---

Алистер Маклин

Ночи нет конца

Бэнти посвящается

Глава 1

Понедельник

Полночь

Как всегда, первым сообщил новость Джек Соломинка, он же Джекстроу. Наш эскимос отличался не только феноменальным зрением, но и превосходным слухом.

Руки у меня озябли (я попеременно держал в них книгу), поэтому, застегнув спальник до подбородка, я стал наблюдать за приятелем. Джекстроу был занят тем, что вырезал какие-то фигурки из бивня нарвала. Неожиданно он застыл как изваяние. Неторопливо опустил кусок бивня в стоявший на камельке кофейник (любители экзотики платили бешеные деньги за такого рода поделки, изготовленные, по их убеждению, из бивня мамонта). Поднявшись, приложил ухо к вентиляционному отверстию.

— Самолет, — определил он почти мгновенно.

— Какой еще там к черту самолет, — я пристально взглянул на говорившего. — Джек Соломинка, опять ты метилового спирта нализался!

— Да что вы, доктор Мейсон. — Голубые глаза, так мало сочетавшиеся со смуглой кожей и широкими скулами эскимоса, прищурились в улыбке. Ничего крепче кофе Джекстроу не употреблял, о чем было известно нам обоим. — Слышу отчетливо. Подойдите, убедитесь сами.

— Ну уж нет. — Чтобы растопить иней в спальнике, мне понадобилось целых пятнадцать минут, и я только-только начал согреваться. Да и появление самолета над Богом забытым ледовым плато казалось мне невероятным. За четыре месяца существования нашей станции, созданной в рамках программы Международного геофизического года, это был первый, к тому же косвенный, контакт с внешним миром и оказавшейся за тридевять земель от нас цивилизацией. Какой будет прок экипажу самолета или мне самому, если я снова поморожу ноги? Откинувшись на спину, я взглянул на матовые окна, как всегда покрытые инеем и слоем снега, и посмотрел на Джосса, лондонского пролетария, выполнявшего у нас обязанности радиста. Он тревожно ворочался во сне. Затем вновь перевел взгляд на Джекстроу.

— Гудит?

— Гул усиливается, доктор Мейсон. Усиливается и приближается.

«Откуда взялся этот самолет?» — подумал я с досадой: не хотелось, чтобы кто-то вторгался в наш тесный, сплоченный мирок. Наверное, самолет службы погоды из Туле. Хотя вряд ли. До Туле целых шестьсот миль, мы сами трижды в сутки посылаем туда метеосводки. Возможно, это бомбардировщик стратегической авиации, совершающий полет с целью проверки американской системы дальнего радиолокационного обнаружения. Или авиалайнер, прокладывающий новый трансполярный маршрут. А может, даже самолет с базы в Годхавн…

— Доктор Мейсон! — В голосе Джекстроу прозвучала озабоченность. По-моему, с ним что-то случилось. Он кружится над нами и постепенно снижается. Это большой самолет, многомоторный. Точно!

— Проклятие! — рассердился я. Протянув руку, я надел шелковые перчатки, висевшие у изголовья. Расстегнул молнию на спальнике и выругался, когда мое тело обдало морозным воздухом.

Я разделся всего полчаса назад, но одежда уже стала жесткой, негнущейся и страшно холодной. В тот день — редкий случай — температура в нашем жилище поднялась чуть выше точки замерзания. Но я все-таки натянул на себя теплое белье, шерстяную рубаху, брюки, шерстяную пару на шелковой подкладке, две пары носков и фетровые боты. На это ушло всего полминуты. Находясь на широте 72°40 на ледяном плато Гренландии, поднявшемся на восемь тысяч футов над уровнем моря, невольно научишься поторапливаться. Я направился в тот угол нашей берлоги, где спал радист. Из приоткрытого спальника торчал только его нос.

— Просыпайся, Джосс. — Я тряс спящего до тех пор, пока из спального мешка не появилась рука. Капюшон откинулся, показалась темноволосая всклокоченная голова. — Вставай, приятель. Можешь нам понадобиться.

— Что… что стряслось? — произнес он, протирая заспанные глаза, и посмотрел на хронометр, висевший у него над головой. — Двенадцать часов!

Всего тридцать минут спал.

— Знаю. Ты уж извини. Только шевелись. Обойдя передатчик фирмы RCA и печку, я остановился у стола с приборами. Судя по их показаниям, ветер дул с ост-норд-оста со скоростью пятнадцать узлов, что составляет почти семнадцать миль в час. В ту ночь, когда кристаллы льда и поземка, несшаяся с ледяного щита, замедляли вращение чашек анемометра, истинная скорость ветра была, пожалуй, раза в полтора выше. Перо самописца вычерчивало ровную. линию, держась у отметки 40° ниже нуля — 72° мороза по Фаренгейту. Я представил себе эту адскую комбинацию — лютая стужа и вдобавок сильный ветер, — и по спине у меня побежали мурашки.

Джекстроу молча облачался в меховую одежду. По его примеру я надел штаны из меха карибу и парку с капюшоном, отороченным мехом северного оленя.

Наряд этот был изготовлен умелыми руками жены Джекстроу. Потом натянул сапоги из тюленьей шкуры, шерстяные перчатки и рукавицы из оленьего меха.

Теперь и я, как, похоже, и Джосс, явственно слышал гул моторов. Ровный гул авиационных двигателей заглушал даже бешеный треск чашек анемометра.

— Да это… да это же самолет! — удивленно проговорил Джосс.

— А ты думал, столь любезный твоему сердцу лондонский двухъярусный автобус? — Надев на шею снежную маску и защитные очки, я достал из-за печки фонарь: там мы хранили его для того, чтобы не заморозить сухие элементы. Кружит над нами уже две или три минуты. Джекстроу считает, что он терпит бедствие. Я тоже так думаю.

Джосс прислушался.

— По-моему, моторы у него в исправности.

— И по-моему. Но, помимо неисправности двигателя, может существовать десяток других причин для аварии.

— Но что ему тут нужно?

— А бес его знает. Может, наши огни заметил. Других, насколько мне известно, на участке площадью пятьдесят тысяч квадратных миль не предвидится. И если командиру самолета, не дай Бог, придется сделать вынужденную посадку, единственный его шанс на спасение — оказаться поблизости от жилья.

— Помогай им Бог, — озабоченно проговорил Джосс. Он сказал что-то еще, но я уже торопился выбраться наружу.

Выйти из нашего жилища можно через особый лаз. Сборный дом, доставленный на тракторных санях от побережья еще в июле, был опущен в углубление, вырубленное в леднике, так что над поверхностью возвышалось всего несколько дюймов плоской крыши. Чтобы добраться до лаза и крышки, которая открывалась как внутрь, так и наружу, следовало подняться по крутой лесенке.

Поднявшись на первые две ступеньки, я снял со стены деревянный молоток и принялся колотить по краям прихваченной льдом крышки, закрывавшей лаз.

Такая процедура повторялась всякий раз после того, как люк открывался хотя бы на самое непродолжительное время. Теплый воздух, скопившийся наверху, просачивался наружу и растапливал снег, который тотчас превращался в лед, едва люк закрывался.

На этот раз лед удалось отбить без труда. Упершись снизу плечом, я поднял крышку, покрытую слоем снега, и вылез наружу.

Граничащее с отчаянием чувство, которое испытываешь, когда задыхаешься, ощущая, как вырывается из груди теплый воздух, отсасываемый мертвящей стужей, словно насосом, было мне знакомо. Но на сей раз все обстояло гораздо хуже. Я даже не представлял себе, насколько велика скорость ветра.

Согнувшись пополам и отчаянно кашляя, я делал неглубокие вдохи, чтобы не поморозить легкие. Стоя спиной к ветру, я согрел дыханием оленьи рукавицы, надел снежную маску и защитные очки и выпрямился. Джекстроу оказался рядом со мною.

Ветер, дувший над ледяным щитом Гренландии, никогда не выл и не взвизгивал. Издаваемый им звук походил на стон, жалобные причитания, реквием по душе, испытывающей адские мучения. От такого стона люди сходят с ума. Два месяца назад мне пришлось отправить на базу в Уплавник нашего тракториста.

Мальчишка сломался и утратил всякую связь с действительностью. Ветер сделал свое дело.

В ту ночь стенания его периодически то усиливались, то ослабевали.

Такой перепад тональности бывал очень редко. К стонам ветра прибавлялся дикий свист его в оттяжках радиоантенны и укрытиях для метеоаппаратуры. Но у меня не было желания внимать этой погребальной музыке, да и не она громче всего слышалась в ту ночь.

Пульсирующий гул мощных авиационных двигателей, становившийся то громче, то тише, словно волны прибоя, звучал совсем рядом. Машина находилась с наветренной стороны от нас. Мы повернулись в ее сторону, но ничего не увидели. Хотя небо было затянуто облаками, снег не шел. Странное дело, но сильных снегопадов в Гренландии почти не бывает.

Из кромешной тьмы неслись, подхваченные ветром, мириады ледяных иголок.

Они прилипали к защитным очкам, впивались в открытые участки лица, словно рой разъяренных ос. Острая боль тут же стихала под новыми уколами, действовавшими, как анестезирующее средство.

Я по себе знал, что это не предвещает ничего хорошего. Повернувшись спиной к ветру, я принялся растирать рукавицами онемевшую кожу до тех пор, пока не восстановилось кровообращение. Потом подтянул снежную маску повыше.

Самолет кружился против часовой стрелки. Похоже, он описывал эллипс: когда машина поворачивала на юг и на запад, гул моторов становился несколько тише. Но спустя тридцать секунд самолет снова приближался с оглушительным ревом и поворачивал на юго-запад. Тогда он оказывался с подветренной от нас стороны. Судя по восклицанию, Джекстроу увидел самолет в то же самое время, что и я.

Машина находилась ближе чем в миле от нас, на высоте не более пятисот футов над поверхностью ледяного плато. Хотя в поле зрения она была всего пять секунд, у меня пересохло во рту, а сердце бешено заколотилось.

Нет, это был не бомбардировщик дальнего действия и не самолет метеослужбы с базы в Туле, экипажи которых обучены для тяжелой работы в суровых условиях Арктики. Судя по множеству ярко освещенных иллюминаторов, это был авиалайнер, совершающий трансатлантический или трансполярный рейс.

— Видели, доктор Мейсон? — приблизив лицо к моему уху, прокричал Джекстроу.

— Видел, — проронил я, не найдясь, что сказать. Я представил себе, что творится в салоне самолета, где находятся пассажиры. Господи, сколько их, пятьдесят, семьдесят? Вот они сидят в своих удобных креслах, в тепле и уюте.

И вдруг удар, жуткий скрежет и скрип. Тонкая оболочка авиалайнера вспорота во всю длину, и в салон, словно приливная волна, устремилась масса ледяного воздуха. Возник перепад температур в 110° по Фаренгейту, а ошеломленные, искалеченные, потерявшие сознание и умирающие люди в изуродованных креслах в одних лишь костюмах и платьях.

Описав круг, самолет летел в нашу сторону. На этот раз он еще больше приблизился к нам, снизившись по крайней мере футов на сто, и, похоже, потерял скорость. Она составляла сто двадцать — сто тридцать миль час. Я не специалист в этой области, но мне показалось, что огромная машина летит с опасно малой скоростью. «Достаточно ли надежно работают у него стеклоочистители, удаляющие иголки, залепляющие ветровое стекло?» — невольно подумал я.

Но тут же позабыл обо всем, кроме одного: самолету нужно увеличить скорость. Прежде чем он снова повернул на восток и мы потеряли его из поля зрения, нам показалось, будто авиалайнер клюнул носом. В то же мгновение в темноту уперлись два ярких снопа света. Один из них, узкий луч, направленный вперед, выхватил из мрака миллионы сверкающих как алмазы крохотных льдинок.

Другой — в виде веера — был направлен вниз по курсу воздушного корабля и походил на блуждающий огонек, освещающий покрытую снегом поверхность ледяного плато. Схватив Джекстроу за руку, я крикнул ему на ухо:

— Он сейчас приземлится! Площадку высматривает. Выводи собак, готовь нарты. — У нас был трактор, но в такую стужу Бог знает сколько пришлось бы повозиться, чтобы запустить его. — Постараюсь помочь тебе.

Кивнув головой, Джекстроу повернулся и мгновенно растворился во мраке.

Я тоже повернулся, собираясь последовать его примеру, как вдруг ударился лицом о метеобудку. Выругавшись, бросился к люку. Едва касаясь ступенек, спустился вниз. Джосс уже облачился в меха, лишь капюшон парки был откинут на плечи. Нагрузившись снаряжением, он шел с той стороны нашего барака, где хранились продовольствие и топливо.

— Захвати с собой как можно больше теплой одежды, Джосс, — торопливо проговорил я, лихорадочно вспоминая, не забыл ли чего. Но в стужу, от которой коченело не только тело, но и мозг, сделать это было непросто. Спальники, одеяла, куртки, рубахи. Все равно чьи. Запихай их в пару джутовых мешков.

— Думаете, они приземлятся, сэр? — На худощавом умном лице отразились любопытство, тревога, страх. — Неужели правда?

— Во всяком случае, попытаются. Что у тебя там?

— Осветительные ракеты, две штуки. — Он положил свою ношу у печки. Надеюсь, они в исправности.

— Молодчина. Прихвати с собой еще парочку тракторных огнетушителей.

Типа «Ню-Суифт-Дж-1000». — Хотя вряд ли будет какой-то прок от этих игрушек, если вспыхнет несколько тысяч галлонов бензина, на ходу соображал я. Возьми пожарные топоры, ломы, вехи, катушку с тросом и аккумулятор для фары-искателя. Да укутай его как следует.

— Бинты взять?

— Ни к чему. При семидесятиградусном морозе кровь тотчас замерзает, так что бинты не потребуются. Но морфий и шприцы захвати. Вода в этих ведрах есть?

— Оба ведра полные. Только льда в них больше, чем воды.

— Поставь их на печку. Да не забудь погасить ее и выключить свет, когда будешь уходить. — Странное дело, хотя именно огонь позволял нам выжить в Арктике, его-то мы и боялись пуще всего на свете. — Остальные вещи сложи у метеобудки.

При тусклом свете карманного фонаря я увидел Джекстроу возле укрытия для ездовых собак, сооруженного нами из пустых ящиков, закрытых старым брезентом. Эскимос вел, на первый взгляд безнадежную, борьбу со сворой рычащих, огрызающихся псов. Но на самом деле отлично справлялся с ними и, отвязав четверых из них с привязи, успел поставить в упряжку.

— Как дела? — крикнул я.

— Все в порядке. — Я представил его улыбку под снежной маской. Большинство собак запряг сонными. Очень помог мне Балто. Он страшно злой, когда его будят среди ночи.

Балто, вожак упряжки, огромный, весом в девяносто фунтов пес, помесь волка с сибирской лайкой, был прямым потомком своего знаменитого тезки, принадлежавшего Амундсену. Жуткой зимой 1925 года, когда бежавший за санями каюр ослеп, умный пес, несмотря на пургу и лютый мороз, привел упряжку в Ном, что на Аляске, с грузом вакцины. И жители города, в котором бушевала эпидемия дифтерита, были спасены. Балто нашего Джекстроу ни в чем не уступал своему прославленному родичу. Это был сильный, умный, преданный хозяину зверь, который время от времени показывал погонщику свои волчьи зубы. Как и подобает хорошему вожаку, он следил за дисциплиной и жестоко наказывал провинившихся. Именно так он и вел себя в ту минуту: скалил клыки, подталкивал и кусал неповоротливых и упрямых собак, в корне пресекая непослушание.

— Ну, занимайся своим делом. А я схожу за фонарем. — С этими словами я направился к высокому сугробу, находившемуся к западу от нашего жилища.

Остановившись, прислушался. Слышны были лишь стенания ветра, несшегося над поверхностью ледника, да беспрестанный треск анемометра. Я повернулся к Джекстроу, пряча лицо от колючего ветра.

— Самолет… Ты слышишь самолет, Джекстроу? Сам я ничего не слышу.

Стащив с головы капюшон, Джекстроу выпрямился и приложил ладони к ушам.

Мотнув головой, надел капюшон.

— Боже мой! — воскликнул я, поглядев на каюра. — Неужели они разбились?

Вместо ответа Джекстроу покачал головой.

— Почему же нет? — требовательно спросил я. — В такую ночь, да еще когда самолет находится с надветренной стороны, грохота и за полмили не услышишь, если он разобьется.

— Я бы почувствовал удар, доктор Мейсон. Согласно кивнув, я промолчал.

Конечно, Джекстроу прав. Твердая, как скала, поверхность ледника передает звуковые колебания, словно камертон. В июле прошлого года мы явственно ощутили сотрясения, возникшие в семидесяти милях от нас, когда от глетчера оторвался айсберг и рухнул в воды фьорда. Не то пилот потерял ориентировку, не то, пытаясь вновь отыскать огни нашего лагеря, стал описывать круги большего диаметра… Во всяком случае, еще была надежда, что самолет цел и невредим.

Я поспешно направился к тому месту, где под прикрытием высокой снежной стены стоял зачехленный трактор. Удалив с одного края брезента снег, на что у меня ушло не больше двух минут, я юркнул под чехол. О том, чтобы поднять его, не было и речи: пропитанная маслом ткань промерзла и при малейшем усилии порвалась бы.

Фара-искатель, укрепленная на шпильках, приваренных к капоту трактора, удерживалась двумя барашками. Но в здешних широтах отвинтить их было не так-то просто: стоило начать откручивать их, как они тотчас ломались.

Поэтому приходилось снимать рукавицы и, оставшись в одних перчатках, согревать гайки теплом своих ладоней. В ту ночь у меня на это не было времени. Достав из ящика с инструментами разводной ключ, я ударил по шпилькам, ставшим от холода хрупкими как чугун, и они мгновенно сломались.

Я выполз из-под брезента, держа под мышкой фару-искатель, и тотчас услышал быстро приближающийся рев авиационных двигателей. Судя по звуку, самолет находился совсем рядом, но я не стал терять времени на его поиски, а, нагнув голову, чтобы уберечь лицо от острых ледяных иголок, чуть ли не на ощупь добрался до нашего жилища. Джекстроу протянул мне руку. Они с Джоссом, погрузив кладь, уже привязывали ее к нартам. Когда я наклонился, чтобы помочь, над головой у меня с шипением взвилась ракета, осветившая ярким пламенем белый снег, на фоне которого возникли черные тени. Совсем забыв, что, потушив свет в нашем укрытии, мы лишили пилота ориентира, я зажег фальш-фейер и укрепил его на метеобудке.

Мы разом повернулись к югу и снова увидели самолет. Нам тотчас стала ясна причина, по которой мы его столько времени не могли обнаружить.

Командир самолета, по-видимому, описал восьмерку, и теперь самолет летел с востока на запад. Хотя машина находилась на высоте менее 200 футов, шасси не было по-прежнему выпущено. Похожая на огромную птицу, она пронеслась в каких-то двухстах ярдах от нас. Обе посадочные фары были направлены вниз. В свете их лучей, точно в калейдоскопе, мельтешили наполнявшие мрак ледяные иголки. Яркие пятна мчались одно за другим по заснеженной поверхности льда.

Затем эти пятна, увеличившиеся в размерах, но потускневшие, повернули куда-то налево в ту самую минуту, как самолет, круто накренясь направо, полетел против часовой стрелки на север. Поняв намерения пилота, я стиснул кулаки, не в силах ничем помочь.

— Антенна! — крикнул я. — Поезжай вдоль антенны. — Я наклонился и подтолкнул нарты в ту самую секунду, когда Джекстроу прикрикнул на вожака упряжки. Подойдя вплотную ко мне, Джосс спросил:

— В чем дело? Почему мы…

— Он приземляется. Я уверен. К северу от нас.

— К северу? — Несмотря на снежную маску, в голосе его прозвучал ужас. Он же погибнет. И всех пассажиров погубит. Там торосы…

— Знаю. — Поверхность ледника в северо-восточном направлении была неровной, изрезанной. Под воздействием неведомых сил она покрылась множеством торосов высотой десять-двадцать футов. Такой участок был единственным на расстоянии ста миль. — Пилот все-таки решил садиться. На брюхо, с убранным шасси. Вот почему он изменил направление движения. Он намерен приземляться против ветра, чтобы максимально уменьшить скорость посадки.

— Мог бы приземлиться и южнее. Ведь там поверхность ровная как бильярдный стол. — В голосе Джосса слышались нотки отчаяния.

— Мог, но не захотел, — прокричал я на ухо радисту. — Его на мякине не проведешь. Соображает, что, если посадит машину с подветренной стороны от нашего лагеря, даже в сотне ярдов, в такую погоду у него не останется практически никаких шансов обнаружить наши огни, наше жилье. Ему приходится садиться против ветра. У него нет иного выбора.

Мы долгое время молчали, с трудом преодолевая сопротивление ветра, полного колючих ледяных игл. Джосс снова придвинулся ко мне.

— Может, он успеет заметить торосы. Может, сумеет…

— Ничего он не успеет, — грубо оборвал я товарища. — Видимость у него не более сотни ярдов.

Покрытая инеем и ставшая раз в пятьдесят толще обыкновенного радиоантенна, протянувшаяся на двести пятьдесят футов к северу, сильно провисла и теперь раскачивалась, словно маятник, на столбах высотой четырнадцать футов, установленных попарно. Мы двигались вдоль антенны почти на ощупь. Немного не дойдя до крайней пары столбов, мы услышали, как прежде приглушенный ветром гул моторов вдруг превратился в оглушительный рев. Едва успев предупредить своих спутников, я ничком упал на наст. Огромный силуэт авиалайнера, мне показалось, пронесся у нас над самой головой, хотя впоследствии выяснилось, что мачты, на которых была укреплена антенна, остались целы.

Не соображая, что делаю, я тут же вскочил на ноги, чтобы определить, куда умчался самолет, но в то же мгновение полетел вверх тормашками по насту. Подхваченный мощным вихрем четырех воздушных винтов, я очутился футах в двадцати от места, на котором только что находился. Весь в ушибах, бранясь на чем свет стоит, я снова вскочил на ноги и, не успев прийти в себя, двинулся в ту сторону, откуда доносился встревоженный и перепуганный лай собак. Внезапно рев моторов стих: самолет садился.

Всем телом я ощутил мощный толчок и понял, что посадка оказалась неудачной. Похоже, что пилот переоценил высоту. От такого удара может сжать в гармошку фюзеляж и от машины останутся одни обломки.

Но случилось иное. Я снова прижался к поверхности ледника и не то услышал, не то почувствовал вибрацию и какое-то шипение. Оно продолжалось шесть-восемь секунд. Видно, это изувеченный фюзеляж бороздил ледяную поверхность. Затем до меня донесся другой, еще более громкий звук, заглушивший свист ветра. Это был скрежет деформирующегося металла. Потом наступила тишина — глубокая и зловещая, которую не в силах был нарушить вой пурги.

Я с трудом встал на ноги. И тотчас заметил, что потерял снежную маску.

Очевидно, ее сорвало с меня, когда я летел кубарем, подхваченный воздушной струей. Вытащив фонарь из-под парки — я держал его там, чтобы не разрядить батарейку, — я посветил кругом. Однако маску не обнаружил: ветром ее могло унести и за сотню футов. Худо дело, но ничего не попишешь. Не хотелось думать о том, во что превратится моя физиономия, когда я вернусь в нашу берлогу.

Джосс и Джекстроу все еще пытались утихомирить собак.

— С вами все в порядке, сэр? — спросил Джосс, когда я подошел к ним, и тут же воскликнул:

— Господи, да вы без маски!

— Я знаю. Пустяки. — Но это были не пустяки: при каждом вдохе я чувствовал жжение в горле и легких. — Ты заметил, где сел самолет?

— Приблизительно. Пожалуй, к востоку от нас.

— Джекстроу?

— По-моему, чуть севернее. — Вытянув руку, он показал в ту сторону, откуда дул ветер.

— Пойдем точно на восток. — Ведь кому-то надо было принимать решение, пусть даже ошибочное. Вполне вероятно, что ошибку совершу я. — Пойдем на восток. Джосс, какая длина троса на этой катушке?

— Ярдов четыреста.

— Хорошо. Пройдем четыреста ярдов, затем повернем точно на север.

Наверняка на снегу остались следы. Если нам повезет, то мы их обнаружим.

Дай-то Бог, чтобы самолет приземлился не дальше четырехсот ярдов отсюда. Подойдя к ближайшей мачте, я удалил с нее похожие на длинные перья кристаллы инея и привязал к ней конец троса. Привязал прочно. Ведь от этого троса зависела наша жизнь: без него в такую темную, штормовую ночь мы не смогли бы вернуться назад. Отыскать свои собственные следы нам бы не удалось: поверхность ледника настолько тверда, что даже пятитонный трактор оставил на ней лишь едва заметные вмятины.

Мы двинулись в путь. Ветер дул нам почти прямо в лицо. Первым шел я, за мной — Джекстроу с собачьей упряжкой; замыкающим был Джосс. Преодолевая сопротивление возвратной пружины, он разматывал катушку с тросом. Оставшись без снежной маски, я задыхался. Горло жгло огнем, лицо мерзло от ледяного ветра, и разум отказывался повиноваться. Хотя я и пытался защитить рукой рот и нос и делал неглубокие вдохи, легкие мои разрывал мучительный кашель.

Хуже всего было то, что я задыхался. Мы бежали изо всех сил по гладкой поверхности льда в громоздкой полярной одежде, отдавая себе отчет в том, что от нашей скорости зависят жизнь и смерть полураздетых людей, очутившихся на морозе. Возможно, самолет развалился на части и оставшихся в живых пассажиров выбросило на лед. Только вряд ли кто-нибудь из них уцелел. У человека, испытавшего перепад температур свыше 100° по Фаренгейту, или не выдерживает сердце, или же пять минут спустя он умирает от переохлаждения.

Возможно, все, кто находился в самолете, очутились в ловушке и, не в силах оттуда выбраться, замерзают с каждой минутой. Как до них добраться? Как доставить их к нам в лагерь? Ведь только у тех нескольких человек, которых мы эвакуируем первыми, есть хоть какая-то надежда на спасение. Даже если мы перевезем всех к себе на станцию, чем их кормить? Съестных припасов у нас до жути мало. Да и где разместить всю эту уйму народа?

Резкий крик Джекстроу застал меня врасплох, и я едва не упал. Я оглянулся: ко мне бежал Джосс.

— Трос кончился? — спросил я. Он кивнул и, направив луч фонаря мне в глаза, прокричал:

— У вас нос и щека обморожены!

Сняв рукавицы, я остался в перчатках и начал растирать лицо до тех пор, пока не почувствовал, что кровообращение восстановилось. Потом из рук Джекстроу взял старую шерстяную фуфайку и обмотал ею лицо — какая-никакая, а защита.

Мы повернули на север. Теперь ветер дул нам в правую щеку. Пришлось пойти на риск: ведь мы не знали наверняка, что направление ветра осталось неизменным. Освещая фонарями дорогу, через каждые пятнадцать — двадцать футов мы останавливались и втыкали в звенящий лед заостренный бамбуковый шест. Мы прошли с полсотни ярдов, но ничего не обнаружили. Я уже начал подозревать, что мы проскочили западнее места приземления самолета, и стал ломать голову над тем, что делать дальше. Но в эту минуту мы угодили в выбоину глубиной восемнадцать дюймов и шириной десять футов. Эту выбоину, оставленную приземлившимся или разбившимся самолетом, мы обнаружили по чистой случайности. Западнее на поверхности почвы не было ни единого следа.

Пройди мы в десяти футах левее, мы бы ее не заметили. Восточнее же углубление плавно уменьшалось, а справа и слева от него возникли глубокие борозды, похожие на следы гигантских плугов. Очевидно, при ударе порвалась обшивка нижней части фюзеляжа. Было бы странно, если бы этого не произошло.

Чуть подалее к востоку, вправо от основной борозды, мы заметили еще два параллельных углубления в снежном покрове ледника. Вмятины, ясное дело, были проделаны все еще вращавшимися винтами. Похоже, после соприкосновения с поверхностью самолет накренился вправо.

Я успел понять, что все произошло именно таким образом, обведя лучом фонаря полукруг. Я велел Джоссу принести еще одну охапку бамбуковых палок и прикрепить к ним трос, привязанный одним концом к мачте радиоантенны, а потом вернуться к нам. Иначе веревку замело бы через какие-то десять минут.

Затем бросился за Джекстроу, мчавшимся со своей упряжкой по следу, оставленному потерпевшим аварию самолетом.

Ветер, который нес с собой тучи снежных частиц, усилился. Мы едва передвигались, наклоняясь вперед, чтобы устоять на ногах. Так мы прошли двести, затем триста ярдов и вдруг почти в четверти мили от того места, где авиалайнер коснулся земли, наткнулись на него. Машина остановилась поперек импровизированной посадочной полосы, но сохранила горизонтальное положение.

Хотя самолет сел на брюхо, не выпустив шасси, при тусклом свете фонаря он показался невероятно высоким и широким. И все же, несмотря на внушительные размеры, у авиалайнера был жалкий, пришибленный вид.

Разумеется, впечатление было субъективным. Просто я понял, что этому искалеченному гиганту взлететь больше не суждено.

Не было слышно ни звука, не видно ни души. Лишь высоко над головой я заметил в иллюминаторе бледно-голубой огонек. Иных признаков жизни не было.

Глава 2

Понедельник

С часа до двух ночи

То, чего я больше всего боялся, не произошло: не видно было признаков пожара, не слышно зловещего потрескивания. Хотя возможно, что где-то внутри фюзеляжа или в крыльях язычок пламени лижет поверхность металла в поисках горючего или масла, чтобы превратиться во всепожирающее пламя. При таком ветре машина сгорела бы дотла. Однако опасения оказались напрасными: пилот, сохранивший присутствие духа и своевременно выключивший систему зажигания, перекрыл и топливные магистрали.

Подключив фару-искатель к аккумулятору, Джекстроу протянул мне лампу. Я нажал на выключатель. Тотчас вспыхнул узкий, но мощный луч, способный в нормальных условиях светить на шестьсот ярдов. Я направил луч направо, потом перед собой.

Какой краской покрашен самолет, определить было невозможно. Весь фюзеляж покрылся слоем льда, который в лучах прожектора сверкал словно зеркало. Хвостовое оперение оказалось цело.

Зато обшивка фюзеляжа была повреждена на половину длины. Как раз напротив нас топорщились оторванные листы. Левое крыло приподнято градусов на пятьдесят, что я не сразу заметил. Из-за него мне не видно было переднюю часть машины, зато над ним и чуть ближе к хвосту я увидел нечто такое, что заставило меня забыть о людях, находившихся внутри.

Луч прожектора словно прилип, освещая отчетливые даже под слоем льда крупные буквы: ВОАС. ВОАС?.[1] Каким образом мог очутиться британский авиалайнер в здешних краях, было непостижимо. Я знал, что самолеты авиакомпаний ВОАС и KLM совершают трансарктические рейсы из Копенгагена и Амстердама в Виннипег, Лос-Анджелес и Ванкувер с посадкой в Сон-ре Стремфьорде, который находится в полутора часах лету к юго-западу от нас, на западном побережье Гренландии, на самом Полярном круге. Мне хорошо было известно, что на том же маршруте работают самолеты компаний «Пан-Америкэн» и «Транс-Уорлд». Едва ли можно предположить, что из-за неблагоприятных условий один из самолетов этих компаний настолько удалился от привычной трассы. Если же это действительно авиалайнер компании ВОАС, то совершенно непонятно…

— Я нашел дверь, доктор Мейсон. — Дернув за руку, Джекстроу вывел меня из оцепенения. Ткнув пальцем в сторону большой овальной двери, нижний край которой находился на уровне наших глаз, он продолжал:

— Может, попробуем?

Услышав звон двух ломов, которые погонщик поднял с саней, я кивнул головой. Попытка не пытка. Укрепив прожектор на подставке, я направил его на дверь, взял лом и засунул его в щель между нижним краем и фюзеляжем.

Джекстроу последовал моему примеру. Мы дружно навалились на ломы, но безрезультатно. Повторили попытку еще и еще, повиснув в воздухе, однако дверь не поддавалась. Чтобы увеличить усилие, ухватились вдвоем за один лом.

На сей раз дело пошло. Но, оказывается, не дверь стала поддаваться, а начал гнуться лом. В шести дюймах от конца он сломался с громким, как пистолетный выстрел, треском, и мы оба повалились на спину.

Время поджимало нас, и моя неосведомленность относительно устройства самолета не оправдывала меня. Я выругал себя за то, что потерял драгоценные минуты, пытаясь взломать массивную дверь, закрытую изнутри на прочные задрайки и способную выдержать нагрузку в тысячи фунтов на квадратный дюйм.

Схватив фару-искатель и аккумулятор, я подлез под вздыбившуюся хвостовую часть и, преодолевая сопротивление ветра, начиненного снеговыми зарядами, двинулся к правому крылу. Конец его зарылся глубоко в наст, лопасти винтов отогнулись под прямым углом назад. Я было решил вскарабкаться наверх по крылу и разбить один из иллюминаторов, но спустя несколько секунд оставил попытку подняться по обледенелому металлу, да еще в такую пургу. Устоять на крыле было невозможно, да и сомнительно, чтобы мне удалось разбить один из иллюминаторов. Как и двери, они достаточно прочны.

Спотыкаясь и падая, мы обогнули утонувший в насте конец крыла и увидели торос. На него-то и наткнулся самолет. Высотой футов пятнадцать и шириной футов двадцать, он находился в прямоугольном треугольнике, образованном носовой частью фюзеляжа и передней кромкой крыла. Однако сила удара пришлась не на коренную часть крыла. Достаточно было взглянуть на нос корабля, чтобы убедиться в этом. Должно быть, самолет ударился о торос правой стороной кабины пилотов: «фонарь» был разбит вдребезги, обшивка повреждена и вдавлена футов на шесть или семь. Что произошло с летчиком, сидевшим с этой стороны, нетрудно догадаться. Но мы, по крайней мере, сумеем проникнуть внутрь самолета.

Направив луч фары так, чтобы он освещал кабину пилотов, я прикинул расстояние до нижней кромки «фонаря» — оно составляло целых девять футов — и прыгнул, чтобы ухватиться за край ветрового стекла. Однако руки у меня начали скользить. Я уцепился за одну из стоек «фонаря», и тотчас в пальцы врезались обломки стекла. Если бы не Джекстроу, подхвативший меня, я бы сорвался. Опершись коленями о его плечи и держа в руке пожарный топор, минуты через две я удалил осколки стекла, оставшиеся у стоек и верхнего и нижнего края рамки. Я даже не ожидал, что авиационное стекло настолько прочно, и не предполагал, пролезая в своей громоздкой одежде через ветровое стекло, что оно такое узкое.

Я упал на человека. Хотя было темно, я понял, что он мертв. Сунув руку за пазуху, я достал фонарь, включил его на пару секунд и тотчас выключил.

Это был второй пилот. Его расплющило между сиденьем и изуродованными рычагами, ручками управления и приборной доской. После того как однажды очутился на месте дорожного происшествия (гоночный мотоцикл врезался в тяжелый грузовик), таких травм мне еще не доводилось видеть. Если кто-то из раненых, не успевших прийти в себя пассажиров уцелел, они не должны быть свидетелями столь жуткого зрелища.

Отвернувшись, я выглянул из окна кабины вниз, защищая ладонью глаза от острых ледяных колючек. Джекстроу смотрел на меня.

— Принеси одеяло, — крикнул я ему. — А еще лучше — тащи весь мешок.

Медицинскую сумку с морфием захвати. Потом поднимайся ко мне.

Через двадцать секунд он вернулся. Поймав мешок и коробку с морфием, я положил их на изуродованный пол рядом с собой и протянул руку Джекстроу.

Однако, в отличие от низкорослых и грузных гренландцев, мой приятель был самым ловким и подвижным человеком из всех, кого я знал. Подпрыгнув, он ухватился одной рукой за нижнюю кромку окна, а другой — за центральную стойку и с легкостью перебросил ноги и тело внутрь кабины.

Сунув ему в руки фонарь, я принялся рыться в мешке. Достав одеяло, закрыл им убитого, подоткнув края таким образом, чтобы ледяным ветром, гулявшим по изуродованной кабине, его не сорвало.

— Одеялу каюк, — проворчал я, — но зрелище не из приятных.

— Зрелище не из приятных, — согласился Джекстроу. Голос его прозвучал уныло. — А что скажете об этом?

Я посмотрел в ту сторону, куда он показывал. В левой, почти не пострадавшей части кабины я увидел командира самолета. Все еще пристегнутый ремнями к креслу, летчик сидел, на первый взгляд, целый и невредимый, уткнувшись лбом в боковое стекло. Сняв меховую рукавицу, варежку и шелковую перчатку, я потрогал его лоб. Вот уже целых пятнадцать минут мы находились на этом лютом холоде, и я готов был поклясться, что холоднее, чем у меня, человеческая плоть не бывает. Но я ошибался. Я надел перчатку и рукавицу и отвернулся от мертвеца. В тот вечер было не до вскрытия.

В нескольких футах от кабины пилота мы обнаружили радиста. Он полусидел-полулежал, видно ударившись о переднюю стенку своего закутка в момент аварии. Правой рукой он по-прежнему сжимал вырванную «с мясом» ручку передней панели рации, похоже навсегда вышедшей из строя.

При свете фонаря я обнаружил на переборке следы крови. Склонившись над потерявшим сознание оператором — он еще дышал, — я снова снял перчатки и осторожно пощупал его затылок. Затем столь же осторожно убрал их. Меня охватили отчаяние и ярость. Разве я смогу оперировать пациента, у которого сломан шейный позвонок, да еще в таком состоянии? Даже если бы мне предоставили лучшую операционную в Лондоне, я не смог бы поручиться за его жизнь. В лучшем случае, он бы уцелел, но остался слепым: зрительный центр наверняка поврежден. Пульс был учащенный, слабый и не слишком ровный. Мне пришла в голову подленькая мысль, которой я тотчас устыдился: этого бедо-лагу мне вряд ли придется оперировать. Если после неизбежной встряски, которая ему предстоит, когда мы станем вытаскивать его из самолета и по жуткому холоду повезем к себе в барак, он останется жив, то произойдет чудо.

Вряд ли несчастный когда-нибудь придет в себя. Но на всякий случай я ввел ему дозу морфия. Потом, поудобнее положив больного, мы закрыли его одеялом и двинулись дальше.

Сразу за радиорубкой находилось узкое помещение, занимавшее целых две трети ширины авиалайнера. Два кресла, убирающаяся кровать. Очевидно, каюта для отдыха членов экипажа. В момент удара о торос в ней кто-то находился.

Человека, лежавшего на полу в одной рубашке, без куртки, авария, похоже, застала врасплох. Он не успел даже сообразить, что произошло.

В кухне-буфете мы нашли стюардессу. Растрепанные черные волосы падали ей на лицо. Она лежала на левом боку и негромко стонала, больше от испуга, чем от боли. Пульс у нее был ровный, но учащенный. Подойдя поближе, Джекстроу наклонился к ней.

— Поднять ее, доктор Мейсон?

— Нет, — покачал я головой. — По-моему, она приходит в себя. Где произошли какие повреждения, она нам скажет сама. Прикроем ее одеялом и оставим в покое. Наверняка есть люди, которым наша помощь нужнее.

Дверь в главный пассажирский салон была заперта. Во всяком случае, так показалось. Но я знал, что в обычных условиях она не должна запираться.

Очевидно, при посадке ее заклинило. Нельзя было терять времени, и мы с Джекстроу, сделав шаг назад, со всей силы навалились на дверь. Она поддалась, приоткрывшись на три-четыре дюйма. Одновременно послышался крик боли.

— Осторожней! — воскликнул я, но Джекстроу уже ослабил напор. Повысив голос, я произнес:

— Попрошу вас отойти в сторону. Мы хотим проникнуть в салон.

Из-за двери послышалось невнятное бормотание, тихий стон и шарканье ног. Дверь отворилась, и мы вошли.

В лицо мне ударила струя теплого воздуха. Разевая рот, как рыба, я пошатнулся, с трудом устояв на ногах. Затем спохватился и захлопнул за собой дверь. Двигатели не работали, за тонким фюзеляжем арктический холод.

Поэтому, несмотря на надежную изоляцию салона, тепло, которое жизненно необходимо тем, кто уцелел, может быстро улетучиться. Не обращая внимания на человека, стоявшего, пошатываясь, передо мной, который держался одной рукой за спинку кресла, а другой потирал разбитый в кровь лоб, я повернулся к Джекстроу.

— Тащи сюда стюардессу. Используем шанс, хотя он и невелик. Уж лучше лежать со сломанной ногой в теплом салоне, чем с шишкой на голове в холодном буфете. Кинь одеяло на бортрадиста, но не вздумай его трогать.

Кивнув, Джекстроу вышел из салона и мигом закрыл за собой дверь. Я повернулся к мужчине, стоявшему в тамбуре. Он все еще прижимал большую смуглую руку, обросшую черной шерстью, к кровоточащему лбу. Задержав на мне на какое-то мгновение взгляд, он стал растерянно смотреть, как капает кровь на его красный галстук и голубую сорочку, которые так не сочетались со светло-серым габардиновым костюмом. Мужчина зажмурил глаза и встряхнул головой, словно прогоняя наваждение.

— Прошу прощения за неуместный вопрос, — произнес он спокойным, низким голосом. — Но… что случилось?

— Произошла авиакатастрофа, — односложно ответил я. — Что вы помните?

— Ничего. Вернее, помню удар, потом громкий скрежет рвущегося металла…

— А потом вы ударились о дверь. — Я показал на пятна крови позади себя.

— Присядьте. С вами будет все в порядке. — Утратив интерес к этому пассажиру, я оглядел салон. Я ожидал увидеть сорванные со своих оснований сиденья, но оказалось, что все они целы — по три кресла слева от меня, по два — справа. Сиденья в передней части салона были обращены назад, в задней части — вперед. Более того, я предполагал, что глазам моим предстанут изувеченные, раненые, стонущие люди, валяющиеся в проходах, тамбурах. Но просторный пассажирский салон был почти пуст, не слышно было ни звука.

Однако, кроме человека, находившегося рядом, я обнаружил в салоне еще девятерых. Двое лежали в передней части прохода. Приподнявшись на локте, растерянно озирался крупный, плечистый мужчина с кудрявыми темными волосами.

Рядом лежал пожилой человечек, видны были лишь пряди черных волос, прилипших к лысине. На нем был не по росту большой клетчатый пиджак и безвкусный галстук в клетку. Создавалось впечатление, что оба сидели в креслах слева, прежде чем ударом их сбросило на пол.

Сзади, тоже в левой части салона, сидел еще один пассажир. Сначала я удивился тому, что человек этот не упал, но потом увидел: он в полном сознании. Сидел он в напряженной позе, упершись спиной в иллюминатор, ногами — в пол и крепко — так, что надулись жилы и побелели костяшки пальцев на худых руках, — держась за подлокотники. Направив луч фонаря выше, на его лицо, я разглядел белый стоячий воротничок.

— Расслабьтесь, ваше преподобие, — обратился я к священнику. — Под ногами у вас terra firma,[2] прилетели.

Священник ничего не ответил, лишь посмотрел на меня через стекла очков без оправы. Поняв, что он цел и невредим, я двинулся дальше.

В правой передней части салона, каждый у иллюминатора, сидели еще четверо — две женщины и двое мужчин. Одна из дам была довольно пожилая, но такая накрашенная и с такой немыслимой прической, что, вздумай я определить ее возраст, я бы ошибся лет на десять. Правда, лицо ее мне показалось знакомым. Она была в сознании, только растерянно оглядывалась. То же можно было сказать и об ее соседке, судя по внешности, даме еще более состоятельной: на плечах накидка из норки, из-под нее выглядывает простого покроя зеленое шерстяное платье, которое, похоже, стоит целое состояние. Ей было лет двадцать пять. Эту белокурую, сероглазую женщину с классическими чертами лица можно было бы назвать писаной красавицей, если бы не чересчур полные, капризные губы. Возможно, когда она очнется, подумал я неприязненно, то с помощью помады наведет марафет. Однако в тот момент она, как и остальные, не успев прийти в себя окончательно, еще только стремилась вырваться из глубин оглушившей их дремы.

Двое пассажиров, сидевшие впереди, также не успели оклематься. Одному из них, крупному, тучному, краснолицему господину с густыми белыми волосами и такими же усами, смахивающему на полковника армии конфедератов, было лет пятьдесят пять. Второй — худой мужчина с изборожденным морщинами лицом смахивал на еврея.

Пока все обстоит благополучно, подумал я с облегчением. Лишь у одного из восьми кровоподтек на лбу. Чем не аргумент в пользу размещения кресел спиной к передней части самолета? Несомненно, все люди обязаны если не жизнью, то по крайней мере отсутствием травм тому обстоятельству, что кресла с высокими спинками почти полностью самортизировали удар.

Две пассажирки в задний части салона наглядно… подтверждали необходимость располагать кресла таким образом, чтобы пассажиры не сидели лицом по направлению полета. Девушка с каштановыми волосами, в плаще с поясом, на вид лет восемнадцати-девятнадцати лежала на полу между двумя креслами. Она шевельнулась, но, когда я схватил ее под мышки, чтобы помочь подняться на ноги, вскрикнула от боли. Тогда я бережно посадил ее в кресло.

— Плечо, — произнесла она сдавленным голосом. — Очень болит плечо.

— Чему тут удивляться? — отогнув ворот ее блузки, я снова поправил его.

— У вас ключица сломана. Сидите смирно и поддерживайте правой рукой левую…

Ага, вот так. Я наложу вам повязку позднее. Ничего не почувствуете, обещаю.

Девушка робко и благодарно улыбнулась, но ничего не сказала. Оставив ее, я направился в хвостовую часть салона. Наклонился над пассажиром, сидевшим в кресле, но тотчас же выпрямился: голова его была неестественно вывернута, так что осмотр оказался излишним.

Пассажиры, находившиеся в передней части салона, успели прийти в себя.

Одни из них продолжали сидеть в креслах, другие с растерянным видом поднимались, недоуменно оглядываясь. Мне было не до них. Я вопросительно посмотрел на Джекстроу, вошедшего в салон в сопровождении Джосса.

— Не хочет идти, — ткнул большим пальцем назад Джекстроу. — Очнулась, но не желает покидать радиста.

— С ней все в порядке?

— По-моему, у нее на спине ушибы. Однако молчит, признаваться не хочет.

Ничего не ответив, я пошел к главному входу, который мы не сумели открыть снаружи. Я решил, что это дело стюардессы, чем ей заниматься членом экипажа или же находящимися под ее опекой пассажирами. И все-таки обстоятельство это мне показалось чрезвычайно странным. Почти столь же странным, как и то, что, хотя минут за пятнадцать до катастрофы неизбежность ее была очевидной, ни один из десяти пассажиров, находящихся в салоне, не пристегнулся ремнями. Что же касается стюардессы, бортрадиста и члена экипажа в помещении для отдыха, то событие это, по-видимому, застигло врасплох и их.

Ручку двери повернуть было невозможно. Я позвал Джекстроу, но и вдвоем нам не удалось сдвинуть ее даже самую малость. По-видимому, при ударе о торос произошла деформация всего фюзеляжа самолета. Если дверь, находившаяся сзади кабины управления, перекошена в такой же степени — а подобное непременно должно было произойти, поскольку она расположена ближе к месту удара, — то всех этих людей придется извлекать через окна кабины летчиков.

Вспомнив о страшной ране на голове бортрадиста, я подумал, что вряд ли имеет смысл тревожить его.

Когда я отвернулся от двери, дорогу мне преградила какая-то фигура. Это был седовласый, с сивыми усами «полковник-южанин». На багровом лице выделялись выпученные голубые глаза. Разозли такого хорошенько, мигом в святцы угодишь. Именно в подобного рода состоянии господин этот и находился.

— Что случилось? Какого черта? — гремел он голосом, который как нельзя больше подходил к его полковничьей внешности. — На кой ляд мы приземлились?

Что мы тут забыли? Что это за шум снаружи? И кто вы такие, черт бы вас побрал?

«Похоже, большая шишка», — подумал я. Денег и влияния ему не занимать, так что можно без стеснения дать волю справедливому гневу. Зато, если возникнут неприятности, нетрудно догадаться, с какой стороны их следует ожидать. Правда, его возмущение было в какой-то мере оправдано. Каково бы почувствовал я сам себя, если бы, задремав на борту трансатлантического авиалайнера, проснулся среди стылой ледяной пустыни и увидел, как по самолету расхаживают три типа в меховой одежде, да еще в защитных очках и снежных масках!

— Вы совершили аварийную посадку, — ответил я, не вдаваясь в подробности. — Почему, не знаю. Откуда мне знать, черт побери. Шум, который доносится снаружи, — это стук ледяных иголок, ударяющихся об обшивку самолета. Что касается нас, то мы ученые, обслуживающие станцию, созданную согласно программе Международного геофизического года. Она в полумиле отсюда. Мы увидели и услышали ваш самолет незадолго до аварии.

Я хотел было пройти мимо, но старик преградил мне путь.

— Извольте подождать, — повелительно произнес он, уперев мне в грудь мускулистую руку. — Полагаю, мы вправе узнать…

— Потом, — оборвал я его и отстранил от себя его руку, а Джекстроу завершил начатое дело, толкнув «полковника» так, что тот плюхнулся в кресло.

— Не мешайте, черт бы вас побрал. Тут имеется тяжелораненый, которому следует оказать экстренную помощь. Мы отправим его в безопасное место, а потом вернемся за вами. Пусть двери будут плотно закрыты, — обратился я ко всем присутствующим, но разгневанный седовласый господин снова привлек к себе мое внимание. — Если вы не заткнетесь и будете рыпаться, можете оставаться здесь. Если бы не мы, часа через два вы окоченели бы от холода.

Возможно, все еще у вас впереди.

Я двинулся по проходу, сопровождаемый Джекстроу. Молодой человек, лежавший до того на полу, уже сел в кресло. Когда я проходил мимо, он улыбнулся.

— Вот как надо приобретать друзей и оказывать на людей влияние. — Речь его была грамотной, слоги несколько растянутыми. — Боюсь, вы обидели нашего досточтимого друга.

— Я тоже этого боюсь, — улыбнулся я в ответ и, вовремя догадавшись, остановился. Эти широкие плечи и большие ловкие руки как нельзя кстати. Как себя чувствуете?

— В темпе прихожу в себя.

— И то верно. Еще минуту назад выглядели вы гораздо хуже, чем сейчас.

— Веду чикагский счет после нокаута, — охотно ответил молодой человек.

— Не могу ли быть чем-то полезен?

— Потому-то я вас и спрашиваю, — кивнул я.

— Рад услужить. — С этими словами молодой человек поднялся. Оказалось, что он на несколько дюймов выше меня. Человечек в кричащем галстуке и клетчатом пиджаке обиженно заворчал (так тявкает щенок, которому причинили боль):

— Будь осмотрителен, Джонни! — Громкий, гнусавый голос выдавал в говорившем обитателя нью-йоркских трущоб. — На нас лежит ответственность, мой мальчик. Не растянуть бы нам связки.

— Не переживай, Солли. — Джонни покровительственно потрепал того по лысине. — Я только проветрюсь.

— Но сначала наденьте эту парку и штаны. — Мне некогда было думать о том, что заботит маленьких человечков в пестрых пиджаках и еще более пестрых галстуках. — Они вам пригодятся.

— Холод мне не страшен, приятель.

— Такой холод страшен. Температура наружного воздуха на сто десять градусов по Фаренгейту ниже той; что в салоне.

Послышались удивленные восклицания кого-то из пассажиров, и молодой человек, сразу посерьезнев, взял у Джекстроу одежду. Не став дожидаться, когда он оденется, вместе с Джоссом я вышел из салона.

Стюардесса склонилась к раненому бортрадисту. Осторожным движением я поставил ее на ноги. Она не стала сопротивляться, лишь молча взглянула на меня. В больших карих глазах, выделявшихся на белом как мел лице, стоял ужас. Ее бил озноб, руки были холодны как лед.

— Хотите замерзнуть насмерть, мисс? — Подыскивать слова сочувствия мне было некогда, к тому же я знал, что этих девушек учат, как вести себя в чрезвычайных обстоятельствах. — Разве у вас нет шапки, пальто, сапог или чего там еще?

— Есть, — произнесла стюардесса глухим, почти безжизненным голосом. Она стояла у двери. Слышно было, как выбивает по ней дробь ее локоть. — Схожу оденусь.

Выбравшись из разбитого окна, Джосс пошел за носилками. Пока мы ждали его, я приблизился к аварийной двери, расположенной сзади летной палубы, и ударами пожарного топора попытался открыть ее. Но дверь не поддавалась.

Подняв носилки, мы принялись привязывать к ним бортрадиста, стараясь, несмотря на тесноту, не причинить ему боли. В эту минуту вернулась стюардесса. На ней было теплое форменное пальто и сапоги. Я бросил ей брюки из меха карибу.

— Так-то лучше, но не вполне. Наденьте вот эти штаны. — Она заколебалась, и я грубо добавил:

— Мы отвернемся.

— Я… мне нужно проведать пассажиров.

— С ними все в порядке. Поздненько вы о них вспомнили, а?

— Знаю. Прошу прощенья. Но я не могла оставить его одного. — Стюардесса взглянула на молодого человека, лежавшего у ее ног. — Как вы думаете… я хочу сказать… — Она замолчала на полуслове, и вдруг у нее вырвалось:

— Он умрет?

— Вероятно. — При этих словах девушка вздрогнула, словно получив пощечину. Я не хотел причинить ей боль, а лишь констатировал факт. — Сделаем все, что в наших силах. Но, боюсь; этого окажется недостаточно.

Наконец мы надежно привязали раненого к носилкам, обложив его голову мягкими вещами. Когда я поднялся на ноги, стюардесса поправляла полы пальто, из-под которого выглядывали меховые штаны.

— Отвезем его к себе в барак, — объяснил я. — Внизу стоят нарты. Места хватит и вам. Можете поддерживать ему голову. Хотите поехать?

— Но пассажиры… — нерешительно проронила она.

— О них не беспокойтесь.

Плотно затворив за собой дверь, я вернулся в пассажирский салон и протянул свой фонарь мужчине с рассеченной бровью: в салоне горели лишь два крохотных огонька — не то ночного, не то аварийного освещения. Проку от них не было никакого, лишь тоску наводили.

— Мы увозим с собой бортрадиста и стюардессу, — объяснил я. — Через двадцать минут вернемся. Если хотите жить, держите дверь плотно закрытой.

— Удивительно бесцеремонный молодой человек, — проворчала пожилая дама.

Голос у нее оказался низкий, звучный, и в нем была необычайная энергия.

— Лишь в силу необходимости, мадам, — заметил я сухо. — Или вы предпочли бы, чтобы я произносил длинные цветистые речи, а вы тем временем превращались в сосульку?

— Пожалуй, нет, — ответила дама отчасти шутливо, отчасти серьезно.

Когда я стал закрывать за собой дверь, мне показалось, что дама фыркнула.

Иного определения не подобрать.

Пробравшись через тесную, изуродованную кабину пилотов почти в полной темноте, под свист ураганного ледяного ветра мы с невероятным трудом опустили раненого на сани. Если бы не рослый незнакомец, нам бы ни за что не справиться с этой задачей. Сначала мы с ним подали носилки, их подхватили снизу Джекстроу и Джосс, привязали к саням. Затем помогли спуститься стюардессе. Когда она повисла у нас на руках, мне послышался крик. Я вспомнил слова Джекстроу о том, что у нее повреждена спина, но деликатничать было некогда.

Я спрыгнул вниз, следом за мной — наш новый знакомый. Я не собирался приглашать его с собой, но раз уж ему хочется прогуляться, пусть подышит свежим воздухом, только пешком, а не на собачьей упряжке.

Ветер чуть поутих, зато стужа стала еще злее. Даже собаки искали укрытия с подветренной стороны самолета. Время от времени то одна, то другая вытягивала шею и издавала протяжный жуткий, похожий на волчий, вой. Тем лучше, считает Джекстроу: побегут резвее.

Так оно и вышло. К тому же упряжку подгоняли пурга и ветер. Сначала я бежал впереди, освещая дорогу фонарем. Но вожак упряжки, Балто, оттолкнул меня в сторону и исчез во мраке. У меня хватило здравого смысла не мешать ему. Пес бежал по борозде, проведенной фюзеляжем самолета, мимо бамбуковых шестов, вдоль веревки и радиоантенны быстро и уверенно, словно средь бела дня. Слышен был лишь свист отполированных стальных полозьев, скользящих по насту, твердому и гладкому, словно лед на реке. Ни одна карета скорой помощи не смогла бы доставить второго офицера в лагерь с таким комфортом, как собачья упряжка.

До барака добрались за какие-то пять минут, а три минуты спустя уже возвращались. Но это были напряженные три минуты. Джекстроу затопил камелек, зажег керосиновую лампу и фонарь Кольмана. Мы с Джоссом поместили офицера на раскладушку возле камелька, предварительно засунув раненого в мой спальник и положив туда с полдюжины химических таблеток, которые при соприкосновении с водой выделяют тепло, я скатал одеяло, подложил его под голову раненого и застегнул спальный мешок. У меня был необходимый инструмент для операции, но спешить с ней не следовало. И не столько потому, что надлежало срочно спасать остальных пассажиров, сколько по той причине, что малейшее прикосновение к лежавшему у наших ног человеку с посеревшим от боли обмороженным лицом означало бы гибель. Удивительно, что он был все еще жив.

Велев стюардессе сварить кофе, я дал ей необходимые инструкции, после чего мы оставили ее в компании рослого молодого человека. Стюардесса принялась кипятить воду на сухом спирту, а ее спутник, недоверчиво разглядывая себя в зеркале, стал одной рукой растирать обмороженную щеку, а второй прикладывать компресс к распухшему уху. Мы забрали у них теплую одежду, захватили бинты и отправились в обратный путь.

Через десять минут мы снова были на борту самолета. Несмотря на теплоизоляцию фюзеляжа, температура в пассажирском салоне снизилась по крайней мере на 30° F. Почти все дрожали от холода, кое-кто похлопывал себя по бокам, чтобы согреться. Даже седовласый «полковник» присмирел. Пожилая дама, кутаясь в меховую шубу, с улыбкой взглянула на часы.

— Прошло ровно двадцать минут. Вы весьма пунктуальны, молодой человек.

— Стараемся. — Я вывалил привезенную с собой груду одежды на кресло, туда же высыпали содержимое своего мешка Джекстроу и Джосс. Кивнув на груду, я произнес:

— Распределите между собой эти вещи, только поживее. Хочу, чтобы вы обе отправились с двумя моими друзьями. Возможно, одна из вас будет настолько любезна, что останется. — Посмотрев на кресло, в котором сидела, поддерживая правой рукой левое предплечье, молоденькая девушка, я прибавил:

— Мне понадобится ассистент, чтобы оказать помощь этой юной леди.

— Помощь? — впервые за все время открыла рот роскошная молодая особа в мехах. Услышав ее не менее роскошный голос, я тотчас захотел причесаться, чтобы выглядеть поприличнее. — А в чем дело? Что с ней, скажите ради Бога?

— Сломана ключица, — ответил я лаконично.

— Сломана ключица? — вскочила на ноги пожилая дама с выражением озабоченности и возмущения на лице. — И все это время она сидела одна.

Почему вы ничего не сказали нам, глупый вы человек?

— Забыл, — честно ответил я. — Кроме того, что бы это изменило? — Я посмотрел на молодую женщину в норковой шубке. — По правде сказать, мне не очень хотелось бы обращаться с какой-то просьбой к вам, но девушка показалась мне болезненно застенчивой. Она наверняка предпочла бы, чтобы рядом с ней находилась представительница слабого пола. Не смогли бы вы мне помочь?

Особа в норковом манто уставилась на меня с таким видом, словно я обратился к ней с каким-то непристойным предложением. Однако, прежде чем она успела ответить, вмешалась пожилая дама.

— Я останусь. Мне хотелось бы оказать вам эту услугу.

— Видите ли, — начал я нерешительно, но дама тотчас же оборвала меня:

— Я-то вижу. В чем проблема? Думаете, я слишком стара, верно?

— Ну что вы, — запротестовал я тут же.

— Лжец, но джентльмен, — улыбнулась она. — Давайте не будем терять напрасно столь драгоценное для вас время.

Мы посадили девушку на первое из задних кресел, где было посвободнее.

Но едва мы сняли с нее пальто, как ко мне обратился Джосс:

— Отправляемся, шеф. Через двадцать минут вернемся.

Как только дверь за ним закрылась, я разорвал индивидуальный пакет, и дама с любопытством посмотрела на меня.

— Вы хоть сами-то знаете, что надо делать?

— Более или менее. Я же врач.

— Да неужели? — Она разглядывала меня с нескрываемым недоверием. Ничего удивительного: в громоздкой, испачканной, провонявшей керосином меховой одежде, с небритым лицом я действительно мог вызвать подозрение. — Вы в этом уверены?

— Конечно, уверен, — грубовато ответил я. — Хотите, чтобы я достал из-за пазухи диплом или повесил на шею бронзовую табличку, на которой указаны часы приема?

— Мы с вами найдем общий язык, — фыркнула пожилая дама. — Как вас зовут, милочка?

— Елена, — едва слышно произнесла вконец смутившаяся девушка.

— Елена? Какое славное имя. — И действительно, у нее это славно получилось. — Ведь вы не англичанка? И не американка?

— Я из Германии, госпожа.

— Не называйте меня госпожой. А знаете, вы прекрасно говорите по-английски. Вот как, из Германии? Уж не из Баварии ли?

— Да. — Улыбка преобразила довольно некрасивое лицо немки, и я мысленно поздравил пожилую даму. Ей ничего не стоило заставить раненую забыть о боли.

— Из Мюнхена. Может, знаете этот город?

— Как свои пять пальцев, — с благодушным видом ответила ее собеседница.

— И не только Хофбраухауз. Вы ведь еще совсем молоденькая?

— Мне семнадцать.

— Семнадцать, — грустно вздохнула дама. — Вспоминаю свои семнадцать лет, моя милая. То был совсем другой мир. Трансатлантических авиалайнеров в то время не было и в помине.

— По правде говоря, — пробурчал я, — и братья Райт не успели тогда еще как следует взлететь. — Лицо пожилой дамы показалось мне очень знакомым, и я досадовал, что не могу вспомнить кто она. Наверняка оттого, что привычное ее окружение ничуть не походило на мрачную стылую пустыню.

— Хотите меня обидеть, молодой человек? — полюбопытствовала она, но на лице ее я не обнаружил следов возмущения.

— Разве кто-нибудь посмеет вас обидеть? Весь мир лежал у ваших ног еще при короле Эдуарде, мисс Легард.

— Так вы узнали меня, — обрадовалась дама.

— Кто не знает имени Марии Легард. — Кивнув в сторону молодой немки, я добавил:

— Вот и Елена вас узнала. — По благоговейному выражению лица девушки было понятно, что для нее это имя значит столько же, сколько и для меня. В течение двадцати лет Мария Легард была звездой мюзик-холла и тридцать лет королевой оперетты. Она прославилась не столько своим талантом, сколько природной добротой и щедростью, которые, кстати, сама ядовито высмеивала, а также тем, что основала с полдюжины сиротских приютов в Великобритании и Европе… Имя Марии Легард было одним из немногих имен в мире эстрады, пользовавшихся поистине международной известностью.

— Да, да. Вижу, вам знакомо мое имя, — улыбнулась мне Мария Легард. Но как вы меня узнали?

— Естественно, по фотографии. На прошлой неделе я видел ее в журнале «Лайф», мисс Легард.

— Друзья зовут меня Марией.

— Но мы с вами не знакомы, — возразил я.

— Я потратила целое состояние на то, чтобы фотографию отретушировали и сделали более-менее приличной, — ответила дама, задумавшись о своем. Фотография получилась превосходная. Самое ценное в ней то, что она имеет сходство с моим нынешним обликом. Всякий, кто узнает меня по ней, становится моим другом на всю жизнь. Кроме того, — добавила она с улыбкой, — к людям, спасающим мне жизнь, я не испытываю иных чувств, кроме дружеских.

Я ничего не ответил: надо было как можно скорее закончить перевязку руки и плеч Елены. Та уже посинела от холода и не могла сдержать дрожи.

Мария Легард одобрительно посмотрела на мою работу.

— Вижу; вы действительно кое-чего поднахватались, доктор… э…

— Мейсон. Питер Мейсон. Друзья зовут меня Питером. — Питер так Питер. А ну, Елена, живо облачайтесь. Пятнадцать минут спустя мы были уже в лагере. Джекстроу пошел распрягать и привязывать собак.

Мы с Джессом помогли обеим женщинам спуститься по крутой лестнице в нашу берлогу. Но, оказавшись внизу, я тотчас же позабыл и о Марии Легард, и о Елене, пораженный представшей мне картиной. Гнев и тревога на лице Джосса, стоявшего рядом, сменились выражением ужаса. То, что он увидел, касалось каждого из нас, но Джосса в особенности.

Раненый летчик лежал там же, где мы его оставили. Остальные стояли полукругом у камелька. У их ног валялся большой металлический ящик. Это была рация, наше единственное средство связи с внешним миром. Я плохо разбираюсь в радиоаппаратуре, но даже я, как и остальные, понял — и мысль эта обожгла меня кипятком, — рация безнадежно испорчена.

Глава 3

Понедельник

С двух до трех ночи

Воцарилась гробовая тишина. Лишь полминуты спустя я сумел заговорить. А когда заговорил, голос мой звучал неестественно тихо в неестественной тишине, нарушаемой лишь стуком анемометра.

— Великолепно. Действительно великолепно. — Медленно обведя взглядом присутствующих, я ткнул пальцем в изувеченную рацию. — Что за идиот сделал это? Кому пришла в голову такая гениальная мысль?

— Да как вы смеете, сэр! — Побагровев от гнева, седовласый «полковник» шагнул ко мне. — Попридержите свой язык. Мы не дети, чтобы с нами…

— Заткнись! — произнес я спокойно, но, по-видимому, в моем голосе было нечто такое, от чего он, стиснув кулаки, умолк. — Ну, так кто мне ответит?

— Пожалуй… пожалуй, виновата я, — выдавила стюардесса. Ее лицо, на котором неестественно ярко выделялись широкие брови, было таким же бледным и напряженным, как и. тогда, когда я впервые увидел ее. — Я во всем виновата!

— Вы? Единственный человек, который должен знать, как важна для нас рация? Ни за что не поверю!

— Боюсь, вам придется поверить, — уверенным негромким голосом сказал мужчина с рассеченной бровью. — Возле передатчика никого кроме нее не было.

— Что с вами случилось? — поинтересовался я, увидев, что рука у него в крови и ссадинах.

— Заметив, что рация падает, я попытался подхватить ее. — Криво усмехнувшись, мужчина добавил:

— Зря старался. Увесистая штуковина, черт бы ее побрал.

— Вот именно. Но все равно спасибо. Руку перевяжу вам попозже. — Я снова повернулся к стюардессе. Но даже ее бледное исхудалое лицо и виноватое выражение глаз не смогли утишить моего гнева и, по правде говоря, страха. По-видимому, рация рассыпалась у вас прямо в руках?

— Я уже сказала, я виновата. Только я опустилась на колени рядом с Джимми…

— Каким еще Джимми?

— Джимми Уотерман — помощник командира самолета. Я…

— Помощник командира? — прервал я ее. — Выходит, радиооператор помощник командира?

— Да нет же. Джимми пилот. У нас три пилота. Бортрадиста в экипаже нет.

— Нет? — начал было я, но задал другой вопрос:

— А кто же тот человек, который остался в помещении для отдыха? Штурман?

— В составе экипажа нет и штурмана. Гарри Уильямсон бортинженер.

Вернее, был бортинженером.

Ни бортрадиста, ни штурмана… Многое изменилось за эти несколько лет, после того как я совершил трансатлантический перелет на борту «Стрейтокрузера». Не интересуясь больше составом экипажа, я кивнул в сторону разбитой рации:

— Как это произошло?

— Вставая, я задела стол, ну и… рация и упала, — неуверенно закончила она.

— Ах вот как, упала, — недоверчиво повторил я. — Передатчик весит полтораста фунтов, а вы его запросто смахнули со стола?

— Я его не роняла. Ножки у стола подвернулись.

— У него нет никаких ножек, — оборвал я ее. — Только кронштейны.

— Значит, кронштейны сорвались. Я взглянул на Джосса, который прикреплял стол и устанавливал рацию.

— Могло такое случиться?

— Нет, — категорически возразил он.

Снова в жилом блоке воцарилась тишина. Напряжение, от которого все чувствовали лишь неловкость, стало почти невыносимым. Но я понял, что дальнейшие расспросы ни к чему не приведут, а только повредят. Рация разбита. Это конец.

Ни слова не говоря, я отвернулся, повесил на гвозди меховую одежду, снял защитные очки и рукавицы.

— Давайте взглянем на вашу голову и руку, — обратился я к мужчине с рассеченной бровью. — На лбу у вас довольно неприятный порез. Оставь пока рацию в покое, Джосс. Свари сперва кофе, да побольше. — В эту минуту я увидел только что спустившегося по трапу Джекстроу, который тоже с изумлением воззрился на разбитый передатчик. — Знаю, Джекстроу, знаю. Потом тебе объясню, хотя и сам толком не понимаю, как это случилось, Будь добр, принеси несколько пустых ящиков из склада продуктов, чтобы было на чем сидеть. И бутылку бренди прихвати. Нам всем он окажется как нельзя кстати.

Едва я начал обрабатывать рану, как к нам подошел тот самый любезный молодой человек, который помогал мне спустить вниз раненого помощника командира. Посмотрев на него, я понял, что, возможно, он не настолько уж и приветлив, каким показался мне вначале. Я бы не сказал, что у него было враждебное выражение лица, но холодный оценивающий взгляд глаз выдавал в нем человека, знающего по опыту, что сумеет справиться с любой ситуацией — как благоприятной, так и нет.

— Послушайте, — начал он без лишних слов, — не знаю, кто вы и как вас зовут, но мы благодарны вам за все, что вы для нас сделали. Весьма вероятно, мы вам обязаны жизнью. И признаем это. Нам также известно, что вы исследователь и приборы вам чрезвычайно необходимы. Так ведь?

— Так. — С этими словами я плеснул на рану йоду. Но пострадавший обладал выдержкой и даже глазом не моргнул. Затем посмотрел на говорившего.

Такого не следует сбрасывать со счета. За этим умным лицом скрывались жесткость и упорство. Подобные качества не прививаются в привилегированном колледже, который наверняка окончил этот молодой человек. — Хотите еще что-нибудь прибавить?

— Да. Мы полагаем… Виноват, я полагаю, что вы слишком грубы с нашей стюардессой. Вы же видите, в каком состоянии бедная девушка. Согласен, вашей рации каюк, и вы вне себя от злости. Но к чему срывать на ней свою злость? Все это время мой собеседник говорил спокойно, не повышая голоса. Радиопередатчик — вещь заменимая. И этот будет заменен, обещаю вам. Через неделю, самое большее через десять дней, получите новую рацию.

— Вы очень любезны, — сухо заметил я. Закончив перевязку, я выпрямился.

— Мы благодарны за ваше предложение. Однако вы не учли одного. За эти десять дней все мы можем погибнуть. Погибнуть все до единого.

— Можем погибнуть… — Оборвав себя на полуслове, молодой человек сурово взглянул на меня. — Что вы хотите этим сказать?

— А то, что без рации, о которой вы говорите, как о чем-то пустяковом, ваши шансы… наши шансы уцелеть не так уже велики. По правде говоря, их вовсе нет. Саму по себе рацию мне совсем не жаль. — Я с любопытством посмотрел на говорившего, и в голову мне пришла абсурдная мысль. Вернее, поначалу она показалась таковой, но затем печальная истина открылась мне. Кто-нибудь из вас имеет хоть малейшее представление, где вы сейчас находитесь?

— Разумеется, — слегка пожал плечами молодой человек. — Не скажу точно, далеко ли до ближайшей аптеки или кабака…

— Я им сообщила, — вмешалась стюардесса. — Перед тем как вы появились, мне уже задавали этот вопрос. Я решила, что Джонсон, командир самолета, из-за пурги пролетел мимо аэропорта Рейкьявика. Это Лангьекуль, правда ведь?

— Увидев выражение моего лица, стюардесса торопливо продолжала:

— А может, Хофсьекуль? Дело в том, что из Гандера мы летели примерно на северо-восток, а это два единственных пригодных для посадки ледовых поля, или как они тут у вас в Исландии называются…

— В Исландии? — произнес я с удивлением. — Вы сказали «в Исландии»?

Девушка растерянно кивнула. Все посмотрели на нее, но, видя, что она молчит, словно по мановению жезла, направили взгляды на меня.

— Исландия, — повторил я. — Милая моя, в данный момент вы находитесь на высоте 8500 футов над уровнем моря посередине ледяного щита Гренландии.

Слова мои подействовали на присутствующих, как разорвавшаяся бомба.

Сомневаюсь, что даже Мария Легард когда-либо волновала так свою аудиторию.

Мало сказать, что слушатели были ошеломлены. Они оцепенели, узнав подобную новость. Когда же способность мыслить и речь вернулись к нашим постояльцам, я ничуть не удивился тому недоверию, с каким они восприняли мое заявление.

Все разом заговорили, а стюардесса, чтобы привлечь мое внимание, шагнув ко мне, взяла меня за лацканы. На руке ее сверкнуло кольцо с бриллиантом, и я подумал о том, что это является нарушением устава гражданской авиации.

— Это еще что за шутки? Такого быть не может! Гренландия… Откуда ей тут взяться? — Поняв по выражению моего лица, что я не склонен шутить, девушка еще крепче потянула меня за лацканы. Мне же пришли в голову две противоречивые мысли. Во-первых, я подумал о том, что, хотя в них застыли страх и отчаяние, таких удивительно красивых глаз мне еще не приходилось видеть. Затем подумал, что авиакомпания ВОАС на этот раз изменила своему правилу — подбирать на должность стюардесс девушек, спокойствие которых в экстремальных условиях не уступает их внешности. И тут она словно с цепи сорвалась:

— Как это могло случиться? Мы совершали перелет по маршруту Гандер Рейкьявик. Ни о какой Гренландии не может быть и речи. Кроме того, существует автопилот, радиолуч и потом… потом каждые полчаса наши координаты уточнялись диспетчером. Это невозможно, невозможно! Зачем говорить такое! — Стюардесса даже дрожала не то от нервного волнения, не то от холода. Молодой человек с изысканным произношением неловко обнял ее за плечи, и она вздрогнула очень сильно. У нее действительно была какая-то травма, но с этим можно было подождать.

— Джосс! — попросил я. Он стоял у камелька и разливал в кружки кофе. Сообщи нашим друзьям координаты станции.

— Широта 74° 40 северная, долгота 40° 10 к востоку от Гринвича, бесстрастным тоном произнес радист.

Послышался недоверчивый гул. — До ближайшего жилья триста миль.

Четыреста миль севернее Полярного круга. Без малого восемьсот миль от Рейкьявика, тысяча миль от мыса Фэрвель, южной оконечности Гренландии и немногим дальше от Северного полюса. Если кто-то не верит нам, сэр, пусть прогуляется в любом направлении и убедится, кто из нас прав.

Спокойное, деловое заявление, сделанное Джоссом, стоило больше, чем пространные объяснения. И мгновенно все ему поверили. Однако проблем возникло больше, чем следовало. Я шутливо поднял руки, пытаясь защищаться от града вопросов, обрушившегося на меня.

— Прошу вас, дайте мне время, хотя, по правде говоря, я знаю не больше, чем вы. Возможно, за исключением одной детали. Но прежде всего каждый получит кофе и коньяк.

— Коньяк? — Я заметил, что шикарная дамочка успела первой завладеть пустым ящиком — одним из тех, которые принес вместо мебели Джекстроу. Подняв изумительной формы брови, она спросила:

— Вы полагаете, что это разумно? По интонации голоса было понятно, что она иного мнения.

— Разумеется, — ответил я, заставляя себя быть учтивым: перебранка среди участников столь тесной группы, какую нам придется некоторое время составлять, может перейти все границы. — Почему же нет?

— Алкоголь открывает поры, милейший, — произнесла дама с деланной любезностью. — Я думала, каждому известно, что это опасно, когда попадаете на холод. Или вы забыли? Наш багаж, наша одежда… Кто-то должен привезти все это.

— Бросьте нести чепуху, — не выдержал я. — Никто из помещения сегодня не выйдет. Спите так, кто во что одет. Тут вам не фешенебельный отель. Если пурга стихнет, завтра утром попытаемся привезти ваш багаж.

— Однако…

— Если же вам приспичило, можете сами сходить за своим барахлом. Угодно попробовать? — Вел я себя хамовато, но дамочка сама напросилась на грубость.

Отвернувшись, я увидел, что проповедник поднял руку, отказываясь от предложенного ему коньяка.

— Давайте пейте, — нетерпеливо проговорил я.

— Не уверен, что мне следует это делать. — Голос у проповедника был высокий, но с четкой дикцией. То обстоятельство, что он соответствовал его внешности, вызвало во мне смутное раздражение. Проповедник нервно засмеялся.

— Видите ли, мои прихожане…

Усталый, расстроенный, я хотел было сказать, чтобы его прихожане катились куда подальше, но вовремя спохватился: кто-кто, а уж он-то был ни в чем не виноват.

— В Библии вы найдете немало прецедентов, ваше преподобие. Вы это лучше меня знаете. Коньяк вам, право, не повредит.

— Ну хорошо, если вы так полагаете. — Он с опаской, словно из рук самого Вельзевула, взял стакан, однако, как я заметил, опорожнил его привычным, уверенным жестом. После этого лицо служителя церкви приняло самое блаженное выражение. Заметив лукавый блеск в глазах Марии Легард, я улыбнулся.

Преподобный оказался не единственным, кому кофе и коньяк пришлись по душе. За исключением стюардессы, с растерянным видом пригубившей свой бренди, все остальные успели опорожнить стаканы, и я решил, что самая пора распечатать еще одну бутылку «мартеля». Улучив минуту, я склонился над раненым, лежавшим на полу. Пульс его был не столь частым, более устойчивым, дыхание более глубоким. Положив внутрь спальника еще несколько теплотворных таблеток, я застегнул «молнию».

— Как вы полагаете, ему стало немного лучше? — Стюардесса стояла так близко, что, выпрямляясь, я едва не задел ее. — Он… мне кажется, ему стало лучше, не правда ли?

— Немного лучше. Но шок вследствие травмы и переохлаждения все еще дает себя знать. — Внимательно посмотрев на девушку, я внезапно почувствовал чуть ли не жалость. Однако мне стало не по себе от мыслей, пришедших в голову. Ведь вы давно летаете вместе, правда?

— Да, — ответила она односложно. — Голова… как вы думаете…

— Потом. Позвольте мне взглянуть на вашу спину.

— На что?

— На спину, — терпеливо повторил я. — Ваши плечи;

По-моему, они у вас болят. Я поставлю ширму.

— Нет, нет. Со мной все в порядке. — Она отодвинулась от меня.

— Не упрямьтесь, милая. — Я удивился тому, насколько убедительно и четко прозвучали эти слова в устах Марии Легард. — Вы же знаете, он доктор.

— Нет!

Пожав плечами, я взял свой стакан с коньяком. Тех, кто приносит дурные вести, испокон веков не жалуют. Думаю, мои слушатели готовы были, по примеру древнего деспота, пустить в ход кинжалы. Может, дело обойдется лишь тумаками, подумал я, с интересом посматривая на собравшихся.

Это была забавная компания, мягко выражаясь. Да и то сказать, люди, одетые в вечерние костюмы и платья, в мягких шляпах и нейлоновых чулках, всегда будут выглядеть нелепо в грубой, лишенной элементарного комфорта обстановке жилого блока, где все сводится к единой цели — выжить.

Ни кресел, ни даже стульев у нас не было, как не было ковров, обоев, книжных полок, кроватей, портьер и самих окон. Унылая, похожая на хозяйственное помещение, комната размером восемнадцать футов на четырнадцать. Пол из желтых сосновых досок, стены обшиты листами бакелита с капковой теплоизоляцией, внизу — выкрашенные зеленой краской листы асбеста, верхняя часть стен и потолок обшиты сверкающим алюминием для отражения тепловых и световых лучей. Почти до половины стены покрыты тонким слоем льда, который на углах едва не дорос до потолка: в этих местах, наиболее удаленных от камелька, было холоднее всего.

В обеих стенах длиной в 14 футов — двери. Одна вела к наружной лестнице, вторая выходила в сложенный изо льда и снега туннель, где мы хранили продовольствие, бензин, соляр, батареи и динамо-машины для питания рации, взрывчатку для сейсмических и гляциологических исследований и сотню других предметов. Примерно в центре от него под прямым углом ответвлялся еще один туннель, который постоянно удлинялся: мы выпиливали в нем снежные блоки. Растопив снег, мы добывали таким способом себе воду. В дальнем конце главного туннеля находился примитивный туалет.

Вдоль длинной стены и до половины той, у которой крепился трап, ведущий наверх, были установлены двухъярусные койки. Всего их было восемь. У противоположной восемнадцатифутовой стены находились камелек, верстак, стол для приемника и ниши для метеоприборов. — Вдоль стены возле туннеля выстроились ряды банок, ящиков с провизией, принесенных в свое время для того, чтобы их содержимое успело оттаять.

Медленным взглядом я обвел помещение и собравшихся в нем. И не поверил своим глазам.

Однако все это происходило на самом деле. Угораздило же меня очутиться в этой компании. Усевшись тесным полукругом вокруг камелька, пассажиры перестали разговаривать и выжидательно смотрели на меня. Стояла мертвая тишина, которую нарушали лишь стук вращающихся чашек анемометра, доносившийся из вентиляционной трубы, приглушенный вой ветра, проносящегося над ледовым щитом Гренландии, да шипение фонаря Кольмана. Подавив вздох, я поставил стакан.

— По-видимому, какое-то время вам придется гостить у нас, поэтому неплохо бы познакомиться. Сначала представимся мы. — Кивнув в ту сторону, где Джосс и Джекстроу, он же Джек Соломинка, возились с разбитой рацией, вновь водруженной на стол, я произнес:

— Слева Джозеф Лондон, уроженец Лондона, наш радист.

— Оставшийся без работы, — добавил ворчливо Джосс.

— Справа Ниле Нильсен. Повнимательнее взгляните на него, дамы и господа. В данный момент ангелы-хранители ваших страховых компаний, вероятно, возносят к небесам свои молитвы за то, чтобы он продолжал оставаться живым и здоровым. Если вам суждено вернуться домой, вы скорее всего будете этим обязаны ему. — Впоследствии я не раз вспомню свои слова. О том, как уцелеть в условиях Гренландии, он, пожалуй, знает лучше всех на свете.

— Мне показалось, вы называли его Джекстроу, Джек Соломинка, проронила Мария Легард.

— Это мое эскимосское имя. — Сняв с головы капюшон, Джекстроу улыбнулся пожилой даме. Я заметил ее сдержанное удивление при виде белокурых волос и голубых глаз. Словно прочитав ее мысли, каюр продолжал:

— Мои бабушка и дедушка были датчанами. У большинства жителей Гренландии в жилах столько же датской, сколько и эскимосской крови. — Я удивился, услышав его слова. Это было знаком уважения к личности Марии Легард. Гордость эскимосским происхождением была в Джекстроу столь же велика, как и щекотливость темы.

— Как это интересно, — произнесла роскошная леди, поддерживавшая соединенными в замок руками колено, обтянутое роскошным нейлоновьм чулком.

Лицо ее изображало благородное снисхождение. — Первый раз вижу настоящего эскимоса.

— Не бойтесь, леди. — Улыбка на лице Джекстроу стала еще шире, но мне стало не по себе: я знал, что за внешней жизнерадостностью и доброжелательностью у нашего эскимоса скрывался вспыльчивый нрав, очевидно, унаследованный от какого-то предка-викинга. — Это не заразно.

Наступило неловкое молчание, и я поспешил продолжить:

— Меня зовут Мейсон. Питер Мейсон. Руководитель этой научной станции.

Вам приблизительно известно, чем мы занимаемся, забравшись в ледяную пустыню. Это метеорологические, гляциологические наблюдения, исследование земного магнетизма, полярного сияния. Свечение воздуха, ионосфера, космические лучи, магнитные бури и десяток других предметов — все это темы, которые, я полагаю, также не представляют для вас интереса. — Взмахнув рукой, я продолжал:

— Как вы успели заметить, мы обычно одни не остаемся.

Пять наших товарищей отправились в полевую экспедицию на север. Недели через три они должны вернуться. Затем мы соберем свои вещи и, прежде чем наступит зима и паковый лед у побережья замерзнет, уедем отсюда.

— Прежде чем наступит зима? — выпучил глаза человечек в клетчатой куртке. — Вы хотите сказать, что здесь бывает еще холоднее, чем теперь?

— Конечно, бывает. Один исследователь по имени Альфред Вегенер зимовал милях в пятидесяти отсюда в 1930–1931 годах, тогда температура опустилась до 85° ниже нуля, что составляет 117° мороза по Фаренгейту. И это была еще не самая холодная зима, насколько нам известно.

Подождав, пока это радостное известие дойдет до сознания моих слушателей, я перешел к процедуре знакомства с гостями.

— Это что касается нас. Мисс Легард, Мария Легард не нуждается в представлении. — Шепот удивления, несколько голов повернулись в сторону актрисы. Оказалось, я был не вполне прав. — Но вот, пожалуй, и все, что я знаю о вас.

— Корадзини, — представился мужчина с рассеченным лбом. Белая повязка, запачканная кровью, выделялась ярким пятном на фоне его редеющих темных волос. — Ник Корадзини. Держу курс в милую моему сердцу Шотландию, как пишут в туристских проспектах.

— В отпуск?

— Увы, — усмехнулся Корадзини. — Еду управлять филиалом «Глобал»

Международной тракторной компании, что в пригороде Глазго. Слышали о ней?

— Слышал. Так, говорите, тракторная компания, мистер Корадзини? Вы для нас на вес золота. У нас есть допотопный трактор, который обычно заводится лишь при помощи кувалды и какой-то матери.

— Вот как, — опешил, как мне показалось, Корадзини. — Конечно, я могу попробовать…

— А по-моему, вы уже много лет не имели дела с тракторами, — заметила проницательная Мария Легард. — Так ведь, мистер Корадзини?

— Боюсь, что так, — грустно признался тракторозаводчик. — Но в ситуации наподобие этой я охотно применю другие свои способности.

— У вас будет такая возможность, — заверил я его. И перевел взгляд на стоявшего рядом проповедника, беспрестанно потиравшего руки.

— Смоллвуд, — представился он. — Преподобный Джозеф Смоллвуд. Делегат от штата Вермонт на международную ассамблею унитарных и свободных объединенных церквей, состоящуюся в Лондоне. Возможно, вы слышали о ней? Это первое наше крупномасштабное совещание за многие годы.

— Прощу прощения, — покачал я головой. — Но пусть это вас не беспокоит.

К нам довольно редко забегает почтальон. А кто вы, сэр?

— Солли Левин. Житель Нью-Йорка, — зачем-то прибавил человечек в клетчатой куртке. Он покровительственно обнял за широкие плечи молодого человека, сидевшего рядом. — А это мой мальчик Джонни.

— Ваш мальчик? Сын? — Мне показалось, что оба они похожи.

— Выбросьте это из головы, — растягивая слоги, произнес молодой человек. — Меня зовут Джонни Зейгеро. Солли мой менеджер. Извините, что затесался в столь приличное общество. — Окинув взором собравшихся, он задержал взгляд на роскошной молодой даме, сидевшей возле него. — Я что-то вроде кулачного бойца. Это означает «боксер», Солли.

— И вы ему поверили? — патетически воскликнул Солли Левин, воздев сжатые в кулаки руки. — Вы ему поверили? Он еще извиняется. Джонни Зейгеро, будущий чемпион в тяжелом весе, извиняется за то, что он боксер. Это же надежда белого мира, вот кто он такой. Соперник номер три нынешнего чемпиона. Друзья зовут его…

— Спроси доктора Мейсона, слышал ли он когда-нибудь обо мне, — осадил его Зейгеро.

— Это еще ни о чем не говорит, — улыбнулся я. — Но внешность у вас не боксерская, мистер Зейгеро. Да и речь тоже. Я не знал, что бокс — один из предметов, которые изучают в Гарвардском университете. Или вы окончили Йельский?

— Принстонский, — осклабился Джонни. — А что тут удивительного?

Вспомните Ганни, специалиста по Шекспиру. Роланд Ля Старза был студентом колледжа, когда выступал за звание чемпиона мира. Почему же я не могу быть боксером?

— Вот именно, — попытался поддержать своего протеже Солли Левин. Но голос его прозвучал неубедительно. — Почему бы нет? Когда мы победим вашего хваленого британца, эту старую перечницу, которую вследствие, самой чудовищной несправедливости в долгой и славной истории бокса назвали претендентом номер два… Когда мы уделаем этого старого обормота, из которого песок сыплется, то мы…

— Успокойся, Солли, — прервал его Зейгеро. — Сделай паузу. На тысячу миль отсюда ты не найдешь ни одного журналиста. Побереги свои драгоценные силы для них.

— Просто не хочу терять форму, малыш. Слова шли по пенсу за десяток. А у меня их в запасе тысячи…

— Надо говорить: «тыщи», Солли, тыщи. Держи марку. А теперь заткнись.

Солли так и сделал, и я обратился к особе, сидевшей возле Зейгеро:

— Слушаю вас, мисс.

— Миссис. Миссис Дансби-Грегг. Возможно, вам знакомо мое имя?

— Нет, — ответил я, морща лоб. — Не припомню. Конечно, имя это было мне знакомо, как и ее фотография, которую я раз десять видел на страницах самых популярных ежедневных газет. О ней, как и о многих других светских бездельниках, сплетничали досужие репортеры, излюбленными персонажами которых были представители так называемого светского общества, развивающие бурную и совершенно никчемную деятельность — источник неиссякаемого интереса для миллионов читателей. Насколько я помню, миссис Дансби-Грегг особенно отличалась в области благотворительности, хотя не слитком распространялась о своих доходах.

— В конце концов, это и неудивительно, — приторно улыбнулась она. — Вам так редко доводится бывать в приличном обществе, не так ли? — Посмотрев ни девушку со сломанной ключицей, светская львица произнесла:

— А это Флеминг.

— Флеминг? — Удивление, написанное на моем лице, на сей раз было подлинным. — Вы имеете в виду Елену?

— Флеминг. Моя собственная горничная.

— Ваша собственная горничная… — раздельно произнес я, чувствуя, как во мне вскипает негодование. — И вы не захотели помочь, когда я делал ей перевязку?

— Мисс Легард первой вызвалась ассистировать вам, — холодно заметила аристократка. — Зачем же было мне вмешиваться?

— Совершенно верно, миссис Дансби-Грегг, — одобрительно произнес Джонни Зейгеро. И, посмотрев на нее внимательно, добавил:

— А то могли бы и руки испачкать.

На изысканном, тщательно размалеванном фасаде впервые появилась трещина. Покраснев, миссис Дансби-Грегг не нашлась, что ответить. Люди наподобие Джонни Зейгеро и на пушечный выстрел не приближались к кругу состоятельных лиц, в котором вращалась леди. Поэтому она не знала, как с ними разговаривать.

— Выходит, осталось еще два человека, — поспешил я вмешаться. Рослый «полковник» с багровым лицом и белой шевелюрой сидел около худенького взъерошенного еврейчика, выглядевшего нелепо рядом с грузным соседом.

— Теодор Малер, — негромко проговорил еврейчик. Я подождал, но он ничего не прибавил. Весьма общительная личность, нечего сказать.

— Брустер, — объявил толстяк. Потом сделал многозначительную паузу. Сенатор Хофман Врустер. Рад, если смогу быть как-то полезен, доктор Мейсон.

— Благодарю вас, сенатор. Во всяком случае, вас-то я знаю. — И действительно, благодаря его удивительному умению рекламировать себя половина населения западного мира знала этого не стеснявшегося в выражениях сенатора, уроженца юго-запада, отличавшегося антикоммунистическими и чуть ли не изоляционистскими взглядами. — Совершаете поездку по европейским странам?

— Можно сказать и так. — Сенатор обладал способностью придавать даже пустяковым замечаниям государственный смысл. — В качестве председателя одной из финансовых комиссий осуществляю, так сказать, сбор необходимой информации.

— Насколько я могу понять, супруга и секретариат отправились раньше вас, как и подобает простым смертным, на пароходе, — с кротким видом заметил Зейгеро и, покачав головой, добавил:

— Ну и шум подняли парни из комиссии конгресса по поводу средств, расходуемых американскими сенаторами на зарубежные поездки.

— Ваши замечания совершенно неуместны, молодой человек, — холодно проговорил Брустер. — И оскорбительны.

— Наверно, вы правы, — извиняющимся тоном сказал Зейгеро. — Не хотел вас обидеть. Прошу прощения, сенатор, — искренне произнес он.

«Ну и компания подобралась!» — подумал я в отчаянии. Только их мне и недоставало здесь, в самом центре Гренландского плоскогорья. Управляющий тракторной компанией; звезда эстрады; проповедник; острый на язык, хотя и образованный, боксер со своим чудаковатым менеджером; светская львица с немецкой горничной; сенатор; неразговорчивый еврей; смахивающая на истеричку стюардесса. И, вдобавок, тяжелораненый пилот, который в любую минуту может отдать концы. Но ничего не поделаешь. Раз уж они навязались на мою голову, буду лезть из кожи вон, лишь бы доставить этих людей в безопасное место.

Однако сложность задачи ужаснула меня. С чего начинать? У пассажиров нет арктической одежды, способной защитить их от пронизывающего насквозь ветра и лютого холода. Нет ни опыта, ни навыков передвижения в условиях Арктики.

Никто из них, за исключением двух-трех человек, не обладает достаточной выносливостью и силой, необходимыми для того, чтобы выжить в условиях Гренландского ледового щита. У меня голова шла кругом от всех этих мыслей.

Зато словоохотливости наших гостей можно было позавидовать. Помимо того, что коньяк согревает, он, увы, обладает еще и побочным эффектом: развязывает языки. К глубокому моему сожалению, меня засыпали вопросами, полагая, будто я в состоянии на них ответить.

Точнее сказать, вопросов было всего с полдюжины, но задавались они в сотне вариаций. Как могло произойти, чтобы пилот отклонился на столько сотен миль от курса? Уж не вышли ли из строя компасы? А может, командир корабля умом тронулся? Но ведь в таком случае его заместитель и второй пилот наверняка бы заметили, что дело нечисто? Возможно, рация была повреждена? В тот день, когда они вылетели из Гандера, стоял собачий холод. Не прихватило ли морозом закрылки или рулевые тяги, отчего авиалайнер и сбился с пути? Но если так, то почему никто не предупредил их заранее о возможной катастрофе?

Я постарался ответить на все вопросы, но суть моих ответов сводилась к тому, что я знаю не больше их самих.

— Но ведь вы утверждали, будто кое-что известно вам лучше, чем нам, заявил Корадзини, впившись в меня взглядом. — Что вы имели в виду, доктор Мейсон?

— Что? Ах да, вспомнил. — В действительности я ничего и не забывал, просто, поразмыслив, решил не делиться своими соображениями. — Вряд ли был смысл говорить вам, будто я что-то знаю, мистер Корадзини. Да и откуда мне могло быть что-то известно, меня же в самолете не было. Просто хочу высказать кое-какие свои предположения. Они основаны на научных исследованиях, проведенных здесь и на других станциях, установленных в Гренландии в соответствии с программой Международного геофизического года.

Некоторые из таких наблюдений проводятся более полутора лет. Вот уже свыше года мы являемся свидетелями особенно интенсивной солнечной активности, изучение которой является одной из главных задач Международного геофизического года. Величина ее максимальная за все. столетие. Вы, возможно, знаете, что именно пятна на Солнце, вернее излучение этими пятнами частиц, обуславливает полярные сияния и магнитные бури. Ведь оба эти явления связаны с нарушениями, возникающими в слоях ионосферы. Эти нарушения могут вызывать и почти всегда вызывают помехи при передаче и приеме радиосигналов.

Когда же помехи велики, они могут полностью нарушить радиосвязь. Кроме того, могут вызывать временные искажения магнитного поля Земли, в результате чего магнитные компасы оказываются совершенно бесполезными. — То, что я говорил, было сущей правдой. — Разумеется, такое могло произойти лишь в чрезвычайных условиях. Однако я уверен, что именно они повинны в том, что случилось с вашим самолетом. Тогда, когда невозможно определиться по звездам, — а ведь ночь была беззвездной, — приходится рассчитывать лишь на радио и магнитный компас. Ну, а если оба прибора выходят из строя, жди беды.

И вновь начались пересуды. Хотя было видно: большинство имеют весьма смутные представления о том, о чем я толкую, мое объяснение всех удовлетворило. Да и фактам, по общему мнению, соответствовало. Поймав на себе недоуменный взгляд Джосса, я пристально посмотрел на товарища и отвернулся. Будучи радистом, Джосс лучше меня знал, что активность солнечных пятен, правда все еще заметная, была максимальной в минувшем году. В прошлом бортрадист, он также знал, что на авиалайнерах применяются гирокомпасы, на которые солнечные пятна и магнитные бури не оказывают никакого воздействия.

— А теперь нам нужно подкрепиться; — произнес я громким голосом. — Есть желающие помочь Джекстроу?

— Конечно. — Как и следовало ожидать, первой поднялась Мария Легард. Правда, стряпуха я не ахти какая. Покажите мне, что я должна делать, мистер Нильсен.

— Спасибо. Джосс, помоги мне поставить ширму. — Кивнув в сторону раненого, я добавил:

— Надо бы как-то помочь этому парню. — Хотя я и не просил ее об этом, подошла стюардесса. Я хотел было возразить, но потом передумал, только пожал плечами и разрешил ей остаться.

Через полчаса я приступил к операции. Я делал все, что было в моих силах. Операция была не из легких, однако и пациент, и ассистировавшая мне стюардесса перенесли ее гораздо лучше, чем я ожидал. Чтобы зашить затылок, я надел на больного прочный кожаный шлем, а Джосс привязал раненого, которого мы поместили в спальный мешок, к носилкам: иначе летчик стал бы метаться и разбередил рану.

— Что вы теперь думаете, доктор Мейсон? — коснувшись моей руки, спросила стюардесса.

— Пока трудно сказать наверняка. Я не знаток по части черепно-мозговых травм, но даже специалист не смог бы сказать ничего определенного. Возможно, рана гораздо опаснее, чем это кажется. Может произойти кровоизлияние. В подобных случаях оно зачастую запаздывает.

— Но если кровоизлияния не случится? — допытывалась девушка! — Если рана не более опасна, чем это кажется на первый взгляд?

— Тогда его шансы пятьдесят на пятьдесят. Еще два часа назад я бы не сказал этого. Но у парня поразительно сильный организм. Более того, если бы можно было его поместить в теплую палату, обеспечить ему хорошее питание, квалифицированный уход в первоклассной больнице… Ну, а пока… Словом, будем надеяться.

— Да, — проронила девушка. — Благодарю вас. Посмотрев на нее, я разглядел осунувшееся лицо, синие круги под глазами и ощутил подобие жалости. Только подобие. Девушка была измучена и дрожала от холода.

— В постель, — произнес я. — Вам нужен сон и тепло, мисс… Прошу прощения, забыл спросить ваше имя.

— Росс. Маргарита Росс.

— Шотландка?

— Ирландка. Уроженка Южной Ирландии.

— Тоже хорошо, — улыбнулся я. Но ответной улыбки не увидел. — Скажите, мисс Росс, почему самолет был почти пустой?

— Это был дополнительный рейс. Ожидался большой приток пассажиров из Лондона. Происходило это позавчера. Мы остались ночевать в Айдлуайлде и утром должны были вернуться в аэропорт. Представитель авиакомпании позвонил пассажирам, имевшим билеты на вечерний рейс, и предложил полететь более ранним рейсом. Десять человек согласились.

— Понятно. Но не странно ли то, что на борту самолета, совершающего трансатлантический перелет, была всего одна стюардесса?

— Я вас понимаю. Обычно мы летаем втроем: буфетчик и две стюардессы.

Или два буфетчика и одна стюардесса. Но не тогда, когда на борту всего десять человек.

— Разумеется. Хотите сказать, что обслуживать их и вовсе ни к чему.

Наверное, — продолжал я, — во время таких ночных полетов и вздремнуть можно.

— Вы несправедливы! — Подобной реакции от нее я не ожидал. Бледные щеки девушки вспыхнули. — Такого со мной никогда прежде не случалось. Никогда!

— Прошу прощения, мисс Росс. Я вовсе не хотел вас обидеть. Мое замечание ничего не значит.

— Нет, значит! — Чудные карие глаза девушки наполнились слезами. — Если бы я не уснула, то знала бы о неизбежности катастрофы. Смогла бы предупредить пассажиров. Пересадила бы полковника Гаррисона на переднее сиденье, обращенное к хвостовой части самолета…

— Полковник Гаррисон? — оборвал я ее.

— Да, тот, что в заднем кресле. Он мертв.

— Но ведь на нем не было формы, когда он…

— Какое это имеет значение? В списке пассажиров он значился под таким именем… Знай я, что произойдет, он бы остался жив, и у мисс Флеминг не было бы перелома ключицы.

Так вот что ее беспокоило. Этим-то и объяснялось ее странное поведение, догадался я. Но мгновение спустя осознал, что ошибаюсь: она вела себя подобным же образом и до аварии. Возникшее во мне подозрение крепло с каждой минутой: за этой особой нужен глаз да глаз.

— Вам не в чем упрекать себя, мисс Росс. Командир корабля, очевидно, потерял ориентировку в отсутствие видимости. А лагерь наш находится на высоте восемь тысяч футов над уровнем моря. Вероятно, до самого последнего момента он не знал, что случится несчастье.

Я мысленно представил обреченный авиалайнер, круживший над нашим лагерем по крайней мере минут десять. Однако если перед глазами мисс Росс и стояла подобная же картина, то она и виду не подала, что это так. Она или не знала, что происходило в те роковые минуты, или же была превосходной актрисой.

— Возможно, — убитым голосом произнесла она. — Не знаю.

Поели мы плотно: горячий суп, картофель с мясом и овощами. Разумеется, обед был приготовлен из консервированных продуктов, но вполне съедобен. Это была последняя плотная трапеза, на которую наши гости, да и мы сами, могли рассчитывать в ближайшее время. Однако я счел неуместным сообщать людям подобную новость. Успеется. Скажу им об этом завтра, вернее сегодня попозднее, поскольку шел уже четвертый час утра.

Я предложил четырем женщинам занять верхние койки не потому, что деликатничал. Просто там было градусов на двадцать пять теплее, чем на нижнем ярусе. И разница температур увеличивалась после того, как гасился камелек. Когда гости узнали, что я намерен выключить печку, послышались робкие голоса протеста. Однако я не стал вступать ни в какие обсуждения. Как и все, кто хоть какое-то время прожил в Арктике, я патологически боялся пожара.

Маргарита Росс отказалась занять место на койке, заявив, что будет спать рядом с раненым пилотом, чтобы оказать ему помощь в случае, если он проснется. Я сам собирался дежурить около больного, но, увидев, что намерения ее непреклонны, возражать не стал, хотя и испытывал неловкость.

В распоряжении шести мужчин было пять коек. Джекстроу, Джосс и я могли с успехом спать, не снимая меховой одежды, на полу. Естественно, возник спор относительно дележа коек, но Корадзини предложил метнуть монету. Сам он оказался в проигрыше, однако перспективу провести ночь на холодном полу встретил с добродушной улыбкой.

После того как все устроились на ночлег, я взял фонарь, журнал для записи метеоданных и, взглянув на Джосса, направился к люку. Повернувшись на бок, Зейгеро, лежавший на нарах, с удивлением посмотрел на меня.

— Что за дела, доктор Мейсон? Тем более в такую рань?

— Сводка погоды, мистер Зейгеро. Забыли, зачем мы находимся здесь? А я и так опоздал на три часа.

— Даже сегодня?

— Даже сегодня. Самое главное в метеорологических наблюдениях — это их непрерывность.

— Чур меня, — передернувшись от холода, произнес Зейгеро. — Даже если на дворе лишь наполовину холоднее, чем здесь.

С этими словами он отвернулся. Джосс поднялся вместе со мной, верно истолковав мой взгляд. Я догадывался, что он сгорает от любопытства.

— Я с вами, сэр. Взгляну на собак. Не став смотреть ни на собак, ни на метеоприборы, мы прямиком направились к трактору и укрылись под брезентом, чтобы обрести хоть какую-то защиту от стужи. Ветер, правда, заметно поутих, но стало еще холоднее: на ледовый щит надвигалась долгая полярная ночь.

— Дело нечисто, — без обиняков заявил Джосс. — Дурно пахнет.

— Дышать невозможно, — согласился я. — Вся трудность в том, чтобы определить, где собака зарыта.

— Что это за байка насчет магнитных бурь, компасов и рации? — продолжал мой напарник. — Зачем?

— Я еще раньше сказал им, что мне известно нечто такое, чего они не знают. Так оно и было. Но потом сообразил, что лучше помалкивать об этом. Ты знаешь, как эта окаянная стужа действует на мозги. Давно следовало понять.

— Что именно?

— Что лучше держать язык за зубами.

— О чем вы, скажите ради Бога?

— Прости, Джосс. Не стану тебя больше мучить. Никто из пассажиров не догадывался, что им предстоит аварийная посадка, потому что все находились под воздействием снотворного или наркотика.

Несмотря на темноту, я представил себе, как Джосс вытаращил на меня глаза. Помолчав, он негромко произнес:

— Вы не стали бы говорить таких вещей, не будь в них уверены.

— Конечно, уверен. Реакция пассажиров, то, с каким трудом они возвращались к действительности, и главное, их зрачки — все это подтверждает мои предположения. Сомнений нет. Это какой-то быстродействующий состав.

По-моему, в аптеках он называется «Микки Финне».

— Однако… — Джосс умолк на полуслове, пытаясь осознать услышанное. Однако, оклемавшись, люди должны были сообразить, что им дали снотворного.

— При обычных обстоятельствах — да. Однако люди эти приходили в себя при, я бы сказал, весьма необычных обстоятельствах. Не хочу сказать, что они испытывали слабости, головокружения, вялости. Конечно, все это было. Но они, вполне естественно, приписали свое состояние последствиям катастрофы. Еще более естественно то, что они скрывали эти-симптомы друг от друга и не подавали виду, будто с ними что-то стряслось. Им было бы стыдно признаться в собственной слабости. Так уж заведено: в экстремальных условиях хочется показать себя героем в глазах соседа.

Джосс ответил не сразу. Мне и самому не сразу удалось переварить то, что я узнал. Поэтому я дал ему время поразмышлять, слушая заунывный вой ветра и шорох миллионов ледяных иголок, скользящих по насту. Мысли мои были под стать холодной тревожной ночи.

— Не может быть, — наконец выдавил Джосс, стуча зубами от холода. Неужели вы думаете, что какой-то безумец бегал по самолету со шприцем в руках или бросал снотворные таблетки в стаканы с джином и прохладительными напитками. Вы полагаете, все пассажиры были усыплены?

— Почти все.

— Но каким образом это ему удалось?

— Погоди, Джосс, — перебил я его. — Что случилось с рацией?

— Что? — Мой вопрос застал Джосса врасплох. — Что с нею случилось?

Иначе говоря, каким образом передатчик мог упасть? Даже не представляю себе, сэр. Знаю только одно: сами по себе кронштейны не могли подвернуться. Ведь передатчик и аппаратура весят без малого сто восемьдесят фунтов. Кто-то это сделал специально.

— Рядом с рацией никого кроме стюардессы Маргариты Росс в это время не было. Все это отмечают.

— Да, но скажите, ради Бога, зачем ей понадобилось делать подобную глупость?

— Не знаю, — ответил я устало. — Я очень многого не знаю. Знаю одно: именно она сделала это… Кому, кроме нее, проще всего было подсыпать зелье в напитки пассажиров?

— Господи! — тяжело вздохнул Джосс. — И то верно. В напитки, а может, в леденцы, которые дают пассажирам при взлете.

— Нет, — решительно мотнул я головой. — Ячменный сахар не может отбить вкус зелья. Скорее всего, она положила его в кофе.

— Должно быть, она, — согласился радист. — Однако… Однако она вела себя так же странно, как и все остальные. Пожалуй, даже более странно.

— Наверно, было отчего, — угрюмо проронил я. — Ладно, давай возвращаться, пока не окоченели. Когда останешься с глазу на глаз с Джекстроу, расскажи ему обо всем.

Спустившись в нашу берлогу, я на несколько дюймов приоткрыл крышку люка: когда в тесном помещении собралось четырнадцать человек, немудрено и задохнуться. Потом взглянул на термограф. Он показывал 48 ° ниже нуля, то есть 80 ° мороза по Фаренгейту.

Улегшись на полу, я завязал капюшон, чтобы не обморозить уши, и спустя мгновение уснул.

Глава 4

Понедельник

С шести утра до четырех пополудни

Впервые за четыре месяца забыв перед сном завести будильник, проснулся я поздно. Тело онемело, от неровного деревянного пола болели бока, меня бил озноб. Было темно, как в полночь. С тех пор как край солнца в последний раз в году появился над горизонтом, прошло уже две или три недели. Небо освещалось тусклым светом сулишь в течение двух-трех часов до после полудня.

Стрелки на светящемся циферблате часов показывали половину десятого.

Я извлек из кармана фонарь. Отыскав керосиновую лампу, зажег ее. При тусклом ее свете, не достигавшем углов помещения, можно было разглядеть похожие на мумии фигуры, скрючившиеся на койках или раскинувшиеся в самых нелепых позах на полу. Изо ртов вырывались клубы пара, конденсировавшегося на обледенелых стенках жилища. Местами языки льда достигали световых люков.

Это объяснялось тем, что тяжелый холодный воздух проникал ночью через входной люк внутрь помещения. Судя по показаниям термографа, температура наружного воздуха была 54 ° ниже нуля.

Некоторые бодрствовали. Как я и предполагал, большинству холод помешал как следует выспаться. Однако в койках людям было все же теплее, поэтому никому не хотелось вылезать из них. Надо чуть нагреть помещение, тогда настроение у всех поднимется.

Камелек я разжег не сразу: топливо, подававшееся самотеком из бака, загустело от холода. Но когда горелки зажглись, тотчас загудело пламя.

Открыв обе горелки до предела, я поставил на конфорку ведро с водой, успевшее за ночь почти полностью превратиться в глыбу льда. Надел снежную маску и защитные очки и полез наверх, чтобы посмотреть, какая погода.

Ветер почти стих, об этом можно было судить по ленивому постукиванию чашек анемометра. А вместо туч ледяных иголок, порой взмывавших ввысь на несколько сотен футов, лишь облачка ледяной пыли нехотя скользили по сверкающей поверхности ледника при тусклом свете моего фонаря. Ветер по-прежнему дул с востока. Было холодно, но все же не так, как прошлой ночью. Если говорить о воздействии холода на человеческий организм в условиях Арктики, то надо иметь в виду, что температура не является здесь единственным решающим фактором. Ветер имеет не меньшее значение. Усиление ветра на один узел соответствует понижению температуры на один градус. А влажность еще важнее. При высокой относительной влажности температура даже в несколько градусов ниже нуля может оказаться невыносимой. Но нынче ветер был несильный, а воздух сухой. Я счел это доброй приметой… Но это было последнее утро, когда я еще верил в приметы.

Спустившись вниз, я увидел прежде остальных Джекстроу, возившегося с кофейником. Юноша улыбнулся мне. Лицо у него было свежее, отдохнувшее, словно он проспал целых девять часов на пуховой перине. Правда, я еще ни при каких обстоятельствах не видал его усталым или расстроенным. Способности Джекстроу подолгу обходиться без сна и трудиться до упаду можно было только удивляться.

Он один был на ногах. Проснулись и другие, но с коек не слезали. Спал лишь сенатор Брустер. Остальные смотрели на середину помещения, кое-кто подпер рукой подбородок. Все дрожали от холода, лица посинели, осунулись.

Одни смотрели на Джекстроу, морща нос в предвкушении кофе, аромат которого успел наполнить помещение; другие в изумлении наблюдали за тем, как с повышением температуры тает на потолке лед, как в разных местах пола от капель на глазах образуются крошечные сталагмиты: на полу температура была градусов на сорок ниже, чем наверху.

— Доброе утро, доктор Мейсон. — Мария Легард попыталась улыбнуться, но улыбка у нее получилась вымученной. Бывшая звезда эстрады за ночь постарела лет на десять. Хотя она принадлежала к немногим счастливцам, которые получили спальник, актриса, должно быть, провела шесть мучительных часов.

Ничто так не изнуряет человека, как озноб, да еще течение целой ночи. Это как заколдованный круг. Чем больше человек дрожит, тем большую испытывает усталость; чем больше устает, тем меньше становится его сопротивляемость холоду. Его знобит еще сильнее. Я только сейчас понял, что Мария Легард очень пожилая женщина.

— Доброе утро! — улыбнулся я в ответ. — Как провели первую ночь в своем новом жилище?

— Первую ночь! — Хотя актриса и не вылезала из спальника, я догадался, что она сцепила пальцы и втянула голову в плечи. — Дай-то Бог, чтобы это была последняя ночь. У вас очень холодное заведение, доктор Мейсон.

— Прошу прощения. В следующий раз мы организуем дежурство и станем топить печь всю ночь. — Показав на воду, образовавшуюся на полу, я добавил:

— Помещение уже нагревается. Выпьете кофе — вам сразу станет лучше.

— Какое там лучше! — энергично запротестовала Мария, однако в глазах ее вновь появился блеск. Повернувшись к молоденькой немке, лежавшей на соседней койке, она спросила:

— А вы как себя нынче чувствуете, моя милая?

— Лучше. Спасибо, мисс Легард. — Девушка была до нелепости благодарна за то, что кто-то поинтересовался ее самочувствием. — Меня ничего не беспокоит.

— Это еще ничего не значит, — жизнерадостно заверила ее старая актриса.

— Меня, кстати, тоже. Но это же оттого что мы обе с вами закоченели… А вы как пережили эту ночь, миссис Дансби-Грегг?

— Вот именно, пережила, — слабо улыбнулась леди. — Как заметил вчера вечером доктор Мейсон, здесь не отель «Ритц»… А кофе пахнет восхитительно.

Принесите мне чашку кофе, Флеминг, прошу вас.

Взяв одну чашек, налитых Джекстроу, я отнес ее молоденькой немке, пытавшейся здоровой рукой расстегнуть «молнию» на спальнике. И хоть видел, что она испытывает страшную неловкость, все-таки решил поставить светскую львицу на место, пока она не распустилась окончательно.

— Оставайтесь на месте, милая, и выпейте вот это. — После некоторого колебания она взяла чашку, и я отвернулся. — Вы, очевидно, забыли, миссис Дансби-Грегг, что у Елены сломана ключица?

Судя по выражению ее лица, она ничего не забыла. Однако мигом сообразила, что если светские хроникеры узнают о ее поведении, то смешают потом ее имя с грязью. В том кругу, где она вращалась, правило заключалось в том, чтобы соблюдать внешние приличия, даже если это и бессмысленно. Вполне допускалось сунуть ближнему нож под ребра, лишь бы благопристойно улыбнуться при этом.

— Прошу прощения, — любезно проговорила она. — Ну, конечно, я совсем упустила это из виду. — Взгляд ее глаз стал холодным и жестким, и я понял, что приобрел врага. Это меня не смутило, но вызвало досаду. Предстоит обсудить столько важных проблем, а мы занимаемся пустяками. Однако полминуты спустя все, включая и миссис Дансби-Грегг, забыли о случившемся.

Я протягивал мисс Легард чашку кофе, когда раздался крик. Он был, наверное, не слишком и громок, но в тесном помещении прозвучал пронзительно и жутко. Мария Легард от неожиданности вздрогнула, и содержимое ее чашки, горячее как огонь, ошпарило мне руку.

Боли я почти не почувствовал. Кричала стюардесса Маргарита Росс.

Наполовину выбравшись из спального мешка, она стояла на коленях, растопырив пальцы вытянутой перед собой руки. Вторую руку она прижимала ко рту, впившись взглядом в распростертую рядом с нею фигуру. Я оттолкнул девушку в сторону и сам опустился на колени.

В такую лютую стужу трудно определить точно, но я был убежден, что молодой пилот мертв уже несколько часов. Я долго стоял на коленях, не спуская с него глаз, а когда наконец встал, то почувствовал себя вконец разбитым стариком. Я ощутил в груди холод. Почти такой же, какой сковал лежащего передо мною пилота. Все успели проснуться и смотрели на меня во все глаза, В них отражался суеверный страх. Молчание нарушил Джонни Зейгеро.

— Он мертв, доктор Мейсон, да? — произнес он хрипловатым голосом. — Эта черепно-мозговая травма… — Не закончив фразы, боксер умолк.

— Кровоизлияние в мозг, насколько могу судить, — спокойно ответил я.

Я солгал. У меня не было и тени сомнения относительно причин смерти пилота. Произошло убийство. Убийца действовал беспощадно и хладнокровно: пока тяжелораненый лежал без чувств, беспомощный, как младенец, негодяй без труда задушил его.

Мы решили похоронить пилота не далее чем в пятидесяти ярдах от места его гибели. Извлечь окоченевшее тело через люк оказалось чрезвычайно сложным делом, однако мы справились с этой жуткой задачей и положили его на наст, пока при свете фонаря выпиливали неглубокую могилу. Копать глубже было невозможно. Ударяясь о поверхность льда, твердую, словно железо, лопаты тупились. Даже на глубине восемнадцати дюймов поверхность ледника, состоящая из утрамбованного снега и льда, с трудом поддавалась специально сконструированным пилам для резки снега. Однако большей глубины и не требовалось. Уже спустя несколько часов снег, подхваченный поземкой, заметет, накроет словно саваном могилу, и мы никогда не сможем отыскать ее вновь. Преподобный Джозеф Смоллвуд отслужил что-то вроде панихиды, однако зубы его так громко стучали от холода, а голос звучал так тихо и неразборчиво, что я почти ничего не расслышал. Я понадеялся в душе, что Провидение простит преподобного за спешку: судя по всему, на таком холоде Смоллвуду еще никогда не доводилось читать отходную молитву.

Вернувшись в помещение станции, мы позавтракали без всякого аппетита и почти в полном молчании. Несмотря на повысившуюся температуру, потолком, с которого капала вода, словно полог, повисли тоска и уныние. Почти не разговаривали, ели мало. Маргарита Росс и куска не проглотила. Потом поставила на стол чашку, почти не притронувшись к кофе.

«Перебарщиваешь, голубушка, — мысленно произнес я. — Чересчур уж у тебя убитый вид. Не перестарайся, не то и остальные заметят, что дело нечисто. А ведь до сих пор они ничего и не подозревали, душегубка ты окаянная».

У меня самого в отношении стюардессы подозрений не было. Одна лишь уверенность. Я ничуть не сомневался, что именно эта девица задушила подушкой молодого пилота. Правда, строения она хрупкого, но ведь тут особой силы и не требовалось. Поскольку раненый был привязан к носилкам, он не смог бы даже ударить каблуками по полу перед тем, как умереть. При мысли об этом дрожь пробежала у меня по телу.

Она убила парня, она же сломала рацию и усыпила пассажиров. Убила, очевидно, для того, чтобы он не заговорил. О чем именно, я не имел ни малейшего представления, как и о том, зачем понадобилось преступнице калечить передатчик. Ясно было одно: она не хотела, чтобы мы связались с внешним миром и сообщили о катастрофе. Но разве она не понимает, что без радиосвязи у нас нет надежды и спасение? Но ей могло прийти в голову, что у нас есть быстроходные трактора, на которых мы сможем ЗА пару дней доставить их к побережью. Стюардесса могла не знать, где она находится в действительности. Неужели она в самом деле решила, что очутилась в Исландии?

Или я не прав?

У меня голова шла кругом. Я сознавал, что, не располагая дополнительной информацией, не смогу прийти к какому-то выводу. Только запутаюсь окончательно. Я перестал ломать себе голову, решив отныне не спускать глаз со стюардессы. Я исподтишка посмотрел на преступницу: она сидела, безучастно уставившись на янтарные огоньки в камельке. Видно, обдумывает следующий ход, решил я. Так же обстоятельно, как и предыдущий. Она поступила достаточно умно, задав мне накануне вопрос, каковы шансы пилота выжить, несомненно, для того, чтобы определить, стоит ли его убивать или же он и сам умрет. А решение лечь рядом со своей будущей жертвой было просто гениальным. Ведь именно по этой причине никто бы ее не заподозрил, если бы даже остальные узнали, что это убийство. Но никто ничего не узнает: я ни с кем не собирался делиться своим открытием. А может, преступница догадывалась, что я подозреваю ее? Как знать! Мне было понятно одно: ставка в ее игре невероятно высока. В противном случае это маньячка.

Шел двенадцатый час: Забравшись в угол, Джосс и Джекстроу разбирали изувеченный передатчик. Остальные с бледными осунувшимися лицами сидели вокруг камелька. Никто не произносил ни слова. Вид у наших гостей был болезненный оттого, что сквозь заиндевелые световые люки начал пробиваться к нам серый полусвет, при котором и румяное лицо кажется нездоровым. А сидели молча они оттого, что я только что подробно объяснил их положение. То, что они услышали, привело пассажиров в уныние. Впрочем, и я чувствовал себя не лучше.

— Будем откровенны, доктор Мейсон, — подавшись вперед, произнес Корадзини. Его худощавое загорелое лицо было напряженным и серьезным. Он был встревожен, но не испуган. По-видимому, Корадзини был не из робкого десятка.

Неплохо, когда такой человек рядом. — Ваши товарищи три недели назад отправились в экспедицию на большом, новейшей модели, снегоходе. И вернутся не раньше, чем через три недели. По вашим словам, ваше пребывание здесь подзатянулось, и вы вынуждены ограничивать себя во всем. Начали экономить продукты, чтобы их хватило до возвращения ваших спутников. Теперь нас тринадцать человек, так что продовольствия и на пять суток не хватит.

Выходит, недели на две нам придется положить зубы на полку. — Он невесело улыбнулся. — Я правильно рассуждаю, доктор Мейсон?

— Да, к сожалению.

— А за какое время можно добраться до побережья на вашем тракторе?

— Нет никакой гарантии, что, мы на нем вообще туда доберемся. Я уже говорил, это старая рухлядь. Сами убедитесь. Может, за неделю, если условия будут благоприятные. А при неблагоприятных он просто застрянет.

— Все вы, доктора, одним миром мазаны, — растягивая слоги, произнес Зейгеро. — Умеете создать обстановку радости и веселья. А почему бы нам не дождаться возвращения второй машины?

— Да неужели? — внушительно проговорил сенатор Брустер. — А чем вы собираетесь питаться, мистер Зейгеро?

— Человек может обходиться без пищи свыше двух недель, сенатор, жизнерадостно заметил Зейгеро. — Представьте себе, какая у вас будет стройная фигура. Фи, сенатор, вы меня удивляете. Все-то у вас выглядит в мрачном свете.

— Но не в данном случае, — оборвал я его. — Сенатор прав. Конечно, в нормальных условиях можно прожить долго. Даже здесь. Но если у человека есть теплая одежда и постель. Ни тем, ни другим вы не располагаете… Многие ли из вас перестали дрожать от холода, попав сюда? Холод поглощает вашу энергию и истощает ресурсы с фантастической быстротой. Хотите, перечислю всех исследователей Арктики и Антарктики, а также альпинистов, совершавших восхождение на Гималаи, которые погибли через двое суток после того, как у них кончилась провизия? Не обольщайтесь насчет живительного тепла, которое появится в этом помещении. Температура на полу — около нуля. И выше она никогда не поднимается.

— Вы сказали, что старый трактор оснащен рацией, — оборвал меня Корадзини. — Каков радиус ее действия? Нельзя ли с ее помощью связаться с вашими друзьями или базой в Уплавнике? — Спросите его, — кивнул я в сторону Джосса.

— Не глухой, — заметил без всякого воодушевления радист. — Неужели вы полагаете, что я стал бы возиться с этой грудой металлолома, мистер Корадзини, если бы не было иного выхода? На тракторе восьмиваттный передатчик, питаемый от ручной динамки, с приемником на батарейках. Агрегат допотопный. Кроме того, он предназначался для переговоров в пределах видимости.

— Но какой у него радиус действия? — упорствовал Корадзини.

— Трудно сказать, — пожал плечами Джосс. — Сами знаете, как оно бывает, когда речь идет о передаче и приеме сигналов. Иной раз и Би-би-си, расположенную в сотне миль, не услышишь, а то так и переговоры шофера такси с диспетчером на расстоянии вдвое большем принимаешь. Если приемник подходящий. Все зависит от условий. Эта рация? Радиус ее сто, может полтораста, миль. В идеальных условиях. В нынешних же условиях проще мегафоном обойтись. Впрочем, после обеда попытаю счастья. Все равно делать нечего. — С этими словами Джосс отвернулся, дав понять, что разговор окончен.

— А что если ваши друзья окажутся в радиусе действия рации? предположил Корадзини. — Вы же сами говорили, они в каких-то двухстах милях отсюда.

— Я сказал, что они задержатся. Они установили приборы, наладили аппаратуру, и пока не кончат работу, с места не сдвинутся. Иначе у них горючего не хватит.

— Но здесь-то они могут заправиться?

— С этим проблем нет. — Ткнув пальцем в сторону снежного туннеля, я добавил:

— Там восемьсот галлонов.

— Понятно. — Задумавшись на мгновение, Корадзини продолжал:

— Простите меня за настырность. Я только хочу выяснить ваши возможности. Очевидно, у вас есть, вернее была, договоренность насчет сеансов связи. Разве ваши товарищи не станут беспокоиться, не получив от вас весточки?

— Хиллкрест — он начальник партии — никогда и ни о чем не беспокоится.

К сожалению, их собственная рация — у нее большой радиус действия барахлит. Дня два назад наши друзья жаловались на то, что подгорели щетки генератора. А запасные — здесь. Раз им не удалось связаться с нами, они решат, что это произошло из-за неполадок в их собственной аппаратуре. К тому же они уверены, что мы словно у Христа за пазухой. Чего им о нас тревожиться?

— Что же нам остается? — сварливо произнес Солли Левин. — Подыхать с голоду или на своих двоих топать?

— Сказано ясно и четко, — прогудел сенатор Брустер. — Короче не скажешь. Предлагаю создать комитет по изучению возможностей…

— Тут вам не Вашингтон, сенатор, — кротко возразил я. — Кроме того, комитет уже создан. В него входят мистер Лондон, мистер Нильсен и я.

— Да неужели? — Похоже, это была излюбленная фраза сенатора, которая превосходно сочеталась с высоко поднятыми бровями. — Возможно, вы помните, что проблема волнует и нас лично.

— Еще бы не помнить, — сухо ответил я. — Послушайте, сенатор, если бы вы попали на море в ураган, и вас подобрал какой-то корабль, вы осмелились бы давать указания капитану и его помощникам, как им следует управлять судном?

— То совсем другое дело, — надулся сенатор, — Мы не на судне…

— Молчать! — прозвучал спокойный и твердый голос Корадзини. Я сразу понял, почему ему удалось добиться таких успехов в сложной области предпринимательства, где столько соперников. — Доктор Мейсон абсолютно прав.

Он здесь хозяин, и доверить собственную жизнь мы должны знатокам своего дела. Насколько я понял, вы уже приняли какое-то решение, доктор Мейсон?

— Еще вчера вечером. Джосс… то есть мистер Лондон, останется здесь, будет дожидаться возвращения наших коллег. Провизии мы оставим ему на три недели.

Остальное заберем с собой. Завтра же отправляемся в дорогу.

—. Почему не сегодня?

— Потому что трактор неподготовлен для перехода в зимних условиях. Тем более с десятью пассажирами. У него брезентовый верх. Мы возили на нем грузы с побережья. Чтобы подготовить машину к условиям Арктики, нужно установить на нее деревянный кузов, не говоря о нарах и камельке. А на это уйдет несколько часов.

— Сейчас займемся этой работой?

— Скоро. Но сначала доставим ваш багаж; Сию же минуту едем за ним к самолету.

— Слава Богу, — холодно заметила миссис Дансби-Грегг. — А то я уже решила, что никогда больше не увижу своих вещей.

— Увидите, — возразил я. — И очень скоро.

— Что вы хотите этим сказать? — подозрительно посмотрела на меня светская львица.

— Хочу сказать, что вы наденете на себя все, что только возможно, и захватите чемоданчик, куда сложите свои драгоценности, если они у вас есть.

Остальное придется оставить. Тут вам не агентство Кука. На тракторе не будет места.

— Но мой гардероб стоит сотни фунтов стерлингов, — рассердилась она. Какие сотни — тысячи! Одно платье от Баленсьяга обошлось мне в пятьсот фунтов, не говоря уже…

— А в какую сумму вы оцениваете собственную жизнь? — усмехнулся Зейгеро. — Может, захватим ваше платье от Баленсьяга, а вас оставим? Лучше наденьте его поверх всего. Пусть все увидят, как нужно одеваться для путешествия по ледовому плато.

— Страшно остроумно, — англичанка холодно взглянула на боксера.

— Я и сам так считаю, — согласился Зейгеро. — Вам помочь, док?

— Оставайся здесь, Джонни, — вскочил Солли Левин. — Поскользнешься, что тогда?..

— Успокойся, успокойся, — похлопал его по плечу Зейгеро. — Буду изображать из себя начальника, только и всего, Солли. Ну, так как, док?

— Спасибо. Намереваетесь пойти со мной, мистер Корадзини? — спросил я, увидев, что тот уже облачается в парку.

— Хотелось бы. Не сидеть же весь день сложа руки.

— Но ведь у вас еще не зажили раны на голове и на руках. На холоде они будут причинять адскую боль.

— Надо привыкать, правда? Показывайте дорогу.

Похожий на огромную раненую птицу, севшую в снег, авиалайнер был едва различим в сумеречном свете полярного дня. Он находился к северо-востоку в семистах-восьмистах ярдах от нас. Левое задравшееся крыло было обращено к нам. Сколько ходок надо сделать к самолету, одному Богу известно. Через час или около того и вовсе стемнеет. Я решил, что нет смысла двигаться в темноте извилистым маршрутом, каким пришлось следовать накануне, и с помощью Зейгеро и Корадзини наметил прямую трассу, устанавливая через каждые пять ярдов бамбуковые палки. Несколько таких палок я взял из туннеля, а остальные были переставлены со старого места.

В самолете было холодно и темно, как в склепе. С одной стороны фюзеляж уже покрылся слоем льда, иллюминаторы, заиндевев, не пропускали света. При свете двух фонарей мы походили на призраков, окутанных клубами пара, почти неподвижно висевших у нас над головами. Тишину нарушали лишь шумное дыхание да хрип, который издает человек в сильную стужу, когда старается не делать глубоких вдохов.

— Господи, ну и жуткое местечко, — заметил Зейгеро, ежась не то от холода, не то от чего-то другого. Направив луч фонаря на мертвеца, сидевшего в заднем ряду кресел, он спросил:

— Мы… мы их там оставим, док?

— Оставим? — Я положил два «дипломата» на переднее кресло, где уже лежала груда вещей. — О чем это вы?

— Не знаю… Просто я подумал… утром мы похоронили второго пилота, ну и…

—. Вы о похоронах? Ледяная пустыня сама об этом позаботится. Через полгода пурга занесет самолет, и он исчезнет навсегда. Но я с вами согласен.

Надо отсюда убираться. От подобного зрелища мороз по коже пробирает.

Направившись к носовой части самолета, в руках Корадзини я увидел портативную рацию. Внутри нее со стуком перекатывались детали.

— Тоже разбит агрегат? — поинтересовался я.

— Боюсь, что да. — Он покрутил ручки управления, но безрезультатно. Может питаться от аккумулятора и от бортовой сети. Хана рации, док. Наверно, лампы полетели. Все равно захвачу с собой. Два дня назад за эту игрушку я заплатил двести долларов.

— Две сотни зелененьких? — присвистнул я. — За такие деньги можно было купить две. Может, у Джосса найдутся запасные лампы. У него их дюжины.

— Ничего не выйдет, — покачал головой Корадзини. — Новейшая модель. На транзисторах. Потому и цена бешеная.

— Все равно захватите, — посоветовал я. — Отремонтируете в Глазго, заплатив каких-то двести монет. Слышите? Это Джекстроу.

Услышав лай собак, мы не стали терять времени и спустили через ветровое окно вещи пассажиров. Джекстроу погрузил их на нарты. В носовом грузовом отсеке мы обнаружили штук двадцать пять чемоданов различных размеров. Чтобы увезти весь багаж, пришлось сделать две ездки. Во время второго рейса поднялся ветер. Он дул нам лицо, взметая поземку. Погода гренландского плато самая неустойчивая в мире. Ветер, дувший эти последние несколько часов, вдруг повернул к югу. Что означала эта неожиданная перемена, я не знал, но не ожидал ничего хорошего.

К тому времени, когда мы привезли багаж в нашу берлогу, мы успели промерзнуть до костей. Корадзини вопросительно посмотрел на меня. Он дрожал от холода, нос и щека у него побелели. Когда же он стащил перчатку, то выяснилось, что кисть висит как плеть, безжизненная и белая.

— Так вот что происходит после того, как побудешь полчаса на морозе, доктор Мейсон.

— Боюсь, что да.

— Ив таких условиях нам придется прожить семь дней и семь ночей!

Господи помилуй! Да нам ни в жизнь не выдержать, дружище. Не говоря уже о женщинах, мисс Легард, сенаторе Брустере и Малере. Да они же замерзнут, как цыплята в холодильнике… — При этих словах предприниматель поморщился, а такого человека, как он, насколько я понял, трудно заставить морщиться от боли. Корадзини принялся энергично растирать обмороженную руку. — Да это же сущее самоубийство.

— Нет, рискованное предприятие, не более, — возразил я. — Остаться здесь, чтобы умереть с голоду — вот настоящее самоубийство.

— Приятная альтернатива, — улыбнулся мой собеседник, но глаза его остались холодными и решительными. — Но, думаю, вы правы.

В тот день каждый получил на обед по миске супа с галетами. Трапеза и в обычных-то условиях была бы скудной, а для людей, которым предстояло в течение нескольких часов работать на морозе, — тем более. Но иного выхода не было. Для того чтобы добраться до побережья, понадобится неделя, не меньше.

Так что придется экономить провизию с первого же дня.

За какие-то два часа температура поднялась неимоверно быстро: столь резкие перепады температур в Гренландии — дело обычное. Когда мы вылезли из люка и направились к трактору, пошел снег. Однако повышение температуры лишь ввело нас в заблуждение: оно сопровождалось не только осадками, но и повышенной влажностью, из-за чего воздух стал невыносимо холодным.

После того как мы сорвали с трактора брезент, он затрещал и лопнул. Но я не обратил на это внимания. Взорам наших гостей впервые предстала машина, от которой зависела их жизнь. Неторопливым движением я обвел лучом фонаря силуэт трактора (на ледовое плато уже опустился темный полог ночи). Рядом со мной кто-то тяжело вздохнул."

— Наверное, этот экспонат увели из музея, когда отвернулся смотритель, — бесстрастным тоном изрек Корадзини. — А может, он остался здесь с ледникового периода?

— Да, агрегат не первой молодости, — согласился я. — Довоенная модель.

Чем богаты, тем и рады. Британское правительство не слишком-то щедро финансирует исследования по программе Международного геофизического года. Не то что русские или ваши земляки. Узнаете? Это опытный образец, предок современных полярных снегоходов.

— Никогда еще такого не видел. А что это за модель?

— Трактор французского производства «Ситроен» 10–20. Слабосильный, с узкими гусеницами, как можете убедиться. Слишком короткий для своего веса.

На местности, иссеченной трещинами, смертельно опасен. Без особого труда перемещается по ледовому плато, но если выпадет хоть немного свежего снега, лучше пересесть на велосипед. Однако это все, чем мы располагаем.

Корадзини промолчал. Ему, управляющему завода, выпускающему, пожалуй, лучшие в мире трактора, трудно было подобрать подходящие слова. Однако, несмотря на разочарование, он решительно взялся за дело. Несколько часов подряд трудился как одержимый. А вместе с ним и Зейгеро.

Через каких-то пять минут после того, как мы принялись за работу, пришлось с трех сторон натянуть брезент, прикрепив его к алюминиевым трубам, принесенным из туннеля. Иначе работать было невозможно. В глаза хлестал снег, ветер продувал насквозь самую толстую одежду словно папиросную бумагу.

Внутри мы поставили переносную печку на жидком топливе. Чтрбы создать иллюзию тепла, укрепили два фонаря «летучая мышь» и паяльные лампы. Без них. невозможно было обойтись. Но, несмотря на наличие укрытия, практически каждый из нас время от времени спускался в жилище, чтобы растереть себе руки и лицо и похлопать по бокам, возвращая жизнь в коченеющее тело. Лишь мы с Джекстроу, одетые в оленьи меха, могли работать чуть ли не до бесконечности.

Всю вторую половину дня Джосс оставался внизу: потеряв битых два часа в попытке связаться с полевой партией при помощи paции, установленной на тракторе, он махнул рукой на это занятие и стал возиться со сломанным передатчиком.

Снимая брезентовый тент, мы получили некоторое представление о трудности предстоящей задачи. Тент был закреплен всего семью болтами с гайками, но за четыре месяца они успели покрыться льдом. Чтобы отвинтить их, понадобилось свыше часа. Каждый болт и каждую гайку приходилось отогревать паяльной лампой.

Взамен тента мы принялись устанавливать деревянный кузов. Кузов состоял из пятнадцати стандартных деталей: по три на пол, на каждую из сторон, крышу и передок. Сзади кузов затягивался брезентом. Каждую из трех деталей следовало вытащить из узкого люка. В такой собачий холод, да еще в полумраке оказалось адски трудной задачей отыскать и совместить отверстия под болты в деревянных панелях с отверстиями в стойках и раме. Лишь на то, чтобы установить и закрепить нижнюю секцию, нам потребовалось свыше часа. Мы уже решили, что провозимся с кузовом до полуночи, но тут Корадзини пришла в голову мысль, показавшаяся нам гениальной. Он предложил соединять детали секций в относительно теплом и светлом помещении станции, а затем, проделав отверстие в снежной кровле туннеля, которая посередине была всего фут толщиной, беспрепятственно вытаскивать собранные панели наверх.

После этого дело у нас пошло на лад. К пяти часам коробка кузова была готова. До окончания работы оставалось меньше двух часов, поэтому мы старались вовсю. Большинство наших помощников были неумехами, непривыкшими к физическому труду, тем более такому тяжелому и кропотливому. Однако с каждым часом они вырастали в моих глазах. Казалось, не знали устали Корадзини и Зейгеро, а Теодор Малер, молчаливый низенький еврей, словарь которого составляли всего несколько слов: «да», «нет», «пожалуйста» «спасибо» — был неутомим, самоотвержен и ни на что не жаловался, хотя при его хилой фигуре он выносил такие нагрузки, какие, я был уверен, ему под силу. Даже сенатор, преподобный Смоллвуд и Солли Левин. старались как могли, пытаясь не подавать виду, как им трудно и как они страдают. К этому времени каждого, даже Джекстроу и меня бил озноб: наши руки и локти, соприкасавшиеся с деревянными стенками кузова, отбивали барабанную дробь. На ладонях от постоянного контакта со стылым металлом живого места не осталось: они распухли, покрылись кровоподтеками и волдырями. В рукавицы то и дело попадали куски и осколки льда, да так и оставались там, не тая.

Укрепив четыре откидные койки, мы вставляли в круглое отверстие, проделанное в крыше, трубу камелька. В эту минуту меня позвали. Я спрыгнул вниз и едва не наткнулся на Марию Легард.

— Вам не следует покидать помещение, — пожурил я ее. — Здесь слишком холодно, мисс Легард.

— Не говорите глупостей, Питер. — Я так и не смог заставить себя называть ее Марией, хотя она не раз просила об этом. — Надо же привыкать к стуже. Вы не спуститесь на минутку вниз?

— Зачем? Я занят.

— Ничего, без вас обойдутся, — возразила она, — Хочу, чтобы вы взглянули на Маргариту.

— Маргариту? Ах да, стюардесса. Что ей нужно?

— Ничего. Это нужно мне. Почему вы так враждебно относитесь к ней? полюбопытствовала старая актриса. — На вас это совсем не похоже. Во всяком случае, так мне кажется. Она славная девочка.

— Что же эта славная девочка хочет?

— Что это на вас нашло? Хотя оставим… Не драться же мне с вами. У нее болит спина. Она очень страдает. Осмотрите ее, прошу вас.

— Я предлагал осмотреть ее вчера вечером. Если я ей понадобился, почему она сама не обратится ко мне?

— Потому что она вас боится, вот почему, — сердито ответила старая дама, топнув ногой. — Так пойдете вы или нет?

Я пошел. Спустившись вниз, снял рукавицы, вытряхнул из них кусочки льда, обработал покрытые волдырями, кровоточащие руки дезинфицирующим раствором. Увидев мои ладони, Мария Легард широко раскрыла глаза, но промолчала, очевидно догадавшись, что сейчас не время для слов соболезнования.

В углу помещения, в стороне от стола, где собрались женщины, разбиравшие оставшиеся продукты, я соорудил ширму и осмотрел спину стюардессы. Зрелище было ужасное. От позвоночника до левого плеча спина девушки представляла собой сплошной кровоподтек, под лопаткой я заметил глубокую рваную рану, похоже, нанесенную острым, треугольной формы, металлическим предметом. Он сумел прорвать насквозь тужурку и блузку.

— Почему вы не захотели показаться мне вчера? — холодно спросил я.

— Я… я не хотела вас беспокоить, — робко ответила Маргарита.

«Не хотела беспокоить», — мрачно повторил я про себя. Побоялась выдать себя. Я мысленно воспроизвел кухню-буфет, в котором мы ее обнаружили. Я был почти уверен, что смогу получить доказательство, которое мне было необходимо. Почти, но не вполне.

— Плохи мои дела? — повернулась она ко мне. В ее карих глазах стояли слезы: я обрабатывал рану, не слишком-то церемонясь.

— Ни к черту, — лаконично ответил я. — Как это вас угораздило?

— Представления не имею, — растерянно ответила девушка. — Я в самом деле не знаю, доктор Мейсон.

— Возможно, нам удастся это выяснить.

— Выяснить? Что вы хотите этим сказать? — Она устало мотнула головой.

— Я ничего не понимаю. Что я такого сделала, доктор Мейсон?

Должен признаться, сцена была разыграна мастерски. Я готов был ударить ее, но это было великолепно.

— Ничего, мисс Росс. Ровным счетом ничего. — Я облачился в парку, натянул рукавицы, защитные очки и маску. Маргарита, успевшая одеться, растерянно наблюдала за тем, как я поднимаюсь по трапу наверх.

Начался снегопад. При свете фонаря я видел, как кружат подхваченные ветром хлопья снега. Одни замерзали, едва коснувшись земли, другие, шурша, неслись поземкой по стылой поверхности почвы. Но ветер дул мне в спину. Я двигался по лучу, которым я постоянно освещал по меньшей мере две бамбуковые палки, выстроенные в прямую линию. Поэтому до потерпевшего аварию самолета добрался за какие-то шесть-семь минут.

Подпрыгнув, я уцепился за окантовку ветрового стекла, с некоторым усилием подтянулся и влез в кабину пилотов. Минуту спустя я был в кухне-буфете. При свете фонарика я огляделся.

К задней переборке помещения был привинчен объемистый холодильник, перед ним установлен откидной столик, а в дальнем конце, под иллюминатором, на шарнирах висел ящик, над которым был укреплен какой-то агрегат — не то раковина, не то водогрей, а может, то и другое. Что именно, меня не интересовало. Интересовала меня передняя переборка, и я стал тщательно осматривать ее. Вся стена была занята небольшими металлическими ящичками, вделанными заподлицо. Дверцы их были заперты. Очевидно, в них хранились продукты. Однако я не обнаружил там ни одного выступающего предмета, наличие которого могло бы объяснить появление раны на спине стюардессы. Очевидно, в момент падения самолета она находилась где-то в другом месте. Я с душевной болью вспомнил, что даже не удосужился проверить, была ли она в сознании в тот момент, когда мы ее нашли на полу.

Напротив, в радиорубке, я почти тотчас увидел предмет, который искал, потому что хорошо представлял себе, где его следует искать. Тонкая металлическая пластинка в верхнем левом углу футляра рации была отогнута почти на полдюйма. Не надо было ни микроскопа, ни эксперта судебной медицины, чтобы понять, что обозначало темное пятнышко и волокна темно-синей ткани, прилипшие к углу выведенной из строя рации. Я заглянул внутрь футляра, но даже за те считанные секунды, какими располагал, успел убедиться, что оторванная передняя панель была сущим пустяком по сравнению с тем, что собой представляло содержимое футляра. Кто-то очень постарался, чтобы радиостанция превратилась в груду лома.

Вот когда бы мне следовало пораскинуть мозгами. Однако, признаюсь, я этого не сделал. От стужи, царившей внутри мертвого самолета, разум мой словно оцепенел. Несмотря на это, я был уверен: теперь-то мне известно, что именно произошло. Я догадался, почему второй офицер не передал сигнала бедствия. Понял, почему он систематически докладывал диспетчеру о том, что самолет летит правильным курсом и согласно расписанию. Бедняга, у него не было выбора — рядом сидела стюардесса с пистолетом в руках. Наверняка у нее был пистолет. Что из того, что удар застиг ее врасплох!

Пистолет! Медленно, мучительно медленно в моем сознании стали вырисовываться элементы мозаики. Я сообразил, что пилот, сумевший так искусно посадить самолет в такую пургу, в отсутствие видимости, в момент приземления был жив. Выпрямившись, я вошел в кабину пилотов и направил луч фонаря на мертвого командира корабля. Как и в первый раз, я не обнаружил на нем ни единой царапины. Однако не то поразмыслив, не то безотчетно повинуясь интуиции, я приподнял полу жесткой от мороза тужурки и посередине позвоночника увидел черное, опаленное порохом пулевое отверстие. Хотя открытие это не было для меня неожиданностью, у меня от ужаса оборвалось сердце. Во рту пересохло, будто вот уже несколько дней меня томила жажда.

Я поправил тужурку и побрел в хвостовую часть самолета. Мужчина, которого стюардесса назвала полковником Гаррисоном, сидел, забившись в самый дальний угол. Сколько веков суждено ему тут коченеть?

Пиджак его был застегнут на одну пуговицу. Расстегнув его, я обнаружил узкий кожаный ремешок поперек груди мертвеца. Расстегнул пуговицу на сорочке, затем другую. И я увидел такое же, как у пилота, отверстие, опаленное порохом, запачкавшим белую ткань. Это свидетельствовало о том, что выстрел был произведен в упор. Но в данном случае большая часть следов пороха находилась в верхней периферии отверстия. Выходит, стреляли сверху.

Бессознательно, словно во сне, я наклонил убитого вперед. Однако, в отличие. от отверстия в груди, которое можно было принять за незначительный разрез и не обратить на него внимания, на спине убитого я явственно увидел выходное отверстие, а напротив него — такой же небольшой разрыв в обивке кресла.

Сразу я не придал увиденному значения. Видит Бог, в ту минуту я был не в состоянии что-либо анализировать. Я действовал словно робот, как бы повинуясь неведомой силе. В тот момент я ничего не ощущал, даже ужаса, при мысли, что убийца так хладнокровно мог сломать своей жертве шейный позвонок, чтобы скрыть истинную причину смерти.

Потянув за ремешок на груди убитого, я достал у него из-за пазухи обшитую снаружи фетром кобуру. Вынул оттуда тупоносый вороненый пистолет.

Нажав на защелку, извлек из рукоятки полный магазин с восьмью патронами.

Вновь вставил магазин в корпус и сунул оружие за пазуху.

В левом внутреннем кармане пиджака убитого я нашел запасной магазин в кожаном футляре и тоже положил его к себе. В правом кармане обнаружил лишь паспорт и бумажник. С фотографии в паспорте глядел его владелец, полковник Роберт Гаррисон. Ничего интересного в бумажнике я не увидел: два письма с маркой, изображающей Оксфорд, вероятно от жены, британские и американские банкноты и большую вырезку из верхней половины номера «Нью-Йорк Геральд Трибюн», опубликованного в середине сентября, чуть больше двух месяцев назад.

При свете карманного фонаря я мельком взглянул на нее. Статья сопровождалась крохотной фотографией. На ней с трудом можно было разглядеть результаты крушения поезда. Мост, на котором стояли железнодорожные вагоны, а под ним — суда, внезапно обрывался. Я понял, что это продолжение рассказа о потрясшей всех железнодорожной катастрофе, происшедшей в Элизабет, штат Нью-Джерси, когда набитый пассажирами пригородный поезд сорвался с моста через залив Ньюарк-Бей. Желания читать подробности этой истории у меня не было, но внутреннее чувство подсказывало, что заметка может мне еще пригодиться.

Аккуратно сложив вырезку, я отогнул полу своей парки и сунул листок во внутренний карман, туда же, где лежали пистолет и запасной магазин. В этот момент в темноте раздался резкий металлический звук. Он доносился из передней части самолета.

Глава 5

Понедельник

С шести до семи часов вечера

Я застыл, ничем не отличаясь в это мгновение от находившегося рядом со мной мертвеца, не успев даже вынуть руку из внутреннего кармана. В такой позе я находился секунд пять-десять. Вспоминая впоследствии эту минуту, я объяснял свое поведение воздействием стужи на мое сознание, а также тем потрясением, которое испытал, узнав о зверском убийстве людей (я и сам не ожидал, что это так меня взволнует), а также той атмосферой, которая царила в этом стылом металлическом склепе. Все это так подействовало на мой обычно невпечатлительный ум, что я сам себя не узнавал. Возможно, сочетание трех этих факторов пробудило во мне первобытные страхи, живущие в душе каждого из нас. В такие минуты с нас мигом слетает весь внешний лоск цивилизации. Я похолодел от ужаса. Мне померещилось, будто один из мертвецов поднялся со своего кресла и направляется ко мне. До сих пор помню дикую мысль: лишь бы это не был сидевший в правой части кабины второй пилот, изувеченный до неузнаваемости при ударе машины о торос.

Один Бог знает, сколько времени я еще стоял бы так, оцепенев от суеверного страха, если бы металлический звук не повторился. Звук, доносившийся из кабины пилотов, был царапающий. Казалось, кто-то ходит по палубе, усыпанной обломками приборов. Звук этот, словно щелчок выключателя, после которого в погруженной в кромешный мрак комнате становится светло как днем, мигом вывел меня из оцепенения. Заставил забыть суеверные страхи и пробудил чувство действительности и способность мыслить. Я мигом опустился на колени, прячась за спинкой кресла. Сердце все еще колотилось, волосы по-прежнему стояли дыбом, но, повинуясь инстинкту самосохранения, я начал лихорадочно размышлять.

А причин для этого было предостаточно. Ведь тому, кто отправил на тот свет троих ради достижения своих целей, ничего не стоит прикончить и четвертого. В том, кто это был, я не сомневался ни минуты. Ведь одна лишь стюардесса видела, куда я иду. Кроме того, она понимала, что, пока я жив, она не сможет чувствовать себя в безопасности. Я оказался настолько глуп, что выдал себя. Она была не только готова убить меня, но и располагала необходимыми для этого средствами. В том, что она вооружена и отлично владеет этим смертоносным оружием, я успел убедиться за последние несколько минут. Да и опасаться ей нечего: снежная пелена заглушает звуки, а южный ветер отнесет в сторону хлопок выстрела.

В моем сознании вдруг что-то сработало, меня охватило безумное желание сражаться за собственную жизнь. Возможно, оттого, что я подумал о четырех ее жертвах, вернее пяти, если учесть помощника командира. Возможно, в немалой степени решимость моя укрепилась и от того, что у меня был пистолет. Достав его из кармана, я переложил фонарь в левую руку и, нажав на кнопку выключателя, побежал по проходу.

Я был совершенным новичком в этой игре со смертью. Лишь очутившись у передней двери салона, я сообразил, что преступник, укрывшись за одним из кресел, может в упор застрелить меня. Но в салоне никого не оказалось.

Влетев в дверь, при тусклом свете фонаря я заметил чей-то темный силуэт.

Спрятав лицо, человек метнулся к разбитому ветровому стеклу.

Я выхватил пистолет и нажал на спусковой крючок. Мне даже не пришло в голову, что меня могут осудить за убийство не оказавшего мне сопротивления человека, пусть даже преступника. Но выстрела не последовало. Я снова нажал на спусковой крючок, но когда вспомнил, что он поставлен на предохранитель, в рамке ветрового стекла были видны лишь густые хлопья снега, кружившие в серой мгле. Послышался глухой удар каблуков о мерзлую землю.

Я проклинал себя за глупость и, опять упустив из виду, что являю собой превосходную мишень, высунувшись из окна кабины. Мне снова повезло: я заметил преступника. Обогнув концевую часть левого крыла, фигура скрылась в снежной круговерти.

Тремя секундами позже я и очутился на земле. Спрыгнув неловко, я тотчас вскочил и, обежав крыло, бросился что есть силы за незваной гостьей.

Она направлялась прямо к станции, ориентируясь по бамбуковым палкам. Я слышал топот ног, мчащихся по мерзлоте, видел, как прыгает луч фонаря, освещая то бегущие ноги, то бамбуковые палки. Бежала она гораздо быстрее, чем можно было от нее ожидать. И все же я быстро догнал ее. Неожиданно луч фонаря метнулся в сторону, и беглянка свернула куда-то влево под углом в 45°. Я кинулся за нею следом, ориентируясь по свету фонаря и топоту ног.

Пробежав тридцать, сорок, пятьдесят ярдов, я остановился как вкопанный: фонарь погас, звук шагов оборвался.

Во второй раз я проклинал свою несообразительность. Мне следовало поступить иначе: бежать к жилью и ждать, когда преступница вернется. В арктическую стужу, убивающую все живое, да еще оставшись без укрытия, долго не продержишься.

Но еще можно было исправить свой промах. Когда я бежал, ветер дул мне прямо в лицо. Теперь надо идти назад таким образом, чтобы он дул мне в левую щеку. Тогда, двигаясь перпендикулярно к линии, отмеченной бамбуковыми палками, я непременно отыщу дорогу. Освещая себе путь фонарем, я не могу пройти мимо палок. Повернувшись, я сделал шаг, другой и остановился.

Зачем она увела меня в сторону? Ведь ей все равно не скрыться. Пока мы оба живы, мы непременно вернемся в барак и встретимся там рано или поздно.

Пока мы оба живы! Господи, ну что я за болван! Самых элементарных правил игры не понимаю. Единственный способ скрыться от меня раз и навсегда состоит в том, чтобы меня убрать. Пристрелить на месте, и концы в воду.

Поскольку она остановилась раньше меня и выключила фонарик прежде, чем это сделал я, ей хорошо известно, где я нахожусь. Тем более что я, не сразу сообразив, пробежал еще несколько шагов. Как знать, может, она стоит всего в нескольких футах от меня и целится.

Включив фонарь, я посветил вокруг себя. Никого и ничего. Лишь холодные хлопья снега, рассекающие ночной мрак, летят в лицо, да жалобно стонет ветер, шурша частицами льда, несущимися по твердой, как железо, поверхности стылого плато. Я выключил фонарь и, неслышно ступая, сделал несколько быстрых шагов влево. Зачем я его зажигал? Ведь это лучший способ выдать себя. Свет фонаря в руках у идущего человека виден на расстоянии, в двадцать раз превышающем радиус действия ее собственного фонарика. Дай-то Бог, чтобы снежная пелена скрыла этот свет.

Откуда же произойдет нападение? С наветренной стороны?.Так я ничего не увижу в снежном вихре. Или же с подветренной? Тогда я ничего не услышу. Я решил, что с наветренной. Ведь, двигаясь по поверхности плато, производишь не больше шума, чем на асфальте. Чтобы лучше слышать, я отогнул капюшон, а чтобы лучше видеть — сдвинул на лоб очки. Прикрыв глаза ладонью, я напряженно вглядывался во мглу.

Прошло пять минут, но ничего не случилось, разве что у меня замерзли уши и лоб. Ни звука, ни силуэта. Нервы натянулись до предела, ожидание стало невыносимым. Медленно, крайне осторожно, я стал двигаться по кругу диаметром ярдов в двадцать. Однако ничего не увидел и не услышал. Зрение мое настолько привыкло к темноте, а слух — к заунывной симфонии полярных широт, что я, готов поклясться, сумел бы услышать и увидеть любого, если бы тот находился поблизости. Но было такое ощущение, будто кроме меня на ледовом щите нет ни одной живой души.

Я вдруг похолодел от ужаса: я понял, что и в самом деле остался один.

Но понял слишком поздно. Застрелить нежелательного свидетеля было бы непростительной глупостью. После того как рассветет и обнаружат пронизанное пулями тело, начнутся расспросы, возникнут подозрения. Пусть лучше на трупе не останется следов насилия. Ведь даже опытный полярник может заблудиться во время пурги.

А я действительно заблудился. Я это знал. Был убежден в этом еще до того, как, чувствуя левой щекой ветер, пошел по направлению к бамбуковым палкам. Палок я не обнаружил. Я описал окружность большого радиуса, но снова ничего не нашел. На расстоянии около двадцати ярдов от самолета и, очевидно, до самого барака бамбуковые палки были выдернуты из снега.

Границы между жизнью и смертью, отмеченной этими непрочными знаками, больше не существовало. Я был обречен.

Но я не мог позволить себе паниковать. Не только потому, что понимал: стоит запаниковать — и мне конец. Меня сжигала холодная злоба от сознания, что меня обвели вокруг пальца, оставили на погибель. Но я не погибну. Я не знал баснословной величины ставки в этой смертельной игре, которую вела эта неслыханно коварная и жестокая стюардесса с обманчиво нежным личиком, но поклялся, что не стану одной из тех пешек, которые собираются снести с шахматной доски. Я застыл на месте, оценивая обстановку.

Снегопад усиливался с каждой минутой. Видимость не превышала нескольких футов. Количество осадков на ледовом щите Гренландии не превышает семи-восьми дюймов в год. Но в ту ночь, на мою беду, началась пурга. Ветер дул с юга, но погода в здешних местах настолько капризна, что никогда не знаешь, куда он повернет через минуту. Батарейка фонаря «села», потому что я подолгу включал его, да еще на холоде. Желтый луч светил всего на несколько шагов, да и то в подветренную сторону. По моим расчетам, самолет находился не далее, чем в ста ярдах от меня, а наша берлога — в шестистах. Поскольку хижину занесло почти вровень с поверхностью ледника, у меня был всего один шанс из ста обнаружить ее. Отыскать же самолет или же оставленную им огромную борозду длиной четверть мили, что одно и то же, гораздо проще. Вряд ли поземка успела замести ее. Я повернулся таким образом, чтобы ветер дул мне в левое плечо, и пошагал.

Минуту спустя я наткнулся на глубокую выемку. Хотя двигался я в темноте, чтобы не разряжать батарейку фонаря, запнувшись о кромку и грохнувшись на лед, я понял, что отыскал след аэролайнера. Повернув направо, я через какие-то полминуты добрался до него. Наверное, можно было бы скоротать ночь в разбитом авиалайнере, но в ту минуту я испытывал лишь одно желание. Обойдя оконечность крыла, при блеклом свете фонаря я обнаружил бамбуковую палку и пошагал в сторону станции. Палок Оказалось всего пять.

Дальше — ни одной. Однако я знал, что первые пять указывают направление в сторону нашего логова. Все, что мне надо было делать, это ставить последнюю палку вперед в створе с остальными, освещая их фонарем. Так и доберусь до хижины, подумал я в первые секунды. Но потом сообразил, что для того, чтобы более-менее точно выравнивать палки, нужны два человека. Иначе я ошибусь, самое малое, на два или три градуса: батарейка «садилась» с каждой минутой, видимости почти никакой. На первый взгляд это пустяк, но расчет показал, что на таком расстоянии ошибка даже в один градус означает отклонение от курса без малого на сорок футов. В подобной темноте можно пройти в десятке ярдов от нашего жилья и не заметить его. Существуют и менее сложные способы самоубийства.

Захватив с собой все пять палок, я вернулся к самолету и пошел вдоль борозды до выемки, образованной машиной при аварийной посадке. Я что антенна длиной двести пятьдесят футов находится примерно в четырехстах ярдах где-то румбу вест-тень-зюйд. Иначе говоря, чуть влево, если встать спиной к самолету. Не колеблясь ни секунды, я погрузился в темноту. Шел я, считая шаги, стараясь двигаться так, чтобы ветер дул мне не прямо в лицо, а немного слева. Через четыреста шагов остановился и достал фонарь.

Батарейка окончательно «села»: нить лампочки едва рдела, не разглядеть было даже собственной рукавицы. Меня обступила кромешная тьма, какая бывает лишь в Гренландии. Чувствуя себя слепцом, попавшим в мир слепых, я мог рассчитывать лишь на осязание. Впервые меня обуял страх, и я едва не поддался необоримому желанию бежать куда глаза глядят. Но бежать было некуда. Выдернув из капюшона шнурок, с трудом повинующимися мне руками я связал две бамбуковые палки. Получился шест длиной восемь футов. Третью палку я воткнул в снег, затем лег ничком и, упершись в нее подошвой сапога, длинным шестом описал окружность. Но ничего не обнаружил. Вытянув руки, в которых держал шест, я воткнул в снег две последние палки. Одну с наветренной, другую с подветренной стороны. И вокруг каждой из них описал окружность. Однако снова ничего не нашел.

Я взял в охапку бамбуковые палки, сделал еще десять шагов и трижды повторил процедуру. И опять безрезультатно. Через пять минут, сделав еще семьдесят шагов, я понял, что трассу, проложенную вдоль антенны, мне уже не найти. Что я окончательно заблудился. Должно быть, ветер изменил направление, и я отклонился в сторону. Мороз пробежал у меня по коже.

Выходит, я не имею представления, где самолет, и мне теперь не удастся вернуться к нему. Если бы я даже знал, какой стороне находится, вряд ли сумею добраться до него. Не потому, что я выбился сил, а потому, что единственным ориентиром для было направление ветра. Лицо же у меня так замерзло, что я ничего не ощущал, слышал, но не ощущал его.

Сделаю еще десяток шагов, решил я, а затем вернусь. «Куда ж ты вернешься?» — тут же спросил я сам себя ехидно, но не стал обращать внимания на насмешки, а упрямо продолжал считать шаги, двигаясь на негнущихся ногах.

На седьмом я наткнулся на один из столбов, между которыми была натянута антенна. От удара я едва не потерял равновесие. Однако, придя в себя, обхватил столб как родного. В ту минуту я понял, что испытывает приговоренный к смерти, узнав о помиловании. Ощущение изумительное. Но уже минуту спустя восторг сменился гневом, холодной, всепожирающей злобой. Я даже не подозревал, что способен на подобное чувство.

Подняв шест, чтобы не потерять из виду покрытую инеем антенну, я бежал к нашему бараку. Я удивился, увидев освещенные фонарями фигуры, возившиеся возле защищенного от ветра трактора. Мне стоило большого труда осознать, что я отсутствовал каких-то полчаса. Пройдя мимо, я открыл люк и спустился в наше жилище.

Джосс по-прежнему занимался у себя в углу с рацией, четверо женщин жались к печке. Я заметил, что на стюардессе была надета парка Джосса.

Девушка потирала ладони, протянув их к огню.

— Озябли, мисс Росс? — участливо произнес я. Во всяком случае, мне хотелось изобразить участие. Однако даже мне самому голос показался хриплым и неестественным.

— Еще бы она не озябла, доктор Мейсон, — осадила меня Мария Легард. Я обратил внимание на то, что актриса назвала меня по фамилии. — Последние четверть часа она была вместе с мужчинами у трактора.

— И чем же вы занимались?

— Поила их кофе. — Впервые в голосе стюардессы прозвучал вызов. — А что тут такого?

— Ничего, — отрезал я. «Долгонько же ты разливаешь кофе», — мысленно произнес я. — До чего же вы добры.

Растирая обмороженное лицо, я направился в туннель, служивший нам складом продуктов, по пути незаметно кивнув Джоссу. Тот сразу последовал за мной.

— Кто-то попытался отделаться от меня, — начал я без всяких предисловий.

— Отделаться? — Джосс долго смотрел на меня сузившимися глазами. — Хотя теперь я всему поверю.

— Что ты хочешь сказать?

— Минуту назад я стал искать кое-какие запасные детали, однако некоторые не нашел. Но дело не в этом. Насколько вам известно, запасные детали хранятся рядом со взрывчаткой. Кто-то там шуровал.

— Взрывчатка? — Я явственно вообразил себе, как маньяк засовывает под трактор заряд гелигнита. — Пропало что-нибудь?

— Да ничего не пропало. Вот это-то и странно. Я проверял, вся взрывчатка цела. Но в каком она виде! Все раскидано, заряды валяются вместе с запалами и детонаторами.

— Кто сюда днем заходил?

— Кого тут только не было! — пожал плечами Джосс.

И действительно, всю вторую половину дня и вечер одни приходили, другие уходили. Мужчины заходили за деталями для кузова, женщины за продовольствием и иными припасами. Кроме того, в конце туннеля находился наш примитивный туалет.

— Что с вами произошло, сэр? — вполголоса произнес Джосс.

Я рассказал о том, что случилось. Смуглое лицо Джосса напряглось, рот превратился в узкую щель. Джосс понимал, что такое заблудиться на плоскогорье.

— Вот мерзавка, — проронил он. — Надо обезвредить ее, сэр. Непременно обезвредить. Иначе она натворит дел. Но ведь нужны какие-то доказательства, признания или что-то еще, верно? Нельзя же…

— Я позабочусь и о том, и о другом, — отозвался я, не в силах утишить гнев, бушевавший у меня в груди. — Сию же минуту.

Выйдя из туннеля, я подошел к стюардессе.

— Мисс Росс, мы упустили из виду одно обстоятельство, — резко произнес я. — Речь идет о продуктах, оставшихся в кухне-буфете авиалайнера. В ближайшем будущем они могут сыграть решающую роль. Ведь речь идет о жизни и смерти. Много ли там провизии?

— В кухне-буфете? К сожалению, не очень много. Кое-что на случай, если кто-то вдруг проголодается. Мы совершали ночной рейс, доктор Мейсон, пассажиры успели поужинать.

«После чего их угостили своеобразным сортом кофе», — подумал я угрюмо.

— Пусть немного, это неважно, — ответил я. — Пригодится и это немногое.

Я хочу, чтобы вы отправились со мной и показали, где лежит провизия.

— Неужели нельзя подождать? — возмутилась Мария Легард. — Неужели вы не видите, что бедняжка озябла до полусмерти?

— А вы не видите, что я и сам замерз не меньше? — отрезал я. Лишь мое состояние могло извинить тон, каким я разговаривал с Марией Легард. — Так вы пойдете со мной, мисс Росс, или нет?

Она пошла. На сей раз я рисковать не стал. Взял с собой фару-искатель с аккумулятором, еще один электрический фонарь и всучил стюардессе целую охапку бамбуковых палок. Когда мы поднялись на верхние ступеньки лестницы, стюардесса хотела пропустить меня вперед, но велел ей идти первой. Мне было надо видеть ее руки.

Снегопад поутих, ветер ослаб, и видимость несколько улучшилась.

Двигались мы вдоль антенны, затем повернули по пеленгу ост-тень-норд, время от времени устанавливая вешки. Через десять минут мы уже стояли у самолета.

— Вот и превосходно, — заметил я. — Вы первая, мисс Росс. Поднимайтесь.

— Подниматься? — Девушка повернулась ко мне, и, хотя при свете фары, лежавшей на снегу, разглядеть выражение ее лица было трудно, в голосе ее определенно прозвучало удивление. — Но как?

— А как в прошлый раз, — оборвал я ее, с трудом сдерживая гнев. Еще секунда, и я бы не выдержал. — Подпрыгните.

— Как в прошлый раз?.. — Не кончив фразу, она ничего не понимающими глазами уставилась на меня. — Что вы хотите этим сказать? — едва слышно прошептала она.

— Прыгайте, — произнес я, не поддаваясь чувству жалости. С усилием отвернувшись, девушка подпрыгнула. — Но зацепиться за раму ветрового стекла не сумела, не достав до нее дюймов шести. Она повторила попытку, но опять безуспешно. Тогда я подсадил ее. Зацепившись за раму, стюардесса повисла, подтянулась на несколько дюймов, но тотчас с воплем рухнула вниз. С трудом поднявшись на ноги, она с растерянным видом смотрела на меня. Великолепный спектакль — Не могу, — глухо проговорила она. — Вы же видите, мне не забраться.

Чего вы от меня хотите? В чем дело? — Я промолчал, и девушка заговорила запальчиво:

— Я… я здесь не останусь. Вернусь на станцию.

— Чуточку погодя. — Я грубо схватил ее за руку. — Стойте так, чтобы я мог видеть вас. — Подпрыгнув, я влез в кабину пилотов. Наклонившись вниз, подал руку и довольно бесцеремонно втащил девушку в самолет. Ни слова не говоря, мы вошли в кухню-буфет.

— Укромное местечко, — заметил я. — Тут и наркота водится. — Девушка сняла с себя маску, но я поднял руку, не дав ей возможности перебить меня. То есть наркотики, мисс Росс. Но вы, конечно, не понимаете, о чем это я?

Уставясь на меня немигающими глазами, она ничего не ответила.

— В момент аварии вы сидели здесь, — продолжал я. — Возможно, вот на этом самом табурете. Правильно? Она молча кивнула.

— И разумеется, при столкновении вы ударились о переднюю переборку.

Скажите, мисс Росс, где металлический выступ, нанесший вам колотую рану в спину?

Она взглянула на шкафчики, потом на меня.

— Вы… За этим вы и привели меня сюда?

— Где он? — повторил я.

— Не знаю. — Покачав головой, она шагнула назад. — Какое это имеет значение? Про какие наркотики вы говорите? Скажите, прошу вас.

Молча взяв ее за руку, я привел стюардессу в радиорубку. Направив луч фонаря на верхний угол корпуса рации, произнес:

— Кровь, мисс Росс. И волокна синей материи. Кровь из вашей раны…

Материя — та, из которой сшита ваша тужурка. Именно здесь вы сидели или стояли в момент аварии; жаль, что вы потеряли равновесие. Правда, пистолет из рук не выпустили. — Широко раскрыв глаза, она смотрела на меня. Лицо ее походило на маску из белого папье-маше. — Что же вы не реагируете на подсказку, мисс Росс? Надо было спросить: «Какой еще пистолет?» Я бы вам ответил: «Тот самый, который вы наставили на помощника командира самолета».

Жаль, что вы не убили его с первого раза, верно? Правда, ошибку свою вы исправили. Задушить раненого оказалось куда проще.

— Задушить? — с усилием выдавила она.

— Молодцом, к слову сказано, — подхватил я ее. — Вы же задушили его прошлой ночью.

— Вы с ума сошли, — едва слышно произнесла стюардесса. Губы ее были неестественно яркими на посеревшем лице. В огромных глазах застыли ужас и отчаяние. — Вы с ума сошли, — повторила она, запинаясь.

— Я рехнулся, — согласился я. Снова схватив стюардессу за руку, я потащил ее в кабину управления и уперся лучом фонаря в спину командира авиалайнера. — И об этом вам ничего не известно? — Подавшись вперед, я отогнул полу тужурки, чтобы показать пулевое отверстие в спине убитого. В этот момент я обо что-то запнулся и едва не упал под тяжестью тела стюардессы. Издав стон, она рухнула на меня. Машинальным жестом я подхватил ее и опустил на пол, браня себя в душе за то, что поддался на уловку. Резким движением я ткнул два пальца под ложечку притворщице.

Никакой реакции не последовало. Девушка действительно была в обмороке.

Те несколько минут, которые я провел в ожидании, когда стюардесса очнется, были одними из самых мучительных в моей жизни. Я клял себя за глупость, непростительную слепоту, а больше всего за жестокость. Грубость и жестокость, которые я проявил в отношении этой бедняжки, лежавшей на полу без чувств. Особенно в течение нескольких последних минут. Возможно, у меня вначале были причины для подозрений, но последние мои действия были совершенно неоправданны. Если бы я не был так ослеплен гневом и настолько уверен в своей правоте, что не допускал и мысли о том, что могу ошибиться, если бы всячески не старался найти доказательства ее вины, то очень скоро понял бы, что она не могла быть тем человеком, который час назад выпрыгнул из кабины летчиков, когда я кинулся за ним следом. По одной лишь той причине, что она не смогла бы без посторонней помощи проникнуть в самолет.

Не только из-за раны, но и из-за хрупкого сложения. Доктор мог бы и сообразить. Она вовсе не притворялась, когда сорвалась и упала в снег. Но понял все это я лишь теперь.

Я продолжал осыпать себя бранными словами, когда стюардесса шевельнулась и вздохнула. Она медленно открыла глаза. Увидев меня, девушка отпрянула в сторону.

— Все в порядке, мисс Росс, — принялся я уговаривать ее. — Не бойтесь.

Я не сумасшедший, уверяю вас. Просто самый большой болван из всех, кого вам доводилось видеть. Я виноват, страшно виноват перед вами за все, что я вам наговорил. Что причинил вам. Сможете ли вы когда-нибудь простить меня?

Вряд ли она услышала хотя бы одно слово из сказанных мною. Может быть, ее успокоил их тон, каким они были сказаны. Не знаю. Вздрогнув всем телом, она с усилием повернула голову в сторону кабины пилотов.

— Убийство! — едва слышно прошептала она. Внезапно шепот перешел в крик. — Он убит! Кто… кто его убил?

— Успокойтесь, мисс Росс. — Господи, какие глупости я говорю. — Не знаю. Единственное, что мне известно, — это то, что вы ни при чем.

— Нет, — мотнула она головой. — Не верю, не могу поверить. Капитан Джонсон. Зачем кому-то понадобилось убивать его? Ведь у него не было врагов, доктор Мейсон!

— Возможно, у полковника Гаррисона тоже не было врагов, — кивнул я в сторону хвостовой части самолета. — Но его тоже убили.

Широко раскрытыми глазами стюардесса в ужасе посмотрела назад. Она беззвучно шевелила губами.

— Его убили, — повторил я. — Как и командира. Как и помощника командира самолета. Как и бортинженера.

— Кто же? — прошептала она. — Кто?

— Они. Знаю только одно — не вы.

— Нет, — выговорила девушка, содрогнувшись веем телом, и я крепко обнял ее. — Мне страшно, доктор Мейсон. Я боюсь.

— Вам незачем… — начал было я глупую фразу. Но вовремя понял ее бессмысленность. Раз среди нас появился беспощадный, никому неизвестный убийца, есть все основания бояться. Я и сам испугался, но признаваться в этом не стал: вряд ли это поднимет настроение бедной девушки. Поэтому начал говорить. Я поделился с нею всем, что нам стало известно, своими подозрениями, сообщил о том, что со мной произошло. Когда я закончил свой рассказ, она, глядя на меня непонимающими, напряженными глазами, тихо спросила:

— Но почему я очутилась в радиорубке? Ведь меня туда отнесли, правда?

— Наверно, — согласился я. — Почему? Очевидно, кто-то пригрозил вам пистолетом и намеревался убить вас обоих в том случае, если второй офицер вы его назвали Джимми Уотерманом — не станет подыгрывать преступникам.

Почему же еще?

— Почему же еще? — эхом отозвалась она. В ее широко раскрытых глазах стоял страх. — А кто же другой?

— Как это «кто другой»?

— Неужели не понятно? Если один из преступников целился в Джимми Уотермана, то кто-то еще стоял рядом с командиром самолета. Сами понимаете.

Ведь не мог один и тот же человек находиться одновременно в двух местах. Но капитан Джонсон, очевидно, выполнял приказания злоумышленника, как и Джонни.

Даже ребенку было понятно, что это так. Но я до этого не додумался.

Конечно, их было двое. Разве иначе они смогли бы заставить весь экипаж корабля плясать под их дудку? Господи, помилуй! Выходит, наше положение вдвое, нет, вдесятеро хуже, чем я предполагал. У нас в бараке девять мужчин и женщин. Двое из них убийцы. Убийцы, не ведающие жалости, готовые убивать ни за понюх табаку, если понадобится. А я не имею ни малейшего представления о том, кто они…

— Вы правы, мисс Росс, — выдавал я, силясь казаться спокойным. — Как же я раньше не сообразил? — Я вспомнил о пуле, прошившей насквозь человека и пробившей обивку кресла. — Вернее, все это я видел, но не сумел связать факты воедино. Полковник Гаррисон и капитан Джонсон были убиты разным оружием. Один был убит выстрелом из крупнокалиберного пистолета наподобие «люгера» или «кольта». Второй — из пистолета поменьше, с которым справится и женщина.

Я замолчал. Дамский пистолет! А может, именно дама и стреляла? Уж не та ли, что находится в моем обществе? Возможно, ее сообщник шел за мною нынче вечером. Тогда все встает на свое место… Нет, не может быть. Обморок имитировать невозможно. А что, если…

— Дамский пистолет? — произнесла стюардесса, словно угадав мои мысли. Возможно, именно я и стреляла. — Голос ее звучал неестественно спокойно. Ей-Богу, я не вправе осуждать вас. Будь на вашем месте я, тоже стала бы подозревать всех до единого.

Сняв с левой руки рукавицу и перчатку, она сняла с безымянного пальца кольцо и протянула мне. Рассеянно взглянув на него, я заметил гравировку и наклонился поближе: «Дж. У. -М. Р. 28 сент. 1958 г.». Я поднял глаза на стюардессу, на ее бледное, помертвевшее лицо. Она кивнула.

— Два месяца назад мы с Джимми обручились. В качестве стюардессы я летала в последний раз. В Рождество мы должны были пожениться. — Отобрав у меня кольцо, девушка вновь надела его, и, когда повернулась ко мне, в глазах ее я увидел слезы. — Теперь вы мне верите? — зарыдала она. — Верите?

Впервые за прошедшие сутки я повел себя разумным образом: закрыл рот и не открывал его. Даже не стал вспоминать странное ее поведение после аварии и позднее — на станции. Интуитивно я понимал, что иным оно и не могло быть.

Я сидел, ни слова не говоря, и наблюдал за стюардессой. Сжав пальцы в кулаки, отсутствующим взглядом она смотрела перед собой. По щекам ее текли слезы. Внезапно она закрыла лицо руками. Я привлек ее к себе. Девушка не стала сопротивляться. Лишь уткнулась ко мне лицом в меховую парку и горько рыдала.

Едва ли момент был подходящим для этого: ведь жених девушки умер несколько часов назад. Но именно в ту минуту я почувствовал, что влюбился в нее. Сердцу не прикажешь, его не заставишь повиноваться принятым нормам приличия. Я ощущал чувство, какого не испытывал с того ужасного события, которое произошло четыре года назад. Моя жена, с которой мы прожили в браке всего три месяца, погибла в автомобильной катастрофе. Я бросил медицину, вернулся к своему самому первому увлечению в жизни — геологии, поступил в аспирантуру, которую мне пришлось оставить из-за того, что началась вторая мировая война. После этого я начал странствовать в надежде, что новая работа, иные условия помогут мне забыть прошлое. Не знаю отчего, но при виде темной головки, зарывшейся в мех моей парки, сердце у меня сжалось. Хотя у Маргариты были чудесные карие глаза, красотой она не блистала. Возможно, то было естественной реакцией на мою прежнюю антипатию к ней; возможно, сочувствием к постигшей девушку утрате, чувством вины за то зло, которое я ей причинил, за то, что я подвергал ее опасности: тот, кто знал, что я подозреваю ее, наверняка мог сообщить об этом девушке. Возможно, произошло это попросту потому, что в просторной, не по росту парке Джосса она выглядела такой маленькой, смешной и беспомощной. Наконец я перестал анализировать причины внезапно пробудившегося во мне чувства к девушке. Хотя я и был недостаточно долго женат, однако знал, что у чувств свои законы, понять которые не под силу даже самому проницательному уму.

Постепенно рыдания стихли. Девушка выпрямилась, пряча от меня заплаканное лицо.

— Простите, — проронила она. — И большое вам спасибо.

— Друзья плачут на этом плече, — похлопал я себя правой рукой. — Другое — для пациентов.

— И за это тоже. Но я имела в виду иное. Спасибо за то, что не утешали, не говорили, как вам жаль меня, не гладили по голове, приговаривая: «Ну не надо» или что-то вроде этого. Я бы тогда не выдержала. — Вытерев лицо, она поглядела на меня по-прежнему полными слез глазами, и у меня снова екнуло сердце.

— Что нам теперь делать, доктор Мейсон?

— Возвращаться в барак.

— Я о другом.

— Понимаю. Что я могу сказать? Я в полной растерянности. Возникают сотни вопросов, и ни на один из них нет ответа.

— А я даже не знаю всех вопросов, — с горечью проговорила стюардесса. Всего пять минут назад выяснилось, что это не был несчастный случай. — Она недоверчиво покачала головой. — Слыханное ли дело, чтобы под угрозой оружия сажали гражданский самолет?

— Я слышал о подобной истории. По радио. Месяц с небольшим назад. Дело было на Кубе. Несколько сторонников Фиделя Кастро вынудили приземлиться экипаж «Вискаунта». Только те выбрали местечко почище этого. По-моему, уцелел всего лишь один или два человека. Возможно, наши приятели, оставшиеся в бараке, и позаимствовали у них эту идею.

— Но почему… почему они убили полковника Гаррисона?

— Может, на него не подействовало снотворное, — пожал я плечами. Может, он слишком много видел или знал. Может, и то и другое.

— Но ведь… Ведь теперь им известно, что и вы видели и знаете слишком много. — Она глядела на меня такими глазами, перед которыми не устоял бы даже преподобный Смоллвуд, если бы вздумал громогласно бичевать порок.

Правда, мне было трудно представить этого проповедника громогласно бичующим порок.

— Неутешительная мысль, — согласился я. — Она не раз приходила мне в голову за последние полчаса. Пожалуй, раз пятьсот.

— Перестаньте! Вижу, вы перепуганы не меньше моего. — Ее передернуло. Давайте уйдем отсюда, прошу вас. Здесь так жутко и страшно. Что… что это?

— Голос ее сорвался на высокой ноте.

— Что вы имеете в виду? — Я попытался задать вопрос спокойным голосом, но нервно оглянулся. Пожалуй, и впрямь я перепугался не меньше, чем девушка.

— Снаружи донесся какой-то звук, — едва слышно произнесла она, впившись пальцами в мех моей парки. — Словно кто-то постучал по крылу или фюзеляжу.

— Ерунда, — оборвал я ее, но нервы у меня были натянуты как струна. Вы начинаете…

Я не докончил фразу. На сей раз я действительно услышал посторонний звук. Маргарита тоже. Она оглянулась в направлении звука, потом повернулась ко мне. Лицо напряжено, глаза расширены от ужаса.

Оттолкнув от себя ее руки, я схватил пистолет и фонарь и бросился бежать. В кабине пилотов я остановился как вкопанный. Ну какой же я дурак!

Оставил включенной фару-искатель в таком положении, что она слепила меня. Я представлял собой идеальную мишень для любого злоумышленника, прятавшегося в темноте с пистолетом в руке. Но колебания продолжались какое-то мгновение.

Надо действовать, иначе останешься в западне на всю ночь или до тех пор, пока не разрядится аккумулятор. Я нырнул вниз головой через разбитое ветровое стекло и, задев в последний момент стойку, упал на землю, не успев сразу сообразить, что жив и невредим.

Подождал пять секунд, весь превратившись во внимание, но ничего, кроме завывания ветра да шороха льдинок, несущихся по насту, не услышал. Правда, никогда прежде шорох этот не был столь отчетлив (ведь я никогда раньше не лежал на мерзлой земле с откинутым капюшоном), а стук сердца столь громок.

Затем вскочил на ноги, размахивая фонариком, который точно косой рассекал темноту, и побежал, скользя и спотыкаясь, вокруг самолета. Дважды обежав вокруг машины, каждый раз в противоположном направлении, я никого не обнаружил.

Остановившись у носа авиалайнера, я негромко позвал Маргариту Росс.

Когда она появилась в окне, я заверил ее:

— Все в порядке, никого тут нет. Нам с вами это только померещилось.

Спускайтесь вниз. — Вытянув руки, я поймал девушку и осторожно поставил наземь.

— Зачем вы бросили меня одну, зачем вы меня бросили? — волнуясь, повторяла она. — Это… это было ужасно! Мертвецы… Зачем вы' меня оста… бросили?

— Виноват. — Рассуждать о несправедливости женщин, отсутствии у них здравого смысла и логики было не время и не место. Тем более что на долю бедняжки с лихвой досталось бед, испытаний и грубости.

— Виноват, — повторил я. — Мне не следовало этого делать. Я просто не подумал.

Девушка дрожала всем телом. Я обнял ее, прижал к груди и держал в таком положении до тех пор, пока она не успокоилась. Затем взял в одну руку аккумулятор и фару-искатель, а в другую — ее руку, и мы оба двинулись в сторону станции.

Глава 6

Понедельник

С семи вечера до семи утра вторника

К тому времени, как мы вернулись в барак, Джекстроу со своими помощниками успели собрать и установить кузов. Кое-кто уже спускался вниз, в нашу берлогу. Проверять качество сборки я не стал: если Джекстроу за что-то берется, делает он это добросовестно.

Он, должно быть, искал меня, но расспрашивать при посторонних, где я пропадал целый час, не стал. Дождавшись, когда все остальные уйдут, я взял его под руку и отвел в сторону, где нас никто не смог бы подслушать. Однако далеко мы не удалялись, чтобы не терять из виду желтоватый огонек в световом люке: заблудиться еще раз не хотелось.

Молча выслушав меня, Джекстроу спросил:

— Что будем делать, доктор Мейсон?

— Смотря по обстоятельствам. Разговаривал с Джоссом?

— Пятнадцать минут назад. В туннеле.

— Что с передатчиком?

— Боюсь, ничего не выйдет. Не хватает нескольких конденсаторов и ламп.

Он искал их повсюду. Считает, что запасные детали у него похитили.

— Может, еще найдутся? — предположил я, сам не веря тому, что говорю.

— Две лампы уже нашлись. В глубине туннеля. От них осталась кучка битого стекла.

— Наши «друзья» ничего не упускают из виду! — вполголоса выругался я. Выходит, иного выбора у нас нет. Ждать больше нельзя. Отправляемся как можно раньше. Но прежде всего нужно как следует выспаться.

— Двинемся в Уплавник? — Там, близ устья глетчера Стрейзунд, находилась база нашей экспедиции. — Думаете, мы туда доберемся?

Так же, как и я, Джекстроу думал не о тяготах и опасностях зимнего похода в условиях Арктики, хотя они и представляли собой серьезную проблему для нас, оснащенных допотопным «Ситроеном», а о том обществе, в котором нам придется находиться. Было совершенно очевидно, что неизвестные преступники смогут избежать правосудия или, по крайней мере, ареста и допроса лишь в том случае, если из всей компании уцелеют одни они.

— Шансы у нас невелики, — заметил я сухо. — Но их будет еще меньше, если останемся здесь. Тогда голодная смерть нам обеспечена.

— Это верно. — Помолчав, он заговорил о другом. — По вашим словам, нынче вечером вас пытались убить. Не кажется ли вам это странным? А я-то решил, что нам с вами нечего опасаться. По крайней мере, несколько дней.

Я понял, что он имел в виду. Кроме нас с Джекстроу вряд ли можно было найти кого-то во всей Гренландии, кто сумел бы завести трактор, тем более работать на нем. Лишь Джекстроу мог управляться с собачьей упряжкой. Что же касается ориентировки по звездам или магнитному компасу, что весьма сложно в высоких широтах, то вряд ли кто-то из пассажиров был в ладах с этим искусством. То, что мы были знатоками своего дела, гарантировало нам жизнь хотя бы на ближайшее время.

— Ты прав, — согласился я. — Но, по-моему, они об этом не думали, поскольку не придавали значения обстоятельствам. Надо заставить их осознать всю серьезность обстановки. Тогда мы оба обезопасим себя. Пока мы. не отправились в поход, надо все поставить на свое место. Вряд ли это придется по нраву нашим новым знакомым, но ничего не попишешь. — Я объяснил свой план Джекстроу, и тот, подумав, кивнул головой.

Через две-три минуты после того, как мой товарищ спустился в барак, я последовал его примеру. Все девять пассажиров сидели внизу. Точнее, восемь; девятая, Мария Легард, исполняла обязанности шеф-повара. Я обвел сидящих внимательным взглядом. Впервые в жизни я смотрел на людей, пытаясь определить, кто из них убийцы. Ощущение было не из приятных.

Поначалу мне показалось, будто любой — или любая — мог быть потенциальным или фактическим преступником. Правда, даже допуская подобную мысль, я отдавал себе отчет в том, как она могла появиться. Ведь в моем сознании убийство ассоциировалось с отклонением от нормы. При теперешних же совершенно немыслимых обстоятельствах пассажиры в своих громоздких, нелепых костюмах, все как один, казались далеко не нормальными. Но потом, приглядевшись повнимательней, перестав обращать внимание на неестественность обстановки и нелепость одежды, я увидел перед собой лишь горстку дрожащих от холода, топающих ногами, чтобы согреться, несчастных и вполне обыкновенных людей.

Но так ли уж они обыкновенны? Можно ли сказать это о Зейгеро? Х)н обладал телосложением, силой, быстротой реакции и темпераментом первоклассного боксера тяжеловеса. Однако на боксера был совсем не похож. Не потому, что он, очевидно, образованный и культурный молодой человек. Такие боксеры не редкость. Дело было в другом: на лице его я не обнаружил ни единой отметины. Даже шрамов на бровях. Кроме того, я ни разу не встречал его фамилии на афишах. Правда, подобный факт еще мало о чем говорит. Будучи медиком, я не выношу зрелищ, в которых один homo sapiens старается нанести увечье другому, поэтому спортом мало интересуюсь.

Возьмем того же Солли Левина, его импресарио или, скажем, преподобного Джозефа Смоллвуда. Солли совершенно не похож на импресарио боксера-профессионала из Нью-Йорка. Скорее, его можно было назвать карикатурой подобного типажа, насколько я мог судить. Преподобный Смоллвуд кроткий, мягкий, чуточку нервный, чуточку анемичный человек, какими нам часто изображают служителей культа и какими они почти никогда не бывают в действительности, — настолько соответствовал стереотипу, что все его поступки, реакцию, замечания можно было заранее предсказать и не ошибиться ни на йоту. Однако я знал, что убийцы настолько умны и рассудительны, что стараются не походить на расхожий персонаж, чтобы не выдать себя. Правда, они могут оказаться настолько хитры, чтобы поступать как раз наоборот.

Личность Корадзини тоже оставалась загадкой. Проницательные, умные, крутые бизнесмены и предприниматели — типичный продукт американского образа жизни. Именно таким продуктом и являлся Корадзини. Однако, в отличие от рядового бизнесмена, обладающего лишь крутым характером, Корадзини, кроме того, был крут и физически. Эту крутость, даже жестокость, я это понял, он без колебаний проявит в любом деле, даже в том, которое не имеет прямого отношения к бизнесу. Я был готов подозревать Корадзини, но по причинам, совершенно противоположным тем, по которым подозревал Левина и преподобного Смоллвуда. Корадзини не укладывался ни в какие рамки, он совершенно не был похож на типичного американского предпринимателя.

Что же касается двух оставшихся мужчин, Теодора Малера, низенького еврея, и сенатора Брустера, то первый был в моих глазах более подозрителен.

Но когда я попытался выяснить почему, то не смог привести никаких иных причин кроме того, что он худ, смугл, озлоблен и скрытен. Чем это можно было объяснить, кроме того, что у меня сложилось о нем предвзятое мнение, я не мог сказать. Что касается сенатора Брустера, то он был вне подозрений.

Правда, в следующую минуту в голову мне пришла мысль, поразившая меня. Если кто-то хочет оказаться вне подозрений, он должен надеть на себя личину человека, который действительно вне подозрений. Откуда мне знать, что он сенатор Брустер? Достань пару липовых документов, обзаведись белыми усами и седой шевелюрой вдобавок к цветущей физиономии — и вот тебе сенатор Брустер.

Правда, играть такую роль неопределенно долго невозможно. Но ведь это и не требуется.

Положение мое было тупиковое, я это понимал. Я лишь все больше запутывался, чувствовал себя все менее уверенно и все больше подозревал всех. Даже женщин. Возьмем молодую немку, Елену, уроженку Мюнхена, расположенного в Центральной Европе. Атмосфера лжи и обмана, царившая вблизи железного занавеса, допускала все, что угодно. Однако мысль о том, что семнадцатилетняя девушка может оказаться закоренелой преступницей (вряд ли речь идет о новичках), была нелепой. Да и перелом ключицы — подтверждение того, что авария была для нее неожиданностью, — служит сильным аргументом в пользу невиновности девушки. Миссис Дансби-Грегг? Та принадлежала к обществу, которое я знал лишь понаслышке, по рассказам своих коллег, врачей-психиатров, которые ловили крупную рыбу в мутной воде жизни молодых лондонских аристократок. Однако шаткость их положения, неврозы, не говоря об их частых финансовых затруднениях, не носили криминального характера. Кроме того, представителям этого общества недоставало тех качеств, какими в полной мере обладали Зейгеро и Корадзини, — физической силы и решительности, необходимых в таком деле. Однако как обобщать, так и вдаваться в детали одинаково опасно; что собой представляет миссис Дансби-Грегг как личность, мне было абсолютно неизвестно.

Единственной моей опорой, островком безопасности в море неуверенности была Мария Легард. Если я ошибся в ней, то был не одинок. Выходит, миллионы других людей тоже ошиблись в ней, а этого не может быть. Есть вещи, которые просто нельзя себе представить. Это был именно тот самый случай. Мария Легард была вне подозрений.

Во внезапно наступившей тишине я услышал глухой стук лениво вращавшихся чашек анемометра и шипение лампы Кольмана. Собравшиеся уставились на меня со смешанным чувством удивления и любопытства. Внешне бесстрастный и небрежно рассеянный, я тем не менее дал ясно понять присутствующим, что случилось нечто из ряда вон выходящее. Об этом все догадались, все девять пассажиров авиалайнера. То обстоятельство, что я оказался в центре всеобщего внимания, было мне на руку. Появление Джекстроу с магазинным винчестером под мышкой осталось никем не замеченным. Палец он держал на спусковом крючке.

— Прошу прощения, — произнес я. — Знаю, таращить глаза невежливо.

Правда, теперь ваша очередь это делать. — Я кивнул в сторону Джекстроу. — В каждой экспедиции имеется одна-две винтовки. Чтобы защищаться от медведей и волков и добывать тюленину для собак, если члены экспедиции находятся вблизи побережья. Никогда не думал, что оружие пригодится на вершине ледника. Чтобы защищаться от еще более опасных хищников, чем белые медведи или волки.

Мистер Нильсен удивительно меткий стрелок. Не вздумайте шутить. Руки за голову! Это касается каждого из вас.

Словно по мановению волшебного жезла, глаза присутствующих обратились ко мне. Я успел вытащить «беретту» калибра 9 миллиметров, которую извлек из кобуры полковника Гаррисона. На сей раз я не забыл снять пистолет с предохранителя. В стылой тишине барака щелчок прозвучал неестественно громко.

— Что еще за произвол, черт бы вас побрал? — побагровев, закричал сенатор Брустер, вскочивший на ноги. Он было кинулся на меня, но тотчас остановился как вкопанный. В тесном помещении выстрел из винчестера прозвучал оглушительно. Когда же эхо выстрела стихло и дым рассеялся, все увидели, что сенатор с побелевшим лицом разглядывает отверстие в досках пола. Должно быть, Джекстроу не рассчитал, и пулей пробило рант на обуви сенатора Брустера. Однако эффект превзошел все ожидания. Сенатор, пятясь, с трудом сел на койку. Он настолько перепугался, что забыл положить руки на затылок. Но я не придал этому значения: теперь государственный муж будет смирным.

— 0'кей, вижу, вы не шутите. Мы в этом убедились, — растягивая слоги, произнес Зейгеро, однако руки на затылок положил. — Мы знаем, вы не станете бросать слов на ветер, док. Стряслось что-нибудь?

— Стряслось, — жестко ответил я. — Двое из вас убийцы. У обоих пистолеты. Сдайте ваше оружие.

— Коротко и ясно, милый юноша, — проговорила Мария Легард. — Короче не скажешь. Вы что, рехнулись?

— Опустите руки, мисс Легард. В число подозреваемых вы не входите. Нет, я не рехнулся. Как и вы, я в здравом уме и твердой памяти. Если же вам нужны доказательства, вы их найдете на борту самолета или в вырубленной во льду могиле. У командира самолета пулей пробит позвоночник, у пассажира на заднем кресле прострелено сердце, второй пилот был задушен. Да, задушен. Смерть наступила от удушья, а не от кровоизлияния в мозг, как вам сообщили. Задушен во сне. Вы мне верите, мисс Легард? Или желаете прогуляться к самолету, чтобы убедиться в истинности моих слов?

Она не сразу ответила. Никто не произнес ни слова. Все были ошеломлены и не успели прийти в себя от услышанного. Все, кроме двух преступников. Но, как ни старался, я не смог заметить в лицах присутствующих ничего, что могло бы обнаружить среди них убийц — ни единого ложного жеста, ни малейших признаков вины. В глубине души я надеялся, что преступники обменяются взглядами. Но надежда не оправдалась. Убийцы умели владеть собой. Я испытывал горечь поражения.

— Приходится верить вам, — так же медленно произнесла Мария Легард.

Правда, в голосе ее звучала неуверенность, а в лице не было ни кровинки.

Взглянув на стюардессу, старая актриса спросила:

— Вы знали об этом, милая?

— Узнала всего полчаса назад. Доктор Мейсон подозревал меня.

— Боже мой! Какой… какой кошмар! Какой ужас! Двое из нас убийцы! Сидя у камелька, Мария Легард оглядела остальных восемь человек, потом поспешно отвела взор. — Может быть… Может быть, вы нам все расскажете, доктор Мейсон?

Я так и сделал. Возвращаясь из похода к самолету, я размышлял, следует ли сохранять свое открытие в тайне. И решил, что не следует. Если бы я промолчал, то все равно не сумел бы обмануть убийц, ведь они уже знали, что мне известно об их существовании. Теперь же пассажиры глаз друг с друга не будут сводить. Мне это будет на руку, а убийцам станет труднее заниматься своими черными делами.

— Вставайте по очереди, — добавил я, закончив свой рассказ. — Мистер Лондон обыщет каждого из вас. Прошу не забывать: я знаю, с кем имею дело. И церемониться не стану. Когда подойдет ваша очередь, стойте спокойно, не делайте резких движений. Стрелок я аховый, поэтому целиться буду в туловище.

— Я так и подумал, — заметил Корадзини.

— Что вы подумали, неважно, — отрезал я. — Но испытывать судьбу не советую.

Джосс начал с Зейгеро. Обыскивал он его старательно. На лице боксера появилось злое выражение; он не спускал глаз с моего пистолета. Не найдя ничего, Джосс занялся Солли Левином.

— Нельзя ли узнать, почему я оказалась вне подозрений? — внезапно спросила Мария Легард.

— Вы? — отозвался я, не сводя глаз с Солли. — Мария Легард? Бросьте ерунду нести!

— Ваш лексикон и тон оставляют желать много лучшего. — Старая актриса была, видимо, тронута, но голос ее все еще дрожал. — Однако лучшего комплимента мне не доводилось слышать. И все же я настаиваю на том, чтобы обыскали и меня. Не желаю, чтобы на меня пала хоть тень подозрения, если оружие не будет найдено.

Оружие действительно не удалось найти. Джосс обыскал мужчин, Маргарита Росс — женщин, причем высокомерная миссис Дансби-Грегг возмутилась. Но ни тот, ни другая ничего не обнаружили. Джосс невозмутимо посмотрел на меня.

— Принеси их багаж, — приказал я. — Чемоданчики, которые они с собой приготовили.

— Вы только зря тратите время, доктор Мейсон, — заметил Ник Корадзини.

— Даже малому ребенку, а не то что преступнику, было бы понятно, что вы станете нас обыскивать. Пистолеты, о которых вы толкуете, можно было спрятать в кузове трактора, в нартах или под тонким слоем снега, чтобы можно было в любой момент достать их. Какой дурак станет держать оружие при себе?

Ставлю тысячу против одного, что вы ничего не найдете.

— Может, вы и правы, — медленно проговорил я. — Но, если в я был одним из убийц и спрятал оружие в чемодан, то заговорил бы так же, как вы.

— Говоря вашими же словами, бросьте ерунду нести! — воскликнул он, вскочив на йоги. Под нашими с Джекстроу внимательными взглядами он направился в угол, сгреб в охапку груду «дипломатов» и сумок и швырнул их мне под ноги. — С какого начнете? Вот это мой чемодан, вот саквояж его преподобия. Это… — Он посмотрел на бирку. — Это портфель сенатора. Чей последний чемодан, не знаю.

— Мой… — холодно заметила миссис Дансби-Грегг.

— Ах, наряды от Баленсьяги, — усмехнулся Корадзини. — Ну, так кто же, док… — Замолчав, он выпрямился и посмотрел на световой люк. — Что за чертовщина? Что там происходит?

— Номер не пройдет, Корадзини, — поспешил предупредить я. — Винтовка Джекстроу…

— Плевать мне на его винтовку! — отрезал он. — Сами посмотрите.

Знаком велев ему посторониться, я взглянул наверх. Спустя две секунды я кинул пистолет Джоссу, поймавшему его на лету, и устремился к выходу.

Во мраке ночи самолет походил на горящий факел. Несмотря на то что до него было полмили и ветер дул в сторону авиалайнера, отчетливо слышался рев и треск пламени. Огонь, охвативший крылья и центральную часть фюзеляжа, поднимался столбом на высоту двухсот футов, освещая ночное небо и заливая кроваво-красным заревом снежную пустыню на сотни ярдов вокруг. Покрытый ледяным панцирем фюзеляж, не успевший загореться, сверкал мириадами переливавшихся белых, алых, синих и зеленых искр, словно невиданной красоты бриллиант. Это было фантастическое зрелище. Не прошло и десяти секунд, как радужные краски слились воедино, образуя язык белого огня вдвое, втрое выше прежнего. Спустя две или три секунды до меня донесся рев, пронесшийся над белым безмолвием снежной пустыни. Это взорвались баки с горючим.

Почти в то же мгновение пламя почти погасло, алое зарево превратилось чуть ли не в точку. Не теряя больше времени я нырнул в барак. Захлопнув за собой люк, первым делом обратился к Джекстроу:

— Можно ли установить, кто из наших новых знакомых находился в помещении в течение последних тридцати минут?

— Едва ли, доктор Мейсон. Все суетились, одни заканчивали монтаж кузова, другие грузили продовольствие или горючее, привязывали их к саням. Заглянув в световой люк, Джекстроу поинтересовался:

— Это был самолет, да?

— Вот именно: был. — Посмотрев на стюардессу, я сказал:

— Примите мои извинения, мисс Росс. Вы были правы, вы не ослышались.

— Хотите сказать… Хотите сказать, что это не было несчастным случаем?

— поинтересовался Зейгеро.

«Какой к черту несчастный случай, и тебе, Очевидно, это известно не хуже меня», — злобно подумал я, но вслух произнес:

— Нет, это не несчастный случай.

— Выходит, и улик не осталось, а? — спросил Корадзини. — Я имею в виду трупы пилота и полковника Гаррисона.

— Ничего подобного, — возразил я. — Нос и хвостовая часть авиалайнера уцелели. Не знаю, какова причина пожара, но, уверен, она существует, и весьма убедительная. Можете убрать эти вещи, мистер Корадзини. Вы правильно отметили: тут действуют не новички.

В наступившей тишине Корадзини отнес личные вещи пассажиров в угол.

Джосс вскинул на меня глаза.

— Во всяком случае, одно обстоятельство стало ясным.

— Ты имеешь в виду взрывчатку? — спросил я, досадуя на себя за то, что не обратил должного внимания на громкое шипение возле корпуса авиалайнера.

Какой-то умник установил взрывное устройство близ топливной магистрали, баков с горючим или карбюраторов. — Совершенно верно.

— О какой это взрывчатке вы толкуете? — вмешался сенатор Брустер. Он до сих пор не успел прийти в себя: так его напугал Джекстроу.

— Кто-то похитил детонаторы, чтобы сжечь самолет. Кто именно, не известно. Может, даже вы. — Видя, что государственный муж готов шумно возмутиться, я предостерегающе поднял руку. — Возможно, любой из остальных семерых. Не знаю. Я знаю одно: лицо или лица, совершившие убийства, совершили и кражу. Они же разбили радиолампы, украли конденсаторы.

— И сахар сперли, — добавил Джосс. — Только на кой бес он им понадобился?

— Сахар! — воскликнул я. Слова застряли у меня в горле. Я посмотрел на низенького еврея, Теодора Малера, и заметил, как тот вздрогнул, бросив нервный взгляд на Джосса. Ошибиться я не мог. Прежде чем он увидел выражение моего лица, я отвел глаза в сторону.

— Последний мешок, — посетовал Джосс. — В нем фунтов тридцать было.

Было да сплыло. На полу туннеля я обнаружил лишь горсть сахару, да и тот смешан с битым стеклом от ламп.

Я покачал головой, но промолчал. Зачем кому-то понадобился сахар, этого я не мог понять.

Ужин в тот вечер был скудным: суп, кофе и пара бисквитов. Суп жидкий, бисквиты на один укус, а кофе без сахара, по крайней мере, я пил через силу.

Трапеза прошла почти в полном молчании. Время от времени то один, то другой пассажир поворачивался к соседу, чтобы что-то сказать, но мгновение спустя закрывал открытый рот, так и не произнеся ни звука. Каждый думал о том, что его сосед или соседка может оказаться убийцей, или, что ничуть не лучше, считает тебя убийцей. Царившая за столом атмосфера была просто невыносимой. Особенно в начале ужина. Потом меня стали заботить более серьезные проблемы, чем умение вести себя за столом.

Поужинав, я поднялся из-за стола. Надел парку и рукавицы, захватил фару-искатель. Велев Джекстроу и Джоссу следовать за мной, двинулся к выходному люку.

— Куда направляетесь, док? — раздался голос Зейгеро.

— Не ваше дело. Вы что-то хотите сказать, миссис Дансби-Грегг?

— А разве… вы не возьмете с собой винтовку?

— Не беспокойтесь, — усмехнулся я. — Все будут следить друг за другом, как наседка за цыплятами. Так что винтовку никто не тронет.

— Но ведь… А вдруг кто-нибудь схватит ее? — занервничала леди. Будете спускаться по лестнице, вас и застрелят…

— Вряд ли кому-то придет в голову застрелить нас с мистером Нильсеном.

Без нас никому и мили не пройти. Наиболее вероятной мишенью станет кто-то из вас. Для убийц вы не представляете никакого интереса. Вы для них — лишние рты.

Подкинув своим гостям столь утешительную мысль, я оставил их. Пусть исподтишка наблюдают друг за другом.

Ветер стих, и чашки анемометра почти не вращались. На северо-востоке виднелись догорающие останки самолета, похожие на груду тлеющих углей.

Снегопад прекратился, сквозь редеющие облака проглядывали первые звезды.

Такова Гренландия. Погода здесь меняется в одночасье. Утром или уже ночью термометр начнет падать. А часов через двенадцать похолодает не на шутку.

При свете фары-искателя и фонарей сверху и снизу мы осмотрели каждый дюйм трактора, волокуш. Будь там спрятана даже булавка, мы бы ее непременно нашли. А уж пару пистолетов и подавно. Поиски оказались безрезультатными.

Выпрямившись, я повернулся в сторону зарева, осветившего восточную часть неба. Моему примеру последовали Джосс и Джекстроу. Над далеким горизонтом поднималась огромная луна в третьей четверти, заливая плоскогорье мертвенно-бледным светом. К нашим ногам легла прямая как стрела, выложенная тусклым серебром дорожка. Не произнося ни слова, целую минуту мы наблюдали это зрелище, затем Джекстроу сделал нетерпеливое движение. Не успел он и рта открыть, как я понял, что он хочет сказать.

— Уплавник, — произнес он. — Завтра отправляемся в Уплавник. Но сначала, как вы сказали, надо хорошенько выспаться.

— Вот именно, — отозвался я. — При луне и ехать веселей.

— Веселей, — согласился Джекстроу.

Конечно, он был прав. В арктических широтах во время зимних походов поводырем служит не солнце, а луна. В такую лунную ночь, какая выдалась сегодня, путешествовать одно удовольствие: чистое небо, ветер стих, снегопад прекратился. Повернувшись к Джоссу, я его спросил:

— Не возражаешь, если мы тебя одного оставим?

— Нет проблем, — ответил он хладнокровно. — А может, с собой возьмете?

— Лучше оставайся здесь и не болей, — возразил я. — Спасибо, Джосс.

Ведь надо же кому-то присмотреть за станцией. Буду выходить на связь по расписанию. Возможно, ты наладишь рацию. Бывают же чудеса.

— На сей раз чуда не будет. — Круто повернувшись, Джосс стал спускаться в нашу берлогу. Джекстроу направился к трактору: мы понимали друг друга без слов. Я последовал за Джоссом. Насколько я мог судить, никто из гостей не сдвинулся с места ни на дюйм, но при моем появлении все подняли глаза.

— Вот и прекрасно, — резко проговорил я. — Забирайте свои вещи, наденьте на себя все, что сможете надеть. Мы сейчас отправляемся.

Мы тронулись в путь лишь через час с лишним. Больше недели трактор стоял без движения, завести его оказалось чертовски трудным делом. Но в конце концов завести «Ситроен» удалось. Раздался оглушительный треск и грохот. Все даже вздрогнули, будто подпрыгнули, и переглянулись с убитым видом. Я легко угадал мысли своих пассажиров: неизвестно сколько дней им придется слушать эту адскую музыку. Однако сочувствовать им не стал: сами-то они укроются в кузове, а я окажусь без всякой защиты.

Мы попрощались с Джоссом. Он протянул руку нам с Джекстроу, Маргарите Росс и Марии Легард. И больше никому. Причем демонстративно. Он стоял возле люка. На фоне освещенного бледным светом восходящей луны неба еще долго вырисовывался его одинокий силуэт. Мы двинулись курсом вест-тень-зюйд.

Пунктом назначения был Уплавник. Нам предстояло пройти триста долгих стылых миль пути. Доведется ли нам увидеться с Джоссом? О том же наверняка думал и наш товарищ.

Я задал себе вопрос: вправе ли я подвергать Джекстроу опасностям похода? Он сидел рядом со мной на сиденье. Искоса поглядывая на своего спутника, я поймал себя на мысли, что, несмотря на широкие скулы, он с его худощавым волевым лицом походит больше на средневекового викинга, и опасаюсь я за него напрасно. Официально Джекстроу был моим подчиненным, датское правительство любезно откомандировало его в числе других гренландцев для участия в работе станций, выполняющих программу МГГ, в качестве научного сотрудника. Он окончил геологический факультет Копенгагенского университета и давно забыл то, что мне когда-либо удастся узнать об условиях жизни на ледовом плато. Однако в экстремальных условиях, особенно когда будет затронуто его самолюбие (а он чрезвычайно самолюбив), Джекстроу поступит так, как сочтет нужным, вопреки моему мнению или словам. Если бы я даже велел ему остаться на станции, он бы меня не послушался. Признаюсь, в душе я был рад, что он таков, что он рядом — друг, союзник, готовый подстраховать невнимательного или неопытного товарища, которого на каждом шагу подстерегают ловушки. Однако хотя я всячески пытался успокоить свою совесть, из памяти у меня не выходила его молоденькая жена-учительница, смуглая, живая; их дочурка, сложенный из красного и белого кирпича дом, в котором я две недели гостил у них летом. О чем думал сам Джекстроу, не знаю. Лицо его было неподвижно, словно изваяно из камня. Жили лишь глаза. Они не упускали из виду ничего. Мой спутник замечал и неожиданные уклоны, и внезапные изменения в снежном покрове — словом, все, что может сулить беду. Действовал он как автомат, повинуясь интуиции, и не случайно — иссеченная трещинами поверхность ледового щита тянулась на добрых две с половиной сотни миль. А там ледник круто сбегал к морю. Правда, Джекстроу утверждал, будто Балто, вожак упряжки, чутьем угадывает, где проходит трещина. Куда до него человеку.

Температура, достигнув минус тридцать, опускалась еще ниже. Зато ночь выдалась превосходная — лунная, безветренная; небо чистое, усыпанное звездами. Условия для перехода были идеальными. Видимость феноменальная, поверхность ледового плато гладкая как зеркало. Мотор стучал ровно, без перебоев. Если бы не стужа, беспрестанный рев и вибрация двигателя, от которой немело тело, то путешествие можно было бы назвать увеселительной прогулкой.

Деревянный кузов, установленный на шасси трактора, мешал мне наблюдать за тем, что происходит сзади. Правда, каждые десять минут Джекстроу спрыгивал на наст и бежал рядом с прицепом. За трактором, в кузове которого сидели дрожащие от холода пассажиры (внизу находился топливный бак, а сзади — бочки с горючим, поэтому камелек так и не разожгли), двигались сани, на которых мы везли свое имущество: 120 галлонов горючего, продовольствие, постельные принадлежности и спальные мешки, палатки, связки веревок, топоры, лопаты, фляжки, кухонную утварь, тюленину для собак, четыре дощатых щита, куски брезента, паяльные лампы, фонари, медицинское оборудование, шары-пилоты, фальшфейеры и кучу других предметов.

Сначала я не решался брать с собой шары-пилоты: баллоны с водородом весьма тяжелы. Однако они были упакованы вместе с палатками, веревками, топорами и лопатами и, самое главное, про них было известно, что, по крайней мере однажды, они спасли людей, заблудившихся во время вылазки из-за неисправности компаса. Несколько шаров-пилотов, запущенные в краткий промежуток времени, когда светло, дали возможность персоналу базы обнаружить пропавших и сообщить по радио их точный пеленг.

К груженым саням были прицеплены порожние нарты, за которыми на привязи бежали собаки. Один лишь Балто был, как всегда, без поводка. Всю ночь напролет он носился взад и вперед, то обгоняя поезд, то мчась сбоку, то отставая. Так эсминец охраняет растянувшийся в темноте конвой, курсируя вокруг своих подопечных. После того как последняя из собак, пробегала мимо него, Джекстроу бежал вперед, догонял трактор и вновь усаживался рядом со мной. Подобно Балто, он был неутомим и не знал усталости.

Первые двадцать миль прошли легко. Четыре месяца назад, двигаясь вверх со стороны побережья, через каждые полмили мы укрепили вехи с флажками. В лунную ночь нам не составило никакого труда обнаружить эти вехи. Выкрашенные в ярко-оранжевый цвет флаги, привязанные к алюминиевым шестам, воткнутым в снег, были видны издалека. Одновременно можно было разглядеть два, а то и три таких знака, на которых образовалась сверкающая инеем бахрома, иногда вдвое превышающая длину самих флагов. Всего мы насчитали двадцать восемь флагов. С дюжину флагов отсутствовало. Затем начался крутой спуск, и мы не обнаружили ни одной вехи; не то их вырвало ветром, не то занесло снегом.

— Начинаются неприятности, Джекстроу, — уныло произнес я. — Вот когда одному из нас придется дрогнуть, и здорово.

— Не привыкать, доктор Мейсон. Начнем с меня. — Сняв с кронштейна магнитный компас, он принялся разматывать накрученный на катушку кабель, спрятанный под приборной доской. Затем спрыгнул с трактора, продолжая с моей помощью разматывать кабель. Хотя магнитный полюс никогда не совпадает с географическим (в то время он располагался в тысяче миль к югу от истинного и по отношению к нам находился скорее западнее, чем севернее нас), если учесть соответствующую поправку на склонение, то магнитный компас можно с успехом применять и в высоких широтах. Однако из-за наличия магнитных полей, наводимых массой металла, на самом тракторе он бесполезен. Наш план состоял в следующем. Один из нас должен был лечь на нарты в пятидесяти футах от трактора и с помощью тумблера, включающего то красную, то зеленую лампочку, установленную на приборной доске, указывать водителю, в какую сторону поворачивать — налево или направо. Способ этот был изобретен не нами и давно: впервые его использовали в Антарктиде четверть века назад. Однако, насколько мне известно, с тех пор его так и не усовершенствовали.

После того как мой напарник расположился на нартах, я вернулся к трактору и отогнул брезент в задней части кузова. При тусклом свете плафона я увидел осунувшиеся, мертвенно-бледные лица иззябших пассажиров, зубы их стучали от холода. Изо ртов шел пар, оседавший инеем на потолке кузова.

Однако вид несчастных, страдающих людей ничуть не тронул меня.

— Прошу прощения за остановку, — сказал я. — Мы сию же секунду трогаемся. Но мне нужен впередсмотрящий.

Зейгеро и Корадзини вызвались почти одновременно. Но я покачал головой.

— Вам обоим нужно выспаться. Вы мне понадобитесь позднее. Может, вы, мистер Малер?

Несмотря на бледность и нездоровый вид, тот молча кивнул.

— Мы с Корадзини возглавляем список подозреваемых? — спокойно прокомментировал Зейгеро.

— Но и не завершаете его, — отрезал я. Подождав, когда Малер сойдет вниз, я опустил брезентовый полог и направился к трактору.

Странное дело, но Теодора Малера, этого молчуна, словно прорвало. Это так меня поразило, что я опешил. Я решил, что причиной подобной словоохотливости является одиночество, желание забыться или рассеять мои подозрения. Лишь позднее выяснилось, насколько я ошибался.

— Похоже на то, мистер Малер, что в маршрут вашего путешествия в Европу будут внесены некоторые изменения, — прокричал я, чтобы заглушить рев двигателя.

— Я еду не в Европу, доктор Мейсон, — ответил мой собеседник, стуча зубами. — В Израиль.

— Живете там?

— Еще ни разу там не был. — Наступила пауза. Снова послышался его голос, едва различимый сквозь грохот трактора. Единственно, что я смог разобрать, так это: «мой дом».

— Хотите начать новую жизнь, мистер Малер?

— Завтра мне исполнится шестьдесят девять, — уклончиво ответил он. Начать новую жизнь? Нет, скорее окончить прежнюю.

— Хотите там обосноваться, прожив шестьдесят девять лет в другой стране?

— За последние десять лет это произошло с миллионами евреев. Да и не всю свою жизнь я жил в Америке…

И он поведал мне свою историю. Одну из историй беженцев, которые я слышал в сотне разных вариантов. По его словам, он был выходцем из России, где жило несколько миллионов евреев — это самая крупная еврейская община в мире, в течение ста с лишним лет она вынуждена была жить за пресловутой «чертой оседлости». Бросив на произвол судьбы мать и двоих братьев, в 1905 году он бежал, спасаясь от погромов, чинимых «черносотенцами» при попустительстве царских властей. Впоследствии он узнал, что мать пропала без вести, а два уцелевших брата погибли много лет спустя. Один — во время восстания в белостокском гетто, другой — в газовой камере Треблинки. Сам он устроился на швейную фабрику в Нью-Йорке, учился в вечерней школе, затем работал в нефтедобывающей промышленности, женился. После смерти жены весной нынешнего года решил исполнить вековую мечту каждого еврея — вернуться на родину предков.

Это была трогательная история, душещипательная и печальная. Но я не поверил ни одному его слову.

Каждые двадцать минут мы с Джекстроу менялись местами. Так продолжалось всю долгую ночь, которой, казалось, не будет конца. Мороз усиливался. По черному небосклону двигались луна и звезды. Когда луна зашла и на ледовое плато наконец-то опустился черный покров ночи, я выключил двигатель. Его оглушительный грохот и лязг гусениц сменились благодатной тишиной.

Выпив вместе со всеми несладкого черного кофе с галетами, я сообщил пассажирам, что остановка будет недолгой, всего на три часа. Так что пусть каждый постарается уснуть: большинство путешественников, как и я сам, валились с ног от усталости. Три часа, не более. Столь благоприятная для путешествия погода в Гренландии выдается не так-то часто.

Теодор Малер сидел рядом со мной. Он почему-то нервничал, взгляд его блуждал, и я без труда узнал то, что хотел узнать.

Выпив свой кофе, я шепнул ему на ухо, что намерен обсудить с ним с глазу на глаз один вопрос. Удивленно взглянув на меня, Малер после некоторого колебания кивнул и последовал за мной.

Ярдах в ста от вездехода я остановился и включил фонарь. Направив его луч на своего спутника, я достал свою «беретту». При виде пистолета у Малера перехватило дыхание, а в глазах появился ужас.

— Я не судья, и нечего ломать комедию, Малер, — хмуро проговорил я. Театром не интересуюсь. Мне нужен ваш пистолет, больше ничего.

Глава 7

Вторник

С семи часов утра до полуночи

— Пистолет? — дрожащим голосом произнес Малер, подняв руки. — Я… я не понимаю, доктор Мейсон. Нет у меня пистолета.

— Ну конечно. — Чтобы придать вес своим словам, я вскинул «беретту». Повернитесь.

— Что вы хотите делать? Вы совершаете…

— Кругом!

Он повернулся. Сделав два шага вперед, я ткнул дулом пистолета в поясницу старика и принялся обыскивать его.

Малер напялил на себя два пальто, пиджак, несколько свитеров и шарфов, две пары штанов и несколько пар нижнего белья, так что обыскать его оказалось делом непростым. Я не сразу убедился, что никакого оружия при нем нет. Я отступил, и Малер повернулся ко мне лицом.

— Надеюсь, вы теперь довольны, доктор Мейсон?

— Посмотрим, что у вас в чемодане. А в остальном я доволен. Располагаю нужными доказательствами. — Луч фонаря скользнул по пригоршне сахара, извлеченного мной из кармана внутреннего пальто: в каждом из них было больше фунта. — Не угодно ли объяснить, откуда это у вас, мистер Малер?

— Неужели не понятно, доктор Мейсон? — едва слышно проговорил старик. Украл.

— В том-то и дело! Зачем было мелочиться человеку с таким размахом? На вашу беду, Малер, когда в бараке стало известно о краже сахара, я смотрел на вас. Не повезло вам и еще по одной причине. Когда мы пили кофе несколько минут назад, я украдкой отхлебнул из вашей чашки. Вы туда бухнули столько сахара, что я проглотить не смог эту гадость. Надо же такому случиться, Малер, не правда ли? Погореть из-за какого-то пустяка! Но так уж повелось: матерому преступнику нечего опасаться крупных промахов. Он их никогда не совершает. Если в вы не трогали сахар, когда били радиолампы, я бы ни за что вас не заподозрил. Кстати, а где остальной сахар? Припрятали? Или выбросили?

— Вы совершаете серьезную ошибку, доктор Мейсон, — на сей раз твердо, без единой нотки вины или тревоги, произнес Малер. Но меня ему было не провести. — К лампам я даже не притрагивался. Из мешка я взял лишь несколько пригоршней сахара.

— Ну разумеется. — Я помахал «береттой». — Назад, к вездеходу, приятель. Заглянем в ваш чемодан.

— Нет!

— Не валяйте дурака! — оборвал я его. — У меня в руках пистолет. И я не колеблясь пущу его в ход, уж вы мне поверьте.

— Верю. Думаю, вы способны на крутые меры, если нужно. Я не сомневаюсь, вы человек решительный, доктор. Но в то же время упрямый, импульсивный и плохо разбирающийся в людях. Однако я уважаю вас за умелые, инициативные действия в обстановке, которая сложилась отнюдь не по вашей вине. И потому не желаю, чтобы вы выставляли себя на посмешище. — Он хотел было взять меня за лацкан. — Позвольте кое-что показать вам.

Я выставил вперед «беретту», но напрасно. Малер неторопливо достал откуда-то из внутреннего кармана книжечку в кожаной обложке. Отступив на несколько шагов, я открыл удостоверение.

Одного взгляда было бы достаточно. Раз десять я видел такие документы, и все же смотрел на книжечку, словно видел ее впервые. Опешив, я не сразу пришел в себя, чтобы осознать смысл открытия, чтобы утишить страх, возникший следом за ним. Я медленно закрыл удостоверение, опустил снежную маску и, подойдя к Малеру, стянул маску с него. Луч фонаря высветил бледное, посиневшее лицо старика с напрягшимися желваками: у него зуб на зуб не попадал от холода.

— Дохните, — велел я.

Он послушно дохнул. Ошибки быть не могло: я слышал характерный сладковатый запах ацетона. Ни слова не говоря я вернул старику удостоверение и сунул пистолет в карман парки.

— Давно болеете диабетом, мистер Малер? — после долгой паузы произнес я.

— Тридцать лет.

— У вас довольно тяжелая форма болезни, — заметил я, не считая нужным, в отличие от многих своих коллег, скрывать правду от пациента. Ко всему, если диабетик дожил до столь преклонного возраста, то лишь оттого, что соблюдал диету и разбирался в методах лечения недуга, поэтому знал, как правило, о нем все.

— Того же мнения и мой доктор, — произнес Малер с невеселой усмешкой, поднимая маску. — Как и я сам.

— Две инъекции ежедневно?

— Две, — кивнул старик. — Перед завтраком и вечером.

— Но разве у вас нет с собой шприца?

— Обычно я беру его с собой. А в этот раз не захватил. Доктор сделал мне укол в Гандере. Я безболезненно могу пропустить очередную инъекцию, поэтому был уверен, что до прилета в Лондон со мной ничего не случится. Похлопав по нагрудному карману, Малер прибавил:

— С такой книжечкой нигде не пропадешь.

— Кроме Гренландии, — возразил я. — Но вы вряд ли рассчитывали застрять здесь. Какая вам предписана диета?

— Блюда с высоким содержанием белков и крахмала.

— Оттого-то вам и потребовался сахар? — Я посмотрел на куски рафинада, зажатые у меня в левой руке.

— Да нет, — пожал плечами Малер. — Но я знаю, что с помощью сахара выводят из коматозного состояния. Я полагал, что, если как следует наемся сахара… В общем, вам теперь известно, как я стал преступником.

— Теперь да. Прошу прощения, что угрожал вам оружием, мистер Малер, но вы должны признать, что у меня были все основания подозревать вас. Какого черта вы меня не предупредили заранее? Я все-таки доктор.

— Наверно, рано или поздно мне пришлось бы к вам обратиться. Но сейчас у вас и без меня хлопот полон рот. Кроме того, я не рассчитывал на то, что в вашей аптечке окажется инсулин.

— Так оно и есть. Он нам ни к чему. Прежде чем попасть в экспедицию, каждый проходит придирчивую медицинскую комиссию. Что касается диабета, то вряд ли этим недугом можно заболеть в одночасье. Должен сказать, мистер Малер, вы довольно спокойно относитесь ко всему этому. Давайте-ка вернемся к трактору.

Через минуту мы добрались до вездехода. Не успел я отогнуть полог, как из кузова вырвалось плотное белое облако. Помахав рукой, чтобы рассеять его, я заглянул в кузов. Пассажиры все еще пили кофе — он у нас был в избытке.

Даже не верилось, что мы отсутствовали всего несколько минут.

— Давайте-ка закругляйтесь, — скомандовал я. — Через пять минут трогаемся в путь. Джекстроу, будьте добры, заведите двигатель, пока он не остыл окончательно.

— В путь! — послышался возмущенный голос миссис Дансби-Грегг.

— Милейший, мы и передохнуть даже не успели. Всего несколько минут назад вы обещали нам три часа сна.

— Это было несколько минут назад. Теперь все изменилось. Я узнал кое-что о мистере Малере. — Я вкратце рассказал своим спутникам то, что, по моему мнению, им следовало знать. — Жестоко говорить об этом в присутствии мистера Малера, но сами факты жестоки. Тот, кто разбил самолет и похитил сахар, подверг жизнь мистера Малера величайшей опасности. Лишь два средства смогли бы спасти ему жизнь. Во-первых, надлежащая высококалорийная диета в качестве временной меры и, во-вторых, — инсулин. Ни того, ни другого у нас нет. Единственное, чем мы можем помочь мистеру Малеру — как можно быстрее попасть туда, где все это имеется. Двигаемся в сторону побережья. Двигатель не будем выключать до тех пор, пока его не запорем, попадем в пургу или пока последний водитель не выбьется из сил. У кого есть возражения?

Вопрос можно было бы и не задавать, но я не мог сдержать себя.

Очевидно, мне хотелось спровоцировать протест, чтобы сорвать свою злость на первом, кто подвернется под руку. Я злился на тех, кто причинил старику новые страдания, потому что был почти уверен: все наши усилия будут сведены на нет, ведь преступники наверняка раскроют свои карты. У меня даже возникло желание связать всю эту компанию, чтобы никто и шевельнуться не смог. Будь условия подходящими, я бы так и поступил. Однако в нынешних условиях это было невыполнимо: в такую жестокую стужу связанный человек и пару часов не продержится.

Но возражений не было. Скорее всего потому, что люди слишком озябли, устали, изголодались и испытывали жажду: в сухой, холодной атмосфере происходит значительное влагоотделение. Люди, не привыкшие к арктическим условиям, должно быть, сочли, что достигли предела мучений, что хуже ничего уже не может произойти. Я надеялся, что мои незваные гости не скоро убедятся, насколько они заблуждаются.

Возражений не было, но были два предложения. Оба они исходили от Ника Корадзини.

— Послушайте, док. Я насчет диеты для мистера Малера. Может, она и не получится такой, как надо. Но мы, во всяком случае, постараемся, чтобы больной получил нужное количество калорий. Правда, я не знаю, как вы их подсчитываете, будь они неладны. А что, если удвоить его рацион? Хотя нет, при такой кормежке и воробей ноги протянет. Пусть каждый из нас отдаст ему четверть своей порции. Тогда мистер Малер получит в четыре раза больше обычной своей нормы…

— Ни в коем случае, — запротестовал старик. — Благодарю вас, мистер Корадзини, но я не могу допустить…

— Блестящая мысль, — вмешался я. — Я сам об этом подумал.

— Вот и отлично, — довольно улыбнулся Корадзини. — Принято единогласно.

У меня есть еще одно предложение. Мы с мистером Зейгеро подменим вас. Тогда продвинемся дальше и быстрее. — Предвидя возражения, он поднял руку. — Любой из нас может оказаться тем, кого вы ищете. Более того, мы оба можем оказаться злоумышленниками, раз уж речь идет о мужчинах. Но если я один из убийц и ничего не знаю об Арктике, навигации, не соображаю, как управляться с этим окаянным «Ситроеном», и не сумею вовремя обнаружить трещину, то, ясное дело, я никуда не денусь, пока не доберусь до побережья. Вы согласны?

— Согласен, — ответил я. В этот момент раздался кашель, за ним рев это Джекстроу запустил не успевший остыть двигатель. Я взглянул на Корадзини. — Хорошо, — сказал я. — Спускайтесь. Получайте свой первый урок водительского мастерства.

Мы отправились в путь в половине, восьмого утра. Погода была почти идеальной. Ни единого дуновения ветра, на темно-синем небосклоне ни облачка.

Сквозь серебристую паутину ледяных иголок, наполнявших воздух, мерцали бесконечно далекие звезды. Несмотря на это, лучшей видимости нельзя было и желать: мощные фары «Ситроена», в свете которых бриллиантами сверкали мириады частиц льда, отбрасывали лучи на триста ярдов вперед. По обеим их сторонам смыкалась завеса темноты. Стужа была лютой, с каждым часом температура опускалась все ниже, но наш «Ситроен», казалось, только и ждал такой погоды.

Нам везло почти с самого начала. Пятнадцать минут спустя оставленный, как всегда, без привязи Балто вынырнул из мрака со стороны юго-запада и подбежал к нартам, чтобы привлечь внимание Джекстроу. Мигая красной и зеленой лампочками на приборной доске, тот сделал знак остановиться.

Появившись из темноты через две-три минуты, он, улыбаясь, сообщил, что Балто обнаружил веху с флагом. Само по себе хорошее известие, это обстоятельство свидетельствовало о том, что ночью мы почти не сбились с пути. Более того, если и дальнейший маршрут обозначен вехами, то нет нужды в штурмане, поэтому мы с Джекстроу можем соснуть, если только это возможно в такой холод и при такой тряске. Веха действительно оказалась первой в почти беспрерывной цепочке знаков, отмечавших наш маршрут в течение того нескончаемого дня.

Начиная с восьми часов мы с Джекстроу, Зейгеро и Корадзини поочередно управляли трактором. Впередсмотрящими были сенатор, преподобный Смоллвуд или Солли Левин. У этих троих была самая трудная обязанность. Но ни один из них даже не пикнул, хотя, окоченев после часового дежурства, каждый испытывал адскую боль, когда замерзшие конечности начинали отогреваться.

Положившись на умение Корадзини, в начале девятого я забрался в кузов и попросил сенатора Брустера отправиться вперед в качестве впередсмотрящего. И тут же нарушил самое строгое правило, которое категорически запрещает разводить в кузове огонь во время движения. Но ведь, когда приспичит, приходится преступать даже самые суровые запреты. Это был именно тот самый случай. Я заботился не об удобствах пассажиров, даже не о том, чтобы приготовить еду — ее у нас было немного — хотя кипяток был бы кстати, чтобы избежать обморожения. Старался я ради Теодора Малера.

Хотя мы и последовали совету Корадзини, все равно рацион больного старика оказался недостаточным. Единственная, хотя и слабая надежда сохранить ему жизнь состояла в том, чтобы, по мере наших возможностей, беречь его силы. Работа, даже самая легкая, была исключена; ему следовало двигаться как можно меньше. Вот почему, едва войдя в кузов, я заставил его забраться в спальник и уложил на койку, закутав парой одеял. Однако, оставаясь без движения, он не мог бороться со стужей и лишь дрожал бы, теряя последние силы. Поэтому больному нужно было тепло: теплая печка, теплое питье, которое Маргарита Росс, следуя моим указаниям, должна была давать ему каждые два часа. Малер протестовал, не желая доставлять нам столько забот.

Однако он понимал, что иного способа остаться в живых у него нет. Больной уступил настояниям общества.

Столь трогательной заботы о здоровье старика со стороны пассажиров поначалу я не мог понять. Но потом сообразил в чем дело. Подоплекой подобного великодушия была не самоотверженность, хотя и ее не следовало исключать полностью, а эгоизм. Мои спутники видели в Малере не столько страдальца, сколько предмет, заставлявший их забыть о собственных тревогах, подозрениях и тяжких раздумьях, угнетавших их все эти последние двенадцать часов.

Напряжение и неловкость, которые испытывали наши пассажиры, послужили причиной того, что честная компания разделилась на обособленные группки, которые почти перестали общаться между собой.

Мария Легард и Маргарита Росс, знавшие, что обе вне подозрений, держались особняком и ни с кем больше не разговаривали. То же произошло и с Зейгеро и Солли Левином, а также (хотя еще сутки назад никто бы этому не поверил) с миссис Даисби-Грегг и ее служанкой Еленой. Да и могло ли быть иначе: ведь они могли доверять лишь друг другу. Правда, они, как и все остальные, вправе были положиться на Марию Легард и Маргариту Росс. Но одна мысль о том, что обе эти женщины могут относиться к ним настороженно, убивала всякое, желание наладить с ними более тесный контакт. Что же касается Корадзини, преподобного Смоллвуда, сенатора и Малера, те образовали свой собственный тесный кружок.

Вот почему появление предмета, который объединял пассажиров, заставляя забыть о подозрениях, и примирял всех, так обрадовало путников. Теперь я был уверен: за Теодором Малером есть кому присмотреть.

Едва я успел разжечь камелек, как меня позвал Зейгеро, сидевший у заднего борта, завешенного пологом.

— Там творится что-то странное, док. Сами убедитесь.

Я выглянул наружу. Справа от нас, то есть на северо-западе, над горизонтом возникло гигантское светящееся облако, охватившее четверть темного небосвода. Оно как бы пульсировало, становилось все ярче, с каждой секундой увеличиваясь в размерах. Поначалу бесформенное, оно начало приобретать очертания и переливаться всеми цветами радуги.

— Это северное сияние, мистер Зейгеро, — заметил я. — Никогда его прежде не видели?

— Да, — кивнул он. — Удивительная картина, верно?

— Это еще что. Представление только начинается. Небо закроется как бы занавесом. Бывают разные виды северного сияния. В виде лучей, полос, корон, арок, но из этого возникнет занавес. Вам предстоит увидеть самое великолепное зрелище.

— И часто это здесь происходит, док?

— В ясную, морозную и безветренную погоду, какая выдалась нынче, каждый день. Хотите верьте, хотите нет, но к этому явлению привыкаешь настолько, что не обращаешь на него никакого внимания.

— Не может быть! Удивительная картина! — в восхищении повторил молодой человек. — По вашим словам, она надоедает… А я так готов глядеть на нее хоть каждый день, — усмехнулся он. — Не желаете смотреть, так и не смотрите, док.

— Наблюдать подобное зрелище пореже в ваших же интересах, — хмуро процедил я.

— Что вы хотите этим сказать?

— А то, что во время северного сияния нарушается радиосвязь.

— Радиосвязь? — Он наморщил лоб. — Ну и что из этого? Все равно рация на станции разбита вдребезги, а ваши друзья из поисковой партии удаляются от нас с каждой минутой. Вам и так бы не удалось связаться с ними.

— Это правда. Но мы смогли бы связаться со своей базой в Уплавнике, когда достаточно приблизились бы к побережью, — возразил я, но в следующую минуту понял, что проговорился. Разумеется, я едва ли мог рассчитывать на то, что сумею выйти на связь с базой в условленное время и на условленной частоте. Однако хоть какой-то шанс у нас был. Мы смогли бы оповестить базу о случившемся, позвать на помощь гораздо раньше, чем убийцам вздумается скрыться. Если же Зейгеро один из убийц, то он постарается разбить рацию, установленную на вездеходе задолго до того, как мы окажемся в радиусе действия базы в Уплавнике.

Молча браня себя последними словами, я украдкой взглянул на Зейгеро.

Освещенное северным сиянием, лицо его было спокойным и бесстрастным. Он изображал равнодушие, но вряд ли ему следовало переигрывать. Поэтому он медленно кивнул, сжал губы, задумчиво поднял брови. Превосходный актер!

Профессионалу не уступит. Но тут мне пришло в голову, что среди пассажиров может оказаться парочка не менее талантливых актеров. Если бы Зейгеро никак не отреагировал на мои слова или отреагировал на них чересчур бурно, то у меня бы возникло подозрение. Или я не прав? Будь Джонни Зейгеро одним из убийц, он бы постарался не возбуждать во мне подозрения. Я перестал ломать голову и отвернулся. Однако смутное чувство недоверия к моему собеседнику продолжало усиливаться. Правда, я вспомнил о прежних своих подозрениях, граничивших с уверенностью, и решил, что боксер скорее всего чист.

Повернувшись к стюардессе, я коснулся ее плеча.

— Если не боитесь озябнуть, мисс Росс, я хотел бы сказать вам пару слов.

Девушка удивленно посмотрела на меня и после некоторого колебания кивнула головой. Спрыгнув вниз, я подал ей руку, затем посадил на большие сани. Забравшись на бочку с горючим, мы разглядывали северное сияние. Я не знал, с чего начать, почти не замечая этих светящихся складок желтовато-зеленого цвета, отороченных снизу алым и чуть ли не касавшихся поверхности плато. Но даже там, где светящийся полог был наиболее ярким, сквозь него тускло мерцали звезды. Написанная пастелью поэма эфемерности, картина эта вызывала в вашем воображении сказочную страну. Словно погруженная в волшебный сон, Маргарита Росс глядела на это зрелище. Как знать, может, как и я, она смотрела на это, но ничего не видела, а только думала о близком ей человеке, оставшемся позади, среди ледяной пустыни.

Когда она повернулась ко мне при звуках моего голоса и я заглянул в ее карие глаза, в которых отражались огни северного сияния, я увидел в них тоску и понял: я не ошибся.

— Мисс Росс, что вы скажете о последнем событии?

— Вы о мистере Малере? — Она сдвинула наверх снежную маску — марлевую повязку с ватным тампоном, в котором было прорезано отверстие. Чтобы расслышать ее голос, я наклонился к ней. — Что я могу сказать? Это так ужасно… Есть ли у бедняги шанс выжить, доктор Мейсон?

— Честно говоря, не знаю. Есть много факторов, которые трудно предсказать… Известно ли вам, что после того, как я вычеркнул вас из списка подозреваемых, во главе его я поставил Малера?

— Не может быть!

— Увы, это так. Плохая из меня ищейка, мисс Росс. Метод проб и ошибок, который я использовал, имел то преимущество, что количество подозреваемых сводилось к двум. Однако с дедуктивным методом я не в ладах. — Я поведал ей о разговоре, который у нас состоялся с Малером.

— И теперь вы в полной растерянности, — заключила девушка после того, как я закончил свой рассказ. — По-моему, единственное, что нам остается, это ждать развития событий.

— Иначе говоря, ждать, когда над нашими головами занесут топор, мрачно заметил я. — Вряд ли стоит так рисковать. Я не очень-то надеюсь на дедуктивный способ, но прибегну к нему для разнообразия. Прежде чем делать какие-то выводы, нам нужны факты. А с ними у нас туго. Потому-то я вас и позвал сюда. Хочу просить вас о помощи.

— Я сделаю все, что в моих силах, вам это известно. — Девушка подняла голову, наблюдая за тем, как разгорается на небе зарево северного сияния.

Когда в мириадах кристалликов льда, повисших в небе, вспыхнули алые, зеленые, желтые и золотистые искры, Маргарита даже вздрогнула, потрясенная этой неземной красотой. — Не знаю почему, но от этого зрелища меня дрожь пробирает… Мне кажется, я сообщила вам все, что запомнила, мистер Мейсон.

— Не сомневаюсь. Но вы могли упустить из виду какие-то детали, сочтя их маловажными. Насколько я могу судить, нам надо найти ответ на три главных вопроса. Прежде всего, какова причина аварии? Каким образом в кофе попал наркотик? Как разбилась рация? Если нам удастся ухватиться за ниточку, ведущую к разрешению хотя бы одного из вопросов, то мы, в конечном счете, узнаем то, что хотим знать.

Успев продрогнуть за долгие десять минут, мы так ничего и не выяснили.

Я заставил Маргариту Росс вспомнить шаг за шагом все, что произошло с ней после того, как она попала в таможню, где встретила своих пассажиров. Как привела их к самолету и рассадила по местам. Как летела вместе с ними в Гандер, наблюдала за тем, как их досматривают. Как вылетела из этого аэропорта вместе с подопечными. Как подавала им ужин. И все-таки я ничего не узнал, не заметил ничего подозрительного, странного или ненормального, что могло хотя бы в какой-то степени объяснить причины катастрофы.

Когда стюардесса рассказывала о том, как она разносила еду, она вдруг остановилась на полуслове и повернулась ко мне.

— В чем дело, мисс Росс?

— Ну конечно, — негромко проговорила она. — Как же иначе! Какая же я дура! Теперь мне понятно…

— Что вам понятно? — оборвал я ее.

— Я о кофе… каким образом в него подмешали наркотик или снотворное.

Едва я успела обслужить полковника Гаррисона — он сидел в заднем ряду, поэтому к нему я подошла в последнюю очередь, — как тот сморщил нос и спросил, не кажется ли мне, что где-то горит. Я ничего не почувствовала, поэтому ответила шуткой: дескать, на плите что-то подгорело. А когда вошла в кухню-буфет, полковник позвал меня. Я оглянулась. Он открыл дверь туалета правого борта, откуда шел дым. Вернее, дымок. Я известила об этом командира самолета. Он поспешил в хвостовую часть машины, но ничего особенного не обнаружил. Горели какие-то бумажки. Наверное, кто-то бросил непогашенную сигарету.

— Тут все поднялись с кресел, чтобы посмотреть, в чем дело? — с угрюмым видом спросил я.

— Да. Командир, Джонсон, приказал всем занять свои места, чтобы не нарушать правильную загрузку воздушного корабля.

— И вы не сочли нужным сообщить мне об этом? — внушительно произнес я.

— На ваш взгляд, это не существенно?

— Прошу прощения. Тогда это обстоятельство показалось мне действительно несущественным. Ни с чем не связанным. Ведь все произошло за несколько часов до аварии, поэтому…

— Неважно. Кто мог зайти в это время в кухню-буфет? Наверное, кто-нибудь из сидевших в передних креслах?

— Да. Мне показалось, что они все устремились к центральной части самолета.

— Они? А кто эти «они»?

— Не помню. Но почему вы меня об этом спрашиваете?

— Зная, кто находился в центральной части, мы можем установить, кто отсутствовал.

— Прошу прощения, — беспомощно произнесла девушка. — Я немного растерялась. Командир корабля оказался впереди меня, стал требовать, чтобы пассажиры вернулись на свои места. Из-за него я почти ничего не видела.

— Допустим, — согласился я. — Насколько я понимаю, туалет был мужской?

— Да. Женский на левом борту.

— Вы не помните, кто туда заходил? За час до происшествия или меньше того.

— За час? Но ведь окурок…

— Как вы считаете, пожар был устроен преднамеренно? — спросил я.

— Разумеется, — ответила Маргарита, широко открыв глаза.

— Ясно. Выходит, мы имеем дело с опытными, закоренелыми преступниками.

План их состоял в том, чтобы создать панику. Неужели вы допускаете хотя бы на минуту, что злоумышленники полагались на случайность, на то, что от брошенного окурка загорятся бумаги, причем в нужный момент?

— Но как?..

— Очень просто. Вы запасаетесь пластмассовой трубочкой с перегородкой, разделяющей ее на две части. Одна из них наполнена кислотой, в другой находится ампула с кислотой иного состава. Остается сжать в руках трубочку, чтобы раздавить пробирку, бросить ее туда, куда нужно, и отойти в сторону.

Разъев через определенное время перегородку, оба состава соединятся и вспыхнут. Такое устройство не раз использовалось диверсантами, особенно во время войны. Сущая находка для поджигателя, желающего заручиться железным алиби: когда начнется пожар, он окажется за пять миль от места происшествия.

— Я действительно почувствовала какой-то странный запах… — начала неуверенно Маргарита Росс.

— Еще бы. Не вспомнили — кто туда заходил?

— Бесполезно. — Она покачала головой. — Почти все время я находилась в кухне-буфете, готовила еду.

— Кто сидел в двух передних креслах, тех, что ближе всего к буфету?

— Мисс Легард и мистер Корадзини. Вряд ли вам это поможет. Мисс Легард вне подозрений. А что касается мистера Корадзини, то он был единственным, кто не вставал с кресла до ужина. Это точно. Сразу после взлета он выпил джин, выключил настенную лампу и, закрывшись газетой, уснул.

— Вы в этом уверены?

— Совершенно уверена. Я несколько раз выглядывала из кухни-буфета.

— Выходит, его следует исключить, — произнес я в раздумье. — Таким образом, число подозреваемых сужается. Хотя он мог оказаться одним из тех, кто бросил в урну зажигательное устройство. — Внезапно меня осенило. Скажите, мисс Росс, кто-нибудь спрашивал у вас, когда будет ужин?

Прежде чем ответить, девушка посмотрела на меня долгим взглядом.

Несмотря на скудное освещение, я заметил, что лицо ее оживилось.

— Миссис Дансби-Грегг. Это точно.

— Такая всюду сунет свой нос. Кто еще?

— Сейчас вспомню, — деловито проговорила стюардесса. — Полковник Гаррисон, но он не в счет. И мистер Зейгеро.

— Зейгеро? — взволнованно спросил я, наклонившись так, что едва не касался лица девушки. — Вы уверены?

— Уверена. Помню, я еще заметила ему: «Проголодались, сэр?» А он ответил: «Милая девушка, я всегда голоден».

— Так, так. Весьма любопытно.

— Вы думаете, мистер Зейгеро…

— Не знаю, что и подумать. Я столько раз попадал впросак. И все-таки это уже зацепка. Такая зацепка дорогого стоит… Когда упала рация, он находился поблизости? Скажем, сзади вас, когда вы, поднимаясь, задели стол с приемником?

— Нет, он стоял возле выходного люка, это точно. А может…

— Нет, все было иначе. Мы с Джоссом прикинули. Кто-то успел подогнуть одну ножку стола, а вторая оказалась в состоянии неустойчивого равновесия.

Когда вы встали, он толкнул эту самую вторую ножку. Находясь в отдалении.

Там валялась швабра с длинной ручкой, но в тот момент мы не придали этому значения… Услышав грохот, вы обернулись. Так ведь? — Девушка молча кивнула. — Что же вы увидели?

— Мистер Корадзини…

— Знаю. Он кинулся, чтобы подхватить рацию, — произнес я нетерпеливо. Но кто-нибудь стоял тогда у стены?

— Действительно, там кто-то стоял, — едва слышно проговорила Маргарита.

— Нет, нет. Этого не может быть. Он сидел на полу и дремал. Когда раздался грохот, вскочил и до смерти перепугался.

— Ради Бога! — оборвал я ее. — Кто это был?

— Солли Левин.

Взошла, затем исчезла луна, температура неуклонно понижалась. Было такое впечатление, словно мы находимся на борту этой раскачивающейся из стороны в сторону, грохочущей машины всю свою жизнь.

В продолжение бесконечного дня мы разрешили себе всего две остановки в четыре часа пополудни и в восемь вечера. Сделал я это Преднамеренно. Мы с Джоссом условились, что я попытаюсь выйти на связь с ним в часы, кратные четырем. Мы вынесли рацию из кузова наружу, пока Джекстроу заправлял топливный бак горючим. Десять минут кряду Корадзини крутил педали динамо-машины, а я выстукивал ключом позывные, но даже намека на ответ не последовало. Иного я и не ожидал. Если бы даже Джосс каким-то чудом сумел отремонтировать рацию, из-за помех в ионосфере, обусловленных северным сиянием, нам не удалось бы услышать друг друга. Но я обещал Джоссу наладить связь и поэтому должен был сдержать слово.

Когда я предпринял повторную попытку выйти на связь, у всех, даже у нас с Джекстроу, зуб на зуб не попадал из-за лютого холода. В нормальных условиях мы не должны были ощущать его: при низких температурах мы надевали два меховых костюма — нижний мехом внутрь и верхний мехом наружу. Но мы отдали запасные комплекты меховой одежды Корадзини и Зейгеро. Без них в кабине трактора, где холодно, как в морозильной камере, не обойтись. Поэтому теперь мы страдали от стужи в такой же степени, как и все остальные.

Время от времени то один, то другой из пассажиров спрыгивал с трактора и бежал, чтобы согреться. Но все были так измучены бессонницей, голодом, холодом, непрестанной тряской, что спустя считанные минуты вновь забирались в кузов. Когда же несчастные путешественники оказывались на борту вездехода, то пот, образовавшийся на разгоряченном теле, мгновенно превращался в ледяную влагу, отчего люди еще больше мерзли. Поэтому мне пришлось категорически запретить подобные вылазки.

Решение, которое предстояло принять, далось мне с трудом, но иного выхода не было. У нас не осталось сил бороться с усталостью, стужей и бессонницей, и я приказал сделать привал.

Часы показывали десять минут первого ночи. Мы находились в пути, если не считать кратких остановок для дозаправки горючим и сеансов связи, в течение уже двадцати семи часов.

Глава 8

Среда

С четырех утра до восьми вечера

Несмотря на то что у всех слипались веки от усталости и непреодолимого желания уснуть, не думаю, чтобы в ту ночь кто-то сомкнул глаза. Каждый понимал: сон в лютый мороз — это смерть.

Такого холода мне еще никогда не приходилось испытывать. Хотя в тесный кузов, рассчитанный самое большее на пятерых, нас набилась добрая дюжина, а в камельке всю ночь пылал огонь, даже выпив по две чашки обжигающего кофе, в ту долгую темную ночь мы испытывали адские муки. Зубы клацали, как у эпилептиков; о тонкие деревянные борта стучали коленки и локти. То один из нас, то другой растирал обмороженное лицо, руку или ногу, чтобы восстановить кровообращение. Так продолжалось всю ночь. Диву даюсь, как немолодой Марии Легард или больному старику Малеру удалось тогда остаться в живых. Не знаю, как мы пережили ту ночь. Я взглянул на светящийся циферблат часов. Было уже около четырех утра. Я решил, что дальше бездействовать ни к чему. Включив плафон, при тусклом его свете я убедился, что у Марии Легард и Теодора Малера сна ни в одном глазу. И прежде не очень яркая лампочка едва мерцала.

Это был дурной признак. Это означало, что аккумуляторы почти «сели» от мороза. Однако и при слабом желтом свете можно было разглядеть следы обморожения на посиневших лицах моих спутников; клубы пара, вырывавшиеся у них изо рта; слой льда, образовавшийся на стенках кузова и потолке. Лишь небольшой участок вокруг трубы камелька оставался свободным ото льда. Видеть этих страдающих, несчастных людей было невыносимо.

— Не спится, док? — стуча зубами, спросил Корадзини. — Или забыли воткнуть в розетку плед с электроподогревом?

— Просто не привык подолгу нежиться в постели, мистер Корадзини! — как можно бодрее ответил я. — Ну что, поспал хоть кто-нибудь?

В ответ все молча замотали головами.

— Кто-то еще надеется уснуть?

И вновь качнулись из стороны в сторону головы.

— Тем лучше. — Я с трудом поднялся на ноги. — Сейчас только четыре часа. Но если нам суждено замерзнуть, то пусть уж это случится в пути. Кроме того, стоит нам замешкаться на час-другой, двигатель прихватит, и нам никогда не удастся завести его. Каково ваше мнение, Джекстроу?

— Схожу за паяльными лампами, — произнес он вместо ответа и, отодвинув полог, полез наружу. И тотчас зашелся в сухом мучительном кашле: морозный воздух обжег ему легкие.

Следом за Джекстроу выбрались из кузова мы с Корадзини. И сразу словно очутились в ледниковом периоде. Холод, перехватив дыхание, полоснул по легким. Чтобы спрятать лицо от стужи, мы надели очки и снежные маски.

Поравнявшись с кабиной водителя, я направил луч фонаря на спиртовой термометр (ртуть замерзает при -38°). Не веря своим глазам, посмотрел на него еще раз. Красный столбик, опустившись на дюйм ниже колбы, застыл на отметке -68°, обозначавшей ровно 100° мороза. Конечно, это не температура -85°, о которой сообщал Вегенер, и уж тем более не -125°, отмеченные русскими на станции «Восток» в Антарктиде. Тем не менее более низкой температуры мне в жизни своей не приходилось испытывать. Надо же было такому случиться именно теперь, за две сотни миль от ближайшего жилья! Мы с Джекстроу оказались в обществе двух убийц, старика, одной ногой стоящего в могиле, и семерых других спутников, теряющих с каждой минутой силы от холода, усталости и недоедания. Да еще в довершение всего на борту допотопного трактора, готового остановиться в любую минуту.

Час спустя именно это и произошло. Я уже давно догадывался, что нам еще предстоят неприятности. И в самом деле, после того как я включил зажигание и нажал на кнопку звукового сигнала, послышался только жалкий писк.

Аккумуляторы настолько «сели» на холоде, что с их помощью нельзя было бы завести и теплый двигатель. А уж о холодном и говорить нечего: в картере, коробке передач и дифференциале смазка утратила свои свойства, превратившись в густую, вязкую, как животный клей, массу. Вдвоем с Джекстроу мы попытались завести мотор вручную, но не сумели провернуть коленвал и один раз.

Мы решили пустить в ход паяльные лампы, но выяснилось, что керосин, замерзающий при -50° и загустевающий уже при -40°, превратился в лед.

Пришлось прибегнуть к бензиновым паяльным лампам. Поставив их на деревянные ящики и закрыв двигатель брезентом, мы расположили две лампы под картером, две под коробкой передач и одну под дифференциалом. Примерно через час коленвал можно было провернуть без особого труда. Установив на место аккумулятор, отогретый у камелька, мы снова попытались завести двигатель. Но все было тщетно.

Никто из нас, в том числе и Корадзини, чья компания изготавливала дизельные трактора, не был специалистом по обслуживанию бензиновых двигателей. Отчаяние готово было овладеть нами. Однако мы понимали, что поддаваться ему нельзя ни в коем случае. Не выключая паяльных ламп, мы снова притащили аккумулятор к камельку, вывернули и зачистили свечи зажигания, отогрели щетки генератора, сняли, прогрели и продули бензопроводы, удалили лед из приемного патрубка карбюратора. Затем все поставили на место. Работа была тонкой, поэтому пришлось снять перчатки. При соприкосновении с металлом слезала кожа, на пальцах образовывались волдыри, из-под ногтей сочилась кровь, свертывавшаяся на морозе. Губы, соприкасавшиеся с холодным металлом бензопровода, распухли. Мы выносили поистине адские муки. Хотя мы то и дело грелись у камелька, у нас постоянно мерзли руки, ноги и лица. И все же наши старания были не напрасны. В шесть пятнадцать, два с лишним часа спустя, двигатель зачихал, закашлял, ожил. Снова заглох, закашлял опять и застучал ровно и уверенно. С усилием раздвинув в улыбке губы, я хлопнул по спине Джекстроу и Корадзини, на мгновение позабыв о том, что тот вполне может оказаться одним из преступников, а потом повернулся и пошел завтракать. Если только можно было назвать завтраком нашу скудную трапезу: кофе, галеты да пара банок мясных консервов на всю компанию. Причем львиную долю получил Теодор Малер. После этого у нас осталось всего четыре банки корнбифа, столько же банок овощных консервов, фунтов десять сухофруктов, немного мороженой рыбы, коробка галет, три пачки овсянки и более двадцати банок сгущенного молока без сахара «Несл». Этого продукта, как и кофе, у нас было в избытке. Разумеется, была у нас и тюленина для собак: пока мы завтракали, Джекстроу положил несколько кусков на камелек, чтобы мясо оттаяло. Мясо молодого тюленя в жареном виде вполне съедобно, но главное, чтобы собаки были сыты. Выйди двигатель из строя, единственная наша надежда — это собачья упряжка.

Позавтракав и накормив собак, перед самым заходом луны мы тронулись в путь. Трактором управлял Корадзини. При тусклом свете луны было видно, как поднимается ввысь плотное облачко выхлопных газов. Мы договорились, что водители будут меняться каждые четверть часа: находиться в неотапливаемой, продуваемой насквозь кабине дольше невозможно. Рассказывали, что в Антарктике произошел такой случай. Водитель, которому пришлось долго сидеть в открытой кабине, так отморозил пальцы, что для того, чтобы разжать их и отогреть в теплом помещении руки, пришлось отсоединять баранку от рулевой колонки. Я не хотел, чтобы такое же случилось и с нами.

Как только вездеход тронулся, я взглянул на Малера. Внешний вид старика оставлял желать много лучшего. Хотя он лежал в спальнике из гагачьего пуха, застегнутом до самого подбородка, да еще под несколькими одеялами, осунувшееся лицо старика посинело от холода. Чтобы не стучать зубами, он сунул в рот носовой платок. Я пощупал запястье больного. Пульс был учащенный, но достаточно наполненный. Правда, за последние два-три часа я так сильно, поморозил себе пальцы, что мог утратить их чувствительность.

Изобразив на лице бодрую улыбку, я спросил:

— Как себя чувствуете, мистер Малер?

— Уверен, доктор Мейсон, не хуже любого из вас.

— Ну, это еще не предел. Сыты?

— Сыт ли я! — воскликнул больной. — Благодаря этим щедрым людям я сыт по горло.

Иного ответа и нельзя было ожидать от деликатного старика. Хотя порция, которую получил диабетик, была солидной, он проглотил ее в мгновение ока.

Конечно же он был голоден: при отсутствии инсулина, регулирующего содержание сахара в крови, его организм постоянно требовал пищи.

— Хотите пить?

Он кивнул. Старик, видно, не подозревал, что это еще один симптом обострения болезни. Значит, Малер начал слабеть. Скоро он начнет терять в весе. За прошедшие полтора суток он спал с лица, скулы у него обострились.

Правда, то же произошло и с остальными, в особенности с Марией Легард.

Несмотря на ее стойкость и мужество, решимость и жизнерадостность, бедная женщина старела на глазах. Выглядела она больной и измученной. Но я ничем не мог ей помочь.

— Как ваши ноги? — спросил я у Малера.

— Вы думаете, они у меня имеются? — улыбнулся старый еврей.

— Позвольте взглянуть, — решительно произнес я и, несмотря на протесты, осмотрел больного. Одного взгляда на мертвенно-бледную, холодную как лед плоть было достаточно.

— Мисс Росс, — обратился я к стюардессе, — отныне вы сиделка мистера Малера. На санях у нас есть две грелки. Как только вода нагреется, наполняйте их по очереди. К сожалению, растопить этот окаянный снег удастся не скоро. Прикладывайте их к ногам мистера Малера.

Старик снова запротестовал. Заявил, что не желает, чтобы с ним нянчились. Но я не стал обращать внимание на его слова. Я не решался сообщить ему, что обмороженные ноги означают для диабетика гангрену или, в лучшем случае, ампутацию. Обведя медленным взглядом людей, находящихся в кузове, я поймал себя на мысли, что знай я, кто виновник всех этих несчастий, то убил бы подлеца на месте.

В этот момент появился Корадзини, которого сменил Джекстроу. Хотя за рулем он просидел всего пятнадцать минут, вид у него был ужасный. На синеватом лице появились желтые пятна — признаки обморожения, губы потрескались, ногти побледнели, руки покрылись волдырями. Мы с Джекстроу и Зейгеро выглядели не лучше, но именно Корадзини пришлось управлять трактором в самую сильную стужу. Будто больного малярией, его била страшная дрожь.

Бедняга едва переставлял ноги, так что нетрудно было догадаться, что они у него обморожены. Я посадил его возле камелька.

— Ноги ниже колен чувствуете? — поспешил я спросить у Корадзини.

— Ни черта не чувствую. — Он попытался улыбнуться, но на потрескавшихся губах выступила кровь. — Холод собачий, док. Пожалуй, надо растереть свои ходули снегом, верно? — Наклонившись, он принялся было развязывать шнурки окоченевшими кровоточащими пальцами. Но Маргарита Росс, опустившись на колени, своими нежными руками уже снимала с него башмаки. Глядя на закутанную в громоздкую одежду хрупкую фигурку девушки, я в сотый раз обругал себя за мои нелепые подозрения в отношении нее.

— Выражаясь вашим языком, мистер Корадзини, пусть дурные снегом растираются, — возразил я. — Это все равно что пустить в ход наждачную бумагу. — Дело в том, что при температуре ниже 70° снег приобретает жесткую кристаллическую, как у песчаника, структуру. Если его потереть, он рассыпается, превращается как бы в белый песок. — Кивнув на одно из ведер, стоявших на камельке, я продолжал:

— Когда температура воды достигнет восьмидесяти пяти градусов, суньте туда ноги. Подождите, пока кожа не покраснеет. Ощущение будет не из приятных, но делу поможет. Если появятся волдыри, завтра я их проткну и продезинфицирую.

— И так будет продолжаться все время, док? — удивился Корадзини.

— Боюсь, что да.

Я оказался прав. Во всяком случае, так продолжалось часов десять.

Температура опускалась. Затем, достигнув без малого 80°, столбик термометра замер и начал мало-помалу подниматься. Все это время на плите стояли ведра со снегом, а миссис Дансби-Грегг, ее горничная Елена, а затем и Солли Левин горящими паяльными лампами помогали поскорее растапливать лед. И все это время водители испытывали адскую боль, когда отогревали окоченевшие руки и ноги. За эти десять часов у нас появилась почти патологическая боязнь минуты, когда нужно будет опускать обмороженные ноги в горячую воду.

Малер с каждой минутой слабел, а Мария Легард, впервые замолчавшая, легла в уголок, закрыв глаза, словно мертвая. Прошло десять часов. Десять долгих, как вечность, часов, в течение которых мы претерпевали адские муки.

Но задолго до того, как эти десять часов кончились, обстановка коренным образом изменилась.

В полдень мы остановили вездеход. Пока женщины разогревали суп и с помощью паяльных ламп растапливали две банки с фруктами, мы с Джекстроу наладили передатчик, натянули антенну и принялись выстукивать свои позывные GFK. Обычно такие 8-ваттные рации, получающие питание от приводимой в движение ручной динамки, снабжены ключом для работы с азбукой Морзе.

Ответные же сигналы принимались с помощью наушников. Зная, однако, что все участники экспедиции, кроме него самого, не в ладах с морзянкой, Джосс усовершенствовал рацию таким образом, что «морзить», нужно было лишь при вызове. После того как связь устанавливалась, подсоединив микрофон к антенне, вы превращали его в небольшой, но достаточно надежный динамик.

Вызывал Джосса я лишь потому, что обещал выходить с ним на связь регулярно. Только и всего. По моим расчетам, мы находились в 120 милях от станции, это был предельный радиус действия нашей рации. Я не знал, как повлияет чрезвычайно низкая температура на качество передачи, но почти не надеялся, что у нас что-нибудь выйдет. Хотя северного сияния утром не было, нарушения, возникшие в ионосфере, по-видимому, все еще давали себя знать.

Кроме того, Джосс сам утверждал, что починить стационарную рацию невозможно.

Целых десять минут Джекстроу старательно крутил рукоятку динамо-машины, а я выстукивал свои позывные. Трижды повторив сигнал вызова, я переключал тумблер на прием и, подождав секунд десять ответа, вновь продолжал вызывать станцию. В последний раз послав позывные, я включил «прием», немного подождал и с подавленным видом дал отбой Джекстроу. Но микрофон, который я сжимал в руке, внезапно ожил:

— GFX вызывает GFK, GFX вызывает GFK. Мы вас слышим. Сигнал слабый, но отчетливый. Повторяю, мы вас слышим. Прием.

От волнения я едва не уронил микрофон.

— GFK вызывает GFX. GFK вызывает GFX! — завопил я. — Заметив, как Джекстроу показывает мне на тумблер, я обругал себя за недогадливость и, переключив его в положение «передача», принялся повторять позывные. Затем, нарушая общепринятые правила, выпалил:

— Говорит доктор Мейсон. Говорит доктор Мейсон. Слышу тебя хорошо. Это ты, Джосс? — С этими словами я переключил тумблер.

— Да, сэр. Рад слышать вас. — Из-за помех голос Джосса казался механическим, лишенным человеческого тепла. — Как себя чувствуете? Как с погодой, где находитесь?

— Дела идут! — ответил я. — Холод лютый, минус семьдесят. Удалились от тебя примерно на сто двадцать миль. Джосс, это же чудо! Как тебе удалось починить рацию?

— Я ее не чинил, — ответил он бесстрастно. После некоторой паузы радист продолжал:

— С вами желает поговорить капитан Хиллкрест, сэр.

— Капитан Хиллкрест! Какой еще к черту капитан Хиллкрест?.. — Я умолк на полуслове. Но не от удивления, хотя и был поражен тем, что Хиллкрест, который, по моим расчетам, должен был находиться почти в двухстах пятидесяти милях севернее станции, сейчас сидит рядом с Джоссом, а оттого, что перехватил взгляд Джекстроу. В следующее мгновение я и сам сообразил, что в нашей ситуации не следует открывать всех карт. — Не теряй со мной связи, торопливо проговорил я. — Через две-три минуты снова свяжусь с тобой.

Рация была установлена позади трактора, поэтому те, кто находился в кузове, слышали каждое наше слово. В эту минуту полог раздвинулся, из вездехода выглянули Корадзини и Зейгеро. Не обращая на них внимания и не заботясь о том, чтобы пощадить чью-то гордость, я взял рацию и генератор и вместе с Джекстроу, отвязавшим антенну, пошагал прочь. Ярдах в двухстах мы остановились. При свете луны путешественники видели нас, но слышать не слышали.

Мы снова установили рацию, и я принялся выстукивать позывные. Но на сей раз у меня ничего не вышло: окоченевшие от холода пальцы отказывались повиноваться. К счастью, мои друзья догадались, в чем дело. Едва я нажал на выключатель, послышался спокойный, уверенный, обнадеживающий голос Хиллкреста:

— Вот это сюрприз! Рад слышать вас, доктор Мейсон. Судя по тому, что сообщил мне Джосс, и по этой задержке, вы в достаточной мере удалились от трактора. При температуре минус семьдесят вам не очень-то улыбается торчать на холоде. Говорить буду сам. Долго не задержу. Вы меня слышите?

— Слышу отчетливо. Какого дьявола… Прошу прощения, продолжайте.

— Спасибо. В понедельник пополудни из передач британского и американского радио мы узнали об исчезновении авиалайнера. Во вторник утром, то есть вчера, у нас был сеанс связи с базой в Уплавнике. По их словам, хотя официально об этом не сообщалось, правительства США и Великобритании убеждены, что самолет не утонул, а приземлился. Где-нибудь в Гренландии или на Баффиновой Земле. Почему они в этом убеждены, не имею представления. Во всяком случае, предпринята крупнейшая со времен войны спасательная операция.

В ней участвуют корабли и авиация. Привлечены к участию в поисках иностранные торговые суда. К побережью Гренландии, главным образом западному, направляются американские, британские, французские и канадские траулеры. Подходы к восточному побережью скованы льдом. Дюжина американских бомбардировщиков, базирующихся на Туле и в Сенре Стремфьорде, уже совершают разведывательные полеты. За дело взялись корабли американской береговой охраны. Отряд канадских эсминцев, действовавший в центральной части Атлантики, на всех парах мчится к южному входу в пролив Дезиса. Правда, попадут они туда не раньше чем через полтора суток. Кроме того, британский авианосец в сопровождении двух эскадренных миноносцев успел обогнуть мыс Фэрвель. Не знаю, удастся ли им пробиться на север. Ведь море Баффина замерзло. Но пролив Девиса свободен ото льда до острова Диско, а может, и до Свартенхука. В поисках авиалайнера приказано включиться персоналу всех геофизических станций, действующих в Гренландии. Потому мы и вернулись в лагерь, чтобы запастись горючим.

Не выдержав этой болтовни, я переключил рацию на «передачу».

— Из-за чего сыр-бор разгорелся? Можно подумать, что на борту самолета находился американский президент и половина членов королевской семьи Великобритании. Почему нет вестей из Уплавника?

Короткая пауза, затем вновь послышался голос Хиллкреста:

— В течение последних суток мы не могли наладить связь с базой. Сию же минуту свяжемся с ними, сообщим, что пропавший самолет обнаружен и что вы направляетесь к побережью. Есть какие-нибудь новости?

— Никаких. Хотя нет. Оказалось, что у одного из пассажиров — его фамилия Малер — запущенная форма сахарного диабета. Состояние его тяжелое.

Радируйте в Уплавник, пусть достанут инсулин. В Готхаабе он наверняка имеется.

— Понял, — затрещало в микрофоне. Затем возникла долгая пауза, слышны были обрывки слов. Наконец капитан заговорил вновь:

— Предлагаю двигаться нам навстречу. У нас достаточный запас горючего, много продуктов. Если нас будет восемь вместо двоих, то опасаться преступников нечего. Мы уже прошли сорок миль… — Взглянув на Джекстроу, я заметил в углах его глаз «гусиные лапки» — верный признак удивления и радости. Те же самые чувства охватили и меня самого. — Мы от вас на расстоянии каких-то восьмидесяти миль. Часов через пять-шесть могли бы встретиться.

Словно камень свалился у меня с души. Я воспрянул духом. Лучшей новости и желать было нельзя. Наконец-то все наши беды позади… Но в следующую минуту чувство облегчения и душевный подъем сменились унынием. Меня словно обдало ледяной водой: Джекстроу отрицательно помотал головой. Напрасно я решил, что бедам нашим настал конец.

— Ничего не выйдет, — ответил я Хиллкресту. — Это было бы роковой ошибкой. Как только мы повернем назад, преступники снова примутся за свои черные дела. Даже если мы этого не сделаем, то, зная, что у нас с вами был сеанс связи, они пойдут ва-банк. Нам нужно продолжать путь. Догоняйте нас как можно быстрее. — После короткой паузы я продолжал:

— Объясните руководству базы, что нам чрезвычайно важно знать, почему проявляется такой интерес к разбившемуся самолету. Речь идет о жизни и смерти людей. Пусть найдут список пассажиров и выяснят, не фальшивый ли он. Это категорическое требование, капитан Хиллкрест. Не принимайте никаких отговорок. Мы должны знать.

Сеанс связи продолжался еще с минуту, хотя все было уже сказано. Кроме того, даже в те непродолжительные отрезки времени, в течение которых лицо мое оставалось незащищенным снежной маской, шевелить на лютом морозе потрескавшимися, кровоточащими губами было сущей мукой. Я не говорил, мямлил. Поэтому, условившись, что следующий сеанс связи состоится в восемь вечера, и сверив часы, я закончил передачу.

Обитатели вездехода сгорали от любопытства. Но прошло целых три минуты (за это время кровообращение в наших озябших руках и ногах восстановилось, судя по пронзительной боли в конечностях), прежде чем кто-либо осмелился открыть рот. Само собой, первым вопрос задал сенатор. Куда подевались его апломб и румянец! Бледные щеки, заросшие седой щетиной, еще больше обвисли.

Поскольку он заговорил первым, я решил: Брустер уверен, что его не относят к числу явно подозреваемых. В конечном счете он был прав.

— Ну так как, связались со своими друзьями, доктор Мейсон? То есть с полевой партией? — неуверенным голосом спросил сенатор Брустер.

— Да, — кивнул я. — Джоссу, то есть мистеру Лондону, после тридцати часов работы удалось-таки отремонтировать рацию. Он сумел связаться с капитаном Хиллкрестом, начальником полевой партии, и наладил релейную связь с нами. — Что такое «релейная связь» я и сам не знал, но термин показался мне вполне наукообразным. — Как только он соберет все, что надо для похода, капитан двинет вдогонку за нами.

— А это верное решение? — с надеждой в голосе произнес сенатор. — Хочу сказать, сколько времени…

— Красивый жест, не более, — оборвал я его. — Он находится, самое малое, в двухстах пятидесяти восьми милях от нас. Скорость его трактора немногим больше нашей. — В действительности он был в три раза быстроходней нашего «Ситроена». — Догонит нас не раньше, чем через пять-шесть суток.

Угрюмо кивнув головой, Брустер не произнес больше ни слова. Вид у государственного мужа был подавленный, но, похоже, он мне поверил. Кто же из пассажиров не поверил мне, кто из них понимал, что я лгу? Ведь все запасные конденсаторы и лампы разбиты вдребезги, и починить рацию конечно же невозможно.

Весь день мы страдали от лютой стужи, адского грохота и действующей на нервы вибрации огромного двигателя. Казалось, этому не будет конца. Примерно в половине третьего, когда дневной свет померк и на мерзлом, ясном небосводе высыпали звезды, температура опустилась настолько, что мне стало не по себе.

Столбик термометра достиг отметки 73° ниже нуля. Происходило невероятное.

Если вы доставали из-за пазухи фонарик, то уже через минуту он гас. Резина становилась твердой, трескалась и раскалывалась, как дерево. Всякий, кто осмеливался высунуть нос из кузова, окутывался белым облаком, вырывавшимся у него изо рта. Поверхность ледового плато стала настолько твердой, что траки скользили, оставляя на ней едва заметные следы. Собаки, не боявшиеся самой жестокой пурги, способной погубить любого человека, жалобно выли, страдая от мороза. Порой откуда-то издалека доносился глухой гул, предвещавший, казалось, конец света. Под гусеницами вездеходов содрогалась мерзлота, огромные ее площади, покрытые снегом и льдом, сжимались под действием жуткого, как в ледниковый период, холода.

Тогда-то и начались неприятности с двигателем. Удивительно, как он раньше не вышел из строя. Больше всего я опасался поломки какого-нибудь подвижного элемента. Ведь на морозе металл становится хрупким. Стоит сломаться стержню клапана, толкателю, любой детали сложного распределительного механизма, даже крохотной шпильке на коленвале, и мы пропали.

Таких крупных поломок мы избежали, но и то, что происходило, доставляло нам массу неприятностей. То и дело приходилось удалять лед из диффузора карбюратора. Замерзало масло в картере рулевого механизма, часто приходилось пускать в ход паяльные лампы. Заедало щетки генератора, которые постоянно ломались. К счастью, запасных щеток было достаточно. Но больше всего хлопот доставлял нам радиатора Хотя мы защитили его фартуком, холод проникал через войлок, словно сквозь папиросную бумагу. Произошла, видно, деформация трубок, и радиатор дал течь. К трем часам выяснилось, что уровень охлаждающей жидкости опускается с устрашающей быстротой. Пришлось воспользоваться скудными запасами теплотворных подушек, которыми мы грели ноги больному старику. Я распорядился, чтобы воду из ведер, стоявших на камельке, применяли лишь для радиатора. Даже с помощью паяльных ламп не удавалось ускорить таяние переохлажденного снега. Вскоре вместо воды в горловину радиатора мы вынуждены были заливать снежное месиво, а потом просто запихивать туда снег. Ничего хорошего в этом не было. Но самое опасное было в другом. Антифриз становился все более разбавленным. Хотя у нас с собой была небольшая канистра с этиленгликолем, при каждой остановке содержимое ее заметно уменьшалось.

Уже несколько часов мы обходились без впередсмотрящего, и его обязанности приходилось поочередно выполнять нам с Джекстроу, Зейгером и Корадзини. Из нас четверых лишь Джекстроу умудрился защитить свое лицо от обморожения. Была надежда, что в отличие от остальных на нем не останется ни шрамов, ни иных отметин. Зейгеро, который прежде, не в пример коллегам, не имел внешних признаков травм, характерных для боксера, на сей раз, похоже, серьезно пострадал. Мы не успели вовремя наложить ему на правое ухо компресс, и молодому человеку наверняка в будущем не избежать пластической операции. Большие пальцы на ногах Корадзини мы слишком долго не лечили. Я понял, что и его ожидает хирургическая палата. Поскольку я чаще других возился с двигателем, то кончики пальцев на руках у меня превратились в сплошные раны. Ногти начали чернеть и отваливаться.

Но и тем, кто находился в кузове, было тоже не легче. Начало сказываться физиологическое воздействие холода на организм. Причем весьма ощутимое… Появилась сонливость, безразличие ко всему. На смену им придут бессонница, анемия, расстройство пищеварительного тракта, нервозность, от которой один шаг до сумасшествия. Если стужа продержится долго, такое непременно случится с этими закутанными во что попало несчастными людьми. Я видел это с болью и тревогой всякий раз, как забирался в кузов, отсидев положенное время за рулем.

Сенатор сидел, забившись в угол. Если бы не дрожь, время от времени сотрясавшая его тело, его вполне можно было бы принять за мертвеца. Малер вроде бы спал. Миссис Дансби-Грегг и Елена сидели обнявшись — зрелище невероятное. Но ведь Арктика, как и смерть, уравнивает всех. Ни гонору, ни потугам на исключительность тут нет места. Я не очень-то верю в то, что человек может изменить свою натуру. Наверняка, стоит миссис Дансби-Грегг очутиться в цивилизованном обществе, как она снова станет прежней. И минуты, когда эта леди видела в своей служанке такого же человека, как и она сама, навсегда канут для нее в вечность. Однако при всей моей неприязни к этой светской даме я начал испытывать к ней нечто вроде восхищения. Заносчивость, приводящая вас в бешенство, небрежная уверенность в собственном превосходстве по-прежнему раздражали меня, но за этим неприятным внешним фасадом я разглядел и иные черты. Увидел ее самоотверженность — признак подлинной аристократки. Хотя дама то и дело жаловалась по мелочам, она ни словом не обмолвилась о том, что доставляло ей подлинные страдания. В ней появилась готовность помочь ближнему, которой, правда, она стеснялась. Она выказывала известное внимание к своей служанке, напоминавшее чем-то заботу феодала о своих крепостных, но граничившее с нежностью. Меня тронула сцена, невольно подсмотренная мною: дама достала однажды из сумочки зеркальце, взглянула па свое миловидное лицо со следами обморожения и равнодушным жестом опустила зеркальце в ридикюль. Словом, миссис Дансби-Грегг преподнесла мне хороший урок. Я понял, как опасно оценивать людей по готовым меркам.

Мария Легард, славная, неустрашимая Мария Легард, превратившаяся в больную, старую женщину, слабела с каждой минутой. Она почти все время спала. В краткие периоды бодрствования старая актриса еще пыталась изобразить жизнерадостность, но эти попытки ей явно не удавались. Я ничем не мог ей помочь. Она походила на старые часы, в которых с минуты на минуту сломается пружина.

С паяльными лампами, с помощью которых растапливался снег, возился Солли Левин. Закутавшийся так, что видны были одни глаза, импресарио являл собой жалкое зрелище. Но мне было не до жалости к Солли. У камелька дремала Маргарита Росс. Я тотчас отвел глаза: увидев ее побелевшее лицо, я испытал почти физическую боль.

Больше всех поразил меня мистер Смоллвуд. «Как же можно ошибиться в человеке!» — думал я. Я был уверен, что проповедник сломается одним из первых, но он и не думал сдаваться. Три часа назад, когда я находился в кабине, я заметил, что служитель культа взял свой чемодан, лежавший на санях. Он открыл его: в нем была черная ряса и красно-лиловый капюшон, применяемый в богослужении. Достав Библию, проповедник надел очки без оправы и вот уже несколько часов читал, несмотря на скудное освещение. У него был вид спокойного, раскованного, но не расслабленного человека, которому нипочем любая стужа. Будучи врачом и ученым, я не стал вдаваться в дебри богословия, но мог лишь догадываться, что придает ему силы, которых не осталось у остальных. Честно признаюсь, я ему завидовал.

В течение одного вечера на нас обрушились сразу два удара. Причем первый из них — не в переносном, а в буквальном смысле. Подтверждением тому служит оставшийся у меня на лбу шрам.

Мы сделали остановку около восьми вечера. Я преследовал при этом две цели. Во-первых, нужно было выйти на связь с Хиллкрестом. Во-вторых, дать ему возможность поскорее догнать нас. Я хотел задержаться подольше под тем предлогом, что двигатель сильно перегревается. И в самом деле, со второй половины дня температура наружного воздуха стала неуклонно повышаться. Хотя она поднялась почти на 24°, было все еще жутко холодно. Дело усугублялось недоеданием и физической усталостью. Далеко на юго-западе видны стали пилообразные нунатаки[3] Виндеби. Эту гряду холмов длиной в сотню миль нам предстояло преодолеть. При свете луны, поднимавшейся над восточной частью горизонта, их грозные вершины сверкали точно хрусталь.

Выключив двигатель, я обошел кузов сзади и сообщил его обитателям, что мы делаем остановку. По моей просьбе Маргарита Росс подогрела на печке еду: суп, сушеные фрукты, одну из четырех оставшихся банок мясных консервов.

Поручив Джекстроу натянуть антенну, я вернулся к трактору и, отвинтив сливную пробку радиатора, слил в ведерко охлаждающую жидкость. В течение дня она настолько разбавилась водой, что на таком холоде за какие-то полчаса водяную рубашку двигателя могло разорвать.

Видно, из-за бульканья жидкости я лишь в последнюю минуту услышал позади себя какой-то шум. Да и то не придал ему особого значения. Привстав, я обернулся. Но сделал это слишком поздно. Мелькнула тень, и из глаз у меня посыпались искры. Я получил удар по правой части лба, чуть повыше очков, и тут же рухнул на снег без сознания.

Мне наверняка был бы конец. Лежа на льду при температуре около 80° мороза, я никогда бы не очнулся. Но кто-то заметил меня, стал трясти за плечи. Испытывая боль, я с трудом пришел в себя.

— Доктор Мейсон! Доктор Мейсон! — откуда-то издалека слышался голос Джекстроу, поддерживавшего меня за плечи. Говорил он негромко, но настойчиво. — Очнитесь, доктор Мейсон. Ну вот и хорошо. Осторожней, доктор Мейсон.

Опираясь на сильную руку Джекстроу, я с трудом приподнялся и сел. Боль скальпелем пронзила мозг, перед глазами вновь все поплыло; я осторожно встряхнул головой, отгоняя окружавшие меня тени, и в изумлении посмотрел на эскимоса. Видел я его неотчетливо. Я испугался, решив было, что поврежден зрительный нерв от удара затылком о твердую как железо землю. Но вскоре убедился, что веки мои залеплены кровью, сочившейся из раны над глазом.

— Кто это вас? — Джекстроу не принадлежал к числу тех, кто задает дурацкие вопросы вроде: «Что случилось?»

— Представления не имею. — С трудом поднявшись на ноги, я в свою очередь спросил:

— А ты?

— Гиблое дело. — Я не столько увидел, сколько догадался, что он пожал плечами. — Как только вы остановились, из кузова вышло три или четыре человека. Не знаю, куда они направились. Сам я находился южнее, антенну устанавливал.

— Рация, Джекстроу! — Я, кажется, вновь начинал соображать.

— Не беспокойтесь, доктор Мейсон. Она со мной, — серьезным тоном ответил мой друг. — Вот она… Не знаете, почему на вас напали?

— Нет… Хотя догадываюсь. — Сунув руку за пазуху, я, пораженный открытием, взглянул на Джекстроу. — Пистолет… он на месте!

— Больше ничего не пропало?

— Ничего. Запасная обойма… минутку, — произнес я раздельно и принялся шарить по карманам парки. — Вырезка… Газетная вырезка… Я вынул ее из кармана полковника Гаррисона… Она исчезла!

— Вырезка? А о чем в ней сообщалось?

— Перед тобой набитый дурак, Джекстроу. — Досадуя на себя, я покачал головой и вновь поморщился от острой боли. — Я даже не прочитал проклятую статейку.

— А если в прочитали, то поняли, зачем ее у вас похитили, — вслух рассуждал Джекстроу.

— Но зачем… какой смысл? — удивился я. — Откуда им было знать? Я мог прочитать ее уже раз десять.

— По-моему, им было известно, что вы ни разу в нее не заглянули, веско произнес Джекстроу. — Иначе бы они догадались об этом. По вашим словам или действиям, которых они от вас ожидали. Но поскольку вы ничего не предприняли, преступники сообразили, что они в безопасности. Должно быть, им позарез нужно было заполучить эту вырезку, и они пошли на риск. Очень жаль.

Вряд ли вы увидите эту статью вновь.

Пять минут спустя я обработал и забинтовал рану на лбу. В ответ на вопрос Зейгеро я со злостью ответил, что стукнулся о фонарный столб. При свете восходящей луны мы с Джекстроу пошли прочь от трактора. Сеанс связи начали с опозданием. Однако едва я подключил приемник к антенне, как послышались позывные Джосса.

Выдав «квитанцию», я без околичностей спросил:

— Есть какие-нибудь известия из Уплавника?

— Целых два, доктор Мейсон, — ответил Хиллкрест каким-то странным голосом. И вовсе не из-за искажения динамиком. Казалось, он говорит нарочито бесстрастно, чтобы не дать волю гневу. — Уплавник связался с авианосцем «Трайтон». Тот движется проливом Девиса. Корабль поддерживает постоянный контакт с адмиралтейством и правительством. Во всяком случае, я так предполагаю. Получены ответы на ваши вопросы. Во-первых, список пассажиров, представленных американским филиалом компании ВОАС, еще не изучен. Однако из газетных сообщений известно, что на борту самолета находились Мария Легард, звезда музкомедии, американским сенатор Хоффман Брустер и некая миссис Филлис Дансби-Грегг, по-видимому хорошо известная в светских кругах Лондона, Тому, что я узнал, я не особенно обрадовался. Мария Легард никогда не была в числе подозреваемых. Что касается миссис Дансби-Грегг и ее служанки, то, если в отношении их у меня и были какие-то сомнения, значения им я не придавал. Ну а о том, чтобы сенатор Брустер, или лицо, выдавшее себя за него, являлся одним из убийц, и речи быть не могло.

— Во-вторых, следующее. Адмиралтейство не может или не желает сообщить, почему преступники заставили экипаж самолета совершить вынужденную посадку.

Однако, насколько я могу понять, у них были на то веские причины. Уплавник предполагает, не знаю, правда, на каком основании (может, какие-то сведения просочились из официальных источников), что один из пассажиров самолета, должно быть, располагал какими-то важными сведениями. Настолько важными, что их следовало сохранить в тайне. Что это были за сведения, не знаю. Может, микрофильм, может, какая-то формула или иные данные, которые надлежало хранить в памяти. Все это звучит фантастично, но, похоже, так оно и было.

По-видимому, сведениями этими располагал полковник Гаррисон.

Мы с Джекстроу переглянулись. Тип, который недавно оглушил меня, человек отчаянный. Я осознал окончательно то, о чем и прежде догадывался. Я действую вслепую, пытаясь обнаружить преступника — или преступников, которые гораздо умнее меня. Они знали, что Джосс не мог починить рацию.

Следовательно, они поняли, что с Хиллкрестом у меня прямая связь. Из моих слов им было известно, что портативная рация, которую мы везли с собой, имеет радиус действия, не превышающий в обычных условиях 150 миль.

Следовательно, на связь он выходил с какой-то точки, близкой к нам. Кроме того, я сам сообщил преступникам, что Хиллкрест со своей партией вернется не раньше, чем через две-три недели. Выходит, его неожиданное возвращение было связано с какими-то чрезвычайными и непредвиденными обстоятельствами. Что это за обстоятельства, нетрудно догадаться. Отсюда неизбежный вывод: я захочу выяснить у Хиллкреста причины аварии самолета. Однако преступники сделали и другой, не столько очевидный для меня, вывод, свидетельствовавший об их проницательности. Они предположили, что лица, знавшие причину катастрофы, пока не станут вдаваться в подробности. Вот почему преступники похитили у меня вырезку, служившую единственной ниточкой, которая помогла бы мне выяснить эти подробности, а следовательно, и установить личности убийц.

Но исправить ошибку было теперь невозможно.

Я нажал на кнопку «передача».

— Благодарю. Прошу вновь связаться с Уплавником и сообщить, что нам крайне необходимо знать причины авиакатастрофы… На каком примерно расстоянии от нас находитесь? После полудня мы прошли всего двадцать миль.

Крайне низкая температура, радиатор дал сильную течь. Прием.

— Мы за это время прошли лишь восемь миль. Похоже на то…

Я переключил рацию на «прием».

— Восемь миль? — поразился я. — Я вас верно понял?

— Куда вернее, — грубо ответил Хиллкрест. — Поняли, куда по девался ваш сахар? Ваши милые друзья утопили его в горючем. Мы не в состоянии двигаться дальше.

Глава 9

Среда

С восьми вечера до четырех пополудни четверга

Мы продолжили свой поход в самом начале девятого. Я сначала хотел задержаться на несколько часов. С этой целью я придумал уйму всевозможных причин. Если нужно, был даже готов вывести из строя двигатель. Я решил спровоцировать убийц. Догадавшись, что я намеренно тяну время, они бы предприняли какие-то действия. Во всяком случае, попытались бы это сделать.

Именно это и входило в мои планы. Час или два спустя Джекстроу должен был вооружиться винтовкой, висевшей у него за плечами, а я — пистолетом.

Наставив дула на злоумышленников, мы держали бы их под прицелом до тех пор, пока не подоспел бы Хиллкрест. При благоприятных обстоятельствах он должен был догнать нас не позднее полуночи. И тогда наши беды остались бы позади.

Но обстоятельства оказались отнюдь не благоприятными. Беды продолжали нас преследовать. Вездеход Хиллкреста безнадежно застрял. Видя ухудшившееся состояние старого Малера, наблюдая, как от часа к часу слабеет Мария Легард, я решил не терять ни минуты. Будь я из другого теста или не будь я хотя бы доктором, то, возможно, и сумел бы убедить себя в необходимости пожертвовать Марией Легард и Теодором Малером. Ведь ставки в игре, которую вели преступники — я был совершенно уверен в этом, — были много выше, чем жизнь одного или двух человек. Я мог бы держать на мушке всех или, по крайней мере, главных подозреваемых целые сутки. До тех пор, пока не появилась бы группа Хиллкреста. Но я никогда бы не смог убедить себя в том, что больные пассажиры — это пешки, которых можно сбросить со счетов. Несомненно, я проявил слабость, но этим своим недостатком я даже гордился, и Джекстроу полностью разделял мое мнение.

В том, что Хиллкрест все-таки догонит нас, я был совершенно уверен. Я кусал губы от досады. Ведь именно я подсказал преступникам мысль высыпать сахар в бензин, сообщив, что у Хиллкреста на исходе горючее. Это был блестящий ход с их стороны. Но не более. Как ни старались убийцы застраховать себя от любых случайностей. Хотя Хиллкрест и был взбешен задержкой, он был вполне уверен, что найдет выход из положения. В просторяой кабине вездехода целая мастерская, с помощью нее можно устранить любую неисправность. Механик-водитель, которому я не завидовал, хотя он и работал в тепле, под тентом, успел разобрать двигатель и очищал поршни, стенки цилиндров и клапана от несгоревших частиц сахара, выведших из строя огромный механизм. Двое его товарищей соорудили импровизированную дистилляционную установку. Она состояла из почти полной бочки с бензином, в верхнюю часть которой был вставлен тонкий змеевик, обложенный льдом и соединявшийся с пустой бочкой. Как мне объяснил Хиллкрест, у бензина более низкая температура кипения, чем у сахара. Поэтому образующиеся при нагреве бочки пары бензина, проходя по охлаждаемой льдом трубке, превращаются в чистый, без примеси бензин.

Так обстояло дело, во всяком случае теоретически. Но Хиллкрест, похоже, не был в нем уверен полностью. Он спрашивал у нас совета, выяснял, не можек? ли мы ему как-то помочь, но я ответил отрицательно. Это было, как я понял позднее, трагической, непростительной ошибкой с моей стороны. Я мог ему помочь, поскольку мне было известно нечто такое, о чем никто не знал. Но в ту минуту я напрочь забыл об этом. И поскольку так случилось, то ничто на свете не могло теперь предотвратить трагедию или спасти жизнь тем, кому суждено погибнуть.

Я слушал рев трактора, который наклонялся то в одну, то в другую сторону и, лязгая гусеницами, двигался курсом зюйд-вест-тень-вест, и меня одолевали невеселые мысли. Еще недавно ясное небо стало темнеть и затягиваться тучами. Я ощущал, как вскипает во мне ярость, как душу наполняют мрачные предчувствия. Мне казалось, что вот-вот должно произойти какое-то новое несчастье. Хотя, будучи доктором, я понимал, что почти наверняка это психологическая реакция организма на переохлаждение, усталость, бессонницу и голод, а также физическая реакция на удар по голове, я не мог отделаться от мысли: я злюсь оттого, что беспомощен.

Я был беспомощен и не мог защитить ни в чем неповинных людей, оказавшихся рядом со мной. Людей, доверивших мне свои жизни. В их числе находились больной старик Малер и Мария Легард, робкая немецкая девушка и посерьезневшая Маргарита Росс. Должен признаться, больше всех других меня заботила именно она. Я был беспомощен, не зная, как предотвратить очередной удар, который преступники могут нанести в любую минуту. В уверенности, что Хиллкрест успел сообщить мне все, что меня интересовало, они решат, будто я жду подходящей минуты, чтобы застать их врасплох. Но в то же время они мешкали, не зная наверняка, многое ли мне известно. Пока трактор двигался туда, куда им было нужно, они продолжали вести рискованную игру, готовясь в подходящий момент покончить с нами раз и навсегда. И самое главное, я был беспомощным, потому что не знал определенно, кто они — эти преступники.

В сотый раз я мысленно перебирал все детали, события, произнесенные слова, пытаясь извлечь из глубин памяти один-единственный факт, одно слово, которое смогло бы указать мне единственно верное решение. Но сделать этого не сумел.

Шестеро из десяти наших пассажиров, по существу, не вызывали во мне особых подозрений. Маргарита Росс и Мария Легард, несомненно, принадлежали к ним в первую очередь. Единственная претензия к миссис Дансби-Грегг и Елене состояла в том, что я не располагал бесспорными доказательствами их невиновности, хотя был уверен, что они и не нужны. Как, к сожалению, показали состоявшиеся недавно судебные разбирательства, связанные с коррупцией среди американских сенаторов, этим государственным мужам свойственны те же человеческие слабости, в особенности жажда наживы, как и простым смертным. Однако я не допускал и мысли, чтобы сенатор мог быть замешан в убийствах и преступной деятельности такого масштаба.

Что касается Малера, то я уверен: диабет это еще не гарантия того, что больной не преступник. Он мог вынудить летчиков приземлиться поблизости от того места, где имеется достаточное количество инсулина. Но рассуждения эти были слишком заумными. Во всяком случае, Малера я сбросил со счетов. Мне необходимо было обнаружить убийц, готовых в любую минуту нанести очередной удар. Малер же одной ногой стоял в могиле.

Преступников следовало искать среди четверых — Зейгеро, Солли Левина, Корадзини и преподобного Смоллвуда. Проповедник же был настолько набожен, что подозревать его в чем-то было просто грешно. Все эти дни он не выпускал из рук Библию. Конечно, каждый обманщик лезет из кожи вон, чтобы ввести своих ближних в заблуждение. Но ведь есть какие-то границы, которые нельзя преступить, не рискуя показаться смешным.

Подозревать Корадзини были все основания. Он немного разбирался в тракторах. Правда, наш «Ситроен» и машины, выпускаемые его компанией, отличались друг от друга как небо и земля — и по возрасту, и по конструкции.

Но он оказался единственным, кто был на ногах, когда я проник в пассажирский салон авиалайнера. Именно он, попав к нам на станцию, так дотошно расспрашивал о партии, руководимой Хиллкрестом. Как потом выяснилось, он вместе с Джекстроу и Зейгеро доставал из туннеля бензин и имел возможность высыпать сахар в оставшееся горючее. Однако существовало важное свидетельство в его пользу — повязка на его руке, которую он повредил, кинувшись спасать рацию.

Гораздо больше оснований было подозревать Зейгеро, а заодно с ним и Солли Левина. Именно боксер спрашивал у стюардессы, когда будет ужин, улика убийственная. Когда приемопередатчик упал, Солли Левин находился рядом и вполне мог толкнуть его — еще одна веская улика. Зейгеро тоже занимался транспортировкой горючего. Хуже того, на боксера он походил не больше, чем Солли Левин на импресарио. Против Зейгеро свидетельствовал и тот факт, что, по словам Маргариты Росс, Корадзини не вставал в самолете с кресла.

Разумеется, это не значило, что Корадзини не мог иметь сообщника. Но кто этот сообщник?

Я похолодел от осенившей меня внезапно мысли: поскольку в ход были пущены два пистолета, все это время я считал, что преступников только двое.

А почему не трое? А если Корадзини, Зейгеро и Левин заодно? Несколько минут я переваривал пришедшую мне в голову мысль и в конце концов почувствовал себя еще более беспомощным. Ощущение неминуемой беды превратилось в убеждение, Я с трудом успокоил себя тем, что тройка эта не обязательно связана между собой. Однако отныне следовало учитывать и такую возможность.

Примерно в три часа утра, продолжая двигаться вдоль обвехованной трассы, которой, казалось, не будет конца, мы почувствовали, что трактор сбавил ход. Джекстроу, сидевший за рулем, включил пониженную передачу: мы начали подниматься по пологому склону, ведущему к подножию холмов. Впереди нас ждал перевал — извилистая дорога, рассекавшая Нунатаки Виндеби почти пополам. Можно было бы, сделав крюк, обогнуть эту горную гряду. Но тогда мы потеряли бы сутки, а то и двое. А так нам надо было пройти всего десять миль, да еще по четко обозначенной трассе.

Через два часа склон стал заметно круче, и гусеницы начали пробуксовывать. Однако мы нашли выход и из этого положения: погрузили в кузов вездехода почти весь бензин и снаряжение, до этого находившиеся на санях. Таким образом вес вездехода увеличился, а с ним и сцепление с поверхностью. Правда, продвижение было медленным и трудным. Пришлось идти зигзагом, так что милю, отделявшую нас от перевала, преодолели за час с лишним. Подойдя к нему в начале восьмого утра, мы сделали остановку. С одной стороны дороги, на всем ее протяжении, шла глубокая трещина в покровном леднике. Хотя особых неожиданностей нам не предстояло, путь тем не менее был очень труден и опасен. Поэтому я решил подождать, пока не станет достаточно светло.

В ожидании завтрака я осмотрел Малера и Марию Легард. Несмотря на то что температура наружного воздуха неуклонно повышалась — было меньше -30°F, — больные не поправлялись. У старой актрисы был такой вид, словно она несколько дней не ела. Лицо ее покрылось пятнами и волдырями — это были следы обморожения. Щеки ввалились. Налитые кровью, с опухшими, красными веками глаза потускнели. За десять часов она не проронила и слова. Все реже и реже просыпаясь, Мария лишь дрожала и невидящим взором смотрела в одну точку. Вид у диабетика был получше, но я понимал, что, как только организм старика ослабнет, наступит конец. Несмотря на все наши усилия, вернее усилия Маргариты Росс, ноги у него окоченели, появился сильный насморк — явление редкое для Арктики. Должно быть, больной успел простудиться еще до того, как вылетел из Нью-Йорка. К недугу, бороться с которым у него не оставалось сил, прибавились чирьи. Дышал он тяжело, распространяя характерный запах ацетона.

Малер бодрствовал и не утратил способности мыслить. На первый взгляд, он выгодно отличался от Марии Легард, но я знал, что в любой момент может произойти коллапс, предвестник истинной диабетической комы.

В восемь часов мы с Джекстроу поднялись на склон и вновь связались с Хиллкрестом. Узнав, что за минувшие двенадцать часов они не прошли и двух миль, я пал духом. Там, где находилась их партия, температура на целых тридцать градусов была ниже, чем у нас. Нагреть в такую лютую стужу до кипения восьмигаллоновую бочку бензина, даже пустив в ход печки, паяльные лампы и иные подручные средства, было страшно трудной задачей. Вездеход за минуту пожирал столько бензина, сколько получалось путем перегонки за полчаса. Иных вестей не было: с базы в Уплавнике, связь с которой состоялась у наших друзей час назад, ничего нового не сообщили. Мы с Джекстроу молча упаковали радиоаппаратуру и пошли назад к кабине трактора. Свойственная Джекстроу жизнерадостность начала изменять ему… Он теперь редко разговаривал и еще реже улыбался. Я понял, что надеяться нам больше не на что.

В одиннадцать часов мы завели трактор и двинулись в сторону перевала.

На этот раз за руль сел я. Кроме меня на тракторе — ни в кабине, ни в кузове — не было ни души. Малер и Мария Легард, укрытые грудой одежды, ехали на нартах, остальные шли пешком. Дорога оказалась узкой, иногда с уклоном, соскользни машина в пропасть, никто бы из сидевших в кузове не спасся.

Сначала ехать было трудно. Подчас дорога сужалась до восьми-девяти футов, но нередко попадались довольно широкие, как дно долины, участки.

Тогда наша скорость резко увеличивалась. Я предупредил Хиллкреста, что в полдень мы пропустим очередной сеанс связи, потому что окажемся в глубине перевала. Успев преодолеть большую его часть, мы только что проникли в самую узкую и наиболее опасную часть ущелья. Неожиданно я увидел бегущего рядом с трактором Корадзини. Махая руками, он подавал знаки остановиться. Он, должно быть, кричал мне, но из-за рева двигателя я ничего не слышал. Да и не видел, поскольку пешеходы отстали, а в зеркало заднего вида я не мог ничего разглядеть.

— Беда, док, — торопливо произнес он, едва стих грохот мотора. Человек сорвался в пропасть. Пойдемте! Быстро!

— Кто именно? — Забыв о пистолете, который хранился в кабине у меня на случай защиты от нападения, я спрыгнул с сиденья. — Как это случилось?

— Немочка, — ответил он, продолжая бежать рядом со мной к кучке людей, сгрудившихся на краю пропасти, ярдах в сорока от нас. — Поскользнулась, наверное. Кто знает? Там же оказался и ваш приятель.

— Мой приятель! — воскликнул я, зная, что трещина бездонна. — Господи помилуй!

Отпихнув в сторону Брустера и Левина, я перегнулся через край, жадно вглядываясь в сине-зеленую бездну. Дыхание у меня перехватило. Справа сверкали белые, словно сосульки, стены трещины. На расстоянии семи или восьми футов от нее в черную тьму уходила противоположная стена, образуя похожую на пропасть пещеру, размеры которой превосходили всякое воображение.

Слева, на глубине футов шести, между обеими стенами я увидел перемычку из снега и льда длиной около двадцати футов. Такие перемычки попадались вдоль всей трещины. Прижимаясь к стене, на ней стоял Джекстроу, поддерживавший правой рукой насмерть перепуганную девушку.

Как он туда попал, догадаться было нетрудно. Друг наш не из тех, кто приблизится к пропасти, не запасшись веревкой. Он был слишком опытен, чтобы не знать о непрочности снежного моста. Однако он видел, что Елена поскользнулась и упала, пытаясь защитить сломанную ключицу. Не успев прийти в себя от испуга, девушка вскочила на ноги, и Джекстроу, рискуя жизнью, спрыгнул вниз, чтобы не дать ей сорваться в пропасть.

Хватило бы у меня самого смелости сделать то же самое? Едва ли.

— С вами все в порядке? — крикнул я.

— По-моему, я левую руку сломал, — спокойно произнес эскимос. — Прошу вас поторопиться, доктор Мейсон. Перемычка непрочная, того и гляди рухнет.

Сломана рука, а перемычка вот-вот рухнет… Действительно, от ее нижней части отрывались куски льда и смерзшегося снега. Деловитая интонация голоса моего товарища оказалась убедительнее самого отчаянного крика о помощи. Но я растерялся и сначала не мог придумать ничего толкового. Сбросить веревки? Но Джекстроу не сумеет обвязаться сам, девушка тем более. Надо спуститься и помочь им. И как можно скорее. Пока я глядел вниз, не в силах преодолеть смятение, от края перемычки оторвался кусок фирна и словно нехотя устремился в бездну. Пролетев футов двести, он достиг дна расселины: послышался глухой удар.

Я бросился к тракторным саням. Как подстраховать человека, спускающегося вниз? На узкой, всего восемь или девять футов дороге, между краем трещины и скалой уместится не больше трех человек. Сумеют ли они, стоя на скользкой поверхности, удержать, не то что поднять, двоих? Как бы им самим не сорваться. Надо забить альпинистский крюк и привязать к нему веревку. Но сколько времени уйдет на это! И какая гарантия, что лед при этом не расколется? Снежный мост разрушается, а люди надеются на меня. Трактор, вот что нас выручит! Он выдержит любой вес. Но пока станем отцеплять сани, чтобы, сбросив их вниз, можно было подать трактор назад, да еще по этой предательски скользкой дороге, пройдет слишком много времени и может оказаться поздно.

На глаза мне попались четыре больших деревянных бруса, лежавшие на санях. Господи, я совсем очумел. Как я сразу не сообразил! Схватив моток нейлонового троса, я потянул за брус. Очутившийся рядом Зейгеро взялся за другой. Трехдюймовый, длиной одиннадцать футов брус весил, должно быть, больше сотни фунтов, но я без труда, словно тонкую дощечку, — откуда и силы взялись, — перекинул его через трещину как раз над тем местом, где стояли Джекстроу и Елена. Несколько мгновений спустя рядом с моим лег брус, принесенный боксером. Сняв меховые рукавицы и перчатки, я завязал на конце троса двойной беседочный узел, сунул обе ноги в петли, обвязал себя вокруг талии полуштыком и крикнул, чтобы принесли еще один трос. Привязав свой трос посредине брусьев, я оставил у себя в руках футов двадцать слабины. Затем спустился на перемычку и очутился рядом с Джекстроу и Еленой.

Под ногами дрогнул снежный мост, но раздумывать было некогда. Извиваясь змеей, вниз спустился еще один трос. Не теряя ни секунды я обвязал его вокруг талии девушки. Да так туго, что она даже застонала от боли, однако рисковать я не хотел. Те, кто находились наверху, не теряли времени: едва я кончил вязать узел, как трос натянулся.

Впоследствии я узнал, что своей жизнью Елена обязана находчивости Малера. Нарты, на которых находились они с Марией Легард, остановились как раз над тем местом, откуда упала Елена. Крикнув сенатору и Маргарите Росс, чтобы те сели на нарты, он пропустил трос через планки в верхней их части.

Шаг был рискованный, но риск оправдался. Хотя и было скользко, но веса нескольких человек оказалось достаточно, чтобы удержать худенькую девушку.

А вот я совершил ошибку. Вторую ошибку за один день, хотя в тот момент я еще не осознал этого. Желая помочь людям, находившимся наверху, я наклонился, чтобы подтолкнуть девушку снизу. А когда резко выпрямился, непрочный мост не выдержал резкого увеличения нагрузки. Услышав зловещий треск, я отпустил Елену, которая, впрочем, уже находилась вне опасности, и, схватив Джекстроу за руку, прыгнул на противоположный край снежного моста. В следующее мгновение часть перемычки, на которой мы только что стояли с гулом рухнула в черную бездну. До предела натянув веревку, я ударился о ледяную стену и обеими руками обхватил эскимоса. Послышался приглушенный стон. Я совсем забыл о сломанной руке друга… «Сколько времени я смогу удерживать его, если обрушится и этот край моста?» — лихорадочно прикинул я. Но каким-то чудом наша часть перемычки была все еще цела.

Мы с Джекстроу изо всех сил прижимались к стене расселины, боясь не то что пошевелиться, а даже вздохнуть. Вдруг послышался крик боли. Кричала Елена, должно быть ударившись о край пропасти больным плечом. Но взгляд мой был прикован не к Елене, я не сводил глаз с Корадзини. Он стоял у самого края. В руках у него был мой пистолет.

Никогда еще не приходилось мне испытывать такой досады, отчаяния и, признаюсь, страха. Наступил момент, которого я все это время ждал и опасался. Мы с Джекстроу оказались во власти преступников, И все же, несмотря на страх, больше всего я испытывал ненависть. Ненависть к негодяю, который так ловко заманил нас в ловушку. Ненависть к самому себе за то, что так легко позволил себя провести.

Даже ребенку было понятно, что произошло. То обстоятельство, что в трещине во многих местах образовались снежные перемычки, навело Корадзини на эту мысль. Стоило слегка подтолкнуть в подходящем месте Елену (то, что это отнюдь не случайность, было ясно как день), и цель достигнута. Джекстроу или я непременно полезем вниз, чтобы обвязать веревкой травмированную девушку.

Наверняка Корадзини допускал возможность, что своим весом она пробьет снежный мост. Однако человека, на счету которого столько убийств, вряд ли бы подобная мелочь расстроила. А если бы один из нас спустился вниз, а второй лишь давал указания сверху, то легкий толчок решил бы все проблемы Корадзини. Он и сам не ожидал, что я сделаю именно то, что ему нужно.

Во рту у меня пересохло, ладони вспотели, сердце стучало, словно отбойный молоток. «Когда же он прикончит меня?» — думал я в отчаянии. В эту минуту, протягивая руки, к Корадзини приблизился преподобный Смоллвуд. Он что-то говорил ему. Проповедник вел себя молодцом, но смелый поступок его был напрасен. Переложив пистолет в другую руку, Корадзини наотмашь ударил Смоллвуда по лицу. Послышался глухой стук упавшего тела. Угрожая пистолетом, Корадзини приказал всем отойти в сторону и направился к брусьям, переброшенным через трещину. Мне стало жутко: я понял, каким образом он покончит с нами. Зачем расходовать целых две пули, если ударом ноги можно сбросить брусья вниз? А ударят ли эти тяжелые куски дерева нам по голове или же разрушат оставшуюся часть снежной перемычки, не имеет значения.

Привязанный к брусу прочным нейлоновым тросом, я камнем упаду в пропасть, увлекая за собой и товарища.

Отчаявшись, я хотел было сорвать с плеч Джекстроу винтовку, но вовремя опомнился. На это уйдет несколько секунд. За это время Корадзини успеет причинить мне массу неприятностей. Оставалось одно: рывком подтянуться на тросе и помешать Корадзини спихнуть брусья вниз. А пока я буду карабкаться, кто-нибудь, скажем Зейгеро, сможет напасть на преступника сзади. Тогда и у Джекстроу появился бы хоть какой-то шанс. Я откинул назад руки, согнул колени… и замер в этой нелепой позе. Сброшенной сверху веревкой ударило меня по плечу. Я поднял глаза.

— Ну, так как, ребята! Весь день тут собираетесь торчать? А ну, живо поднимайтесь!

Нечего и пытаться описать чувства, охватившие меня в те полторы минуты, которые нам с Джекстроу понадобились, чтобы очутиться наверху. Нам даже не верилось, что мы спасены. Я испытал целую гамму чувств, начиная от надежды и растерянности и кончая облегчением, а затем и убежденностью в том, что Корадзини играет с нами в кошки-мышки. Даже очутившись в безопасности, я все еще не знал, как расценивать то, что произошло. Но радость и облегчение заглушали все остальные чувства. Меня била крупная дрожь, однако Корадзини не подал и виду, что заметил, в каком я состоянии. Шагнув ко мне, он протянул «беретту» рукояткой вперед.

— Не разбрасывайте повсюду свое оружие, док. Мне давно известно, куда вы его прячете. Но, думаю, ваша пушка оказалась весьма кстати.

— Что вы имеете в виду?

— Черт побери, в Глазго меня ждет превосходная работа и кресло вице-президента компании, — резко ответил он. — И мне не хочется упустить возможность снова занять это кресло. — С этими словами он отвернулся.

Хотел, видно, сказать, что мы обязаны ему жизнью. Как и я, Корадзини был уверен, что инцидент кем-то подстроен. Кем именно, догадаться нетрудно.

Из-за сломанной руки Джекстроу хлопот у меня прибавилось. Однако, сняв с него парку, я заметил, что рука просто неестественно вывернута.

Неудивительно, что мой друг решил, что это перелом. В действительности это был вывих локтевого сустава. Когда я вправлял ему локоть, он даже не поморщился. А улыбка, появившаяся в следующую минуту на лице Джекстроу, красноречивее слов говорила о его чувствах.

Я подошел к нартам, на которых сидела, дрожа от пережитого страха, Елена Флеминг. Миссис Дансби-Грегг и Маргарита Росс старались как могли утешить девушку. Мне пришла в голову недобрая мысль: очевидно, миссис Дансби-Грегг впервые в жизни утешает кого-то. Но в следующее же мгновение я этой мысли устыдился.

— Вы были на волосок от гибели, юная леди, — обратился я к Елене. — Но теперь все позади… Ничего больше не сломали? — Я попытался пошутить, но шутка вышла неуклюжей.

— Нет, доктор Мейсон, — судорожно вздохнула немка. — Не знаю, как и благодарить вас и мистера Нильсена…

— И не надо, — отозвался я. — Кто вас столкнул?

— Что? — испуганно уставилась она на меня.

— То, что слышали, Елена. Кто это сделал?

— Да, меня… меня толкнули, — произнесла она не очень уверенно. — Но это получилось случайно. Я убеждена.

— Кто? — продолжал я настаивать.

— Я, — вмешался Солли Левин, нервно ломая пальцы. — Мисс права, док. У меня это получилось случайно. По-моему, я споткнулся. Кто-то наступил мне на пятку.

— Да неужто! — недоверчиво воскликнул я. — И кому это вдруг понадобилось наступать вам на пятку? — добавил я и пошагал прочь, провожаемый удивленным взглядом импресарио. Зейгеро загородил было мне дорогу, но я грубо оттолкнул его, направляясь к трактору. Прижимая руку к разбитым губам, на санях сидел преподобный Смоллвуд. Рядом с ним стоял Корадзини.

— Прошу прощения, ваше преподобие, — говорил он. — Честное слово, я очень сожалею, что так получилось. Я и на мгновение не допускал мысли, что вы один из преступников, но тогда я не мог рисковать. Надеюсь, вы понимаете, мистер Смоллвуд.

Как истинный христианин, мистер Смоллвуд все понял и простил. Конца их диалога я не стал слушать. Надо было не теряя времени преодолеть перевал.

Лучше всего до наступления темноты. Я знал, что надо теперь делать. Причем как можно скорее. Но прежде всего следовало убраться подальше от этой проклятой пропасти.

Перевал мы преодолели без приключений. Очутившись на вершине Нунатака, где начинался длинный пологий склон, спускавшийся к голым скалам побережья, я остановил трактор. Дневной полусвет еще не успел смениться вечерними сумерками. Обменявшись несколькими словами с Джекстроу, я велел Маргарите Росс подогреть к позднему обеду мясные консервы. И едва я уложил в кузов полуживого Малера и Марию Легард, как она подошла ко мне.

В ее карих глазах я увидел тревогу.

— А где банки с консервами, доктор Мейсон? Я не нашла их.

— Невероятно! Никуда они не могли запропаститься, Маргарита. — Я впервые назвал ее по имени. Хотя мысли мои были заняты другим, я заметил на губах девушки улыбку, отчего ее измученное лицо тотчас похорошело. Пойдемте посмотрим.

Мы проверили еще раз, но консервов не нашли. Банки с тушенкой действительно исчезли. Отчасти нам это было даже на руку. Появилась возможность, которой я так долго ждал. Стоявший рядом Джекстроу вопросительно взглянул на меня. Я кивнул.

— Следуй за ним, — проронил я.

Приблизившись к пассажирам, сгрудившимся у задней стенки трактора, я встал так, чтобы можно было видеть всех сразу, в особенности Зейгеро и Левина.

— Вы слышали? — произнес я. — Исчезли последние банки с консервами. И не просто исчезли. Их украли. Пусть тот, кто это сделал, вернет их. Все равно я узнаю правду.

Наступила тишина, нарушаемая лишь скрипом поводков, которыми были привязаны ездовые собаки. Никто не произносил ни слова, опасаясь даже взглянуть на соседа. Молчание становилось тягостным. Щелкнул затвор, все разом обернулись в сторону Джекстроу. Ствол его винтовки был направлен на голову Зейгеро.

— Это не случайное совпадение, Зейгеро, — мрачно проговорил я, доставая из кармана пистолет. — Винтовка направлена куда следует. Принесите свой саквояж.

Он пристально взглянул на меня и выругался.

— Принесите, — повторил я, тоже направляя на него «беретту». — Иначе я вас пристрелю, уж поверьте.

Он поверил. Принес саквояж и швырнул его к моим ногам.

— Откройте, — приказал я.

— Но он заперт.

— Отоприте.

Тупо посмотрев на меня, боксер принялся шарить по карманам.

— Не моту найти ключи.

— Я так и полагал. Джекстроу… — начал было я, но тотчас передумал: имея дело с таким матерым преступником, одного ствола, пожалуй, будет недостаточно. Оглядев собравшихся, я принял другое решение:

— Мистер Смоллвуд, может, сделаете одолжение…

— Нет, нет, — поспешно ответил тот, все еще прижимая к губам платок.

Затем, криво усмехнувшись, добавил извиняющимся тоном:

— Я прежде и не подозревал, насколько я мирный человек. Возможно, мистер Корадзини…

Я посмотрел на предпринимателя, тот равнодушно пожал плечами. Я понял, почему он не проявляет особого рвения. Он, видно, знал, что до недавнего времени я более остальных подозревал его, и из деликатности не желал теперь выслуживаться. Но деликатничать было не время. Я мотнул головой, и он направился к Зейгеро.

Он тщательно обыскал подозреваемого, но ничего не обнаружил. Минуту спустя отступил и, посмотрев на меня, перевел взгляд на Солли Левина. Я согласно кивнул, и Корадзини тотчас начал обыск. Через несколько секунд в руках его оказалась связка ключей.

— Все это подстроено! — взвизгнул Левин. — Мне их подсунули. Сам же Корадзини и подсунул!.. Не было у меня ключей!..

— Молчать! — презрительно оборвал я его. — Ключи ваши, Зейгеро?

Тот едва кивнул, но не проронил ни слова.

— Превосходно, Корадзини, — произнес я. — Посмотрим, что там у нас.

Второй же ключ подошел к замку кожаного саквояжа. Сунув руку под одежду, лежавшую сверху, Корадзини достал со дна три банки с мясной тушенкой.

— Благодарю, — сказал я. — Неприкосновенный запас нашего друга, готового удрать. Вот где наш обед, мисс Росс. Признайтесь, Зейгеро, разве я не вправе пристрелить вас на месте?

— С тех пор как мы с вами познакомились, вы совершаете одну ошибку за другой. Но эта ошибка, приятель, будет самой большой. Неужели я похож на дурака, способного так подставить себя? Неужели бы я так бездарно выдал себя?

— Очевидно, вы рассчитывали, что я стану рассуждать именно так, устало проговорил я. — Но я кое-чему научился. Сделайте еще одно одолжение, Корадзини. Свяжите им ноги.

— Что это вы собираетесь делать? — сердито спросил боксер.

— Не волнуйтесь. Хлеб у палача я отбирать не стану. Вы с Левином поедете на санях. Со связанными ногами и под конвоем… В чем дело, мисс Легард?

— Вы уверены в своей правоте, Питер? — произнесла она впервые за несколько часов. Видно было, что даже эти несколько слов утомили ее. — Он совсем не похож на убийцу. — Судя по голосу, старая дама испытывала те же чувства, что и полдюжины оцепеневших пассажиров, недоброжелательно смотревших на меня: Зейгеро успел всех расположить к себе.

— Ну а кто из присутствующих похож на убийцу? — спросил я. — Да матерого преступника ни за что не узнаешь по внешнему виду. — И я выложил старой актрисе и остальным своим спутникам все, что знал и о чем догадывался. Все были потрясены услышанным. Особенно тем, что в бензин подсыпан сахар и что Хиллкрест одно время был совсем рядом. Когда же я закончил свой рассказ, то понял, что присутствующие так же убеждены в виновности Зейгеро, как и я.

Через два часа, спустившись вниз по склону, я остановил трактор и достал радиоаппаратуру. Полагая, что мы находимся менее чем в сотне миль от побережья, я целых полчаса пытался связаться с базой в Уплавнике. Но тщетно.

Да я и не рассчитывал на успех: на базе был всего один радист. Не мог же он дежурить круглосуточно. Да и звуковой сигнал был настроен на другую частоту.

Ровно в четыре я вышел на связь с Хиллкрестом. На этот раз я даже не позаботился о том, чтобы унести рацию в сторону. Переговоры с Хиллкрестом вел, прислонясь к кузову трактора, так что каждое слово — мое и собеседника — слышали все. Но теперь это не имело никакого значения.

Разумеется, первым делом я сообщил ему о том, что обнаружил преступников. Но говорил я об этом скорее уныло, чем радостно. А все потому, что за последние несколько дней я страшно измотался и к тому же сознавал, что еще не все позади. Но более всего меня заботили жизнь и здоровье Марии Легард и Малера. Странное дело, я не радовался успеху и потому, что привязался к Зейгеро. Поэтому, поняв истинную сущность преступника, был потрясен в большей степени, чем мог себе в этом признаться.

Правда, Хиллкрест отреагировал на мое сообщение так, как и следовало ожидать. Когда же я поинтересовался их успехами, приятель мой сник. Они почти не продвинулись. Ни списка пассажиров, ни сведений о грузе авиалайнера — самого главного — они тоже не получили. На борту авианосца «Трайтон» инсулин имеется, его по воздуху доставят в Уплавник. По полынье, образовавшейся во льдах, держа курс на Уплавник, движется десантный корабль, который должен завтра прибыть на базу. На борту его вездеход. Сразу после выгрузки он направится навстречу нам. Нас искали два самолета, оснащенные лыжами, и два разведчика. Но обнаружить не смогли. Очевидно, в это время мы шли через перевал… Хиллкрест продолжал рассказывать, но я его уже не слушал. В сознании моем всплыл факт, который мне давно бы следовало вспомнить.

— Подожди минуту, — оборвал я приятеля. — Я вспомнил кое-что.

Забравшись в кузов вездехода, я потряс Малера за плечо. К счастью, он просто дремал. Еще часа два назад я решил, что ему вот-вот конец.

— Мистер Малер, — торопливо начал я; — Вы говорили, что работали в нефтяной компании?

— Совершенно верно, — удивленно произнес старик. — Компания «Сокони Мобил Ойл» в штате Ныо-Джерси.

— В качестве кого? — Существует уйма должностей, до которых сейчас мне не было никакого дела.

— В качестве химика-исследователя. А что произошло?

Облегченно вздохнув, я объяснил. Рассказав о бедах Хиллкреста и о том, как он пытается выйти из положения, я спросил у старика, что он думает по этому поводу.

— То, чем он занимается, похоже на самоубийство, — угрюмо проговорил Малер. — Он что, хочет взлететь на воздух? А это случится, стоит появиться хоть ничтожной течи в бочке, которую он пытается нагреть. Кроме того, температура испарения бензина имеет широкий диапазон. От 30° по Цельсию до температуры, вдвое превышающей температуру кипения воды. Он может стараться целый день и выпарит бензину на одну зажигалку.

— В том-то и беда, — согласился я. — А какой же выход?

— Выход один — промывка. Какая емкость ваших бочек?

— Десять галлонов.

— Пусть он отольет пару галлонов и нальет в бочку столько же галлонов воды. Ее надо хорошенько перемешать. Оставить на десять минут, а затем верхние семь литров слить. Он получит практически чистый бензин.

— Как просто! — поразился я, вспомнив о мучениях Хиллкреста, добывавшего бензин в час по чайной ложке. — Вы уверены, что у них что-то получится, мистер Малер?

— Должно получиться, — заверил меня старик. Даже столь краткий диалог совершенно обессилил больного, голос его превратился в хриплый шепот. Сахар растворяется не в бензине, а в том небольшом количестве воды, которое всегда в нем находится. При этом образуется взвесь. Если воды много, она опустится на дно вместе с сахаром.

— Будь моя воля, я бы присудил вам Нобелевскую премию, мистер Малер, произнес я, вставая. — Если у вас появятся еще какие-нибудь идеи, дайте знать.

— Могу дать еще один совет, — старик с трудом улыбнулся и, ловя ртом воздух, добавил:

— На то, чтобы получить нужное количество бензина, вашему другу понадобится много времени. — Кивнув в сторону тракторных саней, он проговорил:

— У нас много лишнего бензина. Почему бы вам не оставить несколько бочек для капитана Хиллкреста? Кстати, почему вы не сделали это вчера вечером, когда узнали о том, что с ним случилось?

Я долго смотрел на старика, потом с усилием повернулся к двери.

— Сейчас я вам отвечу, мистер Малер, — раздельно произнес я. — Потому что таких дураков, как я, свет не видывал.

Выбравшись из кузова, я сообщил Хиллкресту, какой я болван.

Глава 10

Четверг

С четырех часов пополудни до шести часов вечера пятницы

Мы двигались весь вечер и ночь. За рулем «Ситроена» мы с Джекстроу и Корадзини сидели по очереди. В работе двигателя появились сбои, звук выхлопа становился все более странным, с каждым разом все труднее включалась вторая передача. Но я не мог, не смел останавливаться. От скорости зависела жизнь человека.

В начале десятого вечера Малер впал в коллапс, который стал переходить в коматозное состояние. Видит Бог, я сделал все, что в моих силах, но этого было недостаточно. Ему нужна была теплая постель, обильное питье, средства, стимулирующие жизнедеятельность, глюкоза орально или внутривенно. Ни стимулирующих средств, ни теплой постели не было, а узкая, жесткая кровать не могла заменить ее. Все труднее было получить воду, чтобы утолить жажду, мучившую Малера; возможности сделать ему внутривенную инъекцию я не имел. На старика жалко было смотреть, мучительно слушать его затрудненное, хриплое дыхание — предвестник диабетической комы. Если не достанем своевременно инсулин, то самое позднее через три дня больной умрет.

Мария Легард тоже таяла на глазах. Старая актриса теряла силы с каждым часом. Почти все время она спала тревожным, беспокойным сном. Мне, видевшему артистку на сцене и восхищавшемуся ее удивительным жизнелюбием, не хотелось верить, что она сдастся так легко… Но жизнелюбие это было попросту проявлением ее нервной энергии. Физических же сил, необходимых для того, чтобы справиться с нынешней ситуацией, у нее почти не осталось. Приходилось то и дело напоминать себе, что передо мною женщина далеко не молодая. В этом я убеждался, видя ее измученное, изрезанное морщинами лицо.

Если меня заботили пациенты, то моего друга Джекстроу беспокоила погода. Вот уже несколько часов столбик термометра поднимался. С каждым часом усиливаясь, завывал ветер, совсем было стихший за последние два дня.

Небо обложило темными тучами, из которых шел обильный снег. Сразу после полуночи скорость ветра превышала пятнадцать узлов, вихрь взметал секущую поземку.

Я знал, чего опасается Джекстроу, хотя самому подобное явление мне наблюдать не приходилось. О катабатических ветрах Гренландии, которые сродни грозным «вилливау», возникающим на Аляске, мне известно было лишь понаслышке. Когда скопившиеся в центре плато большие массы воздуха охлаждаются под воздействием чрезвычайно низких температур, как это происходило в продолжение двух последних суток, то возникает градиентный ветер. Увлекаемые им воздушные массы, словно гигантский водопад — иного определения не подобрать, — устремляются вниз по склону. Развивая вследствие их большого веса значительную скорость, эти воздушные массы постепенно нагреваются за счет сил трения и сжатия. Скорость такого гравитационного ветра может стать ураганной. На пути его не способна уцелеть ни одна живая душа.

Судя по всем признакам, условия для возникновения гравитационной бури были налицо. Недавние сильные холода, усилившийся ветер, повышение температуры, изменившееся направление движения воздушных масс, плотная облачность — все, по словам Джекстроу, свидетельствовало об этом. Не было случая, чтобы он ошибался, когда речь шла о прогнозе погоды, поэтому у меня были все основания полагать, что он не ошибется и на этот раз. Если же Джекстроу нервничал, то даже самому большому оптимисту следовало встревожиться в наших обстоятельствах. Ну, а обо мне и говорить нечего.

Двигались мы на полной скорости, да еще и под уклон. Мы успели повернуть и шли точно на зюйд-вест в сторону Уплавиика. К четырем утра, по моим расчетам, мы были всего в шестидесяти милях от базы. Но тут нас поджидали заструги.

Заструги — наметенные ветром снежные гряды — сущий бич для тракторов, в особенности старой конструкции, вроде нашего «Ситроена». Эти снежные наносы похожи на волны, какими их изображают на гравюрах восемнадцатого века.

Верхушки их твердые, а подошвы мягкие. Чтобы преодолеть их, приходилось двигаться по-черепашьи медленно. И все равно трактор и прицепленные сзади сани раскачивались, словно суда в штормовую погоду. Лучи, отбрасываемые фарами, то светили в темнеющее небо, то упирались в передние заструги. Порой перед нами расстилались ровные участки. Но впечатление было обманчиво.

Двигаться по свежевыпавшему или принесенному ветром с плато снегу было неимоверно трудно.

В самом начале девятого часа утра Джекстроу остановил машину.

Непрестанный рев огромного двигателя умолк, но его тотчас сменил жуткий вой и стон ветра. На нас надвигалась стена льда и снега. Джекстроу подставил ей борт вездехода. Выпрыгнув из кузова, я принялся сооружать нехитрое укрытие.

Это был треугольный кусок плотного брезента, вертикальный край которого был прикреплен к крыше кабины и треку. Натянув брезент, вершину треугольника я привязал к крюку, вбитому в ледник. Во время еды внутри кузова всем было не разместиться. Кроме того, необходимо было где-то укрываться с радиоаппаратурой: в восемь утра предстоял сеанс связи с Хиллкрестом. Но главное, хотелось как-то облегчить участь Зейгеро и Левина. Всю ночь они ехали на тракторных санях, охраняемые Джекстроу или мною, и хотя температура составляла всего несколько градусов ниже нуля, да и закутаны оба были тепло, арестованным, похоже, крепко досталось.

Нас уже ждал скудный завтрак, но мне было не до еды. Почти трое суток я не смыкал глаз и, кажется, уже начинал забывать, что такое сон. Измученный физически и душевно, я находился на грани срыва и был не в силах по-настоящему ни на чем сосредоточиться. А задуматься было над чем. Но уже не раз я ловил себя на том, что, держа в руках кружку с кофе, клюю носом.

Лишь усилием воли я заставил себя подняться и начать сеанс радиосвязи. Я намеревался переговорить сначала с Хиллкрестом, а затем с базой (накануне капитан сообщил мне частоты, на которых она работает).

С полевой партией мы связались без труда. Правда, по словам Хиллкреста, он едва слышал меня. Я подумал, что барахлит динамик, поскольку приемник получал питание от аккумулятора емкостью в сто ампер-часов, Хиллкреста я слышал превосходно.

Все мужчины, кроме Малера, сгрудились у рации. Казалось, посторонний голос — пусть далекий и лишенный человеческого тепла — вселяет в нас уверенность. Даже Зейгеро и Левин, находившиеся со связанными ногами в передней части саней, оказались в каких-то семи-восьми футах от нас. Я уселся на складной парусиновый стул спиной к брезентовому тенту. Корадзини и Брустер устроились на откидном борту, задернув полог. Так из кузова не улетучивалось тепло. Расположившись позади меня, преподобный Смоллвуд крутил ручку генератора. В нескольких футах от нас, держа в руках винтовку, наблюдал за происходящим бдительный Джекстроу.

— Слышу вас ясно и отчетливо, — сообщил я Хиллкресту, держа ладонь у микрофона рупором, иначе голос мой заглушался ветром. — Как дела? — Я переключился на «прием».

— Как по маслу. — В голосе Хиллкреста слышалось радостное возбуждение.

— Передай поздравления твоему ученому другу. Его система работает как часы.

Несемся пулей. Приближаемся к Нунатакам Виндеби. Во второй половине дня рассчитываем пройти перевал.

Это было радостное известие. Если повезет, то к вечеру Хиллкрест догонит нас. Его группа окажет нам поддержку. Самое главное, в нашем распоряжении будет современный вездеход со всеми его техническими возможностями. А мы с Джекстроу сможем наконец-то поспать… До моего сознания дошли взволнованные слова Хиллкреста:

— Адмиралтейство, правительство, или кто там еще, бес их знает, наконец-то развязали языки! Вот что я тебе скажу, дружище. Сам того не подозревая, ты сидишь на бочке с порохом. За устройство, которое спрятано у вас на тракторе, можно хоть завтра получить миллион фунтов. Надо только знать, к кому обратиться. Не удивительно, что правительство темнило. Власти догадывались, что дело пахнет керосином, оттого и предприняли такие широкомасштабные поиски. Авианосец «Трайтон» заберет этот агрегат.

Я переключился на «прием».

— Скажи мне, ради Бога! — завопил я взволнованно. Волнение это, похоже, передалось и пассажирам, вслушивавшимся в голос моего собеседника. — О чем ты там толкуешь? Что именно находилось на борту самолета? Прием.

— Извини. Это прибор, устанавливаемый на управляемых ракетах.

Конструкция его настолько секретна, что, похоже, известна лишь единицам американских ученых. Это единственный образец. Его везли в Великобританию в соответствии с договоренностью между нашими странами относительно взаимной информации, касающейся атомного оружия и управляемых ракет. — Теперь голос Хиллкреста звучал спокойно и уверенно. Капитан говорил с расстановкой, взвешивая каждое слово. — Полагаю, что правительства обоих государств готовы пойти на все, лишь бы получить данное устройство и помешать тому, чтобы оно попало в чужие руки.

Последовала еще одна, более длительная пауза. Очевидно, Хиллкрест предоставлял мне возможность каким-то образом отреагировать на его слова. Но я не нашелся что сказать. Я был настолько потрясен услышанным, что окончательно потерял способность мыслить и говорить… Вновь послышался голос моего собеседника:

— Сообщаю сведения, которые помогут вам обнаружить прибор, доктор Мейсон. Выполнен он из эбонита и металла в виде портативного приемника довольно больших размеров. Носят его на плетеном ремне. Отыщи этот приемник, доктор Мейсон, и ты…

Конца фразы я так и не дождался. Слова «портативный приемник» что-то пробудили в моем затуманенном сознании. Но в это мгновение Зейгеро молнией взвился с места, на котором сидел, и, сбив с ног Джекстроу, несмотря на связанные ноги, всем телом упал на Корадзини. С искаженным злобой лицом тот, опершись одной рукой об откидной борт, другой судорожно шарил за пазухой.

Поняв, что не успеет достать нужный ему предмет, «предприниматель» кинулся в сторону. Но хотя Зейгеро и был связан, он словно кошка вскочил на ноги. Я тотчас убедился, что Зейгеро действительно боксер мирового класса. Мало того что он обладал мгновенной реакцией. Удар его правой был молниеносен. Довод превосходства Джонни над противником оказался убийственно веским. Корадзини был очень высок, ростом шесть футов два дюйма, весил по меньшей мере двести фунтов и был очень тепло одет. Однако от мощного удара, нанесенного в область сердца, он стукнулся спиной о борт кузова и, тяжело осев, потерял сознание. На лицо его падали хлопья снега. В жизни не видел я столь мощного удара и, дай Бог, не увижу.

Несколько секунд все молчали словно завороженные. Наступившую тишину нарушал лишь заунывный вой ветра. Я первым прервал молчание.

— Корадзини! — сказал я, не вставая с парусинового стула. — Так это Корадзини! — Я говорил едва слышно, но Зейгеро меня услышал.

— Конечно Корадзини, — спокойно отозвался он. — А как же иначе? Нагнувшись над «предпринимателем», боксер сунул ему руку за пазуху и достал оттуда пистолет. — Возьмите-ка его себе, док. Не только потому, что опасно доверять нашему общему другу подобные игрушки, но еще по одной причине.

Пусть государственный обвинитель, окружной прокурор, или как он там у вас в Великобритании называется, убедится, что нарезка ствола совпадает со следами, оставшимися на пулях.

Зейгеро кинул мне оружие, и я поймал его на лету. Это был пистолет, но не автоматический. С каким-то странным цилиндром, навинченным на дуло. Хотя я видел его впервые, я догадался, что это глушитель. Да и пистолета подобного типа прежде не видел. Весьма неприятного вида штучка.

Все же, когда Корадзини оклемается, лучше держать оружие наготове.

Джекстроу уже навел на него винтовку. Положив пистолет с глушителем рядом с собой, я достал свою «беретту».

— Вы были начеку, — проронил я, пытаясь привести мысли в порядок. — И ждали, когда он начнет действовать. Но каким образом…

— Вам что, схему начертить, док? — скорее устало, чем дерзко ответил Зейгеро. — Я же знал, что я не преступник. Как и Солли. Оставался только Корадзини.

— Понимаю. Оставался только Корадзини, — повторил я машинально. Мысли в моей голове мешались. То же самое, видно, происходило и с Корадзини, пытавшимся сесть. И все же я слышал некий тревожный сигнал в глубине души.

Он звучал настойчивее и громче, чем когда-либо. Повинуясь ему, я начал подниматься. — Но ведь их было двое, двое! У Корадзини есть сообщник… — Я не закончил фразу: каким-то металлическим предметом мне по руке был нанесен такой сильный удар, что «беретта» отлетела далеко в сторону, а в затылок мне уперся небольшой твердый предмет.

— Ни с места, доктор Мейсон. — В спокойном бесстрастном голосе звучали сила и уверенность. Кто бы мог подумать, что он принадлежит преподобному Смоллвуду! — Всем сидеть! Нильсен, бросьте винтовку. Сию же минуту! Одно неосторожное движение, и я размозжу доктору голову.

Я стоял ни жив ни мертв. Человек, у которого такой голос, не бросает слов на ветер. Сомневаться в этом я не стал. Холодная решимость, прозвучавшая в нем, укрепила во мне уверенность: священный дар человеческой жизни для этого типа лишь пустой звук.

— Все в порядке, Корадзини? — Смоллвуд не испытывал никакого сочувствия к своему сообщнику. Ему нужно было, чтобы тот продолжал общую с ним игру.

— В порядке, — проронил Корадзини, успевший подняться и прийти в себя, судя по той ловкости, с какой он поймал брошенный ему мнимым проповедником пистолет. — Вот уж не думал, что человек со связанными ногами может так быстро двигаться. Но во второй раз ему меня не подловить. Всех вон, да?

— Всех вон, — кивнул Смоллвуд. Несомненно, главным был этот человек, еще минуту назад столь неприметный. Теперь это оказалось не только вероятным, но и само собой разумеющимся.

— Всем вниз! Я сказал: всем. — Держа в одной руке пистолет, другой Корадзини отодвинул брезентовый полог. — Живей.

— Малеру не выбраться, — запротестовал я. — Он не может двигаться: он в коматозном состоянии. Больной…

— Молчать! — оборвал меня Корадзини. — Зейгеро, полезайте в кузов, вынесите его.

— Его нельзя трогать! — закричал я вне себя от ярости. — Вы его убиваете… — Я охнул от боли: Смоллвуд ударил меня пистолетом по голове.

Упав на четвереньки в снег, я помотал головой, пытаясь прийти в себя.

— Корадзини велел молчать. Пора научиться выполнять приказания, ледяным, как у робота, голосом произнес Смоллвуд. Спокойно подождав, пока пассажиры выберутся из кузова, он жестом приказал всем выстроиться в шеренгу. Оба злоумышленника стояли спиной к брезентовому укрытию. Глаза нам слепил усилившийся снегопад, зато преступники видели нас превосходно. Я начал догадываться о их намерениях. Скупость движений и уверенность действий выдавала в них профессионалов, умеющих найти выход из любого положения.

Смоллвуд жестом подозвал меня.

— Вы не закончили свой сеанс связи, доктор Мейсон. Заканчивайте. Ваш приятель Хиллкрест, должно быть, удивлен задержкой, — произнес он, на долю дюйма придвинув ко мне ствол пистолета. — В ваших интересах не вызывать никаких подозрений с его стороны. Не пытайтесь хитрить. И не тяните резину.

Я так и сделал. Извинился, объяснив паузу тем, что Малеру стало хуже (так оно, думаю, и было в самом деле), заявил, что разобьюсь в лепешку, а устройство найду. Сказал, что, к сожалению, сеанс придется прервать, чтобы поскорее привезти больного в Уплавник.

— Закругляйтесь, — шепотом потребовал Смоллвуд. Я кивнул.

— Тогда все, капитан Хиллкрест. Следующий сеанс в полдень. Даю отбой:

Мейдей, Мейдей, Мейдей.

Выключив рацию, с деланно-равнодушным видом я отвернулся. Но не успел сделать и шага в сторону, как Смоллвуд схватил меня за плечо. Несмотря на тщедушную фигуру, мнимый проповедник оказался поразительно силен. Он так ткнул меня в бок дулом пистолета, что я невольно охнул.

— "Мейдей", доктор Мейсон? — вкрадчиво спросил он. — Что еще за «Мейдей»?

— Сигнал окончания передачи, что же еще? — раздраженно отозвался я.

— Ваши позывные GFK.

— Наши позывные GFK. А сигнал отбоя — «Мейдей».

— Вы лжете. — Как мог я находить его лицо кротким и бесцветным? Рот лжепастора превратился в прямую жесткую линию, верхние веки едва прикрывали немигающие глаза — бесцветные твердые глаза, похожие на шары из бледно-голубого мрамора. Глаза убийцы. — Лжете, — повторил Смоллвуд.

— Не лгу, — сердито отрезал я.

— Считаю до пяти. Потом стреляю, — проговорил преступник, не спуская с меня глаз. Ствол его пистолета еще сильнее упирался в мой живот. Раз…

Два-Три…

— Я скажу, что это значит! — воскликнула Маргарита Росс. — «Мейдей» это международный сигнал бедствия. То же, что и «S0S»… Я вынуждена была сказать ему об этом, доктор Мейсон, вынуждена! — сквозь рыдания проговорила девушка. — Иначе он бы вас убил.

— Непременно, — подтвердил ее слова Смоллвуд. В голосе его не было ни гнева, ни сочувствия. — Надо бы сделать это сейчас. Из-за вас мы пропустили сеанс связи. Но дело в том, что мужество — это одно из немногих достоинств, которыми я восхищаюсь… Вы весьма мужественный человек, доктор Мейсон. Ваше мужество под стать вашей… э… близорукости, скажем так.

— Вам не удастся покинуть плоскогорье, Смоллвуд, — заявил я твердо в ответ. — Десятки судов и самолетов, тысячи людей разыскивают вас. Они вас найдут и повесят за смерть пяти человек.

— Это мы еще посмотрим, — холодно усмехнулся лжепастор, снимая очки без оправы. Но улыбка не коснулась его глаз, холодных и безжизненных, как кусочки витража, не освещенные солнцем. — Итак, Корадзини, доставай ящик.

Доктор Мейсон, принесите какую-нибудь карту из тех, что лежат на сиденье водителя.

— Минутку. Может, потрудитесь объяснить…

— Тут не детский сад и мне не до объяснений. — Голос Смоллвуда звучал ровно, в нем не было и следа эмоций. — Я тороплюсь, доктор Мейсон. Несите карту.

Когда я вернулся с картой, Корадзини сидел в передней части прицепа, держа в руках чемодан. Но это был не приемник в кожаном футляре, а саквояж, в котором хранилась одежда лжепастора.

Щелкнув замками, Корадзини достал Библию, сутану и головной убор священника, небрежно отшвырнул их в сторону. Затем осторожно извлек металлический ящик, как две капли воды похожий на магнитофон. И действительно, когда он осветил его, я прочитал надпись «Грундиг». Но вскоре убедился, что такого прибора мне еще не доводилось видеть.

Сорвав обе катушки, он тоже бросил их в снег. Они исчезли во мраке, оставляя за собой кольца пленки. Наверняка, в соответствии с недавними вкусами мнимого священнослужителя, на ней была записана музыка Баха.

Ни слова не произнося, мы наблюдали за действиями Корадзини. Сняв верхнюю панель магнитофона, он отшвырнул и ее. Я успел заметить на нижней ее стороне подпружиненные гнезда — чем не тайники для двух пистолетов. Мы увидели ручки управления и градуированные шкалы. Такими деталями магнитофоны не оснащаются. Выпрямившись, Корадзини выдвинул шарнирную телескопическую антенну и надел головные телефоны. Щелкнув двумя тумблерами, начал крутить ручку, одновременно наблюдая за оптическим индикатором, какие устанавливаются на магнитофонах и радиоприемниках. Послышался негромкий, но отчетливый воющий звук, менявшийся по тональности и силе при вращении маховичка. Добившись максимального уровня звукового сигнала, Корадзини занялся встроенным спиртовым компасом диаметром около трех дюймов. Несколько секунд спустя, сняв наушники, он с довольным видом повернулся к Смоллвуду.

— Сигнал очень мощный, очень отчетливый, — сообщил он. — Но благодаря воздействию на компас большой массы металла налицо значительная девиация.

Через минуту вернусь. Ваш фонарь, доктор. Мейсон.

Захватив с собой прибор, он отошел от трактора на полсотни ярдов. А я с мучительным стыдом сознавал, что все то, что мне когда-либо станет известно о навигации, для Корадзини было давно пройденным этапом. Мнимый делец вскоре вернулся и, взглянув на небольшую карту явно для того, чтобы определить величину магнитного склонения, с улыбкой посмотрел на своего шефа.

— Определенно, это они. Сигнал отчетливый. Пеленг 268.

— Отлично. — По худому неподвижному лицу Смоллвуда нельзя было сказать, насколько он удовлетворен этим известием. Спокойная уверенность, предусмотрительность и четкое распределение обязанностей между преступниками производили гнетущее, прямо-таки устрашающее впечатление. Теперь я убедился вполне, что это за порода людей. Очутившись среди этих просторов, в лишенной характерных черт местности, такие, как они, наверняка пользовались каким-то способом ориентировки. Прибор, который мы только что видели, скорее всего представлял собой батарейный радиопеленгатор. Даже мне, не особо искушенному в технике, было понятно: Корадзини, вероятно, взял пеленг на какой-то радиомаяк направленного действия. Маяк этот мог находиться на одном или нескольких кораблях — траулерах или каких-то иных малотоннажных рыболовных судах… Я готов был разбиться в лепешку, лишь бы посеять в них чувство неуверенности.

— Вы даже не догадываетесь, какое осиное гнездо потревожили. Пролив Девиса, прибрежные воды Гренландии кишмя кишат надводными и воздушными кораблями. Разведывательные самолеты, базирующиеся на авианосце «Трайтон», обнаружат любое суденышко размером больше шлюпки. Траулерам не удастся скрыться. Не пройдут они и пяти миль, как их засекут.

— А зачем им скрываться? — Судя по реплике Корадзини, я оказался прав, предполагая участие траулеров в их операции. — Существуют и подводные лодки.

Вернее одна, которая находится поблизости.

— И все равно вы не сможете…

— А ну, тихо! — оборвал меня Смоллвуд. Повернувшись к Корадзини, он заговорил по-прежнему спокойно и уверенно:

— Пеленг двести шестьдесят восемь градусов, то есть почти чистый вест. Дистанция?

Корадзини лишь пожал плечами. Тогда Смоллвуд подозвал меня к себе.

— Сейчас выясним, — сказал он. — Покажите на карте, где наше точное место, доктор Мейсон.

— Идите к черту, — отозвался я.

— Ничего другого я от вас и не ожидал. Но я не слеп, и ваши неуклюжие попытки скрыть одно обстоятельство бросаются в глаза. Взаимная симпатия, возникшая между вами и юной дамой, ни для кого не секрет. — Я поднял глаза на Маргариту. Бледные щеки ее порозовели, она поспешно отвернулась в сторону. — Я выстрелю в мисс Росс.

Ни секунды не сомневаясь, что он так и сделает, я сообщил ему наши координаты. Он потребовал еще одну карту, попросил Джекстроу нанести на нее место, где мы находимся, и сличил обе карты.

— Совпадают, на ваше счастье, — кивнул он и после непродолжительного изучения карты взглянул на сообщника, — Несомненно, это Кангалак-фьорд.

Находится у подошвы глетчера Кангалак. Приблизительно…

— Кангалак-фьорд, — оборвал я его сердито. — Почему же вы, черт бы вас побрал, не сели там и не избавили нас от лишних забот?

— Командир самолета получил свое, — ушел от прямого ответа Смоллвуд. И с ледяной усмешкой продолжал:

— Я велел ему приземлиться чуть севернее фьорда. Там, где наши… э… друзья успели обследовать участок плоскогорья длиной в три мили. Ровный, как стол, не хуже любой посадочной полосы где-нибудь в Европе или Америке. Лишь заметив показания высотомера, я понял, что он обманул меня. — Сделав нетерпеливый жест, Смоллвуд повернулся к сообщнику:

— Мы напрасно тратим время. Расстояние миль шестьдесят, как полагаешь?

Взглянув на карту, Корадзини согласился:

— Да, около того.

— Ну, тогда в путь.

— Оставите нас умирать от голода и холода, насколько я понимаю, — с горечью произнес я.

— Что с вами произойдет, меня не заботит, — равнодушно ответил Смоллвуд. Куда подевался тот кроткий, незаметный проповедник, каким мы его знали еще несколько минут назад. — Однако вполне вероятно, что, воспользовавшись снегопадом и темнотой, вы вздумаете броситься за нами вдогонку. Возможно, вам удастся даже догнать и задержать нас, хотя вы и не вооружены. Поэтому мы вынуждены лишить вас возможности двигаться. На какое-то время.

— А лучше навсегда, — проронил Зейгеро.

— Одни глупцы убивают кого попало и безо всякой надобности. Ваше счастье, что в мои планы не входит ваша смерть. Корадзини, принеси веревки.

На санях их достаточно. Свяжи им ноги. Руки у них окоченели, освободятся от пут не раньше, чем через час. К тому времени мы окажемся среди своих. Поигрывая пистолетом, преступник приказал:

— Всем сесть на снег.

Нам не оставалось ничего иного, как повиноваться. Корадзини принес веревку. Они переглянулись со Смоллвудом, и тот, кивнув в мою сторону, произнес:

— Начинай с доктора Мейсона.

Корадзини передал ему свой пистолет. Поистине они ничего не упускали из виду. Исключалась малейшая возможность того, что кто-то из нас попытается завладеть оружием. Едва Корадзини успел дважды обмотать веревку вокруг моих ног, как я понял истинные их намерения. Меня словно ударило током. Отшвырнув от себя «управляющего», я вскочил.

— Ну уж нет! — завопил я диким голосом. — Черта с два ты меня свяжешь, Смоллвуд!

— Сядьте, Мейсон! — Приказ прозвучал, как удар бича. Света, выбивавшегося из кузова, было достаточно, чтобы видеть, что дуло пистолета нацелено мне прямо между глаз. Но, не обращая на это внимания, я кричал свое:

— Джекстроу! Зейгеро, Левин, Брустер! Мигом на ноги, если жизнь дорога!

У него всего один пистолет! Как только он выстрелит в кого-то из нас, пусть остальные сразу бросаются на него! Со всеми ему не справиться! Маргарита, Елена, миссис Дансби-Грегг, едва начнется пальба, разбегайтесь по сторонам, туда, где темно!

— У вас что, крыша поехала, док? — произнес изумленно Зейгеро. Однако в моем голосе звучала такая настойчивость, что он и сам вскочил на ноги, словно большая кошка, готовая наброситься на Смоллвуда. — Хотите, чтобы нас всех перебили?

— Этого-то я и не хочу. — По спине у меня пробежал холодок, ноги дрожали. — Думаете, он и вправду свяжет нас и оставит здесь? Черта с два!

Как вы полагаете, почему он рассказал нам о траулере; его местонахождении, о субмарине и всем остальном? Я вам отвечу. Да потому, что он решил покончить с нами. Тогда ни одна живая душа об этом не узнает. — Слова вылетали из меня со скоростью пулеметной очереди. Спеша убедить своих товарищей действовать, пока не поздно, я не сводил глаз с направленного на меня пистолета.

— Но ведь…

— Никаких «но», — грубо оборвал я возражавшего. — Смоллвуд знает, что к вечеру здесь будет Хиллкрест. Если тот застанет нас живыми, мы первым делом сообщим ему курс, скорость, приблизительное местонахождение и пункт назначения Смоллвуда. Не пройдет и часа, как глетчер Кангалак будет блокирован, и бомбардировщики, базирующиеся на «Трайтоне», сотрут преступников в порошок. Они нас свяжут?.. Разумеется! А потом вдвоем с Корадзини перестреляют как раненых куропаток.

Ни у кого больше не оставалось сомнения в моей правоте. Я не видел лиц всех моих спутников, но по тому, как в руке Смоллвуда дрогнул пистолет, понял, что выиграл.

— Недооценил я вас, доктор Мейсон, — проговорил он вполголоса. На лице его не было и тени гнева. — Но вы были на волоске от смерти.

— Какая разница, когда умереть — пятью минутами раньше или позже? произнес я, и Смоллвуд рассеянно кивнул головой, обдумывая что-то свое.

— Вы чудовище, а не человек! — воскликнул сенатор Брустер голосом, дрожавшим не то от страха, не то от гнева. — Хотели связать нас и перебить как… как… — Не в силах подыскать нужные слова, он прошептал:

— Вы, наверное, сошли с ума, Смоллвуд. Совсем спятили.

— Ничуть, — спокойно возразил Зейгеро. — Он не чокнутый, он просто мерзавец. Бывает, одного от другого и не отличишь. Ну что, Смоллвуд, придумал очередную пакость?

— Да. Доктор Мейсон прав. В считанные секунды нам с вами не справиться.

За это время кто-нибудь из вас успеет скрыться в темноте. — Кивнув в сторону саней и подняв воротник, пряча лицо от снега и пронзительного ветра, лжепроповедник продолжал:

— Думаю, есть смысл подвезти вас еще немного.

Это была поездка, продолжавшаяся девять бесконечных часов, в течение которой мы преодолели тридцать самых долгих в моей жизни миль. Казалось, прошла целая вечность, прежде чем мы проехали это сравнительно небольшое расстояние. Отчасти из-за заструг, отчасти из-за значительных участков, покрытых свежевыпавшим снегом. Главной же причиной столь медленного продвижения была погода. Она ухудшалась час от часу. Скорость ветра превысила 30 узлов. Поземка несла целые тучи колючего снега. Хотя ветер был попутный, водителю приходилось туго. Всем нам, за исключением Смоллвуда, ехать было сущей мукой. Если бы температура оставалась такой, какой была сутки назад, то ни один из нас, я уверен, не уцелел бы.

Я было решил, что, поскольку один из преступников сидел за рулем, а второй, устроившись на нартах, будет выполнять обязанности штурмана, у нас есть надежда, хотя и слабая, обезвредить их или хотя бы попытаться бежать.

Но Смоллвуд начисто лишил нас этой надежды. За рулем, не снимая наушников, бессменно находился Корадзини. Смоллвуд сидел в задней части кузова, не сводя с нас пистолета. Мы же сгрудились на тракторных санях, футах в десяти от него. Когда снегопад усилился, он остановил трактор. Сняв фару-искатель, лжепастор укрепил ее, в задней части кузова. Тем самым негодяй убил двух зайцев. Во-первых, он мог наблюдать за нами, несмотря на пургу. Во-вторых, ослепленные ярким светом фары, мы не видели того, что делает он. Это бесило.

Чтобы окончательно исключить попытку бегства, он усадил Маргариту и Елену в кузов и связал им руки. Обе женщины были залогом нашего послушания.

На санях нас оставалось восемь человек. Теодор Малер и Мария Легард лежали посередине, по три человека сидели с боков. Едва мы тронулись в путь и натянули на себя два куска брезента, чтобы хоть немного защититься от ветра, Джекстроу похлопал меня по плечу и протянул какой-то предмет.

— Бумажник Корадзини, — негромко произнес эскимос, хотя мог бы кричать во все горло: из-за рева мотора и воя пурги ни Корадзини, ни Смоллвуд его бы не услышали. — Выпал из кармана, когда Зейгеро сбил его с ног. Сам он этого не заметил, а я сразу приземлился на бумажник, когда Смоллвуд велел нам сесть на снег.

Сняв рукавицы, при свете фонарика, который дал мне Джекстроу, я принялся изучать содержимое бумажника, постаравшись укрыть луч фонаря от взгляда Смолл-вуда, еще не успевшего направить на нас фару-искатель.

Теперь мы смогли убедиться, насколько тщательно готовились преступники к операции. Мне было известно, что имя Корадзини вымышленное. Но если бы я этого не знал, то инициалы «Н. К.» на сафьяне бумажника, надпись «Никлз Корадзини» на визитных карточках, на которых были указаны название и адрес центральной конторы фирмы в штате Индиана, чековая книжка в кожаном футляре с факсимиле подписи «Н. Р. Корадзини» послужили бы убедительным подтверждением личности самозванца.

Кроме того, в бумажнике мы обнаружили нечто такое, что, хотя и поздно, открывало нам глаза на многое. Стали понятными как цель аварийной посадки, так и причина нападения на меня минувшей ночью. В одном из отделений бумажника лежала газетная вырезка, которую я нашел в кармане убитого полковника Гаррисона. Я читал ее громко и медленно, испытывая нестерпимую досаду.

Еще в самолете, взглянув на вырезку, я узнал, что в ней речь идет о кошмарной железнодорожной катастрофе в Элизабет, штат Нью-Джерси, в результате которой погибли десятки людей. Не став вдаваться в жуткие подробности аварии, автор репортажа сосредоточил внимание совсем на другом.

По его словам, «из надежных источников» стало известно, что в числе сорока погибших пассажиров поезда, сорвавшегося с моста в реку, был армейский курьер, который вез с собой «сверхсекретный прибор, предназначенный для работы с управляемыми ракетами».

Кратких этих сведений было достаточно, даже более чем достаточно. В заметке не сообщалось, что произошло с прибором, и даже не усматривалось связи между гибелью курьера и крушением поезда. Этого и незачем было делать, поскольку читатель и сам неизбежно приходил к такому выводу. Судя по молчанию, воцарившемуся после того, как я прочел заметку, мои спутники были потрясены не меньше моего. Молчание нарушил Джекстроу.

— Теперь понятно, почему вас оглушили, — произнес он деловитым тоном.

— Как оглушили? — поразился Зейгеро. — Что ты мелешь?

— Это произошло позавчера вечером, — вмешался я. — Я тогда сказал вам, что наткнулся на фонарный столб. — И я поведал своим спутникам, при каких обстоятельствах нашел вырезку и как ее у меня похитили.

— Какая разница, прочитали бы вы статью раньше или нет, — заметил боксер. — Хочу сказать…

— Огромная разница! — резким, чуть ли не сердитым голосом перебил я его. Но гнев этот был направлен против меня самого, против собственной моей глупости. — Статья об аварии, которая произошла при загадочных обстоятельствах, найденная в кармане человека, погибшего при не менее загадочных обстоятельствах, конечно бы насторожила даже меня. Узнав от Хиллкреста о том, что на борту авиалайнера находится какое-то сверхсекретное устройство, я сумел бы провести параллель между двумя этими событиями. Тем более что человек, у которого я нашел заметку, был военным. Почти наверняка он-то и был курьером, перевозившим прибор. Осмотрев багаж пассажиров, я без труда отыскал бы предмет, похожий на магнитофон или радиоприемник. Смоллвуд это понимал. Но он не знал, что именно написано в статье, однако ему — или Корадзини — было известно, что статья у меня. И они не стали рисковать.

— Откуда вам было знать, — попытался успокоить меня Солли. — Вы же не виноваты…

— Ну конечно виноват, — неохотно проговорил я. — Виноват во всем. Даже не знаю, сумеете ли вы меня простить. Прежде всего вы, Зейгеро, и вы, Солли Левин. За то, что связал вас.

— Забудем об этом, — лаконично, но дружелюбно произнес Зейгеро. — Мы тоже хороши. Я имею в виду каждого из нас. Все значащие факты были известны и нам, но мы распорядились ими не лучше, чем вы. Если не хуже. — Он сокрушенно покачал головой. — Господи, что мы за народ. Умны задним числом.

А ведь было нетрудно понять, почему мы оказались у черта на куличках. Должно быть, командир самолета был в курсе. Видно, знал, что прибор на борту самолета. Оттого-то, не считаясь с тем, что пассажиры могут погибнуть, совершил аварийную посадку в глубине ледового плоскогорья. Он был уверен, что оттуда Смоллвуду до побережья не добраться.

— Откуда ему было знать, что я готов услужить преступнику, — с горечью произнес я. И тоже покачал головой. — Теперь все понятно. Понятно, каким образом он повредил себе руку у нас в бараке. Он вовсе не пытался подхватить рацию. Травму он получил, когда подвернул шарнирные кронштейны. Понятно, почему по жребию преступнику выпало спать на полу. Тем самым у него появилась возможность задушить раненого.

— Тот самый случай, когда проигравший выигрывает, — мрачно заметил Зейгеро и, хохотнув некстати, продолжал:

— Помните, как мы хоронили летчика?

Интересно, что бы за чушь мы услышали вместо заупокойной молитвы, если бы стояли рядом с мнимым проповедником?

— Я упустил это из виду, — отозвался я. — Не обратил внимания на то, что вы предложили похоронить убитых. Будь вы преступником, вы бы даже не заикнулись об этом. Ведь тогда почти наверняка стала бы известна причина их смерти.

— Да что вы, — с досадой проговорил Зейгеро. — Мне такая мысль даже в голову не пришла. На себя смотреть противно, — фыркнул он. — Единственное, что я понял, в отличие от вас, так это следующее. Там, на перевале, Корадзини врезал нашему приятелю Смоллвуду для того, чтобы подозрение пало на меня. Он понимал, что разубедить вас в этом мне не удастся.

Воцарилась тишина, нарушаемая лишь рокотом мотора да воем пурги. Потом заговорил Солли Левин.

— А как случилось, что самолет загорелся?

— В баках авиалайнера оставалось еще столько бензина, что вездеходу Хиллкреста хватило бы на тысячу миль, — объяснил я. — Если бы, вернувшись с пустыми баками на базу, Хиллкрест тотчас обнаружил, что в горючее, оставшееся в тоннеле, подмешана какая-то дрянь, он смог бы взять горючее из баков самолета. Поэтому-то машину и сожгли.

Наступила еще более продолжительная пауза. Зейгеро прокашлялся, видимо не зная, с чего начать.

— Сделано столько открытий. Пора открыться и нам. — К моему удивлению, Зейгеро несколько смутился. — Я имею в виду странное поведение того самого странного типа, который сидит слева от вас, док. Я имею в виду некоего Солли Левина. Прошлой ночью у нас было много времени, чтобы пораскинуть мозгами.

— Давайте ближе к делу, — осек я боксера.

— Прошу прощения. — Нагнувшись к Солли, он произнес:

— Не возражаешь, если я представлю тебя официально, папа?

— Я не ослышался? — вытаращил я глаза.

— Конечно, нет, док, — с довольным смешком сказал Зейгеро. — Папа.

Старик. Отец. Так указано в моем метрическом свидетельстве и прочих документах, — искренне радовался он. — Подтверждение справа от меня.

— Это сущая правда, доктор Мейсон, — улыбнулся Солли Левин. Куда подевался вульгарный акцент обитателя нью-йоркских трущоб? Теперь речь его представляла собой более четкий вариант грамотной речи Зейгеро, чуть растягивавшего слоги. — Буду краток. Я владелец и управляющий фабрики по производству пластмассовых изделий. Вернее, был таковым. Год назад ушел в отставку. Фабрика находится в Трентоне, штат Нью-Джерси. Это недалеко от Принстона, где Джонни сумел выработать отличное произношение, но и только.

Должен заметить, отнюдь не по вине профессоров университета. Дело в том, что почти все свое время Джонни отдавал спорту, снедаемый честолюбивым желанием стать знаменитым боксером. Это меня весьма огорчало, поскольку я надеялся, что сын станет моим преемником.

— Увы, — вмешался Джонни, — я был почти так же упрям, как и мой родитель.

— Ты меня перещеголял, — заметил ему отец. — И мы остановились вот на чем. Я даю ему два года. Этого, — по моему мнению, достаточно, чтобы показать, на что каждый способен. Ведь Джонни уже был чемпионом в тяжелом весе среди любителей. Если же за этот срок он не добьется признания среди профессионалов, то устроится на фабрику. Первый его импресарио был, как часто случается, продажным типом. Через год он с треском вылетел на улицу.

Обязанности импресарио я взял на себя. Я только что вышел в отставку, имел уйму свободного времени. Я был заинтересован в успехах Джонни, ведь он, ко всему прочему, еще и мой сын. Кроме того, признаюсь откровенно, я понял, что перед ним действительно блестящее будущее.

Воспользовавшись возникшей паузой, я спросил:

— Какая фамилия настоящая? Зейгеро или Левин?

— Зейгеро, — ответил бывший фабрикант.

— А почему вы назвались Левином?

— Видите ли, некоторые национальные и штатные комиссии запрещают близким родственникам спортсменов выступать в качестве их импресарио или секундантов. Особенно в качестве секундантов. Потому-то я и взял себе псевдоним. Практика распространенная. Официальные органы смотрят сквозь пальцы на этот безобидный обман.

— Не такой уж он безобидный, — мрачно заметил я. — Вы так отвратительно сыграли свою роль, что я начал подозревать вашего сына. В результате Корад-зини и Смоллвуд обвели нас вокруг пальца. Открой вы свои карты раньше, я бы понял, даже при отсутствии прямых улик, что преступники они. Но, чувствуя, что Солли Левин совсем не тот, за кого он выдает себя, я никак не мог исключить вас из числа подозреваемых.

— Очевидно, я взял не тот образец для подражания, какой бы следовало, грустно усмехнулся Солли. — Джонни все время твердил мне об этом. Искренне сожалею, что мы доставили вам столько хлопот, доктор Мейсон. Честное слово, я даже не задумывался над тем, как вы нас воспринимаете. И уж, конечно, не сознавал, какую опасность может таить в себе мое, так сказать, скоморошество.

— Незачем вам извиняться, — с горечью отозвался я. — Ставлю сто против одного, что я все равно попал бы впросак.

В начале шестого вечера Корадзини остановил трактор. Но двигатель выключать не стал. Спрыгнув на снег, он подошел к задней части кузова, повернув при этом фару-искатель. Чтобы заглушить рев мотора и вой пурги, ему пришлось кричать.

— Мы на полпути, шеф. Прошли тридцать две мили, судя по счетчику.

— Спасибо. — Лица Смоллвуда было не разглядеть. При свете фары видно было лишь зловещее дуло пистолета. — Приехали, доктор Мейсон. Попрошу вас и ваших друзей слезть с саней.

Ничего другого нам не оставалось. С трудом шевеля затекшими ногами, я слез и сделал пару шагов по направлению к главарю. Увидев, что пистолет направлен мне в грудь, остановился.

— Через несколько часов вы окажетесь среди своих друзей, — проговорил я. — Могли бы оставить нам немного продовольствия, камелек и тент. Неужели это так уж много?

— Много.

— Ничего не дадите? Совсем ничего?

— Напрасно теряете время, доктор Мейсон. Не ожидал, что вы станете клянчить.

— Тогда хоть нарты оставьте. Нам даже собаки не нужны. Ни Малер, ни мисс Легард не в состоянии идти пешком.

— Зря теряете время. — И, не обращая больше на меня внимания, Смоллвуд крикнул тем, кто находился в санях:

— Слезайте, кому говорят! Вы слышали меня, Левин? А ну, живо!

— У меня что-то с ногами. — При ярком свете фары мы увидели гримасу боли на его лице. Надо же, и столько времени молчал. — Наверно, обморожены.

А может, затекли…

— Вниз, живо! — резким голосом скомандовал Смоллвуд.

— Сию минуту. — Перекинув ногу через край саней, Левин оскалил зубы от боли. — Похоже, не смогу…

— Может, пулю влепить? Сразу зашевелишься, — бесстрастно выговорил мнимый проповедник.

Выполнил бы он свою угрозу или нет, не могу сказать. Скорее всего, нет.

Безотчетная жестокость, как я успел заметить, была не свойственна этому человеку. Не думаю, чтобы он был способен убить или ранить кого-то без повода.

Но Джонни был иного мнения. Подойдя к злоумышленнику на несколько шагов, он угрожающим голосом произнес:

— Не смей трогать его, Смоллвуд.

— Да неужели? — принимая вызов, отозвался тот. — Прихлопнуть вас обоих, как мух.

— Как бы не так! — зловещим шепотом проговорил боксер. Во внезапно возникшей тишине слова его прозвучали отчетливо. — Только тронь моего старика, и я тебе шею сверну, как гнилую морковку. Можешь хоть всю обойму в меня всадить. — Он присел, похожий на большую кошку, изготовившуюся к прыжку. Носки ботинок уперлись в наст, сжатые кулаки выставлены чуть вперед.

Я был уверен, что юноша выполнит свою угрозу, в долю секунды преодолев ничтожное расстояние, отделявшее его от лжепроповедника. Очевидно, понял это и Смоллвуд.

— Твой старик? — переспросил он. — Отец, что ли? Зейгеро кивнул.

— Хорошо, — ничуть не удивился преступник. — Полезай вместе с ним в кузов, Зейгеро. Обменяем его на немку. Кому она нужна!

Ход его мыслей был понятен. Хотя мы не представляли для Смоллвуда и Корадзини никакой опасности, ни тот, ни другой рисковать не хотели. Левин был более надежной гарантией надлежащего поведения Джонни, чем Елена.

При поддержке сына Солли доковылял до кузова. Поскольку оба преступника были вооружены, сопротивляться было бесполезно. Смоллвуд разгадал наши намерения. Он понимал: нам терять нечего, и в критический момент мы накинемся на него, невзирая на то, что он вооружен.

Однако он понимал и другое: мы не настолько безрассудны, чтобы пойти на самоубийство, если нам ничто не будет угрожать.

Когда Левин забрался в кузов, Смоллвуд обратился к сидевшей напротив него девушке:

— Вон отсюда!

Все произошло поразительно быстро, как это бывает, когда случается неизбежное. Я подумал, что Елена Флеминг действовала по заранее разработанному плану, пытаясь отчаянным поступком спасти нас. Но впоследствии понял, что случившееся было результатом тех мучений, которые столько часов испытывала девушка, сидя со связанными руками в тряском, холодном кузове. Ведь у нее была сломана ключица.

Проходя мимо Смоллвуда, она споткнулась. Лжепастор поднял руку — не то для того, чтобы помочь ей, не то, чтобы оттолкнуть. Не успел он сообразить, что происходит — от кого другого, а от Елены он этого не ожидал, — как девушка пинком выбила из рук у него пистолет. Тот упал на снег. Бандит прыгнул следом. Спешка оказалась излишней. Услышав грозное рычание Корадзини, мы отказались от мысли воспользоваться удобным случаем и напасть на преступников. Схватив пистолет, Смоллвуд рывком повернулся к Елене, глаза его превратились в злобные щелки, зубы обнажились, как у хищника.

Я снова ошибся в отношении мнимого пастора. Такой способен убить и безо всякой причины.

— Елена! — громко вскрикнула миссис Дансби-Грегг, находившаяся ближе всех к служанке. — Берегись! — Она кинулась к девушке, чтобы оттолкнуть ее в сторону, но Смоллвуд, похоже, даже не видел ее. Он был вне себя от ярости, и никакая на свете сила не помешала бы ему нажать на спусковой крючок.

Пуля попала прямо в спину молодой аристократки, и несчастная женщина упала ничком в покрытый ледяной коркой снег.

Смоллвуд сразу же сумел взять себя в руки, словно и не было только что вспышки бешеного гнева. Не произнеся ни слова, он кивнул сообщнику и вскочил обратно в кузов. Затем направил на нас прожектор и пистолет. Корадзини увеличил обороты двигателя и включил передачу. Держа курс на запад, трактор уходил в темноту.

Сбившись в кучку, одинокие и брошенные, мы смотрели, как движется мимо нас вездеход, таща за собой сани и нарты, за которыми бежали на свободных поводках наши ездовые собаки.

Услышав голос молодой немки, я поспешно нагнулся к ней.

— "Елена". Она назвала меня «Еленой», — каким-то странным, словно удивленным голосом повторяла девушка. Я уставился на нее как на полоумную, затем перевел взгляд на убитую, лежавшую у моих ног миссис Дансби-Грегг.

Удалявшиеся габаритные огни «Ситроена» исчезли совсем, шум мотора затих. Нас окружали вьюга и кромешная тьма.

Глава 11

Пятница

С 6 вечера до 12.15 дня субботы

Воспоминания о той жуткой белой мгле, о мучениях, которые пришлось нам претерпеть в ту долгую, как вечность, ночь, никогда не изгладятся из моей памяти.

Сколько же часов брели мы по следам трактора, шатаясь точно пьяные или умирающие? Шесть, восемь, десять? Мы этого не знали и никогда не узнаем.

Время как самостоятельная система измерения перестало для нас существовать.

Каждая секунда представляла собой мерило бесконечных мучений. Мы брели, выбиваясь из сил; каждая минута воспринималась нами как целый эон,[4] наполненный страданиями; каждый час — вечностью. Мышцы ног жгло как огнем, руки, ступни и лицо мерзли от холода, в голове стоял туман. Никто из нас, я уверен, не надеялся пережить эту жуткую ночь.

Мне так и не удалось вспомнить, какие же мысли и чувства владели нами в эти часы. Помню лишь отчаяние, какого никогда еще не испытывал. Мучительное унижение и досаду на самого себя оттого, что позволил обмануть себя как ребенка, что был бессилен противопоставить что-либо изобретательности и находчивости этого гениального гада. Я думал о миссис Дансби-Грегг, о перепуганной и связанной Маргарите, взятой в заложники. Представлял себе, как она сидит в раскачивающемся из стороны в сторону кузове трактора, поглядывая на Смоллвуда, стиснувшего в руке пистолет. На смену досаде внезапно пришла всепоглощающая злоба. Но лишь на непродолжительное время. И еще я испытывал чувство прежде неведомого страха. Страха, сковавшего мое сознание.

То же самое, думаю, происходило и с Джонни Зейгеро. После гибели миссис Дансби-Грегг он не проронил ни слова. Он трудился не щадя себя. Наклонив голову, он шел, словно заведенный. Не раз, думаю, юноша досадовал на свою оплошность, которую допустил, признавшись, что Солли Левин его отец.

Джекстроу был столь же немногословен, как и все остальные. Не желая делиться своими мыслями, он говорил лишь в крайних случаях. Винил ли он меня за то, что случилось, не знаю. Полагаю, что нет. Не таков у него характер. О чем он думал, я догадывался, потому что знал его буйный темперамент.

Попадись нам Смоллвуд и Корадзини безоружными, мы, не колеблясь, задушили бы их голыми руками.

Мы все трое измучились, обморозились. Потрескавшиеся губы кровоточили, от жажды и голода мы слабели с каждым часом. Однако я не уверен, что это доходило до нашего сознания в ту ночь. Мы словно бы не принадлежали самим себе. Тела наши походили на механизмы, управляемые разумом, а разум был весь во власти тревоги и гнева и ничего иного не воспринимал.

Мы двигались в ту сторону, куда ушел трактор. Наверное, можно было бы повернуть назад в надежде наткнуться на партию, руководимую Хиллкрестом. Я достаточно изучил Хиллкреста и знал, что он поймет: лица, очевидно, захватившие трактор, не посмеют появиться в Уплавнике, а направятся к побережью. Вероятнее всего, Хиллкрест тоже двинется в сторону Кангалак-фьорда. Этот фьорд да крохотная бухточка поблизости от него представляли собой единственное удобное место для рандеву на стомильном участке скалистого побережья. Поэтому капитан мог проложить курс прямо к фьорду. На борту его «Сноукэта» был установлен опытный образец нового компактного гироскопа «Арма». Этот прибор, еще не пущенный в серийное производство, предназначался для использования на суше и зарекомендовал себя наилучшим образом. Так что ориентироваться на ледовом плато не представляло для Хиллкреста никакой проблемы.

Но даже если бы его группа направлялась в сторону побережья, у нас не было никаких шансов обнаружить ее в такую пургу. Разминувшись с партией Хиллкреста, мы бы заблудились и погибли. Гораздо лучше идти не навстречу им, а к морю, где нас может подобрать какое-нибудь патрульное судно или самолет.

Если только доберемся. Ко всему, я знал, что Джекстроу и Зейгеро были того же мнения и готовы преследовать Смоллвуда и Корадзини, пока не свалятся с ног.

По правде говоря, ничего иного нам и не оставалось, если бы мы даже захотели. Когда злоумышленники ссадили нас с саней, мы находились в глубокой выемке, рассекавшей поверхность плато. Извиваясь как змея, она спускалась к самому Кангалак-фьорду, являя собой идеальный канал для катабатического ветра, мчащегося, словно поток, по склону плоскогорья. Хотя ветер был достаточно крепок и в ту минуту, когда мы остались одни, теперь он усилился до штормового. Никогда еще не приходилось мне слышать на Гренландском ледовом плато (мы находились на высоте около 1500 футов) таких звуков. Ветер не стонал, как обычно, а завывал и пронзительно визжал. Так бывает во время урагана, когда ветер свистит в верхних надстройках и такелаже корабля. Он нес с собой плотную, как стена, тучу снега и льдинок, от которых немели руки и лицо. Идти против ветра было невозможно. Подгоняемые штормом, больно хлеставшим нас в согбенные спины, мы двигались в единственно возможном направлении.

Досталось нам здорово. Лишь трое из нас — Зейгеро, Джекстроу и я сам могли нести добавочный груз, помимо груза собственного тела. А ведь с нами было трое людей, совершенно неспособных передвигаться самостоятельно. Малер не приходил в себя, жить ему оставалось недолго. Час за часом, долгие, как вечность, Зейгеро тащил старика сквозь белый кошмар. Самоотверженность юноши стоила ему дорого. Несколько часов спустя, осмотрев окоченевшие, ни на что не пригодные колотушки, которые некогда были его руками, я понял, что Джонни Зейгеро не суждено больше перелезть через канаты ринга. Мария Легард тоже была без сознания. Я с трудом нес ее, понимая, что это напрасный труд. Если оченв скоро старая актриса не окажется в укрытии, эта ночь будет последней в ее жизни. Через час после ухода трактора рухнула на снег и Елена, не отличавшаяся крепким здоровьем. Закинув девушку на спину, ее понес Джекстроу. До сих пор не могу понять, как трое измученных, голодных, полузамерзших людей могли, хотя и с частыми остановками, столько времени нести троих других. Правда, Зейгеро обладал недюжинной силой, Джекстроу был невероятно вынослив. Мною же двигало чувство долга, поддерживавшее меня в течение долгих часов, после того как отказались повиноваться мне руки и ноги.

Следом за нами брел сенатор Брустер. Он то и дело спотыкался, подчас падал, но всякий раз заставлял себя подняться и упорно двигался дальше. В эти ночные часы Хоффман Брустер перестал существовать для меня как сенатор, вновь превратившись в полковника-конфедерата. Но теперь это был не заносчивый, властный аристократ-южанин, он стал живым олицетворением эпохи рыцарства с ее учтивостью и доблестью, проявляемыми в минуту тяжких испытаний настоящими мужчинами. Не раз в продолжение бесконечной ночи сенатор настаивал на том, чтобы подменить кого-нибудь из нас. И он брал на себя ношу и шел с нею до тех пор, пока у него не подкашивались ноги.

Несмотря на возраст, сенатор был сильным человеком. Он обладал мощной мускулатурой, но сердце и легкие у него были изношены. С каждым часом Брустер слабел, на него жалко было смотреть. Налитые кровью глаза почти закрывались от усталости, на посеревшем лице, словно высеченные резцом, появились страдальческие складки. Дышал он с трудом, с присвистом, слышным, несмотря на пронзительный вой ветра.

Смоллвуд и Корадзини были уверены, что бросили нас на верную смерть. Но они просчитались, забыв про Балто. Вожак упряжки был спущен нами с поводка.

Преступники не то не заметили его, не то упустили из виду. Однако Балто не забыл про нас. Должно быть, пес давно понял, что стряслась беда. В продолжение всего времени, пока нас везли в качестве пленников, Балто ни разу не приблизился к трактору. Но едва мы остались одни, откуда ни возьмись из снежной пелены появился Балто. Он повел нас вниз по склону глетчера. Во всяком случае, мы надеялись, что это так. По словам Джекстроу, умный пес шел, руководствуясь отметинами от гусениц «Ситроена», погребенными под слоем снега. Зейгеро не очень-то верил этому. Юноша не раз бурчал себе под нос:

«Хотел бы я знать, куда ведет нас эта псина».

Но Балто свое дело знал. Неожиданно — это произошло в промежутке между полуночью и тремя часами — вожак остановился и, вытянув шею, жутко завыл.

Подождал ответа, которого мы не сумели услышать. Внезапно пес изменил направление, повернув налево, навстречу пурге. По знаку Джекстроу мы последовали его примеру.

Через три минуты мы наткнулись на нарты. Рядом с ними, свернувшись клубком, лежали две собаки. Несмотря на пургу, чувствовали они себя в полном комфорте. Дело в том, что толстый мех лайки представляет собой столь надежный теплоизоляционный слой, что при температуре 40° ниже нуля снег не будет таять на ней неопределенно долгое время. Но собаки предпочли комфорту свободу: не успели мы подойти к ним, как они исчезли в снежной круговерти. В наследство от них нам достались нарты.

Очевидно, решив, что далеко нам не уйти, Смоллвуд обрезал постромки и отцепил нарты, чтобы избавиться от лишней обузы. К моему огорчению, ни одеял, ни магнитного компаса на нартах не оказалось. Преступник ничего не упустил из виду. На долю секунды на смену ненависти, которая была сильнее даже крепнущей привязанности к Маргарите Росс и стала на время единственным смыслом моего существования, пришло чувство восхищения его умом и предусмотрительностью.

Несколько минут спустя мы соединили обрывки постромок, привязали их спереди и, посадив на жесткие нарты Марию Легард, Малера и Елену, двинулись в путь. Тащить нарты пришлось, разумеется, самим. Но это были сущие пустяки.

Не то, что прежде. Однако так продолжалось недолго.

Двигаться по гладкому ровному льду глетчера Кангалак было бы легко, если бы не усилившийся ветер. Снежный вихрь летел вдоль поверхности ледника, ледяные заряды его слепили нас. Приходилось останавливаться и держаться всем за руки, чтобы не унесло кого ветром неведомо куда. Теодор Малер, метавшийся в бреду, не раз скатывался с нарт. Я велел Брустеру сесть на задок и следить за тем, чтобы больной не упал. Сенатор было запротестовал, но потом подчинился и, по-видимому, испытывал удовлетворение от своей новой роли.

Я плохо помню, что произошло потом. Мне кажется, что я был в каком-то забытьи. С закрытыми глазами я продолжал брести, с трудом передвигая словно налитые свинцом окоченевшие ноги. После того как мы усадили Брустера на задок саней, помню только одно: что есть силы меня трясут за плечо.

Очнувшись, я увидел Джекстроу.

— Ни шагу дальше! — кричал он мне в самое ухо. — Сделаем передышку, доктор Мейсон. Подождем, когда пурга поутихнет. Не то нам всем конец.

Я пробормотал что-то нечленораздельное. Решив, что я согласен с ним, Джекстроу стал подтаскивать нарты к подветренной стороне сугроба, наметенного у гребня склона. Хотя укрытие было не очень-то надежным, оно все же защищало от ветра и метели. Мы сняли с саней больных и спрятали их за сугробом. Готовый опуститься рядом, я вдруг заметил, что кого-то недостает.

Измученный и озябший, я не сразу сообразил, что нет Брустера.

— Господи помилуй! Сенатор… Мы его потеряли! — прокричал я на ухо Джекстроу. — Схожу поищу его. Сию же минуту вернусь.

— Оставайтесь здесь, — крепко схватил меня за руку эскимос. — Вам не отыскать дороги назад. Балто! Бал-то! — Он произнес несколько неизвестных мне эскимосских слов. Умный пес, по-видимому, понял каюра. Мгновение спустя он уже мчался в ту сторону, куда показал рукой Джекстроу. Через две минуты Балто вернулся.

— Нашел? — спросил я товарища. Тот молча кивнул.

— Сходим принесем его.

Балто привел нас туда, где лежал, уткнувшись лицом в снег, мертвый сенатор. Пурга уже заметала его, покрывая белым саваном. Через час здесь останется лишь едва заметный белый холмик, заброшенный среди однообразной белой пустыни. Руки мне не повиновались, и я не смог осмотреть умершего. Да в осмотре и не было нужды: пятьдесят лет гастрономических излишеств, злоупотребления спиртным и вспыльчивость натуры — все это я прочел на лице сенатора еще при первой встрече — дали себя знать. Какова была причина смерти — паралич сердца или тромбоз сосудов мозга — не имело значения. Но Брустер умер как настоящий мужчина.

Сколько времени пролежали мы в забытьи, пережидая пургу, прижавшись вшестером друг к другу вместе с Балто под дикий вой непогоды, не представляю. Может, полчаса. Может, и того меньше. Проснувшись от холода, я протянул руку, чтобы взять у Джекстроу карманный фонарь. Было ровно четыре утра.

Я оглядел своих спутников. Сна у Джекстроу не было ни в одном глазу.

Наверняка он не спал ни минуты, боясь, чтобы кто-то из нас не уснул навеки.

Зейгеро ворочался во сне. Сомнений в том, что мы трое останемся в живых, у меня не было. За судьбу Елены я не был уверен. Семнадцатилетние девушки, даже не привыкшие к тяготам, обычно обладают способностью быстро восстанавливать свои силы. Но в Елене, я видел, что-то сломалось. После гибели ее хозяйки девушка стала замкнутой, диковатой. Очевидно, смерть миссис Дансби-Грегг повлияла на нее гораздо сильнее, чем можно было предположить. За исключением последних двух суток, аристократка, очевидно, не очень баловала свою служанку вниманием и заботой. Но девушка была совсем юной, к тому же она лучше остальных знала миссис Дансби-Грегг. Оказавшись одна среди чужих людей, молодая немка смотрела на свою госпожу как на спасительный якорь… Я попросил Джекстроу растереть ей руки, а сам занялся осмотром Малера и Марии Легард, — Выглядят они неважно, — заметил Зейгеро, тоже наблюдавший за ними. Есть ли у них шанс выжить?

— Не знаю, — неохотно ответил я. — Ничего не могу сказать.

— Не принимайте близко к сердцу, док. Вы тут ни при чем. — Юноша махнул в сторону белой пустыни. — Уж очень плохо оборудован ваш лазарет.

— Что верно, то верно, — печально улыбнулся я и указал головой в сторону больного. — Наклонитесь, послушайте, как он дышит. Скоро ему конец.

Окажись на его месте кто-то другой, я бы сказал, что часа через два. Но с Малером обстоит иначе. У него есть воля к жизни, он мужествен, словом, это человек… Но через двенадцать часов он умрет.

— А много ли осталось жить мне, доктор Мейсон? Я повернулся и удивленно посмотрел на Марию Легард. Голос ее превратился в едва слышный, хриплый шепот. Старая актриса попыталась улыбнуться, но вместо улыбки у нее получилась жалкая гримаса. Было видно, что ей совсем не весело.

— Господи, вы пришли в себя! — Сняв с нее перчатки, я принялся растирать ее ледяные, исхудавшие руки. — Вот и чудно. Как себя чувствуете, мисс Легард?

— А как я должна чувствовать себя? — произнесла она с вымученным задором. — Не надо мне зубы заговаривать, Питер. Так сколько?

— Вам предстоит еще тысяча спектаклей в старом «Аделфи». — Освещенный фонарем, воткнутым в снег, я подался вперед, чтобы старая актриса не увидела выражения моего лица. — Если серьезно, то, поскольку вы пришли в себя, это добрый признак.

— Однажды я исполняла роль королевы, которая пришла в себя, чтобы произнести перед смертью несколько драматических слов. А вот мне сейчас никакие драматические слова на ум почему-то не приходят. — Я напрягал слух, чтобы услышать, что она шепчет. — Вы ужасный врун, Питер. Есть ли у нас хоть какая-то надежда?

— Разумеется, — солгал я, лишь бы не касаться опасной темы. — Доберемся до побережья, там нас заметят с самолета или судна. А это произойдет во второй половине дня завтра. Вернее, сегодня. Осталось идти каких-то двадцать миль!

— Двадцать миль! — вырвалось у Зейгеро. — Что, ветродуй уже кончился? спросил он и, дурачась, приложил сложенную лодочкой ладонь к уху, словно не слыша завывания пурги.

— Скоро кончится, мистер Зейгеро, — заверил его Джекстроу. — Эти «уиллиуау» быстро выдыхаются. На сей раз пурга продолжается дольше обыкновенного, но уже заметно поутихла. А завтра наступит ясная морозная погода.

— Морозец не помешает, — одобрительно произнес юноша. И, повернувшись в мою сторону, добавил:

— Старая дама снова отключилась, док.

— Да. — Я перестал растирать Марии Легард руки и надел на них рукавицы.

— Давайте взглянем на ваши лапки, мистер Зейгеро, не возражаете?

— Для вас я Джонни, док. Теперь я чист, не забыли? — Он протянул мне свои ручищи. — Хорош видок, а?

Видок был отнюдь не хорош. Насмотрелся я на обмороженные руки, побывав в Корее и других горячих точках, но такое зрелище видел впервые. Руки юноши были в белых и желтых пятнах, словно неживые. Вместо кожного покрова — одни волдыри. Во многих местах ткань омертвела.

— Куда-то подевал свои рукавицы, — стал оправдываться Зейгеро. Вернее, потерял еще миль пять назад. Сразу и не почувствовал. Наверное, оттого, что руки окоченели.

— А сейчас что-то чувствуете? Вот здесь и вот здесь. — Я прикоснулся к участкам, где еще не было нарушено кровообращение, и он кивнул.

— Без рук останусь, док? Их ампутируют?

— Нет. — Я решительно мотнул головой, решив не сообщать бедняге, что часть пальцев у него омертвела.

— А я смогу когда-нибудь выйти на ринг? — И снова небрежный, полунасмешливый тон.

— Трудно сказать. Никогда не знаешь наперед…

— Так смогу я выйти на ринг?

— Нет, не сможете.

После продолжительного молчания юноша спокойно спросил:

— Вы уверены, док? Абсолютно уверены?

— Абсолютно уверен, Джонни. Ни один член врачебной комиссии не допустит тебя к состязаниям по боксу. Иначе он попадет в черный список.

— Ну, тогда все ясно. Фабрика пластмассовых изделий в Трентоне, что в штате Нью-Джерси, приобрела себе нового работника. Да и то сказать, занятия боксом слишком много отнимают сил. — Ни сожаления, ни безысходности не прозвучало в голосе юноши. У него, как и у меня, были другие, более неотложные проблемы. Он стал вглядываться во мрак, потом повернулся к нам с Джекстроу. — А что это творится с вашей ищейкой, Джекстроу?

— Не знаю. Надо будет выяснить, в чем дело. — Во время нашего разговора Балто уже дважды оставлял нас, исчезая в снежной мгле, но через несколько минут возвращался. Видно, что-то его тревожило. — Скоро вернусь.

Джекстроу поднялся и следом за лайкой скрылся за белой пеленой. Вскоре он появился вновь.

— Пойдемте посмотрим, что я увидел, доктор Мей-сон.

В сотне ярдов от нас, недалеко от края ледниковой долины, при свете фонаря, включенного эскимосом, я заметил черное пятно, а в нескольких футах от него — пятно поменьше и почти бесцветное.

— Масло из коробки передач или фильтра, предположил Джекстроу и, направив луч фонаря в сторону, прибавил:

— А там видны следы от гусениц.

— Следы свежие? — поинтересовался я. Это можно было предположить по тому, что их не успела замести поземка.

— Пожалуй. Остановка была длительной, доктор Мейсон. Посмотрите на величину пятна.

— Произошла поломка? — спросил я, хотя сам так не думал.

— Пургу пережидали. Корадзини, должно быть, не видел дороги. — Если бы у этой парочки сломался двигатель, им бы ни за что не удалось завести его вновь.

Я знал, что Джекстроу прав. Ни Смоллвуд, ни Корадзини не произвели на меня впечатления хороших механиков. Это было действительно так, они не притворялись.

— Может, они все еще находились здесь, когда мы сделали остановку? Черт побери, надо было нам пройти еще сотню ярдов.

— Потерянного не вернешь, доктор Мейсон. Я уверен, тогда они были еще здесь.

— Почему же мы не услышали шум двигателя?

— В такую-то пургу!

— Джекстроу! — позвал я, надеясь на чудо. — Джекстроу, ты спал там, в укрытии?

— Нет.

— Долго продолжался привал?

— Полчаса, а то и меньше.

— Выходит, они недавно находились здесь. Господи, да они не далее, чем в миле от нас. Пурга стихает, температура падает. Мы окоченеем, если будем прохлаждаться. Возможно, трещины задержат вездеход…

Не закончив фразы, я бросился назад, скользя и падая. Рядом со мной, следом за Балто, бежал Джекстроу. Зейгеро успел подняться и ждал, когда мы вернемся. Елена тоже была на ногах. Схватив ее за руки, я воскликнул:

— Елена! С вами все в порядке! Как себя чувствуете?

— Лучше, гораздо лучше. — Судя по голосу, чувствовала она себя неважно.

— Простите меня, я вела себя как дура, доктор Мейсон. Даже не знаю…

— Это не имеет никакого значения, — оборвал я ее. — Идти сможете? Вот и отлично. — Охваченный радостным волнением, я в двух словах рассказал Зейгеро, в чем дело. Минуту спустя, посадив Малера и Марию Легард на нарты, мы продолжали путь.

Однако радость оказалась непродолжительной. Шли мы быстро, порой переходя на бег рысцой. Но двигаться с нартами по неровной поверхности глетчера было не так-то просто. Один раз нарты перевернулись и старики со всего маху грохнулись на лед. Пришлось поубавить прыти. Еще одно такое падение, даже сильная тряска, и сани превратятся в катафалк. Время от времени Джекстроу направлял неяркий луч фонаря на следы гусениц. Хотя следопыт я аховый, но заметил, что они становятся все менее отчетливыми.

Наконец я понял: пора прекратить гонку и признать свое поражение: мы отстали на три, а то и все четыре мили. Вездеход нам уже не догнать, только из сил выбьемся.

Джекстроу и Зейгеро согласились со мной. Мы посадили Елену на нарты (пусть поддерживает больных), перекинули постромки через плечо и пошагали, понурясь, погруженные в невеселые мысли.

Джекстроу оказался прав. Пурга стихла, словно ее не бывало. Над глетчером нависла тишина. Снегопад прекратился, тучи рассеялись, на темный стылый небосвод высыпали яркие звезды. Столбик термометра опустился много ниже нуля, но к стуже нам было не привыкать. К восьми утра, три часа спустя после привала, прошли мы шесть миль. Условия для похода были идеальными.

Правда, поверхность ледника была отнюдь не идеальной, а порой и отвратительной. Глетчер редко движется плавно, как река. Чаще всего он представляет собой как бы потоки рассеченной трещинами и расселинами лавы, застывшей в виде уступов и ступеней гигантской лестницы. Глетчер Кангалак исключением не был. То тут, то там попадались ровные участки, но, как правило, приходилось двигаться по краям, где скорость ледяного потока была меньшей, а поверхность более гладкой. Мы спускались по левой стороне, но и там это стоило немалого труда. То и дело дорогу преграждали гряды морен или глубокие сугробы, которые намело ночной пургой. Единственным нашим утешением была мысль, что злоумышленникам достается еще больше. Об этом свидетельствовали извилистые, петляющие следы гусениц.

Я ломал голову, далеко ли от нас снегоход Хиллкреста. Преодолев перевал, его партия могла взять курс на запад. Тогда она давно бы добралась до побережья: даже пурга, разгулявшаяся ночью, не смогла бы помешать движению «Сноукэта»: двигатель машины надежно защищен, а гигантские гусеницы без труда преодолеют рыхлый снег. Но даже если бы Хиллкрест заподозрил неладное и двигался к побережью, он мог оказаться миль на двадцать севернее или южнее нас. Мог даже находиться в полутора десятках миль впереди. Хотя мы остались без карт, я был уверен, что от берега нас отделяет именно такое расстояние. А что, если Хиллкрест, человек осмотрительный и умный, решил действовать хитрее и не прорываться прямиком к морю? Преодолев гряду Виндеби, он мог двигаться к побережью зигзагом, как при поисковых операциях.

В таком случае их «Сноукэт» отстал от нас миль на тридцать. Какая досада, что друзья наши в каких-то двух-трех часах хода, но связаться с ними нет никакой возможности. А без рации или иного средства связи встретиться в этих бескрайних однообразных просторах все равно, что отыскать иголку в стоге сена.

В начале девятого мы сделали остановку. Повинуясь чувству врачебного долга, я решил взглянуть на больных, хотя помочь им ничем не мог, ограничившись одним лишь массажем. Затрудненное дыхание Малера воспринималось нами как знак близкой смерти. Эти усилия гасили последние угли еще теплившейся в старике жизни. Часа через три, самое позднее к полудню, больному наступит конец. Теперь ничто не спасет его. Тащить его на нартах было бессмысленно. Все равно он ничего не понимает и не чувствует.

Зачем его мучить? Надо оставить его здесь, на глетчере. Пусть мирно отойдет в мир иной. Но я тотчас отогнал от себя эту подлую мысль. Ведь Малер стал для нас символом. Да, мы оставим его, когда он испустит дух. Но ни секундой раньше.

Умирала и старая актриса. Но тихо, без суеты. Так гаснет, помигав, пламя свечи. Кто будет из них первым? Одно ясно: обоим сегодня придет конец.

Двигаться становилось все труднее. И не столько из-за крутого уклона (все чаще и чаще нарты обгоняли нас). Батареи фонаря Джекстроу почти сели, а щели и трещины, до этого лишь досаждавшие нам, теперь стали представлять для нас смертельную опасность. Вот когда особенно пригодилось нам чутье Балто, умевшего обнаруживать трещины даже под слоем снега в любое время дня и ночи.

В то утро умный пес ни разу не подвел нас. Он постоянно бежал впереди, а когда необходимо было предупредить нас об опасности, возвращался назад.

Однако, несмотря на все наши старания, двигались мы как черепахи.

Примерно в половине девятого мы наткнулись на тракторные сани, уткнувшиеся в моренную гряду. Несмотря на темноту, мы поняли, что произошло.

На крутом спуске, да еще с крутыми обочинами справа и слева, сани стали для преступников обузой. Судя по следам, их мотало из стороны в сторону.

Прицепленные дышлом к трактору, без тормозов, сани, видно, норовили занести задок вездехода. Опасаясь не без причины, что трактор может опрокинуться на бок или, того хуже, сползти в расселину, Смоллвуд и Корадзини решили бросить их.

Удивительно, как преступники не догадались сделать это раньше, ведь продовольствие и топливо можно было погрузить в кузов. Насколько я мог судить, остальной груз остался на санях. Преступники захватили с собой только рацию. Взяв одеяла, которыми мы недавно прикрывали мнимых преступников Зейгеро и Левина, на сей раз мы укутали ими потеплее Малера и Марию Легард.

Через три сотни ярдов я застыл на месте. Нарты ударили меня по ногам, я поскользнулся и упал. А поднявшись со льда, негромко засмеялся. Впервые за несколько дней. Подошедший ко мне Зейгеро заглянул мне в лицо.

— Что стряслось, док?

Я снова засмеялся, но тут же получил от него оплеуху.

— Кончай придуривать, док, — грубо проговорил он. — Нечему радоваться.

— Как раз наоборот. Есть причины радоваться, — возразил я, потирая щеку и вовсе не обижаясь на юношу. — И как я сразу не сообразил, черт возьми!

— Чего не сообразил? — недоумевал боксер, решив, что у меня продолжается истерика.

— Вернемся к саням, тогда поймешь. Смоллвуд решил, что все предусмотрел, но, как говорится, и на, старуху бывает проруха. У него вышла промашка. И какая! Ко всему и погода подходящая. — Я повернулся и буквально побежал назад.

Станции и полевые партии, работающие в рамках программы Международного геофизического года, оснащены стандартными комплектами. В комплект входит много всякой всячины, и непременной его принадлежностью являются сигнальные ракеты, которые нашли широкое применение четверть века назад. Впервые их использовали в Антарктиде. Ракеты эти незаменимы как средство визуальной сигнализации в условиях полярной ночи. Кроме них, используются радиозонды.

Чего-чего, а уж этого добра у нас хватало. Ведь сбор информации о плотности, давлении, влажности воздуха и направлении ветра в верхних слоях атмосферы основная задача нашей экспедиции — невозможен без этих приборов. Зонды, упакованные в ящики вместе с палатками, веревками, топорами и лопатами, которые нам так и не довелось использовать во время похода, представляют собой аэростаты, оснащенные радиопередатчиками, автоматически передающими на землю сведения о погоде. Запускают их на высоту от ста тысяч до ста пятидесяти тысяч футов. Кроме того, у нас были радиоракеты, выстреливаемые с аэростатов после того, как те поднимаются выше плотных слоев атмосферы. Но в тот момент радиоракеты меня не интересовали. Как, впрочем, и аэростаты, запускаемые на значительную высоту. Нас вполне устроила бы и высота пять тысяч футов.

При тусклом свете фонаря Джекстроу мы отлично справились с работой, поскольку не раз проделывали такие операции: присоединить к шару баллон с водородом, отвязать радиопередатчик, а на его место установить связку магниевых ракет с патроном циклонита. Мы подожгли огнепроводный шнур и разрезали веревку. Прежде чем первый аэростат достиг высоты пятисот футов, мы наполнили водородом второй шар. Едва присоединили к баллону с водородом третий шар и начали отвязывать передатчик, как над аэростатом, поднявшимся на четыре тысячи футов, рассыпалась огнями первая ракета.

Я даже не ожидал такого успеха. Разделяя мою радость, Зейгеро хлопнул меня по спине.

— Доктор Мейсон, — важно проговорил он, — беру свои слова назад. Вы просто молодчина.

— А как же иначе, — согласился я. Действительно, при такой видимости только незрячий не заметил бы эту ослепительную вспышку. Конечно, если бы он смотрел в нашу сторону. Но я был уверен, что Хиллкрест и пятеро его спутников, разыскивающие нас, непременно увидят ракету.

После того как погасла первая ракета, много выше ее вспыхнула вторая.

Если вдоль побережья патрулируют суда, их экипажи тоже увидят сигнальные ракеты и запеленгуют нас. Я посмотрел на Джекстроу и Зейгеро и, даже не разглядев как следует их лица, понял, о чем они думают. Мне стало не по себе. Вполне вероятно, преступники, находящиеся всего в нескольких милях от нас, тоже увидели вспышки. И сообразили, что это первая ячейка сети, которую могут набросить на них. Беспощадные убийцы, испугавшись, станут еще опаснее.

А ведь у них в руках Маргарита и отец Джонни Зейгеро. Но выбора у меня не было. Чтобы не думать о заложниках, я взглянул на небо и на миг зажмурился.

По недосмотру или из-за того, что мы не рассчитали длину огнепроводного шнура, третья ракета вспыхнула на высоте пятисот с небольшим футов.

Бело-голубое пламя почти сразу же слилось с ярко-оранжевым. Загорелась оболочка шара. Охваченный огнем, он медленно опускался вниз.

Не в силах оторваться от этого зрелища, я упустил из виду другое, гораздо более важное для нас обстоятельство. О Джекстроу этого не скажешь.

Он никогда ничего не упускает из виду. Почувствовав, как он сжал мою руку, я оглянулся и увидел его белоснежную улыбку. Затем повернулся туда, куда он указывал. На юго-востоке, невысоко над горизонтом, в каких-то пяти милях от нас, описав дугу, опускалась красная с белым сигнальная ракета.

Чувства, которые охватили нас, во всяком случае меня, не поддаются описанию. Более великолепной картины я в жизни не видел. Такой радости я не испытал даже когда двадцать минут спустя заметил, как подпрыгивают, приближаясь к нам, два мощных снопа света. Перевалив через бугор, к тому месту, где мы стояли на краю ледника, неистово размахивая длинным металлическим шестом с укрепленным на его конце последним фальшфейером, двигалась машина. Прошло минут десять, которые показались мне вечностью, и огромный снегоход, выкрашенный в красный и желтый цвета, остановился около нас. Подхваченные руками друзей, мы оказались в кузове великолепно оснащенной, с надежной теплоизоляцией машины. Даже не верилось, что мы в тепле и уюте.

Хиллкрест был рослый, краснолицый, чернобородый мужчина с веселым, открытым, жизнелюбивым характером. За его обманчиво простодушной внешностью не сразу удавалось разглядеть человека проницательного ума и большой энергии. Сейчас один вид его доставлял мне удовольствие. Я сидел, развалясь на сту�