Преступная группа, похищающая дорогостоящие авто, в качестве очередной жертвы выбирают иномарку, принадлежащую… Глебу Сиверову. Такой выбор заканчивается для бандитов весьма плачевно. Однако не это волнует сейчас спеца Слепого. Он занят особым делом — проверяет достоверность информации о наличии в стране теневого правительства. Ведь если «кукловоды» реально существуют и действуют, то их планы не сулят ничего хорошего будущему России.

Андрей Воронин

Слепой. Приказано выжить

Глава 1

Началось все, как обычно, с того, что в шашлычной толстого Мустафы, что на рынке, Клюва разыскал Шамиль. В Ростове было уже по-настоящему тепло, и Шамиль щеголял в белоснежной футболке, на фоне которой его смуглая кожа выглядела еще темнее, делая своего хозяина похожим на уроженца Северной Африки.

Наружность у Шамиля была несерьезная — метр с кепкой, пятьдесят килограммов живого веса, шапка непослушных иссиня-черных волос, истинно кавказский нос, будто украденный нынешним владельцем у кого-то, вдвое превосходящего его габаритами, и густая колючая щетина, покрывающая впалые щеки, и острый, выдающийся вперед, как форштевень эскадренного миноносца, подбородок. Одевался Шамиль там же, где проводил львиную долю своего времени, то есть прямо тут, на рынке, из-за своей суетливой манеры двигаться и беспорядочно жестикулировать во время разговора носил кличку Дерганый и с виду, да и по сути, был шпана шпаной, так что вышедшие за покупками домохозяйки, едва завидев его, мертвой хваткой вцеплялись в свои сумки и кошельки.

При этом Дерганый Шамиль, как и незнакомый ему Андрей Родионович Пермяков, крайне редко открывал рот для того, чтобы поболтать о пустяках. Он всегда имел на примете какое-нибудь дельце, и, беседуя с ним, следовало постоянно оставаться начеку, чтобы не пропустить выгодное предложение или, наоборот, не прохлопать момент, когда этот выжига начнет тебя облапошивать.

В данном конкретном случае причина появления Дерганого за столиком Клюва была вполне стандартная, что неудивительно: Шамиль являлся признанным авторитетом в своей области, а Клюв — в своей. И, коль скоро речь шла не о приобретении по сходной цене новенького, в упаковке и со всеми документами суперсовременного мобильного телефона (разумеется, либо краденого, либо просто неисправного) или выигрышного лотерейного билета (несомненно, поддельного), то догадаться о цели визита было немудрено. Клюв догадался и не ошибся: Дерганый явился с очередным заказом. Кому-то из его земляков опять понадобилась хорошая машина, чтобы пускать пыль в глаза односельчанам и гробить подвеску, гоняясь за баранами по малоезжим горным проселкам, и Клюв был тем человеком, который мог, не задавая лишних вопросов, удовлетворить это скромное желание.

На этот раз землякам понадобилась «БМВ» седьмой серии — новая, не старше двух лет, в состоянии, близком к идеальному, с кожаным салоном и полным электронным фаршем, непременно черного цвета, без особых примет и, разумеется, с бензиновым двигателем: как говорится, если нет денег на бензин, зачем тебе машина? Документы, товарные чеки, а следовательно, и происхождение автомобиля заказчика, как обычно, не интересовали: ему были нужны хорошие недорогие колеса, а выправить для паленой тачки чистенькую родословную там, в горах, испокон веков было проще простого.

Провернуть это дельце можно было и дома, в Ростове, но это было бы то же самое, что выйти на центральную площадь и громко, на весь город, прокричать: «Привет, неприятности! Это я, Клюв! Если понадоблюсь, вы знаете, где меня искать!» По всему выходило, что Клюву и его бригаде предстоит очередная, далеко не первая и, даст Бог, не последняя, командировка в столицу Российской Федерации, город-герой Москву — этот неиссякаемый источник легкой наживы для всякого, кому не лень наклониться и подобрать то, что валяется прямо под ногами.

Конечно, неприятности можно найти и там, тем более что новенькая баварская «семерка» — далеко не то же самое, что «жигули» аналогичной модели, и тот, у кого хватило денег на эту ракету с колесами, вовсе не обязательно безответный лох, которому после угона останется уповать только на ментов да страховую компанию. Но Клюв тоже нашел себя не на помойке; он жил на свете не первый день и до сих пор оставался на свободе исключительно потому, что никогда не действовал наобум.

Вся надежда — опять же, как всегда, — была на закадычного друга детства Пашку Самарина, по прозвищу Паштет, он же Самара, после службы в армии сумевшего зацепиться в Москве и за пять лет дослужившегося аж до старшего сержанта ГИБДД.

Пройдя суровую школу выживания сначала на улицах родного города, а потом в армии, Паштет Самара смотрел на жизнь под правильным углом, свое высокое звание воспринимал как надо, носа перед старыми друзьями не задирал и, когда те нуждались в его посильном содействии, охотно (и, разумеется, не безвозмездно) таковое оказывал.

Схема была наработанная и отличалась простотой, которая, как известно, свойственна всему гениальному. Собрав нехитрые пожитки и назанимав денег у знакомых (давали охотно, потому что долги свои он всегда возвращал с лихвой), Клюв прибыл в столицу, разыскал Самару и при личной встрече объяснил, что именно требуется на этот раз. Самара провел несложные изыскания в полицейской базе данных и уже на следующий день передал Клюву бумажку с домашним адресом и установочными данными владельца подходящего под описание транспортного средства. Паштет, как обычно, не подкачал. Машина была что надо, и владелец ее полностью удовлетворял требованиям, предъявляемым грабителем к потенциальной жертве. Мелкий государственный служащий средних лет, он имел проблемы со зрением, из-за которых его даже в разгар полузабытой афганской бойни не взяли в армию; он был никто — собственник стандартной «двушки» в спальном районе, без криминальной биографии и полезных связей — стопроцентный лох, прирожденный терпило, червивый орешек, который Клюв рассчитывал расколоть одним щелчком.

Не без труда отыскав свободное местечко на дворовой стоянке по указанному Самарой адресу, Клюв припарковал свою «десятку» и приступил к наблюдению. Вызванная по телефону бригада была уже в пути — могучий Хомяк, однажды на спор в одиночку перевернувший вверх колесами старый «уазик», и шустрый, пронырливый Змей, способный умыкнуть барсетку или подрезать лопатник хоть у самого начальника московской полиции. Клюв, Хомяк и Змей снова вышли на тропу войны — три танкиста, три веселых друга, готовых составить экипаж любой приглянувшейся им машины.

Приглядывая за подъездом, в котором обитал клиент, и за его припаркованной в соседнем ряду тачкой, Клюв по ходу дела разрабатывал черновой план предстоящих действий. Завладеть чужой машиной можно по-разному; способов, если разобраться, не так уж много, и каждый имеет свои недостатки.

Взять, например, банальный угон. Угнать какую-нибудь дряхлую «шестерку» или «москвич» раз плюнуть, но кому нужен этот металлолом? А что до современных иномарок, так в них понатыкано столько всевозможной противоугонной электроники и систем обнаружения, что угон превращается в тонкое искусство, требующее немалых инженерных познаний и солидных материальных затрат на инструменты и оборудование, каких не купишь в магазине бытовой электроники или хозяйственном супермаркете. Дернув такую тачку, как та, за которой в данный момент охотился Клюв, угонщик автоматически превращается в гонимого всеми беглеца. Обворованный хозяин мгновенно поднимает тревогу, с орбиты за угнанной машиной следят всевидящие глаза навигационных спутников, на дорогах подстерегают злые гаишники — словом, вся округа в радиусе ста километров моментально превращается в готовый захлопнуться капкан. Краденую машину необходимо немедленно где-то спрятать, и не просто спрятать, а перебить номера на кузове и двигателе, сменить регистрационные знаки, а потом еще долго ждать, пока уляжется пыль. Все это тоже стоит денег, без помощи местных тут не обойдешься, и где гарантия, что ушлая московская братва просто-напросто не кинет провинциальных гастролеров?

Еще тачку можно «отжать» — то есть попросту отнять, вытряхнув хозяина на мостовую, прыгнув за руль и с места дав полный газ. В этом случае возиться с противоугонными устройствами не придется, но все остальное останется в силе, да плюс к тому статья за кражу сразу сменится более тяжкой — за разбой или, как минимум, ограбление, совершенное к тому же по предварительному сговору группой лиц.

На заре своей криминальной карьеры не единожды испробовав оба описанных способа, Клюв давно от них отказался, предпочтя им третий — самый, с его точки зрения, простой и дешевый. Клиента выслеживали — или, выражаясь профессиональным языком, выпасали — и брали в крутой оборот в тот момент, когда он выходил из машины. Стараясь не привлекать постороннего внимания, компаньоны заталкивали хозяина на заднее сиденье машины, вывозили за город и там, на пустыре, в заброшенном карьере или придорожном лесочке, тихо кончали.

От места, где происходило нападение, до упомянутого пустыря или лесочка их обычно сопровождал Самара на патрульной машине, готовый мирно урегулировать возможные разногласия со своими коллегами из ДПС. Разногласий ни разу не возникало, поскольку зажатый между двумя налетчиками хозяин машины с кляпом во рту и пером у горла просто физически не мог поднять тревогу. Пока его родные и близкие начинали о нем беспокоиться, проходило какое-то время; еще больше времени требовалось на то, чтобы внушить эту тревогу ментам и заставить их хотя бы делать вид, что они кого-то ищут. Компаньоны к этому моменту были уже далеко, и поиски неизменно заканчивались ничем: машина вместе с ее владельцем исчезала бесследно и навсегда. Трупы незадачливых автомобилистов иногда находили, но Клюва и его бригаду не нашли ни разу, не говоря уже об угнанных авто.

Обдумывать, таким образом, было нечего. Клюв закурил сигарету и, держа ее в уголке рта, проверил свое снаряжение — баллончик со слезоточивым газом и самодельную заточку, при невнимательном осмотре вполне способную сойти за охотничий нож. Сточенное лезвие было острым, как опасная бритва — Клюв убедился в этом, осторожно проведя по нему подушечкой большого пальца. Лезвие так и впивалось в кожу, норовя проникнуть глубже, через кровь и мясо до самой, мать ее, кости. Не дав ему такой возможности, Клюв убрал нож обратно в карман.

— Погоди, браток, — сказал он ножу, — придет и твой черед.

Табачный дым, лениво извиваясь, льнул к холодному стеклу. Снаружи медленно, будто нехотя, редел серый утренний туман — оседал, один за другим открывая взору этажи обступивших стоянку одинаковых панельных домов, верхушки чахлых дворовых деревьев и разноцветные пластмассовые штуковины, которыми коммунальники утыкали детскую площадку — какие-то лесенки, качели, горки, песочницы с грибками и прочие спортивные снаряды, предназначенные для того, чтобы ребятня получала причитающиеся ей ссадины и ушибы не где попало, а организованно, под присмотром взрослых. Было начало восьмого утра, и сквозь поредевшую молочную пелену над головой уже угадывалось солнце — размытое световое пятно, которое прямо на глазах делалось все ярче, пока на него не стало больно смотреть.

Впрочем, Клюв на него и не смотрел. Солнце, как известно, тоже звезда, а Клюв относился к той категории людей, про которых древняя восточная мудрость гласит: свинья может увидеть звезды, только если ее хорошенько пнуть в рыло.

Клюв не смотрел на солнце, деля свое внимание между железной дверью подъезда и черным «БМВ» седьмой серии, стоящим в соседнем ряду, через четыре машины от его «десятки». Машина казалась матовой от осевших на полированный металл мельчайших капелек росы, которой вскоре предстояло высохнуть: ночная прохлада быстро сменялась дневным теплом. Заметив, что кроны высаженных во дворе деревьев буквально за одну ночь из голых веников превратились в полупрозрачные зеленые облака, Клюв не без удовольствия подумал: «Скоро лето».

Лето Клюв любил. Яркое солнце, зелень, тепло, ледяное пиво, которое так приятно потягивать, сидя в полуденный зной под навесом открытой веранды кафе толстого Мустафы, загорелые девчонки в мини-юбках, поднимающийся над мангалом, умопомрачительно пахнущий жареным на углях мясом дым, плещущая в пологий травянистый берег речная вода — все это и многое другое Клюв с удовольствием предвкушал, сидя в отсыревшем за ночь, пропахшем застоявшимся табачным дымом салоне своей «лады».

Если хочешь рассмешить Бога, поделись с ним своими планами. Клюв никогда не слышал этой поговорки, а между тем в отношении него она была верна на все сто процентов. Лето действительно было не за горами, но это только половина правды; вторая половина заключалась в том, что, придя в Ростов, Клюва оно уже не застанет.

Без пяти восемь дверь подъезда распахнулась, и оттуда вышел клиент — не один, а в сопровождении какой-то бабы, надо думать, законной жены, потому что для любовницы она была старовата. Впрочем, выглядела дамочка вполне аппетитно, и Клюв при случае не преминул бы продемонстрировать ей кое-какие свои таланты. Приглядевшись внимательнее, он лишь утвердился в первом впечатлении: бабу себе клиент выбрал мировую, и тем приятнее было думать, что случай познакомиться с ней поближе, очень может статься, вскоре представится. Такое уже бывало пару-тройку раз: заказ срочный, риск спалиться присутствует постоянно, и кто при таких условиях станет ждать, когда хозяин машины поздно вечером вернется домой один, без жены?

Сам клиент с виду был мужиком достаточно крепким — выше среднего роста, с прямой спиной, широкими плечами и самоуверенной повадкой коренного столичного жителя, которому море по колено только на том основании, что его папа с мамой вовремя сообразили, с какой стороны на бутерброд намазано масло, и успели это масло слизать. Подобных типов Клюв искренне ненавидел и столь же искренне презирал. А что до широких плеч и внушительных бицепсов, которые красноречиво круглились под тканью рукавов легкой спортивной куртки, так, имея деньги, накачать в спортзале мускулатуру может любой дурак. Вот только проку от всего этого мяса, как правило, никакого: сунул ему, болезному, перышко под нос, он и обгадился…

Словом, если бы у Клюва и имелись какие-то сомнения по поводу способа завладения черной «бэхой», то теперь от них не осталось и следа — то есть не осталось бы, если бы они действительно были. Но сомнений не было и раньше, а вид потенциального клиента не только укрепил ростовского гопника в решимости прибегнуть к излюбленному методу отъема чужой собственности, но и заставил с нетерпением ждать момента, когда этот метод можно будет применить.

Усадив бабу в машину, клиент забрался на водительское место, и черный «бумер» укатил, негромко шурша покрышками по чуть влажному от осевшего тумана асфальту. Подождав, но не слишком долго, чтобы не упустить добычу, Клюв завел остывший мотор и последовал за ним. Поколесив по городу, счастливый (до поры, до времени) владелец скоростной немецкой тачки высадил свою пассажирку недалеко от центра, и та, чмокнув его на прощание в щеку, скрылась за дверью, рядом с которой поблескивала серебром табличка с надписью «Проектное бюро».

Клюв пренебрежительно ухмыльнулся и пожал костлявыми плечами: клиент чем дальше, тем больше укреплял его в нелестном мнении о своей персоне. Тоже мне, олигарх! Разъезжает на новенькой «БМВ», да не какой попало, а на «семерке», а дать своей жене достаточно хрустов, чтобы она не таскалась на работу, а сидела бы дома и полировала ногти, не может. Или не хочет, но это вряд ли: были бы у мужика деньги, а уж способ их отнять баба обязательно найдет. Кто его, очкарика, станет спрашивать, хочет он чего-то или не хочет!

Из проектного бюро клиент поехал не на службу, как можно было ожидать, и не домой, а в туристическое агентство. С учетом приближения лета удивляться тут было нечему. Ничему не удивляясь и беспокоясь только о том, чтобы не кончился бензин, и чтобы какой-нибудь московский ухарь не протаранил на перекрестке его ласточку, Клюв покатил по пятам за своей потенциальной жертвой.

За первой турфирмой последовала вторая, за второй третья, и так далее. Клиент колесил по центру битых два часа, как будто вознамерился устроить Клюву полноценную экскурсию по Москве, ни в одном из посещенных мест не задержавшись дольше десяти минут. Наконец, черный «БМВ» остановился напротив очередного, седьмого по счету, туристического агентства, в витрине которого виднелся броский плакат, рекламирующий горящие туры в Египет, Турцию, Черногорию и Арабские Эмираты. Здесь очкарик (очки у него были фасонистые, с дымчатыми стеклами, в тончайшей золотой оправе, и почему-то именно они бесили Клюва сильнее всего остального) застрял на добрых полчаса. Клюва это снова не удивило: он уже убедил себя, что имеет дело со слизняком, не стоящим доброго слова (такая убежденность очень удобна, когда собираешься кого-нибудь ограбить и убить), и скупость, понуждающая этого жлоба литрами жечь дорогой бензин в поисках уцененной путевки, отлично вписывалась в нарисованный воображением Клюва несимпатичный портрет.

Выходя из агентства, клиент спрятал во внутренний карман пиджака пестрый продолговатый конверт — надо понимать, ту самую путевку, в поисках которой исколесил полМосквы. Клюв слегка обеспокоился: конвертов могло быть и, скорее всего, было не один, а два, из чего следовало, что потенциальный терпило вознамерился временно откочевать в теплые края — вероятно, с женой, возможно, с любовницей, но уж точно не один. Впрочем, Клюв быстро успокоился: никто не приобретает туры прямо в день вылета. Какое-то время у них с пацанами наверняка еще было, а значит, безмятежный отдых на берегу теплого моря очкастому лоху не светил. Что ему светило наверняка, так это неглубокая могилка на дне песчаного карьера, а то и просто мусорная куча на окраине загородной свалки.

Из туристической фирмы клиент направился прямо домой. Клюв немного подождал на стоянке, шаря глазами по выходящим во двор окнам. Затея, казавшаяся безнадежной, себя оправдала: через десять минут очкарик появился в лоджии на третьем этаже. Одет он был по-домашнему, в застиранную линялую фуфайку (нижнюю половину его организма скрывало ограждение лоджии, но было нетрудно догадаться, что она упакована во что-то столь же демократичное — растянутые треники, старые шорты, а то и просто сатиновые семейные труселя); в правой руке он держал вместительную фаянсовую кружку, в левой дымилась сигарета. На дворе стоял полдень четверга, из чего следовало, что очкарик находится в отпуске. Это было не так, чтобы очень хорошо: полная свобода передвижений, которой располагает отпускник на скоростной иномарке, сулила некоторые осложнения. Но Клюв не стал особенно на этом заморачиваться, поскольку давно усвоил: просто только кошки родятся, а если хочешь срубить деньжат, иногда приходится попотеть.

Выхлебав то, что было в кружке, и докурив сигарету, клиент покинул лоджию. Смотреть стало не на что, торчать во дворе на солнцепеке было глупо и скучно; кроме того, у Клюва еще имелись дела. Временно предоставив очкарика его судьбе, Клюв перекусил в чебуречной за углом, а потом, благо, время как раз приспело, смотался на вокзал и снял с ростовского поезда своих орлов.

Вернувшись во двор, они обнаружили черный «БМВ» на прежнем месте.

— Нормальная тачка, — дыша перегаром, оценил объект предстоящего гоп-стопа тучный Хомяк.

— Дернем на раз, — вставляя в уголок щербатого рта сигарету, уверенно заявил Змей.

Клюв принюхался, но спиртным от Змея не пахло. Это было хорошо, поскольку вести угнанную машину предстояло именно ему.

— Напьемся — разберемся, — слегка осадил подельников Клюв, сочтя небесполезным проявить приличествующие лидеру организованной преступной группировки рассудительность и осторожность. — Пасем по очереди, первый Хомяк. Смотри, толстый, закемаришь — глаз высосу!

Отдав, таким образом, все необходимые распоряжения, он под обиженное бормотание Хомяка скрестил на груди руки, поудобнее устроился в водительском кресле, откинулся на подголовник и с удовольствием закрыл глаза.

* * *

С третьего этажа припаркованная на дворовой стоянке «Лада» десятой модели была видна как на ладони. Запыленный кузов цвета «электрик» — то бишь, бледно-золотистого с эдакой легкой прозеленью — тускло поблескивал в лучах уже перевалившего через зенит солнца. Номер региона на регистрационном знаке был не московский, и это казалось Глебу Сиверову самым странным из всего, что произошло с ним за эти суматошные полдня.

Допив кофе и выкурив почти до фильтра первую за день сигарету, он вернулся из лоджии в комнату и присел за стол перед компьютером. Вводя в строку поисковика соответствующий случаю запрос, он поймал себя на мысли, что, как и большинство жителей так называемого цивилизованного мира, с годами стал все больше зависеть от интернета. Раньше, чтобы удовлетворить свое любопытство, ему пришлось бы рыться на книжных полках, в папках с газетными вырезками или кому-то звонить. Теперь же, чтобы получить ответ на любой вопрос, не выходящий за рамки обыденных представлений, достаточно просто погрузиться в мировую информационную сеть. То же касается и развлечений. Бумажные книги умирают, литературные журналы закрываются один за другим — зачем покупать где-то и нести домой то, что можно получить бесплатно, всего лишь пару раз щелкнув кнопкой компьютерной мыши? Даже телевизор, некогда грозивший заменить собой все, сколько их есть, способы развлечься, сегодня многими воспринимается в лучшем случае как придаток персонального компьютера — просто большой монитор, на котором удобнее смотреть скачанные из сети фильмы и ролики. Вслед за эпохой ресторанов быстрого питания наступила эра интеллектуального фастфуда — дешевого, легко доступного, вызывающего почти мгновенное привыкание и такого же пагубного для ума, как пепси и гамбургеры для желудка.

Тем не менее, для решения простых, не требующих вдумчивого подхода вопросов интернет незаменим — так же, как фастфуд незаменим, когда нужно быстро, на ходу, утолить голод. Ответ нашелся быстро, и, отыскав в таблице нужную строку, Глеб удовлетворенно кивнул: память не подвела, «Лада» цвета «электрик» действительно прикатила в столицу из Ростова.

Встав из-за стола, Сиверов подошел к окну и выглянул во двор. Предмет его размышлений на стоянке отсутствовал: надо полагать, старая домашняя фуфайка, кружка кофе и сигарета произвели на водителя именно то впечатление, которое старался создать Глеб.

— Одесса-мама, Ростов-папа, — задумчиво пробормотал агент по кличке Слепой, глядя на пустой прямоугольник асфальта, еще пару минут назад занятый машиной загадочного преследователя. — Что за притча?

Это действительно была притча, причем весьма странная. Хвост за собой Глеб заметил еще утром, когда отвозил Ирину на работу. Дав пару ненужных крюков, которые объяснил жене якобы прослушанным по радио сообщением о поджидающих впереди пробках, он убедился, что «десятка» с провинциальными номерными знаками увязалась за ними не случайно. Ее водитель старался действовать аккуратно, и простой обыватель его бы почти наверняка не заметил, а если бы заметил, то решил бы, что это обычное совпадение. Но Глеб Сиверов простым обывателем не являлся и не имел права на такую роскошь, как благодушие. Давным-давно, в счастливом полузабытом отрочестве, когда еще не мог даже предположить, кем станет, когда повзрослеет, он прочел в одной книге мысль, правоту которой до конца осознал только через много лет. Некий коллега агента по кличке Слепой, сотрудник спецслужб из далекого будущего сказал примерно следующее: если вдруг запахнет серой, мы должны не рассуждать о природных аномалиях, а предположить, что где-то поблизости объявился черт, и немедленно наладить массовое производство святой воды.

От золотистой в прозелень «десятки» отчетливо разило серой, и, еще ничего не зная наверняка, Глеб принял решение и начал неуклонно претворять его в жизнь. Уже после первого контрольного крюка, когда стало ясно, что увязавшаяся за ним во дворе «Лада» не намерена отставать и теряться в транспортном потоке, он легкомысленным тоном завел разговор о том, что работа — это, конечно, хорошо, но надобно и честь знать. Труд сделал из обезьяны человека, но он же превратил его в лошадь; кони, как известно, от работы дохнут, а право гражданина на отдых закреплено за ним основным законом страны — Конституцией Российской Федерации.

Слушать подобные рассуждения Ирине было не впервой, и секунд через тридцать или около того она перебила мужа, сказав:

— Если бы только знал, как я от всего этого устала!

Разговор принимал крайне нежелательный оборот, но деваться было некуда: пойти на попятный Глеб не мог. Статус свободного агента не только наделяет человека весьма широкими полномочиями, но и возлагает на него полную ответственность за все, что происходит с ним и его близкими. В воздухе пахло серой, а планы на вечер не подлежали пересмотру. Глеб не без оснований рассчитывал, что в одиночку сумеет управиться и с работой, и с непонятной, но явной угрозой, которую таила в себе «Лада» цвета «электрик». Но вот Ирина в это уравнение никоим образом не вписывалась, и ее следовало вывести за скобки, со всей возможной быстротой удалив из Москвы на как можно большее расстояние. В противном случае данное арифметическое действие могли произвести математики, пославшие следить за ним эту чертову «десятку», и Глеб не сомневался, что на этом они не остановятся. Умножить его самого на ноль и навсегда сбросить со счетов — такова, вероятнее всего, была конечная цель затевающегося мероприятия.

Поэтому вместо ответа он лишь поправил на переносице темные очки, чтобы те полностью скрыли глаза, повернулся к жене лицом и одарил ее лучезарной белозубой улыбкой, такой широкой и открытой, что в ее карикатурности не усомнился бы даже бегемот.

Кожа у Ирины Быстрицкой была намного тоньше, чем у бегемота, и намек она поняла превосходно, как и то, что спорить бесполезно. Но она не была бы женщиной, если бы не предприняла хотя бы слабую попытку, и попытка была предпринята.

— Что у тебя опять стряслось? — спросила Ирина. — Неужели без этого нельзя обойтись?

— Никак нельзя, — проникновенно сказал Глеб, поверх темных очков косясь в зеркало заднего вида, где наблюдалась все та же знакомая до отвращения картина. — Понимаешь, совсем забыл тебе сказать, что назначил свидание одной сногсшибательной брюнетке…

— Ну и ступай на свое свидание, — без видимого энтузиазма включилась в предложенную мужем игру Ирина. — А я дома подожду. Привыкать мне, что ли?

— А из ресторана я ее куда поведу — в гостиницу? Это ж дорого! — возмутился Сиверов.

— Он еще и скряга, — неизвестно кому пожаловалась Ирина. — Тоже мне, герой-любовник! Когда? — спросила она, помолчав.

— Лучше бы прямо сейчас, — честно ответил Глеб. — А еще лучше позавчера. Но, щадя нервную систему твоего любимого шефа, даю вам время на утряску формальностей, скажем, до семнадцати ноль-ноль.

Ирина не возразила. Она могла возразить, а могла и просто не подчиниться, поступив по-своему, как уже делала пару-тройку раз за долгие годы их супружества. Каждый раз такая самостоятельность выходила боком им обоим, и, если воспоминания о тех случаях начинали блекнуть, Ирине было достаточно взглянуть на обнаженный торс мужа, чтобы они снова заиграли яркими, натуралистичными красками. Потому что среди внушительного количества шрамов от пулевых и ножевых ранений, коими мог похвастаться Глеб, имелось несколько меток, полученных при освобождении взятой в заложницы супруги. Любая из этих дырок могла оказаться смертельной, и, помня о них, Ирина проглотила готовые сорваться с языка сердитые слова.

На этом, собственно, и строился расчет. Убедившись, что вопрос решен, Глеб перестал выписывать вензеля по запруженному транспортом центру и кратчайшим путем погнал машину к проектному бюро. Золотистая «десятка» стойко держалась у него в кильватере, хотя, судя по номерным знакам, это должно было стоить водителю-провинциалу нечеловеческих усилий. Впрочем, несмотря на свой оперативный псевдоним, Глеб был не настолько наивен, чтобы слепо доверять регистрационным номерам, паспортам, удостоверениям и прочим биркам, которыми государство щедро обвешивает людей и их имущество, чтобы было легче разобраться, кто есть кто.

В течение пяти минут, потребовавшихся, чтобы преодолеть остаток пути, разговор представлял собой непрерывный монолог Слепого. Он был густо пересыпан названиями и краткими описаниями архитектурных красот старушки-Европы, которые Ирина, как любой уважающий себя зодчий, была просто-таки обязана время от времени созерцать воочию. Внимательный слушатель, впрочем, мог без труда заметить, что это не столько рекламная речь туристического агента, пытающегося всучить клиентке залежалый тур, сколько инструктаж, какой проводят перед засылкой резидента-нелегала в глубокий тыл противника. Ирина была внимательным слушателем, но ей вовсе не нужно было что-то такое замечать: она и так знала, что расширение ее эстетического кругозора заботит мужа в самую последнюю очередь — по крайней мере, в данный момент.

Глеб знал, что она это знает, и она знала, что он знает, что она знает, и в видимости полного согласия, в полном соответствии с поговоркой, гласящей, что худой мир лучше доброй ссоры, они добрались до конечной точки маршрута. Получив на прощанье холодноватый поцелуй в требовательно подставленную щеку, а вместе с ним и относительную свободу, Глеб осмотрелся.

Уже успевшая сделаться ненавистной «десятка» маячила в зеркале заднего вида, будто нарочно, чтобы привлечь к себе максимум внимания, моргая оранжевыми огоньками аварийной сигнализации. Водитель, похоже, и впрямь был из провинции: проехать мимо остановившегося «БМВ» Сиверова он не рискнул, опасаясь, что тот развернется и укатит в обратном направлении, а потому припарковался в неположенном месте, заблокировав выезд со стоянки сразу трем машинам. Глеб не без труда отказался от заманчивой идеи задержаться здесь подольше. Московские автомобилисты — народ нервный, вспыльчивый, и, если кто-то из владельцев заблокированных авто вернется, водителю «десятки» мало не покажется. Слово за слово, и на свет Божий, как по щучьему велению, явится бейсбольная бита, а то и травматический ствол.

Но время было дорого, и Глеб пожертвовал невинным развлечением ради насущных, не терпящих отлагательства дел. Инструктируя Ирину, он работал не только языком, но еще и мозгами — не разрабатывал план действий, а выбирал из имеющихся вариантов тот, что лучше других подходил к ситуации. Выбор был сделан, и, когда за Ириной закрылась дверь бюро, Сиверов сразу же тронул машину с места.

В первой же туристической фирме, которую посетил, он забронировал билет на вечерний рейс до Вены. Затем, сделав главное, устроил своему провожатому небольшой ознакомительный тур по всем, какие только знал, аналогичным заведениям, расположенным поблизости от центра города. Во время одной из остановок, выглянув из окна второго этажа, где расположился офис турфирмы, он впервые разглядел своего преследователя во всей красе. Им оказался долговязый и сутулый субъект лет тридцати с небольшим. С виду он целиком, от подошв поношенных кроссовок до надвинутой на самые брови матерчатой кепки, казался провинциальным гопником девяносто шестой пробы, и это, откровенно говоря, немного сбивало с толку. Выйдя из машины, он озабоченно пинал носком кроссовка переднее колесо, дымя при этом сигаретой и разговаривая с кем-то по мобильному телефону. У Глеба возникло желание позвонить генералу Потапчуку и спросить, не его ли это фокусы, но он быстро передумал. Если бы Федор Филиппович приставил к нему хвост и хотел, чтобы Глеб об этом знал, он предупредил бы заранее. А если не хотел, то и спрашивать бесполезно — все равно не скажет. К тому же соглядатая, приставленного шефом, было бы не так просто засечь. Да и потом, зачем Потапчуку следить за своим лучшим агентом?

Значит, это был кто-то другой. Для Глеба Сиверова слово «другой» автоматически означало «чужой» — неизвестный пока противник, враг, явившийся явно не затем, чтобы презентовать ему два билета в филармонию на вечер симфонической музыки. Выданные в провинции регистрационные номера и нелепый, не по возрасту, «хулиганский» вид преследователя могли представлять собой все что угодно — например, маскировку или попытку (к слову, довольно-таки успешную) вывести Глеба из душевного равновесия.

В свете запланированного на сегодняшний вечер мероприятия происходящее выглядело более чем скверно: это была почти катастрофа.

В седьмом по счету туристическом агентстве Глеб решил, что представление пора заканчивать. Изобилующий зигзагами и петлями круговой маршрут, которым он двигался, был тщательно, насколько это позволяли обстоятельства, продуман, и привел он именно туда, куда следовало: в мелкую, отчаянно бьющуюся за место под солнцем фирму, промышляющую скупкой у более удачливых конкурентов и перепродажей с минимальной выгодой для себя горящих туров на популярные среди россиян со средним достатком морские курорты.

Здесь он не спеша выбрал и оплатил путевку в Черногорию, продиктовав служащей паспортные данные жены, которые среди всего прочего надежно хранились в его памяти. Девушка, оформлявшая путевку, казалось, была готова заплакать от счастья и избегала лишний раз взглянуть на Глеба, боясь спугнуть удачу, а представительная дама, что сидела за столиком с табличкой «Директор», лично приготовила и подала ему кофе, оказавшийся, к его удивлению, вполне удобоваримым. Понять их было несложно: клиента, который без единого слова протеста, даже не торгуясь, покупает тур прямо в день вылета, надлежит носить на руках, сдувая с него пылинки. Глеб нарочно держал красочный конверт с путевкой на виду, пока не очутился на улице, и только там, на глазах у своего сопровождающего, неторопливо убрал его в карман.

Он был доволен: оставленный им ложный след был шириной с колею от карьерного самосвала, и не заметить его мог разве что слепой от рождения. Билет до Вены был забронирован на чужое имя, и обнаружить ЭТОТ след мог только очень грамотный профессионал, и то далеко не сразу и при большом везении. Оба рейса вылетали из одного аэропорта с разницей в полчаса, так что Ирина, кажется, наконец-то была в безопасности.

«Будет, — поправил себя Глеб, — когда самолет оторвется от земли».

Вернувшись домой (естественно, в сопровождении почетного эскорта), он переоделся, зарядил кофеварку и, пока та нагревалась, выкопал из потайного сейфа загранпаспорт с открытой шенгенской мультивизой, фотографией Ирины и анкетными данными какой-то незнакомой и, вероятнее всего, никогда не существовавшей Анастасии Сверчковой. Госпожа Сверчкова была персоной вымышленной, зато в подлинности паспорта не усомнился бы даже самый придирчивый пограничник, поскольку тот был самый что ни есть настоящий, оформленный по всем правилам.

Тут все было в порядке, но вот отсутствие на стоянке знакомого авто с ростовскими номерами теперь казалось едва ли не более подозрительным, чем раньше — его присутствие. Глеб корил себя за то, что, заметив слежку, повез Ирину прямо на работу. Если им занялись какие-то серьезные люди — а с несерьезными он не имел никаких дел уже очень давно, — этот прокол мог дорого ему обойтись.

Он позвонил Ирине, спросил, договорилась ли та об отпуске, и как бы между делом попросил не выходить из бюро и ни при каких обстоятельствах не вступать в контакты с незнакомыми людьми. Говорил он все тем же легкомысленным, игривым тоном, каким болтают о пустяках, но Ирина, как обычно, поняла его с полуслова. В ее голосе отчетливо слышался неприязненный холодок; ощущение было такое, словно Глеб приложил ухо не к телефонной трубке, а к замочной скважине, из которой тянуло острым ледяным сквознячком. Это был ветерок, предвещающий большую грозу, но Глеб не особенно расстроился. Способность сердиться и ссориться свойственна только живым людям, мертвецы не обижаются и никому не предъявляют претензий. Пусть себе дуется, главное, чтобы была жива и здорова.

Успокоившись, хотя и далеко не до конца, он приступил к сборам. Старый дорожный чемодан Ирины отыскался на антресолях, куда был сослан ввиду почтенного возраста и сомнительной, с какой стороны ни глянь, ярко-розовой окраски. Данный аксессуар был приобретен когда-то давно по необходимости на черноморском курорте, где Глеб старательно делал вид, что приехал с женой на отдых, а Ирина не менее старательно притворялась, что верит в сказки. Прямо в день отъезда у ее чемодана оторвалась ручка; искать мастерскую было некогда, а в местном универмаге удалось купить только это розовое с хромированной отделкой чудовище. Таких там была целая полка, как будто администрация торговой точки получила из надежного источника известие о предстоящем массовом нашествии фанаток куклы Барби. В употреблении чемодан побывал всего один раз, и кричащая расцветка была его единственным недостатком по сравнению с другими аналогичными изделиями. Когда Глеб стер с него копившуюся на протяжении доброго десятилетия пыль, он стал, как новенький. В глазах людей, обладающих хотя бы крупицей вкуса, он должен был слегка компрометировать хозяйку. Зато ни у кого, независимо от уровня образованности и эстетических пристрастий, не могло возникнуть и тени сомнения в том, что чемодан этот женский, и что мужчина может нести ЭТО по улице с одной-единственной целью: как можно скорее, пока кто-нибудь не заснял на камеру мобильного телефона, передать законной владелице. Ну, или выбросить на ближайшую помойку.

Попытки угадать, что именно женщина захочет или, напротив, не захочет надеть в той или иной ситуации, всегда были делом безнадежным. Поэтому, упаковывая чемодан, Глеб ограничился минимумом самых необходимых вещей и косметики. Увесистая пачка пестрых, как конфетные обертки, евро должна была с лихвой компенсировать недостающее, а процесс компенсирования обещал хотя бы частично исцелить душевную рану, нанесенную Ирине нынче утром.

Закончив сборы, которые, как он чувствовал, впоследствии не раз будут ему припомнены, Глеб приготовил еще одну чашку кофе и не спеша выпил ее, стоя у окна кухни и глядя из-за занавески во двор. Предчувствие его не обмануло: когда в чашке осталось на пару глотков, в конце длинного, затененного старыми липами и тополями проезда показалась знакомая «десятка». Водитель загнал ее на то же место, с которого уехал чуть больше часа назад. Он вернулся не один: рядом с ним кто-то сидел, а когда машина поворачивала, въезжая на парковку, Глеб разглядел, что и сзади сидит как минимум еще один человек.

Сказавши: «О!», Сиверов позвонил жене и убедился, что с ней все в порядке — настолько, разумеется, насколько это вообще возможно при сложившихся обстоятельствах. Время, между тем, не стояло на месте. Асфальт во дворе расчертили косые тени, которые становились все длиннее; вслед за тенями деревьев медленно, но верно ползла, ширясь и густея, тень соседнего дома. К половине четвертого она накрыла парковку со стоящей на ней «Ладой», из приоткрытых окон которой клубами валил табачный дым. «Чудеса», — пробормотал Глеб, наблюдая это природное явление. Беспечная наглость тех, кто за ним следил, и впрямь граничила с чудом; если это были профессионалы, в чем Глеб сомневался чем дальше, тем сильнее, то их задачей наверняка было не столько наружное наблюдение, сколько оказание давления на психику. Это означало, что выполнение задания находится под угрозой. Умнее всего сейчас было бы отменить запланированную на вечер акцию, но Глеб знал, что такая отмена сведет на нет плоды двухмесячной кропотливой работы, а другого такого случая может просто не быть.

Поэтому он сполоснул и поставил в сушилку чашку, быстро принял душ и оделся для выхода. Его появление во дворе с ярко-розовым чемоданом на колесиках вызвало в «десятке» сдержанный фурор: краем глаза он видел, как пассажир на переднем сидении растолкал задремавшего водителя, а тот, что сзади, даже немного опустил пыльное стекло, чтобы лучше видеть. Глебу вдруг захотелось хихикнуть: в таком дурацком положении он не оказывался уже давненько. Потом он представил, как в щель приоткрытого окна просовывается ствол автомата, и веселье как рукой сняло. Вспомнился приключенческий фильм, главный герой которого лихо побеждал полчища врагов, прикрываясь от пуль бронированным чемоданом. Чемодан, который волок за ручку Глеб Сиверов, бронированным не был — увы, увы. Зато его дикая расцветка вкупе с предыдущей поездкой по туристическим бюро и тем обстоятельством, что чемодан был один, могла навести и, скорее всего, навела экипаж зеленовато-золотистой «Лады» на правильные мысли. Правильными же, с точки зрения Слепого, в данной ситуации были те мысли, которые он старался внушить своим неизвестным оппонентам.

Стрелять в него никто не стал. Покосившись в сторону «десятки» из-под темных очков, Глеб сумел неплохо рассмотреть людей, чье присутствие целый день не давало ему покоя. Их действительно было трое. За рулем, как и прежде, сидел уже знакомый ему неприятный тип с наружностью мелкого провинциального уголовника. Рядом, практически полностью загородив правое переднее окно, громоздилась обтянутая майкой легкомысленной расцветки мясистая туша, увенчанная коротко остриженной, крупной, как спелая тыква, и такой же круглой головой. На заднем сидении нетерпеливо ерзал третий член экипажа — тощий, остролицый и белобрысый гуманоид лет двадцати с хвостиком. Определить длину хвостика на таком расстоянии не представлялось возможным, да это и не имело значения. Все трое старательно и неумело делали вид, что Глеб с его чемоданом их нисколечко не интересует. Вид у этой троицы был до того непрофессиональный, что, загружая розовое чудище в багажник «БМВ», Глеб с трудом удержался от того, чтобы изумленно пожать плечами: чудны дела твои, Господи!

Он еще раз внимательно прислушался к своим ощущениям. Ощущения за последние несколько минут ничуть не изменились, оставшись прежними: чушь собачья, бред сивой кобылы. Бесспорно, любая из действующих в России спецслужб, любое частное охранное или детективное агентство — словом, любая серьезная контора, в поле зрения которой по той или иной причине мог попасть агент по кличке Слепой, — с целью оказания на него психологического давления и срыва намеченной на эту ночь операции могла отыскать в своих рядах необходимое количество грамотных профессионалов, которые при некотором старании могли сойти за троицу провинциальных гопников. Такая комбинация выглядела чересчур громоздкой, но невозможной вовсе не представлялась. То, что для одного является конечной целью, по достижении которой можно рапортовать начальству об успешном выполнении задания, для кого-то другого лишь промежуточное и притом далеко не главное звено в цепочке, что, петляя, извиваясь и поминутно исчезая из вида, протянулась от горизонта до горизонта. И, неожиданно для себя замечая какой-то из этих прихотливых извивов, к которому не имеет никакого отношения и смысла которого не может понять ввиду своей нулевой информированности, промежуточный исполнитель неминуемо впадает в тревогу и недоумение: что за чертовщина, ребята?! А ребята просто выполняют свою работу, куют очередное промежуточное звено в цепи чьего-то хитроумного, детально разработанного плана, и им глубоко плевать на чье-то там недоумение: им-то доподлинно известно, что и зачем они делают.

Так могло быть, но так не было — Глеб ощущал это так же ясно, как метеочувствительные люди ощущают близящуюся перемену погоды. От этого его недоумение только усилилось, вплотную приблизившись к раздражению, и, усевшись за руль, где красавцы из «Лады» гарантированно не могли ни услышать его голос, ни разглядеть выражение лица, Сиверов сердито чертыхнулся вслух.

Глава 2

— А чемоданчик-то бабский, — заметил с заднего сиденья Змей. — Голубой он, что ли?

— Да ты, братка, по ходу, дальтоник, — не оборачиваясь, сказал Хомяк. — Голубое от розового отличить не можешь?

— Да я не про чемодан, чепушило ты мордатое, я про клиента! — внес ясность Змей.

— За чепушило ответишь, — по-прежнему глядя перед собой, предупредил Хомяк.

Не принимающий участия в дискуссии Клюв озабоченно покусал нижнюю губу. Предпринятый клиентом марш-бросок по туристическим фирмам, завершившийся приобретением пестрого конверта, и только что загруженный в багажник розовый дорожный чемодан внушали некоторое беспокойство. Темнота еще не наступила, и, несмотря на врожденную тупую наглость, которая всегда была основой его мировоззрения, Клюв понимал, что ни здесь, во дворе, ни рядом с расположенным в людном центре проектным бюро, ни на оживленной трассе, ведущей в аэропорт, ни, тем более, в самом аэропорту задуманный гоп-стоп с последующей мокрухой провернуть не удастся, будь у них на подхвате хоть пять Паштетов с патрульными тачками, мигалками и полосатыми жезлами. Вожделенная седьмая «бэха», которую он, как проклятый, пас почти сутки, грозила ускользнуть прямо из рук. Если клиент прямо сейчас заберет свою бабу с работы, сядет в самолет и дернет в какие-нибудь Эмираты, придется либо угонять машину с охраняемой гостевой стоянки аэропорта, либо просто о ней забыть и приступить к поискам с нуля.

С формальной логикой, о существовании которой он вряд ли когда-либо слышал, у Клюва всегда было туго, но на отсутствие здравого смысла и практической сметки он не жаловался. Перспектива лишиться верной добычи и застрять в не шибко гостеприимной Москве на неопределенный срок подстегнула мыслительные способности, и Клюв довольно быстро сообразил: парочка обеспеченных москвичей, разъезжающих по городу на дорогущем автомобиле, вряд ли отправится на отдых в теплые страны с одним на двоих, и притом не особо вместительным чемоданом. Чемодан был, как верно подметил Змей, откровенно женский, да и не в этом суть: главное, что он один. Один чемодан, одна машина, два человека — мужик и баба… И, даже если этот столичный фраер настолько огламурился в своих ночных клубах, что считает возможным путешествовать с чемоданом куклы Барби, это еще лучше: тогда из аэропорта на «бэхе» вернется его аппетитная сожительница — вернется поздно, одна… В общем, если на курорт улетит этот клоун в темных очках, все сложится так, что лучше просто не придумаешь.

Из дома клиент опять отправился в проектное бюро, подтвердив тем самым предположения Клюва. Было уже начало шестого пополудни, ущелья городских улиц затопили синеватые вечерние тени, а там, где, следуя за клиентом, приходилось поворачивать на запад, низкое закатное солнце било прямо в глаза, заставляя опускать защитные козырьки. Первый раз эта манипуляция едва не кончилась крупной неприятностью: портмоне с документами и резервная пачка сигарет, о которых Клюв грешным делом напрочь позабыл, выпали, разлетевшись по передней панели, Клюв машинально принялся их ловить и едва не влепился в задний бампер новехонького «рейнджровера», который резко затормозил перед светофором. Пока в салоне «десятки» продолжалась вызванная этим мелким происшествием матерная перебранка, проскочивший перекресток клиент успел скрыться из вида. Это было скверно, но не так, чтобы очень: дорогу Клюв знал, клиент, как всякий добропорядочный лох, вел себя вполне предсказуемо, и, подкинув своему золотисто-зеленому Росинанту газку, Клюв настиг жертву в двух кварталах от перекрестка, на котором от нее отстал.

Еще через два квартала впереди показалась знакомая вывеска проектного бюро. Несмотря на вечерний час пик, Клюву повезло припарковаться на стоянке, а не где попало, как в первый раз, и бригада с удобством, без лишней нервотрепки пронаблюдала за процессом погрузки в машину жены клиента, внешность каковой подверглась оживленному обсуждению и была единогласно одобрена. Баба глядела хмуро, но в глазах ростовских гопников это ее ничуть не портило, поскольку хмурилась она не на них. Кроме того, все трое давно привыкли не обращать внимания на выражение лица тех, кого брали в крутой оборот, потому что в такой ситуации оно, выражение, рано или поздно делается примерно одинаковым у всех, независимо от пола, возраста и телосложения. Приятным это выражение не назовешь, дела оно никоим образом не меняет, а раз так, то и париться по поводу чьих-то сердито нахмуренных бровей не стоит. В конце-то концов, если говорить о данной конкретной телке, пощупать ее при случае пацаны намеревались вовсе не за брови.

Из проектного бюро черная «БМВ» направилась прямиком в аэропорт — опять же, как и предполагалось. Там, в аэропорту, настал момент истины. Напряжение было таким сильным, что его почувствовал даже толстокожий Хомяк: а вдруг все-таки улетят оба? Вдруг второй чемодан лежит в багажнике со вчерашнего дня или целую неделю, и они его просто не заметили?

Потом напряжение немного спало: чемодан таки был один. На него оглядывались — видимо, из-за расцветки, — и Клюв заметил, что жена клиента, пока позволяют обстоятельства, старается держаться от него в сторонке, делая вид, что не имеет к этому ярко-розовому кошмару никакого отношения. Зрелище было забавное, но продолжалось оно недолго — ровно столько, сколько понадобилось, чтобы дойти от парковки до оснащенных фотоэлементами автоматических раздвижных дверей пассажирского терминала. Стеклянные створки плавно разъехались в стороны и снова сдвинулись, в людской толчее последний раз мелькнул розовый чемодан, и потянулись минуты нескончаемо долгого тревожного ожидания.

Через час, показавшийся Клюву и его бригаде вечностью, клиент вышел из терминала — один, без бабы и чемодана, чем сильно обрадовал заждавшихся компаньонов. Остановившись на площадке перед входом, он первым делом нацепил свои темные очки, хотя солнце уже почти коснулось линии горизонта далеко за летным полем, по ту сторону здания аэропорта.

— Понтуется фраерок, — высказался по этому поводу Змей.

— Ничего, уже недолго осталось, — сказал Хомяк.

Клюв промолчал. Он был согласен с обоими, но не считал нужным тратить слова на констатацию очевидных фактов. Неприязнь к клиенту никуда не делась, но никаких эмоций в отношении него Клюв не испытывал: перед ним был не человек, а просто один из миллионов набухших сосков гигантского вымени под названием Москва. Вымя едва не лопалось от шальных денег; его доили, доят и будут доить все, кому не лень, но оно от этого не оскудеет. Способов дойки существует множество; некоторые соски приходится нещадно отрывать, как вскоре будет оторван вот этот отросток в темных очках, но вымя на это никак не реагирует — их, сосков, у него чересчур много, и потеря одного или нескольких обычно остается незамеченной.

Покончив с процедурой водружения на переносицу абсолютно ненужных солнцезащитных очков, клиент направился к машине. На мгновение блестящие темные линзы обратились в сторону припаркованной неподалеку от «бумера» «десятки», но их владелец опять не обратил на машину преследователей внимания и, равнодушно отвернувшись, спокойно уселся за руль.

— Вот лошара, — пренебрежительно фыркнул Змей. — По ходу, если мы к нему буксирным тросом привяжемся, он нас и тогда не заметит!

Хомяк обернулся к нему всем телом, заставив жалобно скрипнуть пружины продавленного сиденья.

— Если не нравится, подойди к нему и прямо предъяви: слышь, ты, терпило, мы тут на твою тачку глаз положили. Мыслим, короче, тебя на перо поставить, а «бумер» за хорошие бабки уважаемым людям втюхать. Целый день у тебя на хвосте висим, а ты, падло, ни ухом, ни рылом… Хоть бы ментов вызвал, что ли!

— Точно, — запуская двигатель, поддакнул Клюв. — Так ему и скажи. Только сперва завещание составь, потому что при таком раскладе в Ростове тебя живым больше не увидят.

— Дыхание поберегите, — нимало не смутившись, посоветовал Змей. — А то так на меня наезжаете, что потом на клиента здоровья не останется.

Из аэропорта клиент направился не в кабак и не к любовнице, как можно было ожидать от человека, только что хотя бы на время сбросившего с шеи тугой хомут супружеских обязанностей, а к себе домой. Он даже не заехал в магазин; это означало одно из двух: либо у него дома достаточно спиртного, чтобы не бояться умереть от жажды, либо он настолько никчемное создание, что даже не пьет.

— Это чего? — изумленным голосом озвучил мысли Клюва Змей. — Это он сейчас чайку похлебает, по телеку фильмец позырит и баиньки?

— Если успеет, — сквозь зубы уточнил Клюв, загоняя машину в знакомый двор.

Солнце уже зашло, синие майские сумерки густели прямо на глазах. В домах одно за другим загорались окна, в воздухе полупрозрачной сырой кисеей повис невесть откуда взявшийся туман. Он тоже постепенно густел, размывая очертания предметов и рассеивая рубиновый свет тормозных огней остановившейся на дворовой стоянке «БМВ». На затененной кронами старых лип стоянке было уже по-настоящему, почти как ночью, темно. Действуя по наитию, как и надлежит уважающему себя, удачливому гопнику, Клюв резко газанул, увеличив скорость, и так же резко затормозил в паре метров от «бумера», хозяин которого только что выбрался из салона.

Клиент замер, с головы до ног залитый слепящим светом фар, как застигнутый врасплох на ночной дороге заяц, держась одной рукой за верхний край приоткрытой дверцы, а другую, правую, запустив за левый лацкан пиджака, словно у него от испуга прихватило сердце. Его темные очки, которые этот столичный фраер так и не удосужился снять, ярко блестели отраженным светом, как будто ему ввернули в глазницы пару электрических лампочек, а провод вставили… ну, куда удобней, туда и вставили.

Что-либо объяснять или подавать команды не было необходимости: каждый знал свою роль назубок, и каждый видел, что миг, ради которого они приехали в Москву, настал.

Три крепкие руки почти синхронно легли на дверные ручки. Теплая от соседства с телом рукоятка ножа, как живая, скользнула Клюву в ладонь, и пальцы привычно сомкнулись на ней, лаская уютные гладкие выемки в упругой, шелковистой на ощупь резине. В костлявом кулаке Змея тускло блеснул округлый бок маленького жестяного цилиндра: при всех своих многочисленных ценных талантах бойцом Змей был никудышным и предпочитал в случае нужды выводить противника из строя на расстоянии таким несерьезным, бабским оружием, как аэрозольный баллончик с перцовым газом. Только могучий Хомяк не стал вооружаться, поскольку ударом кулака мог свалить с ног бешеного носорога. Как там на самом деле могло бы выйти с носорогом, Клюв не знал, зато своими глазами видел, как Хомяк однажды на спор кулаком выбил кирпич из русской печки — выбил, что характерно, одним ударом и без видимых негативных последствий для здоровья.

Все началось и кончилось буквально в пару секунд. На первых же оборотах маховика идеально отлаженный механизм дал досадный сбой, и бравурный марш гоп-стопа заглох на фальшивой петушиной ноте, когда дверь подъезда вдруг распахнулась настежь, и оттуда, весело гомоня и смеясь, вывалилась компания основательно поддатой молодежи. Клюв насчитал в ней трех крепких, спортивного вида парней призывного возраста и столько же девиц. Масштабное побоище под аккомпанемент истошного бабьего визга в планы компаньонов не входило: шум неминуемо свел бы на нет плоды победы, вероятность которой при такой расстановке сил, к слову, тоже была далека от ста процентов.

А побоища, если что, было не миновать. Клюв убедился в этом, когда один из парней, обернувшись к освещенной фарами «Лады» стоянке, громко сказал: «О, Петрович вернулся!» А другой, приветственно воздев над головой руку с ополовиненной бутылкой пива, крикнул хозяину черной «бэхи»: «Глебу Петровичу добрейшего вечерочка!»

Несостоявшийся клиент отвернул свои блестящие темные бельма от света фар, вынул правую руку из-за лацкана и приветливо помахал ею шумной компании. Отступив от машины на полшага, он мягко захлопнул дверцу и небрежным хозяйским жестом вытянул в сторону автомобиля руку с брелком. «Бумер» коротко пиликнул, подмигнув оранжевыми огнями сигнализации, и Клюв, как наяву, услышал звук, которого на самом деле с такого расстояния не мог услышать ни при каком раскладе — мягкое, маслянистое клацанье запертого центрального замка.

Все это заняло считанные мгновения, и за этот мизерно короткий промежуток времени идеально, казалось бы, сложившаяся картина перевернулась вверх тормашками, встав с ног на голову. Возможность была безвозвратно упущена; впрочем, с учетом обстоятельств следовало честно признаться себе, что ее и не было.

Грязно выругавшись сквозь стиснутые зубы, Клюв переключил передачу и так же резко, как подкатил, задним ходом по крутой дуге отвел «десятку» от «БМВ», а потом, как пробку в бутылочное горлышко, вогнал ее в узкий просвет между двумя припаркованными машинами.

Если не придираться к мелочам, в общем и целом все эти манипуляции с рулем и педалями могли сойти за чуточку чересчур резкий и смелый, но вполне обыкновенный маневр, именуемый парковкой. Более того, именно так, в суровой, истинно мужской, пацанской манере Клюв парковался всегда — по крайности, у себя дома, в Ростове. Клиент этого, конечно, знать не мог, но, видимо, достаточно повстречал на своем веку ухарей на «жигулях», чтобы сделать из увиденного именно тот вывод, к которому его пытались подтолкнуть. И правильный вывод был сделан: мгновенно потеряв к едва не переехавшей его машине всякий интерес, очкастый Глеб Петрович неторопливо направился к подъезду, на ходу вытряхивая из пачки сигарету и даже не подозревая, что только что счастливо избежал лютой смерти.

А впрочем, черта с два: ничего он не избежал, а просто получил небольшую отсрочку исполнения приговора.

Примерно на полпути, посреди густо заставленного припаркованными на ночь авто проезда, приговоренный остановился, чтобы закурить. При этом, обернувшись через плечо, он зачем-то посмотрел на «десятку» поверх сложенных лодочкой ладоней. Но предусмотрительный Клюв был к этому готов: выйдя из машины и подняв капот, он уже без всякой необходимости ковырялся в горячем движке, подсвечивая себе мобильным телефоном — устранял несуществующую неисправность, тихонько шипя сквозь зубы, когда пальцы невзначай касались раскаленного пыльного металла. Вдоволь налюбовавшись его торчащей из моторного отсека тощей кормой, будущий потерпевший повернулся к стоянке спиной, все так же неторопливо преодолел остаток пути и, обменявшись с кучкующимся на тротуаре молодняком какими-то дежурными банальностями о погоде и самочувствии, скрылся за железной дверью подъезда.

— Вот же сука везучая, — послышался из неосвещенного салона «десятки» полный сердитого разочарования голос Змея.

— От судьбы не уйдет, — рассудительно ответил флегматичный, как все крупные и сильные от природы люди, Хомяк. — Все равно наш будет — не сегодня, так завтра.

«Где бы ты ни бегал, что бы ты ни делал, все равно ты будешь мой», — вспомнились Клюву слова услышанной когда-то давно и навек, казалось, забытой песенки. Он с ненужной силой захлопнул капот, грохнув им так, что затянувший какую-то сердитую тираду Змей испуганно умолк на полуслове, и боком втиснулся за руль.

— Ну, и чего теперь? — требовательно поинтересовался Змей, когда он закрыл дверцу. — Может, хату снимем? Заночуем по-человечески, пару пузырей перед сном оприходуем… А?..

Змею вечно не сиделось на месте, бездействие и долгое ожидание он ненавидел всеми фибрами души. Именно про таких людей говорят, что у них шило в заду; глядя на то, как Змей нетерпеливо ерзает по сиденью, в это было несложно поверить, причем в самом прямом, буквальном смысле. Еще Змей просто обожал хорошенько выпить, в чем, увы, вовсе не был оригинален.

— Отставить хату, — сам не зная, на что, собственно, рассчитывает, отрезал Клюв. — Будем ждать.

— Чего ждать-то? — возмутился Змей. — Он будет в своей койке без задних ног дрыхнуть, а мы тут на трезвую голову всю ночь задницы отсиживать?!

— Дуло залепи, — многообещающим тоном посоветовал Клюв.

— В натуре, без тебя тошно, — добавил Хомяк, которому пьянка на съемной квартире тоже представлялась куда более заманчивой перспективой, чем бессонное бдение в прокуренном насквозь, остывшем и отсыревшем тесном салоне стоящего под чужими окнами в чужом городе автомобиля.

— Подождем, пацаны, — чуточку мягче сказал Клюв. Как и Хомяку со Змеем, ему вовсе не улыбалось вторую ночь подряд без толку торчать в чужом дворе, рискуя все-таки привлечь к себе внимание потенциальной жертвы. — Станет ясно, что клиент отбился, тогда и подумаем, где кости бросить.

— Вот это по делу базар, — оживился Змей. — Может, ты и прав, — добавил он рассудительно, делая ответный шаг к примирению. — Первый день на воле, без бабы — да кто ж такой праздник пропустит?! Живой ведь человек!

— Пока, — уточнил Клюв.

Змей подобострастно хихикнул, а Хомяк молча кивнул тяжелой круглой башкой, подтверждая: да, это, в натуре, ненадолго.

Снова мучительно медленно потянулось время ожидания. В окошке у клиента горел мягкий, уютный свет, по задернутым занавескам то и дело проходила его тень. Чтобы скоротать время, Змей достал потрепанную и засаленную колоду, но игра не задалась: играть, светя себе в карты мобильным телефоном, было неудобно, а включать потолочный плафон Клюв запретил, сославшись на необходимость соблюдения светомаскировки. Кроме того, окопавшийся на заднем сидении Змей автоматически получал небывало широкие возможности для жульничества, каковыми просто не мог не воспользоваться — такой уж это был человек. Когда он третий раз подряд набрал двадцать одно очко, даже Хомяку стало ясно, что на свете есть-таки вещи, которые не меняются. Уяснив это, Хомяк пообещал ловкачу повернуть башку носом к пяткам, а Клюв пригрозил лишить доли от предстоящей выручки, чем и закончилась их попытка культурно провести досуг.

Это было около десяти. До полуночи они травили малоправдоподобные байки о своих и чужих сексуальных и иных, сплошь и рядом уголовно наказуемых подвигах, с полуночи до половины первого — бородатые анекдоты, один похабней другого, а в ноль часов тридцать две минуты в квартире очкастого Глеба Петровича погас свет.

* * *

За огромным, во всю стену, окном широко раскинулась панорама вечерней Москвы. С высоты птичьего полета разлинованный цепочками огней, неровно простроченный прямоугольниками освещенных окон город был виден, как на ладони. Если прижаться лбом к холодному стеклу и посмотреть прямо вниз, можно было увидеть там, на дне двадцатиэтажной пропасти, вымощенный тротуарной плиткой дворик с фонтанами, клумбами, скамейками и детской площадкой. Глядя туда, Воевода некоторое время прикидывал, куда именно шмякнется, шагнув из окна. Полученные давным-давно в военном училище познания из области баллистики основательно подзабылись за ненадобностью, но и рассчитать в данном случае надо было не траекторию полета межконтинентальной ракеты или хотя бы снаряда дальнобойного орудия. Задачка была простенькая, и Воевода справился с ней в два счета. Получалось, что упадет он аккурат на дорожку, ведущую от подъезда к центральному фонтану, почти точно между двумя скамейками, а если посильнее оттолкнуться от подоконника, то с большой степенью вероятности дотянет до детской площадки и размажется по перекладинам лестницы для лазанья.

Подумав, он решил, что сильно отталкиваться не стоит: дети, в отличие от оккупировавших скамейки старых грымз, еще не успели провиниться ни перед кем, кроме своих родителей, и никому, кроме них же, не отравили существование.

Впрочем, все это была чепуха, не стоящая выеденного яйца. Оснащенное хитроумной щелевой системой проветривания окно не открывалось, стекла в нем стояли бронированные, прямо как в дорогом лас-вегасском отеле, и, не имея под рукой гранатомета или хотя бы старинного крепостного тарана, выброситься из него нечего было и мечтать.

Воевода пожал покатыми жирными плечами и, потянув за шнур, задернул тяжелые, цвета старой бронзы портьеры. Способов свести счеты с жизнью существует множество, и все они, за малым исключением, находятся в его полном распоряжении — прямо здесь, в этой квартире, в нескольких шагах от места, где он стоит. В кладовой наверняка отыщется подходящей длины кусок прочной веревки; «вечерние» таблетки жены, без которых эта истеричка якобы неспособна уснуть, лежат наготове в аптечке и в надлежащем количестве сработают надежнее любого яда. Плита на кухне стоит конвекционная, так что газ отпадает, зато в ящике стола притаился в ожидании своего часа именной «Макаров» с золотым курком и накладками из слоновой кости на рукоятке, а на стене в гостиной висит, сверкая отполированной до зеркального блеска нержавеющей сталью, именной же «калаш» с выгравированным на врезанной в приклад красного дерева золотой пластине автографом самого главнокомандующего. Спрятанный в недрах платяного шкафа в спальне и намертво привинченный к стене сейф хранит в себе «драгуновку» с отличной оптикой и четыре гладкоствольных ружья, от укороченного помпового ремингтона до коллекционного «зауэра». Для одного выстрела в висок или в сердце этого арсенала более чем достаточно; вопрос, таким образом, заключается не в выборе способа, а в наличии или отсутствии необходимости такой крайней меры, как самоубийство.

Спора нет, пальнуть себе в башку — самый простой и легкий выход из запутанной ситуации. Но какого черта?! Какого черта он, государственный человек с блестящими карьерными перспективами, должен пускать себе пулю в лоб, испугавшись какой-то анонимки?

Возможно, все к тому и идет; возможно, именно этим все и кончится, и однажды его просто расстреляют из засады, как мишень в тире. Но к чему облегчать своим врагам жизнь, делая за них грязную работу?

Хочешь жить — умей вертеться. Народная мудрость права, но она молчит о том, что, чем усерднее ты вертишься, тем больше риск слететь с нарезки, и тем сложнее распутать то, что напутал, пока крутился волчком, прогибая под себя неподатливый мир. Правда, на эту тему есть другая поговорка, гласящая: чем круче джип, тем дальше плыть за трактором. «Джип», за рулем которого сидел Воевода, был по-настоящему крут и завез-таки его в такую трясину, что даже непонятно, в какую сторону плыть, где искать помощи и спасения.

Позвонить Политику? Нет, вреда от такого звонка может получиться больше, чем пользы. Политик давно поглядывает на него косо и намекает, что пора менять стиль работы и жить хотя бы чуточку скромнее. А во время последней встречи прямо посоветовал умерить аппетиты, если не хочет последовать за своим бывшим шефом Сердюковым — с помпой, с громовым, на всю страну треском и с куда более печальными последствиями для себя, поскольку, в отличие от Сердюкова, хорошо осведомлен об истинных причинах недавнего громкого скандала в Минобороны.

Политик открыто пригрозил ему физической расправой — как-то иначе истолковать его слова было просто невозможно. И, если позвонить ему и рассказать об этой треклятой анонимке, словесная угроза превратится в суровую реальность — шлеп, и нет тебя, словно никогда и не было. А замену тебе подберут в два счета — свято место пусто не бывает.

Нет, Политику звонить нельзя. А кроме Политика ему никто не в состоянии помочь. Теневое правительство, о котором все время талдычит этот выхоленный на бюджетные деньги старый жеребец, судя по некоторым признакам, все-таки существует. И, судя по тем же признакам, возможности у него действительно широчайшие, чтобы не сказать безграничные. Если верить Политику, он, Воевода, является полноправным членом этого теневого правительства, о существовании которого никто не догадывается, и которое, что бы ни думали крикуны из Думы и кремлевские чинуши, безраздельно правит страной по своему усмотрению. То есть, при чуточку ином раскладе Воевода был бы просто неуязвим, и на пришедшую накануне непонятно каким путем анонимку ему было бы наплевать с высокого дерева.

Но менять расклад никто не собирается, а расклад таков: только Политик знает тех, кто работает с ним рука об руку (если только они существуют на самом деле, эти неизвестные работники, а не являются плодом его больного воображения). Каждый из них, как и сам Воевода, знаком только с Политиком; каждый трудится на своем участке, курирует свою сферу деятельности, и только Политику известно, сколько их и кто они на самом деле такие. Вполне возможно, с кем-то из них Воевода не раз встречался по работе или на светских мероприятиях; более того, кто-то из его хороших знакомых и даже закадычных приятелей может, как и он, работать в одной упряжке с Политиком — а значит, и с ним, Воеводой. Но узнать это наверняка нет никакой возможности, разве что спросить у Политика, который, разумеется, даже не подумает дать любопытному дураку полный список членов организации, а просто распорядится убрать его с глаз долой.

Потому что такая повышенная секретность служит ему наилучшей гарантией безопасности. Вздумай кто-то из них заговорить — неважно, по собственной инициативе или под давлением обстоятельств, — указать он сможет только на Политика, и все, что он сумеет рассказать, будет представлять собой всего-навсего недоказуемую болтовню. И где гарантия, что тот, кому ты станешь исповедоваться, не является одним из твоих вчерашних сообщников — коллег по теневому правительству?

Разумеется, следователь, который будет вести допрос, — слишком мелкая сошка, чтобы общаться с людьми такого калибра. Но кто-то из его высоких начальников наверняка работает на Политика, курируя работу спецслужб и правоохранительных органов так же, как Воевода курирует работу министерства обороны, и полученная низовым исполнителем информация рано или поздно ляжет ему на стол. Обязательно ляжет, потому что, помимо всего прочего, он просто обязан тщательно сканировать все каналы поступления сведений в поисках именно этой информации, чтобы своевременно ее блокировать, просто-напросто уничтожив источник.

Только так, и никак иначе, потому что это информация не о разбазаривании бюджетных средств и не об очередной коррупционной схеме, а о самом настоящем антиправительственном заговоре с целью изменения существующего политического строя. Государственная измена — вот как это звучит, если прямо называть вещи своими именами. И странно, что, связавшись с Политиком и проработав с ним рука об руку долгих три года, он, Воевода, сообразил это только теперь.

Отойдя от окна, Воевода вернулся к дивану, подле которого стоял низкий столик красного дерева с богато инкрустированной крышкой. На столике виднелась почти ополовиненная бутылка коньяка, компанию которой составляли пузатый бокал и блюдечко с торопливо, вкривь и вкось, нарезанным лимоном. Отделанную ценными породами дерева и перламутром крышку испещрили многочисленные влажные отпечатки — кольцевые, оставленные ножкой бокала, и прямоугольные, от донышка бутылки. Если бы это увидела супруга Воеводы, скандала было бы не миновать. Но супруга в данный момент отсутствовала, да и такое привычное, обыденное явление, как скандал в ее исполнении, сейчас было последним, чего ему стоило опасаться.

Воевода тяжело опустился на диван и щедрой рукой плеснул себе коньяка. Обтянутое натуральной кожей мягкое сидение с готовностью подалось под его внушительным весом. При этом наброшенный на закругленный угол спинки китель с генеральскими погонами соскользнул и упал на пол, негромко брякнув о паркет гербовыми пуговицами и значками. Освещенная только торшером и несколькими бра большая гостиная с задернутыми шторами выглядела огромной и таинственной, как пещера Али-Бабы. Поднося к губам наполненный почти доверху бокал, Воевода криво усмехнулся: пришедшее ему на ум сравнение было, что называется, не в бровь, а в глаз. Слегка пошарив по этой квартирке, бедный арабский пастух разбогател бы так же верно, как после визита в пресловутую пещеру сорока разбойников.

Потому что, ребята, поощрять и насаждать воровство и коррупцию среди подчиненных невозможно, если не берешь взяток и не воруешь сам.

Воевода глотнул коньяка и высосал ломтик лимона. А интересная получается хреновина, подумал он, вынимая из нагрудного кармана висящей на спинке стула форменной рубашки пачку сигарет и шаря свободной рукой по карманам в поисках зажигалки. Бери сам и давай брать другим — этому русского человека испокон веков учит жизнь. Но это же поначалу говорил и Политик. Фактически это была главная инструкция, которую я от него получил в начале совместной работы. Я ей следовал, и вполне успешно. Шума вокруг борьбы с коррупцией все больше день ото дня, а между тем ее уровень в армии только за последний год вырос аж в шесть раз — и это несмотря на скандал с «Оборонсервисом» и смещение Сердюкова.

То есть свою задачу я выполнял и выполняю на «отлично». И вдруг он мне говорит: умерь аппетит, пока не поздно. Если, говорит, уже не поздно. И как это понимать? Это что же, сделал дело — гуляй смело? Отработал свое — и в расход?

А иначе и быть не могло, понял он вдруг. От этого понимания где-то за грудиной снова возник неприятный, сосущий холодок. Иначе и быть не могло, потому что такова была отведенная ему роль — не пешки, конечно, а, скажем, слона, которым жертвуют, чтобы убрать с доски более мощную фигуру противника.

Фигурой этой, конечно же, был вовсе не Сердюков, который тоже с большой степенью вероятности так или иначе выполнял директивы Политика. Он выполнил свою задачу, вольно или невольно, и с треском ушел со сцены. На смену ему пришел Шойгу — популярный деятель, поднявший из руин МЧС. Предполагалось, что с его назначением то же самое произойдет и с министерством обороны, но при нем уровень воровства и коррупции в армии не понизился, а вырос, причем катастрофически. Произошло это во многом стараниями Воеводы, но суть не в этом. Шойгу — человек Путина, это известно всем. Дискредитировать его — значит дискредитировать действующее руководство страны, неопровержимо доказать, что корень проблемы не в отдельно взятых исполнителях, будь то министр или вороватый управдом, а в системе. Рыба гниет с головы, но чистят ее с хвоста — вот, собственно, и все, что Политик на данном этапе пытается внушить широким массам российского электората. Сделать вонь разложения непереносимой, спровоцировать бунт, чтобы затем подавить его железной рукой и захватить власть — такова его конечная цель.

Достигнута она будет не сегодня и не завтра, и по пути к ней с рыбьего хвоста счистят еще немало чешуек. Чешуйка — Сердюков, другая чешуйка — он, Воевода… Почему бы и нет? Нынешний министр обороны без боя не сдастся, а войны без урона не бывает. Воевода — фигура видная, и, когда его имя посмертно втопчут в грязь, а положение дел от этого нисколько не изменится, Политик получит еще один повод во всеуслышание сказать: смотрите, вот яркий пример того, как воплощенная в действующем руководстве страны коррупция лицемерно, напоказ борется сама с собой.

Воевода со звонким металлическим щелчком откинул крышечку дорогой бензиновой зажигалки и крутанул большим пальцем рубчатое колесико, высекая искру. Воспламенившийся фитиль расцвел треугольным лепестком огня; Воевода погрузил в него кончик сигареты, глубоко затянулся, окутавшись облачком табачного дыма, и с ненужной силой захлопнул крышку зажигалки. Поросшая рыжеватым волосом белая мясистая рука протянулась к бутылке и наклонила ее над пустым бокалом. Сделано это было чересчур энергично, часть коньяка выплеснулась мимо, и на крышке драгоценного антикварного столика в придачу к россыпи мокрых отпечатков образовалось небольшое коньячное озерцо. Кожаная обивка дивана неприятно липла к покрытой испариной голой спине, а обтянутый брюками зад так и норовил соскользнуть с нее на пол. Как любая кожаная мебель, диван был сугубо офисный и мало подходил для повседневной эксплуатации в быту: долго сидеть на нем было сущим наказанием. Но меблировкой и декорированием квартиры занималась жена, а спорить с ней было не только крайне утомительно, но и бесполезно: идя напролом к намеченной цели, она могла превратить дом в такое пекло, в котором стало бы неуютно самому дьяволу.

Глотнув коньяку, Воевода сунул сигарету в уголок рта и, щуря от дыма левый глаз, свободной от бокала рукой опять потянулся к стулу, на спинке которого висела его форменная рубашка. Пальцы приподняли клапан накладного кармана, скользнули внутрь и нащупали сложенный вчетверо лист бумаги — ту самую записку, которую он обнаружил вчера на письменном столе в своем рабочем кабинете. Выяснить, как она туда попала, так и не удалось. Был момент, когда, покидая кабинет, Воевода услал сидевшего в приемной референта с каким-то поручением. Референт отсутствовал на месте минут пятнадцать; и приемная, и кабинет в это время были заперты, посторонних в здании никто не видел, но по возвращении из своей недолгой отлучки Воевода обнаружил у себя на столе эту чертову бумажку.

Записка была без затей набрана на компьютере и распечатана на лазерном принтере, что автоматически исключало даже теоретическую возможность установить ее происхождение по почерку или шрифту. Отпечатков пальцев автора на бумаге, вероятнее всего, не осталось. А если бы они там и были, что с того? Показать ЭТО кому бы то ни было, будь то эксперт-криминалист, законная жена или дворник-таджик, Воевода не мог ни при каких обстоятельствах: это было равносильно самоубийству.

Чередуя глотки с затяжками, Воевода еще раз пробежал глазами текст, который и без того помнил наизусть. Это было уже не дуновение приближающейся грозы, а полновесный раскат грома, грянувший с ясного неба прямо над головой. И сейчас, хорошенько все обмозговав, Воевода вдруг подумал: а уж не Политик ли устроил ему это приключение?

Воевода подозревал, что, если и узнает ответ на этот вопрос, то лишь в самый последний миг, когда уже ничего нельзя будет исправить и изменить. Да и вопрос, если разобраться, был праздный. Когда видишь, что с крыши строящегося здания прямо тебе на голову падает кирпич, разбираться, сам он оттуда упал или его кто-то сбросил, недосуг — надо уносить ноги, пока эта хреновина не проломила тебе черепушку. А уж потом, если удастся увернуться, можно подняться наверх и поглядеть, какая это сволочь там развлекается.

Словом, по всему выходило, что приглашение автора записки придется принять. Так ли, этак ли, по собственной воле или по принуждению анонимного шантажиста — все едино, другого выхода нет. Если, конечно, не рассматривать в качестве такового самоубийство или страусиную политику выжидания: спрятать голову в песок, вообще никак не реагировать на угрозу, и будь, что будет. Что, опять же, равносильно пуле в висок.

Наросший на кончике сигареты столбик пепла обломился и упал, беззвучно рассыпавшись по драгоценной крышке стола щепоткой сероватой пыли. Приняв к сведению слегка запоздалое напоминание о такой простой вещи как пепельница, Воевода с усилием выпростался из мягких кожаных объятий дивана, протопал, слегка косолапя, на кухню и отыскал поименованный предмет. Записка все еще была у него в руке; скомкав, Воевода положил ее в пепельницу и чиркнул зажигалкой, а потом приложился к бокалу, который тоже принес с собой. Оставшийся на дне бокала глоток не утолил ни жажды, ни тревоги. Бутылка осталась в гостиной, и, пока записка горела, трепеща тянущимися к потолку острыми коптящими язычками пламени, Воевода прогулялся туда и исправил досадное упущение.

В бутылке тоже осталось немного, и он не стал возиться с бокалом, а выпил прямо из горлышка — раз, потом другой и третий. Записка догорела, оставив в качестве напоминания о себе только кучку черных скукоженных хлопьев на дне пепельницы да отвратительный запах горелой бумаги, живо напомнивший о временах нищей армейской молодости, когда в одном на пять комнат туалете офицерского общежития приходилось жечь газету, чтобы отбить оставленную предыдущим посетителем вонь. Воевода старательно перемешал пепел черенком чайной ложки, высыпал его в раковину и пустил воду. Пенящаяся, слегка отдающая хлоркой струя с шипением и плеском ударила в хромированное жестяное дно, смывая и унося в канализацию черные намокшие свидетельства постигшей Воеводу беды — увы, только их, но не саму беду. С ней Воеводе предстояло разобраться самостоятельно. Допитый залпом коньяк подогрел решимость — подогрел недостаточно, но это-то как раз было дело поправимое.

Раздавив в пепельнице окурок, Воевода сунул пустую бутылку в шкафчик под мойкой, выпрямился, слегка качнувшись, и сказал вслух, адресуясь к неизвестному шантажисту:

— Встретиться хочешь? Ладно, будь по-твоему! Встретимся, дружок. Только как бы тебе об этом не пожалеть!

Облеченная в пристойную, почти строго литературную форму угроза не принесла желаемого облегчения. Чтобы отвести душу, Воевода грязно, в лучших казарменных традициях выругался, а когда и это не помогло, всухую плюнул под ноги и побрел в спальню, чтобы привести себя в порядок и одеться для выхода в свет.

Глава 3

— Все, улегся, — с явным облегчением констатировал Змей, на середине фразы оборвав анекдот о некой балованной Гале. — Ну что — сперва в ночник, потом на вокзал за хатой, или наоборот — сначала хата, потом ночник?

— Пять минут, — понимая, что эта отсрочка уже ничего не изменит, сказал Клюв. — А насчет остального по дороге решим — что раньше подвернется, там и тормознем. Только, если первым попадется магазин, чур, в тачке не бухать!

— Слюной захлебнуться боишься? — поддел его Змей. — Не дрейфь, мы своих в беде не бросаем! Если что, вмажешь прямо за баранкой — впервой тебе, что ли? Самара, мусор тротуарный, в крайнем случае отмажет.

— Ему тоже не впервой, — с ухмылкой вставил Хомяк.

— Ты давай, время засеки, — продолжал Змей. — Пять минут — и ни секундой больше!

Ждать долгих пять минут компаньонам не пришлось. Дверь подъезда открылась одновременно со ртом Клюва, который хотел слегка осадить преждевременно развеселившегося Змея, и на крылечке появился клиент собственной персоной. Выглядел он как дипломат, собравшийся на официальный прием — в легком темном плаще, наброшенном поверх чего-то, подозрительно похожего на знакомый лишь по заграничным фильмам смокинг, при крахмальной манишке и галстуке-бабочке, в лаковых туфлях и неизменных очках — правда, уже не солнцезащитных, а обыкновенных, в тонкой металлической оправе и с дымчатыми стеклами.

— Гляди-ка, как вырядился! — отреагировал на его появление Змей. — Вот тебе и чаек перед телевизором! Нормальный мужик — грымзу свою законную на курорт сплавил, а сам к телкам… Ну что — берем?

Клюв не успел ответить. Во двор, ослепив фарами, въехала какая-то машина, свернула на переполненную стоянку и принялась ерзать взад-вперед, ища свободное место там, где его просто не существовало. Очкастый Глеб Петрович махнул водителю рукой, давая понять, что намерен уехать; не ко времени прикатившая машина перестала ерзать, моргнула в знак благодарности оранжевыми лампами аварийки и попятилась, освободив выезд с парковки.

— Ладно, — наблюдая за происходящим, сквозь зубы процедил Клюв, — пусть пока живет. Пусть погуляет напоследок, а потом, под утро, мы его, тепленького, голыми руками возьмем.

Через две минуты черный «БМВ» неторопливо, как правительственный лимузин или ископаемый отечественный рыдван наподобие «Победы», выкатился из темного жерла внутридворового проезда на освещенную лампами повышенной интенсивности улицу. Манера вождения у Глеба Петровича была неторопливая, ровная — словом, совсем не та, что в большинстве случаев присуща владельцам мощных скоростных иномарок. Без труда поспевая за ним, Клюв вспомнил недавно увиденный по телевизору сюжет, в котором говорилось, что многие страховые компании наотрез отказываются страховать «БМВ», а те, что все-таки страхуют, делают это по сильно завышенным тарифам. Представитель одной из компаний в своем интервью объяснил это статистикой, по которой автомобили именно этой марки с такой удручающей регулярностью попадают в тяжелые ДТП, что их страхование превращается в заведомо убыточный промысел.

Но очкастый Глеб Петрович явно ломал стереотипы не только в том, что касается расцветки дорожного чемодана и выбора туристического оператора. Он вел машину так плавно и аккуратно, с такой скрупулезной точностью выдерживая разрешенную скорость, что Клюв никак не мог понять, что это: уверенная неторопливость человека, который знает себе цену и не сомневается, что его дождутся, как бы сильно он ни опоздал, обусловленная притупившимися рефлексами медлительность старпера, с тупым упорством плетущегося в крайнем левом ряду скоростной магистрали на сводящих с ума сорока километрах в час, или, быть может, трогательная забота о том, чтобы он, Клюв, на своей уже немолодой «ладе» ненароком не отстал от стремительной баварской ракеты?

Последнее предположение можно было рассматривать всерьез разве что как удачную хохму, и Клюв не преминул эту хохму озвучить: клиент, мол, попался правильный, с понятием — из кожи вон лезет, чтобы не потеряться и, чего доброго, не повредить тачку, которую у него собираются отжать.

Змей, явно не забывший об обещанных ему штрафных санкциях, с готовностью заржал, а неожиданно преисполнившийся скептицизма Хомяк высказался в том смысле, что цыплят по осени считают: дескать, поглядим, как он поедет, наглотавшись в своем ночном клубе коктейлей вперемежку с таблетками!

— Как бы и впрямь тачку не грохнул, — озабоченно заключил он.

— Авось, не грохнет, раз до сего дня не грохнул, — возразил Змей. — Чего ты раскаркался, как старая ворона? Гляди, накаркаешь!

По-прежнему никуда не торопясь, Глеб Петрович провел их извилистым путем через добрую половину города и свернул в какую-то темную аллею, в дальнем конце которой брезжил неясный сквозь туман оранжеватый свет. Кроны старых деревьев смыкались в вышине, превращая аллею в заполненный лениво шевелящимся туманом тоннель. Машин здесь не наблюдалось ни в попутном, ни во встречном направлениях, и, прежде чем свернуть в эту наполненную липким сырым мраком трубу, Клюв благоразумно притормозил, давая клиенту небольшую фору. Это было рискованно, но в машине не прозвучало ни слова протеста. Все трое оставались при общем мнении, согласно которому клиент был ярко выраженный лох, но быть лохом вовсе не означает не иметь ни глаз, ни головного мозга. И то, и другое у Глеба Петровича имелось; на дороге он являл собой эталон дисциплинированности, а любой дисциплинированный, опытный водитель автоматически, не задумываясь, примерно поровну делит свое внимание между ветровым стеклом, боковыми окнами и зеркалами заднего вида, ведя непрерывное наблюдение на все триста шестьдесят градусов. Постоянно мелькающую в зеркале машину с провинциальными номерами рано или поздно заметит даже самый рассеянный мечтатель, а заметив, неизбежно задумается: с чего бы это? А от этой мыслишки уже совсем недалеко до беды: даже если не вызовет ментов, просто придавит педаль, и поминай, как звали, — на «ладе» за новенькой «бэхой» нипочем не угонишься, можно даже не пытаться.

Имея все это в виду, предусмотрительный Клюв перед поворотом погасил фары. На миг у всех, кто сидел в машине, возникло чувство полной дезориентации, как будто они очутились в межпланетном вакууме. Все вокруг мгновенно утонуло в непроглядном мраке, светились лишь далекие габаритные огни преследуемого «БМВ» да облако туманного сияния в конце аллеи. Потом в тумане вспыхнули яркие рубиновые пятна стоп-сигналов; через секунду они погасли, а вслед за ними померкли красные точки габаритов и отбрасываемый фарами световой ореол.

— Обмочился, что ли? — удивленно предположил Змей.

Клюв не стал гадать о причинах, заставивших клиента сделать остановку в этом безлюдном, неосвещенном месте. Причин могли быть сотни, а вот следствие из них вытекало одно: Глеб Петрович прибыл на конечную остановку, и дальше черный «бумер» поедет без него. Очкарику и так слишком долго везло, словно какая-то мистическая сила раз за разом отводила от него беду. Но любому везению рано или поздно приходит конец, и в жизни хозяина заказанного земляками Дерганого Шамиля «БМВ» сейчас наступил как раз такой момент.

Не говоря ни слова, Клюв надавил на газ и врубил фары, сразу же переключив их на дальний свет. В тумане, который мешал разглядеть добычу, коротко моргнули оранжевые огоньки. Клюв не усмотрел в этом ничего странного: Москва — такой город, что в нем очень быстро привыкаешь запирать квартиру на все замки, когда выходишь на лестничную площадку к мусоропроводу, и машину, когда собираешься всего-навсего отлить на заднее колесо.

Черный «БМВ» стоял на обочине, съехав правыми колесами с асфальта на утрамбованную до каменной твердости песчано-гравийную смесь. Вплотную к дороге подступали деревья какого-то парка, в свете фар казавшегося густым и непролазным, как дремучий заповедный лес. Но, когда Клюв ударил по тормозам, стало видно, что это ложное впечатление: деревья стояли на приличном расстоянии друг от друга, а земля между ними была ровной, как стол, и на ней не росло ничего, кроме аккуратно подстриженной газонной травы.

— Да что за хрень?! — плачущим голосом воззвал к равнодушным небесам Змей. — Заговоренный он, что ли?!

Причина прозвучавшего в этом вопле отчаяния была понятна всем: клиента как корова языком слизала. Они видели пустую дорогу, стоящий на обочине «бумер», тоже пустой, запертый и, без сомнения, поставленный на сигнализацию; залитый дальним светом фар парк просматривался метров на десять вглубь, и при желании компаньоны могли разглядеть в нем каждую веточку и каждую травинку. Чего они не видели, как ни всматривались в частокол кленовых и липовых стволов, так это человека, которого твердо вознамерились лишить имущества и жизни. Он словно испарился вместе со своим смокингом, галстуком-бабочкой, дымчатыми очками и прочей амуницией.

В это мгновение Клюв впервые усомнился в том, что выбранная добыча окажется им с пацанами по зубам. Объяснить странное исчезновение клиента, оперируя привычными, обыденными понятиями, он не мог, и это его беспокоило. Вряд ли очкарик залег в траве или пустился наутек, заметив за собой слежку, поскольку это был бы самый нелепый и дурацкий способ избавиться от преследователей. Но и случайным этот фокус с исчезновением был едва ли; это было неожиданно, непонятно, а следовательно, опасно.

Со всем этим надо было кончать, и чем скорее, тем лучше. Выйдя из машины, компаньоны заглянули в салон «БМВ», оказавшийся, как и следовало ожидать, пустым, и немного пошарили в парке по обеим сторонам дороги. Тот, кого они единодушно отнесли к разряду стопроцентных лохов, пропал без следа, будто его и не было, и о том, что этот человек не приснился Клюву и его бригаде, а в действительности совсем недавно сидел за рулем своей машины, свидетельствовало только ровное сухое тепло, которым тянуло от ее капота.

Прервав откровенно бесполезные поиски, они собрались около «Лады». Негромко тарахтя работающим на холостых оборотах движком и заливая дорогу ярким светом фар, она стояла в метре от «БМВ», который, словно и впрямь был заговорен, никак не давался компаньонам в руки. С ненавистью покосившись в его сторону, Клюв перевел взгляд на своих людей. Оба смотрели на него с одинаковым выражением ожидания. Он был их лидером; решение было за ним, и Клюв вдруг почувствовал, что лидерство впервые в жизни не доставляет ему ни малейшего удовольствия. Неожиданно возникшее желание предоставить очкастого Глеба Петровича его судьбе и незамедлительно отправиться на поиски другого, не столь везучего клиента было таким сильным, что Клюв едва не ему не поддался. Но это была бы слабость, принародное проявление которой стало бы первым шагом к утрате лидерства, а к этому Клюв не был готов.

Взяв себя в руки, Клюв приступил к распределению обязанностей. Спокойствие и уверенность в себе вернулись к нему с первыми звуками собственного голоса, в котором не было и тени овладевшей им минуту назад растерянности. План дальнейших действий родился сам собой — просто сложился из слов, которые, почти не задумываясь, одно за другим произносил Клюв: ты делаешь это, ты — это, а я — все остальное. Через тридцать секунд они с Хомяком уже сидели в машине, оставив сообразительного Змея приглядывать за добычей.

Аллея привела их к ажурным кованым воротам в высоком каменном заборе. Над забором сквозь туман расплывчатыми облаками густого мрака угадывались кроны деревьев. Начинающаяся от ворот мощеная цветными цементными плитами, ярко освещенная низкими газонными фонариками дорожка, плавно загибаясь вправо, терялась в глубине парка. Там, за деревьями, тоже горели какие-то огни, но узнать, что это за огни, не было никакой возможности: ворота были закрыты, и вышедший из сторожки при появлении «десятки» верзила в камуфляже явно не торопился их распахнуть. Широко расставив ноги в армейских ботинках и запустив большие пальцы рук за широкий офицерский ремень, он смотрел на подъехавшую машину из-под низко надвинутого козырька пятнистого кепи так, что казалось: отпусти сейчас педаль тормоза, и машина под воздействием этого тяжелого взгляда покатится назад, набирая скорость с каждым оборотом колес.

С воротных столбов на «десятку» недобро таращились камеры видеонаблюдения. Слева от ворот поблескивала надраенной медью табличка с названием расположенного тут учреждения. К некоторому удивлению компаньонов, это оказался не военный или правительственный объект повышенной секретности, а всего-навсего клуб — правда, судя по тому, как он охранялся, не для простых смертных. Другая табличка, поскромнее, сообщала, что въезд на территорию осуществляется исключительно по членским карточкам.

Членской карточки ни у Клюва, ни у Хомяка не было, причин вступать в пререкания с охраной и ломиться в запертые ворота также не наблюдалось, и, когда к первому охраннику присоединился второй, Клюв сдал назад, развернул машину и удалился тем же путем, которым приехал.

По дороге у него в голове сложилось что-то вроде цепочки, что связала в единое и, опять-таки, довольно странное целое закрытый элитный клуб с входом по членским картам, которые имеются далеко не у всех, и загадочное исчезновение в окрестностях упомянутого заведения их очкастого клиента, который вырядился в смокинг и лаковые туфли явно не затем, чтобы совершить прогулку по ночному парку. Похоже было на то, что Глеб Петрович тоже не располагал вожделенной картой, но, в отличие от Клюва и Хомяка, так рвался посетить клуб, что рискнул пролезть туда через какую-то дыру в заборе, в обход охраны и камер наблюдения. Это была еще одна странность в длинном ряду связанных с этим человеком непонятных явлений, но Клюв не стал на ней сосредотачиваться: одной больше, одной меньше — какая разница? У этих москвичей все не как у людей, и пойди, разберись, что и зачем они делают…

Примерно на полпути между воротами и тем местом, где остался «БМВ», он остановил машину и, выкопав из кармана мобильный телефон, набрал номер Паштета Самары. Клиент все время ускользал из рук, прямо как намыленный, и, по мнению Клюва, пришло самое время вызвать подкрепление.

Самара вник в ситуацию с полуслова. Особенной радости по поводу срочного ночного вызова он не выказал, а когда услышал название клуба, вблизи которого потерялся клиент, отчего-то совсем заскучал. Но Клюв напомнил ему о двух вещах — об авансе, который надлежало отработать, и об уголовной ответственности, которая в случае чего не обойдет и некоторых нечистых на руку сотрудников столичной ГИБДД, — и Паштет смирился с неизбежным.

— Ждите, буду через полчаса, — недовольно пробурчал он в трубку и первым прервал соединение.

* * *

Старый парк утонул в густом, плотном, как молочный кисель, сыром тумане. Свет вычурных, под старину, уличных фонарей на фигурных бронзовых столбах с трудом пробивался сквозь белесую пелену, почти столь же непроницаемую, как стелющийся по земле дым лесного пожара. Опутанные электрическими гирляндами кроны деревьев призрачно сияли в сырой ночной мгле, как затерянные в межгалактическом вакууме световые туманности. Туман гасил звуки, путал направления, менял местами стороны света; если бы не ощущение твердого сырого асфальта под ногами, в нем ничего не стоило перепутать верх с низом и, окончательно утратив ориентацию в пространстве, улететь вверх тормашками в тартарары, догонять комету Галлея или какое-нибудь другое странствующее космическое тело.

Со всех сторон доносились таинственные шорохи и множественные шлепки срывающихся с мокрых ветвей тяжелых капель. Главной причиной этих звуков, как и самого тумана, была весна — долгожданная и, тем не менее, внезапная, небывало дружная и теплая, даже жаркая. В апреле на Руси всегда найдется чему таять, но нынешняя весна, казалось, твердо вознамерилась побить все климатические рекорды. Что бы ни говорили синоптики, после свирепых снежных штормов, в конце марта заваливших пол-Европы полутораметровыми сугробами, было легче поверить в наступление нового ледникового периода и скорый конец света, чем в приход тепла. Но тепло пришло, обрушившись на заметенный снегами гигантский мегаполис внезапно, как массированный парашютный десант на тылы оккупационной армии. Обычного в средних широтах слякотного межсезонья на этот раз не случилось. Зима была застигнута врасплох, окружена и уничтожена едва ли не в одну ночь, и теперь ее бренные останки в виде почерневших, сочащихся ледяной талой водицей бугристых сугробов тихо разлагались в канавах, овражках, тенистых уголках лесопарков и прочих местах, куда редко заглядывало беспощадное солнце. Прогретая им, пропитанная влагой земля по ночам обильно потела туманом, который с заходом солнца, как по расписанию, выползал неведомо откуда, чтобы заполнить своей шевелящейся, студенистой массой каменные ущелья улиц.

Туман седыми прядями стелился над черной, как сырая нефть, неподвижной поверхностью искусственных водоемов. Над каналом, что соединял два больших пруда, был перекинут горбатый каменный мостик с ажурными перилами тяжелого литого чугуна. Четыре установленных по его углам фонаря маячили в ночи размытыми шарообразными облаками жемчужного света. Поодаль, у противоположного берега пруда, сияло еще одно световое облако; хорошенько приглядевшись, там можно было различить очертания старинного парусного судна, мачты которого, как и деревья вдоль аллей, были оплетены сетью электрических гирлянд. Парусник, разумеется, представлял собой довольно грубый макет, но сейчас, в тумане, эта дешевая имитация выглядела так, словно сошла со страниц старинного романа о морских приключениях. Летом палуба этого, с позволения сказать, корабля служила открытой верандой ресторана; сезон еще не начался, но унизанный сотнями светодиодных лампочек бутафорский такелаж сверкал, как россыпь фантастически крупных бриллиантов — на электричестве тут не экономили, и это, как и прочие здешние излишества, окупалось сторицей.

Откуда-то послышалось медленное, неровное постукиванье подошв по сырым цементным плиткам дорожки. Поначалу оно сливалось с перестуком и шорохом капели, но вскоре шаги приблизились, и стало ясно, что это именно шаги — не слишком твердые и уверенные, как будто бредущий в тумане человек боялся оступиться или плохо себя чувствовал. Туман мешал определить направление, с которого доносились эти звуки; впрочем, коль скоро дело происходило не в сибирской тайге и не в джунглях Амазонки, а в большом столичном городе, обманутые туманом чувства могла с успехом заменить простая логика. Старый парк с богатой усадьбой, некогда принадлежавший канувшему в кровавую Лету революции графскому роду, давно поменял хозяев. Теперь здесь расположился престижный загородный клуб для VIP-персон. Территория тщательно охранялась, посторонние сюда проникнуть не могли, а значит, доносящиеся из тумана неуверенные шаркающие шаги приближались именно со стороны превращенного в фешенебельный кабак графского дома, и принадлежать они могли либо кому-то из местной обслуги, либо одной из упомянутых выше важных персон. Причем наиболее близким к истине представлялось как раз второе предположение. С учетом характера расположившегося на территории бывшего поместья заведения, неверная походка идущего почти наверняка объяснялась избыточным количеством поглощенного за ужином спиртного элитных сортов. Никто из служащих клуба, от управляющего до последнего уборщика, не позволил бы себе допиться до такой кондиции на рабочем месте; к тому же, у персонала, независимо от самочувствия, было слишком много хлопот, чтобы убивать время, слоняясь по ночному парку.

Впрочем, в парке в этот глухой полуночный час не было никого, кто стал бы ломать голову, гадая, кого это несет сквозь туманную мглу по пустынным аллеям. Если под сенью мокрых от конденсированной влаги ветвей кто-то и находился, то он, этот кто-то, ни о чем не гадал, а точно знал, кто, откуда, куда и зачем направляется. Предложение поступило, отказаться от него было выше человеческих сил — по крайней мере, выше сил того человека, что, оступаясь и шаркая подошвами, неуверенно приближался к условленному месту встречи. Неверная походка, свидетельствующая о довольно тяжелой степени опьянения, служила идущему недурной характеристикой. От рождения и до смерти каждый из нас представляет собой всего лишь хрупкий сосуд, вместилище сложного коктейля человеческих качеств. Наследственность, среда и воспитание подавляют одни из них и делают более заметными другие. Наиболее значимыми, определяющими чертами характера того, кто приближался сейчас сквозь туман к горбатому мостику, были трусость и жадность. С годами он стал достаточно умен и опытен, чтобы удачно скрывать это от окружающих. Его считали грамотным, образованным, деловым, хватким и надежным — надежным настолько, чтобы доверять все более сложные и ответственные участки работы. Высокое доверие он оправдывал не хуже и не лучше других, но трусость и жадность никуда не делись — он не умел, а может быть, просто не считал нужным с ними бороться.

Перешедшая допустимые границы жадность сделала его уязвимым, а трусость, когда пробил час, привела в этот тихий, плачущий капелью, затянутый сырым туманом ночной парк. О государственных мужах не принято отзываться в подобных выражениях, но тот, кто, стоя в тени горбатого мостика, вслушивался в приближающиеся шаги, точно знал, что сильные мира сего не так уж заметно отличаются от простых смертных. Какие бы деликатесы ни вводили они в себя через верхний конец туловища, то, что спустя положенное время выходит наружу через нижний, пахнет немногим лучше, чем у школьного учителя или дворника, который накануне закусывал ливерной колбасой паленую водку. И те из нас, кто сделан из материала пожиже, независимо от социального статуса, в острых ситуациях ведут себя примерно одинаково — так же, как этот «ежик в тумане», не нашедший лучшего лекарства от своих горестей, чем алкоголь.

Глеб Сиверов напомнил себе, что цинизм — не лучшая из призм, через которые рекомендуется смотреть на мир. А впрочем, тут же подумал он, — это еще надо разобраться, из чьих уст и с какой целью исходят подобные рекомендации. Конечно, циник для власть имущих существо крайне неудобное. Пламенными речами его не проймешь, на квасной патриотизм не купишь и вкалывать всю жизнь за здорово живешь во имя светлого будущего не заставишь. Оставим в покое деятелей искусства, которые, между прочим, сплошь и рядом тоже хороши. Но, если говорить о специалистах — ученых, инженерах, врачах, военных, — то те из них, кто хоть чего-то стоит, суть отъявленные, прожженные циники. А уж политики по этой части играючи дадут сто очков вперед кому угодно, в этом плане президент ядерной супердержавы и духовный лидер шайки террористов ничем существенным друг от друга не отличаются.

Еще Глеб подумал, что киллеров это тоже касается — о, еще как! Особенно таких, как он — с солидным стажем работы по специальности, позволяющим претендовать на звание заслуженного. Если есть заслуженные учителя, заслуженные артисты и заслуженные деятели торговли, почему не быть заслуженному киллеру? А заслуженный киллер, если не является клиническим идиотом, просто не может не быть циником: такое мировоззрение необходимо ему для сохранения психического здоровья и душевного равновесия. Хотя цинизм, как и все на свете, хорош в меру. Если с ним переборщить, он может проесть в человеке дыру, как избыток соляной кислоты прожигает дыру в стенке желудка, вызывая язву.

Шаги звучали уже совсем близко, к шарканью подошв добавилось невнятное бормотание и неразборчивые, но откровенно воинственные возгласы: уверенный, что его никто не слышит, ходок явно пытался подбодрить себя и настроить на решительный, боевой лад перед предстоящим трудным разговором.

Старался он напрасно: разговаривать с ним тут никто не собирался.

— Туману напустили, — едва ворочая заплетающимся языком, ворчала бредущая сквозь сырую оттепельную мглу VIP-персона. — Ничего, дайте срок, мы вас всех на чистую воду выведем! А то ишь ты — кормпр… копр… компромат, видите ли, у него! Доказа-а-ательства! Шантаржи… шантажировать он меня вздумал! Не знаешь, с кем связался, ушлепок! Я тебе покажу шантаж! Я тебе твои доказательства в такое место засуну, откуда ты их без бригады проктологов не вынешь!

Судя по производимым звукам, он был уже совсем близко. Глеб снял и убрал в карман ненужные при таком освещении очки с дымчатыми стеклами. Металлическая дужка едва слышно звякнула, соприкоснувшись с рукояткой лежащего в кармане пистолета. Досадливо поморщившись, поскольку, находясь на работе, считал любое, даже самое мелкое, проявление забывчивости весьма тревожным симптомом, агент по кличке Слепой аккуратно переложил очки в другой карман. Очки были новые, купленные всего три дня назад за очень приличную сумму, и поцарапать противобликовое покрытие линз об угловатое железо «Стечкина» Глебу не хотелось. Пользоваться огнестрельным оружием он в этот раз не собирался (хотя и предпочел бы, будь его воля, без затей пристрелить зарвавшегося казнокрада и мздоимца), а пистолет прихватил просто на всякий случай. И ему вовсе не улыбалось, когда «всякий случай» наступит — как водится, совершенно неожиданно, — вместе с оружием выхватить из кармана цепляющиеся растопыренными дужками за все, что подвернется, очки.

Он быстро прокрутил в воображении коротенький комедийный ролик из жизни киллера-неумехи. Вот он пытается лихо, по-ковбойски, выхватить из кармана пистолет, очки цепляются за ткань подкладки и, дребезжа, отлетают в сторону; пистолет тоже цепляется, вырывается из руки, падает в канал и, булькнув, уходит на дно. Несостоявшаяся жертва с жалостью и сочувствием наблюдает за манипуляциями незадачливого убийцы, а затем спокойно удаляется, оставив растяпе сто рублей на пиво и посоветовав сменить профессию…

В разжиженной светом фонарей и гирлянд туманной мгле возникло движение, и на мостик, пьяно качнувшись, вступила темная человеческая фигура. Человек этот был высок, на полголовы выше рослого Глеба, но из-за своих внушительных объемов издалека казался приземистым и неуклюжим. Между полами расстегнутого пиджака выпирало туго обтянутое белой рубашкой внушительное брюхо — именно брюхо, а не брюшко, поскольку стадию, когда в отношении нее можно было использовать уменьшительно-ласкательные суффиксы, данная часть наблюдаемого VIP-организма миновала уже очень давно. Кое-как затолканный в левый карман пиджака полосатый галстук свешивался наружу, как язык дохлой дворняги, воротник рубашки был расстегнут, и заплывший жиром двойной подбородок плавно переходил в заросшую густой рыжеватой шерстью грудь. Одутловатая физиономия, и в трезвом виде не вызывавшая особенных симпатий, в данный момент выглядела просто-напросто отталкивающе. Алкоголь парализовал мимические мышцы, уголки рта опустились, щеки обвисли, а глаза сонно и тупо таращились на затянутый пеленой тумана мир из-под отяжелевших, так и норовящих сомкнуться век. Левой рукой человек сжимал горлышко пузатой коньячной бутылки, в правой дымилась, грозя обжечь пальцы, забытая сигарета. Господину заместителю министра обороны было всего сорок шесть, и воистину бычье здоровье до сих пор позволяло ему свысока поплевывать на советы и рекомендации врачей. В этом он был, несомненно, прав — по крайней мере, с точки зрения Глеба Сиверова, который точно знал, что ни рак легких, ни цирроз печени товарищу замминистра не грозят.

Правда, на службе наблюдаемый персонаж не курил и, если и выпивал время от времени, то очень умеренно и исключительно в случаях, предусмотренных протоколом. Нахождение в высокой должности автоматически предусматривает хотя бы показное следование насаждаемой сверху моде на здоровый образ жизни. Разрабатывая этого человека, Глеб тщательно изучил маршруты его утренних пробежек, но от мысли пробежаться трусцой с ним за компанию пришлось отказаться: жир господин генерал-полковник растрясал под чутким наблюдением целых трех телохранителей, связываться с которыми у Слепого не было ни малейшей охоты.

Поправив галстук-бабочку и одернув смокинг, Глеб бесшумно выскользнул из укрытия. Он не осуждал господина замминистра за двуличие, поскольку и сам никогда не пил и не курил, находясь при исполнении. И что с того, что мотивы для такого поведения у них разные — результат-то одинаковый!

Кроме того, причин бросить в его превосходительство камень-другой хватало и без того. Глебу не очень нравился способ, которым это решили сделать. Пьяный в стельку чинуша, который, шатаясь, поднимался сейчас на переброшенный через канал горбатый мостик, не зря распинался по поводу компромата и доказательств. Все это у Глеба имелось, причем в количестве, достаточном для того, чтобы приземлить господина генерала на нарах годков, эдак, на двадцать или двадцать пять — разумеется, с конфискацией. Из этого мог бы получиться громкий показательный процесс; Глеб не одобрял поднятую средствами массовой информации антикоррупционную шумиху, но на ее фоне решение, принятое кем-то на самом верху по делу господина генерал-полковника, выглядело особенно свежим и нетривиальным.

Предмет размышлений Глеба Сиверова уже добрался до середины мостика и остановился, повернувшись лицом к пруду, у дальнего берега которого сиял огнями обреченный от рождения до смерти торчать на приколе парусник. Некоторое время его превосходительство, заметно покачиваясь, всматривался в циферблат наручных часов, потом невнятно выругался матом, выбросил в воду погасший окурок и основательно приложился к бутылке. Пока он этим занимался, Слепой вышел на исходную, задержавшись в тени фонарного столба. В отличие от его превосходительства, он был в состоянии разглядеть стрелки на циферблате, но на часы не смотрел: как всегда в подобных ситуациях, торопливый бег времени ощущался почти физически, как будто каждая секунда, падая в вечность, издавала слышный только ему звук, похожий на звук упавшего в стоячую воду камешка. Камешки быстро-быстро падали в воду один за другим; наконец, настал черед последнего. В километре отсюда щуплый неприметный человечек в рабочем комбинезоне и толстых диэлектрических перчатках открыл жестяную дверь распределительного шкафа и аккуратно поместил между контактами еще теплый трупик мыши с перебитым скобой пружинной мышеловки хребтом. Сверкнула яркая вспышка короткого замыкания, снопом брызнули красноватые искры, и в парке, а заодно и двух прилегающих к нему кварталах, разом погас свет.

— Что за черт? — недовольно произнес человек на мостике. — Этого еще не хватало!

Послышалось чирканье колесика о кремень, брызнула слабая искра, и в тумане робко расцвел оранжевый огонек. Как свечу, держа перед собой бензиновую зажигалку, толстяк повернулся кругом и вздрогнул, очутившись лицом к лицу с Глебом.

Момент был просто идеальный для того, чтобы в лучших традициях гопников всех времен и народов попросить огоньку. Но Глеб вдруг почувствовал, что не хочет ничего говорить — не здесь, не сейчас и не с этим человеком, — и ограничился тем, что сделал быстрое движение правой рукой.

— Э!.. — со смесью испуга и раздражения воскликнул толстяк, вздрогнув от короткого укола в плечо, и вдруг покачнулся.

Зажигалка звякнула, ударившись о неровную брусчатку, но не погасла. VIP-толстяк тяжело привалился поясницей к перилам, хватаясь освободившейся рукой за то место, где под могучим слоем сала скрывалось сердце. Из его перекошенного рта вырвался тяжелый хрип, бутылка выпала из помертвевших пальцев и с характерным треском разбилась вдребезги о мостовую, добавив к ночным запахам струю резкого коньячного амбре.

Умирающий качнулся еще раз, колени его подломились, и он начал сползать наземь по скользким от конденсата чугунным перилам. Глеб быстро шагнул вперед, наклонившись, принял на плечо переломившееся в пояснице тело, подхватил одной рукой под колени, словно собирался, как невесту, взять стопятидесятикилограммового генерала на руки, и с натугой перевалил через перила.

Туман под мостом лениво колыхнулся, снизу послышался тяжелый всплеск, и то, что минуту назад было генерал-полковником и одним из заместителей министра обороны могущественной ядерной державы, погрузилось в черную, как смоль, холодную воду канала.

На то, чтобы задействовать резервный генератор, персоналу клуба понадобилась всего одна минута, но этого хватило: когда в старом парке снова вспыхнули огни, на горбатом мостике уже никого не было. Лишь оброненная его превосходительством бензиновая зажигалка еще какое-то время продолжала гореть на берегу медленно испаряющейся коньячной лужи, но задолго до наступления утра погасла и она.

Глава 4

Змей сидел на молодой, но уже как минимум однажды подстриженной траве газона, привалившись спиной к стволу какого-то дерева и чувствуя, как медленно, но верно отсыревает одежда и подмокает находящийся в непосредственном соприкосновении с землей зад. Вокруг плотной стеной стоял сгустившийся туман; свет горящих у ворот клуба ярких фонарей с лампами повышенной интенсивности сюда почти не достигал, его хватало лишь на то, чтобы различать в тумане стволы двух или трех стоящих поблизости деревьев да утонувший в синевато-серой мгле неясный приземистый силуэт «БМВ».

Неподвижно сидеть на сырой земле, вглядываясь в туман и мрак и дожидаясь неизвестно чего, было и холодно, и смертельно скучно, особенно для такого непоседы, каким уродился Змей. Важность возложенной на него миссии почти ничего не меняла; она придавала этому «великому сидению» видимость необходимого действия, но не могла ни согреть, ни снять усиливающиеся неприятные ощущения в затекших конечностях и отсиженном заду.

Змей злился — в основном на клиента, непредсказуемое поведение которого превратило простое, привычное дело в какую-то тоскливую тягомотину. Другой на его месте уже давным-давно остыл бы, присыпанный землей и ветками на каком-нибудь пустыре или вот в этом парке, а этот тип продолжал непонятно финтить, раз за разом совершенно непостижимым образом уходя от уготованной ему незавидной участи. Как будто, вздумав изловить жирного домашнего кота, они вдруг обнаружили, что охотятся на шустрого стреляного воробья: ты его хвать, а он взмахнул крылышками и упорхнул.

Еще Змей злился на Клюва, который принципиально отказывался иметь дело с огнестрельным оружием, предпочитая действовать тихо, без пальбы и иного шума (а заодно, как не без оснований подозревал Змей, и без статьи за незаконное хранение и ношение). Если бы не это чистоплюйство, клиента можно было шлепнуть еще там, во дворе. И, уж если этого не случилось, оставить здесь, в парке, следовало Хомяка, которому абсолютно все равно, где сидеть, и у которого просто не хватит ума на то, чтобы соскучиться. Но нет, Клюв решил иначе, и ясно, почему: чтобы Змей не донимал его жалобами на скуку и критикой избранной тактики, которая, с какой стороны ни глянь, ну, ни к черту не годится.

На Хомяка Змей тоже злился — без какой-либо конкретной причины, а просто так, за компанию. В эти минуты он злился на весь белый свет, как злился бы на его месте любой деятельный, энергичный человек, находящийся не там, где хотел бы, и занятый не тем, чем, по его мнению, следовало бы заняться. Нарастающее чувство протеста требовало, чтобы его облекли в конкретные формы; самой доступной из этих форм, на взгляд Змея, было нарушение запрета на курение. Змей признавал этот запрет вполне логичным и оправданным, но курить хотелось все сильнее, до рассвета было далеко, и он, хоть убей, не понимал, какая сила может заставить клиента до наступления утра покинуть обнесенный высоким забором шалман для толстосумов, куда он проник с такими усилиями и риском. Ведь проник же наверняка, потому что, если нет, то где его тогда черти носят? А если не проник и до сих пор не вернулся к машине, значит, сцапала охрана — сцапала и, вместо того чтобы просто вышвырнуть за ворота, либо пришила, либо посадила под замок, чтобы утром сдать ментам.

Ну, и какого хрена тогда нужно здесь сидеть? Не на съемной хате, не в машине даже, а здесь — на сырой земле, под деревом, с которого каплет холодная роса, не имея права даже закурить или хотя бы размять ноги!

Засовывать руку в карман не пришлось — она уже была там, лаская и согревая полупустую пачку сигарет. Пальцы другой теребили одноразовую китайскую зажигалку; осталось, таким образом, всего ничего — вынуть их из карманов, вставить, чиркнуть и наслаждаться запретным плодом.

Змей вынул из правого кармана пачку, встряхнул, поймал в темноте зубами упругий фильтр и с чуть слышным шорохом вытянул сигарету из пачки, как бумажный патрон из картонной обоймы. Ноздрей коснулся аромат сухих табачных листьев, который сейчас, после вынужденного двухчасового воздержания, казался таким же будоражащим, как в те далекие дни, когда тринадцатилетний Змей делал самые первые шаги к раку легких.

Левая рука с лежащим на колесике зажигалки большим пальцем уже была тут как тут. Змей поднес зажигалку к сигарете и прикрыл свободной ладонью, собираясь высечь огонь, и в эту секунду откуда-то справа послышался тихий, едва различимый треск сломавшейся под чьей-то осторожной ногой гнилой ветки.

Змей обернулся на звук и вздрогнул от неожиданности, разглядев скользнувший в паре метров от его убежища темный силуэт — вертикальный, явно человеческий, если только это не была сбежавшая из зоопарка крупная обезьяна или какой-нибудь ходячий куст. Сигарета выпала из изумленно открывшегося рта, беззвучно канув в темноту; медленно, словно боясь спугнуть сторожкую дичь, Змей спрятал в карман зажигалку, подобрал под себя ноги и уперся ладонями в сырую землю газона.

Осознав, что едва не вскочил, он мысленно перекрестился: свят-свят-свят! Втроем, имея в авангарде могучего Хомяка, они могли одолеть почти кого угодно, но очутиться один на один с человеком, который, помимо всего прочего, умеет ходить без фонаря в кромешной темноте по ночному лесу, не производя при этом почти никакого шума, Змею как-то не улыбалось.

Темный силуэт скользнул мимо и исчез, возникнув снова рядом с «БМВ». На таком расстоянии он был едва различим и мог сойти за обман зрения, вызванный усталостью вглядывающихся в темноту глаз и подступающей дремотой. Но раздавшееся в следующую секунду короткое пиликанье и вспышка оранжевых огоньков сигнализации убедили Змея в обратном: клиент вернулся, проделав это в свойственной ему манере — тогда, когда его появления никто не ждал, и так же незаметно, как давеча пропал из глаз.

Мобильный телефон уже был у него в руке. Змей нащупал кончиком большого пальца и с силой придавил клавишу быстрого набора. Дожидаться ответа он не стал: прерванный после первого же гудка вызов был условным сигналом. И, если те, кто ждал сигнала, укрывшись в тепле и уюте автомобильного салона, его проворонили, это уже их личная проблема — Змей свою задачу выполнил, сделав это, как всегда, с блеском.

Больше не имея необходимости таиться, он оттолкнулся от земли и выпрямился во весь рост. В отдалении, метрах в ста или около того, беззвучно вспыхнули яркие фары. Змей переждал прихлынувшую к затекшим ногам вместе с кровью волну колких мурашек и шагнул к дороге, на ходу вынимая из кармана свое излюбленное оружие — баллончик с перцовым газом.

Вслед за фарами в темноте зажглись красно-синие огни полицейской мигалки. Тоскливо мяукнула сирена, созвездие разноцветных огней двинулось с места и начало стремительно приближаться.

«Ну, вот и началось», — понял Глеб Сиверов, вместе со знакомым ощущением адреналинового выброса почувствовав не менее знакомое облегчение: неизвестность подошла к концу, вот-вот должна была наступить полная ясность.

Он вставил ключ в замок зажигания и запустил двигатель, но трогать машину с места не стал. Интуиция опытного агента, которую даже такой заядлый скептик, как генерал Потапчук, неоднократно вслух признавал граничащей с ясновидением, подтверждала то, что видели глаза: полицейская машина была всего одна, а значит, это был не захват. Чтобы устроить на Глеба засаду, о нем многое нужно было узнать. А все, что гипотетический противник мог разнюхать об агенте по кличке Слепой, должно было убедить его в том, что попытка арестовать этого человека, не заручившись поддержкой хотя бы взвода спецназа, есть не что иное, как неоправданно трудоемкая разновидность самоубийства. Ну, или, как минимум, пустая трата времени, сил и нервов.

Полицейская машина подлетела на полном ходу, резко вильнула к обочине и стала как вкопанная, преградив путь вперед. Снисходительно улыбнувшись, Глеб на всякий случай переложил «Стечкин» с глушителем из кармана плаща в специальный держатель под приборной доской, откуда его было легко достать, и переключил автоматическую коробку передач на задний ход. Теперь ему достаточно было просто нажать на газ, чтобы в два счета оставить «продавцов полосатых палочек» с носом. Даже если водитель останется за рулем, его напарнику потребуется какое-то время, чтобы вернуться в салон, и этой крошечной форы «БМВ» Глеба будет достаточно, чтобы оторваться от полицейского «форда».

Снисходительная улыбка погасла, сменившись недовольной гримасой, когда из зеркала заднего вида прямо в глаза ударил яркий свет неожиданно включившихся фар еще одной машины. Судя по всему, ее водитель врубил наружное освещение уже на ходу; прием был до боли знакомый, и Глеб не удивился, разглядев в рубиновых отсветах собственных габаритных огней стремительно вынырнувший из темноты и приблизившийся вплотную ростовский номерной знак.

Приказ ликвидировать потерявшего берега и окончательно проворовавшегося заместителя министра, вместо того чтобы сделать его фигурантом показательного судебного процесса, с самого начала показался Глебу странным. Отдавая его, Федор Филиппович был подчеркнуто сух и официален, из чего следовало, что идея принадлежит кому-то другому и ему, генералу Потапчуку, тоже представляется, мягко говоря, не самой удачной. Он много раз отдавал подобные приказы, прибегая к этой крайней, хирургической мере тогда, когда считал огласку нежелательной или не видел способа доказать вину объекта предстоящей ликвидации. Но в данном случае доказательств с лихвой хватило бы на три пожизненных срока, а что до огласки, то на фоне непрекращающегося скандала, связанного с коррупцией в вооруженных силах, высшее руководство страны сочло бы ее несомненным благом. Откровенно говоря, полученный приказ наводил на мысль не столько о справедливой каре, постигшей мздоимца и казнокрада, сколько о чьей-то попытке замести уводящий в заоблачные выси след.

Есть теория, согласно которой исполнителя в подобных щекотливых случаях надлежит ликвидировать сразу же по завершении работы. Теория эта подтверждена многолетней, чтобы не сказать многовековой, практикой. Применить эту практику к Глебу Сиверову уже пытались — не так, чтобы очень часто, но все-таки пытались. В мысли об очередной попытке не усматривалось ничего странного, но вот способ, которым ее решили осуществить, был выбран такой, что страннее некуда.

Отметив про себя, что на протяжении последних суток мысленно повторяет это слово — «странно» — с упорством попугая, убеждающего окружающих в том, что «Гоша хороший», Глеб опустил оконное стекло слева от себя.

Пока полицейский неторопливо, вразвалочку шел к нему от своего сине-белого «форда», Глеб успел хорошенько его разглядеть, уделив основное внимание не лицу и фигуре, которые его, в общем-то, не интересовали, а форме. Форма с виду была в полном порядке — не маскарадный костюм ряженого, а рабочая одежда сотрудника ДПС со всеми полагающимися аксессуарами — нашивками, шевронами, значками и номерной бляхой служащего дорожной полиции. Патрульный был в машине один, что представляло собой очередную странность, которая, впрочем, неплохо укладывалась в общую картину. Полосатый светящийся жезл доблестный страж порядка почему-то держал в левой руке, а правая красноречиво лежала на клапане расстегнутой кобуры.

«Десятка» цвета «электрик» с ростовскими номерами стояла в паре метров позади «БМВ», негромко урча работающим на холостых оборотах мотором и слепя дальним светом фар. Она остановилась почти на том же месте, что и два с половиной часа назад, когда ее бравый экипаж шарил вокруг, что-то ища в темном парке — не иначе как Глеба, который, стоя за деревом, с любопытством и растущим недоумением наблюдал за их манипуляциями. Сейчас их было уже не трое, а всего двое. Поискав глазами, Глеб обнаружил третьего. Он стоял справа, прячась за деревом, совсем как давеча сам Глеб, на границе света и тени, где человеку с обычным зрением было бы не под силу его разглядеть. Оружия Глеб не увидел — человек за деревом то ли почему-то медлил его доставать, то ли просто не имел.

Отметив про себя, что чудеса продолжаются, он поднял глаза и вопросительно воззрился на подошедшего патрульного.

— В чем дело, командир? — поинтересовался он. — Стоянка здесь, вроде бы, не запрещена… Только не говорите, что я, стоя на месте, превысил максимально допустимую скорость!

— Выйдите из машины, — хмуро потребовал патрульный.

— Даже документики не проверите? — изумился Глеб и, делая последнюю попытку уладить конфликт мирным путем, протянул в окно развернутое удостоверение.

Удостоверение было выписано на имя полковника ФСБ Федора Петровича Молчанова, и в тех редких случаях, когда Глеб считал необходимым его предъявить, неизменно производило на взяточников в форме примерно такое же воздействие, как ладан — на шкодливого черта.

Наблюдаемый в данный момент представитель упомянутой породы млекопитающих испугался удостоверения даже сильнее своих сородичей. Он бросил беспомощный и одновременно злобный взгляд в сторону «десятки», и вид у него при этом сделался как у человека, которому до смерти хочется задать стрекача, и который не делает этого только потому, что понимает полную бесполезность такого маневра.

— Из машины, я сказал! — черпая уверенность в повышенном тоне, почти провизжал он и рывком выдернул из кобуры пистолет.

— Вот так и стой, — дружески посоветовал ему Глеб, левой рукой аккуратно поворачивая дверную ручку.

Патрульный подчинился, как завороженный, играя в гляделки с направленным ему в живот «Стечкиным». Перед тем как открыть дверь, Глеб напоследок посмотрел в зеркало заднего вида.

Двое из «Лады» уже стояли на дороге. Водитель держал в руке нож, который отливал кровавым блеском в свете задних фонарей «БМВ», а его здоровенный напарник, явно полагаясь на мощь своих пудовых кулаков, и вовсе не счел необходимым вооружиться. Третий осторожно приближался справа, и Глеб с удивлением разглядел в его правой пятерне небольшой цилиндрический предмет, который не мог оказаться ничем, кроме газового баллончика.

Все еще отказываясь верить своим глазам, Сиверов распахнул дверцу и выпрямился во весь рост. Пистолет он старался держать так, чтобы тот был виден только попятившемуся патрульному.

— Вы чего, мужики? — слегка дрогнувшим от умело разыгранного испуга голосом спросил он. — Что вам нужно?

— Что ж ты такой тупой-то? — с уверенной неторопливостью двигаясь на него и красноречиво поигрывая ножом, сказал водитель в матерчатой кепке. — Тачка нам твоя нужна, чучело! А ну, отошел в сторону и грабли в гору!

— Живее, козел! Не слышал, что тебе сказали? — подгавкнул справа, из парка, белобрысый шкет.

— Ребята, вы это серьезно? — непритворно изумился Слепой.

— Серьезней некуда, — с угрозой подтвердил круглоголовый здоровяк.

— Линяйте, пацаны! — неожиданно выкрикнул патрульный, который лучше всех присутствующих, включая Глеба, понимал, что происходит и чем все это может кончиться. — У него ство…

Реагируя на его резкое движение, Глеб спустил курок. «Стечкин» негромко хлопнул, и крик оборвался на полуслове. Немая сцена длилась какие-то доли секунды, но этого оказалось достаточно. Патрульный еще падал, когда Глеб свободной рукой вывернул из его мертвеющей ладони пистолет, снял с предохранителя и взвел курок. «Макаров» оказался снаряженным полностью — восемь в обойме, один в стволе, — и, когда Слепой, вскинув руку, нажал на спусковой крючок, тишину пустынной аллеи разорвал показавшийся оглушительным хлопок выстрела. Вожак в матерчатой кепке упал почти одновременно с патрульным, выронив нож; Сиверов плавно сместил ствол немного левее и выстрелил снова. Громоздкий Хомяк умер, так и не успев что-либо понять и испугаться, и опрокинулся навзничь на жесткое песчано-гравийное ложе, подняв хорошо заметное в свете фар облако пыли.

Глеб быстро развернул корпус на девяносто градусов и поверх крыши «БМВ» выстрелил в темноту ночного парка. Пуля попала улепетывающему со всех ног Змею в затылок, и он умер на бегу. Двигающееся по инерции на подгибающихся ногах мертвое тело сделало еще два неверных, заплетающихся шага, налетело на ствол дерева и боком рухнуло в траву.

Все кончилось, едва успев начаться. Опустив дымящийся пистолет, Глеб огляделся и прислушался. Вокруг стояла тишина, нигде, в том числе и у ворот клуба, не наблюдалось ни малейшего шевеления. Это, впрочем, еще ничего не означало. Охране клуба было незачем со всех ног мчаться на звуки выстрелов, достаточно было просто позвонить в полицию, до прибытия которой Глебу хотелось еще многое успеть.

Не теряя времени, он приступил к делу. Тщательно удалив с обоих пистолетов отпечатки пальцев, он вложил табельный «Макаров» в еще теплую ладонь хозяина, а «Стечкин», из которого его застрелил, втиснул в сведенную предсмертной судорогой пятерню здоровяка, который изумленно смотрел в затянутое туманом ночное небо целыми тремя глазами — двумя, данными ему от природы, и третьим, благоприобретенным только что, пустым и мертвым, расположенным почти точно между первыми двумя. Подобрав с асфальта, Глеб положил рядом с телом Хомяка единственную стреляную гильзу от «Стечкина». Любимого пистолета было жаль, но созданная несколькими уверенными штрихами ложная картина произошедшего того стоила: она получилась вполне достоверной, и агенту по кличке Слепой с его черным «БМВ» в этой картине места не было.

— Идиоты, — с чувством произнес он, усаживаясь за руль. — Машина им понадобилась!

Круто вывернув колеса, он подал машину вправо, к самому кювету, затем, до отказа выкрутив руль влево, сдал назад, выбравшись из устроенного машинами грабителей капкана. Здесь он развернулся, задев колесами противоположную обочину, и поехал домой, не удостоив прощальным взглядом оставшиеся в темной пустынной аллее «десятку» с работающим двигателем и включенными фарами и полицейский «форд», мигалка которого продолжала беззвучно и бесполезно пронзать синими и красными вспышками густой предутренний туман.

* * *

Они стояли на середине горбатого мостика, переброшенного через узкий канал, что соединял два искусственных водоема. Утренний туман уже рассеялся, в безоблачном, по-весеннему ярко-голубом небе сияло ничем не затененное солнце, в лучах которого ослепительно сверкали фальшивой позолотой рельефные латинские буквы на носу пришвартованного у дальнего берега парусника. Они складывались в название «Fortune»; «Фортуна» стояла не на той стороне, но людей на мостике это не беспокоило: настоящая фортуна была с ними, поскольку оба давно овладели тонким искусством общения с этой капризной особой.

Слева над подернутыми легкой зеленоватой дымкой распускающейся листвы кронами парковых деревьев виднелась крытая синей металлочерепицей крыша графской усадьбы. При дневном освещении старый парк не лишился своего очарования, но налет ночной таинственности исчез без следа. Битое бутылочное стекло уже смели с брусчатки, лишь в выемках между шероховатыми гранитными торцами блестела на солнце мельчайшая стеклянная крошка. Машины следственной и санитарной бригад давно уехали, об их присутствии теперь напоминал лишь обрывок полосатой желто-черной ленты, которой в последние годы российские правоохранители по примеру западных коллег повадились обносить место преступления. Он свисал с ветки прибрежного куста, издалека похожий на чей-то потерянный шарф, и легкий ветерок играл его свободно болтающимся концом, пока тот не запутался в ветках.

От ветра по зеленоватой воде стоячего пруда бежала легкая рябь, на которой покачивался прибитый к берегу растительный мусор. Правее мостика в бурой массе гниющей органики отчетливо белел плавающий фильтром кверху, как рыбацкий поплавок, окурок. Судя по золотому ободку, который был хорошо различим даже на таком расстоянии, сигарета была не из дешевых, и Андрей Родионович неожиданно уверился в том, что эту сигарету незадолго до смерти выкурил и выбросил в канал тот, кого через час после рассвета увезли в ближайший морг в глухом жестяном кузове санитарного микроавтобуса. С учетом продолжительности пребывания окурка в воде доказать или опровергнуть это представлялось делом затруднительным, если вообще выполнимым. Более того, в этом не было никакой необходимости: какая, в самом деле, разница, успел приговоренный выкурить свою последнюю сигарету или не успел? Но размокший бычок притягивал взгляд так же властно и неодолимо, как сильный магнит притягивает железную иголку, и чем дольше Андрей Родионович Пермяков на него смотрел, тем сильнее укреплялся во мнении, что золоченый фильтр до сих пор хранит на себе следы ДНК безвременно почившего замминистра обороны.

Говорить об этом вслух он, естественно, не стал, поскольку считал, что специалистов по части бесполезного сотрясения воздуха на свете с лихвой хватает и без него. Один из них в данный момент находился в непосредственной близости, прямо за правым плечом Андрея Родионовича, который, засунув руки в карманы легкого плаща, стоял у ажурных перил литого чугуна. Специалиста звали Иваном Сергеевичем, фамилия его была Буров; при определенных обстоятельствах он отзывался на известную крайне ограниченному кругу лиц кличку. К слову, кличка его была вовсе не «Бурый», поскольку получил ее Иван Сергеевич не в школе, не в армии и не в местах лишения свободы, а в совсем других местах, куда так называемому электорату вход строжайше воспрещен. Поговорить Иван Сергеевич действительно любил; при желании его ораторский талант можно было рассматривать как недостаток — довольно серьезный, но вместе с тем простительный, поскольку генерал Буров умел работать не только языком, причем умел так, как умеют немногие.

— Вон там, — показывая рукой, говорил Буров, — у самого устья канала, ближе к правому берегу, он и плавал. Мордой вниз, руки крестом…

— Да, я видел фотографии, — заткнул бьющий из генерала фонтан избыточной информации Пермяков.

— Откуда? — изумился, было, Иван Сергеевич, но тут же спохватился: — А, ну, да. Конечно.

Андрей Родионович вспомнил цветные, излишне красочные и натуралистичные фотографии, которые сегодня утром, в самом начале рабочего дня, легли ему на стол — вернее сказать, на монитор его персонального компьютера, который в последнее время стал настолько удобным и незаменимым инструментом любого руководителя, что трудно было не думать о том, насколько эта штуковина опасна. На фотографиях все было именно так, как рассказывал Буров: серые пряди редеющего тумана над свинцовой водой, а в воде — плавающее лицом вниз грузное тело в промокшем насквозь вечернем костюме, с руками и ногами, раскинутыми в стороны так, словно человек пытался изобразить знаменитый рисунок Леонардо или не менее известную людям среднего возраста эмблему — знак качества СССР. Еще фотограф зачем-то снял разбитую бутылку «хенесси экс-о» и отдельно, крупным планом — лежащую рядом с лужицей дорогого элитного пойла бензиновую зажигалку в подернутом радужной поволокой окалины металлическом корпусе. Судя по этой окраске, зажигалка горела, лежа на земле, пока в ней не кончился бензин. Можно было предположить, что смерть застигла покойного замминистра в то мгновение, когда он пытался прикурить очередную сигарету. Но размокшая в кисель пачка лежала в кармане пиджака, незажженной сигареты ни на мосту, ни в воде вблизи него не обнаружили, и это, с точки зрения Андрея Родионовича, был прокол — микроскопический и притом, судя по всему, единственный, но все-таки прокол.

— Вскрытие? — не поворачивая головы, поинтересовался он.

— Произведено, — сказал Буров. — Ввиду особой важности дела, непосредственно в лаборатории института криминалистики ФСБ. Результат не вызывает сомнений и не поддается двойному истолкованию. Он умер от обширного инфаркта и в канал упал уже мертвым — в легких не обнаружено ни капли воды. Следов борьбы или насилия тоже не обнаружено, зато уровень алкоголя в крови буквально зашкаливает — честно говоря, мне, лично, непонятно, как он вообще сюда добрел. Короче говоря, никто не сомневается, что налицо несчастный случай — досадный, прискорбный, но никоим образом не выходящий за рамки обыденных представлений. На сердце он никогда не жаловался, но, как говорится, до поры кувшин воду носит. Работа нервная, напряженная, а тут еще и выпил лишнего — далеко ли до беды? Перепил, вышел освежиться, тут его и прихватило…

— Освежиться? — мгновенно вычленил слабое звено в цепи его рассуждений Андрей Родионович и, чтобы было понятнее, демонстративно посмотрел в сторону синеющей над верхушками деревьев крыши.

До здания клуба было метров сто — пустяк для неторопливой прогулки при солнечном свете, но многовато для лишенного романтической жилки человека, бредущего на непослушных ногах сквозь холодный ночной туман. Буров понимающе кивнул.

— Конечно, есть и другая версия, — сказал он. — Она косвенно подтверждается показаниями свидетелей…

— Ммм?.. — вопросительно, с оттенком неудовольствия протянул Пермяков, которому не понравилось слово «свидетели».

— В клубе его видели многие, — пояснил генерал. — Он был здесь завсегдатаем — делил вечернее время между баром и бильярдом, а когда уставал, садился за карточный стол. В бильярдном зале его вчера не видели вообще, а партнеры по картам в один голос утверждают, что он непривычно много пил, был рассеян и заметно чем-то озабочен, даже удручен. Все время поглядывал на часы, а потом на середине партии просто бросил карты на стол, поднялся и, даже не извинившись перед партнерами, вышел из зала в обнимку с бутылкой коньяка. Все это позволяет предположить, что в парке у него была назначена какая-то встреча. Причем, судя по поведению, встреча не из приятных.

— Вот, — с горьким удовлетворением произнес Пермяков. — А ты говоришь: несчастный случай…

— Встреча вряд ли состоялась, — возразил Буров. — По крайней мере, охрана посторонних не видела, и камеры слежения ничего подозрительного не зафиксировали. Не обнаружено ровным счетом ничего, что свидетельствовало бы о присутствии здесь, на месте происшествия, кого-то еще. Поэтому поведение нашего… гм… потерпевшего можно толковать как угодно. Оно могло объясняться сотней вполне обыкновенных причин бытового характера: ссора с женой, неприятности на службе… Медики, например, утверждают, что беспричинная тревога и подавленное настроение весьма характерны для предынфарктного состояния, когда пациенту еще кажется, что он здоров, а организм уже намекает, что это не совсем так.

— Значит, несчастный случай? — подозрительно ровным тоном переспросил Андрей Родионович. — Что ж, если смотреть сквозь пальцы, с этим можно согласиться. Ну, а что наше многомудрое следствие говорит по поводу зажигалки?

— Зажигалки?..

В голосе генерала Бурова прозвучало искреннее недоумение, и Андрей Родионович, даже не глядя, как наяву, увидел его удивленно приподнятые брови. Была у него такая манера — подчеркивать эмоции, которые желал продемонстрировать окружающим, немного преувеличенной, почти гротескной мимикой. Да, спора нет, он был прирожденный оратор, а значит, еще и недурной драматический актер — как, впрочем, и полагается не только пламенному трибуну, но и уважающему себя и уважаемому другими шпиону.

— Зажигалки, Иван Сергеевич, зажигалки, — нетерпеливо повторил Пермяков. — Мы с тобой знакомы не первый год, не один пуд соли на двоих съели. Так неужели же ты думал, что я могу поверить на слово — неважно, тебе или кому-то другому?! Неужели ты вообразил, что я поленюсь изучить улики, собранные на месте преступления? Я говорю о зажигалке Шиханцова — той самой, с которой он не расставался уже лет пять. Она лежала вот здесь, прямо на этом месте, и, судя по некоторым признакам, горела до тех пор, пока в ней не кончился бензин. Закурить собирался? Возможно! Но возможно и другое. Ты ни словечком не обмолвился об отключении электроэнергии, которое произошло буквально через десять минут после того, как Шиханцов покинул здание. И представляется вполне вероятным, что зажег он ее именно в тот момент, когда погасли фонари. Зажег, чтобы в потемках не сверзиться с моста, и выронил горящую — выронил, надо полагать, потому, что умер. Электричества не было минуту или около того, и в этот коротенький промежуток времени наш приятель, очень кстати оказавшийся там, где его никто не мог увидеть, благополучно откинул копыта. Не слишком ли много совпадений для простого несчастного случая?

— Это что — выговор? Фитиль в задний проход, чтоб служба медом не казалась? — Буров подошел к Андрею Родионовичу и стал рядом, облокотившись о перила. Он был невысокого роста, худощавый, русоволосый, с располагающим, обманчиво простодушным лицом деревенского балагура и безобидного сплетника. — Не узнаю тебя, Андрей Родионович! Стареешь, что ли? Раньше, бывало, шашку наголо и марш-марш — или грудь в крестах, или голова в кустах. А теперь придираешься к каким-то мелочам, как какой-нибудь замшелый крючкотвор: зажигалка, совпадение… Да ты поставь себя на место тех, кто ведет расследование! Следов борьбы нет, свидетелей нет, мотивов нет, угроз в его адрес не поступало… А что есть, так это ночь, туман, состояние тяжелого алкогольного опьянения и вызванный оным обширный инфаркт, подтвержденный светилами отечественной патологоанатомии. И кто при таком раскладе станет глубоко копать? И что он, по-твоему, выкопает? А я тебе скажу, что. Дохлую обугленную мышь, вот что!

— Ну-ну, поспокойнее, Иван, — с легкой полуулыбкой посоветовал Пермяков. — Не кипятись, ты уже не мальчик. И побереги свои метафоры для митинга ветеранской организации.

— Метафоры… — Буров щелчком выбил из пачки сигарету и принялся ощупывать карманы в поисках зажигалки. — Метафоры, — повторил он сквозь сжимающие патентованный угольный фильтр, чересчур ровные и белые для того, чтобы быть настоящими, зубы. — Никаких метафор, Андрей Родионович. Просто ты не слишком внимательно изучил материалы дела. Или твои халдеи не обо всем тебе доложили. Дохлая мышь — это не метафора, а просто мелкий грызун, которого угораздило забраться в распределительный шкаф и замкнуть собой контакты. Такая, понимаешь ли, разновидность самодельного электрического стула…

Теперь настал черед Андрея Родионовича удивленно задирать брови.

— Мышь? Какого дьявола ей понадобилось в трансформаторной будке? И как она в шкаф залезла?

— Самая обыкновенная мышь, — прикуривая, кивнул Буров. — А что тебя удивляет? Помню, в молодости, когда с женой по съемным квартирам скитались, был у меня похожий случай. Она меня просит: духовку, мол, зажги. Ну, я открываю дверцу, а из отверстия, куда спичку подносить надо, чтоб в духовке газ загорелся, мышиная голова торчит — застряла, и ни вперед, ни назад.

— И?.. — заинтересованно скосив глаза в его сторону, спросил Пермяков.

— Ну, пока я думал, как с ней быть — сам понимаешь, и жалко бестолочь хвостатую, и духовку загаживать неохота, — она с перепугу дернулась посильнее, и поминай как звали… У меня тогда, помнится, те же вопросы возникли, что и у тебя: какого лешего она там потеряла и как туда забралась? И спросить не у кого — вчерашняя в уголек превратилась, та, моя, сбежала… Так что напрасно ты, Андрей Родионович, к мелочам цепляешься. Подавляющее большинство трагедий происходит в результате нелепейших случайностей и дурацких совпадений. Помнишь, как у американцев шатл на взлете рванул из-за того, что от обшивки кусочек отвалился? Тогда много болтали о диверсии, но это не подтвердилось. Там была обыкновенная халатность, недосмотр технического персонала. А тут даже в халатности обвинить некого: к каждой московской мыши по конвоиру не приставишь. В общем, дело еще не закрыто, иначе это был бы абсолютный рекорд скорости, хоть ты в книгу Гиннеса его заноси. Но закроют его в ближайшие дни, а возможно, что и часы. Все шито-крыто, Андрей Родионович — как говорится, комар носа не подточит.

— Н-да?

— Не «н-да», а так точно. И именно это меня сейчас больше всего беспокоит.

Откуда-то послышалось скрипучее карканье вороны. Ее хриплые крики следовали один за другим с монотонной размеренностью метронома, как будто серая королева московских помоек вообразила себя кукушкой и вздумала накуковать кому-то небывало долгий век. Налетевший ветерок снова наморщил водную гладь; плавающий торчком окурок с золотым ободком вокруг фильтра качнулся пару раз, а потом тонкая папиросная бумага расклеилась, разбухший табак неотличимо смешался с остальным мусором, а освобожденный от груза фильтр горизонтально лег на воду. Мелкая волна накрыла его бурым ивовым листом, смотреть стало не на что, и Пермяков с облегчением отвел взгляд.

— Объяснись, — потребовал он.

— Охотно, — попыхивая дымком, сказал Буров. — Следствие может думать все, что ему заблагорассудится. Но мы-то с тобой знаем, что это никакой не несчастный случай, а результат чьей-то виртуозной, я бы даже сказал филигранной, работы. Согласен, иначе нам нельзя, и я погорячился, когда напомнил тебе о лихой молодости: шашки наголо и так далее. Рисковать мы теперь не имеем права, но все хорошо в меру, в том числе и осторожность, и профессионализм.

— Меру надо знать во всем, даже в чувстве меры, — иронически усмехаясь, ввернул старую английскую поговорку Андрей Родионович. — К чему это ты, не пойму.

— К тому, что мы оба хорошо знали Шиханцова, — сказал Иван Сергеевич. — Плакать о нем я не собираюсь, он был дерьмо, слизняк. Но именно потому, что он был тем, кем был, обстоятельства его смерти меня настораживают. Не вызывает сомнений, что сюда, к пруду, он забрел не просто так. Ему назначили встречу, и он не посмел проигнорировать приглашение, хотя, судя по поведению в клубе, приходить сюда не хотел — попросту говоря, боялся. Не хотел, боялся, но все-таки пришел, изрядно приняв на грудь для храбрости. Знал, что ничего хорошего его тут не ждет, но явился один, без охраны, хотя обычно даже в сортир без вооруженного до зубов эскорта не ходил.

— Намекаешь на шантаж? — хмурясь, спросил Пермяков.

— Я не намекаю, я прямо говорю: его заманили сюда шантажом. Причем шантаж был такого свойства, такой силы, что он послушно, на задних лапках, пришел туда, куда ему велели. Ночью, один, без охраны… И ведь он был не проворовавшийся завмаг, не мелкий подкаблучник, которого уличили в супружеской измене, а… Сам знаешь, кто. Чтобы так плотно его прижать, кто-то должен был очень основательно поработать и многое о нем разузнать. Ты представляешь, до чего этот работяга мог докопаться, исследуя его биографию и связи?

Андрей Родионович покашлял в кулак и демонстративно помахал ладонью перед лицом, разгоняя дым, который на самом деле вряд ли так уж сильно его беспокоил.

— Да уж, — медленно проговорил он. — А я-то, было, решил, что ты от большого ума парадоксами развлекаешься: слишком хорошо — уже нехорошо, и так далее. А дело-то и впрямь скверное. Жаль, что нельзя было просто, без затей, вышибить ему мозги.

— Что пнем по сове, что совой об пень — сове все равно, — сказал на это генерал Буров. — Если бы его пристрелили, непременно возник бы вопрос: за что? И не сегодня, так завтра какой-нибудь ретивый умник мог докопаться до правильного ответа.

— Ну да, — саркастически кривя рот, согласился Пермяков. — Поэтому Шиханцова решили убрать тихо, без кровавых луж на асфальте, мозгов на штукатурке и общественного резонанса. Поручили это дело надежному человеку, настоящему профессионалу, и тот, придумывая, как подобраться к клиенту, проделал ту же самую работу, что и твой гипотетический ретивый умник. Превосходно! Вот уж, действительно, горе от ума. Ну, и что ты в связи со всем этим предлагаешь?

— Предлагать быть проще, не изобретать велосипед и не чесать правое ухо левой рукой из-под через правое колено, полагаю, уже поздно, — в тон ему ответил Буров. Он знал, что играет с огнем, но это был тот случай, когда выбирать меньшее из зол не приходилось: слова не имели значения, важен был результат — вот именно, или пан, или пропал. — Возможно, все это не более чем наши домыслы. В конце концов, исполнитель мог использовать в качестве приманки бабу… или сам он баба, этого добра у нас в органах с давних пор хватает, и работают они, да будет тебе известно, сплошь и рядом куда эффективнее мужиков. Но гадание на кофейной гуще для нас с тобой нынче — роскошь непозволительная. Посему считаю необходимым принять превентивные меры, а именно: выяснить, кто конкретно организовал для нашего Гены Шиханцова этот несчастный случай.

— И?.. — повторил Андрей Родионович.

— Дальнейшее будет зависеть от того, что мы узнаем, — сказал Буров. — Говоря без экивоков, от личности того, на кого выйдем. Посмотрим, насколько этот человек пригоден для дальнейшего использования, и либо привлечем к работе, либо…

Он красноречиво щелкнул ногтем по тлеющему кончику сигареты, сбив пепел за перила, в канал. Белесый столбик, кувыркаясь и разваливаясь в падении на части, достиг поверхности воды, коснулся ее, мгновенно потемнел и ушел в непрозрачную глубину. Ворона коротко каркнула в последний раз и замолчала, будто поперхнувшись. Послышалось хлопанье крыльев, и Андрей Родионович краем глаза заметил темный птичий силуэт, который, поднявшись из гущи колышущихся ветвей, с обманчивой неторопливостью удалился в направлении недалекой отсюда Кольцевой.

— Черт, — сказал Андрей Родионович с досадой, — до чего же все это не вовремя! Не хочется отвлекаться на пустяки, но, видимо, ты прав: отвлечься придется, пока пустяк не перерос в неразрешимую проблему. Займись этим, Иван Сергеевич. Лично займись, чтоб никаких сомнений, чтобы наверняка…

— Уже занимаюсь, — сообщил Буров. — Думаю, результат мы получим не позднее вечера, в крайнем случае — завтрашнего утра. Ты хочешь сам принять решение?

— Нет уж, уволь, — отказался от этого предложения Пермяков. — У меня своих дел предостаточно. Это твоя епархия, тебе и карты в руки. Не могу же я, согласись, в одиночку решать все за всех! Грош цена тому руководителю, который пытается работать за подчиненных. Дело у нас общее, и я уверен, что ты выберешь оптимальный вариант, который пойдет на пользу именно делу, а не… гм… кому-то еще.

Иван Сергеевич сдержанно фыркнул.

— Об этом можешь не беспокоиться, — сказал он. — Ты сам организовал все таким образом, что личные интересы каждого из нас полностью совпадают с тем, что мы считаем интересами общества. Должен признаться, это очень удобно.

— Уж сколько лет твердили миру, что лесть гнусна, вредна…

— Да все не впрок, — подхватил Буров.

— В общем, да, — подумав секунду, согласился с классиком Пермяков.

Они немного посмеялись — два уже немолодых, отлично одетых, холеных, облеченных немалой властью господина на горбатом каменном мостике, построенном за полтора века до их появления на свет. Человека, который не сумел удержать баланс между общественным благом и личными амбициями, в результате чего поменял высокое положение заместителя министра обороны на незавидный статус плавающего в грязном канале куска мертвечины, их разговор уже не касался. О нем просто забыли, как забывают о пришедшем в окончательную негодность и выброшенном на помойку предмете. Он выполнил возложенную на него задачу; анализ его личных качеств и поведения показал, что для дальнейшего использования он непригоден, и его списали в расход, подобрав достойную замену. Говорить о нем теперь стало так же бессмысленно, как обсуждать прошлогоднюю погоду; он стал частью прошлого, а помыслы стоявших на мостике людей были устремлены в будущее, которое они твердо намеревались сделать светлым — по крайней мере, для себя.

Солнце поднималось все выше, ощутимо пригревая сквозь одежду, кроны деревьев становились зеленее, прямо на глазах теряя прозрачность, и казалось — вернее, так оно и было, — что эти два процесса тесно связаны между собой. Установить связь между набирающим силу солнечным светом и распускающимся березовым листком сумеет любой школьник, если только он не умственно отсталый. В социуме, как и в природе, все взаимосвязано; здесь тоже не бывает следствий без причин, но проследить связи между ними порою очень нелегко. Двое на мостике это умели. Более того, они могли не только отыскивать ниточки, с помощью которых управляются происходящие в мире процессы, и прослеживать их от начала до конца. Они еще умели собственноручно протягивать эти ниточки и своевременно за них дергать, направляя неповоротливую громадину государственной машины в нужную сторону.

Не покладая рук, они трудились на благо общества, которое в понимании этих людей было неотделимо от их личного блага.

— А симпатичное здесь местечко, — с благодушным видом поглядывая по сторонам, сменил тему разговора Андрей Родионович Пермяков. — Тихое, зеленое, уютное…

— Да. И укромное к тому же, — не раздумывая, добавил Иван Сергеевич Буров.

Он хорошо изучил своего старшего партнера и давно усвоил, что тот никогда и ничего не говорит просто так, ради удовольствия послушать собственный голос. Восторг Андрея Родионовича по поводу окружающего их вполне себе обыкновенного ландшафта, несомненно, имел скрытый, сугубо практический, утилитарный смысл, и Иван Сергеевич, кажется, догадывался, какой именно.

— Узнай, кто хозяин, — сказал Пермяков, и в его голосе теперь явственно угадывалась холодная сталь не подлежащего обсуждению приказа. — Нужно выработать предложение, от которого он не сможет отказаться. А я потолкую с Казначеем. Хватит уже нам общаться с призраками, пора встретиться, так сказать, во плоти.

— А не рано? — забеспокоился Буров.

— Главное, чтобы не стало поздно, — ответил Андрей Родионович и, бросив прощальный взгляд на нелепое сооружение с мачтами и бушпритом, торчащее у дальнего берега пруда, неторопливо зашагал к выходу из парка.

Глава 5

Они неторопливо шли по набережной — пожилой, строго и со вкусом одетый господин с обильно посеребренной сединой шевелюрой и когда-то очень красивым, а ныне постаревшим, но не утратившим значительности лицом, и высокий темноволосый мужчина лет сорока с чем-то, в демократичных джинсах и спортивной курточке и дорогих очках с дымчатыми стеклами. Ничем не затененное солнце пригревало, как в мае, заставляя ослепительно сверкать золотых орлов на кремлевских башнях и заметные издалека купола храма Христа Спасителя, вид которых с некоторых пор вызывал двусмысленные ассоциации со скандалом, учиненным соплячками из «Пусси Райт» и усугубленным людоедской позицией некоторых церковных деятелей в отношении небезызвестного события.

Река, на противоположном берегу которой высились краснокирпичные стены и башни Кремля, тоже сверкала под солнцем потоком жидкого золота. По набережной, создавая ровный шумовой фон и отравляя атмосферу, сновали автомобили, по гранитному парапету, насмешливо косясь на упрямо и безнадежно торчащих на берегу с удочками чудаков, неторопливо и вальяжно прогуливалась крупная серая ворона.

— Значит, дело генерала Шиханцова закрыто, — полуутвердительно произнес пожилой господин и переложил из правой руки в левую потрепанный матерчатый портфель, как будто тот был для него слишком тяжел.

— Окончательно и бесповоротно, — подтвердил его рослый спутник, привычным движением поправив очки. — И именно так, как вы просили: чисто, без признаков насильственной смерти. Хотя, если бы мне предоставили выбор…

— Но тебе его не предоставили, — немного резче, чем хотел, перебил пожилой. — Если бы… Если бы у бабушки росла борода, она была бы дедушкой!

— Насколько я помню, речь в этой поговорке шла вовсе не о бороде, — заметил владелец темных очков. — В чем дело, Федор Филиппович? Приказ командования выполнен, а вы опять чем-то недовольны, иначе вас не повело бы сыпать перлами казарменного остроумия…

Генерал Потапчук сердито, совсем по-стариковски пожевал губами. Владевшие им тревога и раздражение требовали выхода, и Глеб Сиверов был, пожалуй, единственным человеком, в присутствии которого Федор Филиппович мог хотя бы изредка и отчасти позволить себе такую роскошь, как откровенность.

— Приказ командования… — проворчал он. — Он мне сразу не понравился, этот приказ. И теперь не нравится, причем чем дальше, тем больше.

— Даже теперь? — удивился Слепой.

— Именно теперь, когда дело, как говорят ирландцы, сделано и не может быть переделано. Меня не оставляет ощущение, что кто-то опять загреб жар нашими, твоими и моими, руками.

— Эка невидаль! — пренебрежительно воскликнул Глеб. — Можно подумать, вы раньше не знали, что наша служба заключается преимущественно в том, чтобы таскать для других каштаны из огня. Стыдно быть таким наивным, товарищ генерал! В вашем-то возрасте, при вашем уровне информированности… Не припомню ни одной войны, которую затеяли бы солдаты. Потому что, если инициатива в развязывании военных действий исходит не с самого что ни есть верха, эти действия называются иначе: восстание, бунт, мятеж… В самом крайнем случае, если принимают особо крупные масштабы — гражданская война.

— Не заговаривай мне зубы, — прервал его философствования генерал. — Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду.

— Поскольку сам имею в виду примерно то же самое и испытываю те же ощущения, что и вы, — сдавшись, согласился Слепой. — Дельце, которое мы с вами провернули, скверно попахивает. Отстрел коррупционеров, согласитесь, довольно спорный метод борьбы с коррупцией. И даже в тех случаях, когда по человеку пуля плачет, для достижения желаемого эффекта казнить его следует публично, чтоб другим неповадно было. А так, из-за угла, тайком… По-моему, ему просто заткнули рот, чтоб не сболтнул лишнего, когда потянут на цугундер.

— Несомненно, — рассеянно согласился генерал. — Но я говорю о другом. О том, что наша с тобой работа, чем дальше, тем больше смахивает на Сизифов труд. И даже не Сизифов, а просто мартышкин. Вспомни хотя бы прошлогоднюю историю с танковым полигоном. Началось с мелочи, со странного, почти анекдотического казуса — с нападения ископаемого немецкого «тигра» на захолустный райцентр. Ты блестяще распутал это дело, фактически, инициировав расследование крупных финансовых махинаций в «Оборонсервисе» и отставку Сердюкова.

— Да, — горделиво напыжившись, подтвердил Сиверов, — я такой!

— И к чему это привело? — не принял предложенный подчиненным шутливый тон генерал. — Только по официальной статистике количество коррупционных преступлений в армии за последний год выросло в шесть раз. И это — несмотря на назначение министром обороны Шойгу.

— Ну, я бы сказал не «несмотря», а «благодаря», — возразил Глеб. — Если преступление попало в статистику, значит, его раскрыли. Или, как минимум, зарегистрировали. То есть не скрыли, как это делалось раньше, а признали его существование.

— Все равно, — отмахнулся Федор Филиппович, — чем больше усилий прилагается к тому, чтобы навести порядок, тем скорее все разваливается. И я в последнее время начал все чаще задумываться над тем, почему это происходит. Ведь все работают, и все, вроде бы, устроено правильно: воришка боится полицейского, полицейский — своего начальника, тот — прокурора… Прокурору тоже не улыбается быть пойманным за руку на взятке или ином нарушении закона, и даже генерал ФСБ не гарантирован от служебного расследования. Да, система во многом порочна, чем и объясняется ее малая эффективность. Проще и удобнее быть как все, давать на лапу и принимать откаты, чем плыть против течения. Ты отлично меня знаешь, знаешь, что я все последние годы только тем и занят, что выпалываю с поля сорную траву. А ее все больше и больше, и она все злее и злее, и на смену сволочи, которую ты шлепнул по моему приказу, почему-то всегда приходит либо слизняк, пустое место, либо совсем уже фантастический негодяй. И не было случая, чтобы освобожденное нашими с тобой стараниями место занял по-настоящему дельный, а главное, честный человек.

— Шойгу, — напомнил Глеб.

Федор Филиппович скептически пожал плечами.

— Коррупция и воровство в армии растут не по дням, а по часам, — сказал он. — Что бы ты ни говорил, а дело тут не только в том, что эти факты перестали замалчивать. Их реально становится больше. Это напоминает распространение эпидемии. Даже если принять честность и высокие деловые качества нового министра обороны за не подлежащую сомнению и проверке аксиому, при таких темпах он долго не продержится. Он будет полностью дискредитирован и заклеймен как крестный отец коррупционной мафии в погонах. А ты не хуже меня знаешь, чей это выдвиженец, и по чьему рейтингу его падение ударит больнее всего.

— С каких это пор вас начали заботить чьи-то рейтинги? — удивился Глеб. — Политики приходят и уходят, а Россия остается…

— И с каждой сменой власти ее все сильнее лихорадит, — добавил генерал. — Если больного воспалением легких упорно и целенаправленно лечить, скажем, от поноса, результат вполне предсказуем: летальный исход. Это-то меня и беспокоит, если хочешь знать.

— С таким прогнозом не поспоришь, — усмехнулся Слепой. — И что же, вы всерьез полагаете, что кто-то лечит Россию не от того, чем она больна? Лечит, как вы выразились, упорно и целенаправленно?

Генерал сердито дернул щекой.

— Я считаю… — начал он, но тут же поправился: — Мне кажется, что прямо у меня под носом некто ведет планомерную подрывную деятельность в масштабах целой страны.

Глаза у Глеба слипались после бессонной ночи, а челюсти, напротив, буквально раздирала едва сдерживаемая зевота. Он совсем уже, было, собрался прекратить бессмысленное сопротивление и все-таки зевнуть в кулак, но последнее заявление генерала заставило его мгновенно забыть об этом намерении.

— Никогда не любил слово «кажется», — подумав, осторожно сообщил он. — Но в данном контексте оно прозвучало, как бальзам на душу. Вы, товарищ генерал, попробуйте перекреститься — глядишь, все и пройдет.

Мимо, басовито рокоча упрятанным ниже ватерлинии движком и стеля по мутной изжелта-зеленой воде сизый дымок дизельного выхлопа, прошел вверх по течению прогулочный катер. С верхней палубы несколько раз сверкнула яркая даже при солнечном свете белая вспышка не отключенного каким-то растяпой-туристом фотографического блица. Следуя укоренившейся привычке избегать случайных попаданий в кадр, Глеб повернулся к катеру затылком — лучше поздно, чем никогда.

— Тебе бы только зубоскалить, — вздохнул Федор Филиппович. — Как тому популярному комику, который все время рассуждает со сцены о широкой, но лишенной направляющего вектора русской натуре и живом, но неупорядоченном, неотформатированном, как он выражается, сознании. Вам бы дуэтом выступать, то-то ладно бы выходило! Что ни возьми, куда ни глянь, всему виной русская расхлябанность и дурошлепство. Реформа образования у всех на глазах превращается в дорогостоящий глупый фарс — что вы хотите, это ж Россия! Известные деятели искусства и культуры на глазах у всей страны затевают кухонные свары, а телевидение сладострастно транслирует этот позор во всех омерзительных подробностях — чем не забава для народа? Коммунальное хозяйство разваливается тем интенсивнее, чем больше усилий и бюджетных средств тратится на его восстановление, эстрадные артисты побеждают на губернаторских выборах, в Государственной Думе правит бал злобный клоун, который так и норовит придать матерной брани статус второго государственного языка, об армии я уже не говорю, поскольку и так сказал предостаточно… И все это объясняется исключительно особенностями национального менталитета да тяжким наследием коммунистического прошлого… Так?

— А как, если не так? — спросил Глеб, просто чтобы не молчать.

Излишне эмоциональная речь обычно сдержанного до холодности генерала Потапчука произвела на него крайне неприятное, гнетущее впечатление. Она здорово смахивала на сердитую и абсолютно беспредметную воркотню разочаровавшемся во всем и, в первую очередь, в себе немощного старца, на трескучую апокалипсическую трепотню, которой любят без меры потчевать обывателя некоторые телеканалы — трепотню, которую не готовый к спору на узкоспециальные темы человек не в силах ни подтвердить, ни опровергнуть. С экрана телевизора грозят гигантским астероидом, который вот-вот упадет на Землю, стерев с ее лица все живое. Здравомыслящий скептик с железными нервами лишь насмешливо фыркает и переключается на другой канал, легковерный глупец бросается рыть убежище и запасаться крупой, солью и спичками. И никто не может с уверенностью сказать, кто из них прав, не располагая всей полнотой информации. А всей полнотой информации располагает один лишь Господь Бог, который делится своими знаниями крайне неохотно и далеко не со всеми. И, когда это все-таки происходит, начинается все та же привычная тягомотина: одни верят, другие нет. Да и чем, в самом-то деле, диктор кабельного телевизионного канала хуже увешанной дешевыми бусами тетки, утверждающей, что она ясновидящая в третьем поколении?

— Я уже сказал, как, — ответил на вопрос Слепого нисколько не обескураженный его скептическим тоном генерал. — И не понимаю, почему мысль о заговоре с целью совершения государственного переворота представляется тебе, офицеру спецслужб, более фантастической и неправдоподобной, чем доморощенная теория о раскинувшейся на полтора континента стране непуганых идиотов. И заметь: страна все та же, что и раньше, люди, в общем и целом, те же, но при этом все, что подпадает под определение «великий», осталось в прошлом. А в настоящем — одна срамота и погоня за прибылью.

— А также подмена истинных ценностей фальшивыми западными идеалами, — подсказал Глеб. Взятый шутливый, ернический тон казался ему самому фальшивым и неуместным. Но изменить тон означало бы признать правоту Федора Филипповича, а делать это ему до смерти не хотелось. Он знал, что, когда понадобится закрыть своей грудью амбразуру, эта почетная, но пыльная работенка автоматически, ввиду отсутствия других кандидатур, достанется ему. Он ждал этого дня с отрешенным спокойствием фаталиста, но вовсе не спешил приблизить миг, когда прозвучит команда: «Добровольцам выйти из строя!» — Все прямо-таки слово в слово по пресловутому плану Даллеса, — добавил он. — Так сказать, в полном соответствии.

— План Даллеса, кстати, блестяще осуществился, — подозрительно ровным тоном заметил Федор Филиппович. — И я уверен: если бы кто-то рассказал тебе о нем до развала Союза и даже после него, до того, как этот план рассекретили, ты реагировал бы точно так же, по-обывательски: ха-ха, да неужели? Ох, что вы такое говорите!

— А какой реакции, помимо обывательской, вы ждали на сообщение, начинающееся словами «мне кажется»? — не остался в долгу слегка задетый за живое Глеб.

— Ну да, ну да, — с понимающей, отеческой, очень не понравившейся Сиверову улыбкой покивал головой генерал Потапчук. — Ты ведь сразу так и сказал: креститься надо. Демонстрируй эти фокусы кому-нибудь другому, Глеб Петрович, а меня на мякине не проведешь. Ты ведь потому так яростно и брыкаешься, что мы с тобой — не простые обыватели, и крестным знамением от наших с тобой наваждений не отмахнешься.

Слепой тяжело вздохнул и поднял открытые ладони на уровень плеч в знак полной и безоговорочной капитуляции.

— То есть, как я и предполагал, это была преамбула, — сказал он с грустью, которая была притворной от силы наполовину. — И, если уж разговор зашел о том, что нам с вами, не простым обывателям, иногда мерещится, скажу, как на духу: мне, лично, кажется, что вы прямо сейчас мучительно придумываете задание, с которого я наверняка, со стопроцентной гарантией, не вернусь. Или уже придумали.

— А ты перекрестись, — вернул добрый совет Федор Филиппович. — Не многовато ли ты о себе возомнил? Много чести, голубчик! Вот не думал, — добавил он после короткой паузы, — что ты рассчитываешь жить вечно!

— Не приведи Бог, — искренне ответил Глеб. — Но годков до ста дотянул бы с удовольствием.

— А я с удовольствием посмотрел бы, как в российской пятизвездочной тюрьме помирает от старости последний в стране вор и взяточник, — в тон ему подхватил Федор Филиппович. — Стоит ли мечтать о несбыточном? Все равно мы имеем то, что имеем, и ни пылинки сверх того.

— Что имею я, мне известно, — сказал Глеб. — А что, по-вашему, имеем мы? Масштабный антиправительственный заговор в верхах?

— Полагаю, именно это, — с удрученным видом кивнул генерал.

— Как я понимаю, речь идет не о правящем тандеме, — с надеждой в голосе предположил Глеб. — Во-первых, до этого уровня вашему покорному слуге просто не допрыгнуть, а во-вторых, заговор против себя самих — нонсенс, бессмыслица. Они и так пользуются всей полнотой власти, им и так хорошо, так зачем еще что-то переворачивать? Конечно, полнота власти бывает разная, но и тот, и другой не единожды имели очень удобные случаи объявить в стране военное положение и продлить свои полномочия на неопределенный срок. Тявканье оппозиционно настроенной интеллигенции и даже реакция международного сообщества не в счет — у нас такой ядерный потенциал, что дальше осторожного возмущения дело вряд ли когда-нибудь продвинется. И при этом ни тот, ни другой этими случаями ни разу не воспользовались. Хотя и случай случаю рознь, и тандем в последнее время что-то поскрипывает — того и гляди, развалится…

— Вот именно, — согласился Потапчук. — Но в одном ты прав: это, скорее всего, не они. Народ у нас живет относительно богато — по крайней мере, в больших городах, которые только и стоит принимать в расчет. Чтобы подвигнуть это сытое и пьяное быдло на настоящий бунт, надо дать ему хорошенько, до самого донышка протрезветь, а потом поставить на грань голодной смерти, полностью развалив промышленность, экономику и финансы в масштабах всей страны.

— Создав видимость полного развала, — рискнул поправить генерала Слепой. — Кому же охота править помойкой, пусть себе и гигантской, на полтора континента?

— Соображаешь, — похвалил Федор Филиппович. — Так вот, ни один действующий руководитель на такое не отважится — его просто сместят и навсегда отлучат от власти задолго до того, как возмущение электората достигнет критической отметки. Тот, кто по-настоящему заинтересован в перевороте, будет до самого последнего момента оставаться в тени — пакостить, где только сможет, подавать власть имущим дельные советы, на поверку оказывающиеся губительными, топить толковых руководителей и всячески продвигать бесталанное ворье…

— Чтобы потом, когда народ повалит на улицы с топорами и ломами, ввести в города танковые части и спецназ, — подсказал Глеб. — Чтобы въехать на Красную площадь на танке с налипшими на гусеницы человеческими кишками и после массовой показательной казни на Лобном Месте объявить себя самодержцем всея Руси. И установить диктатуру, по сравнению с которой то, что творится в некоторых братских республиках, покажется невинным детским лепетом… А схема-то вполне рабочая! — воскликнул он с воодушевлением. — Послушайте, Федор Филиппович, если выяснится, что вы ошиблись, может, сами попробуем провернуть это дельце?

— Боюсь, все портфели в будущем правительстве уже распределены, и нам с тобой на этом поприще ничего не светит, — невесело отшутился генерал Потапчук. — И потом, двоим с такой работой не справиться. Тут нужна организация — немногочисленная, но очень влиятельная группа с таким уровнем конспирации, что… В общем, я, лично, как-то даже и не представляю, каким образом можно сохранить существование такой организации в тайне на протяжении хоть сколько-нибудь продолжительного периода времени. Кто-то всегда ненароком пробалтывается или допускает ошибку и колется на допросе. А тут — ни гу-гу, ни туманного слушка, ни малейшего намека…

— Так, может, их и нет? Может, вам и впрямь только кажется?

— По части интуиции мне с тобой, конечно, не тягаться, — ворчливо признал генерал, — но и я себя не на помойке нашел. Не обольщайся, Глеб Петрович: они существуют. Доказательств у меня пока нет, но я убежден: они где-то рядом и действуют все наглее и увереннее по мере приближения к цели.

Вниз по течению двигался прогулочный катер. Глеб заметил, что это то самое судно, которое недавно проследовало в противоположном направлении, и предусмотрительно повернулся к реке спиной. Не успевший вовремя последовать его примеру генерал досадливо поморщился, уловив сверкнувшую прямо в глаза молнию фотовспышки.

— Улыбнитесь, вас снимает скрытая камера, — не оборачиваясь, сказал Слепой.

— У тебя что, глаза на затылке? — буркнул Федор Филиппович. — Да, снимает. И, между прочим, это косвенно подтверждает мою правоту.

«Неугомонный старый черт», — с досадой подумал Глеб Сиверов, сообразив, к чему клонит его превосходительство.

— Да это просто туристы, — сказал он, сам не особенно в это веря.

— Вероятность примерно пятьдесят на пятьдесят, — ответил генерал. — Видишь ли, я предпринял некоторые шаги, которые, надеюсь, помогут нам расставить все точки над «i» в этом запутанном, щекотливом вопросе. Обрисовав одному надежному и заведомо не болтливому человеку суть проблемы — разумеется, чисто теоретической, умозрительной, — я попросил его провести кое-какие изыскания в архивах. Заговорщики, эти предполагаемые серые кардиналы, должны контролировать деятельность всех ключевых министерств и ведомств, причем не прямо и непосредственно, а из-за кулис, очень тонко и осторожно. Для этого необходимо постоянно оставаться на месте, занимая второстепенные, но, опять же, ключевые посты. Все время вертеться рядом с большим начальством, быть настолько незаменимым, чтобы никакая новая метла не вымела тебя вместе с остальным старым мусором… Или, наоборот, постоянно кочевать из министерства в министерство — свалил одного министра, усадил на его место нужного человека и перебрался в соседнее здание…

— У-у-у, — разочарованно протянул Глеб, и уходящий вниз по течению прогулочный теплоход ответил ему протяжным гудком.

— Все верно, — с понимающей усмешкой согласился генерал, — заговорщиков таким манером не вычислишь, а вычислив, не прищучишь. Но, если я на правильном пути, мои изыскания непременно привлекут к себе внимание как раз тех людей, которых мы ищем.

— Снова огонь на себя? — без видимого энтузиазма уточнил Глеб.

— Предложи другой способ, — сказал генерал, — и я с удовольствием к нему прибегну. Нет, Глеб Петрович, иного пути у нас нет, придется опять трясти стариной.

— Смотрите, чтобы вам вашу старину не отстрелили, — грубовато посоветовал Слепой.

— А ты у меня на что? — парировал генерал. — Твоя задача — быть начеку и в полной боевой готовности. Когда у меня начнутся неприятности, ты должен оперативно установить их источник и действовать по обстановке. Подчеркиваю: действовать независимо от того, где и в каком… гм… качестве буду находиться к этому моменту я. О резервном канале связи ты помнишь?

— Это о каком же? — невинно округлил глаза Глеб.

— Помнишь, конечно, иначе грош тебе цена, — уверенно кивнул Потапчук. — А если забыл, пеняй на себя. Не я — жизнь тебя накажет.

— Может быть, дадите какую-то конкретную работу? — отбросив шутливый тон, спросил Глеб.

— Отставить, — отрезал Федор Филиппович. — Твое текущее задание — оставаться живым и свободным. Ты — мой секретный резерв…

— Туз в рукаве, — подсказал Слепой.

— Если тебе так больше нравится, пусть будет туз, — покладисто согласился генерал Потапчук и проводил долгим, обманчиво рассеянным взглядом неторопливо уплывающий вниз по реке прогулочный теплоход.

* * *

Лошадиные копыта выбивали медленный, мягкий ритм по слегка влажноватой земле аллеи. Над головой смыкались полупрозрачные, подернутые нежной дымкой едва проклюнувшейся листвы кроны, обещавшие вскоре превратиться в сплошной тенистый полог, белизна березовых стволов казалась особенно чистой и яркой на фоне свежей, еще не успевшей потемнеть и пожухнуть зелени. Андрей Родионович Пермяков очень любил конные прогулки. Ему в них нравилось все, что других пугало и отталкивало — и высота посадки, и плавное покачивание лошадиного крупа, и ощущение сдержанной, подчиненной человеку мощи благородного животного, и даже проявления, порой далеко не безобидные, крутого лошадиного нрава.

Его сегодняшний спутник, невзирая на еще далеко не преклонный возраст, спортивную фигуру и отнюдь не столичное, а, прямо скажем, самое что ни есть деревенское происхождение, его восторгов явно не разделял. В седле он держался плохо, лошади откровенно побаивался, и та, чувствуя его неуверенность, вела себя просто отвратительно. В чисто педагогических, воспитательных целях Андрей Родионович на некоторое время предоставил скакуну и наезднику полную свободу в плане выяснения отношений, а потом, сжалившись, поймал строптивую животину за уздечку и повел в поводу.

— Покорнейше благодарю, — не без сарказма произнес спутник.

Как и все, с кем по своей воле общался Андрей Родионович Пермяков, он был далеко не глуп и понял, разумеется, кому обязан четвертью часа унизительных мучений и мучительных унижений в жестком и неудобном спортивном седле.

Едущий на полкорпуса впереди Пермяков мог скрыть улыбку, но не стал этого делать, для чего пришлось специально обернуться к собеседнику. Наградой за это маленькое усилие стало мимолетное, но ясно читаемое выражение бессильной злости, промелькнувшее на смуглой цыгановатой физиономии второго всадника. Это выражение о многом рассказало такому опытному психологу и физиономисту, как Андрей Родионович Пермяков. Он и раньше догадывался, что Мент немножко себе на уме, а в этот краткий миг окончательно уверился: да, этот человек ненадежен, и ему пора подыскивать замену.

Фамилия Мента была Васильев, а звали его Николаем Фомичом. Он был чернявый, как цыган или грек, и сухопарый, как заядлый спортсмен-легкоатлет, к чему не прилагал ни малейших усилий — просто дымил, как паровоз, и от природы не был предрасположен к полноте. Врожденная крестьянская хитреца и обманчивая простота манер помогли ему дослужиться до генерал-майора и занять какой-то второстепенный пост в главном управлении МВД. Благодаря этим же качествам ему удавалось неизменно оставаться в фаворе у любого начальства, хотя в последнее время продвигали его не так быстро, как раньше: фавор фавором, но будь ты хоть трижды душой компании, одного умения балагурить и провозглашать хвалебные тосты маловато, чтобы возглавлять по-настоящему ответственный участок работы.

Его деловые качества были главной причиной, по которой Андрей Родионович начал подумывать о том, чтобы вывести Мента из игры. Начинался новый этап, куда более важный и ответственный, чем все предыдущие, и на этом этапе умения без мыла пролезть в любую щель, каковое умение, по сути, стало краеугольным камнем карьеры генерала Васильева, было уже маловато. Но, пока он оставался в строю и продолжал приносить кое-какую, временами весьма ощутимую, пользу, с ним приходилось считаться. Приняв это во внимание, Андрей Родионович решил, что воспитательный момент пора закруглять, и натянул поводья. Его рослый вороной жеребец послушно остановился, и гнедая кобыла, за считанные минуты сумевшая довести до белого каления непробиваемо спокойного и добродушного (по крайней мере, с виду) Мента, так же послушно остановилась рядом.

— Отдохнем, — предложил Пермяков, — а то наездник из тебя, как из бутылки молоток. Есть такой бородатый анекдот про старого джигита. Не слыхал? Идет, стало быть, аксакал по горной тропке и вдруг видит: на лужайке пасется конь — не заморенная кляча, а настоящий скакун. Захотелось аксакалу тряхнуть стариной, вскочил он коню на спину, проскакал галопом метра два и на землю — шмяк! Встает, потирает поясницу и, вздыхая, говорит: «Э, старый стал, совсем г… стал…» Огляделся по сторонам, видит — вокруг никого нет. И добавляет: «А, чего там! И молодой г… был».

Васильев помедлил с реакцией, занятый куда более важным делом: вперив в кобылий затылок опасливый взгляд, он мертвой хваткой вцепился обеими руками в луку, перенес вес тела на левую ногу, высвободил правую из стремени, неуклюже перетащил ее через лошадиный круп и торопливо соскочил на землю. Ощутив под ногами твердую почву, генерал, наконец, расслабился и позволил себе хохотнуть.

— Хороший анекдот, — сказал он. — Правда, действительно старый, зато с глубоким философским смыслом.

— Н-да? — с сомнением обронил Андрей Родионович. Он молодцевато соскочил с седла и забросил на луку поводья. — Признаться, не замечал. И в чем же, по-твоему, здесь заключен глубокий, да еще и философский, смысл?

— В том, что каждый должен заниматься своим делом — тем, которому обучен, — сказал Мент. — Джигит — скакать верхом, слесарь — возиться с железками. И, если человек не справляется со своей работой, он действительно, как вы выразились, г… на палочке. А когда профессиональный наездник не может починить токарный станок, а слесарь-наладчик — объездить жеребца, это еще ни о чем не говорит.

— Да ладно тебе, — миролюбиво сказал Андрей Родионович. — Смотрите, какой обидчивый! Подумал бы лучше о своем здоровье!

— Именно о нем я и думаю, — заверил Васильев, демонстративно потирая копчик. — Эта скотина меня чуть не укокошила, а вы — здоровье…

— Есть такое слово: иппотерапия, — напомнил Андрей Родионович. — Дословно: лечение лошадью.

— Змеиным ядом тоже лечатся, — сказал Николай Фомич. — Дело не в лекарстве, а в способе применения и дозировке.

Шутливый тон, которым это было сказано, плохо маскировал его раздражение, и Андрей Родионович опять подумал: да, это уже отработанный материал. Генералом Мент стал всего три месяца назад, но, похоже, уже успел основательно свыкнуться со своим новым высоким статусом — как говорят в молодежной среде, «поймать звезду».

— Ну, извини, — положил конец беспредметной дискуссии Пермяков. — В конце концов, это ты хотел встретиться, причем срочно. В моем расписании это время отведено именно для конной прогулки. А ломать расписание я не привык, если только это не вызвано острой необходимостью — например, срочным вызовом к Самому.

Мент промолчал, воздержавшись от препирательств. Андрей Родионович видел, что молчание дорого ему далось, и это стало еще одним жирным минусом напротив фамилии генерала МВД Васильева в толстом гроссбухе, который существовал только в голове Политика. Господин генерал еще не забыл, кто тут главный, но лидерство Андрея Родионовича в их коллективе было в некотором роде неофициальным, и на этом основании Мент, похоже, возомнил, что при случае сможет подвинуть, а то и вовсе сковырнуть всемогущего Политика, использовав против него накопленный компромат. В том, что компромат накоплен, Пермяков не сомневался, в противном случае Мент не был бы Ментом, и только существованием этих материалов, заведомо далеко не полных, можно было объяснить не так давно начавшиеся странности в поведении Николая Фомича.

Странности эти, по большому счету, странностями не являлись. Плох тот солдат, что не мечтает стать генералом, и грош цена генералу, который никогда не задумывался о том, чтобы примерить фуражку главнокомандующего. Вожак любой стаи, будь то десяток отощавших от зимней бескормицы волков или глава демократического правового государства, вынужден держать ухо востро, пребывая в отличной форме и полной боевой готовности, чтобы подросший, набравшийся сил и наглости молодняк ненароком не разорвал его в клочья. Генерал Васильев был человек амбициозный, иначе не стал бы тем, кем стал, и теперь, судя по некоторым признакам, решил, что созрел для нового шага вперед и вверх. Он уверовал в свои силы и явно примеривался к глотке вожака, и это была ошибка — вполне понятная, но, увы, непростительная, потому что в ЭТОЙ игре права взять назад неудачный ход нет ни у кого.

— С учетом твоих талантов по части верховой езды, — с мягкой дружеской подначкой продолжал Пермяков, — увидеть меня ты рвался, полагаю, вовсе не затем, чтобы прокатиться в седле. Что-то случилось?

— Вам виднее, — пожав плечами, уклончиво ответил Васильев. — Насколько я понял, вы интересовались сводками происшествий за позапрошлую ночь — не по всей Москве и даже не по какому-либо из районов и административных округов, а по вполне конкретному адресу.

— Клуб «Фортуна», — кивнув, подтвердил Пермяков. — Ну, и?..

— Не понимаю, как вам это удается, — проворчал Васильев. — У вас что, хрустальный шар на тумбочке? Или волшебное зеркальце?

— В наше высокотехнологичное время все колдовские атрибуты с успехом заменяют телефон и компьютер, надо только уметь ими пользоваться, — решив, что толика скромности пойдет на пользу делу, заявил Андрей Родионович. — И ты — не единственный, от кого я могу получить оперативную информацию. Так что же стряслось в этой «Фортуне»?

— Во-первых, в названный вами промежуток времени в прилегающем к зданию клуба парке скоропостижно скончался от сердечного приступа замминистра обороны Шиханцов, — сообщил Мент. — Насколько я понял, заключение экспертов ни у кого не вызвало сомнений, и это происшествие даже не попало в сводки. Думаю, вам и без меня это известно, но я счел необходимым упомянуть о нем в связи с другим происшествием, которое было зарегистрировано в непосредственной близости от клуба той же ночью.

— Ага, — оживился Пермяков, — значит, что-то все-таки было?

— Перестрелка в духе девяностых, — кивнул Васильев. — На первый взгляд — чистый вестерн. Машина ДПС остановила на ведущей к «Фортуне» дороге «десятку» с ростовскими номерами. Инспектор, почему-то находившийся в машине один, и притом не в свое дежурство, подвергся вооруженному нападению, вынужденно открыл огонь на поражение и был тяжело ранен в перестрелке, успев уложить троих нападавших. Когда его обнаружили, он был еще жив, хотя и потерял много крови. Придя в сознание в больнице, он произнес три слова: полковник ФСБ Молчанов.

— И?

— И умер через два часа, то ли не успев, то ли, что представляется мне куда более вероятным, не захотев ничего больше рассказать и объяснить. В местном управлении сейчас всеми силами пытаются замять дело, которое явно отдает гнильцой, но слова патрульного слышал находившийся в больнице следователь прокуратуры. Эти слова навели его на кое-какие правильные мысли…

— Сделать карьеру, сплясав на чужих костях, — вставил Пермяков. — Мысль, бесспорно, здравая, тем более что мертвому уже все равно.

— Совершенно верно, — согласился Васильев и зачем-то покосился на мирно щиплющих молодую траву лошадей, как будто опасался, что те подслушают и передадут кому-нибудь его слова. — Прежде, чем непосредственный начальник убитого задействовал связи в прокуратуре, и не в меру инициативному следаку дали по рукам, он успел нарыть пару-тройку любопытных фактов. О том, что убитый находился за рулем патрульной машины не в свое дежурство, я уже упоминал. Преступники, которых он будто бы геройски перестрелял, приехали из Ростова. Установить, что погибший сержант ДПС родом оттуда же, не составило труда — это записано в его личном деле. Следователь незамедлительно выехал туда и в два счета выяснил, что с одним из ростовских гастролеров наш инспектор был дружен еще со школьной скамьи — в буквальном смысле слова сидел за одной партой.

— Какие-нибудь старые счеты? — скучающим тоном предположил Андрей Родионович.

Ему уже все было ясно, но ставить об этом в известность Мента он не собирался. Виртуозный исполнитель, которому давеча пел дифирамбы Филер, кажется, все-таки допустил прокол, сэкономив на контрольном выстреле. Его можно было понять — он торопился поскорее устранить возникшую досадную помеху и покинуть место преступления, — но не простить: поневоле вступив в чужую игру, неизвестный стрелок, как и все ее участники, окончательно и бесповоротно утратил право на ошибку.

— Не думаю, — демонстрируя проницательность, которая в данном случае выглядела, мягко говоря, неуместной, возразил Николай Фомич. — Представляется куда более вероятным, что там, у клуба, кто-то расстрелял членов промышлявшей грабежами и разбоем преступной группировки, в которую входил старший сержант ДПС Самарин. Ребята просто ошиблись в выборе жертвы, за что и поплатились. Такова моя версия, в пользу которой говорит многое…

— …И которая ровным счетом ничего нам не дает, — перебил Андрей Родионович, — поскольку практически недоказуема. Не спорю, это происшествие могло бы стать неплохим информационным поводом. Но для этого нужно, как минимум, доказать причастность убитого к деятельности ОПГ, а в идеале разыскать этого полковника Молчанова и снять с него, а потом еще и обнародовать, свидетельские показания. Ты что, всерьез намерен пободаться с ФСБ? Ничего не выйдет, тебе не с чем к ним прийти, нечего предъявить, кроме слов умирающего, которые просто будут объявлены предсмертным бредом.

— У меня в мыслях не было наезжать на контору, а тем более — создавать по собственной инициативе какие-то информационные поводы, — заверил Мент. — В таких делах инициатива действительно наказуема, и даже ваше бесценное покровительство тут может оказаться бесполезным — пуле не объяснишь, с кем ты сотрудничаешь и кто тебя поддерживает. Я просто изложил информацию, которая вас интересовала, и поделился некоторыми своими соображениями. Как говорится в другом старом анекдоте, умище не спрячешь. Возникают вопросы, Андрей Родионович. И мне почему-то кажется, что на некоторые из них вы могли бы ответить — разумеется, если бы сочли это возможным.

— Ну, попытайся, — скептически предложил Пермяков. — Спроси, почему бы и нет? Мы работаем в одной упряжке и просто обязаны друг другу доверять — по крайней мере, в определенных обстоятельствах и до определенного предела. Ты что, усматриваешь между смертью генерала Шиханцова и той перестрелкой на дороге какую-то связь?

— Может, и не усмотрел бы, если бы не ваш интерес к совершенно конкретной точке пространства и времени, — напрямик сообщил Васильев. — Праздное любопытство вам не свойственно, а разбираться, что там произошло между тремя ростовскими гастролерами, продажным гаишником и каким-то полковником ФСБ, — это, прямо скажем, не ваш уровень. Не по чину это вам, Андрей Родионович, из чего следует, что упомянутая перестрелка могла заинтересовать вас только в связи со смертью Шиханцова. Следовательно, связь таки есть, и вам известно о ней многое, если не все. Скажите прямо: Шиханцов и есть Воевода? Вернее, был…

— Ничего подобного, — непринужденно солгал Пермяков. Ему было трудно совладать с изумлением, вызванным беспрецедентной выходкой Мента, который отважился учинить ему самый настоящий допрос — спасибо, что не третьей степени. Васильев, что называется, утратил перспективу — сбился, считая клетки и линии на шахматной доске, и вообразил, чудак, что уже прошагал игровое поле от края до края и выбился из пешек в ферзи. — Пальцем в небо ты попал, Николай Фомич, вот что я тебе скажу. Связь, о которой ты толкуешь, существует исключительно в твоем воображении. Ты прав, говоря о моем высоком уровне информированности. Так вот, прими добрый совет человека, информированного гораздо лучше, чем ты: забудь и о Шиханцове, и об этом эфэсбэшнике… как бишь его — Молчалине?

— Молчалин — персонаж комедии Грибоедова «Горе от ума», — блеснул познаниями из области школьной программы по литературе генерал. — А фамилия этого типа Молчанов.

— Горе от ума — это сказано как раз про тебя применительно к данной ситуации. Может, той ночью мой хороший знакомый в «Фортуне» портмоне с сотней тысяч евро потерял, а ты выдумал невесть что, какое-то заказное убийство приплел…

— Про заказное убийство я, кстати, и словечком не обмолвился, — напомнил Васильев.

Андрей Родионович все-таки не удержался и изумленно поднял брови: ну и ну! Приемчик был настолько дешевый, что в последнее время к нему перестали прибегать даже создатели детективных телесериалов, не говоря уже о настоящих следователях. После такого фортеля оставалось только пожалеть, что сразу не привлек к работе в организации кого-то другого, чуточку более умного, но жалеть о сделанном Андрей Родионович не привык: промахи надо исправлять, а горевать о них — пустая трата времени.

— Ты уж не на пушку ли меня берешь, Николай Фомич? — сдержанно озвучил он свое негодование. — После всех теорий, которые ты тут развел на пустом месте, только безмозглый болван не догадался бы, к чему ты клонишь. И, кстати, изволь объяснить, зачем тебе понадобилось имя Воеводы? Боюсь, он будет неприятно удивлен, узнав, что ты под него копаешь. Долг платежом красен — слыхал?

— Да ни под кого я не копаю! — для убедительности ударив себя кулаком в грудь, горячо запротестовал сообразивший, что наговорил лишнего, Мент. — Просто служба такая, что привычка строить версии и добывать информацию буквально въедается в плоть и кровь. Вот, бывает, и действуешь машинально, на чистом рефлексе…

— А привычка обдумывать свои слова и поступки и воздерживаться от рефлекторных действий у тебя за годы службы не выработалась? — задумавшись всего на долю секунды, спросил Пермяков. — Или решил, что тебе, генералу, она уже ни к чему, и изжил ее к лешему?

Задумался он неспроста. Как бы между делом указать соратнику на пагубный, с какой стороны ни глянь, недостаток и прозрачно намекнуть, что он может вызвать очень неприятные последствия, — это был отработанный ритуал, сродни зачтению приговора в судебном заседании. Вынесение приговора было делом ответственным и требовало хотя бы мизерной паузы, в течение которой строгий судья теоретически мог передумать и избрать более мягкую меру наказания.

— Хочешь сказать, что я зарвался, берега потерял? — с видом оскорбленной невинности воскликнул Васильев. В его голосе по-прежнему звучали шутливые нотки, намекавшие, что разговор этот ведется не всерьез, понарошку, но внезапный переход на «ты» многое сказал Пермякову. Мент понял, что действительно зарвался, и пытался отработать назад. Он не раз выходил сухим из воды и в куда более острых, как ему казалось, ситуациях, и был уверен, что глупая и наглая выходка и в этот раз сойдет ему с рук. Он твердо на это рассчитывал, потому что ничего не знал и не мог знать о ритуале, который совершался над ним прямо в эту минуту. — Да Бог с т… с вами, Андрей Родионович! Да кто угодно, только не я! Вы же меня знаете!

— Знаю, потому и говорю, как со старым другом, которому могу доверять, и который, надеюсь, правильно меня поймет, — сказал Пермяков, легонько постукивая стеком по голенищу высокого, английской работы, сапога для верховой езды. — Смотри, Николай Фомич! Любопытство кошку сгубило. Есть вещи, знать которые не положено даже генералам полиции. Граблям ведь безразлично, кто на них наступает, генерал или золотарь. А эти грабли могут очень больно ушибить!

Мент уважительно покивал, не подозревая, что только что выслушал вторую, заключительную часть приговора. Ритуал был завершен, осталось утрясти лишь мелкие технические моменты, к которым Политик уже не испытывал интереса — это была епархия Филера, который до сих пор, как и прежде, блестяще справлялся со своей работой.

Они уже не стояли, а шли, ведя лошадей в поводу, по направлению к конюшне. Ощущая под ногами твердую землю, Мент чувствовал себя немного увереннее. Эта уверенность, как электрический ток по проводу, передавалась по кожаной уздечке лошади, и та вела себя смирно, больше не пытаясь чудить с целью показать, кто тут главнее. Созерцая эту почти идиллическую картину, Андрей Родионович мимолетно пожалел о том, что на человека нельзя надеть упряжь, как на лошадь. Он умел мастерски манипулировать людьми без поводьев и шенкелей, дергая за невидимые глазу ниточки, но это была тонкая и порой крайне утомительная работа, которую временами хотелось хоть немного упростить.

Сдав жеребца с рук на руки конюху, зарплата которого втрое превышала оклад преподавателя столичного вуза, и распрощавшись с Васильевым, Андрей Родионович позвонил Бурову.

— Необходимо встретиться, Филер, — сказал он. Эта линия была надежно защищена от всех видов прослушивания, и он мог говорить напрямую, без обиняков. — Обсудить кое-какие вопросы, обменяться информацией… Кроме того, тут образовалось одно небольшое дельце для твоих… гм… виртуозов.

— Мент? — с большой долей уверенности предположил Иван Сергеевич.

— А, ты уже в курсе!

— Служба такая, — шутливо напомнил Филер.

— Про «такую службу» я сегодня уже слышал, — морщась, сообщил Политик. — Потому и звоню тебе. Похоже, кое-кто решил, что его служба не только опасна и трудна, но еще и дает ему безграничные полномочия. На этом основании он все активнее сует свой любопытный нос во все щели. Мне это не нравится, я ему об этом прямо сказал, но это вовсе не означает, что он угомонится.

— Угомонится и забудет все, что уже успел разнюхать, — с полным пониманием подхватил Буров.

— Вот именно. Представляешь, он мне говорит: а Шиханцов, часом, не Воевода?

— Эка хватил! — восхитился Филер. — Да, вот это и называется «головокружение от успехов». — Он помолчал секунду и уже другим, нарочито вкрадчивым голосом спросил: — А Шиханцов — не Воевода?

— Нет, — сказал Андрей Родионович и, в свой черед немного помедлив, уточнил: — Уже нет.

Глава 6

Генерал ФСБ Потапчук медленно шел по знакомой улице, машинально отмечая про себя все новые и новые приметы начинающегося лета: густеющую листву стремительно теряющих легкомысленную весеннюю прозрачность древесных крон, делающуюся все ярче и сочнее зелень газонов и то, как ощутимо пригревали спину сквозь пиджак и рубашку набирающие силу солнечные лучи. Ставший ненужным плащ висел на сгибе руки, страшно мешая генералу, и его так и подмывало повесить на спинку первой попавшейся скамейки или просто затолкать в мусорную урну на радость какому-нибудь бомжу.

Федор Филиппович чувствовал себя ненужным, как этот плащ, и впервые в жизни завидовал бомжам, для которых такое положение вещей было привычной нормой. Навстречу, попыхивая табачным дымком, шел какой-то бородатый гражданин артистической наружности, и генерал с огромным трудом преодолел желание стрельнуть у него сигаретку. Почти детская обида на своего непосредственного начальника и это малодушное желание с горя пойти на поводу у так и не умершей до конца вредной привычки лишь усугубляли владевшее Федором Филипповичем дурное настроение, неопровержимо свидетельствуя, что дела его и впрямь, по-настоящему, плохи. Клевету можно опровергнуть, а клеветника найти и притянуть к ответу, а вот справиться со старостью еще никому не удавалось: равно или поздно, не мытьем, так катаньем, она свое возьмет. Генерал ждал неприятностей, которые сам сознательно на себя накликал, но, когда неприятности начались, вдруг оказалось, что он к ним не готов. То есть в чисто техническом смысле у него все было в ажуре и на мази: все необходимые распоряжения отданы, люди расставлены по местам и должным образом проинструктированы — словом, окопы отрыты, позиции оборудованы, артиллерийские погреба ломятся от боеприпасов, люди накормлены, получили наркомовские сто граммов и хоть сейчас готовы в бой. А вот он сам, военачальник этой воображаемой армии, отчего-то вдруг раскис, расклеился и, вместо того чтобы нанести противнику сокрушительный ответный удар, разобиделся на него, супостата: да что же это он, в самом деле, творит?

И что это, скажите на милость, если не самая настоящая старость?

«И что это, скажите на милость, то-ва-рищ генерал?!» — гневно прорычал непосредственный начальник Федора Филипповича, генерал-полковник Лагутин, вырывая у него из рук не прочитанный и на две трети донос.

«Насколько я вижу, анонимка, — невозмутимо ответствовал Федор Филиппович, первым делом заглянувший в конец документа и обнаруживший, что подпись автора отсутствует напрочь. — Я, конечно, могу ошибаться, но на официальный отчет следственной группы эта филькина грамота, по-моему, не похожа».

Обида обидой, старость старостью, но владеть собой он пока не разучился, и его ровный, подчеркнуто корректный тон немного остудил начальственное негодование.

«Это не филькина грамота, как вы изволили выразиться, товарищ генерал, а сигнал, — тоном ниже уточнил его превосходительство. — Мы с вами не в дворянском собрании и оба прекрасно понимаем, что игнорировать документы подобного содержания, — он тряхнул в воздухе тощей пачкой распечатанных на принтере листков, — не имеем права, независимо от наличия или отсутствия подписей, печатей и прочих банковских реквизитов».

Федору Филипповичу, несмотря на серьезность ситуации, очень понравилось проскочившее в гневной речи генерала Лагутина словечко «прочих», но от комментариев он благоразумно воздержался. Вообще, Петр Васильевич Лагутин был неплохой мужик и грамотный, компетентный руководитель. Его немного портили проклюнувшиеся в последнее время барские замашки, но служил он сравнительно честно, был умен и не имел дурной привычки ради собственного удовольствия унижать подчиненных. Словом, главенство его над собой генерал Потапчук терпел без особого труда — могло быть и хуже, — и тем обиднее было ему теперь выслушивать из уст Петра Васильевича то, что они, уста, произносили.

«Тем более, — произносили далее генеральские уста, — когда документ этот не подобран на полу около унитаза в солдатском сортире, а спущен по команде прямо из дирекции. Да и составлен, насколько я могу судить, с большим знанием предмета. Что, Потапчук, скажешь, не так? Как тебе нравятся вот эти финансовые выкладки? По-твоему, их с потолка взяли?!»

Пользуясь тем, что пресловутый документ снова очутился в поле его зрения — говоря без экивоков, прямо под носом, — Федор Филиппович взглянул на финансовые выкладки. Бухгалтерию свою он в голове, разумеется, не держал, но на первый взгляд все — по крайней мере, даты и суммы выплат — соответствовало действительности. Итоговая сумма была аккуратно подбита внизу длинной колонки цифр и получилась, мягко говоря, внушительной.

Против суммы Федор Филиппович возражений не имел: за долгие годы службы одному лишь Слепому он передал из рук в руки средних размеров состояние, — но вот интерпретация данной арифметики его решительно не устраивала: автор анонимки имел наглость утверждать, что все эти огромные деньжищи генерал Потапчук просто-напросто присвоил.

Помимо финансовых, там была еще целая куча других обвинений. Кто-то неплохо потрудился, изучая послужной список генерала ФСБ Потапчука; ложь в анонимном доносе была умело переплетена с правдой в тугую косичку. Расплести ее было можно, но это, совсем как в случае с чересчур старательно заплетенной, да еще и намокшей под дождем девчоночьей косичкой, требовало немалых усилий и времени, да и то при условии благого расположения того, кто станет этим заниматься, к Федору Филипповичу. В противном случае косичка эта обещала легко и непринужденно превратиться в затянутую на его шее удавку.

Рассчитывать на благое расположение приходилось едва ли. Федор Филиппович вспомнил то, что успел прочесть, и был вынужден признать: да, автор анонимки потрудился на славу. Он как будто подслушал его последний разговор с Глебом Сиверовым, умело преподнеся каждый эпизод таким образом, что вся беспорочная служба генерала ФСБ Потапчука приобрела вид хорошо продуманной диверсионной деятельности.

Шальная мыслишка: а уж не Глеб ли состряпал этот, с позволения сказать, документ? — мелькнула и пропала, оставив по себе легкий неприятный осадок. Поскольку заданный ему вопрос касался исключительно финансов, именно о финансах Федор Филиппович и заговорил.

«А вы изучите реальные расходы любого оперативного отдела, — посоветовал он. — Боюсь, что на общем фоне я буду выглядеть более чем скромно. Во всяком случае, до лидерства, которое мне, кажется, пытаются незаслуженно присвоить, мне и моим ребятам далеко. Что до манекенщиц и яхт, тут уж, извините, не пойман — не вор. А бред по поводу особняков на лазурных берегах и счетов в оффшорных банках не так уж сложно проверить. Кто писал, тот пускай и проверяет — хоть раз делом займется».

«Кто писал, не знаю, — сказал генерал Лагутин, — но проверки не миновать. И она будет произведена настолько тщательно, насколько это в силах нашего ведомства. Таков приказ командования, с которым я, между прочим, целиком и полностью согласен. Нам, государевым слугам, позволено многое, но не все. По мне, так деньги эти — чепуха, плюнуть и растереть. Но вот остальное… По уму, генерал, тебя бы в Бутырку закатать, чтоб другим неповадно было. Но, с учетом возраста и былых заслуг, принято решение для начала просто отстранить тебя от несения службы. Гуляй пока, но гуляй осторожно. Помни: мы за тобой наблюдаем. Я за тобой наблюдаю, это понятно?!»

«Уж куда понятнее», — сказал Федор Филиппович и отправился гулять — осторожно, как и рекомендовало командование в лице генерал-полковника Лагутина.

Если оставить в стороне старость и вызванные ее неумолимым приближением отрицательные эмоции, больше всего его беспокоила информированность анонимного автора доноса. Сколько ни обзывай этот документ филькиной грамотой, приходилось признать: получи генерал Потапчук подобную информацию о ком-то из своих подчиненных, он повел бы себя так же, как Петр Васильевич, если не жестче.

Теоретически все изложенные в анонимке реальные факты его трудовой биографии можно было отыскать в пыльных архивах Лубянки. Но для этого требовались такие людские ресурсы, такие широкие возможности и такой уровень допуска к засекреченной документации, какими он, генерал ФСБ Потапчук, лично, не располагал. Если хорошенько подумать, то даже Глеб, который знал о нем очень многое и еще больше мог при желании узнать, до кое-каких упомянутых в анонимке фактов не сумел бы докопаться, даже разбившись в лепешку.

Из этого следовало, что Федор Филиппович со своими бутафорскими (опять же, архивными) изысканиями загарпунил-таки по-настоящему крупную рыбу — одного или нескольких из тех кукловодов, которых придумал однажды долгой бессонной ночью, глядя в перекрещенный косой тенью оконной рамы потолок своей спальни. Этот мифический Левиафан пока что таился в темных глубинах, но оставляемый его спинным плавником на поверхности бурун был таких впечатляющих размеров, что Федору Филипповичу становилось страшновато: полно, а справлюсь ли?..

Очень вовремя кое-что вспомнив, он присел на садовую скамейку. Поставил справа от себя неразлучный портфель, положил сверху опостылевший плащ, вынул из кармана пиджака мобильный телефон и надолго задумался, глядя в слепой дремлющий дисплей: а надо ли? Может, послать все к черту и предоставить событиям идти своим чередом? Посадят едва ли — скорее уж убьют, потому что даже широко информированный автор анонимки вряд ли сумел разнюхать, как далеко он продвинулся в своих архивных раскопках. А умереть уже не страшно. Это могло случиться с ним много лет тому назад; как любой настоящий офицер, он жил в долг, точно зная, что однажды наступит день, когда придется платить по счетам — не деньгами, а собственной кровью.

Так, может быть, этот день уже наступил? Может быть, не стоит вступать в новый бой ради очередной маленькой победы, которая, как и все предыдущие, в одночасье обернется большим поражением? Если это произойдет, будет уже не важно, кто именно выворачивает мир наизнанку и ставит все с ног на голову — гипотетические анонимные кукловоды или сама жизнь. Так стоит ли втягивать в это дело и утаскивать за собой еще и Глеба, которого хотя бы теоретически можно сберечь? Сдаться без боя значит посмертно покрыть себя позором, стяжав несмываемое клеймо вора и предателя, но мертвому безразлично, что написано на его надгробии, а живые, даст Бог, со временем сумеют во всем разобраться и всем воздадут по заслугам — пускай посмертно, но все-таки воздадут.

Федор Филиппович вспомнил анонимный донос и понял, что спасти и сберечь не удастся никого. Что бы он ни думал, чего бы ни хотел, а бой уже начался и был в разгаре. Противник располагал фантастически громадными возможностями, а Глеб не был человеком-невидимкой. Его строго засекреченное существование все-таки оставляло след, который при желании можно обнаружить. Да что там какие-то следы! Если завтра, через час или прямо сию минуту к пожилому генералу ФСБ Потапчуку подсядет один из тех умельцев, которыми в его родной конторе хоть пруд пруди, и вкатит ему дозу скополамина, он с большой охотой выложит все, что знает, начиная с первых детских воспоминаний и кончая мельчайшими подробностями трудовой биографии агента по кличке Слепой. После этого он, скорее всего, умрет — изношенному сердцу такая нагрузка явно не под силу, — и останется сидеть, свесив голову на грудь, на садовой скамейке под ласковым солнышком последней весны, которую ему довелось увидеть.

Самоубийство ничего не изменит, а лишь добавит противнику работы. А самое обидное, что, отказавшись от участия в драке, которую сам же и затеял, он действительно станет предателем. Никчемный болтун, который сперва грозился тряхнуть стариной и рвался вызвать огонь на себя, а потом, когда стало ясно, что стрелять по нему будут не из новогодних хлопушек, струсил и соскочил с подножки уходящего на фронт эшелона: разбирайтесь сами, как хотите, а я устал, потому что старенький…

Это рассуждение взбодрило Федора Филипповича, как чашка крепкого черного кофе, которого он из-за запрета врачей не пробовал уже много лет. Возможно, что он просто отдохнул, сидя на скамеечке, собрался с мыслями и разложил все по полочкам, но значения это уже не имело. На самом деле, с той минуты, когда он обратился к старому знакомому с дружеской просьбой порыться в архивах и кое-что выяснить, значения не имело уже ничто. Эта просьба запустила механизм, остановить который можно было, только разрушив. И по-настоящему выбирать Федор Филиппович теперь мог только один из двух вариантов: или вплотную заняться разрушением, или позволить рыжим от ржавчины и черным от запекшейся человеческой крови чугунным шестерням разжевать и перемолоть в прах себя самого и все, что ему дорого.

Нарочито медленно, чтобы не сбиться и не перепутать цифры, генерал по памяти набрал на клавиатуре мобильника номер, которым до сегодняшнего дня не пользовался ни разу, поднес трубку к уху и, дождавшись ответа, вежливо произнес:

— Добрый день. Могу я поговорить с Леонидом Осиповичем?

— Здесь евреи не живут, — с сильно утрированным еврейским акцентом ответила трубка.

По этому ответу кто угодно догадался бы, что разговаривает с большим знатоком бородатых анекдотов и записным хохмачом. Федор Филиппович не имел нужды строить догадки, поскольку знал собеседника, как облупленного, хотя и заочно, по материалам, собранным оперативниками своего отдела.

— Извините, — сказал он. — Наверное, я ошибся номером.

— Да уж наверное, — уже без акцента фыркнул собеседник и первым прервал соединение.

Генерал Потапчук неторопливо набрал другой номер, по ходу дела представляя, как его недавний собеседник, недоверчиво косясь на замолчавший мобильник, кладет руку на удобно выгнутую спинку компьютерной мыши и активизирует нужную программу. Требовался от него сущий пустяк, ради которого его три года назад разработали и завербовали, и именно это сейчас беспокоило генерала: о пустяке легко забыть. Человека три года никто не трогал, и он вполне мог решить, что события трехлетней давности просто привиделись ему в дурном сне, вообразить, что о нем давно забыли, и, в свою очередь, выбросить полученное задание из головы.

Впрочем, это едва ли: перетрусил он тогда изрядно, и умело высосанная из пальца оперативниками генерала Потапчука серьезность ситуации дошла до него в полной мере и произвела нужное впечатление. Такое не забывается, и, чтобы игнорировать подобные вещи, надо быть или набитым дурнем без царя в голове, или очень могущественным человеком — вот именно, царем. Завербованный три года назад фрилансер (в представлении Федора Филипповича это слово было синонимом слова «тунеядец») не являлся ни тем, ни другим, а значит, на него можно было положиться — с оглядкой, но можно.

Абонент ответил после четвертого гудка.

— Леонид Осипович? Здравствуйте. Потапчук беспокоит, Федор Филиппович. Ах, узнали? Польщен, не скрою, польщен. У меня к вам вот какое дело. Нельзя ли в ближайшие несколько дней как-то попасть к вам на прием? Нет-нет, не беспокоит, ни в коей мере не беспокоит. Просто образовался незапланированный отпуск, вот я и решил, так сказать, пройти профилактику… Да-да, вот именно. Что вы хотите — возраст! И не хотел бы думать, да поневоле задумаешься…

Получив заверения в том, что может явиться на прием в любое удобное для него время, Федор Филиппович тепло распрощался с Леонидом Осиповичем и с чувством глубокого удовлетворения убрал телефон на место, в карман пиджака. Праздновать, по сути, было нечего, но засидевшемуся в кабинете генералу было приятно сознавать, что он только что вполне профессионально натянул нос матерым оперативникам из группы наружного наблюдения. Первый из набранных им номеров отличался от второго всего одной цифрой — разумеется, не случайно, а второй принадлежал владельцу и по совместительству главному врачу частной стоматологической клиники Леониду Осиповичу Эпштейну, пациентом которого генерал Потапчук являлся на протяжении последних пяти лет. Отправка важного сообщения, таким образом, прошла незамеченной: пребывающий в расстроенных чувствах пожилой человек ошибся номером, только и всего.

С учетом того, кому было адресовано сообщение, одержанная победа выглядела уже не такой маленькой, как могло показаться на первый взгляд. Вовремя доставленная депеша не раз решала исход войны, только что выдвинутый на исходную позицию резерв не уступал наполеоновской старой гвардии, и, вставая со скамейки, Федор Филиппович почти верил в то, что его Ватерлоо наступит еще нескоро.

Поднявшись и не без труда преодолев искушение все-таки оставить на скамейке надоевший плащ, он благожелательно кивнул топтуну из группы наружного наблюдения, который сидел на соседней скамейке и старательно делал вид, что считает ворон, подхватил портфель и неторопливо зашагал в направлении дома. Он продолжал напряженно думать, но мысли его теперь были заняты не отвлеченными моральными категориями и поэтическими сравнениями, а конкретными вопросами тактического планирования: на войне как на войне.

* * *

«На войне как на войне», — сказал Лысый. А Колючий добавил с издевкой: «Ты что, майор, торговаться вздумал? Поздно пить боржоми, когда почки отвалились!»

Почки у него, конечно, не отвалились, но до сих пор побаливали, напоминая, что шутки в исполнении Лысого и Колючего вовсе таковыми не являются.

Имен и званий этой парочки майор Григорьев не знал — они ему не представлялись, поскольку с первых же секунд общения стало понятно, что оно будет носить сугубо неофициальный характер. Началось это общение с разряда электрошокера и не особенно церемонной погрузки в железный кузов грузового микроавтобуса, где продолжилось в форме аккуратной, не оставляющей следов, но весьма болезненной обработки руками, ногами и подручными средствами в виде обыкновенной резиновой дубинки.

Затем состоялся разговор, в ходе которого майор Григорьев первым делом уяснил для себя, что его собеседники приходятся ему коллегами, но друзьями их, увы, не назовешь. Именно на этой стадии общения он их, наконец, разглядел и за незнанием имен и воинских званий наделил кличками: Лысый и Колючий. Лысый легко сошел бы за своего в толпе скинхедов, поскольку не имел на голове волосяного покрова — то ли страдал патологическим облысением, то ли зачем-то брил череп до зеркального блеска, а Колючий щеголял модной небритостью, и его подбородком, казалось, можно было очищать от ржавчины долго находившиеся на открытом воздухе металлические изделия и конструкции.

Твой Потапчук — конченый человек, сказали майору Григорьеву эти двое. Его либо посадят, либо шлепнут — не сегодня, так завтра. Бумаги на него уже рассматриваются наверху, и это, братец, такие бумаги, после рассмотрения которых головы в вашем отделе полетят как пушинки с одуванчика во время сильного урагана. Тебе, единственному из всех, крупно повезло: кое-кто считает, что ты еще можешь принести пользу, а это шанс, от которого разумный человек вряд ли откажется. Ты ведь разумный человек, майор? Или мы в тебе ошиблись? Тогда скажи об этом прямо и умри, как герой, с гордо поднятой головой.

Предложение стать героем поступило от Колючего. А Лысый немедленно возразил коллеге, заметив, что мало кому удавалось умереть с гордо поднятой головой, поглядев перед смертью, как компания специально отловленных по подвалам и помойкам бомжей забавляется с его женой и пятилетним сынишкой.

«Ну-ну, — осадил демонстрирующего ярко выраженные садистские наклонности Лысого Колючий, — зачем же сразу так — сынишка, бомжи… Не надо запугивать человека! Ведь с первого взгляда видно, что он нормальный парень и далеко не дурак. Должен понимать, что корчить из себя героя-молодогвардейца ему не в жилу. Да и какой смысл? Своя рубашка ближе к телу, а Потапчук ему не друг и не родственник… Ведь верно?»

Это и впрямь было верно — вернее некуда. У своего шефа майор Григорьев был далеко не на лучшем счету и жил в постоянном страхе перевода с понижением в какую-нибудь Тмутаракань, а то и позорного увольнения. Человеком он был разумным, недаром же Колючему это сразу бросилось в глаза, и понимал, что шеф во многом прав: служить в ФСБ майор Григорьев, наверное, мог бы, но не под его, генерала Потапчука, началом. Лесть на этого старого рубаку не действовала, преданных взглядов он просто не замечал — от подчиненных ему была нужна реальная отдача, конкретный результат, а к оперативной работе Виктор Григорьев оказался просто-напросто не приспособлен. Он не любил ее, плохо понимал, а сплошь и рядом еще и боялся, в наиболее острые моменты инстинктивно норовя отойти в сторонку и спрятаться за чужими спинами. Положение сложилось тяжелое: служить у Потапчука понемногу становилось невмоготу, а переход на более спокойную бумажную работу сулил существенное понижение зарплаты, к чему майор, естественно, не стремился.

Сопротивление, таким образом, представлялось бессмысленным с любой точки зрения. Майор не видел, ради чего, собственно, должен пожертвовать собой и своей семьей, и понимал, что эта кровавая жертва будет напрасной: с ним или без него, Потапчуку все равно крышка.

Подумав всего минуту, он начал говорить. Безо всякого скополамина он рассказал все, что мог, назвав все факты, имена, адреса и пароли, которые знал. Заниматься откровенным сочинительством новые друзья ему не рекомендовали, но прозрачно намекнули, что отвечающая требованиям момента эмоциональная окраска делу никоим образом не повредит. В результате суть записанных на видео показаний майора Григорьева свелась к следующему: доказать, что генерал Потапчук является матерым оборотнем в погонах, майор, конечно, не может, но и назвать своего шефа честным, преданным делу служакой, каким тот старается выглядеть в глазах руководства, у него не поворачивается язык.

После этого его отпустили, предусмотрительно высадив около какого-то пруда, чтобы он мог почистить испачканную, запятнанную рвотой одежду. Отпустили его, разумеется, не просто так, а с заданием: продолжать собирать всю, какую только сумеет добыть, информацию о генерале Потапчуке и возглавляемом им отделе.

Такие дела быстро не делаются, но уже через три дня майору позвонили и назначили новое свидание. Потапчука с утра вызвали к начальнику управления; к обеду он так и не вернулся, и по отделу пополз слушок, что шефа временно отстранили от несения службы. Вырваться на оперативный простор, таким образом, не составило особого труда, и в назначенное время майор Григорьев прибыл к условленному месту встречи.

Здесь его усадили в знакомый микроавтобус, но бить на сей раз не стали, а, наоборот, похвалили, сообщив, что данные им показания позволили окончательно оформить обвинения в адрес Потапчука, придав им законченный, убедительный вид. Еще майору сообщили, что о своем шефе он может с чистой совестью забыть, как о привидевшемся под утро дурном сне, и начинать готовиться к повышению — загодя вертеть новые дырочки в погонах и наслаждаться приятными предвкушениями.

Только, добавил Колючий, перед этим придется выполнить одну непыльную, а главное, хорошо оплачиваемую работенку. И, чтобы было понятнее, с треском пробежался большим пальцем по срезу толстенькой, перекрещенной банковской бандеролью пачки стодолларовых купюр.

А Лысый, предвосхитив готовый сорваться с губ майора вопрос, небрежно уточнил: «Шлепнуть одного говнюка. Плевое дело: один раз нажал и из бедного майора превратился в богатого подполковника. Гляди, какое табло — с закрытыми глазами не промахнешься!»

И показал фотографию, при виде которой внутри у майора Григорьева что-то оборвалось и стремительно провалилось вниз до самых пяток. Человек на фотографии был ему хорошо знаком, и, зная кто это, майор не мог расценить разговоры о непыльной работенке и плевом дельце иначе как безответственную болтовню, направленную на то, чтобы ввести его в заблуждение.

Примерно так он и сказал, и услышал в ответ: «На войне как на войне». И еще: «Поздно пить боржоми, когда почки отвалились». Сказав так, Лысый включил ноутбук и продемонстрировал ему видео, на котором Григорьев без труда узнал своих домочадцев — жену Ларису и пятилетнего Витьку, Виктора Викторовича, которого иногда в шутку называл «победителем в квадрате». Жена и сын сидели на обшарпанном диване в какой-то пустой и порядком замусоренной квартире — похоже, что в выселенном, предназначенном на слом доме. Выглядели оба порядком напуганными, и было отчего: по обе стороны дивана неподвижно замерли два здоровенных мордоворота в пятнистом сером камуфляже и опущенных на лица черных трикотажных масках.

«А они у тебя сладенькие», — заметил Лысый. А Колючий, бросив майору на колени увесистую денежную пачку, сказал: «Это аванс. Остальное получишь, когда сделаешь дело. Надеюсь, тебе понятно, что, говоря «остальное», я имею в виду не только бабки». — «Бабки, бабу и щенка», — внес окончательную ясность Лысый и захлопнул крышку ноутбука.

«Сколько у меня времени на подготовку?» — спросил майор Григорьев, помертвевшей рукой убирая деньги во внутренний карман пиджака. «А нисколько, — ответил Колючий. — Подготовка тебе ни к чему, да и квалификация у тебя, прямо скажем, не та, чтобы самостоятельно планировать и готовить что-то в подобном роде. Все давно готово, твое дело — просто запомнить инструкции и четко их выполнить. Работаешь сегодня вечером, а там, как говорится, сделал дело — гуляй смело».

На этом, собственно, разговор и завершился. Майор Григорьев вернулся на службу и честно досидел до конца рабочего дня за своим столом. Рабочий день в таких учреждениях, как то, в котором имел честь служить Григорьев, — понятие растяжимое в самом прямом и буквальном смысле этого слова. Но шеф у себя так и не объявился, словно в кабинете у начальника управления его расстреляли и прямо там же, под паркетом, похоронили, ввиду чего сегодня народ из отдела начал расходиться строго по расписанию, в восемнадцать ноль-ноль.

Григорьев покинул комнату оперативников предпоследним, оставив там только корпящего над каким-то отчетом старлея Кузнецова, совсем недавно переведенного к ним из провинции и потому так старательно горевшего на службе, что даже придирчивый генерал Потапчук был вынужден время от времени остужать его трудовой энтузиазм. Уходя, майор Григорьев с трудом преодолел желание посоветовать новичку плюнуть на свой дурацкий отчет и не тратить попусту драгоценные минуты быстротечной молодости — прогибаться-то не перед кем, шеф уже не вернется, а новому начальнику твой отчет будет нужен, как собаке пятая нога.

Желание было странное, поскольку альтруизм никогда не входил в число достоинств — или недостатков, это уж с какой стороны на него глядеть, — майора Григорьева. Но природу этой странности майор уяснил быстро, поскольку являлся сотрудником ФСБ — уж неважно, плохим или хорошим, — и, помимо всего прочего, был обучен анализировать не только чужие, но и свои эмоции и побуждения. Побуждение же у него в данный момент было простое и естественное: поделиться с младшим по званию своими печалями. Просто взять и сказать: да брось ты заниматься чепухой, мне бы твои проблемы! Подумаешь, отчет! Вот у меня, чтоб ты знал… Ну, и так далее.

Да, подумал майор, аккуратно притворяя за собой дверь, — оперативник из меня еще тот. Ну, и хрен с ним — в смысле, со мной.

Самокритика была сильно запоздалой, а вывод — единственно возможным. Трусость сродни кислоте: стоит однажды ей поддаться, и она начинает разъедать человека изнутри, пока не выест до конца, оставив лишь пустую оболочку. Майор Григорьев находился уже приблизительно на полпути к этому порожнему состоянию и без особенных усилий мог бы переступить через привязанность к жене и сыну — переступил бы обязательно, если бы это имело хоть какой-то практический смысл.

Но смысла в этой последней, окончательной подлости не было никакого. Майор осознал это, стоя в залитом предвечерним светом коридоре управления. Налево по коридору находилась ведущая вниз, в вестибюль, лестница, а направо — тупиковая рекреация, в которой располагалась приемная начальника управления генерала Лагутина. Пойти налево означало принять навязанные Лысым и Колючим правила игры и действовать по их чертовым инструкциям — с этого момента и до конца жизни, который, как подсказывал здравый смысл, уже не за горами. Повернуть направо, увы, значило своими руками приблизить этот конец — честно, как на духу, все выложить, спасти человека с показанной Лысым фотографии и похоронить Ларису, Витьку и, разумеется, себя. Потому что его новые друзья существуют не сами по себе, и руки у того, кто за ними стоит, явно достаточно длинные, чтобы достать человека хоть в следственном изоляторе, хоть на обратной стороне Луны.

То-то, что длинные, подумал майор. Никого ты не спасешь, приятель. Даже не говоря о том, что тебе, лично, это на хрен не нужно, из твоей спасательной операции все равно ни черта не выйдет. Предупрежден — значит вооружен? Да черта с два! Уж если решили грохнуть, грохнут непременно, не руками майора Григорьева, так чьими-нибудь еще. А раз так, зачем торопить события, лишать себя и свою семью отсрочки, которая может стать спасительной?

Здравый смысл твердил одно, трусость — другое. Майор Григорьев прекрасно знал, кто возьмет верх в этом споре, но все-таки простоял в коридоре, как витязь на распутье, долгих тридцать секунд, давая здравому смыслу последний шанс взять реванш за многочисленные позорные поражения. Все закончилось тем же, чем и всегда, и, тихонько вздохнув, майор повернул налево, к лестнице и дальше — вниз, навстречу своей судьбе.

Глава 7

Они встретились там же, где и прошлый раз — в старом парке, в глубине которого стояло в меру обезображенное реконструкцией здание графской усадьбы. Вывеска у ворот осталась прежней; у дальнего берега пруда, как и раньше, торчал на вечном приколе бутафорский парусник с хвастливой надписью на носу. Заведение продолжало работать в привычном режиме, персонал, от уборщицы до управляющего, здесь трудился все тот же, что и неделю назад. Правда, в штатном расписании появилась новая единица — инспектор по кадрам. Этот серенький, неприметный человечек никому не мозолил глаза; он был неприметен настолько, что добрая половина сотрудников ночного клуба «Фортуна» до сих пор даже не подозревала об его существовании. Запершись в своем маленьком кабинете между кладовой для бакалеи и уборными для персонала, он с утра до вечера штудировал личные дела официанток, барменов и охранников, периодически делая в толстом ежедневнике какие-то понятные ему одному пометки, — вершил судьбы, отделял злаки от плевел, решал, кого казнить, кого помиловать — словом, занимался обычной рутинной работой наделенного немалыми полномочиями кадровика.

Появление в «Фортуне» этого «серого кардинала» было вызвано таким немаловажным обстоятельством, как смена владельца клуба. Чтобы установить имя нового хозяина, не в меру любопытному сотруднику налоговой полиции пришлось бы размотать длинную цепочку подставных лиц и организаций, и это был бы мартышкин труд, поскольку, пройдя до конца нелегкий, мудрено петляющий путь, любопытствующий следопыт, как в глухую стену, уперся бы в Андрея Родионовича Пермякова. Да, сказал бы тогда Андрей Родионович (естественно, лишь в том случае, если бы по странной прихоти снизошел до разговора с налоговым инспектором или следователем прокуратуры), — да, сказал бы он, данным объектом недвижимости действительно владею я. Владею на вполне законных основаниях и в силу причин, которые вас никоим образом не касаются, не желаю афишировать это обстоятельство. У вас есть ко мне еще какие-то вопросы? Если нет, прошу извинить: у меня дела.

После чего собеседнику осталось бы только написать предсмертную записку и покончить с собой, не дожидаясь, пока с ним покончат другие. Но описанная ситуация была невозможна в принципе, по определению: выйти на настоящего хозяина «Фортуны» мог бы только очень опытный и талантливый сыщик, а у таких людей, как правило, хватает ума вовремя остановиться и не задавать дурацких вопросов деятелям наподобие Андрея Родионовича Пермякова.

Пройдя по вымощенной гранитной брусчаткой дорожке, они остановились у крыльца. Крыльцо, не единожды отремонтированное, сохранило первоначальную форму: низкие широкие ступени, числом пятнадцать, спускались вниз пологим полукругом. Защитой от дождя и солнца служил опирающийся на четыре колонны портик, построенный, как и вся усадьба, в строгом классическом стиле. Не поворачивая головы, Иван Сергеевич Буров коротко кивнул, и один из сопровождавших их телохранителей, забежав вперед, отпер высокие дубовые двери. С усилием потянув на себя массивную, старинной работы бронзовую ручку, он открыл правую створку и замер рядом, как изваяние. Выражение лица у него отсутствовало совершенно, словно кто-то шутки ради отвинтил ему голову и пристроил на ее место подходящий по форме и размеру булыжник. Через секунду после того, как перестал двигаться, он сделался неотличимо похожим на манекен в строгом деловом костюме, и нужно было хорошенько приглядеться, чтобы заметить, что он время от времени моргает глазами.

Зрелище было привычное, обыденное, но в эту минуту Иван Сергеевич Буров вдруг понял, что оно еще и очень приятное. Само по себе оно ничего не означало: на свете полным-полно холуев, готовых лебезить перед кем угодно. Но у двери в позе манекена стоял не барачный шнырь или ресторанный халдей, а майор федеральной службы охраны, и это в корне меняло дело.

— Прошу, — сделав приглашающий жест в сторону крыльца, сказал Иван Сергеевич. — Пора, наконец, хорошенько осмотреть приобретение, ты не находишь?

— Пора, — согласился Андрей Родионович Пермяков и вдруг усмехнулся. — Диву даешься, до чего живучими оказываются некоторые впечатления!

— Ты это о чем?

— Да так, о своем, — неторопливо поднимаясь по ступенькам, ответил Пермяков. — Ты вот сказал сейчас: осмотреть приобретение. И сразу вспомнилось, как мы с Маринкой свой первый дом в Крыму покупали. Молодые были, глупые, денег не считали — потому, наверное, что и считать-то было нечего. Он нам сразу приглянулся буквально с первого взгляда — все, решено, берем, заверните в бумажку! А потом, когда прежние хозяева барахлишко свое вывезли, правда жизни изо всех углов так и полезла: фундамента, считай, нет, полы гнилые под ногами прогибаются, крыша течет, печка не работает, водопровод уж год, как обрезан, окна не открываются, а если поднатужился и открыл, так черта лысого закроешь… И долгов десять тысяч — зеленью, естественно. В общем, полный комплект.

— Молодо-зелено, — с понимающим видом кивнул Буров. — И?..

— Да как-то выкрутились. Было бы желание, а выход всегда найдется. Отремонтировали, пожили пару сезонов, потом хибару снесли, а на ее месте нормальный дом построили… А потом продали. Теперь там, по слухам, какая-то певичка живет — Апина, что ли…

— Ксюша — юбочка из плюша?

— Вот-вот. Эх, где ты, молодость!

— Да ну ее к псам, — сказал Иван Сергеевич. — Как вспомнишь, так вздрогнешь. Углы эти съемные, зарплата символическая — что заработал, то и проел, да еще и не хватило… Начальник, как водится, долдон, ночью ребенок спать не дает, днем жена пилит… А что молод, здоров и собой хорош, так это кажется нормой, на которую не обращаешь внимания. И только потом, когда от всего этого и следа не осталось, спохватываешься: где ты, молодость?

— Если бы молодость знала, если бы старость могла… — раздумчиво продекламировал Андрей Родионович и, остановившись в центре просторного вестибюля, огляделся по сторонам. — Что ж, недурно, недурно. С трубами и крышей здесь, полагаю, проблем нет. Убрать гламурную мишуру, сделать интерьер немного строже, и все будет в полном и окончательном порядке. Да, и еще ужесточить правила членства в клубе.

— И изменить название, — добавил Буров.

— Ммм? Что, и предложение имеется?

— Кремль, — сказал Иван Сергеевич.

Пермяков ненадолго задумался.

— А что, — сказал он после паузы, — это мысль. Хорошая, как и все идеи, которые ты генерируешь в своем котелке. Ай да ты! Есть такой фантастический роман — «Голова профессора Доуэля». Там человеческая голова отдельно от тела, на стеклянном столике жила. Помнишь?

— Беляев, — без задержки, как примерный ученик у доски, отрапортовал Буров. — Как не помнить, когда за его книжками вся страна охотилась!

— Да, было дело, — согласился Пермяков. — Вот я и подумал: надо бы попросить Умника, чтобы его яйцеголовые хорошенько поработали в этом направлении. Чтобы, когда придет срок, твоя соображаловка не в земле гнила, как прошлогодняя картофелина, а продолжала плодотворно работать.

— Если по соседству с твоей, я не возражаю, — рассмеялся Буров. — Сколько лет мы с тобой рука об руку — двадцать пять, двадцать семь?

— Тридцать два, — поправил Андрей Родионович. — Старость не за горами, а из тебя, как прежде, идеи бьют фонтаном. И каждая, какую ни возьми, истинный перл. Это же надо было придумать: «Кремль»!

— А что? — пожал плечами Буров. — Теневому правительству нужен теневой Кремль. По-моему, это очевидно.

— Особенно для того, кто придумал само теневое правительство, — добавил Пермяков. — Кстати, ты не в претензии за то, что я оседлал твою идею?

— Мог бы не спрашивать, — сказал Иван Сергеевич. — Ответ на такой вопрос может быть только один, и тебе потом придется гадать, правда это или ложь. Ты прекрасно знаешь, что я предпочитаю оставаться на вторых ролях и руководить из-за кулис, по принципу: моя идея — ваше исполнение. И, соответственно, ваш же ответ в случае, если идея окажется не совсем удачной.

— Спасибо, успокоил, — иронически поблагодарил Пермяков.

— Чтобы ты окончательно успокоился, задам встречный вопрос, — приподняв уголки рта в подобии улыбки, сказал Буров. — Тебе не приходило в голову, что оттуда, из-за кулис, я могу управлять не только своим горячо любимым шефом, но и тобой?

— Ты знаешь, приходило, — с такой же, как у собеседника, иезуитской улыбочкой ответил Андрей Родионович. — Более того, я неоднократно получал этому прямые подтверждения. Но меня это не особенно беспокоит. Так уж устроен мир, что любого короля делает свита. Или возьми простейший пример: собака. Человек приобретает щенка, выхаживает его, кормит, воспитывает и дрессирует. Пес преданно смотрит хозяину в глаза, виляет хвостом, выполняет команды и, бывает, приносит тапочки — изрядно пожеванные и обслюнявленные, но приносит. И редкий хозяин в какой-то момент своей жизни не задается вопросом: а кто, собственно, кому служит — собака ему или он собаке? Выполнять команды среднестатистическому городскому псу приходится нечасто, тапочки он приносит раз, от силы два раза в день, а все остальное время валяется на хозяйской кровати и ждет, когда его накормят до отвала и поведут гулять в парк. А человек горбатится пять дней в неделю, чтобы прокормить этого дармоеда, а перед уходом на работу и по возвращении с нее вынужден вести его на прогулку — независимо от своего желания, в любую погоду…

— Всегда восхищался твоим умением мгновенно отыгрывать очки, — сказал Иван Сергеевич. — С кем меня еще не сравнивали, так это с собакой.

— Так уж и не сравнивали, — посмеиваясь, усомнился Пермяков, — при твоей-то работе! Это же у наших горцев любимое ругательство: умри, неверная собака!

— Ну, эти не в счет, — с улыбкой, на этот раз вполне искренней и дружелюбной, ответил Буров. — Эти у меня, как правило, сами подыхали раньше, чем успевали помянуть неверного пса. Ну вот взгляни. По-моему, помещение вполне подходящее.

Они стояли на пороге небольшого банкетного зала. Помещение было прямоугольное, сильно вытянутое в длину, с двумя рядами колонн вдоль продольных стен. Стены были глухие, с вмонтированными в промежутки между колоннами фальшивыми окнами. Буров щелкнул выключателем, и за матовыми стеклами вспыхнул мягкий ровный свет. Протянувшийся почти от самой двери до дальней стены зала стол был пустым и голым, напоминая о том, что до вечернего наплыва посетителей еще далеко. Время для встречи было выбрано с умом: персонал заведения отсыпался после трудовой ночи, а утренняя обслуга уже ушла, предварительно вылизав до блеска посуду, полы и вообще все, что нуждалось в вылизывании.

— Недурно, — одобрительно повторил Пермяков. — Дверь придется перенести, чтобы был отдельный вход, а в остальном все просто превосходно. Здесь мы и будем встречаться, когда придет время. Разговаривать-то тут можно, товарищ Филер?

— Обижаешь, начальник, — сказал Иван Сергеевич. — Все десять раз проверено и перепроверено. Можешь говорить совершенно спокойно — никто, кроме меня, тебя не услышит. А мне, если честно, просто невтерпеж узнать, что это за информация, которой ты хотел со мной поделиться. Если ты получил ее от Мента, могу побиться об заклад, что она мне давно известна.

— Поспорим? — предложил Политик.

— На три щелбана, — с готовностью принял вызов Филер и протянул для пожатия руку.

* * *

Василий Иванович Саблин отзывался на не блистающую оригинальностью кличку «Чапай», сколько себя помнил, а помнил он себя давненько — без малого шестьдесят годков. Иногда его называли Чапаевым или даже товарищем Чапаевым, что не раз приводило к забавным казусам, особенно с молоденькими подчиненными, которые, наслушавшись разговоров старших коллег, случалось, так к нему и обращались: «Товарищ Чапаев, разрешите вопрос?»

В пору своего расцвета Чапай служил особистом в войсковой части, номер которой никому не интересен, незадолго до ухода на заслуженный отдых был переведен в столичный военный округ и, демобилизовавшись в чине подполковника, осел в свой московской квартире. Ни жены, ни детей Чапай не имел, пенсию получал вполне себе приличную, за большими деньгами не гнался и жил тихо и скромно, временами, когда приходила такая охота, подрабатывая ночным сторожем то на какой-нибудь стройке, то на расположенной недалеко от дома платной автомобильной стоянке.

Когда позволяла погода, Чапай проводил львиную долю своего свободного времени во дворе, где в компании других пенсионеров и прочей праздношатающейся публики мужского пола развлекался настольными играми — шашками, шахматами, а чаще всего демократичным домино. Забивая козла, Василий Иванович попутно мотал на ус разговоры партнеров по игре — не затем, чтобы кому-то их пересказать, а просто по старой армейской привычке. Ему нравилось знать, чем дышат окружающие, и за годы, проведенные на пенсии, он досконально изучил подноготную всех, от мала до велика, жильцов своего пятиэтажного дома.

Лет пять назад у него появился еще один побочный заработок. О заработке этом не подозревали ни его партнеры по домино и шашкам, ни даже участковый Сидоркин, который частенько консультировался с всезнающим Чапаем по различным вопросам — кто, с кем, сколько приняли, в котором часу разошлись, и не было ли после этого во дворе какого-нибудь подозрительного шума.

Тогда, почти ровно пять лет назад, по дороге из магазина с Василием Ивановичем заговорил какой-то представительный гражданин приблизительно одного с ним возраста — вежливо обратился по имени-отчеству, назвался сам и спросил, не хочет ли Чапай немного поработать по основной специальности. Стелил он мягко, но Чапай не зря оттрубил в особом отделе полных двадцать лет, и предъявить документики вежливому гражданину все же пришлось. Сделал он это с готовностью, охотно согласившись, что порядок должен соблюдаться во всем. Показанное им Василию Ивановичу удостоверение было выдано на имя генерала ФСБ Потапчука. Звали генерала Федором Филипповичем; именно так он и представился, и такая генеральская откровенность в сочетании с его информированностью о профессии и месте службы собеседника, а также тем обстоятельством, что удостоверение у него было самое настоящее и даже не просроченное, сразу расположила к нему недоверчивого Чапая.

Так Чапай вернулся в органы — с пакетом, где лежали две бутылки кефира и нарезной батон, в одной руке, и тросточкой, которой обзавелся на случай внезапного обострения артрита, в другой. Ни формы, ни служебных документов, ни, тем паче, оружия вежливый Федор Филиппович ему не выдал. Каких-то особенных полномочий Василий Иванович тоже не получил, да он во всем этом и не нуждался. На пенсии оказалось до чертиков скучно, и было приятно сознавать, что о нем не забыли, вспомнили и сочли возможным доверить какое-никакое дело — причем, судя по тому, что вербовать его явился не зеленый лейтенантишка, а целый генерал, дело весьма ответственное, невзирая на кажущуюся его простоту.

Впрочем, по поводу простоты отставной особист нисколечко не заблуждался. Автомат Калашникова образца тысяча девятьсот сорок седьмого года тоже устроен сравнительно просто, а с того самого года и по сегодняшний день был и остается самым продаваемым и распространенным в мире оружием. Что уж говорить о работе компетентных органов! В этой работе никакой простоты, кроме кажущейся, не бывает — это Василий Иванович усвоил, как таблицу умножения.

Работа его заключалась в следующем. Время от времени ему на мобильный поступал звонок. Звонили всякий раз с нового номера, и главной обязанностью Василия Ивановича было этот звоночек не пропустить. Голос в трубке тоже менялся от раза к разу — иногда он был женский, иногда мужской. Со временем Чапай преисполнился уверенности, что звонит ему один и тот же человек, голос которого изменяется с помощью одного из новомодных электронных устройств, в которых отставший от движущегося семимильными шагами прогресса Василий Иванович абсолютно не разбирался, да и о самом их существовании знал только из детективных сериалов.

Звонивший просил пригласить к телефону какого-нибудь Ивана Ивановича или Самуила Яковлевича, а затем, обнаружив, что ошибся номером, извинялся и клал трубку. Иногда извинений не было; время от времени у Василия Ивановича спрашивали, когда же явится вызванный три дня назад водопроводчик, или просили прислать на дом такси. Все эти якобы ошибочные звонки всегда означали одно и то же, а именно, что надо одеваться, брать в руку тросточку и отправляться на бульвар.

Там, на бульваре, где распивающая пиво и слабоалкогольные энергетические напитки молодежь мирно соседствовала с вездесущими доминошниками и шахматистами пенсионного возраста, его уже дожидался Федор Филиппович. Не здороваясь и вообще не подавая вида, что знаком с ним, Чапай присаживался на его скамейку, доставал из полиэтиленового пакета большой почтовый конверт со специально припасенными хлебными крошками и принимался кормить голубей, которых, откровенно говоря, горячо и искренне недолюбливал. Рядом с Федором Филипповичем на скамейке всегда лежал точно такой же желтый конверт; разбросав крошки, Чапай клал свой конверт подле генеральского, любовался голубями еще минуту или две, а затем прятал в полиэтиленовый пакет конверт Федора Филипповича, вставал, и, не прощаясь, уходил. Рядом с генералом на садовой скамье оставался лежать пустой конверт из-под хлебных крошек, о дальнейшей судьбе которого Василий Иванович мог только гадать.

Придя домой, он вынимал из большого желтого конверта другой, поменьше, и откладывал его в сторонку. Достав из секретера презентованную генералом шариковую ручку, включал вмонтированный в ее нерабочий конец ультрафиолетовый светодиод и направлял фиолетовый лучик на пустой конверт. В ультрафиолетовом свете на лицевой стороне конверта становилась видна надпись: адрес, по которому надлежало доставить меньший конверт, и имя человека, которому будут «по ошибке» звонить в следующий раз.

В ожидании этого следующего раза Чапай убирал пустой конверт в ящик кухонного стола, чтобы, когда придет время, накрошить туда хлеба, а второй, ради которого и производились все эти конспиративные манипуляции, клал во внутренний карман спортивной курточки, застегивал карман на пуговку и отправлялся по указанному адресу.

Что было в этих конвертах, он не знал, но догадывался. Увесистый, довольно толстый, податливо сгибающийся пополам предмет прямоугольных очертаний, судя по его размерам и тактильным ощущениям, не мог быть ничем, кроме пачки денег. Толщина пачки намекала на внушительность суммы, если только купюры были не пятирублевые. Впрочем, вряд ли это вообще были рубли: не надо забывать, кто передавал Василию Ивановичу эти конверты, а генералы спецслужб на рублевую мелочевку не размениваются.

Еще в конверте временами прощупывался лист плотной бумаги, здорово смахивающий на фотографию. Конверты тоже были плотные, и разглядывать их на просвет не имело смысла: только зрение зря испортишь.

Даже человек, никогда на пушечный выстрел не подходивший к органам, сообразил бы, что это за конверты, а также кому и с какой целью они передаются. Отставной сотрудник особого отдела, почетный ветеран давно прекратившего свое существование Комитета государственной безопасности СССР Саблин сообразил все это с первого раза, но никакого шока от своей догадки не испытал: он был не ушедший на покой терапевт или какой-то другой законопослушный шпак и знал — правда, только теоретически, но зато наверняка, — что заказные убийства были, есть и еще долго будут одним из обыкновенных, будничных методов работы спецслужб всего мира.

В выборе способа передачи конверта адресату генерал предоставил Василию Ивановичу относительную свободу. Условие было одно: передача должна происходить незаметно для окружающих. Остальное, как правило, зависело от места встречи и сопутствующих оной обстоятельств. Однажды, к примеру, Чапай подошел к адресату со спины в переполненном вагоне метро, как в щель почтового ящика, опустил конверт в расстегнутую спортивную сумку, что висела у него на плече, и полез сквозь толпу к выходу.

Эти приключения происходили с периодичностью от трех недель до нескольких месяцев. Случалось, что Василия Ивановича не беспокоили по году и даже больше, но рано или поздно его старенький «Сименс» снова принимал ошибочный вызов, и Чапай отправлялся в очередное путешествие. Не кривя душой, назвать эту работу опасной было затруднительно; единственное, что по-настоящему в ней напрягало, это постоянное сознание того, с кем и зачем встречаешься. Впрочем, это маленькое неудобство с лихвой искупалось солидной прибавкой к пенсии, которую Василию Ивановичу аккуратно переводили на его банковский счет ежемесячно, независимо от того, работал он в этом месяце курьером или безвылазно, не считая коротких отлучек в ближайший гастроном, забивал во дворе с мужиками многострадального козла.

Места передачи конвертов постоянно менялись, а вот адресат всегда был один и тот же — высокий, спортивного сложения мужчина в неизменных темных очках, уже переваливший сорокалетний рубеж. Чтобы в очередной раз повидаться с ним, Саблин отсылал на оставленный генералом телефонный номер текстовое сообщение с адресом и временем встречи, и отправлялся в дорогу — бывало, что на соседнюю улицу, а случалось, что и в соседний город. Адресат всегда приходил с небольшим опозданием — видимо, проверял, не привел ли Василий Иванович за собой хвост, — а уходил последним, явно предварительно убедившись, что связной не пытается следовать за ним по пятам или каким-то иным способом выведать, куда он направляется. Самолюбия Чапая такая недоверчивость никоим образом не задевала. Она представлялась ему естественной, оправданной, но, увы, напрасной: опасаться брюнету в темных очках следовало не его, а своих коллег. Всякий раз, возвращаясь домой после очередного рандеву с этим типом, Саблин гадал, сколько еще таких встреч ему предстоит — одна, две, десяток? А может, это был последний раз? Киллеры долго не живут; даже самые ловкие и везучие из них рано или поздно получают гонорар не звонкой монетой, а тусклым свинцом, и этот — не исключение. Он и так протянул нереально долго; квалификация у него, несомненно, высочайшая, но однажды придет и его черед накрыться дерновым одеялом.

Каждый раз, когда пауза между двумя встречами затягивалась, Саблин начинал подозревать, что его адресат, наконец, получил свою пулю. Подозрения эти крепли день ото дня, и все острее вставал вопрос: ну, и что дальше? Покажет ему генерал нового адресата, или это конец, и придется отвыкать от ежемесячной прибавки к пенсии? Успокаивало лишь то, что деньги продолжали исправно поступать на счет, и, подумав, Василий Иванович пришел к выводу, что это нормально. Денег спецслужбы отродясь не считали и могут десятилетиями платить человеку, которого когда-то завербовали, и к услугам которого не прибегали ни разу и вряд ли когда-нибудь прибегнут. Платить просто так, на всякий случай — авось, еще пригодится. Или потому, что нечаянно забыли об его существовании, а тот, кто назначил ему жалованье, давно ушел на пенсию или помер.

В день, о котором пойдет речь, Василий Иванович утешал себя примерно такими мыслями. Со времени последнего свидания с киллером в темных очках прошло уже полных четырнадцать месяцев; продолжительность паузы приближалась к зарегистрированному рекорду, который составлял полтора года, и Чапай мало-помалу начал беспокоиться. Не то чтобы он скучал по душегубу в темных стеклах или сильно боялся лишиться ежемесячных выплат — на жизнь ему хватало и без них, а банковский счет с собой в могилу не заберешь. Что его по-настоящему беспокоило, так это перспектива снова остаться не у дел, без сознания собственной значимости и важности доверенной ему работы.

Утешался он, сидя в туалете, со свежей газетой на коленях и с очками на носу. В это самое время из кармана его спущенных до щиколоток тренировочных штанов послышалось гнусавое кваканье, отдаленно напоминающее музыку. Этот звук издавал мобильник, который Саблин по уже укоренившейся привычке постоянно держал при себе. Чертыхнувшись, Василий Иванович сунул газету под держатель для туалетной бумаги, выкопал телефон из складок ткани и посмотрел на дисплей. Входящий номер был ему незнаком, и Чапай понял, что его молитвы услышаны: он снова понадобился товарищу генералу.

— Веру Анатольевну позовите, — забыв поздороваться, приказным тоном произнес в трубке грубый мужской голос.

— Ошиблись номером, — помедлив, ответил Василий Иванович.

Заминка с ответом объяснялась просто. Не имеющий прямого отношения к чтению прессы процесс, ради которого Чапай уединился в небезызвестном помещении, был в разгаре, и добежать до кухни, где в верхнем ящике тумбы лежал конверт со сделанной видимыми только в ультрафиолетовом свете чернилами надписью, Саблин не мог. Со дня, когда он первый и последний раз прочел эту надпись, прошло больше года, и теперь Чапай, хоть убей, не мог вспомнить, какое там было имя.

— Виноват, — сказал обладатель грубого голоса и дал отбой. Судя по тону, виноватым он считал кого угодно, но только не себя.

Быстренько закончив свои дела и приведя в порядок гардероб, Чапай покинул туалет, вымыл в ванной руки — естественно, с мылом, — и проследовал на кухню. Желтый почтовый конверт на дне ящика скрывался под слоем мятых целлофановых пакетов, надорванных упаковок с приправами, разрозненных чайных пакетиков и разнокалиберных, в разное время выпавших из разных упаковок, макаронин. Сдув с конверта крошки растертого в прах лаврового листа и невесомую красновато-коричневую пыль, от которой даже на расстоянии разило молотым перцем, Василий Иванович отнес его в гостиную и достал из секретера заветную генеральскую ручку.

Тут его постигла новая неудача: ультрафиолетовый фонарик не включался. Запасные батарейки входили в комплект, но запасными они перестали быть уже очень давно — там, в корпусе ручки, стояли именно они, и им со всей очевидностью пришел конец. Установить, был ли только что завершившийся разговор обменом кодовыми фразами, или кто-то и впрямь ошибся номером, таким образом, не представлялось возможным. Саблин решил, что это не беда: до шахматно-доминошного бульвара, где он обычно встречался с генералом, было рукой подать — по крайности, ближе, чем до магазина, где продавались батарейки. А там одно из двух: Федор Филиппович либо придет, либо нет. Если не придет, нипочем не узнает, какой прокол только что допустил его внештатный сотрудник. И если придет, не узнает тоже: подполковник в отставке Саблин не такой дурак, чтобы стучать на самого себя.

Он вернулся вместе с конвертом на кухню и торопливо искрошил в него завалявшуюся в хлебнице с позавчерашнего дня горбушку своего любимого нарезного батона. Хлеба в доме не осталось совсем; строго-настрого наказав себе не забыть на обратном пути заскочить в магазин, и не только в гастроном, но и за батарейками, Чапай почти бегом отправился переодеваться.

Глава 8

Выслушав рассказ Пермякова о перестрелке, случившейся в ночь смерти Воеводы чуть ли не у самых ворот клуба, Иван Сергеевич Буров задумчиво хмыкнул и потеребил кончик носа.

— Ну, — с шутливым вызовом произнес Пермяков, — и кто из нас, по-твоему, заработал три щелбана?

— По-моему, налицо ничья, — ответил Иван Сергеевич. — О перестрелке я знаю из сводки происшествий, но имя полковника Молчанова в сводке, естественно, не упоминалось, и его предполагаемое участие в этой мясорубке для меня, признаться, стало новостью.

— Ну, и какая же это ничья? — красноречиво, напоказ разминая пальцы, насмешливо спросил Андрей Родионович.

— А такая, что мы с тобой, как теперь выясняется, с разных сторон вышли на одного и того же человека. Так что выбор за тобой: либо щелкаем друг дружку в лоб по очереди, либо констатируем, что неплохо поработали, и ввиду конструктивности полученного результата предаем щелбаны забвению. Несолидно это — в нашем-то возрасте, при наших регалиях!

— Что несолидно, факт, — согласился Пермяков. — Только я что-то не вижу никакого конструктивного результата.

— Сейчас я тебе его обрисую, — пообещал Буров. — Давай-ка присядем, в ногах правды нет.

Андрей Родионович по привычке двинулся, было, к дальнему концу стола, но уже на втором шаге одумался, выдвинул первый подвернувшийся под руку стул и уселся. Иван Сергеевич сдержал улыбку: похоже, Политик по рассеянности перепутал банкетный зал со своим кабинетом и принял ресторанный стол за стол для совещаний. Стол и впрямь был похожий, особенно вот так, без скатерти и посуды, но второго, стоящего перпендикулярно ему письменного хозяйского стола, за который вознамерился усесться Пермяков, тут не было и в помине.

«Ничего, скоро появится», — подумал Филер, садясь напротив Политика.

— Я выяснил, кто занимался ликвидацией Шиханцова, — сказал он, предварительно скосив глаза в сторону плотно закрытой двери. — Есть в ФСБ такой генерал по фамилии Потапчук, а по отзывам — человек-кремень, чуть ли не эталонный образец чекиста.

— Похоже, не наш формат, — поморщился Политик. — Если только эта его кристальная честность и неподкупность на самом деле не притворство чистой воды.

— То-то и оно, что не притворство. Я тщательно изучил как его послужной список, так и материальное положение и могу с уверенностью утверждать: он — один из тех блаженных чудаков, на которых испокон веков худо-бедно держится Россия.

— Что же это он, — неприязненно кривя рот, поинтересовался Андрей Родионович, — такой честный, а занимается организацией заказных мокрух?

Буров поковырялся в пачке, вынул оттуда сигарету и аккуратно вставил в угол рта. Пермяков снова поморщился, но Иван Сергеевич сделал вид, что не заметил этого, и спокойно закурил: если кое-кому хочется, чтобы все прыгали перед ним на задних лапках, пусть довольствуется обществом своих холуев.

— Это элементарно, — сказал он, выпустив в сторонку длинную струю дыма. — Человек просто убедился в невозможности добиться желаемого результата законными методами и искренне считает, что один такой деятель, как Гена Шиханцов, приносит России больше вреда, чем целая банда чеченских боевиков. А с боевиками, которые не хотят сдаваться, никто не церемонится, и заказной мокрухой их ликвидацию не называют. Поэтому, когда ему аккуратно подсунули нашего дорогого покойника, он его с превеликим удовольствием шлепнул.

— Что ж, это тоже неплохо, — заметил Андрей Родионович. — По всему выходит, что этот твой Потапчук не блещет интеллектом. Сделать из него сознательного союзника явно не получится, да не очень-то и хотелось, но для использования втемную он, по-моему, подходит как никто.

— Тут ты ошибаешься, — возразил Буров, — причем очень крупно. Этот человек для нас по-настоящему опасен, и дальнейшие игры с ним до добра не доведут.

— Вот как?

— Именно так. Но позволь, я буду говорить по порядку, иначе во всем этом ничего не стоит запутаться. Видишь ли, Потапчук, как ни крути, начальник крупного оперативного подразделения, а не просто палач в генеральских погонах, и ликвидации — вовсе не основной метод его работы, а крайняя мера, применяемая лишь в тех случаях, когда закон действительно бессилен, и лишь к тем, кто этого по-настоящему заслуживает. То есть происходит это не каждый день и даже не каждые полгода, и содержать целый штат платных стрелков ему незачем. Моим людям удалось перевербовать одного из сотрудников возглавляемого Потапчуком отдела. Отвечая на вопрос, каким образом организовывались акции по физическому устранению, он рассказал то, что я уже не раз слышал от разных людей, но всегда считал просто одной из легенд, которые циркулируют внутри любого учреждения. Инженеры пересказывают друг другу байку о двигателе, случайно собранном с минимальными допусками и при испытании выдавшем мощность впятеро выше проектной, перегонщики подержанных автомобилей — о новеньком белом «мерседесе», проданном какой-то немкой в отместку мужу всего за двести дойчмарок. Пациенты хирургических отделений всех, сколько их есть на постсоветском пространстве, больниц передают из уст в уста небылицы о забытых в брюшной полости скальпелях и грязных тампонах, а наши доблестные чекисты стращают друг друга агентом по кличке Слепой.

Пошарив взглядом по сторонам, он встал, взял со стоящего в уголке служебного столика одну из составленных в миниатюрное подобие Пизанской башни пепельниц, стряхнул в нее наросший на кончике сигареты пепел и вместе с пепельницей вернулся за стол.

— Знаешь, — сказал ему Пермяков, — если, собираясь говорить по порядку, ты подразумевал подобный стиль изложения, мы с тобой рискуем застрять здесь до утра.

— Почему бы и нет? — усмехнулся Буров. — Возьмем по триста, посидим, вспомним молодость… Это же, в конце концов, ресторан! Причем не какой попало, а твой, личный, и работает он именно до утра. Кстати, это мысль. Покупку-то полагается обмыть! Ну, хозяин, не жмись, открывай закрома! Не ты ли давеча пел дифирамбы моей способности генерировать удачные идеи?

— Обмыть можно, — согласился Андрей Родионович. — Но — чисто символически и при условии, что ты оставишь в покое изящную словесность и будешь говорить коротко и по существу. Легендами и мифами я перестал интересоваться в возрасте двенадцати лет — просто понял, что это не мое. Древние греки были, наверное, одни из первых, кто сообразил, что сочинением небылиц можно заработать на хлеб с маслом, и поставил это дело на поток. Честь им за это и хвала, но я-то здесь при чем?

— Да, древние греки — это класс, — посмеиваясь, сказал Буров. — Один Платон чего стоит! Я как-то решил почитать для общего развития — не поверишь, хохотал, как помешанный, жена чуть психиатрическую не вызвала…

Потушив в пепельнице сигарету, он вынул из внутреннего кармана пиджака миниатюрную рацию, включил и отдал короткое распоряжение. Поймав устремленный на рацию пристальный взгляд Пермякова, Иван Сергеевич усмехнулся, выключил устройство и вернул во внутренний карман. Он ничего не сказал, и Андрей Родионович воздержался от вопросов. Они по-прежнему карабкались в гору в одной связке, и подставлять друга юношеских лет Филеру было незачем. А если захочет подставить, сделает это тихо и незаметно, без демонстрации раций, диктофонов и прочих технических устройств. Такие подставы — неотъемлемая часть его профессии, он на них собаку съел, и не стоит обольщаться, думая, что, не являясь таким же, как он, профессионалом, его можно на чем-то подобном поймать.

— Значит, легенды тебя не интересуют, — отодвинув пепельницу подальше в сторону, констатировал Буров. — А жаль. Легенда весьма занятная. Чтобы ее проверить, мне пришлось задействовать кучу специалистов и заставить их работать на пределе возможностей.

— А стоила ли овчинка выделки? — пренебрежительно поинтересовался Андрей Родионович. — Кто он такой, этот агент, чтобы из-за него рыть носом землю?

— Если бы ты согласился выслушать легенду, ты бы не стал об этом спрашивать. Легенда же, друг Андрюша, такова, что я бы не удивился, если бы прямо сейчас вот в эту дверь вошел ее герой и просверлил в нас с тобой по аккуратной дырочке для вентиляции мозгового вещества. А поскольку ничего, кроме этой легенды, перевербованный подчиненный Потапчука по данному вопросу рассказать не смог, я счел небесполезным ее досконально проверить. И…

Дверь открылась, и в зал вошел высокий человек в темном деловом костюме. Совпадение получилось таким удачным, что Андрей Родионович почти испугался, но это, разумеется, был не легендарный агент со странной кличкой, а просто телохранитель — еще один майор ФСО, похожий на своего напарника, как родной брат. Вместо пистолета с глушителем или иного орудия истребления в руках у него находился серебристый поднос с хрустальным графином, коему сопутствовало все, что предусмотрено протоколом в подобных случаях.

Когда охранник вышел, оставив на столе поднос, и дверь за ним закрылась, Филер вернулся к прерванному его появлением рассказу.

— Говоря коротко и по существу, легенда подтвердилась, — сказал он, вынимая из графина хрустальную пробку и разливая по бокалам коньяк. — Подтвердилась, увы, только косвенно, и даже для этого моим людям пришлось буквально свернуть горы. Понадобилось произвести тщательнейший анализ финансовых расходов возглавляемого Потапчуком отдела, поднять строжайше засекреченные архивные данные и сопоставить время некоторых денежных выплат, нерегулярных, но всегда примерно одинаковых, с датами кое-каких резонансных убийств, несчастных случаев и внезапных смертей. Картина, скажу я тебе, получилась впечатляющая, особенно если принять за истину, что писалась она на протяжении многих лет одной и той же рукой. Это рука большого мастера, Андрей Родионович. Что это за мастер, мы так до конца и не выяснили, но сегодня ты мне его назвал.

— То есть?.. — наконец-то проявил живой интерес к повествованию Политик.

— Молчанов, — сказал Филер. — Эта фамилия изредка мелькала в разных второстепенных бумажках. В списках сотрудников отдела его не было и нет, в бухгалтерских ведомостях он тоже никогда не фигурировал. Если верить одному найденному нами старому рапорту, капитан Федор Молчанов погиб еще в конце девяностых — слетел с катушек, как это часто случается с людьми его профессии, начал отстреливать своих и был ликвидирован по личному приказу Потапчука. Согласно другой бумажке, через полтора года покойнику было присвоено очередное звание майора… ну, и так далее. Умирал он за эти годы несколько раз, не так давно рука об руку с Потапчуком вполне себе официально трудился в составе особой группы, специализировавшейся на отыскании похищенных культурных и исторических ценностей, потом опять погиб — на сей раз, если судить по бумагам, окончательно и как раз таки в чине полковника. И вот мы возвращаемся к тому, с чего начали: четыре трупа в полукилометре от места, где мордой вниз плавает в грязном канале пятый. И прозвучавшее из уст умирающего имя полковника ФСБ Молчанова.

— Ясно, — сказал Пермяков, который прямо на глазах снова утратил интерес к повествованию. Он покачал свой бокал на расставленных пальцах, понюхал, оценивая букет, и сделал микроскопический глоток. — Если говорить коротко и по существу, как ты, помнится, собирался, получится примерно следующее. Генерал ФСБ Потапчук время от времени отдавал приказы о физическом устранении некоторых лиц. Приказы эти в течение довольно продолжительного периода выполнял один и тот же человек — некто Молчанов по кличке Слепой. Последними его жертвами стали наш Воевода и те четверо на дороге. Таковы факты, и я не понимаю, зачем разводить вокруг них какую-то лирику, тем более что прямого отношения к делу они явно не имеют. Я просил выяснить, кто организовал ликвидацию Шиханцова, разведать, по возможности, как много он знает о Воеводе, и на основании полученной информации принять решение: или — или. Как говорится, кто не с нами, тот против нас… А ты развлекаешь меня байками из жизни какого-то наемного убийцы!

— Как будто у тебя других дел нет, — вполголоса подсказал Буров, сосредоточенно глядя в бокал, который держал наготове у подбородка.

— Извини за прямоту, но так оно и есть, — подтвердил Пермяков.

— Тогда и ты меня извини. — Иван Сергеевич отставил нетронутый бокал и вытряхнул из пачки новую сигарету. — Если уж у нас пошел такой прямой разговор, вот что я тебе скажу: ни хрена ты, друг любезный, не понял. Да, конечно, ты — это ты, а какой-то низовой исполнитель, наемный стрелок для тебя никто — ноль без палочки, пустое место, о котором и говорить не стоит.

— Совершенно верно, — согласился Андрей Родионович.

— Да нет, брат, неверно. Этот ноль без палочки работает в профессии, которая не прощает ошибок, больше двадцати лет. И за эти годы таких, как мы с тобой, он перещелкал столько, что волосы дыбом становятся, как об этом подумаешь. И не просто перещелкал, а сначала вычислил, тщательно разработал, разыскал… Легенды тебе не нравятся! А легенды, между прочим, сплошь и рядом повествуют о реально происходивших событиях. Знаешь ли ты, к примеру, что один из эпизодов рассматриваемой нами в данный момент легенды касается задержания некоего симпатичного бородатого араба с грустными глазами, по имени Усама? Слепой разыскал его, повязал и сдал американцам — один, без чьей-либо помощи и поддержки с воздуха.

— Ну вот это уже сказки! — отмахнулся Пермяков.

— А вот как раз таки и нет, — возразил Буров. — Я лично, своими собственными глазами видел секретный отчет, согласно которому бен Ладен был взят где-то в Европе одним из наших агентов и по действовавшей на тот момент договоренности сдан с рук на руки представителям США. Что было потом, просидел он все это время в каком-нибудь Гуантанамо, сбежал, был нарочно отпущен на волю, а потом снова найден и убит, теперь не выяснишь, да нам это и ни к чему. Но его поимка более чем за год до официального сообщения о смерти, осуществленная российским агентом — достоверный факт. Теперь ты понимаешь? Вижу, что не до конца. Я тебя не байками развлекаю, Андрей ты мой Родионович, а пытаюсь объяснить, с кем нам нынче приходится иметь дело. Это не тупой исполнитель, а талантливый универсал с огромным опытом и широчайшими возможностями. И еще я пытаюсь тебе втолковать, что ты, лично, уже в течение некоторого времени находишься под прямой, реальной угрозой физического уничтожения.

— Я?

— Если тебя это хоть немного утешит, то не ты один, а вся теплая компания, которую ты собрал. В том числе, разумеется, и твой покорный слуга. Я уже говорил тебе, что Потапчук опасен, и теперь объясню, почему. Он давно работает в органах, всей душой болеет за свое дело и при этом неглуп, что бы ты о нем ни думал. Большинству людей наплевать на все, кроме собственной выгоды, что делает их гарантированно безопасными для нас. А этот старый чудак совмещает донкихотские замашки с профессиональными навыками разведчика и уровнем информированности генерала ФСБ уже так долго, что просто не мог не задаться вопросом: а что это, собственно, такое происходит? Почему это чеканная формулировка Черномырдина — хотели как лучше, а получилось как всегда, — десятилетиями не утрачивает актуальности? Словом, он нас вычислил — не нас конкретно, разумеется, а только теоретическую возможность существования группы лиц, проводящей, скажем так, определенную работу.

— Придумал сказку, — вставил Пермяков.

— Скорее, гипотезу, которая, как всякая гипотеза, нуждается в проверке.

— Не представляю, как такую гипотезу можно проверить.

— Вообрази себе, я тоже не представлял. А этот упрямый старый хрыч, которому ты давеча отказал в наличии интеллекта, представил. Представил, сразу же взялся за дело и к настоящему времени даже успел получить кое-какие косвенные подтверждения своей версии. Ему удалось нащупать правильную ниточку, аккуратно за нее потянуть и прийти к тем же выводам, которые в свое время сделали мы с тобой: чтобы малыми силами, не создавая собственной политической партии и боевых отрядов, подготовить почву для… э…

— Понятно, — пришел ему на выручку Пермяков.

— Для этого необходимо постоянно находиться при власти. Не У власти, а ПРИ ней — рядышком, в тени крупных политических фигур, на вторых ролях. Достигнуть определенного уровня и далее двигаться исключительно по горизонтали, не поднимаясь на самый верх, но и не опускаясь, постепенно становясь незаменимым и незаметно прибирая к рукам тех, кто, как им кажется, руководит всем и вся по своему усмотрению. Они принимают то или иное решение в соответствии с требованиями текущего момента, но им и в голову не приходит, что момент возник не сам собой, а был кем-то умело создан. Да что тебе объяснять! В общем, Потапчук все это сообразил и принялся искать как раз таких организаторов текущего момента — вечных и бессменных советников, помощников, заместителей, управляющих делами и референтов. И некоторых, представь себе, нашел. Правда, по известным тебе причинам я не в курсе, наши это люди или нет… Списочек посмотришь?

Пермяков молча протянул руку. Теперь его холеное лицо выражало хмурую озабоченность, меж насупленных бровей залегла глубокая вертикальная складка, а уголки поджатых губ сердито опустились. Буров вынул из внутреннего кармана, развернул и передал ему список, состоявший всего из шести фамилий, напротив каждой из которых значилась занимаемая в настоящее время должность.

— А, черт! — с досадой процедил Политик, бегло ознакомившись с этим документом.

— Неужели есть попадания? — изумился Филер.

Возвращая список, Андрей Родионович молча показал ему рогатку из среднего и указательного пальцев, похожую на латинское «V». В данном контексте этот жест означал не победу, а просто количество рассекреченных не в меру дошлым и пронырливым генералом Потапчуком членов теневого кабинета министров. Потягивая коньяк, Иван Сергеевич на всякий случай заглянул в список одним глазком и убедился, что это напрасный труд: никаких пометок и ногтевых отчерков там, естественно, не появилось.

Этот взгляд был проявлением простого человеческого любопытства. При желании Филер без особого труда мог бы узнать имена всех до единого анонимных соратников Политика, но не делал этого сознательно. Действующая в их маленьком коллективе единомышленников форма конспирации была предложена им — единственным среди них дипломированным специалистом в данной области, — и он пока что не видел причин нарушать правила, которые сам же и установил. Потому что шила в мешке не утаишь, дурной пример заразителен, а подавать его в данном случае означает своими руками рыть себе могилу.

— Вот дьявол, — залпом осушив бокал, сквозь зубы произнес Андрей Родионович.

— Что, проняло? — усмехнулся Буров. — Что я тебе говорил! А ты — легенды, байки… Понял теперь?

— Понял, — кивнул Пермяков. — Я, Иван, понял все, кроме одного: если это настолько серьезно, почему эти двое до сих пор коптят небо?

— Это ненадолго, — заверил Филер, не подозревая, что слово в слово цитирует покойного ростовского гопника. — Во-первых, ненадолго, а во-вторых, исключительно в рамках действующего плана. Ты ведь, насколько я понял, решил списать Мента? Вот пусть они этим и займутся. Потапчук отдаст приказ, Слепой его выполнит, а потом мы их обоих аккуратно приберем с глаз долой.

— А Потапчук отдаст приказ?

— Да куда ж он денется! — Рассмеявшись, Буров вооружился графином и ловко налил по второй. — Впервой нам, что ли? Только для этого тебе придется назвать мне имя.

— Васильев, — без тени колебания произнес Андрей Родионович.

— Так я и думал, — с задумчивой улыбкой признался Филер. — Ты прав, он давно напрашивается на неприятности. Будь он сам по себе, пускай бы сажали на здоровье. Но, раз он, оказывается, наш, валить его надо всенепременно.

— И чем скорее, тем лучше, — уточнил Политик.

* * *

— Вообще-то, серьезные дела так не делаются, — с оттенком неудовольствия объявил человек, которого перевербованный при его непосредственном участии майор Григорьев про себя называл Лысым.

Спорить с этим было трудно. Операцию планировали в большой спешке, на фоне катастрофической нехватки жизненно важной информации, так что, строго говоря, это была никакая не операция, а обычная импровизация, какую можно увидеть в театре, когда забывший текст актер начинает нести отсебятину, автоматически вынуждая к этому же своих партнеров. Талантливый артист может таким манером сорвать овацию, а бездарь — шквал свиста и оскорбительных выкриков. Лет сто или чуточку больше тому назад наградой за неудачную импровизацию мог стать град гнилых помидоров и тухлых яиц; Лысого и его вечно небритого напарника в случае провала, увы, ожидало кое-что похуже обстрела просроченными продуктами.

Притягиваемая доводчиком железная дверь подъезда еще продолжала медленно закрываться, а вышедший из нее невзрачный мужичонка в серой спортивной курточке и дерматиновой кепке уже сбежал с низкого крылечка, проскочил короткую дорожку меж двух поставленных друг против друга скамеек, свернул направо и, бойко постукивая по асфальту алюминиевой тросточкой, едва заметно прихрамывая на левую ногу, заторопился по тротуару к выходу из двора. В левой руке у него был непрозрачный пластиковый пакет с логотипом супермаркета — по виду пустой, но не совсем, а почти, как будто внутри лежало что-то легкое и плоское, размером с лист писчей бумаги или, скажем, большой почтовый конверт. Проходя мимо машины, в которой сидели напарники, он даже не посмотрел в ее сторону, из чего следовало, что он либо профессионал высокого класса, либо лопух, каких поискать, либо вообще не тот человек, которого они дожидаются.

— Он? — озвучил терзавшие обоих сомнения Колючий.

— А я знаю? — сердито огрызнулся Лысый и, вооружившись телефоном, набрал номер связного, который по счастливой случайности был известен этому слизняку Григорьеву.

Знал Григорьев немного: номер телефона и способ, которым связного вызывали для получения очередного задания. Это действительно была счастливая случайность: будучи о своем подчиненном весьма невысокого мнения, генерал Потапчук, чтобы от майора была хоть какая-то польза, вменил ему в обязанность поддерживать связь с курьером. «Позвони связному», — коротко и неприязненно приказывал он и называл имя человека, которого следовало позвать к телефону в этот раз. Имя, а случалось, что название какой-нибудь организации, Григорьев на всякий случай записывал на бумажку, которую потом сжигал — опять же, на всякий случай, чтобы не навлечь на себя гнев вспыльчивого и придирчивого шефа.

После этого он отправлялся в аппаратную, подключался к любому действующему, не занятому в данный момент номеру выбранного наугад оператора мобильной связи, присоединял к микрофону устройство для искажения голоса и звонил курьеру: алло, позовите, пожалуйста, Мишу! Нет такого? Виноват, ошибся номером…

На этом участие майора Григорьева в процессе установления контакта между генералом Потапчуком и мифическим агентом по кличке Слепой заканчивалось, и как оно все у них происходило дальше, он не имел ни малейшего представления. Имени и адреса связного он, разумеется, тоже не знал, и искать курьера пришлось, как засевшего где-то в прифронтовой полосе вражеского радиста, по пеленгу. Не имея представления об уровне специальной подготовки связного, в целях безопасности его автоматически пришлось считать грамотным профессионалом — авансом, до выяснения истинного положения дел. Это исключало возможность проб, ошибок и повторных звонков, и, установив по пеленгу домашний адрес связного, они торопились как могли.

Ехать, по счастью, пришлось недалеко, и дорога заняла всего-то восемь минут с какими-то секундами. Профессионал, особенно напуганный профессионал, за это время мог уйти очень далеко. В этом случае напарникам осталось бы только развести руками: они сделали все что могли, и даже чуточку больше, и не их вина, что им не дали времени на подготовку операции.

Их опасения не были беспочвенными. Вымышленное имя, которое Григорьев называл, связавшись с курьером по телефону, во избежание вполне возможной путаницы наверняка оговаривалось заранее. Действующий пароль, вероятнее всего, был известен только Потапчуку, расспрашивать которого на эту тему явно не имело смысла. Требуя позвать к телефону несуществующую Веру Анатольевну, Лысый просто тыкал пальцем в небо, сильно при этом рискуя. Связной ответил: «Ошиблись номером», — но это ровным счетом ни о чем не говорило. Ничего другого он и не мог сказать, если только у него под рукой по странному совпадению не было какой-нибудь Веры Анатольевны, готовой в любое время дня и ночи охотно поболтать по телефону с незнакомым мужчиной.

Никакой Веры Анатольевны у связного под рукой не случилось. С момента завершения разговора прошло уже одиннадцать минут. Ожидаемая реакция могла последовать пять минут назад, когда напарники еще были в пути, через час, поздно вечером или вообще никогда. Зная домашний адрес связного, выяснить все остальное и перейти к плану «Б» несложно; хуже, если неверно названный пароль его спугнул, и он успел унести ноги.

Пробегая мимо примостившегося в жидкой тени худосочной липы самодельного столика, наблюдаемый субъект кивнул забивающим козла мужикам и в ответ на их призывные возгласы и жесты досадливо отмахнулся пакетом: некогда, спешу. Сделав еще два или три шага, он вдруг испуганно подпрыгнул и схватился за правый карман курточки.

— Хо-хо, парниша, — с глубоким удовлетворением произнес Лысый и нажатием клавиши отбоя прервал звонок.

— Неужели прокатило? — недоверчиво ахнул Колючий.

Мужичонка собрал в одну руку тросточку и пакет, вынул из кармана телефон, некоторое время, щурясь, вглядывался в дисплей, а потом пожал плечами, сунул мобильник обратно в карман, переложил трость из левой руки в правую и заторопился своей дорогой.

— Прокатило, — тоном человека, который отказывается верить своим глазам, ответил на свой же вопрос Колючий. — Ей-ей, прокатило! Все-таки шеф у нас везучий, как черт. Работать он, конечно, тоже умеет, но даже там, где явно недорабатывает, кривая его вывозит.

— Гений, — согласился Лысый, запуская двигатель. — Но и нас с тобой, согласись, не пальцем делали.

У обоих разом отлегло от сердца. Что бы ни было сейчас на уме у связного, куда бы он ни торопился, это уже не играло существенной роли. С того мгновения, когда напарники сели ему на хвост, шансов ускользнуть у него не осталось. На вид ему было около шестидесяти; напарники не знали, что этот тип представлял собой в молодые годы, но теперь он заведомо вышел в тираж и ничего не мог противопоставить двум опытным, прошедшим отличную выучку, находящимся на пике физической формы офицерам ФСО.

Пока Лысый осторожно вел машину к выезду из двора, Колючий позвонил в отдел и подробно описал наружность связного. Как бы далеко ни шагнули современные технологии, установить по слабенькому, да еще и кратковременному, сигналу работающего мобильного телефона точный адрес его владельца пока, увы, невозможно. Пеленгатор помог узнать номер дома, подъезд и расположение в нем квартиры. Под подозрение попадал целый пятиэтажный стояк, до отказа набитый народом; большого значения паспортные данные связного почти наверняка не имели, но соблюдение установленного порядка не являлось пустой формальностью: а вдруг у старого хрыча в запасе имеется-таки пара-тройка сюрпризов?

В отделе Колючему, не стесняясь в выражениях, объяснили, что он, такой и сякой небритый лодырь, мог бы просто расспросить соседей, вместо того чтобы отрывать занятых людей от работы и разводить на ровном месте такие и сякие шпионские страсти. Колючий в схожих выражениях сообщил коллегам, что примерно представляет, от какой именно работы их отрывает, и в свой черед посоветовал поскорее надевать штаны и браться за дело.

На дальнейшем обмене любезностями никто не настаивал, а уже сказанное никто и не подумал воспринять всерьез. На том конце телефонной линии знали, что Колючий не первый год замужем и, будь у него такая возможность, не поленился бы разок-другой забить с дворовыми мужиками козла и по ходу дела ненавязчиво, не привлекая ничьего внимания и никого не заставив насторожиться, выведал бы у них все что нужно, и еще немало сверх того. Колючий тоже был в курсе, что ребята в отделе вовсе не предаются однополой любви и не мастерят костюмы для очередного гей-парада, а вкалывают как проклятые. Потому что у такого шефа, как Иван Сергеевич Буров, не забалуешь, и бесталанному лодырю пролезть под его начало сложнее, чем верблюду пройти сквозь игольное ушко. Обмен непечатными репликами и оскорбительными, клеветническими намеками был просто одним из способов выпускания пара, причем едва ли не самым безобидным из тех, что были у них в ходу.

Связной торопливо хромал вперед, ни разу не обернувшись на следующую за ним по пятам машину. Не обернулся он даже перед тем как свернуть за угол. Глаз на затылке у него не было, никаких зеркальных поверхностей по пути следования также не наблюдалось, и по-прежнему было непонятно, кто он — профессионал или обыкновенный лох.

«Сейчас узнаем», — подумал Колючий, когда его напарник начал аккуратно вписывать машину в поворот. Он был почти уверен, что, обогнув угол дома, они увидят связного стоящим на тротуаре и с улыбкой глядящим прямо на них, а то и вовсе не увидят — поминай, как звали.

Но когда машина, преодолев поворот, притормозила у выезда на оживленную улицу, все его опасения как рукой сняло. Связной никуда не исчез, нигде не стоял, ни на кого не глядел и никому не улыбался, а спокойно, хотя и торопливо, шкандыбал по тротуару в сторону Садового кольца.

— Лох, — с полной уверенностью поставил окончательный диагноз Лысый и, вывернув на проезжую часть, с черепашьей скоростью повел машину чуть ли не по пятам за связным.

Ехать таким манером по левой полосе означало бы провоцировать других водителей на необдуманные слова и некрасивые, грубые поступки, а ползти, прижимаясь к бордюру, мешали то и дело попадающиеся на пути припаркованные автомобили. Поэтому, когда связной миновал остановку общественного транспорта, не выказав при этом намерения сменить способ передвижения, Лысый остановил свою ласточку прямо под запрещающим знаком и предложил напарнику немного прогуляться пешком.

Колючий не возражал. Выйдя из машины, он неторопливо закурил, потянулся, разминая затекшие конечности, непринужденно проверил, не выпирает ли из-под одежды пистолет, и, убедившись, что нет, не выпирает, ленивой походкой праздношатающегося гостя столицы последовал за объектом наблюдения. Вскоре его светлая полотняная ветровка и на полголовы возвышающийся над толпой стриженый затылок скрылись из вида. Лысый до конца опустил стекло слева от себя, тоже закурил, откинулся на спинку сиденья, включил шансон и приготовился к более или менее продолжительному ожиданию.

Шофер проезжавшей мимо машины ДПС радостно нажал на тормоз, увидев нахально запаркованную в неположенном месте машину с водителем за рулем. Чуточку более наблюдательный напарник толкнул его локтем и одними глазами указал на номерной знак нарушителя. Патрульная машина сорвалась с места и затерялась в потоке уличного движения со скоростью, близкой к скорости звука. Лысый снисходительно усмехнулся и выбросил окурок в окно: ладно, живите, на первый раз, так и быть, прощаю.

Звонок Колючего раздался спустя каких-то несчастных десять минут. Лысый чуть было не удивился, но быстро сообразил, что именно этого и следовало ожидать. Связной заметно торопился, а Москва — не тот город, где имеет смысл торопиться в пешем строю, если только конечная точка вашего маршрута не расположена на расстоянии пары кварталов от начальной.

Конечно, связной мог передумать и взять такси или просто нырнуть в метро. Это сильно осложнило бы дело, но Колючий мгновенно успокоил напарника, просто сказав, куда подъехать, и без дальнейших объяснений прервав связь.

Припарковавшись — естественно, опять в неположенном месте, поскольку положенных тут, на бульваре, попросту не существовало, — Лысый вышел из машины и сразу увидел коллегу, который, привалившись плечом к фигуристому, под старинную бронзу, фонарному столбу, с задумчивым видом наблюдал за коловращением бульварной жизни. Оккупировавшие половину скамеек пенсионеры сладострастно резались в настольные игры, используя в качестве столов обыкновенные куски фанеры или ДВП, втиснутые между горизонтальными планками скамеечных спинок. Часть скамеек занимали мамаши с колясками, но таких было мало. Катающейся на роликах и наливающейся пивом молодежи тоже насчитывалось немного, поскольку вечер еще не наступил. Связной неприкаянно бродил от скамейки к скамейке, заглядывая в лица игроков, а потом, отыскав свободную, уселся и достал из магазинного пакета большой желтый почтовый конверт. Конверт выглядел слегка потертым, а его владелец — основательно растерянным.

— Ну, лох и лох, — подтвердил поставленный ранее диагноз Лысый.

— Не то слово, — усмехнулся Колючий. — Мне ребята из отдела уже отзвонились. Ты знаешь, кем он был до пенсии? Особистом! Сидел в занюханном гарнизоне, солдатские письма перлюстрировал, тумбочки шмонал и кляузные рапорты на офицеров строчил. Зато теперь — не хрен собачий, а подполковник госбезопасности в отставке.

— Хо-хо, — радостно произнес Лысый. — Наш человек!

Колючий не преувеличивал: лох — это и впрямь было не то слово. Потому что лох, когда-то имевший косвенное отношение к органам и на этом основании мнящий себя крутым профессионалом — это лох в квадрате.

— Странно, — подумав, с сомнением сказал Лысый.

— Что тебе странно?

— Странно, что Потапчук завербовал это хромое чучело. От него же толку, как от козла молока!

— А от него ничего особенного и не требуется, — возразил Колючий. — Насколько нам дали понять, этот Слепой — агент-одиночка с очень высоким уровнем подготовки и способностями выше средних. В помощниках он не нуждается, а это, — он кивнул в сторону связного, — просто почтовый голубок. Ума на то, чтобы кого-то выследить и сдать с потрохами, у него не хватит, а работает зато с энтузиазмом — как же, начальство не забыло, оказало ветерану органов доверие! Ну, и плюс, конечно, бабки. Платят этому клоуну прилично, я б за такие деньги и сам раз в полгода кому-нибудь письмишко отнес.

Предмет обсуждения сидел в одиночестве на скамейке и разбрасывал перед собой крошки белого хлеба, которые доставал из желтого конверта — не самого, на взгляд напарников, подходящего вместилища для птичьего корма. У его ног копошилась сплошная сизо-серая масса — голуби, издалека неотличимо похожие на жирных тлей, увлеченно топтали друг друга, стремясь отвоевать у собратьев лишнюю пайку.

Все было ясно. Там, где обычные люди видели будничную и где-то даже умилительную картину — одинокий пенсионер, находящий утешение в кормлении птичек, — напарники наблюдали древний, классический, простой, как булыжник, вошедший во все учебники для начинающих и растиражированный киношниками фокус с обменом одинаковыми чемоданами — или, применительно к данному случаю, конвертами. Два незнакомых друг другу старика случайно сели на одну скамейку; у каждого из них по желтому конверту — с чем пришли, с тем и ушли…

— Ладно, пора и честь знать, — сказал Колючий. — Айда работать. Только я свою эфэсбэшную ксиву в столе забыл. Твоя-то хоть при тебе?

— Всегда при мне, — гордо ответил Лысый. — Я ж не то, что некоторые разгильдяи! Работать так работать, а то как бы он ненароком от переживаний ласты не склеил. Звать-то его как, болезного?

— Саблин, — сообщил Колючий уже на ходу, — Василий Иванович. Погоняло «Чапай».

— Ну, а то, — хмыкнул Лысый. — Хотя такое погоняло еще заслужить надо. Подумаешь, Василий Иванович! Мало их что ли, Василиев Ивановичей? Все, что ли, теперь Чапаевы? Или только особистам можно?..

Приблизившись к скамейке (голуби неохотно расступились, но тут же вновь сомкнули ряды, и их так и подмывало разогнать пинками, чтобы не лезли под ноги и не гадили на обувь), Лысый перестал ворчать, расправил плечи, придал лицу официальное выражение и, заблаговременно доставая из нагрудного кармана фальшивое удостоверение сотрудника ФСБ, казенным голосом произнес:

— Саблин, если не ошибаюсь, Василий Иванович? Мы коллеги генерала Потапчука. Нам нужно с вами поговорить.

Связной несколько раз перевел растерянный взгляд с удостоверения на его лицо и обратно, после чего, с видимым усилием разлепив губы, пролепетал:

— А Федор Фи…

— Теперь с вами будем работать мы, — твердо перебил его Лысый.

— А Фе…

— Советую о нем забыть, — внес свою лепту в несложный процесс обработки лоха Колючий.

— Да неужто?..

— Да, — траурным голосом подтвердил страшную догадку пустившийся во все тяжкие Колючий. — Ему можно позавидовать. При исполнении, на боевом посту, без проводов на пенсию, без кефира и телевизора… Жил солдатом и ушел как солдат. Вечная ему память.

— А наша задача сейчас заключается в том, — перевел разговор в более конструктивное русло Лысый, — чтобы сохранить, восстановить и развить созданную Федором Филипповичем агентурную сеть. Он был человек старой закалки, настоящий чекист, и очень многое брал на себя, чтобы не подставлять под удар подчиненных. И многое из того, что он создал, нам теперь приходится восстанавливать буквально по крупицам, из ничего. Вот на вас, к примеру, мы вышли только благодаря счастливой случайности…

— Надеюсь, — увел разговор в сторону от скользкой темы Колючий, — вам, подполковнику государственной безопасности, не нужно объяснять, что данное предложение о сотрудничестве — это не просьба?

— Понимаю, — окрепшим голосом сказал ветеран госбезопасности Саблин и встал, убрав за спину конверт с остатками хлебных крошек. — Это приказ. Я готов. Какая будет задача?

Лысый покосился на часы и бросил красноречивый взгляд в сторону напарника. Колючий в ответ опустил веки и едва заметно улыбнулся: дело было сделано, и процесс вербовки занял чуть больше минуты.

— Для начала, — делая приглашающий жест в сторону скамейки и усаживаясь сам, заговорил Лысый, — вы должны рассказать все о своей работе с генералом Потапчуком. Весь процесс, во всех мельчайших подробностях, понимаете?

— В нашем деле мелочей не бывает, — с видом знатока кивнул успокоившийся Чапай и начал говорить.

Сделав вид, что ищет по карманам сигареты, Колючий включил диктофон, а потом закурил, тоже присел на скамейку и стал с подчеркнутым вниманием слушать подробный, точный, но сбивчивый и чересчур многословный рассказ бывшего особиста о том, какие славные дела он вершил рука об руку с заживо похороненным его благодарными слушателями генералом ФСБ Потапчуком.

Глава 9

Наполненный тревогой, тоской и прочими исключительно неприятными переживаниями день казался длинным, как вечность, а когда подошел к концу, вдруг сжался до коротенькой секунды: мигнул, а его уже нет. Ожидание, каким бы тягостным оно ни было, хотелось продлить, но майор Григорьев понимал: дудки, ничего не выйдет.

Действуя строго по инструкции, он заблаговременно прибыл по указанному новыми друзьями адресу, поднялся в лифте на верхний, двенадцатый этаж старой панельной высотки, а потом, преодолев огражденный металлической решеткой короткий лестничный марш, очутился перед низкой железной дверью технического этажа. Получалось, что этот этаж — тринадцатый, несчастливый, но данное обстоятельство не вызвало в душе майора сколько-нибудь заметного отклика: Виктор Павлович Григорьев и без магии чисел знал, что в его жизни началась черная полоса, из которой он уже не чаял выбраться.

Сильные, мужественные люди упорно движутся вперед, преодолевая пешком бесплодные пустыни и переплывая океаны на утлых парусных суденышках. Многие из них погибают, не оставив после себя ничего, даже имен на надгробных плитах, но те, в ком достаточно сил и упорства, проходят свой путь до конца и однажды, обессиленные, но счастливые, выходят на зеленые берега открытых ими континентов или к населенным дружелюбными туземцами оазисам.

Это рассуждение, в общем и целом абсолютно справедливое и в переводе на простой язык означавшее, что любую черную полосу при желании можно преодолеть, майора Григорьева никоим образом не утешало. Во-первых, мореходов были тысячи, а первооткрывателями, чьи имена бережно хранит история, стали единицы. Во-вторых, даже те, кому не посчастливилось добраться до манящих неведомых земель, отправлялись в путь по собственной воле, хорошо зная, чего хотят. А Виктор Григорьев ни в какие неведомые дали сроду не рвался, в это море его загнали насильно, лишив возможности повернуть назад и вернуться на знакомый, милый сердцу берег, что все еще виднелся на горизонте. Он не хотел идти туда, куда его безжалостно гнали, но другого пути у него, похоже, не осталось.

Продолжая действовать по инструкции, он подергал висящий в проушине железной двери массивный амбарный замок. Как и обещал Лысый, замок оказался не заперт. Григорьев аккуратно, чтобы не производить лишнего шума, снял его и положил в кучу какой-то ветоши справа от двери.

Тщательно, с точностью до запятой следовать инструкции было легко, пока дело не дошло до ее главного, ключевого пункта. Каждый сделанный шаг приближал майора к этому пункту, но он продолжал послушно шагать: пока ничего страшного и непоправимого не происходило, подчиняться чужой воле было легче, чем принять собственное решение, которое обещало стать очень непростым и вовсе не обещало оказаться верным.

Прикрыв за собой дверь, майор осторожно двинулся вперед сквозь пыльный сероватый сумрак. Потолок здесь был низкий, и рослому майору приходилось пригибаться, чтобы не оцарапать макушку о шершавый бетон. Огибая глухую стену лифтовой шахты, он на ходу достал из кармана синего рабочего комбинезона хлопчатобумажные перчатки с прорезиненными ладонями. Перчатки были изжелта-белые, а покрывающая внутреннюю сторону ладоней и пальцев резина — ярко-красная, так что со стороны могло показаться, что руки у майора в крови. Это был своеобразный привет из недалекого будущего. В юности майор Григорьев любил фантастику и вдоволь начитался, наслушался и насмотрелся облеченных в форму художественных фильмов, рассказов, повестей и целых романов рассуждений о том, что никаких предначертаний не существует, и любое, даже самое мрачное будущее можно изменить, если заранее знать, какая напасть подстерегает тебя за углом.

И вот теперь эти перчатки, которые какой-то идиот выкрасил так, словно надевший их пролетарий уже успел пару раз засунуть пальцы в работающий на полных оборотах фрезерный станок. Намек более чем прозрачный, а толку-то? Самое смешное, что логика фантастических новелл к данному случаю неприменима: на самом деле изменить ничего нельзя, и, какой бы вариант ни выбрал майор Григорьев, руки у него все равно будут в крови.

Разница лишь в том, чья это будет кровь — его собственная, жены и сына или чужая.

Правда, позволить кого-то убить и убить самому — разные вещи. Первое намного проще: сам ты ничего такого не совершал, а значит, вроде бы и ни при чем. Непротивление злу насилием — вот как это называется. Удобная позиция, недаром ее умный человек придумал — видать, был опыт… Но ведь и его не пощадят! И валяться в ногах бесполезно — не те это люди, совсем не те. Да он и сам не такой; бывало, и у него валялись в ногах, вымаливая пусть не жизнь, но свободу или хотя бы посильное содействие в смягчении грядущего приговора. И что? Случалось, что он шел-таки на уступки, но вовсе не по доброте душевной, а за приличные деньги. Но таких денег, которых хватило бы, чтобы выкупить не то что три, а хотя бы одну жизнь, он отродясь в глаза не видел. Да и не нужны этим упырям его деньги, о чем тут говорить! У них есть четкий план, и генерал Потапчук, не говоря уже о майоре Григорьеве, в этом плане играет далеко не ключевую роль. Притом они не авторы плана, а всего лишь исполнители, и за качество исполнения с них, без сомнения, спросят со всей возможной строгостью. Ну, и какой тут может быть торг?

Сволочи, с ненавистью подумал майор Григорьев, огибая шахту лифта. Ну почему именно я? За что? Что я вам сделал, гады, чем перед вами провинился? Чтоб вы сдохли, твари! Ничего, я еще всех вас переживу!

За шахтой, как и предупреждал Колючий, обнаружился штабель досок — не штабель, собственно, а обыкновенная куча, хотя и сравнительно аккуратно сложенная. Доски были разнокалиберные, в большинстве своем необрезные, сучковатые и занозистые. Их покрывал густой слой пыли, под которым прощупывались шершавые брызги и бугристые наплывы засохшего цементного раствора и штукатурки. Некоторые доски были сбиты между собой, из других торчали кривые клыки ржавых гвоздей. Судя по всему, доски когда-то использовались строителями для изготовления козел, лесов и прочих подмостей и лежали здесь со времени окончания последнего ремонта, а может быть, и завершения строительства — то есть, если прикинуть на глазок, где-то с конца семидесятых.

Присев на корточки, майор почти по плечо запустил руку в треугольную щель между нижними досками и стеной шахты. Шарящие в пыли и паутине пальцы нащупали толстую жесткую ткань, забрали ее в щепоть, ухватились покрепче и осторожно потянули. Сменив захват на более удобный, майор с негромким шорохом вытащил из тайника длинный брезентовый сверток, в трех местах перехваченный обыкновенной бечевкой.

Оттянув кверху левый рукав комбинезона, майор посмотрел на часы. Времени в запасе осталось предостаточно. Присаживаясь на доски, Григорьев для начала осторожно прощупал их задом — не разъедутся ли, — и только убедившись, что опора достаточно надежна, опустился на нее всем весом. Опасался он, разумеется, не нелепого, но абсолютно безопасного падения с рассыпавшегося штабеля высотой в полметра, а грохота, который мог привлечь внимание жильцов снизу. Совсем обнаглели эти бомжи, скажут жильцы квартиры на двенадцатом этаже, — опять замок взломали. Того и гляди, пожар устроят, скажут они и, вооружившись чем придется, отправятся наверх — гнать взашей распоясавшихся люмпенов без определенного места жительства, которые, как бродячие кошки, гадят, где заблагорассудится, служа постоянным источником антисанитарии и зловония. Или, что вероятнее, позвонят в ближайшее отделение полиции. Потому что, в отличие от бродячих кошек, бродячие люди могут быть по-настоящему опасны.

Одну за другой развязывая бечевки, майор вдруг кое-что понял. Ему вовсе незачем было присаживаться и проверять, что в свертке. Тем более, незачем было садиться именно сюда, на эту пыльную кучу, рискуя наделать шума или напороться пятой точкой на ржавый гвоздь. Вся штука была в том, что подсознательно он хотел, чтобы штабель развалился, чтобы жильцы снизу вызвали ментов; в конечном счете он хотел, чтобы запланированное на этот вечер мероприятие сорвалось — не по его злому умыслу, не по его вине, а в результате нелепой случайности.

Желание было глупое, идея дурацкая, неконструктивная, но чего хотеть от подсознания? Оно всегда пляшет под дудку инстинкта самосохранения, который подсказывает: если с угрозой не совладать, надо или бежать, или прятаться. Или, если бежать и прятаться некуда, униженно лизать сильному пятки. Вроде бы, все логично, но как быть, если лизания пяток сильному мало, и, невзирая на ваше усердие, он все равно твердо намерен вас уничтожить? Ну что скажешь, инстинкт? Нечего сказать, потому-то вы с подсознанием и чудите, выискивая какие-то дурацкие лазейки…

Экое я все-таки дерьмо, подумал майор Григорьев, снова натягивая перчатки. Перчатки пришлось снять, чтобы развязать узелки на бечевке, а теперь их следовало надеть, дабы не оставлять там, где не надо, отпечатки своих пальцев. Что он не так хорош, как хотелось бы, майор начал подозревать задолго до того, как стал майором, — классе, эдак, в десятом средней общеобразовательной школы, когда в присутствии девушки, за которой ухаживал, без малейшего сопротивления отдал каким-то гопникам все карманные деньги. Тогда он еще тешил себя иллюзией, что это мелкие, незаметные со стороны, а главное, временные недостатки, которые пройдут сами собой, а если не пройдут, их можно будет изжить путем работы над собой.

Это была ошибка, как и решение стать тем, кем он стал. Если работать над собой не получается, пусть надо мной поработают другие, — так, примерно, он рассуждал в ту пору. С кем-то другим это, возможно, и сработало бы, но не с ним. Механической, насильственной обработке поддаются только твердые материалы, а натура у Виктора Григорьева от природы была гибкая — пожалуй, даже чересчур гибкая. Не прилагая к тому ни малейших усилий, он выглядел таким, каким его хотели видеть; как вода, он принимал форму сосуда, в который его помещали, и уходил из-под давления, как все та же вода, которая, согласно школьному курсу физики, не поддается сжатию. Со временем он даже начал гордиться этим своим качеством, но сейчас, когда давление продолжало расти, а спасительной лазейки, через которую он мог бы просочиться, чтобы снова растечься бесформенной лужей, не было, обманывать себя уже не получалось. Жидкое дерьмо тоже процентов на восемьдесят состоит из воды. Но рано или поздно, так или иначе, вода уходит — просачивается в землю, испаряется, утекает через микроскопические отверстия фильтров очистных сооружений, — а то, что остается, судя по всему, и составляет основу его, майора ФСБ Григорьева, естества.

Брезентовый сверток не содержал в себе ничего особенного и неожиданного. Там лежала винтовка — самая обыкновенная, проверенная временем, уже успевшая порядком устареть и начавшая уступать место более современным образцам длинноствольная СВД с мощным телескопическим прицелом. Глушитель, из-за которого тонкий ствол казался еще длиннее, уже был установлен. Григорьев снял его и, придирчиво осмотрев, вернул на прежнее место. Затем проверил ударно-спусковой механизм, прицел и вообще все, что поддавалось проверке, вплоть до каждого патрона в магазине.

С виду винтовка была исправна и готова к бою — досылай патрон, целься и стреляй. Каверн в канале ствола майор не разглядел, а обнаружить прочие скрытые дефекты при беглом визуальном осмотре не представлялось возможным. Да их там наверняка и не было — просто не могло быть, потому что Лысому и Колючему нужен был конкретный результат, а не дурацкий розыгрыш и не подстава с участием абсолютно им не интересного майора ФСБ Григорьева. Поэтому винтовка заведомо была сто раз проверена и перепроверена, опробована и снова проверена, и только потом, когда сила и точность боя были признаны близкими к идеалу, принесена сюда и засунута в щель между штабелем старых досок и стенкой лифтовой шахты.

Снова завернув ее в брезент, майор нехотя поднялся и отряхнул испачканный пылью зад комбинезона. Ненужные больше бечевки остались валяться на покрытом слоем керамзитовой крошки, мелкого мусора, пыли и голубиного помета полу. Держа под мышкой сверток со свободно свисающими концами незакрепленной ткани, привычно пригнув голову, майор направился к выходу на крышу. Время дарованной ему отсрочки неумолимо истекало; он по-прежнему покорно следовал инструкции, а инструкция требовала его присутствия там, наверху.

Поднявшись по ступенькам короткой лестницы, он толкнул обитую оцинкованной жестью дверь и очутился под открытым небом, на покрытой бугристым от многочисленных ремонтов, испещренном полосами и пятнами размякшего на солнце битума рубероидом плоской крыше. Солнце уже садилось, ущелья улиц и колодцы дворов затопили сиреневые сумерки, но отсюда, с высоты, отливающий красной медью солнечный диск все еще был виден целиком, во всей свой блистающей, ослепительной в прямом смысле этого слова красе.

Пригибаясь, как под обстрелом, чтобы не маячить над парапетом, майор двинулся через лес проволочных растяжек, оголовков вентиляционных шахт, спутниковых тарелок и телевизионных антенн к огневой позиции, которая, как и обещал Лысый, была помечена заметным издалека пятном зеленой краски на светло-сером бетоне парапета.

«Примерно десять градусов вправо от метки, — говорил Колючий, — там, где деревья пониже, будет железная крыша. На крыше слуховое окно, рядом с ним голубятня — такая, знаешь, квадратная будка из досок и проволочной сетки, если ты вдруг не в курсе. Каждый день в девятнадцать часов плюс-минус пять минут он выбирается на крышу покормить голубей. Чудит мужик! Солидный человек, немолодой уже, при чинах и регалиях, а до сих пор, как пацан, с голубями возится…» — «Может себе позволить», — заметил Лысый. «И то верно, — вздохнув, согласился Колючий и деловито закончил: — В общем, там его и вали. Сразу, как возьмешь на мушку. И — ходу».

Железная, покрытая свежей алюминиевой краской четырехскатная крыша виднелась над зелеными макушками деревьев раскинувшегося напротив, через шоссе, лесопарка. До нее было метров сто — сто двадцать. На крыше, слева от слухового окна, действительно виднелось нелепое сооружение прямоугольных очертаний — надо полагать, та самая голубятня, потому что ничем иным эта взгроможденная на верхотуру куча хлама быть просто не могла. Сняв с винтовки прицел и поглядев в него, как в подзорную трубу, Григорьев убедился, что ошибки нет: это действительно была голубятня, внутри которой сидели на насестах, плескались в мелких жестяных корытцах и клевали с пола какой-то корм с полсотни голубей. От слухового окна к голубятне вело что-то вроде помоста из потемневших от старости досок. Глядя на это сооружение, тридцатипятилетний майор усомнился в своей способности спокойно, как по бульвару, прогуляться по этой проложенной на десятиметровой высоте козьей тропке. А между тем, по ней ежедневно прогуливался куда более пожилой и солидный человек внушительной комплекции, каковую комплекцию, к слову, еще надо было пропихнуть через узкое слуховое окно — сначала туда, а потом обратно. Вот уж, действительно, охота пуще неволи!

Впрочем, Лысый был прав: этот человек мог позволить себе многое из того, чего не могли другие. Например, отгрохать трехэтажный особняк в лесопарке недалеко от центра и жить себе в нем припеваючи, не опасаясь, что в один далеко не прекрасный день компания судебных приставов выставит его со всеми пожитками на улицу. На таком фоне маленькая прихоть наподобие голубятни просто терялась, как теряется в огромной Москве только что сошедший с душанбинского поезда молодой таджик без документов и знания русского языка.

Посмотрев на часы, майор вернул прицел на рамку казенника и дослал в ствол винтовки патрон. Было без двенадцати семь — или, выражаясь языком Колючего, восемнадцать сорок восемь. Решительный миг приближался, и на майора Григорьева неожиданно снизошло полное, безмятежное, абсолютное спокойствие. Это было чувство, которое можно испытать только в самые первые секунды после пробуждения от мирного, приятного, не прерванного звонком будильника или мобильного телефона сна — солнечным субботним утром, в чистой мягкой постели, до того, как разнежившийся мозг окончательно проснется и вспомнит, что сейчас придется вставать, чистить зубы, бриться, завтракать и везти пятилетнего Витьку через пол-Москвы в давно обещанный зоопарк.

Именно так майор вдруг почувствовал себя в эту минуту: словно не стоял на одном колене, прильнув щекой к винтовочному прикладу и готовясь всадить пулю в человека, после смерти которого спецслужбы трижды перевернут вверх дном всю Москву, а только что проснулся в своей постели и с громадным облегчением понял, что все кошмарные события последних дней ему просто приснились.

Наверное, все дело опять было в подсознании. Оно, подсознание, часто подсказывает мудрые, единственно правильные решения. Пока майор терзался сомнениями, его подсознание все взвесило, оценило и выдало окончательный, не подлежащий обжалованию и пересмотру вердикт: выстрелить проще, чем не стрелять.

Майор не принимал в расчет одного: он был трус, и голосом его подсознания всегда говорила трусость. Впрочем, если бы он это понимал, от этого бы вряд ли что-нибудь изменилось.

Слуховое окошко открылось, блеснув в глаза красным огнем отраженного заката. Григорьев плотнее прижал к плечу скелетный приклад СВД и старательно зажмурил левый глаз, приникнув правым к одетому в мягкое резиновое колечко окуляру прицела.

Окно распахнулось настежь, и оттуда на деревянный настил бочком, со змеиной грацией циркового акробата выскользнул молодой, совершенно незнакомый майору Григорьеву парень в застиранной желтой футболке и потрепанных джинсах откровенно рабочего вида. Сидя на корточках, он пошарил рукой в оконном проеме, вытащил оттуда красное пластмассовое ведро — надо понимать, с кормом, — выпрямился и легко, как по бульвару, зашагал к голубятне по узкому дощатому настилу.

В это мгновение Григорьев его чуть не застрелил. Потом, когда напрягшийся на спусковом крючке палец немного расслабился, и его удалось вынуть из-под предохранительной скобы, майора охватила паника: что происходит?! Что это — случайность? Провал? Как же теперь быть, и что, интересно знать, он скажет своим новым деловым партнерам — Колючему и Лысому?

Он вторично едва не выстрелил в идущего к голубятне с ведром в руке и ни о чем не подозревающего молодого человека, когда прямо у него над головой, как гром с ясного неба, прозвучал знакомый голос Колючего:

— Расслабься, майор. Отбой боевой тревоги. Оружие в пирамиды, личному составу разойтись, оправиться и перекурить.

Григорьев ватными руками опустил винтовку и повернулся к Колючему лицом. Колючий стоял в полуметре слева от него, облокотившись о парапет, и выуживал из пачки сигарету.

— Хреновый из тебя вояка, — сообщил он, задумчиво разглядывая открывающиеся с сорокаметровой высоты дали. — А если бы это был не я, а менты? Короче, как сказал бы мой напарник Леха, из-за таких, как ты, Чапаев погиб.

Немного успокоившийся майор поискал глазами, но упомянутого напарника, сиречь Лысого, в пределах видимости не наблюдалось. Это успокоило его еще больше: Лысый ему совсем не нравился, а вот в Колючем временами угадывалась хоть какая-то человечность. Сам являясь офицером спецслужб, Григорьев знал, что это ровным счетом ничего не значит, но на фоне своего коллеги Колючий все равно вызывал у него невольную симпатию, как «добрый» полицейский внушает бедняге задержанному доверие, не основанное ни на чем, кроме контраста со «злым».

— Что случилось? — задал он вопрос, задать который Лысому наверняка бы поостерегся.

И там, где Лысый нагрубил бы или просто промолчал, Колючий спокойно, как равноправному партнеру, ответил:

— Форс-мажор. Срочное совещание у директора вашей конторы, так что сегодня клиент точно не появится. Придется тебе подождать — до утра, а если понадобится, то и до вечера. Продукты и воду я тебе принес, — он ногой подвинул в сторону майора увесистую на вид спортивную сумку, — а насчет удобств и остального комфорта не взыщи: придется потерпеть. На войне как на войне!

— Да что стряслось-то? — повторил вопрос обрадованный неожиданно свалившейся на него отсрочкой Григорьев.

— Точно не знаю, — пожал плечами Колючий. — Ходят какие-то бредовые слухи, будто кто-то ухитрился подбросить в ФСБ, прямо в главный вестибюль, целую сумку тротила — говорят, килограммов двадцать, не меньше. Я бы не поверил, но бегают все так, словно каждому в задний проход вставили по шашке из той самой сумки и запал подожгли. Тут уж, сам понимаешь, не до голубей.

— Да, уж это точно, — вздохнув, согласился майор Григорьев, взял из протянутой Колючим пачки сигарету и тоже задымил, как и он, облокотившись о парапет и наблюдая, как счастливо избежавший нелепой случайной гибели парень в желтой футболке сыплет из красного ведерка корм белым голубям.

* * *

Недурно задуманный и тщательно разработанный план успешно проскочил первый, слегка сумбурный из-за спешки, самый трудоемкий и сложный этап, а потом вдруг дал сбой. Готовый лопнуть нарыв опал и чуть ли не рассосался по щучьему велению, бикфордов шнур пшикнул и погас в миллиметре от запала. Причиной всему стало дикое, невообразимое происшествие; поверить в этот бред было бы просто невозможно, если бы обнаруженная в главном вестибюле здания ФСБ здоровенная дорожная сумка с тротиловыми шашками не существовала наяву, служа зримым, осязаемым и весьма увесистым свидетельством того, что чудеса в этом мире все-таки случаются.

Очень быстро выяснилось, что на всю эту без малого тридцатикилограммовую груду тринитротолуола не приходится ни одного детонатора. Без взрывателей тротиловые шашки не опаснее хозяйственного мыла, на которое почти неотличимо похожи; тем не менее, ЧП было налицо, и ЧП весьма серьезное. Поэтому всем, кто имел отношение к столичным силовым структурам, пришлось забыть о своих планах на вечер, ночь, а заодно, по всей видимости, и на ближайшие дни, если не недели или даже месяцы.

Понятно, что радости по поводу всей этой кутерьмы никто не испытывал. Андрей Родионович Пермяков, узнав новости, впал в состояние холодного саркастического бешенства, Иван Сергеевич Буров пребывал в тревоге и раздражении, поскольку помнил, как дорого время, а не подозревающий, что приговорен и только что получил отсрочку, генерал МВД Васильев тихо злорадствовал: как ни крути, а сумку с тротилом подбросили не на Петровку, а как раз наоборот, на Лубянку. Ввиду отсутствия детонаторов это был не столько теракт, сколько унижение, и верный, достойный сын столичной полиции просто не мог не злорадствовать, видя, как утирается прилюдно натыканный мордой в грязь исконный могущественный конкурент.

Но всем этим и многим другим отрицательным или, как в случае с Ментом, предосудительным эмоциям предшествовало простое человеческое недоумение, которое испытал Глеб Сиверов, прочтя поступившее на мобильный телефон короткое текстовое сообщение.

Сообщение гласило: «Поклонная Гора. Завтра, 12.00». Глебу не надо было шарить по записным книжкам, чтобы установить, что прислал его постоянный связной — завербованный когда-то лично Федором Филипповичем отставной особист Саблин по прозвищу Чапай.

В последнее время этим каналом связи они пользовались все реже, поскольку набравшийся опыта, ума, знаний и, как ни кинь, начавший понемногу стареть Глеб Сиверов начал все дальше отходить от первоначально отведенной ему роли низового исполнителя. Федор Филиппович прибегал к услугам бывшего органавта лишь в самых простых, второстепенных, не требующих дополнительного расследования случаях, когда от Слепого требовалось одно: навести оружие в цель и спустить курок.

Обычно, получая весточки от Чапая, Глеб реагировал на них совершенно спокойно, как на перемену погоды: ага, нынче пасмурно, значит, надо взять зонт. Но сегодняшнее сообщение ввергло его в недоумение, близкое к шоку. Несмотря на свою лаконичность и простоту, оно было до оторопи странным, заставляя Глеба гадать, кто из них троих сошел с ума: генерал, связной или он сам.

Странностей было как минимум три. Первой странностью являлось слово «завтра». До сих пор сообщения от Чапая неизменно приходили в день встречи, за два — три часа до нее. Глебу это всегда казалось довольно неудобным, но он не роптал: у Федора Филипповича наверняка были какие-то свои резоны, чтобы установить именно такой, а не какой-то другой порядок.

Вопросы возникали и по поводу места завтрашней встречи. Монумент на Поклонной Горе не самое открытое и безлюдное место в городе, но и соперничать с ним в этом могут очень немногие точки на карте российской столицы. Шансов оторваться от слежки, уйти от преследования или просто затеряться в толпе там практически нет, а это означало, что в момент передачи конверта с фотографией очередного клиента и гонораром Глеб и связной будут маячить у всех на виду, как две модели на подиуме.

Казалось бы, ничего особенного, но за все годы работы с Чапаем ни одно его послание ни разу не вызвало у Глеба ни единого вопроса. Ни одно, ни разу, никогда. И вдруг такое: что ни слово, то вопросительный знак.

Но и это еще не все. Последняя — точнее, первая, потому что самая главная, — странность заключалась в том, что это сообщение вообще пришло.

Привычка ежедневно проверять свою электронную почту в наше время присуща миллионам, если не миллиардам людей. Глеб Сиверов обзавелся ею в те далекие, полузабытые за давностью лет времена, когда приобрел свой самый первый слабосильный, трогательно громоздкий «пентиум» и подключился к мировой информационной сети, которая в те дни тоже была еще очень далека от своего нынешнего размаха. Именно тогда у них с Федором Филипповичем возникла идея (на тот момент действительно казавшаяся свежей) использовать интернет в качестве запасного канала экстренной связи. В действенность электронных паролей, браузеров и защитных систем оба не верили уже тогда. Но существуют пароли, которые невозможно взломать, если только кто-то из посвященных не распустит язык, и коды, не поддающиеся расшифровке без известного лишь предельно узкому кругу лиц ключа. Они сродни японскому алфавиту, где один иероглиф может обозначать целую фразу; тебе говорят: «Камень», и ты понимаешь, что должен пойти в известное тебе место и выполнить заранее оговоренное действие; тебе говорят: «Беги», и ты послушно ложишься на диван и включаешь телевизор.

Время не стоит на месте, технологии меняются быстрее людского сознания, но и люди стараются не отставать: кто-то вдруг бросает все и уходит жить в лесную землянку, кто-то спивается, садится в тюрьму, умирает или просто говорит: да подите вы все к черту, я вас больше не боюсь! Иные сходят с ума; замечено, что особенно часто это происходит именно с теми, кто, игнорируя реальный мир, по-настоящему живет лишь в виртуальном пространстве. Поэтому время от времени — довольно редко, не чаще одного раза в три — пять лет, Федор Филиппович при личной встрече объявлял: «Меняем резервный канал», — и объяснял, как это будет выглядеть на сей раз.

Последняя такая смена произошла чуть больше трех лет назад. За эти три года резервный канал связи не использовался ни разу, технологии за это время опять успели перешагнуть пару-тройку когда-то казавшихся недосягаемыми горизонтов, и, когда Глеб, войдя в интернет, увидел во всплывающем окне объявление, рекламирующее услуги элитного собачьего парикмахера, его неприятно поразила убогая архаичность графического оформления этого, с позволения сказать, шедевра.

Ни телефонного номера, ни адреса, хотя бы электронного, в объявлении, разумеется не было. В эту самую секунду данное объявление наверняка красовалось на миллионах работающих мониторов по всему миру, но лишь один из всех, кто его видел, понимал, что это не просто цифровой мусор, которым захламлена информационная сеть.

Для агента по кличке Слепой это был сигнал тревоги. Федор Филиппович давал понять, что неприятности, которые он предвидел, начались, и они достаточно серьезны, чтобы задействовать Глеба в качестве свободного агента с правом самостоятельных действий — секретного резерва, как выразился его превосходительство, или, по словам самого Слепого, туза в рукаве.

Этот сигнал означал, что все прежние явки, пароли и каналы связи надлежит считать недействительными и не подлежащими дальнейшему использованию. Он означал, что с момента его получения Глеб может считать себя абсолютно свободным и действовать по своему усмотрению: залечь на дно и не высовываться, потихонечку проживая накопленные за годы работы наемным стрелком капиталы, сбежать за границу или на свой страх и риск попытаться выяснить, что случилось, и исправить положение.

Строго говоря, это была почти катастрофа. Каких-то особенных эмоций Глеб по этому поводу не испытал. Таких сигналов Слепой не получал еще ни разу, но катастроф на своем веку навидался предостаточно и успел понять, что суета, беготня, вопли и мелодраматические жесты от катаклизмов еще никого и никогда не спасали. Он лишь мимолетно порадовался тому, что благосклонная и предусмотрительная фортуна так вовремя ниспослала ему компанию ростовских гопников. Выражаясь их языком, пацаны конкретно попутали рамсы; как часто бывает в аналогичных ситуациях, им это дорого обошлось, зато Глеб заблаговременно уладил вопрос, в его нынешнем положении обещавший стать трудноразрешимым. Он ценой минимальных усилий обезопасил Ирину и развязал себе руки; обвести вокруг пальца шайку хулиганов-переростков оказалось несложно, но каково было бы проделать то же самое с бригадой опытных оперативников?

Служба в органах чем-то сродни армейской, а армейская тем и хороша, что на случай любой неожиданности всегда имеется наготове соответствующая инструкция, параграф устава, пункт приказа или строчка в боевом расписании. Солдаты всегда недовольны — кому же понравится, когда его с утра до вечера дрессируют, как цирковую собачку? Зато, когда в расположении части вдруг начинают рваться снаряды, всплескивать руками и думать, что теперь делать, некогда и незачем: все хватают, что за ними числится, бегут, куда следует, и делают, что положено по уставу, даже не особенно задумываясь, настоящий это бой или просто очередная тренировка.

Глеб выключил компьютер, быстро, но без суеты побросал все, что могло ему пригодиться, в дорожную сумку, оделся соответственно обстоятельствам и вышел из квартиры, старательно, на все обороты, заперев за собой оба замка. По пути в гараж он остановил машину у киоска союзпечати и приобрел вещицу, которой давненько не пользовался ввиду победного шествия по российским просторам несокрушимой когорты операторов мобильной связи, а именно телефонную карточку. Старикашка Ростелеком явно проигрывал в конкурентной войне, но пока не сдавался, и, поискав всего-то с четверть часа, Глеб обнаружил исправный, работающий уличный таксофон. Вставив карточку в прорезь, он по памяти набрал известный очень и очень немногим городской номер, по которому при некотором везении можно было дозвониться Федору Филипповичу в его служебный кабинет, минуя приемную.

Номер долго не отвечал. Потом трубку сняли, и незнакомый мужской голос, шелестящий тембр которого делал его очень похожим на голос действующего главы государства, без какой-либо интонации произнес:

— Слушаю.

Глеб выдвинул вперед нижнюю челюсть, напряг голосовые связки и хриплым прокуренным басом почти прокричал в микрофон:

— Але! Але, Федя? Федор, слышишь, это я!

— Вам кого? — прошелестел безликий голос.

— Федор, ты? Да нет, вроде, не ты… Але, любезный, Федора мне позови!

— Какого Федора? — с оттенком нетерпения уточнил голос.

— А у вас, что ли, по этому номеру их целый табун? — хамовато изумился Глеб. — Потапчука, какого же еще! Ты давай, служивый, ваньку-то не валяй, а то кореш мой закадычный об твой тощий зад всю портупею измочалит! Так и будешь потом по стойке смирно до самого дембеля служить…

Глеб Сиверов всей душой ненавидел хамство и прибегал к нему крайне редко. Но уважающий себя воин обязан владеть всеми видами оружия, в том числе и словесного. В данной ситуации применение именно этого типа личного вооружения себя вполне оправдало: выстрел попал в цель, и человек, который в эту минуту хозяйничал в кабинете Федора Филипповича, забыв о необходимости как можно дольше продержать абонента на линии, резко потребовал:

— Представьтесь, пожалуйста.

— Да щас, — сделал контрольный выстрел Слепой и повесил трубку.

Тут все было более или менее ясно: неприятности действительно начались и имели такой масштаб, что его превосходительство, как минимум, отстранили от несения службы. Думать о максимуме не хотелось, но его приходилось иметь в виду. Узнать, что именно стряслось с генералом, можно было сотней различных способов; не мудрствуя лукаво, Глеб выбрал из них самый простой, а главное, быстрый.

Выбирал он, уже сидя за рулем своей машины. Пока он этим занимался, только что покинутую им ракушку уличного таксофона занял какой-то немолодой, внушительной комплекции гражданин откровенно провинциальной наружности. Заметив в зеркале, как он вставляет в прорезь телефонного аппарата карточку и снимает трубку, Глеб передумал заводить мотор: ему стало интересно, что будет дальше.

Предчувствие его не обмануло, и долго ждать не пришлось. Провинциальный пузан еще тыкал пальцем в кнопки, после каждой цифры сверяясь с извлеченной из заднего кармана просторных брюк мятой шпаргалкой, когда появившийся неведомо откуда черный «мерседес», вылетев с проезжей части прямо на тротуар, резко затормозил у самого таксофона. Выскочившие из него молодцы в гражданском без преамбул принялись споро и деловито паковать провинциала, который был настолько ошеломлен, что даже не пытался сопротивляться. Его было немного жаль, но на войне не без урона. Полученная Глебом фора была мизерной, но она все-таки была: очень своевременно подвернувшийся толстяк на какое-то время вывел из игры не только молодцев на «мерседесе», но и несколько куда более опасных противников, которые в течение ближайших часов станут его допрашивать и тщательно проверять его показания.

Не дожидаясь окончания спектакля, Глеб запустил двигатель и плавно тронул машину. Он немного попетлял по центру, а когда убедился, что хвоста за ним по-прежнему нет, остановился у первой подвернувшейся станции метро.

Подвернулось ему, и неслучайно, именно то, что нужно. Изгнанные с московских улиц и площадей ларечники в данной точке пространства не разбрелись кто куда, а окопались в наскоро слепленном из гофрированных сэндвич-панелей и стеклопакетов павильоне, который гордо именовался торговым центром «Пассаж». Ваявший вывеску этого заведения оформитель то ли был большим (и вдобавок неумным) оригиналом, то ли бредил на удивление живучими идеями национал-социализма: двойное «с» в слове «пассаж» было мало того, что латинским, так еще и представляло собой две зигзагообразные молнии, как на эсэсовских петлицах и касках.

Несмотря на этот сомнительный изыск, торговали здесь не сувенирами с нацистской символикой и не абажурами из человеческой кожи, а примерно тем же, чем и в других подобных местах — говоря коротко и без лишних подробностей, барахлом преимущественно китайского производства. Глеб без проблем приобрел в одном киоске подержанный (и хорошо, если не краденый) мобильный телефон, а в другом — карточку мобильного оператора. Вернувшись в машину, он совместил свои покупки друг с другом, убедился, что батарея телефона заряжена, по крайней мере, на четверть, и набрал номер его превосходительства.

К некоторому облегчению Глеба, генерал ответил на вызов почти мгновенно, буквально после второго гудка.

— Алло, Филиппыч! — грубым базарным голосом сказал Глеб. — Ты сейчас где?

— А с кем, собственно, имею честь? — слегка брюзгливо и настороженно осведомился «Филиппыч».

— Не узнал, что ли? — удивился Глеб. — Да я это, я, Петрович! Ты печку хотел переложить, помнишь? Камин устроить и все такое… Или передумал?

Печка в загородном доме генерала Потапчука пребывала в полной исправности, и про камин Сиверов ввернул специально на тот случай, если противник об этом осведомлен или не поленится это проверить.

— Вот кретин, — с чувством произнес его превосходительство. Вслед за этим искренним и абсолютно правдивым выражением владевших им чувств товарищ генерал переключился на беспардонное вранье. — Это я не о вас, Глеб Петрович, это я о себе. Вообразите, совершенно забыл. Как отрезало!

— Бывает, — снисходительно посочувствовал Глеб. У него немного отлегло от сердца. — Так ты где — в городе или у нас, на воле?

— На воле, но в городе, — выдал исчерпывающую информацию сообразительный, как большинство старых чекистов, генерал. — Признаться, не ждал вашего звонка. Что-то случилось?

«Это тебе виднее», — подумал Глеб.

— Да нет, — сказал он вслух. — Просто выдалась паратройка свободных деньков, вот я про тебя-то и вспомнил. Надо бы, думаю, пособить хорошему человеку. Ты бы подъехал, что ли, объяснил толком, чего твоя генеральская душа требует. Этот, как его… эскиз бы, что ли, нарисовал. Ну, и аванс не помешал бы — вдруг кирпича прикупить понадобится, или еще чего…

— Это уж как водится, — сдержанно съязвил Федор Филиппович. — Я сейчас свободен, так что вполне могу подъехать. Когда вам удобнее?

— Сейчас-то я и сам в городе, — сообщил Глеб не столько генералу, сколько оператору в аппаратной прослушивания, — но с вечерней электричкой вернусь. Так что к вечеру и подъезжай. Заночуешь, благо свободен, бутылочку, ежели что, раздавим… Или у тебя завтра дела?

— Приеду, — пообещал Федор Филиппович, и на душе у Глеба стало еще чуточку легче. — Вы там поаккуратнее, Глеб Петрович. Москва — город шальной. И раньше был шальной, а уж теперь и подавно.

— Так я ж не в загул, — сказал Глеб. — Я — на рынок и обратно. Ну, давай тогда, до встречи, что ли. А то у меня батарейка садится.

Все было нормально — не то чтобы хорошо, но и далеко не так скверно, как можно было ожидать. Остальное должно было проясниться в ходе предстоящей встречи на лоне подмосковной природы. Еще немного погуляв по «Пассажу» и мимоходом опустив сослуживший ему добрую службу телефон в карман пиджака какого-то приезжего зеваки, Глеб вернулся в машину и, еще раз убедившись в отсутствии хвоста, направился прямиком в гараж.

Здесь он сменил так и не доставшийся Клюву и его команде «БМВ» на мотоцикл той же марки и уже совсем, было, собрался пнуть стартер, когда лежащий в кармане мотоциклетной куртки мобильник разразился серией сигналов: три коротких, два длинных и снова три коротких. В переводе с азбуки Морзе это означало CMC — или, если угодно, SMS, поскольку морзянка интернациональна, насколько это возможно. Чертыхнувшись, Глеб вынул телефон из кармана и ознакомился с текстом известного сообщения.

Когда вызванная этим сообщением оторопь прошла, Слепой вернулся в гараж, прикрыл за собой дверь, присел на верстак, закурил и задумался. Подумать было о чем; если отбросить не выдерживающую критики версию о внезапном помешательстве, по всему выходило, что дело швах. Секретный резерв, не успев покинуть укрытие, обнаружил себя окруженным и взятым в плотное кольцо вражеских штыков; припрятанный туз выпал из рукава и лежал у всех на виду, дожидаясь, когда его поднимут и отхлещут им по щекам незадачливого шулера.

Поразмыслив, Глеб пришел к выводу, что ключевым в этом провокационном послании является слово «завтра». Менять давно сложившийся и устоявшийся порядок вещей было рискованно, но неизвестный противник все же пошел на риск, вопреки заведенному графику отодвинув время встречи на целые сутки. Вряд ли это была ошибка: тот, кто сумел вычислить Слепого, на такие промахи заведомо неспособен, как неспособен и на бессмысленный риск. Значит, отсрочка была необходима; значит, до полудня завтрашнего дня противник планирует нанести еще один, по всей видимости, решительный, удар, после которого контроль над ситуацией целиком перейдет в его руки.

Этому нужно было помешать, но как? Как отразить удар, даже не представляя, кто и с какой стороны собирается его нанести? Что может остановить, скажем, диверсионную группу, вплотную подобравшуюся к никем не охраняемому стратегическому объекту?

Землетрясение может, подумал Глеб. Землетрясение или какой-то иной катаклизм схожего масштаба — неважно, природный или техногенный, главное, чтобы сильный — такой, чтобы земля под ногами горела и трескалась, и было бы уже не до диверсий.

Ввинтив окурок в донышко заменяющей пепельницу консервной банки, Глеб легко соскочил с верстака. Рабочий день едва перевалил за середину, и это было очень хорошо: Слепой уже придумал, как вызвать этот жизненно необходимый катаклизм, но на его организацию требовалось некоторое время.

Говорят, что миром правят деньги. Это правда, но не вся; временами деньги оказываются бессильны, или их элементарно не хватает. В таких случаях на первый план выходят полезные связи и знакомства; зная это, Глеб уделял установлению таковых едва ли не больше внимания, чем своему банковскому счету.

А еще говорят: кто владеет информацией, владеет миром. Смысл у этой поговорки широкий, и толковать ее, в зависимости от обстоятельств, можно по-разному. Например, так: если знаком с нужным человеком и знаешь о нем что-то, чего не знают другие, некоторые сложные вопросы можно решить и без денег.

Человек, которому он о себе напомнил, вовсе этому не обрадовался. Глеб и не рассчитывал на теплый прием, тем паче что на испытываемые старым, но не сказать чтобы хорошим знакомым чувства ему было наплевать с высокого дерева. «Ты знаешь, какой срок мне за это могут припаять?» — хмуро спросил старый знакомый, уяснив, чего от него хотят. «Могут припаять, а могут и не припаять, — сказал ему на это Глеб. — Это целиком зависит от тебя. Подумай лучше, сколько тебе вкатят, если на Лубянке узнают о твоих делах с Басаевым. А узнают или нет, зависит уже от меня. Я доходчиво излагаю?»

Судя по результату, изложил он все вполне доходчиво, а собеседник оказался достаточно умен и ловок, чтобы выбрать меньшее из двух зол и провернуть дело, не попавшись с поличным. Глеб был уже в сотне километров от Москвы, держа путь на северо-восток, когда примерно в половине шестого вечера старое здание на Лубянской площади мгновенно превратилось в разворошенный муравейник. Об этом его известил звонок по мобильному телефону. На бешеной скорости ведя мотоцикл, Глеб тронул кнопку беспроводной гарнитуры, и голос старого знакомого неприязненно процедил: «Почти два пуда мыла под парадной лестницей. Правда, мыться никто не захотел. Ты доволен?» — «Вполне, — с улыбкой ответил Слепой. — Молодец! Ведь можешь, когда захочешь!»

Удалось ли хотя бы на время связать противнику руки и упредить удар, Глеб не знал, но значения это уже не имело: большего он не мог сделать при всем своем желании.

Глава 10

Отстраненным от службы генералам служебные автомобили с водителями не положены, а обзавестись личным шофером Федор Филиппович не удосужился, поскольку не считал себя настолько крупной шишкой, чтобы содержать прислугу. Да и поездка намечалась такого свойства, что лишняя пара глаз и ушей создала бы массу дополнительных неудобств, которых генералу Потапчуку нынче и без того хватало с лихвой. К тому же Федор Филиппович, как и небезызвестный генсек, очень любил водить машину, хотя садиться за руль ему, как и дорогому Леониду Ильичу, из-за большой занятости доводилось нечасто.

Совмещая, таким образом, приятное с полезным, Федор Филиппович самостоятельно вел свое личное авто по направлению к своему же загородному дому. Следом, даже не пытаясь прятаться, двигался белый «фольксваген» группы наружного наблюдения. Машина была новенькая, мощная, и оторваться от нее нечего было и мечтать. Федор Филиппович и не мечтал: хвост длиной с Московскую Кольцевую автодорогу был неотъемлемым атрибутом его нынешнего статуса и пока что, слава Богу, не особенно ему докучал. Да и вообще, в этот раз наехали на него как-то удивительно мягко: под арест, даже домашний, не посадили, из города выпустили без звука… В чем тут соль, генерал не знал, но подозревал, что это не к добру.

Был конец рабочего дня, и вышеупомянутая транспортная магистраль здорово смахивала на один из наиболее оживленных кругов Дантова ада. Впрочем, Данте такое наверняка и не снилось; найдя, что МКАД и ад отлично рифмуются (видимо, неспроста), генерал с грехом пополам преодолел смрадное пекло двухуровневой развязки и, наконец, вырвался на оперативный простор. Машина, казалось, тоже была рада представившейся возможности в охотку пробежаться по прямому, без перекрестков и светофоров, скоростному шоссе; она, как застоявшийся конь, так и рвалась вперед, и генерал с удовольствием дал волю и ей, и себе.

В очередной раз посмотрев в зеркало заднего вида, чтобы проверить, не отцепился ли ненароком хвост, Федор Филиппович увидел, как позади белого «фольксвагена» блеснула яркая даже при дневном свете фара. Генерал поморщился: как большинство владельцев и водителей авто, он недолюбливал мотоциклистов, считая их опасной разновидностью самоубийц — опасной потому, что, пачками погибая сами, они то и дело норовят прихватить с собой кого-нибудь еще. Носятся они как угорелые, на правила дорожного движения им наплевать, и, пользуясь свободой маневра, которую дают два колеса, они петляют в транспортном потоке с непринужденностью дельфинов, затеявших игру в догонялки вокруг тихоходного морского конвоя. Бешеная скорость лишает других водителей даже того мизерного шанса избежать столкновения, который дают включенные в дневное время фары, и заметить двухколесного камикадзе сплошь и рядом удается только тогда, когда он уже кубарем катится по дороге, оставляя на асфальте запчасти от мотоцикла, ошметки экипировки и кровавые кляксы с комками мозгового вещества.

Подтверждая нелестное мнение генерала Потапчука о владельцах скоростных мотоциклов, байкер круто подрезал машину наружного наблюдения, заставив водителя опасно вильнуть вправо и панически надавить на кнопку клаксона. Это был именно байкер, а не мотоциклист, поскольку ехал он не на отечественном «Иже», «Ковровце» или «Урале», а на быстром, как пуля, одетом в сверкающие черным лаком обтекатели «БМВ» с объемом двигателя, которому могли позавидовать некоторые автомобили.

Федор Филиппович разглядел это, когда мотоцикл, как мимо придорожного столба, проезжал мимо его движущейся с приличной скоростью «тойоты». Поравнявшись с ней, приникшая к рулю безликая фигура в мотоциклетной кожанке и черном шлеме с непрозрачным пластиковым забралом повернула голову и посмотрела на Федора Филипповича. Генералу показалось, что байкер едва заметно кивнул; в следующее мгновение рука в кожаной перчатке повернула рукоятку газа, мотоцикл ускорился, буквально выстрелив собой вперед, и моментально скрылся из вида.

— Кретин, — вслух, ничем при этом не рискуя, потому что те, кто мог его в данный момент прослушивать, наверняка придерживались того же мнения, напутствовал байкера Федор Филиппович и, посмотрев на спидометр, снизил скорость до законопослушных и мало кем выдерживаемых девяноста километров в час.

Как всякий русский человек, он любил быструю езду, но в данной конкретной ситуации торопиться явно не следовало: нужно было дать байкеру время добраться до места и подготовить почву для предстоящих переговоров. Федор Филиппович считал поведение мотоциклиста, мягко говоря, рискованным, но у того наверняка имелись веские причины поступать именно так, а не иначе. Кроме того, дважды на протяжении нескольких часов обозвать человека кретином — этого вполне достаточно, чтобы довести до его сведения свое мнение и немного стравить пар.

Солнце все заметнее клонилось к горизонту, то и дело заглядывая в левое боковое зеркало налитым закатной кровью выпученным глазом. Впереди и немного правее машины бежала косая, горбатая, вытянутая и искаженная до неузнаваемости тень. Подмосковные поля и перелески окрасились в теплые бронзовые тона; спидометр показывал все те же железобетонные девяносто, и Федор Филиппович тихо злорадствовал, представляя, как бесятся те, кто поневоле составлял ему компанию в этом неторопливом путешествии.

Около семи у него зазвонил телефон. Он был помещен в специальный держатель на приборной панели, так что генерал, не беря его в руки, мог видеть, кто звонит.

Звонил генерал Суровцев, с которым Федор Филиппович поддерживал приятельские отношения на протяжении последней четверти века. «Интересно, что он скажет? — подумал Федор Филиппович. — Говорят, друзья познаются в беде. Вот сейчас мы тебя, Олег ты мой Юрьевич, и познаем».

Коробка передач в его машине была автоматическая, включить громкую связь тоже ничего не стоило, но генералу не хотелось упускать подвернувшийся случай еще немного потянуть время, а заодно и позлить своих сопровождающих. Поэтому он включил указатель правого поворота, съехал на пыльную обочину, остановил машину и вышел, с удовольствием разминая затекшие ноги.

— Привет, Федор, — сказал ему генерал Суровцев. — Я слышал, ты нынче вроде как под следствием?

— Вроде того, — сдержанно подтвердил Потапчук.

— Не дрейфь, перемелется — мука будет, — утешил его Олег Юрьевич. — Вечно у нас так: какая-то сволочь напраслину возведет, и все былые заслуги побоку. Я тебе специально звоню, чтобы порадовать. У нас тут такое творится, что я бы, лично, с превеликим удовольствием поменялся с тобой местами. Представляешь, какой-то ловкач исхитрился протащить в здание чуть ли не полцентнера тротила и оставил этот подарочек прямо в главном вестибюле.

— Хорошенькое веселье, — сказал Федор Филиппович. — Прямо обхохочешься.

— Да то-то, что обхохочешься. Чистый анекдот! Детонаторов-то нет, а без них этим тротилом хоть печку топи. В том ведь и соль, что это никакая не диверсия, просто кто-то нашей конторе в физиономию харкнул. Да как смачно харкнул-то!

Держа телефон у щеки, Федор Филиппович обернулся и посмотрел на машину сопровождения. Белый «фольксваген» стоял на обочине метрах в двадцати от него, и оранжевые огни его аварийной сигнализации размеренно моргали, попадая в такт таким же огням генеральской «тойоты».

«Вот кретин», — подумал Федор Филиппович, но на этот раз воздержался от озвучивания своего мнения: Суровцев мог понять его неправильно, а те, кто сидел на прослушке, наоборот, правильно.

— Я смотрю, Олег Юрьевич, тебе и впрямь не терпится составить мне компанию в арестантской роте, — сказал он. — Ты понимаешь, что нас с тобой слушают?

— Да на здоровье, — фыркнул генерал Суровцев, — нам не привыкать. Всех не пересажают. А пересажают, так самим же хуже: кто тогда работать-то станет? Чьими тогда руками все это дерьмо выгребать? Ладно, будь здоров, не кашляй. Я на совещание к Большому Шефу.

— Давай-давай. Там тебе как раз все и объяснят — и насчет кадрового вопроса, и насчет дерьма…

— Это уж как водится, — согласился Суровцев. — Везучий ты все-таки, Федор! А это, часом, не твоя работа? Я бы на твоем месте непременно что-нибудь этакое в отместку сочинил… Сочинил и учинил, чтоб служба медом не казалась.

— Иди ты к черту, — сказал ему Федор Филиппович. — На совещание опоздаешь.

— Так-то ты о руководстве отзываешься, — сказал Олег Юрьевич, невесело хохотнул и дал отбой.

Генерал вернулся за руль и тронулся в путь. Он почти не сомневался, что знает автора всполошившей Лубянку рискованной шутки, но никак не мог понять, зачем ему это понадобилось. Впрочем, гадать не стоило: вскоре все его недоумения должны были разъясниться.

К воротам своего деревенского дома он подъехал уже в сумерках. У ворот, щурясь и прикрываясь ладонью от света фар, отирался какой-то незнакомый Федору Филипповичу и похоже, что не местный мужик в расстегнутой до самого низа клетчатой рубахе навыпуск, замызганных рабочих штанах и растоптанных коричневых туфлях на босу ногу. Генерал вышел из машины и, следуя священному мужскому ритуалу, пожал протянутую незнакомцем руку.

— Здорово, Филиппыч! — приветствовал его незнакомец. Он не вполне твердо держался на ногах и распространял резкие ароматы недавно принятой внутрь водки и сырого лука. Тут все было понятно: генерал не напрасно тянул время, а Глеб, как обычно, сумел правильно и с пользой использовать полученную фору.

— Здорово, Петрович, — сказал мужику Федор Филиппович. — Погоди, я машину во двор загоню, и потолкуем.

Петрович — возможно, что и впрямь Петрович, а возможно, и нет, — помог ему открыть ворота, услужливо придержал норовящую захлопнуться левую створку, а когда машина въехала во двор, самостоятельно их закрыл. Федор Филиппович, таким образом, не заметил, где остановился белый «фольксваген», но был уверен, что где-то поблизости — спасибо, что не прямо во дворе.

В компании «Петровича», в лице которого, если только он не был настоящим печником, пропал большой артист, генерал прошел в дом, где его спутник внимательно обследовал печку. Процесс обследования сопровождался пространными узкоспециальными комментариями, из коих следовало, что печка ни к черту не годится и остро нуждается в реконструкции. «Разобрать на хрен до самого фундамента и на хрен заново сложить», — так из уст «Петровича» прозвучал окончательный вердикт. Генерал сказал, что подумает, после чего абориген удалился, унося с собой небольшую сумму денег и бутылку водки, которая пылилась в кладовке с прошлого Нового Года. Бутылку он порывался распить с хозяином, но, когда Федор Филиппович отказался от угощения, настаивать не стал, а, напротив, заметно воспрянул духом.

Проводив его до калитки, генерал вернулся в дом, включил свет и плотно задернул занавески. Когда, покончив с последней, он обернулся лицом к комнате, Слепой уже сидел за столом, положив ногу на ногу и катая в пальцах незажженную сигарету. Федор Филиппович снял с комода и поставил перед ним пепельницу, а потом выключил мобильный телефон и вынул из него батарею.

— Да, теперь можно, — ответил Глеб на его вопросительный взгляд. — Я проверил дом, жучков нет, все чисто. Что происходит, товарищ генерал?

— То, чего следовало ожидать, — ответил Федор Филиппович. — Скажи лучше, как ты провернул этот фокус с тротилом.

— Это не фокус, — отмахнулся Глеб. — Просто попросил одну сволочь вернуть старый должок, вот и все.

— А зачем?

— Вот и я думаю: зачем? Посмотрите-ка на это.

Глеб протянул Федору Филипповичу свой телефон с выведенным на дисплей сообщением от Чапая. Федор Филиппович прочел его дважды и озадаченно хмыкнул.

— Надо же, как оперативно они работают! Значит, завтра, в двенадцать, на Поклонной Горе…

— Завтра, — подчеркнул Слепой. — Значит, на сегодня у них что-то запланировано. Тут явно поработал кто-то из наших, вот я и подумал: может быть, человек на время отложит свои грандиозные планы, если его чем-нибудь занять?

— И, не зная, кого именно следует занять, занял всех, — подсказал генерал.

— Кроме непосредственных исполнителей, — уточнил Сиверов. — Если они надумали вас убрать, все мои старания — мартышкин труд, и ничего больше.

— Сомневаюсь, — возразил генерал. — Убрать меня они могли уже сто раз — да вот, хотя бы и по пути сюда. Я все думаю: с чего это со мной так мягко обошлись? Даже под замок не посадили — это после таких-то обвинений! Взятки, вымогательство, организация заказных убийств, воровство бюджетных средств — сам понимаешь, в особо крупных размерах… И — хоть бы что. Отстранили от службы — гуляй, где заблагорассудится! Как будто я не генерал ФСБ, а престарелый инвалид-колясочник. Ну, допустим, побег стал бы косвенным доказательством моей вины. Но они-то знают, что я никуда не побегу! А побегу, так черта с два меня поймаешь. Зачем это им — чтобы я убежал и продолжил под них копать? Выходит, им необходимо, чтобы я, во-первых, оставался на свободе, а во-вторых, был под рукой — когда понадобился, тогда и взяли. И что-то мне подсказывает, — он красноречиво посмотрел на лежащий между ними на скатерти телефон Глеба, — что взять меня планировалось не позднее завтрашнего утра, причем взять уже по-настоящему, без дураков. Подозреваю, что твоя выходка с тротилом возымела-таки желаемый эффект, и мероприятие, после которого мне было бы уже не отвертеться, ты благополучно сорвал. Правда, сдается мне, занял ты не преступника и не заказчика преступления, а, наоборот, жертву.

Глеб не стал ничего спрашивать. На основании уже услышанного простенькая логическая цепочка выстраивалась сама собой; в ней не хватало только имени конкретного человека, но даже его Слепой мог играючи угадать самое большее с трех попыток.

Все приходившие ему на ум имена принадлежали очень серьезным, влиятельным, но не публичным людям — таким, про которых говорят, что они широко известны в узких кругах. Никаких особенных, ярко выраженных эмоций по поводу того, что путем простенького шантажа спас важную персону крупного, государственного калибра, Глеб не испытывал: иметь дело с большими людьми ему было не привыкать, хотя обычно он их не спасал, а как раз наоборот, пускал в расход. Да и спасение, если таковое и имело место в действительности, было сугубо временное — не отмена приговора, а только отсрочка его исполнения.

— Ты обратно в Москву? — вторя его мыслям, спросил генерал.

— А есть другие предложения?

— Только то, которое давеча поступило от тебя же: печку посмотреть, эскиз набросать, бутылочку усидеть…

— Рад бы, да не могу, — отказался Глеб от приглашения, которого, по сути, не было. — У меня в полдень рандеву на Поклонной Горе, не забыли?

— Пойдешь?

— Думаю, стоит сходить. — Надумав, наконец, закурить сигарету, которую на протяжении всего разговора так и этак вертел и катал в пальцах, Глеб поднес ее ко рту и только теперь обнаружил, что по ходу его манипуляций добрая половина табака перекочевала на скатерть. Смяв полупустую сигарету в кулаке, он положил ее в пепельницу, а потом смел в ладонь и отправил туда же просыпанный табак. — Думаю, ничего страшного там со мной не случится. Самое страшное уже произошло: они меня вычислили. И, если бы хотели шлепнуть, выбрали бы местечко поукромнее и время суток потемнее. Как у Блока: ночь, улица, фонарь, аптека… Полагаю, тут одно из двух: меня хотят или перевербовать, или, что куда вероятнее, использовать для какой-то очередной подставы с мокрухой, а потом уже пришить, чтоб не путался под ногами. Как, извините за прямоту, и вас, товарищ генерал.

— Похоже на то, — согласился Федор Филиппович. Слова Глеба были не из тех, с которыми приятно соглашаться, но факты — упрямая вещь. — Мне бы, конечно, с тобой поехать…

— Так за чем же дело стало?

— А наружка?

— Мышка-наружка, лягушка-квакушка и петушок — в кармашке портешок… — непонятно пошутил Слепой. Федор Филиппович воздержался от ответной реплики: подобная манера шутить проявлялась у Глеба нечасто и всегда служила признаком глубокой задумчивости. — Что ж, как говорили древние римляне, где ты ничего не можешь, там ничего не должен хотеть. Если наружка не отпускает, остается одно: поужинать, посмотреть по телевизору вечерние новости и ложиться баиньки — утро вечера мудренее. Тем более что время уже вполне подходящее. Только телефон не забудьте включить, а то ребята на улице волнуются. Того и гляди, сюда постучат — проверить, все ли с вами в порядке.

Федор Филиппович почел за благо внять доброму совету, который, по обыкновению, был дан не для красного словца. Немедленно выяснилось, что, собираясь в дорогу, он забыл дома свои очки для чтения. Пока генерал, подслеповато щурясь и держа телефон на вытянутых руках, вставлял в него батарею и пристраивал на место заднюю крышку корпуса, Слепой незаметно, не издав ни единого звука, удалился из комнаты. Впечатление было такое, будто минуту назад за столом сидел не живой человек, а голограмма, которая исчезла, когда выключили проектор. Федор Филиппович не удивился: фокус был в духе Слепого, и проделали его вовсе не затем, чтобы произвести впечатление.

…Приставленные к генералу Потапчуку оперативники из группы наружного наблюдения действительно начали волноваться, когда динамик устройства, принимавшего сигнал с мобильного телефона объекта, вдруг замолчал на долгие десять минут. Поверх невысокого забора было видно, что в доме горит свет, но это ничего не значило: занавески на окнах были плотно задернуты, не позволяя рассмотреть, что делается внутри, а вверенный их попечению объект, несмотря на почтенный возраст, наверняка имел в запасе пару-тройку трюков, способных удивить кого угодно.

Оперативников в машине было двое. Они сыграли в «камень, ножницы, бумага», решая, кому отправляться на разведку, и проигравший, тихонько ропща на злодейку-судьбу, растворился в синих вечерних сумерках, которым оставалось всего полшага до настоящей темноты. Когда он вернулся, ожесточенно расчесывая ладони, шею, лодыжки и лицо, эти полшага уже были благополучно пройдены. Не переставая чесаться, как одолеваемая сонмищами блох дворняга, разведчик сообщил, что порвал штанину, перелезая в темноте через забор, с головы до ног обстрекался крапивой, которая там, в районе бани и нужника, вымахала чуть ли не в человеческий рост, и едва не был съеден заживо комарами. Излив душу, он перешел к конкретной информации, ради получения которой претерпел все перечисленные лишения и невзгоды: вход, он же выход, в доме всего один, окна по всему периметру плотно закрыты и имеют такой вид, словно их не открывали уже лет пять — не открывали, надо полагать, из опасения, что рамы развалятся, а если не развалятся, то их потом черта лысого закроешь. Тоже мне, генеральская дача! А еще говорят, что он на лапу брал и бюджетные ассигнования присваивал — прямо целиком, ни с кем не делясь… Пропил он эти деньжищи, что ли? Так это ж, в натуре, никакого здоровья не хватит! Дверь на чердак закрыта; замка на ней, правда, нет, но и лестницы вблизи тоже не видать. Объект наблюдения — человек солидный, в возрасте и чинах, машина его стоит во дворе прямо за воротами — ну, куда он денется? А если кому-то охота просидеть всю ночь в крапиве, кормя комаров, на тот случай, если немолодой генерал вздумает уходить огородами и в потемках, по кочкам и буеракам пешкодралить до шоссе в расчете поймать попутку — что ж, он, разведчик, не имеет ничего против. Только, принимая окончательное решение, следует учесть, что этим кем-то будет кто угодно, но только не он.

Дослушав до конца эту пламенную речь, напарник молча включил громкоговоритель подслушивающего устройства. Из динамика послышалась бойкая скороговорка телевизионного диктора вперемежку с ворчливыми репликами — объект смотрел перед сном новости и, как это часто бывает с пожилыми одинокими людьми, разговаривал с телевизором, вслух комментируя увиденное.

Разведчик длинно и с чувством выматерился: труды и лишения были напрасными, и их было легко избежать, подождав всего пару минут. У старика, наверное, просто села батарейка в телефоне, а потом он это обнаружил, воткнул в розетку вилку зарядного устройства, и связь благополучно восстановилась. Ну, и стоило из-за этого рвать о какие-то ржавые гвозди новенькие джинсы от Версаче?

Это был еще один, второстепенный, но впечатляющий аргумент против ночного бдения в крапиве. Вопрос решился сам собой, беспокойство улеглось. Всесторонне обсудив проблему, напарники сошлись на том, что научно-технический прогресс — палка о двух концах, и, чем больше разных функций и примочек производители внедряют в те же мобильные телефоны, тем неудобнее и ненадежнее они становятся. Взять тот же айфон — это ж не средство связи, а целый, мать его, компьютер! При этом полноценно, как на нормальном компьютере, на нем не поработаешь, денег он стоит немеряно, ни в один карман его не положишь, беречь эту хреновину приходится, как зеницу ока, а приложения, которыми она нафарширована, жрут заряд батареи, как голодная солдатня макароны с тушенкой: тебе надо срочно позвонить, а телефон-то сдох!

Ходивший в разведку оперативник говорил с большим знанием дела, поскольку недавно, поддавшись веяниям моды, сам обзавелся последней моделью обсуждаемого устройства. Он уже вдоволь наигрался с анимационным котом, пискливо повторяющим каждое услышанное слово, и прочими штучками-дрючками, предназначенными исключительно для того, чтобы превратить человека в придаток собственного телефона, и понял, почему наводнившие рынок устройства с сенсорными экранами так плохо помещаются в кармане: да потому, что в кармане им делать нечего, они должны постоянно находиться в руках.

Осененный свежей идеей, он сказал напарнику: старик, да это же агрессия, интеллектуальный геноцид! Смартфоны, наладонные компьютеры и прочие электронные штуковины придумали инопланетяне, чтобы сначала превратить людей в стадо дебилов, а потом поработить. Или сожрать, добавил напарник и принялся расхваливать свой «Nokia», батарея которого сохраняет заряд в течение месяца, а водонепроницаемый корпус выдерживает давление в полторы тонны — хочешь, машиной на него наезжай, а хочешь, говори по нему со дна морского. Вот это, сказал он, сделано людьми и для людей, и разведчик слегка сдавленным от лютой зависти голосом согласился: да, это вещь.

Телефонная тема заняла их минут на двадцать пять и иссякла. Они обсудили ряд других тем, в том числе и историю с тротилом, о которой узнали из подслушанного телефонного разговора двух генералов. Вывод был единодушным: бред, конечно, но как же все-таки хорошо, что их в нужный момент угораздило очутиться на максимальном удалении от эпицентра этого бреда! Вскоре разговор окончательно увял: они работали в паре уже третий год и давным-давно не по одному разу рассказали друг другу все, что могли и хотели рассказать — анекдоты, байки, истории из жизни и даже содержание наиболее понравившихся фильмов и книг. Блеснуть было нечем, вокруг ровным счетом ничего не происходило, и каждый погрузился в свои мысли раньше, чем в доме генерала Потапчука выключился сначала телевизор, а потом и свет.

Они немного поспорили, кому идти в дозор на этот раз. Разведчик от этой сомнительной чести отказывался на том основании, что он там уже бывал — спасибо, хватило по самое не балуйся! Напарник же настаивал, что идти должен именно он, и именно потому, что уже ходил, а стало быть, изучил местность, протоптал дорожку и готов к любым сюрпризам, подстерегающим новичка за забором генеральского участка. Кладя конец дебатам, разведчик показал ему дулю, и едва не попранная справедливость все-таки восторжествовала.

Второй дозор кончился тем же, что и первый, то есть ничем. Дом, как и вся деревня, был погружен во мрак и тишину, все отверстия, через которые опальный генерал мог его покинуть, оставались наглухо закрытыми, а генеральская «тойота», как и раньше, стояла во дворе перед крыльцом, уже начав покрываться капельками ночной росы.

Они еще раз сыграли в «камень, ножницы, бумага», и разведчик опять проиграл. С удовлетворением констатировав, что удача любит смелых, его напарник до упора откинул назад спинку сиденья, скрестил на груди руки, закрыл глаза и практически сразу захрапел. Разведчик тихонько послушал музыку, а когда музыкальная передача сменилась ночным выпуском новостей, выключил радио и стал слушать, как в приречных зарослях свистят, щелкают и булькают сексуально озабоченные соловьи. Над головой, следуя заведенному не нами, а значит, извечному и неизменному порядку, неторопливо поворачивался звездный купол, в траве под заборами деловито шуршали вышедшие на ночную охоту ежики. Над рекой поднялся туман; поначалу слабый, почти незаметный, он постепенно густел, вскоре целиком затопив приречную луговину и беззвучно выплеснувшись на деревенские огороды.

В третьем часу ночи, когда на восточном горизонте уже появилась тоненькая бледно-серая полоска, но тьма еще не начала редеть, где-то неподалеку завелся мотор. Ровное бормотание холостых оборотов сразу перешло в нарастающий злобный рев, который начал быстро удаляться и вскоре окончательно стих. Мотор был точно не автомобильный. Оставшийся на бессонной (и, на его взгляд, решительно бесполезной) вахте оперативник сказал бы, что это мотоцикл, причем не отечественный и довольно мощный. Но звук доносился со стороны реки, и он решил, что слышал моторную лодку, на которой браконьеры — как нынче повелось, весьма недурно оснащенные, — отправились проверять поставленные накануне сети.

Рыбнадзора на вас нет, подумал оперативник и, устроившись поудобнее, стал терпеливо ждать конца своего дежурства.

* * *

В половине шестого утра, когда стало ясно, что совещание на глазах превращается в пустую говорильню, поступил приказ разойтись по домам — отдыхать и приходить в норму, чтобы к тринадцати ноль-ноль явиться на очередное совещание — желательно, с конструктивными деловыми предложениями.

Когда генерал Лагутин, наконец, выбрался из здания, на улице было уже совсем светло. Город понемногу просыпался, наполняясь транспортом, от ночной свежести не осталось и следа. В воздухе еще ощущалась приятная прохлада, но сизое от выхлопных газов небо было безоблачным, суля еще один нестерпимо жаркий, душный, маетный день.

Преодолевая пешком короткий путь от двери служебного подъезда до уже распахнутой задней дверцы своего автомобиля — опять же, служебного, государственного, — Петр Васильевич с тоской и раздражением подумал, что в последние годы привык судить о том, что делается вокруг, по оперативным сводкам, докладам подчиненных, по видимому из окна кабинета отрезку шумной улицы да по клочку неба, который можно наблюдать, идя к машине по внутреннему дворику управления. Вид из окна кабинета, вид из окна автомобиля, телевизор — тоже своего рода окно, открывающееся в мир, населенный крикливыми идиотами и жизнерадостными дебилами… А где настоящая жизнь? И когда ею жить, если, прямо как у Булгакова, «и ночью, при луне мне нет покоя»?

Генерал понимал, что его раздражение продиктовано, в основном, усталостью и полным отсутствием смысла в том, чем он вынужденно занимался всю ночь. Какие фигуранты старых дел, какие картотеки?! Какое, пропади оно пропадом, исламское террористическое подполье, когда козе ясно, что сумку с тротилом в вестибюле оставил кто-то из своих! Протащил мимо охраны, которая сто лет знает его, как облупленного, и на этом основании видит, но не замечает — смотрит сквозь него замыленным глазом, как сквозь оконное стекло, и не осознает того, что видит. А скорее всего, взрывчатку раздобыли прямо в здании — вынесли из кладовой вещдоков или с какого-нибудь старого, всеми забытого подвального склада, принесли в вестибюль и поставили — нарочно или нечаянно, поди знай! Зачем принесли, почему поставили — вопрос второй; что ни говори, а люди тут порой встречаются весьма и весьма специфические, и найти в этом здании можно все, что угодно — хоть танк, не говоря уже о ящике тротиловых шашек.

Да, может статься, «зачем?» — это никакой и не вопрос. В том смысле, что ответа на него не существует, как не существовало и мотива этого дикого, ни с чем не сообразного злодейства. Просто волок человек из кабинета в ту же кладовую вещдоков изъятый где-то и пока не оприходованный надлежащим образом тротил, встретил в вестибюле знакомого и остановился поболтать. Сумку, естественно, на пол поставил, да еще и задвинул под лестницу, чтобы не торчала на проходе и не попалась на глаза начальству. Задвинул и забыл — позвал его кто-нибудь, или образовалось какое-то срочное, не терпящее отлагательства дело… Дико? Не спорю. А не дико предполагать, что эту без малого двухпудовую матерчатую торбу в здание главного управления ФСБ через все посты охраны с детекторами и камерами наблюдения протащил исламский боевик в бороде и камуфляже? Однако же именно эту идиотскую версию генерал Лагутин и его люди проверяли на протяжении всего вчерашнего вечера и всей минувшей ночи.

Конечно, были и другие версии, и каждая из них, в том числе и та, в которой фигурировала кладовая вещественных доказательств, была подвергнута точно такой же тщательной проверке. Проверка эта продолжалась до сих пор, и генерал не сомневался, что вскоре она даст положительный результат — обязана дать, потому что подобные вещи непозволительны и сходить с рук никому не должны. Тут задета честь мундира, да не просто задета, а обгажена сверху донизу; это понятно всем, и все будут рыть носами землю, пока не выкопают из нее этого умника. Но генералу Лагутину не становилось легче от этой мысли, потому что он с самого начала понимал, что направление, в котором приказали рыть лично ему, — это дорога в никуда.

Петру Васильевичу пришлось сделать над собой усилие, чтобы прогнать ставшую привычной в последнее время мысль, что все они вместе и каждый по отдельности старательно, не щадя времени, сил и нервов, делают что-то не то — не постоянно, разумеется, иначе все давно бы развалилось и полетело вверх тормашками в тартарары, но частенько. Даже, можно сказать, регулярно.

Сегодняшняя ночь служила тому наиболее ярким примером. Это был пик бессмыслицы, настоящий театр абсурда. Но хватало и других, пусть не так сильно бьющих в глаза, но весьма показательных примеров. Взять хотя бы заведомо несправедливое решение, принятое в отношении Потапчука на основании анонимной кляузы. Спора нет, все было сделано правильно, в соответствии с буквой закона, причем в самой мягкой из всех возможных в сложившейся ситуации форм. Буква буквой, но из самых общих соображений явствует, что та анонимка — обыкновенный, хотя и очень умело подготовленный, клеветнический навет. Случалось, руководство закрывало глаза и на куда более серьезные, а главное, реальные проступки, а тут — вон оно как…

Или, если уж говорить о Потапчуке, вспомни дело генерала Шиханцова. Материала на него Федор Филиппович собрал вагон и маленькую тележку, доказательная база получилась железная — бери, сажай и разматывай срок на всю катушку. На фоне скандала в Минобороны и устроенной новым министром перетряски кадров шансов отвертеться и избежать реальной отсидки у Шиханцова не было никаких. Получился бы показательный, а главное, настоящий, ни в единой букве уголовного дела не фальсифицированный процесс. А что мы имеем вместо этого? Труп в канале и парадный некролог в центральной прессе. В буквальном смысле концы в воду, вот что мы имеем в результате своей упорной и планомерной работы…

Солнце уже поднялось над крышами домов, разлиновав улицы длинными косыми тенями. На чистом асфальте подсыхали широкие мокрые полосы, оставленные поливальными машинами, свежо зеленеющие газоны искрились и сверкали мириадами отражающих солнце мелких водяных капель. Водитель генеральской машины получил по рации предупреждение о возникшем впереди заторе, в ближайшее время обещавшем перерасти в полноценную пробку, и, спросив разрешения у пассажира, свернул в узкую боковую улицу. На участке, с двух сторон огороженном высокими глухими заборами каких-то никому, кроме своих сотрудников, не интересных учреждений, которых так много в центре Москвы, их на большой скорости обогнал черный «БМВ» с тонированными стеклами — обогнал, круто подрезал и, прижав к бровке тротуара, вынудил остановиться.

— Что творит, товарищ генерал! — гневно возопил едва сумевший избежать столкновения водитель. — Нет, вы это видели?! Ну, я тебе сейчас…

Он дернул ручку и толкнул плечом дверь с явным и недвусмысленным намерением преподать водителю «БМВ» краткий, но запоминающийся урок культуры поведения на столичных автомобильных дорогах. Передняя дверь «БМВ» тоже открылась — не левая, как можно было ожидать, а почему-то правая, — и из нее к немалому удивлению Петра Васильевича выбрался предмет его недавних размышлений — генерал Потапчук собственной персоной.

Выглядел он помятым и усталым, словно не расслаблялся дома на диване, пользуясь своим положением отстраненного от дел обиженика, а, подобно Петру Васильевичу, всю ночь вкалывал, как проклятый, извлекая на свет Божий дела давно минувших дней и выясняя, не приобретал ли кто-нибудь из их фигурантов в ближайшем обозримом прошлом солидную партию тротила.

Можно было, конечно, заподозрить, что положением своим Федор Филиппович как раз таки воспользовался и где-то даже злоупотребил, а-ля незабвенный Киса Воробьянинов проведя эту ночь в кабаке в компании какой-нибудь ночной бабочки. Возможно даже, что бабочка была не одна, поскольку в его возрасте количество уже не играет роли: что одна, что десяток, удивить их все равно нечем. Правда, десяток обойдется дороже, а уж сколько они съедят и выпьют на дармовщину, и вовсе подумать страшно, но Потапчуку это, разумеется, как с гуся вода: если верить анонимке, состояние у него должно быть почти как у Березовского.

— Сиди, — сказал генерал Лагутин своему рвущемуся в бой за правое дело шоферу. — Сам разберусь. Это ко мне.

— Вы им там объясните, как ездить надо, — посоветовал водитель. — Если что, я на подхвате.

Петру Васильевичу захотелось поморщиться, но он сдержался. Водитель у него был хороший, а в профессиональном смысле прямо-таки превосходный, но слишком любил поговорить — любил так, что было непонятно, как его с таким языком до сих пор держат в ведомственном гараже главного управления. Впрочем, и это было объяснимо: Петр Васильевич ни разу не слышал, чтобы его шофер, рассказывая о чем-нибудь, упоминал какие-либо фамилии, да и вообще по делу он выступал крайне редко — в основном, когда его о чем-нибудь спрашивали.

Они встретились примерно на полпути между багажником черного «БМВ» и радиатором представительской «ауди» Лагутина. Дружеское рукопожатие заменил обмен хмурыми настороженными взглядами. Белки глаз у Потапчука были розовые, как у лабораторной крысы, а под глазами набрякли темные мешки. Ночь он точно провел без сна, а вот где именно и за каким занятием, можно было выяснить как минимум двумя способами: спросить его самого или немедля затребовать рапорт группы наружного наблюдения. Петр Васильевич решил, что сделает и то, и другое. В подобных ситуациях верить на слово нельзя никому, да и узнать по ходу дела, почему это Потапчук здесь, а группы наружного наблюдения не видать, тоже не помешает.

— В чем дело, товарищ генерал? — холодно осведомился Лагутин. — Меньше всего ожидал встретить вас — здесь и сейчас, да еще и при таких оригинальных обстоятельствах.

Его водитель стоял около машины, по грудь, как щитом, прикрытый дверцей, и, шаря глазами по сторонам, держал правую руку за лацканом пиджака. Водитель Потапчука из машины не вышел и даже не опустил стекло, что, увы, ничего не означало: выстрелить, если что, могли откуда угодно.

— Оригинальные обстоятельства — это сильно, — саркастически заметил временно не связанный субординацией Потапчук. — Люблю хорошего русского языка! Я к вам по делу, товарищ генерал. По имеющейся у меня информации вас хотят убить.

— Ты же, небось, и хочешь, — немного подумав, сказал генерал Лагутин.

Он был старше Федора Филипповича по должности и званию, но моложе его на десять лет, о чем, отдать ему должное, никогда не забывал. До панибратства и откровенного хамства он не опускался, и переход на «ты» в его устах означал предложение если не мира, то перемирия.

— В каждой шутке есть доля шутки, — сказал генерал Потапчук. — Именно я. Так, по крайней мере, это будет выглядеть постфактум. Анонимка была первым, подготовительным этапом. Все просто, как блин, и эффективно, как удар булыжником по черепу. И мотив налицо: ты объявил мне шах, а я, не видя иного выхода, снес тебя с доски.

Генерал Лагутин с силой потер ладонями уже нуждающиеся в бритье, шершавые от проступившей за сутки щетины щеки. Переключить сознание с одной темы на другую оказалось нелегко, уж очень резким был переход. Человек устал, торопится домой, чтобы урвать хоть пару часов сна, и мысли его по-прежнему заняты серьезной, более того, сильно задевающей за живое проблемой. И вдруг его останавливают посреди улицы и, даже толком не поздоровавшись, хлопают пыльным мешком по голове: а ты в курсе, что тебя хотят убить?

— А потом? — спросил он, чтобы не молчать.

— А потом оказал сопротивление при задержании и был убит. Или из страха перед приговором повесился в камере СИЗО. Что с меня, оборотня в погонах, возьмешь?

Петру Васильевичу, наконец, удалось собраться с мыслями.

— Погоди, Федор Филиппович, — взмолился он. — Тебе не кажется, что все это чересчур сложно и громоздко? Если кому-то понадобилась моя голова, заполучить ее не так уж трудно. Если нужна твоя — вот она, голубушка, отпиливай, уноси с собой и ставь на комод. Мы, хоть и генералы, но такие же простые смертные, как и все прочие люди. Шлепнуть генерала ФСБ сложнее, чем бомжа, но ненамного — как говорится, было бы желание. А ты мне за тридцать секунд сочинил целый детективный роман. И фабула, главное, интересная. Если я все правильно понял, кто-то хочет убрать тебя. И для достижения этой недосягаемой иными путями цели использует меня, генерал-полковника ФСБ и твоего непосредственного начальника, в качестве промежуточной мишени — убирает одного генерала, чтобы подставить другого. Ты сам-то понял, что нагородил?

Потапчук тяжело вздохнул.

— Это их фирменный стиль, — сказал он. — Ничего не делать напрямую, запутывать все так, чтобы в этом клубке потом сам черт не разобрался. Кроме того, они не могут знать наверняка, как много я выяснил и с кем успел поделиться информацией. Поэтому меня нужно не просто физически уничтожить, а полностью дискредитировать, чтобы все, что связано со мной, воспринималось однозначно: кто это сказал — Потапчук? Ну, с этой сволочи еще и не то станется! Вон, Гитлер, помнится, тоже любил поговорить…

Генерал Лагутин, не особенно скрываясь, зевнул в ладонь.

— Устал, — сообщил он. — Котелок совсем не варит. Никак не пойму, что происходит: то ли ты, Федор Филиппович, пытаешься заговорить мне зубы, то ли приболел. Видок у тебя, прямо скажем, неважнецкий, а уж разговоры… Паранойя — друг чекиста. Не напомнишь, чья это любимая поговорка? Правильно, твоя. Давай-ка, товарищ генерал, мы с тобой вернемся к этому разговору чуточку позже. Нам обоим надо выспаться и собраться с мыслями, а то у нас тут такие дела, что скоро половина управления, как ты, заговорит: тревога, нас атакуют пришельцы!

— Знаю я про ваши дела, — сообщил генерал Потапчук. — Причем знаю поболее вас всех, вместе взятых.

— Ишь ты, — полунасмешливо обронил Лагутин. — Час от часу не легче! Вот уж, действительно, в каждой шутке есть доля шутки. Суровцев-то, оказывается, был прав, когда предположил, что этот чертов тротил в вестибюле — твоих рук дело! Ну, что ты так смотришь? Ты же сам, лично его предупредил: нас слушают. Конечно, слушают, а как же иначе! Не хочу тебя обидеть, Федор Филиппович, но с тобой явно что-то не в порядке. Или в той анонимке все до последнего слова правда, и ты теперь нарочно под дурачка косишь, чтобы признали невменяемым? Молодец, тонко работаешь! Издалека, понемногу, не переигрывая — слово за слово, а там и до приступов буйства недалеко… Как бухгалтер Берлага: верните мне моих слонов!

— Слонов так слонов, — сказал Потапчук. — Хамить пожилому человеку нехорошо, но перевоспитывать вас, товарищ генерал-полковник, поздно, да и не моя это, слава Богу, забота. — Порывшись во внутреннем кармане пиджака, он достал оттуда и протянул Лагутину сложенный вчетверо лист бумаги. — Вот тебе твои слоны, Петр Васильевич. Просто чтобы ты не держал меня за старого дурака, у которого крыша поехала. И чтобы, перестав заниматься ерундой, нашел время спокойно меня выслушать и принял хотя бы самые элементарные меры предосторожности. Ну, и для пользы дела, конечно.

— Что это? — не делая попытки взять протянутую бумагу, настороженно спросил Лагутин.

— Имя и краткий перечень особых заслуг одного нашего хозяйственного деятеля, — сказал Федор Филиппович. — В ходе обеих чеченских кампаний и в промежутке между ними он такого наворотил, что, когда ему об этом напомнили, организовал всем московским силовикам веселую ночку, даже ни разу не пикнув. Вот что значит знать нужных людей и уметь найти к ним правильный подход. Бери, бери, а то, пока вы его будете самостоятельно вычислять, он пешком до Тимбукту добежит. Да он и так, наверное, уже на полпути.

— Использовал, а теперь сдаешь со всеми потрохами?

— Это обычная практика, ты не находишь? И потом, он не мой сотрудник, не мой агент, а просто проворовавшийся интендант, изменник, продававший боевикам оружие, из которого стреляли в наших ребят. Ему никто ничего не обещал, это во-первых. А во-вторых, сколь веревочке ни виться… Не век же ему жировать!

— Ладно… — Петр Васильевич, наконец, принял у Потапчука бумагу, развернул, недоверчиво глядя на собеседника исподлобья, опустил взгляд и быстро пробежал глазами текст. Лицо у него дрогнуло и изменилось, мгновенно превратившись в каменную маску с трудом сдерживаемой ярости. — Это правда?

— Часть этих сведений подтверждена документально, — сказал Потапчук, — и документы эти будут предъявлены по первому требованию. Да они и не понадобятся. Поймай его, возьми покрепче за хобот, и он все выложит раньше, чем ты успеешь хотя бы разок ударить его мордой об стол.

Лагутина убедили не столько конспективно изложенные на бумаге факты, сколько спокойная уверенность, звучавшая в словах Федора Филипповича, и брезгливое выражение его осунувшегося после бессонной ночи лица. Сунув листок в карман, он вооружился мобильным телефоном и не терпящим пререканий тоном отдал приказ о задержании.

— Распорядись заодно проверить прилегающую к твоему дому территорию и крыши соседних строений, — негромко посоветовал стоявший у него за спиной с праздным, отсутствующим видом Потапчук.

Петр Васильевич обернулся через плечо и вперил в него тяжелый, недоверчивый взгляд исподлобья.

— Ну, что тебе, трудно, что ли? — почти умоляюще произнес Федор Филиппович. — Ведь вся эта свистопляска с тротилом была затеяна одним хорошим человеком исключительно затем, чтобы задержать тебя на службе и выиграть хоть немного времени. Выиграть как раз для того, чтобы ты успел отдать этот пустяковый приказ — пошарить по крышам и чердакам и дать собачкам внимательно обнюхать кустики вдоль забора. Зачем же пускать столько трудов насмарку? Это ведь в твоих же интересах!

— Отдам, — помедлив, пообещал генерал Лагутин. — После того, как ты подробно объяснишь, что, по твоему мнению, происходит.

— Ага, — с грустным торжеством констатировал Потапчук, — вот ты уже и заинтересовался моим мнением. Раз так, раз меня перестали, как булгаковского поэта Бездомного, рядить в сумасшедшие, грех не поторговаться. Отдай приказ, Петр Васильевич. Сначала приказ, а потом рассказ. Уступка-то пустяковая, а мне, старику, сразу станет спокойнее, что не зря старался. Ты хотя бы представляешь, что такое в моем возрасте ночью проехать полтораста верст на заднем сиденье мотоцикла?

— Мотоцикла?! — не поверил своим ушам Лагутин.

— Шоссейного байка, — уточнил Потапчук.

— Да, это меняет дело, — сказал Лагутин и снова потянулся за телефоном.

Федор Филиппович едва заметно отрицательно покачал головой.

— Ну да, действительно, — сказал генерал Лагутин. — Черт, совсем вы мне голову заморочили со своим тротилом, террористы доморощенные!

Он быстрым шагом вернулся к своей машине, вооружился микрофоном рации и, перейдя на резервную частоту, отдал необходимые распоряжения. Потом не без некоторого труда заставил водителя вернуться за руль, закрыть за собой дверцу и поднять стекло — он уже и так чересчур много увидел и услышал, а продолжение, судя по преамбуле, обещало стать еще интереснее.

Федор Филиппович, по всей видимости, придерживался точно такого же мнения.

— Давай-ка немного пройдемся пешком, — предложил он, когда Лагутин вернулся. — А то торчим здесь, посреди дороги, как воротные столбы. Весь проезд перегородили — того и гляди, кто-нибудь гаишников вызовет, а то и в драку полезет!

Предположение, при всей его вздорности, было небезосновательное. Их машины стояли вкривь и вкось, частично перекрыв узкую, основательно загроможденную припаркованными автомобилями улицу, и, чтобы разъехаться на заблокированном ими участке, другим водителям приходилось останавливаться и пропускать друг друга. Столичное утро понемногу набирало обороты, движение даже здесь, в тихой боковой улочке, становилось все более интенсивным, и созданное смелым маневром водителя «БМВ» маленькое неудобство грозило вот-вот перерасти в серьезную проблему. Проблем у генералов хватало и без разборок с нервными московскими автомобилистами; Петр Васильевич кивнул в знак согласия, и они рука об руку двинулись вдоль тротуара туда, где за недалеким уже перекрестком призывно зеленел небольшой уютный скверик.

Убедившись, что дело на мази, Глеб Сиверов выключил аварийную сигнализацию, проехал немного вперед и запарковал машину, загнав ее двумя колесами на тротуар. «Ауди» генерала Лагутина повторила его маневр, остановившись поодаль, там, где нашлось свободное местечко. Глеб выключил зажигание, проверил, на месте ли сигареты, вышел из машины и не спеша направился к ней, чтобы путем мирных переговоров уладить разногласия с шофером генерал-полковника, а заодно порекомендовать ему держать ушки на макушке: ситуация, несмотря на достигнутый консенсус, оставалась достаточно острой.

Глава 11

В том, что касается семьи и брака, Андрей Родионович Пермяков являл собой редкий, едва ли не уникальный случай: он был убежденный холостяк со штампом в паспорте. Штампу этому было уже без малого тридцать лет; на соответствующей страничке он, штамп, был один-одинешенек, из чего следовало, что владелец паспорта — примерный семьянин.

Женился Андрей Родионович в возрасте двадцати трех лет — естественно, по любви, как это частенько случается с молодыми, не набравшимися жизненного опыта и не обремененными достойным упоминания капиталом людьми. Он бережно хранил воспоминания о первых десяти годах супружеской жизни. Все это было, разумеется, до крайности нерационально, глупо и несолидно, но чертовски здорово — потому, наверное, что сами они тогда были молоды и воспринимали друг друга и окружающий мир через хрустальную призму своей молодости. К концу первого десятилетия супружеской жизни жеребячий оптимизм пошел на убыль под давлением обстоятельств, а потом все как-то незаметно и очень резко изменилось, и о последующих семи годах Андрей Родионович старался не вспоминать. Именно эти семь лет превратили его, женатого человека, в убежденного холостяка.

Супруга его была хорошая и очень неглупая женщина, он тоже был не дурак и не числился в записных подлецах; они просто не сошлись характерами, причем до такой степени, что в один прекрасный день, спокойно обсудив проблему, пришли к общему мнению: продолжать жить под одной крышей — просто гробить себя, и ничего больше.

Пермяков в тот момент ожидал повышения, и развод был ему, что называется, не в жилу. Жена — хорошая, умная, рассудительная и так далее — охотно вошла в его положение, тем более что, как и он, никаких конкретных планов дальнейшего устройства личной жизни не имела, и разводиться ей было не к спеху. Он просто съехал, оставив ей все, что было нажито в браке (а нажито к тому времени было уже немало), и пообещав, что она, как и прежде, ни в чем не будет нуждаться.

Карьера его в ту пору развивалась весьма активно, за первой отсрочкой по необходимости последовала вторая, за второй третья, и так далее, пока разговоры о разводе не прекратились окончательно. Однажды, сидя в ресторане, они с женой откровенно, начистоту обсудили этот щекотливый вопрос и обнаружили, что такое положение дел целиком и полностью устраивает обоих. Суммы, выделяемые Андреем Родионовичем на содержание супруги, росли пропорционально росту его доходов — в этом он был честен, тем более что ему это не составляло никакого труда. На жизнь, причем непыльную, ей вполне хватало; она была умная, порядочная женщина с богатым внутренним миром, знала, чем себя занять помимо шоппинга, и достаточно сильно любила жизнь, чтобы не пытаться заграбастать все, чем располагал муж. По сути, в своей возрастной категории они являли собой пример счастливой супружеской пары, который, живи они вместе, был бы просто идеальным. Это была и дружба, и деловое партнерство, и военный союз, прочный настолько, что, когда того требовал протокол, они выходили в свет вдвоем, рука об руку, как настоящие муж и жена. Они просто исключили из своих отношений постель, совместный прием пищи и весь остальной быт — то, что, по сути, и принято называть семейным очагом. Руководство Пермякова об этом, разумеется, прекрасно знало, но, коль скоро все оставалось в рамках приличий, спокойно закрывало глаза на не имеющие значения мелкие нюансы. Женщины у него, конечно же, случались, как и у нее мужчины, но никто из них не провел в его доме больше двенадцати часов за один раз. Если организм чего-то требует, ему это надо дать, чтобы чувствовал себя нормально и сохранял работоспособность. Но жить с бабой под одной крышей — ни за что, никогда! Это был закон, это было табу, нарушать которое Андрей Родионович не собирался, потому что не хотел.

Сон его этой ночью был беспокойным, до самого утра его мучили какие-то путаные кошмары — не столько страшные, сколько тоскливые. Он то и дело просыпался, смотрел на часы и снова засыпал, а когда, в очередной раз открыв глаза, увидел, что за окном светло, а на часах без четверти шесть, решил: все, хватит, пора вставать.

Сказано — сделано. Прислуги Андрей Родионович не держал, хотя вполне мог себе это позволить. Потому что прислуга — это посторонний человек в доме, а в доме Андрея Родионовича Пермякова посторонний человек мог случайно или намеренно увидеть и услышать много такого, о чем людям с низким социальным статусом, в том числе и обслуживающему персоналу, знать вовсе не обязательно. А учитывая социальный статус самого Пермякова, можно было не сомневаться, что прислуживать ему будет шпион — либо кадровый сотрудник спецслужб, либо некто, завербованный ими уже после поступления на эту работу.

И потом, товарищи, домработница — это же снова баба!

Готовя себе холостяцкий завтрак, Андрей Родионович включил на кухне телевизор. Обычно, находясь в одиночестве у себя дома, он обходился без шумового фона, но после сегодняшней беспокойной ночи ему отчего-то вдруг захотелось послушать человеческий голос. Конечно, это была слабость, но слабость мелкая и вполне простительная, не чета привычке участвовать в парламентских дебатах под воздействием пары понюшек кокаина или просто ковырять в носу. Человек, если разобраться, целиком состоит из слабостей, и даже лучшие человеческие качества, наподобие любви к ближнему, патриотизма, гуманизма и прочих «измов» со знаком плюс, если посмотреть на них под определенным углом, суть не что иное, как слабость, причем слабость, с точки зрения выживания и продолжения рода, пагубная, самоубийственная.

Разбивая в шипящую на конфорке сковороду яйца, Андрей Родионович подумал, что манера пространно размышлять о не стоящих выеденного яйца пустяках, раздувая из каждой бытовой мелочи целую философскую проблему, тоже представляет собой слабость, дурную привычку. Приученный работать с постоянной полной нагрузкой мозг, получив передышку, не спешит ею воспользоваться и продолжает искать ответы на вопросы, которых ему никто не задавал. В такие моменты он напоминает мощную камнедробилку, которую забыли выключить в конце рабочей смены, и которая продолжает грохотать вхолостую, перемалывая занесенный сквозняком в жернова мелкий мусор и неосторожных насекомых. Данным свойством мозга наверняка объяснялся и сегодняшний беспокойный сон Андрея Родионовича, и это странное желание с утра пораньше включить телевизор — «ящик с дебилами», как обозвал его один комик, с которым Пермяков был целиком и полностью согласен.

Еще бы ему не согласиться! Так или иначе, прямо или косвенно, он был одним из тех, кто постепенно, исподволь превращал не только телевидение, но и другие средства массовой информации в средства поголовной дебилизации. Телевизор был и, несмотря на нынешнее широчайшее распространение интернета, до сих пор остается самым главным и действенным из этих средств. Человек приходит с работы или, как Андрей Родионович в эту минуту, встает с постели и идет на кухню готовить себе завтрак, и первым делом привычно вооружается пультом. Одно нажатие резиновой кнопки, и располагающей к раздумьям или общению с домочадцами тишины как не бывало: в дом, как банда налетчиков, врывается компания созданных умными, талантливыми людьми на потребу дуракам призраков. Призраки эти мутируют, изменяясь соответственно требованиям текущего момента. Те, которых режиссеры и сценаристы клепали в прошлом веке, то клали живот на алтарь отечества, то, когда прямая и острая необходимость в массовом самопожертвовании отпала, мучили себя и окружающих высосанными из пальца морально-этическими проблемами. Нынешние стали попроще: одни направо и налево дробят черепа, доказывая, что прав всегда тот, кто сильнее, другие непрерывно зубоскалят, и шутки их год от года делаются все пошлее, глупее и неприличнее. Они постоянно мельтешат перед глазами и дудят в уши, и человек не замечает, как превращается в попугая, тупо повторяющего услышанные по телевизору фразы, в тень, слепо копирующую манеру поведения людей, которых на самом деле никогда не существовало. Тень призрака, отражение отражения, безвольная марионетка без единой собственной мысли в забитой обрывками просмотренных по телевизору программ пустой голове — вот во что, по замыслу, он должен превратиться; идеальный, устраивающий любого политика электорат — вот чем после соответствующей обработки станет многомиллионная армия телезрителей.

Зная все это, Андрей Родионович крайне редко включал телевизор, предпочитая получать информацию из других, более или менее объективных, не отравленных идеологией источников. Но сегодня утром измученный химерами, которые всю ночь рождал его переутомленный мозг, он хотел только одного: хотя бы полчаса ни о чем не думать, и чтобы при этом в доме звучала человеческая речь.

Кнопку на пульте он нажал наугад, угодив на один из кабельных каналов, которые не лезут в политику, специализируясь на развлечениях, и неделями круглосуточно гоняют по кругу одни и те же программы, состоящие из низкопробных художественных фильмов и шоу, созданных по принципу «чем тупее, тем лучше». В данный момент как раз крутили фильм — судя по некоторым признакам, один из экранизированных комиксов, которые так обожают американцы. Это было немного чересчур даже для человека, искренне желавшего на время выключить свой мозг; Андрей Родионович прицелился в телевизор пультом, намереваясь переключиться на другой канал, но тут смысл происходящего на экране проник в его сознание, и ему стало любопытно.

На экране же происходило некое тайное собрание заговорщиков. Возглавлял его опереточный злодей в исполнении известного актера Шона Коннери, прославившегося в роли агента 007 Джеймса Бонда. Что это именно Шон Коннери, а не кто-то другой, стало ясно, когда он снял маску, выполненную в виде головы огромного плюшевого медведя. С десяток точно таких же, неотличимых друг от друга медведей сидели по обе стороны длинного стола для совещаний. Вы знаете меня, я знаю каждого из вас, и этого достаточно, сказал своим подручным главный злодей, и Пермяков подумал: ба, да это что-то до боли знакомое! Как же это они пронюхали?

Присаливая яичницу, он усмехнулся. Понятно, что никто ничего не пронюхивал — скорее уж, наоборот. Объяснений этому странному на первый взгляд совпадению существует как минимум два. Первое: хорошие идеи приходят в умные головы одновременно. И второе: фильм-то не новый, лет ему десятка полтора, если не больше, и, похоже, Филер наткнулся на него гораздо раньше Андрея Родионовича. Наткнулся, внимательно просмотрел и нашел, что принцип, по которому Шон Коннери организовал свою компанию плюшевых медвежат, хорош — хорош настолько, что идею не грех позаимствовать. Ну и что, что плагиат? Тайное присвоение чужой интеллектуальной собственности в наше время является основой процветания как отдельных граждан, так и крупнейших корпораций и даже государств. Шпион — не ругательство, а профессия, овладеть которой дано далеко не каждому, а промышленный шпионаж — не просто разновидность кражи со взломом, а одно из главных направлений работы всех разведок мира.

И к чему изобретать велосипед, когда его уже изобрели задолго до тебя? Просто бери его, залезай в седло и катайся — по крайней мере, на первое время сойдет.

События на экране шли своим чередом. Кто-то тайно проникал в логово заговорщиков, кто-то в кого-то стрелял, включались какие-то фантастические смертоносные установки, опереточный злодей так и норовил наступить на горло прогрессивному человечеству тяжелым кованым сапогом, и его было необходимо во что бы то ни стало остановить. Это уже не представляло для Андрея Родионовича интереса. Получивший пищу для размышлений мозг радостно набросился на работу; дробилка загрохотала, перемалывая в мелкий щебень куски горной породы. Телевизор продолжал бормотать, орать на разные голоса и бабахать, но старался он напрасно: его больше не видели и не слышали. Рассеянно пережевывая яичницу с ветчиной и белыми гренками, Андрей Родионович Пермяков обдумывал детали предстоящей встречи, необходимость которой уже назрела.

Около семи, когда он уже домывал посуду, раздался звонок мобильного телефона. Политик был не из тех, кто, заслышав требовательное электронное верещание, бросает все и сломя голову несется хватать трубку или открывать дверь. Он спокойно ополоснул тарелку, протер ее кухонным полотенцем и поставил в сушилку, закрыл воду, насухо вытер руки и лишь после этого ответил на вызов.

— Спишь? — забыв поздороваться, осведомился Филер.

— Нет, — не вдаваясь в подробности, лаконично ответил Андрей Родионович.

— Молодец, — похвалил генерал Буров. — Кто рано встает, тому Бог подает. У меня есть новости.

— Надеюсь, хорошие?

— Лучшая новость — это отсутствие новостей, — пошутил Иван Сергеевич.

— Это не наш случай, — заметил Пермяков. — Так что у тебя за новости?

— Новости не для телефона, — сказал Филер. — И не для телевизора, — добавил он, расслышав, по всей видимости, у себя в трубке бормотание упомянутого бытового электроприбора.

Андрей Родионович взял с кухонного стола пульт и движением пальца заставил экран погаснуть, а динамик замолчать. На протяжении последнего получаса он не обращал на телевизор внимания, словно того вообще не существовало, но наступившая в квартире тишина неожиданно показалась желанным даром небес.

— Где и когда? — спросил он.

Филер назвал время и место; подтвердив, что сумеет выкроить из своего графика полчаса, Андрей Родионович прервал соединение. Выходя из кухни, он бросил взгляд на замолчавший телевизор и с усмешкой покачал головой: ай да Филер! Вот уж, действительно, «мы рождены, чтоб сказку сделать былью»…

В получасе езды от его дома ворковали и клевали с пола рассыпавшийся из красного пластмассового ведерка корм сытые, ухоженные голуби. Забранная проволочной сеткой дверца голубятни была открыта настежь. Один из голубей, заметив чистое небо там, где раньше был частый проволочный переплет, как по лестнице, взошел по откинутой в сторону руке лежащего ничком на пороге голубятни человека, промаршировал, застревая коготками в ткани рубашки, по спине, немного повертел головой, оценивая обстановку, а потом захлопал крыльями и поднялся в мутноватую от густеющего смога синеву — все выше и выше, пока не превратился в едва различимое белое пятнышко.

* * *

Что-то пошло вразрез с планом. Майор Григорьев понял это, когда, в очередной раз заглянув в винтовочный прицел, увидел идущего вдоль забора уютно разместившегося в глубине парка особняка кинолога в сером полицейском камуфляже с овчаркой на длинном поводке. Человек был вооружен, собака тщательно обнюхивала каждый сантиметр почвы у себя под ногами; они показались в просвете меж кронами деревьев всего на один короткий миг, но этого мига майору хватило, чтобы понять: что-то не так.

Спустя минуту или две снизу послышался скребущий по нервам мяукающий вой сирены. Привстав, Григорьев выглянул из-за парапета и без труда отыскал источник звука — кажущийся сверху маленьким, как детская игрушка или модель в масштабе один к сорока трем, микроавтобус, который только что резко затормозил перед домом.

Боковая дверь с лязгом отъехала в сторону, и оттуда горохом посыпались люди в сером камуфляже и опущенных на лица черных трикотажных масках. Все они были в бронежилетах и вооружены автоматами. Один из них, задрав голову, посмотрел наверх, и Григорьев с тяжело бухающим сердцем торопливо присел, укрывшись за парапетом. Если утренний обход периметра со служебной собакой мог служить частью обычного дневного распорядка, то наблюдаемое в данный момент явление к обыденной рутине отношения наверняка не имело: это было ЧП, очередной, и, как не без оснований подозревал майор Григорьев, последний в его жизни форс-мажор.

А иначе и быть не могло, вдруг понял он, сидя на корточках за парапетом с бесполезной снайперской винтовкой на коленях. Твой Потапчук — конченый человек, сказал тогда Лысый. На тот момент это, скорее всего, было преувеличение, попытка выдать желаемое за действительное. Зато через несколько минут данное спорное утверждение превратится в аксиому. Он, майор ФСБ Григорьев, станет тем человеком, который окончательно поставит на своем шефе крест.

Потапчук отстранен от дел и, возможно, даже арестован. Такое решение мог принять кто угодно, но официально озвучить его должен был непосредственный начальник Потапчука, генерал Лагутин — тот самый чудак, что каждый Божий день с риском для жизни выбирается через слуховое окно на крышу, чтобы покормить голубей. Чтобы добить Потапчука, Лагутина вовсе не обязательно убивать, достаточно просто организовать неудачное покушение. Главное, чтобы исполнитель был взят с поличным, и чтобы исполнитель этот был напрямую связан с Потапчуком — попросту говоря, являлся его подчиненным.

Именно это, понял майор, мы в данный момент и наблюдаем. Вот подчиненный Потапчука, вот винтовка с оптическим прицелом, вон голубятня, а вон спецназ, посланный проверить поступившую из анонимного источника информацию о готовящемся покушении. А где-то там — возможно, на приличном удалении, а может, и где-то рядом — Лариска с Витькой, которых при таком раскладе вовсе незачем отпускать на волю и запугивать: никому не говорите, а то убьем! Убить проще и надежнее; забронировать на их имена и выкупить авиабилеты на край света, хорошенько спрятать трупы, и все шито-крыто: готовя по приказу своего начальника покушение на генерала Лагутина, майор Григорьев отослал подальше семью, а сам оказал вооруженное сопротивление при задержании и был уничтожен.

Да, наверное, так; наверное, именно уничтожен, потому что расстрелянный в упор из автомата киллер, в отличие от киллера, взятого живьем, никому и ничего не может рассказать.

Когда он рискнул снова выглянуть из-за парапета, микроавтобус уже уехал. Вдоль фасада дома редкой цепью стояли автоматчики; остальные, если майор ФСБ Григорьев хоть что-то понимал в подобных вещах, должны были вот-вот объявиться здесь, на крыше.

Ум майора заметался, как загнанная в угол крыса, в поисках спасительного решения. Спасения не было, оставалось одно из двух — принять бой или застрелиться, — и оба варианта сулили один и тот же, крайне нежелательный, исход. Майор шарил глазами в поисках укрытия; укрытий здесь, на крыше, было предостаточно, но все они никуда не годились, потому что он не знал, с какой стороны ждать противника. Выходов на крышу было целых четыре, по числу подъездов; все они наверняка уже были перекрыты, и угадать, каким из них воспользуется группа захвата, не представлялось возможным. Ты будешь ждать их справа, а они появятся слева, у тебя за спиной — увидят тебя, лежащего за оголовком вентиляционной шахты с винтарем наизготовку, и без разговоров влепят очередь в затылок…

В кармане, заставив сильно вздрогнуть, зажужжал поставленный на вибрацию телефон. Чертыхнувшись, майор выкопал проклятую штуковину из складок ткани и после секундного раздумья ответил на вызов: терять все равно было нечего, шансы отбиться от превосходящего его и числом, и умением противника так и так отсутствовали.

— Ну что, майор, замочил штанишки? — насмешливо спросил Лысый.

— Ты… Ты… Чтоб вы сдохли, уроды! — сдавленным от ярости голосом прошипел Григорьев.

— Тихо, майор, не пыли, это не в твоих интересах. Мы тут ни при чем, клиента кто-то предупредил. Все остается в силе — по крайности, пока. Сейчас у тебя будут гости, так ты, блин, шмалять не вздумай — себе же хуже сделаешь. Сиди тихо, делай, что говорят, и все будет путем.

Трубка пискнула и замолчала, и в ту же секунду дверь ближнего к огневой позиции Григорьева выхода на крышу отворилась. Телефон все еще оставался у него в руке, и выстрелить в появившегося на фоне дверного проема рослого спецназовца майор не успел бы при всем своем желании.

Спецназовец тоже его увидел, но повел себя как-то странно: вместо того чтобы открыть огонь или крикнуть то, что положено кричать в подобных случаях, он небрежно задвинул висящий на плече автомат за спину и сдернул с головы трикотажную маску. Григорьева немного отпустило: это был Колючий собственной персоной.

Одной рукой прикрывая за собой дверь, Колючий красноречиво приложил к губам указательный палец: тихо, свои, — и торопливо подошел к майору.

— Что происходит? — спросил Григорьев.

— Происходит полная фигня, — констатировал очевидный факт Колючий. — Наш клиент как-то пронюхал, что его собираются шлепнуть, и принял меры. Хорошо, что приказ вовремя перехватили, а то тебя бы уже паковали…

Приказ, отданный генералом Лагутиным по рации, действительно перехватили и своевременно приняли контрмеры. Это оказалось несложно: палка, вставленная Глебом Сиверовым в колеса тщательно разработанного генералом ФСО Буровым плана, как и любая другая палка, оказалась о двух концах. Практически весь личный состав оперативных подразделений ФСБ до сих пор перетряхивал Москву и Подмосковье, вынимая из постелей и кладя носом в пол всех, кто когда-либо подозревался в причастности к деятельности террористического подполья; людей остро не хватало, и когда руководство ФСО с ненавязчивой подачи все того же генерала Бурова вызвалось оказать коллегам посильную помощь в проверке поступившего сигнала, предложение было с благодарностью принято. Дальнейшее было делом техники, которой Филер и его подчиненные владели в совершенстве.

— Так что все остается в силе, — закончил краткие и в меру туманные объяснения Колючий. — Как только увидишь его, вали и сматывай удочки, остальное — не твоя забота. На-ка вот, прими. — Ладонь в беспалой кожаной перчатке протянула майору пузырек с какими-то таблетками. — Одной вполне достаточно, чтобы снять на хрен любой стресс. Глотай, глотай! Кому нужен снайпер, у которого руки трясутся? Помнишь, был такой фильм — «Вендетта по-корсикански»? Там один мститель пытался завалить врага из пистолета с глушителем и все никак не мог попасть. Человек сидит себе спокойно, выпивает, закусывает, а в стене позади него дырки появляются — одна за другой, одна за другой, и так до тех пор, пока у того чудака патроны не кончились. Нам ведь такое и даром не нужно, правда?

Испытанное майором при виде этого небритого болтуна облегчение было так велико, что он, не раздумывая, откупорил пузырек и сунул под язык крупную белую пилюлю. Он снова был под контролем, без тягостной необходимости принимать самостоятельные решения; он плыл по течению, двигался по пути наименьшего сопротивления, и это было приятно, как все привычное.

То ли таблетка обладала фантастической, воистину ломовой мощью, то ли, что вероятнее, сказался психологический эффект, но, протолкнув ее в глотку, майор мгновенно почувствовал себя собранным и безмятежно спокойным. Плыть по течению было комфортно, и верилось, что Колючий не обманет, сдержит все свои обещания. Он не оставлял майора наедине с непонятными и грозными обстоятельствами — приходил, как только в нем возникала нужда, приносил информацию, питье и пищу, успокаивал, ободрял и, как в данном случае, отводил казавшуюся неминуемой беду. Несмотря на возникавшие одна за другой сложности, он не подвел ни разу, и хотелось верить, что не подведет и впредь. И майор Григорьев верил, потому что так было удобнее и проще.

Отобрав у него пузырек, Колючий натянул на голову трикотажную маску. В это мгновение он напомнил Григорьеву малыша, одевающегося перед уходом в детский сад. Похожая по конструкции лыжная шапочка, только, разумеется, с прорезью во все лицо, в детстве была и у Витьки Григорьева. Когда он уходил гулять во двор, мама всегда заставляла его опускать закрывающий уши и горло край вязаного шлема. Витька свой шлем ненавидел. У некоторых пацанов были похожие шапочки, связанные в форме настоящей буденовки. Витька им люто завидовал: его собственный шлем вместо буденовского шишака венчал дурацкий мохнатый помпон. Однажды он распсиховался и оторвал этот помпон к чертовой матери. Немедленно обнаружилось, что шапка без затей сшита в форме прямоугольного мешка с овальной дыркой для физиономии; углы мешка, ранее скрепленные помпоном, теперь разошлись в стороны и торчали, как собачьи уши, придавая владельцу головного убора еще более дурацкий вид, чем прежде. Это выглядело так, словно Витька натянул на голову бумажный пакет из-под сахарного песка. Убедившись, что далеко не все усовершенствования на поверку оказываются полезными, он спустил шапку в мусоропровод, а родителям сказал, что ее отняли незнакомые большие мальчишки.

Передвинув автомат со спины на живот, Колючий включил на передачу укрепленную слева на наплечном ремне портативную рацию и, пригнув голову к микрофону, сказал:

— Докладывает Иртыш. У меня все чисто, можно снимать оцепление и переходить к следующему объекту. На позицию, боец! — выключив рацию, скомандовал он майору и двинулся к лестнице, вполголоса напевая: «На позиции девушка провожала бойца…»

Майор безропотно подчинился, вернувшись туда, где на парапете виднелось пятно зеленой краски. Он по-прежнему был спокоен, как будто не готовился совершить убийство, а участвовал в какой-то ролевой игре с военно-патриотическим уклоном, а то и вовсе сидел за столом, гоняя компьютерный шутер. Он никогда не интересовался компьютерными играми, но как-то раз в процессе плановой переподготовки его, как и остальных курсантов, заставили пройти специальный курс как раз по этой теме. Кто-то из начальства проведал, что пользовавшийся когда-то бешеной популярностью, а ныне безнадежно устаревший и всеми забытый «Дум» в свое время использовался для тренировок американского спецназа и будто бы давал отличные результаты. Идея показалась неплохой, пригодной для культивирования на отечественной почве, и ее решили опробовать. Идея и впрямь оказалась недурна: выйдя по окончании спецкурса на тренировочный полигон, Григорьев неожиданно ощутил себя другим человеком: ко всему готовым, мгновенно и безошибочно реагирующим на изменения обстановки, решительным и бесстрашным. Ну, пусть не совсем так, но почти: почти ко всему, почти готовым, почти решительным, почти бесстрашным… Почти.

Да, почти. Это короткое пакостное словечко играло в жизни Виктора Григорьева важную, едва ли не ключевую роль. Он быстро учился, схватывая все буквально на лету, и играючи оставлял за кормой не столь быстрых умом однокашников. А потом достигал своего потолка, за которым игры кончались, и начинался тяжкий, неблагодарный труд, упирался в него и останавливался, в то время как другие, привыкшие получать знания и опыт именно трудом, причем упорным, с прежней черепашьей медлительностью двигались дальше, пока не скрывались за горизонтом. И так было во всем; за что бы он ни взялся, все удавалось ему процентов на девяносто пять — почти, но не совсем. В избранной им профессии «почти» в зачет никогда не шло, чем, в основном, и была вызвана плохо скрываемая неприязнь генерала Потапчука. Если бы не проклятое «почти», ничего бы не случилось; по крайней мере, с винтовкой на крыше сейчас с большой степенью вероятности сидел бы кто-то другой.

Карабкающееся вверх по небосклону солнце все ощутимее пригревало спину и ничем не прикрытый затылок. За временем он больше не следил — оно как-то вдруг перестало его интересовать. Жажды майор не испытывал, а проснувшийся, было, с наступлением утра аппетит бесследно исчез. Да, пилюльки у Колючего оказались что надо, и оставалось только жалеть, что, уходя, этот небритый жлоб захватил пузырек с собой. Мог бы и оставить — жалко ему, что ли? Тем более что пузырек этот он явно не купил за свои кровные в аптеке, а бесплатно получил там, где люди его профессии обычно получают подобные вещи…

Вскоре после того, как сняли оцепление, майор разглядел сквозь затеняющие ведущую к особняку аллею кроны деревьев черную блестящую крышу едущего в направлении дома автомобиля. Пузатая, как пассажирский «боинг», и роскошная, как салон первого класса упомянутого аэробуса, «ауди А8» на мгновение мелькнула в перекрестии прицела уже во дворе и скрылась из вида за краем высокой ограды.

Майор Григорьев торопливо протер кулаком заслезившийся глаз, нервно облизал губы и снова приник к окуляру. Близился момент истины; теперь все зависело от того, как именно товарищ генерал-полковник относится к своим голубям, чем они для него являются — просто любимой игрушкой или отдушиной, лекарством для измученной непростыми заботами генеральской души.

Время снова замедлилось, минуты потянулись как часы, и майор вдруг не столько понял, благо понимать тут было нечего, сколько всем своим естеством ощутил банальную, в сущности, вещь: что он, Виктор Григорьев, прямо сейчас проживает мизерный отрезок вечности. Его наручные часы отмеряли крупицы вечности, а вечность от этого не становилась короче. И ему вдруг стало обидно: почему человек, способный почувствовать и осознать вечность, не способен ее прожить?

Чердачное окно распахнулось, и оттуда неуклюже выбрался генерал Лагутин — как был, в чем вернулся со службы, в том и выбрался, только пиджак и галстук снял. Все-таки голуби для него были не просто домашней птицей наподобие кур, которую только и надо, что регулярно кормить да послеживать, чтобы не подцепила какую-нибудь заразу вроде птичьего гриппа.

Это было очень хорошо. И, между прочим, служило лишним подтверждением старой, как мир, истины: сантименты до добра не доводят.

А Петру Васильевичу, если честно, было не до сантиментов, и на крышу он в этот раз полез вовсе не за лекарством для души и не в поисках какой-то там отдушины, а просто чтобы хоть на время отвлечься от мыслей заботой если не о голубях, то, как минимум, о том, чтобы по рассеянности не сверзиться с узкого дощатого настила.

…Они сидят за кулисами и дергают за ниточки, сказал генерал Потапчук. Дергают старательно, без улыбки, не потехи ради, а для достижения поставленной цели. А мы послушно танцуем под их дудку, теша себя иллюзией самостоятельности и свободы выбора. А свободы нет, даже относительной, даже в той своеобразной форме, к которой мы привыкли.

Погоди, сказал ему Петр Васильевич. Это все беллетристика. Я, лично, сказал бы, что это бред сивой кобылы, но будем считать это моим личным мнением и рассмотрим твою гипотезу всерьез — настолько, насколько вообще возможно воспринимать всерьез подобные гипотезы.

«Версии», — поправил Потапчук.

«Нет, гипотезы, — возразил Лагутин. — Причем сугубо умозрительные и ничем, кроме твоих же слов, не подтвержденные. Но, если на минутку предположить, что твоя гипотеза верна, встает вопрос: зачем ты рассказываешь все это мне? Зачем ты вообще это кому-то рассказываешь, раз у них повсюду глаза и уши? Откуда тебе знать, что я не один из них?» — «Умом не вышел, как и я, — без улыбки ответил Федор Филиппович. — Например, бессмысленный, с какой стороны ни глянь, приказ о ликвидации Шиханцова мне отдал ты — лично, официально, в своем служебном кабинете. Они так не работают, Петр Васильевич, прямое общение с исполнителем — не их метод. Вот скажи, пожалуйста, кто надоумил тебя отдать этот приказ? На тебя надавили?» — «Никоим образом, — честно ответил Лагутин. — Просто как-то вдруг стало понятно, что иного выбора нет. Это, что называется, носилось в воздухе». — «Допустим, — с сомнением согласился Федор Филиппович. — Допустим, носилось. И допустим, что руководитель твоего калибра принял ответственное решение, основываясь на чем-то, что где-то там носилось. Или витало. Но теперь-то ты видишь, что выбор был, и что выбрал ты худшее из всех возможных решений. Да ты это и тогда отлично понимал — опять же, как и я. Понимал, но сделал то, чего они от тебя хотели. Давай, скажи, что это не так!»

Петр Васильевич, разумеется, сказал, что это не так, и это, разумеется, была ложь. И даже не ложь, а обыкновенное, по-детски примитивное вранье. Он, генерал-полковник, с бессмысленным упорством уличенного в краже конфет пятилетнего мальчугана твердил: нет, это не я. Не я, и точка, а кто, не знаю. Может, кошка…

«Подумай, Петр Васильевич», — устало сказал на прощанье Потапчук. И как сглазил: с той минуты Петр Васильевич больше ни о чем не мог думать, кроме этих его кукловодов.

Выдумать можно все, что угодно: пришельцев из иных миров и пространств, таинственных мудрецов, обитающих в морских глубинах или в неизведанных лабиринтах уходящих к центру Земли пещер. Кто-то верит в призраков и скорый конец света, кто-то всю жизнь гоняется за снежным человеком, а вот Федор Филиппович от большого ума и на почве нервного стресса измыслил какой-то нелепый заговор.

Но так ли уж это нелепо, как кажется? Даже если Потапчук бредит, в логике ему не откажешь. Да и заговоры, особенно успешные, нелепыми не бывают. Это тот самый случай, когда цель оправдывает средства. А целей своих эти люди добиваться умеют — если, конечно, они существуют еще где-либо, помимо воспаленного воображения без пяти минут арестованного генерала ФСБ Потапчука.

Что ни говори, а ежа под череп Федор Филиппович Петру Васильевичу запустил, и ежик оказался на удивление крупным, живучим и подвижным. Он деловито копошился там, под черепом, покалывая своими иголками усталый мозг, сновал, топоча лапками, взад-вперед, то и дело выглядывая из самых неожиданных мест: ку-ку, а вот и я! Обычно ежики не кукуют, но этот ежик был особенный. Его до смерти хотелось придавить сапогом — хотелось, но не получалось: боязно было проколоть ступню, уж очень острыми и крепкими выглядели иголки.

В другое время от бредней впавшего в немилость у руководства генерала ничего не стоило бы отмахнуться: в попытках отвлечь от себя внимание и спасти свою драгоценную шкуру люди сочиняют еще и не то. Но сейчас было не другое время, а то, которое было, и брошенное Федором Филипповичем семя упало на благодатную, хорошо подготовленную почву. Его слова прозвучали в унисон с одолевавшими Петра Васильевича сомнениями: не то мы делаем, ох, не то! И может ли быть, чтобы все неудачи и позорные ошибки последних лет были просто цепью несчастливых случайностей? Как в той бородатой байке про работягу, который волок через стройплощадку сварочный аппарат и, не удержав, уронил эту тяжеленную хреновину себе на ногу. Уронил, запрыгал от боли на здоровой ноге и, чтобы в придачу ко всему не шмякнуться в грязь, схватился рукой за протянутый на высоте человеческого роста временный силовой кабель. А другой работяга идет мимо и видит: человек держится за провод под напряжением, подпрыгивает на одном месте и орет, как недорезанный. Ему все мигом становится ясно, и, разобравшись, как ему представляется, в обстановке, мужик приступает к спасательной операции: в полном соответствии с инструкцией по технике безопасности хватает случившийся поблизости деревянный, а следовательно, диэлектрический брус сечением пять на пять сантиметров и со всей дури лупит этой дубиной пострадавшего по сжимающей кабель руке. Поскольку брус тяжелый, а силы ему не занимать, пострадавший в дополнение к перелому свода стопы получает еще и перелом запястья.

Так и мы, подумал Петр Васильевич, возясь с проволочным крючком и щеколдой на дверце голубятни. Пытаясь предотвратить одно, провоцируем другое — причем, заметьте, сплошь и рядом провоцируем это другое, так и не предотвратив первого. Попытка исправить ошибку приводит лишь к усугублению последствий, движение к вершинам прогресса превращается в дорогостоящий цирк уродов на потеху всему цивилизованному человечеству. Широко и повсеместно декларируемое стремление к миру оборачивается кровавой междоусобной резней; чем демократичнее выборы, с тем большей вероятностью наверху оказывается какой-нибудь прощелыга с темным прошлым и туманным будущим. В интернете открыто называют действующую власть бандитской, и весь этот бардак — результат наших усилий, плоды политики, которую разрабатывали и проводили в жизнь, казалось бы, образованные, неглупые и где-то даже порядочные люди.

Так что это — случайность? Тотальное невезение в масштабах целого государства?

Да хрен тебе — случайность, подумал он, открывая дверь голубятни. Потапчуак-то, похоже, прав! Надо бы подключить пару толковых ребят и предложить ему плотно поработать в этом направлении…

И еще он подумал, что, стоя тут, на крыше, представляет собой завидную мишень. Местечко было выбрано, как по заказу — единственное на всем участке, где снайперу ничего не стоило взять его на мушку.

И в это самое мгновение майор Григорьев плавно потянул на себя спусковой крючок «драгуновки». Винтовка сухо щелкнула, толкнувшись в плечо скелетным прикладом, дымящийся затвор выбросил гильзу — тоже дымящуюся, горячую. Топтавшийся на острие перевернутой прицельной галочки монстр, в которого незаметно преобразился генерал Лагутин, послушно рухнул мордой вниз, разбросав по залитому омерзительной слизью клепаному стальному полу подземелья двухметровые лапы с пучками щупальцев на концах. Гигантские плоские ступни с кривыми серо-зелеными когтями пару раз конвульсивно дернулись и замерли носками внутрь, а пятками наружу, красное пластиковое ведро откатилось в сторону, рассыпая по полу свое похожее на груду опарышей содержимое. Мелкие, белесые, смахивающие на вшей-переростков монстры принялись жадно клевать этих опарышей, а один, пройдясь по трупу поверженного гиганта, неожиданно расправил перепончатые крылья и взмыл в кроваво-красное, подернутое черными дымами далеких пожаров небо преисподней. Григорьев хотел его подстрелить, но передумал: летучая тварь была далеко и не представляла опасности, а патроны следовало поберечь: в здешних краях водились экземпляры пострашнее того, которого он только что завалил.

Он выпрямился во весь рост, широко расставив ноги и держа наперевес армейскую снайперскую винтовку с длинным глушителем и восемью патронами в обойме. Девятый находился в стволе, и майор сразу же его израсходовал, навскидку, от бедра выстрелив в возникшего ниоткуда, словно бы из-под курящейся зловонным паром земли, монстра отвратительной пятнистой окраски.

— Земляне не сдаются! — крикнул он другим пятнистым монстрам, что валом валили из бронированной шахты ведущего в чертоги самого Сатаны скоростного лифта, и выстрелил снова.

Остроносая винтовочная пуля прошила навылет тарелку спутниковой антенны и ушла в никуда. Выстрелить еще раз майор не успел: не полагаясь на щупальца и клешни, монстры открыли беглый огонь из ручного оружия, и этот огонь оказался точным — с точки зрения майора Григорьева, избыточно точным.

Падая, он подумал, что выбрал не тот уровень сложности. Мгновением позже он вспомнил, что ничего не выбирал, а потом, уже лежа на теплом от утреннего солнца бугристом рубероиде, увидел, что никаких монстров нет и в помине — нет и, вероятнее всего, никогда не было.

— Охренительные… таблетки, — с трудом выговорил он испачканными алой артериальной кровью губами и отошел.

Его слов никто не слышал, но командир оперативной группы, руководивший задержанием засевшего на крыше снайпера, целиком и полностью разделял мнение покойного майора.

— Земляне не сдаются, — с оттенком изумления повторил он себе под нос боевой клич убитого снайпера. — Это ж надо! А хороши таблеточки, — добавил он, нащупывая в кармане цилиндрический пузырек, и снял трикотажную маску: дело было сделано, прятать лицо стало не от кого, а прижатая тугим трикотажем щетина немилосердно кололась, вызывая неприятный, труднопереносимый зуд в нижней части лица.

Глава 12

Лондонский рейс вылетал в семь двадцать утра. Погода стояла тихая и ясная, так что подниматься в воздух было впору хоть на ископаемом «фармане», хоть на этажерке братьев Райт. К счастью, ничего столь экстремального его превосходительству не предстояло: к его услугам был вместительный, современный и в меру надежный «А-310», совершавший регулярные рейсы между британской и российской столицами.

Когда они прибыли в аэропорт, регистрация уже заканчивалась. Прощаясь, Глеб изобразил, что готов вот-вот пустить скупую мужскую слезу, и даже достал на этот случай носовой платок. Федор Филиппович ворчливо помянул крокодиловы слезы, безнадежно махнул рукой и удалился в сторону стойки регистрации. На ходу он по-стариковски горбился. Его можно было понять: он, боевой генерал, спланировавший и осуществивший десятки, если не сотни сложнейших операций государственной важности, не мог свыкнуться с мыслью, что при определенных обстоятельствах может являться для собственного подчиненного не более чем обузой.

Генерал скрылся за дверью накопителя. У Глеба с плеч упала средних размеров гора — это с одной стороны. С другой, он вдруг почувствовал себя одиноким и потерянным, как отставший в супермаркете от родителей малыш. Избавившись от жены и непосредственного начальника, он был предоставлен самому себе и мог действовать по собственному усмотрению. Ему было не впервой брать на себя решение щекотливых вопросов, но сегодня ему впервые подумалось: а не много ли я на себя беру?

Это, разумеется, была всего лишь минутная слабость. Глеб засек по наручным часам время и, когда минута истекла, сказал слабости: все, гуд бай, до новых встреч. Убедившись, что слабость отправилась на поиски кого-то, не столь буквально воспринимающего расхожие эпитеты, он пересек зал ожидания и заглянул в неприметную дверь, украшенную табличкой с надписью «Посторонним вход воспрещен».

К его немалому облегчению, старый знакомый оказался на месте. Когда-то Глеб, сам того не желая, мимоходом оказал этому человеку услугу, что автоматически перевела его (Глеба, разумеется, а не того, кто сидел за дверью с грозной табличкой) в разряд кредиторов, с которыми невозможно расплатиться до конца своих дней. За очередной выплатой Глеб приходил редко, в случае крайней необходимости: он вовсе не хотел, чтобы должник когда-нибудь пожалел о том, что его жена и дети остались в живых.

Переждав взрыв бурной, явно преувеличенной радости по поводу своего появления, Глеб заговорил о пустяках. В помещении стояло с дюжину мониторов, но его интересовал только один — тот, на котором красовалось множество выстроенных в ровные ряды портретных фотографий каких-то людей. Совершив несколько обманчиво непринужденных, будто бы бесцельных маневров, он стал так, чтобы видеть этот монитор. У него еще немного отлегло от сердца: знакомая физиономия с поредевшей волнистой шевелюрой, венчающей высокий лоб, на мониторе отсутствовала. Напарник должника косился на него, как свинья на ветчину, но Глеб его косые взгляды благополучно игнорировал: когда того требовали обстоятельства, он умел быть толстокожим.

Электрические часы на стене показывали семь двадцать восемь. Сиверов вслух поинтересовался, вылетел ли лондонский рейс. Должник сказал, что сейчас узнает, и, несмотря на неискренние и не особо горячие протесты Глеба, куда-то позвонил. Вылетел по расписанию, сообщил он, положив трубку, и сейчас же испортил хорошее впечатление о себе, зачем-то спросив: а что? Провожал кого-нибудь?

— Нет, — ответил Глеб. — Просто отправил посылку — два кило героина и «узи» с тремя запасными обоймами.

Напарник неопределенно, но без тени веселья хрюкнул, а должник заметно смешался: похоже, оба подозревали, что с Глеба станется. «Делай после этого людям добро», — без особенной горечи подумал Сиверов. Настало самое время уходить, тем более что лондонский борт благополучно оторвался от земли. Спрашивать, все ли зарегистрированные пассажиры заняли места согласно купленным билетам, стоило едва ли: Глеб не хотел привлекать лишнее внимание ни к себе, ни, тем паче, к драгоценной персоне его беглого превосходительства.

Демонстративно посмотрев на часы, он сделал вид, что спохватился, и начал торопливо прощаться.

— А зачем приходил-то? — спросил должник.

Несмотря на затеянную Слепым церемонию прощания, в его тоне все еще звучала плохо скрытая настороженность. Глеба она не задела: он и так знал, что кредиторов никто не любит.

— Да ни зачем, — ответил он. — Просто проходил мимо. Дай, думаю, загляну, повидаюсь с хорошим человеком. Ну, всех благ. Да, — снова спохватившись, повернулся он к напарнику своего знакомого, который как раз опустился в кресло перед интересующим его монитором, — все стесняюсь спросить: а что это у вас за галерея фотопортретов?

— Вообще-то, ты правильно стесняешься, — буркнул напарник. — А если бы постеснялся сюда входить, было бы еще лучше.

— Володя! — умоляюще простонал должник.

Этот стон окончательно убедил Глеба в том, что больше заходить сюда не стоит. Судя по всему, хмурый Володя, а вместе с ним и половина персонала аэропорта, был целиком в курсе когда-то оказанной Глебом его напарнику услуги. Услуга носила весьма деликатный характер, по ходу ее оказания Слепому пришлось пару раз выстрелить — как обычно, метко, — и распространяться о ней, мягко говоря, не стоило. Напарник неприветливого Володи об этом знал; более того, он клятвенно обещал помалкивать, но, очевидно, держать язык на привязи было выше его сил. Строго говоря, его следовало пристрелить — не сейчас, когда он уже выболтал все, что знал, и присочинил еще с три короба, а тогда, четыре года назад. Правда, там была еще женщина и двое детей, которых в таком случае тоже следовало бы хладнокровно прикончить в целях сохранения своего инкогнито. Это уже был бы явный перебор; положение сложилось безвыходное, Глеб поступил так, как поступил, и теперь пожинал в меру горькие плоды своего совершенного мимоходом, в рамках очередной плановой ликвидации, благородного поступка.

— Пардон, — сказал хмурому Володе толстокожий Глеб Сиверов. — Я ж не в курсе, что это военная тайна.

Общение не доставляло ему удовольствия, но что-то подсказывало, что надо еще немного потянуть время.

— Да тайны-то никакой и нет, — нехотя проворчал слегка смягченный красноречивым возгласом своего напарника Володя. — Просто эти типы объявлены в розыск — кто в федеральный, а кто и в международный. Пограничник на паспортном контроле по ходу проверки документов сличает физиономию в окошке с вот этой выставкой и, если совпадения нет, отпускает человека с миром.

— А если есть, — с понимающим видом подхватил Глеб, — вызывает кавалерию. Ишь ты, как хитро придумано! А я-то, грешным делом, все гадал: и что они там высматривают в этих своих компьютерах?

— Угу, — промычал Володя и, демонстрируя полное отсутствие интереса к продолжению разговора, повернулся к собеседнику спиной. — Ну вот, еще один добавился, — сказал он, ни к кому не обращаясь. — И чего народу спокойно не живется?

— Действительно, — поддакнул Глеб. — Ну, пока, славяне, я побежал.

Закрыв за собой дверь, он озабоченно закусил губу. Время, которое он так старательно тянул, было потрачено не даром. На фотографии, что возникла на мониторе перед самым его уходом, красовалось знакомое лицо. С одной стороны, было весьма утешительно сознавать, что воздушные, а заодно и все прочие, ворота страны захлопнулись уже после того, как птичка упорхнула. А с другой, объявление Федора Филипповича в розыск могло означать только одно: их усилия были напрасными. Противника удалось только притормозить на время, но не остановить. Возведенная Глебом плотина рухнула, увещевания Федора Филипповича пропали втуне, и противник, шутя преодолев препятствие, продолжил спокойно и уверенно работать по плану.

«Земля тебе пухом», — мысленно напутствовал Глеб генерал-полковника Лагутина, усаживаясь за руль своего «БМВ».

От всего этого ему было немного грустно и чуточку не по себе. При жизни генерал Лагутин представлял собой без преувеличения крупную, могущественную фигуру, а умер фактически ни за что. Его использовали в качестве второстепенного подспорья, как сложенную в несколько раз бросовую бумажку, которую подкладывают под ножку стола, чтобы не качался. Это было печально, а от мысли, что остался один на один с противником, способным играючи проделывать подобные вещи, Глеб испытывал чувство, подозрительно похожее на обыкновенный испуг. «Небоскребы, небоскребы, а я маленький такой…» Да, это сказано о нем — о нем и его теперешнем положении, и с этим, увы, ничего не поделаешь: все уже состоялось, обратной дороги нет, и надо либо как-то выгребать из ситуации, либо смириться с поражением и покорно дать себя пришить.

Семь бед — один ответ. Действуя по этому принципу, Глеб Сиверов из аэропорта поехал прямо к себе домой. Хвоста за ним по-прежнему не было. Это означало одно из двух: либо, рассекретив агента по кличке Слепой, противник пока не сумел его обнаружить, либо, обнаружив, не счел необходимым устанавливать за ним постоянное наблюдение — чего там, и так никуда не денется. Какой из двух вариантов ближе к истине, не имело значения: каждая из этих двух тропинок петляла и извивалась по-своему, но вели они обе к одной и той же волчьей яме, отрытой, как подозревал Глеб, на Поклонной Горе.

Дома он первым делом побрился и принял душ, что после бессонной ночи и трехсоткилометрового марш-броска на ревущем мотоцикле представлялось прямо-таки жизненно необходимым. Контрастный душ вместе с потом и пылью смыл усталость, а заодно и фантомное ощущение бьющего в лицо тугого встречного ветра, которое не отпускало Глеба с того момента, когда он покинул седло своего стального скакуна. Надевая в ванной свежее белье, он уговаривал себя, что делает это не по старой солдатской традиции переодеваться перед боем в чистое исподнее, чтобы в случае чего предстать перед Господом в надлежащем, уставном виде, а просто потому, что только что помылся. Не натягивать же, в самом деле, на отмытое до скрипа тело несвежие, пропахшие трудовым потом тряпки!

Это была правда, но опять далеко не вся. Что бы он ни думал, а чувство, что вскоре ему предстоит выпрыгнуть из окопа и с криком «ура!» побежать на пулеметы, сегодня было сильно, как никогда.

Пошарив по немногочисленным тайникам, он вооружился. Хранить оружие в квартире, которая служит тебе домом, — привычка крайне нездоровая. Глеб это прекрасно знал, но на всякий пожарный случай держал под рукой пару стволов. Пистолеты, ни разу не бывший в употреблении «стечкин» и тупоносый «вальтер РРК», были зарегистрированы и по всем правилам оформлены в полиции — опять же, на всякий пожарный случай. По этой причине профессиональный стрелок по кличке Слепой не пользовался ими ни разу, предпочитая оружие, не значащееся ни в одной базе данных. Но рисковать еще больше, нанося визит в конспиративную квартиру, не хотелось: нельзя до бесконечности испытывать судьбу, ей это может надоесть, и тогда вам не поздоровится. Отправляться на Поклонную Гору с пустыми руками представлялось, мягко говоря, неразумным, и, посовещавшись сам с собой, Глеб постановил: считать пожарный случай наступившим и действовать соответственно обстановке.

Если там, на Поклонной Горе, его все-таки решили убить, два пистолета мало что изменят — ну, разве что позволят захватить с собой пару-тройку человек для компании, чтобы не заскучать в пути. В этом случае ему будет уже совершенно безразлично, вычислят его по результатам баллистической экспертизы или не вычислят: что тут вычислять, когда и стволы, и стрелок налицо!

Чтобы не переутруждать и без того утомленный мозг, бесконечно думая о не имеющей прямого отношения к делу чепухе, Глеб включил музыку, повалился в кресло и закрыл глаза. Смазанные, заряженные, тщательно проверенные и готовые к бою пистолеты лежали перед ним на журнальном столике, упрятанный за решетками динамиков квадрофонической системы струнный квартет виртуозно исполнял Гайдна. Наверное, Глеб задремал, и в полусне ему привиделись тончайшие, почти не заметные глазу, но несокрушимо прочные нити, привязанные к его рукам и ногам. Нечувствительно пронзая зыбкие, как ночной туман, железобетонные перекрытия многоэтажного дома, они уходили куда-то вверх и там, наверху, терялись в мутной от зноя и выхлопных газов голубизне. Глеб напрягся, силясь порвать эту паутину, и проснулся.

Струнный квартет по-прежнему исполнял увертюру Гайдна. Судя по продолжительности пропущенного во сне отрывка, спал Глеб всего минуту или две. Понимая, что валяет дурака, он осмотрел свои запястья. Разумеется, никаких нитей или хотя бы следов от них там не было и в помине, но осадок все же остался, и осадок весьма неприятный.

Чтобы избавиться от него и окончательно проснуться, он заварил кофе и неторопливо выпил его, стоя у окна и глядя во двор. Во дворе не наблюдалось ничего нового и необычного, и Глеб отчего-то вспомнил, как, стоя на этом самом месте с кофейной чашкой в одной руке и сигаретой в другой, разглядывал зеленовато-золотистую «десятку» с ростовскими номерами. С тех пор прошло чуть больше недели, а казалось, что миновала целая вечность.

Сполоснув под краном и поставив в сушилку чашку, Глеб посмотрел на часы. Время в запасе еще оставалось, и он использовал его, чтобы не спеша, со вкусом выкурить сигарету. На работе он не курил, так что эта сигарета вполне могла оказаться последней в его жизни. «Накаркаешь, дурень», — подумал он, поймав себя на том, что сегодня непривычно часто и всерьез думает о смерти.

Сигарета догорела, время вышло. Глеб почти наяву увидел с шипением взлетающую в зенит красную сигнальную ракету. Руки ощутили гладкое дерево винтовочного ложа, а под левой, толчковой ногой почудилась земляная ступенька, от которой надо было оттолкнуться, чтобы перемахнуть через бруствер. Затаившиеся в тумане на противоположном краю кочковатого, поросшего пустозельем, изрытого воронками поля пулеметы еще молчали, но это были последние мгновения тишины.

С этим надо было что-то делать. Чтобы прогнать абсолютно неуместные романтические бредни, он вслух и довольно-таки громко обозвал себя старым дураком. Это помогло; наваждение развеялось, Глеб выключил проигрыватель, рассовал по местам пистолеты и запасные обоймы и, легко ступая, вышел из квартиры. Уходя, он запер дверь на оба замка, поскольку, несмотря ни на что, рассчитывал вернуться, а возвращаться в дочиста обворованную квартиру не улыбается никому.

* * *

К монументу на Поклонной Горе он приблизился в пешем строю, внимательно поглядывая по сторонам. Нынче здесь было довольно многолюдно: на парковке стояли целых два туристических автобуса, пассажиры которых кучками бродили по выложенному бетонными плитами открытому пространству, глазея по сторонам, щелкая затворами фотокамер и практически не обращая внимания на старательно отрабатывающих свой хлеб экскурсоводов. Присмотревшись, Глеб на глаз определил, что все они европейцы, а когда приблизился настолько, что мог расслышать скороговорку гидов, убедился, что наблюдает средних размеров скопление соотечественников. Это было огорчительно: в сложившейся ситуации он предпочел бы японцев, а еще лучше африканцев. Возможно, в рядах доблестных российских спецслужб и отыщется пара-тройка представителей негроидной расы, но наскрести целый автобус чернокожих чекистов — задача заведомо невыполнимая.

Связного он увидел практически сразу. Знакомая фигура с неизменной тросточкой, прихрамывая на пораженную артритом ногу, неприкаянно бродила у всех на виду, хотя обычно Чапай старался не мозолить окружающим глаза и постоянно норовил подкрасться к Глебу незаметно — затем, наверное, чтобы лишний раз доказать, что он не какой-нибудь штатский прощелыга, а настоящий, опытный органавт, съевший зубы на оперативной работе.

Глеб машинально, не придав этому никакого значения, отметил про себя очередное отступление от правил. Отставной подполковник Саблин являлся большим приверженцем армейского порядка и дисциплины, импровизации были не в его духе, и это служило еще одним, совершенно излишним доказательством того, что он перевербован и действует по чужой указке. Кукловод, который им управлял, то ли еще не набрался опыта, то ли просто не считал нужным напрягаться. Во всем этом при желании можно было усмотреть и некоторые утешительные моменты. Судя по тому, что после истории с тротилом и встречи Федора Филипповича с Лагутиным Чапай все-таки явился на встречу, противник вовсе не был всеведущим. Впрочем, по зрелом размышлении утешение это представлялось слабым: поняв, что Саблина просчитали, неведомый супостат мог просто бросить его на произвол судьбы, предоставив самостоятельно, без подсказок объяснять Слепому, зачем вызвал его на свидание. Кроме того, для людей, способных мимоходом шлепнуть генерал-полковника ФСБ, сексот пенсионного возраста заведомо не представлял никакой ценности, и в процессе ликвидации Слепого его могли списать в расход так же легко и непринужденно, как убирающая со стола хозяйка смахивает со скатерти в ладонь хлебные крошки.

Убедившись, что Саблин его заметил, Глеб остановился и напустил на себя праздный, «туристический» вид. Чувствовал он себя при этом вполне по-дурацки, каковое обстоятельство было автоматически обусловлено выбранным для встречи местом. За спиной послышалось приближающееся постукивание тросточки. Глеб скрестил на груди руки, просунув левую ладонь под мышку правой. При всех недостатках отставного особиста, сообразительности ему было не занимать, и через несколько секунд Глеб почувствовал, как в пальцы ткнулось что-то плоское, плотное и угловатое — судя по ощущению, обычный почтовый конверт.

У него немного отлегло от сердца. Несмотря на собственные рассуждения о том, что ликвидировать его при желании могли сотней куда более простых и менее трудоемких способов, Глеб все-таки ждал пули. После их с Федором Филипповичем ночной эскапады вероятность именно такого исхода существенно возросла, и получить вместо пули между лопаток письмецо в ладошку было сравнительно приятно.

Оставалось только выяснить, от кого оно, это письмецо.

— Минуточку, — сказал Глеб, не спеша убрать конверт с глаз долой.

Уже начавший бочком отчаливать от него Чапай остановился, заметно вздрогнув. Сам нарушив все, какие только можно, правила, он был потрясен, столкнувшись с таким вопиющим отступлением от установленного порядка, как попытка адресата вступить в прямой, непосредственный диалог. Как аукнется, так и откликнется; Глеб чуть было не произнес это вслух, но сдержался: Чапай бы его просто не понял. А если бы и понял, что толку?

На глазах у изумленно моргающего связного Глеб открыл конверт. Внутри лежала внушительных размеров пачка денег, с которой соседствовали фотография очередного клиента и листок с краткими установочными данными: фамилия, адрес, занимаемая должность и звание — генерал-майор МВД.

«Парад мертвых генералов», — подумал Глеб.

Текст, как обычно, был распечатан на стандартном принтере. Бумага тоже была стандартная, зато стиль изложения и даже размер фотографии заметно отличались от тех, к которым привык Слепой. Впрочем, эти улики были избыточными, лишними: Глеб и так знал, что Федор Филиппович не имеет к этому письмецу никакого отношения.

— Ну, и от кого сие послание? — осведомился он у покорно ждущего развития событий Чапая.

— Да как обычно, — совсем смешавшись, пробормотал тот, — от Федора Филипповича.

— А если подумать?

— Так я же вам русским языком говорю: от Фе…

— Стоп, — перебил его Глеб. — Я же просил подумать. И советую подумать хорошенько, прежде чем снова открыть рот. У меня мало времени, и я не намерен выслушивать вранье. Будете юлить — пристрелю, как собаку. Мне терять нечего, зарубите себе на носу.

Судя по выражению лица, Чапай поверил в реальность прозвучавшей угрозы на все сто процентов. Какой-никакой, а он был сотрудник органов и наверняка давным-давно понял, с кем имеет дело.

— А разве вы не в курсе? — предпринял он последнюю отчаянную попытку сохранить в тайне секретную информацию и не схлопотать за это пулю в живот.

— Нет, не в курсе, — неумолимо пресек его поползновение Глеб. — Но вы, несомненно, меня просветите.

— Прямо тут?

— Прямо здесь и прямо сейчас, — непререкаемым тоном подтвердил Слепой. — И учтите, что это единственный способ уйти отсюда на своих ногах.

Чапай беспомощно огляделся. Конспиратор из него был еще тот. Проследив за направлением его взгляда, Глеб увидел запаркованный поодаль от туристических автобусов автомобиль, в салоне которого сидели два человека.

— Ну, и что это за люди? — поинтересовался он, небрежно кивнув подбородком в сторону машины.

— Ваши… ваши новые кураторы, — сбиваясь от вполне понятного волнения, сообщил связной. — Они сказали, что работали с Федором Филипповичем и теперь пытаются восстановить созданную им агентурную сеть.

— А, тогда все понятно, — с умело разыгранным облегчением произнес Слепой. — Вы свободны, Саблин.

И, более не обращая на связного внимания, направился прямо к машине, в которой сидели «кураторы».

Его приближение вызвало в салоне автомобиля явное замешательство. Глеб отчетливо видел, как сидевший за рулем обритый наголо крепыш потянулся к левому лацкану спортивной куртки. Щеголяющий перманентной небритостью пассажир остановил его, придержав за локоть, но сделано это было как-то нерешительно, словно небритый в полной мере разделял опасения своего коллеги. Глеба так и подмывало подтвердить эти опасения, открыв по машине огонь с обеих рук, но он без особого труда преодолел искушение: перед ним были пешки, а его интересовал даже не ферзь или король, а тот, чья рука передвигала по доске фигуры.

Подойдя к машине, он постучал согнутым указательным пальцем в стекло. Судя по тому, что ему пришлось это сделать, противник был основательно деморализован. Стекло со стороны водителя опустилось — как показалось, опустилось нехотя, через силу, — и бритоголовый водитель с хмурым недоумением во взгляде снизу вверх воззрился на Глеба. «Чего тебе надобно, старче?» — ясно читалось на его лице; впрочем, Глеб и не ждал, что ему бросятся на шею и предложат незамедлительно перейти к обсуждению финансовых и организационных аспектов будущего плодотворного сотрудничества.

— Я присяду? — дружелюбно осведомился он.

— Ну, присядь, — помедлив, без видимого энтузиазма согласился бритоголовый.

Раздавшееся клацанье разблокированного центрального замка подтвердило то, в чем Глеб и так не сомневался: его тут побаивались, и побаивались крепко. Небритый пассажир сделал движение в сторону двери с явным намерением уступить свое место, но Глеб опередил его и быстро, хотя и без недостойной суеты, забрался на заднее сиденье. Бритоголовый досадливо крякнул, по достоинству оценив маневр, разом обеспечивший противнику солидное тактическое преимущество.

— Ну? — хмуро и неприветливо обронил он.

— Хрен гну, — вежливо сообщил Слепой. — Мы будем обмениваться междометиями или поговорим по делу?

— Ну, говори, — подумав, предложил лысый водитель.

Говорил он пренебрежительно, свысока, но выбритый до зеркального блеска череп покрылся капельками пота, которых всего секунду назад не было и в помине.

— Я? — удивился Глеб. — Да нет, ребята, так не пойдет. Стрелку забили вы, значит, и начинать разговор придется вам. Это я вам зачем-то понадобился, а не вы мне. И потом, я ведь не оратор и не дознаватель, я — сами знаете, кто. Поэтому передавать инициативу в мои руки с вашей стороны не совсем разумно. Говорить мне с вами не о чем, разнюхали вы обо мне чересчур много, и что, по-вашему, человек моей профессии должен предпринять в такой ситуации?

— Но-но, — заволновался бритоголовый, — полегче на поворотах! На курок давить не ты один умеешь. Если что, тебя из-под земли достанут.

— Что-то слабо верится, — усомнился в осуществимости угрозы Слепой. — Для людей, способных достать меня из-под земли, вы, ребята, грубовато работаете.

— Но ведь достали же, — не оборачиваясь, заметил небритый.

— И кто ты есть, чтоб вокруг тебя менуэты танцевать? — добавил водитель.

— Тот, кому ни черта не стоит вышибить вам обоим мозги и потеряться, — сообщил Глеб. — Возможно, — я, лично, в этом сильно сомневаюсь, но возможно, — ваши кореша меня рано или поздно найдут. Но вам-то от этого ни разу не полегчает, верно? В общем, со мной мы более или менее разобрались. Теперь встречный вопрос: вы-то что за птицы? Какой масти, из какой группировки? Под кем ходите, фраера?

— Группировки… — презрительно передразнил его бритоголовый. — Скажи ему, Валера, под кем мы ходим, пускай заткнет свой фонтан.

— Только приберегите сказочки про агентурную сеть любимого шефа Федора Филипповича для Чапая, — попросил Глеб. — Так под кем же вы все-таки ходите, ребятки?

— Под Путиным, — сказал небритый, — Владимиром Владимировичем. Слыхал про такого? Авторитетный, скажу я тебе, человек!

И, обернувшись, просунул в просвет между спинками сидений красную коленкоровую книжицу — как полагается, в развернутом виде.

— Федеральная служба охраны, Полынин Валерий Евгеньевич, майор, — вслух прочел Глеб. — Хорошая ксива, серьезная. А главное, выглядит, как настоящая. У меня где-то дома такая же валяется.

— Хочешь убедиться? — с угрозой предложил водитель. — Это легко, буквально на раз. Сейчас подъедем в одно место, там сердитые дяди в погонах тебе все популярно объяснят.

— А потом погасят, чтоб не отсвечивал, — убирая удостоверение в карман, вскользь добавил небритый майор Полынин.

— Уговорили, — сказал Глеб, — поверю на слово. Да и какая мне, в сущности, разница?

— Вот именно, — проворчал водитель.

— Так что вам от меня нужно?

— Тебе же передали конверт, — с оттенком раздражения напомнил бритоголовый. — Сам же только что сказал: какая разница? Или бабок мало?

Глеб достал из кармана конверт, вынул из него пачку и принялся неторопливо пересчитывать деньги. По ходу этого ответственного дела он лихорадочно подводил предварительные итоги переговоров. По всему выходило, что информация, добытая противником о нем и его взаимоотношениях с генералом Потапчуком, далека от исчерпывающей полноты. Но этот скороспелый вывод мог оказаться ошибочным: на этом свете Глеб Сиверов был не единственный, кто умел выдавать себя за кого-то другого и скрывать свою осведомленность.

— Денег достаточно, — сказал он, закончив пересчитывать пачку. — Хотя за целого генерала, да еще и ментовского, могли бы чуток накинуть.

— А что генерал? — пренебрежительно хмыкнул водитель. — Можно подумать, тебе впервой! Это ж твоя основная специальность! Да все полковники страны, если б знали, на тебя бы, как на чудотворную икону, молились: Слепой, батюшка, пособи! Прибери нашего генерала, освободи местечко, заступник!

Небритый майор Полынин красноречиво кашлянул в кулак. Так, подумал Глеб. Значит, Слепой… Вот тебе и неполная, она же половинчатая, информация! Известно ребятам многое, если не все, и надеяться теперь остается только на ложную интерпретацию имеющихся данных: да, опытный, квалифицированный, фантастически удачливый, но — просто киллер, платный убийца, и не более того…

— Торг неуместен, полковник, — сказал майор Полынин. — Выбор у тебя невелик: либо ты работаешь с нами на тех же условиях, что и раньше, либо гниешь в каком-нибудь овраге, как дохлый енот.

— Полковник… Так вы и это знаете!

Глеб очень старался, чтобы его растерянность выглядела неподдельной, и, кажется, преуспел.

— Полковник ФСБ Молчанов, — с удовольствием выговорил водитель. — Сам виноват, не надо было экономить на контрольном выстреле. Помнишь…

— Помню, — перебил его Глеб. — Гаишник около «Фортуны», верно?

На этот раз прозвучавшая в его голосе досада была абсолютно искренней.

— Стареешь, Слепой, — вторя его мыслям, сочувственно произнес бритоголовый. — Ну, ничего, все когда-нибудь кончается. Провернешь для нас еще парочку дел по своей специальности, и на покой…

«Ногами вперед, — мысленно уточнил Глеб. — И не через пару-тройку дел, а сразу, как только уберу этого мента».

— Да, и еще одно, — откровенно зевнув в кулак, сказал майор Полынин. — Прислушайся к доброму совету, не пытайся вступить в контакт со своим прежним руководителем. Ему уже не поможешь, только сам окончательно спалишься. Мы тебя вычислили и нашли, а ваши просто шлепнут, чтоб лишнего не сболтнул. Для такого, как ты, это стандартный конец, но зачем же приближать его своими собственными руками? Ну, так как — работаем? Не забывай, ты принял аванс.

— Аванс?.. А, ну да, кодекс чести наемного убийцы и все такое… Вы за кого меня держите, мужики? — оскорбился Слепой. — За мокрушника из подворотни? Аванс… Нет, ребята, тут надо хорошенько подумать.

— Думай, — разрешил майор, со скрежетом почесывая заросший подбородок. — Даю минуту. Время пошло.

И демонстративно посмотрел на часы.

Глеб тоже посмотрел на часы, из принципа молчал ровно шестьдесят секунд, а потом убрал во внутренний карман конверт с деньгами и фотографией генерала МВД Васильева и полез из машины.

— Эй, любезный, ты куда? — забеспокоился бритоголовый. — Я не понял, мы договорились или нет?

— Я же принял аванс, — с кривой усмешкой напомнил Слепой и захлопнул за собой дверцу.

— Тогда поторопись, — выставив бритую голову в открытое окно, по-хозяйски распорядился водитель. — Кое-кого этот оборотень в погонах уже достал так, что просто невтерпеж.

— Если невтерпеж, пусть купит себе памперсы, — посоветовал Глеб, после чего повернулся к машине спиной, неторопливо закурил и прогулочной походкой зашагал восвояси.

Спина у него при этом была огромная, как монумент, от которого он мучительно медленно удалялся; он внутренне вздрогнул, услышав позади себя резкий приглушенный звук, но это был не выстрел — кто-то из его собеседников всего-навсего поплотнее захлопнул дверь.

Глава 13

Загородный дом был обнесен высокой, в полтора человеческих роста, кирпичной оградой. По трем сторонам периметра, подступая почти вплотную к забору, зеленела молодая березовая роща, служившая хозяину дома неиссякаемым источником бесплатных банных веников. Он просто обожал русскую баню, а веники всегда вязал собственноручно, не доверяя этого ответственного дела никому. Вязать березовые (а также дубовые, можжевеловые, кипарисовые и любые другие, хоть бы и баобабовые) веники он умел мастерски, что могли авторитетно подтвердить весьма уважаемые, сановные, известные всей России, а то и всему миру люди.

Впрочем, прямого отношения к делу веники не имеют; речь не о них, а о роще, откуда эти веники были родом, и даже не о всей роще целиком, а о стоявшем посреди нее дубе — единственном на весь упомянутый лесной массив, вековом, высоком, раскидистом и с такой густой, плотной кроной, что она почти не пропускала солнечный свет, лишая многочисленное потомство лесного великана малейших шансов на выживание. Дуб был виден почти изо всех окон дома, служа несомненным украшением ландшафта, этакой изюминкой, заметив которую, сановные гости говорили: «А дуб-то каков! Богатырь, красавец! Прямо как у Александра Сергеевича: у Лукоморья дуб зеленый…» Хозяин дома любил, когда его хвалили, хотя бы и за дуб, и берег это дерево как зеницу ока. Он даже напряг кое-кого из знакомых в инспекции по охране природных ресурсов, инициировав процесс присвоения дубу статуса охраняемого государством природного памятника. Дело пока находилось на рассмотрении, но рука руку моет, и можно было не сомневаться, что вскоре морщинистый дубовый комель украсится табличкой с надписью соответствующего содержания.

В общем, старый дуб хозяину дома нравился — скажем так, до поры, до времени. А то, что началось по истечении отпущенного на любовь к природе срока, служило подтверждением поговорки, гласящей, что от любви до ненависти один шаг. Со вчерашнего вечера горячо любимое растение стало для генерала МВД Васильева источником крайне неприятных, тягостных переживаний. Дело дошло до того, что он специально вызвал из города и поставил на дежурство под дубом полицейский наряд. Со стороны это, должно быть, выглядело достаточно смешно, но Николаю Фомичу было, увы, не до смеха.

Начало его беспокойству положил, разумеется, не дуб, мирно грезивший воспоминаниями трехвековой давности посреди зеленеющей на берегу озера березовой рощи и заведомо неспособный вынашивать преступные замыслы в отношении действующего генерал-майора МВД. Все началось в городе, когда по дороге на службу Николай Фомич заметил следующий по пятам за его машиной черный «БМВ». Заставив водителя совершить ряд бессмысленных поворотов и объездов, генерал убедился, что слежка ему не почудилась. Он потянулся за телефоном, и черный «БМВ», будто напуганный этим движением, немедленно отстал. Так ведет себя агрессивная дворняга, когда преследуемый ею прохожий наклоняется и делает вид, что подбирает с земли камень: перестает гавкать и, поджав хвост, бочком отходит на безопасное расстояние, а потом бросается наутек.

Однако «БМВ» седьмой серии — не дворовая шавка, и, чтобы ездить по пятам за генералом МВД, у его водителя должны иметься достаточно серьезные мотивы. На протяжении всего рабочего дня эта скоростная баварская телега не выходила у Николая Фомича из головы, и он почти не удивился, когда по дороге домой, обернувшись, разглядел в заднем окне знакомую двойную решетку радиатора с сине-белой эмблемой посередке.

Это безобразие нужно было срочно прекратить. Прозвище, которым наделил его Политик, было дано Николаю Фомичу не зря, и разглядел он, естественно, не только известную всему миру эмблему знаменитого баварского концерна, но и номерной регистрационный знак — разглядел, запомнил и безошибочно продиктовал по телефону ребятам из ГИБДД.

Пока он говорил по телефону, «БМВ» опять отстал, бесследно затерявшись в толчее большого города. Ни по пути до Кольцевой, ни после нее он больше не появлялся, но это служило очень слабым утешением. Да Николай Фомич и не нуждался в утешении — по крайней мере, в тот момент; чего он хотел, так это оперативно разобраться в ситуации и поставить наглеца на место — раз и, по возможности, навсегда.

Как только его машина миновала развязку на Кольцевой, ему перезвонили из ГИБДД. Никакой ясности этот звонок не внес: если верить базе данных, продиктованный Николаем Фомичом номер числился за выгоревшим дотла в результате короткого замыкания в электропроводке и отправленным под пресс два с половиной года назад муниципальным мусоровозом марки КамАЗ. Звонивший участливо поинтересовался, не объявить ли «БМВ» с липовыми номерами в розыск. Подумав, Николай Фомич это предложение отверг: будучи генералом полиции, он очень хорошо знал, как работают столичные инспекторы ДПС и сколько внимания они уделяют ежедневно рассылаемым по всем постам ориентировкам. Кроме того, он понимал, что человек, у которого хватило ума навесить на свою машину фальшивые регистрационные номера, сообразит вовремя их снять и заменить настоящими или тоже фальшивыми, но уже другими.

В свою загородную резиденцию он вернулся на закате. Переодеваясь у себя в спальне в домашнее, Николай Фомич привычно отыскал взглядом торчащую над оградой дубовую крону, в лучах заходящего солнца казавшуюся отлитой из потемневшей от времени красной меди, и непроизвольно вздрогнул, уловив в гуще ветвей предательский кроваво-красный блеск отразившего закатный огонь стекла.

Оцепенение длилось не дольше секунды, по истечении которой генерал Васильев обнаружил себя стоящим в простенке меж двух окон — спиной к стене, в наполовину надетых спортивных шароварах и с головы до пят в холодной липкой испарине.

Дело явно принимало скверный, весьма нежелательный оборот. Кто-то другой на его месте, возможно, решил бы, что столкнулся с местью одного из своих так называемых крестников — кого-то, кого он в свое время крепко взял за штаны и отправил на нары, и кто затаил на него злобу. Но все те немногие, чьей поимке Николай Фомич посильно способствовал на заре своей милицейской карьеры, давным-давно вышли на свободу, и до сих пор никто из них ни разу не дал о себе знать. Оно и немудрено: даже в тот непродолжительный период, когда ему приходилось лазать по чердакам и подвалам, отлавливая всякую шваль, ярко выраженным талантом к оперативной работе он не блистал, и его участие в поимке того или иного правонарушителя, как правило, сводилось к роли статиста. Там, на «земле», он всегда был третьим слева в заднем ряду — вон тот, в темной курточке и с пистолетом, видите? Так что мстить ему за дела минувших дней было просто-напросто некому. С тех пор утекло уже много воды; все эти годы Николай Фомич работал по линии материально-технического обеспечения, а где это видано, чтобы украденные материальные ценности мстили тому, кто их украл?

И потом, где вы видели только что откинувшегося с кичи мелкого уголовника со снайперской винтовкой?

Все это были просто игры разума, слабые попытки обмануть самого себя. В том-то все и дело, что Николай Фомич точно знал имя единственного на всем белом свете человека, который мог объявить на него охоту. И испуг его был вызван именно этим знанием, потому что человек, о котором генерал Васильев первым делом подумал, заметив позади своей машины черный «БМВ», при желании мог повесить у себя над камином голову хоть самого президента. Но президент — неважно, нынешний или какой-то другой — был для него делом отдаленной перспективы, а сейчас, похоже, настал черед Николая Фомича.

До конца натянув штаны и завязав на талии веревочный поясок, он на корточках, пригибая голову, добрался до лежащей на прикроватной тумбочке рации и вызвал дежурного охранника. Узнав, что от него требуется, чертов кретин изумился: что значит — осмотреть дуб? Зачем его осматривать, когда он отлично виден практически с любой точки участка?

— То и значит: осмотреть и доложить, — рыкнул на склонного к пререканиям с начальством, вконец разленившегося на непыльной должности идиота Николай Фомич. — По-моему, там, на дереве, кто-то есть.

— Это навряд ли, — авторитетно заявил охранник. — Но если есть, я ему руки с корнем повыдергаю, чтоб за ветки нечем было хвататься. Разве что х… гм… хвостом.

Он действительно был идиот, и это отчасти примирило Николая Фомича с тем обстоятельством, что он только что отправил живого человека на почти что верную смерть. Руки он повыдергает… Держи карман шире!

Передвигаться на корточках было неудобно, и, пользуясь тем, что его никто не видит, генерал встал на четвереньки. Так, на четвереньках, он проследовал в кабинет, извлек из ящика письменного стола презентованный коллегами по случаю двадцатилетнего юбилея службы пистолет, откатил в не просматривающийся из окон угол кожаное «директорское» кресло на колесиках и устроился в нем, держа в одной руке заряженный ствол, а в другой — рацию, по которой, откровенно говоря, не чаял дождаться вызова.

Вызов, вопреки его ожиданиям, поступил. Охранник сообщил, что раз пять обошел дерево по кругу, как небезызвестный ученый кот, до рези в глазах всматриваясь в крону, но никого не обнаружил.

Слушая его изобилующий ненужными художественными подробностями доклад, Николай Фомич осторожно выставил голову из угла и посмотрел на дуб. Некоторое время он не видел ничего, кроме бронзовой от заката листвы и глубоких, почти черных теней, а потом там, среди ветвей, снова что-то блеснуло.

— Заберись на дерево и проверь, — поспешно отдернув голову, скомандовал он. Поймав себя на том, что говорит шепотом, словно засевший на дубе снайпер может его услышать, он добавил нормальным голосом: — Там что-то такое блестит.

— Так это, наверное, сорока, — предположил охранник. — Они вечно волокут к себе в гнездо блестящие предметы. Я читал, в сорочьих гнездах чего только ни находили, вплоть до золотых часов…

— Так полезай и найди, — сдерживаясь из последних сил, сказал этому остолопу Николай Фомич. — Глядишь, разбогатеешь. И учти: еще одно слово не по делу, и ты уволен к чертовой матери. На выходное пособие можешь не рассчитывать.

— Уже лезу, — поспешно произнес охранник и отключился.

Спустя двадцать минут, показавшиеся генералу вечностью, в дверь кабинета постучали. Прежде, чем ответить, Николай Фомич дослал в ствол пистолета патрон и навел оружие на дверь. Дверь распахнулась; появившийся на пороге охранник замер на месте, не сводя глаз с уставившегося ему в живот дула, а когда пистолет, наконец, опустился, осторожно, как по тонкому льду, шагнул в кабинет.

— Вот, — сказал он, протягивая что-то на открытой ладони. — Повезло сразу наткнуться, а то мог бы до утра с ветки на ветку, как белка, скакать.

Обнаруженный им предмет оказался дешевым карманным зеркальцем в круглой пластмассовой оправе ярко-розового цвета. Кто-то, не мудрствуя лукаво, раскаленным гвоздем или шилом прожег в оправе дырочку и продел в нее кусочек бечевки.

— Висело на ветке, — подтверждая догадку Николая Фомича, сообщил охранник. — Пошутил, наверное, кто-то.

— Сорока, — ядовито предположил Николай Фомич.

У него немного отлегло от сердца, но вот именно и только немного — процентов, этак, на двадцать, от силы двадцать пять. Версия о шутке, дружеском (да хоть бы и не очень) розыгрыше кого-то из коллег выглядела чертовски привлекательной, но верилось в нее с трудом. Записных юмористов в ближайшем окружении Николая Фомича не наблюдалось по той простой причине, что он привык брать эту роль на себя и не терпел конкуренции. К тому же шутка была мало того, что трудоемкая, так еще и рискованная. Разыгрывая подобным образом генерала МВД, шутник вряд ли мог рассчитывать на понимание со стороны жертвы розыгрыша. На такое мог бы отважиться только кто-то из вышестоящих, но в связи с недавней историей на Лубянке, когда в главном вестибюле обнаружили сумку с тридцатью килограммами тротила, вышестоящим, как и самому Николаю Фомичу, все еще было не до дурацких хохм.

Нет, подвешенное к дубовой ветке зеркальце не было шуткой, как не был шуткой и замеченный генералом «БМВ» с номерами от давно пущенного на лом мусоровоза. Если бы его всерьез намеревались убить, вместо зеркальца он увидел бы в дубовой кроне настоящий оптический прицел — разумеется, если бы вообще успел хоть что-нибудь увидеть. Но никакими шутками тут все равно не пахло; предупреждение — вот что это было такое.

Не надо, ох, не надо было распускать язык! Попытка слегка прощупать Политика вполне предсказуемо вылезла генералу боком. В тот раз Политик открытым текстом дал понять, что Николай Фомич слишком много на себя берет. Не будучи законченным недоумком, генерал внял доброму совету и притих, как мышь под веником, на время даже прекратив работу по сбору компромата на Пермякова. Но Политику, по всей видимости, этого показалось мало; возможно также, что сам Николай Фомич что-то недопонял и не учел чего-то, что имеет в глазах Политика важное, первостепенное значение. Но что бы это, черт его дери, могло быть?!

Способ это выяснить существовал только один. Генерал смутно догадывался, чего именно от него ждут: чтобы он валялся в ногах и лизал Политику ботинки, вымаливая прощение. Валяться и так далее ему было не привыкать, но сначала следовало принять необходимые меры на тот случай, если он ошибся, и зеркальце на дубе было попыткой проверить надежность его обороны.

Так возник наряд полиции, который с заката до самого утра кормил комаров под дубом. Утром, перед тем как отправиться на службу, Николай Фомич позвонил в местный лесхоз, представился, не забыв упомянуть свое звание и должность, и договорился о том, чтобы дуб спилили — любым способом, за любые деньги, но только чтобы немедля, сегодня же, чтобы к его возвращению от ненавистного дерева остался только пень размером с обеденный стол. На том конце провода осторожно напомнили, что он, Николай Фомич, лично настаивал на присвоении данному конкретному дереву статуса охраняемого государством природного памятника. Бумаги вот-вот придут, сказали ему, — нам звонили из инспекции и строго-настрого наказали приглядывать, чтобы «генеральский» дуб кто-нибудь не повредил.

Сдержав естественный, но неразумный порыв обложить собеседника семиэтажным матом, Николай Фомич пообещал лично уладить формальности и повторил: плачу, сколько понадобится, но только чтобы к вечеру дуб не торчал над оградой, а, как минимум, лежал. Пусть на том же самом месте, с разделкой и вывозом я никого не тороплю, но чтобы непременно по горизонтали! Чем отличается горизонталь от вертикали, знаете? Ну, вот и превосходно. Так я на вас рассчитываю!

Политику он позвонил уже из машины. Пермяков долго не брал трубку, а когда все-таки взял, в его голосе звучало холодное недоумение, как будто генерал Васильев, верный, незаменимый Мент, был последним человеком на планете, которого он ожидал услышать. Как будто, мать его, уже записал Николая Фомича в покойники и успел благополучно о нем забыть.

Масла в огонь овладевшего им раздражения подлил мотоциклист, который, поравнявшись с генеральской машиной, какое-то время держался рядом и, повернув вправо безликую пластиковую тыкву шлема, смотрел прямо на Николая Фомича сквозь два слоя покрытого густой тонировкой стекла и пластика. Разглядеть что бы то ни было сквозь такую плотную завесу он, разумеется, не мог, но его наглое поведение выводило генерала из душевного равновесия. Дополнительно и очень неприятно его кольнуло то обстоятельство, что на бензобаке мотоцикла красовалась эмблема «БМВ», да и цвет у этого зверя был тот же, что и у вчерашней машины, — черный.

Старательно контролируя эмоции, чтобы Политик ни о чем не догадался по его голосу, Васильев попросил о личной встрече — да нет, пожалуй, не о встрече, а об аудиенции.

— Не знаю, — вяло, будто через не хочу, ответил Пермяков. — Вообще-то, я занят…

— Очень вас прошу, — проникновенно произнес Васильев. — Это очень важно!

— Для кого?

— Для меня, — упавшим голосом признался Мент. — Но и для вас тоже, — одумавшись, добавил он.

При самом плохом раскладе Пермяков мог наотрез отказать или просто повесить трубку. Расклад средней паршивости предусматривал униженное бормотание типа: «Не стреляй, Иванушка, я тебе еще пригожусь!» Но Пермяков, честь ему за это и хвала, избавил Николая Фомича от тягостной необходимости издавать бессмысленный детский лепет, после продолжительной паузы сказав:

— М-да?.. Что ж, давай встретимся. Бывший клуб «Фортуна» знаешь? Приезжай к восьми, там и потолкуем.

«Почему бывший?» — хотел спросить Николай Фомич, но не успел: Политик, не прощаясь, прервал разговор.

Это было уже хоть что-то — не блеск, разумеется, но все-таки и не полный абзац. Николай Фомич опустил руку с телефонной трубкой. По-прежнему ехавший рядом мотоциклист, будто только того и ждал, издевательски сделал ему ручкой, дал газ и пулей унесся в направлении горизонта.

Это было уже чересчур — для Николая Фомича, но никак не для Политика, явно еще далеко не исчерпавшего свой арсенал средств и методов оказания давления на человеческую психику. Некоторое время генерал Васильев невидящим взглядом смотрел в окно, пытаясь понять, каким образом все могло так неожиданно, резко и непоправимо измениться к худшему. Потом машина въехала в город, и вскоре в поле его зрения опять возник черный «БМВ» седьмой серии. Номерных знаков на нем в этот раз не было вообще, но Николай Фомич отчего-то преисполнился крайне неприятной уверенности, что это та самая машина, что преследовала его накануне.

Скорей бы вечер, подумал он тогда. И еще он подумал: дожить бы.

* * *

Поговорив по телефону с Ментом, Политик набрал номер Филера и со сдержанным раздражением поинтересовался, почему это известный им обоим слизняк не только до сих пор продолжает коптить небо, но еще и имеет наглость отвлекать его, занятого человека, от дел большой государственной важности. «Я выясню», — коротко пообещал Филер и, в свою очередь, позвонил майору Полынину, который в паре со своим коллегой капитаном Бахметьевым занимался этим делом. Генерал ФСО Буров всегда старался следовать завету графа Суворова и побеждать не числом, а умением, сокращая до предельно допустимого минимума количество лиц, посвященных в детали той или иной операции. В данном конкретном случае ему пока удавалось обходиться всего двумя, Полыниным и Бахметьевым — или, как окрестил их покойный майор Григорьев, Колючим и Лысым. Филер твердо рассчитывал дотянуть до финального свистка с тем же количеством полевых игроков, потому что в делах подобного рода исполнители — просто расходный материал, по завершении операции подлежащий обязательному списанию и утилизации, а хороших работников в наше время не сыщешь днем с огнем.

Связавшись с Колючим, генерал Буров повторил ему поступивший от Политика вопрос — разумеется, в куда более жесткой и нелицеприятной, чем первоначальная, форме. «Вы поняли приказ, майор? — вежливым до полной бесцветности тоном осведомился он. — Тогда выполнять!»

Ответное «есть!» прозвучало уже в короткие гудки отбоя, и Колючий со всех ног бросился делать, что ему велели — выполнять. Вежливый тон, обращение на «вы» и по воинскому званию в устах Ивана Сергеевича Бурова звучали последним предупреждением. Это был своего рода шлагбаум, увешанный тревожно мерцающими сигнальными огнями, за которым разверзалась пропасть. Да нет, не пропасть, а кое-что похуже — могила.

Глеб Сиверов ничего не знал об этом оживленном обмене телефонными звонками. То есть он догадывался, что какие-то переговоры за его спиной ведутся, поскольку приложил к этому немало усилий. И усилия его, похоже, возымели желаемый эффект. По крайней мере, всю ночь напролет проторчавший под дубом наряд полиции выглядел достаточно впечатляюще: судя по этой в меру комичной картине, генерал Васильев откровенно перетрусил.

Глеб потрудился внимательно изучить послужной список его превосходительства и не сомневался, что, кроме собственных подельников, бояться этой интендантской крысе некого. Заказали его, без сомнения, именно они, и господин генерал, судя по его поведению, с некоторых пор ждал и боялся именно такого поворота событий.

Это уже была ниточка, причем достаточно прочная и прямая. Загнанная в угол крыса атакует; избиваемый хозяином пес униженно скулит и пытается лизнуть палку, которой его охаживают по хребту. К какому бы варианту не прибег генерал Васильев, какой бы способ отражения атаки ни избрал, острие его ответного удара (или кончик готового лизнуть хозяйский сапог языка) безошибочно укажет на тех, кого вычислил, но не успел обнаружить и взять к ногтю Федор Филиппович.

Кое-что уже выяснилось само собой — там, на Поклонной Горе, когда Глебу сунули в нос удостоверение майора ФСО. Должников и прочих граждан, по тем или иным причинам прочно сидящих на крючке, у Глеба Сиверова хватало. Среди них имелась и парочка хакеров, высокая квалификация которых подтверждалась тем, что их до сих пор не взяли за просиженные около компьютера штаны. Проникновение в базу данных личного состава ФСО помогло установить, что в рядах этой уважаемой организации действительно числится майор Валерий Евгеньевич Полынин, чья фотография в личном деле полностью, вплоть до недельной щетины на щеках и подбородке, совпадала с физиономией, которую Глеб имел сомнительное удовольствие наблюдать во время исторической встречи у монумента.

Сие означало сразу две вещи: во-первых, что у противника есть свои люди в ФСО, и, во-вторых, что агента по кличке Слепой заживо занесли в список потерь под грифом «200» — в противном случае майор не стал бы козырять перед ним удостоверением, в котором значились его настоящее имя, звание и место службы. Открытие было не из тех, за которые присуждают Нобелевскую премию. Если Федор Филиппович не ошибся в своих теоретических выкладках, свои люди у противника имелись повсюду, от Кремля и Роскосмоса до министерства коммунального хозяйства. А то, что после выполнения задания Глеба собираются пустить в расход, представлялось очевидным и так, без дополнительных уведомлений.

После бессонной ночи выдалось суетное, до отказа наполненное хлопотами утро. Обогнав генеральскую машину на трассе и заработав внушительную фору по времени, Глеб пересел в заранее оставленный на стоянке у станции метро «БМВ», дождался отставшего Васильева и еще разочек хорошенько его пугнул — просто для закрепления пройденного материала, чтобы ненароком не успокоился и не передумал обороняться. Накануне вечером его так и подмывало навесить на свою машину когда-то снятые с карьерного самосвала и с тех пор пылившиеся в углу гаража номера, но он благоразумно воздержался от такого излишества и ограничился тем, что обошелся вообще без номеров. С генерала было вполне достаточно и мусоровоза; карьерный самосвал, чего доброго, мог утвердить клиента в ошибочном мнении, что над ним просто-напросто подшучивает кто-то из коллег.

Загнав машину в гараж, Глеб вызвал такси и отправился за брошенным без присмотра у станции метро мотоциклом. Он уже расплатился с водителем и даже успел отыскать взглядом своего целого и невредимого рогатика, когда у него зазвонил мобильник. Звонили с какого-то незнакомого номера; ответив на вызов, Глеб подумал сначала: «Легок на помине», а потом: «Совсем обнаглели».

Легок на помине был вечно небритый майор Полынин. Номер мобильного телефона Глеба он, без сомнения, получил от Чапая, и то, с какой непринужденностью этим номером воспользовались, с точки зрения Слепого, представляло собой верх нахальства. Противник явно чувствовал себя полновластным хозяином положения и пер напролом, как атакующий «королевский тигр».

— Где тебя носит? — без предисловий набросился на Глеба небритый Валерий Евгеньевич. — Чем ты там занимаешься — в ухе ковыряешь?

— Здравствуйте, майор, — холодно приветствовал своего «куратора» Глеб. — Считаю небесполезным напомнить, что вы разговариваете с полковником.

— Ты у меня еще поговори, полковник, — цыкнул на него Полынин. Он не добавил «хренов», но это слово безошибочно угадывалось по интонации. — Повторяю вопрос: чем ты занят?

— Разрабатываю клиента, — решив не углубляться в запутанный вопрос воинской субординации, сообщил Глеб. — Есть некоторые успехи.

— От работы ты сачкуешь, а не клиента разрабатываешь, — усомнился в правдивости полученной информации майор. Судя по агрессивному тону, он только что получил от своего руководства приличных размеров фитиль, и место, куда этот фитиль вставили, до сих пор ощутимо побаливало. — Времени нет на твои шпионские игры, это ты можешь понять? Нечего там разрабатывать, пора дело делать. Слушай сюда. Сегодня к двадцати ноль-ноль приедешь в Кремль. Ворота будут открыты, загоняй машину внутрь, паркуйся в сторонке и жди — его на тебя выведут. Как только появится, работай, грузи и увози.

На какое-то мгновение Глебу показалось, что он либо ослышался, либо разговаривает с сумасшедшим. Перед глазами, будто наяву, встали Боровицкие ворота — створки нараспашку и болтаются на ветру, охраны как не бывало… Он загоняет свой «БМВ» на территорию Кремля, паркуется в сторонке под сенью голубых елей — желательно, под окнами рабочего кабинета главы государства — и ждет, пока на него выведут генерала МВД Васильева. Восемь часов вечера, на дворе теплый, ласковый май. На город исподволь опускаются прозрачные, неторопливые сумерки, и в этих прозрачных ранних сумерках он выходит из машины, достает из-под полы пистолет с глушителем и стреляет генералу Васильеву сначала в сердце, а потом, когда тот падает, в голову. После чего у всех на виду грузит капающее кровью тело в багажник, садится за руль и спокойно уезжает.

Ну, и кто из нас двоих спятил, чуть было не спросил он, но тут же спохватился: елки-палки, да не Кремль, а «Кремль»! Пару дней назад в интернете проскочила информационная заметка, в которой сообщалось, что известный элитный клуб «Фортуна» поменял хозяев, а вместе с ними и название. После непродолжительной реконструкции заведение, отныне именуемое «Кремль», снова откроет свои двери для узкого круга избранной клиентуры, каковое событие планируется ознаменовать шикарным бал-маскарадом.

Светской хроникой Глеб не интересовался и обратил на заметку внимание исключительно потому, что в ней упоминался клуб «Фортуна» — тот самый, где замминистра обороны Шиханцов не сумел разминуться с костлявой. Теперь та же незавидная участь поджидала генерала Васильева, и опять на том же самом месте — в «Фортуне», переименованной новым хозяином в «Кремль». У Глеба возникло чувство, что он движется по норовящей замкнуться криволинейной траектории, отправной, а заодно и конечной точкой которой служит упомянутое заведение.

С этим ви-ай-пи кабаком явно что-то нечисто, подумал Глеб. Это не закрытое питейное заведение для сливок общества, а какая-то мясорубка, предназначенная для переработки в фарш и костную муку крупных чиновников и военнослужащих в звании не ниже генерала. Надо бы к нему хорошенько присмотреться, подумал он. И тут же: ей-ей, было бы неплохо как-то попасть на этот их бал-маскарад. Как бы это половчее устроить?

Зачем ему понадобился бал-маскарад, Глеб представлял очень смутно — вернее, вообще не представлял. Но если бал-маскарад был делом более или менее отдаленного будущего, до которого еще предстояло дожить, в настоящем имелись насущные вопросы сугубо практического, утилитарного свойства.

— И куда прикажете его увозить? — задал он один из этих вопросов.

— Да куда хочешь, — последовал вполне прогнозируемый ответ, — хоть к себе домой.

«Черт, а это идея», — подумал Глеб.

— Покорнейше благодарю, — сказал он вслух, подпустив в голос дозу сарказма, вплотную приближающуюся к смертельной.

— А ты как хотел? — хмыкнул Полынин. От былой агрессии не осталось и следа: убедившись, что исполнитель по-прежнему под контролем и готов к беспрекословному повиновению, майор заметно успокоился и где-то даже подобрел. — Проблемы индейцев вождя не колышут — так было, есть и будет, полковник.

«Это мы еще поглядим», — подумал Глеб.

— Ты только чудить не вздумай, полковник, — будто подслушав его мысли, предупредил Полынин. — Сам посуди, какой тебе в этом резон, какая такая выгода? Пропадешь, сгинешь ни за хрен собачий, и никто не узнает, где могилка твоя. Оно тебе надо?

— Факт, что не надо, — честно ответил Глеб. — Да ты не нервничай так, майор, успокойся. Какие в моем возрасте чудеса?

— Ну гляди у меня, — сказал Полынин. Прозвучало это так, словно он разговаривал с вороватым лакеем, которого только что в кровь отхлестал по физиономии, а потом, вняв слезным мольбам наказанного прохвоста, великодушно помиловал. — Так не забудь, ровно в восемь.

— На память не жалуюсь, — сухо ответил Глеб и, чтобы ненароком не добавить что-нибудь, идущее прямо из глубины души, первым прервал соединение.

Обстановка снова резко изменилась, а это требовало срочной, прямо на ходу, корректировки планов. Сам того не подозревая, майор подал Глебу отличную идею, которая, увы, требовала соответствующего технического оснащения. Мотоцикл давал определенные преимущества, но противник тоже был не лыком шит, и Глеб битый час колесил по городу, старательно, как на экзамене, выполняя все, какие помнил, правила конспирации.

За ним по-прежнему никто не следил, и, поразмыслив, Глеб пришел к выводу, что это неудивительно. Генерал Потапчук так или иначе вышел из игры, а агент по кличке Слепой оставался для кукловодов простым наемником. Для них он представлял собой всего-навсего палец, который в нужный момент нажмет на спусковой крючок. А кто, находясь в здравом уме, станет выслеживать собственный палец? Руководить им некому — Потапчука-то нет, — и кому интересно, чем занят в свободное от работы время осиротевший без постоянного заказчика киллер?

Осторожность, однако же, не была излишней, и, остановив мотоцикл в знакомом дворе, Глеб напоследок еще раз пристально огляделся по сторонам. Ничего подозрительного в пределах видимости, как и прежде, не наблюдалось, и через две минуты он с приятным чувством возвращения домой из долгого и трудного похода переступил порог одной из своих конспиративных квартир.

Глава 14

Полученный от шефа втык трактовался однозначно: Слепого надо поторопить. Обдумав ситуацию, Колючий пришел к выводу, что действовать обычным порядком не с руки — слишком долго, слишком сложно, да и не нужно, если уж говорить начистоту. Вся эта многоступенчатая конспирация придумана с одной-единственной целью: сохранить в тайне сам факт существования агента по кличке Слепой. А коль скоро этот факт превратился в секрет Полишинеля, то и заморачиваться на соблюдении не ими установленных правил не стоит.

Проще всего было позвонить душегубу в полковничьих погонах по телефону. Но тут возникла маленькая загвоздка: номера агента майор Полынин не знал. Легкость, с которой им с Лешкой Бахметьевым удалось перевербовать связного, настолько их расслабила, что никому просто не пришло в голову выведать у старого хрыча такую немаловажную деталь, как номер телефона, по которому он отсылал киллеру текстовые сообщения. Это был прокол, досадное упущение; впрочем, в тот момент им было не до телефонных номеров: никто даже надеяться не мог, что все пройдет так просто и гладко, буквально как по маслу.

К тому же допущенная оплошность была поправимой. Для этого нужно было всего-то навсего позвонить Саблину и узнать у него искомый номерок. Ну, или сделать то же самое при личной встрече.

Первый способ получения необходимой информации был быстрее, зато второй — намного надежнее, причем во всех смыслах. Майор Полынин и капитан Бахметьев были у генерала Бурова на хорошем счету, и, доверяя им очередное ответственное задание, шеф неизменно предоставлял своим оперативникам право принятия самостоятельных решений. Стратегического планирования это, разумеется, не касалось, но в вопросах тактики Колючий располагал практически неограниченной свободой. Избранная генералом Буровым политика частичного невмешательства себя вполне оправдывала: до сих пор пара, состоявшая из майора Полынина и капитана Бахметьева, его ни разу не подвела.

Пользуясь предоставленной ему свободой, Колючий отдал предпочтение второму варианту: простой здравый смысл подсказывал, что встретиться с ретивым хромым связником необходимо в любом случае.

Для очистки совести он посоветовался с напарником, и Лысый, напустив на себя глубокомысленный вид, подтвердил, что на данном этапе операции необходимость такой встречи лично ему, капитану Бахметьеву, представляется несомненной. «Так я захвачу лопату», — сказал он. На что майор Полынин, подумав всего секунду, ответил: «Ясен красен, захвати».

Больше всего в Колючем его шеф Иван Сергеевич Буров ценил нестандартный, творческий подход к работе. Есть люди, которым творчество противопоказано. Они могут быть толковыми, грамотными исполнителями, способными, невзирая на любые сложности и преграды, планомерно, пункт за пунктом, выполнять составленный кем-то другим план, до последней запятой соблюдая написанную не ими инструкцию. Но когда ситуация внезапно выходит за рамки планов и инструкций, они оказываются беспомощны, и толку от них тогда примерно столько же, сколько от станка с числовым программным управлением, в который вместо стальной заготовки попала человеческая рука. В лучшем случае правильно запрограммированный станок просто остановится и будет стоять, пока оператор не устранит помеху, в худшем — продолжит действовать по программе, с тупым упорством кромсая мясо и дробя кости в бессмысленном стремлении выточить из живой плоти какую-нибудь двустороннюю втулку.

Майор Полынин был не таков. Он любил и, главное, мастерски умел импровизировать, что делало его буквально незаменимым в ситуациях, требовавших быстрых, решительных действий. В этих случаях перед ним достаточно было поставить общую боевую задачу, после чего оставалось только ждать доклада о выполнении.

Напарник майора, капитан Алексей Бахметьев, был ему под стать. Звезд с неба он не хватал, но оперативная работа доставляла ему видимое даже со стороны наслаждение. Он буквально упивался ее активной составляющей; он не столько работал, сколько играл; он был прирожденный оперативник — или, что то же самое, прирожденный преступник — талантливый мошенник, аферист, взломщик, грабитель и хладнокровный убийца в одном флаконе.

Поэтому, а еще потому, что работали рука об руку уже не первый год, напарники поняли друг друга с полуслова. Лысый подобрал Полынина на Новом Арбате, недалеко от Кузнецкого моста, и майор с удовлетворением отметил то обстоятельство, что сметливый Лешка приехал на грузовом микроавтобусе с глухим, без единого окна, цельнометаллическим кузовом.

Внутри машины тоже все было как надо. Предстоящая напарникам работа по сути не являлась чистой импровизацией. Это была просто подходящая к случаю домашняя заготовка, которую понятливый и сообразительный Лысый, не особенно задумываясь, выбрал из множества других подобных заготовок, как мастер, не глядя, выбирает из разложенных на верстаке инструментов именно тот, который нужен ему в данный момент.

Ближайший к дому, в котором обитал подполковник Саблин, гастроном открывался в восемь утра. Гастроном назывался «Чайка» и представлял собой небольшой частный магазинчик — по сути, обычную лавчонку, в которой жители близлежащих домов могли приобрести почти все что угодно. Особо привередливым покупателям делать здесь было нечего, поскольку похвастаться богатым выбором товаров одного наименования «Чайка» ввиду своих малых размеров не могла. Но тот, кого интересовал не какой-то конкретный, редкий и дорогой сорт колбасы, а колбаса как таковая, вполне мог здесь отовариться, приобретя все необходимое, от молочных продуктов и хлеба до сигарет и алкоголя.

Василий Иванович Саблин в привередах не числился, а супермаркеты недолюбливал, считая, и не без оснований, что эти гигантские ангары представляют собой просто мощные пылесосы, которые высасывают у людей из карманов деньги. Выйти из такого ангара с пакетом кефира и половинкой батона, не нахватав по дороге вагон абсолютно не нужного тебе барахла, — задача почти невыполнимая. Личного автомобиля у Василия Ивановича не было уже давно, а ехать на перекладных с тяжеленными, так и норовящими порваться пакетами в обеих руках, да еще и в час пик, — занятие не из приятных. Да и зачем это нужно, когда все, что тебе действительно необходимо, можно купить прямо за углом?

Просыпался он, как и многие пенсионеры, ни свет ни заря и, дождавшись восьми, отправлялся в давно ставший традиционным поход за продуктами — или, как он сам называл данное мероприятие, фуражирскую вылазку. Запастись продуктами на несколько дней не составляло труда, но недостатка во времени пенсионер Саблин не испытывал уже давно, а «вылазки» не только с успехом заменяли утренний моцион, но и создавали иллюзию относительной занятости: как ни крути, а поход за продуктами — жизненно важное дело, сделав которое, можно весь остаток дня с чистой совестью забивать козла и предаваться иным приятным занятиям, которые соответствующая поговорка описывает словами «гуляй смело».

В это утро Чапай немного отстал от обычного графика, задержавшись во дворе, чтобы поболтать с дворником Равшаном. Темой беседы стало короткое непечатное ругательство, которое кто-то полуметровыми буквами криво написал на стене трансформаторной будки. Написано было не мелом, как это делалось в прошлом веке, а быстросохнущей эмалью из аэрозольного баллончика, и не на штукатурке, которой тут и не пахло, а прямо на силикатных кирпичах. К моменту появления во дворе Чапая неутомимый таджик уже опробовал на надписи мокрую тряпку, наждачную бумагу и растворитель для нитрокраски. Растворитель помог лучше всего, но проблему так и не решил: буквы слегка размазались, но не исчезли, просто подернувшись этаким туманным ореолом одного с ними цвета.

Вместе с дворником посетовав на вандалов, которым нечем занять руки, Василий Иванович авторитетно заявил, что удалить въевшуюся в пористую поверхность кирпича похабную надпись теперь можно разве что зубилом, и посоветовал просто ее закрасить — взять такой же аэрозольный баллончик и задуть к чертовой матери, а нет, так замазать кистью или валиком. «А краску и-ги-де возьму?» — печально спросил Равшан. Природа его печали была вполне понятна, но Чапай все-таки подал абсолютно бессмысленный совет обратиться в управляющую компанию. Дворник высказался в том смысле, что адрес, по которому его пошлют в управляющей компании, написан прямо тут, на стене трансформаторной будки, и, чтобы его узнать, вовсе незачем так далеко ходить. «Это факт», — согласился Василий Иванович. Они еще немного поругали управляющую компанию, которая только и умеет, что драть с жильцов втридорога за коммунальные услуги, после чего отставной особист умело закруглил опасно клонящийся в сторону посильного материального вспомоществования малоимущим дворникам разговор и продолжил путь в направлении магазина. Равшан же, еще немного повздыхав над неприличной надписью, удалился в противоположном направлении — надо понимать, к себе в дворницкую, за краской, баночка-другая которой у него наверняка была где-нибудь припрятана.

Следующим отступлением от правил стала бутылка портвейна, которую малопьющий Чапай, поддавшись неожиданному, удивившему его самого порыву, приобрел вместе со своеобычными кефиром, половинкой батона и пачкой пельменей. Что ни говори, а события последних дней основательно выбили его из колеи. Один разговор на Поклонной Горе почти наверняка отнял у него несколько месяцев, а может быть, и лет жизни. Чапай был уверен, что в тот раз прошел на волосок от смерти, чего с ним не случалось уже давненько. (Вообще-то, такого с ним не случалось вообще никогда, но сказка о героическом прошлом сотрудника компетентных органов Саблина была сочинена так давно, что он сам успел в нее поверить.) Расшатанные нервы надобно лечить, а подполковник Саблин был еще не настолько стар и немощен, чтобы предпочесть валерьянку спиртному.

Держа в левой руке потяжелевший почти на килограмм против обычного пакет, Чапай вышел из магазина. У расположенной справа разгрузочной рампы стоял грузовой «мерседес», и два смуглолицых, откровенно нерусской наружности грузчика таскали из открытого кузова ящики с молоком и сметаной. Поодаль, дожидаясь, видимо, своей очереди стать под разгрузку, калился на утреннем солнышке синий грузовой микроавтобус Горьковского автозавода — то ли «соболь», то ли «баргузин», то ли прародительница названных моделей, старушка «ГАЗель». Слабо разбиравшийся во всех этих модификациях одного и того же барахла Чапай скользнул по микроавтобусу рассеянным взглядом и пошел, было, своей дорогой. Но тут смысл увиденного проник в его сознание, и он замер, не зная, как быть дальше. Туманные представления о том, что предписывают в подобных случаях правила конспирации, вошли в острое противоречие с тем, что подполковник Саблин привык делать (и, наоборот, не делать) при виде начальства. Секретному агенту при исполнении надлежало, по всей видимости, как ни в чем не бывало идти своей дорогой и, держа ушки на макушке, ждать развития событий. Простому военнослужащему следовало, как минимум, приветствовать старшего по должности путем прикладывания правой ладони к головному убору, а военнослужащему в отставке при виде временного работодателя полагалось хотя бы поздороваться.

Сидевший за рулем микроавтобуса майор Полынин пришел связному на выручку, приветливо окликнув его из окна:

— Василий Иванович, доброе утро! Своих не узнаёте?

Выйдя из ступора, который длился недолго исключительно благодаря этому неуместно веселому оклику, Чапай повернулся к машине лицом и приблизился. В машине, помимо майора Полынина, обнаружился его бритоголовый напарник, который при первой встрече отчего-то забыл представиться и так и остался для Василия Ивановича просто бритоголовым напарником майора (разумеется, ФСБ, а никакой не ФСО) Полынина.

— Доброе утро, — сказал Чапай.

— Залезайте, товарищ Саблин, есть разговор, — все так же приветливо, но уже с оттенком официальности, намекавшим на неслучайный, деловой характер этой нежданной встречи у гастронома, предложил майор. — Да нет, не сюда, — добавил он, заметив, что Чапай двинулся в обход кабины с явным намерением устроиться третьим на переднем сидении, — в кузов. У нас тут кое-какая хрупкая аппаратура, так что вы уж не обессудьте. Алексей Дмитриевич, будь добр, помоги Василию Ивановичу.

Лысый, как девичья коленка, Алексей Дмитриевич выбрался из кабины и, обойдя машину кругом, отпер заднюю распашную дверь кузова. Он принял у Чапая пакет с продуктами и трость, помог ему забраться в нагретое солнцем, душное железное нутро, передал пакет и палку и с пушечным гулом захлопнул дверь.

— Сюда, вперед проходите, — позвал с водительского места майор. — Видите стул?

Двигатель микроавтобуса завелся, наполнив железный кузов глухим рокотом и мелкой вибрацией. Чапай двинулся вперед. Под ногами зашуршало, и, опустив глаза, он увидел, что пол застлан черной полиэтиленовой пленкой. Это обстоятельство показалось ему странным, чтобы не сказать настораживающим, но он вовремя вспомнил, с кем имеет дело, и успокоился: некоторые аспекты повседневной работы оперативников спецслужб весьма далеки от обыденных, обывательских представлений о том, «что такое хорошо, и что такое плохо». Подумаешь, полиэтилен на полу! С таким же успехом здесь могла обнаружиться парочка свежих трупов или станковый пулемет. Машина-то не простая — оперативная!

Путаясь ногами в шуршащем целлофане, он прошел в переднюю часть кузова и обнаружил там простой пластиковый стул, какими обычно меблируют летние веранды дешевых уличных забегаловок. Рядом со стулом, прозрачно намекая на упомянутые выше аспекты оперативной работы, лежала видавшая виды штыковая лопата с отполированным землей лезвием и потемневшим, захватанным черенком.

— Садись, папаша, — плюхаясь на переднее сиденье, предложил бритоголовый Алексей Дмитриевич, — в ногах правды нет. Погнали, Валера!

Майор Валера передвинул рычаг переключения скоростей и дал газ. Машина тронулась едва ли не раньше, чем Саблин успел опуститься на стул. Кое-как разместив пакет и тросточку, он выпрямился на скользком пластиковом сидении, пошире расставил ноги для упора и взялся рукой за торчащую перед носом спинку. На узком пассажирском месте между майором и его лысым напарником никто не сидел, там стояла какая-то туго набитая и плотно застегнутая черная матерчатая сумка — надо понимать, вместилище той самой хрупкой аппаратуры, о которой упомянул Полынин.

— Докладывайте, Василий Иванович, — вертя баранку, сказал майор.

Чапай слегка растерялся.

— Так, а что докладывать-то?

— Как это — что? Оперативную обстановку.

— Так какая у меня, пенсионера, обстановка?.. Спокойная обстановка, откуда другой-то взяться? Как говорится, за время моего дежурства происшествий не случилось…

— Никаких? — на мгновение переключив внимание с дороги на зеркало, в котором маячила встревоженная и озадаченная физиономия Чапая, недоверчиво уточнил майор.

— Ну, натурально… Вот разве что на трансформаторной будке во дворе ночью какой-то паршивец слово неприличное написал…

— Какое слово? — заинтересовался Алексей Дмитриевич.

Саблин сказал, какое слово.

— И все? — не отставал бритоголовый. — Без имени и фамилии того, кто подразумевался?

— Только это, больше ничего, — сказал Чапай и, осененный внезапной догадкой, спросил: — Думаете, это условный сигнал?

— Не исключено, — с глубокомысленным видом объявил Алексей Дмитриевич.

А майор Валера, неодобрительно покосившись в его сторону, сказал:

— Если и сигнал, то, наверное, не вам. Скажите лучше, подполковник, ваш адресат больше с вами не связывался?

— Никак нет, — растерявшись еще больше, пробормотал Саблин. — Да откуда?.. У нас же односторонняя связь, обратный контакт правилами не предусмотрен…

— Вы уже имели случай убедиться, что старые правила в изменившейся обстановке не работают, — сказал майор. — Скажу вам больше…

— Может, не стоит? — встрял Алексей Дмитриевич.

— Ну почему же? — возразил майор. — Василий Иванович — наш коллега, заслуженный работник органов госбезопасности. Хранить секреты он умеет, да и потом я лично считаю, что предупредить хорошего человека об опасности необходимо, даже если для этого приходится пожертвовать конспирацией.

— Опасности? — забеспокоился Чапай.

— Да, Василий Иванович, опасности. Разве вы до сих пор не поняли, что этот человек крайне опасен? После неоценимой услуги, которую вы нам давеча оказали, он мог решить, что вы его, попросту говоря, сдали. У людей его профессии свой взгляд на жизнь, свои тараканы под черепной коробкой. Поэтому руководство приняло решение временно вывести вас из игры и в целях безопасности вывезти из города на одну из наших тренировочных баз, где вы для него будете заведомо недосягаемы.

— Все так плохо? — пуще прежнего встревожился Саблин.

— Береженого Бог бережет, — сказал Алексей Дмитриевич.

— На самом деле ситуация остается под контролем, — добавил майор, — но рисковать вашей жизнью мы не имеем права. Тем более — бессмысленно рисковать. Когда это дело так или иначе утрясется, вы получите новое задание. А пока передайте нам все контактные данные вашего последнего адресата.

Саблину и в голову не пришло спорить. «Так или иначе», — мысленно повторил он слова майора, поглядев на застланный черным полиэтиленом пол у себя под ногами и не испытав при этом ни жалости, ни сочувствия к человеку, который так напугал его во время последней встречи на Поклонной Горе. Как аукнется, так и откликнется, и тот, кто сделал убийство своей профессией, должен быть готов расплатиться с судьбой той же монетой. Василий Иванович его ни в коей мере не осуждал, но и плакать о нем не собирался. Этот человек был солдатом; он непрерывно воевал, а на войне как на войне.

Вынув из кармана мобильный телефон, он отыскал номер, на который отсылал текстовые сообщения, и продиктовал его Алексею Дмитриевичу. Лысый забил его в свой телефон, дважды перепроверил правильность каждой цифры и нажал клавишу набора. Майор Полынин принял к обочине, остановил машину и нетерпеливым жестом потянулся за телефоном. Двигатель продолжал работать, сквозь ветровое стекло виднелась пустая пыльная улица, зажатая между высокой глухой стеной какого-то то ли склада, то ли цеха и оплетенным поверху ржавой колючей проволокой бетонным забором. Над забором виднелась верхняя часть козлового крана; с той стороны доносилось уханье гидравлического пресса, лязг и дребезг сваливаемого в кучу железа и режущий слух визг болгарки.

— Где тебя носит? — дождавшись ответа, с места в карьер налетел на собеседника майор. — Чем ты там занимаешься — в ухе ковыряешь?

Пока он разговаривал, Чапай украдкой запустил руку в свой пакет и пощупал пельмени. Пельмени были еще твердые, но сквозь тонкий полиэтилен упаковки чувствовалось, что тесто уже делается скользким.

— А ехать далеко? — тихонько, чтобы не мешать разговору, спросил он у Алексея Дмитриевича.

— А что? — вопросом на вопрос ответил Лысый.

— Да вот, пельмени у меня. Пельмешек на обед прикупил, — посетовал Чапай. — Боюсь, слипнутся.

— Забудь, — посоветовал Лысый. — Там, куда мы едем, с голодухи не помрешь. Будешь на полном довольствии — офицерский паек, наркомовские сто грамм и все такое прочее. Если что, Родина тебя не забудет — компенсирует тебе твои пельмешки. В пятикратном, блин, размере. Ну, что? — обратился он к майору, который, закончив разговор, протянул ему телефон.

— Все нормально, — ответил тот. — Можем продолжать движение по маршруту.

— Ага, — сказал бритоголовый Алексей Дмитриевич и вдруг жестом фокусника извлек откуда-то пистолет незнакомой Чапаю конструкции — матово-серебристый с немногочисленными воронеными деталями, с непривычно толстыми рукояткой и ствольной коробкой, сразу видно, что из новых. Надев на ствол длинный глушитель, тоже тускло-серебристый, с мелкой насечкой по всей длине, чтобы не скользил в ладони, он оттянул затвор и почесал глушителем переносицу, вопреки всем правилам обращения с оружием и простому здравому смыслу держа при этом указательный палец на спусковом крючке.

Саблин слегка напрягся: появление на сцене пистолета означало, что поездка им предстоит опасная, сопряженная с риском нарваться на засаду. В погонях со стрельбой он прежде не участвовал и вовсе не горел желанием на старости лет обзавестись подобным опытом.

— Ну, чего ждем? — глядя прямо перед собой и не предпринимая попыток продолжить, как собирался, движение по маршруту, спросил майор.

Занятый своими тревогами и переживаниями отставной особист не понял, у кого он это спросил, и хотел на всякий случай попросить уточнений, произнеся: «Простите?» или что-нибудь вроде того. Но, не успел он и рта открыть, как уточнения поступили сами собой, без наводящих вопросов: бритоголовый Алексей Дмитриевич всем телом развернулся назад и поверх спинки сиденья выстрелил ему в лицо.

Выстрел был произведен почти в упор, и на выходе девятимиллиметровая пуля буквально разворотила поросший редкими седеющими волосами затылок, широким веером выбросив наружу содержимое черепа. Саблин опрокинулся на спину вместе с легким пластиковым стулом, заливая черный полиэтилен кровью. Держа в руке дымящийся пистолет, Лысый, как любопытный ребенок, встал коленями на сиденье и, вытягивая шею, заглянул в кузов.

— Паникер ты все-таки, Валера, — сказал он буднично, снимая с пистолета глушитель. — Я же говорил, что не долетит, а ты ныл, что весь задний борт забрызгаем…

Колючий обернулся и тоже заглянул в кузов. Лысый был прав: разлетевшиеся веером брызги крови и комки мозгового вещества не долетели до распашных дверей на добрый метр.

— Пакуй, — сказал он. — Что мы его, через весь город в таком виде потащим?

Капитан Бахметьев, который настолько любил свою работу, что не имел ничего против даже этой, самой неприятной ее составляющей, перелез через спинку сиденья в кузов и принялся там возиться, шурша пленкой и тихонько насвистывая сквозь зубы похоронный марш. Майор Полынин тронул машину и знакомой дорогой повел ее туда, куда они с напарником уже не раз наведывались в схожих ситуациях.

— Скотч подай, — попросил сзади Лысый.

Держа руль левой рукой, Колючий расстегнул стоящую на пассажирском сидении сумку и, порывшись в ней, передал напарнику моток широкой клейкой ленты. При этом он заглянул в кузов и убедился, что там, как обычно, все в порядке. Бахметьев завернул труп связного в полиэтилен вместе со стулом, в результате чего получившийся сверток ровным счетом ни на что не походил. Капитан несколько раз небрежно обернул его липкой лентой, с треском оборвал конец и пролез на свое место.

— Пельмешки, — ни к селу, ни к городу вспомнил он. В правой руке у него майор с легким удивлением заметил бутылку дешевого портвейна. — Раздавим, когда закончим, — перехватив взгляд напарника, объяснил капитан свой мародерский поступок. — Надо же обмыть успех!

— Я пас, — сказал Полынин. — Ты б еще ацетону мне предложил!

— Ацетона у него не было, — сказал Лысый. — А что тебе не нравится? Нормальный портвешок, мы такой, помню, в школе на выпускном пили… Да на халяву, говорят, и уксус сладкий!

— Вот сам его и пей. Знаешь, что? Набери-ка ты еще разочек нашего стрелка. У меня тут возникла одна идея, как ему пособить.

— Добрый ты человек, Валера, — вынимая из кармана телефон, с понимающей ухмылкой произнес капитан Бахметьев. — Обо всех-то ты помнишь, обо всех заботишься…

— Да уж, я такой, — самодовольно подтвердил Колючий и, приняв от напарника телефон с уже набранным номером, сказал в трубку: — Слушай, полковник, я тут кое-что сообразил. Ты спрашивал, куда клиента отвезти, так я придумал, как нам поступить, чтоб ты раньше времени не спалился… Ага, а то как же! Как твой куратор обязан проявлять заботу… Цени и помни, что «спасибо» не булькает. Короче, слушай сюда. На тридцать седьмом километре Ленинградки есть поворот направо… А?.. Знаешь? Да-да, он самый. Вот туда его и вези, там таких, как он, целый склад. Сто лет не найдут, а найдут, так черта с два разберутся, кто там чей…

— Да, добрый ты человек, — повторил Бахметьев, когда Колючий, закончив разговор, вернул ему телефон. — Обо всех позаботился… кроме меня. Это ж какую ямищу на троих рыть придется! Целый, мать его, котлован!

— Руки не отвалятся, — без тени сочувствия сказал майор. — Труд, Леха, сделал из обезьяны человека. Так, глядишь, и из тебя что-то путное получится…

Синий грузовой микроавтобус выехал за пределы старой, частично заброшенной промзоны на застроенную пятиэтажными домами улицу, миновал станцию метро, выбрался на простор Ленинградского шоссе и покатился к выезду из города, увозя в последний путь подполковника запаса Саблина вместе с тросточкой, кефиром и медленно, но верно слипающимися в один непригодный к употреблению ком пельменями.

* * *

Как и обещала заметка в светской хронике, реконструкция длилась недолго и коснулась, в основном, интерьера, из которого по желанию нового хозяина клуба удалили гламурную мишуру, придав ему солидную строгость. В сочетании со сдержанной, не лезущей в глаза роскошью, эта строгость придавала «Кремлю» вид места, предназначенного для отдыха людей, которые по-настоящему не отдыхают никогда. По легенде, Дмитрий Иванович Менделеев увидел свою периодическую таблицу элементов во сне. Те, кто уже получил отпечатанные на тисненой золотом мелованной бумаге приглашения на приуроченный к открытию обновленного клуба бал-маскарад, периодических таблиц не изобретали, но мозг каждого из них, как и мозг великого химика, никогда не спал и не работал вхолостую.

Наиболее существенным изменениям подвергся малый банкетный зал, но и здесь они носили, в основном, косметический характер. Простенки с фальшивыми стрельчатыми окнами занавесили тяжелыми портьерами винно-красного бархата, пол украсился отполированными до зеркального блеска плитами черного мрамора, а сверху этому блеску вторил глянцевый натяжной потолок, тоже черный. Скрытые лампы заливали помещение мягким рассеянным светом; перенесенная на противоположную сторону зала дверь, теперь открывавшаяся в выходящий на улицу короткий коридор, тоже была занавешена портьерой, так что помещение казалось закупоренным наглухо, как в загадке про огурец: ни окон, ни дверей, полна горница людей.

Составленные в длинный ряд обеденные столы вынесли, заменив одним длинным столом мореного дуба. Это был настоящий стол для совещаний — Т-образный, с короткой перекладиной в обращенном к задрапированному выходу торце и двумя рядами удобных с виду кресел по сторонам. На краешке «хозяйского» письменного стола тихонько шелестел кулером работающий ноутбук, принадлежавший, судя по лежащим рядом с ним чертежам и эскизам, дизайнеру, который разрабатывал проект реконструкции интерьера. На экране компьютера виднелся этот самый проект, так что при желании можно было сравнить и убедиться, что работа завершена в полном объеме, и материальное воплощение проекта ничем не отличается от первоначального замысла.

Николаю Фомичу Васильеву, впрочем, было не до игр в «найди пять отличий». Не отводя глаз, почти не моргая, он преданно смотрел на Пермякова, который, заложив руки за спину и сцепив в замок ладони, прохаживался вдоль стола для совещаний, с удовольствием озирая обновленный интерьер.

— Как тебе нравится это местечко? — разглядывая свое неясное отражение в глянцевом потолке, поинтересовался Политик.

— Хорошее местечко, — сказал Мент.

На красоты интерьера ему было наплевать, он их почти не замечал и в своем теперешнем состоянии просто не мог оценить по достоинству, отличить хорошее от плохого и красивое от безобразного. Похвалив «местечко», он сказал то, что, как ему показалось по тону вопроса, от него ожидали услышать. И тут же испугался: а вдруг не угадал?

— Да, неплохое, — согласился Политик. — К тому же мое.

— Правда? — продолжая играть в угадайку, преувеличенно изумился Николай Фомич.

— Можно подумать, для тебя это новость, — снисходительно усмехнулся Пермяков.

— Представьте, да, — не кривя душой, заверил Васильев. — Что-то мне подсказывает, что мои ребята вряд ли сумели бы разузнать, кто его приобрел, даже если бы я специально дал им такое задание.

— Не сумели бы, это точно, — подтвердил Андрей Родионович. — Потому что я купил его не для забавы и не потому, что решил на старости лет податься в ресторанный бизнес. Пришло время взяться за дело по-настоящему, всерьез. Нам нужно место для встреч, и оно перед тобой.

— Вот почему «Кремль»! — сообразил Мент. — А я-то никак в толк не возьму, что за странное название… — Он умолк, осененный неожиданной и, судя по выражению лица, не особенно приятной догадкой, а потом осторожно переспросил: — Мы? А можно узнать, «мы» — это мы, или «мы» — это вы? За… гм… за вычетом меня?

— Странный вопрос. — Политик перестал расхаживать и уселся в большое кожаное кресло во главе стола для совещаний. Николаю Фомичу он сесть не предложил, и тот остался стоять, повернувшись к нему всем корпусом. — Откуда такая мнительность? Человек с твоим уровнем информированности и социальной ответственности, кажется, мог бы сообразить, что подобными новостями с кем попало не делятся. Такое сообщение может получить только верный, пользующийся полным доверием соратник…

— Или без пяти минут покойник, — попер напролом Васильев, процентов на девяносто пять уверенный, что терять ему уже нечего: или пан, или пропал.

— Ну, или так, — заставив его похолодеть, согласился Андрей Родионович. — Но ты-то здесь при чем? Ты что, получил от Слепого Пью черную метку или увидел кровь на луне?

Генерал Васильев, не к чести его будь сказано, не знал, кто такой Слепой Пью, впервые слышал о какой-то черной метке и не представлял, каким образом на естественный спутник Земли могла попасть чья-то кровь, да еще в таком количестве, что ее можно разглядеть из Москвы невооруженным глазом. Но общий смысл прозвучавшего высказывания был ему понятен: Политик интересовался, с чего он взял, что его хотят убить.

Тон, которым был задан вопрос, намекал, что подозрения Мента представляются Политику безосновательными и где-то даже дикими. Но Николая Фомича это не успокоило: он хорошо знал, с кем имеет дело, и нуждался в более веских подтверждениях того, что ему ничто не угрожает.

— Мне кажется, — сказал он с прежней осторожностью, — что в последнее время вы мною недовольны. Тут поневоле полезет в голову всякая чертовщина!

— Экий ты, право, впечатлительный. — Пермяков побарабанил кончиками пальцев по крышке стола, будто обдумывая какую-то сложную проблему. — Если говорить начистоту, кое-какие претензии к твоей работе у меня в последнее время действительно возникли. Но после нашего последнего разговора ты начал всерьез работать над ошибками. Не думай, что я этого не заметил и, тем более, не оценил. Когда люди плечом к плечу делают большое, серьезное дело, некоторые трения неизбежны, но незачем делать из них трагедию. А что, ты заметил что-то подозрительное? Что-то, что навело тебя на подобные мысли?

Николай Фомич немного помедлил с ответом, выбирая меньшее из двух зол. Сказать правду означало открыть карты, признаться, что перетрусил и прибежал просить пощады. Но такого признания не избежать в любом случае, ведь именно за этим он и приехал, и Пермяков об этом прекрасно знает. И будет ли хоть какой-то прок от вранья? Если черный «БМВ» приставили к нему по приказу Политика, ложь станет бессмысленной и вряд ли пойдет ему на пользу. Пермяков, конечно, ничего не скажет, но сделает в уме зарубочку: дескать, Мент заврался до такой степени, что продолжает темнить, даже когда речь идет о спасении собственной шкуры. А если слежка осуществляется не по его приказу? Тогда, промолчав о ней, Николай Фомич лишится шанса, пусть призрачного, заручиться защитой и поддержкой всемогущего Политика, за которым до сих пор чувствовал себя, как за каменной стеной.

— Мне кажется, меня кто-то выслеживает, — не вдаваясь в подробности, сообщил он.

— Ну, дорогой мой! — Откинувшись на спинку кресла, Андрей Родионович беззвучно всплеснул руками. — А я-то чем могу тебе помочь? В конце концов, кто из нас двоих Мент? Правильно, ты. Тебе и карты в руки! Я, конечно, могу попросить кое-кого приставить к тебе охрану, но это, согласись, будет выглядеть смешно — при твоей-то должности! Если генерал столичной полиции не в состоянии выяснить, кто и с какой целью за ним следит, чего он тогда стоит?

— Выяснить и прочее в том же духе — не проблема, — позволил себе осторожно оскорбиться Николай Фомич. — Но сначала я должен был убедиться, что это не вы. Что я, как и раньше, являюсь членом команды.

— А, — с понимающим видом сказал Пермяков, — тогда понятно. Кто не с нами, тот против нас, и так далее… Понятно. А что заставило тебя думать, что ты больше не в нашей команде? А? Ладно, снимаю вопрос. Вернее, меняю формулировку. Оставим в покое слежку, с ней, полагаю, ты разберешься надлежащим образом. Скажи, ты действительно хочешь продолжить работу в команде? Не потому, что испугался за свою жизнь, а, как бы это сказать… из идейных соображений, что ли?

Генерал Васильев встал ровнее и расправил плечи. На его хищной цыгановатой физиономии появилось выражение суровой решимости, как перед боем, и, набрав в грудь побольше воздуха, он сказал:

— Вы меня знаете. Я — человек простой, служивый, и финтить перед вами не стану. Да если б и стал, что толку? Вы же всех насквозь видите, и еще на три метра у человека под ногами. Поэтому скажу прямо: идеи не по моей части. Я свой выбор сделал давно и отлично понимаю, что обратной дороги нет. Повязан я с вами намертво — вы на тот свет, и я вслед. Что тут выбирать, чего тут хотеть или не хотеть? В этом самолете парашютов нет. Взлетели, набрали высоту — значит, надо лететь до самой посадки. А выпрыгивать на ходу — слуга покорный! И балластом, поверьте, я быть не собираюсь. Потому что балласт — это такая штука, которую рано или поздно выбрасывают за борт, чтобы не потерять высоту. Поэтому, Андрей Родионович, если что не так, простите. Как говорится, не со зла, а так, по недомыслию… И знайте: я не подведу.

— Ну-ну, зачем же так-то? — мысленно отдав должное внезапно проснувшейся в мужиковатом Менте тяге к поэтическим сравнениям, снисходительно запротестовал Политик. — Ты как будто с последним словом в суде выступаешь. А суда-то никакого и нет! Не за что тебя судить, Николай Фомич. Или есть что-то, о чем я не знаю?

— А такое разве бывает? — рискнул осторожно пошутить Васильев.

— Полагаю, да. Всеведущ один Господь, а я, как и ты, простой смертный. — Политик резко опустил ладони на край стола, словно намереваясь так же резко, рывком встать, но не встал, ограничившись тем, что, вскинув подбородок, вперил в лицо Васильева прямой, требовательный взгляд. — Это все, что ты хотел сказать? Тогда нам обоим пора вернуться к работе. Ах, да, чуть не забыл! Хорошо, что встретились, а то могло некрасиво получиться. Ты бы опять решил, что тебя норовят вывести за скобки… Вот, возьми, тут все написано.

Шагнув вперед, Николай Фомич аккуратно взял протянутую Политиком глянцевую, с золотым тиснением открытку. Это было приглашение на предстоящий костюмированный бал.

— Извини, там не проставлено имя, — сказал Пермяков. — Впиши его сам. Только имей в виду: приглашение на одну персону. Собираемся тесным мужским кругом, без жен, любовниц и вообще без дам. Вопросы, которые нам надо обсудить, не для посторонних ушей. И, тем более, не для женских.

— Бал-маскарад, — хмуря густые черные брови, вслух прочел Николай Фомич. — Это что, теперь костюм надо где-то искать?

— О костюме не беспокойся, это я беру на себя, — сказал Пермяков. — Ты кем хочешь быть — зайчиком, снежинкой или, может, мушкетером? Филер, например, заказал плащ иезуита, а Умнику, полагаю, подойдут рыжие кудри и красный нос Рональда Мак-Дональда. А ты? Может, ты, как в том старом анекдоте, наденешь коричневый костюм, будешь дерьмом и обгадишь весь праздник?

— Не думал, что вы знаете такие анекдоты, — искренне признался Васильев.

— А я, дружок, родился не в своем теперешнем служебном кабинете, и никто мне ничего на блюдечке с голубой каемкой в жизни не подносил. Подниматься пришлось с самого низа, а что там, в самом низу, ты не хуже моего знаешь. Вот память нет-нет, да и подсунет что-нибудь этакое, из тех времен. Скажешь, бывает, на людях, и даже неловко становится: вот сморозил, так сморозил!

Воспользовавшись тем, что Политик смотрел прямо на него, Николай Фомич ограничился несколькими утвердительными кивками и понимающим, сочувственным выражением, которое, как маску, привычно натянул на лицо. Что сказать в ответ на самокритичное высказывание Пермякова, он не знал, а вообще никак не отреагировать было бы невежливо.

— Так я пойду? — спросил он и сам почувствовал, как несолидно, не по-генеральски это прозвучало.

Впрочем, снявши голову, по волосам не плачут. Такой уж это изначально был визит, что думать о сохранении лица не приходилось.

Потому что лицо — оно на голове, и, если голову, вот именно, снимут, кому тогда интересно, какое на ней было лицо, что оно там выражало?

— Конечно, — нажимая на спрятанную под крышкой стола кнопку, сказал Пермяков. И когда из-за скрывающей входную дверь портьеры неслышно появился охранник в темном деловом костюме, добавил, обращаясь к нему: — Игорь, проводи товарища генерала.

Когда потревоженная портьера перестала колыхаться, другая такая же портьера в одном из простенков отодвинулась, и из-за нее вышел, вертя в пальцах незажженную сигарету, Иван Сергеевич Буров.

— Ну, что скажешь? — машинально складывая в аккуратную стопку разбросанные по столу эскизы, нейтральным тоном осведомился Политик.

— Скажу, что твой метод работы с кадрами в данном случае себя не оправдал. Сделать из него человека не получилось — как был слизняком, так слизняком и остался. Кстати, это уже второй на протяжении месяца. Ты не находишь, что это тревожный симптом?

— Нет, не нахожу. — Андрей Родионович ладонями с двух сторон подровнял стопку и едва заметно поморщился: листы распечаток, фотографии и кальки были разновеликие, и идеально ровная стопка из них никак не складывалась. — Люди, Иван, — они ведь разные, как вот эти бумажки. Звучит банально, но это часто случается с аксиомами — трава зеленая, небо голубое, а люди — разные… Времена меняются быстрее, чем люди, и те, кто идеально подходил для выполнения конкретных задач на определенном этапе работы, зачастую не отвечают требованиям изменившейся обстановки. Так было, например, с маршалом Буденным и другими кавалеристами. Кто-то сменил армейскую специальность — как в том стихотворении, помнишь? «Вместе рубали белых шашками на скаку, вместе потом служили в артиллерийском полку…» А кто-то не сумел перестроиться, приспособиться и погиб — погиб глупо, бессмысленно, атакуя в конном строю танковую колонну. Начинается новый, очень важный этап, и для нас обоих, по-моему, очевидно, что от Васильева на этом этапе вреда будет больше, чем пользы — так же, как от покойного Шиханцова. И, кстати, мне любопытно, как скоро я смогу добавить к имени нашего дорогого Мента эту приставку — «покойный»? Мы говорим о том, что с ним пора кончать, едва ли не дольше, чем большевики говорили о необходимости пролетарской революции, а воз и ныне там…

— Ты прав, — легко согласился Филер. — Говорить об этом действительно надоело, у меня от его имени уже мозоль на языке. Поэтому давай лучше посмотрим.

Пермяков удивленно заломил бровь, снизу вверх наблюдая за Иваном Сергеевичем, который, обойдя стол, небрежно сдвинул в сторону только что с таким трудом собранную им стопку эскизов и вооружился компьютерной мышью. Разбуженный ноутбук зажужжал чуть громче, созданное при помощи одной из новейших графических программ изображение окружающего их интерьера пропало с экрана, а на его месте появилась совсем другая картинка — судя по черно-белому цвету и качеству изображения, с камеры видеонаблюдения.

Не успел Андрей Родионович как следует в нее вглядеться, как Буров щелкнул кнопкой мыши, и экран поделился пополам. На одной из картинок Политик увидел кусочек подъездной аллеи с небольшим карманом для парковки. На парковке стоял мощный легковой «крайслер» с синим ведерком проблескового маячка на крыше. Съемка, как это обычно происходит с камерами наблюдения, особенно скрытыми, велась сверху, и из-за странного ракурса, а еще из-за того, что камера смотрела идущему по аллее в сторону парковки человеку на второй картинке в спину, Политик узнал в нем Мента, в основном, по его машине. И только потом, совместив в сознании знакомое авто с хозяйской повадкой того, кто к нему направлялся, распознал и свойственную генералу Васильеву манеру двигаться, и походку, и густую цыганскую шевелюру, и все прочее, вплоть до умопомрачительно дорогих полуботинок из натуральной крокодиловой кожи.

Как ни странно, Филер тоже обратил внимание на эти полуботинки.

— Ты не находишь, — с легкой усмешкой произнес он, — что наш Мент — просто ходячая мишень для всех, сколько их есть в России, правозащитных обществ, от «Синих ведерок» и «Стоп-хама» до «Гринписа»? О прокуратуре и парламентской комиссии по борьбе с коррупцией я уже и не говорю.

— Нахожу, — ворчливо ответил Пермяков, — уже давно нахожу. Не понимаю, зачем ты мне это показываешь. По-твоему, я на него еще не насмотрелся?

— Смотри-смотри, — подбодрил его генерал Буров. — Потерпи, осталось совсем чуть-чуть.

— Ну-ну, — скептически промолвил Андрей Родионович и стал смотреть.

Глава 15

Стоя в полутемной прихожей конспиративной квартиры, Глеб Сиверов медленно и задумчиво спрятал замолчавший телефон в карман мотоциклетной кожанки.

— Фигаро здесь, Фигаро там, — пробормотал он.

Будь у него вокальные способности и настроение музицировать, он бы не сказал это, а пропел. Но природа обделила его певческим талантом, а трепетное отношение к музыкальной классике не позволило бы осквернить своим исполнением арию из известной оперы, даже если бы Глебу до смерти хотелось спеть. Но он не испытывал такого желания; чего ему действительно хотелось, так это отыскать майора Полынина и начистить ему физиономию. Человека можно считать идиотом, особенно если он сам изо всех сил старается произвести на окружающих именно такое впечатление. Но, черт возьми, всему же есть предел!

Еще сильнее, чем побить майора по небритому лицу, Глебу хотелось спать. Но оба эти желания в данный момент были неосуществимы. И с тем, и с другим следовало повременить, но Слепого такая отсрочка не огорчала: чем она длиннее, тем слаще будет долгожданный миг.

Еще ему хотелось есть. Поскольку здесь, в конспиративной берлоге, утолить голод было нечем, кроме банки консервов сомнительной свежести да различной подлежащей растворению в кипятке сублимированной дряни, Глеб решил для ровного счета добавить это третье желание к первым двум, чтобы, когда придет время, в полной мере вкусить плотских удовольствий: разобраться с майором и его лысым напарником, хорошенько поесть и с чувством выполненного долга завалиться спать часиков, этак, на десять.

Кроме того, кто рано встает, тому Бог подает. Или, как говорят американцы, время — деньги.

Время и впрямь было дорого, и Глеб не стал тратить его на дальнейшие размышления. Ему опять вспомнился Акутагава: идиот убежден, что вокруг него одни идиоты. Богатый опыт оперативной работы и врожденные способности майора ФСО Полынина не вызывали сомнений, но Глеба он недооценил, причем крепко. Если первый телефонный звонок кое-как можно было списать на сознательную попытку лишний раз утвердить свое мнимое лидерство и продемонстрировать несуществующее превосходство, то завершившийся минуту назад разговор трудно было расценить иначе, как выходку утратившего связь с реальностью, окончательно уверовавшего в свои исключительные умственные способности идиота.

Ясно, на оперативную работу в такой солидной конторе, как ФСО, дураку не попасть. Но дурак и идиот — далеко не одно и то же, и даже самым умным и осмотрительным людям случается порой совершить идиотский, необдуманный, имеющий фатальные последствия поступок. Именно такую штуку только что отколол майор Полынин; впрочем, если говорить о фатальности, то свою судьбу он выбрал в тот самый день и час, когда отважился вступить в прямой, непосредственный контакт со Слепым.

Вскрыв тайник, Глеб выбрал из хранившегося там внушительного арсенала предмет, полнее всего отвечавший требованиям момента — или, как стало в последнее время модным говорить с высоких трибун, вызовам современности. Этот ствол он приобрел по случаю и до сих пор не пользовался им ни разу — просто не подворачивалась оказия. Сейчас она, наконец, подвернулась — так ему, во всяком случае, казалось, — и именно ради этого ствола он приехал сюда, а не в какое-нибудь другое место.

Сидя на корточках перед ямой в полу, на дне которой маслянисто отсвечивала вороненая сталь и лоснились медные бока плотно забитых в пулеметную ленту патронов, он взвесил на руке пистолет. Теоретически вся цепь допущенных противником просчетов могла являться частью какой-то тонкой игры. Тогда под чеканное определение Акутагавы подпадал не Полынин, а сам Слепой, и не заросший неуставной шерстью майор, а именно он в эту минуту уверенной поступью шагал навстречу весьма и весьма незавидной участи.

Но место и время назначенной встречи не могли означать ничего, кроме того, о чем первым делом подумалось Глебу, когда он услышал, какого рода помощь собрался оказать ему «новый куратор». Кроме того, даже если какая-то игра с ним и велась, Сиверов, хоть убей, не видел, в чем она заключается и какие цели может преследовать. А раз так, действовать предстояло по обстановке. Незаменимый «Стечкин», как обычно, был при нем, привычно скрываясь под полой кожанки. Пистолет, который он сейчас держал в руке, вряд ли мог ему пригодиться, если он просчитался. Но Глеб чувствовал, что просчета нет, да и случай был как раз из тех, когда запас карман не тянет.

Вовремя вспомнив подходящую поговорку, он уложил ствол в спортивную сумку и старательно запечатал тайник. Обычно он не прибегал к таким жестким средствам защиты, как мины-ловушки, ограничиваясь укладкой поперек щели между досками неприметного тоненького волоска — контрольки, как это называется на жаргоне шпионов и оперативников. Но обстановка диктовала иные правила игры, и перед тем, как опустить на место последнюю доску, Глеб привязал к вбитому в ее изнаночную сторону гвоздю прочную леску. Второй конец лески был привязан к кольцу предохранительной чеки осколочной гранаты. Зная о существовании ловушки, ее ничего не стоило обезвредить, но торопыга, беспечно поднявший конец доски больше чем на пять сантиметров, рисковал получить крайне неприятный сюрприз. Бетонное перекрытие должно было без проблем выдержать удар, и понесенный соседями по подъезду ущерб обещал стать исключительно материальным, и притом не слишком крупным. Зато неизбежный в подобных случаях широкий общественный резонанс послужил бы Глебу сигналом, что одна из его конспиративных лежек рассекречена, и появляться там не стоит — ныне, и присно, и во веки веков, аминь.

Седлая во дворе мотоцикл, Сиверов, как наяву, видел перед собой не сухой асфальт проезда, а широко разведенные зубастые челюсти огромного капкана, который поджидал его впереди. Банка рыбных консервов — та самая, с сомнительным сроком годности — лежала в сумке бок о бок с пистолетом, обернутая тряпицей, чтобы не брякала. Глеб не знал, сколько времени потребуется на изучение устройства приготовленной для него ловушки, и сколько этого времени будет впустую потрачено на ожидание. А что может быть глупее и нелепее, чем, сидя в засаде, выдать себя голодным урчанием в животе?

Он подозревал, что слишком долго ждать не придется. Судя по раздававшимся в трубке посторонним шумам, Полынин говорил с ним из машины, а периодичность, с которой поступили его звонки, наводила на мысль, что идея «помочь» Глебу избавиться от тела генерала МВД Васильева пришла майору в голову спонтанно. Спора нет, это был недурной способ покончить с делами одним махом — так сказать, убить одним выстрелом двух зайцев. Вероятно, эта погибельная мыслишка показалась майору гениальным озарением, и он, как истинный любитель импровизаций, стал действовать по наитию, не откладывая дела в долгий ящик.

Что ж, подумал Глеб, запуская двигатель, — так тому и быть. Импровизировать любят многие, но стать истинным мастером импровизации удается далеко не каждому. И, если давшего петуха саксофониста могут просто освистать, то в оперативной работе платить за неудачные импровизации приходится куда дороже. В некотором роде Глеб был даже рад тому, с какой поспешностью небритый «куратор» стремился во что бы то ни стало уже сегодня произвести окончательный расчет: тянуть и впрямь не имело смысла.

Утренний час пик еще далеко не кончился. Глеб гнал мотоцикл во весь дух, радуясь каждой пробке, мимо которой проезжал: в одной из них вполне могли застрять Полынин с напарником. Чем эта парочка занята в данный момент, он, разумеется, не знал, но чувствовал, что спешка в данном случае будет не лишней.

Предчувствие его не обмануло, хотя, подъехав к расположенному за поворотом на тридцать седьмом километре Ленинградского шоссе заброшенному песчаному карьеру и обнаружив, что тот пуст, Глеб испытал некоторое разочарование. Но долго расстраиваться было некогда. Съехав с ухабистого проселка на заросшую пустозельем обочину, он спешился, скатил мотоцикл в случившуюся поблизости неглубокую ложбинку, уложил на бок и старательно замаскировал стеблями прошлогоднего бурьяна и ветками, срезанными с разросшегося поблизости калинового куста. Калина уже собралась зацвести, и Глеб порадовался тому, что набухшие, готовые лопнуть крошечные бутоны еще не распустились. Белеющая в бурьяне груда цветущих веток послужила бы не столько маскировкой, сколько своеобразным указателем: глядите, тут что-то спрятано!

Он выбрал позицию на краю песчаного обрыва, метрах в пятидесяти справа от ведущей к карьеру малоезжей проселочной дороги и залег, неотличимо слившись с бугристой, заросшей полевыми травами и бурьяном местностью. Аппетит снова куда-то пропал, и Глеб пожалел, что притащил с собой консервы: на работе ему, как правило, было не до еды, и видавший разные виды организм давно к этому привык, послушно помалкивая в тряпочку о своих насущных потребностях всякий раз, когда Слепой отправлялся на задание. Впрочем, вполне возможно, организму не понравился вид припасенной для него консервной банки, и он решил потерпеть: береженого, как известно, Бог бережет.

Помимо консервов и пистолета, в сумке у Глеба было много всякой всячины, в числе которой имелся и сильный полевой бинокль с противобликовым покрытием на линзах. Вооружившись им, Сиверов осмотрел театр военных действий, которых, как ему представлялось, нынче было не избежать.

Этот самый театр не представлял собой ничего особенного — просто сравнительно глубокий и просторный рукотворный кратер с обрывистыми песчаными краями и плоским, вдоль и поперек исполосованным следами автомобильных покрышек, уже начавшим зарастать травой и кустарниками дном. В глубоких впадинах поблескивала стоячая вода; другие, помельче, были доверху засыпаны мусором. Местечко было глухое, заброшенное и являло собой картину полного и окончательного запустения, мало-помалу превращаясь в очередную стихийную свалку, коих предостаточно в окрестностях любого города на обширном постсоветском пространстве. Глеб хорошо знал это место. В начале девяностых набравшая силу братва частенько устраивала здесь свои разборки, да и ему самому пару раз, когда сильно поджимало время, случалось наведываться сюда, чтобы в буквальном смысле этого выражения спрятать концы в воду: безобидные с виду стоячие озерца на поверку были способны без проблем сглотнуть хоть большегрузную фуру. Полынин нисколько не преувеличивал, говоря, что, если вытащить на свет Божий все припрятанные здесь трупы, сам черт не разберет, кто тут есть кто и с чьего благословения навеки упокоился в здешней бесплодной земле.

Словом, место было скверное, и, глядя на мусор, обещающий со временем заполнить котлован доверху, Глеб не испытывал грусти: уж лучше стихийная свалка, чем подмосковный филиал киевского Бабьего Яра. И снова брало зло на Полынина, который, судя по всему, решил, что агенту по кличке Слепой тут самое место. Возможно, в чем-то он был прав: как аукнется, так и откликнется, — но Глеб сильно сомневался, что небритый майор настолько лучше него, что имеет право самостоятельно решать подобные вопросы. А если бы и имел, Глебу нет никакого дела до его решений — у него на этот счет имеются свои собственные планы.

Федор Филиппович называл подобные рассуждения словоблудием. В тот самый миг, когда Глеб Сиверов поймал себя на этом неконструктивном занятии, его слуха коснулось одышливое рычание изрядно поношенного мотора. Осторожно приподняв голову, он обернулся на звук и увидел, как к карьеру, тяжело переваливаясь на ухабах и волоча за собой длинный полупрозрачный пылевой шлейф, приближается синий грузовой микроавтобус Горьковского автозавода.

Поскольку свернуть ему было некуда, Глеб снова опустил голову, спрятавшись в высокой, по-весеннему сочной траве, и стал терпеливо ждать. Тарахтение двигателя и скрип рессор приблизились; производимые старым микроавтобусом звуки сделались тише, когда он добрался до спуска в карьер и нырнул в наклонную траншею съезда, стенки которой становились все выше по мере приближения дна, и вскоре Глеб снова увидел синюю «ГАЗель», которая, съехав в котлован, бойко катилась к его дальнему краю.

Эта бойкость наводила на мысль, что водитель едет здесь не впервые и не опасается сюрпризов, которые может таить в себе сырая песчаная почва. Впрочем, гадать об этом не приходилось: в подобные места не приезжают случайно.

Огибая заросшие камышом озерца и забитые мусором впадины, синий микроавтобус прокатился через весь карьер и остановился в десятке метров от крутого песчаного откоса. Глеб снова вооружился биноклем и едва не присвистнул от удивления, когда из кабины на спрессованный ветром, дождями и временем песок почти одновременно выпрыгнули Полынин и его лысый напарник, которого майор называл Лехой.

Глеб действительно был удивлен, увидев эту парочку. Он ожидал их появления, но не думал, что это произойдет так скоро. Убрать генерала Васильева ему предстояло в девятом часу вечера, и добраться сюда из «Кремля» он мог, в самом лучшем случае, к половине десятого, а то и к десяти. Здесь его, скорее всего, должна была ждать засада, которую, разумеется, следовало заранее тщательно подготовить. Заранее, да, но не за полсуток же!

Похоже, Полынин все-таки отдавал должное его профессионализму и догадался, что Слепой захочет проверить, все ли чисто с этим карьером, потому и решил организовать все как можно раньше. Хорошая все-таки вещь — мотоцикл, подумал Глеб, наблюдая за напарниками в бинокль. Без мотоцикла черта с два я бы их опередил, да и спрятать его не в пример легче, чем машину — скатил на травку, повалил, и нет его…

Майор потянулся, разминая суставы, и закурил. Лысый Леха с недовольным видом прошел к задней стенке кузова и открыл распашную дверь. Глеб ожидал, что оттуда горохом посыплются вооруженные автоматами и снайперскими винтовками люди в камуфляже, но коллеги из ФСО снова его удивили: вместо отделения спецназа из цельнометаллического кузова появилась обыкновенная штыковая лопата с потемневшим от долгого употребления, отполированным ладонями землекопов черенком. Лысый Леха воткнул ее в землю и что-то с недовольным видом сказал майору. Полынин ответил, небрежно махнув дымящейся сигаретой в сторону склона; Леха снова что-то сказал, хмурясь пуще прежнего, выдернул лопату из земли и, опираясь на нее, как на посох, с явной неохотой двинулся в указанном направлении.

Чудны дела твои, Господи, подумал Глеб, наблюдая за этими передвижениями. Они что, и впрямь решили мне помочь и явились сюда специально, чтобы загодя, почти за двенадцать часов до запланированной акции, вырыть могилку для покойника, который пока что жив и здоров? Да еще и собственноручно…

В такой альтруизм верилось с трудом, но факты — упрямая вещь, а факт был налицо: выбрав местечко у самого подножия почти отвесной песчаной стены, бритоголовый Леха принялся копать, с силой вонзая лопату в почву и размашисто отбрасывая песок далеко в сторону от будущей ямы. Полынин подошел ближе и что-то ему сказал; лысый землекоп в ответ замахнулся на него лопатой, но, вняв, по всей видимости, дельному совету, перестал расшвыривать песок куда попало и начал ссыпать его в аккуратную кучку на краю ямы. Могилы, мысленно поправил себя Глеб. Именно могилы, потому что два офицера Федеральной службы охраны вряд ли приехали сюда затем, чтобы закопать оставшийся после воскресного пикника мусор или, скажем, на добровольных началах построить тут бесплатный общественный нужник.

Лысый Леха неутомимо махал лопатой, песчаный бруствер вырастал на глазах, и вместе с ним росло изумление Глеба Сиверова. Вскоре напарник майора Полынина зарылся в землю по пояс, потом по грудь, а спустя короткое время Глеб мог видеть только мелькающую над кучей сырого песка, блестящую от пота и уже успевшую основательно обгореть на солнце бритую макушку. Майор снова забрался в кабину, запустил мотор, развернул машину и задним ходом подогнал ее к яме. Бритоголовый Леха выбросил наверх лопату, ловко выбрался сам и, сигналя выставленными перед собой ладонями, помог напарнику подъехать к самому краю.

Ну-ка, ну-ка, подумал Глеб. Это уже становится интересным. Что же вы тут затеяли, землекопы-общественники?

Не выходя из кабины, майор перебрался в кузов. Лысый отошел от могилы на пару шагов и закурил, опершись на лопату с видом человека, сполна отработавшего дарованное ему конституцией Российской Федерации право на отдых и твердо намеренного этим правом воспользоваться. Его спортивная курточка вместе с портупеей наплечной кобуры висела на ветках ближнего куста, плотно обтягивающая мускулистый торс светлая майка на спине и под мышками потемнела от трудового пота. Глеб увидел, как «ГАЗель» едва заметно заколыхалась на амортизаторах, как будто внутри кузова перемещали что-то тяжелое, а в следующее мгновение из распашных дверей вывалился и, мелькнув в воздухе, скрылся в яме какой-то сверток — как показалось, из черной полиэтиленовой пленки.

Что за чертовщина, подумал Слепой. Он ожидал чего-то в этом роде, но «кураторы» не переставали его удивлять: то, что они свалили в могилу, меньше всего напоминало упакованное в черный полиэтилен тело. Откровенно говоря, эта штука была вообще ни на что не похожа, если только напарники ради экономии упаковочного материала не завернули в пленку два, а то и целых три трупа.

Сделав несколько жадных, торопливых затяжек, бритоголовый бросил окурок в могилу, снова взялся за лопату и принялся швырять в яму песок. Занимался он этим недолго, и, когда закончил, песчаный бруствер на краю могилы уменьшился едва ли на четверть. Несмотря на это, Леха забросил лопату в кузов и принял протянутую Полыниным вместительную дорожную сумку, которую, недолго думая, перевернул над ямой. Из сумки посыпался какой-то мусор — пустые винные бутылки и пивные жестянки, скомканные газеты и прочая дребедень, которой обычно бывают набиты мусорные ведра.

Со стороны это выглядело так, словно ребята и впрямь приехали сюда, чтобы выбросить накопившийся дома мусор. Глеб уже начал понимать, что означают все эти странные действия. Замысел майора был прост до примитивности — прост, как все гениальное. С кем-то другим это вполне могло сработать, но Глеб был не кто-то другой, и забывать об этом Полынину не следовало.

Опорожнив сумку, Леха забросил ее в кузов, запрыгнул следом и с неслышным на таком расстоянии лязгом захлопнул за собой двери. Микроавтобус тронулся, пересек, двигаясь почти точно по собственным следам, дно карьера и принялся с недовольным рычанием штурмовать крутой подъем. Глеб подождал, пока он окончательно скроется из вида, и осторожно встал во весь рост. Осмотр краев котлована в бинокль ничего не дал: вокруг, как и прежде, никого не было.

Убедившись в этом, Глеб вернулся к мотоциклу. Срезанные им калиновые ветки еще не успели пожухнуть, и он заметил, что кое-где на них уже раскрылись бутоны, выбросив крошечные белые лепестки соцветий. Сожаление о загубленной красоте было мимолетным; мощный двигатель злобно взревел на высокой ноте, обутое в гоночную резину заднее колесо выбросило из-под себя фонтан земли и вырванной с корнями травы, и мотоцикл, как застоявшийся рысак, вырвался на дорогу.

Осторожно съехав по крутому спуску, Глеб снова дал газ и вскоре аккуратно, чтобы не оставлять в песке лишних борозд, затормозил в метре от вырытой бритоголовым Лехой ямы.

На дне он увидел именно то, что ожидал: россыпь пустых бутылок и мелкого мусора поверх кое-как набросанной кучи сырого комковатого песка. Из-под песка кое-где выглядывал черный полиэтилен, при невнимательном рассмотрении тоже способный сойти за мусор, и Глеб подумал: правильно, а какое еще рассмотрение тут может быть? Кто, кроме бомжей, которые заведомо не в счет, станет внимательно изучать мусор на дне вырытой в заброшенном песчаном карьере ямы?

Вниз он спускался осторожно, по-стариковски, чтобы невзначай не наступить на то, что скрывалось под тонким слоем рыхлого песка. Опустившись на корточки в углу ямы, смел рукой в перчатке мусор, разгреб песок и вынул из кармана складной нож. Выброшенное пружиной лезвие с негромким металлическим щелчком выпрыгнуло из рукоятки и с характерным звуком взрезало черный полиэтилен. На мгновение Глеб оторопел, поскольку меньше всего ожидал увидеть в образовавшейся прорехе ножку обыкновенного пластикового стула, какими меблируют временные навесы дешевых летних кафе.

Мысль о том, что «кураторы» просто-напросто его разыграли, заставив копаться в мусоре, пока где-то в другом месте происходит что-то важное, мелькнула и пропала, когда, немного расширив отверстие, Глеб увидел ногу в серой брючине и поношенной рыжей сандалии. От видневшегося под сандалией черного носка ощутимо попахивало, на кончике большого пальца виднелась дырочка, которой уже не суждено было разрастись до размеров прорехи, в которую без труда пролазит весь палец.

Дырка в носке по недосмотру может появиться у любого человека, будь он хоть президент, хоть император. Но почему-то именно это крошечное отверстие в истончившейся синтетической ткани подсказало Глебу, кого похоронили в этой песчаной яме вместе с пластиковым стулом.

Дешевая алюминиевая трость со стертым об асфальт резиновым наконечником и магазинный пакет со скудным пенсионерским набором продуктов подкрепили его догадку, и он уже не удивился, когда, взрезав перемотанный прозрачным скотчем черный полиэтилен до конца, увидел залитое свернувшейся кровью, обезображенное выстрелом в упор мертвое лицо отставного особиста Саблина по прозвищу Чапай.

Как аукнется, так и откликнется, снова подумал Глеб Сиверов, сводя вместе края разрезанной пленки и нагребая сверху комковатый сырой песок. Тяжесть висящего в наплечной кобуре пистолета, настолько привычная, что уже не воспринималась сознанием, вдруг властно напомнила о себе, и Глеб мысленно сказал «Стечкину»: подожди, осталось совсем недолго.

* * *

Филер не солгал, говоря, что долго ждать не придется. Картинка в левой половине монитора, изображавшая «крайслер» с мигалкой на крыше, оставалась почти статичной. Двигался на ней только водитель генерала Васильева, который, выйдя из машины, прохаживался взад-вперед с дымящейся сигаретой в ожидании своего высокопоставленного пассажира. На правой половине экрана изображение менялось по мере того, как Мент перемещался из поля зрения одной камеры в радиус действия другой. Камеры поворачивались, сопровождая движущийся объект, так что в момент переключения и некоторое время после него Пермяков видел Васильева спереди, в лицо. Картинка успела смениться дважды, на что ушло чуть больше минуты, когда начались события.

Как это порой случается, события были долгожданными, а начались неожиданно. Андрей Родионович, разумеется, сообразил, что именно хочет показать ему Филер, но все равно едва-едва не вздрогнул, когда в кадр на приличной скорости влетел, заставив Мента испуганно шарахнуться, и резко затормозил в двух шагах от него черный «БМВ».

Возможно, эта машина была знакома генералу Васильеву, а может быть, он, несмотря на заверения Политика, продолжал ожидать покушения. Этого Андрей Родионович не знал, как не знал и того, есть ли у Мента при себе оружие. Как бы то ни было, внезапное появление на сцене черного «бумера» напугало Васильева, и, испугавшись, он решил не принимать бой, избрав самый простой и надежный способ пассивной обороны — бегство.

Побежал он не в парк, как поступил бы на его месте любой здравомыслящий человек, а вдоль аллеи, к парковке, как будто и впрямь рассчитывал потягаться с «БМВ» в скорости и удрать от мощной иномарки на своих двоих. Это лишний раз убедило Политика в правильности вынесенного приговора: Мент не то уродился дураком, не то катастрофически поглупел от страха, а таким людям не место в теневом правительстве, которое намерено в скором времени выйти на свет и стать официальным.

Генерал успел пробежать всего два или три метра, когда из открытого окна машины высунулась рука с пистолетом. У пистолета был непривычно длинный и толстый ствол, и Политик, который редко имел дело с оружием и еще реже смотрел по телевизору фильмы соответствующего содержания, не сразу сообразил, что это глушитель. Пистолет плюнул убегающему Менту в спину едва заметным на экране белесым дымком, отброшенная отдачей рука в черной кожаной перчатке коротко подпрыгнула вверх. Васильев запнулся на бегу, незаконченным жестом потянулся к затылку, тяжело упал на колени и мягко, безвольно, как лишившийся опоры мешок с отрубями, повалился лицом в асфальт.

«БМВ» тронулся с места и подъехал к распростертому на дороге телу вплотную, загородив его от камеры. Дверца распахнулась, и из машины выбрался водитель — рослый, плечистый гражданин в мотоциклетной кожанке и скрывающей лицо трикотажной маске. Держа пистолет в опущенной руке, никуда не торопясь, он спокойно обошел машину, открыл багажник, достал оттуда черный пластиковый мешок на «молнии», какими пользуются медики для перевозки трупов, и, расправляя его на ходу, все так же неторопливо направился туда, где лежал Мент, отныне, как и мечтал Андрей Родионович Пермяков, имевший полное право именоваться покойным.

Обогнув «БМВ», стрелок остановился. Зрителям в этот момент были видны только его голова и часть спины, остальное скрывала крыша машины. Человек в маске сделал движение, и его правое плечо коротко, резко дернулось.

— Контрольный в голову, — выдал никому не нужный комментарий Буров. — Что ж, по крайней мере, своих ошибок парень не повторяет.

— Это Молчанов? — указав на экран, заинтересованно спросил Политик.

— Где? — преувеличенно изумился Филер.

На экране действительно никого не было, потому что как раз в это мгновение стрелок наклонился, полностью скрывшись из вида.

— Шучу, шучу, — сказал Иван Сергеевич, заметив на лице собеседника выражение досады, которую Пермяков даже не попытался скрыть. — Да, это он, человек-легенда… Кстати, о легендах, они же мифы. Должен тебе сказать, что легенда о Слепом недалеко ушла от всех остальных жанров и разновидностей устного народного творчества. Все они, как правило, основаны на реальных событиях, но при этом безбожно врут. Так и здесь: насочиняли о человеке с три короба, а он на поверку оказался обыкновенным киллером — спора нет, высочайшей квалификации, но в целом таким же, как и все его коллеги. Как и других наемников, его интересуют всего две вещи: целость собственной шкуры и деньги. Манипулировать такими людьми — одно удовольствие. Это же просто роботы-убийцы с примитивным набором рефлексов и побудительных мотивов, и управлять ими не сложнее, чем игрушечным автомобильчиком с дистанционным управлением: какую кнопку нажал, туда он и поехал.

Слепой снова появился в поле зрения камеры, неся на плече упакованное в блестящий черный пластик тело. Небрежно свалив свою нелегкую ношу в багажник, он захлопнул крышку, вернулся за руль и уехал, как ни в чем не бывало. Когда машина тронулась, Политик разглядел задний номерной знак. Номер был особенный, именной, из тех, за которые не отличающиеся вкусом и интеллектом обеспеченные фанфароны отваливают солидные деньги. «ФЕДЯ 007» — было написано на белой номерной пластине, и, прочтя это, Андрей Родионович брезгливо поморщился: он не любил безвкусицу во всех ее многочисленных проявлениях.

— Вот и все, — сказал генерал Буров.

— Ну, и куда поехал твой игрушечный автомобильчик? — спросил Пермяков, пряча за иронией неприятное чувство, вызванное будничной простотой только что разыгравшейся у него на глазах сцены.

— Прямо в братскую могилу, — спокойно ответил Филер. — На мой взгляд, туда ему и дорога.

Политик молча кивнул, задумчиво глядя на экран ноутбука. Экран по-прежнему был разделен на две половины. Справа виднелся обрамленный старыми парковыми деревьями пустой участок живописной аллеи. На асфальте у бордюра, примерно там, где минуту назад лежал Мент, темнело какое-то пятно — то ли не до конца просохшая лужа, то ли кровь, на черно-белой картинке этого было не разобрать. Справа все так же прохаживался вдоль своего отмытого до скрипа «крайслера» с синим ведерком на крыше водитель генерала Васильева. Докурив сигарету и выбросив окурок в кусты на краю парковки, он озабоченно посмотрел на часы, вздохнул и вернулся за руль — ждать.

Ожидание обещало стать долгим. Его точная продолжительность зависела от того, на чьей стороне правда в давнем споре между верующими и атеистами. Если правы безбожники, ждать возвращения генерала водителю предстояло вечно, а если они ошибаются, то чуточку меньше — до Второго Пришествия и Страшного Суда. И, наблюдая, как Буров привычными движениями выключает ставший ненужным компьютер, Андрей Родионович Пермяков от души понадеялся, что Бога все-таки нет, и что им с Филером, таким образом, нечего опасаться, кроме земного суда, которому они оба не по зубам уже сегодня, и для которого вскоре станут абсолютно недосягаемы.

— Вот и все, — повторил генерал Буров, опустив крышку ноутбука. — Теперь ты доволен?

Выведенный этим вопросом из задумчивости Политик некоторое время молчал, заново складывая разваленную Филером стопку эскизов.

— Да, — сказал он, наконец, — теперь, похоже, действительно все, и я действительно доволен. Хотя я был бы доволен еще больше, если бы вместе с этим «Федей ноль-ноль семь» в упомянутую тобой братскую могилу лег и его руководитель.

— О Потапчуке можешь не беспокоиться, — терпеливо произнес Иван Сергеевич. — Он, конечно, известный упрямец, но всему есть предел, в том числе и упрямству. Он потому и сбежал, что вовремя сообразил: в этой драке ему ничего не светит. Ему известно, что мы существуем, но кто мы, конкретно, остается только гадать. Поэтому любой, с кем он рискнет поделиться своими догадками, может оказаться одним из нас или наших вольных или невольных агентов. Потапчук это понимает и будет сидеть тише воды, ниже травы, потихоньку проедая свои сбережения. А если все-таки наберется смелости и как-то себя проявит, мы его тут же возьмем к ногтю. Забудь ты о нем, предоставь это дело специалистам! Не о том думаешь, Андрей Родионович. Прикинь лучше, кто займет места Мента и Воеводы. У тебя уже есть на примете какие-то кандидатуры?

— Есть, конечно, — кивнул Пермяков. — Как не быть, когда подавляющее большинство людей, наделенных хотя бы маломальской властью, даже не подозревая о нашем существовании, живут и работают так, словно я им плачу за это из своего кармана! Разумеется, кандидатуры есть, и их немало. Но я хочу, чтобы на этот раз решение о рекрутировании новых кандидатов было принято коллегиально — здесь, за этим столом.

Филер понюхал сигарету, которую так и не собрался зажечь.

— Что, кормило власти мозоли натерло? — с подковыркой спросил он, хитро глядя на Политика.

— Это кормило не может ничего натереть, если умеешь с ним обращаться, — без улыбки ответил тот. — Все эти жалобы на тяжкое бремя власти начинают звучать только тогда, когда накопившиеся ошибки достигают критической массы, и ситуация выходит из-под контроля. Тогда умный человек со слезой в голосе жалуется на слабое здоровье и слагает с себя полномочия, не забыв назначить преемника из своего ближайшего окружения, а дурак продолжает цепляться за власть до тех пор, пока его не шлепнут, как крысу, в подземном бункере, куда он забился, спасаясь от собственного народа.

— Это да, — согласился Буров. — Разводить художества все горазды, а вот отвечать за них никому неохота. Неужели дело именно в этом?

— Более или менее, — неохотно признал Пермяков. — Что ни говори, а Шиханцов и Васильев — это были именно ошибки. Или, как ты изволил выразиться, художества, причем не чьи попало, а мои, персонально. И я не хочу, исправляя старые ошибки, наделать новых. Все, кто вскоре соберется за этим столом, — умные, опытные, знающие люди, не уступающие нам с тобой ни по силе интеллекта, ни по умению руководить. Полагаю, все вместе мы сумеем выработать оптимальное решение и выбрать именно тех кандидатов, которые смогут работать с максимальной отдачей.

— Погоди, — взмолился Буров, — я что-то не совсем понял. Мне казалось, что этот бал-маскарад ты затеял с одной-единственной целью: сохранить анонимность. А теперь что же: маски долой?

— Отчего же? — пожал плечами Политик. — Зачем это — долой? Маски останутся на местах.

— Все, кроме масок Мента и Воеводы?

— Тайное голосование изобрели задолго до рождения Христа, — напомнил Андрей Родионович. — Члены греческого ареопага опускали в урну специальные камешки: белый камешек — за, черный — против. А наши коллеги просто напишут имена своих кандидатов на бумажках. Кто наберет больше голосов, тот и победил.

— А если все имена будут разные?

— Тогда придется снова взять кормило власти в свои мозолистые руки и опять принять решение самостоятельно.

Филер рассмеялся, и в его смехе звучали нотки искреннего облегчения.

— Ну, слава Богу, успокоил! А то я чуть было не испугался. Неужели, думаю, скис наш Политик? Неужели и его ближе к старости на демократию потянуло?

— Истинная демократия возможна только в общественной бане, — позволив себе улыбнуться в ответ, сообщил Пермяков. И, выдержав небольшую паузу, чтобы подчеркнуть смысл, добавил: — Поэтому я туда никогда и не хожу.

На этот раз Филер откровенно расхохотался. Глядя, как он хохочет, было просто невозможно не улыбнуться. Андрей Родионович не стал противиться естественному порыву и, откинувшись на спинку кресла, тоже посмеялся над собственной шуткой. Все было в порядке, все шло по намеченному плану. Генерал Васильев присоединился к замминистра Шиханцову — где-то там, в весьма отдаленном и скрытом от людских глаз густой пеленой тумана месте, где веками и тысячелетиями копятся потерянные вещи и забытые всеми люди. Политик констатировал этот свершившийся факт с чувством глубокого удовлетворения, но в момент очередного промежуточного триумфа вдруг поймал себя на том, что с тревогой и опаской косится на выключенный ноутбук: надо же, до чего это, оказывается, просто — убить человека!

Любого человека. Даже такого важного, как генерал МВД или, скажем, высокопоставленный сотрудник администрации президента Андрей Родионович Пермяков.

Глава 16

Жить в обществе и быть от него свободным невозможно. Это сказал классик, а с классиками, как правило, не спорят. Глеб Сиверов и не собирался спорить — по крайней мере, в данном случае. Повышенной общительностью он никогда не отличался, но совсем не контактировать с окружающими, живя в многомиллионном городе и ежедневно выходя из дома, действительно невозможно. Кроме того, как уже упоминалось выше, многие контакты рано или поздно оказываются весьма полезными, и, помня об этом, Слепой не пренебрегал необходимым минимумом той роскоши, которую, по словам другого классика, представляет собой роскошь человеческого общения.

Знакомых и даже приятелей среди мирного (и не очень) населения столицы у него насчитывалось немало. Нечего и говорить, что подавляющее их большинство даже не подозревало, кто он на самом деле такой. Для них он был кто угодно — сосед по подъезду, примелькавшийся покупатель, муж коллеги по проектному бюро, знакомый байкер, с которым можно толково и со вкусом поговорить о мотоциклах, — но только не сотрудник ФСБ, долгое время специализировавшийся на выборочной прополке человеческого огорода.

По вполне понятным причинам Глеб старался не смешивать работу и личную жизнь. Действовать он всегда предпочитал в одиночку, но бывают дела, справиться с которыми один человек физически не в состоянии. Где-то на полпути между песчаным карьером и Москвой Сиверов сообразил, что пытается удержать три арбуза в одной руке, и что попытка эта может плохо для него кончиться. Да, сейчас никакого спецназа в карьере нет, но кто даст гарантию, что к вечеру он там не появится?

«Может, ну его к лешему, этот карьер? — подумал он. — Чего я там не видел? Тоже мне вопрос: куда спрятать труп. Да куда угодно! Помощь предложили, и на том спасибо. А прибегать к ней я не обязан, ведь верно?»

Это было верно, но не совсем. Общение с майором Полыниным и его лысым напарником доставляло Глебу еще меньше удовольствия, чем контакты с другими представителями рода человеческого, но сказано между ними было еще далеко не все, и прерывать этот диалог ему пока не хотелось. До сих пор он больше напоминал перебранку, но Глеб твердо рассчитывал со временем, и притом довольно скоро, сделать его конструктивным.

Для этого следовало, как минимум, пережить сегодняшний вечер. Чтобы выполнить эту нелегкую задачу, Глеб решил слегка отступить от правил и все-таки прибегнуть к посторонней помощи. Его выбор пал на байкера по кличке Бизон, в миру именовавшегося Павлом Рябининым. Бизон водил тяжелый чоппер, собственноручно построенный на базе «Урала», а в свободное от этого приятного занятия время работал оперативником в частном детективном агентстве. Раньше Бизон подвизался в журналистике, но там ему было скучно и муторно, и он нашел себя на ниве частного сыска. Как ни странно это прозвучит в отношении частного детектива, человеком он был вполне себе порядочным, в грязном белье клиентов копался редко и только в случае острой производственной необходимости и, насколько было известно Глебу, действительно раскрыл несколько запутанных дел о кражах и мошенничестве. Поговорить с ним бывало приятно, хотя он, единственный из всех «гражданских» знакомых Глеба, представлял для него некоторую опасность: когда частный сыщик и наемный стрелок общаются слишком тесно, может случиться так, что для одного из них это общение кончится плохо.

Но деваться было некуда, и Глеб позвонил Бизону. Его кандидатура была особенно удобна тем, что Бизон, во-первых, кое-что смыслил в слежке и скрытом наблюдении, а во-вторых, его можно было не попросить об одолжении, а предложить неплохо оплачиваемую работу по специальности. Именно так Глеб и поступил, и Бизон с охотой пошел ему навстречу, задав всего два вопроса. «И кого я должен выслеживать в этой песочнице?» — спросил он. «Да никого, — ответил Глеб. — Просто сиди там, пока не приедут какие-нибудь люди. А когда приедут, позвони мне и расскажи, сколько их и что они делают». — «Что-то серьезное?» — задал второй уточняющий вопрос Бизон. «Чепуха, — легкомысленным тоном солгал Сиверов, — мелкое недоразумение. Но на глаза им лучше не попадайся». — «За кого ты меня держишь?» — оскорбился Бизон и, уточнив время и место, дал отбой.

Подъезжая к «Кремлю», Глеб представил, как Бизон лежит в траве на краю песчаного обрыва и ведет наблюдение, держа в одной руке бинокль, а в другой — бутерброд с ветчиной или купленный по дороге гамбургер. Габариты у Бизона были внушительные, и ел он много и со вкусом, оправдывая свою маленькую слабость тем, что организм таких размеров требует усиленного питания.

Потом впереди, заключенные в округлую раму липовых крон, показались узорчатые кованые ворота, и Глеб выбросил Бизона из головы: впереди ждала активная фаза работы, во время которой посторонние мысли были, мягко говоря, неуместны.

Как и обещал во время телефонного разговора майор Полынин, ворота были открыты, и охраны, которую в прошлый визит сюда Глебу пришлось с великим трудом обходить, нигде не наблюдалось. Правда, следящая камера на воротном столбе никуда не делась; ее любопытный стеклянный глаз пристально и недобро таращился на подъехавший «БМВ» с фальшивым «именным» номером, и Глеб не сомневался, что десятки других таких же глаз будут подглядывать за ним в самых укромных уголках парка, дотошно и скрупулезно фиксируя каждый его шаг. Впрочем, сегодня выдался как раз тот редкий случай, когда подобная публичность была ему на руку — естественно, лишь до известного предела.

Когда машина въезжала в ворота, у Глеба появилось ощущение, сходное с тем, которое, вероятно, испытывали аргонавты, проплывая между Сциллой и Харибдой. Логика и здравый смысл настаивали, что здесь и сейчас с Глебом ничего плохого не случится; то же самое твердила интуиция, но ему все равно было не по себе. У кукловодов своя логика, свои, отличные от общепринятых, взгляды на то, что разумно, а что нет. Любой параноик твердо убежден, что действует в полном соответствии с логикой и здравым смыслом, а попробуй-ка, угадай, какое коленце он выкинет в следующий миг, основываясь на том, как повел бы себя в такой ситуации нормальный человек! Те, кто сейчас пытался использовать Слепого в качестве послушной марионетки, абсолютно нормальны, просто понятие о норме у них свое, не такое, как у остальных — так же, впрочем, как и у самого Глеба Сиверова.

В тот миг, когда ворота остались позади, часы на приборной панели показали двадцать ноль-ноль. Точность — вежливость королей и снайперов, вспомнил Глеб и невесело улыбнулся, одной рукой ведя машину, а другой копаясь в стоящей на соседнем сидении сумке. Трикотажная спецназовская шапочка-маска и пистолет — особенный, тот самый, из-за которого пришлось специально ехать на конспиративную квартиру, — были на месте, как и следовало ожидать. Подробный план парка и здания клуба хранился у Глеба в памяти с тех пор, как он готовился к ликвидации генерала Шиханцова. Здание за это время успело подвергнуться реконструкции, масштабы которой были Слепому неизвестны, но в здание его не приглашали, и сам он пока что не видел причин туда входить.

Главная гостевая стоянка перед парадным входом пустовала. Глеб разглядел это издалека и свернул в боковую аллею, по которой можно было попасть к небольшой служебной парковке. Оттуда еще одна аллея вела ко вторым воротам в ограде — обычным, без художественной ковки и прочих изысков, предназначенным для проезда машин обслуживающего персонала и продуктовых фургонов. Судя по отсутствию на гостевой стоянке представительского «крайслера» с синим проблесковым маячком на крыше, генерал Васильев то ли еще не приехал в «Кремль», то ли в силу каких-то известных ему одному, но, несомненно, веских причин предпочел прибыть с черного хода.

Проезжая мимо прудов с каналом и памятным по недавним событиям горбатым каменным мостиком, Глеб заметил, что ранее возвышавшийся у дальнего берега бутафорский парусник бесследно исчез. Поскольку посуху уплыть за горизонт он не мог, Глеб пришел к выводу, что его попросту разобрали. Никакого сожаления он по этому поводу не испытал: перемена явно была к лучшему. Виднеющийся в медленно сгущающихся вечерних сумерках пологий травянистый бережок с недостроенной летней верандой, которая подступала почти к самой воде, смотрелся не в пример приятнее, чем кое-как слепленная из фанеры и пластика липовая бригантина с хвастливой надписью на носу.

Инструктируя Глеба по телефону (если тот разговор можно считать инструктажем), майор Полынин порекомендовал припарковаться «где-нибудь в сторонке». Зная парк, как свои пять пальцев, Глеб заранее выбрал себе наблюдательный пункт — не идеальный, разумеется, но лучший из всего, что можно было найти в изрезанном аллеями и дорожками тенистом парке. Живописная, как и все в этом тщательно распланированном высокооплачиваемыми ландшафтными дизайнерами и любовно ухоженном местечке, короткая и достаточно широкая для того, чтобы по ней мог проехать грузовой автомобиль, асфальтированная дорожка вела к круглой лужайке, посреди которой тихо журчал небольшой фонтан. Здесь имелись удобные и красивые скамейки для отдыха, цветочные клумбы и все прочее, чему полагается быть в такого рода местах, вплоть до нескольких фонарей на сработанных под старину витых фигурных столбах. Поскольку официально заведение все еще было закрыто на ремонт, а рабочий день давно закончился, отсутствие случайных зевак здесь было гарантировано. А что до зевак неслучайных, то с вероятностью их скрытого присутствия поневоле приходилось мириться: где ты ничего не можешь, там ничего не должен хотеть.

Задним ходом загнав машину в этот укромный уголок, Глеб вышел, чтобы осмотреться. Его расчет оказался верным: вокруг царило полное безлюдье, и даже фонтан, на который некому было смотреть, не работал. С того места, где стояла машина, неплохо просматривалось все здание клуба целиком, от парадного подъезда до угла, смотревшего в сторону служебной парковки. Солнце уже скрылось за верхушками деревьев, но до настоящей темноты было еще далеко, и, чтобы не напугать кого-нибудь, разгуливая по парку в образе Фантомаса, Глеб не стал надевать трикотажную маску, ограничившись кепи с длинным козырьком, который, если не задирать голову, неплохо скрывал лицо от объективов следящих камер.

С главной аллеи, по которой должен был пройти, направляясь к своему автомобилю, генерал Васильев, «БМВ» Сиверова был почти не виден. Если приглядеться, в сумерках можно было различить блеск фар и хромированных деталей, и Глеб на всякий случай вынул из багажника и набросил на капот предусмотрительно прихваченный в гараже кусок брезента: радиаторную решетку «БМВ» ни с чем не спутаешь, а Глеб на протяжении последних полутора суток приложил массу усилий к тому, чтобы при виде автомобиля этой марки господин генерал вздрагивал, бледнел и хватался за сердце.

Установленный под крылом генеральского «крайслера» электронный «жучок» через навигационный спутник информировал Слепого обо всех передвижениях Васильева. Это было, с одной стороны, чертовски удобно, поскольку избавляло от необходимости таскаться за его превосходительством по пятам, а с другой, наводило на грустные размышления: неужели человечество ценой неимоверных усилий и жертв рвалось в космос только затем, чтобы было удобнее подглядывать друг за другом?

Назвать полученные таким сложным, кружным путем сведения ценными было трудно даже при очень большом желании: доставив генерала Васильева из его загородного дома на Петровку, 38, закрепленный за ним «крайслер» покинул внутренний дворик главного управления МВД только один раз, съездив, если верить показаниям спутниковой навигационной системы, на ближайшую АЗС и обратно. Теперь навигатор утверждал, что «крайслер» находится где-то рядом, на прилегающей к клубу территории, и, прогулявшись напрямик через парк, Глеб убедился, что мудреная электроника не врет: генеральская машина вместе с водителем обнаружилась на служебной парковке. Васильева ни в ней, ни вблизи нее не наблюдалось, и, сказавши: «Ага», не замеченный генеральским шофером Слепой пустился в обратный путь.

Спутниковый навигатор косвенно подтверждал то, о чем Глеб уже догадался раньше: с этим «Кремлем» явно что-то нечисто. Вся эта трудоемкая клоунада с зеркальцем на дубе и неприкрытой до нарочитости слежкой была затеяна с одной-единственной целью: посмотреть, что станет делать напуганный до полусмерти Васильев, куда побежит спасаться, к кому обратится за помощью.

Как ни странно, генерал побежал спасаться в кабак. Те, на чье покровительство он рассчитывал, не оправдали его надежд, сообщив Слепому, где и когда его можно без помех взять к ногтю, но в этом-то как раз не было ничего удивительного. Если отбросить не выдерживающую критики версию о том, что эта проворовавшаяся интендантская крыса как-то мешала кукловодам, оставался только один вариант: в рядах теневого правительства началась крупная чистка, в ходе которой те, кем вот-вот должна была заинтересоваться генеральная прокуратура, и кто мог на допросе сболтнуть лишнего, подлежали списанию в расход и утилизации.

Усевшись за руль, Глеб посмотрел на виднеющееся в конце аллеи приземистое здание старой помещичьей усадьбы. Если Федор Филиппович не выдумал своих кукловодов в приступе старческого маразма, и если он сам не ошибся в расчетах, кто-то из этих таинственных повелителей марионеток прямо сейчас находился там, внутри, почти на расстоянии пистолетного выстрела. Будто разбуженный этой мыслью, «Стечкин» снова напомнил о себе солидной, побуждающей к активным действиям тяжестью, и Глеб снова мысленно попросил его повременить. Он часто сравнивал свою работу с обрыванием стеблей крапивы, и теперь, когда представилась редкая возможность добраться до корней, не хотел из-за спешки пропустить хотя бы одно бледное, готовое снова прорасти и дать обильные всходы волоконце.

По какой-то странной прихоти прежних хозяев усадьбы служебная парковка находилась на приличном удалении от здания. До нее было метров сто пятьдесят, если не все двести — пожалуй, слишком много, чтобы говорить об удобстве. Но кто, если разобраться, станет думать об удобстве для поваров, уборщиков и официантов, когда речь идет об обеспечении максимального комфорта для высокопоставленных, битком набитых деньгами клиентов? Владельцам «майбахов» и «бентли» может не понравиться соседство с потрепанными «цивиками», «гольфами» и «жигулями», и что такое в сравнении с их недовольством промоченные ноги официантки, вынужденной шлепать под дождем по лужам от парковки до своего рабочего места?

Примерно на полпути ведущая к парковке аллея делала крутой, почти на девяносто градусов, поворот, огибая угол пруда, где раньше стоял парусник. Разобраться с Васильевым надо было до этого поворота, в противном случае стрелять в него пришлось бы на глазах у водителя, который наверняка был вооружен и вряд ли удовлетворился бы ролью пассивного зрителя. В некотором роде совершение заказных убийств — такая же работа, как забивание гвоздей. Ни один вменяемый плотник, настилая пол, не станет приколачивать поверх уже уложенных досок еще одну, совершая никем не оплаченную, никому не нужную, бессмысленную работу. Точно так же ни один приличный киллер не косит вокруг себя людей, как траву, стараясь избегать ситуаций, в которых это может стать необходимым. До тех пор, пока личный шофер генерала Васильева не направил на Глеба пистолет, причины желать ему смерти у Слепого отсутствуют, и пусть оно так и остается: грешно без острой необходимости стрелять в людей, которые просто пытаются честно выполнить свой служебный долг.

Сумерки постепенно густели, теплый, напоенный ароматами молодой зелени и распускающихся цветов воздух мало-помалу наливался вечерней синевой. Глеб посмотрел на часы, а потом на панель навигатора. На часах было почти полдевятого, а навигатор бесстрастно свидетельствовал, что генеральский «крайслер» находится там же, где и раньше — на служебной парковке в сотне метров от лужайки с фонтаном. Его превосходительство задерживался, и в этом не было ничего удивительного: когда пытаешься заговорить зубы костлявой, некогда следить за временем.

В одном из окон усадьбы загорелся свет — слабенький, желтоватый, от настольной лампы или какого-нибудь бра. По тюлевой занавеске прошла тень с маленькой, аккуратной головой и непомерно широкими, почти карикатурно квадратными плечами — несомненно, тень одетого в деловой костюм охранника. Глеб отогнал неприятную мысль о том, сколько вооруженных, прошедших специальную подготовку людей сейчас находится в здании и вокруг него, в парке. В данный момент эти цепные псы сидели на привязи и не представляли для него опасности, но миг, когда хозяин откроет вольер и скомандует: «Фас!», был уже не за горами.

Оконное стекло со стороны водителя было опущено до конца, и, когда где-то негромко стукнула дверь, Глеб это услышал. Сняв с головы кепи, он натянул спецназовскую шапочку и опустил на лицо трикотажную маску с прорезями для глаз и рта. Он подтягивал манжеты тонких кожаных перчаток, когда в поле его зрения появились двое — высоченный парень с телосложением атлета и выправкой кадрового офицера и худощавый цыгановатый субъект, в котором Глеб с первого взгляда узнал генерала Васильева. Они вышли из-за угла здания, где, насколько помнилось Сиверову, прежде не было никаких дверей, прошли узкой, мощеной каменными плитами дорожкой вдоль бокового фасада и остановились на асфальте аллеи.

В это мгновение, как по команде, в парке зажглись фонари. Глеб отчетливо видел, как вздрогнул от неожиданности генерал Васильев. Он и сам вздрогнул — правда, только внутренне, и, как тут же выяснилось, совершенно напрасно: фонари включились везде, кроме лужайки с фонтаном, где он спрятал свою машину.

В совпадения Глеб Сиверов не верил, но, даже если бы и верил, это было уже чересчур. Разумеется, никаким совпадением тут и не пахло; просто, пока чем-то не потрафивший кукловодам генерал был жив, они считали небесполезным проявлять посильную заботу о том, кто подрядился поставить на его превосходительстве крест.

— Стоянка там, — отчетливо произнес подозрительно похожий на кадрового офицера спецслужб охранник, указав направление рукой. Смотрел он при этом почему-то не на Васильева и не в сторону стоянки, а в жерло неосвещенной аллейки, в тупике которой притаился Слепой. — Счастливого пути, товарищ генерал-майор.

— И тебе не хворать, сынок, — буркнул Васильев и, повернувшись к охраннику спиной, торопливо зашагал в сторону парковки.

В этот момент Глеб испытал к нему что-то вроде сочувствия: генералов так не провожают, если только перед этим с треском и матерной бранью не ободрали с них шитые золотом погоны. А тому, кого только что разжаловали из генералов в ездовые ассенизаторского обоза и без церемоний выставили за дверь, грех не посочувствовать, будь он хоть трижды сволочь и казнокрад.

Поверхностное сочувствие к попавшему в крутой переплет кладовщику в генеральских погонах мгновенно сменилось холодной злостью, когда охранник, задержавшись на секунду, послал в глубину темной аллеи долгий, многозначительный взгляд. Он разве что не ткнул в уходящего генерала пальцем — догоняй, мол, чего ждешь, — и Глебу остро захотелось начать сегодняшний веселый вечер с этого хлыща в деловом костюме и строгом однотонном галстуке. До сих пор ему ни разу не приходилось работать вот так, в режиме наибольшего благоприятствования, но оказываемые ему помощь и поддержка не радовали: во-первых, он в них не нуждался, а во-вторых, оказывали их не те люди, от которых он хотел бы принять даже самый пустячный подарок. Ибо сказано: бойтесь данайцев, приносящих дары!

Судя по этим сомнительным дарам, кукловоды окончательно уверились в том, что агент по кличке Слепой превратился в их послушное орудие. Они почти перестали прятаться и дергать за ниточки из-за кулис, переведя Глеба из разряда марионеток в еще менее престижный статус куклы-рукавички, которую надевают прямо на ладонь. По окончании спектакля кукле предстояло отправиться в мусорное ведро; кукла имела на этот счет свое собственное мнение, но здесь, в бывшей помещичьей усадьбе, это мнение никого не интересовало.

«А зря, — подумал Глеб, запуская двигатель. — Ох, зря!»

«БМВ» тронулся, сбросив с капота и подмяв колесами брезент. Оставленная на лужайке у фонтана улика Глеба не волновала: холуи в деловых костюмах подберут, от них не убудет!

Он настиг свою жертву метрах в двадцати от поворота аллеи, там, где водитель «крайслера» заведомо не мог ничего увидеть, услышать и предпринять. Услышав у себя за спиной стремительно приближающийся гул двигателя и пронзительный протестующий визг горящих покрышек, ставший в последнее время чересчур нервным генерал шарахнулся в сторону, как испуганная лошадь. Повинуясь естественному рефлексу, он обернулся, увидел позади себя знакомый до боли автомобиль с очередным шутовским номером на бампере и, недолго думая, бросился бежать. Глеб не знал, на что он рассчитывал, улепетывая от скоростной иномарки не по пересеченной, густо поросшей деревьями местности, а по ровному асфальту, да это его и не очень интересовало: скорее всего, генерал просто потерял голову, поддавшись панике, и бежал туда, куда несли обутые в туфли из крокодиловой кожи ноги.

Сиверов переложил из правой руки в левую извлеченный из сумки пистолет с длинным толстым стволом, выставил его в окошко и выстрелил, почти не целясь. Пистолет хлопнул, как лопнувший воздушный шарик, выбросив из дула беловатый дымок, убегающий генерал перестал убегать, потянулся рукой к загривку, куда угодил выстрел, и упал, как подкошенный, сначала на колени, а потом ничком. На то, чтобы смягчить падение выставленными руками, его уже не хватило, и физиономию себе он, конечно же, расквасил, но это было даже хорошо, поскольку придавало всей сцене ярко выраженный реализм, местами граничащий с откровенным натурализмом.

Что и требовалось доказать.

Выходя из машины, Глеб незаметно огляделся, уделив особое внимание кронам ближайших деревьев. Следящая камера стояла там же, где и раньше, ее никто не удосужился переместить, и это тоже было превосходно, поскольку именно на этом и строился расчет.

Доставая из багажника черный пластиковый пакет на «молнии», он незаметно поменял сослуживший свою службу пистолет на куда более привычный и смертоносный «Стечкин» с глушителем. При внимательном изучении записи следящей камеры подмену могли заметить, но Глеб очень сомневался, что эту запись когда-либо станут внимательно изучать. Куда более логичным выглядело предположение, что она вряд ли доживет до завтрашнего утра: глупо собирать компромат на того, кого через час-полтора намереваешься похоронить в безымянной могиле на дне заброшенного песчаного карьера.

Покончив с формальностями, он взвалил упакованное в прочную черную пленку тело на плечо, погрузил его в багажник, захлопнул крышку и, сдержав неразумный порыв сбить камеру с дерева, как белку, выстрелом прямо в стеклянный глаз, уселся за руль.

Чтобы не елозить взад-вперед, разворачиваясь в слишком узкой для такого маневра аллее, Глеб повел машину к служебному выезду с территории. Он все ждал, что ему вот-вот перекроют дорогу или просто изрешетят из кустов автоматными очередями, но ничего подобного с ним не случилось. Проезжая мимо парковки, он увидел «крайслер» с синим ведерком на крыше и прохаживающегося около него с сигаретой на губе водителя. Водитель посмотрел на часы, потом на проезжающий мимо «БМВ» и снова на часы: видимо, ему не терпелось поскорее отвезти своего пассажира домой и наконец-то быть свободным. Ему оставалось только посочувствовать, но Глебу сейчас было не до того: вечер еще далеко не кончился, веселье только-только началось, и его пик был впереди.

Беспрепятственно миновав задние ворота, которые тоже были распахнуты настежь и никем не охранялись, Глеб выехал на сравнительно тихую, но все-таки не пустую, населенную живыми людьми улицу и наконец-то вздохнул полной грудью. Ни погони, ни слежки за ним все так же не было, и, констатировав, что противник по-прежнему ни в грош его не ставит, Глеб продолжил делать то, чего от него ожидали: свернул на светофоре направо и погнал машину в сторону Ленинградского шоссе.

* * *

К карьеру они подъехали без чего-то восемь. Чтобы опять не трястись в дребезжащей «ГАЗели» и не гробить на ухабах подвеску своей «ласточки», Лешка Бахметьев выпросил у тестя джип. Тесть у Лешки был полковник и служил, как и генерал Васильев, по линии материально-технического обеспечения — правда, не в ментовке, а в армии. Держался он при этом, как самый настоящий боевой офицер, прошедший огонь, воду и медные трубы, голос имел командный, лексику предпочитал ненормативную, и Бахметьев за глаза именовал его не иначе как Полканом. Джип у Полкана был новенький, дорогой, тесть трепетно сдувал с него пылинки, и в другое время о том, чтобы взять его напрокат, нечего было и мечтать. Но в этот раз Полкан отдал ключи зятю без единого слова протеста, и дело тут было вовсе не в отеческой любви.

С того самого дня, как начался связанный с деятельностью «Оборонсервиса» коррупционный скандал, тесть выглядел сильно озабоченным. Он даже похудел, и его басовитый начальственный рык теперь раздавался в квартире значительно реже, чем в былые времена. В последнее время он начал все настойчивее заговаривать о том, что ФСО — очень солидная, авторитетная, уважаемая организация, сотрудники которой наверняка имеют широкий круг знакомств и связей и располагают богатым арсеналом рычагов давления на следственные органы и способов добиваться того, что им надобно. Закон, что дышло — куда поворотил, туда и вышло, говорил Полкан; оно, конечно, так, добавлял он со вздохом, — да только повернуть это самое дышло не всякому по плечу.

Речь, несомненно, шла о том, чтобы склонить чашу весов российской Фемиды в устраивающую Полкана сторону, втихаря подкинув на нее энную сумму в свободно конвертируемой валюте и для усиления эффекта придавив сверху одним из упомянутых выше рычагов. Сильно недолюбливавший тестя Лешка дипломатично уходил от прямого ответа, ни говоря ни «да», ни «нет»: ему было забавно наблюдать, как грозный Полкан лебезит перед ним, капитаном и собственным зятем, выражая, пока только намеками, полную готовность всю оставшуюся жизнь ходить на задних лапках и приносить в зубах тапочки. В ожидании момента, когда тесть отбросит намеки и со слезами бухнется перед ним на колени, мстительный Леха вовсю пользовался ситуацией, позволяя себе высказывания и поступки, за любой из которых полугодом ранее был бы без разговоров с треском выставлен вон из принадлежащей тестю трехкомнатной «сталинки» на Кутузовском.

Будучи полностью в курсе его семейных обстоятельств, майор Полынин в целом одобрял избранную напарником линию поведения, но джип — это, на его взгляд, было уже немного чересчур.

— А что такого? — фыркнул в ответ на его осторожно высказанные сомнения в целесообразности поездки на опасное задание именно в этом автомобиле беспечный Лешка. — Какая там еще опасность! И потом, как говорится, дают — бери, бей и беги. Я б его, гада, без штанов на Красной площади плясать заставил, а потом еще и посадить помог бы с превеликим удовольствием, чтоб хари его отвратной никогда в жизни не видеть.

— За чем же дело стало? — с усмешкой спросил майор.

— Да я тут между делом навел справки: что да как, да сколько светит…

— Ну, и?..

— Да ничего ему не светит, в том-то все и дело! На него даже уголовного дела не завели, в самом крайнем случае пройдет свидетелем по паре эпизодов, и все. Уволить под горячую руку, конечно, могут, так эта интендантская крыса и на гражданке не пропадет. Вот я и кую железо, пока горячо. А сам его тем временем подогреваю: да, мол, дело серьезное, уж не знаю, как и быть, чем тебе, Валентин Владимирович, помочь… Я так думаю: поговорю кое с кем из военной прокуратуры, пусть вызовут его к себе и пугнут хорошенько. Потом я его, конечно, отмажу — как бы, — а он на меня за это свою «трешку» перепишет. А сам пусть берет тещу в охапку и катится ко мне в Марьино. Что им, старым грибам, на двоих «однушки» не хватит? А не хватит, он себе на новую «трешку» за год наворует…

— Аферист, — с осуждением произнес майор Полынин. — Жулик!

Лысый в ответ лишь самодовольно хохотнул. Разговор о проблемах Полкана был шутливым, но майор сильно удивился бы, если бы по прошествии некоторого времени Лешка не провернул только что описанную аферу. Ему было нужно жилье, желательно поближе к центру, тесть сам накликал на свою голову беду, сначала неумело проворовавшись, а потом струсив и подставившись зятю, и упустить такой удобный, редкостный, прямо-таки уникальный случай было бы глупостью, простительной учителю пения, но никак не капитану ФСО, зубы съевшему на оперативной работе.

Так, за разговорами, они добрались до места. Малиновый шар солнца уже почти касался линии горизонта. Там, на горизонте, черными, будто нарисованными тушью силуэтами маячили трубы и прямоугольные, как детские кубики, корпуса какого-то промышленного объекта. Ярко-зеленая при дневном свете равнина сейчас была медно-рыжей, как старинный таз для варенья, какой, помнилось, был у бабушки майора Полынина, которая прожила весь век и тихо скончалась в вымирающей деревушке под Покровом. Семнадцатилетний Валерка Полынин ехать на похороны отказался наотрез, поскольку в ту пору, смешно вспомнить, до обморока боялся покойников.

Делиться этим воспоминанием с напарником он не стал, тем более что дорога кончилась, и не имеющие прямого отношения к делу разговоры следовало отложить до более подходящего времени.

Неровную чашу старого карьера почти доверху заполнили густые сиреневые тени, лишь верхний край обращенного к заходящему солнцу восточного склона еще пламенел закатным огнем. При таком освещении светло-желтый песок выглядел огненно-красным, как обожженная глина, и, казалось, светился изнутри собственным светом. Воздух внизу вибрировал и перекатывался волнами от многоголосого пения расплодившихся в заросших камышом и рогозом озерцах лягушек. Капитан Бахметьев развернул джип, уверенно ведя его по слежавшемуся, схваченному корешками травы песку, и задним ходом подогнал почти вплотную к собственноручно вырытой яме. Заглушив двигатель, он выпрыгнул из кабины и подошел к краю.

— Думаешь, Чапай сбежал? — доставая с заднего сиденья длинный брезентовый чехол, насмешливо спросил Полынин.

— С такой вентиляцией в башке далеко не убежишь, — глядя в яму, рассеянно ответил Бахметьев. — Нет, ты только погляди, что делается! Вот народ!

Майор подошел и стал рядом, держа чехол на плече, как старинный мушкет или обычную лопату.

— Что тут у тебя? — спросил он.

— Да ты только глянь! — возмущенно предложил капитан. — Дня не прошло, а уже чуть не доверху навалили!

Полынин посмотрел. Напарник не соврал, разве что чуточку преувеличил: навалено было, конечно, не доверху, но преизрядно. К чисто символической россыпи мусора, которым они замаскировали лежащий под тонким слоем песка труп связного, добавились два туго набитых черных полиэтиленовых мешка с аналогичным содержимым, драная покрышка от грузовика и расколотый, заросший изнутри отвратительным желто-коричневым налетом унитаз.

— Не понимаю, что ты так разоряешься, — сказал майор. — Можно подумать, ты раньше не знал, что люди — свиньи. По мне, так все логично: мусор к мусору, дерьмо к дерьму. Нет, если чем-то недоволен, можешь все это выгрести, сколотить из дощечек крест и нарвать полевых цветов на могилку. Дерзай, Леха, время еще есть.

— Сей момент, — сказал Лысый, — только галоши надену.

Закончив дискуссию, они вернулись к машине и занялись приготовлениями. Майор освободил от чехла и придирчиво проверил снайперскую винтовку, а Бахметьев вставил рожок в короткоствольный «Калашников», лязгнул затвором, досылая в ствол патрон, и положил автомат рукояткой к себе на переднее пассажирское сиденье. После этого он поставил на боевой взвод и засунул сзади за пояс джинсов пистолет: вступить в непосредственный контакт со Слепым предстояло именно ему, а контакты с людьми такого сорта требуют тщательной подготовки. Что бы ни думал, как бы ни злился на своих «кураторов» Глеб Сиверов, к его умению обращаться со стрелковым оружием они относились с полной серьезностью и опасливым уважением, не поленившись притащить на свидание с ним целый арсенал.

Напоследок уточнив мелкие детали предстоящего мероприятия, напарники расстались. Майор, взяв под мышку современный армейский «винторез», полез наискосок по крутому склону к заранее присмотренной огневой позиции, а Бахметьев, огневая позиция которого располагалась прямо тут, на месте, просто сел за руль, прикрыл дверцу, опустил стекло и закурил.

На часах было двадцать пятнадцать. Капитану стало интересно, жив еще генерал МВД Васильев, или Слепой уже выполнил заказ и гонит машину прямиком сюда, навстречу своей смерти. Он задумчиво поиграл плоским гладышем мобильного телефона, но звонить киллеру, разумеется, не стал: это было бы против всех и всяческих правил. Нарушать эти правила не стоило: они, как и правила дорожного движения, были написаны кровью. Лысый вовсе не горел желанием из-за праздного любопытства сорвать с таким трудом подготовленную операцию и своей собственной кровью вписать в правила новую строку. Поэтому он от греха подальше убрал телефон в карман и включил радио.

По радио как раз передавали выпуск новостей. О судьбе генерала Васильева и его убийцы там, разумеется, не прозвучало ни слова, остальное капитана Бахметьева в данный момент не интересовало, и, включив автонастройку, он отыскал волну, на которой транслировали классику мировой рок-музыки.

Глава 17

Оперативник частного сыскного агентства Павел Рябинин по прозвищу Бизон опустил бинокль и, пятясь, по-пластунски отполз от края обрыва. Он редко делился со знакомыми воспоминаниями о своем прошлом; ему было что вспомнить, но то, чем другие хвастаются всю жизнь, он хотел как можно скорее забыть.

На факультет журналистики он пришел после службы в армии и уже тогда был полным, чтобы не сказать тучным. Вес он набрал в госпитале, где отлеживался после полученного в Чечне тяжелого ранения; оно же — вернее, вызванный им запрет медиков на тяжелые физические нагрузки — помешало бывшему сержанту ВДВ вернуть себе прежнюю форму. Бизон вырос в семье журналистов и никогда не мыслил себя в иной профессии. Храня верность юношеской мечте и данному родителям обещанию, он окончил университет и пару лет работал по специальности. Но после Кавказа эта работа казалась пресной и скучной, а вранье, все шире расползавшееся по газетным страницам и экранам телевизоров, вызывало у него рвотный рефлекс. Под огорченные и укоризненные вздохи родителей Бизон ушел из профессии, с полгода перебивался случайными заработками, а потом как-то невзначай прибился к детективному агентству и нашел, что такая работа его вполне устраивает.

Словом, для выполнения этого несложного задания Бизон подходил даже лучше, чем казалось Глебу Сиверову, и опасность для него представлял куда большую, чем хотелось бы Слепому. Дело, изначально представлявшееся пустяковым, мгновенно приобрело иную окраску, когда в старый цейссовский бинокль, привезенный с войны дедом-фронтовиком, Бизон разглядел автомат и СВВ с мощным телескопическим прицелом — не дающий промаха в умелых руках «винторез».

Он провел почти весь день, переползая по краю обрыва с места на место так, чтобы солнце все время светило ему в спину, и предательский блеск линз не выдал его присутствие. Те, кого он ждал, появились только вечером, и сразу стало понятно, что ожидание было не напрасным. Снайперская винтовка, автомат и свежевырытая яма в песке прямо и недвусмысленно указывали на серьезность питаемых людьми из джипа намерений, заставляя задуматься, кто же на самом деле тот приятный малый, с которым Бизон от случая к случаю обсуждал сравнительные достоинства мотоциклов — в частности, своего построенного на базе «Урала» чоппера и шоссейного «БМВ» Федора Молчанова.

Снайпер залег в неглубокой ямке на выступе песчаного откоса метрах в пятидесяти от джипа — то есть на расстоянии, исключавшем возможность промаха, если только он умел отличить ствол винтовки от приклада и не собирался стрелять с закрытыми глазами. Автоматчик вернулся за руль и спокойно закурил; расчеты заняли места по боевому расписанию, смотреть стало не на что, и Бизон, сняв с шеи потертый ремешок, аккуратно зачехлил семейную реликвию.

В то, что лихие девяностые кончились и благополучно канули в Лету, мог поверить кто угодно, но только не бывший криминальный репортер, а ныне оперативник частного сыскного агентства Павел Рябинин. Возможно, это утверждение справедливо для территории, ограниченной Садовым Кольцом, но за пределами МКАД мало что изменилось с тех пор, когда одетая в спортивные костюмы и кожаные куртки братва наводила страх на кооператоров и пачками валила друг друга в крутых разборках.

Впрочем, на братков двое из джипа походили мало, да и разборкой тут, похоже, не пахло. «Мелкое недоразумение», — сказал Молчанов, и, убирая бинокль в рюкзак, Бизон подумал: если вот это ты, приятель, называешь мелким недоразумением, как же тогда в твоем представлении выглядят крупные неприятности?

Решая, кому позвонить и звонить ли вообще, Бизон колебался недолго. В полицию он не позвонил потому, что по роду обеих своих специальностей много и тесно контактировал с представителями правоохранительных органов и вынес из этого общения твердое убеждение в том, что обращаться к ним за помощью надлежит лишь в том случае, когда иного выхода просто не существует. Да и тогда следует три раза подумать, прежде чем снять трубку и позвонить в дежурную часть. Кроме того, в данном конкретном случае полиция, даже решив оторвать свой собирательный зад от стула и вмешаться, могла не столько помочь, сколько навредить.

От мысли вообще никому не звонить, а просто оседлать мотоцикл и уехать Бизон тоже отказался. Нельзя сказать, чтобы эта скользкая мыслишка не приходила ему в голову. Более того, по зрелом размышлении она вовсе не казалась такой уж скользкой: с точки зрения нормального обывателя этот вариант представлялся самым разумным из всех возможных. Но человеку, прошедшему горнило чеченской бойни, нормальным обывателем уже не стать, как бы он к этому ни стремился. На войне Бизон привык четко делить окружающих на своих и чужих — тех, кого надлежит выручать из беды даже с риском для собственной жизни, и тех, кого не грех взять к ногтю при первом удобном случае.

Молчанов, пусть с некоторыми оговорками, для него относился к категории своих, что автоматически делало тех двоих в карьере чужими. Это во-первых; а во-вторых, Бизон обещал позвонить и рассказать, что за люди приехали в карьер и чем они там занимаются. Он не давал расписок и скрепленных кровью клятв, а просто сказал: «Хорошо», — но для него это было равносильно заключению нерасторжимого контракта. Он знал, что принципиальность нынче не в моде, но жил так, как считал правильным, и свысока, через плечо поплевывал на тех, кто, глядя ему в спину, вертел у виска указательным пальцем.

Все было решено и подписано в считанные секунды. Выйдя из задумчивости, Бизон сломал и выбросил сигарету, которую по рассеянности чуть было не закурил для облегчения мыслительного процесса, для удобства перевернулся на спину и, выкопав из кармана мотоциклетной куртки телефон, позвонил Молчанову. «Двое, — сказал он, дождавшись ответа. — Один в джипе с «калашом», другой на склоне, метрах в пятидесяти правее и выше, с СВВ. Заняли позиции и ждут». — «Спасибо, — сказал Молчанов, и Бизон явственно различил в трубке звук работающего автомобильного двигателя. — Уезжай оттуда, ты свою работу сделал. С меня причитается». — «Ага», — сказал Бизон и, прервав соединение, добавил:

— Знаешь первую заповедь частного детектива? Клиента надо беречь, потому что мертвый не заплатит.

Молчанов не спросил, что такое СВВ, и эта мелкая деталь многое рассказала о нем Бизону. На свете, особенно в лопающейся от шальных денег Москве, полным-полно людей, которые неплохо разбираются в оружии, будь то старинные кремневые и фитильные ружья, танки времен Первой мировой или новейшие, только что рассекреченные образцы истребительной техники. Высокооплачиваемые менеджеры увлеченно строят точные модели военных кораблей и самолетов, коллекционируют старинные клинки и азартно палят друг в друга шариками с краской из пневматических маркеров, один к одному имитирующих настоящие боевые стволы. Но тех, кто по выходным с удалым гиканьем играет в пейнтбол, в будние дни не поджидают около свежевырытой могилы убийцы с автоматами и снайперскими винтовками.

Бизону тут же подумалось, что автомат и винтовка в действительности могут оказаться ненастоящими, а наблюдаемая картина — частью одной из новомодных ролевых игр, с максимальным приближением к реальности имитирующих то поиски спрятанных где-то сокровищ, то, как в данном случае, какие-нибудь криминальные или шпионские страсти. В этом случае то, что он задумал, будет выглядеть смешно и нелепо, но что с того? Если так, он вместе с Молчановым посмеется над собой, а потом даст этому идиоту в рыло и навсегда забудет, как его зовут.

«Пусть бы так и было», — неожиданно для себя подумал он, все так же, по-пластунски, отползая подальше от края обрыва. Метрах в пяти от своего наблюдательного пункта он поднялся на четвереньки, а когда удалился от карьера на расстояние, исключающее возможность того, что со дна его заметят, выпрямился во весь рост и, с наслаждением разминая затекшее от долгого лежания на земле тело, направился к своему спрятанному в придорожных кустах чопперу. Прежде, чем пнуть стартер, Бизон сделал то, о чем страстно мечтал на протяжении всего мучительно долгого дня: закурил сигарету и не спеша, с наслаждением выкурил ее до самого фильтра.

Увлеченно подпевавший «Лед Зеппелин» Лысый не слышал, как он уехал. Колючий, который в полной тишине кормил комаров в песчаной рытвине на крутом обрыве, услышал похожие на отдаленную пальбу из охотничьих ружей выстрелы мотоциклетного выхлопа, но, поскольку звук не приближался, а удалялся, не придал ему значения: он знал, что грамотные, профессиональные киллеры всегда работают в одиночку, и не ждал от Слепого сюрпризов.

Когда впереди замелькали огни мчащихся по шоссе машин, Бизон нажал на рукоятку тормоза. В быстро сгущающихся сиреневых сумерках он развернул свой тяжелый чоппер с непомерно длинной передней вилкой поперек узкой проселочной дороги, поставил его на подножку, боком примостился на седле, поставив ноги в ковбойских сапогах на выхлопную трубу, закурил новую сигарету и стал ждать.

* * *

Когда Глеб свернул с шоссе на ведущий к карьеру ухабистый проселок, было уже совсем темно. Так, по крайней мере, казалось из-за яркого света ксеноновых фар, которые словно раздвигали темноту в стороны, заставляя ее концентрироваться на границах светового конуса до густоты непроницаемого мрака. В таком освещении трава на обочинах напоминала затейливую, серебряную с чернью филигрань, в которой время от времени крупными изумрудами вспыхивали глаза вышедших на ночную охоту бродячих кошек. В лучах фар густой метелью мельтешили бледные ночные мотыльки; это было до боли красиво, и, глядя на эту красоту, Сиверов с неудовольствием подумал, что завтра с утра не миновать поездки на мойку.

Шансов дожить до утра у него было немного, и он уже далеко не впервые подивился причудам человеческого сознания, которое даже в самых острых, критических ситуациях так и норовит сделать вид, что ничего особенного не происходит, сосредоточившись на мелких бытовых проблемах наподобие налипших на фары и решетку радиатора комаров и ночных бабочек.

Поскольку встречного транспорта тут не было и заведомо не могло быть, он ехал с дальним светом, что позволило ему издалека заметить препятствие и плавно, не прибегая к экстренному торможению, остановить машину в паре метров от него.

Препятствие представляло собой поставленный поперек дороги тяжелый мотоцикл с удлиненной передней вилкой, в котором, если хорошенько приглядеться, можно было узнать проверенный временем и российскими дорогами «Урал». На мотоцикле боком, прикрываясь ладонью в беспалой байкерской перчатке от режущего света фар, сидел Бизон во всей своей красе — огромный, тучный, в мотоциклетной кожанке с блескучими бляхами и длинной бахромой, в косматой рыжей бородище по грудь и в ковбойских сапогах с длинными, одетыми в узорчатые металлические накладки, острыми носами. Из-под похожего на немецкую каску кевларового шлема со сдвинутыми на лоб очками-консервами торчали длинные, кое-где заплетенные в косички русые лохмы, в зубах, грозя подпалить усы, дымилась сигарета. Частный детектив, как и торговец недвижимостью, и вообще всякий, кто стремится что-нибудь продать, должен вызывать у клиента доверие. И, глядя на Бизона, Глеб подумал, тоже далеко не впервые, что своих клиентов частный детектив Рябинин располагает к себе чем угодно, но только не внешностью.

Бизон продолжал прикрывать глаза рукой, на его широкой волосатой физиономии застыла досадливая гримаса, и Глеб, спохватившись, переключил фары на ближний свет. Будь под ним в эту минуту джип, он бы просто объехал бородатого дурня по обочине — хотя бы затем, чтобы сберечь генофонд нации. Но джипа у него не было, как не было и мотоцикла, а седан представительского класса — не та машина, на которой стоит устраивать гонки по бездорожью.

Бизон перестал загораживаться ладонью, тяжело сполз с мотоцикла и, подойдя, с металлическим лязгом хлопнул «БМВ» по капоту одетой в проклепанную перчатку тяжелой ладонью.

— А ты, как я погляжу, верен любимой марке, — как ни в чем не бывало, заметил он.

— У нас с тобой одинаковый вкус, — ответил Глеб, намекая на то, что в полузабытые довоенные времена «Урал» был разработан инженерами «Бавариямоторверке» и подарен немецким правительством дружественному на тот момент Советскому Союзу, — на тебе, Боже, что нам негоже. — Хороший, смею добавить. Ты что тут делаешь?

— Жду, — в свойственной ему лаконичной манере ответил Бизон и задал встречный вопрос: — Слушай, а тебя на самом-то деле как зовут?

— Не понял, — сказал Глеб, который все отлично понял. — Послушай, ехал бы ты, в самом деле, домой. Некогда мне с тобой терки тереть, меня люди ждут.

— Знаю, — сказал Бизон, — видел. Интересные люди. Они кто — братва, спецы, ментура? Если скажешь, что партнеры по пейнтболу, выходи — биться будем.

Последнее предложение показалось Глебу заманчивым. Задержаться на минутку, двинуть пузана как следует в брюхо, оттащить вместе с «Уралом» на обочину и, поспособствовав, таким образом, сохранению многострадального генофонда нации, ехать по своим делам — пуркуа бы, собственно, и не па? Вот только «калаш» и «винторез»…

Сами по себе «калаш» и «винторез» были не так уж и страшны. Бесконечно бегать от смерти невозможно, рано или поздно эта резвая, всюду поспевающая старушенция тебя все равно догонит, а днем раньше или годом позже — какая, по сути дела, разница? Но сейчас на кону стояло слишком много. Если раньше, гоняясь за главарями террористического подполья или спекулянтами художественными ценностями, Глеб точно знал, что в случае чего его место рано или поздно займет кто-то другой, то сейчас на нем сошлось слишком многое — на нем и на Федоре Филипповиче, который, как и сам Глеб, в одиночку мало что мог противопоставить могущественным и безликим кукловодам. Если агента по кличке Слепой шлепнут, как муху, в загаженном песчаном карьере, генофонду нации точно не поздоровится, когда сотни и тысячи вот таких Бизонов, размахивая трехцветными флагами, выйдут на улицы, чтобы лечь под гусеницы русских танков.

— Спецы, — приняв решение, просто ответил он. — Если быть точным, ФСО.

— Ого, — отдал должное мощи и профессионализму потенциального противника просвещенный Бизон. — А ты?..

— А я — ужас, летящий на крыльях ночи, — сообщил Сиверов.

— Это заметно. — Бизон стрельнул окурком в ночь и доверительно склонился над открытым окном машины, упершись потертым кожаным локтем в нижний край рамы. — И что у тебя с ними за дела?

— Оно тебе надо? — вопросом на вопрос ответил Глеб. — Меньше знаешь — дольше живешь. Легче тебе станет, если скажу, что речь идет о попытке государственного переворота?

— Ого, — уважительно повторил Бизон. — А кто ворочает, ты или?.. И в какую сторону?

— Не я, — сказал Глеб. — А в какую сторону, по-моему, неважно. Если Город Солнца собираются построить на костях, это все равно будет концлагерь. Если вопросов больше нет, я, пожалуй, поеду.

— Вместе поедем, — огласил окончательный вердикт Бизон. — Только, когда закончим, в спину не стреляй, подожди хотя бы, пока передом повернусь.

— Обижаешь, — сказал Глеб. — Я сделаю лучше: подарю тебе сенсацию. Ты ведь был журналистом, верно? Ну, вот тебе и шанс прославиться. А насколько ты его реализуешь, как далеко после этого успеешь убежать и как глубоко зарыться, будет зависеть исключительно от тебя.

— Вот это подарочек! — обрадовался Бизон. — С таким, действительно, и в спину стрелять не надо. Считай, договорились. Погоди, я свою коняжку с дороги откачу. Только линять не вздумай: на этом корыте по такой дороге от меня все равно не уйдешь.

— И в мыслях не было, — солгал Слепой.

Через минуту Бизон, скрипя сбруей, лязгая металлом и воняя табаком, бензином и сыромятной кожей, уже устраивался на переднем пассажирском сиденье «БМВ». С избыточной энергией хлопнув дверцей, он разродился цитатой из фильма, на протяжении нескольких последних лет сохраняющего широкую популярность:

— Ну, Славка, показывай мне свою школу! Эгей!

— Я не Славка, — включая передачу, поправил Сиверов, — я Глеб.

Со стороны багажника, не дав Бизону произнести традиционное в таких случаях «очень приятно», послышались глухие удары и сдавленное мычание.

— А это еще что такое? — удивился Бизон.

— Твоя сенсация, — ведя машину, сообщил Слепой. — Не парься, это просто один мертвец не ко времени ожил. Для него могилку отрыли, а он туда не хочет, вот и бузит… А ну, тихо там! — грозно рявкнул он, обернувшись через плечо. — Угомонись, а то и вправду пришью!

«Мертвец» послушно угомонился, издав напоследок звук, похожий на скулеж побитой собаки.

— Тарантино нервно курит, — спокойно констатировал Бизон и, вынув из-под полы тупорылый травматический пистолет, лязгнул затвором. — Умеешь ты, Глеб Батькович, людей убеждать! Так что делать-то будем, как мир спасать?

— Миру на наши проблемы начхать с высокого дерева, — сказал Глеб. — Мир только порадуется, если мы опять с разбега плюхнемся мордой в дерьмо и подставим ему, миру, свое дупло: берите люди, пользуйтесь!

— Это факт, — авторитетно подтвердил Бизон и обернулся через плечо, не то пытаясь проверить, как там его драгоценный чоппер, не то интересуясь самочувствием запертого в багажнике «мертвеца».

Вертелся он напрасно: мотоцикл надежно скрывали темнота и расстояние, а «мертвец» не подавал признаков жизни.

— Пугач свой спрячь, — посоветовал Глеб, — он тебе не пригодится. Твоя задача — дать мне немного времени и отвлечь на себя внимание. Все остальное, вплоть до подшитых к уголовному делу записок «в моей смерти прошу никого не винить», я беру на себя. Ты, главное, пулю не поймай.

— Не собираюсь, — заверил Бизон. — Ловил уже. И скажу тебе, как на духу: приятного мало.

— Острый репортаж? — предположил Сиверов.

— Урус-Мортан, — сказал Бизон. — ВДВ, КТО и тэ дэ, и тэ пэ.

— Ого, — в свою очередь, сказал Глеб и выключил фары.

— Обалдел? — встревожился Бизон. — С дороги слетим, не видно ж ни хрена!

— Мне видно, — сказал Сиверов. И, помолчав, добавил: — ВДВ, ДРА, контузия, светобоязнь… И тэ дэ, и тэ пэ.

Бизон, которому, по всей видимости, надоело раз за разом повторять «ого», промолчал. Когда погасли фары, стало видно, что небо потемнело еще не до конца, и в нем одна за другой начали загораться пока еще неяркие, затмеваемые угасающим светом закатившегося за окоем солнца звезды. Над западным горизонтом повис тоненький серп молодой луны, грунтовая дорога смутно белела в темноте, как сказочная молочная река в берегах из густого мрака. Проехав по ней еще метров двести, Слепой остановил машину.

— Мне нужно двадцать минут, — сказал он, деловито проверяя пистолеты.

— А потом?

Глеб объяснил, что нужно сделать потом.

— Машину жалко, — внимательно выслушав инструкции, заметил Бизон.

— На войне не без урона, — сказал Сиверов. — Извини за высокий стиль, но Россию все-таки жальче. А машина — просто кастрюля с болтами, хотя и немецкая.

— Гут, матка, — сказал Бизон. — Эх, давно не брал я в руки шашек!

— Фары включить не забудь, — открывая дверцу, напомнил Глеб.

— Этого мог бы и не говорить, — хмыкнул Бизон, — я тебе не ты.

Глеб рассовал по местам пистолеты и вышел из машины.

— Ни пуха, ни пера, — сказал ему вслед Бизон.

— И тебе того же, солдатик, — не обернувшись, ответил Сиверов и быстро зашагал по белой, ощутимо дышащей дневным теплом дороге в сторону карьера.

В темноте у него за спиной дважды мягко хлопнули автомобильные дверцы: первый раз, когда Бизон выбрался из машины, и второй, когда он уселся за руль. Коротко протрещал пружинный механизм отодвинутого до упора водительского сиденья, и наступила тишина, нарушаемая только стрекотом насекомых в придорожной траве да противным писком почуявших добычу комаров.

Глава 18

Майор Полынин с мстительным удовольствием прихлопнул на шее едва успевшего совершить мягкую посадку комара, поставил торчком воротник легкой спортивной куртки и как можно плотнее свел вместе его концы, чтобы защититься от кровососов и исподволь подкрадывающейся ночной сырости. Из-за спешки, в которой готовилась и проводилась вся операция, они с Лешкой Бахметьевым напрочь позабыли о такой простой и в то же время необходимой вещи, как репеллент, за что теперь и расплачивались. Промашка была вполне простительная, но досадная: комаров майор ненавидел лютой ненавистью и сейчас остро завидовал напарнику, который мог хотя бы спрятаться от кровососов, наглухо задраив в машине все окна.

Он посмотрел на часы. По его расчетам, если не случилось какого-нибудь форс-мажора, Слепой должен был подъехать уже с полчаса назад плюс-минус десять минут. Вместе с досадой на киллера, который болтался где-то со свежим трупом в багажнике, в душу холодной змейкой закралось сомнение: а может, он вообще не приедет? Судя по установочным данным на этого типа, полученным в ходе подготовки операции, от него можно было ожидать любых сюрпризов. Правда, личные наблюдения, сделанные в ходе общения с агентом Потапчука, наводили на мысль, что информация о высочайшем профессионализме и чуть ли не сверхчеловеческих способностях Слепого, мягко говоря, преувеличена. Но что, если это была игра? Что, если с самой первой минуты знакомства он старательно и очень умело притворялся тем, кого в нем хотели видеть?

Да нет, подумал майор, не может быть. Какого черта, на кой ляд это ему сдалось — кем-то там притворяться? Он столько лет подвизался в роли наемного убийцы, что уже не мыслит себя в каком-то ином качестве. Его куратор, он же постоянный заказчик, выбыл из игры, привычный канал поступления денежных средств перекрыт, а жить этот подонок в темных очках привык на широкую ногу — один только его «БМВ» чего стоит! На протяжении десятилетий оставаясь безнаказанным, он уверовал в свою неуязвимость, а такая вера до добра не доводит. Мысль, что кто-то там, на самом верху, хорошо к тебе относится, неизменно становится первым шагом к крупным неприятностям. И если для рядового обывателя они чаще всего сводятся к финансовым потерям или неудачам в личной жизни, то для профессионального стрелка по живым мишеням это верная смерть.

Вдалеке, там, где противоположный край карьера прорезала наклонная траншея подъездной дороги, возникло туманное световое облачко. Оно мигало, как зарево далекого пожара, то почти совсем угасая, то скачком увеличиваясь в размерах, и майор с облегчением понял, что видит пока еще далекий свет фар движущейся по ухабистой грунтовке машины. Он приближался, и вскоре фары блеснули в темноте двумя пронзительно яркими световыми точками — блеснули, на мгновение скрылись из вида и появились снова, чтобы уже не исчезать. Через мгновение стало видно, что они движутся, следуя прихотливым извивам проселочной дороги, а еще через минуту машина начала спускаться в карьер. Двигалась она медленно, осторожно, будто на ощупь, и, посмотрев на нее в ночной прицел, Полынин без труда распознал в мерцающем призрачным зеленоватым свечением силуэте знакомые очертания кузова «БМВ» седьмой серии — машины мощной, шикарной, но плохо приспособленной для езды по пересеченной местности.

У майора окончательно отлегло от сердца: Слепой не подкачал, послушно выполнив полученные инструкции, и теперь, чтобы раз и навсегда покончить с проблемой, которую он собой представлял, оставалось всего-навсего не промахнуться. Стрелком майор Полынин по праву считался неплохим, и промазать, стреляя из СВВ с дистанции в каких-то несчастных полста метров, было для него делом без преувеличения немыслимым. Он бы попал Слепому в его гнилую тыкву и со ста, и со ста пятидесяти, но зачем искусственно усложнять себе задачу, когда важно не продемонстрировать свое искусство, а всего лишь качественно, без огрехов выполнить нехитрую работу?

Привычно отбросив посторонние мысли, майор Полынин слился в одно целое с винтовкой, плавно провожая стволом прокладывающую извилистый путь по дну карьера иномарку. Именно этого момента дожидался залегший в траве на краю обрыва Глеб Сиверов. Убедившись, что майор целиком сосредоточил внимание на «БМВ», он беззвучно поднялся с земли, соскользнул с отвесного песчаного козырька и, увязая ногами в подающемся под его тяжестью песке, начал осторожно подбираться к огневой позиции небритого снайпера. В руке у него был пистолет с длинным толстым стволом — тот самый, из которого Глеб стрелял в генерала Васильева. Проверенный «Стечкин» был бы надежнее, но отношения между Глебом и его «кураторами» прояснились еще не до конца, и выбор пал именно на этот ствол.

Когда на спуске в карьер блеснули, осветив изрытое колеями, поросшее щетиной жесткой, как проволока, травы песчаное дно, фары подъезжающего автомобиля, капитан Бахметьев спокойно, без суеты принялся действовать по плану: тоже включил фары, указывая Слепому путь к конечному пункту маршрута, открыл дверцу и вылез из джипа, перетащив лежавший справа автомат на водительское сиденье. Очутившись снаружи, он выпрямился во весь рост под прикрытием распахнутой дверцы, левой рукой держась за ее верхний край, а правую положив на рукоятку «Калашникова». Он сохранял полное спокойствие, пребывая в уверенности, что стрелять и даже разговаривать со Слепым ему не придется: как только «БМВ» остановится и его водитель выберется из машины, Валера Полынин выполнит свою часть работы, одним точным выстрелом вышибив и расплескав по песку вонючие мозги наемника. Работа капитана Алексея Бахметьева в данный момент сводилась к роли подсадной утки, и, чтобы создаваемая картина выглядела более убедительно, он на несколько секунд убрал ладонь с рукоятки ненужного автомата и закурил сигарету.

Опустив зажигалку в карман, рука будто сама собой опять протянулась к автомату. Лысый ее за это не винил: рука была частью организма, а организм хотел жить и в таком важном деле, как обеспечение своей безопасности, не полагался на авось. Пальцы сомкнулись на рубчатой пластмассовой рукоятке, указательный скользнул под предохранительную скобу и привычно лег на гладкий, еще не успевший остыть металл спускового крючка. Машина приближалась; избыточно яркий голубоватый свет ксеноновых фар ударил в лицо, и капитан, сделав затяжку, прикрылся от него ладонью, в которой дымилась сигарета. Водитель переключил свет с дальнего на ближний, глазам стало полегче, и Лысый, убрав от них ладонь, сделал ею приглашающий жест: сюда подгоняй, браток, да поживей, надоело ждать!

Чудак, непонятно каким образом доживший до своих лет и даже ухитрившийся заработать на «БМВ», послушно внял приглашению, и капитан Бахметьев, вынув изо рта сигарету, растянул губы в широкой, до ушей, дружелюбной улыбке, которая была притворной только наполовину: он действительно был рад видеть Слепого, поскольку хотел поскорее с ним разделаться и поехать домой — поужинать, шлепнуть жену по упругому заду, раскрутить ставшего предупредительным до услужливости тестя на бутылочку коньяка и потратить полчасика перед сном на его дальнейшую психологическую обработку.

Глеб Сиверов осторожно, стараясь не производить ни малейшего шума, спускался по крутому откосу туда, где на светлом фоне песка отчетливо выделялась фигура притаившегося в засаде Полынина. Майор поджидал добычу в классической позе для стрельбы лежа: прямые ноги широко расставлены, локти прочно упираются в песок, — и едва заметно двигал плечами, сопровождая стволом винтовки движущуюся по дну карьера мишень. Для точного выстрела из пугача, который в данный момент сжимал в ладони Слепой, дистанция все еще оставалась чересчур большой. Внизу беззвучно вспыхнули прямоугольные фары стоящего около разверстой могилы джипа. Приближавшаяся к нему машина появилась в карьере слишком рано и двигалась слишком быстро — видимо, сидевший за рулем Бизон чересчур буквально понял слова Глеба о кастрюле с болтами, которую нечего жалеть.

Этот буквализм мог в ближайшие секунды выйти боком им обоим. Глеб заторопился и немедленно был за это наказан: травянистый уступ, с виду казавшийся таким же прочным, как ступенька железобетонной лестницы в подъезде многоэтажного жилого дома, с негромким треском рвущихся корней вывернулся из-под ноги, покатился, подпрыгивая и увлекая за собой миниатюрную песчаную лавину, по крутому склону и остановился, с абсолютно ненужной точностью толкнувшись в подошву майорского ботинка.

Демонстрируя завидную быстроту реакции и сообразительность, Полынин живо перевернулся на спину и, поскольку в отличие от Слепого не умел видеть в темноте, вскинул винтовку, чтобы осмотреть склон в ночной прицел. Глеб тоже вскинул оружие и выстрелил; заметивший и верно истолковавший его красноречивый жест майор оттолкнулся от песка локтем и резко подался всем корпусом влево. Из-за этого движения его ответный выстрел поразил лишь ни в чем не повинный песчаный обрыв, но оно же его и спасло: выпущенный Глебом из специального пистолета дротик с транквилизатором, способный остановить на бегу и свалить с копыт разъяренного быка, с тупым шелестящим стуком вонзился в песок, уйдя в него на три четверти своей длины.

Дротиков у Глеба оставалось еще целых шесть штук, а вот времени на то, чтобы переломить ствол, вложить в него новый метательный снаряд, поставить ствол на место, взвести курок и прицелиться, уже не осталось. Полынину, в отличие от него, возиться с перезарядкой было не нужно, и, мгновенно оценив неожиданно ставшую критической ситуацию, Глеб сильно оттолкнулся ногой от зыбкой песчаной опоры и атакующей рысью прыгнул навстречу выстрелу.

Оснащенная длинным заводским глушителем винтовка с негромким хлопком плюнула в него смертью — плюнула торопливо, впопыхах и потому неточно, о чем возвестил тугой горячий ветерок, шевельнувший волосы над левым виском.

Преодолеть разделявшее их с Полыниным расстояние одним прыжком вряд ли смогла бы даже вышеупомянутая рысь; приземлившись в рыхлый песок, Глеб снова прыгнул, длинным кувырком через голову сократив дистанцию, и, мгновенно очутившись на ногах, бросился на майора. Успевший подняться на одно колено Полынин почти в упор выстрелил в него от бедра, правый бок обожгло болью, а в следующее мгновение всем своим весом, в полном соответствии с законами физики помноженным на ускорение свободного падения, Глеб налетел на него и опрокинул, успев по ходу дела приласкать по черепу рукояткой пистолета.

Бил он, увы, не безответный манекен в спортивном зале: верткий майор опять уклонился, и удар, хоть и достиг цели, пришелся вскользь. Ставшая бесполезной винтовка полетела в сторону; пистолет последовал за ней, и противники, сцепившись, покатились по песку. Майор был молод, силен, проворен и, судя по оказанному Глебу радушному приему, прошел очень неплохую подготовку в учебно-тренировочных лагерях и спортивных залах. Но опыт взял свое, и уже через несколько секунд Полынин, болезненно хрипя, сложился пополам, держась одной рукой за солнечное сплетение, а другой за едва не размозженную гортань.

Глеб довершил дело точно рассчитанным ударом по шее у основания черепа. Майор перестал хрипеть, ткнулся лицом в землю, безвольно, как мешок с опилками, завалился на бок и замер, не подавая признаков жизни. Отыскав взглядом отлетевшую в сторону винтовку, Слепой наклонился за ней, и в это мгновение снизу послышался неразборчивый вопль, и сразу же гулко простучала панически длинная, на весь рожок, автоматная очередь.

Причиной этого шума стало поведение Бизона, который, хоть и не отступил от полученных инструкций, проявил неуместно творческий подход к их выполнению.

Двадцать минут могут показаться вечностью, когда сидишь один в темноте и, следя за светящейся секундной стрелкой на циферблате вмонтированных в приборную панель аналоговых часов, ждешь истечения назначенного срока. Впереди полная неизвестность, благополучный исход дела зависит от тебя, самое большее, наполовину, и ты вовсе не уверен, что даже эта половина окажется тебе по плечу.

Состояние было знакомое, и Бизон знал, как с ним бороться. Частный сыщик Павел Рябинин никогда не появлялся на людях и, тем более, не занимался делами, находясь под воздействием алкоголя или наркотических веществ, но байкер по кличке Бизон нет-нет да и позволял себе побаловаться травкой для снятия стресса. Этой привычкой он обзавелся в горах Кавказа, где пущенная по кругу самокрутка с анашой не раз помогала им с ребятами проще смотреть на вещи, смотреть на которые трезвым, не затуманенным смолистым дымом тлеющей конопли взглядом сплошь и рядом оказывается выше человеческих сил. Нельзя сказать, что это стало нормой, но случалось, и не раз, что обкуренные в хлам исламские боевики в рост перли на траншеи, из которых их плотным огнем встречало точно так же обкуренное православное воинство. Начитанный Бизон называл это взаимопроникновением культур; тех, в кого чужая культура проникала чересчур глубоко, заносили в графу потерь, остальные расходились по палаткам и лесным землянкам — отдыхать, приходить в себя и набираться сил перед очередным сеансом культурного общения.

Поскольку был не на работе, при пиджаке, галстуке и официальном выражении лица, а, одетый в тяжелый, как старинные рыцарские доспехи, кожаный байкерский прикид, занимался странными делами в сомнительной компании, Бизон решил действовать соответственно обстановке. Поочередно вынув из карманов все необходимое, он на ощупь забил косяк ядреной «афганкой», раскурил его и неторопливо, со знанием дела, выкурил целиком, пока тлеющий уголек не обжег кончики пальцев. Тогда Бизон сунул окурок в пепельницу под приборным щитком, запустил двигатель и включил фары.

Яркий ксенон мгновенно погасил звезды и прорубил в сгустившейся до консистенции китайской туши темноте широкий световой туннель. Бизон тронул машину с места и повел ее туда, куда манили призрачные голоса людей, давно ушедших из его жизни, а то и просто из жизни, без относительных местоимений — вот они были, а вот их нет, остались только голоса, время от времени напоминающие, что и Пашка Рябинин когда-то умел не только подглядывать за неверными супругами и отыскивать украденные кем-то фамильные украшения. Идеально отрегулированная немецкая подвеска гасила резкие толчки и удары, машину плавно покачивало, как корабль на пологой волне — да нет, не как корабль, а как могучий армейский грузовик повышенной проходимости, которому нипочем любые колдобины и ухабы.

Узкая горная дорога резко пошла под уклон, справа и слева воздвиглись крутые, изобилующие острыми выступами и глубокими трещинами склоны ущелья. Ночной рейд близился к завершению, впереди по сто раз проверенным и уточненным данным разведки поджидала засада, и, зная о ней, Бизон не удивился, когда впереди и чуть правее по курсу темноту прожгли лучи неожиданно вспыхнувших фар. Обритый наголо, а может быть, просто обгоревший до полной потери волосяного покрова «чех», трусливо прячась за открытой дверцей джипа, издевательски осклабился и сделал приглашающий жест рукой: сюда, урус, не бойся, сразу резать не станем!

— Совсем обнаглели, твари, — сквозь зубы констатировал Бизон и, уверенно передвинув рычаг коробки скоростей, прибавил газу.

Это было точь-в-точь, как тогда, когда он вел по серпантину подожженный очередью из засады бензовоз, чтобы протаранить и сбросить в ущелье перегородивший дорогу грузовой «газон». Это воспоминание непрошеным пришло к нему, еще когда Глеб рассказывал, что от него требуется, а отборная, купленная по баснословной цене у знакомого дилера афганская конопля окончательно перепутала «тогда» и «сейчас», превратив действительность в подобие навеянного глубоко запрятанными воспоминаниями яркого сна.

Бизон еще сознавал, что много на себя берет, но это его лишь подбодрило. Судьба в чем-то похожа на прижимистого кладовщика, у которого нужно просить два, а то и три мешка цемента, чтобы с горем пополам получить один. Нога в ковбойском сапоге с окованным блестящим металлом острым носком все сильнее давила на газ, ведущие колеса фонтанами разбрасывали песок, который с громовым шорохом бил в днище. По мере приближения бездумно скачущей по ухабам машины улыбка на лице капитана Бахметьева делалась все уже и погасла окончательно, когда стало ясно, что водитель «БМВ» не собирается тормозить.

— Стой, дурак, куда прешь?! — понимая, что его не услышат, а если услышат, то не подчинятся, бешено проорал Лысый и рывком выдернул из машины лежавший на сиденье автомат.

Бизон увидел, как бритоголовый бандит направил на него оружие, целясь поверх открытой дверцы джипа. Это снова было, как тогда в горах, и Бизон поступил точно так же, как тогда, так, как они договорились с Глебом: сильно газанул, еще больше увеличив и без того самоубийственную скорость, включил нейтральную передачу, распахнул дверцу и на полном ходу выпрыгнул из кабины.

Так было тогда, в далеком две тысячи шестом, когда сержант ВДВ Рябинин весил восемьдесят килограммов и играючи крутил «солнышко» на турнике. С тех пор утекло очень много воды, да и судьба, решив, по всей видимости, что на этот раз Бизон потребовал от нее слишком много, повернулась к нему спиной. Пола расстегнутой мотоциклетной кожанки зацепилась за рычаг ручного тормоза, превратив задуманный каскадерский трюк в средней силы резкий и абсолютно бесполезный рывок, после которого Бизон остался там же, где и был — за рулем мчащегося прямо на стоящий около ямы джип «БМВ».

Легкий наркотический дурман развеялся в мгновение ока; Бизон понял, что происходит, заглянул в ближайшее будущее и даже успел произнести:

— Твою ж мать!

Это было последнее, что он успел. В следующий миг ветровое стекло брызнуло ему в лицо стеклянной крошкой и кое-чем еще, не столь безобидным. Первое же попадание стало смертельным, но не знавший этого Лысый продолжал давить на спусковой крючок, словно рассчитывал таким манером остановить машину. Пули с лязгом коверкали железо, высекая из него снопы искр, прошивали навылет забрызганный кровью салон, дырявя кожаную обивку сидений, кроша и раскалывая стекло и пластик. Изрешеченное тело Бизона завалилось влево, в сторону открытой дверцы, и непременно вывалилось бы наружу, если бы не зацепившаяся за рычаг куртка. При этом Бизон задел руль, машина вильнула, едва разминувшись с джипом, с треском вломилась в кусты и остановилась, чуть слышно шелестя работающим на холостых оборотах двигателем.

Подхватив винтовку, Глеб Сиверов заглянул в прицел. Первым, кого он увидел, стал Лысый, который с лихорадочной поспешностью менял магазин «Калашникова». Не колеблясь ни секунды, Слепой плавно нажал на спуск. На крыше джипа, около которого все еще стоял капитан, появилось продолговатое, в виде веера, мокро поблескивающее пятно, и напарник майора Полынина распластался на песке, частично скрытый от Глеба открытой дверцей.

В карьере наступила тишина, нарушаемая только слабым звуком работающего двигателя «БМВ». Потом в каком-то озерце осторожно подала голос первой пришедшая в себя после оглушительной пальбы лягушка. К ней робко присоединилась другая, третья, и вскоре карьер опять до краев наполнился мощными, заливистыми трелями лягушачьего хора. Под эти реликтовые звуки, которые раздавались за тысячи лет до его рождения и будут еще долго раздаваться после того, как он умрет, Глеб Сиверов крепко связал майору Полынину руки его же брючным ремнем, без лишних церемоний спихнул бесчувственное тело с уступа и, держа в руке «винторез», спрыгнул следом.

* * *

Увидев впереди, на противоположной стороне улицы, стоящую у бордюра демократичную «Волгу» с синим проблесковым маячком на крыше и навешенными для отвода глаз полицейскими номерами, майор Полынин направил джип к ней. Для этого пришлось выехать на полосу встречного движения, но майору было на это наплевать, тем более что улочка была глухая, и в этот полуночный час проехать по ней могла разве что какая-нибудь случайная машина. А машина — не трамвай, если что, объедет.

— Дурить не вздумай, майор, — послышался негромкий голос со стороны заднего сиденья. — Пристрелю, как бродячего пса.

Майор бросил тоскливый взгляд в зеркало заднего вида и увидел там то, что и ожидал увидеть: ничего, кроме освещенной уличным фонарем спинки заднего сиденья и широкого заднего окна, в котором виднелась пустая, заставленная припаркованными на ночь машинами улица. При желании можно было вообразить, что голос за спиной ему почудился, но майор знал, что это не так: с присущей ему скромностью не пожелав мозолить начальству Полынина глаза и мешать серьезному деловому разговору, пассажир майора просто прилег на сиденье.

Поравнявшись с «Волгой», он остановился рядом, бортом к борту, так что машины стали отдаленно похожи на два старинных боевых корабля в момент абордажа. Опуская оконное стекло, майор мимолетно порадовался тому, что «Волга» намного ниже джипа: с такого ракурса сидевшие в ней не могли видеть пробоину, оставленную в крыше пулей, которая перед этим вышибла Лешке Бахметьеву мозги, а заодно и сами мозги, все еще широким веером разбрызганные по влажному от ночной сырости металлу. Прошив насквозь крышу, пуля расколола переднюю панель в районе правой вентиляционной отдушины и сейчас, вполне возможно, мирно лежала в бардачке. Эти мелкие детали, будучи замеченными, наверняка вступили бы в резкое противоречие с тем, что майор собирался рассказать своему шефу. А это противоречие, в свою очередь, обещало негативно отразиться на судьбе рассказчика.

Выключая зажигание, он подумал, что шила в мешке не утаишь, и что негативных последствий так или иначе не избежать. Но додумывать все это до конца не было ни времени, ни сил, ни желания. Майор угодил между молотом и наковальней и ничего не мог с этим поделать — по крайней мере, пока. Решение, более или менее устраивающее всех, можно найти всегда, но на это требуется время, и майор собирался его выиграть, сделав единственное, что было сейчас в его силах.

Окна «Волги» тоже открылись — переднее, водительское, целиком, а заднее совсем чуть-чуть, так что между стеклом и верхним краем рамы образовалась щель от силы пятисантиметровой ширины. Полынин кивнул, узнав личного водителя своего шефа, генерала Бурова, и водитель равнодушно кивнул в ответ.

— Докладывай, — раздался из узкой щели в заднем окне знакомый требовательный голос.

— Задание выполнено, — хрипло сообщил майор. Поврежденное горло немилосердно болело, и ему стоило нечеловеческих усилий не морщиться и не держаться рукой за ушибленную гортань. — При выполнении задания убит капитан Бахметьев.

— А что с голосом? — спросил невидимый в темноте неосвещенного салона генерал Буров.

— Повредил гортань, — признался майор. — Пришлось вступить с клиентом в силовой контакт.

— И?..

— Задание выполнено, — повторил Полынин.

— Хорошо, — сказал генерал. — Можешь отдыхать. Поехали, Николай.

Стекло заднего окна поднялось, окончательно скрыв сидящего внутри Филера. Генеральский водитель Николай правой рукой повернул ключ зажигания, а левой взял лежащий на коленях пистолет с глушителем, выставил его в окно и почти в упор выстрелил майору Полынину в лицо.

Пуля прошила левый глаз и вышла через затылок. Майор с глухим шорохом завалился на соседнее сиденье. Лежащий сзади Глеб Сиверов услышал шум отъезжающего автомобиля, стер со щеки теплые липкие брызги и, вспомнив, как выглядел, лежа в могиле, связной Саблин по кличке Чапай, снова подумал: как аукнется, так и откликнется.

Эта же мысль пришла ему в голову и там, в карьере, когда он стоял над распростертым на пропитанном кровью песке трупом Лысого. Над карьером мерцали яркие, каких не увидишь в городе, звезды, в озерцах заходились в сладострастном кваканье одуревшие от любви лягушки, и их многоголосые трели почти заглушали негромкий звук работающего двигателя «БМВ». Сзади тяжело возился на песке, мучительно хрипя, кашляя и сдавленно ругаясь черными словами, пришедший в себя Полынин. Глеб, не оборачиваясь, направил в его сторону пистолет, и производимого майором неприятного шума стало меньше на треть: будучи не в силах перестать хрипеть и кашлять, он хотя бы прекратил материться.

Подойдя к своей машине, Глеб просунул руку под рулевую колонку и выключил зажигание. Двигатель замолчал. Слепой снял с правой руки перчатку и поискал на шее Бизона пульс, хотя отчетливо видел открытые, немигающие, блестящие мертвым стеклянным блеском глаза на залитом кровью лице. Изорванный пулями, забрызганный кровью салон был густо усыпан стеклянной крошкой. Ветровое стекло отсутствовало целиком, от заднего осталось только что-то вроде неровной, мутной от множества мелких трещин рамки, похожей на ледяной припой по берегам схваченной первым морозцем лужи. Несмотря на такую вентиляцию, в машине до сих пор чувствовался горьковатый, смолистый запах, унюхав который, Глеб многое понял. Глупо, подумал он, закрывая Бизону глаза.

И еще он подумал, что напрасно не укрепил, как собирался, спинки сидений стальными пуленепробиваемыми пластинами. Обстоятельства, при которых такое излишество как бронеспинка могло спасти ему жизнь, представлялись маловероятными, и у Глеба так и не дошли руки воплотить свою идею в жизнь. Теперь это грозило выйти ему боком, сведя на нет все его усилия. Со дня, когда Федор Филиппович впервые заговорил с ним о кукловодах, утекло много воды и человеческой крови. После всего этого снова очутиться в отправной точке, не имея в активе ничего, кроме смутных догадок и предположений, было бы обидно, и Глеб вздохнул с облегчением, когда из багажника опять донеслось сдавленное мычание, за которым последовал глухой стук.

Потянув рычажок под сиденьем, он освободил защелку замка и, оставив мертвого Бизона за рулем, открыл багажник. То, что он увидел внутри, было сродни чуду. Автоматные пули в трех местах пробили насквозь жестяную изнанку спинки заднего сиденья, но на состоянии хранящегося в багажнике ценного груза это никак не отразилось: на товарище генерале не было ни царапинки. Несмотря на то, что Глеб надежно связал его по рукам и ногам, пленник как-то ухитрился расстегнуть «молнию» и наполовину выбраться из мешка. На лбу у него красовался кровоподтек, и Глеб не стал разбираться, получено это повреждение при попытках освободиться, или его превосходительство треснулся обо что-то головой, пока машина скакала по ухабам. Это было несущественно, поскольку выставлять «воскресшего» генерала на продажу Слепой не собирался, и его товарный вид не имел никакого значения.

Прежде чем освободить пленника от пут, Глеб оглянулся на Полынина: ему вовсе не улыбалась перспектива гоняться по карьеру за разбегающимися, как тараканы, представителями различных силовых ведомств. Полынин вел себя прилично: сидел на песке, поджав под себя ноги, со связанными за спиной руками, и продолжал сдавленно кашлять, кривясь при этом от боли в разбитой гортани. По всей видимости, он и сам не испытывал никакого желания в темноте на своих двоих улепетывать от джипа по пересеченной местности и хорошо, во всех подробностях представлял перспективы, которые сулил ему такой забег.

Чтобы сэкономить немного времени, Глеб прибег к одному из самых простых, мягких и гуманных способов размягчения пленника перед допросом: бесцеремонно взял связанного генерала за шиворот, волоком, как мешок с картошкой, оттащил его на освещенный фарами джипа пятачок и бросил на песок рядом с продолжающим хрипеть и кашлять майором. Яснее и доходчивее обозначить его нынешний статус было просто невозможно; тем не менее, когда Глеб одним резким рывком освободил его рот от клейкой ленты, генерал Васильев первым делом объявил:

— Ты за это ответишь!

Полынин, который при виде нового товарища по несчастью от изумления даже перестал кашлять, сдавленно проговорил:

— Вот стервец!

— Тебе слова не давали, — напомнил ему Глеб и повернулся к Васильеву. — Отвечу непременно — не перед людьми, так перед Богом. Но это со временем. А сейчас твоя очередь отвечать. Если что-то до сих пор непонятно, объясняю: мне тебя заказали, и то, что ты до сих пор переводишь кислород, вызвано не везением и не твоей исключительностью, а тем, что мне было интересно тебя послушать. И тебе придется хорошенько постараться, чтобы сделать свой рассказ по-настоящему интересным. Если я заскучаю или решу, что ты пытаешься меня обмануть, ночь перестанет быть томной. Потому что до утра далеко, а вот это, — он показал Васильеву пистолет, — заряжено уже не дротиками со снотворным, и заказ в отношении тебя никто не отменял. И в этом уютном уединенном местечке мне никто и ничто не помешает повести себя в полном соответствии с этикой киллера, принявшего аванс. Тебя, майор, это тоже касается, — добавил он, обращаясь к Полынину. — Знаешь ты наверняка немного, но все, что знаешь, придется выложить как на духу.

— И что потом? — пренебрежительно кривя рот, спросил хорошо осведомленный по части того, как поступают с отработанным человеческим материалом, майор ФСО Полынин.

— Потом вы оба перестанете меня интересовать, — почти не кривя душой, ответил Глеб. — Выпутывайтесь сами как умеете, а мне об вас мараться незачем. Я, лично, предлагаю вам то, чего ваши хозяева точно не предложат: жизнь. Учтите, говорить придется все равно, разница лишь в том, стану я делать вам больно или нет. Поэтому… — Он сделал паузу, дружелюбно улыбнулся генералу Васильеву, а потом сильно и точно ударил его ногой в живот и страшным голосом прорычал: — Говори, мразь, на кого ты работаешь, кто тебя заказал?!

— По… литик, — корчась на песке, выдавил из себя генерал.

— Фамилия, имя, должность?!

Васильев заговорил. Держа в одной руке включенный цифровой диктофон, а в другой заряженный пистолет, Глеб не забывал поглядывать на Полынина, лицо которого вытягивалось все сильнее по мере того, как сбивчивый и путаный рассказ Мента прояснял обстановку. Никаких имен, кроме имени Андрея Родионовича Пермякова, генерал Васильев не знал, называя подельников по кличкам: Воевода, Умник, Филер, Завхоз, Доктор… Это, как и все, что говорил Васильев, подтверждало правильность теоретических выкладок Федора Филипповича: кукловоды существовали, и их организация была законспирирована настолько глубоко, что они даже не знали друг друга в лицо, общаясь через Политика, который направлял и координировал их действия. Это сосредоточение всей полноты власти в одних руках косвенно отвечало на вопрос покойного Бизона о том, какие цели преследует готовящийся государственный переворот.

Задав подкрепленный красноречивым движением пистолетного ствола вопрос Полынину, Глеб получил подтверждение еще одной, на этот раз уже своей собственной догадке о том, кто скрывается под кличкой «Филер». Весь допрос занял не более получаса, по истечении которого обещанная Глебом бывшему криминальному репортеру Рябинину сенсация — готовая, нуждающаяся только в литературной обработке и грамотной подаче, — надежно хранилась в объемистой цифровой памяти диктофона. К сожалению, того, кто собирался ее обнародовать, уже не было в списках живых. Способ сделать так, чтобы бывший десантник после смерти сумел еще раз послужить России, буквально лежал на поверхности, и, поймав себя на том, что уже обдумывает детали, Глеб мысленно поморщился: как и большинство вещей, которые ему приходилось проделывать по долгу службы, способ этот не отличался ни изяществом, ни красотой, ни человеколюбием.

Снова вооружившись пружинным ножом, он освободил своих пленников от пут. Васильев, из которого, казалось, вынули душу, никак не отреагировал на возвращенную свободу, оставшись понуро сидеть на песке в полуметре от трупа бритоголового напарника майора Полынина. Сам майор, когда ему развязали руки, посмотрел на Глеба снизу вверх полным недоверчивого изумления взглядом: похоже, несмотря на слова Слепого, он все-таки ждал пули и был по-настоящему потрясен, получив вместо выстрела в затылок обещанную жизнь и относительную свободу.

— Не убегай, — приятельским тоном сказал ему Глеб. — На моей тачке, спасибо твоему напарнику, теперь далеко не уедешь, так что придется тебе подбросить меня до города. Пойдем-ка, подсобишь чуток.

Подобрав с земли автомат, который Лысый так и не успел перезарядить, Глеб зашвырнул его в ближайшее озерцо. Послышался всплеск, лягушки испуганно умолкли, но тут же снова затянули свою оглушительную брачную песнь. Подталкивая перед собой неохотно перебирающего ногами, держащегося рукой за горло майора, Глеб вернулся к «БМВ».

Генерал Васильев остался сидеть около джипа, упершись пустым, остановившимся взглядом в распластанный на песке труп с простреленным навылет черепом. В гудящей голове лениво, как булыжники в железной бочке, ворочались мысли — тяжелые, как булыжники, и, как булыжники, беспросветно серые. Постепенно они начали выстраиваться в подобие короткой и предельно простой логической цепочки. И в тот момент, когда цепочка замкнулась, Николай Фомич вдруг заметил то, чего не замечал раньше: тусклый блеск вороненой оружейной стали в узком просвете между поясом джинсов и задравшейся полой спортивной куртки лежащего на расстоянии вытянутой руки от него мертвеца.

Работая под чутким руководством Слепого, майор Полынин заканчивал нехитрые приготовления, когда со стороны джипа, заставив его испуганно присесть, долетел резкий хлопок пистолетного выстрела. Пуля с тупым металлическим лязгом клюнула «БМВ» в переднее крыло. Пистолет снова выстрелил, чудом уцелевшее боковое стекло осыпалось с печальным звоном, и майор поспешно залег, жалея о том, что слишком низкая подвеска скоростного шоссейного седана не позволяет заползти под днище.

Обернувшийся на звук выстрела Глеб опустил руку с пистолетом. Генерал, которому не хватило сообразительности даже на то, чтобы уйти с освещенного места в тень, стоял на коленях, держа пистолет обеими руками. Даже издалека было заметно, что его покачивает, и что руки у него трясутся, заставляя ствол ходить ходуном. За вторым выстрелом, разбившим окно, последовал третий, и Глеб услышал, как за спиной с шорохом падает срезанная пулей с верхушки куста ветка.

— Чего ты ждешь? — после четвертого выстрела спросил снизу Полынин. — Вали его на хрен!

— Я обещал ему, что не стану стрелять, — напомнил Глеб. — Ты-то чего волнуешься? Если он случайно в меня попадет, тебе же лучше!

Пока он говорил, генерал выстрелил еще дважды. Чтобы облегчить ему задачу, Глеб сунул пистолет стволом под мышку, как градусник, и закурил. Вспыхнувший в темноте огонек помог Васильеву скорректировать прицел, и седьмая пуля высекла из боковой стойки кузова хорошо заметную в темноте красноватую искру. Глеб глубоко затянулся табачным дымом, чувствуя, как стремительно крепнет и густеет разливающийся в ночном воздухе запах дорогого высокооктанового бензина. «Идиот», — отчетливо произнес тоже почуявший этот запах Полынин, привстал и на получетвереньках, как большая обезьяна, отбежал подальше от машины, с шумом плюхнувшись в какую-то рытвину.

В чем-то майор, без сомнения, был прав: ситуация чем дальше, тем больше отдавала безумием. Глеб снова затянулся и щелчком выбросил окурок в сторону джипа. Генерал выстрелил снова, и «БМВ» под громкое змеиное шипение рвущегося на свободу воздуха осел на простреленное заднее колесо.

— Это был восьмой, — громко произнес Сиверов. — Остался еще один. Советую подумать и распорядится им умнее, чем предыдущими.

Некоторое время генерал стоял в прежней позе, пытаясь поточнее направить пистолет туда, откуда только что прозвучал голос Слепого, а потом опустил оружие, тяжело, по-стариковски поднялся с колен и, покачиваясь как пьяный, волоча ноги, убрел куда-то в темноту.

Потеряв к нему интерес, Глеб повернулся лицом к машине, чиркнул зажигалкой и поджег конец свисающего из горловины бака пропитанного бензином тряпичного жгута. Пламя весело взметнулось и резво побежало вверх, роняя горящие на лету капли и заливая кусты трепещущим, мигающим, на глазах набирающим силу заревом. Там, куда ушел генерал Васильев, хлопнул еще один, последний выстрел, заставив привставшего, было, Полынина снова припасть к земле.

— Прости, солдат, — сказал Глеб Сиверов оставшемуся за рулем «БМВ» Бизону и направился к джипу, ускоряя шаг по мере того, как у него за спиной набирало силу пробующее на вкус железо заднего борта и горловину бензобака рыжее пламя.

Оттуда долетел сильный глухой хлопок, тугая волна горячего воздуха толкнула в спину, и вокруг стало светло как днем, только свет был не белый, а красно-рыжий с мрачным дымно-багровым оттенком. Под ногами кривлялись, то становясь длиннее, то рывком укорачиваясь, уродливые подвижные тени. Пламя перекинулось на куст, в котором застряла горящая машина, границы светового круга раздвинулись, и Глеб увидел в десятке метров от джипа лежащее ничком тело генерала Васильева. В мертвой руке поблескивал, отражая пламя, пистолет с заклинившимся в крайнем заднем положении затвором, в обращенном к небу правом виске виднелась аккуратная круглая дырочка со стекающей из нее тоненькой, лаково поблескивающей струйкой крови, которая при таком освещении казалась черной, как мазут.

Идя к джипу, он вспомнил, что погрязшие в средневековом варварстве предки называли подобные вещи Божьим судом. Они запускали подозреваемому в колдовстве в рот ядовитую змею и в зависимости от ее поведения выносили вердикт о виновности или невиновности испытуемого: укусила — значит, виновен, выбралась наружу и мирно уползла — ни в чем не виноват. Стоять под пулями и курить рядом с бензиновой лужей было, мягко говоря, неразумно, но Глеб чувствовал в этом потребность, чтобы хотя бы так отчасти оправдаться перед самим собой за Бизона и получить хотя бы косвенное подтверждение своей правоты.

…Когда шум отъехавшей «Волги» стих где-то за углом, Глеб выпрямился на сиденье, достал носовой платок и при свете уличного фонаря удалил с одежды капли крови и мелкие комочки мозгового вещества. По счастью, их оказалось немного, и удалить это неприятное загрязнение с мотоциклетной кожанки, в которую до сих пор был одет Слепой, было несложно. Приводя себя в порядок, он старался не вслушиваться в доносящиеся спереди звуки. Они напоминали слабую капель, и производила их, несомненно, кровь только что застреленного своими коллегами майора, стекавшая с кожаного сиденья на резиновый коврик.

Глеб стер с плеча последнее пятнышко крови и бросил скомканный, испачканный платок на переднее сиденье. Разумеется, причиной того, что он сделал с телом Бизона, стала вовсе не кожанка, которая послужила всего лишь мелким дополнительным штрихом в общей картине. Те, кто подглядывал за ним в парке посредством следящих камер, видели, что он одет в мотоциклетную куртку, высок ростом и широк в плечах. Обуглившийся скелет в водительском кресле выгоревшего дотла «БМВ», на котором найдут металлические фрагменты отделки мотоциклетной «косухи» — ну, кем еще, кроме владельца машины, мог при жизни быть этот человек?

Словом, кожанка перед ним ни в чем не провинилась, и все-таки Глеб чувствовал, что надевал эту куртку в последний раз.

Оглядев пустынную, спящую глубоким ночным сном улицу, он выбрался из машины, проверил, не потерялся ли тисненый золотом пригласительный билет на приуроченный к открытию «Кремля» бал-маскарад, и быстрым шагом направился за угол, где, втиснутый между двумя легковушками, его дожидался осиротевший «Урал» Бизона.

Глава 19

Бал-маскарад был в разгаре. В самый последний момент вняв настоятельным советам Филера, Андрей Родионович Пермяков переменил первоначальное решение и приказал отпечатать и разослать представителям столичного бомонда еще сотню пригласительных билетов. Он не любил шумные сборища и не собирался потакать капризам эстрадных звездочек и их разбогатевших на спекуляциях нефтью, цветными металлами и рабами спонсоров, но Буров был прав: для первого раза шумная, многолюдная вечеринка — это самое то. Если гостей будет мало и если все они будут относиться к тому же кругу, что и хозяин, о каком маскараде может идти речь? Люди, в присутствии которых на балу по-настоящему заинтересованы кукловоды, считают ниже своего достоинства развеселые кривляния в маскарадных костюмах. Они будут сидеть в своих креслах, потягивать свой коньяк, посасывать свои сигары и, скучая, вести свои негромкие, в высшей степени серьезные и значительные разговоры ни о чем. На их фоне те, кто воспримет предложение явиться на вечеринку в маскарадных костюмах всерьез, будут выглядеть белыми воронами, и замаскированные члены теневого правительства, вместо того чтобы затеряться в веселой толпе, лишь привлекут к себе массу ненужного внимания.

Зато среди веселого шумства, устроенного набитой шальными деньгами шушерой, которая озабочена исключительно поисками новых способов себя развлечь, белыми воронами, напротив, будут выглядеть те, кто приедет на открытие «Кремля» без маскарадных костюмов. Пусть сидят в отдельных кабинетах со своими сигарами, коньяком и умными беседами; их черед настанет позже, и каждый рано или поздно сделает то, ради чего его решили включить в число избранных завсегдатаев «Кремля». А пока, раз уж собрались устроить праздник, пусть будет праздник на всю катушку!

Практика блестяще подтвердила теоретические выкладки Филера. Праздник удался, вот именно, на всю катушку. В расцвеченном огнями, осыпаемом огненными брызгами поминутно взрывающихся фейерверков, сотрясаемом громом танцевальной музыки старом парке на берегу пруда бесновалась увешанная блестящей мишурой толпа ряженых. На сцене, отрабатывая под фонограмму многотысячные гонорары, сменяли друг друга приглашенные звезды эстрады, и появление каждой из них встречалось с бурным, изрядно подогретым морем элитного алкоголя восторгом. Одетые в парадные мундиры кремлевской роты почетного караула официанты сновали в толпе, разнося напитки; расставленные прямо на траве столы с закусками стремительно опустошались, потом, как сказочные скатерти-самобранки, снова скрывались под искусно оформленными горами деликатесов и опустошались опять, как будто Политик собрал здесь не сливки столичного общества, а толпу изголодавшихся бомжей.

Как и предсказывал Филер, те, кого по-настоящему хотел видеть среди своих гостей Андрей Родионович, почти не принимали участия в веселье, предпочитая суете и шуму парка строгий, спокойный уют главного обеденного зала ресторана. Здесь тоже играла музыка и выступали эстрадные звезды — правда, уже с несколько иным репертуаром и в живую, без фонограммы, а главное, не так оглушительно громко. Пренебрегая веселившейся в парке толпой, которая, как и следовало ожидать, даже не замечала этого пренебрежения, Андрей Родионович провел первую половину вечера именно здесь — переходил от столика к столику, здоровался, пожимал руки, вступал в разговоры, выпивал рюмочку и обменивался тонкими шутками с людьми, которые впоследствии могли ему пригодиться.

Время от времени какой-нибудь уставший от грома музыки и треска петард одноглазый пират или полуразложившийся зомби в истлевшем смокинге забредал сюда, чтобы опрокинуть стопку-другую у барной стойки. Это, разумеется, не возбранялось и где-то даже приветствовалось, но — опять же, в полном соответствии с прогнозом Ивана Сергеевича Бурова, — маски очень быстро начинали чувствовать себя здесь неуютно и возвращались в парк, чтобы продолжить веселье в обществе себе подобных.

Беседуя со своими гостями, Андрей Родионович не пропустил момент, когда в зале появился человек, одетый в просторный белый балахон и полностью скрывающий лицо остроконечный колпак куклуксклановца. Роста в нем было не меньше метра восьмидесяти пяти, а колпак с прорезями для глаз увеличивал его, пожалуй, до полных двух. Под ниспадающим свободными складками до самого пола балахоном угадывались непомерно широкие, почти наверняка накладные плечи, кисти рук целиком скрывали длинные рукава. У костюмера хватило ума и вкуса не украшать костюм брызгами крови, пеньковой веревкой со скользящей петлей на конце или бутафорской головой замученного негра; балахон и колпак были незапятнанно-белыми, и эта почти стерильная белизна странным образом усиливала производимое описываемым одеянием зловещее впечатление.

Заметив остановившегося у входа в зал куклуксклановца, Политик отыскал глазами Филера, который, сидя за столиком в углу, беседовал о чем-то с гостями. В одном из них Пермяков узнал директора ФСБ. Поймав на себе его взгляд, Буров, в свою очередь, посмотрел на распорядителя зала. Распорядитель, один из тех майоров, которых Филер, казалось, доставал из заднего кармана по мере необходимости, приблизился к куклуксклановцу и о чем-то тихо с ним заговорил. Островерхий колпак медленно склонился в знак согласия; взяв с проплывающего мимо подноса бокал с коктейлем, белый балахон неспешно, как океанский лайнер на рейде, развернулся и вышел из зала.

На протяжении ближайшего получаса здоровяка в костюме куклуксклановца неоднократно замечали на территории клуба — в основном в парке, где-нибудь на периферии увлеченно предающейся веселым безумствам толпы. Один из гостей, чернокожий владелец крупной логистической компании, пытающийся сделать параллельную карьеру на ниве русскоязычного рэпа, даже сфотографировался с ним на память, сказав, что непременно отошлет снимок своим многочисленным дальним родственникам в Африке — затем, чтобы они трижды подумали, прежде чем приехать в Россию и всем кагалом сесть ему на шею. Остальная публика реагировала на появление куклуксклановца вполне индифферентно: здесь хватало куда более ярких и жутких персонажей. К тому же большая половина гостей просто-напросто никогда не слышала о Ку-клукс-клане и принимала белый наряд за костюм то привидения, то палача.

Веселые гости обратили бы на белый балахон куда больше внимания, если бы знали, что видят не одного бесцельно слоняющегося по парку человека в странном костюме, а нескольких. В отличие от остальной публики, «куклуксклановцы» попадали в парк через задние ворота. Недалеко от того места, где было совершено покушение на генерала МВД Васильева, на неосвещенном участке аллеи их поджидал переоборудованный в передвижную костюмерную автофургон. Специально приставленный к этому ответственному делу человек подбирал вновь прибывшему накладные плечи соответствующей его телосложению ширины и обувь, толщина подошвы которой подгоняла рост гостя под стандартные сто восемьдесят пять сантиметров.

Кое-кто ворчал, обнаружив, что в выданных костюмером башмаках на толстенной платформе смахивает на эстрадную звезду начала восьмидесятых или греческого трагика на котурнах, но костюмер был столь же неумолим, сколь и безответен: так решил Политик, а его решения пересмотру не подлежали. Идентичность габаритов служила дополнительной гарантией анонимности, и даже самые ворчливые из «куклуксклановцев» вынужденно признавали, что сделать низкорослого человека чуточку выше намного проще, чем укоротить высокого.

Из костюмерной ряженые члены теневого правительства через заполненный веселящимися людьми парк проходили к черному входу в здание, около которого их встречал охранник. Предъявив приглашение, «куклуксклановцы» попадали в короткий, скудно освещенный коридорчик, где еще два охранника проверяли их портативным металлодетектором на предмет оружия и записывающей аппаратуры. Это было немного унизительно, но все соглашались с необходимостью такой меры: береженого Бог бережет.

Пропустив очередного «куклуксклановца» в здание, охранник у входа сверился с выданным непосредственным начальником списком. Согласно этому документу, пропустить осталось всего одного человека, после чего дверь надлежало охранять до особого распоряжения, не пропуская через нее никого, независимо от чинов, званий, маскарадных костюмов и наличия приглашений.

Через минуту вместо ожидаемого человека в белом балахоне в поле его зрения появился какой-то тип в темном костюме, из-под которого вместо подобающей случаю рубашки с галстуком выглядывала демократичная черная водолазка. Несмотря на позднее время суток, на переносице у этого человека поблескивали темными стеклами солнцезащитные очки. Охранник решил, что видит либо своего коллегу, который, растяпа этакий, потерял охраняемый объект и теперь силится, пока не поздно, исправить допущенный промах, либо кого-то из гостей — судя по подчеркнуто простецкому наряду, человека небедного и влиятельного, могущего себе позволить такое пренебрежение общепринятыми условностями, как появление на костюмированной великосветской вечеринке в подобном неуставном, противоречащем духу праздника виде.

Охранник внутренне подобрался: если это действительно гость и если он попытается проникнуть в здание, его придется остановить, а спорить с богатыми и влиятельными людьми, особенно когда они хорошенько подвыпили, — дело непростое. Скажи ему словечко поперек, и сразу посыплются угрозы, одна другой страшнее. А то еще, чего доброго, ручонками размахивать начнет, и что тогда — лупить его по башке резиновой дубинкой? Тыкать в него, богатого, влиятельного и так далее, электрошокером?

Незнакомец разом разрешил все его сомнения, вынув из-за лацкана пиджака пистолет с длинным толстым стволом и выстрелив навскидку. Охранник схватился за шею под нижней челюстью, открыл рот, собираясь позвать на помощь, но не позвал, а просто привалился лопатками к стене и сполз по ней на землю. Стрелок ухватил его за шиворот и с деловитой торопливостью транспортирующего дохлую гусеницу рабочего муравья отволок за угол. Оттуда он вернулся со спортивной сумкой — небольшой, но, судя по тому, как натянулась ткань в местах, где к ней были пришиты матерчатые ручки, довольно увесистой.

Убедившись, что его предосудительный, с какой стороны ни глянь, поступок остался незамеченным широкой общественностью, стрелок занял место выбывшего из игры охранника. Сумку он поставил на землю у своих ног и замер как изваяние, держа правую руку за лацканом пиджака.

Вскоре с той стороны, где гремела музыка, метались лучи сценических лазеров, трещали, сыпля разноцветными искрами, петарды и шумели веселые людские голоса, появился человек в белом балахоне и островерхом колпаке с узкими прорезями для глаз. Выпростав из непомерно длинного и широкого рукава холеную белую ладонь, он предъявил липовому охраннику тисненый золотом пригласительный билет.

Охранник внимательно изучил этот документ и, придя, по всей видимости, к выводу, что тот в полном порядке, вежливо сказал гостю:

— Прошу вас.

Он шагнул в сторону и предупредительно открыл дверь, сделав это левой рукой, так как правая не без причин оставалась за лацканом пиджака. Не обратив на эту мелкую деталь внимания, «куклуксклановец» с сановной величавостью переступил порог, оказавшись лицом к лицу еще с двумя охранниками.

— Небольшая формальность, — как жезл регулировщика, выставляя перед собой рамку ручного металлодетектора, сказал один из них и вдруг, нахмурившись, уже другим, резким и требовательным тоном спросил, глядя поверх плеча «куклуксклановца» на дверь: — В чем дело?!

Тот, к кому был обращен этот сердитый вопрос, вынул руку из-за лацкана. Охранникам в коридоре повезло меньше, чем их оставшемуся на улице коллеге: их было двое, что автоматически лишало Глеба Сиверова возможности вложить в ствол пневматического пистолета новый дротик с транквилизатором. Поэтому одетая в тонкую кожаную перчатку рука, протянувшаяся над плечом человека в белом балахоне, сжимала не стреляющий шприцами со снотворным пугач, а проверенный «Стечкин» с длинным вороненым глушителем. Пистолет дважды негромко хлопнул, и охранники почти одновременно упали на выложенный полированным черным мрамором пол.

«Куклуксклановец» не успел даже обернуться и рухнул, как бык под обухом мясника, получив удар по затылку рукояткой пистолета. Глеб вышел наружу за сумкой, вернулся в коридор и первым делом запер за собой дверь, негромко пробормотав: «У нас все дома».

За одной из двух выходящих в короткий коридор дверей — той, что поскромнее, — обнаружилась маленькая аппаратная видеонаблюдения. У пульта никого не было, аппаратура бездействовала: кукловоды стремились во что бы то ни стало, даже в ущерб безопасности, сохранить свою анонимность. Да и кого им было бояться, от кого защищаться? Не от кого, думали они; а вот и неправда, подумал Глеб Сиверов, поочередно втаскивая в аппаратную и сваливая друг на друга загромоздившие коридор тела.

Скользкий мраморный пол существенно облегчил ему работу, и управился он буквально в два счета. Под белым балахоном куклуксклановца обнаружился полный, лысеющий коротышка в смешных ботинках на пятнадцатисантиметровой платформе. Пронаблюдав из кустов гомерическое шествие белых балахонов, Глеб не удивился этой странной детали: если не знать, в чем дело, все участники этого маскарада выглядели абсолютно одинаково, словно это был один и тот же человек, битый час развлекавшийся тем, что выходил из здания через одну дверь и заходил через другую.

Даже несмотря на лежащие на мраморном полу в луже собственной крови трупы, все это отдавало дешевым балаганом, и Глеб уже не впервые подумал, что близящаяся к закономерному финалу затея с теневым правительством представляет собой не что иное, как заговор неудачников. Постоянно держаться в тени, оставаться на вторых ролях, чтобы оттуда, из-за кулис, дергать за ниточки, управляя власть имущими, — в теории все это выглядело вполне правдоподобно и логично. Но в реальной жизни, да еще и в России, не бывает чиновников, способных годами и десятилетиями добровольно, намеренно оставаться на вторых ролях во имя какой-то абстрактной и весьма отдаленной цели, которая то ли будет когда-нибудь достигнута, то ли, что куда вероятнее, является плодом чьего-то больного воображения. Такое многолетнее бессмысленное самоотречение противно если не человеческой природе вообще, то, уж как минимум, природе российского чиновника. Те, кто предпочитает скромность и уединение, не идут на государственную службу, а те, кто попадает в органы государственного управления случайно, либо меняют взгляды на жизнь, либо очень быстро эти органы покидают — вольно или невольно, но покидают, потому что им там не место.

Кукловоды, с которыми Глебу уже довелось иметь дело — Шиханцов и Васильев, — были просто жадными, вороватыми бездарями, различными неправдами вскарабкавшимися по карьерной лестнице намного выше, чем это удалось бы в стране, где людей ценят не за умение правильно выбирать зад, который надлежит лизать, а за деловые качества. Спора нет, Политик-Пермяков и его правая рука Филер, он же генерал ФСО Буров, — люди влиятельные и неглупые. Но и они занимают свои нынешние должности, а не посты президента и премьера, вовсе не потому, что им этого хочется. Хочется им как раз противоположного — вволю, без оглядки на начальство, порулить страной. Хочется прямо-таки до смерти, да вот беда: те, кто стоит у руля, не пускают, потому что им там, у руля, и самим хорошо.

Когда человек в костюме куклуксклановца вошел в обставленный с мрачноватой торжественностью зал, за протянувшимся через все помещение длинным столом для совещаний оставалось всего пять свободных мест. Остальные были заняты абсолютно одинаковыми, неподвижными, как изваяния, безликими фигурами в островерхих колпаках. Перед каждой из этих фигур на столе стояла табличка с надписью: «Завхоз», «Бухгалтер», «Умник», «Прораб», «Фермер», «Электрик», «Шахтер»… Стулья рядом с табличками «Воевода» и «Мент» пустовали по причине, которая Глебу была известна едва ли не лучше, чем остальным присутствующим. Филер тоже пока не занял свое место в уголке, образованном столом для совещаний и письменным столом хозяина, как и сам Политик, не посчитавший нужным обозначить себя табличкой, поскольку и так было ясно, кто усядется в директорское кресло во главе стола.

Последнее свободное место было помечено табличкой с надписью «Кузнец». В кармане лысого коротышки Глеб нашел пропуск, выданный на имя заместителя начальника одного из управлений министерства тяжелой промышленности. Ошибиться было невозможно, и, провожаемый полными настороженного любопытства взглядами сквозь прорези в остроконечных колпаках, Глеб спокойно опустился в кресло, оказавшееся, как и следовало ожидать с учетом некоторых особенностей характера господина Пермякова, в меру неудобным.

Члены теневого кабинета сохраняли молчание и неподвижность, явно тяготясь непривычной ситуацией, в которой очутились по прихоти Политика. Тягостная пауза длилась недолго: не прошло и минуты, как портьера в дальнем углу зала колыхнулась, и вышедшая из-за нее фигура в таком же, как у всех, белом балахоне молча заняла кресло напротив таблички «Филер».

После небольшого протокольного интервала из-за той же портьеры вышел Пермяков — без балахона, в обычном деловом костюме, белой рубашке и модном галстуке с золотой заколкой.

— Здравствуйте, товарищи, — будничным, деловым тоном произнес он и уселся во главе стола. — Если никто не возражает, предлагаю считать первое заседание нашего кабинета министров открытым.

Присутствующие возражений не имели, а Слепой, который имел-таки что возразить, решил пока помолчать и послушать, что скажут умные — а то какие же еще! — облеченные властью люди.

— Собственно, я бы не назвал нашу сегодняшнюю встречу заседанием как таковым, — сообщил Политик и, встав из-за стола, прошелся из стороны в сторону, чтобы подчеркнуть неофициальный характер сборища. — Сегодня мы не станем обсуждать конкретные деловые вопросы, ограничившись первоначальным определением общих стратегических направлений будущей совместной работы. Это не рабочее совещание, а именно встреча единомышленников, впервые собравшихся за одним столом даже не затем, чтобы познакомиться, а просто чтобы убедиться в существовании друг друга. Признайтесь, ведь кое-кто из вас наверняка подумывал, что теневой кабинет, о котором я говорил, — просто миф, мыльный пузырь?

Пронесшийся по залу неопределенный шелестящий звук — то ли шепот, то ли смешок, то ли коллективный вздох облегчения, — подтвердил правильность высказанного предположения. Политик снисходительно улыбнулся и продолжил говорить. Глеб слушал, не пропуская ни одного слова и постепенно приходя к выводу, что цифровой диктофон, в числе прочих полезных предметов спрятанный под просторным белым балахоном, трудится напрасно, с механической дотошностью мотая на электронный ус пространную речь Андрея Родионовича. Пока что из этой речи следовали всего две вещи: первая — что он тут главный, и вторая — что он очень любит и мастерски умеет произносить торжественные спичи.

Глеб терпеливо ждал, надеясь все-таки получить какую-то конкретную информацию, но дождался совсем другого. Портьера в том месте, где за ней скрывалась входная дверь, вдруг бурно заколыхалась, заворачиваясь штопором вокруг какого-то бочкообразного, активно брыкающегося предмета, потом развернулась и, судорожно колыхнувшись в последний раз, буквально выплюнула пред светлые очи Андрея Родионовича давешнего лысого коротышку. Вид у коротышки был встрепанный и перепуганный, а чужая кровь, которой он обильно перемазался, лежа на полу в компании двух свежих трупов, придавала картине ярко выраженную сюрреалистическую окраску.

Поскольку все присутствующие, не отрываясь, изумленно смотрели на коротышку, Глеб под столом аккуратно подобрал кверху длинный подол балахона и медленно, стараясь не слишком заметно двигать плечами, запустил под него обе руки.

— Кузнец? — не успев вовремя поймать себя за язык, вслух удивился Пермяков. — Что это значит?!

Рассекреченный Кузнец сделал незаконченное движение руками, словно собираясь запоздало прикрыть лицо, а потом, осознав бесполезность этого рефлекторного действия, опустил руки и сообщил:

— На меня напали. Там, — он дернул жирным подбородком в сторону портьеры, что скрывала выход, — убитые…

Пермяков его уже не слушал. Медленно опустившись в кресло, всем телом подавшись вперед, он пристально вглядывался в прорези маски, что скрывала лицо человека, сидевшего рядом с табличкой «Кузнец». Его правая рука как бы между делом соскользнула с края стола, что-то такое нащупывая там, внизу.

Глеб подождал, дав ему время совершить пару-тройку попыток, а потом сказал:

— Эта штука не работает. Провода обрезаны.

Откинувшись на спинку кресла, Политик вынул руку из-под стола. В руке был большой серебристый пистолет, в котором Глеб без труда узнал длинноствольный восьмизарядный «дезерт игл» сорок пятого калибра — внушительную с виду новомодную игрушку спортивно-охотничьего назначения, стараниями голливудских режиссеров приобретшую сильно преувеличенную славу крутой гангстерской пушки.

«Клоуны», — снова подумал он.

И еще он подумал, что пистолет — это именно то, что надо. Эта блестящая штуковина в руках Политика давала ему полную свободу в применении своих широких полномочий, границы которых были обозначены словами Федора Филипповича: «Действуй по своему усмотрению». Он давно решил, как именно поступит, оказавшись здесь, потому что хорошо помнил августовский путч и то, как были наказаны члены ГКЧП. Ворон ворону глаз не выклюет, и если организатор неудавшегося переворота до того, как шмякнуться мордой в грязь, летал достаточно высоко, ему надо лишь с покаянной слезой в голосе заявить, что, вводя в столицу танковые части, он думал исключительно о благе России. Этого довольно, чтобы отделаться символической поркой и до конца жизни строчить мемуары, получая персональную пенсию и гонорары, которые не снились классикам отечественной и мировой литературы. А танки, давящие гусеницами живых людей в центре Москвы, — просто досадное недоразумение, в котором не виноват никто, кроме самих погибших: нечего было лезть под гусеницы. Да еще, поди, и в пьяном виде…

— В любом случае вы отсюда не выйдете, — сказал Глебу Политик. — Кто вы такой?

— Представитель электората, — поднимаясь со стула, сказал Глеб. — Уполномочен принять участие в голосовании по вопросу принятия вашей политической программы.

— Голосования не будет, — поднимая пистолет, сказал Политик.

Филер приподнялся, оторвав зад от стула и красноречивым жестом запустив под балахоном руку за поясной ремень.

— Тогда я проголосую сам, — сказал Глеб.

Он согнул руки в локтях, выпростав из-под подола куклуксклановского одеяния то, что с некоторой натяжкой можно было считать эквивалентом бюллетеня для голосования. Не принимающая участия в дебатах публика замерла, зачарованно глядя на парочку тупорылых штурмовых пистолетов с торчащими из рукояток длинными обоймами на тридцать патронов каждая. Длинные толстые глушители придавали этим орудиям убийства чуточку более пропорциональный вид, но не делали их ни более красивыми, ни менее смертоносными.

Политик поспешно вскинул свой «дезерт игл», Филер вскочил и, путаясь в складках балахона, лихорадочно рванул что-то из-за пояса.

— Я голосую против, — сообщил им Слепой и открыл беглый огонь с обеих рук.

* * *

Совершив продолжительную прогулку вдоль побережья Крыма с заходом в Севастополь и короткой стоянкой в ставшей с некоторых пор чужой Форосской бухте, яхта вернулась в Керченский пролив и взяла курс на Новороссийск и Сочи. На верхней палубе за уставленным блюдами с фруктами и легкими закусками столом, попивая коллекционное вино, сидели двое в белых тропических одеждах, которые выгодно подчеркивали ровный бронзовый загар первого и отчасти скрадывали кабинетную бледность еще не успевшего сполна насладиться южным солнцем второго.

— Кто-нибудь выжил? — продолжая начатый ранее разговор, спросил Первый.

Вопрос был задан обманчиво небрежным, будничным тоном, каким говорят о московской погоде, сидя на верхней палубе бороздящей воды Керченского пролива яхты.

— Никто, — сказал Второй. Он только вчера поднялся на борт в Севастополе и был в курсе последних столичных новостей. — Это трижды проверено и перепроверено, и сомнений быть не может: погибли все до одного. Работал, судя по отзывам, настоящий профессионал. Отстрелял магазины, бросил «ингрэмы», подчистил то, что осталось, из пистолета и спокойно ушел. Прямо как был, в этом дурацком балахоне. Балахон потом нашли на ветке какого-то дерева. И — ни одной зацепки, ни малейшего следа.

— Вывод: наши спецслужбы по-прежнему на посту и держат марку, — с удовлетворением констатировал Первый.

— Ну да, — сказал Второй. — Не все же в деревне дураки!

Первый вспомнил, что так говорил популярный некогда эстрадный комик, у которого не хватило ума остаться именно эстрадным комиком, и который стал комиком политическим, с места в карьер подавшись в губернаторы. То был один из самых первых, пока еще робких, экспериментов, преследовавших общую цель: выяснить, что получится, если на протяжении какого-то времени целенаправленно и планомерно действовать вопреки логике и здравому смыслу, и как далеко «дорогие россияне» позволят экспериментаторам зайти по этому пути.

— Вот, — продолжал Второй, показывая ему миниатюрный цифровой диктофон, — аудиозаписи показаний Мента и предсмертного выступления Политика. Если бы это можно было обнародовать, получилась бы неплохая пиар-акция: смотрите, какой жуткий заговор раскрыли наши спецы! А вы говорите, что они только даром проедают бюджетные деньги…

— Если бы да кабы… — пренебрежительно протянул Первый и безнадежно махнул рукой. — Сам знаешь: с записями или без, этому никто не поверит, кроме идиотов, которые верят всему, что пишут в газетах и говорят по телевизору. А идиоты не в счет, мы стараемся не для них.

— Да, — вздохнув, согласился Второй, — в этот раз мы, пожалуй, слегка перегнули палку. Но ведь получилось же!

— Почти, — уточнил Первый.

— Почти, — согласился Второй.

— С тебя бутылка, — улыбаясь одними уголками губ, напомнил Первый.

— Ммм? — деланно удивился Второй.

— Ты помнишь, на что ставил?

Второй задумчиво кивнул.

— Помню. На то, что у них все получится, и что их придется хватать за руку в самый последний момент. — Он запустил руку под шезлонг, на котором полулежал, подставляя незагорелое лицо первым в этот день утренним лучам, и, выудив оттуда, с улыбкой протянул собеседнику пузатую узкогорлую бутылку с янтарным, похожим на средней крепости чай содержимым. — Что ж, такие проигрыши только радуют. Как ни крути, а избавиться от целого десятка окопавшихся в высших органах государственного и хозяйственного управления дураков — неплохой результат.

— По такому случаю коньячок мог быть получше, — придирчиво изучая этикетку, ворчливо заметил Первый.

— Извини, другого не завезли, — продолжая улыбаться, сказал Второй.

В пенной кильватерной струе за кормой, то и дело обгоняя яхту, резвились дельфины. Дальше, скромно скрываясь в повисшей над сверкающей в лучах восходящего солнца водой туманной дымке, но все время оставаясь на виду, маячил сторожевой ракетный катер с Андреевским флагом на мачте.

— В следующий раз не полагайся на корабельный камбуз и запасись заранее, — посоветовал Первый.

— В следующий раз платить придется тебе, — возразил Второй.

Они немного посмеялись. Первый из-под приставленной козырьком ко лбу ладони посмотрел на корабль сопровождения, окинул хозяйским взглядом проплывающий по правому борту российский берег и спросил:

— А на что поставим?

— Пока не знаю, — признался Второй. — Подумаем, последим за новостями… Что-нибудь непременно наклюнется, ты же знаешь, как это у нас бывает: и сочинять ничего не придется, сами такое замутят, что нарочно не придумаешь!

— Это факт, — согласился Первый. — В нашей деревне дураки, конечно, не все, но многие. Пожалуй, даже большинство. — Он посмотрел на часы и вдруг торопливо завозился, выбираясь из шезлонга. — Е-мое, без пяти шесть! Мой сейчас проснется, а я тут прохлаждаюсь!

— Да и мой от твоего, как всегда, не отстанет, — тоже вставая, согласился Второй. — Честно говоря, недоели они мне хуже горькой редьки!

— Не тебе одному, — засовывая под мышку выигранную в споре бутылку, рассеянно на ходу заметил Первый. — А по мне, так пусть бы работали. За ними бывает очень любопытно наблюдать. Мы-то всегда на подхвате — если что, поможем, подправим…

Где-то негромко, но отчетливо скрипнула дверь.

— Ну все, понеслась. По местам, — сказал Первый и, махнув рукой, поспешно скрылся в кокпите.

Второй ненадолго задержался, любуясь играющими в кильватерной струе дельфинами, а потом выбросил за борт диктофон, сплюнул туда же и поспешил за коллегой, чтобы к тому моменту, когда хозяин выйдет из каюты, быть на своем рабочем месте, держа наготове накопившиеся за ночь бумаги.