Год тридцать седьмой

Аркадий Стругацкий, Борис Стругацкий

Год тридцать седьмой

* * *

В свете фонарей падали с темного неба крупные снежинки, и было тепло и тихо. Здесь всегда было тихо и спокойно, даже ранними вечерами, только у подъезда клуба ВМА толпились молодые люди в длинных шинелях, да по площади бегали мальчишки, мокрые от снега.

Они условились встретиться в восемь, а было еще без четверти, и Григорий некоторое время постоял у афишной тумбы, читая, что в каком театре идет. Он терпеть не мог театра, но давно решил, что на этот раз надо обязательно сходить куда-нибудь с Валькой, хотя знал, что потом будет плеваться и поносить театральных критиков вообще и Мишку Шмидта в частности. Он подумал, что надо бы навестить Мишку и рассказать ему про его однофамильца из Баварии, Вольфганга Шмидта. Как тот все жаловался, что в Гвадалахаре нет пива, а потом под Торихой ему удалось подбить штабную машину, и в машине оказался целый ящик с пивом. Ящик был оцинкован, на нем, уткнувшись головой, лежал толстый майор с перебитым позвоночником. В ящик натекло крови, но Шмидт, отпихнув труп, стал доставать бутылку за бутылкой и передавать бойцам. Он таскал бутылки по три-четыре каждой рукой, из машины торчал его зад в брезентовых штанах, на каждой ягодице было по дыре, и из дыр торчали клочья серого от грязи белья. Бойцы подхватывали бутылки и тут же пили, отбивая горлышки, и мне тоже досталась бутылка. Стекло было в крови, пиво оказалось теплым, но оно было вкуснее, чем вода из Эбро – желтая, холодная, провонявшая мертвечиной.

Григорий взглянул на часы. Было ровно восемь. Сашка сказал, что будет дома ровно в восемь, а если не в восемь, то ровно в десять. Он и раньше назначал так свидания, даже девчатам, и те не обижались. Потому что догадывались, наверное, какая у него работа. Сашка не любил рассказывать, где он работает и чем занимается, но все его знакомые рано или поздно узнавали об этом. Он просил, чтобы про него говорили, будто он милиционер, но Григорий обычно рассказывал знакомым, что Сашка -завмаг, «знаете, булочная на углу Финляндского и Астраханской». «А-а…» – говорили знакомые разочарованно. Сашка был больше похож на боксера, чем на завмага.

Сашкина квартира была на третьем этаже, и окна были освещены. Григорий шагнул на мостовую, чтобы перейти улицу, но тут подкатила эмка, гуднула и остановилась, загородив дорогу. Из эмки вылез плечистый парень, открыл капот и полез в мотор. Снег все падал, теплый, мягкий, совершенно ленинградский снег, кружился вокруг матовых шаров фонарей, опускался на лицо и на ресницы. Григорий протянул руку, и на ладонь опустились мохнатые снежинки. Ручной снег, подумал Григорий. Он обошел эмку, перешел улицу и вошел в вестибюль. В вестибюле топилась большая, зеленого кафеля печь, было светло и тепло, и было приятно подниматься по лестнице и знать, что тебя ждут, и завтра будут ждать – уже в другом месте и другие люди, и послезавтра и еще долго-долго, месяца два. Два месяца приятных обязанностей, исключительно приятных обязанностей и хорошей работы, и работать есть над чем, и приятно думать, что эта работа сейчас нужна, потому что на Эбро не так уж много журналистов, и большинство из них пишут ерунду, ставят все вверх ногами – чаще не по злобе, а по глупости. Просто не видят главного – классовая глупость, они считают, что человек – всего лишь человек, и переубедить их невозможно, да, наверное, и не нужно…

Сашка стоял на стремянке и копался в дверном звонке.

– Здравствуй, завмаг, – сказал Григорий.

Сашка взглянул сверху вниз, спрыгнул и сказал:

– Здравствуй, испанец.

– Салюд, камарада, – сказал Григорий, и они обнялись и стали хлопать друг друга по спине.

– Жив, жив, писака, – приговаривал Сашка. – Жив, старый хрен…

Они отпустили друг друга, и Сашка сказал:

– Заходи, раздевайся и кури. Я сейчас…

У него стало какое-то другое лицо – какое-то немного обрюзглое, немного старое, немного нездоровое, но глаза были теплые, кожа по-прежнему смуглая, и у него была прежняя боксерская челюсть.

– Заходи, заходи, нечего меня разглядывать. – Он втащил Григория в прихожую, а сам снова забрался на стремянку. – Там Олег сидит, -сообщил он со стремянки.

– Да ну! – Григорий торопливо стащил пальто, смотал с шеи шарф и бросил шапку на столик у дверей. Он пошел прямо в гостиную. Там сидел тощий и бледный Олег и курил трубку. На столе стояла всякая закуска и две бутылки с коньяком.

– Ого-го! – заорал Олег и вскочил, распахивая руки. – Писатель!

Они обнялись.

– Рассказывай, – сказал Олег.

– Да ну тебя к черту, – сказал Григорий. – Я тебя сто лет не видел. Ничего не хочу рассказывать.

– Чесать, где чешется, и слушать друга, вернувшегося из дальнего путешествия, – сказал Олег. Он очень любил Пруткова.

Они сели рядом на диван, и Григорий закурил, рассматривая Олега, комнату и вообще все. Он очень любил эту комнату. Здесь всегда было хорошо и уютно, хотя и не всегда чисто. И здесь ничего не менялось.

– Ты будешь рассказывать? – осведомился Олег.

– Потом. Дай отдышаться.

– Тогда будем коньяк пить. Сашка! Иди коньяк пить! Ты худой стал, как мощи. Не женился?

– Нет.

– Эх ты, старый хрен. В Испании – и не женился! Смотри, опоздаешь…

– Жениться, Олег, никогда не поздно и всегда рано, – сказал Григорий вдумчиво.

– Не жрешь по утрам, я думаю.

– Не жру.

– То-то и оно.

– Что «то-то и оно»?

– Да вот это самое.

– А конкретнее?

– Заработаешь язву.

– Аналогичный случай был в Пензе, – сказал Григорий.

– Ладно, дело твое, – сказал Олег. – Но учти, что язва желудка состоит в том, что желудок, не получая питания, начинает переваривать сам себя.

– Есть еще такая болезнь – волчанка, – сказал Григорий. – Ты на себя посмотри, мыслитель. Сеченов. Пастер. Тебя ведь анфас не видно.

– Я истощен наукой, – сказал Олег.

– А, – сказал Григорий. – Противоестественная любовь.

– Понаблюдай-ка, братец, десять ночей подряд – похудеешь.

– Я наблюдаю круглые сутки, – сказал Григорий важно. – Я наблюдаю жизнь.

– Ну и как жизнь?

– Да так. День живем, неделю хочем.

– Тьфу на тебя, – сказал Олег и заорал: – Сашка! Пора коньяк пить!

Ни черта здесь не меняется, думал Григорий, осматриваясь. Все то же. Э, а это кто? Здесь раньше висел Ягода… Ну ясно, он его снял. Нехорошая история. А кто же это?

– Сашка! – крикнул он. – Кто это у тебя на стене?

Было слышно, как Сашка ломится со стремянкой в переднюю.

– Эх ты, деревня, – сказал Олег. – Это Ежов.

– А, – сказал Григорий. – Ясно.

Вошел Сашка. Они сели за стол и подняли по первой.

– За Испанию, – сказал Олег.

– За Испанию, – повторил Григорий с удовольствием.

Они чокнулись и выпили. За Испанию я могу выпить сколько угодно, сказал Григорий. А как там дела? – спросил Олег. У него сразу широко раскрылись глаза. Не очень важно, сказал Григорий. Правда? Да, неважно. Трудно очень. А как же «но пасаран»? – сказал Олег расстроенно. Очень трудно. Все правильно, но очень трудно. Сволочь Франция, сказал Олег. Задержали оружие. Сволочи.

Сашка молча разлил коньяк.

– Теперь выпьем за встречу, – предложил Олег. – И чтоб не последнюю.

– Самый хороший тост – первый, – сказал Григорий. – Но все равно, выпьем…

Они выпили, и Олег стал есть шпроты прямо из банки. Сашка налил себе еще одну и выпил. Потом снова налил всем.

– Я рад, что ты жив, Гриша, – сказал он. – И давайте поговорим про что-нибудь веселое.

Олег оживился.

– Слыхали? – сказал он. – У нас в Пулкове раскрыли банду. Целая организация. Вот сволочи! И все маститые, пузатые… Такая дрянь!

– Поговорили про веселое, – сказал Сашка и выпил. Он был всегда такой – с ним было трудно разговаривать. Но обычно он расходился после пятой-шестой рюмки.

– Арестован Черепанов, – продолжал Олег, – Пересветов, Иванов -директор. Еще человек пять рангом поменьше. И подумать только – ведь известные ученые, в почете… Все им было дано, все – работайте только! Что им, хуже чем при царе, что ли, было? И главное – притаились, тихие. Никто ничего не знал, не подозревал даже.

– Я думаю. Иванов – это же мировое имя, – сказал Григорий.

Олег перестал жевать и задумчиво поглядел на него.

– Нет, – сказал он. – Иванов – это, я думаю, ошибка. Он, по-моему, хороший человек. Я думаю, его выпустят, когда разберутся. Ведь без ошибок нельзя, я понимаю… – Он поглядел на Сашку. Сашка выпил.

– Лес рубят – щепки летят, – сказал Олег. – Ничего не поделаешь. Лучше пусть пострадают несколько невиновных, чем останется какой-нибудь притаившийся гад. Это верно Сталин сказал насчет моста.

– Да, – сказал Григорий. – Здесь зевать не приходится. В Мадриде пятая колонна, стреляют из-за угла, саботируют, шпионят. Говорят, их расстреливают.

– Душить без пощады, – сказал Олег яростно. Он был уже готов. -У нас здесь тоже пятая колонна. И еще страшнее. Потому что тихие и высокосидящие.

Сашка выпил еще рюмку и сказал:

– А как Валечка?

– Ничего, спасибо, – сказал Григорий.

– Рада?

– По-моему, рада. А ты с ней давно не виделся?

– Давно, – сказал Сашка. – Полгода, наверное. Она приходила к нам в клуб танцевать. Был с нею какой-то хмырь, но я к нему пригляделся и не стал его уничтожать. Недотепа. Никаких шансов.

– С-слушай, – сказал Олег. – Р-рскажи что-нибудь, Гришка. Черт, что вы все такие засекреченные?

– А как насчет источников свечения звезд? – осведомился Сашка.

– Что? – сказал Олег.

– Как там со звездами? Почему они, подлые, светят, но не греют?

– Цикл Бете, – сказал Олег и икнул.

– Все ясно, – сказал Григорий. – Вопросов нет. Есть два новых анекдота.

– Трави, – потребовал Сашка.

Григорий стал рассказывать, но у него получилось плохо. Он услыхал эти анекдоты полгода назад в батальоне Линкольна. Их рассказывал один славный парень, даже не парень, а мужик с седой головой, коммунист из Буффало. По-английски эти анекдоты звучали очень хорошо, но по-русски было трудно подобрать подходящие слова. Сашка кривовато усмехался, а Олег икал и говорил вежливо: «Н-ничего… Н-ничего себе…»

Тогда Григорий взял и рассказал, где он услышал эти анекдоты и кто их рассказывал. Это было под Бриуэгой. В каменной лощине горела танкетка, и красный огонь освещал трупы, темными мешками валявшиеся поодаль. Они сидели за огромным валуном, жадно курили, и Григорий все думал: на кой черт меня принесло сюда, на кой черт. В руках у него был карабин с горячим стволом, и было тихо, только трещало и шипело в танкетке, а фашисты только что откатились и теперь готовились к новой атаке. Тут парень из Буффало докурил окурок, выругался по-русски, очень забавно, и рассказал подряд оба анекдота, а когда вокруг отсмеялись -смеялись почти все – вдруг запел очень энергично, но немузыкально:

После следующей атаки мы снова собрались за этим валуном и пили из фляжек, содранных с убитых мятежников, но парня из Буффало уже не было.

– Эх, – сказал Олег тоскливо. – Сижу тут, как старое дерьмо… Ну кому все это нужно – Дзета Пупис, Бета Лиры… Дерьмо. Я туда хочу!

– Там убивают, – сказал Григорий. Он сказал это просто так, механически. Он не хотел стращать или хвастаться. Ему вдруг стало нехорошо – там убивают, а он здесь сидит уютно и спокойно и пьет коньяк, когда там так нужны люди. Просто люди – руки с винтовкой и ясная душа. Там все были честные, даже анархисты…

– Я большевик, – упрямо сказал Олег. – И сижу тут как дерьмо. Безо всякого толка и пользы. Наше место там!

Сашка сидел, откинувшись, и медленно тянул коньяк. Теперь он пил из стакана.

– Все на свете проморгал, – продолжал Олег. – Перед Черепановым ходил на полусогнутых, а он враг. Где наши глаза были?

– Ну, этим заняты те, кому следует, – сказал Григорий.

– В-верно! Я тоже так думаю! Сталин знает, что делает. Раз не объявляют поголовный набор добровольцев в Испанию, значит, этого делать нельзя…

– Да. Нельзя, пожалуй.

– Там люди сидят поумнее нас с тобой, – сказал Олег. Он тяжело поднялся и пробрался к окну. – Мать честная, ясно! Мне ехать надо, ребята… Н-наблюдать надо!

– Ладно, – сказал Сашка. – Ложись и спи. Ехать ему надо. Тазик принести?

– Иди ты в штаны… Мне ехать… Н-наблюдать…

Олег пошел кругом по комнате, придерживаясь за мебель.

– Где мое пальто?! – заорал он.

Сашка встал, взял его за плечи и усадил, а затем уложил на диван.

– Дрыхни, астрономия, – сказал он.

– Й-эхать!..

Олег заснул и сразу захрапел. Сашка вышел и вернулся с тазиком.

– Среди ночи непременно поблюет, – сказал он.

– Н-на пол, – сказал Григорий Олеговым голосом.

Сашка сел и вылил остаток коньяка себе в стакан.

– Теперь рассказывай, – сказал он.

– Сначала скажи, что с тобой. Ты устал?

– Конечно, – сказал Сашка.

– Неприятности?

– Нет, – сказал Сашка. Он выпил и весь скривился, как от дряни.

– Ну хорошо, – сказал Григорий. – У тебя карта есть?

Сашка снова поднялся и принес свернутую в рулон большую немецкую карту Испании. Они сдвинули посуду и расстелили карту, прижав по углам пустыми стаканами.

– Вот где они, – сказал Григорий.

Сашка засопел.

– Что же это, – сказал он. – Это же значит…

– Да, – сказал Григорий.

– Что же это, – повторил Сашка. – Что же это…

– Я еще надеюсь вернуться, – сказал Григорий. – Я хочу быть там до конца. К чертовой матери, Сашка, ты это пойми… Я там как за родную землю дрался, как за Ленинград… После гражданской – это первый настоящий бой за советскую власть…

Они долго молчали. Потом громко зазвенел звонок, и Григорий вдруг увидел, как лицо Сашки стало серым. Наступила тишина, только тихонько храпел Олег на диване. Снова зазвенел звонок.

– Спокойно, – сказал Сашка. – Это за мной. Ты, главное, спокойно… – Он схватил Григория за руки и крепко стиснул. – Ты, главное, спокойно…

Звонок.

Сашка сидел неподвижно, и только быстро шарил глазами по стенам.

– Спокойно… Я через два дня вернусь… Максимум, через три…

Он вскочил и бросился в прихожую. В двери начали стучать. Что-то с грохотом повалилось в прихожей, и Григорий услыхал высокий незнакомый голос:

– Живой не дамся!..

Щелкнул замок. Стало тихо. В прихожей заговорили вполголоса, хлопнула дверь, и вернулся Сашка. Он был совершенно белый, с белыми вытаращенными глазами. Он держал обеими руками телеграмму, в правой руке у него трясся наган.

– Почтальон, – сказал он, усмехаясь. – От мамы. Беспокоится, что не пишу.

Он посмотрел на наган и сунул его в карман пижамы.

– Здорово я его напугал, – сказал он.

Григорий молчал.

***

Спать хотелось невыносимо. Только спать, и больше ничего. Не было больше ни тоски, ни ярости. Глаза сами собой съезжались к переносице, веки опускались, точки и крапинки на серой стене таяли и расплывались. И сейчас же возникала смеющаяся Валькина мордочка… Медленные снежинки в свете фонарей… Большая карта Испании – немецкая карта – и заскорузлый палец баварца Шмидта чертил грязным ногтем кривые линии поперек голубой ленты Эбро… Что там было, на Эбро? Что-то очень плохое или хорошее – надо только подумать и вспомнить. Но думать не хочется. Хочется спать.

Григорий качнулся и ударился лбом в стену. Следователь спокойно сказал:

– Стоять смирно, ты…

Григорий стоял спиной к следователю. Он смотрел в стену, выкрашенную серой краской, и слушал, как следователь шуршит бумагами, зевает, скрипит креслом. В кабинете было тепло, пахло табачным дымом. Хорошо бы убить следователя, подумал Григорий. И лечь спать прямо здесь, на полу. Закрыть глаза, растянуться и заснуть. Хоть на час. Хоть на четверть часа. Дверь приоткрылась, кто-то сказал:

– Угости папироской. Все, понимаешь, выкурил.

Следователь сказал:

– Бери.

Кто-то почти бесшумно прошел за спиной и остановился у стола.

– «Беломор»? А «Казбека» нет?

– Я только «Беломор» признаю, – сказал следователь. – От «Казбека» у меня кашель.

Чиркнула спичка. Кто-то сказал:

– Спасибо. Домой, понимаешь, собрался, хватился – папиросы кончились. Может, дашь парочку про запас? Магазины еще закрыты.

– Бери, – сказал следователь.

– Спасибо. Молчит?

– Молчит. Упорный попался, сука.

– Ну, я пошел. Пока.

– Пока.

Кто-то почти бесшумно прошел за спиной, дверь открылась и закрылась. Следователь громко, с прискуливанием, зевнул и опять зашуршал бумагами. Как ему не надоест, подумал вдруг Григорий. Неужели он не понимает, что все это – страшная ошибка? Лес рубят – щепки летят. Я – щепка. Нет, конечно, он не знает, что я – только щепка. Он уверен, что я фашист, изменник родины… Как это все они спрашивают: «Расскажите о ваших связях в Испании». Мои связи в Испании… Если бы ты побывал в Испании, ты бы сдох от страха, подумал Григорий. Или нет? Может быть, ты тоже сидел за валуном и торопливо тянул замусоленный окурок, и смотрел, как догорает фашистская танкетка, и трясущимися руками ощупывал горячий ствол карабина… И теперь, озлобленный, творишь суд и расправу? Но мне-то каково? Каждый день, каждый день, и этому не видно конца, и кажется, что вот-вот сойдешь с ума…

Странно, что меня не бьют, подумал Григорий. Других бьют. Иногда слышно даже, как кричат избиваемые. Вероятно, бьют очень больно. И рано или поздно начнут бить меня. И я тоже буду кричать… Сашка кричал тогда: «Живым не дамся». Сашка знал, конечно. Может быть, он тоже бил? И он, наверное, так и не дался. Григория взяли в подъезде Сашкиного дома и увезли на эмке. На той самой эмке. «Это недоразумение!» – «Молчите». -"Поймите, я журналист, я вернулся из Испании…" – «Там выясним, какой ты журналист». И потом: «Расскажите о ваших связях в Испании».

Точки и крапинки на серой стене снова растаяли. Григорий совершенно отчетливо увидел свой карабин. Он очень обрадовался. Он узнал даже царапины на ложе – это когда он переползал через битый кирпич вперемешку со стеклом, и пули хлестко щелкали перед самым носом, поднимая облачка красной пыли… Отличный карабин, когда смертельно хочется спать. Надо только разуться, сунуть дуло в рот и нажать большим пальцем ноги на спусковой крючок.

– Смирно стоять, я сказал… – спокойно сказал следователь.

Григорий разлепил глаза. Следователь отодвинул кресло и с хрустом потянулся.

– Ну что, долго в молчанку играть будем? – спросил он добродушно.

Григорий облизнул пересохшие губы.

– Ведь нам уже все известно. Твой приятель астроном все нам рассказал. Чего же ты зря запираешься? Умел нашкодить, умей и отвечать.

Григорий втянул голову в плечи. Да, Олег все рассказал. Добрый глупый Олежка. Он подписал отвратительную бумагу. Подпись была страшная, корявая, но она была Олежкина. И ниже подписи – коричневый мазок, какой бывает на простыне от раздавленного клопа. Наверное, из носа.

– Ладно, – сказал следователь. – Пойди, часок отдохни.

Григорий молчал. Сейчас придет белобрысый лейтенант, отведет в камеру, а через двадцать минут придет чернявый лейтенант и снова приведет его в этот кабинет, или в другой кабинет. И его снова поставят носом в стену.

Пришел лейтенант и сказал:

– Пошли.

Григорий заложил руки за спину и направился к двери. Следователь, пожилой, с усталым желтым лицом раскуривал папироску. Григорий и лейтенант вышли из кабинета. Григорий с трудом переставлял затекшие ноги. Впрочем, он знал, что это сейчас пройдет. Это всегда проходит, когда кончается коридор. Лейтенант шел в двух шагах позади и, не отрываясь, смотрел Григорию в затылок. На лестничной площадке Григорий замедлил шаг и оглянулся, и сразу встретился взглядом с глазами, голубыми и злобно-испуганными.

– Давай-давай, живей, – сказал лейтенант.

Лейтенант был в новенькой гимнастерке с новенькими кубиками в петличках. Конечно же, лейтенант знал наверняка, что ведет фашиста, предателя, троцкистского последыша.

Они стали спускаться по лестнице. Лестница была широкая, трехмаршевая, точно по шестнадцать ступенек на марш, с балюстрадой под красное дерево и с гулким просторным колодцем.

Григорий спускался, придерживаясь за перила. Снизу, из шестиэтажной глубины донеслись чьи-то неразборчивые голоса. Потом пронзительный голос крикнул:

– Отойти от стены!

– Давай-давай, – пробормотал за спиной лейтенант.

Будет же когда-нибудь такое время, что не будут гореть танкетки, не будет следователей и глупых лейтенантов… И можно будет спать, сколько хочешь, и не ждать, когда тебя ударят по лицу. Но мне этого уже не увидеть, подумал Григорий. От жалости к себе у него навернулись слезы на глаза, хотя он еще не был уверен, что сделает это. Хорошо было Сашке, у него был наган… А мой карабин остался там.

Григорий нагнулся и вдруг перевалился через перила.

– Стой! Куда, сволочь? – отчаянно закричал лейтенант. Было просто страшно. Потом он подумал: «Теперь здесь наверняка поставят решетки…» И все кончилось.

***

(C) Аркадий Стругацкий, Борис Стругацкий, текст, 1961