Кто управляет нашим миром? Президенты великих держав? Миллиардеры?

Спецслужбы? Или все-таки тайные общества, издревле контролирующие все на свете?

У героев нового романа Анга Скаландиса особое мнение на этот счет. Суперагент Ясень — из тех, кого не удается убить с первого раза, а его любимая — Верба — и вовсе заговоренная. И они вдвоем непременно должны разгадать зловещие замыслы темных сил.

Ант Скаландис

Спроси у Ясеня [= Причастных убивают дважды]

Моим немолодым родителям, которые вопреки всем ожиданиям сумели понять и полюбить эту книгу.

Все сюжетные линии романа являются чистейшим вымыслом, а возможные аналогии между описанными и реально имевшими место в жизни ситуациями, событиями, документами следует считать абсолютно случайными. Это касается любых совпадений в именах, фамилиях, фактах биографий, названиях фирм и прочей конкретике. Исключение составляют отдельные исторические фигуры, такие, как Ю.В.Андропов, М.С.Горбачев, Б.Н.Ельцин, и некоторые другие, поневоле ставшие в каком-то смысле героями этой книги.

Автор считает своим долгом выразить благодарность военному консультанту, кандидату технических наук, доценту, полковнику Житомирскому Борису Леонидовичу за помощь в работе над романом.

Часть первая

АГЕНТАМИ НЕ РОЖДАЮТСЯ

Говорят, если вы намереваетесь раздавить помидор, то берите созревший.

Зеленый тоже можно, но его раздавить труднее.

Виктор Островский. «Я был агентом Моссада»

Глава первая. ПИАНИНО В КУСТАХ

Я опоздал на последний автобус. Это было нормально. Для данного периода жизни просто закономерно. А период выдался скверный. Еще в конце моего любимого месяца мая все пошло кувырком.

Сначала я потерял работу и сразу вслед за этим — друга, шустро занявшего освобожденную (от меня) должность начальника издательского отдела. Потом я сильно разбил машину. Очень сильно. А чинить ее было не на что. Во всяком случае, так считала Белка. «Сначала работу найди — потом будешь машину чинить». По-моему, это бьиа ужасная глупость, о чем я и говорил Белке постоянно. А работу я вообще искать не хотел, просто хотел летом отдохнуть, оглядеться, пожить в деревне, может, написать новый роман. Словом, из-за машины мы крепко поругались. Белка кричала: «Да чини ты свою поганую тачку! Уезжай куда хочешь! Отдыхай где угодно! Проедай все деньги! Только без меня!» И повторялось это все с утомительной регулярностью, так что в какой-то момент я действительно был готов развернуться и уехать. И вдруг умерлa мать. Говорят, общее горе сближает. Но, во-первых горе было не очень-то общим, а во-вторых, нам обоим хватило чувства такта лишь до девятого дня. Потом мы начали ругаться с удвоенной силой, как бы пытаясь наверстать упущенное за девять дней трагической тишины. И до того мне стало тошно, что я даже машину решил не чинить. Все равно ведь за один день мне ее никто бы не сделал, а рвануть в деревню хотелось немедленно. Иначе (я слишком хорошо знал и себя, и Белку) я бы уже через день переменил решение и снова увяз в болоте бытового идиотизма. Итак, я ушел из дома.

Была суббота. Белка уехала к тете на дачу в несусветную рань, и, когда она закрывала дверь, я сделал вид, что сплю. Потом встал, позавтракал и неспешно собрался. В последний раз задал корму нашему роскошному сиамскому коту Степану — насыпал «Вискас» в специальную мисочку и оставил на кухне тоненькую струйку воды из крана — по-другому Степан пить отказывался. Расставаться с верным другом было, конечно, грустно, но, что поделать, Белка любила его еще сильнее.

Потом я уложил все необходимое в рюкзак: еды дня на два, блок любимых сигарет «Голуаз» в синих пачках, резиновые сапоги, стопку чистых листов, несколько ручек и шестой том Стругацких с «Малышом», которого могу перечитывать бесконечно. Наконец извлек из антресольных дебрей завернутый в тряпку «ТТ», доставшийся мне год назад за символическую цену — триста баксов. Продал его один надежный знакомый Майкла, я мог быть уверен, что оружие не в розыске. Но Белка, конечно, психовала и только через полгода перестала спрашивать, когда же за нами придут. Применять «ТТ» по прямому назначению мне еще ни разу не приходилось, ну а на пустых бутылках я, разумеется, уже потренировался, забравшись однажды поглубже в лес и не пожалев двух патронов.

Для Белки осталась записка следующего содержания:

«Уехал в Заячьи Уши. Возвращаться не намерен. Надоело все. Зое Васильевне и Марку Львовичу большой привет. Андрюшку забывать не буду.

Миха.

P.S. Забрал пушку и полторы штуки гринов. Остальное можешь тратить как хочешь».

Остальное — это еще четыре штуки с хвостиком, которые как раз накануне вернул нам Майкл, державший их под восемь процентов. Три штуки мы собирались отдать Лене под десять на весьма долгий срок, так что Белке нашлось бы на что жить без всякой работы. А если еще учесть, что осталась квартира моей матери, где перед смертью она жила совсем одна, и квартиру эту, конечно же, сам Бог велел сдавать… Да что там! Честно говоря, все Белкины проблемы я как-то сразу выкинул из головы. Впереди у меня были Заячьи Уши — наша замечательная деревня с редким названием и редкими сохранившимися домами, с заросшей травою улицей, с аистами на поржавевшей неработающей водонапорной башне, с чистейшим воздухом и с удивительной тишиной, в которой, должно быть, так славно работается. Я уже года два не писал ни строчки, если не считать предисловий, аннотаций, договоров, смет и прочей чепухи, а в деревне трудиться творчески мне и вовсе не приходилось — там бытовуха заедала похлеще, чем в городе. И вот теперь я шел и думал о новом романе. Да, я именно шел, а не ехал, потому что опоздал на автобус. Чуть больше двух лет назад я купил «шестерку», стал заядлым автолюбителем и очень быстро разучился ездить в наши Уши на перекладных. Поэтому теперь напутал что-то с расписанием, безумно долго прождал обшарпанного, разбитого «Икаруса» в Твери, а в Старице просто опоздал на последний транспорт. Путь предстоял неблизкий — почти тридцать километров по пустынному узкому шоссе с очень слабой надеждой на попутку. Грузовики в субботу вечером здесь практически не ездят, а дачники на легковушках (по себе знаю) никогда не останавливаются: либо нагружены под завязку, либо просто боятся, тем более когда их тормозит одинокий мужик подозрительного вида. Пуганый нынче пошел народ.

Я вышагивал по шоссе грамотно, придерживаясь левой стороны, навстречу предполагаемому транспорту, но транспорта не было, даже встречного, а в качестве попутки один раз промчался какой-то безумный «Мерседес», кажется, «шестисотый», смотревшийся довольно дико в этих малообитаемых краях. Снова наступила долгая душная тишина летнего вечера, в которой слышалось только гудение случайных жуков и мух над лугами да стрекотание придорожных кузнечиков. Потом где-то вдалеке, явно приближаясь, затрещало насекомое покрупнее — летел вертолет. «Вот бы подбросил!» — пришла нелепая мысль. Звук усиливался. Но тут его начал заглушать более радостный для меня шум: позади, за поворотом дороги, ревело что-то большое и тяжелое вроде «КамАЗа». Однако грузовик оказался не менее безумным, чем давешний «Мерседес»: он пронесся мимо на скорости около стольника, не обращая ровно никакого внимания на мою вскинутую руку. Я даже присел от обиды на пыльную траву у обочины — все-таки отмахал уже километров восемь. И тут появился вертолет. Он выскочил из-за деревьев совсем близко от меня, наверно, в полукилометре, не больше, и начал стремительно приближаться.

«Что ж он там, садился, что ли?» — удивленно подумал я, провожая взглядом гигантскую металлическую стрекозу в боевой маскировочной раскраске и абсолютно без каких-либо опознавательных знаков. Стрекочущее чудовище проплыло прямо над моей головой, довольно низко, мне даже показалось, что я чувствую ветер, поднимаемый лопастями пропеллера, и я отчетливо увидел в вертолетном брюхе черный провал открытого люка. Какая-то неведомая сила заставила меня съежиться, поднять плечи и прикрыть голову руками. Выстрелов не последовало. И я мрачно произнес вслух, чтобы стряхнуть наваждение:

— Шиза поперла.

Я действительно очень устал. Страшно устал. Три года без отпуска. Три года бесконечной погони за инфляцией, за ускользающим благополучием, за тающим здоровьем, за умирающей любовью, за недостижимой в наше дикое время литературной славой… Суета сует, господа.

Ноги налились вдруг тяжестью. На лбу выступил пот. А я еще шел всю дорогу в штормовке. Старая привычка — любовь к большим карманам. Может, действительно присесть передохнуть? Эх, сейчас бы холодненького пивка!

А в рюкзаке только термос с чаем да фляжка коньяку. А вокруг не ослабевающая даже к вечеру августовская жара… Ну ладно, вот сейчас дойду до ближайшей деревни и спрошу холодного… нет, пива там, конечно, не будет, а вот молочка налить могут.

Однако до деревни я не дошел.

Слева у дороги, сразу за очередным поворотом стоял под березами новехонький черный с серебристыми полосками «Ниссан-Патроль». В общем-то в коллекции безумного транспорта, встреченного мною в этот вечер, он смотрелся уже вполне нормально, но внимание, конечно, привлек. Тем более что это была моя любимая марка, моя мечта. Я всегда говорил: «Вот будет много денег, куплю себе „Ниссан-Патроль“ — самый лучший из джипов».

Теперь я уже не могу вспомнить точно, почему тогда сразу сошел с дороги и очень решительно направился к «самому лучшему из джипов». Может быть, надеялся, что меня подбросят (не глупо ли это?), может, хотел попросить у хозяина холодного пивка (еще глупее), а может, просто решил в очередной раз полюбоваться на свою мечту (совсем глупо). Но так или иначе, а я подошел к нему очень близко.

Могли в машине сидеть бандиты? Могли. Подумал я об этом? Возможно. Даже скорее всего. Пистолет я переложил из рюкзака в карман штормовки еще в начале пути, а теперь довольно нервно сжимал его рукоятку пальцами. Я подошел к «Ниссану» вплотную и первое, что увидел, — упаковку пива «Туборр» в багажнике. Упаковка бьиа вскрыта: из двадцати четырех не хватало двух банок, и — провалиться мне на этом самом месте! — пиво было холодным: полиэтилен отчетливо запотел, да и на баночках проступили искрящиеся капли. Второе, что я увидел: людей в машине не было. Не было их и вокруг. Никого. Третье, что я увидел: открытая водительская дверца. И, наконец, четвертое: в замке зажигания торчали ключи. От вида этих ключей у меня сразу закружилась голова. Я инстинктивно схватился за дверцу, чтобы не упасть, и еще раз воровато огляделся. Никого. Тишина. Только кузнечики стрекочут. Из открытого «бардачка» выглядывала полупустая пачка «Парламента». Я как-то автоматически протянул левую руку и вытащил за длинный двойной фильтр белоснежную сигарету. Внезапно заиграла музыка, как будто радио включалось от этого. Я вздрогнул и уронил сигарету на сиденье. Вытер испарину все той же левой рукой, которой так неловко задел кнопку магнитолы, потому что правой по-прежнему сжимал в кармане «ТТ», поднял сигарету, зажал в губах и прикурил от своей зажигалки. Потом сел под березой и задумался. Собственно, думал я пока лишь об одном — успею ли вытащить баночку холодного «Туборга» до возвращения хозяев…

Вот так, наверно, и погибают идиоты. Что может быть нелепее: получить пулю в лоб за банку пива, а перед этим, не исключено, еще и убить кого-то с перепугу все за ту же банку…

«Спокойно, Разгонов, спокойно, — сказал я себе. — Посиди, покури, подумай. Как тебя учил Петрович на тренировках по самбо? Никаких резких телодвижений раньше времени».

Я посмотрел на часы. Было без десяти шесть. Сколько уже прошло? Судя по каплям на банках — немного. Судя по ключам в замке — еще меньше. Хотя… Надо бы следы вокруг изучить… Изучишь. Посиди. Сигарета курится десять минут, как любит говорить Майкл. Впрочем, он говорил это давно, когда мы все еще курили «Яву» и «Родопи». Современные сигареты, даже такие длинные, как «Парламент», превращались в пепел гораздо быстрее.

Огонек уже дошел до угольной части фильтра и умер. Я выбросил окурок, снял рюкзак и обошел машину кругом. Мой окурок, мой рюкзак и примятая мною трава были единственными видимыми следами возле «Ниссана». Впрочем, жесткая августовская перестоявшая трава, сухие березовые листья, тропинка, протоптанная к шоссе давным-давно, — где тут заметишь следы! А бычки, банки и бумажки не все бросают где попало. Так что… Сматываться надо. Но почему? Как почему? Ты в Заячьи Уши шел? Ну так и иди в Заячьи Уши. Тебя сюда никто не приглашал. А-а, ты все о пиве страдаешь! Клептоман. Думаешь, сигарету все равно уже украл, значит, можно и пива взять — Бог простит. Кстати, пиво надо хватать скорее. Нет, не потому, что сейчас придут, пусть приходят — у тебя же «ТТ», а потому, что оно нагреется на этой жаре, противным станет. Верно? Неверно. Можно до ночи подождать, тогда оно опять остынет. Ну ладно, хватит!..

Я еще раз посмотрел на часы (немыслимым образом пролетело уже больше двадцати минут) и внезапно понял, что страдаю совсем не о пиве. Понял, почему не могу уйти так просто с этого места. Здесь случилась какая-то беда. На радостях люди не бросают шикарных машин с ключами в замке зажигания. Случилась беда — это факт. И, значит, я должен помочь. Замшелая по нынешним временам логика рассуждений, но что поделать, так уж я воспитан. Для меня никогда не стоял вопрос: зачем помогать? Интересовало только, кому и как. Сейчас эти два вопроса были особенно актуальны.

Я взял еще одну сигарету из «бардачка» и выключил «Радио-101», отвлекающее меня от размышлений. Солнце начало заметно клониться к западу. У горизонта собирались тучи. Я просидел больше часа. Никто не приходил. По шоссе за это время проехало несколько «Жигулей» (возможно, «Москвичей»), один «уазик» и два трактора. Но мне уже было плевать на них. А им, в свою очередь, было глубоко плевать на человека, сидящего возле пустого «Ниссана».

Ну хорошо, попробуем рассуждать логически. Вариант номер один: разборка. Приехали на двух (или больше) машинах, постреляли всех кого надо, включая водителя «Ниссана», и уехали. Трупы забрали с собой. В этом случае я сижу и жду милицию. Или друзей убитого. Или тех, кто убивал. Все они будут очень рады меня видеть. Но приехать могут не скоро. Можно успеть слинять. С машиной или без. Но с машиной потом все равно найдут. Сорок пять штук плюс все, что с этой машиной связано. Можно обойтись и без «плюса». За такие деньги убивают сразу, не задумываясь. А если отогнать машину поближе к Заячьим Ушам, взять из нее все, что окажется полезным, и бросить где-нибудь в другом месте? Но это очень рискованно. Очень… Боже мой, о чем это я?! Я же перебирал варианты. Итак, вариант номер два: машину угнали ради ценного груза, настолько ценного, что сам «Ниссан» рядом с ним — тьфу! Бросили, как обертку от конфеты, и умчались на какой-нибудь другой тачке. А-а! Да ведь они умчались на вертолете, том самом, без опознавательных знаков. Впрочем, вертолет и по первому варианту проходит отлично. Да только какое мне дело до этого вертолета? Он бы уже три раза успел вернуться, если бы захотел. Ладно, поехали дальше. Вариант номер три: «Ниссан» — это ловушка, приманка. Для кого? Для меня? Очень остроумно. Значит, крупный зверь, которого ловят, еще не появился. Или уже не появился. Могли его прибить по дороге? Могли. И совсем не те, кто ловит. Да, вариантов тьма. Но, если хорошенько подумать, многие из них отпадают… Кстати, какой там у нас номер? Номер был желтый, то, что раньше называли «эспэшный». Возможно, машину взяли в прокате. Это уже вариант номер четыре. И в таком случае ее начнут искать еще позже. И скорее всего искать будет милиция. А случай стандартный, рутинный… В общем куковать мне туг добрую неделю. Так. Какие еще возможности? Больше в голову ничего не приходило. Оставались только варианты из области фантастики: шпионские страсти, инопланетяне, путешествия во времени, материализация желаний по щучьему велению…

Я уже перешел на «Голуаз», стыдливо оставив в пачке несколько штучек «Парламента». Во рту пересохло, голова сделалась совершенно квадратной, и теперь, когда часы показывали почти восемь, проблема с пивом решилась как-то сама собой. Было уже просто глупо задаваться вопросом: а можно ли? Не то что страха, но и сомнений никаких не осталось. «Ниссан» казался теперь совершенно своим, родным, и все, что в нем находилось, тоже как бы принадлежало мне.

Я по-хозяйски открыл обе створки задней двери, которую тоже не заперли на ключ, и выудил из упаковки зеленовато-золотистую баночку «Туборга». Пиво, конечно, нагрелось, но было еще ничего, и примерно половину я выпил, почти не отрываясь, с истинным наслаждением. А потом медленно дососал остальное. И вдруг почувствовал, как спиртное ударило в голову. В общем, ничего особенного. Бывает такое состояние организма, когда алкоголь действует очень быстро и сильно. Это, например, состояние крайнего утомления или полной расслабленности. У меня скорее было второе: я медитировал под этой березой, как Будда под священным деревом бо. Бесконечными размышлениями я почти загнал себя в транс. Но вместе с пузырьками пива откуда-то из глубины поднялся вопрос: что же теперь делать?

Я тихонечко рыгнул и сам себе сказал вслух:

— Пора принимать решение, дурень!

Дурень взял еще одну штучку «Парламента», забрался уже совсем внаглую на водительское сиденье и закурил от электрозажигалки.

Прошло больше двух часов.

Солнце неумолимо падало за горизонт. Погода портилась. Там, на западе, собирались тучи, и наконец стало немного холодать.

В голове так шумело, что в какой-то момент я подумал: «Вот она, ловушка! В баночке-то было не просто пиво, а какая-нибудь дрянь психотропная. Вербуют, сволочи!»

И вот когда полезла в голову этакая ерунда, я отмахнулся от нее и сформулировал свой выбор. Я мог: первое — уйти; второе — уехать; третье — сидеть и ждать. Первое стало для меня совершенно невозможным (глупо, но я не ушел бы уже ни за какие коврижки); третье безумно надоело, хотелось кушать и спать. И посему оставалось второе. Я решил поехать в свою деревню. Здесь, возле дороги, у меня даже аппетита не было, хотя голова, безусловно, начала болеть именно от голода.

Решение созрело. Оно было окончательным и обжалованию не подлежало, хотя с позиций здравого смысла и не выдерживало никакой критики. Сказать, что я совсем не подумал о последствиях, было бы неправильно. Я подумал. Но как-то странно. Я был совершенно уверен, что милиция сюда не приедет и вообще машину эту искать не будет, ведь ни следов крови, ни дырок от пуль, ни даже вмятин на ней не было — где повод для расследования? Угон? Не похоже, ну, совсем не похоже на угон. В общем, можно было утверждать с очень высокой степенью вероятности, что машину эту будут искать бандиты. Почему же я не боялся связываться с ними? А вот это уже отдельный вопрос. Для начала надо разобраться, а кто такие вообще бандиты?

Лет пять назад словом «бандит» называли вполне конкретный социальный тип человека — этакого коротко стриженного, небритого, со зверским взглядом мокрушника, отмотавшего половину сознательной жизни на зоне, бегло ботающего по фене и носящего с собой под ватником «Макаров», а за голенищем перо длиной в полторы ладони. Сегодня все у нас переменилось. Сегодня появились бандиты в изысканных костюмах-тройках от Кардена и бандиты с полковничьими погонами, бандиты с удостоверениями ФСБ и с депутатскими мандатами, бандиты, говорящие на пяти языках, имеющие по несколько офисов в Вене и Лос-Анджелесе, появились даже бандиты с министерскими портфелями и бандиты… Впрочем, стоп, а то ведь придется и фамилии называть. А я сейчас не об этом — не о бандитах, которые на самом верху. Я сейчас говорю о бандитах, которые повсюду, которых стало едва ли не больше, чем обычных граждан. Попробуйте заняться каким угодно бизнесом, какой угодно коммерческой деятельностью, попробуйте сунуться в торговлю (на рынке или в магазине — неважно), займитесь, пусть даже в частном порядке, куплей-продажей недвижимости, возьмитесь за расследование серьезного дорожно-транспортного происшествия или подайте иск в суд по какому угодно поводу, лишь бы на приличную сумму, — и вы со всей неизбежностью вступите в контакт с бандитами. Вынуждены будете вступить. Или придется бросить начатое дело. Потому что бандиты — это основа основ современного Российского государства, его костяк, база, единственное структурное звено, сохраняющее жесткость и удерживающее страну от окончательного развала. Бандиты — это коммунисты сегодня. Если скрупулезно посчитать, окажется, что группировок по стране столько же, сколько раньше было райкомов. И, обратите внимание, никаких новых эсэнговских границ они не признают, планомерно укрепляя свою власть на местах по всей территории бывшего СССР. Трудно сказать наверняка, есть ли у них Политбюро, может быть, даже и ЦК нет, и это, конечно же, недоработка, которую нужно срочно исправлять, а вот первичные «партийные» организации функционируют отменно, ведут пропагандистскую работу среди населения, особенно с молодежью, и завоевывают с каждым днем все большее доверие. Вот так по жизни назвать своего знакомого бандита парторгом как-то даже оскорбительно. Парторги были людьми официальными и потому все-таки чужими. А с бандитами сегодня советуются, как с добрыми наставниками, вызывают, как участковых врачей, и точнее всего будет сравнить их с домашними психоаналитиками в Америке пятидесятых-шестидесятых годов.

В общем, были и у меня свои бандиты. Некие друзья Майкла, с которыми он меня познакомил на всякий случай. Случая до сих пор не представлялось, но жизнь постепенно приучала не слишком бояться бандитов и считать общение с ними чем-то абсолютно нормальным. Вот и теперь я был внутренне совершенно готов к встрече с представителями «новой власти».

По логике закона и морали, я не имел права брать чужое. По логике бандитов, все, что плохо лежит, — твое. Я в своем решении опирался на какой-то средний вариант — на логику авантюриста: раз за машиной так долго не приходили, значит, уже и не придут. «Пора не пора — иду со двора». Детский сад, одним словом. Но в детство я впал не от хорошей жизни, как вы сами понимаете. Просто от отчаяния. Козырей-то у меня не было никаких. Пистолет, деньги, умение драться, умение соображать и даже все знакомые бандиты ничем бы мне не помогли при печальном повороте событий. Но жизнь моя в последнее время стала настолько унылой, что я мог сказать, как тот грузин из анекдота, которому при вступлении в партию объяснили, что от всех радостей привычных надо отказаться, а потом спросили, готов ли он жизнь за партию отдать. «Конэчно, готов, — печально ответил тот грузин. — На хрэна мнэ такая жизнь?»

Я тоже был готов. Во всяком случае, мне так казалось. Умирать было не страшно. Страшно было вернуться к той жизни, какою я жил последние два года. Вот что толкнуло меня в эту нелепую историю: тоска, отчаяние и чисто писательское любопытство пополам с природной склонностью к авантюризму. А еще — интуиция. Интуиция подсказывала, что я не погибну. В этой истории не погибну. Я смеюсь, если кто-нибудь утверждает, что интуиция помогла ему предвидеть скачок доллара на ММВБ, но когда дело касается жизни и смерти, тут уж, поверьте, интуиция кое-что значит.

Итак, решение созрело. Созрело в голове, а вот руки и ноги еще не были готовы слушаться. Я словно вошел в ступор и, положив ладони на баранку, очень внимательно смотрел через стекло на закат.

Алый шарик солнца в тот вечер не опускался за кромку земли, как обычно, а, зависнув довольно высоко над горизонтом, медленно таял, растворяя в сером однообразии внезапно нахмурившегося неба сначала свой нижний край, потом середину и наконец верхнюю уже совсем тонкую светящуюся полоску. Красный цвет равномерно растекался по окоему, и все пространство на западе из скучновато-пепельного становилось кремово-розовым. Я по-детски загадал про себя, что вот как солнце сядет, так я и тронусь в путь, а солнце, точно назло, не садилось, а таяло, как земляничное мороженое в теплом молоке, и я все смотрел и смотрел на это розовое марево, не понимая, какой же момент считать окончательным заходом, и все не решался, ну никак не решался повернуть ключ в замке зажигания.

Березы над головой вдруг зашумели, словно переговариваясь. Поднимался ветер. Я глянул назад и увидел огромную свинцовую тучу, наползающую с северо-востока. Туча мне не понравилась, и я решительно начал обратный отсчет: десять, девять, восемь, семь… два, один, пуск!..

Я рисковал обнаружить, что машина не на ходу: допустим, в ней просто нет топлива (это был бы уже какой-то пятый вариант). И еще я рисковал попросту взлететь на воздух (в случае примитивной ловушки на крупного зверя). Но… движок завелся в одно касание и продолжал работать ровно и практически беззвучно.

«С Богом», — сказал я про себя и хлопнул дверцей. В тот же момент заорала сигнализация. То есть это я поначалу так решил, а уже в следующую секунду понял, что звук идет не снаружи, а изнутри и для сигнализации он слишком тихий. На панели мигала незнакомая фиолетовая лампочка. Однако в иномарках бывает много незнакомого, да и звуки они порой издают самые неожиданные. Я как-то ехал в девятьсот сороковой «Вольве», так она при включенном моторе и незакрытой дверце Полонез Огинского начинала играть. В общем, я не очень всполошился, просто призадумался, но еще не успел ничего решить, когда после четырех или пяти гудков этого зуммера раздался голос:

— Ясень, Ясень, вызывает Тополь. Как слышишь меня? Прием.

Я молчал, онемев от страха. Ведь меня, как вора, схватили за руку прямо на месте преступления и сейчас начнут бить. Бить будут серьезно, потому что за дело. Потому что я и в самом деле вор.

Голос повторил:

— Ясень, я Тополь. Отвечай. Я знаю, что ты в машине. Прием.

И тогда (очевидно, я окончательно сошел с ума) помимо воли и разума открылся мой собственный рот, и в эфир полетело следующее:

— Тополь, Тополь, говорит Ясень. Как слышишь меня? Прием.

— Так-то оно лучше. Ясень. Слушай меня внимательно. Сиди в машине и жди. И никаких телодвижений до следующей связи. Как понял меня? Прием.

— Понял тебя отлично: До связи, Тополь.

И передатчик затих.

«Ну вот и все, — подумал я. — Смертный приговор подписан. Теперь можно выпить хоть все двадцать оставшихся банок пива. Или сколько их там? Двадцать одна? А потом коньячком добавить. И даже закусить можно. И выкурить последнюю сигарету. Если успею».

Я заглушил мотор и как-то автоматически приоткрыл дверцу, еще не понимая, куда собрался. На панели погас сиреневый огонек передатчика. Ага! Значит, он срабатывает вот так. Я еще раз хлопнул дверью — огонек зажегся. «Я знаю, что ты в машине», — сказал этот Тополь. Прозвучало красиво, но ведь дверь можно было закрыть и снаружи. Или я все равно услышал бы сигнал вызова? А интересно, с открытой дверью он сможет выйти на связь?

Впрочем, глупый вопрос: к чему нужна связь, если ее так легко оборвать? Или все это сделано только ради конспирации: переговоры при закрытых дверях. А вообще странный передатчик: я ведь переходил на прием, ровным счетом ничего не переключая.

Мне вдруг ужасно захотелось снова поговорить с этим Тополем. Страх? Да нет, страх, пожалуй, уже прошел, и скорее это опять было просто любопытство авантюриста. Я принялся внимательно изучать передатчик. Кнопок на нем было немного, и после нажатия, кажется, третьей по счету (к чести своей должен заметить, я запомнил, какой именно) передатчик ожил. Сначала захрипел, потом посвистел протяжно, и наконец уже знакомый голос спросил:

— Что случилось, Ясень? Прием.

— Да ничего не случилось. Просто хочу узнать, сколько мне тут еще торчать. Жрать охота, да и до дому бы добраться неплохо. Прием.

— Жратвы в машине сколько угодно. Пошукай в багажнике, Ясень. А вот насчет до дома добраться — это мы с тобой завтра поговорим. Прием.

— Что значит «завтра»? Мне тут что, ночевать, что ли? Прием.

— А ты понятливый, однако. Утром я тебя вызову. Утром. Понял? И упаси тебя Бог до утра куда-нибудь ехать. Или сбежать. Не потому, дружище, что придется искать тебя, время тратить, силы — это бы еще полбеды. А потому, что опасно. Понял? Прием.

— А тут сидеть не опасно? Прием. Тополь выдержал паузу. Потом сказал:

— Здесь не так опасно. Ты уж меня послушай. А если что, я до утра на связи. Вопросы есть?

— Есть вопросы! — крикнул я, не дождавшись слова «прием».

Что-то захрипело, и Тополь сказал:

— Повтори. Прием.

— Тополь, слушай, Тополь, дело в том, — я все еще мялся, — дело в том, Тополь, что я-то совсем не Ясень. Понимаешь, Тополь? Правда, Тополь. Прием.

— А вот это ты брешешь, парень! Раз ты сидишь в этой машине — значит, ты Ясень. Понял меня хорошо? Конец связи.

Я было хотел вызвать его еще раз, но сообразил, что после такой фразы ничего более важного уже не услышу.

Я вышел из машины, достал из рюкзака фляжку с коньяком (собственно, не с коньяком, а с дешевым греческим бренди «Александр») и сделал глоток на добрую треть стакана.

«Ну вот и все, старина, — сказал я себе. — Был ты начальником издательского отдела, членом Союза писателей, когда-то совсем давно был спортсменом, потом инженером, потом мелким коммерсантом, мужем и отцом. Да, и сыном. Совсем недавно. А еще — гражданином СССР. Была такая удивительная страна на карте планеты. И жил в ней неплохой, в общем-то, парень — Мишка Разгонов, молодой специалист, литератор и мастер по самбо. Но все это было. И прошло. А теперь ты — Ясень. Ясень — и. все. Понял меня хорошо? Понял отлично. Конец связи. Или конец всему? Но, но, но!.. Мы еще повоюем! Я еще покажу этим тополям и дубам, кто такой Разгонов! Я так просто не сдамся…»

И я уже готов был сделать второй жадный глоток из своей фляжки, когда от дороги послышался визг тормозов и резкий хлопок закрывшейся дверцы. Я сжал в кармане рукоятку «ТТ» и выглянул из-за машины.

Глава вторая. А ВОТ И ДЕВУШКА!

Сквозь сгущавшиеся сумерки я разглядел яркие задние габариты «шестерки», темно-синей или, может быть, черной, заляпанный грязью и потому плохо читаемый частный номер новейшего образца с трехцветным флажком и около машины — две фигуры: женскую, буквально сорвавшуюся с переднего сиденья и быстро двинувшуюся по дороге, и мужскую, вылетевшую из-за руля ей вдогонку.

Водитель в два скачка догнал свою спутницу и схватил ее за локоть.

— Ну вот что, сука, никуда ты не пойдешь! — закричал, а точнее, заревел он несуразно громко и зло.

«Шизик, — подумал я. — Или просто пьяный. Но даже если это муж с женой, все равно есть повод поразвлечься».

И, сделав пару шагов в сторону шоссе, я окликнул их:

— Эй, на палубе!

Они обернулись одновременно, и женщина, воспользовавшись замешательством обидчика, выдернула свой локоть и, очень ловко увернувшись от его второй руки, кинулась ко мне с криком: «Помогите!»

За те считанные секунды, пока она пересекала разделявшие нас пятнадцать шагов, я успел увидеть, что ей не больше тридцати, что одета она со вкусом и явно по-городскому, что бежит она красиво, как профессиональная спортсменка, даже в такую минуту, что сумочка у нее совсем маленькая, что ее недлинные и очень рыжие волосы уложены в изящную прическу у хорошего парикмахера, что лицо у нее в веснушках, а глаза — голубые даже в вечернем сумраке и что я в нее уже влюбился. Последнее я, конечно, не увидел, а почувствовал, почувствовал сразу, а когда на какое-то мгновение задержал в своей руке ее ладонь, сладостный озноб удивительного, забытого ощущения — ожидания счастья — охватил все мое тело, но я не расслабился, нет, а только, наоборот, осмелел, если не сказать — обнаглел.

— Быстро в машину! — скомандовал я ей, кивнув назад, в сторону «Ниссана».

И она исчезла за моей спиной. А мужик уже шел ко мне, и теперь я вынужден был обратить внимание на него. И очень своевременно. Мужик был лет, наверно, сорока, лысоватый, на голову выше меня и заметно шире в плечах. Из-под коротких рукавов клетчатой рубашки буквально выпирали его тяжелые бицепсы. Да-с, весовая категория не моя. Нет, я, конечно, без боя не сдамся, но нужен ли мне сейчас этот бой?

— Ты кто такой?! — рявкнул громила из «Жигулей».

— Какая разница! — ответил я. — Вали отсюда. И сделал осторожный шаг назад. Я отступал с достоинством, принимая откровенную боевую стойку, даже руку из кармана вынул, а про себя подумал: «Возможно, он просто здоровый от природы. Но вряд ли. Все-таки это руки настоящего спортсмена. Дай Бог, не боксера и не самбиста, но все равно дело может принять серьезный оборот. Пролить кровь за прекрасную незнакомку — это, конечно, красиво, однако только в том случае, если выходишь победителем, но если очнешься утром, а рядом ни прекрасной дамы, ни соперника, ни бумажника с деньгами… А то, бывает, и вообще не очнешься…»

Все эти мысли промчались у меня в голове примерно с той же скоростью, с какой горнолыжник размышляет, куда ему повернуть перед очередным флажком на трассе гигантского слалома. И вывод был готов через две секунды: рука нырнула обратно в карман.

— Да ты кто такой?! — снова взревел громила, надвигаясь.

— Стоять! — сказал я с холодным бешенством, усилием воли заставляя не дрожать поднятую руку с пистолетом. Все-таки первый раз в жизни целился в живого человека.

— Да ты что, офонарел, что ли? — как-то неправдоподобно тихо спросил мой враг и напряженно замер, по-моему, оценивая расстояние между нами спокойным взглядом профессионала.

Когда выхватываешь оружие и не стреляешь в ту же секунду, как учат учебники и инструктора по боевому самбо, ты рискуешь в основном тремя вещами: первое — кто-то может тоже выхватить оружие и выстрелить раньше; второе — оружие могут вырвать из твоих рук и применить против тебя; третье (специфика нашей замечательной страны) — от тебя удерут, а потом накапают в ментовницу. В данном случае третье исключалось: он не знал меня, а стоящий позади «Ниссан» должен был отбить всякую охоту от знакомства. Второе он исключил сам, внимательно просчитав свои и мои возможности. А первое оставалось, строго говоря, под вопросом, но, кажется, он все-таки был безоружным.

— Вали отсюда, — повторил я почти добродушно. — Девушка попросила меня о помощи. Этого достаточно. Так что садись в свою тачку, и чтобы через десять секунд тебя здесь уже не было. Я начинаю считать. Раз…

Он медлил.

— Два… — Я держал теперь пистолет обеими руками.

— С-сука, — процедил он сквозь зубы, сплюнул, повернулся и не спеша зашагал к «Жигулям». Наверно, он был из тех людей, которые совсем не привыкли убегать.

И я подумал: «Ну, ладно, приятель, сейчас мы тебя испытаем».

Когда я громко произнес «Девять!», он уже закрыл дверцу, но машина еще стояла. По счету «десять» я выстрелил (в воздух, разумеется). Уж очень было интересно, как он себя поведет. И этот персонаж не обманул моих ожиданий: «жигуль» взревел — очевидно, он вдавил педаль в пол на первой передаче и рванул с места, как «Мерседес», причем сильно вильнув вправо (то ли занесло, то ли он специально вывернул руль из соображений безопасности).

Я громко и радостно расхохотался, уронил «ТТ» обратно в карман и лишь тогда оглянулся.

Спасенная мною красавица стояла совсем близко и смотрела на меня в упор, но в глазах ее были вовсе не благодарность и обожание, а растерянность, недоверие, страх и еще что-то странное, чего я не мог назвать, но понимал: именно это чувство для нее сейчас главное. Упрек? Разочарование? Обида? Бессильное отчаяние? Ей было плохо, и я брякнул первое, что пришло на ум:

— Не бойся, дурашка, я тебя не обижу.

Ноль эмоций. Точнее, эмоции все те же — ноль изменений.

— Пистолет-то газовый, — соврал я. — С этим парнем все в порядке.

Этот новый заход тоже не дал эффекта. Она лишь нервно втянула носом воздух, и я счел нужным прокомментировать:

— Ветер не в нашу сторону.

Но она, кажется, даже не поняла, к чему я это сказал, и еще раз шмыгнула носом. Она плакала.

— Господи, да что с тобой?! — Я вдруг словно проснулся.

И тут она, покачнувшись, сделала два неверных шага, упала мне на грудь и заревела в голос.

— Вот те на! Девочка моя, я что-то не так сделал? Может, надо было ему помогать? Или вам обоим? Я бы сказал — обеим.

— Нет-нет, извини меня, все нормально, я просто очень перепсиховала, просто испугалась очень, у тебя сигареты есть, дай закурить, а еще бы лучше сейчас выпить, холодно очень, холодновато, устала я как собака, ты-то здесь чего делаешь, на ночь глядя, грибы, что ли, собираешь, тачка у тебя крутая, спасибо, спасибо, что «Голуаз», я люблю «Голуаз», особенно синие, а выпить дашь, коньяку бы сейчас неплохо…

Вот так она и говорила: без пауз, без интонаций, тихо, неуверенно, словно заученный текст на незнакомом языке. А я смотрел на ее лицо, на мокрые голубые глаза, на бледные щеки, где веснушки перемешались со следами размазанной туши, на дрожащие губы и таял от нахлынувшей нежности. Я вдруг вспомнил, кого она мне напоминает. Майку Глумову из «Малыша» Стругацких, Майку Глумову с иллюстраций Рубинштейна в питерском издании семьдесят пятого года. А потом я вспомнил, кто еще напоминал мне мою любимую Майку — знаменитая фигуристка Лозова, имя которой гремело лет пятнадцать назад. Лозова… Чистякова… Боже! Ну вот я и вспомнил о Маше Чистяковой. К чему это сейчас? Скоро уже тринадцать лет, как ее нет на этом свете…

— Тебя зовут-то как?

— Татьяна.

— Ну, слава Богу, не Маша, — сказал я какую-то глупость и добавил, представляясь: — Михаил Разгонов, известный писатель.

— Правда, что ли? — спросила она, словно и впрямь знала такого писателя.

— Могу показать членский билет.

— Не надо.

Мы стояли на узкой тропинке очень близко друг к другу и курили. Стало уже совсем темно, и только огонек сигареты при каждой затяжке выхватывал из мрака ее чумазые щеки и крохотные капельки, застывшие на ресницах.

— Пошли, — сказал я, — чего тут стоять? Я же коньяку обещал.

«Ниссан» уютно светился изнутри маленькими внутрисалонными лампочками, и мне вдруг пришло в голову, что, прежде чем доставать свою походную фляжку, следует, как выразился этот Тополь, «пошукать в багажнике». Почему-то я решил, что там и коньяк будет. И можете удивляться, но я не ошибся.

Коньяк я увидел почти сразу, едва открьи большую створку задней двери и смахнул с верхней коробки в сторону бесчисленные пакетики с орешками, сушеными фруктами, конфетами и печеньем. Я увидел коробку коньяка «Хэннеси». Запечатанную коробку. Сомнений не было. Это я возил в коробке из-под компьютера картошку или в коробке из-под голландского бренди Андрюшкины шмотки. А в этой машине коробок «из-под» явно не держали. Здесь было все без дураков: раз коробка «Хэннеси» — значит, шесть бутылок роскошного французского коньяка. Я вынул одну.

— О! — сказала Татьяна. — Красиво жить не запретишь.

— К сожалению, — сообщил я, срывая черное колечко плотной фольги и аккуратно вынимая пробку, — традиционных для этого напитка фужеров в форме тюльпана я с собой не захватил, есть только пластиковые стаканчики.

— Сойдет, — улыбнулась Татьяна.

Улыбнулась впервые за вечер. А улыбка у нее была чудесная, какая-то по-детски чистая и беззаботная. И опять накатило. Все тот же ностальгически сладкий и горький одновременно поток ассоциаций: Майка… Лозова… Чистякова… Белый лед арены… белые костюмы… белый снег на замерзшей реке… белый дом… белые цветы на могиле… «белый, белый день»…

— Выпьем! — сказал я решительно, отгоняя наваждение.

— Со свиданьицем! — предложила она.

— Со свиданьицем, — согласился я.

Коньяк был мягким и изысканно ароматным, но я выпил свои сто грамм одним махом. Удивительно, что Татьяна сделала то же самое, хотя я налил нам поровну, и не закашлялась, не поперхнулась, а, облизнув губы соблазнительным язычком, сказала:

— Класс!

Мы помолчали, смакуя оставшийся во рту тонкий привкус. Потом она спросила:

— Тачку на гонорар, что ли, купил?

— Издеваешься? На гонорар от последнего романа едва можно было купить видеодвойку. Теперь мало кому платят так, как раньше. Да и тачка-то не моя, — поспешил я добавить зачем-то. — Конторская. Видишь, номер какой?

— В номерах я ничего не понимаю. А ты, значит, водитель, а не писатель, — разочарованно протянула она.

— Нет, — сказал я, — особо ценный сотрудник, которому доверяют такую машину.

— Вот как. — Не очень-то она мне верила. — И чем же ты занимаешься?

— А вот это, дорогая моя Танюшка, коммерческая тайна.

— Понятно. Ну а едешь-то ты куда?

— Хороший вопрос. Я бы сказал — законный. На него не ответить трудно. Но можно я отвечу вопросом на вопрос? Ты куда-нибудь торопишься?

— Теперь уже нет.

— Что значит «теперь»?

— Н-ну, во всяком случае, до утра мне спешить некуда.

— Аналогично. Я тоже утром жду именно здесь одного человека.

— Женщину? — спросила она быстро.

— А это имеет значение?

— Может быть. — Татьяна загадочно улыбнулась.

— В таком случае отвечаю как на духу: я жду мужчину и сексуального влечения к нему не испытываю. А больше я ничего о себе не скажу. Давай поиграем в «Последнее танго в Париже».

— Уже не получается: мы назвали друг другу свои имена.

— Но ты не назвала фамилию.

— А ну ее к черту, мою фамилию! — с сердцем сказала она. — Не получается «Последнее танго», тем более что я читала твой роман, твою «Подземную империю».

— Ого! Ну и как?

— Нормально.

— «Нормально»! — передразнил я. — Да это гениальная вещь! Роман века.

— Нахал ты, Разгонов, ужасный нахал. Пожалуй, даже хам. А эти непристойные намеки с «Последним танго»! Во что ты здесь собираешься играть?

— Узнаешь, — произнес я многозначительно. — Ты все узнаешь. Но давай сначала покончим с некоторыми формальностями.

— С какими еще формальностями?

— Ну как же, откровенность за откровенность. Я признался, что не жду завтра утром женщину, а ты расскажи, кто был этот человек в «Жигулях».

— Господи, да никто! Почти случайный попутчик. Знакомый знакомых, который согласился меня подвезти… Оказался полнейшей свиньей.

— И это все?

— Все. Очень кушать хочется.

— Золотые слова, Танечка! Я уже битых три часа хочу жрать, как сто китайцев.

Сначала мы решили сделать костер. Нет, не потому, что холодно, а потому, что темно, и вообще для романтики. Казалось как-то пошло ужинать летним вечером, сидя в машине, да еще когда ужин праздничный — с коньяком и шампанским. Шампанское в багажнике тоже нашлось, и, естественно, французское. А еще там нашлись офигительные австрийские лоточки из фольги со встроенным подогревом. Я о таких раньше только слышал от приезжающих из-за границы, но в последнее время поговаривали, что их завозят и в наши супермаркеты. И было в этих лоточках на выбор несколько ресторанных блюд. Мы с Татьяной остановились на лангете с грибами. Из багажника «Ниссана» сыпалось все, как из рога изобилия: ветчина, осетрина, соленые огурчики, маринованные оливки, свежие помидоры, бананы, киви, какие-то соки, крекер, шоколадные конфеты и еще черт знает что.

— Ты каждый день так ужинаешь? — поинтересовалась Таня.

— Нет, — ответил я как можно серьезнее. — Обычно я ужинаю в ресторане. Просто сегодня день такой странный получился.

Потом мы обнаружили почти на дне багажника складной столик и четыре складных стульчика. И, уже окончательно войдя в роль, я пробурчал:

— Забыли тент положить, мерзавцы!

— Обойдемся, — сказала Татьяна.

— А если дождь?

— Продолжим праздник в машине.

«Да, кто-то явно собирался на пикник», — думал я, рассеянно осматривая еще не вынутые из «Ниссана» припасы, и наткнулся взглядом на красноречиво промасленную тряпку, под которой угадывались очертания «АКС» или чего-то вроде этого. Ужасно захотелось развернуть его, но при Татьяне это было бы полным безумием.

— Накрывай на стол, — сказал я ей тихо, и в этот момент новая мысль обожгла меня, как прикосновение оголенного провода: «Ну я-то завтра собрался умирать, а при чем здесь Таня? Имею ли я право пудрить ей мозги? Ведь автомат в тряпочке — это уже не игрушки. Я должен рассказать ей правду. Но тогда… Тогда не будет романтического ужина, прекрасного вечера, не будет любви, и едва послышавшиеся звуки танго, последнего парижского танго, растворятся в тишине или в пронзительном вое сирены… Вот именно! (Это была еще одна мысль, примчавшаяся вдогонку.) Ты можешь рассказывать всю правду о себе, но не о Тополе. Тебе что, разрешили болтать кому попало о хозяевах „Ниссана“? Да, может, тут в каждом шурупе „жучки“ установлены. Ясень, у тебя нет выбора. Ты уже работаешь на Тополя, кем бы он ни был. И с этой девчонкой ты будешь молчать о работе. И вам будет хорошо вдвоем, а наутро ты попросишь ее уйти, ничего не объясняя. Она поймет, ты же видишь, какая она — она обязательно поймет. А еще ты должен сообщить Тополю, что ты не один. Хотя бы потому, что ты не знаешь, в котором часу наступит его утро».

— Миш, у тебя есть ножик, помидоры порезать? Ее вопрос словно разбудил меня, и в задумчивости я чуть было не брякнул, как Деточкин в «Берегись автомобиля»: «А черт его знает, что там есть».

— Ножик… — протянул я, собираясь с мыслями. В «Ниссане» я бы искал его глупо и долго; Поэтому я шагнул к своему рюкзаку и извлек из кармана любимый складной офицерский нож.

— Слушай, — улыбнулась Татьяна, — а зачем ты возишь с собой рюкзак?

Я перешел на зловещий шепот и сообщил:

— Я диверсант. В рюкзаке у меня тротил, чтобы взрывать железнодорожные мосты.

— А-а, — сказала Татьяна.

— Да просто старая привычка автомобилиста. Любая машина может выйти из строя, а при движении пешком ничего нет лучше рюкзака.

— А вот эта машина часто выходит из строя?

— Эта? Пока еще ни разу.

Потом я пошел поискать дров для костра. И мне повезло. Совсем неподалеку кто-то спилил березу, а увез не все — бревнышки помельче остались аккуратно сложенной кучкой. Как раз то, что мне надо. Вряд ли это были дрова все для того же пикника, но я уже ничему не удивлялся. Если бы даже бревна были поколоты, а рядом стоял мангал, лежали бы шампуры и коробок спичек с приколотой к нему запиской: «Вам, дорогой Михаил Григорьевич», я бы и это воспринял как должное. Ведь когда идут такие навороты, становишься вдруг отрешенным и царственно спокойным. Кажется, это называется запредельное торможение. С запредельным царственным спокойствием я надрал с бревен бересты, рассовал ее по карманам, а поленьев взял столько, сколько мог унести. И пошел к машине.

— Все почти готово, — поведала мне Татьяна. — Пойду позвоню по телефону.

— Что?! А-а… Валяй. Только далеко не отходи. Темнотища. Мало ли что…

— Далеко не пойду. Хворосту только пособираю. А то ты принес какие-то столбы. Как их разжигать-то?

— Эх, женщины! Ничего вы в кострах не понимаете. От хвороста один треск, а эти гореть долго будут. Ну, давай скорее…

И она скрылась за березами. Нужно ли объяснять, куда я ринулся в ту же секунду?

— Тополь, Тополь! Вызывает Ясень! Прием.

— Говори, Ясень. Прием.

— Тополь, я здесь не один. Если она подойдет, я мгновенно прерву связь. Ты понял? Просто я хотел…

— Ясень, ты идиот? Почему сразу не сказал? Кто она? Прием.

— Я не знаю, кто она. Зовут Таня. Она проезжала мимо, ей надо было помочь. Вот я…

— Дальше что?! Прием.

— Ничего. Она побудет со мной до утра. Прием.

— Ясень, ты действительно придурок. Ты понимаешь, что ты должен избавиться от нее? Прием.

— Что?! Да пошел ты!..

— Кретин! Я же сказал не убрать, а избавиться! Ты должен сделать так, чтобы она ушла. Ты понял меня? Прием.

— Она уйдет, — сказал я спокойно. — Только утром.

И без предупреждения вырубил передатчик, хотя Татьяна еще бродила где-то между березами. Просто он мне надоел, этот Тополь. Ишь, распыхтелся! Может, я его разбудил. А может, он просто скучает там один на своем ночном дежурстве и ему, конечно, завидно, что я тут девочку наклеил. Ладно, ладно…

Я включил магнитолу, по-прежнему настроенную, на «Радио-101», и в «Ниссан» стремительно ворвался полный экспрессии голос неполнозубой звезды Ардис:

— Ain't nobody's business!

Слова весьма соответствовали моменту: «Это никого не касается!»

Действительно, никого. Весело! Я закурил и стал качать в такт руками, головой, потом начал притопывать ногами.

Подошла Татьяна с охапкой хвороста.

— Любишь Ардис? — спросил я ее.

— Ничего. — Она бросила хворост прямо под колесо, словно собиралась подпалить машину.

— Неполнозубая, — сказал я, — а как поет!

Татьяна улыбнулась.

— У нее просто строение челюсти такое. А неполнозубая — это я.

— Почему?

— Зуб сломался, а вылечить некогда.

— В пьяной драке? — поинтересовался я.

— Не-а, за завтраком в осетрине хрящик попался.

— А-а… Ну-ка покажи! — Я включил фары и вышел из машины. — Иди сюда.

И она встала в свете этих ниссановских прожекторов, как актриса в лучах рампы, и лихо откинула со лба челку, и улыбнулась нарочито широко. Такой я ее еще не видел: рыжее полыхание волос над голубым блеском глаз, нежной россыпью веснушек, розовой влажностью губ и белоснежным сиянием зубов. И одного зуба — четвертого вверху справа — действительно не хватало. Но это не портило ее — это было как-то удивительно мило и трогательно, как у ребенка.

Я бросил сигарету, сделал шаг к ней и приблизил свое лицо… Дальше все получилось само собой, честное слово, я этого не планировал. Наши губы оказались слишком уж рядом. Я порывисто обнял ее и жадно захватил своим ртом ее розово-жемчужное великолепие. Она не противилась, нет, она ответила. Губами, языком, маленькими нежными ладонями, всем телом, прильнувшим ко мне. И мир исчез. Сладкий оранжевый туман плыл сквозь меня и вокруг, окутывал, обволакивал мягким теплом и ароматной шелестящей тишиной… Когда я последний раз так целовался? Со Светланой на острове Валаам, когда все было впервые, и закачались сосны, и огромное красное светило опрокинулось в озеро? Или с Белкой десять лет назад в продувном московском дворе, где посреди холодной черноты мартовского вечера мы были отдельно от всего и всех, и под двумя сомкнувшимися капюшонами наступил жаркий май, и мы летели куда-то вперед и вверх, к теплу и свету… Но, кажется, теперь было еще прекрасней.

Крикнула вдалеке ночная птица, и мы очнулись.

— Подожди, — шепнула Татьяна. — Давай поедим наконец, а?

— Пора, — согласился я. — Только очень быстро разведу костер.

Наступило минутное отрезвление. Я вспомнил внезапно, где я, с кем, почему здесь оказался и что ждет меня завтра. Все это был полнейший дурдом. Я забрался в чужую машину, нахамил какому-то важному бандиту и собирался провести ночь с абсолютно незнакомой, загадочной женщиной. Вот уж действительно «Последнее танго в лесу под Степурином». (Михаил Разгонов по мотивам одноименного фильма Бернардо Бертолуччи). Мое танго вполне могло стать последним. Да и ее тоже. Кому же из нас суждено умереть наутро? В лучших традициях правдивого российского кино последних лет — умереть придется всем, в том числе и нашим убийцам. Ах, как легко катились эти мрачные мысли, словно барашки по теплой глади моря, так легко, что я им совсем не верил! В глубине души я чувствовал, что мы оба останемся живы. Поэтому в глубине души царил праздник.

И на столе разворачивался праздник. Я даже согласился выпить шампанского, которого вообще не пью. Но это все-таки французское и вдвоем с такой женщиной! Шампанское было божественным. Татьяна была в восторге. Закуски были сказочно хороши. Про коньяк я вам уже говорил, а про остальное рассказывать просто лень. Поверьте, все было очень вкусно. И веселые тосты были. Совершенно дурацкие, отвлекающие от серьезных мыслей. Но после третьей мы загрустили. Оба, одновременно, как это случается у влюбленных. Татьяна в третий пластиковый стаканчик шампанского добавила коньяку, а я в третий пластиковый стаканчик коньяка добавлять шампанского уже не стал. Может, поэтому мы загрустили. Возникла пауза, обычно предназначаемая для вдумчивого пережевывания пищи. Но я это сделал настолько вдумчиво, что в итоге прервал паузу следующей фразой:

— А знаешь, кого ты мне напомнила?

— Кого? — спросила она с интересом.

— Майку Глумову. Помнишь, кто такая Майка Глумова у Стругацких?

— Я даже помню, кто такая Майя Тойвовна Глумова.

— Не надо о грустном. До Майи Тойвовны тебе еще далеко. Ты похожа именно на Майку из «Малыша». Ты в каком издании его читала?

— В «текстовском», ну, в этом, двенадцатитомнике.

— Не объясняй. Я там работал, в «Тексте»… Господи! Неужели я такой старый? Ведь люди, читающие Стругацких по полному собранию, — это уже другое поколение.

— Брось, Мишка, просто я слишком поздно увлеклась фантастикой.

— Стругацкие — это не совсем фантастика. Ну ладно, вернемся к Майке. Знаешь, кто еще напоминал мне ее? Татьяна Лозова. Была такая фигуристка, помнишь? Ты и на нее похожа. Правда.

Таня сделала неловкое движение и опрокинула стаканчик, потом ладонью смахнула со стола пролившееся вино и, задумчиво вытирая одну руку о другую, тихо произнесла:

— Это очень хорошо, что я еще похожа на Татьяну Лозову.

— Что значит «еще»?

— Ну, старая облезлая кошка, а все еще похожа на девочку-фигуристку.

— Перестань. Какие твои годы!

— Для спорта? — быстро спросила она.

— А при чем тут спорт? — не понял я. И мы оба помолчали.

— Слушай, — прервал я эту новую паузу, — хочешь, расскажу тебе одну историю? Только давай сначала выпьем.

— Давай.

Мы хлопнули еще по грамульке, и я начал.

ИСТОРИЯ О ВЛЮБЛЕННОМ МАЛЬЧИКЕ

Жил-был мальчик. Учился в институте на инженера, занимался самбо и боксом, играл на гитаре, писал стихи, песни, даже рассказы писал. Любил друзей, очень любил кино и фигурное катание. А к девочкам относился странно. Влюблялся в них и смотрел издалека. Поэтому ему было все равно, на кого смотреть: на актрис в кино, на однокурсниц в институте, на спортсменок по телевизору или на случайных попутчиц в транспорте.

И вот однажды он влюбился. По телевизору. Но всерьез. В девочку-фигуристку на четыре года младше его. В девочку — мастера спорта международного класса. В девочку, у которой были родители, тренер, партнер, подружки и миллионы поклонников. В общем, у нее было все. У нее была слава. А у мальчика не было ничего. Только мечты о ней. Они даже встретиться не могли. Так он думал по крайней мере. Ему было не привыкать к этому, и поначалу он сам не понял, что произошло. Смотрел на нее по телевизору, ходил на все ее выступления в Москве, учился наукам, сдавал сессии, тренировался, ездил на соревнования, получал новые разряды, и писал, и пел под гитару свои стихи. Про нее и не про нее. Но с каждым днем все больше и больше про нее…

Прошло три года.

Он был уже не мальчик. Назовем его теперь юношей. А она, безусловно, стала девушкой. Но все оставалось по-прежнему. Кроме одного. За три года юноша успел заметить, что ей на соревнованиях сопутствует удача именно тогда, когда ему везет на экзаменах и зачетах. И наоборот. Мистика? Конечно, мистика. Хочешь верь, а хочешь нет, но, пока она с партнером блистала на всех аренах мира, он был отличником. А как только юноша обрастал «хвостами», у нашей звездочки начинались срывы и провалы. Потом все выравнивалось: у него так-сяк, и у нее так-сяк. И вот у юноши наступил серьезный кризис. Он не хотел больше учиться в техническом вузе. Он хотел только писать, петь песни, снимать кино… И это на последнем-то курсе! Он завалил экзамен по спецпредмету — небывалое дело вообще, а на их факультете особенно. И в те же дни его любимая проиграла подряд два крупных турнира. Собственно, это представлялось началом конца ее спортивной карьеры. Скоро они поменяются местами, понял он. Закат его научной карьеры, начавшийся раньше восхода, станет очень своевременным поворотом в жизни, собственно, даже трамплином в творчество. А ее закат обернется просто обломом, по существу, крушением всего ее мира. Теперь у него будет все. Будет. За ним — будущее. А у нее — ничего. Только прошлое. В неполных восемнадцать лет. Ведь придет день, когда ее перестанут показывать по телевизору. В сущности это будет ужасно для них обоих. И тогда он понял: пора. Он понял, что любит ее, любит по-настоящему, и только он может теперь помочь ей, только он сделает ее снова счастливой…

Дело было за малым.

Требовалось познакомиться.

А вот этого он как раз и не умел. Ведь на самом деле мальчик, то есть юноша, уже почти год носился с этой идеей. Называл план знакомства Планом с большой буквы. Продумывал до мелочей место, время, свой внешний вид, первые слова, которые он скажет, подойдя к ней… И несколько раз ему представлялась наиреальнейшая возможность осуществить План, но в каждом случае он оказывался не готов. Скорее всего потому, что никакой это был не план. Планы ведь пишутся для того, чтобы их выполнять (или перевыполнять, как было принято в те годы), а у него была все та же привычная хрупкая мечта, вечно улетающая химера, в самой недостижимости которой и таилось для него счастье, иногда дико будоражившее, иногда мучительно грустное, но счастье… Впрочем, подобное самокопание (очень свойственное, кстати, нашему герою) — это все уже от Фрейда и от лукавого. Это он потом себя успокаивал, утешал и обманывал всей этой лабудой, а тогда подступил момент действительно переломный, когда он устал от бесплодных мечтаний, когда он опротивел сам себе, и молодая кровь ударила в голову грубым и сильным плотским желанием, и была отчаянная решимость, и он подкараулил ее в очередной раз. Не на улице и даже не в институте физкультуры… Господи! Он будет помнить всю свою жизнь тот вечер в Лужниках, когда он совершил невозможное. Он проник за кулисы Дворца спорта. Зачем? Это была разминка, говорил он себе. Он проник за кулисы — а ведь входы туда охранялись натуральными гэбэшниками в штатском! — после международного турнира фигуристов, на котором его любимая была, конечно же, просто зрителем, но она там была. И, пройдя в служебные помещения, он оказался в двух метрах от нее, и она стояла совсем одна… Вот прекрасный повод заговорить! Но он тоже просто стоял, и курил, и поглядывал на нее, и делал вид, что оказался здесь случайно, и млел от счастья, и дрожал от страха, и не подошел к ней, не сказал ни слова, и она, конечно, ничего не поняла, может, даже не запомнила его, и у него потом была куча аргументов и куча причин, которыми он оправдывал свой поступок, точнее — отсутствие поступка. Она ушла в итоге с какой-то компанией, и он ушел, ощущая муку, переходящую в облегчение.

А через два дня узнал. Из «Советского спорта». О том, что она погибла. В автокатастрофе. В тот самый вечер.

И тогда он сразу поехал к ней домой. Он давно уже знал ее адрес. Он вообще знал про нее все. После расследования, проведенного им с этой безумной любовной целью, он бы, наверно, мог работать в частном сыскном агентстве. Только зачем теперь все это?

Он постоял некоторое время на заснеженном берегу Москвы-реки, где стоял уже не раз и не два, глядя на ее дом, обычный высокий панельный дом, облицованный белой плиткой, потом вошел, поднялся на седьмой этаж и позвонил в квартиру. Дверь открыл ее отец.

— Простите, — сказал юноша и потупил глаза.

— Ты к ней? — спросил отец.

— Да, — сказал юноша.

— Проходи.

Отец провел его на кухню, достал из холодильника бутылку водки и налил юноше полный стакан. Потом налил себе.

— Ты давно ее знал? — спросил отец.

— Очень давно. Я любил ее.

— Выпьем, — сказал отец. И они выпили.

— Как она погибла? — спросил юноша, помолчав.

— Ее повез домой какой-то пьяный матрос. И они врезались в грузовик с солдатами.

— Бред, — поежился юноша. — Почему матрос? Почему с солдатами? У нас что, семнадцатый год?

Отец ответил очень коротко. Он согласился:

— Бред.

Потом были похороны.

В тот день с утра и до поздней ночи падал снег. Падал и падал. Уже позднее юноше казалось, что там, на похоронах, не было никого — только он, она и этот безумный снег, от которого все вокруг становилось белым. Как у Арсения Тарковского: «…белый, белый день…»

А на самом деле народу там было — прорва: ребята из сборной СССР, в своих красных олимпийских куртках с капюшонами, заваленные снегом, похожие на ватагу сошедших с ума и ошибшихся адресом санта-клаусов; большая группа солидных угрюмых военных, по запорошенным шинелям которых невозможно было определить не только их звания, но и род войск; наконец, какая-то немыслимая толпа черно-белых молчаливых фигур, протекавшая мимо, колыхавшаяся, таявшая…

И он вдруг понял раз и навсегда, что нет на свете ничего страшнее, чем слабость, нерешительность и глупость.

Ведь, слабый, нерешительный и глупый, он стал убийцею. Он знал наверняка, что это так, но никому ни слова.

Он не хотел, чтобы его разубеждали из жалости… Прошло тринадцать лет.

Он по-прежнему жив и по-прежнему считает себя убийцей. И, наверное, все также, по-мальчишечьи беззаветно любит ее. Любит сильнее, чем живых. Ведь мертвые вне конкуренции.

* * *

В пачке, лежавшей на столике, не оказалось больше сигарет, и я поднялся, чтобы взять новую. Потом вспомнил, что в «бардачке» еще оставался «Парламент», и принес его, включив по дороге радио.

В умирающем костре потрескивали поленья, ветер в березах зашумел сильнее, из облаков показался мутный, непроспавшийся глаз зеленоватой луны.

Татьяна сидела, поставив локти на столик и уперев лоб в ладони. Я опять не понимал, что с ней.

— Будет дождь, — начал я с нейтральной темы. Она даже не шевельнулась.

— Извини, что я рассказал такую грустную историю.

— Да что ты, — сказала она, не поднимая головы. — За что извиняться? Просто я не понимаю, как ты жил с этим тринадцать лет. Кошмар! — Она еще помолчала. — Когда-нибудь я расскажу тебе другую историю про Машку. Только не сейчас, ладно?

— Про какую Машку? — вырвалось у меня.

— Про Машку Чистякову. Ты мне, конечно, не поверишь — тут надо все подробно рассказывать, — но я таки скажу. Скажу. Ты не убийца. Постарайся просто поверить мне. Я потом все тебе объясню. Ладно? И как ты жил с этим тринадцать лет?..

Она по-прежнему говорила, не поднимая головы. И я вдруг понял и чуть не закричал, захлебываясь от непонятной мешанины всех чувств сразу:

— Да ты… Откуда?.. Неужели?!. Да ты же… И она вскинула на меня глаза.

— Да, я очень похожа на Татьяну Лозову. Очень похожа. Правда, на Татьяну Лозову тринадцать лет спустя! Паспорт показать? Или тебя устроит только пропуск в ЦСКА восемьдесят второго года? Дурачок ты мой!.. Ну ладно, хватит.

Она резко встала и одним изящным движением сбросила с плеч голубую джинсовую жилетку. А потом медленно, томно изгибаясь и покачивая бедрами в такт тихой музыке, сняла футболку.

Я задохнулся от восторга и предвкушения. Она была права. Момент настал. Еще немного, и кто-то из нас сошел бы с ума. Лично я уже поскользнулся на самом краю и начал падать в клокочущую пучину безумия, когда моя восхитительная неполнозубая звезда протянула мне руку скорой сексуальной помощи. Чувствуете, какая лексика? Это у меня уже крыша поехала. Было с чего. Ну, посудите сами: десять дней назад похоронил мать, с утра ушел от жены, сразу вхлопался в жуткую аферу, тут же спас прекрасную незнакомку, влюбился с первого взгляда, а оказалось, что он не первый, а сто двадцать первый, и всколыхнулась в памяти страшная история тринадцатилетней давности, и заныла больная совесть, и это была лишь половина всего, моя половина, потому что у нее тоже было не все в порядке, она тоже кого-то близкого потеряла, я чувствовал это, только не мог и не хотел спрашивать… Вот уж действительно Бертолуччи с Ремарком пополам! Писатель-фантаст и знаменитая фигуристка в чужой бандитской машине черт знает где совершенно случайно за несколько часов до рокового рассвета… О Боже, как я хотел ее! А она — век воли не видать! — по-моему, так же страстно, если не еще сильнее, хотела меня! Уф!..

— Обычно, — сказал я, пряча за цинизмом свой юношеский восторг, — я делаю это своими руками.

— В следующий раз, — улыбнулась Татьяна и, обогнув столик, приблизилась ко мне. — Я тоже люблю это делать своими руками.

Она скинула с меня мою дурацкую штормовку, и было слышно, как «ТТ», лежавший в кармане, тяжело стукнулся о землю. И это был последний из звуков реального мира. Дальше началась сказка. Не переставая танцевать, Татьяна совершенно немыслимым образом расстегивала одновременно мою рубашку и свои джинсы. Все остальное расстегнулось и попадало как-то само собой. И на жесткой траве стало мягко. И в остывающем ночном августовском воздухе стало жарко. И березы шумели, и руки блуждали, и луна стыдливо пряталась в тучи, и дрожали тела, и костер потрескивал, и упругая теплая мякоть была податливой и влажной… Господи! Да мы набросились друг на друга, как дети, как неискушенные юные любовники, как зеки, десять лет не знавшие нормального секса. Это было какое-то безумие! Луна уже исчезла, костер уже погас, а березы, наверно, сгорели или вообще рванули куда-нибудь в космос белыми свечками, как ракеты, и закачалась не только земля — под нами закачалась вселенная… И тогда вспыхнула молния, и где-то вдали громыхнуло, и мы умерли. Татьяна упала мне на грудь с последним мучительным вздохом, а я распластался, размазался, растекся по траве тонким слоем того, что от меня осталось, — зыбким мерцающим слоем неописуемого блаженства. (Наверно, у наркоманов бывают такие глюки.)

Первые редкие и крупные капли начинающегося дождя воскресили нас.

— Быстро все в машину! — скомандовала Татьяна и сама решила начать почему-то не с одежды, а с еды.

— Ты что, голодная? — спросил я. — Шмотки же вымокнут.

— А я всегда после этого голодная, — призналась она, жуя на ходу кусок копченого бекона. — Ты давай пошевеливайся и налей мне чего-нибудь покрепче, а то простужусь сейчас к едрене фене!

Мы едва успели побросать все в машину, когда хлынул настоящий тропический ливень. Даже не все: столик и стулья остались под дождем. Буйные потоки обрушивались на крышу и заливали стекла, словно мы въехали под водопад. После довольно долгой и ужасно смешной возни с раскладыванием сидений, перетаскиванием вещей, перелезанием друг через друга и сервировкой импровизированного стола из коньячной коробки — после всего этого в «Ниссане» стало на диво уютно.

Мы открыли вторую бутылку «Хэннеси» и выпили по чуть-чуть.

— Что ты лопаешь киви, дурень? — сказала Татьяна. — Тебе сейчас полагается подкрепляться йогуртом, бананами и орехами.

— Слушаюсь, мэм, но я и без орехов уже через десять минут буду крепким орешком, и все что полагается будет у меня как банан без всяких бананов.

— Для писателя с мировым именем так себе каламбурчик, — съязвила Татьяна.

— Не с мировым, лапочка, — со вселенским.

И мы выпили еще по чуть-чуть. Оказалось, что очень вкусно заедать французский коньяк датским йогуртом.

— Слушай, Мишка, — спросила Татьяна с нарочитo похотливой улыбочкой, — а как ты относишься к оральному сексу?

— А примерно как Гиви к помидорам. Только наоборот.

— То есть? Не поняла.

— Ну, анекдот: Гиви, ты любишь помидоры? Кушат — нэт, а так — очэн. А я вот кушат — очэн, но так… в походных условиях…

— Дурачок! А дождик-то на что?

— Правда?.. — Теперь уже и я похотливо улыбнулся. И мы выскочили под грозу. Хляби небесные разверзлись капитально. Было действительно такое ощущение, будто мы шагнули под душ. В вышине снова громыхнуло.

— Сделай музыку погромче, — попросила Таня, — давай перекричим природу. Что она расшумелась?

— А если молния в антенну попадет?

— Да и черт с ней! — Она уже плясала под тугими струями ливня. — Как говорили в русской бане: заодно и помоемся!

Татьяна танцевала, оглаживая руками свои плечи, грудь, живот бедра… Магнитола оказалась мощной, и через открытое окошко в ночное небо взмывали громовые раскаты «Miracle» Меркьюри с такой силой, словно Фредди сам сидел у нас в машине.

— Танька, ласточка моя! Давай договоримся. Я буду мыть тебя, а ты меня. По-моему, так интереснее. Ты согласна?

Она была согласна. И тут началось такое!..

Вы когда-нибудь мыли свою любимую под летним дождем? Нет? Мне тоже раньше не приходилось. Но теперь я знаю, как это здорово. Только молния видела нас, только молния, поминутно выхватывавшая из мрака два мокрых блестящих тела в замысловатых позах. А потом, омытые этим фантастическим ливнем, омытые с ног до головы, чистые, как молодая листва, как предрассветные звезды, мы упали на траву, уже совсем не жесткую, а шелковистую и мягкую, как в мае, и сплелись в самой лучшей из поз, в той, которую древние индусы называли «какила», или «крик вороны», если художественно перевести с санскрита (читайте «Кама Сутру»), и я пил жадным ртом дождевую воду из трепещущих складок божественной плоти и чувствовал, как ее прохладные губы и быстрый язык играют потрясающую мелодию на моей флейте, и как мелодия эта, становясь все громче и громче, сливается в единый радостный гимн с шумом дождя, голосом Меркьюри, раскатами грома и сладостной дрожью двух разгоряченных тел…

Мир раскололся надвое. В образовавшуюся трещину ворвалось безумно яркое, ультрафиолетовое пламя. Фредди закончил свою песню. И в тот же миг мы оглохли от чудовищного грохота. Когда же все стихло, уши заложило от ватной тишины: мы уже были не способны слышать дождь, а у магнитолы, очевидно, сбилась настройка, и из машины не доносилось ни единого звука. Мы лежали на траве, обессиленные, как после рекордного забега на десять тысяч метров, как после выигранной схватки на татами, как после блестяще откатанной произвольной программы… Впрочем, нет, фигуристы на льду, кажется, не лежат, даже будучи в полном восторге. Зато вот фигуристки с большим yдовольствием валяются на мокрой траве, я бы сказал, со вкусом валяются: рыжие локоны прилипли к лицу, лапки — во все стороны, глаза закрыты и блаженная улыбка от уха до уха.

Я встал и торжественно прогнусавил:

— На лед приглашаются: Татьяна Лозова — Сергей Ковальчук.

Татьяна хитро приоткрыла один глаз и сказала:

— Ща выходим. — Потом спросила: — У тебя полотенце есть?

Я ничего ей не ответил, но полотенце в «Ниссане», конечно, нашлось, абсолютно новое, и с ним два комплекта свежего белья — мужского и женского. Собственно, если бы там нашелся еще и фен для просушки ее рыжей шевелюры, я бы ничуть не удивился. Чему уж там удивляться! В этой машине, если хорошенько поискать, можно было найти, я думаю, и набор точильного инструмента, и корм для щенков бультерьера, и пару аквариумов с рыбками из Карибского моря, и мешок фосфатных удобрений, и скрипку работы самого Страдивари, и большую бухту иридиевой проволоки, и даже золотой гроб старика Тутанхамона, умершего совсем молодым… В общем, крыша у меня в очередной раз поехала. И поехала весьма далеко.

Помню, как мы растерли друг друга досуха большим махровым полотенцем, а потом выпили еще по чуть-чуть и забрались под одеяло… Нет, наверно, все-таки не под одеяло, а под спальный мешок, но было под ним тепло и уютно, как в лучших домах. Но мы не стали сразу спать. Это я точно помню. Мы слишком сильно любили друг друга, чтобы вот так вот сразу уснуть, оказавшись впервые вдвоем под одним одеялом, то есть спальным мешком… И мы опять придумали что-то совершенно необычное, изобразили какую-то экзотическую позу из «Кама Сутры», а может быть, из «Ветки персика» или «Дао любви» — не помню, но было просто шикарно. Очень здорово было. А потом мы окончательно разгулялись, допили вторую бутылку «Хэннеси», кажется, даже третью открыли и вообще раздумали спать. И, помнится, я вещал, что больше шести раз за ночь кончить невозможно. Для мужчины. Потому что для женщины и двадцать пять не предел. И пошел подсчет. Азартный, как на хоккейном матче. Все-таки мы оба были спортсмены! Как говорит современная молодежь прикиньте: самбист и фигуристка, вместе, под одним одеялом, то бишь спальным мешком — это же круто!.. Уже светало, когда, отерев пот со лба, я сказал:

— Восьмой.

А она возразила:

— Все ты врешь, поросенок, это только пятый. А у меня семнадцатый.

А я говорил:

— Верю. Я тебе верю. Наверно, те три просто были во сне.

А когда яркое рыжее солнце, такое же рыжее, как Танюшкины волосы, поднялось над зеленовато-синим туманным горизонтом и я в очередной раз (шестой, девятый или восемнадцатый — разрази меня гром, если в тот момент я еще был способен считать) доставил ей неземное наслаждение, Татьяна изогнулась, застонала и, заламывая руки, жарким свистящим шепотом выдохнула мне в лицо:

— Ах, Сережа!..

Я хорошо помнил, что Сергеем звали ее партнера, но хохмы ради спросил:

— А почему это я — Сережа?

— А потому, — сказала она. — Это ты раньше был Мишей. А теперь ты — Сережа.

И она показала мне документ типа удостоверения личности, куда фотографию налепили мою, точно мою, а вот имя стояло — Сергей и фамилия какая-то эстрадная, то ли Маликов, то ли Малинин…

Но это уж точно было во сне. Такая бредятина. Наверно, я просто заснул гораздо раньше, чем мне казалось. А восходящее солнце? Ну кто ж не видел восходящего солнца? Точно, братцы, все это мне приснилось.

Глава третья. ТОПОЛЕК МОЙ С КРАСНОЮ КНИЖКОЙ

Я проснулся от жажды. Мне понадобилось секунды две, чтобы вспомнить, где я. Но за эти две секунды я успел подняться, открыть дверцу и выглянуть наружу. Пели птицы.

И я подумал, как это было бы красиво — написать: я проснулся от пения птиц. Вот только въедливый читатель тут же поймал бы меня на вранье: в «Ниссане» нельзя проснуться от пения птиц. Если все окошки закрыты и включен кондиционер (а мы так и сделали под утро в целях безопасности), там внутри ни черта не слышно — полная звукоизоляция.

Итак, если быть пунктуальным, тело мое проснулось от жажды, а душа — от пения птиц. Потому что, ведь только выйдя из машины и глотнув свежего утреннего воздуха и прохладного апельсинового сока, оставшегося с вечера в пакете, я понял, что жизнь прекрасна. А уже в следующую секунду вспомнил, что прекрасная жизнь кончилась. Я вспомнил Тополя с его прибамбасами и наш последний разговор.

«Ты должен избавиться от нее». Я должен избавиться от нее. Ха-ха! Сейчас займусь.

— Татьяна, я должен избавиться от тебя. Слышишь?

— У-м-м-м, — сказала Татьяна, сворачиваясь в клубочек.

— Вставай! — Я потряс ее за плечи. — Пива хочешь?

— А шампанского не осталось? — спросила она, не открывая глаз и переваливаясь на другой бок.

— Осталось, — сказал я, — но шампанское по утрам пьют только аристократы и дегенераты.

— Я вполне сойду за первую категорию, — хвастливо заявила Татьяна и окончательно проснулась. — Гарсон, кофе в постель.

— Вот ты и попалась, аристократка! Гарсон — это официант в кабаке, кофе в постель он принципиально подать не может. И я, кстати, тоже не могу, потому что никакого кофе нет, а вот шампанское — пожалте.

Я открыл бутылку, и Татьяна с наслаждением хлебнула из горлышка.

— А я предпочту коньяк, — поведал я, точно так же из горла прихлебывая «Хэннеси». — Один мой друг писатель совершенно справедливо утверждал, что по утрам можно пить только «Наполеон».

— Мишутка, стоп! А как же ты будешь вести машину?

— Наивная девочка, разве ты не знаешь, что похмельный водитель гораздо страшнее пьяного? Наверно, осталась только одна страна в мире, где не разрешают садиться за руль после малых доз алкоголя. И, наконец, неужели ты думаешь, что в обозримом будущем мне придется иметь дело с ГАИ?

— Не знаю, — сказала Таня и как-то грустно замолчала. Я замолчал еще более грустно. Потом напыжился и сказал:

— А вообще, девочка моя, ты сейчас соберешься, оденешься и пойдешь на шоссе ловить машину. Так надо. Я оставлю тебе свой телефон, а ты оставь мне свой. Ладно?

— Хрен тебе, — ласково сказала Татьяна. (Она сказала еще ласковее, но я решил пощадить нравственность моих читателей).

— Я не могу тебя здесь оставить, — пожаловался я. — У меня очень важная встреча.

— А мне насрать на твою важную встречу, — сказала Татьяна (здесь я уже перестаю щадить нравственность моих читателей), — я люблю тебя и отныне буду любить всегда. И навсегда останусь с тобой вместе. Писатель, … твою мать!

«Хана, — подумал я. — Вот так мне, пожалуй, еще никто в любви не признавался. А может, я все еще сплю?»

И тут замигала сиреневая лампочка и загудел этот проклятый сигнал.

О Боже!

— Татьяна, я сейчас буду разговаривать. Так вот: тебя здесь нет. Ты поняла?

— Поняла, — ответила Татьяна, хлебнув еще немного шампанского.

— Ясень, Ясень, с добрым утром, вызывает Тополь.

Конечно, он сказал «прием», но, пересказывая наш исторический диалог, я позволю себе не употреблять это дурацкое слово. Здесь и далее. Поверьте, очень тяжело с похмелья говорить каждый раз «прием» — сблевануть можно.

— С добрым утром, Тополь, — вяло откликнулся я.

— Как самочувствие, Ясень?

— Нормально. Движемся прежним курсом. — Ты один. Ясень?

— Почти. Со мной пятеро друзей с женами и двое слуг, но все пьяные в жопу, поэтому мы можем считать наш разговор конфиденциальным.

— Идиот! Прекрати паясничать. Пойми наконец, уже настало утро. Она слышит нас?

— Нет, Тополь, она как раз пошла пописать.

Татьяна хрюкнула в ладонь, но Тополь, наверно, услышал и сказал:

— Брешешь ты все, Ясень. Тебе сейчас, конечно, хорошо, я понимаю. Наверно, принял уже. Но дело начинается серьезное. Пора включиться, Ясень. Иначе ты плохо кончишь.

— Кончаю я всегда изумительно хорошо, — самодовольно заявил я, но это была последняя шутка, я уже сам почувствовал, что хватит. — Слушаю тебя очень внимательно, Тополь.

— Ты …енно внимательно слушаешь! — Тополь сорвался на матюги, но в эфире что-то отчаянно заверещало, словно некий вселенский цензор вычеркнул из контекста площадную брань. — Ну скажи, идиот, что я буду делать с этой твоей девкой?!

Я ответил холодно и зло, подчеркнуто разделяя слова:

— С этой. Моей. Девкой. Ты, Тополь. Ничего. Делать. Не будешь. Понятно?

И он почему-то вдруг сразу успокоился. Помолчал секунды три и начал говорить совсем о другом:

— Ты ехал в Заячьи Уши?

— Да.

— Ну вот туда и поезжай.

— На «Ниссане»?

— Нет, на лошади. Я буду ждать тебя возле твоего дома.

— И сколько вас там?

— Ну, со мной, естественно, будут пятеро друзей с женами и двое слуг. Все — трезвые.

— Понятно. А ты знаешь, где мой дом?

— Я про тебя все знаю, идиот. И чтобы ты был там через полчаса. В экстренных случаях вызывай. Долгий завтрак и всякие утренние нежности экстренным случаем считать запрещаю. Опоздание без уважительной причины будет строго наказано. Все. Конец связи.

— И вот с такими людьми приходится работать, — сообщил я, повернувшись к Татьяне.

Она сидела какая-то совершенно потерянная и невидящими глазами смотрела в одну точку.

— Кто он? — спросила она.

— А вот этого тебе лучше не знать, — подыскал я эффектный ответ на ее незамысловатый вопрос. — И вообще, Танюшка, лучше уходи, честное слово, не ввязывайся ты в это дело, не надо. Они еще не знают тебя. Ты сейчас оденешься, поймаешь машину и уедешь отсюда навсегда. А если все будет хорошо — а все еще будет хорошо, Танюшка, — я тебе обязательно позвоню. Договорились?

Она молча помотала головой.

— Уходи, — сказал я и выдал последний аргумент: — Ты можешь погибнуть.

— Наплевать. Я не брошу тебя. Я не могу тебя бросить.

— Что за детский сад, дурашка? Тебе же тридцать лет. У тебя дети есть?

— Неважно.

— Неважно? А что же тогда важно? Ты понимаешь, что мне нельзя помочь? Ты мне не сможешь помочь! Понимаешь?!

— Смогу, — оборвала она меня с такой уверенностью, что я вздрогнул. — Одевайся скорее, чудик. Мы же опоздаем.

Мы. Она сказала «мы». Она уже все решила для себя. И было бесполезно уговаривать ее, что-то объяснять, рассказывать чистую правду или, наоборот, красочно врать, придумывая киношные ужасы про ожидающуюся бандитскую разборку. Она сказала очень просто: «Мы опоздаем». И это подействовало. Я хлебнул из бутылки еще капельку и чисто ради выпендрежа надел давеча обнаруженные вместе с полотенцем новые трусы.

— Люблю после ночи любви надевать свежее белье, — прокомментировал я этот свой поступок.

— Можешь и джинсы новые напялить, — буркнула Татьяна.

— А что, есть? — удивился я.

— Валялись тут где-то… Да вот же они!

Я натянул новые «левиса» аккурат по мне и растерянно спросил:

— А мои-то где штаны?

— Не знаю, — зевнула Татьяна и невинно предположила: — Может, сгорели вчера в костре?

— Здорово мы, стало быть, нахрюкались, — ответил я. В итоге не удалось найти ни одного предмета из моей вчерашней одежды. Но эта странность не показалась мне самой важной, тем более что пистолет, нож и «набрюшник» с деньгами и документами были на месте. Некогда было думать о всякой ерунде. И особенно некогда стало после того, как, роясь в багажнике в поисках новых носков и кроссовок, кои там, конечно же, нашлись, я снова наткнулся на давешний зловещий сверток. Внутренний голос подсказал мне: разверни. Это был все-таки «Калашников». Укороченный десантный вариант. И к нему два запасных рожка. Я поднял все это хозяйство и переложил на сиденье справа от водительского.

Татьяна подошла, посмотрела, задумчиво провела тонкими пальчиками по стволу и спросила:

— Этот тоже газовый?

Вот это девчонка! Я обнял ее, прижал к себе на мгновение и прошептал:

— Пять баллов, как говорил один мой старый знакомый. Или у вас принято шесть? Но все равно я сдаюсь. Едем Вместе.

А когда я завел машину, потихонечку разворачиваясь, вывел ее на шоссе и там остановил, по «жигулевской» привычке давая движку прогреться, Татьяна, севшая сзади, показала мне на часы.

— Сколько минут прошло после его звонка?

И я уже не удивился, услышав уверенный и пунктуальный ответ:

— Семь.

— За двадцать три минуты отсюда и до yшей… Мало вероятно. Но попробовать можно. Все-таки «Ниссан-Патроль».

Я сделал последний глоток, передал бутылку Татьяне, чтобы она ее убрала подальше, и дал по газам.

— Давай вернемся когда-нибудь на это же место, — предложил я, ностальгически глядя в зеркальце заднего вида.

— Давай, — согласилась Татьяна.

Она сидела посреди груды торопливо сваленного барахла и зевала.

— Слушай, а у тебя хороший дом?

— У меня очень хороший дом. И двенадцать яблонь.

— Яблоки еще не поспели, — проявила она знание фенологических сроков Тверской губернии. — А на печке у тебя поспать можно?

— Можно. Но летом лучше спать на сеновале.

— Хорошо. Я лягу спать на сеновале.

— Я тоже там лягу. Если только нам дадут поспать.

Татьяна промолчала, словно не услышала этой реплики, и снова зевнула.

Я гнал машину уже со скоростью сто семьдесят. Быстрее боялся — все-таки дорога была извилистой. Я гнал машину и думал.

«Татьяна Лозова. Совершенно случайно встретила на дороге психа, афериста, чокнутого писателя Разгонова, ну, получила от него известную помощь, ну, провела с ним ночь, ну, очевидно, не самую плохую ночь в своей жизни… Однако неужели этого достаточно, чтобы теперь умчаться с ним в неизвестность, навстречу опасной авантюре, навстречу смерти, быть может? Любовь? Возможно, это любовь. Возможно».

Я чувствовал, что была еще какая-то тайна, была какая-то страшная, зловещая тайна в судьбе этой рыжей девочки Тани Лозовой, и она действительно хотела помочь мне, и действительно могла помочь, а я действительно хотел и, наверно, мог помочь ей. Вот в чем было дело. И мы летели сквозь этот безумный грозовой и солнечный август со скоростью сто семьдесят в неизвестность.

Неизвестность встретила нас очень скоро. Она вышла на дорогу, и я вынужден был затормозить, увидев издалека перегородившую мне путь фигуру.

Ручку передач я бросил в нейтралку, а скорость упала, Думается, почти до пешеходной, когда метрах в пяти от стоящего с широко расставленными ногами человека я понял, что тормозить-то было как раз и не надо. Дальше все произошло одновременно. Татьяна крикнула:

— Газуй!

Я включил вторую передачу и вдавил акселератор в пол.

Человек на дороге выстрелил с двух рук, точно прицелясь в мою инстинктивно наклонившуюся к баранке голову. И в ту же секунду, отбросив тяжелый пистолет-пулемет типа «кедра», подпрыгнул и колесом перекатился по асфальту в кювет, кажется, его ботинки даже чиркнули по капоту рванувшегося вперед «Ниссана».

Я еще не успел подумать, почему это звук выстрела показался мне очень странным, когда Татьяна, схватив с переднего сиденья автомат, перекатилась по салону, с невероятным проворством распахнула маленькую створку задней двери и коротко распорядилась:

— Пригнись!

Я еще успел увидеть, что за нами едет машина, а потом все зеркала ушли из поля моего зрения, потому что на повороте нужно смотреть только вперед, если лежишь мордой на руле, вокруг свистят пули, а помирать еще не хочется.

Трескотня стояла оглушительная — по-видимому, она выпустила в них пол-обоймы. И наконец выдохнула сладострастно:

— Есть!

Я приподнял голову и до следующего поворота дороги успел разглядеть их машину — кажется, джип «Гранд-Чероки», — развернутую поперек шоссе. Преследователи теперь стремительно удалялись от нас.

На панели отчаянно пищала фиолетовая лампочка, но в автоматике после всей этой пальбы, видно, что-то разладилось, и голос Тополя все никак не хотел проклюнуться.

— Вроде тебя вызывают, — сказала Татьяна.

— Да-да, — откликнулся я рассеянно и нажал кнопку.

— Ясень, Ясень! Что случилось?! Прием, — ворвался в стереодинамики «Ниссана» откровенно перепуганный голос Тополя, и я, внутренне торжествуя, небрежно ответил:

— Да ничего особенного, Тополь, ты же сам все знаешь. Прием.

— Идиот!!! — буквально взорвался он. — Говори быстрее, от этого зависит жизнь людей.

«Ага», — подумал я и, встряхнувшись от алкогольно-романтического угара, сообщил:

— В меня стрелял человек на дороге. Машина пряталась в кустах. Джип «Гранд-Чероки». Затем нас преследовали. Таня их подстрелила. Прием.

— Кто подстрелил?! — взревел Тополь.

— Моя Таня, — невинным голосом пояснил я. — Прием.

А Таня скорректировала информацию:

— Просто «Чероки», Миша, и я всего лишь пробила им передние баллоны.

— Слышь, Тополь, это был просто «Чероки», говорит Таня, и она всего-навсего прострелила ему передние колеса. Жертв нет. Прием.

— Вас понял. Уроды, — процедил Тополь сквозь зубы. — На каком километре это было? Прием.

Мы с Татьяной переглянулись, и я ответил первым:

— На девятнадцатом. Прием. Татьяна кивнула.

— Хорошо, — буркнул Тополь, — высылаю команду. В Заячьи Уши можете не торопиться. Я опоздаю. Минут на десять. Конец связи.

— Скотина, — проворчал я, и дальше мы ехали молча.

На длинном прямом участке дороги я вдавил педаль в пол и впервые в жизни узнал, что такое двести двадцать километров в час. Чуваки, это кайф! Кстати, странный спидометр был у этого «Патроля». В обычном разметка до ста восьмидесяти (я однажды специально приглядывался), да и сто восемьдесят для такого тяжелого джипа много — мотор начинает перегреваться. Странно. Почему все так странно?

А торможение было плавным, зато до нуля. Я остановил машину возле Степуринского сельского кладбища, там, где дорога, уже грунтовая, спускалась в овраг. Склоны его хорошо закрывали от посторонних глаз и прицельного пулеметного огня. Последнее казалось теперь особенно актуальным.

— Почему ты остановился? — спросила Татьяна.

— Он подарил мне десять минут. Я хочу потратить их на разговор с тобой. Без пальбы и метания гранат. Можно?

— Можно.

— Тогда я задам вопрос. Кто ты такая?

— Но мы же договорились. У нас «Последнее танго в Париже».

— Извини, дорогая, «Танго» давно закончилось. Теперь уже другое кино идет. По-моему, «Бонни и Клайд» или это… «The Real McCoy». Уж очень стрельбы много для «Последнего танго». Так что будь добра, девочка, я повторяю вопрос: ты кто?

— Я — Лозова Татьяна Вячеславовна, мастер спорта международного класса по фигурному катанию.

— А еще?

— Художник-полиграфист, выпускница…

— Понятно. А протектор разрисовывать дырками от пуль тебя кто обучал? Заслуженный тренер СССР Виталий Иванович Крайнев или великий график Гюстав Доре? Я хочу знать правду.

— Мишук, — Татьяна придвинулась и пощекотала мою щеку рыжими локонами, — ты можешь подождать?

— До чего? До своей смерти?

— Дурачок! До встречи с Тополем.

Я задумался и внимательно посмотрел на нее.

— А автомат ты можешь мне вернуть? Или, наоборот, я должен сдать и свое личное оружие?

— Да, Господи, зачем он мне теперь-то! — Она бросила автомат обратно на переднее сиденье и предложила: — Давай покурим.

Я закурил, вышел из машины. Потрогал пальцами след от пули на лобовом стекле. След был занятный: небольшая такая выбоина, ну примерно какую оставляет осколок гранаты на каменной стене. А я готов был поклясться, что в меня стреляли в упор, и не из «Макарова». Это был действительно «кедр» или какой-нибудь «хеклер и кох» девятого калибра. От таких попаданий на стеклах даже самых серьезных бронемобилей остается сетка трещин. На моем ветровом стекле не было ни единой трещинки. Ни единой. Интуиция, подсознание, шестое чувство подсказывало возможно, это и есть самое важное из всего, что я узнал про них, и меня уже охватывал мистический ужас. Нe пора ли вооружиться осиновым колом вместо «Калашникова»? Однако стекло я трогал рассеянно, машинально как-то, и мысли о его волшебной непробиваемости текли лениво и явно на втором плане. На первом плане выстраивался совсем иной ряд. Татьяна. Любовь. Счастье.

Игра. Ложь. Смерть.

«Я люблю ее. — Чушь. Ты просто увлекся. Она просто очень вовремя появилась. — Но ведь и Татьяна любит меня. — Татьяна выполняла задание. — Чье? — Да какая разница! Бандитов, ГБ, ЦРУ, космической разведки эпсилон Эридана… — Положим, разница есть. Но я понимаю, что ты хочешь сказать. — Правильно. Все это был цирк. — Не все. Задание могло предусматривать интимную связь со мной или в еще более общем виде — неформальный контакт. А все остальное… — Помилуй! Какому шефу контрразведки по зубам сочинить такой сценарий? — Да, разумеется, она подошла к заданию творчески. — А почему? — Н-ну… просто… — Да потому, что она влюбилась в меня! Понял? И за этот творческий подход я люблю ее теперь еще сильнее, теперь, когда я узнал правду, еще сильнее люблю, понял? Понял, скептик хренов?! — Прекрати истерику. Ты еще не знаешь никакой правды».

Действительно, правды я еще не знал. Были пока одни догадки. Я взглянул на Татьяну. Она сидела на жухлой придорожной траве и, дотягивая уже совсем короткий бычок, внимательно изучала свои красиво наманикюренные ногти, очевидно, слегка пострадавшие в ходе стрельбы.

— Слушай, и часто ты вот так работаешь?

— Как?

— Ну, вот как со мной этой ночью. Татьяна посмотрела на меня долгим и пристальным взглядом.

— Ты специально говоришь мне гадости?

Мне стало стыдно. Действительно, за что? Я просто хотел знать правду.

— Я просто хочу знать правду, — сказал я ей.

— Ты уверен в этом? — спросила она.

— Да. Потому что я люблю тебя.

— Врешь, Разгонов. Ты любишь Машку. А я у тебя так, в качестве дублера. Верно? Ведь мертвые вне конкуренции. Цитирую по памяти.

Меня поразило, как точно она определила свою роль. В моем дневнике четырнадцатилетней давности (Боже, когда-то я еще и дневники вел!) была такая запись про Татьяну Лозову. На очередном турнире, куда я пришел полюбоваться Машей Чистяковой, Маши не оказалось, но выступала Лозова. Она мне тоже нравилась, даже очень нравилась, и в отсутствие Чистяковой я в нее действительно влюбился, от любования ею я получал ничуть не меньше удовольствия, и вот тогда я назвал ее дублером в своем дневнике. Конечно, я не сказал этого Татьяне. Я сказал совсем другое, впрочем, совершенно искренне:

— Это жестоко, Таня. Зачем ты так?

— Извини. — Она поднялась, шагнула ко мне, и мы обняли друг друга. — Извини, любимый.

Господи! Да как я мог подумать о каком-то шпионском задании!

Я целовал ее щеки, глаза, лоб, губы, все еще горячие и солоноватые после стрельбы и нервотрепки.

— Ты все узнаешь, Мишик… ты все узнаешь, любимый… ты узнаешь всю правду… ты узнаешь даже больше, чем можешь себе представить, — шептала она, а я тушил ее шепот поцелуями, и наконец мы совсем замолчали, и мир опять закачался, не стало неба, травы и дороги, не стало машины, оружия и бандитов… Только страшно знакомый звук назойливо врывался в наш иллюзорный мир.

Сигнал вызова. Тополь.

— Десять минут, — сказал я, с трудом оторвавшись от Татьяны, — это очень мало.

— Да, — согласилась она, и я рванулся к передатчику.

— Ясень слушает. Прием.

— Я Тополь. Приземлился в полукилометре от Заячьих Ушей. Через двенадцать минут жду вас возле твоего дома. Как понял меня? Прием.

— Понял тебя хорошо. Конец связи.

Я мог себе позволить не торопиться. Я устал от скорости. По так хорошо знакомому пути я ехал медленно, зато не выбирая направления, нарочито спрямляя все изгибы проселочной дороги. «Ниссану» было все равно: тракторная колея, луг, скошенное поле, лужа или стожок — он пер себе как танк и, конечно, не забуксовал ни разу. Серую крышу своего дома рядом со старой ветлой на краю деревни я, как всегда, увидел издалека. А чуть позже увидел и фигуру Тополя. Наверняка это был он. Больше некому. Фигура помаячила возле дороги и скрылась за кустами жасмина перед моим крыльцом.

— Это Тополь? — спросил я Татьяну.

Она молча кивнула.

Я попал колесом в лужу, и взлетевшие веером брызги окатили мирно гулявших кур возле дома Петровны. Куры, возмущенно кудахтая и хлопая крыльями, ретировались. Зато появилась Петровна. С тех пор, как три четверти деревни скупили московские дачники, прошло уже лет пять, и теперь Дарью Петровну, живущую в крайнем доме напротив моего и почти одиноко зимующую в Заячьих Ушах, трудно было чем-то удивить. Заезжали в эту глушь и джипы, и лимузины, а Генка Терехов пригнал однажды на совершенно фантастического вида спортивном «Мазератти», взятом напрокат. Более того, пару лет назад дядька игнатовской Лариски с другого конца деревни, военный летчик, лично доставил всю их семью на могучем армейском вертолете с двумя винтами. Так что Дарья Петровна вышла теперь не на диковинную машину поглазеть, а просто полюбопытствовать, кто же это приехал.

Я уважительно высунулся из окошка и поприветствовал ее:

— Здравствуйте, Дарья Петровна, как поживаете?

— Спасибо, хорошо. За грибам приехали? Готовь куженьку. Грибов в лесу — любоваться. Летось не было столько.

(Что в переводе с тверского диалекта означало: «За грибами приехали? Готовь корзину. Грибов много. Больше, чем в прошлом году».)

— Грибочков пособираем, — ответил я скорее уже самому себе и подрулил к дому.

Тополь сидел на лавочке у крыльца, курил и щурился на солнце. Был он ужасно длинный и на первый взгляд удивительно нескладный, особенно когда сидел, сложившись весь под острыми углами, как кузнечик. Потрепанные высокие армейские башмаки приблизительно сорок восьмого размера, вытертые кожаные брюки, ковбойка с закатанными рукавами, очень смуглая кожа, лицо в морщинах и седоватый ежик на голове — то ли ему лет сорок пять, но можно дать и шестьдесят, как Штирлицу, если посмотришь внимательно в усталые и печальные глаза; то ли, наоборот, — возраст уже пенсионный, а держится молодцом, как настоящий спортсмен «доанаболической» эпохи. Улыбка грустная, но обаятельная, зубы белоснежные, как у американского политика, и в длинных пальцах длинная сигарета «Мор». Кто он? Ковбой? Разведчик? Спортсмен? Путешественник? О! Я понял, какое сравнение будет самым точным. Звездолетчик дальних рейсов, прилетевший в отпуск на Землю. Этакий Леонид Андреевич Горбовский, член Всемирного Совета. Полдень. Двадцать второй век…

«Ну, вот ты и допился, приятель: начали оживать потихонечку герои любимой книжки детства, которую ты без всякой задней мысли взял с собой. Сначала Майка, теперь Горбовский… Кто следующий? Держись, старина! То-то будет весело, когда из всех щелей твоего старого дома полезут негуманоиды».

И только одно я знал теперь наверняка: они не бандиты. Еще тогда, в дороге, я подумал, что Татьяна Лозова не может работать на бандитов. Детский сад, конечно, наивное стремление выдать желаемое за действительное, но в поисках аргументов я отметил слишком уж странный стиль работы у них с Тополем. Помилуйте, какая мафия станет вот так вести себя с попавшим к ней в лапы придурком, каким бы ценным заложником или носителем информации он ни являлся! И наконец этот звездолетчик. Ну, нет, ребята, ну, режьте меня, мафиози такими не бывают!

Я вышел из машины без оружия, протянул ему руку и представился:

— Михаил.

— Леонид, — ответил он, вставая.

— А я-то думал поначалу, что вы бандиты.

— Мы сами так иногда думаем, — улыбнулся Тополь, наклоняясь за своей кожаной дорожной сумкой, огромной, такой же нескладной, как он сам, и словно изжеванной бегемотом. — Пошли в дом. Откроешь дверь, хозяин? А то деревня у тебя больно шумная. Дюже много народу.

— Да? — удивился я. — А мне казалось, тут очень тихо.

Я открыл ему дверь, а сам вернулся к машине. Татьяна стояла, прислонившись к капоту в трогательной растерянности, словно решала, с кем ей теперь держаться рядом: со мной или с Тополем.

— Леонид, — спросил я, — а оружие из машины забрать?

— У вас тут воры, что ли, кругом?

— Да нет, просто меня так учили: никогда не бросать оружие.

— Ишь ты! Ну тогда бери. В общем, это правильно.

И, пригнувшись в дверях, он шагнул в полумрак сеней.

В доме было прохладно: все-таки август, а не топили уже давно. Мы прошли в комнату, сели вокруг стола. Молча закурили. Татьяна поежилась и первая нарушила тишину:

— Печка работает?

— Две печки, — поправил я, — обе функционируют. Сейчас организуем.

— Погодите, ребята, — вмешался Тополь, то бишь Леонид, — с печками вы без меня разберетесь. Я, конечно, вижу, что вы сейчас гашеные, и даже догадываюсь, почему. Абсолютно не возражаю, если уже через пять минут вы оба отправитесь спать, но прежде — ты не сердись, Верба, — я все-таки представлюсь нашему новому другу, а то он, боюсь, не уснет без этого. И давай договоримся: ты воздержишься от комментариев и сейчас, и потом, вплоть до моего возвращения.

— Вас понял, Тополь. Прием, — дурашливо козырнула моя славная рыжая Верба.

Тополь церемонно поднялся, изобразил легкий поклон, чуть ли не щелкнув каблуками, извлек из кармана брюк красную блестящую ксиву и протянул мне.

— Взгляните, сэр.

И я взглянул. Тополь еще что-то такое говорил, объясял, что возьмет нашу машину, сгоняет на ней куда-то и к вечеру обязательно вернется, обмолвился о каком-то Кедре и о возможных радиовызовах, что-то персонально выговаривал Татьяне, но я это все слышал вполуха, как если бы голос его звучал за стеклянной стенкой, а по эту сторонy невидимой преграды было только одно — красная книжечка в блестящем полиэтилене. Удостоверение генерала майора ФСБ на имя Горбовского Леонида Андреевича. Наконец ко мне вернулся дар речи, и я спросил:

— Выпить можно?

— Можно, — сказал Тополь-Горбовский, — сейчас! даже нужно. А вообще, приятель, придется с этим завязывать и как можно скорее.

Он достал плоскую фляжку, снял с моей полочки три маленьких граненых стакашки и расплескал по ним буроватый напиток.

— Не бойся, не самогон, — зачем-то пояснила Татьяна, хотя меня в тот момент устроил бы даже денатурат, — по-моему, Тополь, кроме «Мартеля», ничего с собой не возит.

— Он, родимый, и есть, — подтвердил Тополь. — За знакомство.

Мы выпили. Вместо закуски я сказал:

— Значит, меня вербуют.

— Не совсем так, Ясень, просто сейчас нет времени рассказывать, а чтобы тебе стало хоть чуточку понятнее…

Он замялся, поглядел на Татьяну, и теперь уже она сунула руку в задний кармашек джинсов, доставая оттуда вторую красную книжечку…

Вот тут, ребята, я и понял, что пора просыпаться. Ведь документик-то был не на имя Лозовой Татьяны Вячеславовны, зам. директора ЦРУ или Сикрет Интеллидженс Сервис (это бы я еще как-нибудь пережил), — документик был (да-да, вы почти правильно догадались!) на имя генерал-лейтенанта ФСБ Малина Сергея Николаевича, а фотография в нем была моя. Вот вам истинный крест, ребята!

Глава четвертая. РАЗГОВОР ПРИ СВЕЧАХ

И снова я проснулся от жажды. Глаза, постепенно привыкая к темноте, различили вверху кривые неструганые жерди кровли, темное окошко, заросшее паутиной, наконец, нависавшие со всех сторон клочья сена. В дальнем углу сеновала шуршали мыши, внизу деловито протопотал прикормленный ежик, сквозь неплотную дверь из сеней пробивался свет. Все было очень знакомо. Все. Даже головная боль. До боли знакомая головная боль — во какой оригинальный литературный штамп!

Для начала я решил вспомнить, какой сегодня день, а не справившись с этой проблемой, задался вопросами посложнее: когда мы приехали в Уши, зачем и в каком составе по какому поводу я надрался, что именно пил и почему лежу здесь совсем один. Оказалось, что не помню я ровным счетом ничего.

Не то чтобы я сильно испугался, но сразу вскочил, пытаясь сбросить остатки сна. Сделалось как-то неуютно — уж слишком глубокая амнезия. И хохмы ради я задал себе мысленно вопрос: «Ну а как зовут тебя, помнишь?»

«Разумеется, — лихо начал я и запнулся, потому что имя-то я вспомнил, но оно мне не понравилось, не мое это было имя, но помнил я именно его… — Сергей Малин. Малин Сергей Николаевич. Малин…» — повторял я словно в бреду и, кажется, уже вслух, когда в сенях звякнули ведра и раздался громкий голос Белки (то есть. Господи, какой Белки — Татьяны, конечно!):

— Сережа, вставай, пожалуйста, Леонид приехал.

И тогда словно кто-то дернул за веревочку, белая простыня амнезии упала быстрыми складками вниз, а перед взором моей памяти предстал величественный монумент всех событий, происшедших со мной за последние дни — от смерти матери до знакомства с Горбовским. Монумент оказался тяжеловат, голова моя закружилась, и я рухнул навзничь обратно в сено.

Что же случилось после знакомства с Горбовским? Здесь не было провала в памяти, но был какой-то туман, неясность какая-то, неуверенность в реальности происходившего. Наверняка я мог сказать лишь одно: увидев свое лицо на гэбэшной ксиве, я, разумеется, выпил еще стаканчик «Мартеля», а может, и два. А потом… Кажется, Горбовский потом уехал, но мы еще успели вынуть из «Ниссана» еду и даже что-то убирали в холодильник, кажется, Татьяна сделала замечательную яичницу с ветчиной, зеленым луком и помидорами, нет, с баклажанами, точно — с баклажанами, было очень вкусно, и мы снова выпили за мои генеральские погоны, только теперь уже какое-то красное вино (откуда взялось красное вино?), а потом пили кофе, должно быть, опять с коньяком, и страшно хотелось спать, и мы пошли на сеновал, но спать, конечно не стали, потому что с этой рыжей бестией да еще на дурманяще-ароматном сеновале спать совершенно невозможно, и было нам опять очень хорошо, и мы окончательно разгулялись и пошли купаться на пруд, и по дороге я показывал Татьяне все местные достопримечательности и предлагал пойти «за грибами», но, кажется, в лес мы так и не пошли, а вернулись домой на сеновал с известной целью, а потом с наслаждением хлебали ледяную окрошку из холодильника, потому что день был жаркий и больше ничего не хотелось. Интересно, когда и из чего мы сделали окрошку, главное, где квасу взяли, разве что вместо него использовали пиво «Туборг»? Кстати, похоже, что именно так и было, потому что как раз после окрошки я и вырубился насовсем…

А теперь была ночь. И была Татьяна. И был Тополь. И меня звали Сергеем. Я должен был привыкнуть отзываться на это имя.

И очень, очень болела голова.

Слева от меня валялась открытая баночка пива, и, к счастью, она оказалась не пустой. Мне стало чуточку легче, я спустился по шаткой лестнице и вышел в сени.

Татьяна наливала воду в самовар, а Тополь только вошел, поднырнув под притолоку, он даже еще не успел разогнуться и сумку свою чудовищную держал в руке. Тополь смотрел на льющуюся из ковшика в Таниной руке воду с таким пристальным вниманием, словно от этого процесса зависела вся наша дальнейшая судьба. Торжественность момента нарушил соседский кот, неожиданно свесивший с чердака свою большую черную морду и сказавший:

— Мр-р-р…

— Ух ты, лапочка, — отозвался Тополь, — пойдем я тебе рыбы дам.

Он распахнул дверь, и кот, свалившись с чердака тяжелым черным комком, охотно ринулся в комнату.

— Устал как собака, — вздохнул Тополь. — Танюш, сделай чайку поскорее. Настало время поговорить. Серьезно поговорить. Слышишь, Ясень?

— Слышу. Только башка тяжелая.

— Выпей таблетку.

— Таблетки на меня не действуют.

Это была правда. Чего я только не перепробовал в свое время, но действенными оставались для меня лишь два средства: хороший коньяк или сон в зависимости от ситуации. В остальных случаях мою головную боль излечивало время.

Тополь достал ярко-синюю блестящую облатку и протянул мне.

— Эти помогают всем. Возьми. Запивать только водой.

Таблетка и сама оказалась ярко-синей, а название я, разумеется, не запомнил. Зато эффект от таблетки запомнил навсегда. Не прошло и минуты, как невидимая нежная рука стерла в моей голове даже воспоминание о боли — так влажной тряпкой протирают пыльный плафон, и свет вспыхивает ярче. Мне показалось, что в комнате и впрямь стало светлее. Нет, мне не показалось. Я поглядел на лампочку под потолком и понял, что горит она ярче обычного.

— Знакомая история, — сказал я. — Сейчас свет погаснет.

И свет погас. Естественно, во всем доме, точнее, во всей деревне..

— Это надолго? — спросил Тополь.

— Возможно, на всю ночь, а то и на сутки. Но могут и сразу починить.

— Вот и попили чаю из самовара, — грустно констатировал Тополь.

— Ерунда, — возразила Татьяна, — я сейчас на газ чайник поставлю, а потом, если хотите, перелью в самовар. У тебя свечи есть, Сергей, или будем лучиной пользоваться?

— Ну, до лучины мы еще не скоро дойдем, потому что есть керосиновая лампа. Но и свечи тоже есть.

— Давай свечи, — распорядилась Татьяна.

Вода на плите закипела быстро. И Тополь принялся колдовать над моим захрюканным треснутым кофейником (заварочный чайник куда-то запропастился), подсыпая в него из нескольких коробочек любовно отмеряемь дозы разных сортов чая.

Пять свечей — Татьяна зачем-то зажгла их все — горели на столе тихо и торжественно, создавая в комнате атмосферу таинственного заговора.

— Слушай, Тополь, а таблетка — это надолго?

— У всех по-разному. Но на пару часов точно хватит. Вообще смотря какая боль. Такая, как у тебя, скорее всего уже и не вернется. А если вернется, так можно и повторить. Только больше двух таблеток в сутки не рекомендуется.

— А я как-то четыре слопала, — поведала Татьяна.

— Ну и чего хорошего? — отозвался Тополь. — Ты у нас и без того девушка не фригидная.

— А что, — удивился я, — влияет на это дело?

— Еще как! От передозировки люди становятся сексуально агрессивными, я бы сказал, сексуально неуемными.

— Иди ты! — сказал я и посмотрел на Татьяну.

Она игриво показала мне кончик языка и хитро улыбнулась.

— Слушайте, — не выдержал я, — у вас вообще секретная служба или бордель?

— А вот об этом мы сейчас и поговорим.

Тополь разлил по чашкам свой изысканный ароматный напиток и сел к столу. Потрескивали свечи. Дрожали язычки пламени. Колыхались тени на бревенчатых стенах. Пахло дымом, плавленым воском, жасмином, смородиновым листом и еще маракужей, что ли, — в общем, чем-то экзотическим. Я сделал глоток и почувствовал, что сейчас начну медитировать.

— Видишь ли, Разгонов, — проговорил Тополь, закуривая и глядя в стол, — я знаю, что ты не любишь ГБ.

— Откуда? — поинтересовался я, ожидая ответа типа: «А я все про тебя знаю».

Но Тополь ответил по-другому:

— Из твоего романа.

— Да у вас там что, мой роман входит в программу обязательной подготовки сотрудников?

— Где — у нас? — спросил он.

— На Лубянке, естественно.

— А мы не с Лубянки, Разгонов.

— Вот как, — не очень-то я ему верил. — Откуда же?

— Мы из Двадцать первого главка ФСБ.

— Что-то не слыхал про такой.

Тополь пристально и с интересом посмотрел на меня, но от вопроса удержался.

— А про него никто и не должен слышать. Это новое и очень секретное подразделение. Специальная служба по контролю за специальными службами. Мы поставлены над ними над всеми, и в штате у нас только старшие офицеры.

— Ну и что? — сказал я. — В некоторых главках бывшего КГБ, Пятнадцатом, например, тоже служили одни лишь старшие офицеры.

Тополь вскинул на меня глаза теперь уже с явным удивлением.

— Откуда ты знаешь про Пятнадцатый главк?

— Из своего романа, — буркнул я.

— В романе этого нет, — не приняв шутки, возразил Тополь.

— Ну нет. А что это за вопрос? Я не понял. Ты предлагаешь мне расколоться? Заложить хорошего знакомого?

— Не обязательно.

— «Не обязательно»! — передразнил я. — В вашей славной госбезопасности сотни тысяч сотрудников. И уж как минимум десять тысяч из них треплются не по делу с друзьями за рюмкой чая. Какая разница, кто из них что сказал? Платить надо больше, как на Западе, тогда все будут молчать. А еще можно на кол сажать, как при Иване Грозном, — тоже метод. Или как при отце народов: сказал лишнее — к стенке! Или куда там? Живьем в печку?

— С чего ты завелся? — не понял Тополь. — Упреки не по адресу. Я же тебе еще раз объясняю: ты будешь работать не на ГБ и не на военную разведку.

— А я этого пока не понял. Весь букет новых спецслужб в нашей стране — это либо бывшая ГБ, либо ГРУ, как бы они там ни разваливались от переизбытка демократии и разубедить меня в этом будет очень непросто.

— Я постараюсь, — скромно сказал Тополь.

А Татьяна подтвердила решительно:

— Он постарается.

— Ну, валяйте, — согласился я. — Буду задавать вопросы. Хорошо? Допустим, вы — Двадцать первый главк. Директору ФСБ вы подчиняетесь?

— Да нет же! Двадцать первый главк ФСБ — это условное название. Ну, вроде как восьмое чудо света или там Четвертый Интернационал. Нет такого главка в структуре сегодняшней ФСБ. Мы пользуемся удостоверениями и вообще всеми правами сотрудников службы безопасности просто для удобства работы в этой стране. В других странах мы пользуемся другими удостоверениями.

— Ага. Значит, вы международная организация. Понятно. Но кому-то же вы подчиняетесь? Совету Объединенной Европы, Интерполу, Международному валютному фонду, Совету Безопасности ООН, ну, я не знаю, лично генеральному секретарю, в конце концов!

— Эх, Разгонов! Боясь показаться законченным параноиком с манией величия, не стану говорить, что мы над всем этим, скажу мягче: мы в стороне от всех этих организаций, мы — отдельно. Двадцать первый главк — это российское подразделение Международной службы контроля (МСК), или службы ИКС, как еще мы ее называем по первым буквам английского наименования — International Control Service. Служба возникла…

— Стоп, стоп, стоп, — прервал я его. — В общем, масонская ложа, иезуитский орден, Союз Девяти и так далее. Все понятно. Наверно, не обошлось и без зеленых человечков.

— Обошлось, — спокойно возразил Тополь.

— Слава Богу! Но я не поэтому тебя прервал. У меня вопрос, так сказать, о порядке ведения. Если ты рассказываешь мне сказки, то, по-моему, момент не очень подходящий, да к тому же по части сказок я сам специалист. А если все это правда, то, извини, почему я должен ее знать? Меня что, убьют через полчаса, потому что роль свою я уже для вас выполнил? Или мне все-таки предстоит поработать, но никто не спросит, хочу ли я этого?

Тополь надолго замолчал.

— Слушай, Верба, — произнес он наконец, — а какой дотошный парень попался!

— Писатель, — вздохнула Татьяна.

— Ну и что — писатель? Кто у нас не писатель?

И он опять замолчал надолго. Я успел выкурить целую сигарету, прежде чем он разродился новой фразой:

— Ну так вот, дорогой мой Ясень. Сергей Николаевич Малин — это не твой кагэбэшный псевдоним, как ты изволил давеча выразиться. (И когда я успел так выразиться?) Это на самом деле был такой человек. Утром ты оказался невнимателен и, я бы даже сказал, недогадлив, чем, признаться, удивил меня. Там же не твоя фотография, Разгонов.

Вот это да! Вот это промах! Действительно, люди от любви глупеют. Правда, я поглупел не только от любви. Было от чего и совсем задвинуться.

Я достал свою красную книжицу и еще раз поглядел на фото. Да нет же, лицо мое, ну ей-Богу! А вот пиджак, галстук… Господи, как же я сразу не заметил! Из-за этого досадного промаха до меня даже не сразу дошло главное, что сказал Тополь, а он между тем продолжил:

— Так вот. Сергея убили. Три дня назад. Но мы хотим, чтобы об этом никто не узнал.

Теперь уже я замолчал надолго, переваривая услышанное.

— На, выпей, — предложил Тополь, плеснув в стакан коньяка.

— Ты же сказал завязывать.

— Правильно. Но это алкоголикам следует резко выходить из запоя. А обычным пьяницам из состояния похмелья рекомендуется выползать очень плавно, потихонечку.

Я выпил и произнес. Тихо так произнес, ни к кому конкретно не обращаясь:

— Стало быть, тень воина.

Собственно, это были мысли вслух. Вольная ассоциация. Но Тополь понял.

— Ты имеешь в виду фильм Куросавы? Да, что-то вроде этого. Ты абсолютный его двойник. Даже наш антрополог подчеркнул, что подобные совпадения встречаются очень редко.

— Прелестно, — сказал я. — Редчайший экземпляр yникальный биологический вид — двойникус натуралюс. И кем же мне суждено теперь быть? Кем был ваш Сергей? Императором Японии? Прокуратором Иудеи? Президентом Тасеевской партизанской республики? Или надо брать выше?

— Бери выше, Разгонов.

— А что это за Тасеевская республика? — поинтересовалась Татьяна.

— Была такая в Красноярском крае в девятнадцатом году. А когда я там лес валил шестьдесят лет спустя, как раз ее юбилей отмечали. И на какой-то пьянке меня избрали почетным президентом.

— Ты еще и лес валил в Сибири? — удивилась Татьяна.

— Ах, где я только не был, чего я не изведал, ах, сколько душ я загубил!.. Слушай, Тополь, эта твоя таблетка — она с алкоголем как?

— Нормально, — сказал Тополь. — Очень весело.

— Ах ты, зараза! Ну, ладно. Так кто он был все-таки, ваш Сергей?

— Выражаясь в уже понятных тебе терминах, Сергей был начальником Двадцать первого главка.

— Отлично, — сказал я. — Значит, теперь вы все мои подчиненные. Почему сидите в присутствии начальника?! Встать! Выходи строиться!

— Ну, брат, начальником ты станешь, конечно, не сразу. Ясень ведь по первое был диссидентом, потом агентом, потом суперагентом и лишь после этого — шефом спецслужбы.

— Нет, — заартачился я, — так не пойдет! Мы так не договаривались. Агент из меня никакой. Я от природы человек добрый, мягкий и очень открытый. Руководить могу. Гуманно и мудро. А шпионом работать — фу, какая гадость! Не мое это дело.

— Агентами не рождаются, — серьезно и строго объяснил Тополь. — Ими становятся. И в нашей конторе умеют сделать суперагента из любого человека.

— Ну, тогда ладно, — продолжая дурачиться, согласился я.

Я не верил ему. Не верил фантастическим сказкам про восьмое чудо света — Двадцать первый главк. Однако история с двойником, кажется, была настоящей. Иначе как еще объяснить, зачем я им понадобился? И ветровое стекло «Ниссана» было вполне реальным, и немыслимые синие таблетки… Ощущалась огромная сила, стоящая за этим нескладным звездолетчиком Тополем и этой шальной фигуристкой Вербой. Оставалось только понять, кто же за ними действительно стоит и чего они на самом деле добиваются. А путь к пониманию был у меня только один — согласие на все их условия, работа с ними. Строго говоря, у меня вообще не было выбора. Я слишком серьезно вхлопался в эту историю. Татьяну я уже просто любил, по-настоящему любил, не вру. А Тополь, честно говоря, был мне искренне симпатичен. С образом гэбэшного офицера (а я знавал одного при личном контакте) он у меня никак не монтировался. Уж скорее вспоминался придуманный мною накануне Центральный Комитет бандитской партии бывшего Советского Союза. Может, их пресловутая служба контроля и была на самом деле международной мафией, но, если Генеральным секретарем ЦК у них Тополь, а одним из членов Политбюро — Татьяна, я готов вступить в эту мафию-партию даже рядовым бойцом. А еще каким-то краешком сознания я понимал: бежать невозможно. Я уже слишком много знаю, и, если побегу, они будут стрелять. Люди они, конечно, замечательные, может, потом даже всплакнут, но огонь откроют на поражение, обязательно откроют. Потому что инструкция. И потому что привычка — вторая натура. И все-таки я оставался с ними не за страх, а за совесть, точнее — за любовь. За любовь и за любопытство.

Свечи уже догорали. Я закурил последнюю в пачке сигарету и спросил:

— Так что я должен делать, ребята?

— Молодчага, Ясень! Мне нравится твой вопрос. Отвечаю: завтра у нас день отдыха и общей подготовки, а вот послезавтра — ответственная операция по захвату убийцы Ясеня.

— Ясеня?

— Да, твоего двойника.

— И вы так быстро узнали, кто его убил?

— Мы умеем работать, приятель, — ответил Тополь по киношному лихо. Потом сам улыбнулся этой хвастливои фразе и добавил: — Если честно, то нам повезло. Но подробности расследования как-нибудь в другой раз, тем более что оно еще не закончено. Мы ведь, как водится, знаем пока только исполнителя. Его необходимо взять, и взять довольно хитро, чтобы использовать не как «языка», а как наживку на более крупную рыбу. В общем, все, что надо, я объясню тебе завтра в деталях, а если успеем, расскажу и многое другое, как говорится, из области лирики. Понятно?

— Понятно. А этот исполнитель — кто он?

— Профессиональный киллер высшего класса по кличке Золтан. Возраст — сорок два. Вес — около восьмидесяти. Мастер спорта по боксу. Семь лет службы в спецназе ГРУ. Афган, Карабах, Босния. Сорок шесть заказных убийств за три последних года. Ни одной судимости. Связи на уровне кабинета министров. Покровительство двух сильнейших бандитских группировок. Счет в швейцарском банке. Личная охрана. В общем, еще один Карлос. Санчес Карлос Рамирес Ильич. Слыхал про такого? Сидит сейчас во Франции.

— Слыхал.

— Еще вопросы есть?

— Почему вы не посадили этого Золтана раньше, если так много о нем знаете?

— Потому что не всех надо сразу сажать. И не всех можно. К тому же Золтан последние годы работал все время за границей. Ему приписывают только четыре убийства в России. Это — пятое. Но причастность к тем четырем доказать не удалось. Не думай, что все так просто.

— А я и не думаю. Ладно, объясни мне теперь мою роль в операции захвата.

— Пожалуйста, только вкратце. Подробности тоже завтра. Ты должен показать ему свое лицо и сделать выстрел из газового пистолета. Убивать нельзя — требуется лишь напугать. По нашим расчетам, он будет полностью выбит из колеи появлением перед ним собственноручно уничтоженного три дня назад суперагента Ясеня. По имеющимся у нас неофициальным данным, Золтан склонен к мистицизму и панически боится всякой нечисти: вурдалаков, привидений, зомби. А как профессионал он отлично помнит, что размозжил тебе голову весьма основательно. Поэтому, сам понимаешь, все козыри будут в твоих руках. Ну а подстраховку мы берем на себя.

— Где это будет происходить?

— На его даче в Завидове.

— Рядом с Ельциным?

— Не совсем. Но Завидово то самое.

— Понятно. Отсюда недалеко.

— Вот именно. Поэтому и завтрашний день мы проведем в здешних краях — на нашей базе под Тверью. Потренируемся. Я бы с удовольствием в твоей деревне остался. Красиво тут. И люди все такие приветливые, лишних вопросов не задают. Но от греха лучше уедем. Кстати, кроме Дарьи Петровны, видел тебя кто-нибудь?

— Никто. В эти выходные удивительным образом ни один из москвичей не приехал — как сговорились все. А постоянные жители — сам видел, сколько их тут, — к общению мало предрасположены.

— Это точно. Но утром из дома все-таки не вылезай. Запомни: ты сегодня же, еще с утра, уехал отсюда на «Ниссане», а остались мы, твои друзья. Это очень важно, Михаил. Ты понял?

— Понял, но меня как-то больше волнует завтрашняя операция. Что, Татьяна тоже будет участвовать в захвате?

— Нет, но она хочет там быть вместе с нами. Это ее право.

— Она большой человек в вашей конторе?

— О да, — сказал Тополь, — высшая категория причастности.

— Не понял. По званию она кто?

— По званию-то она, конечно, полковник, с другим документом просто работать тяжело. Но дело не в этом. Ты ведь уже должен понять, Разгонов, что в службе ИКС чины и звания — не главное. У нас другая система ценностей. У нас есть категории причастности. И те, кто принадлежит к высшей категории, не подчиняются друг другу, среди нас всякое подчинение просто бессмысленно. Впрочем, извини, тут надо все по порядку.

— Нет-нет, и так нормально, Тополь, я, кажется, уже начинаю въезжать.

— Ты все поймешь. Ясень. Просто, по-моему, нельзя cразу. Для тебя слишком многое поменялось за один день. Правда, Разгонов? Правда, Ясень? Правда, Сергей?

— Правда, — сказал я. — На сегодня хватит.

— И я про то же. — Тополь встал. — Танюшка, сделаешь чего-нибудь пожрать перед сном, а?

— Слушаюсь, Андреич, только чуть позже.

— Ладно, и, кстати, можешь теперь говорить этому типу все, что тебе заблагорассудится.

— А можно этот тип задаст последний на сегоднешний день вопрос?

— Можно. Какой?

— Ты действительно Горбовский?

— Нет. Я действительно Леонид Андреевич и я действительно люблю Стругацких, а Горбовский я по матери. Когда пришло время выбирать себе гэбэшный псевдоним, я назвал именно эту фамилию. А изначально, по отцу, я Вайсберг. Кстати, ты, часом, не антисемит?

— А что, похож?

— Да ну вас к черту! — возмутилась Татьяна. — Разгонов, пойдем воздухом подышим.

— Пойдем.

Мы вышли на улицу. Там было удивительно здорово. Небо в звездах. Роса на траве. Трели ночных птиц.

— Татьяна, скажи мне, это все правда — то, что он рассказал?

— Правда, Мишка.

— Но это же совершенно невероятно!

— Да, Мишка, мне тоже было очень трудно поверить. Но ты постарайся. У тебя получится. Ты же фантаст.

— Бред, Танюшка, какой-то бред. Ты считаешь, я должен на вас работать?

— Ты ничего не должен, дурачок! Просто я очень хочу, чтобы ты был с нами. И Тополь тоже хочет. Ты нам нужен. И не только потому, что ты двойник Сергея. Пойми, нас очень, очень мало. Но мы многое можем, когда мы вместе. Очень многое. Понимаешь, от нас зависит весь мир, все люди в мире зависят от нас, понимаешь?

— Ни черта я не понимаю, ни черта! Кто вы такие, в конце концов? Можешь ты объяснить мне это просто, в двух словах? Тополь вот не смог. Или не захотел.

— В двух словах? — задумалась Татьяна. — Нет, в двух не получится. Я попробую объяснить тебе словами Сергея, но их будет больше, чем два. Ладно? Так вот, нашим миром реально управляют алчность и злоба, то есть деньги и секретные службы. Деньги принадлежат по большей части людям нечестным и малообразованным, а в спецслужбах работают беспринципные, озверевшие и зачастую тупые. Меж тем жизнь на планете теплится благодаря совсем другой и очень небольшой части человечества: поэтам целителям, философам, мастерам, проповедникам, самоотверженным героям, у которых нет ни денег, ни власти. Так вот Сергей всегда мечтал соединить несоединимое. И он решил создать спецслужбу из поэтов и честных людей. Все, конечно, смеялись. А он ее создал. Так и возник Двадцать первый главк. Все. Если коротко.

— Ты это серьезно?

— Абсолютно серьезно.

— Да вы же просто шизики! Я всегда догадывался, что этой страной управляют сумасшедшие. Но чтобы такие!..

— Наверно, — спокойно согласилась Татьяна. — Наверно, мы психи. Правда, у нас десятки тысяч отборных бойцов по всему миру, тысячи специалистов-ученых и самая современная техника на вооружении. И президенты великих держав с нами советуются, прежде чем что-нибудь серьезное предпринять. А в остальном, по большому счету, мы и вправду шизики…

— Хватит, Танюшка, правда, хватит, — взмолился я, чувствуя, как в голове снова зарождается боль. — Тополь был прав: на сегодня хватит.

Мы оба сели на лавочку под стеной дома, молча закурили и стали смотреть на звезды.

Глава пятая. ЯЙЦОМ И СЫРОМ

Я проснулся на рассвете. Боже, в который раз я просыпалcя за эти безумно долгие сутки, разорванные на несколько кусочков и очень плохо склеенные, словно оператор в монтажной был пьян, порезал края пленки, залил все клеем и заляпал грязными пальцами. Фрагменты этого cюрреалистического фильма, который я начал смотреть, oпоздав давеча на автобус, соотносились очень слабо, и теперь я проснулся с жутким ощущением непоправимости. Не было уже ни эйфории, ни амнезии, ни романтического ожидания борьбы и приключений — был только банальный, противный, липкий страх. И даже какое-то омерзение от собственных поступков.

Сколько раз я говорил себе, что нет на свете ничего хуже спецслужб. Хотя, черт возьми, иногда очень приятно смотреть на них в кино, иногда очень увлекательно читать о них в книгах и искренне сочувствовать этим суперменам, иногда и в жизни невозможно без восторга смотреть на то, как они работают — блистательные профессионалы — в стране, которая скоро погибнет от засилья дилетантов во всех областях.

А может, страна гибнет как раз от рук этих самых профессионалов?

Вот именно. Потому что они — профессиональные убийцы, профессиональные перегрызатели глоток, профессиональные восходители на вершины власти. И все. Больше они ничего не умеют. И когда они захватят всю власть, полностью, страна погибнет, а вместе с нею погибнет мир.

И я теперь буду этому способствовать.

Я вдруг вспомнил, как меня хотели убить. Это было впервые в жизни, но во вчерашней круговерти я как бы не придал значения этому эпизоду: ну, еще одно приключение, не более. Теперь же я вдруг осознал: есть люди, и похоже, это настоящие мастера своего дела, которые всерьез намерены меня убить, возможно, таких людей даже много, и уже вчера все могло сложиться по-другому. Когда же следующий раз, когда? Я должен спросить об этом. Хотя, впрочем, это ведь частность, действительно мелочь. Главные вопросы другие: куда я попал, кто я, зачем это все?

Вот в каком настроении довелось мне проснуться. Нежные чувства к Татьяне и восторженное уважение к «человеку из будущего» Горбовскому никак этого настроения не улучшали, а к упомянутой вскользь идее моего двойника об охранке, состоящей целиком из поэтов и мечтателей, относиться всерьез было трудновато. В свое время, работая над романом, я, наверно, слишком много прочел всяких книг о ВЧК, гестапо, Моссаде, ГРУ, ФБР и прочих замечательных изобретениях человечества. В памяти ocталось, застряло, налипло множество омерзительных подробностей, и сейчас от воспоминаний этих даже замутило. Мы снова спали с Татьяной на сеновале, и я, бесцеремонно растолкав ее, спросил (это вместо «Как почивали, сударыня? С добрым утром!»):

— Во что я влип, Верба?! Ядрена корень, я хочу знать наконец, во что я вхлопался!

Татьяна даже не обиделась. Приподнялась, поглядела на меня, потерла глаза и спросила заботливо:

— Ты боишься?

— Очень боюсь.

— За себя?

— Не только. И не только боюсь. Мне противно. Стыдно. Мерзко. Я не верю тебе и не верю Тополю. И мне стыдно, что я не верю. Но я знаю, что верить нельзя. Верить просто глупо.

— Ты не хочешь с нами работать?

— Да я жить не хочу, дурилка ты картонная! Вы меня что, спросили, хочу ли я с вами работать?

— Спросили, — невозмутимо ответила она.

— Когда? — ошалело поинтересовался я. — Зачем ты врешь?

— Остановись, Ясень. Спать хочется ужасно. Но ты меня все-таки послушай минутку. Все, что ты сейчас говоришь, — это совершенно нормально. Я вчера разговаривалa с нашим психологом Кедром, и он меня предупредил о вoзможности такой реакции с твоей стороны именно на yтро. У тебя утро — неблагоприятный период суток, особенно первый час после пробуждения. Ну и вообще все через это проходят. Немножко странно, что ты до сих пор не спросил, откуда взялся «Ниссан» у дороги и почему мы cебя уже вторые сутки так странно или, как ты любишь говорить, так шизоидно вербуем. Я бы на твоем месте давно уже спросила. Но ты не спрашиваешь. У тебя другой характер. У тебя на первом месте оценка роли спецслужб в развитии человечества, а уже на втором — Михаил Разгонов и его роль в русской революции. Это тоже нормально, этo даже очень хорошо. Потому что ведь и Сергей был задвинут на глобализме. Однако для меня странно, честное слово, странно. Ну признайся, ты ведь еще не задал себе этого вопроса: почему они вербуют меня именно так?

— Теперь уже задал. И не себе, а тебе.

— Отвечаю. Потому что вся эта сюрная история суть специально подготовленная система психологических тестов. У нас не было другой возможности проверить тебя.

Чего-то подобного я ожидал, конечно, но все равно был оглушен.

— Значит, все-таки обман? Значит, все, все, все было сплошной игрой в психологические тесты, все — от минета до омлета?

— Нет, — обиженно надула губки Татьяна и тут же очень искренне улыбнулась. — Ни минет, ни омлет (кстати, это была просто яичница, омлет я не люблю) в программу тестов не входят, клянусь тебе.

— И я не люблю.

— Чего не любишь? — не поняла она.

— Омлет не люблю. Ну а этот мужик на дороге?

— Ну, мужик-то был наш, конечно. Это Кедр как раз и есть. Ты с ним еще познакомишься.

— Буду страшно рад. А бандиты на «Чероки»?

— Вот это нет. Это совсем другая история. Я еще сама не разобралась. Там были действительно бандиты. И полная для всех неожиданность. Непонятно, как наши парни их прохлопали? Тополь уже поднял шухер по этому поводу. Так что со всеми вопросами, пожалуйста, к нему.

Удивительно, как легко она переломила мое настроение. С известием об этих немыслимых тестах что-то еще раз щелкнуло у меня в мозгу, и начался опять новый фрагмент фильма. Монтажный стык оказался все таким же скверным, зато сам фильм теперь обещал быть долгим, непрерывным и от кадра к кадру все более понятным.

— Одним словом, — подытожил я, — ты хочешь сказать, что подопытный кролик Разгонов всем своим поведением дал согласие на работу с вами? Правильно я понимаю твое заявление, что вы со мной таки советовались?

— Именно. И мало того, что в глубине души ты с самого начала был готов работать с нами, ты еще оказался весьма подходящей кандидатурой. Хочешь — верь, а хочешь — нет, но Кедр уже провел предварительную обработку данных и сказал, что по комплексу требований, предъявляемых к сотруднику службы ИКС, ты проходишь процентов на девяносто, а по комплексу личных характеристик совпадение твоих данных с данными Малина достигает шестидесяти, если не шестидесяти пяти процентов. Случай уникальный, хотя для Кедра и не удивительный, он давно носится с идеей прямой корреляции внешнего и внутреннего облика человека. В общем, ты не мог отказаться от работы с нами. И никогда не сможешь. Мы ляжем костьми, мы будем уговаривать тебя, будем угрожать будем пытать или ноги целовать, будем покупать или шантажировать, убеждать или вкалывать психотропные препараты, но ты останешься с нами. Ты понял меня, Ясень?

— Да я тебя давно понял. Я тебе очень благодарен за откровенность, свойственную спортсменам, бандитам и влюбленным (по какому разряду тебя зачислить, я еще не решил), но прошу учесть, что при любом раскладе у меня остается выбор: работать или умереть.

— Это безусловно, — подтвердила Татьяна без тени улыбки. — В Декларации прав человека такого пункта, кажется, нет, но мы, работники службы ИКС, признаем неотъемлемым правом каждого человека право на смерть.

— Вот и спасибо, — сказал я.

Мы помолчали. Потом Татьяна словно встряхнулась.

— Бред собачий! О чем мы говорим? Да еще в шесть утра! Меня вообще-то так учили, что на свадьбе о похоронах не принято.

— А у нас тут свадьба? — удивился я.

— Еще какая! Только можно мы погуляем на ней чуть попозже, Мишка? Ну правда, сил нет, как спать хочется.

— А мне не хочется.

— Ну покури.

— Не поможет.

— Ну выпей тогда, хотя Тополь и не велел больше. Выпей, правда, выпей. Только дай поспать. Договорились?

— Договорились, — сказал я, слез с сеновала, закурил и выщел в огород, забыв о просьбе Тополя.

Поднималось солнце. Огромный густо-розовый диск над седыми от росы лугами и серовато-синим в туманe дальним лесом. И необъятное чистейшее небо, меняющее цвет от красновато-палевого внизу до пронзительно голубого в вышине. Дьявольски красиво! От взгляда на все это невыносимо захотелось жить. А вот пить коньяк уже, наоборот, совсем не хотелось. Зачем? Выпить, чтобы уснуть? Глупость какая-то. Я метнул за забор наполовину недокуренную сигарету и подумал, что хорошо бы еще и курить бросить. Был же я когда-то спортсменом. Это воспоминание подтолкнуло меня к утренней зарядке. И, автоматически начав с упражнений для плечевого пояса, я стал тщательно восстанавливать в памяти свою стандартную разминку перед тренировкой. Это оказалось нелегко, и не успел я проделать весь комплекс до конца, как в поле, буквально метрах в пятидесяти от моей ограды, появился человек в костюме диверсанта и с коротеньким автоматом в руках. Шел он не то чтобы крадучись, а просто с профессиональной осторожностью, глазами и стволом оружия по сторонам не водил — в общем, похоже, не ожидал никого здесь встретить в столь ранний час. А впрочем, какой же он ранний, для деревни-то! Если, конечно, не знать, что деревня наша по сути давно уже превратилась в дачный поселок… Все это я обдумывал, уже лежа в густой траве и уперев в землю напружиненные согнутые руки. Я готов был поклясться, что человек меня не видел. Среди старых яблонь с поникшими корявыми ветвями фигура моя, конечно, не вьщелялась, но человек приближался, а мне еще предстояло преодолеть метров пятнадцать до стенки крытого двора и незаметно проскочить внутрь через полуотворенную дверь. Впрочем, незаметно — это уже не самое главное. Почему, собственно, я должен прятаться? Ну, увидит он, что в дом вошел человек. Может, даже лучше затаится, не пойдет сюда напролом. А в том, что ищет он именно нас, я был уверен. Не стала же, в конце концов, деревня Заячьи Уши центром мироздания! Хотя дело к этому явно шло.

На карачках, спрямляя путь, сквозь репьи и крапиву я промчался до входа в дом и, совсем чуть-чуть приоткрыв дверь, проскользнул в убежище. Здесь я позволил себе расслабиться, разогнулся и глянул через щель наружу. Диверсант уверенно шагал прямо в сторону моего сада. Три ceкyнды понадобилось мне, чтобы взлететь на сеновал.

— Верба! Подъем! Чужой возле дома.

Еще не открыв глаз, она отбросила в сторону правую руку и, лишь схватив автомат, приподряла голову и быстро огляделась.

— Где?

— Там, — махнул я рукой ей за спину, и Верба, мгновенно оценив ситуацию, прильнула к маленькому чердачному окошку и просунула ствол автомата в довольно широкое отверстие между осколками пыльных стекол. И как раз вовремя.

Диверсант стоял под яблоней и прислушивался. Его автомат был угрожающе приподнят.

— Ни шагу! — резко выкрикнула Татьяна. — Бросить оружие!

На какое-то мгновение он напрягся, готовясь к прыжку, потом, очевидно, поймал взглядом смертоносный раструб и мушку, торчащие из-под крыши в слишком уж явной близости, выпустил оружие и поднял руки.

— Я — Шестьсот семьдесят второй. У меня послание Первому. Двадцать семь пятнадцать.

— Первому? — удивилась Верба. — Я — Второй. Сорок шесть двадцать один.

После этого идиотического обмена цифрами они перешли на более или менее нормальный язык, и Верба тоже опустила автомат.

— У меня шифровка для Ясеня.

— Почему не по радио?

— Такая шифровка, — лаконично ответил Шестьсот семьдесят второй.

— Заходи в дом, — распорядилась Верба и, когда в полумраке сарая он появился перед нами, поинтересовалась: — Звать-то тебя как?

— Зовите Лехой.

— Ну вот что, Леха, ты проходи пока в сени, а я сейчас.

Татьяна торопливо натянула трусы, джинсы и, не снимая моей рубашки, в которой спала, спустилась вниз. Я отправился следом и услышал, как она тихо сказала, ни к кому не обращаясь:

— Фигово это.

Я не стал переспрашивать, что именно фигово, просто пошел за ней.

Все трое мы вошли в комнату. Тополь не спал. Он сидел за столом и что-то бормотал в передатчик. Затем нажал кнопочку, отключился и внимательно посмотрел на нас.

— Шифровка для Ясеня, — пояснила Татьяна, кивнув на Леху.

— Что ж, принимай, Ясень, — невозмутимо отреагировал Горбовский.

Я, как мог, постарался скрыть свою растерянность, повернулся к Лехе и сказал:

— Давайте.

Леха под номером шестьсот семьдесят два извлек из кармана сложенную вчетверо бумажку и протянул мне. Я развернул. Там были цифры. Много цифр. Аккуратными распечатанными на компьютере столбиками. Очень интересное послание.

— Спасибо, — сказал я вежливо.

— Не за что, — также вежливо ответил Леха. — Вопросы есть?

— Вопросов нет, — сказал я и передал шифровку Тополю.

Тополь посмотрел на меня немного странным взглядом, потом скосился на шифровку и помрачнел.

— Через кого шифровка? — спросил Тополь.

— Через Клена, — ответил Леха.

— Ясно, — протянул Тополь. — К нам тоже вопросов никаких?

— Водички можно глотнуть?

— Можно. Спрайту хочешь?

— Лучше простой воды.

— Правильно. Долго пешком шел?

— Изрядно. Степанов, скотина, не мог поближе подлететь!

— Степанов? — улыбнулся Тополь. — Степанов никогда близко не подлетает. И это верно. Шагай, Леха, и не стреляй ни в кого. Ладно? Не надо уже ни в кого стрелять.

— Ладно, — согласился Леха как бы неохотно и, допив свою воду, удалился.

Дверь давно закрылась за ним, а Тополь все молчал, тупо глядя в шифровку. Похоже было, что он тоже ни черта в этих цифрах не понимал. И Верба была какая-то гашеная. В общем, я ни на шутку встревожился и почти собрался завопить дурным голосом, чтобы покончить с этой тишиной, когда Тополь первым нарушил молчание:

— Верба, ты уже объяснила ему или он сам догадался?

— Что именно? — встряхнулась Татьяна.

— То, о чем мы с тобой вчера говорили.

— Н-ну, — Татьяна замялась, — наверно, он сам понимает…

— Наверно? Теперь уже «наверно» не годится. Теперь уже точно надо. Слышь, Ясень, мы с Татьяной будем сейчас говорить об очень серьезных вещах. О самых серьезных. А ты будешь слушать и постараешься понять. Все, что не поймешь, мы тебе потом объясним. У нас теперь нет от тебя никаких тайн. Более того, по возможности ты должен знать все, что знаем мы. Обязан знать. И, прежде чем ты все это узнаешь, я хочу, чтобы ты понял: ты больше никогда не будешь Михаилом Разгоновым. Потому что Михаила Разгонова послезавтра похоронят. Буквально. И у тебя больше не будет прежних друзей, родственников, знакомых. А если случайно где-то они встретят тебя, ты не имеешь права их узнавать. Потому что тебя уже нет, Разгонов. Тебя убил Золтан. Три дня назад. Выстрелом в упор. Официальная версия для твоих родственников будет, конечно, другая, но тебе ее знать не нужно. Ты никогда не был знаком с Михаилом Разгоновым. Ты только читал его книгу. И что-то слышал о нем. Впрочем, в очень узком кругу посвященных можно будет признать, что Разгонов был твоим двойником. Ты знал об этом. А вот перечень лиц, знающих всю правду, будет совсем невелик, каждого из них ты будешь знать в лицо, ты будешь знать, кто они, где они, что делают, ты будешь поддерживать с ними постоянную и неразрывную связь. Вот примерно так. А теперь посиди и послушай.

— Можно вопрос?

— Нет. Не надо сейчас никаких вопросов. Лучше посиди, послушай и подумай немного.

— Хорошо, — согласился я.

Мысли путались. О чем еще я не смог догадаться? Чего еще не учел? Ведь это же все элементарные вещи, которые надо схватывать на лету: фотография двойника на удостоверении, психологические тесты, покушение на мою жизнь, невозможность быть одновременно Ясенем и Разгоновым… Это же все как дважды два, а я соображаю туго, словно тяжелораненый с похмелья и спросонья одновременно. Впрочем, примерно так оно и было на самом деле. Господи! Да какой из меня разведчик! Или кем они там меня прочат? А вот сейчас и узнаем. Ну, что же ты молчишь, Тополь, я жду разговора о самых серьезных вещах!

Я посмотрел на Тополя и встретился с его внимательным взглядом. Не менее внимательные, только еще более заботливые глаза были у Татьяны.

— Мы тебя ждем, — пояснил Тополь, откровенно читая мои мысли. — Переварил?

— Ага. Я уже спокоен как танк.

— Ну вот и славненько. Погляди, Верба. Это трогательное послание Дедушки закодировано личным шифром Ясеня. Ты его знаешь?

Татьяна на секунду замешкалась, словно впадая в легкую панику, но тут же ответила:

— Конечно.

— Тогда читай. Кроме тебя, его никто не знает.

Татьяна взяла три листа бумаги, ручку и минут десять была полностью потеряна для общества. Сосредоточенно чертила таблички, расписывала по клеточкам цифры и буквы, считала что-то на уголке, снова писала, потом, сложив два листа, смотрела на просвет, непрерывно шевелила губами и даже иногда высовывала кончик языка от напряжения и сосредоточенности, как это делают дети. Я так увлекся, наблюдая за ней, что даже перестал думать о своих проблемах. И не услышал стука в дверь. А Тополь услышал, вскочил как ошпаренный и вылетел в сени. Оказалось, приходил сосед дядя Федя по поводу баллона с газом. Тополь старика вежливо выпроводил, объяснив, что меня нет, а сам он с женой приехал пожить здесь пару дней и ни в чем тут не разбирается.

Наконец Татьяна закончила расшифровку и спросила:

— По-русски читать?

— Да хоть по-китайски, лишь бы понятно было.

Очевидно, пощадив меня, она еще раз прокрутила в голове содержание письма, переводя текст на родной язык, и умирающим голосом сообщила:

«Дедушка — Вербе. 20 августа. Ясень для всех жив. Покушения могут повторяться. Золтана брать живым. Схема прежняя. Планы заморозить. Враги могут оказаться сильнее. Имитировать свертывание деятельности. Ближайший вызов Центра будет означать общий сбор. Счастье для всех».

Мне ужасно хотелось спросить, как это все расшифровывается дальше, потому что непонятного осталось больше половины. Для меня. А Тополь за каждой фразой видел вполне конкретный смысл и зацепился почему-то лишь за одну, для меня так самую простенькую.

— Черт бы его побрал с этими его многозначными формулировками! — прошипел Тополь. — «Враги могут оказаться сильнее»! Сильнее кого, чего? Сильнее нас? Сильнее, чем мы ожидали? Сильнее, чем они были раньше? Или сильнее всех на свете? Что он хотел сказать, мать его?! В оригинале-то это как?

— А в оригинале еще двусмысленнее получается, — сказала Верба. — Enemies may be stronger. Чувствуешь элемент сомнения?

— Чувствую, — угрюмо согласился Тополь.

— Ну а это «счастье для всех» как тебе нравится? — Татьяна выделила свое.

— Думаешь, Дедушка помирать собрался? — Не-ет! Я думаю, он нас хоронить собирается. Планы заморозить, общий сбор, имитировать какое-то фуфло… Тушит нас потихонечку.

— Брось, — возразил Тополь. — Не похоже. Так не тyшат. Спустили бы просто на нас свору натасканных золтанов, и все, вместо российского ИКСа — штабель тушенки.

— Значит, предупреждает.

— Правильно. Об этом и шифровка: враги могут оказаться сильнее. Все остальное — лирика. Вот только какие враги?

— Ну, если я правильно понимаю, — сказала Татьяна, — Дедушка сам не знает, какие.

— Думаю, ты правильно понимаешь, потому что, если Дедушка врагов знает, можно считать, что их уже нет. А Дедушка просто чувствует, что кто-то ему в затылок дышит. Чутье-то у него отменное.

— И когда же, ты полагаешь, он почувствовал это дыхание? Вчера?

— Очевидно. Или позавчера. Ведь восемнадцатого у него было совсем другое настроение. Клянусь.

— Да, я помню. Что же могло случиться?

— Все, что угодно. Глупее всего сейчас гадать на кофейной гуще, — сказал Тополь. — Эту информацию Дедушка счел избыточной. Можно с ним не соглашаться, но для экстренной встречи я не вижу достойного повода, а общий сбор по вызову Центра не может откладываться надолго.

— Согласна. А ты не побоишься ехать на этот общий сбор?

— Да ты с ума сошла. Верба! Ты опять про похороны?

— А я всегда про похороны. Вспомни, разве Ясень доверял Дедушке полностью?

— Когда-то доверял, — подумав, ответил Тополь.

— Вот именно — когда-то! Когда был еще мальчишкой. А полностью никому нельзя доверять и никогда.

Тополь сделался совсем мрачным и закурил.

— Так ты, девочка моя дорогая, предлагаешь общий сбор РИСКа провести до общего сбора ИКСа? Я тебя правильно понял?

— Именно, — кивнула Татьяна. — Именно это я и предлагаю. Дай сигарету, понятливый ты мой. И пора дергать отсюда.

А я сидел рядом совсем непонятливый, но очень, очень старался понять. Во мне даже что-то перегревалось от напряжения. Но вопросы задавать было не ведено, и я тоже закурил. Сразу стало как-то муторно. Ну конечно, вторая сигарета натощак — это просто издевательство над собственным организмом. Я выбросил длиннющий бычок и не сдержался:

— Что вы курите до завтрака, уроды! Контрразведчики хреновы! А ну-ка быстро: зарядка, душ, овсянка с соком и горячий кофе с булочками, беконом, яйцом и сыром!

Татьяна посмотрела на меня несколько ошалело, а Тополь мрачно повторил:

— …яйцом и сыром.

Прозвучало это ужасно торжественно, как клятва. Например: огнем и мечом, или, скажем: словом и делом. Мы с Татьяной невольно рассмеялись. Тополь улыбнулся и прогрохотал уже совсем торжественно:

— Яйцом и сыром!!!

И мы все трое стали хохотать как сумасшедшие.

Глава шестая. КРАТКИЙ КУРС

Неаполитанский паренек Фернандо Базотти родился в семье потомственного мафиози. Младший из четырех братьев, был он любимым сыном старого Джузеппе Базотти, который, конечно, не мечтал тягаться с могущественными сицилийскими кланами, но у себя в Неаполе был не последним человеком. Коррупция в тогдашней Италии начала двадцатого века еще не достигла своих всепоглощающих масштабов, однако мэр города все ж таки дружил с Джузеппе и в нужный момент прикрывал его перед карабинерами и судом. Фернандо был ростом невелик, но крепок и физически очень развит, а к тому же необычайно способный, сообразительный и хитрый. В общем, к восемнадцати годам отец стал поручать ему дела более ответственные, чем остальным трем братьям, а в двадцать Фернандо придумал и осуществил собственную блестящую операцию по вытряхиванию денег из нечистого на руку хозяина галантерейного магазина. Фернандо рос на глазах, и когда через пару лет старик Джузеппе попал в тюрьму, там и был повешен кем-то из конкурентов, старшим в семье безоговорочно признали младшего брата. Братья хотели мстить за отца, уже собиралась приличная хорошо вышколенная неаполитанская банда для броска на юг, на вожделенную Сицилию, но Фернандо сказал строго:

— Лучшие времена прошли. Оставаться здесь — это тупик. Здесь мы все перережем друг друга или нас передушат цепные псы дуче. Ни черта мы здесь не заработаем. Надо ехать в Америку.

Начинались тридцатые годы. В Америке царствовал АльКапоне.

— Но в Америку нельзя ехать без денег, — возразил Сержо, самый старший.

— Верно, — согласился Фернандо. — Поэтому сначала мы возьмем их здесь.

Они сумели с большими деньгами удрать вчетвером в Америку. А потом с еще большими деньгами — вернуться домой. И отомстить за отца. И стать первыми на Сицилии. И с совсем уже огромными деньгами, полученными благодаря войне и послевоенной разрухе, — снова рвануть в Америку. А там выгодно и хитро вложить их и приумножить. И как-то незаметно подкрались уже пятидесятые годы, даже вторая их половина. Тогда Фернандо вдруг сказал: ша! Почему он так сказал? Да потому, что был не дурак. Потому, что появилась редкая возможность отмыть несколько сотен миллиардов долларов и выйти из игры. Не миллионов, а именно миллиардов, хоть это и кажется невероятным. Отмыть такие деньжищи и выйти из игры.

А игра уже надоела. Надоела так, что от нее мутило. Мутило от крови, от трупов, заделанных в бетон, от детских пальчиков, высылаемых по почте, от изнасилованных девочек, от полуживых наркоманов с черными кругами вместо глаз, от подвешенных за единственную ногу инвалидов, от распухших утопленников и разбрызганных по стенам мозгов… Ша! — сказал Фернандо и вышел из игры. Вышел так, как, наверно, еще никто и никогда до него не выходил. Его просто не стало. Совсем не стало. Вместе с братьями и вместе с деньгами. Через два года в Майами появился фонд Базотти. Внаглую. Под той же фамилией. Учредитель — только один из братьев Фернандо. Об остальных трех больше никто и никогда не слыхал.

Была и еще одна причина, побудившая великого Фернандо выйти из игры. В апреле пятьдесят седьмого у него убили единственного сына — двадцатитрехлетнего Марио. Примерно за какой-нибудь месяц до его гибели у отца с сыном состоялся такой разговор:

— Отец, а ты никогда не думал бросить это все и начать новую жизнь?

— Чтобы замаливать грехи перед Всевышним?

— Можно это и так назвать, но ты же знаешь, отец, я никогда не хотел стать священнослужителем, и тебе вовсе не советую уходить в монастырь. Просто мне кажется, что твои деньги могли бы послужить доброй цели.

— Ты знаешь добрую цель в этом мире?

— Мне кажется, что да, отец.

— И это не служение Богу?

— Нет. То есть, конечно, это служение Богу. Но не только. Это еще и служение людям. Людей можно спасти, так мне кажется. Надо только оградить их от зла. Надо остановить бандитизм и произвол властей во всем мире. Для этого нужно совсем немного. Собственно, всего две вещи: деньги и сила. У тебя, отец, есть и то, и другое. Просто нужно это делать одновременно во всем мире. Нужно навести порядок.

— Постой, постой, Марио. Мне кажется, порядок в этом мире один раз уже наводили. Капитально так, с размахом. Ты же помнишь, я лично знал дуче… Лучше бы я не знал его… Ты что же, хочешь, чтобы все мои деньги были потрачены на новый фашистский режим, только теперь уже во всем мире сразу?!

— Если хочешь, отец, можешь назвать это так, но пойми, международный фашизм — это уже не фашизм, международное гестапо — это уже не гестапо. Сегодня самое главное — объединиться. Хватит грызть друг другу глотки по национальному и религиозному признаку. Давайте наведем порядок и будем жить в мире и благоденствии. Это очень просто. Надо только, наводя порядок, никогда не yбивать людей. Надо это взять за правило. Для этого понадобятся деньги, очень большие деньги, гораздо большие, чем для того, чтобы людей убивать, но у тебя они есть. Ты должен успеть потратить их с умом. Бог-то простит тебе всю кровь, тобой пролитую, а вот люди… Подумай о людях, отец.

Фернандо призадумался. У него было достаточно информации и связей, достаточно денег и сил, исполнительных слуг и новейшего оружия, чтобы в одночасье уничтожить все крупнейшие мафиозные кланы Италии и даже Америки. Заманчивая цель. Но что дальше? Можно поменять на руководящих должностях всех коррумпированных чиновников. Где? В Италии? Безусловно. В Америке? Да. Во всей Европе? Пожалуй, и это возможно. Но как быть с Россией, с этим чертовым Советским Союзом и его безумным социалистическим лагерем, как справиться с этими МГБ и ГРУ? А Япония, Китай, весь Дальний Восток? А Иран и Ливия, весь Ближний Восток, будь он проклят! Сколько денег потребуется на наведение порядка там? И помогут ли там деньги, если одни орут: «Вперед, к победе коммунизма!», другие объявляют джихад, а третьи сидят и медитируют?

— Ты бредишь, Марио, — сказал наконец Фернандо, — международный фашизм, не признающий наций и религий, фашизм, запрещающий убивать людей, всемирное благоденствие, купленное, на деньги кровавого мафиози!.. Ты бредишь, Марио.

Так и закончился тот исторический разговор.

А потом Марио убили.

Это известно: слова погибших приобретают особый, смысл. Тем более любимых нами и ушедших безвременно.

Фернандо понял, что сын его был в чем-то прав: единственное, на что в этой жизни стоит тратить деньги (большие деньги, по большому счету), так это на спасение самой жизни, на спасение человечества, а путь к этому спасению один — борьба с такими, как он, Фернандо Базотти. Базотти против Базотти. Стопроцентная шизофрения. Кто-то помимо него должен был возглавить или хотя бы организовать эту борьбу.

И такой человек нашелся.

Дьордь Балаш, чудом сбежавший в Штаты в пятьдесят шестом из отутюженного советскими танками Будапешта. Юрист, публицист, поэт, правозащитник, сподвижник Имре Надя — Балаш был страшно знаменит у себя в стране, а после кровавого ноября — и во всем мире. В Америке, предоставившей ему политическое убежище, Балаш, уже тогда выдвинутый на соискание Нобелевской премии мира, неблагодарно заявил в одном из интервью: «Америка Эйзенхауэра и Маккарти ничем не лучше России Хрушева и Семичастного, потому что коммунизм — явление временное и годы его сочтены, а вот спецслужбы, по мнению многих, вечны, и в них главное зло. Спецслужбы — это узаконенный бандитизм, — вещал Балаш, — и потому нет принципиальной разницы между ЦРУ и МГБ. Да что там, я вообще не чувствую особых различий между сотрудниками Интеллидженс Сервис и, скажем, опричниками или янычарами».

Случайно прочитав это интервью, Фернандо пригласил Балаша к себе. Они нашли общий язык довольно быстро. Наконец Базотти спросил:

— Ты знаешь, как бороться со спецслужбами?

— Знаю. Для этого нужно создать еще одну спецслужбу. Но совершенно новую. Единственную в своем роде. Абсолютно секретную. С жесткой структурой и единым центром. С огромным опережением в технике и информационном обеспечении. С полномочиями больше, чем у любого президента, больше, чем у всех международных советов, организаций, сообществ, включая ООН. Примерно так.

— Спецслужба с полномочиями Господа Бога, — улыбнулся Базотти. И грустно добавил, пробормотав себе под нос: — Международное гестапо… А эта спецслужба сможет заодно покончить с мафией и коррупцией?

— Разумеется! — обрадовался Балаш хорошему вопроcy — Борьба с коррупцией, с организованной преступностью и контроль за спецслужбами — просто неразрывно связанные задачи. Все это мы будем осуществлять одновременно… Только, простите, для организации такой спецслужбы потребуются огромные деньги.

— Деньги у меня есть, — сказал Базотти уверенно.

— Вы, наверно, не понимаете, о каких деньгах идет речь, — усомнился Балаш.

— Хорошо, уточните порядок величины.

— Это будут ежегодные расходы, сопоставимые с бюджетом крупной европейской державы. Единовременные расходы окажутся еще больше. — Балаш задумался боясь ошибиться. — Раза в четыре.

— Для меня вполне доступно, — спокойно произнес Базотти. — Правда, из политических соображений имеет смысл подключить к нашей программе федеральные средства некоторых передовых стран, таких, как США, Великобритания, Франция. Но вообще, друг мой, вам надлежит беспокоиться не о деньгах, а о самой идее.

Мафиози не обманывал правозащитника. В его распоряжении действительно были уже триллионы долларов, анонимно вложенные в крупнейшие торговые, промышленные, финансовые, страховые компании всего мира. Многие очень знаменитые фирмы, процветающие, дающие шумную рекламу в десятках стран, реально принадлежали Базотти целиком. Зачастую об этом знали даже не все фиктивные совладельцы предприятий. Да им и не надо было это знать. Базотти их не обижал при распределении прибыли. Он вообще старался никого не обижать. Пока не обижали его.

Балаш загорелся. Через несколько дней был готов черновой, но весьма подробный проект создания международной спецслужбы. Проект был, разумеется, сверхсекретным, для официальных лиц написали второй вариант, а на поверхность выплыл и вовсе усеченный, подготовленный для прессы документ об учреждении фонда Базотти — Международного фонда по контролю за спецслужбами и борьбе с организованной преступностью и коррупцией. Вот такое длинное название. Коротко его называли обычно Фонд Би-Би-Эс. По именам трех главных учредителей — Базотти, Балаша и Спрингера. Тимоти Спрингер, один из лучших физиков-эксперименталыциков того времени, англичанин по происхождению, ставший доктором в двадцать четыре года, а в двадцать восемь — участником Манхэттенского проекта, теперь должен был возглавить суперсекретную лабораторию фонда Базотти, призванную обеспечить постоянное и подавляющее техническое превосходство новой международной спецслужбы над всеми спецслужбами мира. Был у фонда и четвертый учредитель, вошедший отдельной буквой в аббревиатуру названия — госдепартамент США. Такой учредитель был удобен Базотти и для комфортного размещения штаб-квартиры Интернэшнл Контрол Сервис в Майами, и для строительства секретной лаборатории в Колорадо, и для базирования спецподразделений и технических объектов службы ИКС: на всей огромной территории планеты, в значительной своей части контролируемой Соединенными Штатами.

Где-то при посредничестве американской администрации, где-то пользуясь иными каналами и связями, Базотти заручился поддержкой президентов и правительств большинства стран мира, гарантировавших ему беспрекословное подчинение своих национальных спецслужб сотрудникам службы ИКС. Точно так же Базотти сумел поставить себя над Интерполом и несколькими другими аналогичными международными организациями. Он согласился отчитываться лишь перед специальной комиссией ООН (не просто специальной, а специально созданной для этого) да еще из чувства уважения и благодарности — лично перед президентом США.

Легко догадаться, что в пятьдесят девятом году всевластие Базотти не могло быть абсолютным. Оставался совершенно неподконтрольный и чудовищно сильный Советский Союз, а вместе с ним так называемый социалистический лагерь, где особенно неприятной для глаза огромной кляксой выделялся Китай. Ну и, конечно, не все в порядке было на Ближнем Востоке. Причем в равной мере непокорными оказались и неистовые в своем религиозном фанатизме мусульмане, размахивающие зелеными знамени, и рафинированные, блестяще образованные профессионалы из израильской разведки Моссад.

Тем не менее Базотти верил, что еще успеет подчинить себе всех, что oни будут под его официальным и неофициальным контролем: самые дикие арабы, и подавляющие своей миллионной численностью агенты МГБ и волки ГРУ. Базотти верил в успех своего великoго начинания и веру эту подкреплял делами.

Все новые и новые страны охватывал он своим контролем, а там, где контроль был в принципе невозможен (в СССР, например), агенты Базотти просто наводили мосты, готовили почву для будущего, устанавливали горизонтальные связи, в частности для перекрестного контроля тех государств, где их позиции были не слишком сильны. Конечно, с Политбюро ЦК КПСС Базотти разговаривать было не о чем, но с советскими резидентами и даже с их начальством диалог получался зачастую весьма продуктивным. Ведь на каком-то уровне профессионализма именно профессиональная общность оказывается превыше всего: исчезают не только языковые и культурные барьеры — стираются национальные, религиозные, классовые, идеологические противоречия. Грушнику гораздо легче понять цэрэушника, чем американскому журналисту — американского же полицейского или итальянскому священнику — итальянского же бандита с католическим крестиком на груди. В общем, о чем-то они там договорились — служба ИКС и советские бойцы невидимого фронта — еще в шестидесятых, при Хрущеве, но главные события были, конечно, впереди.

Чем, собственно, занималась служба ИКС (или для непосвященных Фонд Би-Би-Эс)? Да, ничем. Самосозиданием, расширением своей агентурной сети, укреплением собственной власти, научными разработками, статистическими и социологическими исследованиями. Занимался ли фонд собственно контролем, собственно борьбой со злоупотреблениями властью, с неогестаповским беспределом спецслужб, с коррупцией, с массовым бандитизмом? Нет. Во всяком случае, в первые десять лет было явно не до этого.

Балаш периодически начинал чувствовать себя попавшим в ловушку. «Боже! — восклицал он патетически. — Известный правозащитник и гуманист опутывает мир какой-то фашистско-бандитской сетью! До чего я докатился!» Базотти успокаивал его, объясняя, что приступать к серьезной работе можно лишь тогда, когда ты уверен в своих, силах. «Нас еще слишком мало, — убеждал он Балаша, — что мы еще слишком молоды как организация. Знаешь, почему наши „подконтрольные“, а на самом деле наши конкуренты и даже злейшие враги не трогают нас? Да потому, что не принимают всерьез. Мы им не мешаем. Любая организация предпочитает, чтобы ее контролировали, не вмешиваясь в ее дела. А мы так и поступаем. Такой контроль все любят и уважают. Им выгодно иметь такой, и только такой контроль. Пусть думают, что мы всегда будем вести себя именно по-сегодняшнему. Тогда они помогут нам набрать полную силу. Тут-то мы и остановим всех одновременно, весь чудовищный процесс разрушения нашей планеты, остановим одним точным ударом, с легким, едва заметным поворотом корпуса в сторону противника и упором на толчковую ногу! Ты понимаешь, Дьоро, что я хочу сказать?»

Так на итальянский манер произносил он имя Балаша, когда начинал нервничать.

Балаш понимал, но не очень-то верил в эту грядущую победу. А вести свою игру он бы, может, и рад был, но чувствовал, что не по силам ему тягаться с Базотти. Теперь-то он уже хорошо знал, с кем вместе учредил величайший в истории благотворительный фонд. Базотти был циничен, он особо и не скрывал своего бандитского прошлого. Если портрет откровенного фашиста Франко чеканят на монетах вполне демократической теперь Испании, которой он по-прежнему благополучно управляет, почему бы откровенному мафиози Фернандо Базотти не возглавить международный гуманистический фонд?

Бывшие подельники и конкуренты, увидев до боли знакомую фамилию на первых полосах крупнейших газет, должны были проникнуться священным трепетом или животным страхом перед могуществом хозяина. Интерполовцы и прочая полицейская шелупонь, естественно, уже смекнули, что им до Базотти теперь не дотянуться. Спецслужбы всех стран по определению должны уважать учредителя Фонда Би-Би-Эс. А остальные… Остальные ничего не знали о прошлом Базотти. Узнавали по слухам, по скандальным публикациям, а это лишь добавляло дутой славы в массах и грозного авторитета у посвященных.

Шли годы, сменялись президенты и правительства где мирным, а где и не очень мирным путем, начинались и заканчивались войны, перекраивалась помаленьку политическая карта мира, мигрировали народы, делались эпохальные открытия, неуклонно возрастал жизненный уровень, осваивался космос — людьми и глобальными ракетами, медленно, но верно гибла природа, американцы испытывали новейшее химическое оружие на вьетнамцах, а русские, как всегда, издевались над своими: плодили уродов в районе Семипалатинского ядерного полигона, жгли в адском пламени неудачных запусков космонавтов и обслуживающий персонал Байконура, пытали инакомыслящих в казанской спецпсихушке и принудительно кормили всемирно известного академика в Горьком. Весь мир куда-то стремительно катился, сходя с ума, изламываясь, взрываясь, треща по всем швам, меняясь с привычной, ошеломляющей быстротой. И только Фернандо Базотти со своей службой ИКС, со своим пресловутым фондом оставался все тем же — холоден, спокоен и неколебим как скала, он взирал на кошмар и хаос цивилизации с отрешенностью буддийского монаха. А щупальца его меж тем вытягивались, ветвились и проникали все глубже, глубже, глубже…

Балаш устал от этого процесса. Собственно, он давно отошел от активных дел к был не очень в курсе последних акций службы ИКС. Сам иногда, пользуясь положением, помогал братьям-диссидентам в коммунистических странах и прочим порядочным людям, а в большую политику лезть остерегался. Несколько раз он подкатывался к Базотти с просьбой предотвратить ту или иную войну, приход к власти той или иной жестокой хунты, но Базотти только отмахивался: «Я же объяснял: нельзя историю по-топорному исправлять. Войну не остановишь, только отодвинешь чуть-чуть, а службу нашу погубим».

Дьордь Балаш умер в конце восьмидесятого. От сердечного приступа. Тяжелый выдался год: Афганистан, Польша…

А в восемьдесят втором, по слухам, Базотти встречался с Андроповым. Ни подтвердить, ни опровергнуть эту информацию до сих пор не удалось. Фернандо — человек скрытный, и есть вещи, о которых он не рассказывает никому. Однако важнее другое. В том же восемьдесят втором Базотти познакомился с Малиным, от которого и получил прозвище Дедушка. Но только это уже совсем другая история.

Вот такой краткий курс истории партии, то бишь спецслужбы Базотти, изложил мне Тополь солнечным утром двадцать первого августа в дороге, по ходу тренировки на спецбазе, во время обеда и после, в перерывах между инструктажем и многократными проверками моих физических возможностей. Уровень мастера по самбо, бросившего активные занятия семь лет назад, оказался, конечно, низковат рядом с его блестящим владением конфу и двухлетним опытом службы в отдельном батальоне спецназа. Даже разница в годах не выручала. И все-таки Тополь меня похвалил.

— Думаю, — сказал он, — месяца три плотных занятий с тренером — и тебя можно будет отправлять на серьезную операцию. Остальное придет с опытом.

Беда заключалась в том, что на операцию, причем весьма серьезную, меня отправляли не через три месяца, а прямо нынче же вечером. Они не могли отменить эту операцию и не могли взять никого вместо меня. Это была какая-то очередная подставка. Или очередной психологический тест. Мне уже было все равно. Для родных и друзей я умер. Оставалось умереть для Вербы и Тополя. Что ж, я был готов. Но, если честно, не хотелось.

Ближе к вечеру приехал гример и долго делал что-то с моим лицом и прической. С прической было особенно интересно, потому что под занавес мне хорошенько попрыскали голову из спрея. Я думал, это лак для волос, а оказалось — зеленая нитрокраска.

— Так страшнее, — загадочно пояснил Тополь в ответ на мой недоуменный вопрос.

Потом появился психолог Кедр — тот самый мужичина из «Жигулей» с большой дороги. Было довольно трудно привыкать к его новой роли. Но я все-таки смирился с тем, что этот боксер-тяжеловес дает мне советы, внимательно выслушал все рекомендации и даже вполне сносно научился воспроизводить характерные жесты и типичную мимику Сергея Малина. Потом мне подробно объяснили, как управляться с тяжеленным четырехствольным «браунингом», заряженным какой-то усыпляющей химией, и на этом экспресс-подготовка закончилась.

Пора было выдвигаться в район проведения операции.

Уже стемнело, и начал накрапывать дождь.

Глава седьмая. ОПЕРАЦИЯ «ЗОЛТАН»

В мокрых после дождя кустах было не то чтобы холодно а как-то очень неуютно, и когда Кирилл из бригады наружного наблюдения наконец позволил нам с Тополем перейти в машину, я облегченно вздохнул.

— Мы только что получили подтверждение, — сказал Кирилл. — Он уже двадцать минут торчит на восемьдесят девятом километре. Похоже, ждет кого-то.

— А может, с машиной что? — предположил я.

— У Золтана? — хмыкнул Кирилл. — Вряд ли. Он же не на «Москвиче» ездит.

— На самом деле может быть все, что угодно, — раздумчиво проговорил Тополь. — Допустим, он сидит там сейчас и решает, ехать ему сюда или нет.

— А если не приедет? — поинтересовался я.

— Не приедет — значит, перенесем встречу в другое место. Куда он от нас денется? Но вообще-то у этого парня удивительное чутье на ловушки. Потому он и жив до сих пор.

Мы уже сидели в «Ниссане», где на заднем сиденье, уютно свернувшись, дремала Татьяна.

— Что, поймали? — спросила она, едва приоткрыв глаза.

— Угу, — сказал Тополь. — Восемь комаров и одну чудовищного вида жабу, бородавчатую, как смертный грех.

— А-а-а, — сонно протянула Татьяна.

— Показать? — спросил Тополь.

— Кого?

— Ну, жабу, конечно, комаров-то я уже по щекам размазал.

— Не надо, — сказала Татьяна. — Я их не боюсь.

— А кого ты боишься, Танюшка? — это уже я спросил. Она призадумалась и ответила как-то очень серьезно:

— На этом свете я боюсь только одного человека — Седого.

— А кто такой Седов?

— А значит, я тебе еще не рассказывала. Ну, во-первых, он не Седов, а Седой.

— А во-вторых, — перебил Тополь, — голова у него вообще лысая, как коленка. Ребята, о чем вы говорите? Нет на свете никакого Седого. Ерунда это все.

— Вот мы и говорим о ерунде, — поймал я его на словe. — Согласно пункту шесть инструкции Горбовского для сотрудников службы ИКС полагается: «Во время выполнения задания разговаривать между собой только о ничего не значащих вещах, шутить, рассказывать анекдоты»!

— Курсант Разгонов! Объявляю вам благодарность за примерное знание устава. А ты, Вербочка, нарушаешь!

— А я, Тополечек мой, нарушаю. — Она зевнула и снова легла.

До меня не совсем дошел смысл этого короткого диалога, и мы помолчали, слушая, как барабанят по крыше «Ниссана» капли дождя, срывающиеся с деревьев.

— Тополь, — предложил я, — а давай ты тоже нарушишь?

— В каком смысле?

— Расскажи о себе. Как дошел до жизни такой и вообще выдай краткую биографическую справку. Ну, типа информации к размышлению. Ладно? А то сегодня утром не успел, хоть и обещал. Это будет не слишком серьезный разговор?

— Да ну, что ты! Это будет ужасно смешная история, почти анекдот — обхохочешься. О том, как еврей стал генералом КГБ, молодой перспективный ученый отказался защищать готовую докторскую диссертацию, а освобожденный от армии по состоянию здоровья командовал батальоном спецназа… Короче, слушай.

Вайсберг Леонид Андреевич, 1946 года рождения, уроженец Москвы. Мать — еврейка, отец — юрист. Или наобoрот. Потому что оба они евреи и юристы. Отец — член Московской коллегии адвокатов, мать — следователь райoннои прокуратуры. Сын по стопам родителей не пошел. 3доровье с детства имел слабое, а интеллект выдающийся. Поэтому рано начал заниматься спортом, а в школе училcя неплохo, постyпл в физтех и с успехом его окончил, неcмотря на занятия футболом (первый разряд), боксом (кандидат в мастера) и дзюдо (мастер). Совокупность травм, полученных во всех этих видах спорта, позволяла уже не служить в армии. По жизни такая справка не понадобилась, но родители, панически боявшиеся армии и не понаслышке знавшие изобретательность наших законотворцев, считали, что береженого Бог бережет. В общем освобождение от армии у меня имелось, но в восемьдесят первом, сам понимаешь, куда я его засунул. Матери уже не было в живых. Отец понимал меня прекрасно. А с женой я развелся. Однако не буду забегать вперед.

Распределили меня на жутко секретный оборонный ящик. И пятнадцать лучших лет жизни занимался я системами связи. Напоминаю: интеллект у меня выдающийся. Отсюда двадцать восемь изобретений, защищенных авторскими свидетельствами, и кандидатская диссертация в двадцать пять лет. А еще через три года была готова докторская. Но тут-то и появились симпатичные такие и очень таинственные граждане с неординарными предложениями. Тематика была моя, и они переманили меня в другой институт не столько деньгами, сколько этими увлекательными инженерными задачами. Я просто балдел от таких неразрешимых задач. И разрешал их в итоге и балдел еще сильнее. Я так увлекся самим процессом, что поначалу даже и не понял: уплыла навсегда моя докторская, а работаю я теперь в «восьмерке» — в Главном техническом управлении КГБ СССР.

Параллельно продолжалась спортивная жизнь. Я забыл рассказать об одном значительном персонаже в моей биографии. Университетский друг Чжоу Цзе Линь (звал я его, конечно, просто Линь, а иногда просто Карась). Линь остался в Союзе после событий шестидесятых. Это он приобщил меня к конфу. Именно конфу помогло мне вылечить все мои травмы и по сей день сохранить отличную форму.

Наверно, до какого-то момента я был очень правильным человеком: спортом занимался не для рекордов, а для здоровья, науку двигал из чистого энтузиазма, женился, только защитив диссертацию, а ребенка мы позволили себе лишь с моим переходом на новую хорошо оплачиваемую работу. Костик родился в семьдесят пятом. А уже в вocьмидесятом я перестал быть правильным мужем и отцом, бабником я никогда не считался, и адюльтер у меня был только с работой, но она становилась все более своенравной, а, по понятиям Вали, так просто гнусной. Валя вышла из типичной диссидентской среды: врачи, литературоведы, физики-лирики, в общем, любители поэзии гитары у костра и самиздата. Я это тоже все любил, а на работу угодил известно куда. Противоречие это не могло не выстрелить рано или поздно. Восьмидесятый год стал решающим. Уж больно все обострилось: Польша, Афган, Иран, бойкот Олимпиады, стрельба по Папе Римскому, интеллигенция валом повалила за океан. В общем, Валя заявила, что не хочет больше жить с кагэбистом под одной крышей. Я вяло отбивался, объясняя, что политическим сыском не занимаюсь и в покушении на Папу лично участия не принимал, напомнил, что деньги в семью приношу. Деньги ее еще больше разозлили. Привязанности между нами тогда уже не было, сына я любил, конечно, но устраивать из-за него спор считал безнравственным. Граждане судьи удовлетворились формулировкой «не сошлись характерами», а в действительности расторжение брака получилось все-таки политическим, хоть это и может показаться смешным.

Развод подействовал на меня сильнее, чем я думал. Жить было где и было чем заниматься, но я утратил самоуважение. Вот что удручало. И тут предлагают командировку в Афган. Никто, разумеется, не рвется. Все просто хотят остаться живыми и уклоняются под любым предлогом. А я уклоняться не стал. Личная жизнь не сложилась — значит, надо делать карьеру, ну а гэбэшную — значит, гэбэшную. Гадостей я никому не подстраивал, доносов не писал, а система — она везде система, только здесь я непонятно чем занимаюсь, а там, на войне, хоть кому-нибудь нужен буду, да и звания на фронте быстрее идут, ну и поехал. Больше двух лет проектировал линии связи, oсваивал новую аппаратуру, руководил радиоперехватом, конечно, пули свистели, и снаряды рвались, и живых духов видел, как тебя сейчас, и на поле боя оказывался не два. Однажды во время страшной мясорубки под Эдобадом, когда уже никто не понимал, в Пакистане мы или все-таки в Афганистане и чья авиация ревет над нашими головами так низко, да, в общем-то, это было и неважно, ракеты и бомбы убивают без разбору своих и чужих, а так хотелось выжить, — так вот, в той мясорубке на границе я, связист, вдруг оказался единственным офицером в отдельной роте спецназа. Пришлось принять командование на себя. Никто не верил, что можно стать боевым офицером без специальной подготовки в тридцать семь лет, а я стал. И даже научился командовать батальоном. Чудес тут никаких: просто почти два года я наблюдал, как это делают другие, а такая, брат, школа похлеще всяких «академиев».

И еще один опыт дал мне Афган. Я лишь там, вдали от Москвы, где принято безумно тосковать по родине (а я, кстати, и тосковал по ней), — я лишь там, лишь тогда словно проснулся и понял, в какой ужасной стране мы живем. В общем, из спецназа Леня Вайсберг вернулся законченным антисоветчиком. И с удивлением обнаружил, что в теперешнем КГБ через одного такие люди. Открытие это настолько потрясло меня, что я фактически не хотел и не мог больше работать по специальности. Да, в общем-то, было уже и не надо.

Меня перевели во Второе главное управление (контрразведка и все такое прочее) на подполковничью должность, и фамилию я получил новую — Горбовский, а подчиненных было видимо-невидимо, вот только на кого и зачем работать сделалось окончательно непонятным.

Так завершилась моя научная карьера и началась карьера политическая. И тут на сцене появился Ясень. Ясень всегда и всюду появлялся вовремя. Был уже 1988 год. И познакомились мы на XIX партконференции. Смехота. Я там за всю технику отвечал, а он уже был начальником сверхсекретного Двадцать первого главка, о котором мы даже и не слыхивали. Представился же мне Малин личным референтом Генсека по вопросам безопасности — этакая странная новая должность. Но при Горби много новых должностей появилось, так что удивляться было нечему. Ну мы и разговорились. Будущие сотрудники службы ИКС узнавали друг друга всегда безошибочно. Если речь шла о высшей категории причастности. Потому что высшая категория — это уже нечто мистическое. Это как те самые браки, кoторые совершаются на небесах. Мы чувствуем предопределенность. Тревожный, холодноватый ветерок судьбы. Мгновение вечности. Ты понимаешь, о чем я говорю, Разгонов? Ты нечто подобное чувствуешь?

— Я?..

В этот момент в полумраке за стеклом замаячила фигура Кирилла.

— Я чувствую, что пора заканчивать разговоры, даже самые смешные, и приступать к действию.

Тополь посмотрел на меня долгим грустным взглядом, потом произнес загадочно:

— Наверно, юмор в чем-то выше поэзии. И это правильно…

— Готовность номер два, товарищ генерал, — сообщил нам Кирилл, наклонившись к приоткрытому окошку и обращаясь персонально ко мне, — объект выдвинулся в направлении цели. В машине он один. В доме двое. Скорость движения объекта позволяет предложить его прибытие через шесть-семь минут.

— Вас понял, лейтенант, мы заступаем, — откликнулся я, входя в роль, и добавил, повернувшись к Тополю: — Вставай, Леонид, пора.

Мы снова затаились в уже изрядно поднадоевших мокрых кустах жасмина. Ах, каким долгим было это ожидание! И, ах, какой скоротечной получилась операция «3олтан»!

Личная охрана киллера нас не заметила — это представлялось однозначным. Двое головорезов не обучались хитростям — они просто стреляли без предупреждения при малейшей опасности. А точка наблюдения в кустах подобрана была с умом: максимально далеко от главной входной двери и максимально близко к окну в спальне Золтана. Оставалось только надеяться, что окно это окажется не бронированным, потому что мой путь к победе пролегал именно через стекло.

— Пора, — одними губами шепнул мне Тополь, когда нa часах мигнула крошечная красная точка светодиодa. Сигнал, означающий, что Золтан прошел в дом, поздорoвался с обоими охранниками и теперь остался один, во смыслах один — и в комнате, и в доме. Охранников «сняли» ребята Тополя. Не насмерть, но никакой роли в дальнейшей операции они уже играть не могли.

— Пора, — сказал я сам себе и, сделав три широких шага, нырнул в окно как в омут, выбросив вперед сжатые в кулаки руки в перчатках.

Я так и не понял, отчего разбилось стекло: от моего удара или от его выстрела. Все-таки Золтан был профессионалом высочайшего класса. Услышать меня он не успевал чисто физически. Увидеть? Крайне мало вероятно. Наконец, при любой выучке сколько-то секунд все равно требуется, чтобы выхватить оружие, поднять руку и спустить курок. Тем не менее он выстрелил навстречу моему прыжку. Мне сказочно повезло, что Золтан промахнулся. Он не услышал и не увидел меня. Он почувствовал опасность. Именно это умение отличает настоящего профессионала от просто хорошо обученного бойца.

Я выполнил кульбит, выхватывая «браунинг» в процессе кувырка и автоматически наводя его в направлении прозвучавшего выстрела. Однако Золтана там уже не было, он метнулся в сторону, разворачиваясь и держа в двух руках небольшую, но убойную штуку — кажется, «беретту». Однако второго залпа не случилось. Золтан застыл э совершенной ошарашенности и сказал как-то совсем по-детски:

— Чур меня, чур!

Этой паузы вполне хватило бы для ответной атаки, но по сценарию я должен был сначала проорать дурным голосом заученные слова. И я их проорал, срываясь на хрип:

— Тебе конец, Золтан! Бросай оружие!

А дальше пошло не по сценарию. Началась просто какая-то чертовщина. Словно взрывом, причем абсолютно бесшумным, меня подбросило в воздух. Но уже в следующее мгновение я понял, что это не взрыв, а землетрясение, потому что в воздух я полетел вместе с полом комнаты на котором стоял. Теперь-то уж я, конечно, выстрелил вот только заряд ушел в потолок, не причинив Золтанy никакого вреда. Падая назад, я видел, как он прыгает вниз, в образовавшийся разлом, и одновременно отстреливается непонятно от кого, посылая пули из своего автоматического пистолета веером в противоположную мне сторону. Потом раздались еще два хлопка — видимо, это из группы поддержки палили с той стороны дома. В этот момент я понял, какого рода землетрясение мне довелось пережить: движимая потайным устройством, подо мной вздыбилась специальная, во всю ширину комнаты плита — словно приоткрылась гигантская крышка погреба. Не дожидаясь, пока эта крышка примет вертикальное положение и расплющит меня о стену, я вскарабкался на ее край и успел увидеть, как Золтан, выпустив последний заряд огневого прикрытия (теперь уже вверх и почти в меня), захлопывает со звонким щелчком металлическую дверь в стенке погреба. Затем послышалось низкое трансформаторное гудение, словно удравший киллер отправился в преисподнюю на тяжелом грузовом лифте, а уже в следующую секунду меня настигло ядовитое облако собственного выстрела, которое, расплывшись вначале под потолком, теперь стекало зыбкими клочьями вниз. Я поперхнулся на вдохе, закашлялся и, разжав пальцы, свалился на руки Тополя, уже стоявшего внизу. А проклятая крышка погреба была заклинена старинной могучей дубовой тумбочкой, которую Тополь успел уронить между стеной и полом.

— Я проиграл! — выдохнул я и закашлялся еще сильнее, теряя сознание.

— Ты не проиграл, — сказал Тополь. Мы сидели на траве возле «Ниссана», продышавшиеся, промывшие глаза и закурившие. Даже волосы мне уже подстригли, избавив от зеленой краски.

— Ты не проиграл, Ясень. Ты все сделал как надо. Большего от тебя никто не ожидал. Просто сработал «вариант два» — опознание, испуг, бегство. Честно тебе скажу, на «вариант один», то есть захват, я вообще мало наделся. А «вариант три» — бегство от неизвестного противника — был бы самым бестолковым.

— А «вариант четыре», — поинтересовался я, — позорное убийство Ясеня?

— Не предусматривался, — спокойно ответил Тополь.

— Но ведь такое могло случиться!

— Могло. Мы на работе, Ясень, давай о морали подискутируем в другой раз.

Я вдруг понял, что он прав, и так и сказал ему:

— Я понял. Тополь, ты прав.

Потом посмотрел на длинную сигарету «Мор» в его длинных пальцах, догоревшую уже почти до фильтра и словно проснулся:

— А мы что, уже никуда не торопимся?

— Пока никуда. Наш этап операции «Золтан» завершен, а ловить человека, ушедшего через секретный туннель, — задача совсем других людей.

— Почему? Что такое секретный туннель?

— Спецсооружение бывшего КГБ СССР. Их называли еще «скороходами», «эвакуаторами» или на одном из жаргонов — «линяторами», а разрабатывали и строили ребята из Пятнадцатого главка. В больших городах этого добра полно: закамуфлированные входы соединяют внешний мир с канализацией или метро, а вот здесь, в дальнем Подмосковье, обнаружить подобную штуку — дело совсем иное. Заставляет задуматься. Например, о близком соседстве с ельцинской резиденцией.

— А откуда ты знаешь, что это строил КГБ?

— Знаю, — сказал Тополь, улыбнувшись, — я этот подпол внимательно осмотрел. В Пятнадцатом, где лепили весь железобетон и гидравлику для подземок, я, конечно, не работал, даже доступа туда не имел, но ведь электроника и электрика там вся «восьмерочная». Нет, ну, разумеется, в наши дни всякое возможно. Совершеннейшая техника КГБ уже не первый год служит черт знает кому: другим спецслужбам, мафии, ворам в законе, просто богатеньким частным лицам. Вот это и предстоит нам теперь выяснить. И, смею заверить, выяснять будет гораздо проще, имея в своем распоряжении такой диковинный объект, как дача Золтана.

— Погоди, а почему его будут теперь ловить другие? И кто эти другие?

— Мы сдали Золтана МВД за незаконное хранение оружия и прочую ерунду. Так интереснее. Во-первых, у нас уже есть два пленных охранника, которые будут долго и невнятно объяснять, кто они такие и как сюда попали. А во-вторых, Золтан в лапах Тверского РУВД — это примерно ак Аль Капоне в центральном отделении милиции Улан-Батора. Это — атас! Теперь вся Россия-матушка на ушах стоять будет, и не только Россия, а мы возьмем процесс стояния на ушах под свой контроль. Просто под контроль — и все. Ох, и пикантная получится ситуация, если мы докажем, что Золтан работал на ФСБ! Эта штука будет посильнее «Фауста» Гёте!

Тополь вдруг необычайно возбудился, унесясь мыслями столь далеко вперед, что я при всем желании не смог бы поспеть за ним.

— Ты сделал все совершенно правильно, Ясень. Лично мне здесь и сейчас не нужен этот мясник Золтан ни живым, ни мертвым. Ну что бы он нам рассказал, если б мы его взяли? Что инструктировал его человек в маске, предложивший сказочно большую сумму денег, что позвонили ему, сославшись на школьного или армейского друга, что дача раньше принадлежала начальнику Калининского областного УКГБ или еще какой-нибудь местной сволочи? Ну что еще бы он нам рассказал? Он же тупой как пробка. Он же ни во что носа не совал, он ведь не знал даже своих хозяев. Потому и жив до сих пор. Пока. Да… Может, уже и не жив. Сейчас Верба придет, сообщит последние новости. Если этого гада сегодня не поймают, его скорее всего уберут сами заказчики. В любом случае отработал свое великий маэстро Золтан Мясорубов. Кличка у него была такая. А настоящее имя… Да ну его на хер! Недостоин этот человек настоящего имени. Пусть так и подыхает с кликухой!

— Успокойся, Тополь, — попытался робко встрять я, даже не надеясь, что он услышит. Но он тут же откликнулся:

— Да-да, конечно, нельзя так заводиться. Просто ты eще не понимаешь, а мне ужасно нравится сегодняшнее стечение обстоятельств.

Из темноты, негромко произнеся цифры пароля, вышлa Верба.

— Ребята обнаружили выход из туннеля, — сообщила oна. Разумеется, это на берегу Дойбицы. Естественное yглубление в обрыве, очень мелкая заводь и на дне крышка люка, имитированная под большой камень. Внизу стояла лодка с мотором. Ее уже засекли в километре ниже по течению. Золтан сошел на берег в совершенно диком месте. Странно он подставляется! В общем, мы направили туда две эмвэдэшные «вертушки».

— Правильно, — согласился Тополь.

— Это Седой, — сказала вдруг Верба после паузы.

— Что?! — встрепенулся Тополь. — При чем здесь Седой?

— Туннель-то гэбэшный. Его построили не меньше трех лет назад.

— По электроприборам наверняка этого не скажешь, но в целом можно согласиться с твоей оценкой. Вывод сделали по вымыванию грунта?

— Тополь, иди ты в жопу со своей наукой! Какая разница, из чего сделали вывод? Вывод сделали специалисты. Вот и все. А я сейчас о другом. Понимаешь? Они давно охотились на Ясеня. Это Седой. Я знаю. Только он один умеет так долго водить свою жертву. Следующей буду я. Ты понимаешь, Тополь? Настало время самим переходить в наступление.

Тополь смотрел на Татьяну совершенно округлившимися глазами, и я почувствовал себя до жути неуютно, я почувствовал себя единственным нормальным человеком среди окончательно спятивших психов.

Тополь упорно молчал. Потом достал миниатюрный передатчик и вызвал Кедра.

— Пошли в машину, — кивнул он мне. — Надо срочно поговорить вчетвером. Потому что здесь четверо Причастных. Пошли, Верба. Иначе еще немного, и мы все сойдем сума.

Кедр появился скоро.

— Ну вот что, ребята, обыск дал результат практически нулевой. Документов никаких такие люди в доме не держат, тем более писем. У этого идиота даже ни одной книги не было. Точнее, почти ни одной. Мои орлы обнаружили только телефонный справочник, расписание международных авиарейсов из Будапешта, Библию и почему-то Кодекс законов о труде бывшего СССР.

— Кодекс на всякий случай пусть возьмут с собой. Он использоваться для шифровок.

— Ты думаешь? — усомнился Кедр, но рацию включил и распоряжение отдал.

— Ладно, — продолжил он. — Вы слyшайте дальше. Я уже связался по ВЧ с Ходынкой, и друзья из ГРУ заверили меня, что Генштаб сегодня никакого отношения к объекту «Золтан» не имеет. Более того, до недавнего времени они вели наружное наблюдение за объектом 27 (по классификации соответствуюшего отдела ГРУ), и им известно, что это спецсооружение Б-502/6 Пятнадцатого главка КГБ — ФСБ. Наблюдение было снято в апреле по личному указанию начальника Генштаба, завизированному — внимание, это полный бред, ребята! — руководителем Администрации президента. Комментарии излишни: присутствующие здесь дамы и господа помнят, что Золтан купил эту дачу именно в апреле сего года. Тополь, по-моему, пора звонить в ФСБ. Я хочу, чтобы это сделал ты. Позвони самому Григорьеву и прямо сейчас.

— А может, прямо в Администрацию президента? — вскинулась Татьяна.

Для меня это все звучало чистейшим абсурдом, но они серьезно задумались.

— Нет, — сказал наконец Тополь. — Мы все так же, как и ты, нежно любим руководство ФСБ, однако действовать надо последовательно.

Татьяна неожиданно согласилась:

— Тогда подъем. — И вдруг добавила: — Только разговаривать будет Ясень.

— Что?! — оторопел я, но вопрос был пропущен мимо yшей, мимо всех трех пар ушей. Ответом мне было напряженное задумчивое молчание.

— А это правильно, — улыбнулся наконец Тополь, как мне показалось, ехидно.

— Но я…

— Выучишь текст, — пояснил Тополь со своим спокойствием и повернулся к психологу. — последнее слово за тобой, Кедр.

— Я за — сказал Кедр, — но, во-первых, это значит, что мы пока никуда не идем, а во-вторых, быстро начали обсуждать! Время дорого. И любые сомнения оставить здесь, в машине. На улице мы молчим по определению а внутри дома, сами понимаете, все реплики строго по легенде. Приступили.

Я слушал, как они ведут этот мозговой штурм, и балдел. Пулеметная скорость генерации идей, формулировок способов решения, четкая отшлифовка каждой детали, ни одного лишнего слова, но при этом блеск остроумия и наконец потрясающее взаимодополнение, вплоть до того что одну фразу они иногда выдавали без запинки, произнося ее составные части по очереди, как заученные стихи на школьном пионерском утреннике:

— Хуже всего у Разгонова… (Тополь)

— С буквой «с», но это… (Верба)

— Не самое страшное, потому что… (Кедр)

— По ВЧ свистящие так четко не различишь. Интонации… (Верба)

— Главное — интонации и каких-нибудь… (Кедр)

— Два-три любимых словечка. А картинка будет отличная… (Тополь)

Они понимали друг друга, как молочные близнецы, нет — лучше, как двойники. Это была фантастика. А я еще, дурак, недоумевал, кто же среди них главный. Номером вторым после Ясеня, как я уже знал, была Верба. Старший по званию и должности в официальной структуре — Тополь. Он же, как самый опытный в боях, явно руководил первым этапом операции. Но второй этап, вне всяких сомнений, вел Кедр. И я наконец понял, что у них действительно нет начальников. Кто-то уже говорил мне об этом, Татьяна или Горбовский — не помню, я тогда не поверил, однако теперь я видел своими глазами и слышал своими собственными ушами, как, каким образом это возможно. Они были действительно совершенно особенными людьми, людьми какой-то новой касты: высшей категории причастности — так они это называли. Интересно, причастности к чему? К страшной тайне? К высшему знанию? К вечности? К иной реальности? Стоп. Это уже во мне проснулся писатель-фантаст. А Тополь ведь ясно сказал, что в службе ИКС обошлось без зеленых человечков. Не торопиться с наивными догадками. Они же обещали ничего не скрывать от меня. Просто всему свое время. Свое время… Время.

— Прошло восемь минут сорок секунд, — объявил Кедр. — Неплохо. Но надо еще быстрее.

В последние две минуты я отвлекся, перестав успевать за ходом их мыслей и увязнув в плотности произносимого гекста. Теперь возникла пауза, и я понял, что обязан включиться. Кедр заговорил нарочито медленно:

— Еще десять минут на обучение новоявленного Ясеня десятку фраз, которые ему надлежит произнести, а также инструктаж по поводу вариантов ответа. Если Разгонов не справляется, симулируем разрыв связи. Возражений нет? Приступаем.

Я не знаю, называется ли это гипнозом, но после Кедра мне было очень легко повторять предложения с интонациями и фонетикой настоящего Ясеня. Ну а на память я пока еще не жаловался, так что мы действительно были готовы через десять, ну, может, через пятнадцать минут.

Шел уже первый час ночи, и древовидные мои боялись, что господин Григорьев, зам. директора Федеральной службы безопасности России, вот-вот отправится почивать. В наши планы не входило поднимать этого важного чиновника с постели. Будучи злым спросонья, он вряд ли разобрался бы что к чему, и неадекватность первой реакции осложнила бы нам анализ его истинного впечатления от увиденного и услышанного.

В последнем пристанище Золтана (во всяком случае, Гополь считал его последним), разумеется, обнаружилась и телефонная правительственная связь, причем кто-то не поленился сделать отводку от главного завидовского кабинета и протянуть сюда именно АТС-1, то есть установить на даче один из элитных четырехзначных номеров, ранее принадлежавший кому-то из заведующих отделами ЦК, если не члену Политбюро. Но мы все-таки предпочли позвонить генералу Григорьеву по ВЧ. Во всяком случае, у Золтана именно к ВЧ-аппарату была в «автомате» подключена видеосвязь, и мы надеялись, что у Григорьева техника рaботает по той же схеме. Тополь (единственный из нас, кто был у Григорьева дома), припоминал, что телевизор у него стоит, разумеется, в спальне, работает в слипинговом режиме и подключено к этому ящику все, что только может быть подключено. Мы очень надеялись на первый внезапный эффект картинки. Все-таки моя внешность была главным козырем, а имитация голоса — запасньм.

— Слушаешь меня, товарищ генерал Ясень? — громко сказал Тополь по-заученному, когда вошел в дом, обращаясь сразу ко всем «жукам» в стенах, дверных косяках, мебельных гвоздиках и засохших гвоздиках в вазочке или где еще эта гадость была напихана. — Ребята мои сегодня собрали новую информацию, и, представляешь, полностью подтверждается наше с тобой первое предположение. Человек, проходящий в операции под именем Золтан и непосредственно связанный с новой тверской группировкой, оказался на контакте с ГБ. Думаю, надо немедленно связаться с директором ФСБ или кем-то из его замов. Разрешаешь выйти на связь?

— Да, мой генерал, — ответил я — Похоже, что это уже серьезно. Соедини-ка меня с Григорьевым. Поговорю с ним лично. Без ансамбля.

— Неужели уйдет, сволочь?! — выдала Татьяна задуманную по сценарию жутко эмоциональную реплику, причем еще и оглушительно свистящим шепотом. Она мне объяснила потом, что в усилителях прослушивающей аппаратуры такой «тембр» голоса превращается в форменные радиопомехи. Реплика относилась, разумеется, к Золтану, но в первый момент прослушивающий мог подумать, что речь идет о Григорьеве, и это было весело.

Тополь пощелкал клавишами на сложном многоцелевом пульте, передающая камера замигала красным глазком, и наконец раздались длинные гудки. Один, два, три, четыре… Я приблизил лицо к объективу камеры.

— Говорите! — распорядился властный баритон. Экран монитора слабо мерцал, что означало, как мне потом объяснили, одностороннюю видеосвязь: очевидно, высокий сановник не хотел показываться перед нами в пижаме, но меня видел. Видел!

Тополь молча кивнул: дескать, это его голос, натуральный, и на какую-то секунду мне сделалось страшно, холод пробежал по рукам и ногам: Боже, неужели я просто не смогу открыть рта? Ты должен, скотина, должен!

Я нервно облизнул губы и выпалил со всей мыслимой небрежностью:

— Геннадий Петрович? Приветик! Догадайтесь, откуда я звоню. Даю три попытки.

— Малин?! — выдохнул динамик на пульте, почти не скрывая удивления.

— Вы догадались, кто я. А я просил догадаться, откуда. Вторая попытка.

— Малин, прекратите паясничать. Взгляните на часы.

— На них-то я и смотрю. Классные такие часики на пульте управления вселенной. Ладно, не надо третьей попытки. Я звоню с того света. — Я сделал внушительную паузу. — Почти.

Григорьев мудро помолчал, переваривая, слышалось только его тяжелое сопение.

— Малин, вы для чего мне звоните? Что-то случилось?

— Я вам звоню со спецобъекта Б-502/6.

Снова долгая пауза. Потом вопрос:

— И что?

Тополь улыбается и показывает мне большой палец. Я ничего не понимаю и шпарю дальше по тексту:

— А то, что я спугнул отсюда Золтана. А вчера его люди обстреляли мою машину. На кого работает Золтан, Петрович? Не знаешь?! — Я нарочито перехожу на «ты», а он упорно молчит.

— Вы абсолютно уверены, Малин, что это были его люди?

Тополь готов расхохотаться и показывает мне уже два больших пальца. Он находится вне поля зрения камеры.

— Да, — торжественно завершаю я свою роль. — Тут от меня неподалеку стоит Горбовский, он у нас специально занимался этим вопросом, так что, как говорится, передаю ему трубочку. Доброй ночи вам, Геннадий Петрович.

Я делаю два шага — назад и влево — и достаю сигаретy совершенно мокрый. Я шарю по карманам, но нигде нет ни зажигалки, ни спичек. Верба подносит мне огонек. Я жадно затягиваюсь.

— Здравия желаю, товарищ генерал-полковник, — начинает свои объяснения Тополь. — Позвольте мне..

И тут начинается стрельба. Близкая, оглушительная страшная.

— Ложись!!! — кричит Тополь хриплым голосом комбата «афганца», но господин-товарищ генерал Григорьев этого уже не слышит, потому что Кедр, обладающий боксерской реакцией, разрывает связь одновременно со звуком первого выстрела.

Глава восьмая. БЕЗНАДЕЖНО БОЛЬНЫЕ ЛЮДИ

Менты свалились на нас внезапно. Не люблю этого слова, но там были именно менты. Начальник отряда вообще не хотел думать (может, и не умел этого в принципе), он хотел только стрелять — первым, сразу, без предупреждения и, наверно, мечтал стать героем, не исключено, даже прославиться.

В общем дача стояла на охране в милиции. Замечательный штрих ко всему, что мы уже знали об этой даче. Вот уж отмазка так отмазка! Прикрытие по первому разряду. Эмвэдэшники охраняют дачу, где скрестились интересы нескольких самых могущественных организаций мира, охраняют, разумеется, не подозревая об этом совершенно. Придумано красиво, только ментов жалко. Со службой ИКС им сильно повезло. Окажись на этом месте, допустим, наши коллеги из Моссада, перебили бы к черту всех до единого — просто на всякий случай. А Вася Долькин только орал до хрипоты:

— Госбезопасность! Не стрелять!! Госбезопасность!!!

А потом поднял руку и пальнул в небо красной сигнальной ракетой. Тут-то ему и сделали дырку в предплечье.

Ошалевшие омоновцы ничего не слышали, они сами орали: «Сдавайтесь, бандиты, вы окружены!» — или что-то вроде этого. И непрерывно стреляли, не жалея боезапаса.

Точку в этой истории поставил Кедр, связавшийся по рации Москву с региональным управлением по борьбе организованной преступностью, а уже оттуда ментам по рации дали отбой. Однако один из них, самый горячий, успел рвануться на штурм дома, не дождавшись приказа о братании с предполагаемым противником. Встретил этого штурмовика наш Виталий и в темноте был немного неосторожен. Омоновец напоролся на собственный штык-нож. Виталию сделали устное взыскание. Наказывать всерьез было не за что. Бывает такое и у самых опытных специалистов. Ну а врач в нашей команде, конечно, был.

Проводили милицию без почестей, но сдержанно: не до них было. При других обстоятельствах могли бы и оплеух навешать, чтобы помнили барскую руку. В прежние времена милиционеры при слове «госбезопасность» сразу навытяжку становились, а нынешние разболтались, собаки. Но, честное слово, в тот момент не до них было.

Григорьев позвонил сам. Невзирая на ночное время. И долго разговаривал с Горбовским о давешнем нападении на малинский, то бишь мой «Ниссан». Выяснились забавные для меня подробности. Оказывается, задержанные службой ИКС четверо бандитов признались в нападении на машину по заданию лидера тверской группировки Шайтана. Сами боевики, конечно, и знать не знали, кто сидит внутри «Ниссана», им таких вещей по определению знать не надо, а Шайтан, очевидно, что-то знал, потому что боевики были предупреждены о бронестеклах и оружие взяли соответствующее. (Могли ли они знать, бедняги, какие именно бронестекла им попадутся?) Связь Шайтана с Золтаном была отслежена и доказана давно, и сведения об этом еще неделю назад были переданы руководству Б по спецканалам. Горбовский с Григорьевым обсудили достоверность этой информации, и последний вынужден был признать, что Шайтан действовал по наводке Золтана. Юмор ситуации заключался в том, что оба знали наверняка: это совсем не так. Горбовский еще накануне обьяснил мне, что Шайтан пытался убрать нас, считая сотруниками спецотдела ФСБ, направленными в область для борьбы с его командой. И Золтан тут был совершенно не при чем. Григорьев тем более был уверен, что Золтан натравливал тверскую группировку на ИКС, по той простой причине, что профессиональный киллер Мясорубов один раз уже убивал хозяина этой машины — этого «Ниссана» с желтым номером. Допустим, он знать не знал кто такой Малин (очевидно, так и было), но он прекрасно помнил его машину и не мог отдать приказ Шайтану мочить наследников, друзей или хотя бы просто сотрудников убитого. Такой приказ означал бы явную подставку. Григорьев понимал это. А об убийстве Малина руками Золтана он знал. Точно — знал. Это уже было на уровне чутья. Тут и у Тополя, и у меня ощущение было одно и то же. Даже психолог Кедр, даже эмоционально чуткая Верба не сказали бы наверняка, отдавал ли сам Григорьев приказ о физическом уничтожении Ясеня или ему просто вовремя сообщили о свершившейся акции, но в одном сомнений не было ни у кого: он знал, что Ясеня убили (точнее, должны были убить, а потом доложили об исполнении).

Теперь, когда всем и все стало ясно, дальнейший разговор двух генералов, обладавших непредставимой для нормального человека властью, походил уже просто на изящную шахматную партию, на этакий обмен любезностями между двумя уставшими от борьбы гроссмейстерами. Они говорили как бы ни о чем, и Григорьев словно бы совершенно между прочим поинтересовался, что такое случилось на объекте в тот момент, когда прервалась связь.

— Какие-то левые мужики понаехали, пытались захватить объект, — в тон ему небрежно сообщил Тополь.

— Кто именно? — уже более заинтересованно спросил Григорьев.

— А мы не успели разобраться, — очень серьезно и грустно ответил Тополь. — Они все были в штатском и без документов. Может быть, это чекисты, может, ГРУ, а может, и «Черный сентябрь». Мы их всех уже перебили для спокойствия, а тела сбросили в Дойбицу. Это такая речка. Впадает в Шошу. А Шоша впадает в Волгу. А Волга впадает в Каспийское море. С нашей стороны потерь нет.

— Что ты несешь, Горбовский?! — словно встряхнулся вдруг Григорьев.

— Шучу, — сказал Тополь невозмутимо. — Это был ОМОН. Областной. Накладочка вышла. Жертв нет. Двое раненых. Но мы уже все вопросы сняли. Осталось вам рaзузнать какого черта спецобъект ГБ охраняет областная ОМОН.

Григорьев замолчал надолго. Он даже на шутку не обиделся. И вот тогда я окончательно понял, осознал, как говорится кто такой Тополь. Он мог себе позволить вот так шутить с самим Григорьевым и, наверно, с руководителем Администрации президента — тоже, быть может, и с самим президентом. Это было всерьез. Это было на самом деле.

— Мы разберемся, Горбовский, — проговорил наконец Григорьев. — Позовите Малина.

— Малин занят, — сказал Тополь жестко.

— Ну, пусть тогда он позвонит мне завтра утром, — бросил Григорьев, явно собираясь повесить трубку, ни с кем не попрощавшись.

И, прежде чем связь прервалась. Тополь успел ответить, оставив последнее слово за собой:

— Если сможет.

А Кедр добавил уже под гудки отбоя, впрочем, давая себе отчет в том, что слова его будут услышаны в соответствующих инстанциях:

— И если будет кому звонить.

Потом мы улыбнулись друг другу и вышли на улицу, чтобы расслабиться. Закурили все, даже Кедр, который вообще-то не курил в тот период.

— Думаешь, его уберут? — спросила Татьяна.

— Кого, Золтана? — переспросил Кедр.

— Да нет, Григорьева.

— Могут. Но скорее всего не сегодня. Григорьев, конечно же, играет против нас, но существуют три варианта. Первый: против нас работает ФСБ. Это тривиально, потому что очевидно. Мы сами работаем против ФСБ, а их контора просто защищается. Григорьев — один из них. Второй вариант: Григорьев ведет свою игру, создавая внутри ФСБ мощную оппозицию службе ИКС. И, наконец, последнее: Григорьев работает на некую третью организацию, возможно, даже не подозревая об этом.

— Я склоняюсь к последнему варианту, — выбрал Тополь — хотя он и самый скверный для нас.

— Да, — согласилась Татьяна и добавила, как бы уже ни к кому не обращаясь: — Григорьев работает на Седого. Это же ясно как Божий день.

Тополь даже не стал комментировать, эту реплику, а Кедр произнес тихо:

— Это не конструктивная гипотеза, Танюшка. Все равно речь идет о некой третьей организации, назовем мы ее службой Игрек, бандой Седого или слугами дьявола.

— Но ты чувствуешь здесь присутствие третьей силы психологический ты наш? — спросила Татьяна.

— Да, мне это тоже кажется наиболее вероятным.

— Тогда давайте принимать решение, — резюмировал Тополь. — Наше редкое единогласие позволит сделать это быстро.

— Решение предельно простое, — поведал Кедр, — уматывать отсюда как можно скорее. Мы приехали сюда первыми, Золтан — вторым, менты — третьими. Но, уверяю вас, не последними. Скоро здесь будут ребята из ФСБ, ГРУ, ЦРУ и, честное слово, если мы тут засидимся, то дождемся палестинской разведки «Фарах» или дудаевской службы безопасности. Надо уматывать. Второе. Ясень отлично прошел первый этап испытаний. Я бы сказал: удивительно гладко. Я считаю, что в связи с этим его надо как можно скорее убирать от дел. На месяц. А может быть, месяца на два. От греха. Легенду подготовим. И пусть учится. Пусть бумаги изучает. В языках натаскивается. А на оперативку не надо больше. Ну не искушайте судьбу, мужики и дамы! Ну не надо! Кто-то против?

Я еще не очень понимал, о чем речь, но я не был против. Потому что я не хотел на оперативку. Я просто элементарно хотел жить. И мечтал отдохнуть. Я еще в той прежней жизни отдохнуть собирался — и вот, пожалуйста, отдохнул. Конечно, задуманный роман писать теперь было поздно. За каких-нибудь два дня картина существующего вокруг мира преобразилась сильнее, чем за минувшие десять лет. Но я уже был готов писать новый роман, абсолютно новый и страшно интересный для всех трудящихся и прочих граждан моей безумной страны. Только я боялся, что у меня теперь совсем не будет времени на литературную работу. А жаль.

Я вдруг вспомнил об одном своем приятеле — бывшем литераторе и журналисте. Он тоже, как и я, участвовал во всесоюзном (слово-то какое!) семинаре молодых писатели работающих в жанре фантастики и приключений, имени И.А.Ефремова (буквально так это все и называлось) а ныне стал едва ли не вторым по значимости человеком в одной зарубежной стране, название которой — Окраина. Должность его я, честно вам скажу, подзабыл, да и хрен бы с ней, с этой должностью, тем более что называется она как-то по-хохляцки, а я на этом языке, кроме пыва, ничего не знаю. Дело не в должности, дело в том, что человек занялся большой политикой, и нет теперь такого писателя — … Черт, хотел фамилию назвать, а ее-то как раз называть и не стоит, слишком известная она теперь, и вовсе не в литературных кругах.

Вот так же грустно подумал я и о себе. Литература кончилась — началась политика. А другие в этот момент (или чуть позже) подумали обо мне еще грустнее. Для них я умер. Михаил Разгонов умер. Перестал существовать de jure и даже de facto — для всех, кто был не в курсе. Остался на свете какой-то Джеймс Бонд № 007, какой-то Штирлиц из НКГБ, какой-то «кацин» из службы «Шабака», прости Господи… И на хрена мне, как говорится, такая жизнь?..

— Золтана взяли, — вдруг четко произнес Тополь. Я словно проснулся. Задумавшись, я перестал слушать разговор.

— Только что принял сообщение Клена из Москвы.

— Что, везут его в белокаменную? — поинтересовался я.

— Да нет, зачем же? Он теперь в Твери посидит, — улыбался Тополь. — Нечего ему в Москве делать.

— Ну вот и славненько, — сказала Татьяна. — Поехали. Поздно уже.

Мы поехали, отдав приказ младшему персоналу и завалившись вчетвером в малинский «Ниссан». За руль посадили меня. Наверно, как самого младшего по степени причастности. Два джипа сопровождения с охраной двигались впереди и позади нас. Мы ехали в Москву, но, не доезжая до Солнечногорска остановились по просьбе Татьяны.

— Что случилось, девочка? — спросил Тополь.

— А что-то должно было случиться? Или мы куда-то торопимся? — вопросом на вопрос агрессивно откликнулась Татьяна.

— Пока нет.

— Тогда давай постоим немного. По лесу погуляем…

— Шиза грызет? — заботливо поинтересовался Кедр. — Там же дождик.

— Трищ генерал, ршите обратиться. А разве под дождиком нельзя гулять?

Я не понял, кого она спрашивала — меня или Тополя. Да это и неважно было: Татьяна не ждала никакого ответа. Она приоткрыла дверцу, выглянула наружу и вдруг запела:

— С Пешавара идут моджахеды! А с Кабула подходят свои. Ну, скажите, какого же хера С Гиндукуша сбежали ручьи?!

— Ну, все, — сказал Кедр. — Станция Березань, кому надо — вылезай. Тополь, у нас есть что-нибудь выпить?

— Есть, — ответил я за Тополя. — «Хэннеси» тебя устроит?

— Мне не надо, — пояснил Кедр. — Татьяне налей. Татьяна кивнула.

— Это наша «Афганская весенняя», — прокомментировала она и исполнила еще один куплет:

— Из-под снега появятся трупы, Не понять, где друзья, где враги. Снова мчатся мобильные группы, И «вертушки» рисуют круги.

— Пойдем действительно погуляем, Леня, — предложил Кедр.

Тополь выпростал из машины ноги, согнутые под острым углом, затем, по разделениям, извлек остальные части своего нестандартного тела и неожиданно быстро, как складной нож, распрямился.

— Пошли, — бросил он Кедру, и они оба растворились в мокрой темноте придорожных кустов.

Мы остались вдвоем с Татьяной. Совсем как два дня назад, в ночь знакомства. Только теперь все стало по-другому. Слишком по-другому.

— Это Матвей написал за месяц до смерти. Плесни коньячку-то, Серега.

Какой Матвей? Что за бред! Я как-то даже не сразу вьехал что она обращается ко мне, восприняв последнюю фразу как строчку или название песни. По крыше забарабанили капли усиливающегося дождя.

— Куда они поперлись? — рассеянно спросил я.

— У них зонтик есть, — не совсем на вопрос ответила Татьяна. — А у меня до сих пор нет коньяка. Ты же обещал налить!

И, придвинувшись ко мне, она легонько щекотнула губами мою шею. Я вздрогнул, посмотрел ей в глаза и грустно спросил:

— Зачем?

— Чтобы выпить, — ответила Татьяна бесцветно, ни всерьез, ни в шутку, а так, как отвечают на вопрос «Сколько времени?».

— Ты что, уже не можешь не пить?

— Могу. Но не хочу. Иногда обязательно нужно выпить. Слишком большой перенапряг в мозгах. Кроме коньяка, ничего не помогает.

— Но ведь это же все равно…

— Алкоголизм? Дуся, не смешите меня, я человек, измученный нарзаном. Ты еще слишком мало знаешь про нас и про меня, в частности. Алкоголиком я не стану, даже если очень захочу. У меня уже совсем другие отношения с собственным организмом. Я не могу попасть в зависимость от него просто потому, что давно владею одной древней восточной методикой восстановления физического здоровья, суть которой — именно полный контроль зд организмом. Причем я владею этой штукой лучше их всex. Может быть, потому, что раньше других начала заниматься спортом, может, карате помогло, а может, просто я такая гениальная от природы. В общем, ты за меня не беспокоися у меня болезней не бывает. Физических. А вот с … С головой у нас у всех плохо.

— То есть?

— Помнишь, ты сказал, что мы шизики? Так и есть.

Татьяна уже достала бутылку «Хэннеси», аккуратно вынула пробку и хлебнула прямо из горлышка.

— Не надо, Верба, я сейчас дам стакан.

— Два, — поправила она.

— Я же за рулем.

— Ты что, дурак? С твоими документами можно на бэтере по Красной площади кренделя выписывать.

Она сказала по-современному — «на бэтере», а не как говорили раньше — «на бэтээре», и этот молодежно-солдатский сленг, эта лихая фраза так резко контрастировали с ее усталыми глазами и вдруг необычайно четко прорисовавшимися морщинками на лице, бледном, прямо-таки зеленовато-сером в неверном свете внутрисалонных лампочек, что мне сделалось страшно. Я взял у нее бутылку и тоже отхлебнул из горлышка.

— Мы психи, Разгонов, мы безнадежно больные люди, — резко сменив тон, заговорила она. — Когда-нибудь ты напишешь об этом. Когда-нибудь, если останешься жив и если у тебя еще будет время писать. И желание. Главное — желание. Я очень сомневаюсь, что тебе вообще захочется писать после всего, что тебя ожидает. Тополь писал научные статьи. Кедр писал книжки по психологии. Ясень писал стихи. Я писала картины. Ты написал замечательный роман. Но если ты станешь до конца нашим, у тебя тоже крыша съедет, и писать ты больше не будешь. А, собственно, какие уж тут «если»! Куда ты теперь, на фиг, денешься. Ты уже стал Причастным, хотя еще не понимаешь, что это значит. А это значит, Мишик: огромная власть, чудовищная власть и такая же дикая, лютая ответственность, которая давит на тебя, давит постоянно, без перерывов на обед, без выходных и отпусков, давит и выкручивает, как мокрую тряпку, только течет с тебя не мыльная вода, а кровь пополам с дерьмом и потом… И вот когда становится очень больно, до тошноты, до красного тумана перед глазами, тогда можно немножечко глотнуть. Даже нужно. Иногда помогает. Ясень тоже так делал. А стихи он до самых последних дней писал. Может, он единственный из нас сумел остаться собой на самой вершине этой проклятой пирамиды. Он никогда, никогда не был жестоким и мечтал не делать никогда никому никакого намеренного зла. Это оказалось… невозможно.

Татьяна замолчала, словно вдруг выдохлась. Я уже наплескал коньяк в знакомые пластиковые стаканчики, и по второй мы выпили как люди.

— Ну и что? — спросил я. — Ясень тоже был псих?

— Конечно! — воскликнула Татьяна с чувством. — Он-то и был среди нас самый главный псих. Неформальный лидер дурдома. Кто больше всех в новые мессии рвался? Тоже мне, новоявленный Христос! Дон Кихот свинячий. Мартин Лютер Кинг из спецназа. Джон Леннон с генеральскими погонами. Разве это не дурдом? Какого черта нужно было создавать всю эту Армию Спасения? Кого спасать? Человечество? Да человечество не хочет, чтобы его спасали. Человечество хочет жить так, как хочет. Одни привыкли, что у них все плохо, другие привыкли, что у них все хорошо. И тут нельзя ничего переделать. Когда очередной сумасшедший меняет этих людей местами, просто льется крови больше, чем обычно, а потом все возвращается на круги своя. «…И род приходит, и род уходит, и заходит солнце, и восходит солнце, а Земля пребудет во веки веков… И все это суета сует и ловля ветра…» И в чем ты пытался их убедить? В том, что они Люди? А им наплевать на это. В том, что слезинка той девочки Достоевского важнее, чем бутерброд с икрой за завтраком? Так в этом гы их никогда не убедишь. Потому что от слезинок девочки бывает несварение желудка, а икра очень полезна для здоровья, особенно за завтраком. И они правы, Ясень.

Я вдруг понял, что это она ко мне обращается, словно я и есть тот самый Ясень. Которого убили. Стало немного жутковато, но я не прерывал Татьяну, я продолжал слушать всю эту дичь, которую она несла складно и с выражением будто читала лекцию или выступала на митинге. Нет, она пыталась доказать, что она и на самом деле сумашедшая. По крыше и стеклам барабанил дождь. Ветра не было, и дым от наших сигарет расплывался зыбкими слоями внутри машины.

— Но вы не правы Ясень, — говорила Татьяна. — Потому что нормальный здоровый человек должен сидеть спокойно. Сначала, конечно, заработать на жизнь, а потом сидеть и жрать. Ну и заботиться о своих ближних самых ближних — о родителях, о жене, о детях. И все. Таких людей большинство, подавляющее большинство. С этим ничего, ничего нельзя поделать. И не нужно. Только полные идиоты — такие, как ты, — решают вдруг переделывать мир. Сама идея изменения мира — это симптом болезни. Здоровому человеку подобные мысли в голову не приходят. Поэтому-то во все века мир и переделывали только сумасшедшие. Ну и что у них, у несчастных больных людей, могло получиться? Очередной вариант дурдома, более или менее масштабного.

— Как ты думаешь, безумный иудейский пророк Иешуа догадывался о грядущих кострах инквизиции и крестовых походах?. Думаю, что нет. И Карлуша вряд ли предвидел лагеря смерти и геноцид. А вот Вовка Ульянов, наверно, обо всем этом уже имел представление и даже порепетировал немного с массовыми убийствами по классовому признаку. Вообще реформаторы становились год от года циничнее. Наиболее откровенным был Адольфик. Он с самого начала знал и даже не скрывал, чего хочет: пятьдесят процентов людей уничтожить физически, сорок пять сделать рабами, а оставшиеся пять будут жрать черную икру за завтраком и нежно заботиться о детях и домашних животных. В общем, ни у кого из них ничего не получилось. Мир не изменился. Нормальные люди все равно в итоге побеждают и жрут икру или хотя бы мечтают об этом. А психи, такие, как ты, в итоге жрут свинец, а от него бывает не только несварение желудка, но и другие неприятные вещи, например, дополнительные отверстия в голове или остановка сердца… Зачем я говорю тебе это? А? Зачем? По-моему, ты мне сам все это и говорил когда-то. Прости меня, Сергей. Они убили тебя. Я знала, что так и будет, но что я могла сделать, что?! Вот теперь я знаю, что делать. Теперь я буду убивать их. Я помню, ты говорил, что нельзя, но теперь все стало по-другому. Теперь можно. Правда, Сергей?

— Нет, — сказал я. — Все равно нельзя.

Татьяна вздрогнула, уронила сигарету, глаза ее странно сверкнули, рот приоткрылся напряженно — она явно что-то сказать, но вдруг закрыла лицо ладонями и, уткнувшись мне в плечо, зарыдала.

Потом мы выпили еще. Я — совсем чуть-чуть, а она целый стакан.

— Извини, Мишка. Мне, правда, иногда кажется, что ты — Сергей. Но это же полный бред. А Горбовский говорил что так и должно быть.

— Я не знаю, — сказал я, — я не знаю, что тебе ответить. Мне сейчас очень тяжело. Может быть, тяжелее, чем тебе. И от того, что я теперь все понял, мне легче не стало.

— Что ты понял, дурачок?

Я помолчал. Я думал сразу о многом. Я не имел в виду только наши отношения. Но она сейчас думала именно об этом.

— Ты любила его? — спросил я, хотя уже знал ответ.

— Да, — сказала Татьяна. — Я любила его. И больше я никого и никогда в жизни не любила. Правда. Неужели теперь я полюблю тебя?

— Не надо, — сказал я.

— Ты думаешь?

— Мне так кажется.

Татьяна подобрала с пола еще не погасший бычок и раскурила. А я зачем-то открыл дверцу и вышел под дождь. Дождь был холодный и противный. Шагах в двадцати в слабом свете подфарников виднелись две размытые фигуры под одним большим зонтом.

— Иди ко мне, — шепнула Татьяна, открыв окошко, — промокнешь, дурень.

Я залез обратно в машину, и Татьяна сообщила мне подозрительно:

— Трахаться сегодня не будем.

— Хорошо, — сказал я рассеянно. Я как-то не думал об этом.

— Чего ж тут хорошего? — возразила Татьяна. — Просто времени, похоже, не остается.

И в подтверждение ее слов в окно просунулась усатая морда Кедра.

— Мы приняли сейчас радиограмму от Платана, — сказала морда. — На квартиру Малина заезжать не стоит, лучше сразу двигать в аэропорт. Тем более что через полтора часа есть удобный рейс из Внукова.

— Из Внукова? — переспросила Татьяна. — Это что пилить через всю Москву? Шереметьево же ближе.

— Но из Шереметьева рейс на Лондон только утром.

— А спецрейс? — спросила Татьяна.

— Не тот случай, — отрезал Кедр.

— А-а, — протянула Татьяна. — Понятно. Полтора часа, говоришь? Ну и как же мы поедем? По Кольцевой со скоростью двести пятьдесят?

— Послушай, Верба, — вмешался Тополь, — ну что ты сегодня такая ершистая. Давай лучше снова песни петь. Ну не поедем мы по Кольцевой, не поедем. Я Кольцевую с детства ненавижу!

— Для справки, — вставил Кедр. — Когда Леня был маленьким, никакой Кольцевой еще не построили.

Пропустив эту реплику мимо ушей, Тополь сообщил не совсем понятно:

— Я вызвал «рассекателей». — И добавил: — Кедр, иди за баранку. Сам господин Малин за рулем — нас пограничники не поймут.

— Простите, а кто из нас летит в Лондон? — робко поинтересовался я, когда мы уже разогнались по трассе километров до двухсот.

— Ты, — сказал Тополь, не оборачиваясь.

— Хорошо, — сказал я и не стал задавать никаких вопросов.

Собственно, мне уже было все равно. Если бы за те же полтора часа меня доставили не во Внуково, а в Плесецк оттуда — на Луну, я бы тоже не слишком удивился. На деньги этого дона Корлеоне, или как его там, можно, наверно, и на Марс слетать, если того потребует святое дело службы ИКС. Кажется, я уже вполне усвоил странную лексику этих «безнадежно больных людей», а вот логику их святого дела пока еще понимал слабо.

— Тебя там встретят. Прямо в аэропорту, — соизволил сообщить мне Тополь. — И все расскажут. Для начала по русски. А сейчас, Мишель, можно я немного посплю. Кедра тоже лучше не отвлекай разговорами. Дорога мокрая.

А мне и не хотелось ни с кем разговаривать. Я просто смотрел в окно на дождь и слушал, как тихо и уютно посапывает Верба. Она была такая крошечная, что, поджав ноги и положив голову мне на колени, ухитрилась буквально свернуться калачиком.

У моста через канал на въезде в Москву с нами поравнялись, приветственно мигая, два милицейских «Форда-Виктория». Кедр сбросил скорость и, не останавливая машину полностью, выслушал доклад старшего по званию, после чего одна из машин, оглушительно сигналя, рванула вперед, а вторая стала прикрывать нас сзади. С этими «рассекателями» мы и пропороли Москву насквозь со скоростью выше ста восьмидесяти, притормозив лишь раз, у поворота с Тверской на Манежную под запрещающий знак, и на коротком отрезке до Каменного моста, двигаясь против потока, конечно, не разгонялись на всю катушку. Во Внуково прибыли за десять минут до взлета и, отпустив «рассекателей», проехали прямо на летное поле через какие-то двойные ворота, любезно раскрываемые перед нами. Невероятно, но всем охранникам, таможенникам и пограничникам оказалось достаточно номера нашей машины, а может, знакомых лиц за ветровым стеклом. Джипы сопровождения остались по эту сторону ворот. Мы ехали, почти не останавливаясь, и только один строгий майор попросил у Тополя и Кедра их удостоверения и внимательно изучил. Мои же документы были вообще никому здесь не нужны.

Верба поцеловала меня еще раз, уже стоя на последней ступеньке трапа, перед самым входом в самолет. Я долго не отпускал ее губ, внезапно поняв, что влюбился всерьез, во всем этом нереальном дурдоме лишь она одна по настоящему нужна мне и что я не хочу, не хочу с ней расставаться. Она поняла это все без слов. И сказала:

— Давай не будем разыгрывать финальную сцену из «Итальянцев в России». Сейчас этот трап поедет назад, а ты пойдешь вон туда — где стоит симпатичная девшка в фирменном костюме компании «KLM». Ты должен лететь. За меня не беспокойся. Мы скоро опять увидимся! Я даже зуб вылечу! Честно! Все будет хорошо! Я позвоню тебе! Слышишь?! Завтра! Или послезавтра!

Я уже стоял в дверях самолета, а трап с Татьяной на последней ступеньке уезжал от меня как-то ненормально быстро. Или это только казалось мне?

— Exuse me, miss, — извинился я, проходя в салон.

— Ну что вы, что вы, господин Малин! — ответила на чистом русском языке стюардесса компании «KLM». — Проходите, пожалуйста, я покажу вам ваше место.

Глава девятая. ПОЧЕМУ ВЫ НАЧИНАЕТЕ С ПАРИКМАХЕРСКОЙ?

Сережа возвращался из школы знакомым двором. Он уже распрощался с другом Колькой и был теперь совсем один. До дома оставалось два шага, когда вдруг из-под забора выскочил маленький темно-серый мышонок, сверкнул черными бусинками глаз и отчаянно кинулся через дорогу к спасительной пожухлой траве на клумбе. Сереже захотелось поймать зверька, он резко шагнул вперед и поставил на пути беглеца правую ногу. Юркий мышонок обогнул препятствие и побежал еще быстрее. В охотничьем азарте мальчик вновь преградил ему путь, сделав второй стремительный шаг. И промахнулся. Мягкий комок хрустнул под подошвой ботинка. Сережа отдернул ногу и обмер: мышонок теперь не бежал — он полз на передних лапах, волоча задние, а вместо правого глаза у него вздулся нереально большой кровавый пузырь. Мальчик смотрел на полумертвое животное и какую-то секунду был просто не в силах шевельнуться. Ничего более страшной ему еще не приходилось в жизни видеть. Потом созрело решение. Он наступил на мышонка каблуком и навалился на него всей тяжестью тела, зажмурившись и стараясь не слышать жуткого влажного хруста. А затем, не оглядываясь, зашагал домой. В подъезде Сережа не выдержал и разревелся. И в квартиру вошел уже весь в слезах. Долго он не мог объяснить маме, что же случилось, пугая ее почти истерическими рыданиями. Потом успокоился и рассказал. Мама все поняла, и от этого стало немного легче. Но все равно той же ночью он увидел кровавого мышонка во сне.

Это было первое убийство в его жизни. Сережа учился тогда во втором классе.

Через двадцать лет он вспомнит несчастного раздавленного зверька. Когда у здоровенного, метра два ростом, негра от прямого попадания в голову точно так же вздуется жутким кровавым пузырем один глаз, но негр будет еще идти, наступать, и его конвульсивно сжатые мертвые пальцы будут давить на спусковую скобу маленького смертоносного «узи», и две пули попадут Сергею в ногу, чтобы остаться там надолго, потому что восемь часов они будут прорываться к своим через проклятые джунгли, и только на побережье, в продувной палатке полевого госпиталя Ирина Гомеш прооперирует его, и потом, уже в Луанде, дом спасет изувеченную ногу с признаками начинающейся гангрены, а всю дорогу в вертолете он будет бредить и на всех языках, известных ему к тому времени, просить окружающих: «Добейте, мышонка! Раздавите его, чтоб не мучился! Добейте мышонка!..»

Это будет его второе убийство. Уже серьезное — убийство человека. А потом будет третье, четвертое, пятое. А потом он испугается. Он испугается потерять счет убийствам. И тогда на торговом судне удерет в Италию, рассчитывая черт знает на что, на какого-то почти сказочного и скорее всего уже не существующего человека, встреченного им три года назад…

Отец Режи Малина был физик-ядерщик. Из тех, про которых Михаил Ромм снимал «Девять дней одного года». Успел поработать с самим Курчатовым. Позднее защитил докторскую, а в семидесятом, когда только-только отметили пятидесятилетний юбилей и он только-только начал в своей лаборатории работу над секретной тематикой, а жена его Люда, только-только сделала себе новую прическу, а сам Сережа готовился с отличием закончить шестой класс и все они вместе собирались ехать на юг. В общем, возвращаясь с дачи майским вечером, Николай Федорович вдруг перестал давить на газ, а ручку скоростей почему-то перевел в нейтралку и уронил голову на руль который был повернут немного вправо, и машина, тихо съехав на обочину, остановилась. Гаишники в те годы работали еще исправно, да и люди добрые не ленились сообщать о происшествиях на дорогах, так что нашли его скоро, но это уже никакого значения не имело. Смерть наступила мгновенно. Все-таки девятьсот бэр (или девять тысяч?). Сергей никогда не помнил, какая именно доза радиации является смертельной для человека, он только помнил, что отец получил этих рентген во много раз больше.

Он помнил, как пришел на следующий день в школу и на первой же перемене практически ни за что, придравшись к какой-то ерунде, жестоко побил Ваську Кудина. Васька был задира, но мелкий такой, дохлый, и бить его считалось не совсем приличным. Малин потом извинился, а Васька даже не обиделся — понял.

И было лето семидесятого на даче. Он не очень часто играл с мальчишками, редко ходил купаться и мало гонял на велосипеде. Он все больше любил оставаться один. Сидел в гамаке под березами на участке или уезжал на бетонку. В двух километрах от дачи проходила стратегическая кольцевая дорога, о которой все знали, но которая не была обозначена ни на одной общедоступной карте. Здесь, в районе Софрина, бетонка была особенно живописна. Бросив под кустами велосипед, Сергей мог подолгу сидеть, глядя на облака в небе, на шумящие кроны деревьев, на редкие машины, и мечтать о путешествиях к далеким мирам, о фантастических изобретениях, о машине времени. О машине времени он особенно часто мечтал. Хотелось вернуться в прошлое и забрать оттуда отца, чтобы они снова были вместе. Он уже понимал, что чудес на свете не бывает, но страшно любил фантастику, с помошью которой объяснялось все и притом строго научным образом. Это было здорово.

Тем же летом он придумал вечный двигатель. А осенью учитель физики объяснил ему, почему любой вечный двигатель, в том числе и придуманный Сережей Малиным невозможен, но после разговора с мальчиком физик вызвал маму и посоветовал ей отдать Сережу в математическую школу. Сама идея его изобретения была крайне любопытна, а то, как семиклассник вел научный спор, вообще поразило старого опытного учителя.

Следующий, восьмой класс начался для Малина в физико-математической школе, куда он попал, с блеском пройдя собеседование. Никакой особой любви к математике и вообще к точным наукам Сергей не испытывал. Уже тогда он начал писать стихи и больше всего на свете любил поэзию. Но в математическую школу перешел охотно. Если бы существовали биологические школы, он бы и туда пошел с энтузиазмом, химические, исторические — пожалуйста, литературные — еще лучше, но таких школ не было, а учиться по обычной программе ему стало скучно.

В новой школе учились почти одни мальчишки, и все очумительно умные. Девчонок было две, не настолько умных, зато очень симпатичных, и на первое же 8 Марта мужская половина класса, пользуясь своим численным превосходством, подарила им по огромному плюшевому медведю и по огромной же бабаевской шоколадке в придачу. А Сережа сочинил еще и поздравительные стихи для обеих. На следующий год он уже пел им под гитару. Это было его новое увлечение, не чуждое, кстати, и еще нескольким вундеркиндам из их класса. Одновременно с этим все повально болели шахматами, затаив дыхание, следили за успехами гениального Бобби Фишера, прорабатывали, повторяя ход за ходом, его партии со Спасским, устраивали шахматные турниры между классами, даже между школами, а Сергей ухитрился еще и разряд по шахматам получить. Третьим увлечением чокнутых юных математиков было свободное изучение языков. Незнание английского на уровне чтения без словаря считалось между ними быть дураком, а сверх того полагалось владеть хотя бы одним языком. Пришедшие из французских, и испанских школ пользовались особым уважением. Он учился семь лет в простой английской и в отчаянной попытке взять реванш принялся изучать арабский. После началась мода на экзотические языки. Один брался за финский, другой уже бойко лопотал на фарси третий таскал повсюду учебник португальского, кто-то рискнул заняться хинди, а кто-то — даже японским. Наконец всех добил Микола (Николай, конечно, но все его так и звали — Микола) Нечипоренко, взявшийся изучать иврит.

А потом школа кончилась. И сразу все сделалось непонятным. Мама, конечно, хотела, чтобы он поступал на мехмат или в физтех и шел по стопам отца. А Сергея совсем перестала привлекать наука. Он боялся в этом признаться не только маме, но и себе. Школу-то он закончил с отличием, несмотря на обилие посторонних увлечений, среди которых был еще и спорт.

К ужасу мамы, он занялся боксом и за неполные два года получил первый разряд, каким-то чудом даже не испортив своей внешности. Так вот. Летом семьдесят пятого подающий надежды юноша с физико-математическим складом ума мечтал одновременно о трех вещах: первое — стать великим писателем и поэтом (влияние огромного количества прочитанных книг и умение сочинять стихи и песни); второе — стать разведчиком, работающим на все разведки мира (результат увлечения языками и эффект трижды посмотренного сериала «Семнадцать мгновений весны»); третье — сделаться профессиональным спортсменом (влияние тренера по боксу). Теоретически все это было совместимо — в обратной последовательности, разумеется: спортсмен, разведчик, писатель. А вот карьера физика-ядерщика никак не вписывалась в вожделенную схему. По схеме следовало поступать в МГИМО или уж сразу в Высшую школу КГБ. Но жизнь не терпит схем, и все получилось иначе — не по его и не по маминым планам.

Был выпускной вечер. Сначала в его физматшколе, а потом в той первой, где он проучился восемь лет и куда не мог не прийти, потому что там осталась Рита Тагилова — его любовь с шестого класса.

О, какое это было прекрасное время, когда они ходил зимой на Чистяки, а весной и осенью в сад Баумана или Сокольники, когда он провожал ее до дома каждый раз из школы, нес ее сумку и читал ей стихи, свои и классиков. Как они разговаривали часами обо всем и ни о чем, просто смотрели друг на друга! А в седьмом классе впервые поцеловались. По-настоящему. Это была очумительная любовь. И ревность была, и интриги. В Риту влюбились сразу трое мальчишек: Сергей, Виталик и Колька. В шестом классе они все дружили, чаще гуляли одни, чем с девчонками, и делились друг с другом переживаниями и детскими мечтами. В седьмом начали соперничать. Сергей вышел победителем и нажил себе врагов. Теперь они уже по-серьезному дрались. А потом все кончилось. Малин перешел в новую школу, со старыми друзьями встречался редко, Риту он как бы и забыл, началась новая полувзрослая жизнь с боксом, шахматами, гитарой, с напряженной, как в вузе, учебой. Девушек в его жизни совсем не стало. Их вдруг заменили героини книг, фильмов, популярные спортсменки, он засматривался на теле— и кинокрасавиц, всерьез мечтая о знакомстве с ними. Но однажды совершенно случайно встретил Риту. Им было уже по шестнадцать. Рита стала почти женщиной. Он стал уже почти мужчиной. Совсем новое чувство проснулось в нем. Это был взрыв. Но, очевидно, односторонний. Он звонил ей несколько раз, она отказывалась от встреч под разными предлогами. Только один раз они посидели часок в «Севере» на Пушкинской, выпили по бокалу шампанского, съели мороженого. Он планировал признаться ей в любви, но не сумел. И, кажется, Рита не поняла, чего он хотел. А он тогда уже хотел всего, всего сразу, по-настоящему, по-взрослому. Но был конец мая, оба должны были готовиться к экзаменам. И расстались на месяц.

И вот выпускной вечер. Старая московская школа у красных ворот. Семьдесят пятый год. Время было пьяное. Взрослость зачастую измерялась количеством выпитого. На выпускных еще разрешалось пить шампанское, которого конечно втихаря из-под стола обильно разбавляли водкой; все быстро делались веселыми. Дежурил всю ночь милиционер во избежание массовьк пьяных драк. Сергей появился внезапно. У Риты теперь был Роберт. «И давно вы знакомы?» — «Да уж скоро год. Он пришел к нам в десятом классе». — «и что это серьезно?» — «Очень серьезно». — «А как же я?» — «Не знаю. Тебя я тоже люблю». — «Что?!» Они все были пьяные. И Рита с Сергеем до одурения долго целовались Пока не пришел Роберт. Роберт был на голову выше и в полтора раза шире в плечах.

— Не надо, Роберт, — попросила Рита. — Я сама виновата.

— Надо, — сказал Роберт. И добавил шутливо: — Надо, Федя, надо.

Но очень скоро стало не до шуток. Федя, то есть Сергей разбил противнику лицо тремя точными ударами, и поединок был прекращен Ритой за явньм преимуществом перворазрядника по боксу. Роберт был в глубоком нокдауне, весовая категория не помогла. Но удивительнее всего оказался финал этой истории: Рита ушла с Робертом, буквально плача от жалости к нему, а Сергей остался один. Он стоял у окна в темном классе своей родной школы, вытирал носовым платком окровавленные кулаки и думал о том, что никогда больше не будет заниматься боксом.

Никогда и нигде в животном мире самка не уходит с побежденным самцом. Только у людей. Люди вообще очень неправильные животные. Но раз уж ты человек, ты должен решать свои проблемы по-людски. Сила, приятель, это еще далеко не все.

В ту ночь он напился. Мать расстроилась, конечно, но не слишком удивилась: такое с ее сыном случалось уже в третий раз. Зато бокс, на радость маме, он действительно бросил. Это было очень характерно для него — увлечься чем-то, быстро уйти с головой в новое дело, достичь немалых результатов, а потом так же внезапно утратить всякий интерес к тому, что стало уже почти профессией. А о профессии пора было думать всерьез.

Тут-то и нарисовался у них в доме как бы возникший из небытия дядя Семен, брат отца, геолог, бродяга и романтик по натуре, типичный физик-лирик, шестидесят ник диссидентского толка. Сергей видел его последний раз, когда был еще совсем мальчишкой, и теперь ДЯДЯ Семен просто очаровал юношу. Решение созрело внезапно, но бесповоротно — поступать в геологоразведочный.

Однако Малин не был бы Малиным, если бы уже через полгода не выкинул следующий фортель.

Один из преподавателей физвоспитания в институте Виктор Гаврилович Карасев оказался опытным тренером по легкой атлетике. В прошлом десятиборец, он был настоящим спортсменом-фанатиком и агитировал всех ходить не на общие занятия, а в его секцию. При первом же знакомстве Малин без ложной скромности поведал ему, что вообще-то имеет второй взрослый разряд по легкой атлетике. Действительно, однажды на школьных соревнованиях он прыгнул в высоту на метр семьдесят пять примитивным перекидным способом (про флоп тогда еще мало кто знал) и сам даже не слишком удивился, установив новый рекорд школы: Сергей привык, что у него многое получалось легко и сразу, а учитель физкультуры на последнем звонке неожиданно поздравил его и вручил значок и удостоверение второразрядника. Было это, в общем, приятно, но тогда он еще чувствовал себя боксером и быстро забыл о легкоатлетическом успехе. Вспомнил теперь, Гаврилыч сразу потребовал продемонстрировать прыжок. Сергей с огромным запасом перелетел планку на высоте метр шестьдесят, и Гаврилыч чуть не прослезился, оценив увиденное безошибочным взглядом профессионала.

— И этот прирожденный прыгун два года своей жизни потратил на какой-то гнусный мордобой! — воскликнул он.

Освоив флоп, за неполный месяц Малин довел личный рекорд до метра девяноста (это был уже первый разряд по тем временам), а через год выполнил норму мастера и был заявлен на чемпионат Союза. Внезапная нелепая травма, за которой последовало воспаление надкостницы на голени толчковой ноги, помешала его участию в крупном турнире. Сергей увидел в этом некий знак. Подступал момент неизбежного расставания с очередным хобби. Да, он страстно любил спорт, он был настоящим спортсменом. Ушел, но, кроме того, хотел учиться, и путешествовать, и как можно больше читать, и не только на русском языке, переводить стихи, и сочинять песни, и петь их под гитару. Развлекаться с девчонками, и гулять на пьяных вечеринках… Все это не слишком хорошо уживалось с жестким режимом профессионального спортсмена.

Малин начал пропускать тренировки. Рост его результатов прекратился, остановившись на однажды показанном во время тренировки и теперь уже недосягаемом уровне — два пятнадцать. Сергей перестал отдавать спорту всего себя — опять же на радость маме, но дядя Семен уже начал понимать, что никакого геолога, а тем более ученого из его племянника не получится. Надо отдать должное дяде, он не считал свою профессию лучшей на свете, да и вообще во главу угла ставил другое — простую человеческую порядочность, честность, доброту и ум. Вот эти качества он в первую очередь и пытался привить талантливому мальчишке, рано потерявшему отца и с нетерпением хватающемуся за все подряд. Бывало, они до глубокой ночи просиживали на кухне за чаем и говорили, говорили, говорили уже вдвоем, без Катюхи, ушедшей спать, без мамы, уставшей от их бесконечных философских споров о литературе и политике.

Благодаря дяде Семену Сергей уже в те годы многое понял о стране, в которой ему довелось родиться. Ну, о сталинских-то репрессиях он знал от родителей и к революции поэтому относился сложно. Романтики в ней пока еще виделось много, но кое-что уже настораживало: жестокость красного террора, разрушение памятников, притеснение религии, запрещение определенной литературы. Запрещенная литература — это было особенно актуально. С нее-то и начался следующий этап его прозрения.

Дядя Семен приносил в дом самиздат. Именно в семьдесят пятом Сергей впервые узнал, что это такое — самодельно переплетенные тончайшие листы с подслеповатым машинописным шрифтом или тогда еще экзотические ксероксы на непривычно плотной бумаге. Переснятые или перепечатанные многократно, читались они зачастую с трудом, но какое это было наслаждение! Ни с чем не сравнимое, потому что через серые и блеклые страницы проступали абсолютно новые незнакомые миры — миры Солженицына, и Зиновьева, миры Платонова и Набокова, мир Авторханова — мир безжалостно правдивой нашей истории и завораживающий, ошеломительный мир поэзии Бродского. Но настоящим потрясением стал для Малина Оруэлл — «Ферма животных» и «1984», особенно «1984». Это было уже в семьдесят девятом, за пять лет до обозначенного писателем года, и, может быть, великий роман просто стал последней каплей для уже заполненной до краев чаши возмущения и гнева, а может, сказалось совпадение отдельных мыслей самого Сергея с мыслями Оруэлла, но так или иначе, именно теперь, когда он прочитал о «двоемыслии», его собственное «двоемыслие» закончилось раз и навсегда. Очень разные миры очень разных авторов сложились вдруг в единый уродливый, неправдоподобно страшный, но удивительно реальный мир, и это был тот самый мир, в котором ему довелось жить. Словно в детской мозаике, нашлось последнее недостающее звено, картинка сделалась цельной, и иллюзий не осталось. Совсем. Теперь он знал о чудовищной советской системе примерно столько же, сколько все остальные будут знать лишь через двенадцать лет, когда по Москве прогрохочут танки и развалится «империя зла» — Советский Союз.

Конечно, он был не один такой знающий. Но людей, понимающих ситуацию в равной с ним мере, было крайне мало. По молодости лет он впал тогда в некую эйфорию, почувствовал себя посвященным в страшную тайну, причастным к элитарному глубоко законспирированному обществу. Потом пришло понимание: людей, посвященных полностью, не только крайне мало, но они еще и крайне разобщены. Собственно, объединение этих людей было в принципе невозможно. Как объединить высшее партруководство, высшую сволочь, безусловно, знающих и понимающих все, но и готовых на все (абсолютно на все!) ради собственного благополучия, и писателей-диссидентов, творящих в стол в ожидании новых времен или выдворенных за границу? Как объединить бегущих из КГБ на Запад лучших офицеров и бегущих в Израиль евреев — учители, врачей, ученых — лучших в стране специалистов? Как объединить тех восьмерых, что вышли после кровавой Праги на Красную площадь с лозунгом «За вашу и нашу свободу», и таких, как он, Сергей Малин, просто начитавшихся Оруэлла «под одеялом». Впрочем, попытки к раз такого объединения были. Ходили слухи о то и дело образующихся подпольных движениях и партиях. Но если за чтение самиздата сажали редко, а за распространение немного чаще, то за создание нелегальных организаций сажали обязательно, всех и очень быстро. К тому же Сергей теперь знал, куда сажали. И путь в спецпсихушку казался ему принципиально тупиковым.

Конечно, идти против танка с шашкой наголо, как Лера Новодворская, — это очень красиво, но только до того момента, пока кишки не начали наматываться на траки. Трудно увидать что-то красивое в грязно-кровавом месиве, где мозги уже не отличить от дерьма. Так что проклятый Ильич оказался беспощадно прав, когда просто и четко сформулировал в горячо любимой всеми со школьных лет работе «Партийная организация и партийная литература»: «Жить в обществе и быть свободным от общества нельзя». Действительно нельзя. Более того, надо жить по его законам, даже если хочешь бороться с ним и победить. Не даже, а именно, именно если хочешь бороться и победить.

Тогда он и решил, что будет работать в КГБ. Он, правда, плохо представлял себе, как попадет туда. Обычный путь — через комсомол, партию, армию, через бесконечное тупое вранье, стукачество и лизание всяческих задниц — был ему слишком отвратителен. Он мечтал о каком-то особенном пути и верил, что такой найдется. Он ждал счастливого случая, чтобы прокрасться в стан врага, обосноваться там и начать борьбу с Системой, маскируясь, обманывая всех и вся, коварно лицемеря, но все же не изменяя самому себе в главном. Было ли это возможно? И что считать главным? Сформулировать четко он тогда не мог, но основные, незыблемые моральные принципы казались очевидными: не убивай, не кради, не предавай, не доноси, не радуйся чужой боли… Вот только он еще не понимал, что соблюсти их, конечно же, не удастся. Моральные принципы полетят к черту, как только начнется настоящая борьба, и это даже не будет зависеть от того, кем он стал — сотрудником ГБ, членом подпольной партии или просто солдатом на войне. Он поймет это много позже, когда уже не останется дороги назад, и попытается изобрести новую мораль, и в каком-то смысле ему это даже удастся…

И хлынут зимние дожди;
И грянут летние морозы,
Уйдут на пенсию вожди,
А в марте расцветут березы.
И будут ежики скакать,
Поэты все уйдут в охранку,
Алмазы станут выпекать,
А булки отдавать в огранку…

Он начал тогда сочинять этот стишок, но так и не закончил. У него было очень много незаконченных стихов.

И были идеи. Тоже как бы незаконченные, не до конца оформившиеся, но очень дорогие для него идеи реконструкции, переделки существующего в мире порядка. Да, именно в мире. Масштабы одной страны, даже такой огромной, как СССР, казались мелковатыми. Точнее, глобальные проблемы просто не решались в рамках одной страны. Он очень любил старый анекдот о человеке, пришедшем в советскую парикмахерскую. Подстригли его криво, выдрали клок волос, во время бритья порезали, а одеколоном прыснули в глаза. «Господи, — не выдерживает наконец клиент, — что ж это у вас за система такая?! Нужно срочно все изменить!» — «Вам не нравится система? Система действительно скверная, — соглашается парикмахер. — Нужно, конечно, нужно ее менять. Но только почему вы начинаете с парикмахерской?»

Начинать с Советского Союза, думал тогда Сергей, означало тоже начинать с парикмахерской. Конечно, коммунисты захватили полмира и к тому же контролируют еще многое на незахваченной половине. Но было бы наивно считать, что корень зла в них и только в них. Во-первых, до коммунистов жизнь на земле по большому счету лучше не была, а во-вторых, неужели вторая сторона, точнее — стороны допустили бы воцарение коммунизма, если бы это не было выгодно кому-то еще? Неужели Антанта была не способна раздавить Красную Армию, а старейшая знаменитая английская разведка не одолела бы ВЧК? Конечно же, справиться с сошедшей с ума совдепией не представляло никакого труда для Запада. Вот только им это было не нужно. Им оказалось мало одной мировой войны, им необходима была вторая, и они собственноручно вырастили сначала Сталина, а затем Гитлера.

Сильным мира сего нужна не победа демократии и благоденствие всех людей на планете, совсем наоборот — им нужно вечное противостояние красных и белых, зеленых и коричневых, желтых и черных — каких угодно, лишь бы было кому продавать оружие. Потому что нигде нельзя столько заработать, сколько зарабатывают на войне; потому что можно спокойно кутить на ворованные деньги, только если те, у кого их украли, заняты войной. И, таким образом, бунты, революции, путчи, войны не кончатся никогда, если не схватить за руку сильных мира сего — этих ястребов, этих стервятников-труполюбов, этих мастаков убивать чужими руками. Кто они? В общем-то, давно всем известно: руководители государств, финансовые магнаты, хозяева «фабрик смерти», то бишь военных заводов, генералы, командующие войсками, главари мафиозных кланов, торгующих оружием, наркотиками и людьми. Сильные мира сего. С помощью чего же они управляют миром? И тут все давно известно. Деньги и сила, то есть банки и спецслужбы. Мир опутан сетью тайных полиций. Это глаза, уши, руки и ноги сильных мира сего. Как можно победить их? Только их же собственным оружием. Огромными деньгами и мощнейшей спецслужбой. А двигать на них хоть конницу Буденного, хоть бронетанковую дивизию, хоть эскадрилью стратегических бомбардировщиков с термоядерным боезапасом — все одинаково глупо. С тем же успехом можно тушить пожар керосином. Богов войны не испугаешь никаким оружием уничтожения, Князя тьмы адское пламя не обжигает. С ними можно только хитростью, чтобы их же деньги против них и работали, чтобы их же верные охранники их и прикончили.

Все эти странные идеи пришли Сергею в голову однажды по ходу очередного разговора на кухне с дядей Семеном.

— Ну и что же ты предлагаешь? — спросил тогда дядя Семен с улыбкой.

— Что я предлагаю? — Сергей завелся, раскраснелся и вещал уже как на митинге, а не как на кухне. — Я предлагаю создать — конечно, с центром не здесь, а где-нибудь в Европе или в Америке — новую сверхсекретную международную, самую массовую и хорошо оснащенную суперспецслужбу на деньги всех стран — членов ООН для борьбы со всеми спецслужбами мира. Вот.

— Красиво, — усмехнулся дядя Семен. — Международный КГБ. Бред собачий!

И он без особого труда разбил в пух и прах все идеалистические построения Сергея.

Но идея суперспецслужбы по-прежнему не оставляла юного правдоискателя. Было в ней что-то, было.

Глава десятая. И БУДУТ ЕЖИКИ СКАКАТЬ…

Спортсмен — это не профессия и даже не тип человека, спортсмен — это диагноз. Сергей Малин себе этот диагноз поставил. И, как всякий настоящий спортсмен, без спорта он жить уже не мог, во всяком случае, пока молод. По принципу «свято место пусто не бывает» на смену легкой атлетике пришло карате. Почему именно карате? Во-первых, на закрытом просмотре в ВТО, куда он попал по знакомству, Сергею довелось увидеть фильм с легендарным Брюсом Ли. Ну, а во-вторых, как раз в те времена это становилось модным. Именно тогда «Комсомольская правда» напечатала большую разоблачительную статью о грандиозной идеологической диверсии, о насаждении враждебной нам восточной философии через распространение карате. А секции в большинстве своем очень сомнительного качества росли по Москве как грибы. За мастеров карате выдавали себя самбисты, дзюдоисты и просто ничего не знающие, кроме уличной драки, самозванцы. Но Сергею повезло — он познакомился с настоящим сенсеем Рамазаном Джариповым, который выучился японскому единоборству непосредственно у мастеров Страны восходящего солнца. Рамазан какое-то время жил в Токио, однако, как его туда занесло, никогда не говорил. Собственно, догадаться-то было нетрудно, оставалось лишь загадкой, почему в тридцать шесть лет шпиона уже списали в запас, но у Сергея хватало благоразумия не задавать прямых вопросов. И вообще сенсей — это сенсей, не пристало ученику совать нос в его личную жизнь.

Была и еще одна причина, по которой Сережа сменил мирную легкую атлетику на воинственное карате. Шел уже семьдесят восьмой год. Оруэлл еще не был прочитан, но желание бороться уже созрело. С кем, как, с чего начинать — все еще было совершенно непонятно, но безумно хотелось стать сильным, сильнее всех, а карате казалось как раз той романтической, почти сказочной возможностью в одиночку и голыми руками расправляться с десятками вооруженных злодеев. Нет, он не забыл урок, полученный три года назад на выпускном вечере, и теперь, став опытнее, взрослее, он тем более понимал, как мало может значить в этом мире физическая сила.

Но знал он и другое: бывает в жизни, когда физическое превосходство решает все. И примитивная борьба за самку — не единственный пример из этого ряда.

Хотя и такая банальная ситуация возникла на его пути еще раз, причем теперь уже инцидент был классический: Сергей защитил девушку от уличного хулигана, проводил ее до дома, они разговорились, он зашел на чашку чая и остался до утра. Красиво? Красиво. Но и скучно до оскомины. И девушка оказалась скучной. Больше он с ней никогда не встречался и даже забыл, как ее звали. Такое было для Сергея делом обычным. Ему и с ребятами-то со многими было неинтересно, а уж с девчонками!.. Ну что они понимают, что они могут? Только глупо хихикать, строить глазки и мечтать о безумно скучной семейной жизни: образцовый муж, умненькие дети, холодильник, телевизор, мебель, машина, дача… Ужас! Легче удавиться. Он боялся связывать себя с девушками надолго, он просто использовал их по прямому природному назначению, по зову плоти, и потом забывал. Искал новых. При этом благодаря хорошему воспитанию и весьма изворотливому уму он ухитрялся почти никогда никого не обижать.

А еще в глубине души, даже не всегда признаваясь в этом самому себе, он мечтал о девушке, которую сможет полюбить, которая сумеет стать его спутницей жизни, о девушке такой же, как он сам, — профессиональной спортсменке и одновременно воспитанной, образованной, эрудированной, со знанием языков и кучей полезных навыков — словом, это уже получалась какая-то Мата Хари. Ну и действительно, где такую искать? Всех таких уже давно нашли соответствующие органы, а значит, отправляться на поиски нужно именно туда. Круг снова замыкался на этом одновременно отвратительном и влекущем созвучии — ка-гэ-бэ. И он снова, теперь уже вполне по-взрослому мечтал о разведке.

Жизнь меж тем катилась своим чередом. Спорт, книги, стихи, девушки — все это не было главным в жизни. А что же? Гидрогеология, которую он начал вплотную изучать на третьем курсе? Да нет же, конечно! Тогда, может, политика, будущая борьба за справедливость? Или, наоборот, тихое конкретное добро, приносимое друзьям и родным людям: маме, Катюхе, дяде Семену? Он не знал этого. И главным в жизни оставался поиск главного.

После третьего курса летом он попал на практику в Таджикистан. И почувствовал себя не просто в другой стране, он почувствовал себя в другом мире, в другой эпохе. Во-первых, горы. Не какие-нибудь там Крымские, а настоящие, со снежными шапками — Памир. Во-вторых, традиционная мусульманская культура, очень относительно задетая советской властью. Таджики, особенно в горных районах, жили весьма оторванно от остального мира. Многие совершенно не говорили по-русски, и Сергей довольно быстро в элементарных пределах освоил таджикский вариант дари для общения с ними. А общение оказалось необычайно интересным для обеих сторон. Сергей и его друзья из столичного вуза были для горских таджиков как инопланетяне. Достаточно сказать, что в ауле жил человек, имевший прозвище Москвич лишь потому, что однажды побывал в столице. Со своей стороны, московские ребята узнавали массу самых невероятных вещей из местной жизни.

Неизгладимое впечатление оставил рассказ одного старика об Афганистане. К нему оттуда через прозрачную границу (Сергей тогда впервые услышал о прозрачных границах) приходили родственники, и старик знал не из газет об апрельской революции и начавшейся после нее резне. Оставалось еще восемь месяцев до того марта, когда Hyp Мухаммед Тараки прилетит в Москву просить военной помощи у товарища Брежнева, и почти полтора года до того декабря, когда доблестная команда полковника Бояринова будет брать дворец Амина, а потому в огромной стране, именуемой Советским Союзом, никто еще Афганистаном не интересовался. Здесь же для некоторых проблемы Кабула и Герата были вполне своими, и мудрый аксакал сказал Сергею:

— Будет большая война.

Сказал по-русски — очевидно, хотел подчеркнуть особую важность этого разговора.

— Где? Здесь? — удивился Сергей.

— Здесь — вряд ли, но и нам всем достанется.

— Кому? Таджикам?

— И-и-и-и, дорогой! Почему только таджикам? Всем, дорогой. И русским здорово достанется.

Не раз вспоминал после Малин пророческие слова старика. Вот ведь дед! Разведчиком не был, а такую агентурную сеть имел. И никакой мистики, никакого чуда предвидения — просто хорошие источники информации.

А потом из-за весьма характерной для Средней Азии антисанитарии Сергей подхватил болезнь Боткина. Перед самым отлетом в Москву. По-настоящему скрутило его уже дома. Гепатит — штука страшная, ни на какую детскую скарлатину, ветрянку и корь не похожа. Пожалуй, именно тогда Сергей впервые задумался о смерти. Около месяца он находился в тяжелом состоянии, а потом еще месяца два еле таскал ноги. Вдобавок ко всему врачи посадили его на жесткую диету в течение целого года. Собственно, после этого срока диета лишь слегка смягчилась, а вообще эскулапы обрекали его на пожизненный отказ от спиртного и массы вкусных вещей. Разумеется, ни о каком спорте уже не могло быть и речи. В институте пришлось взять «академку». На лекарства, платных врачей и дорогие продукты из разрешенного списка уходила уйма денег. Сбережения таяли, маминой зарплаты не хватало, Катюха стала подрабатывать на почте — в свои четырнадцать лет разносила письма. Потом чуть не продали машину. Папины «Жигули», отданные дяде Семену сразу после смерти Николая Федоровича, вернулись Сергею весной того года: двенадцатого апреля дядя Семен, как и обещал, пригнал машину — точно в день его двадцатилетия. И Сергей еще только-только начал получать удовольствие от вождения. Он так не хотел лишаться автомобиля, что быстро нашел себе заработок — технические переводы. Причем один из знакомых отца, работавший непосредственно в ВИНИТИ, подбрасывал ему не только переводы с английского, но и хорошо оплачиваемые переводы с арабского в основном по нефтедобывающей тематике и по холодильным агрегатам. Малин не был уверен, что работы египтян и йеменцев представляли серьезный интерес для отечественной науки, но уж это-то было точно не его дело. Главное — они начали как-то выкарабкиваться и машину спасли.

А потом случилось чудо. Сенсей Рамазан привел акупунктурщика, то бишь иглоукалывателя. Двухмесячный курс нетрадиционного лечения сделал то, чего обыкновенные врачи не могли добиться уже полтора года, да и не добились бы вообще никогда. Рамазан, правда, уверял, что, помимо акупунктуры, Сергею помогло карате, которое он по-настоящему надолго не бросал, а по ходу сеансов иглоукалывания начал тренироваться весьма активно. В общем, новый, восьмидесятый год он встретил уже здоровым человеком. Врач-акупунктурщик разрешил и выпить, и закусить по-человечески.

Вот только праздник получился невеселый: началась война в Афганистане. Мать не понимала, почему Сергей принимает так близко к сердцу эту войну, но переживала вместе с сыном. Мать вообще стала плохо понимать своего Сережу. Наступил олимпийский год, год Московской Олимпиады, а он совсем утратил интерес к спорту (если не считать карате), даже по телевизору ничего не смотрел.

Вообще это был короткий, но необычайно чумной период в жизни Малина. Тяжелая болезнь, мысли о смерти, нетрадиционное лечение и глубокое знакомство с восточными единоборствами развернули его мировоззрение целиком в сторону Востока. Ему вдруг почудилось, что Истина скрывается где-то там — в горах Тибета, в мифической стране Шамбале. Он прочел все, что смог достать на русском и английском, о буддизме, йоге, медитации, нирване и наконец неожиданно для самого себя пришел к тантризму. В Москве существовала, разумеется, тайно тантрическая церковь — Тантра Сангха. Впрочем, довольно скоро Малин выяснил, что это не настоящая Тантра Сангха, гуру, проповедовавший идеи Раджниша, — в действительности самозванец, никогда не бывавший в Индии и ни в какие таинства не посвященный, а молодые ребята и девчонки, собирающиеся у него, просто терпеть не могут советский образ жизни, бегут от него, огульно отвергая вместе с ним западную культуру, и занимаются они не столько изучением древнейшей и мудрейшей тантрической философии, сколько более поздними обрядами некоторых тантрических сект, а именно групповым сексом. Однако это тоже было оригинально и ново, а потому интересно.

Чуть позже тяжело заболела мать, и увлечение восточными делами закончилось. На карате это, разумеется, не распространялось. С карате было уже слишком серьезно — Сергей вот-вот должен был получить черный пояс и право учить других, то есть гордое звание сенсея.

Матери становилось все хуже. Врачи уверяли, что это не рак. Собственно, они просто не понимали, что же это такое, но она продолжала слабеть. И в восемьдесят первом ее все-таки положили в онкологию.

Первого августа восьмидесятого Малину позвонил Гаврилыч.

— Ну что, дурик, видел Герда Вессига? А ведь мог прыгнуть выше него. Точно тебе говорю, мог. Получил бы сегодня олимпийское золото.

— Да ладно, Гаврилыч, ну его в баню, это золото! Не до него мне сейчас. Мать болеет. Я и телевизор-то не смотрю.

Тут Малин зачем-то соврал. Не мог он не смотреть прыжки в высоту на Московской Олимпиаде. Но по большому счету ему действительно было не до легкой атлетики и вообще не до Олимпийских игр. Не только из-за матери.

Неожиданная смерть Высоцкого, страшная толпа у театра на Таганке и эти жуткие кощунственно праздничные милиционеры в белых рубашках, пытавшиеся разгонять тех кто пришел проститься с народным любимцем — поэтом и актером.

Полная потеря интереса к геологии. Увлечение политикой и литературой. Решение поступать в иняз.

И он поступил туда. Без всякого блата. Первым языком выбрал почему-то итальянский. Вторым был английский.

Вопрос, на какие деньги жить, теперь уже не стоял. С осени он набрал группу по карате из детей академиков и партфункционеров, пользуясь старыми связями отца, и очень неплохо стал зарабатывать. К тому же, пока болел, перевел с английского практически для себя книжку одного малоизвестного негритянского автора из Южной Африки, случайно попавшую ему в руки, но вдруг понравившуюся. С помощью все тех же отцовских знакомых пристроил перевод в «Иностранку» и ждал теперь крупного гонорара. Что еще более ценно — он ждал новых заказов на переводы. Катюха же как раз закончила школу и с блеском поступила на журфак МГУ. Еще в восьмом классе она начала печататься в «Пионерской правде», а теперь ей светили постоянные публикации в «Московском комсомольце». В общем, дети окончательно выросли и готовы были помогать матери. Вот только никак не получалось помочь ей. Страшная, неумолимая болезнь иссушала ее уже не по дням, а по часам. Не помогали ни лекарства, ни связи на уровне Четвертого управления Минздрава, ни знахари-целители. Ничто не помогало.

Они похоронили мать в восемьдесят втором, в самом конце мая. Лето прошло в каком-то душном московском кошмаре. Ни Сергей, ни Катя не смогли поехать отдыхать. Не смогли позволить себе. Сергей отчаянно тренировался и с лихорадочной скоростью переводил какую-то муру для «Иностранки». Катюха рвалась корреспондентом в Афганистан. К счастью, ее не пустили. Очевидно, просто по возрасту.

Потом наступила осень. И на них внезапно свалился одногруппник Сергея по геологоразведочному — сомалиец итальянского происхождения Джованни. Он не хотел дорого платить за гостиницу и надеялся остановиться у Сергея, помня о его большой квартире в самом центре Москвы. Надежды сомалийца оправдались. Собственно, в институте они не были такими уж друзьями, но теперь нашлась уйма общих интересов, к тому же Джованни пришел в полнейший восторг от малинского итальянского, а Катя худо-бедно разговаривала с ним по-английски, так что он мог совсем не напрягаться, вспоминая нелюбимый русский. В общем, к моменту отъезда в свою Африку Джованни пообещал им обоим сделать приглашения и принять у себя, да не в Сомали, а под Неаполем, на вилле своего дяди, где он традиционно проводил каждый декабрь, включая рождественскую неделю.

Сергей не очень верил в эту авантюру (кто их выпустит за границу для частного визита в капстрану!), но приглашение пришло невероятно быстро, и Сергей первым пошел узнавать свои права и обязанности. Начал, разумеется, с комитета ВЛКСМ. Секретарь Рафик Хаматнуров удивленно поднял брови, присвистнул, помолчал с полминуты, покачиваясь на носках, и наконец попросил прийти на следующий день сразу в партком. Был ли Рафик внештатным сотрудником Лубянки, Малин так и не узнал. Скорее всего — да, но разве стоило выяснять такую ерунду спустя годы? Тогда же очевидно было одно: с этим ведомством он знаком, причем неплохо. В парткоме, помимо секретаря и его первого зама, Сергея поджидали еще двое в похожих костюмах и с похожими лицами. Не слишком скрывая свою профессиональную принадлежность, они сразу представились как лейтенант Зубарев и майор Потапов. Вначале Зубарев долго и нудно зачитывал статьи каких-то законов, из которых абсолютно невозможно было понять, можно-таки простому советскому человеку ехать за границу навестить друга или нельзя? Затем Потапов коротко и просто объяснил, что вопрос о гостевом выезде будет, конечно, рассмотрен, однако на бюро райкома его все равно зарубят без лишних объяснений, более того, общение с подозрительным иностранцем, разумеется, не пойдет Малину на плюс и так или иначе скажется на его дальнейшей учебе и карьере. Потом опять заговорил лейтенант. Он сообщил, что в принципе можно оформить эту поездку как внеочередную языковую практику для студента Малина, причем довольно быстро и, ну, скажем, к началу декабря подготовить все документы. И добавил:

— Правда, очень желательно, чтобы такая поездка принесла пользу не только вам.

Сергей опять ничего не понял, и опять майор Потапов с пролетарской прямотой разъяснил:

— Мы просим вас об услуге за услугу. Бах! Словно взрыв в мозгу. Его же вербуют! И Сергей залепетал пересохшими враз губами:

— Какая услуга? Что я должен буду делать? Когда?

— Не торопитесь, товарищ Малин, вот вам адрес, приходите завтра к четырем. А товарищ Кизилов, — майор кивнул на партсекретаря, — полностью нас поддерживает и хочет вам помочь. Правда, товарищ Кизилов?

Уже в дверях майор окликнул Малина. Непривычно, по имени-отчеству:

— Да, Сергей Николаевич, а вы читали такую книжку… Господи, всегда забываю этого автора! Как же его… А! Джордж Оруэлл «Восемьдесят четвертый год».

— Нет, — едва слышно выговорил Малин. — Не читал.

— А любопытная, между прочим, книжица… Ну ладно, идите.

«Вот и все, — думал Сергей, закуривая взятую у кого-то сигарету, хотя вообще-то не курил. — Вот и все. Мечты сбываются, но совсем не так, как нам хотелось бы. Совсем не так. О Боже, как противно, когда тебе не оставляют выбора! Либо ты для нас сделай работку, либо мы тебя пустим в „разработку“. И как он это изящно про Оруэлла ввернул! Неужели все знают? Или это обычный блеф? А какая, впрочем, разница? За что посадить — всегда найдут. Успокойся. Бегать от них глупо, просто бессмысленно. Вперед, Малин, начинай свою гэбэшную карьеру! Ты же сам этого хотел. Майор тебе не понравился? Так он и не должен нравиться. Ты что, на нем жениться собрался? Ты идешь на войну. Выше нос, Малин. Вперед: на Лубянку и дальше — в солнечную Италию!»

Но идти ему пришлось не на Лубянку. В тот момент он даже на адрес не посмотрел, а это оказалась простая квартира на Ордынке. Была ли это квартира Потапова, и Зубарева, или просто конспиративная квартира, он так и не узнал, но встретили они его снова вдвоем. И за чашкой чая очень спокойно объяснили, что пока его задача будет предельно скромной: запомнить телефон и адрес в Неаполе, встретиться с тамошним агентом-итальянцем, передать маленький пластиковый контейнер и все. Ну а попутно прозондировать — очень осторожно! — этого Джованни на предмет дальнейшего использования. По приезде написать отчетец. Подробный. Обо всем. И если Сергею в Италии понравится, ему организуют следующую поездку по линии института или по линии Союза писателей — неважно. В общем, дальше ему самому решать. Остается он студентом иняза, никаких погон ему никто пока не вешает. Подписку о неразглашении государственной тайны дать придется. А в остальном живи, как жил. Впрочем, если все пройдет гладко, могут взять его в разведшколу. Языки там дают получше, чем в инязе, а переводами литературными он может продолжать заниматься, даже должен. Ведь разведчик — это всегда вторая профессия. Это, строго говоря, вообще не профессия — это призвание, это стиль жизни. Вот такой примерно шел разговор. Были, конечно, и вопросы.

— А Катю можно, взять с собой?

— Конечно, можно, даже нужно. У вас простой гостевой визит.

— А если обыск на границе?

— Досмотр? Это смотря где. На нашей — звоните нам. А на итальянской — валяйте дурака: я не я, и контейнер не моя. Но досмотра не будет. Не будет. Не накручивайте себя.

— А если срочная информация?

— Передавать только через того же агента. К советскому посольству в Риме близко не подходить. Желательно вообще никаких контактов с советскими на территории Италии.

В общем, Сергея увлекла эта игра. Вдруг показалось, что это просто еще одно хобби, которое тоже можно будет бросить в любой момент. А еще он вспомнил Свифта, и Лоуренса Аравийского, и Джона Ле Карре. Поэт-разведчик — как это красиво! И только уже на улице его вдруг словно обожгло: он подумал о Пятом управлении КГБ и о спецпсихушках. В голове все смешалось.

Он шел сквозь холодный накрапывающий дождик, сквозь липкую мутную темноту неосвещенного переулка и в пятый, в пятнадцатый раз тупо повторял свое нелепое четверостишие:

И будут ежики скакать,
Поэты все уйдут в охранку,
Алмазы станут выпекать,
А булки отдавать в огранку…

Катюхе он ничего не сказал. Это было первое испытание на соблюдение конспирации. И пока он решил играть по правилам. Они оба успели собрать характеристики, получить рекомендации, пройти райком, оформить паспорта и визы — успели все до декабря. Совершенно не было ощущения, что им кто-то помогает. Билеты заказали на двенадцатое число. А пятого Катя поскользнулась и сломала ногу. Сергей, продолжая играть роль, сказал, что, значит, он тоже никуда не поедет. Катя плакала, но умоляла его ехать:

— Ты что, дурак?! Ты полный идиот! — говорила она. — Ведь такого шанса больше никогда не представится.

Она и не догадывалась даже, насколько была права. Кто ж мог знать, какой именно шанс представлялся Сергею. Этого не знал даже майор Потапов. Еще никто, никто в целом свете не знал, куда заведет Сергея Малина Катина сломанная нога.

Шесть лет спустя, когда они уже вместе работали в службе ИКС, Сергей любил повторять:

— Какое счастье, что ты тогда сломала ногу!

— Дурак! — неизменно отвечала Катюха. — Тебе бы такое счастье.

«Наверняка она вспомнила этот шутливый диалог теперь, в девяносто пятом, когда Верба или, может быть, Тополь сообщили ей о смерти брата. Наверняка», — подумал я, отложив огромную папку малинского досье.

Собственно, никакое это было не досье — скорее литературный архив, собрание разрозненных мемуаров, написанных самим Ясенем, Катей, Тополем, Вербой, Кедром и какими-то пока неизвестными мне Александром Кургановым, Алексеем Ивлевым, а также еще целой компанией древовидных личностей. Все эти материалы с грифом «top secret» предоставили мне в штаб-квартире Британской службы внутренней безопасности МИ-5, и я читал их, не вынося из служебного помещения, каждый день по нескольку часов, чтобы как можно лучше вжиться в образ моего героя.

А вот как заканчивался тот фрагмент биографии Малина:

Пожить вместе с больной Катей приехала Лидия Михайловна — жена дяди Семена. У них не было своих детей, и тетя Лида любила Катюху как родную дочку. А дядя Семен отвез Сергея в Шереметьево на своей машине.

Дальше, приписанные рукой Вербы (под небрежными синими строчками стояла ее полная подпись — очевидно, так у них было принято), следовали две не до конца понятные мне фразы:

Они ехали по Ленинградке, а где-то совсем рядом, может быть, за ними, а может быть, впереди мчалась навстречу смерти в такой же, как у дяди Семена, «пятерке» Машка Чистякова. Я никогда не могла понять, что это должно было значить, но по времени два события совпадали с потрясающей и роковой точностью.

Глава одиннадцатая. БОЛЕЗНЬ ОКАЗАЛАСЬ ЗАРАЗНОЙ

Кофе я попросил принести в кабинет, потому что ровно в десять ждал звонка из Москвы (ночью в отель пришел факс, предупредивший меня об этом). Я знал, что звонить будет Верба, и ощущал теперь крайнее возбуждение и нетерпение. Сколько я ее не видел? Сутки с небольшим и тринадцать лет до того. Сколько мы были знакомы? Целую вечность. Мне было плохо без нее, плохо! Никогда и ни о ком я не тосковал так сильно. Боже! А я ведь любил ее в юности. Ну ладно, любил, не любил — чувство было сильное и совершенно особенное. Чистякова и Лозова — как две половинки одного целого. Но Машу-то я любил всерьез, более чем, а вот Татьяну… В Татьяне я тоже любил Машу. Да, именно так — роль дублера. Конечно, уже тогда я не мог не чувствовать в ней личности, не замечать ее собственного, удивительного, не похожего на Машино обаяния. Теперь она полюбила меня. И тоже как дублера. Теперь она любила во мне Сергея Малина. Но! Она же знала меня еще при жизни Ясеня. Они же все наверняка вели за мной наблюдение. Она знала меня, она читала мой роман. Я тоже для нее личность (личность!) — не просто двойник… Вот сумасшедший дом-то! Вот где Фрейд пополам с Кафкой и Борхесом. Жуткий психологический сюр с мистикой и убийствами. Страшно? Еще как! Но сильнее — сладкая тоска, томительная радость ожидания. Верба, Танюшка, когда же я услышу твой голос?!

В дверь постучали, и симпатичная девица внесла мой кофе. Здесь, в штаб-квартире МИ-5, где мне выделили кабинет для работы, все сотрудницы были удивительно молодые и симпатичные (или мне так казалось под настроение?). Я молча кивнул — не было желания напрягаться для возможного разговора по-английски.

Накануне я почти весь день просидел над малинским «досье». А кроме этого, была коротенькая прогулка по набережной Темзы на восходе солнца, завтрак, ленч, обед, чай перед сном, небольшая тренировка, правильнее даже сказать разминка в спортивном зале вечером и полтора часа занятий языком, в ходе которых я лишь с грустью убедился, что перезабыл даже то, что знал, и общаться с людьми пока не способен. В общем, голова гудела от новых впечатлений, а сердце ныло от давно позабытого чувства почти пушкинской светлой грусти.

Ровно в десять по Гринвичу ожил факс на моем столе. В нелепом своем нетерпении я даже нажал кнопку «старт», забыв, что аппарат с ночи стоит в автоматическом режиме. Он недовольно пискнул, но потом мирно зажужжал, и из щели медленными толчками полезла полоска тонкой бумаги. Я не мог ждать, я начал читать сразу. Вместо обычной шапки с номером отправителя шла строчка: «Обратный адрес по каналам связи не передается». Ниже без всякого обращения шел собственно текст:

«Я не смогу позвонить тебе в десять — неоткуда будет. Поэтому сейчас, рано утром, пишу это письмо прямо в компьютер, чтобы он потом отправил его тебе в условленное время. Учи язык. Больше по-русски не получишь от меня ни слова. Не увлекайся джином „Бифитер“, виски „Чивас Ригал“ и водкой „Тэнкирэй“. Кофе тоже не увлекайся. Лучше — чай. Осваивай карате. Приедешь — займемся спаррингом. Скучаю без тебя. Целую в носик. (Или куда ты хочешь, чтобы я тебя целовала?)»

Заканчивалось послание словами:

«Спустись на первый этаж, там в пятом кабинете тебя ждет письмо. Чао».

В общем, Татьянин факс сам по себе информации не содержал практически никакой, но она точно почувствовала: именно такой легкий треп ни о чем и был необходим мне в тот момент. От информации и так уже голова пухла. Впрочем, позднее я понял: просто Верба отправила факс по открытому каналу и элементарно боялась перехвата. Отсутствие конкретных имен, названий и фактов было не стремлением пожалеть меня, а естественной профессиональной осторожностью. Но я все равно не обиделся: сквозь дурашливые строчки на свернувшемся в рулончик листке просвечивала искренняя Танюшкина нежность. Это было на уровне ощущения, а не логики или знаний, и тут я ошибиться не мог.

В пятом кабинете (а это оказалась экспедиция) мне действительно передали письмо, доставленное спецпочтой. Там были всевозможные инструкции для меня (на русском языке), программа моей учебы и работы на ближайшую неделю, подписанная Тополем (тоже на русском), два загадочных листочка арабской вязи с приколотой к ним просьбой передать господину Сидни Чемберу, моему лондонскому куратору, и целая папка документов на английском, предваряемых ядовитой запиской Кедра:

«Дорогой друг мой Ясень, все эти доклады, справки и протоколы будут крайне интересны для тебя. Более того, ознакомиться с ними в срочном порядке просто необходимо, но, веришь ли, какая-то скотина уволокла у меня подшивку с русскоязычными оригиналами документов. Как только найду — вышлю. С коммунистическим приветом отправитель сего — Ванька (то есть тьфу — Женька!) Жуков. Адрес отправителя — на деревню дедушке».

Инструкции я быстро пробежал глазами, уточнил по программе Горбовского, что в первой половине дня у меня график достаточно вольный, «кедровые» документы, не читая, зашвырнул в ящик стола и, предупредив по телефону Чембера, решил пойти прогуляться. Я вдруг почувствовал необходимость развеяться перед новым и, очевидно, напряженным этапом обучения. Чембер дал добро до тринадцати ноль-ноль.

Я шел по Лондону и думал: «Господи, почему я не оказался здесь лет пятнадцать-двадцать назад? Вот был бы восторг! Настоящий Биг Бен, настоящее Вестминстерское аббатство, Трафальгарская площадь, колонна Нельсона — не на картинке, не в кино! Да у меня тогда от суздальских храмов дух захватывало, любил я в юности путешествия, архитектуру, экскурсии, музеи, все новое любил страшно… А теперь? Ну Лондон. Ну не последнее по значимости место на планете Земля. Ну многие здесь учились. Теперь вот я учусь. Или не просто учусь? Может быть, это город перелома в моей судьбе? Город, где я стану другим? Или я стал другим раньше?..»

Плавное течение этих грустных мыслей было внезапно нарушено появлением двух человек в такой непосредственной близости от меня, что их трудно было принять за случайных прохожих. Тем более что один сказал по-английски «извините» и даже протянул в мою сторону руку, как бы пытаясь схватить меня за рукав. Все это я увидел боковым зрением. Уже наученный кое-чему, я, не оглядываясь, спокойно отметил, что правый чуть ближе ко мне, чем левый, и это лишний раз свидетельствовало о встрече с профессионалами. Переулок оказался на удивление пустынный: впереди — никого и сбоку, во всяком случае, в радиусе метров пяти — тоже. Решение созрело быстро.

Я не раз поражался после, как это я, не прошедший никаких спецназов и войн, а только школу спортивного самбо да еще покушение на степуринской дороге и операцию «Золтан», как это я дошел до такого? В первую очередь я сделал резкий скачок вправо, чтобы уйти от вытянутой руки нападавшего (может, он и не был нападавшим, но я должен был считать его таковым), потом с разворота, не примериваясь, почти вслепую, ударил его носком ботинка в колено (причем удачно!) и наконец, уже от души размахнувшись, опрокинул простым боксерским апперкотом в челюсть. Все, да не все сделал я правильно. Второго я упустил из вида. На какую-то секунду. Парировав его первый удар, от следующего я успел лишь слегка увернуться. В общем, шею он мне не сломал, но тяжелый кулак основательно зацепил мою голову и лишил меня четкой ориентации в пространстве, даже желтоватый туман поплыл перед глазами. В таких случаях рекомендуют поглубже вздохнуть и быстро найти опору, лучше всего стенку. Таковая оказалась рядом, но я бы все равно не успел к ней до следующего удара громилы, если не внезапно подоспевшее подкрепление. Возле нас затормозил черный вэн, то бишь микроавтобус по-нашему, боковая дверца отъехала в сторону со скоростью шторки фотоаппарата, кто-то, налетевший сзади, толкнул моего обидчика внутрь машины, и дверца с той же фантастической скоростью закрылась. Как в кино: был человек — нет человека. В следующую секунду я уже поймал спиной спасительную стенку дома и тупо наблюдал сквозь редеющий желтый туман, как двое, теперь уже не торопясь, подняли поверженного мною противника, распахнули на этот раз задние двери и загрузили неподвижное тело в чрево страшного глотающего людей вэна с темными стеклами. Потом двое пошли ко мне. С чего я, собственно, решил, что это мои спасители? Охота продолжалась. Я принял боевую стойку и прохрипел, не слишком уверенный в уместности употребляемых слов:

— Fellows! Don't come to me! Don't touch me! (Эй, парни! Не подходите, не трогайте меня! (Англ.))

Они остановились. Один попытался что-то сказать по-русски, чем, признаться, еще больше напугал меня, и тогда другой, крикнув:

«Catch!» (я понял: «лови!»), с расстояния метров двух бросил мне свое удостоверение. Я поймал и, опасливо поглядывая то в корочку, то на них, прочел наконец, что это ребята из МИ-5, а значит, свои, и позволил себе расслабиться.

— Боб, — представился один. — Нас послал Чембер.

— Джон, — назвался другой. — Пойдемте в машину.

— В эту? — с тревогой поинтересовался я.

— Нет, в другую, в этой уже места нет.

— Вот так, голубчик, — задумчиво проговорил мой лондонский куратор от службы ИКС. — А вы говорите, съездить в Сохо…

Он барабанил по столу пальцами правой руки, а в левой вертел яркую упаковку с ампулами, вдоль и поперек исписанную по-арабски.

Потом раздался длинный сигнал, Чембер посмотрел на пульт и сообщил мне:

— Москва на проводе. Очевидно, вас.

— Ясень, никуда не выходи! — заорал в трубку Тополь без всякого «здрасте». — Ты меня понял?

— Я тебя понял, Тополь. А что все-таки случилось?

— Приеду — расскажу.

— Сюда приедешь? — удивился я.

— Да, скорее всего завтра. Собственно, главное я тебе сказал. Не выходи никуда. У тебя хватит работы внутри. Сегодня тебе просто сказочно повезло. Обрати внимание: уже в третий раз за каких-нибудь пять дней. Это слишком много, Ясень. Нельзя так испытывать судьбу. Ты понял меня?

— Я же сказал, что понял. Зачем второй раз спрашивать?

Мне вдруг стало обидно, что он срывает на мне свое раздражение. Случай, конечно, серьезный, но разве я в чем-то виноват?

— Конец связи. Тополь? — спросил я, пародируя радиопереговоры.

— Пока, — буркнул он. — До завтра.

— Вот так, — повторил Чембер. — А вы говорите — Сохо! съездить! Как-нибудь в другой раз погуляем. Впрочем, если хотите, можно девочек из любого заведения сюда вызвать.

— Не хочу. Я же мечтал посмотреть на знаменитое шоу, а потрахаться могу и с местными секретаршами.

— Вы так полагаете? — улыбнулся Чембер. — Без санкции их руководства вряд ли это получится.

— Да ну?! — не поверил я, ощущая чисто спортивный прилив сексуального задора.

Потом вспомнил Вербу, и мне сделалось стыдно. Стоп! Кого я вспомнил? Вербу? Да нет же, Белку! Точнее, Вербу в роли Белки. Или Белку в роли Вербы? Чума. Полная чума.

— Господин Малин, — вернул меня к реальности голос Чембера, — вам интересно, кто на вас напал сегодня?

— Да-да, разумеется, — рассеянно отозвался я.

— Палестинская разведка «Фарах».

— Ни хрена себе! — вырвалось у меня по-русски.

— Убивать не хотели, — пояснил Чембер. — Задание было похитить вас, вколоть вот эту дрянь и доставить пред светлые очи.

— К Арафату, что ли?

— Да, — сказал Чембер таким небрежным тоном, что понял: для него общение с палестинским лидером является чем-то совершенно обычным.

Но мне-то абсолютно не хотелось влезать еще и в эти ближневосточные разборки. Или теперь уже мой ранг настолько высок, что я просто обязан влезать во все на свете? Похоже, что так. И привыкнуть к этому ох как нелегко!

— Не хочу к Арафату, — сказал я Чемберу. — Лучше буду действительно сидеть здесь у вас взаперти.

— Кстати, необходимость в этом отпадет дня через три, когда Горбовский привезет свои рекомендации, а мы подготовим охрану и вместе отработаем маршруты. А пока продолжайте обучение, господин Малин.

Конечно, он знал, что никакой я не Малин. Для человека, так хорошо знавшего Сергея, как Чембер, решительно не годилась одна из распространяемых нами легенд, согласно которой после неудавшегося покушения у Малина, получившего серьезную травму, стало не все в порядке с головой: частичная амнезия, ложная память и тому подобное. Чемберу на первое время подготовили другую легенду — просто не сказали, что Сергей убит. Таким образом, шла обычная подготовка двойника для оперативной работы — дело, по понятиям старого контрразведчика, привычное и даже рутинное. Занялся он им без особого энтузиазма, но с присущей ему аккуратностью и основательностью. Потому и охрану мне выделял на прогулки, правда, не по высшему разряду — все-таки двойник. Так что теперь чувствовалось, что старина Сид озадачен. Будучи у себя в МИ-5 специалистом по Арабскому Востоку, он никак не ожидал, что его дополнительная работа на службе Базотти так внезапно и плотно пересечется с арабскими интересами.

Шел дождь. Я осторожно подошел к окну и посмотрел вниз, на мокрый асфальт улицы… Я все перепутал. Эта была не улица, а внутренний дворик управления МИ-5. И осторожничать тут незачем. Скучно и грустно. Комфортабельная тюрьма. Я повертел в руках Татьянин факс, перечитал. Не помогло. Самое время хлопнуть стаканчик «Чивас Ригал» и запить содовой, но я сдержался и вместо этого извлек на свет Божий документы, присланные Кедром.

Мне оказалось достаточно пробежать заголовок на самом первом листе, чтобы тут же начать жадно читать все. Страницу за страницей. И было уже неважно, что понимаю я чуть больше половины написанного, а еще о какой-то части смысла просто догадываюсь, ведь назывался этот манускрипт так (ну, то есть примерно так): «Обоснование необходимости подготовки для агента 001 постоянного двойника Разгонова Михаила Григорьевича». А далее там лежали: «Биография Разгонова М.Г.», «Протоколы наблюдения за Разгоновым М.Г. по отчетам оперативных работников», «Заключение экспертной комиссии о профессиональной пригодности и психологическом соответствии Разгонова М.Г.», «План экстренной вербовки Разгонова на случай непредвиденных обстоятельств» и еще десятка полтора бумажек подобного рода. Наконец я обнаружил в тексте одной из них, что мне как будущему агенту была присвоена кличка Лайза (очевидно, по имени главной героини моего романа), и окончательно понял, что не случайно эти тексты перевели на английский, не просто перевели — подредактировали, ведь в большинстве оригинальных документов по законам конспирации фамилии моей быть не могло, да и вообще какого лешего все эти сугубо внутренние и чрезвычайно секретные документы переводить на чужой язык, в помощь вражеским шпионам, что ли? Да ну, конечно же, мои друзья устроили мне просто интенсивное обучение, близкое к методу погружения. Эффект был достигнут. Уже к вечеру я почти перестал заглядывать в словарь и читал присланнь мне документы почти свободно. Все-таки у меня была неплохая база (спецшкола, институт, незаконченные разговорные курсы) плюс неплохие, очевидно, способности, плюс неистовое желание узнать все самое главное как можно скорее.

Один документ мне представляется важным привести здесь целиком в моем собственном переводе обратно на русский (во идиотизм-то!). Смею надеяться, перевод удался на славу, все-таки особенности речи трех из пяти участников того совещания были мне уже знакомы. Правда, в то, что говорил Тополь, я добавил немного отсебятины, но не по сути, конечно, а в мелочах, просто чтобы интереснее было. И красивше. Итак:

ПРОТОКОЛ СОВЕЩАНИЯ ВЫСШЕГО РУКОВОДСТВА СЛУЖБЫ РИСК

18 августа 1995 года

Присутствовали: ВЕРБА, ТОПОЛЬ, КЕДР, ПАЛЬМА, ПЛАТАН.

Кедр. Тополь, расскажи еще раз сначала, как это было, здесь не все в курсе дела, а я постараюсь задавать грамотные вопросы.

Тополь. Присутствие Вербы обязательно?

Верба. Я в порядке, ребята. Вы что, забыли, с кем имеете дело? И потом Пальма вкатила мне дозу какой-то гадости.

Кедр. Транквилизатор Далтона?

Пальма. Да, тот самый, что нам прислали из Колорадо в мае.

Платан. Ну, начали. Шестнадцатого августа, около семи вечера Ясеню позвонили…

Тополь. Давай начнем чуть раньше. Четырнадцатого Рябина позвонила Вербе по поводу покушения на Гинатуллина.

Кедр. А-а, знаменитое дело Седого.

Тополь. Зря смеешься. Именно поэтому Вербы не было дома шестнадцатого во время звонка.

Верба. Не совсем так. Вечером я все равно сидела бы на Варшавке, а утром — какая разница… Он же меня никогда не спрашивал, куда ему ехать.

Тополь. Ладно. Что в Питере?

Верба. Абсолютно ничего. Случайная авария.

Кедр. Неужели? Тогда продолжай, Леня.

Тополь. Итак шестнадцатого августа в 19.04 раздался телефонный звонок в квартире Ясеня. Неизвестный голосом Осокоря назначил встречу. Вот дословно их разговор, записанный на пленку:

— Привет, Ясень. Это я. Двадцать один шестнадцать.

— Привет, Осокорь. Сорок три девяносто шесть. Ты откуда?

— От верблюда. Нам необходимо встретиться.

— Сегодня?

— Нет, завтра.

— По какому вопросу?

— Я же говорю: необходимо встретиться.

— Понял тебя.

— И, пожалуйста, без торта «Победа».

— Я же говорю: понял тебя. Я могу перезвонить?

— Да, конечно. У меня новый сотовый номер. Запиши: 713-16-31.

— Хорошо, пока. — Пока, Ясень.

Человек, назвавшийся Осокорем, не повторял номер — он знал, что все записывается на пленку.

Пальма. Или знал особенности памяти Ясеня.

Тополь. Человек этот вообще знал слишком много. Голос — ерунда. Имитация голоса — задача для эстрадного артиста средней руки. Другой вопрос, откуда у эстрадного артиста наш текущий пароль?

Кедр. Тополь, мы же договорились: вопросы здесь задаю я.

Тополь. Задавай.

Кедр. А не мог это быть все-таки Осокорь? Почему он не приехал сегодня?

Тополь. Потому что не может приехать. У Осокоря стопроцентное алиби. Он физически был не способен связаться с Ясенем в тот момент. Информацию я получил от Игоря Корягина, который полностью отвечает за уральский регион, и только он сейчас поддерживает постоянную связь с Осокорем.

Платан. Наверно, ты забыл. Кедр, какого рода задание поручил Осокорю.

Ясень. Он же внедрен на зону, ИТК-17 Екатеринбурга, с исключительно важной целью. Операцию курирует лично Дедушка. Осокорь не имеет права менять схему действий ни при каких даже самых форс-мажорных обстоятельствах.

Кедр. Мало ли кто на что не имеет права! Предлагаю проверить эту версию, когда Осокорь вернется. Вопрос второй: Ясень перезванивал по указанному номеру?

Тополь. Да, но запись разговора не сохранилась или не велась. Более того, я проверил вчера: названный номер не просто не отвечает, собственно, номера такого и нет — он никогда и нигде не регистрировался. Возможно, настоящий телефон был просто зашифрован в этих цифрах.

Кедр. Весело. Вопрос третий: кто знает, что такое торт «Победа»?

Пауза.

Тополь. Значит, никто.

Кедр. Вывод?

Пальма. Очень простой. Ясень втайне от всех нас договаривался с кем-то заранее об этой встрече. То есть степень важности этой встречи выходила за рамки нашей компетенции.

Верба. Или это было что-то глубоко личное, интимное.

Тополь. Чушь собачья!.. Извини, Верба.

Кадр. Пальма совершенно права. В жизни не поехал бы Ясень на встречу с человеком, просто говорящим голосом Осокоря, — это опасно и глупо. Сработали пароль и ключевое слово.

Верба. Джин «Победа».

Тополь. Какой, к черту, джин?! Я же говорил, присутствие Вербы…

Платан. Она просто вспомнила Оруэлла, «1984». Я правильно понял?

Верба. Да, это была его любимая книга. Я уверена, только сам Ясень мог придумать такую трихомудию — торт «Победа». «Без торта „Победа“» — наверно, это означало «только без глупостей», «прийти без охраны, без оружия»…

Тополь. Ну, без оружия-то он не пошел…

Кедр. Постой! Верба, ты это знаешь или просто догадываешься?

Верба. Я это чувствую. И я чувствую, как они чувствовали друг друга: разговор, построенный на недомолвках, понимание с полуслова…

Тополь. Хотите знать мнение старого спеца из «восьмерки»? Этот разговор больше всего похож на хорошо разученный шифродиалог, предназначенный для третьего лица или третьих лиц, то есть для тех, кто будет его прослушивать. При этом один из участников разговора, как правило, не знает о его тайном смысле.

Кедр. Стоп, стоп, стоп! Вы сейчас все запутаете. Допустим, звонил не Осокорь, а «артист средней руки». Ясень понимал, что разговаривает с артистом?

Платан. Нелепый вопрос!

Верба. Да нет, вопрос очень лепый. Я уже поняла, что имеет в виду Кедр. Да и Тополь, кажется, говорил о том же. Два варианта: либо звонил действительно Осокорь, тогда он ведет двойную игру и до сих пор пудрит нам мозги. Либо это Ясень разговаривал с «Псевдоосокорем», прекрасно понимая, кто это, и, соответственно, уже он закручивал нам баки. В любом случае шифродиалог был предназначен для нас. В любом случае, ребята.

Пауза.

Кедр. Кому еще звонил Ясень после того разговора?

Тополь. Только Дедушке. После чего выключил телефон и — внимание! — даже автоответчик. Запись разговора с Дедушкой, естественно, не велась. А со слов Дедушки, разговор шел о необходимости общего сбора не позднее сентября, о последних результатах «операции 71», то есть о внедрении Осокоря в блатной мир, о ненадежности генерала Григорьева и о Чечне. Все. О звонке Осокоря и назначенной встрече — ни слова. Дедушка ничего об этом не знал.

Кедр. Точнее, Дедушка говорит, что ничего об этом не знал.

Тополь. Ну, знаешь, если мы сейчас начнем подвергать сомнению слова всех и каждого, мы не только ни в чем не разберемся, но вообще сойдем с ума.

Верба. Некоторым это уже не грозит.

Пауза.

Верба. А Кедр совершенно прав. Когда случилось такое, мы обязаны подвергать сомнению слова любого из нас. Дедушка тоже не Иисус Христос, почему он должен быть исключением? Ладно, Тополь, рассказывай дальше.

Тополь. Извольте. Семнадцатого августа утром, приблизительно в 6.30, к Ясеню подъехали вызванные раньше обычного Леша с Маратом, и шеф категорически распорядился не сопровождать его. Он попросил подать Лешины «Жигули» во двор, вышел из дома через черный ход, сел за руль и укатил, пообещав скоро вернуться. Личной охране велел ждать дальнейших распоряжений у телефона в его квартире. Леша распоряжение выполнил, как-никак человек военный, но подошел к нему творчески. Странное поведение шефа не понравилось ему, и он тут же связался со мной. Я был на Лубянке. Минут семь или восемь понадобилось нам с Лешей на обсуждение проблемы и прослушивание автоответчика за последние сутки. Кроме разговора с «Псевдоосокорем» Ясень не записал ничего (!) или все записи стер. Тогда я сразу приказал организовать наблюдение. Опытный Леша успел включить в багажнике своей машины достаточно мощное радиоустройство, и мы запеленговали «Жигули» Ясеня на Калининском мосту. Кстати, потом Ясень выключил передатчик — очевидно, решил послушать музыку или новости и заметил радиопомехи. Но это уже не имело значения — теперь его вели гаишники. Обратите внимание, Ясень готовился к такому варианту — едва отъехав от дома, он поменял номера. Машин в тот ранний час на проспекте было немного, и все-таки для уверенности мы привлекли к делу следящую камеру в окне одного из банков. Затем я лично сел в патрульный «Форд» вместе с четверкой из нашей группы антитеррора, и, когда Ясень свернул на Рублевку, отставание у нас составляло минут пять при движении со скоростью сто восемьдесят (авральные двести десять мы в расчеты пока не закладывали). Ясень же ехал со скоростью просто восемьдесят, чтобы не выделяться. И вот на выезде из Москвы мы его потеряли. Первый пост ГАИ на Рублевской развязке рапортовал о движений по мосту, то есть на Рублево-Успенское шоссе, однако пост в самом начале шоссе доложил, что машина там не проезжала. Я хорошо знаю эту развязку и с трудом представляю себе, как можно изобразить такой трюк. Впрочем, с нарушением всех мыслимых правил (выезд на разделительную, на встречную, на откос, а это Ясень умел) можно было изобразить все, что угодно, хоть возвращение обратно в Москву огородами. В общем, мы чуть-чуть притормозили и задумались.

Кедр. Почему не задействовали вертолет?

Тополь. Не считали нужным. А может, боялись. Мы же не знали, кто приедет на встречу с Ясенем. Появление вертолета слишком заметно, причем издалека, и оно могло спровоцировать все, что угодно, вплоть до ракетного удара. Его обнаружили вновь коржаковские ребята, наблюдавшие за трассой в связи с плановым движением по ней президентского утреннего кортежа. Каюсь, не я догадался связаться с ними, но мы успели получить сигнал, и вот тут уже, визжа на всех поворотах извилистого лесного участка Рублевки, ехали на форсаже — не знаю, зачем: предчувствие какое-то было, гнусное такое предчувствие. Василий, несмотря на все свое мастерство, дважды почти терял управление, касаясь дороги только двумя колесами. Вы понимаете, что это значит — поставить «Форд-Викторию», этого приземистого монстра, на два колеса?.. Мы опоздали. На каких-нибудь две минуты. «Жигули» стояли у обочины с напрочь осыпавшимся боковым стеклом, а он лежал, упав на правое сиденье, с зажатым в подломившейся руке пистолетом, лицом вверх… Впрочем, лица-то у него как раз уже и не было. Почти. Пули крупного калибра… Эксперты определили: машину Ясень остановил сам перед постом ГАИ, очевидно, по знаку милиционера. Тот и оказался переодетым убийцей. Подошел вплотную и сделал три выстрела через стекло, практически в упор. Мы оставили двоих возле машины с убитым и на всякий случай двинулись дальше по трассе. Я вызвал подкрепление, чтобы оцепить и прочесать район, но чувствовал, что смысла в этом будет мало. Особенно стало невесело, когда нас вежливо прижали к обочине коржаковские ребята и попросили подождать, пока проедет президент. Мы подождали. Убийца получил еще пять минут форы. Любопытно, что охрану президента совершенно не волновали прозвучавшие только что выстрелы. Знали о них заранее? Или им важно только, что в президента не стреляли, а остальных пусть хоть всех покосят? Именно в тот момент я подумал, что надо свести к минимуму усилия всех спецслужб. Орлы из СБ, ФСБ, МВД и наши парни просто могли пострелять друг друга — место уж больно неудачное для разборок. Но история, как выяснилось, была еще не вся. Мы миновали Раздоры и потихоньку въехали в Барвиху. Здесь я вылез из машины, огляделся и почему-то пошел пешком. Наверно, я был в полушоковом состоянии. Безумная погоня, закончившаяся убийством Ясеня, совершенно выбила меня из колеи. Хотелось пройтись, встряхнуться.

Кедр. Глупо.

Тополь. Конечно, глупо. Я даже не подумал в тот момент, что, раз уж пошла такая охота, могут убить и меня. О чем я вообще думал тогда? О Дедушке, конечно. О том, что теперь в России случится очередная перестрелка, покруче девяносто третьего, очевидно, будет государственный переворот и много-много бессмысленных жертв. А потом я вспомнил о Лайзе. Вариант «Лайза». Вот наше спасение. Требовалось срочно выйти на связь со всеми Причастными, во всяком случае, с большинством и согласовать вопрос с Дедушкой. Но тут «Виктория» наша патрульная прямо задним ходом, не разворачиваясь и жутко воя, подкатила ко мне, и ребята чуть ли не вбросили меня на заднее сиденье. Оказывается, метрах в трехстах впереди у обочины одним колесом в кювете стояла «БМВ-525», прошитая из автоматов, с двумя свежими трупами внутри оцепленная уже подоспевшим ОМОНом.

Платан. «Пятьсот двадцать пятая» — довольно скромная машина. На таких чаще бойцы ездят, а не авторитеты.

Тополь. А там и были бойцы, а вот стреляли в них не омоновцы, а сотрудники «девятки», ну то есть коржаковской службы. И стреляли, как сами объяснили, потому, что машина полезла на дорогу аккурат перед самым президентским автомобилем. Не верю я в такие байки, не верю, но доказать, что это вранье, тоже почти нереально.

Верба. Реально, Тополь, надо только этим заняться.

Пальма. Погоди, Верба, давай сейчас по фактам.

Тополь. Продолжаю. Несколько минут спустя обнаруживают труп постового невдалеке от того места, где убили Ясеня. Другой постовой найден живым, но оглушенным в кустах у развязки на Кольцевой. Это вместо него на связь с нами выходил сообщник убийцы и пудрил мозги по поводу движения «Жигулей».

Платан. Изрядно было у него сообщников.

Кедр. Откуда же взялась эта «БМВ»?

Тополь. То-то и оно — «откуда»! Свидетели потом показали, что «БМВ» въехала в деревню за минуту до президентского кортежа навстречу ему! Не-ве-ро-ят-но. Постовой не остановил — ясно: это был уже не постовой. Но охрана президента! Где они-то были? Или кто был вместо них? Или это они и стреляли в Ясеня, а потом, заметая следы, перебили друг друга?

Кедр. Остановись, Тополь. Меня интересуют факты, а не твои предположения. Кто все-таки сидел в «БМВ»?

Тополь. В «БМВ» оказались мелкие сошки. Обыкновенная подставка, хотя и заслуживает отдельного расследования. Главное — дальше.

Пальма. Ну что ж, давай.

Тополь. Я снова шел пешком вдоль шоссе. Машину нашу сначала не пропускали, а потом это было уже неважно. Бояться стало некого. Всех, кого надо, к этому моменту они уже убрали. Наступило перемирие. Я это понял. Но лолная картина происшедшего все никак не выстраивалась в голове. В общем, я как-то неожиданно для себя оказался у ларька на асфальтовом пятачке перед магазином и почувствовал, что больше всего на свете хочу пить. Ты скажешь, это уж совсем глупо. Да, Кедр?

Кедр. Я лучше промолчу.

Тополь. Правильно, молчи. Дальше все было, как в кино. У ларька стояли двое мотоциклистов — парень и девушка лет двадцати — и прямо верхом на мотоциклах пили пиво. Что называется, с особым цинизмом. Но машины под ними были какие-то «Хонды» последней марки, черные кожанки, навороченные, с зеркальными бляхами, как у американских «диких ангелов», а лица… ну, знаете, издалека видно: сам черт им не брат — не то что гаишник, проверяющий на алкоголь. И что их привело сюда в такую рань? Очевидно, похмелье. Гудели ночь на папиной даче, выпили все до последней капли — вот и приехали в семь утра к ларьку поправлять здоровье… Вы уж извините, что я так длинно…

Верба. Давай-давай. Ясень тоже любил представлять подобные литературно-художественные отчеты высоким генералам на Лубянку. Вот смеху-то было!..

Тополь. Сейчас будет особенно смешно. В общем, глотнув какого-то соку, я подошел к этим хипарям и, нарочито невнятно представившись, спросил, при них ли обстреляли машину. Оказалось, да. Правда, смотрели мои детишки в другую сторону и потому хорошо видели, что два «УАЗа» с ОМОНом подъехали раньше кортежа. По приказу ментов, так считали свидетели, «бээмвуха» и стала выезжать на дорогу. «Придурки», — проворчал парень. А девушка вдруг добавила: «Покажи ему». И парень показал. За минуту до этого ребята фотографировались. «Поляроидом». Так вот, на одном снимке было отчетливо видно, что в припарковавшейся «БМВ» сидят не двое, а трое, на другом же вообще через переднюю дверцу со стороны водителя вылезал собственной персоной убийца Ясеня.

Платан. Не понял.

Тополь. Это был Золтан. Я узнал его.

Пальма. Золтан?!

Тополь. Да, именно он. Теоретически возможно, что он готовился совсем к другому убийству, но очень мало вероятно. Картина происшедшего в тот момент сделалась для меня абсолютно ясной.

Кедр. А снимки забрать у ребят, конечно, не удалось, и тебе мы тоже должны верить на слово.

Тополь. Нет, отчего же — вот они, эти снимки.

Пауза.

Тополь. Я показал молодежи свое удостоверение, но оно не слишком их впечатлило. Ну конечно, что этим ребятам ФСБ, может, у него папа в администрации президента, а у нее — и того выше, какой-нибудь зам Коржакова. Но потом я показал им сто долларов, и это они поняли — видно, насмотрелись американских детективов. Правда, попросили по сто за каждый снимок. Чуть поломавшись, чтобы они совсем не обнаглели, я согласился. И тогда еще за полтинник они рассказали мне, куда отправился вышедший из «БМВ» милиционер, за воротами какой именно дачи скрылся.

Кедр. Ну и чья же эта дача?

Тополь. А вот этого я предпочел бы пока не говорить. Слишком высокий человек, и он не имеет никакого отношения к убийству Ясеня. К Золтану он, разумеется, имеет некоторое отношение, но это нам пригодится позже.

Кедр. Тополь, я не узнаю тебя сегодня. Ты полностью доверяешь Осокорю в безумно запутанной ситуации, ты считаешь непререкаемой истиной все, что говорит Дедушка — самый хитрый человек на земле, ты, наконец, покрываешь какого-то высокого российского чиновника. Что с тобой, Тополь?

Тополь. А ты себя узнаешь сегодня? Вербу узнаешь?

Кедр. Вербу — узнаю.

Верба. Ну, тогда давай я и скажу, тем более что дальнейшее я знаю лучше Тополя. Он позвонил мне еще из машины. А я была на Варшавке, прямо с вокзала поехала да на прием срочной информации из Арабского региона. Кстати, прошло два сообщения, по которым я наложила запрет на передачу даже по спецканалам. Дедушка уже в курсе, а вам еще предстоит оценить их значение для России и сделать какой-то вывод. Но, черт возьми, сейчас совсем не до этого. Когда Тополь сказал мне… что Ясеня больше нет… я не упала, даже не заплакала. Я просто умерла. А потом встала, нашла в сумке фляжку и выпила. Все. Долго ты ждал, пока я снова заговорю…

Тополь. Но я не орал в трубку и не давил ни на какие кнопки. Я понял.

Верба. За это я и люблю тебя, Тополь. И все-таки ты понял не все. Думал, я захочу мстить. А я, не дожидаясь твоего вопроса, сказала: «Вариант „Лайза“, Тополь». Потому что не хочу никаких смертей сегодня. Хватит. Да я буду мстить, но не сейчас и не этому ублюдку Золтану он и смерти-то недостоин, его надо просто спрятать в самую гнусную тюрьму. Пожизненно. Пусть этим займется Дедушка. А убивать никого не надо. Чем больше убьешь, тем труднее потом разобраться. Так что никого, ни-ни, ни Золтана, ни стрелявших в «БМВ», ни того, кто звонил, ни того, кто подкупал милицию, ни того, чья дача, ни самого Григорьева…

Тополь. А при чем здесь Григорьев?

Верба. Григорьев? Я могу продолжить список: ни Жириновского, ни Якубовского, ни Барсукова, ни Коржакова, ни Ельцина, ни Клинтона…

Тополь. Понятно. Папу Римского тоже оставим в покое. Хватит с него андроповского покушения пятнадцать лет назад.

Платан. Ребята, не пора ли перейти к делу?

Тополь. К какому делу? Мы, кажется, только о делах и говорим.

Платан. Я имею в виду план действий на завтра. По варианту «Лайза».

Верба. Можно я выпью?

Кедр. Кого ты спрашиваешь?

Верба. Всех.

Кедр. Я отвечаю за всех. Пей.

Телефонный звонок.

Пальма. Да.

Пауза.

Екатеринбург на проводе. Да-да, слушаю. Двадцать два тринадцать. Говорит Пятый. Что?!

Пауза.

Осокоря убили. Местные авторитеты. На зоне. Заточкой.

Пауза.

Тополь. Звонить Дедушке?

Кедр. К черту Дедушку! Давайте сами сначала разберемся. Пальма, ты прямо сейчас берешь пятерых ребят из охраны. Лешка — за старшего, и летишь в Свердловск. Спецрейсом. После доложим Дедушке. Может, это вообще вранье.

Верба. Правильно. Дедушка утомил меня еще вчера. По-моему, он просто в маразме. Он не должен был так реагировать на смерть Ясеня.

Кедр. Как?

Верба. Сидел и плакал. Не когда узнал, а когда нас с Тополем увидел.

Кедр. Не вижу ничего странного. Ты сейчас чего плачешь?

Верба. Я чего плачу?! Да я же знаю наверняка, что никакое это не вранье! Убили Осокоря! И убил опять Седой.

Тополь. Да, ребята, это действительно Седой, только не такой уж он и седой. Похоже, просто один из нас, ну, может, не из нас пятерых, но один из Причастных.

Верба. Тополь, ты бредишь!

Кедр. Действительно, доверял, доверял всем и вдруг — бац!

Тополь. Да никому я не доверял, ядрит вашу мать!!! (Возможно, в оригинале было другое слово. — Прим. пер.) Кончились те времена, когда можно было доверять. Похоже, нам всем теперь хана. Давайте заканчивать, я тоже выпью..

Платан. Тополь, пошел ты на хрен! (Или другое слово. — Прим. пер.) Я же так и не понял, какие планы на завтра. Или ты сейчас же рассказываешь, или я улетаю в Крым в море купаться.

Пальма. Ребята, да это же дурдом на выезде!

Тополь. Вот именно. Я безумно устал говорить сегодня. Поэтому давайте предельно коротко. Первое: если Лайза, что очень мало вероятно в его ситуации, не поедет завгра в деревню, мы должны спровоцировать эту поездку.

Рое: Лайза пропадает без вести, труп Малина уничтожен.

Платан. Стоп! Это самый простой, но не лучший вариант. Знаешь, кто будет искать Разгонова?

Тополь. Милиция. Его жена. Может, кто-то из друзей.

Платан. А может быть, кто-то из его врагов. Или кто-то, кому он деньги должен. Тебе это надо?

Тополь. Да нет у него врагов.

Платан. А давай сделаем так, чтобы его никто не искал.

Пальма. Правильно. Труп Ясеня подбрасываем и выдаем за труп Разгонова. Двое суток для наших методов консервации — это, считай, ничего: будет как новенький.

Верба. Меня вместе с ним законсервируйте.

Кедр. Извини, Танька, давай я тебе еще налью.

Платан. И что особенно важно, заметь.

Тополь: мы заодно подставляем тверских бандитов. Пусть милиция копает под Шайтана. Ясень, между прочим, придавал его группировке большое значение. Вот и узнаем теперь, кто на эту подставу попадется.

Тополь. Принято.

На этом заканчивался или прерывался протокол исторического совещания.

Дождь разошелся не на шутку. Я снова подошел к окну. Мне вдруг сделалось жутковато. Как-то по-новому жутковато. Я вспомнил слова Татьяны о том, что все они безнадежно больные люди. Пару дней назад это казалось не более чем эффектной фразой. Протокол заставил меня пересмотреть свое отношение. Я мучительно старался выделить главное и наконец понял, что ужаснуло меня больше всего. Уж слишком легко… нет, не легко — слишком уж странно переживали эти люди смерть своих самых близких друзей и даже родственников: порыдают неслышно, проглотят невидимые миру слезы — и снова за работу! Хлопнут стакан коньяку — и опять за дела, тут же за дела. После слез пополам с коньяком, после коньяка пополам с кровью. А после крови — опять пот, и пыль, и дым пороховой, и слезы, и свинец, и коньяк с кровью. И сотовые телефоны, и лимузины, и самолеты военные для спецрейсов, и пачки долларов, и яхты, и аппараты правительственной связи, и компьютеры-фигутеры, факсы-шмаксы, пилюли дьявольские, и все в кровище, а вроде это и не кровь уже, а просто солнце восходит, алое солнце…

Вот тогда я и понял окончательно, что болезнь-то оказалась заразной. Я теперь тоже был один из них — безнадежно больной человек. Я очень легко, то есть не легко, конечно, а очень странно пережил свою собственную смерть.

Я отошел от окна, налил до краев стаканчик «Чивас Ригал» и хлопнул по-нашему, не разбавляя никакой содовой, за свое здоровье, то есть за свою болезнь, и поклялся, что это первая и последняя доза на сегодня.

Глава двенадцатая. ВОЗВРАЩЕНЕЦ

В распоряжении Сергея Малина была только одна неделя. И за эту неделю Джованни хотел показать ему всю страну. Остановились на том, что, кроме Неаполя, посмотрят Венецию, ну и, конечно, вечный город Рим, а в остальное время попытаются расширить не столько культурно-географические, сколько социально-политические рамки познаний советского человека. Сергей вообще мечтал пообщаться с людьми. Как можно больше как можно более разных людей — вот основное, что он хотел увидеть в Италии. Поэтому он не всегда ходил вместе с Джованни, избавив приятеля от необходимости постоянно опекать себя. С языком у него еще в Москве было все в порядке, а здесь день ото дня становилось все лучше и лучше. Встреча с агентом прошла незаметно и гладко, и ничего в ней не было особо интересного. Зато общение с другими итальянцами казалось безумно интересным. Да и Джованни Сергея радовал: он явно симпатизировал коммунистам, ругал правительство, любил стоять в оппозиции ко всему и имел отчетливую склонность к авантюрам. Словом, наполовину готовый агент Москвы. Но все-таки главной для Сергея была не его работа на разведку, главным было желание как можно больше узнать нового. И финальным аккордом этого социологического исследования в предпоследний день стало посещение известного неаполитанского борделя.

— Ты не боишься, что за тобой следит КГБ? — простодушно спросил Джованни.

— Вряд ли, — сказал Сергей. — Да и не боюсь я никого. Ну их всех к черту! Могу я хоть раз в жизни отдохнуть так, как мне хочется?

— Молодец! — поддержал Джованни. — Вот это по-нашему!

И они пошли. Получилось все, в общем, по программе: выпили, послушали музыку, выбрали девочек по вкусу, поднялись с ними в номера, развлеклись по высшему разряду. Сергей и удовольствие получил, и массу нового для себя узнал, и сам до того понравился молоденькой проститутке по имени Франка, что она у него адрес московский взяла и обещала приехать. Сергей представил себе реакцию сестры на такой визит и расхохотался вслух. Пришлось объяснять Франке, что же здесь, собственно, смешного, и в итоге она обещала подружиться с Катериной. А вот дальше все пошло не по программе.

Джованни не было в зале, когда Сергей спустился с Франкой в ресторан выпить еще немного шампанского. И тут какой-то верзила, очевидно, сразу признав в Сергее иностранца, отпустил ужасно оскорбительную реплику в его адрес. Фраза прозвучала на неаполитанском жаргоне с явным расчетом на непонимание, но Сергей понял: так уж вышло, что неаполитанский жаргон был его курсовой работой, а слова, произнесенные местным здоровяком, задевали не столько его, сколько девушку. Этого Сергей стерпеть не мог (хотя девушка и была обыкновенной проституткой) — он вспомнил все, чему учил сенсей, и итальянский амбал, никак не ожидавший серьезного отпора от человека столь малой массы, просто рухнул на пол.

В тот же миг из-за столика рядом резко поднялся старик с густо-черными, словно крашеными, волосами и удивительным ярко-голубым блеском в глазах. Лучше всего Сергей запомнил именно эту небесную голубизну. Честно говоря, больше он вообще ничего не запомнил, потому что в бордель ворвались карабинеры с криком: «Всем бросить оружие и лечь на пол!», после чего на пол никто не лег, зато в ресторане напрочь погас свет и началась стрельба. Или, наоборот, началась стрельба и погас весь свет, может, оттого и погас, что первый выстрел сделали в люстру либо в распределительный щиток. Сергей собирался лечь на пол, но его опередили, не в том смысле, что заняли место на полу, а в том смысле, что кто-то ударил его тяжелым тупым предметом по голове, и Сергей лег без всякого приказа.

Очнулся Малин в незнакомом помещении, слишком просторном и роскошном даже по неаполитанским понятиям. Он утопал в глубоком мягком кресле. Рядом в камине тихо потрескивали дрова, на которых плясали маленькие язычки пламени, а напротив сидел тот самый голубоглазый старик из ресторана. Больше никого не было видно. Впрочем, углы огромной залы терялись в темноте, и Сергей не поручился бы, что теперь за ним не следят. На изящном журнальном столике горели свечи и тускло поблескивали два высоких бокала. Старик взглядом предложил Малину выпить. Сергей ощутил вдруг страшную сухость во рту и с наслаждением сделал большой глоток вина.

— Фернандо Базотти, — представился старик. Сергей хотел было представиться в ответ, но что-то остановило его.

— Правильно, — сказал Базотти. — Нет смысла представляться. Я знаю, как тебя зовут, сынок. Больше того, я знаю, кто ты, где родился, учился, кем работал, как приехал сюда и зачем. Ты уж извини, практически все русские работают на КГБ, и как только мы узнали, что ты из Союза, просто вынуждены были проверить тебя по всей форме — то есть вколоть психотропный препарат. Да, мы знаем, что это запрещено всевозможными международными конвенциями, а также конституциями разных стран и, вообще-то говоря, Господом Богом тоже, но я тебе сейчас расскажу кое-что, чего ты никогда еще не слышал и слышать не мог. И тогда, сынок, ты, быть может, поймешь, почему мы позволяем себе так поступать. Поймешь и простишь нас.

Малин слушал и лихорадочно прикидывал: верить или не верить? Куда он попал, в конце концов? Итальянская! разведка? ЦРУ? Мафия? Как реагировать?

А всезнающий Фернандо Базотти меж тем рассказал о Малине такие вещи, что стало ясно: его заявление — не блеф. Только сам Малин, лично, под действием укола мог рассказать и про вербовку в КГБ, и про желтуху, подхваченную в Пяндже, и про подругу Риту, и про увлечение Стругацкими, и даже про раздавленного мышонка. Ничего этого ни в одном досье (во всяком случае, в таком объеме) быть не могло. Значит, таиться поздно, глупо, бессмысленно, значит, следует и дальше, теперь уже сознательно, выкладывать все начистоту и… очевидно, просита политического убежища. Забавный поворот. Но только все-таки очень хочется знать, кто же теперь вербует его? Коммунистическая идеология — это плохо, отвратительно, но Сергей не так прост, он знает, что возможны вещи и похуже… В политике вообще очень легко поменять шило на мыло.

— Кто вы? — произнес Сергей свои первые слова.

— Грамотный вопрос, — оценил Базотти. И коротко рассказал о фонде и службе ИКС.

— Этой информацией, — пояснил он, — помимо сотрудников службы, владеют только руководители разведок, высшие должностные лица большинства суверенных государств, ну и еще определенный круг людей, специально посвященных по моей инициативе. Ты теперь один из них.

— Почему? — ошарашенно спросил Малин, уже предвидя ответ. Он вспомнил, как в разговоре с дядей Семеном придумал суперспецслужбу для контроля над всем миром! Значит, и об этом он успел рассказать под действием дьявольских буржуйских химикатов?

Ответ Базотти оказался другим.

— Ты мне напомнил моего сына, — как-то по-театральному, подчеркнуто печально проговорил старик, опустив глаза. — Не знаю, чем. Глазами, голосом, манерами… Чисто внешне-то вы не похожи, но я чувствую удивительное внутреннее сходство. Словно его душа переселилась в тебя. Его убили двадцать пять лет назад. А ты родился тогда. Точно в тот день, когда его убили. В котором часу ты появился на свет?

— Не знаю, но кажется, утром.

— Правильно. Его убили на рассвете. Старик помолчал. Малин совершенно не представлял, что можно сказать в такой ситуации. Наконец придумал:

— А можно посмотреть на его фотографию?

— Взгляни.

Старый Фернандо вынул цветную фотокарточку сына, закатанную под пластик, как документ, из внутреннего кармана пиджака — то ли заранее приготовил к разговору, то ли всегда носил с собой.

Марио Базотти на снимке пятьдесят пятого года был само обаяние и молодость: белозубая добрая улыбка на смуглом лице, черные кудри, черные глаза, греческий нос… На Малина не похож, но что-то неуловимое, тонкое действительно роднило двух молодых людей — Сергея и этого итальянского паренька из далекого, по понятиям Сергея, прошлого. А может быть, просто подействовали слова, сказанные загадочным стариком.

— Вы верите в переселение душ?

— Возможно, — тихо отозвался старик, и снова они оба долго молчали.

— Кем он был? — поинтересовался Сергей, когда гнетущая пауза слишком уж затянулась.

— Да так же, как и я, бандитом. Малин вздрогнул.

— Да-да, сынок, — подтвердил Базотти.

Он упорно продолжал обращаться к Сергею именно так, то ли желая подчеркнуть свое по-родственному теплое отношение к нему, то ли — возникла у Малина и такая мысль — старик уже немножечко спятил и вообразил, что сидит перед ним действительно Марио.

— Пойми, сынок, я ничего не собираюсь от тебя скрыть, я, наоборот, хочу, чтобы ты все понял и стал нашим, потому что мне нравятся отчаянные парни, которые, не раздумывая, встают на защиту девчонки, даже если она обыкновенная шлюшка. А еще мне понравилась твоя биография. Поэтому теперь послушай мою и приготовься не задавать вопросов. Договорились?

— Договорились.

И Фернандо Базотти теперь уже подробно рассказал Малину все, что считал нужным. О себе, о своих взглядах и замыслах. Он говорил неторопливо, спокойно и, как сказал бы школьный учитель, с выражением, он говорил как член тайного общества, зачитывающий торжественную клятву, или как актер, декламирующий выученный текст, — речь лилась плавно, красиво, без единой ошибки, и, пока Сергей слушал, у него не раз и не два возникало ощущение, что старик просто излагает зачем-то краткое содержание приключенческого романа с элементами фантастики. Но уж очень созвучна была идея этого романа с его собственными мыслями. А под конец — это было как озарение — он вдруг понял: все правда, чистейшая правда. Как озарение… Да, это был не логический вывод, но и не слепая вера фанатика, и даже не эмоциональный резонанс с другим человеком, какой бывает между влюбленными или очень старыми друзьями, — это было прикосновение к высшему знанию на сверхчувственном уровне.

Формулировку Сергей придумал позже, а тогда он просто впал в странное эйфорическое состояние. Ну, например, как человек, проживший полжизни в черно-белом мире и вдруг впервые увидевший все цвета радуги.

Собственно, это чувство впервые посетило его, когда он несколько дней назад вышел из самолета в Риме, прошел по телескопическому трапу в здание международного аэропорта Фьюмичино и вздрогнул, зажмурился, задохнулся от невозможно ярких красок, неожиданно свежего воздуха и приятных запахов, невероятной точности всех линий и удивительного мягкого света, от немыслимой чистоты, красоты, гармонии.

И вот теперь был снова такой же шок. Потому что фантастический мир Фонда Базотти и службы ИКС шагнул настолько же далеко вперед от современной западной цивилизации, насколько Запад опередил унылую советскую действительность начала восьмидесятых. Это было невероятно, но это было так. В это приходилось верить.

— Разумеется, — поведал старик Базотти в заключение, — я мог бы оставить тебя здесь, но я хочу, чтобы ты работал на нас в России. К сожалению, в СССР пока нет подразделения службы ИКС, однако оно там будет, обязательно будет, и уже очень скоро. Возможно, ты его и возглавишь. Возможно, кто-то другой, но работать с тобой мы готовы в любом случае, если, конечно, ты сам не откажешься. Но я уже вижу, что не откажешься. Настанет время и мы тебя призовем, а пока, ради Бога, не считай себя агентом службы ИКС, для наших целей в России сегодня вполне хватает агентуры ЦРУ и европейских разведок. Считай себя просто посвященным и думай, чем ты можешь помочь нашему общему делу. Ты умеешь думать, сынок.

— Спасибо, дедушка, — ответил Сергей как-то очень просто и ласково, без всякой иронии. Ведь назвать его папой было бы странно, да и вообще звучало бы издевкой: все-таки возраст…

— Почему дедушка? — улыбнулся Базотти.

— Не знаю… простите… непроизвольно вырвалось… по годам-то вы мне точно дедушка.

— Не извиняйся, — сказал Базотти. — Мне понравилось такое обращение. Пусть теперь меня так и зовут в России. Ну-ка скажи по-русски.

Сергей произнес.

— Здорово! — еще раз умилился старый Фернандо. — А теперь запоминай, внучек: если где угодно на земле, в ее не оккупированной коммунистами части, у тебя возникнут проблемы, трудности, ты можешь пойти в итальянское или американское посольство, в крайнем случае в посольство любой другой европейской страны. Просто возле итальянских и американских посольств проинструктированы даже местные полицейские, охраняющие здание, а в представительствах других стран тебе придется настаивать на разговоре с кем-то из сотрудников. Далее ты должен будешь сказать: «У меня сообщение для контрольной службы Фонда Базотти». И упаси тебя Бог переставить хоть одно слово в этой фразе на итальянском или английском языке. На других языках, сам понимаешь, она как пароль не работает. Дальше у тебя спросят номер. Свой шестизначный номер ты обязан помнить, что называется, даже во сне. Номер проверят по картотеке и соединят с нашим человеком. Ему ты и скажешь по телефону условную фразу: «Дедушка обещал помочь». После этого тебе обязательно обеспечат личную охрану, сквозную визу через все границы и транспорт до того места, где буду находиться я, или до любого другого места по согласованию со мной. В принципе по той же схеме ты можешь попытаться действовать и в коммунистических странах, но это будет небезопасно как на первом этапе (проникновение в посольство), так и на последнем (пересечение границ).

Малин слушал внимательно и словно впадал в транс. Это было, что называется, с небес на землю. Шпионские будни. Как в Москве, когда его инструктировал майор Потапов. Теперь Сергей почувствовал себя героем романа Ле Карре, и снова его охватило ощущение нереальности. «Господи, чем они меня накачали?» — мелькнула дурная мысль. Он отогнал ее и заставил себя слушать и запоминать. Ведь это уже начиналась работа. И надо было настроиться, настроиться наконец на серьезный лад без эйфорических всплесков и дурацких сомнений. Сразу появились вопросы.

— Как я вернусь в Москву? Меня ведь тут же захомутают.

— Скорее всего — да, — невозмутимо согласился Базотти. — Но возможны варианты. В любом случае тебе нечего бояться. Ты выпал из поля зрения КГБ всего на полсуток, может быть, даже меньше, если они не вели за тобой непрерывного наблюдения. Сейчас тебя, очевидно, уже ищут, хотя и не обязательно. Они найдут тебя в больнице, куда ты попал после случайного удара по голове во время большой драки в ресторане. Диагноз — сотрясение мозга и полная потеря сознания на двенадцать часов, возможна частичная амнезия. Конечно, они заподозрят самое худшее — перевербовку. И будут тебя проверять всеми доступными им методами. Ты должен постараться пройти эту проверку в ближайшие три дня. Придумай аргументацию, настаивай на детекторе лжи. На три дня хватит действия того препарата, который мы вколем тебе сегодня, ты сможешь спокойно врать. Понятно? В следующие дни придется труднее. Впрочем, возможно, проверки не будет совсем. Но и это несущественно. В любом случае ты будешь теперь у них на подозрении, и тебе вряд ли доверят какое-нибудь новое ответственное дело. Я думаю, это и к лучшему. Всем спокойнее. Учись, занимайся переводами. Жди. Настоящее дело для тебя найдется очень скоро. Если все у нас получится так, как мы задумали, глухие времена в Советском Союзе закончатся буквально через год-два.

— То есть? — удивился Сергей.

— Все очень просто, — пояснил Базотти. — Коммунистическая идея себя изжила, вступила в стадию маразма. Россия Андропова — это уже агония, стоит только посмотреть повнимательнее на немощного полуграмотного сатрапа, психопата, дорвавшегося до власти и трясущегося над нею. Он уже абсолютно не способен удержать власть. Империя рушится. Большинство людей на планете пока не замечают этого, но поверь моим источникам информации: смерть вашей системы неизбежна. Просто для того, чтобы гибель коммунизма не стала гибелью всего человечества, нужно вовремя подтолкнуть весь процесс в правильную сторону. Вот этим мы и занимаемся сегодня. Вот в этом ты и должен будешь помочь нам через год или два.

Базотти ошибся. Но только по срокам, а не по сути. По сути он оказался абсолютно прав, и Сергей не однажды потом, уже в перестройку, вспоминал эти его слова, такие невероятные в восемьдесят втором, такие трудно воспринимаемые тогда даже им, весьма осведомленным диссидентом, и такие пророческие! Неужели перестройка действительно зарождалась здесь, на красивой старинной вилле в Неаполе? История не дает однозначных ответов. На ее повороты, особенно такие крутые, влияет слишком много факторов…

— Настает время прощаться, — торжественно произнес старик Фернандо. — Пока ты будешь в Москве, мы, конечно, постараемся обеспечить твою безопасность. Но внутри КГБ делать это намного сложнее. Так что лучше не работай у них в штате. Постарайся избежать такого варианта. Ладно? И… удачи тебе, сынок!

В Москве он написал отчет. И прошел несколько допросов. И проверку на детекторе лжи тоже прошел. И был в итоге отпущен с легким выговором за несанкционированное посещение борделя, за аморалку, по существу, но как внештатника, да еще неженатого, его всерьез за это наказать не могли.

Так то ли закончилась навсегда, то ли прервалась его гэбэшная карьера. Однако на Лубянке не говорят «прощай», там всегда говорят «до свидания», поэтому следовало заниматься своими делами, но быть, как пионер, всегда готовым. Таинственная история с могущественным Фернандо Базотти все больше казалась сном. Она до такой степени не вписывалась в обыденную жизнь, что представлялось нелепостью, безумием рассказывать кому-то про ночной разговор в огромной зале, про черный «Роллс-Ройс» со шторками и молчаливым водителем, доставивший его в городскую больницу, где ему был немедленно сделан еще один укол, после чего сразу настало утро. И был встревоженный Джованни у постели, и торопливые сборы, прощание в аэропорту, благодарности, напутствия, просьбы, обещания и жуткий шум в голове.

Потом была Москва. Полета он не помнил, Шереметьево тоже из памяти напрочь вывалилось. В общем, Сергей всем, даже любимой сестре, даже любимому другу еще по физматшколе Севке Рабиновичу, даже сенсею излагал то же, что выучил для КГБ.

Со временем он попытается и самого себя убедить в реальности официальной легенды. И ему это почти удастся. Ведь верить в ту фантастическую ночную перевербовку означало, по существу, медленно, но верно терять рассудок. Такого просто не могло быть.

Впечатлительный юноша с неординарной фантазией, первый раз за границей и сразу в такой стране, задание КГБ, шпионские страсти, удар по голове и уколы — все сходится. Наконец, если бы это было на самом деле, неужели же в КГБ (!) не вытрясли из него правду? Трудно было поверить, что у каких-то там макаронников психотропные препараты лучше, чем у Лубянки. Полная ерунда. Нет, амбал в ресторане, конечно, был, а вот дедушка с голубыми глазами — это уже глюк.

Стыдясь самого себя, Сергей задался целью разыскать в открытой печати упоминания о Фонде Базотти, ведь старик уверял, что это официальная организация. Но нигде, даже во вполне либеральных журналах и газетах пятидесятых-шестидесятых годов не было ничего ни о Базотти, ни о фонде Би-Би-Эс. К зарубежным изданиям доступ был сильно ограничен, а главное — повышенный интерес Малина к итальянской или американской периодике мог бы насторожить КГБ, и Сергей не рискнул приступать к подобным поискам. Попутно, по ходу своей основной работы он пытался обнаружить хоть что-нибудь, но безуспешно. А уж задавать кому бы то ни было вопросы — это вообще исключалось. Произносить вслух имя Фернандо Базотти не позволял Сергею уже какой-то по-настоящему мистический ужас.

Словом, когда первого сентября восемьдесят третьего красные, окончательно обнаглев, грохнули южнокорейский «Боинг», когда война в Афганистане со всей очевидностью начала претендовать на то, чтобы называться новой столетней войной, когда по кинотеатрам и баням Москвы железной метлой гуляли страшные проверки и еще более страшные слухи о них, а в магазинах повсюду стояла «андроповка» за четыре семьдесят (вместо самой дешевой «брежневской» по пять тридцать), — вот тогда Малин почувствовал, что империя зла не разрушается, а, совсем наоборот, крепнет день ото дня, и сделалось ему душно до безнадежности. И дядя Семен впал в глубокий пессимизм, и Севка предрекал тысячелетний рейх с центром в Ленинграде. (Почему в Ленинграде? Бред какой-то!) Только Катюха по молодости лет еще сохраняла некую живость и все рвалась что-то делать и о чем-то писать.

Какой уж тут, к черту, Базотти! Образ его, теперь не просто фантастичный, а, можно сказать, фантасмагорический, гротескный, растворялся в памяти, делался зыбким, уходил в историю, но не в историю жизни, а в историю литературы — ненаписанной литературы или в историю психиатрии — этакий доселе не изученный синдром Малина.

Прошло еще несколько месяцев. Легче не стало. Принижался Новый год. Тысяча девятьсот восемьдесят четвертый. 1984. Жуть. Неужели прав все-таки Оруэлл, а не Базогги?

Вот когда он написал свое знаменитое «С Новым годом, уроды!». Знаменитым оно стало позже, много позже… А тогда было только гадостное предчувствие.

Новый год наступил. И… ничего не случилось. Во всяком случае, никакой оруэлловщины. Даже наоборот — помер Андропов в качестве подарка к зимней Олимпиаде. И Сергей, тупо пялясь в экран телевизора на саночников и бобслеистов (ведь даже лыжников сочли недостаточно траурными, а уж хоккеистов и фигуристов — Боже упаси!), грустно размышлял, одновременно потягивая пиво: «Я придумал Базотти, или Базотти придумал меня — какая разница!» В этой стране не будет тысячелетнего рейха — в этой стране будет тысячелетнее болото. Тихое, теплое и зловонное. Разумеется, засасывающее и, разумеется, ядовитое. Андропова сменили на Черненко, как меняют в патроне перегоревшую лампочку, а люстру оставили и вообще всю обстановку оставили, даже пыль смахнуть никто не догадался, да и зачем — лень, тем более что Андропов был лампочкой кварцевой, ультрафиолетовой, обжигающей, а этот новый старпер рассчитан ватт на пятнадцать, как для сортира в коммуналке, да и эти пятнадцать ватт светятся с недокалом. Легко-легко катились эти страшненькие мысли, как бобслей по сараевскому желобу.

Да, тихий получился год — восемьдесят четвертый, для страны — тихий, а для Сергея случилось в том году целых три взрыва, три события.

Первое было в марте. В старой книжке, посвященной разоблачению венгерской контрреволюции пятьдесят шестого года, наткнулся он на имя Дьордя Балаша. Имя это стояло рядом с именем Имре Надя — главного врага социализма и всего прогрессивного человечества. Малин вздрогнул. Он мог бы поклясться, что никогда раньше не читал ничего о венгерских событиях и никто, никто не рассказывал ему о Балаше. Значит, все-таки есть на свете Фернандо Базотти, раз существовал реально человек, чья фамилия дала вторую букву «Би» в названии фонда. Значит, все это по правде. Это был взрыв, настоящий взрыв, хотя потом Сергей не раз убеждал себя в том, что человеческий разум — штука загадочная и выкидывает иногда фортели и почище; ложная память, память предков… и вообще Балаш у венгров — почти как Иванов, можно и случайно придумать такую фамилию в горячечном бреду. Но рассуждения рассуждениями, а лед уже тронулся, господа присяжные заседатели, лед тронулся в малинской голове. Началась очередная оттепель, быть может, в самое неподходящее время, но началась. Он снова захотел жить и бороться. И он был готов ждать. Дождался, правда, другого.

Событие второе. Май. В свои неполные двадцать Катюха выклянчила-таки командировку в Афган. Ну, не совсем в Афган, в Кушку на самом деле, но среди журналистов ходили слухи, что граница там прозрачная и с аккредитацией от Министерства обороны можно попасть на ту сторону вполне официально. Скорее всего это была трепотня, но Катюха проверить слухи не успела. Уже на второй день ее пытался изнасиловать обкурившийся русский солдат из инженерного батальона, и с тяжелым ножевым ранением в грудь Катюху доставили сначала в местный госпиталь, затем в Мары, а еще через четыре дня, когда прилетел Сергей, самолетом отправили в Москву. Подключили всех знакомых врачей, и Катюха полностью выздоровела. Даже сумела избежать депрессии, которая обычно следует за навязчиво повторяющимися кошмарами. Кошмары были, а любовь к жизни осталась. Даже осталось желание рвануть еще куда-нибудь. Ну что тут скажешь — молодость! А вот Сергей уже не чувствовал себя таким молодым. Когда много думаешь, стареешь гораздо быстрее. А он от случившегося просто озверел. Вдруг совершенно расхотелось читать, переводить, писать, на тренировках он сделался агрессивным, Рамазан едва справлялся с его эмоциями. Шахматы и гитара, как в былые времена, уже совершенно не успокаивали. Хотелось только одного — взять в руки оружие и стрелять, стрелять, стрелять… В кого? Зачем? Да в них же, в них, гадов, во врагов.

Только где он, этот Базотти, где его хваленая спецслужба? Сергей готов сражаться! Но прямо сегодня, сейчас. Иначе — перегорит, сопьется, сделается равнодушным… И он уже стал подумывать, а не пойти ли наконец иа тихую улочку Веснина или на шумное Садовое кольцо, не ломануться ли, черт возьми, в одно из обозначенных посольств, а все пароли и свой шестизначный номер он ведь по-прежнему помнил назубок, как телефон любимой девушки.

Почему-то он придумал себе, что будет прорываться на территорию Америки на улице Чайковского в день четвертого июля. Глупость ужасная: почему именно в праздник? И вообще итальянское посольство, разумеется, охранялось гэбэшниками не так усердно…

К счастью, он никуда не пошел. Всесильный комитет словно видел ситуацию на ход вперед.

Событие третье. Июнь. Закончен четвертый курс. Подошло время практики. Что же, опять в Италию? Или он теперь невыездной и будет сидеть в Москве? Фигу! Не то и не другое. Пришла повестка.

Он снова лицезрел майора Потапова. Пардон, подполковника Потапова. Теперь уже в кабинете в Ясеневе и без Зубарева.

— Португальский знаете? — спросил Потапов неожиданно.

— Нет, — быстро ответил Малин.

— А испанский?

— Слегка. Читаю со словарем.

— Слушайте, Малин, что вы прибедняетесь? У вас английский, итальянский и французский — свободно. С вашими способностями вы по-португальски заговорите через три дня.

— Если надо будет, заговорю, конечно, — согласился Сергей.

— Вот и славно. — Подполковник сделал паузу, и Малину подумалось, что он сейчас добавит нараспев, как в «Обыкновенном чуде»: «Трам-пам-пам».

Но Потапов добавил другое:

— Поедете в Анголу.

Он не спросил, хочет ли Малин ехать, он просто сказал: поедете. Но Малин хотел, даже очень хотел в тот момент и потому сразу выпалил:

— Когда?!

— В сентябре.

— Нормально. Катюха успеет поправиться…

Малин как бы разговаривал сам с собой, но Потапов откликнулся:

— Думаю, что да.

Тогда Сергей словно проснулся и спросил:

— Какое будет задание?.

— А никакого, — ехидно улыбнулся подполковник Потапов. — Языковая практика. Вы же этим летом проходите месячные сборы и получаете офицерское звание. Так что призовет вас обычный райвоенкомат, по вашей специальности. Вы ведь, кажется, переводчик? А сюда я вас вызвал просто для того, чтобы вы не вздумали увиливать от военной службы. Офицеры запаса известно у нас какие: тысячу поводов придумают, чтобы закосить. У вас, Малин, это не по-лу-чит-ся. Курировать вас будет другое управление — по линии военной контрразведки. Все. Идите пока.

Оказалось, что не пока. Больше Малин никогда не видел подполковника Потапова. Лет пять спустя пытался из любопытства выяснить, где он. Оказалось, сидит резидентом на Филиппинах, ну а потом, когда органы начало лихорадить после девяносто первого, следы Потапова так и затерялись где-то в Юго-Восточной Азии.

В этом месте нумерация листов, подшитых к очередному тому малинского «досье», откровенно сбивалась и после пропуска к очередному листку была подколота записка на зеленоватой бумаге, написанная рукой самого Ясеня:

«Я очень люблю и уважаю своего боевого друга Сашку Курганова, но все, что он пишет об Анголе, — это полная херня. Листы забрал. Выберу время, напишу сам и подложу сюда же. Все-таки, ядрена вошь, потомки читать будут!»

Подпись стояла дурашливая — «Ясен», как бы с кавказским акцентом и с намеком на второй смысл. Оставалось непонятным, написал-таки Сергей об Анголе или не успел? Я пометил себе выяснить этот вопрос у Вербы и двинулся дальше.

Когда еле живой, оборванный и голодный он сошел на берег в торговом порту Неаполя, первым движением души было искать Фернандо Базотти тут же сразу начав спрашивать о нем у местных грузчиков и полицейских, но Малин взял себя в руки, призадумался и понял, что ехать надо в Рим. Таможню он проскочил каким-то чудом. «Браунинг», который берег с Луанды, загнал мичману Пьетро за полсотни долларов вместе с патронами, и это был теперь его НЗ, зашитый вместе с советским военным билетом под подкладкой итальянского матросского бушлата. Он решил, что должен заработать еще немного денег, и из последних сил таскал какие-то мешки, очевидно, с левым грузом за паршивые тридцать тысяч лир. Груз официальный возили карами, и там ловить было нечего. Наконец он позавтракал в портовой пиццерии, выпил дешевого красного вина и в тот же день автостопом добрался до Рима. Старинный дворец на Пьяцца Фарнезе, куда его направил некий радушный итальянец, оказался посольством Франции. После чего, поплутав в узких улочках, он дважды (или трижды?) переходил по мостам Тибр и безумно долго шлепал по роскошной Виа дель Корсо, прежде чем другой радушный итальянец наконец объяснил ему, куда надо идти.

Карабинер у посольства Соединенных Штатов осматривал его крайне

подозрительно, и, боясь совершить роковую ошибку, Сергей не только велел передать по начальству слишком давно заученный и уже казавшийся полной бессмыслицей пароль, но и предъявил охраннику свои советские документы, пояснив на отличном итальянском свою причастность не просто к Советской Армии, но и к КГБ и даже ГРУ. Последнее было легким преувеличением. Трудно сказать, что произвело на офицера самое сильное впечатление, однако он связался с кем-то по телефону, и уже через две минуты Малина вышла встречать целая делегация. Причем один из американцев даже приветствовал его по-русски.

Господи, каким грязным, каким не соответствующим чувствовал он себя на этих чистых лестницах, в этом светлом просторном кабинете!

— Пожалуйста, ваш шестизначный номер, — пропела очаровательная девушка, ну прямо Орнелла Мути, сидящая на высоком крутящемся стульчике возле некоего подобия телевизора или осциллографа на большой подставке и огромного телефонного аппарата. Он еще не знал тогда, что это называется компьютер и факс. Обстановка была жутко непривычная, но свой номер Сергей вспомнил мгновенно — собственно, он его никогда и не забывал. Проверка в компьютере заняла какие-то секунды, девушка заулыбалась еще лучезарнее. Солидный, убеленный сединами господин, явно старший по положению среди встречавших (как выяснилось потом, это был помощник посла по национальной безопасности), чуть не встал по стойке «смирно», повернувшись к Сергею и буквально вытянувшись в струнку. Раздался сигнал зуммера. Девушка подала трубку радиотелефона.

— How are you? — по-дружески приветствовал его голос по ту сторону… хотелось сказать, провода, но провода не было. Может, по ту сторону океана?

— Дедушка обещал помочь, — проговорил Сергей вдруг задрожавшим голосом и почему-то по-итальянски, потом решил повторить по-английски, но от полноты чувств неожиданно для самого себя перешел на родной. Все вокруг заулыбались по-доброму, а он почувствовал, что слезы наворачиваются на глаза. Совершенно ни к месту (или к месту?) вспомнились строчки из Маяковского: «Если бы выставить в музее плачущего большевика…» А потом все поплыло у него перед глазами, ноги вмиг ослабели, и он чуть не потерял сознание.

Его отпаивали бренди с лимоном, когда на связь вышел Дедушка. При разговоре с ним присутствовал только помощник посла.

Дедушка не просто вышел на связь, но даже появился на экране (телевизора или компьютера — Малин тогда не понял) и ласково спросил:

— Что случилось, сынок?

— Я удрал из Анголы. Я дезертир, военный преступник, мне, наверно, грозит расстрел.

— Это решаемая проблема, сынок. Ты хочешь стать невозвращенцем?

— Да вовсе нет! Я как раз хочу стать возвращением, по-русски такого слова не существует, оно звучит противоестественно, но я хочу, страшно хочу вернуться.

— И эта проблема в принципе решаемая, — улыбнулся Дедушка.

— Но есть одна нерешаемая, — грустно сказал Малин

— Это какая же? — Базотти удивленно поднял брови

— Скорее всего теперь я буду вам не нужен.

— Почему? — озадаченно спросил Дедушка.

— Потому что я больше не хочу убивать. Да и не смогу наверно.

Фернандо Базотти примерно полминуты, не проронив ни одного слова, изучал Малина внимательным скорбным взглядом. Сергей только теперь заметил направленный на него глазок видеокамеры.

— Это как раз то, что нам нужно. Не убий — наш главный принцип. Мы все не хотим убивать. Большинство так же, как ты, потому что больше уже не могут, а некоторые просто потому, что с самого начала не хотели.

— И что же, вам удается никогда никого не убивать?

— Ну нет, конечно. Для спецслужбы это невозможно. У нас бывают убийства в бою и при захватах, при обороне объектов и при самозащите, иногда, в исключительных случаях (когда больше ничего нельзя сделать), у нас бывают даже политические убийства слишком хорошо охраняемых лиц, но у нас никогда не бывает казней, не бывает устранения нежелательных свидетелей, сведения счетов, терактов со случайными жертвами и убийств для устрашения.

— А что же вы делаете с врагами? — не поверил Малин.

— У нас хорошие тюрьмы, сынок. Очень хорошие. Из них еще никто не убегал. Но об этом мы поговорим, когда ты прилетишь сюда. Ладно? До скорой встречи во Флориде.

Базотти кивнул, и экран погас.

— У вас до самолета еще четыре часа, мистер Малин, — сообщил помощник посла. — Вас сейчас отвезут в отель, где вы сможете принять душ, переодеться, пообедать и отдохнуть. О'кей?

Должно быть, только в этот момент Сергей наконец понял, что у него начинается еще одна новая жизнь. Третья, пятая, восьмая? Он уже сбился со счета. И все-таки настолько новая, пожалуй, впервые.

Потом была Флорида, и школа в Лэнгли, и стажировка в Лондоне, и командировка в Сальвадор с обкаткой полученных навыков в условиях, приближенных к боевым, на столько приближенных, что Сергею чуть не снесли голову мачете, и на память о той истории остался у него большой грубый рубец на шее. Было знакомство с лучшими библиотеками, архивами и музеями мира и присутствие на сверхсекретном совместном совещании руководства ЦРУ и якудзы — японской мафии или спецслужбы (кто бы еще знал, как правильнее называть — нет у нее прямых аналогов ни в Америке, ни в Европе). Были высшие элитные курсы спецподготовки в Моссаде. И наконец несколько недель на пляжах Сицилии и на Гавайях, когда можно было спокойно подумать о многом, взвесить все «за» и «против», спланировать дальнейшую учебу и работу, поговорить с Дедушкой по телефону и лично с его лучшими сотрудниками и друзьями, отдыхавшими вместе с Малиным.

Подходил к концу тысяча девятьсот восемьдесят шестой.

Уже второй год на родине Сергея Генсек Горбачев размахивал со всех трибун так называемыми перестроечными лозунгами, и, конечно, Малин следил за событиями в Союзе, но борьба с алкоголизмом методом вырубания виноградников, приведшая только к появлению «петли Горбачева», традиционные партийные чистки и отмывание мафиозных денег по первой модели хозрасчета не слишком вдохновляли его. Империя зла оставалась империей зла. И, вспомнив однажды придуманное сравнение, Сергей сформулировал для себя: в том же сортире еще раз заменили лампочку — теперь она была яркая, отлично сделанная, похоже, импортная, и вроде бы вполне безопасная. Дальних целей Горбачева Сергей не разглядел, как и большинство людей на планете, а Дедушка, очевидно, с умыслом не допускал Малина к той секретной информации, которая могла бы пролить свет на стратегические планы нового советского лидера. Дедушка ждал, когда Сергей догадается сам.

И Сергей догадался.

Он читал какой-то доклад Горбачева, по-видимому, к очередной годовщине Октябрьской революции — он не запомнил точно, ведь в самом докладе ничего особенного не было, но удивительным образом между строк Малин вычитал там смертный приговор коммунизму. И, мгновенно пробежав по логической цепочке, он самым естественным образом уперся в потрясающую мысль. Сидел тогда в лаборатории научного центра Фонда Би-Би-Эс Колорадо, Дедушка как раз находился тут же, и Малин ворвался в кабинет Спрингера как ошпаренный с газетой «Правда» в руках.

— Я понял! — проговорил он, от полноты чувств перейдя на заговорщицкий шепот. — Мы должны делать ставку персонально на Горбачева. Именно он поможет нам создать филиал службы ИКС в Москве!

Дедушка улыбнулся своей знаменитой загадочной улыбкой. Он уже больше года думал об этом.

В феврале восемьдесят седьмого года Малин был назначен руководителем советского филиала службы ИКС и вернулся в Москву. По личному распоряжению Генсека он получил звание полковника КГБ, солидную должность и кабинет на Лубянке с полагающимися по рангу аппаратами спецсвязи. Соответствующий приказ за подписью Чебрикова в архивах хранился. Но все это была мишура, ширма, отмазка. Не существовало ровным счетом никаких документальных подтверждений создания советского подразделения Международной службы контроля. И тем более ни одна живая душа не смогла бы ответить на вопрос, как удалось уговорить самолюбивого и самоуверенного Горбачева поделиться неведомо с кем таким огромным куском собственной власти.

Глава тринадцатая. ПОРА ТОПОЛИНОГО ПУХА

Тополь ввалился ко мне в кабинет ранним сентябрьским утром. Вместо девушки, приносящей кофе. И поздоровавшись, сообщил:

— Я приехал.

Сообщил по-английски. Мне это сильно не понравилось, и так же по-английски, очень по-английски я спросил:

— Плохие новости?

— Весьма — ответил Тополь. — Может быть, ты нальешь мне кофе?

— Кофе еще не принесли. Есть виски. «Чивас Ригал».

Наш диалог стал напоминать бездарный текст из какого-нибудь американского боевика, и Тополь решил разрушить его нестандартной фразой:

— А боржоми у тебя есть?

— Ты чо? С дуба рухнул? Откуда в Лондоне боржоми — выдал я еще более нестандартную фразу на чистом русском.

— Жаль. Виски я люблю пить с боржоми. А так — лучше коньяку.

Он достал свою традиционную фляжку, и я почувствовал, что дело совсем хреново. Тополь категорически осуждал тех, кто пьет по утрам в рабочее время, — для этого, читал он, требовались исключительные причины. И было ясно, что уже второй раз за очень короткое время нашего знакомства такие причины у Лени Горбовского возникали.

— Что случилось?

Он не ответил. Плюхнулся в кресло, задрав чуть ли не выше головы свои острые коленки кузнечика, хлебнул из горлышка, жестом попросил у меня стакан и наконец глубокомысленно произнес:

— Пора тополиного пуха.

Я вспомнил, что в Москве пора тополиного пуха наступает где-то в июне, и спросил:

— В Лондоне?

— При чем здесь Лондон? — раздраженно сказал Тополь. — Во всем мире. Я просто имею в виду, что скоро от нас останется только пух. Да перья.

— И от Вербы? — поинтересовался я, демонстративно не приняв сугубо шуточный разговор.

— И от Вербы тоже. Разве она не пушистая?

— Да, — согласился я, — верба — это такие маленькие белые комочки, очень трогательные, а листья ее еще больше похожи на перья, чем листья тополя… Тополь, о чем мы говорим?

— Мы говорим о том, что наступает полный абзац на тонких ножках. Убили Дуба.

— Какого Дуба? — Я чуть было не спросил, не подпоручик ли это из «Похождений бравого солдата Швейка», но вовремя сдержал себя: шутки кончились.

— Дуб-дубок, самый удивительный парень в нащей команде, — говорил Тополь. — Никто не хотел брать такую кличку, а он сразу предложил ее для себя. Отличное мощное, красивое дерево. Какой дурак придумал, что это символ тупости? Все деревья прекрасны, но дуб — это еще и символ долголетия, надежности, символ власти, своего рода царь деревьев. Дуб, Валерка Гладков, дважды завоевывал чемпионский титул по вольной борьбе, потом закончил юрфак МГУ, работал адвокатом, потом его ГРУ завербовало, воевал в Египте и Эфиопии, сотрудничал с Моссадом, иврит, арабский и амхарский — свободно, в нашей службе — с девяносто первого года. А в девяносто втором в Судане его чуть не укокошили. Чудом спасся. И пустил тогда крылатую фразу: «Причастных убивают дважды». Мол, мы особенный народ, уникально живучий. Глызин любил эти слова повторять. Осокорь тоже однажды выползал из клинической… И вот теперь убили, сволочи, Валерку, в секторе Газа убили…

— Кто? Кто убил?!

— Не знаю. В том-то и дело. Знал бы — давно уже сели бы за стол переговоров. Но с кем? Дедушка — и тот не понимает. Старик, по-моему, просто в панике, а вдобавок еще и в маразме. Объявляет общий сбор по сверхсекретному каналу в то время, когда наши самые тайные операции становятся достоянием гласности. Пора уже не прятаться по углам, а занимать круговую оборону. Пора уяснить, кто против нас играет…

Тополь помолчал и сообщил после паузы:

— Лично я — прирожденный исполнитель, может, и очень хороший, но исполнитель. А они меня сделали генерал-майором, теперь вообще прочат в главнокомандующие всей службой РИСК. Выбрали. При общем молчаливом согласии на основании возраста и опыта. А причем здесь возраст? И какой я им, к черту, генерал?! Какой я командующий? Я же ни хрена понять не могу без Ясеня. И когда у нас возникали сложные проблемы или кто-нибудь, умничая, а то и от отчаяния задавал вопрос «что делать?», «с чего начать?» или «в чем смысл жизни» ему говорили: «Спроси у Ясеня». Это уже поговорка такая была. А теперь они взяли моду говорить: «Спроси у Тополя». Но Ясень-то действительно отвечал, как Лев Толстой в Ясной Поляне, а я что? Я только могу «забросать осеннею листвой», как поется в песне. Я же элементарных вещей понять не способен. Эх, Михаил, Михаил!.. Кажется, я так и не объяснил тебе, что у нас вообще происходит.

— Скажу больше, — скромно заметил я, — ты даже не успел толком объяснить мне, кто вы такие и чем занимаетесь.

— Правда? — удивился Тополь. И добавил невпопад: — В октябре. В октябре намечен общий сбор. Дата будет уточняться.

— Очень хорошо. Я должен там присутствовать?

— Разумеется.

— Очень хорошо. Я там буду. Но чем же вы все-таки занимались все это время? С момента создания вашей доблестной службы ИКС или РИСК. В чем, кстати, разница?

— ИКС — это международная служба Базотти, а РИСК — наш российский филиал. Ясень название придумал. Ему нравилось, что одновременно и российское, и интернациональное. И аббревиатура красивая.

— Понятно. Ты не уходи от главного вопроса.

— Чем мы занимались? — переспросил Тополь. — Мы делали историю, парень. Понимаешь? Мы делали историю.

— Правда? Тогда, извини, скажу откровенно: хуеватую историю сделали. — Я был категоричен.

— Ох, ни черта ты не понимаешь, парень! Да если б не мы все абсолютно все было бы по-другому. Я понимаю, что никакие доказательства не убедительны, но мы действительно влияли на дела последних лет, и, если бы не служба ИКС, не было бы ни Горбачева в восемьдесят пятом, ни Ельцина в девяносто первом…

— А может, было бы лучше? — ядовито предположил я.

— Ах, ты не только фантаст, ты еще и философ! — заметил Тополь. — Представление о том, что хуже а что лучше, у всех, конечно, разное. Но, думаю, многие согласятся, что лучше — это когда меньше убивают. А на площадях убивают меньше, чем в тюрьмах, и в локальных войнах убивают меньше, чем в мировых. Ты придерживаешься другого мнения?

— Не кипятись, Тополь. Я пошутил.

— Ах, пошутил!..

Он замолчал, похоже, надолго. И тогда я спросил резко, неожиданно, без подготовки:

— За что убили Ясеня?

— А за что убили Кеннеди? — вскинулся Тополь.

— Кеннеди убили по ошибке. Стреляли в губернатору штата Техас Дона Коннели. А бедняга Ли Харви Освальд пропал ни за грош.

— Ба! Да ты знаком с секретным докладом Моссада!

— Тополь, ты плохо следишь за прессой. Эта информация уже давно попала в открытую печать. Так за что же убили Ясеня? Не темни, Тополь.

— А чего уж тут темнить? Я ведь не случайно Кеннеди вспомнил. У людей масштаба Ясеня достаточно много врагов и соответственно еще больше причин для убийства.

— Почему же тогда так слабо была организована его охрана? — удивился я.

— Ну, во-первых, не так уж слабо, а во-вторых, Ясень. как и мы все, никогда не был публичным политиком. Tут его главное отличие от Кеннеди. Ведь это Политбюро и прочую знаменитую рухлядь охраняло целое Девятое главное управление, а у самого начальника «девятки» охрана состояла всегда из двух человек — кому он, прости меня нужен? Зачем его убивать? В кресло начальника садится бывший зам, и вся контора продолжает исправно работать, не заметив потери бойца, как поется в песне.

Тополь выпил уже вторую порцию, быть может, потому непрестанно цитировал песни.

— Так что для большинства людей, он был простым начальником гэбэшного кабинета, простой сменной деталью государственного аппарата, поэтому круг лиц, заинтересованных конкретно в его убийстве вообще предельно узок. Настоящего убийцу, заказчика придется искать среди… ну, может быть, десятка человек то есть тех, кто полностью понимал роль Ясеня в политике. Чувствуешь, почти классический английский детектив? Агата Кристи. Вот только выбрать из этой десятки будет еще посложнее, чем в романах Кристи, потому что все они, эти десять… нет, наверно, их все-таки побольше — человек двадцать, — так вот, все они страсть какие ушлые, будут плести интриги, запутывать следствие подставлять друг друга. Сам понимаешь, речь не идет об официальном следствии — только сугубо негласное раследование собственными силами при поддержке не посвященной в дело внутренней и международной агентуры.

— Видишь ли, Тополь, — сказал я, — забавная штука: чем больше я узнаю нового о ваших делах, тем менее понятным становится то, что я уже понял раньше. Если Ясеня знал такой ограниченный круг людей, какого черта создавать ему двойника? Ближних ведь все равно не обманешь, а дальним, я полагаю, до фонаря, Ясень это или вообще какой-нибудь Баобаб.

— Логично. Но, помимо ближних и дальних, есть еще средние. Вот им-то мы и крутим яйца все эти дни, крутим, кстати, весьма успешно. Следствие заметно продвинулось, только они, гады, идут по пятам, не просто идут — еще стреляют в спину. И все-таки, думаю, мы их схватим скоро.

— А Дедушка? — спросил я.

— Дедушка? — Тополь замолчал, печально глядя на стакан. — Он ведет свое параллельное расследование. Но я же говорю: он в маразме. Фернандо Базотти действительно стал каким-то другим, я иногда просто не понимаю его. Ну вот посуди сам. Мне кажется, ты должен это знать из присланных документов и архива Ясеня. Безопасность Сергея Малина все эти годы обеспечивалась всеобщим страхом перед Дедушкой. Он еще тогда, в восемьдесятом поклялся вывести под корень любую организацию. Да будь то мафия или спецслужба, любую организацию, которая, по его агентурным данным, окажется замазана в убийстве или хотя бы в покушении на Ясеня. Инструкция была доведена до сведения всех руководителей по спецканалам и, разумеется, неофициально, но подействовала сильнее, чем растиражированная телевидением какой-нибудь сверхдержавы. Все в мире знали, с кем имеют дело. Но мир с тех пор изменился, непредсказуемо и очень быстро. Дедушка не учел специфику нашей замечательной страны — страны беспредела. Здесь теперь уже никто и никого не боится.

Высшую партийную номенклатуру сменили воры в законе, безграмотные мальчики, национал-экстремисты и низшая партийная номенклатура, тщательно скрывающая свое происхождение — где как. Воров в законе сменили «апельсины» из «новых русских», «не имеющие понятий» то есть не признающие никаких законов, даже воровских. Наконец, опытных сотрудников КГБ и МВД сменили на уровне генералитета вчерашние майоры из Афгана, а на более низких уровнях — вообще всякая шелупонь полууголовного толка. Беспредел, Миша, полнейший беспредел. И это уже не киношный эффектный образ — это жизнь. В общем, мы с Дедушкой элементарно прохлопали всю эту криминализацию советской власти. Он — в силу незнания нашей истории, мы — в силу слишком большого уважения к авторитету Базотти и присущего всем россиянам романтического оптимизма. Теперь, когда нас окружили и начали добивать, мы по-интеллигентски не желаем мстить, не приемлем принципа «око за око» и панически боимся невинных жертв, отчего невинных жертв становится только больше.

— Тополь, — прервал я его, — ты раскис и отвлекся. Что ты мне тут политзанятие устроил? Я это все могу в газетах прочесть. Давай по существу.

— Нет, Миша, — грустно возразил он. — Ты меня невнимательно слушаешь. В газетах такого не пишут. А по существу… Видишь ли, Дедушка слишком легко и сразу согласился на вариант с двойником. А ведь Ясень был для него как сын родной. Убийцу своего настоящего сына он подвесил вниз головой. Тогда, в пятьдесят седьмом. И сразу после этого провозгласил принцип «не убий». Убивать и в самом деле перестал. И другим не велел. Но продолжал держать в страхе. Неужели за эти без малого сорок — период-то изрядный — он действительно разучился. Или, может быть, раскаялся, научился прощать? Согласись, хозяин крупнейшей спецслужбы в мире похож на бернардинского монаха. Неужели он сейчас испугался большой крови? Да и такая ли уж это большая кровь — где-то обезглавить, а где-то слегка проредить, распотрошить российские органы правопорядка и мафию. Дедушка ведь умеет не только убивать, сажать, а для некоторых из этой нечисти настоящая тюряга пострашнее смерти покажется. Так вот, я долго думал пока летел из Майами. И Верба думала. Мы оба пришли к выводу, что Дедушка напуган, напуган до дрожи и мокрых штанов. Столкнувшись с тем, что происходит в России он перестал чувствовать себя всесильным. Он элементарно боится мстить за Ясеня, потому что после этого его могут сожрать вместе со всей службой ИКС, вместе со всеми лабораториями в Колорадо и со всеми непредставимыми для нормального человека деньгами фонда. А потом еще эта шифровка, которую доставили аж к тебе в деревню…

— Ты меня просто пугаешь, Тополь. Выходит, я опять опоздал.

— В каком смысле? — не понял он.

— Видишь ли, у меня очень корявая литературная судьба. С тем, что я написал в застойные годы, некуда стало пойти в перестройку. Я лихорадочно стал писать новый роман но перестройка кончилась, и он опять сделался никому не интересен. Наконец даже «Подземную империю», изданную в итоге вполне приличным тиражом, уже почти никто не читал, просто потому, что вдруг начисто пропал у нашего народа интерес к фантастике. Так что роман изучали, кажется, одни лишь фэны, да вот еще, выяснилось, сотрудники КГБ. Тогда писатель-неудачник обещает сменить амплуа и в одночасье стать суперагентом и на тебе, пожалуйста: служба, в которую он завербован не сегодня-завтра развалится. Так что же, мне, пока переквалифицироваться в мафиози?

— Это твое право, — серьезно ответил Тополь. — Только мы-то еще повоюем. Дедушка просто слишком стар кто-то же должен прийти ему на смену рано или поздно.

— Может быть, Михаил Разгонов? — криво усмехнулся я.

Тополь хмыкнул. Помотал головой, еще раз хмыкнул:

— Это сильно. Ясень действительно мог бы прийти ему на смену. Мы все так и думали. Но ты не Ясень..

— А ты не Ясень! А я была так рада… — пропел я подражая певице Анке.

— Кто еще мог быть его преемником? Осокорь? Дуб?

— Да нет, — оборвал меня Тополь. — Это слишком схематичный подход. Нету здесь никакой борьбы за трон. Под Дедушкой вообще не трон, а этакая раскаленная табуретка, бороться за которую не очень интересно. Ты просто еще слишком во многом не разобрался. Даже мы сами не разобрались. Но одно мы знаем наверняка. Мы поступили правильно, сделав тебя Ясенем. Ты нам нужен, ты даже представить себе не можешь, насколько ты нам нужен! Конечно, кто-то из них разгадает эту феньку, кто-то уже разгадал, но будет много и других, таких, как Золтан и Григорьев, которые обязательно клюнут. Мы их запутаем, заставим совершать ошибки, а это очень важно, это поможет сохранить многие жизни, в конце концов, просто спасти организацию.

— Ну, хорошо, — поинтересовался я, — а потом?

— Что потом? — не понял Тополь.

— Потом я перестану быть Ясенем?

— Вот ты о чем… Хороший вопрос.

— Еще бы не хороший — я долго думал над этим.

— Отвечаю, — сказал Тополь. — По срокам — полная неясность, но на каком-то этапе нашей работы перед тобой, безусловно, возникнет выбор: остаться Малиным или вновь стать Разгоновым.

— Если меня до этого не убьют, — рубанул я уже почти озлобленно.

— Конечно, если тебя до этого не убьют, — спокойно повторил Тополь. — Ясень, кажется, мы уже договаривались однажды не обсуждать эту тему. У нас у всех опасная работа, но мы за нее и получаем, однако. По потребностям. И вообще убить в наше время могут и Разгонова. Иванова, и тетю Машу. Разгонова — со значительно большей вероятностью: он все-таки писатель, самбист, коммунист и авантюрист. Не забывай, с чего все началось.

— Ну уж нет! — взорвался я. — Началось все гораздо раньше когда вы установили наружку за мной, и изучили мою биографию и биографии всех моих родственников и даже друзей, и оценили, взвесили на ваших проклятых весах все мои отношения с родственниками и друзьями взвесили, поглядели, как стрелочка качается, и Кедр резюмировал: «Интересы службы ИКС и всего прогрессивного человечества явно перетягивают личные интересы Миши Разгонова». Да вы же просто прямые потомки большевиков, кто еще мог вас научить, что общественное выше личного?! Ты бы еще сказал, что у меня вовсе не было-то выбора, точнее — был, но миленький такой выбор — в лучших чекистско-гестаповских традициях: либо я остаюсь за Ясеня, либо меня используют в качестве приманки, а Ясень остается жить под видом своего двойника Разгонова. Вот тут бы уж точно все твои полуближние-полудальние окончательно запутались и от расстройства принялись бы сами себе крутить яй…

Внезапно Тополь вскочил, да так резко, что я инстинктивно отпрыгнул к стенке. К счастью, до мордобоя дело не дошло. Он просто схватил бутылку с виски и зашипел, размахивая ею:

— Да я тебе сейчас твой «Чивас Ригал» на голову вылью! Ты соображаешь вообще, что говоришь?! Фантаст чуев! Напридумывал, понимаешь!.. В нашей системе так не работают.

— Да ну?!

Тополь поднял брови, поставил на место бутылку и опустился в кресло.

— Ты продолжаешь путать нас и КГБ, — проговорил он.

— Ну уж нет. — возразил я. — КГБ, конечно, принес мне много зла: Дедушку расстреляли, другой на войне погиб, бабушка умерла в лагере. Лично мне, понятное дело, не пришлось читать книги и смотреть фильмы, какие хотелось, вообще здорово засрали мозги своей лживой идеологией но это все как бы зло абстрактное. Понимаешь? А контора… Я же не идиот, я вижу, что она другая, а контора поломала мне жизнь, лишила жены. Я знаю, что ты ответишь. Да, подсознательно я сам хотел уйти от своей прежней жизни, да, девятнадцатого августа я, по сути, уже сознательно сделал выбор но это я, а они-то тут при чем: Белка… ну, то есть Ольга. Андрюшка? Им-то за что все это?

— Ах во-о-от ты о чем! — протянул Тополь.

— Во-о-от я о чем, — передразнил я, — а вы и не подумали.

— Обижаешь, — сказал он. — Мы обо всем подумали. Обязаны обо всем думать. Работа такая. Так что с Белкой твоей все будет в порядке. Определенный шок она, конечно, испытала. Ну, извини, ну, бывают издержки в любом серьезном деле. Однако все эти моральные потери мы ей компенсируем. Состояние ее на контроле у наших психологов, материально поможем ей обязательно, ну и безопасность обеспечим. Что еще тебя волнует?

Я немного даже опешил от такой заботы и не сразу сообразил, о чем спросить.

— А Андрюшка?

— А что Андрюшка? Ты уж извини, но твой семилетний сынок не так часто видел папу. Полагаю, на сегодняшний день он еще не обнаружил пропажи, а дальше Ольга сама решит, когда и что ему говорить. Это ее проблема, а не наша.

Тополь был прав. Я действительно уделял сыну внимания самый минимум миниморум и никогда, признаться, не страдал от этого. Белка меня пилила: «Ты не отец, тебе на ребенка наплевать!» Вот от этого я немножечко страдал, но совсем немножечко, а когда Андрюшка уезжал к бабушке или мне случалось уезжать куда-нибудь, я не то чтобы не скучал, а просто откровенно отдыхал от утомительного общения с мальчиком. Очень скверный папаша. Напоминать мне об этом сейчас было несколько жестоко со стороны Тополя. Но справедливо. И теперь уже я замолчал надолго.

— Ты любил свою жену? — спросил вдруг Тополь

— Еще бы! — Я грустно улыбнулся. — Помнишь Лайзу из «Подземной империи»? Это она. Может, я и сейчас люблю ее.

— Кого? Лайзу?

— Ты прав, Тополь. Наверно, я всегда любил в ней именно Лайзу. И чем меньше они были похожи, тем хуже становились наши отношения. А сегодня..

— А сегодня ты ее снова любишь, потому что ее нет с тобой. Слушай, Михаил, мне надоело выглядеть отъявленным циником. Давай прекратим этот разговор и вернемся к нему позже. Все равно какое-то время тебе будет физически невозможно повидаться с Белкой.

— «Какое-то» — это какое?

— Ну, месяца три как минимум тебе вообще в Москве нечего делать.

— Вот те на те, хрен в томате! А Новый год я встречу на Багамах?

— Да хоть на Луне. До Нового года еще дожить надо.

— И то верно, — пробормотал я.

И вдруг новая тревожная мысль кольнула прямо в сердце. (Фу, какой штамп! Но так и было: легкий, но болезненный укол под пятым ребром.)

— А с Вербой я тоже три месяца не увижусь?

— Почти.

— Да вы совсем с ума посходили с вашей проклятой работой! Я так не согласен!

Уже в следующую секунду мне стало стыдно за эту вспышку эмоций, и я очень боялся, что Тополь сейчас ядовито спросит, кого же я все-таки люблю — Белку или Вербу? А я, если до конца честно, любил не ту и не другую. Я действительно любил никогда не существовавшую, мною придуманную Лайзу, а еще — погибшую тринадцать лет назад Машу, но уж про Машу-то я точно не собирался нчего рассказывать Тополю. Он и так обо мне слишком кого знает. Должно же у меня остаться хоть что-то свое, личное, сокровенное! Или не должно? Наверно, теперь мне это противопоказано. Я же отныне Малин. Сергей Николаевич.

Тополь не стал меня подкалывать, даже, наоборот, пытался успокоить:

— Я же сказал «почти». Ваши дела будут иногда пересекаться. Например, предстоит общий сбор.

— Понятно. Ну а в остальное время? Как же она без…

— В каком смысле? А-а, — догадался он, — да ты, ревнуешь! Ну, это ты зря. Татьяну ревновать глупо. Любит она теперь только одного тебя. Точно тебе говорю, потому что знаю. Ну а если ты считаешь, что ей ни с кем, кроме тебя, больше спать нельзя, так это вопрос сугубо интимный, и решайте его, пожалуйста, между собой по телефону или в письмах — как угодно. А лично я ни к чему тебя конкретно не призываю: ни к трехмесячной аскезе, ни к регулярному онанизму. Живи как нравится и знай: Верба тебя любит. Голову ерундой не забивай, а главное, работай. Учись и работай. На тебя вся надежда… прозаик.

Тополь поднялся и, не дав мне возможности ответить, заявил, пародируя голос Горбачева:

— Ну, все, регламент.

— Даду-даду-да, — подпел я и спросил несколько растерянно: — Ты вообще-то зачем приезжал?

— Зачем? Есть многое на свете, друг Разгонио, что и не снилось нашим мудакам. Так, кажется, у Шекспира?

— Примерно так.

— Ну вот. У меня здесь масса дел. Обязательно хочу повидаться с добрыми молодцами, прибывшими от Арафата. Что-то они непременно слышали про нашего Валерку Дуба. Сектор Газа — это не Россия и даже не Англия, он очень маленький, и там все друг друга знают. С Чембером надо покалякать. Ну и потом наш с тобою разговор, кажется, был не совсем бессмысленным. Все. Улетаю завтра. До этого связь со мной через Чембера. Инструкции вот здесь.

Он выложил на стол папку, повернулся и быстро вышел. Ни здрасте, ни до свидания.

Пора тополиного пуха.

Конечно, разговор был не бессмысленным. Чего он только не наговорил мне! Чего только я не наговорил ему! И что забавно, я вдруг вспомнил: по ходу беседы мы несколько раз переходили с русского на английский и обратно. То, что я теперь это умею, грело мне душу. Мог ли я представить, сколько всего буду уметь через те самые три месяца, о которых говорил Тополь?

Еще чуть меньше двух недель пробыл я в Лондоне. Шлифовал язык, ежедневно занимался карате в стиле ке-кусинкай (именно к этой школе принадлежали Малин и его сенсей Рамазан) и совершенно забыл об алкоголе, тем более о курении. Продолжал изучать малинское досье, перейдя ко второй его части. Теперь это было, пожалуй, уже действительно досье: фото-, видео-, аудиоматериалы, документы, подробные описания его привычек, гастрономических вкусов, сексуальных пристрастий, манеры одеваться, водить машину, играть в теннис (в который я играть практически не умел). Все эти детали я должен был запоминать, учить, отрабатывать, доводить до автоматизма.

Потом начался следующий этап. Я должен был познакомиться со всеми местами, где успел побывать Малин. Чем больше времени провел там Сергей, чем большее значение имел для него данный город или страна, тем дольше и меня задерживали там для ознакомления. Две недели в Италии сопровождались изучением языка по экспресс-методу. Не скажу, что выучил его я наравне с английским, но ко дню отъезда уже мог общаться с итальянцами. Верно говорят, второй язык учить проще. Такая же двухнедельная практика была в Париже и в Анголе. Не меньше недели провел я в Штатах. Специальным изучением американского мы там не занимались (тем более что Ясень славился своим классическим оксфордским вариантом английского, выученным не столько по жизни, сколько по книгам и лекциям), зато мы изрядно поколесили по стране: штаб-квартира службы ИКС в Майами, Калифорнийский филиал в Санта-Крусе, научный центр Спрингера в Колорадо, непременно Нью-Йорк (кажется, это была просто экскурсия) и наконец Вашингтон, где нас принял лично президент. Дедушке было очень важно знать, заметит ли он подмену Малина на Разгонова. Дорогой наш господин Клинтон ничего не заметил. По-моему, было ему просто не до нас: как раз тогда начались у него все эти судебные неприятности.

О своих немыслимых путешествиях рассказываю я не по порядку, а как бы по степени важности, а может, и того проще — по наитию. Я все время вспоминал пророчество Вербы о том, что писать станет некогда. В Лондоне я еще пытался как-то сопротивляться и в промежутках между занятиями упорно заносил в блокнот все, что со мной произошло за последние дни. Когда же начались все эти безумные перелеты, писать стало действительно невозможно.

Ну, вот допустим, на два месяца тормознули меня в Тель-Авиве для прохождения интенсивного курса обучения в разведакадемии Моссада. Так мало того, что хитрые евреи передохнуть не давали от занятий, я вновь и вновь отправлялся по местам боевой славы Сергея Малина: Дамаск, Осака, Пявдж, Коломбо, Тирасполь, Барселона, Батуми, Сан-Сальвадор, Бхактапур (не уверен, что перечислил все) и даже станция Амундсен-Скотт аккурат на Южном полюсе — во куда моего двойничка занесло однажды, несчастного. Боже, как я мечтал о путешествиях в детстве и ранней юности! (Или я уже говорил об этом?) Но по три-четыре дальних перелета каждую неделю, даже на самых современных и комфортабельных самолетах, — это, братцы, чересчур, после этого в простые фразы на иврите начинаешь как-то незаметно для самого себя вставлять странные тамильские ругательства, по ночам снятся латиноамериканские красотки верхом на верблюдах во льдах Антарктиды, и уже никуда не хочется ехать, лететь, плыть, не хочется стрелять ни в какие мишени, изучать методы шифровки и системы паролей, отрываться от «хвоста» и сочинять легенды, попадать в болевые точки и концентрировать энергию… Хочется просто развалиться на крупном песке шикарного пляжа в Натанье, лежать и смотреть на солнце сквозь прикрытые веки.

Раза три побывал я в Москве. Хорошо звучит, правда? Из аэропорта меня привозили в собственный кабинет на Лубянке или в Информцентр на Варшавском шоссе. А по окончании рабочего дня — обратно на самолет. Лишь однажды довелось переночевать на родной земле, и то не в городе, а на ближней даче, в Нахабине.

В октябре, как и планировали, состоялся общий сбор. Почему-то в Польше, в маленьком городке Зелена Гура недалеко от границы с Германией. Все было жутко конспиративно, жутко интересно, но, по-моему, совершенно безрезультатно. Впрочем, об общем сборе надо рассказывать отдельно, подробно и, значит, в другой раз. В Зеленой этой Гуре и тоска была зеленая, потому что с Вербой мне удалось повидаться лишь на бегу.

Нормальную встречу нам устроили в Хайфе примерно месяц спустя. На самом-то деле и она оказалась очень мимолетной. Была ночь, было много вина, много моря, цветов и фруктов, но очень, очень мало времени, и были мы пьяные и голодные друг до друга, и, когда расставались утром, обнаружили, что даже ни о чем не поговорили.

И опять лишь коротенькие письма по факсу или модему. Разве это общение? К концу года я до такой степени от всего озверел, что перестал понимать, что происходит на свете, чем занимается наша организация, кто я в ней такой и зачем вообще все это нужно. Кедр быстро почувствовал мое состояние. Тополь тоже понял, что дело швах, и в декабре меня привезли в Москву окончательно.

— У тебя неделя отдыха, — сказал Тополь. — Пешком по улицам не болтайся, на «Патроле» можешь ехать куда хочешь, но не один. Впрочем, могу создать тебе иллюзию, что ты один, но знай: мы все равно будем тебя сопровождать.

— И это теперь на всю оставшуюся жизнь? — грустно спросил я.

— Скорее всего — да. Но помнишь, я же объяснял тебе, что рано или поздно у тебя появится выбор.

— Помню, — сказал я.

Я впервые увидал «свою» квартиру. Не на экране телевизора и не на фотографии. Квартира мне понравилась. Это был привычный для меня тихий центр, старинный дом, высокие потолки, паркет, солидные двери.

Закончился какой-то жизненный этап, замкнулся кольцом, и наступило ощущение пустоты и безразличия. Я спал, читал (на русском языке!), ел, пил джин с тоником, смотрел телевизор (говоривший по-русски!), ездил по московским улицам (просто так!) и ждал Вербу. Татьяна должна была приехать со дня на день откуда-то. Кажется, из Аргентины.

И наконец она приехала. Отпуска моего оставалось три дня. Боже мой, какие это были три дня!.. Как бы это получше описать? Да нет, не буду я их описывать. Ни к чему это. Ну вас всех на фиг!

Часть вторая

ВЕРБАЛАЙФ

Человеческая жизнь начинается по ту сторону отчаяния.

Жан-Поль Сартр

…Прошлое неотменяемо, а простить — это значит отменить. Я не могу переписать жизнь набело, даже если сам Христос простит мне черновик.

Валерия Новодворская. По ту сторону отчаяния

Глава нулевая

— Сергей, — позвал из темноты ее нежный голос.

— А можно я буду сегодня не Сергей?

— Можно, — сказала Татьяна. — Сегодня ты будешь Мишук.

— Мешок? — переспросил я, дурачась, — Мешок с чем?

— Мишук, — повторила она. — Мишук. С чудесами.

— Это с какими же? — поинтересовался я.

— Погоди, не сбивай, я хотела с тобой поговорить.

— О чем?

Я вздрогнул и профессионально напрягся, потому что в Танином голосе прозвучало нечто находящееся по другую сторону от мира пьянок, секса и шуток. Она хотела поговорить о работе. Может, и не впрямую, но это было связано с работой. Она не ответила мне, и я еще раз спросил:

— О чем?

— Вот идиотский вопрос! О чем! Хочешь выслушать меня — слушай. Какая разница, о чем! О себе, о жизни, о самом главном…

— Извини, Танюшка, извини…

За что я извинялся? Она говорила полную чушь. Не был мой вопрос идиотским.

— Валяй. Я слушаю тебя.

Она вылезла из-под одеяла, поежилась, белым зябким облачком пересекла комнату и накинула халат.

— Бр-р-р, зачем ты окно-то открыл, дурик?

— Чтобы воздух был свежий, — пояснил я и поплотнее закутался в одеяло.

Татьяна закурила, очевидно, чтоб воздух был еще свежее, и в свете спички торжественно полыхнули ее голубые глаза.

— Помнишь, ты рассказал мне «Историю о влюбленном мальчике»?

— Помню.

— А я обещала рассказать тебе другую историю.

— И это помню. «Историю о влюбленной девочке»?

— Нет, все гораздо прозаичнее. Я не Остап Бендер и не Михаил Разгонов, я не придумывала названия для своей истории, но, если хочешь, это «История о девочке, которая научилась ненавидеть». Кажется, наш великий пролетарский писатель Леша Пешков утверждал, что нельзя по-настоящему любить, не научившись по-настоящему ненавидеть. Цитирую по памяти. Главное — не формулировка, главное — суть. А суть мне кажется верной… Так ты будешь слушать?

— Буду, — сказал я, хотя и сомневался слегка в справедливости утверждения Леши Пешкова.

— Ну так вот. Жила-была девочка. Звали ее Маша Чистякова. И был у нее папа. Чистяков Анатолий Геннадиевич. По званию полковник. А по должности — начальник отдела в Первом главном управлении Комитета государственной безопасности СССР, в Управлении внешней разведки. Да, Миша, тот самый папа, с которым ты водку пил четырнадцатого декабря тысяча девятьсот восемьдесят второго года.

— Четырнадцатого декабря тысяча девятьсот восемьдесят второго года, — повторил я словно в бреду. — Да, ходили какие-то слухи, будто папа у нее в ГБ работает, я помню…

— Это не слухи, Миша, это правда. Но ты погоди перебивать. История-то только еще начинается.

— Я слушаю, Танюшка, слушаю.

— Ну так вот. Жила-была девочка. Я ведь про девочку рассказываю, правильно? А про папу это уж так, к слову пришлось. И вообще я хотела рассказать про другую девочку, но сначала про эту — про Машу. Потому что она… потому что она…

Я не мог видеть Татьяну, было слишком темно. Но я понял: это слезы навернулись ей на глаза.

— Танюшка, — шепнул я, приподнявшись в постели, — ты что, Танюшка?

— Нет-нет, ничего. Извини, я продолжаю. Просто я очень плохой рассказчик. Куда мне до тебя! Но ты все-таки послушай. Девочку звали Маша. И была у нее подружка Таня. И папа Анатолий Геннадиевич. Вместе с подружкой девочка Маша ходила на тренировки в ЦСКА, ездила на сборы в Цахкадзор и в Сочи, на соревнования в Гётеборг, Дортмунд, Гренобль, Хельсинки, Лейк-Плэсид и еще черт знает в какие дали. Вместе с подружкой девочка Маша посещала иногда школу, если оставалось время. Была такая специальная школа неподалеку от ЦСКА, куда можно, а точнее — даже нужно было ходить лишь изредка. И занимала девочка Маша высокие места на престижных турнирах, и не потому, что был у нее высокий папа, а потому, что был высокий класс, талант был недюжинный и очумительная работоспособность, и тренер замечательный — Виталий Иваныч, и отличный партнер — мальчик Витя. Кстати, мальчик Витя совсем не интересовал ее как мальчик, а только как партнер. У них это было очень забавно: Машка по традиции клеилась ко всем одиночникам в сборной, а Виктор упорно кадрил всех одиночниц. И только на арене Машка и Виктор страстно и красиво любили друг друга в показательных номерах, поставленных по тем временам необычайно смело, можно сказать — фривольно, ну, ты помнишь… Однако я опять не о том говорю. Мы очень дружили с Машкой, и я могу про нее долго рассказывать. Только кому это теперь интересно?

— Мне, — сказал я. — Мне интересно.

— Ах, ну да! — Татьяна словно лишь теперь вспомнила, с кем говорит. — В общем, Машка была удивительной девчонкой: страшно много читала (это при наших-то нагрузках!), говорила на английском и немецком (ну, это ее папа с детства учил), стихи любила, если какое понравится, два раза прочтет и уже шпарит наизусть — память у нее была уникальная. Сама, между прочим, тоже стихи сочиняла, шуточные, в основном для всей сборной, к соревнованиям или на праздники. Мы, дураки, почти ничего этого не записывали, а потом жалели, конечно… К математике у Машки тоже способности были редкостные. Она какие-то там логарифмы, что ли, в уме брала, не помню точно, я в математике полный ноль. Слушай, а как она о политике рассуждала! Это, конечно, тоже от папы, но все равно, мы-то в том возрасте вообще ни фига не соображали: народ и партия едины, верной дорогой идете, товарищи, — и все, а она… Настоящий гений! Честное слово! Теперь-то я это понимаю. Она только реализоваться успела в одном лишь фигурном катании, и то не до конца, а если бы… если бы… О, черт! Не могу. Как начинаю рассказывать, так прямо не могу, хочется взять на плечо какой-нибудь «стингер» и шарашить по ним, по гадам, пока боезапас не кончится… Тогда, в Афгане, я порой так и делала. Хотя, конечно же, ни в чем не виноваты были передо мной эти моджахеды… Я знаю, что нельзя, знаю, теперь-то уж я другая стала, совсем другая, а тогда… Ох, что со мной тогда было! Ну ладно. Постараюсь все-таки по порядку.

Машка умерла совершенно неожиданно и в то же время как-то закономерно. Знаешь крылатую фразу: смерть выбирает лучших? Тогда, в глухие коммунистические годы, эти слова любили повторять. Смерть ходила и выкачивала себе потихонечку: Александр Вампилов, Рэм Хохлов, Василий Шукшин, Владимир Высоцкий, Константин Васильев, Маша Чистякова… Ее-то, конечно, в другой ряд записывали, туда, где Сережа Волков, Люда Пахомова, Валера Харламов, но я тебя уверяю, Машка из того, из первого, и, поживи она еще хотя бы три годика, все бы это поняли. Ну ладно. Смерть выбрала, люди поплакали, успокоились и стали новой смерти ждать — все какое-то разнообразие, а то ведь тихо так было в стране, скучно, муторно, затхло. А умер кто-то из лучших — событие. Мы — не лучшие, мы еще поживем и вопросов задавать не будем. Кому это выгодно, чтобы умирали лучшие? От чего они умирают? А не убийства ли это? Точнее, вопросы мы задавали, но только друг другу, на кухне, поздно ночью и шепотом.

Когда погибла Машка, мне было просто страшно. Не до вопросов было. Казалось, жизнь кончилась. Спортивная моя карьера и так уже катилась к финишу, а остальное… не было у меня остального. Остальное — это Машка, закадычная подруга. Кое-чему я от нее научиться успела. Во-первых, стала читать. Выяснилось, что это очень интересно. Во-вторых, Машка заставила меня освоить английский. («Ты что, мать, по загранкам ездим. Как же без языка — стыдобища!») В-третьих, затащила меня в хорошую секцию карате. Помнишь, тогда это было жутко модно? Впрочем, Машка сама занималась нерегулярно, а я увлеклась. Тем более что и Виталий Иваныч поощрял: растяжка, резкость, прыгучесть — все шло на пользу нашим со Славиком программам. У меня как раз в том сезоне новый партнер появился, Сережа так и не смог восстановиться после травмы. А Славик стал просто партнером. И на льду, и в сексе, и вообще в жизни. Любви между нами не было, даже дружбы не получилось. Нормальные партнерские отношения. Так что все это — и лед, и карате, и книги — все показалось теперь туфтой, суррогатом, все было завалено толстым слоем липкого снега в тот безумный день пятнадцатого декабря. Никогда не забуду эти кошмарные похороны… Кстати, ты стоял возле могилы, когда все уже ушли?

— Да, Танюшка, именно так.

— А я еще, помнится, спросила у наших, кто это, и никто не знал тебя. Никто. Но всем было наплевать. За Машкой ходили тучи поклонников, а в такой день… Вот лица твоего я тогда не запомнила, хотя где-то в подсознании оно, очевидно, запечатлелось. Потому что много лет спустя я спрашивала у Ясеня, не был ли он на кладбище, и он уверял, что нет, что вообще в тот день его не было в Москве, в России, в Союзе, он уезжал в Италию, а я говорила: врешь ты все, я тебя там видела, ты должен был приехать на ее похороны, и ты приезжал, я помню, я видела, и он говорил: хорошо, девочка, видела — и слава Богу, это нормально, что я там был, это нормально… Я очень хорошо вспомнила сейчас наш разговор. Вот видишь, а был там ты, а не он. Или ты — это и есть он? Может такое быть?

— Перестань, Верба, перестань. Рассказывай лучше про Машку. И про девочку Таню. Рассказывай.

— А что рассказывать? Собственно, про девочек история уже закончилась. Одну девочку убили, а другая сразу перестала быть девочкой. Так что начинается история про тетеньку. Про тетеньку Таню, которая прошла Афган, работала в ГБ, классно умела мочить пяткой в глаз и, почти не целясь, с одной руки могла всадить целую обойму из «Калашникова» в сигаретную пачку, поставленную за двадцать метров.

— Погоди, — ошарашенно прервал я ее. — Давай все-таки по порядку. Ты что, наверняка знаешь, что Машу Чистякову убили?

Татьяна ничего не ответила. Она взяла новую сигарету и чиркнула спичкой. В свете пламени я на какое-то мгновение увидел ее кривую трагическую улыбку — улыбку человека, причастного к страшной тайне и готового этой тайной поделиться. Я почувствовал озноб и дрожащими пальцами потянулся к своей пачке сигарет.

— Глупый, — сказала она наконец. — Я же тебе еще тогда сказала. Можешь успокоиться. Ты не виноват в ее смерти. Неужели ты не догадался? Я понимаю, тяжело расстаться с привычным, многолетним ощущением вины. Между прочим, по мнению Кедра, способность так долго не утрачивать чувства своей вины является одной из неотъемлемых черт порядочного человека, соответствующего кодексу службы ИКС. Помнишь, у Твардовского:

Я знаю, никакой моей вины
В том, что другие не пришли с войны,
В том, что они — кто старше, кто моложе —
Остались там, и не о том же речь,
Что я их мог, но не сумел сберечь,
Речь не о том, но все же, все же, все же…

Здесь что-то вроде.

— Твардовского вы бы тоже взяли в свою команду? — поинтересовался я.

— Не исключено, — серьезно ответила Татьяна.

— Рад за него. Но ты же знаешь, как нежно я люблю Кедра и все эти его тесты. — Знаю, но ты не прав.

— Хорошо, я не прав. Продолжай. Так кто же убил Машку? За столько лет ты ведь наверняка выяснила это.

— В том-то и дело, что нет, — очень тихо произнесла она. — То есть исполнителя-то, конечно, я нашла, хотя и это оказалось непросто, а вот заказчика… Ищу до сих пор.

— Седого? — догадался я.

— Седого, — повторила она. — Какая пошлая кличка! Открой любой шпионский боевик про ГБ или милицейский детектив, и там обязательно будет Седой, либо это главный, матерый бандит, либо, наоборот, уважаемый пожилой полковник, ветеран войны и труда. Все они, сволочи, седые, но я ищу одного и совершенно конкретного. Если бы только еще знать, кто это, где он теперь, жив ли еще и существовал ли вообще когда-нибудь?

Я шумно выдохнул и процитировал:

— Очень трудно ловить абсолютно черного кота в абсолютно темной комнате, особенно если его там нет. Это сказал Конфуций.

— Неглупый был мужик, этот Конфуций, — оценила Татьяна. И добавила: — Его бы мы тоже к себе взяли.

— Поддерживаю и одобряю. Но рассказчик ты действительно аховый. Я когда-нибудь узнаю, как было дело в том декабре?

— Ладно, слушай. Кое-какие подробности я, конечно узнала от Машкиных родителей. Анатолий Геннадиевич просил в тот вечер прислать в Лужники машину из ПГУ, так как личный его шофер был как назло занят. Машину обещали, но в самый последний момент водитель служебной «Волги» вдруг почувствовал себя плохо и перепоручил задание гостившему у него Алексею из Питера. Алексей был слегка навеселе и не рискнул сесть за руль гэбэшной тачки, а предпочел взять «Жигули» своего приятеля. Все недоумевали, зачем Машка поехала с этим идиотом, могла ведь на такси добраться. Ну а водила грузовика, считай, не виноват: что он мог поделать, когда ему внезапно вылетели навстречу да еще с потушенными фарами? Кто-то из солдат, правда, сказал, что фары не горели и у них, но водила категорически это отрицал. После удара, буквально смявшего «Жигули», Машку даже не сразу удалось извлечь из искореженной груды металла, а Алексей, вылетевший в плохо закрытую дверцу, был подобран попутной машиной и скончался в больнице от множественных ушибов и переломов. Вот такой несчастный случай, за который даже судить некого.

Только теперь неинтересно об этом рассказывать. Ведь через десять лет я выяснила все от непосредственного участника событий — мичмана Балтийского флота, автогонщика и стукача Рината Гинатуллина, ставшего одним из убийц Маши Чистяковой. Как Алексей Коротков он действительно скончался в спецбольнице КГБ, а как Ринат Гинатуллин продолжал жить. До сих пор не понимаю, зачем они сохранили ему жизнь? К чести Рината, следует заметить, что ни до, ни после он людей больше не убивал, но по тюрьмам и лагерям с его легкой руки кое-кто отправился. Однако сейчас речь не об этом.

Двенадцатого декабря тысяча девятьсот восемьдесят второго года сержант Коротков — по стукаческой линии мичман имел звание всего лишь сержанта — прошел инструктаж в соответствующем кабинете соответствующего отдела соответствующего управления и, подсыпав приятелю в еду какой-то дряни, погнал его машину в Лужники аккурат к окончанию международного турнира.

Машка уходила из Дворца спорта, вместе с шумной компанией и собиралась брать тачку до дома. Они как раз решали, кому с кем по дороге ехать, когда Гинатуллин подвалил к ней вразвалочку и, откровенно дыша на всех водкой, о чем после дружно свидетельствовали Машкины друзья и знакомые, окрестившие мичмана пьяным матросом, объяснил, что прислал его Машкин отец, что домой надо ехать как можно скорее, что Анатолий Геннадиевич прямо сейчас улетает в срочную командировку и что ему Алексею, надлежит еще доставить полковника в аэропорт, а потому никого, кроме Машки, в машину он взять не может, даже тех, кто живет довольно близко, все равно заезжать будет некогда. Впрочем, Ленку Огородникову он все-таки согласился взять, ее можно было высадить где-то совсем по дороге, на Ленинградке. Так Ленка стала человеком, который видел Машу последним, не считая, конечно, Рината.

В дороге шел веселый треп ни о чем. Машка, выпившая в тот вечер едва ли не две бутылки шампанского, была в отличном настроении и совершенно не задумывалась, почему вместо «Волги» приехали «Жигули», почему водитель незнакомый, почему вдруг эта срочная командировка? Было ей весело, и, как утверждает Ринат, он Машке даже понравился. Когда распрощались с Ленкой, пытался клеиться к своей жертве, но Машка, не особо агрессивно его отпихнув, напомнила, что они торопятся.

В общем, с Ленинградки свернули на Флотскую. И тут Машка в первый раз забеспокоилась. «Так короче», — лаконично пояснил Ринат. «Ни фига так не короче!» — возразила Машка, однако дискуссию эту продолжить не удалось, потому что на узкой и пустынной, заваленной снегом улице из кромешной темноты вынырнул «слепой» встречный грузовик — сто тридцать первый «ЗИЛ» военного образца. Летел он, как это любят солдаты, лихо, никому не уступая дороги почти по середине улицы. А матросик наш пьяный тоже лихачил — не снижая скорости, вильнул в сторону, вот только почему-то в левую, аккурат на встречную полосу. Машка закричала ему: «Осторожно!» На что матросик среагировал странно: бросив ручку передач в нейтраль, притормозил, открыл дверцу и кубарем, очень профессионально выкатился наружу, в грязный, но все-таки относительно мягкий придорожный снег.

Оставшись одна, Машка еще пыталась уйти от столкновения, но она не знала, в какую сторону надо крутить руль во время заноса. Машину развернуло с точностью до наоборот, и страшной силы удар пришелся не в лоб, как планировали эти сволочи, а по правой дверце, да только никакого значения это уже не имело.

Что же касается Рината, его действительно подобрала ехавшая сзади и совсем не случайная машина. Ее запомнили солдаты, тоже, кстати, пострадавшие от аварии, «Жигуленок» был без номеров, то ли «шестерка», то ли «тройка», а что до цвета, так на этот счет существовало несколько мнений. Тоже немало мнений обнаружилось и по поводу спасителей выпавшего из разбитой машины. Водителю «ЗИЛа» казалось, что людей этих было двое, сидевший рядом видел аж четверых, а третий точно не запомнил, но настаивал, что среди них была женщина. А в общем-то фонари на улице не горели, фары, как уже известно, — тоже, темнотища была хоть глаз коли. Чего с этих солдат взять? А у самого Рината на счет людей, его забравших, мнения не было никакого: в машину его запихнули в бессознательном состоянии. И я поняла, что это на самом деле было так.

Удалось мне найти и закрытую гэбэшную больницу, где его прятали, и врача, который его лечил, но вот людей, привезших его в ту ночь, найти не удалось. Да, может, это и неважно — главные поиски пошли по другой линии.

Татьяна помолчала чуть-чуть, и я решил задать вопрос:

— И что же ты сделала с ним, с этим Ринатом?

— Хороший вопрос. Это было всего три года назад… Знаешь, я хотела его убить. Нет, сначала я даже хотела его кастрировать, так ненавидела этого подонка! Я страшно боялась потерять контроль над собой, боялась, что начну бить этого выродка просто для собственного удовольствия, точнее, просто заглушая свою боль (какое там, к черту, удовольствие!) Кажется, я смогла сдержаться. Я била его ровно до тех пор, пока не узнала все, что можно было узнать. Он уже давно не работал в органах, практически с самого начала перестройки, клялся, что никогда и никому не делал больше ничего плохого.

— Извини, — перебил я, — один мой друг-писатель любит говорить: «КГБ в отставку не уходит».

— Он прав, твой друг. Кто там работал, может быть призван в любой момент, но это не значит, что всех в обязательном порядке призывают. Ты, конечно, должен быть всегда начеку, но не исключено, что так до конца дней своих на этом «чеку» и просидишь. Тем более что года с восемьдесят восьмого у них пошло существенное сокращение кадров, особенно в части мелких сошек: стукачей, дятлов, провокаторов и мясников. В общем, у меня были основания поверить Ринату. Потом на всякий случай я установила за ним «наружку», и первоначальное предположение подтвердилось.

Конечно, вначале он ничего не хотел говорить, от всего отказывался и валял дурочку. Потом понял, что я уже слишком много знаю. И раскололся. Оказалось, десять лет назад его просто запугали, предупредив: если назовет фамилию лейтенанта — заметь, не полковника, не майора даже, а лейтенанта! — который инструктировал перед убийством, его самого уберут и очень быстро. Пришлось объяснить, что от полуразвалившегося КГБ, прошедшего стадию АФБ-МСБ, МБВД[1] и превратившегося наконец в МБ РФ, он еще сможет убежать, а от меня вряд ли, пришлось подержать пальцы на его омерзительной шее, прежде чем я получила самую главную для меня информацию: инструктировал его некто лейтенант Гусев из пятого отдела Седьмого главного управления. Почему Седьмого? Мутили они воду, сволочи, но уже была зацепка, ниточка путеводная, а в том, что направление указано не обманное, я могла быть уверена. Ведь этот гад Гинатуллин пытался сначала стращать своими связями с ГБ, однако быстро заткнулся, увидев мой майорский пропуск. Испугался по-настоящему — мало того, что морду бьет профессионально, так у нее еще и крыша серьезная. Гинатуллин понял: за вранье я его просто убью. И он не врал. Только знал, зараза, до обидного мало…

Татьяна замолчала, словно выдохлась. Встала, зажгла свет и спросила:

— У тебя тут выпить есть что-нибудь?

— Есть, конечно, но, может, не стоит, завтра все-таки работать, а?

— Ну немножко. Не могу, прямо руки трясутся.

— Успокойся, глупая. Ты еще не все рассказала, а времени уже много. Поехали дальше. Сейчас я тебе налью.

— А себе?

— Ну и себе, конечно.

Я сбросил одеяло, извлек из секретера непочатую бутылку французского коньяка и два классических фужера «тюльпан».

— Как в лучших домах, — объявил я, наливая по чуть-чуть. — И давай без тостов. Просто рассказывай дальше.

— А что рассказывать? — начала Таня со своей обычной присказки. — Дальше все очень просто. Пятнадцатого декабря на поминках, когда уже все, кто мог и хотел, были пьяными и когда я, восемнадцатилетняя девчонка, вылакала почти целую бутылку водки и осталась совершенно трезвой, только жутко болела голова, — вот тогда и пошли разговоры по существу. Все, кто знал хоть чуть-чуть о страшной истории, происшедшей три дня назад, принялись вспоминать подробности. Кто-то предлагал свою помощь в поисках истинного виновника, кто-то объяснял, куда в таких случаях следует обращаться, а кто-то справедливо замечал, что это теперь не имеет значения, потому что пьяного матросика, лежащего пока в больнице, хоть расстреляй, хоть повесь, а Машу уже не вернешь. В какой-то момент Анатолий Геннадиевич поднялся и вышел в другую комнату. Следом вышла Светлана Михайловна, Машкина мама. И я вышла. В коридор. Вроде как позвонить. Но позвонить не получилось, потому что Анатолий Геннадиевич взял трубку радиотелефона (редкостная была у нас игрушка по тем временам!) и принялся набирать какой-то номер. Светлана Михайловна выхватила у него трубку и зашипела: «Прекрати! Ты с ума сошел!» Я стояла перед зеркалом и поправляла прическу, но тут поспешила спрятаться за груду навешанных на стену шуб и курток и только слушала, что они там говорят. Не могу сказать, что поймала каждое слово, но я услышала главное. То, что движет мною все эти тринадцать лет, и за что меня уже не раз могли убить, да и убьют, наверно, если прежде я сама не убью кое-кого…

— Верба, Верба, на связи Ясень. Что ты говоришь такое, разве я не учил, что убийство — великий грех?

Татьяна вздрогнула, замолчала, уставилась в противоположную стену и опрокинула в себя остатки коньяка из фужера.

— Ты прав. Ясень, — сказала она.

— Так что же ты услышала?

— А вот что. Машкина мать спросила свистящим шепотом: «Куда ты хочешь звонить, дурачок?» — «Самому, — ответил Машкин отец. — Прикинусь чайником, попрошу разобраться всерьез в том, что случилось». — «Ну, и он разберется и доложит тебе. Кого-нибудь посадят. Может, даже расстреляют, если ты попросишь. Только не того, кого надо. Согласен?» «Согласен, — сказал отец. — Но ведь это сделал Седой. Я знаю. Неужели я не могу ему отомстить?» — «Тихо ты, дурачок! — испуганно зашептала мать. — Даже стены имеют уши. Ты что, больше жить не хочешь?» — «Я? Не хочу. А ты?» — «Наверно, тоже. Но ты понимаешь, что именно этого они и добивались. Они убили нашу девочку, чтобы мы больше не хотели жить, чтобы ты после этого, не думая, не жалея себя, рвался напролом, как раненый зверь, к председателю, к самому, к президенту США, к Папе Римскому, я не знаю, к кому еще, но ведь это же глупость! Ты должен просто спокойно работать, ты должен думать и отомстить им всем, понимаешь?» — «Понимаю. А может, все-таки сказать им, что это Седой?» — «Ох, Толик, тебе же никто не поверит!..» Светлана Михайловна шагнула к двери, и я поспешила ретироваться. Схватила трубку и торопливо начала крутить диск. Они не заметили, что я подслушивала. Им было не до меня. Куда я тогда звонила? Не помню. Но куда-то точно звонила…

Потом Чистякова отправили резидентом в Бразилию. Это было явное понижение. Но он не рыпался, не возражал. Поехал молча. Очевидно, человека все-таки сломали. А как могло быть иначе? Конечно, я узнала об этом много позже: у Чистякова появился какой-то серьезный компромат на самого. На Андропова. Во всяком случае, так считали в КГБ. А времена, если помнишь, были смутные. Только что помер Брежнев. Этакое безвременье, безвластие, а точнее — всевластие спецслужб. Абсолютная монархия некоронованного короля Юрия Первого. Чистяков хотел что-то сделать. Может, хотел начать ту самую перестройку на два года раньше. У него, похоже, была такая возможность, но ему не дали. Обстоятельства еще не созрели. В высшем эшелоне коммунистической власти Чистякова не поняли и не поддержали. Трудно сейчас понять, почему его не убрали. Есть у меня на этот счет кое-какие соображения, но они еще очень, очень предположительные. Не хватает пока информации. Может, Чистякова считали особо ценным специалистом, а может быть, просто важной фигурой в какой-нибудь политической игре, и еще не пристало время смахнуть эту фигуру с доски. А возможно, пресловутый Седой, этот всесильный демон, этот прямой потомок Князя тьмы, оказался обыкновенным садистом и ему доставляло удовольствие не сразу убивать своих противников, а вначале помучить их. Но почему первой жертвой стала именно Машка? Почему? За что? Господи, как же гадко все устроено в этом мире! Господи, какой же ты безрукий, честное слово!

— Не богохульствуй. Верба. Это глупо. Мир действительно скверно устроен, но Бог тут ни при чем. Наезжать на Бога с черным юмором — знаешь, в этом есть что-то пионерско-комсомольское.

— Да пошел ты!.. — обозлилась Татьяна. — Ты хоть знаешь, что Анатолия Геннадьевича вместе со Светланой Михаиловной убили в этой гребаной Бразилии спустя три месяца, в марте? Убили какие-то мексиканские оборванцы; из автоматов на улице при обстоятельствах, в общем, не исключающих покушения по ошибке. Во всяком случае, спецслужбы между собой полюбовно договорились, и дипломатические отношения из-за этого инцидента между Бразилией и СССР ничуть не пострадали. А младшего брата Машки Стаса, естественно, прислали обратно в Москву. Ему уже исполнилось шестнадцать, паспорт он еще до Бразилии получил, так что квартира формально осталась за ним, а жил он там поначалу с тетей Зоей Михайловной, сестрой матери. Кстати, до самого недавнего времени КГБ ему какую-то пенсию платил за погибших родителей, не великую, конечно, но на жизнь хватало. Школу он закончил, во ВГИК поступил, разумеется, не без блата… И чего это я вдруг про Стаса начала рассказывать? Налей мне еще.

Я налил. Мы сели рядом на краешек дивана и молча выпили. Уже начинало светать.

— А представляешь, — сказала вдруг Татьяна, — вот действительно был бы цирк, если бы в тот вечер ты наклеил Машку и пошел бы вместе с ней! Повел бы ее, скажем, к себе домой или еще куда-нибудь. Как бы стал себя вести этот козел Ринат? Наверно, вырубил бы тебя.

— Или я его. Все-таки я тогда уже был самбист.

— Здорово, — сказала Татьяна. — И Ринат получил бы свою порцию звездюлей на десять лет раньше.

— Верба!!! — заорал я. — Каких звездюлей?! Ведь если б я тогда его урыл, все было бы по-другому. Все!!! Ты обманула меня! Я виноват! Я по-прежнему виноват во всем. Если бы я тогда убрал с дороги этого типа, Машка осталась бы жива, я познакомился бы с ней, допустим, женился, но не это главное, Чистяковых не отправили бы в Бразилию, Анатолий Геннадиевич остался бы жив и сделал то, что хотел! Вся история человечества изменилась бы, перестройка началась бы на два года раньше…

— И на два года раньше начали бы убивать чеченских детей авиационными бомбами в развалинах Грозного, — остудила меня Татьяна. — Кому это надо — торопить историю?

Я замолчал и тупо посмотрел на часы. Они работали в своем обычном темпе. Никто не пытался торопить историю.

— Ничего бы ты не смог изменить, — деловито и буднично продолжила Татьяна. — Если в КГБ что-то задумали, они это исполняют. Обязательно. Днем раньше, днем позже, преодолев одно препятствие, два или три. Скорее всего Седой просто убрал бы еще и тебя, а заодно и твоих родственников. На всякий случай.

— Ну ладно, не увлекайся, — прервал я ее. — И вообще, не надо меня разубеждать. Можно я останусь при своем мнении?

— Можно, — сказала Татьяна.

— Слушай, какого черта ты начала весь этот разговор сегодня? — Я еще раз посмотрел на часы. — Думаю, ложиться спать уже просто не имеет смысла.

— Конечно, — согласилась она. — Продержусь сегодня на таблетках. А завтра отосплюсь.

— Но это же очень вредно.

— Другим. А мне наплевать. Я же тебе объясняла, какие у меня скрытые резервы.

— Любые резервы не бесконечны, — заметил я.

— Знаю. Только все люди делятся на две основные категории: одни думают о здоровье в первую очередь, а другие о здоровье вообще не думают. Вторые мне гораздо симпатичнее, потому что я и сама к ним отношусь. Нелепо думать все время о здоровье, тем более сегодня, когда до старости все равно никто из нас не доживет.

— Это почему же?

— Не знаю. Так мне кажется. Иногда. Предчувствую близкий конец.

— Работа такая, — с неопределенной вопросительно-утвердительной интонацией сказал я.

— При чем здесь работа? Мир такой. Понимаешь, сегодня я еще намного лучше тебя знакома с ситуацией в этом мире. За три месяца всего ведь не узнаешь. А высшая категория причастности, поверь мне, оптимизма не добавляет. Для тебя эта категория — пока формальность, для меня — жизнь.

На улице громыхнуло.

— Вот, пожалуйста, — прокомментировала Верба. — В столице, в мирное время.

— «Калашников»? — деловито поинтересовался я.

— Нет, это посерьезнее. Скорее всего крупнокалиберный пулемет. Из него тоже можно стрелять одиночными.

Громыхнуло еще раз.

— Значит, ты полагаешь, стрелять будут все больше и больше? И жизнь здесь будет все хуже и хуже?

— Похоже, что так, — грустно покивала головой Верба.

— И какого же лешего мы тогда работаем?

— А у каждого на самом деле своя цель. Все только делают вид, что трудятся во имя общего блага. Заметь, даже у самых-самых Причастных — у каждого — своя цель. Такие, как ты, например… Извини, я скажу откровенно?

— Конечно, говори.

— Такие, как ты, просто из любопытства работают. Ловят кайф от новизны острых ощущений. Неисправимые авантюристы, романтики, бернштейнианцы. «Цель — ничто, движение — все».

— Н-ну, это не совсем так, но, в общем, ярлыки ты навешиваешь лихо.

— Лихо, лихо, но дай мне до конца сказать, ладно? Вас, романтиков, на самом деле немного. Ясень, между прочим, был из таких же. Странно, правда?.. Друтие наслаждаются властью, безнаказанностью, они этого не говорят, разумеется, может быть, даже сами себе не признаются, но это же видно. Тополь, например, такой.

— Тополь?! — обалдел я.

— Да, Тополь. Третьи просто сколачивают бабки. Честным, отчаянно тяжелим трудом на грани нервного срыва, но сколачивают капиталец, и все подсчитывают, подсчитывают и никак остановиться не могут. Этих ты пока не знаешь. Рябина, например, из Питера или Каштан из Владика.

— Владик — это Владивосток?

— Да. Четвертые просто до жути любят красивую жизнь. Платан, допустим. Его хлебом не корми, дай только самого дорогого коньяка, самого дорогого шампанского, «Роллс-Ройс» последней модели, яхту, виллу на южном берегу Франции, шикарных девочек, ну и так далее. Это его цель, а после нас хоть потоп. А есть еще…

— А есть еще яйцеголовые вроде Кедра, — включился я в игру по навешиванию ярлыков. — Безумные ученые, для которых весь мир — один большой подопытный кролик. И балдеют они от своих экспериментов. Этого током шибанешь — у него лапка дергается, а этому подсунешь чужой «Ниссан-Патроль» — так сядет в него сразу и поедет. Интересно, аж жуть!

— Верно, Мишук, про таких я просто как-то не вспомнила, а есть еще одна группа лиц, у которых тайные цели, никому не понятные, порой совсем странные — словом, idee fixe.

— Это, например, ты.

— Правильно. Как ты догадался?

— Верба, дорогая, мы с тобой не вчера познакомились. Ну и какова же твоя цель?

— Отомстить за Машку. А теперь еще и за Сергея. Ну и за Осокоря, конечно, и за Дуба. Вот и все. И ни черта мне больше не нужно.

Я помолчал, подумал с полминуты. Наконец спросил:

— А потом? Когда отомстишь?

— Плюну на все, выйду замуж, нарожаю детей…

— Не верю, — сказал я. — К тому времени еще кого-нибудь убьют, и ты снова будешь мстить.

— И то верно, — согласилась она, и мы снова замолчали.

— Татьяна, — сообщил я после паузы, — название придумал.

— Какое название?

— Название для твоей истории про девочку. «Верба лайф». Можно в одно слово.

— Хорошее название, — грустно улыбнулась Татьяна и добавила: — Объявление в газете: «Ищу работу. Начну новую жизнь. Вербалайф не предлагать». Такую жизнь предлагать нельзя. Врагу не пожелаешь.

— Ну уж прямо! — усмехнулся я. — Зачем так мрачно? Бывает, наверно, жизнь и похуже.

— Бывает… наверно… — медленно повторила Татьяна. — Однако ты еще очень многого обо мне не знаешь.

— Правда? Ну, расскажи.

— Расскажу, только пошли завтракать. Спать-то уже действительно не время.

Конечно, в то утро за завтраком она не успела рассказать всего, но до конца восемьдесят пятого года добралась, и этого оказалось достаточно, чтобы напрочь отбить мне аппетит. Да и сама Татьяна не слишком налегала на горячие бутерброды. Зато мы вылакали целый литр очень черного кофе, а под занавес этой странной трапезы наглотались ярко-изумрудных прозрачных горошин с непроизносимым названием: фенил-хренил-чего-то-трам-пам-пам. Верба привезла их из Аргентины от тамошних наших умельцев и клялась, что это не наркотики. Не знаю, не знаю, но на Варшавку в Информцентр мы поехали бодрые, как после недельного отдыха в горах на лыжной базе.

Было двадцать шестое декабря девяносто пятого года. Вся страна уже знала, что на выборах в Думу победили Зюганов и Жириновский. Но нам было не до этого. Вчерашний дайджест, сделанный ребятами с Варшавки по последним событиям в Чечне, не порадовал никого. Тополь предложил разработать вариант срочного вмешательства. Платан засомневался. А Клен — кадровый военный, юрист и, безусловно, самый осведомленный среди нас по проблемам Кавказа — вообще категорически заявил, что любые меры со стороны службы ИКС могут сейчас изменить ситуацию только к худшему. Верба хотела составить собственное мнение. А я… Конечно, у меня были другие планы на этот день, но теперь казалось, что я просто не имею права оставлять Татьяну ни на минуту, ни на секунду, теперь, после всего, что узнал о ней. И накануне ее дня рождения.

А вот что я узнал о ней. Вот что рассказала мне Верба. Читайте.

Глава первая

Родилась я на Урале, под Свердловском, в маленьком городке с замечательным названием Верхняя Пышма. Родителей своих никогда не видела. Сели они за что-то оба, а вышли, как водится, не одновременно и оказались потом в разных местах, где-то в Сибири. Меня даже не искали. Я их одно время искала — тоже отомстить хотела, но потом это прошло. Все, что я о них знаю, — имена в метрике да несколько недобрых слов от тетки, сестры матери. Тетка тоже объявилась не сразу. Очень не сразу. Она приехала уже ко мне в Москву, увидела, говорит, по телевизору и сразу поняла: Лидкина дочка, ну просто копия. Зачем приезжала — непонятно, может, хотела к славе моей примазаться, а может, просто так — по душам поговорить, У нее жизнь тоже коряво как-то сложилась.

Ну а меня, двухлетнюю, приютил Дом малютки или как его там называли в те годы, а потом — обычный детский дом в Свердловске. Детдом иногда мне по ночам снится, но рассказывать о нем тошно, тем более сейчас, когда все уже все знают. Знают, как замечательно было в этой системе. Так что первым хорошим человеком в моей жизни стал тренер — Лариса Булатовна Меньшикова. В детдом она приходила к директрисе, которую давно знала, и как-то обратила внимание на меня. А я росла девчонкой боевой, шустрой и танцевать любила. Было мне шесть лет когда я впервые вышла на лед. Сразу на искусственный. Это была сказка. А через полгода я переехала жить к Ларисе Булатовне. Еще через четыре с половиной меня забрал в Москву Крайнев. У этого глаз был наметанный, и на юношеском чемпионате Союза семьдесят пятого года он меня сразу выделил. Так я попала в ЦСКА. Конечно, уже в Свердловске я была перворазрядницей и вот-вот должна была вырваться в КМС, но все-таки настоящей спортсменкой сделал меня Виталий Иваныч. И женщиной меня сделал он же. Мне было тогда тринадцать, а ему — сорок четыре. Не скажу, чтобы секс доставлял мне в том возрасте какое-то удовольствие, но и неприятного ничего я в нем не видела. Просто еще один вид тренировок. Особые упражнения, как называл их Крайнев. Многие потом говорили, что он сволочь, но я так не считала и не считаю. Ну а какой он тренер, об этом весь мир знает.

В пятнадцать у меня появился парень. То есть я влюбилась в одиночника Зотикова. Виталий Иванович был недоволен. Выступала я тогда уже с Сережей Ковальчуком, и следующим стал он. Это уже казалось серьезным. Тут нам даже Крайнев не мешал, не влезал больше со своими домогательствами. Девочек он менял часто, жаден был до них, но некоторых отмечал особо и жил с такими подолгу, по несколько сезонов подряд. Подобной высокой чести удостоилась и я. Может, еще и потому, что родителей у меня не было, но вообще-то он мне всегда делал массу комплиментов, каких не слышали от него другие. Так что, смею надеяться, уже в свои тринадцать я была девицей неординарной. Между прочим, и журналисты мою красоту, женственность, и грацию отмечали регулярно.

А жила я в те годы у Эммы Борисовны Розенфельд — нашего цээсковского хореографа и моей московской мамы. Собственно, моя свердловская мама Лариса ей меня и передала. Там, в Свердловске, у меня был еще младший братик — сын Ларисы Булатовны Кирилл, а в Москве я стала единственной любимой дочкой одинокой доброй женщины. Было это и хорошо, и плохо. Поначалу я просто каталась как сыр в масле, ну и вообще, сам понимаешь, ЦСКА — лучшая в мире школа парного катания, Москва — фантастический огромный город, очень приличные карманные деньги, сборы на юге, зарубежные турниры, ликующие трибуны, фотографии в роскошных журналах, медали, красный флаг, поднимающийся под звуки гимна… Словом, эйфория. И за все за это кому спасибо? Ларисе Булатовне, Эмме Борисовне, Виталию Ивановичу. И в первую очередь, да, именно в первую очередь, я была благодарна своей московской маме. Испортились наши отношения позже, когда я начала стремительно взрослеть, увлекаться парнями и требовать самостоятельности. Знала ли Эмма Борисовна о моих отношениях с Крайневым? Конечно, знала. Но что она могла поделать? Бить ему морду? Жаловаться в партком? Писать доносы в милицию? Бред собачий. Все это может показаться шизой, но у большого спорта свои законы, и тот, кто их нарушает, никогда не будет наверху. А наверх так хочется! И ты себе не представляешь, как там здорово!

Короче говоря, мои увлечения парнями, особенно не спортсменами, а было уже и такое, расстраивали Эмму Борисовну куда сильнее, чем здоровый спортивный секс с пожилым тренером, потому что, уходя к парням, я отрывалась, начинала жить совсем новой и чужой для нее жизнью. Наконец настал момент, когда я, малолетняя дрянь, сказала Эмме, что она вообще мне никто, что она мне больше не нужна, что она и взяла-то меня к себе не ради меня, а ради себя, потому что ей, одинокой старухе (я буквально так и назвала сорокадевятилетнюю женщину), было слишком тоскливо без детей. Она мне все эти слова простила тогда, она мне вообще многое прощала и до того, и после, но я прощала гораздо труднее, и в итоге мы, конечно же, поругались. Но это случилось уже много позже, после Машкиной гибели и моего ухода из спорта.

А про тот период, когда мне было хорошо, когда я была знаменитой спортсменкой, и рассказывать-то больше нечего. Все известно, как говорится, из газет. Вот потом, после тех страшных похорон, первых похорон в моей жизни…

Я ведь потеряла очень близкого человека, по существу, самого близкого. Кто в восемнадцать лет может быть ближе подруги? Только друг. Но с Сережей все уже кончилось. Кончилась романтика первой юношеской страсти, а любви между нами не было. После Машкиной культурной накачки Сережа стал мне просто скучен. Туповат он был, как большинство спортсменов, все никак не мог понять, зачем мне иностранный язык, зачем я книги читаю, ну, еще детективы — ладно, для развлечения, а вот зачем Бунина, Маркеса, Фриша? И уж совсем наш международный мастер облез, когда увидел однажды у меня на столе книжку о буддизме, да еще на английском, видно, он решил, что я умом подвинулась. А мне это сенсей посоветовал на занятиях карате. И было действительно интересно. Читать же в то время о буддизме на русском никакого смысла не имело. Чепуху писали в наших совковых популярных изданиях. Да, кстати, вот и еще один человек в моей судьбе появился хороший — сенсей Костя Градов. Четвертый дан, японский и китайский языки, истфак МГУ, диссертация по Древнему Китаю, три года работы в Киото. Потрясающий человек, но это был не партнер по сексу и не друг в обычном понимании — это был сенсей, даже не учитель, а именно сенсей. Тут есть тонкая, однако существенная разница. Потом он уехал, когда перестройка началась, кажется, в Японию, а может, и в Китай.

Но я все время сбиваюсь, я ведь совсем не о нем хотела рассказать. Я же те похороны вспомнила. И Машку. Теперь я понимаю, что Машка была не просто закадычной подружкой по сборной и по школе. Она была самым близким мне человеком. И если бы ее не убили, она была бы сегодня с нами. Это абсолютно точно. Ведь многое из того, что потом говорил Ясень, впервые я услыхала именно от Машки. Но это я уже вперед забегаю. Короче, в том декабре мир опустел. А тут еще плюс ко всему я невольно сделалась хранительницей страшной тайны — про этого Седого. Представь мое состояние. И это начало сезона. А у меня новый партнер — Славик Грачев, отличный мастер, но мы катаемся вместе без году неделя. И наша пара — номер один в сборной, поскольку Машки уже нет, а все остальные либо отправились на заслуженный отдых, либо еще настолько желторотые, что за ними наблюдать смешно. И на нас, затаив дыхание, смотрит вся страна, весь мир. Прыгуны в высоту или штангисты в такой ситуации зачастую мировые рекорды устанавливают, потому что вся спортивная и не очень спортивная злость выплескивается у них в один чудовищной силы толчок или рывок. Но в нашем спорте одним рывком не отделаешься, надо катать три турнира и по две программы на каждом.

Что случилось в том сезоне — общеизвестно. Ты фигурным катанием интересовался — значит, помнишь этот полный провал, небывалый в истории нашего спорта.

И вот середина марта. Мы возвращаемся с последнего, самого главного турнира, то бишь с чемпионата мира. И в ЦСКА нас встречает чуть ли не весь Генштаб в полном составе. Честное слово, никогда не видела столько генералов в одном месте. Раздувают дело невероятно. Изображают как жуткую провокацию всесоюзного масштаба. О чем только не говорят! Один даже держит пламенную речь о плохой охране наших спортсменов — нашего национального достояния. Это он про Машку, которую не уберегли накануне ответственных международных стартов, что сильно деморализовало сборную. Сволочь, думаю я, «национальное достояние, наша лучшая спортсменка, вторая Роднина», а может быть, сам и отдавал приказ убить ее. Глупость, конечно, но я их всех тогда ненавидела. И тут с темы личной охраны мастеров спорта они переходят на тему несоответствия занимаемым должностям. И, разумеется, в первую очередь сладострастно сдирают звезды с полковничьих погон Крайнева, припоминают ему давнее и тогда прикрытое дело о растлении малолетних, называют это официально «грубым нарушением действующих методик тренировки» и наконец громогласно снимают его с должности главного тренера. Потом отчитывают всех остальных, достается даже Эмме Борисовне. Но ей уже наплевать, она готовится к длительной командировке в Австрию, о чем генералы от спорта еще не знают. Под очередной гремящий с трибуны хорошо поставленный командный голос я покидаю конференц-зал и думаю: «Господи, Машка, милая Машка, в каком же говне мы с тобой сидели все эти годы!»

Крайнев, естественно, вывернулся. Уже в начале следующего сезона он фактически руководил сборной, а кто формально занимает место главного — велика ли важность? Звание полковника восстановил еще быстрее, даже не все успели узнать, что он был разжалован. Как я выяснила много позже, связи Виталия Ивановича простирались необычайно далеко, куда-то до самого ГРУ, а дальше терялись во мраке секретности. А из ГРУ, если верить байкам бежавших оттуда людей, простой майор мог в приказном тоне позвонить генералу армии, что этот майор, очевидно, и сделал по вопросу о полковнике Крайневе. Мне Крайнев строго так сказал:

— Впереди Олимпиада. Будешь готовиться и выиграешь. Я заставлю тебя выиграть эту Олимпиаду.

Но он меня не заставил. Не смог. На это и у Крайнева кишка тонка оказалась. Просто потому, что я уже была не я. Не хотела больше кататься — и все. Этот период в моей жизни кончился. Убийство Машки. Безобразная разборка нашего провала. Отъезд в Австрию Эммы Борисовны. Очень плохое взаимопонимание со Славиком. Чего еще ждать? Я перестала вообще появляться в ЦСКА. Жила теперь в другом месте: сенсей дал мне ключи от своей второй квартиры и обещал до осени не выгонять. Деньги на жизнь оставались, что такое забота о хлебе насущном, я еще не знала тогда и все свое время посвятила карате, книгам и… рисованию. Рисовать я с детства любила. Больше всего — человечков. Сначала веселых, потом фантастических, потом фигуристов… Портреты у меня не получались, а вот тела, фигуры — очень неплохо. Эмма Борисовна всегда xвaлилa и говорила, что мне надо учиться. Теперь я не рисовала фигуристов. Теперь я увлеченно рисовала человечков, бьющих друг друга пяткой в глаз, коленом в пах и лбом по носу. И могла заниматься этим подолгу.

А ближе к лету я наклеила богатенького мальчика из МГИМО и махнула с ним в Сочи. Но это была не более чем попытка забыться. Красивая, однако неудачная. А вот с карате получилось удачнее, сенсей даже удивлялся моим успехам. Но как же это наивно, Господи, с помощью какого-то карате отомстить им, отомстить загадочному и страшному Седому!

И тогда я сделала следующий шаг на своем безумном пути: решила поехать в Афганистан на войну. Мне объяснили, что туда меня могут взять только медсестрой, а я медсестрой не была. Что ж, стану. Я нашла специальные ускоренные курсы военных медсестер и добросовестно закончила их. Кстати, в этом мне помог Крайнев. И скорее всего со зла, а не по старой памяти. «Вот дура-то стоеросовая, ей олимпийское золото светит, а она решила комсомолку-доброволку из себя корчить! Ну, давай, давай, может, и поумнеешь там, если не убьют!»

Что это было со мной? Полудетское стремление красиво умереть? Или вполне осознанное и, наоборот, очень взрослое нежелание жить в таком неправильном мире? Да нет, не хотела я умирать. Мною двигало все то же отчаянное чувство мести. Я знала, что пройду Афган и вернусь. А вернувшись, буду взрослее, мудрее, сильнее и… страшнее для тех, кому должна мстить. Может быть, я еще потому так уверена была в себе, что сенсей Костя Градов одобрил мое решение. Он сказал: «Ты уже готова к этому. Если чувствуешь, что надо, — поезжай».

И я поехала. Не буду рассказывать в подробностях обо всей грязи, крови, мерзости, вони, которую я перелопатила своими руками за долгие как вечность два с лишним года афганского кошмара. Не буду рассказывать о боли, страхе, ненависти, тошноте, ознобе, о неутолимой жажде и полном отчаянии. Не буду. Потому что не хочу. Вам, писателям, разумеется, очень интересно знать все эти детали. Ну так вы туда сами поезжайте, а мы потом лучше почитаем, что вы напишете. Понимаешь, мне сейчас все это вспоминать, рассказывать — все равно что заново пережить. Не хочу.

А вкратце история такова. Первые три месяца я работала в Кабуле, в центральном госпитале, как бы практику проходила, привыкала потихонечку к запаху промедола, к виду тазов, полных крови, оторванных конечностей и прочей исковерканной расчлененки, привыкала к стонам, хрипам и крикам, к остановившимся взглядам черных от боли глаз… Вот и скатилась на подробности. Ну ладно.

Потом в составе 345-го отдельного парашютно-десантного полка попала на фронт, если вообще в этом проклятом Афгане можно было понять, что такое фронт. Мы хорошо знали, что такое десант в «зеленую зону» Герата и что такое десант в центр горного массива Луркох, даже после бомбово-штурмовых ударов это было круто, а вот что такое фронт, мы понимали плохо. Он был повсюду: в горах и в «зеленке», в кишлаках и на дорогах, на нашей авиабазе в Шинданде и даже в центральном госпитале Кабула — фронт был повсюду, потому что повсюду стреляли, с любой стороны мы ждали удара, постоянно чувствовали себя в окружении. И «духов» я к тому времени уже ненавидела, а «афганоиды» (представители правительственных войск) были еще хуже «духов», потому что никогда нельзя было предугадать их поведения, а стрелять в них не разрешалось.

Казалось бы, какое дело сестричке милосердия, в кого можно, а в кого нельзя стрелять, но такой уж я человек, мне до всего есть дело. И комбат майор Полушкин учил меня стрелять. В свободное от боевых заданий время. Другие спали, а я училась. Мне казалось, это важнее. И я таки освоила стрельбу не только из «ТТ» и «калаша», я насобачилась долбить из всего, что только попадало под руку: из «узи» и крупнокалиберного пулемета, из огнемета и винтовки «М-16», из «стингера» и «РПГ-7»… Это уже был просто какой-то спорт. И Матвей Полушкин восхищался мною. А я восхищалась им, двадцатишестилетним майором, возглавившим батальон спецназа. Наверно, там, в Афгане, таких было много, но я запомнила именно Матвея, потому что любила его, а он любил меня.

Это была очень странная любовь, замешенная на крови, сухом песке и пороховом дыме, но нам было хорошо вдвоем. А потом Матвея в составе особой группы бросили на сверхважный объект. И я сказала, что пойду вместе с ним. Этого нельзя было делать, но он взял меня с собой. Дело было в Панджшере в так называемую «летнюю кампанию 85-го года», которая, как уверял потом генерал Громов, прошла для нас в целом успешно. Правда, Ахмад Шах Масуд с не меньшими основаниями считал, что эта кампания завершилась успешно и для его армии. А впрочем, разве это главное?

Главное, что наш отряд, особый отряд майора Полушкина попал в окружение. И двенадцать дней мы искали выход к своим, прячась по ущельям и поневоле вступая в перестрелки. И когда нас подобрали почти случайно прорвавшиеся во вражеский тыл братья-десантники из 103-й «грачевской» дивизии, мы уже тридцать два часа были без воды, и только трое еще могли стрелять: Василий из Ташкента, Ата из Чарджоу и я. Нет, я не хвастаюсь, просто так было на самом деле. А всего нас осталось в живых шестеро из двадцати двух. Матвей тоже погиб. Так что наказывать за мое участие в операции было некого. И полковник Катышев от греха подальше просто подготовил приказ о переводе меня обратно в стационар, сначала в Кандагаре, а потом поближе к Союзу — в Пули-Хумри. А мне уже было все равно. Точнее, не совсем так, я хотела мстить, теперь уже за Матвея. Но кто бы меня пустил опять на передовую? Я это понимала и безропотно смирилась со всеми новыми назначениями.

Правда, в Кандагаре я совершила шесть боевых вылетов на «Ми-24», заменив собой поначалу заболевшего гепатитом пулеметчика. А потом мое участие в операциях стало уже традицией. Командованию об этом не сообщали. Пилоты из вертолетной эскадрильи просто балдели от Анки-пулеметчицы (такую они мне дали кликуху) и готовы были пожертвовать своими погонами, лишь бы летать вместе со мной.

Да, я искала приключений на этой войне, а кто ищет, как поется в песне, тот всегда найдет. И я их находила. Раз десять я была на волосок от смерти, но пули не трогали меня, словно заговоренную. Раз пять меня готовы были вытурить из ограниченного контингента за всякие нарушения, но, во-первых, начальство не могло не признать, что медсестра-то я классная, а во-вторых, я чувствовала, хоть они и не говорили этого, что всем старшим офицерам вплоть до командующих частями и начальников штабов импонировали мои авантюрные наклонности и неистовый боевой дух. Ведь героями в Афгане как раз и становились такие вот чокнутые, которые приезжали по принуждению или сдуру, а оставались надолго, потому что влюблялись в войну.

Это был совершенно сюрной кошмар. Афган затягивал. Там было страшно, душно, противно, безумно тяжело, но оттуда не хотелось уезжать. Уезжать оттуда, пока все не кончилось, казалось немыслимым, диким. Так казалось не только мне, а многим, я знаю, правда…

Но вот настал тот день, когда я получила приказ двигаться вместе с колонной на север — сопровождать раненых в Союз. Такое уже бывало. Обычно мы доезжали до Ташкургана или Хайротана, где передавали колонну под охрану встречающего нас подразделения, и двигались назад небольшой мобильной группой — четыре-шесть бэтэ-эров. На этот раз все получилось не как обычно. В районе Южного Саланга нашу колонну обстреляли и окружили. Ребята почему-то говорили, что это отряды Хекматияра, хотя вообще-то Саланг от начала до конца контролировал все тот же Масуд. Если честно, мне было наплевать, кому мстить за Матвея. Тем более теперь.

Да, для раненых и для незнакомых мне попутчиков-офицеров я была просто списанной медсестричкой (уже в дороге узнала, что назначение мне — домой, в Союз), но очень скоро они поняли, кто я на самом деле. Когда в нашей машине убили автоматчика из роты сопровождения, я подобрала его оружие и высадила три рожка в наступавших, а потом уже во время нашей атаки долбила из «РПГ» (Господи, откуда взялся этот гранатомет?) по боевым машинам «духов». Мы прорвались тогда к знаменитому трехкилометровому тоннелю на перевале и вышли к своим с минимальными потерями почти в назначенный срок, и майор, командовавший колонной (не помню его фамилию), даже представлял меня к какому-то ордену, но уже в Термезе (это наш узбекский городок на границе) я брякнула что-то лишнее, что-то не вполне цензурное об интернациональном долге, об афганоидах, о партии и правительстве — в общем, что-то совсем неуместное по тем временам брякнула я важному московскому полковнику, и орден не состоялся. Да и насрать на него, на этот орден, я бы сейчас, пожалуй, и носить его не стала — позорный совковый знак доблести, высокую награду за кровавую бойню, устроенную преступным режимом… Разве в этом дело? Разве Матвей погиб ради ордена? А ради чего вообще погибли Матвей и еще почти пятнадцать тысяч человек? Ради чего?..

Долго искала я по всем универмагам и валюткам Москвы подходящую краску, чтобы замазать седые пряди на этой бесстыдно рыжей шевелюре…

А над Тверской, тогда еще улицей Горького, кружились легкие пушистые снежинки, в витринах сверкали серебряные елки и разноцветные шарики, жратвы в обычных магазинах, как всегда, не было, но оптимистичные совки получали на предприятиях праздничные заказы с сухой колбасой, икрой и красной рыбой и торжественно готовились к встрече очередного, совсем не нового Нового года. Правда, уже прозвучало с самой высокой трибуны слово «перестройка», еще не всем понятное, но кто-то уже действительно ждал нового, чувствовал это новое, предвидел. Вот только у нас в Афгане никакой перестройки не было, и Горбачев нам казался просто очередным черненкой.

«С Новым годом, уроды!»

Это строчка из стихотворения Ясеня. Как-нибудь я прочту его тебе. Сейчас? Ну, хорошо, только чуть позже, ладно? Сначала дорасскажу эту печальную историю. Ведь тогда еще не было в моей жизни никакого Ясеня, просто мое настроение в том декабре уж слишком было созвучно его настроению за два года до этого, когда он и написал свое «Новогоднее-84»…

Деньги кончились быстро. Тем более что я привыкла тратить их широко. Костя был в Японии. Виталий Иваныч с работой помочь отказался. Квартировалась я у Машкиного брата, и он мне прямо сказал, что в феврале, самое позднее в марте — от ворот поворот. Словом, жила я, как на вокзале, с той лишь разницей, что у меня даже чемоданов не было и билетов, и, куда ехать, я не представляла. Полная неопределенность. При наличии одной профессии (медсестра) и двух званий (старший сержант и мастер спорта международного класса). Да, еще английский язык (с примесью немецкого, дари и пушту) и черный пояс карате. Но это уже вообще не пришей кобыле хвост. И куда же я пошла со всем этим, как ты думаешь? Догадаться нетрудно. Ведь главная цель оставалась прежней — найти Машкиного убийцу.

Я пошла в КГБ. Прямо на Лубянку. Точнее, на Кузнецкий мост, туда, где принимали круглосуточно, туда, где каждый советский человек мог реализовать свое главное и священное право — право на донос. Владимира Резуна, то бишь Виктора Суворова я тогда еще не читала (его тогда еще никто не читал в этой стране) и не знала, что попроситься на работу в КГБ очень просто, а поступить туда с улицы практически невозможно. Выслушали меня внимательно, потом тщательно проверили все сведения, вызвали еще раз, подивились на мою невиданную судьбу, за что сажать — не придумали и психически больной не сочли, слава Богу. Однако от помощи вежливо отказались. И я почувствовала: не потому, что вообще не берут они с улицы, а потому, что чутье у них на врагов. Поняли, гады, что хочу пролезть в их логово не во имя безопасности социалистического отечества, а во имя своих, тайных и совсем не разделяемых ими целей. Почуяли это и отстранили меня, не грубо, но твердо. И только один майор, прощаясь, объяснил доверительно и ласково:

— Ах, наивная вы девушка, да разве так нужно приходить в нашу организацию! Подумайте, если вы действительно хотите здесь работать. Есть другой, гораздо более надежный способ для таких, как вы. Потолкайтесь как-нибудь вечерком на пятачке между «Националом» и «Интуристом», поговорите с тамошними девочками, они вам все расскажут. Желаю удачи.

Я даже не сразу поняла, о чем это он. А когда поняла, оскорбилась ужасно. Но только в первый момент. Потом догадалась, что он говорил не в шутку. Потом решила, что это даже забавно. И наконец поняла, что приду туда обязательно, на этот обозначенный майором пятачок. Приду, потому что для одинокой, брошенной всеми девчонки, отставной спортсменки международного класса, фронтовой сестрички, профессиональной убийцы и верной подруги поклявшейся отомстить, другого пути просто нет. Профессия вербованной валютной проститутки казалась не более чем изящным дополнением к моей безумной биографии. И было так.

* * *

— Папаша, ты меня узнаешь?

— Нет, доченька, иди домой, пожалуйста.

— А если повнимательнее взглянуть, папаша? Ты телевизор-то смотрел в последнее время?

«Папаша» подходит к черной «Волге» с соответствующим очень крутым номером, около него тусуется мальчик в сером плаще поперек себя шире, за рулем скучает водила в звании не ниже капитана, судя по возрасту. «Папаша» смотрит на меня еще раз и вдруг широко улыбается.

— Ты эта… Лозова, что ли?

— Так точно, товарищ полковник, извините, если ошиблась! Не желаете ли провести вечер со знаменитой фигуристкой?

— Садись, фигуристка, у меня сегодня настроение хорошее. Поехали.

* * *

— Господин, можно вас на минутку? — теперь я говорю по-немецки, с акцентом, но весьма сносно. — Вы были когда-нибудь в Дортмунде? Да? А три года назад? Ах, вы даже посещаете турниры по фигурному катанию. Тогда вы наверняка должны меня помнить.

Конечно, он не помнит меня, козел, но воспоминание о Дортмунде и мое спортивное прошлое добавляют романтики в наше знакомство. Романтики и полсотни марок.

* * *

— Мистер, эй, мистер, я могу предложить вам нечто необычное. — Английский у меня безупречен, и высокий шикарно одетый негр реагирует мгновенно.

— Вы русский девушка? — спрашивает он строго.

— Да, — соглашаюсь я уже по-русски. — Комсомолка, спортсменка, мастер по фигурному катанию.

— О! — восклицает он. — Спортсменка! О'кей, — и, перейдя на английский, довольно подробно излагает свои анатомические пристрастия. — Очен хотэлос бы, — завершает он зачем-то по-русски.

— В жопу, что ли? — отзываюсь я тоже по-русски и поясняю на его языке:

— Пожалуйста, за отдельную плату.

— О, йез! — радуется он. — В джопу! Джопу, оф корз! И мы едем в отель.

* * *

— Лозова! — окликает меня кто-то.

Я оборачиваюсь равнодушно.

— Ты что, не Лозова?

— Нет, я — Лозова.

— Так какого черта ты тут слоняешься?

— Деньги зарабатываю.

— Ты что, с ума сошла?!

На нем дорогой плащ, в руках шикарный импортный «дипломат», виски седые, вокруг глаз морщинки. Я его не узнаю. И хамлю:

— А ты кто такой?!

— А это важно? — парирует он с достоинством. — Я из спорткомитета.

— Ну и что? — говорю я. — Для вас особая такса, что ли?

— Дура! — говорит он. — Иди отсюда, до добра это дело не доведет.

— До добра? — Я начинаю хохотать. — Дядя, я с вашим спорткомитетом долго трахалась. Мне в этой системе даже денежку платили. Вот только здесь больше платят, понимаешь? Нет, не то чтобы очень много, но здесь платят, регулярно платят, понимаешь? В вашем гребаном спорткомитете пенсий почему-то не выдают, а выступать на льду я больше не хочу, ты понимаешь, обрыдло мне все на вашем льду, понимаешь, мне в койке интереснее, дядя. Хочешь со мной вечерок провести? Я, правда, дорого беру. Но я очень неординарна, дядя. Не хочешь? Жаль.

Он протянул мне бумажку в пятьдесят долларов вместе со своей визиткой и пояснил:

— Небольшая пенсия от спорткомитета. И бросай это дело, подруга. Вспомнишь потом, что я был прав.

Я вспомнила. Потом. Конечно, он был прав. Но говорил тогда совсем не то, что думал. Я это почувствовала, но не поняла. И просто взяла пятьдесят долларов. Это был некислые деньги по тем временам. А визитку выбросила кажется, в тот же день. Чего мне было ему звонить?

* * *

— Сестра! — окликает меня высокая крашеная блондинка.

С первого взгляда вижу: из наших.

Отзываюсь:

— Чего надо, дорогая?

— Не на своем месте стоишь.

— Ты в этом уверена, сестра? — спрашиваю нагло хотя подозреваю, что права она. Я еще новенькая и не все их законы изучила. Но один закон мне известен с детства: наглость города берет. Или по-другому, мягче: если сам себе не поможешь, никто тебе не поможет.

— Ты кому платишь-то, чува? — невозмутимо, но жестко спрашивает блондинка.

— То есть как это кому? Кэпу, естественно. Кэп — это капитан Синюков, представитель ГУВД в «Интуристе».

— И все? — интересуется она с ядовитой улыбочкой.

— Все. Больше я никому здесь не должна.

— А это тебе сейчас ребята объяснят, кому ты должна. Произносит она это лениво, небрежно, чуть ли не зевая. Так разговаривала обычно уличная шпана у нас в Свердловске перед очередной махаловкой стенка на стенку. И я, вспомнив детство и уловив нужный тон, отвечаю ей:

— Ну, пойдем выйдем, побалакаем с твоими корешами. Если чего должна — все заплачу.

Мы проходим в удивительно грязный и пустынный дворик одного из факультетов МГУ. Поразительно, как рядом с шикарными отелями уживаются все эти помойки, кособокие гаражи и обшарпанные трансформаторные будки. Вот в таком пейзаже и встретили меня два рослых парня, упакованные по люксу и явно спортивного вида.

— Ну, и кто вы такие? — спросила я.

— Налоговая инспекция, — хохотнул тот, что выгляди постарше. — За первый месяц плата вперед — сотня баксов.

Я повернулась к блондинке и с достоинством спросила

— Сестра, это вот этим двум пидорам я должна что-то платить?

Пидоры дружно шагнули в мою сторону. Обиделись.

— Стоять, козлы вонючие! — крикнула я резко, и они остановились. — Я рэкетирам платить не собираюсь.

Очевидно, мальчики, занимавшиеся натуральным рэкэтом термина этого еще не знали (все-таки, учитывай, перестройка едва-едва началась) и на рэкетиров оскорбились сильнее, чем на козлов. Ну и потом стояла я перед шми совершенно вызывающе: миниатюрная фигуристочка метр шестьдесят пять с прической, да еще после Афганистана я — кожа да кости, коротенькая кожаная курташка, очень узкая юбка и туфли на каблучках. А сумочка такая, что в ней и дамский пистолет с трудом поместится. В общем по-моему, они меня даже не бить собирались, а просто схватить, поднять и подержать на весу, пока я не приду в чувство. Так мне показалось по их движениям. Но мне не довелось узнать, что они собирались со мной делать. А им не довелось узнать, что сделала с ними я. Точнее, что — они потом разглядели, а вот как — этого даже — Лизка (так звали блондинку) понять не успела.

Я сломала себе каблук на левой туфле, которая не сразу слетела с ноги, и слегка порвала юбку, выполняя классический удар в прыжке с разворота. Больше потерь с моей стороны не было, а у этих придурков на поверку оказалось три перелома конечностей и одно сотрясение мозга на двоих. Второго сотрясения, очевидно, не случилось по причине отсутствия мозгов у сотрясаемого.

Короче, они лежали под ржавой стенкой гаража, а я, войдя в раж и страшно матерясь по-афгански, объяснила намерть перепуганной Лизке, что убью в этом районе включая опера Синюкова и его гэбэшного куратора, еще хоть одна сволочь потребует от меня денег.

* * *

В общем, после этого случая среди своих меня сильно уважали, начали ласково звать «наша Афгани» и даже взяли за правило приглашать на местные разборки с клиентами, нерадивыми сутенерами и шальным зачетом.

Был и другой результат у этой махаловки в дворике. Буквально на следующий день меня в кабинет к Кэпу. И кого же я там увидела? Ну, конечно, дорогого своего спорткомитетчика.

— Что ж, здравствуй, Лозова, — сказал он многозначительно.

— Что ж, здравствуй, Куницин, — откликнулась я издевательским тоном, благо запомнила его фамилию с визитки.

Чего мне было терять?

— Зачем нарываешься, Лозова?

— На что нарываюсь?

— На серьезные проблемы. Ты фильмы про разведчиков любишь?

— Ах вот оно что! Значит, теперь ваша контора спорткомитетом называется?

— Красиво отвечаешь, Лозова. Хочешь у нас работать? Раньше ведь хотела.

— Не спорю, хотела. Только в «семерку» работать не пойду. Там за вредность мало доплачивают, а работа — собачья.

— Два — ноль в твою пользу, Лозова. Где поднатаскалась, в Афгане или здесь? Где структуру органов узнала?

— Так я тебе и раскололась, гражданин начальник, меня на понт не возьмешь!

Синюков, который в присутствии Куницина буквально сидел по стойке «смирно», от моего развязного тона и совершенно непозволительных реплик дурел, ну просто как таракан от дихлофоса. Наш безумный диалог с матерым гэбэшником, казалось, вогнал его в транс, ставший прямым результатом решения непосильной проблемы: сумасшедшая я или суперагент всех разведок мира.

— Лозова, я сдаюсь, — сказал Куницин. — Теперь слушай меня внимательно. Работать будешь на ПГУ, конкретно — на восьмой отдел.

Я закатила глаза и принялась кусать нижнюю тубу, с понтом, мучительно вспоминая специфику восьмого отдела, хотя структуру Первого главного управления никогда на самом деле не знала.

— Арабский Восток, — подсказал Куницин, — Палестина, Египет, Иран, Афганистан, Пакистан — твои любимые края. Будешь работать с этой клиентурой. В первую очередь. Связь через меня по телефону. Об остальном я финансы, договоримся при следующей встрече. Согласна, Лозова?

— Господи, ну конечно!

Моя с трудом скрываемая радость убедила его. Да если б ты знал, подполковник Куницин, какую змею ты пригрел на груди! — думала я, от восторга переходя на стихи: — Весной возвращаются блудные птицы на родину. Что же их ждет впереди?.. Сбылась мечта идиотки.

* * *

— Мужик, хочешь отсосу?

Удивительно, что чем богаче были клиенты, тем больше они любили эту фамильярщину и похабщину.

Мужик согласился сразу. Приехали мы с ним в очень парную квартиру, и оказался он крупным военспецом Бельгии. Очевидно, ему не объяснили, что все советские люди работают на КГБ, и в постели после изрядной дозы выпитого он начал рассказывать о своей работе в общем, встречались мы с ним не однажды. И информация текла, естественно, в пятый отдел, по территориальному признаку, но славу приносила все равно нашему, восьмому.

А арабы мне попадались все какие-то вялые, бесцветные. Курочка по зернышку с них что-то клевала, но это все был детский лепет рядом с моим Шарлем, рядом с моей первой главной вербовкой, на которой я поднялась, благодаря которой и получила в конечном счете офицерское звание и «скромную» офицерскую зарплату в семьсот рублей.

Я вспомнила: столько же получали в Афгане майоры, принимавшие командование полком, и то лишь восемьдесят пятого года…

С кого я получала больше: с клиентов или с хозяев? Не знаю. Честно, не помню. Тошнило меня и от тех, и от тех. А цель… Цель все еще была далеко, безумно далеко. Прошел целый год. И снова летали пушистые снежинки улицей Горького, и снова искрились в витринах пластмассовые елки с металлическим блеском, которые так нравились всем нам в детстве… С Новым годом.

С Новым годом! Ни ласковый голос
Ни крик, от которого хрипнешь,
Не пробудит ни толики нового в этом болоте,
Разгуляйся по миру пурга ли, убийства ли, вирусный грипп ли
С Новым годом, уроды! Ну как вы паскудно живете!
Где вы видели новое? Мир безнадежно вторичен.
Мир устал от себя и давно уже к смерти готов.
С Новым годом! Мы рвемся сквозь ужас бунтов и опричнин
В апокалипсис черно-кровавых грядущих годов.
С Новым годом! Не с новым, а просто с Еще Одним Годом!
Как нелеп и кошмарен бессмысленный времяворот!
Четырем миллиардам наивных несчастных уродов
Я желаю удачи и счастья! Я — такой же урод.

Глава вторая

Бледный декабрьский рассвет. В квартире тепло и уютно. На улице тихо. Я сняла себе хатку за двести хрустов в нешумном зеленом районе у метро «Академическая». Правда, с балкона открывался вид на большую вечно развороченную помойку, но сейчас ее запорошило чистым-чистым свежайшим снегом.

Накануне я не принимала клиентов, отлично выспалась и даже не пила вечером ни грамма. Настроение было удивительно благостным.

Когда очень долго сидишь в дерьме, перестаешь чувствовать запах — только тепло и мягкость. Хорошо!

Позвонила Лизка.

— Чува! Меня позвали на вернисаж в Домжур. Хочешь, вместе пойдем?

— Чей вернисаж-то? — лениво поинтересовалась я.

— Да я фамилию не запомнила. Какой-то наш авангардист. Приехал из Парижа. Говорят, очень стремные у него картины — с эротикой, с ужасами какими-то. В общем, совершенно пижонская выставка. И народ подбирается соответствующий: элита, богема, шишки всякие, иностранцы…

— Что-то вроде Малой Грузинской? — зевнула я.

— Ну, примерно, — сказала Лизка, — только этого хрена с горы уже весь мир знает.

— Ясненько… Тебя, значит, пригласили. А я с кем пойду?

— Таньк, ты чего? Не проспалась, что ли? Наклеишь там кого-нибудь. Такие люди будут!..

— Тогда я не пойму, это работа или отдых?

— Да отдых это, отдых! Все. В девятнадцать ноль-ноль у входа. Домжур. Запомнила?

Весь день я моталась по магазинам. Выходной так выходной. До Нового года оставалось несколько дней, до дня рождения — еще меньше, и я вообще решила устроить себе рождественские каникулы с подарками. Купила разных вкусностей к столу, хорошего вина, здоровый пузырь французского шампуня, краску для волос обычную (Шварцкопф), но она меня вполне устраивала, новые золотые сережки, крем-пудру, помаду, лак для ногтей и наконец раскрутилась на платье — итальянское, шикарное, темно-синее, облегающее — за сто двадцать пять рубликов, как сейчас помню, в «Москвичке» на Калининском. Дома помыла голову, покрасилась и вся в предвкушении чего-то значительного поехала на тачке в Домжур.

Сам Леонид Валеев, заезжий гений лет пятидесяти, мотанувший из Союза еще при Хрущеве, мне не понравился. Выглядел он шизиком, этаким молодящимся хипарем-переростком: вытертые джинсы, вельветовый пиджак, пестрая рубашка, яркий шейный платок, спасибо на ногах не кроссовки, шевелюра растрепанная, а виски — седые. Разговаривал странно, не то чтобы с французским акцентом, но как-то неправильно. На женщин внимания не обращал. Картины же его были действительно интересные, но для меня слишком уж мудреные.

Лизка весь вечер обрабатывала своего француза, я ей не мешала. Меня уже тошнило от иностранцев. Наши розовощекие мальчики из цекамола тоже совсем не возбуждали. Шампанское, апельсины, конфеты, пирожные — как обычно. И потом, что мне — стоять в уголочке и одиноко грызть эклер? Сделалось скучно. Даже грустно. Художники были посимпатичнее комсомольцев, но они клубились возле Валеева, а у меня он вызывал почти брезгливое чувство. Надо было на что-то решаться — не пропадать же вечеру совсем!

Я выделила в толпе единственного военного — немолодого майора танковых войск и, наблюдая за ним с довольно близкого расстояния, пыталась угадать, где служил этот свирепого вида офицер с боевым шрамом через все лицо. Майор посмотрел на меня раз-другой, и тут я поняла, что взгляд его вполне осмыслен. Он явно заинтересовался мной, быть может, еще раньше, чем я им. Ну что ж, майор, во второй мировой ты участвовать не мог — под стол пешком ходил тогда, а про Афган нам с тобой будет что вспомнить…

Вдруг кто-то тронул меня за руку и вкрадчиво произнес:

— Девушка, а я, кажется, знаю, как вас зовут.

— Возможно, — равнодушно откликнулась я, не поворачивая головы и этим испытанным приемом усиливая интерес к себе. К тому времени меня уже почти не узнавали (спортсменов забывают быстрее, чем артистов или дикторов телевидения), и мне откровенно польстило такое начало разговора.

— Татьяна Лозова, — сказал он практически утвердительным тоном.

— К сожалению, — кивнула я, все еще глядя в сторону.

— Юрий Хвастовский, — представился кавалер и добавил: — К счастью.

Вот тут уже я не могла не посмотреть на него. Передо мной стоял парень лет тридцати, невысокий, в скромном сером костюме и темной рубашке без галстука, его простое открытое лицо украшали пышные соломенного цвета усы и ярко-голубые улыбчивые глаза. Он понравился мне сразу.

— Ах, вы и есть Юрий Хвастовский! — картинно всплеснула я руками. — Какая приятная неожиданность! А вот скажите, пожалуйста, вы Хвастовский или Хвостовский?

— Друзья частенько зовут меня просто Хвост, — ответил Юрий серьезно, не реагируя на подколки, — но вообще-то я Хвастовский и вполне оправдываю свою фамилию.

Так впервые за год не я наклеила мужика, а он меня наклеил. Нет, пытались-то многие, но я их посылала: работа есть работа. А после работы бывала только усталость и равнодушие ко всему, если не отвращение. Мы разговорились. Он оказался худредом из «Московского рабочего», семь лет назад окончившим «полиграф» и на тот момент уже довольно известным (в своем кругу) книжным графиком. После второго бокала шампанского мы перешли на «ты», и Юра спросил:

— Ты водку пьешь?

— Иногда, — ответила я уклончиво.

— Поехали ко мне на работу. Колька вчера из Швеции приехал, мы с ребятами хорошо погудели, и в холодильнике осталось полбутылки шикарной водки «Абсолют». Небось и не слыхала про такую? Закусон тоже остался. Поехали? А то Валеев надоел уже, и все эти пижоны с апельсинами — тоже.

Согласилась я сразу. И мы поехали. Юра был на машине, и уже через десять минут, припарковавшись во дворе перед монументальным зданием на Чистых прудах и взяв у вахтера ключи, мы поднялись по притихшей в этот поздний час широкой лестнице на четвертый этаж, протопали по гулкому, совершенно пустому длинному коридору, напомнившему мне коридоры Лубянки, и спрятались в уютной худредовской комнатенке, все стены которой были обклеены рисунками, эскизами, фотографиями, красивыми картинками из импортных журналов и шутливыми вырезками из газет. На столах царил рабочий кавардак, а книжный шкаф венчали ряды пустых бутылок и коробок из-под фирменных напитков. Словом, обычный редакционный антураж, с которым я столкнулась впервые, но сразу влюбилась в него. Юра расчистил один из столов, извлек из холодильника все, что в нем было, и под водку с солеными огурчиками, салом и маринованными грибами меня потянуло излить ему душу. Как говорил один мой знакомый, душу номер два. Нет, я ничего не врала, просто было много такого, о чем я говорить и не хотела, и не могла. Юре было страшно интересно все о моем спортивном прошлом. По-моему, он просто как мальчишка радовался знакомству со знаменитостью. И я вспоминала, я рассказывала, даже про Виталия Ивановича, даже про Машку, а потом незаметно для самой себя начала рассказывать про Афган. Юра слушал, от удивления перестав задавать вопросы, но, кажется, верил мне, хотя поверить было нелегко. Я это понимала.

Водка кончилась. За окном валил снег. Дело шло к полуночи. Я встала и открыла форточку, потому что мы жутко накурили, и сизый табачный туман потянулся в грязновато-бордовую темноту московской ночи, словно дым догоревшего танка в открытый нараспашку люк. Я смотрела на крупные снежинки, и мне казалось, что они падают на раскаленный песок под Кандагаром, и тают на нем, и шипят… Это был уже бред. Я встряхнулась и вспомнила вдруг о своих рисунках.

— Юрка, ну его к черту, этот Афган!!! Я хотела показать тебе свои рисунки. Все они дилетантские, конечно, скорее всего полная фигня, но я бы хотела, чтобы ты честно, как профессионал, сказал мне все, что думаешь.

— Ну, ты даешь, Танька! Скажи прямо, что ты еще умеешь делать и когда успела всему научиться?

— Не скажу, — улыбнулась я хитро. — И вообще ни черта я не умею, особенно рисовать. Просто я люблю это делать. Такты посмотришь?

— Да. Где рисунки?

— У меня дома, разумеется.

— Поехали. Водка все равно кончилась.

Юра порывался сесть за руль, уверяя, что он совершенно трезвый, но я решительно сказала «нет», и мы поехали до улицы Шверника на такси. Платил за дорогу, разумеется, он, хоть я и пыталась вяло возражать.

Квартирку свою я к приему приличных гостей не готовила, и при внимательном взгляде, конечно, можно было вычислить, что это обыкновенное гнездышко путаны, но у Юры взгляд был уже невнимательный, к тому же фокусировался он исключительно на мне. И наконец, вдобавок ко всему, я сразу достала большую папку и разложила перед ним свои работы.

Юра замолчал надолго. Так надолго, что я уже начала тревожиться, все ли с ним в порядке.

— Выпить хочешь? — спросила я, не в силах больше терпеть эту тишину.

— Немного, — отозвался он рассеянно, продолжая сортировать мои картинки по какому-то загадочному, одному ему понятному принципу. — И если можно, не вина. У тебя что-нибудь крепкое найдется?

— Хорошо, — сказала я и пошла на кухню. Из крепких напитков в доме имелась только роскошная семилетняя «Метакса» — литровая бутылка в форме амфоры, и, неся ее в комнату, я торопливо сочиняла, кто же это сделал мне такой подарок. В действительности я купила ее сама в ночном баре «Космоса». Но Юра и на бутылку внимания не обратил.

Он посмотрел пристально мне в глаза и очень медленно произнес, совсем как Эмма Борисовна:

— Тебе учиться надо, Танька.

— Правда? — сказала я, невольно широко улыбаясь.

— Да ты чего! Такой талантище пропадает! У тебя же удивительная рука. Я такой точности линий у профессионалов не видел. Ты просто прирожденный рисовальщик! И на кой ляд ты фигурньм катанием занималась?

— Действительно, — пробормотала я без всякой иронии, — на кой ляд?

Но он меня не слышал, он разговаривал сам с собой:

— Нет, это ж надо! В медсестры какие-то пошла. Чуть не погибла на никому не нужной войне… Дурдом. Тебе же рисовать надо было, только рисовать, бедолага. Учила кого-то карате… Жуть! Сейчас-то ты чем занимаешься?

— Так, всем понемножку. Можно сказать, почти ничем.

— Ну так и поступай, учись. А работу я тебе найду. С такими-то способностями — нет проблем. Книжки будешь иллюстрировать. Поначалу опубликуешься под чужой фамилией, можно под моей.

— Почему это? — вскинулась я.

— Ну, у нас же знаешь, какие все идиоты. Новые имена в штыки принимают. А деньги-то нужны. Все так делают. Это явление временное. Тут гордость надо подальше спрятать. Главное, чтобы работа была, чтобы было на что жить. И школа, конечно, настоящая школа. А работу я тебе найду, — повторил он еще раз. — С твоим уровнем — элементарно. Учись, Танька, учись.

Что я могла ему сказать? Что ни работа, ни деньги мне не нужны? Что еще месяцок-другой и мне будет по карману «Волга», а «Жигули» я могу купить уже сейчас, да только неохота? И кооперативную квартиру не покупаю лишь потому, что грустно, мучительно грустно будет жить там одной. А с кем я могла бы жить вместе дольше трех дней? Я никого не любила и уже не хотела любить, я боялась, что, полюбив, разучусь ненавидеть. Кстати, этой мысли нет у пролетарского писателя Леши Пешкова — я до нее сама дошла.

Разумеется, ничего такого я не сказала Юре. Только улыбка с моего лица исчезла.

Мы выпили, и он продолжил:

— В Суриковский ты скорее всего не поступишь. Там очень сильный блат нужен. В Строгановке, по моему убеждению, тебе делать нечего. Зачем тебе нужен, скажем, промышленный дизайн? Можно, конечно, податься в училище Пятого года… Немножко уровень не тот. Господи! — Он даже хлопнул себя по лбу. — Во, допился, старый дурак! Тебе же надо идти в мой институт, в «полиграф». Отличный институт, между прочим. А профессия художника-полиграфиста — это всегда кусок хлеба, при всех режимах и в любой стране.

— Давай, — сказала я неожиданно для самой себя. — Буду поступать. Подготовишь меня?

И в тот момент поняла, что действительно хочу учиться и работать художником, хочу стать нормальным образованным человеком, жить нормальной активной жизнью, как все, и зарабатывать деньги трудом и творчеством, а не стукачеством и одним известным местом. Удивительно, что я даже про себя не произнесла простого грубого слова, а именно так и подумала — «одним известным местом». Это было необычайно трогательно для меня — «афганца» и проститутки, словно я опять стала невинной девочкой. И я буквально переполнилась нежностью к этому замечательному парню. Я положила руки ему на плечи и привлекла к себе.

Он даже не успел ничего ответить на мой вопрос.

— Юрка, — зашептала я, — Юрка, ты очень хороший, ты совсем не такой, как другие, спасибо тебе, спасибо, ты первый, кто захотел мне помочь, это так здорово!

— Я просто влюбился в тебя, — шепнул он в ответ.

— Не надо, не надо ничего говорить!

Я обняла его, прижалась к нему и быстро, порывисто поймала ртом его уже раскрывшиеся мне навстречу губы. У меня закружилась голова, и мы оба, потеряв равновесие, упали на разложенный еще со вчера и так и не убранный мною диван. Я буквально млела от давно забытого ощущения. Подумать только! Первый раз за год я была в постели с мужчиной не за деньги и не за информацию для ГБ, а просто так — для удовольствия.

Я не помню, как мы разделись, но хорошо помню, как вместе ходили в душ. Юра подал такую идею. О, я и не знала, как это заводит: мыльная пена, бегущие струйки воды, блуждающие трепетные пальцы… А еще лучше я помню, как он меня целовал. Я только в книжках читала да от девчонок слышала, что мужчины умеют и любят целовать там. Девчонкой-фигуристкой я бы этого, наверно, никому и не позволила, в Афгане даже с Матвеем секс был походный, военно-полевой, а потом, когда началась работа, клиенты думали только о своем удовольствии. Арабы мои такого секса вообще для себя не мыслили, а европейцы, включая бельгийца Шарля, были как на подбор партнерами ужасно скучными. В общем, невероятно, но факт, я, многоопытная искушенная баба, не ведала еще этого наслаждения. Я узнала его с Юрой. Что со мной творилось! А что творилось с ним! Я показала ему все, что умела, все, на что была способна. И мы забылись сном, наверно, уже часов в семь утра, раздетые, ничем не накрытые, с переплетенными руками и ногами, лежа поперек дивана…

Нас разбудил телефон. Звонил Машкин брат. Он к тому времени поступил во ВГИК на операторский и звонил мне всякий раз, когда у них бывали интересные просмотры.

— Стас, — обиженно заскулила я, держа трубку чуть ли не зубами, путаясь в простыне и с трудом вылезая из-под Юры, — ну что ты звонишь мне в такую рань?

Стае в ответ запыхтел, засвистел, зашуршал чем-то возмущенно и наконец сумел произнести:

— Ты знаешь, сколько времени, подруга?

— Сколько?

— Половина третьего.

— Ну, время детское! — откликнулась я невпопад.

— Понятно, — сказал Стае. — Сегодня ты вряд ли придешь.

— Да нет, отчего же… Во сколько начало?

— В восемь.

— Хорошо, Стасик, я буду.

Положив трубку, я стала смотреть на Юру, который смешно зашевелился, натягивая на себя простьшю.

— Вставай, соня, завтракать будем.

— А который час? — поинтересовался он, зевая и потягиваясь.

— Половина третьего, — сообщила я.

— А-а-а, — рассеянно протянул он и окончательно купил меня тем, что не стал лихорадочно прыгать на одной ноге, натягивая носки, а чинно проследовал в душ, на ходу вещая: — В Берлине так поздно завтракают, что никогда нельзя понять…

— Ты знаешь, что мне больше всего понравилось этой ночью? — спросила я, заглянув к нему в ванную.

— Знаю, — улыбнулся Юра. — Могу повторить.

— Ничего ты не знаешь, дурачок. Больше всего мне понравились твои усы. Это — улет!..

А за завтраком он чуть было все не испортил, начав говорить извиняющимся тоном, что давно женат, что у него дочке столько-то лет, а жена такая-сякая, разэтакая, — словом, понес всю эту обычную, заунывную мужскую ахинею. Я быстро прервала его, объяснив, что, несмотря на свой почтенный возраст (двадцать три года), вовсе не собираюсь выходить за него замуж, а просто хочу, чтобы он учил меня и помогал с работой, чтобы вводил в свой круг, знакомил с художниками — вот и все. А секс… ну, это как получится. Сегодня было прекрасно, а завтра, послезавтра, через месяц… Поживем — увидим. А жена и все прочие его женщины меня совершенно не волнуют. Да это действительно было так.

Я до сих пор не знаю, где были его жена и дочка в тот вечер, в ту ночь, в тот день. Мы расстались, когда уже снова стало темно. На проспекте Мира он вышел из такси и нырнул в метро, а я поехала дальше в сторону ВДНХ, во ВГИК. Мне было на самом деле наплевать, где его жена и кто она. Это были его проблемы, только его. Может, именно благодаря такой моей позиции мы и не поругались.

Мы встречались почти год, нам было хорошо вдвоем. И он так и не узнал, где я работала и кем. Зато я хорошо поднатаскалась в графике и даже в живописи. И летом поступила-таки в полиграф. И даже отучилась там почти три курса. А работать художником начала раньше, как и советовал Юра. Моих иллюстраций одно время полно было в модных книжках, валявшихся на лотках по всей стране. Я очень быстро рисовала и действительно начала зарабатывать деньги своими картинками. Стало больше разъездов, что и заставило купить наконец машину. Я взяла «семерку» «Жигули», не новую, чтобы не выделяться среди братьев-художников, но хорошую — шестьдесят тысяч пробега в Германии. Начиналась совсем новая жизнь.

На каком-то этапе в дешевенькой фантастике и детективах начала мелькать уже моя фамилия на обороте титула или в выходных данных. Конечно, никто не ассоциировал ее с той веселой рыжей девчушкой, которая шесть лет назад с триумфом выезжала на ослепительно белый лед. И это правильно. Той девчушки уже давно не было в живых. Лучшая часть ее души погибла вместе с Машкой. Вторая половина отлетела в мир иной с майором Полушкиным. А бренные останки затерялись в зловещих недрах восьмого отдела ПГУ.

Что же досталось Юре? Юра нашел во мне совершенно другую женщину и сделал из меня совсем третью. Вот про нее-то, уже про эту третью, и писали: «Оформление Лозовой, иллюстрации Лозовой…»

Кстати, Куницин совсем не возражал против моих художеств. Даже наоборот — порадовался. А то он уже устал отмазывать меня от разных ментов в разных районах города по самым разным поводам. Я ведь жила без московской прописки, вообще без всякой прописки в паспорте, да еще и без трудовой книжки. Правда, был военный билет у который многое объяснял, а вот удостоверений «афганца» тогда еще никому не выдавали. В сентябре я получила и трудовую книжку, и студенческий билет — натуральные «железные» документы прикрытия. А чуть раньше мне присвоили звание младшего лейтенанта. Формально я не могла стать офицером без высшего образования, но тут был какой-то особый случай. Почему? Для чего им понадобилось оформить меня в штат и выдать легендарную всесильную красную книжечку?

Книжечка давала право доступа в кое-какие внутренние помещения святая святых советского режима. Сделалась ли моя цель ближе? В сущности, да. Но с этой новой точки я еще лучше видела, как она далека, как недоступна. И это было как в кошмаре, когда делаешь шаг из мрачного лабиринта, а вожделенная дверь — выход к свету, к свободе, к спасению — лишь удаляется, делаешь еще шаг — она еще удаляется, и ты уже бежишь к ней со всех ног, а она все дальше, дальше, и уже нет сил бежать, и ты падаешь… и просыпаешься. Но просыпаются только ото сна. От жизни не просыпаются. От жизни умирают. А я была уверена, что умирать просто не имею права. И я жила.

В тот знаменательный вечер я посмотрела во ВГИКе «Апокалипсис сегодня» Копполы. Тяжелый, мрачный, сильный фильм. Но я бы сделала еще страшнее. Почему, кроме Бортко, никто так и не снял хорошего, честного фильма об Афгане? Теперь, когда уже все стало можно.

Стас спросил меня:

— Тебе понравилось?

— Спасибо, Стас, — ответила я уклончиво. — Коппола — прекрасный режиссер.

Он не знал, что такое война. Как я могла ему объяснить, что такое не может нравиться?

А добравшись до дома в компании с очередным таксистом, я снова осталась одна в четырех стенах и, упав на диван, полчаса ревела. От усталости? От одиночества? От страха? От обиды? От отчаяния? Да от всего сразу. От приближения Нового года. Я теперь ненавидела этот праздник, может быть, именно потому, что раньше, вместе с Машкой любила его больше всего на свете, тем более что мы всегда отмечали два события сразу — Новый год и мой день рождения.

Я лежала, уткнув в подушку уже высохшее лицо с размазанной по щекам тушью, и физически ощущала, как огромная тяжелая черная ночь навалилась на город и давит его, давит, загоняя в теплые норы замерзших, растерянных людей. И не было никаких сил подняться. Наступал новый день — 27 декабря 1986 года — день моего двадцатитрехлетия.

С праздником тебя, Танечка, с праздником!

Глава третья

Когда я вышла из института на Садовое кольцо, солнце лупило вовсю, сентябрь выдался теплый, как лето, и настроение было под стать погоде. Вдруг вспомнила: двадцать третье — день осеннего равноденствия. Может, поэтому такое спокойствие в душе, такая уравновешенность?..

Накануне Юрка обещал познакомить с каким-то мэтром, сводить в мастерскую, поговорить о моих рисунках. Встречу назначили на завтра, сегодняшний вечер остался свободным, и я решила «откатать обязательную программу». До «Интуриста» прошла пешком через весь центр и теперь не торопясь прогуливалась, наблюдая за происходящим.

И тут мне повезло, да так, как, пожалуй, еще ни разу не везло. Из центрального входа с развевающимися на ветру полами белого плаща почти выбежал эффектный смуглый брюнет и, споткнувшись на лестнице, выронил бумажник. Я подобрала упавший предмет с проворностью голодного пса и рванулась за рассеянным красавчиком. Он спешил к отъезжающей машине, однако сам никуда не уезжал. Он просто передал что-то, сказал несколько слов по-итальянски, наклонившись к окошку, и повернулся, чтобы идти обратно в гостиницу. Я стояла перед ним. У меня было плохо с итальянским, поэтому я объяснила ему все по-английски. Он понял. Он благодарил с невероятной экспрессией и предлагал мне в награду какие-то доллары, рубли и даже итальянские лиры. Гордая советская девушка, я отказалась. И тогда он предложил пойти в ресторан — отметить счастливое знакомство. На это гордая советская девушка согласилась, не сразу, конечно, а поломавшись ровно столько, чтобы не упустить шанс.

За полтора года работы я многому научилась. И применяла теперь свою излюбленную тактику. Держать клиента в постоянном напряжении, запутывать его, интриговать — кто я: простая русская девчонка, мечтающая выйти замуж за иностранца, но всего и всех стесняющаяся, бесстыдная профессиональная проститутка, хитро не говорящая о деньгах поначалу, или же, наконец, хладнокровный и коварный агент КГБ. Я научилась вести себя неопределенно, проявляя черты и совершая поступки, свойственные то одному, то другому из придуманных персонажей. Интересно, что помимо всего прочего такое загадочное поведение еще и возбуждало мужчин особенно сильно.

Красавец Бернардо из Неаполя понравился мне чисто внешне, и я решила про себя, что трахну его обязательно. Сначала, конечно, выясню, не интересен ли он мне как специалист, а потом все равно трахну. Просто со специалистов, то есть с источников денег не берут. В некоторых случаях деньги брать можно (разговорчивость источника иногда совершенно не зависит от того, спит ли он с проституткой или с искренне влюбившейся в него девушкой), но все-таки это дурной тон — брать деньги с источника, рвачество это, и до добра оно не доведет.

С Бернардо мы щебетали как птички. Он говорил сто слов в минуту, и я старалась соответствовать. Это был идеальный вариант разговора для начального прощупывания: много слов ни о чем и два-три наводящих вопроса, опять много слов ни о чем, два-три вопроса по существу, в ответ шутки, недомолвки, каламбуры. Минут через двадцать из всей этой трескотни стало ясно, что денег с него я брать не буду (городок под Неаполем, куда он ездил на работу, неважно кем, был известен любому разведчику), и сердце забилось в радостном предвкушении: попался, попался! Да еще и потрахаюсь без денег, как приличная девушка. К тому же он был атлет, красавец и явно горячий, темпераментный южный мужчина — ну, прямо Сильвестр Сталлоне!

В общем, я тащилась или, как стало модно говорить чуть позднее, отъезжала. Это было то, ради чего я и жила в последнее время. Я искренне считала, что такие случаи компенсируют мне скуку, тоску, боль, омерзение и все остальные прелести моей мучительно нелепой жизни. Цель ведет, цель удерживает на ногах, но что-то ведь должно еще и подпитывать силы. Этот Бернардо был высококалорийным питанием. Даже чуточку более того. Наверно, изумительно вкусный вермут «Мартини бьянко», которого тогда еще не продавали в Новоарбатском гастрономе, ударил мне в голову, потому что я помню промелькнувшую мысль: «А что? Плюнуть на все, выйти замуж и уехать в Италию!»

И вот в этот эйфорически-романтический момент кто-то сзади уверенно положил руку мне на плечо.

Первым желанием было захватить эту руку и бросить наглеца через стол. Но этого я делать, конечно, не стала — все-таки не Дикий Запад, да и легкость руки бывает обманчивой. Что, если там громила килограмм на сто двадцать?

«Мент, — подумала я в следующую секунду. — Прислали новичка и забыли проинструктировать».

Настало время оглянуться. Я сделала это спокойно, небрежно и вежливо. Не дай Бог показать свой страх или, того хуже, кинуться качать права.

У него было невзрачное (по сравнению с Бернардо), а точнее — неброское, но удивительно интеллигентное лицо, добрая хорошая улыбка и совершенно потрясающие глаза, глубокие, как два маленьких окошка в другую вселенную, в них было просто опасно смотреть. Вот тебе и мент! Ну и формы на нем, конечно, не было. Обычный костюм. Слишком обычный.

«Из наших», — успела подумать я, прежде чем он произнес:

— Девушка, можно вас на минутку? — ласково так, неторопливо, словно на танец приглашал.

Я все еще смотрела в его глаза, и жуткий холодок пробежал у меня по спине, словно и впрямь я увидела нечто, чего смертным видеть не полагается.

— Yeah, yeah, of course,[2] — пробормотала я, забыв перейти на русский, и, торопливо извинившись перед итальянцем, пошла с этим странным типом.

Была какая-то чудовищная несообразность во всем его внешнем облике. Ну, как если бы Тэда Нили, игравшего Христа в знаменитой рок-опере и еще не вышедшего из роли, попросили бы, наскоро смазав грим и переодевшись в форму полицейского, поучаствовать в маленькой сценке — арест девушки в ресторане… Собственно, а с чего я решила, что это арест?

Последняя мысль отрезвила меня. Мы уже вышли из зала. Я резко остановилась и заявила развязным тоном:

— Гражданин начальник, а я никуда не пойду!

— А никуда и не надо идти. Постой здесь. Поговорим.

— Слушай, отвяжись, а? Ну некогда мне сейчас, — попробовала я давить на жалость.

А он заговорил еще более странно:

— Нет, Таня, именно сейчас ты все бросишь и уйдешь отсюда. Уйдешь навсегда. Таня Лозова, опомнись! Чем ты занимаешься? Я уже второй месяц ищу тебя, как идиот, а ты, оказывается, в кабаке блядью работаешь. Таня, проснись!

«Господи, — подумала я, — неужели сумасшедший поклонник? Вроде вымерли они все».

Тон мой переменился

— Да ты кто такой?! Иди отсюда, а то сейчас кричать буду. Все. Разговор окончен.

И я решительно повернулась.

Ловкость, с которой он остановил меня, взяв за локоть аккуратно, но жестко, вновь заставила задуматься о его профессии. Но мне уже надоело задумываться. Я без предупреждений резко с разворота ударила его носком правой ноги под коленную чашечку. Любой другой от такого тычка разжал бы руку и, может быть, даже упал. Этот лишь застонал, стиснув мой локоть еще крепче.

— Дуреха, я же из милиции.

— Ты?! Из милиции?! А ну-ка ксиву покажи! — озверела я.

Он вынул книжечку. Я прочла. Не помню, какое там было звание, но корочки оказались настоящие.

Что ж, все прочие возможности были теперь исчерпаны. Свободной рукой я открыла сумочку и выцарапала заветный пропуск, который невесть зачем потащила в тот день с собой.

— Смотри, мусор! — Я вся кипела. — И передай своему шефу, чтобы точнее согласовывал с нами действия. Чуть вербовку мне не завалил, идиот! — буркнула я в довесок уже явно лишнее, но вряд ли в тот момент кто-то записывал мои слова.

Молодой человек с глазами Христа вздохнул тяжко и извлек из другого кармана еще один документ, говоря при этом:

— О, Мадонна миа! Товарищ младший лейтенант Лозова, на льду вы были гораздо красивее. К чему такие грубые слова?

Но я его уже не слушала. Я тупо смотрела в его удостоверение, слишком хорошо знакомое мне по форме, и в третий, в пятый, в восемнадцатый раз перечитывала:

«Малин Сергей Николаевич, полковник…»

— За мной, лейтенант, — скомандовал Малин, — и быстро!

— А Бернардо? — спросила я. — Надо же хотя бы попрощаться, объяснить ему что-то.

— Не надо, — резко сказал полковник Малин.

— Нехорошо как-то, — продолжала хныкать я. — Не люблю я так, не по-людски это… И потом такая вербовка!.. С Кунициньм согласовано?

— Я не знаю и не хочу знать, кто такой Куницин, — заявил Малин, уже выходя на улицу.

После удара он явно приволакивал ногу, но, несмотря на это, шел быстро и был не очень склонен разговаривать.

— Подполковник Куницин — мой начальник из восьмого отдела, — сообщила я.

Мы уже стояли возле машины — роскошного джипа совершенно фантастического вида. Это был «Ниссан», но я тогда еще совсем в них не разбиралась.

— Я же работаю на ПГУ, — сочла я необходимым доложить, так как восьмых отделов в нашей конторе могло быть много.

— К черту твоего Куницина! К черту восьмой отдел и все ПТУ вместе взятое! Ты больше там не работаешь. Поняла?

— Нет, — сказала я.

— Садись.

Я покорно села рядом с ним, и мы поехали.

— Черт! — зашипел он на первом же светофоре. — Ты машину водишь?

— Ага.

— Тогда садись за руль. После твоих фокусов совершенно невозможно удерживать сцепление.

— Но у меня прав с собой нет, — сказала я какую-то явную глупость.

Он только улыбнулся и повторил, уже вставая:

— Садись. И побыстрее, пожалуйста.

Почему я так слушалась этого человека? Почему верила ему? Почему не задавала лишних вопросов? Пиетет по отношению к высокому чину? Да нет, этим я никогда не страдала, ни в ЦСКА, ни в Афгане, ни теперь в ПГУ — чихала я на все их чины. Майор Полушкин был достойнее иных генералов, а Машка — вообще выше всех. И тут я поняла: в этом моложавом, лет тридцати на вид гэбэшнике было что-то от Машки. Трудно сказать, что именно: этакое неуловимо тонкое, но однозначное сходство во взгляде, мимике, интонациях… И я влюбилась в Малина сразу, наверно, еще там, когда, почувствовав на своем плече его твердую руку, оглянулась и встретила эти глаза. Я влюбилась, но не было на первом плане привычного возбуждения, просыпающейся страсти, не было радостного желания потрахаться не за деньги, было что-то совсем новое и незнакомое… Да нет же! Вру. Именно знакомое — чувство локтя, чувство духовной близости, родства душ. Как с Машкой.

Бред, подумала я. С Машкой мы прошли бок о бок много лет, счастливых и тяжелых, пропитавшихся потом изнурительных тренировок и залитых слепящим светом софитов, наша дружба была проверена временем и нелегкой борьбой, спортивной злостью и злыми языками, наша дружба была навеки скована белыми озерами ледовых арен и белым саваном того декабрьского снегопада… А этот? При чем здесь этот гэбэшный пижон с полковничьей ксивой? Как он сказал мне: «Таня, проснись»? И я проснулась.

Я вспомнила, что все они мне враги. Я же работаю во вражьем стане. В глубоком вражеском тылу. Какие, к черту, вербовки? Какие полковники? Я должна убить их всех: от Куницина до Чебрикова (Малин будет где-то посередине), я должна, и я буду убивать, пока не найду главного — Седого. А потом… Я не знала, что будет потом, я не думала об этом, я просто должна была помнить, что я резидент в страшном враждебном государстве, имя которому КГБ. Вот только чей я резидент? Конечно, я была всего лишь резидентом своей собственной совести и мести, но иногда, задумываясь над этим вопросом, воображала себя агентом Тайного Общества Честных Людей, руководителем которого была Машка. Я верила в эту абстрактную, нелогичную, романтическую чушь, и это вдохновляло меня. И, значит, сегодня я сделала новый важный, шаг на пути к цели. Я сижу в одной машине с загадочным полковником ГБ, явно благоволящим ко мне неизвестно почему, может, просто потому, что я знаменитая фигуристка Татьяна Лозова, а может, еще проще — потому что я красивая баба. Но это и неважно. Важно втереться в доверие. А еще: пусть он станет моим. Нет, не только в постели, хотя и это уже хорошо. Я хочу, чтобы он вообще стал моим, потому что он нужен мне… Господи, какая каша была в голове!

А загадочный полковник знай себе говорил:

— Здесь налево, теперь прямо, на светофоре направо, еще раз направо, прямо до набережной, теперь до моста, на мост не надо, здесь направо, опять направо…

Мы ехали очень странно, колесили по самому центру, по Кремлевской набережной, по бульварам, по кривым московским переулкам, и, когда во второй раз попали на Арбатскую площадь, я наконец поняла, что Малин просто водит кого-то кругами.

— От «хвоста» отрываемся? — спросила я деловито, прибавляя газу на пустеющем к вечеру Суворовском бульваре.

— Товарищ младший лейтенант, — укоризненно произнес Малин, — чему вас учат в вашем ПГУ? Разве так отрываются от «хвоста»? С помощью кругового движения «хвост» только выявляют. Отрываться нам пока не нужно. Сейчас поедем домой.

Остались позади Никитские ворота, у Пушкинской пришлось постоять в небольшой пробке. Малин все время смотрел в боковое правое зеркальце, и я только теперь заметила, что повернул он его под собственный взгляд.

— Так есть за нами «хвост»? — поинтересовалась я.

— Есть, — сказал Малин удовлетворенно.

— И где же он?

— Тормозни у Петровки на зеленый и внимательно посмотри назад.

Я тормознула довольно резко, включила моргалку направо и тут же, словно испугавшись своей ошибки, выключила.

— Молодец, — похвалил Малин.

И я увидела, как сзади черная «Волга» с нейтральным служебным номером, плавно, очень плавно тормозя, накатом подкрадывается к зеленому светофору, из последних сил стараясь не перестроиться, но уже мигая так же судорожно, как и я.

— А теперь на желтый — вперед. И как можно резче. Педаль в пол, — скомандовал Малин.

На столь мощной машине, как «Ниссан-Патроль», я никогда раньше не ездила, и ощущение было такое, будто мы взлетаем. «Волга», разумеется, перестав идиотически подмигивать, ворвалась на Петровский бульвар уже на красный.

Малин, довольный, рассмеялся.

— Кто они? — спросила я.

— Не знаю пока, до дома доедем — будем разбираться. И мы доехали до его дома. Остановив машину в чудесном тихом переулке у Покровских ворот возле шестиэтажного здания начала века, вошли в роскошный прохладный подъезд и пешком поднялись на второй этаж. Малин открыл дверь ключом и пропустил меня вперед.

— Прошу. Располагайся. Гостиная налево. А я сейчас.

Ничего особенного в доме Малина я не отметила — обычная пижонская хата в центре, с четырехметровыми потолками и прекрасным паркетом. Бывшая коммуналка, перепланированная под отдельную после капремонта. Красивая мебель, японский «ящик», видюшник, музыкальный центр, радиотелефон «Панасоник» с автоответчиком — нормальный уровень для полковника ГБ или крупного авантюриста.

Он вошел и спросил:

— Что будешь пить?

— «Мартини бьянко», — сказала я нагло.

— Недопила с иностранцем? Понятно, — проговорил Малин, и я с известной долей восхищения отметила его профессиональную наблюдательность. — Бьянко нет — есть россо. Сойдет?

— Сойдет, — улыбнулась я.

— Ну и прекрасно. А я предпочту «Хэннеси».

— Это еще что такое?

— Лучший французский коньяк. Для меня, во всяком случае.

— Неужели лучший? — усомнилась я. — Почему я про него никогда не слыхала?

— А ты еще много о чем не слыхала, — резонно заметил он и, подойдя к окну (не вплотную), осторожно поглядел на улицу сквозь тюлевые занавески. — Хочешь посмотреть?

Я поднялась из кресла, пересекла комнату и проследила за взглядом Малина, спрятавшись за его спиной, словно опасалась выстрела.

По ту сторону переулка припарковалась давешняя «Волга», а возле нее у открытой дверцы стоял, покуривая, молодой человек кавказского вида в хорошем костюме. Время от времени он обводил взглядом окна нашего дома, а правую руку постоянно держал в кармане.

— Да, — сказал Малин глубокомысленно, — пить придется немножко позже. Сначала решим формальные вопросы.

Он взял трубку «Панасоника», нажал на аппарате подряд несколько кнопок непонятного мне назначения, после чего непрерывный гудок стал очень громким, и набрал номер.

— Дежурный лейтенант Шурша слушает, — провозгласил телефон, и я догадалась, что это Малин включил селекгорный режим. Специально для меня?

— Лейтенант Шурша, с вами говорит полковник Малин. Соедините меня, пожалуйста, с майором Еремеевым.

После недолгого гудения и щелчков раздался новый голос:

— Майор Еремеев на проводе.

— Привет, Петр, есть интересная работа для твоих ребят. У меня перед подъездом маячат какие-то типы на черной «Волге». Записывай номер… Они меня вели от самого «Интуриста», но я их не знаю, не жду, и вообще они мне даром не нужны, однако очень интересно узнать, откуда такие идиоты берутся. Все. Действуй, Петр. Только еще одна маленькая просьба. Соедини меня сейчас с руководством ПГУ.

— Вопрос какой?

— Вопрос кадровый.

— Хорошо. Подожди, сейчас будешь говорить с полковником Ивановским Алексеем Власовичем. А я полетел.

— Счастливо, Петр… Але! Алексей Власович?

— Товарищ полковник, Иваневский на совещании. Что ему передать?

— Ничего. Соедините меня тогда с Трегубовым. Он у себя?

— Да, но…

— Никаких «но». Передайте, что это срочно.

— Малин? — ворвался в комнату голос генерал-лейтенанта Трегубова, и я почувствовала себя героиней детективного фильма. Я никогда не видела Трегубова и даже голоса его не слышала, но слишком хорошо знала, кто это такой. Это был заместитель начальника нашего Первого главного управления КГБ СССР, действительно главного, действительно первого, самого большого по численности и самого престижного.

— Малин! — прогремел Трегубов. — Что у тебя там сегодня на ночь глядя?

— Иван Николаевич, мне нужно срочно перевести одного человечка из вашего управления в мое. Оформить можно завтра, но в известность я вас ставлю именно сегодня, сейчас, потому что я снял сотрудника с задания и перебросил в силу необходимости и под свою ответственность на другой объект.

— Фамилия? — осведомился Трегубов.

— Лозова Татьяна…

— Вячеславовна, — подсказала я быстро и шепотом.

— …Вячеславовна.

— Минуточку.

Возникла пауза. Боже! Трегубов лично наводил обо мне справки.

— Забирай, — сказал он наконец. — Я у себя пометил. Проблем не будет. Это все?

— Пока да, — многозначительно ответил Малин и отключился.

Смотал пленку на автоответчике, вынул кассету, убрал в коробочку и, сделав наклейку, аккуратно надписал. Положил в ящик стола. И только после этого повернулся ко мне и сказал:

— Ну?

— Ну и ну, — откликнулась я растерянно и, честно говоря, еле переводя дух от всего услышанного. — Ты кто такой, Малин?

— Видишь ли, Таня, я и сам иногда не понимаю. Но сейчас мне еще важнее узнать, кто ты такая. Давай наконец выпьем. Кажется, рабочий день все-таки кончился.

— А эти? — кивнула я в сторону улицы.

— А это уже не наша работа.

— Правда? — переспросила я с сомнением. И тут за окном послышался шум: визг тормозов, стук автомобильных дверей, крики, топот и, кажется, даже щелканье затворов.

Малин взглянул на часы и торжествующе поднял вверх палец:

— Вот так надо работать! — Потом добавил: — К окну не подходи. Чуть позже. Я, правда, думаю, стрельбы не будет, но Бог их знает, что это за птицы. А впрочем, еремеевские ребята стрелять им не дадут.

И, махнув рукой, он сам подошел к окну. Смотреть там было уже особо не на что. Пресловутых кавказцев растаскивали по двум прибывшим машинам завернув за спины руки, а их арестованную «Волгу» споро обыскивали еще двое из группы быстрого реагирования очевидно на предмет поисков оружия. Потом все уехали.

— Почему ты не вышел туда? — спросила я.

— Зачем? Покрасоваться перед поверженным противником? Детский сад. А главное — никогда не надо лишний раз светиться. Что, если они вообще преследовали не меня?

— А кого же? — не поняла я.

— Да кого угодно: мою машину по указанному номеру, другого человека, с которым меня спутали, тебя, наконец.

— Да брось ты! Меня-то зачем?

— Ах, девочка!..

Тогда он первый раз назвал меня девочкой, и мне вдруг стало удивительно приятно почувствовать себя не младшим лейтенантом, не шлюхой, даже не мастером спорта, а девочкой, просто девочкой.

— И ты работаешь в ПГУ! Да уж, не зря я тебя оттуда уволил. Тебе учиться надо. (Господи, опять учиться. В который раз мне это говорят?) Ну ладно, сейчас сделаем по глоточку, и ты расскажешь о себе.

— А почему, собственно, я должна рассказывать о себе? — поинтересовалась я, когда мы уже сделали по глоточку и я оценила тонкий и терпкий вкус красного мартини.

— А потому, девочка, что я беру тебя на работу.

— В другое управление КГБ?

— Да.

— В какое?

— В Двадцать первое главное управление. Для штатного офицера КГБ в восемьдесят седьмом году это звучало примерно как выражение «на кудыкину гору».

— Такого нет, — сказала я жестко.

— Какая осведомленность!

— Так ведь, поди, не со школьницей разговариваешь.

— Ну вот что, нешкольница, слушай меня внимательно. Даже самую малую толику закрытой информации ть сможешь получить лишь после того, как вопрос о твоем приеме на работу будет решен окончательно и положительным образом.

— Понятно, — процедила я, закипая. — Анкету я уже дала. Теперь надо душу вывернуть. А если я не хочу? Если я откажусь работать в вашем управлении и вообще в сраном КГБ?!

— Нет. — сказал полковник Малин холодно и властно. — Отказаться в этой ситуации можем только мы.

— Да?! — язвительно переспросила я, вскакивая и едва не принимая одну из стоек карате. — Да? Ты так считаешь? Ты, кажется, звал меня девочкой. Так послушай, мальчик, послушай, Сергунчик, на что способна эта, с позволения сказать, девочка. Знаешь, что я сказала полковнику Генштаба Челобитникову, когда он в восемьдесят пятом в Термезе поздравил нас с победой на Саланге и добавил несколько дежурных фраз из газеты «Правда»? «В рот он ебись, ваш интернациональный долг, — сказала я. — Можете у себя в Москве отдавать долги партии и правительству, а мы тут воюем, и афганоидам я ничего не должна. Я просто их всех ненавижу. За то и воюю». Я никого и никогда не боялась, Сергунчик. И вашего ГБ, от которого весь мир содрогается, я тоже не боюсь. Вы считаете, что можете любого заставить работать на вас. Нет, на вас работают только законченные сволочи и трусы. Ваша сила, ваша власть держится на страхе. А с теми, кто не боится, с такими, как Новодворская и Щаранский, вы ничего не можете сделать. Меня вы можете убить. Но я не боюсь мерти. Давно уже не боюсь. Что еще? Тюрьма, зона? Зону я тоже не боюсь, хоть и не была там. Я найду общий язык с ворами, и мы еще такое устроим, что от вашего живого места не останется. Так что это вы должны меня бояться. Понял? Мальчик Сергунчик…

Я села и залпом выпила полстакана вермута. Малин, опустив голову, смотрел в стол — явно прятал от меня глаза тогда и я не понимала, зачем наговорила ему это действительно потеряла контроль над собой? Или в их традициях сознательно нарывалась на, что Малин не тот, за кого себя выдает? Наверно, было всего понемножку. Вот почему я готовилась к любому ответу. И все же он меня удивил.

— Отлично! — произнес Малин, поднимая чуть ли не смеющиеся глаза. — Отлично, девочка!

— Что отлично? — не поняла я.

Все-таки это было чересчур — такая реакция. То ли пора вызывать автоматчиков за мной, то ли санитаров за ним.

— Это был психологический тест, — пояснил Малин. — Конечно, ты можешь отказаться от работы с нами. Но будет жаль: ты нам подходишь идеально.

— Вот как?.. — несколько растерялась я от такого поворота. — Зачем же мне рассказывать о себе, если вы там обо мне все уже знаете?

— Многое, — поправил Малин, — но не все.

— Ну и с чего же начать?

— А с чего угодно. В основном меня интересует, как ты дошла до жизни такой.

— Понятно. Можно я выпью коньяку?

— Можно, — сказал Малин.

И мы вместе выпили коньяку. Коньяк был отменный.

— Еще один вопросик, прежде чем я начну свой духовный стриптиз. Это очень важно. Правда. Как ты вышел на меня? Почему?

— Ну, это очень просто. Я сейчас набираю людей преимущественно из бывших профессиональных спортсменов — такова специфика работы. А среди спортсменов меня интересуют люди с высоким уровнем интеллекта, эрудиции или с какими-то иными выдающимися способностями: уникальная память, редкая профессия, владение языками, мастерство в одном из видов искусства. Сама понимаешь, такое среди спортсменов, даже бывших, встречается не часто.

— Ну и что же, — усмехнулась я, — в ежегодном справочнике Всесоюзной федерации фигурного катания за восемьдесят третий год была пометка о моем выдающемся интеллекте?

— Нет, — ответил Малин серьезно, — там-то как раз была пометка: «Дура». И подпись: «В.И.Крайнов».

— Правда?

— Не знаю, правда ли, но на словах он мне так и сказал. Поведал про все твои успехи, про все фокусы. И вообще, когда я объяснил, кого ищу, он сразу назвал мне двоих.

— Двоих? — удивилась я.

— Да. Тебя и Чистякову. Чистякову даже в первую очередь. Она бы, сказал Крайнев, вам еще лучше подошла, вот была бестия талантливая, все могла, все умела, а знала больше, чем академик. Да жаль, не уберегли девку! Так примерно и сказал. И тогда я решил найти тебя. Вот и вся история.

Теперь, когда полковник Малин произнес такие слова о Машке, мне захотелось расцеловать его. И это была уже не влюбленность — это была эйфория и экзальтация, я смотрела на него, как на любимого киноартиста, как на сверхпопулярную рок-звезду… Нет, даже не так. Я смотрела на него, как смотрит католический фанатик на Папу Римского.

Теперь я знала, с чего начинать — конечно, с Машки. Нет, я не доверила ему своей главной тайны, и в некоторых местах моей исповеди пришлось хитрить, но в остальном рассказ получился предельно откровенным.

А потом наступила очередь Сергея. Его история еще больше напоминала авантюрный роман. Но я поверила, несмотря на весь свой скепсис, озлобленность и нелюбовь к людям. Ледяная корка внутри меня треснула и начала оттаивать. Медленно, очень медленно, но уже заметно. Я почувствовала приятную теплоту, зародившуюся где-то глубоко-глубоко, и заплакала. А он утешал меня. Потом мы опять вспоминали Машку, и я снова плакала, и он снова утешал меня. Мы говорили, и говорили, и говорили, и ничего нам было не надо больше, и целовал он меня в лоб, и в щеки, и в шею, но не так, как целуют до, а так, как целуют после. Как целуют, утешая, давно знакомую женщину, с которой прожито много-много дней и ночей. А я прижималась к его груди, обнимала его, но лишь потому, что искала тепла, защиты, ласки. Может, мы слишком много выпили, может, уже наступило утро и усталость брала свое, а может, мы не были в тот момент мужчиной и женщиной — мы были просто человеками, гражданами вселенной, причастными к ее великим тайнам. Наверно, тогда и придумалось это слово — приметные. Помню, как мы стояли обнявшись в темноте, и я спросила:

— Сергей, и многих ты успел найти среди бывших спортсменов, готовых пойти вместе с тобой?

— Пока только одного, — ответил он задумчиво и печально.

— И кто же это? — спросила я с любопытством.

— Это ты.

В ту же секунду теплота, копившаяся внутри меня, хлынула могучим потоком, размывая, растапливая напрочь остатки взломанного льда. И я задохнулась от жгучей любви и страсти, а еще от нестерпимого желания поведать ему свою страшную тайну, чтобы больше уже ничего и никогда не скрывать от этого человека.

Конечно, я рассказала бы ему все, но тут внезапно зазвонил телефон. В половине пятого утра. Вряд ли это был закадычный приятель, решивший узнать, как поживает старина Малин. Вряд ли.

Глава четвертая

— Что же ты не звонишь, Малин? — загремел в тишине голос Трегубова.

— Изволю почивать, Иван Николаевич, — соврал Сергей. — Что-нибудь случилось?

— Да не то чтобы случилось, — как-то странно замялся Трегубов. — Просто… Где сейчас эта Лозова, которую ты просил перевести?

— А почему вы спрашиваете? — ревниво спросил Сергей.

— А потому, друг мой, что люди, маячившие перед твоими окнами, знать не знают, кто ты такой, нужен ты им как прошлогодний снег. И вели они не тебя, а Лозову.

— Вот как, — только и сказал Сергей, потом, повернувшись ко мне, сделал выразительное движение головой, одновременно поднял брови и округлил глаза, как бы говоря: «Вот видишь».

— Ты слушай дальше, — гремел Трегубов. — Эти «кавказцы» оказались сотрудниками итальянской спецслужбы. Но мы не сможем долго задерживать их, будет международный скандал. В общем, мне срочно нужны твои каналы за рубежом. Но это уже во-вторых, а во-первых, где все-таки Лозова?

— Лозова здесь, рядом со мной.

— Очень хорошо. Что она знает об этих итальянцах?

— Она знает только об одном. По имени Бернардо, а фамилия… Иван Николаевич, да она вам сама расскажет.

— Естественно. Только не по телефону, пусть сюда приедет.

— Вместе со мной, — быстро сказал Малин.

— Натурально вместе с тобой. Я же сказал, что ты мне сейчас нужен.

— Вы на работе? — спросил на всякий случай Сергей.

— Да, — сказал Трегубов и перед тем, как повесить трубку, еще пробормотал: — Нету среди них никакого Бернардо.

Машину Сергей повел сам. То ли не болела уже нога, то ли он умел не обращать внимания на такие мелочи. До Ясенева, конечно, расстояние приличное, но по ночному городу правил мы почти никаких не соблюдали, и получилось всей езды не больше получаса. Но езды все-таки напряженной. Поэтому обсудить успели только самое главное.

— Что они так переполошились, как ты думаешь?

— А что тут думать? — сказал Сергей с уверенностью всезнающего человека. — Сейчас Одиннадцатый главк (по борьбе с терроризмом) совместно с итальянцами начал работу над программой борьбы с мафией. Итальянским спецам мы очень многим обязаны. А программа жуть какая серьезная, курирует ее фактически лично Генсек. Так что на карту поставлено многое. Кстати, итальянские шпионы у нас — это вообще экзотика. А сегодня только конфликта с Италией нам и не хватало.

— Ну и что же, ты будешь звонить Дедушке, чтобы все уладить?

— Зачем Дедушке? Зачем старика беспокоить из-за ерунды. Буду звонить шефу итальянского ИКСа. Этого вполне достаточно.

А уже перед самыми дверьми Сергей вдруг остановился и сказал:

— Татьяна, извини ради Бога, но я должен тебя спросить. Ты уверена, что рассказала мне все об этом итальянце и вообще обо всех итальянцах, с которыми когда-либо виделась?

— Уверена, Сергей. И не бойся, я не обижаюсь. Я уже достаточно в этом дерьме покрутилась, чтобы ни на что не обижаться. Никаких итальянцев у меня раньше не было. Будем говорить: явных итальянцев. Но ведь все мои контакты, без исключения все, подшиты в восьмом отделе у Куницина, и Трегубов наверняка уже их проверил.

— Да, ты права, — сказал Малин, и мы пошли.

— Иди первой, — предложил он, — тебе будет приятнее.

Я не сразу поняла, но мне действительно было приятно, когда дежурные на всех дверях, на всех этажах, прочитав в пропуске мою фамилию, козыряли и не задавали больше никаких вопросов. Малину такое удовольствие, очевидно, уже приелось. А я вот, между прочим, до сих пор балдею от этой «зеленой улицы» для красной книжечки.

Выяснилось все довольно быстро. Трегубов сразу сменил гнев на милость и откровенно заигрывал со мной, шутил, что, если б мы встретились раньше, никогда бы он меня не отпустил из ПГУ, потому что такие миниатюрные красавицы с языками да еще с карате позарез нужны ему для работы «на холоде». Малин непрерывно звонил по телефону. Долго говорил по-итальянски с Римом. Большинство присутствующих, разумеется, ни черта не понимали. Потом был разговор с Неаполем почему-то по-французски. Тут уже у Трегубова появилось осмысленное выражение на лице, но я-то все равно сидела как дура. Потом парой слов Сергей перемолвился с кем-то по-английски:

— Привет, старик, где бы мне сейчас найти Пьетро? Или Роберто.

А потом снова Неаполь, и Сергей уже не говорил, а ругался самыми черными итальянскими словами, и это можно было понять без всякого знания языка. Запомнилось часто повторяемое «соно фотгуто!» — с такой интонацией, ну прямо как наше «твою мать!». Я не ошиблась: по смыслу это было почти то же самое.

В огромный кабинет Трегубова то и дело заходили разной комплекции и разной степени интеллигентности майоры и полковники, сообщали свежую информацию. Пять телефонов на столе и один на маленьком столике трещали друг за другом почти не переставая, адъютантик-старлей только и успевал трубки сдергивать. В общем, было такое ощущение, что пять утра — самый разгар рабочего дня у разведчиков.

В результате всей этой чехарды выяснилось следующее.

Глубоко законспирированная команда итальянских «чекистов» прибыла в Советский Союз, абсолютно не имея намерения как-то ущемить интересы великой страны и вообще вмешиваться во внутренние дела СССР. Цель их приезда была одна: захват скрывающегося здесь под именем Бернардо Фелоцци неаполитанского мафиози по кличке Джинго. В «Интуристе» Джинго почувствовал за собой слежку и собирался, очевидно, прикрываться мною, выбирая момент для отрыва. Скорее всего он догадался, кто я, и специально, причем очень изящно, заманивал меня в свои сети, так заманивал, чтобы мне казалось, будто все наоборот. Очевидно, он рассчитывал на поддержку КГБ в ответственный и опасный для него момент. Когда же, вопреки всем расчетам, появился Малин и увел девушку, Джинго мигом сообразил, что линять надо немедленно. Думаю, мы еще разговаривали с Сергеем в фойе, а мафиози уже не было в зале. Следившие за Джинго никак не ожидали такого поворота событий и упустили парня. Поэтому единственной зацепкой для них осталась я. Вот, собственно, и все.

Дальнейшие поиски Джинго ни меня, ни Сергея уже не интересовали, хотя комитет активно включился в эту игру. Что ж, сами помешали, сами теперь и поможем поймать вашего бандита. Трегубов даже пожурил итальянцев за то, что они не обратились за помощью сразу. И правильно, между прочим, пожурил. Если бы не совместный Проект по борьбе с мафией, сидеть бы этим «карбонариям» в простой советской тюрьме на общих основаниях.

Ведь по нашим законам они обыкновенными преступниками получались. Но где ж им, итальянцам, понять наши порядки. А может быть, наоборот, они слишком хорошо знали ситуацию, вот и обнаглели. Но это опять же было совсем не наше дело.

Уезжали мы на рассвете. Первые пешеходы, первые машины, милиционеры, дворники… Город просыпался к новому рабочему дню. А мы, словно какой-нибудь загулявший Евгений Онегин, ехали домой спать.

— А куда мы, собственно, едем? — спросил вдруг Сергей.

— Не знаю. Ты же едешь. Домой, наверное.

— Домой-то домой, — не возражал Сергей, — спать хочется ужасно. Но к кому домой? К тебе или ко мне?

— Ко мне, разумеется, ближе, — рассудила я, — но, с другой стороны, нелогично. Ты что, меня оставить там хочешь? Мне будет грустно. А тебе наверняка надо быть у телефона.

— Ну уж нет, — злорадно сказал Сергей, — никаких телефонов. Хватит с меня на сегодня. И на вчера хватит, и на завтра, — добавил он. — Поставлю на автоответчик, пошли все в баню. Горячий душ и в постель! Разве что выпить еще по рюмке.

— Согласна, — сказала я, — только, Сереж, давай сейчас без всякого секса.

— Ты меня сильно переоцениваешь, девочка. После этой ночки не очень-то и захочется. А коньяк в таких случаях действует не как возбуждающее, а как снотворное.

Я потом вспоминала и думала, какой удивительный получился у нас разговор. Словно мы давно уже муж и жена. И нет у нас никаких проблем интимных или бытовых — только по работе, и от работы мы ужасно устали, как всегда, и едем в свое привычное уютное гнездышко — спать, просто спать, мирно обнявшись под одеялом.

Мы действительно так все и сделали: разделись, помылись, махнули по рюмке «Хэннеси» и провалились в сон. Ночной рубашки у меня с собой, конечно, не было, поэтому я спала нагишом, но и это не помешало. Мы уснули, как сурки. Правда, ненадолго.

Часа через четыре, наверно, при ярком свете солнца мы вернулись в мир уже разнополыми существами. Первым проснулся он, а точнее, поначалу лишь одна, но очень существенная часть его, и эта часть толкнула меня в бок. Тут же по всему моему телу разлилось мягкое ласковое тепло, словно я растворялась в потоках полуденного солнца. И не надо было никаких слов, ничего уже было не надо, кроме любимого, родного, прекрасного, горячего тела, обнимающего, притягивающего, входящего в меня…

Я закрыла глаза, и мир закачался, опрокидываясь, и мы были уже не здесь, мы летели по воздуху, и перед нами распахивались двери в незнакомые роскошные залы, протянувшиеся немыслимой анфиладой в бесконечность, и вдруг последняя дверь открылась в южную ночь, утопающую в сладком дурмане весеннего цветения, потом накатил густой запах июльских луговых трав, а за ним терпкий, горьковатый аромат прелой листвы и мокрых осенних деревьев, потом пахнуло пронзительной свежестью студеного моря и сосен, и ледяные волны накатывали на берег, поднимались в неистовом, каждый раз последнем порыве и падали, разбиваясь о камни на мириады сверкающих звезд, а звезды гасли и загорались вновь, галактики закручивались в спирали, рождались и гибли целые миры, Вселенная вспухала и вновь ужималась в точку, и это длилось, длилось, длилось, и было так невыносимо прекрасно, так немыслимо жарко среди льда и звезд, что мне захотелось кричать, чтобы все, все слышали, как мне хорошо, и я закричала, но не услышала собственного крика, ничего не услышала, просто вдруг откуда-то сверху упала огромная темнота и тишина…

Сергей сидел рядом, курил и блаженно улыбался.

— Что со мной было? — спросила я испуганно. — Я потеряла сознание?

— Да, — сказал он. — Ненадолго. А ты всегда так кричишь?

— Как?

— Очень громко.

— Не знаю, я не слышала.

— Понятно, что не слышала, — сказал Сергей. — А я даже испугался, пытался закрыть тебе рот поцелуем.

— Слушай, но это вообще… — Я тяжело дышала, как после хорошего бега.

— У меня так еще ни разу не было. Правда.

— У меня тоже. Просто мы нашли друг друга. Вот и все.

— Значит, ты первый у меня настоящий, — сказала я шепотом, а потом еще тише, но старательно, четко, как фразу из букваря: — Я тебя люблю.

— Татьяна, — он тоже перешел на шепот, — ты знаешь… мне кажется… Я чувствую, правда. Ты не поверишь, но это… это больше, чем любовь.

— Что ты хочешь сказать?

— Не знаю, я только чувствую пока. Сказать трудно. Понимаешь, вот я сливаюсь с тобой, и мне кажется, я сливаюсь со всей Вселенной. Бред, я знаю, что бред, но так я чувствую: дыхание природы, океан, звезды, галактики, я улетаю с тобой в вечность…

Я ошарашенно молчала. Чудо свершилось. Мы видели одни и те же образы. Мы читали мысли друг друга.

— Нет, — проговорила я, — это как раз и есть любовь. Я тоже все это сейчас видела: море, звезды, Вселенную. Это любовь, Сережа. Нету ничего больше и выше любви. Нету.

— Есть, — сказал он упрямо. — И я докажу тебе. Только не сейчас.

— Хорошо, — улыбнулась я. — Дай мне зажигалку. Знаешь, что отвечает французская женщина на вопрос о трех самых приятных вещах на свете? Коньяк — до, сигарета — после. Ну, так ты дашь мне наконец зажигалку?

Весь тот день мы провели в полной прострации, фланируя из душа в койку и обратно. Два раза завтракали (может быть, один из них был обедом), два раза включали телевизор («А вдруг мы сидим здесь уже много дней? Ты ощущаешь время?» — «Нет. Я даже готова поверить, что прошло уже много лет…»), один раз включали видюшник (какую-то эротику смотрели), много раз включали и выключали музыку. И ни разу не включали телефон. До семи вечера примерно. Потом Сергей прослушал десяток записей на автоответчике, выбрал из них две, которые требовали отзвониться срочно, но не успел набрать номер, как телефон зазвонил сам. Праздник кончился, начались будни.

Мне тоже надо было позвонить, пока лишь одному человеку — Юре. Сам-то Хвастовский был теперь решительно не нужен, но встреча с мэтром… не хотелось совсем забывать о ней. И в то же время трудно было представить себе, как я снова появлюсь в полиграфе, на лекциях и семинарах, ведь это какая-то совсем другая жизнь. А та жизнь, из которой возник Сергей, теперь бесповоротно кончилась.

Неужели мне больше не нужно будет спать с потными похотливыми толстяками из Кувейта и Ирака, с хамами-европейцами, считающими меня человеком второго сорта, с туповатыми офицерами всех дружественных и недружественных армий? Неужели не надо будет строчить доносов гнусному бледному Куницину и мечтать о новых звездочках на погонах для более свободного доступа к заветной информации? Неужели это ушло навсегда? Свыкнуться с такой мыслью было непросто. А про новую свою жизнь, какую-то уже совсем третью, я пока могла только догадываться. Сергей не успел рассказать ничего, и теперь, когда уже через час он должен был встретиться с кем-то на Октябрьской, затевать разговор на серьезную тему казалось неуместно. Он просто попросил:

— Посиди дома.

И уехал. А я просто легла спать, потому что опять ощутила жуткую усталость и страшное нежелание что-либо делать и о чем бы то ни было думать. На следующий день я перевезла к нему с «Академической» на «семерке» все самые необходимые свои вещи. Через неделю на «Ниссане» мы вывезли остальное, и я вернула хозяевам ключи, рассчитавшись с ними по конец месяца. А еще через неделю мы с Сережей отправились в загс. Свадьбу закатили в «Праге». Но народу было немного. С моей стороны вообще всех гостей удалось бы пересчитать по пальцам: подруга Лизка — свидетельница, Машкин брат Стас с девушкой Аней, Юра Хвастовский с женой, из бывшей сборной — Ленка Метелица да последний мой партнер Славик Грачев, конечно, великий Крайнов и чудом оказавшаяся в Москве Эмма Борисовна. Сергей позвал человек двадцать, причем восемь из них были иностранцами: три американца, два итальянца, француз с женой и один португалец — доктор Гомеш — из Анголы. С родней у него ситуация была чуточку получше, чем у меня: присутствовали сестра с приятелем, два дяди и две тети. А свидетелем был Сашка Курганов — боевой друг по Африке. Вот такая получилась свадьба. Странная, но веселая. Мы были счастливы тогда. Безумно счастливы. Двое моральных уродов, переживших лишения, кровь и ужас, двое причастных, нашедших друг друга, как платоновские половинки. Мы были безумно счастливы тогда.

В первые месяцы моя работа в службе ИКС была никакой — как бы просто вторая учеба. Ознакомившись с историей создания, современной структурой и основными задачами организации, я принялась за планомерное освоение теоретических основ диверсионно-разведывательной службы с индивидуальным преподавателем. Одновременно с этим я изучала языки — французский, итальянский и арабский, а также не меньше часа в день обязана была знакомиться с оперативной информацией, как правило, на английском, поступавшей от самых разных спецслужб мира на центральный компьютер службы ИКС в Колорадо, а оттуда по спутниковой связи передаваемой к нам в Москву. Для этой информационной накачки использовался тихий офис в одном из очень закрытых оборонных «ящиков» на Варшавском шоссе. По два часа через день мы с Сергеем проводили в спортивном зале, работая в спарринге, а раз в две недели — обязательно стрельбы на полигоне дивизии Дзержинского. Когда я все это успевала? Поразительно. К тому же мы читали «Детей Арбата» и все остальное, что начало тогда выходить и чего не читать было просто невозможно, и ходили в кино на «Покаяние», вообще ходили в кино и даже в театр, выезжали на пикники, завели собаку — прекрасную немецкую овчарку Астру… Господи, вот это было время!

А все, чем занимался Сергей, перечислить просто немыслимо. Перед ним, как всегда, стояла одна главная задача — удержать мир от гибели. И он воспринимал ее без лишней романтики, не как мультяшный супергерой, а буднично, деловито, как простой пожарный или спасатель. Он выполнял работу на своем участке и, похоже, справлялся с ней.

Моя же практическая задача, помимо учебы, состояла пока лишь в одном — искать людей. Эта задача неизменна и постоянна для любого сотрудника службы ИКС. Потому что достойных людей на свете мало, но мир держится только на том, что иногда им удается объединиться. Довольно мощная инфраструктура советского филиала службы ИКС уже действовала по всей территории страны, созданная Малиным и благословленная Горбачевым, но все в ней, даже самые отборные старшие офицеры, были исполнителями более или менее высокого ранга. Руководящий состав так называемых Причастных, то есть людей, полностью понимающих свои задачи и лично знакомых с Дедушкой, представляли по-прежнему только двое: Малин и я.

Он оформил мне нормальный синий загранпаспорт уже в начале октября. Это было необходимо. Девочкой по всем загранкам я летала на основании какой-то общей бумажки, которую никогда в глаза не видела, а для поездки в Афган загранпаспорт не требовался, даже общегражданский был не нужен, хватало военного билета. Теперь — я это узнала чуть позже — у меня имелась возможность лететь в любую (ну, почти в любую) страну мира вообще без документов — просто по паролям, но это годилось в экстренном случае, потому-что необходимо было задействовать целую систему: военно-воздушные силы нескольких государств, диспетчерские службы, специальные наблюдательные посты, агентуру разведок — черт знает кого! Но это было дорого, и для рутинных поездок по планете сотрудники службы ИКС предпочитали самые обычные рейсы, оформление легальных паспортов и даже проставление туда виз. В общем, легендированные путешествия.

Первое такое путешествие состоялось у меня десятого октября. И сразу в Майами, в штаб-квартиру службы Базотти. В аэропорту Кеннеди в Нью-Йорке, куда мы прилегли из Москвы, шел дождь, и мы примерно полчаса грустно смотрели через огромное стекло на мокрое летное поле и красивые белые лайнеры. Идти было никуда нельзя — рейс во Флориду должны были вот-вот объявить. Второй перелет показался ужасно утомительным, все время хотелось спать, но спать не получалось: уши как заложило в Нью-Йорке, так они и оставались забиты невидимой ватой до самой посадки — ужасно противное ощущение. Сергей сидел какой-то молчаливый, смурной. Я спросила, и он пожаловался на зубную боль. Потом я узнала: это его индивидуальная особенность — в самолете у него почти всегда начинали болеть зубы. Зато в Майами у нас сразу все прошло. Там было пронзительно синее глубокое небо, солнце, которое требовало тут же, в аэропорту, покупать темные очки, если ты по серости своей не взял их в дорогу, приятно обволакивающая жара, тропические запахи и пальмы, пальмы, пальмы. В общем, я почувствовала себя простой девчонкой, прилетевшей на черноморский курорт, чтобы купаться, загорать, лопать фрукты и клеить мальчиков. Однако эйфория быстро улетучилась, когда нам подали огромный черный «Форд-Бронкс», похожий на катафалк, и посадили назад, в пассажирский отсек с дымчатыми непрозрачными стеклами, то есть свет через них проходил, но ничего не было видно, и к тому же нас отделяла от водительской кабины, очевидно, не только глухая, но и пуленепробиваемая стенка. Если бы не Сергей, в такой ситуации я бы уже начала бить стекла, отнимать оружие у охраны и делать ноги, но сейчас старшим был он, поэтому я спросила:

— Что, к Дедушке всегда так ездят?

— Нет, — сказал Ясень. — Я хорошо знаю, где находится главный офис Фонда Би-Би-Эс. Но, видимо, сейчас нас везут не туда, а на какую-то конспиративную квартиру. Честно говоря, мне тоже не нравятся такие меры безопасности. Не то чтобы даже не нравятся — настораживают. Но очень может быть, это делается именно в наших интересах.

Я не поняла тогда, что он имел в виду, а Сергей больше ничего не сказал, не мог говорить (вот это я как раз поняла), и добрых минут сорок мы ехали молча. В итоге он оказался прав. Двумя днями раньше у Дедушки случилось ЧП. Один из его охранников оказался агентом кубинской «Секуритады». Из него быстро вытрясли все, что могли, и поменяли на цэрэушника, попавшегося в Гуантанамо. Парень работал по прямому заданию Москвы, но был почему-то уверен, что внедрился в спецподразделение ЦРУ, спрятавшееся под крышей благопристойного Фонда Базотти. Сама по себе эта информация Дедушку порадовала (во какой он хитрый, даже КГБ запутал!), но несогласованность действий стратегов из ПГУ и новорожденного малинского главка, разумеется, расстроила. В общем, я поняла, что этой ерундой Сергею еще придется заниматься по возвращении в Москву. А пока по всей службе ИКС шли тотальные проверки по принципу «подозревается каждый», и потому двум угрюмым здоровякам, встретившим нас в аэропорту, не было сказано, кто мы такие, и высоких гостей транспортировали втемную, как просто каких-нибудь связных.

Дедушка принял нас в кабинете размером со стадион. Своей любовью к просторным помещениям Базотти славился еще в довоенной Италии. Так что вначале я даже не сразу увидела небольшого сухощавого человека в роскошном старинном кресле с высокой спинкой. А когда мы подошли ближе и он поднялся из-за стола, чтобы пожать нам руки, я внутренне ахнула: невозможно было поверить, что этому человеку семьдесят девять лет. Подвижный, стройный, подтянутый, он был похож на футбольного тренера или инструктора по горным лыжам. Пышная почти черная шевелюра, смуглое, обветренное, изборожденное благородными морщинами лицо, белозубая улыбка, крепкая рука с гладкой кожей, четкий, уверенный голос, но главное — глаза. Раньше я только читала о таком — молодые глаза на старом лице. Весь его облик в целом тянул лет на шестьдесят, а глаза были, как у двадцатилетнего мальчишук, ну от силы этим ярко-голубым озорным огонькам было двадцать пять.

— Фернандо Базотти, — представился он. Я представилась в ответ, и он заговорил со мной по-русски. На удивленный взгляд Малина объяснил:

— Вот захотелось на старости лет выучить великий и могучий. А то помрешь и не успеешь всех, кого следует, грамотно послать по матушке.

На это Сергей даже рот открыл от неожиданности, не сразу сообразив, что можно сказать.

— Тургенева цитируете, Дедушка? Ну и ну!

— Кого цитирую, не знаю, — честно признался Базотти. — Просто небольшая домашняя заготовка. Консультанты помогли. А ты уж, поди, успел подумать, что детство мое прошло в Одессе или в Архангельске, а я это от всех скрывал? Не надо, Ясень, не напрягайся так. Все в порядке.

Это он говорил уже по-итальянски. И тогда Сергей произнес торжественно:

— Я русский бы выучил только за то, что им разговаривал Ленин!

Дедушка понял, улыбнулся, призадумался, наклонив голову набок, и сделался чем-то неуловимо похож на Ильича.

— Вот как ты меня заклеймил, Ясень!

— Да нет, — сказал Сергей, — это просто Маяковский, был у нас такой очень хороший поэт в начале века.

— Ладно. — Дедушка словно подвел черту под этой темой. — В шахматишки сыграем?

— Давайте, — тут же согласился Сергей.

Обстановка была крайне эксцентрической. По не замеченному мной сигналу в кабинет вошла благообразная пожилая секретарша с очень южной внешностью, возможно, итальянка (Дедушка назвал ее Лаурой), и внесла старинную шахматную доску ручной работы с уже расставленными на ней фигурами. И Дедушка с Ясенем на самом деле начали играть. Причем это удивительным образом не мешало нашему весьма серьезному разговору втроем. Дела по просьбе Малина стали обсуждать на английском, чтобы всем троим полегче было. Подвели итог прошедшего месяца, наметили основные задачи на ближайшее будущее, при этом обменялись мнениями о политической ситуации у нас и вообще в мире, поспорили немного. Потом Дедушка как бы невзначай вспомнил, как придумал вместе с Балашем свою спецслужбу, как познакомился с Малиным, и после этого начал задавать вопросы мне. Почти все, что я рассказывала ему о себе, он должен был уже знать от Сергея, но, очевидно, ему хотелось послушать меня лично, как врачу или адвокату. В общем, этот тест и был, наверное, главным, ради чего мы приехали. Специального обряда посвящения не существовало, торжественных клятв — тоже, «корочек» сотрудникам службы ИКС по определению не дают, даже протокол исторического совещания не велся, так что никакого итогового документа или последнего аккорда не было, но я поняла, точнее, почувствовала: испытание пройдено успешно, я принята в Причастные на самом высоком уровне.

Потом мы обедали в другом огромном кабинете. Там можно было с комфортом покормить батальон, но мы сидели втроем и говорили теперь уже о каких-то пустяках. Это был еще один не слишком оригинальный принцип Дедушки: за едой ни слова о делах. Потом нас отвезли в аэропорт на том же «катафалке». Доехали раза в три быстрее. Понятно: по дороге туда выявляли «хвост», на обратном пути это было излишне. Я чувствовала себя какой-то пришибленной и только у сверкающих дверей аэровокзала, в зеркальной чистоте которых отражались все те же пальмы, встрепенулась:

— Ой, Сереж, а разве мы на пляж не мотанемся?

— Сейчас некогда. — Тон его не допускал возражений. — Может, в Нью-Йорке, не знаю.

Разумеется, ни на какой пляж мы и в Нью-Йорке не поехали. У нас там было часа два свободных. Дождь давно прошел, но и день прошел тоже — солнце садилось над «Большим Яблоком», и мы просто прогулялись по Бродвею, наблюдая, как одна за другой включаются рекламы, начинают светиться и мигать витрины, вывески и тихо расцветают фонари. Вспомнилось тогда, как в первый раз я попала в Америку. Сделалось грустно и хорошо.

— Ну и как тебе Дедушка? — спросил Сергей.

— Нормально, — сказала я. — Теперь я понимаю, почему ему все верят, почему все на него молятся. Он действительно похож на Бога. Но глаза-то у него дьявольские.

— То есть? Ты не веришь ему?

— Конечно, нет. Я вообще никому не верю.

— И мне? — Он остановился и пристально посмотрел мне в глаза.

— Дурачок! Ну при чем здесь ты? Тебе я, конечно, верю.

— Ладно. Вернемся к Дедушке. Ты же понимаешь, без него мы пока никто.

— Мне очень нравится это твое «пока», Сережа. Это должно стать самым главным для нас. Дедушка помог нам родиться. Большое ему спасибо, но мы не можем быть вечно при нем.

— Да он и не будет жить вечно, — заметил Сергей.

— Безусловно, — согласилась я, — однако он может пережить нас всех. Разве нет? Это же не человек, во всяком случае, не просто человек. Представляешь, я чуть не влюбилась в него. И уж, конечно, в прежней жизни я могла бы трахнуть его: как мужчина он еще очень, очень привлекателен.

— Танюха, ты неисправима! А вот его… боюсь, уже давно подобные вещи не интересуют. Хотя, как знать… После встречи с гуру…

— Каким гуру?

— Ну, это нам с тобой еще предстоит. Дедушка просил не торопить события и не посвящать тебя в некоторые тайны раньше времени.

— Ах, Дедушка просил… — обиженно протянула я.

— Но так действительно нужно, — уверенно сказал Сергей. — Ты поймешь после, что я был прав. Наша смешная организация из двух человек просто обязана соблюдать правила той огромной и могучей структуры, в которую она пока входит. Я снова подчеркиваю: пока. Кстати, Дедушка как-то сказал мне, что ему уже не под силу контролировать Советский Союз, он был бы счастлив, если бы мы полностью взяли эту задачу на себя. Ему ведь не нужны подчиненные повсюду, ему нужны союзники, коалиция, некий всемирный совет, куда я и он войдем равноправными членами, понимаешь?

— Понимаю, только верится с трудом.

— Что ж, скептики — самые ценные люди в коллективе, — философски оценил Сергей мою реплику. Потом вдруг спросил: — Слушай, но ты вообще-то довольна, что мы слетали сюда?

— Ага, — сказала я. — Правда, довольна. Я детство вспомнила. Полмира тогда объездили, а что видели? Лед, бортики, разрисованные рекламой, шумящие трибуны и табло. Иногда даже не успевали понять, на каком языке местные жители говорят. В автобусе кемаришь, за окнами огни, огни, и не разберешь, где это: в Литве, в Канаде, в Австрии, в Армении? Здорово было… И сейчас здорово, Сережка! Поехали домой коньяк пить!

И наконец пришел день, когда я решилась подключить Ясеня к достижению своей цели. Не сразу, ох как не сразу я на это решилась. Уже в ноябре, когда прошел наш медовый месяц, я попросила его выслушать меня и рассказала о Машке и о Седом. Он понял все, и, конечно, мои проблемы сразу сделались нашими. Он даже на какое-то время впал в отчаяние от того, как безнадежно упущено время. Потом кинулся раскапывать это дело всерьез, не посвящая меня в детали по только ему ведомым причинам.

Конечно, он быстро выяснил, что несчастный случай с Машкой был вполне целенаправленным убийством, и расстрел Чистяковых в Бразилии тоже оказался не ошибочным, а запланированным. Однако следы этих преступлений терялись за последовательными смертями исполнителей и методичным уничтожением архивов не только епецслужб, но и простых официальных учреждений.

Лишь в декабре Сергей добрался наконец до большого человека на Лубянке, который мог что-то знать об той давней истории. Человек (некто Трофимов в звании генерал-майора) сказал с прямотой полевого командира, что нет повести печальнее на свете, чем повесть об убийстве Чистяковых. То есть более темной истории КГБ на сегодняшний день не знает. Ясень обалдел, заинтригованный. Потребовал доступа ко всем архивам Лубянки у высшего Политического руководства страны. Ему дали такой доступ. Но в архивах КГБ не было ничего (!) о смерти полковника Чистякова, его жены и тем более о смерти дочки, не было даже следов уничтожения. Ясень окончательно озверел и потребовал архивы соответствующего отдела ЦК КПСС. Ему сказали: остынь. Он позвонил Дедушке. Дедушка обещал разобраться. Возникла пауза, в ходе которой другой большой человек с Лубянки (генерал-лейтенант Имярек) доверительно поведал Ясеню, что давешний Трофимов, очевидно, просто неврастеник или что-то личное связывает его с Чистяковым, потому что историй, подобных той, в архивах КГБ можно грести огромной лопатой и, более того, известно немало случаев, когда уничтожались не только документы, но и следы уничтожения, включая живых и мертвых свидетелей (уничтожением мертвого свидетеля называется уничтожение могилы, всех документов о существовании человека и всех людей, которые его хорошо знали). Так что психовать бессмысленно — это болото никому уже осушить не удастся.

Очень скоро пришел ответ от Дедушки. В трогательно совпадающем тоне. Мол, Ясень, перестань копаться в прошлом, наша задача — спасти настоящее и создать будущее. Попытки наказать всех палачей современной истории заведут нас слишком далеко, и мы просто погубим нами же задуманное дело. Но, если уж ты так хочешь знать, Ясень, сообщил ему Дедушка, Седой — это одна из внутригэбэшных кличек Андропова. Что ж, по законам сицилийской вендетты следует теперь вырезать всех ею потомков. Хочешь этим заняться? Ясень не хотел. И, что особенно интересно, я — тоже.

Это было очень странное время. Время собирать камни. Я встречала очередной год безумного двадцатого века очередной год судьбоносной перестройки, бубнила про себя теперь уже хорошо известное мне малинское «С Hовым годом, уроды!» и чувствовала странную опустошенность и равнодушие ко всему. Радости опять не было.

Первый новогодний праздник, встречаемый вместе с нашей счастливой семьей. В своей шикарной квартире с черной икрой и французским шампанским. Но с того самого восемьдесят третьего, когда под бой курантов я клялась всем богам отомстить за только что похороненную Машку, Новый год стал для меня кошмаром. В ночь на первое января принято подводить итоги и мечтать о будущем. Я мечтала только о мести, а итоги каждый раз были печальными. Пять лет я прошибала головой стену. Голова от этого удивительным образом окрепла, а стене, разумеется, ничего не сделалось. И вот теперь стена исчезла — не раскололась, не рассыпалась, просто исчезла. И там, за ней, не оказалось ничего: темнота, пустота, тишина и могильный холод. Ну и черт с ней, казалось бы, со стеной, повернуться и уйти, но ведь исчезла не просто стена — исчезла цель.

Сергей видел, что со мной происходит. Он не давил, не пытался ни в чем меня убедить, он относился ко всему с пониманием и ждал. Ясень верил, что у нас теперь будет общая цель, что я преодолею все и вернусь к нормальной активной жизни. Он не угадал. Да, я вернулась к нормальной активной жизни. Но по-другому. По-своему. Я сказала: «Цель умерла — да здравствует цель!» Я не поверила Дедушке, не поверила Ясеню, я решила не верить никому. Нет, конечно, они не хотели меня обманывать, просто по большому счету им было все равно, они навели справки для очистки совести, получили первый попавшийся ответ и отмахнулись от меня. А ответ был неправильным, ответ подсунул им лично Седой, который, как я теперь понимала, был посильнее Ясеня и посильнее самого Дедушки.

Я пришла к этой мысли даже еще чуть раньше Нового года ночью, с двадцать шестого на двадцать седьмое декабря, в канун своего дня рождения. Проснувшись по непонятной причине, я вдруг вспомнила с точностью до слова, до звука тот подслушанный у Чистяковых разговор. Анатолий Геннадиевич собирался звонить лично Андропову, да, именно Андропову, чтобы сообщить о Седом. Не сводились концы с концами. Объяснять все это не то что Дедушке, но и Ясеню было бесполезно. У меня же не было телефонной пленки, не было даже записи в блокноте пятилетней давности, а память человеческая — штука хитрая. Как часто она подбрасывает нам из прошлого именното что мы хотим вспомнить! Наверняка так и подумал бы Ясень.

Но я-то помнила, я-то знала точно, какие слова сказал в тот вечер полковник Чистяков. И я поняла, что ничего для меня не изменилось. Ничего. Кроме моих возможностей, которые стали теперь неизмеримо больше. В ту ночь я почувствовала азарт охотничьей собаки. Я была уверена, что однажды настигну Седого, обязательно настигну. Лично я, без всякой помощи, тайно от всех выйду с ним один на один.

Теперь я чувствовала себя резидентом непонятно кого в службе ИКС. Я, крайняя максималистка, обречена всю жизнь быть в оппозиции, обречена быть шпионом среди чужих и среди своих, быть двойным, тройным, четверным агентом-перевертышем и идти только к своей собственной цели. И от этого испытывать счастье.

Я поднялась с постели и вышла в кухню. Сергей крепко спал. Я открыла холодильник, достала водки и выпила, чокнувшись со своим отражением в темном стекле: «С наступающим тебя, Танечка!» Потом погасила свет и долго смотрела в грязно-бурое московское небо, по которому ветер тащил лохматые облака. И в разрывах этих угрюмых январских туч я вдруг увидела звезды. Стылые, зябкие, дрожащие. Из форточки тянуло морозной свежестью, и совершенно, совершенно не хотелось спать.

Глава пятая

Хотя уже пять лет я не была спортсменкой, но зима по-прежнему ассоциировалась с турнирами, зима казалась не просто временем года, а сезоном. Я ничего не могла с собой поделать, я следила за всеми соревнованиями фигуристов — все-таки среди выступавших еще оставались те, кого я хорошо знала. Друзья? Да нет, не друзья, но с ними так тесно переплеталась моя прежняя жизнь, что было бы странно не интересоваться судьбой этих ребят, их успехами и неудачами. Даже в Афгане я всякий раз исхитрялась найти телевизор и, если не ловилась первая программа ЦТ, смотрела турниры по фигурному на любом языке по каналу «Евроспорт», по американским каналам (в Кандагаре на крыше штаба установили захваченную у пакистанцев спутниковую антенну), а один раз даже по турецкому телевидению — тут я ни слова перевести не смогла, и друзья мои офицеры были страшно разочарованы, они уж было подумали, что я говорю на всех языках мира. Я, правда, ребят утешила — сделала свой комментарий к чемпионату Европы на чистом русском с добавлением в необходимых местах, как теперь принято говорить, элементов ненормативной лексики. Восторг был полный.

В декабре восемьдесят пятого, едва вернувшись, я чуть было не поехала в Лужники на очередные «Московские новости». Как я мечтала об этих Лужниках там!.. Там, на Южном Саланге, когда, выпустив из «РПГ» последнюю гранату, я лежала за большим камнем, оглушенная близким взрывом мины, и уже не ушами, не глазами, а шестым чувством, кожей ощущала приближение врага, и сжимала пустую трубу гранатомета, как лом, как кувалду, чтобы резко и неожиданно ударить ею по ногам, а потом по голове, забрать выпавший из рук «духа» маленький страшный «штайр» и превратить в решето поверженного противника, а потом еще двух других, чтобы клочья кровавой плоти летели вперемежку с грязными тряпками… Господи, о чем это я? Ах да! Вот, лежа за этим огромным камнем, я и вспомнила почему-то Лужники и сильно, безумно сильно, неудержимо захотела побывать там вновь. И тогда вдруг увидала с невозможной, запредельной ясностью, со всеми подробностями, словно это было какое-то путешествие во времени и пространстве, как сижу на трибуне в ложе «Б», на мне новехонький адидасовский костюм с буквами «СССР» белым по красному на спине, шубка ондатровая, пошитая для всех членов олимпийской сборной Лейк-Плэсида, и моднющие по тем временам огромные дутые трехцветные сапожки. Я сижу в первом ряду, ряд почти пустой, и вообще в секторе людей немного: все свои — спортсмены, тренеры, их друзья, несколько журналистов. Слева вход в ложу «Б» контролирует милиционер, а справа — товарищ из оргкомитета, Петруха его, кажется, зовут, и все знают, что он не только из оргкомитета но еще и из другого комитета, посерьезнее. Я сижу в первом ряду и, вытянув ноги, едва не касаюсь льда, потому что бортик напротив нашей ложи снят (смотреть мешает), и лед виден как бы на срезе, он многослойный, слои чередуются: темный, светлый, темный, светлый, как в праздничном пироге. Сквозь общий привычно убаюкивающий музыкально-шумовой фон Дворца спорта прорезаются четкие, почти торжественные голоса дикторов, сначала на русском, потом на английском, делается тише, очень тихо… и на лед выезжают Машка и Виктор, красивые, как боги, сверкающие золотом вышитых звезд на оранжевых костюмах и белизной счастливых улыбок, и тишина взрывается…

Вторая мина попала еще ближе, осыпав меня песком и мелкими камешками, но эта мина меня и спасла: моджахед появился из-за камня в ту же секунду и был просто вынужден пригнуться и отвернуть лицо…

Что это было? Последнее видение в ожидании смерти? Ведь мина могла и не упасть так близко, могла упасть позже, раньше, могла просто упасть на меня. Эпизод в Лужниках не был воспоминанием — я это точно знала. Никогда я не смотрела из ложи «Б» на этот их номер, да и костюмы звездные шились специально к нашему общему синхронному номеру — все перепуталось, как во сне. Это и был сон наяву, видение, мечта о будущем, которого не могло быть, мечта о некой параллельной действительности. Там, в неведомом мире, Машка осталась жить и оттуда сумела помочь, буквально спасти меня от смерти. Так я объяснила для себя этот загадочный случай.

А потом бьи Термез, и Ташкент, и Москва. И был как раз декабрь, и страшно захотелось поехать в Лужники и всех повидать. Но я вспомнила, как лежала за камнем, и вдруг поняла, что попаду не в те Лужники, совсем не в те, о каких мечтала все эти годы. Ведь там не будет Машки, зато будет много новых молодых дураков, знающих меня и Чистякову только по рассказам и видеозаписям, и будет, конечно, еще больше дураков старых — умельцев задавать глупые и гадкие вопросы. Что я смогу рассказать им об Афгане? Что они смогут понять?

Я не поехала. Поняла, что это будет предательством по отношению к собственной мечте, а значит, и к Машке.

Прошло два года. Меня уже не тянуло в Лужники и в ЦСКА. Было как-то не до того. Когда человек в течение двух лет четыре раза меняет профессию и это при том, что за предыдущие два уже менял ее трижды, о самой первой, по существу, детской профессии спортсменки остаются весьма слабые воспоминания. До восемьдесят восьмого года (как-никак олимпийский все-таки!) у меня еще сохранялся этакий чисто академический, зрительский интерес к фигурному катанию. Но именно тогда в разгар сезона и ему пришел конец.

Стас Чистяков привел к нам в гости Виктора Снегова — Машкиного партнера. На предмет поговорить с Сергеем. Я ведь рассказывала Стасу, что Малин набирает в свое подразделение бывших спортсменов. Разумеется, он и не догадывался, что это за подразделение. Но над всем КГБ еще витал некий ореол романтики, несмотря на перестройку. Сам Стас принципиально не хотел влезать в эту систему, но других не отговаривал, не считал себя вправе. Ну мы и побеседовали с Виктором. Я не очень верила в положительный исход такой «вербовки»: что-то всегда не нравилось мне в Машкином партнере, но это могло быть сугубо личным и наивно-детским — все-таки сколько лет прошло. Однако детское восприятие не подвело. Виктор изменился не в лучшую сторону: с успехом делал комсомольско-спорторговскую карьеру в Цекамоле, книг не читал совсем, даже газеты изредка, на мировую политику демонстративно плевал, а в перестройке видел лишь одно — новые, исключительные, потрясающие возможности для добывания денег. В ЦК ВЛКСМ уже начинал тогда раскручиваться некий полулегальный, кооперативный бизнес, и Виктор, похоже, стоял как раз у его истоков.

В общем, разговор о делах довольно быстро увял, и с гораздо большим увлечением мы все четверо, даже Ясень, осуждали, помнится, только что закончившуюся Олимпиаду. Но запомнился вечер совсем не поэтому. В девять часов в программе «Время» сообщили о Сумгаите. Мы все умерли. Даже Виктор, не читавший книг и газет. Все же и тогда массовая резня была еще в диковинку.

Я повернулась к Ясеню и жутким громким шепотом бросила его, позабыв о всякой конспирации:

— Ты знал?!

— Нет! — ответил он сразу. — Нет. Ты что?!

Непривычный испуг услышала я тогда в его голосе.

Конечно, нормальные посиделки на том и закончились. Ребята скоро ушли, торопливо попрощавшись, а со мной сделалась натуральная истерика.

— Мы проморгали! Мы опять все проморгали! Какого черта мы вообще работаем, если не можем уберечь людей от таких провокаций? Кто, какая сволочь блокирует нам информацию?! Что там вообще происходит?

Сергей пытался сначала успокоить меня, потом плюнул на это безнадежное дело и принялся звонить по всем телефонам. И чем больше он получал информации по спецканалам, тем страшнее нам становилось — от масштабов происшедшего, от вранья в эфире, от беспомощности руководства страны, от собственной беспомощности. В тот вечер Ясень разговаривал даже с Горбачевым. Но что было толку от всех этих разговоров!

Дедушке Сергей позвонил на следующий день, уже с Варшавки. Базотти цинично сообщил, что это только начало, добавив с извечной своей любовью к русским поговоркам, что ягодки еще впереди, и велел не дергаться до поры. Меня это, конечно, взбесило. Я еще не привыкла тогда к его пророческим заявлениям, не усвоила до конца специфическую субординацию службы ИКС. Причастным никто и ничего ни приказать, ни запретить не мог, даже Дедушка — так было заведено, но авторитет Базотти был безграничен и непререкаем. Сотрудники службы ИКС по всему миру и сотрудники других знаменитых спецслужб знали, что за бандитской и грубоватой простотой его изречений кроется высшая мудрость. К его мнению прислушивались посерьезнее, чем к иному приказу. Прислушивались знаменитые правозащитники и президенты крупных держав, скептически настроенные большие ученые и упрямые, не слишком далекие военные, прислушивался даже самолюбивый и своенравный Малин. Но только не я. Почему? Потому что еще очень плохо знала Дедушку? Да нет, просто я — это я.

В общем, уже через неделю я вылетела в Карабах вместе с группой спецназа из двадцати четырех человек. Почему в Карабах? Ну, так мне объяснили, что оттуда все началось. Почему со спецназом? А с кем еще? С врачами, с проповедниками, с колонной гуманитарной помощи? Наверно, это было бы еще глупее. Или глупее уже некуда?

Без знания армянского и азербайджанского языков, без понимания сути конфликта, без всякого опыта миротворческой деятельности — что мы могли там сделать? Недели две ушли как бы на ознакомление с ситуацией. Ребята что, ребята чувствовали себя нормально, для них было все обычно: ожидание работы — тоже работа. Патрулирование, разведка, рекогносцировка, налаживание взаимодействия с местной милицией. А я была в отчаянии. Я непредставляла, с чего начинать, психовала жутко, и лейтенант Паша Воронов даже придумал такой дежурный грустно-шутливый вопрос:

— Танюх, мы кому помогать приехали: местному населению или тебе?

А потом был пронзительно солнечный, ясный день, и маленькое задрипанное такое армянское селение на повороте дороги, я даже названия его не запомнила. Чуть поодаль на белой заснеженной равнине выстроились ровными рядами аккуратные финские домики еще не функционирующего горного курорта, а здесь у дороги лепились одна к другой покосившиеся лачуги, сакли или как их там называют, и была какая-то жуткая обреченность в этой съежившейся на солнце среди голых скал и снеговых шапок деревушке. В старых домах засели азербайджанские боевики, за финскими домиками окопались армянские освободители.

Боевые действия, собственно, уже начались, их прервало появление нашей «вертушки». Уже в полете мы получили сообщение, что, по данным местного ГБ, в поселке в качестве заложников удерживаются женщины и дети. Уважительная тишина встретила нас на входе в селение, когда шум движка и лопастей остался далеко позади. По вертолетам тогда еще не стреляли: то ли не из чего было, то ли просто война всерьез не развернулась, а вот по бойцам спецназа огонь могли открыть и те, и другие. Во всяком случае, так нас инструктировали. Поэтому, грамотно рассредоточившись на местности, мы заняли ключевые позиции. Тишина теперь стояла такая, будто в этом месте уже давно не было ни одной живой души. И тогда я поняла, что настал мой звездный час.

Я вышла на середину улицы между домами с белым платком в поднятой руке, сняла с шеи автомат, бросила, его перед собой и закричала:

— Выходите! Мы всем гарантируем жизнь и свободу. Сдавайте оружие и уходите в горы. Мы не будем не только записывать ваши имена, но даже фотографировать вас. Я обращаюсь к вам от имени Комитета госбезопасности СССР, я — командир группы спецназа старший лейтенант Иванова. Через десять минут здесь будут вертолеты войск МВД. Вы будете окружены. У вас остается очень мало времени! Сдавайте оружие, друзья! В кого вы хотите стрелять? Здесь ни в чем не повинные женщины и дети.

Тишина сделалась просто фантастической. Я представила, какими глазами должны сейчас смотреть на меня эти дикие горцы. Маленькая рыжая девчонка — офицер спецназа КГБ. Я думала, они смотрят с восторгом. Еще минута, и им ничего не останется, как только сложить оружие и заговорить со мной о том, что я делаю сегодня вечером. Но, очевидно, они думали совсем по-другому: подставка, думали они, отвлекающий маневр, коварный план армянского (азербайджанского) ГБ, не бывает, думали они, таких старлеев в спецназе.

Я никогда не смогу узнать, как было на самом деле. Не у кого теперь спросить.

Я повторяла свой текст уже по третьему разу, когда в воздухе мелькнула граната. Я успела увидеть ее, даже успела оценить расстояние и понять, что не смогу вернуть смертоносную игрушку хозяину, да и нельзя было этого делать — в домах мирные жители (об этом я тоже успела подумать). И я сделала главное — упала и закрыла голову руками. Слава Богу, это была не «лимонка», а скромненькая «РГД-5». Четыре осколка достали меня: два в бедро, один в плечо и — самое противное — в кисть правой руки. Смешно: пройти Афган без единой царапины и получить ранение, что называется, у себя дома. Да, тогда мы еше считали, что это дома.

Потом началась стрельба, громкая и, как показалось, беспорядочная. Я не стреляла, я просто подобрала свой автомат и медленно поползла к стене ближайшей постройки. А ребята мои работали в общем грамотно. Потери были, но с нашей стороны только двое раненых, не считая меня. Боевиков уложили восемь, остальные удрали, из мирного населения не пострадал никто. И вот, когда все уже было кончено, вдруг появились в небе три вертолета. Кто ими командовал, кто давал им цели? Появились и накрыли ракетным ударом россыпь финских домиков. Это был кошмар, оттуда сразу ударили по нам, и у нас стало на двух раненых больше, причем появился один тяжелый. Спасибо, родная милиция! Точнее, войска МВД. Потом все залегли, обмениваясь ленивыми очередями. Наконец стало совсем тихо. И я снова вышла на это яркое солнце, на этот жуткий сверкающий снег и уже вовсе без оружия заковыляла в их сторону. Раненый Пашка хрипел вслед:

— Не ходи, дура! Убьют же ведь. Не ходи.

А я шла, размахивая все той же белой тряпкой, правда, на ней теперь были красные пятна. На мне их было еще больше. И кровища эта сильно перекрасила мое представление о восточном мужчине. Я теперь знала, что некоторые из них умеют бросать гранаты в девушек, идущих под белым флагом. И мне уже не терпелось довести свой эксперимент до конца. Я пробовала кричать им что-то по-армянски, какие-то простые слова, выученные за эти дни, я не слышала их ответов, ветер жутко свистел в ушах, зато я слышала выстрелы, не знаю, чьи, может быть, просто померещилось. Фонтанчиков от пуль на снегу я не видела, вспышек — тоже, впрочем, перед глазами уже все плыло… Я дошла до них и упала.

По-русски бойцы говорили сносно. Они не согласились сдать оружие, но согласились уйти и забрали с собой своих раненых. Они успели уйти до того, как подъехали фузовики с омоновцами.

Потом — провал в памяти.

Помню очень отчетливо: лежу на постели, перебинтованная чем попало, рядом двое моих ребят и старая пьяная армянка. Она буквально причитает, протирая мне лицо лрохладной влажной салфеткой:

— Бог мой! Дэвонка, чем ты занимаешься?! Да развэ можно! Да твое ли это дэло! Нэ можно, ай, нэ можно. Дэти — вот твое дэло. Рожать — вот твое дэло! Бог мой Бог мой, дэвонка!..

И почему-то ярче всего я буду вспоминать именно эти причитания старой армянской женщины из расстрелянной деревни, буду вспоминать по дороге, стискивая зубы от боли в набитом ранеными, продуваемом насквозь армейском «УАЗе», буду вспоминать в ереванском госпитале, куда ко мне уже через шесть часов после поступления примчится Сергей, буду вспоминать через неделю в Москве, зализывая оставшиеся раны дома на диване.

А раны-то были в общем ерундовые — мне опять повезло. Сильнее был шок от этого предательского удара, от этой бессмысленной мясорубки в мирное время. Как не хотелось верить, что мирное время кончилось! Однако Дедушка оказался, как всегда, безнадежно прав. Все-таки лучшие источники и лучшие аналитики были пока у него, а не у нас. И я сказала Сергею, что такое положение вещей нужно срочно менять.

— Нам по-прежнему остро не хватает людей, Сережа, — жаловалась я.

— Конечно, — не спорил он. — И поэтому ты хочешь начать с того, чтобы как можно скорее угробить себя.

— Брось, Сережа, со мной ничего не случится. Я не боялась ехать туда и не боялась идти под пули. Я и сейчас ничего не боюсь. Веришь? Абсолютно ничего.

— Верю.

— Сережа, я хочу маленького.

— Что?! — оторопел он. — Ты имеешь в виду ребенка?

— Ну не котенка же.

— Довольно странный вывод после командировки в «горячую точку».

Я рассказала ему про ту женщину. Он нахмурился и надолго замолчал. Наконец спросил:

— Ты не хочешь больше работать в нашей организации?

— Да ты с ума сошел!

Именно этого я и боялась — что он так подумает.

— Вы все, мужики, чокнутые. При чем здесь это? Работа работой, а дети — это дети. Ради кого работать-то?!

— А ты не пытаешься обмануть сама себя? — спросил он тихо. — Работа ведь бывает разной. И в некоторых случаях дети…

— Знаю, знаю, все читали, все кино смотрели, киднэппинг, дети-заложники — знаю. Но если постоянно думать только об этом, жить станет вообще невозможно. Кто знает кого и когда возьмут в заложники? Да мы все заложники в этой гребаной стране и на этой гребаной планете! Ты сам не боишься умирать? Ну так и за детей не бойся! Конечно, идеальный агент спецслужбы — это человек без родины, который не только детей, но вообще никого не любит, ничем не дорожит и никого ему не жалко. Таких все фашистские режимы двадцатого века наплодили предостаточно. Но ты, кажется, не такими хотел комплектовать нашу команду, вы с Дедушкой как будто что-то новое думали, интеллигентов каких-то, с тонкими пальцами музыкантов и с «РПГ» наперевес…

— Ну ладно, хватит, остановись. — Ясень улыбнулся. — Хочешь ребенка? Будет тебе ребенок.

Но все оказалось не так просто. Прошло два месяца, как мы перестали предохраняться, а задержки все не было.

Терпеть не могу врачей. Нет, не тех, с которыми мы вместе наших ребят с того света вытаскивали в Пули-Хумри и в Кандагаре, не тех, которые меня в Ереване латали. А обычных, без погон, которые в простое мирное время в наших ублюдочных поликлиниках и больницах запросто могут загнать тебя в гроб с помощью всего лишь сидения в очередях к кабинету или мучительного ожидания укола, когда лежишь на грязной, пропахшей мочою койке, в глазах темнеет от боли, и слышишь, как медсестрички весело поют в ординаторской — у них там пьянка по поводу дня рождения нового врача. Так получилось с матерью Ларисы Булатовны в Свердловске. Лежала с переломом ноги, а умерла от простой почечной колики. Мне тогда было десять лет. А в двенадцать, уже в Москве, мне резали аппендицит. Приличная вроде была больница, но что-то они там запороли с наркозом, экономили, что ли? Было очень больно. Я помню. Очень. И с тех пор не люблю врачей.

Я, правда, совсем забыла, что теперь буду обслуживаться на другом уровне: Четвертое управление Минздрава, Кунцевская ЦКБ, наблюдение персональное у каких-нибудь академиков. И все равно тошно сделалось. Даже плюнуть захотелось на всю эту бодягу, но ты уже знаешь, я страсть какая упрямая. Если чего решила…

— Не все в порядке у вас с гормонами, милочка, — солидно и чуть иронично заметило светило, изучив все мои анализы.

— Да ну?! — изобразила я удивление и, стараясь нахамить ему, добавила: — А почему же трахаться хочется постоянно?

Светило было невозмутимо.

— Это, милочка моя, разные вещи: сексуальная активность и способность к репродукции.

— К чему, к чему? Ах, ну да! Так и где же будем брать необходимые гормоны?

— Найдем, — успокоило оно. — Попьете лекарства, милочка, посидите на диете, снова пройдете обследование…

— А спортом можно заниматься?

— Даже нужно. Нервничать только не надо, психовать. Вот это самое дрянское дело.

Я улыбнулась грустно. Подумала: «Не получится». Но промолчала. И начала пить какую-то гадость. Маленькие такие таблеточки в желто-голубых пузырьках по несколько штук в день. Кажется, назывались они клостилбегит и в качестве побочного действия сулили мне близнецов.

А вообще-то этот академик Шнайдер был большой спец по бесплодию, и если он говорил, что случай не безнадежный, — значит, так оно и было.

В мае Сергея осенило.

— Слушай, я планировал послать тебя в Израиль на обучение осенью. Так ты поезжай сейчас. Во-первых, климат, море, во-вторых, фрукты, витамины, в-третьих, у них там шнайдеров больше, чем у нас бесплодных женщин, — лучшая в мире медицина.

Мне было грустно расставаться с Сергеем, тогда — как-то особенно грустно, но в целом идея была прекрасная.

Он приезжал ко мне несколько раз. Лечение-обучение шло нормально, однако результата пока не давало. То есть лечение не давало результата, обучение совсем наоборот. К концу июня, когда я приехала в Москву на каникулы и на XIX партконференцию, я смачно ругалась на иврите и с гордостью ощущала себя шпионом, готовым внедриться куда угодно. Тут-то и появился человек, знакомство с которым переменило очень многое в нашей жизни.

Как-то после одного из заседаний в Кремле, возможно, даже заключительного заседания той судьбоносной конференции Сергей притащил к нам в дом Леню Вайсберга. Леня был настоящим штатным гэбэшником высокого уровня, и я поначалу сильно напряглась в отношении дружбы с ним. Помню наш разговор с Сергеем в тот вечер после ухода Тополя. Не Тополя, конечно, даже еще и не Горбовского для нас, а просто Лени Вайсберга.

— Не может полковник ГБ, прошедший всю эту гребаную лестницу, лизавший зады и хладнокровно убивавший, не может он стать врагом системы! — почти кричала я. — Неужели ты хочешь сделать его Причастным?

— Да! Хочу! — орал Сергей. — Потому что такого уникального человека мы еще сто лет не встретим. Он просто создан для службы ИКС.

— «Интеллигент может стать спецназовцем, спецназовец интеллигентом — никогда». Твои слова? — выпрыгивала я из штанов.

— Мои! — соглашался Сергей. — Так он и был сначала интеллигентом, а потом спецназовцем. И мне плевать, сколько он там убил пакистанских моджахедов. Мне важно, что он сегодня хочет всем добра.

— А я в этом не уверена. Не уверена! — гнула я свое.

— А ты в себе уверена?! — снова орал Сергей. — Во мне ты уверена?! Ты ведь сама убивала моджахедов. А я убивал унитовцев! А Дедушка убивал вообще всех подряд…

— Не надо про Дедушку, — сказала я. — Давай прекратим сейчас этот спор.

И мы действительно перестали спорить. Я помню, как у меня вдруг и очень сильно заболела голова. Может, от слишком большого количества выпитого «Амаретто» (принес Леня, а я такого напитка раньше не пробовала, мне дико понравилось, и по серости своей я пила его, что называется, стаканами), может, от нервного напряжения, а может… Не знаю. Но уже через три дня Леня Вайсберг стал полностью нашим человеком, и на Варшавку мы начали ездить вместе. Кстати, это он придумал давать Причастным названия деревьев. И тут же заявил, что сам будет Тополем, потому что с детства любит это самое городское и живучее из деревьев.

— А я что же, буду Незнанским? — поинтересовался Сергей.

— Нет, — сказал Леня, не приняв шутки, — ты будешь Ясенем.

— Почему Ясенем? — удивился Сергей.

Леня ничего не ответил, а я сказала зловещим шепотом Никулина из «Операции „Ы“»:

— Чтоб никто не догадался!

Наступила короткая историческая пауза, после которой все рассмеялись.

Так Сергей Малин стал Ясенем.

А еще через минуту я сделалась Вербой. Причем должна признаться, что самой мне хотелось быть Пальмой, но неумолимый Вайсберг сказал свое последнее слово, и мы поняли, что он прав.

А вот четвертого Причастного нашла я. Уже осенью того же года, когда вновь отправилась в Тель-Авив, так сказать, на повышение квалификации. Общение с Тополем заставило меня пересмотреть слишком высокую оценку собственного мастерства. Я провела там еще два месяца напряженных тренировок, непростых для понимания лекций на только что выученном иврите, интереснейших знакомств, экскурсий по древним святыням, и наконец был отдых в Эйлате, на прекрасных пляжах Красного моря. Лечение как таковое в тот период напрочь вылетело у меня из головы. Может, поэтому в декабре я все-таки забеременела?

А одним из новых знакомых стал Женька Жуков, мастер спорта по боксу в весовой категории до девяноста килограммов, уроженец Калуги, окончивший в восемьдесят третьем психфак МГУ, сразу понявший, что никакой психологии (как науки) в этой стране нет, женившийся на еврейке Любе Гуревич (по любви, а не по расчету) и уехавший в восемьдесят четвертом в Израиль. В Тель-Авиве он довольно успешно занимался научной работой и преподавал в университете, на иврите говорил совершенно свободно, но жутко тосковал среди иудеев и арабов, мечтал об Америке, а более всего о свободной России, куда можно будет вернуться для нормальной работы. Россию эпохи первого съезда народных депутатов он вполне справедливо свободной не считал. О чем мы только не говорили с Женькой, и когда однажды полунамеком я рассказала ему о некой вроде бы существующей международной службе всеобщего контроля, он необычайно возбудился и, чуть ли не взяв с меня страшную клятву никому не разглашать услышанное, поведал свою сокровенную мечту — создание всемирного общества психологов в виде некой секретной спецслужбы для выявления на очень раннем безобидном этапе социально опасных людей. А надо заметить, что системы тестов, разработанные Жуковым, котировались весьма высоко не только в Израиле, но и в Европе, и за океаном тоже. Собственно, благодаря тому, что его тесты использовал Моссад для отбора кадров, я и познакомилась с Женькой. В общем, я поняла вдруг, что Женька — наш человек. Не скрою (что уж теперь?), в какой-то момент я увлеклась им, и он тоже не устоял, хотя действительно любил свою жену. А я действительно любила Ясеня.

Наша связь была мимолетной. Но она была. Такой уж я человек. Можешь как угодно меня называть. Осокорь, например, славившийся своей простотой, так однажды высказался:

— Танька, да ты же просто блядь. Блядью родилась — блядью и умрешь. Но ты очень хорошая, красивая, умная, добрая блядь.

— Спасибо, Петя, — сказала я ему тогда.

Правда, я не обиделась. Наоборот — мне было приятно. Меня все любят и честно говорят об этом. И я многих люблю, на самом деле люблю. Просто некоторых я люблю особенно. Но одного, только одного, любила по-настоящему. Он это понимал. А с кем я сплю — это дело десятое. Ну не могу я долго без этого, не могу, братцы-кролики! Все из рук к черту валится, психую, злюсь, соображать начинаю плохо… И онанизмом не люблю заниматься, ну не люблю! Вот такая я была… Да, была, потому что теперь я другая…

Сергей так и не узнал о том, что произошло между мной и Женькой, во всяком случае, мне казалось, что не узнал. А вообще-то Ясень считал и говорил об этом не раз, что Причастный к Причастному ревновать не может, потому что причастность — это исключительная ценность, она и была для него тем, что он ставил выше любви, выше жизни, выше всего. Женька Жуков, нареченный здесь, в Москве, Кедром (кличку, конечно, как всегда, выдал Вайсберг), очень быстро стал всеобщим любимцем, а жена его Люба Гуревич спустя какое-то время стала Пальмой! («Вот она Пальма-то настоящая, из Хайфы, а в Верхней Пышме, деточка моя, пальмы не растут», — пояснил мне Леня). Так нас стало пятеро. И это было уже серьезно. Формировался потихонечку наш «теневой кабинет»: Ясень — премьер, Тополь — министр внутренних дел и безопасности, Кедр — министр информации, печати и науки, я — министр культуры и спорта, Пальма — министр здравоохранения (Любаня прекрасный врач-кардиолог и, кстати, кандидат в мастера спорта по теннису). Но это, разумеется, были шутки. Каждый из нас пока занимался всем. Мы создавали агентурную сеть, знакомились с зарождающимся в стране легальным бизнесом и коммерцией, чтобы получить собственные источники финансирования, устанавливали контакты на разных уровнях реальной власти, ездили по городам Союза, искали людей, мотались в загранку для обмена опытом с коллегами, нащупывали пути для внедрения в отечественную мафию, копались в архивах КГБ, учились у них методам работы, учились у всех, учились друг у друга, учились, учились, учились и снова искали людей.

Контролировали мы реальную ситуацию в стране? Мне казалось, что нет. Ясень считал, что в какой-то мере, а Тополь философски отвечал на этот вопрос, что, если б, не мы, все было бы еще хуже, гораздо хуже, и в Карабахе, и в Тбилиси, и… в Москве. Кто из нас какие функции выполнял, решалось по ходу дела. Права у всех были равные, решения принимались коллегиально. Некоторое преимущество имел только Ясень. Все-таки он являлся отцом-основателем, персональным избранником и ставленником Дедушки. А вообще никакой субординации не существовало. Для некоторого упорядочения и еще одного уровня конспирации мы присвоили себе номера, означавшие не более чем последовательность вступления в организацию: Ясень бьи Первый, я — Второй и так далее.

Надо заметить, только Четвертый, то бишь Кедр, занимался работой по специальности. Его психология была для нас в то время, быть может, важнее всего остального. Ведь интуитивный набор людей, разумеется, не годился при формировании среднего и нижнего звена организации. Здесь-то и потребовались психологические тесты. Плюс к тому под руководством Кедра целая группа молодых талантливых психологов работала над созданием различных программ для практического применения. Темы были, например, такие: установление контактов с людьми из высших эшелонов власти, вербовка рядовых агентов, адаптация прошедших войну и адаптация прошедших зону, психология толпы, воспитание детей в условиях обострения конфликта поколений…

Таким образом, юные психологи Кедра оказались частично втянутыми в наши проблемы на очень серьезном уровне, их уже трудно было назвать просто исполнителями. Так появились первые «полупричастные» (деепричастные, как шутил Тополь) — термин, конечно, никому не понравился. И Ясень распорядился ввести понятие «категория причастности». Мы пятеро стали принадлежать к высшей категории. А банда кедровских психологов, зам. Тополя по секретной части, сестра Ясеня и еще несколько человек были отнесены к первой категории. С каждым годом градация по категориям становилась все сложнее. В сегодняшней нашей системе их уже пять. А впрочем, какая разница! Как быстро любое дело оборачивается рутиной! Как быстро!

А меж тем в конце того года я действительно забеременела.

Глава шестая

Вдень рождения и на Новый восемьдесят девятый год я уже не пила шампанского. Только соки. Курить, естественно, бросила, ну и «излишества всякие нехорошие» тоже пришлось временно забыть. Так что, по старым моим понятиям, никаких радостей в жизни не осталось. Однако на самом-то деле настроение было на редкость отличное. Впервые за последние семь лет я встречала праздники бодро и оптимистично. Как в детстве. Действительно как в детстве. Вместо простеньких взрослых радостей — ожидание, предвкушение счастья. Словно и впрямь вот тут, в уголке под елкой, ждет меня мой главный подарок в шелестящей искрящейся упаковке. И надо только встать, подойти, развернуть его — и… Я сразу стану мамой, на свете появится крошечный, смешной, похожий на меня и на Сережу человечек.

Мы вручили друг другу презенты и действительно положили их под украшенную елку, и елка была настоящая, пушистая, пахнущая лесом, морозом, мандаринами и давно прошедшими временами. Но в этом ностальгически горьковатом аромате уже отчетливо ощущался тонкий привкус надежды, мечты, наступающей весны, завтрашнего счастья. Мы оба прекрасно понимали это, но, боясь сглазить, Сергей не рискнул дарить мне что-нибудь для будущего ребенка, даже в написанных к празднику стихах он суеверно не упомянул о малышке ни единым словом.

Однако зря он так боялся сглазить. Никакого сглаза на свете не существует. Впрочем, точно также, как и пресловутой улыбки фортуны. Уже в конце января открылось кровотечение, и меня увезли в Кунцево на «Скорой». Я провалялась там три недели как дура. Даже читать не было никаких сил. Если не смотрела телевизор, просто лежала, уставясь в потолок. Хваленые эскулапы из Кремлевки со всем их арсеналом импортной химии и техники помочь не смогли. Сделали чистку. Не скажу, что это уж очень больно. Просто… Ну, в общем, веселенькая история.

Сергей встретил меня и сказал:

— Не расклеивайся. Все еще будет хорошо. Я говорил врачами. Ты обязательно родишь. С первого раза сегодня у многих не получается. Со второго легче, правда. Это стандартная ситуация…

Я слушала его и не слышала. Мне было абсолютно на все наплевать в тот момент. Жизнь стала вдруг бесцветной, бессмысленной, нелепой. Зачем рожать? Все равно убьют. Все равно. Из этих сегодняшних младенцев никто не умрет своей смертью. Никто. Разве что от болезни… Рожаем, убиваем, опять рожаем, опять убиваем — непоследовательно как-то. Глупо. Уж лучше только убивать. Вот такие кургузые, неуклюжие, мрачные мысли кружились в голове, сталкивались, разлетались. Гудели назойливо. Озлобляли.

А дома Сергей спросил прямо (разгадал он, что ли, мое угрюмое молчание?):

— Ты что, не хочешь больше рожать?

— Не хочу.

— Почему?

— Не хочу — и все!

— Извини, я не прав. Сейчас, конечно, не надо это обсуждать. Ну, не хочешь — не будем разговаривать.

— Как это не будем разговаривать?! — Я аж подпрыгнула. — Я уже намолчалась там, в этих белых стенах! Чуть с ума не сошла. Как раз я очень хочу с тобой поговорить. И именно о том, что случилось. О самом главном. Я не буду больше пытаться рожать. Я для этого не предназначена.

— С чего ты взяла, дурашка?

Он, кажется, еще пытался шутить.

— Я очень долго там лежала одна. Лежала и думала. А когда очень долго думаешь и никто тебе не мешает, начинаешь понимать удивительные вещи. И я поняла. Ошиблась та армянская тетка. Ошиблась. Понимаешь? Это ведь я только с виду обыкновенная девчонка. А на самом-то деле разве я девчонка?

— А кто же ты?

И этот вопрос был с подколкой, но я видела: ему уже становится не до шуток.

— Сказать?

— Скажи.

Господи, что я собиралась ему сказать? Это был очень странный разговор: я произносила несколько слов и совершенно не представляла себе, о чем говорить дальше чем закончить и к чему вообще это все. Будто откатывала давно забытую программу. Выезжаешь на лед под звуки с трудом узнаваемой музыки и рассуждаешь так: «Ну ладно первые три элемента я точно знаю, а дальше как-нибудь само собой все вспомнится». И ведь вспоминалось. Словно и не я танцевала, а кто-то другой за меня. А сейчас словно не я говорила…

— Сказать?

— Скажи.

— Одни люди предназначены для того, чтобы производить на свет новых, а другие — наоборот. Я — из второй категории. Не хочу никаких детей, никакой нормальной семьи и спокойной жизни. Все равно так жить не сумею. Я только одно могу и только этого теперь хочу — у-би-вать.

— Кого? — ошарашенно выдохнул он.

— А кого угодно! Ну, то есть кого ты покажешь или Дедушка, кого я сама сочту нужным убить, гэбэшников цэрэушников, бандитов, всю эту сволочь, черт знает сколько их развелось, убивать некому. А я умею. Хорошо умею! В общем, каждый должен заниматься своим делом.

Тут я даже сама немного удивилась тому, что сказала но мне начал нравиться этот эпатаж, я стала входить во вкус и, наверно, произнесла бы большую пламенную речь да только Сергей моих ужасов смертных нисколько не испугался, а напротив — как бы успокоился. Он все никак не мог въехать, что со мной, а теперь вот понял.

Улыбнулся, обнял меня за плечи, прижал к себе, тихо сказал:

— Девочка, я знаю. Я знаю, как это бывает. У меня тоже случаются приступы озверения. Но запомни: не для того я вытаскивал тебя из этого разведблядюшника, не для того повышал твою квалификацию в Израиле, не для того мы создали команду и нашли уже пятерых замечательные ребят — не для того, чтобы теперь я позволил тебе работать заурядным киллером. Ну, умеешь ты убивать. Нашла чем хвастаться! По-моему, ты трахаться умеешь еще лучше, чем драться и стрелять. Так, может, этим займешься? На первую древнейшую профессию спрос не снизился. Даже наоборот: сексуальная революция — одна из главных составных частей перестройки. Тебя как специалиста экстра-класса теперь оценят и будут платить щедрее прежнего. Разве это не приятнее, чем ножи кидать под пятое ребро?

— Извини, — сказала я ему. — Извини. Я говорила не о работе, а о состоянии души. Я не хочу никому отдаваться — я хочу убивать. Слишком много людей, которых бы лучше не было.

— На самом деле немного, — поправил он. — Но есть. Что дальше?

— Что дальше! — передразнила я. — Ничего дальше. Неужели нельзя их всех поубивать?

— Нельзя, — грустно улыбнулся Сергей.

— Почему?

— Девочка моя, мне очень странно, что я не кому-нибудь, а именно тебе должен объяснять такие элементарные вещи.

— А ты не объясняй. — Я уже завелась. — Ты просто ответь: убивать можно или нельзя?

— Вот так ты ставишь вопрос? — Он как будто даже обрадовался. — Что ж, слушай меня внимательно, девочка, и не перебивай. На этот вопрос невозможно ответить одним словом: да — нет, льзя — нельзя.

Моисей ответил. Он сказал: «Не убий». И во всех веках было много-много религиозных войн и показательных казней. Моисей был романтиком, мечтателем. Ленин тоже ответил. Он сказал: «Убей врага». Может, не совсем так, но смысл многих его призывов сводился к этому. И появились лагеря смерти для врагов народа, для врагов нации, для врагов человечества — в общем, для всех, потому что все люди — кому-то враги. Ленин был прагматиком, циником и шизофреником. Потом ответил Дедушка. Ответил хитрее всех. Может, потому, что у предыдущих Пороков вначале была теория, а уж потом практика. Базотти сначала наубивал себе вволю, а уж потом философствовал. От прямого ответа он уходит, зато раскладывает все по полочкам.

Первое: убийство не может быть самоцелью. Второе: убийство не может быть способом сведения счетов. Третье: убийство не может быть средством запугивания. Четвертое: убийство не может быть способом решения той или иной проблемы. Пятое: убийство не может быть наказанием. Шестое: убийство не может быть условием научного эксперимента. Эти довольно четкие формулировки получили в шестидесятые годы название «шести запретов Базотти — Балаша» и даже обсуждались на каких-то форумах по правам человека. Но из шести запретов логически вытекает, что во всех остальных случаях убийства допустимы. И это плохо. Не хочу думать за убийц, но уверен, что можно насочинять еще десяток совершенно злодейских мотивировок, не подпадающих под вышеперечисленные запреты. Как говорится, всего не предусмотришь. Поэтому я придумал собственную формулировку. Она короткая и очень простая. Я заменяю заповедь «Не убий» на заповедь «Убий как можно меньше». Для обычных людей это одно и то же, потому что меньше всего — это и есть ноль убийств, и обычные граждане могут себе такое позволить. Для нас, профессионалов, все немножечко сложнее.

— Понятно, — вклинилась я наконец, — но это не ответ на мой вопрос.

— А ты погоди, — сказал Сергей, — я же лекцию читаю и просил не перебивать. Вопрос очень серьезный. Принципиальный вопрос. Так вот.

В математике существует такое понятие — асимптота. Прямая линия, к которой бесконечно приближается кривая некой зависимости. И в природе, в реальной жизни, есть очень много асимптотических процессов. Полное отсутствие убийств — это и есть асимптота, нулевая отметка, ось координат, мы никогда ее не пересечем. Но бесконечно приближаться к цели не только можем, но и должны. Пока же стремление рвануть к нулю по прямой вызывало либо жуткие колебания по синусоиде, либо вообще пугающе быстрый взлет по экспоненте — вперед и вверх, к концу света…

— Серега, — сказала я ему, — какой же ты зануда! Тебя спросили, как поживаешь, а ты и впрямь рассказывать начал.

— Сейчас обижусь, — надулся он, на самом деле едва скрывая улыбку. — Это же гениальная концепция.

— Все гениальное — просто, — подколола я. — А у тебя какая-то заумь пошла.

— Ну, это просто ты очень-очень глупая девочка.

Примерно так и закончился тот исторический разговор. Потом мы стали целоваться, потом я вспомнила, что кое-чего мне еще нельзя, а вот сигарету и фужер коньяку — запросто. И меня это порадовало. Представляешь, порадовало! Хотя еще полчаса назад жить не хотелось. Так что я, кроме шуток, наш разговор историческим назвала. И помню его до сих пор. И верю в эту его концепцию. По одной простой причине: мне тогда сразу — понимаешь, сразу — расхотелось убивать.

Вот только, к сожалению, не навсегда. Но это уже о другом. Состояние мое быстро улучшалось. И физическое, и моральное. Уже через неделю я начала активно работать, а приблизительно через месяц Сергей вдруг спросил:

— Помнишь, я говорил тебе о секрете молодости Фернандо Базотти? Для тебя настало время узнать эту тайну. Послезавтра мы полетим в Непал на встречу с великим гуру свами Шактивенандой. Он вызывает нас, точнее — тебя.

— Меня?

— Конечно, тебя, я-то уже прошел у него курс обучения.

— Обучения чему?

— Полному контролю над собой.

— Более полного, чем в карате, я не знаю.

— А я уже знаю, — сказал Сергей. — И ты узнаешь. Просто я не могу тебе ничего говорить раньше времени. Это помешает. У гуру своя очень сложная методика. К нему нельзя приехать когда вздумается, нельзя приехать, не зная ничего или, наоборот, зная слишком много. Важна каждая мелочь.

— Слушай, ты что, относишься всерьез ко всей этой магии? — спросила я, откровенно удивляясь. — Ты же мне сам объяснял, что всех тантристов и кришнаитов придумали для нас товарищи из Пятого главного управления КГБ, чтобы от классовой борьбы отвлекать.

— Ну, во-первых, их не придумали, тантристы и кришнаиты еще до того были, КГБ просто наводнил страну недоброкачественной информацией по эзотерике, психологии, оккультизму. А во-вторых, ты путаешь Божий дар с яичницей, то есть восточные духовные практики с черной магией. Действительно, из-за этих гэбэшных штучек у нас каша в голове. А меж тем Шактивенанда владеет просто блестящей методикой, дающей яркие практические результаты. Внешний вид Дедушки — лучшее тому подтверждение. И ни в каких богов верить не надо, надо просто серьезно отнестись к своему здоровью.

— Погоди, — возразила я, — но ведь любое средство помогает, только если в него верить или, как ты говоришь, серьезно к нему относиться. А мне бормотать эти тантры-шмантры просто смешно.

— Здесь другой случай, — терпеливо объяснил Сергей. — Никаких мантр бормотать не придется. И потом я же сказал: серьезно отнестись к своему здоровью, а не к методике. Над методикой можешь хохотать и издеваться сколько тебе угодно. Вот только вряд ли удастся, — добавил он после паузы.

И оказался, как всегда, прав. Мне стало не до смеха, когда я увидела Шактивенанду, а тем более когда осталась с ним наедине.

До Катманду мы летели. Через Ташкент. До Бхактапура ехали автобусом, а дальше шли пешком. Мне показалось, километров двадцать. Поднимались все выше и выше. Уже без всяких приборов можно было почувствовать, что воздух здесь сильно разреженный. Вспоминался Афган. Подумалось вдруг совершенно некстати, что «вертушка» на такой высоте не смогла бы зависнуть и даже резкий маневр при внезапном обстреле было бы нелегко совершить. А вот на тех уступах хорошо поставить парочку пулеметов и, если грамотно рассчитать, пожалуй, можно с двух стволов полностью перекрыть выход из ущелья… В общем, когда раздался грохот, я крикнула Сергею: «Ложись!», и он мгновенно подчинился. Все, кто хоть раз был на войне, такую команду выполняют, не думая. Мы залегли по разные стороны от дороги и, вжавшись в камни, слушали тишину. Грохот прекратился так же внезапно, как и начался. Потом нам было и смешно, и стыдно. Хорошо, что никто не видел. Наверно, это был просто камнепад, эхо далекого обвала где-нибудь высоко в горах.

А уже в двух шагах от конечной точки маршрута Сергей вдруг решил предупредить меня:

— Послушай, ты останешься с гуру один на один, и, честно говоря, я не знаю, что он будет с тобой делать. У него ведь каждый раз все по-новому. Может, потом тебе не захочется рассказывать даже мне, что там между вами было, ты только помни: что бы он ни делал — все правильно, так и надо, все — для тебя, для твоего блага. Помни об этом.

— Он меня трахнет, что ли? — поинтересовалась я со всей присущей мне прямотой.

— Возможно, — сказал Сергей, — но это как раз не самое главное…

— То есть как?! — обалдела я. — И ты не будешь ревновать?

— К Шактивенанде нельзя ревновать. Помнишь, я говорил, Причастный к Причастному… А гуру «причастнее» всех нас вместе взятых. Ты это поймешь.

Я думала, что уже давно ничему не способна удивляться, но тут Сергей по-настоящему заинтриговал меня.

Хижина гуру лепилась на крутом склоне, как птичье гнездо. Уму непостижимо, кто и как соорудил этот дом. Я снова вспомнила о «вертушках», которые не могли бы здесь зависнуть — только теперь уже в мирных, строительных целях. Кстати, для водопровода с совершенно современной сантехникой использовался взятый в плен родник в глубине пещеры, а электроэнергию гуру получал от солнечных батарей, коими выложена была вся крыша его данной сакли, но я бы совершенно не удивилась, узнав, что для надежности глубоко в скальную толщу вмонтирован еще и небольшой атомный генератор. В жилище Шаквананды изящнейшим образом сплелись разные времена.

Давно прошедшие седые века, из которых он черпал свою древнюю мудрость, и — еще не начавшееся третье тысячелетие, представленное техническими супердостижениями — надо думать, подарками Тимоти Спрингера. И внутри дома все было в том же стиле: компьютер, заваленный сушеными кореньями, рядом с факсом прекрасная статуя Будды из благородного, потемневшего от времени дерева, «сидишный» плейер, спрятавшийся в складках расшитой золотом бордовой парчи, уставленный колокольчиками, лампадками, кувшинчиками, свечками, пирамидками какими-то — и все это в строгом, не случайном порядке, стены из бревен, досок или камня, на полах ковры, потолок струганый и покрытый лаком, а светильники — ультрасовременные. Много пластиковой мебели. И по всем комнатам — буквально вперемежку — портреты святых и календари с голыми девочками. Короче, таких пижонов я и в Москве видела, вся эта чертовщина и шизуха считается модной и по сей день. А еще я вспомнила, как Сергей про своих друзей-тантристов рассказывал. Но здесь обещали что-то другое. Совсем другое. Странно.

Сам гуру поначалу впечатления особого не произвел. Был он не во фраке и не в драном свитере для эпатажа, а, как и положено им, «гурам», — босой, в тривиальной шафранного цвета тоге и с такой же шафранной лысиной. Лысина, как, впрочем, и вся кожа его, была темнее тоги. На руках — браслеты, в одном ухе — серьга, на лбу — жирная красная точка. В общем, гуру как гуру. И поздоровался он с нами молча, приложив к груди сложенные ладони. Ну а потом тривиальщина и банальщина кончились.

— Нанда, сделаешь что-нибудь пожрать? — сказал Сергей на чистейшем русском.

Гуру кивнул и, прежде чем уйти на кухню, разразился длинной тирадой по-французски, меню, что ли, зачитывал, а Ясень на все это отозвался коротко:

— Ви, ви.

— Как ты его назвал? — спросила я ошарашенно.

— Нанда. Для краткости.

— А так можно?

— По-всякому можно, главное — человека не обидеть.

— Погоди, а мне с ним по-каковски говорить? Я уже ничего не понимала.

— Да по-каковски хочешь. Он языков восемьдесят знает, по-моему.

— Не может быть!

— Сам не верил, но пообщался с ним и понял: этот может. Просто он их учит, не как мы с тобой, он их глотает в компактной форме, вроде таблеток.

— Да ну-тебя, это фантастика.

И тут появился Нанда с подносом. Еды там было много всякой, попадалась и незнакомая. Гуру прокомментировал по-английски:

— Сергей, ты можешь есть что угодно, а вот вам, Таня, я буду объяснять, что можно, а чего нельзя. У вас сегодня день особенный.

И оказалось, что можно мне немного: кукурузный хлеб, овощи, фрукты, орехи, ягоды. Ну и ладно. Медитировать так медитировать. Пожрем как-нибудь в другой раз. Однако вина выпить он разрешил. Вино было легким, чуть сладковатым и очень странным на вкус. Из какой папайи или гуайавы его гнали, одному Богу известно, но пить можно было. Еще более странным оказался сам гуру. Пока ходил за едой и вином, он смыл точку со лба, снял браслеты (серьгу, правда, оставил) и наконец вместо тоги предстал перед нами в майке и вытертых джинсах. Тут уж я повнимательнее вгляделась в его лицо. Под смуглой, не исключено, даже раскрашенной кожей угадывались совершенно наши, я бы сказала, рязанские черты: крупный толстый нос, небольшие, глубоко посаженные, хитрые серо-зеленые глазки, мощные надбровные дуги, крепкие скулы, оттопыренные уши, высокий лоб и полные чувственные бы. Возраст? От сорока до шестидесяти — выбирай любой. Интеллект — судя по всему, недюжинный. Физическое развитие — тоже. Религиозность, отрешенность, фанатизм — ноль, абсолютный ноль. Трезвый, рациональный, европейский взгляд на вещи. Конечно, это тоже могла быть роль, как и первая роль традиционного гуру. Кто же он? Ясень знал. Но не говорил. Такие правила игры.

Я обратилась к Нанде на дари. Несколько предложений, как раз застольных, я помнила хорошо. Нанда откликнулся длинным цветистым тостом, смысл которого я, конечно, не сумела понять, но по спине пробежали мурашки от жутко узнаваемой гортанной речи. Потом я повторила свой эксперимент с португальским, ивритом, армянским и пушту. Эффект был прежний. Больше я не знала никаких экзотических языков даже в самых элементарных пределах. Я выдохлась. Ванда улыбнулся:

— Люблю, когда меня проверяют. Люблю, когда во мне хотят увидеть самозванца и безграмотного шарлатана. Люблю, когда не верят и сомневаются абсолютно во всем. А сильнее всего ненавижу слепую, фанатичную веру и нежелание думать, леность ума. Иногда ко мне приходят такие. По недоразумению. Смотрят в рот, копируют мои слова и жесты, рвутся целовать ноги. Как правило, я ничем не могу им помочь. Они — пациенты психиатра. Мои ученики — другие. Такие, как вы, Таня. С вами мне: интересно работать, а значит, будет и результат. Начнем?

— Я так поняла, мы уже начали?

— Вы правильно поняли, — сказал он. — Только теперь мы покинем Сергея и попросим его не скучать. Пройдемте, Татьяна, в комнату для медитаций.

В комнате для медитаций, тускло освещенной дрожащими огоньками лампадок, он прежде всего включил специальную тягучую, жалобно-тоскливую музыку, потом попросил мою левую руку и быстро, почти безболезненно сделал укол в вену.

— Что это? — спросила я.

— Психоделик, — ответил он коротко.

Слово было знакомое, но я не могла вспомнить толком, что это такое. И хорошо, что не вспомнила. Гуру специально не сказал «ЛСД». Станислава Грофа, который с помощью ЛСД лечит, у нас в то время еще никто не читал, зато из официальной прессы все хорошо знали, что ЛСД — страшнейший и сильнейший наркотик-галлюциноген, от одной дозы которого любой человек со всей безнадежностью садится на иглу, при этом начинает буянить, полностью теряет над собой контроль и, если сразу не выкидывается из окошка, то очень скоро умирает от истощения. Все это безумно далеко от истины. ЛСД — вообще не наркотик. К нему не бывает привыкания. ЛСД — психоделик, раскрепощающий наше бессознательное. И он совсем не опасен, если применять с умом. Но тогда я еще ничего этого не знала.

— Разденьтесь, — сказал он, отвлекая меня от мыслей об уколе. — Полностью.

Я разделась. Разделась медленно, умело, со вкусом. Он смотрел абсолютно спокойным изучающим взглядом. Плоть его не дрогнула ни единым мускулом. Только зыбкие огоньки плясали в глазах.

— Сядьте на стол, — попросил он и вдруг сразу перешел на «ты». — Поза «лотос» тебе доступна?

— Вполне, — сказала я и быстро переплела ноги.

— Руки за голову, закрой глаза, — продолжал он колдовать.

Могла я не подчиниться? В этот момент еще могла. Помню точно. Я играла с ним по его правилам, но добровольно.

Музыка как будто сделалась громче, возник откуда-то резкий, пряный, но, в общем, приятный запах. Поза «лотос» при моей растяжке казалась вполне комфортной, в комнате было тепло, но не жарко. Словом, подступила полнейшая расслабуха, как после тяжелой тренировки, когда под занавес постоишь минут десять на голове, а потом ляжешь на спину и отпустишь все до единой мышцы, и они так тихонечко ноют, словно истекают теплым соком.

— Видишь огненную точку перед собой?

— Нет, — честно призналась я.

— Ты должна видеть огненную точку прямо перед собой, — потребовал Нанда.

Я старательно пригляделась к колыханиям темноты под сомкнутыми веками. Там было много точек, полосок и разводов. Не слишком огненных. Я стала рассматривать их внимательнее и вдруг увидела особенно яркую точку в самом центре. Я так удивилась, что даже решила открыть глаза. Нет ли здесь какого-нибудь подвоха? Подвоха не было. Была только полная темнота в комнате и голос гуру:

— Глаза открывать не надо. Закрой их, закрой.

Как он увидел? У него что, зрение как у кошки?

Я закрыла глаза и снова увидела огненную точку. Та разгоралась.

— Теперь покрути ее, — предложил Нанда.

— Как покрутить? — не поняла я.

— Как угодно. По кругу, по спирали, по любой кривой да хоть по ломаным линиям.

Понятнее не стало, но я мотнула годовой, и точка полетела вверх, чертя светящийся след. Я решила закинуть ее за голову, и она быстро вернулась снизу, замыкая огненное кольцо. Это было страшно интересно, и я повторяла и повторяла понравившийся процесс, пока не оказалась внутри сетчатой сферы из нескольких десятков повернутых во все стороны пылающих колец.

— Теперь можешь открыть глаза, — разрешил Нанда.

Я открыла. Ну, то есть мне так подумалось, а на самом деле… В общем, сияющая сфера никуда не исчезла, просто за ней теперь видны были комната с дрожащими огоньками и сам гуру все в той же майке и джинсах. Руки, блестящие и мокрые, с растопыренными пальцами он держал поднятыми вверх, как хирург перед началом операции.

— Можешь закинуть ноги за голову? Не обязательно сразу две.

— Раньше удавалось, — сказала я и, помогая себе руками, положила сначала левую, а затем и правую ногу на шею. Потом уперлась ладонями в стол и замерла.

— Напряжение ощущаешь? — спросил он.

— Да, — призналась я.

— Сейчас будет легче.

И он стал гладить меня своими мокрыми блестящими руками, очевидно, втирая в кожу какое-то особое масло. Пряный запах сделался намного сильнее, а руки его все скользили и скользили по моему телу, скользили повсюду, от лица и пяток (это было рядом) к животу, ладоням и ягодицам, и по тому, что между животом и ягодицами, они тоже скользили. Но это не было сексуальным поглаживанием. Его крепкие мужские горячие руки, смазанные загадочным маслом, не возбуждали, а успокаивали меня, расслабляли, делали естественной самую неестественную из поз. Кажется, в какой-то момент я ощутила его руки внутри себя, но я говорю «кажется» уже хотя бы потому, что пока это все происходило, я несколько раз открывала и закрывала глаза, но это ничего — ничего! — не меняло, я все так же видела и огненную сферу, и его ноги в джинсах и майку, теперь уже внутри сферы, и мерцающие огоньки вдалеке, а вот его рук я не видела, рук словно и не было. Так что грань между реальностью и глюками к тому времени я утратила полностью. Потом он сказал:

— Прижмись лицом к своим гениталиям. Это возможно.

Я знаю, я пробовала раньше. Но теперь все было по-другому. Огромные горячие мокрые губы обхватили мое лицо в страстном поцелуе, втягивая, всасывая, втаскивая меня в невозможную пугающую глубину.

— Погружайся! — приказал Нанда.

И я нырнула головой туда. И сразу исчезло все: сфера, гуру, огоньки, музыка, пряный запах. Темнота, тишина, жара, первозданный хлюпающий хаос. И голос, высоковысоко, далеко-далеко:

— Открой глаза! Открой глаза! Пора!

А я их закрывала? Ну конечно, закрывала. Веки отяжелели, слиплись, ресницы загнулись внутрь и мерзко раздражали глазные яблоки. Хватит. Пора.

Полыхнуло красным, оранжево-красным, желто-оранжевым, ровный светящийся фон, апельсиново-радостный и чарующий. И вдруг по этому фону яркими блестками рассыпались золотые звезды. Золотые звезды на оранжевом… Сверкание хромированных лезвий, счастливых глаз и белозубых улыбок…

Мгновенная цепь ассоциаций вернула меня к реальности прошлого и больно ударила по всем пяти органам чувств. С жутким чмоканьем я вырвала голову из… из чего, Господи, из чего же?.. и судорожно вдохнула. В тот же момент ослепительно белая ледовая арена вместе с танцующими на ней Машкой и Виктором стала подниматься, к крышка люка на бэтээре, и в образовавшийся проем вынула густая и страшная чернота…

Ноги и руки связаны, меня всю ломает, вокруг абсолютная темень, раздаются дикие крики на пушту впережку с русским матом, и оглушительно до омерзения стучит крупнокалиберный пулемет. Пахнет порохом, сгоревшей соляркой и паленым мясом.

Я закричала от боли и страха. Я выдернула руки из веревок (Господи, кто меня связал?) и увидела, что они мокрые и скользкие. От крови. От крови Матвея. Я пыталась спасти его, но в полевых условиях… Ничего не получилось. Над выжженным плато занимался рассвет. Сделалось вдруг удивительно тихо, а потом в этой тишине возник тонкий, пронзительный, нарастающий свист и отчаянный совсем неуставный вопль Василия: «Атас!!!» Я успела упасть. Потом рвануло, больно ударило по ушам, я закричала еще громче прежнего и потеряла сознание.

В контексте всего, что было перед этим, слова «я потеряла сознание» звучат почти абсурдом. К тому моменту, скажем прямо, терять было уже нечего. Оставалось только обретать. И действительно, как только я провалилась в беспамятство в той реальности, я сразу вывалилась не в какую-нибудь там светящуюся сферу, а просто в комнату для медитаций. Голая и мокрая, я сидела на краешке стола и дрожала. Почему-то стало холодно. Гуру Шактивенанда стоял напротив. Тоже мокрый как мышь, но не голый, а в прилипшей к телу одежде. Он тяжело дышал и держался за спинку стула.

— Трудно с тобой оказалось, — сообщил гуру.

— А со мной всем трудно, — гордо заявила я. — Но хоть получилось?

— Естественно. У меня если не получается, люди сами понимают и сразу. Вопросов уже не бывает.

— Ну и что же, — поинтересовалась я, — буду теперь вечно молодой?

— Вечно молодой будешь, если не расстанешься с комсомолом, а я тебе дал возможность контролировать собственный организм. Не больше и не меньше. Я задал базу, конкретным вещам будешь учиться сама по ходу дела.

— Каким конкретным вещам? Я все-таки хочу понять, что во мне изменилось.

— Ну хорошо, слушай. Ты сможешь гораздо дольше, чем раньше, не есть и не спать, сумеешь не мерзнуть на морозе и не расслабляться в жару, инфекционные заболевания больше не страшны тебе, отравления будешь переносить легко и быстро (конечно, это не касается сильнодействующих ядов), привыкание к наркотикам, включая алкоголь и никотин, отныне для тебя невозможно, при желании можешь запьянеть с одной рюмки или, наоборот, выпить литр спирта и без промаха бить в мишень. Ты научишься надолго задерживать дыхание, отключаться от чувства боли, быстро преодолевать мышечную усталость… Я даже и сам не знаю всего, чему ты научишься. Встретимся через год-другой — расскажешь. — Он улыбнулся. — Правда. Мне будет интересно. А сейчас иди в душ.

— Да, — сказала я, в один миг ощутив себя покрытой липким слоем нечистот. Было это не совсем так, но какую-то подсохшую слизь на лице и волосах я обнаружила после, глядя в зеркало в ванной.

Из комнаты для медитаций был только один выход, и в душевую я прошла мимо Сергея. Он стоял у окна, бледный до синевы, и с совершенно потерянным видом смотрел на меня. Нет, не на меня, а просто в мою сторону, мимо меня.

— Ты что, Сережа?!

Он вздрогнул.

— Нет-нет, ничего… Ты так кричала последние полчаса… Еще немного, и я бы вошел туда. Но я же знаю, что нельзя входить…

— Сколько я кричала?!

Услышав про полчаса, все остальное я просто пропустила мимо ушей.

— А всего-то времени…

— А всего прошло восемь часов, — сообщил Ясень бесцветным голосом.

Я долго, очень долго стояла под горячими струями и с остервенелым наслаждением драила свое тело жесткой мочалкой. Сколько я там стояла? Пятнадцать? Двадцать минут? А может быть, еще восемь часов? Ко мне заглянул Нанда.

— Ну, как ты там?

— Отлично.

— Я рад. Только, пожалуйста, Татьяна, не спрашивай меня, что было на самом деле, а что тебе приснилось, привиделось. Ладно?

— Господи, — я высунулась к нему из-под душа, — ты, оказывается, тоже глупый. Я и не собиралась ни о чем спрашивать. Я сразу поняла: все, абсолютно все было на самом деле.

— Молодец. — Гуру посмотрел на меня очень внимательно. — Молодец, если не шутишь.

— Если шучу, все равно молодец, — уклончиво заметила я, прячась обратно в шумные горячие струи, и уже оттуда, булькая водой, спросила:

— А родить-то я смогу, Шактивенанда?

— Конечно, сможешь, — ответил он просто и буднично. — Ты же совершенно здорова. — И добавил после паузы: — Только не надо тебе рожать. В ближайшие года три — точно не надо.

— Почему?!

Мне вдруг сделалось безумно страшно. Я даже воду выключила, чтобы лучше слышать его ответ. Но ответ оказался никаким:

— Я не смогу тебе объяснить. Я просто знаю, что не надо. А впрочем, ты ведь упрямая, все равно поступишь так, как сочтешь нужным. Да?

Мой страх прошел. Я даже улыбнулась.

— Ну а раз ты знаешь, что я все равно поступлю наоборот, и все-таки говоришь мне это, значит, на самом деле советуешь рожать?

— Я знаю, что ты знаешь, что я знаю, — пробормотал Нанда. — Это шпионская логика. А я никогда не учился в разведшколе. Я говорю тебе прямо и без подвоха: не надо рожать. Все.

— Ладно. — Я старалась говорить легко и небрежно. — Я подумаю. Дай полотенце. И очень кушать хочется. Много-много мяса: ветчины, колбасы, буженины и бифштексов с кровью. Именно с кровью!

На обратной дороге Ясень поведал мне, кто такой на самом деле этот гуру. Нет, не великий мошенник и не агент-перевертыш восьми разведок. Методику он разработал настоящую и действенную, вот только ни к одной религий не относился всерьез, и ни одна восточная школа духовной практики его не признавала. Даже имя у него было какое-то неправильное — то ли он его позаимствовал без разрешения, то ли сам придумал с ошибкой. Но для него не это было важно. Для него всегда и всюду важна была суть. Какая разница — доктор Анжей Ковальский или гуру Свами Шактивенанда? Главное — человеку помочь.

Анжей родился в тридцать пятом году в Кракове. В войну потерял родителей и вообще всех родных: одни были расстреляны, другие сгинули навсегда в Освенциме. Потом лагерь для перемещенных лиц, неразбериха, стрельба, эшелон на Восток, детдом в Куйбышеве, там же школа с золотой медалью, невероятное количество прочитанных книг и в пятьдесят третьем — Москва, физфак МГУ, увлечение восточной философией, гипнозом, астрологией, оккультизмом, борьбой джиу-джитсу и го (это такая древняя японская игра, на порядок сложнее шахмат), изучение языков. Но и с физикой все очень серьезно — он остается на кафедре после окончания и пишет диссертацию. Неожиданный поворот: турпоездка в Польшу и Чехию, посещение Кракова, мечта вернуться на родину предков, обернувшаяся дерзким побегом через западную границу. Какие сверхъестественные способности помогли ему это сделать, Анжей не рассказывает.

Германия дает ему политическое убежище. Он, уже знающий к тому времени немецкий язык, легко находит работу в Гамбургском университете и вскоре женится. На турчанке. Потом его пытается вербовать немецкая разведка БНД, но Анжей мечтает заниматься наукой и только наукой. В Гамбурге удостаивается степени магистра, после чего разводится и уезжает в Штаты. Там женится на китаянке, работает в фирме «IBM», получает медицинское образование и степень доктора философии. К этому времени он знает уже пятнадцать языков, среди них китайский и хинди, и всерьез увлекается лингвистикой. Изобретает суперэкспресс-метод изучения языков, но с удивлением обнаруживает, что никто, кроме него самого, этим методом воспользоваться не может. Анжей заглатывает еще десятка два-три языков и начинает активно ездить по всему миру, собирая уникальную информацию о различных экзотических культурах. Все это он суммирует в памяти своего большого компьютера. Персоналки еще не появились, но Анжей работает на самой современной машине третьего поколения. Впервые попадает в Индию и совершает серьезную попытку изучить феномены йоги с помощью современной западной науки.

А потом происходит, наверно, самое главное в его жизни. Он случайно натыкается где-то на знаменитый рассказ Артура Кларка «Девять миллиардов имен Бога». И почему он не читал его раньше? Ведь даже на русском рассказ печатался много раз.

Я тоже не читала Кларка, и Сергей вкратце пересказал мне суть. Предание тибетских монахов, которые по древней формуле веками пишут все новые и новые имена Бога, гласит, что настанет конец мира, когда последнее девятимиллиардное имя будет написано. Современный ученый-компьютерщик решает ускорить этот процесс. За какой-нибудь месяц принтер распечатывает все девять миллиардов имен. Монахи в ужасе. Но ничего не происходит. Ученый посмеивается над предрассудками диких тибетцев и уезжает из монастыря. И вот когда уже ночью он вместе с проводником спускается с гор в долину, в небе над ними одна за другой гаснут звезды.

Красивый рассказ. Но Анжею было не до красоты.

В дотошности своей он уточняет: Кларк ничего не придумал. Есть такое предание. Анжей находит формулу и составляет программу. Анжей играет до конца роль ученого из фантастического рассказа. Светопреставления не случается. Легкое разочарование сменяется бурной радостью. Теперь он кем-то проклят, кем-то возвеличен, но главное, понимает, точнее — чувствует, это снисходит как озарение: теперь он может, он имеет право учить. Он стал Учителем, Сенсеем, Гуру. Давняя любовь именно к индийской философии и заставила его остановиться на слове «гуру» и имени, начинающемся с титула (звания, сана, как там по-ихнему) «свами». Надо заметить, с русскими он любит перекинуться дежурной шуткой: «Сегодня с вами на манеже свами Шактивенанда!» Остальные «свами» за эту шутку очень его не любят. Но Анжею, естественно, наплевать.

А особенно наплевать ему стало, когда он познакомилея с Базотти, Балашем и Спрингером. Базотти сам его нашел, листая желтую прессу. Клюнуло старику в семьдесят втором, что пора о здоровье подумать, а традиционная медицина уже не помогала. Анжей помог и сделался посвященным в дела Дедушки. А это означало неограниченное богатство и неограниченные возможности для работы.

С семьдесят пятого года свами Ковальский-нанда (так он тоже себя иногда называет) практически безвылазно живет в Непале, не потому, что места святые, а потому, что нравится ему там и для здоровья горный воздух полезнее. Раз в год он обязательно ездит в Краков — поклониться родине. И иногда, очень редко, заезжает к Дедушке во Флориду.

— Вот и все про этого чудака, — закончил Ясень свой веселый рассказ.

Наш самолет заходил на посадку во Внуково. Мы еще не знали, что Тополь накануне вылетел в Тбилиси, из последних сил пытаясь предотвратить готовящуюся там бойню. Почему он не вызвал Малина срочно, по спецканалам? Ведь мы провели в Непале почти неделю. Наверно, боялся, что наломаем дров, особенно я со своим «карабахским опытом». Он оказался прав, он сам не опоздал туда и сделал все, что только можно было сделать. Наша помощь была бы избыточной. Уже вечером того дня он позвонил из Тбилиси и сказал Сергею:

— Никуда не дергайся, будь в Москве. Это очень важно. Судьба перестройки решается каждый день. Но сегодня особенно. Ты, Ясень, можешь понадобиться Горбачеву. Все. Конец связи.

В тот раз Ясень не понадобился Горбачеву. Мы просто сидели перед телевизором и смотрели репортаж из Грузии по самому лживому в мире телевизионному каналу. Правду довелось узнать позже.

А когда прилетели во Внуково, еще только начиналось восьмое апреля. Небо тихо расцветало над зданием аэропорта и дальними елочками, лайнеры на летном поле были все чистенькие, умытые, розовые под лучами утренней зари, и в прохладном воздухе стоял пьянящий, ни с чем не сравнимый запах хорошей, доброй московской весны.

Глава седьмая

Это было тридцатого апреля восемьдесят девятого года. Я запомнила дату. Мы сидели с Тополем на Варшавке и я сказала:

— Слушай, давай, как весь советский народ, устроим себе нормальный сокращенный день. Все равно лично я уже ничего не соображаю, голова пухнет, а погода — смотри какая!

Он подбросил меня до дома на черной «Волге» с мигалкой, красавица Астра встретила у дверей, виляя хвостом с неумеренным для двухлетней собаки восторгом, и я почему-то, как никогда, обрадовалась, увидев свою верную подругу. Такой уж был день необычный. Словно кто-то там наверху нес очень полный кувшин со счастьем и неосторожно расплескал его на моем пути.

Я открыла все окна и занялась предпраздничной уборкой не по обязанности, а в охотку, напевая себе под нос песенки, любуясь протертыми от пыли полками, чистым линолеумом на кухне и прозрачными до полной невидимости стеклами.

Сергей тоже пришел не поздно. Он мотался весь день между Старой площадью и Лубянкой, но и там уже начали готовиться к празднику. Обычно из ЦК Ясень приходил понурый, буквально раздавленный бюрократизмом и чудовищным непониманием. Он все никак не мог привыкнуть к тому, что между людьми вообще возможна такая пропасть. Настоящая бездна разделяла наш авантюрно-демократический романтизм и гниющее болото партийного аппарата, создававшегося десятилетиями деспотии и маразма.

В тот день Сергей пришел непривычно веселым.

— Тебя что, избрали Генсеком? — спросила я.

— Ага, — откликнулся он. — С параллельным исполнением обязанностей председателя КГБ, а Горбачева и Крючкова — на пенсию.

— Ну, ты уж тогда и всех остальных гони.

— Обязательно, — пообещал он. — Знаешь, на самом деле я нашел там человека, с которым можно говорить. В аппарате ЦК. Это невероятная удача. Ну ладно, все! О работе больше ни слова. Завтра мы едем в лес жарить шашлыки и пить сухое вино. А сегодня… Смотри, что мне привез из Англии Шишкин.

— Шишкин — это кто? — Я действительно не могла вспомнить.

— Шишкин — это майор из Четвертого главка. Ну, такой озабоченный, помнишь? Он даже у своих шпионов на допросах всегда норовит выведать что-нибудь новенькое о сексе. Но дело-то не в Шишкине. Ты смотри! Это самый последний писк в лондонском Сохо и «розовом квартале» Амстердама — «резиновые друзья» с древовидной поверхностью. Сегодня ночью ты узнаешь, что такое могучий ствол настоящего Ясеня!

— Сережка, ты такой дурак!

Я переняла любимое выражение его сестры Катюхи, и Сергею очень нравилось, когда я так говорила. У нас эта реплика служила сигналом к началу всяких взаимных нежностей. Его ответ последовал незамедлительно. К чему нам было ждать ночи? Но в какой-то момент я вырвалась из его объятий и шепнула:

— Только с сегодняшнего дня никаких «резиновых друзей»: ни древовидных, ни усатых, ни пупырчатых. Мы начинаем второй раунд.

Он отпрянул в дурашливом испуге, полюбовался на меня с расстояния, как на картину, и спросил уже без улыбки:

— Ты это точно решила?

— Точно, — сказала я.

Я не случайно запомнила эту дату. У некоторых народов днем рождения считается день зачатия, и это по-своему правильно. Я потом считала, и врачи мне считали — все сходилось. Может, Нанда, сам о том не догадываясь, научил меня регулировать месячный цикл и управлять движением яйцеклетки? А может, это была просто счастливая случайность счастливого дня? Но так или иначе, счет второго раунда был открыт. В мою пользу.

Девочка Маша родилась второго февраля, в девяностом. Зачем, зачем я назвала ее Машей? А с другой стороны, как еще я могла ее назвать?

Я лежала у Грауэрмана, в роддоме номер один на Калининском, и четвертого мимо наших окон с утра и до вечера текла необозримая толпа москвичей на одном из самых крупных митингов года. Трибуна была построена неподалеку, и, открывая форточки, мы могли слышать выступавших. Но открывали не только форточки — несмотря на холод, открывали окна, высовывались, кричали лозунги вместе с толпой, махали руками и кто чем мог, чтобы привлечь внимание. У одной девчонки нашелся красно-бело-синий платок, и мы все по очереди торжественно размахивали им над уличной толпой как знаменем.

Здорово было.

А вообще в тот год я не слишком интересовалась политикой. Больше занимали меня пеленки, распашонки, детское питание «Семилак» и книжка Спока. Я оказалась вполне нормальной бабой, умиляющейся крохотным пяткам, толстым щечкам, тому, как Машенька держит головку, как она улыбается, как переворачивается… В общем, как там у классика: все счастливые семьи счастливы одинаково, и рассказывать об этом скучно. К тому же теперь… Впрочем, не буду забегать вперед. Сергей был более сдержан в своих чувствах, он любил Машеньку как бы опосредованно, через меня, через мое к ней чувство, ему самому в то время ребенок был явно ни к чему. На девочку, причем не только на поступки, но даже на эмоции в отношениях с ней, Сергею не хватало ни времени, ни сил. Шли последние полтора года перестройки, приближался решающий момент в истории. Все дальнейшее зависело теперь от совсем небольшой горстки людей. Возможно, их было всего десять в целом мире, возможно, чуть больше, возможно, меньше. Но Ясень был одним из них — это я понимала. Порой, особенно в девяносто первом, он был на грани нервного срыва. Целыми днями, а иногда и ночами пропадал в Кремле.

Как-то он пришел утром, я только проснулась и, стоя на кухне у включенной кофеварки, решила вдруг посоветоваться с ним, а не купить ли импортные подгузники, или теперь уже поздно, все-таки Машеньке второй год пошел, но что поделать, ведь раньше-то у нас об этих памперсах-щвамперсах никто и не догадывался, не знали, что они вообще на свете существуют… Сергей слушал, слушал мою трескотню, а потом посмотрел диким взглядом и проворчал в сердцах:

— Мне бы твои проблемы! Вот уж действительно, нашла время и место рожать и младенцев выкармливать!

Он выпил кофе и ушел спать, поставив предварительно будильник. Он всегда так делал, уверяя, что кофе для него — снотворное. В тот день он мог себе позволить отключиться лишь на два часа. А я все эти два часа сидела на кухне в обнимку с Машенькой и плакала.

О девятнадцатом августа мы знали еще шестнадцатого. Поэтому паники не было. Было тревожное ожидание, было прослушивание бесед на знаменитом гэбэшном объекте АБЦ, были две бессонные ночи на телефоне, был молниеносный полет Сергея в Форос и обратно за четыре часа, и поездка к Ельцину в Архангельское, и переговоры с «Альфой». И он только твердил все время, серо-зеленый от недосыпа и нервотрепки:

— Все идет по плану, пока все идет по плану.

Уже потом Дедушка объяснил нам, что не все пошло по плану, но результат в целом устроил его. Нас он устраивал тем более.

Двадцать первого, когда все уже было ясно. Дедушка скинул по модему шифровку, из которой следовало, что перед нами стоит задача юридического оформления в новых структурах власти, после чего он ждет нас к себе. Как можно скорее. И обязательно вдвоем. А старшим по СССР велел оставить Тополя, которого очень уважал и в т год доверял ему уже как родному. Мы поняли, что готовится стратегически важное совещание на высшем уровне, и не только собаку, но и малышку Машу оставили на попечение Катюхи.

Тетя Катя, как мы теперь ее звали, все успешнее и увереннее исполняла роль второй мамы. Безумная перестроечная журналистика, в которой она крутилась как белка в лесе, не оставляла никакой возможности для личной жизни. Парней-то у нее было немерено, а вот мужа найти среди этой чехарды оказалось непросто. Катюха в свои двадцать шесть тоже мечтала о ребенке, особенно о девочке. В общем, племянницу она любила, как родную дочь, и оставляя ей Машуню, мы с Сергеем не волновались ни за ту, ни за другую.

На экстренном совещании у Дедушки присутствовали, естественно, Тимоти Спрингер, Судзуки Кумахира, ставший теперь третьим человеком в службе ИКС, и все региональные представители: Клаус Ван Клоден (Западная Европа), ухитрявшийся одновременно ухлестывать за Алиной Заборски (Восточная Европа) и Терезой Чикуито (Латинская Америка), депутат кнесета Узи Яар и член ООП Халим аль-Таан (оба — Ближний Восток), отлично ладившие друг с другом, Сынь Цзефэй (Дальний Восток), неожиданно бойко начавший говорить с Сергеем на одном из языков банту (у Ясеня до китайского как-то руки не дошли, а Сынь вырос в Гонконге и слабо понимал, зачем ему может понадобиться русский, зато они оба воевали в Анголе, где местное население говорит не только на португальском, но и на родном). Было еще несколько человек из Африки, Штатов, Канады, Австралии, Юго-Восточной Азии, но я их не запомнила, потому что со всеми пообщаться физически не успела. Совещание уложилось в три дня, а потом Дедушка предложил нам провести неделю отпуска на Майами-Бич.

— Неужели вам не хочется просто поваляться на песке? — спросил он.

— Хочется, — ответили мы практически хором.

— Тогда — вперед! Я разрешаю. Точнее, санкционирую и осуществляю практическое обеспечение вашего отпуска.

И мы с Сергеем почувствовали, что действительно пора.

— Только без нашей девочки грустно, — сказала я.

— Да ну! — удивился Дедушка. — Разве такой маленький ребенок даст отдохнуть?

— Отдых — понятие относительное, — объяснила я. Пока работаем, мы слишком редко видим свою дочку да и потом пусть Катя тоже в Карибском море искупается. Возражений нет?

Возражений не было.

— Я сгоняю за ними? — предложил Сергей.

— Зачем? — удивился Дедушка. — Ты же отдыхать собрался, а не работать. Зубы еще разболятся в полете. Зачем? Позвони, и пусть немедленно собираются к нам.

Мы позвонили в тот же вечер. Катя отказалась. Она как раз уже собиралась предупредить нас о своей срочной командировке в Осетию и передаче Машеньки с рук на руки Лидии Михайловне, жене дяди Семена. Мы пригласили их обоих в Штаты, и они с удовольствием дали согласие привезти нашу девочку, а заодно отметить на пляжах Флориды победу российской демократии. Потом мы звонили Тополю и Кедру с Пальмой, выдали самые свежие инструкции. Тополь с восторгом, буквально взахлеб рассказывал нам о Бакатине, называя его Вадиком и уверяя всех, что этому человеку еще поставят памятник в центре Москвы, например, на месте Железного Феликса. Потом мы звонили Платану, Осокорю, Рябине, Вязу — всем нашим. Я даже Стасу Чистякову звякнула из Майами. Мы все поздравляли друг друга с торжеством демократии, с началом счастливого этапа в истории планеты, с Новым годом, с Рождеством Свободы, черт знает с чем. Никогда не забуду совершенно сказочного ощущения эйфории, ощущения почти детского восторга. Коммунизму конец! Свобода! Мы победили! Господи, какая, на хер, свобода? Кто победил? Что изменилось?.. Как мы были наивны! Даже поверить теперь трудно.

Удар, жуткий отрезвляющий удар обрушился на нас очень скоро и совсем не с той стороны, откуда его ждали. Победа Ельцина над ГКЧП, предательство Болдиным Горбачева, чеченский суверенитет, назревающий пожар в Югославии и рассоединение Украины с Россией — все, все, все показалось полнейшей чепухой в одночасье, в один миг…

Мы сидели втроем в резиденции Дедушки и пили чай. Это было на пятый день нашего пребывания в Америке, и пить что-нибудь спиртное казалось уже совсем невозможно будь то шотландское солодовое виски умопомрачительной выдержки, коллекционнейший французский коньяк или изысканные итальянские вина. Мы пили чай.

Сосредоточенно, вдумчиво, медитативно. Как японцы. Мы сидели молча, смотрели друг на друга и оттягивались, пытаясь прочувствовать до мелочей, как лучший в мире сорт редкого китайского чая проникает в самое сердце через расширившиеся навстречу ему сосудики и сосуды. Такой чай пить с сахаром как бы даже оскорбительно, но сахарница в порядке соблюдения общих правил стояла на столе.

Вошел Корнелио. Шестидесятичетырехлетний помощник Базотти, его старейший верный соратник. Приблизился, наклонился к уху Дедушки, неслышно пошевелил губами. И Дедушка вмиг окаменел. Это не литературный образ — это констатация факта. Его лицо, плечи, руки сделались абсолютно неподвижными. А потом щеки и лоб приобрели в один миг дикий, неправдоподобный голубовато-серый цвет. Это было так жутко, что хотелось закрыть глаза, да только глаза не слушались.

— Самолет разбился, — проговорил Дедушка.

Он сказал это еле слышно, одними губами и по-итальянски, но я сразу поняла и даже не стала переспрашивать, какой самолет. Я перевела взгляд на Сергея и долго смотрела, как он кладет сахар в свою маленькую чашечку с чаем: одну ложку, вторую, третью, пятую, десятую. Чай перелился в блюдце, а потом и блюдце переполнилось, и рыжее пятно стало расплываться по белоснежной скатерти, а он все накладывал и накладывал сахар в крохотную чашечку из тончайшего, китайского фарфора…

Дальнейшее я помню в отрывках. Все куда-то звонят, входят и выходят люди в форме и полуобнаженные господа, срочно выдернутые с пляжа. Докладывают, получают новые распоряжения, кивают, козыряют. А я сижу и пью граппу. Из горлышка, как пепси-колу. Сколько там было в этой бутылке? Ноль семьдесят пять? Ни в одном глазу. Только становится очень жарко, и я иду в душ. Вдруг замечаю, что в ванной комнате я не одна. Неужели сексуальный маньяк? Нет, это Джуди из группы личной охраны руководящего персонала. «Джуди, дурашка, я не собираюсь вскрывать себе вены. Дай помыться спокойно». Одеваюсь. И не нахожу в карманах не только любимой «беретты», но и пружинного десантного ножа, и даже тщательно припрятанной стреляющей ручки «Стингер». Вот идиоты. Я выхожу на улицу, никто не останавливает меня. Совершенно не представляю, где в этот момент находится Ясень. На улице почему-то темно. Магазин фирмы «Таурус интернешнл» на Сорок девятой авеню. Я предъявляю им свое удостоверение сотрудника ФБР и покупаю пижонско-ковбойский револьвер, любимую игрушку Клинта Иствуда — «магнум-44». Правда, у него был «смит и вессон», но это неважно… Рядом со мной почему-то стоит Бенжамино из той же группы личной охраны. «Дай посмотреть», — говорит он ласково и берет у меня из рук тяжелый блестящий револьвер. Потом добавляет: «Тебе нельзя такой, ты еще маленькая». Я резко, не разворачиваясь, из случайного положения бью его по лицу…

Автобус, аэропорт, снова аэропорт, снова автобус. Нет, это не Москва, это Менло Парк, штат Калифорния, центр духовной помощи, или как там у супругов Гроф называется это богоугодное заведение. Теперь я все время пью коньяк, а мне объясняют, что это нехорошо, и пудрят мозги понятием трансформирующего кризиса и пробуждением энергии Кундалини. Наконец находится добрый доктор, который вкатывает мне порцию ЛСД. И сразу становится хорошо.

Я сижу на берегу ручья и, опустив в холодную быструю воду руки, промываю крупный песок и камешки, отброшенные на мелкую металлическую сетку. Камешки цветные, скользкие, очень разные, я отмываю их от крепко присохшего грунта, гнилых растений, дерьма и крови. Я отмываю их, и камешки тают, тают, растворяются один за другим. Это вообще не камешки — это сплошное засохшее дерьмо. Это моя жизнь. И я пытаюсь отмыть ее от всей налипшей за годы грязи. Вода холодная, чистая, и грязь уходит, уходит. Не остается ничего. Наконец в самом центре большой сетки сверкает нечто. Камешки вокруг превращаются в крошево, в жижицу, в мутные разводы. Все дерьмо утекает. Остается ясный, бесстыже желтый, сияющий самородок. Я беру его пальцами и подношу к лицу. Хорошо. Я засыпаю. Или просыпаюсь. Сама не поняла. Передо мной на одеяле лежит мое обручальное кольцо. Зачем я сняла его? Золотая поверхность ослепительно сияет в лучах солнца.

Когда я уже окончательно пришла в норму, мы встретились с Сергеем в нью-йоркском офисе Базотти. До отлета в Москву оставалось несколько часов. Под правым глазом у Ясеня расплывался разными цветами огромный фингал. Так эти синяки выглядят примерно на третий день после удара, но мне совершенно не хотелось спрашивать, что случилось: вряд ли это было по работе. И я спросила о другом:

— Какие-нибудь подробности известны?

— Да, но их немного. Самолет рухнул в океан в пятистах километрах от ближайшей суши. Экипаж не передал по радио ни единого сообщения о неисправностях. На месте аварии не найдено ничего: ни обломков, ни трупов. О «черном ящике» никто и не говорит — там глубина три километра. Есть только свидетельства моряков с испанского сейнера, что падал самолет практически «свечкой», носом вниз, и в воду вошел без взрыва. Имена всех пассажиров известны точно, все-таки, сама понимаешь, рейс отправлением из Москвы. Террористов на борту не было и быть не могло. Вместе с дядей Семеном и тетей Лидой (разумеется, они об этом не знали) летел любимый агент Дедушки Джеф Кауэн. Он тоже ничего не передал по каналам спецсвязи. Так что основная версия — неисправность двигателей, всю ответственность вешают на техников. Дополнительная версия — что-то вроде Бермудского треугольника, хотя до самого треугольника они как раз не долетели. Вот и все.

— Вот и все, — повторила я тихо. — Где мой «магнум»?

— Не «магнум», а «таурус», — поправил Сергей. — «Магнум» — это тип патрона. Револьвер только чайники так называют. — И добавил, помолчав: — Его вернули фирме, а деньги оставили в качестве компенсации за моральный ущерб.

— А-а-а, — протянула я. — Все равно новый куплю. И убью его из сорок четвертого калибра. Говорят, если все шесть зарядов высадить, от башки ничего не остается.

Я сделала паузу, наслаждаясь произведенным впечатлением.

— Верба, ты все еще бредишь, — выговорил он наконец. — Кого ты решила убить?

— Ясно, кого. Это что, по-твоему, несчастный случай? Неужели ты не

понял? Их всех убил Седой. Это его почерк. Возможно, он охотился на Джефа, возможно, главным для него был Семен Федорович, но скорее всего он убивал Машку. Снова убивал Машку. На остальных, то есть на экипаж и семьдесят девять пассажиров, ему, конечно, наплевать. Это его стиль. И раз убита Машка, значит, теперь очередь Машкиных родителей, то есть нас с тобой. Правда, со мной у него ничего не получится. Я же заговоренная. Вот тут-то и понадобится оружие сорок четвертого калибра.

Он слушал меня, и я читала в его глазах легкую панику, торопливую толкотню отчаянных вопросов: «Обнять ее? Прекратить монолог поцелуем? Закричать? Налить коньяку? Или вколоть дозу? Только чего — ЛСД, транквилизатора, усыпляющего?»

Он ничего не сделал. Я сама замолчала, шагнула к нему, прижалась щекой к груди. К чему говорить еще что-то — он не понимает меня. И от этого захотелось плакать. Но я уже не могла плакать. Слезы остались в тех, предыдущих жизнях, в этой — посреди необъятной и грязной решетки будней сиял самородным золотом лишь начищенный до зеркального блеска толстый короткий ствол револьвера «таурус-44 магнум».

По ночам мы с Сергеем любили друг друга. Страстно, по-настоящему. Мы и днем продолжали любить, было все: нежность, ласки, общие интересы, юмор, доступный лишь нам двоим, доверие, понимание, откровенность, но исчезло нечто большее и, быть может, главное, что связывало раньше, — исчезла общая цель. После той трагической потери цели наши сделались окончательно разными. Он не понимал, зачем копаться в прошлом и мстить загадочному злодею, а я не понимала, зачем копаться в будущем и пытаться осчастливить человечество, которое у нас пичего такого не просит. Это было очень тяжелое непонимание, и отношения наши сделались странными. Весьма странными.

Бороться в одиночку — красиво и романтично. Но союзники все равно нужны любому. И я нашла себе нового союзника. Я снова отправилась в Непал. Сергей знал об этом и не возражал. Там, на Тибете, в одинокой хижине великого отшельника, в комнате для медитаций — да, именно в комнате для медитаций — я еще раз рассказала все, от самого начала и до последних подозрений по поводу катастрофы. Он слушал, не задавая вопросов. Потом произнес:

— В этой истории есть страшная тайна. Чего ты хочешь от меня?

— Разгадки. Хочу, чтобы ты рассказал мне, где найти Седого.

— Я не волшебник, Таня. Не телепат, не лозоходец и не медиум. Я просто ученый. Мне казалось, ты поняла это еще в прошлый раз.

— Ты лукавишь, Анжей, — не поверила я. — Ты же творишь настоящие чудеса с людьми.

— С людьми, — подчеркнул он последнее слово. — Люди — это мой рабочий материал, как глина у скульптора. А вон они, мои чудеса. — Он кивнул в сторону огромных книжных стеллажей. — Кто не поленится прочесть это все, а после чуть-чуть пораскинуть мозгами, тот сможет делать почти то же самое, что и я.

— Почти, — поймала я его на слове.

— Разумеется, почти. Ведь каждый человек индивидуален. А некоторые, — он улыбнулся, перефразируя Оруэлла, — индивидуальное других. Естественно, чтобы писать, как Пушкин, недостаточно знать русский язык в том же объеме, что и он, но если буквально в том же, это уже полдела. Так что в первую очередь именно знания позволяют мне изменять людей. И если бы ты привела мне Седого, я бы, пожалуй, сумел сделать его другим, но сделать Седого из воздуха, из ничего — не могу. А розыск — не моя профессия. Во всяком случае, ты знакома с этим делом намного лучше меня.

— Так что, считать этот долгий пассаж отказом в помощи?

Я еще не злилась, но была уже близка к этому.

— Нет. — Он отрицательно покачал головой. — Я попытаюсь помочь тебе. Я ведь слушал очень внимательно и услышал гораздо больше, чем ты сказала. Поэтому теперь послушай меня. Ты ведешь свое расследование обычным способом, и тот, кого ты называешь Седым, ведет его параллельно с тобой. Убегая от тебя, он одновременно идет по пятам. Разумеется, он не всесилен, но могуществен, изощрен, многолик и многорук. Поэтому он будет всегда на шаг впереди. Старая задача про Ахиллеса и черепаху. Асимптота и бесконечное приближение к ней.

Я вздрогнула, услышав это слово.

— Чтобы шагнуть по ту сторону недостижимого предела, — продолжал Анжей, — нужно выйти из плоскости тривиальных представлений, отбросить стандартную логику, положиться на то, что мы называем интуицией. Поверь ощущениям, а не мыслям. Попробуй обобщить все известные тебе факты по какому-нибудь совершенно случайному признаку. Найди парадоксальные аналогии в своей судьбе и судьбе Маши, Маши и Ясеня, дяди Семена и твоего тренера. Рамазана и Кости Градова — словом, всех, кто мог иметь к этому хоть малейшее отношение. И даже тех, кто ни малейшего отношения не имел. Аналогии обязательно найдутся. Попробуй понять, что они означают. Вывод придет сам собою. Это единственный путь. А ни я, ни кто другой не раскроет за тебя эту тайну.

Да, еще имей в виду: обычное рутинное расследование, то есть сбор и накопление информации, сколь угодно пустой и даже лживой, совершенно необходимо. Без достаточного числа фактов, без достаточного приближения к заветному пределу скачок по ту сторону невозможен. Это как вольтова дуга: чтобы она возникла, требуется определенное напряжение и определенное расстояние между электродами. Я говорю не слишком сложно? — Он улыбнулся. — По-моему, все в объеме учебника физики для седьмого класса.

— Да, — сказала я почему-то шепотом. — Спасибо тебе. Анжей.

В тишине послышались раскаты далекого грома, и крупные капли редкого в этих краях дождя забарабанили ло пологой крыше, выложенной сплошь солнечными элементами.

Глава восьмая

— Что он сказал? — спросил Сергей, встретив меня в аэропорту.

— Нанда сказал, что я должна непременно найти Седого.

— Буквально так и сказал? — не поверил Сергей.

— Ну, не совсем, в общем, смысл был такой, — выкрутилась я.

— Тогда объясни, какой именно: должна — в смысле обязана или должна — в смысле найдешь в любом случае?

— Во всех смыслах. Ясень, чего ты ко мне привязался? Анжей не против, чтобы я занималась этим расследованием, он даже за. Потому что если я не найду Седого, то просто сойду с ума.

— Ну, это-то тебе не грозит, — улыбнулся Ясень, и я узнала в нем того прежнего Сергея, из давней-давней эпохи, четыре года назад.

— Скотина, — откликнулась я ласково. — Сам-то — гигант мысли!

— При чем здесь гигант мысли? — подколол он еще раз. — Я не имел в виду, что тебе сходить не с чего — просто такое событие два раза не случается.

Я бы ему, конечно, ответила и на это, но тут мы подошли к машине. Еще метров с десяти он отключил сигнализацию, и я присвистнула: Ясень приехал на новом «Ниссане-Террано», мощном и удивительно обтекаемом трассовом джипе последней модели.

— А где «Патроль»?

— Дома стоит. Этот пока не мой, дали покататься, предлагают поменять. А я попробовал — ну, удобно, конечно, комфортный он, приемистый, а «Патроль» все равно лучше.

— Но это тоже специсполнение? — спросила я.

— Конечно. Может, для тебя взять? Я оглядела пижонский кожаный салон, погладила обтянутую мягким баранку, тронула ручку передач.

— Ничего. Классная тачка. — Бери, — сказал Ясень, словно продавец в автосалоне. — Я точно решил: с «Патролем» не расстанусь. Даже стишок на эту тему написал. Хочешь прочту?

— Прочти.

Мы уже вывернули на Ленинградку, и за окном, размазываясь широкой желто-красной полосой, летели деревья. Сергей с легкостью выжимал почти двести из этого Энского монстра и читал:

Не отдам за новый «Террано»
Свой разбитый «Ниссан-Патроль».
Как болят мои старые раны,
как устал я играть эту роль!..

Стихотворение оказалось ужасно длинным и тоскливым. Были там, например, такие милые строчки:

Мы живем на планете шизоидов,
Параноики правят кретинами.
За дрова заплатив чистым золотом,
Мы дома свои топим картинами.

Или такие:

И все те же дымы над полями,
И проклятый песок на зубах.
И сорим мы свинцом и рублями,
И танцуем опять на гробах…

— По-моему, ты стал хуже писать стихи, — заметила я, помолчав. — Извини, конечно.

— А ты не извиняйся. Я теперь много чего хуже стал делать. Машину водить, например. — Он нарочно и очень резко вильнул рулем на ровном месте. — Трахаться стал совсем неинтересно, по-рабоче-крестьянски. И на гробах танцую без фантазии, без души как-то, вот потому и стихи…

— Что ты несешь?! — перебила я его, посмотрела пристально и вдруг поняла. — Остановись. Останови машину!

Господи! Он же в полуистерическом состоянии: туповатый разговор о «Патроле» и «Террано», все эти шуточки, да и стихотворение, не столько нескладное, сколько надрывное какое-то, лоскутное, дерганое… Как же я сразу не почувствовала? Слишком была занята собой?

Он съехал с дороги, едва не завалив машину на бок, вышел и сел в своем белом плаще на мокрую после недавнего дождя и, конечно, грязную придорожную траву.

— Что-нибудь случилось? — задала я риторический вопрос.

Он выкурил целую сигарету, прежде чем ответил:

— Я снова убил человека.

— Кого? — спросила я, даже не вздрогнув.

— Курдюмова.

— Почему Курдюмова?

— Я расскажу. Просто раньше было нельзя. Все было строго конфиденциально. Дедушка не велел даже тебе говорить. И правильно. Я бы тогда не смог… Ладно. Поехали.

— Поехали. Только за руль я сяду. И возражения не принимаются.

Курдюмов, один из незаметных, но могучих хозяев расформированного Секретариата ЦК, готовил смену власти. Сентябрь, а может быть, октябрь должен был стать покруче августа. Страшно теперь представить, какие силы могли подключиться к контрперевороту в момент эйфории, расслабухи и форменного бардака в стане победившей демократии. Бакатина в КГБ любили примерно так, как Ленина в православной церкви, а бывшие партчиновники еще нежнее любили Ельцина. Может, чуточку лучше обстояло дело у маршала Шапошникова с армией, но и там все оказывалось непросто. А Курдюмов был человек тихий, серенький, неприметный, но известный в определенных кругах и свой до мозга костей. Поддержка негласная, но жесткая была ему обеспечена, ну а шумную и яркую фигуру для кремлевского кабинета и трибуны во Дворце съездов найти было проще пареной репы.

Сигнал пришел вовремя, и московские горячие головы рвались бросить на Старую площадь батальон спецназа. ВДВ. «Тогда уж лучше ракетно-бомбовый удар! — посмеялся кто-то. — Жертв точно меньше будет». Подумали еще раз, взгрустнули. Дедушка просчитал у себя в Колорадо всю ситуацию и сообщил через Малина: оптимальным является физическое устранение главной персоны. И чем быстрее, тем лучше. Если не позднее двух суток, планы заговорщиков развалятся напрочь.

Один из лучших профессиональных убийц в стране, полковник ГРУ Константинов ответил на это с военной прямотой: «Лично я лучше пойду убирать Саддама Хусейна». Международные эксперты подтвердили такую оценку.

Москва — город специфический, тут вам не Рим: из базуки по машинам особо не постреляешь. (Господи! Кто из них тогда мог подумать, что в девяносто пятом среди бела дня шарахнут из гранатомета по американскому посольству и этого народного умельца даже не станут толком искать?) А убирать Курдюмова с ближней дистанции не позволит лучшая в мире охрана, пожалуй, действительно лучшая на тот момент. Вот тогда Дедушка и предложил: пойдет лично Малин. С целью переговоров. В КГБ абсолютно все знали: Малин никогда не убивает. А значит, и в аппарате ЦК знали. За Малина поручится, к примеру, лично Крючков, сидевший тогда в тюрьме, или еще кто-нибудь из уважаемых стариков Лубянки. Пойдет Сергей Николаевич, разумеется, без оружия, с одной только улыбочкой на лице, ну а дальше — дело техники: шею ломать его еще в Анголе научили. Ясень согласился не сразу. Он взял тайм-аут на час.

— Ты думал о том, что будет, если откажешься? — спросила я.

— Конечно. Я много о чем думал в тот долгий-долгий час в «Белом доме» на Краснопресненской набережной. Если бы я отказался, кто-нибудь из новоявленных демократов от КГБ (они почему-то хуже всех соображали) убил бы меня, а Дедушка убил бы их вместе со всем российским руководством, вместе с Ельциным; верные российскому президенту войска решили бы, что это Курдюмов, и, очевидно, все-таки долбанули бы ракетно-бомбовым ударом по центру Москвы, оставшиеся люди Курдюмова решили бы, что это Горбачев, и на всякий случай убрали бы и его тоже. В общем, к Новому году в России не осталось ни одного серьезного политика, кроме Тополя, а поскоольку Тополь — еврей, его убили бы арабы, русский народ поддержал бы это доброе начинание, и в итоге Россия вошла бы в состав великого Ирака, ведомого вождем всех мусульман Хусейном… Но это сейчас я так весело рассказываю, а тогда не до смеха было. Главное, что в случае моего согласия могло бы получиться всё то же самое: охранники Курдюмова убивают меня, Дедушка убивает их, так далее, смотри выше.

Ясень помолчал.

— Шея у него очень легко сломалась. И оставили нас один на один. Но самое противное не это. Самое противное было, когда начальник его охраны пожал мою мужественную руку и, глядя преданными собачьими глазами мне в лицо, как новому хозяину, сказал: «Знаете, наверно, я всю жизнь мечтал убить его. Только сам не догадывался об этом. Точнее, сам себе боялся признаться. Боялся». Они хотели встретить меня как героя, но я вызвал и Платана, тот подкатил на моем «Патроне», и мы просто рванули домой жрать коньяк. В тот день мне не хотелось больше жить и работать в этой стране. Вот видишь, и я теперь стал говорить не «в России», а «в этой стране».

— А сейчас? — спросила я. — Ты хочешь работать в России?

Ясень задумался.

— Сейчас? — Сергей помолчал. — Анекдот про человека в ОВИРе: «Слушайте, вы наконец решите, в какую страну вас оформлять? Вот вам глобус — выбирайте!» Помнишь, что он ответил после долгих поисков?

— Помню, — сказала я. — «Простите, а у вас нет другого глобуса?»

* * *

Я решила начать как бы с конца. Нормальный ход для нормального сыщика. Бразилиа, столица Бразилии. Город-шедевр, произведение архитектурного гения двадцатого века.

Город, где убили Чистяковых.

Я уговорила Сергея поехать со мною вместе. Ему — для разрядки, мне — для поддержки. И действительно, мы неплохо отдохнули. Однако от полученной под занавес информации стало нехорошо. Один из убийц скончался в тюрьме в том же восемьдесят третьем при невыясненных обстоятельствах, а другой был жив до сих пор, но содержался в психушке. Он был абсолютно невменяем с тех пор, как местные бандиты порешили всю его семью. Бразилии тоже разборки бывают лихие. И все-таки я встретилась с сумасшедшим Педро. Зачем? Чем шизоиднее информация, тем больше шансов на успех. Чокнутый мексиканец лопотал целыми днями полную абракадабру, но я не поленилась записать ее и, внимательно прослушав, вычленила несколько навязчиво повторявшихся фраз. Одна из них была такая: iltaliano es la cagada! (Итальянец — говно!) Какой итальянец, почему итальянец? Местная полиция не знала ни бандита с такой кличкой, ни хоть отчасти связанных с Педро граждан Италии.

Так появилась в этой истории новая загадка.

Следующей точкой моего мистического путешествия в поисках истины стал Неаполь. Сергей снова поехал вместе со мной. Во-первых, он стал элементарно бояться отпускать меня одну, во-вторых, Неаполь был для него не просто городом — велико оказалось искушение поворошить прошлое, а в-третьих, подходил уже конец декабря, мой день рождения и Новый год — грех расставаться в такие дни. В общем, когда в Москве над Кремлем торжественно опускали красный флаг и поднимали трехцветный, в Неаполе по традиции выбрасывали из окон на улицу всякую дребедень, а мы слушали, как все это со звоном и грохотом падает, и смотрели по телевизору, конечно же, московскую программу, и Миша Задорнов поздравлял с наступающим обалдевший от неожиданности, замерший в растерянности советский народ, и все это было ужас как символично. А потом в шикарном отеле вдруг отключили горячую воду (может, кто-то по случаю Нового года решил выбросить старый водопровод, «сработанный еще рабами Рима»), и мы, уже выпив по бутылке роскошного шампанского, хохотали в голос, складываясь пополам який раз, когда входил вызванный нами коридорный, чувствующий лично себя безмерно виноватым в случившейся аварии, и когда с присущей только итальянцам экспрессией перед нами многословно и яростно извинялись по телефону. Мы говорили друг другу: «Вот видишь, не только красные отключают горячую воду!» И снова хохотали, и Сергей предполагал: «А может, это происки „Красных бригад“?» Потом мы отправились на городской пляж (все равно горячей воды нет, а в море приятнее, чем под душем) и на потеху местной публике искупались в ледяных волнах Неаполитанского залива, разумеется, без всяких плавок и купальников. Потом, растеревшись полотенцами и накинув пуховые куртки, мы тут же на берегу пили чинзано, которым нас угостили местные рыбаки, и граппу, любезно предоставленную нам для согреву докерами. Здорово было.

А на утро я наконец получила телефон некоего Четриоло, знавшего Бернардо Фелоцци не только как Джинго, но и как Бернардо Фелоцци, позвонила ему и договорилась о встрече. Похоже было, что Четриоло (по-нашему «огурец») — это просто кличка. Ну что ж, каждый волен представляться, как хочет.

Было часов одиннадцать, не меньше, но Сергей еще спал и правильно делал. Ведь это я ждала важного звонка и была им разбужена, и вообще это я приехала в Неаполь работать, а Ясень хотел просто отдохнуть. Однако все-таки пришлось его растолкать.

— Сережа, вставай, мне надо срочно с тобой поговорить.

Он сладко зевнул, потер глаза и попросил:

— У нас там граппа осталась. Налей, пожалуйста.

— А без этого ты не можешь обойтись?

— Могу. Но не хочу.

— Ладно, — сказала я, доставая недопитую бутылку, — только при одном условии. Ты будешь совершенно серьезно отвечать на все мои вопросы.

— Годится.

Он хлебнул, я тоже — совсем чуть-чуть, за компанию, и мы начали.

— Существует ли архив службы ИКС?

— Разумеется.

— Ты имеешь к нему доступ?

— Очень ограниченный. Неограниченный имеют только три человека: Базотти, Спрингер и Кумахира. Возможно, еще Сиропулос. Ну и, наверно, есть личный архив Дедушки, к которому вообще никто доступа не имеет.

— А Ковальский?

— Анжей знает гораздо меньше, чем ты думаешь. Ему это все просто не нужно. Он далек от политики и интриг.

— Откуда взялся Кумахира?

— Кумахира — один из, говоря по-нашему, паханов якудзы, контрразведчик высочайшего класса и редкий интеллектуал. Дедушка искал такого человека долго и методично. Сегодня Кумахира — это реальный контроль над Японией и Китаем как минимум.

— Доверять ему можно?

— Нет, конечно. Доверять никому нельзя.

— И Дедушке?

Ясень сделал паузу и налил себе еще капельку по поводу такого вопроса.

— Это отдельная тема, — сказал он. — Если у нас сегодня обзорный брифинг, давай углубленное изучение проблем отложим на следующий раз.

— Давай, — согласилась я. — Это был не вопрос, а подколка. Поехали дальше. Кому ты звонил в Неаполь из Ясенева в ту ночь, когда мы познакомились?

— Роберто Пьяцци, одному из ведущих агентов Дедушки здесь, в Италии.

— С ним можно сейчас связаться?

— Разумеется. О чем ты хочешь его просить?

— Я хочу узнать все о Бернардо Фелоцци. О Джинго. Кстати, как его настоящее имя?

— Паоло Ферито.

— Забавная фамилия.

Ferito по-итальянски означает «раненый».

— Его убили? — решила я уточнить.

— Да, местные мафиози. Ему нельзя было возвращаться в Италию.

— Почему же он вернулся?

— Видишь ли, мы, конечно, были друзьями детства, но эту сокровенную тайну Бернардо мне не доверил.

— Я же просила серьезно. Сейчас граппу отниму.

— Отнимай, мне уже не надо. Я действительно ничего больше не знаю об этом итальянце. Тогда я навел о нем справки в самом общем виде и не для дела, а просто по привычке.

— Хорошо. Знал ли Дедушка Чистякова?

— Ничего себе перескок! Полагаю, что нет. Чистяков был резидентом в Португалии в те времена, когда Базотти еще только раскручивался, а уже в шестьдесят третьем году Анатолия Геннадиевича перевели в центральный аппарат, и до самого восемьдесят второго он сидел в Москве, если не считать нескольких краткосрочных командировок.

— Куда?

— Бразилия, Ангола, Германия, кажется, точно я не помню.

— Но это можно уточнить?

— Конечно, можно.

— Отлично. Встречался ли Дедушка с Андроповым?

— Да. В начале восемьдесят второго года. То есть это я считаю, что встречался. Ни документов, ни живых свидетелей этой встречи не существует.

— Ты хочешь сказать, что есть мертвые свидетели?

— Именно. С Дедушкой были два его лучших агента. Они убиты в том же январе командой гастролеров из Греции. Дедушка провел расследование и назвал заказчиком одного крупного перуанского торговца кокаином. Перуанец по сей день сидит в нашей далекой тюрьме, но тех двух убийств по-прежнему за собой не признает. И в данном случае я верю перуанцу. Дедушка сам убрал своих агентов.

— Ты же уверял меня, что с пятьдесят седьмого года Базотти никого не убивает.

— Да, но это было исключение.

— А может, было много исключений?

— Не думаю. Встреча с Андроповым — абсолютно уникальный случай в биографии Дедушки. Очевидно, в том разговоре он впервые в жизни потерпел фиаско. Может, просто не сумел договориться ни о чем — это уже удар, а может, и того хуже: почувствовал за собеседником непреодолимую силу, испытал давно забытое чувство страха и пусть совсем недолго, но выглядел жалким и слабым. Базотти из тех людей, кто не умеет проигрывать. Никто не должен знать, что он вообще бывает слабым. Вот почему те двое не имели права на жизнь.

— А ты когда-нибудь спрашивал Дедушку напрямую? Не о тех двоих, а просто о встрече с Андроповым?

— Спрашивал. И он ответил очень странно в не свойственной ему манере: «Сержо, давай ты не будешь больше задавать мне этот вопрос». И я больше не задавал. Я понял потом, что внутри службы ИКС принято считать, будто переговоры с советским лидером планировались, но не состоялись. А подтверждение своей догадки я получил через какое-то время от Нанды. Вот какой диалог состоялся между ним и Базотти в том же восемьдесят втором: «Нехорошо, Фернандо, у тебя повышенный тремор. Руки трясутся». — «Да ну, это что за тремор! Ты бы посмотрел, как они трясутся у Андропова». — «Я видел». — «Что ты видел? Ты видел на экране, а у русских телевидение хитрое, они большие доки по сокрытию своих недостатков…» Дедушка не мог случайно проговориться, с ним такого не бывает. Значит, что? Проверка Нанды на умение молчать? Странная проверка. Да Ковальский ее и не выдержал. Сказал мне. Возможно, не только мне. А я сказал тебе. Больше похоже на целенаправленную утечку информации.

— Почему ты не говорил об этом раньше?

— Ты не спрашивала. И потом вся эта история не имеет никакого отношения к твоей проблеме.

— Имеет, — сказала я уверенно. — Кто был с Андроповым на той встрече?

— Не знаю. Выяснить это практически не представляется возможным. Встреча ведь была строго конспиративной с обеих сторон.

— Думаю, выяснить можно и это. Но ты согласен, что во время разговора с настоящим бандитом Андропов предпочел бы иметь при себе не головастого референта-советчика, а в первую очередь хорошо подготовленного кадрового офицера с родной Лубянки?

— Пожалуй.

— Так вот. С Андроповым в тот день был Анатолий Геннадиевич Чистяков.

По-моему, Ясень просто обалдел. Сначала он хотел что-то сказать, но только открыл рот и этим ограничился. Затем поставил бокал на столик, выскочил из-под одеяла пробежался по комнате и заявил:

— Кажется, пора наливать по новой.

Я терпеливо ждала его серьезной реакции.

— Че-пу-ха, — проговорил он, так ничего и не налив. — Чепуха. Чистяков не был так близок к Андропову.

— Откуда ты знаешь?

— Откуда я знаю! Ты представляешь, сколько там было этих полковников?.. И потом его же убили только через год, а агентов Базотти сразу.

— Понятное дело, — сказала я, — до него труднее было добраться.

— Кому? Андропову?!

— Андропову-то он зачем? Базотти, конечно.

— Нет, вот теперь я точно выпью, и не местного пойла, а настоящего «Хэннеси», который у меня с собой, — быстро бормотал Ясень, уже копаясь в чемодане. — И вопросы теперь буду задавать я. Машка тоже присутствовала на той исторической встрече? Да? И Дедушка убрал ее как главного свидетеля своего позора? А за рулем грузовика сидел лично Тимоти Спрингер?

— Хватит! — крикнула я. — Кто сидел за рулем грузовика, я буду выяснять, когда вернусь в Москву. Хотя гораздо важнее знать, кто сидел за рулем «Жигулей». А сейчас мне нужно только одно — выяснить, зачем Бернардо, то есть Паоло, пытался наклеить меня в Москве.

— Еще раз и, пожалуйста, помедленнее. Кто кого пытался наклеить?

— Видишь ли, этот «раненый», без сомнения, профессионал, а профессионалы не роняют бумажников посреди улицы просто так.

— Однако! — Ясень уже налил себе коньяка, но, кажется, теперь ему расхотелось пить. — Я как-то не думал об этом. А ты молодец! Но обрати внимание: помогает старая добрая логика. А ваш с Нандой ассоциативно-интуитивный, шизоидно-параноидный метод заведет тебя черт знает куда.

— Это мы еще посмотрим, — ответила я с достоинством. — Наливай. За здоровье всех, кого еще не убили!

— Мрачноватый тост. Погоди, а какая связь Бернардо и Машкой? Ну, Дедушку с Чистяковым ты уже увязала. А этих-то как?

— Дай срок, — сказала я бодро и, залихватски опрокинув рюмку, добавила:

— Одевайся. Времени на завтрак уже не осталось. Я договорилась о встрече с каким-то. Огурцом или Огурцовым, в общем, Четриоло, который видел нашего Ферито в восемьдесят седьмом, аккурат за два дня до его смерти. По-моему, интересный персонаж. Поболтаем с ним, а уж потом с твоим Роберто.

Ясень тяжко задумался.

— Давай я все-таки позвоню Роберто. Пусть на всякий случай пришлет своих ребят. Во сколько нас ждет твой овощной приятель?

— В половине первого. Ты думаешь, это может быть ловушкой?

— Ничего я не думаю, просто соблюдаю элементарные меры предосторожности.

Потом я назвала Ясеню адрес, и он пошел в другую комнату звонить. Конечно, он был прав. Как всегда. Но что-то ужасно не нравилось мне во всей этой ситуации.

Мы подъехали к месту встречи почти минута в минуту и сразу узнали друг друга по описаниям: у нас — красный «Феррари», взятый накануне в прокате, у него — фиолетовый пиджак, темные очки и газета в правой руке. Мы вышли из машины, и он махнул нам этой газетой от дверей пиццерии.

— Вот сейчас заодно и позавтракаем, — сказала я.

Но позавтракать нам в этот день не удалось вовсе. Мы еще переходили улицу, когда аккурат между нами и Четриоло остановился черный джип с непрозрачными стеклами. Гулкая автоматная очередь разорвала полусонную тишину январского дня, джип взревел, буквально прыгая с места, а мы уже упали на асфальт и быстро перекатывались в сторону человека в фиолетовом пиджаке, оставшегося лежать на каменных плитах тротуара. Упали мы время: вторая очередь не очень прицельно, но все же была выпущена в нашу сторону. Ясень даже пытался стрелять по колесам отъезжающего джипа из вполне удобного положения лежа, а я на карачках подскочила к Четриоло. Весь в крови, от горла и до брючного ремня, он был еще жив каким-то чудом.

— Держитесь, сейчас приедет врач, — произнесла я обычные для такого случая слова, хотя у этого тела, почти разорванного в клочья, не было никаких шансов доехать до больницы. — Вы что-то хотели сказать мне, Четриоло?

— Да-да, Джинго… знал… самого Базотти… — просвистел и пробулькал этот живой труп.

Потом затих, два раза попросил: «Воды, воды», и тут кровь пошла у него изо рта. Когда подошел Ясень, разговаривать было уже не с кем. Вторыми к пиццерии подъехали карабинеры. И только третьими — наши доблестные ребята из службы ИКС. Кто такой Четриоло, они не знали. Паоло Ферито, правда, вспомнили и обещали дать максимум информации. Но для меня это было уже лишнее. Я могла теперь думать только об одном — о том, что Джинго знал самого Базотти. И еще о том, что Ясень не слышал этих слов. А значит, скажет (или, во всяком случае, подумает), что их и не было. Не многовато ли совпадений для одного человека? Ведь со своими мистическими наклонностями я, пожалуй, скоро начну слышать голоса давно умерших людей и видеть в небесах знамения. Конечный результат известен: белые стены, смирительная рубашка и аминозин под лопатку. Впрочем, о чем это я? У нас же теперь демократия…

Дедушке мы звонили из офиса Пьяцци со спецаппарата, гарантированного от прослушивания. Ясень поливал Роберто, который опоздал на встречу, что едва не стоило нам жизни, а Дедушка рвал и метал в наш адрес, называя обоих без различения половых признаков рогоносцами и педерастами. Высшее руководство советского филиала службы ИКС влезает в мелкие разборки неаполитанских мафиози! Позор! Бардак! Мудизмо! (Именно так он и произнес это русское слово.) Если подобное будет продолжаться, мы скоро растеряем лучших своих людей. Потом он немного остыл, и мы поговорили о последних словах убитого. Ясень, кстати, поверил мне, а вот Дедушка начал смеяться. Да-да, именно смеяться. Оказывается, одним из крестных отцов Неаполя восьмидесятых был некто Джулио Пассотти. Дедушка ни секунды не сомневался, что Четриоло в предсмертной фразе имел в виду именно его.

Я потом навела справки. Был такой Джулио Пассотти. Крупный авторитет. Поговорить бы с ним! Так вот ведь незадача какая: и его полгода назад зарезали. Базотти, Пассотти… Похоже? Ну конечно, похоже, особенно когда уже кровь горлом идет, но я-то точно помню, что он сказал, буквально слышу эти слова. Во второй раз тогда я не поверила Дедушке и во второй раз не сказала об этом Ясеню.

Мы улетали из Рима в тот же день, договорившись, что всю информацию получим шифровкой по электронной почте.

Глава девятая

В Москве было очень холодно. Или просто так показалось. Уже в аэропорту я начала дрожать, а дома и вовсе расчихалась и раскашлялась. Ясень посмотрел на меня как на идиотку.

— Ты чего это? Не можешь преодолеть свое состояние? Раньше вроде умела.

— Могу, — огрызнулась я, — но не хочу.

— А-а-а, — протянул Ясень понимающе.

Из дома я не выходила два дня, испытывая патологическое удовольствие от простуды. Впрочем, уже на второй день сделала кучу звонков, а на третий с самого утра поехала в городскую прокуратуру на Новокузнецкой, оттуда — в Ленинградский районный суд, оттуда — в РУВД, на Лубянку, в спецбольницу, снова в РУВД, снова на Лубянку и наконец еще по нескольким частным адресам. Все это заняло целый день, а рулить по Москве, да еще зимой — удовольствие ниже среднего, даже на «Террано». Словом, я не пожалела, что за баранку посадила Лешку Ивлева, начальника нашей с Ясенем личной охраны. Теперь в новой, сильно переделанной лубянской структуре нам полагалось и такое. Вообще-то на охране настоял Тополь и был, очевидно, прав. В Италии мы это уже ощутили на собственной шкуре.

А в тот суетный зимний день я выяснила немало. Собственно, как раз тогда я и узнала все самое главное. Узнала, что Алексей Коротков — это Ринат Гинатуллин, узнала, что он жив, узнала его адрес в Питере и окончательно выяснила, что сознательный убийца — именно он, а не водитель грузовика старшина Толстиков. По следам старшины я топталась добрую неделю и почти зря. Во-первых, в тот трагический вечер он тоже сел за руль пьяным. Во-вторых, ему был строго определен маршрут и время движения, а про встречные «Жигули» Толстиков знать не знал и тем более не догадывался, кто в них сидит. В-третьих, старшина в этой поездке исполнял обязанности комвзвода — очень странное сочетание с функциями водителя. Наконец, в-четвертых, Толстиков в Подмосковье прослужил год, приехал вообще с Алтая и улицы в районе Речного знал так себе.

Направляясь из Бескудникова в Химки, сам бы он, глядя на карту, предпочел двигаться по Фестивальной, но приказали ехать именно по Флотской, и опаздывать было нельзя. В общем, Толстиков подумал, что на фестивальной просто перекрыто движение по техническим причинам, и приказ командира роты выполнил точно. Командир роты получил его от командира части, ну а командир части, разумеется, тоже был проинструктирован. Кем? Я и это выяснила. Заместителем начальника своего штаба, офицером Третьего управления КГБ Вербиловым.

С майором Вербиловым пообщаться не удалось, потому что он умер в восемьдесят пятом, и в Третьем главке мне не очень помогли — только туману напустили, поведав, что Вербилов был еще и сотрудником ГРУ. Сердечный приступ ему как раз оттуда устроили. Беседовать с грушниками, я знала, дело практически бесполезное, так что по этой линии расследование можно было считать закрытым.

А вот с информацией Гинатуллина все оказалось на много интереснее. Лейтенант Гусев из Седьмого управления, тот, что инструктировал и запугивал убийцу, оказался переведен в ПГУ и в настоящее время работал нелегалом в Танзании. Справку предоставил отдел кадров Лубянки.

Непосредственные начальники Гусева, по всем прямым и косвенным данным, получались абсолютно не замазаны в операции двенадцатого декабря. Ясное дело: задание ему выдавало совсем другое управление — обычная, кстати, практика при разработке тайных операций. И в отсутствие единой информационной базы мне оставалось только ехать в Африку, а там уже держать пальцы на шее Гусева. Но только это могло и не получиться без посторонней помощи: все-таки профессиональный разведчик — это вам не стукач-самоучка. К тому же, чтобы встретиться с нелегалом, необходимо заручиться поддержкой руководства ПГУ. Или как оно там теперь называлось — СВР, что ли?

Я занялась этим, и один из замов Примакова доверительно сообщил мне, что никакого Гусева в Танзании давно нет, убили его там местные африканы еще в восемьдесят шестом, но информация эта была строго засекреченной вплоть до прихода Бакатина, а почему — черт его разберет, особенно теперь… Так что в Танзанию я не поехала, просто связалась с представителем службы ИКС в Дар-эс-Саламе и попросила прислать мне тамошние газеты за апрель восемьдесят шестого.

Интересные оказались газеты. Капитана Гусева, ну то есть по газетам гражданина США Дэвида Олберти убили «случайно»: он почему-то сидел на работе в воскресенье, когда произошел взрыв в американском торгпредстве. Ответственность за террористический акт взяли на себя итальянские «Красные бригады». Подумать только — где Занбар и где Рим?! И потом: только один убитый, взрыв в Сходной день, торгпредство США — как это все не по-Краснобригадовски! Короче, я снова подняла итальянский архив, запросила все, что было известно службе ИКС о Краснобригадовцах, потом копнула сведения из открытой печати об этой организации, перелопатила данные итальянской контрразведки, КГБ, ЦРУ, БНД и, наконец, Моссада. На это угробилось еще недели три. Но я нашла что искала. Ма-а-аленькое недостающее звенышко.

Растрелянный на наших глазах Четриоло оказался краснобригадовцем, и весной восемьдесят шестого именно он по заданию вышестоящих товарищей выезжал куда-то в Африку. В Моссаде не знали, куда именно. Зато теперь это отлично знала я.

Возле моста у выезда с Нагорной случилась очень неприятная авария: грузовик, кажется, сто тридцать первый «ЗИЛ», въехал в троллейбус, рогатого развернуло аж на встречную полосу, и с полдесятка легковушек, пытаясь не таранить муниципальный транспорт, помяли друг друга. Движение перегородили капитально, я простояла в пробке минут сорок, а вдобавок еще хлестал дождь, не по-весеннему проливной, — в общем, все двадцать четыре удовольствия.

У меня появилось дополнительное время, чтобы подумать, о чем говорить Сергею, а о чем лучше помолчать, о чем советоваться с Дедушкой, а что оставить при себе и ни с кем не делиться. Разве что Нандой. Ведь картинка-то нарисовалась забавная.

Седой, как выяснялось теперь, стоял не только за спиной КГБ, но и за спиной «Красных бригад». Если, конечно, не предположить, что «Красные бригады» — это просто спецподразделение КГБ, что-то вроде легендарного управления «В» в составе ПГУ, из которого бежал в семьдесят первом любимец западных журналистов Олег Лялин.

Так вот, получалось, что человек, заправляющий всем террором в Италии и России, упорно охотится на юных, а также не совсем юных бывших фигуристок, словно какой-нибудь сексуальный маньяк. Сначала он гробит Машку, затем выходит на меня, но тут ему мешает Ясень. Совершенно случайно. Или… Нет-нет, это уже слишком.

Почему Седой убивает Анатолия Геннадиевича и его жену? Потому что тот знает, кто убил Машку. Почему он охотится за мной? Потому что я слышала их разговор? Он не может этого знать, ну, не может! Не дьявол же он, в конце концов, — просто человек. Проверить всех, кто был тогда в квартире на поминках? Глупость. И потом, я уже проверяла этих людей — ближайших друзей и родственников. Конечно, там было несколько кадровых гэбэшников, но они не занимались в тот вечер слежкой за мной, я просто уверена, что не занимались. Конечно, повсюду в квартире могли быть натыканы «жуки», но камеры следящие — это уж слишком!

Таким образом, тайна моя — до сих пор тайна. Для всех, кому я ее не поведала. И Бернардо хотел убрать меня через пять лет не как свидетеля. А вообще хотел ли? Очевидно, нет. Что, если Седой планировал вербовать меня? Я была ему интересна или… Я не знала, что «или», но чувствовала: есть еще какой-то нюанс.

Дождь затихал, но пробка рассасывалась медленно. На промокшего до нитки гаишника, пытающегося урезонить ополоумевших водителей, больно было смотреть.

Теперь о роли Дедушки во всей этой истории, продолжала рассуждать я. Делом Чистяковых он не хочет заниматься, полагая его рутинным политическим убийством эпохи Андропова, а в дело Фелоцци-Ферито не собирается вникать, так как считает его тривиальной мафиозной разборкой времен разгула «Красных бригад» и премьера… а, черт, никогда не помню этих фамилий, уж больно часто у них премьеры меняются. Да, так почему Дедушка во все это не влезает? Вариант номер раз: Дедушка прав. Все так и есть, а я просто дура больная с буйной фантазией. Вариант номер два: Дедушка работает на Седого. Все очень складно и убедительно. По фактам. А по сути это такой сюр, что, если в него поверить, дальше ничего невозможного уже не останется. Президент Клинтон может оказаться мальчиком на побегушках, а президент Ельцин — провинциальным статистом, говорящим «кушать подано». Нет, Дедушка, конечно, ни на кого не работает, Дедушка — это Дедушка. «Высшая инстанция. Апеллировать некому». На столе у Эйзенхауэра стояла, по слухам, такая кличка.

Итак, вариант номер три: Седой играет против Дедушки, но не в оборонительной манере, как все якудзы, наркосиндикаты международные, а в наступательной, причем тайной и подлой. Работает Седой широко, с размахом и предельно хитро. Денег таких, как у Дедушки у него очевидно, нет, да они ему и не нужны. У Седого другие козыри: он пользуется всей агентурной сетью бывшего СССР, которая — надо же это понимать — никуда не пропала, даже с приходом Бакатина. У Седого на вооружении два старых чекистских принципа — безграничная ложь и беспредельная жестокость. И еще третий, дополнительный — не считаться ни с какими потерями при выполнении задачи. Кто гибнет: свои, чужие — без разницы! Чужие — это враги, свои — просто человеческий материал, и тех, и других можно и нужно пускать в расход. Собственно, это творчески переработанный тезис небезызвестного Игнатия Лойолы. Итак, коммунистическая идеология, иезуитская мораль и профессиональная военная подготовка — вот тот безумный коктейль, против которого даже Дедушка со всеми его деньгами и хитростью оказывается бессилен. Против лома нет приема.

Ну и, конечно, люди Седого есть в службе ИКС, более того, они со всей очевидностью внедрены в ближайшее окружение Базотти. Иначе отчего Дедушка иногда так странно отвечает на некоторые наши вопросы? Например, по поводу полковника Чистякова. Или по поводу Андропова. Или по поводу Ферито. Седой хитрее Дедушки и показывает свои уши только в самых крайних случаях, то есть когда дело вдруг касается лично его. Тут-то и появляется ненавязчивый добрый советчик.

А в остальное время все его агенты работают себе тихо, незаметно и выжидают удобного момента для атаки. И только тех, кто им явно мешает, они отстреливают — так же потихонечку, так же незаметненько, чужими руками. Почему-то им мешал Чистяков. Теперь мешаем мы с Ясенем, и нам об этом уже намекнули. Господи, какой апокалипсис я тут насочиняла!

Крошечными тычками, сдвигаясь каждый раз на два-три метра, я уже добралась до следующего светофора на Зеленых горах, у стадиона, и дальше как будто бы можно стало ехать, а не ползти.

Ну а если все действительно так, решила я вроде подвести черту, тогда на что надеяться, чего ради трепыхаться? Машку уже не вернуть, Машеньку — тоже. Изменить этот мир к лучшему явно не удастся, хотя, кажется, именно этим занимаются Дедушка и Сергей. Значит, смысл один — отомстить. Но кому? Что, если того Седого уже действительно нет в живых? Андропов это или не Андропов, молоденьким он быть никак не мог. Уже тогда, а прошло еще девять лет. В кого я буду палить из «магнума», то бишь из «тауруса»? В тайный иезуитский орден? Во всю многотысячную агентуру? Да будьте вы прокляты!

Такая вдруг тоска навалилась! И зачем только я Лешку домой отпустила! Как плохо сейчас одной в этой машине, в этом сумасшедшем потоке, в этом ужасном городе!..

А возле самого дома неожиданно выяснилось, что пока еще есть в кого палить из «магнума». Тоска улетучилась, не до нее как-то стало.

В переулке, перегородив одну полосу движения, стояли две милицейские машины и три черные «Волги». Много весьма обеспокоенных людей очень специального вида толклись около подъезда. Тротуар аккурат под окнами нашей квартиры был обильно усыпан битым стеклом, но я еще не успела поднять голову, чтобы уточнить, у нас ли вылетели стекла, когда меня увидел Рома из группы Ивлева и чуть не закричал:

— Татьяна! Ну; слава Богу! Сергей Николаевич уже чуть Лешку не уволил. А мы вам звонили. Вы что, отключили в машине связь?

— Да. Мне надо было подумать, чтобы никто не отвлекал.

— Вы так не делайте больше.

— Да что, что случилось-то?!

— Кто-то бросил гранату в вашу квартиру. «Лимонку». Его видели… тут же напротив отделение милиции… на машине… на другой стороне улицы… дверь сломали… под нашим контролем… обошлось без пожара…

— Без чего обошлось? — переспросила я. Я его очень плохо слышала.

— Пожар не начался, слава Богу.

— А-а-а…

На меня вдруг накатило. Очень серьезно. Бывало и раньше. После Афгана это у многих бывает. Глюки. Но так как в тот раз, случилось впервые. Видела я все вокруг довольно четко, но это была четкость утреннего сна за какие-нибудь секунды до пробуждения. Глаза не открываешь, не хочется, а звуки реального мира настойчиво входят в твой сон и вытесняют его, выдавливают. Рома разговаривал со мной, но был уже где-то далеко, голос его звучал все тише, все отрывочнее, а вот нарастающий гул тяжелого бомбардировщика был здесь, рядом, почти над головой, и эхо близких разрывов осатанело металось между скал, а еще был крик человека, долго-долго падающего с уступа горы в пропасть.

Наверно, что-то не совсем обычное отразилось у меня на лице, потому что Роман взял меня под руку и быстро повел наверх. Я понимала, куда он ведет меня, но это была глупость, я знала, что все равно не успею увидеть взорванную квартиру. Да и кому это нужно — смотреть такой неприятный сон? Бомбардировщик впечатался в скалу, звук немыслимой силы ударил по ушам, на какую-то секунду сделалось абсолютно тихо, и в этой жуткой тишине я успела открыть глаза и увидеть не только черно-оранжевые клубы и потоки каменного крошева, но и человека, который как раз долетел до дна ущелья и лег там кучкой грязного тряпья на острых обломках… Все.

Потом был Ясень. Напряженный, нервный, готовый взорваться в любую минуту.

— Милицию можете сразу отпустить. Расследованием будет заниматься наш соответствующий отдел. Если я решу, что надо заниматься.

— Не получится, Сергей Николаевич, они уже протокол составили.

— Да? Ну, тогда пусть ко мне зайдет начальник. Пусть лично ко мне зайдет. Только не сейчас, а минут через двадцать. И еще, Леша, телефон принеси, пожалуйста, с кухни, здесь же ни черта не работает. После этого все, кроме Татьяны, временно свободны.

Мы закрылись в непострадавшей… ну, скажем так, почти не пострадавшей комнате, и Ясень быстро набрал номер по памяти.

— Кислый! — почти зарычал он. — Кто там хватает трубку?! Позовите Кислого. Это Малин. Кислый, ты что творишь, сволочь?!

— Это не я. Это Щеголь.

Я встала совсем близко и могда теперь слышать все ответы с той стороны.

— Какой, блядь, Щеголь?! — орал Сергей. — Это твой человек?

— Да, но он, конечно, брус шпановый и всегда чумовой был, любил бузу затереть. Второй раз, сученок, с папой не посоветовался. Мы тут еще кумекали над твоей ксивой, а он, падла, решил замастырить по-своему, «апельсин» тебе в очко залепил. Но мы же беспредела не потерпим, ты же нас знаешь, Малин. Так что, извини, конечно, но Щеголь потянул локш. Его закрыли уже, ну, то есть башку проломили.

— Да ты что! Куда так торопитесь?

— Закон, Малин. Закон уважать надо. В общем, отдыхает он в той же брике на Сретенке, во дворе за церковкой, между Печатниковым и бульваром. Понял, где, да? Расскажи мусорам, они его мигом срисуют. Все, Малин, дело не крути, ради Бога не крути — большая буза может начаться. Ты понял? А с меня причитается.

Я слушала это все, совершенно ошалев от неожиданности. Последний месяц мы с Сергеем занимались слишком разными делами, я знала, конечно, что у него там какие-то шуры-муры с ворами в законе, но от подробностей этих разработок была далека.

— Кто это? — выдохнула я наконец.

— Кислый? Вор в законе, уважаемый человек, очень крупный авторитет в Москве, мы с ним прекрасно друг друга понимаем. Но вот случаются накладки.

— Накладки? Ни хера себе! А при следующей неувязочке наш дом просто накроют ракетным ударом?

— Перестань. Он же знал, что меня нет в квартире. Это обычное бандитское запугивание.

— А то, что я стою в пробке на Варшавке, твой Щеголь тоже знал?! Я же должна была приехать на сорок минут раньше.

Ясень помолчал, вытер пот со лба, потом не слишком уверенно проговорил:

— Да нет, он бы убедился сначала, что в квартире пусто.

— Кто?! Этот шизнугый? Шпана брусовая?

— Брус шпановый, — автоматически поправил Ясень означает «молодой, подающий надежды вор»… То есть ты опять хочешь мне сказать, что ты заговоренная? Думаешь опять повезло?

— Да вовсе я так не думаю! — начала было я, но вдруг почувствовала, что совершенно не хочу рассказывать ему о чем я думаю на самом деле. Потому что на самом деле я знала: и Щеголь, и Кислый были исполнителями. Заказчиком опять выступал Седой. Вон как он быстро убрал этого гранатобросателя. Кто теперь что расскажет? От «уважаемого человека» двух слов в простоте не дождешься, будет своей феней и воровским законом голову морочить, к тому же он, вероятно, и не в курсе, кто управлял сегодня этим подающим надежды, даже наверняка Кислый не в курсе. А ведь все так прозрачно! Из-за переговоров с блатным миром «лимонками» средь бела дня не кидаются, а вот то, что я именно сегодня кое-что новенькое узнала и поняла о Седом, — это намного важнее всех кислых и сладких. По этому поводу можно и совсем квартиру спалить. Так что, рыжая, говори спасибо, ты сегодня дешево отделалась.

Ну а убивать меня он, конечно, не собирался. Убивать ему не интересно — это ж как дважды два. Вот Седой-то прекрасно знал, где я, в какой пробке стою и куда еду. Седой — это же не авторитет какой-нибудь, это же Седой…

Но ничего подобного Сергей от меня не услышал.

— Кончилось мое везение! — крикнула я. — Хватит об этом! Мне все, все надоело!

И я заплакала, упав ему на грудь. Натурально заплакала. От безнадежности. От страха. От одиночества.

Если вам в квартиру никогда не бросали гранату «Ф-1» называемую в народе «лимонкой», а на фене, стало быть, «апельсином», очень трудно себе представить, как выглядит комната после взрыва. Некоторым, наверно, кажется необычайно интересным описать такое зрелище, но только не мне. Осталось ли что-нибудь неповрежденным? ну разумеется, кое-что осталось. Одно могу сказать наверняка: развлечения нам хватило надолго. Раскапывание ценных вещей и бумаг, ремонт, выбор обоев, покупка мебели, люстры, всей техники… да! — замена окон, естественно, включая рамы…

Вот в такой суете и закончилась весна девяносто второго.

Странная получилась весна. В эту пору все расцветать должно, просыпаться, тянуться к свету. А во мне как раз тогда все, что еще оставалось живого и теплого, свернулось в клубочек, сжалось, забилось глубоко-глубоко и умерло.

Трудно сказать, что подействовало сильнее: собственные выводы, сделанные под дождем в той безумной пробке, или разорвавшаяся граната-предупреждение, но я прекратила погоню за зловещей тенью Седого. Испугалась? Да нет, я как бы перестала понимать, зачем это нужно. Цель исчезла. Уже во второй раз и, мне казалось, в последний. Конечно, я ошибалась. Но вместе с целью странным образом исчез интерес к работе, к политике, к литературе, к живописи, к друзьям, вообще к людям. Наконец я с грустью обнаружила, что исчезла и любовь к Сергею. Жить вместе с ним стало привычкой — вот и все. А зачем, ради чего? Опять непонятно.

Сергей работал как проклятый, лично мотался по тюрьмам и зонам — в общем, совершенно задвинулся на своих ворах в законе.

— Погоди, воры еще будут сидеть у нас в правительстве, как минимум, в парламенте, — говорил он, бывало, с непонятной интонацией: то ли восторгаясь этим, то ли приходя в ужас.

А мне и про воров, и про парламент было как-то совсем неинтересно.

— Может, вы с Дедушкой меня уволите? — спросила я однажды.

— Дурочка, из Причастных не увольняют, — ласково обьяснил Сергей.

— А что же делают?

— За предательство — в тюрьму пожизненно. А все остальное — прощают.

— Это Дедушка так придумал? Красиво.

Предавать их я не собиралась. Но я уже говорила «их» а не «нас» — вот что было печально. Кризис грозил затянуться, и в июне я снова отправилась в Непал. Анжей искренне порадовался мне. Нет, сексом мы заниматься не стали. Просто в очередной раз поговорили. С кем еще я могу так разговаривать? Я поняла, какое самое главное достоинство этого гениального поляка: он умеет разговаривать с любым так, как человек только сам с собой разговаривает, и то не всегда: сто процентов честности и сто процентов понимания.

— Ты очень здорово продвинулась на пути к своей цели, — сказал Нанда. — Тебе осталось совсем чуть-чуть. Но — помнишь? — поможет не логика. Ты догадаешься, где найти еще одно недостающее звено, но это случится не сейчас, не сегодня. Сегодня просто рано. Может быть, даже он убьет еще кого-нибудь и этим выдаст себя, но вряд ли. Ведь тебе в любом случае поможет не логика.

— Пусть убивает. Мне все равно.

— Не говори так. Так нельзя говорить. Так говорят люди, которые не видели смерть вблизи. Может, ты слишком давно не видела смерти вблизи.

— Что это значит? — оторопела я.

— Не могу сказать наверняка, но думаю, единственное, чем ты сейчас сможешь заниматься, — это война.

— Что?!

— Это не совет. Просто приглашение подумать.

И все-таки это был совет. Нет, конечно, я сначала подумала. Я даже очень долго думала. Я вдруг решила мотануться в Индию, где не была ни разу в жизни, поездила по древним святыням, хлебнула экзотики, неожиданно для самой себя заинтересовавшись хоть чем-то, а заканчивая путешествие в Бомбее, который тогда еще не был Мумбаем, посетила оружейный магазин. И там, конечно, лежал мой любимый «таурус-44 магнум». И странный, очень странный продавец-индус предложил мне купить к нему две коробочки патронов: одну с обычными, а другую с серебряными пулями.

— С какими? — удивилась я, на всякий случай переспрашивая и требуя показать упаковку.

— Я вижу, мэм, вам пригодятся серебряные пули, — убежденно повторил он.

Может, этот индус был просто чудак, может, сумашедший, а может… Я бродила по улицам Бомбея словно в бреду. А в Москве оказалось жарче, чем в Индии, и намного противнее.

Потом была Грузия.

Ясень не хотел, чтобы я туда ехала.

— Нам больше нечего делать в Грузии, — объяснял он. — В Грузии все кончилось январем, когда советские танки взяли Дом правительства в Тбилиси. Гамсахурдиа теперь живой труп, а страшная война, которая идет по всей стране, больше уже никому не нужна. Разумеется, кроме тех, кто зарабатывает на ней деньги. Ты хочешь там заработать?

— Перестань, — сказала я. — Просто Звиад — один из наших. Почему мы не помогли ему в январе?

— Он мог бы быть одним из наших, — поправил Ясень. — Но у него все равно ничего бы не получилось. Понимаешь, есть замечательные люди, которым просто противопоказано быть публичными политиками, тем более такого высокого ранга.

— Например, Сергей Малин, — съязвила я.

— Да, например, Сергей Малин. И даже Фернандо Базотти. Ты думаешь, Дедушке слабо купить президентское кресло в какой-нибудь Аргентине? Но он трезво оценивает свои возможности и точно знает, для чего живет на этом свете. И я бы очень хотел, чтобы ты тоже знала это. Мы — служба контроля. Мы, а не Звиад Гамсахурдиа. И мы здесь должны работать, просто работать. Это сложнее всего. А на подвиги пусть другие идут.

— Слушай, ты мне чего, мораль, что ли, читаешь?! — Я вдруг так обозлилась, будто передо мной был не Ясень, а какой-нибудь полковник Генштаба Челобитников. — Я уже не девочка всякую херню выслушивать. «Великий гуманист» Базотти знает, зачем он живет на этом свете очень хорошо. А я не знаю и знать не хочу. Я давно перестaлa понимать, что мы здесь делаем. А ты перестал понимать меня. Тебе начхать на мои проблемы и на мою боль. Раньше ты не был таким. А когда упал самолет, ты плакал по дяде Семену и тете Лиде. На нашу девочку тебе было наплевать. Не перебивай, я знаю. Я больше не люблю твоего Базотти и твою злоебучую службу контроля. Я не знаю зачем она нужна. Гамсахурдиа вон разогнал у себя КГБ, а ты со своим целуешься. Ну и целуйтесь здесь, а я хочу быть сегодня со Звиадом!

— Татьяна, ты с ума сошла!

Чудно! Он никогда не звал меня Татьяной.

— Это вы все с ума посходили, древовидные, — возразила я, чуть успокаиваясь, но тут же вновь накручивая себя. — То ты целуешься с генералами ГБ и ловишь воров в законе, то целуешься с ворами и ловишь генералов. Я уже ничего не понимаю, а там мне по крайней мере будет ясно, в кого стрелять. Я еду прямо завтра.

— Не пущу, — сказал он жестко.

— Не смеши. Это прозвучало бы сильно четыре года назад. А сегодня я стала тебе не нужна. Рекомендую вместо себя тоже вполне рыженькую Наташку — секретаршу Шишкина. По-моему, она в твоем вкусе. И потом Шишкин пробовал, а он известный специалист.

Ясень шумно вдохнул, выдохнул и наконец процедил сквозь зубы:

— А ты-то с кем там будешь трахаться? Им же не до того будет. Война все-таки.

Ну, вот уже и Сергей начал говорить мне гадости. Я-то ладно, мне-то не привыкать. А он всегда сдерживался. Правда, сейчас он явно ревновал меня, и это было приятно.

— Там, в Грузии, — начала я, уже предвкушая победу в этой словесной дуэли, — я от души натрахаюсь с гранатометом, а убивая боевиков «Мхедриони», буду всякий раз испытывать оргазм.

— Уходи, — сказал Ясень после этого.

И я ушла, правда, еще спросила через плечо:

— Я не совершаю предательства?

— Нет, — буркнул он.

Мы впервые расставались с ним вот так. Впервые.

И был страшный год. И страшные люди, которые рвались к власти. И вообще весь мир был страшен, особенно когда он сужался до одного города, до одной деревушки, до одного дома или танка. Рассказывать про Зугдиди или про Сухуми? Рассказывать про Батуми или про Грозный? Не знаю, ни про что я теперь рассказывать не хочу, теперь, когда все-все позади и быльем поросло, словно уже и не три года прошло, а целых тридцать.

Я ведь не смогла остановиться. И из Грузии поехала снова в Карабах, а потом в Горный Бадахшан. И вот там я просто окунулась в прошлое. Собственно, я так и не сумела поверить, что это Таджикистан, то есть территория еще совсем недавно нашей страны. Это был натуральный Афган: те же горы, те же «духи», на тех же языках говорят, из того же оружия долбят, и те же русские мальчики необстрелянные под пулями. И зачем, спрашивается, нужно было девять лет лить кровь, бомбить и рвать на части дикую страну, наконец, выводить оттуда войска? Зачем? Этого не знал никто. Даже Ясень, по-моему, не знал.

Мы снова начали встречаться. Обычно я приезжала в Москву, но один раз он добрался ко мне в Пяндж — очевидно, захотел вспомнить студенческую юность. В девяносто третьем Пяндж не накрывали ежедневными артобстрелами и можно было спокойно погулять по горам.

Так вот теперь и он, и я любили, казалось, еще сильнее чем в том медовом сентябре. Мы любили друг друга как-то совсем по-новому. К волшебному ощущению причастности добавилось ни с чем не сравнимое чувство фронтового братства и острый привкус греховной страсти.

Изменившие друг другу, изменившие себе, забывшие заповедь «не убий», разуверившиеся в Дедушке и не нашедшие Бога, потерявшие все святое в жизни, мы были грешниками из грешников, но мы не разучились любить друг друга, а значит, еще умели любить людей.

Московская заваруха девяносто третьего прошла мимо меня. Я-то воевала всерьез, а они там делили очередной кусок государственного пирога. Уже позднее я узнала, что помимо дележки пирога в те страшные дни в Москве пытались поставить на карту кое-что посерьезнее денег, а именно — судьбу страны и, стало быть, всего мира. Спасла как всегда, почти случайность, которая, если верить Горбовскому, была, конечно же, не случайностью, а четко продуманным шагом службы ИКС.

Я спросила Сергея уже в марте девяносто четвертого когда радостный Жириновский выпускал на волю из Лефортова все это фашистско-коммунистическое отребье:

— Так что, Дима Якубовский был одним из вас?

— Почти, — странно ответил Ясень и попытался перевести разговор на другую тему.

— Ты отвечаешь про Диму, совсем как Дедушка про Андропова, — решила подколоть я.

— Как Дедушка про Чистякова, — поправил он. Я насторожилась.

— Так Дедушка все-таки знал Чистякова лично?

— Теперь я полагаю, что да.

С помощью такого откровения Ясень, конечно, сумел увести разговор от Якубовского.

— Ты узнал что-то новое?!

— Да. Генерал Трофимов застрелился.

Я стала мучительно вспоминать, кто такой генерал Трофимов. Но Сергей уже пояснял:

— Это он один что-то знал тогда об убийстве Чистяковых, но в восемьдесят седьмом отказался говорить, напустив жуткого тумана, ты должна это помнить. Так вот, неделю назад он сам позвонил мне и предложил встретиться, чтобы «поболтать об одном старом деле, которое интересовало меня раньше». Он не назвал ни одного имени, ничего конкретного, а вечером того же дня застрелился. Я позвонил Дедушке и спросил про Трофимова и Чистякова, а Дедушка сказал буквально следующее: «Забудь про него. Трофимов был верным псом Андропова». И в голосе его отчетливо слышались ненависть и страх.

— Страх? — переспросила я удивленно.

— Бля буду, — выдохнул Ясень. — Настоящий животный страх.

Я посмотрела на него грустно и после паузы сказала:

— Тебя, наверное, скоро «коронуют». Не знаю, как по части воровского кодекса, но лексикон ты уже хорошо усвоил.

— Клянусь, он чего-то боится, — подредактировал Ясень самого себя. — Ты права. Верба, против Дедушки кто-то играет по-крупному. И очень давно. Трофимов, конечно, не застрелился. Его убили. В твоей излюбленной терминологии мы можем назвать убийцу Седым. Дедушка, конечно будет сам расследовать это дело. Оно для него настолько интимное, что даже меня он не хочет посвящать ни в какие подробности. Надеюсь, довольно скоро мы узнаем всю правду, а пока ясно одно: благодаря Машке Чистяковой тебе довелось прикоснуться к чему-то исключительно важному для самого Фернандо Базотти.

Ясень помолчал.

— Думаю, что с отцом Машки его связывает нечто очень давнее, еще из тех времен, когда он не только не был Дедушкой, но даже не учредил своего фонда. Вот как мне кажется. А дальше думай сама. С чего ты, собственно, решила, что Анатолий Геннадиевич Чистяков — хороший человек? Помнишь, ты хотела убить их всех: от Куницина до Чебрикова, и Малин был где-то посередине? Ты сама мне рассказывала. Так разве полковник Чистяков не был посередине между стукачом Гинатуллиным и Генсеком Андроповым? «Не знаешь — спроси у Ясеня», — учил нас Тополь. Правильно учил, если бы только еще этот чумовой Ясень всякий раз отвечал, когда его спрашивают.

— Сережка, — зашептала я, — Сережка, какой же ты молодец! Что бы я делала без тебя, скотина ты небритая! С твоей-то уникальной башкой можно любые горы свернуть. А ты сачковал так долго… Поехали в Москву. В декабре мне сделали дырку в плече. Это плохо. Везение действительно кончилось. Я больше не хочу испытывать судьбу. Не хочу… А ты, значит, снова будешь помогать мне? И мы распутаем наше главное дело?

— Конечно, распутаем, — шептал он, — конечно…

Это было в Пяндже. На погранзаставе. Ночь была тихой-тихой, теплой-теплой и очень звездной. И мы точно знали, что здесь нас никто не подслушивает.

Глава десятая

Короткий, хоть и весьма болезненный приступ демокардии больная пережила. Ноги и руки слушались еще плоховато, но глаза уже смотрели строго вперед, а всеслышащее правое ухо держала старушка востро. Особенно хорошо помогли регулярные инъекции гэбэмилицина и партоцекамола с параллельным применением мощной красноарминовой блокады. Голодание тоже отразилось на самочувствии благотворно. Так что кремлевские врачи не без оснований утверждали, что еще до конца текущего столетия полушария головного мозга больной сделаются идеально гладкими, а вместо сердца, переставшего биться от избытка лекарств, застучит… да нет же, не застучит, а заработает ровно, без перебоев отлично зарекомендовавший себя в прежние годы пламенный мотор. И, может, больная даже вспомнит свое имя: Расея — так, кажется, ее величали. Но если не вспомнит, тоже не беда, ведь ей уже придумали новое, красивое такое — ССГБ (Союз социалистических государств-братьев).

Фельетон с таким замечательным началом лег на стол высокопоставленного сотрудника КОСа (Комитета охраны социализма) Валерия Лобачева. Конечно, фельетон света не увидел. Не должна была больше видеть света и написавшая его журналистка Лиза Острикова. Все звали ее Лайза, потому что в институте она училась в те годы, когда модно было говорить на английском лучше, чем на родном, и ставить в пример России западную культуру. Но после того, как в девяносто девятом опустился новый «железный занавес», стало как-то не актуально хвалить Америку и писать ядовитые политические фельетоны. Лайза этого не поняла, и объяснить ей простые азбучные истины взялся лично полковник Лобачев.

По ходу допросов молодой полковник сначала недоумевает, потом восхищается Лайзой и наконец влюбляется в нее.

Лобачев из тех, кто пришел в органы на последнем взлете романтического отношения к госбезопасности — в восемьдесят восьмом году, в перестройку. Тогда под водительством сурового романтика Крючкова он вел очень серьезную борьбу с организованной преступностью. В августе девяносто первого сразу решительно осудил своего шефа, и у Бакатина быстро стал майором. Организованной преступностью больше никто не занимался. Ну а на торжественных похоронах демократии Валерий стоял у самых истоков новой структуры — КОСа. В генералитет пока не попал, но был начальником сверхсекретного особого отдела.

Считавший сам себя жестоким, беспринципным, хитрым, изворотливым, Лобачев вдруг меняется на глазах. Впрочем, хитрость и изворотливость, кажется, нужны ему теперь больше, чем когда-либо.

На допросах он вынуждает Лайзу признать участие в крупном антипартийном заговоре, затем устраивает ей псевдопобег, в истинный смысл которого посвящено лишь высшее руководство КОСа и партии. И наконец Валерий внедряется в ряды заговорщиков под видом агента ЦРУ, якобы давно работающего в отечественных органах. Но никаких заговорщиков на самом деле нет — есть только свободолюбивая журналистка Лайза, и, чтобы оправдать смысл начатой операции, полковник сам создает эту подпольную организацию и даже реально выходит на контакт с американской разведкой. Ведя эту двойную, тройную, возможно, четверную игру, он так увлекается, что, конечно, перестает в душе быть истинным косовцем и убежденным социалистом. Безусловной для него остается лишь любовь к Лайзе. А подпольная организация все ширится и активно действует по всей стране. Под неусыпным контролем КОСа, разумеется.

Меж тем в мировой политике сгущаются тучи. Новый «железный занавес» никого-не устраивает, назревает третья мировая война. К этому моменту проблема всеобщего и полного ядерного, а также химического разоружения полностью решена благодаря небывалой активности Объединенной России. «Атомный зонтик» навсегда исчезает — мировая война вновь превращается в реальную угрозу.

Допущенный к самым высшим тайнам государства, полковник Лобачев узнает, что война действительно неизбежна, к ней готовятся и уже названа дата. Причем независимо от того, кто нанесет первый удар, победит в войне Россия, точнее — Оброссия, как ее теперь называют. На чем же основана такая параноидная уверенность военных стратегов? Оказывается, уже давно изобретено новейшее микобиодогическое оружие тотального действия, рядом с которым любая супербомба — просто детская игрушка. Однако применение этого оружия стало возможным лишь теперь, когда окончательно завершена реконструкция спецсооружений бывшего КГБ СССР в единую систему подземных городов, абсолютно изолированных от внешнего мира. Разведка докладывает, что страны НАТО обладают подобной же системой. Но схема вентиляционно-очистных сетей противника уже не является тайной для доблестных разведчиков КОСа, а подземное царство тех, кому принадлежит будущее, полностью автономно, для него вообще не нужна вентиляция. Вот почему неважно, кто нанесет первый удар. Все будет зависеть только от быстроты организованной эвакуации.

Биохимическое средство, проникая повсюду и воздействуя на мозг разумных существ, превратит их в примитивных животных. По расчетам зоопсихологов, это озверевшее человечество самоуничтожится в течение одного-двух лет, не нанеся планете значительного экологического ущерба. Разумеется, понадобятся специально подготовленные отряды бойцов в костюмах высшей защиты для предотвращения на первом этапе глобальных катастроф, связанных с разрушением военных, промышленных и транспортных объектов. Внутренние ресурсы подземных городов рассчитаны на три года. А потом лучшие представители человечества выйдут на поверхность земли и превратят ее в цветущий райский сад. Вот так.

Лобачев хотел спросить, по какому принципу будут отбирать «лучших людей», но тут же понял, что это наивный вопрос. Во-первых, их наверняка уже отобрали, а во-вторых, ясно же, по какому: по партийному, по классовому, по родственному. Лучшими людьми окажутся трусы, хапуги, убийцы и жополизы. Здорово! Просто великолепно. И он, Валерий Лобачев, останется жить среди них. На него уже выделен билет в будущее. Не в виде бумажки, разумеется. Подобные «билеты» материального выражения не имеют и иметь не могут. Но ему рассказали — значит теперь он один из них.

Годы работы в КГБ научили Лобачева понятливости. Без дополнительных разъяснений он знал, что рассказывать об услышанном нельзя: его же не уполномочили выбирать «лучших людей». Значит, Лайзу туда никто не зовет. Несколько позже он узнал: проболтавшихся уничтожали сразу вместе с теми, кому они проболтались, не считаясь с количеством жертв, даже наоборот — уничтожали каждый раз чуточку больше людей, чем того требовала разумная необходимость. На всякий случай.

Валерий понял одно: оставаться жить в подземной империи он не хочет. Лучше умереть вместе с Лайзой.

Но и умирать, конечно, не хотелось. Вот когда возник план. Все-таки он был опытным контрразведчиком, и у него была мощная агентурная сеть, хоть и продублированная вся штатными сотрудниками КОСа. Идея была проста, как все гениальное. Склонить руководство к тактике первого удара, и, когда будет полностью закончена эвакуация, когда последний паразит Подземной империи задраит за собой герметичный люк, за какую-нибудь минуту до всеобщего уничтожения взорвать биохимическую бомбу под землей. Сам Валерий должен был геройски вызваться в начальники наземной бригады по предотвращению катастроф — только так он спасет свою жизнь.

Времени у полковника Лобачева оставалось достаточно, чтобы тщательно продумать и подготовить операцию. Он задействовал тысячи людей, даже и не догадывавшихся об истинной своей роли. Он перехитрил всех. Заговор не раскрыли. И только одного не учел старый матерый контрразведчик: эвакуируясь, штатные сотрудники КОСа расстреливали каждый своего подопечного подпольщика. Казалось бы — зачем? Им все равно умирать через несколько часов. Но старая чекистская привычка к контрольному выстрелу в голову оказалась сильнее логики. И Лобачева попросили, прежде чем облачаться в защитный костюм, убить Лайзу. Разумеется, он убил не Лайзу, а тех двоих, которые просили. На сборном пункте не досчитались людей, и очень скоро за ними пришли. Времени осталось лишь на то, чтобы задействовать запасной вариант — подать условный сигнал американскому агенту. Уже через минуту в Лэнгли читали его шифровку, заблаговременно отправленную туда.

Правда о зловещих замыслах Москвы попала в западную прессу, а оттуда через радио в Оброссию. Конец света временно отложили. Скоротечная, но кровавая гражданская война вновь поставила все в России с ног на голову. Заболевание демокардией все-таки оказалось хроническим и неизлечимым.

А финальная сцена такова: Валерий и Лайза вдвоем в камере смертников перед расстрелом. «А как хотелось осуществить извечную мечту честных людей, — рассуждая Лобачев, — уничтожить именно тех, кто хочет войны, остальным дать возможность жить в нормальном мир Как это было красиво задумано!» — «Красиво, — соглашается Лайза, — но, наверно, ты все-таки не прав. Ведь тaм в Подземной империи, оставались и ни в чем не повинные дети… Может, поэтому ничего не получилось? Может, сам Бог был против нас?» — «Может быть, — говорит Валерий, — может быть…»

— Ну и как тебе? — спросил Тополь, когда я закончила читать и закрыла книгу.

— Неплохо, — честно признала я. — Добротная современная фантастика. Автор хорошо разбирается в политике, писать умеет, да и мыслит правильно. Только зачем я теряла время на это?

— Время она теряла! — передразнил Тополь. — Да это же очумительный роман! Ты хоть задумалась, откуда он все знает? Откуда такие точные описания спецсооружений в московском метро?

— Ну, поехали, — улыбнулась я, — кто о чем, а вшивый — о бане! Ты просто мало читал фантастики. А я одно время увлекалась. Это же дежурная ситуация. Американцами сколько раз обыгранная. Писатель что-нибудь придумает, а туповатые сотрудники ФБР или АНБ давай пытать несчастного: откуда узнал? кто проболтался? на кого работаешь? Уверяю тебя: ни на какую разведку этот фантаст… как его? — я посмотрела на обложку, — Разгонов не работает. Он просто писатель, прозаик. Умный он и газеты читать умеет внимательно.

— Все у нас умные, — пробурчал Тополь недовольно, — а мне что-то слабо верится…

— Ну, замети его на Лубянку, — предложила я злобно— гуманист ты наш, демократ и правозащитник. Вызови в кабинет и учини допрос по всей форме.

— Уже, — сказал Тополь тихо.

— Что?! — не поверила я.

— В бывшем Втором главном управлении сегодня по почкам сразу не бьют, — успокоил Тополь. — А впрочем, дело не в этом. На вот, взгляни на фотографию нашего дорогого автора.

Нужно ли говорить, о чем я подумала в тот момент? Кто-то из нас сошел с ума: либо Ясень, ни с того ни с сего написавший фантастический роман, либо Горбовский, устроивший такую масштабную мистификацию, либо я.

А уже в следующую секунду — тихий взрыв в голове: так вот же кто стоял у Машкиной могилы! И сразу следом за ним — еще один: новое звено в цепи страшной тайны?! Я же не знала Разгонова, значит, его не знала и Машка. Кто знал его? Полковник Чистяков? А может быть, сам Седой? Но что означает сходство с Ясенем? Незаконный сын одного из малинских родителей? Все! Стоп. Крыша едет… Слишком много вопросов. Ответы появились довольно скоро.

Так началась весной девяносто четвертого долгая, тщательная и очень сложная разработка агента-двойника 001, которому сразу дали кличку Лайза.

Мы устроили тебе тогда медосмотр от райвоенкомата. Помнишь, какой ты был мрачный, когда не удалось ускользнуть от очередной повестки, потому что тебя поймали по телефону и пригрозили, что в случае неявки пришлют солдатиков с автоматами? А помнишь, как ты оживился и даже загорелся, когда сказали, что могут направить на подготовку в Рязанскую дивизию спецназа ВДВ, а потом в Боснию? Вот уж романтик, непроходимый, прирожденный авантюрист! Дома жена, ребенок, а он собрался за Фаницу воевать — то ли за свободу братского народа Сербии, то ли за красно-коричневых сербских бандитов. Много ты понимал тогда в боснийском кризисе? Да ладно, я ж тебя в военкомате сама не видела, просто мне рассказывали.

А сколько бессонных ночей мы провели, изучая все твои напечатанные и даже ненапечатанные, по редакциям найденные произведения, сколько времени потратили на прослушивание телефонных разговоров и анализ твоей жизненной ситуации, твоей психологии, твоих возможностей! Были у нас горячие головы — настаивали на немедленной вербовке, но Ясень все выжидал, выжидал, и Дедушка поддерживал такое осторожное решение.

Помню, влетает на конспиративную квартиру Осокорь, Петя Глызин, классный опер с Петровки, лучший наш специалист по уголовщине. Мы сидим вчетвером: я, Кедр, Ясень и Пальма.

— Дамы и мужики, — начинает он, передразнивая Кедра с его любимым обращением, — у меня срочное внедрение на «крытой» в Воркуте. Там сейчас сидит Дато, а он лично знает Ясеня. Двойник нужен — во! — И он хватает себя рукой за горло с такой энергичностью, что кажется, у него сейчас глаза из орбит полезут.

Все молча смотрят на Петю и думают.

— Нет, — говорит наконец Ясень. — Пока не надо. И так было несколько раз. А ведь могло, могло получиться совсем иначе.

Апрель. Девяносто пятый год. Позвонил Хвастовский.

— Слушай, можно я сейчас заеду к тебе?

— Просто так?

— Просто так.

— Заезжай.

Ясень был тогда в Японии у Кумахиры. Я сидела дома одна. Почему дома? Не помню. Но совсем одна. Астру Сергей отдал Катюхе, еще в тот год, когда я уехала воевать с очередными душманами, а Катюха как раз вышла замуж. Наконец-то и, по-моему, весьма удачно. Мужем ее неожиданно для всех стал музыкант, скрипач из Большого симфонического оркестра Аркадий Струве. Что мы раньше понимали в музыке? А тут вдруг разбираться начали, на концерты ходить. Даже я почувствовала вкус к этому сосредоточенному, почти медитативному сидению в Зале Чайковского или в консерватории. Катюха, впрочем, стала реже появляться у нас и даже звонила нерегулярно, а ее участие в делах службы ИКС резко пошло на нет одновременно с нашим семейным разладом.

И с Хвастовским мы не виделись со времен того самого разлада. Перед отъездом в Грузию именно я напросилась на встречу с ним, но это было ужасно глупо — мстить Ясеню такой странной изменой с человеком, который был у меня непосредственно перед Сергеем. Грустная тогда получилась встреча.

Теперь, похоже, Юрка приехал плакаться мне в жилетку. Или куда там плачутся женщинам — в лифчик? Работал он в небольшой рекламной конторе, деньги получал нормальные, рисовал исключительно на компьютере, с удовольствием, но тосковал ужасно по ушедшим временам, когда искусство ценили как искусство, а не как способ зарабатывания денег. Я соглашалась, впрочем, довольно вяло, напомнила ему, что искусство ценили в основном на интеллигентских кухнях, на «бульдозерных» выставках да в сырых подвалах, где нищие художники ютились со всеми своими холстами, красками и домашним скарбом. А за официальное искусство денег платили гораздо больше, чем теперь.

Потом Юра загрустил.

— Что, с женой поругался? — заботливо спросила я.

— Нет, с женой все нормально, дочка дурит.

— Сколько ей? — поинтересовалась я.

— Семнадцать.

— Ну так это самый возраст для дури!

— В общем — да, но она с каким-то баркашовцем связалась. А нам с Галиной, сама понимаешь, только фашистов в доме не хватало.

— Это плохо, — согласилась я. — Подъехать, что ли, дать ему в глаз?

— Да нет, пожалуй, пока не надо. Может, так все утрясется. Она ведь замуж за него не собирается. И на политику ей совершенно наплевать. Просто он ее устраивает как ксуальный партнер. Представляешь? И это она мне, отцу, заявляет!

— Знаешь, Хвастовский, — сказала я, — ты мне напоминаешь, итальянца. Только они так ревностно относятся к поведению дочерей, сестер и жен при полной свободе нравов у мужчин.

— Вот ты так говоришь, — начал он, — а если бы у тебя самой была дочка…

— У меня один раз уже была дочка, — тихо проговорила я.

— Извини, — смешался он, — я не подумал.

Чтобы загладить этот неловкий эпизод, мы решили выпить по чуть-чуть, и Хвастовский сделался уже совсем готовым к труду и обороне. Пришлось сказать ему:

— Юрка, а ты все такой же бабник! Ничуть не изменился. Вот только я уже другая. Правда. Я тебя очень люблю, Юрка. Ты хороший, но сегодня у нас ничего не получится. Понимаешь?

Он сразу понял. Не стал, как многие в таких ситуациях, упорствовать, монотонно чередуя нытье и шутки, шутки и нытье. Мы просто посидели еще, поговорили, допили бутылку вина, и я так его зауважала, что захотелось вдруг рассказать чуточку больше о себе.

— Юрк, ты, наверно, думаешь, что я работаю в ГБ? А я там как раз уже и не работаю. Я там знаешь когда работала? Когда мы с тобой познакомились.

— Да ну? При советской власти?

— Ага. Помнишь, как мы с тобой познакомились?

— Конечно, помню. Так как же ты попала в эту лавочку? По комсомольской путевке?

— Ага. Почти. Знаешь, кем были обычно в КГБ женщины-агенты? Ну-ну, смелей, ты правильно догадался. Ладно, я сама скажу: блядями для иностранцев.

— Это правда? — все еще не верил он.

— Ага. — И что ко мне привязалось тогда это «ага»? Наверно, вино было с Украины — алкогольно-лингвистисческое отравление. Юрка, кажется, так и не поверил.

— Насчет баркашовца… — напомнила я ему уже в дверях. — Звони, если что. Поможем. С фашистами сейчас шутки плохи.

Я вернулась в комнату, открыла еще бутылку вина, налила в стакан и задумалась, откинувшись на подушки дивана.

И чего он приезжал? Потрахаться? Да вроде нет. Стареем, наверно. Начинаем жить прошлым.

Я очень ярко вспомнила вдруг тот давний декабрьский вернисаж в Домжуре. И выплыло из глубин памяти незнакомое, но очень четко прорисовавшееся лицо. Среди белых стен, безумных картин, расфуфыренных дамочек и длинных бокалов с шампанским — грубое, мужественное, твердое лицо, рассеченное глубоким шрамом. И погоны с черными просветами. И золотые танкеточки в петлицах. Ага, майор танковых войск. Да, это с ним я собиралась пойти в тот вечер, если бы не Хвастовский. Мало того, и он собирался пойти со мной. Точно помню. Он так пристально смотрел на меня. Почему? Что ж, я узнала бы это. Если бы не Хвастовский… А годом позже я пошла бы с Бернардо. Если бы не Малин. И Бернардо пошел бы со мной. Если бы не Малин… Бернардо… Вот оно!

Я уронила стакан. Он упал на ковер и не разбился, но все вино выплеснулось напрочь.

Вот оно — то самое последнее звено. Я должна найти майора танковых войск с большим шрамом на лице. Реально ли это? В общем, реально. Если его еще не убили. Господи! Сколько лет прошло! Сколько лет…

— И все-таки это чушь собачья, — еще раз повторил Ясень.

По моей просьбе мы доехали до Измайлова и, бросив «Ниссан» возле дороги, углубились в парк. Я хотела знать наверняка, что нас не слушают.

— Чушь собачья. Майор смотрел на тебя как на фигуристку Лозову, майор смотрел на тебя как на красивую бабу, майор смотрел на тебя как на проститутку — допустим, видел раньше у «Националя», наконец, он просто мог тебя с кем-то перепутать. Вариантов — тьма, не допускаю только одного, что майор был агентом Седого. Ведь в этом случае майор обязан был вернуться. Посуди сама: от Бернардо увел тебя я — полковник ГБ и сотрудник ИКС, а здесь — подумаешь, какой-то Хвастовский! Убрали бы этого художника — и точка. Разве не так?

— Не так. Ты просто не хочешь понять. У Седого сложные и странные цели. У Седого ко мне совершенно необычное отношение. Собственно, он такой же шиз, как и я, только еще посерьезнее.

— А-а-а, — протянул Ясень. — Ну, тогда это тяжелый случай. Для чего здесь моя помощь? Я же не врач.

— Врач, — возразила я. — Ты для меня в одном лице все: и муж, и любовник, и врач, и друг, и начальник. Помнишь этот замечательный анекдот? У каждой женщины должно быть пять мужчин…

— Не помню. Расскажи.

— Ну, мужу надо кое-что рассказывать и кое-что показывать. Любовнику — все показывать и ничего не рассказывать. Другу — все рассказывать и ничего не показывать. Врачу — все рассказывать и все показывать. А начальнику — как прикажет. А ты у меня действительно един в пяти лицах.

— Врешь ты все, Верба, — улыбнулся Сергей. — У тебя, например, есть еще Анжей.

— Анжей? — задумалась я. — Да, конечно, Анжей — врач… Но разве можно вас сравнивать? Ясень, мы отвлеклись от темы. Скажи мне прямо: я снова буду копаться в этом дерьме одна? Ты не поможешь мне искать майора?

— Нет, отчего же? Дурацкое дело не хитрое. Составим фоторобот, копнем архивы Минобороны, найдем твоею майора. Ты вот лучше послушай, что я нашел. Был такой вор в законе — Седой. На самом деле под этой кличкой проходило в разное время человек пятнадцать. Но был один Седой — всем седым седой — Иван Николаевич Сидоров. И как раз время его «правления» приходится на конец семидесятых — начало восьмидесятых.

— Ну и что, — ухмыльнулась я, — этот твой Сидоров-кассир, а на самом деле убийца, мог при Андропове крутить госбезопасностью? Не поверю.

— Сам не верил, — сказал Ясень, — а теперь вот знаю, что и такое возможно.

— Ладно, допустим. И где же он теперь?

— Теперь уже в мире ином. Порешила его братва новых в восемьдесят девятом.

— Весело. И ГБ не спасло?

— И ГБ не спасло.

— А как же самолет? — быстро спросила я.

— Какой самолет? Ах, катастрофа! Бермудский треугольник. Послушай, я же ничего, ничего не знаю о той катастрофе.

— Вот это и плохо, — подытожила я. — Поехали. Работать надо.

На деревьях набухали почки, чирикали воробьи, пели еще какие-то птички, лезла из-под влажной земли молодая трава. И очень, очень хотелось жить.

Каждый из нас остался при своем.

В картотеке Министерства обороны удалось найти двух более или менее похожих на моего майоров, которые в тот день могли быть на вернисаже. Один ушел в отставку полковником, жил теперь в Волгограде и никогда не принимал участия в боевых действиях, не имел ранений и не выезжал за границу. Второй заинтересовал меня гораздо больше. Игнат Андреевич Никулин. Лейтенантом участвовал в боях на Доманском, март шестьдесят девятого. Сложное ранение, чудом спасся из горящего танка. Вернулся в строй. Командовал танковой ротой. География службы весьма широкая. С восемьдесят седьмого по восемьдесят девятый — комбат в Афганистане. Погиб. Награжден посмертно. По фотографии, даже без шрама, я поняла, что это он, и впала в уныние. Копать его прошлое с помощью оставшихся в живых родственников? Интуиция подсказывала, что это бесполезно.

Что знают родственники настоящих агентов? Либо ничего, либо одну из тщательно подготовленных легенд. Обстоятельства его гибели по документам сомнений не вызывали. Почему-то я не стала искать живых свидетелей того январского боя на Южном Саланге. Почему? Не хотелось ворошить собственное прошлое? Или я просто безумно устала от этой «асимптотической» погони?

А вор в законе Седой лично встречался в восемьдесят первом с кем-то из помощников Андропова. Эту информацию с высокой степенью достоверности получил Ясень. Примерно через месяц после нашего разговора в Измайлове. Все окончательно запуталось.

Наступило лето.

Почти сразу после Буденновска, где наш вариант решения проблемы, разработанный Тополем, тоже не бып принят, Ельцин вызвал к себе в загородную резиденцию Ясеня вместе со мной. Речь шла об объединении усилий разрастающейся структуры службы безопасности президента и наших спецподразделений. Объединять усилия мы никогда не отказывались, но тут слушали, слушали и вдруг поняли, что нам ненавязчиво так, полунамеком предлагают уйти в подчинение к Коржакову. Ясень ничего конкретно не ответил, но на обратной дороге загрустил. Молчаливый был, задумчивый и курил непрерывно.

У метро «Аэропорт» я попросила его свернуть на улицу Острякова и там остановиться. Он даже не спросил, зачем, и это было хорошо, потому что внятно ответить я бы не сумела.

— Видишь, вот это моя школа, — показала я.

— Знаю, — откликнулся Сергей.

— Я подойду, ладно? А ты можешь посидеть в машине. Он понял, что не может, а должен посидеть в машине. Возле школы никого не было. Лето. Помню, мне всегда было грустно приходить в школу летом: пустота, тишина, гулкие коридоры, непременно раскрытые двери классов и ремонтный мусор.

Я обошла здание слева и обалдела: прохода к главному подъезду не было, перпендикулярно старому корпусу тянулась какая-то дикая пристройка, низкая, длинная, с глухими стенами и небольшими окошками под самой крышей. Что это: верхушка бункера, склад готовой продукции, бассейн с финской баней? Что они сделали с моей школой? И сколько же лет я здесь не была? Да разве лет. Сколько жизней я здесь не была? Сколько жизней… Я все-таки обошла уродливую пристройку, и центральный вход оказался почти нетронутым, разве что некогда облупленные бетонные колонны были теперь тщательно оштукатурены и свежепокрашены да дверь сверкала новой бесстыже желтой облицовочной доской. А справа на чистой, толь что побеленной стене красовалась сакраментальная надпись: «ЦСКА — кони». Один в один, как пятнадцать лет назад. Даже почерк был узнаваем, словно все тот же человек десятилетиями пишет и пишет эти лозунги на заборах. На душе у меня оттаяло. Я села на спиленное дерево (их теперь по Москве пилят!), закурила и, прикрыв подставила лицо ласковому вечернему солнцу. Дверь школы распахивается с шумом, и вылетает Маша она смеется, кричит какие-то глупости, размахивает сумкой, на ней черные вельветовые брючки, и расстегнутая блестящая красная куртка с гербом Р на груди. За Машкой высыпается из дверей вся свора наших гавриков… Я открыла глаза. Передо мной стоял Ясень.

— Хороший вечер, — сказал он вдруг.

— Очень хороший, — согласилась я, и мы помолчали, каждый уйдя в свои мысли. — А вот скажи мне, Сережа, тебе никогда не хочется снова стать маленьким?

— Нет, — ответил он, подумав всего какую-нибудь секунду.

— А мне иногда очень хочется.

— Тебе хочется вернуться в твое собственное детство? — удивился он.

— Не знаю, далекое прошлое не бывает плохим. Там к здорово! И маленьким быть гораздо лучше.

— Я не согласен. Верба, поехали. Все еще будет хорошо вот увидишь. Нет, — сказала я, — хорошо уже было. Столько нам оставалось тогда быть вместе? Пять лет или недель? Не больше.

Вдруг от чего-то еще, от чего-то совсем другого защемило сердце. Запах горячего асфальта. Почему он всегда ассоциировался у меня с детством? До самого края Ленинградки в клубах синеватого тумана лежал тяжелый, шумный, грязно-оранжевый каток.

Глава дополнительная

— Ну что, новый роман скоро писать начнешь? — спросила Верба.

— Ага, — ответил я. — Прямо сейчас и начну. По-моему самое время.

Мы снова сидели вдвоем в нашей квартире, как неделю назад, только теперь антураж несколько отличался прежнего. Кровать аккуратно застелена, на столе пакет сока и пара недоеденных бутербродов. А на теле, точнее на обоих телах — спецназовское обмундирование по полной форме. Шел уже второй час с того момента, как мы позволили арестовать нашу охрану во главе с Лешкой Ивлевым. Так велел Тополь. А потом позвонил он же и дал команду: готовность номер один. Вот почему теперь приходилось сидеть в глубине комнаты при погашенном свете с автоматами наготове и ждать неизвестно чего: может стука в дверь, а может, очередной гранаты в форточку, может быть, нового телефонного звонка, а может быть, ракетного удара.

— Ты верующий? — вдруг спросила Татьяна, как будто не знала.

— Нет.

— Я тоже. Я даже молиться не умею.

Мне сделалось страшно. Верба явно не понимала, что происходит. Тополь ведь ничего не успел объяснить. И час назад в полуистерическом состоянии мы бегали по квартире, собирая в большую сумку ценности, деньги, документы, часть из которых готовили к мгновенному уничтожению, закладывали окна диванными подушками и книгами, натягивали на ходу спецкостюмы, снаряжали магазины патронами и едва не начали баррикадировать железную дверь.

Потом первый приступ паники прошел и подкатило спокойное отупение, безразличие. Снова пошел разговор о том о сем.

— Таня, расскажи все-таки, что было этой осенью, пока вы мотали меня по всей планете?

— Ты думаешь, это важно? — несколько странно отреагировала она.

— Конечно. Я теперь знаю все-все о Ясене и почти все о тебе, но по-прежнему очень мало знаю о себе. И совершенно не представляю, что должен делать по больше счету, что вообще происходит в этой непутевой стране кроме кадровых перестановок, бесконечных катастроф и непрерывной войны.

— Красиво говоришь, прозаик, — похвалила Верба, в этой стране больше и не происходит ничего. А еще ты, кажется, спросил, что делать. Для России это всегда вопрос номер один. Но ответ прежний: ни-че-го.

— Теперь ты красиво говоришь. Только непонятно. Мы что, отсюда не выберемся?

Боже, как спокойно я спрашивал об этом!

— Скорее всего, если честно, нас тут передавят всех по очереди.

— А чего ж мы сидим тогда?

— Ждем.

— Пока нас передавят?

— Не обязательно. Тополь обещал помочь.

— А может, все-таки ноги надо делать? — робко предложил я.

— Готовность номер один, — напомнила Верба. — Значит, без специального сигнала бежать некуда. Можно прорываться, но это когда откроют стрельбу.

— А-а-а, — только и сказал я.

Под окнами, натужно урча, поползло какое-то чудовище, аж стекла задрожали.

— Бэтээр. Или танк, — попытался угадать я. — За нами, что ли?

— Нет, — уверенно сказала Верба. — Это «КамАЗ». За помойкой, наверно, приехал.

Мы помолчали.

— Татьяна, — спросил я, — что же все-таки случилось со службой ИКС? Почему мы, два главных в стране руководителя, сидим здесь, как мыши, как жуки в банке?

— А черт его знает, почему, — проговорила она рассеянно. — Вообще-то я думаю, тут все просто: РИСК практически начал контролировать ситуацию в России, даже без помощи агентов Базотти. Они должны были готовить и готовились, но среагировали все почти девять лет Сергей накапливал информацию обо всем, что здесь делается, обобщал, анализировал. А они заметили.

— Они — это кто? — не выдержал наконец я.

— Видишь ли… ну, как нас учат в последнее время. В каждом обществе есть три официальные ветви власть законодательная, исполнительная и судебная.

— Правильно. И четвертой властью в шутку называют прессу.

— Очень хорошо. Пусть четвертой считается пресса. Не такая уж это и шутка. Но есть еще и пятая власть. есть всегда и везде. Власть тайной полиции. В некоторых странах, например, в нашей, она зачастую становилась первой. Но самое удивительное, что Россия породила феномен: шестую власть. Знаешь, какую?

— Бюрократию, — предположил я.

— Нет, ну что ты! Во-первых, это не власть, а как бы способ управления. Во-вторых, бюрократия есть повсюду не только у нас. А Россия породила власть уголовную.

— Разве не Италия? — робко спросил я.

— Не Италия, не Америка и не Япония. Европейская и штатовская коррупция любых масштабов остается вне закона, даже якудза при самом тесном сотрудничестве с полицией живет сама по себе. И только в России сушествует понятие «вор в законе», только в России вор о котором знают, что он вор, может быть членом правительства депутатом или сотрудником охранки.

— Понятно, — кивнул я. — И Малин наступил на хвост этой шестой власти?

— Не только. Малин наступил на хвост всем властям сразу, когда обнаружил и доказал их полное слияние. От слились в экстазе!.. А тут им Сергей кайф-то и поломал.

— Понятно, — сказал я еще раз. — Значит, тогда в августе, они начали давить нас.

Я сказал «нас» и сам удивился. Да, четыре месяца службе ИКС — это много.

— Почему же до сих пор не передавили?

— Видать, слабо, — вполне серьезно ответила Верба. — Помнишь, Дедушкину шифровку, которую в твою деревню доставили? «Имитируйте свертывание деятельности». А мы до того хитрые стали, что уже не имитируем, а натурально сворачиваем. И со всеми дружим. Нас и не трогали больше. А теперь…

— Постой, Верба, я никак не въеду, они что, хотят нас… Давно бы уж хлопнули. Или собираются начать? Тогда почему молчит телефон?

— Сними-ка трубку, — попросила Верба.

Я сидел ближе к аппарату и, даже не вставая, нажал кнопку селекторного режима. Гудка не было. Только тихое шуршание.

— Ну вот и все! — как-то даже радостно сообщила Верба. — Долго бы мы тут ждали звонка от Тополя.

— Хрущев в Пицунде, Горбачев в Форосе, Разгонов — у Покровских Ворот, — пробормотал я. — Красота!

Быстро поднявшись. Верба скользнула к окну, держа автомат в правой руке стволом вверх. С улицы снова послышался рев мощных двигателей. «Неужели здесь так много мусора, что помойные КамАЗы приезжают целыми стадами среди ночи?» — успел еще подумать я, прежде чем она сказала:

— А вот это уже действительно бэтер!

Я подкрался к окну с другой стороны и осторожненько выглянул. Грязно-зеленая махина остановилась у самого нашего подъезда. Из люка быстро вылез человек в камуфляжной форме, с «Калашниковым» и в маске. Но, не высунувшись из окна по пояс, трудно было видеть, скрылся ли и нашем подъезде. Очевидно, это было именно так. Я услышал тихий щелчок предохранителя на Татьянином пистолете, а когда повернул голову, ее уже возле окна не было.

Словно тень мелькнула Верба в дверном проеме. Я и не знал что можно перемещаться до такой степени неслышно. Возле входной двери (а она у Ясеня была специальной, не прошивалась даже из «калаша») мы снова затаились.

Тищина. Потом шаги на лестнице. И наконец, отвратительно резкий и громкий голос звонка. Мы не шелохнулись. Звонок продолжал звенеть, то замолкая, то вновь длинно или коротко. Я не сразу понял, что это пароль, а Верба уже внимательно вслушивалась и шевелила губами, переводя буквы пароля.

— Свои, — шепнула она наконец и открыла дверь.

Я держал автомат на изготовку. На лошадке стоял Лешка Ивлев. Маску он уже снял.

— Значит, все-таки выпустили? — спросила Верба.

Лешка только кивнул и, буквально подталкивая нас в спины, сказал:

— Быстро, быстро, двери я сам закрою. А вещи забирайте.

И показал стволом в сторону лестницы. Повторного приглашения не требовалось. Ведь в наших делах случайной торопливости не бывает.

От двери подъезда до брони — метра три, не больше но на этих трех метрах стояли шесть человек спинами внутрь, в полном обмундировании, в таких же, как у нас касках с прозрачными щитками и, образуя этот крохотный плотный коридор, водили по сторонам стволами. Еще двое сидели возле открытого люка. Такое я видел только в кино.

Верба первая нырнула внутрь. Я чуть-чуть замешкался: уж больно впечатляющий был момент, душа моя, жадная до авантюр, буквально кричала: «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!»

И мгновенье остановилось.

Жахнуло так, будто над самой головой треснуло небо. На пару секунд сделалось светло, как днем, точнее, как ночью во время грозы. Гром и молния в декабре — это сильно. И дождь не замедлил хлынуть — мелкое стекляное крошево от бывших наших окон.

Я выпустил из руки огромную сумку, вжался в брони и только испуганно поглядывал направо из-под щитка своего шлема. Наверно, было бы правильнее в такой ситуации падать на землю, но никакой стрельбы не началось, вопреки ожиданиям. Охранники даже не шелохнулись и все так же меланхолично водили по сторонам стволами.

— Вперед, вперед, — торопил меня Лешка, хлопая по плечу.

— Ну а теперь-то куда спешить? — грустно спросил я отлипая от бэтээра и оглядываясь на полыхающие окна.

— Товарищ генерал, — взмолился Ивлев, — вам объяснят. Полезайте!

Лешка и двое возле люка прыгнули следом за мной те шестеро, как выяснилось после, ехали на броне. Вот мы прокатились по ночной столице!

— Пожарных вызвали? — спросила Верба по-итальянски и я понял, что в машине есть чужие.

— Пожарных я заранее вызвал. Я же знал, что мы все раньше приедем. А вот и они, кстати. Тополь пригнулся, заглядывая в триплекс. Четыре машины проехали мимо, почему-то без сирены, но синие огни мигалок мелькнули во чреве нашей боевой машины и потом снова сделалось совсем темно.

— Стало быть, ты знал, что мы должны взлететь на х? — сказал я Тополю, старательно вспоминая итальянские слова для этой нехитрой фразы.

— Не вы, а ваша квартира, — поправил он.

— Квартиру тоже жалко, — заметила Верба невозмутимо. — Опять ремонт делать… Господи, в который раз!

— Возможно, уже и не придется, — невинно сообщил Тополь.

— Это еще почему? — спросили мы чуть ли не одновременно.

— А никто не знает, суждено ли вам туда вернуться.

— Вот как… — сказал я. — Значит, сейчас в аэропорт и куда-нибудь очень далеко?

— Очень далеко. Ты угадал, Ясень. И я улетаю с вами. Эндшпиль будут доигрывать Клен и Платан. А Кедр, Пальма Рябина, Самшит, Пихта, Каштан, Вяз, Бук — все уже там.

Клички он произносил, слава Богу, по-русски, иначе я бы совсем запутался. В темной глубине машины за моей спиной кто-то отчетливо мяукнул, весьма талантливо изображая голос сотого сиамского кота. Я решил, что мне почудилось. Переходить с итальянского на кошачий — это было уж слишком, даже в условиях, приближенных к боевым.

— И что же будет дальше с этой страной? — спросил я, подумав. — Если мы выпускаем ее из-под контроля?

— Все будет нормально, голубчик, не беспокойся. Пусть думают, что мы выпускаем что-то из-под контроля. На деле почти все Причастные оказались засвечены, а неожиданно отказал нам в «крыше».

— То есть как это «неожиданно»? — удивилась Верба. — Вы что там, сидели ушами обмахивались пока принимали решение?

— А вот это уже совершенно отдельная песня.

Последнюю фразу Тополь сказал по-русски, и я подумал, что разговор окончен. Но дело было в другом. Тополь очень скоро нарушил молчание. И опять на родном языке:

— В этой консервной банке темновато, конечно но я все равно хочу представить всем присутствующим нового человека. Ольга Разгонова — вдова писателя-фантаста Михаила Разгонова, автора романа «Подземная империя».

Тополь был абсолютно прав в выборе момента для знакомства. Ведь даже после долгих интенсивных тренировок и тщательного перевоплощения в образ моего двойника я вряд ли сумел бы скрыть от Белки чувства, нахлынувшие на меня в ту секунду.

— Все присутствующие в курсе, — продолжал Тополь. — Разгонов был удивительно похож на Малина, и убили его в августе по ошибке. Мы с самого начала считали своим долгом помогать семье Разгонова, но Ольга неожиданно начала расследовать убийство мужа, и ей удалось узнать больше, чем нам. Трудно поверить, однако это так. В общем, дело кончилось тем, что именно Ольга предупредила нас об опасности. Только благодаря ей мы и переиграли сегодня всех.

— Оля, — спросила Верба, — а где ваш ребенок и ваши родители?

— Дети со мной, — сказала Белка.

Кота Степана она всегда называла вторым ребенком, а про родителей ответил Тополь:

— Зою Васильевну и Марка Львовича мы отправляем пока в Швейцарию. В надежное место.

«Боже! Почему в Швейцарию? Почему Белка с нами? Почему сорванец Андрюшка сидит там тихо как мышь? Неужели и теперь они устраивают очередное испытание для меня? — выловил я вдруг одну самую назойливую потока путаных мыслей. — Да нет, вряд ли…»

И быстро спросил:

— Ольга, вы знаете, кто мы?

— Да, конечно, — ответила моя Белка.

— И вы хотите с нами работать?

— Мне казалось, я уже с вами работаю. Разве нет, Леонид Андреевич?

— Разумеется, Ольга, разумеется, — подтвердил Тополь.

Я слушал голос брошенной моей жены, и он казался почти незнакомым. Почему? Ее-то никто не учил разговаривать с чужими интонациями. Почему? Может, просто много времени прошло? Четыре месяца… Или четыре года?

Верба сидела со мною рядом, я взял ее руку в свои и нежно погладил. Кажется, она поняла меня.

В аэропорту Тополь разрешил не надевать шлемов, после чего полностью передал руководство мне. Я вышел третьим после Лешки и одного из охранников. Им оказался Марат, которого я уже достаточно хорошо знал. Группа прикрытия работала в своем обычном режиме, но чувствовалось, что здесь нас уже никто не преследует. Правда, Верба, вдруг начавшая дрожать от холода и прижавшаяся ко мне, не расставалась со своими «узи», но держала их уже вполне расслабленно: трудно было представить, что бой начнется прямо здесь и сейчас. Мы стояли на летном поле, у самого трапа специально поданного самолета, а в обозримом пространстве не видно было не только чужих бойцов, но и вообще никаких подозрительных объектов.

Белка выбралась на свежий воздух последней. Дала подержать кота сонному, плохо понимавшему происходяее Андрюшке. Потом увидела меня в свете ярких фар машины, сделала шаг-другой навстречу. Наверно, ей было очень трудно не закричать Миша но она сдержалась и просто упала мне на грудь, всхлипывая.

— Ну что вы, Ольга, успокойтесь, успокойтесь, — бормотал я, — не надо так, успокойтесь, я вас понимаю, конечно, пожалуйста, успокойтесь…

Это было очень трудно не сказать ей «Белка». Я понимал, что нельзя, но, если честно, теперь уже плохо понимал, почему нельзя. А действительно, почему?

Часть третья

ГОЛОВНАЯ БОЛЬ ИЛИ БЕДА?

Эти дни вспоминаются, как сон, кошмарное сновидение, вихрем пронесшееся через сознание и оставившее рубец на всю жизнь. Только потом, когда улеглись страсти и мозг заработал в привычном ритме, я понял, как все мы были близки к катастрофе…

Олег Калугин. Прощай, Лубянка!

Глава первая

Генерал-лейтенант Григорьев очень любил порнуху. Часами мог он смотреть на совокупляющиеся тела, на мельчайшие подробности в устройстве гениталий, восхищаться безудержной фантазией в выборе поз и слушать такие разные, такие сладкие стоны экранных красоток.

Об этой страсти генерала не знал никто. Жена десятью годами моложе его умерла еще в 92-м от рака. На юных девочек шестидесятичетырехлетнего ветерана невидимого фронта уже не тянуло, а вот в коллекционировании видеокассет известного содержания он себе отказать не мог. Иногда представлял, что бы сказала дочь, если б узнала про это. Но чаще он ни о чем не думал — просто наслаждался по ночам, закрывшись один в кабинете. Это называлось «папа работает». А ведь он и впрямь зачастую работал дома по ночам, и не только за письменным столом, где стоял компьютер, но и в кресле перед телевизором, потому что видеопереговоры предпочитал вести, вызывая абонента на большой экран — все-таки картинка намного лучше.

Сейчас он звонил не по видео. Номер оказался занят, шел автодозвон. Григорьев тупо посмотрел в телевизор: на канале НТВ крутили эротику. Не порнуху, конечно, но ужасно откровенную эротику. Это возмущало Григорьева до глубины души. Не раз и не два он пытался провести через Думу закон о жестком запрещении всех этих новомодных вольностей. Ничего не вышло. «Ну, погодите, растлители малолетних! — думал Григорьев. — Мы еще вернемся к власти. И всей этой гадости на телевидении не будет. И на улицах не будет. Мы ее даже из памяти каленым железом выжжем». Разумеется, свою память генерал в виду не имел.

«Гадость» по НТВ начинала уже немного заводить его, и было понятно, что закончится этот вечер порнухой, тем более что майор Кисин из бывшего Пятого управления передал ему сегодня очередную подборку новейших образцов жанра. От томительного ожидания заныло под ложечкой, но вначале предстоял звонок. Очень важный и очень неприятный.

«С кем же он так долго разговаривает, да еще по этому номеру?» По другому номеру звонить принципиально не хотелось. Автодозвон продолжался.

Еще утром генералу положили на стол пакет, который он чуть ли не до самого обеда боялся открыть. Правильно боялся. Документ, датированный 10 августа 1995 года, назывался «Выводы группы аналитиков», и, хотя авторы себя никак не обозначили, сомнений в его подлинности не возникало: пакет был доставлен кремлевской спецпочтой. Вот какие тезисы содержались в этом историческом Документе:

«1. РИСК практически вышел из подчинения международному Центру, оставив за Би-Би-Эс чисто координационные функции.

2. РИСК контролирует до 60 процентов крупнейших преступных группировок на территории бывшего СССР.

3. Объем средств, привлеченных РИСКом для решения своих задач в текущем году, сопоставим с госбюджетом России.

4. РИСК имеет свою агентуру во всех ветвях официальной и неофициальной власти.

5. В последнее время РИСК стал оказывать заметное влияние лично на президента.

6. РИСК никогда не будет бороться за официальную власть, а потому не может проиграть в этой борьбе. Борьба за власть ослабляет соперников и укрепляет такие организации, как РИСК, в руководстве которых нет и не будет публичных политиков.

7. РИСК намерен не позднее сентября — октября полностью остановить военные действия в Чечне. Прилагаемый план мероприятий более чем реален.

8. Генеральная линия РИСКа — полная конверсия ВПК, скорейшее разоружение в одностороннем порядке и, как следствие, стремительный рост влияния и престижа России на мировой арене. Этого нам не простят».

От последнего тезиса аналитики, видно, так расстроились, что не только закурсивили его, но даже позволили себе чисто эмоциональное дополнение к сухим выводам. Григорьев тоже расстроился. Не от последнего тезиса — там была лирика, — а от цифры «60» во втором пункте. Месяц назад Малин контролировал лишь 40 процентов группировок. Такими темпами к концу года он просто поставит крест на российской мафии. И еще больше расстроился Григорьев от седьмого тезиса. Чечня — это было слишком конкретно, и сроки назывались уж больно страшные. Здесь, как говорил незабвенный Ильич, «промедление в выступлении смерти подобно». Беглое изучение плана мероприятий службы РИСК по Кавказу оптимизма не добавило. А потом он изучил его всерьез, взвесил все еще раз и понял: вариантов не осталось.

Раздался длинный гудок. Потом шуршание и невнятный отзыв. Невнятный, но очень знакомый.

— Ну, здравствуй, Седой, — сказал Григорьев.

— Здравствуй, старик. Давно ты не звонил мне.

— Давно, — согласился Григорьев. — Повода не было. Я ведь тебе по мелочам не звоню. — Он сделал паузу. — Получил тезисы моих аналитиков?

— Получил, — сказал Седой.

Григорьев еще подождал. Очень хотелось услышать вывод с той стороны, но Седой хранил молчание.

— Больше ждать нельзя. Пора. Это единственный выход. Мы должны, — варьировал зачем-то Григорьев эти недоговоренные фразы.

Седому хватило бы и одной.

— Я рассчитывал позже, — откликнулся он. «Ну, слава Богу, — подумал Григорьев, — хоть такое признание я от него услышал!»

— Позже нельзя. Все просто сорвется. Седой молчал еще полминуты.

— Ну хорошо, старик. Считай, что я разрешил. А дату назову отдельно. Можете пока готовиться. Я дам сигнал в течение недели.

Григорьев поглядел на календарь: значит, не позднее семнадцатого августа.

На прощание Седой, как всегда, сказал приятное:

— А вообще-то тебе, Григорьев, уже ничто не поможет.

— Сволочь, — прошипел генерал уже под короткие гудки, — пошел ты к черту!

И вставил в магнитофон новую порнокассету.

Глава вторая

Лешкины «Жигули» отогнали в сторону, за кусты, и на поле приземлился вертолет в точном соответствии с указанием Тополя, доставивший подходящий свежий труп с пробитой головой. Тело Ясеня погрузили в спецконтейнер и отправили на тверскую базу службы РИСК. Девять из четырнадцати оставшихся Причастных уже дали согласие на вариант «Лайза», используя сотовую и прочую связь. Верба, так и не покинувшая своего поста на Варшавке, сообщила, что отправила Дедушке шифровку по модему. Потом приехала опергруппа с Петровки, а сразу следом за ними еще двое, тоже в милицейской форме.

— От контрольных функций перешел к функциям регулирования. Я предупреждал, что он играет с огнем. Я и сейчас считаю, что вы торопитесь. Малин, наоборот, говорил, что уже слишком поздно. Кто из нас был прав, теперь судить Господу.

— Дедушка, — сказал Тополь, — я остаюсь на стороне Малина. Мы почти упустили ситуацию в стране. Сегодня нам предоставлен последний шанс удержать хотя бы частичный контроль над властью. Для этого потребуются очень существенные кадровые перестановки. Без вашей помощи…

— Тополь, — прервал его Базотти, — ты всегда был очень хитрым мальчиком.

Пятидесятилетний хитрый мальчик грустно улыбнулся.

— Говори прямо. Ты хочешь, чтобы я начал мстить за Ясеня, как обещал. Но вы должны понять: мстить некому. Это Навуходоносор — или какой там древний царь? — приказал высечь море, потопившее его корабли. А я всю жизнь сражаюсь с людьми, но не со стихией. Малина убила система, а это почти то же самое.

— Значит, службе ИКС не по зубам сразиться с новой российской системой?

Это спросила, конечно, Верба. Спросила нарочно по-итальянски, хотя весь разговор шел традиционно на английском. Спросила, откровенно желая начать перепалку.

Дедушка не клюнул.

— В России еще нет никакой новой системы, — наставительно произнес он.

— В России идет война за власть. А, ввязываясь в войну, никакая спецслужба не сможет соблюсти только свои интересы. Она невольно помогает одной из сторон. Чаще всего обеим сразу. При этом лишь растет число жертв. И война затягивается. Мой принцип — никогда не вмешиваться в войны. У вас другие принципы. Я вам не запрещаю воевать, но и помочь не могу.

Тополь почувствовал, что увязает в зыбучих песках Дедушкиной демагогии — аж в затылке заломило, — и поспешил перевести разговор в практическое русло.

План совместных действий выглядел примерно следующим образом. Подчиненная Дедушке агентура ЦРУ в Кремле и на Лубянке устанавливает постоянное наблюдение за генералом Григорьевым, которого Малин считал своим личным врагом, за высоким покровителем Золтана, за теми начальниками в МВД, кто, по оперативным данным, связан с мафией, и, наконец, за еще тремя фигурами на самом верху, называть которых Дедушка до времени не стал. Службе РИСК при этом рекомендовалось усилить контроль за криминальными авторитетами, особенно Центрального, Кавказского и Уральского регионов, где Ясень выявил четкую тенденцию к слиянию и созданию единого руководства. Ведущая роль отводилась, конечно, Осокорю. Сообщение Тополя о давешнем роковом звонке голосом Осокоря произвело на Дедушку гнетущее впечатление.

— Все сходится, — сказал он, помолчав. — Это не мафия и не СБ. Это мафия совместно с СБ. Ведь убийцы знали про Малина все: даже его спецпароли по операции «71», даже то, что об этом звонке он не расскажет мне…

— Почему не расскажет? — быстро спросила Верба.

— Потому что у нас с Малиным была договоренность: операцию «71» мы проводим полностью независимо друг от друга, вплоть до возникновения форс-мажорных обстоятельств. Звонок Осокоря он таковым обстоятельством не счел.

Иногда Дедушка сильно мудрил в своих оперативно-розыскных мероприятиях, даже Тополь с трудом понимал его, но результаты агентурной деятельности Базотти превосходили все ожидания, и всякий раз приходилось мириться с его мудрежом.

На этот раз случай был особый. Тополь спросил:

— Вы уверены, что Ясеню звонил не сам Осокорь?

— Абсолютно, — сказал Дедушка. — Впрочем, отдайте кассету Спрингеру на экспертизу. Надеюсь, вы захватили другие записи голоса Осокоря?

Со Спрингером поговорили о технических деталях, получили новейшие аппараты спецсвязи и традиционный набор пилюль для всех случаев жизни. А молчавший до этого Сиропулос вдруг сообщил самую последнюю новость:

— В Неаполе скончался Роберто Пьяцци. Дедушка вмиг побелел и хрипло спросил:

— Убили?

— Официальная версия — сердечный приступ.

— Почему молчал?

— Вам надлежало закончить этот немаловажный разговор. — Сиропулос хорошо знал английский но его манера изъясняться была совершенно идиотской. — В деле Роберто мною не наблюдается ничего особо срочного. Врачи еще много лет назад находили у него больное сердце.

Дедушка закрыл лицо руками и надолго замолчал.

— За час до вашего прибытия, — тихо сказал Сиропулос, наклоняясь к Вербе, — Роберто имел телефонный контакт с Базотти. Ему уже в те минуты было нехорошо. А несколько ранее Пьяцци звонил в Москву.

— Кому? — чуть не закричала Верба.

— Не ведаю, — сказал Сиропулос и кивнул в сторону Базотти.

— Проснитесь, Дедушка! — теперь уже действительно заорала Верба. — С кем в Москве разговаривал Пьяцци?

А Дедушка отнял руки от лица, глянул на всех совершенно безумными глазами и прошептал:

— С полковником Чистяковым.

И уронил голову на стол.

В тот же миг Верба прижалась к Тополю и впилась пальцами ему в плечо. Так маленький ребенок в темном лесу инстинктивно хватает взрослого за руку. И Тополя захлестнул такой страх, какого он ни разу не испытывал даже на войне.

Потом были врачи, и какие-то уколы, и самолет в Неаполь для Базотти, и самолет в Москву для них и на прощание все обменивались уже только незначащими фразами, а в дороге Верба уснула: была у нее такая счастливая способность — засыпать где угодно. Только уже на подлете к Москве они обсудили встречу с Дедущкой и многое поняли, но выводы делать было еще рано. Очень рано.

В Москве Тополь уточнил: шеф итальянского ИКСа Роберто Пьяцци перед смертью разговаривал с Григорьевым. Что ж, это был интересный поворот, и родилась идея операции «Золтан». Но дикая, бредовая оговорка Базотти не давала покоя никому из Причастньк даже скептику Тополю, не говоря уже о Вербе. Тень легендарного Седого вновь была потревожена, и Тополь понял что теперь ему вместо Ясеня придется распутывать это совсем тухлое дело.

Потом было экстренное совещание на квартире Ясеня и Вербы. Все были на взводе, и вылилось оно в жуткую бестолковую говорильню. До обсуждения убийства (иди не убийства) Пьяцци так и не добрались, потому что случилось новое, более очевидное и страшное — в Екатеринбурге погиб Осокорь. Все окончательно перепуталось.

Тополь снова сидел на Лубянке, названивал по всему миру, плохо ориентируясь во времени, тем более что в разных странах оно было разным, и тупо смотрел в окно на дождливое, мрачное небо, одинаково серое утром, днем и вечером. Только ночью свет его слегка изменялся. Прилетел Клен из Чечни и взял на себя обработку всех данных следственной группы, а Тополь начал заниматься исключительно операцией «Лайза», то есть приготовлениями к вербовке Разгонова, ведь до встречи с ним оставались уже считанные часы. И тут — ну в самый подходящий момент — нарисовался Кедр с новым кошмаром. Оставшись в малинской квартире после совещания, он провел тщательный осмотр. На всякий случай.

— Гляди, что я нашел, — сказал Кедр. — Последнее стихотворение Ясеня.

Он протянул Тополю потрепанную книжку — деловой дневник Малина, — раскрытую на последней исписанной странице. Сергей со школьных лет таскал с собой всякие блокноты — привычка сразу записывать сочиненное на ходу, в транспорте, в очереди. Новое стихотворение Малина красовалось на листе, датированном 20 августа — днем, до которого он не дожил. И Тополь спросил:

— Что, просит в своей смерти никого не винить?

— Ты почти угадал, Леня. Прочти. И Леня прочел:

Меня все время гладят против шерсти,
Мне наливают горькое вино,
А в голове всего лишь пять отверстий…
Проделать, что ли, еще одно?..

Целиком читать было, в общем, не обязательно. Самое жуткое впечатление производил все тот же навязчивый рефрен в конце:

Я не хотел. Я всех любил. Поверьте.
Но так уж вышло: кончилось кино.
А в голове всего лишь пять отверстий.
Ну что ж, проделаю еще одно.

— Только отверстий получилось чуточку больше — подытожил Тополь.

— А я и не верю в такое самоубийство! — взорвался Кедр. — Тоже мне, Есенин! «До свиданья, друг мой, до свиданья…», «Меня все время гладят против шерсти…» Вроде не кровью написано. Как ты полагаешь?

— Не надо так, Женька. В самоубийство и я не верю но, с другой стороны, ведь он же ничего и никому не сказал, от всех прятался… Что говорит Верба?

— Она сказала довольно странную фразу: «За жизнь любого самоубийцы всегда найдется кого удавить».

— И все?

— И все.

— Ты считаешь, она сможет завтра работать?

— Уверен в этом, — ответил Кедр.

Глава третья

Белка обнаружила записку в воскресенье вечером, вернувшись с дачи. Первая мысль у нее была такая: «Дурака валяет. Завтра приедет обратно. Боже, как мне все надоело!» Потом она еще раз перечитала послание и споткнулась о трогательное совпадение — его фразу «Надоело все». Подумала о том, какие они стали одинаковые за десять лет совместной жизни, и появилась вторая мысль: «А может, поехать к нему?» И тут же сама себе ответила: «Ну уж нет!» Поняла вдруг, что давно не любит Разгонова, что любовь превратилась в привычку, не более, что Андрюшку, конечно, жалко, но на фига ему такой отец, который тоже не любит ни жену, ни сына. «Что, я одна не прокормлю Андрюшку? Родители помогут, в конце концов», — такой была третья мысль. И, продолжая развивать ее, Белка подумала: «Какие мои годы! Еще и замуж выйти смогу. Более удачно. Боже, сколько роскошных мужчин могли быть моими, а я проходила мимо! Из-за этого… прозаика. Вот он, его шедевр: „Уехал в Заячьи Уши. Возвращаться не намерен“. Ну и не возвращайся! А вернешься — я тебя не приму. Может, я уже с другим буду. Позвонить, что ли, Геннадию?» Раздражение и грусть сменились пьянящим весельем и чувством ожидания — ожидания чего-то нового и прекрасного.

Потом она ощутила усталость. Геннадию звонить передумала. Позвонила только Лехе по поводу трех «штук», но о семейных делах решила не рассказывать.

— Вот так, Степа, остались мы с тобой вдвоем, — сказала она коту, который мурчал и терся об ноги.

Заварила себе кофе, сделала яичницу. Поужинала без аппетита. Она никогда не любила есть одна, а кот Степан ел по своему собственному графику и компанию составить не мог. Покурила. Рассеянно посмотрела телевизор, перещелкивая дистанционником с канала на канал. Ни одна из программ ее не увлекла, и Белка решила лечь спать. Вот только сон не шел, несмотря на усталость. Мешало непонятное, с каждой минутой растущее чувство тревоги. За кого? За Андрюшку, отдыхавшего с бабушкой и дедушкой в Прибалтике? Да нет. За Миху. За него, бестолкового. Какая глупость! Нелюбимый муж бросает жену и уезжает в свою деревню. А нелюбимая жена за него беспокоится. Ужасная глупость!

Кот начал бродить по квартире и орать — ну прямо как весной. С чего бы вдруг?

Белка выкурила еще три сигареты и выпила стакан Эдедифена — немецкой шипучки от головной боли, преждe чем сумела заснуть.

Утром в понедельник Белку разбудил телефон. Звонил Леха. Он извинился за раннее беспокойство (по богемно-коммерческим понятиям половина девятого — время для звонков малоприличное) и сообщил, что за деньгами приехать может только послезавтра. Едва Белка задремала, а встревоженный кот Степан выбрал себе новую позу, как телефон а ожил, и теперь уже подруга Женечка, десять раз извинившись попросила в долг до пятницы пятьдесят тысяч. Встретиться договорились в середине дня но и своей лучшей подруге не рассказала Белка об Разгонова из Ясной Поляны. Может, просто потому, что ей хотелось спать, а может… Да, было, было какое-то предчувствие.

Ее последняя попытка уснуть успехом не увенчалась

— Вы жалюзи продаете? — поинтересовался низкий женский голос.

Степан тоже оставил надежду уютно свернуться и отправился хрумкать недоеденный вечером «Вискас».

— Продаю, — огрызнулась Белка, — только не вам.

И повесила трубку.

Телефон тут же зазвонил вновь. Сна уже не было ни в одном глазу — было только желание послать всех очень далеко.

— Знаете что, — прокричала Белка вместо «алло», — засуньте себе эти жалюзи…

— Разгонова Ольга Марковна? — спросил бесстрастный вкрадчивый голос.

И Белке сразу сделалось холодно от этого официального обращения. Мгновенно всплыл в памяти «ТТ», завернутый в тряпку, и фраза из записки — про пушку и полторы штуки гринов. Доигрался хрен на скрипке.

— Да, это я.

— Вас беспокоит старший инспектор ГУВД, следователь по особо важным делам майор Кондратьев.

Этот длинный титул уже не произвел слишком сильного впечатления. Вот только зачем по особо важным делам?

— Ольга Марковна, постарайтесь сохранять самообладание. Вам будет нелегко услышать то, что я сейчас сообщу.

Ох уж этот садистский обычай готовить человека к страшному известию!

— Ваш муж Разгонов Михаил Григорьевич погиб. Он убит неизвестными лицами.

— Кого? — вырвался у Белки идиотский вопрос. Она все еще автоматически продолжала думать, что это Миха натворил чего-то.

— Вашего мужа Разгонова Михаила Григорьевича, — повторил майор, изменяя падеж, — убили при еще не до конца выясненных обстоятельствах.

— Где? — выдохнула Белка, словно это было теперь самым главным.

— В городе Старице Калининской области.

Белка помолчала. Потом задала совсем глупый вопрос

— Почему?

— Ольга Марковна, я понимаю, как вам сейчас тяжело. Я вам соболезную, но, пожалуйста, выслушайте меня внимательно. Сегодня, не позднее семнадцати ноль-ноль, должны явиться в морг больницы МПС для опознания Запишите, пожалуйста, как ехать и кого спросить.

— Уже пишу, — сказала Белка, поскольку блокнот и что-нибудь пишущее всегда держала рядом с телефоном, и, не чувствуя карандаша в онемевших пальцах, нацарапала продиктованный адрес на листке.

— А завтра в двенадцать ноль-ноль я жду вас у себя на Петровке. Пропуск уже заказан. Скажете, что вы к майору Кондратьеву. Не забудьте паспорт. И еще. Я должен предупредить вас. Лицо вашего мужа будет несколько трудновато узнать. Понимаете, он был убит тремя выстрелами в голову. Из крупнокалиберного оружия. И последнее. Запишите мой телефон. Если вдруг возникнут вопросы.

Белка не помнила, как закончился этот разговор. Она даже не помнила, как вставала за сигаретами и зажигалкой. Но теперь она сидела на краешке незастеленного дивана, курила одну за одной, стряхивая пепел на ковер, и не могла плакать. Плакать было нечем, словно это у нее исчезло напрочь лицо, словно это ей в голову попали три пули крупного калибра.

Что в таких случаях полагается делать? Завешивать черным зеркала? Молиться Богу, в которого никогда не верила? Рвать на себе волосы? Обзванивать родных и друзей? Она никак не могла сообразить, кому следует звонить в первую очередь, и поэтому позвонила Майклу. Тот, по счастью, оказался дома.

— Салют, Майкл. Миху убили.

— Что?

— Я говорю: Миху убили.

— Кто? — Майкл всегда даже в состоянии полной ошарашенности правильно выбирал ключевой вопрос.

— Не знаю. Я завтра иду к следователю.

— Ты из дома звонишь?

— Да.

— Сиди и жди. Я сейчас приеду.

Белка собиралась ехать в морг на такси (о троллейбусах страшно было подумать), но Майкл согласился отвезти ее. Сначала Белка, конечно, разревелась едва начав рассказывать о телефонном звонке с Петровки потом по наущению Майкла выпила полстакана водки и пожевала бутербродов с кофе…

— Пока не надо никому звонить, — объяснял Майкл уже в дороге. — Вот договоришься обо всем в морге, съездишь в похоронное бюро, тогда и начнешь сообщать людям. А еще лучше уже после Петровки. Ведь тебя же все задолбают вопросами.

— Послушай, Майк, а можно будет найти тех, кто его убил?

— Я же сказал: постараемся.

— Но ведь это же больших денег стоит.

— Не знаю, может, и не очень больших. А справки навести иногда удается вообще бесплатно. Через хороших знакомых. Я же тебе сказал: я займусь этим.

— А милиция может найти убийц? — спросила Белка.

— Менты? Вряд ли. То есть настолько вряд ли, что не стоит об этом думать. Сейчас вообще мало кого находят, а тут убийство-то совершенно идиотское. Либо в результате случайной драки, либо — что еще более вероятно — по ошибке. Оружие уж больно серьезное.

Майкл помолчал, внимательно глядя в зеркальце заднего вида.

— Нет, ну, конечно, допустим, убийцу возьмут по другому делу, а заодно всплывет это. Правда, тебе о нем могут и не сообщить. То есть скорее всего не сообщат. Да и зачем тебе? Не понимаю. Мстить, что ли, будешь?

— Буду, — сказала Белка. — А что мне еще делать?

— Ох, все вы бабы — ненормальные! — вздохнул Майкл — Логика-то какая в этой мести?

— Ну, можно не просто мстить, можно шантажировать. Пусть хоть заплатит, сволочь, материальную компенсацию. От государства-то все равно не дождешься ни копейки.

— Ну ты, мать, даешь! — удивился Майкл. — Вот это уже сильно.

И он снова долго смотрел в заднее зеркальце.

— А почему нет? Поможешь на этих гадов наезжать?

— Слушай, мать, о чем ты говоришь? Остановись. Дай хоть справки навести. Ладно?

В морг Белка пошла одна. Возможно, Майкла туда бы не пустили, но он и не стремился. Во-первых, не хотелось вдаваться в объяснения, кто он такой, а во-вторых, у Майкла всегда свои прибамбасы, и, в частности, к покойникам он относился как-то непросто.

Жуткая, бьющая по глазам белизна стен, халатов, пластика, холодное сверкание никеля и только красные рожи — у санитаров, то ли загорелые, то ли спитые. А тело Мишкино бледное, розовато-сиреневое, в синиx прожилках и тонких черных волосках. Опухшее какое-то, застывшее, незнакомое. Уже чужое тело. Страшное. Скрюченные и кажущиеся ужасно тонкими пальцы. На обоих безымянных полосочки от колец. Белка показывает на одну из них.

— Обручальное кольцо и небольшой перстень, — тихо говорит понятливый санитар. — Получите на Петровке вместе с остальными вещами.

Зачем она пришла сюда? Зачем? Все равно это уже не он. Она не способна опознать тело. Она не узнает его. И не хочет узнавать. Зачем тогда?

— Приготовьтесь. Вам будет неприятно, — предупреждает санитар, открывая голову.

Первое, что бросается в глаза, — волосы, почему-то залитые зеленой краской. «Пометили, чтоб не спутать?» — мелькает глупая мысль. А вообще у Мишки осталось только полголовы. Вместо второй половины — запекшееся кровавое месиво. Осколки костей, лоскуты кожи с волосами обрывки мышц, кусочки мозговой ткани. Все очень безцветное неяркое, слипшееся, подсохшее. Зрелище ни на что не похоже, что даже не пугает. Начинает медленно подкатывать тошнота.

Белка быстро протягивает обе руки и обхватывает уцелевшую шею лежащего перед ней мертвого человека точно та же, как любила делать это с живым. Шея холодная и жесткая, но не в этом ужас. Под правой рукой Белка ощущает рубец — не свежую царапину, полученную в предсмертной драке, а старый давно заживший рубец от серьезного ранения, которого никогда, никогда не было у Михи.

И в этот момент белизна простыни сливается с белизной стен, а сверкающий никель рассыпается бенгальским дождем ослепительных брызг. Потом опускается темнота.

Белка сидит в кабинете. Белый халат, который ей выдали, одет теперь на голое тело. Перед окном качаются ветви тополя и щебечут воробьи. Входит давешний санитар.

— Мы постирали вашу кофточку, — сообщает он. — Вот, уже почти просохла.

— Спасибо.

«Значит, меня все-таки вырвало. Но отчего такая забота? Распоряжение следователя по особо важным делам? Ох, не к добру это, не к добру… Главное — не подать виду, главное, чтобы они не догадались».

Теперь она замечает врача, сидящего за столом в глубоком кресле.

— Ознакомьтесь, пожалуйста, это заключение судмедэксперта. В конце поставите подпись, что ознакомлены. И вот здесь распишитесь — это протокол опознания. Все понятно?

— Да, мне все понятно, доктор, — зачем-то очень длинно отвечает Белка, хотя с трудом ворочает языком.

Потом долго читает, не улавливая смысла, подписывает и прощается без лишних вопросов. Ей ужасно хочется поскорее вырваться отсюда. Когда надевает кофточку, санитара уже нет, а врач тактично отворачивается. Повесив халат на стул, она выходит.

Лицо у Белки совершенно зеленое, и Майкл растерянно молчит. Майкл ли это? Она и не догадывалась, что возможна ситуация, в которой этот человек не найдет, что сказать.

— Что теперь делать, Майк? Что мне делать? — спрашивает Белка.

— Сядь и подожди меня. Тебе надо выпить.

— Чего? — не понимает Белка.

В ближайшем ларьке Майкл покупает бутылку хорошего джина. Белка свинчивает пробку трясущимися руками неумело пьет прямо из горлышка, закашливается, снова пьет, потом льет себе на ладони и долго трет их. В машине распространяется терпкий можжевеловый запах.

— Ты с ума сошла, — говорит Майкл.

— Наверно, — говорит Белка.

И потом всю дорогу они молчат. Только уже возле самого дома Белка сообщает:

— У него ужасно изуродовано лицо. Как теперь хоронить?

— Н-ну, — мнется Майкл, — очевидно, в закрытом гробу. Бывают же такие случаи. Ты позвони мне насчет похорон.

— Хорошо, — кивает Белка. — А ты, главное, справки наводи поскорее.

Она уже стоит возле его «Москвича», и Майкл готовится уехать.

— Постой, — говорит Белка. — Я не смогу одна. Давай вместе зайдем в квартиру. А я сейчас кому-нибудь позвоню. Ладно?

Майкл все понимает и глушит мотор.

Через час приехал Константин, самый верный друг Михи еще со школьной скамьи, а ныне образцовый семьянин, отец двоих детей и удачливый бизнесмен. Серьезный и обстоятельный с юных лет, он и дело себе выбрал солидное — риэлтинг, то бишь торговлю недвижимостью.

Увидев, в каком состоянии Белка (а он тоже звал Ольгу включительно Белкой, кличкой, образованной от ее девичьей фамилии — Белова), Константин сразу взял инициативу на себя. Вызвал агента из похоронного бюро, обзвонил общих знакомых.

Потом приехала Женечка, впала в транс. Константин привел ее в чувство поручив ответственное дело — приготовить обед. Майкл попеременно с Константином сидел на телефоне и все никак не мог уехать, отчего сделался совершенно тормозной — с трудом отвечал на простые вопросы и неадекватно реагировал на самые невинные предложения. От обеда не отказался. Белка уговорила всех кроме Майкла, конечно, выпить по стопке джина, сама выпила две и после второй начала вдруг неудержимо хохотать. Насилу ее успокоили. Женечка даже чуть было «Скорую» не вызвала. Майкл потух окончательно, но внезапно дозвонился до какого-то самого главного бандита, оживился, сорвался и уехал. Белку уложили спать, когда на часах еще не было восьми, и Константин вместе с Женечкой сочли возможным оставить молодую вдову в одиночестве до утра.

Едва оставшись одна, молодая вдова поднялась (спать ей совершенно не хотелось), покормила кота, потом выпила, нисколько не пьянея, еще две рюмки джина и села на подоконник курить, выдыхая дым в открытое окно. Ситуация складывалась сюрная.

Белка была абсолютно уверена в том, что Разгонов жив. Трудно сказать, на чем основывалась эта уверенность, но тут уж, видно, включилась женская логика. Любой мужчина на ее месте рассуждал бы примерно так. Есть два варианта: либо под видом убитого Разгонова прячут и рассчитывают спокойно уничтожить труп какого-нибудь всеми разыскиваемого человека, а труп Разгонова, который долго никто искать не будет, можно бросить где попало; либо это просто наш обычный совковый бардак — убили одновременно и в одном месте двух похожих (особенно с размозженными головами) людей и по ходу доставки в морг перепутали.

Белке не пришло в голову ни то, ни другое. У нее вертелись в уме жуткие шпионские страсти пополам с фантастикой, и при таком подходе получалось, что убивать Разгонова и одновременно убивать еще кого-то, вьдавая за Разгонова, крайне нелепо. За этой историей скрывалась большая страшная тайна. И Белка решила, что никогда, никому и ни за что не расскажет об эпизоде в морге. Собственно, поначалу двигал ею элементарный страх. Она не поняла, не догадалась, а именно почувствовала: и майор с Петровки, и врач из больницы МПС хотели, чтобы она узнала в покойнике своего мужа. А значит, нужно узнать — вот единственный способ уйти из-под удара.

Она будет косить под доверчивую дурочку, она выдержит паузу, а потом, наведя все возможные справки, начнет свое личное расследование, вступит с ними в игру, и она победит, победит, потому что ее удар будет для них неожиданным, она найдет Мишку, она спасет его, если, конечно, к тому времени Мишка сам не вырвется из их цепких лап или хотя бы не найдет возможности сообщить о себе… Так неужели она все-таки любит его? Или это джин начинает действовать?..

За окном стемнело. Сигареты кончились.

Глава четвертая

Шайтану очень не понравилось, что Высокий Шеф вызвал его для разговора на личную встречу. Друганы, конечно, его зауважали и проводили до дверей с большим почтением. Ведь до сих пор из воров только Топор да Горец удостаивались такой чести, но Топора год назад менты замочили, а от Горца хрен чего добьешься. Шайтан его тогда спросил:

— Ну что, Шеф — большой человек?

— Высокий, — неясно ответил Горец. — Про него где попало трендеть нельзя.

Вот те на! С ним, с Шайтаном, это теперь называется где попало?

Произошел тот разговор почти полгода назад, а сейчас Шайтана вели по широкой лестнице вверх двое в дорогих костюмах и на каждой площадке, на каждом повороте коридора, устланного мягким ковром, стояли холеные фраера, прикладывали к щекам плоские телефонные трубочки, что-то неслышно сообщали о нем, о Шайтане. Засосало под ложечкой у старого бродяги Шайтана, гадкое предчувствие возникло: ох, зря он пошел сюда, ох, зря!

А потом в кабинете подтвердились его худшие опасения. Он знал Высокого Шефа. Хорошо знал. И не по жизни а каждый день по телевизору видел. В программах новостей.

Конечно, Шайтан слыхивал про господ парламентариев с блатным прошлым, а с Джабой, залетевшим так высоко при вернувшемся Шеварднадзе, даже знаком был в свое время, но чтобы на уровне высшего руководства России принимали воров — это было ново и для Шайтана. Не ожидал он увидеть Высокого Шефа в Кремле, ох не ожидал! В телефонной-то трубке голос его искажался специально, а теперь… Теперь Шайтан знал, как стало модно говорить, «ху из ху». Плохо это, очень плохо. Не хотел он этого знать. Потому как не живут с таким знанием подолгу. И только одна мысль успокаивала: времена нынче другие. Это при Брежневе номенклатура десятилетиями штаны протирала в одних и тех же креслах. А сегодня еще посмотреть надо, кого уберут раньше: вора в законе Шайтана или тебя, Высокий Шеф, братское твое чувырло!

А рожа у Шефа и вправду была неприятная. Особенно эти его стеклянные глаза и гаденькая улыбочка, от которой в уголках глаз и на щеках появлялось много-много мелких морщинок.

Разговор восемнадцатого августа получился коротким и явно не последним. Велено было срочно организовать нападение на машину в его регионе. Машину спецподразделения ФСБ по борьбе с терроризмом. Ничего себе заданьице! Если ребята попадутся. Высокий Шеф обещал их вызволить.

Сказано — сделано. Вот только почему ради этого ему пришлось знакомиться лично с Высоким Шефом? Он хотел было позвонить Горцу, посоветоваться, но вовремя сообразил, что делать этого нельзя. Отныне они с Горцем могут общаться только в больших компаниях, как бы случайно, специальные контакты опасны для обоих.

Конечно, все это нападение на лубянскую блядовозку было одной крупной подставой. Убить никого не удалось (Шайтан так и не понял, почему), зато ребят очень быстро повязали. По своим каналам он не смог узнать, где они сидят. Оставалось ждать, пока Высокий Шеф выполнит обещание. Но через пару дней он получил от Горца шифрованную «малявку», отправленную для конспирации через питерскую «крытую», из которой ясно следовало: высокий Шеф тоже не знает, кто и куда загреб ребят из группировки. Вот тогда Шайтан решил играть против Высокого Шефа. Очевидно, Горец пришел к этому выводу. Интереснее всего было бы Шайтану покалякать с теми, другими, кто так лихо и без дешевого понта (ведь прилетели сразу два вертолета!) заарканил его бойцов. Но это спецподразделение действовало, видать, испытанными шпионскими способами и на переговоры с братвой идти не собиралось. Нужно было как-то заставить их уважать себя. Шайтан знал один способ. Он еще там, в Кремле, об этом подумал. Его ведь обыскали только на предмет оружия. Ну и действительно, что еще можно искать у бандита? Кое-что можно. И Высокий Шеф узнает об этом. Дай Бог слишком поздно для себя, ну а если они расколют Шайтана — что ж, старый уркаган недешево продаст свою жизнь.

Он заказал себе два самых миниатюрных магнитофона, какие только научились делать в Японии. И не расставался с ними, закамуфлировав один под сигаретную пачку, а другой под зажигалку. «Жуков» натыкал во все пиджаки и куртки на случай, если его выдернут не из дома и срочно.

«И ведь что ценно, — рассуждал Шайтан, — о чем бы ни говорил Высокий Шеф, уже само то, что он говорит со мной, вором, — это компромат. Останется только хорошо припрятать кассету — и все, он у меня на крючке, а жизнь — в безопасности, вся охрана Кремля будет с меня пылинки сдувать».

Так думал двадцать второго августа лидер новой тверской группировки Тихон Петрович Скобяков, сорок второго года рождения, трижды судимый, нигде не работающий имеющий клички Чума и Шайтан, окончание последнего срока 13 ноября 1988 года.

Глава пятая

Майкл позвонил в девятом часу утра. И не по телефону, а в дверь. Он не извинился, кажется, даже не поздоровался. Он был крайне взвинчен и начал с места в карьер:

— Это беда, Белка, это беда. Свари мне кофе и слушай очень внимательно. Это беда.

У Майкла для определения жизненных трудностей существовало два термина: головная боль и беда. Первый означал проблему неприятную, сложную, но вполне разрешимую. Второй мог относиться к катастрофе, провалу, разорению, попыткам прошибать лбом стену — словом к проблеме практически неразрешимой.

Майкл сел, достал пачку своих неизменных югославских сигарет «Дойен», взятых по дешевке из оптовой партии еще чуть ли не год назад, и, закурив, произнес:

— Вчера я дозвонился до Колича. Ну, Колича ты знаешь. Колич связался с Патлатым, объяснил ему важность момента, и Патлатый принял меня лично. Патлатый — не вор в законе, но очень сильный авторитет из новых. Я его и видел-то до этого всего два раза. И вдруг такая честь.

Майкл помолчал, нервно затягиваясь, и еще несколько раз пробормотал:

— Беда, беда.

— Слушай, ну что ты заладил одно и то же! Ты объясни. На вот твой кофе. В чем беда-то?

— В чем беда? — переспросил Майкл, словно Белка задала какой-то неприличный вопрос. — А в том, что Патлатый, оказывается, знал об этом убийстве. Он и клюнул-то на ключевое слово — Старица. Не каждый же день в тихом уездном городке башку разносят из крупнокалиберного оружия. Патлатый при мне связался с Шайтаном — лидером тверской группировки и спросил, какие новости по старицкому делу. И новости оказались страшненькие. Ментовская версия этого убийства такова: на нашего Мишку случайно (то есть по ошибке) или с целью ограбления напали двое или трое боевиков Шайтана на восьмом километре шоссе Старица — Гурьево. Мишка ершился, сопротивлялся, все мы знаем, драться он умел. Вот и довыеживался. Труп обнаружил наутро местный тракторист. Протокол обследования места происшествия составлял начальник местной оперативной группы Старицкого РУВД. Фамилии в деле фигурируют. Далее дело, передали — задумайся на секундочку — Тверскому РУОПу. Понимаешь, да? Региональному управлению по борьбе с организованной преступностью. Почему, с какой стати? Дальше больше… Ввиду московской прописки погибшего дело начинает вести Петровка. Это уже полный бред. Но самое интересное впереди. Шайтан клянется, — а он Патлатого обманывать не станет, это точно, — что никакого отношения его ребята к этому убийству не имеют. В тот день бойцов там и близко не было. Бакланы на такую мокруху не идут а какой-нибудь Ванька-крестьянин — тем более.

Майкл сыпал своими воровскими терминами, не удосуживаясь переводить их на нормальный язык, но Белка решила не перебивать.

— К тому же не забывай, какое применялось оружие. Похоже на целенаправленное стирание внешности. Вывод один — Мишку убрали мусора. Зачем? Это второй вопрос. Патлатого он очень интересует. Тверские объясняют просто. У РУОПа ничего на Шайтана нет. Вот и делают такую грубую подставу, чтобы начать мести его братву. Но и это не все. РУОП там тоже как бы для ширмы. Шайтан тремя днями раньше получил сигнал от высокого и надежного источника, что в его регионе гуляет ГБ. Информация подтвердилась. Это и были дурные новости по старицкому делу. На следующий день после убийства Разгонова на семнадцатом километре того же самого шоссе сотрудники спецподразделения ФСБ взяли четверых боевиков Шайтана при обстоятельствах, о которых лидер группировки предпочел умолчать. Вот какие именно мусора, по мнению Шайтана, убрали Мишку Разгонова.

Майкл замолчал, доставая очередную сигарету и щелкая зажигалкой.

— Это беда, Белка. Я в такие игры не играю. Я, правда, спекся сегодня ночью и одну глупость сделал. Патлатый спросил, кто может подтвердить информацию о работе ГБ в Тверском регионе. Шайтан ответил, и Патлатый многозначительно хмыкнул. Я сделал глупость. Когда их разговор закончился, я переспросил у Патлатого имя, потому что это для меня важно кто может знать об этом деле. Патлатый ответил, но пояснил, что не может искать этого человека. И даже не советует произносить его имя вслух где попало.

Майкл подошел к окну и поглядел вниз — очевидно, на оставленную во дворе машину.

— Патлатый обещал держать меня в курсе. А я ему — сообщать все, что узнаю сам, намеренно или случайно. Но самый атас — слышишь, Белка, — заключается в том что сегодня утром у меня под окном стояла та же тачка которая по дороге в морг ехала за нами. Я запомнил разбитый левый подфарник у этого бежевого «жигуля». А вчера обратил внимание, потому что впереди сидели два паренька с одинаковыми бесцветными рожами и в стандартных костюмчиках. Сегодня рожи были другие, но машина та же самая. Это неприкрытая слежка. Ты понимаешь, Белка, они на меня давят, а я не понимаю, чего они хотят. Это беда. Похоже, придется просто слинять. Полетят два очень хороших дела, но черт с ними — жизнь дороже…

У Белки на глазах выступили слезы, и она сказала с трясущимися губами:

— Вот именно. Майкл, скотина, о чем ты говоришь?! Жизнь действительно дороже, но для некоторых это уже не имеет значения. Для меня — тоже.

— Извини, Ольга, ты же меня знаешь, я всегда говорю о делах. Но я прибежал сюда только потому, что хотел предупредить: не лезь в это дело, они убьют тебя, с ними невозможно тягаться.

— Возможно, — тихо сказала Белка.

— Мишке это уже не нужно!

— Нужно, — упрямо сказала Белка.

— Идиотизм, — проворчал Майкл и закурил очередную сигарету.

— Спасибо тебе большое, Майк, — проговорила вдруг Белка. — Ты очень много для меня сделал.

— Да иди ты! — отмахнулся Майкл.

— Нет, действительно, я даже не ожидала, что ты так быстро все узнаешь.

— Я сам не ожидал.

— Скажи мне это имя, Майк. Пожалуйста.

— Какое имя?

— Ну, того источника, который Шайтану про ГБ сооощил.

— Белка… Ольга… Да ты с дуба рухнула! Я тут сижу трясусь из-за того, что сам узнал про это, а ты хочешь чтобы я пустил информацию дальше.

— Ты уже пустил ее, Майк. Сказал «а» — говори «б». Это же смешно. От одного произнесенного вслух слова ничего не изменится. А мне теперь уже все равно. Я не боюсь ни ГБ, ни мафии. И если ты не скажешь, я позвоню Количу, я найду Патлатого, я до Шайтана доберусь, до Кльцина, до Клинтона, до черта лысого доберусь! Ты понимаешь?

Майкл закурил следующую сигарету от предыдущей и надолго задумался.

— Хорошо, — родил он наконец, — только учти: нигде никаких ссылок, ни на Колича, ни на меня, ни даже на Патлатого и Шайтана. Ну и, разумеется, если с кем-то из них встретишься, я тебе ничего не говорил.

— Ты что, меня за идиотку держишь?

— Нет, просто ты впервые лезешь в такое дело и должна знать общий принцип — как можно меньше трепать языком. Это не потому, что я боюсь за свою шкуру, хотя и поэтому тоже. Это потому, что хуже будет всем, в первую очередь тебе. Ты будешь сегодня на Петровке. Не нервничай. Менты в этой истории пешки, если, конечно, там будут настоящие менты. Но в любом случае коси под дурочку. Пусть даже они поймут, что ты косишь, — все равно коси! Ни одного лишнего слова! Ты поняла?

— Я поняла, Майк. Успокойся.

Он вскочил, подбежал к окну, долго смотрел во двор, на свою машину. Ничего подозрительного, очевидно, не заметил и вернулся к столу. Вырвал из записной книжки листок. Быстро написал одно слово и подсунул бумажку под вазочку с печеньем.

— Шиза поперла? — спросила Белка.

— Шиза грызет постоянно, — ответил Майкл залихватски, словно это был отзыв на пароль. Потом добавил: —Я передумал, Белка. Я не скажу тебе этого имени. Не могу. И не звони мне. Это очень серьезно. Я сам свяжусь с тобой. Пока.

И убежал как ошпаренный. Белка взяла маленький листок и прочла: «ЗОЛТАН». Потом смяла записку, положила бумажный комочек в рот и, тщательно разжевав, проглотила. Запила эту гадость глотком кофе, села на стул и застыла от ощущения нелепости, беспомощности и страха. Тихо пооявился кот Степан, вспрыгнул на кухонный стол и подойдя вплотную, начал «бодаться» — терся своей головой о лоб и щеки Белки. Внизу, во дворе, хлопнула дверца и взревел мотор.

А на Петровке все было достаточно скучно. Она косила не столько под дурочку, сколько под убитую горем вдову. Играть эту роль было нетрудно. Когда майор расспрашивал о Михаиле, о его прошлом, об их отношениях Белка начинала плакать. Не на публику — просто от глухой тоски. Она плохо запомнила бесчисленные вопросы майора Кондратьева, на которые отвечала по преимуществу односложно, а изложенная им версия убийства полностью совпадала с тем, что рассказал Майкл. Новым было пожалуй, лишь то, что на траве старицкие оперативники обнаружили кровь не только жертвы, но и нападавших, во всяком случае, одного из нападавших. На прощание майор заверил, что убийцы в самое ближайшее время будут найдены, так как его сотрудники совместно с тверскими коллегами напали на след целой банды, преступления которой за последнее время четко выстраиваются в один ряд. Белка так и не поняла, когда он врал, а когда говорил правду (если вообще говорил ее). Майор произвел впечатление человека очень хитрого, но Белка, конечно, не взялась бы утверждать, что он гэбэшник, а не настоящий милиционер. «Гори они все огнем! — думала она, шагая в сторону дома. — Боже мой, неужели это все на самом деле?!»

От Петровки до Бронной минут десять ходу, но Белке казалось, что она пересекла всю Москву. Ноги уже еле передвигались, когда она поднялась на четвертый этаж, открыла ключом дверь и, войдя в комнату, упала на диван. Курить не хотелось. Пить не хотелось. Есть тоже не хотелось. И звонить никому не хотелось. Ничего не хотелось.

Глава шестая

В воскресенье, двадцатого, оставив Вербу в деревне с — Разгоновым, Тополь выехал в чисто поле, где его вместе с «Ниссаном» подобрал транспортный вертолет и доставил на тверскую базу РИСКа. Теперь он уже не считал расходов на перелет. После абсолютно непонятного расстрела на дороге время уплотнилось до крайности. Четверо сильно побитых при захвате обезьяноподобных громил — одному даже сломали руку, слишком медленно до него доходило, что сопротивление бесполезно, — отказывались давать показания. Решающую часть допроса следователь Валя Каблуков провел, не дождавшись Тополя. Старший среди бандитов, почувствовав, что имеет дело не с милицией, вначале попробовал запугать, а потом стал торопиться чем окончательно вывел из себя опытного чекиста начинавшего службу еще при Андропове. Валька передумал предъявлять уркам документы ФСБ, от которых скорее всего толку не будет, а повел такой разговор:

— Ты видел «вертушки», на которых вас сюда доставили. Так это мы не у Красной Армии напрокат взяли — это наши. Догоняешь помаленьку? Мы твою группировку вместе с твоим шефом завтра купим и продадим три раза. Ты понял, падла? Можем и тебя на работу взять, если быстро расколешься, а если нет — будешь гнить в тюряге до конца своих дней.

— В какой тюряге? — не очень поверил громила.

— В какой тюряге, узнаешь сегодня вечером, туда лететь далеко, — заявил Валька на свой страх и риск, еще не согласовав действий с Тополем.

Однако Тополь, быстро оценив обстановку, дал «добро» на далекую тюрягу, связался с соответствующим региональным филиалом службы ИКС, лихих бойцов побросали обратно в вертолет, в Москве упаковали в мешки и большим грузовым лайнером отправили в Джакарту. Там мешки распаковали и в лучших традициях всех времен пересадили тверских ребят в трюм небольшой ржавой лоханки, уже забитый ими же подобными, но очень разнолистными людьми, ни слова не понимающими по-русски. Конвоиры были подозрительно раскосыми и с незнакомыми автоматами в руках. Ну а пальмы на крошечном экваториальном острове, и мрачный замок, и тяжеленные готические двери, как в хорошем банке, и темные, подвалы с плесенью на стенах и водой на полу дополнили впечатление. Хватило одной ночи, утром к ним зашел человек, говорящий по-русски и через несколько часов Тополь в деревне Заячьи Уши знал все, что знали эти четверо.

Шайтан. Чума. Тихон Скобяков. Попадался такой в сводках Осокоря. И Ясень со слов Кислого его упоминал в числе ведущих авторитетов. Но почему нападение ФСБ? Или они догадывались, что это не ФСБ? Откуда им было знать про машину Малина? Вот так клубок! И кому черт возьми, поручить все это распутывать? Опять Клену?

Накануне, пока Тополь был в Твери, пришла жуткая информация от Пальмы из Свердловска. Осокоря убили не восемнадцатого вечером, а самое позднее — семнадцатого днем, медицинское заключение сделала Пальма лично. Скончался Осокорь действительно от удара заточкой в сердце, но перед этим был очень грамотно оглушен резиновой дубинкой или чем-то вроде этого. И убили его не на зоне, в ИТК подбросили уже труп. Причем доставили милиционеры по личному указанию Игоря Корягина. Не верить не было оснований, потому что Корягин пропал. Почти сразу после ночного звонка в Москву. Об убийстве Осокоря сообшал уже не он. Пальме пока не удалось найти никаких следов беглого сотрудника РИСКа.

В общем, «на раз» получалось, что убил Осокоря сам Корягин. В голове это укладывалось плохо. В течение десяти лет кадровый сотрудник милиции, полковник, очень порядочный человек, семья, дети, три года работы в РИСКе, первая категория причастности.

Пока Тополь разгадывал эту загадку, пытаясь увязать ее с новой информацией о Шайтане, пришла шифровка от Дедушки. Миленькая такая шифровка. «Враги могут быть сильнее». А тут еще этот Разгонов. И Кирилл Меньшиков уже дает координаты Золтана и назначает время операции по захвату…

На тверскую базу службы РИСК отправились спокойно, на «Ниссане»: Разгонов за рулем, Тополь рядом, Верба сзади. От вертолетов Тополя уже тошнило. Проехали не торопясь по «местам боевой славы».

— Вот тут нас обстреляли, — гордо сообщил Разгононов.

— А вот тут, — показала Верба чуть позже, — нам было хорошо.

«Во, чумная девка, — подумал Тополь, — У нее мужа убили, а ей было хорошо! Или она действительно теперь читает Разгонова своим мужем?». И тут же мозг его через цепь ассоциаций привычно переключился на служебные проблемы. Операция «Лайза» привычно склеилась в голове с обстрелом боевиками Шайтана: где-то имя Шайтана проходило по «Лайзе». Минуточку! Ну конечно, где же еще! На всякий случай он позвонил Клену, и тот подтвердил: убийство Разгонова по легенде повесили на новую тверскую группировку. Просто так было удобнее и Тополю с Платаном, и Петровке, и местному РУОПу. Вот черт!

Кто же мог знать тогда, что этот Шайтан накатит прямо на РИСК? Менять тщательно разработанную схему, в работе над которой участвовало с полсотни человек, было поздно. Поэтому Тополь просто предупредил Клена об изменениях и дополнениях, а потом сам связался с Петей Еремеевым:

— Немедленно приставь «наружку» тире охрану к объекту ноль-ноль-два. Немедленно, слышишь?!

Разгонов странно покосился на Тополя, словно каким-то сверхчутьем понял: это связано с ним.

А Тополь думал лишь об одном. Он очень надеялся, что еремеевские ребята не опоздают.

Сразу после пленения Золтана и отправки Разгонова в Лондон Тополя вызвали в Кремль безобразно ранним утренним звонком. Там целый коллектив советников и помощников пытал его по двум направлением: зачем Малин отправился в Лондон и не пора ли отправить на пенсию господина Григорьева?

По первому вопросу Тополь отбрехался быстро. Служба РИСК не скрывала фактов покушения на своего шефа, более того, подчеркивала, что их было три подряд: на Рублево-Успенском шоссе, где убили личного охранника Ясеня а в машине должен был сидеть он сам, под Старицей, где невинной жертвой пал похожий на Ясеня человек — Михаил Разгонов, и наконец на Степуринской дороге где Ясеню и Вербе удалось скрыться от нападавших. Не многовато ли для одного человека? Вот Ясень и уехал от греха подальше в Лондон. А подозревавшийся так или иначе во всех трех случаях Владимир Сигалихин, он же Мясорубов, он же Золтан, пока молчал. Но РИСК отрабатывал именно эту версию. РУОП и прокуратура копали под Шайтана. ФСБ и ведомство Коржакова вели свое расследование, и все это интеллигентно, все по согласованию друг с другом. Кремлевские деятели прямо нарадоваться не могли, какое у нас чудесное взаимопонимание и взаимодействие между спецслужбами.

А вот по второму вопросу Тополь горой встал за Григорьева. Нашел убедительные аргументы в защиту его энергичности, бодрости и недюжинного профессионального потенциала. «Хрена вам лысого! — думал Тополь. — Таким только волю дай: одного подонка на пенсию отправят, другого на его место посадят — смысл для дела нулевой, зато все ниточки оборвутся, и концов уже никогда не сыскать. Хрена вам! Григорьев еще не всех своих сдал. Пусть посидит немного».

Тополь срочно, прямо из машины позвонил Клену и Платану, чтобы они оба приложили максимум усилий к недопущению отставки Григорьева.

Он ехал домой впервые за последние шесть дней и все пытался разгадать, кто же из этой президентской команды играет против них? Кто?

На самом деле Золтан не молчал. И молчать не мог. Ему вкололи все, что полагается в таких случаях вкалывать, и агент Тополя Саня Серебряков, работавший по совместительству сотрудником РУОПа, записал на пленку полный текст откровений киллера. Признаться, текст был не слишком интересен. Золтан действовал в составе группы из пяти человек, каждый из которых хорошо знал только свой участок работы. Золтану дали цель, не объяснив, кто это. По тому, как обставлялось дело, и по размеру гонорара (два миллиона долларов), Золтан догадался, что жертва непростая, а потому тем более фамилией интересоваться не стал. Но в одном вопросе Золтан все же позволил себе самодеятельность. Полил голову убитого зеленой краской из спрея. «Юбилейная, пятидесятая жертва», объяснил он.

После устранения основного объекта Золтану вмещалось в обязанность собрать всех сообщников на конспиративной квартире и убрать их. Что Мясорубов и исполнил, не посрамил своего доброго имени. Очевидно, уголовники знали больше, чем он, о связях с ФСБ, МВД и службой Коржакова. Собственно, Золтан вообще ничего об этих связях не знал. Лично он получил инструкцию от шпана в конверте одновременно с авансом, но сам он ее, похоже, не читал, а возможно, и автора не знал тоже. Инструкция была вызубрена Золтаном наизусть и уничтожена. Точное содержание ее под действием психотропных препаратов киллер восстановить не смог, но заключительный штрих был-таки весьма интересен: дату операции и сигнал к началу исполнители получили из Будапешта. Так появился, как любят говорить чекисты, венгерский след в этом преступлении.

Всем венгерским занимался у них главный финансист РИСКа Стась Плисковский, то бишь Платан. Он единственный среди Причастных владел этим непростым языком. А к тому же именно через «Будапешт Банк» промучивались в последние годы чудовищные криминальные капиталы.

Тополя на данный момент гораздо больше волновала фигура тверского лидера, поломавшего РИСКу все планы. Ведь это из-за него пришлось на самом верху сочинять новую легенду — о Разгонове и еще двух покушениях.

И, похоже, именно Шайтан пытался устроить побег Золтану. Участников акции схватили. Оказалось все скучно: простые уголовники, старые дружки вора в законе Архипа, под именем которого сидел Золтан. Хитро, но не слишком. Не мог Шайтан не знать, что Архип сидит в Набережных Челнах, а не здесь. Ну ладно, не в этом суть. Все равно пока на побег работали только деньги Золтана. Что ж подождем. Подержим наживку на крючке. Может, еще работают и его политические связи.

Шайтан тревожил сильнее, чем Золтан. Во-первых, авторитет был на свободе. Во-вторых, ведь это Мясорубов — человек Шайтана, а не наоборот. Слышал Тополь в разговоре с Григорьевым что Шайтан по самым осторожным оценкам, был очень осторожным и убрать его ни с того ни с сего — все равно что убрать Дудаева: можно, но без потерь не обойтись, а людей жалко. Чтобы взять Шайтана аккуратно требовалась долгая и кропотливая подготовка, за которую и вел сейчас Клен.

Старый «друг» Ясеня — вор в законе Кислый отказался говорить о Шайтане. Ограничился тремя фразами:

— Этот сучий потрох не соблюдает закон. Но у него свое дело. Он не мешает нам — мы не мешаем ему. Все.

Кислый темнил, однако не было в живых ни Ясеня ни Осокоря, а без их помощи Тополь пока с трудом разбирался в воровских интригах.

А потом, только-только замаячил какой-то свет в свердловском деле — Корягина видели в Находке и вот-вот должны были схватить, — пришло новое известие: убили Дуба, Валерку Гладкова. В Газу тут же вылетел Кедр, а Тополь в состоянии, близком к истерическому, вызвал на Лубянку Вербу и велел именно ей занимать кабинет на период его отсутствия.

— Я-то здесь для чего? — возмутилась Верба. — Тебе, что ли, объяснять, как несерьезно относится ко мне вся эта местная публика? Может, полковничий мундир надеть?

Тополь только однажды видел Вербу в мундире — в день присвоения ей последнего звания. Было очень смешно. Уже само включение «ночной бабочки» в кадровый офицерский состав несколько лет назад стало вопиющим нарушением внутреннего кодекса Лубянки. А уж когда бывшей проститутке решили досрочно привинтить на погон третью большую звездочку, многие в руководстве ФСБ готовы были просто лопнуть от злости. Тополя, как раз тогда ставшего генералом, страшно веселило такое возмущение, и он не приминул пообещать особо недовольным, что сумеет ввести Татьяну Лозову в генералитет.

— А что, можешь и мундир надеть, — сказал Горбовский теперь, улыбнувшись. — Но ты же знаешь: то, под мундиром, нравится всем гораздо больше.

— Раздеться прямо сейчас? — предложила Верба.

— Нет, я уже улетаю в Лондон.

Тополь улыбнулся еще раз и понял, для чего вызвал эту рыжую бестию. Просто для настроения. Да если б не она, они бы все уже давно озверели и стреляли друг друга!

Глава седьмая

Двадцать шестого августа Высокий Шеф встретился с Шайтаном у обочины Рублево-Успенского шоссе, на пятом километре. Есть там такое небольшое расширение, почти площадка для парковки, и несколько назойливых знаков «остановка запрещена» — не стоянка, а даже остановка. Четыре машины — «Чайка», две «Волги» сопровождения и «БМВ» Шайтана стояли там сорок минут, не вызвав ни у кого интереса.

Шайтан перешел из своей машины в «Чайку» Высокого Шефа, и его не обыскивали вообще. Что бы это значило? Даже холодок пробежал у него по спине. Еще возле своей машины он достал сигареты, чиркнул зажигалкой, и запись пошла сразу на две кассеты. Подойдя, Шайтан заглянул в просторный салон, спросил:

— С сигаретой можно?

— Кури, — разрешил Высокий Шеф.

А разговор пошел странный и напряженный. Высокий Шеф отпустил даже телохранителя и шофера. И зачем-то рассказал Шайтану, что тот обстрелянный «Ниссан» на Степуринской дороге был не совсем фээсбэшный, что есть такая тайная организация контроля за всеми спецслужбами, сокращенно называется РИСК, подчиненная лично и только президенту, и что все в ФСБ, а особенно генерал Григорьев люто ненавидят эту службу. И еще рассказал, что по некоторым сведениям, руководителя той странной службы на днях замочили свои, точнее — григорьевские ребята не без помощи коржаковских. Однако кто отдавал приказ Шефу до сих пор неизвестно. А он не любил когда ему перебегают дорогу. Малина, начальника совета, давно надо было убрать, но почему с ним не посчитались? Это же прямое покушение на интересы Высокого Шефа. Короче говоря, он ни много ни мало попросил Шайтана по своим каналам расследовать эту мокруху.

Дело пахло керосином, однако Шайтан с умным видом кивал и слушал дальше. Он все никак не мог взять в толк, о чем это бухтит высокий кремлевский урка какая к едрене бабушке, служба РИСК? Неужели он Шайтану большому авторитету, просто задвигает фуфло, арапа заправляет? Да нет, здесь все непросто. У Высокого Шефа какая-то беда, и распутывать эту лажу придется.

Изложенные дальше подробности оказались еще фантастичнее. Четверых бойцов, попавшихся на Степуринской дороге, держали в тюрьме рисковцы и держали в недосягаемости, где-то за территорией СНГ. Но хуже всего что ихний Малин, восставший из пепла, как птица феникс, продолжал ходить по земле.

«Птица пенис», — всплыла в памяти Шайтана шутка студенческих лет. Когда-то давно он получил высшее образование, и теперь идиотская эта аналогия с птицей феникс пришла на ум Шайтану. А подтвердил воскрешение Малина не кто иной, как сам Золтан, то есть исполнитель убийства.

При упоминании этого имени Шайтан вздрогнул. Он хорошо знал Золтана, знал еще как Мясорубова, задолго до начала его международной карьеры киллера. Золтан был диким, и если бы Шайтана попросили убрать этого человека, он бы отказался. Сходняк уже три раза выносил ему приговор, но Мясорубов всякий раз ухитрялся такое затереть! Ну просто учинял в натуре пьяный базар, братва принималась резать друг друга, а он уносил ноги. Воры боялись Золтана, относились к нему с ужасом, близким к суеверному.

И вот теперь Высокий Шеф сообщил, что Золтана тоже держат рисковцы, но сидит он для отвода глаз под чужой фамилией у обычных ментов в сизо Тверского УВД.

Вот такие, значит, пироги с котятами. Сам Мясорубов сидит на «крытой» у него в регионе, а ему об этом даже не стукнули. Совсем плохо дело. То, что вместо какого-то там Малина башку пробили по ошибке похожему на него человеку, — дело обычное. Бардак у нас повсюду, киллер тоже человек, ошибиться может. А вот то, что известный как Золтан Мясорубов сидит в тверской ментовнице под фамилией, — это, кореша мои, посерьезнее будет. Это означает, что действительно пора нитку рвать. Вот только в какую страну, в какую? Ведь теперь такие времена что жиганы и в Австралии достанут.

Шайтан старался побольше задавать вопросов, чтобы, во-первых, его голос лучше записался, а во-вторых, пусть Высокий Шеф пошире раскрутится. Понятно, он скажет столько, сколько хотел, и все же каждое лишнее словечко сейчас против кремлевского урки работает.

Отвечая на вопросы Высокий Шеф в подробностях расписал стратегическую задачу, поставленную тверской группировке, и Шайтан, обладавший незаурядными математическими способностями, вдруг почувствовал, вычислил вывел по целому ряду мелких признаков, что задача эта по сути, лишь часть, региональный фрагмент грандиозного плана общероссийского, точнее — общесоюзного переворота.

Все перевороты делаются руками тех, кого потом убирают. Одних — на пенсию, других — физически. Но ворам в законе пенсию платить не принято. Значит, ему, Шайтану, никакой переворот не нужен. Значит, сам Бог велел ему выходить на контакт с этими ребятами из РИСКа и работать вместе. КГБ они или не КГБ — какая разница!

— Ты теперь моя правая рука, Шайтан, — сказал Высокий Шеф на прощание. — Ты все понял, что я сказал?

Шайтан кивнул.

— Встречаться мы больше не будем. До поры. Связь по старой схеме.

Шайтан стал выходить из машины. И в этот момент из-за поворота дороги вылетел трепаный «жигуль», а за ним «Москвич». Скорость у обоих была под восемьдесят, хотя по всей трассе на этом участке больше шестидесяти не разрешают. «Жигуль», которого занесло на повороте, одновременно тормозя и выворачивая, оказался непростительно близко от «Чайки» Высокого Шефа. «Москвич» занесло не меньше, и, двигаясь по той же траектории он со всей неизбежностью и весьма ощутимо въехал «Жигуленку» в зад.

«Если это ход Высокого Шефа, — успел подумать Шайтан, — то настолько хитрый, что я против него бессилен».

Вся охрана уже стояла с пистолетами на изготовку пистолеты у них были серьезные — не «Макаров» какой-нибудь, а «стечкин». Оба водителя резво выскочив из своих машин, словно и не замечая лимузина с сопровождением. Их обоюдный матюгон был прерван резкий окриком:

— Руки!

Оба замерли, медленно подняли руки, обводя глазами странное собрание у дороги. Пассажиров ни в той, ни в другой машине не было. Шайтан покосился на Высокого Шефа. Тот едва заметно кивнул, и грянуло сразу несколько выстрелов.

Нет, не грянуло, скорее тихо прошелестело все балалайки были с глушаками. И лохи попадали: один на капот, другой наземь, возле колеса. Вот только лохи они или мусора переодетые, он так и не понял. И счел возможным спросить:

— Кто они?

— Не знаю, — сказал Высокий Шеф. — Они меня видели здесь.

«Красиво, — подумал Шайтан. — Даже мы так не работаем».

— На меня теперь повесите? — кивнул он на двух жмуриков.

— Обижаешь, — улыбнулся Высокий Шеф своей знаменитой улыбочкой. И добавил ласково: — Кирюха!

Шайтану велели уезжать первым. В сторону Москвы. Он так и сделал. «Хвоста» не было. Шкаф сидел за рулем и молчал, как будто ничего не случилось. За это все и любили Шкафа.

— Шкаф, покружи еще, — попросил Шайтан. Но «хвоста» не было. Шайтан дал бы яйца себе отрезать, что не было «хвоста».

И это ему тоже очень не нравилось.

Глава восьмая

Белку выручало то, что она много лет подряд быя страстной поклонницей детективов. В последние годы их навыпускали до безобразия много, девять из десяти детективов читать стало просто невозможно из-за их дурного языка и страсть ее несколько поутихла. Но это было и не важно: новые детективы несли в себе мало полезной информации, а все необходимые для жизни знания Белка, как ей казалось, уже имела.

Поэтому, прежде чем совершить следующий шаг, она села и все тщательно обдумала.

Первое. Надо попытаться выявить «хвост». Это может не получиться, если за ней следят профессионалы.

Второе. Исключаются серьезные разговоры по домашнему телефону.

Третье. Со всеми, кто регулярно общается с ней, никаких даже намеков на возможное частное расследование убийства. Но вообще говорить об убийстве надо, в том числе и по телефону. Иначе ее поведение будет выглядеть подозрительно.

Четвертое. С бандитами Майкла надо повидаться срочно, организовав классическую конспиративную встречу.

Пятое. Все прочие активные действия по расследованию можно производить только позже — выдержав солидную паузу (месяц, возможно, два) и усыпив их бдительность.

Оставалось подумать, кто такие они. Определенные выводы могли повлиять в том числе и на правила поведения, на правила игры. Белка насчитала, подытожив свои рассуждения, три основные гипотезы и одну дополнительную. Они могли оказаться: мафиозной группировкой, зарубежной разведкой или своей госбезопасностью (в широком понимании этого слова). Дополнительная версия предполагала все же действительное убийство Мишки, и потому Белке не хотелось всерьез ее разрабатывать. В сущности, они могли оказаться просто ментами. Ведь у нас в отделениях забивают насмерть не только лиц кавказской национальности. А потом, когда нужно скрыть преступлеление что стоит подбросить в морг какой-нибудь левый труп.

Скучная версия. Про вербовку в ЦРУ думать намного интереснее.

Только к разговору с Патлатым нужно как следует подготовиться. Вряд ли его заинтересуют сказки про ЦРУ. Скорее всего Патлатый вообще говорить с ней не захочет. Кто она такая? А он — для своего мира — примерно в ранге министра. Пусть не говорит. Все, что от него нужно на самом деле, — это координаты Шайтана. Их можно получить в обмен на другую ценную информацию. Нужны как минимум два факта: один, чтобы заинтересовать и другой — чтобы выудить нужные сведения авансом. Белка нашла такие факты. Первый — это то, что Миху не так давно таскали в КГБ. Официально — по поводу романа а на самом деле — кто ж его знает. И второй — главный — что Белка не опознала наверняка тело своего мужа. Нет она не скажет этому бандиту про шрам, про странных санитаров, вообще не скажет ничего конкретного, просто направит его мысли в нужное русло.

Был и еще один факт. Однако о нем Белка решила молчать до конца. Пистолет. Который пропал. О котором никто нигде не упоминал. Ни Майкл, ни майор с Петровки. Но, что бы ни случилось с Михой, ему уже все равно, а она, если признается, автоматически подпадает под статью.

Вот такая была теория. А практика началась в четверг, на следующий день после похорон.

Белка числилась в отпуске, да и вообще по новым неписаным правилам в некогда полурежимный НИИ теперь можно было являться только в день зарплаты. В последние два года Белка оставалась на работе не ради денег (пятьдесят долларов в месяц — это не деньги), а так — ради компании, на других посмотреть, себя показать, в общем, чтобы не закиснуть в домашних заботах, благо родители — в основном, разумеется, мама — могли Андрюшку взять на себя. Словом, институт был чем-то вроде клуба. В нем и остались-то преимущественно такие же скучающие и более или менее обеспеченные тетки. А немногочисленные мужчины почти все прокручивали всевозможные сделки прямо в стенах родного учреждения.

Белка решила выйти на работу на два дня раньше просто от тоски. Но была и тайная цель.

В отделе все уже знали о ее горе. Очевидно, Женечка позвонила кому-то из общих знакомых еще в тот день. Ведь двое сотрудников даже пришли на похороны. Сейчас заговаривать на больную тему никто не решался. Только начальник в своей обычной бесстрастной манере высказал соболезнования и пообещал материальную помощь. «Какая от них помощь! Как же, — подумала Белка. — Получки месяцами не дождешься. Все ждут оплаты каких-то актов». И когда среди своих стало совсем безрадостно Белка отправилась к подружкам в другой отдел, где еше ничего не знали. Покурила, потрепалась как ни в чем не бывало, сделала два звонка: Женечке и… Количу. Даже если это КГБ, не могут же они все на прослушку поставить! Колич разговаривал вполне приветливо. Сама-то Белка знакома с ним была шапочно, но старый друг Михи Майкл, по понятиям Колича, явно был в авторитете. Вообще Майкл — толковый биохимик, талантливый программист и лихой коммерсант Михаил Вербицкий — представлял своего рода феномен: бесконечно далекий от уголовного мира по происхождению и воспитанию, он в годы всеобщей криминализации крупного, среднего и даже мелкого бизнеса быстро стал среди бандитов своим на правах «законного» консультанта.

Колич хотел было сразу дать Белке телефон Патлатого с правом ссылаться на него, Колича, но Белка резко возразила против такого варианта. Ей нужно было, чтобы Патлатый, будь он хоть лидер всех московских группировок вместе взятых, позвонил ей сам, обязательно завтра, точно в двенадцать и именно по тому телефону, который она сейчас назовет. Скромный боец Колич (шесть лет на простой зоне за простой грабеж и два года работы в группировке с постепенным, но явным приближением к шефу), почуяв шпионские страсти, вновь проникся важностью дела и обещал.

— Девчонки, — сказала Белка подругам, — я тут одному мужчине ваш телефон дала. Завтра опять приду. А то наши бабы не дадут нормально поговорить.

— Все понятно, — улыбнулись подружки, и одна другой прокомментировала назидательно: — Вот видишь, у Ольги муж и ребенок в отъезде, так она времени не теряет, а мы…

Патлатый позвонил минута в минуту.

— Вы можете сейчас подъехать? — спросила Белка.

— Это так важно?

— Очень важно.

— Хорошо, диктуйте адрес.

Вот так. Разве от милиции подобного понимания дождешься? Никакой грубости, никакой фени — все интеллигентно и вежливо.

Но в ту же секунду Белка испугалась. С чего он так подхватился? Ведь большой человек… Может, сам Патлатый и ведет всю эту игру? И теперь приедет, чтобы убрать Ольгу с дороги как мелкую раздражающую помеху? Или он действительно рассчитывает на очень важную для себя информацию? А она ему ничего интересного не сообщит Что тогда? За ложный вызов в этой среде тоже полагается смертная казнь?

Однако при первом же взгляде на Патлатого все страхи странным образом рассеялись. Грозный авторитет вполне соответствовал своей кличке: волосы носил до плеч. Одет был хорошо, но не броско, черты лица имел благородные и внешне походил больше всего на провинциального актера. Однако под плащом, не случайно очень свободным, скорее всего болтался в кобуре какой-нибудь серьезный автоматический пистолет.

Они курили, стоя возле урны в застекленном переходе между институтом и опытным заводом, и беседовали под ровный шумовой фон ближайшего цеха. В таком месте что-либо подслушать физически невозможно, а съемку снаружи вести бессмысленно: яркий боковой свет и мутные грязные окна.

Патлатый очень внимательно выслушал Белку. Координаты Шайтана, вопреки ожиданиям, дал сразу и только пояснил, что ничего нового у тверского лидера пока нет.

Слово за слово они перешли на «ты», Белка с ужасом ощутила даже определенную симпатию к этому человеку: все-таки он ей помогал, и в данный момент практически бескорыстно. Платить придется после — об этом она тоже знала, но не хотела думать. Ей было уже все равно. А Патлатый будто угадал ее мысли.

— Ольга, — сказал он на прощание, — ты теперь с нами. Так будь с нами до конца. И не бойся ГБ. Сегодня и там уже есть наши люди. Подмять эту систему под себя для нас вопрос времени. Не бойся никого, если ты с нами. Подумай, я могу выделить тебе охрану. Связь держи через меня. Если что-то переменится, мы дадим тебе знать. А Шайтаном можешь встречаться, когда захочешь: он мне не начальник, и я ему тоже. Адье.

И он зашагал красивой походкой спортсмена, на ходу давая по телефону распоряжения своей охране или водителю. У проходной его ждал наверняка шикарный «Мерседес» или «БМВ», а дальше — роскошный офис где-нибудь в самом центре… «Новый русский», хозяин жизни, не признающий никаких законов: ни воровских, ни государственных, ни Божьих.

Белка не хотела быть с ним, но, кажется, от нее уже ничего не зависело.

Она вспомнила похороны. Там таких не было. Народу вообще собралось немного — лето. Со старой Мишкиной работы никого — слишком давно это было. С последней фирмы — тоже никого: слишком недавно поругались. Ну, из «Текста», конечно, пришли, и вообще больше всего было народу из писательской тусовки.

Многие спрашивали про Майкла. Он тоже когда-то ходил на семинар фантастов, там и познакомился с Михой. Пришлось сказать, что Майкла нет в Москве. Это была правда — ведь он отсиживался на даче, чтобы не дразнить гусей.

Здесь, на похоронах, Белка с некоторым удивлением обнаружила: бывшие молодые писатели еще не окончательно утратили чувство солидарности друг с другом. Была, конечно, и компания фэнов — этих вездесущих любителей фантастики, некогда, в перестройку, объединенных в могучие клубы, а сейчас влачивших унылое существование, как, впрочем, и вся интеллигенция. Пришел Егор Стульев, давно переключившийся с фантастики на детективы и ставший почти автором бестселлеров. Пришел Додик Саидзе, писавший теперь очень эстетскую и никому не нужную прозу. Пришел Олег Зарайский, сменивший фантастику на горячие будни газетчика еще при Горячеве. Очень, очень разные люди, но все они помнили Разгонова, все были когда-то вместе. Мечтали о коммунизме по Стругацким и о победе над коммунизмом по-советски описывали в своих произведениях романтические звездные войны и на дух не принимали войны земные, придумывали галактические сверхцивилизации которые помогут людям, и надеялись в жизни только на себя.

А теперь был глухо закрытый гроб и много цветов. Лето. Людей летом мало, а цветов много.

Когда садились в автобус на Николо-Архангельском к ней подошел Олег Зарайский и стал прощаться. Во-первых он приехал на своих колесах, а во-вторых, на поминки уже не успевал — работа. Стал теперь штатным корреспондентом «Московского комсомольца» и пахал, пахал, пахал.

— Помнишь, как здорово было на семинаре? — сказал вдруг Зарайский, и Белка даже вздрогнула от такого совпадения их мыслей. На семинар она приходила только два раза, а обо всем остальном знала исключительно со слов Михи.

— Еще бы, — ответила Белка, едва сдерживая слезы. — Ты звони, Олежек. Ладно? Звони иногда.

Теперь, стоя в переходе между заводом и институтом и глядя сквозь немытые стекла на бесконечную стройку внизу, она вспомнила этот разговор и подумала: «Зарайский. Вот кто может провести неформальное журналистское расследование. Олежек всегда рвался делать что-нибудь недозволенное. А к тому же — „МК“. Газета политических скандалов, газета, которая никого и ничего не боится. Это идея. Только информацию надо передать Зарайскому так, чтобы об этом никто не узнал. Самой звонить плохо, даже из института, негоже судьбу два раза испытывать. А Олег вряд ли позвонит, закрученный он там, как сто китайцев. Значит, будем выходить через общих знакомых… Ну, ладно. Время обеда кончилось, пора показаться на рабочем месте».

А Зарайский все-таки позвонил.

Глава девятая

Теперь Шайтан, конечно, догадался, что за конверт такой передал он Золтану в середине августа.

Конверт принес тогда человек, назвавшийся охраной Высокого Шефа, сбежавшим от него в тверскую группировку. Очень странный пассажир. Кто ж это от таких солидных людей убегает к простым «группировщикам»? Словом все это сильно пованивало провокацией. Забрав конверт, Шайтан громко сказал при свидетелях:

— Предатели нам не нужны.

И выстрелил связному в лицо.

Потом Шайтан немножко жалел, что так поторопился — даже не попробовал выяснить, кто же на самом деле прислал этого фраера? Но, с другой стороны, красивое убийство всегда добавляет авторитета среди своих, а начнешь сопли жевать — момент упустишь. И кто его знает, что бы там еще наговорил этот фельдъегерь. Уж слишком он много знал для вольно ходящего человека.

После того, как четверо бойцов Шайтана выпали из блатного мира навсегда, после того, как на него повесили неведомо кем заделанную на его территории дурную мокруху, после того, как Золтан запоролся под Тверью и тоже исчез бесследно, — после всего этого случайностям места уже не осталось. Действительно, с какой стороны ни посмотри.

Лучшие ребята Шайтана бездарно обстреливают машину подразделения РИСК по заданию Высокого Шефа. И конверт для Золтана тоже приходит как бы от Высокого Шефа. При этом сам Шеф об убитом связнике ничего не спрашивает.

Золтан убивает начальника пресловутого РИСКа (информация от Высокого Шефа), и он же встречает этого начальника живым. Где? Да все тут же, на тверской территории, подконтрольной Шайтану.

Почему вдруг вся российская политика клином сошлась на его губернии? Что-то тут не так, чуял Шайтан. Точно — нитку рвать пора. Надо только успеть бабки из Будапешта в Лозанну перевести. В Будапеште-то их сразу накроют, если что. А с Высоким Шефом ему все равно не справиться — весовая категория не та.

Сам Высокий Шеф, помощник президента Альберт Ларионов, разгадывал примерно те же загадки. Правда, формации было у него существенно больше. Например, он знал не только, как зовут всех убитых, но и как они выглядели перед смертью. И когда на стол ему легли две фотографии — Малина и Разгонова Ларионов надолго задумался.

Эти контрразведчики, соперничая друг с другом до того все запутали, что, наверно, уже сами не знают, который из двоих жив. Во всяком случае, Ларионов разобраться в этом пока не смог. Если остался Малин, не совсем понятно, будут ли его выдавать за Разгонова в ближайшее время, а вот если остался Разгонов, его уже выдают за Малина. Что ж, старо как мир. При «отце народов», рассказывают, каждому члену Политбюро по рангу полагался двойник. На всякий случай.

Но самое интересное, понял вдруг Ларионов, что лично ему по большому счету наплевать, Малин сейчас в Лондоне или его двойник. Ведь служба РИСК разыгрывала эту пьесу не для Кремля, а скорее для ФСБ и мировой общественности. И комитет (так было привычнее называть ФСБ) устроил охоту на Малина не ради того, чтобы перед ним, Ларионовым, выпендриться. Никто из них о настоящей роли Ларионова не знает, не догадывается, и мышиная возня, развернувшаяся между Григорьевым и Горбовским, лишний раз подтверждает это.

Наверху он все организовал чисто, даже параллельная проверка через агентуру германской БНД свидетельствует о полной секретности его замыслов, а через мафиозные структуры утечка информации тем более невозможна. Там люди умеют молчать не хуже, чем в комитете, а главное — там намного проще убивать тех, кто молчать не умеет. Никаких легенд не нужно, для МВД существует магическое слово «разборка»: произнесешь его, и дело можно закрывать.

Ларионов давно поставил на криминальные структуры. Силища за ними огромная. Добавить чуть-чуть порядка, организованности, и никакая армия, никакая тайная полиция им не страшна.

Что ж, пусть пока две спецслужбы погрызутся, жаль, не удалось еще и ГРУ подключить к этой сваре. Или уже удалось? Да, вот есть данные, что два офицера с Ходынки выезжали в тот день в Раздоры. Прекрасно! Ну просто замечательно! Может, еще кого пришьют. Легче будет додать оставшихся.

«А ведь я их все равно доем», — подытожил Ларионов.

Странное ощущение возникало: словно кто-то ворожит кто-то огромный, сильный, кто-то нездешний. Или это уже бред пошел от общей усталости и нервотрепки? Кто может быть сильнее его? В этой стране — никто. А там, в какой-нибудь Америке… Да им же наплевать: Жириновский войдет в Кремль, законно избранный, или Ларионов въедет на танке. И главное, чтобы здесь оружия побольше производили и погромче кричали о войне. Не станут они ему оттуда ворожить.

А все-таки ворожит кто-то, да так загадочно, так непонятно, что страшно делается; сегодня ворожит — и ты на коне, а завтра перестанет — и где окажешься? То-то и оно, что в этой самой, как говорят любители эвфемизмов, яме.

Ну, что еще нехорошо? Поддержка Малина резидентурами Международной службы контроля? Так ведь репетиция с убийством прошла успешно: где эта поддержка, где она? Где почтенные старцы Базотти, Балаш и Спрингер? Балаш, кажется, помер, но это неважно. Все международные организации — дерьмо собачье. Никто в эту страну не полезет: ни МСК, ни Интерпол, ни Международный валютный фонд… А внутри России ему уже нет равных. Почему так решил? Да вот хотя бы последний случай.

Золтана в Завидове накрывает РИСК под видом ФСБ и при участии МВД. Великий неуловимый Золтан наконец в ловушке. Он уже бросил оружие, через минуту сдастся, но в руках у него трубка сотовой связи. Кому он звонит? Нота бене: не зная, чей был заказ, не зная, кого он убил и кто теперь его вяжет! Кому звонит Золтан в этой ситуации? Куликову, чтобы посрамить ФСБ? Барсукову, чтобы посрамить МВД? Может быть, Черномырдину — главному миротворцу? Нет. Даже не Коржакову. Он звонит Высокому Шефу, причем не догадываясь, что это и есть Ларионов. Звонит по номеру, которого сам не знает, который набрал Шайтан с выводом на секретную кнопку.

Золтан звонит и сообщает: «Объект жив. Я убил кого другого. Я арестован при участии объекта». А потом выбрасывает батарейки, стирая номер из памяти телефона. Успевает сообщить самое главное, потому что надеется на помощь. И это правильно. Если Ларионов не спасет — уже никто не спасет. Но Ларионов тоже спасать не будет. Прощай, Володя Сигалихин! Мы неплохо отдыхали вместе, но это было давно…

Высокий Шеф вдруг почувствовал, что в горле у него пересохло, и нажал специальную клавишу, чтобы принесли чаю.

Глава десятая

Зарайский позвонил уже в сентябре.

— Слушай, — начал он с места в карьер, — что нового известно об убийстве Мишки? Я хочу заняться этим делом.

Белку аж в холодный пот бросило. В первую секунду хотелось закричать: «Дурак! Нас же слушают!» Потом она смекнула, что позвонил-то Олег, инициатива его — да ведь такой отвлекающий маневр нарочно не придумаешь! И после паузы ответила нарочито печальным голосом:

— Не надо, Олежек. Это все бесполезно.

— Как это бесполезно? — возмутился Олег. — Я понимаю, Разгонов — не Листьев и даже не Холодов, но, извини, нас уже отстреливают средь бела дня, милиция разводит руками, а мы, по-твоему, должны молчать? Нет уж! Я-то знаю, любую бодягу можно распутать, если вытащить кое-кого на свет Божий.

— Олежек, правда, не надо. Я не хочу. Понимаешь, я не хочу, чтобы ты этим занимался. Мишки все равно уже нет.

«Классный получился диалог!» — подумала Белка. Она представила себе молодых офицеров в наушниках, и ей даже захотелось сесть рядом с ними, открутить назад пленку и еще раз послушать эту сценку из спектакля.

Зарайский сразу тактично переключился на другую тему.

— В субботу, — поведал он, — будет клуб. У Феди Лукошкина. Знаешь, где его книжный магазин?

— Конечно, знаю.

— Ну вот, он теперь решил возрождать былые традиции. Будет уже пятое заседание. Писатели, издатели, фэны, критики — в общем, все, кто еще жив и не забьи, что такое фантастика.

— Ты сам-то там бывал? — спросила Белка.

— Один раз. Но мне понравилось. Юность вспомнил. Так придешь? В шесть часов начало.

— Я постараюсь.

Ситуация складывалась идеально. Большая шумная компания, где все свои: внедрить агента безумно сложно, я незаметно передать информацию Зарайскому, чтобы никто ничего даже не запомнил, — пара пустяков. Белка хорошо подготовилась к той субботе, десятого сентября. Изложила подробнейшим образом все, что знала, и на компьютере получилось пятнадцать килобайт текста. В конце приписала инструкцию для связи: «Информацию получил и согласен работать — извести звонком с предложением мне сотрудничать в вашей газете. Вообще звони не часто, по телефону — только треп, о фантастике и прочем. Встречи назначай на улице в людных местах и в целом имитируй ухаживание».

Действительно, уютно было у Лукошкина. Белка давно сюда не заходила. А Федя сотворил заведение нового типа: магазин-кафе — и книжки можно полистать, и коньячку попить. Этакий московский Монмартр. Приглашались известные в своем кругу авторы. Фэны и братья-литераторы задавали им вопросы, авторы радовались вниманию к своей персоне — одним словом, разворачивалась игра под старорежимным названием «вечер-встреча». При старом режиме много было известных писателей. Теперь же знаменитостями делались только политики и звезды шоу-бизнеса. Писатели довольствовались аплодисментами на скромных кулуарных тусовках. А Разгонов и до этого не ДОЖИЛ…

«То есть, тьфу, о чем это я?» — прервала Белка поток собственных мыслей и снова отыскала глазами Зарайского, стоявшего у стойки с чашкой кофе в одной руке и крохотной рюмочкой в другой. При встрече она лишь сказала му «здрасте» и тут же принялась высматривать других знакомых, ведь много было и новых для нее лиц. Все-таки от последние пару лет они с Мишкой сильно оторвались от общества. Выступал Владик Севостьянов. Парень хороший но писал всегда скверно, Белка его не читала. Сейчас Владик лепил со страшной скоростю космические боевики, и его активно печатали.

Когда официальная часть закончилась и публика разбилась на группки, Белка как бы невзначай с бокалом шампанского в руке подошла к Зарайскому, стоявшему в компании трех известных ей по прежним временам и потому вполне надежных людей, и некоторое время слушала их разговор. Об издательской политике, об оформлении обложек, о книжном рынке. В момент наибольшего увлечения спором она шепнула Олегу:

— Я ухожу. Павлик передаст тебе книгу. Это очень важно. Пока.

И затем, когда Зарайский скрылся во внутренних помещениях магазина, отловила Павлика Дугина, фэна, которого знала вся Москва, и всучила ему толстый том Булычева.

— Просили Зарайскому отдать, а мне уже некогда. Не забудешь?

— Хорошо, — сказал Павлик— Кто просил?

— Неважно. Олег знает.

Все. Кажется, операция прошла чисто. Дискету-пятидюймовку она вложила в книгу и конвертик аккуратно подклеила у корешка, чтобы случайно не выскочил. Кто и что мог видеть?

Домой поехала на такси, потому что в городском транспорте чувствовала себя теперь очень неуютно. Все стоящие и сидящие напротив казались филерами. Однако выявить настоящий «хвост» Белке не удалось. «Жигуленок» с битым подфарником, так напугавший Майкла, остался единственным за все эти дни признаком слежки.

Олег позвонил в понедельник из редакции. И предложил работу. Вспомнил-де, что Белка когда-то редактором подрабатывала. Белка вежливо отказалась:

— Спасибо, Олежек. У меня с деньгами пока нормально. Со временем хуже. Спасибо.

А сердце прыгало у нее в груди как мячик. Вот если бы КГБ мог по телефону пульс замерять — тогда все, считай, попалась!

После этого Зарайский исчез надолго. Белка уже беспокоиться начала. Но звонить нельзя. Нельзя, черт возьми! Даже через общих знакомых выяснять не стоило. «Старуха, наберись терпения», — говорила себе Белка.

Уже удалось выгодно, за триста пятьдесят баксов, сдать однокомнатную квартиру Мишкиной матери на Преображенке и начать долгое оформление документов на право наследования. Уже вернулась из ремонта разбитая Михой «шестерка». Уже миновал тот день, когда она все-таки решилась остаться у Геннадия…

Плохо без мужика? Ну конечно, плохо. Только еще сильнее было желание поквитаться. Миха-то ее бросил, и сейчас — она просто уверена была — сейчас он с кем-то. Может, и вспоминает ее, но он не один. Что она, Миху не знает! Ох, какая тоска навалилась в тот вечер! А Геннадий… Геннадий был давно готов. Он к Белке клеился еще в девяностом, когда у нее с Разгоновым случился неожиданный нормальский всплеск романтической страсти. И тогда Геннадий был ей смешон. Однако среди всех общих знакомых именно он всегда казался самым сексапильным. На ком же еще могла теперь Белка остановить свой выбор?

Получилось все вроде нормально: выпили, поговорили, музыку послушали. Геннадий, в прошлом издатель (кто у нас только не издатель?), теперь торговал фармацевтикой с гораздо большим успехом. Подарил Белке новейшие противозачаточные таблетки и упаковку ее любимого спедифена от головной боли. Очень трогательно. А вот наутро стало грустно-грустно. И зачем это все? Какой-то вдовий секс. Для настроения? Настроение не улучшилось. Для здоровья? Ну разве что для здоровья…

Странно, но они встречались еще два раза. Потом перестали. Уже неделя, как не звонили друг другу. Уже неделя. И десять дней, как приехали родители с Андрюшкой.

Конечно, с сыном веселее стало: с ним не соскучишься и вообще хороший он у нее. На Миху похож.

В первый же день она сказала Андрюшке:

— Папа в командировке.

— А когда приедет?

— Через год.

— Через год? — Мальчик попытался представить себе этот огромный срок. — Так долго… А письмо нам напишет?

— Обязательно, — сказала Белка.

— Он, наверно, в Африку уехал, — предположил сынишка.

— Нет, Рюшик, в Америку, — зачем-то придумала Белка. Вот бы они удивились, если б узнали, что оба правы. Родители не одобряли Белкиного вранья. Особенно отец возмущался:

— Парень совсем большой. Он же догадается скоро. Или кто-нибудь из знакомых скажет. Ты соображаешь, что делаешь?

— Наплевать, — говорила Белка. — Я так хочу.

А Зарайский все не звонил. Объявился он в начале октября. Белка отвела Рюшика в сад и скучала на работе.

— Ну вот что, — сказал Олег, едва поздоровавшись. — Ты там работаешь, что ли? Только не лги мне, что у тебя масса неотложных дел и строжайший режим на проходной. Я тут неподалеку оказался. Погода отличная — айда гулять в Измайлово!

У проходной стоял Олегов старый мятый «Москвич», и до парка они доехали, хотя пешком было минут пятнадцать. Рассказывать он начал еще в машине:

— В общем, так, Софья Андревна, очень может быть, что твой Левушка Толстой действительно жив. История раскручивается необычайно интересная. И для прессы, и для тебя. Петровка по делу Разгонова получала инструкции от Лубянки. Это я выяснил точно. То есть следствие ведет госбезопасность, а милиция и прокуратура просто делают вид, что работают, — схема стандартная, потому и разгадывается легко.

Слушай дальше. Труп в больницу МПС привезли через час после обнаружения в Старице, если верить милицейскому протоколу. Верить ему, разумеется, нельзя. Не сходятся концы с концами. Время доставки в морг я узнал случайно, но абсолютно точно. Так что здесь уже чистой воды головотяпство милиции и ФСБ. Присутствие ФСБ в больнице тоже ощущается, хотя доказать это наверняка не удалось.

Съездил я и в Старицу. Это самое интересное. Весь наряд милиции — обрати внимание, весь! — выезжавший в день убийства на место преступления, меньше чем через неделю был отправлен в Чечню. Отправлен вроде бы в плановом порядке, по документам никаких нарушений, но я пообщался с семьями двоих из той семерки, — для людей это полнейшая неожиданность и, конечно, беда. Уже тема для газеты. Но слушай дальше.

Тракториста, обнаружившего труп, застать не удалось. Уехал к матери под Питер, будет на днях. Беседовал с его женой. Говорит, затаскали беднягу по кабинетам: то в милицию, то в прокуратуру, то еще куда-то. А один раз к ним человек приходил, расспрашивал. Книжечку показал, а что там написано — разве разглядишь сразу-то. Но и это еще не все.

Местные жители говорят в один голос, что Шайтан со своей бандой крутит в области и администрацией, и органами правопорядка. РУОПом он пока еще не крутит, но и не боится его. Боится Шайтан только ФСБ, особенно какого-то нового спецподразделения, как я понял, созданного в помощь МВД и наводнившего своими агентами весь Тверской регион. Последнее рассказал мне уже сам Шайтан. Я легко его нашел, и на контакт он пошел легко.

А вот Центр общественных связей ФСБ на контакт идет с трудом. Я и не совался туда, есть у нас для этого люди посолиднее. И солидным людям вполне официально заявили, что никаких мероприятий ФСБ в Тверской области не проводит и не планирует.

Теперь о твоем «самом страшном человеке». Вот уж где действительно заговор молчания. Все, что удалось узнать от московских авторитетов: Золтан сидит по делу, косвенно связанному с тверяками, да так сидит, что проникнуть к нему абсолютно невозможно. Вообще же специализируется он на политических убийствах, и Шайтан делает вид, что Золтана никогда не знал. Кажется, все. Ну и последнее. Пару дней назад позвонил аноним и пригрозил: «Не занимайся старицким делом, Зарайский. Не занимайся». Угроза не конкретная, и я на нее плюнул. Нам к подобным штучкам не привыкать. Вот пока все. Извини, что пропал надолго. Хотелось побольше фактов нарыть.

Теперь о планах. В Чечню и Питер решил пока не ездить, а вот в Старицу еще разок мотануть надо обязательно. Жаль, «москвичонок» мой совсем сдох. По городу езжу, а дальше пятидесяти километров не рискну. Братья-журналисты все жмоты, машину не дадут. Может, ты мне доверенность на свою «шестерку» оформишь?

— Не надо никакой доверенности, — сказала Белка. — Я с тобой поеду. — Потом спохватилась: — Ой! Мне же нельзя. «Хвост» за собой потащим.

— Не глупи, — возразил Олег. — Неужели ты думаешь, что я до сих пор не засветился? И пойми, если нас задержат, это будет лучше всего. Прекрасный финальный аккорд для большого материала в газету. Представляешь, законов никаких не нарушаем, а нас задерживает ФСБ — красота! В демократической стране накануне выборов.

— А если нас убьют? — спросила вдруг Белка.

— Кому мы нужны? А впрочем… Если боишься, я же говорю, напиши доверенность.

— Никого я не боюсь, — обозлилась Белка. — Когда поедем?

Глава одиннадцатая

Довольно скоро выяснилось, что охрана объекта ноль-ноль-два — это явная перестраховка. Образ жизни и круг связей Разгоновой Ольги Марковны существенно не изменился. В отчетах отмечались особо Михаил Вербицкий, имевший знакомых в криминальной среде, Константин Полозов, занимавшийся достаточно серьезным бизнесом, и Олег Зарайский, известный своими газетными статьями на тему организованной преступности. Но все трое прямого отношения к делу не имели. Нападений на Ольгу и угроз по телефону отмечено не было. Никто, кроме РИСКа, за ней не следил. Петровка согласно легенде вела расследование вяло, жену убитого ни в чем не подозревала, а потому интереса к ней не выказывала. А «криминальные спецслужбы», если использовать терминологию, введенную Осокорем, около Разгоновой и близко не появлялись.

Одним словом, уже после двадцатого сентября «наружка» по распоряжению Тополя была снята, Ольга перестала именоваться объектом ноль-ноль-два, превратилась просто в Белку, а Еремееву вменялось теперь в обязанность лишь раз в неделю информировать руководство о роде ее занятий и местонахождении.

Золтан отказался подписывать протокол своих признаний в бессознательном состоянии. Зато неожиданно решил поведать о работе на КГБ еще при советской власти под кличками Петер и Буйный. Однако в баранниковском МБ отношения Буйного с руководством несколько напряглись, а степашинская ФСК и вовсе его забыла. Скорее всего, разговорившись, Золтан надеялся потопить одних, угодить другим и призвать последних на помощь. Но попытка была наивная. Тополь в прошлых его делах не обнаружил связи с днем сегодняшним, уж скорее они представляли интерес для исторических исследований Вербы в поисках Седого.

Завидовскую дачу со всеми ее «скороходами» и правительственной связью Золтан просто купил за деньги, а с людьми из Кремля и правительства просто дружил, потому что в последние годы сделался человеком светским. Во все это трудно было бы поверить, если б Тополь не знал еще доброго десятка подобных же персоналий.

Теперь, когда Золтан оказался так крупно замазан, все бывшие друзья отвернулись от него навсегда. И что удивительно, что возможно только в России, эти высокопоставленные чиновники не отрицали бы знакомства с киллером в интервью какому-нибудь бойкому журналисту, но помогать попавшему в тюрьму — это фи, это табу. Золтан стал фигурой, вышедшей из игры, и с ним теперь разрешалось делать все, что угодно. Впрочем, Тополь большого разнообразия вариантов не видел.

Так что посидел Золтан в Твери еще месячишко, никто на него не клюнул, да и отправили одного из лучших в мире киллеров в одну из лучших в мире тюрем — досиживать остаток жизни на Южных Сандвичевых островах. Сандвичи там подавали не часто, ничем южным в нашем понимании даже не пахло, зато до Антарктиды недалеко. Но и к пингвинам в гости господину Сигалихину путь был заказан. Погуляет во дворике, подышит морозным воздухом, найдет на небе Южный Крест, про который только из книжек, прочитанных в детстве, помнил, и обратно в камеру.

Увязать убийство Дуба с московскими и свердловскими событиями не удалось. Кедр буквально по полочкам разложил все моменты палестино-израильского конфликта, в который так основательно влез Валерка. Зря он, получается, старался. Все равно через месяц убили Рабина, а еще через четыре началась кровавая вакханалия терактов.

А вот нападение на Разгонова в Лондоне стало прямым следствием разработок Дуба. Дотошные арабы установили причастность московского резидента Гладкова к ИКСу и, не размениваясь на мелочи, решили сразу похитить шефа российского филиала международной службы.

Полковник милиции Корягин пытался бежать на торговом судне, следовавшем в Саппоро, и был убит японскими пограничниками. Глупость несусветная. Пальма приехала с Дальнего Востока в глубоком шоке. Оказывается, за три часа до смерти Игорь сам позвонил ей в гостиницу в Находке и сказал всего несколько фраз, не слушая ответов:

— Люба, не ищи меня. Это бесполезно. Чайки летают над морем и машут крыльями. Для меня все кончено. Уезжаю навсегда.

Он произвел впечатление человека, насмерть запуганного, загнанного, окончательно сломленного. Особенно гнетущее ощущение осталось у Пальмы от этих «чаек над морем».

Игорь уехал навсегда. Туда, откуда не возвращаются.

Вскрытие показало, что организм Корягина сильно отравлен наркотиками. В течение минимум двух последних недель он кололся героином. На этом фоне даже не сразу удалось разглядеть следы совсем недавно введенного новейшего препарата, подавляющего волю.

После этого случая, встретившись в Москве вшестером, без уполномоченных по регионам, они отказались от идеи общего сбора РИСКа, предполагавшего участие сотрудников первой и Второй категорий причастности. Таких насчитывалось более сотни, и теперь представлялось слишком опасным дать врагу шанс уничтожить их всех одним ударом.

Григорьева на пенсию не отправили. Прислушались к мнению службы РИСК. Он по-прежнему сидел в своем неприступном для многих кабинете. И Верба, вдруг вполне освоившаяся в коридорах Лубянки и даже полюбившая их «странною любовью», в чем призналась Тополю, однажды ввалилась к Григорьеву, пренебрегая робкими вскриками секретарей и референтов, и попросила всех, кроме самого, удалиться. Старый генерал, в душе которого чудом сохранились жалкие остатки офицерской чести и мужского достоинства, продублировал просьбу Лозовой, но от первых же ее слов чуть не залез под стол со страху.

— Не удивлюсь, — рассказывала потом Татьяна, — что после нашего разговора ему пришлось менять штаны.

Да, на Лубянке знали, что Причастные не убивают, но после случая с Курдюмовым — а Григорьев был в курсе той истории, — формулировка неписаного закона звучала несколько иначе: «Причастные, как правило, не убивают». Замечательное русское выражение — «как правило». Кажется, Горбачев очень любил его. А Верба так и сказала:

— Ты знаешь, паскуда, мы, как правило, никого не убиваем.

После этой фразы она сделала внушительную паузу, которой вполне хватило бы на удовлетворение основных естественных потребностей, а потом продолжила:

— Твоя поганая жизнь мне не нужна. Шайтан раскололся, и мы все про тебя знаем. Но мне нужен не ты, а Седой.

— Кто? — хрипло спросил Григорьев.

— Не прикидывайся идиотом, генерал. И передай Седому, что я все равно до него доберусь. Лучше бы ты помог мне в этом. Если же я найду Седого сама, а ты будешь еще жив, я тебя подвешу за яйца вот на этой площади, вместо бывшего памятника Железному Феликсу. Понял, Ублюдок? Бывай здоров! И не забудь позвонить Седому.

Блеф был слишком грубым, особенно про Шайтана.

Шайтан не мог расколоться: он ничего о Григорьеве не знал. Ничего.

Старый контрразведчик гордился такой тонко выстроенной комбинацией. Подробную инструкцию для Золтана по устранению Малина передавал Шайтану со вкусом подобранный связной. Бывший сотрудник «девятки», а ныне заурядный киллер, он должен был в разговоре с Шайтаном сослаться на Высокого Шефа. К сожалению, Григорьев не знал, кто это, но, по агентурным сведениям, авторитет так называемого Высокого Шефа был непререкаем среди новых лидеров преступного мира. Связного отправляли к Шайтану как бы для «проверки на вшивость», и Шайтан должен был сам убить его. Таким представлялся идеальный вариант, и он сработал. Вот чем гордился старый генерал. Так что Шайтан ничего не мог знать о Григорьеве. Врет Лозова.

И про Железного Феликса тоже чересчур. Тем более что не вяжется с первым утверждением о его поганой жизни. Но Григорьев все-таки позвонил Седому.

— Успокойся, старик, — сказал тот. — Эта девица размахивает моей кличкой уже тринадцать лет, но совершенно не представляет, кто я такой и где меня искать.

И он рассмеялся, почти как Фантомас. Потом продолжил:

— Ты ее боишься, старик, я чувствую. Ты боишься, что она убьет тебя?

— Боюсь, — ответил Григорьев. — И еще боюсь укола, после которого расскажу все.

— А вот этого, старик, ты допустить не имеешь права, — сказал Седой ласково. — Яд всегда при тебе? Помни: от яда умирать легче. А девчонка, кстати, пытать не станет, да и не убьет она тебя. Не убьет. Слышишь?

— Я жить хочу, — жалобно заныл Григорьев.

— Так и живи пока, — разрешил Седой. — Жизнь у тебя интересная. Не соскучишься. Правда, нервная — это да. Но по ночам все-таки можно расслабиться. Хочешь, порнушку новую пришлю? С Илоной Сталлер хочешь?

И Седой положил трубку.

«Откуда он узнал, сволочь, откуда? — мучился Григорьев. — Это не человек — это дьявол!»

Глава двенадцатая

— Я пригласил вас, господа, с тем, чтобы сообщить пренеприятное известие.

Дедушка говорил не по-русски, и Тополь не взялся бы утверждать, что он цитирует классика по общеизвестному переводу — как-то не доводилось читать Гоголя на английском или смотреть «Ревизора» на Бродвее. Но перевести эту первую фразу иначе у гостей из Москвы не получилось. Тем более что Дедушка в последнее время любил щегольнуть знанием русской культуры.

«Да, — подумал Тополь, — подобный зачин не случаен. Зачем же он шутит в такое время? Зачем? Ведь не смешно».

— В России зреет заговор против нас, — вот какое известие преподнес Дедушка соратникам после паузы. — Как только погиб Сергей Малин, мне сообщили об этом независимо друг от друга две агентуры. Для продолжения работы мы должны прежде всего с особым вниманием отнестись именно к России. И поэтому кажется логичным выслушать сейчас наших московских представителей…

Внеочередной общий сбор службы ИКС проходил в небольшом польском городке Зелена Гура — центре одного из западных воеводств, известном в прежние времена по ежегодным фестивалям советской песни. Приезжали все поодиночке, никаких встреч у вокзала, никаких автобусов, машины припарковали на платных стоянках, а Татьяна просто бросила взятый в прокате «Опель» на окраине, и они все четверо прогулялись пешком по чистым старинным улочкам, мимо ратуши, мимо высокого красивого костела, мимо рынка — к площади в новой части города, где и был арендован небольшой конференц-зал в типично райкомовском сером здании напротив универмага «Центрум».

Их было четверо: Верба, Тополь, Платан и нео-Ясень. При общем количестве участников в сорок восемь человек. Такой небывало представительный состав московской делегации уже сам по себе внес смятение в души собравшихся, а тут еще — бац! «К нам едет ревизор».

Тополь, как умел, успокоил почтенную публику подробным рассказом о последних событиях и результатах расследования. Платан дополнил картину экономическим анализом ситуации. Анализ получился неожиданно бодрым и странно контрастировал с мрачной преамбулой Дедушки. Наверно, на Платана благотворно влияла очередная встреча с землею предков, все-таки его настоящее имя было Стась Плисковский. Может, в другом месте он не рискнул бы так рьяно утверждать, что лично контролирует около 70 процентов российских банков. Скептически настроенному Тополю цифра эта казалась сильно завышенной.

Верба решила не выступать. А Разгонов, разумеется, был просто представлен всем присутствующим и ответил на несколько вопросов, волновавших в основном тех эмиссаров Базотти, которые давно не выходили на связь с российским филиалом.

Затем наскоро обсудили пяток проблем, затрагивающих интересы других регионов, запоздало спохватившись, почтили минутой молчания троих русских и итальянца Роберто, разработали новую схему связи, сменили все пароли, договорились о переходе в режим повышенной бдительности минимум на полгода, и наконец под занавес печального совещания совсем уж мрачным аккордом прозвучало «увольнение» одного из высших руководителей службы ИКС Хосе Гуардеса. Вопрос о его работе на шесть разведок одновременно обсуждался на предыдущем общем сборе, было проведено тщательное расследование, и теперь Дедушка вынес вердикт: предатель. После чего на запястьях облитого презрением Хосе тут же при всех защелкнули наручники. «Увольнение» из службы ИКС означало только одно — пожизненное заключение в спецтюрьме. Тополь уже в третий раз был свидетелем этого ритуала, очевидно, позаимствованного Дедушкой из прежней мафиозной жизни, только там предателям прилюдно пускали пулю в лоб, а здесь подавали машину до ближайшего военного аэродрома — и куда-нибудь на Огненную Землю.

Тополь вообще не любил ритуалов, а этот раздражал его особенно. Исполнение приговора — дело сугубо интимное, в чем-то постыдное, и превращать его в шоу — все равно что забраться на стол президиума, спустить штаны и публично приступить к дефекации. Так считал Тополь. И Верба всегда соглашалась с ним, а туг вдруг поднялась, повернулась к залу, благо сидела в первом ряду, и попросила слова. Не у Дедушки попросила, а у собрания. И у бледного, но спокойного Гуардеса, сидевшего в наручниках между двух конвоиров в традиционной для службы ИКС черной форме без знаков различия. Некоторые в такую минуту полностью теряли контроль над собой, и тогда им делали укол, но разоблаченный агент шести разведок держался с достоинством.

— Хосе, — заговорила Верба нарочито по-испански, — тебя любила я. И я б хотела быть твоей Кармен. Но жизнь — поверь, я сожалею, — диктует нам совсем другой сценарий. Все вывернулось наизнанку. Изменник — ты. И у меня б не дрогнула рука вонзить в тебя кинжал. Но, к сожаленью, внутренний наш кодекс не позволяет убивать людей. И это хорошо. Ты недостоин смерти. Прощай Хосе!

«Зачем она все это говорит?» — недоумевал Тополь. Он вдруг поймал себя на том, что мысленно переводит фразы на русский ритмической прозой и даже пытается зарифмовать их — уж слишком несуразным пафосом проникнуто выступление Вербы.

Потом она перешла на английский и резко сменила тональность:

— Считаю необходимым пояснить: Хосе не имеет никакого отношения к гибели Сергея. Я специально занималась этим вопросом. Возможно, впрочем, предательство Гуардеса сыграло известную роль в подготовке убийства Роберто Пьяцци.

По залу прокатился шумок: так нельзя было говорить, никто еще не доказал сам факт убийства. Но Верба продолжала:

— Я говорю: возможно. А вот другое я знаю точно. Малина убила не русская мафия и не КГБ. Малина убил один из нас. Чужим такое не под силу. Так вот, запомните: этого предателя я найду сама. Обязательно найду. И, пожалуй, я все-таки убью его. Потом, когда я сделаю это, можете судить меня. Я готова провести остаток жизни в тюрьме. Мне уже будет все равно. Честное слово. Спасибо, что выслушали.

Пока Верба говорила, Базотти все время смотрел в стол. Только теперь он вскинул глаза на Татьяну. Тополь ожидал увидеть в них раздражение, гнев или — того хуже — сочувствие и разочарование, боялся услышать слова обвинения или презрительной жалости, но во взгляде Базотти читался однозначный, откровенный, чистый восторг. А слов не потребовалось — едва заметная хитрая улыбка была ответом Вербе.

Совещание закончилось одним днем. Опечаленный Разгонов, не имевший на этот раз возможности пообщаться с Татьяной наедине, вылетел в Рим. «Пусть привыкает к жесткому графику», — подумал Тополь. А сами они решили чуть-чуть расслабиться. Вербе это было явно необходимо. Платан еще утром созвонился со своими родственниками в деревушке Черна под Иловой, не дальше ста километров от Зелены Гуры, и они махнули туда. Верба, специально разучившая несколько фраз по-польски, с порога заявила хозяевам:

— Jestem bardzo glodny! (Очень есть хотим!)

И вечер, начавшийся на этой веселой ноте, так и катился до самой ночи легко и празднично — с водкой, с вином, со специально к их приезду запеченным поросенком, с анекдотами и шутками на разных языках.

Утром пан Антек предложил всем пойти за грибами, но из местных никто не откликнулся, наверно, надоело уже, а пан Стась, то бишь Платан, предпочел выспаться. Они пошли втроем.

В лесу, где росло непривычно много дубов, было удивительно тихо и сумрачно после яркого солнца над изумрудными полями взошедших озимых. Тонко и грустно пахло осенней свежестью, грибами и прелыми листьями. Грибов оказалось много. «Гжибы», то есть белые, попадались нечасто, зато косяком шли «подгжибки» (говоря по-русски: моховики или поддубешники), а еще больше было «зелэнок» — похожих на поганки, ядовитого желто-зеленого цвета, но изумительных, как выяснилось, на вкус.

Пан Антек, увлекшись, ушел далеко вперед, и, когда они остались одни, Тополь поставил корзину, Прислонился к дереву и спросил Вербу:

— Кого ты имела в виду, когда говорила о предателе?

— Дедушку, — сказала Татьяна.

— Не смешно, — откликнулся Тополь.

— А я вполне серьезно. Он не хочет мстить за Ясеня. Давно уже не хочет. Собственно, он перестал защищать его еще при жизни, а это и значит, что предал. Неужели ты не понимаешь? Дедушка, мне кажется, понял.

Тополь вспомнил восторженные голубые глаза старика и сказал:

— Возможно. Я заметил, как он смотрел на тебя.

— А вот тут ты. Тополь, опять ничего не понял. Он же просто в меня влюблен, — сказала Верба.

— Да ну тебя!

Тополь махнул рукой и снова поднял корзину.

— Скажи, есть на свете хоть один мужик, который в тебя не влюбился?

— Есть, наверно, — улыбнулась Верба, — но эту ошибку легко исправить.

— А-а-а! — закричал пан Антек, неожиданно появляясь из-за кустов. — Вот где вы спрятываетесь.

Глава тринадцатая

Звонок раздался на блатхате в Измайлове, и, узнав такой знакомый, искаженный дребезжанием голос Кислый показал одними глазами: всем вон! Братву как ветром сдуло. Кислый прижал плечом к уху трубку любимого телефона, дочистил двумя руками рыбий хвостик, смахнул чешую со стола и приготовился слушать.

— Вот что, дружище, — начал Высокий Шеф. — Приготовься к серьезной работе. Сейчас самое главное — понять, кто пойдет с нами дальше, а кто не захочет. За Гиви ты можешь поручиться?

— Гиви можете доверять, как мне. И Аркану, и Шнифту, иЛейгеру, и Папаше…

— Кому нельзя доверять?

— Шеф, многие люди просто не понимают вас. Люди не хотят заниматься политикой. Так по закону.

— Вот ты и объясни людям, Кислый, что времена ГУЛАГа и воровских законов кончились. Мы живем сегодня в демократической стране. У нее новые законы.

— Э-э, шеф! Это мы не раз слышали. Каждая кухарка у нас уже управляет государством.

— Кухарка раньше управляла, — уточнил Высокий Шеф. — А теперь вы будете управлять. И я вас не спрашиваю, хотите вы этого или нет? Так уж получилось, что вы государством управлять начали. Сами не заметили, а уже управляете. Считай, ничего особо и не изменилось. Просто сегодня, прежде чем сделать что-то, не забывай с дядей посоветоваться. Понятно? Шайтану можно доверять?

— Шайтану?

Вопрос был внезапным, а значит, самым главным для Высокого Шефа. Кислый лихорадочно соображал, как лучше ответить.

— Нет, — сказал он, но с такой интонацией, что, по существу, еще тянул время.

— Это почему же?

— Шайтан себе на уме. — Кислый решился и начал объяснять: — Шайтан никогда не делал общего дела. Всегда только свое. Политики он не боится, и за ним сегодня очень много людей, не только в Твери, но и в Москве. Шайтан ифает свою игру.

— Я думаю, ты не прав, — сказал Высокий Шеф.

— Может быть, — сдал назад Кислый, — но вы спросили…

— Ладно, — закрыл эту тему Высокий Шеф и, похоже, собрался вообще сворачивать разговор. — Передай Горцу, что он мне нужен. Все. Пока.

Кислый глотнул пива, пожевал лоскуток вяленой воблы. Братву обратно звать не торопился. Уж больно хитро все повернулось. Вчера Патлатый предлагал вместе уходить под Шайтана. А сегодня Высокий Шеф намекает, что Шайтану крышка. Или он не хотел такого услышать? Эх, с Малиным бы посоветоваться! А то сидишь, вольты в разбеге, после вчерашнего волокуша замучила, и ведь ни одна сволочь слова доброго не скажет! Только пропал он куда-то, Малин этот. Одни говорят: помарали его, другие говорят: уехал. А вот сейчас возьму и позвоню — вдруг.

Дома оказалась только маруха его. Объяснила, что нет в Москве господина Малина. Узнав, что это Кислый про корешка спрашивает, не поленилась уточнить: в загранке он. Вот так. Нашел время по загранкам ездить. А с бабой о чем говорить? С бабой разговор короткий. Ладно, брат, все слова уже сказаны. Растуркиваться поздно, поздно оглобли разворачивать.

Вот только радости не было у Кислого, хоть и повторял он про себя: «Эх, Шайтан, не надо было тогда в Воркуте при всех мужиках возить меня мордой по столу!»

Третья встреча с Высоким Шефом состоялась у Шайтана в Завидове. Они ходили вдоль берега реки, погода была отличная, настраивала на лирический лад и на мечты о рыбалке. Шайтан отлично помнил не один раз прослушанную фразу: «Встречаться мы больше не будем. До поры». Значит, настала пора? Для чего пора? Или общая схема изменилась?

Но разговор на этот раз был очень конкретным. Речь шла о четком поэтапном плане координации действий всех основных группировок, о расформировании мелких организаций, о слиянии средних, о нейтрализации агентуры службы РИСК — и все с именами, сроками, цифрами.

Да за такую информацию политические противники Ларионова могли бы озолотить Шайтана и выделить ему целый батальон для личной охраны! Вот только кто они, эти противники? Как на них выйти? Ведь ошибиться тут нельзя. Прежний замысел Шайтану уже не нравился. Ни с каким РИСКом связываться теперь не хотелось. Две записи — эту и предыдущую — спрятать в надежном месте и заявить Высокому Шефу о выходе из игры. Все. Позвонить прямо из Швейцарии, и пошли все к черту! Оставалось решить, что такое «надежное место».

Тут-то и появился журналист. То, что парень не из мусоров, видно было сразу, но хитрый Ларионов мог подобать любого агента. И Шайтан долго и тщательно тряс Олега Зарайского. Зарайский ничего не скрывал, поэтому версия его звучала убедительно. Не зацепишься.

Конечно, Шайтан и намека не дал журналисту на свою связь с Высоким Шефом, конечно, ни о какой координации даже не заикнулся и, конечно, проводив журналиста, приказал ребятам вести его до самого дома и дальше, то есть установил за Олегом наружное наблюдение по всем правилам оперативно-розыскной работы. Шайтан даже послушал выборочно его телефонные переговоры. И биографию изучил. По всему выходило, что Зарайский не суперагент, а самый обычный журналист из этих сумасшедших энтузиастов, комсомольцев-добровольцев.

Это был лучший вариант. Как говорится, на ловца и зверь бежит. Журналист обещал появиться вновь. Шайтан ждал его.

Глава четырнадцатая

Вечерело, когда они добрались до Льгова. Зарайский специально поехал на ночь глядя. Днем тракториста Малахова искать можно только в поле, а это неудобно и хлопотно. Да и Шайтана легче найти вечером. А если не захочется ехать назад по темноте, переночевать в деревне — не проблема.

Белка не считала себя опытным водителем и была рада пустить за руль Олега. По дороге не раз и не два возникала у нее иллюзия, что никакой это не Олег сидит рядом, и не к, бандитам они едут кошмары всякие распутывать, а просто вдвоем с Михой к себе в деревню огород копать. И, глядя на знакомые пейзажи за окном, несколько раз Белка начинала плакать. Зарайский видел, но утешать не пытался. Отвлечь разговором — да, а утешать… Чем тут утешишь?

Он съехал с дороги и поставил машину за кустами. Метров двести до автобусной остановки прошли пешком.

— Стоп, — вдруг решил Зарайский. — Не надо тебе туда ходить. Лучше было остаться в машине. А впрочем, еще лучше — посиди на остановке. Примерно через… — он поглядел на часы, — через сорок минут пойдет последний автобус. С понтом ты его ждешь.

— Ты так хорошо изучил местное расписание?

— Я репортер уголовной хроники, — с гордостью заявил Зарайский, — а это уже наполовину сыщик. Так посидишь, ладно? Надеюсь, я недолго. А к Шайтану, разумеется, вместе пойдем.

Белка кивнула. Закуталась поплотнее в куртку, присела на жесткий, неудобный каркас, оставшийся от скамеечки, и сквозь проржавевшую в стальном листе дырку долго смотрела на Олега, уверенно шагавшего в сторону ближайших домов.

К Шайтану ехать не пришлось. Он вышел из калитки малаховского дома навстречу Олегу.

— Ну, привет, журналист. Садись, поговорим. Олег огляделся. Между штакетником и недавно оставленным трактором, от которого еще исходил теплый запах солярки и масла, возвышалась груда напиленных и пока не поколотых чурбаков. Зарайский подкатил к себе ногой массивную березовую колоду, поставил на попа и присел. Шайтан сделал то же самое.

— У тебя диктофон есть с собой, журналист?

Олег задумался на секунду, тут же понял, что врать бесполезно, и ответил:

— Натурально. Но я его не включал.

— Так доставай и включай, — распорядился Шайтан. — Буду показания давать.

Еще не поняв точно, не шутка ли это, Олег вынул из сумки любимый миниатюрный «Панасоник» и подумал:

«Ну, отнимет — и черт с ним. Невелика потеря. Пятьдесят долларов он стоит».

— Включил? — поинтересовался Шайтан. — Я начинаю.

Теперь, когда стало ясно, что действительно придется записывать разговор, Олег для удобства и для конспирации — все-таки сидят они посреди улицы — бросил диктофон в сумку и переключил его на выносной микрофон, закрепленный под воротником куртки.

— Малахова не ищи. Нету его больше, — спокойно, по-деловому сообщил Шайтан. — Все, что знал тракторист, — вот здесь. — Он протянул Олегу пачку «Мальборо». Пачка была тяжелой, словно ее набили мокрыми сигаретами. — Это такая же игрушка, как у тебя, только разгром меньше. Многовато знал этот тракторист. Ну да Бог с ним. На кассете не только признания Малахова. Там есть еще и признания другого человека. Очень известного. Твоей газете любопытно будет. Домой приедешь — послушаешь. Но больше — никому. Ты понял? Никому. Пока я сигнал не дам. Сделаешь по-своему, журналист, — сам понимаешь, я сразу узнаю. Лучше не экспериментируй. И еще. Если меня убьют, все это должно как можно скорее попасть в газеты… Впрочем, не мне тебя учить, журналист. Ты все понял?

Зарайский сумел лишь кивнуть — так он был ошарашен новым поворотом событий.

— Ну а теперь у нас есть несколько минут. Можешь задавать вопросы.

Олег растерялся. О чем спросить, о чем? Эх, если б сначала послушать, а потом разговаривать! Но так не бывает, это понятно…

— На этой кассете я найду ответ, кто и кого убил в этих краях девятнадцатого августа?

— Грамотно спрашиваешь, журналист, конкретно, — удивился Шайтан. — Полный ответ будет, если соединить то, что знаю я, с тем, что знают менты и гэбисты. Но из моей информации четко следует, что убили не здесь, не девятнадцатого и не того, чье убийство расследуют. И еще. Кассету послушать, может, и не доведется — всяко бывает, — так ты запомни главное: труп, который здесь нашли, — дело рук Золтана. Привезли его сюда гэбисты, а руководит всем этим делом Альберт Ларионов.

Зарайский поморщился. Фамилия Ларионова вогнала его в тоску. Это раньше было бы забавно услышать ее в подобном контексте, когда пошла мода на обвинения в коррупции всех подряд. В связях с мафией подозревали и Лужкова, и Шумейко, и Лобова. Теперь о таком уже никто читать не хочет. Ну что ж, Шайтан, послушаем твои кассеты, подождем сигнала…

С шоссе свернул старенький «газон», крытый брезентом, и двинулся по проселку в их направлении. Зарайский автоматически отметил, что ехал он с другой стороны, значит, Белку на остановке водитель не видел. Это могло быть важно, тем более что Шайтан как-то слишком пристально следил за грузовиком.

Потом бандит неожиданно свистнул громко и коротко. Из-за угла вынырнул здоровенный детина, и Шайтан распорядился:

— Шкаф, поди глянь, кого это несет.

Шкаф пошел, тормознул машину метрах в пятидесяти от них, перемолвился с водилой, обошел фургон вокруг, очевидно, даже слазил в кузов. Наконец еще издалека показал шефу жестом: все в порядке. И не торопясь, вразвалочку двинулся обратно. Машина меж тем развернулась и стала медленно подавать задом к сваленным кучей чурбакам. Шайтан встал и громко спросил:

— Кто это?

— Местные, — сказал Шкаф. — За дровами приехали.

И вдруг с неожиданным для своего веса проворством метнулся влево, к дому.

Шайтан и Зарайский невольно повернули головы в противоположную сторону. Но было поздно. Из фургона ударили две или три очереди сразу. Потом подошел Шкаф и, аккуратно приставляя пистолет, выстрелил в голову каждому. Оружие тут же бросил.

Белка наблюдала за этой сценой, припав глазом к отверстию с рваными краями, и, судорожно ломая ногти, обколупывала последнюю краску с обшарпанной железной стены. В сгущающихся сумерках с каждой минутой становилось все хуже видно, но она все-таки разглядела, как верзила после контрольных выстрелов пошел к машине и тоже был сражен автоматной очередью. После чего грузовик быстро развернулся и стал выезжать на асфальт. В деревне отчаянно лаяли собаки, громко и тоскливо замычала корова, но ни один человек не вышел на улицу.

Фургон свернул в ее сторону, и в первый момент Белке захотелось бежать, бежать, петляя, как заяц. Но то ли она успела сообразить, то ли просто страх парализовал волю, во всяком случае, она лишь забилась в угол, вжалась в железную стенку остановки и замерла. Грузовик взревел за ее спиной и, затихая, скрылся за поворотом.

Выскочив из своего укрытия, Белка ринулась туда, где лежали Олег и двое других. Зачем? Она не знала. У нее отчаянно кружилась голова, и на каких-нибудь ста пятидесяти метрах она дважды падала. Здесь не осталось живых.

Что она хочет сделать? Здесь никому нельзя помочь. Она хочет, пока ее застанут возле трупов? Нет! У Олега был диктофон. Он мог что-то записать. Он мог записать все вплоть до выстрелов. Какие силы, какие знания, какой опыт двигали ею в те минуты? По натянувшемуся проводку Белка догадалась, что диктофон лежит в сумке, вытащила, взглянула, пленка еще крутилась, выдернула из воротника микрофон, куртка была в крови, сумка была в крови, руки ее тоже сделались липкими, надо брать всю сумку, мало ли что там, милиции все это ни к чему… И еще — пистолет. Ба, да здесь два пистолета! Ага… вот из этого стрелял громила, убитый последним, а этот был в руке у второго, и он, похоже, выстрелить не успел — такой пистолет гораздо лучше. Белка швырнула в сумку пистолет Шайтана и, не оглядываясь, бегом, скачками понеслась к своей машине.

Она долго не могла повернуть ключ в замке зажигания, собственно, поначалу она не могла его вставить в замок — так тряслись руки. Она выкурила подряд две сигареты, доехала до ближайшей речушки, вымыла руки, протерла от крови все, что было испачкано в машине, выбросила Олегову сумку, вынув из нее нужное, еще раз вымыла руки, потом вернулась в машину, села за руль и вдруг в одно мгновение поняла, что нужно делать. Может, было еще не поздно. Вряд ли в этих краях так быстро приезжает милиция. Скорее всего ее еще даже не вызвали.

Страшно, ох как страшно ехать назад! Но уезжать в Москву — просто губительно. Она остановила машину точно в том же месте, где пару часов назад ставил ее Олег, тщательно протерла сухой тряпкой баранку, ручку двери и ручку скоростей. Велико было искушение оставить ключи в замке зажигания — вот такой рассеянный великий журналист! — но в деревне Льгово точно вымерли все, и стоило использовать шанс, стоило… Белка стиснула зубы и пошла.

Раньше она бы никогда не поверила, что способна на такое — расстегнуть «молнию» на кармане промокшей от крови куртки и бросить туда ключи. Она плохо помнила, как вышла на дорогу и долгие девять километров шагала в кромешной темноте, чтобы, выйдя на Старицкое шоссе, ловить редкие ночные машины, рискуя попасть в еще более страшную историю. Только ей уже было все равно. Она обязана приехать в Москву еще ночью и ради этого готова отдать все взятые с собой деньги — триста долларов и какие-то мелкие тыщи. А если и это не поможет, Белка будет стрелять…

Стрелять не пришлось. И вполне хватило сотни долларов, чтобы в пятом часу утра переступить порог своей квартиры.

Глава пятнадцатая

Горца подняли ночью и привезли на дачу Высокого Шефа в Успенское. Кроме двух сопровождающих в машине, никто не видел его лица, даже охрана у ворот, и Горец этому внутренне порадовался. Чем закончил Шайтан, который светился даже в Кремле, теперь вся братва знала конкретно.

А после того, как команда Кислого совместно с ребятами Горца ликвидировала Шайтана, стало известно, что этот бродяга не только имел оформленную на свое имя мощную трастовую компанию, чистенькую, исправно платившую налоги, но и собирал подписи — баллотироваться в Госдуму. И если б теперь ему башку не пробили, точно собрал бы и в Думу прошел бы однозначно, с его-то деньжищами. Может, это и не понравилось Высокому Шефу?

Мираб Саркиев по кличке Горец был намного скромнее. Тюремный стаж имел небольшой, в девятнадцать лет сел за кражу по глупости, зато в перестройку сильно продвинулся в нелегальном бизнесе, стал признанным авторитетом и в девяносто первом был коронован вполне законно. Кто-то из стариков шипел: мол, «апельсин» ты, а не вор, но это с каждым годом имело все меньшее значение. Несколько лет подряд Горец был «основным» в Новгороде, потом перебрался в Москву, и вот теперь ему поручали доделать то, чего не успел Шайтан, — закончить формирование беспрецедентного по масштабам северозападного объединения криминальных группировок и принять руководство им.

Высокий Шеф вышел из дома навстречу Горцу, и они вдвоем — охрана на почтительном расстоянии сзади — долго бродили по дорожкам парка.

— Суть проблемы сводится к следующему, — формулировал Ларионов. — На днях состоится ваша сходка, в частности, посвященная проблемам глобальной координации… ну то есть всеобщего объединения усилий. Этим интересуются не только и не столько органы внутренних дел, сколько уже небезызвестная тебе служба РИСК. На сходке обязательно будут как минимум два их агента. Твоя задача — узнать их и обезвредить.

— А если не удастся? — по-детски растерянно спросил Горец.

— Плохо, если не удастся. Утечка информации стоит сегодня дорого, а убирать всех подряд, как Шайтана, — с кем тогда работать? Сумел же ты в Свердловске распознать Глызина.

— Какого Глызина? — не вспомнил Горец.

— Ну, Мосла, Мосла, которого вы так вовремя закололи. Он же из РИСКа был.

— Ах, Мосла! Так мне повезло тогда. Во-первых, его срисовал кто-то на зоне, он же на Петровке работал, а во-вторых, когда Мосол неожиданно на волю дернул и по существу засветился, нам помог его же агент из ментуры, Корягиным, кажется, звали. И кто этого мента перекупил? Так я и не понял.

— Всех не перекупишь.

Ларионов загадочно улыбнулся. Пусть Горец думает, что это он перекупил. Эх, узнать бы правду! Да у кого? Разве что у Григорьева. Но он же хитрый, гад, никогда в жизни правду не говорил.

— Всех не перекупишь, — повторил он. — Придется тебе, Горец, самому их срисовывать. Задача архиважная. Ты же не дурак — придумаешь способ. Пункт второй: необходимо удержать Тверской регион от полного выхода из-под контроля. Сам понимаешь, как там теперь РУОП развернется с ФСБ на пару. Пусть все специальные люди лягут на дно или уедут. Проследи за этим. Группировку надо спасти — она будет на твоей совести.

«Ну, от такого довеска, — подумал Горец, — совесть моя не надорвется. Хуже другое. Хоть Высокий Шеф и говорит спасибо, на самом деле сработали мы грязно. Журналиста убрали, может, и правильно, но тело бросили зря. Странно, что Шеф об этом не спрашивает».

И, словно читая мысли Горца, Ларионов спросил:

— Откуда взялся этот репортер Заманский?

— Зарайский, — поправил Горец. — Он сам вышел на Шайтана, по своим журналистским каналам.

— Здорово, — сказал Ларионов злобно, — скоро у них каналы будут лучше, чем у Лубянки. МВД-то они уже давно обскакали. Ну и что?

— Зарайский встречался с Шайтаном дважды, — рассказывал Горец. — При первой встрече я присутствовал. Были еще двое — Кузнец и Кандыба. Шайтан ничего не сказал журналисту. Ничего.

— А потом?

— Они больше не встречались.

— Ты уверен в этом?

— Обижаете, Шеф. Я же вел его все эти дни.

— Почему милиция не нашла у Зарайского никаких записей?

Похоже было, что этот вопрос очень сильно тревожил Высокого Шефа. Горца он самого тревожил, и требовалось сказать что-то весьма убедительное.

— Знаете, у меня сложилось впечатление, что этот репортер страсть какой ушлый. Он уже несколько лет про нас пишет, а братва всяких блокнотов и магнитофонов дюже боится, вот он и привык все в голове держать.

Странно, но ответ устроил Высокого Шефа.

— Хорошо, — сказал он. — Ты, братец, вот что… Ты все-таки проведи расследование по этому поводу. В ментовские дела не суйся, свое, частное расследование проведи. Договорились? Но это уже, сам понимаешь, пункт третий. А главное, про первый не забывай.

От пункта первого у Горца аж голова разболелась, пока его везли назад и у перекрестка сдавали с рук на руки родной охране. Третий пункт тоже не давал вору покоя. С репортером-то Горец дважды лопухнулся. Никто не вел Зарайского в его поездке от Москвы до Льгова. Зачем? Это же не шпион — простой журналист. Ан, оказалось, непростой! И как их угораздило бросить тело? Ведь ни одна собака теперь не знает, кто обчистил убитого и было ли вообще что у него брать.

— Дай порулить, — попросил Горец Капитоныча. Капитоныч знал: бугор любит садиться за руль, когда настроение плохое. Даст Бог, ни во что не врежется, а повеселее станет. «БМВ» водить — разве это работа? Машина сама едет. Ну, если, конечно, погоня или, скажем, по пересеченке на ней ехать приходится — тут да, тут уже работа.

Так думал Капитоныч, глядя на улыбающегося рядом с ним хозяина. А хозяин гнал тачку почти по осевой, словно прокладывал дорогу самому Президенту России, светил издалека встречным, совсем не уступая дороги, и голова у него уже не болела.

Он понял, что будет делать с этим РИСКом. «Вычислять их там, разгадывать, мероприятия проводить… Да пошли они! Много чести. Возьмем в заложники какую-нибудь ихнюю бабу, лучше всего жену самого главного, охрану в случае чего постреляем — и все, они мне сами расскажут, ху из ху. А кого мне бояться? — спрашивал сам себя Горец. — Теперь-то кого мне бояться? Кого и зачем?»

Глава шестнадцатая

Тимофей Редькин перекинул веревку через матрас на верхнем багажнике и сказал:

— Тяни сильнее. Вот так. Теперь держи крепко, я сейчас перехвачу.

И пошел вокруг машины. Алику было совсем худо. У него даже держать крепко не получалось — куда уж там сильнее тянуть. Накануне они уговорили почти два литра водки. Причем Маринка, жена Тимофея, помогла им в этом очень слабо, Вера Афанасьевна и Верунчик не пили по определению (у одной сердце больное, другая — беременная), Никита — зять-спортсмен не пил по идейным соображениям, ну и, наконец, тесть, или, как называл его Тимофей, «тесчим», потому что Маринке он был отчим, Петр Васильевич неожиданно ушел в ночь на свою синекуру.

Это-то и сгубило двух приятелей — на компанию и поддержку тесчима Тимофей очень рассчитывал. Разумеется, он помнил, что наутро надо вести машину и не куда-нибудь, а на дачу — три часа за рулем, так что старался наливать Алику побольше, себе — поменьше. Но два литра то все равно два литра, даже под хорошую закуску и сак ты там ни наливай, хоть по четверти рюмочки.

Поднялся-то Тимофей легко, уж больно пить хотелось. Сразу прошел на кухню, взял чайник и долго с наслаждением сосал из носика. Но теперь, после с трудом пропихнутого сквозь пересохший пищевод завтрака, стало ясно, что больше всего на свете хочется ему двух вещей: похмелиться и спать. Но похмелиться хочется даже сильнее, ведь без этого можно и не заснуть.

С некоторых пор Тимофей стал похмеляться всякий раз, если прилично выпивал вечером. Маринка такую практику жестоко осуждала, и принимать утреннюю дозу приходилось тайком. Потом зачастую она ловила его на запахе, и тогда Тимофей нагло уверял, что это с вечера такой сохраняется. В конце концов, не пойман — не вор. Главное — выпить незаметно. Доставать бутылку из холодильника так, чтобы никто не увидел, было практически нереально — на кухне с самого раннего утра кто-нибудь уже вертелся: теща, жена, дочка. Поэтому специальная заначка пряталась где-нибудь в шкафу или в углу за секретером, отчего жидкость, естественно, делалась теплой. А из теплых напитков для утреннего «декохта» идеально подходил только коньяк. Однако плохой коньяк новой, посткоммунистической эры иногда случался пострашнее самогона, а на хороший не всегда имелись деньги. Так что чем только не приходилось похмеляться Тимофею: и различными странными бренди «Наполеон» неизвестного происхождения, и дешевыми джинами из пластиковых бутылок, и каким-то канадским виски, сделанным, очевидно, в Польше, если не в Малаховке… Лучше всего из доступных напитков была кристалловская «Старка». Не всегда удавалось ее купить, но она с неизменным успехом проскакивала по утрам, даже теплая.

На этот раз в шкафу за ботиночными коробками ночевала как раз початая бутылка «Старки», да вот незадача — перед поездкой на машине Тимофей себе не позволял. Это было святое: если за руль — значит, ни капли. В дороге возможно всякое, и не дай Бог дыхнешь на гаишника, он на тебя все повесит при полной твоей невиновности.

И Тимофей страдал. Алик зачем-то страдал вместе с ним. Тимофей предложил ему поправить здоровье оставшейся грамулькой, а оставалось во второй бутылке добрых полстакана — как раз то, что надо. Но Алик гордо сказал, что водку по утрам не пьет, а вот проводит друзей на дачу и купит себе пива у метро.

— Ну, извини, старик, нет у меня пива. У меня от пива живот пучит, вот и не держу его дома.

— Ладно, ладно, — пробормотал Алик, — я потерплю. Ты давай еще вот здесь примотай.

Потом он отошел, поглядел со стороны на сотворенную ими конструкцию — огромный матрас от старого дивана смотрелся на крыше Тимкиной белой «Нивы» как шляпка гриба — и вдруг объявил:

— Все мы неправильно сделали. Надо его мягким вниз класть. Иначе мы эту гадость никогда плотно не прикрутим.

— Мягким вниз? — автоматически переспросил Тимофей. — Ты прав.

Они распутали веревки, кряхтя и матерясь, перевернули тяжелый матрас и принялись все завязывать по-новой. Страшно утомились и, не закончив, сели на ступеньки перекурить. Тут-то и вышла Маринка.

— Ребята, вы чего, обалдели?! Уже минут сорок этот несчастный матрас вяжете! А там еще барахла полно. Ты хочешь, чтобы мы ночью приехали? Только водку жрать умеешь!

Тимофей с тоской посмотрел на Маринку, поднялся, выбросил длинный бычок и ничего не сказал.

Когда-то, очень давно они вместе учились в школе, потом вместе поступали в один институт — в Бауманский. И одновременно с этим регистрировали брак. Родители с обеих сторон не порадовались, но, когда выяснилось, что Марина беременна, неожиданно подавляющим большинством голосов (при одном воздержавшемся — отце Тимофея) было решено рожать. Так решилась тогда их судьба и судьба Верунчика. Кто бы мог подумать, что брак окажется таким прочным, что Верунчик окажется зверушкой шустрой, пойдет по стопам мамочки и папочки и уже в тридцать шесть они будут готовиться стать бабушкой и дедушкой!

— Бред какой-то! — говорил накануне за рюмкой чая друг его Алик из Днепропетровска, внезапно свалившийся на семью Редькиных среди дня. — Тимка — и вдруг дед! Полная бредятина. Хотя бородищу ты и отпустил вполне дедовскую. А помнишь, как у нас на Южмаше горилку пили прямо в цеху?..

Вернулся с дежурства отчим. Помог таскать тюки и коробки.

— Ну вот, вроде все и собрали, — сказал Тимофей Маринке. — И чего было шуметь?

— Ага, — буркнула Маринка, впрочем, уже остывая, — только времени скоро двенадцать.

«Действительно, — подумал Тимофей, — и надо было в такую рань вставать, чтобы в полдень уехать».

Он совсем разучился рано вставать и быстро собираться с тех пор, как перестал ходить на службу. А это случилось еще в девяносто втором. С легкой руки Гайдара (за которого, впрочем, Тимофей и теперь собирался голосовать) оборонка тогда резко начала загибаться, и кандидату наук, специалисту по ракетному топливу на сверхзакрытом средмашевском «ящике» стали платить меньше, чем курьеру в какой-нибудь аудиторской — прости, Господи, за непонятное слово — фирме.

Поиски работы были лихорадочными и не всегда удачными. Худред в православном издательстве (помогло почти детское увлечение рисованием), переводчик с английского плохих романов для другого издательства, которое со страшной скоростью и жуткими опечатками гнало в свет фантастику и детективы (там он получил кличку Мальчик-Тима-наборщик — так назвала его бухгалтерша, не понявшая, что Тимофей не просто набирал текст на компьютере, но и сам переводил его). Дома у него стоял старенький агрегат, самолично собранный из кусков еще в те времена, когда фирменная персоналка была диковинкой и предметом зависти. Так что в какой-то момент пришлось «мальчику Тиме» действительно поработать наборщиком, потом набор он перевесил на Маринку, а сам освоил верстку на «вентуре».

В конце девяносто третьего они даже зарегистрировали свою семейную фирму, но момент был выбран не слишком удачный — издательский бизнес как раз пошел на спад, платить налоги сделалось окончательно невыгодным, и фирму в итоге пришлось похоронить. Знакомый с бизнесом еще со времен перестройки, Тимофей не унывал. «Продал же я однажды восемь тысяч веников! — любил повторять он. — Значит, и теперь прорвемся». Это еще в девяностом ему предложили на реализацию веники по очень низкой цене, а он не поленился, нашел через знакомых теток на трех рынках, и за какие-нибудь две недели вся партия товара ушла. С этой операции они с Маринкой купили себе видюшник, а видюшник в девяностом году — это не как сейчас, когда его чуть ли не с пенсии можно купить, видюшник тогда на полмашины тянул.

Тимофей не унывал. Поработал грузчиком в мебельном магазине, потом — водителем у коммерческого директора там же, потом докатился до коммивояжера (много их развелось нынче, хотя большинство торговцев и слова такого не слыхивали). Тимофей разносил по Москве и втюхивал китайские карманные радиоприемнички, якобы работающие от солнечной батарейки. Продавались они неплохо, но, конечно, с вениками не сравнить. Эхма! Раньше все лучше было.

Тимофей завел движок и по старой водительской привычке поднял капот — проверить, все ли в порядке. Алик тоже с видом знатока осмотрел внутренности машины.

— Тормозухи долей, — сказал он, — видишь, уровень недостаточный.

— Не буду я ничего доливать, — ответил Тимофей. — Машине четырнадцать тысяч от роду, и тормоза работают как звери.

Выскочила Маринка.

— Вот я так и знала! Боковинки от дивана забыл.

— Ну и куда я их теперь засуну?

Алик хотел посоветовать, куда засунуть боковинки, но, увидев рядом Веру Афанасьевну, передумал.

Неделю назад Редькины купили новую мягкую мебель, старые кресла отправились на помойку, а старый диван был демонтирован и подготовлен к отправке на дачу. Ну и, конечно, заодно была проведена генеральная уборка в квартире, в ходе которой обнаружилось немыслимое количество вещей самого разного характера, которые бросать жалко, а дома держать бессмысленно. Маринка с матерью вечно спорили из-за этого барахла. Вера Афанасьевна норовила убрать, припрятать на антресолях, охранить любую мелочишку, а дочь рвалась выкинуть все, сбросить с корабля современности, как большевики в семнадцатом.

Приобретение дачи в дальнем Подмосковье несколько сгладило эти противоречия, но Тимофей, разгружая горы хлама у крыльца весьма солидного дома, всякий раз прикидывал, на какое время еще хватит здешнего чердака и чулана. Конечно, заманчиво выбросить все старье и купить все новое, но на какие шиши? Иногда он вообще переставал понимать, на что они живут. Перебиваясь вроде бы мелкими заработками, очень неплохо питаются, бытовую технику покупают и вот хапнули новую тачку и новую мебель. Впрочем, на последние две покупки деньги известно откуда.

— Ну что, с Богом? — произнес тесчим солидным своим полковничьим басом. Он всегда так говорил, провожая их в путь. Сам же дачу терпеть не мог и был там всего раза два.

— Поехали, — вяло отозвался Тимофей.

— Ну, меня-то до метро подкинете? — спросил уже ошалевший от похмельного нетерпения Алик по пятому, наверное, разу.

— Мы тебя сейчас в помойку закинем, — несмешно пошутил Тимофей, — если еще раз спросишь.

Тесчим строго сказал:

— На даче много не пей. Маринка говорит, там работы невпроворот. А приедете, мы с тобой тут вздрогнем. Хорошо?

— Хорошо, — согласился Тимофей. — Обязательно.

Странный был человек, этот его тесчим. Женился на Вере Афанасьевне, когда той уже исполнилось пятьдесят. Нет, Тимофей ничего не мог сказать — женщина она была хоть куда: красивая, представительная, породистая такая и всегда выглядела лет на десять моложе. Работала всю жизнь в аппарате Министерства культуры, но, когда пришел Губенко, поругалась с кем-то и до пенсии скромно дорабатывала в Некрасовской библиотеке. Там, в библиотеке, и познакомилась с отставным полковником Чухановым на пять лет ее старше.

Муж Веры Афанасьевны, Маринкин отец, умер в восемьдесят четвертом от лейкемии. Страшная это болезнь, и даже Тимофею вспоминать было жутко, как ходили они гда все в больницу, обманывали его, говорили, что он скоро поправится, а тот, кажется, чувствовал уже. Отличный был мужик Виктор Иванович — инженер-электрик любитель преферанса, анекдотов и хорошей закуски, веселый такой, разговорчивый. С Тимофеем они всегда ладили.

Отставной полковник был совсем другим, но появился он вовремя — когда Вера Афанасьевна уже не то чтобы тосковала по мужу, а скорее просто маялась от одиночества и непонимания молодыми. Что это было — любовь? Может быть. В свои тридцать Тимофей плохо представлял, что такое любовь после пятидесяти, но брак оказался прочным. Маринка, правда, относилась к отчиму настороженно, подозревала его во всех смертных грехах и в последнее время утверждала, что ходит он не вахтером сидеть в институт, а к любовнице. Все могло быть (отчим — человек предельно скрытный), но Тимофея больше интересовало другое: откуда у Петра Васильевича деньги? Ну хорошо, раньше была приличная полковничья пенсия — это понятно. А потом, после путча и всех реформ?

Когда оставшийся от Виктора Ивановича «жигуленок» развалился буквально на ходу и с дачи его приперли на веревке, чтобы продать на запчасти, кто сказал: «Вам нужна новая машина»? Тесчим. А Маринка и говорит: «Нам на новую пока не хватает, а развалюху брать не хочется». — «Сколько не хватает?» — поинтересовался тесчим, и по тону вопроса было понятно, что любопытство у него не праздное. «Да штуки три не хватает, папа. — Иногда, в минуту жизни трудную, Маринка называла его папой, и отчим оттаивал, становился не таким суровым. — Штуки три, папа, мы же „Ниву“ хотим для дачи». В итоге он выдал на машину аж четыре штуки. Новенькими хрустящими стодолларовыми бумажками. Номера подряд, а год выпуска — восемьдесят восьмой. Никогда больше Тимофей такой валюты не видел. К тому же чувствовал: деньги у отчима не последние. Что и подтвердилось при покупке мебели. «Откуда?» — мучил Тимофея проклятый вопрос. С полковничьей пенсии этаких бабок не насшибаешь, на синекуре не заработаешь.

Удивительно, что никто в семье, кажется, даже Вера Афанасьевна, не знал, в каких войсках дослужился Петр Васильевич до полковника, по каким городам и весям пролегал его ратный путь. Не любил он вспоминать прошлое, и Тимофей догадывался, что служил его отчим не совсем в войсках, а в тех самых «органах», о которых говорить не принято. Пил Петр Васильевич хоть и часто, но немного и сильно разговорчивее от водки не становился. Однажды только поведал вдруг в связи с каким-то телерепортажем, что воевал в свое время в Эфиопии. Это было интересное откровение. Про Афган, про Египет, Никарагуа, про Анголу даже слышать приходилось, а вот то, что офицеры наши реально сражались в Эфиопии, было для Тимофея новостью, и оставалось только предположить, что это эфиопы и озолотили тесчима на всю оставшуюся жизнь. Ну и эфиоп их мать!

— С ручника снял? — спросила Маринка, когда они, высадив Алика, и попрощавшись с ним, ехали уже по Кольцевой.

Был такой случай еще на старых «Жигулях» — двадцать километров пилил он на ручнике и стер задние колодки в ноль. С тех пор вопрос стал дежурной шуткой. Но сейчас Тимофей даже не улыбнулся. Состояние было уж больно поганое, впору забыть не то что о ручнике, но даже о том, куда бензин заливают. Однако ручник был отпущен, а бак полон. Тимофей давил на газ и мечтал только об одном: как он доедет до дачи, а там у него в сарае припрятана плоская бутылочка грузинского коньяка. По октябрьской погоде коньяк будет прохладным, а в саду еще наверняка остались поздние сорта яблок, и можно будет тут же закусить сладким анисовым, ярко-розовым, с таким чудесным матовым налетом…

Глава семнадцатая

С самого утра позвонил Тополь.

— Татьяна, что ты собираешься сегодня делать?

— Ты хочешь спросить, что я делаю сегодня вечером?

— Нет, я серьезно спрашиваю.

— А серьезно, — сказала Верба, — я собираюсь сегодня отдыхать.

— Отличное занятие для понедельника, — похвалил Тополь. — Может, тогда отдашь мне до вечера Лешку с каратом?

— А что, в нашей лавочке уже не хватает профессиональных телохранителей?

— Нет, Верба, мне просто нужны именно эти двое. Мы едем сейчас на встречу с бандитами… Слушай, долго объяснять. Отпусти ребят ко мне, а я тебе еремеевских пришлю, если нужно.

— Не нужно, — сказала Верба.

И через пять минут Лешка с Маратом отчалили.

Еще при жизни Ясеня Лешка Ивлев нравился Вербе, нравился как мужчина: простое открытое лицо, живые, очень неглупые глаза, могучее тело настоящего культуриста. Женат он не был и на Татьяну, рядом с которой проводил большую часть жизни, засматривался порой тоже весьма недвусмысленно.

Теперь Ясеня не стало, уже и сороковой день минул, а Разгонов был далеко (да и при чем здесь Разгонов?). Постоянное присутствие Марата, как бы спасавшее их от грехопадения, легко устранялось, но что-то все равно мешало, что-то удерживало Татьяну от такого привычного шага навстречу мужчине. Вдруг она поняла: лечь в постель с «прикрепленным», с личным телохранителем — что-то удивительно пошлое виделось в этом. А во-вторых, секс перестал быть ее страстью, превратился не более чем в привычку, в скучное, однообразное занятие независимо от смены партнеров.

Она спела свою лебединую песню в августе, отдала Разгонову все, чего не успела отдать Ясеню, она растратила себя до последней капли и теперь ощущала внутри пустоту и ужас.

Верба вдруг перестала понимать, к чему нужна вся эта смешная потная возня с сопением и учащенным дыханием. А вместе с этим мало-помалу уходило ощущение общей осмысленности существования. Во, завернула формулировочку! А ведь можно сказать проще: рыжая девочка Таня потеряла смысл жизни. Классно звучит! Как будто она его когда-то находила. С самого детства смысл ее жизни был в том, чтобы делать все наоборот. Все кому-то назло. Ну и жизнь поступала с ней так же. И они сосуществовали, как давно поругавшиеся супруги: ненавидя друг друга и не имея сил разойтись. Может быть, пора? Ясень вот нашел в себе силы подставить голову под пули.

А два последних месяца заслуживали того, чтобы стать действительно последними. Теперь для нее. Эта мысль все чаще приходила в голову. Особенно после той поездки к Дедушке… Нет, о Базотти даже не хотелось вспоминать. К черту!

Что она там обещала Тополю? Сидеть дома? Значит, прямо сейчас поедет гулять в лес — вон какая погода отличная. Вызвать для охраны еремеевских соколов? Фигу! Поедет в гордом одиночестве. Кому она вообще нужна?

Примерно на пятнадцатом километре Рижской трассы оказалось, что кому-то нужна.

«Террано» странно вильнул влево. Похоже на прокол, да только этой машине проколы не страшны — колеса бронированные: со спущенными баллонами поедут на специальных упругих ободах. Почуяв неладное, Татьяна довольно резко затормозила. И вовремя: джип развернуло едва ли не поперек, а левое переднее колесо отскочило и, вихляя, покатилось по траве, покрывавшей разделительную полосу. Тут же позади остановилась серебристо-зеленая «Тойота-Кэмри» одной из последних моделей.

Кто-то решил помочь? Да нет, вряд ли. На таких машинах добровольные помощники не ездят. Да и много их там что-то, помощников этих. Двое вышли из задних дверей и направились в ее сторону. Старый трюк. Только рассчитан плохо. Вот если бы они подъехали, когда она уже прикручивала на место колесо. А сейчас ей будет проще.

Верба не торопясь достала из «бардачка» «беретту», сняла с предохранителя и, опустив руку с пистолетом в карман куртки, соскочила на траву. Двое были уже совсем близко. Она захлопнула дверцу и, надежно прикрытая от наступающих двумя бронестеклами, наблюдала за обстановкой. Рожи были незнакомые и вели себя нагло. Что ж, будем учить молодых людей вежливости.

Верба поставила локоть на капот и сделала выстрел, специально направив пулю немного в сторону и вверх. Они даже не упали на землю. Они только вздрогнули инстинктивно и пригнулись. Но продолжали идти.

— Стоять!!! — крикнула Верба, поднимая «беретту» Двумя руками и наводя точно в лоб одному из бандитов.

Или это ФСБ? Правда, в ведомстве Барсукова не очень принято одеваться на работу в спортивные костюмы. А рожи-то теперь у всех одинаково протокольные, или, как Ясень учил по фене, — братские чувырла. Но откуда эти чувырла знают, что она не будет убивать? Откуда? Может, вдарить им по ногам? Нет, нельзя. По ногам хорошо стрелять одному человеку, а этих четверо. Остальные не поймут: появился раненый — значит, стрельба на поражение. И тогда все, кранты, перестрелку она не выиграет, тем более если у них автомат, а должен быть автомат, ведь ребята на дело поехали…

Верба медленно отступала, продолжая держать на мушке того, что покрупнее. А он, улыбаясь, достал из кармана цепь и обкрутил запястья ее концами. Второй, ростом поменьше, наконец-то поднял руку с револьвером, возможно, газовьм — ведь ее тоже не хотели убивать.

Ну что ж, ребята, поиграем в Джекки Чана!

Верба остановилась, прикинула расстояние, подпустила их чуть поближе и с громким воплем ринулась вперед. И кто этим костоломам давал информацию об объекте захвата? О черном поясе карате они явно не подозревали.

Левый, с пистолетом, даже не успел нажать на курок и рухнул от удара каблуком в переносицу, правый, готовясь к ее второму молниеносному прыжку, прикрывал лицо своей дурацкой натянутой цепью и получил подарок чуть пониже. Он встретил ее ногу на вдохе, и Вербе показалось, что она слышит противный хруст треснувшей грудины. А к ней уже спешил третий, который все видел и потому подготовился посерьезнее. Даже стойка была у него вполне грамотная.

«Учился, сволочь, читает каждое мое движение… Ну-ка, а вот так!» Ей все-таки удалось заставить его влепиться с размаху в заднюю дверь «Ниссана». Болезненно, но из строя парень не вышел. Сейчас только озвереет, а есть еще четвертый. Почему же он по-прежнему сидит за рулем? Инвалид, что ли? А может, крестный папа? Драться по рангу не полагается. Глупость какая — хозяин за рулем? Это, наверно, просто хитрость.

Верба метнулась к машине и через открытое окошко приставила пистолет к виску водителя.

— Быстро вылезай! — зашипела она, боковым зрением продолжая следить за каратистом, который уже поднимался с карачек.

Водитель даже не шелохнулся.

Что это, психологическое давление? Сейчас этот гад поднимется и снова медленно пойдет на нее. Но гад неожиданно обнаружил в траве обрезок ржавой трубы. И не поднялся, а вскочил, не пошел, а рванулся к ней…

Трудно сказать, что она заметила раньше: обрезок трубы или шприц, сверкнувший в руке водителя. Времени на раздумья не осталось. У «беретты» хорошая скорострельность. А Татьяне именно в тот момент очень захотелось жить…

Потом она вернулась к «Ниссану» и поняла, что не сумеет прикрутить на место колесо, ведь гайки можно начинать собирать уже от Триумфальной арки, да и с полуосью, кажется, не все в порядке. А тут еще зашевелился этот здоровенный козел со стальной цепью и поломанной грудиной — пришлось его успокоить ногой в лицо.

В конце концов Вербе опять совсем расхотелось жить. Зачем она все это сделала? Что будет дальше? Кто они, эти люди? Уехать в Москву на их машине? Пожалуй. Там во всем и разберемся. Позвонить Тополю? Нет, лучше Клену, у Тополя какое-то важное дело. У меня свои бандиты, у него — свои. Цирк!

Она повесила на плечо сумочку, взяла в руки трубку сотовой связи. Что еще? Да ничего, остальное можно потом. Набирая номер, пошла к «Тойоте». Ей не хотелось оставаться здесь. Здесь, где она только что убила двоих. Они-то не собирались ее убивать, а она…

Верба сбилась в наборе номера и нажала на кнопку «flash». Открыла дверцу чужого автомобиля, выдернула из салона труп. Труп был вполне обычный: дырочка в голове, закрытые глаза, чуть перекошенный рот, кровь, стекающая под воротник рубашки. Однако Вербу почему-то замутило. Глотнуть, что ли, каплю? Жаль, коньяк в «бардачке» «Ниссана», а возвращаться — плохая примета. Она села, завела мотор и снова стала набирать номер Клена.

Позади, взвизгнув тормозами, остановился сверкающий черным лаком «Форд-Скорпио», и двое выскочили из него одновременно слева и справа. Верба буквально захохотала, вминая в пол такую податливую педаль газа. Было очень здорово гнать по пустынной широкой трассе роскошную машину со скоростью почти двести в час и следить в зеркальце заднего вида за свирепым черным «скорпионом», который догоняет тебя, догоняет, но вряд ли догонит, а если вдруг, так сам и пожалеет об этом, потому что здесь на заднем сиденье лежат «калаш» и два запасных рожка, а она теперь, как лев-людоед, она опять узнала вкус крови, она его вспомнила и будет убивать, убивать, убивать их всех, потому что нельзя иначе, потому что в этот осенний желто-голубой, красно-зеленый, яркий, пестрый день, в этот замечательный день так невыносимо хочется жить, но умереть будет тоже здорово, в сущности, это даже неважно — жить или умереть…

— Клен! Вызывает Верба, как слышишь меня? Прием.

Бандиты начали стрелять первыми. Вначале метили явно по колесам, но, не попав, стали брать выше. Раздалось два щелчка по багажнику. Верба пригнулась как раз вовремя: очередная пуля пробила заднее стекло и разворотила подголовник. Да, если в первой машине была группа захвата, во второй сидели просто киллеры. Значит, пора останавливаться и открывать ответный огонь. Или все-таки попробовать оторваться? Чем «скорпион» лучше «Тойоты-Кэмри»?

В этот момент она обгоняла сильно груженную «Ниву» с мягкой мебелью на верхнем багажнике. Черт! Не хватало ей только жертв среди мирного населения! Отрываться, однозначно отрываться!

— Клен! — заорала она в трубку. — Где твои гребаные вертолетчики?

Глава восемнадцатая

Они специально поехали в понедельник, когда машин поменьше. Да и осень уже — на трассе пусто-пусто. Тимофей выжимал из своего внедорожника все сто десять, мог бы и больше, да уж больно расход бензина тогда возрастает, а еще Маринка жаловалась, что от шума уши закладывает. Жаловаться она начинала уже после восьмидесяти. Что да, то да, «Нива» — машина шумная: мотор ревет, мосты гудят, верхний багажник поет (с грузом особенно), а покрышки вездеходные по асфальту так просто орут как резаные. Но уж очень хотелось поскорее приехать, и потом от высокой скорости самочувствие у Тимофея заметно улучшалось. Так всегда бывало. Он и покурил с удовольствием, и в окошко смотрел радостно на залитые солнцем золотые и красные леса. Эх, запоздалая в этом году осень! А разговаривать было необязательно — все равно ни черта не слышно. Так, обменивались отдельными репликами.

— Смотри, как иномарка нагрузилась!

— Какая иномарка? — не поняла жена.

— Ну, «запарижец», он же «жопорожец». Сейчас развалится, наверно.

Километров пять помолчали.

— Яичную скорлупу не забыл? Почву раскислять.

— Какую скорлупу? А, этот мешок! Валяется где-то внизу.

И опять только ветер по крыше да резина по гладкой дороге.

— Вот бы такая погода устояла!

— Ага. Гляди, как рассекает!

— «Ауди»? — спросила Маринка.

— Нет, вроде «Тойота».

— А за рулем-то, за рулем, смотри — девка! «Новая русская».

— Девку я, к сожалению, разглядеть не успел, — грустно поведал Тимофей.

— У меня сто пятнадцать, а у нее, поди, все сто восемьдесят: как мимо-то просвистела!

— Тим, сбрось скорость, Тим, но я же всегда прошу, а тут еще эти иномарочники носятся, — заныла Маринка.

— Когда носятся, наоборот, надо быстрее ехать, — назидательно произнес Тимофей, — чтобы соответствовать потоку.

Он знал прекрасно, что это полнейшая чушь для четырехрядного почти свободного шоссе с разделительной полосой, просто любил Тимофей полихачить.

— А вот и еще один такой же псих, — сказал он, глядя в зеркальце заднего вида.

— Не вижу, — откликнулась Маринка и повернулась назад.

Неожиданно в зеркальце показался странный предмет. Он падал прямо с неба, но для всего, что могло оттуда падать, был слишком велик. Лист фанеры, выпавший с грузового самолета? Что за чушь! Почему фанеры? И в тот самый момент, когда черная блестящая иномарка попыталась на бешеной скорости совершить маневр, уворачиваясь от падающей хреновины, хреновина эта перестала быть силуэтом на фоне яркого неба, и Тимофей узнал в загадочном предмете родной матрас от дивана, который они с Аликом так долго привязывали. Еще он успел увидеть овальную эмблему компании «Форд» над решеткой радиатора и лица сидящих в машине: за рулем был совершенно квадратный детина с бритой башкой, а рядом — худой и очень смуглый кавказец.

В ту же секунду, сам не понимая зачем, Тимофей выжал сцепление и дал по тормозам. Намного тише сделалось в машине, и он отчетливо услышал жуткий треск в каких-нибудь десяти метрах за спиной. Смотрел он по-прежнему в зеркало, а боковым зрением отметил, что Маринка впилась руками в подголовник и зажмурилась от ужаса.

Матрас, словно хищная тварь, вильнул в ту же сторону, что и машина. Сильный ветер развернул его и, наверно, к моменту столкновения уже придал встречную скорость, так что сила удара была чудовищной: влетев чуть под углом в ветровое стекло, увесистый предмет мебели пропорол весь салон, разворотил передние и боковые стойки, смял крышу и уткнулся в заднее сиденье. Сотрясение получилось таким, что все стекла либо осыпались, либо покрылись сеткой трещин. А на заднем сиденье, обтянутом дорогой натуральной кожей, лежала оторванная голова водителя. Оба тела вместе с остатками головы пассажира остались впереди, но под матрасом эта куча кровавого тряпья просматривалась плоховато. После удара необычный метательный снаряд Тимофея сыграл роль антипаруса, быстро остановившего разбитый «Форд» и не давшего ему перевернуться.

Все эти подробности Тимофей разглядел, уже выйдя из машины в состоянии полного оцепенения, с трудом переставляя одеревеневшие ноги и снова не понимая, зачем это делает. Помогать уже явно было некому, а спасать свой матрас тем более не представлялось возможным.

Маринка слышала, как он распахнул дверцу, но все еще была не в силах открыть глаза и подняться. Наконец, совладав с собой, она выскочила на дорогу и с диким воплем: «Тимка!!!» — бросилась вслед за мужем. А Тимофей словно прирос к асфальту и как завороженный смотрел на кровавое месиво среди покореженного металла.

Маринка, повиснув на нем, буквально завыла:

— Тимка! Поехали отсюда, поехали!

Тимофей вздрогнул, резко развернулся, запутался в собственных ногах, упал, тут же вскочил и, как спринтер, с низкого старта рванул к машине. Маринка впрыгнула в «Ниву» одновременно с ним. Бледный и мокрый, Редькин вдавил педаль в пол на первой передаче и, практически не сбрасывая газа, с бешеной быстротой переключал скорости. По паспорту «Нива» выходит на сто километров в час за двадцать три секунды, по жизни — дай Бог за полминуты. Тимофею казалось, что сейчас он сделал это секунд за пятнадцать. Куда он несся? Куда?

Навстречу им по правой полосе, светя не только фонарями заднего хода, но и ярко-рубиновыми габаритками, мчалась с обычным для реверса жутким воем давешняя «Тойота».

— Они же вместе ехали! — эту страшную догадку Маринка произнесла зачем-то свистящим шепотом.

— Конечно, — согласился Тимофей, — тем более надо ноги делать. Она одна в машине?

— Одна.

— Значит, сама за нами не погонится, а пока другие приедут, мы успеем слинять.

— Куда мы успеем слинять, идиот!! — У Маринки начиналась истерика. — Пить надо было меньше! Что вы там навертели с твоим любимым Аликом?! Кто так привязывает?! Думаешь, не найдут тебя? Да они тебя из-под земли достанут! Баба эта наверняка уже номер записала! Они же бандиты, кретин! О, мамочка моя, мамочка, и почему я не развелась с этим придурком еще пять лет назад?! Ну как можно было матрас так привязать?!

А Тимофей вдруг почему-то успокоился. Да, Маринка была частично права. Трудно уйти незамеченным после такого убийства. Но можно. При нынешнем бардаке — можно. Он отрешенно смотрел на дорогу — скорость достигла уже ста тридцати — и странным образом наслаждался происходящим. Вся его жизнь последних лет была до оскомины однообразной: тупое зарабатывание денег, бессмысленное смотрение в телевизор, монотонный секс раз или два в неделю, заунывные пьянки, переходящие в алкоголизм, ведь питье в одиночку и по утрам — это первый признак… И вдруг сразу такое! Настоящее кино. О тюрьме он почему-то не думал. Что-нибудь спасет его от тюрьмы. Что? Каким образом? Он выдавал желаемое за действительное.

Человеку свойственно отталкивать от себя страх. А Тимофею многолетняя и не совсем забытая за годы рыночной экономики привычка жить на халяву подсказывала странный, но удобный ответ: что-то (или кто-то, например, загадочный тесчим) спасет его от тюрьмы.

— Я понял, как он отвязался, — сказал Тимофей. Это вдруг показалось ему самым главным.

— Что ты понял, алкоголик чертов?! Водку пить надо, а не жрать!

— Я понял, Алик неправильно переложил матрас. Мягким вниз. Он всю дорогу пружинил, и веревки перетерло каркасом багажника. Так нельзя класть. А привязали-то мы крепко.

Такие технические подробности неожиданно успокоили и Маринку. Она замолчала и стала ладонями массировать себе виски.

— Вот видишь, никто за нами не гонится, — сказал Тимофей.

Больше он ничего не сказал, потому что понял: ошибся. Серебристо-зеленая «Тойота» стремительно приближалась. Поравнявшись с «Нивой», она притормозила, и, выдвинувшись на полкузова вперед, девушка, сидевшая за рулем, недвусмысленно помахала из открытого окошка вытянутой левой рукой.

Действия были вполне миролюбивые, и Маринка шепнула:

— Тормози!

— Зачем? — шепнул Тимофей и не стал тормозить.

В руке у девушки из «Тойоты» покачивался теперь красный прямоугольничек.

— Блеф! — яростно зашептал Тимофей. — Тоже мне мусориха нашлась!

Он вдруг заметил, что свистящий шепот в этом шуме слышен лучше, чем обычный голос.

Ну что ж, кино так кино!

Тимофей резко затормозил, но все же на безобразно высокой скорости пересек разделительную полосу, поросшую травой, к счастью, довольно ровную в этом месте, проскочил метров пятьдесят по встречной и, лихо перелетев придорожную канавку, запрыгал по кочкам заливного луга как заяц.

Маринка, несколько раз стукнувшаяся обо что только можно было, шипела от боли и кричала:

— Ты что творишь, идиот?!

— Все нормально! — радостно рычал Тимофей. — Мы сейчас оторвемся. Куда ей на этой пижонской тачке по пересеченной местности!

Пижонская тачка катила, разумеется, по асфальту, правда, теперь по встречной полосе, с зажженными фарами и не торопясь. Явно высматривала удобный съезд на травку. А Тимофей тоже мечтал о хорошей грунтовке, лучше всего — уходящей в лес. Лесок виднелся, правда, далеко, а вот грунтовки не было, и он все забирал и забирал левее, к этому лесу, по проклятым луговым кочкам…

Кончилось все весьма прозаично, хотя и по-киношному. Они услышали шум мотора над головой и поняли, что это ГАИ. Тимофей до последнего момента не хотел верить, что прилетели за ними, но когда чертова «вертушка» села в двадцати метрах прямо по курсу и из нее выскочили двое в камуфляже — один с «калашом», другой с пистолетом, он даже не обратил внимания, что вертолет военный, а не милицейский: ему уже было все равно. Тимофей скрестил руки на баранке, уронил голову и заплакал. А Маринка все твердила и твердила, назойливо, как заведенная:

— Ни в чем не сознавайся. Ты понял? Ни в чем не сознавайся. Это не милиция. Не милиция это. Ни в чем не сознавайся. Ты понял? Ни в чем…

Глава девятнадцатая

Белая «Нива» прыгала по кочкам, как хромой, подстреленный заяц. Удивительно жалкое зрелище. Кто он, этот чудной бородатый мужик? Самый главный бандит среди всех бандитов, наводящий ужас на блатной мир, потому что всегда убивает конкурентов страшными летающими матрасами? Обычный подставленный лох в изящно продуманной операции? Да нет же, скорее всего просто неудачник, вхлопавшийся в жуткую историю и теперь удирающий в ужасе и отчаянии.

Был такой фильм «Бег зайца по полям». Странный его герой все бежит, бежит куда-то, усложняя, запутывая собственную судьбу, наживая все новых и новых врагов. Куда он бежит? Зачем? Ведь все равно убьют. Убьют. Конец один. И разве она сама не такой же жалкий подранок, шарахающийся от выстрелов и собачьего лая? Разве это она охотится на Седого? Может, все-таки Седой на нее?

Конечно, рыжая девочка Таня — не просто заяц, а заяц хищный, зубастый, можно сказать, тяжеловооруженный. Но под любыми латами все равно продолжает биться маленькое живое и очень уязвимое сердечко. А снаряды и бомбы ложатся все ближе, ближе, уносят из жизни самых дорогих людей. Только она стоит посреди кошмара гордо, напружинив мышцы, поводя стволом тяжелого автомата, как супергероиня голливудского боевика. Она, Верба, заговоренная. Это ей Анжей, что ли, сказал? Да нет, наверно, сама придумала. Причастная, заговоренная — детский сад, романтика сопливая. И если раньше помогали внезапно разорвавшиеся мины, таинственные видения, неожиданно возникавшие люди и пробки на улицах, то теперь ее союзниками стали летающие матрасы. Очевидно, следующими придут на помощь простые плечистые санитары. Да и как иначе? Охота продолжается. Не пропустите, господа! Последний самый интересный тур королевской охоты!

В минувшую среду она позвонила Дедушке. По самому прямому из всех прямых телефонов. Когда соединяли с этим номером, трубку не брала даже Лаура, даже Корнелио, даже Сиропулос. Отвечал лично Фернандо Базотти или не отвечал никто.

«Какого черта! — подумала Верба. — Я столько лет хожу вокруг да около, словно кота за хвост тяну безумное расследование, пользуясь неограниченными полномочиями, предоставленными мне службой ИКС, а шеф этой самой службы сидит в Майами, знает намного больше всех и загадочно молчит, ожидая, пока я, карабкаясь по отвесной стене днем и ночью без перерывов на еду и сон, ломая ногти, сбивая в кровь колени, пока я наконец залезу на эту вершину и с нее откроется вид на очередную Америку — какого черта?! Это Сергей вносил ужасную путаницу в наши отношения. Теперь все будет проще. Я приду и скажу: „Базотти, или ты рассказываешь мне все, или я больше на тебя не работаю“».

Верба летела в Майами, как восемь лет назад, через Нью-Йорк. Даже погода была такая же: в Новой Англии дождь, во Флориде солнце. Только Ясеня теперь не было. С ней поехали Леша и Марат. Все дела вместе с ключами от кабинета и сейфа на Варшавке она передоверила полковнику Борисову (первая категория причастности), отдельные поручения оставила Катюхе, а о том, куда едет, вообще сообщила лишь Тополю.

— Что случилось? — спросил он.

— Ничего.

— Зачем тогда старика тревожить? Опять решила прошлое ворошить?

Оттого, что он так сразу догадался, Верба вспылила:

— У меня, между прочим, номер второй, а у тебя третий. Первого нет в живых, некому меня контролировать. И перед тобой-то уж я точно отчитываться не обязана.

— Дура, — только и сказал Тополь.

Наверно, и вправду дура.

Дедушка принял ее у себя дома, на новой вилле со странным названием «Фантазма», то есть «Призрак», если по-русски. Дело шло к ночи, и он распорядился подать ужин на двоих в спальню (!), потом отпустил охрану, включая Бенжамино, отпустил Корнелио, Сиропулоса и Лауру. Лешке с Маратом отвели до утра небольшой гостевой флигель. И в огромном доме остались двое — Верба и Дедушка. Это было непривычно и чуточку жутковато.

Спальня Базотти вполне сгодилась бы под казарму для мотострелкового полка средней укомплектованности. Гигантский, три на три, сексодром под балдахином внушал уважение, но не давал ощущения уюта, голубовато-зеленые, словно лесные дали, стены одновременно манили и настораживали, немыслимо узорный паркет из дерева всех оттенков — от лимонно-желтого до бордово-красного и почти черного, ошарашивал, подлинники Джотто, Станционе, Каналетто в огромных тяжелых рамах вписывались в интерьер вполне органично, а вычурная темно-зеленая с золотом бархатная мебель работы мастеров Бог знает какого века вызывала желание к каждому креслу прикрепить табличку с надписью на трех языках: «Руками не трогать!»

Небольшой столик на двоих был накрыт тут же. Верба все еще не могла избавиться от ощущения, что попала в музей. А стол? Ну что ж, где у нас только не было застолья! Музейные работники, скажем, в канун Октябрьских тоже отмечали в трудовом коллективе на рабочем месте. Может, благодаря этой совковой ассоциации, а может, оттого, что настраивалась на разговор в совсем другой обстановке, Верба, не дожидаясь приглашения, села и отхлебнула из бокала.

— О-о! — сказала она непринужденно и по-русски. — Винишко что надо.

Базотти улыбнулся. Стараясь соответствовать, сделал то же самое: сел и пригубил вина. Потом поставил бокал и пристально посмотрел на Вербу.

— Татьяна, дорогая, я давно, очень давно ждал этого момента. Я знал, что ты позвонишь мне и приедешь одна.

Как чисто и правильно он говорил по-русски! Верба почувствовала, что это одна из тайн Дедушки, еще при первом знакомстве с ним. И вот второе знакомство. Да, именно так — второе знакомство.

— Выпьем за эту встречу, — предложил Базотти.

Тоненько-тоненько прозвенел хрусталь под зелеными сводами спальни. Татьяна сделала глоток, другой, третий и поняла, что надо допивать.

— Моя жена Рафаэла умерла семнадцать лег назад, — сообщил Базотти.

Разговор принимал неожиданный оборот, но это обрадовало Вербу: Дедушка редко рассказывал о себе, а сегодня ей нужна была от него как раз предельная откровенность.

— У тебя были женщины все эти годы?

После многолетнего общения по-английски легко, перейдя на русский, говорить человеку «ты». Даже если он — восьмидесятисемилетний старик. Это была часть ее плана — ошарашить Дедушку неуважительным обращением и не совсем приличными вопросами. Базотти воспринял спокойно и то, и другое.

— Много женщин, — сказал он. — Даже очень много, но ни одну из них я не любил.

«Врет, — мелькнула мысль. — Врет, что много. — А потом сразу еще одна: — Интересно, когда мне будет восемьдесят семь, я тоже смогу трахаться, как собака Баскервилей?»

Дедушка смотрел на нее более чем странно, потом разлил вино по бокалам и внезапно сменил тему.

— Извини, — сказал он. — Ты же приехала ко мне по делу, а я, старый дурак, даже не удосужился выслушать мою рыжую девочку. Рассказывай, милая, я буду слушать.

Это был еще один фортель с его стороны. Грустное полотно «Неравный брак» сменилось лубочной картинкой «Внучка в гостях у дедушки». Только не расслабляться! Верба стиснула зубы и в последний раз собралась с мыслями.

— Можно я буду звать тебя просто Фернандо?

— Конечно, можно.

— Ты ведь не дедушка мне. И даже не начальник. Я никогда тебя начальником не считала. Ты был для меня просто авторитет, уважаемый человек, а еще — человек-загадка. Ты очень многого о себе не рассказывал. И о других — тоже. Все это казалось несущественным, пока мы были вместе и делали общее дело. Я прощала тебе таинственное молчание по очень важным для меня вопросам. Но после семнадцатого августа все стало по-другому, Фернандо. Я ждала почти два месяца. Я слушала Тополя и Клена, слушала Кедра. Я слушала Сиропулоса, Кумахиру и тебя. Больше никого не хочу слушать. Потому что устала от вранья и недомолвок. Я должна знать правду. Я должна знать все, что знаешь ты, Фернандо. Не для того, чтобы спасти организацию. Ее спасут (или погубят) другие. Мой святой долг — отомстить. За Машку и за Ясеня. Я знаю, что их убил один и тот же человек. И ты поможешь мне найти его. Иначе…

— Иначе ты убьешь меня прямо сейчас, — неожиданно перебил Базотти.

«Это такая неудачная шутка? Господи! Да в его глазах настоящий страх! Неужели? Зачем мне убивать его? Это же бред, мудизмо! Кажется, так мы выражаемся по-русски на публику, дорогой мой Фернандо?»

— Нет, — сказала Татьяна, — иначе я перестаю работать на тебя и начинаю работать против.

— Хорошо, — вздохнул Дедушка, — что конкретно тебя интересует? Какая правда?

— Пожалуйста, очень конкретно. Кем был полковник Чистяков? Когда и как вы встречались с Андроповым? Кто еще при этом присутствовал? Кто и зачем послал Паоло Ферито в Москву, а потом убил его? Седой? Тогда кто он и где его искать? Кто убил генерала Трофимова? Опять Седой? Кто отдавал приказ Григорьеву давить нас всех, начиная с Ясеня? Еще раз Седой? Но ведь седых на свете слишком много, а волосы можно, как выяснилось, и зеленой краской покрасить. Так кто же девять лет назад послал следить за мною майора танковых войск со шрамом через все лицо?

— Стоп, Танечка, стоп, — прошептал Базотти. — Ты слишком, слишком много знаешь. Еще чуть-чуть, совсем чуть-чуть, и ты все поймешь сама, без моей помощи. Однако ты приехала сюда — значит, я должен рассказать.

Он медленно выпил вино и вновь наполнил бокалы. Татьяна осушила свой залпом, едва перестала говорить.

— Это позор моей жизни, — произнес наконец Дедушка. — Постыдная тайна, которую я не открывал никогда и никому. Ты будешь первой. И после того, как узнаешь все, наша совместная работа станет нереальной. Быть может, ты не станешь работать против, но из службы ИКС наверняка уйдешь. Сегодня я хочу быть до конца откровенен с тобой.

Он снова помолчал.

— Я просто люблю тебя, Татьяна. Люблю давно, так давно, как ты и представить себе не можешь. Я видел тебя во сне еще в Неаполе и на Сицилии задолго до твоего рождения. Я мечтал о встрече с тобой, когда ты еще совсем ребенком покоряла сердца поклонников на катках всего мира. Я мечтал о любви с тобой все эти долгие годы. Но где был я и где была ты? Мне восемьдесят семь лет. Тебе — тридцать два. Скажи, ты способна увидеть во мне мужчину? Честно скажи!

— Да, — ответила Верба.

Она говорила честно. Она видела в нем мужчину и восемь лет назад, здесь же, в Майами, и позже — в Неаполе, и еще позже — опять в Майами, и на всех общих сборах, включая Зелену Гуру, где она просто элементарно угадала, прочла его мысли.

— Тогда я прошу тебя, Татьяна. Полюби меня. Хотя бы на одну ночь. Сегодня, сейчас. Потом это будет невозможно. Я знаю. Сегодня — последний шанс. И я расскажу тебе все. Тогда любви не станет. И я смогу умереть.

Он говорил это, стоя перед ней на одном колене и держа в руках ее ладонь. Потом поднялся и сел, закрыв лицо руками.

«Ну что, утешать старика? Да нет, ему это сейчас не нужно. Лучше наоборот — погрубее и попроще, как с ровесником. Давай, чува, вспоминай молодость. Нынешняя смена у „Интуриста“ небось и не мечтает о таких клиентах. Давай, ласточка, счастливую улыбку, влажный блеск в глазах — и вперед!»

— С чего начнем, солдатик? — игриво поинтересовалась Верба.

— Станцуешь? — спросил Базотти, буквально замирая от предвкушения.

— Запросто, — сказала Татьяна.

— Тогда подъем. Сейчас будет музыка. Я тут специально приготовил.

И, когда грянули первые аккорды, она начала танцевать. Только совсем не то, что хотела. Музыка была сильнее ее.

Как исполнять эротический танец-стриптиз, Татьяну учить было не надо. Она бы сама кого хочешь научила. Но музыка… Это была мелодия зацепинской «Песенки о медведях» в той самой аранжировке восьмидесятого года. Виталий Иваныч Крайнев пустился тогда на уникальный эксперимент: они сделали показательный номер вчетвером: Чистякова — Снегов, Лозова — Ковальчук. Как они работали над этим номером! Сколько души вложила в него Эмма Борисовна! А какой восторг был у публики! И какой восторг — еще больший, безудержный, юношеский восторг — испытывали они сами! Больше никто и никогда в мире не делал такого. Никто и никогда.

Теперь, без коньков и без партнеров, она не могла повторять в точности всех движений, но руки-то помнили, ноги помнили, и она танцевала с настоящей счастливой улыбкой, как пятнадцать лет назад, и изображала все-все, вплоть до прыжков, благо помещение позволяло. Она скидывала одежду не для того, чтобы соблазнять, а просто потому, что одежда мешала… Это было полнейшее безумие. Но, кажется, Базотти чего-то такого как раз и ждал.

Потом звучали другие мелодии, тоже из ее старого ледового репертуара, и она уже включилась в эту странную игру и стремительно взрослела, превращаясь из девочки в робкую, стыдливую девушку, в пылкую, распутную девицу, в страстную, умудренную опытом женщину. Последний очень восточный, запредельно сексуальный танец она исполняла уже абсолютно голой, используя все возможности своего натренированного тела.

Базотти, который сначала сидел развалясь, как все эти похотливые козлы в ночных клубах, встал, заведенный ею, аплодировал в такт и даже начал пританцовывать. Потом привалился к витому столбику балдахина, вцепился в него руками, словно уже обнимал Татьяну, и был не в силах тронуться с места, и тяжело дышал, а она его раздевала. И когда раздела полностью, — в это было трудно поверить — перед ней стоял не старик, а мужчина, сохранивший крепкие мышцы и способность к полноценной, мощной эрекции. Она даже возбудилась и начала ласкать его…

И тут для Базотти все кончилось. Он застонал и, извергая семя, рухнул на пол.

Татьяна пересекла спальню и выключила музыку. Потом налила полный бокал вина и жадно выпила. Потом посмотрела на Фернандо. Он лежал в той же позе, не шевелясь.

Господи!

Она кинулась к окну, неодетая, распахнула его и закричала что было сил по-итальянски:

— Aiuto!Aiuto!

Господи, почему по-итальянски? Это же Майами. И почему надо орать в окно? Средневековье какое-то! Но она ведь не знала, где у него тут всякие важные кнопки, она не знала даже ни одного местного телефона.

Татьяна ринулась к Фернандо. Она же медик! Кого звать на помощь? Медсестра, ядрена вошь! Была когда-то… Но ты же не все забыла, лахудра, ты же вспомнишь! Ты вытащишь его, блядина, вытащишь!

Пульс нитевидный, дыхание прерывистое, бледность почти смертельная. Она делала ему искусственное дыхание и массировала грудь. Кажется, наконец он стал дышать ровнее, кажется…

Но почему никто не идет? Она снова бросилась к окну, она достала из сумочки «беретту», и трижды выстрелила в небо, и снова кричала теперь уже на «классическом афганском» (это что-то среднее между пушту, дари и русским матом)…

Распахнулись высокие двери, влетел Бенжамино, а через три минуты были врач, и Лаура, и Сиропулос с Корнелио, и Лешка Ивлев с Маратом.

К утру стало ясно: Дедушка будет жить. Даже Ковальского вызывать не стали, только беседовали с ним по телефону. А еще, на минуту придя в себя, Базотти прохрипел, что Татьяна ни в чем не виновата. Бывает же! А она и не подумала об этом. Элементарная вещь: тот же Бенжамино мог запросто убить ее, не дождавшись этих слов старика.

Вот так, не узнав ничего, она летела назад, и под крылом висели мрачные, почти черные грозовые тучи, а наверху в ослепительной синеве гигантской кварцевой лампой сияло солнце.

Такое же солнце лупило теперь в ветровое стекло бандитской «Тойоты» и в жалкую, осиротевшую крышу белой «Нивы», скачущей по полям. Может она хоть раз в жизни сделать доброе дело? Вот этот нелепый бородач ждет сейчас избиения, ареста, возможно, смерти, а она подарит ему свободу. Ведь подарит же?

Ну а вот наконец и вертолеты!

Глава двадцатая

— Можно я выпью? — спросил Тимофей.

Спрашивал он у Маринки, потому что вез с собою бутылку «Привета» и бутылку «Славянской», но, к сожалению, было не совсем понятно, придется ли еще садиться сегодня за руль. Откликнулся, однако, парень из вертолета.

— На, выпей, — протянул он Тимофею фляжку.

Во фляжке оказался восхитительный коньяк. Тимофей готов был поклясться, что французский.

Не к месту вспомнились чекисты сталинских времен, которые во время ареста, по воспоминаниям очевидцев, предлагали врагам народа леденцы монпансье.

Ассоциация была не случайной.

Подъехавшая довольно скоро рыжая девчонка на «Тойоте» небрежно кивнула вертолетчикам: мол, всем «вольно», ребята, и предъявила удостоверение полковника (!) ФСБ. Тимофей долго вертел его в руках, при этом Маринка заглядывала через плечо, а потом они оба быстро сникли. Вот когда Тимофей попросил выпить. Присутствие духа окончательно оставило его, губы снова задрожали, руки затряслись, а так не хотелось второй раз расплакаться да еще в присутствии такой эффектной рыжей чекистки. Черт, сколько же ей лет? Тридцать пять? Меньше? Да и одета она несолидно: джинсы какие-то, курточка… И еще на кого-то жутко похожа, на актрису известную, что ли?

Все эти мысли завертелись чуть позже — после доброго глотка коньяку. А поначалу был просто животный страх, точнее — совковый страх. Это в милиции еще можно худо-бедно кричать о демократии и правах человека, а ВЧК — ФСБ приходит, как смерть с косой, тут хоть ругайся, хоть плачь — головы уже не сносить. «Но я же не предавал родину, я только матрас плохо привязал!» — чуть было не заорал Тимофей. Потом он постепенно пришел в норму (кино-то продолжалось!), правда. Маринка, глянув на запоздало по-хмеляющегося мужа, окончательно впала в уныние.

Начался вполне обычный допрос. Прямо не отходя от кассы, в полевых условиях, то есть в салоне «Тойоты». Допрос вела сама полковник. (Или правильнее сказать «полковничиха»?) Мальчики болтались снаружи. Бланков у чекистки не было никаких, она достала только блокнот и быстро туда все записывала.

Документы на автомобиль, водительские права, паспорта, место работы, цель поездки, причина движения с большой скоростью, причины плохого крепления груза, видел ли где-то раньше людей из «Форда», их машину, хорошо ли представляет Тимофей меру своей ответственности? Потом вопросы кончились, и рыжая офицерочка ФСБ впала в транс. Она минуты три сидела молча и что-то писала, а может, рисовала в своем блокноте. Да, точно, рисовала. Тимофей вытянул шею и увидел уже почти законченную картинку, блестяще выполненную в стиле западных комиксов: покореженная иномарка с торчащим из нее диваном и рядом стоит он, Тимофей. Все очень похоже.

Его аж холодный пот прошиб. Подумалось вдруг: «Что же они там, у себя в ГБ, рисунки используют вместо фотографий? Как в американских судах?» И тут же изумился бредовости собственного предположения. И заерзал на сиденье нервно и нетерпеливо. Чекистка обернулась, приоткрыла дверцу, сказала:

— Вась, дай ему еще глотнуть.

Вася не замедлил подчиниться, и Тимофей вновь с наслаждением глотнул. Маринка сидела, закрыв лицо руками. Казалось, даже не слышала ничего.

— Мне нельзя в тюрьму, — неожиданно для самого себя проговорил Тимофей. — У меня дома ребенок беременный. А на тесчима надежда слабая.

Беременным ребенком Редькины между собой звали Верунчика. Можно только гадать, как это шутливое прозвище да еще вместе с непонятным словом «тесчим» сорвалось у Тимофея с языка.

— Ваш муж бредит? — спросила рыжая у Маринки без малейшего намека на улыбку.

— Нет-нет, — залопотала Маринка, — нашей дочке восемнадцать, она действительно ждет ребенка, она замужем, а тесчим — это мой отчим, второй муж моей матери, Тимофей ему…

Она потерянно замолчала, вдруг догадавшись, что все эти подробности ФСБ абсолютно ни к чему.

— Ну вот что, отчим беременный, — заговорила наконец чекистка. (Они оба так и звали ее про себя чекисткой — «корочки» видели, а имя вылетело из памяти напрочь.) — Дело ваше мы пока ни в милицию, ни в прокуратуру передавать не будем. Этот протокол сохранится только у нас. Распишитесь вот здесь.

Тимофей расписался, не читая, под совершенно несерьезным протоколом в ее дурацком блокноте с картинками. Это был абсурд, полнейший абсурд!

— Но и вы, гражданин и гражданочка, будете молчать, — продолжала чекистка. — Если хоть кто-то, кроме вас двоих, узнает о том, что здесь произошло, вся Федеральная служба безопасности не даст и тысячи рублей за ваши жизни. Понятно?

— Понятно, — еле слышно просипел Тимофей.

— Вот мои телефоны. При любых осложнениях звонить только мне и срочно. Звонить обязательно, кто бы ни начал интересоваться этим делом: официальные организации или частные лица. И еще желательно как можно скорее выучить номера наизусть и эту бумажку уничтожить. Не для меня, подчеркиваю, для вас желательно. Теперь вы свободны. Но мы вас можем вызвать в любой момент. Все. Счастливо отдохнуть.

От такого неожиданного финала Тимофей вдруг набрался наглости и спросил:

— А вы их ловили, что ли, тех мужиков в «Форде»?

— А вам это надо? — спросила чекистка, даже не обернувшись. Спросила спокойно, негрубо, как-то, что ли, сочувственно. Тимофей даже не обиделся, он только враз понял: ему это не надо.

Последнюю часть пути супруги Редькины проехали благополучно: гаишников не встретили и в дерево не впечатались, а с верхнего багажника ронять было больше нечего. И снова они молчали: почему-то совсем не хотелось обсуждать случившееся. Только выучили телефоны и имя полковника — Иванова Татьяна Вячеславовна — и проверили друг друга, а бумажку сожгли в пепельнице. Тимофей отлично вел машину, совсем он не был пьяным от очень умеренной дозы хорошего коньяка. Зато на даче, как приехали, напился почти сразу. Маринка даже не ругалась. Сама она напиваться не любила и не умела, но в этот раз тяпнула тоже прилично. А еще, на нервной почве, должно быть, съела немереное количество яблок.

Глава двадцать первая

В газетах поднялась невероятная шумиха по поводу убийства видного бизнесмена, президента трастовой компании «Экодром», кандидата в депутаты Государственной Думы Тихона Скобякова. Но ни одно издание не упоминало самого главного титула Тихона Петровича — вор в законе. Большая часть журналистов ничего не знала об этом, а той меньшей части, которая могла знать, очевидно, объяснили, о чем нужно писать.

Единственный журналист, который знал и хотел предать гласности правду о Шайтане, был скромно, без особых почестей похоронен. О его убийстве тоже писали в газетах, но только заодно с громким убийством Скобякова. Наиболее распространенная версия на период следствия, а оно, по уже сложившейся традиции, обещало затянуться на годы, звучала так: Олег Зарайский убит случайно или как нежелательный свидетель при покушении на Скобякова. В сущности, это почти соответствовало действительности. Если, конечно, не считать, что люди редко оказываются случайно за двести километров от дома в незнакомой деревне на чужой машине. Однако официально, по заданию редакции Зарайский не занимался сбором материалов о деятельности Скобякова. Зацепившись за это, ГУВД и прокуратура, мягко говоря, не слишком старательно выдвигали иные версии. Родственники — жена и мать — также не настаивали на подробном разбирательстве: им хватило бандитских звонков на квартиру еще при жизни Олега. Ну а Белку, конечно, вызвали на Петровку, но говорил с ней все тот же майор Кондратьев. Встретил как старую знакомую. Ни на чем не ловил, ничем не угрожал, всему сразу поверил.

«Грубо, — подумала Белка, — очень грубо. Вот теперь уже и слепому видно, что он из ГБ».

«Панасоник» Зарайского вместе с бандитским микромагнитофоном Белка обернула газетой и засунула в свои старые зимние сапоги на антресолях. В сапоги принято напихивать газету, чтобы форму не теряли, и Белка очень гордилась своей придумкой, во всяком случае, для первого поверхностного обыска спрятано было неплохо.

Но обыска не случилось вообще. И вот, придя с Петровки в четверг, то есть прошло уже пять дней с того страшного убийства, она наконец осмелилась достать с антресолей «вешдоки» и послушать то, ради чего, по сути, и погиб Олег. Раньше она бы не поверила, что можно так долго давить в себе естественное женское любопытство, но теперь Белка знала, что такое настоящий страх. Если ее схватят и будут пытать там, они быстро узнают, слушала она в действительности пленку или нет. И если не слушала, у нее еще будет шанс остаться живой. Конечно, скорее всего она переоценивает содержание кассет, но это лучше, чем недооценивать.

Накануне на похороны Зарайского собрались почти те же люди, что и в августе, когда провожали в последний путь Миху. Народу побольше было: журналистов человек двадцать, родственников десятка полтора, а друзья все те же. Одна тусовка. Додик Саидзе подошел к Белке и сказал:

— Двух месяцев не прошло.

И больше — ни слова. А что еще говорить? Им всем было страшно. Люди не привыкли верить в такие совпадения, и в скорбном молчании друзей-фантастов ощущалось предчувствие беды. Только двое знали наверняка, что это не совпадение: она и Майкл.

На поминках Майкл вдруг вспомнил, что лет семь назад, на самом раннем этапе дикого капитализма в России, когда и его кооператив не обошла стороной мода на издательскую деятельность, ребята планировали выпустить книжку фантастических повестей Зарайского, да вот не сложилось что-то. Может быть, теперь… И Майкл чуть не прослезился, завершая свой тост.

Белка никогда не видела его таким. Она даже не сразу поняла, в чем дело. Вербицкий был пьян. Он подошел к ней, уже прощаясь, и спросил:

— Ты хоть знаешь, что Скобяков — это Шайтан?

— Нет, но я догадывалась.

— Догадывалась! — передразнил Майкл. — Я говорил сегодня с Патлатым. Он очень недоволен случившимся. Шайтана убрали свои — это известно. Но расследование почти официально ведет госбезопасность. Патлатый почему-то считает, что, если бы не Зарайский, все обошлось бы без гэбистов. Я думаю, он не прав, но все равно: Зарайского в это дело втравила ты. И Патлатый больше не хочет тебе помогать. Он боится прессы. Собственно, он и меня просил не говорить больше ни слова, но мне казалось, я должен предупредить тебя агур… аргур… аргументирование.

— Майкл, — предложила Белка, — может, пойдем ко мне, здесь пятнадцать минут ходу. А Вике я позвоню.

— Да брось ты, ща возьму тачку и через полчаса дома. Все нормально, Ольга, все путем…

А Белка как чувствовала что-то. Утром она позвонила Вике, жене Майкла. Тот уже был в больнице. Вечером возле самого подъезда его поджидали трое. Били недолго, но грамотно. Ничего не забрали и даже жидовской мордой не обозвали. В общем, все понятно: не суйся, Майкл, не в свое дело. Были это дружки Патлатого или его враги, какая теперь разница? Для Майкла. А Белка-то как раз решила не отступать и во всем разобраться.

Убивают Олега, избивают Вербицкого, сам Патлатый напуган, а с нее как с гуся вода, даже Петровка верит, что она не была во Льгове. Значит, прикрывают ее чекисты-невидимки. Чего же тогда бояться? Надо действовать, надо использовать все, что есть в ее распоряжении, тогда наконец бойцы невидимого фронта выйдут на авансцену и вступят с ней в диалог.

Рюшик был в саду. Отец на работе, мама отправилась по магазинам — это на добрых два часа. Белка достала диктофоны, аккуратно, словно неразорвавшиеся гранаты, положила на стол и включила. Обе пленки, все четыре записи она прослушала дважды. Поняла, конечно, не все, но главное было несомненно: информации на кассетах хватит еще на десяток таких же страшных разборок. И больше всего, как это ни странно, напугало ее убийство Малахова. А впрочем, чего ж туг странного? Все остальные участники «мероприятия» были не ей чета: бандиты, политики, воры в законе, даже Олег — «журналист-уголовник», как шутили друзья, погиб, что называется, при исполнении. А вот тракторист Малахов… Тут, как говорит Майкл, просто попадалово. И тракторист был ей ближе всех, ведь у нее-то — тоже попадалово.

Малахов случайно видел, как привезли тело так называемого Разгонова. Трактор его с утра что-то никак не заводился, а тут еще вдруг живот схватило, он и пошел в кусты у дороги и, когда эти подъехали, сидел там тихо-тихо. Машина была сугубо импортная, джип какой-то навороченный. Малахов догадался: бандиты. И твердо решил никому ничего не говорить. Труп видел, о чем и сообщил, а машины не было никакой. Нужны ему неприятности?

Он молчал в милиции, молчал в прокуратуре, не раскололся даже заезжему чекисту с красной книжечкой. А Шайтану раскололся сразу, как только понял, что тот не власть представляет, а бандитов. Страх заставил? Наверно, и страх тоже, ведь от этих ничего не скроешь. Но дело не только в страхе, думала Белка. Вот он, голос народа! Тракторист Малахов сделал свой выбор. Очевидно, он знал давно, что ни милиция, ни другая государственная организация его сегодня не защитят. Надежда была только на Шайтана. Тракторист Малахов ошибся, и это было особенно страшно.

Малахов рассказал Шайтану еще и про зеленую краску на волосах — деталь, безусловно, запоминающаяся для случайного прохожего, впервые в жизни увидевшего размозженную голову. А в милицейском протоколе, Шайтан это знал, про зеленую краску не упоминалось. Почему? И почему в протоколе осмотра описана кровь на траве? Не было там никакой крови, уверял Малахов. Шайтан еще раз уточнил, действительно ли он первый слышит обо всем этом.

— Да чтоб я сдох! — сказал Малахов. — Охота мне лезть в это дерьмо? Никому не говорил. Чтоб я сдох!

И подписал себе смертный приговор. Уж очень важная информация. Шайтан боялся утечки.

«Чтоб я сдох!» — говорит человек за минуту до смерти. «Жуть», — подумала Белка.

Потом она убрала диктофоны, взяла лист бумаги и, по старой студенческой привычке рисуя схемы, как бы собрала из кусочков картину происшедшего. Убили Миху Разгонова вместо большого человека Малина или убили Малина вместо Михи — строго говоря, это осталось не до конца ясным. Хотя Белка давно поняла: Миха жив. Зато четко прорисовалась теперь фигура Золтана, а также фигура Шайтана и фигура Высокого Шефа, он же Альберт Ларионов. Зловещий замысел государственного переворота тоже проглядывал достаточно четко.

Ну и что теперь делать? Сжечь пленки и все забыть? Да нет, забыть не получится. А если все это правда? И при новом президенте Ларионове она долгие годы будет вспоминать о своем решении, помешивая в мятой алюминиевой миске лагерную баланду… Бр-р-р! Белка поежилась. И попробовала другой вариант.

Пресса, «Московский комсомолец», НТВ, «Версии». Будет много шуму. Ларионова отправят в отставку. Переворот отменят, точнее — перенесут. А ее найдут и хлопнут. Однозначно, как говорит Жириновский. Есть еще третий вариант. Передать кассеты компетентным органам. Вопрос — каким? Это раньше орган был один на всю страну, большой и толстый, а теперь такая разнобобица пошла. В милицию? Майору Кондратьеву отдать? Смешно. Значит, ФСБ. Взять на всякий случай смену белья и скромным советским стукачом — вперед, на Кузнецкий. Фу! Подумать противно.

Наверно, правильнее все-таки пойти в службу Коржакова, чтобы как можно быстрее к самому Ельцину попало. Но Белка даже не знала, где эту службу искать. Запутаешься теперь — столько их развелось! Вот еще и РИСК какой-то появился…

Нет, не пойдет она туда. Там ее надуют, вокруг пальца обведут и съедят с потрохами. Значит, кто у нас остается? Пат-ла-тый. Этот все поймет. И все правильно сделает. В общем, Патлатого — в президенты! Зачем ей Ларионов? Ларионов ее не знает. А при Патлатом Белка министром науки и техники станет или министром образования. Весело. И тут она снова вспомнила тракториста Малахова.

Вечером в программе «Герой дня» долго и красиво отвечал на вопросы ведущего Альберт Ларионов. Белка не запомнила, чем он прославился. Белка только слушала его голос, такой характерный, такой неподражаемый… И когда передача закончилась, тут же пошла к телефону. Пальцы с трудом попадали на нужные кнопки, а голос вдруг сел, как при простуде:

— Колич, мне срочно нужна встреча. Передай ему: как всегда.

Место встречи изменить было нельзя. С одной стороны «шумел, как улей, родной завод», с другой — шелестели шаги редких сотрудников в пустых коридорах института. Патлатый настроен был воинственно, но Белка сразу юяла инициативу в свои руки:

— Мне нужна охрана. Прямо с сегодняшнего дня.

— Ого! Но я ведь еще не сказал, что это по-прежнему возможно.

— А я говорю, мне срочно нужна охрана! Что, если я была вместе с Зарайским, когда убили Шайтана?

— Врешь! — выдохнул Патлатый. — Почему ты жива тогда?

— Почему я жива — мое личное дело, а вот Шайтана подставил Шкаф. И потом именно Шкаф сделал контрольные выстрелы в голову Скобякову и Зарайскому.

Патлатый смотрел на Белку с ужасом и восторгом.

— Так-так-так, рассказывай дальше.

— А что мне за это будет? — улыбнулась Белка. — Дай хоть сигарету.

Он протянул ей пачку «Давидофф».

— Спасибо. Так вот, до предоставления мне личной охраны я скажу еще только две вещи. У Зарайского была с собой сумка с магнитными записями всех бесед, которую не нашли ни ваши, ни менты. И второе: мне уже угрожали.

— Кто?

— Откуда я знаю? Позвонил какой-то придурок и сказал: «Ольга Марковна, если вы не прекратите ваше частное расследование, пеняйте на себя».

— Буквально так и сказал?

— Буквально так.

— Пора тебе на телефон записывающее устройство ставить, — рассудил Патлатый и надолго замолчал.

Никто, конечно, Белке не угрожал. Зачем она это придумала? Для убедительности, наверно.

— Значит, так… — разродился наконец Патлатый. — Прямо сейчас ты пишешь заявление об уходе из этого богоугодного заведения и завтра выходишь на работу в мою фирму. Я дам тебе филиал и введу в совет директоров. Что и как делать, объяснят по ходу. О зарплате договоримся — не обижу. Вопросы есть?

Белка, кажется, даже рот приоткрыла от изумления. Вопросов не было.

— Осторожно, сигарету уронишь, — сказал Патлатый. — а ты думала, я просто так выделяю охрану кому попало?

Копия записей Шайтана и Зарайского хранилась теперь в одном из самых надежных сейфов Москвы. В личной ячейке Евгения Дмитриевича Кузьмина, то бишь Патлатого, на очумительной глубине подземного хранилища банка «Менатеп». Оригиналы же по-прежнему отдыхали в старых сапогах на антресолях. Но об этом не знал никто.

Кузьмину Белка преподнесла тщательно продуманную легенду о передаче пленок редакции «Московского комсомольца», да таким образом, будто она сама не знала через кого переданы кассеты и где теперь хранятся. Зато опубликование компромата было гарантировано при любых неприятностях, даже при угрозе таковых для Ольги Разгоновой.

На работу Белку возили в бронированной «Вольве-Эксклюзив» серо-стального цвета в сопровождении троих головорезов, двое из которых оставались всякий раз дежурить на ночь: один внизу у подъезда, другой на лестничной площадке. Денег у Белки стало много, свободного времени — совсем мало. Правда, на выходные фирма вывозила ее в шикарный и тоже тщательно охраняемый дом отдыха, где очень нравилось. Рюшику: отличная спортивная база, игровые комнаты, детишки его возраста, веселые добрые воспитательницы. У Белки появились новые друзья и подруги. И это было так здорово, что иногда она даже забывала, с чего все началось. Патлатый… то есть теперь она не говорила «Патлатый» — Женя относился к ней сугубо по-дружески. Так уж получилось, что любовниц ему хватало без Белки. Но для всех вокруг в целях конспирации разыгрывалась безумная любовь с первого взгляда. Для родителей Ольги существовала особая версия: Евгений — ее жених. Иначе как было объяснить все это вдруг свалившееся великолепие? Правда, жених за целый месяц всего лишь два раза зашел чайку попить.

— Ну уж извини, мама, — объясняла Белка, — такие они все деловые, эти «новые русские».

Глава двадцать вторая

Пройдя по этажам и коридорам, где буквально все встречавшиеся на пути здоровались с ней, Верба открыла дверь в свой кабинет на пятом этаже и с каким-то странным чувством вспомнила те времена, когда в этом институте им принадлежала только одна лаборатория — две комнаты, уставленные компьютерами и техникой связи. Теперь от института осталась лишь вывеска, а за ней и двумя кордонами жесткой пропускной системы занимал большой шестиэтажный корпус и три пристройки, не считая складов и гаражей, мощнейший Информцентр со штатом в полторы тысячи человек, работающих исключительно на службу РИСК.

Директор Информцентра генерал-майор ФАПСИ Березников господину Старовойтову подчинялся чисто формально, имел первую категорию причастности и лично отвечал за связь между Москвой и штаб-квартирой Би-Би-Эс в Майами. Верба вызвала к себе Березникова, рассеянно выслушала его доклад, потом разобрала шифрограммы, скопившиеся на столе с пометкой «срочно», и отчеты сотрудников за последнюю неделю. В самом низу лежал доклад Шурика на октябрьском Совете Причастных. Мимо этого совещания Верба пролетела из-за своих экстравагантных обстоятельств. «Черт, — подумала она, — хоть за самым главным-то надо следить».

Из специального доклада Александра Максудова (номер — Седьмой, позывной — Клен) Совету Причастных службы РИСК

Выводы по результатам расследования, 13 октября 1995 г.

1. По результатам фонологической экспертизы, проведенной Научным центром Спрингера, между голосом человека, звонившего накануне убийства Сергею Малину, и голосом Петра Глызина (номер — Восьмой, позывной — Осокорь) принципиальных различий не обнаружено.

2. С 17.00 16.08.95 Глызин, грубо нарушая схему действии, предписанную ему легендой, находился вне ИТК-17 и имел практическую возможность выйти на связь с Малиным. Игорь Корягин (номер — Тридцать второй, позывной — Ветер) сознательно дезинформировал об этом Горбовского.

3. Согласно данным медицинской экспертизы, смерть Глызина наступила между 2.00 и 5.00 17.08.95 от ранения острым стальным штырем, вошедшим точно в сердце. Непосредственно перед этим Глызин потерял сознание от удара, нанесенного тупым предметом в затылок.

4. Корягин выезжал на место убийства в районе аэропорта. Пользуясь связями Глызина на уровне генералитета ФСБ, Корягин запретил какое бы то ни было расследование и лично организовал доставку тела в ИТК-17, переодевание и т. д. — словом, полную имитацию убийства в помещении колонии.

5. После разговора с Горбовским (номер — Третий позывной — Тополь) в ходе планового сеанса связи (запись прилагается) Корягин подвергся нападению неизвестных лиц на вокзальной площади и, нанеся всем трем телесные повреждения, не помешавшие преступникам скрыться, уехал на их машине. И с этого момента (около 10.00 18.08.95) о местонахождении и конкретных действиях Корягина ничего не известно.

6. В квартире Корягина в Екатеринбурге найден шифровальный блокнот, с помощью которого можно почти однозначно утверждать, что бессмысленная фраза «Чайки летают над морем и машут крыльями», переданная Корягиным по телефону и записанная Любовью Гуревич (номер — Пятый, позывной — Пальма), означает: «Осокорь пытался предупредить Ясеня».

7. Перед внедрением Глызина в ИТК-17 он неоднократно разучивал с Малиным целую систему паролей, шифродиалогов и условных сигналов, смысл которых был известен исключительно им двоим, и только частично во все это был посвящен Фернандо Базотти.

8. К убийству Малина, по оперативным данным, полученным в результате операций «ЛАЙЗА» и «ЗОЛТАН», оказались причастны, помимо генерала Григорьева, некоторые другие высокопоставленные сотрудники ФСБ, а также МВД, СБ президента, правительства, Администрации президента и генпрокуратуры (список фамилий прилагается). Именно эти люди оказались в курсе того, что Малин был сначала убит, а затем вновь появился живым. Первая информация поступила от Золтана к Григорьеву через Шайтана, а вторая была передана Высокому Шефу. Кого из вышеприведенного списка Золтан называл Высоким Шефом, достоверно установить не удалось.

9. Прямое расследование обстоятельств убийства показывает, что в нем были замешаны как минимум три крупные группировки: Шайтана, Горца и Банкира. Установлены личности всех четырех сообщников Золтана, а также подробно разработаны их связи (см. Приложение).

10. Малин убит из револьвера «таурус-44 магнум» тремя выстрелами в голову. Первая пуля вошла…

В этом месте Верба перестала читать и подумала: «Странно. А ведь за все два месяца я ни разу не спрашивала, из какого оружия убили Ясеня. „Таурус магнум“ 44-го калибра… Случайное совпадение?»

В ее жизни было так мало случайных совпадений! Верба встала и открыла сейф. Револьвер лежал На месте. Да и куда ему было деться? Полковник Борисов украдет, чтобы продать на рынке? Верба погладила блестящий ствол, крутанула пару раз барабан и вдруг решила забрать револьвер домой. На всякий случай.

Убрав оружие в сумку, снова села к столу, включила монитор. Вошла в текущую директорию на главном компьютере, полистала свежие файлы, сброшенные по модему из Колорадо, загрустила и, запустив любимый «Цветной тетрис», сработанный тульским умельцем Сергеем Сотниковым, принялась увлеченно бросать кубики.

За этим занятием ее и застали вошедшие без предупреждения Тополь и Платан.

— Товарищ генерал-майор Лозова, — строго произнес Платан уже после того, как они оба, постояв за спиной и даже иногда пытаясь подсказывать, дождались окончания игры с весьма неплохим результатом в шестьдесят шесть тысяч очков, — объявляем вам выговор за легкомысленное поведение в рабочее время.

— Хочешь поиграть, Стас? — предложила Верба.

— Потом. Собрались же поговорить о делах.

— Зря мы Татьяну сюда вытащили, — сказал Тополь как будто Верба не принимала участия в разговоре. — Ей надо поехать куда-нибудь отдохнуть.

— Куда еще? — удивилась Верба. — Я же только что из Хайфы.

— Два дня — это разве отдых? Кстати, как тебе Мишка — Разгонов — молодчина! Удивительно способный парень. Когда он был на Лубянке? Числа двадцатого октября, да? Только Шишкин меня спросил: «Чего это твой благоверный сегодня странный такой?» А теперь приедет я думаю, уже не одна сволочь не заметит подмены.

— Ну вот и отлично. А тебе все-таки надо отдохнуть. Как следует. Без всякого Разгонова и в каком-нибудь таком месте, где ты ни разу не была. Подумай, куда тебе хочется?

— Ребята, генуг трепейшн. Замолчали, сели и начали быстро слушать, — уже сердился Платан.

Тополь наклонился к Вербе и сказал:

— Заметь, Танечка, отличное выражение: «быстро слушать». С какого языка перевел, Стас: с польского или венгерского? На каком ты сейчас думаешь?

Платан не удостоил его ответом, и словесная разминка на этом окончилась. Начался мозговой штурм.

Вначале Платан рассказал все, что узнал к этому моменту о Тихоне Скобякове. Типичный для нынешних времен случай вора в законе, оторвавшегося от братвы в большую политику и за это поплатившегося. Не вызывало никаких сомнений, что убирали Шайтана свои, а Зарайский действительно погиб заодно с ним, но политический оттенок все же просматривался. Связь Шайтана с Золтаном, с его заказными убийствами, в частности того же Малина, позволяла предположить взаимодействие с Григорьевым и другими высокопоставленными чинами в государстве. Однако ни одного прямого свидетельства таких встреч найти не удалось. Разве что августовский визит в Кремль, когда Скобяков, принявший решение баллотироваться в Думу от «Нашего дома России», консультировался с кем-то из «партии власти». С кем именно — такую информацию, тем более задним числом, даже агенты РИСКа не всегда могли получить.

Особый интерес вызывала трастовая компания «Экодром», прекратившая свое существование со смертью хозяина. Платану удалось отследить, что основные капиталы «Экодрома» перекочевали в могучее АОЗТ «Кузьмин и сыновья». РИСК и прежде наблюдал за этой фирмой, теперь же Платан счел нужным внедрить в совет директоров Кузьмину своего человека. Поразительным образом в это же время членом совета директоров стала вдова Разгонова — новая любовь Кузьмина и, по всеобщему мнению, его будущая супруга. Совпадение, конечно, нехилое.

Еремеев демонстрировал чудеса шпионского искусства, ведя теперь наблюдение не только за Ольгой, но и за службой безопасности финансового магната. Платан, являясь сам президентом одного из крупнейших банков, не раз и не два встречался с Кузьминым лично по самым разным поводам. Узнал массу нового о его связях с блатным миром, однако так и не сумел доказать, что Кузьмин может быть в курсе причастности Разгонова к большим политическим играм. Знакомство Ольги с Зарайским и «присутствие» ее машины при убийстве Шайтана было явно недостаточным основанием для введения в совет директоров. Так что версия о случайном совпадении и страстной любви к Ольге оставалась единственной.

По ходу этого рассказа Тополь задавал отдельные вопросы и кое-что комментировал. Потом заметил, что вертикальные связи Патлатого, Кислого, Горца и Банкира позволяют считать их ключевыми фигурами, вождями той криминальной революции, о которой предупреждал еще Ясень. А значит, именно они могут знать, кто отдавал приказы Шайтану и Золтану и были ли это сознательные удары по РИСКу или все-таки просто по ФСБ.

— Вы никогда ни в чем не разберетесь, — сказала долго молчавшая Верба.

— Во-первых, отстреливают нас что не надо доказывать — из этого надо исходить. Во-вторых, если они задумали криминальную революцию — то, что знал Шайтан, не знает больше никто. Элементарные правила конспирации: всеми бандитами руководят из единого центра где-нибудь в «Белом доме» на Красной Пресне, а встречаясь между собой, они об этом и не догадываются. Так что тут по-другому надо действовать: к примеру, генерала Поликарпова из МВД или генерала Григорьева из ФСБ берем за яйца и прямо спрашиваем…

— Ты уже одного взяла, — сказал Тополь. — Много он тебе рассказал после этого?

— Мрачно шутишь, Леня, — откликнулся Платан. — А тебе, Татьяна, действительно пора отдыхать. Неужели ты не понимаешь, что силовые методы с нашей стороны могут привести лишь к одному — потере государственной «крыши»? И тогда бандиты нас просто добьют.

— А что, уже есть такая опасность? — вскинулась Верба.

— А что, ты ее еще не почувствовала на собственной шкуре? — в тон ей ответил Платан.

— Или ты считаешь, что боевиков Мираба Саркиева тоже направлял Седой?

Вопрос был явной подколкой, но Верба подумала и ответила серьезно:

— Нет, пожалуй, нет. Седой так грубо не работает.

— Ну а то, что Щеголь, швырнувший гранату вам в окно, был хорошо знаком с Горцем, то есть с Саркиевым, — начал заводиться Тополь, — это тебе о чем-нибудь говорит?

— Нет, Леня, это не имеет никакого значения, потому что Щеголю платил Седой. Я это знаю.

— Ребята, — снова рассердился Платан, — у меня есть еще одна важная информация, а потом вы можете сколько угодно обсуждать Седого. После стрельбы на Рижской трассе воры резко сократили количество участников ближайшего сходняка. Таким образом, наши агенты оказались отсечены. С тех пор, как подставили и убили Осокоря, всем его друганам перестали доверять, а новая наша агентура совсем не того уровня. Короче, последняя сходка либо уже состоялась, либо состоится на днях, но мы о ней не узнаем. А я боюсь, что это очень важная сходка. Так что вся надежда только на Шурика с его связями на Кавказе. Да на тебя, Тополь. Ты здесь, в Москве, ближе всех к верхушке, тебе и карты в руки. Пока я ищу вождей среди уголовников, ты ищи уголовников среди вождей. У меня все. Вопросы есть?

— Вопрос к Вербе: ты придумала, куда поедешь отдыхать?

— Придумала. В Австралию. Ни разу там не была. Мишки-коалы, кенгуру, утконосы, страусы нанду… Или, наоборот, эму? Какие там водятся?

— Не помню, — сказал Тополь. — Вот заодно и выяснишь. Приедешь — нам расскажешь.

— Эх, я бы тоже в Австралию махнул! — мечтательно протянул Платан. — Там же весна сейчас! Шикарные отели Маккая, Большой Барьерный риф, Большой Водораздельный хребет — там все большое! А какие пляжи, рестораны, корты, серфинг!

Экономист и коммерсант Плисковский единственный из Причастных не был профессиональным спортсменом, но теннис, как все элитное, любил безумно и классический австралийский серфинг тоже.

— Тебе нельзя, — жестко оборвал Тополь его напрасные мечты.

— Я знаю, — сказал Платан.

В этот момент ожил принтер на столе у Вербы и отпечатал уже расшифрованное послание Сиропулоса:

«Фантазма», 31 октября.

Рон — Москве.

Дедушка идет на поправку, но удивительно медленно. Гуляет по парку, просит его не беспокоить, как и в прежние дни. Вербе передает отдельный привет. Действуйте по плану. Счастье для всех.

Рон — это была кличка Сиропулоса, и Платан спросил:

— Кто там теперь будет вместо Базотти — этот грек, что ли?

— Смотри, как бы Базотти не стал вместо тебя, — угрюмо одернул его Тополь.

А Верба злобно смяла вылезший из принтера лист и бросила в корзину.

— Каждый день одно и то же! Надоело все. Когда там ближайший рейс на Мельбурн?

Глава двадцать третья

В декабре у тесчима случился юбилей. Шестьдесят лет стукнуло. Гостей набежало десятка полтора, и вместе с их огромной семьей — шесть человек для одной квартиры все-таки очень много — получилось форменное столпотворение. Дни рождения Петр Васильевич всегда отмечал скромно, в кругу семьи, а тут все-таки значительная дата — решили погудеть на широкую ногу. Получилось неплохо, весело даже: разговоры, тосты, песни.

Вдруг в какой-то момент Тимофей с удивлением обнаружил: праздник-то у тесчима, а гости все со стороны тещи. Они давно привыкли, что у Петра Васильевича совсем не осталось родственников: родители умерли, братьев-сестер не было, а бывшая жена и ее дети… ну, тут уж каждый сам решает, общаться с ними или не надо. А вот теперь, на юбилее, обнаружилось, что и товарищей у тесчима нет. Пришли только два отставных генштабовских офицера — хорошие знакомые последних лет. А где школьные друзья, где однокашники по училищу или академии, где фронтовые соратники-«эфиопы»? Не бывает же так. Петр Васильевич Чуханов словно вернулся со страшной, испепелившей все и всех войны, только он один и остался чудом жив после тех сражений.

Лев Савельевич, подполковник в отставке, после третьей рюмки принялся вспоминать Афган, и по реакции тесчима, по отдельным его лаконичным репликам Тимофей догадался, что родственник его побывал и там, не только в Африке. Слушать было интересно. Второй офицер, дослужившийся лишь до майора, дальше Западной группы войск в Германии не залетал, да и оказался менее разговорчив.

Часов в десять все начали собираться. И к одиннадцати полностью рассосались. Верунчик на правах беременного ребенка уползла спать, не дождавшись даже полной эвакуации пьяных гостей. Непьющий зять-спортсмен поступил так же из солидарности. Вера Афанасьевна, смертельно уставшая от готовки, дремала в большой комнате перед телевизором, а Маринка, в очередной раз не рассчитавшая свои силы, жаловалась на головную боль. И только Тимофей с тесчимом разгулялись, разохотились и решили, продолжив банкет на кухне, поговорить по душам. В лучших традициях их большой семьи Тимофей обещал перемыть чудовищную гору посуды, оставшейся после праздника, и под это обещание ему разрешили выпить еще, сколько заблагорассудится.

— Давай, Тимка, за тебя! — провозгласил неожиданно тесчим и добавил: — Хоть ты человек и не военный.

— Можно и за меня, — согласился Тимофей, — но праздник все-таки ваш.

Опрокинули еще по одной.

— А вот скажите, Петр Васильич, вы, стало быть, и в Афгане воевали?

— Было дело, — признался тесчим. — Где я только не воевал! Слыхал про такую организацию — Главное разведуправление Генштаба?

— Да кто же про него теперь не слыхал? «Аквариум» Суворова тиражом в миллион шарахнули, не меньше.

— «Аквариум», — проворчал тесчим. — Я бы сам им такой «аквариум» написал! Да разве об этом писать можно? Резун людей не убивал. Понимаешь? Своими руками живых людей не убивал… Это важно. Ладно. Вздрогнем. За тех, кого уже не вернуть.

Пошло хорошо. Даже очень. Под квашеную капустку. В конце праздника очень хорошо под квашеную капустку.

— Ты, брат, и не представляешь, что это значит — убить человека, — продолжал тесчим.

— Почему не представляю? — обиделся вдруг Тимофей. — Отлично представляю.

— Э, брат, все вы дюже умные стали, книжек начитались всяких…

— При чем здесь книжки? — обиделся Тимофей еще больше, да и брякнул, спьяну не подумав: — На моей совести, чтоб вы знали, Петр Васильич, два трупа.

— Чего?! Ты так не шути, Тимка. Тесчим нахмурился и погрозил пальцем.

— А я и не шучу, — сказал Тимофей, теряя последний шанс свернуть эту тему.

И он рассказал все, очень подробно рассказал. Все, вплоть до жесткого требования чекистки никому ни слова.

«Да пошла она в баню, коза рыжая! — разобрало вдруг Тимофея. — Тоже мне, тайны мадридского двора. Два месяца прошло. Давно уже повесили это убийство на кого надо, и я никому, конечно, не нужен. А Петр Васильич — Не болтун. Боевой офицер ГРУ! Ему любую тайну доверь — могила!»

После «Кремлевской де люкс» уверенность в этом была стопроцентная. Вот уж действительно закаляет характер. А тесчим вдруг начал расспрашивать, как выглядела та фээсбэшница в умопомрачительном звании полковника да какие глаза у нее были. Как звать? Татьяна? Да еще Вячеславовна? А фамилия, говоришь, Иванова? Забавно, забавно. А чего уж тут забавного? Вот чудак человек! Я ему про убийство. Такое признание сделал, а он какой-то девицей интересуется. Может, права Маринка может, и вправду бабник он, по ночам к любовницам шастает?..

Потом тесчим ушел спать, жестко заявив:

— С меня хватит. Шестьдесят — возраст серьезный.

А Тимофей, хлопнув для бодрости еще одну уже в одиночестве, перешел к водным процедурам, то есть к мытью посуды, в страшном смятении и беспокойстве.

Чем дольше он мыл тарелки и вилки, тем сильнее трезвел, и пьяное его веселье сменялось постепенно почти мистическим ужасом. Что же он наделал, что же натворил такое?! Он же совсем не знает этого человека! С чего он решил, что можно довериться тесчиму? Ведь никакого сочувствия, даже удивления никакого. А вдруг он завтра пойдет и настучит в ментовницу? Да нет, чушь, Веру Афанасьевну-то он любит и Маринку вроде тоже, не будет он им пакостить. Да и что значит им — себе ведь напакостит. Нет, никуда он не пойдет.

«Не пойдет он никуда», — повторил Тимофей про себя, пытаясь успокоиться.

Но заснуть в эту ночь ему было все-таки очень трудно. Первый раз в жизни такое: отлично выпил, закусил отлично — и не может заснуть. Вот чертовщина! А Маринка рядом храпела. Ох, если узнает — она ж его съест!

Наутро ему позвонили. С Лубянки. Холодный голос дежурного офицера объяснил, к какому подъезду прибыть. Тимофей сделался белый как молоко и совершенно потерял дар речи. Домочадцы ничего не заметили: с похмелья Тимофей, бывало, по-всякому выглядел.

Он сначала не хотел «лечиться» — все-таки дело такое, в солидную контору идти, некрасиво как-то… А потом понял, что без привычной дозы не дойдет даже до метро, и рыпил две рюмки коньяка.

Маринке шепнул уже перед дверью:

— Вызвали меня.

— Куда?

— Туда.

А пока ехал, даже не думал, что теперь с ним будет. Только одна мысль занимала Тимофея Редькина, поглощала полностью: «Как же они успели так быстро? Как это возможно? Как?»

Глава двадцать четвертая

— Вот одного я, извини, понять не могу: зачем ты «наружку»-то за ним установила?

Они сидели втроем на квартире у Тополя. Кедр раскуривал трубку, к чему пристрастился в последнее время с целью в очередной раз бросить курить, сам хозяин давил в пепельнице один за другим тощие бычки «Мор», похожие на пережаренную соленую соломку, а Верба досаживала пачку французских сигарет «Руаяль», в которых ментола было явно больше, чем табака.

— Я открываю окно, — объявила Верба. — Лучше умереть от мороза, чем от удушья.

— Ты не ответила на вопрос, — напомнил Тополь.

— Честно? — спросила Верба. — Сама не знаю. Это вы все, даже Пальма, действуете на основании логики, а я доверяю только собственной интуиции.

— Красивый способ, — похвалил Тополь. — Два месяца отслеживать все перемещения какого-то инженера в отставке, чтобы потом, случайно заглянув в личное дело своего тестя, обнаружить знакомую рожу!

— А сам-то! — обиделась Верба. — Снять наблюдение за Ольгой Разгоновой аккурат накануне поездки Зарайского в Старицу на ее машине, накануне убийства Шайтана. И потом те же два месяца робко наблюдать со стороны за службой безопасности господина Кузьмина, которого в итоге преспокойненько укокошивают, не спросив у нас разрешения. Спасибо еще Ольги с ним вместе не было.

— А кстати, — спросил Кедр, — Клен не звонил? Что там новенького по делу Кузьмина?

— Звонил, — сказал Тополь. — Пока немного. Убили его ребята из «девятки». Сама по себе забавная тенденция Это уже не в первый раз идет отстрел бандитов под видом охраны важных лиц. Но самого Кузьмина! Это уже лихо. И неспроста. Платан внедрил нашего человека в фирму Кузьмина еще в ноябре, так что полная информация будет буквально на днях.

— Эх, Леня, Леня, — вздохнул Кедр, — ты как был совком, так совком и остался. «Полная информация», «буквально на днях»… Ты бы еще сказал, что вы «работаете над этим вопросом».

— Вот! — радостно подхватила Верба. — Женька на моей стороне. Ты старый совковый бюрократ, Горбовский, а еще других критикуешь.

— Ладно, дамы и мужики. — Кедр поднялся. — С вами хорошо, но мне пора. Держите в курсе. Надо еще до дома доехать, мальчику обещал сказку перед сном рассказать.

— Мне бы ваши проблемы, господин учитель, — прокомментировал Тополь. — Помнишь старый еврейский анекдот?

— Ага, — отозвался Кедр уже из прихожей, — если учесть, что именно мой наряд дежурит сегодня на Старой площади, проблемы у меня совсем смешные.

— Кедр, — крикнула Верба на прощание, — хочешь сюжет для сказки подброшу?

— Спасибо, не надо. Твои сказки, Танечка, мы оставим для контролера Семеныча.

В прихожей хлопнула дверь.

— Какого контролера Семеныча? — обалдела Верба.

— Веничка Ерофеев. «Москва — Петушки», — пояснил Тополь. — Классику помнить надо. Контролер Семеныч очень любил эротические истории, вроде сказок Шехерезады… Еще по чашечке кофе? Смотри, он даже не остыл.

Они посидели молча. Потом Верба спросила:

— Тебе не кажется, что мы слишком надолго ушли на дно?

— Кажется. Но, ты знаешь, вдруг обнаружилось, что со дна все детали просматриваются ничуть не хуже, чем с высоты птичьего полета.

— Точно, — согласилась Верба. — Только в ушах шумит, а потом от кессонной болезни глюки начинаются.

Тополь даже не улыбнулся.

— Скажи мне лучше, Татьяна, честно скажи, что ты сделала с Базотти? Старик третий месяц в себя прийти не может. Дела забросил, чужих не принимает. Даже нас! И на связь не выходит.

— Что я сделала с Базотти?! Да это он хотел меня трахнуть, только здоровьишка не хватило. По-моему, об этом знает уже вся желтая пресса Америки. Его там называют столетним председателем фонда Би-Би-Эс, а меня — юной фигуристкой из России. Жутко душещипательная история!

— Ты полагаешь, его кондратий хватил на сексуальной почве или от воспоминаний о Седом? Мы ни разу с тобой про это не говорили.

— Я думаю, — сказала Верба, — тут все сразу. Но к нему летал Анжей и потом мне по секрету сообщил, что Дедушка больше прикидывается больным. Тоже решил уйти на дно. Устал от всех и отдыхает.

— Нашел время, — буркнул Тополь. — Ну ладно. Ты же собиралась про своего Редькина рассказать.

— Правильно, — вспомнила Татьяна. — Так слушай, что учинил этот Редькин. Я ведь распорядилась сначала в камеру его отвести, чтоб посидел там часочка полтора без всяких объяснений. А уж потом ко мне на допрос.

— Ах ты, зараза! — укоризненно улыбнулся Тополь.

— Послушай, моралист, а кто Разгонова вызывал по поводу романа? Думаешь, у него поджилки не тряслись?

— С Разгоновым — это была работа.

— Спасибо. А я, значит, развлекаюсь? — начала закипать Верба.

— Ну, не совсем развлекаешься. Как бы это поточнее? При советской власти говорили: «использовать служебное положение в личных целях».

— Ах, так?! Получается, я одна такая нехорошая: транжирю деньги налогоплательщиков на личные удовольствия, в угоду собственному любопытству. А все остальные у нас самоотверженные борцы за дело коммунизма, то есть демократизма, мудизма и альтруизма.

— Ясень был альтруистом, — откликнулся Тополь, нарочито сохраняя спокойствие и серьезность.

— Ясень был, — согласилась Верба, — но даже он при этом думал о себе. Вы же ничего, ничего не понимаете. Вы нащупали следы страшного заговора, вы копаете под бандитов, а их отстреливают одного за другим. Наших, между прочим, тоже отстреливают. Вы копаете под Григорьева, копаете под правительство, скоро начнете копать под президента, но ясности по-прежнему нет — кто же главный злодей? А я уже восемь лет — нет, тринадцать! — копаю только под Седого, знай долблю в одну точку с упорством идиотки — и поверь мне, этот заговор раскрою именно я.

— А-а-а, — протянул Тополь, — тогда надо быстрее раскрывать. Переворот-то, по оценкам Самшита и Клена, дня через три случится.

Конечно, он ей не верил. Ведь даже Ясень относился к проблеме Седого странно, чего уж ждать от такого старого и рассудочного Тополя?

— Успею, — злобно сказала Верба. — За три дня успею. Однако вернемся к нашим баранам.

— Да, извини. — Тополь встряхнулся и как ни в чем не бывало приготовился слушать.

— Вот что учудил Редькин. Он выболтал своему тестю всю историю с матрасом. По пьянке. И, обрати внимание, выболтал вчера. В общем, он был в таком шоке от молниеносного вызова на Лубянку, что говорил правду, только правду и ничего, кроме правды. И у меня теперь нет сомнений: полковник ГРУ Петр Васильевич Чуханов и майор танковых войск Игнат Андреевич Никулин — один и тот же человек.

— А как же шрам через все лицо?

— Ну, знаешь, «при современном развитии печатного дела на Западе»…

— А почему не полное изменение внешности?

— Так тебе все сразу и расскажи! Дай срок. Пока ясно одно: Чуханова этого готовили настоящие профессионалы.

— Еще бы, — усмехнулся Тополь. — На ГРУ в последнее время много дерьма вылили, но в одном их пока никто не упрекал — в непрофессионализме.

— Да тут, похоже, не только ГРУ, — сказала Верба. — Я уже получила справку с Ходынки. Настоящий Чуханов расстрелян как предатель в девяностом году в марте. Семьи у него не было. А Игнат Никулин — по документу — убит в Афганистане в январе восемьдесят девятого. Две половинки разрезанной купюры не сходятся. Уже интересно, правда? Но самое интересное дальше. Чуханов работал нелегалом в Италии и был внедрен в «Красные бригады». А «Красные бригады», ты должен помнить, Леня — это наш любимый на глазах расстрелянный Огурцов-Четриоло, это Джулио Пассотти, и убийство Гусева в Занзибаре, и, наконец, Джинго, он же Бернардо, он же Паоло. То есть Паоло Ферито и Игнат Никулин — одного поля ягоды.

— Ну, положим, это еще не доказано, ты слишком торопишься, Верба.

— Извини, ты мне сам велел поторапливаться. Новый год настает, вместе с ним переворот! Хорошие стихи?

— Замечательные. Только я все равно не понимаю, при чем здесь Седой, то есть тот человек, который убил Машу Чистякову и ее родителей. Ведь больше мы ничего достоверного о Седом не знаем. При чем здесь он?

— О, мон женераль! Этого вам, я боюсь, не понять никогда! Правда, Тополь, я вполне серьезно. Мне ведь уже не нужны никакие доказательства. Я их для вас теперь собирать буду. А сама я поняла еще весной в каком-то смысле с подачи Анжея, что Никулин был подослан ко мне Седым точно так же, как через год был подослан Паоло под видом Бернардо. Понимаешь, за всю мою жизнь у меня было только два настоящих мужчины, которые любили меня и которых любила я, — Хвастовский и Малин. Оба они появлялись в самый последний момент, чтобы спасти меня… нет, не от смерти — от Седого. А Седой не делает мне смерти. Он желает чего-то другого. Если бы я была верующим человеком, я бы сказала, что он охотится за моей душой, потому что он — дьявол. Но так уж вышло не верю я ни в Бога, ни в Князя тьмы.

Тополь смотрел на нее сочувственно и печально.

— Слушай, Леня, только не надо звонить Пальме — попросила Верба. — Оставь мое здоровье и мою психику на совести доктора Ковальского. Подумай лучше об итальянском нюансе в судьбе Игната Никулина.

— Как раз о нем я и думаю, — неожиданно сказал Тополь. — Все-таки очень интересно, что по этому поводу скажет Дедушка.

— Мне тоже интересно. Но Дедушка не выходит на связь. И потом последний всплеск его откровенности увял вместе с последним же всплеском сексуальной активности. А как он любит помолчать о некоторых вещах, мы знаем. Конечно, я еще доберусь до Дедушки, обязательно доберусь. Что ты, меня не знаешь? Но только вначале я должна поговорить с Никулиным.

— А потом с Вициным и Моргуновым, — задумчиво проговорил Тополь.

— И с псом Барбосом, — добавила Верба. — Ты уже понял, наверно, мне хотелось выманить его на Лубянку как бы по поводу зятя. Он приходит, и тут появляюсь я — вся в белом. Но болтливый алкоголик Редькин все испортил. Никулин теперь знает, что я ищу его. И как поведет себя этот старый матерый волк — одному Богу известно.

— Он еще не удрал? — встрепенулся Тополь.

— Нет. И не проглотил яд. И покушений на него не было. Я разрешила вечером Редькину позвонить домой жене, успокоить. Тесчим — так он зовёт своего тестя — ведет себя тихо-мирно. О том же сообщает и Меньшиков.

— Ага, — сказал Тополь, — там уже и Кирилл. А я как раз хотел тебе посоветовать направить туда его группу. Что ж, в сложившейся ситуации, думаю, надо ехать к этому итальянцу Никулину прямо завтра.

— Что это ты вдруг так переменил свое отношение к моим личным проблемам? — поддела его Верба. — Почуял серьезную угрозу национальной безопасности?

— Да нет, — не растерялся Тополь, — просто, пока твоих детских капризов не выполнишь, ты же все равно никому работать не дашь. А работать надо — через три дня переворот, п-понимаешь.

— Скотина ты, Горбовский, — сказала Верба, вставая. — Ладно, поеду я.

— Забыл рассказать, — поведал Тополь уже в прихожей. — Последняя хохма из коридоров Лубянки. Оказывается, Григорьев интересовался аж у самого Скуратова, нельзя ли тебя привлечь к уголовной ответственности за превышение пределов необходимой самообороны шестнадцатого октября на Рижском шоссе.

— Этот Григорьев скоро у меня допрыгается, — улыбнулась Верба. — Помнишь, что я обещала с ним сделать?

— Помню, — сказал Тополь.

Глава двадцать пятая

За стеклянными стенами зимнего сада бушевала настоящая пурга, а по эту сторону среди олеандров и глициний было тепло, тихо и уютно. Восемь главных фигур будущего переворота сидели в мягких креслах с бокалами горячего вина, а сам Ларионов сидеть уже не мог. Он бродил меж экзотических деревьев, как тигр в уссурийской тайге, почуявший приближение человека. Потом наконец остановился и начал яростно рубить воздух ладонью:

— Я уже не понимаю, кто кому дышит в затылок. Я выслушал вас всех, и я не понимаю! С августа месяца мы планомерно давим этот проклятый РИСК, добиваемся значительного свертывания их операций и уменьшения их влияния во всех сферах. И вдруг в конце декабря в Москве появляется Малин, как ни в чем не бывало занимает свой кабинет на Лубянке…

— Двойник Малина, — робко поправил представитель ФСБ, условное имя — Резидент.

— А какая разница? Вы мне скажите, какая разница?! — кипел Ларионов. — Если он за два дня накатал пять приказов и девять инструкций по Двадцать первому главку, из которых половину я даже не смог получить в виде копий! Но уже из той информации, которой мы располагаем, вполне очевидно следует, что наши планы под угрозой. А мы должны брать власть в ночь на первое января, иначе момент будет упущен.

— В семнадцатом году это называлось «промедление в выступлении смерти подобно», — проворчал член правительства (условное имя — Министр), не слишком рассчитывая быть услышанным.

А Маршал, на самом деле генерал Генштаба, шепнул Комиссару, генералу МВД:

— Тоже мне, Фидель Кастро нашелся!

— В своей любви к новогодним представлениям Фидель не одинок, — поддел его милицейский начальник. — Кажется, в вашем ведомстве тоже любят под бой курантов брать мятежные города силами одного парашютно-десантного батальона.

— Кто, черт возьми, мог сообщить Кузьмину о моем участии в заговоре? — продолжал бушевать Ларионов. — Кроме агентов РИСКа — некому.

— Альберт Михалыч, но я же докладывал, — обиженно напомнил Резидент, — в Двадцать первом главке ничего о вас не знают.

— А, бросьте! Я уже не верю в это.

— И напрасно, — гнул свое Резидент. — Кузьмин был очень информированным человеком, он мог и сам догадаться о вашем участии, элементарно вычислить его.

— Ладно, — процедил Ларионов, — за догадливость тоже расплачиваться надо. А вот что делает в фирме Кузьмина эта… «вдова» Разгонова? Она никак не связана с риском?

— Исключено, — откликнулся Инструктор, представитель службы Коржакова. — Исключено по определению. Но мы на всякий случай и это проверяли.

— Тогда, может, просто закрыть фирму Кузьмина, если все равно ни одна сволочь не может понять, как происходит утечка информации? Закрыть — и точка.

— Господь с вами, шеф! — ужаснулся вор в законе по кличке Банкир и действительно президент крупного банка. — Это же основной канал поступления финансов на весь проект. Или вы уже придумали, как вернуть обратно в Москву все чеченские деньги?

Ларионову очень не нравилось, как они все разговаривают с ним. Пожалуй, только Депутат, бывший председатель одного из думских комитетов, вел себя прилично: сидел молчаливо, почтительно и ждал указаний. Да еще верный его помощник Горец не вызывал сомнений. В отсутствие ребят из «девятки» на особо секретных совещаниях именно ему доверял Высокий Шеф роль «прикрепленного».

На кого опереться, на кого? Умные предают продуманно, дураки подставляют по глупости. Проверку временем не выдерживают ни те, ни другие. А делиться деньгами и властью не хочет никто и никогда. Выход один: все делать быстро. Люди поддержат, люди устали ждать.

Если правильно говорят, что чем больше актер, тем длиннее пауза, то Альберт Ларионов был великим актером. После риторического вопроса Банкира он молчал минут пять. И все молчали.

— Выход один, — сообщил наконец Высокий Шеф, — изменить дату на более раннюю. В ночь на тридцать первое все должно быть кончено. Вопрос ко всем: как вы оцениваете нашу готовность? Говорят только те, кто считает, что мы не готовы. И конкретно, по существу — что необходимо сделать.

— Обналичить деньги, — сказал Банкир.

— Это плановое мероприятие, — кивнул Ларионов. — Дальше.

— Уничтожить архивы, — напомнил Комиссар.

— Успеваем. Еще?

— Организовать пресс-центр, — сказал Депутат.

— Правильно. Еще!

— Арестовать охрану всего высшего руководства службы РИСК, — поднял голову Резидент.

— Вот! — воскликнул Ларионов. — Я ждал этого предложения. Намекните Григорьеву, что Горбовский собирается расформировать ФСБ. Григорьев поверит и пойдет наверх. Для ареста всей охраны будет достаточно санкции Барсукова и визы Коржакова, а Александр Васильевич после летнего разговора с Малиным, уверяю вас, поставит ее.

Инструктор согласно кивнул.

— Когда охрану снимут, — продолжал Ларионов, — мы пустим штурмовиков Саркиева для физического уничтожения этих злосчастных деревьев. А отвечать за все буду я и только я.

«Говорит прямо как Гитлер», — подумал Банкир и удивился собственной эрудиции.

— Нас здесь с вами девять человек, — заканчивал Ларионов. — Запись не ведется, и прослушка не работает. Так что… при любом исходе дела терять мне будет, сами понимаете, нечего.

Этого он мог бы и не говорить. Люди, собравшиеся в ту ночь на даче в Успенском, были все очень опытные и очень понятливые.

Глава двадцать шестая

— Ну, здравствуй, Игнат Андреевич, — сказала Верба с порога, потому что дверь ей открыл сам Чуханов,

— Здравствуй, Рыжая, — не растерялся отставной полковник. — Проходи.

Зато оказавшаяся тут же Марина Редькина растерялась так, что уронила на пол тарелку, которую вытирала, идя с кухни и торопясь на звонок. Жена Тимофея не просто растерялась — она испугалась до икоты, увидев знакомое лицо суровой гэбэшницы, испугалась так, что даже не обратила внимания на ее странное обращение к отчиму.

— Посуда бьется — жди удачи, — прокомментировала Верба добродушно и стала вежливо снимать сапоги — все-таки не с обыском пришла.

— Вера, это ко мне! — крикнул Чуханов в глубину квартиры. — Мы посидим в маленькой комнате? — Потом обернулся к дочке и попросил: — Сделай нам кофе, пожалуйста.

Вот так. Внизу, в «Патроле», конечно, сидели Разгонов, Леша и Марат. На лестничной площадке, у подъезда, под окнами и даже на крыше дежурили ребята из группы Меньшикова. Одно нажатие на маленькую кнопочку — сигнал тревоги, — и меньше чем через десять секунд ее сотрудники были бы уже во всех комнатах. Но в квартиру для первого знакомства Верба все-таки пошла одна. Не такой это был для нее разговор, чтобы сразу у всех дверей автоматчиков ставить и заламывать руки поверженному противнику. Да и не верила она, что матерый агент многих разведок будет устраивать пошлую стрельбу или мордобой в присутствии жены, дочки, беременной внучки с мужем и двух пуделей. Даже обыскивать Никулина-Чуханова не захотелось. Предстал он перед ней в спортивном костюме без карманов, и было немыслимо предположить, что и в этой домашней обстановке не расстается он с прикрепленным где-нибудь под мышкой или под коленом пружинным ножом или стреляющей авторучкой «Стингер».

Он был расслаблен и скорее опечален, чем встревожен.

— Что ты хочешь знать в первую очередь? — спросил Игнат Андреевич несколько странно, будто продолжал уже однажды начатый разговор.

— Расскажи мне все. От начала и по порядку. Это ничего, что я обращаюсь на «ты»?

Никулин улыбнулся.

— Ты мне напомнила одного турка в Анкаре. Представь: жутко грязная, вонючая тюрьма. Я сижу перед ним на допросе в каком-то рванье, весь избитый, а он вдруг спрашивает на хорошем итальянском языке: «Вы не будете возражать, господин Джаннини, если я закурю?»

— Кстати, — теперь улыбнулась Верба, — где тут у вас пепельница, господин Джаннини?

Никулин встал, поплотнее прикрыл дверь в прихожую, и они закурили.

«Беседа прошла в теплой, дружественной обстановке», — подумалось Татьяне.

— Прежде всего, Игнат, объясни, почему ты намерен отвечать на мои вопросы?

— Это очень просто. Если бы меня сейчас вызвали на Лубянку или на Ходынку, да хоть в Лэнгли, я бы, конечно, молчал. Кстати, одна из моих кличек — Грейв, человек-могила. Не действуют на меня никакие психотропные препараты. Так что я бы действительно молчал. Но ты пришла ко мне сама. И неважно, кто там ждет у подъезда, только их там и что вы собираетесь со мной делать. Важно другое: «Если Рыжая найдет тебя сама, ты ей все расскажи» — Так сказал Седой. А как он сказал, так и будет.

Для любого нормального контрразведчика это был полный бред. Тополь, например, застрелился бы, но не поверил такому объяснению. Да и Ясень с трудом воспринимал такие мистические навороты. А Верба только кивнула молчав затянулась поглубже и, выдохнув дым, начала допрос:

— Девять лет назад в Домжуре ты был по заданию Седого?

— Да.

— Какое было задание?

— Совершенно ненормальное. Как и все задания, касавшиеся тебя. Перейти от наблюдения к попытке контакта. Обратить на себя внимание. Но ни в коем случае не перебегать дорогу другим мужчинам. Я еще, помнится, уточнил: «Иностранцам?» Ну, то есть мужчинам, которых ты клеила по работе. «Нет, — сказал Седой, — любым мужчинам». Появился Хвастовский, и я вновь перешел к простому наблюдению.

— А если бы контакт состоялся?

— Мы бы предложили тебе другую работу.

— В КГБ?

— На том этапе — да. В Управлении контрразведки. А потом Седой хотел тащить тебя выше.

— Чтобы в итоге убить? — быстро спросила Верба.

— Никогда. Никогда он не хотел тебя убивать. Седой мечтает приручить тебя. Это его главная цель. Он любит тебя и хотел бы всегда видеть рядом с собой. Сколько глупостей он натворил ради этого!

— Глупостей?! — воскликнула Верба. — Ради этого?! Ни хрена себе глупости! Ради того, чтобы быть со мной, убить мою лучшую подругу, мою дочь и моего мужа?! Он что, Шекспира перечитал, в смысле, перекушал? Вообразил себя Ричардом Третьим?

— Не все так просто, Рыжая, — сказал Никулин. — Он действительно убил Машу Чистякову и ее родителей. Но послушай, как все было дальше. Сердечный приступ майору Вербилову организовывал лично я. Гусева в Занзибаре убрал Четриоло по заданию Джинго. Петя Чуханов, он же Пьетро Мантелли из «Красных бригад», убил в бразильской тюрьме Диаса, а Педро был еще нужен Седому, его оставили жить. Через три года мексиканец попробовал сыграть свою игру, и Седой, теперь уже руками Джинго, на глазах у Педро повесил всю его семью. Вот когда у Педро помутился рассудок.

В восемьдесят седьмом Джинго приехал в Москву с точно таким же, как у меня, заданием — осторожная вербовка Лозовой, только теперь уже в зарубежную разведку. Бедняга Джинго ничего не знал о Малине. Сергей был для него в тот день как гром среди ясного неба, а ночью, разговаривая от Трегубова, Малин поднял на уши всю Италию. Джинго оказался полностью засвечен. Ударился в бега.

Седой очень ценил этого сотрудника и не сразу решился на его ликвидацию. Но к началу ноября уже ничего больше не оставалось. Старину Джинго убрал тоже Чуханов. И соответственно подписал себе смертный приговор. Его очередь настала в девяностом, когда была закончена моя подготовка в качестве двойника Чуханова, и Седой сдал Петюню-Пьетро родному разведуправлению на Ходынке. Так оборвалась эта цепочка смертей, если, конечно, не считать, что следующий в ней — я.

Четриоло знал меньше других, потому и прожил дольше. Собственно, если б не ты, жить бы ему до сих пор. А вот Роберто Пьяцци знал очень много и отправился сразу следом за Малиным. Немногим меньше было известно Джефу Кауэну…

— Стоп, стоп, стоп, — перебила Верба. — Так не годится. Что ты скачешь галопом по европам и не сообщаешь мне почти ничего нового? Все-таки лучше по-другому: вопрос — ответ.

— Пожалуйста, — согласился он равнодушно.

И Верба вдруг поняла: человек, сидящий перед ней, зачитывает ей свой собственный смертный приговор. Вердикт уже вынесен, апелляции невозможны. Открытым остается лишь вопрос о сроке исполнения, но это совсем не зависит от того, в какой форме излагать суть: объявить ли приговор в виде катехизиса, признаться ли подробно во всех грехах или просто рубануть одной лаконичной строкой — осужденному уже все равно.

«Господи! — подумала Верба. — Да ведь это же я, я — его палач. Я пришла, чтобы убить этого человека. Вот почему он так разговорился. Он знал об этом, он ждал смерти и сейчас не бежит, потому что бежать некуда».

«Если Рыжая найдет тебя сама, ты ей все расскажешь». Так сказал Седой. А как сказал Седой, так и будет.

Ничего нельзя изменить. Ничего. Сейчас она убьет его — задушит голыми руками, он еще крепкий мужичок, но ничего, она сможет, она должна. А потом Седой убьет ее. Да. Вот после этого настанет очередь Вербы. И спрятаться будет негде. Ну, например, она выходит из квартиры, а ее расстреливают в упор свои же ребята. Так и будет, так и будет, она уже видела Лешку Ивлева, который лупит в нее из автомата, и пули проходят навылет, в квартиру, и в этой квартире умирают все, даже беременный Верунчик и два ни в чем не повинных лохматых пуделя… Бред!

Дверь внезапно открылась. Это Марина принесла им кофе.

Верба раздавила в пепельнице уже второй окурок и зажмурилась, отгоняя наваждение.

— Значит, у Седого мощнейшая агентурная сеть не только в России и в Италии, но практически по всему миру, — с неопределенной интонацией сказала она.

— Разумеется. У него самая мощная агентурная сеть на планете.

— Мощнее, чем у бывшего СССР? Мощнее, чем у службы ИКС? Он что же, начинал раньше?

— Раньше кого? — не понял Никулин.

Но Верба уже разговаривала сама с собой:

— Как это может быть? Чтобы иметь еще одну такую же мощную сеть, надо же быть вторым Базотти. Может, Седой — это один из братьев Базотти? Может, братьев-то было пятеро? Троих Фернандо убил, а о четвертом — близнеце — просто не знал? «Железная маска-2». Я правильно догадалась?

— Потрясающе! — выдохнул Игнат Андреевич. — Теперь я понимаю, за что Малин так любил Оруэлла. Старик Джордж открыл и описал великую вещь — двоемыслие. Ну не совмещаются в наших идиотских головах какие-то вещи. Ну не совмещаются — и все тут! Какая, к черту, «Железная маска»? Это же совсем другое литературное произведение — доктор Джекил и мистер Хайд!..

Вся ненависть, копившаяся в ней тринадцать лет, была теперь сконцентрирована в одну точку — точку, которую она очень хорошо представляла себе географически. Ей казалось, что силой своей ненависти она пронзает земную толщу от Москвы до Майами-Бич. Весь заряд не растраченной еще злобы был направлен теперь на одного-единственного человека, которого она представила себе так ясно, будто сидел сейчас перед ней не суперагент Грейв, а сам Фернандо Базотти, Дедушка, Седой — собственной персоной…

На полу в большой темной луже лежали почему-то осколки обеих чашек, а первое, что спросила Верба, когда смогла говорить, было:

— У тебя выпить есть что-нибудь?

Не дождавшись ответа, задала новый вопрос:

— Позвонить… откуда? Я телефон с собой не взяла.

— Из кухни, — сказал Никулин.

Вера Афанасьевна жарила котлеты. Марина мыла посуду. Верунчик сидела за столом и уплетала йогурт из круглой баночки. Зять Никита посреди кухни упражнялся с огромной гирей на радость молодой жене.

Ни у кого не спросив разрешения и даже не сказав «здрасте», Верба сдернула трубку со старенького треснутого телефона и стала лихорадочно крутить диск, поминутно сбиваясь и нервно промахиваясь мимо дырочек. Когда она в последний раз пользовалась таким древнегреческим аппаратом? Наконец ей удалось набрать весь этот безумный сноп из двух десятков цифр, и абонент, разумеется, оказался занят.

К Татьяне, не переставая поедать йогурт, тихо подошел Верунчик (да, именно подошел — мелкий такой любопытный зверек) и долго следил за движением пальцев при повторном наборе. И опять было занято.

— Простите, — негромко сказала Верунчик, — это вы по межгороду звоните?

— Да-да, — рассеянно ответила Верба, — в Америку.

— А кто оплачивать будет? — поинтересовался Верунчик вкрадчиво и обиженно надул губки.

В кухне сделалось ненормально тихо. Было такое впечатление, будто даже котлеты перестали шкворчать. И тут хе раздался грохот: Верунчикова мама уронила в мойку тажелую салатницу.

Верба вздрогнула и быстро проговорила:

— Конечно, конечно, ради Бога, я вам оставлю деньги… И, продолжая правой рукой накручивать диск, левой полезла в карман джинсов. Выложила на стол купюру не глядя и, кажется, наконец дозвонилась. А Верунчик изменился в лице от вида этой купюры: большой, желто-оранжевой, яркой и с легкомысленно скачущим кенгуру.

— Что это?

Верба глянула косо и проворчала:

— Доллары австралийские. Ну нет у меня рублей… Sorry! Five, seven, nine, two… Shit! Would you listen to me? — говорила она уже в трубку.

Подскочил Никита.

— Бери, дуреха, это СКВ. Сдадим на Арбате. А рыжая чекистка кричала на всю кухню на незнакомом для присутствующих языке. Ругалась на кого-то, а за что? Только отставной полковник за стеной понимал все.

— Как это вы его не позовете?! Как это вы не можете?! Я вам простым итальянским языком объясняю: Лозова, Татьяна Лозова, Рыжая требует этого гада Базотти к телефону, и мне плевать на его состояние здоровья, про здоровье он может теперь забыть, потому что рядом со мной сидит Джаннини, Игнат Никулин, так и передайте ему: Рыжая сама нашла Игната Никулина, и он ей все рассказал. Как не можете передать?! Никос, вы с ума сошли! Что?!! Когда? Только что?.. Москва уже знает? Я первая? Да, Никос, да, прямо сейчас…

Ее поймал Никита. И очень вовремя. Верба падала навзничь, даже не пытаясь подставить руки, затылком на край стиральной машины. У Петра Васильевича все-таки нашлось что выпить. Бутылка отличного ямайского рома. Татьяна быстро пришла в чувство. Собственно, она же не в обморок упала. Просто опять накатило. Все-таки два таких известия подряд — немудрено потерять ориентацию в пространстве. Но, даже падая, она еще цеплялась каким-то уголком сознания за ускользающую реальность. И там, в другом мире, наводя тяжелый, натирающий плечо гранатомет на ревущую громаду танка, — здесь, в комнате простой московской квартиры. Верба четко решила не звать на помощь охрану: ведь ей ничего не угрожает.

После трех глотков рома Татьяна снова рванулась звонить. Нанду из Бхактапура было слышно, как из соседней квартиры, и дозвонилась она с первого раза.

— Анжей, ты не поверишь! Умер Седой. Его имя Фернандо Базотти.

Ковальский долго бормотал что-то на санскрите, потом наконец сказал:

— Держись. Я приеду в Майами. Увидимся там.

Тополю пришлось дать сообщение на пейджер, но он перезвонил через пятнадцать секунд.

— Леня, Дедушка умер.

— Ужас! Но сейчас не до этого.

— Леня, ты не понял: Дедушка умер.

— Я все понял: старик Базотти откинул копыта. Давно пора. Но сейчас действительно не до этого. Верба, ты слышишь? Будьте с Ясенем на этом номере. Договорились?

«Вот уж действительно, — подумала Верба, — „листья тополя падают с ясеня“…» И, тупо глядя в окно, пошарила рукой по столу. Но рюмка осталась в комнате. Татьяна оглянулась.

— Никита, принесите, пожалуйста, еще рому.

Рому принес не Никита, а сам Игнат Андреевич.

— Слушай, — спросила она, — можно я позову сюда Ясеня?

— Можно. Только без глупостей. Учти, я уже при оружии.

Верба лишь теперь заметила, что Никулин успел переодеться в неброский и, очевидно, богато оснащенный костюм.

— Господи! — вздохнула она. — Ну почему же все мужчины такие идиоты?

Потом приоткрыла дверь на лестничную клетку и крикнула в темноту на клацанье затвора:

— Леха! Позови Ясеня. Пусть поднимается сюда.

Глава двадцать седьмая

Когда в декабре случились выборы и вся страна забурлила, заворчала, содрогаясь от новых неприятных ожиданий, несуразно политизируясь в канун Нового года и Рождественской недели, Белка наконец не выдержала и бросила у Кузьмина:

— Женя, но когда же ты дашь ход этим записям?

— А откуда ты знаешь, что я не дал им хода? — такой был ответ.

«Неужели?» — подумала Белка.

А вскоре Кузьмина убили. Обычным способом. Из автомата. На улице. Вместе с охраной. Белка не знала всех его дел, а потому и причина его смерти должна была остаться для нее тайной. Но трудно, очень трудно было поверить, что это убийство никак не связано с ее кассетами.

Снова она ждала ареста, обыска и пули из-за угла. И снова ничего не произошло.

За два месяца Белка прижилась на новом месте, и теперь ее даже не уволили. Боялись, наверно. Никто ведь не знал, чем она связана с Патлатым и связана ли с кем-то еще. Правда, из совета директоров ее мягко так и ненавязчиво попросили, да она и не возражала. А филиал за Белкой оставили, и даже «Вольву» с шофером, только охрану сняли.

Был уже самый конец декабря. Победа коммунистов ничего в реальной жизни не изменила. Разве что метро, на котором Белка теперь не ездила, подорожало почему-то в полтора раза. Ларионов продолжал мелькать по телевизору. Майкл давно подлечился и тихо занимался своей коммерцией. С Количем общаться перестал. Белка, разумеется, тоже.

Неожиданно ей позвонили из довольно крупного издательства и попросили разрешения на переиздание Михиной «Подземной империи». Мол, с возвращением на политическую арену красных книга вновь становится актуальной. Белка не без гордости дала им разрешение и договорилась о встрече на предмет обсуждения гонорара.

Близился Новый год, и уже казалось, что все кошмары позади, что больше никого не убьют и жизнь войдет наконец-то в нормальное русло. Но тридцатого вечером в дверь позвонили.

— Кто там? — спросила Белка.

— Я друг Евгения Кузьмина, — сообщили из-за двери. — А еще я хорошо знал вашего мужа Миху и Олега Зарайского.

Чувствовался некоторый переизбыток информации, особенно в слове «Миха». Поэтому, прежде чем открыть, она вынула из стенного шкафа куртку, в кармане которой держала пистолет, и быстро надела ее.

«Боже, какая глупость! — подумалось тут же. — Ведь в квартире Рюшик, родители…»

Очень длинный и очень худощавый человек лет пятидесяти шагнул через порог и сразу протянул ей красную книжечку. Прочла она немного, но зато самое главное: Федеральная служба безопасности. Приплыли. Самое время открывать стрельбу. Но фээсбэшник был какой-то очень неправильный. Он по-интеллигентски неловко переминался с ноги на ногу, щурился, виновато стряхивал на пол снег с рукавов простенькой куртяшки и наконец сказал:

— Дорогая моя Белка, если ты хочешь жить, очень быстро доставай оригиналы пленок Шайтана и Зарайского, одевайся, и поехали. Если мы прямо сейчас не дадим их послушать кое-кому, уже завтра утром господин Высокий Шеф Ларионов со товарищи может въехать в Кремль на танке. Собирайся, Белка.

Рюшик теперь стоял рядом с матерые, хватая ее за рукав и монотонно повторяя:

— Мам, ну мам…

И родители вышли из комнаты, услышав незнакомый голос. Остановились в дверях и робко сказали почти в один голос:

— Здравствуйте.

Кот Степан пришельца воспринял спокойно, очень мирно мурчал и терся об ноги Белки.

— А как же они? — спросила Белка.

— Им уже оформлены загранпаспорта, — не совсем понятно объяснил интеллигентный чекист, напоминавший больше врача или профессора университета. — Даже на кота справка есть. Я все потом объясню, Белочка. Ну некогда же, некогда сейчас, кассеты давай, ради Бога!

И Белка полезла на антресоли.

Часть последняя

НОВЫЙ ГОД НА БАГАМАХ

Каб не мой дурак, так и я осмелюсь.

Старая еврейская поговорка

ДЯДЯ С ГАРМОШКОЙ

— Ну вот и сбывается твое пророчество, — поведал мне Тополь еще в самолете.

— Какое пророчество? — не понял я. — Насчет полного развала всей нашей лавочки? А я ведь предупреждал: я всегда опаздываю по большому счету, меня в дело брать нельзя, не к добру это…

— Да пошел ты!.. — беззлобно выругался он. — Я о другом. Помнишь, как ты мне в Лондоне сказал, когда мы тебя в кругосветку отправляли, что Новый год встретишь на Багамах? А никакие Багамы тогда не планировались.

— Почему же сейчас Багамы?

— Место хорошее…

А место оказалось действительно хорошее. От Нассау не больше сотни миль. И зачем мы летели вертолетом? Можно было по морю прогуляться. Чудный крохотный островок в гряде Эксума между большим изрезанным проливами Андросом и длинным узким островом Кошка. Или Кошачьим? Как правильно перевести «Кэт»? Географические названия не переводят, я знаю, а мне вот захотелось.

Как назывался наш островок официально, я так и не выяснил. Его купил Базотти еще в шестидесятые годы, называл для себя островом Марио и выстроил там поначалу обычную курортную резиденцию, а затем укрепил ее, превратив в настоящий опорный пункт с гигантским бункером ракетными установками системы ПВО, причалами для патрульных катеров и канонерок, вертолетной базой. И все это поразительным образом не испортило первозданной красоты острова: чистые, сверкающие платиновым блеском пляжи, вечно зеленые рощи, живописные скалы. Все военные на острове оказались черными и удивительно молчаливыми, хотя, конечно же, говорили по-английски. Губернатор острова, он же командующий военной базой, не совсем черный Диего Гонсалес был предупрежден о нашем прибытии и встретил нас очень радушно.

Еще радушнее встретил нас прилетевший двумя часами раньше Шактивенанда. Лысый, босой и какой-то особенно смуглый на фоне почти белого песка, он вышел из мангровой рощи в своей оранжевой тоге и с баяном через плечо. Поразив всех виртуозной игрой на этом не очень тибетском инструменте, гуру запел голосом Леонида Утесова страшно популярную в пятидесятые годы песню:

Затихает Москва,
Стали синими дали,
Ярче блещут кремлевских рубинов лучи.
День прошел, скоро ночь,
И вы, наверно, устали,
Дорогие мои москвичи!

Я покосился на Белку. Должно быть, ей хотелось проснуться. Я-то уже привык ко всем вывертам этой безумной команды и был невозмутим, как мой сын Рюшик, сразу почувствовавший, что здесь и теперь можно все. «Дядя с гармошкой» ему очень понравился, а особенно деревянные погремушки (четки) и красный кружочек на лбу. Еще понравилось море, «волнистей, чем в Юрмале», «бананы прямо на дереве», и, конечно, полный восторг был от «солдатов с пулеметами и корабликов с ракетами».

Коту Степану на острове Марио тоже понравилось, но не сразу. От экзотической природы и свежего бриза он поначалу предпочитал прятаться у Белки на руках и только уже в доме освоился, а к исходу суток даже рискнул половить местную живность. Меня Степа признал сразу, но это нельзя было считать нарушением конспирации, ведь он точно так же посчитал за своих Тополя, Вербу, Анжея и даже Лешку Ивлева. Только к Гонсалесу отнесся настороженно.

Улучив подходящий момент — мы были втроем с Андрюшкой и вокруг никого, — Белка сказала неожиданно:

— Рюшик, а ты узнал? Это твой папа.

Я бросил в ее сторону укоризненный взгляд, а Андрюшка посмотрел внимательно на мою спецназовскую выправку, на незнакомый костюм, на загорелое лицо, непривычно короткую стрижку и простодушно ответил:

— Не-а, папа был не такой.

И добавил, словно испугавшись, что неправильно понял маму:

— Дядя Сережа — мой новый папа, что ли?

Для Белки это был удар. Наверно, в какой-то момент она действительно усомнилась во всех ранее выстроенных предположениях. В конце концов, устами младенца… Белка не нашлась с ответом — так промычала что-то неопределенное и замяла эту тему. А Андрюшка крикнул со всей непосредственностью:

— Дядя Сережа! Пойдемте крабиков искать.

И мы пошли искать крабиков.

Неужели я надеялся всерьез неограниченно долго скрывать от Белки правду? Вряд ли. Скорее я просто не загадывал далеко. А в тот момент на отмену легенды приказа не было, да и, если честно, вся эта конспирация превратилась в увлекательную игру. Отчего же не поиграть? Тем более что и для Белки страдания по этому поводу давно кончились. Игра для двоих — необычная, романтическая, сексуальная… Да-да! За четыре месяца мы оба так изменились, как не менялись за все десять лет совместной жизни, и теперь смотрели друг на друга совершенно новыми глазами. Не знаю, как Белка, а я-то точно влюбился в нее. При живой любовнице влюбиться в собственную жену! Красиво! Татьяна, кажется, почувствовала, что происходит, но не подала виду то ли в силу своего характера, то ли просто не до того ей было.

А ей действительно было не до того.

Масштабы происшедшего мы осознавали постепенно. Наверно, только Горбовский с пугающим хладнокровием робота воспринимал все и сразу, успевал отслеживать детали, анализировать последствия, делать выводы и формулировать руководства к действию. Верба еще в Шереметьеве впала в транс, а в самолете в лучших своих традициях заснула.

Я же, избегая до поры разговоров с Белкой, всю дорогу проболтал с Тополем. И нарочито по-английски, чтобы Белка лишний раз усомнилась: а Разгонов ли это? Может, все-таки Малин? Она не однажды профланировала мимо меня с Андрюшкой, то просившимся в туалет, то рвущимся посмотреть, где сидят пилоты, — ему и это разрешили.

В Нассау последовал приказ: от трапа до вертолета бегом. Я даже спросил Тополя:

— Петляющим шагом?

— Нет, — ответил он серьезно, — и прикрывать отступление огнем тоже не надо. Просто маленькая неувязка с местными властями. Дедушка им чего-то недоплатил. Потом урегулируем.

В общем, никакого Нассау мы, конечно, не видели, да и нассау я на него, в конце-то концов, а вот переодеться не успели — это хуже. Духотища там была, набились все, как сельди в бочке. Так и вывалились на жаркий багамский пляж в своих бушлатах и свитерах навстречу босоногому Шакгивенанде в легкой тунике (или все-таки тоге?). Дубленку Белка перекинула через руку, Андрюшку раздела, конечно, иначе бы он всех съел, и Тополь свою курточку за спиной держал. А мы, три бойца в камуфляже, что могли снять?

Тополь бросил куртку на песок, выдернул из-за пояса «стечкин», тихо сказал «ура» и шарахнул в небо. Я, Леха и Верба сразу его поддержали из автоматов. И, что интересно Белка — тоже. Я еще не знал тогда, откуда у нее пистолет — на таких подробностях мы с Тополем не останавливались. А может, и он не знал. И тут вдруг Верба упала на песок и давай поливать короткими очередями в сторону горизонта. На патрульном катере даже сирена взвыла, а с ближайшей вышки часовой замахал флажком. Но Тополь сразу понял, что эта обычная истерика, и всем переполем шившимся неграм дал отбой.

Не такой уж большой рожок оказался у автомата «узи» и, когда стрельба смолкла, гуру заиграл на баяне с новым энтузиазмом и исполнил еще один куплет:

Но когда по домам
Вы отсюда пойдете,
Как же к вашим сердцам подберу я ключи?
Чтобы песней своей помогать вам в работе,
Дорогие мои москвичи!

ПЕРЕВОРОТ ПО-МОСКОВСКИ

Я сидел под банановым деревом, как вполне справедливо называл Андрюшка этот мощный травянистый стебель, и смотрел на солнце, которое спокойно, не драматизируя, без паники, падало в море. Тополь, подкрепляя свою репутацию человека-машины, торчал третий час на командном пункте — бегал от компьютера к факсу, а от факса к радиостанции. Верба пошла прошвырнуться по периметру наших владений, и Лешка, памятуя о состоянии «патронессы», а также о скором наступлении темноты, взялся ее сопровождать. Белка в доме укладывала Андрюшку, уставшего безумно, но и возбужденного сверх всякой меры, а потому не слишком охотно засыпающего.

Я сидел под бананом в гордом одиночестве и вспоминал давешний разговор с Тополем.

— Ну, и что же все-таки случилось в Москве? Как нам удалось выпутаться?

— А ты думаешь, это интересно?

— Нет, я серьезно, дружище. Все эти путчи, бунты, дворцовые перевороты — такая скучища! Почему-то принято считать, что за августом девяносто первого или октябрем девяносто третьего скрываются какие-то страшные тайны — прозрения Нострадамуса и протоколы сионских мудрецов, а на самом-то деле все предельно просто: когда очень много наворуют, обязательно садятся делить бабки, а тихо, мирно, интеллигентно поделить у нас все никак не научатся. Вот ты же писатель. Мечтаешь, наверно писать для народа. А знаешь, чего народ жаждет в литературе? Не знаешь. А мне тут случайно один издатель рассказал. Между прочим, из самой крупной в Москве фирмы по производству чтива. Сегодняшний читатель в неумеренных количествах пожирает русский детектив.

— Понятно, — сказал я. — Про шпионов, про мафию, про покушения на президента.

— Ничего тебе не понятно, — возразил Тополь. — Политика всем уже надоела, читатель теперь любит бытовуху. Ну, к примеру, семилетний мальчик Ваня украл у дяди Пети порнокассету, а дядя Петя возьми да и замочи его. Однако у мальчика Вани друг — местный авторитет Вова. Вова мочит дядю Петю и влюбляется в его жену тетю Машу, но тетя Маша не может ответить взаимностью, потому что она лесбиянка. Тогда Вова попадает на зону и становится там с горя «петухом», а тетя Маша, оставшись совсем одна, от тоски вешается. Во, брат, что писать надо, а ты все политикой интересуешься.

Я терпеливо выслушал этот долгий пассаж и сказал:

— А все-таки…

— У Платана работает Гаврик — Федя Гаврилов с мехмата, лучший хакер в Москве, может быть, видел?

— Нет, ни разу.

— Ну так вот. Платан подключил его к расследованию, и Гаврик взломал не ломаемую в принципе тройную защиту на «винте» главного компьютера Кузьмина. Платан сам дока в компьютерах, но и он не понял, как это вообще возможно. Вся информация должна была «сгореть» от такого вторжения, но Гаврик скинул ее на дискету. Там много чего было, в этих секретных файлах. Однако меня в первую очередь заинтересовал один — с системой паролей и кодом персональной ячейки в «Менатепе». Профессионалы такие вещи держат только в голове, но Патлатый, наверно, беспамятным был или психотропных уколов боялся пуще хакеров. В общем, я сразу еду в «Менатеп». И попадаю, конечно не в тот филиал. Пилю через всю Москву в нужное хранилище, разумеется, всюду пробки, никакая мигалка не помогает, а уже тридцатое декабря, то есть это сегодня утром было, и утро, вообще говоря, кончается. В час дня мне заявляют в «Менатепе», что у них обед. Я показываю «корочки» ФСБ, и тогда выясняется, что все равно не хватает одной цифири. Некогда разбираться, почему, но требуется личный код Скобякова. Платан отказывается называть его по телефону, даже по сотовому, и приезжает сам. Я плохо понимаю, чего ради такая запредельная, конспирация, но не спорю, и мы теряем еще полчаса.

Кедр каждые пятнадцать минут выдает мне на пейджер безумные шифровки все более тревожного содержания. И когда приезжает Платан, любые меры предосторожности уже не кажутся чрезмерными, потому что зам управляющего банком «Менатеп» вежливо сообщает нам что доступ к соответствующей ячейке закрыт вплоть до особого распоряжения господина Барсукова. Звоним мы, конечно, не Барсукову. Я звоню в Администрацию президента, и там очень мило удивляются: «Ах, это вы, Леонид Андреевич? А господин Григорьев доложил нам, что кто-то из службы безопасности Кузьмина потребовал доступа к его персональной ячейке».

Конфликт, таким образом, урегулирован, но, прежде чем спускаться в бункер, я вызываю бэтээр и группу Еремеева. С самого утра у меня на хвосте висели григорьевские контрразведчики, но теперь на это нельзя просто так плюнуть. Мы с Платаном уже внизу, когда приходит новая тревожная информация — от Клена с Лубянки: приведены в боевую готовность практически все части Московского гарнизона, дивизия Дзержинского, спецвойска службы Коржакова, легендарная «Альфа» и даже особое подразделение ГРУ. Это называется — большой шухер. Я тут же даю команду Кедру брать охрану и уматывать со Старой площади куда-нибудь на дачу. Хватит нам Клена на Лубянке. Конечно, мы еще больше заинтригованы содержимым ячейки. И содержимое, сам понимаешь, не обмануло ожиданий.

Едва мы открыли внутренний отдел сейфа, как магнитофон автоматически включился и начал говорить. Что-то подсказывает нам: надо дослушать до конца. Переписать тут же, «с голоса», некуда, а транслировать эту информационную бомбу по каким бы то ни было каналам — безумие. Мы просто слушаем и запоминаем. Наконец магнитофон выключается и тут же вспыхивает. Ни я, ни Платан даже не пытаемся его тушить.

Это знакомый фокус — одноразовое прослушивание.

«Кто ж нам теперь поверит?» — спрашивает Платан.

«А ты не догадался, что это всего лишь копия?» — утешаю я его.

Платан думает ровно секунду.

«Ты прав, — говорит он. — Оригинал в „МК“?»

«Скорее у Разгоновой».

До Бронной совсем недалеко ехать. Но тут срабатывает пожарная сигнализация «Менатепа», воет сирена, гудят тяжеленные гермодвери… Ловушка! — мелькает первая мысль. Да нет же, просто дым от сгоревшей пленки! Я заталкиваю поглубже в сейф злополучный магнитофон и торопливо закуриваю.

— Леонид Андреич, ну что же вы, — мягко журит служащий банка, — здесь же повсюду надписи «Не курить».

И в этот момент на пейджере Верба. Сообщение высшей степени срочности: Базотти преставился.

Немая сцена похлеще, чем в «Ревизоре».

Платан неожиданно скисает. Все, говорит, если они уже знают, нас отсюда просто не выпустят, взорвут к черту весь «Менатеп», но нас не выпустят. А мне вдруг, наоборот, становится весело. Я бросаю ошарашенной Вербе, что сейчас не до Дедушки, и начинаю отдавать приказы по сотовой. Я точно знаю, что наши линии никто не прослушивает, ну абсолютно точно знаю, зря я, что ли, всю сознательную жизнь этими штуками занимался? «Лицам первой и второй категорий причастности, всем, всем, всем, — распоряжаюсь я, — рассредоточиться, эвакуироваться, в кратчайшие сроки покинуть пределы СНГ, передать по цепочке: общая тревога».

Бэтээр уже подан, мы едем на Бронную к Разгоновой, еще совершенно не представляя дальнейшего маршрута. Но у меня упорное предчувствие: пленка ни в какой ни в редакции, а у Ольги в тайнике, вот только тайник может оказаться, например, в деревне Заячьи Уши — на этот случай я и объявляю эвакуацию. Высшая категория причастности будет держать оборону в Москве до последнего, с чиогородними мы пока не торопимся.

И тут Кедр сообщает, что Разгоновой дома нет, более того, местонахождение ее пока не установлено. То есть машина стоит в переулке на Арбате, а Ольга пропадает уже час, хотя ушла на пятнадцать минут, о чем предупредила водителя. Агент из группы Терентьева, сменившей еремеевскую команду, решил за Ольгой не ходить: невелика важность в обстановке всеобщего шухера. Ругать его за это трудно, ведь слежка за Разгоновой давно считается у ребят бессмысленной рутиной.

Вот тут уже я впадаю в легкую панику. Собственно я теперь не знаю, куда дальше ехать: Бронную нельзя засветить раньше времени, а двигать еще куда-то — полный бред. И мы ставим бэтээр на площади у метро «Чистые пруды», пугая добропорядочных граждан. Картинка славная — совсем как в августе девяносто первого. Платан долго объясняется с гаишниками, а я звоню Вербе на квартиру этого Никулина и рекомендую ехать домой. Верба сомневается, и тогда я приказываю ей уезжать. Вы ведь должны были в случае чего уничтожить документы и приготовиться к настоящему бою. На моей квартире уничтожать уже нечего, я позаботился об этом чуть раньше, и обмундирован я полностью с самого утра.

Верба просит еще пять минут — попрощаться с Никулиным. И тут — первая ласточка. Охрану Кедра и Пальмы отозвал лично Коржаков якобы для инструктажа, но уже понятно, что это арест. Мы по-прежнему торчим у «Чистых прудов».

Через пять минут выясняется, что ваш «Ниссан» сопровождают в Лялин переулок григорьевские ребята и они же отсекли группу Меньшикова. Инцидент заканчивается мирно, Верба приказывает не стрелять. Еще один приказ не стрелять отдаю уже я, когда возле подъезда от вас отсекают Лешку Ивлева. У Клена охрану снимать не надо — Шурик сидит на Лубянке, а это как в волчьей яме. «Выясняй, где Ельцин, — говорю я Платану, — и поехали прямо к нему. Других вариантов у нас уже нет. Они не станут стрелять по бэтээру в центре города», — зачем-то добавляю я и чувствую, что сам не верю в это бодрое утверждение.

И тут звонят терентьевские ребята: объект 002 вернулся в машину и движется к дому. Оказывается, Белка просто два часа моталась по магазинам. «Ух ты, лапочка, думаю я, — подарочки новогодние покупала». Что называется нашла время и место. И никто ее не похищал, и никому она не нужна. Ну, держись теперь, Ларионов! Теперь я знаю, куда нам ехать!..

Почему все, кого мы хотели видеть, оказались после шести вечера в Кремле, я так и не понял. На информацию нашу реагировали они странно. Никто не спешил освобождать охрану РИСКа и крутить все назад. Сценарий Ларионова, разумеется, провалился, но у них там был какой-то еще запасной сценарий. Если бы я впервые видел вблизи тех, кто управляет сегодня страной, я бы решил, что они давно все про Ларионова знают, и задуманный этим гадом криминальный переворот — не более чем спектакль, разыгранный специально для нас, для службы РИСК. Но такая интерпретация была бы слишком примитивной. Конечно, Ларионов собирался въехать в Кремль на танке не под Новый год. Полагаю, никак не раньше июня, и декабрьский переворот планировался просто как глобальная стычка спецслужб. Может, ему даже было все равно, какая из четырех останется: Коржаков, Барсуков, Ладыгин или мы. Он упрощал для себя ситуацию, расчищал место для будущих боев. Задумано красиво, но, как и в любом деле, всего не предусмотришь. Ларионов не учел двух маленьких кассет в старых сапогах на антресолях. И план посыпался.

Растерянность на лицах высоких государственных мужей показалась бы нам даже смешной, если бы не были так свежи в памяти выстрелы из танков по парламенту. В общем, мы отказались сдавать оружие, кассеты позволили лишь послушать, транслируя запись из бэтээра, а Ольгу Разгонову оттуда вообще не выпускали, затем, сформулировав свои условия, разделились: Платан поехал выручать Клена, а я с еремеевской командой и возвращенным мне Ивлевым рванул к вам. О том, что под полом в большой комнате заложена бомба, нам сообщил Кедр за десять минут до взрыва. Мы как раз подъезжали к переулку. Саперов вызывать было поздно, и я вызвал пожарных.

Кедр с Пальмой, буквально отстреливаясь, улетели раньше нас спецрейсом на Тель-Авив. Только Платан с Кленом остались в белокаменной. Я им позвонил из Шереметьева: «Ребята, это не обязательно! Можете линять вместе со всеми». — «Ну уж нет, — сказал Клен. — Пока идет чеченская война…» А Платан добавил: «У меня тут такие деньжищи зарыты…»

Прерывал ли я Тополя по ходу его рассказа? Конечно прерывал. Задавал вопросы, делал язвительные замечания. У нас был нормальный диалог. Только вам-то это зачем? По-моему, так интереснее. Впрочем, вспомнил. Один любопытный вопрос я ему задал.

— Погоди, Тополь, — сказал я. — Вот ты мне еще в бэтере говорил, что мы контроля над Россией не утратили, а народ весь тут, слиняли все… Как же так?

— Ну, во-первых, слиняли не все, — терпеливо начал объяснять Тополь. — Осталась мощная агентурная сеть. Во-вторых, мы скоро, очень скоро вернемся. В-третьих, большинство Причастных, по официальной версии, уехали просто на похороны отца-основателя. А в-четвертых, послушай одну байку.

— Ну давай.

— Мой хороший друг, кстати, писатель-фантаст, был в Новой Зеландии. Взял там в прокате машину и гнал по ихнему хайвэю со страшной скоростью. Тачка отличная, и дорога позволяет. Вдруг тормозит его полицейский. Что такое? Оказывается, был знак — не выше ста двадцати. Ах-вах! Покажите документы. А права-то советские. Полицейский посмотрел и говорит: все понятно. Писатель мой аж обиделся: мол, что значит, понятно?! А то, говорит полицейский, что у вас в Советском Союзе людей много, а у нас в Новой Зеландии только три миллиона, и жизнь каждого человека нам дорога. Извините, пожалуйста, заплатите штраф. Так вот, у нас в службе ИКС народу еще меньше, чем в Новой Зеландии. И больше никто из наших погибнуть не должен.

Солнце зашло. Под бананом сидеть стало грустно. Верба загуляла совсем. Наверно, все-таки они с Алексеем нашли друг друга. Ревновал ли я? Ну, может быть, немножко. В сложившейся ситуации это выглядело совсем глупо. Я очень надеялся, что Андрюшка уже уснул.

ЛЯМУР ДЕ ТРУА

На первом этаже было совсем темно. Только в дальнем углу тлела какая-то лампадка. Я пригляделся: там сидел Нанда в позе «лотос» и, очевидно, медитировал. На меня он не обратил никакого внимания. Удивительная тишина стояла во всем доме. Я вдруг почувствовал жуткую усталость, поднялся к себе и принял душ. После купания в соленых волнах это было очень кстати. Чередуя горячие и холодные струи при максимальном напоре воды, я окончательно взбодрился, выбрал из богатого гардероба подходящий спортивный костюм и выглянул в коридор.

В это трудно поверить, но мы вышли в коридор одновременно.

— Иди сюда! — шепнула Белка.

— Куда? — так же шепотом спросил я.

— Ко мне.

— Хорошо. Я только возьму бутылку из холодильника.

— Не надо, у меня все есть.

Неужели мы боялись, что нас кто-то услышит? Да нет, просто в большом и почти пустом доме всегда хочется разговаривать шепотом.

Белка поставила на стол блюдо с персиками, два высоких бокала и запотевшую бутылку кокосового лимонада.

— И никакого алкоголя, — сказала она. — Договорились?

— Договорились.

— Смотри, какая красотища!

Я посмотрел. Над морем поднималась огромная совершенно красная луна.

— Как в Гагре, — вспомнила Белка.

Никогда мы не видели в Гагре такой луны. Она и не бывает такой в наших широтах. Однако Малин в Абхазии не бывал. Ни разу в жизни. И я пропустил мимо ушей эту реплику.

— Ты что-нибудь обещал сегодня своей Татьяне? — спросила вдруг Белка.

Я растерялся и ответил честно:

— Ничего.

— Ну и прекрасно.

Белка была в тонком шелковом халатике, а темные волосы ее, еще влажные после душа, одуряюще пахли цитрусами и морем. Она порывисто прижалась ко мне и зашептала:

— Дядя Сережа, товарищ генерал-полковник, я тебя люблю…

— Господь с вами, Ольга Марковна, что вы такое говорите?..

Все-таки халатик у нее оказался слишком тоненьким да и расстегивался он, распахивался как-то сам собой а влажные плечи были прохладными, а большая луна над океаном — бесстыже красной…

— Хочешь, я сейчас сделаю то, о чем ты всегда просил, а я никогда, никогда не делала?

Малин не должен был понимать, о чем она говорит. И я ничего не ответил. Настоящий Ясень, если подумать, вел бы себя по-другому, но я уже не хотел ни о чем думать, мне уже было наплевать. Боже! Да лучше всего просто не говорить никаких слов.

Она легонько подтолкнула меня к креслу, я упал в его мягкую глубину, а Белка быстро опустилась на колени…

Сказать, что я мечтал об этом десять лет, было бы, наверно, смешно. До свадьбы с Белкой женщины не обделяли меня вниманием. После Машиной гибели я, закомплексованный, пересидевший в «мальчиках», словно с цепи сорвался и в первом своем НИИ заслуженно прослыл бабником. Перепробовал тогда, кажется, все, что можно, вплоть до трех девушек одновременно. А в отношениях с женой исповедовал постоянство, умеренность и нежность. Последняя вспышка «дикой африканской страсти» случилась у нас осенью девяностого, а потом все стало медленно и планомерно угасать в бытовых заботах и редких ленивых спорах на интимные темы:

— Белка, этим надо заниматься чаще и разнообразнее.

— Ага. А всем остальным кто будет заниматься?

— Тоже ты.

— И через год ты меня похоронишь.

— Дурашка, здоровый секс, наоборот, продлевает жизнь.

— Ну, заведи себе любовницу для продления жизни, а мне и так хорошо…

Боже, когда мы об этом говорили? Неужели всего полгода назад? А теперь я лежал в кресле, запрокинув голову, и было так здорово, так здорово… …Что даже мелькнула в голове гаденькая мыслишка:

«И с кем это она обучилась? С Кузьминым? Или, может быть, с Геннадием?»

Фу, какой же ты циник, Разгонов! Малин, поди, не был таким. Ни у кого твоя Белка не обучалась. Этому не надо обучаться. Это все женщины умеют от природы, просто некоторые кокетничают и свое мастерство скрывают. Разве ты не знал, писатель? Инженер человеческих душ…

Ну а потом все было вполне традиционно: мы меняли позы, а кот Степан путешествовал по нашим телам и по всей огромной постели в поисках места поспокойнее. Это у нас называлось l'amour des trois avec notre chat — любовь втроем с родным котом.

Под утро я ушел к себе и проспал до середины дня. Остаться с Белкой казалось неромантично. И потом никто же не отменял пока правил игры.

УБИЙЦА УБИЙЦ

А Тополь не спал совсем. Кстати, по московскому времени было уже утро, и не спать Тополю стало намного легче, чем восемь часов назад. Закончив переговоры с Москвой, Питером, Лондоном, Токио и Колорадским научным центром, он попросил сварить ему еще кофе и принялся по второму разу прокручивать пленку со страшными откровениями Грейва. Эту запись, сделанную, конечно, с разрешения Никулина, мы с Вербой умоляли Тополя послушать еще в бэтээре. Тополь отмахивался, ему все было некогда, и даже известие о том, что Дедушка и есть Седой, произвело на него неожиданно слабое впечатление. Но в самолете он все-таки, вооружившись наушниками, соизволил наконец познакомиться с нашей не совсем обычной информацией. Однако лишь теперь он вдруг понял, что Дело Седого принадлежит не только прошлому. Какая-то деталь в истории, рассказанной Грейвом, не давала Тополю покоя. Он должен был вспомнить, какая именно.

— Ну, что, ребятушки, ваш Горбовский разрешил нам немного потрепаться. Садитесь. Я расскажу о себе и о Седом. В какую газету этот материальчик нести, подумаете после. А мне, учтите, бояться уже нечего. Я свою роль сыграл. И для этой страны, и для Седого. Страну развалили, разворовали, наверху идет какая-то мышиная возня — смотреть противно. Я не хочу и не буду принимать в ней ничью сторону. А Седой, стало быть, помер. Я чувствовал что он помрет скоро, а значит, и мне пора. Кому я теперь нужен?

Ладно, что вы там обо мне уже знаете? Родился, учился, военное детство, комсомольская работа, танковое училище, член партии с шестьдесят четвертого года. А потом Доманский и второе рождение. Вот тут вы про меня уже ни черта не знаете. Картотека Минобороны врет, а архивы КГБ и ГРУ тщательно уничтожались при моем личном участии. Вербанули меня поначалу в Третье главное управление, в особую группу контроля за ГРУ, а потом произошли какие-то пертурбации, я и оглянуться не успел, как работал уже на обе конторы сразу. Меня же не в разведку взяли — куда с такой рожей? — попал в команду майора Константинова. Ему тогда было всего тридцать четыре, но подразделение его подчинялось напрямую секретариату ЦК. Какая тут разница, КГБ это или ГРУ? Занимались мы, как вы, наверно, знаете, «активными мероприятиями». В ПГУ этим изящным словосочетанием называли всякие идеологические диверсии, мы же за таким двойным камуфляжем прятали древнее и незамысловатое занятие — убийство. Кого, где и почему убивал лично я — рассказывать сейчас не стану, к делу это отношения не имеет.

Ну так вот. Перехожу к делу. В мае восемьдесят второго года Андропов сдает КГБ другу своему Федорчуку и переползает в ЦК. Именно в этот момент он начинает лично курировать наше подразделение. Я к тому времени уже зам Константинова и потому совершенно не удивляюсь, когда меня поднимают среди ночи, сажают в самолет, и оказывается, что мне доверено сопровождать Юрия Владимировича в Венгрию. А когда нас доставляют в небольшую гостиницу где-то в Дьоре, что ли, уходят все, даже «прикрепленный» из «девятки». С Андроповым остаются трое: полковник Григорьев, полковник Чистяков и я. С другой стороны — маленький старик-итальянец и два здоровенных обалдуя — его личные охранники, на советников они мало похожи. Когда начались эти сверхсекретные переговоры и я понял, о чем идет речь, честно скажу, я попрощался с жизнью. Я вроде уже не мальчик тогда был, а со страху такая ахинея в голову лезла! Вот, думал, как начнут убивать, я Андропова за шею и буду требовать самолет с мешком денег. Как будто это можно заметить — как тебе в затылок стреляют!

Седой предложил нашему шефу альянс. Объяснив, что реальное противостояние на планете — это не Брежнев и Картер, а Андропов и Базотти. Подумать только: две мощнейшие в мире агентурные сети работают даже не друг против друга, а каждая сама по себе! Иногда глупо дублируя друг друга, иногда отчаянно мешая, а иной раз и варварски уничтожая уникальную технику и бесценные человеческие ресурсы. Базотти предлагал как минимум координацию и сотрудничество, а как максимум — поэтапное слияние в одну суперспецслужбу.

Андропов отверг все. Во-первых, он почувствовал, что Базотти хитрит — истинные симпатии старика итальянца, конечно, были не на стороне коммунизма. А во-вторых, Андропов всегда был очень трезвым человеком. Замашками Александра Македонского и Наполеона он не отличался, в сказки о мировом господстве не верил и мечтал лишь о могучей Российской империи, расширение границ которой считал делом далеко не оконченным. Присоединить Восточную Европу, Иран, Ирак, Афганистан, Китай, возможно, Индию — дело доброе. Но упаси Бог связываться с Западом, Америкой и Японией. Упаси Бог.

Дебаты шли часа два. Соглашения достигнуть не удалось. Под конец неожиданно Андропов всех нас троих уполномочил вести дальнейшие переговоры с Базотти, в случае, если у последнего возникнет желание поделиться с советской стороной еще какой-либо информацией, и Седой, как мне показалось, просто в бешенстве, не прощаясь, удалился.

История имела очень скорое продолжение. Меня вызвали на Ходынку и, наскоро подготовив легенду, отправили в Штаты. На английском я к тому времени говорил уже свободно. Мы снова встретились все трое. В Майами у Седого. Вербовка каждого в службу ИКС была санкционирована Андроповым, но ни один из нас не знал, знают ли об этом двое других. Чистяков повел себя странно. Мы гуляли по берегу океана, когда он демонстративно выключил диктофон и предложил нам сделать то же самое. Теперь, когда запись не велась, речь пошла о совершенно немыслимых вещах. Чистяков предлагал нам свою игру. Отдельно от Базотти, отдельно от Андропова, отдельно от всех. План включал постепенный захват с помощью КГБ и ГРУ всей агентурной сети Седого, параллельно — развал изнутри советских спецслужб, стремительную демократизацию и изменение политического строя в СССР, под это дело — полное разоружение, жесткий контроль за американскими и прочими западными разведками, ну и т. д. и т. п. — словом, рай земной. Конечно, мы сказали Чистякову, что поддерживаем его в принципе, но о конкретных шагах следует еще крепко подумать.

Думали мы, может быть, и крепко, но недолго. Только мнения у нас разделились. Григорьев накапал на Чистякова Седому, а я доложил обо всем Андропову.

Юрий Владимирович среагировал вяло. В какой-то момент мне даже показалось, что он разочарован моей верноподданнической позицией. Ужас! А что, если Чистяков излагал идеи самого Генерального? Вот тут-то ты, Игнат, и погорел. Эх, дурак, я еще не знал тогда, что Анатолий, в отличие от нас с Григорьевым, был агентом Базотти по кличке Португалец еще с шестьдесят шестого года. А как ценнейшему сотруднику нашей разведки вольнодумство ему всегда прощали. Сам же Андропов и прощал. Однако Андропов-император — это уже не рыцарь плаща и кинжала, это было посерьезнее и пострашнее. «Пусть уезжает из страны со всей семьей и работает на Базотти», — принял Генеральный экстравагантное решение. «Нет, — возразил Базотти, — этот человек нужен мне в России». Хитер, хитер был Седой! Этого человека он хотел видеть мертвым. Мы с Григорьевым сразу поняли. Но приказа на убийство старик Базотти ждал от Андропова. Однако и Андропов решил перехитрить Седого. Он задумал не устранять Чистякова физически, а сломать его, возможно, довести до самоубийства — и отдал приказ на убийство дочери Чистякова.

— Стоп, — прервала его Верба. — Еще раз. Это очень важно. Кто именно отдавал приказ?

— Андропов. Я знаю. Я же лично руководил всей этой чудовищно громоздкой операцией.

— Почему же Чистяков называет убийцей Машки Седого?

— Потому что Седой мог спасти его, взять к себе со всей семьей, а он отдал его на растерзание Андропову.

— Не убеждает, — упрямо сказала Верба. — Андропов лично отдавал приказ тебе?

— Нет. Лично меня инструктировал генерал Трофимов, но Трофимов был по тем временам ближайшим к Андропову человеком в КГБ.

— Ладно. Дальше, — как бы смирилась Верба.

— А что дальше? Дальше все более или менее известно. Андропов высылает Чистякова в Бразилию. Резидентом там реально другой человек. Анатолий это понимает. Собственно, он уже и не работает на КГБ — он работает на себя и против Седого. Чем это кончается, вы знаете. Григорьев продолжает делать аппаратную карьеру, в рамках разрешенного поставляет информацию службе ИКС, агентом Базотти назвать его нельзя. По загранкам Григорьев не ездит, языков не знает и даже клички в службе ИКС не имеет. Зато мои акции после операции «Тройной тулуп» резко поднимаются.

— Сволочи, — сказала Верба, скривившись, — вы еще там шутили!

— Да, это Трофимов придумал. А тройной, потому что трех человек хотели убрать чохом. Так вот, с восемьдесят второго по восемьдесят четвертый я был очень большим человеком в Союзе: работал одновременно на все спецслужбы, по некоторым вопросам подчинялся только Генеральному лично, и было уже непонятно: я служу у Константинова или Константинов у меня.

При Черненке все поменялось. Новой власти наше подразделение почти не требовалось. Вот когда я сделался полноценным агентом Базотти и лишь формально числился в ГРУ. От функций мясника-профессионала я постепенно переходил ко все более и более щекотливым заданиям. Приход Горбачева уже не отразился на моей деятельности никак. Поворотным моментом стала встреча с тобой, Рыжая. Как говорят в Одессе: мама, вы будете смеяться. Я в тебя тоже влюбился, Рыжая. После нашей встречи в Домжуре уже в январе я совершил попытку пойти на несанкционированный контакт — познакомиться, пригласить в ресторан… Результат превзошел все ожидания. Меня задержали два офицера КГБ по подозрению черт знает в чем, и уже через неделю по линии ГРУ я был направлен в Афганистан.

Все попытки связаться с Седым или хотя бы с Григорьевым оказались тщетны. А в Афгане уже через месяц от меня отвернулось и ГРУ. Два года я воевал там как простой танкист. Наверно, Седой надеялся, что меня убьют. Но меня не убили. А последний бой на Саланге за месяц до полного вывода войск с отрядом никому не известного Абдуллы был настолько нелеп, что я до сих пор считаю: Абдулла работал на Седого, хотя Базотти и не признавался в этом.

Для Москвы я умер. Но на самом-то деле душманы взяли меня в плен. Я сидел в Пешаваре. Кто, кроме Седого, мог добиться моего перевода из Пешавара в Анкару? И почему вдруг Турция — совершенно нейтральная страна по отношению к афганскому конфликту? Я бежал из тамошней тюрьмы. Бежал без всякой помощи Седого и добрался до Италии. Во-первых, это родина Седого, во-вторых, именно к Италии меня готовили на Ходынке в восемьдесят третьем. У меня была хорошо отработанная легенда на имя Микеле Джаннини.

Седой сам вышел на связь. Похоже, зауважал меня и полностью простил. В считанные недели я был восстановлен и в ГРУ, и в службе ИКС. Но произошли существенные изменения: Горбачев, в отличие от Андропова, сотрудничал с Базотти напрямую, и в России появился Малин. Так что мои прежние обязанности стали неактуальны.

Григорьев возглавил параллельную тайную агентуру службы ИКС — настолько тайную, что в случае провала обязан был пускать в ход легенду о работе на ЦРУ. Но вообше-то о связях Григорьева с Базотти изначально знало так мало людей, что было не слишком сложно утаить это и от новорожденной службы РИСК, и от Горбачева. Собственно, среди живущих в России знали это только Трофимов да еще пяток человек из ближайшего окружения Андропова, но все они запуганы насмерть до конца дней своих и не только об этом, но и о многом другом предпочитают молчать.

В общем, осознал я сложившуюся ситуацию, посмотрел с тоской в сторону востока и попросился у Базотти на заслуженный отдых. Только не в Италии. На родину хотелось, мочи нет, как хотелось. «Хорошо, — сказал Седой, — поработай полгодика с Петей Чухановым в Риме. Ему уже срок назначен, а ты за него будешь в Москве свой век доживать». Я тогда сразу не понял, о каком сроке он говорит, а через пять месяцев сделали из меня Чуханова. Дурацкое дело не хитрое. Даже внешность перекраивать всерьез не стали — только шрам убрали. Ведь становиться физически двойником Чуханова — пустое занятие. Родственников у него не сохранилось, друзей тоже давно поубивали. Всю сознательную жизнь человек работал за границей. Так что не меня делали похожим на Чуханова, а все его фотографии на архивных документах моими заменили.

Нарисовался я в девяностом в Москве, как чертик из табакерки. Женился. И живу с тех пор тихо. Никого не убиваю. Только одно с меня Седой потребовал — быть в курсе. Странное требование, правда, друзья мои шпионы? Требование просто дикое. Другим говорят: ушел от дел — забудь все и больше ни во что не суйся. А мне вот до последнего дня вменялось в обязанность быть в курсе и иногда, не очень часто, сдавать Седому аналитические отчеты. И ждать тебя, Рыжая. Вот и все.

Верба спросила:

— Ну, раз ты в курсе всех дел, скажи, зачем же Базотти убил Ясеня?

— На это я могу ответить довольно коротко. Базотти просил Малина создать самостоятельную структуру он искренне хотел иметь в России не просто подчиненный себе филиал. Но он не представлял себе, во что это превратится, недооценил специфику нашей страны. И в какой-то момент в его воображении вновь возник чудовищный образ абсолютно неподконтрольной суперспецслужбы, о которой мечтал Чистяков, вновь пережил Седой ужас бессилия перед могуществом другого человека — Малин привиделся ему новьм Андроповым.

— Бред, — сказала Верба.

— Это еще не весь бред. Покойный маразматик бредил с фантазией. Малина он убил еще и из ревности. Да-да, и точно так же из ревности он убил твою девочку. Ты нужна была ему безраздельно: никаких мужей, никаких девочек, он мечтал о том дне, когда ты начнешь работать только на него… А в самолете заодно он убрал Джефа, который вдруг начал догадываться о невиновности перуанца в убийстве тех двоих, что были на встрече с Андроповым…

— А граната в окно?

— Ну, граната в окно — это уже мелочь. Так, шутка гения. Конечно, он никого не собирался убивать. Но его манера оставалась неизменной: делать все чужими руками. И не просто чужими, а выстраивать ситуацию так, чтобы каждое убийство было нужно кому-то еще, кроме него. Чистяковых с не меньшим энтузиазмом убивал Андропов. Малина прямо-таки с наслаждением убирал со своей дороги Григорьев. Гранату с искренней целью запугивания швыряли бандиты… Ну и так далее. Вот только к концу этого года Седой почувствовал, что машина убийств разогналась в России не на шутку. Ему уже просто не под силу было остановить ее.

Вот почему он ждал тебя в Майами. Он хотел спасти свою Рыжую от российского беспредела. Он бы рассказал тебе все и не пустил бы обратно в Москву. Но карты легли по-другому. Совсем по-другому. От судьбы не уйдешь.

— Хорошо. Если вы такой информированный, — задал наконец я свой вопрос, — что сейчас происходит в Москве?

— За точность анализа не ручаюсь, но полагаю, что господин Ларионов устраняет неугодных. Столкнув лбами РИСК и ФСБ, он надеется уничтожить и тех, и других. А движущей силой выступают у него бандитские кланы Москвы и Кавказа. Вот примерно так.

— Кто?! — вскочила Верба. — Ларионов?

И тут позвонил Тополь. Полковник Никулин вышел тогда из дому вместе с нами. Его персона совершенно не заинтересовала григорьевских головорезов, арестовавших нашу охрану и севших нам на хвост. Никулин, попрощавшись, зашагал в другую сторону.

И мы еще не уехали, когда оттуда, из-за угла, раздался выстрел.

— Что это? — спросил я.

— А черт его знает! — ответила Верба рассеянно. — Ты слышал, что сказал Тополь? Мы не можем сейчас отвлекаться.

— Где Верба? — спросил Тополь, расталкивая меня в три часа дня по багамскому времени.

— У себя.

— Да вы чего, обалдели? — удивился Тополь. — Дрыхнут все по отдельности! Онанизмом, что ли, занимались?

— Наверно, очень устали, — соврал я.

— С генералом Трофимовым неувязочка, — пробормотал Тополь.

— С каким генералом? — не понял я. Очевидно, реплика предназначалась для Вербы.

— Не мог он так много знать и так долго находиться в тени. Что-то здесь нечисто. Ведь только в апреле этого года Базотти его шлепнул…

— А-а, — сообразил наконец я, — еще раз послушал апокалипсис от Игната.

— Да, — сказал Тополь.

И тут в мою комнату ввалились Платан и Клен с огромной настоящей елкой.

— Вставайте, уроды! Новый год проспите!

Комната наполнилась совершенно неуместным здесь, но торжественным и ностальгически прекрасным запахом хвои. Из-за спины Клена выскочила Верба и с криком «ура!» дернула за ниточку хлопушки. Разноцветный дождь конфетти посыпался на всех и на все вокруг.

ВСЕ ПЛОХИЕ ОТРАВИЛИСЬ

Игрушки они тоже привезли из Москвы, и пока мы всей толпой наряжали елку в большом зале на первом этаже, шел несмолкающий спор о том, во сколько встречать Новый год. Одни утверждали, что по багамскому, то есть нью-йоркскому времени девяносто шестой наступил пятнадцать часов назад и мы, придурки, о нем просто забыли. Другие настаивали, что еще только тридцать первое декабря и, следовательно, шампанское надо пить лишь через девять часов. Какое на самом деле число, следовало, конечно, спросить у Гонсалеса, но на это фантазии почему-то ни у кого не хватило, и так как у всех поголовно, даже у вновь прибывших Кедра с Пальмой часы показывали московское время, Новый год решили встречать немедленно. Настроили телевизор на Москву, послушали бой курантов, опрокинули по бокалу и под энтэвэшную программу с «Куклами» принялись завтракать. Нанда периодически переключался на первый канал и балдел от ретро-песенок в современном варианте.

Этот дурдом надо было видеть: теплые волны Атлантики, шикарная вилла, завтрак с шампанским в четыре часа пополудни под новогодней елкой, тибетский монах тащится от советских песен пятидесятых годов, подпевая исполнителям, а мальчик Рюшик носится по всему дому вместе с котом Степаном, разматывая серпантин, и орет от восторга!

Кто-то предложил посмотреть последние новости «CNN» или «ВВС World», но его гневно осудили. Народ не хотел даже выслушать толком наших друзей из Москвы. Да и какие там были новости у Клена с Платаном? Ну, бравые парни из «девятки» расстреляли в упор Горца Саркиева. Им такое не впервой. Ну, другого бандюгу — Банкира Шурика удалось из-под пуль спасти и отправить поближе к Золтану — на Огненную Землю. Ну, пропал куда-то Чуханов, он же Никулин, он же Джаннини, он же Грейв. Застрелился, что ли? Или убил кого-нибудь напоследок, а потом и сам помер от тоски. Ну, не забыли выпустить с Лубянки зятька его Тимофея, чтобы Новый год встречал дома. Ну, Ларионова отправили в Лефортово. Добрая примета. Значит, на президентских выборах он как минимум выдвинет свою кандидатуру, а может, и победит. Ну, пытались арестовать Григорьева, а он взял да и скушал у всех на глазах совсем несъедобный яд.

В общем, как сказал мой сын Рюшик, когда закончился очередной мексиканско-бразильский сериал, «все плохие отравились». А хорошие, стало быть, отдыхали на Багамах и хотели только петь и веселиться.

У нас уже начинались танцы, когда в самый разгар веселья появился Сиропулос. Я заметил, как напряглась Верба, увидев старого грека. Но Тополь вмиг обескуражил его вопросом:

— Никос, быстро отвечай: когда на Багамах встречают Новый год? Тридцать первого или первого числа, если считать по среднеевропейскому времени?

Сиропулос тяжко задумался и наконец сказал:

— А на Багамах Новый год вообще не встречают.

— Да не может быть, — обиделся Кедр. — Дамы и мужики, этот Никос просто морочит нам голову!

— Не просто, — возразил Сиропулос. — Господин Горбовский задал мне слишком сложный вопрос. Тут… как это по-русски… — Он полез в карман и старательно прочитал по бумажке: — Без пол-литра не разберешься.

После чего под общие аплодисменты извлек бутылку водки «Смирнофф».

— Срочно в холодильник, — распорядился Кедр. Но мы тоже не с пустыми руками приехали.

И, убирая в морозилку «Смирновскую», он продемонстрировал публике бутылку «Кеглевича».

— А это, — подскочил Платан, — последний писк в Москве: «Водка „Довгань“ — невозможно подделать!»

— Ну-у-у, — сказал я, — по-моему, детям пора идти гулять.

Белка не возражала. Одевшись в бикини и загрузив все необходимое в большой пакет, отправилась с Андрюшкой к морю. Вместе с ней откомандировали Леху. На всякий случай, ну хотя бы как переводчика для общения с Местным населением. Да и мальчику повеселее будет.

— А теперь, уважаемые дамы и господа, когда остались все свои, — начал Сиропулос в своей обычной манере, — осмелюсь внести предложение: поговорим серьезно.

МИНУТА МОЛЧАНИЯ

— Жил такой человек на свете — Норберт Фогель. И обладал он тайным знанием, а вместе с ним и высшей властью. Получил он это все в наследство от другого человека. Как звали того, предыдущего, — неважно, не о нем сейчас речь. А вот следующего звали Фернандо Базотти.

Красивую сказку начал рассказывать Сиропулос. Собравшиеся внимательно слушали.

— Я, конечно, понимаю, что вы все, как господа трезвомыслящие и обладающие пусть не высшей, но вполне реальной властью на планете, не привыкли относиться всерьез к современным мифам о тайных обществах, масонах, иезуитах и прочей нечисти. Вам трудно представить, что именно некий Фогель допустил Ленина в России и, как следствие, Гитлера в Германии. Да я этого и не утверждаю, возможно, он просто не допустил чего-то еще более страшного, выбрав меньшее из двух зол. Бог с ней, с историей. Главное, поверьте: есть и всегда был единый центр управления миром, единый контроль над всеми странами и народами. Потому как, если бы его не было, конец света стал бы неминуем еще два века назад. Это преамбула.

Теперь суть. К бандитской своей власти Базотти пришел сам, а вот создание фонда и службы ИКС, конечно, не обошлось без Фогеля. Не могло обойтись. Впрочем, даже это мы можем подвергнуть сомнению и вынести за скобки. Перейдем же наконец к самым главньм и неопровержимым фактам, коим ваш покорный слуга являлся живым свидетелем.

Фернандо знал Норберта Фогеля всего один год. Но верил ему безгранично. Фогель умер в пятьдесят седьмом, летом, через два месяца после убийства Марио Базотти, и передал Фернандо символ высшей власти — вот этот серебряный перстень с лунным камнем. Базотти уверял меня, что данному перстню девять тысяч лет. Оставим это утверждение на его совести. Тайное знание, в которое посвятил Норберт избранного им Фернандо, должно быть и непременно будет передано следующему.

Но это не я. Перед вами, господа, лишь Носитель Перстня, облеченный подобным доверием на трое суток. В день похорон я вручу символ власти и тайное знание Преемнику— Не спрашивайте, кому, — это будет в день похорон. Еще раз повторяю, господа, я полностью разделяю ваш скепсис в отношении этих средневековых ритуалов. Но согласитесь: в традиции всех народов и культур входило уважение к последней воле покойного. Уже хотя бы это заставляет меня пунктуально исполнить все предписанное. А кроме того…

Я перехожу к финальному аккорду. Выводы делайте сами.

Фогель предсказал Базотти судьбу. Да, именно так, не надо морщиться. Норберт Фогель предсказал, что Фернандо убьет русская девушка-фигуристка с выдающимися интеллектуальными способностями.

В шестьдесят четвертом году Базотти знакомится с Чистяковым в тот самый январский день, когда у последнего в Лиссабоне рождается дочка. В шестьдесят шестом Чистяков начинает работать на Базотти, а в шестьдесят девятом Португальца переводят в Москву, и девочка становится на коньки в спортшколе ЦСКА. Только в семьдесят втором Фернандо случайно узнает об этом. А Маша растет смышленая не по годам. С каждым годом ее движение к спортивному Олимпу все увереннее, но ее успехи в математике, в языках, ее умение рассуждать и сочинять стихи поражает не меньше. Базотти понимает: так сбывается пророчество. Сначала он готов смириться. Традиционная мистика по Фогелю (да по кому угодно!) учит: от судьбы ие уйдешь. Но ведь Базотти — не Фогель. Базотти — бунтарь, человек новой генерации, тайный властитель второй ноловины века. «Смири гордыню!» — говорит Базотти сам себе. «Смирившие гордыню — это черви, — отвечает другой Базотти. — Пусть ползают, ты будешь выше. Ты изменишь свою судьбу, ты будешь первым!» — «И все-таки смири гордыню. Не нами сказано». Эта внутренняя борьба продолжается десять лет. А потом Чистяков устраивает ему встречу с Андроповым. Андропов на союз не идет. Базотти раздавлен. Базотти унижен и уничтожен. Впервые в жизни. И тут Чистяков предлагает создать суперспецслужбу без Андропова и без Базотти…

Все. Счет пошел на дни. А может быть, на часы.

Марии Чистяковой без малого девятнадцать. Но по эрудиции, интеллекту, по отношению к жизни ей гораздо больше. В чем-то она уже пошла дальше отца. «Знаешь, — говорит однажды Португалец Седому, — кто мне подкинул идею суперспецслужбы? Не поверишь. Машка моя. Объединиться бы вам, КГБ и ЦРУ — вот бы здорово было! Так мне и сказала». На этом закончились сомнения Фернандо Базотти, Великого Носителя Тайного Знания. Господа, я предлагаю всем встать. И давайте помолчим минуту.

— Генерал Трофимов был четвертым и главным агентом Базотти в Москве, — продолжил Сиропулос после паузы. — Об этом не знали ни Григорьев, ни Португалец, ни Грейв. Вот почему именно он и проводил операцию «Тройной тулуп» как бы по распоряжению Андропова. Трудно сказать наверняка, почему на старости лет Трофимов вдруг надумал менять хозяина и сам позвонил Малину. Думаю, почувствовал, что на смену маразматику Базотти идет все-таки молодежь.

Теперь о молодежи. Через три года и три месяца вернувшаяся из Афганистана Татьяна Лозова приходит в приемную КГБ. Случай, мягко говоря, редкий. И полковник Григорьев, памятуя о дружбе Лозовой и Чистяковой, доводит информацию до Базотти. Фернандо вздрагивает. А к началу зимы смутные подозрения переходят в уверенность: он убил совсем не ту девушку-фигуристку. Черный пояс карате, два года войны без единой царапины, владение всеми видами оружия, талант рисовальщицы, фантастическая способность к языкам. Русские, вернувшиеся оттуда, обычно лишь ругались на этаком усредненном фарси. Лозова очень прилично говорила на дари и пушту. И, наконец, Лозова рвалась, прямо-таки рвалась в КГБ. Снова смерть дышала в затылок Фернандо Базотти. Чего казалось бы проще — убить еще одну фигуристку. Нет, это было невозможно. Для Базотти физически невозможно. Он теперь мечтал, чтобы она убила его. И делал все для этого. Он не торопил события. У него был ужасный, но тонкий и по-своему красивый план. И Базотти добился своего. Ведь это ты убила его, Рыжая!

Мы все пили разную водку, но никто не почувствовал разницы. Водка была совершенно безвкусной, и от нее никто, никто не пьянел.

ВСЕГДА ГОТОВЫ

Прежде чем улететь, Сиропулос объяснил, что завтра мы все поголовно обязаны прибыть в штаб-квартиру службы ИКС, где на гражданскую панихиду соберутся Причастные со всего мира. Оттуда двинемся в аэропорт Майами, далее «Боинг-747», оборудованный под специальный лайнер-катафалк, доставит нас в Неаполь на отпевание и собственно похороны.

Уже возле вертолета Никос коротко переговорил с Тополем и очень долго обсуждал что-то с Ковальским.

К Вербе он даже не подходил.

К Вербе никто не подходил — не решались. Может, это было чувство стыда? Я видел, как Татьяна пошла к морю, и сразу двинулся за ней. Лешка Ивлев был приставлен к Рюшику и в тот момент носился с ним где-то по лесу, а я решил, что не имею права оставить Вербу одну. Конечно, не тот она человек, чтобы на себя руки накладывать, но мало ли… Береженого Бог бережет.

Татьяна дошла до полосы прибоя, скинула с себя всю одежду, медленно вошла в воду и, не оглядываясь, поплыла. Я невольно залюбовался. Да так, что даже не заметил: любуюсь я не один. Ветер, правда, был с моря, и довольно сильный, но все равно позор — суперагент Ясень называется!

— Красивая она, твоя Татьяна, — сказала позади меня Белка.

— Не прибедняйся, ты тоже красивая, — ответил я ей.

Белка отреагировала странно:

— Тогда я тоже разденусь.

— Конечно, давно пора! — поддержал я это предложение. — Сексуальных маньяков здесь нет.

Белка с детства любила плавать и плавала хорошо. Вдоволь наплескавшись, обе красавицы сели рядом со мной на песочке — одна слева, другая справа. Я мысленно поглядел на себя со стороны: ну прямо Влад Сташевский с обложки газеты «СПИД-инфо»!

— Ну что, девочки, здорово без купальников? Я уже объяснил Белке, что сексуальных маньяков на острове Марио нет…

— Как это нет? — возмутился некто явно не своим злобно рычащим голосом.

Это подкрался к нам великий гуру свами Шакгивенанда. Шутка его пришлась не очень кстати, и все промолчали.

— Тоже, что ли, искупаться? — пробормотал гуру себе под нос.

— Точечку красную смоешь, — глубокомысленно заметила Верба.

— Да и Брахма с ней!

Похоже, уже никому и ни о чем не хотелось говорить. Солнце было горячим, но удивительно ласковьм. Хорошо!

Я закрыл глаза и почему-то подумал, что все сделали также.

— Ну и что ты обо всем этом думаешь?

Вопрос Вербы предназначался явно не мне. И верно, ответил Нанда:

— Базотти был несчастным человеком.

— Базотти был сволочь.

— Одно другому не мешает, Рыжая.

Нанда говорил по-русски, и «рыжая» звучало намного ласковее, чем английское «red» — то ли о краснокожих речь, то ли о коммунистах.

— Ты мог себе представить, что Седой — это он?

— Нет.

— Почему?

— Потому что в нем уживались два человека, — объяснил Нанда. — Прав твой Никулин: действительно доктор Джекил и мистер Хайд. Мне довелось знать только Джекила.

Они замолчали, и я, приподнявшись, оглядел всю компанию. Они действительно лежали лицом вверх и загорали с прикрытыми веками.

— А что делал доктор Джекил, когда убивали Малина?

— Доктор Джекил предупреждал его.

— То есть? — Верба буквально вскочила.

— Ну, вообще-то не сохранилось записей разговоров Дедушки ни с Осокорем, ни с Корягиным, ни даже с Ясенем. Но кое-что слышал Сиропулос от Корнелио и Лауры. Когда Базотти спустил с цепи Григорьева, он заметался: вывел из-под удара тебя (помнишь, Рыжая, свою срочную командировку в Питер?), потом предупредил Осокоря, а когда Петю убили (вот этого Базотти не ожидал!), накрутил Корягина, заметая следы. Остается лишь гадать, сказал ли Дедушка Ясеню, что до места встречи тому уже не доехать? Да и знал ли Базотти, где притаится наутро Золтан? Мне кажется теперь, что и это большой вопрос. А доподлинно известно лишь то, что Дедушка признался Малину в убийстве Чистяковых. По телефону. В тот самый вечер, за несколько часов до роковой поездки на Рублевку. Да, ребята, Сиропулос слышал это своими ушами.

— И сейчас рассказал тебе там, возле вертолета? — спросила Верба.

— Ага, — ответил Анжей. — Так что ты права была, Рыжая. В каком-то смысле это самоубийство.

К этой информации комментарии, как говорится, были излишни. И мы все опять с минуту помолчали.

— Что же теперь? — поинтересовалась Белка. Вопрос был резонный, но лично я мог дать на него очень приблизительный ответ.

— Завтра мы полетим в Неаполь. Оттуда гораздо ближе до Ланей. Это под Женевой, где сейчас твои родители. Очевидно, туда ты и поедешь. А дальше…

— А дальше, Ясень, еще никто не знает. Никто, — сказал Кедр.

Он подошел вместе с Пальмой и, посмотрев на Вербу с Белкой, добавил:

— Любаня, раздевайся. Сегодня, я так понял, в честь Нового года все женщины на острове Марио ходят голыми.

— А мужчины?

Это уже спрашивал Тополь. Он начал стаскивать свои любимые кожаные брюки и чуть не упал по ходу этого процесса.

— Давайте устроим большой и славный группешник, — предложил Горбовский, широко улыбаясь.

Это была реплика из какой-то совсем другой пьесы. И я вдруг понял, что Леонид Андреевич Вайсберг пьян. В такое с трудом верилось. На моей памяти Тополь впервые утратил контроль над собой. А судя по лицам остальных, это и для них было в новинку.

— Господа-товарищи Причастные! К торжественным похоронам Седого Дедушки Фернандо Базотти будьте готовы! — зычно провозгласил Тополь.

И мы все с неожиданным единодушием дружно гаркнули:

— Всегда готовы!!!

Над всем югом Италии висели жуткие свинцовые тучи. А в небе над Неаполем бушевала настоящая гроза. Аэропорт не принимал самолетов, но Сиропулос приказал садиться, и пилот, как человек военный, ослушаться не смог. Каким-то чудом все обошлось.

Даже самые старые неаполитанцы не помнили такого, чтобы лило без перерыва три дня, а в низких и почти черных облаках прятались верхние этажи домов и шпили церквей.

Базотти отпевали в главном костеле города. Народу собралось не меньше, чем в семьдесят восьмом в Риме на похоронах Альдо Моро. (И откуда у меня вылезло такое сравнение? Сам не пойму. Не был я в семьдесят восьмом в Риме. Честное слово, не был.) Толпа стояла не только внутри, но и на улице. Говорились какие-то речи, орган играл очень красиво—в общем, все как положено.

А потом наступили минуты прощания.

Каким бы ты ни был, Фернандо Базотти, ты сыграл не последнюю роль в истории нашей планеты и ты достоин того, чтобы к тебе сегодня пришли все эти люди. Кого еще провожали вот так в последний путь? Ленина? Сталина? Мао? Ну, это уж ты махнул, Разгонов, на тех похоронах масштабы были другие. Однако ассоциации забавные. Характерные, я бы сказал.

Причастные шли один за другим, долгой чередой, Причастные всех рас и национальностей, всех культур и вероисповеданий — высшая категория, мировая элита, сливки человечества. Подумалось вдруг: а кого больше под сводами величественных нефов — истинных соратников Дедушки или их персональных охранников? Ведь у каждого из пришедших минимум два телохранителя — по рангу полагается. Вон наши стоят — Леха, Кирилл, Марат. Достаточно будет одного глупого выстрела в воздух, чтобы все сейчас разом залегли и костел превратился в поле боя. Сколько еще похорон придется устраивать после этого?

Боже! О чем я думал в те торжественные и траурные минуты? Кто-то целовал в лоб Фернандо Базотти, кто-то прикасался к нему рукой, кто-то просто проходил мимо, прощаясь одними глазами. И я подошел. Посмотрел на старика. Лежал он как живой. И выглядел молодо. Кто бы дал ему восемьдесят семь!

Я и видел-то Дедушку всего дважды: в Майами и в Зеленой Гуре. Кто он мне, в конце концов? Но для Ясеня… черт! Представь себя Ясенем. Сейчас ты должен это сделать.

И я представил. Я осознал. Я был одним из самых-самых. Вот они все, здесь, со мною рядом: Кумахира, Сиропулос, Спрингер, Максудов, Плисковский, Жуков, Гуревич, Шактивенанда, Горбовский, Лозова…

Боже, что она делает?! Бывают такие моменты в жизни, когда время замедляет свой бег. Раньше я только читал об этом — теперь увидел своими глазами. Это было замедленное кино. Это был эпизод, который мой разум запечатлел рапидом.

Татьяна Лозова сделала три решительных широких шага к гробу, на ходу вынимая из сумочки сверкающий как елочная игрушка, «таурус-44 магнум», заряженный шестью серебряными пулями. Грамотно стиснув оружие двумя руками, она выпустила все содержимое барабана в голову покойника. В упор.

И у Фернандо Базотти не стало головы.

— Причастных убивают дважды, — сказала Верба громко, на весь костел и бросила револьвер на пол.

Я ошибался, полагая, будто хватит малейшей искры, чтобы в храме началась перестрелка. Здесь собрались действительно особенные люди. Никто даже не шелохнулся. Словно эти шесть выстрелов были частью обязательного ритуала. А потом Никос Сиропулос подошел к Татьяне и молча надел на безымянный палец ее левой руки серебряный перстень с лунным камнем.

— А вот здесь, — проговорил он, — тайное знание.

И вручил ей… нет, не замшелый конверт с громадными восковыми печатями, а простую трехдюймовую дискету фирмы «Макселл».

Кто из нас ждал этого? Да, наверно, никто. Верба обернулась растерянно и, попав глазами в Тополя, обратилась к нему:

— Ну и что мне теперь делать?

Тополь потупил взор, пожал плечами, переступил с ноги на ногу, поеживаясь от неловкости, и наконец сказал:

— Спроси у Ясеня.

И тогда Верба посмотрела на меня.

Москва, ноябрь 1994 г. — март 1996 г.

Агентство федеральной безопасности Российской Федерации (Иваненко) и Межреспубликанская служба безопасности (Бакатин) — две части распавшегося центрального аппарата КГБ, просуществовавшие с августа по декабрь 1991 года; Министерство безопасности и внутренних дел РФ — объединенная структура под руководством Баранникова, продержавшаяся вообще меньше месяца — с 1 по 24 января 1992 года.
Да, да, конечно (