграждение тому, кто первым увидит землю. Этот провонявший рыбой палосский босяк станет не просто обеспеченным на всю жизнь человеком, нет, он сделается вторым по значению лицом после губернатора новых земель! То есть он считает, что сделается… Нет иного способа внушить веру в успех, заставить матросов шумно спорить за очередность сидения в корзине на мачте, всматриваясь гноящимися зенками в пустынный горизонт. Олухи доверчивы. Придет удача, и все забудут об опрометчиво данном обещании, а один обиженный не в счет. Чего ради Адмиралу моря Океана и будущему губернатору богатейших владений дарить за здорово живешь то, что по праву принадлежит ему, Кристобалю Колону, и его сыну Диего? Да, за здорово живешь! Бездельников приходится манить обещаниями щедрых подачек, чтобы они выполняли свои прямые обязанности. Не команда – сброд!

А ведь погода стоит прекрасная, дует попутный ветер. Ни одного серьезного шторма за тридцать восемь дней. Чего же они боятся? У олухов короткое дыхание, они хотят легких успехов. А еще они суеверны и твердят о бесконечности моря Мрака и безумии Адмирала. Поначалу шептались, теперь говорят в голос…

Господи, не оставь! Если верить картам, корабли уже вторую неделю должны идти по суше. Где она, суша? Тосканелли и Бехайм солгали!

Нет. Они лишь заблуждались, полагая Индию и Катай расположенными ближе к Иберии, чем они лежат на самом деле. Кабинетное знание лукаво, оно всегда нуждается в проверке со стороны тех, кто не боится поставить на кон все свое достояние и жизнь в придачу. Нужно просто плыть на запад, пока с верхушки мачты не раздастся радостный вопль: «Земля!»

Океан окрасился в багряные тона. Солнце садилось. Покинув тесную и жаркую каюту, Колон поднялся на палубу.

– Адмирал!

Хуан де ла Коса выглядел чернее тучи.

– Два слова, Адмирал. Прошу на корму. Я не хочу, чтобы нас слышали матросы.

Колон надменно кивнул. Каблуки его ботфорт размеренно простучали по палубному настилу. Проскрипели ступени трапа. Лишь двое на кормовой надстройке.

– Я вас слушаю, капитан.

– Адмирал, я вас умоляю, прикажите повернуть… Команда больше не хочет участвовать в безнадежном деле. Они твердят, что вы всех их погубите. Они опасны, Адмирал. Когда люди боятся всего, и с каждым днем все сильнее, они устают бояться. И в первую очередь в них исчезает страх совершить грех убийства. Вы меня понимаете, Адмирал?

– Отлично понимаю. Вы не в состоянии управлять экипажем. Но вам придется приложить к этому все силы, пока вы у меня в подчинении. Скажите им… скажите, что я намерен плыть на запад еще три дня. Если через три дня мы не наткнемся ни на Катай, ни на Сипанго, я сам прикажу повернуть назад.

Вечерний ветерок веял прохладой, но на лбу и носу капитана дрожали крупные капли пота.

– Адмирал, я позволю себе напомнить… Вы клялись… Вы уже давали срок в три дня. Сегодня кончился пятый.

– Еще три дня. – В раздражении Колон притопнул ботфортом. – Слышите – три!

– У нас уже осталось меньше половины запаса провизии, да и та портится. Адмирал, у нас выпито больше половины воды и вина! На «Пинте» и «Нинье» с водой еще хуже. Через три дня возвращаться будет поздно! Вы нас погубите! Вы погубите корабль, а ведь это мой корабль!..

– Чепуха! Мы отклонимся к северу и поймаем пассат, а вдобавок войдем в полосу попутного течения. Если надо, будем выдавать воду порциями. Но я клянусь вам, этого не понадобится. Если не завтра и не послезавтра, то на третий день вы увидите землю. Вы видели в море водоросли?

– Да, и сегодня их меньше, чем вчера…

– Это ничего не значит. Земля ждет нас на западе. Богатейшая земля!

– Вы все еще верите в это, Адмирал? – В голосе капитана послышалось отчаяние обреченного.

– Больше, чем когда-либо. Идите и выполняйте мои распоряжения.

Хуан де ла Коса молча отошел. Оставшись один на кормовой надстройке, Колон проскрежетал зубами. Они будут послушны! Его воля сломит их ослиное упрямство и приведет к успеху! Еще три дня… Да, через три дня и впрямь, пожалуй, придется повернуть носы каравелл на восток, если не покажется земля… И тогда – крах всем надеждам, напрасно прожитая жизнь… Господи, не допусти!

А де ла Коса ненадежен… И Пинсон… о, Алонсо Пинсон ненадежен вдвойне! Интересно, для чего минувшей ночью «Пинта» подошла впритирку к «Санта Марии»? Чего хотел хитрый Пинсон? О чем сговаривался с де ла Косой? Они думали, что Адмирал спит, но он пробудился. Иногда разговор вполголоса тревожит сильнее, чем громкий крик, и будит спящего.

К сожалению, ничего толком не удалось подслушать. На прямой вопрос де ла Коса только и сказал: «Пинсон тревожится». Как будто это и так не ясно! А дальше? А дальше якобы ничего не было, и «Пинта» отстала…

Огненный диск упал в воду, и сразу посвежело и потемнело. В этих широтах темнеет быстро. Матросы на палубе затянули песню – как ни удивительно, веселую, хоть и похабную. Что бы это значило? Неужели махнули на все рукой, распрощались навеки с родимым Палосом и готовы идти хоть к дьяволу в пасть? Давно бы так. А может, капитан не так плох, как думалось? Любопытно знать, какие слова он нашел для команды?

– Адмирал, смотрите, «Пинта»! – Спешно взбираясь на кормовую надстройку, де ла Коса грохотал каблуками по трапу. За ним – еще кто-то…

На «Пинте» спустили прямой парус. «Пинта» делала поворот на шестнадцать румбов. За нею начала поворот и «Нинья».

Назад?!

Предатели!

Он догонит их и принудит к продолжению плавания на закат. Нет, к дьяволу трусов! Он пойдет на запад один. А дома Пинсона будет ждать королевское правосудие…

Колон не успел додумать эту мысль. На него накинулись сзади. Он даже не успел схватиться за рукоять кинжала, всегда носимого под камзолом.

Был полет, и шумный всплеск, и соленый вкус воды…

И секундная досада на свою недогадливость. И возмущение, и ярость! Его, Адмирала моря Океана, выкинули за борт!

Тяжелые ботфорты тянули вниз. Колон вынырнул, набрал в легкие воздуха и сейчас же вновь ушел под воду. Извиваясь червяком, он погружался, пытаясь избавиться от камзола и содрать с ног ботфорты. Это ему удалось. Уже почти совсем задыхаясь, он пробкой взлетел на поверхность. Закричал.

«Санта Мария» ушла далеко вперед. Матросы на палубе старательно горланили песню. Когда их спросят, они ответят, что ничего не слышали. Нет-нет, совсем ничего! Потом каракка повернет и для порядка порыщет тут и там якобы в поисках Адмирала, случайно выпавшего за борт. Или, быть может, утопившегося от отчаяния? Господи, спаси его грешную душу!

Разумеется, Адмирал не будет найден, несмотря на все старания.

Колон умел плавать с детства. Но полезное умение уже ничем не могло ему помочь.

Однако он плыл, не собираясь сдаваться. Сначала – за ушедшей далеко вперед «Санта Марией». Потом, когда судно повернуло, он не поплыл наперерез в безнадежной попытке спастись. Странная идея овладела им. Может быть, то, что не удалось трем кораблям с маловерными экипажами, удастся одному искренне верящему в успех пловцу? Ведь должна же лежать земля на западе, должна!

Восток был черен, как тело мавра, но еще светился закат. Ошибиться направлением было невозможно. А когда совсем стемнеет, любой моряк найдет верный путь по звездам.

В положенный срок зажглись созвездия. Адмирал моря Океана плыл, теряя силы, и знал, что не увидит рассвета. Но он упорно плыл на запад, ища землю, к которой не приблизился и на половину пути.

Никто не знает, что пресекло его жизнь – усталость или акулья пасть. Но догадывался ли он в миг последнего отчаяния о том, что пройдет еще без малого век, прежде чем море Мрака, иначе называемое Великой Атлантикой, будет наконец-то пересечено с востока на запад?

Вряд ли.

ГЛАВА ПЕРВАЯ,

в которой появляется Нил с Енисея, граф Лопухин получает новое задание, а Еропка приходит в ужас

– Сто-о-ой!.. Держи-и-и!…

Крик взбудоражил мирную улицу. Прохожие начали оглядываться. Кое-где к оконным стеклам прилипли физиономии обывателей.

Когда начинают драть глотку, выкрикивая такие слова, да еще орут на всю улицу, дело ясное: начинается погоня за вором, и притом за неловким вором, скравшим что-то мелкое и не вовремя попавшимся на глаза приказчику. Почему мелкое? Потому что на Рогожском Валу нет крупной торговли. Первые этажи неказистых двухэтажных домиков, поставленных встык друг к другу, заняты хлебными, керосиновыми, скобяными и прочими лавками, недостойными важного наименования «магазин». Здесь не купцы, а купчики, по крайней мере по виду. Блеск им чужд. Иной купчина-старовер, имея стотысячный капитал, сам сидит в мясной лавке, метелочкой отгоняя мух от мясных туш. Таковы же и покупатели – публика скромная.

Здесь не встретишь ни холодного полированного мрамора, ни пугающе громадных стеклянных витрин, ни одетых по последней моде покупателей, подкатывающих к дверям магазинов на дорогих экипажах. Рогожские крепко держатся за старину. Шум Первопрестольной здесь слабеет. С тех пор как четыре века назад в этих краях пальнула пушка, развеяв в пространстве прах Самозванца, ничто всерьез не нарушало покоя обывателей. Знаменитые московские пожары – и те не натворили больших бед в этом уголке второго города империи. Бывает, грянет в небе гром, и богобоязненный мещанин перекрестится и пробормочет: «Осподи Сусе». Только-то и всего.

Теплый майский день был хорош. Прогремела над городом мимолетная гроза, вымыла свежую зелень деревьев и тротуары, обратила в жижу конский навоз на проезжей части и ушла греметь дальше на восток. Иссякла вода в водосточных трубах. Выглянуло солнце, и капли на листве засверкали поистине волшебно.

Радоваться бы в такой день! А тут – «держи-и!»

Прямо по середине улицы резво мчался мальчишка лет тринадцати. В его прижатой к груди руке имелся калач, цепко схваченный за румяную ручку. Вслед за мальчишкой из дверей хлебной лавки выскочил приказчик и немедленно огласил улицу воплем праведного негодования:

– Калач скрал! Хватай его, беса! Сто-о-ой!..

Немногочисленная публика проявила интерес. Один прохожий метнулся было наперерез мальчишке, но как-то неубедительно – как видно, сообразил, что поскользнуться на мокрых торцах да и растянуться ко всеобщей потехе – раз плюнуть, и состорожничал. Неудивительно, что воришка без труда избежал встречи с осторожным. Но приказчик, влекомый праведным гневом и гончим азартом, не боялся поскользнуться.

Был он низок и коротконог, грязный фартук туго охватывал выпуклый животик, зато смазные сапоги мелькали, как поршни парового двигателя, пущенного на полный ход. Догнать преследуемого, опередившего его сажен на восемь, он не мог, но и не отставал. Воздуха в его легких хватало и на бег, и на крик.

– Держи-и!..

Возле отходящей направо Вековой улицы погоня получила подкрепление. Сонный городовой, видать, вздремнувший в своей будке во время ливня, а теперь проснувшийся и потягивающийся, узрев правонарушителя, окончательно пробудился и засвистел.

Свист заставил мальчишку метнуться влево. Ничто не могло быть удачнее такого маневра, поскольку как раз в этом месте середину улицы разделяла широкая полоса развороченной земли, присыпанной серым щебнем с уложенными на него черными от креозота шпалами – по улице протягивали рельсовый путь для конки. Тут же громоздились кучи вынутого из мостовой камня, того же серого щебня, валялись сиротливо ломы и лопаты. Как видно, рабочие укрылись от грозы в каком-нибудь трактире и вовсе не спешили вернуться к работе, резонно полагая, что последняя и не волк, и не конкурент щам с требухою. Так что между мальчишкой и городовым сразу оказалась полоса препятствий. Преодолевать ее городовой не стал, а вместо этого, не переставая свистеть, припустил по правой стороне улицы параллельно преследуемому, надеясь настичь последнего впереди, где рельсовый путь был уже полностью собран и мостовая восстановлена.

В это время шагах в ста позади бегущих прозвучал негромкий, но звучный голос:

– Как полагаешь – уйдет?

Несомненно, голос принадлежал человеку, заинтересовавшемуся происходящим на улице. Правда, интерес был несколько отстраненный, академический.

– Не-е, барин, – сейчас же ответил другой голос, погрубее и несколько сиплый. – Куды ж ему уйти? Во двор нырнуть? Так ведь дворы тут везде глухие, сами знаете. Дальше еще хуже – ограда товарной станции, сразу не перемахнуть. И еще один городовой на следующем перекрестке. Поймают мальца, точно.

Разговор этот проходил в лаковой коляске на дутых шинах, что вывернула на Рогожский Вал с Владимирки. Рослый, серый в яблоках жеребец легко катил экипаж по гладким торцам. Верх коляски был поднят и блестел от дождевой влаги.

Обладателем звучного голоса был высокий подтянутый мужчина лет сорока или чуть меньше на вид, во фрачной паре, цилиндре и лаковых туфлях, защищенных кожаными галошами. Свою трость он поместил между колен. Лицо гладко выбритое, породистое, над тонкими нервными губами оставлены усики-шнурочки. Нос с легкой горбинкой. Темные глаза спокойны, задумчивы, глубины необычайной. Такие мужчины подчас безумно нравятся девицам на выданье, в чем – о чудо из чудес! – девиц всецело поддерживают их матушки. Сразу видно: не вертопрах какой-нибудь, а человек серьезный, со средствами и из хорошего общества. Положительно интересен и вообще положителен, с какой стороны ни глянь.

Его сосед справа был ростом пониже, но в плечах пошире, одет в недорогой серый костюм, явно купленный в магазине готового платья, имел на лице бороду лопатой, а само лицо простецкое, но с хитрецой – сразу видно, себе на уме человек.

Словом, хозяин и слуга.

Русский слуга, конечно. Британский камердинер разодет подчас не хуже господина, ступает и говорит с невыразимым достоинством и отправляется в погреб за вином так важно, как будто собирается держать речь в палате лордов. При этом господин никогда не посадит его в экипаже подле себя, да слуга и сам не сядет. Он знает, что ему пристало сидеть на козлах рядом с кучером, и ни за что не покусится на пристойность. Верность и пунктуальность его превыше сомнений. Одна беда – в России слуги-англичане редко приходятся ко двору даже в роли гувернеров. От их невозмутимости и самодовольства русские впадают либо в ярость, либо в английский сплин с запойным финалом.

Французский слуга? О, этот совсем иной. В чем-то он стоит ближе к русскому человеку, но не наделен его упрямством. В смысле отхлебнуть без зазрения совести из хозяйских винных запасов, подтибрить мелочь или позабыть выполнить поручение – оба хороши. Зато если уж прижмет по-настоящему, на русского слугу надежды больше, чем на француза. Хотя и тут полной однозначности нет.

Немец попадается разный. Как правило, он исполнителен, но «от и до». Педант и подчас самодоволен почище англичанина. Если немец умен, что нередко и случается, то все равно ведет себя как тупой, поскольку не желает понимать, что половину слов хозяин не договаривает. Честностью он ниже англичанина, но выше русского и француза, не говоря уже об итальянце или греке.

Особняком стоит испанский слуга – чернокожий, курчавый, из колоний. Этот надоест суетой и уверениями в преданности хозяину. Но случись что – веры ему нет. С раба какой спрос? Бессмысленно доказывать ему, что слуга и раб – не одно и то же.

Совсем особая песня – русский слуга. Как правило, он ленив, вороват и вдобавок еще считает себя куда умнее барина. Последний тезис, по его мнению, несокрушим и ни в каких доказательствах не нуждается. При всем том русский слуга сплошь и рядом простит барину такое, за что иноземная прислуга подпалит среди ночи дом и метнется к норманнам в пираты. Само собой – если хозяин хоть за что-то достоин уважения. Иначе не хозяин он вовсе, а так, недоразумение. Русский слуга должен иметь возможность похвастаться своим барином в разговоре со слугами других господ. Станет он на самом деле хвастаться или нет – вопрос второй.

Николай Николаевич Лопухин – вот как звали господина во фраке. Его бородатый слуга носил имя Ерофей и нимало не обижался, когда барин называл его попросту Еропкой. Однако именовать себя так он позволял лишь барину.

Без особой спешки коляска катила по Рогожскому Валу. Кучер на козлах не горячил жеребца. Расстояние между едущими и бегущими сокращалось медленно.

– Поймают мальца, – с некоторым сожалением повторил Еропка. И сейчас же вывел мораль: – А не кради в другой раз!

– Уверен? – спросил Лопухин, усмехнувшись неведомо чему.

– Понятное дело, поймают!

– А если нет?

– Ну-у, барин…

– Спорить со мной хочешь? Гляди. Значит, так: если малец уйдет от погони, ты… – Лопухин задумался. – Что бы тебе назначить? Ага. Если мальца не поймают, ты прочтешь «Одиссею». От корки до корки.

Слугу передернуло.

– Барин, за что? – возопил он негромко. – «Илиаду» одолел, так всерьез был виноват, а тут велик ли грех? Пустяк!

– А за страсть к спору, – отрезал Лопухин. – Старик Гомер тебе не помешает. Мировой шедевр, балда!

Жить в просвещенном двадцать первом веке в претендующей на просвещенность стране и увлекаться телесными наказаниями – себе дороже. А наказывать все ж надо. Николай Николаевич Лопухин не практиковал вычеты из жалованья. Вместо этого провинившемуся Еропке приходилось читать книги по выбору барина, да еще и беседовать с ним о прочитанном. Мало-помалу постигая мировую классику, слуга отучился слюнить страницы, шевелить губами во время чтения, использовать в качестве закладки сухую тарань или грязный носок, но библиофилом отнюдь не стал. Иной раз казалось, что он не прочь отведать батогов, только бы не читать.

Еропка пригорюнился, но только на один миг.

– Ну а коли поймают, тогда что?

– Предлагай, – великодушно разрешил Лопухин.

Зарываться было опасно – однако кто ж удержится от крайности, когда его пугают несносным древнегреческим слепцом! «Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына…» А гневливость – один из смертных грехов, между прочим. Чего ее воспевать? Эх, жаль велеречивый тот грек был поражен всего лишь слепотой, а не немотой вдобавок!

– Если мальца поймают, то вы, барин, определите его в ремесленное училище или в хороший дом на службу.

– Ты не захворал? – спросил Лопухин и посмотрел на слугу с удивлением. – Нет, серьезно? Откуда такое благородство? А, понял!.. хочешь и мне головную боль устроить?

Слуга развел руками и смолчал.

– Будь по-твоему, – решил Лопухин и подтолкнул тростью возницу: – Прибавь.

Серый жеребец, казалось, только и ждал сочного чмоканья губами и окрика «н-но-о!». Через мгновение он помчал вперед, как призовой рысак. Ветер ударил в лица.

– Хочешь еще пари? – крикнул Лопухин. – Он не московский и приехал не далее как вчера. Держим?

На этот раз Еропка решительно помотал головой.

– Не хочешь? Что так?

– Да ведь сразу видно, барин, что он деревенский. Лапти на ём. Не успел еще городскую обувку скрасть, стало быть, приехал недавно. Пожалуй, и впрямь вчера, а то и нынче.

– Ишь ты! – выразил Лопухин приятное удивление наблюдательностью слуги, и сейчас же взгляд его стал хищным.

Лаковая коляска поравнялась с приказчиком, уже тяжело дышащим и прекратившим кричать, но не разочаровавшимся в успехе погони, и легко обошла его. Изрытая земля слева кончилась, пошли рельсы и шпалы, и уже совсем близко впереди расстелилась вновь собранная торцовая мостовая, но уже вобравшая в себя рельсовые пути.

Беглец задыхался. Преследователи не приближались, но и не отставали, и свернуть было уже некуда. Силы, подточенные недоеданием, кончались, но страх все еще заставлял бежать.

Кончились канавка с рельсами и шпалами. Городовой теперь топотал сзади, совсем близко, шагах в пяти. Отчаявшись в чахлой своей удаче, мальчик теперь надеялся только на чудо.

И чудо случилось, вот что дивно! Послышался конский топот, и, высекая искры подковами, справа возник крупный серый жеребец, запряженный в блеснувшую на солнце коляску. Судьба сжалилась и одарила шансом. Прицепиться сзади и укатить от злого приказчика и страшного городового! Только бы изловчиться, не промахнуться только бы… Вон как гонит…

Однако все случилось не так, как полагал малолетний похититель калача. Когда он взял правее, чтобы, пропустив коляску впритирку с собой, наддать из последних сил и прицепиться сзади, чья-то сильная рука в белой перчатке, высунувшись из коляски, молниеносно схватила его за шиворот, как водяной уж хватает лягушонка, и столь же молниеносно втянула внутрь экипажа. Послышалось на удивление спокойное: «Гони!» – и мальчик сперва забарахтался было, а потом обмяк в сильных руках.

Полицейский свисток засверлил с новой силой. Тогда Лопухин поморщился и, придерживая пойманного одной рукой, а второй добыв из кармана горсть мелочи, бросил медь на мостовую. Весело звеня, монеты запрыгали по торцам. Свисток издал еще одну трель, короткую и какую-то неубедительную, и затих позади.

Схваченный малец сообразил две вещи: во-первых, быстроногому и на диво упрямому булочнику уплачено за калач, а во-вторых, сам он находится в полной власти этого господина с тонкими усиками и посмеивающимися глазами. Попал из огня да в полымя…

Но сердце готово было выскочить вон, и не хватало дыхания. В полной уверенности, что удерет, как только представится такая возможность, мальчик принялся глубоко дышать и глотать слюну. Временами в глазах становилось темно от усталости и голода, но он знал, что это пройдет. Если не отнимут калач – пройдет.

Тем временем между необыкновенным господином и его слугой шел такой разговор:

– Ну что, спорщик, попался? – говорил господин. – Читать тебе сочинение Гомера! Смирись и просвещайся.

– Барин, так нечестно! – с искусственной плаксивостью возражал слуга. – Не было такого уговора, чтобы вы ему помогали!

– Да ну? Спор шел о том, уйдет этот шкет от погони или не уйдет. Сам видишь, он ушел, а как ушел – в данном случае неважно. Калач – его; «Одиссея» – твоя. Будешь читать.

Слуга задохнулся от возмущения и не сразу нашел ответ. А когда нашел, заговорил вкрадчиво:

– И никуда он не ушел. Вы сами-то где служите, барин?

– Глупости! Воришки по части полиции.

– То-то городовой перестал свистеть. Он вас узнал! А о воришках у нас уговора вовсе не было. Мы о чем спорили? Уйдет – не уйдет. Вы сами сказали. Вот он от вас и не ушел. Так что не ваша правда, барин, и не моя.

Помедлив, Лопухин кивнул с неохотой.

Тут бы Еропке смолчать! Лопухин, ценящий деньги не более, чем они того заслуживают, зато очень ценящий свое время, пожалуй, вручил бы мальчишке рубль серебром да и отпустил восвояси, дав на прощание совет не опускаться до воровства.

И вся мировая история пошла бы иным путем. Уж история государства Российского – совершенно точно.

Но Еропку словно черт потянул за язык. Слуга решил внести полную ясность:

– Так что и я Гомера не читаю, и вы ничем не обязаны, – заключил он, имея вид победителя.

И сразу понял, что все испортил. Но о том, сколь великие последствия возымеет вскоре его опрометчивое заявление, Еропка, разумеется, не имел никакого понятия.

– В точности наоборот, – улыбнулся Лопухин. – Тебе придется читать «Одиссею». А мне придется принять участие в судьбе… как тебя зовут?

В один момент под взглядом внимательных, будто бы пронзающих насквозь глаз мальчик почувствовал: обладатель таких глаз имеет право задавать вопросы, и лучше ему не врать, а отвечать быстро и по существу.

– Нил…

– В судьбе Нила… Фамилия?

– Головатых я…

– В судьбе господина Нила Головатых, – закончил Лопухин. – Хорошая фамилия. Да ты ешь калач, не стесняйся.

Нил азартно вонзил в хлеб зубы. Сейчас ему казалось, что ничего вкуснее он в жизни не едал. А чудной господин обратился к слуге:

– Вымоешь, накормишь, купишь ему приличную одежду. И очень… повторяю, очень постараешься его не потерять. Вечером вернусь, тогда и решу, куда его пристроить.

Слуга кивнул.

– «Одиссею» найдешь в библиотеке. На прочтение, как обычно, неделя.

Даже Нилу, с урчанием уплетающему калач за обе щеки, стало жалко бородатого Еропку – так горестно он вздохнул. Но на барина вздохи слуги не действовали.

Коляска повернула направо и – не слишком скоро – налево. Нил доел калач и принялся соображать, не пора ли дать тягу. Но странный барин держал его по-прежнему цепко и притом как будто сам того не замечая.

На самой обычной московской улице (Нил разглядел название – Гончарная) коляска остановилась возле аккуратного двухэтажного особнячка. Здесь путешествие кончилось, и Нил, сданный на попечение бородатого слуги, был введен в парадную дверь. Сам же барин, больше ни на кого и ни на что не обращая внимания, негромко сказал что-то кучеру и укатил в сторону Яузских ворот.

Введя Нила в маленький вестибюль, Еропка запер дверь на ключ и только тогда горестно вздохнул:

– И откуда ты взялся на мою голову, а?

Вопрос был из тех, что не требуют ответа, но молчание затянулось, и Нил подал голос:

– С Енисея мы. Село Горелово.

– Вот-вот, – трагичным голосом отозвался Еропка. – И ты, Нил с Енисея, стало быть, нарочно подгадал? Не мог в другое время и в другом месте калачи воровать? Приспичит же некоторым… Что, так сильно живот подвело?

Нил молча кивнул.

– Накормлю, – столь веско, будто решение накормить исходило от него, сказал слуга, без приязни взирая на задержанного, – но перво-наперво ты вымоешься. Айда. Вши есть? Нет? Все равно снимай свое рванье – и в печку. Эх, еще новую одежду тебе покупать…

– Дядя, а дядя, – тихонько попросил Нил, отчасти сытый калачом, но в равной мере испытывающий как желание съесть еще что-нибудь, так и тревогу, – отпустили бы вы меня, а?

Слуга фыркнул, как лошадь, и стал строг.

– Сбежать хочешь? Даже не пробуй.

– Поймаешь?

Ответ последовал за легким подзатыльником:

– Не тыкай. Поймаю. А не я, так граф поймает. От него не скроешься, даже и не мечтай. Уж если граф Лопухин решил кого-то облагодетельствовать – хоть караул кричи, хоть в кулаки бейся – не поможет.

– Граф? – проговорил Нил с восхищением. И сейчас же усомнился: – А чего ж он тогда на извозчике катается, коли граф?

– Дурень ты. Какой такой извозчик? Нашему барину по должности положен экипаж от казны. По этой причине нет резона держать свой выезд.

– А-а, – уважительно протянул Нил.

– Бэ.

– А если барыня захочет прокатиться?

– Какая еще барыня? Вдовствует барин. И давно уже.

– А какой у него чин?

Еропка почесал в бороде и хмыкнул.

– Чин, положим, пока что не генеральский – статский советник, а вот должность особая. Секретная. Тебе ее знать и не полагается, понял? Но намекну. Видал на Таганской площади жандарма?

– Видал, – кивнул Нил.

– Ну и кому он честь отдавал, по-твоему? Мне? Тебе? Кучеру? Лошади?

Нил двигал ушами – впитывал новые сведения, или, как говорят англоманы, информацию.

– Вона что, – сказал он наконец сдавленным голосом и озадаченно поскреб в затылке.

***

В кофейне грека Поплохиди на Спиридоновке было немноголюдно. В час, когда присутственные часы в казенных учреждениях подходят к концу, но еще не кончились, редко кто зайдет к приветливому греку выпить чашечку кофею по-турецки и не спеша выкурить настоящую австралийскую папироску.

Праздношатающиеся господа, подражая французам, предпочитают фланировать по Тверскому и Никитскому бульварам, вдыхая ароматы расцветающих лип. Дамы из общества завершают в этот час визитами к портнихам и модисткам. Веселые, как жаворонки, гимназисты из тех, что не слишком спешат домой после занятий, интересуются больше кондитерскими лавками, чем кофейнями. Иногда лишь зайдет посидеть у Поплохиди одинокий студент, не пожалевший полтинника, или курсистка, или просто прохожий, которому позарез нужно убить время.

А зря! Ибо лучшего кофея не найти во всей Москве. Хитрый грек первым угадал моду на восточную негу и, надо сознаться, в меру сил сам ей способствовал. Кто хочет, может убедиться: кофей у Поплохиди томится в джезвах не на вульгарной плите, а в объятиях горячего песка, исходя плотной пеной и рождая ароматы, от которых кружится голова. Для истинных ценителей неги грек держит отдельные кабинеты с коврами, диванами и кальянами. Есть также небольшая общая зала, а в теплое время года Поплохиди выставляет полдюжины столиков на улицу под полосатый навес.

Вечером в кафе не протолкнуться. Стоит только золотому солнечному диску закатиться за крыши доходных домов на западной окраине Первопрестольной, как Спиридоновка оживает, и в кофейне редко отыщется свободный столик. Ходит сюда публика разная. Ходят дородные господа и нарядные дамы в модных шляпках, чей обод изображает трамвайное колесо как символ прогресса. Ходит публика помельче: армейские офицеры, титулярные советники, купцы средней руки, газетные репортеры и начинающие адвокаты. Захаживает шумная богема: взъерошенные художники, бледные актеры, разочаровавшиеся в жизни девицы без определенных занятий и поэты столь хитрых направлений, что русскому человеку их названия невозможно и выговорить. Случается, заглядывает публика в картузах и сапогах: железнодорожные кондукторы, мастеровые, приказчики, телеграфисты и просто всякий люд. Поплохиди рад всем, но умеет так рассадить гостей по ранжиру, чтобы не оскорбить самый взыскательный взгляд.

Но до вечера было еще далеко. Лишь два столика под полосатым тентом были заняты. За крайним правым, забыв остывший кофей, строчил в блокноте известный всей Москве репортер Легировский. За крайним левым сидели двое – элегантный сухощавый денди с острыми усиками над тонкими нервными губами и, как ни странно, мастеровой в помятом картузе, стоптанных сапогах и застиранной косоворотке. Между ними шел разговор:

– Именно здесь? В нумерах Сичкина?

– В том не может быть никаких сомнений. Второй этаж направо, не так ли?

– Верно. Второй направо.

– Нумер восемнадцать? Его окна вы сейчас видите правее и выше моей головы?

– К чему эти вопросы, Николай Николаевич? Уже ясно, что мы с вами выслеживаем одну и ту же дичь. Барон Герц, не так ли?

– В данную минуту он один? – небрежным тоном осведомился денди, посчитав излишним отвечать на риторические вопросы.

– Нет, – помедлив, сообщил мастеровой.

– А-а. Так я и думал.

Оба одновременно отхлебнули кофею. Только денди взял чашечку двумя пальцами, картинно оттопырив мизинец, а мастеровой шумно пил из блюдца, держа его на весу за донышко.

– Не слишком ли вы переигрываете, Акакий Фразибулович? – спросил денди, слегка усмехнувшись.

– В самый раз. Я же не знал, что сам граф Лопухин явится к Поплохиди отбивать у меня хлеб. А ваших филеров я обманывал не раз и не десять. Кстати, что вы намерены предпринять?

– Вероятно, ничего. А вы?

– Смотря по обстоятельствам.

В этот момент денди зачем-то покосился вправо-влево и, кажется, на мгновение заинтересовался тенью, отбрасываемой газовым фонарем на брусчатую мостовую. Затем он не спеша вынул из кармана серебряный портсигар, достал папиросу, закурил и, очевидно по рассеянности, оставил портсигар раскрытым.

– Закройте, – нервно сказал мастеровой. – Он эти штучки с зеркалами насквозь видит. Стреляный воробей.

– Не учите рыбу плавать, – усмехнулся Лопухин. – Если не нравится, уступите мне свое место.

– Извините, не уступлю. Не обижайтесь.

– Я не обижаюсь. Я только был удивлен, увидев, что сам начальник московской сыскной полиции Акакий Фразибулович Царапко решил тряхнуть стариной. Простите мое любопытство, вы сами гримируетесь?

– Сам.

– Очень недурно. Вы меня почти обманули. Неужели и Поплохиди обманулся?

– Представьте себе, да.

– Я охотнее представлю, что у грека рыльце в пушку и от вас зависит, пойдет ли он по Владимирке, – тонко улыбаясь, проговорил Лопухин. – Наверное, тайная опиумокурильня в одном из кабинетов? Ну-ну, чужая тайна – это святое, мое дело сторона… А касательно барона Герца – не беспокойтесь. В конце концов, мы с вами делаем общее дело, и не все ли равно, кого из нас погладят по головке и кому дадут конфетку? Ведь претензии вашего ведомства к нему касаются ограбления банков и страховых обществ, не так ли?

– В Екатеринославе, Херсоне и Воронеже, – сумрачно кивнул Царапко. – А также в Харькове – неудачное. Банк «Базис».

– У мраксистов это называется экспроприациями, – сообщил Лопухин. – Якобы в фонд социальной революции. На самом деле львиная доля этих денег идет на личные расходы революционных вождей и в первую очередь Клары Мракс. В Женеве и Лондоне жизнь не из дешевых, а с пролетариев много не возьмешь. Хотя и с них берут…

– Мне это известно, – пробурчал Царапко. – Как и то, что барон Герц – личный эмиссар Клары Мракс. Вас, насколько я понимаю, интересует политическая деятельность этого господина?

– А вас – уголовщина? Как только вы соберете достаточно улик, вы тут же арестуете барона, не так ли?

– Именно. У вас имеется предписание отнять у меня дело?

– Отнюдь нет, – улыбнулся Лопухин. – Ни в коем случае. Я всего лишь хочу обратить ваше внимание на то, что дело это глубже простой уголовщины. Одно-два ограбления вы, без сомнения, докажете, но, стоит вам только арестовать барона, он запеленается как шелкопряд, и тогда из него ничего не вытянешь, кроме нити. А она длиной с версту. У нас нет столько времени. Мне нужны его связи.

– Удивительное совпадение: мне тоже.

– Тем лучше. Я предлагаю вам объединить усилия.

Теперь улыбнулся «мастеровой» – той самой саркастической улыбкой, которую не раз пускал в ход на допросах, показывая грабителям, ворам, аферистам и содержателям притонов, что лучше бы им заткнуть фонтан вранья и давать признательные показания. Во избежание применения к задержанным более радикальных методов ведения следствия.

– Единение сыскной полиции и Третьего отделения? Ор-ригинально!

– Не беспокойтесь, не навек. Притом только для того, чтобы не мешать друг другу.

– Так-так. Надо полагать, моего подопечного пасут и ваши люди, Николай Николаевич?

– Странно, что вы этого еще не заметили, Акакий Фразибулович… А наш подопечный неплохо устроился! Мот, кутила, игрок. По вечерам банчишко, шампанское, дамочки, веселье до утра… Нет, мраксисты не разлагаются – они взрослеют. Совсем новая маска. И место хорошее – почти под боком Жандармского управления. Люблю таких наглецов. Притом до Пресни рукой подать, и нумера как раз для такого вот Ноздрева…

– Эк вы его приложили, – усмехнулся Царапко. – А ведь в точку. Прелюбопытнейший фрукт, доложу я вам. Никогда не знаешь, что он выкинет в следующую минуту…

– Ну, в данную-то минуту он выкидывает из окна какого-то безмозглого типа, – сказал Лопухин, даже не обернувшись на звон стекла, короткий вопль и удар тела о мостовую. – Не ваш ли это агент?

Позади него испуганные восклицания прохожих перекрыл пронзительный свисток городового, поспешавшего к месту происшествия. Туда же устремился репортер Легировский, чуя поживу десятка на два строк.

– Мой агент, – не стал отпираться Царапко. – Но почему вы решили, что он безмозглый?

– Головастых не выкидывают в окна, Акакий Фразибулович. В худшем случае их спускают с лестницы. И без особого шума. К чему весь этот гвалт? Теперь извольте любоваться: участок, протокол, разбирательство… А если ваш дурень убился или покалечился, то и уголовщина.

– Мои люди так просто не калечатся, Николай Николаевич. Глядите, встает!

– Вижу. И все равно нам это совершенно не в масть. Скажите, квартальный надзиратель берет взятки?

– Несомненно.

– Я так и думал. Не торопитесь с ним, хорошо? Пусть за мзду спустит дело на тормозах.

– А вы не учите ученого. Закажите-ка лучше нам еще по чашечке кофею, ваша светлость. А я покамест обдумаю ваше предложение.

– Кофей с ликером или с коньячком?

– Со сливками и сахаром. Что за попытки споить культурного рабочего, Николай Николаевич? Не ожидал от вас, честное слово.

Подозвав щелчком пальцев официанта, Лопухин сделал заказ. Официант кивнул кисточкой на феске и унесся. Очень скоро на столике появились две новые чашечки кофею, миниатюрный кувшинчик со сливками для гения сыска и рюмка шартреза для графа. Тем временем из нумеров Сичкина трое дюжих полицейских не без труда вывели барона Герца. Барон был дезабилье, вырывался и кричал: «Хамы!» Один из полицейских, воровато оглянувшись, приложил барону кулаком по шее.

Растрепанного задержанного впихнули в извозчичью пролетку и увезли в участок. Незадачливый агент давно уже улетучился неизвестно куда. Разошлись, судача о происшествии, немногочисленные зеваки, захлопнулись окна чутких на скандалы обывателей. И вновь над Спиридоновкой повисло вялое спокойствие. Из арки напротив нумеров Сичкина выбрел сонный дворник с метлой, широко зевнул, показав всей улице щербатую пасть громадных размеров, и надолго задумался, с чего начать: с рассыпанных по брусчатке осколков стекла или же с лошадиного навоза?

Граф раскурил новую папиросу.

– Кстати, Акакий Фразибулович, сделайте мне одно одолжение… Не в службу, а в дружбу. Есть у меня на примете один мальчонка… Пока еще ничего собой не представляет, и я хочу это исправить. Для начала определю его в ремесленное училище. А вы, со своей стороны, возьмите его в обучение. Парнишка, кажется, толковый, жизнь знает. Вдруг новый Бертильон во благовременьи вылупится?

– Скорее уж Ванька Каин, – хмыкнул Царапко. – Знаем мы таких. Обычное дело. Круглый сирота, конечно?

– Вот именно.

– Желаете вырастить из него идеального агента для рабочей среды? И не жалко вам мальца, Николай Николаевич?

– Жалко, потому и прошу вас. Кем он станет без дома, семьи и дела? Вором с Хитровки? Пьяницей? Тем и другим вместе?

– Уговорили. – Начальник московской сыскной полиции шумно допил остатки кофея из блюдечка. – Приводите завтра своего Бертильона, посмотрим. Но только чур! Я ничего не обещаю.

– Спасибо и на том, Акакий Фразибулович. Теперь касательно моего предложения о координации наших действий…

Давно уже ушел репортер Легировский – понес, должно быть, материал в редакцию, – а странная пара все еще сидела у Поплохиди. Наконец денди поднялся и, оставив на столике два серебряных рубля, неспешным шагом двинулся по Спиридоновке. Возле поворота на Большую Бронную он подозвал лихача на дутых шинах и укатил куда-то не торгуясь.

Что до «мастерового», то Акакий Фразибулович Царапко исчез во внутреннем дворе дома напротив нумеров Сичкина. Через минуту он уже находился в одной из наемных квартир на втором этаже. Здесь король сыска задал только один вопрос:

– Записывали?

Отрицательный ответ удивил бы его крайне. Но удивляться не пришлось. Более того, снятые с фонографа восковые цилиндры уже были аккуратнейшим образом помещены в жестяные футляры и пронумерованы. Порядок в ведомстве Акакия Фразибуловича справедливо считался образцовым.

А техническое оснащение сыскной полиции временами поражало его самого. Вот и сейчас Царапко невольно развел руками при виде приделанной к фонографу двухсаженной фибровой трубы, расширяющейся на конус. Направленное прослушивание и запись разговора – это надо же, до чего техника дошла! Через улицу! Через оконное стекло в нумерах Сичкина! И весь посторонний уличный шум рупорному приемнику звука решительно неинтересен. Просто невероятно. Небось у Третьего отделения такого прибора еще нет, хотя они и переманили к себе способнейшего Лемендеева. Но он химик…

– Сейчас изволите прослушать запись? – почтительно осведомился румянощекий губернский секретарь, технический гений местного масштаба. Царапко мгновенно уловил всю гамму его чувств: от с трудом скрываемого желания похвастаться до боязни за качество записи. И то сказать: качество обычно бывает такое, что лишь очень опытное ухо в состоянии разобрать, кто что сказал, да и то не всегда. Недаром звукозапись до сих пор не может являться доказательством в суде присяжных… Пока не может.

– После, – отрезал Акакий Фразибулович, грешным делом подумавши: «Не то записывали. Надо было писать наш с Лопухиным разговор. Словцо там, словцо тут, глядишь – набрался бы интересный матерьяльчик… Да, за техникой – будущее…»

Но мысль о чудесах прогресса, едва мелькнув, сразу покинула Акакия Фразибуловича. Сейчас его занимало совсем другое. Во благо или во вред пойдет совместная работа с Третьим отделением? И как сделать, чтобы во благо. И какие ключики подобрать к небезызвестному в узких кругах Николаю Лопухину…

Он не мог еще знать, что ему не придется сотрудничать с Лопухиным. И самому Лопухину предстояло узнать об этом лишь через полчаса. Зато оба знали очень хорошо: человек лишь предполагает; располагает же им кто-то совсем другой.

***

Если кто-нибудь напоет вам, будто в «царской охранке», как называют Третье отделение озлобленные на весь свет борцы за народное счастье, служат лишь филеры с одинаковыми неприметными лицами, смело наплюйте клеветнику в лицо, если только это не дама. Если дама – напомните ей, что указ об отмене крепостного права, изданный холодным летом 1953 года, вряд ли вышел бы и десятилетием позже без прямой поддержки тогдашнего шефа жандармов. Равно и указ о пожаловании избирательного права женщинам, доказавшим службой, научной работой, меценатством или благотворительностью свое интеллектуальное и моральное равенство с мужчинами. Если вам желательно окоротить нигилистку, наивно поинтересуйтесь у нее, как давно она добилась для себя избирательного права. Не ждите только, что потом вы останетесь с этой дамой в добрых отношениях.

Что филеры! Дельный человек под толковым руководством служит по той части, к каковой более всего приспособлен. И занимается Третье отделение личной канцелярии Е.И.В. не только и не столько мраксистскими кружками. У Третьего отделения есть множество других забот.

– Голубчик, я вас второй час по всему городу ищу! – жалобно возопил шеф московского отделения Отдельного корпуса жандармов генерал Рябчиков. – Всех свободных агентов разогнал на поиски. Ну нельзя же так, Николай Николаевич! Беда мне с вами! Вот извольте полюбоваться: вторая шифрованная телеграмма от самого! – Генерал со значением вздел вверх указательный палец. – И все то же: где Лопухин? Из-под земли вынуть Лопухина и телеграфировать немедля!

– Позвольте ознакомиться, ваше высокопревосходительство? – кротко, но твердо осведомился граф, завладевая листком. Расшифрованный и аккуратно распечатанный на машинке текст телеграммы гласил:

ЛОПУХИНУ ТЧК С ПОЛУЧЕНИЕМ СЕГО ПРОШУ ВАС НЕЗАМЕДЛИТЕЛЬНО ВЫЕХАТЬ САНКТ-ПЕТЕРБУРГ ПО ДЕЛУ ЧРЕЗВЫЧАЙНОЙ ГОСУДАРСТВЕННОЙ ВАЖНОСТИ ТЧК СУТГОФ

Пожав плечами, граф вернул листок Рябчикову.

– Не можете ли вы объяснить мне, что сие означает?

– Головную боль мне это означает, Николай Николаевич! Поделом старому дураку, и виноватить некого, сам виноват! Не скрою от вас, некоторое время назад ко мне обращались… э-э… из сфер… вы понимаете?.. с просьбой рекомендовать талантливого и энергичного работника, достаточно молодого, но в чинах, и чтобы непременно хорошей фамилии… уф-ф!.. для выполнения крайне ответственной миссии. – Рябчиков вытер платочком лоб и шею. – Ну, я и назвал вас. Простите, скрыл до поры. Теперь останусь без лучшего помощника. Э-эх! – Генерал махнул рукой. – Вы, конечно, тотчас едете?

– Как только выправлю железнодорожные билеты, Карп Карлович, – без энтузиазма отозвался Лопухин. – Если Сутгоф пишет «предписываю», надо ехать. Если он пишет «прошу», надо лететь стрелой.

– Именно. Купе первого класса на «Красной Стреле» вам уже забронировано. В Петербурге вас встретят. М-м… что-то не так?

– Мне нужны два купе, рядом. Второе за мой кошт.

– Я тотчас же распоряжусь. Текущие дела сдайте Разуваеву. Знаю, он молод, но терпелив, не горяч… Полагаю, справится. И вы того же мнения? Вот и чудесно… Еще что-нибудь?

– Я не смею настаивать, Карп Карлович, но если возможно обрисовать мне хотя бы в общих чертах суть моей миссии…

– Не уполномочен, Николай Николаевич, не уполномочен. Рад бы, но увы. Одно лишь скажу: не знаю, завидовать вам или наоборот. Миссия ваша не из простых. Надеюсь на присущую вам решительность… и деликатность.

Граф слегка приподнял одну бровь, но ничего не сказал.

– Итак, с Богом, Николай Николаевич! Как я без вас обойдусь? Э-хе-хе…

***

На шестом часу пребывания в графском особнячке Нил не только еще не удрал, но и не принял твердого решения сделать это.

После мытья, когда бородатый графский слуга поместил его в просторнейшее корыто, именуемое ванной и наполненное нагретой в дровяной колонке водою, а затем, намылив, жестоко отдраил мочалкой с головы до ног, для Нила наступила пора блаженства. Во-первых, он был отконвоирован на кухню, где и накормлен добродушной толстой кухаркой. Во-вторых, после сытного и вкусного обеда Еропка отвел его в просторную на удивление людскую и, указав на старый диван, велел спать. И объевшийся Нил немедленно погрузился в сон.

Впрочем, часа через два, судя по тому, как передвинулись стрелки на больших напольных часах, он был разбужен. Как оказалось – для допроса.

И допрос сейчас же состоялся, стоило лишь Нилу продрать глаза и облачиться в поношенную гимназическую форму. Выполняя распоряжение барина одеть мальца, ленивый слуга не сильно потрудился, добредя всего-навсего до комиссионной лавочки на углу Яузской и Тетеринского.

Кое-где висело, а кое-где и жало – и все равно новая одежка показалась роскошной. Нил пофыркал только для виду – и мы, мол, не лыком шиты, фасон понимаем. Очень не новыми оказались и ботинки, но для привыкших к лаптям ног так было даже лучше. Обувшись, Нил ощутил, что до кровавых пузырей дело, пожалуй, не дойдет.

– Воруешь недавно, конечно? – строго выспрашивал Еропка. – Оно и видно – навыка нету. Что ж ты не бросил калач, когда за тобой гнались? Авось отстали бы. Растерялся?

Нил помотал головой.

– Не. Очень есть хотел. Вы, дядя Ерофей, не подумайте на меня чего лишнего, я только еду ворую… Вот истинный крест!

– Все равно дурак, – осудил Еропка. – Попадешься – не всякий пожалеет. Родители померли, конечно?

Вздохнувши, Нил ответил кивком.

– От чумы?

– Угу. От язвы. Оба в один день, и тятька, и мамка.

– А ты, значит, бежать? Погоди, как ты карантины-то обошел?

– Так их уж сняли, как я уходил. Ко мне язва не пристала. У нас в Горелово только семь человек померло. Дохтур ажно удивлялся.

– Ну?

– Что? – испугался Нил.

– Дальше рассказывай. Почему не остался дома при хозяйстве?

Нил снова вздохнул.

– Хозяйство дядька отнял. Мамкин брат, значит. А меня из дому выгнал и на дорогу вот столечко не дал.

Еропка крякнул и вполголоса произнес краткое ругательство.

– Ну и куда ж ты ехал?

– К тетке в Житомир. К тятькиной сестре. Она в городе Житомире у господ кухаркой служит.

– Тебе, дурню, в Енисейск надо было ехать, в комиссию по борьбе с этой, как ее… – Еропка наморщил лоб, припоминая нерусское слово. – С эпидемией, во! Получил бы вспомоществование. Хм… если бы тебе поверили, конечно. Пачпорта-то у тебя нету. А что тетка житомирская? Обрадуется она тебе?

– Скажете тоже! Обрадуется! Кому я нужен! – Нил шмыгнул носом.

И сейчас же увидел перед носом кулак.

– На жалость не бей, не люблю. И главное, граф не любит. Что умеешь делать?

– Все умею! – честно округлил глаза Нил. – Вот вам крест святой, дяденька!

– Тьфу ты! – Еропка рассердился. – Ври, да не завирайся! Умеет он все! Граф тебя при себе не оставит, даже не думай. Читать-писать обучен? Счет знаешь?

– Угу.

– Не «угу», а «точно так-с». В ремесленное училище пойдешь? Казенный кошт. Не жирно, но жив будешь.

– А я уж просился в ремесленное, – неожиданно поведал Нил. – При паровозоремонтном заводе, что в Перово. Не взяли меня, да еще надсмеялись. Иди, говорят, дерёвня. Понаехали, мол, тут всякие…

– То ты просился, а то граф попросит. Соображай! А может, и куда получше тебя пристроит, чего не знаю, того не знаю…

От головокружительных перспектив захватило дух. Нил вдруг обнаружил, что сидит, раскрывши рот, и дышать забыл. Поездка к тетке в Житомир, служившая на протяжении последних недель главной целью существования, выглядела уже не столь привлекательной, заслоненная новыми блистательными перспективами. Неужто наконец повезло?..

Но графа Нил трусил и, когда тот вернулся, забился в людскую. Сказать честно, графов до сегодняшнего дня Нил с Енисея не видел ни одного. Равным образом это относилось к баронам, князьям, великим князьям, маркизам, курфюрстам, эмирам, богдыханам и императорам.

Поэтому первых слов, сказанных барином по прибытии, Нил не слышал – зато услыхал громкий горестный вздох Еропки. Вслед за вздохом прозвучал вопрос:

– Да зачем же это, а?

Барин ответил суховато и, главное, гораздо тише. Чтобы его слышать, Нил на цыпочках подкрался к двери.

– Багаж уложи, сказано тебе. Поезд отходит через два часа.

Вот те на, подумал Нил. Какой поезд? Куда?

Он осторожно нажал на тяжелую дверь, и та слегка приотворилась без скрипа. Образовалась очень удобная щель, к которой тотчас приник любознательный Нилов глаз.

Барин стоял посреди вестибюля, тросточкой постукивая себя по лаковой туфле, и вид имел насмешливый. Еропка же, протестуя всей душой, был многословен, суетился, подсигивал на месте и для пущей убедительности всплескивал руками:

– Воля ваша, барин, а только как бы хуже не вышло. Давеча, как по Маросейке ехали, кот черный дорогу перебежал. Чего, спрашивается, ему, паскуде, на заборе не сиделось? Так ведь нет – прыг и шасть наперерез! Если бы он по своим надобностям куда бежал, так, может, и обошлось бы, а раз нарочно – пиши пропало. Примета верная. Не надо нам никуда ехать, барин.

– Вы так полагаете, сударь? – иронически ответствовал граф.

И слуга поник. А Нил справедливо заподозрил, что подчеркнутая вежливость барина не сулит слуге ничего хорошего, и тот великолепно это знает.

Тут граф, сколь ни узка была дверная щель, заметил Нила и поманил пальцем. Таиться дальше не имело смысла.

Нил вышел.

– Лодырь, – осудил граф Еропку, с отвращением взирая на гимназический наряд второго срока носки.

Нил сжался, как будто сам был виноват. Но граф больше не интересовался его костюмом и перешел непосредственно к персоне:

– Обещал я пристроить тебя в хорошее место и слово сдержу. Однако дела оборачиваются так, что придется тебе немного подождать. Поедешь со мной. Вопросы есть?

У Нила был вопрос, но задал он его не барину, а Еропке, когда барин удалился к себе в кабинет, а слуга вручил Нилу одежную щетку, велев вычистить дорожный сюртук его сиятельства.

– Дядя, а дядя… Едем-то мы куда?

– Куда, куда… – Еропка пребывал в большом неудовольствии. – На Кудыкину гору. В Санкт-Петербург, вот куда.

– Эва! А зачем?

– Служба, вот зачем.

– Царева служба? – для чего-то понизив голос, спросил Нил.

– Ну а какая же… Э! Кто ж так чистит! Сюда гляди, вот как надо! Эх, ты! Сразу видать, что с Енисея…

Нил старательно работал. После сюртука пришлось вычистить мундир и навести глянец на графскую обувь – две пары.

Только после этого Нил вновь обратился к Еропке, укладывающему в два больших чемодана сорочки, кальсоны, носки, носовые платки, мягкие домашние туфли и многое прочее.

– Дядя, а дядя…

– Чего тебе еще?

– Ведь я барину нисколечко не нужен, да?

– С чего ты это взял?

– Это он спор проиграл, вот и старается. А сам даже не спросил меня ни о чем, не то что вы.

– Цыц! – Слуга выкатил на Нила страшные глаза. – Чего не знаешь, о том не болтай. Делать его сиятельству нечего, кроме как тебя выспрашивать! Он человека насквозь видит, понятно?

Нил поежился, хотя понятно ему, по правде говоря, не было. А может, слуга уже успел доложить барину то, что сумел выспросить? А когда успел?

Нет, ничего тут сразу не понять…

Однако кормят от пуза – раз. Одежду дали – два. Не бьют – три. Это уже сейчас. И кое-что обещано на потом. Ну разве не свезло?

А значит, надо быть полным олухом, чтобы думть о том, как сбежать.

«Остаюсь», – решил Нил, чувствуя все же некоторую тревогу.

ГЛАВА ВТОРАЯ ,

в которой граф Лопухин удостаивается высочайшей беседы, Еропка вновь приходит в ужас, Нил помогает строить гидроэлектростанцию, а полковник Розен поет дифирамбы ручным гранатам

Мощный, новейшей конструкции, паровоз «Змей-Горыныч» лихо свистнул, отгоняя зевак от края дебаркадера, запищал тормозами, окутался паром и зашипел, как настоящий змей. Не доехав ровно одной сажени до земляной насыпи, венчающий конец пути, он замер. Звонко ударил колокол, возвещая о точном – минута в минуту – прибытии «Красной Стрелы» на Николаевский вокзал.

И сейчас из распахнвшихся дверей вагонов мимо кланяющихся в ненапрасной надежде на чаевые вагонных служителей повалили пассажиры, смешавшись с пестрой толпой встречающих. Мелькнули бляхи носильщиков, послышались зазывные крики: «А вот кому вещи поднести? Без обмана и утруски! Не зевай, торопись, недорого!». По преимуществу бляхи стремились к вагонам первого класса, но не обходили вниманием и второй, а что до третьего, то его в «Красной Стреле» отродясь не водилось.

В вагоне произошло оживление. Мимо открытой двери купе Лопухина прошествовало семейство: пожилой толстый господин в летнем пальто и котелке, пыхтящий по тяжестью двух чемоданов и одновременно сражающийся с гигантской шляпной коробкой, его пышнотелая супруга в платье с преогромным турнюром и две дочки-близняшки с одинаковыми болонками на руках.

– Ну-ка, – шепнул Еропке граф, – скажи, кто таков.

– Вон тот толстый господин?

– Полный, а не толстый. Сколько тебя учить. Еще лучше – представительный. В крайнем случае – дородный.

– Ну-у, барин… По-моему, он толстый, а никакой не представительный.

– Не пытайся выиграть время, отвечай. Итак, этот господин…

– Банковский служащий, – последовал немедленный ответ.

– Какого ранга?

– Высшего.

– Директор банка?

– Нет. Разве что банк совсем никудышный. Ничего себе шишка, но не директор.

– Так, – сказал Лопухин. – А почему, скажем, не… м-м… помещик, едущий в Петербург пристраивать дочерей в Смольный?

– В мае месяце? Шутите, барин. И на помещика-то он вовсе не похож…

– А на банковского служащего, выходит, похож?

– Точно. Вылитый. А что, не так?

– Этого полного господина, – наставительно произнес Лопухин, – зовут Аполлон Фаддеевич Шейкин, он служит главным инженером у Путилова. Проходил свидетелем по делу о мраксистских кружках. Пятьдесят один год, награжден Станиславом третьей степени, женат первым браком, трое детей, старший сын служит подпоручиком в Павловском полку. Вся семья страдает грудной жабой и регулярно лечится на водах, откуда, надо полагать, и возвращается в столицу. Вот тебе и банковский служащий.

– Ну-у, барин, это нечестно! У вас небось картотека, а у меня что?

– Картотека прежде всего должна быть вот здесь. – Граф легонько постучал себя пальцем по лбу.

– Куражьтесь, барин, воля ваша…

За астматичным семейством явился Нил. Не решаясь войти в купе, мялся в проходе, пока не был ушиблен чей-то кладью. Не дожидаясь указания барина, Еропка втащил мальчишку в купе.

– Сиди тут. Вещи где?

– Там, – указал рукой Нил в сторону соседнего купе. – Лежат.

– «Там»! Кому было сказано не отходить от вещей! Думаешь, воры только в Сибири водятся? Балда! На минуту тебя оставить нельзя!

– А вы сами?

– Что я? Не видишь, что ли: я вещи барина укладывал. Вот он, саквояж. У каждого свое дело. Есть у меня время за тобой следить, а?..

Попыхивая папироской, Лопухин иронически наблюдал за потугами слуги внушить Нилу элементарные представления о служении. Неизвестно, какая педагогическая поэма могла развернуться на его глазах, если бы в тамбуре не рявкнули зверем, явно игнорируя надпись «Господ встречающих просят не входить в вагон»:

– Смирно стоять, морда! Я тебе покажу «не положено»! Живо показывай, который тут граф Лопухин…

Хамская эта реплика возымела совершенно различное действие на барина и слугу. Если Лопухин лишь снисходительно усмехнулся, то Еропка мгновенно ощерился, как терьер, унюхавший мерзейшее порождение этого мира – кошку.

– Спрашивал давеча один – который, мол, тут граф, – проворчал он со значением. – Потом метелку у горничной клянчил: зубы свои по ковру никак не мог собрать…

– Цыц! – сказал ему Лопухин.

– Почему, барин?! Всякий-разный будет вот так вот вас не уважать? Тогда уж лучше совсем на свете не жить, ей-богу.

– Цыц, сказано. Выгоню.

– И-и-и!.. Куда же вы без меня, барин? Пропадете вы без меня. Совсем пропадете, как пить дать…

– Ладно, не выгоню, только цыц!

В дверном проеме возник человек в мундире с аксельбантами. Щелкнул каблуками:

– Я имею честь видеть графа Николая Николаевича Лопухина?

– Именно так, – отвечал Лопухин, убивая окурок в пепельнице.

– Флигель-адъютант его императорского величества Ипполит Артамонович Барятинский. – За представлением последовал новый щелчок каблуками. – Имею поручение встретить и сопроводить. Попрошу ваш багаж. Прохор, прими. Экипаж ждет.

Ни черта не значили эти щелчки. Физиономия затянутого в мундир, как колбаса в кишку, флигель-адъютанта носила на себе несомненные признаки наглости, брезгливости и недовольства данным поручением. Но придраться было не к чему.

Важный ливрейный Прохор принял чемоданы. На долю Еропки достался лишь саквояж, который он тут же вручил Нилу: «Потеряешь – уничтожу». На выходе из вагона Лопухин сунул служителю рубль, подмигнув: «Что, мол, не приходилось еще иметь дело с императорскими адъютантами? Мотай на ус».

Двинулись через вокзал. Прохор с двумя чемоданами играл роль волнолома. Человеческий муравейник бурлил здесь заметно активнее, нежели в Москве. Навстречу потоку пассажиров «Красной Стрелы» лился поток дачников, приготовившихся к штурму пригородных поездов. И это на Николаевском вокзале! Лопухин лишь усмехнулся, представив себе, что творится сейчас на Финляндском и Балтийском. Три миллиона петербуржцев – не шутка. И каждый второй из них в мае месяце озабочен одним: снять удобную и недорогую дачу на лето. Три миллиона! Это не старушка Москва, в которой и двух не наберется…

Уже на площади пришлось протискиваться сквозь особенно густую толпу. Двое городовых безуспешно пытались ее рассеять, обходясь пока без рукосуйства, – потому, надо думать, и безуспешно. Толпа собралась не зря: зеваки дивились на гигантских размеров паровой экипаж марки «Руссо-Балт» в специальном исполнении: небывало роскошная отделка, диковинные шины – не заурядные железные, высекающие искры из мостовой, и не дутые, а дорогущей литой резины, фигурный бронированный экран, отделяющий пассажирское отделение от котла, и наконец, бак с мазутом вместо угольного тендера и отсутствие кочегара. Но более всего привлекала внимание лакированная дверца пассажирского отделения, украшенная российским орлом и личным вензелем государя императора, прямо указывающим на принадлежность самобеглого механизма к гаражу Е.И.В.

Экипаж стоял под парами. Густой жирный дым стелился из высоченной трубы, мазал собачьим хвостом фасад вокзала. На козлах важный механик протирал бархатной тряпицей рулевое колесо. Позади пыхтящего механизма замерли шестеро конных казаков с пиками, упертыми в стремя. Один из эскорта, бравый детина с закрученными усищами, устрашающе торчащими до козырька, и выбивающимся из-под фуражки громаднейшим чубом, старался унять пляшущего под ним горячего жеребца, и слышалось сипатое: «Балуй, холера».

Если граф и удивился экипажу и охране, то внешне ничем удивления не выказал. А потрясенный Нил потянул Еропку за рукав:

– Дядя, а дядя! Сам царь-государь прислал экипаж, да?

– Да. Тихо ты!

– Дядя, а граф Николай Николаевич, выходит, такой важный барин? Самый-самый важный?

– А то. Нет, ну не самый-самый, а… просто самый.

– То-то и гляжу: он как будто ждал, что сам царь за ним таратайку пришлет…

– Сам ты таратайка! Барин – он умный. Не как я, но все-таки. Враз понял, чьи люди встречают. По тону. А теперь – замолкни!

– Прошу сюда, граф, – не слишком проворно, как и подобает слуге высочайшей персоны, вынужденному угождать персоне рангом пониже, распахнул дверцу экипажа флигель-адъютант. – Государь в Петергофе. Мне приказано оказывать вам в пути всяческое содействие.

– Ну, раз всяческое содействие, – усмехнулся Лопухин, – тогда поехали через Невский. Эй, механик, притормози у «Англетера». Нил, полезай на запятки, прими чемоданы. Еропка! Снимешь мне в «Англетере» нумер о трех комнатах с видом на Исаакий. К обеду не жди, а ужин чтоб был. Если есть свежие устрицы – закажи. Из гостиницы ни шагу. Да, сегодня же пошлешь коридорного в книжную лавку Крафта, что на Фонтанке.

– Зачем, барин? – В глазах Еропки мелькнул ужас.

– Пусть купит «Одиссею». Ты, кажется, вообразил, что хитрее меня? Думаешь, не уложил книгу в багаж, так и ладно, забудется со временем? Нет, дружок. И никаких отговорок. Имей в виду: я очень сильно рассержусь, если ты не достанешь «Одиссею». Очень сильно. Запомни, труд создал человека.

– Это вас он создал, барин, а меня он убьет. Что тогда?

– Отпоем и закопаем. Эй, любезнейший, трогай!..

Коптя фасады, паровой экипаж описал полукруг и вывернул на Невский. На Аничковом мосту не в меру ретивый городовой поднес было к губам свисток, но, разглядев казаков охраны, задумался, а узрев императорский вензель, выкатил грудь колесом и отдал честь. Распоряжение санкт-петербургского градоначальника о недопущении паровых экипажей на Невский, Литейный и Дворцовую набережную вне всяких сомнений не могло распространяться на императорский экипаж.

Нил ничуть не жалел, что оказался не внутри роскошного экипажа и даже не в отделении для слуг рядом с важным Прохором, а на запятках вместе с Еропкой. Много ли увидишь изнутри! Санкт-Петербург раскрывался перед ним с парадной стороны. Мешал только сырой ветер, выдавливая слезы из глаз, и не радовало низкое летящее небо с растрепанными клочьями туч, но эти мелочи Нил охотно прощал волшебной столице.

Казанский собор контузил его воображение. Мелькнувшая справа арка Генерального штаба усугубила контузию, а при виде Зимнего дворца, Адмиралтейства и Исаакия Нил чуть было не свалился с козел. Более того: не менее диковинные строения открывались по ту сторону Невы, немногим, на взгляд Нила, уступавшей Енисею. Паровые катера, баркасы с косыми парусами и гребные суденышки так и сновали по водной ряби, а поблизости на самом фарватере шла какая-то большая работа.

Если бы граф Лопухин соблаговолил дать пояснения, Нил узнал бы, что это возводится чудо техники – разводной мост, призванный уже в текущем году соединить Адмиралтейскую сторону с Васильевским островом, и что мост через Малую Неву уже выстроен. Но граф не стал давать никаких пояснений, а просто высадил Еропку со всем багажом, сделав Нилу знак оставаться на козлах.

После чудес Невского Вознесенский проспект произвел невыгодное впечатление, зато здесь оказалось меньше извозчичьих колясок – как нарядных русских, так и финских, победнее, – и самобеглый экипаж, сердито заурчав, загромыхал железом и увеличил скорость. Казаки перевели коней в галоп.

– Странно, – задумчиво проговорил Лопухин.

– Что странно? – Флигель-адъютант обратился в слух.

– Странно, что государь пребывает в Петергофе.

– Не удивляйтесь. Двор остался в Петербурге. Государь выразил желание в течение нескольких дней отдохнуть и понаблюдать за забавами великого князя Дмитрия Константиновича. Только охрана, узкий круг доверенных лиц и минимум слуг.

– Понятно, – кивнул Лопухин. – Цесаревич, вероятно, по-прежнему в Гатчине?

– Совершенно верно.

– А великие княжны? – как можно небрежнее спросил Лопухин, и сердце сжалось в предчувствии: знает! Знает! Сплетни хуже телеграфа.

– Великая княжна Ольга Константиновна также изволит пребывать в Петергофе. Великая княжна Екатерина Константиновна изволила остаться в Петербурге.

То ли чудилось Лопухину, то ли и в самом деле в голосе Барятинского был скрыт змеиный яд: нет, дружок, с великой княжной Екатериной ты сегодня не встретишься, даже и не мечтай…

Показалось, подумал он, беря себя в руки.

На набережной Фонтанки какой-то хорошо одетый господин, сорвав с головы цилиндр, выбежал с тротуара на мостовую, во все горло крича «ура», и едва не попал под казачью лошадь. Барятинский отпрянул от окна. Миг – и восторженный верноподданный остался позади. Могучий экипаж давал по брусчатке не менее двадцати пяти верст в час.

– Фу ты, ну ты, – с явным облегчением сказал флигель-адъютант, вновь откидываясь на бархатную подушку. – Я чуть было не подумал – террорист. Удивился даже. Давно уже никто бомб не бросает.

– Да, бомбометатели – дело прошлое, – отозвался Лопухин.

– Вашими стараниями, – подхватил Барятинский так, что было непонятно, чего больше в его словах, одобрения или издевки. – Теперь у вас на очереди эти… мраксисты?

– От мраксистов вы бомб не ждите, – отрезал граф. – Учение Клары Мракс чисто экономическое, оно не подразумевает бомбизма. Тем-то оно и опаснее, кстати говоря.

– Однако и среди них, вероятно, могут найтись субъекты экстремистского толка?

– А где без урода? Но законные методы по отношению к мраксистам пока действуют плохо. Чаще всего присяжные оправдывают смутьянов, а если особо зловредные и получают сроки, то обычно чепуховые. Погодите, то ли еще будет, если Дума примет закон о стачках…

Барятинский промолчал, чему-то улыбаясь. Улыбка у него была неприятная. Казалось, он на чем-то поймал Лопухина, вот только на чем?

Догадка пришла быстро: на уродах. Нигде, мол, без них не обходится. Стало быть, и в императорской семье. Что сказано, то сказано. И может быть впоследствии передано с нужной окраской.

А сказана чистая правда. Цесаревич Михаил, старший отпрыск государя императора, наследник престола… Да. Вот именно. Будущая надежда и опора, так сказать. Этой «опоре» самой нужна опора, чтобы не валиться под стол под занавес каждого кутежа. Но об этом не стоит говорить вслух.

За городом на механическую повозку обращали меньше внимания.

– Вишь ты, – сказал один ямщик другому и сморщился, чтобы чихнуть от дыма, но не чихнул, – вон какое колесо! Что ты думаешь: доедет то колесо, если б случилось, в Нарву или не доедет?

– Доедет, – был ответ.

– А в Ревель-то, я думаю, не доедет?

– В Ревель не доедет.

Да еще коровий пастух с пастушонком, выгнавшие на свежую траву разномастное стадо, проводили самобеглый экипаж не слишком удивленными взглядами, и пастушонок, утерев нос лоснящимся рукавом, спросил:

– А что, дядя, пахать на такой страхомордине небось можно?

Прежде чем отвечать всякой мелюзге, пастух выдержал достойную паузу.

– Эка хватил! Не-е. В пашне по ступицу завязнет. Весит не приведи господи, вон как рессоры просели, а колеса, вишь ты, с вершок шириной.

– А если в кузне широкие колеса склепать?

– Тогда, поди, можно, – важно согласился пастух, выдержав для значительности новую паузу. – Только ты это… Ты потише со страхомординой-то. Тут о позапрошлом годе в Дятлицах учителка кричала, что, мол, железный конь идет на смену крестьянской лошадке. Вот смеху-то было. А поп Варсонофий с дурна ума, не снесясь с начальством, взял да и возгласил принародно тому коню железному анафему. Целое дело вышло. Учителке-то ничего, а поп и доселе в Соловках огороды копает. Взыскан за мракобесие. Э, куда пошла!.. – Щелчком кнута пастух выгнал пегую коровенку из придорожной канавы и напустился на пастушонка: – А ты, раззява, чего ворон считаешь? Ты зачем сюда взят?

И звук подзатыльника положил конец дискуссии.

Двухаршинные колеса весело катились по брусчатке. Тряска почти не ощущалась – не то что на обыкновенных российских колдобинах, где вздумай только заговорить со спутником или укусить захваченный в дорогу пирожок – мигом отхватишь собственный язык вместо пирожка. Разговор тем не менее не клеился.

– Не угодно ли? – только и спросил по дороге флигель-адъютант, протягивая графу пачку сигар с изображением скачущего кенгуру. – Настоящая «канберра», прямо из Австралии.

– Благодарю, я привык к папиросам, – сухо отвечал Лопухин и в самом деле закурил, на чем разговор прервался и не возобновлялся до того момента, когда колеса экипажа захрустели по гравийным дорожкам Верхнего сада Петергофа.

В десяти саженях от парадной двери дворца экипаж остановился, шумно выпустил пар и глухо лязгнул какой-то металлической деталью. «Заслонка, – догадался Лопухин. – Гасят топку».

И действительно: жирный дымный хвост, чуть было не лизнувший пакостно стену флигеля, истончился и пропал.

– Соблаговолите подождать. Я доложу.

Лопухин вышел из экипажа, разминая ноги. Ждать пришлось недолго.

– Государь примет вас. Прошу следовать за мной в Чесменский зал.

– Барин, а мне куда? – подал голос Нил.

– Стой здесь, жди. Да слезь с запяток, садовая голова!

На фоне батальных полотен с горящими турецкими кораблями государь Константин Александрович производил невыгодное впечатление. Когда-то очень представительный, он теперь сильно исхудал, поседел и ссутулился. Простой гвардейский мундир также не добавлял императору величия. Велики были дела предков, и велико было зарево огня, повсюду пожирающего флот османов. Дела давно минувших дней словно бы укоряли государя, который по праву мог бы прибавить к Чесменскому залу Дарданелльский, и укор их был несправедлив.

На миг Лопухина охватила неуместная жалость, и он прогнал ее. Как можно выказывать жалость к самодержцу четвертой части суши с населением в триста миллионов душ? Жалеть придется Россию, когда через несколько лет или (не допусти боже!) месяцев императора не станет. Седьмой десяток все-таки уже на второй половине. Четверть века успешного царствования, четверть века благоденствия внутри страны и лишь две короткие успешные войны за ее пределами… Теперь это пределы России, и на Босфоре, и в Нарвике. Сделано многое, но… седьмой десяток на второй половине.

При вредной профессии это серьезно. И то сказать: кто из русских царей жил дольше? Одна Екатерина Великая, пожалуй, и то на один лишь год…

– Ваше императорское величество… – ниже, чем требовал придворный этикет, поклонился Лопухин.

– А, это вы, граф? – Даже голос у императора стал тише. – Я ждал вас. Надеюсь, вы в добром здравии?

– Так точно, государь. Осмелюсь спросить о драгоценном здоровье вашего императорского величества.

Скорбная улыбка тронула бескровные губы императора:

– Оставьте, граф, какое там здоровье… И сделайте одолжение, бросьте титулование. Проводите-ка лучше меня в парк. Врачи советуют пешие прогулки и морской воздух. Тем лучше, здесь все это под боком. Особенно морской воздух. Никогда, представьте себе, не любил Царское Село…

Впервые граф Лопухин шел под руку с государем. Откуда-то неслышно появился бессменный старый денщик с перекинутой через сгиб локтя шинелью, засеменил следом. Спустились по лестнице, вышли со стороны Нижнего парка. Краем глаза Лопухин заметил Нила – мальчишка, вместо того чтобы ждать у противоположного подъезда дворца, с разинутым ртом дивился на фонтаны из-за угла флигеля, не дерзая подойти к балюстраде. Свободной рукой Лопухин сделал ему знак следовать за ним в отдалении, не маяча.

Фонтаны шумели. Золоченый шведский лев, чью пасть разрывал могучими руками Петр Великий в образе Самсона, протестовал против такого изуверства высоченной струей ропшинской воды, извергаемой из глотки. Морщась от шума беснующихся повсюду струй, император повел Лопухина по полого спускающейся в парк боковой дорожке.

– Во дворцах есть то неудобство, что количество лишних ушей значительно превышает количество дельных голов, – без усмешки произнес он. – Прогуляемся до Монплезира, граф. Я спрошу начистоту: вам уже известна цель вашего вызова ко мне?

– Нет, государь, – ответил Лопухин.

– Прекрасно. Я сам введу вас в курс дела. Через три месяца мы планируем открыть движение по новостроенной Транссибирской железнодорожной магистрали. Надеюсь, вы понимаете значение этого события для России?

– Понимаю, государь. Покуда наши сибирские и дальневосточные провинции не будут иметь быстрого и надежного сообщения с центральными губерниями, они останутся лишь российскими колониями, но никак не Россией.

– Верно, но это не все. С открытием железнодорожного сообщения мы сможем переселить в Сибирь миллионы крестьян из центральных губерний типа Калужской, ныне страдающих от перенаселения и истощения пахотных земель. Одна лишь Минусинская котловина при правильной постановке дела сможет прокормить миллионы людей. Но и это лишь второстепенная задача. Главное: создать на Дальнем Востоке мощную промышленную базу как опору для флота. Владивосток – превосходный естественный порт, но в данный момент влачит довольно-таки жалкое существование. Нам нужен сильный флот на Дальнем Востоке, во-первых, для пресечения грабительской торговли англичан и голландцев с туземным населением Камчатки и Чукотки, а во-вторых, дабы противостоять возможной агрессии со стороны Японии. У этой страны отменный аппетит, совершенно не по росту! Мы приветствуем настойчивое стремление японцев войти в число цивилизованных народов, но мы обязаны защитить наши интересы в Манчжурии, Корее, и я уже не говорю о нашем исконном Сахалине и островах. Наш посланник в Токио барон Корф деятельно работает над русско-японским дружественным договором о разграничении сфер влияния. Завершение строительства Транссиба явится мощным аргументом в нашу пользу. А чтобы у японской стороны не возникло подозрений, будто мы близоруко недооцениваем значение новой магистрали, Государственный совет решил придать церемонии открытия высокий государственный статус. На церемонии должен присутствовать наследник престола. Более того, он лично должен забить последний золотой костыль…

«Хорошо, если он попадет кувалдой по шляпке костыля, а не кому-нибудь по ноге», – мельком подумал Лопухин, два года назад представленный наследнику и хорошо его помнивший. По имеющимся сведениям, с той поры цесаревич не преуспел в добродетели.

Не до конца перелинявшая серо-рыжая белка шуршала в прошлогодней листве, выискивая проросшие желуди. Внезапно из кроны трехсотлетнего дуба брызнул настоящий ливень, вынудив собеседников спешно ретироваться из-под полога ветвей. Белка взлетела по коре вверх и сердито заверещала.

Впервые хмурое лицо императора украсилось подобием улыбки.

– Митька чудит, – почти нежно сказал он, стряхивая капли с эполет. – Только что выпущен из Пажеского корпуса в числе лучших, а баловаться не разучился. Обожает водяные шутихи. Дня не проходит, чтобы кто-нибудь не попался… Ага, вон и шланг! Вот увидите, завтра ловушка окажется уже в другом месте… М-да. На чем я остановился?

– На Транссибе, ваше императорское величество, – с поклоном отозвался Лопухин. – А также на наследнике.

– Да-да. Ему не мешает проветриться и посмотреть разные страны. Заодно парафирует в Японии новый мирный договор, подготовленный Корфом. Японцы придают большое, часто до несоразмерности, значение церемониалам. Что ж, мы пойдем навстречу и окажем японской стороне уважение. Подпись наследника престола чего-нибудь да стоит. М-да… В Гатчине цесаревич ведет беспутную жизнь. Карты, вино, женщины. Я сам в молодости не был монахом, но его поведение, право, далеко выходит за рамки обычных шалостей. Полбеды, если бы он ограничивался одной Гатчиной. Но обер-полицмейстер то и дело доносит мне о его кутежах и безобразных выходках в Петербурге. Его не раз видели в грязных вертепах у Калинкина моста. Только чудом он до сих пор не подцепил венерическую болезнь. Вы понимаете, граф, все это строго между нами…

– Я служу в Третьем отделении, государь, – твердо ответил Лопухин.

– Не сомневаюсь в вашей преданности и скромности. Так вот, я надеюсь, что кругосветное путешествие в обществе людей достойных пойдет цесаревичу на пользу. Дай-то бог!

– Ваше величество говорит о кругосветном путешествии? – позволил себе удивиться граф.

– Именно о кругосветном. Тут есть и геополитический смысл. До сих пор, как вам, вероятно, известно, лишь два российских капитана – Моргенштерн и Волчанский – совершили кругосветное путешествие. Новые корабли для владивостокской эскадры идут по полгода через мыс Доброй Надежды и Зондский либо Малаккский проливы. Фрегат «Диана», посланный в позапрошлом году напрямик через Великую Атлантику, попал в тайфун и затонул близ Азорских островов. Бриг «Персей» пропал без вести на том же маршруте. До сих пор единственным русским судном, прошедшим напрямик из Петербурга во Владивосток, остается пакетбот «Быстрый». Машинный ход имеет свои преимущества. Вот почему для экспедиции выбраны паровой корвет «Победослав» и канонерка «Чухонец».

– Мудро, государь, – осторожно вставил Лопухин.

– Ах, оставьте. Вы сейчас отвесили комплимент не мне, а морскому министру, это его рекомендация… Англия значительно опережает нас и в японских делах, и в мореплавании вообще. На Дальнем Востоке англичане откровенно вставляют нам палки в колеса. Имеются сведения о неофициальных контактах Лондона с пиратами Исландии, Шпицбергена и Ньюфаундленда. Исходя из этого, маршрут экспедиции проложен подальше от северных вод: через Ла-Манш, далее к Азорам, к голландским колониям на Сандвичевых островах – и оттуда прямо в Иокогаму… Который час, граф? Без пяти минут двенадцать? Тогда пройдем поскорее эту аллею, тут шутихи старые, известные, работают по часам… До них Митька еще не добрался.

– Его высочество имеет склонность к технике.

– Он ко всему имеет склонность, поверьте! Ему до всего есть дело. Удивительно подвижная натура и вместе с тем серьезная, даже какая-то основательная. Иногда мне кажется, что ему сорок лет, а не двадцать два. Отдал ему Шахматную горку, он на ней вместо каскада строит гидроэлектростанцию. Пусть портит! Весь дворец с парком отдам, лишь бы не запил от безделья. Женю его, а через год-другой сделаю дальневосточным наместником, на этом посту он развернется, что нам и требуется…

Император вздохнул. Трудно было не понять причину его вздохов: законный наследник Михаил Константинович, родная кровь, боль отцовской души, позор императорской фамилии. Пока он лишь наследник, разговоры о его беспутстве можно еще удерживать полицейскими мерами на уровне шепотков, но потом… Что толку, косясь на дверь, рассуждать о том, что великий князь Дмитрий Константинович стократ более достоин императорской короны! Престол все равно займет пьяный и буйный Михаил. За его спиной такие силы, с которыми честным патриотам и спорить-то бессмысленно. Слишком многих устраивает император-кукла, а что вечно пьян, так это не беда. Алкогольные вожжи не хуже любых других.

– Впрочем, к делу, – твердо произнес император. – Итак, я намерен предложить вам принять участие в этой экспедиции в качестве… м-м… шефа личной охраны цесаревича. Мне рекомендовали вас как исполнительного, а главное, умного, прозорливого, ловкого и, когда требуется, решительного человека. Говоря по чести, рекомендации для вас вовсе не обязательны, ведь я вас знаю. И верю, что вы исполните свой долг. Хотя… в экспедиции примут участие только добровольцы. Вы, конечно, можете отказаться.

– Ни в коем случае, государь, – поклонился Лопухин. – Я рад.

Рад он отнюдь не был. Кто получил назначение охранять цесаревича, тот должен быть готов охранять его прежде всего от него самого и его собутыльников. Это всегда подразумевается. Приятная перспектива, нечего сказать!

Но и отказаться было невозможно. Причем не только по карьерным соображениям. Нельзя не исполнить приказ такого государя, каков Константин Александрович, и считать себя после этого порядочным человеком и патриотом. Что тогда? Отставка и отъезд в имение – подальше от позора…

Если бы император приказал Лопухину броситься головой вниз со шпиля Петропавловского собора, граф в первую минуту попытался бы выяснить, нельзя ли как-нибудь обойтись без этого, но во вторую минуту – бросился бы.

И уж тем более нельзя было отказать императору в просьбе.

Легкая улыбка преобразила лицо монарха. Казалось, он сбросил разом пять лет.

– Тем лучше. Тогда немедленно отправляйтесь с полковником Розеном в Кронштадт на борт «Победослава». Завтра туда же прибудет цесаревич. Послезавтра утром корабли должны выйти в море… Вы, кажется, удивлены, граф?

– Ни в коей мере, государь.

– Тем лучше. Вы, конечно, понимаете: соображения безопасности вынудили нас держать всю подготовку в глубочайшей тайне. Слишком многое поставлено на карту, чтобы не нашлось желающих нам помешать. Быть может, есть веские обстоятельства, удерживающие вас в России? Говорите прямо, граф.

– Государь, таковых обстоятельств у меня не имеется, – отчеканил Лопухин.

С минуту Константин Александрович смотрел на графа выцветшими, но все еще очень проницательными глазами. «Знает», – подумал Лопухин.

– Благодарю. Иного ответа, признаться, не ждал. Точные инструкции, а равно прожиточные, представительские и секретные суммы вы получите на борту корабля. Отправляйтесь, граф, и да поможет вам бог!

По-видимому, аудиенция была окончена. Дружески кивнув, император двинулся было по аллее, но, не сделав и двух шагов, вдруг резко обернулся и стиснул руку графа.

– Пожалуйста, не давайте наследнику напиваться вдрызг, – сказал он, и Лопухин понял: в эту минуту с ним говорит не самодержец, а страдающий отец. – Совсем не пить он, по-видимому, не сможет, но пусть хотя бы держится в рамках приличия. Пожалуйста, граф.

Комок подступил к горлу. Лопухин смог только кивнуть в ответ, как кивнул бы всякому, кому твердо пообещал содействие.

Пообещать-то можно. А ты попробуй сделать.

И попробуй не сделать. Тогда останется одно: самому спиться у себя в имении от тоски и позора.

Несколько секунд Лопухин смотрел в спину удаляющемуся по аллее императору. Ладно. К черту все прочие дела! Подождут. В Кронштадт! Где этот полковник?..

Перед Монплезиром, предусмотрительно держась подальше от старых, еще елизаветинских водяных шутих, прохаживался немолодой офицер в черной форме морской пехоты. Вблизи стали заметны две детали: Георгий третьей степени на груди офицера и страшный сабельный шрам, наискось пересекавший лицо.

– Генерального штаба полковник Розен, – очень сухо отрекомендовался офицер.

– Статский советник граф Николай Николаевич Лопухин, – приветливо представился граф и по скучающему виду полковника понял, что тот знает его и получил повеление ждать. – А как вас величать по имени-отчеству?

– Полковник Розен.

– Гм, и только? Вы не потомок ли того Розена, что «ушел сквозь теснины», но все-таки был взят в плен под Полтавой?

– На второй вопрос отвечаю: потомок, но незаконный. Мой дед за угасанием фамилии получил монаршее соизволение именоваться Розеном. На первый вопрос отвечаю: да, и только. А теперь не угодно ли вам проследовать? Мой катер стоит под парами.

Круто развернувшись на каблуках, он двинулся было в сторону канала. Лопухин едва успел поймать его за плечо. Движение вышло инстинктивно, но это мало беспокоило графа. Он знал, что его инстинкты по большей части верны.

– Не кажется ли вам, полковник, что ваше поведение оскорбительно?

Розен подскочил, как ужаленный, стряхнул с плеча руку и, оскалившись в брезгливой улыбке, стал окончательно страшен:

– Жандармы того стоят. К тому же ни один из них никогда не примет вызов на дуэль, оправдываясь соображениями государственной службы, и только наподличает исподтишка. Так что же прикажете с ними делать? Лобызаться?

– Сознайтесь, что погорячились. Больше мне ничего от вас не надо.

– Ха-ха! Погорячился? Быть может, вам когда-нибудь случалось принимать вызов? Да неужели? Чудеса во человецех!

– Для начала я готов принять ваши извинения, – кротко сказал Лопухин. Розен только зло рассмеялся в ответ. – Нет? Не хотите? Тогда слушайте: я не принимаю ваш вызов, потому что не получил его и потому что сам вызываю вас. Поверите на слово или мне придется повторить вызов в присутствии свидетелей и с перчаткой? Ах, верите? Тогда выбор оружия за вами. Можем встретиться хоть сейчас в уединенном уголке парка. Я готов удовлетвориться вашими секундантами.

Лицо полковника, и без того искаженное шрамом, исказила гримаса. Он покрутил головой и неожиданно расхохотался. Смех его, злой вначале, странным образом окончился нотками досады.

– Черт, а ведь вы меня поймали. Я с удовольствием встретился бы с вами прямо сейчас, но увы. Поклялся государю. Он знает, что я забияка, ну и взял с меня честное слово… Хорошо, я принимаю ваш вызов, но только не сейчас и не здесь, а по выполнении миссии, во Владивостоке. Вас устраивает мое предложение?

– Не очень. Впрочем, согласен, если вы перестанете дерзить. Если нет, я найду способ поставить вас к барьеру где и когда угодно. Я имею в виду: когда мне будет угодно. По рукам?

Розен размышлял ровно столько времени, сколько граф мог удержаться на грани обратимости поступков, то есть две-три секунды.

– Так и быть, по рукам, – сказал он уже без враждебности в голосе. – Но во Владивостоке я вам не завидую. Готовьтесь к худшему. В Академии Генштаба я был чемпионом курса по стрельбе из револьвера. А до этого чемпионом полка.

– Я тоже умею стрелять.

– Значит, меня не обвинят в избиении младенцев. Однако не поторопиться ли нам? Вон видите трубу перед шлюзом? Это мой катер.

– Погодите, – спохватился Лопухин. – Со мной еще мальчик, слуга. Черт побери, куда он подевался?

Нила нигде не было видно.

– На фонтаны любуется, – предположил Розен. – Или камешки в залив швыряет, бездельник.

На прибрежных валунах за Монплезиром Нила не оказалось. Пришлось пройти вдоль канала. Осмотрелись. Перед шлюзом приткнулся, слабо дымя, паровой катер. По ту сторону канала парковый служитель с достоинством катил мусорную тачку. Нил как сквозь землю провалился.

– Вот ведь разгильдяй, – пробормотал граф.

– Вы же по сыскному делу, – съязвил Розен, – вот и сыщите.

– И сыщу. Дайте время.

– Времени у нас как раз в обрез. Не оставить ли нам его здесь, раз он такой прыткий?

– Вам легко говорить, а у него мой саквояж… Стойте! Есть идея. Идите на катер, а я прогуляюсь к Шахматной горке.

– Пожалуй, я составлю вам компанию. Черт, ну и длинные же здесь аллеи!.. Почему вы думаете, что он там?

Лопухин только взглянул многозначительно – берег дыхание. Шахматной горки они достигли почти бегом. И вовремя: там вдруг закричали в несколько голосов. «Скорее! Что-то случилось», – почти не запыхавшимся голосом проговорил Лопухин, переходя с рыси в карьер.

Полковник не отставал.

***

А случилось вот что.

Уразумевши, что с его (или не его? ну, об этом потом помозгуем) барином беседует не кто иной, как сам царь, Нил в первую минуту, понятно, оробел. Знак, сделанный ему графом, он заметил и истолковал правильно – но ноги приросли к земле.

Сам царь!

Нил вспотел. Никакого приличного случаю благоговения он не ощутил, зато почувствовал ужас птички, пойманной котом, или воришки, бестолково бьющегося в крепких лапах городового. Последнее ощущение показалось более точным, благо, было не раз испытано Нилом на себе. Ну, попал!.. Парк, наверное, оцеплен стрелками, и в каждом дупле по соглядатаю. Тут сделаешь что не так – и пропадешь, как волдырь на воде, никто и не спросит, куда пропал шпынь ненадобный. Ой, мамочки…

Ничего страшного, однако, не приключилось. Грохотал Большой каскад, но Нил не знал, что это Большой каскад. Среди шума воды царь и барин спускались по вымощенной наклонной дорожке в парк, спокойно беседуя о чем-то, и столбняк Нила мало-помалу проходил.

С тяжелым саквояжем графа в руке Нил робко двинулся следом, но на ту же аллею ступить не дерзнул. Вертя головой и поминутно дивясь, он забрал вправо, не упуская из виду барина. Парк не тайга – тут буреломов нету и издалека видать.

Чутье подсказывало держаться поближе к барину. Но любопытство то и дело лезло со своим мнением. А там что? А вон там?

Довольно скоро Нил набрел на бригаду мастеровых. По-видимому, они чинили не то фонтан, не то каскад… сам черт не разберет эти барские забавы, как тут у них что называется… В общем, красиво расчерченная на квадраты наклонная стенка, по которой, как догадался Нил, полагалось катиться воде, была осушена и частично разворочена. Сбоку от специально продолбленной ниши из толстой трубы выпрыгивал целый водопад отведенной в сторону воды, низвергаясь в преогромную каменную лохань.

Зачарованный Нил разинул рот и потерял чувство времени. Нечего и говорить, что он потерял из виду также барина и – позор и стыд! – самого государя.

К высоченной деревянной треноге с подвижным блоком наверху был прицеплен обвязанный веревкой чудной механизм – не очень большой, но, как видно, тяжелый. Его-то, как понял Нил, и предполагалось поднять в нишу.

Зачем? Видать, чтобы фонтан лучше фонтанил. Насос, наверное…

И совсем удивительным показалось Нилу то, что за десятника у фонтанных дел мастеров был невысокий ладный парень годов двадцати. Его фартук, какой бывает у каменщиков, был заляпан, шапка съехала на ухо. Он покрикивал, и работники, в числе которых были два седобородых, слушались его беспрекословно.

– Разом взяли! Макарыч, готовься принять! Тяни! Р-раз! Ну еще раз… дррружно! Ты чего стоишь? – Это Нилу. – Помогай!

Чуть-чуть помявшись в нерешительности, Нил поставил саквояж на каменный парапет водоема, для порядка поплевал на ладони и ухватился за хвостик толстой веревки позади рабочих. Потянул вместе со всеми. Был ли толк от его помощи, нет ли – не понял. Если и был, то немного.

– Наверх лезь, дурачина! Подсобишь принять.

А, вот какой помощи ждал молодой десятник! На миг Нил устыдился своей бестолковости – и все же «дурачина» показалась незаслуженно обидной.

– Так бы сразу и говорил, – с вызовом обратился он к десятнику. И добавил как можно басовитее: – Ладно. Я сейчас.

Он проскакал по мосткам над водой и быстро вскарабкался по приставной лестнице. В нише уже стоял какой-то дядя с длинным железным крюком наперевес.

– Осади назад, – строго сказал он. – Да не туда! Вон куда! – толкнул он Нила в глубину ниши. – Счас я приму, а ты вот энтак придержи. А как майнать начнут, подложишь под турбину вон те чурбачки. Уяснил?

Нил не знал, что означают слова «майнать» и «турбина», но кивнул с видом полной понятливости. Авось разберемся. Не лыком шиты.

И Нил превосходно разобрался. Его ли беда, что усердия он проявил чересчур много, а ниша оказалась недостаточно глубока?

Совершив полуоборот вокруг непонятного агрегата, именуемого турбиной, и подложив последний чурбачок, Нил вдруг почувствовал, что его пятки повисли над пустотой.

Испугаться он не успел. Вот удивление – было. Как же это он так опростоволосился? В Сибири на кедры лазал, земли оттуда не видно, и ни разу не сорвался, – а тут?..

Нил замахал руками. Попробовал дотянуться до веревки, но не успел. А потом был полет, недолгий и совсем нестрашный, жесткий удар спиной о воду, и вдруг стало холодно и мокро.

Он вынырнул и обнаружил, что схвачен за шиворот. Нащупал дно – здесь было всего-то аршин глубины, – и все равно был вытащен на каменный парапет чьей-то сильной рукой.

– Ай, дядя! Отпусти!

Но мокрый по пояс молодой десятник отпускать Нила не пожелал. Наоборот, схватил за плечи еще крепче и пытливо заглянул в глаза:

– Как звать тебя, водоплавающий?

– Нил.

– Тогда ты не туда впал. Тебе в Средиземное море впадать надо.

Мастеровые обидно захохотали.

– Хватит вам, – властно остановил их десятник. – Ты кто есть? Откуда?

Нил лишь сопел, не зная, что отвечать.

– Ты вот что, паря, – басом сказал бородатый мастеровой, положив тяжкую ладонь Нилу на плечо. – Ты отвечай. Видишь, их императорское высочество интересуются, так ты уж не молчи. Ты чьих будешь?

Их высочество?! Нил разинул рот. Только что выбирал момент рвануться, выскользнуть из рук и задать деру – и вот на тебе! Высочество, да еще императорское. От такого удерешь, пожалуй…

И тут пришло спасение. Явился барин – как из-под земли выскочил. А с ним еще какой-то дядька в важном черном мундире и со страшным шрамом на лице. Мокрый Нил только таращил глаза и шевелил ушами, пока длилось объяснение.

Сказать по правде, длилось оно не слишком долго. Вымокшее по пояс императорское высочество рассмеялось, отпустило Нила и назвало его крестником, отчего вся компания снова расхохоталась. Тем и кончилось неприятное приключение, а граф, почтительно откланявшись «десятнику», велел Нилу взять саквояж и идти следом за ним и дядькой в черном мундире.

Оглянулся на Нила он только раз – с иронической усмешкой. Но деревенской раззявой не назвал и вообще не сказал ничего.

Нил молчал. Было стыдно.

Пришли к какому-то каналу, где стоял паровой катер. А когда погрузились и вышли в море, Нил понял, что искупался очень зря. Свежий ветер вмиг заставил его зубы плясать чечетку.

«Нипочем не пожалуюсь», – нахохлившись, как воробей, подумал Нил. К счастью, его страдания были замечены матросами. «Держи, салага», – сказал один из них, кинув старый бушлат, в который мокрый Нил немедленно завернулся.

Удивительно, что барин одобрительно кивнул, хотя по виду совсем не интересовался дрожащим мальчишкой, и стало ясно, что он все примечает.

Ветер доносил слова разговора. Барин беседовал с господином в черном мундире – полковником, как понял Нил из услышанного.

– Так вы участвовали в Галлиполийском десанте? – спрашивал граф. – Выходит, вы попали в самое пекло. Нам под Адрианополем тоже временами приходилось несладко, но таких потерь, как у вас, конечно, не было. Правду говорят, что во время десантирования одних только шлюпок было разбито двадцать семь штук?

– Не считал, – отвечал черный полковник. – Наверное, около того. Если бы эскадра не поддержала нас огнем, подавив береговые батареи турок, никто из нас не ступил бы на берег. Не поверите – прибой покраснел от крови. От моей роты осталась половина. Но за пляж мы все-таки зацепились и укрепления первой линии взяли. Сунулись на «ура» брать вторую линию – а турки в контратаку! Сам не понимаю, каким чудом мы их опрокинули. И вот уже в турецкой траншее налетел на меня один… Кричит что-то, глаза злющие, голова обритая без фески, винтовку тоже где-то потерял, зато ятаганом – вжик! Видите, как он меня разукрасил? – Рукой в перчатке полковник притронулся к своему страшному шраму. – А в револьвере у меня пусто, куда девалась шашка – понять не могу, наверное, осталась где-то позади в куче-мале. Если бы не ручная граната, тот турок мне голову снес бы…

– Ручная граната? Удивительно.

– А, ничего удивительного. Обыкновенная ручная граната русской системы. С рукояткой. Удобнейшая вещь. Инстинкт выручил, ей-богу! Кольцо я дергать не стал, а просто врезал этому турку гранатой по бритому темечку. Как дубинкой. От всей широты русской души. А потом уже кровь мне лицо залила, ничего не вижу, одно понятно: опять вроде живой остался… Жаль, ту гранату мои орлы истратили, я бы ее хранил как реликвию. Прекрасное оружие эти ручные гранаты!.. А вы, простите, в той кампании участвовали в каком качестве?

– В Смоленском драгунском полку в чине поручика командовал полуэскадроном.

– Да ну? И сшибки были? Отчего же, хотелось бы мне знать, вы впоследствии избрали… э-э… иную стезю?

– По выходе в отставку с военной службы получил предложение и согласился. Что же тут удивительного?

– Поня-атно, – со значением протянул полковник и надолго замолчал.

Нил глазел по сторонам – и было на что глазеть. То там, то тут из воды поднимались стены фортов. На некоторых можно было разглядеть дула огромных пушек. Спереди надвигался, вырастая из моря наподобие града князя Гвидона, остров Котлин.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ,

в которой граф Лопухин остается доволен «Победославом», чего никак нельзя сказать о наследнике престола, Нил слышит странные слова, а Еропка приходит в ужас в третий раз

Капитан Пыхачев, представительный мужчина лет пятидесяти, несолидно пританцовывал от возбуждения, водя гостей по кораблю. «Победослав», стройный красавец, чуть заметно покачивался на мелкой зыби, то и дело наваливаясь бортом на бревна и мешки с шерстью, свешенные с пирса на цепях и канатах. Приборка только что кончилась, дубовый настил палубы сиял чистотой. Несколько матросов под присмотром коренастого боцмана усердно надраивали медяшку. Высокая дымовая труба между фок– и грот-мачтами была выкрашена в черно-желтый цвет, что придавало ей вид шершня.

– Чудо, а не судно! – восторгался капитан. – Без малого две тысячи тонн, и машина удивительной мощности. Огнетрубные котлы новейшей конструкции! Управляемый зубчатый редуктор позволяет менять ход, не меняя давления пара. На этом мы экономим уголь. А обводы! Вы обратили внимание на силуэт? Лебедь! Стрела! На полном ходу я могу дать четырнадцать узлов, а кратковременно – до шестнадцати. И это, заметьте, без парусов! А при свежем бакштаге…

Рукой в белоснежной перчатке Розен провел по поручню трапа. На перчатке не осталось следа.

Лопухин, с самого утра еще ничего не евший, вежливо скучал. Вдохновенное красноречие Пыхачева показалось бы ему забавным, если бы не так сильно подводило живот. Граф знал за собой слабость к людям, влюбленным в свое дело. Но черт побери, капитан мог бы догадаться накормить гостей!

– Впервые командую столь прекрасным судном! – разливался соловьем Пыхачев. – Новейшая технология корпусного набора! Представьте, господа: четные шпангоуты и бимсы выполнены из беспорочного дуба, а нечетные – стальные. Корвет удивительно крепок, а как он слушается руля, господа! Вы посмотрели бы, как он управляется в свежую погоду! Мореходность просто замечательная…

Пустой желудок Лопухина выдал музыкальную руладу.

– А броневой пояс по всей длине корпуса! – продолжал восторгаться капитан, ничего не замечая. – Дубовая обшивка толщиною в один фут, а поверх нее – вы не поверите – два слоя легированной стали! Да-да! Это чудо металлургии, господа! Причем внешний дюймовый слой хромо-молибденовой стали обладает удивительной твердостью, а внутренний, также дюймовый, – вязкостью. На полигонных испытаниях такой «бутерброд» выдерживал десятки попаданий шестидюймовых конических бомб…

– Фугасных, конечно? – полуспросил-полуконстатировал Розен. – А бронебойных?

– Бронебойный шестидюймовый снаряд такую броню пробьет, – удрученно согласился Пыхачев, но сейчас же спохватился: – Правда, только на близкой дистанции и под прямым углом. А разве мы позволим противнику подойти к нам вплотную? У нас две восьмидюймовки на поворотных платформах. Вон на носу – одна из них. Вторая на корме. У нас, наконец, в каждом борту по пять казнозарядных скорострельных четырехдюймовок и на крайний случай две митральезы на верхней палубе! Мы можем драться.

– Безусловно, но…

– От боя с броненосцами мы уклонимся благодаря преимуществу хода, а легкие суда нам не страшны – утопим. Кроме того, с нами пойдет канонерская лодка.

– Вот это меня и пугает, – задумчиво вымолвил Розен.

– Почему же? – изумился Пыхачев. – Правду сказать, у «Чухонца» всего одно орудие, зато какое! Одиннадцать дюймов! Вес бомбы почти двадцать пудов. Не хотел бы я, чтобы такой гостинец угодил в моего «Победослава»! Нет-нет, господа, «Чухонец» нам крайне полезен. Он, правда, медлителен, развивает всего десять узлов, но ведь мы же не в гонке участвуем!..

– Каперанг рассчитывает после похода махнуть в контр-адмиралы, – шепнул Лопухину Розен. – Надеется на русское авось. А «Чухонец» – гнилая дрянь…

– Однако же одобренная морским министром, – шепнул в ответ Лопухин.

– То-то и оно. Я уже протестовал, но без толку.

Капитан Пыхачев был настолько занят восторгами по поводу «Победослава», что не заметил этих перешептываний.

Наконец дошло дело и до трапезы. Кают-компания встретила гостей гулкой пустотой. Пыхачев объяснил, что все офицеры, кроме вахтенного начальника, отпущены на берег. Поскольку завтрак давно уже кончился, а обед еще и не думал начинаться, кок мог предложить изголодавшимся Лопухину и Розену лишь холодную телятину с сельтерской. Граф удовлетворенно отметил, что вино до «адмиральского» часа не было предложено. По-видимому, капитан свято чтил морской устав.

Впрочем, телятина под горчицей была хороша.

– Вероятно, в походе нам придется питаться по большей части солониной и сухарями? – осведомился мало знакомый с морским бытом Лопухин.

Капитан обиделся:

– Отчего же солониной? Пусть меня разжалуют, если я заставлю вас хоть раз ее попробовать! Нижним чинам – и тем иной раз достается свежатинка. Я беру на борт двух быков, десяток свиней и птицу. На Сандвичевых островах, разумеется, закупим еще. И с ветерком в Иокогаму! Пшеничная мука есть. Масло постное и скоромное… Возможно, пополним запасы провизии и раньше, например в Дании…

«Так и есть: заход в английские порты не планируется», – подумал Лопухин.

– Закупите лучше побольше угля, – вставил Розен. – Что солонина да сухари? Еда как еда. Свежих фруктов только к ней надо, от цинги.

– Пятьдесят ящиков лимонов уже погружены.

– Дельно.

Дальнейший разговор не склеился. Капитан посопел носом, затем набил трубку и запыхтел ею. Терзая вилкой телятину, Лопухин незаметно приглядывался к Пыхачеву. Гм… Довольно демонстративно делает вид, что обижен, а значит, не обижен нисколько. Маска. Зачем она вам, Леонтий Порфирьевич Пыхачев, верный служака, моряк в пятом поколении? Только ли для того, чтобы высокие гости из чувства деликатности не совались в ваши капитанские прерогативы?

Данной загадки он не решил и не огорчился. Только в дешевых романах гениальные сыщики могут рассказать о человеке все по беглому взгляду на усы его дворецкого. В действительности одна встреча – повод для размышлений, не более. Для обоснованного вывода этих встреч нужно по меньшей мере две.

– Благодарю, было вкусно, – сказал граф, бросив салфетку рядом с пустой тарелкой. – Сделайте мне любезность, Леонтий Порфирьевич, прикажите вестовому поводить меня по корвету. Нет-нет, я не смею злоупотреблять вашим временем. У вас, вероятно, его и так немного.

– Истинная правда, – согласился капитан, поспешно вставая с места. – Столько всего еще не погружено… за всем глаз да глаз нужен… старший помощник отпущен в увольнение, а баталер новый, из добровольцев… хочу приглядеть сам… вы извините меня, господа? Я пришлю вам боцмана. Лучше него вам никто корвет не покажет.

– Через четверть часа, Леонтий Порфирьевич. Хочу покурить на воздухе. Ваш боцман найдет меня на верхней палубе.

Вслед за графом наверх поднялся и Розен. Отрицательно качнул головой, увидев подставленный Лопухиным портсигар:

– Благодарю, но от папирос откажусь. Привык к сигарам. Вот «канберра» ручной свертки. Не угодно ли?.. Но где же эти бездельники?

– Кто? – не понял Лопухин.

– Мои головорезы. Не обращайте внимания. У вас свои заботы, у меня свои.

И хотя граф имел на сей счет иное мнение, перечить он не стал. Еще не время. Очень скоро полковнику Розену придется убедиться: у того, кто отвечает за безопасность персоны наследника престола, не может быть чужих забот. Все заботы на судне и около – его заботы. Всюду ему придется сунуть свой нос, нравится это Розену или нет.

К сходням подкатила подвода. Несколько матросов и докеров принялись таскать мешки. Свежий ветер морщил воду, теребил снасти. Теснились к воде портовые строения, и сиял над их плоскими крышами купол собора, упираясь крестом в низкое небо. На внешнем рейде слабо дымили броненосцы «Нафанаил», «Рафаил», «Селафаил» и «Иегудиил».

– Вот настоящие корабли, – вздохнул Розен. – Не то что… Кстати, граф, вам известна история нашего корвета?

– Хм-м… – затруднился Лопухин. – По-моему, у него еще нет никакой истории. Судно совсем новое.

– Да, но закладывалось оно как императорская яхта. Хороший ход, изящество, комфорт, а вооружение только для салютационных стрельб. Потом многое переделали. И все равно судно осталось светской кокеткой, напялившей доспехи поверх бального платья. Вооружение слабо, бронирование недостаточно, угольные ямы малы, планировка неудобна.

– Капитан, кажется, держится иного мнения?

– Да, и в том беда его и наша. А вон, – указал Розен, иронически усмехнувшись, – приют убогого «Чухонца».

У соседнего пирса стоял неказистый с виду колесный пароходишко с закопченной трубой и двумя невысокими мачтами. Даже толстый ствол орудия на баке не мог придать ему воинственный вид.

– Он действительно развивает всего десять узлов? – спросил Лопухин.

– В штиль, надо признать, разовьет. Тем более, что ему недавно очистили в доке днище. Но уже на трехбалльной волне эффективность гребных колес сильно падает. Боюсь, «Чухонец» все время будет отставать, а мы – ждать его. Кой черт боюсь – я уверен в этом!

– Почему же морское министерство настояло именно на «Чухонце»?

– Знать не могу – могу гадать. Плоха посудина, зато экипаж хорош. Капитан Басаргин толк в людях знает. Да и одиннадцатидюймовка нам очень даже может пригодиться, тут Пыхачев прав.

– Экипаж «Победослава», стало быть, хуже?

– Я этого не говорил, – осторожно сказал Розен. – Но посудите сами: чья-то умная голова решила скомплектовать экипаж наполовину из старослужащих, а на вторую половину – из гардемаринов. Мальчишки замечательные, но я специально выяснил: для большинства из них это плавание второе в жизни. Да и то первое было всего-навсего учебным крейсерством на Балтике. Как прикажете это понимать? Само собой, гардемаринам нужна морская практика, но почему непременно на «Победославе»?..

– И вы, конечно, протестовали, – с легкой улыбкой предположил Лопухин.

– Не злите меня. Да, протестовал. Кроме того, настаивал на включении в состав нашей группы одного транспортного судна. О результатах вы, я вижу, уже догадались.

Раздраженно жуя сигару, Розен отошел. Посмотрев вслед ему с сочувствием, Лопухин извлек из внутреннего кармана самопишущее перо и начертал на вырванном из блокнота листке несколько строк. Затем поманил к себе пальцем мающегося без дела Нила:

– Вот тебе рубль серебром. Снесешь эту записку в Большой дом, отдашь лично в руки генералу Сутгофу. Только ему и никому другому. Затем отправляйся без задержки в «Англетер», разбуди там моего слугу, он наверняка спит, бездельник, и передай ему, что я жду его как можно скорее со всем багажом. Нумер в гостинице мне больше не нужен. Да сам не забудь вернуться. Ну, что стоишь? Непонятно что-нибудь?

Нил кивнул.

– Внимательно тебя слушаю.

– Где искать Большой дом?

– Темнота. На Литейном. Спросишь – покажут. Только гляди у кого спрашивать. Еще что-нибудь?

– Но… как же я попаду в Питер?

– Сходни видишь? Ну и ступай.

– Барин, это остров!

– Я начинаю думать, что ты не из Сибири, а из Пошехонья, – сердито сказал Лопухин. – С рублем в кармане и смекалкой в голове можно добраться на край света. Тебе нужен совет? Пожалуй, дам один: не следует переходить залив по льду. До ледостава еще полгода, а Еропка мне нужен мне сегодня, от крайности завтра утром. Уяснил? Ну, дуй живее.

Нил дунул – только пятки засверкали.

…Коренастый боцман, уже виденный Лопухиным и отрекомендовавшийся Зоричем, не выказывал ни излишнего подобострастия, ни неудовольствия данным ему поручением, ни плохо скрываемого презрения к сухопутному. Битых два часа он сопровождал Лопухина по всем закоулкам судна, то и дело отвечая на бесчисленные вопросы «а это зачем?», «а тут что у вас?» с неутомимостью исправного механизма. Была в нем какая-то неторопливая основательность – качество, Лопухиным уважаемое.

Начали с кают. Бегло осмотрев свою, граф надолго задержался в походных апартаментах цесаревича. Проверил задрайки иллюминаторов, проявил большой интерес к дверному замку, для чего-то простучал обитые шелком переборки, подергал дорогую мебель, привинченную к полу на случай шторма. Изрядное внимание уделил светильникам – как электрическим, работающим от динамо-машины и поэтому сейчас бездействующим, так и масляным. Проверив крепления последних, пощелкав пальцем по металлическим колбам и удостоверившись в том, что опасность пожара сведена к минимуму, заглянул в ванную комнату, убедился в исправности ватерклозета и ничего не сказал.

Столь же пристальному вниманию подверглась соседняя каюта, размером поменьше и меблировкой попроще, предназначенная для слуг наследника. Затем наступил черед машинного отделения, кубрика, камбуза, лазарета, орудийной палубы, снарядных погребов, гальюна, трюмов… Не остались без внимания и угольные ямы.

– А это что за помещение?

– Так что, изволите видеть, корабельная мастерская, вашскобродь, – ответствовал боцман, пропуская графа вперед. – Тут лейтенант Гжатский мудруют. Бывалоча, по цельным суткам наверх носу не кажут, токмо токарный станок зужжит.

– Тот самый Гжатский, изобретатель морской гальваноударной мины? – проявил осведомленность Лопухин. – Тот, что построил воздухоплавательный аппарат тяжелее воздуха и пролетел на нем двадцать одну сажень?

– Истинно они.

– А это что, – указал граф на некое цилиндрическое тело аршина в четыре длиною, – новое изобретение? Тоже для воздухоплавания?

– Не могу знать, вашскобродь.

– Надеюсь, со взрывчаткой он здесь не экспериментирует?

– Никак нет. То во флотских мастерских, на берегу. Надо думать, их благородие и сейчас там. Они сурьезные.

По тому, как это было сказано, Лопухин понял, что боцман Зорич лейтенанта неподдельно уважает. Слушайте интонацию! У нижних чинов и унтер-офицеров она бывает весьма выразительной. В интонации скрыта настоящая оценка, не казенная. Иной с виду предан без лести всякому начальству, а прислушаешься – ого! А если не интонация, так физиогномика. Красноречивее слов.

– Ясно. А здесь что? Почему опечатано?

– Так что, вашскобродь, дирижабль.

– Не понял.

Зорич отер пот со лба.

– Вы бы лучше, вашскобродь, у командира спросили или у лейтенанта Гжатского, им лучше знать. А я так слыхал: велено удивить японцев и показать, что мы не лыком шиты. Англичане в прошлом году привезли в Японию железную дорогу узкоколейную сажен на двести длиной да и паровоз по ней пустили. Ну а мы, стало быть, везем дирижабль. Вот в энтом трюме каркас, значит, хранится разобранный, из гнутых труб, оболочка мягкая, двигатель, машина для добычи водорода и всякое запасное имущество. Пускай себе японцы английским паровозом чванятся, а мы над ними полетаем. То-то удивятся!

– Чудны дела твои, Господи! – поразился граф. – Еще какие-нибудь помещения на борту имеются?

– Токмо каюты капитана и господ офицеров, вашскобродь.

Лопухин кивнул. Уж если почти вся команда отпущена на берег, то офицерские каюты несомненно заперты. Но раз нет критической ситуации, хранящиеся в саквояже отмычки не понадобятся. Осмотр кают можно произвести позднее под видом нечаянных визитов.

– А это что за свертки? – указал Лопухин уже на верхней палубе.

– Так что, пробковые койки, вашскобродь, – отвечал Зорич. – Связаны и уложены в коечные сетки для просушки.

– Для просушки? Любопытно… А если дождь?

– Все равно положено, вашскобродь. Ежели ненароком выпадет кто за борт, ему койку кинут. А в бою – защита от пуль и картечин. Очень пользительное средство, многих спасло.

– Ясно. Спасибо, братец. Свободен.

Боцман убежал – и вовремя. Сводная команда матросов и докеров готовилась к погрузке скота. Огромнейший бык, удерживаемый за кольцо в носу, косил кровавым глазом, мычал и, кажется, не был согласен с перспективой морской прогулки. Под брюхо ему подводили брезент на тросах. По сходням тянули за уши упитанную свинью. На юте стучали молотки – там спешно заканчивали сколачивать тесные, как вагонные стойла, загоны. Сейчас же в стук вплелась виртуозная брань Зорича, недовольного медлительностью работ.

Думалось о деле.

И еще думалось Лопухину о том, что права русская поговорка: хуже всего ждать да догонять. Да, наверное. Но разве не в этом заключена вся суть работы сыщика?

Догонять пока было некого, приходилось ждать наследника, который, надо думать, прибудет завтра.

Ждать и наблюдать. В сущности, бездельничать. Тратить мозговую энергию на изобретение и решение вряд ли нужных проблем, чтобы только не думать о великой княжне Екатерине Константиновне. Что ей с высоты ее происхождения какой-то статский советник, да еще связанный с Третьим отделением! Разве райские птицы купаются в грязи?

Но уже сегодня должны прибыть секретные документы от генерала Сутгофа. И тогда начнется работа.

Скорее бы.

***

Нил был в растерянности.

Нет, он не думал о том, как добраться до Питера. Барин был прав: с серебряным рублем в кармане человеку везде дорога. Если уж честно, Нилу потребовалась гораздо меньшая сумма, чтобы проехать пол-России. Правда, без комфорта. Мягко говоря.

Дело было в другом.

Казалось бы – вот он, случай сбежать от таинственного графа, который не удосужился даже покормить своего человека! Не то слугу, не то воспитанника, в этом Нил еще не разобрался. Но покормить, да и обсушить все равно следовало. Хорош благодетель!

Зябко. Голодно.

Нил жалел себя, как побитая собачонка. Сбежать?

Ну уж нет!

Не секут – это раз. Барин позабыл накормить, зато дал денег. Авось после поездки и обеда еще сдача останется. Это два. А самое главное – интересно! Граф – большого ума человек. И барин важный. Сам царь-государь с ним вон сколько времени разговаривал. А самого Нила вытащил из воды великий князь. Как подумаешь, так голова кружится. На родине об этом лучше и не рассказывать – чего доброго накостыляют по шее за вранье. Ну, дела!..

Нил приободрился. Ноги пошли живее. А что в животе скучно, то это нам, как говорила бабушка, наплевать и размазать. Это мы мигом исправим.

Он разменял рубль, купив у торговки два бублика, и немедленно сжевал их. Жизнь начинала удаваться. Главное, она стала интересной и обещала впереди еще больше интересного. Да за такое пусть бы даже пороли – потерпеть можно!

Нил даже засвистел, глубоко засунув руки в карманы. Сейчас же под руку попалась записка. Интересно узнать, что в ней?

Грамоту Нил понимал. Четыре класса церковно-приходской – это вам не комар начихал. Отец, покуда был жив, вразумлял чадо: «Учись, сынок, не то чалдоном вырастешь, чалдоном и помрешь». Понукаемый к учебе словесно и при помощи вожжей, Нил превзошел все главные науки: правописание, арифметику, закон божий. А чего не превзошел, того, по его убеждению, и знать не стоило.

Он никогда не рискнул бы вскрыть запечатанное письмо. Но в кармане лежала просто записка – сложенный вчетверо лист из блокнота. Если бы барин хотел сохранить содержание записки в тайне, он как пить дать запечатал бы ее сургучом!

Утешив себя этим соображением и на всякий случай воровато оглядевшись по сторонам, Нил развернул лист. Увы, его ждало жестокое разочарование. Вместо нормальных русских слов по бумаге разбегались какие-то каракули. И букв-то таких не бывает…

До Васильевского острова Нил добрался самым простым способом: на крошечном почтовом пакетботе. Теоретически это стоило денег, но какому мальчишке трудно сквасить плаксивую рожу и заныть о несчастной своей доле? Типичный мальчишка на побегушках, то ли ученик сапожника, то ли трактирный слуга. После купания гимназическая форма, и без того старая, выглядела совсем плачевно и никого не могла обмануть, что Нилу и требовалось. «Сигай сюда, килька», – добродушно сказал ему усатый дядя и помянул недобрым словом Нилова хозяина.

Нил пробрался на самый верх. От пронизывающего ветра он укрылся за толстой черной трубой, извергающей дым; от трубы, кроме того, шло тепло. Нил еще немного постучал зубами по инерции, потом понял, что совершенно обсох. Пакетбот исправно раздвигал воду. В разрывах серых туч показалось солнце, и сейчас же ослепительно блеснул вдали золотой купол Исаакия. Справа и слева берега были низкие, приплюснутые и находились страсть как далеко. Понадобится доплыть – три раза потопнешь. Вона оно какое, море-акиян!

Через час причалили. Пришвартовались, как сказал добрый дядя. Весь Васильевский остров Нил прошел пешком, дивясь на улицы, которые здесь почему-то назывались линиями. Ну, на Пятой-то линии, наверное, прятался секретный оружейный завод, где делают винтовки-пятилинейки, это было понятно. А остальные линии? Неужто на них строят линейные корабли?

Сколь Нил ни вертел головой, кораблей он не увидел и пришел к выводу, что видеть их нельзя. Очень секретные. А потому, надо думать, строят их не прямо на улицах, а во дворах, куда просто так мимо дворника не пройдешь. Ой, мамочки!..

Мысль эту пришлось выпустить на волю, чтобы не мешала. Зато в строительстве разводного моста через Неву не было, по-видимому, ничего секретного. Нил вволю налюбовался на работу преогромнейшей паровой лопаты. Сердито пыхтя, дымя из высокой трубы и плюясь паром, чудо-механизм орудовал большущим загребалом на коленчатой ноге. Загребало было снабжено зубьями, чтобы ловчее вгрызаться в землю-матушку. Нил в восхищении покрутил головой. Ишь ты.

Однако же моста, разводной он там или нет, еще не было. У стрелки Васильевского острова мироед-перевозчик после долгого торга согласился на двугривенный, но с условием ждать попутчиков. Таковые скоро нашлись в лице двух студентов Горного института – с них мироед слупил по целому полтиннику, и те даже не пикнули. Известное дело – господа. Мундиры носят. Прошлым летом Нил видел одного горного инженера с золотых приисков, так ему сам пристав козырял и каблуками щелкал, а инженер в ответ только головой легонько вот этак кивал – и все. Ва-ажный!

Язык, он и до Киева доведет, а уж до какого-то там Литейного тем более. Правда, пешком по Невскому Нил пробираться не дерзнул – заметил среди разночинной публики нескольких субъектов с совершенно волчьими глазами. Бандюганы, не иначе. И полиции тут было много. Того и гляди замешаешься в какую-нибудь историю и не выполнишь поручение барина. К тому же первое поручение. Что тогда барин подумает? Иди, скажет, Нил с Енисея, на все четыре стороны, ошибся я в тебе, ни на что-то ты не годен…

Но что за город! Красивый и чудесный, устанешь дивиться, зато на кривых московских улицах не в пример уютнее. А тут как будто какой-то свирепый городовой ростом до неба взял да и нарубил улицы шашкой – и вдоль, и поперек, и наискось. Длинно и прямо. Вроде и не так далеко, а идти скучно.

Как Нила занесло на Сенную, он и сам не понял. Наверное, напутал прохожий, указавший направление, или зло подшутил. А может, пролетка, на запятках которой Нил бесплатно прокатился, свернула не туда. Разве поймешь! В тайге заблудиться куда сложнее, чем в этаком городе. Ну да ништо, дать крюка можно, ноги, чай, не отвалятся…

Огибая краем Сенной рынок, Нил читал вывески на торговых палатках и павильонах: «Колбасы Смердяева», «Скобяной товар. Б.Медведицын и сыновья», «Лучший урюк из азиатских колоний», «Мясо от Петра Скоромного» и тому подобное.

Надрывались зазывалы. Среди публики бойко сновали офени с мелочным товаром. А сколько народу торговало всякой всячиной с лотков! Были тут степенные владимирские и костромские мужики, окающие почище сибиряков, шустрые москвичи, налегающие на «а», ладогожане с пристрастием к букве «и», бранящиеся не по-русски белоглазые чухонцы и прочий нездешний люд. Был даже якут в кухлянке, выставивший на прилавок свой товар: соленую лососевую икру, смешные фигурки из рыбьего зуба и неплохой сохранности бивень, потерянный в якутских краях неизвестным мамонтом.

Лица, лица… Преобладали простонародные, но попадались и чиновные, и барские, и духовные. Сколько лиц!..

У ограды рынка гнусавили нищие с нарочно растравленными язвами, но к Нилу не приставали – скорее, наоборот, следили, как бы шкет сам не попер их милостыньку. Ну их. Нил вспомнил, как сам два дня нищенствовал на станции Тайга. Тоже пробовал ныть жалостливо. Подзатыльников огреб несчетно, а денег – семь копеечек, да и те отняла местная шпана. Кто по-настоящему нуждается, тот никогда много не выпросит, сноровка не та. К нищенству талант нужен и прилежание. Не вдруг научишься. Коли не желаешь попрошайничать всю жизнь, нечего и пробовать.

На Гороховой две кухарки, возвращающиеся с рынка с полными корзинами всякой снеди, горячо обсуждали сравнительные достоинства бульварных романов Ксаверия Ропоткина и Павла Леханова. Солидно процокали копыта ломовой лошади, и литературный спор был перекрыт зычным криком городового: «Куда прешь, морда! Осади назад! Ломовым не велено! Вот я тебя, мерзавца…»

Столичные извозчики вообще удивляли Нила. Помимо обычных «ванек», выглядевших пофрантоватее московских, и лакированных лихачей, тут обретались еще и «вейки», шиком пожиже, а то и вовсе безо всякого шику. Третий сорт. Как раз ломовому «вейке» городовой и орал: «Назад, назад подай, ворвань чухонская!»

«Всюду жизнь», – философски подумал Нил.

Вскоре он вышел на набережную еще одной речки – уже третьей, если считать от Невы. Все-таки воды в этом городе было ненормально много. «Фонтанка», – прочитал Нил табличку возле моста и стал вертеть головой в поисках фонтанов, но ни одного не нашел.

У парапета стояли двое: важный полный господин в летнем пальто и черном цилиндре и с ним другой, молодой и одетый поплоше, по виду – не то приказчик, не то из каких-то других полупочтенных. Они вели беседу. «Дестроу экскришнс», – царапнул слух нелепый обрывок фразы.

– Дяденьки, – обратился к ним Нил, пораженный непонятной тарабарщиной и не сообразивший, что эти двое могут и не разуметь русского языка. – Дяденьки хорошие, явите милость, укажите, как бы мне выйти на Литейный, а? Сами мы не местные…

И тотчас испугался – так на него зыркнули. Нил знал этот взгляд – недобрый, оценивающий. Так смотрят на помеху уголовники и полицейские.

Но ничего не случилось.

– Топай прямо, – на чистейшем русском ответил тот, что был одет поплоше, и махнул рукой вдоль Фонтанки, – а на Невском свернешь.

– Спаси Христос, дяденька! – поблагодарил Нил и удалился степенно, хотя ему очень хотелось убежать. Он так и не понял, отчего ему вдруг стало страшно.

Но оглянуться он посмел лишь шагов через двести.

Странной парочки уже не было на набережной. Лишь накрепко засели в голове непонятные слова «дестроу экскришнс», похожие на скрежет какого-то механизма. Да еще с гадючьим шипением в конце. Нил помотал головой, но слова никуда не вылетели.

Ерунда какая-то.

Больше никаких происшествий не случилось, если не считать того, что сначала Нила долго не хотели пускать к «самому», а потом все-таки пустили, зачем-то проведя руками по его одежде. Важный генерал принял записку, прочитал ее, нимало не смутившись дикой тарабарщиной, пощипал себя за пышные бакенбарды и сказал: «Передай графу, пусть не беспокоится».

Вот и все. Даже неинтересно.

***

«Бездельниками», по выражению полковника Розена, оказались морские пехотинцы числом до роты. Строй черных бушлатов замер на пирсе. Последовал начальственный разнос за получасовое опоздание, впрочем, по всему видно, больше для порядка, чем по действительной необходимости.

Лопухин, только что вернувшийся на борт «Победослава» после осмотра «Чухонца», отметил про себя, что Розен любит своих головорезов и те это знают. Давний, но никем не отмененный указ Петра Великого, гласящий, что «подчиненный перед лицом начальствующим должен иметь вид лихой и придурковатый, дабы своей разумностью не смутить начальствующего», выполнялся только наполовину: лихости хватало, зато дефицит придурковатости бросался в глаза.

Сделав такое наблюдение, граф глазами зеваки рассеянно понаблюдал за размещением морской пехоты. Два взвода, громыхая сходнями, устремились на «Победослав», третий взвод заколыхал щетиной штыков и потек к «Чухонцу». На поясах бездельников-головорезов устрашающе покачивались, цокаясь друг о друга, любимые Розеном ручные гранаты.

В половине седьмого прибыли Еропка, Нил и багаж. Первый был не в духе, второй все еще продолжал дивиться, а третий не только избежал усушки и утруски, но даже пополнился «Одиссеей» в дорогом иллюстрированном издании. Будущий читатель шедевра, созданного греческим слепцом, здраво рассудил, что барин не обеднеет, а хорошая картинка в книге скрасит постижение любой галиматьи.

Но только когда барин показал предназначенную Еропке и Нилу тесную каюту, до слуги наконец дошел весь трагизм ситуации. Что «Одиссея»! Подумаешь – странствия какого-то грека, который к тому же давно помер! Своя рубаха ближе к телу, чем его хламида.

– Так мы что же – идем в плавание??!

– А ты думал куда? – попыхивая папироской, сказал граф.

Еропка выглядел как висельник, влекомый на эшафот.

– Далеко ли?

– В Японию. Не слыхал? Есть такая страна на краю света.

Еропка издал сиплый звук, как будто пониже его бороды уже затянулась тугая петля.

– Барин, да как же это?! – возопил он, едва придя в себя. – Да рази ж можно так сразу, не предупредимши?..

– Долг службы, – сказал граф. – А ты чего раскукарекался? Не нравится – получай расчет, и чтобы я тебя больше не видел.

На глаза слуги навернулись слезы.

– Жестокий вы человек, барин, – молвил он. – А только мне все едино. Куда вы, туда и я. Прикажете распаковать вещи?

– Да, только быстро.

В восемь часов, когда процесс распаковки вещей еще не был завершен, прибыл жандармский ротмистр с большим опечатанным портфелем. Приняв портфель под расписку, Лопухин сейчас же унес его в свою каюту, отослал Еропку, заперся на ключ, тщательно занавесил иллюминатор и углубился в изучение содержащихся в портфеле бумаг.

В девять часов четверо грузчиков с натужным пыхтением проволокли по сходням небольшой, приземистый, явно очень тяжелый несгораемый шкап, и вахтенный офицер не стал интересоваться, кому предназначен сей предмет мебели, – ясно было и так.

В половине десятого прибыл еще один курьер, привез объемистый пакет и долго в каюте графа не задержался.

После десяти часов вечера на борту сделалось людно, запахло перегаром. Виртуозно ругался вахтенный начальник, вызывая сдержанное одобрение матросов и краску на лицах юных гардемаринов. Команда погуляла на берегу в целом культурно: ни сильно пьяных, ни сильно битых. Лишь одного кочегара, принесенного товарищами совсем сомлевшим, отливали водой на баке. К носам двух опоздавших боцман Зорич поднес громаднейший кулачище и доложил вахтенному начальнику их фамилии.

Тот только рукой махнул:

– Что мне опоздавшие! С часу на час ожидаем самого Михаила Константиновича, а тут, извольте любоваться, этакая банда! Распорядитесь-ка, голубчик: кто навеселе – тем сейчас же спать до протрезвления. После с ними разберемся. А то учует его высочество этакий дух…

– Ему понравится, – весело предположил кто-то из матросов.

– Кто сказал?! – вскинулся вахтенный начальник, но за громовым хохотом услышан не был. Покривил губы, покусал ус, рассмеялся сам.

– Всем, кроме вахтенных, отбой! Позовите Аврамова, пусть даст нашатыря этому папуасу… Позор! Моряк, а пить не умеет…

На том и кончился день. Какое-то время горел свет в кают-компании, но потом погас и он. Лишь в каюте, занятой чиновником Третьего отделения, о чьей таинственной персоне уже успели распространиться слухи, долго не ложились спать, и лучик света от масляной лампы, пробившись сквозь занавеску, падал в зябкую черноту Финского залива и плясал на мелкой зыби.

***

Кто-то поцарапал дверь. Донесся приглушенный шепот: «Барин, а барин…» Лопухин открыл глаза и рывком сел на койке.

Отдернул занавеску.

Судя по скудному свету, пробивавшемуся извне, рассвет уже наступил, обещая петербуржцам серый день с моросью из низкого неба – такой день, что лучше бы и не надо. Лопухин прекрасно знал, что именно в такие дни полицейские сводки пестрят сообщениями о кошмарных убийствах, совершенных «просто так», без внятных мотивов.

Не повезло столичным жителям с климатом. Ступил однажды Петр Великий на зыбкий бережок, забрел в болото, топнул ботфортом, распугал лягушек и повелел строить здесь.

Построили. А как жить под серым давящим небом? Возвели две иглы – Адмиралтейскую и Петропавловскую – чтобы ковырять ими низколетящие облака, да так ничего и не проковыряли. У кого погода, а у петербуржцев – только климат. Иные уверяют: пожили, переболели сколько нужно бронхитами и чахоткой и приспособились. Вывелась-де новая человеческая порода. Ой ли?

Как будто можно перейти в иную, лучшую породу, наглотавшись разных лечебных декоктов! Как ни живи – хоть имей три доходных дома и особняк с каменными львами на воротах, хоть ходи каждый день в присутствие и дослужись к пенсии до титулярного советника, хоть в фартуке с бляхой мети дворы, – все одно помрешь от водки и от простуд, как обыкновенный хомо сапиенс. Какая новая порода, о чем вы, господа? Любой иноземец скажет: русские люди всюду одинаковы, от Нарвика до Камчатки, от Николаева-на-Мурмане до Константинополя…

Спросонья графу всегда являлись ненужные мысли – явились, пронеслись в долю секунду и исчезли.

Карманные часы показывали четверть седьмого. Однако!..

Снова царапанье и шепот:

– Барин, а барин…

Мальчишка, конечно же. Нил с Енисея.

Накинув персидский халат, граф повернул ключ в дверном замке:

– Чего тебе в такую рань? Гальюн ищешь, что ли?

Нил изо всех сил замотал головой. Выглянув в коридор – никого, – граф втащил мальчишку в каюту.

– Ну?

– Барин, тут на корабле один человек, – выдохнул Нил. – Я вчера его видел.

– Где?

– В Питере. Возле речки.

– Какой человек?

– Обыкновенный. В картузе. С ним еще другой был, так тот важный господин. Шапка у него, как труба у паровоза.

– Цилиндр? Ну так что же?

– Странные они, – сообщил Нил. – Тот, который важный, и грит: «Дестроу, – грит, – экскрикшнc». Видать, язык у него без костей. А тот, что в картузе, кивнул только.

– Погоди-ка… – Граф вдруг заинтересовался. – Ты говоришь, один из них находится сейчас на борту «Победослава»? Тот, что был в картузе?

– Как бог свят, барин! Он это. Только он теперь без картуза и одет по-моряцки. Вечор взошел на палубу и сразу вниз – нырь!

– Стой! Сядь и рассказывай подробно. С самого начала.

Рассказ Нила многократно прерывался вопросами со стороны графа. Нил весь извелся. Поди объясни, зачем его занесло на Гороховую! Знал бы – объяснил, жалко, что ли? И не менее трех раз барин заставил Нила повторить услышанные странные слова.

– Дестроу экскрикшнc. Точно так, барин. Слово в слово.

– А что-нибудь еще из их разговора ты случайно не запомнил?

– Нет, барин. Они не по-нашенски разговаривали. А я у них дорогу спросил. А этот в картузе как на меня зыркнул…

– Ну-ну. Испугался?

– Еще чего! – возмутился Нил. – Ничего я не испугался, а слова ихнии запомнил. Может, зря?

– Может, и не зря, – сказал граф. – Скажи-ка лучше: он тебя хорошо рассмотрел?

– Он? Надо думать, хорошо. Вот так вот я стоял, а вот этак – он…

– Ну и не мельтеши теперь у всех на виду. Сможешь мне его тайно показать? Я позабочусь, чтобы он тебя не увидел.

– Показать? Я-то? Смогу, барин. А кто он?

Последний вопрос Нил задал шепотом. Сам понял: дело серьезное.

– Кем бы он ни был, тебе на «Победославе» оставаться нельзя… – Несколько секунд Лопухин напряженно раздумывал. – Боюсь, что мое намерение устроить твое будущее придется отложить до лучших времен… Или вот что: на «Чухонце» пойдешь? Снесешь капитану Басаргину записку, он возьмет тебя юнгой. Согласен?

Нил в нерешительности переступал с ноги на ногу.

– А бить будут? – спросил он с опаской.

– Обязательно, – пообещал граф. – Юнг бьют. Зато полсвета объедешь, разные страны повидаешь, да и заработаешь сколько-нибудь денег. От меня прямо сейчас держи рубль. И это не последний… особенно если на «Чухонце» будешь держать открытыми глаза и уши. А потом я сделаю из тебя человека. Решай.

– Барин, я иудой быть не желаю! – выпалил вдруг Нил.

– А тебе никто и не предлагает, – Граф усмехнулся углом тонкого рта. – Ты книжки о сыщиках читал когда-нибудь? Ксаверия Ропоткина, к примеру? Или Аглаю Мальвинину?

Нил кивнул. В подтибренной им на вокзале в Тюмени корзинке с провизией оказалась книжка Мальвининой, заляпанная соседством с жирными пирожками. Пирожки Нил съел, а книжку прочитал почти всю. Даже жалко было швырять ее в физиономию кондуктора поезда «Омск – Екатеринбург», но иначе злой кондуктор настиг бы безбилетника и, надрав уши, высадил на ближайшем полустанке. А так удалось оторваться и спастись в багажном вагоне.

– Годишься ли ты в сыщики, мы сейчас проверим. Ну-ка повернись к двери! Теперь отвечай как можно подробнее: что лежит на моем столе?

Нил наморщил лоб.

– Значит, так… Хрустальная пепельница с окурками папирос, портсигар серебряный с гербом, гребешок прямой черепаховый, стакан пустой в подстаканнике, носовой платок, стопка бумаги, самопишущее перо, чернильница, точилка для карандашей, карандаш и э-э…

– Что еще?

– Дагерротипный портрет в рамке. На нем какая-то барыня.

– Все?

– Все, барин.

– Для первого раза удовлетворительно. Впредь будь более внимательным. На гребешке несколько волос темно-каштанового цвета, умеренной длины. На столешнице отпечатались несколько совершенно засохших следов от подстаканника, частично перекрывающих друг друга. Кроме того, там имеются несколько мелких стружек, оставшихся от заточки карандаша. Это мелочи, но в нашем деле нет ничего важнее мелочей. Говоря короче, в сыщики-стажеры ты годишься. Дело за твоим согласием.

Мальчишка долго сопел, то и дело зачем-то оглядываясь. Наверное, по закоренелой привычке высматривал, куда бы сбежать. Затем неуверенно кивнул и втянул голову в плечи.

– Ну вот и хорошо. Подай перо и бумагу.

Записка была готова в минуту.

– Спрячь и не теряй. Ну-с, теперь подумаем, как бы мне ненароком познакомиться с этим «разрушителем выделений»…

– С кем, барин? – изумился Нил.

– Не обращай внимания, коллега. Сделаем так…

С дагерротипного портрета на обоих сыщиков чуть насмешливо смотрело прекрасное лицо «барыни» – великой княжны Екатерины Константиновны.

Дочери государя, о которой статский советник Николай Николаевич Лопухин помнил всегда, но мечтать имел возможность лишь изредка.

***

Цесаревич Михаил Константинович ступил на борт «Победослава» под моросящим дождем. Лицо наследника, к тридцати годам уже одутловатое вследствие разгульной жизни, выражало угрюмую покорность судьбе.

Взвился и поник, намокнув, брейд-вымпел. Флотский оркестр грянул встречный марш. Взвыли трубы. Рявкнул геликон. Турецкий барабан, до последнего момента сберегаемый от дождя под парусиной, бухал мощно и упруго. Мокрые тарелки, издав звон, шипели, как раскаленные.

Выстроенная на шканцах команда кричала «ура».

Наследник престола прибыл в сопровождении внушительной свиты. Пунцовый от волнения капитан Пыхачев бодро отрапортовал о готовности выйти в плавание.

– Сегодня, что ли? – недовольно пробурчал наследник, покачиваясь с пятки на носок. – Говорили же – завтра…

– Так точно, отплываем завтра, ваше императорское высочество.

– Ну, тогда есть время погулять. Устроюсь только. Господа, за мной!

Внутрь корабля толпой повалили не только господа, но и дамы. За ними – многочисленные слуги с багажом. Одна из дам, со страусовыми перьями на голове, заливисто хохотала и била веером по руке щеголеватого адъютанта. Капитан лишь безмолвно разевал рот, как рыба на берегу.

Тем временем из-за надстройки выскользнул Нил. «Девятый слева во втором ряду», – шепнул он барину и опрометью метнулся к сходням. Через две минуты мальчишка был уже на «Чухонце».

В каюте Лопухина ожидало зрелище Фермопил местного значения.

Дверь была нараспашку. Одной рукой верный Еропка держался за подбитый глаз. Другой рукой он пытался преградить дорогу решительно настроенному моложавому господину в придворном мундире, но терпел поражение и уже был оттеснен на середину каюты. За господином, поминутно охая, семенил лысый старичок-лакей с двумя огромными чемоданами.

– Барин, как же это??! – возопил слуга, увидев Лопухина. – Я им говорю: занято. Они все равно лезут, да неаккуратно как! Фонарь мне поставили.

– Статский советник граф Лопухин, – холодно представился Николай Николаевич незваному гостю. – А вы – камер-юнкер Моллер, если не ошибаюсь? Парле ву франсе? Шпрехен зи дёйч? Ду ю спик инглиш? Тюркче билиёр мусунуз?

– А, Лопухин! – развязно заговорил вторгшийся. – Из Третьего отделения? Приставлены, так сказать, блюсти и охранять? Ха-ха. Что это вы вдруг по-турецки заговорили?

– Был вынужден, ибо русского языка вы, по-видимому, не понимаете, – примораживая взглядом камер-юнкера, отчеканил граф. – Надеюсь, у вас хватит догадливости извиниться за вторжение и немедленно покинуть эту каюту.

– Очень мило! – фыркнул камер-юнкер. – С какой стати? Ваш слуга вполне мог бы разместиться в одной каюте с вами. Где же прикажете путешествовать мне? На мачте, как обезьяна? Благодарю покорно!

– Как вы сказали? Путешествовать?

– Именно путешествовать. Ха-ха. По-моему, это вы не понимаете русского языка. Я состою в свите его императорского высочества и отправляюсь в путешествие вместе с ним.

– Еропка! Помоги этому господину вынести его вещи из моей каюты. В случае упорного противодействия разрешаю применить силу.

– Правда? – обрадовался слуга и поплевал в кулак.

– Только аккуратно. Чтобы не как в прошлый раз.

– Постойте! – оскорбленно вскинулся камер-юнкер, но граф его уже не слушал. Быстро шагая по коридору, он уловил позади голос Еропки: «Позвольте-ка вам выйти вон, господин хороший, – и голос этот был исполнен недвусмысленности.

Ни тени сомнения не возникло у Лопухина в том, что наглый придворный великого князя сейчас же выйдет вон. Получить от бородатого хама простонародную плюху и стерпеть ее – опозориться на весь белый свет. Избить слугу? Дудки, Еропка сильнее. А застрелить – кишка тонка у придворного хлюста. Убоится каторги.

Следующие пять минут граф разыскивал капитана Пыхачева. Капитан был в панике и сейчас же сделал попытку направить Лопухина к вахтенному начальнику.

– Извините, без вас никак не обойдется, – отрезал граф. – Вам известно, что творится на корвете? В армии это называлось просто: бардак. А вы знаете, что не далее как минуту назад от одного из ваших матросов я услышал слова «придворная шваль»?

– От кого? – выпучивая глаза, закричал Пыхачев. – Кто посмел?

– Ну, этого я вам не скажу. Замечу лишь, что ваше дело не допускать подобного настроения умов среди экипажа. Короче говоря, все эти господа и сомнительные дамы должны быть немедленно удалены с корвета вместе с их слугами и багажом. Вам понятно?

Непреклонный тон графа подействовал на капитана лишь на самое краткое время.

– Николай Николаевич! – сказал он с мукой в голосе. – Поймите хоть вы меня… Ну нет у меня полномочий высадить их всех! Свита наследника все же! И брать их с собой я не могу: во-первых, им негде разместиться, а во-вторых…

– Достаточно и «во-первых». Пойдемте-ка к цесаревичу. Если у вас нет полномочий, то у меня они имеются. Вам предписано оказывать мне содействие. Поверите на слово? Бумагу я вам потом покажу, время дорого. Идемте же!

Наследник обживался в каюте. Лопухина он встретил крепким запахом спиртного и прищуренным взглядом:

– А, это вы… Где-то я вас видел, а вот где?.. Но это неважно. Тяпнуть хотите? Я тоже, ха-ха. А мои запасы, представьте себе, еще не доставлены. Вот что, сбегайте-ка в буфет за коньяком. Я уже послал туда лакея, да он что-то не торопится… Никого здоровье наследника не интересует, тирьям-пам-пам. Никому я не нужен, никто меня не любит, кроме девок, да и те не любят. ПапА за море отсылает, я умру в дороге, я знаю… Э! Вы еще здесь?..

– Ваше императорское высочество! – твердым голосом заявил Лопухин. – Капитан имеет приказ принять на борт только двух человек из вашего э-э… сопровождения. Конкретно: дворецкого и камердинера. Всем остальным придется сойти на берег.

– Как это? Почему?

– По приказу его императорского величества.

– А, так это папА вас ко мне приставил? Послушайте, как вас… но ведь это нечестно! Это нестерпимо, наконец! Я вам не какой-то какой-нибудь! Я не могу один, у меня двор…

– Который останется в Петербурге, ваше императорское высочество, – с легким поклоном закончил Лопухин.

– Это что же – без друзей? – осунулся наследник. – Да вы цербер! А девочки? Тоже ни одной?

«Цербер» был непреклонен, да еще и дерзок:

– Девочки также сойдут на берег. Женщина на корабле – дурная примета, разве вашему императорскому высочеству это неизвестно?

Наследник уронил голову.

– Один, – обиженно пробормотал он. – Совсем один…

– С дворецким, камердинером и со мною, ваше императорское высочество.

– С вами? Да вы же не пьете, я вижу. По девочкам небось тоже не ходок, а? Может, хоть в карты играете?

– Играю, но без азарта.

– Фу ты, ну ты… Значит, все-таки один. Один, как перст…

– Мне не хотелось бы применять полицейских мер, – веско проговорил Лопухин, дождавшись, когда пригорюнившийся наследник перестанет мотать головой. – Вы должны убрать свою свиту с корвета сами. Вас они послушают. Иначе, боюсь, может выйти конфуз для царствующего дома, а главное, лично для вас. Вы меня понимаете?

– Вы цербер. Змея. Удав. Зачем вы меня гипнотизируете?

– Вы понимаете меня или нет?

– Нет. И не желаю понимать! Если вы собираетесь выгнать с корабля моих друзей – выгоняйте их сами. И оставьте меня, если не хотите сбегать за коньяком!..

– Отлично-с. Однако я должен предупредить ваше императорское высочество, что корабельный буфет заперт по моему распоряжению. Ключ у меня и до отплытия не будет выдан никому.

– Что-о? Убирайтесь вон!

Отвесив наследнику легкий поклон, Лопухин вышел. Пыхачев давно уже стоял в коридоре ни жив ни мертв и обильно потел.

– Что вы натворили, Николай Николаевич! – страдальчески прошептал он. – Что теперь будет!..

– Как раз теперь все будет в порядке, – ответствовал Лопухин. – Не верите? Пойдемте со мной. Кстати, попрошу у вас ключ от буфета, его в самом деле надо запереть… А, вот и посланный!

Действительно, по коридору спешил важный лакей, прижимающий к ливрее две пузатые бутылки.

Последовало короткое приказание, в ответ на которое лакей возмущенно замотал головой, затем неуловимое движение – и бутылки перекочевали к графу. Лакей молча разевал рот и, кажется, намеревался сползти вниз по переборке.

– Пройдет, – ободрил его Лопухин. – Минут пять поболит и пройдет. Идемте, капитан. Нам следует обсудить кое-что тет-а-тет.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ,

в которой плавание наконец-то начинается, в кают-компании беседуют о кенгуру и папуасах, граф Лопухин предается малоаппетитному занятию, а страдает Еропка

Все оказалось гораздо проще, чем представлял себе капитан Пыхачев.

К полудню расфранченная публика, заполонившая «Победослав» и успевшая довести офицеров до белого каления, сошла на берег. Во главе шествия, увлекая за собой свиту из щеголей-офицеров, дам полусвета и дам вовсе сомнительных, выступал цесаревич Михаил Константинович. Наследник престола бурно жестикулировал и не стеснялся в выражениях.

– Я ему покажу буфет на ключ! – кричал он. – Взойду на престол – в Сибири сгною! Этот сатрап персидский у меня побегает с тачкой! Тайная канцелярия! Имел я по-всякому Тайную канцелярию! За мной, господа! Есть на этом острове хоть одно приличное ресторанное заведение? Едем…

Через четверть часа пирс опустел.

– Что же вы раньше не появились, граф? – насмешливо обратился к Лопухину курящий возле фальшборта Розен. – Пропустили интересное зрелище. Или побоялись расправы?

– Побоялся, – кратко ответил Лопухин.

Розен только развел руками:

– Обезоружили вы меня, ничего не скажешь. Ценю откровенность. И, кажется, начинаю постигать ваш замысел. Готов содействовать. Спорю, что знаю кронштадские кабаки лучше вас. Сейчас вся эта компания направилась не иначе как в «Париж», потом они поедут в «Зюйд-вест», где цыганский хор, потом уж не знаю куда, а закончат непременно в «Мертвом якоре». После полуночи ищите наследника там, не ошибетесь.

– Благодарю.

Выкурив папиросу, граф исчез в недрах корвета, и не показывался на верхней палубе до вечера. В кают-компании он не появился и слугу за обедом не прислал. Зато его видели в машинном и кочегарном отделениях.

В третьем часу пополудни прибыли три тяжеленнейших сундука с коллекцией коньяков наследника. Матросам пришлось попотеть, прежде чем коллекция въехала в каюту цесаревича. Шестеро самых здоровых, надсаживаясь, с трудом могли поднять один сундук. Кто-то издевательски затянул «Дубинушку» и был обруган унтером.

В шесть часов Лопухин сходил пешком на телеграф и отправил две телеграммы – одну в Большой дом на Литейном, другую в Петергоф.

На исходе долгих северных сумерек из полосатой, как шершень, дымовой трубы корвета нежданно повалил дым – «Победослав» разводил пары.

В час пополуночи, во время вахты, которую моряки всего мира справедливо именуют собачьей или просто «собакой», Лопухин и Розен сошли на берег. Их сопровождали трое морских пехотинцев и трое дюжих матросов под командой боцмана Зорича.

Получасом позднее на корвете началось движение. Не слушая лакейских протестов, пресекая все попытки помешать работе при помощи небольшого, но достаточного физического воздействия, сводная команда матросов и морских пехотинцев принялась таскать багаж свиты наследника из самовольно захваченных кают, из кают-компании, из судовой библиотеки и просто из проходов на пирс. Туда же препроводили и растерянных слуг. На борту вместе с багажом наследника остались лишь его дворецкий и камердинер.

В два часа ночи на борт «Победослава» доставили наследника престола, обвисшего бесчувственным телом на крепких руках морских пехотинцев. Жалобный вопль «ваше императорское высочество!» одного из лакеев остался без ответа – на данный момент времени его императорское высочество могло лишь слабо мычать. С полным бережением цесаревич был донесен до каюты и сдан с рук на руки камердинеру.

И тогда в сонной ночной тишине, нарушаемой лишь плеском волн да ленивым лаем собак в порту, прозвучал голос старшего офицера:

– Убрать сходни. Отдать швартовы. Гюйс спустить. Якорные огни выключить, ходовые и гафельные включить. Лево на борт. Малый вперед.

Почти бесшумно «Победослав» отошел от причальной стенки. В ту же минуту и «Чухонец», запыхтев, как Левиафан, выбросил из трубы сноп искр, ударил плицами по воде, пристроился в кильватер корвету и вместе с ним скрылся в ночи.

***

В пять утра пропищала дудка вахтенного унтер-офицера. Наклонившись над носовым люком, Зорич отнял дудку от губ и рявкнул в трюмную черноту во всю мочь боцманской глотки:

– Вставай! Койки вязать!

Через десять минут, повинуясь новой команде, из люка на палубу начали выскакивать матросы в обнимку с койками. Марсовому матросу, засевшему с биноклем в «вороньем гнезде» на фок-мачте, они казались вереницей муравьев, спасающих самое ценное, что есть в муравейнике – личинки потомства.

После умывания, подъема флага, молитвы и завтрака последовал развод на работы. Погасили топовый прожектор, и матрос из «вороньего гнезда», повинуясь приказу, с радостью покинул свой неудобный насест.

Чуть моросило. Корвет шел восьмиузловым ходом. В двух кабельтовых позади него держался «Чухонец».

Прошли остров Сескар. На левой раковине обозначились туманные силуэты островов Малый и Мощный.

«Нет, не зря мои люди гибли в Галлиполийском десанте, – думал Розен. – И не зря сейчас идем. Для всей Европы моря – лишь способ доить африканские да азиатские колонии; для нас же они жизненная необходимость. Одна Транссибирская магистраль проблемы не решит. Получили проливы, получили Нарвик – и больше ни шагу на Запад! Никакого панславизма. Балканские народы и чехи пусть позаботятся о себе сами, а их проституткам-политикам пора отвыкнуть загребать жар чужими руками. Нам давно пора заняться Дальним Востоком. Проморгаем сейчас – опоздаем навсегда. Обжить и защитить край, прибрать к рукам то, что еще не прибрано, и, как водится, ногою твердой стать при море, но, Боже упаси, не заглотить больше того, что сможем переварить…»

– Сейчас начнется, – сказал он появившемуся на шкафуте Лопухину.

– Что начнется?

– А вот увидите. Традиция-с.

– Молебен? Перед отходом не получилось отслужить, так в море хотим наверстать?

– Нет, не то. Внимание! Начинается.

И точно: по команде «Свистать всех наверх» на верхней палубе вдруг сделалось очень людно. Но прошло несколько мгновений – и вот уже не беспорядочная толпа матросов, гардемаринов и морских пехотинцев, а ровный строй замер на шканцах. Горнист резким движением вытряс из горна капли влаги и исполнил первые щемящие такты «Марша отчаянных».

Вахтенный унтер-офицер отдал рапорт вахтенному начальнику. Тот вскинул руку к козырьку и отрапортовал командиру корвета:

– Ваше превосходительство, команда построена.

Пыхачев вышел вперед и обратился к команде с речью:

– Моряки! Без малого два столетия назад русская эскадра побила в этих водах шведский флот, не допустив его прорыва к Петербургу. В состав геройской эскадры входил линейный корабль «Победослав», чьи моряки немало способствовали русской победе. С тех пор в составе Балтийского флота всегда есть корабль с именем «Победослав». Наш корвет – пятый, кто носит это имя. Будем достойны его. Ура.

– Ура-а-а! – прокатилось по матросским рядам.

– Салют героям! Баковое орудие… товьсь… пли!

Корвет вздрогнул. От адского грохота заложило уши. Носовая восьмидюймовка выбросила в небо фонтан огня и заволоклась пороховым дымом. Оглушенный Лопухин с трудом расслышал команду:

– Вольно. По работам – р-разойдись!

– Стало быть, корабельные орудия стреляют дымным порохом? – отчего-то спросил Лопухин, как только в ушах перестало шуметь.

– Дымный порох используется только в зарядах, – отозвался Розен. – Бомбы начинены пироксилином. А что?

– Да нет, ничего. Простое любопытство. Но почему команда и офицеры по такому случаю не в парадной форме?

– Тоже традиция. Бывает и того хуже. Например, на паровом фрегате «Иезекииль», что числится в Севастопольской эскадре, раз в году старший боцман должен сесть в ушат с водой. Поглядели бы вы, как это торжественно обставлено! А в чем причина? Сто лет назад во время Сиракузского сражения старший боцман первого «Иезекииля» заткнул течь собственным задом. С тех пор старшие боцмана на всех «Иезекиилях» в двойственном положении: с одной стороны, в этот момент офицеры и командир корабля отдают им честь, а они им нет, а с другой стороны, садиться в ушат все-таки надо.

– Любопытно. А как насчет поношения достоинства унтер-офицера?

– Никакого поношения. Командование флота пыталось было запретить этот ритуал, потом махнуло рукой. По-моему, разумно поступило. Традиции на флоте – великая вещь, а команда «Иезекииля» – лучшая в эскадре. Как раз унтер-офицерский состав особенно хорош.

С мостика донеслась крутая брань.

– Старший офицер Враницкий, – прокомментировал Розен. – Журит кого-то.

– Журит? – улыбнулся Лопухин.

– Вот именно. Когда он по-настоящему сердится, на корвете мачты дрожат. Мордобоем не увлекается, но страх навести умеет.

– А как, на ваш взгляд, капитан? – тихонько спросил Лопухин.

– А на ваш?

– По первым впечатленям неплох, – осторожно ответствовал граф. – На судне порядок, что говорит в его пользу. Только очень уж суетлив.

– Да, он такой, я его давно знаю. Но командир он боевой, сами увидите.

– Предпочел бы не видеть, – парировал Лопухин. – Мы с вами для того здесь и находимся, чтобы плавание прошло без сучка, без задоринки.

– Истинно так. Но, к сожалению, не все от нас зависит. Представьте себе, что, несмотря на все принятые меры, в море нас атакуют исландские пираты в составе целой эскадры и берут на абордаж, в результате чего цесаревич гибнет или попадает в плен. Не надо быть оракулом, чтобы предсказать дальнейшее: Россия не стерпит унижения и вышлет Балтийский флот заодно с флотилией Ледовитого океана для бомбардировки Рейкьявика и прочих пиратских баз. Если пираты не запросят немедленно мира, наложив со страху в штаны, – а зная ту публику, я бы на это не рассчитывал, – то начнется серьезная морская война…

– В которой Россия, без сомнения, победит, – убежденно сказал Лопухин. – Мы очистили от пиратов Норвегию, очистим и острова.

– Россия победит, не спорю, но истощит свои силы в длительной войне. За один год нам с пиратской республикой не разделаться, тем более учитывая, что ей окажут тайную помощь и Англия, и Голландия, и, возможно, Швеция. После победоносной войны России придется, поджав хвост, долгие годы тащиться в кильватере британской политики, иначе английская и шведская эскадры рано или поздно прорвутся в Маркизову Лужу, и никакие форты нам не помогут. А уж тогда, простите за цинизм, с Зимнего дворца посыпятся все архитектурные излишества. А может случиться и худшее: обнищание податных сословий приведет ко всеобщему ожесточению, а ожесточение – к бунту. Избави бог!

– Понимаю вас… В данных обстоятельствах молодой, неопытный и к тому же беспутный император окажется самой слабой картой в нашей колоде и козырем для новоявленного Пугачева, не так ли?

– Или искрой в пороховом погребе… Постойте! Не думаете ли вы, что… – Розен отвел глаза.

– Что?

– Нет, ничего.

– Государь надеется на исправление наследника, а не на то, что тот однажды ночью выпадет за борт, – отчеканил Лопухин. – Кроме того, я могу исполнять роль няньки, педанта, а при необходимости и тюремного надзирателя, но я никогда не принял бы на себя роль палача. Нет-нет, выбросьте из головы дикие мысли. Не всегда следует исполнять невысказанные желания августейших особ, в особенности если таких желаний нет и в помине.

– Рад, – кратко ответил Розен.

– Всегда готов удовлетворить ваше любопытство. Но в чем причина подобных предположений? Вам по-прежнему не нравится цвет моего мундира?

– Вы удивительно догадливы.

– Зато вы не очень. Третье отделение несколько шире Отдельного корпуса жандармов. Я имею честь служить в той части, которая «шире», и голубого мундира не ношу. Об этом нетрудно догадаться хотя бы по моему чину. Надеюсь, партикулярное платье на мне вас устраивает?

– Должен признаться, меня больше устроило бы, если бы вы сменили не платье, а судно. Почему бы вам не перебраться на «Чухонец»?

– А почему бы вам?

– По долгу службы.

– Аналогично. Так что, хотите вы или нет, вам придется терпеть меня до Владивостока. А мне – вас. Кстати, откуда у вас такая неприязнь к жандармам?

– Замечательный вопрос! А у кого, позвольте узнать, к ним приязнь?

– Только эта причина? Другой нет?

Розен кивнул и отошел. «Лжет», – подумал Лопухин.

В кают-компании, куда он спустился, выкурив на сыром ветру папиросу, уже сидели все офицеры, свободные от вахты.

– Нет, господа, это что-то! – веселился молоденький мичман Корнилович, потрясая раскрытой книжкой. – Я понимаю: фантазируешь – так и фантазируй на здоровье, нес па? Про полет из пушки на Луну, к примеру. Но тут уже, ей-ей, чересчур! Вообразите: автор не согласен с существованием Великой Атлантики! Он поделил ее пополам по меридиану, и не одним материком, а двумя! От северных полярных льдов почти до южных полярных.

– Бред, – брюзгливо выпятив остзейскую губу, констатировал мичман Тизенгаузен.

Остальные офицеры засмеялись.

– Шутки ради или всерьез? – осведомился лейтенант Канчеялов, усмехаясь в пышные усы.

– У него тут все всерьез! – ликующе воскликнул Корнилович. – Представьте себе, несчастный Кристобаль Колон – слыхали о таком мореплавателе, господа? – отнюдь не был выброшен за борт взбунтовавшейся командой, а благополучно натолкнулся на неизвестный материк. Решил, что это уже Индия, искал пряности и золото, расспрашивал туземцев о слонах… Погодите смеяться, господа, тут еще и не такое!.. Испания, Франция, Англия – все передрались из-за новых заморских владений, Воевали долго, но в конце концов почти весь северный материк достался Британии…

– Полагаю, автор сего опуса – сын Альбиона? – тонко улыбаясь, проговорил капитан-лейтенант Батеньков.

– Не совсем. В предисловии сказано, что он австралиец. Вы слушайте дальше! Материк, названный Химерикой, принялись заселять низшие слои населения всех европейских стран, но больше всего англичане. Разумеется, среди них хватало всевозможных авантюристов, бегущих от петли висельников, а то и просто каторжников, отправленных в Химерику по приговору суда ради хозяйственного освоения новых территорий…

– Что же здесь нового? – пожал плечами рассудительный лейтенант Гжатский. – Тот же карась, только в сметане. Стоило городить какую-то Химерику, чтобы рассказать историю заселения Австралии!

– Так, да не так, господа! Право, тут есть рациональное зерно. Подумайте, какой срок понадобился бы кораблям века этак шестнадцатого-семнадцатого, чтобы достичь Австралии? Сколько переселенцев перемерло бы на них за это время от цинги и эпидемий? Бьюсь об заклад – девять из десяти! Тогда как до выдуманной Химерики уже в те времена можно было дойти под парусами недели за три. При этом условии смертность в пути – досадный, но терпимый фактор. Для освоения новых земель не годятся плавучие кладбища. Следовательно, Химерика была бы заселена европейскими поселенцами на полтора-два столетия раньше.

– Так что же из того?

– А вот что, – засмеялся мичман Корнилович и потряс книжкой. – Перво-наперво Англия начинает чинить колонистам обиды, поскольку стрижет их, как овец. Она это умеет. А колонисты, не будь дураки, объявляют независимость и повсюду громят английские войска, не гнушаясь тактикой партизанской войны. В итоге победа – и, представьте себе, республиканский строй! Автор на это обстоятельство особенно напирает. Мол, только республиканская система правления гарантирует невиданный прогресс во всех сферах человеческой деятельности…

– Спорное утверждение, – снисходительно улыбнулся Пыхачев, посапывая трубкой.

– Но это только вступление, господа! Тут дальше подробно описан дивный новый мир. Представьте себе: триста миллионов счастливых химериканцев возглавляют цивилизацию. Повсеместное электричество. Невероятные успехи медицины. Самобеглые экипажи, оснащенные моторами, каких и не бывает. Сто верст в час! Летательные аппараты тяжелее воздуха, за какие-нибудь ничтожные пять-шесть часов перевозящие сразу сотню человек с багажом из Химерики в Европу и обратно! Это значит, скорость у них без малого тысяча верст в час!..

Грянул такой хохот, что в буфете что-то жалобно зазвенело.

– А что, когда-нибудь полетят и такие аппараты, – сказал лейтенант Гжатский, единственный из всех, кто не засмеялся. – Верю, что со временем они полетят и через океаны. Ну, конечно, не с сотней пассажиров и не с такой безумной скоростью, которая недостижима, да и не нужна, но все же…

– Это еще что! – Корнилович прыснул. – Химериканцы и на Луну летают. И знаете на чем? Вы не поверите: на ракетах, и никаких вам пушек!

В буфете вновь звякнуло.

– Мишель, чур я следующий читаю! – заявил мичман Завалишин. – В очередь, господа, в очередь!

– Позвольте, юноша, а какое же время описано в этой занимательной книжице? – пробасил флегматичный лейтенант Фаленберг. – Тридцатое столетие от Рождества Христова, что ли?

– Да наше же время, наше! – ликующе выкрикнул Корнилович. – Смена тысячелетий, начало двадцать первого века!

От громового хохота в третий раз заходила ходуном посуда в буфете.

– Ох, вышлют этого писаку за его идеи в места не столь отдаленные, – рыдающим от смеха голосом проговорил Канчеялов, утирая глаза платочком. – Как его… Харви Харвисон? Куда там можно выслать из Австралии? В Тасманию, наверное, к сумчатым волкам.

– А я вам вот что скажу, господа, – сказал Батеньков, когда все отсмеялись. – Это симптом. Правильно, Спиридон Потапович, по-медицински? Сразу видно, куда метит этот Харви. Надо думать, австралийским поселенцам милее с кенгуру, чем с англичанами. Такие, значит, у австралийцев теперь настроения… Дайте срок, отделится Австралия. Станет этакой вот Химерикой, которая гуляет сама по себе. Попомните мои слова.

– И на Луну австралийцы полетят? На ракете?

– Нет, это опасно. Сначала они туда кенгуру отправят. В виде опыта. Будет кенгуру по Луне прыгать.

– Сначала они кенгуру в ракету сунут, потом папуаса, а потом уже…

– Стыдитесь, мичман. Папуасы тоже люди.

– Не сомневаюсь. Тигр человеку просто голову отъест, а папуас ее закоптит, засушит и будет гордиться трофеем, как вы своим Георгием…

– Моих орденов попрошу не касаться!

– Негоже равнять православное воинство с премерзостными папуасиями, – басовито прогудел священник отец Варфоломей, укоризненно качнув гривастой головой.

– И то верно. Батюшка прав.

– Тихо, господа, тихо!.. – воскликнул Канчеялов. – Не хватало нам из-за глупой книжки перессориться. Ей-богу, вредная и никчемная выдумка. Всякому известно, что никакой Химерики в Великой Атлантике никогда не было, нет и не требуется.

– А как же полет фантазии? – поддел Завалишин.

– Пусть она летает в каком-нибудь полезном направлении. Например, автор мог бы в художественной форме описать обработку земли при помощи паровых машин…

– Ничего нового. Англичане и германцы уже проделывали это в виде эксперимента, – заметил подкованный в вопросах техники Гжатский.

– Ну тогда я уж не знаю. О беспроволочном телеграфе разве?

– Тоже не ново. Опыты Дьяконова в перспективе обещают многое. В Царском Селе уже начали строить станцию для приема и передачи эфирных депеш. Прогресс, господа, не стоит на месте. Слава богу, в третьем тысячелетии живем.

Стоя в сторонке, Лопухин с интересом прислушивался.

Его заметили. Разговор сразу оборвался. Возникла томительная неловкость, очень хорошо знакомая сотрудникам Третьего отделения. Ощущение чина – это еще полбеды. Ощущение специфического места службы вошедшего – вот настоящая беда. У кого-то оно вызывает трепет, у кого-то – презрение, и лишь у немногих – любопытство.

Без сомнения, пребывание «жандарма» на корвете давно уже стало предметом толков.

– Прошу простить меня, господа, за то, что неотложные дела помешали мне представиться вам сразу, – мягко заговорил Лопухин. – Надеюсь, это не было принято вами за высокомерие с моей стороны. Будем знакомы. Статский советник Лопухин Николай Николаевич.

– Граф сопровождает цесаревича в нашем плавании, – немедленно вставил Пыхачев. – Господа, прошу вас представиться Николаю Николаевичу. Осмелюсь спросить о драгоценном здоровье его императорского высочества.

– Спит, – коротко ответил Лопухин.

Представление офицеров прошло суховато, с одним лишь исключением.

– Мичман Свистунов, – отрекомендовался русый юноша с блестящими глазами нахала. – Назначен вчера взамен выбывшего по болезни мичмана Повало-Швейковского. Так это по вашей милости, граф, мы вышли в море на семь часов раньше назначенного срока?

Капитан Пыхачев побагровел.

– Замолчите, мичман!

– Я только хотел выразить графу свою признательность, – ничуть не растерялся Свистунов. – Ведь благодаря ему я сплю в своей каюте, а не на палубе, где я мог бы простудиться. Сердечное вам мерси, граф. Ловко это у вас получилось.

– Давайте не будем развивать эту тему, – недовольно пробурчал Пыхачев.

Чиновник, не умеющий владеть собой, ни за что не удержится в Третьем отделении – либо выгонят, либо сам уйдет. Лопухин не моргнул и глазом. В свое время ему пришлось пройти жесткий отбор, где родовитость кандидата рассматривалась скорее как мешающий фактор, нежели как благоприятствующий. Вступительные испытания. Годичные курсы подготовки первой ступени. Лютый экзамен, практика и еще год обучения. Новый экзамен, страшнее первого. Умение запоминать с одного взгляда страницу убористого текста, пить не пьянея, вести дознание, вербовку, агентурную работу в полном одиночестве и многое, многое другое. Упражнения на скорость мышления. Стрельба, рукопашный бой, фехтование, выездка, скачки. Иностранные языки. История. Экономика. Военное дело. Юриспруденция. Знание обычаев всех европейских и некоторых азиатских дворов. Бессонные ночи и крепчайше заваренный кофей. Два случая умопомешательства на курсе.

И только выдержке никто специально не учил. Незачем было. Либо обучаемый приобретал необходимое хладнокровие самостоятельно, либо попросту не имел шанса дойти до этапа стажировки.

И все же наглый выпад молокососа кольнул. Чуть-чуть. Привычно и почти не больно.

– Очень приятно с вами познакомиться, господа, – доброжелательным тоном произнес Лопухин и остановил вестового. – Принеси-ка мне завтрак, братец. Я голоден.

Вестовой испуганно заморгал. Кое-кто из офицеров не мог скрыть улыбки.

– Согласно походному расписанию завтрак на корвете производится в шесть часов утра, – извиняющимся тоном объяснил Пыхачев. – Обед будет в двенадцать. Боюсь, что сейчас кок сможет предложить вам только чай с бисквитами.

– Хорошо, пусть будет стронг ти с бисквитами. Принеси, братец.

– Виноват?.. – Лицо вестового выразило испуг и недоумение.

– Я сказал, чтобы ты сделал чай покрепче. Ну ступай.

Вестовой удалился.

– Наши Невтоны шибко грамотные, – с усмешкой молвил мичман Тизенгаузен. – Закажите им пудинг, так они вылупят глаза и скажут, что кушанье весом в пуд на тарелке не поместится.

Шутку не поддержали. Лопухин сделал вид, что ничего не слышал.

***

– Ваше императорское высочество, извольте пробудиться.

Лопухин не знал, сколько раз дворецкий наследника успел за сегодняшнее утро произнести эту фразу. Видно было только, что много. Звали дворецкого Карп Карпович Мокеев, и шесть поколений его предков служили царствующему дому. Был он немолод, имел крупный пористый нос, холеные бакенбарды и приобретенную многолетней службой привычку всегда держаться с достоинством, каких бы титанических усилий это ни стоило.

К оскорблениям он привык. Зато не всегда умел скрыть при посторонних стыд за своего господина.

– Ваше императорское высочество, уже поздно. Извольте пробудиться.

Несмотря на приоткрытый иллюминатор, в каюте пахло рвотой. Само собой, минувшей ночью камердинер и дворецкий поспешили раздеть и уложить в постель бесчувственного наследника, и камердинер дежурил при нем до утра. Увы, желудок цесаревича камердинеру не подчинялся, оставалось лишь бороться с последствиями при помощи тазика, мокрого платка и половой тряпки.

– Ваше императорское высочество…

На этот раз цесаревич замычал и попытался натянуть на голову одеяло. Потребовалось еще немало слов и осторожных похлопываний, прежде чем он мученически открыл один глаз и простонал:

– А, это ты, Сазан Налимыч? Чего тебе?

– Пора вставать, ваше императорское высочество. Неудобно-с.

– Отстань ты от меня, Карась Ершович. Видишь – болею. Дай лучше поправиться.

С сочным звуком пробка покинула горлышко коньячной бутылки. В один стакан Карп Карпович налил на палец коньяку, другой наполнил сельтерской. Приподнявшись на постели, цесаревич сглотнул коньяк, издал было горловой звук, от которого дворецкий проворно схватился за тазик, и, расплескивая, поспешно выхлебал сельтерскую.

– Ой, душевно-то как… – проговорил он, уронив стакан, тут же подхваченный дворецким. – Нет, я все-таки брошу пить. Честное слово, брошу. Как считаешь, Голавль Осетрович, надо бросить?

– Давно пора, ваше императорское высочество.

– Врешь ты все, Пескарь Уклейкович. Я ж так помру от скуки. Смешивать напитки не надо, это да. Ты уж впредь лучше следи за мной, Лещ Воблыч.

– Легко сказать, ваше императорское высочество. Вы же меня с собой брать не изволите.

– Еще чего не хватало – тебя! А ты все равно следи, понял? Как – не мое дело. Изобрети способ.

Багровый от стыда дворецкий почтительно наклонил голову, одновременно метнув панический взгляд на графа. Тут только Лопухина заметил и наследник.

– А, и вы здесь… Нет, Язь Судакович, ты за мной теперь не следи, теперь и без тебя найдется кому следить… правда, граф? Да, а где это я?

– На корвете, ваше императорское высочество, – будничным тоном сообщил Лопухин. – На траверзе острова Гогланд.

– Ну? А это где?

– Это в море.

Наследник долго морщил лоб, соображая.

– Так что же это значит? Мы уже в плавании, что ли?

– Совершенно верно, ваше императорское высочество.

– То-то меня тошнит. Это морская болезнь. Хотя мы вчера тоже здорово дербалызнули… Ты уж, Сом Сигович, расстарайся рассолу. И Моллера мне позови. Да, а где та певичка, как ее… мадмуазель Жужу, кажется?

– На берегу, ваше императорское высочество, – сообщил Лопухин.

– Как? А поручик Расстегаев? А Пенкин? А баронесса Розенкирхен?

– Все на берегу.

С минуту цесаревич смотрел на графа круглыми глазами, пытаясь вникнуть в смысл сказанного. Не вполне вникнув, задал уточняющий вопрос:

– Так кто же на борту?

– Ваш дворецкий и ваш камердинер, ваше императорское высочество. Кроме того, два взвода морской пехоты под командой полковника Розена для охраны вашей особы. Ну и я, конечно.

Цесаревич поморгал.

– А остальные что же? – спросил он обиженным тоном. – Они меня бросили?

– Наоборот. Мы их бросили.

Моргнув еще несколько раз, цесаревич прозрел.

– Что-о? Вы в своем уме? Где капитан этого корыта? Позвать его сюда! Немедленно повернуть обратно!

– Никак невозможно.

– А я приказываю повернуть!

– Глубоко опечален, что вынужден отказаться исполнить волю вашего императорского высочества, – с легким поклоном ответил Лопухин, – ибо она идет вразрез с инструкциями, полученными мною от государя.

Наследник сразу как-то сник. Одарил «цербера» взглядом, не сулившим ему в будущем ничего хорошего, тем и ограничился.

Не приказал даже убираться вон. Лопухин вышел сам, не испрашивая позволения удалиться. Вслед за ним вышел, сразу устремившись в направлении камбуза, Карп Карпович – за живополезным рассолом, должно быть. Физиономия дворецкого выражала сдержанную неприязнь к «церберу».

Обед в кают-компании наследник проигнорировал – то ли молча страдал, запершись у себя в каюте, то ли, что скорее, еще не освоился с расписанием жизни на корвете.

– Влипли мы с вами, граф, в историю, – наклонился к уху Лопухина Розен между первым и вторым блюдами. – Не будет нам прощения. Вот мой совет: делайте карьеру как можно скорее, чтобы при новом государе выйти в отставку в хороших чинах.

– Спасибо за совет, хотя и запоздалый. Я давно это понял.

– В самом деле?

– Да. В ту самую минуту, когда государь попросил меня принять эту миссию.

– Вы могли бы отказаться.

– Вы же не отказались.

– Но вам придется хуже, чем мне. В чем состоит моя функция? Всего лишь защищать наследника от внешних врагов. Наше дело простое, военное: либо защитим, либо умрем. Вам же предстоит защищать его от него самого. Наследник злопамятен и никогда вам этого не простит.

– Совершенно в этом уверен. Вы хотите предложить еще что-либо?

Розен явно смутился. Затем отрицательно качнул головой.

После полудня задул умеренный норд-ост. На «Чухонце» подняли косые треугольники парусов. Канонерка сразу начала наседать на идущий под паром «Победослав». Пыхачев, сменивший на мостике старшего офицера, приказал набрать сигнал «уменьшить ход».

– Почему мы не пользуемся ветром, Леонтий Порфирьевич? – спросил Лопухин, также поднявшийся на мостик.

– Хочу дать поработать машине, – отвечал тот. – Мало ли что может случиться.

– Вы в ней настолько уверены?

– Напротив. Я уверен в парусах. Если в машине что-то может сломаться, то я предпочитаю, чтобы поломка произошла здесь, вблизи родных берегов, и уж во всяком случае на Балтике, а не в океане. Что до угля, то мы пополним его запасы в Данциге и Копенгагене.

– Значит, мы не зайдем ни в Ревель, ни в Либаву?

– Нет, если не понадобится ремонт. Вы огорчены?

С мостика было хорошо видно, как по палубе, пошатываясь и хватаясь за такелаж, бестолково слоняется наследник престола. Временами цесаревич приближался к фальшборту и, приподнявшись на цыпочки, всматривался в горизонт, где вдали то проявлялась, то вновь тонула в дымке береговая полоска. Ход мыслей его императорского высочества был виден как на ладони: из Ревеля вызвать телеграммой свиту, и пусть всякие надутые индюки бурчат о дебоширах-собутыльниках и сомнительных женщинах. Плевать. Пусть злой цербер из Третьего отделения попытается выставить свиту силой! Вряд ли посмеет. А посмеет, так ему же хуже. ПапА хочет скандала? ПапА получит скандал!

– Совсем наоборот, я обрадован, – честно ответил Лопухин. – К сожалению, не в нашей власти отменить заход в Данциг. – Он вздохнул. – Да и в Копенгаген тоже.

Ничего более они не сказали друг другу, но обменялись взглядами из числа тех, что красноречивее всех велеречий. «Скверная вам выпала миссия, Николай Николаевич, – говорил сочувственный взгляд Пыхачева. – Коли наследник к тридцати годам не вошел в разум – пиши пропало. Намучаетесь вы с ним». – «Не обольщайтесь и вы касательно вашей миссии, Леонтий Порфирьевич, – отвечал взглядом Лопухин. – Привести корвет во Владивосток с цесаревичем на борту труднее, чем без цесаревича, это-то вы понимаете. Но вы еще не поняли, насколько это труднее. И не сочувствуйте мне, не то я начну сочувствовать вам…»

Ветер слабел. Видно было, как на приотставшем «Чухонце» гуще повалил дым из трубы. Раздвигая серую воду Балтики, «Победослав» продолжал нарезать морские мили.

***

Отчего Российская империя не хиреет и не рушится, как многажды предсказывали ее недоброжелатели? Не раз она шаталась, сбитая с торного пути тяжелыми войнами, неудачным реформаторством, всегда сопряженным с неистовым казнокрадством, неурожаями и эпидемиями, – однако стоит твердо, могуче, а когда шагает, то видно, что ноги колосса сработаны из материала покрепче глины.

Так не бывает, так не должно быть – бурчат скептики вопреки очевидному. Все развивается по спирали, согласно немецкой науке диалектике, и то, что вчера было варварски грубо и нахально, сегодня становится помпезно и пресыщено, а завтра вновь опрокинется в беспросветное варварство.

Неотвратимо. Неизбежно.

Заклинания эти сотрясают воздух не первое столетие, ан признаков близкого падения что-то не видно. Может, Россия, являет собой небывалое исключение из общего правила?

Да падала она, господа, падала. Правда, не так глубоко, как вам хотелось, вот вы этого и не заметили. Кукла-неваляшка, если ее толкнуть, тоже честно валится на бок в первый момент – ну а потом?..

То-то.

Отчего сие?

От верховной власти.

Гнить с головы равно свойственно рыбе и государству. Качество головы определяет все. Уж конечно, не Думе решать, кто достоин заседать в Государственном совете, столь талантливо изображенном живописцем Морковиным. Это прерогатива самодержца. На нем и ответ за все, что происходит в России.

Страшная тяжесть! И тем не менее вот уже четыреста лет императорская династия достойно несет свой крест. Всего один дворцовый переворот – невероятно мало за такой срок, – причем переворот бескровный, закончившийся отречением государя в пользу брата, то есть в глазах народа и не переворот вовсе. Авторитет ныне действующей власти высок, поскольку укреплен умелым администрированием и двумя победоносными войнами.

Даже надменный и алчный британский лев не сумел помешать овладению Россией проливами. Великая и легкомысленная Франция долго противилась, но все-таки признала новые границы де-юре. Молодая Германская империя, легко побив австрияков, не рискнула сцепиться с русским колоссом и теперь ищет с ним союза. Берлинские газеты разом перестали кричать о «скифской опасности», нависшей над Европой. Ну, для кого опасность, а для кого и земельные приобретения. Швеция с Данией неплохо поживились после изгнания пиратов из Норвегии, хотя сделали для этого не в пример меньше России. Испания под шумок «присоединила» Португалию. Италия отняла у австрияков Триест. Англия не без труда и не до конца подавила восстание упрямых ирландцев, для которых «скифская опасность», наверное, вроде манны небесной.

А только придется им избавляться от власти просвещенных мореплавателей самим, без помощи России. У нее и без угнетенных ирландцев забот хватает. «Больше никаких войн, никаких новых территорий», – эти слова государя стали ее девизом. Нет надобности в расширении пределов государства, и без того достаточно широких. Осталось лишь четко определить границы в Манчжурии, восстановить Польшу, но так, чтобы она никогда больше не послужила плацдармом для вторжения в Россию, наладить как следует охрану южных рубежей, укрепиться на Дальнем Востоке – и только.

Быть может, России просто везло? Или она всего лишь умудрялась избегать фатального невезения?

Как будто нетрудную задачу завещает государь Константин Александрович цесаревичу Михаилу, особенно если вспомнить, что перед многими молодыми императорами стояли задачи потруднее. Увы – в высшей политике не бывает легких задач. Одни грабящие Россию европейские таможенные тарифы чего стоят. А российская привычка богатеть за счет торговли сырьем? Вовсе это не богатство, если свести баланс, а нищенские гроши. Необходим подъем промышленности, торговли, просвещения, медицины. Строительство новых железных дорог. Электрификация всей страны. И животноводство, чтобы народ в нищих губерниях не мельчал, питаясь одной репой! Тысячу раз прав государь – необходимо освоение Сибири и Дальнего Востока. Разумеется, и мореплавание! Англичане здесь первые и, надо признать, еще долго ими будут. Но почему Россия до сих пор лишь борется за второе место с Францией, Испанией, Голландией и Швецией?

Взгляд графа полз по карте. Следующая война будет на море, это ясно. Пятьсот лет назад Ганза уничтожила балтийских пиратов. Не более пятидесяти лет назад окончательно исчезло пиратство средиземноморское. Пиратскую республику Великой Атлантики тоже пора додавить. Вытесненные с материка скандинавские пираты потеряли в сущности всего лишь несколько баз. Вот Исландия, главное их гнездо. Вот далекий и холодный Шпицберген, где пленные умирают от непосильной работы в угольных шахтах. Вот побережье Гренландии, там среди угрюмых скал найдется немало освоенных пиратами бухт. А вот Ньюфаундленд – Новонайденная Земля – одинокий кусок суши в океане, населенный потомками Лейва Счастливого, мирными пахарями и лесорубами, получающими за свой труд долю в пиратской добыче. Ньюфаундленд пираты просто так не отдадут, но именно с него придется начать тем, кто захочет избавить Европу от норманнской язвы. Кто это будет – неизвестно. Ясно только, что не англичане…

Неужели опять придется русским?

Да, если их к тому вынудят. И первые заинтересованные в этом – дети Альбиона. «Дестроу экскрикшнc» – как вам это нравится?

Дураку понятно, что кодовая фраза, но в чем ее смысл?

По какой-то причине Лопухин изобразил на лице гримасу. Затем мелким, но твердым почерком вывел на четвертушке бумаги следующий необычный список:

1. Кал

2. Моча

3. Пот

4. Семя мужское

5. Половой секрет – как мужской, так равно и женский

6. Слезы

7. Чешуйки ороговевшей кожи (в т.ч. перхоть)

8. Молоко материнское

9. Кровь

10. Лимфа

11. Углекислота и иные отходы процесса дыхания

Погрыз самопишущее перо, поморщился и добавил:

12. Ногти

13. Волосы

14. Слюна???

15. Ушная сера

16. Сопли и мокрота

17. Гной

18. Околоплодные воды

19. Плацента

20. Содержимое желудка???

Следующие четверть часа граф сидел в задумчивости, но, видно, не выдумал для пополнения списка никакой новой гадости. Тогда кликнул Еропку.

Тот явился не сразу. По помятой физиономии легко читалось: опять дрых, Лодырь Лентяевич.

Ничего страшного, сейчас проснется. Есть средство.

– Слетай-ка в лазарет к доктору Аврамову. У тебя морская болезнь.

Еропка вытаращил глаза.

– Да что вы, барин? Нет у меня морской болезни.

– Не спорь, я лучше знаю. Вон как рожу-то тебе перекосило. По-моему, ты даже опухать начал. Спиридон Потапович тебе микстуру даст. Толку от нее нет, но больному все равно полагается лечиться.

– Да вот вам истинный крест, барин, не тошнит меня ни чуточки! С чего и затошнит-то, когда море спокойное?

Лицо графа приняло задумчивое выражение.

– Если нет морской болезни, придется ее приобрести. Как мыслишь, на верхушке мачты тебя скорее укачает? Знаешь, что такое салинг?

Еропка не знал, что такое салинг, но уже догадывался, что это отнюдь не то место в трюме, где хранятся бочки с салом.

– Господь с вами, барин! – жалобно возопил он, отступая на всякий случай на шаг. – Есть у меня морская болезнь, есть! Ой, худо мне…

– Давно бы так. Из лазарета назад не торопись. Синей, бледней, шатайся, закатывай глаза и так далее. Выпьешь микстуру и сразу выздоравливай, пусть Аврамов удивится. Заведи с ним беседу о медицине. Скажи, что интересуешься. О морской болезни поговори отдельно. Спроси между делом, подходит ли рвота под определение «экссудат» с физиологической точки зрения. Экссудат. Запомни это слово. Оно латинское и означает «выделения». Скажешь, что вычитал в книге. Потом то же самое спроси о слюне, тоже как бы между делом. Понятно?

Таращить глаза в ответ на столь странное приказание Еропка не стал – привык, что графу иной раз приходят на ум еще и не такие причуды. Но от вопроса все-таки не удержался:

– Зачем это вам, барин?

– Поспорил на пари с Розеном. Ступай.

– Все сделаю, барин, будьте благонадежны…

Слуга отсутствовал дольше, чем предполагал Лопухин, а когда вернулся, борода его была мокра, правый глаз нервически подергивался, а бледно-зеленый цвет лица просто пугал.

– Что с тобой?

– Микстура, барин, – прохрипел слуга. – То не было морской болезни, а как микстуру выпил – вот она…

– Ступай на воздух, полегчает.

– Сей минут, барин. Доктор посмеялся и сказал, что ни слюна, ни рвота, – Еропка судорожно дернул кадыком, – экссудатом не считаются. Слюна – она только у верблюдов экссудат, да и то в брачный сезон. Вот оно как выходит.

– Ладно, иди. Спасибо.

– Еще он сказал, чтобы я не читал книг, раз все равно ничего в них не понимаю. Барин, может, не надо мне этой «Одиссеи»? Хуже только будет, ей-ей.

– Не будет. А пожалуешься еще раз – заставлю после «Одиссеи» прочесть «Энеиду», уразумел?

Угроза подействовала не хуже микстуры – слуга сильно изменился в лице, после чего зажал обеими ладонями рот, выбежал из каюты, гигантскими прыжками взлетел по трапу на верхнюю палубу и перегнулся через фальшборт.

ГЛАВА ПЯТАЯ,

в которой Нил пишет письма, цесаревич братается с германским кронпринцем, а граф Лопухин и полковник Розен обнаруживают неожиданную страсть к картежной игре

«Здравствуйте, бесценная моя Катерина Матвеевна!

Во первых строках письма желаю вам здоровья на множество лет и чтобы вы не забывали меня сиротинку несчастную. Плыву я теперь в море-акияне што шире Енисей-реки да все о вас думаю, тетушка моя драгоценная. Помню, как вы меня за вихры таскали, ну да это ничего. Уехали вы в город Житомир. Чаю, живете там барыней, пьете кофей с патокою и ходите в таком вот монплезире, а меня сироту забыли совсем. Бог вам судия. А со мною вот что случилось.

Как тятька с мамкой померли от язвы, надумал и я податься в город Житомир вас поискать. Доехал до Москвы Первопрестольной да едва в полицию не угодил. Народ в Москве ужасно шустрый. А только вышло совсем наоборот, не в тюрьму меня повели, а к его сиятельству графу-барину. Уж я страху натерпелся! Токмо все кончилось оченно даже хорошо. Барин меня в самый Питер взял с собой, а чего там было я писать не стану потому как все равно не поверите вы мне. Оттудова мы поплыли в море-акиян на двух военных пароходах. Я при барине вроде слуги, а сам барин вроде слуги при самом царевиче который за море-акиян едет. Одно плохо, не оставил меня барин при себе, а отдал на другой пароход в юнги. Хожу теперь в рубахе полосатой да в матроских штанах которые штаны сам подшил потому как длинные были. Еще куртка, бушлатом прозываемая. А на голове мне велели носить фуражку без козырька зато с лентами.

Юнга это у матросов вроде как ученик. Учат меня так, што мамочки дорогие. Бьют да ругают по матушке. Первые дни думал сбегу, да куды тут сбежишь посреди моря? Однакож обвыкаюсь помаленьку.

Зато кормят дюже хорошо. На обед дают шти с мясом да кашу гречневую. Думал совсем пропадаю, ан при таких харчах жить можно.

Корабль наш шибко военный. Колеса громаднющие по воде так и колотят. Пушка на ём чисто страх смертный. Ежели бы я захотел, так в ейный хобот с головою залез бы. Бонбы к ней страшенные, человеку нипочем не поднять, будь он хоть Самсон. По этой причине их гидравлика из погребов наверх подымает. Гидравлика это такая механизма.

А койки тут подвислые, все равно как люлька у младенца. Мне досталась койка самая негодящая, потому как хорошие все у матросов и такоже солдат. Пробка из ей так и сыплется, а мне убирать. А пол, на какой она сыплется, зовется нижней палубой. А середина верхней палубы, куда нас кажный Божий день боцман дудкой кличет, зовется шкафут, и нету там шкафа никакого, один обман. А еще сундучок мне даден по кличке рундучок. Морские прозвания одно чудней другого. Лопатить палубу – это как по-сухопутному полы мыть. Первый день я худо лопатил, так боцман меня подозвал и давай ухи крутить. И никто за меня сироту не вступился, токмо дядя Сидор, младший унтерцер. Он боцмана лютого зверя словесно победил, а все одно заставил меня лопатить сызнова. Потому как чистота на корабле первейшее дело. Говорит без чистоты корабль не корабль, а нужник и анбар с крысами.

А пес корабельный Шкертик вчерась на палубе нагадил, ему небось можно. Догадайся тетушка с трех раз кто за ним паскудой убирал и наново лопатил. Токмо я не в обиде. Пес веселый и одна моя отрада окромя унтерцера справедливого дяди Сидора. Шкертик это на моряцком языке веревочка. Привяжется как веревочка и ходит за мной. Учу его на задних лапах ходить и прыгать через ручку от швабры. Матросам это нравится и господам офицерам опять же, а Шкертику наука не по нутру, нонеча рычал на меня аки тигра лютая. Выругал я его подлеца, а он гляжу хвостом виляет.

Вчерась осмелился я и про самого царевича спросил. Дядя Сидор говорит вышла ему аблегация [удаление из отечества под благовидным предлогом. – Прим. авт.]. Знать выиграл в бумажную игру лотерею, как сосед наш прикащик Широмыгин, который помнишь с того выигрыша напился до чертей и в колодезе утоп. Токмо я в сумнении. Нешто путешествия за синь-море выигрывают? Я бы взял весь прибыток ассигнациями да и поехал туда, куда сам хочу, ежели вдруг приспичит.

А море тут серое. Ровно как городской камень асфальт. Кита, что Иону проглотил, я в нем пока не видал. А водится в энтом море рыба корюшка, и у нас в трюме она водится копченая. Я попервоначалу расслышал, будто горюшко, а она корюшка. Одно горюшко, что рыба мелкая, а так вкусная. Почти что как наш муксун енисейский. Нашему брату нижнему чину по одной штуке в день выдают к полуденной чарке. Мне юнге водки не наливают и не хочется, а рыбу – бери.

От графа-барина совсем нет вестей. Давеча в тумане с того корабля нашему капитану в рупор орали, а мне опять ни весточки единой. И всплакнул я, сельцо наше Горелово сильно вспоминая и вас, бесценная Катерина Матвеевна. Хотел писать заберите меня отседова в город Житомир да передумал. Барин говорил человеком стану. Ежели не врет, так я завсегда готовый. А еще страну Апонию интересуюсь посмотреть».

Оглянувшись на спящих, Нил послюнил огрызок карандаша, одолженного им без спросу у справедливого дяди Сидора, и приписал внизу: «Остаюсь ваш племянник Нил Головатых».

На обратной стороне листка он, подумав, написал: «В город Житомир самолично в руки Катерины Матвеевны Головатых». После чего свернул листок в трубку и просунул его в бутылку из-под шампанского, что выпили вчера господа офицеры. Бутылку Нил еще засветло вымыл, высушил, да и пробку припас. О морской почте он впервые услыхал нынче в часы отдыха после обеда и сильно ею заинтересовался.

Собравшись на баке в кружок, матросы говорили о морских бутылках. Мол, давний морской обычай. Ежели кто терпит бедствие или, допустим, просто хочет послать о себе весточку, так пиши записку и бросай бутылку в море, она к людям непременно выплывет, если только акула ее не съест. Сигнальщик Клим Перепелкин, весельчак и балагур хоть куда, божился, будто сам выловил в Ревельском порту обросшую ракушками бутылку с запиской внутри: «Тону, братцы, спасите! До дна осталось два аршина. На помощь!»

Матросы хохотали неизвестно над чем.

А дядя Сидор сказал, что были случаи, когда люди посредством бутылок даже спасались с необитаемых островов, вот как!

Тщательно заткнув бутылку, Нил накапал на пробку воска, чтобы письмо не подмокло, и задул огарок. Через минуту он спал, свернувшись калачиком в подвесной койке, и видел сны про свое село на берегу широкого Енисея, про тятьку с мамкой да про незамужнюю тетку Катерину Матвеевну, тятькину сестру, которая, если подумать, беспутная и злая баба. Но пущай она получит весточку от племянника, не жалко. Завтра Нил улучит момент и бросит бутылку с письмом в море-акиян. Наверное, дойдет.

***

Сегодня Лопухин не проспал побудку и был уже на ногах, когда наверху еле слышно засвистела дудка боцмана. Граф сделал гимнастику и ощутил прилив бодрости. Все-таки ошибаются медики, подразделяя людей на «жаворонков» и «сов». Человек есть то, к чему он сам себя приучит. Или даже принудит, если косная человеческая натура вздумает сопротивляться.

Теперь, можно считать, принуждение состоялось. Глупо ведь каждый день оставаться без завтрака. Придется, хотя это будет непросто, приучить к морским порядкам и цесаревича. В его же собственных интересах.

За переборкой звучно храпел Еропка. Вот уж кто нипочем не желал себя ни к чему принуждать! Природный лентяй, и философию под свой модус вивенди подвел самую лентяйскую: чем меньше хлопот, тем выше наслаждение. Зачем стремиться к большему счастью, если и без того хорошо? Эпикура он, к счастью, не читал, не то вдобавок к лени еще и возгордился бы принадлежностью к славной философической школе.

Лопухин постучал в переборку костяшками пальцев.

Никакого ответа.

Постучал кулаком. Храп прекратился, но прыжка с койки не последовало.

Грохнул кулаком что есть силы.

На сей раз подействовало. Слуга предстал. Со сна его еще пошатывало, зато он успел влезть в штаны. Являться на зов барина в кальсонах даже Еропка считал недопустимым.

– Долго спишь, – грозно сказал Лопухин.

– Разве ж это сон, барин? – сиплым нетвердым голосом возразил слуга. – То ли у нас в подмосковном! Красивости такие, что дух замирает, и всякое подобное в природе шевеление. А воздух! Вот где сон-то. Проснешься, а в окошко солнышко светит, в саду птички поют на разные голоса. Не то что здесь. Вот помяните мое слово, ничего хорошего из этого плавания не выйдет, ни стратегически, ни тектонически…

– Как? – рассмеялся граф. – Тектонически?

– Точно так, барин.

Наверняка хитрый слуга придумал это только что. Но, надо отдать ему должное, рассмешил. Чтобы вновь принять грозный вид, Лопухину потребовалось сделать над собой усилие.

– «Одиссею» читаешь?

– Читаю, барин.

– И много ли осилил? Две страницы? Или целых три?

Слуга выглядел сконфуженным и несчастным. Бил на жалость. Изредка метод срабатывал.

– Ты не молчи, ты скажи что-нибудь. Не то я решу, что ты ограничился одной обложкой.

Судя по тому, как Еропка жалостливо шмыгнул носом, догадка была правильной.

– Хорошо хоть, что не врешь, – сказал граф. – Теперь слушай задание.

Еропка поднял голову.

– Как? Опять?

– Опять. Сам видишь, я один. Мог бы вытребовать себе кого-нибудь в помощь из Жандармского управления, но дело тут скорее приватное. Да и неизвестно, кого еще пришлют. Соответственно, попытаемся управиться вдвоем, ты да я. Уразумел? Знаешь боцмана Зорича? С сегодняшнего дня будешь вести за ним негласную слежку. Чем живет, о чем думает, с кем общается вне службы. Особенно с кем общается. Лучше всего подружись с ним. Играй под дурачка, как со мной, тут у тебя явный талант. Примечай все странное. Можешь посплетничать обо мне, разрешаю.

Как справедливо заметил классик, многое разное значит у русского народа почесыванье в затылке. У верного Еропки это в данный момент означало: «Ну ты и задачи ставишь, барин!»

Недовольство Еропки выражалось не только в чесании затылка, но и в общем выражении лица. Нет, говорило лицо, это не поручение, это черт знает что такое. Одно дело сбегать к доктору и проглотить декокт, от которого того и гляди кишки наружу вылезут, и совсем другое – слежка. В первом случае помаешься сколько нужно и пройдет, и снова спи себе, а во втором случае уже не поспишь. Да разве ж это дело слуги – вести наружное наблюдение? Нет, барин, что-то неладное вы измыслили. Вот мальчишка Нил для этой задачи подошел бы в самый раз, а где он, спрашивается? Кто его услал на канонерку?

Однако вслух Еропка ничего не сказал, поскольку хорошо знал ОСОБОЕ выражение лица графа. Когда он так смотрит, перечить ему себе дороже.

Но барин сам пошел навстречу. Хотя и отчасти.

– Можешь считать себя свободным от «Одиссеи», – сказал он и, помолчав, добавил: – Временно.

***

Лишь одна переборка отделяла корабельную мастерскую от машинного отделения. Во время работы машины в мастерской стоял неумолчный тяжелый гул. Чтобы вести беседу, приходилось кричать.

И граф кричал, хотя то, что происходило между ним и лейтенантом Гжатским, лишь предельно скупой на эпитеты человек назвал бы беседой. Начальственный разнос – тоже не то. Вулканическое извержение – это уже точнее.

– Значит, вы проводите здесь опыты со взрывчатыми веществами?! – Голос Лопухина страшно гремел. – Несмотря на присутствие на борту цесаревича?! Да как же вы посмели?!

Лейтенант открывал и закрывал рот, тщетно пытаясь то ли возразить, то ли оправдаться. А граф пытался понять, кто перед ним: вредитель или просто непроходимый дурак, и склонялся ко второму.

Третьим, безмолвным участником сцены был четырехаршинный металлический цилиндр, покоящийся на обитых войлоком подпорках. Тускло блестела сталь, вероятно, смазанная машинным маслом. С одной стороны цилиндр оканчивался тупым рылом с резьбовым отверстием, с другой имел оперение, как ракета, и на конце сужения небольшой гребной винт.

А внутри, внутри-то – пироксилин.

Об этом факте граф узнал случайно. Решил было найти свободного от вахты толкового офицера и с его помощью еще раз осмотреть как следует машинную начинку корабля. Кандидатуры лучше лейтенанта Гжатского не виделось, хоть он и артиллерист, а не инженер. Нашел его Лопухин в мастерской. Лейтенант был занят делом: открыв в боку стального цилиндра какой-то лючок, копался в механических потрохах.

Слово за слово, разговорились. Лопухин спросил о назначении цилиндра. Гжатский не стал темнить, зато от его объяснений у Лопухина потемнело в глазах. Оказалось, что стальная эта сигара – не более и не менее как самоходная морская мина, новое изобретение неуемного лейтенанта. И не макет какой-нибудь безобидный, а готовый к бою смертоносный снаряд, несущий в себе пять пудов взрывчатки! А в ударном взрывателе – гремучая ртуть!

Взрыватель, правда, не был привинчен и вообще хранился у лейтенанта в каюте. Но Гжатский охотно сбегал за адским механизмом и предъявил его потерявшему дар речи Лопухину. С виду ничего особенного: маленький, размером в стакан, цилиндрик с резьбой, а поверх него крыльчатка, как у метеорологического прибора анемометра. Но ахнет – кишки вон. А уж если от малого взрыва случится большой…

Ох, не любил граф изображать бурбона! А иной раз приходилось. Но теперь Лопухин нимало не играл. Да и как оставаться спокойным, видя такое дуроломство? Бывают моменты, когда натура берет верх.

– Дурак!!! Да вы хоть понимаете, что случится с корветом, если это ваше изобретение ненароком взорвется?!

Лейтенант то краснел, то бледнел, то раскрывал рот, пытаясь ответить. Но Лопухина понесло всерьез. Тогда Гжатский молча поставил стаканчик взрывателя на верстак и так же молча грохнул по нему со всей силы кулаком. Прямо по крыльчатке.

Лопухин замолчал. Перестал раздуваться, начал меняться в цвете.

– Безопасно, – низким обиженным голосом пророкотал Гжатский. – Пока крыльчатка не сделала ста оборотов – безопасно. И я не понимаю, почему вы, ваше высокопревосходительство, позволяете себе… повышать голос.

«Орать, – подумал Лопухин. – Он хотел сказать: орать. И то правда. Стыдно. Но каков!..»

– Объяснитесь, – бросил он. – Ваша начиненная пироксилином самодвижущаяся мина находится на борту с разрешения капитана?

И менее искушенный физиономист заметил бы: внутри лейтенанта идет тяжелая внутренняя борьба.

– Нет, – помедлив, сознался он. – Я не докладывал капитану о том, что мина заряжена.

– Естественно. Он бы наверняка запретил. Отвечайте быстро: кто надоумил вас тайно протащить на борт заряженную мину?

– Никто. – Гжатский решительно замотал головой. – Клянусь вам, решительно никто. Только ощущение пользы… Только желание усилить боевую мощь… Честное слово, никто не знает, что это за аппарат! Я даже не успел отправить проект на рассмотрение в Морской технический комитет…

Покусывая тонкую губу, Лопухин слушал, пытаясь понять, кто перед ним: опытный враг, чрезвычайно искусно играющий свою роль? Ну нет. Честный офицер и одновременно полупомешанный изобретатель, разыгранный кем-то втемную? В принципе возможно. Тогда ознакомление некоего графа Лопухина с адским изобретением надо считать оплошностью врагов, грубым проколом… или способом отвлечь внимание от чего-то более важного? Гм… нет, не склеивается. Что же получается? Гжатскому можно поверить на слово?

Чудеса… Будь Лопухин лет на десять помоложе, он с презрением отринул бы мысль о доверии. О, как ревностно он стал бы копать! Как крот. Как паровая лопата. Без отдыха. Свято веря, что непременно выведет всех на чистую воду.

С годами службы, да и просто жизни, если она не тратится зря, приходит опыт и понимание людей. Такие экземпляры, как этот лейтенант, встречались Лопухину нечасто, но все же они были, были… Фанатики своего дела. Чуточку (а иногда и не чуточку) простодушные, честные, углубленные в странные свои фантазии. Вот этот лейтенант захотел летать по воздуху и в самом деле пролетел. Двадцать одну сажень. Надо бы выспросить у него: с какой стати аппарат тяжелее воздуха вообще летает?..

Но Лопухин спросил о другом:

– Надеюсь, вы понимаете, что в два счета можете угодить под суд?

– Да, но…

– Понимаете или нет?

– Да.

Граф кивнул:

– Хорошо уже и это. Слова о дураке беру назад. Вы не дурак, вы просто сумасшедший. Не обижайтесь, это похвала. А теперь расскажите-ка мне, как действует ваше изобретение.

И заметил: глаза лейтенанта загорелись.

– Вот тут находится воздушный баллон высокого давления. – Гжатский любовно похлопал мину по блестящему боку. – Сначала мы накачиваем в него воздух специальным воздушным насосом…

– Мы? – перебил Лопухин. – Кто это мы?

– Не обращайте внимания, ваше превосходительство. Это я просто так сказал. Допустим, мы – это мы с вами, вы и я… Стало быть, движитель мины заряжен. Теперь мы привинчиваем взрыватель, поднимаем мину наверх и, перекрестясь, швыряем ее за борт в направлении неприятельского корабля. От контакта с морской водой срабатывает гальванический механизм, открывающий сжатому воздуху путь в хвостовую часть мины, где он приводит в движение винт. Другой механизм, гидростатический, отклоняет рули, удерживая мину в подводном положении на глубине от аршина до полутора саженей. Дальность действия – около трех кабельтовых и может быть увеличена… Это ведь прототип, ваше превосходительство! Ну-с, а крыльчатке взрывателя хватит и тридцати-сорока саженей, чтобы навертеть сотню оборотов. Таким образом, мина в случае преждевременного взрыва не причинит повреждений нашему корвету…

– Ну конечно, – усмехнулся Лопухин. – Например, в случае ее детонации от попадания неприятельского снаряда в вашу мастерскую. Или в случае пожара на борту. Нет?

– Да, но…

– Опять ваши «но»! Что вы еще имеете мне сказать?

– Только то, мы находимся ниже ватерлинии, а пожар или снаряд, ежели он каким-то чудом залетит сюда, скорее вызовут взрыв бомбовых погребов палубной артиллерии. Они рядом с нами.

– Я вижу, у вас на все есть ответ. Надеюсь, это помещение хорошо запирается?

– Точно так.

– Ключ только у вас?

– Ключей два. Один у меня, другой у боцмана Зорича.

– Заберите у него ключ под каким-нибудь благовидным предлогом. Скажите ему, например, что свой потеряли. Оба ключа носите с собой. О нашем разговоре и о назначении… э-э… вашего изобретения никому ни полслова. Это прежде всего в ваших личных интересах. Усвоили?

– Так точно, ваше превосходительство, – козырнул Гжатский.

– Вольно. Теперь покажите-ка мне машинное отделение. Мне как человеку, далекому от техники, понадобятся ваши пояснения…

И пояснения, конечно, понадобились. Граф выдержал с четверть часа в кочегарке, похожей на ад во время бесовского аврала, осмотрел котлы и почему-то особенно заинтересовался конденсаторами пара. Что случится, если они выйдут из строя? Ах, нетрудно перейти на питание котлов забортной водой? И как долго можно идти в таком режиме? Сутки точно можно? Даже дольше? Благодарю, лейтенант…

Сама машина вызвала меньший интерес. А уж когда лейтенант начал петь дифирамбы зубчатому редуктору, на лице графа обозначилась вежливая скука.

– Сталь из Златоуста, – кричал Гжатский, с трудом перекрывая китовые вздохи машины и металлический гул. – Есть мнение, что она лучше золингеновской, и, по-моему, это мнение справедливо. Видите ли, зубья шестерен подвергаются значительной нагрузке, поэтому идущая на них сталь должна быть исключительного качества, маркой ПРЖ здесь не обойдешься…

– ПРЖ? – поднял бровь Лопухин.

– Паршивое ржавое железо. Технический жаргон. Так у нас называют низкокачественную сталь.

– Понятно… Но ведь в случае попадания в шестерни постороннего предмета зубья все-таки сломаются, не так ли?

– Разумеется. Впрочем, смотря какой предмет. Если скажем, рука какого-нибудь ротозея, то худо будет руке, а не зубьям. Для того и кожух поставлен. Бывали, знаете ли, случаи…

В свою каюту Лопухин вернулся озабоченным. Сам почистил платье, заодно стараясь навести порядок в собственных мыслях. Дестроу экскрикшнc, дестроу экскрикшнc… Может, все-таки имеется в виду пар? Он ведь выделение машины. Но Нил клянется, что не напутал… «Разрушить выделения», – так было сказано. Как можно разрушить пар? Не паропроводы какие-нибудь, не холодильники, а именно пар?

Да и о машине ли идет речь? Быть может, об артиллерии? Что есть выделение пушки? Коническая бомба?

Инстинкт подсказывал: истина где-то рядом. Но где?

При таком борделе на судне – где угодно! Сборный экипаж, беспечный капитан, морпехи Розена, от которых в кубрике немыслимая теснота, непредсказуемый наследник… теперь еще и лейтенант этот – новоявленный Архимед с горящими глазами и взрывоопасными увлечениями… И без всяких диверсантов можно ставить три к одному на то, что «Победослав» не придет благополучно в порт назначения!

А тут еще Розен, повстречавшийся на шкафуте, куда Лопухин поднялся выкурить папиросу, подпортил настроение:

– Совсем забыл спросить: быть может, вы и в норвежской кампании участвовали?

– В некотором роде.

– В каком же, если не секрет?

– Вешал интендантов.

– Почтенное занятие… – На обезображенном лице Розена правая бровь иронически поползла вверх. – Нет, в самом деле?

– Я был начальником Особой следственной комиссии по делам о злоупотреблениях, – сухо ответил граф. – Что, не нравится?

– Нет, отчего же, даже пикантно… И многих, позвольте полюбопытствовать, вы отправили на эшафот?

– Больше, чем хотелось бы. Зато воров в России стало чуть-чуть меньше. Вы в действующей этого не почувствовали?

– М-м… – Розен призадумался. – В конце кампании, пожалуй, да. Не знал, что обязан этим вам.

– Лучше я, чем кто-либо другой, – ответил Лопухин. – Знаете почему? Потому что я богат. Мне нет надобности ни воровать, ни прикрывать воров. Лопухины служат из чести.

– Хороша честь, однако!

– Браво, полковник. Вы еще забыли назвать преступлением казнь воров в военное время на театре военных действий. Только это отличает ваши речи от идеалистической болтовни какого-нибудь румяного прапорщика. Не совестно?

– Должен сознаться, не очень.

– Ну и не стану я вас разубеждать. – Лопухин раздраженно швырнул окурок в волны. – Некогда мне, знаете ли. Данциг на носу.

***

Воровским манером пробравшись на бак, Нил вытащил то, что скрывал под курткой. Оглянулся – и как бы случайно уронил предмет за борт. Услышал плеск, не услышал окрика, после которого пришлось бы давать объяснения, и, перегнувшись через фальшборт, принялся следить за почтовой бутылкой.

Поначалу ее кинуло в сторону волной от форштевня, затем чуть было не затянуло под лопасти колеса – но нет, увернулась, родная! Увернулась и поплыла себе по морю, унося послание:

«Здравствуйте, любезная моя Катерина Матвеевна!

Во первых строках письма сообщаю, что я жив здоров чего и вам желаю. Долго не писал к вам потому как недосуг. По все дни я в работе да учебе. Капитан Басаргин брал меня в рубку и давал подержать штурвал. А еще велел офицерам со мною заниматься, так что голова моя того и гляди лопнет.

Потому много писать не буду. И так уже пальцы болят от чистописания. А ежели зделаю ашипку, так мне велят переписывать наново, вот как. Потом география с арифметикой, потом французские вокабулы, потом морская наука навигация. Терплю, а терпежу нету.

Два дни стояли мы на рейде города Данциг, что в немецкой земле. А еще маневрили по-всякому в кумпании с германским пароходом и в плавучие щиты из пушек стреляли. Думал оглохну. Германский пароход маленький, меньше нашего, зато бегает шибче и называется яхта. Катается на ней немецкий кронпринц, это как по-нашему цесаревич. Ихний нашего к себе приглашал, а потом наш ихнего к себе. К нам на Чухонец», это есть канонерка наша, они тоже явились, а мы допрежь полдня приборку и чистку производили. Все гости при параде и оркестр наяривает. Кронпринц оченно важный, а по нашему цесаревичу сразу видно – пьет горькую. Шкертик получил от боцмана сапогом по морде за то, что рычал подлец на наследника престола. Я бы на него тоже порычал, только я ныне юнга российского флота и рычать мне нельзя. А вы знаете, любезная Катерина Матвеевна, до чего я пьяных терпеть ненавижу. Бывало, тятька вертается из кабака и ну куражиться, а я от него в тайгу убегаю, чтобы под руку зря не попасть и речей его пьяных не слышать.

Ой что это я пишу.

Барин всякое время при цесаревиче, ни на шаг не отходит. Потому как выпало ему такую службу служить.

А Данциг город красивый, токмо нас никого на берег не пущают. Так что на город мы издаля смотрим. Даже углем грузились прямо в море с германской баржи. А после погрузки вахтенный офицер приказали всю черноту угольную с палубы оттереть штобы сияла. И впрямь сияет.

А завтра мы сымаемся с якоря и уходим в город Копенгаген. Сказывают там простоим дольше и на берег нас пустят. Там я еще письмецо вам напишу, любезная Катерина Матвеевна, и по почте отправлю, а это письмо как раньше в бутылке. Дядя Сидор как узнал, так меня выругал по-доброму и сказал мне чудила, не дойдет твое письмо. А я все-таки верю.

Остаюсь ваш верный племянник юнга Нил Головатых».

Скупо написал, особенно о цесаревиче. Иные могли бы написать подробнее. Например, граф Лопухин, не имевший в Данциге ни минуты отдыха и растравивший всю свою желчь.

Накануне выхода в море он вернулся на корвет пьяный, но не потерявший рассудка и оттого злой. Перед ним двое мичманов – Свистунов и Корнилович – тащили обвисшее у них на руках тело цесаревича. Изредка это тело подавало признаки жизни: мотало головой, мычало и даже иногда перебирало ногами, но чаще напоминало арестанта, влекомого в камеру после допроса с пристрастием. Сходство усугублял Лопухин, державшийся преувеличенно прямо и потому имевший некоторое сходство с конвойным. Слонявшийся по пристани подгулявший матрос торгового флота – русский, собака! – при виде этой картины присвистнул и издевательски пропел: «Замучен тяжелой неволей…» – но под тяжелым взглядом графа счел полезным поскорее юркнуть за штабеля ящиков.

Черт знает что! И во время братания с кронпринцем, и после кронпринца, и во всех кабаках, куда заглядывал Михаил Константинович, и в игорном доме, где он неожиданно выиграл пять тысяч марок, и при выбрасывании из окна второго этажа голой проститутки, и в шлюпке, где мертвецкого цесаревича рвало прямо на гребцов какой-то плесенью, – везде Лопухин лишь стискивал крепче зубы и молча сатанел, чувствуя полное свое бессилие. Он, статский советник граф Николай Лопухин, замучен тяжелой неволей, а не цесаревич! Поди заставь того пить, как пьют порядочные люди! Твердить, что ли, поминутно, как его дворецкий: «Надо меньше пить, ваше императорское высочество»? Бесполезно. Да и при чем тут меньше? Меньше, больше – какая разница? Главное – умеючи.

А нет таланта – так напивайся в узком кругу, не позоря на весь мир Российскую империю! Ну зачем было в том кабаре… как его?… ну неважно… зачем было ползать по сцене на четвереньках, блеять и бодать танцовщиц в зады? А зачем было с криком «бей, братцы, негров, выручай Сенегамбию» бить какого-то еврея? При чем здесь далекая французская колония? А еврей при чем? Почтенный с виду еврей купеческой наружности и нимало на негра не похож…

Позор, позор несмываемый! Нетрудно представить, с какими заголовками выйдут завтрашние газеты! Солидные-то промолчат – с этим у немцев строго – зато уж желтые листки найдут себе пищу на неделю! Чудовищно! Как после этого показаться на глаза государю? И это еще не самое худшее: можно лишь ужасаться, понимая, сколь много лишнего наболтал пьяный цесаревич кронпринцу и его свитским! Кронпринц не дурак и олухов в свите не держит…

Полковник Розен только присвистнул, выслушав краткую версию данцигского анабазиса. Покачал головой:

– Хорошо, что у нас с немцами мир и союз, но…

– Вот именно – но! – процедил Лопухин. – Вы, полковник Генерального штаба, должны лучше меня знать тяжесть этого «но»…

– Лет через пятнадцать-двадцать Германия захочет играть первую скрипку в мировой политике, – кивнул Розен. – И главное, сможет надеяться на успех. Это молодая, настырная, очень динамично развивающаяся держава. А что до союзников, то их у России, как всегда, два – ее армия и флот. Согласны?

– Да.

– А я думал, будете спорить, вспомните еще Третье отделение…

– Оставьте ваши шпильки. Сегодня чиновник Третьего отделения блистательным образом провалил свое задание. Руки коротки оказались. Довольны?

– Как вам сказать? Не так, чтобы очень.

– И на том спасибо.

Разошлись мирно. Злой, дышащий вином Лопухин задержал на шканцах мичмана Корниловича.

– Советую вам, юноша, впредь избегать тесного общения с наследником. Это в ваших личных интересах. Вы меня поняли?

– Но я только…

– Только одобряли все его забавы жеребячьим ржанием. Но запомните: если вы не боитесь замарать честь русского офицера, то бойтесь меня. Я не шучу. Вы поняли?

– Д-да. – Корнилович кивнул.

– И еще одно. Я навел о вас кое-какие справки. Среди офицеров корвета вы единственный, кто не стеснен в средствах. Можно даже сказать, что вы богаты. Запоминайте с одного раза, повторять не стану. Если у цесаревича вдруг возникнет нужда в деньгах – взаймы ему не давать! Ни под каким соусом. Во-первых, не отдаст, во-вторых, не исполнится благодарности, а в-третьих и в-главных, пощады от меня тогда не ждите. Уничтожу. Запомнили?

– Д-да…

– В таком случае спокойной вам ночи.

Оставшись один, мичман подумал немного, переводя бессмысленный взгляд с палубного настила на снасти, темнеющие среди бледных балтийских звезд, затем пробормотал: «Цербер пьяный», – после чего нетвердой походкой побрел к ведущему в чрево корвета трапу. Спать.

***

Пройдет лет сто или двести, словом, ничтожное по историческим меркам время, и не один въедливый историк, собаку съевший на царствовании Константина Второго, задастся вопросом: почему наследник престола беспутный Михаил Константинович, напропалую кутивший в Данциге, воздержался от пьяного разгула в Копенгагене? Кто-то сочтет данный вопрос не стоящим внимания и обойдет его в своей монографии, а кто-то с удвоенной энергией примется искать хоть какие-нибудь документы, проливающие свет на странное поведение цесаревича, ничего не разыщет и придет к выводу: либо наследник тяжко хворал (что после Данцига совсем не в диковину), либо внял увещеваниям скромного сотрудника Третьего отделения графа Лопухина Эн Эн. Несомненно, ушлый исследователь начнет копать в этом направлении, но вряд ли многое выкопает. Поэтому выстроит простейшую логическую цепочку и преисполнится уважения к педагогическим и, возможно, терапевтическим талантам указанного графа. История полна людей с замечательным даром убеждения. Были среди них и гипнотизеры, и мастера подливать в питье «пациента» сомнительные снадобья по эксклюзивному рецепту, и просто люди, которых никому и никогда не удавалось согнуть, зато легко гнувшие в дугу кого угодно, даже неординарных венценосных особ. Так что уж говорить о нетрезвом цесаревиче!

Жаль, что люди не живут по сто-двести лет, а потому Николай Николаевич Лопухин никоим образом не мог ознакомиться с еще не высказанными предположениями историков. Интересно, сумел бы он при всей своей немалой выдержке удержаться от смеха?

Что правда, то правда: рецепт временного «исцеления» цесаревича был прост. Но вряд ли потомкам могло прийти в голову, насколько он был прост!

От Данцига до Копенгагена путь недолгий: две ночи и один день. «Победослав» бодро рассекал пологую волну, «Чухонец» держался в кильватере, наследник престола, мучимый алкогольным отравлением, начал подавать признаки жизни, а в кают-компании лейтенант Фаленберг, вспоминая вчерашнее, сумрачно пробасил: «Стыд-то какой, господа». Ему не возразили.

Попыхивающий уже второй папиросой Лопухин дождался Розена там, где они обычно обменивались колкостями, попутно любуясь морскими пейзажами.

– Полковник, вы играете в макао?

– М-м… К чему этот вопрос?

– Просто ответьте: играете или нет?

– У нас в полку, знаете ли, предпочитали штосс.

– Невелика и разница. Я вас научу. Запоминайте: играют в две колоды, банкируют по очереди. Задача игры: набрать девять очков на одной или двух картах. Туз идет за одно очко, фигуры и десятки не считаются…

– Постойте! – Изумленный Розен забыл закурить. – Зачем вы мне все это говорите? Я умею играть в макао. Но я, поверьте, не имею никакого желания играть!

– Со мной? Охотно верю. Ну, а с цесаревичем? По крупной? Если у вас, паче чаяния, денежные затруднения, я вам ссужу.

С минуту обезображенное лицо Розена выражало одно лишь неудовольствие. Затем едкая улыбка понимания искривила сабельный шрам.

– Что, до самых подштанников?

– Ну, одежду-то мы ему оставим…

***

Михаилу Константиновичу было худо. Какие-то язычники из Сенегамбии, поселившись внутри, поджаривали его кишки на медленном огне, а самое тело сунули в промозглый ледник. Еще и капали чем-то на пылающий мозг. Жуть! Терпеть такое было нельзя, но приходилось. Душа не желала расстаться с телом и страдала вместе с ним.

Огонь – внутри. Мурашки – снаружи. Ох, помира-а-а-аю…

– Карп… – слабо позвал цесаревич. – Ох… как тебя?.. Пескарь Сазаныч… Худо мне…

Дворецкий Карп Карпович был тут как тут – почтительно замер со стаканом рассолу в одной руке и салфеткой в другой. Рассола он нацедил самого наилучшего, вскрыв и забраковав перед тем несколько бочек, и профильтровал мутную жидкость через чистую холстину.

– Пожалуйте испить, ваше императорское высочество.

Лишь очень опытное ухо уловило бы в голосе дворецкого слабую нотку осуждения. Камердинер – тот уловил бы. Но камердинер был занят в соседней каюте чисткой парадного мундира цесаревича и уже почти избавил дорогую ткань от следов блевотины.

Испив рассолу, наследник начал оживать. В это время постучали в дверь, и стук – о диво! – не отдался у цесаревича в голове болезненным звоном. Обрадованный этим новым и приятным явлением в организме, Михаил Константинович разрешил войти.

– Халат, халат наденьте, ваше императорское высочество, – зашелестел дворецкий, в ответ на что цесаревич пробурчал: «Да отвяжись ты, Лабардан Селедкович», – но одеть себя позволил.

Вошли Лопухин и Розен. При виде цербера из Третьего отделения цесаревич помрачнел лицом.

– Ну? – буркнул он неприязненно. – Что у вас?

Ему было ясно, что у них. Как будто наследнику нельзя и пошалить немного! Опять цербер будет стыдить, угрожать и выкручивать руки. Механизм, а не человек, веселиться совсем не умеет. Еще не стар, а хуже старой перечницы. На-до-ел!!!

К его удивлению, лицо Лопухина было приветливо, и поздоровался он отменно вежливо. Подозревая подвох, наследник ответил невнятным ворчанием.

Дальше случилось совсем удивительное. Повинуясь мановению графской руки, в каюту проник чисто одетый матросик, бережно несущий серебряный поднос с серебряным ведерком. От запотевшего ведерка, где зябла бутылка «Клико», немедленно повеяло холодом и туманом. Казалось, бутылку вот-вот затрет во льдах, как какое-нибудь несчастное судно.

– Поставь сюда, братец. Спасибо. Ступай.

– Рад стараться, ваше высокоблагородие! – петушиным фальцетом выкрикнул матросик, прежде чем уйти, и заставил-таки цесаревича болезненно сморщиться.

Впрочем, ненадолго. Ледяное шампанское властно притягивало взгляд и, даже не будучи выпитым, бодрило дух. Михаил Константинович предложил гостям присесть на кушетку. А уж когда молчаливо-покорный Карп Карпович выставил фужеры, а граф чисто по-офицерски отбил горлышко бутылки о край стола, цесаревич пришел в восторг. Вот это по-нашему, по-гвардейски! Браво. А цербер-то ничего, даром что из Третьего…

Шипящее вино ударило в нос и затылок. Минута – и мозг перестал пылать, и заблестели глаза. И жизнь – эта сволочная жизнь, полная условностей, глупых правил, нудных папенькиных нотаций, церберов и соглядатаев, – вновь стала хороша! Начинался новый, чудесный день!

Карпа Карповича, не дерзнувшего пискнуть, но выказывающего неодобрение взглядом, быстренько выставили вон, чтобы не портил настроение. Остались втроем. Лишь Розен сохранял на лице угрюмое выражение.

– Полковник, ты это что? Неприятности, а? Ты это брось. Наплюй на них, так вернее будет. Господа, а не повторить ли нам?

– Как будет угодно вашему императорскому высочеству, – поклонился Лопухин. – Прикажете еще шампанского?

– Брось, граф! Какое я тебе императорское высочество? Для хороших людей я просто Мишель. А ты, значит… как тебя?.. ты – Николас. Идет? Ну вот и чудно, я сразу понял, что ты добрый малый. Мы с тобой сейчас на брудершафт выпьем, только не шампанского. Давай-ка дернем коньячку, тирьям-пам-пам. Согласен?

– Само собой, Мишель! – расцвел Лопухин. – Полковник, вы поддерживаете идею?

Кивнув через силу, Розен понял, что плохо владеет эмоциями. Лопухин не стал пинать его под столом, но мимолетным взглядом дал понять: ну что же вы? Ведь договорились!

Пришлось вымучить улыбку. Розен был не рад, что дал втянуть себя в эту затею. Ведь стыдно. Ведь срамно. Лопухину что – у него служба такая и глаза особой конструкции, не выедаемые стыдом. Но неужели цесаревич настолько глуп, что не чует, как его заманивают в примитивную ловушку?

И Розен понял: не чует. Есть люди, которым прямо-таки противопоказано пить. Которые не умеют пить, никогда не научатся пить и все равно пьют напропалую. Это уж у них от природы. В трезвом уме Михаил Константинович был человеком средних способностей – ум у него имелся, пусть и невеликий, тот ум, что называется рассудком. Беда в том, что вот уже много лет мало кому удавалось застать цесаревича в трезвом виде, а в пьяном он всегда был вроде умалишенного…

– Насчет коньяку я сейчас распоряжусь, – привстал Лопухин.

– Брось, Николас! – махнул рукой цесаревич. – У меня, знашь ли, этих коньяков… У меня коллекция. Видал? Три сундука, тирьям-пам-пам. Коньяки и бренди со всего света, какие только душа пожелает. Даже южноафриканских два. «Звезда Трансвааля» и «Ауграбис». Хочешь?

– Какие разговоры, Мишель!

– О, это по-нашему! Ты, граф, букой на меня не смотри, как давеча, ты проще будь. Я простых люблю. И буду любить, а меня за то народ полюбит, так ведь? Я зна-аю! Тебя, полковник, тоже касается. Ну, с чего начнем? С «Ауграбиса»? Вот дьявол, что за название такое? Кого ограбис? Зачем ограбис? На сколько ограбис? – И цесаревич захохотал.

– Ауграбис – это водопад на реке Оранжевой, – скованно произнес Розен. – Превосходит высотой водопад Виктория.

– Все знает! – восхитился цесаревич. – В Генштабе они такие! Спроси что угодно, ну хоть как называется самая высокая вершина в Гималаях – ответят ведь!

– О высочайших гималайских пиках точных сведений не имеется, – еще суше отозвался Розен. – Геодезическая съемка данного района еще далеко не завершена. Вдобавок ее ведут англичане и, разумеется, секретят все данные.

– Сволочи! – осудил цесаревич. – Не люблю англичан. Вот немцы еще туда-сюда, тирьям-пам-пам. Да. О чем, бишь?.. Николас, где коньяк?

– Сей момент, Мишель.

Покопавшись в одном гигантском сундуке, Лопухин перешел ко второму. Раскопки имели успех: на свет явилась «Звезда Трансвааля». Поскольку цесаревич не имел понятия, где находятся коньячные бокалы, а дворецкого решили не звать, Лопухин ничтоже сумняшеся разлил янтарную жидкость по фужерам. Быть проще? Пожалуйста! Сколько угодно.

Чокнувшись, выпили залпом. По лицу Розена прошла судорога. Михаил Константинович перекорежился и вмиг стал похож на несчастного забулдыгу, коему шутки ради поднесли уксусу вместо казенной водки.

– Нет, – сказал он, сделав судорожное движение кадыком, и с величайшим трудом овладел собой. – Это мы пить не станем. Пусть буры да англичашки этим пойлом зулусов травят.

Бутылка полетела в иллюминатор. Лопухин уже копался в сундуке, выбирая новую…

И дело наладилось. Спустя полчаса, когда понадобилась следующая бутылка, цесаревич уже не вполне твердо владел речью, Розен расстегнул мундир, Лопухин закурил папиросу, не спросив разрешения, а перечень дежурных тем для разговора был исчерпан, откуда-то вылетело само собою:

– А не сообразить ли нам банчок, господа?

Розен, и тот проявил энтузиазм, пусть вялый. Зато цесаревич горячо поддержал идею. Только пусть будет короткая игра на удачу и без записи. Разумеется, на наличные. В макао? Годится, тириям-пам-пам. А почем? Как-как? Всего-то по полусотенной? Граф, здесь не приют для неимущих. Что за скопидомство, Николас! Ставка пять сотен, идет?

Лопухин кивнул, и Розен принудил себя сделать то же самое.

Вызвали Карпа Карповича и погнали его за колодами. Дворецкий метнул было на графа укоризненный взгляд, но свой протест выразил лишь тем, что принес карты не слишком скоро. За это время собутыльники успели налить и выпить по новой.

– Ну-с, держись, Мишель! – весело проговорил Лопухин, с треском распечатывая две колоды и ловко смешивая их. – Не пожалей потом. Не боишься, что раздену?

Цесаревич только выпучил глаза и захохотал в ответ.

«Дурак, – с холодной ненавистью подумал Розен. – Тебя ведь предупреждают всерьез, как можно не понять? Этот тип хочет, чтобы все выглядело честно. Гм… Надо будет последить за его руками…»

Напрасно: пальцы графа, хоть и двигались проворно, не показали ни одного из известных Розену финтов, служащих шулерам для отвлечения внимания. Карты не могли быть краплеными. К тому же Лопухин, по очереди выступая в роли банкомета, проиграл четыре раза подряд. На своей сдаче! В четвертый раз он выплатил цесаревичу утроенную ставку за девятку без прикупа, а Розену – удвоенную, после чего, извинившись, ненадолго удалился к себе и вернулся с весьма оттопыренными и упругими от ассигнаций карманами.

– Продолжим!

– Вот за это люблю! – крикнул цесаревич. – Это по-нашему. А говорил, будто играешь без азарта. Врун ты, Николас, тирьям-пам-пам. Я зна-а-аю! – Он погрозил пальцем и икнул. – И все равно я тебя люблю, шельмеца. Чья очередь банкировать?

– Твоя, Мишель. А ну-ка, сдай мне девятку…

– Чего захотел, тирьям-пам-пам! Вот тебе карта. А ну-ка покажи! Не желаешь? Ха-ха. То-то, что нет у тебя ни девятки, ни восьмерки. Не фартит тебе, Николас…

Лопухин перевернул карту, продемонстрировав девятку треф. Розен перевернул карту, показав девятку бубен. Какая бы карта ни имелась на руках у цесаревича, она явно не была девяткой, поскольку он насупился и выплатил партнерам по тройной ставке каждому.

– Продолжим?

Через полчаса Лопухин выиграл двадцать семь тысяч, Розен остался при своих, а Михаил Константинович, выпив еще коньяку, предложил удвоить ставку.

– Этак ты вконец проиграешься, Мишель, – увещевающе заметил Лопухин, небрежно тасуя двойную колоду. – Сам видишь, сегодня фортуна на моей стороне. Не прекратить ли?

– Это ты мне? Продолжим!

На следующем круге бумажник наследника полегчал еще на восемь тысяч. Михаил Константинович ругался по-немецки, по-французски и по-русски.

– Вот видишь, Мишель, – сказал Лопухин. – Я же говорил. Все равно хочешь отыграться? Давай, но только не в макао, не в штосс и не в фараон. Тут нужно счастье, а оно тебе нынче изменило. Давай сыграем в такую игру, где играть надо. Нет, не в вист, это для меня сейчас чересчур сложно… М-м… Не угодно ли в гамбургский похен?

– Во что-о?

– В гамбургский похен. Чертовски азартная игра.

На испитом лице Михаила Константиновича мелькнул проблеск интереса.

– Играл я когда-то в похен, тирьям-пам-пам… Но гамбургский??

– А я, господа, ни в какой не умею, – развел руками Розен.

– А мы разок-другой сыграем в открытую, и вы сразу научитесь. Не тушуйтесь, полковник, новичкам везет. А тебе, Мишель, скажу: гамбургский похен отличается от просто похена тем, что в нем можно повышать ставки с каждым раундом и нет обязательного раскрытия карт. При пасе всех, кроме одного, его карты не проверяются. Если остались двое, любой из них может вскрыть карты партнера, положив в банк не меньше последней его ставки. Увлекательнейшая игра, доложу я вам! – Граф вновь закурил папиросу и, выпустив дым, откинулся на стуле. – Несколько времени назад лучшие европейские игроки в похен собрались в Гамбурге, чтобы выявить абсолютного чемпиона. Они сняли кабачок и не выходили из него трое суток. Чтобы добавить интереса, игроки приняли новые правила. Каждый из них начал игру с определенной, строго оговоренной суммой, не то двести, не то триста тысяч марок. Один победил, остальные ушли с пустыми карманами. Так и родилось понятие «гамбургский счет». Это значит, что выигрывает не тот, у кого карта лучше, а тот, кто заставит других поверить, что у него она лучше. Это надувательство, возведенное в принцип, но, дьявольски увлекательное! Можно и выиграть, и продуться в прах, а главное, и то и другое с хорошей нервной щекоткой – куда там макао! Не угодно ли попробовать?

– Напугал! – фыркнул цесаревич. – Старшинство карт в твоем гамбургском – как в обычном похене?

– Совершенно так же. Пара, две пары, затем райхе, или ряд, далее тройка, фоль, масть, каре, гросс-райхе, похен. Тридцать три карты, джокер идет за любую. Тут без сюрпризов, Мишель.

– Тогда чего же мы сидим, тирьям-пам-пам? Полковник, налей-ка еще. Сам выбери бутылку. А ты, Мишель, сдавай.

Распечатав свежую колоду, Лопухин быстро выбросил из нее все карты младше семерок и одного джокера. Перемешал.

– В открытую? Извольте. Вот вам по пять карт. Что у тебя, Мишель? Туз пик, король треф, валет треф, десятка треф и валет черв. Значит, пара уже есть. Будем играть. Следите, полковник. При таком раскладе можно снести все, кроме двух валетов, потребовать три карты и надеяться, что выйдет тройка, фоль, а если очень повезет, то каре или даже похен. Пожалуй, так мы и сделаем. Можно, конечно, выбросить червонного валета и ждать взамен даму – выйдет ряд. Вероятность этого, однако, низка. Можно еще выбросить червонного валета и пикового туза, надеясь на масть, хотя вероятность тут еще ниже. Решено, оставляем пару, а эти три – долой. Ну-с, что мы имеем в прикупе? Восьмерка бубен, семерка черв, валет пик. Поздравляю, Мишель, у тебя тройка, для начала неплохо… Теперь вы, полковник. У вас наклевывается ряд: семерка треф, восьмерка пик, девятка пик, десятка бубен, дама черв. Вам нужен валет, и вы не знаете, что три валета у Мишеля на руках… или вам нужен туз, чтобы получился обратный райхе, где туз считается шестеркой… Решено. Выбрасываем даму, прикупаем одну карту… Гм! Семерка пик. У вас всего-навсего пара, причем самая младшая. Тут или пасовать, или блефовать. Теперь я… Тьфу, удавиться можно! Что мне ловить – ряд или масть?.. Да? Мне тоже кажется, что ряд. Выбрасываю восьмерку, прикупаю… что? Так и есть: купил туза вместо десятки. Можно пасовать. Лучшая комбинация – у Мишеля. Мои поздравления! Ну-с, игра вам понятна, полковник?

– Что же тут не понять, – хмуро отозвался Розен. – Если держать морду кирпичом, так можно выиграть и при плохой карте.

– Фи, полковник, что за слова! «Морду», «кирпичом»… Почему бы не сказать деликатнее: «Держать лицо… мнэ-э… терракотой»? Но игру вы поняли. Теперь, господа, сыграем как подобает? Минимальная ставка сто рублей, лимит десять тысяч, согласны?

– Сколько? – переспросил Розен и немедленно получил от Лопухина толчок ногой: сиди, мол, и играй, не ты здесь жертва…

– Десять тысяч. Согласны? Я мечу первый.

Три сотенные бумажки упали на стол. Лопухин ловко раздал карты.

– Играю. – Цесаревич бросил на стол мятую сотню.

– Поддерживаю, – кивнул Розен.

– И я также, – отозвался Лопухин. – Будем прикупать?

– Прикуп – по взаимному согласию? – осведомился Розен.

– Точно так.

– Тогда я согласен.

– А я нет. – И цесаревич выложил пять сотенных купюр.

Розен ответил – и только. Ответил и Лопухин.

– Теперь прикупаем?

– Пожалуй. Тирьям-пам-пам.

Цесаревич сбросил две карты. Розен и Лопухин – по три.

– Отвечаю и поднимаю на пятьсот. – Наследник кинул в банк тысячу.

– Пас. – Розен бросил карты.

– Не нравится мне это, – поморщившись, сказал Лопухин. – Ну хорошо, Мишель, вскрываю. Вот тысяча. Что у тебя? Ого! Три дамы и джокер. Стало быть, каре. Мне с двумя тузами ничего не светит. Банк твой.

Чистый выигрыш цесаревича составил две тысячи четыреста рублей. Наследник престола заметно повеселел.

В следующей партии выиграл Розен, предъявив фоль, и забрал банк в девять тысяч. Затем три раза подряд счастье улыбнулось цесаревичу. Выиграл он, впрочем, немного: Лопухин и Розен быстро пасовали. Потом битый час никому не везло.

– Настоящая игра начнется, когда не одному, а всем игрокам придет хорошая карта, – сказал Лопухин, откупоривая третью бутылку коньяку, на сей раз привычного шустовского. – Вот тогда из кого-то перья полетят…

– Из тебя, Николас, – захохотал цесаревич, в то время как Розен метал карты.

На этой раздаче Лопухину не пришло ничего, зато между полковником и цесаревичем пошла настоящая рубка. В конце концов Розен не выдержал и вскрылся. Против его масти Михаил Константинович смог выставить только фоль – правда, старший, но все-таки фоль, – и взволнованный Розен обеими руками подгреб к себе целый курган ассигнаций.

– Шестнадцать тысяч, – подсчитал в уме Лопухин. – Поздравляю вас. Ну-с, Мишель, из кого перья летят?

– Играем еще! – закричал наследник.

– Изволь.

В следующей партии граф не только отобрал у полковника две трети его выигрыша, но и, подняв ставку до лимита, заставил цесаревича спасовать. Пока Лопухин сгребал выигрыш, наследник быстро перевернул его карты.

– Э, Мишель, так не по правилам! – запротестовал граф.

– Нет, вы поглядите! – кипятился цесаревич. – Одна пара, да и та младшая! Против моей тузовой тройки! Знал я, Николас, что ты цербер, но не знал, что жулик…

– Блеф допускается правилами игры, – спокойно отвечал граф. – Это гамбургский похен. Тебе сдавать, Мишель.

– Ах, ты так, да? Ну держись!

На сей раз граф ответил и надбавил, даже не взглянув на выпавшие ему карты. Цесаревич поднял ставку до пятисот рублей. Розен бросил в банк сразу две тысячи.

– Ставлю три, – сказал Лопухин. – Надо бы больше, но уж так и быть. Протянем удовольствие.

– Вы не собираетесь посмотреть свои карты? – осведомился у него Розен.

– Зачем? Я чувствую, что карта хорошая. И пока мне этого довольно. Или вы желаете прикупить?

– Пока нет.

– Вот и я тоже. Твой ход, Мишель.

– Ставлю пять.

– Десять, – тихо и серьезно сказал Розен.

Теперь и Лопухин взглянул на свои карты. На одно мгновение Розену показалось, что «цербер» выйдет из игры, однако он справился с собой и почти равнодушно бросил:

– Отвечаю десять.

– Прикупаем?

– Зачем? Еще рано.

– Блефуешь, тирьям-пам-пам, – злорадно засмеялся цесаревич. – Вижу, что блефуешь. Будешь наказан. Отвечаю.

Розен и Лопухин в свой черед отсчитали по десять тысяч и бросили в банк. Шелестящая груда ассигнаций заняла весь центр стола.

– Будем прикупать?

– Уже? Ну что ж, пожалуй…

Розен молча кивнул.

К общему удивлению, он не прикупил ни одной карты. Лопухин – одну. Цесаревич – тоже одну.

– Чье слово, господа?

– Мое, – отозвался цесаревич. – Ставлю двадцать.

– Нельзя, Мишель, – осадил Лопухин. – Лимит всего десять.

– Правда? Ну, пусть будет десять, тирьям-пам-пам. Валяй, полковник.

Розен долго думал. Потом со вздохом бросил карты.

– Пас.

– Отвечаю десять, – фальшиво бодрым голосом произнес Лопухин.

– Думаешь, я тебя вскрывать буду? Ха-ха! Вот тебе еще десять, тирьям-пам-пам!

– Отвечаю.

Груда ассигнаций угрожающе расползлась. В банке находилось уже более девяноста тысяч.

– Не проиграй секретные суммы, Николас! – захохотал цесаревич. – Блефуешь ведь. Я тебя насквозь вижу. Отвечаю десять.

– И еще десять.

– Стой, тирьям-пам-пам! Давай на запись?

– Мы договорились играть на наличные, Мишель. Если пасуешь, так и скажи.

– Не дождешься. Где мои резервные?

Бросив карты на стол рубашкой вверх, наследник заметался по каюте. Из недр саквояжа, из карманов сюртука, из ящиков бюро было извлечено около тысячи рублей золотом и ассигнациями, пять тысяч марок и несколько кредитных билетов лондонского банка.

– Достаточно?

Лопухин быстро пересчитал, прикинул в уме курс и покачал головой:

– Здесь чуть больше пяти тысяч рублей. Половины не хватает.

– Карп! Ка-а-арп! Сом Налимыч!

Явился дворецкий – скорбный, как на похоронах.

– Карп, сознавайся, ты мои деньги припрятывал?

Поклонившись, дворецкий ответил отрицательно. Помилуй Бог! От кого бы он стал их припрятывать?

– От меня! – в бешенстве закричал цесаревич. – Нет? Не врешь? Тогда тащи шкатулку. Где шкатулка?

У дворецкого подкосились ноги.

– Хоть убейте, ваше императорское высочество… не дам! Костьми лягу. Убивайте, воля ваша…

– Что в шкатулке? – деловито осведомился Лопухин.

– Орден Андрея Первозванного! – позабыв приличие, возопил дворецкий. – И другие подарки для японского царя… Не дам, ваше императорское высочество! Хоть режьте.

– В самом деле, Мишель, нехорошо… – улыбнулся Лопухин и вдруг подмигнул. – Но ты ведь это не всерьез? Я сам любил когда-то такие шутки.

– Изыди вон! – заорал цесаревич на дворецкого. Тот удалялся спиной вперед так медленно и так явно выказывал молчаливое осуждение, что рука наследника зашарила по столу в поисках предмета, который можно было бы запустить в укоризненную рожу Леща Воблыча. – Итак?

– Или ставь десять тысяч, или бросай карты, Мишель, – ласково проговорил Лопухин.

– Не дождешься! – Цесаревич сорвал с пальца перстень с брильянтом. – Вот! Пятнадцать тысяч, копейка в копейку! Плюс деньги. Всего, значит, две ставки.

– Вскрываешься?

– Еще чего! Просто отвечаю.

– Тогда и я отвечу. – Элегантным жестом граф бросил на стол нераспечатанную пачку сотенных.

Цесаревич засмеялся. Правда, смех у него получился чуть-чуть лающим.

– Видал, полковник? Он точно на секретные суммы играет. Ну, теперь держись, статский советник. Вскрываю. У меня каре из восьмерок. А у тебя?

Ничего не ответив, Лопухин медленно выложил карты по одной: короля бубен, короля треф, короля пик. Помедлил и выложил семерку пик. Еще помедлил – и предъявил джокера.

– Мое каре старше, Мишель. Сожалею. А у вас что было, полковник?

– Масть. Бубны. Мог выйти гросс-райхе, но я не рискнул. Теперь вижу, что правильно сделал. Бубновый-то король был у вас.

Ничего больше не говоря, Лопухин снял со стола коньяк и фужеры, взял скатерть за углы и поднял увесистый денежный куль. На цесаревича было жалко смотреть.

– Но… – начал он.

– Желаете продолжить игру, ваше императорское высочество? – очень холодно осведомился граф.

– Что? А, да, конечно! Желаю.

– Но у вас ведь, кажется, больше нет денег? Я не ошибся?

– Сыграем в долг.

Лопухин покачал головой. Розен отвернулся. Наследник, казалось, сейчас расплачется, как дитя.

– Я приказываю вам играть! – выпалил наконец он.

– Да? – Граф иронически поднял бровь. И цесаревич, поняв всю беспочвенность своих претензий, мигом сменил тон.

– Это нечестно, – забормотал он умоляюще. – Вы должны дать мне отыграться… Это подло, наконец! У меня же ничего, совсем ничего не осталось… Я же не знал, что так будет! Я нищ, но я отдам… Долг чести… Я же наследник, наконец! Господа, вы должны мне верить!..

– Я полагаю, вам не стоило садиться играть, ваше императорское высочество. Честь имею! – И Лопухин, четко повернувшись на каблуках, вышел, унося денежный мешок.

Вслед ему смотрел старый дворецкий Карп Карпович. Смотрел так, как смотрел бы на врага рода человеческого.

– Ловко сделано, – оценил Розен уже наверху. – Против вас играть не садись – догола разденете. Я за вашими руками следил очень внимательно. Неужели простое везение?

– Везение простым не бывает, – назидательно заметил Лопухин. – Играть надо уметь. Вас я не раздел, чтобы вы свой револьвер не продали. Вам со мной еще стреляться. А наследник просто не умеет владеть своим лицом. Играть против него в гамбургский похен – все равно что ребенка грабить. Как-то даже неловко… А знаете что? Так и быть, со временем я, пожалуй, найду способ вернуть ему проигрыш.

– Во Владивостоке? – спросил догадливый Розен.

ГЛАВА ШЕСТАЯ,

в которой «Победослав» и «Чухонец» меняют курс, что не идет им на пользу, а полковник Розен вынужден держаться в тени

В Копенгагене простояли двое суток.

Грузились углем и провизией. Уголь оказался дрянным, и капитан Пыхачев приказал принять его на борт лишь в количестве десяти тонн. Портовые власти сокрушенно разводили руками: угольный голод. Ходили слухи, будто весь уголь высшего качества перекупили англичане, собирающиеся в скором времени начать большие морские маневры. Ждали угольщика из Швеции, но никто точно не знал, когда он придет.

Цесаревич на берег не сходил и не появлялся ни на верхней палубе, ни в кают-компании – сидел у себя в каюте, пил и предавался унынию. Заход в Данию считался неофициальным, и датская королевская фамилия не сочла себя обязанной пригласить Михаила Константиновича ни официально, ни неофициально. Надо думать, во избежание срама.

Вообще, приход «Победослава» и «Чухонца» сенсации не вызвал. Лишь несколько то ли зевак, то ли шпионов почем зря торчали на пропахшем селедками пирсе, глазея на русский флаг. Копенгаген жил своей жизнью, уютной и монотонной, вовсе не желая менять ее ровное течение ради двух зашедших в гавань кораблей дружественной державы. Видали, мол.

Зато на борту «Победослава» наследника посетил граф Воронцов, русский посол в Копенгагене, имевший непосредственно перед этим краткую беседу с графом Лопухиным. Результатом визита стало то, что цесаревич, получив вежливый отказ в денежной ссуде, налег на свою коллекцию коньяков, буянил, грозился со временем перевешать всех жандармов заодно с дипломатами, бегал по корабельному коридору на четвереньках и злобно лаял, после чего отключился и проспал до самого отплытия.

Кутить ему было не на что. Безобразить в городе на дармовщинку – мол, папА оплатит – не решался даже он. Еще до запоя цесаревич приставал к мичману Корниловичу, просил денег. Запуганный Лопухиным мичман ответил вежливым, но решительным отказом. Что еще оставалось делать Михаилу Константиновичу? Только пить в одиночестве, не сходя на берег, и лаять.

Команда ходила в город.

Попал в увольнение и Нил. Прямиком направив стопы к барину на корвет, он сделал чрезвычайно благоприятный для команды «Чухонца» доклад и был награжден десятью рублями.

– Премного благодарен, барин.

Что делать с такой гигантской суммой, Нил не знал. Так и гулял по Копенгагену, держась за карман, а воротясь на канонерку, спрятал завернутые в тряпицу ассигнации на самом дне рундучка.

Совесть была чиста – получил деньги и никого не подвел.

Ворчал Еропка. Вот уже пятые сутки он следил за боцманом Зоричем, угощал его ликером, заводил с ним разные разговоры и мог доложить барину лишь одно: Зорич – образцовый служака. Строг, но справедлив. Матросы боятся его, но и уважают. Нет, он ни в коем случае не англичанский агент, с чего вы это взяли, барин?..

И слуга ворчал, получив категорическое приказание: следить и дальше, глаз с боцмана не спускать!

Какие слова по адресу барина говорил Еропка про себя, осталось неизвестным. Зато повышенное внимание слуги «цербера» к боцману не осталось незамеченным и послужило поводом для пересудов.

За час до выхода в море на пирс стремительно вкатила посольская карета, влекомая четверкой взмыленных лошадей. Из нее выскочил Воронцов и прямо-таки взлетел вверх по трапу.

– Получено официальное уведомление, – скороговоркой сообщил он Пыхачеву, отдуваясь и глотая воздух. – Начиная с двадцать второго мая англичане закрывают Канал сроком на десять дней ввиду начинающихся маневров британского флота…

– Какой канал? – не сразу понял каперанг.

– Английский! Ла-Манш.

Доброе лицо каперанга медленно побагровело.

– Это нарушение всех международных норм! – возопил он, потрясая кулаками. – Они не имеют права! Что эти просвещенные мореплаватели себе позволяют?!

Чуточку отдышавшийся Воронцов, сухощавый, безукоризненно одетый, сам очень похожий на англичанина, иронически усмехнулся в тонкие усы:

– Кому вы это говорите! Перед тем как помчаться к вам, я телеграфировал в Петербург о вопиющем нарушении свободы мореплавания и торговли. Ничуть не сомневаюсь, что ноты протеста посыпятся очень скоро. Но мы ведь с вами знаем, чем скорее всего кончится дело, не так ли? Однако советую вам поторопиться, иначе вы рискуете застрять на десять дней где-нибудь в Дюнкерке или Кале.

Честь по чести – предупредил и отбыл.

Каперанг приказал ускорить подготовку к отплытию.

До темноты успели проскочить узости Зунда и легли на курс норд-норд-вест. «Победослав» легко развил десятиузловой ход. В кильватер ему, густо дымя и отчаянно молотя по воде плицами, поспешал «Чухонец».

Ужин в кают-компании корвета проходил в напряженном молчании. Лишь когда был подан десерт, развернулась дискуссия. Первым не выдержал капитан-лейтенант Батеньков.

– Гхм… – глухо начал он, не обращаясь персонально ни к кому. – Все-таки англичане – большие сволочи.

– И наглецы, – поддержал Канчеялов. – Действуют так, как будто они suo jure [в своем праве (лат.). – Прим. авт.]. Больше всего, господа, меня удивляет, как они осмелились закрыть пролив, никого не спросясь. Мало им места для маневров в океане? Нужны берега для отработки взаимодействия флота с береговыми батареями – пожалуйста, вот вам Ирландское море. Удобно и малозаметно. Там, кроме англичан, никто и не ходит, если не считать ирландских рыбаков. А тут подумать только – Ла-Манш! – И лейтенант помотал головой, будто стараясь отделаться от бреда. – Торная дорога. Сколько торговых судов проходит Ла-Маншем ежедневно – наверное, несколько сотен?

– Не меньше, – отозвался Тизенгаузен.

– Вот то-то и оно! Ну, положим, на бельгийцев, датчан и разных прочих шведов Альбион может поплевывать свысока, это я понимаю. Даже на нас и на немцев может, хотя, конечно, с их стороны это свинство первостатейное… Впрочем, ничего выходящего из ряда вон я пока не наблюдаю, от британцев только и жди какой-нибудь гадости! Захватят в море торговое судно и свалят вину на исландских пиратов – они, мол. Сколько было таких случаев! Привыкли! – Разгорячившись, Канчеялов механически крошил бисквит на белоснежную скатерть. – Но как же быть с французами, господа? Ведь закрытие пролива касается в первую очередь их! Торговля через Шербур, через Гавр, ввоз колониальных товаров, каботаж, наконец… убытки, наверное, миллионные. Нет, господа, я этого решительно не понимаю! Либо англичане совершенно утратили здравый смысл, которым они так кичатся, либо…

– Либо заранее согласовали свои действия с французским правительством, – подал голос умный мичман Завалишин.

– А ведь правда! – вскинулся Корнилович. – Устраивать маневры в Ла-Манше, да еще с самовольным его закрытием, значит прямо-таки провоцировать войну с Францией. Однако, учитывая вполне добрососедские отношения, существующие ныне между двумя державами по обе стороны пролива…

– Вот то-то и оно, – веско проговорил Враницкий.

Кто-то вздохнул. Кто-то вполголоса выругал французов заодно с англичанами. Не принимавший участия в беседе Лопухин допил ликер и потащил из портсигара папиросу.

– А вы что скажете, граф? – полюбопытствовал Розен.

– Я? Ничего. – Прикурив, Лопухин выпустил клуб дыма, помахал ладонью перед лицом. – Сегодня шестнадцатое мая, не так ли?

– Совершенно верно.

– Следовательно, у нас в запасе еще пять дней и столько же ночей, не считая остатка сегодняшнего дня. Пусть меня поправят, если я ошибаюсь в расчетах, но, по-моему, пяти суток хватит нам с лихвой, чтобы пройти э-э… около семисот морских миль, отделяющих нас от Ла-Манша, не так ли?

Против ожидания каперанг Пыхачев не поспешил с ответом.

– Надеюсь, – сумрачно проговорил он.

Дальнейший разговор не склеился. Извинившись, граф встал и первым покинул кают-компанию. Но, видно, серьезные мысли засели у него в голове, если учесть, что он не спустился к себе в каюту, а поднялся на верхнюю палубу и, облокотившись на планширь, закурил новую папиросу.

– Позволите? – спросил, приблизившись, Розен.

– Сделайте одолжение.

Помолчали, любуясь мрачным закатом. Багровый диск окрасил кровью низкие облака и море. Корвет стучал машиной, рассекая волны пролива Каттегат.

– Совсем безотрадная картина, не правда ли? – указал на закат Розен. – Как будто предупреждение: быть беде.

– Вы верите в приметы, полковник? – спросил Лопухин.

– Как вам сказать… В хорошие – нет. А дурные полезны, поскольку заставляют насторожиться.

Граф едва заметно кивнул и не ответил.

– Н-да… – промолвил Розен, не дождавшись иной реакции на свои слова. – Извините, если я назойлив… Вы не пожелали высказаться в кают-компании, так, может, просветите одного меня: в чем заключается интерес французов в данном… мероприятии?

– В закрытии пролива?

– Разумеется.

– Этого я не знаю, – ответил Лопухин. – Признаться, данный вопрос интересует меня в последнюю очередь. Я не дипломат. Уверен, что французская сторона получила полное удовлетворение, но в чем оно заключается – увы… Нет, это не интересно. Мотивы англичан волнуют меня куда серьезнее. Вам не кажется, что главный их мотив плывет сейчас вместе с нами? Мне – кажется.

– Его высочество цесаревич? – понимающе осведомился Розен. – Честное слово, я тоже об этом подумал. Но смысл? За пять суток мы дойдем до Ла-Манша и пройдем его… в том случае, разумеется, если у нас не случится какой-нибудь поломки.

– Держу пари, что она случится, – негромко молвил Лопухин.

– Как вы сказали?.. Гм… Не стану допытываться, откуда у вас такая уверенность. Но даже если и так, то что же? В худшем случае потеряем десять дней на ожидание в любом подходящем порту. Авось заодно и углем пополнимся.

Граф вновь промолчал, на сей раз даже не посмотрев в сторону полковника, и тот недовольно отошел, не докурив сигару. Над морем медленно, почти как в Северной столице, сгущалась ночная мгла. В дощатом загоне на юте густо хрюкнула свинья. Пробежал спешащий куда-то гардемарин. С бака, исконного места отдыха свободных от вахты матросов, слышались приглушенные голоса и иногда взрывы смеха.

***

Зря полковник Розен уклонился от пари! Он бы выиграл.

Ничто не предвещало задержки в пути. Машины работали исправно, и, хотя измученные кочегары устали счищать с колосников шлак, остающийся после прогорания дрянного угля, а в котлах не удавалось поднять давление выше ста фунтов на квадратный дюйм, оба судна ходко шли вперед. За двое суток миновали Скагеррак и, повернув на зюйд-зюйд-вест, спустились до пятьдесят четвертой широты.

Погода стояла неустойчивая. То вдруг выглядывало приветливое майское солнце, то на небо набегали растрепанные клочья туч. Временами налетали короткие, но злые шквалики. Барометр падал, предвещая шторм.

Ночью шли при всех огнях – торный морской путь отнюдь не пустовал, и предосторожность была нелишней. Как справедливо сказано в одном французском романе, если бы вода сохраняла следы проходивших по ней судов, то в этом месте должна была бы пролегать глубокая борозда. И верно – днем то и дело на горизонте появлялись то мачты, то дым. В бинокль разглядели грязный английский угольщик, идущий вдали параллельным курсом, и сказали по его адресу несколько нелестных слов.

Навстречу ходко шел четырехмачтовый парусник. Невероятная громада белоснежных парусов над узким темным корпусом производила сильное впечатление. Даже сдержанный Лопухин, поднявшийся на мостик перемолвиться со старшим офицером по пустяковому делу, одобрительно качнул головой.

– Красавец!

– «Диамант», датский табачный клипер, – небрежно бросил Враницкий. – Есть чайные клиперы, есть кофейные, а этот табачный. Возит из Австралии табак. И вот что интересно: табак вроде тот же, австралийский, и тех же самых сортов, а датские сигары – дрянь. Голландские и то лучше.

– Датчане добавляют в австралийский табак евразийские сорта, только и всего, – со скучающей миной отозвался Лопухин. – Валашские, к примеру, или турецкие. Экономия, расчет на небогатых простаков.

Враницкий кратко и малопочтенно выразился по адресу «экономистов».

Тем временем клипер подошел совсем близко и стал забирать правее, намереваясь разойтись с «Победославом» левым бортом.

– Уважает русский флаг. А ведь это мы как паровое судно должны были ему дорогу уступить, по Морскому уставу-то… Ладно, и мы уважим. Рулевой, один румб вправо. Так держать.

Внезапно датчанин выбросил несколько сигнальных флажков.

– Приветствует, – прочитал Враницкий, – а также интересуется нашим дальнейшим маршрутом. Ну, нахал!..

– Будете отвечать? – спросил Лопухин.

– Еще не хватало! А впрочем… все-таки датчане… Союзники. Так и быть, спрошу, чем вызван их интерес. Сигнальщик!..

Через минуту и на «Победославе» взлетели вверх сигнальные флажки.

В ответ «Диамант» выбросил столь пестрый сигнальный букет, что зарябило в глазах. Враницкий читал в бинокль, шевеля губами. Потом бешено выругался.

– Сигнальщик! Передай «благодарю». Нет, ну каковы сволочи!..

– Датчане? – непонимающе спросил Лопухин.

– Англичане! Начали маневры на три дня раньше объявленного ими же срока! С табачника передали, что «Диамант» был последним судном, которое англичашки соизволили пропустить через Ла-Манш. Что хотят, то и творят!

– Минуточку! А французское правительство?

– Вот уж чего не знаю, того не знаю. – И Враницкий запустил сложный морской загиб.

***

Любит ли людей море?

Для материалистов, кое-где еще встречающихся, вопрос лишен смысла. Для них океаны – просто соленая вода, начисто лишенная умения любить или ненавидеть. Но вы скажите это любому моряку и послушайте, что он вам ответит. Слабонервным и дамам лучше заранее заткнуть уши.

Занимая четыре пятых земной поверхности, три земных океана не просто живут своей жизнью. Иногда они забавляются над теми, кто плывет по их поверхности в утлых скорлупках или пытается обжиться в береговой полосе. Морская синь, зелень суши и желтизна солнца; красиво – слов нет. Люди смотрят на океан, чаще всего не задумываясь о том, что океан точно так же, если не пристальнее, всматривается в них. И случается, что ему надоедает спокойное созерцание.

Тогда с моря приходит гигантская волна, смывая рыбацкие деревушки и целые города, налетают свирепые ураганы, выходят на берег столбы смерчей, поднимается ядовитый красный прилив. Можно подумать, что море мстит человеку, но это не так. Океан не зол. Он просто хочет напомнить людям, гораздо более злым и кичливым, чем он, кто на самом деле хозяин этой планеты.

И скиф Анахарсис, панически боявшийся плавать по морю, и грек Пифей, любивший море до того, что заплыл дальше всех, видел белого медведя и едва унес ноги от предков нынешних исландских пиратов, подписались бы под этими словами. Поэтому если вам нужен записной материалист – ищите его в Казани, Вологде или Москве, словом, подальше от моря. Не надо только возражать цитатой из речи московского генерал-губернатора, сказанной им на торжествах по поводу открытия нового канала: «Отныне Первопрестольная – порт пяти морей». Отдадим должное фантазии чиновника, писавшего речь, и мудро улыбнемся. Разве грязноватая Москва-река, где количество снующих туда-сюда барж значительно превышает количество вымирающей стерляди и где уже нипочем не поймать осетра, – море?

Не смешите.

Каждый моряк – не вполне христианин в душе, даже если регулярно выстаивает службы, исповедуется, причащается и жертвует копейки Николе-угоднику. Копни поглубже – и на самом дне матросской души непременно обнаружится язычник, верящий в морского царя, морского черта, морского змея и, разумеется, русалок. И когда приходит беда, матрос не особенно задумывается, перед кем за него должен заступиться Никола-угодник. Главное, чтобы заступился и чтобы заступничество подействовало. Остальное не так уж важно.

Зато в шторм, насланный за конкретные грехи конкретных людей, моряк не верит. Есть вовсе безлюдные места, вечно кипящие штормами. Зло и почти постоянно штормит Бискайский залив – опять же, за какие грехи? Ну, французы, обжившие его берега, положим, лягушек едят, так им и надо, а испанцев за что карать? За то, что столетиями людей на кострах жгли? Так ведь давно перестали!

Да и не испанцы там живут, а баски. Их-то за что? За то, что они выделывают с быками на арене?

Нет, не логично. Выходит, морской царь бесится просто так. Ну почти просто так. Есть места, куда он по одному ему известной причине людей пускать не любит.

Иногда – постоянно. Чаще – в определенное время года.

Немецком море предпочитает штормить с октября по март. Но и в мае оно может разбушеваться не на шутку.

Шторм ревел трое суток, доходя до одиннадцати баллов. Трое суток «Победослав» и «Чухонец» работали машинами, держась против свирепого вест-норд-веста. И каждый моряк понимал: откажи машина – тут тебе и конец. Не опрокинет на волне, так оттащит на ост и разобьет о датские скалы. Матросы валились на койки, не раздеваясь.

«Победослав» встречал форштевнем волну, и бушприт уходил под воду. Бурлящий поток воды прокатывался по баку. Пугающе скрипя, корвет лез на водяную гору, на миг застывал на вершине и рушился в очередную яму. Вверх-вниз, вверх-вниз. Без конца. На батарейной палубе крепили пушки, иначе их подвижные лафеты могли бы соскочить с рельсовых дуг. С левого борта сорвало шлюпку. «Чухонцу» приходилось еще хуже. Но старенькие машины выдержали, и не такими уж бесполезными в шторм оказались неуклюжие гребные колеса. Капитан Басаргин умудрился удержать канонерку в пределах видимости с корвета. И только когда утром четвертого дня сила шторма быстро пошла на убыль, на «Чухонце» выкинули сигнал «нуждаюсь в остановке для починки».

В том же нуждался и «Победослав». Как только ветер стих до свежего, команда приступила к исправлению повреждений.

Таковые имелись даже в кают-компании. Какой-то из множества «девятых валов» тряхнул корвет так, что привинченное к полу пианино вырвало крепления и некоторое время плясало, круша все, с чем приходило в соприкосновение, пока наконец само не развалилось на части. Лейтенант Фаленберг, пытаясь укротить взбесившийся инструмент, получил вывих локтя и вернулся от доктора Аврамова с перебинтованной рукой в гипсовой лонгете. Одного матроса сволокли в лазарет с рассеченным лбом и тяжелым сотрясением мозга.

Синяками, шишками и ссадинами мог, пожалуй, похвастаться каждый второй. Доктор Аврамов извел немало свинцовой примочки и дошел до исступления, разыскивая пропавший неизвестно куда моток липкого пластыря. Главными же пациентами были страдающие морской болезнью мальчишки-гардемарины, морские пехотинцы и пассажиры. Помогла ли кому-нибудь из них специальная микстура – трудно сказать. Достоверно известно, что двое страждущих отказались от нее сразу и наотрез.

Первым был лежавший пластом Еропка, заявивший хозяину, что лучше помрет от болезни, чем от микстуры. Вторым – наследник, предпочитавший всем на свете декоктам хороший коньяк в значительных дозах. И пока первый летал вверх-вниз вместе с койкой, призывая на помощь ангелов и царицу небесную, второй в течение всего шторма планомерно опустошал одну бутылку за другой и выглядел довольно сносно. За отсутствием мундшенка и снулостью слуг наливал себе сам.

Его не вытошнило ни разу, то ли благодаря коньяку, то ли вследствие нескончаемо извергаемых ругательств. В своих напастях цесаревич почему-то винил исключительно японцев.

– Вот макаки желтозадые! Не могли поселиться на материке, как все порядочные люди! Плыви к ним!

Оценить эту мысль, по правде говоря, единственную сколько-нибудь логичную, было некому. Камердинер и дворецкий лишь слабо мычали, готовясь с минуты на минуту отойти в мир иной, офицеры корвета не могли составить компанию по причине занятости и крайней усталости, и даже цербер Лопухин заглянул в каюту цесаревича всего один раз, да и то отказался составить компанию. Оставалось пить в одиночестве и ругать глупых азиатов.

На полковника Розена качка не действовала, лишь багровел его страшный шрам. Полковник почти все время проводил в кают-компании, рассеянно перечитывая Тита Ливия, и даже не выругался за обедом, когда суп из тарелки дерзко выпрыгнул прямо ему на китель. А граф Лопухин на третьи сутки шторма заперся в своей каюте и не покидал ее на протяжении многих часов. Чем там занимался статский советник, никто не мог сказать. Однако постучавшийся в каюту Розен немедленно был впущен внутрь и нашел графа полностью одетым и с лицом хотя и бледным, но не мученическим. Несгораемый шкап чиновника Третьего отделения стоял явно не на месте – наверное, во время шторма тоже плясал и прыгал по всей каюте. То ли ловить и укрощать его, разрезвившегося железного черта, то ли спасаться бегством…

На языке вертелась колкая шутка, но Розен удержался – не мичман какой-нибудь.

– Ну и накурено у вас, – мрачно сказал он, покосившись на полную окурков пепельницу, помахал ладонью перед лицом и сразу перешел к делу. – Я только что от капитана. У нас неприятности.

– Повреждение в корпусе? – обеспокоенно спросил Лопухин.

– Чего нет, того нет, корпус в порядке. Экипаж тоже. На «Чухонце» смыло одного матроса, царствие ему небесное, а у нас без потерь. Но такелаж поврежден, и в машине непорядок. Уже чинят. В трюмы наплескало воды, сейчас ее откачивают ручными помпами. В целом, пустяки. Погода налаживается. Беда в другом: за минувшие трое суток мы сожгли черт знает сколько угля. Угольные ямы заполнены едва на четверть. Капитан намеревался повернуть на Ставангер или даже воротиться в Копенгаген.

– Разумно. Так в чем же дело?

– В цесаревиче. Явился на мостик в расхристанном виде, раскапризничался там, как балованное дитя, ни о каких задержках и слышать не хочет. А главное, чувствует, что часть офицеров, кто помоложе, его поддерживает. На капитана наорал. «Хочу скорее в Японию», – кричит. Ногами топает. Ни за что ни про что обозвал Пыхачева трусом, перестраховщиком и старой тряпкой. Ну, этого наш каперанг, конечно, не выдержал. Побледнел, кулаки сжал, и скомандовал ложиться на курс двести восемьдесят. Обогнуть Англию нам угля хватит, а потом капитан собирается спуститься на парусах к Азорам, пополниться углем и поймать пассат. Ничего другого нам, в сущности, не остается. Пойдете к нему протестовать?

Подумав несколько мгновений, Лопухин покачал головой:

– Не пойду. Поздно.

– Глядите, наследник войдет во вкус. Один раз он капитана подмял, потом и вовсе веревки из него вить будет.

– Не думаю. Но кто конкретно из офицеров поддержал цесаревича?

– Извините, я вам не доносчик, – отрезал Розен. – Захотите, так узнаете без меня, на то вы и служите в Третьем отделении. К тому же никто из офицеров не нарушил дисциплину, не говоря уже о присяге.

Закурив папиросу, Лопухин с полминуты следил за прихотливыми извивами струйки дыма, поднимающегося кверху и растекающегося по потолку каюты. Будучи наслышан о восточных способах самоконтроля при помощи созерцания и в целом одобряя их, он тем не менее скептически относился к традиционным для Востока объектах созерцания. Ну почему обязательно цветущая вишня или собственный пуп? Чем хуже дым папиросы?

– Давайте сделаем так, полковник, – предложил он очень спокойным голосом. – Я не стану кричать, топать ногами и стучать кулаком по столу, а вы ответите мне на один вопрос: зачем вы сюда пришли?

– Хороший вопрос, – почти не растерявшись, одобрил Розен. – Просто замечательный. Ну, скажем, я считаю, что в служебных вопросах наши интересы совпадают в главном: обеспечить успех экспедиции. Не вижу причины, отчего бы мне не помочь вам, если дело не касается моей чести.

– Вы всегда так: сначала наговорите гадостей, а потом предлагаете помощь?

– Ну что вы, – усмехнулся Розен. – Гораздо чаще я никакой помощи не предлагаю.

– Тогда считайте, что я оценил. – Лопухин глубоко затянулся и раздавил папиросу в пепельнице. – Присаживайтесь, в ногах правды нет… Теперь слушайте. Сведения, которые я вам сейчас сообщу, ни в коем случае не подлежат огласке. Уверен, вы умеете молчать. Имейте в виду: на корвете находятся по меньшей мере два английских агента. Их задача, насколько я могу судить, – пленение цесаревича исландскими пиратами. Один из агентов известен. Кто он – об этом я пока умолчу. К тому же прямых доказательств его виновности у меня нет никаких. Мне нужен второй. Надеюсь, честь вашего мундира не пострадает от содействия в разоблачении врага внешнего, а не внутреннего?

– Не пострадает. Кстати, кто первый, я уже и сам догадался. Пожалуй, скажу вам, хоть это и против моих правил. Боцман Зорич. Или это второй?

– Почему он?

– Не ожидали? Сказать честно, я не думал на него до сегодняшнего дня, а теперь присмотрелся как следует. Чересчур уж ретив. Пыхачев в разгар скандала его на мостик вызвал: «Ну вот хоть ты скажи его императорскому высочеству: можем мы сейчас без страха идти вокруг Англии, если угля у нас почти нет?» Когда вопрос задан так, ответ и дураку ясен. А наш бравый боцман глядит таким орлом, что только на монетах чеканить, и бодро отвечает: «Так точно, можем! Сворачивать – только время зря терять». Капитан на него рукой махнул – иди, говорит.

– А если и вправду орел?

– Или дурак. Но вряд ли. А если поискать, кому выгодно? Я совершенно уверен, что маневры в Ла-Манше англичане затеяли не просто так, а именно с целью направить нас на север, поближе к Исландии, подальше от торных морских путей. Смысл предельно ясен, не так ли? Любой матрос это понимает, а боцман и подавно обязан.

– Резонно.

– Только не говорите мне, что Зорич у вас вне подозрения. Я давно заметил, как ваш слуга за ним ходит.

– Правда? – прищурился Лопухин. – Это хорошо, что вы заметили. Значит, ТОТ, ДРУГОЙ заметил наверняка. Тем лучше… Послушайте, вас не затруднит открыть иллюминатор? Что-то душно. Вот так, хорошо. Благодарю вас. А Зорич… что ж, он по-своему подозрителен. Видите ли, дорогой мой полковник…

– Я вам не дорогой! – рявкнул Розен так, что лицо его побагровело, а рубец, наоборот, побелел.

– Как угодно. Видите ли, недорогой мой полковник, всякий человек по-своему подозрителен. Кроме меня, естественно, но только в моих глазах. С вашей точки зрения, вероятно, подозрителен и я. Не обижаюсь. Однако это вы пришли ко мне, а не наоборот. Значит, вы хоть в какой-то степени мне доверяете. Рад. Весь вопрос лишь в том, кто и когда может представлять реальную опасность. Боцман Зорич – сейчас? Нет и нет. Уж поверьте.

– Даже несмотря на его провокационное геройство? – тяжело дыша, спросил Розен.

– Помилуйте, чего вы хотели от боцмана? Трусости? Или глубокого стратегического мышления? И то и другое не по его части. Капитан, знаете ли, тоже хорош – нашел третейского судью! – Глаза графа сердито сверкнули.

Спросив взглядом разрешения, Розен достал милую его сердцу «настоящую канберру». Не найдя ножниц, скусил кончик, метко выплюнул его в иллюминатор, поднес к сигаре спичку.

– Вы ведь так же, как и я, не сомневаетесь в том, что нас сознательно направляют вокруг Англии, не так ли? – спросил он, окутавшись дымом.

– Весьма вероятно.

– Как и в том, что к северу от Британских островов нас могут поджидать?

– И это не исключено.

– Так почему же вы не хотите попробовать переубедить Пыхачева? – чуть ли не крикнул Розен.

Лопухин невесело усмехнулся.

– Вы ведь уже пытались это сделать, не так ли? И каков же результат? Извините, мой вопрос чисто риторический. Пыхачев отказался менять свое решение, верно? Сейчас он и не может этого сделать, не потеряв лицо. Приказать ему мы не можем – ни вы, ни я. Вы отвечаете за безопасность цесаревича в случае нападения внешних врагов, я оберегаю его от врагов внутренних, но и только. За маршрут же отвечает только наш каперанг. По всем морским законам капитан на судне – царь и бог. Он вправе приказать матросам выбросить нас за борт, если сочтет, что мы мешаем ему выполнять его функции. И матросы это сделают. Нет уж, вмешиваться в чужие прерогативы – увольте. Я сторонник разделения труда.

– Потопят нас исландцы с вашим разделением, – сумрачно предрек Розен. – Брейд-вымпел уже спущен, чтобы не провоцировать, да только поможет ли сие?

– Не моя забота, – отрезал Лопухин. – У меня другие задачи. Кстати… не желаете ли вы помочь мне в одном деле?

Гримаса была ему ответом.

– Если вы опять насчет картежной игры…

– Нет-нет. Случайно мне стали известны слова, предназначенные английскому агенту на корвете: дестроу экскрикшнс. Довольно нелепо, не правда ли? Если это просто кодовая фраза, то она может означать что угодно. Если же это инструкция, то речь предположительно идет о диверсии. Вкупе с нашим вынужденным изменением курса вырисовывается очень любопытная комбинация, вы не находите? Англичане выталкивают нас на север, где и разделываются с нами руками исландских пиратов. Но как? «Победослав» вовсе не беззащитная скорлупка. Он умеет кусаться. Вот тут-то нашему противнику и нужна диверсия. Какая именно? Что нужно вывести из строя, чтобы сделать нас беззащитными?

– Следите за агентом и узнаете, – пожал плечами Розен.

– Да, если не будет слишком поздно. Кроме того, их двое, а мне до сих пор известен только один.

– Сообщите каперангу, и он с большим удовольствием возьмет негодяя под стражу. Если в наших руках будет один, то…

– То еще совсем не факт, что он назовет второго, – парировал граф. – Кроме того, улики против него весьма косвенные. Нет, полковник, превентивный арест – это на самый крайний случай. Желательно взять негодяя с поличным, а для этого надо знать, что он задумал. Быть может, вы мне подскажете? Свежий взгляд, так сказать. Какие такие экскрикшс, которые можно дестроу?.. Вот список. Места себе не нахожу, все думаю, что я мог упустить. Голову сломал. Ну какие могут быть выделения у парового корвета? Дым? Пар? Зола из топок? Отработанное машинное масло? Грязь с матросских подштанников? Нечистоты из гальюна?

– Ну и задачка. – Розен озадаченно потер свой шрам.

– Возможно, имелись в виду специфически нечеловеческие выделения. Например, для сосны – смола. Хотя, насколько я помню, неметаллические части корвета сработаны в-основном из дуба… кроме мачт, естественно… Нет, не понимаю. Нюхом чую, истина где-то рядом – а не вижу.

Розен похмыкал, изучая список.

– Н-да, представительно… Околоплодные воды и плацента – это хорошо. А ребенок? Что же вы с водой ребенка-то выплеснули? Новорожденный в некотором смысле тоже человеческое выделение.

– Думал уже. По-моему, бесперспективно.

– Тогда… м-м… вот вы написали: кал. На первом месте. Нет-нет, я ничего не хочу сказать… Но вот, например, глисты и их яйца. У некоторых людей они, знаете ли, выделяются.

– Так то у некоторых. Все-таки нетипично.

– Согласен. Погодите-ка, надо подумать… Список ваш впечатляет, не спорю, но, по-моему, вы все же что-то упустили… Э, постойте-ка! У вас есть привычка чистить зубы?

– Милостивый государь!..

– Не спешите обижаться, лучше ответьте: зачем вы их чистите? Чтобы снять зубной налет, не так ли? А откуда он берется? Вот вам еще одно выделение человеческого организма.

И Розен имел удовольствие видеть, как граф Лопухин медленно просиял лицом.

– Полковник, вы гений! – радостно воскликнул он.

– Возражений не имею, – охотно отозвался Розен.

– Вы гений, а я болван! Как же я не сообразил сразу? Стыд и позор!

– Ничего, бывает. Вы говорите о зубном налете?

– О зубах! Налет – тьфу! Вот что я упустил: зубы – тоже выделение человеческого организма. Молочные зубы выпадают у всех людей. Выпадают штатно, как говорят техники. Теперь вы понимаете?

– Не совсем.

– Зубчатый редуктор! – чуть не выкрикнул в воодушевлении Лопухин и тотчас понизил голос. – «Дестроу экскрикшнc» – это разрушить зубы! Точнее – зубья шестерен. Лишить корвет хода в самый ответственный момент! Полковник, оружие при вас?

– Оставил у себя в каюте, – сознался Розен. – Но зачем нам оружие? Если что, так я могу поднять по тревоге своих морских пехотинцев…

Лопухин поморщился.

– Излишне. Чем больше шума, тем меньше толку. Справимся сами. – Распахнул саквояж. – Вот, возьмите. Знакомы с этой системой?

Полковник небрежно повертел в руках небольшой никелированный револьвер, поданный ему Лопухиным. Ловким движением откинул вбок барабан, удовлетворенно хмыкнул.

– Знакомая штучка. Восьмизарядный самовзводящийся «терьер» образца девяносто седьмого года, двадцать пятый калибр по английской системе, кучность боя удовлетворительная, надежность превыше всяких похвал…

– Полно вам, не на экзамене.

– …зато убойная сила оставляет желать лучшего, – флегматично закончил Розен.

– Не на слонов идем охотиться, – отрезал Лопухин. – До стрельбы дело может и вообще не дойти. Спрячьте пока.

– А вы?

Граф похлопал себя по карману сюртука.

– Один револьвер всегда при мне. Этого достаточно.

Прогулка в машинное отделение, однако, вышла напрасной. Машина стояла и частично была разобрана. Среди механизмов сновали полуголые матросы. Покрикивали унтер-офицеры. За ремонтом наблюдал машинный инженер – лейтенант Канчеялов.

– Уйдем, – шепнул Лопухин Розену. – Сейчас не наше время.

«А когда придет наше?» – читалось на обезображенном лице честного полковника.

«Придет, не сомневайтесь», – отвечал взглядом Лопухин.

***

Спустя сутки ремонт был закончен. Для пробы запустили машину; запыхтел и «Чухонец». Дав машине поработать с час, Пыхачев приказал гасить топки. Поставили кливера, стакселя и контр-бизань. Дул свежий норд-ост, моросило. Заметно накренившись на левый борт, корвет резал бейдевиндом Немецкое море, нацеливаясь в пролив между Шетландскими и Оркнейскими островами.

Свободные от вахты офицеры собрались в кают-компании. Цесаревич Михаил Константинович отсутствовал, о чем вслух никто не пожалел. Посочувствовали только его камердинеру, ударившемуся во время шторма головой о переборку и по сию пору лежащему пластом. Отсутствовали умаявшийся доктор Аврамов и тяжко страдающий от качки судовой священник отец Варфоломей, зато присутствовали статский советник граф Лопухин и полковник Розен. Кипел пузатый самовар; вестовой Пыхачева разносил в подстаканниках чай с лимоном, и каждый желающий доливал в чай рома по потребности. Потребность имелась у всех.

– Душевно-то как, господа, – с удовольствием откинувшись на спинку стула, молвил Канчеялов. – Сейчас пойду к себе да и сосну часиков семь. Как говорят в народе, заеду к Сопикову и Храповицкому.

Мичманы Завалишин, Корнилович и Тизенгаузен взглянули на него с завистью. Немолодой лейтенант, проплававший с Пыхачевым не один год, вне вахты мог позволить себе поддаться усталости и не скрывать этого. Им же приходилось вести себя молодцами – даже в кают-компании блюсти выправку и не клевать носом.

– Да, устали люди, – поддержал тему Фаленберг. – Не завидую я тем, кто сейчас на вахте. Зато поработали на славу.

– Истинная правда, лейтенант, – отозвался Лопухин, хотя его никто не спрашивал. Некоторые посмотрели на него с неудовольствием, а некоторые и с удивлением: какую такую работу выполнял у себя в каюте этот непонятный и неприятный господин? Но графа это нисколько не смутило. – Работа, конечно, не волк, а гораздо хуже – в лес не бежит, зато как набросится, так успевай только отмахиваться. Но дело сделано. Эй, любезный, еще чаю!

Вестовой подал стакан. «Цербер» подул, отхлебнул, сморщился и потянулся к бутылке рома.

В кают-компанию вошел Враницкий, спокойный и мрачный. Непромокаемый плащ старшего офицера блестел от дождя, с башлыка капало. Повесил плащ на вешалку, подсел к столу. Скосил глаз на вестового, и тот мигом кинулся за чаем.

Налил, однако, всего полстакана и сам же долил ромом доверху – знал привычки старшего офицера.

– Как дела, Павел Васильевич? – осведомился Пыхачев.

– Дела, как сажа бела, Леонтий Порфирьевич. На вахте гардемарины. После аврала устали очень. Держатся, но едва-едва. – Враницкий взглянул на карманный хронометр. – Десять тридцать. Еще полтора часа. Я приказал выдать им по лишней чарке. Сдюжат. Остальные дрыхнут без задних ног. Да, вот еще что… та свинья, ну пегая, что сомлела в шторм и на боку валялась, сломала, оказывается, ногу. Я приказал забрать ее на камбуз.

Враницкий отхлебнул разом треть стакана и немножко просветлел лицом.

– А барометр-то понемногу поднимается, господа. Могу поспорить на хороший табак: к концу этой вахты увидим солнце. Но похолодало. Люди работают в бушлатах, а марсовые и в бушлатах мерзнут.

– Скверные широты, Павел Васильевич, – пожаловался Канчеялов. – Жду не дождусь, когда спустимся на зюйд. Я ведь, господа, родом из Тифлисской губернии, так что отроду теплолюбив и жароустойчив. Предпочитаю, знаете ли, теплые моря. Оттого я и машинный инженер, что близ котлов всегда жарко. Никогда не понимал наших поморов. Ну что это за моря: десять месяцев в году холода, туманы, штормит то и дело…

– Зубы стучат, – вставил Лопухин с непонятным значением.

Розен, молча пьющий чай, бросил на него быстрый, не лишенный удивления взгляд. Корнилович чуть заметно поморщился. Тизенгаузен саркастически скривил тоненький остзейский ус.

– Стучат – не то слово, – без энтузиазма отозвался Канчеялов. – Лезгинку пляшут. Ну-с, кто как хочет, господа, а я с разрешения командира отправляюсь на боковую. И вам того же желаю. Спокойной ночи!

– Пойду и я, пожалуй, – зевнул Лопухин и в самом деле вышел. Поежился. Моросить перестало, а ветер, кажется, стихал понемногу и уже не так яростно трепал снасти, но был он студен, как с ледника.

На шканцах графа догнал Розен.

– Я вас не понимаю…

И осекся, встретив насмешливую улыбку.

– А что тут понимать? Все проще простого. Операция входит в решающую фазу. Имя английского агента я назову вам уже сейчас. Иванов, вестовой нашего каперанга. Иванов Петр Фомич, матрос первой статьи, по пашпорту русский, двадцати пяти лет, росту среднего, светловолос, лицом чист, особых примет не имеет, происхождением из мещан города Моршанска, по суду непорочен, в штрафных не состоял, добронравен, поведения примерного, имеет медаль «За усердную службу», полгода назад переведен на Балтику из Каспийской флотилии по личному прошению. Полагаю, вам понятно, что кости настоящего Петра Иванова гниют сейчас в какой-нибудь яме посреди России или покоятся на дне неизвестного водоема. Вполне обычная легенда внедрения для агента-нелегала. К сожалению, мы еще не имеем технической возможности снабжать пашпорта дагерротипными портретами их владельцев, но если бы даже и имели, то портрет будет нетрудно подменить. Приметы же вещь ненадежная.

– Да, но почему он попал именно на «Победослав»?..

– А как вы думаете, полковник, куда имеет все шансы попасть опытный матрос, который лицом чист, физических недостатков не имеет, добронравен и поведения примерного? Вдобавок, грамотный – я забыл упомянуть эту деталь, – но не чересчур образованный? Уверяю вас, он мигом окажется в списке кандидатов на зачисление в команду одной из императорских яхт или такого судна, как «Победослав». Поначалу его, конечно, помаринуют во флотском экипаже, присмотрятся – не пьяница ли? не увлекается ли политикой? – и если ответ удовлетворительный, а вакансия имеется, то и дадут «добро». В любом случае, куда бы агент ни внедрился, он будет ждать, как тигр в засаде, и когда-нибудь принесет немалую пользу своим хозяевам.

Розен только выругался сквозь зубы. Лопухин улыбался.

– А у меня к вам просьба, полковник. Обещаете исполнить?

– Смотря какая просьба.

– Ничего особенного. Сейчас я вернусь к себе в каюту и вздремну часок-другой. Вы же, человек железный, покурите это время… ну, скажем, вот здесь. Отсюда вам будет прекрасно видно. Если вестовой проявит желание срочно навестить кубрик – а я уверен, что такое желание у него возникнет, – не сочтите за труд немедленно известить меня. Мой слуга, увы, для этого не годится, а больше мне рассчитывать не на кого. Сделаете?

– Черт с вами, побуду в роли филера. – Розен фыркнул. – При двух условиях. Первое: вы никому об этом не расскажете. Обещаете?

– Да.

– И второе: я, как тот суворовский солдат, должен знать свой маневр. Выкладывайте.

– Извольте. В самом начале похода я как бы невзначай проверил лже-Иванова на знание английского языка. Он и ухом не повел. – Лопухин поморщился. – Признаюсь вам, этот грубый эксперимент был довольно-таки безответственным с моей стороны. Впрочем, нет худа без добра. Агент насторожился, что в определенных обстоятельствах тоже неплохо. Только что я подкинул ему еще порцию пищи для ума: подчеркнул, что мое дело сделано, и намекнул насчет зубов. Вы поняли, что я имел в виду, и он понял. Я наблюдал за ним, и он себя выдал. Совсем чуть-чуть, но мне хватило. Теперь я точно знаю, что догадка о зубчатом редукторе верна, а вестовой знает, что находится под угрозой разоблачения. Кроме того, он совершенно справедливо предполагает, что мне неизвестен его сообщник. О дальнейшем вы, я уверен, догадаетесь сами. Ну-с, желаю вам не скучать. – И граф, слегка поклонившись, застучал каблуками вниз по трапу.

Прошел он, однако, не к себе, а в каюту слуги. Убедился, что никто этого не видел, и осторожно притворил за собой дверь.

Еропка, лодырь неисправимый, сладко дрых на койке, натянув одеяло до самой макушки. Наверняка уже оклемался после шторма, но длил удовольствие. Ладно, пусть дрыхнет. Лопухин сел на рундучок, проверил, удобно ли будет в таком положении стрелять прямо из кармана, и стал ждать. Нет, господин Иванов, или как вас там, если вы, что маловероятно, но возможно, задумали убрать некоего статского советника своими руками и прямо сейчас, то имейте в виду: упомянутый статский советник имеет иные планы на будущее, а вот вас ожидает неприятный сюрприз…

Уже через полчаса в соседнюю дверь постучали. Послышалось приглушенное: «Лопухин, да откройте же! Вы там что, в самом деле спите?»

Розен.

Держа руку в кармане, граф осторожно выглянул в коридор.

– Ну?

– А, вот вы где! – азартно зашептал Розен. – Докладываю: сбылось по-вашему. Семь минут назад капитанский вестовой пробежал бегом в направлении полубака и скрылся в люке. Изображал посланного с поручением. Две минуты назад он вернулся обратно. Быстрым шагом.

– Благодарю.

Неожиданно для графа изуродованное лицо Розена выразило досаду; глаза же светились незнакомым блеском.

– «Благодарю» – и только?!

– Чего же вы еще желаете?

– Продолжения, конечно! Удивляюсь вам, право слово…

***

Пусто было в кочегарке, пусто и в машинном отделении. Бездействовал машинный телеграф, и никто не дежурил у переговорных труб, дожидаясь грозного рыка из ходовой рубки. Остывали котлы. Трюмная команда наслаждалась заслуженным после общего аврала.

Неярко светились слабенькие электрические фонари. Работало только дежурное освещение.

Осторожные шаги. Забранная железной сеткой тусклая лампа отбросила на переборку две крадущиеся тени. Одна из них негромко произнесла голосом Лопухина:

– На сей раз зря вы со мной увязались. Я добра вам желаю. Последний раз предлагаю: не угодно ли подождать меня в вашей каюте или кают-компании?

Вторая тень отрицательно мотнула головой – Розену было не угодно.

– Ладно, вы сами выбрали. Только потом уж не жалуйтесь. Я предупредил, я умываю руки. Признаюсь, отчасти даже рад. Поможете. Съемная крышка редуктора, надо полагать, тяжелая, литой чугун.

– А о гаечных ключах вы позаботились?

– Тише. Идите прямо. Инструмент в ящике справа по курсу.

– Темно, черт, как у эфиопа в заднице.

– А сейчас будет еще темнее. – Просунув пальцы через сетку, Лопухин вывернул лампочку. – Ввязались в сыщицкое дело, так и ведите себя как сыщик. Кошачья бесшумная походка, кошачье зрение…

– Да подите вы с вашими издевками…

– Это ничего, глаза сейчас привыкнут. Держите ключ. Попробуйте – подходит? Да не там! Это не редуктор, это гидравлический механизм переключения передач. Редуктор левее. Подходит ключ?

Железный лязг.

– Да тише вы!..

– Извините. Подходит.

– Тогда начали. Придерживайте головку болта, я буду отвинчивать гайку. Готовы?

Скрип. Шорох. Осторожная возня.

– Есть. Давайте следующую. Как ваши глаза – привыкают?

– Уже многое вижу.

– Тогда я выверну еще одну лампочку. Слишком много света… Вот так будет лучше. Продолжим?

– Вы мне пальцы прищемили.

– Извините.

– Издержки рвения?

– Я просил вас не шуметь. Потом будете язвить сколько угодно.

Прошло не так уж много времени, прежде чем были откручены все шесть гаек. Но Розену показалось, что минула вечность.

Крышка и вправду оказалась тяжеленной. Поднять ее и отставить в сторону было мало – надо было еще и не нашуметь при этом.

Кое-как справились. Во вскрытом чреве механизма, масляно блестя, обнажились огромные черные шестерни, важные и неподвижные. Зато, когда, сопя, отставляли в сторону крышку, что-то внятно звякнуло.

– Ага!.. Вот оно.

– Что?

– Обыкновенный гаечный ключ на подвесе, – шепнул Лопухин. Взгляните-ка. Полтора дюйма на дюйм с четвертью. Вот куда девался липкий пластырь из лазарета. Так я и думал. Глядите-ка: ключ был подвешен так, чтобы вращающиеся шестерни его не задевали. При переключениях передач – иное дело. Но и в этом случае ключ будет сбит, только лишь если его заденет вон та самая большая шестерня на скользящем валу. При каком единственном условии это может случиться?

Прищурив глаз, Розен водил пальцем над хитрым механизмом – соображал, какие шестерни придут в движение.

– Гм. Я, конечно, не инженер и не техник, но, пожалуй, скажу. Это случится при переключении редуктора на максимальное передаточное число. Иными словами, при команде «самый полный вперед» и, разумеется, полном давлении в котлах, без которого такая команда немыслима.

– Именно. Ключ будет сброшен в механизм действием самого механизма. Зубья шестерен и без того работают с очень большой нагрузкой, а при попадании постороннего предмета они наверняка поломаются. Вот вам и «дестроу экскрикшнс». Корвет лишится хода как раз тогда, когда от скорости будет зависеть все. В самом благоприятном для нас случае выйдет из строя одна лишь высшая передача, но ведь тут что в лоб, что по лбу. Встретившись с превосходящим противником, «Победослав» не сможет развить предельную скорость.

– Но сможет драться, – возразил Розен.

– Да, какое-то время сможет. Но в конце концов… Вы ведь военный человек, вам не надо объяснять, что будет «в конце концов»?

– Не надо, – мрачно признал Розен.

– То-то и оно. Негодяй все рассчитал. «Самый полный вперед» может понадобиться нам лишь в бою или, от крайности, при сильнейшем шторме. Заметьте, во время минувшего шторма редуктор из строя не выходил. Следовательно, покушение на диверсию было осуществлено позднее. Ремонт машины оказался для нашего противника как нельзя более кстати. Он стащил у Аврамова пластырь и с его помощью прикрепил гаечный ключ к крышке редуктора с внутренней стороны. Шито-крыто и, главное, безнаказанно. Это вам не песочек в подшипниках. Дальнейшее ясно и ребенку: нас атакуют исландцы, каперанг командует «самый полный вперед» – и готово, извольте принимать неравный бой на дохлом парусном ходу. В храбрости экипажа и ваших морпехов я не сомневаюсь – как, увы, и в исходе боя. С точки зрения нашего противника, не менее существенно и другое обстоятельство: во время боя нам будет не до поиска виновного.

– Он что, самоубийца, этот Иванов? Рассчитывает в безнадежном бою остаться жив?

– Как знать, – уклончиво ответил Лопухин. – Риск велик, конечно. Однако проще простого покинуть корвет, имитировав случайное падение за борт, как только станет чересчур жарко. На его месте я бы так и сделал. А перед этим вывел бы из строя командира, старшего офицера и вахтенного начальника. Для опытного профессионала это не составит большого труда.

По скулам полковника прокатились желваки, кривя страшный шрам.

– Удивительно легко вы об этом говорите. Ну а на вашем месте что бы вы сделали?

– То, что делаю сейчас – сижу, скучаю и жду, когда меня придут убивать. А заодно, кстати, и вас. Вернуться я вам уже не предлагаю – раньше надо было. Подле меня безопаснее. Только уж не мешайтесь!

– Постараюсь. Но я вот о чем думаю: сидим мы с вами в машинном отделении, ловим злодея на наживку, а цесаревич без должной охраны. Случись что – нам этого не простят. А если сейчас пойти и доложить обо всем Пыхачеву? Вестового можно арестовать по подозрению. Далее остается провести следствие, перетряхнуть команду и установить сообщника. Разве невыполнимо?

– А если все-таки не установим? Представьте: лже-Иванов в глухой несознанке, и что нам делать? Прикажете иголки под ногти ему загонять? Сажать под арест всех, кто во время ремонта мог оказаться возле редуктора? Допрашивать по очереди всю команду, начиная с офицеров, обыскивать каюты, шерстить матросские рундучки? Тогда уж придется потрясти и ваших морпехов. Понравится вам это?

– Терпеть не могу риторических вопросов.

– Кроме того, выйти отсюда нам будет не так-то легко, уж поверьте. Тигр в засаде, дичь в ловушке… А теперь давайте помолчим, не то в самом деле станем дичью. И еще: нам надо разделиться. Если хотите еще пожить, сидите неподвижно и не высовывайтесь из тени.

Прошептав эти слова, Лопухин, пригнувшись, скользнул куда-то и вдруг исчез. Розен замер, стараясь уловить дыхание «цербера» или шорох его одежды. Вотще. Задержал дыхание – и услыхал лишь глухие толчки собственного сердца, больше ничего.

И потянулась еще одна вечность – вечность ожидания.

Не так-то просто оказалось сидеть неподвижно, не меняя позы. Очень скоро затекли ноги. В Академии Генерального штаба Розена научили многому, но только не умению превращаться в камень. Пришлось осваивать эту науку на ходу. Понапрягал попеременно мышцы ног – помогло.

На время. Очень скоро зачесалась спина. Потом затылок. Потом щиколотка. Потом засвербело за ухом с такой силой, что из глаз едва не покатились слезы. Левую икру начало подергивать – вот-вот сведет судорогой. И в довершение всего мочевой пузырь заставил вспомнить о гальюне. Нет, это невыносимо!..

Но Лопухин терпел, прячась где-то в тени механизмов, и Розен, стиснув зубы, тоже решил терпеть до последней возможности. Неужели чиновник из Третьего отделения окажется выносливее его, полковника Генштаба? Не бывать этому!

Злость помогла отмобилизоваться. Зато Розен потерял контроль над временем. Сколько он сидит неподвижно – час, два?

Неизвестно. И неизвестно, сколько еще придется просидеть.

«Придут убивать» – так, кажется, сказал граф? Ну допустим. Хотя весьма странно. Вон он трап, один из трапов, соединяющих орлопдек с орудийной палубой, вон светлое квадратное пятно люка над ним. Если убийца сунется в люк, он просто слабоумный. Это все равно что кричать: «Вот он я!» – да еще нарисовать на лбу мишень. Чепуха какая-то!

От скуки Розен спел в уме несколько модных романсов. Перечислил все пристани на Волге, Днепре, Западной Двине и Амуре, а также все шлюзы на Темзе. Вспомнил длину и грузоподъемность всех до единого мостов на новостроенной Транссибирской железнодорожной магистрали. Перешел было к перечню и численному составу пехотных полков британской армии, расквартированных в Индии, и тут левую ногу свело наконец всерьез.

Крайне несвоевременно! Чуткое ухо полковника уловило слабый металлический лязг. Пришлось обозвать себя болваном: со стороны кормовых трюмов имелся, оказывается, еще один вход с железной дверью на задрайках. Лопухин, конечно, держал его в уме, а полковник Генштаба не удосужился даже осмотреть как следует место операции! Стыдно.

Донесся еле слышный скрип. Тот, кого дожидался Лопухин, шел очень, очень осторожно. Ни полоски света, ни шороха одежды, ни звука шагов. И все-таки Розен знал: этот человек уже где-то здесь, явился не со света, а из темноты, и глаза его отлично видят.

Медленно-медленно полковник повернул голову. На лбу выступили капли пота – проклятая нога мучила страшной болью. Розен терпел.

Слабый шорох. Ага, вот он уже где… Значит, прекрасно видит редуктор со снятой крышкой… Что будет делать дальше – стрелять, как только заметит цель? Глупо. На выстрелы сбегутся – и пропал агент ни за понюх табаку. Неужто в самом деле рассчитывает снять двоих без шума и приладить крышку на место? А трупы? Трупы, наверное, закопать в уголь…

Но почему двоих? Одного! Ведь он уверен, что Лопухин в машинном отделении один!

Все стало просто и понятно. Если бы не адова боль в ноге, Розен, наверное, усмехнулся бы, мельком пожалев незадачливого агента. У него нет ни единого шанса. Ну что ж, не станем затягивать ожидание…

Выхватив револьвер, он приподнялся и грянул тем же страшным голосом, каким поднимал морских пехотинцев в атаку на турецкие позиции, лишь смысл команды был прямо противоположным:

– Ни с места!

Успел только заметить стремительно мелькнувшую тень, почувствовал несильный удар в плечо, удивился и не выстрелил, поскольку не видел цели. Совсем рядом звякнуло, упав на металл, что-то небольшое. Сейчас же мелькнула еще одна тень, и голос Лопухина произнес негромко, но внушительно:

– Ни звука! Руки на затылок! Шевельнешься – стреляю.

Тени сошлись вместе. Передняя послушно подняла руки. Тогда Розен с громадным облегчением вытянул ногу и стал яростно массировать сведенные мышцы, ругаясь сквозь зубы и постанывая…

– Что с вами, полковник? – спросил Лопухин.

– Так… ничего.

– А раз ничего, тогда нож подберите.

– Какой нож? – удивился Розен.

– Метательный. Которым господин Иванов вам погон срезал.

Розен схватился за правый погон – тот был на месте. Зато левый свесился на ключицу самым вульгарным образом. Будто после драки.

– Вот черт… Я и не заметил.

– Это он вам в горло целил, – любезно пояснил граф, успевая проворно обыскивать вестового свободной рукой и изымать из его карманов какие-то предметы. – Ого, вот еще ножи. Скажите спасибо, что он вас плохо видел. Ну-с, господин Иванов, или как вас там, побеседуем?

– Не понимаю, ваше высокоблагородие, – чистым и ясным, однако же не лишенным обиды голосом ответствовал матрос. – За что?

– Ну-ну. Бросьте. Влипли вы крепко. Советую вам не…

Договорить не пришлось. Иванов молниеносно присел, уходя с линии выстрела, и ударил графа по запястью. Глухо стукнул выпавший револьвер. Две тени разделились и заметались в странном дерганом танце. Продолжалось это недолго – секунду, может быть, две.

Одна из теней внезапно метнулась к трапу. Вторая – следом. Розен услышал крик Лопухина: «Не стреляйте!»

Стрелять и впрямь не понадобилось. Как только голова матроса оказалась на уровне люка, коршуном мелькнула третья тень, и хрястнул тяжелый удар. Из головы Иванова веером брызнули какие-то ошметки, ноги подкосились, и мертвое тело загромыхало вниз по трапу.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ,

в которой «Победослав» и «Чухонец» принимают бой

– Черт, черт! – ругался и скрежетал зубами Лопухин, в то время как подоспевшие морские пехотинцы под наблюдением Розена вязали виновного. – Как же я этого не хотел! Иванова надо было брать только живьем!

Ругая несчастливые обстоятельства, граф не забывал ругнуть и себя. Самоуничижение не помешало ему, однако, внимательнейшим образом осмотреть вытащенный из машинного отделения труп вестового и даже зачем-то посветить фонариком в мертвый оскал. Рундучок покойного был изъят и перенесен в каюту графа для детального осмотра.

Убийцей оказался некто Харитон Забалуев, машинный квартирмейстер. Липкая от крови и мозга кувалда валялась тут же. За прытким Забалуевым, в отличие от смирной кувалды, пришлось побегать – сразу после убийства он задал стрекача, то ли осознав, что размозжил голову не тому, кому следовало, то ли потеряв голову вследствие общего потрясения чувств. Пришлось даже выстрелить для острастки.

На выстрел сбежались. Явился Враницкий и официальным тоном потребовал объяснений.

– Конечно, Павел Васильевич. Благоволите собрать офицеров в кают-компании. Скажем, через четверть часа. Объяснения будут даны. Цесаревич? Его я не стал бы беспокоить…

Через четверть часа в кают-компании собрались все офицеры, за исключением оставшегося на вахте Батенькова. Присутствовал даже лейтенант Гжатский, обыкновенно предпочитавший проводить свободное время в мастерской. Некоторые офицеры были вытащены из постелей и глядели хмуро – первые пять минут. Затем невероятные сведения, сообщенные Лопухиным, начали оказывать свое действие: глаза расширились, зевки в ладошку прекратились, сна как не бывало.

– …Итак, господа, под личиной скромного вестового скрывался опытный британский агент. Злодейский умысел лже-Иванова сводился к следующему: при помощи тайной диверсии лишить корвет машинного хода, сделав его легкой добычей исландцев. Нет сомнения, что маневры британского флота в Ла-Манше преследовали только одну цель – заставить нас обогнуть Британские острова с севера. И в этом, надо отдать им должное, они преуспели. – Граф иронически поклонился Пыхачеву, отчего тот сразу насупился и заерзал на стуле. – Без сомнения, лже-Иванов в силу своих обязанностей вестового имел мало возможностей лично осуществить диверсию. Мне давно стало ясно, что у него имеется сообщник. Задача состояла в том, чтобы выявить и обезвредить обоих. Для этого мы с полковником Розеном спустились в машинное отделение, предварительно напугав лже-Иванова угрозой разоблачения. У него не осталось иного выхода, кроме как по-тихому убить меня, поскольку он не знал об участии полковника в этом деле, и скрыть труп на несколько часов, по истечении которых находка оного уже не будет иметь никакого значения. Обращаю ваше внимание, господа: у нас в запасе мало времени. Никто не хочет сказать что-либо по этому поводу? – Лопухин обвел взглядом присутствующих, особенно задержавшись на Пыхачеве. Не дождавшись ответа, пожал плечами. – Нет? Ну что ж, я продолжаю. Подстеречь меня было проще всего на трапе, ведущем из машинного отделения на батарейную палубу. Вы знаете, что оба эти помещения то время пустовали. Мне было совершенно ясно, что отсутствовать полчаса или час лже-Иванов не сможет, его просто-напросто хватятся. Следовательно, убийство должен совершить его сообщник. Лже-Иванов отлучился в кубрик, что заняло совсем немного времени, отдал сообщнику соответствующее распоряжение и спокойно вернулся к своим обязанностям. Однако мы с полковником нарочно решили затаиться и выждать. Шло время, вот-вот должна была смениться вахта, когда на батарейной палубе легко мог появиться кто-либо из команды, и лже-Иванов встревожился. Отлучившись еще раз, он уяснил суть проблемы и решил пойти на риск – лично покончить со мною. Для этого он, разумеется, выбрал путь не через батарейную палубу, где был бы сразу обнаружен нами на трапе, и не через кубрик, а через кормовые трюмы. Повторяю: ему не было известно, что нас двое. Не знал он и того, что справиться со мною в рукопашном бою довольно трудно. Дальнейшее вам известно, господа: не преуспев в задуманном, агент кинулся к трапу, где был убит сообщником, не успевшим сообразить, на чью голову он опускает кувалду. Полагаю, лже-Иванов шел на это сознательно и в некотором роде совершил самоубийство чужими руками. Признаюсь, я недооценил его. Достойный и в определенном смысле заслуживающий уважения противник. Умер, чтобы не поставить свою страну в стыдное положение. Вопросы есть, господа?

Кто-то задвигался, кто-то закряхтел, кто-то произнес глубокомысленное «н-да..». Членораздельно возразил один Пыхачев:

– Петька Иванов – британский агент? – Глаза каперанга сердито сверкнули. – Унтер-офицер на моем корвете – пособник британского диверсанта? Чушь! Не верю!

– Зачем же верить или не верить, когда можно убедиться? – терпеливо сказал Лопухин. – Не угодно ли? Извольте. Эй, там, арестованного сюда!

Выглянув за дверь кают-компании, Розен кивнул. Тотчас два дюжих морских пехотинца ввели связанного машинного квартирмейстера.

– Господин Забалуев, – сказал Лопухин, глядя в угрюмое лицо арестованного, – я от души советую вам покаяться во всем. И немедленно.

Забалуев молчал.

– Не желаете отвечать? Хорошо-с. Тогда я умываю руки. – Иллюстрируя сказанное, Лопухин в самом деле потер ладонь о ладонь. – Мне искренне хотелось вам помочь, но увы. Судя по пломбам на зубах покойного господина Иванова, уж не знаю, как его настоящая фамилия, а также по некоторым другим признакам, на которых я не имею времени останавливаться, вы намеренно лишили жизни британского подданного. А вам, Забалуев, было известно, что он англичанин?.. Нет?.. Впрочем, это не имеет значения. Я мог бы спасти вашу жизнь, передав вас российскому правосудию, и вы отделались бы всего-навсего каторгой, но вы сами не хотите себе помочь. Что ж, как вам будет угодно-с. Мы зайдем в Шотландию и в порту Дернесс передадим вас местным властям. Вам известно, что в Британии делают с убийцами? Их вешают, причем не слишком-то гуманным способом. Я расскажу вам. Правильно вывязанный узел, помещенный за ухом казнимого, при резком рывке обыкновенно ломает позвонки несчастного, избавляя его от излишних страданий. Но у англичан не принято ни вышибать из-под ног осужденного табурет, ни распахивать под ним люк. Дюжий палач – вы слушаете? – тянет веревку, пропущенную через блок. Именно палач решает, умертвить ли висельника резким рывком или позволить ему поплясать в петле, медленно задыхаясь. Лично вы что предпочитаете?

На лицах офицеров читалось отвращение. Лопухин, казалось, не замечал этого.

– Конечно, судья может шепнуть палачу, чтобы тот проявил милосердие к казнимому, – скучным голосом продолжал он, – но в вашем деле я, признаться, не вижу к тому никаких резонов. Вы ведь даже не англичанин. Вы для британского правосудия скиф из немытой России, дикарь, убийца самого низшего пошиба. Полчаса на разбор дела, приговор, последняя ночь в камере – и пожалуйте на самое возвышенное место в тюремном дворе, откуда вас всем будет видно. У заключенных так мало развлечений! Вашей пляске в воздухе будут рукоплескать, жаль, вы этого не услышите…

– Меня сейчас стошнит, – тихонько пожаловался Корнилович Тизенгаузену. – Если наш цербер скажет еще хоть слово…

Но тут и Забалуев показал, что тоже не обделен живым воображением.

– Ваше сиятельство! – завопил он, с грохотом рухнув на колени. – Я не хотел! Спасите меня, ваше сиятельство, не выдавайте! Все как есть расскажу, только не погубите! Вот вам истинный крест!..

Перекреститься, однако, ему мешали связанные за спиной руки.

– У лже-Иванова были на корвете другие сообщники? – грозно спросил граф.

– Не могу знать, ваше сиятельство. Кажись нет. Разве из палубных кто али из комендоров? Из трюмных – точно нет. Я бы знал.

– Чем Иванов тебя купил? Деньгами?

– Деньгами, вашескородие! Сто целковых дал в задаток и еще четыреста обещал. Задаток-то я еще из Кронштадта своей бабе в деревню послал, корову купить…

– Он тебе объяснил, для какой цели ему понадобилось лишить корвет машинного хода? – Забалуев отчаянно замотал головой. – Неужели нет? А сам-то ты не догадывался, чем для нас обернется поломка редуктора в здешних водах? Тоже нет?

– Догадывался, ваше сиятельство, – с натугой выдавил из себя квартирмейстер и повесил голову.

– Как же ты, холодные твои уши, не взял в расчет, что, атакуй нас пираты, ты был бы либо убит, либо пленен? В шахтах Шпицбергена жизнь не сахар.

– Он обещал, что злодеи пиратские меня не тронут, – тихо произнес Забалуев.

– А на товарищей тебе плевать? Хорош гусь. За пять сотен предать своих – тьфу! Жаден и глуп. Да на кой черт англичанин стал бы о тебе заботиться? Нет человека – нет проблемы. Уразумел?

Забалуев всхлипнул.

– Уведите его, – приказал Лопухин. – Господин старший офицер, прошу вас приискать на корвете хорошо запирающееся помещение для этого… для этой протоплазмы. Пусть посидит под замком до самого Владивостока. Пожалуйста, проследите.

– Сделаем, – козырнул Враницкий. – Со свободными помещениями у нас туго, но для этого найдем. Канатный ящик для него в самый раз будет. – Высунувшись за дверь, он гаркнул: – Эй, боцман!

Забалуева увели.

– Ну и гнида же! – вырвалось у Канчеялова. – Всех бы погубил. А мы с ним еще либеральничаем. Привязать бы ему на шею колосниковую решетку – и за борт!

– Мне кажется, граф, – недоумевающим тоном сказал Пыхачев, – что британские власти ни в каком случае не признали бы в убитом англичанина. Зачем им выдавать себя с головой? На русском корвете один русский проломил голову другому русскому, вот и все. Мы бы даром сделали крюк в эту шотландскую дыру Дернесс…

Один лишь Розен тонко улыбнулся, прикрыв улыбку ладонью.

– Вы совершенно правы, капитан, – ответил Лопухин, – но наш бывший механик этого не знал. Опытный уголовник на его месте только ухмыльнулся бы: «На пушку берешь, начальник?» Но Забалуев не опытный уголовник, а просто заблудившийся человек. Я его напугал, а теперь давайте проявим к нему снисходительность. Лет через десять-пятнадцать он выйдет на поселение и еще поживет, надеюсь, как честный человек.

– Тогда примите мои поздравления, граф, – через силу, но все же с достоинством проговорил Пыхачев.

– Принимаю, но не как признание моих личных заслуг, а как…

Договорить Лопухину не пришлось. В кают-компанию ворвался вахтенный начальник капитан-лейтенант Батеньков, шурша плащом, блестящим от дождевой влаги.

– Дымы на горизонте!

***

Мелкая, как пыль, морось, оседала на плащах, на фуражках, на стеклах биноклей. Неубедительные обрывки туч выжимали из себя последние остатки влаги. Погода обещала наладиться. Слабеющий ветер уже не промораживал до костей, и морские волны лишились барашков. Временами солнце намекало на то, что оно все-таки существует.

Пуст был океан и прямо по курсу, и справа, и слева. Зато далеко, очень далеко позади прояснившийся горизонт оживили две слабые полоски дыма. Очень зоркий человек смог бы и без бинокля различить рангоут двух… нет, четырех судов.

– Однотипные паровые шлюпы, – определил Враницкий. – Два. С ними парусники – люгер и галеас.

– Исландцы? – спросил Розен.

– Несомненно. Хотя бьюсь об заклад, что уголь у них английский, из Кардиффа, уж очень слабы дымы… Опасаться нам нечего. Это мухи, – он покосился на кормовую восьмидюймовку, – а у нас есть хорошие мухобойки.

– Или разведчики, или загонщики, – сказал Лопухин. – Возможно, нам еще не поздно повернуть на ост.

– Из-за этой мелюзги? – презрительно выпятил губу Враницкий.

– Тем лучше, – спокойно возразил граф. – Повернем, покажем мелюзге ее подлинное место в мироздании и уйдем в любой норвежский порт. Это не будет выглядеть бегством.

Враницкий не ответил, зато Пыхачев сердито засопел.

– А если окажется, что нам подсовывают приманку, а за ней идут более серьезные корабли? – проворчал он. – У меня имеется приказ по возможности избегать боевых столкновений, дабы не подвергать опасности жизнь наследника. Занимайтесь уж лучше своим делом, граф, а мне предоставьте заниматься своим.

– Как вам будет угодно. Не смею мешать.

С этими словами Лопухин оставил мостик. Пыхачев посмотрел ему вслед с некоторой неловкостью. Наверное, следовало бы выразить графу благодарность от лица всей команды за предотвращение диверсии… Ладно, после. Главное, ушел и не станет путаться под ногами со своим вечно особым мнением.

Пыхачев приказал разводить пары.

Прошел час, затем еще один. Миновав остров Фер-Айл, взяли курс вест. Слабеющий ветер дул теперь бакштаг, позволив поставить прямые паруса. В кильватерной струе послушно, как хорошая собачка, держался «Чухонец». На нем тоже запустили машину, и огромные колеса замолотили плицами по воде, помогая серым от копоти парусам.

Лаг показывал девять с половиной узлов.

Чужаки постепенно нагоняли, причем парусники не отставали от паровых шлюпов. В ответ на недоумение Пыхачева Враницкий, участвовавший в молодости в эскортировании торговых караванов из Архангельска, заметил с оттенком пренебрежения:

– Не берите это в голову, Леонтий Порфирьевич. Отстанут как миленькие. Ветер стихает. Не будь это люгер и галеас, они бы уже отстали. Чепуховые посудины, но быстроходные и чуткие, используют любое дуновение ветра, за то пираты их и любят.

Сблизившись до восьмидесяти кабельтовых, преследователи убавили ход. Зато очень далеко на северо-востоке показались еще три дыма.

– Взгляните-ка, Леонтий Порфирьевич. Поспешают вовсю. Мне кажется, это более серьезный противник.

Отняв от глаз бинокль, Пыхачев ограничился кивком. А Враницкий подумал, что если принять совет Лопухина, то это надо делать немедленно. Да и то – не поздно ли уже?

Разумеется, он ничего не сказал вслух.

Пыхачев распорядился прибавить оборотов.

Паруса вдруг заполоскали. Вновь наполнились было, поймав случайный шквалик, и обвисли.

– Мы идем со скоростью ветра, – ухмыльнулся Враницкий, – и он продолжает слабеть. Не прикажете ли убрать паруса?

– Прикажу. Действуйте.

Враницкий прокричал в рупор. Засвистали боцманские дудки, матросы полезли на ванты. Кой черт полезли – взлетели. Волнующее зрелище! Для того и учат матросов годами, чтобы сложная работа выполнялась четко, слаженно и красиво. И гордятся командиры выучкой экипажей. Погоня за красотой не прихоть; красота – синоним целесообразности.

В пять минут паруса были убраны. Щелкнув крышкой карманного хронометра, Враницкий промычал что-то одобрительное.

– Готовьте артиллерию, Павел Васильевич, – приказал Пыхачев. – Боевая тревога.

***

Лишь изнеженных южан, слабых телом и духом, пугает Север с его льдами, промозглыми ветрами, туманами и свинцовыми волнами, разбивающимися в пену о мрачные скалы. Зимой брызги замерзают на лету, одевая камень в лед, и трепещет все сущее. Из ниоткуда налетают свирепые бури. Океан сходит с ума, кипит, не в силах замерзнуть, и с дикой яростью бросается на берега. Северное лето кажется пародией на сицилийскую зиму. Солнце кружит по небу, почти не заходя за горизонт, и все равно не может как следует прогреть стылую землю. От гнуса, тучами поднимающегося из любого болотца, порой не видно неба. И все же не так плох этот край. Угрюмость скал скрашивает лишайник, разросшийся концентрическими кругами, влажные низины облюбованы ягодниками, там и сям укоренились кусты и даже деревья, долины пригодны для выпаса овец, а студеное море обещает смельчакам неисчислимые стада китов и тюленей, косяки трески и жирной сельди, гигантские стаи морских птиц. Не страшись протянуть к богатству руку – все будет твое.

Двенадцать столетий назад Исландия уже была обитаемой. Два поколения спустя до нее добрались норвежцы, назвали остров Страной Льда и, выгнав ирландских поселенцев, начали учиться жить на новом месте. Способные ученики, цепкое и упорное племя фиордов, плоть от плоти тех, кто всегда преуспевал и в труде, и в торговле, и в набегах, они быстро достигли немалых успехов. Страна огня и льда получила не временных квартирантов – хозяев.

В свое время на остров проникла, не встретив большого сопротивления, вера в Христа, что не мешало всякому крещенному считать себя дальним потомком Фрейра и приносить жертвы Тору. Постепенно утрачивая воинственность, забывая о дальних походах и удачных грабежах, исландцы не утратили здравого смысла: кровопролитнейшие религиозные распри Европы обошли их стороной. Если биться, так уж за что-то вещественное! Прямой, как весло, разум северянина не различал отравленных колючек, спрятанных в логически безупречных, казалось бы, построениях схоластов. Бились за стада, за пастбища, за власть. Убивали из жадности, из мести. Понятия «еретик» не существовало. Альтинг карал не в меру буйных. Все реже выходили в море большие лодки с драконьими головами на высоких носах. Все чаще выходили в море промысловые посудины, лишенные звериного украшения. Китовья кровь лилась гораздо чаще человечьей.

Прибывали новые переселенцы. Иные оставались, иные плыли дальше на запад, туда, где ярл Эйрик Рыжий открыл новую землю, гораздо более обширную, чем Исландия, но и более суровую и дикую. К западу от нее нашлись еще острова, к югу же – только один остров, зато какой! Винланд, Виноградная Страна, благословенный край! Одно время казалось, что Исландия совершенно обезлюдеет – столько людей пожелало переселиться на остров, лежащий на широте Парижа и Вены. Но Исландия не обезлюдела.

Текли столетия. Давно ушли в прошлое звероголовые драккары, а просвещенные европейские нации поделили между собой африканские и азиатские колонии. В Европу хлынул поток колониальных товаров. Ни Исландия, ни Гренландия, ни даже Винланд не могли предложить купцам и сотой доли того, что Европа начала высасывать из колоний. Угроза нищеты? Нет, всего лишь бедности.

Случалось, что за целый год в Исландию заходило всего-навсего три-четыре купеческих судна, а в Гренландию – одно. Не помогал и протекторат Норвегии. Но не вялая торговлишка сулила главную беду.

Худшим врагом оказался холод. С каждым годом лето становилось короче, а зима злее. Внезапно налетающие снежные бураны губили овечьи стада уже в августе. Граница паковых льдов приближалась, пока не уперлась в северный берег Исландии. Время безопасной навигации сократилось до трех месяцев. В самой Норвегии граница земледелия сдвинулась на юг чуть ли не до Осло. Старики вспоминали, что в их время ничего подобного не было, и предрекали скорую погибель.

Трудно было им не верить. Голод стал таким же обычным явлением, как хмурое небо, и, повторяясь год за годом, выкашивал людей. Беснующиеся вулканы равно засыпали пеплом ледники и пастбища. Не помогали ни молитвы, ни колокольный звон. Отчаяние привело к возобновлению человеческих жертвоприношений, но и старые боги не спешили помочь.

Иногда выпадало несколько хороших лет подряд, и казалось, что беда отступила. Рыбаки возвращались с обильным уловом, скот приносил приплод, выживало больше детей… и… еще бы несколько лет, ну хоть год-два!..

Но нет. Кто-то там, наверху, очевидно, решил покарать людей Севера. И напасти обрушивались одна за другой. Можно ли жить, если мир превращается в ледяную пустыню Нифльхейм, о которой говорится в древних сагах? За что Высшие Силы карают людей?

«За то, что позабыли завет предков: если тебе чего-то недостает – иди и возьми это по праву силы», – уверял Хёгни Тордссон по прозвищу Горелая Борода, первый из новых викингов. Взяв с собою восемнадцать человек, поверивших ему, Хёгни отплыл искать удачи на ничтожном суденышке, воротился же на пузатом купеческом трехмачтовике, полном добра. Лишь половина его команды вернулась с ним к берегам Исландии, зато удачливые пираты кутили всю зиму, возбуждая всеобщую зависть. Послушать Хёгни приходили с далеких хуторов. И было, что послушать! Раскрыв рты, слушатели внимали рассказу о том, как ярко пылало подожженное ядрами суденышко и как самому Хёгни огонь начисто слизнул бороду, но он со своими товарищами все-таки сумел зачалить купца и одержал трудную победу в абордажном бою. Со слов храбрецов впервые за пятнадцать поколений была сложена сага о живом, зримом и слышимом герое, сага неумелая и корявая, но ею восхищались. Никто не смел шутить над обезображенным пламенем лицом нового ярла. Призадумались те, кто, казалось бы, раз и навсегда решил, что славные времена викингов давно прошли и больше не вернутся. У молодежи горели глаза.

Следующим летом Хёгни не встретил трудностей с набором команды. А у купцов Северной Европы появилась новая головная боль.

Немного позднее – у купцов Южной Европы.

И вновь, как много веков назад, не только конунг, но и любой ярл мог собрать дружину искателей удачи, и любой хёвдинг мог назваться ярлом, и никто не мог препятствовать этому. И не стало мира на море, не стало его и в самой Исландии. Поток золота хорош лишь тогда, когда течет в твой карман – так во все времена думали слишком многие.

Бонды собрали альтинг, пытаясь объявить новых ярлов вне закона. Они боялись – Англия, много потерявшая от морских разбоев, угрожала войной, обещая вести ее до тех пор, пока не будет повешен за шею не только последний пират, но и последний пособник последнего пирата. А кто не пособник? Кто из исландцев никогда не покупал награбленного? Какая семья не имеет сына, самовольно или по родительскому согласию ушедшего к одному из ярлов? Наконец, многих ли бондов не выручали ярлы в голодный год, уделяя толику добычи?

Предстояло принять трудное решение. Отказать англичанам – рискнуть всем, включая самое жизнь; согласиться с их требованиями – обречь себя на голодное прозябание. Что выбрать?

Выбор сделали за исландцев. Судьба преподнесла подарок: Испания объявила Англии войну, и англичанам потребовались пиратские корабли с командами – все, сколько есть. За помощь против испанцев было обещано забвение старого, пушки, мушкеты, порох, военная добыча и торговые отношения. Кто бы отказался?

Война распалась на длинную череду морских сражений у британских берегов. Испанцы потерпели полное поражение, остатки их флота бежали. Англия и примкнувшая к ней Голландия сдержали слово. Исландские пираты получили то, что дороже всех писаных на пергаменте договоров – реальную поддержку, основанную на взаимной выгоде и неизбежных взаимных уступках, не показавшихся чрезмерными. Оставить в покое тех и этих? Да разве мало в море, кого грабить, кроме английских и голландских купцов? Э!

Если и есть в этой истории что-то удивительное, то лишь одно: Исландия не только круто повернула курс в сторону морского разбоя, но и занималась им более четырех столетий – с разным усердием, но никогда не прекращая разбоя совсем.

Двадцатый век явил очередной всплеск. Как в прошлые века похододание и голод привели к возрождению исландского пиратства, так же глобальное потепление, скрупулезно фиксируемое термометрами европейских ученых, парадоксальным образом не ослабило пиратство, а наоборот, усилило его. Умножающееся население породило демографические излишки, не находящие себе дела на суше. Реальность в очередной раз подтвердила старую истину: для любого народа отсутствие идеи опаснее отсутствия пищи.

Впрочем, смотря какая идея…

Одно время казалось, что паровая машина покончит с пиратством, ибо последние не чувствительны к дуновению прогресса и скоро просто-напросто не найдут добычи себе по зубам. Наивность этих предположений обнаружилась довольно скоро. С той же наивной верой купцы прошлых веков вооружали свои неповоротливые посудины пушками, добиваясь этим лишь освоения пиратами более изощренных приемов нападения.

Ответ не заставил себя ждать. Машинный ход и нарезные пушки брига «Змей», принадлежащего ярлу Сигтрюггу Торкельссону, явились громом среди ясного неба. Очень скоро появились подражатели.

Энергия людей Севера била ключом. Был освоен никому доселе не нужный Свальбард, именуемый Шпицбергеном на большинстве европейских карт. Паровому флоту требовался уголь. Норвегия, когда-то диктовавшая свою волю Исландии, спасовала, предоставив исландцам базы в обмен на отказ от набегов на свои берега. Королевская власть осталась в этой стране лишь номинально и на недолгий срок. Ярлам не был нужен местный монарх. В конце концов слабоумный король Магнус был утоплен в яме с жидким коровьим навозом. Известно, что премьер-министр Великобритании лорд Сазерленд сказал по данному поводу: «Это уж слишком!» Но сверх того не последовало ни слов, ни действий.

Первой не выдержала Россия, давно страдавшая от морского разбоя и не пожелавшая терпеть пиратские гнезда у себя под боком. Норвегия была поделена между Россией, Швецией и Данией. Пираты лишились континентальных баз, но не своего промысла. В самом деле, потеря Норвегии – разве это трагедия? Это неудобство. И разве мало купеческих судов по-прежнему бороздит моря? Разве мало на свете сонных прибрежных городков и поселков, чье трусливое население живет в явно излишнем достатке?

Разве мало?

***

Прозвище «Кровавый Бушприт» Рутгер Олафссон получил более двадцати лет назад. В ту пору он командовал всего лишь двухмачтовым люгером, входившем во флотилию Эстута, ярла открытых морей, дяди Рутгера со стороны матери. Быстроходное, но маленькое суденышко, не имевшее даже палубы, закалило молодого исландца. Его кожа стала грубой, как кора дерева, мышцы твердыми и узловатыми, как застывшая лава, голос могучим, как раскаты грома, а глазомер точным, как у ястреба. В стране, где холод ледников вечно борется с жаром вулканов, рождаются крепкие люди. Морские походы лишь отшлифовали великолепную природную заготовку. «Настоящий викинг», – одобрительно кивали дряхлые старики, вспоминая строки из древних саг.

Что ж в этом удивительного. Чуть ли не каждый исландец несет в своих жилах кровь древних героев, и не каждого ли ловца морской удачи можно назвать викингом? В том ли дело, что успех морского боя решают нынче пушки, а не мечи? Конечно, нет. Однажды выкованный на славу, человеческий материал не портится со временем.

Стать настоящим ярлом куда сложнее. Для этого мало числить в своих предках Эйрика Рыжего. Старые легенды не помогут, если не создавать свои. Славное прозвище – это первое и главнейшее. Оно как ореол, как свет, привлекающий глупых мотыльков. Его надо заработать, и чем быстрее, тем ярче ореол.

Богатая добыча? Конечно. Но этого мало. Возрожденное умение вырезать абордажным палашом «красного орла» из спины пленника, раскинув человеческие легкие на манер крыльев? Рутгер умел, но знал, что и этого недостаточно. Слава не торопится идти к тому, кто тупо повторяет старые выдумки. Нужно новое, столь же жестокое или нет – не так уж важно. Главное – новое.

Люгер не подходил для этой цели. После нескольких удачных дел Рутгер выпросил у дяди «Нарвал», двухмачтовую шхуну, обладавшую двумя преимуществами перед люгером – наличием палубы и высоко поднятым бушпритом.

К этому-то бушприту, возвышавшемуся над бортами купеческих парусников, Рутгер приказал прикрепить длинные, похожие на косы лезвия. Наваливаясь на борт «купца», «Нарвал» легко резал такелаж, увеличивая панику на обреченном судне, запутывая матросов в рушащейся на них сверху пеньковой паутине, а уж если на пути страшного бушприта оказывались люди, зрелище было не для слабонервных.

Дело того стоило. Одобряя амбиции молодого капитана, дядя Эстут загрохотал во всю утонувшую в бороде пасть и прилюдно назвал племянника Рутгером Кровавый Бушприт. Прозвище прижилось.

Год проходил за годом. Флотилия Эстута крейсировала от Свальбарда до Мадейры, нападая на тех, с кем могла справиться, с сожалением пропуская хорошо охраняемые караваны и изредка убегая от мощных военных судов, посылаемых «чистить море» то французами, то испанцами, то русскими.

Бывали и неудачи. Но один «урожайный» год с лихвой окупал все потери.

Погиб «Нарвал», застигнутый в штиль шведским паровым фрегатом и расстрелянный в упор. К тому времени Рутгер уже командовал бригантиной, имевшей машинный ход, – первым паровым судном во флотилии Эстута и последним при его жизни.

Эстут не оставил потомства. Его флотилию унаследовал Кровавый Бушприт. Выборы нового ярла прошли по древнему обычаю, и тысячная толпа, собравшись на берегу, кричала: «Рутгер! Рутгер!»

Сюрпризов, как и следовало ожидать, не случилось. Репутация удачливого предводителя была высока, слава неоспорима.

И Рутгер оправдал ожидания серией удачных набегов и морских грабежей. Дерзость и точный расчет вывели его в первую пятерку среди тридцати ярлов, подлинных властителей пиратской республики. Он имел собственный пригород близ Рейкьявика. Ему принадлежали рыбацкие деревни, причалы, сухой док, портовые таверны и веселые дома. Он вкладывал золото в виноградники Винланда, угольные шахты Свальбарда и китобойный промысел. Слава хороша, когда ее можно эксплоатировать, как виноградник или угольный пласт. Хороший урожай не менее важен, чем удачный грабеж. Жажда подвигов еще горячила кровь, но направлялась холодным умом.

Старые посудины изнашивались, он заказывал новые. На исландских верфях строились лишь мелкие суденышки, непригодные для больших дел. Однако правительства Великобритании и Голландии уже не первый век предпочитали декларировать необходимость покончить с пиратством, нежели заниматься этим на деле. В Рейкьявике уютно устроились отделения британских и голландских компаний. Частные судостроительные фирмы охотно брали заказы, приходилось только платить подороже.

Саардамские верфи породили «Валькирию» – трехмачтовый красавец-барк с машинным ходом. Рутгер делал ставку на современные суда – крупные, быстроходные и хорошо вооруженные. Вооружив барк и опробовав его в деле, Рутгер остался доволен лишь наполовину. Следующее судно – тоже паровой барк, но по особому проекту – он заказал в Англии.

С тех пор Рутгер Кровавый Бушприт держал флаг на «Молоте Тора». Барку английской работы исполнилось пять лет, и он все еще восхищал владельца поистине замечательной скоростью хода под парусами, несравненной для судов этого класса мощностью паровой машины, просторными угольными ямами, обеспечивающими столь важную для любого рейдера дальность плавания, поясом брони по ватерлинии и, конечно, артиллерийским вооружением. Двенадцать шестидюймовых орудий быстро сбивали спесь с купцов, воображающих, будто одна-две пушечки на баке да решимость драться сойдут за защиту. Как правило, один залп с большой дистанции, не нанося никакого урона, уже убеждал жертву в том, что никакой она не боец, а именно жертва.

Для нападения на купеческие караваны, идущие под охраной, требовались более серьезные силы. Два барка – «Молот Тора» и «Валькирия», – а также два паровых шлюпа и два легких парусника, будучи сведенными в эскадру, нередко справлялись с этой задачей.

Случались и неудачи, но именно после них Рутгер наносил самые свирепые удары и возвращался с богатой добычей. Ошибки неизбежны, но их надо спешить исправить. Тогда неудача забудется, а слава лишь возрастет.

Три года назад он, пользуясь попустительством англичан, проник в Средиземное море, взял и ограбил французский Оран на алжирском берегу. В том походе он впервые был избран конунгом, возглавляя поход четырех ярлов на тринадцати кораблях. Пушки Гибралтара повредили на обратном пути одно судно. Рутгер знал, что британский гарнизон лишь имитирует боевую активность, но затаил злобу. Уже в одиночку, взяв только «Молот Тора» и «Валькирию», он спустился к югу вдоль африканского побережья и близ островов Зеленого Мыса повстречал английский корвет «Идоменей» с гвинейским золотом. Англичанин не принял мер ни к бегству, ни к бою, вероятно, до последней минуты полагаясь на неписаное правило исландских ловцов удачи: не кусать кормящую руку. Зря.

Гвинейское золото перекочевало к Рутгеру, а живых свидетелей не осталось, как и самого корвета. Концы в воду. Суда исчезают в океане достаточно часто, при чем тут Кровавый Бушприт? Вините морские бури, рифы и туманы.

На обратном пути удалось взять еще одну добычу, хотя и не столь великую – немецкий пароход с грузом камерунского каучука. Глупец тот, кто отказывается от малого, имея великое. Да и не от столь уж малого, если по чести, – каучук дорог. Добыча была продана английской фирме. Пароход пришлось отдать задешево, но Рутгер взял свое на каучуке. Кое-какой доход принесли и рабы, проданные на Свальбард.

Золото – бесполезный груз, если оно не помогает вершить большие дела. Теперь Рутгер мог поспорить за первенство среди ярлов. Нужны были новые корабли и экипажи для них.

В бойцах недостатка не ощущалось. Славясь щедростью, Рутгер снимал сливки с человеческой накипи северных скал, и его абордажные команды пугали даже ко всему привыкших исландцев. В них поддерживалось разумное соотношение количества опытнейших ветеранов и молодых сорвиголов. Всякий знал: поплававший с Кровавым Бушпритом по морям пять-семь лет обеспечивал себе безбедную старость, если оставался жив и не имел неудержимой тяги к вину и игре. Свой домик и лодка на старости лет, а то и портовый кабачок – чего еще желать ушедшему на покой ветерану? Идти в надсмотрщики на шахты Свальбарда, глотать угольную пыль да спиваться – это для неудачников.

Хуже обстояло дело с толковыми матросами, еще хуже с механиками и уж совсем плохо с кочегарами. Несмотря на то, что Рутгер первым из ярлов уравнял доли в добыче бойцов, матросов и кочегаров, мало кто из гордых потомков викингов соглашался кидать в топку уголь, точно раб, часами не видя моря, будто трюмная крыса. Хотя все понимали, как много зависит иной раз от слаженной и неутомимой работы «трюмных крыс».

Приходилось довольствоваться уже не отборным человеческим материалом, а тем, что есть. Среди трюмных было немало иноземцев – человеческих отбросов со всей Европы и даже из Африки. Попадались и свои – из тех, кто попал в трудное положение и кому Рутгер обещал перевод в палубную команду по истечении двух или трех лет. В их усердии можно было не сомневаться.

Итак, люди имелись. Но какие заказать корабли? Еще один, нет, лучше два барка? Или паровой фрегат тысячи на три тонн? А может быть, переместить активность с открытого моря на берега и построить бомбардирское судно небывалой мощи?

В пользу последнего решения говорил успех налета на Оран и многое другое. Морские караваны охранялись все лучше. Русские, шведы и датчане покончили с морской вольницей в Норвегии. Рутгер не участвовал в той войне, но впервые почувствовал, что родные льды и скалы из застывшей лавы, наверное, не самая прочная почва под ногами.

Пора было подумать о будущем. Но по-настоящему думает о будущем только тот, кто готовится к нему.

Итак, бомбардирское судно. Пусть медлительное, но зато вооруженное по принципу «не тронь меня». С мощной артиллерией нетрудно вломиться с моря в любой колониальный порт, подавить оборону и взять добычу. Более того, вдали от Европы можно поискать и найти себе новое гнездо где-нибудь не очень далеко от торговых путей и шерстить суда с колониальными товарами.

Но по какому проекту строить судно? Английские и голландские подрядчики соглашались строить что-либо традиционное, в лучшем случае с небольшими доработками по требованию заказчика. Рутгеру хотелось большего.

Случай и комиссионные, уплаченные одному англичанину, познакомили Рутгера с Хэмфри Парсонсом – безумным австралийцем, предложившим британскому адмиралтейству проект броненосца нового поколения. Тот факт, что лорды британского адмиралтейства отклонили проект с язвительными комментариями, не смутил пирата. Униженному же австралийцу было все равно для кого строить, лишь бы было построено. Амбиции технического гения легко возобладали над сомнительным британским патриотизмом австралийца.

Увидев чертежи, Рутгер понял: это оно. Небывалый корабль был лишен не только мачт, но и верхней палубы. Он походил на блокгауз, притопленный по двускатную крышу. Мощный дубовый костяк нес на себе шестидюймовую броню. Из пушечных портов выглядывали жерла десятидюймовых орудий – по три на каждый борт, одно в носу и еще одно в корме. Ни громоздкого и сложного рангоута, ни такелажа – геометрическое совершенство бронированного монстра нарушали лишь две поставленные параллельно дымовые трубы да незначительная нашлепка боевой рубки. Потребный экипаж удивлял малочисленностью. Монстр был широк, как плот или паром; две мощные машины могли сообщить ему в лучшем случае двенадцатиузловую скорость. Зато осадка оказалась на удивление небольшой, что вполне устраивало Рутгера. Плавучий форт, способный действовать на мелководье, и вместе с тем относительно мореходный! Настоящая находка!

Где его строить – вот вопрос. Ни Англия, ни Голландия для этого не годились – постройку столь необычного корабля ни за что не удалось бы сохранить в тайне. В других странах Европы промышленника, взявшегося построить для пиратов хоть ялик, повесили бы высоко и коротко. Заказать через третьи руки материалы и вооружение – еще туда-сюда. Но не больше. Оставалась лишь Исландия, лишенная крупных верфей. С верфи и пришлось начать.

Броневые листы и особенно пушки стоили безумных денег. Текущая добыча не покрывала издержек. Гвинейское золото стремительно таяло. Рутгер мобилизовал весь наличный капитал и впервые в жизни задумался о займе.

Прошло полтора года. Вызывающий всеобщее удивление корпус небывалого судна был спущен на воду, достроен и вооружен английскими пушками. Рутгер дал чудовищу имя Фенрир – в честь гигантского волка, способного проглотить самого Одина.

В прошлом году «Фенрир» вышел в первое плавание. Оно было пробным; Рутгер хотел выявить недостатки бронированного титана. Близ острова Ян-Майен «Фенрир» выдержал жестокий шторм, дал течь, нахлебался воды, но не затонул.

Всю осень и зиму пришлось потратить на ремонт и устранение дефектов. Хэмфри Парсонс выходил из себя, ругая на все корки тупоголовых помощников. Дело сильно осложнялось отсутствием подходящего дока. Рутгер начинал нервничать: шло время, а «Фенрир» пока не принес ни медяка прибыли. Конкуренты посмеивались.

В марте работы были завершены, и «Фенрир» провел пробные стрельбы. Рутгер присутствовал и оглох на целый день, но был доволен. Сезон зимних бурь в Атлантике подходил к концу, приближалось горячее время охоты на морских путях.

В начале апреля Рутгеру передали предложение о встрече с уполномоченным фирмы «Соммерсет и Стаббингтон». Официально фирма занималась промыслом китов и тюленей и имела отделение в Рейкьявике.

Такое предложение всегда означало одно: имеется крупный заказ.

Встреча состоялась в капитанской каюте на «Молоте Тора». Британец недолго ходил вокруг да около. Предложение сильно озадачило Рутгера. Предстояло атаковать не одинокого купца, не караван, а ни много ни мало вступить в бой с двумя русскими военными кораблями.

– Корвет «Победослав», – без ошибки выговорил англичанин трудное русское название. – Две восьмидюймовки, десять четырехдюймовок. Бортовая и палубная броня. Теоретически четырнадцать узлов, но на деле будет меньше, об этом позаботятся. С ним пойдет канонерская лодка «Чухонец». Ветхая галоша, но с одиннадцатидюймовой пушкой. Орудие старое, расстрелянное, дальность стрельбы не превышает пятидесяти кабельтовых. Гребные колеса. Не бронирован. Скорость десять узлов.

Не дослушав, Рутгер сплюнул в стену через голову англичанина.

– Предполагается, что я идиот? Может, твои хозяева знают, как надо нападать на такие корабли?

– Точно так же, как волки нападают на лося, имея загонщиков и засаду, – углами тонкогубого рта улыбнулся британец. – Или, скажем, как охотники гонят волков на номера. Процесс может затянуться, но результат известен заранее.

Рутгер задумался. Сын Альбиона говорил дело. Понятно, почему он обратился по этому адресу, – учел боевую мощь «Фенрира»! Если выгнать добычу прямо на него… Но и загонщики должны быть многочисленны. Своих сил, похоже, не хватит, но если вступить в долю с Бьярни Неугомонным…

– Допустим… Моя выгода?

– Во-первых, наследник российского престола. За него русские заплатят колоссальный выкуп…

– Его еще живьем надо взять, наследника, – невежливо, но резонно перебил Рутгер. – Ладно, дальше что?

– Во-вторых, все имущество, которое ваши люди захватят у русских, включая сюда и сами корабли…

– Это и так ясно. Дальше.

– В третьих, мне поручено предложить вам известную денежную сумму…

Сумма произвела на Рутгера впечатление. Пятьдесят процентов англичанин обещал сразу, остальное – по выполнении заказа. Да, за такие деньги можно было ввязаться и в более рискованное предприятие! Малой доли аванса уже хватило бы, чтобы оплатить командам всех судов Рутгера вынужденный простой до конца мая. Доля самого Рутгера позволяла в случае успеха предприятия стать не «одним из первых» королей открытого моря, а просто самым первым, сильнейшим среди сильных.

– И наконец, в-четвертых, Великобритания обещает никогда не напоминать вам о корвете «Идоменей».

Само собой, Рутгер поднял бровь, изображая удивление: о чем ты, мол? Какой «Идоменей»? Но скребанул по нервам рашпиль досады: «Знают!» – и сейчас же уколол гвоздь любопытства: «Откуда знают?»

– Одно условие, – уточнил англичанин. – Я не хочу, чтобы в нашем соглашении оставались какие-либо неясности. Вторую половину суммы вы получите лишь в том случае, если российский цесаревич будет убит или пленен. Если он ускользнет от вас, вы не получите ничего. Это понятно?

Рутгеру давно было все понятно. Британия желает войны между Россией и Республикой? Пусть так. Рутгеру было все равно. Война так война. Правда, в норвежской кампании русские показали свое умение воевать не только на суше, но и на море, однако блокада фиордов и полномасштабная морская война – очень разные вещи. Пусть-ка попробуют. Ясно, что Британия тайно поддержит Республику, как поддерживала всегда. Итог войны спорен.

А хоть бы даже русские высадились в Исландии – какая разница! Дом викинга – море, а не береговые скалы. Лишь глупцы твердят о вечном. В этом мире нет ничего вечного, не вечна и Республика. Все равно. Ловец удачи поймает своё не там, так здесь. Рутгер не собирался ни гробить свои корабли в боях с русскими эскадрами, ни защищать никчемные скалы. В океане достаточно места. Чем плохи Южные моря? Просачиваются слухи, будто в далекой Австралии колонисты готовы взбунтоваться против британской короны. В добрый час!

Англичане хороши, пока они платят. Рутгер никогда не связывал себя долговременными обязательствами. Если бы и связал – они не имели бы никакого значения. Родина человека там, где ему хорошо. Если станет выгодно наняться к австралийцам, чтобы бить на море англичан, – тем хуже для последних.

Новые мысли наложились на старые и укрепили их. Рутгер окончательно решил принять предложение.

– Когда деньги? – спросил он, не тратя лишних слов.

– Задаток можете получить уже завтра, – успокоил британец. – Но вам понадобятся компаньоны…

– Это мое дело.

– Совершенно верно, ваше. Мы будем иметь дело с вами, остальное на ваше собственное усмотрение. Единственное, в чем мы хотим иметь полную уверенность, так это в исходе дела. Ваших сил должно с избытком хватить для выполнения заказа. Не скупитесь.

– Учил тюлень акулу плавать…

Бьярни Неугомонный был одногодком Рутгера и человеком совсем иного склада. На взгляд Рутгера – легкомысленным. Веселый и щедрый предводитель, удачливый и расчетливый пират, он не смотрел в завтрашний день. Ему по ноздри хватало и сегодняшнего. Соленые брызги в лицо, соленый ветер, соленая брань, запах крови, сладость добычи, веселый угар кутежей – что еще надо? Не жалуя новомодных штучек, но подражая большинству, он все же поставил на три из четырех своих парусников слабосильные паровые движки – не столько ради скорости, сколько в качестве средства выйти из штилевой полосы.

Бьярни годился. Правда, узнав о том, что Рутгер предлагает ему всего-навсего десять процентов добычи, он пришел в ярость. Ему, Бьярни – десять процентов!

– Тебе почти не придется участвовать в бою, – втолковывал ему Рутгер. – Ты загонщик. Постреляешь немного с предельной дистанции – и все. Прости, друг, эта добыча не по твоим зубам. Основную работу сделают мои люди. Притом добыча велика, это тебе не купец с грузом пеньки. Бери двенадцать процентов, это мое последнее слово.

Бьярни согласился.

Остальное зависело от англичан.

Где и когда ждать русских – первое. Право захода в какой-либо порт на севере Британии – второе. Самборо на острове Мейнленд? Годится. Снабжение углем – третье. Перед боем угольные ямы должны быть полны, а до Свальбарда далеко. Какие еще «льготные цены»? Не желаю слышать о ценах! Если Англии так важен этот заказ, пусть раскошелится на уголь, и не какой-нибудь, а наилучший, кардиффский!

Англия раскошелилась, но – услуга за услугу – потребовала, чтобы на «Фенрире» присутствовал британский наблюдатель. «Не доверяют», – ухмыльнулся про себя Рутгер и ошибся. Рыжий и очкастый мистер Чеффери оказался не военным моряком и нисколько не смахивал на шпиона, а вернее всего был тем, кем и назвался – инженером-кораблестроителем из Портсмута.

Скорее следуя всегдашней осмотрительности, нежели подозревая англичан в нечестной игре, Рутгер велел приглядывать за мистером Чеффери. Если британцы, лихорадочно строящие один дорогущий броненосец за другим, подозревают, что сваляли дурака, отказавшись от услуг Хэмфри Парсонса, и желают посмотреть, каков «Фенрир» в деле – пусть смотрят. За свои услуги они могли бы вытребовать гораздо больше. Ну а если мистер Чеффери высмотрит лишнее, он всегда может поскользнуться на сходнях и раскроить о кнехт свою рыжую голову.

И вот теперь рыжий очкарик болтался в чреве «Фенрира» где-то недалеко за горизонтом, и с каждой минутой все ближе к десятидюймовым пушкам придвигались русские корабли, эскортируемые Рутгером и Бьярни.

Как всегда, расчет был точен. Обладая превосходным чувством времени, Рутгер обнажил в хищной усмешке крепкие желтые зубы. Вот-вот в морской дали на западе покажутся высокие трубы «Фенрира», и глупые русские, возможно, начнут кое-что понимать. Тогда наступит пора отвлечь на время их внимание… Или уже пора?

Пронзительно свистнул марсовый – увидел. Пора!

Рутгер кивнул. Ганунд, капитан «Молота Тора», понимал своего ярла без слов. Не прошло и минуты, как на батарейной палубе раздался громоподобный рык, долетевший до боевой рубки:

– Левый борт, целься… Пли!

И грянул настоящий гром. Вздрогнув всем корпусом, «Молот Тора» выбросил шесть молний и шесть клубов белого дыма. Первый удар молота. Начало.

***

– Противник открыл огонь, – доложил Враницкий.

Невооруженным глазом было видно, как идущий впереди барк окутался пороховым дымом.

Потекли томительные секунды. Наконец далеко справа хаотично и вразнобой встали несколько столбов воды.

– Говорят, будто в абордажном бою пираты непобедимы, но стрелять им еще учиться и учиться, – насмешливо прокомментировал Пыхачев, обращаясь к Враницкому. – Промазали на милю. Павел Васильевич, голубчик, прикажите прибавить оборотов. Сейчас начнется самое веселое.

– «Чухонец» отстает, – мрачно отозвался Враницкий.

– Передайте на канонерку, пусть выжмут из машины все. Чего там Басаргин бережется? Пан или пропал.

– Слушаюсь.

Отсемафорили. Вскоре дым из трубы канонерки повалил гуще. «Чухонец» все-таки отставал, но теперь гораздо медленнее. Было видно, как на его баке комендоры, похожие издали на деловитых муравьев, наводят орудие на противника. Внушительный хобот одиннадцатидюймовки поворочался и замер.

– Не открыть ли нам ответный огонь? – предложил Враницкий. – Для наших восьмидюймовок дистанция вполне доступная.

– Нет, – бросил Пыхачев. – Пусть подойдут ближе.

Но исладнцы не спешили подходить ближе. Четверть часа прошло в напряженном ожидании. То и дело океанская зыбь вспухала очередным водяным столбом. Ни корвет, ни канонерка не имели попаданий.

– Неизвестное судно прямо по курсу! – закричал марсовый.

Враницкий поднес к глазам бинокль. И верно: далеко впереди из-за горизонта показались две тоненькие, как спички, дымовые трубы.

Враницкий удивленно выругался.

– Взгляните-ка, Леонтий Порфирьевич. Вот чего они ждали. Граф Лопухин был прав: пираты приготовили нам хорошую ловушку. Лучшие их корабли стоят в дрейфе, не демаскируют себя дымом. Странно только, что их так мало… этот, наверное, передовой. Остальные просто загонщики в этой охоте. Ну, теперь-то наш противник убежден, что ловушка захлопнулась!

– А я в этом не убежден, Павел Васильевич…

– Я пока тоже, – улыбнулся Враницкий.

Второй пиратский барк и оба шлюпа также открыли огонь. Снаряды теперь ложились точнее, но пока что ни один не упал ближе трех кабельтовых от корвета. «Чухонец» также не имел попаданий. Что за безумное разбрасывание снарядов! Залп следовал за залпом – и все с тем же нулевым результатом. Но противники понемногу сближались.

– На дальномере! – гаркнул старший офицер. – Цель – головной барк.

– Пятьдесят один кабельтов!

Возле бакового и ютового орудий замерла прислуга; пушки заряжены, элеваторы готовы подать из трюмов новые конические бомбы и заряды, на лицах людей застыло то особенное выражение, какое бывает перед началом каждого боя, когда всякому ясно, что его сегодняшнее бытие легко может опрокинуться в небытие, и ничего, решительно ничего нельзя с этим поделать. Что выпадет, то и выпадет.

– Разрешите открыть огонь, Леонтий Порфирьевич, – повторно обратился Враницкий к Пыхачеву. – Люди застоялись. Да и обидно: пираты в нас стреляют, а мы молчим, как будто так и надо… Смотрите!

Перед самым носом «Чухонца» вздыбился водяной столб. Не успел он опасть, как задранный кверху хобот единственного орудия канонерки извергнул чудовищный фонтан огня и дыма. Через несколько мгновений по барабанным перепонкам ударил плотный ком воздуха.

Сняв фуражку, Пыхачев размашисто перекрестился.

– С Богом, Павел, Васильевич. Начинайте.

«Давно бы так», – подумал Враницкий, поднося ко рту рупор.

Восьмидюймовки открыли огонь.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ,

в которой «Чухонец» жертвует собой, а граф Лопухин оказывается жертвой случая

Воистину: человек может лишь предполагать, а располагает им кто-то совсем другой.

До шторма в Немецком море Нил Головатых был почти доволен своей новой судьбой. Гоняли его, правда, нещадно, но почем зря не шпыняли, гоняли больше по делу. Искусство лопатить палубу и драить медяшку, да чтоб все сияло, Нил постиг быстро. Подумаешь наука! Уж всяко не труднее, чем в учениках у какого-нибудь городского мастера. Петька, соседский паренек, удравший из Красноярска, куда был отдан в учение к шорнику, и вернувшийся в родное Горелово к мамке-пьянице, рассказывал такие страсти, что жуть брала. Не-ет, в юнгах лучше.

Труднее давалась моряцкая наука. Всякая вещь, даже самая мелкая и незначащая, имела на судне свое название, часто такое, что не вдруг и выговоришь. Грот-бом-брам-стаксель – каково? Обыкновенная пеньковая веревка могла оказаться в зависимости от назначения и шкотом, и фалом, и концом, и Бог весть чем еще. «Чухонец» нес две мачты с прямыми и косыми парусами; косых было больше. От обилия наименований ум заходил за разум.

Оказалось, не так страшен черт, как его малюют. Нил обтерпелся, обвыкся. Побыл положенное время мишенью для матросских шуток, но не слишком обиделся – понял, что моряки привыкли шутить над всяким сухопутным. Ну побежал к баталеру просить линьков или взялся всерьез затачивать напильником якорную лапу – подумаешь! Тут главное не реветь. И еще: моряки на «Чухонце» оказались людьми незлыми, особенно младший унтер-офицер дядя Сидор, строго велевший «не забижать мальца». Может, просто повезло.

Хотя и дядя Сидор называл Нила попросту салагой. Нил не обижался – пущай дразнят как хотят, лишь бы не били.

Боцмана Нил боялся. Степан Пафнутьич мог съездить по шее просто так, за здорово живешь. При офицерах, правда, остерегался, а иной раз Нила выручал справедливый дядя Сидор. «Не боись, – внушал он. – Пафнутьич наш мужик не злой. Просто должность у него такая… собачья. Иной раз без кулака с нашим братом никак невозможно. Войдешь в возраст, сам поймешь».

Свободного времени не было совсем. Хорошо еще, что вахта досталась самая легкая – с восьми утра до полудня и с восьми вечера до полуночи. Ночью давали поспать, зато днем – ни-ни. Иди заниматься то грамматикой, то навигацией, то корабельной механикой, что ворочается и стучит в трюме, а то и вовсе французским. Зачем французский язык тому, что в жизни не видывал ни одного француза? Ан надо. Терпи. Офицеры не дрались, но въедливы были почище боцмана.

От барина Николая Николаевича не было весточки до самого Копенгагена. А уж там Нил, получив увольнительную на берег, отправился прямиком к нему и доложил все по форме. И видно было, что своим докладом нисколько барина не заинтересовал, однако же получил целых десять рублей. А за что?

Впрочем, дают – бери. Запас карман не тянет.

Копенгаген Нила удивил, но не понравился. Чисто, но скучно, не сравнить ни с Москвой, ни с Питером. В портовых кварталах еще ничего, жизнь теплится, из окон кабаков летят рев и визг, а как отойдешь подальше, так тоска берет. Людей много, а поговорить не с кем, ни один русского языка не понимает. Бестолковый народ.

Письмо тетке Катерине Матвеевне в Житомир осталось неотосланным, да и ненаписанным. Дядя Сидор убедил: без точного адреса не дойдет. Еще чудилой назвал и дал легкий подзатыльник за упрямство.

Нил просто слонялся по улицам, дивился на островерхие крыши, гордился формой российского моряка. Оказалось, что пройти по твердой земле вместо палубы – удовольствие. Еще оказалось, что у него изменилась походка – стал шире расставлять ноги и переваливаться. Моряк!

Но Тот, Кто Располагает, решил поглумиться. В Немецком море заштормило с такой силой, что Нил, прежде не знавший, что такое морская болезнь, и даже начавший гордиться своею крепкой натурой, с великим трудом отстоял одну вахту – а дальше начался кошмар кромешный и казнь египетская.

«Чухонец» жалобно стонал, скрипел и грозил развалиться, волны катались по полубаку, а Нил не боялся, потому что мутило его с такой силой, что бояться было некогда. В конце концов он упал и был снесен в кубрик. За три дня не имел во рту маковой росинки и если думал о пище, то только с ужасом. Чуть не помер.

Однако же не помер и, как чуть полегчало, был выдворен из койки и отправлен помогать делать ремонт. Поскольку мало еще что умел, его роль сводилась к «подай-принеси». Корпус дал течь, но ее удалось заделать. Механики возились с машиной, что-то разбирали, регулировали, смазывали и заново собирали. Наверху чинили такелаж.

Оказалось, буря унесла одного матроса. Отец Пафнутий отслужил заупокойную. Матросы помолчали, повздыхали и по команде «накройсь» разом нахлобучили бескозырки. Вот и все морские похороны. Был человек – и нет человека.

Погода стала налаживаться, и все вокруг повеселели. Посыпались шутки. Выбежавший из трюмных глубин Шкертик, рыча, трепал за шкирку только что умерщвленную им крысу. Встряхивая, проверял: не прикидывается ли? Пса подбадривали: так, мол, ее!

Потом крыса полетела за борт, а Нила заставили лопатить палубу. Ничего, не привыкать.

И вахта-то близилась к концу, рында отбила шесть склянок. Нил с ужасом думал: неужто и сегодня заставят учиться? Поесть бы вместо всей этой науки щец с солониной да в кубрик на боковую…

Идущий впереди «Победослав» вдруг пустил дым из полосатой своей трубы, и капитан Басаргин тоже приказал разводить пары. Нил знал, как это делается: сначала надо разжечь топки, для чего в каждую из них на слой угля кладется щепа, поленья и смоченная керосином либо маслом ветошь. В работе кочегара есть и приятные минуты. У себя в Горелове Нил любил растапливать большую, в четверть избы печь. Есть особенное удовольствие в том, чтобы сунуть в сложенные шалашиком щепки обрывок горящей, извивающейся в огне бересты, притворить дверцу и глядеть через оставленную щель, как оживает веселое пламя, потрескивают угольки, рождается тяга и печь начинает тихонечко гудеть. Волшебство! На корабле оно происходит грубее, но все равно стоит посмотреть. Жаль, нельзя отлучиться – вахта.

Прошло не больше часа, и лопасти гребных колес пришли в движение. «Чухонец» задышал, как кит. Пробило восемь склянок, но Нил, сменившись, не пошел ни спать, ни в кочегарку. На верхней палубе вдруг началась какая-то суета, смысл которой ускользал от юнги. Да что случилось-то?..

Окликнул было дядю Сидора, но тот очень спешил и лишь рукой махнул – отстань, мол, не до тебя. А капитан Басаргин смотрел с мостика в бинокль куда-то назад. Потом стал смотреть вправо. Пробравшись к правому борту, стал смотреть и Нил.

Увидал вдалеке корабли, ничего не понял. Ну корабли, что корабли?.. Чего все забегали? Потом услыхал: «Пираты».

Стало жутко и немного весело. Вспомнились вечерние рассказы в матросском кружке на баке под сонный плеск полн. Неужто оно?

Сыграли боевую тревогу. Хобот гигантского орудия канонерки пришел в движение. Лязгнул механизм подачи, и в разверстое нутро чудовища скользнула пузатая бомба – ни дать ни взять сахарная голова, невесть зачем покрашенная под металл и снабженная свинцовым пояском. Фейерверкер Лука Фомич Медвежко и канонир Вавила Силыч Бубонный, оба богатыри хоть куда, шутя забросили в лоток пудовые полузаряды. Чудо-пушка сглотнула их быстрее, чем щука глотает плотву, и закрылась толстой крышкой.

Очень долго не стреляли. Нил даже усомнился про себя: и впрямь ли пираты преследуют корвет и канонерку? Спросить было не у кого – на него только шикали, чтобы не вертелся под ногами, или молча убирали с дороги. Как жаль, что барин путешествует на корвете, а не на канонерке! Он бы объяснил.

Стих ветер, убрали паруса. «Чухонец» сразу как будто уменьшился. Пыхтела машина, звучно шлепали по воде плицы, награждая море оплеушинами.

Внезапно борта тех чужих судов, что шли справа, окутались дымом, и Нил услышал чутким ухом приближающийся посторонний звук. Встали и рассыпались столбы воды.

«Стреляют, – удивился Нил. – По нам стреляют!»

Только теперь он окончательно уверился: да, это пираты. Те самые, с кем война не на жизнь, а на смерть. Но не испугался. Пиратские корабли были далеко и вовсе не казались страшными.

Снова и снова вставали водяные столбы – сначала далеко от «Чухонца», потом все ближе. Один столб вырос прямо под носом, обрызгало бак. И сейчас же орудие канонерки оглушительно выпалило.

Нилу почудилось, что на него падает небо. Палуба на мгновение ушла из-под ног. Носовая часть судна присела от отдачи, но сейчас же вернулась, как вынырнувший поплавок, и наподдала по пяткам. Завоняло порохом. Уши заложило; Нил не слышал, что кричит, потрясая кулаками, сердитый Басаргин с мостика, но понимал: ругается. Понял и почему: выстрел был произведен случайно, без приказа. Подумал: а что во флоте разрешается делать без приказа? Тонуть – и то вряд ли.

Грохнуло еще, но в стороне и гораздо слабее. «Победослав заговорил!» – громко прокомментировал кто-то, и Нил услышал. «Открыть огонь по противнику! – прокричал в рупор сориентировавшийся Басаргин. – Наводи в головной барк! Хорошенько его, братцы!»

И началось.

Каждые три минуты раздавалось «товьсь!», и прислуга отскакивала от орудия. «Пли!» – и Нил, затыкая уши, разевал по-рыбьи рот, потому что иначе можно было оглохнуть. Следовал ощущаемый всем телом удар, и еще одна бомба, сверля воздух, уносилась в небо. Так продолжалось довольно долго.

– Попадание! – загомонили вдруг сразу несколько матросов. – Братцы, ура! Угостили пирата!

В первый момент Нил не заметил на головном барке никаких повреждений. Потом разглядел: от его бизань-мачты осталась половина, и та какая-то скособоченная.

– Это не мы, – с сожалением сказал один матрос. – Это восьмидюймовка с корвета. Если бы мы им залепили, пирата бы небось пополам перервало…

– Все равно ура! Так их!..

– Фомич, не подгадь! Наводи ихнему адмиралу прямо в…

– Отставить разговоры! – кричал лейтенант. – Прицел… Целик… Товьсь! Пли!

Не сразу Нил вспомнил, где ему надлежит быть по боевому расписанию, а вспомнив, успокоился: в противопожарной команде. Значит, он почти на месте. Вот и щит с развешенными на нем баграми, топориками и ведрами. Стало быть, все в порядке. Покуда пожара нет, пожарные могут отдыхать.

А за что хвататься в случае пожара? Нил с трудом приподнял железный багор – тяжел! Взял топорик с клювом на обухе, попробовал: по руке ли? «О, абордажная команда! – рассмеялся, пробегая мимо, молодой веселый мичман. – Не дрейфь, нос выше!»

Нил старался не дрейфить. Близких падений снарядов больше не было – пираты сосредоточили огонь на «Победославе». Вот на него было жутковато смотреть. Весь окруженный водяными столбами, иные из которых взлетали, казалось, выше мачт, корвет продолжал вести огонь. Потом что-то вспыхнуло на его правом борту, и Нила вновь ударило по барабанным перепонкам – не так, как при пушечном выстреле, иначе. По борту корвета поползло облачко.

– Братцы, нашим попало! – заголосил кто-то.

Охнув, Нил вытянул шею. «Победослав» все так же резал море и тонуть, по-видимому, не намеревался. Никаких повреждений на нем не замечалось.

– Броневой пояс, – с неприкрытой завистью прокомментировал щуплый матрос. – Нам бы такой, да винт вместо колес, да…

Договорить он не успел. На корме «Чухонца» внезапно расцвел огненный цветок, и матрос, громко ойкнув, повалился на палубу. Что-то со свистом пролетело над головой Нила и ударилось в щит с баграми. Едко запахло сгоревшей взрывчаткой.

Схватившись обеими руками за пробитый бок, матрос лишь дергал ногами и повторял: «Ой… ой… ой…». Выгнулся, закатил глаза и затих. Скользнув меж пальцев, наружу прорвалась красная струйка, по палубным доскам начало расползаться пятно. Оглушенный, едва не сбитый с ног взрывной волной, Нил не осознал опасности. Он уже видел смерть, но сейчас ее таинственная мистерия предстала перед ним в самом грубом и примитивном виде. «Господи, как все просто! – пронеслось в голове. – Почему? Ведь так не должно быть!»

Но это было. Как ответ самой жизни на этот и многие другие вопросы, которые так любят задавать люди.

***

– «Чухонцу» попало, – доложил Враницкий. – Знают слабое место, бьют с кормы, куда он не может стрелять. Начнет разворачиваться – совсем от нас отстанет. Вон он, шлюп, от нас «Чухонцем» прикрывается. Разрешите отогнать нахала?

Пыхачев сумрачно кивнул. Повинуясь команде старшего офицера, «Победослав» взял два румба вправо. Трижды прогрохотало кормовое орудие. После первого же близкого падения снаряда пиратский шлюп резко отвернул влево, а затем и вовсе предпочел отстать.

– Так-то лучше, – проворчал Враницкий, приказав рулевому лечь на прежний курс. – Леонтий Порфирьевич, разрешите открыть огонь с батарейной палубы?

– Не далековато ли для наших четырехдюймовок? – усомнился Пыхачев.

– Дистанция почти предельная, но попытаться, ей-ей, стоит. Не попадем, так хоть заставим понервничать.

– Действуйте.

В пушечные порты смотрели жерла десяти орудий. Левый борт отдыхал, но командир батарейной палубы лейтенант Фаленберг приказал открыть порты и в нем для лучшей вентиляции. Было зябко; лейтенант приказал набросить себе на плечи китель – надеть его мешала загипсованная правая рука, согнутая под прямым углом и подвешенная к шее на косынке. Лейтенант вышагивал взад и вперед, с размеренностью часового механизма стуча каблуками по палубе. Комендоры были готовы, орудия заряжены. Уже полчаса рвали воздух восьмидюймовки, а команды открыть огонь батарее все не поступало. Противники сближались чрезвычайно медленно.

Нет ничего хуже такого ожидания. В какой-то момент оглушительно грохнуло, как будто в борт ударил паровой молот. Кто-то из комендоров отпрянул с испуганным криком. Но нет – снаряд разорвался на броневом поясе. Матрос Репоедов без разрешения высунул свою башку в порт, повертел там ею и сообщил, что имеет место вмятина и небольшая трещина на внешнем броневом листе. Фаленберг отреагировал словом «так» и вновь продолжил свое маятниковое хождение вдоль палубы.

Потом корвет дважды менял курс, и пушки ползали по рельсовым дугам, не выпуская цель. «Дозвольте стрельнуть, вашбродь, – умоляюще обратился к лейтенанту канонир Зубов. – „Руки чешутся“. Фаленберг, от природы наделенный хорошим глазомером, видел и сам: уже можно. Но процедил: „Отставить“.

«Немец», – то ли услышал он, то ли почудилось. Наверное, почудилось, и все равно чуть-чуть кольнула обида. Ну немец, дальше что? Давно обрусевший и даже не «фон», а все равно немец. Во-первых, фамилия. А во-вторых, офицер, не привыкший повышать голос, не дающий воли рукам, даже когда следовало бы, аккуратный службист и так далее не может быть любим командой. Русскому матросу нужна мифическая справедливость, а не Морской устав. «Вдарь за дело, но будь отцом родным» – вот чего им хочется. И чтобы лихой был, себя не жалел, и чтобы на высокое начальство поплевывал. За таким командиром они пойдут и сделают чудеса – полковник Розен с его морпехами тому пример. Педантов нижние чины не любят. Русскому придумают обидную кличку, а с тевтоном проще: немец-перец-колбаса – и все с ним ясно.

Фаленберг поджал губы. Немец так немец. Пусть перец, пусть колбаса. Наплевать. Что бы ни думали о нем матросы, воевать они будут. Сейчас они не люди, а механизмы. И он, лейтенант Фаленберг, тоже механизм, и нет ему нынче дела ни до чего человеческого, а есть дело только до показаний дальномера, до расчетов прицела и целика…

Он обрадовался, когда поступила команда открыть огонь. Тридцать секунд спустя батарея правого борта ударила залпом.

– Еще попадание в головной барк, – вскоре доложил Враницкий.

– Вижу, – кратко отозвался Пыхачев. – Прикажите отсемафорить: «Чухонцу» еще прибавить хода.

– Он идет на пределе… но… слушаюсь!

Мощный столб воды вырос у самого борта напротив мостика. Командира и старшего офицера окатило соленым дождем.

– Прошу вас перейти в боевую рубку, Леонтий Порфирьевич, – нарочито скучным голосом проговорил Враницкий. – Здесь становится опасно.

– Зато отсюда лучше видно, – отмахнулся Пыхачев.

– Здесь могу остаться я, а вы укройтесь. Кто поведет корвет, если бомба угодит в мостик?

– Золотые слова, Павел Васильевич. Вот вы и ступайте в боевую рубку, если считаете, что нам следует разделиться.

Враницкий дернул щекой, ничего не сказал и остался на месте.

Его бинокль был направлен прямо по курсу, где маячили трубы неизвестного судна и уже проступила под ними темная полоска корпуса.

***

– Нет и нет, ваше императорское высочество, – в десятый, наверное, раз повторил Лопухин. – Я не могу этого допустить.

Наследник российского престола был почти трезв – выпитые с утра полбутылки шампанского не в счет, – и рассуждал относительно здраво. Это и пугало. Лопухин предпочел бы, чтобы в данный момент цесаревич был пьян в стельку, как сапожник.

– Но я должен, – горячась, настаивал Михаил Константинович. Он то плюхался на кушетку, то вскакивал и принимался нервно бегать по каюте. – Я офицер, в конце концов!

– Да, но сухопутный, – парировал граф. – В морском сражении вам нечего делать, как и мне. Берите пример с полковника Розена и его головорезов. Где они? Сидят за броневым поясом и не высовываются, поскольку наверху в них нет нужды. Вот если дойдет до абордажа – тогда другое дело.

– Но я должен быть наверху! Вы ничего не понимаете. Одно присутствие наследника престола на палубе во время обстрела должно… э… поднять боевой дух наших матросиков, вот!

Как же, без улыбки подумал Лопухин. Так ты и поднял боевой дух матросов. Очень ты им нужен. Нижние чины отнюдь не остолопы и прекрасно понимают, кто есть кто. «Матросиков»! Воистину прав был покойный государь Александр Георгиевич, на дух не переносивший, когда при нем употребляли словечки вроде «солдатик», «матросик», «христолюбивое воинство» и прочие тошнотворные слюнявости. Просто-таки вывел их из обращения. Характером покойный государь был крут, сам не сюсюкал и другим не давал. Оно и правильно. Солдат не беспризорный котенок, и уж если жалеть его, то по-человечески, то есть не губить понапрасну и не измываться без дела. Большего ему не надо.

Казалось бы, сюсюканье – мелочь. Иным с дурна ума даже кажется, что оно может сойти за проявление сердобольности. В точности наоборот! Война – не игра в солдатики. Забыл об этом – не удивляйся поражениям. Ах, цесаревич, цесаревич… надежда России, черт бы тебя взял, отрыжка коньячная!

Но вслух граф сказал совсем иное:

– Хоть застрелите, ваше императорское высочество, не пущу. Пока я отвечаю за вашу безопасность, вы будете находиться в безопасности, то есть там, где я укажу, и оставим эту тему.

– Вы мне силой, что ли, помешаете?

– Если потребуется. – Отступив на шаг, граф поклонился. – Кстати сказать, во время артиллерийской дуэли всем, кроме комендоров, полагается находиться внизу во избежание ненужных потерь.

– А как же боевой дух?

– Боевой дух матросов, поверьте, достаточно высок. Слышите, какая частая пальба? Наверняка неприятель терпит большой урон. Вот увидите, не пройдет и часа, как он побежит к себе в Рейкьявик.

Сказано было твердо. Самое чуткое ухо не уловило бы и тени сомнения графа в своих словах. На миг ему самому показалось, что он верит в то, что говорит. Но лишь на миг.

Дворецкий Карп Карпович, игравший в этой сцене немую роль, украдкой бросил на Лопухина благодарный взгляд. Со стороны верного слуги, всячески дававшего «церберу» понять, как тот ему неприятен после игры в гамбургский похен, это был верх признательности. Цесаревич не поднимется на палубу, где его могут убить! Цесаревич останется в своей каюте, как нарочно расположенной по левому борту, в то время как неприятель бьет по правому! «Пусть граф и цербер, но дело свое знает», – читалось во взгляде слуги.

Михаил Константинович в очередной раз плюхнулся на кушетку. Вздохнул, потянулся. Чело его разглаживалось, взгляд начал блуждать и в конце концов остановился на дворецком. Карп Карпович очень хорошо знал, что это означает. Очень часто он делал вид, будто не замечает этого особого взгляда, вынуждая цесаревича отдавать приказание голосом и иной раз даже осмеливаясь препираться с ним, но сейчас беспрекословно достал и протер салфеткой бутылку коньяка.

– Так вы, граф, полагаете мое появление наверху… э-э… несвоевременным? – спросил цесаревич уже заведомо для проформы.

– Точно так, ваше императорское высочество, – ответствовал Лопухин.

– Тогда… Сом Налимыч, графу тоже бокал, да лимончик настрогай!.. Тогда чокнемся за победу. За нашу победу. Раз нам не дают воевать, будем по крайней мере мысленно с теми, кто сражается! За них!

– За них. – Граф поднял свой бокал. Наследник престола рассуждал довольно здраво, увы, как раз тогда, когда ему лучше всего мертвецки спать. Пусть напьется.

Лопухин сглотнул коньяк, как воду, ничего не почувствовав. Торопясь, наполнил бокалы вновь.

– За доблесть!

Чуть только янтарная жидкость провалилась в желудки, он церемонно попросил разрешения отлучиться.

– Куда это? – поднял бровь стремительно соловеющий Михаил Константинович.

– По естественной надобности, – улыбнулся граф. – Потом справлюсь о том, как протекает сражение, и тотчас назад – догонять.

– Возвращайтесь скорее. И… это… только не надо меня успокаивать, я офицер! В общем… скажите мне, граф, как на духу: мы точно не тонем?

– Совершенно точно, – уверил Лопухин. – Планом похода утонутие не предусмотрено, даю вам слово…

Отпущенным милостивым кивком, он едва ли не пулей взлетел по трапу наверх. Понадобилось бы – удалился без разрешения и еще приказал запереть цесаревича в каюте. Но все вышло к лучшему. Процесс пошел, теперь наследник будет пить, пока не свалится. Главное – начать.

Откуда-то возник Еропка, пристроился барину в кильватер. В промежутках между залпами слышно было, как он ругает норманнов и как гудят элеваторы, подавая к орудиям бомбы. С юта слышалось испуганное мычание быков в загонах, и временами шурупом ввинчивался в мозг надрывный свинячий визг. Матросов на палубе было немного: прислуга двух восьмидюймовок, сигнальщики и противопожарная команда. Граф обошел пятно крови – видать, чье-то тело уже успело повстречаться с горячим осколком. Возле прислуги бакового орудия суетился квадратный, как шкап, боцман Зорич, то и дело потрясающий кулаками и выкрикивающий: «Так их, ребятушки! Подбавьте еще норманнскому басурману! Не робей, целься точнее!» Никто не обращал на него внимания. Каждую минуту мичман Завалишин кричал: «На дальномере!», – после чего командовал прицел и целик.

К удивлению Лопухина, полковник Розен вовсе не сидел внизу за слоем брони, а стоял у самого фальшборта, высматривая в бинокль что-то на горизонте и не обращая никакого внимания на вздымаемые падающими снарядами водяные столбы.

Пожалуй, стоило подойти и указать ему на неразумность такого поведения. Деликатно, конечно. Многие храбрецы любят бравировать опасностью, а этот к тому же еще и гордец…

– Взгляните-ка вон туда, – указал Розен вместо ответа и протянул бинокль. – Что скажете?

– Скажу, что этот тип судна мне неизвестен, – ответил граф через минуту. – У него странный корпус, напоминает какой-то хлев или амбар…

Грохот орудийного залпа помешал ему продолжить. Розен поморщился, поковырял в ухе.

– И это все, что вы можете сказать? Я добавлю: это бомбардирское бронированное судно. Стоит под парами, ждет, буруна на носу нет. Не британское. Будь оно британским, я бы знал. Что-то совершенно новое, и через полчаса мы с ним встретимся. Предполагаю на нем крупнокалиберную артиллерию.

– Так я и думал, – кивнул Лопухин. – Ловушка готова захлопнуться.

– Она уже захлопнулась, – неожиданно спокойным голосом ответил Розен. – Неужели вы не видите? Четыре… нет, уже шесть пиратских кораблей идут сзади. Четыре – справа, и у них достаточно пушек. Впереди – сами видите что. Слева, правда, никого, но соваться на зюйд для нас самоубийственно. Кроме пустынных шотландских бухт и голых скал, там ничего нет, пираты прижмут нас к берегу и раскатают. Наш каперанг – шляпа. Если честно, я вижу только один выход: немедленно повернуть к норду и прорываться. Конечно, нам достанется на орехи, но авось проскочим. Но «Чухонец» пропал, согласны?

– Пожалуй.

– Не жалеете, что отправили туда своего мальчишку?

– Я о многом жалею, – угрюмо ответил Лопухин.

– О чем же, например? – Розен глядел лихо и насмешливо. Черт ему был не брат. Сабельный шрам на его лице покраснел, глаза блестели.

Ответа не последовало. Палуба внезапно накренилась – «Победослав» резко повернул вправо. Одновременно с ним, повинуясь сигналу, повернул «Чухонец», превратив кильватер во фронт. Но канонерка сразу начала отставать – корвет увеличил скорость.

– О, это уже дело! – воскликнул Розен. – Вот что, граф, пойдемте-ка вниз. И побыстрее. Глупо жертвовать собой ни за понюх табаку. Сейчас мы попадем под продольный огонь, а это довольно неприятно. Совсем не то, что неточные переплевы бомбами с дальней дистанции. Скорее, скорее же!..

***

Продольный огонь страшен. Неточность наведения орудия по азимуту незначительна даже при бортовой или килевой качке, чего не скажешь о наведении на дальность. Палуба качается на волнах, кренится при поворотах судна. При таких условиях положить бомбу в цель, ведя навесной огонь, тем легче, чем цель длиннее по линии огня.

Жадно прильнув к смотровой щели боевой рубки, Рутгер издал низкое горловой рычание, означающее высшую степень восторга. Русские разглядели западню, но слишком поздно. В течение четверти часа их корабли будут являть собой превосходную мишень, опасную одними лишь баковыми орудиями – серьезными, особенно у канонерки, зато всего двумя! Что значат два орудия против двух десятков? Русским предстояла кровавая баня, и они на нее шли – упорно и бессмысленно, как многое из того, что делают русские. Сейчас от их кораблей полетят клочья. Даже если «Фенрир», развивший полный ход после маневра русских, не успеет вступить в бой, он уже сделал свое дело.

Рутгер приказал уменьшить ход до малого, взять два румба влево и застопорить машину. Не ослабляя огня, «Молот Тора» начал выкатываться из строя. Кильватер изогнулся; теперь наиболее удобную позицию для расстрела русского корвета заняла «Валькирия», а «Черный Ворон» Бьярни Неугомонного поставил в продольный огонь канонерку.

Есть начало!.. Рутгер подвыл от восторга: бомба угодила в фок-мачту корвета. Брызнуло дерево, тяжело рухнул сбитый рей.

Еще попадание! И еще! Словно в ответ шканцы «Молота Тора» украсились фонтаном огня, дыма и взлетевших выше мачт обломков. По броне рубки забарабанили осколки. Рутгера отшвырнуло взрывной волной, в ноздри ударил запах пироксилина. Чепуха, Рутгер Кровавый Бушприт не по вашим зубам… И все же с этими русскими придется повозиться. Они хотят добавки? Они ее получат. Самое главное, чтобы не пострадал tzarevitch – обидно будет лишиться главной добычи…

В палубном настиле зияла рваная дыра. Ошметки человеческих тел разбросало по палубе, чья-то одинокая нога в сапоге застряла в вантах. У грот-мачты, корчась, умирал матрос. Но машина была цела, и почти не пострадала абордажная команда. Восемьдесят отчаянных храбрецов ждали своей минуты на борту «Молота Тора». Почти столько же – на «Валькирии». Карабины, револьверы, абордажные сабли сделают свое дело, но главное – готовность с яростью зверей драться за добычу и, если придется, умереть без сожалений. Фарульф и Эцур одержимы бешенством в бою и не ощущают боли от ран, каждый из них стоит минимум десятка… Рутгер редко сам водил своих людей на абордаж, но сейчас готовился сделать это. Пусть авторитет удачливого предводителя высок, а власть беспрекословна! Добыча того стоит, а лишней славы не бывает.

В кормовой части барка, в каюте ярла, в изголовье ложа, укрытого шкурой белого медведя, висел древний тяжелый меч, согласно легенде, некогда принадлежавший Эйрику Рыжему. Так это или нет на самом деле, не интересовало Рутгера. Главное – в это верят. И все же сегодня меч останется на месте. Мало вероятно, чтобы русские сдались на милость, а палашом вертеть удобнее.

У остальных – такие же палаши, только с гардами попроще, сабли, тесаки. Некоторые любят помахать секирой, подражая предкам. Но у предков не было ни револьверов, ни карабинов. Предок – одетый в кожи и шкуры викинг, оскал в бороде, брови в инее, стальной взгляд победителя – не ведал огневого боя, до некоторой степени уравнивающего шансы. Э! И предкам иной раз случалось гибнуть от руки слабейшего. Сила хороша, но успех дела решает расчет и – реже – случай.

Еще попадание – теперь в канонерку! И снова в корвет. И еще в канонерку! Все было ясно умудренному походами и боями пирату: русские готовились совершить славное самоубийство. Дьявол! Локи! Но нет, это лишь видимость, они ни за что не пойдут до самого конца… У них на борту tzarevitch, и они не осмелятся подвергнуть его жизнь чрезмерному риску. Влепить в них еще бомбу-другую, и они поймут, что напрасно пытались взять на испуг Рутгера Кровавый Бушприт. Еще ни у кого это не получалось.

Снова удачное попадание в канонерку – на этот раз в гребное колесо! И почти сейчас же над палубой корвета взвилось седое облако – попадание в котел! Или в паропроводы, что сводится к тому же. То сейчас там корчатся и вопят ошпаренные кочегары!

Корвет сразу уменьшил ход, вильнул влево и остановился. С него больше не стреляли. Канонерка описала полную циркуляцию и с большим трудом, как хромоногая собачонка, потянулась к корвету, отчаянно рыская на курсе. Ее громадное орудие также смолкло.

– Прекратить стрельбу! – скомандовал Рутгер. – Отсемафорить: всем прекратить стрельбу. «Фенриру» подойти к русским вплотную. Абордажную команду – наверх. Малый вперед, лево на борт.

Вокруг русских кораблей, вздымая фонтаны, тесно ложились последние снаряды, но они были уже лишними. Добыча не ускользнула. Вот она, протяни руку и возьми.

В бороде ярла открылся провал рта с крупными желтыми зубами. Рутгер захохотал во все горло.

***

Полосатая, как шершень, труба «Победослава» продолжала извергать черный угольный дым. Одна из оттяжек трубы лопнула, заменить ее не было времени. Дым лез и из осколочных пробоин в трубе, уменьшивших тягу. Два матроса под командой младшего унтера накладывали брезент на наиболее зияющие дыры и приматывали его проволокой.

И не было крови на палубе, припудренной цементом. Все равно стали серыми – и живые, и мертвые. Рутгер ошибался, полагая, что корвет получил попадание в котлы или паропроводы. Ошибался и Лопухин, уверенный в том, что храбрость Пыхачева заменяет ему план боя. А Розен предпочел смолчать.

Две ручные гранаты со снятыми рубашками и пудовый мешок превосходного цемента, не отсыревшего благодаря двойной упаковке из вощеной бумаги, дали необходимый эффект. Пыхачев приказал одновременно со взрывом стравить часть пара. Серо-белое облако окутало корвет, взвившись до брам-стеньги, и медленно поплыло, гонимое слабым ветерком. Корвет остановился. Вокруг него вставали столбы воды, но он больше не отстреливался. Одна бомба срикошетировала от борта и разорвалась в воде.

Вскоре обстрел прекратился. Избитый «Победослав» чуть заметно покачивался на мелкой зыби. «Чухонец» еле-еле ковылял, натужно вращая искалеченные гребные колеса. Его орудие молчало, опустив хобот так, что он нацелился в чудом уцелевший фальшборт, бизань-мачта была снесена, и больно было смотреть на Андреевский флаг, полощущийся на мачте последние минуты.

«Что делает Басаргин? – пронеслось в голове Лопухина, наблюдавшего за „Чухонцем“ в иллюминатор кают-компании. – Самое время затопить судно и спасаться. Быть может, пираты не станут расстреливать шлюпки, у них иная цель…»

Потом он улыбнулся, и улыбка вышла хищная. Он все понял.

– Барин, куда же вы? – встрепенулся Еропка. – Убьют вас там!

– Ничего, может, не убьют, – усмехнулся граф. – Зато увижу кое-что интересное. А ты можешь остаться здесь.

– Да вы меня уж не знаю за кого держите, барин! – обиделся слуга. – За читателя «Одиссеи» какого-то, честное слово!

Орудийная прислуга укрылась за фальшбортом. По одному выныривая из трюма, вдоль фальшборта пробирались, согнувшись в три погибели, морские пехотинцы в черных, не припорошенных цементной пылью бушлатах.

В серой палубе корвета открылся черный люк. Вокруг него суетился лейтенант Гжатский, наблюдая, как тали тащат наверх четырехаршинный стальной цилиндр.

Лопухин успел как раз вовремя – выскочивший на мостик Пыхачев уже потрясал кулаками, собираясь разразиться бранью по адресу «этого идиота».

– Он не идиот, Леонтий Порфирьевич. Позвольте лейтенанту действовать самостоятельно. И вот еще что… прикажите-ка спустить флаг.

– Андреевский флаг? – дернулся Пыхачев. – Да вы в своем уме?!

Спуск флага во время боя равносилен сдаче корабля – так гласит Морской устав. В нем не указано только одно: неразумно придерживаться каких бы то ни было правил в бою с противником, издревле имеющем обыкновение плевать вонючей слюной на все правила, придуманные цивилизованными людьми.

Остается, правда, еще самоуважение…

Обижаться Лопухин и не подумал, а уговаривать было некогда. Несуразный, похожий на амбар броненосец уже подошел настолько близко, что не представляло труда оценить калибр его орудий невооруженным глазом. Приближались и другие пиратские корабли.

– Именем его императорского величества приказываю спустить флаг, – отчеканил Лопухин. – До верхушки стеньги. А там он пусть застрянет. Ясно?

– Теперь ясно, – просиял Пыхачев. – Я еще пошлю кого-нибудь наверх, пусть возится с флагом, якобы пытается сорвать его, раз не получается спустить…

О том, что «Победославу» в любом случае придется выдержать жестокий залп, не было сказано ни слова – зачем указывать на то, что и так понятно? Главное, чтобы противник не начал разносить корвет в щепу раньше времени.

Еще есть шанс вырваться из капкана. Но «Чухонец» пропал, это ясно как день…

Канонерка подошла близко и легла в дрейф. Напоследок ее так вильнуло, что она развернулась румбов на двенадцать, обернувшись носом к амбароподобному броненосцу, обходящему «Победослав» с кормы. Канонерка напоминала ребенка, в надежде на защиту жмущегося к ноге взрослого, попавшегося опытным «потрошителям» и не способного защитить даже себя.

На мостике полуразрушенного суденышка как ни в чем не бывало стоял капитан Басаргин. Граф мог бы поклясться, что он едва заметно кивнул, обращаясь к кому-то на борту «Победослава».

– И… взяли! – вполголоса скомандовал Гжатский.

Десять пар рук подхватили стальной цилиндр самодвижущейся мины. Лейтенант, торопясь, вворачивал взрыватель.

– В кого? – только и спросил Лопухин, подставивший руки вместе с матросами и сразу ощутивший нешуточный вес смертоносного прибора.

– Если уж бить, то большого зверя… На корму ее! Боцман, расчистить дорогу!

Квадратный торс Зорича замелькал впереди. Удивительно: боцман как будто раздвоился, успевая отшвыривать обломки, убирать с дороги обвисшие канаты порванного такелажа, сердито цыкать на морпехов, и все это одновременно. Но все-таки граф едва не выпустил ношу, внезапно споткнувшись о мягкое, и понял, что это был убитый.

Страшенное туловище броненосца надвинулось тучей. Глыбой. Серым айсбергом. Смрадно дышащим допотопным зверем. Оно приближалось по инерции, застопорив машину, и медленно катилось в каких-нибудь ста ярдах за кормой корвета. Стали хорошо видны не только три огромных пушки, выглядывающие из портов, но и головки огромных болтов, крепящих к скелету чудовища толстую броню.

Взбурлило. Винт взбаламутил воду. Чудовище останавливалось.

И внезапно раздался такой грохот, что Лопухин, хоть и ждал его, чуть было вторично не выпустил мину из рук.

Одиннадцатидюймовка «Чухонца», наклоненная вниз под предельным углом, выпалила. Двадцатипудовая бомба, снеся фальшборт канонерки, ударила в ватерлинию броненосца.

– Раскачали! – несвойственным ему тонким фальцетом закричал Гжатский. – На счет «три» – бросай! Раз… два…

«Только бы успеть», – пронеслось у Лопухина в голове.

– Три!

Мина перемахнула через фальшборт так резво, как будто всю жизнь мечтала научиться летать. Все-таки задев хвостовой частью о планширь, она упала в воду не плашмя, а так, как бросается в море пловец, разбежавшийся по каменному молу – головой вперед.

– Все назад! – крикнул Гжатский.

И вовремя: у кормового орудия уже работала прислуга, торопливо наводя восьмидюймовку на цель. Одновременно «Победослав» выпалил батареей левого борта по приблизившемуся пиратскому барку. В упор. Секундой позже по палубе прокатилось: «Целься! – и Лопухин узнал голос Розена. – Пли!»

Над фальшбортом пролетела молния. Морские пехотинцы хлестнули свинцом по человечьему стаду, повисшему на вантах в острейшем ожидании абордажа, резни и сладкой власти над побежденными. Кто-то отчаянно завопил.

И грохнуло, казалось, отовсюду. Со всех сторон. Одновременно.

Лопухин ощутил только первое мгновение этого грохота. Подхваченный взрывной волной близкого разрыва, подброшенный в воздух и нелепо кувыркающийся в нем, он все видел, но потерял все чувства, кроме зрения. Не было ни боли, ни страха, ни бьющей в ноздри пороховой вони, ни звуков. Перед глазами возникала то палуба корвета, ведущего отчаянный, но неслышный бой, то вконец истерзанный «Чухонец» с погрузившимся в воду носом и высоко задравшейся кормой, то пиратский броненосец, почти скрывшийся за титаническим фонтаном вздыбленной воды.

«Да я убит! Я бесплотный дух», – осенило графа, и он удивился. Если убит, то как понимать это вознесение? Невозможно служить в Третьем отделении и надеяться на прощение. Как ни старайся, ничего не выйдет. Можно сохранить честь, но не белые одежды. Когда вопрос стоит ребром: «Честь или Россия?» – право выбора есть не у всех. Вряд ли смерть в бою с антихристами достаточный повод для прощения. Нет, покойному статскому советнику Лопухину полагалось бы не взлетать вверх, а опускаться вниз, все ниже и ниже, под воду, под океанское дно, еще ниже, еще глубже, к назначенному ему месту бесконечных мук и лишь в самом лучшем случае в черное ничто…

Чуда не произошло. Взлет сменился падением, и время сразу ускорило ход. Надвинулась свинцовая, почему-то кипящая поверхность моря, ошеломил удар о воду, и почему-то стало очень холодно. «Неужто жив? – поразился граф. – И не ранен?»

Чья-то рука грубо схватила его за шиворот и потащила наверх, к свету. «А ведь верно – жив!»

– Дышите, барин, дышите! – услыхал он и вдохнул. Время пошло в привычном темпе, и вернулись ощущения. «Шибануло за борт, – только теперь понял Лопухин. Рядом разорвалась бомба, и меня шибануло. Плаваю. Удивительно, что не порвало осколками. Или я все-таки ранен?..»

Он задвигался, оттолкнул Еропку и понял, что не ранен. Чудеса! Одно из тех чудес, что постоянно происходят на войне и служат темой для бесконечных пересудов. Нарушение вероятности. На благо спасся или нет – станет ясно потом, однако спасся, наверное, неспроста… Впрочем, спасся ли еще?

Но каков Еропка! Ведь сам небось бросился в воду – спасать. Ай да лентяй хренов, ай да холоп лукавый!..

Лопухину еще предстояло осмыслить и понять, каким чудом он остался в живых. Если бы его сбросило в море секундой раньше, он был бы неминуемо убит гидравлическим ударом от сработавшего изобретения лейтенанта Гжатского. Если бы он не был сброшен в море, его почти наверняка подстрелили бы на палубе. Слишком резко выделяется среди кителей и бушлатов господин в партикулярном платье, чтобы остаться живым и невредимым. В горячке перестрелки на убийственно близкой дистанции глаз стрелка сразу находит наиболее заметную мишень. Если бы Лопухина не отшвырнуло на три сажени от борта, то легко могло бы затянуть под винт.

«Победослав» уходил, буравя воду. Машина выдавала максимальные обороты. Ведя беспрерывный огонь, корвет прорывался сквозь пиратскую эскадру, сбившуюся в собачью свалку, потерявшую последний намек на боевой строй. По нему били пушки, он вздрагивал от попаданий, но упрямо шел вперед.

В открытый океан.

Барахтаясь в воде, Лопухин радовался этому и не понимал, почему корвет еще относительно цел. Почему по нему не бьют в упор громадные пушки пиратского броненосца?

Пришлось обернуться, и тогда он понял. Броненосец, схожий с поставленным на плот блокгаузом, быстро тонул, заваливаясь на борт. Вода уже врывалась в его орудийные порты. Одной из броневых плит попросту не существовало – ее сорвало то ли выпущенной «Чухонцем» бомбой, то ли взрывом самодвижущейся мины. Вода вливалось и в это широкое отверстие. Было видно, как маленькие фигурки матросов бросаются в воду, торопясь покинуть тонущий корабль, но потоки воды вновь затягивают некоторых из них в его чрево.

И вот наконец он окончательно завалился набок, показал на несколько секунд днище, попытался встать торчком, как поплавок, и быстро ушел под воду. В течение нескольких секунд на месте гибели броненосца бурлил фонтан, но иссяк и он.

Не было и «Чухонца». Там, где он тонул буквально минуту назад, теперь плавали обломки, и цеплялись за них люди.

Капитан Басаргин не просто влепил бомбу в пирата сквозь собственный фальшборт. Он вызвал огонь на себя. Лопухин не знал, что каждая из трех бортовых десятидюймовок броненосца успела сделать по выстрелу, и две бомбы угодили в канонерку. Хватило бы и одной…

Не знал он и того, что его ждет в самом скором времени, когда обозленные исландцы обратят внимание на плавающих в воде людей. Но сейчас он вовсе не интересовался этим.

«Победослав» уходил – вот что было важнее всего.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ,

в которой гибнет коллекция коньяков цесаревича

Лейтенант Фаленберг охрип и оглох. Его команд никто не слышал – все, кто находился на батарейной палубе, временно оглохли, но такой спорой работы Фаленбергу не приходилось видеть и на учениях. Подгонять мичманов – плутонговых командиров было незачем. Левый борт вел беглый огонь по пиратскому флагману, превращая красавец-барк в развалину; орудия правого борта рявкали часто и зло, их комендоры сами выбирали цель. Проворные руки заряжающих с удивительной скоростью выхватывали снаряды из беседок. «Православные, „Чухонец“ тонет!» – завопил было кто-то заполошным голосом, и ему сейчас же в энергических выражениях посоветовали заткнуться. Под ногами дрожал палубный настил – машина работала «самый полный вперед». Корвет выскальзывал из тисков.

И лейтенант Фаленберг, и каперанг Пыхачев сейчас были равно рады тому, что на батарейной палубе установлены четырехдюймовки с унитарным заряжанием. Скорострельный огонь по деревянным судам с предельно близкой дистанции губительнее неторопливой пальбы более крупных пушек. Меньше чем за минуту проскочив мимо неприятельского флагмана, корвет вдребезги разнес ему левый борт, сам же имел лишь два прямых попадания в броневой пояс. Морские пехотинцы продолжали вести ружейный огонь. Мичман Свистунов крутил ручку митральезы, поливая пиратов свинцом, и имел при этом такой брезгливый вид, как будто распылял над диваном из пульверизатора патентованный клопомор. Палуба барка стремительно пустела.

Ударило справа – фугасным, в броневой пояс. Не страшно. Мелкий снаряд разорвался на боевой рубке близ смотровой щели, и Враницкий с рычанием схватился за голову. Еще удар!..

На палубе падали люди. С криком сорвался матрос, возившийся наверху с флагом. Обе восьмидюймовки вели огонь по второму пиратскому барку, накатывающемуся справа. К кормовому орудию, заменив раненого наводчика, встал боцман Зорич.

– Задело вас? – отрывисто спросил Пыхачев, не переставая следить за ходом боя.

– Ерунда, – поморщился Враницкий, пытаясь приладить на место полуоторванный клок кожи с волосами. По его лбу прокладывал дорогу кровавый ручеек. – Нет ли у вас индивидуального пакета, Леонтий Порфирьевич? Я свой где-то потерял.

– Возьмите… Нет, вы взгляните вон туда! Ай да молодцы комендоры! Трубу сбили. Ну, теперь мы, считайте, на свободе.

– Будет преследование, – предрек Враницкий и с хрустом разорвал зубами упаковку индивидуального пакета.

– Что?.. А, конечно, будет. Но мы уйдем, если только не подведет машина. Вот за что следовало бы помолиться. Жаль, некогда.

– И за капитана Басаргина…

– За него в первую очередь. Чистой души был человек, и моряк настоящий. – Сняв фуражку, Пыхачев размашисто перекрестился. – Упокой, господи, его душу… Рулевой, лево на борт!

Описав дугу за кормой флагманского барка, «Победослав» угостил его последним залпом.

– Так держать. Курс двести шестьдесят. Павел Васильевич, передайте Канчеялову, пусть его «духи» выжмут из машины все, что могут. От них сейчас все зависит.

***

В одно мгновение Нил с отчетливой ясностью понял: это все. Больше уже ничего не будет. То есть будет, но уже без него, Нила. Ясный и веселый мир будет существовать по-прежнему, не содрогнувшись и не ощутив столь малой потери.

Нил Головатых прощался с жизнью.

Он уцелел, когда «Чухонец» дерзко шел вперед, содрогаясь от попаданий, когда палубу осыпало стальным дождем и осколки с кошачьим визгом впивались и в дерево, и в людей. Его даже не задело. Он уцелел, когда два колоссальной силы взрыва разнесли корпус уже искалеченной канонерки. Нила швырнуло на палубу, и он некоторое время ехал на спине по доскам, как ледянка по снежному склону. Он на время оглох, но сознания не терял. И когда корма «Чухонца» начала подниматься к небесам, когда немногие уцелевшие люди стали с криками бросаться в воду, вместе с ними бросился и Нил.

Вода была холодная, совсем как в Енисее после майского ледохода. Плавать Нил умел и холода не боялся, но одежда сразу намокла и очень мешала. Тяжелые башмаки норовили утопить. Нил схватился за обломок разбитой шлюпки, потом нашел глазами пробковую койку и доплыл до нее.

Вставая торчком, «Чухонец» словно бы сам повернулся на своих гребных колесах, вместо того чтобы вертеть ими. Когда колеса погрузились, стало хорошо видно, как удивительно быстро он тонет. Будто ныряет. «Отплывай дальше, дурила!» – закричал кто-то, и Нил заработал ногами. Позади него бурлило, ворочалось, тяжко вздыхало, словно испускал дух исполинский кит. Ушло в воду перо руля, погрузилась корма, закружились в водовороте плавающие обломки – и все.

Но если все было кончено для старой канонерки, то для Нила мучения еще только начинались. Водяной столб вдруг вырос совсем рядом и обрушился сверху. Нил не знал, что это случайная бомба, вдобавок не разорвавшаяся от удара о воду. К счастью, койку он не выпустил. Выкашливая из легких соленую воду, он не имел представления, что, собственно, происходит вокруг, и не был даже уверен, что жив. Рядом, последним судорожным движением вцепившись в такую же койку, плавал мертвец. А может, он, Нил, тоже мертвый?

Пришлось подвигаться и повертеть головой, чтобы понять, что это не так. «Победослав» почему-то не шел на помощь. «Победослав» уходил прочь, грохоча всеми орудиями. Неужели так и уйдет, бросит?

Но пришлось поверить: уйдет. Уже ушел. Несколько пиратских кораблей бросились вдогонку. Их главный барк с кошмарно развороченным бортом остался на месте. К нему медленно подтягивались парусники.

Очень скоро дал себя знать холод. Нил стучал зубами, пока не устал. Мало-помалу становилось теплее. Пираты уже не пугали, и ничего не пугало. Нил знал, что скоро умрет. От пули, осколка или холода – все равно. Он понял это, как только оказался в воде, но теперь он примирился с этим.

Жаль, но ничего не поделаешь.

С одного корабля спустили шлюпку. Странно: гребцы сначала направили ее куда-то в сторону и там что-то – или, вернее, кого-то – вылавливали из воды.

Только после этого шлюпка подошла к морякам с «Чухонца». Вот в нее втащили одного… второго… Робкая надежда затеплилась в Ниловой душе. А если и его спасут? Вдруг показалось, что не все еще потеряно и жизнь, может быть, не кончена. Пусть они пираты, пусть. Только бы спасли.

Если бы Нилу сказали сейчас: «Нет, не спасут», – он подумал бы, вздохнув: ну и ладно. Умирать вовсе не страшно. Просто немного жаль.

Шлюпка подплыла совсем близко. В руках у рыжего крепыша, стоявшего на ее носу, вдруг возникло короткое ружье. Хлестко ударил выстрел, и кто-то, уходя на дно, взмахнул странным черным рукавом. «Да это же ряса! – догадался Нил. – Это он отца Пафнутия убил, священника!»

При всей чудовищности этого злодеяния Нил не ощутил особого возмущения. Он просто-напросто начинал понемногу умирать, и когда рыжий дьявол оказался прямо над ним, сказал что-то непонятное и засмеялся, Нил не ответил и не отреагировал. Схваченный за воротник, он был одним рывком выхвачен из воды и брошен в шлюпку, но все это случилось как будто не с ним. Он просто принял это к сведению.

– Нил! Живой?! – выдохнул кто-то рядом, и Нил узнал барина. То, что барин тоже был тут, не вызвало никакого удивления. Так и должно было быть. Все правильно.

И все, надо думать, теперь кончится благополучно.

***

Полет – дело хорошее. Если только тебя перед тем не попотчевали кулачищем промеж глаз, отчего и летишь. И приземляться жестко – на палубные доски.

Ну их, эти полеты. Нет в них пользы и удовольствия, ошибается лейтенант Гжатский. Пусть летают птицы. Врет Харви Харвисон: нет никакой Химерики, где люди путешествуют по воздуху со скоростью тысяча верст в час. Закон всемирного тяготения велит телам тяжелее воздуха летать лишь в одном направлении – сверху вниз. В крайнем случае вниз и вбок, если телу придано горизонтальное ускорение.

Хорошо было уже то, что рыжий норманн пустил в дело только кулак, а не нож. Ибо нет в жизни счастья, но в смерти его еще меньше.

Так мог бы подумать граф Лопухин, если бы имел время на посторонние размышления. Но мыслить приходилось конкретно, ясно и быстро.

Первое: не допустить, чтобы исландцы расправились с пленниками. То, что они выловили их из воды, еще ничего не значит. С них станется выловить только для того, чтобы помучить, прежде чем убить.

Он сразу назвал себя, зная, что пираты не прикончат графа из алчности. Какая-никакая, а добыча. Обязался дать выкуп не только за себя, но и за всех спасенных. Пусть задумаются, а там видно будет. Слово, данное признанным негодяям, стоит недорого. Главное – ввязаться в драку, как говаривал французский император, убитый под Ваграмом. И уж конечно, рыжий бандит, угостивший Лопухина кулачищем, понятия не имел, что такое настоящая драка, поединок умов и характеров. Это не мордобой, не абордаж и даже не орудийная дуэль. Она длится дольше, проходит тише, но горе побежденному в ней! И сладостен вкус победы.

Исландцы хохотали. Кто-то пнул ногой Еропку, кинувшемуся помочь графу подняться, и слуга повалился на барина. Пиратам было весело.

Потом прозвучало: «В трюм их!» – и пленных погнали толчками.

– Барин, на вас лица нет, – шепнул Еропка на трапе.

– Нет? А что же тогда на мне есть?

– Извините, барин. Морда.

– Что-о?

– Так точно-с. Да еще вот этак-с перекошенная.

– Поговори у меня…

Лопухин улыбнулся. Конечно, никакой перекошенной морды у него не было и не могло быть, просто слуга попытался по-своему подбодрить барина. Решил, что есть необходимость.

Зря. Но ошибка простительная.

***

Все, что смог сделать Рутгер, – это удержать «Молот Тора» на плаву. Левый борт красавца-барка превратился в руины. Будь зыбь чуточку сильнее, вода свободно заплескивала бы в трюм, лишив смысла борьбу за живучесть судна. Но авральная команда под руководством судового плотника справилась, и барк был вне прямой опасности. Он дойдет до самого Рейкьявика, если не попадет по пути в шторм.

Убедившись в этом, Рутгер дал волю ярости. Русские превзошли его коварством! Жирная добыча ушла из-под носа, из восьмидесяти человек абордажной команды уцелело не более тридцати, масса раненых, «Молот Тора» искалечен и потребует дорогого ремонта, а главное – погиб «Фенрир»! Корабль, при одном виде которого жертва должна была цепенеть от ужаса, грозный и неуязвимый бич приморских городков и купеческих караванов затонул, словно консервная жестянка. В первом же бою!

Из его команды удалось спасти лишь немногих. Среди них не было очкастого мистера Чеффери, о чем Кровавый Бушприт нисколько не жалел. Но сколько первоклассных моряков пошло на дно! А главное, сколько денег, воплощенных в бронированном чудовище! За пушки и броневые листы было заплачено втридорога. А машина, а снаряды, а припасы?

Рутгер знал, что он сделает с Хэмфри Парсонсом по возвращении в Исландию. «Красный орел» – слишком легкая смерть. Он разрежет ему живот, прибьет конец кишки к столбу и, прижигая подлеца-инженера факелом, будет гонять его вокруг столба, как лошадь на корде, пока кишки не кончатся. Он сполна насладится зрелищем долгих мук австралийца. А потом уже сделает «орла».

Но это по возвращении… Сейчас Рутгеру доложили: взят в плен русский граф, несомненно из свиты tzarevitch'а. Больше всего Рутгеру хотелось расправиться с ним на глазах у всех своих людей. Увы, приходилось считаться с реальностью. Люди имеют право на долю в добыче, а малая добыча все же лучше, чем никакая.

Нет, Рутгер не считал, что безвозвратно упустил главную добычу, а с ней и вторую половину английских денег. В погоню за русским корветом бросились «Валькирия», оба паровых шлюпа и «Черный ворон» Бьярни Неугомонного. Четверо против одного. И пусть корвет сильнее каждого из преследователей в отдельности – все вместе они еще могут загнать и затравить русского зверя. Прав был англичанин, заметивший: точно так же волки без устали гонят и в конце концов убивают матерого лося.

Дичь умудрилась уйти из западни. Ну что же, настало время гонки. Океан для этого достаточно велик.

***

– Уголь кончается, – мрачно сообщил Пыхачеву Враницкий.

Он только что вернулся из машинного отделения, и свежая марлевая повязка на его голове выглядела так, будто ее коптили в дымоходе.

– На сколько его хватит? – спросил Пыхачев.

– При таких оборотах от силы на полчаса. Канчеялов говорит, что есть еще несколько мешков, но там уголь совсем дрянь, пыль, а не уголь. Если нагар забьет колосниковые решетки, нам не уйти.

Стоя на мостике – боевая рубка не давала заднего обзора, – Пыхачев смотрел в бинокль на преследователей. Четверо. Не могут приблизиться, хотя идут полным ходом, но и не отстают. Пока могут бить из одних лишь носовых орудий, а они у них не слишком большого калибра. Это хорошо. К сожалению, нельзя заставить их держаться на солидном расстоянии – механизм вертикального наведения кормовой восьмидюймовки получил повреждения. Теперь пушка может бросать бомбы лишь на двадцать три – двадцать четыре кабельтова. Это плохо. Если кормовое орудие окончательно выйдет из строя, положение станет хуже некуда. Тогда, чтобы ответить пиратам, придется вилять румба на четыре вправо-влево, ловя противника в сектор стрельбы носового орудия…

Но ведь пираты того и ждут и разом сократят дистанцию. При такой ставке на кону им выгодно свести дело к артиллерийской дуэли. Вес залпа у них – вдвое. Они учли свои ошибки и не повторят их. Наивно надеяться, что у них нет ни бронебойных снарядов, ни зажигательных.

– Прикажите Канчеялову не трогать дрянной уголь, – проговорил каперанг, отнимая от глаз бинокль. – Оставим его на крайний случай и сожжем последним. Вот что, Павел Васильевич, голубчик, распорядитесь-ка собрать на судне все горючие материалы. Запасной рангоут, разбитые шлюпки, лишнее машинное масло и так далее. Словом, все, что горит и не пригодится нам для ремонта и парусного хода. Проследите лично, прошу вас.

– Слушаюсь! – Враницкий бросил руку под козырек и сбежал с мостика.

Из трюмов потащили дерево. Завизжали пилы. Заготовкой поленьев распоряжался боцман Зорич, заменив себя у кормового орудия вызванным с батарейной палубы артиллерийским кондуктором. Сбитый рей, треснувший при падении, пилили прямо на палубе, под обстрелом. Никого не приходилось подгонять.

Здесь же лежали убитые – изуродованные взрывами, продырявленные пулями. Розен, не дожидаясь указаний, приказал сложить их у борта. Сейчас мертвые не вызывали никаких особых чувств, даже два безусых гардемарина, для которых первое большое плавание стало и последним. Потом, потом! Все будет потом: и заупокойный молебен, и обнаженные головы, и скольжение вниз по доске зашитых в парусину тел. Всему свое время. Когда надо думать о живых, мертвые ждут. Они легко переносят ожидание.

В лазарете наскоро перевязанные раненые сидели и лежали прямо на полу. Электрический свет резал глаза. Над телом забывшегося в наркозе матроса склонились доктор Аврамов и фельдшер, оба в окровавленных халатах. Звякали хирургические инструменты, и одуряюще пахло эфиром.

– А бой? Бой идет еще? – озабоченно спрашивал морской пехотинец с обмотанным бинтами лицом.

– Надо думать, идет, – отвечал ему немолодой унтер. – Нешто не слышишь? Мы убегаем, они догоняют. Эх, будь с нами «Чухонец»! Не стали бы мы тогда бегать. Вот бы что с исландцами сделали! – И унтер, не смущаясь тем, что морпех не может его видеть, сладостно показывал на ногте незавидную пиратскую участь.

– А что «Чухонец»?

– Как – что? Утонул. Царствие небесное его команде.

– Да ну?

– Вот тебе и «ну». Ты не видел, что ли?

– Как я мог видеть? Он с другого борта был. А тут сразу как вспыхнет! Глаза мне выжгло! – со злой обидой пожаловался морпех.

– Не выжгло, а обожгло, – не отвлекаясь от оперируемого, молвил Аврамов. – Чего не знаешь, о том не болтай. Заживет – будешь видеть. Женат?

– Нет.

– Ну, еще посватаешься… Ч-черт! – Это «Победослав» содрогнулся от попадания.

Страшный шрам на лице полковника Розена побелел от гнева. За какие-нибудь четверть часа полковник потерял половину своих людей. Погиб «Чухонец» – и взвода морской пехоты как не бывало! На «Победославе» морпехи тоже понесли потери. По опыту прежних кампаний Розен предпочел бы воевать не с исландцами, а с турками. Последние храбры, иногда до отчаянности, но не настойчивы. Об исландцах этого не скажешь, нет, не скажешь! И боевая выучка у них лучше, что и сказалось. Девять убитых, семь раненых!

Заглянув в лазарет и ободрив своих, Розен, прыгая через три ступеньки, взлетел на капитанский мостик, где одиноко маячила фигура Пыхачева.

– Могу ли я быть чем-нибудь полезен?

– Несомненно. Сходите в рубку, посмотрите, сколько на лаге. Разберетесь?

– Разберусь. – Розен обернулся в минуту. – Пятнадцать с половиной узлов.

– Мало. Вот что, голубчик, вас не смутит грязная работа?

– Нисколько.

– Тогда возьмите ваших людей и помогите Враницкому с топливом. Когда кончится запасной рангоут, приступайте к мебели. Не жалеть ничего. Затем камбуз и кладовые. Действуйте от моего имени. Все запасы масла и свиного сала – в топку! Лишние матросские койки – в топку. Передайте Канчеялову, пусть еще прибавит оборотов. Взлетим так взлетим. А не прибавим – не оторвемся. Все ясно? Идите. Нет, стойте! Ответьте мне: цесаревич… не пострадал?

– Жив и невредим, – дернул щекой Розен. – Пьет коньяк в своей каюте. Пожалуй, для его безопасности лучше всего будет запереть каюту снаружи.

– Позвольте… – нахмурился Пыхачев. – А граф Лопухин?

– Так ведь его шибануло за борт, разве вы не видели? Боюсь, что теперь за безопасность цесаревича отвечаю я один. – И Розен, козырнув, покинул мостик.

То, что начало твориться на корвете пять минут спустя, можно было сравнить с Батыевым нашествием. Пока матросы под командой Враницкого и Зорича продолжали заниматься разъемом бревен на поленья и досок на чурки, морпехи Розена, разбившись на команды в три-пять человек, рассыпались по корвету, врываясь во все его помещения, словно в казематы вражеской цитадели.

Опустошению не подверглись лишь каюты цесаревича, Пыхачева и Лопухина. Последнюю Розен опечатал, справедливо подозревая наличие в ней секретных документов. Не пострадало и помещение, где хранился дирижабль – стальную дверь попросту не сумели ни отпереть, ни выломать. Зато всё остальное было отдано на поток и разграбление. Полковник метался по корвету, изыскивая неиспользованные резервы топлива и изредка приказывая пощадить тот или иной предмет.

В кают-компании под ударами ломов с треском развалился длинный стол. Та же участь постигла книжный шкаф, но книги Розен приказал сложить отдельно и пока не жечь. В корабельной мастерской погиб жалкой смертью дубовый верстак. Из отпертых испуганным баталером кладовок проворные руки выхватывали банки с краской и маслом для светильников, ветошь, швабры, новенькие матросские бушлаты… Тяжкий урон понесли запасы провизии. Огню было все равно, что глотать, он требовал еще и еще.

Стрелки манометров дрожали у красного сектора.

– Сало в топку! – покрикивал Канчеялов. – Не жалей, братцы! Окорока в топку!

Молодой кочегар с шалыми глазами на черном, как у негра из Сенегамбии, лице впивался зубами в каждый окорок, прежде чем отправить его в огненное хайло. Шуруя в топке, свирепо работал челюстями.

– Ого! Здоров пожрать наш Пилипенко! И у акулы отберет! – скалились кочегары.

– Осади! Що зможу зъим, а решту надкушу! Эх, якый гарный харч псуеться!

– Сало, сало не трожь! Это наше топливо. Мясо жри, троглодит!

Отменного копчения свиные окорока, масло постное, скоромное и машинное, солонина, какая пожирнее, – все летело в топки, и жарко горело, и чадило немилосердно. Ныряли в адский огонь обломки дерева, пробковые койки, куски парусины, тюфяки, ветошь, лилась краска. Труба «Победослава» извергала небывало черный дым.

Пошли в дело туши невинно убиенных в артиллерийской перестрелке свиней. Их рубили топорами на части, нещадно кромсали ножами, ср