Дмитрий Глуховский

Сумерки

Capítulo II

На карте Москвы улицы имени Ицамны, разумеется, не оказалось. Я только напрасно в течение двух часов изучал всевозможные топографические атласы столицы. Когда я наконец отложил их в сторону, вид у меня, наверное, был несколько обескураженный. Я, разумеется, с самого начала подозревал, что адрес на бланке заказа обозначен неверно. Но оставалась надежда на то, что улица со странным названием в конечном итоге всё же обнаружится на карте города или в индексе одного из справочников, и это даст мне хоть какую-то зацепку.

Просто не надо было браться за этот заказ. Продолжать себе спокойно переводить уставы предприятий, инструкции по пользованию бытовой техникой, контракты на поставку древесины… То, чем я всегда и зарабатывал на жизнь. К тому же испанский никогда не был самым сильным моим языком. Но в тот день больше ничего другого не оставалось: когда я выложил на бурый полированный стол перетянутые резинкой тощие папки с переведёнными договорами, клерк, отсчитав мой гонорар, развёл руками.

– Пока всё. Не несут больше. После выходных попробуйте зайти… – и отвернулся к компьютеру, надеясь продолжить недоигранную партию в пасьянс.

Я его знаю уже года три – с тех самых пор, как он пришёл в это бюро переводов. И до сих пор ни разу не решался настаивать, когда он вот так, равнодушно объявлял мне, что по крайней мере на неделю я останусь без денег. Но на этот раз что-то толкнулось во мне, и я сказал:

– Неужели совсем ничего? Посмотрите, а? Вы понимаете, как раз счёт получил, не представляю, как расплачиваться.

Он оторвался от экрана, удивлённый моей настойчивостью, и, потерев низкий лоб, с сомнением протянул:

– Ну, вы же с испанским не работаете?

Счёт действительно лежал на моём столе, и его четырёхзначная итоговая цифра заставляла меня рисковать. Три года испанского языка в университете, законченном полтора десятка лет назад… Огромные аудитории с туманными окнами, удушливая меловая пыль, поднимающаяся от исцарапанной доски, никчемные архаические учебники, обучающие языку Сервантеса на примерах официальных контактов советских граждан Иванова и Петрова с сеньорами Санчесом и Родригесом. Me gustas tú. Вот, пожалуй, и всё. Ничего, словарь дома есть...

– Работаю, – застенчиво солгал я. – Недавно начал.

Он ещё раз окинул меня подозрительным взглядом но, всё же поднявшись со стула, прошаркал в соседнюю комнату, где у них хранились документы, и вернулся с тяжёлой кожаной папкой с полустёршимся золотым вензелем в углу. Таких мне ещё здесь видеть не приходилось.

– Вот, – он почтительно опустил её передо мной на стол. – Наш «испанец» что-то задерживает первую часть перевода, а тут уже вторую принесли. Отстаём, боюсь, клиента потеряем. Так что вы не затягивайте.

– А что там? – я осторожно взял папку в руки и взвесил её.

– Бумаги какие-то... Архивные, по-моему. Я особенно не смотрел, мне и так есть чем заняться, – он мельком взглянул на монитор, где его ждала разложенная колода карт, и продолжал тикать неумолимый счётчик времени.

Заказ оплачивался втрое выше обычного, и я поспешил скрыться с ним, пока клерк не успел передумать. У папки был такой роскошный, аристократический вид, что убирать её в мой драный портфель я не стал – почему-то вспомнилась история вечно голодного Тима Талера, которого вырвало, когда он впервые попробовал дорогой кремовый торт.

Затерянное в арбатских переулках бюро переводов размещалось в старом бревенчатом строении, в котором раньше находилась детская библиотека. Я бывал в нём ещё тогда, вместе с бабушкой заходя за книжками о кругосветных путешествиях или замученных фашистами пионерах-героях, поэтому сейчас еженедельные посещения бюро были чем-то ностальгическим, как поход в заброшенный и заржавевший парк аттракционов для взрослого человека, которого родители приводили сюда покататься тридцать лет назад. Въевшийся в обои и деревянные стены аромат старых книг перебивал резкий запах деловых документов и сладковатый флёр разогретой пластмассы, поднимавшийся от компьютеров. Для меня это бюро оставалось детской библиотекой... Вот поэтому, наверное, я сначала не очень удивился, когда начал переводить листы из кожаной папки.

Одного взгляда на них хватало, чтобы понять – они вынуты из книги, не вырваны, а именно аккуратно извлечены; разрезы по краям были сделаны с хирургической точностью, так и представлялась рука в резиновой перчатке, скальпелем проводящая по разложенному на операционном столе старинному тому. Этот пиетет был вполне понятен – разделанная в неизвестных целях книга наверняка была настоящим сокровищем. На глаз страницам было не меньше двухсот лет. Плотная бумага, от времени местами окрасившаяся в цвет песка, но и не собиравшаяся тлеть, была покрыта чуть неровными рядами готических букв. Они были, кажется, напечатаны, но некоторые отличались от других.

Страницы не были пронумерованы, но на лежащей сверху значилось: Capítulo II. Первая глава, очевидно, находилась у того переводчика, что взялся за работу до меня, но задержался с возвратом. Причина такого опоздания была мне ясна: бегло ознакомившись с предстоящим трудом, я уже не был уверен, что и сам смогу сдать перевод в срок. Несколько часов потребовалось только для того, чтобы свыкнуться с непривычным шрифтом, ещё полчаса – чтобы вгрызться в первый абзац неподатливого, засохшего от давности текста.

К этому времени за окном уже совсем стемнело. В последнее время я всё больше работал по ночам, засыпая только на рассвете, и просыпаясь во второй половине дня. Когда квартира погружалась в темноту, я зажигал всего две лампы – на рабочем столе и на кухне, и всю ночь жил, бродя между двух этих огней. При уютном жёлтом свете сорокаваттной лампочки думалось куда лучше: дневной же резал мне глаза и потрошил черепную коробку: мыслей в голове совсем не оставалось, они прятались куда-то и там дожидались наступления вечера.

Проработав всю ночь, я обычно ложился часам к пяти утра. Задвинув плотные шторы и оставив первые лучи солнца скрестись в них снаружи, нырял под толстое пуховое одеяло и мгновенно засыпал. Сны у меня в последнее время были странные: почему-то часто видел свою любимую собаку, умершую лет десять назад. Во сне собака, разумеется, и не подозревала, за исключением редких случаев, что она умерла, и вела себя совершенно как живая. А это значит, что с ней приходилось гулять. Во время прогулок она иногда убегала, (я и при жизни-то очень редко брал её на поводок – только чтобы перевести её через дорогу с машинами) и тогда добрую часть сна я должен был её разыскивать, выкрикивая изо всех сил её имя. Надеюсь, соседи этого не слышали. Обнаружить собаку до пробуждения мне удавалось не всегда, но это было и не важно: к следующему утру она сама находила дорогу домой и уже нетерпеливо ждала меня на пороге между сном и явью, игриво зажав в зубах принесённый поводок. Я так к этому привык, что, если вдруг в каком-то из сновидений её не оказывалось, проснувшись, я начинал беспокоиться – не случилось ли с ней чего.

Вникнуть в смысл десяти верхних строчек было непросто. По меньшей мере пятой части слов в словаре не было, а без его помощи я вообще узнавал только два-три из каждого предложения. К тому же почему-то каждый новый абзац непременно начинался словом «Что». То и дело отвлекаясь на причудливые желтоватые разводы, которыми столетия покрыли листы книги, я прилежно выписывал понятые мною слова на бумагу. Некоторые потом пришлось заменять, так как первый из предлагаемых переводов оказывался неверным; вообще, нужное значение чаще всего оказывалось помечено сокращением «устар.»

Уже из первого абзаца становилось ясно – и эта гипотеза подтвердилась позже, когда я начал увязать в рассказываемой неизвестным автором удивительной истории – что текст представляет собой летопись некой экспедиции в лесистые долины Юкатана, предпринятой немногочисленным испанским отрядом. Даты встретились на следующих страницах: описываемые события происходили почти пять столетий назад. Середина шестнадцатого века... Покорение конкистадорами Южной Америки, вспомнил я.

«Что по указанию брата Диего де Ланды, настоятеля монастыря в Исамале и главы францисканского ордена Юкатана, отправились в одну из отдалённых от Мани провинций, чтобы собрать и привезти обратно в Мани все манускрипты и книги из двух расположенных в этой местности храмов.

Что со мной вышли благородные сеньоры Васко де Агилар и Херонимо Нуньес де Бальбоа из Кордобы, и в нашем подчинении до сорока пеших и десяток конных воинов, и с нами две подводы, запряжённые лошадьми, в которых должны были привезти в Мани все манускрипты и книги, и проводники из крещёных индейцев, которые должны были показать, где находятся храмы, а также брат Хоакин, монах, в миру известный как Хоакин Герреро, которого приставил к нам брат де Ланда.

Что путь наш шёл на юго-запад, в местность плохо исследованную, и что достоверных карт ещё не было составлено, почему брат Диего де Ланда и распорядился отправить с нами столько солдат, рискуя даже и обороной Мани. И что проводников он отправил самых надёжных, из своих собственных толмачей; всех троих брат Диего де Ланда крестил сам; и что первого звали Гаспар Чу, другого Хуан Начи Коком, а третьего Эрнан Гонсалес, двое из народа майя, живущего на Юкатане, а третий – Эрнан Гонсалес – полукровка, его отец – испанец, а мать – майя.

Что перед тем, как наш отряд вышел из Мани, пригласил меня к себе брат де Ланда, и объяснил мне моё задание и его важность, и что наш отряд был только одним из многих, которые разослал брат де Ланда во все концы от Мани с приказом найти и собрать все книги и манускрипты, написанные индейцами и хранимые в разных местах. И что ушли такие отряды на восток к Чичен-Итце, и на запад к Ушмалю, и в Экаб, и в другие места. И что брат де Ланда проверил потом, не стоит ли кто за дверью, подслушивая наш разговор, и тихо сказал мне, что на наш отряд возлагается самая ответственная задача; что верные люди донесли до него слухи, что даже крещёные индейцы продолжают в отдалённых местах поклоняться своим старым богам, и их книги побуждают их отворачиваться от Христа. И потому, сказал брат де Ланда, он принял решение изъять у индейцев все их манускрипты, а затем и идолов, потому что через них их души соблазняет дьявол. И что если не воспрепятствовать этому сейчас, вскоре разрозненные майя снова смогут сплотиться и, отвергнув Христа, обернуться к своим сатанинским божкам. И что тогда всех ждёт испанцев новая война, по сравнению с которой все немногие стычки при покорении Юкатана – ничто. И что велики хранилища манускриптов на северо-западе и северо-востоке, в заброшенных городах майя, но, по сообщениям верных людей, самые важные находятся в нескольких неделях пути к северу от Мани, сказал брат Диего де Ланда.

Что туда и отправил брат де Ланда меня, и сеньоров Васко де Агилара и Херонимо Нуньеса де Бальбоа, и с нами брата Хоакина. И что поскольку местность была ещё не разведана, приставил к нам тех самых верных людей, которые донесли ему про храмы на юго-западе.

Что наш отряд вышел из Мани в намеченный день, 3 апреля 1562 года от рождества Христова, и отправился на север, не ведая о том, что выпадет на его долю, и сколь немногие из пятидесяти человек сумеют вернуться из похода живыми».

Я оторвался от листов и заложил карандашом всё время норовивший захлопнуться словарь. В чёрном зеркале оконного стекла отражалось моё лицо: взлохмаченные волосы (стараясь подобрать верное слово, я каждый раз запускал в них пятерню), мягкий и довольно бесформенный нос, округлые щёки, уже хорошо заметная линия второго подбородка... Сколько раз, шагнув за тридцатилетний рубеж, я давал себе слово не запускать свою внешность! Но в этом возрасте следить за весом становится всё сложнее, тело начинает выполнять заложенную в него программу, цели которой решительно расходятся с твоими, и каждая съеденная крошка норовит отложиться в стремительно растущих жировых складках, вероятно готовя тебя к ждущим где-то впереди чёрным дням.

Свои черты я уже давно изучил и удовольствием променял бы на чьи-нибудь чужие, до того они мне обрыдли. В тридцать пять в человеческом лице появляются первые намёки на то, каким оно будет выглядеть в старости. Уходящие вверх ото лба залысины набрасывают эскиз будущей плеши; морщины перестают разглаживаться, когда нахмуренная гримаса сменяется умиротворённым выражением или улыбкой; кожа дубеет и румянцу всё труднее сквозь неё пробиться. В тридцать пять ваше собственное лицо начинает превращаться в memento mori, напоминание о смерти, которое всегда с вами.

Лично мне моё лицо приходится созерцать постоянно. Самолюбования в этом нет – просто стол стоит прямо у окна, за которым, когда я сажусь работать, уже обычно стемнело. Вымытое стекло зеркалит как поверхность тёмного лесного пруда, передавая контуры, но поглощая цвета. А мне кажется, что очертания моего лица, хорошо видного из-за соседства с настольной лампой, и уже нечёткие абрисы мебели, украшенного лепниной потолка и тяжёлой бронзовой люстры, отражаются прямо в густом ночном воздухе. А может, и действительно существуют там, за окном, тем более яркие и отчётливые, чем сильнее горит свет в моей комнате. Но ночью я обычно тушу его во всей квартире, оставляя только лампы над рабочим столом и на кухне.

Свет на кухне у меня горит, даже когда сам остаюсь в комнате, и гашу я его только когда в неё заходит бледное утреннее солнце. Делается это вроде как бы для уюта, но в этой квартире жить по-другому и не получается.

Просторная, старая, с высоченными потолками – без стремянки перегоревшую лампочку никогда не поменять, – обставленная рассохшейся антикварной мебелью из карельской берёзы, чинить которую не хватит никаких денег, а продавать невероятно жалко, – квартира досталась мне в наследство от моей бабушки. Та часто брала меня к себе пожить, пока я был маленьким, поэтому когда её не стало, а квартира досталась мне, я словно переехал обратно в своё детство.

Ещё раньше, пока бабушка была здорова, и я заезжал к ней в гости с ночевкой, меня не оставляло ощущение, что её дом словно чем-то дышит; раньше я думал, что это она сама наполняет его собой, своей силой, мыслями. Теперь мне кажется, что квартира просто живёт своей собственной неторопливой жизнью. Окна у меня выходят на две противоположные стороны здания, и из-за этого по коридору часто гуляют сквозняки, а неплотно прикрытые двери посреди ночи вдруг начинают хлопать. Бывает, и положенный лет сто назад дубовый паркет принимается поскрипывать, будто по нему кто-то ходит. Паркет, конечно, можно смазать специальным средством, а на окна поставить стеклопакеты, и тогда все привидения исчезнут, но мне эта квартира нравится именно такой... Живой.

Прежде чем снова погрузиться в переводимый текст, я ещё раз взглянул в окно. Что-то зацепило меня, и я не сразу понял, в чём дело: моё отражение неуловимо отличалось от того, что я был вынужден видеть в зеркале раньше. Озадаченный, я некоторое время всматривался в него, и в конце-концов достал в ящике стола бумажный квадратик с моей фотографией. И только сравнив себя на снимке с лицом, утопленным в глади ночного воздуха, я пришёл к выводу, что разница была в глазах. На фото они были привычно-потухшие, чуть осоловевшие и отсвечивающие стеклянным блеском, как у чучел кабанов и медведей в знаменитом арбатском зоомагазине. У человека, глядевшего на меня из-за стекла, глаза были живые, горящие, не отражающие свет, а сами излучающие его. Я знал, что зажгло их. Впервые за последние годы я занимался работой, которая меня заинтересовала.

«Что путь наш лежал через зелёные и весьма живописные луга, которые потом сменялись непроходимой сельвой; и что лишь благодаря помощи троих наших проводников удавалось нам пробраться через заросли, которые вставали посреди дороги. И что двое из индейцев всегда шли впереди отряда и, когда необходимо, своими длинными ножами рубили стебли, расчищая путь, а вслед за ними шли несколько солдат, охранявшие их от диких животных или врагов. И что третий проводник обычно шёл рядом со мной, сеньором Васко де Агиларом и Херонимо Нуньесом де Бальбоа.

Что поход наш пришёлся на конец сухого времени года, вслед за которым на Юкатане и в других частях этой земли начинаются месяца дождей. И что даже вдалеке от индейских поселений в воздухе стоял запах гари, и солнце было тусклым из-за дыма от сожжённых деревьев и кустарника, потому что в апреле и мае, перед тем, как начинается сезон дождей, индейцы выжигают обширные участки сельвы и кустарника, готовя их к возделыванию на будущий год. И что все равнинные области земель майя в эти недели затянуты дымом, и после этого целых шесть месяцев здесь идут ливни, и к декабрю на удобренной сажей и политой дождями земле индейцы сажают маис, который растёт необыкновенно хорошо, так что один земледелец может прокормить двадцать человек.

Что, по наказу брата Диего де Ланды, мы избегали известных дорог, и поэтому продвигались всё медленнее. И что сначала мы хотели бросить подводы, приказав части отряда вернуться с ними обратно, но потом проводники вывели нас на старинный тракт, укрытый от посторонних глаз разросшимися кронами деревьев; и что вдоль тракта встречались каменные статуи, изображающие сказочных уродцев; каких я видел в Мани рядом с храмами майя. И что также проезжали мы мимо стелл, покрытых крошечными значками, о которых брат де Ланда в одной из бесед говорил мне, будто эти значки – буквы юкатанского языка, и что он может прочесть их.

Что первые дни наше путешествие протекало без препятствий и сложностей. Деревни индейцев встречались на нашем пути всё реже; и что после того, как мы углубились в сельву, больше не увидели ни одного человека; и что не тревожили нас и дикие звери, только раз неподалёку в зарослях дозорный ночью услышал крик ягуара, но хотя с нами были лошади, зверь не стал преследовать нас. И что сопровождающие нас индейцы сказали, что это хороший знак.

Что пропитания для нас, и для солдат, и для проводников хватало: с собою мы везли вяленое мясо и сухие лепёшки, и иногда проводники собирали для нас в лесу съедобные плоды, несколько раз отправлялись и на охоту, принося убитых обезьян-ревунов, а на четвёртый день стрелой убили оленя, мясо которого мы справедливо разделили между солдатами, а охотники получили вдвое больше.

Что на пятый день пути, когда наш отряд остановился на привал, ко мне подсел один из проводников, Гаспар Чу, и спросил меня шёпотом, знаю ли я, зачем брат Диего де Ланда отправил нас в этот поход. И что помня об осторожности, я ответил, что нам приказано разыскать некие книги и привезти их с собой в Мани, а о прочем мне неведомо. И что Гаспар Чу долго смотрел на меня, а потом ушёл, и мне показалось тогда, что он мне не доверяет.

Что назавтра, когда я ехал в конце отряда, замыкая его и наблюдая за подводами, ко мне обратился другой проводник, полукровка Эрнан Гонсалес, и попросив задержаться, так чтобы другие не слышали нас, сообщил, что в некоторых областях майя, в частности в Маяпане, Яшуне и Тулуме, испанские солдаты жгут индейские книги и идолов. И что этот Эрнан Гонсалес спросил меня, почему они так поступают, и нет ли похожего приказа у меня. И что хотя я и догадывался теперь, зачем брат Диего де Ланда отрядил нас в этот поход, я всё же ответил второму проводнику так же, как и первому, сказав, что жечь манускрипты и статуи брат де Ланда от меня не требовал, а только велел привезти их в целости и сохранности в Мани, а зачем, мне неизвестно.

Что на следующий день, беседуя с мои компаньонами, сеньорами де Агиларом и Нуньесом де Бальбоа, я открыл, что наши индейские проводники спрашивали то же и у и каждого из них, но ни один, ни другой не знал о целях нашей экспедиции больше меня; я же, следуя наказу брата де Данды и внимая голосу моего ангела-хранителя, не стал рассказывать им о своих догадках. И что позже выяснилось, что мои догадки были верны только частично, истина же оказалась куда более невероятной и мрачной, нежели я смел думать...»

Я отложил в сторону листы и словарь и посмотрел на часы: стрелки показывали половину второго ночи. В горле пересохло; в середине рабочего вечера, часов в одиннадцать, я обычно пью чай. Поднявшись из-за стола, я поплыл через полумрак своей квартиры на кухню.

Вечерний чай для меня – целый ритуал, который, помимо всего остального, даёт мне возможность минут на двадцать забыть о таинствах устройства стиральных машин и пенях за срыв поставок куриных окорочков.

Воду я грею на газовой плите. Чайник у меня под стать квартире – тоже старый, невероятно уютный – красный с белыми крапинками, эмалированный, с широким носиком, на который, прежде чем ставить воду кипятиться, нужно водрузить блестящий свисток. Чтобы снимать его с плиты и поднимать крышку, есть особая стёганая кухонная рукавица – такая же красная. Чайные листья зачёрпываю из бумажного пакета серебряной ложечкой с закрученной в спираль ручкой и ссыпаю их в ещё до войны привезённый кем-то из Ташкента тёмно-синий фарфоровый, украшенный замысловатым золотым орнаментом, заварочный чайник ручной работы.

Положить две ложки рублёных листьев в вымытый и вытертый досуха чайник, залить их сверху кипятком, прикрыть крышкой, и ждать десять минут. Из-под крышки и из носика начинает выходить благоуханный пар, он дразнит, но спешить нельзя: чай ещё не настоялся.

Обычно я скрашиваю ожидание, листая купленные днём газеты, но сегодня всё было по-другому. По привычке раскрыв уже вчерашние «Известия», я механически уставился на одну из статей, но напечатанные мелким газетным шрифтом буквы не могли удержать взгляд; он соскальзывал и запутывался между строчками. Вчитаться не удавалось; смысл прочитанного заслоняли призрачные переплетения ветвей и лиан той сельвы, сквозь которую пробирался отряд Васко де Агилара, Херонимо Нуньеса де Бальбоа и самого безымянного рассказчика, описавшего их поход. Через несколько минут я поймал себя на том, что окоченело смотрю в пространство между заголовком и фотографией к материалу о грандиозном цунами в Юго-Восточной Азии. Без особого любопытства я проглядел статью и сложил газету.

Намного больше меня занимало то, почему человек, обладавший этим странным текстом, отдал его в банальную переводческую контору. За все годы моей работы в этом бюро мне ни разу не попадалось ничего подобного; насколько я понимал, подобными книгами занимаются совсем другие люди... Наверняка какие-нибудь доценты, высасывающие свои докторские диссертации из очередного досконально изученного эпизода завоевательной экспедиции Кортеса. Вряд ли такие издания вообще покидают пределы архивов университетских или академических библиотек, где хранятся под стеклом в особом микроклимате. Можно, конечно, допустить, что некоторые окажутся затеряны на складах частных букинистических магазинов, где их может найти некий коллекционер... Но если у такого коллекционера хватит средств, чтобы приобрести похожую книгу, к чему ему отдавать её в руки неизвестных переводчиков, которые могут потерять или повредить бесценное издание? Почему не пригласить одного из тех университетских доцентов к себе домой, чтобы там, со всем возможным почтением переворачивая хрупкие старые страницы, он не просто переводил их, но и снабжал необходимыми комментариями? Зачем доверять такое дело профану?

И уж совсем неясно, как мог этот гипотетический коллекционер безжалостно расчленить такой экземпляр. Уж не преувеличивал я его ценность? Или обладатель книги приобрёл её уже в таком виде? А может, он просто не хотел, чтобы весь том сразу оказался в руках слишком любопытного читателя?

Чай наконец заварился; процедив его сквозь ситечко в мою любимую глиняную кружку, сделанную в виде кувшина с узким горлышком (так медленнее остывает), я поставил её на блюдце и поспешно вернулся в комнату, где под палящим светом настольной лампы покачивался в скрипучем кожаном седле так пока и не представившийся мне благородный сеньор, с достоинством дожидаясь, пока я закончу свои дела и снова присоединюсь к нему, чтобы дослушать его рассказ.

«Что по мере нашего продвижения дальше на юго-запад отряд наш встречался всё с большими сложностями; и что хотя продовольствия хватало пока на всех, солдаты начали роптать. И что допросив одного из недовольных, я узнал, что многие уже узнали о цели нашего похода, и были ей недовольны. И что и я, и сеньор Васко де Агилар, и сеньор Херонимо Нуньес де Бальбоа были этому удивлены, потому что все отряженные с нами солдаты ранее выполняли и более серьёзные задания; были среди них и те, с которыми я лично сжёг несколько мятежных деревень.

Что допрошенный нами солдат не стал ничего скрывать, и признался, что причина недовольства его и его товарищей в распущенных кем-то слухах, будто каждый из нас будет проклят индейскими богами, если мы наложим руку на их священные книги. И что хотя я подозревал, кто распускает эти слухи, решил пока не наказывать этих людей, не наказывать и ропчущих солдат; и что отпустил допрошенного человека. И что брат Хоакин только сказал ему, чтобы тот не боялся деревянных и каменных идолов, а лучше помнил о гневе Господнем, страшном для всех, позабывших, кто остаётся во все времена Богом истинным, и что Пресвятая дева защитит нас от дьявольских козней, если Сатана через индейских божков посмеет покушаться на христиан.

Что когда этот солдат, пристыженный, ушёл от нас, брат Хоакин настаивал, чтобы его высечь, а выдумавших эти богохульные сплетни найти и повесить. Но что я, как и сеньоры де Агилар и Нуньес де Бальбоа не согласились с ним, убоявшись бунта и не желая терять проводников, зайдя в лес так далеко. И что вместо этого под вечер я призвал к себе полукровку Эрнана Гонсалеса и указал ему, что он и другие проводники должны перестать говорить, будто нас ожидают (козни?) индейских богов, и что ему, и Гаспару Чу, и Хуану Начи Кокому как крещёным христианам не подобает верить в подобное самим, и угрожал ему костром. И что он заверил меня, что сам никогда не верил в богов майя и не боялся их, а всегда оставался верен Господу нашему Иисусу Христу и Пресвятой Богородице, но, уходя от меня, обернулся и шёпотом сказал, что я не ведаю, что творю.

Что на следующий же день сплетни прекратились, но им на смену пришла новая (напасть?). Что широкая дорога, по которой двигался наш отряд, начала сужаться, пока не стала обычной тропою, по которой могла пройти одна лошадь с всадником, по подвода пройти не могла. И что после совещания мы решили вначале рубить кусты и деревья по краям тропы, чтобы запряжённые лошадьми подводы всё же могли идти вперёд, но на это уходило слишком много времени, и даже когда лес рубили солдаты вместе с индейцами, мы не могли продвинуться более чем на пол-лиги до захода солнца.

Что поэтому на следующий день решили оставить подводы с охраной и одним проводником на месте, расчистив вокруг них необходимое пространство для обороны в случае неожиданного нападения, и взяв двадцать пять человек и двух индейцев, отправиться далее, чтобы разведать местность, и узнать, скоро ли закончатся заросли. И что местом для их стоянки мы выбрали (прогалину?) , на которой стояли несколько каменных идолов, потому что на ней деревья росли редко, и работы с рубкой деревьев было меньше. И что на этой поляне под командой сеньора Херонимо Нуньеса де Бальбоа с подводами остались десять арбалетчиков, и трое воинов с аркебузами, и двое конных, а также индеец Гаспар Чу, прочие же ушли со мной и сеньором Васко де Агиларом.

Что мы условились вернуться через три дня или ранее, а всего же они должны были ждать нас не менее недели, после чего идти обратно к Мани. И что брат Хоакин, дав своё благословление остающимся, решил отправиться вместе с нами. И что обустроив лагерь и попрощавшись с нашими товарищами, мы вышли в путь утром следующего дня.

И что с тех пор я больше никогда не видел благородного и отважного сеньора Херонимо Нуньеса де Бальбоа, и никого из оставшихся с ними солдат, живыми или мёртвыми»

Я снова взглянул на часы: времени было уже начало пятого. Хотя обычно приблизительно в это время я встаю и иду на кухню, чтобы приготовить себе ужин, обычного голода я не ощущал; единственное, чего мне хотелось – узнать, что же было дальше. Уже намного позже я постиг замысел человека, писавшего эти страницы: рассказываемая им история преднамеренно напоминала болото. Стоило вступить в неё – при чём, как оказалось, было совсем необязательно читать его книгу сначала, – и прерваться казалось невозможным, покуда оставались ещё непрочитанные страницы. Автор словно расставлял среди строк силки, заманивая неосторожного читателя обещаниями грядущих тайн, намекая на исключительность случившегося с ним и вместе с тем не позволяя ни на секунду усомниться в действительности описываемых событий.

Всё больше подмывало бросить переводить этот рассказ по абзацам и сразу прочитать его до конца. Обычно я так и поступаю, чтобы сперва охватить общий смысл текста. Но здесь был слишком сложный язык, и я боялся, что если начну перескакивать через незнакомые слова, которых было больше половины, от меня может ускользнуть некая драгоценная деталь, дающая ключ к пониманию будущих загадок.

И чем дальше я читал, тем больше мне казалось, что мне довелось столкнуться с крайне необычным документом. Отчего-то я был совершенно уверен, что не перевожу, скажем, известный приключенческий роман восемнадцатого или даже девятнадцатого века, подложенный мне знакомым шутником. В этих листах, в этих буквах, в этих предложениях всё было подлинным: и неровно обрезанная по краям бумага, и заметные под лупой различия между печатными знаками, и скупой, точный, офицерский язык повествования.

Пока я размышлял, стоит ли идти на кухню, чтобы ставить на огонь воду для макарон, глаза, будто притянутые магнитом, сами собой вернулись на то место, где я закончил перевод. Вопрос был решён.

«Что мы достигли того места, где сельва заканчивалась, ещё до наступления темноты. И что когда мы вышли из леса, то увидели, что стоим на высоком берегу неизвестной реки, не очень широкой, но стремительной, с непрозрачной водой зелёного цвета; и что на пологом берегу местность идёт открытая, и земля там поросла только невысокой травой, а в отдалении виднеются горы с отвесными скалистыми краями.

Что посоветовавшись с сеньором Васко де Агиларом, хотели идти назад вечером того же дня, встав на привал, где нас застанет ночь. И что во время нашей с ним беседы с северо-востока, откуда мы пришли, послышался далёкий грохот; и что приняв его за выстрел из аркебузы, мы подумали, что это сигнал тревоги, подаваемый нашими товарищами, оставшимися с подводами. Но что когда один из проводников взобрался на дерево, чтобы посмотреть, не видно ли чего, то сообщил, что с той стороны, откуда был слышен звук, на нас идёт гроза.

Что оба индейца и те из солдат, которые служили на Юкатане уже не первый год, были очень удивлены этим, потому что до сезона дождей оставалось ещё несколько недель, и непогода была редка. И что по прошествии некоторого времени с северо-востока снова послышался грохот, но теперь он напоминал гром более отчётливо, потому что источник его был ближе. И что менее чем через полчаса чёрные тучи заволокли небо и над тем местом, где мы стояли, и начался ливень, а за ним и гроза.

Что из-за грозы в тот день мы не смогли выйти в обратный путь, а решили остаться на ночлег там, где стояли. И что разбили там лагерь, выйдя из-под деревьев. И что гроза бушевала всю ночь, и молнии сверкали прямо над нашими головами; и что в одного солдата, укрывшегося вопреки приказу под деревом, попала молния, и он умер. И что это навело немалый страх и на индейцев, и на остальных солдат.

Что на следующий день погода была снова ясной, и солнце пекло жарко. И что погибшего солдата похоронили по христианскому обычаю, а брат Хоакин отпел его и помолился за прощение его грехов. И что пока возвращались к месту, где оставили подводы с охраной, солдаты опять говорили про индейских божков, и про попавшую в их товарища молнию; и чтобы помешать им поддерживать эти сплетни, я всё время держал обоих проводников при себе, однако солдаты всё равно продолжали говорить об этом.

Что дорогу к лагерю мы нашли без труда, хотя земля и разбухла из-за дождя; но что когда вышли на ту поляну, где оставили подводы и охрану, там не было ни души; и что приказав всем солдатам ждать нас на месте, я с сеньором Васко де Агиларом и двумя индейцами обследовал и поляну, и дорогу, уходящую от неё в обратном направлении. И что не обнаружил ни следов борьбы, ни брошенных вещей, ни оставленных знаков, ни отпечатков от колёс телег и конских подков; и что поскакал дальше по дороге, надеясь найти хоть кого-то из отряда, или какие-то следы, но проскакав полчаса, никого не нашёл и вернулся.

Что за время моей поездки проводники нашли то, чего мы не увидели в начале: одна из каменных статуй божков, стоявшая уже среди деревьев и под их листвой, оказалась вся густо покрыта засохшей кровью, которую не смыло дождём, потому что идол был прикрыт листьями деревьев. И что подумал на индейца Гаспара Чу, заподозрив его в предательстве, и хотел приказать схватить двух остальных, но прежде чем успел это сделать, меня подозвал сеньор Васко де Агилар, стоявший на небольшой поляне чуть поодаль от главной. И что на этой поляне стоял большой квадратный камень с углублением посередине и желобками, отходящими от него к краям; и что на этом камне лежал наш проводник Гаспар Чу, и одежда с него была снята, и его грудная клетка рассечена и раскрыта, и сердце его было изъято и пропало.

Что, договорившись ничего не рассказывать солдатам, запретили делать то же проводникам под страхом виселицы, и поспешно покинув это место, и не оглядываясь на него, двинулись снова на юго-запад»

За окном шумел дождь, но, в отличие от сухого сезона на Юкатане, для октябрьской Москвы в этом ничего необычного не было. Я с надеждой перевернул последний лист, ища там начало следующей главы. Тщетно: там было только нарисовано, кажется, от руки, и довольно неумело, одной линией, странное существо. Это был уродливый человечек с длинным носом, сидящий, вытянув ноги и уперевшись в них одной рукой. Другая была выставлена вперёд и повёрнута ладонью вверх; с шеи свисало ожерелье с привязанным к нему талисманом. Под картинкой стояла подпись «Chac». Этого слова я не нашёл ни в одном словаре, ни той же ночью, ни на следующий день, когда подчищал и редактировал текст в библиотеке, перед тем как сдавать его в бюро.

Когда всё было готово, я обозначил рисунок в переводе его схематичной пародией, снабжённой оправдательной надписью «Рис.1», так и оставив название непереведённым. Аккуратно уложив листы в папку, ещё раз бросил взгляд на последний из них, прежде чем закрыть её. Уродец на картинке торжествующе улыбался. Я поскорее защёлкнул латунный замок и начал одеваться.

На моём столе лежали две одинаковые стопки бумаги: два экземпляра переписанного начисто и набранного перевода второй главы книги, названия которой я пока не знал, но собирался выяснить в ближайшее время. Один из них я положил в пакет вместе с кожаной папкой. В моём контракте нигде не было сказано, что я не имею права оставить себе копию.

Capítulo III

Дождь хлестал по окнам и сёк мой плащ и в этот день, и на следующий, когда я возвращался в переводческую контору, надеясь получить новую главу книги. Причитавшийся мне гонорар был выплачен сполна сразу же, как только я сдал папку. Однако когда я спросил про следующую часть заказа, клерк покачал головой.

– Пока не было. Вот, кстати, тут у меня пара договоров на поставку шоколадных конфет и сигар, – он достал откуда-то из-под стола пластиковые пакеты-кармашки с белыми листами стандартного размера и искоса глянул на меня, ожидая, как я расплывусь в обычной признательной улыбке.

– Договоры? Ах да... Спасибо, – я спохватился и взял пакеты, но разочарование, проскользнувшее в моём голосе, не осталось незамеченным.

– Не всё же вам по тройной цене заказы переводить, – урезонил он меня прохладно.

– Разумеется... Просто задумался, извините, – я постарался, чтобы мой ответ прозвучал виновато, но сам думал только о том, что взяв сейчас на перевод эти договоры, я создаю себе оправдание для того, чтобы зайти сюда ещё через пару дней и узнать, не принесли ли третью главу.

– Да, кстати... Что там было, в папке? Самому лень разбираться, а теперь как-то любопытно стало, – смягчился клерк, и в его голосе мне послышались интонации, отдалённо напоминающие человеческие.

– В папке? Вы были правы, совершенно правы. Архивные документы, – мне наконец удалось взять себя в руки и выдавить любезную улыбку.

– Ну да, ну да... – покивал клерк. – А вы знаете, – неуверенно окликнул он меня, когда я уже развернулся, чтобы уходить, – «испанец»-то наш так и не вернул заказ... И на телефон не отвечает. 

Пробормотав что-то утешительное, я скатился по лестнице и вылетел на улицу. У меня внутри творилось примерно то же, что у маленького ребёнка, которому пообещали на Новый Год пожарную машину с работающей мигалкой и сиреной, а подарили какой-нибудь жалкий пластилиновый набор.

Хотя с чего я взял, что продолжение вообще существует, или что её обладатель захочет отнести её в то же бюро, где потеряли по небрежности какого-то переводчика целую главу его сокровища? Положительно, если бы я был на месте этого человека, ноги бы моей больше не было в этой конторе. Поэтому стоило просто приучить себя к мысли, что хотя работа над книгой и была делом увлекательным, но жизнь продолжалась и без неё. В конце-концов, если мир индейцев майя и хроники экспедиций конкистадоров оказались для меня такой интересной темой, почему бы просто не купить себе пару исторических книг о Кортесе или летописи коренного населения Южной Америки?

Однако, к своему удивлению, я обнаружил, что ни в одном солидном книжном магазине мало-мальски серьёзной книги о завоевании конкистадорами полуострова Юкатан купить нельзя. Были какие-то паршивые издания вроде «Загадок таинственной цивилизации майя» пера Райнхарда Кюммерлинга, но о самой цивилизации там не было и полслова, автор обходился скверного качества снимками каких-то черепков, развалин величественных пирамид и площадок для игр, наполовину поглощённых джунглями, а также подробным перечнем того, в каком из заброшенных городов какие из этих снимков и археологических находок были сделаны.

Нашлось там, однако, нечто, что всё же заставило меня купить эту книгу. Во вступлении вскользь упоминался епископ-францисканец Диего де Ланда, который оказался вполне исторической личностью и действительно в своё время был настоятелем монастыря своего ордена в юкатанском городе Исамаль. Также коротко шла речь и о некой истории с аутодафе в Мани, за которую этот де Ланда был призван в Испанию, где его дело рассматривали высшие духовные чины. Но потом его поступки были признаны обоснованными, и де Ланда вернулся на ставший уже ему родным Юкатан, чтобы к старости по праву занять епископский пост.

К сожалению, подробнее об интриге вокруг настоятеля францисканского монастыря там не рассказывалось, хотя имя брата Диего де Ланды всплывало ещё в нескольких местах, в основном, когда речь шла о расшифровке значков, которыми писали индейцы цивилизации майя. Он был первым европейцем, считавшим, что он понял, как их читать.

Позже, правда, выяснилось, что та схема расшифровки, которую предложил де Ланда, оказалась ошибочной. Старик был развращён алфавитной системой и решил, что ей обязан пользоваться весь мир, в том числе и обитатели Юкатана. Он разработал подробнейшую систему фонетического соответствия между «буквами» юкатекского языка и звуками, доступными испанскому уху. Книга «Тайны загадочной цивилизации майя» полностью приводила её на двухстраничной вкладке – видимо, просто чтобы заполнить место. На следующей же странице система де Ланды дискредитировалась современными учёными-лингвистами. Буквы юкатекского языка оказались иероглифами, и каждый из них нёс отдельное значение, а не передавал звук.

Я вспомнил об испещрённых странными значками стелах, мимо которых ехал отряд конкистадоров в прочитанной мной главе старинной книги. Автор отчёта утверждал, что был лично знаком с де Ландой, и тот даже якобы говорил ему, что умеет читать по-юкатекски... Вся книжонка Кюммерлинга о загадках майя была, конечно же, никчемной шелухой, очередной попыткой продать охотникам за НЛО и лохнесским чудовищем скучные археологические изыскания, упаковав их в яркую обложку. Но под этой шелухой я нашёл то бесценное ядрышко, ту сладкую сердцевину, которую и надеялся там отыскать: подтверждение того, что история, которую я с таким упоением читал и переводил, оказалась не выдуманной. Во всяком случае, если в ней фигурировали реальные исторические персонажи, значит, и сам автор и главный герой повествования мог вполне оказаться действительно жившим когда-то человеком, а не плодом фантазии беллетриста или искусного мистификатора.

Упоминание о личности Диего де Ланды придавали больше достоверности даже необъяснимому исчезновению пятнадцати испанских солдат под командованием Херонимо Нуньеса де Бальбоа и страшной смерти их проводника. Верить в то, что речь и вправду могла идти о неких аномальных явлениях, я не спешил и ждал, что в следующих главах отчёта его составитель откроет, что же произошло на самом деле.

Наспех пролистав до конца купленную книжку о тайнах майя, но так и не наткнувшись в ней ещё на что-либо важное, я поставил её на полку и сел за переводы, пообещав себе посвятить следующий же свободный день более подробному изучению Конкисты и географии полуострова Юкатан.

На шоколадные конфеты и сигары ушло три ночи. С ними можно было бы расправиться и быстрее, но я сознательно оттягивал день сдачи в надежде, что когда принесу готовый заказ, толстая кожаная папка с золотым вензелем уже будет томиться в бюро.

Моё отражение в ночном стекле снова приняло привычный вид. Утомлённый описанием ГОСТа сладостей и оговорками предельно допустимого содержания консервантов, я боролся со сном, наливая себе крепкого чёрного чая, настоянного вдвое дольше обычного. Вместо строчек дневной газеты, рассказывающей, что число жертв цунами в Азии достигло нескольких сотен тысяч человек, мне снова виделись вычурные старинные латинские буквы, а в жалобном писке разваливающейся без нужного ухода антикварной мебели чудился скрип канатов на мачтах испанских каравелл.

Моя маленькая хитрость удалась: в следующий раз, зайдя в бюро с вымученными переложениями российско-британских торговых соглашений с английского на русский, я столкнулся взглядом с клерком. Тот, вопреки обычному, не сидел за компьютером, уткнувшись в карточную колоду, а с озадаченным видом расхаживал по тесному загону за своей конторкой.

– У меня для вас работа, – сообщил он, стоило мне перешагнуть порог.

– Инструкции или уставы? – обречённо уточнил я.

– Приходил заказчик, с которым вы работали до этого. Испанский текст, помните? Очень хвалил ваш перевод. Настаивал, чтобы следующую часть дали непременно вам. Да... и ещё он просил поднять вам оплату на четверть. Сказал, что крайне важно, чтобы текст переводил правильный человек, на это денег не жаль, что-то в этом духе.

– А что же, из-за потерянной первой части у вас не будет неприятностей? – как бы между прочим поинтересовался я.

– Представляете... Сказал, причин волноваться нет. Мол, он... Нет, он сказал «мы», значит – они. Они сами её разыщут.

Я молча кивнул. Он тоже больше не проронил ни слова, в полной тишине вручив мне ту самую коричневую папку с застёжками, и уставившись после этого в отчётность. Заключив, что аудиенция окончена, я поспешил ретироваться.

Моё возвращение на Юкатан было обставлено со всей возможной торжественностью. Я загодя приготовил себе чая с печеньем, настроил старый радиоприёмник на какую-то испаноязычную волну, спрятал ноги в уютные войлочные тапки и только после этого уселся наконец за стол. После тёплых слов и ещё больше гревших душу премиальных, которых удостоился мой перевод, я не удивился бы, если увидел в папке запечатанный сургучом конверт с признанием в любви или, по крайней мере, записку, поясняющей цель этой работы. Но внутри лежала только стопка аккуратно вырезанных из книги пожелтевших листов, на каждом из которых теснились знакомые чуть выцветшие от времени латинские буквы. Заголовок на первой странице был набран готическим шрифтом: «Capítulo III».

«Что после описанных в предыдущей главе удивительных и страшных событий наш отряд продолжил свой поход в юго-западные области страны майя и сумел быстро достичь той реки, у которой авангард его под моим и сеньора Васко де Агилара командованием остановился накануне; и что погода благоприятствовала нам в этом, и ливней, подобных прошедшему в тот день, более не повторялось до наступления их природного срока.

Что сомнения и недовольство в отряде росли, и солдаты спрашивали, куда пропали подводы и их товарищи, оставленные при этих подводах; и что с сеньором Васко де Агиларом мы уговорились отвечать им, что оставшиеся с Херонимо Нуньесом де Бальбоа решили отправиться назад в Мани, и будто я видел следы телег и копыт, где кроны деревьев уберегли их от дождя; и что будто я и Васко де Агилар нашли послание от сеньора Нуньеса де Бальбоа, в котором тот объяснял, что принял решение сняться и возвращаться в Мани из-за начавшейся среди его людей (лихорадки?). И что источник этой болезни должен был находиться неподалёку от их стоянки, отсюда и поспешность, с которой наш собственный отряд покинул это место.

Что многие поверили такому рассказу, поскольку он звучал достовернее того, что мы обнаружили на самом деле. И что правду мы передали только брату Хоакину, потому что он был доверенное лицо брата Диего де Ланды, прочим же всем сказали про лихорадку. И что сомневались в этом рассказе только наши проводники, но убоявшись наказания, не стали распространять то, что знали.

Что выйдя снова к реке, названия которой я не упомнил, хотя проводники мне его и сообщали, мы без трудностей преодолели её, переправившись в мелком месте; и что индеец Хуан Начи Коком предупредил нас, что в разгар сезона дождей эта река наполняется водой, и переправа становится делом намного более сложным; так же труднее будет пройти и через болота, которые начнутся вскоре за ней, поэтому времени терять нельзя, и теперь, когда подводы больше не идут вместе с нами, воспользоваться этим и двигаться быстрее.

Что после потери подвод, на которых размещалась и наша провизия, пришлось добывать пропитание для солдат охотой, которой занимались проводники; и что самой частой добычей теперь были птицы, которых они ловили в силки, пока отряд отдыхал на привале; но что иногда удавалось им стрелой или дротиком, которыми были вооружены, убить и оленя.

Что через два или три дня, в которые мы шли по открытым местам, впервые более чем за неделю встретили на нашем пути людей. И что те приняли нас настороженно, хотя и говорили на том же наречии, как и наши проводники, и мы смогли с ними объясниться. И что хотя я приказал своим людям вести себя сдержанно, и запретил им касаться женщин этих индейцев, равно как и их имущества, они всё же не позволили нам войти в их деревню. И что через проводников удалось договориться обменять некоторые из имевшихся у нас предметов на маисовую муку, и лепёшки, и плоды; и что потом эти индейцы потребовали от нас, чтобы мы уходили от их деревни.

Что вечером того дня на привале я спросил у одного из проводников, полукровки Эрнана Гонсалеса, почему эти индейцы так обращались с нами, хотя на своём пути мы ни разу ни напали ни на одну деревню их народа, и не сражались вообще. И что я полагал, что незадолго до нас в этих краях побывал какой-либо другой отряд, который своей неоправданной жестокостью мог снова повернуть индейцев, усмирённых ещё тридцать лет назад сеньором Педро де Алваром, против испанцев.

Что Эрнан Гонсалес ответил мне, что никакого другого испанского отряда в этих местах не бывало уже долгое время, и индейцы потому так обходились с нами, что их священники сказали им, зачем и куда мы идём. И что они убоялись проклятия от своих богов, если будут помогать нам, как будет проклят и наш отряд, если исполнит задуманное.

Что (я) хотел приказать высечь Эрнана Гонсалеса за то, что продолжает повторять свои богохульные сплетни, но переменил решение и отпустил его, только наказав больше никому не говорить о том, что слышал»

На сей раз я был твёрдо намерен растянуть удовольствие. К чему заглатывать всю порцию моих средневековых приключений сразу? Теперь, когда я дождался новой главы, я мог позволить себе как следует смаковать её, обдумать прочитанное, представить себе дальнейшее развитие событий.

Аккуратно отложив листы, я поднялся и прошаркал на кухню. Пока мои конкистадоры были на привале, я тоже мог позволить себе перекусить. Оленины и мяса обезьян-ревунов в холодильнике, как назло, не оказалось; пришлось довольствоваться картошкой. Готовил я её по французскому рецепту: сначала отварил, потом остудил, порезал, залил сметаной, посыпал тёртым сыром и так поджарил. Вся эта процедура оставляла мне достаточно свободного времени, которое можно было занять по желанию. Я не нашёл ничего более увлекательного, как домысливать за автором отчёта всё то, о чём он не считал нужным писать.

Иссиня-чёрное чужое небо, звёзды и месяц на котором совсем не такие, как в родной Испании: кто-то мне говорил, что в Латинской Америке (не знаю, правда, то ли это от того, что они там живут в Южном полушарии, то ли от того, что в Западном), даже Луна выглядит иначе. О том, что на ней можно разглядеть какое-то человеческое лицо, там и слыхом не слыхивали; зато весь континент убеждён, что лунные кратеры и моря складываются в очертания кролика. С ушками. И звёзды оттуда ближе.

Тонкая, непонятно кем и когда протоптанная тропа, по которой они ступали, уйдя из этой негостеприимной деревни. Неверная, обманчивая дорожка, иногда неожиданно упирающаяся в заросли; их приходится расчищать, рубя своим мачете толстые лианы, которые выпускают клейкий пахучий сок. Раздваивающаяся, растраивающаяся, уводящая своими ответвлениями в трясины, в тупики, в странные ритуальные места, поляны, на которых путешественников поджидают каменные идолы и злые духи. Вихляющая, кружащаяся, возвращающая снова на только что пройденный отрезок пути, – или это только кажется? Становящаяся то совсем незаметной, – да и тропинка ли это, может, просто лесная прогалина? – то вдруг расширяющаяся и недавно кем-то расхоженная, – кем?

Сельва – густой, непроходимый лес, в котором незнакомые, удивительные деревья растут так плотно, что между ними и не ступить, а всё пространство между их стволами заполнено какими-то кустами, вьюнками, густо переплетено лианами, узловатые ветви увешаны непривычными тяжёлыми плодами – надкусишь один, и твоя мужская сила не иссякнет до самой старости, надкусишь другой – умрёшь на месте в страшных корчах. Чуть видные сквозь заросли, но при этом слышные за десятки метров огромные яркие цветы, кружащие голову своим ароматом. Лес, которую никак нельзя посчитать чем-то неживым, в отличие от чахлых испанских рощиц и поросших кривыми соснами холмов, да, впрочем, и флегматичных перелесков унылой нашей средней полосы. Сельва дышит, движется, кипит жизнью и днём и ночью, неотступно следит за путником тысячами глаз, – паучьих, кошачьих, птичьих...

Сельва это квинтэссенция жизни, в её чаще постоянно появляются на свет миллиарды новых созданий, и миллиарды умирают, пожирая и выпивая соки друг друга, увядая и расцветая, жертвуя собой, взращивая своих детёнышей, испражняясь, черпая свою жизненную энергию в солнце, воздухе, крови и плоти, воде, навозе, чтобы отжив свой срок, удобрить собой жирную, кишащую червями почву и возродиться снова – в других.

Разжаривая на синем газовом пламени ломтики картошки в сметане, я думал о пламени багровом, которым горели костры испанцев на высеченных в сельве для стоянки полянах. Воображал себе рассевшихся в круг у огня конкистадоров, красноватые отсветы на их загорелых, задубевших лицах, обросших густыми чёрными бородами, блики, играющие на выгнутых стальных шлемах. Вот сеньор Васко де Агилар: его я себе отчего-то представлял рыжим, косматым, кряжистым, напористым и способным схватиться за эфес без малейших колебаний. Не знаю, откуда у меня взялся в голове этот образ: до сих Васко де Агилар никак себя не проявил, выступая только в качестве почти безгласного спутника автора заметок.

Брат Хоакин мне виделся высоким, сутулым, бледнолицым, с хищно загнутым ястребиным носом, нездоровыми, насиженными за долгие ночи в монастырской библиотеке кругами под чёрными глазами, почти всегда затянутыми поволокой задумчивости, но иногда вспыхивающими праведной яростью. Серая монашеская ряса, пошитая аскетичными францисканцами из грубой мешковины, верёвка вместо пояса.

Индейских проводников я вообразить себе не мог совсем. Одевались ли они как испанцы, или как майя? Да и как вообще одевались майя?

Самая главная странность выходила с самим автором заметок. Думая о нём, я каждый раз невольно представлял на его месте себя, но только загорелого и подтянутого – точно как ребёнок, читающий книгу про какого-нибудь Зверобоя или Чингачгука. Поймав себя на этой мысли раз, я испытал смешанное чувство – что-то между лёгким стыдом и озорством, словно тайком играл в игрушки, неположенные мне уже по возрасту, но всё ещё приносящие по-детски яркую радость.

Я собрал со сковороды остававшийся там сырно-сметанный соус куском хлеба и отправил в рот. Сейчас было бы очень правильно помыть за собой посуду, но вот незадача – горн уже трубил общий сбор, задерживаться и отставать от отряда было никак нельзя.

«Что по прошествии трёх недель, которые мы находились в пути, наш отряд преодолел не менее тридцати лиг. И что последнее селение индейцев, которые мы видели, было то самое, где удалось выменять лепёшки и муку, называвшееся Хочоб (Hochob), а после него мы опять вступили в сельву, и дорога началась весьма трудная. 

Что с продовольствием становилось всё хуже, и солдаты снова стали роптать. И что некоторые говорили, что проводники хотят завести нас глубоко в лес, где наш отряд ждёт засада, и где кони не помогут нам выиграть сражение против индейцев. И что вспомнили пропавших товарищей, и некоторые стали говорить, что те были истреблены в такой засаде, а не ушли обратно к Мани; и что только я, сеньор Васко де Агилар и брат Хоакин Герреро изо всех испанцев знали, что проводники не предавали нас, а произошло нечто другое, чего нам не дано уразуметь, и к чему приложена рука Сатаны.

Что (я) много размышлял о том, что произошло и искал этому объяснения, и также спрашивал у товарища моего Васко де Агилара и брата Хоакина, как они могут объяснить это. О том, что индейцы на Юкатане и в других частях этой земли приносят людей в жертву, разрубая им грудь и вырывая сердце, я слышал ещё до того, и сам видел в одной из деревень, как видел и жертвенные камни на вершинах некоторых храмов в городе (Чичиница? – Chichiniza), куда мне случалось приезжать по поручениям.

Однако если оставленные с Херонимо Нуньесом де Бальбоа попали в засаду, устроенную индейцами, то куда исчезли сами, и почему мы нашли только тело проводника Гаспара Чу, но не тела солдат, и не конские трупы, и не брошенные подводы? Или же солдат обуяло безумие и они, подобно индейцам, принесли Гаспара Чу в жертву их идолам, после чего скрылись и ливень смыл их следы?

Что и в тот день, и в следующий, и в несколько других дней (я) молился совместно с братом Хоакином о спасении душ (сгинувших?) товарищей, и так пока не случились новые события, которые заставили меня позабыть об их судьбе и о многом другом.

Что вскоре и я, и сеньор Васко де Агилар стали терять терпение и спросили у Хуана Начи Кокома и Эрнана Гонсалеса, долго ли ещё идти, и почему надлежит идти через сельву, и отчего тот город с храмами, о котором говорил мне брат Диего де Ланда, расположен в такой (глуши?) и в отдалении ото всех основных старинных городов, которые, как известно, лежат к северо-востоку и северо-западу от Мани.

Что Хуан Начи Коком вначале не хотел говорить, но потом всё же рассказал, что на юге, в нескольких лигах от того места, где остановились на привал, начинаются запретные земли майя, и на них якобы и располагаются заброшенные города с храмами, которые нам надлежит отыскать. И что для индейца уже одно то – (святотатство?), что он вступает на эти земли с нечестными побуждениями; но что он, Хуан Начи Коком, крещён и верит единственно в Иисуса Христа и Пресвятую Деву, и не боится возмездия индейских идолов; и что на это он получил благословение его духовного отца, настоятеля Диего де Ланды; и что он пойдёт с нами до конца, чтобы ни случилось. И что при этом он дрожал, словно его била лихорадка, и плакал как ребёнок».

Пусть у меня пока и не было достойного издания по истории майя, но превосходный географический атлас, выпущенный Академией Наук СССР в середине шестидесятых, стоял на полу в прихожей. Огромный, заведомо обречённый своими создателями на унизительное для любой книги место хранения, он никогда не влез бы ни на одну из виденных мной книжных полок, и потому смиренно пылился на паркете у стеллажей. В высоту его страницы достигали метра, и чтобы перевернуть их, приходилось приложить некоторое усилие. Каждая из них содержала подробнейшую рельефную карту определённого региона; был там и Юкатан.

Почему эта мысль не пришла мне в голову раньше? Теперь я мог проследить путь, по которому двигался испанский отряд. Пусть те карты, которые теперь были в моём распоряжении, составлялись столетия спустя после описанной неизвестным автором экспедиции, ландшафт за это время вряд ли сильно изменился. Конечно, вырубили и пустили под маис и скотоводческие ранчо тысячи гектаров сельвы, но реки и горы должны были оставаться на местах.

Устроившись на полу с чашкой чая у раскрытого атласа и захватив на всякий случай и «Тайны» Кюммерлинга, в котором имелась пара схематичных планов местности с отмеченными древними городами и археологическими достопримечательностями майя, я вместе с отрядом из пятидесяти испанских солдат пустился в дорогу из Мани в неизведанные области на юго-западе.

К тому моменту, как мы вышли из древней майянской столицы, карты Юкатана, конечно, уже существовали. Эрнан Кортес за десятилетия до этого покорил обитавших в Мексиканской долине ацтеков, противопоставив их звериной жестокости и коварству ещё большую жестокость, хитрость и вероломство, а затем ещё долгие годы путешествовал по Центральной Америке, подавляя мятежи, грабя и провозглашая язычникам власть испанской короны и католической церкви.

Кюммерлинг же ещё вдобавок писал о неком Педро де Алваре, о котором, кстати, упоминал и автор переводимого мной отчёта. Этот конкистадор прославился своими завоеваниями индейских племён Гватемалы и, кажется, Гондураса, откуда, преодолев Анды, он также добрался до Юкатана.

И с тем, и с другим путешествовали картографы, так что за сорок лет некоторые из этих земель были довольно хорошо изучены. Но к югу от Мани, похоже, начиналась такая глушь, что туда крайне неохотно отправлялись даже коренные обитатели полуострова.

Когда я ещё раз перечёл вторую главу отчёта, лежавшую на моём столе, а затем сверился с картами в «Тайнах», мной стало овладевать смутное беспокойство. Пытаясь разобраться, я снова пролистал Кюммерлинга, тщательно сопоставляя все приведённые им планы с расстилавшейся на огромных страницах атласа жёлто-коричневой бумажной гладью Юкатана, на юге чуть рифлёной горными отрогами.

Тщетно.

В тех местах, куда Хуан Начи Коком и Эрнан Гонсалес вели тридцать оставшихся в живых испанцев, не было никакого старинного города, ни даже индейского посёлка, мало-мальски достойного упоминания. За поселением с названием Хочоб, которое мне не без труда удалось отыскать на карте, цивилизация, кажется, вообще не ступала.

Даже в двадцатом веке эти территории были мало освоены; в шестнадцатом же там, куда ни глянь, наверняка тянулась только первозданная, дикая сельва, раскинувшаяся на сотни квадратных километров, сочащаяся десятками мутных речушек и гнилостных болот, таящая невиданные опасности и готовая проглотить всякого, кто осмелится вторгнуться в её пределы.

«Западня!» – чуть не крикнул я.

Индейские проводники не могли не знать об этом; предвосхищая предательство Ивана Сусанина, они вели доверившихся им иноземцев в неисследованные и гибельные земли, готовясь пропасть там вместе с ними или пытаться бежать, бросив испанцев на произвол судьбы. Хуан Начи Коком лгал, и его слёзы были фальшивкой.

Но что могло заставить обратившихся в христианство индейцев, которым настоятель Исамальского монастыря доверял как своим собственным детям, согласиться выполнить его поручение, чтобы потом предать и его, и посланных им людей? Сусанин жертвовал своей жизнью, спасая от завоевателей и иноверцев царскую семью; за самоубийственной изменой полукровки Эрнана Гонсалеса должен был скрываться секрет куда более сумрачный и опасный.

Дорого бы я тогда отдал, чтобы предупредить об этом двух командовавших отрядом конкистадоров. Впрочем, был бы я членом их маленького войска, они бы точно также, как и других сомневающихся, обвинили меня в распускании опасных слухов и выпороли, чтобы другим было неповадно; а если бы я вздумал настаивать, могли и повесить.

Однако над отчаянно прорубавшими свой путь сквозь заросли испанцами всё явственней сгущалось что-то недоброе. Гнетущее предчувствие, охватившее меня, постепенно передавалось и командирам отряда, но у них не было карт Кюммерлинга и Всемирного атласа Академии Наук, чтобы разоблачить изменников. Они начали колебаться, когда уже зашли слишком далеко, когда, наверное, и нельзя было больше повернуть назад, и оставалось только, рассекая лианы мачете, пробираться сквозь чащу навстречу своей судьбе.

«Что на следующий день во время ночлега на наш лагерь в темноте напали индейцы, и боролись яростно, и не испугались даже залпов из аркебузы; и что троих солдат – Луиса Карбальо, Франсиско Самарано, и Франсиско Курро – сумели поразить насмерть и ещё четверых ранить; и что кроме них мы не досчитались ещё двоих, Хуана Гарсию и Педро Велеса, которые пропали, вероятно, взятые в плен для жертвоприношения, как делают некоторые племена. И что Луиса Карбальо, Франсиско Самарано, и Франсиско Курро мы похоронили по христианскому обычаю, для чего вырыли могилы и над каждой установили крест, срубленный из растущих рядом деревьев.

Что испанцы так же сражались доблестно, и убили не меньше двадцати индейцев, и нескольких взяли в плен, чтобы допросить. И что пленники не хотели говорить, и не понимали вопросов, которые им задавали наши проводники, а между собой шептались на наречии, которого наши проводники не знали. И что не стали отвечать под пытками, которые им учинили, и одного я (заколол?) сам, а ещё двоих зарубили солдаты.

И что раненые из нашего отряда в последующие дни не поправлялись, и с трудом переносили дорогу, и бредили; и что брат Хоакин, осмотревший их раны, сказал, что те поражены ядом, которым иногда индейцы смазывают наконечники своих стрел и копий; и сказал, чтобы мы молились об их спасении, потому что без чудесного вмешательства все они погибнут.

И что все в тот день молились об их выздоровлении, остановившись на привал. Но что молитвы наши услышали не были, и все четверо раненых скончались или в ту же ночь, или в последующую, и перед смертью кричали так, будто дьявол сам пришёл по их души.

Что из-за смерти их упали духом некоторые из нашего отряда, и снова заговорили о том, что поручение, которое должны выполнить, погубит нас. Но что и я, и Васко де Агилар, и брат Хоакин помнили о том, как важно было выполнить его для веры и для положения испанцев на Юкатане, и были уверены, что должны идти дальше.

Что когда я сидел у костра в один из дней, ко мне подошёл наш проводник Хуан Начи Коком и сказал, что мы вступили уже в те земли, о которых мне говорил раньше, и что напавшие на нас индейцы охраняют вход в них; и что не понимают юкатекский язык, потому что пришли сотни лет назад из других земель, далеко с севера; и что про них говорят, что были охраной при дворце могущественных царей города Майяпан (Mayapan) триста лет назад, а после того, как цари были низвергнуты и казнены, город пал, а его жители покинули его, воины с севера нашли себе новых хозяев, которым и остаются верны с тех пор.

Что хозяева их властвуют в запретных землях и по наши дни, даже десятилетия спустя после прихода испанцев, и что точного имени их не знают, но охраняющих эти земли людей с севера зовут также, как и раньше – «к’анулы», что означает «отборные воины», потому что по жестокости и отваге они не знают себе равных во всей стране майя»

Кюммерлинг, конечно, ни о каких запретных землях и охраняющих их секреты древних воинах даже и не подозревал. Но как раз в этом я скорее доверял ему, нежели Хуану Начи Кокому. Мне было совершенно ясно, что оба проводника сговорились, чтобы загубить испанцев. Нападение индейцев, будь они «к’анулами» или кем другим, было второй ловушкой, расставленной на пути экспедиции конкистадоров. Только в ночной стычке те потеряли девятерых человек; отряд таял на глазах, в нём теперь должно было оставаться немногим более двадцати членов, а цель путешествия, казалось, так и не стала ближе.

Больше всего меня удивляло то, что несмотря на тяжёлые потери, ни командиру, ни Васко де Агилару, ни приставленного к ним францисканскому монаху не приходило в голову прекратить поход и вернуться в Мани – пусть с пустыми руками, но сохранив оставшихся в живых людей. Хотя бы для того, чтобы захватить с собой подкрепления, заново укомплектовать поредевший отряд.

Разве стал бы закалённый в боях, опытный командир слепо рисковать своими солдатами просто ради выполнения расплывчатого приказа, смысла которого он даже не понимает до конца? Чем объяснить их несгибаемую решимость? 

Скажем, вся троица могла быть фанатично предана церкви и лично брату де Ланде, который являлся для них непререкаемым авторитетом. Может быть, конкистадоры были ему чем-то лично обязаны, или просто настолько доверяли будущему епископу, что не решались даже сомневаться в его правоте. Что он мог такого с ними сделать? Был крёстным отцом их детей? Спас им жизнь? Просто обладал сверхчеловеческим даром убеждения? А может, хитроумный настоятель накинул на бравых авантюристов тонкие, но прочные уздечки шантажа?

Или они действительно верили в то, «как важно было выполнить его для веры и положения испанцев на Юкатане», верили настолько глубоко и искренне, чтобы были готовы сложить за веру свои головы?

Но чем дальше я читал заметки, тем больше мне казалось, что все герои этой странной истории недоговаривают чего-то важного, такого, что разом поставило бы всё на свои места. Может, брат Диего де Ланда от своих людей узнал про некий клад? Скажем, облицованный золотыми листами храм, скрытый под листьями сандаловых и махагоновых деревьев в потерянной лощине посреди бескрайней сельвы?

Тогда вся экспедиция обретает совсем другой смысл – манускрипты, которые надлежало доставить в Мани, были только прикрытием дерзкой авантюры, задуманной настоятелем францисканского монастыря, которому верные люди донесли про несметные богатства, спрятанные в дремучих лесах на юге полуострова. Выбрав нескольких надёжных и страждущих золота головорезов, он выговаривает для них полсотни солдат и отправляет за кладом. Отодрав от крыши белокаменной пирамиды всего лишь несколько таких драгоценных листов, на родине в Испании можно купить обширное поместье, наконец зажить как полагается благородному сеньору и дворянину, и больше не скитаться в липком поту по треклятым зарослям, вернуться наконец домой и жениться на томной белокожей графской дочери и только в скабрезных разговорах с приятелями вспоминать остро пахнущих низкорослых индианок...

В своём отчёте неизвестный конкистадор не стал упоминать этого – во всяком случае, пока – чтобы утаить те сокровища, которые приобрёл ценой нескольких десятков человеческих жизней, рассудив так: меньше завистников – меньше врагов.

А что же брат де Ланда? Неужели ему тоже причиталась доля от награбленных богатств? Ему или францисканскому ордену, почему бы нет. Средства для расширения монастыря или строительства нового. Брат Хоакин был отправлен с шайкой головорезов, чтобы блюсти интересы ордена: доверять им нельзя, к ним стоит повернуться спиной – сразу всадят кортик по самую рукоять. На честность и благородство тут уповать не стоит, как только они увидят крышу тайного храма, сверкающую в предзакатных лучах, тут же забудут и о должке своём брату де Ланде, и о Пресвятой деве. Знаем этих пройдох.

Или не так? Может быть, для самого Диего де Ланды разыскиваемые им манускрипты были действительно ценны, а конкистадоров он заманил, посулив им сказочные сокровища, надёжно замурованные в потайной камере одного из полуразрушенных храмов вместе со нелепыми майянскими книжками, сделанными из замши и сложенными гармошкой. Принесите мне только манускрипты, остальное – ваше!

А индейские проводники? Пытались уберечь от разграбления и осквернения древние святыни своего народа? Вероятно...

Я ощущал то же, что должен чувствовать археолог, когда множество разноцветных керамических осколков, выкопанных им у развалин какой-нибудь майянской пирамиды, после долгих часов кропотливого труда начинают складываться в осмысленную и захватывающую картину старинной мозаики.

Прежде чем потушить свет и улечься спать, я на всякий случай перевернул последнюю страницу, проверяя, не осталось ли там ещё что-то, чего я не успел прочесть.

«Что на следующий день после этого пришёл ко мне Эрнан Гонсалес, и говорил со мной; и что после этой беседы понял я, что брат Диего де Ланда не сказал мне всего о нашем походе. И что услышанное весьма встревожило меня; и об этом будет рассказано в Главе четвёртой сего сообщения»

Capítulo IV

...Моя мёртвая собака так и не дождалась положенной прогулки в эту ночь – я был слишком занят мыслями о тех тайнах, которые скрывала сельва, и тех, которые берёг от простодушных конкистадоров брат Диего де Ланда. Мне снилось совсем другое.

Нагромождение высоких пирамид, каждая из граней которых рассечена надвое лестницей, уходящей круто вверх, к плоской вершине, где находится алтарь – ступени в небо, к богам. Летучие мыши, гроздьями свисающие с потолка титанических дворцов белого камня, построенных тысячами обречённых рабов без помощи колеса и блока и брошенных их обитателями в один день, без видимых причин. Украшенные иероглифами стены, вырезанные в камне маски чудовищ, героев, божеств и демонов. Маленькая площадка посреди подъёма на гигантскую пирамиду, откуда открывается дверь, превращённая камнетёсами и скульпторами в распахнутую пасть Небесного Змея.

Собравшиеся в круг невысокие смуглые люди в странных одеждах, с золотыми обручами на головах. Распятый на жертвеннике, обессиленный и сломленный дурманящим напитком пленник, бессмысленным взглядом ищущий что-то вокруг себя. Монотонные причитания одетых в подобие туник жрецов, – они становятся всё громче, всё страшнее... Занесённый острый камень падает вниз, входит между рёбер, разрывает плоть. Ещё удар – и грудная клетка вскрыта, хлещет кровь, выпученные глаза пленника затягивает смертельная пелена, из горла с хрипом рвётся наружу ярко-красная пена, но он ещё жив. Заклание проводится по строгим канонам, за века ритуал отточен так же остро, как и жертвенный камень. Дьявольское искусство заключается в том, чтобы приносимый в жертву не умер раньше, чем рёбра с левой стороны груди с хрустом поддадутся и откроют ещё бьющееся сердце. Несчастный расстанется с жизнью только когда это сжимающийся, дрожащий, захлёбывающийся кровью комок будет вырван рукой жреца и брошен в особый сосуд. Тело, только что натянутое судорогой, как тетива индейского лука, а теперь обмякшее, окровавленное, распотрошённое, превратившееся в мешок, набитый трухой, швыряется вниз по ступеням, где его подберут служки.

И вот ещё... Лицо у пленника – насколько его удаётся рассмотреть сквозь слой грязи и кровяной корки – белое. А сразу за кадыком мощная шея и запрокинутый подбородок густо поросли бородой.

Я сел в кровати. Сердце бешено колотилось в груди, словно это у меня его только что пытались вырвать. Подушка была влажной и холодной от пота. Комната с четырёхметровым потолком вдруг показалась мне слишком тесной, захотелось распахнуть настежь окно. Несколько минут я убеждал себя в абсурдности такого желания, потом вскочил и, дёрнув шпингалет, толкнул рамы. Внутрь хлынул сырой и стылый осенний воздух, двух глотков которого хватило, чтобы протрезветь после увиденного кошмара.

На улице уже стоял блёклый день; небо было забито ватными серыми облаками, через которые еле прорисовывался кружок усталого осеннего солнца. Десять утра. Обычно я сплю часов до трёх, но сегодня уснуть больше не получится. А может, я просто обманываю себя так, потому что боюсь вернуться в тот сон, если мне всё же удастся забыться.

В голове ещё покачивался мутный осадок из обрывков видения, и, сунув ноги в тапки, я поплёлся на кухню разгонять его кофе. Утренний кофе был для моей бабушки таким же обрядом, как для майя и ацтеков – человеческие жертвоприношения. Она подходила к завариванию кофе со знанием дела: если совершать одни и те же действия каждое утро в течение шестидесяти лет, обретаешь определённую сноровку. Конечно же, никакого быстрорастворимого дерьма – только зёрна, только арабика. В прежние времена благодаря дружеским связям на Кубе у неё в кладовке стояли несколько огромных крашенных в бежевый и коричневый цвета жестяных банок с кофе. Назывался он экспрессивно и вполне по-кубински – «¡Cafe Hola!». Одну из этих банок, въехав в квартиру, я обнаружил запечатанной – может быть, на случай новой мировой войны. Аромат, конечно, давно выдохся, зёрна пришлось выбросить в мусорное ведро, но банку я помыл и оставил. Теперь свои собственные запасы я храню только в ней, и, открывая по утрам банку, вдыхаю душистый кофейный запах – в память о бабушке.

После себя она оставила мне весь свой арсенал – деревянную ручную мельницу для кофе, жёлтый медный ковшик с узким горлышком, маленькие фарфоровые чашечки с рисунками по китайским народным мотивам на стенках. Больше всего мне нравится перемалывать кофе: ссыпаешь его в воронку, и начинаешь, словно у шарманки, вертеть тяжёлую латунную ручку. Сначала она проворачивается медленно, трудно, но по мере того, как зёрна со скрежетом рассыпаются в пахучую пыль, крутить становится всё проще – значит, пора добавить в воронку ещё. А потом надо выдвинуть этот трогательный деревянный ящичек снизу и выскрести из него весь порошок в кофейник. Поставив кофе на огонь, отходить от него уже строго запрещается, иначе вместо вальяжного распития бодрящего утреннего напитка придётся отскребать плиту.

Когда всё наконец готово, удовольствия от такого кофе получаешь неизмеримо больше, просто потому что ради него уже столько сделано, что грех теперь им не наслаждаться. Бабушка была права – и кому после этого нужны быстрорастворимые гранулы? Я даже электрическую кофемолку, и ту выкинул.

У кофе было и ещё одно важное качество: готовя его, можно было целиком посвятить себя несложным механическим движениям и заодно занять голову полагающимся к ним несложным механическими мыслями. С каждым поворотом ручки мельницы холодный туман, оставшийся в памяти от привидевшегося кошмара, съёживался, а когда от поставленного на весёлый синий огонёк кофейника пошёл головокружительный аромат, действительность окончательно возобладала над грёзами.

Чёртов сон был, несомненно, навеян историей с теми испанцами, которых аборигенам удалось взять в плен. Автор заметок прошёлся по этому эпизоду совсем поверхностно; не знаю, отчего в моём сознании засел именно он. Больше всего меня удивило то, насколько подробно я видел умерщвление пленных. Детали мне эти взять было совершенно неоткуда: разве что краем глаза случайно зацепился за них, листая Кюммерлинга. Но и это маловероятно: не мог же я упустить их, пока читал книгу, если они настолько поразили моё воображение!

Оставалось надеяться, что просто воспалилась фантазия. Надо было срочно оперировать, пока не начался абсцесс и прободение. Я дал слово разыскать научно-историческое описание человеческих жертвоприношений у майя, чтобы успокоить себя найденными несоответствиями. 

К кофе я приготовил бутерброды с сыром и сваренное в мешочек яйцо с перцем и солью: завтрак холостяка. Главное – не капнуть желтком на брюки, иначе твоя жалкая доля станет очевидна для окружающих.

Расправившись и с тем и с другим, я без отлагательств вернулся к работе: сны снами, а заказ надо выполнять. К счастью, продолжение перевода этой книги было для меня не развлечением, а трудом, благодаря которому я рассчитывал уже на этой неделе расплатиться по счетам. Должно было даже что-то остаться – как раз на большой испанско-русский словарь. К счастью, потому что уже само слово «заказ» как бы лишало меня выбора – продолжать переводить или нет.

Наверное, именно в то утро мне впервые пришла в голову мысль, что эта книга может оказаться для меня не просто невинным развлечением. Но прошло немало времени, прежде чем мои подозрения начали укрепляться и превращаться в твёрдую уверенность, а потом и в панику.

С подбором недостающих слов, корректурой и редактурой я справился довольно быстро: всё потому, что рабочий день начался куда раньше, чем обычно. Хотя обычная свежесть мыслей для меня оставалась недосягаемой, ещё несколько ударных доз чёрного кофе сделали своё дело. К вечеру я сел за свою старую печатную машинку «Олимпия» и набрал под копирку два экземпляра перевода.

В конторе к моему упорному нежеланию пользоваться компьютером привыкали трудно, но в конечном итоге всё утряслось. Не знаю, в чём сложность, разве не так они работали раньше – безо всяких дисков и электронной почты? Пускай другим отправляют заказы по телефонным проводам, лично я вполне в состоянии спуститься по лестнице и пройти четыре квартала, чтобы забрать их лично. Компьютерам я не доверяю и не недолюбливаю их, как, впрочем, и электронной технике вообще. Телевизор я покупать не стал из принципа: достаточно бывает посмотреть его в гостях, чтобы понять, какое через него осуществляется оболванивание зрителей. Радио подходит мне куда больше – картинок оно, конечно, не показывает, зато стимулирует воображение. К тому же, в квартире, обставленной вычурной мебелью восемнадцатого века, компьютер или телевизор просто перегорели бы от стыда за собственное убожество и сиюминутность. Даже у выпущенного в семидесятых транзисторного радиоприёмника, по которому я слушаю иногда новости, от соседства с такой мебелью частенько бывают помехи, что уж там говорить о компьютере с интернетом! Ко всему прочему, как следует пользоваться им я всё равно так и не научился.

Из двух готовых экземпляров перевода один я положил в папку, другой присоединил к собственной подшивке. В бюро, однако, идти было уже поздно, и я остался дома, посвятив целый вечер блаженному безделью. 

Ещё раз перечитал всю историю сначала; полистал Кюммерлинга, надеясь всё же найти упоминания заброшенных городов в тех местах, куда шли мои испанцы. Безнадёжно: вся территория нынешнего мексиканского штата Кампече – то есть, весь юго-запад полуострова Юкатан, была пуста. Только на сотни километров к северу, на границе Гватемалы, у озера Петен располагались ближайшие поселения. Но чтобы туда добраться, изначально следовало выбирать совсем другую дорогу; индейские проводники вели отряд именно в глубь сельвы.

Решил просмотреть разделы, посвящённые известным древним городам майя. И именно там я наткнулся на сведения, упоминавшиеся как бы походя, с намёком на то, что образованному человеку они, разумеется, должны быть известны, поэтому и распространяться об этом нечего.

Все города майя были заброшены. Не испанцы уничтожили их: когда те пришли на Юкатан, величественные дворцовые комплексы и гордые, сложенные из гигантских известняковых блоков храмовые пирамиды уже лежали в руинах. И Чичен-Ица (вот, оказывается, как правильно писалось это название), и Ушмаль, и Петен, и Паленке, и десятки других менее известных городов были словно в одночасье покинуты своими обитателями и с тех пор медленно разрушались. В тоскливом безмолвье широкие, мощённые белым камнем площади и арены для ритуальных игр зарастали лианами и покрывались мхом; временно оттеснённый человеком ливневый лес неторпливо возвращал себе отнятую у него сотни лет назад землю.

Испанцы тщетно пытались выяснить у живущих среди этих развалин индейцев, кто их построил. Те только разводили руками. К тому моменту, когда Кортес ступил на полуостров, цивилизация майя была уже в таком упадке, что от её былого могущества оставались только руины, идолы, и книги. Жрецы всё ещё совершали по ним свои обряды, но уже не понимая толком скрытого за ними смысла.

Это и была главная тайна, которой заманивала доверчивых читателей книжка Кюммерлинга. Что же могло случиться с великой цивилизацией? Хроники ни одного из народов, населяющих Центральную Америку не говорили о том, какая участь постигла майя, какой чудовищный удар мог привести к тому, что эта культура вдруг исчезла, а несущий её народ стремительно, за несколько поколений, выродился, вернувшись к тому архаичному общинному строю, из которого пытался выкарабкаться в течение долгих веков.

Пропасть между теми индейцами, которых на Юкатане увидели европейцы и майя, создавшими огромную империю, сложную письменность, детальнейший календарь, более точный, чем тот, которым мы пользуемся сегодня, и, наконец, построившими в сельве свои города, была безграничной. Первые учёные, добравшиеся до развалин Чичен-Ицы, были искренне убеждены, что обнаруженные ими сооружения были возведены древними израильтянами, кельтами, ариями, татаро-монголами – кем угодно, но не народцем, который населял эти территории теперь.

Задав вопрос о причинах крушения цивилизации майя, Кюммерлинг не давал на него ответа, отделываясь научными гипотезами: эпидемия? Завоевание? Страшный голод? Засуха и нехватка питьевой воды? Дисбаланс в числе рождающихся мальчиков и девочек? Совокупность этих факторов?

Нашествие марсиан? – продолжил за него я. Война с гигантскими термитами? Внезапное отупение всего народа? Мои версии были не хуже других. Исчерпывающего объяснения тому, что произошло, не мог дать никто, и Кюммерлинг это стыдливо признавал. Никаких следов разрушения, никаких сообщений о пережитых потрясениях в майяйских хрониках. Когда культура майя уже почти пала, в их земли действительно вторглось воинственное племя тольтеков. Представители этого народа властвовали над майя в поздний период их истории, но древняя цивилизация уже до этого была смертельно больна, она задыхалась и всё равно неизбежно погибла бы некоторое время спустя. Тольтеки просто нанесли coup de grâce.

Я лёг спать, так ничего и не придумав. Неудивительно: если до меня эту загадку пытались разгадать десять поколений историков и археологов, шансы раскрыть истину за один вечер были невелики.

Ничего, меня ждали другие тайны. Не сегодня-завтра, как только я выцарапаю из бюро переводов четвёртую главу конкистадорского дневника, у нас с Эрнаном Гонсалесом состоится интересный разговор, который должен пролить свет на этот поход. И кто знает, ключ к пониманию каких секретов он может мне дать.

Жрецы майя и белые пленники, которым вырывали сердце, в ту ночь меня не тревожили. Я просто смежил глаза, а когда открыл их снова, за окном уже был день.

– Так быстро? – удивился сотрудник бюро. – Надеюсь, качество не страдает?

Я учтиво улыбнулся и покачал головой. Этот перевод я перечитал не меньше десяти раз, он был отшлифован так, что искрился на солнце.

– Заказчика, кажется, время поджимает, – объявил он мне. – Ещё вчера заходил, занёс следующую порцию. Не знаю, почему бы ему избавиться от всего за один раз.

Я тоже спрашивал себя об этом и думал даже полюбопытствовать в моей конторе. Но теперь, когда клерк вперил в меня испытующий взгляд, считая, что мне известно больше, я почувствовал себя обязанным сказать хоть что-нибудь.

– Может быть, у него и нет всего сразу, а тоже появляется по главам?

– По каким главам? Вы же говорили, там документы, – прищурился он.

– Исторические документы. Летопись. Разбитая, понятное дело, на главы, – объяснил я, искренне уповая на то, что он поленится вдаваться в подробности.

– И интересно?

– На любителя, – я сделал неопределённый жест рукой и ощутил вдруг какую-то странную ревность: мне не хотелось, чтобы на эти страницы смотрел кто-то ещё, кроме таинственного заказчика и меня самого.

– Непонятный случай... – он хмыкнул и затих, ожидая, что я на это скажу.

Я кивнул. Молчание затягивалось. Неужели по мне не видно, что я не настроен на долгие дружеские беседы? Сейчас мне было нужно только одно.

– Ну да ладно... В конце-концов, деньги платит, и чёрт с ним. Вот, держите, – он хлопнул о прилавок кожаной папкой, точно такой же, как та, что я ему только что сдал, но не коричневой, а чёрной.

– Спасибо! – это было, должно быть, первое моё слово за нашу с ним неуклюжую беседу, которое прозвучало искренне.

Я взял папку под мышку, суетливо попрощался и заспешил к выходу.

– Подождите! – криком остановил он меня, когда я уже был в дверях. – А как же ваш гонорар?

* * *

«Что, как и было сказано в Четвёртой главе, подошёл ко мне проводник Эрнан Гонсалес. И что имел вид весьма встревоженный, и попросил говорить со мной наедине, так чтобы ни Васко де Агилар, ни брат Хоакин не слышали нас. И что для этой беседы (мы) удалились от стоянки, где отряд наш встал на ночлег, к некоторой поляне в сотне шагов.

Что сообщил мне Эрнан Гонсалес, что до тех мест, куда он ведёт наш отряд, остаётся несколько дней пути, но что они станут самыми сложными за все недели, которые мы шли. И что, став не колени, умолял меня повернуть отряд назад и идти в Мани, сказав, что цели мы не нашли.

Что я спросил его гневно, как смеет он сейчас, после того, как десятки наших товарищей сгинули в проклятых лесах, просить меня о таком, и назвал его предателем. И что Эрнан Гонсалес плакал и говорил, что он не предавал, и что единственно из-за своей верности духовному отцу Диего де Ланде выполняет это поручение. И что дал мне в руки нож и просил убить его, чтобы он не мучился больше.

Что этим (он) меня немало встревожил, и я усадил его на землю и просил рассказать, что известно ему такого, о чём ни мне, ни сеньору Васко де Агилару неведомо. И что сначала он запирался, и только когда я пригрозил ему костром за вероотступничество, стал говорить коротко и непонятно, и плакал снова.

Что в его рассказе мне было многое неясно; из того же, что я разобрал, приведу следущее: что, по его словам, брат де Ланда не сказал нам всей правды о том, зачем и куда идём. И что в тех храмах, к которым брат де Ланда отправил его с нами, хранилось нечто, бесценное для народа майя, но важное также и для других народов. И что брат де Ланда искал это повсюду, но не знал, где именно найти.

Что тогда я спросил у него, значит ли это, что мы вскоре выполним задание, данное нам настоятелем, и он ответил, что это истинно так, однако для моего блага, и для блага всех майя и других людей на Юкатане, это задание выполнять не следует. Почему же, объяснить не смог.

Что слова его про неискренность брата де Ланды я запомнил, и вернувшись после разговора с ним, уединился с братом Хоакином и сеньором Васко де Агиларом, и поделился моими мыслями с ними, и спросил, знают ли что-то о порученном нам задании, чего я не знаю, и наказывал ли настоятель сделать ещё что-то, о чём мне неизвестно.

Что и брат Хоакин, и Васко де Агилар удивились и не знали о таком; и что спросили, кто мне сказал это. И что тогда я сообщил им о рассказе проводника, а также и о том, что этот рассказ необходимо хранить в тайне.

Что потом видел, как сеньор Васко де Агилар говорит с Эрнаном Гонсалесом в стороне, и тот пребывает в смятении. И что мы совещались в тот день и решили всё же идти дальше, хотя проводник и предупреждал о том, что впереди ещё ждут новые опасности».

Про золото по-прежнему ни слова. Зато мои предположения о проводниках, похоже, начали оправдываться. Полукровка, наверное, хотел дать испанцам ещё одну последнюю возможность передумать и вернуться. Он даже был готов возвести поклёп на своего духовного отца, лишь бы отговорить испанцев идти дальше. Хотел спасти невинные жизни или свою бессмертную душу?

Как бы то ни было, отговорить испанцев оставалось делом непростым. За несколько дней пути, якобы отделяющих отряд от цели похода, проводникам не удастся это сделать. Именно в эти дни и должны были произойти те решающие события, из-за которых составление отчёта об экспедиции вообще имело смысл.

Однако и Диего де Ланда, похоже, был не так прост. Допрашиваемый индеец юлил и пытался уйти от ответа, но нежелание отправляться на костёр сделало своё дело – он выдал своего крёстного отца. Жаль, что конкистадор не был понастойчивее и удовлетворился тем жалким бормотанием, которое ему удалось выдавить из Эрнана Гонсалеса. Возможно, он просто уже считал его помешанным и не хотел, чтобы проводник окончательно расстался с рассудком?

Некий предмет, важный не только для майя, но и для всех людей? Вряд ли речь шла просто о сокровищах. Но что это могло быть, мне вообразить просто не удавалось. Какая вещь и зачем могла понадобиться будущему епископу Юкатана? Книги? Идолы? Для чего? Мог ли он верить, что они обладают некой магической силой и пытался заполучить древние артефакты, вобравшие в себя мощь и секреты некогда великого народа?

Разумеется, оставался ещё один вариант – индейцы продолжали лгать, всё ещё не теряя надежды запугать предводителей отряда и посеять смуту среди рядовых членов. Что бы ни двигало ими, с каждым днём похода они уводили испанцев всё дальше от цели – в глушь, в дикие земли, где нога человека, вероятно, не ступала никогда. На всякий случай я с особым тщанием исследовал все карты Юкатана, приведённые у Кюммерлинга и отмечавшие точками поселения разных периодов. Неважно, брался ли я за раннюю, классическую или послеклассическую (на неё-то и пришлось испанское вторжение) эпоху истории майя. Менялось расположение поселений и их названия, неведомо чем вызванные миграционные потоки влекли индейцев из одних мест в другие, одни города покидались, вторые сооружались, третьи заново поднимались из руин – но та территория, куда моих испанцев вели проводники, тысячелетиями оставалась девственно пуста. Даже на пике своей цивилизации, воздвигнув могущественную империю, власть которой распространялась за пределы Юкатана, майя не решались углубляться в эти земли на юго-западе своего полуострова.

Я сбегал на кухню, залил кипятка в заварочный чайник и принёс его с собой в комнату. Рассиживать на диване, ожидая, пока чай заварится, казалось мне кощунством, не говоря уже о приготовлении ужина. Голода я совершенно не ощущал; кружка сладкого чая пригасила смутные позывы в желудке и позволила поскорее вернуться к чтению.

«Что мы вступили в места нехорошие и гиблые, в которых почва была зыбкой и неверной, и воздух дурным и несвежим. И что двигаться могли теперь весьма медленно, и проводники долго выбирали дорогу, прежде чем указать её другим. И что я приставил к каждому из них арбалетчика, опасаясь предательства и бегства одного из них или же сразу обоих.

Что вскоре начались болота, в которых водились твари непривычные и опасные, и от этих болот шли гнилостные испарения, от которых кружилась голова и слабело в членах. Что оба проводника стали очень беспокойными, и проявляли страх по непонятным причинам, и что даже когда вокруг было спокойно, иногда заставляли нас сняться со стоянки и перейти на другое место, и что объяснений нам при этом не давали.

Что те свирепые индейцы, которые напали на нас за несколько дней до этого, и в бою с которыми мы потеряли девятерых, более не показывались. И что когда я удовлетворённо сказал об этом Хуану Начи Кокому, тот сделался печален лицом, и остерёг меня от пустой радости, и сказал мне, что «к’анулы» славятся своим бесстрашием, и что если не стали идти за нами на болота, то потому, что боятся не нас, а чего-то другого, что скрывается в этих болотах.

Что в одном из мест тропа, по которой можно было ступать, была так узка, что всего один человек мог пройти по ней, и потому мы шли цепью. И что по сторонам от этой тропы была (трясина?), тёмная и неизмеримой глубины. И что один из солдат, Исидро Мурга, не смог устоять на ней, и упал, и стал тонуть, и звать на помощь, и другой, по имени Луис-Альберто Ривас, остановился, чтобы протянуть ему руку и вытянуть его. И что оба сгинули в этой топи, а очевидцы этого говорили, будто что-то дёрнуло тонущего вниз за ноги, когда уже почти смог выбраться, и что тот утянул за руку и своего спасителя, и оба скрылись с глаз, и больше не появились. И что проводники приказали со всей поспешностью покинуть это страшное место, так избежав новых жертв.

Что эта опасная тропа продолжалась так довольно долго, и до наступления темноты мы всё ещё не смогли выйти на сухое место. И что я приказал каждому из солдат называть громко своё имя по порядку, чтобы никого не потерять, и каждому следить, чтобы его соседи были (в строю?). И что такая (перекличка?) шла постоянно, так что каждый отзывался один раз в минуту. И что несмотря на эти меры, мы потеряли ещё одного человека, Игнасио Феррера, который шёл в цепочке последним, и один раз отозвался и крикнул своё имя, а в другой промолчал, и когда шедший перед ним оглянулся назад, то не увидел там ни Игнасио Феррера, ни его следов. И что тогда дали смоляной факел не только тому, кто шёл в голове отряда, но и тому, кто шёл в его хвосте, чтобы так мог отпугивать хищников, и чтобы его пропажа была сразу заметна.

Что так шли ещё ещё некоторое время, и потом всё же ступили на твёрдую землю, и были чрезвычайно рады, потому что изнемогли и нуждались в отдыхе. И что там разбили лагерь, но проводники запретили половине из нас спать, а сказали, что необходимо быть на страже, чтобы не стать лёгкой добычей обитающих здесь демонов. И что хотя брат Хоакин угрожал донести об их еретических словах брату Диего де Ланде, те упрямствовали и настаивали на своём.

Что было сделано по их словам, и половина спала, в то время как другая половина несла караул, и потом менялись. И что этот короткий сон был скверным, потому что на свет костра летел болотный гнус. И что эти маленькие мошки кусали сквозь ткань одежды, и спасения от них не было. И что оба проводника обмазались приготовленным средством, который и цветом и запахом напоминал кошачий помёт, и предлагали другим, однако согласились только я, брат Хоакин и ещё некоторые из нашего отряда, большинство же отказалось.

И что те, кто согласился, тем спас себе здоровье и жизнь»

Я вытер со лба выступивший пот и с усилием расцепил впившиеся в бумагу пальцы, потом несколько раз сжал и разжал их, восстанавливая кровообращение. Вот уже третью главу подряд я играл сам с собой в путешествие по Юкатану, но впервые ощущения были так реальны, словно мне действительно пришлось идти в одной цепочке с испанцами, нашаривая почву под тонким слоем болотной жижи гибкой палкой, выструганной из сапподилоса.

Не надо даже было стараться, чтобы представить себе ощущения дозорного, сидящего у костра и пристально всматривающегося в заросли вокруг. Освещённые красноватым пламенем, они наверняка превращаются в сплошную стену; на пятачке твёрдой земли посреди бескрайних топей ты чувствуешь себя как в осаждённой крепости. Болота живут своей жизнью: издают утробные стоны, выпуская огромные пузыри газа, шелестят камышом, скрипят подгнивающими стволами деревьев. Иногда эту вязкую кашу из потусторонних звуков взбалтывает истошный крик какого-то ночного животного, отнимающего или отдающего жизнь, а может, просто зовущего свою самку.

Отвести взгляд от зарослей нельзя ни на секунду – история с несчастным Игнасио Феррером произошла каких-нибудь пару часов назад, а на гибель Мурги и Риваса смотрел весь отряд, скованный ужасом. Как тут отвернуться? Караульные перекидываются похабными шуточками, вспоминают своих местных наложниц или жён с детьми, – только чтобы перестать думать о смерти. Погибнуть в сражении, захватив за собой в могилу десяток индейских чертей – не страшно, можешь успеть посмотреть в лицо смерти и остаться в памяти товарищей доблестным воином, это достойно мужчины. Не то, что захлебнуться липкой болотной жижей, чтобы на дне трясины тебя сожрала какая-то тварь... 

Потом воздух начинает противно звенеть, колеблемый миллионами крошечных крыльев. Тучи болотной мошкары и москитов вьются вокруг костра, облепляют фонари стражников, лезут в ноздри, в глаза, в уши и рот. Чтобы отогнать их, приходится не прекращая отмахиваться руками; это не отпугивает маленьких кровососов, просто мешает им сесть на кожу. Они не дают сосредоточиться, выводят из себя. Внутри вызревает бешенство, готовое выплеснуться на первого, кто привлечёт внимание – неважно, врагов или товарищей.

Относительно спокойно только тем, кто решился на унижение – обмазаться индейской дрянью, воняющей как кошачье дерьмо. Ничего, зато им придётся теперь натерпеться шуточек от свои страдающих товарищей. Запах-то потом отстанет, но вот память об этом походе через болота...

«Что ночь миновала спокойно, не считая докучавшего нам гнуса, и при свете дня поход продолжился быстрее, так что уже к вечеру удалось преодолеть опасную часть болот. И что вышли на место твёрдое и сухое, откуда вновь начинался лес здоровый и звери привычные. И что, успокоенные, (мы) решили идти медленнее. И что путь наш в тот день протекал спокойно и мирно, и до следующего привала никто из отряда не пропал и не был ранен.

Что спросили у проводников, долго ли ещё остаётся идти, и те ответили, что до (сокровенных?) храмов идти уже недолго, надо только выйти на верную дорогу, двигаясь по которой, будем на месте через два или три дня. И что от этого все солдаты, и мы с Васко де Агиларом, и брат Хоакин воспряли духом, и многие праздновали и пили настойку из маиса, которую захватили с собой, и говорили, что в обратный путь не пойдут более через топи, и благодарили наших проводников, которые всё же вывели их на твёрдую землю.

Что в тот день удалась и охота, и Хуан Начи Коком, сопровождаемый двумя стрелками, смог добыть нескольких крупных птиц и кабана, какой удачи с нами не случалось уже несколько дней, от чего наши солдаты и мы стали голодать.

Что сами проводники – и Хуан Начи Коком, и Эрнан Гонсалес – в праздновании не участвовали, а имели вид весьма тревожный и шептались в стороне. И что тем самым привлекли к себе моё внимание, и я приблизился к ним, чтобы узнать, о чём (они) говорят, но те общались меж собой на индейском наречии.

Что когда я прервал их разговор, те имели вид смущённый и напуганный, но не стали запираться и повторили мне свои предостережения, и Эрнан Гонсалес снова говорил, что согрешил, приведя нас в эти земли, и что кара постигнет его за это. И что не стал более продолжать разговор с нами, а ушёл в отдалённый угол лагеря, где предался молитве, и что я не стал более тревожить его, однако приказал одному из солдат и далее стеречь полукровку. 

Что все остальные в тот вечер праздновали, и были в благодушном состоянии, и хотя многие были пьяны, но обычных драк не произошло. И что я один не смог позабыть о тех опасностях, о которых говорили мне проводники, и обходил ночью лагерь, обыскивая его и ожидая нападения индейцев или диких зверей. И что делал так, пока сон не (сморил?) меня, но не нашёл ничего странного и подозрительного.

Что солдаты пировали и пили до утра, и что (я) не стал препятствовать им, поскольку смогли преодолеть большую часть пути и заслужили доброго отдыха. И что когда (я) лёг уже спать, некоторые ещё (гуляли?), и были слышны возгласы. И что я проснулся только на рассвете, услышав в отдалении громкий крик животного, как кричит ягуар. Но что зверь был далеко, и крик не повторялся, и я не стал подниматься со своей постели, а заснул снова.

Что наутро, когда караул трубил подъём, прибежал солдат и сообщил, что проводник наш Эрнан Гонсалес ночью покончил с собой, повесившись. И что полукровка Гонсалес действительно был обнаружен мной висящим на ветви дерева в нескольких шагах от того места, где устроился на ночлег, и где я оставил его накануне в молитве.

Что приставленный мною к нему дозорный не смог объяснить, как это случилось и в котором часу Эрнан Гонсалес отнял у себя жизнь. И сказал только, что всю ночь он следил за Гонсалесом, не смыкая глаз, спрятавшись от него, и что тот лёг, помолившись, и заснул спокойным и глубоким сном, издавая даже храп. И что этот солдат говорил, что не знал, когда сон настиг его самого, и умолял простить его за то, что он недоглядел. И что я приказал жестоко высечь его за такое, поскольку теперь наша жизнь зависела только от одного проводника, который остался жив»

На этом замечании глава обрывалась.

Вот оно! Проведя испанцев через гибельные трясины, индейцы наконец решились на измену. Сознавая, что не справятся вдвоём с двумя десятками тяжеловооружённых солдат, они решили просто бросить их на произвол судьбы. Без проводников путь назад был закрыт: болота проглотили бы чужаков прежде чем тем удалось бы продвинуться хотя бы на пол-лиги вглубь.

О чём говорили в праздничную ночь Хуан Начи-Коком и Эрнан Гонсалес? Молились вместе? Тянули жребий – кому первым уходить к предкам? Обсуждали, что станет делать оставшийся в живых, после того как один из них покончит с собой? Оба чувствовали, что эта ночь будет судьбоносной для них – и потому не принимали участие в пирушке.

Нательного креста, христианского имени и фресок со сценами Чистилища, неумело намалёванных монахами в часовне Исамальского монастыря, оказалось недостаточно, чтобы сдержать Эрнана Гонсалеса от самого страшного греха веры его отца – самоубийства. Боги, о которых ему тайком рассказывала мать-индианка, были могущественнее, предать их для него было куда страшнее, чем столетиями вариться в кипящем масле.

Вместо того, чтобы погибать самим, проводники, наверное, могли бы и отравить захмелевших испанцев, подмешав им яда в маисовую настойку, или перерезать их всех во сне. Однако то ли они не были уверены в своих силах, то ли не хотели пачкать руки в их крови. Эрнан Гонсалес предпочёл резне бегство: дождался, пока дозорный уснул, приладил верёвку к ветке повыше, сел на неё верхом, просунул голову в свой последний хомут, разжал ноги – и был таков.

Я мог ручаться чем угодно, что похожая судьба была уготована и второму проводнику, и хоронить его придётся уже совсем скоро – не далее, как в пятой главе путевых записок. Испанский отряд почти наверняка был обречён. Поднявшись со стула, я принялся расхаживать по комнате. В груди тянуло.

Нет же, урезонил я себя. Если эти записки были опубликованы, значит, их автор сумел выбраться живым изо всех перипетий, досказать свою историю до конца и доверить её издателям. Приключенческие романы, написанные от первого лица именно потому оканчиваются хорошо, что, чтобы сочинить их, главный герой должен уцелеть. Может быть множество похожих сюжетов, протагонист которых погибает страшной смертью – но историю всегда пишут победители.

Стоило мне чуть успокоиться, как бес сомнения предложил другой ответ. Неизвестный конкистадор совсем не был обязан выжить, чтобы его отчёт увидел свет. Скелет, прижимающий к грудной клетке упакованный в кожаный футляр дневник, и с индейской стрелой в глазном отверстии, вполне могла найти научная экспедиция, отправившаяся в леса два с лишним столетия спустя.

Предугадать, что произошло с испанским отрядом, вышедшим на юго-запад из города Мани апрельским утром 1562 года, было невозможно. Рассказать мне об этом могла только пятая глава отчёта. Я уселся на место и пододвинул к себе стопку чистых листов и печатную машинку.

Терять дальше время было нельзя.

Auto De Fe

Тем утром я работал, пока пальцы не задеревенели от усталости, пока я не начал промахиваться мимо клавиш машинки, и буквы не стали наползать друг на друга и сливаться. Солнце уже давно взошло, и мне пришлось задёрнуть шторы, чтобы оно не жгло мои глаза, привыкшие к полумраку.

Сознание покинуло меня незаметно: я очнулся уже за полдень и понял, что проспал всё это время, уронив голову на клавиатуру «Олимпии». Листы были беспорядочно размётаны по столу; надеюсь, я не пытался укрыться ими во сне. Голова гудела, и все мышцы ныли от нескольких часов, проведённых в этой неловкой позе. Я сполз со стула и перебрался в кровать; всего несколько секунд спустя мир померк снова.

Когда я проснулся во второй раз, за окном уже было темно. Включив свет, я запахнулся в домашний халат и направился в ванную комнату. Тело требовало неги. После пережитых приключений я вполне мог бросить его отмокать минут на сорок в горячей воде, чтобы самому тем временем заняться осмыслением прочтённого накануне.

Набрав полную ванну – просторную, отчего-то выкрашенную в удивительный сиреневый цвет – я скинул с себя халат и осторожно опустился в воду, всколыхнув облака пены на её поверхности. Обожаю принимать ванну – как ещё можно оживить ощущения, которые все мы испытывали, находясь в материнской утробе? Это входной билет в утраченный рай, действующий ровно столько, сколько вода остаётся горячей. Очень хорошо понимаю людей, которые вскрывают себе вены в тёплой ванне, предпочитая этот способ покончить с собой всем остальным. Таким образом, они словно закольцовывают свою жизнь, расставаясь с ней в исходном положении, и при этом даря себе на полчаса больше того блаженного покоя, который ожидает их по ту сторону. К тому же, за эти полчаса можно смошенничать и передумать...

Через несколько минут желаемый эффект был достигнут – моя бренная оболочка полностью растворилась в ароматном пенистом настое, и разум наконец оказался совершенно свободен. Закрыв глаза, я принялся составлять план действий.

Во-первых, ударными темпами закончить и подчистить перевод четвёртой главы. На это я отводил себе только начинавшуюся, «молодую», как говорят итальянцы, ночь. К завтрашнему утру перевод будет готов, и поскольку сегодня я встал так поздно, ничто не мешает мне воспользоваться сбившимся ритмом, чтобы лечь попозже, а высвободившееся утро посвятить делам. Сначала – как только откроются магазины – в книжный, за большим словарём, возможно, двумя. Походы по библиотекам отнимают слишком много сил, я мог бы работать куда эффективнее, если бы располагал всеми нужными инструментами дома.

Проверить с новыми словарями термины, смысл которых мне не удалось взломать при помощи того, что у меня был. Затем, ещё до того, как я получу право спокойно уснуть, наведаться в бюро и сдать завершённую главу. Если мне повезёт, следующая часть уже будет у них: сотрудник конторы говорил, что клиента поджимает время. Что ж, я его хорошо понимал; если он и дальше читает мои переводы, то должен, как и я, жаждать продолжения. Мы с ним были заодно, и мне казалось, что я мог рассчитывать на его содействие.

Итак, предположим, что пятая глава записок уже там. Добравшись до неё, я мог вернуться домой и умиротворённо лечь в постель, возможно, прочитав на сон абзац-другой, но оставив основную часть развлечения и работы на следующий день.

Но что, если главы в конторе ещё нет? От нахлынувшей тревоги я невольно раскрыл глаза и уставился в высокий потолок; мне вдруг показалось, что вода остыла, и я крутанул красный вентиль крана, чтобы добавить горячей.

Ничего страшного, произнёс я вслух. Принесёт попозже. Он доволен качеством моих переводов, потеря первой главы этим обормотом-испанистом его не смутила, нет никаких причин, чтобы он не принёс в контору пятую часть дневника. А уж я постараюсь, чтобы она была переложена на русский на таком уровне, чтобы за ней последовала и шестая, и седьмая, и сколько их там есть вообще.

Странно, но на тот момент я уже больше не задумывался, кем может оказаться мой таинственный заказчик. Мне вполне хватало того, что он вовремя приносит в бюро очередную порцию записок конкистадора – источника моего заработка и удовольствия. Какая разница, кто интересуется переводом? Пока наши интересы совпадали, я не собирался проявлять чрезмерного любопытства, которое, к тому же, могло отпугнуть нынешнего хозяина книги.

Наспех позавтракав (кажется, это опять были бутерброды), я вернулся к рабочему столу, перечитал и начисто перепечатал вчерашний перевод. К шести утра всё было готово, оставался лишь десяток слов, в значении которых я уверен не был, и которые я предпочитал проверить по серьёзному словарю, прежде чем сдавать работу в контору. Вернувшись на кухню, я заварил чая и уютно устроился на тахте, завернувшись в красный клетчатый плед. До открытия книжных магазинов и библиотек оставалось ещё не меньше трёх часов, а отдых я бесспорно заслужил.

Пощёлкав переключателем на радиоприёмнике, я нашёл какую-то информационную станцию и, вглядываясь в поднимающийся от чашки пар, в пол-уха стал слушать утренний информационный выпуск.

Азиатское цунами, похоже, больше никого не занимало. В мировых новостях его сменили землетрясения в США и странах Карибского бассейна. Несколько довольно крупных городов на островах лежали в руинах. Президенты и главы военных хунт, управлявшие этими крошечными государствами, обращались за помощью к мировому сообществу, ООН обещало выделить средства для восстановления инфраструктуры. Первые самолёты «Врачей без границ» и спасатели из разных стран уже летели на острова, их прибытие ожидалось с минуты на минуту. Штатам досталось чуть меньше: система предупреждения о сейсмической угрозе сработала безупречно, и из опасных районов удалось заблаговременно эвакуировать население, но учёные предупреждали о высокой вероятности новых подземных толчков. Дальше шёл комментарий специалиста, что-то о сдвигах земной коры, которыми и вызваны все недавние катаклизмы.

Потом диктор напомнил о готовящихся выборах, но эта тема меня оставила равнодушным. Кажется, кто-то кого-то в чём-то обвинял, некого политика сняли с дистанции, другого нашли в подмосковном лесу с пулей в голове, третий объявил, что уходит с поста президента крупной компании, чтобы целиком посвятить себя служению Отечеству.

На последнее место – после информации о катастрофах, убийствах и кризисах – журналисты, сжалившись, решили поставить новость, которая должна была чуть сгладить полученные от выпуска отрицательные эмоции. Престижный конкурс красоты «Мисс Вселенная» выиграла россиянка. Наспех сообщив её габариты и год рождения, диктор душевно попрощался со мной. Из динамика мягко потёк Дюк Эллингтон, смывая следы грязи, которая хлестала оттуда последние пятнадцать минут. Выбор был верный – рука, уже протянутая было, чтобы выключить радиолу, нерешительно зависла в воздухе, а затем вернулась в складки пледа. Я допил чай и раскрыл Кюммерлинга на первой попавшейся странице.

* * *

Найти большой испано-русский словарь не составило никакого труда. Магазины ломились от обилия разговорников, самоучителей и, конечно, словарей – самых разных, от карманных на пять тысяч слов до внушительных томов десятисантиметровой толщины. Поиски же изданий о цивилизации майя и на этот раз оказались делом непростым. С упорством и методичностью учёного я обследовал новоарбатский Дом Книги, несколько букинистических лавок, съездил на большой книжный рынок, но всё закончилось приобретением ещё пары брошюр в кричащих обложках, в названии которых непременно присутствовали слова «тайна», «загадка» или «секрет». И только завершая круг, прогуливаясь пешком от станции метро «Арбатская» к своему дому, и вновь, на этот раз разочарованно, проходя мимо Дома Книги, я случайно обратил внимание на лоточников, торгующих с рук разномастной белибердой.

В основном это были красочные увесистые альбомы, озаглавленные «Уроки Камасутры» или «Энциклопедия чувственности», кое-кто продавал самиздатовскую эзотерику, а пара подозрительных персонажей с повадками карманников приторговывала пиратскими изданиями гитлеровского «Майн Кампфа». Осознавая некоторую сомнительность своего положения, эти люди не привязывали себя к одному и тому же месту книжным прилавком. Готовые в любой момент сорваться с места и раствориться в толпе, они внимательно и хищно вглядывались в лица прохожих, пытаясь вычленить из бесконечного людского потока своих клиентов и провокаторов из госбезопасности. Та иногда, по неведомому велению звёзд, вдруг принимается ожесточённо бороться с фашизмом, и есть даже некоторый риск попасть под волну.

...Этого человека я принял за одного из них, когда, размышляя о своём, шагал вдоль рядов лоточников, рассеянно скользя взглядом по названиям выставленных на продажу книг. Принял, потому что он точно так же воровато оглядывался по сторонам и держал свой товар, чуть прикрыв его за отворотом пальто. Как это часто бывает, смысл прочитанных букв не сразу дошёл до моего сознания. Когда же он кристаллизовался, я замер, как вкопанный, а потом резко обернулся, чтобы проверить, не ушёл ли продавец, и не почудился ли мне заголовок из-за моих долгих и бесплодных поисков.

«Хроники народов майя и завоевание Юкатана и Мексики».

Ещё не успев спросить о цене, я достал кошелёк.

В продававшем книгу мужчине не было ровным счётом ничего примечательного. Русые с проседью волосы, нечёткие, неуловимые черты лица – не полного и не худого, блеклые, то ли бледно-серые, то ли бледно-голубые глаза, тёмное пальто. Я приблизился к нему с деньгами в руке, но он почему-то сделал вид, что меня не замечает. И только когда я справился насчёт книги и её содержания, мужчина упёрся в меня холодным взглядом экзаменатора, словно пытаясь определить, гожусь ли я для того, чтобы отдать мне его товар. Я уже было подумал, что в книге вырезано отверстие, в котором лежит целлофановый пакет с неким белым порошком, и если я не скажу сейчас нужный пароль, продавец просто сбежит или заявит, что том не продаётся.

Однако он не был наркокурьером. Быстро, но цепко глянув на купюры, он назвал цену, которая показалась мне бессовестно завышенной. Увидев, что я сомневаюсь, он презрительно дёрнул плечами и лишённым интонаций голосом сказал, что издание представляет собой библиографическую редкость, потому что вышло очень небольшим тиражом чуть ли не полвека назад, и только дилетантам это непонятно.

Испугавшись, что он вообще передумает отдавать книгу такому крохобору и невеже, я поспешно расплатился, оставив ему сумму, на которую мог безбедно существовать ещё недели две.

Отойдя десятка на полтора шагов, я подумал, что можно было бы спросить этого типа, нет ли у него других книг на ту же тему. Но тот как сквозь землю провалился; его место уже занял бойкий старикан, пытающийся избавиться от объёмистого труда по теориям заговоров, написанного в пожизненном заключении Рудольфом Гессом.

Когда все недостававшие слова были, наконец, переведены, и глава была начисто перепечатана под копирку, я привычным уже жестом отправил копию в растущую стопку моего собственного экземпляра дневника конкистадора, а оригинал убрал в кожаную папку. Усталость и сонливость начинали сгущаться, но я был твёрдо намерен заполучить следующую часть книги, прежде чем лягу спать. До конторы я добежал за десять минут. 

Уже с порога были слышны чьи-то голоса. Сперва я решил, что сейчас встречу кого-то из своих коллег или заказчиков, но уже через несколько секунд понял, что это просто работает телевизор. Сотрудник бюро сидел, прикованный к экрану, расплывшись в довольной улыбке, которая так исказила его черты, что я даже не сразу его узнал. Вместо обычного кисло-презрительного приветствия он кивнул мне, не отрываясь от телевизора, и прошептал:

– Секундочку... Сейчас уже закончится.

Я положил чёрную папку на стол и оглядел полки, пытаясь отыскать на них её коричневого близнеца. Второй папки нигде не было видно: наверное, она лежала в другой комнате.

– Слышали? Наша во всемирном конкурсе красоты победила! Москвичка! – гордо объявил мне служащий, приглушая звук. – Вот три кита, на которой держится наша великая держава: нефть, оружие и бабы!

Я промолчал, не выказывая ни малейшего интереса. Тут он вспомнил, с кем разговаривает, кашлянул, одёргивая себя, и его лицо снова окаменело.

– Неужели и это уже готово? – служащий приподнял левую бровь; румянец быстро сходил с его щёк, и с той же скоростью живые эмоции уступали место искусственным.

Вместо ответа я пододвинул к нему папку. Заглянув внутрь, он достал и отдал мне конверт с гонораром.

– Следующей части нет, сразу предупреждаю, – перехватив в моих глазах невысказанный вопрос, отрезал он.

– А когда будет?

Вид у меня, должно быть, был преглупый и такой разочарованный, что клерк не смог сдержать покровительственной и немного сочувственной ухмылки. Мне было всё равно, что он там про меня думал, лишь бы сказал, что за пятой главой можно зайти уже завтра.

– Понятия не имею, – нож гильотины сорвался и рухнул вниз. – Клиент за последние дни не показывался. Зайдите в конце недели, или просто напомните мне ваш телефон, я вам наберу.

– Нет, спасибо, не стоит, я сам, я тут часто мимо хожу... – мне думалось, что отныне я буду действительно ходить мимо этой чёртовой конторы по десять раз на дню.

– Ну, как хотите, – он пожал плечами и, дотянувшись до пульта от телевизора, сделал громче.

– До свиданья, – сказал я.

Вот оно. Выйдя наружу, я закрыл глаза и втянул воздух, пахнущий бензиновой гарью и редкими ноябрьскими грозами. Прислушался к тому, что творилось у меня внутри... Как будто смотрел на своё отражение в бочке с дождевой водой, какие, бывает, стоят на дачных участках или у деревенских домов. Мой зыбкий силуэт плавал в ленивой тёмной воде, на поверхности которой почему-то лежал одинокий кленовый лист. Я глядел на себя из бочки устало и равнодушно. Апокалипсис пока не наступил, просто они задерживают главу. Ну и чёрт с ними со всеми. По крайней мере, высплюсь.

Домой я вернулся совершенно обессиленный и опустошённый, но усталость моя была тягучей, как сахарный петушок на палочке, и такой же сладкой с лёгким привкусом горечи. Забившись под пуховое одеяло, я взял было в руки купленную книгу про майя, но так и не успел её раскрыть. Мысли спутались, перемешались с неверными образами, набросанными воображением, и через несколько секунд воронка сна уже засосала меня с головой.

Этой ночью, наконец, снова снилась моя собака, и я помню, что даже во сне был этому очень рад. Оказывается, в моей квартире, на кухне была маленькая дверка, за которой находилась какая-то каморка. В ней собака и жила всё это время, пока я считал её мёртвой. В этом сне она стала скрестись в дверь, просясь наружу, и когда я её выпустил, была так счастлива, что облизала меня всего, особенно стараясь попасть своим мокрым языком мне в нос и уши. Потом, разумеется, пришло время отправляться с ней на прогулку. Определить это можно было по обычным признакам: собака начала заглядывать мне в глаза, подбегать к выходу, а потом, отчаявшись объяснить мне свои желания намёками, принесла в зубах поводок с ошейником.

Ото сна ко сну менялись, в сущности, только обстоятельства, в которых я открывал, что она на самом деле не умерла, а как раз напротив – превосходно себя чувствует, требуя накормить её, выгулять, да ещё и играть с ней во время моциона, бросая палки, которые она потом приносила мне обратно.

Иногда, как сегодня, я обнаруживал, что всё это время она жила где-то рядом, просто мне об этом не было известно. В других вариантах этого видения она действительно умерла, но сама об этом не знала, поэтому пока я вёл себя с ней, как с живой, смерть её была как бы понарошку. Тут главное было играть по правилам, не плакать по ней, и вообще не проявлять никакой жалости – словом, делать всё, чтобы она не догадалась, что её больше нет. Впрочем, при её жизнерадостности и кипучей энергии, это была задача не из трудных. Наконец, оставались сны, в которых она просто снова была со мной безо всяких объяснений, и в них я ничего не знал о её гибели. Эти, самые лёгкие и светлые, я любил больше всего.

На сей раз гулять пришлось по незнакомому мне парку; как обычно, я спустил её с поводка, как только мы оказались на расстоянии от проезжей части. Она рвалась порезвиться на траве; лишать её этого удовольствия я никогда не решался. Когда собака была жива, из-за моего домоседства ей тоже приходилось валяться целыми днями – зимой на диване, летом на полу. Теперь же, вырываясь из царства мёртвых на короткие побывки в мои сны, ей и подавно хотелось вспомнить, для чего её создавала природа. Сеттер – порода охотничья, и я знал, чего лишаю свою собаку, поэтому старался ничем не ограничивать её, когда мы всё-таки выбирались в деревню или в парк – не важно, наяву или нет.

Через некоторое время она унеслась на такое расстояние, что я потерял её из виду. Поэтому часов до двенадцати ночи, когда я проснулся по нужде, мне не оставалось ничего другого, кроме как одну за другой обходить пронизанные солнечными лучами аллеи летнего парка, повторяя, как заведённому, её кличку. Всё это время моя собака носилась где-то вокруг, не попадаясь мне на глаза, и то справа, то слева, оставаясь на неком небольшом, но недосягаемом расстоянии, из кустов слышался радостный лай.

Поднявшись с кровати, я первым делом, ещё до ванной комнаты, направился на кухню, чтобы всерьёз и со всем возможным вниманием исследовать там стены.

Маленькой дверки нигде не было.

* * *

Пообещав себе не бежать в переводческое бюро, а продержаться по крайней мере до завтра, я придумал, чем буду заниматься в этот опустевший день. Для начала – чинный завтрак, с кофе и газетой, какого у меня не было в последние дни из-за лихорадочного увлечения испанским текстом. Потом – неторопливое и тщательное изучение книги про майя, в которой я рассчитывал найти ответы на некоторые беспокоившие меня недосказанности Кюммерлинга.

После нескольких дней на чае и бутербродах, подходящим выбором для завтрака казалась скучноватая, но безупречная для здоровья овсянка. Чтобы придать этому тюремно-войсковому блюду некоторую долю праздничности, сварив кашу, я добавил в неё жидкого цветочного мёда. Пока овсянка остывала, я развернул сегодняшнюю газету, извлечённую из почтового ящика.

Первая полоса была целиком посвящена землетрясению в Америке и на Карибах, а две фотографии в четверть листа каждая демонстрировали полностью разрушенные столицы Гаити и Доминиканской республики. Гаване, кажется, тоже не поздоровилось.

Всю вторую страницу занимало пространное интервью с победительницей конкурса красоты «Мисс Вселенная», россиянкой Лидией Кнорозовой. Её крупный снимок в инкрустированной бриллиантами королевской диадеме был помещён прямо посередине полосы. Это была, пожалуй, одна из самых странных королев красоты, которых мне пришлось повидать на моём веку.

Прежде всего, в отличие от девушек, которые обычно участвуют в подобных конкурсах, россиянке было уже хорошо за тридцать. Лицо у неё было, надо признать, приятное, но сказать, что сама Венера поцеловала девочку в лоб при рождении, было нельзя. Лидия Кнорозова брала скорее обаянием – мягкой полуулыбкой пухлых губ, трогательными морщинками, расходящимися от глаз – фотограф даже не потрудился наложить стоящий макияж, чтобы ретушировать возраст королевы. Она ничуть не напоминала нимфеток с огромными серыми глазами, традиционно представляющих Россию на таких соревнованиях. При всём желании я не мог себе вообразить, каким образом эта миловидная, но заурядной внешности женщина сумела впечатлить жюри, когда рядом с ней возвышались на своих уходящих к небесам головокружительных ногах знойные волоокие мулатки из Венесуэлы и Аргентины.

Заинтересовавшись секретом успеха Лидии, я прочитал её интервью. Никаких объяснений тому, как она могла победить, россиянка не давала. Вместо этого она рассказывала о своём жизненном пути, карьере – она была старшим научным сотрудником в каком-то культурологическом институте – и благодарила за воспитание и поддержку своих родителей, как это принято делать в таких случаях. В особенности тепло Кнорозова отзывалась о своём больном отце, на лечение которого она и собиралась передать всю сумму, доставшуюся ей вместе с королевским титулом.

Я пожал плечами и закрыл газету.

Книга действительно была необычной. Она очень напоминала один из томов бесконечной медицинской энциклопедии, изданной в середине тридцатых годов, по крайней мере сорок томов которой раньше стояли у бабушки на полках.

Название – «Хроники народов майя и завоевание Юкатана и Мексики» – было выдавлено белыми буквами на добротной картонной обложке. Плотная качественная бумага капельку пожелтела за несколько десятков лет, прошедших со дня выхода в свет, но не состарившись, а настоявшись, словно дорогое вино в особом подвале. Поднеся том к лицу, я пролистнул несколько десятков страниц и втянул носом сладковатый библиотечный запах книжной пыли. Этот аромат, который невозможно спутать ни с чем другим, мгновенно настраивал меня на нужный лад. Пахнущая так книжка вызывала непреодолимое желание завалиться с ней на тахту и читать её неспешно, включив уютную вечернюю лампу с зелёным абажуром, словно потягивая через трубочку любимый коктейль.

Удивительное дело – на титульном листе названия издательства не значилось. Имя автора, набранное мелким шрифтом вверху страницы, почему-то навевало мысли о Библии; вполне вероятно, что это был псевдоним. Звали его Э.Ягониэль, и никаких сведений об этом учёном, написавшем такой солидный на вид труд, книга не содержала. Что сказать ещё? Москва, 1961 год. Печать офсетная. Тираж 300 экземпляров. Впечатление оставалось противоречивое: с одной стороны, с виду это была советская научная книга par exсellence, с другой, что-то в ней было решительно не так; она настораживала и казалась искусной подделкой. Но только кому придёт в голову подделывать советские научные книги?

Судя по оглавлению, издание было составлено подробнейшим образом: история полуострова описывалась ещё с тех времён, когда по нему бродили древние кочевники. Десятки страниц автор посвящал доклассической эпохе, ещё больше внимания уделялось тем векам, в течение которых майя достигли пика своего могущества. Главы, отведённой крушению цивилизации я не обнаружил, но отчего-то был совершенно уверен, что Э.Ягониэль знал о нём больше этого Кюммерлинга, надо было только запастись терпением и прочитать всё от корки до корки.

Зато в разделе, описывавшем прибытие испанцев и начало колонизации, сразу бросалась в глаза глава о францисканском епископе Диего де Ланде и его трудах. С францисканца-то я и решил начать подробное знакомство с книгой: мне как воздух были необходимы знакомые лица, чтобы освоиться в неприветливом мире средневековой Южной Америки, рассматриваемой сквозь роговые очки социалистической науки шестидесятых.

Однако ни одной ссылки на реалии непростого времени, в которое писался научный труд, я не нашёл. В тексте вообще ни разу не упоминались какие-либо научные авторитеты, публиковавшиеся позже начала столетия, из чего я сделал вывод, что книга Э.Ягониэля, вероятно, была переводной, и сама создавалась ещё до Первой Мировой войны; но о точном сроке написания я мог только догадываться.

С первых же абзацев, прочтённых на любой, выбранной наугад странице, автор давал понять, что в предмете своего исследования он разбирается досконально.

«Диего де Ланда Кальдерон родился 12 ноября 1524 года в местечке Сифуентес, в испанской провинции Гвадалахара. Пейзажи, которые он увидел вокруг себя, открыв глаза, и среди которых он рос – виноградники, покрывающие склоны небольших холмов и тополевые аллеи, бесчисленные речки и ручейки, – разительно отличались от того, что он мог созерцать за окном своей кельи, прежде чем он в последний раз опустил веки 29 апреля 1579 года.

В том же 1524 году, когда Диего де Ланда Кальдерон произошёл на свет, исследователь и воин Педро де Альварадо основал город Сантьяго де Лос-Кавальерос в покорённой им Гватемале. Но завоевание Юкатана, куда будущий епископ прибудет только в 1547 году, чтобы остаться там до гробовой доски, ещё только начиналось, и испанская корона даже не помышляла включить полуостров в пределы рождающейся Вест-Индийской империи.

В истории Конкисты фигура епископа де Ланды остаётся одной из противоречивейших. Он – и гонитель покорённых испанцами майя, и их защитник от зверствующих помещиков и солдатни. Это он подробнейшим образом описал их быт, верования, нравы, обычаи, это он сделал попытку расшифровать их письменность. Это Диего де Ланда без надлежащих полномочий взял на себя смелость вершить суд над язычниками и их богами. Именно этот самозваный инквизитор устроил в июле 1562 года в Мани грандиознейшее auto de fé, спалив в один день почти все имевшиеся ритуальные книги и летописи майя, а заодно и деревянные статуи божеств, также покрытые надписями, содержание которых для современной науки было бы бесценно. И при этом написанная им работа «Сообщение о делах в Юкатане» стала главнейшим и авторитетнейшим для майянистов источником знаний о том, что представляла из себя культура майя. Если бы де Ланда никогда не существовал, то не было бы в её нынешнем виде и науки о тех индейцах, которых он так усердно обращал из язычества в христианство. Однако, вероятно, в этом гипотетическом случае не было бы такой нужды и такого научного любопытства в изучении их цивилизации, потому что этот народ и по сей день сохранил бы свою потрясающую культуру»

Наскоро просмотрев жизнеописание францисканского монаха до тех пор, пока он не прибыл на Юкатан, я честно попытался найти хоть что-нибудь занимательное в подробно описанной истории сооружения Исамальского монастыря. И пока я довольно рассеянно проглядывал эти страницы, у меня перед глазами всё словно потемнело, а воздуха стало не хватать. Всё совпадало. Я прозрел.

«...инквизитор устроил в июле 1562 года в Мани грандиознейшее auto de fé, спалив в один день почти все имевшиеся ритуальные книги...»

Тот же год, тот же город, тот же самый мрачный монастырский настоятель. Описанные в переводимом мной дневнике приключения совершенно определённо были предысторией событий, произошедших в Мани в июле.

Трое индейцев, путешествовавшие с моим отрядом, были очень обеспокоены целью экспедиции. Спустя всего несколько дней после того, как испанцы вышли из Мани, ещё в первой части дневника, один из проводников пытался разузнать у командиров, правда ли, что в других местах Юкатана конкистадоры и монахи собирают и жгут книги майя.

Я вскочил с дивана и бросился в комнату, где на рабочем столе лежала стопка листов с напечатанной на них моей личной копией перевода. Нужный отрывок нашёлся сразу же: «...сообщил, что в некоторых областях, в частности в Маяпане, Яшуне и Тулуме, испанские солдаты жгут индейские книги и идолов. И что этот Эрнан Гонсалес спросил меня, почему они так поступают, и нет ли похожего приказа у меня. И что хотя я и догадывался теперь, зачем брат Диего де Ланда отрядил нас в этот поход...»

Теперь в построении гипотез больше не было никакой необходимости. Оставалось только прочитать у Ягониэля пассажи, рассказывающие о великом сожжении в Мани. Как же я не вспомнил об этом и просто не сопоставил факты, ещё когда нашёл упоминание о том злополучном аутодафе у Кюммерлинга?

«По словам самого брата де Ланды, об уничтожении всех индейских идолов и священных книг он задумался в июне, а именно в день, когда у ключника монастыря св. Михаила-архангела в Мани сорвались с цепи и сбежали его собаки. Отправившись на розыски, этот индеец настиг своих собак в небольшой пещере неподалёку от монастыря. Псы лаяли, остановившись перед низким и тесным проходом, которого этот ключник сначала не заметил. Движимый любопытством, он решился проникнуть внутрь и, пройдя некоторое расстояние, вышел в помещение, где стояли деревянные и каменные статуи, изображающие индейских богов, измазанные свежей кровью. Были там и другие признаки того, что совсем недавно в этой пещере проводились религиозные церемонии. Обо всём увиденном этот молодой крещёный индеец честно сообщил настоятелю.

Узнав, что пятнадцать лет спустя после прибытия в эти земли миссионеров, аборигены продолжают поклоняться своим идолам всего в нескольких шагах от католических храмов, и, возможно, совершают даже, как и раньше, человеческие жертвоприношения, Диего де Ланда пришёл в неистовство. Обсудив положение с другими францисканцами и с гражданскими властями, он решил раз и навсегда покончить с язычеством во вверенных ему областях. Для его искоренения брат де Ланда не видел средства более надёжного, чем уничтожение объектов поклонения и памяти о них, и поэтому приказал свезти в Мани со всей округи идолов, книги, написанные на оленьей коже и коре, и многое другое. Неполный перечень предметов, оказавшихся сваленными на главной площади Мани 12 июля 1562 года, был опубликован в XIX веке испанским учёным, доктором Хусто Сьеррой. Доктор говорит о 5 тысячах идолов различных форм и размеров, 13 больших камнях, используемые в качестве алтарей, 22 небольших камнях, покрытых иероглифами, 27 свитках, также содержащих иероглифы и знаки, и 197 ритуальных сосудах. Есть все основания полагать, что на самом деле инквизиции удалось наложить руку на куда более значительное количество таких предметов, и в особенности книг. Но сколько бы их ни было, все они в памятное утро 12 июля 1562 года были разбиты и сожжены. Одним выверенным ударом францисканскому монаху Диего де Ланде удалось обратить десять веков истории великого народа майя в пыль и пепел.

Урон, нанесённый братом де Ландой науке, столь же неизмерим, как безгранична та брешь, которая образовалась из-за него в культурной сокровищнице человечества. Достаточно только сказать, что из-за своего фанатичного рвения к чистоте веры Ланда и его приспешники сумели истребить почти все летописи майя, наравне с религиозными книгами и литературными произведениями. Всего три майяйских рукописи пережили эту катастрофу. Сегодня они известны как кодексы – Парижский, Дрезденский и Мадридский, именуемые так по названиям городов, в библиотеках которых они хранятся. Ещё одним важным памятником являются книги «Чилам Балам», написанные в XVI веке на языке майя, но латинскими буквами. Разумеется, остаются и надписи на стелах и архитектурных памятниках, которые всё ещё стоят нетронутыми в джунглях Юкатана, однако нет никаких сомнений в том, что большая часть знаний, которые содержались в сожжённых книгах, утеряна для человечества безвозвратно.

Что двигало Диего де Ландой и можно ли его судить за то, что он сделал? Надо помнить, что когда францисканцы высадились в Центральной Америке, называемой тогда Вест-Индией, индейские племена, жившие в этих землях, часто держались очень жестоких верований. Может быть, это в большей степени касается воинственных ацтеков, чем племён майя, но почти во всех культурах Центральной Америки были широко распространены человеческие жертвоприношения, которые у ацтеков достигали пугающего размаха, а также ритуальное самоуродование и членовредительство. Вкупе с малоприятными и иногда откровенно страшными изображениями индейских богов эти религии должны были казаться христианским священникам сатанинскими культами, а все те божества и обожествлённые герои, которым поклонялись майя и другие народы Вест-Индии, францисканским монахам однозначно представлялись демонами.

Таким образом, пытаясь выкорчевать язычество среди аборигенов, брат де Ланда был полностью убеждён, что сражается с чистейшим на земле проявлением зла. Кроме того, немаловажно отметить, что обратившиеся в католичество индейцы были намного надёжнее и покладистей тех, кто упрямо продолжал исповедовать веру свои отцов. Насаждая христианство, испанцы упрочали своё положение как колонизаторов.

Было бы слишком наивно считать, что на кострах горели только книги и идолы. Достоверно известно, что тех аборигенов, которые не желали отказываться от своих верований, пытали и жестоко избивали, и многих ждала страшная смерть.

Любопытно другое. В короткое время, прошедшее после завоеваний Кортеса, испанское общество неясным образом достигло той стадии моральной эволюции, которая предполагала рефлексию и раскаяние в содеянных грехах, даже если средства были оправданы целью. Коснулось это и Конкисты – многие влиятельные мыслители и богословы того времени считали, что испанцы не имеют права подчинять себе, порабощать и угнетать народы на открытых ими континентах, так как они равны им.

Именно поэтому, когда до короны дошли слухи о жестокостях, которые учиняет в своей вотчине брат де Ланда, его вызвали для разбирательств в Мадрид. Спасло исамальского настоятеля только то, что Генерал францисканского ордена лично выдал ему бумагу, в которой подтверждал инквизиторские права де Ланды, которыми тот изначально не располагал. Процесс по этому делу продолжался несколько лет и закончился оправданием де Ланды. Как раз в это время обвиняемый и начал писать свою этнографическую работу «Сообщение о делах в Юкатане», спустя столетия прославившую его на весь мир.

Злые языки утверждают, что он создал её исключительно для того, чтобы обелить себя и оправдать свои деяния. Другие думают, что брат де Ланда раскаялся в том, что сотворил и попытался возместить причинённый ущерб, собрав и записав все сведения о майя; сему делу он и посвятил остаток своей жизни»

Э.Ягониэль расправился с мучившими меня загадками с той же лёгкостью, с какой Диего де Ланда Кальдерон стёр память о целом тысячелетии, полном удивительных свершений, кровопролитнейших войн и невероятных потрясений. Настоятель Исамальского монастыря, как он и сам объяснял автору дневника во второй главе, стремился обессилить местные культы и обезопасить испанские колонии.

Открыв тем июньским днём, что чуть ли не под распятием церкви в Мани неблагодарные индейцы всё ещё приносят жертвы деревянным кумирам, он понял, насколько хрупко положение и его ордена, и его соотечественников в Юкатане, и принял единственно возможное и верное решение.

Проводники отправленного им на юго-запад отряда в этом случае действительно просто оберегали идолов и книги своего народа, так как кое-где монахи их уже жгли. Никаких сказочных сокровищ, сплошная геополитика и религиозный фанатизм. Во всей этой истории, вдруг ставшей такой ясной и незамысловатой, меня продолжал тревожить только один вопрос.

Если существование языческих капищ в Мани обнаружилось в июне, и именно тогда брат де Ланда задумался впервые об истреблении индейских идолов и книг, как же могло получиться, что он отправил мой отряд в секретную экспедицию, явственно приуроченную к аутодафе, за целых два месяца до этого?

La fiebre

В том, что поручение у этого отряда было секретным, сомневаться не приходилось. Я внимательнейшим образом прочитал всё, что Э.Ягониэль имел сказать по поводу аутодафе в Мани, но нигде не смог найти какого бы то ни было упоминания о том, что Диего де Ланда пытался подготовиться к нему раньше июня. Несколько костров в разных селениях, в которых сожгли с десяток идолов, не имели никакого отношения ни к истории с большим аутодафе, ни к самому де Ланде. Разумеется, он знал об этих происшествиях, но прямых приказов не отдавал.

Если же предположить, что мантию инквизитора настоятель монастыря св. Антония в Исамале примерял на себя ещё задолго до случая с ключником и его псами, которым он воспользовался просто как предлогом для начала наступления на язычников, то вполне можно было допустить и то, что причины, изложенные им командирам моего отряда, тоже являлись всего лишь отговорками. Солгавши единожды, кто тебе поверит? Фигура брата де Ланды казалась мне всё более неоднозначной.

Опасаясь пускаться в строительство параноидальных гипотез без наличия серьёзных доказательств, я решил остановиться на той версии, что де Ланда действительно просто заботился о вере и отечестве, а свою операцию спланировал ещё задолго до лета 1562 года, дожидаясь только, пока всё будет готово и появится повод для начала «военных действий». Я даже не исключал, что вся история с монастырём св.Михаила-архангела и его любопытным ключником была частью этого плана, и о существовании некой пещеры с идолами брату де Ланде было прекрасно известно и раньше, но он приберегал её до нужного дня.

Поскольку сам де Ланда предпочитал отмалчиваться, а Ягониэль считал вопрос исчерпанным, у меня оставалась только одна надежда найти объяснение этому несоответствию. Я должен был заполучить следующую главу дневника и перевести её.

Ни утром, ни днём заснуть мне так и не удалось, хотя я честно отлёживался в кровати с закрытыми глазами. Не знаю, что больше мне мешало забыться – то ли, что моё бедное тело окончательно запуталось в часах, отведённых ему на сон и на бодрствование, или же лихорадочные мысли, несущиеся со всех сил, словно зверёк в колесе, но не находившие выхода и остававшиеся на месте.

Тем не менее, на вылазку в контору я решился только после обеда. Словно на рыбалке, я боялся спугнуть заветную рыбину излишней суетой. Чем докучать надменному хлыщу за компьютером, лучше чуть подождать... Пусть каждая минута терпения даётся мне с трудом, пусть нужно всё время отвлекать себя от желания встать и пойти наконец в треклятое бюро, зато за эти шестьдесят секунд возрастает вероятность того, что кожаная папка с новым заказом будет уже ждать меня там. Вынимать сети, чтобы поглядеть, кто в них заплыл, я отправился часа в четыре, хотя изначально собирался сделать это буквально перед самым закрытием бюро.

В последние дни сильно похолодало и дожди шли всё реже, но сейчас случился как раз один из тех пасмурных вечеров, когда свинцовые капли, падающие со свинцового неба, обещали неминуемый ливень. Зонта я с собой, как назло, не захватил.

За полсотни шагов до конторы меня вдруг охватило нехорошее предчувствие. Больно кольнуло в виске, и я отчего-то подумал, что никакой главы сегодня не получу. Дорого бы я теперь отдал, если бы всё ограничилось только этим.

Когда я приоткрыл дверь и проскользнул внутрь офиса, сотрудник бюро вздрогнул так, будто увидел привидение. На нём просто лица не было: глаза нервно бегали по сторонам, руки бессмысленно ворошили кипу бумаги, сваленную на столе, а волосы были всклокочены.

– Что с вами? – спросил он меня.

– Со мной? – опешил я, совсем было собравшись задать тот же вопрос ему.

– Вы себя в зеркале видели? Нет, серьёзно, у вас всё в порядке?

Нешуточная тревога, которая послышалась мне в его голосе, заставила меня подойти к окну и взглянуть мельком на моё отражение. В зеркало я не смотрелся уже довольно давно. Последние бессонные дни сказались на моей внешности не самым лучшим образом: глаза ввалились, подбородок и щёки покрыла растущая клочками щетина, да и о причёске я, естественно, тоже не подумал.

– Плохо спал, – признался я, вернувшись к его столу.

– Понимаю, – заверил меня клерк. – Ну а вообще... Ничего такого... Плохого... – он осторожно, как нащупывающий дорогу сапёр, подбирал верные слова, стараясь не сказать слишком много.

Наткнувшись на мой подозрительный взгляд, он умолк в нерешительности, а потом, собравшись всё-таки с духом, разом закончил:

– Ничего странного с вами не происходило в последнее время?

– Что вы имеете в виду? – я изобразил на лице благородное недоумение, насколько мне это позволяла моя сомнительная щетина и глаза вампира, разбуженного в неурочный час.

– Ну и слава богу, – он предпочёл не вдаваться в подробности. – Неважно, это всё ерунда... – его блуждавшие глаза остановились на какой-то отдалённой точке в пространстве и расфокусировались, он замолчал.

– Я вообще-то зашёл узнать, нет ли у вас следующей части этого заказа, помните, архивные материалы, – подождав так с минуту, сказал я.

Он снова дёрнулся, словно дотронулся до обнажённого электропровода, и уставился на меня, как будто видел меня впервые.

– Следующей части заказа, – повторил я, надеясь, что моя настойчивость всё же выведет его из этого полукоматозного состояния.

С ним явно недавно случилось что-то очень неприятное, но моё любопытство было пригашено чудовищной усталостью и желанием во что бы то не стало заполучить следующую главу книги, поэтому пускаться в расспросы я не стал.

– Нет! – выпалил он.

– И вы даже не знаете, когда приблизительно будет? – кусая губу, спросил я.

– Больше не будет. Мы больше не работаем с этим заказчиком, – медленно, словно слова давались ему с большим трудом, выговорил клерк.

Перед моими глазами вспыхнули маленькие звёздочки, и пол поехал в сторону, пытаясь свалить меня с ног, так что мне пришлось ухватиться за прилавок. Глубоко вдохнув, я тряхнул головой и постарался собраться с мыслями.

– То есть как это не работаете?

– Вообще. И вам не советую. Сегодня милиция приходила, – он снова задумался.

– При чём здесь милиция? – подстегнул его я.

– Даже не милиция. Уголовный розыск. Начали расспрашивать, какими переводами мы занимаемся, так всё издалека, не бывает ли каких-то непонятных заказов, может быть, оборонных документов, или ещё чего-нибудь в этом роде...

– Кто же сдаёт секретные бумаги переводить в обычные бюро? – я улыбнулся, рассчитывая немного разрядить атмосферу, но он вовсе не был настроен на веселье; а, может, улыбка на моём измождённом лице выглядела так зловеще, что производила обратный эффект.

– Я то же самое сказал. Тогда они стали допытываться, как давно у нас работал наш испанист, что за человек он был, общались ли мы с ним не по работе, насколько быстро он обычно возвращал готовые переводы, не было ли к нему нареканий у заказчиков, и так далее.

– С ним всё-таки что-то случилось, с вашим испанистом? – наконец догадался я.

– Пропал без вести. За день до того, как вы пришли за второй частью перевода.

– И что милиция говорит?

– Но я это только вам, конфиденциально, хорошо? И то, потому что вы к этому отношение имеете. Вообще-то следователь меня тут заставил расписку дать... – рассеянно сказал клерк. – Ну да ладно, вы же не станете... В общем, жил этот переводчик один, поэтому в тот же день его не хватились. Через некоторое время родные стали дозваниваться – к телефону никто не подходит. Пришли домой – дверь не заперта, имущество нетронуто, а человека нет. Милиция сразу не стала заявление о пропаже принимать, они обычно с такими делами неделю ждут, вдруг сам объявится. Не объявился.

– Ну а причём здесь вы и я?

– Основная версия – работа. Личной жизни у него никакой не было, врагов тоже, должен он никому не был, ограбить его не ограбили, деньги и вещи все на месте... Почти все.

– Что значит «почти»?

– Когда я этому следователю сказал про его последний перевод... Нет его там, вот что. Только человек исчез и папка эта проклятая. И никаких следов. Вот они от меня и добивались – кто заказывал, как выглядел, почему столько платил, что было в папке.

– И что?

Он долго не отвечал, с сомнением оглядывая меня, а потом, понизив голос, сказал:

– Я про вас им ничего говорить не стал, учтите. С вами же всё в порядке... А мне неприятности не нужны. Они тут и так собираются наблюдение устанавливать, среди клиентов уже слухи поползли из-за всей этой чертовщины. Так что вы больше сюда не ходите, пока не уляжется. Может, они его найдут...

Рассказанная им история меня не испугала. Мало ли, что с человеком могло случиться? Вышел из дома за сигаретами, попал под автобус. Лежит себе где-нибудь тихонечко с биркой на большом пальце ноги. При чём тут моя книга?

– А у вас не осталось никакой информации об этом клиенте? Бланк заказа или, может, визитка с адресом? – мне уже было всё равно, посчитает ли клерк подозрительным мой чрезмерный интерес к работе или нет.

– Оставалось, но милиция всё изъяла, – нахмурившись, отозвался тот, – вы же не собираетесь...

– Но вы хотя бы можете сказать, как он выглядел, этот заказчик? – я уже и сам не знал, зачем мне это было нужно.

– Пожилой такой, в очёчках, интеллигент... Ничего особенного, – клерк вытер вспотевший лоб тыльной стороной ладони. – Господи, да зачем вам это? Не караулить же вы его будете? Он сюда, может, не придёт больше никогда. Вчера сразу после вас заходил, папку забрал, а новой не оставил.

– А передать ничего не просил? Помните, в прошлый раз он говорил – хорошо, мол, что рукопись у меня оказалась. Может, ещё что-нибудь в таком же духе? – я искал любую зацепку, не желая расставаться с надеждой добраться до продолжения дневника.

Он некоторое время колебался и несколько раз даже приоткрывал рот, словно собираясь что-то сказать, но в конце-концов только отрицательно помотал головой.

– Мне, наверное, в милицию надо обратиться, сообщить им про мой заказ, – аккуратно запустив пробный шар, я постарался придать моему лицу встревоженное выражение. – Раз тут такое дело... Зря вы им сами сразу всё не сказали, теперь и к вам вопросы возникнут.

Я притворно вздохнул, украдкой выглядывая в его перекосившихся чертах признаки скорой капитуляции. Разумеется, о том, чтобы самостоятельно отправляться к следователю, не было и речи, но несговорчивость клерка подталкивала меня к шантажу.

– Конечно, понимаю вас, – мягко добавил я, – репутация фирмы поставлена на кон, работу можете потерять...

– Да дьявол с ней, с работой, – не выдержал он. – Мне ведь этот старик запретил о вас говорить! Заказчик ваш. Прямо перед уходом, словно знал, что на следующий день милиция заявится.

– И что же вы, старичка послушали, а уголовный розыск не послушали? – удивился я.

– Вам этого не понять, – его глаза уткнулись в стол, а руки снова зарылись в ворох бумаг. – Он так это сказал, что ослушаться нельзя было.... Страшно так сказал...

Больше мне не удалось выдавить из него ни слова. На все мои вопросы и понукания клерк только мелко тряс головой и что-то невнятно шептал, кажется, заново переигрывая свои разговоры с заказчиком и со следователем. Я бесплодно пытался представить себе, чем предположительно тихий, интеллигентного вида старичок сумел так напугать этого самоуверенного типа.

Отчаявшись добиться от него объяснений, я зло хлопнул дверью и вышел наружу.

Возвращаться домой не хотелось. Хотя я оставался на ногах уже почти сутки и давно следовало лечь спать, стоило представить себе возвращение в квартиру, гулкую пустоту которой я и сегодня не мог заполнить работой, как мне сделалось до того тоскливо, что я предпочёл ещё какое-то время прошататься по улице.

Никакой определённой цели или маршрута у меня не было; я больше смотрел себе под ноги, чем по сторонам, отчего несколько раз налетал на возмущённых прохожих, и старался забраться как можно дальше в самые глухие переулки, какие ещё только остаются в центре Москвы. Я брёл и брёл, не обращая внимания на пронизывающий ветер, на начинающийся дождь; тем временем смеркалось – и снаружи, и в моей душе. Дома стали всё больше походить один на другой, превращались в сплошную стену, улица становилась заколдованным ущельем, и серая полоска неба над головой всё больше тёмнела. Почему-то люди, жившие в этих домах, не спешили зажигать свет, их окна оставались слепыми и чёрными; это было противоестественно, и мне становилось всё более неуютно.

Мне почудилось, что стены этого ущелья, как в древнем мифе, начали сходиться, и могут схлопнуться в любой момент, растерев меня в порошок. Подчиняясь безумной мысли, что мне необходимо успеть проскочить между ними, я шагал всё быстрее, потом перешёл на бег. Пальто расстегнулось, косой и жёсткий ноябрьский ливень ударил меня прямо в грудь, а ледяной ветер облепил рубашкой мокрое тело. Но я не стал застёгиваться, я боялся остановиться и бежал, пока не увидел вдалеке несколько горящих окон. Дождь заливал мне глаза, и преломлённые водными линзами светящиеся точки играли, переливались, превращались в звёзды, указывавшие мне путь.

Когда я наконец добрался до здания со светящимися окнами, то понял, что стою перед той самой детской библиотекой, в которой размещалось теперь моё переводческое бюро. Дорога домой отсюда мне была знакома. Простояв на пороге конторы минут десять, я наконец пришёл в себя, запахнул пальто, и, ссутулившись, побрёл к себе.

Хотя, отперев тяжёлым медным ключом входную дверь, я первым делом отправился принимать горячую ванну, уберечься от болезни мне не удалось. Всю ночь меня преследовали душные видения: я то оказывался под палящим солнцем в бескрайней пустыне, в которой, сколько ни иди по раскалённому песку, сдвинуться ни на шаг вперёд не получается; то вдруг вяз в болоте посреди тропического леса. В один из особенно страшных моментов, когда мне начало казаться, что воздух в этом мире скоро закончится и я непременно умру, кошмар чуть ослабил свои тиски, и я, задыхаясь, с трудом выплыл из пучин сновидения на поверхность.

Постель была мокрой насквозь. Меня била дрожь, лоб горел, а в горле пересохло. Собрав все оставшиеся силы, я еле откинул придавившее меня одеяло и несколько долгих минут просто лежал на кровати, не в состоянии подняться на ноги. В ушах мерно стучала кровь, и звук её биения рисовал в моём воображении роты солдат, маршем проходящих мимо трибуны, с которой я принимал парад. Стоило мне прикрыть глаза, чтобы получше рассмотреть это призрачное воинство, как водоворот сна опять затянул меня с головой.

В следующий раз я очнулся от сильнейшего холода, который пронизывал всё моё тело. Озноб колотил меня так, что нелегко было даже поднести ко лбу руку, чтобы проверить температуру. Я попробовал было дотянуться до пола и подобрать сброшенное одеяло, но достать его никак не получалось. Пришлось пойти на хитрость: устроившись на самом краю кровати, я качнулся и свалился вниз. Теперь выбора у меня больше не оставалось: чтобы не провести остаток ночи на холодном паркете, надо было заставить себя встать и, нащупав одеяло, по меньшей мере, укрыться снова, а если получится – то и выбраться на кухню за аспирином.

Однако всё произошло совсем иначе, чем я предполагал. Когда я ещё стоял на четвереньках на полу, пытаясь нашарить в кромешной темноте невесть куда запропастившееся покрывало, в глубине комнаты мне послышался чей-то отчётливый вздох.

Окна оставались плотно зашторены, и из-за пасмурной погоды небо было совсем чёрным. Было, наверное, четыре или полпятого ночи – глухое время, когда последние гуляки уже вернулись по домам, а честные труженики досыпают в своих койках последние сладкие часы, фонари уже погашены, и улицы города пусты, как при чумном карантине. В комнате моей от этого царил полный мрак, который растворил в себе и очертания мебели, и чёрный прямоугольник прохода в коридор, и пол, и потолок со стенами. Поэтому разглядеть того или то, что находилось, если полагаться на слух, всего в нескольких шагах от меня, не было никакой возможности.

При всей невероятности услышанного мной звука, мной овладела полная уверенность в том, что он мне не почудился. Я прижался спиной к кровати и, боясь быть застигнутым врасплох, выставил вперёд руки. Потом сглотнул и хриплым голосом (лишь бы он не сорвался в истерический визг!) спросил:

– Кто это?

Вспоминая это мгновение, я понимаю, что всерьёз рассчитывал услышать ответ. Вздох был настолько настоящим, что я даже не стал задаваться вопросом, как неведомый гость сумел проникнуть незамеченным в мою квартиру, а просто воспринял это как данность. Я так и сидел на полу, слепо поводя перед собой дрожащими от усталости и напряжения руками, сдерживая рвущееся из груди дыхание и напрасно вслушиваясь в тишину. Больше не раздалось ни единого шороха; но только проведя в такой нелепой позе ещё добрых десять минут, я смог убедить себя в том, что послышавшийся мне звук был, очевидно, отставшим кусочком сна. Это помогло мне набраться храбрости и, поднявшись наконец с пола, на ощупь найти кнопку настольной лампы. Вспыхнувший свет ещё раз доказал, что меня просто разыграло моё воображение. В комнате никого не было. Решительным броском я достиг настенного выключателя и на трясущихся ногах осмотрел всю квартиру, особенно внимательно изучив то место, откуда, как мне казалось, шёл звук.

Удостоверившись, что во всём доме, кроме меня, больше никого нет, я уселся на кухонном диване и достал из буфета хранившуюся там коробку с лекарствами. С торчащим из подмышки градусником я ворошил белые бумажные упаковки и тюбики с таблетками, пока не обнаружил быстрорастворимый аспирин и ещё что-то жаропонижающее. Столбик ртути вплотную подполз к отметке в сорок градусов и лишь там задержался; положение было серьёзным, так что на всякий случай я выпил и шипучий аспирин, и другую таблетку. Сырая вода из-под крана отдавала ржавчиной и хлоркой, но я глотал её так жадно, что не обращал внимания на тонкие струйки, стекавшие вниз по подбородку. Только утолив жажду и утираясь рукавом халата, я с улыбкой вспомнил кадры из какого-то виденного мною фильма, в котором скитающийся по пустыне странник так же яростно набрасывался на источник в случайно встретившемся оазисе. Что ж, этой ночью я тоже бродил по барханам...

Набрав про запас большую кружку воды и так и не погасив свет на кухне и в прихожей, я вернулся в постель. К утру температура немного спала, но ещё больше недели я не отваживался выходить на улицу дальше продуктового магазина под домом. Даже эта скромная экспедиция требовала от меня столько усилий, что всякие мысли о возвращении в переводческую контору немедленно вызывали слабость в коленях и лёгкую тошноту.

Хотя я говорил себе, что причиной обрушившейся на меня болезни была моя прогулка под дождём, тоненький голосок у меня внутри не прекращал твердить, что дело было совсем не в этом. Предположить, что меня подкосило известие о том, что продолжения дневника конкистадора я больше никогда не увижу, моему разуму было смешно, однако полностью отрицать это я бы не решился.

Если это и была простуда, то крайне необычная: ни кашля, ни насморка, ни других наиболее ожидаемых её симптомов я так и не дождался. Вместо этого каждый вечер меня продолжал мучить жар, а днём его сменяла противная слабость. Я бы, наверное, заподозрил неладное и обязательно обратился к врачу, но трудно дававшееся дыхание и свистящий хрип, с которым воздух выходил из моих лёгких, добавлял этой болезни сходства с бронхитом, которым я часто страдал в детстве. У кого нет постоянного места работы, тому нет нужды оправдываться перед нанимателем за отсутствие из-за недомоганий, а значит – не имеется и веской причины идти к врачу. Я решил положиться на свои собственные лекарские умения и способности и в течение недели с лишним методично переводил запасы аспирина и горчичников. Днём всё больше сидел на кухне, соорудив себе из нескольких пледов уютное гнездо и переставив чайник в пределы досягаемости. Ночью, когда глаза уже сами начинали закрываться, прокрадывался в комнату, где ещё немного читал в постели, прежде чем в последний раз подозрительно оглядеться по сторонам и выключить свет.

Снова и снова обдумывая то, что со мной произошло в вечер, когда бюро переводов отказало мне в продолжении работы над дневником, я понимаю, что именно тогда начали проявляться странные явления, увлёкшие меня в последующие дни и недели. Поэтому я с такой подробностью рассказываю о вещах, казалось бы, бессмысленных и недостойных внимания, как мои сны или глупые страхи.

По здравом размышлении не могу сказать, что история с пропажей моего предшественника не произвела на меня никакого впечатления. В первый же вечер думать об этом у меня не было ни сил, ни желания. Известие о том, что мои приключения с дневником подошли к концу, до того опустошило меня и привело в такое отчаяние, что я, считавший себя человеком спокойным, рассудительным и даже где-то флегматичным, в итоге несколько часов прослонялся под дождём в типичнейшем нервном припадке.

Трудно объяснить, почему старое испанское повествование так околдовало меня; для этого пришлось бы слишком долго описывать мою прежнюю жизнь, скучную, одинокую, лишённую смысла и приключений. В тот момент, когда дневник конкистадора впервые попал мне в руки, я почувствовал, что случайно оказываюсь в эпицентре каких-то удивительных событий. Они явно не принадлежали к моему пыльному мирку, но тем решительнее я был намерен за них цепляться – ведь они могли позволить мне хотя бы ненадолго вырваться из рутины. Даже если бы автор дневника и не заманивал читателя обещаниями неких тайн, щедро рассыпанными среди строк его творения, я всё равно бы, наверное, с таким же рвением переводил его главу за главой, и с тем же нетерпением бегал, как мальчишка, в бюро за продолжением. Мысли же о том, что, расшифровывая его записи, я причащаюсь к этим тайнам и, может, переживаю самое увлекательное приключение, на которое я мог рассчитывать в своей унылой жизни, делали расставание с выполняемой работой совершенно невыносимым.

Когда чёртов испанист исчез, а сотрудник конторы в полной уверенности, что вся эта история связана с моей книгой, чуть ли не в истерике отправил меня вон, я ещё долго обдумывал случившееся. Сначала мне казалось, что напугать и заставить меня отказаться от перевода дневника клерку не удалось. Если все эти события действительно были связаны с книгой, это только придавало ей – а значит, и всему, что со мной творилось – исключительности.

Однако не всё было так просто. Я мог сколько угодно играть в отважного маленького исследователя, но слуховые галлюцинации никогда прежде не ввергали меня в такое жалкое состояние, как в ту ночь, когда мне почудилось чьё-то присутствие в моей комнате. Какая-то часть меня уже поверила клерку, и отныне я был готов к любым опасностям. Но всё же заставить меня отказаться от продолжения работы эти страхи не могли. Риск только подчёркивал важность и серьёзность происходящего.

Ставки повышались.

Беда была в другом: оставшись безо всяких следов своего заказчика, я терял надежду на то, что смогу ещё когда-либо увидеть продолжение.

В жизни я часто использую одну небольшую хитрость: если мне приходится чего-то сильно хотеть и ожидать, я заранее говорю себе, что ничего у меня не выйдет и все мои чаяния, как обычно, завершатся полным крахом. С одной стороны, это позволяет мне заранее приучить себя к мысли о невозможности воплощения этого желания и при помощи такой прививки смягчить разочарование, если события действительно станут развиваться неблагоприятно. С другой, настраиваясь на неудачу, я как будто пытаюсь заговорить себя от неё; получается своеобразный сглаз наоборот. Так решил поступить и на сей раз.

Убеждая себя в том, что книги мне больше не увидеть, я находил даже некоторую пользу в своей болезни. Слабость тела не позволяла мне уступать слабости душевной и бесконечно возвращаться в бюро, веря, что вопреки всему в один прекрасный день следующая глава всё же окажется там.

* * *

Однако расстаться с Юкатаном, признаться, было не так уж легко, и сделать это сразу казалось мне делом совсем невозможным. Я старался постепенно снизить дозу, потягивая на кухне чай с вишнёвым вареньем и штудируя обе купленные книги в поисках ответа на интриговавший меня вопрос об аутодафе.

В один из таких тихих вечеров я сделал пугающее открытие. В глоссарии труда Э.Ягониэля обнаружилось, что брат Диего де Ланда в книге упоминается в двух разных местах. Раньше же мне казалось, что, просмотрев всю книгу, я заметил только один раздел, посвящённый юкатанскому епископу. Вторая ссылка указывала на страницу в совершенно другой части тома, но я поначалу не придал этому значения.

Отыскав нужную страницу, я не поверил своим глазам. Это был плотный, почти как ватман, лист мелованной бумаги, прикрытый сверху тончайшей вуалью из полупрозрачной кальки. Именно с таким пиететом преподносили самые важные иллюстрации в многотомных советских энциклопедиях пятидесятых годов их издатели. Я аккуратно отвернул листочек кальки и обмер: из книги прямо мне в глаза пристально смотрел Диего де Ланда собственной персоной.

Словно ожёгшись, я оттолкнул том от себя.

Конечно, ничего удивительного в том, что в такой книге тоже имелась иллюстрация, не было. Но я держал Ягониэля в руках далеко не в первый раз, уже неоднократно пролистывал том насквозь и был готов поклясться, что раньше эта вставка в нём попросту отсутствовала. Проглядеть её я не сумел бы при всём желании: в книге встречались другие рисунки, но все они были сделаны на обычной бумаге, точно такой же, на какой был напечатан текст. Толстый, чуть ли не картонный лист, да ещё и снабжённый накладкой из кальки, выделялся из общей массы страниц. Теперь я не мог понять, как мне удалось пропустить его раньше: стоило только посмотреть на срез бумаги сбоку книги, как белое вкрапление сразу бросалось в глаза.

В голову сразу полезли суетливые и липкие мысли о дьявольщине, и я даже всерьёз задумался, не вышвырнуть ли Ягониэля в окно, от греха подальше. Но соблазн как следует рассмотреть таинственного францисканца оказался слишком велик, и я со смехотворной осторожностью, стараясь не прикасаться к книге руками, приблизился к настоятелю исамальского монастыря.

Его портрет занимал всю страницу. Это была чёрно-белая репродукция писанной маслом картины. Краски эти как нельзя лучше подходили для изображения Диего де Ланды: холодный блеск в его глазах вышел у художника до того натурально, что оторваться от тяжёлого взгляда настоятеля было невероятно трудно.

Есть такие портреты, которые ловят того, кто их рассматривает, и уже не отпускают его. Неважно, с какой точки глядеть на такие полотна – люди на них, кажется, всегда смотрят вам прямо в глаза, отчего предстают живыми. Это, к примеру, справедливо насчёт Джоконды, но и другие работы Леонардо иногда украдкой наблюдают за музейными посетителями. Впрочем, да Винчи не один такой: где-то я читал про малоизвестного испанского художника, которого обвиняли в связях с сатаной и чуть ли даже не сожгли, до того похоже выходили у него портреты. Хотя нет, дело было в другом: изображённые на них люди вскоре умирали, зато на его картинах оставались совершенно как живые... Некоторые даже, по-моему, верили, что можно надеяться на вечную жизнь, пожертвовав своей бренной оболочкой и переселившись на один из волшебных холстов, так что очередь заказчиков к этому мастеру никогда не редела. Жаль, не помню, чем закончилась эта красивая история, которая, наверное, и вдохновила Уайльда на создание его собственного Портрета. Любой полинезийский абориген не сочтёт её смешной или неправдоподобной: если я ничего не путаю, они до сих пор отказываются позировать и даже сниматься на плёнку, боясь, что их изображение отнимет у них жизненную силу. Как бы то ни было, несколько скверных маленьких репродукций с портретов того художника, сопровождавшие текст, поражали воображение. Помню, я решил тогда непременно отправиться в Испанию, чтобы взглянуть на них вблизи. И, как обычно, не только не собрался, но и в конечном итоге позабыл имя мастера; постепенно изначально яркое впечатление и вызванное им любопытство поблекли и затёрлись среди новых переживаний.

Однако при виде портрета Диего де Ланды я немедленно вспомнил эту историю – может быть, оттого что картина была чем-то похожа на виденные мной тогда отпечатки. Не берусь утверждать, что она принадлежала кисти договорившегося с дьяволом живописца, но магическими свойствами она обладала в такой же степени. Брат де Ланда художнику удался: он был настолько живым, что я даже раскаялся в своей лени, помешавшей мне усерднее учить испанский: заговори сейчас со мной портрет настоятеля, я даже не смогу ответить ему ничего вразумительного.

Помимо всего прочего, картина была престранной. Классическая традиция, в которой она была выдержана, не допускает легкомыслия – довольно взглянуть на полотна Веласкеса, чтобы это понять. Бледные восковые лица и белые кружевные воротники остаются единственными пятнами света на таких портретах; остальная часть холста обычно бывает утоплена в сумраке. Какое-либо выражение на этих лицах отсутствует, они бесстрастны как посмертные маски; послабления эта школа делает только детям, которым изредка дозволялась озорная улыбка. Без сюрпризов обходится и во всём, что касается поз, в которых написаны люди.

Поэтому портрет францисканца казался такой же искусной подделкой под работу этой школы, как вся книга Ягониэля – фальшивкой серьёзного научного издания. С точки зрения стиля придраться было не к чему, но вот сам персонаж...

Брат Диего де Ланда был изображён анфас. Все чёрточки и ложбинки, выписанные мастером с великолепным чувством света и тени, как и напряжённый изгиб тонких бескровных губ, и внимательный взгляд двух похожих на чёрные испанские маслины глаз – всё в его лице передавало крайнюю тревогу. Как если бы этого было недостаточно, настоятель поднял руку с вытянутым указательным пальцем прямо перед собой, словно грозя или предупреждая о чём-то.

В целом, он выглядел именно так, как мне его рисовало воображение: высокий лоб, ещё больше расширенный уходящими вверх залысинами, острые скулы, крупный нос с горбинкой, припухшие веки и тени под глазами...

Никаких комментариев под изображением не было. Составитель издания ограничился краткой пометкой «Диего де Ланда» и годами жизни юкатанского епископа. Ещё больше меня удивило то, что во всей главе, среди которой оказалась затеряна эта иллюстрация, де Ланда ни разу не упоминался. Было совершенно неясно, какой логикой руководствовался составитель, помещая портрет францисканца именно в этот раздел, посвящённый верованиям майя и описаниям некоторых их обрядов.

Озадаченный, я позабыл обо всех суевериях и тщательно пролистал главу от начала до конца. Для случайного читателя она не оставляла сомнений в том, что портрет де Ланды мог попасть сюда только по ошибке типографии или издателя. Но чем дольше я думал о таком загадочном расположении иллюстрации, тем больше мне казалось: францисканец находится тут по прихоти самого автора.

Лист с репродукцией занимал правую часть разворота. Левую заслоняла отвёрнутая калька, что мешало посмотреть на весь разворот одновременно и связать содержание обеих страниц, поэтому мысль сделать это пришла мне в голову далеко не сразу.

Увиденный мною слева текст я привожу целиком.

«Во время проведения ритуалов, связанных с человеческими жертвоприношениями, жрецу помогали четверо пожилых мужчин, которых, в честь богов дождя, называли Чаками. Каждый из этих „Чаков“ держал руки и ноги жертвы, помещённой на особый алтарь, в то время как её грудь вскрывалась ещё одним человеком, который носил титул Наком (титул военного вождя). Другим служителем культа был Чилам, своего рода шаман-духовидец, который, находясь в состоянии транса, получал „послания“ от богов. Его пророчества обычно интерпретировались собраниями жрецов.

Для человеческих жертвоприношений использовали пленников и рабов, но чаще всего в жертву приносили детей (незаконнорожденных или сирот, которых специально покупали для этой цели). Обряды принесения в жертву именно людей, а не животных, прочно установились на Юкатане вместе с господством воинственного племени тольтеков. Для важных церемоний использовались жертвенники, размещённые на культовых сооружениях – чаще всего храмовых пирамидах.

Проведение всех ритуалов жестко определялось календарём, и, прежде всего – календарём 260-дневного цикла. Ритуальные священнодействия были насыщены символическим смыслом. В них, например, очень часто фигурировали цифры 4, 9, 13 и указания на цвета, связанные со сторонами света. Нет сомнений в том, что важнейшие ритуалы были приурочены к наступлению нового года».

Далее автор переходил к рассуждениям о тонкостях соответствий между двумя принятыми у древних майя календарными системами. Тут я быстро увяз, поскольку читать дальше у меня не было никаких сил: в предыдущих трёх абзацах я увидел нечто такое, что полностью парализовало мою способность разбираться в тексте и вдумываться в него.

Лаконично набросанный Ягониэлем обряд жертвоприношения полностью совпадал с тем, который я видел в своих кошмарах. Мои мысли бешено закрутились. Мог ли я наткнуться на описание этого страшного ритуала ещё до того, как ко мне попал дневник конкистадора? Быть может, ужасающая, но чем-то притягательная картина оставалась в моей памяти с тех пор, как я ещё ребёнком прочёл какую-нибудь приключенческую повесть об исследовании Южной Америки? Разум заставил меня забыть её тогда; она провалилась в тёмный подпол подсознания и лишь теперь выкарабкалась наверх по верёвочной лестнице, которую ей скинул мой конкистадор... Но разве можно окончательно позабыть нечто, до такой степени напугавшее тебя в детстве?

Было в этих трёх абзацах и ещё кое-что. «...которых, в честь богов дождя, называли Чаками...». Где мне встречалось это имя? Не было ли что-то связано с ним во второй главе дневника? Я вскочил с софы и кинулся в комнату, где на столе лежала стопочка моих переводов. Нужное слово оказалось в самом конце: это был неуклюже переданный мной рисунок сказочного уродца, под которым латинскими буквами значилось «Chac».

Я заново перечитал всю главу, и, словно тропический ливень, повелителем которого являлось это божество, меня захлестнуло понимание того, что со мной происходит нечто необъяснимое и зловещее. Все детали истории казались мне теперь взаимосвязанными: и один, преждевременный, дождь, хлынувший на передовой отряд конкистадоров, в то самое время, как их товарищей постигла страшная и неизвестная судьба; и другой, припозднившийся, ледяной, который посадил меня под домашний арест, и жертвоприношения, увиденные мною во сне. Я больше не смел сомневаться, что за всем этим стоит некий скрытый смысл, пока остававшийся для меня недоступным.

Искушению я смог сопротивляться ещё только пару дней. Стоило мне почувствовать себя получше, как я плюнул на все логические и суеверные построения, оделся потеплее, вооружился зонтом и отправился в свою контору. Настроен я был решительней некуда: или выбью из мнительного клерка адрес и телефон заказчика, или пусть он готовится к объяснениям со следователями.

Однако схватка не состоялась. Бюро оказалось закрыто, и мне потребовалось добрых пять минут, чтобы поверить в то, что я увидел. Окна были мертвы и уже покрылись тонким слоем пыли и грязи. Пыль лежала и на дверном звонке. Замок и ручку двери обвивала проволочка с пластиковой пломбой, а дверь по периметру была обклеена обтрёпанными уже бумажками с надписью «Опечатано» и синим штампом Московского уголовного розыска.

La obsesión

Неужели милиция всё же закрыла бюро, как того опасался клерк? Следователи выяснили, что он чего-то не договаривал, заподозрили его в соучастии и арестовали, а контору лишили лицензии, или что там бывает у переводческих фирм? Просто прикрыли её, чтобы оказать на него давление? Может, он был никакой не работник, а хозяин конторы? Что ещё могло с ней произойти, и главное, зачем было опечатывать офис?

Сквозь пыльные двойные стёкла было ничего не разглядеть. Я обошёл, воровато озираясь, кругом весь двухэтажный особняк, в котором размещалось бюро, чтобы у каждого окна привстать на цыпочки и попробовать высмотреть, что же творится внутри конторы. С обратной стороны здания я обнаружил небольшую железную дверь – видимо, запасной выход. Она была также запломбирована и оклеена милицейскими печатями.

В нескольких шагах от неё находился вход в подвальное помещение, отданное под кафе. На жестяной крыше, защищающей от дождя десяток ступеней и вход, была установлена вывеска с надписью «Шашлычная Цомпантли. Кавказская и мексиканская кухня». Из приоткрытой двери на лестницу падал узкий клин бледного света и доносились небесные ароматы, от которых у меня сразу разыгралась фантазия, требовательно заныло в животе и свело скулы.

Я и не знал, что в этом строении было ещё что-то, кроме переводческой конторы. Войдя в роль отважного детектива, я приподнял воротник на пальто и стал спускаться по лестнице вниз. Трудно сказать, что подгоняло меня больше – исследовательское любопытство или нежданно прорезавшийся голод.

Заняв столик, я как можно приветливее кивнул опрятной светловолосой официантке в синем фартуке и пошловатом бумажном чепце и углубился в меню. Названия блюд ласкали глаз, а цены не портили приятного впечатления. На всякий случай сверившись с содержимым своего кошелька, я заказал лобио, шампур бараньего шашлыка и тапас на закуску. Сочетание, что и говорить, было немного странным, но мне случалось сочетать и суши с борщом, поэтому изображать ценителя настоящих тапас, оскорблённого их соседством с сациви, я не стал.

Принявшись за великолепно приготовленную закуску (в Испании мне побывать так и не удалось, поэтому с тапас в подлиннике поданную мне репродукцию я сравнить не мог) и оглядываясь по сторонам, я приступил к планированию дальнейших действий.

Посетителей в шашлычной почти не было – только за дальним столиком дремал полный усатый мужчина в кожаной куртке. Объяснение у меня этому нашлось только одно: мёртвый час, когда обед уже закончился, а до ужина ещё остаётся порядочно времени, и по кафе слоняются только бездельники вроде меня. По вечерам здесь наверняка не протолкнуться. Интерьер приятный и спокойный: стены обшиты морёным деревом, под низким потолком – лампы в виде старинных уличных фонарей, официантки вежливые, меню составлено так заманчиво, что хочется непременно попробовать каждое блюдо. Ещё час-полтора, и сюда нагрянут освободившиеся с работы люди в костюмах, и сквозь гвалт и лязг столовых приборов намеченный мной разговор с работниками кафе выйдет совсем не таким, как мне бы хотелось.

Когда официантка принесла мне лобио, я, скользнув взглядом по табличке на её груди, спросил:

– Скажите, Лена, а что с вашими соседями случилось? – и мотнул головой в ту сторону, где, как мне казалось, находилась моя контора.

Девушка замерла, хлопая огромными серыми глазами, оправленными в удвоенные чёрной тушью ресницы, и удивлённо уставилась на меня. Вообразив, что она решила, будто я интересуюсь её соседями по дому, или, чего доброго, являюсь её тайным воздыхателем, я поспешил уточнить:

– Я о переводческом бюро, знаете, которое со стороны переулка в этом доме, – чтобы исключить все сомнения, я ткнул пальцем в пол.

Она подтянула губки и подозрительно прищурилась. Стараясь выглядеть расслабленным, я подцепил на вилку немного салата и попытался отправить его себе в рот, но рука подло дрогнула, и кусок курицы смачно шлёпнулся на стол. Я потянулся было к салфетке, но официантка оказалась проворнее. Пока она вытирала стол, я, обращаясь к задорному хвостику, в который были собраны крашенные под платину волосы на её затылке, мямлил:

– Я просто работаю у них... Переводчиком. Болел вот почти две недели, сегодня почувствовал себя получше, прихожу напомнить о себе, а они закрыты и опечатаны. Не знаете, что случилось? Когда откроются?

– А вы газет не читаете? В «Московском комсомольце» пол-рубрики «Срочно в номер» в позапрошлый четверг про это было, – оторвавшись от тряпки, сообщила она. – Мы даже вырезали специально, хотите, покажу?

Маленький бумажный квадратик, на котором криминальный репортёр излагал историю моей конторы, был весь захватан и покрыт сальными пятнами. Видимо, я не единственный интересовался этой историей, и официанткам уже надоело рассказывать её по десять раз на день. Чтобы не отрываться от работы, они просто совали очередному любопытствующему в руки газетную вырезку.

«Московские убийцы начали похищать трупы», – многообещающе гласил заголовок. Именно из-за таких статей последние десять лет я больше и не читаю этой любимой мной в юношестве газеты.

«Зверское убийство и ограбление совершено в среду в бюро переводов „Азбука“ в Староконюшенном переулке. Неизвестные преступники проникли в офис фирмы „Азбука“, и, предположительно расправившись с находившимся в нём сотрудником Семёновым И.П., разграбили бюро. Злоумышленники, вероятно, действовали по наводке и искали документы и деньги. Из офиса пропал ряд бумаг и сейф, в котором хранилась недельная касса фирмы. Оргтехнику преступники не тронули.

Основной загадкой для следствия остаётся то, куда убийцы дели тело Семёнова И.П. В его смерти милиция не сомневается: на полу обнаружено большое количество крови той же группы, что и у Семёнова. По мнению судмедэкспертов, такая кровопотеря несовместима с жизнью. Однако самого трупа на месте преступления не найдено. Ведущие дело следователи МУРа считают, что грабители могли забрать его с собой и закопать впоследствии в подмосковных лесах, или утопить в Москва-реке. Однако зачем им потребовалось это делать, милиция пока сказать не может».

– Они разве тут правду напишут? – насмешливо спросил хрипловатый женский голос за моей спиной.

Вздрогнув, я обернулся. Позади меня, опираясь на швабру, стояла уборщица – женщина лет пятидесяти с худым недобрым лицом и седеющими тёмными волосами.

– Правду? – я поперхнулся салатом и отложил вилку в сторону.

– Правду, правду... Что двери все были изнутри заперты, и ключ в замке с внутренней стороны торчал, что там кровищи натекло литров пять, как будто его всего распотрошили, а труп потом ещё пять метров по офису волокли куда-то: след идёт-идёт, а потом вдруг обрывается... И что у нас теперь из клиентов только милиция и журналисты, – зло бросила она под конец.

– А вы откуда это знаете?

– Я же говорю, они пока тут копались, к нам обедать ходили. Те, что в званиях, конечно, отмалчивались, а вот молоденькие милиционеры, которые охраняли – им не удержаться... Ленку вон один всё обхаживал, так и нарассказал всякого. Так ведь, Лен?

Официантка, которая как раз принесла мне блюдо с шашлыками и жареной картошкой, согласно кивнула, но говорить ничего не стала.

– Так что вот... Приятного аппетита, – заключила уборщица, и, громыхая ведром, исчезла в длинном коридоре.

Минут десять я задумчиво тыкал вилкой куски превосходно доведённого, сочащегося мяса, и то сгребал в горку, то снова разравнивал по тарелке ломтики картошки. Заставить себя прожевать и проглотить их я не мог: достаточно было даже поднести шашлык ко рту, как у меня начинала кружиться голова, и в горле что-то противно тянуло.

Литров пять натекло, повторял я про себя. Как будто распотрошили... Двери все изнутри заперты на ключ. Так сказал, что ослушаться нельзя было... Страшно так сказал. Кровавый след на пять метров. Куда? Зачем? Да боже, какая разница, куда! Главное – кто? Именно – «Кто?», поскольку ответ на вопрос «Почему?», мне казалось, я знал, хотя верить в такое и даже думать об этом не хотелось.

Два таинственных исчезновения подряд исключали возможность случайных совпадений. В прошлый раз, во время последнего разговора с клерком, я пытался урезонить себя, успокоиться, доказав, что для меня история, в которую я оказался впутан, не представляет никакой опасности. Испаниста сбила машина? Что же он не запер дверь, выходя из дома за покупками? И для чего взял с собой папку с заказом? Не закрывая замок, я лично решаюсь дойти только до мусоропровода: Москва город неспокойный, довольно почитать рубрику «Срочно в номер», чтобы почувствовать непреодолимое желание установить двойные стальные двери и не показываться на улицу с наступлением темноты. Больше всего случившееся походило на похищение, причём переводчик должен был добровольно открыть гостям и покорно уйти вместе с ними, не пытаясь даже сопротивляться и не заперев дверь на ключ.

Но если произошедшее с моим предшественником было не так однозначно и ужасно, то судьба, постигшая несчастного клерка, действительно заставляла меня содрогнуться. Ему ведь было известно что-то ещё, что-то такое, о чём не отважился сказать ни следователям, ни мне, вероятно, опасаясь, что они сочтут его сумасшедшим, и даже я только посмеюсь над его признаниями. Может быть, изложи он всё честно милиции, его бы взяли под охрану... или поместили в психиатрическую лечебницу, перебил я сам себя. По крайней мере, лечебница – закрытое учреждение, проникнуть в неё преступникам было бы куда сложнее, и как знать, мой клерк всё ещё мог бы быть жив. Маловероятно, настаивал мой внутренний собеседник: злоумышленников, которые просто не пользуются дверями и окнами, вряд ли смутит охрана и ограда специальной клиники.

– Не нравится? – огорчённо спросила у меня официантка, показывая на давно остывший шашлык.

Думая о своём, я мрачно покачал головой, и она вздохнула, наверное, беспокоясь о судьбе своих чаевых.

– Он ведь тут раньше всегда обедал, – с середины своего собственного мысленного диалога вдруг решив его озвучить, сказала официантка.

– Кто?

– Илья... Семёнов. Убили которого, – Лена шмыгнула носом. – Он такой хороший был, весёлый. Шутил всё время, сдачу всегда оставлял.

Я кивнул, пытаясь представить, как этот малоприятный заносчивый очкарик с вечно зализанной чёлкой мог кокетничать с девушками. Хотелось сказать какую-нибудь колкость, но я вовремя дёрнул за вожжи, напомнив себе, что с женщинами и у меня самого всё складывалось не слишком гладко.

– В тот вечер он к нам ужинать пришёл, я запомнила, потому что он раньше никогда так поздно не бывал, только в обеденный перерыв. Он же женатый был, дома всегда ужинал... Мы с ним болтали иногда, когда я покурить выходила, – словно оправдываясь, добавила она.

– И что же в тот вечер? – я постарался мягко вернуть её мысли в нужную мне колею.

– Сказал, что работы много, допоздна останется. Какие-то переводы у него были сложные, со словарём много пришлось возиться, вот и засиделся.

– Разве он сам переводил? – удивился я. – Мне казалось, он так – по административной части.

– Не знаю, – она пожала плечиками. – А когда я домой уходила, уже было совсем поздно, полвторого ночи, я как раз в тот день закрывала – у него ещё свет горел. Вас посчитать, или кофе будете?

Шкатулка её откровенности захлопнулась так же внезапно, как и отворилась. Я заказал кофе в расчёте на то, что мне ещё удастся её разговорить, но принеся его, официантка тут же удалилась. Дымящийся эспрессо я долго зачем-то размешивал серебряной чайной ложкой, слушая, как она позвякивает о стенки чашечки, потом разом выпил холодную и уже невкусную чёрную жижу и попросил счёт.

Щедрые чаевые заставили её улыбнуться.

– А что ваше название означает? – спросил я у неё, надеясь чуть развеять похоронное настроение, сложившееся к концу нашего разговора.

– Цомпантли? Сейчас у хозяина спрошу. Рубен Ашотович!

Усатый толстяк за дальним столиком встрепенулся и сонно посмотрел на неё.

– Вот тут спрашивают – что Цомпантли означает? Это ведь по-вашему что-то, да? Или по-грузински?

– Ничего не означает, – растягивая гласные в характерном выговоре, флегматично отозвался тот. – Слово красивое...

Домой я возвращался в глубокой задумчивости. Мне начинало казаться, что по случайности я очутился в «глазу» урагана: неведомые и неизмеримые силы крушат всё по сторонам, вырывают с корнями вековые деревья, уносят в никуда людей, – но в самой середине этого буйства стоит мертвенная тишина. Хотя, возможно, именно я, сам того не понимая, и вызвал этот вихрь, меня он не затронул. Пока...

Наиболее вероятным мне представлялось то, что, со свойственной мне везучестью, я угодил в самое пекло разворачивающейся детективной истории, все действующие лица которой гоняются за неким бесценным книжным антиквариатом. Маньяки-букинисты, наёмники, работающие на крупные аукционные дома, уголовный розыск, оказавшиеся не вовремя и в ненужном месте филологи-испанисты и сотрудники переводческих фирм... Вышла бы чудесная детская приключенческая книга, а ещё лучше – комикс. Я попробовал подтянуть уголки губ к ушам, говоря себе, что ситуация складывается просто комическая. Ничего не получалось. Мне было действительно не по себе.

Судьба ограждает меня от искушения, подумалось мне вдруг. Будь у меня хотя бы малейшая возможность добраться до продолжения дневника конкистадора, я без секундных колебаний снова взялся бы за его перевод. Кто знает, какая участь ожидала бы меня в этом случае, но вряд ли я стал бы размышлять о ней, не узнав и не перепечатав по-русски, что произошло с отрядом конкистадоров в Capitulo V. Но незримая рука остановила меня за шаг до пропасти, в которую я слепо шёл, развернула, и отправила в противоположном направлении – к нормальной, обычной жизни. Спокойной, обыденной, серой, давно набившей мне оскомину, пустой, никчемной жизни. К жизни. Должен ли я быть ей за это признателен?

Так или иначе, выбора мне не оставили. Как заведённый, я продолжал вышагивать в ту сторону, куда меня запустили. Повернуть самостоятельно я никуда не мог; в таком положении остаётся только выискивать его преимущества.

Однако успокоиться и забыть о моей экспедиции в леса Юкатана мне удалось далеко не сразу. Придя домой, я первым делом уселся за книгу Э.Ягониэля, сдабривая изучение быта индейцев народности майя вишнёвым вареньем.

«У майя была принята официальная и обязательная астрология, – утверждал Ягониэль. – В зависимости от дня рождения для каждого ребёнка составлялся особый календарь, предсказывавший грядущие события его жизни. Этот календарь содержал ответы на все вопросы: когда человек сумеет найти работу, когда женится, когда с ним произойдёт несчастный случай, когда он умрёт. Этот календарь был с ним неотступно, его напевали детям вместо колыбельной, он укоренялся в их сознании и сопровождал их всю жизнь. Каждый знал наизусть свой личный гороскоп, и это знание успокаивало его, помогало ему найти своё место в мире и понять, на каком этапе своего пути он находится.

Такая система действовала практически без сбоев, потому что жрецы-астрологи сами помогали предсказанным событиям сбываться. Если гороскоп обещал некоему юноше встретить свою возлюбленную в определённый день в определённом месте, то существовал и другой гороскоп, предписывавший некоей девушке в тот же день явиться в это место и обещавший также встречу с суженым. По некоторым данным, таким образом предсказывались и предопределялись и крупные сделки, такие как купля или продажа домов, и даже драки, участники которых знали о предстоящем побоище заранее. Есть исследователи, считающие, что войны, которые вели между собой различные народности Юкатана, принадлежащие к этой вере и культуре, тоже были описаны в своеобразных «летописях будущего». Большинство народов майя были воинственны, и перспектива вооружённого конфликта их отнюдь не смущала. Они даже не рассматривали возможность повернуть против судьбы и отказаться от предписанных сражений. Число павших в битве врагов также было предсказано в гороскопах, и если их погибало недостаточно, всегда оставалась возможность приблизить реальность к пророчествам, принеся в жертву пленных.

Это пристрастие майя к предсказаниям позволяло им преодолеть страх перед будущим, боязнь смерти и наполняло уверенностью в себе каждого человека и целые народы. Однако в десятом веке н.э. оно сыграло со всей их цивилизацией весьма дурную шутку, о которой, ввиду недостаточной научной обоснованности этой гипотезы, мы здесь говорить не станем».

Умело распалив моё воображение и тут же проворно спрятав белого кролика тайного знания обратно в свою магическую шляпу, Ягониэль элегантным реверансом поблагодарил публику за внимание и без малейшего зазрения совести перешёл к вопросам воспитания детей, к которому, якобы, и относился этот странный пассаж.

В ту ночь и на следующий день со мной творилось нечто невообразимое: чем лучше я понимал, что моё приключение подошло к концу, тем с большим остервенением я листал Кюммерлинга, перечитывал брошюры, ползал с лупой по карте штатов Кампече и Петен, и думал, думал... Тревожный колокольчик прозвенел вечером следующего дня, когда, поужинав, я сел слушать по радио новостную сводку, чтобы как-то отвлечься от уже превратившегося в навязчивую идею желания разгадать смысл описанной в дневнике экспедиции.

«К небывалым разрушениям и человеческим жертвам привёл ураган „Симона“, ударивший три дня назад по атлантическому побережью США», – вещал диктор. Я безотчётно прибавил звука – наверное потому, что только накануне сам ощущал себя попавшим в эпицентр тайфуна.

«Полностью разрушены города Новый Орлеан, Хьюстон и Даллас. Большинство населённых пунктов в штатах Миссисипи, Луизиана и Техас лежат в руинах. Особенно пострадала столица джаза: Новый Орлеан затоплен на девять десятых, американская армия и национальная гвардия не в состоянии справиться с задачами по эвакуации выживших. Число погибших, по предварительным оценкам, может составить десятки тысяч человек, но мэр Нового Орлеана Рэй Нагин считает, что эта цифра – наиболее скромная из возможных. Город лежит в низине, поэтому десятиметровые волны, которую принёс с собой ураган, с лёгкостью преодолели заграждение и привели к крупнейшему наводнению в истории Нового Орлеана. Положение осложняется тем, что вода прорвала дамбы на каналах, ведущих к озеру Понтчартейн, которое расположено на возвышенности. Все попытки военно-инженерных частей хоть как-то укрепить плотины ни к чему не приводят. В городе царит анархия. Все оружейные магазины разграблены, из-за плохой организации спасательных операций гуманитарная помощь прибывает в Новый Орлеан с большим опозданием, и её не хватает на всех. Выжившие мародёрствуют и грабят магазины. Десантные подразделения, переброшенные в город транспортными вертолётами „Чинук“, вступают в столкновения с бандами мародёров и несут тяжёлые потери.

В Хьюстон и Даллас «Симона» добралась, достигнув максимальной силы – сейчас это ураган наивысшей, пятой категории опасности. Миллионы жителей обоих городов, пытавшиеся эвакуироваться вглубь континента, оказались в западне. Дороги блокированы из-за многочисленных аварий, транспортные артерии Техаса забиты многокилометровыми пробками. Только что поступило сообщение, что путь следования «Симоны» из Хьюстона в Даллас на несколько миль совпал с автотрассой. Точное число жертв пока неизвестно, но оно может исчисляться тысячами.

Кроме того, ураган серьёзно повредил или полностью разрушил многочисленные нефтяные платформы, расположенные в Мексиканском заливе, а также нанёс многомиллиардный ущерб нефтеперерабатывающим предприятиям в Хьюстоне и Далласе. В результате цена барреля нефти на мировых рынках резко подскочила и превысила отметку в девяносто три доллара США.

«Симона» обошла стороной прибрежные мексиканские города Веракрус, Сьюдад Эрмоса и Сьюдад Мадеро, которые неделю назад почти стёр с лица Земли другой ураган, «Изабель». Однако правительство Мексики не разрешает покинувшим их жителям возвращаться в свои дома, опасаясь новых ударов стихии»

Репортаж напоминал какой-то апокалиптический роман, и я сидел, раскрыв рот, и уставившись в динамик радиоприёмника. Что и говорить: изредка мне всё же приходилось раскаиваться в том, что у меня нет телевизора. Вот и теперь: жуткие и, должно быть, незабываемые виды разрушенного Нового Орлеана приходилось отдавать на откуп моей фантазии.

Ведущий переключился на новости из горячих точек в Африке, а я принялся рассеянно крутить колёсико настройки в поисках чего-нибудь более увлекательного. И оно не заставило себя ждать.

Мой приёмник, как я уже отмечал, родом из семидесятых и ловит волны только УКВ-диапазона. Вдоль всего корпуса по его лицевой стороне идёт застеклённая шкала частот, многие цифры на которой сопровождаются названиями городов – из них ведётся вещание на соответствующих волнах. Во всяком случае, в семидесятых годах дело обстояло именно так. Итак, у одной отметки значится «Берлин», у другой – «Париж», у третьей – «Буэнос-Айрес». (Отчего-то мне кажется, что, осторожно вращая ручку и вслушиваясь в пробивающийся сквозь помехи голос аргентинского диктора, наши отцы намного острее чувствовали, насколько мал и тесен наш мир, чем мы можем ощутить это, скажем, смотря по телевизору в прямом эфире новости из Токио.)

Миллиметрах в четырёх от Буэнос-Айреса и неподалёку от Мехико полуразборчивое бормотание испанских журналистов и завывание радиоволн сменилось вдруг полной тишиной, которую разрежало только лёгкое электрическое потрескивание.

Но стоило мне взяться за рифлёную поверхность регулятора, чтобы снова пуститься в свои бесцельные поиски, как приёмник раскатистым баритоном произнёс:

«Буэнос диас, дорогие товарищи, и добро пожаловать на радиопередачу „Мир майя“. Из нашей сегодняшней программы вы сможете узнать о последних известиях в области политики, общественной, религиозной и культурной жизни индейцев майя. Итак, главная новость первого дня Чуен четвёртого числа месяца Кумху: государство Мани-Тутук-Шиу объявило войну своему ближайшему соседу, княжеству Кочвах. Дипломаты считают неизбежным вступление в этот конфликт государства Сотута, которое связано с Кочвахом договором о взаимной защите. Кроме того, в нашей передаче: в городе Канпеч нарастает межэтническая напряжённость после того, как мексиканские наёмники к’анулы принесли в жертву своему богу маиса – Шипе Тотеку – двух местных детей. А теперь – подробности...»

Тут в динамике что-то яростно зашипело, будто на сковороду с раскалённым маслом плеснули воды. Я механически попытался подстроить приёмник, но от волнения крутанул колёсико слишком сильно, и весь эфир опять забили шепелявые латиноамериканцы. Тщетно пытался я вернуть стрелку на шкале в исходное положение: в двух миллиметрах от Мехико и четырёх от Буэнос-Айреса радиола улавливала лишь монотонный шум прибоя ультра-коротких волн, накатывающих на разорённые ураганом берега Мексиканского залива.

Я щёлкнул тумблером и полез в буфет за аптечкой. План был прост: выпить двойную дозу успокоительного и лечь спать. Перед моими глазами сужались и расширялись радужные круги, а сердце весило как булыжник и тянуло меня вниз. Я впервые подумал, что происходящая со мной история может обойтись мне недопустимо дорого, и за приятно щекочущие сознание выбросы адреналина от моих маленьких приключений мне придётся расплатиться рассудком. Уже пришлось.

Последние панические мысли метались у меня в голове, как обезумевшие рыбки во взболтанном аквариуме. Снотворное заморозило колыхавшуюся в нём взвесь, она загустела, и рыбки моих мыслей завязли в желе медикаментозного отупения. Потом свет выключили.

Однако забвение не принесло мне того отдыха от проклятых индейцев, на который я уповал всей душой. Майя преследовали меня – и если психоаналитики правы, и в сновидении нам символами сообщаются наши тревоги, то в моём случае знак этот даже не надо было расшифровывать. Я продирался сквозь джунгли, пытаясь скрыться от гнавшихся за мной меднокожих воинов в полной боевой раскраске. Они отставали от меня всего на десяток шагов, и меня не оставляло чувство, что настигнуть меня им ничего не стоит, сделать это они могут в любое мгновение, но забавляются со мной, как кошка развлекается с пойманной мышью.

Потом я поскользнулся, и десяток рук одновременно схватил меня, скрутил, обездвижил, торжествующе поднял бессильный кокон, в который я превратился, над головами, а затем меня грубо поволокли обратно, к тому, от чего я пытался убежать. Вскоре я увидел его: широкий плоский камень с выдолбленными желобками, уходящими от центра – к углам, потемневшими от вечно струящихся по ним ручейков крови. Против воли мне в рот влили из грубой глиняной чашки какой-то зловонной настойки, и от неё глаза мои застил багровый туман, а уши забились толстым слоем ваты, сквозь которую звуки проникали с запозданием и искажениями. И мне уже, в общем-то, было всё равно, когда несколько пар сильных рук властно растянули моё бесчувственное тело на алтаре, и Наком занёс над моим сердцем остро отточенный кремень.

Но тут в моём мозгу промелькнуло молниеносное осознание того, что всё это происходит со мной не понарошку, что кремень через доли секунды обрушится на мою грудь, хрустнут рёбра, хлынет кровь, и убийца в маске древнего божества вырвет моё горячее сердце, вырвет из меня жизнь. Отчаянным усилием, с каким заходятся в судорогах поражённые столбняком, я изогнулся, вывернулся из рук жрецов и упал с камня – на холодный паркет. Размеренно тикали часы, с каждым поворотом шестерёнок возвращая меня в мой мир, и тени Чаков, столпившиеся у моей кровати, нехотя отступали назад, в темноту.

Времени было полшестого утра; я чётко понимал, что засыпать больше не решусь. Умывшись и выпив чая, я оделся потеплее и вышел на улицу. Мне нужно было проветрить свой разум, и ничто не подходило лучше для этой задачи, чем ночная прогулка по морозной декабрьской Москве.

Тротуары и дороги были застелены белой простынёй. Я и не заметил, как в городе началась настоящая зима: у нас на Юкатане сейчас, наверное, самая жара, а в последние недели, будь я на Арбате, Садовом, или у себя дома, куда бы я ни глянул, вокруг простиралась сплошная сельва.

Огромные снежинки тихо планировали вниз, пряча под собой мокрый асфальт, перерытую десятками поколений строителей бурую московскую землю, окурки, бумажки, кучи собачьего дерьма, палую листву, сообщая всему моему безумному городу несвойственное ему спокойствие и торжественность.

Редкие машины ехали непривычно медленно, словно их водители оказались во власти этого колдовства и боялись его нарушить. Я вышел на Новый Арбат и зашагал, куда глаза глядят, любуясь снежной феерией и стараясь не думать ни о чём. Я переживал один из тех редких моментов, когда всем своим телом, каждой клеточкой ощущал, что существую на самом деле, что я – как-то по-детски взаправду.

Снег припорошил и мои страхи, и приснившиеся мне кошмары, и мою одержимость чёртовыми конкистадорами. Я начал забывать, что все последние дни не думал ни о чём другом, кроме как об обычаях давно выродившихся или истреблённых народов, о секретах почти пятисотлетней давности, о людях, от которых не осталось и горстки праха, и об утративших смысл интригах, которые они плели. О том, что вчера собственными ушами слышал хорошо поставленный дикторский голос, который из радиоприёмника рассказывал мне на русском языке о последних событиях, произошедших три четверти тысячелетия назад. О том, что моё увлечение майя и историей Конкисты незаметно для меня превратилось в наваждение, словно отправившись на туристическую прогулку по тропическому лесу, я отбился от группы, заплутал и вот уже месяц с лишним брожу среди болот, лиан и сапподилосов.

Я просто шёл, наслаждаясь морозом, смакуя аппетитное похрустывание снежной корочки под подошвами и целиком сосредоточившись на продолжении цепочки трафаретов, которые оставляли на снегу мои ботинки. Следить за тем, чтобы следы впечатывались достаточно глубоко и сквозь них был видна чернота асфальта, и ещё стараться, чтобы между каждым отпечатком было одинаковое расстояние... Именно такие простые бессмысленные действия и помогают лучше всего вытряхнуть из головы всяческий скопившийся там мусор.

И как раз в тот момент, когда я было подумал, что снег и утренняя Москва помогли мне излечиться от моей одержимости, оторвал взгляд от снега под ногами и поднял глаза, мне подурнело: прямо передо мной возвышалась храмовая пирамида майя.

Она была почти такой, как на рисунках в книге Ягониэля или на фотографиях, сделанных в джунглях британскими исследователями в пробковых шлемах и напечатанных в «Тайнах» Кюммерлинга. Но рисунки были схематичными, а фотоснимки – чёрно-белыми, и притом довольно скверного качества. Увидеть самую настоящую многоступенчатую пирамиду с квадратным проёмом входа посередине и надстройкой жертвенника, расположенной на предпоследней платформе, увидеть её сейчас в моём родном городе – было невероятно странно и страшно. Ноги у меня подкосились, и я рухнул на колени в снег, не в силах отвести глаз от этого сооружения.

Оно было невелико, не чета Храму Колдуна или Пирамиде Гнома в Ушмале, но сходство линий было несомненным. Те же пропорции, так же зарифмованные формы, та же суровая, аскетичная, и при этом полная достоинства, чужая нашей архитектуре красота – простая, но не примитивная.

В пирамиде не было ничего иллюзорного, в отличие от радиопередачи «Мир майя» она не норовила исчезнуть, стоило только мне отвлечься на что-то другое. Напрасно я щипал себя, отворачивался и потом искоса глядел на неё снова, надеясь и одновременно боясь, что за то время, пока я за ней не следил, она успеет растаять в грязном московском воздухе. Но пирамида оставалась на своём месте, она казалась незыблемо реальной, словно действительно простояла здесь долгие века, а на неё никто не обращал внимания. Что же тут странного – индейская пирамида в центре Москвы?

Что же, пусть я окончательно сошёл с ума; этим тоже нужно уметь воспользоваться. Пока пирамида не рассеялась с первыми лучами солнца, мне предоставлялась уникальная возможность в красках вообразить себе всё то, о чём я читал в книгах о майя.

Я стал наспех набрасывать на холст того, что видел перед собой, эскизы воспоминаний от прочтённого, чтобы, взглянув на них только раз, скомкать, отбросить и жадно, боясь не успеть, приняться за следующий.

Вот на пирамиду поднимаются верховные жрецы: грузные, лоснящиеся тела, торжественные наряды, вместо лиц – маски богов и чудовищ, сквозь прорези тускло блестят уже всё повидавшие на этом, да и на том свете, и потому пресытившиеся глаза.

Вот в основании пирамиды рабы строят погребальную камеру, в которую после смерти будет положено забальзамированное и завёрнутое в тончайшие покрывала тело правителя. В это же помещение принесут его любимые украшения, драгоценную утварь; потом сюда приведут на заклание его наложниц и слуг; а затем камеру запечатают на сотни, а может, тысячи лет, пока расхитители гробниц или те же британские учёные ударом лома не разбудят древнего царя и его свиту.

Вот четверо Чаков тащат наверх связанного пленника...

Стоя на коленях, я смотрел на призрак ритуальной пирамиды, странствующий сквозь время и пространство и неведомым образом оказавшийся сейчас в Москве, и в мельчайших деталях вспоминал свой липкий ночной кошмар. Если она смогла попасть сюда, почему бы не проникнуть в наш мир и жрецам из моих снов, загнанно думал я. Поэтому, когда мне на плечо легла чья-то тяжёлая рука, я просто покорно опустил голову, слушая, как ткань реальности, ещё недавно такая прочная, с лёгким треском расходится по швам...

– Гражданин, вам плохо? – раздался участливый мужской голос.

– Да он нажрался просто, товарищ капитан, – резонно отметил другой.

– Ты это, Филиппенко, зря. Тут, у Мавзолея, по ночам и не такое бывает... Поднимайтесь, гражданин, поднимайтесь. Всё в порядке?

По пути домой я дал себе слово, что мой роман с Юкатаном окончен раз и навсегда. Не зная, плакать мне или смеяться, я то останавливался на месте, растирая пригоршней снега вспотевшее лицо, то, подгоняемый стыдом, пробегал несколько сотен метров, пока не начинал задыхаться.

Штаны я повесил сушиться на батарею в ванной, и их оттянутые мокрые коленки напоминали мне о моём позоре у Мавзолея каждый раз, когда я туда заходил.

Выпив чаю и набравшись решимости, я собрал в целлофановый пакет книги Ягониэля и Кюммерлинга, кинул туда же все дурацкие брошюры, и даже (правда, только после нескольких минут колебаний) осторожно сложил отпечатанные на машинке переведённые мной главы дневника. Потом вышел с пакетом в коридор и направился к мусоропроводу.

Железную крышку-ковш на выкрашенной в унылый серо-зелёный цвет трубе я открывал и закрывал не меньше трёх раз, но так и набрался духу, чтобы швырнуть ей в глотку все мои сокровища. В голову почему-то лезли мысли о Диего де Ланде и его аутодафе, и о книгах, которые сжигали на площадях немецких городов нацисты. Сравнение было, разумеется, не в мою пользу: стоя перед помойкой со своей жалкой стопочкой переводов чужих мыслей, я отнюдь не смотрелся героем свободомыслия, тем более что в роли инквизиции выступало моё же alter ego.

Пакет я в конечном итоге аккуратно положил рядом с трубой. Не знаю, может быть, я рассчитывал, что его заберёт какой-нибудь любопытный сосед, а может, надеялся, что в следующий раз мне хватит смелости всё же отправить его в жерло мусоропровода.

Ни назавтра, ни после книги никто не тронул; не подходил к ним и я, гордясь своей выдержкой и празднуя постепенное очищение рассудка от тропических ядов. Сновидения про храмы, жрецов и погони по сельве перестали мне видеться на третий день. К библиотеке я больше не подходил ближе чем на квартал, и где-то через неделю меня совсем перестало туда тянуть. Я излечился.

До Нового года, тем временем, оставалось всего несколько дней, а пачка купюр в шкатулке, спрятанной в бельевом шкафу, стремительно таяла. Мои планы по приобретению живой ёлки, а может, и походу в гости к университетским друзьям оказывались под угрозой. К сожалению, отчёт в этом я начал отдавать себе слишком поздно, когда две остальные переводческие фирмы, с которыми я некогда работал, уже закрылись на новогодние каникулы.

Изрядно покопавшись в старой записной книжке, я обнаружил адрес ещё одного бюро, в котором не показывался уже, наверное, лет пять. Делать было нечего: шансы перехватить случайный заказ в конторе, где меня хоть чуть-чуть знали, мне казались более предпочтительными, чем в выбранном наугад по телефонному справочнику неизвестном бюро. Я обмотался колючим красным шарфом, надел вязаную шапку и, скатившись вниз по лестнице, заспешил в метро.

Дом, где находилась нужная мне фирма, за те годы, пока я в ней не объявлялся, полностью преобразился. Зеркальные окна в стеклопакетах, свежая благородно-жёлтая краска на стенах, облицованные гранитом ступени подъезда и медные таблички с названиями компаний, чьи офисы размещались в здании – ничто не напоминало тот полуразрушенный клоповник, в котором ютилось раньше бюро «Толмач-Г», а именно так, если верить моей записной книжке, оно называлось.

Этого сакрального названия среди выполненных в консервативном духе табличек не обнаружилось, и я испугался, что контора, бывшая, откровенно говоря, довольно сомнительным заведением, зачастую задерживавшим гонорары, разорилась или переехала в какое-нибудь отдалённое Митино. Однако, внимательно перечитав наименования снимавших там офисы фирм, между консалтинговой компанией «Kozine Assessments» и неким «OOO Максимов и партнёры» я обнаружил не уступавшую им по размерам и оформлению вывеску «Бюро переводов „Ак Цин“.

Охранник на входе записал мои паспортные данные и выдал мне синюю бумажку пропуска. Чем занималось бюро «Ак Цин», не хотелось даже и предполагать. Новенький хромированный лифт с ласкающим ухо звуковым сигналом, вроде тех, которые раздаются в начале каждого объявления в международных аэропортах, медленно растворил свои двери на пятом этаже. Офисные помещения бюро переводов находились сразу же по левую руку.

Как и следовало ожидать, «Ак Цин» ничем не напоминало ни своего инфернального предшественника, ни даже мою прежнюю контору. Строгая и очень стильная мебель, наисовременнейшее оборудование, превосходно дрессированные сотрудники в деловых костюмах и галстуках. Навстречу мне поднялась, протягивая руку, симпатичная девушка с коротко стрижеными русыми волосами.

После того, как я сконфуженно объяснился, она расспросила меня про мои рабочие языки, предыдущие крупные заказы, внимательно всё выслушала, но потом с сожалением покачала головой.

– Мне очень жаль, никаких свободных английских текстов у нас сейчас нет, французские тоже все разобраны. Попробуйте зайти сразу после Нового года – возможно, поступят другие заказы.

Ответить на это мне было решительно нечего, и я просто пораженчески кивнул. Выглядел я при этом, очевидно, уныло, как подтаявший снеговик, потому что она вдруг сочувственно улыбнулась и с видом спасателя, кидающего круг утопающему, сказала:

– А как у вас с испанским?

La advertencia

– Почему вы спрашиваете? – в тот момент я вряд ли мог сказать большую глупость, но слова выскочили из меня сами.

– Дело в том, что пару часов назад принесли новый заказ – какие-то бумаги на испанском языке. Я уже начала обзванивать наших постоянных переводчиков, но под праздники никто не хочет браться. Половина разъехалась, другие заняты. И потом, у нас испанистов не так уж много, основная масса документации на английском, – без тени удивления принялась объяснять девушка.

– Я... А что за бумаги? – волнение, которое мне не удалось как следует скрыть, всё же заставило её приподнять бровку: вряд ли большинство работающих с ними переводчиков приходят в такое состояние при получении нового заказа.

– Что-то связанное с прокладкой дорог, клиент так объяснил. Техническое, видимо. Я сама не видела, политика нашей компании запрещает просмотр переводимой документации, – вставляя эту заученную фразу, она улыбнулась пластмассовой улыбкой, какая бывает у некоторых фривольных манекенов в магазинных витринах.

– Ах, техническое... – отозвался я не раньше чем через полминуты.

Моё мгновенное разочарование уступило место искреннему облегчению. Однако я бы солгал, сказав, что в это мгновение надежда заполучить следующую часть перевода не заворочалась беспокойно внутри меня. Кровь прилила к голове, оглушив и ослепив меня, и хотя я согласно кивал в такт её пояснениям, смысл их дошёл до меня с некоторой задержкой.

– Вам не приходилось раньше работать со спецлексикой?

Фирменная вежливая заинтересованность в её голосе почти полностью оттеняла незаметные нотки недоверия; она владела собой мастерски, я был в восхищении. Её изящная головка склонилась набок под тщательно выверенным углом, и стриженая чёлка, качнувшись, прикрыла лукаво глядящий глаз. И даже если я принимал за девичье лукавство стеклянный блеск протезов, вроде тех, что вставляют в набитые чучела таксидермисты, выражение на её лице было выполнено настолько совершенно, что я не мог им не залюбоваться.

– Нет... Приходилось, – спохватился я в конце концов.

– Вы знаете, вообще-то... – она сложила руки на груди и чуть сжала губы; я уже было махнул рукой, ожидая отказа, но тут её маска дала ещё одну лёгкую трещину – на этот раз, вероятно, оттого, что она неверно истолковала восхищённое выражение на моей физиономии.

– ...постарайтесь выполнить эту работу оперативно, посмотрим, как вы справитесь, – криво пришив к началу фразы другое окончание, она утвердительно тряхнула чёлкой и, подойдя к стеллажам с одинаковыми чёрными пластмассовыми файлами, сняла один из них и вручила мне.

Я расписался на особом бланке, полюбопытствовал насчёт расценок (они оказались на порядок выше моих ожиданий), и радостно улыбнулся сотруднице бюро. Позор банкротства был отсрочен. С помощью циклопических испано-русских словарей, приобретённых мной по известному случаю, я собирался расправиться с этим заказом как можно скорее; новогодняя ёлка, свежие продукты и подарки постаревшим университетским приятелям стали снова обретать реальность. Я был признателен ей за то, что мой Новый год на этот раз мог хотя бы отдалённо напоминать настоящий праздник. Но как выразить этой целлулоидной девушке свою благодарность? Пообещать ей до конца дней стирать с неё пыль и менять батарейки?

– Спасибо вам... Большое. Правда, – не сводя с неё глаз, я начал пятиться назад, но споткнулся о порог и полетел на пол, так и не выпустив папку из рук.

– Осторожно! – она испуганно ахнула и, подбежав, помогла мне подняться. – Не ушиблись?

Стараясь не смотреть в её сторону, чтобы ей не было видно моё горящее лицо, я неловко высвободился и, буркнув что-то на прощание, кинулся к выходу.

– Берегите себя! – крикнула девушка мне вслед.

Последний слог отрезали, закрывшись, сверкающие створки лифта, отчего вместо них мне послышалось «Берегитесь!».

По пути к метро я снова и снова, кусая губы, проигрывал в голове своё нелепое падение, неловкий разговор и мешал лёгкую и чем-то приятную физическую боль с зудящим страданием от собственного ничтожества. В такую прострацию меня почти всегда ввергали мои неуклюжие попытки общения с красивыми девушками.

В этой пустыне самоуничижения и любительского членовредительства газетный киоск показался мне оазисом забвения из арабских сказок. Отвлечься от своих бед на беды чужие, заклеив неприятные переживания вырезками из журналов и газет – вот что мне было надо. «Московский комсомолец» подходил для этой цели как нельзя лучше.

Заголовок, набранный огромными буквами, извещал о том, что счёт жертвам ураганов в США и странах Центральной Америки пошёл на сотни тысяч. В Гватемалу и Никарагуа вместе с тайфунами пришли проливные дожди, совершенно несвойственные этому сезону. Из берегов вышли крупнейшие реки региона, гигантские оползни погребли под миллионами тонн земли десятки посёлков. Сил и средств для разбора завалов у властей не хватает, а надежды найти выживших больше нет, поэтому принято решение прекратить расчистные работы и объявить заваленные деревни братскими кладбищами и бросить их. Сотни населённых пунктов оказались полностью отрезаны от цивилизации, что стало с их жителями, властям вообще неизвестно.

Соединённые Штаты ещё не успели оправиться от предыдущих ударов стихии, как на побережье обрушились новые ураганы. Правительство приняло решение стянуть в пострадавшие районы части национальной гвардии со всей страны, но было уже поздно: в затопленном Новом Орлеане и разрушенном Хьюстоне начались эпидемии, сделавшие массовую эвакуацию выживших практически невозможной.

С некоторым беспокойством я перечитал названия районов, пострадавших от тайфунов и наводнений. Как ни странно, имён, знакомых мне по книге Ягониэля и досконально изученной страницы географического атласа, среди них не было. Юкатан разъярённая природа пока миловала.

В рубрике «Срочно в номер» на этот раз ничего интересного я не заметил. Разворот газеты пестрил материалами светской хроники; между репортажем с очередной помпезной свадьбы не желающей признавать свою старость поп-дивы и скорбным материалом о десятилетнем юбилее со дня смерти некой актрисы Театра кукол Валентины Кнорозовой (на сцене известной под своей девичьей фамилией Анисимова), привольно располагалась пространная статья о награждении победителей в Третьей Ежегодной государственной олимпиаде по криптографии и лингвистике. Медали призёрам лично вручал российский президент, торжественная церемония состоялась в Мраморном зале Кремля при большом стечении прессы и бомонда. В статье приводилась цитата из обращения президента к победителям Олимпиады: «Ни для кого не секрет, что в современном мире именно знания, информация являются одним из главных достояний любого народа, любой страны. Нам с вами выпало жить в непростое время, когда наши научные, интеллектуальные наработки могут попасть в руки определённым силам – как на Западе, так и на Востоке, и мы должны защищать их. При этом именно лингвистика позволяет нам лучше понимать не только языки, но и менталитет других народов, с каждым из которых мы стремимся поддерживать добрососедские и партнёрские отношения. Убеждён, что умения зашифровывать и расшифровывать информацию являются сегодня ключевыми для успеха нашей страны на мировой арене. Открою один небольшой секрет: многим финалистам этой Олимпиады, даже тем, кто не стоит сегодня на этой сцене, уже предложены хорошие места в ведущих предприятиях государственного значения...»

Я, должно быть, оставался единственным читателем, не понимающим всей важности этого события. Было пора выходить, и я без сожалений швырнул газету в урну у турникетов.

Налив чая, я уселся за рабочий стол и положил перед собой чёрный пластиковый файл с заказом, потом собрал уже расставленные по полкам испанские словари. Моих новых работодателей можно было довольно точно представить себе по этой папке: она была такая же аккуратная и корректно-безличная, как и вся фирма. По краям файл закрывался на две кнопки, на лицевой его стороне точно по центру размещалась наклейка с номером заказа. Вот в такие компании, наверное, и несут переводить контракты на поставку партий оружия, уставы тайных обществ и условия тендеров, в которых решается судьба многомиллиардных сделок. Если дорога, прокладка которой обсуждается во вверенных мне документах, будет очередным московским транспортным кольцом или даже усовершенствованной версией транссибирской магистрали – и бровью не поведу, подумал я. Чего ещё ожидать от содержимого такой папки?

Щёлкнув кнопками, я открыл её.

Тут же закрыл, запер на обе кнопки, вдохнул поглубже, протёр глаза и снова заглянул внутрь. Они, конечно, и не собирались никуда исчезать. Гром не гремел, за окном по-прежнему был день: не происходило ровным счётом ничего, что заставило бы меня усомниться в реальности увиденного. Они действительно лежали внутри и спокойно дожидались, пока я прекращу истерику и наконец достану их из тесной папки – с десяток исписанных сверху донизу пожелтевших от времени листов, на верхнем из которых титульными буквами значилось: «Capítulo V».

Я вскочил со стула и пустился кругом в обход стоящего посреди комнаты овального обеденного стола из карельской берёзы.

Этого никак не могло случиться, и тем не менее, дневник конкистадора сам разыскал меня, хотя я и старался откреститься от него изо всех сил. Было ли это случайностью? По своей ли воле я остановился именно на этой переводческой фирме, перелистывая записную книжку? В этот момент, когда я описывал уже тридцатый круг около жалобно поскрипывающего стола, даже идея всеобщего заговора, искусно сплетённого кем-то вокруг меня, не казалась мне смешной и глупой. Я всё меньше верил в совпадения, и со всё крепнущей уверенностью старался найти невидимые постороннему глазу, замаскированные под обыденные повседневные события звенья зловещей цепи, приковывающей меня к этой странной истории.

Потом, утомившись, я снова сел за стол, и мне хватило всего одного взгляда, брошенного на листы дневника, чтобы шторм, бушевавший в моём мозгу, затих, а на горизонте засияло восходящее солнце. Какая разница, подложили ли мне эти листы, или они действительно оказались там по прихоти теории вероятности? Возможно, один из них мог дать ответы на все вопросы, которые занимали меня столько времени. Неужели я сейчас откажусь от возможности заполучить их только из-за своих параноидальных опасений?

Руки всё ещё чуть дрожали; я отпил глоток остывшего чая, отставил кружку подальше, чтобы не плеснуть случайно на драгоценные листы, и погрузился в чтение.

«Что, оставшись с одним лишь проводником, от которого и зависела теперь моя судьба и судьба всех находящихся под моим началом людей, я решил с ним не разлучаться, пока не закончится, к славе Господней, наш поход.

Что, снявшись с этого привала, на котором обрёк себя на вечные мучения в аду Эрнан Гонсалес, покончив с собой, мы взяли немного на восток, и стали углубляться далее в эти леса, сквозь которые дороги проложено не было и не имелось даже тропы, и что Хуан Начи-Коком вёл нас, угадывая путь исключительно по звёздам и по иным приметам, доступным ему, но скрытым от глаз испанцев.

Что, вопреки тяготам, которые приходилось сносить отряду, солдаты пребывали в прекрасном расположении духа, и что тому было две причины: во-первых, все безмерно были рады тому, что страшные болота, в которых сгинули Ривас, Феррер и другие, уже остались позади; во-вторых же, среди солдат ходили слухи о том, что истинной целью нашего похода является клад, укрытый в подземелье храмовой пирамиды; что настоятель отправил нас сюда единственно затем, чтобы мы этот клад извлекли и передали королю и Святой Церкви, но четверть сокровищ положена тем, кто их добудет; говорили и что выжившие поделят эту долю между собой по справедливости, хотя благородным сеньорам по праву положено втрое больше, чем простым солдатам, но и третьей части от якобы положенного офицерам достанет, чтобы разбогатеть свыше всяких мер.

Что называли даже и какие именно богатства спрятаны в лоне сокровенных пирамид: среди них различные украшения, и отлитые целиком из золота статуи индейских богов, и редкие камни. Что сам такими подробностями был я немало удивлён, но, сколько ни старался, не смог разузнать, кто распускает эти слухи; мне же самому о таком отец де Ланда ничего не говорил, посему верить им я не мог, пусть бы мне этого и хотелось.

Что, когда расспрашивал я о спрятанных богатствах Хуана Начи-Кокома, тот отвечал мне, что о сокровищах ему ничего не ведомо, но никогда не хотел дать всех требуемых мной объяснений, тем заставляя меня заподозрить, что сплетни о кладе могут оказаться правдивыми.

Что, размышляя о его словах и поступках, я постепенно уверился в том, что Начи-Коком знает о сокровищах куда больше, чем говорит, а возможно, и боится вывести нас к кладу. Что тогда вспомнил я и о его повесившемся товарище и спросил индейца напрямую, не затем ли Эрнан Гонсалес отнял у себя жизнь, чтобы помешать нам добраться до золота и употребить его во славу короля, Святой Церкви и для собственного обогащения.

Что проводник упорствовал, хоть я и угрожал ему мечом, и стоял на своём, утверждая, что ни золото, ни камни ему не важны и он не станет подвергать опасностям свою жизнь ни для того, чтобы такой клад разыскать и присвоить, ни чтобы его защитить от посягательств короны и церкви. И потом, после долгих сомнений, кои я не стал прерывать, решив, будто он собирается открыть мне нечто важное, сказал мне этот Хуан Начи-Коком, что я заблуждаюсь, посчитав полукровку Гонсалеса грешником и самоубийцей.

И что больше про смерть Эрнана Гонсалеса он не говорил ни слова; и что бить Начи-Кокома, дабы узнать правду, я не стал, убоявшись потерять его доверие, которое надеялся заслужить ради выполнения своего дела».

Переводимый мной дневник иногда представлялся мне бесконечной лестницей, ведущей в глубокий тёмный подвал. На каждой ступени выбиты слова, рассказывающие определённую часть захватывающей истории, написанной так, что, прочтя очередную главу, попадаешь в плен к своему любопытству. Фонаря хватает только на шаг вперёд, и надо спуститься ещё на один уровень вниз, чтобы узнать разгадку ребуса, увиденного на предыдущей ступени. Игра, кажется, построена честно: нижняя ступень отвечает на вопросы верхней, однако полученный ответ сам превращается в новую головоломку, которой не решить, не сойдя ещё на шаг вниз. Из кусочков мозаики складывается панно; деталей становится всё больше, но пока не соберёшь их все, смысл картины не постигнуть. Приходится идти дальше, всё ниже и ниже, оглянёшься – входа, откуда ты попал в подземелье, уже не видно, а что ждёт в самом конце спуска, да и есть ли он, не знаешь. Остаётся лишь светить на ступеньку ниже, разбирать написанное на ней, и осторожно ступать дальше.

Первые три проглоченные мной страницы вроде бы помогали понять то, что случилось в предыдущих главах. Итак, отметать мои предположения о легендарных сокровищах, таящихся в затерянных в сельве старинных храмах, было рано. Возможно, сам автор дневника допускал такую возможность и раньше, но упомянуть о ней на бумаге решил только в пятой его главе – быть может, потому что вскоре после этого его догадки получили подтверждение?

Получила продолжение и история с повесившимся проводником. Как и конкистадор, составивший отчёт о своей экспедиции, я пока не мог знать, говорил ли Хуан Начи-Коком правду, отказываясь признавать Эрнана Гонсалеса самоубийцей. Я заподозрил его в попытке такой страшной ценой спасти от разграбления наследие своего народа, как только прочёл о его смерти. Что, если на самом деле Гонсалеса кто-то просто хладнокровно устранил? Кто, находясь в здравом уме, мог решиться избавиться от проводника, забравшись в самое сердце сельвы?

Если память мне не изменяла, в предыдущей главе на беднягу Гонсалеса накинулся второй офицер, Васко де Агилар. Автор дневника упоминал об этом происшествии вскользь, но мне хватило и этого. Прежде чем продолжать чтение, было необходимо вернуться к тем событиям.

Я зажёг свет в комнате (пока я разбирал первые три страницы, на улице уже стемнело), открыл дверь и, шлёпая тапочками, вышел в коридор. Пакет с книгами лежал нетронутый на том же самом месте у мусоропровода, где я его оставил. Очевидно, на солидный том трудов Ягониэля, от одного вида которого у несведущего человека скука начинала сводить скулы, никто из соседей не польстился, а выкидывать в помойку такое издание у них не поднялась рука.

Что ж, испытание силы воли провалилось, но рефлексировать по этому поводу, стоя у мусоропровода, я не собирался: у меня были дела и поважнее. Зачем-то оглянувшись по сторонам, я прошаркал обратно к себе и запер дверной замок на два оборота. Потом прошёл на кухню, и, отряхнув пакет от скопившейся пыли, начал выкладывать на стол свои собственные запретные сокровища.

Обе книги с моими закладками на нужных страницах, брошюры с кричащими обложками, попавший под горячую руку словарик исторических терминов и устаревших слов – в пакете было всё, кроме копий набранных мной на машинке страниц с переводом первых трёх глав. Озадаченный, я перебрал ещё раз брошюру за брошюрой, потом пролистал Ягониэля и растрепал Кюммерлинга – безрезультатно. У мусоропровода, кроме пакета с книгами, ничего не валялось; уж отдельно лежащую стопку бумаги я приметил бы сразу. Перевод исчез, и бесполезно было даже пытаться угадать, когда это могло случиться: за дни, прошедшие с моего отречения от майя, я ни разу не трогал пакет.

Что же, единственное, что вызвало интерес у соседей по этажу – мои малоудачные переводческие экзерсисы, в которых профану всё равно не разобраться? Но кто сказал, что переводы оказались в руках соседей? Повинуясь мгновенному импульсу, я подошёл к двери, проверил замок и на всякий случай подёргал ручку. Затем умылся холодной водой и вернулся в комнату. Даже если перевод Второй, Третьей и Четвёртой глав пропал, я мог пока положиться на свою память: они отпечатались в ней надолго, как бы я ни заставлял себя забыть о них.

«Что на следующий день наш отряд постигла беда: к вечеру трое из каждых четверых солдат, а кроме них, ещё и сеньор Васко де Агилар, почувствовали лёгкое недомогание, о котором в то время только двое сказали вслух, но остальные над ними надсмеялись, упрекая их в слабости духа и отсутствии мужества, с коим надлежит воинам переносить подобные тяготы.

Что той же ночью состояние и тех, кто посмел жаловаться на здоровье, и других, кто почёл свою хворь делом, недостойным внимания, стало не в пример хуже. Что у всех начался жар, а с ним и обильный пот и великая слабость в членах. И что брат Хоакин, выполнявший обязанности лекаря в госпитале в Мани, определил у всех, кто занемог, болотную лихорадку (la fiebre), но не сумел сказать, что было её причиною.

Что признаки этого недуга, который помешал нам на несколько дней продвигаться вперёд и свёл в могилу лучших и отважнейших из наших солдат, были следующие: жар, раскаляющий тело и замутняющий рассудок, и тяжесть в груди, не дающая свободно дышать, от чего все заболевшие и день, и ночь уверяли нас, что задыхаются, и натужно хрипели.

Что ни я, ни проводник Хуан Начи-Коком, ни брат Хоакин, этой болезни не подверглись, и чувствовали себя превосходно, хотя и находились постоянно рядом с заболевшими, и ели с ними из одной посуды, и пили из тех же фляг. Что лихорадка так же не взяла и ещё нескольких солдат; и что, сколько я ни бился, не мог уразуметь, почему одни захворали, а другие нет.

Что некоторые из заболевших посему решили, что их пытаются отравить свои же товарищи, желая через такой заговор устранить лишних участников будущего дележа сокровищ, которые нам якобы предстоит отыскать в заброшенных храмах. И что отказывались они впредь прикасаться к воде и еде, опасаясь новой попытки покушения, и убеждали и тех захворавших, которые не верили этому, делать так. И что тем очень осложнили излечение, и вызвали гнев брата Хоакина и его подручных, пытавшихся помочь им выздороветь и окрепнуть.

Что другие стали обвинять в этой напасти последнего оставшегося с нами проводника, и были такие среди здоровых, что поверили им и требовали пытать индейца, и узнать от него правду, он ли навёл недуг на несчастных. К таковым принадлежал и Васко де Агилар, который, будучи человеком необыкновенно сильным и крепким, единственный смог переносить страшную болезнь на ногах, однако та затмила его разум. И что Васко де Агилар метался как раненый буйвол по лагерю, разыскивая индейца и клянясь пресвятой Девой Марией собственноручно расправиться с ним за его смертоносное колдовство.

Что брат Хоакин поступал мудро и лечил больных так: делал им кровопускание и накладывал на разгорячённый лоб мокрые тряпицы. Что кровопускание помогало им вначале отменно, но польза от него длилась недолго. И что когда наш проводник Хуан Начи-Коком предложил брату Хоакину свою помощь и разыскал в лесу некие травы, кои надлежало давать заболевшим для облегчения их страданий и исцеления, тот прогнал его прочь, пригрозив ещё и сказать о том остальным.

Что по сей причине Хуан Начи-Коком просил меня взять его под моё личное покровительство и не отдавать солдатам. И что, прислушавшись к нему и боясь потерять последнего проводника, который мог нас ещё вывести обратно в Мани, я сделал так, и спрятал его, и охранял, покуда Васко де Агилар не ослаб настолько, что перестал вставать. Что сам я в причастность Хуана Начи-Кокома к отравлению солдат не верил, поскольку будь тот отравителем, он с лёгкостью смог бы скрыться после содеянного в лесах, оставляя нас одних и обрекая тем на верную гибель.

Что большинство заболевших лихорадкой скончались, и выжить смог только один из пяти; что среди уцелевших был и сеньор Васко де Агилар, которого эта зараза за пять дней обратила из могучего мужа в свою бледную тень с желтушечным лицом. Что рассудок их оправлялся от болезни ещё медленнее тела, и ещё долго виделись им пугающие сны, а наяву они были недоверчивы и боялись всего, не забыв и о своих прежних подозрениях об отравительстве; дьявольская лихорадка сломила их.

Что в один из дней Хуан Начи-Коком осмелился сказать мне, что знает причину болезни, после чего я приказал немедленно сообщить всё, что ему известно, надеясь помочь больным исцелиться; подчиняясь, он приписал заражение хворью тем самым крошечным мушкам, что донимали нас на привале несколькими днями ранее, когда мы заночевали на болотах.

Что убереглись от недуга лишь те из нас, кто не побрезговал предложенным индейцами средством, пахнущим премерзко; прочие же, пренебрегнув им, тем самым себя обрекли. И что я спросил Хуана Начи-Кокома, отчего он и Эрнан Гонсалес не предупредили всех об этой опасности заранее, и почему не стал говорить, в чём корень болезни, когда она начала уже косить людей. И что по его словам, предупреждать всех они не стали, поскольку уверенности в болезнетворности гнуса у них не было, а мази хватило бы только на немногих. Что до нежелания назвать страдающим причину их недуга, то это он сделать не отваживался, считая, что тогда его немедленно обвинят в преднамеренном губительстве, как случилось и без его признаний.

Что, попросив хранить эту тайну, за спасение его от обезумевших от хвори солдат и, прежде всего, Васко де Агилара, этот индеец отплатил мне по справедливости, доверив такое, о чём прежде он сам и его соплеменники отказывались говорить даже под страхом костра».

Хотя мне хотелось прервать чтение ещё при описании первых симптомов загадочной лихорадки, поразившей отряд, я так и не сумел оторваться от текста, покуда не покончил с посвящённым ей пассажем. Лишь после этого, опустив веки, я стал вспоминать ту болезнь, что довелось перенести мне самому. Жар, скручивающий тело как тряпку и выжимающий из него весь до капли пот, соперничающие по правдоподобию с действительностью кошмары, и слабость, которая лишает воли и мышцы, и разум, делает их ватными, чужими...

Признаки те же; я-то грешил на холодный ливень, под который попал, блуждая в прострации по арбатским переулкам. Однако на самом деле подцепить заразу я мог несколько раньше – вместе со всем отрядом, на болотах Кампече. Я хотя бы мог противопоставить этой мнимой простуде пять столетий развития медицинской науки, лошадиные дозы жаропонижающего и постельный режим. Остальные участники экспедиции должны были довольствоваться бесполезными кровопусканиями, влажной тряпкой компресса, в считанные секунды нагревающейся и перестающей приносить облегчение, и тяжёлым сырым воздухом тропического леса, который так трудно входит в окостеневшую грудь. У меня получилось перебороть призрачную лихорадку быстрее и с меньшими последствиями, однако вряд ли я смог бы выстоять против неё, случись мне быть искусанным болотным гнусом четыреста пятьдесят лет назад.

Рассуждая так, я уже полностью уверовал в то, что моя болезнь была тенью болезни из читаемой мною книги, отброшенной на наш мир, и даже не задавался вопросом, как это возможно. Заразился ли я, держа в руках листы, на которых могли оставаться иссушенные и уснувшие на века бациллы? Мне приходилось слышать, что споры, переносящие сибирскую язву, попадая в неблагоприятные условия, могут ждать своего часа десятки лет; впрочем, не исключено, что я здесь опять что-то путаю.

Или, чтобы успокоить своё раненое рацио, допустить хотя бы, что на людей с подвижной психикой, вроде меня, дневник может оказывать некоторое... гипнотическое воздействие? В любом случае, надо было набраться храбрости и всё-таки признать, что мне приходилось иметь дело с не вполне обычной книгой...

Делал ли я свой выбор осознанно, когда стало ясно, что книга заставляет меня идти ва-банк? Понимал ли я, что среди разноцветных фишек, выложенных мной на сукно в этой азартной игре, правил которой я не знал, одна означает здравомыслие, другая – веру в реальность окружающего мира, третья – жизнь? Вряд ли. Я был так увлечён самой игрой и раздразнён возможностью выигрыша, сулившего мне катарсис и просветление одновременно, что не задумывался о ставках. И хотя они повышались с каждой прочтённой страницей, остановиться я уже не мог.

«Что, когда люди наши погибали от этой проклятой лихорадки один за другим, спорили мы, как поступать с их телами. Что были среди нас те, кто требовал отпеть их и похоронить по христианскому обычаю; иные же говорили, что трупы надо сжигать, как во время чумы, дабы уберечься от заражения. Что сам брат Хоакин, лечивший их, не знал, как поступать, поскольку монах в нём требовал для несчастных отпевания и человеческих похорон, а лекарь – предавать тела пламени, дабы спасти здоровых.

Что некоторые умирающие, приходя в сознание, заклинали не жечь их тела, говоря, что поступая так, мы отрицаем им воскрешение после второго пришествия Господа нашего Иисуса Христа; однако же каждый вечер смерть приходила за несколькими из них, и врач в душе брата Хоакина возобладал в конце концов над священником. И что когда ещё один солдат отдавал Богу душу, брат Хоакин отпевал его и потом сам сжигал тело, плача и моля Всевышнего простить его великие прегрешения.

Что трупы предавали пламени в стороне от лагеря, чтобы не тревожить больных, но когда ветер был с той стороны, где это происходило, больные приходили в великое беспокойство, и многие из них кричали и плакали, моля Господа, что их минула эта ужасная доля.

Что через неделю от нашего отряда остались всего девять человек, среди которых сеньор Васко де Агилар, брат Хоакин, проводник Хуан Начи-Коком и я, а также пятеро солдат; прочие же все умерли. И что один из солдат, по имени Хуанито Хименес, спрашивал, не была ли лихорадка нам знаком, и не должно ли нам повернуть назад, пока мы не погибли все, однако его никто не послушал; кто-то надеялся ещё найти сокровища, коих теперь при дележе причиталось бы на каждого в избытке.

Что, когда я спросил проводника, долгий ли ещё путь лежит перед нами, тот ответил, что теперь уже осталось пройти немного, и что вскоре должна показаться дорога, по которой мы можем идти куда быстрее.

Что Хуан Начи-Коком отныне держался подле меня и никуда сам не отходил, и что покидал меня, только отправляясь на охоту. Что по этой причине мы с ним шли во главе отряда, так как он должен был показывать путь, а прочие ступали сзади. Что этот молчаливый индеец из признательности стал много говорить со мной, объясняя мне жизнь леса, рассказывая иногда удивительные и непонятные испанцу легенды своего народа, которые, несмотря на то, что учился в школе при монастыре, очень хорошо знал. И что в один раз, когда другие отстали от нас порядочно, он спросил меня, известно ли мне, что известно мне о летописи будущего.

Что это странное его выражение я принял за оговорку и отнёс на счёт его испанского языка, который, хоть и был хорош, иногда мог его подвести. Но что, когда я поправил его, Хуан Начи-Коком не исправился, а настоял на своём, и шёпотом поведал мне, что за ними и послан наш отряд, а отнюдь не за сокровищами, которых, возможно, в храме вовсе и нет.

Что в этот момент догнал нас брат Хоакин и стал расспрашивать индейца о некоторых травах, которые нашёл, и об их свойствах, так что наша тайная беседа была прервана».

Уже сквозь страницу, содержавшей несколько последних абзацев, несмотря на толщину и приобретённый с веками цвет бумаги виднелось что-то тёмное, отпечатанное или нарисованное на следующем, лежащем под ней листе. Приняв это за иллюстрацию, я подавил в себе любопытство и не стал забегать вперёд, чтобы поскорее её рассмотреть. Сосредоточившись на переводе, я вскоре забыл о проступавшем сквозь бумагу неясном силуэте и без труда вытерпел до конца страницы.

Перевернув её на словах «была прервана», я застыл: то, что я принял за гравюру или рисунок, оказалось бурым пятном причудливой формы и самого зловещего вида. Я не сомневался ни секунды: это была кровь, и, судя по характерному ржавому оттенку, пролитая не так давно.

Мне пару разу приходилось наблюдать, как такие пятна постепенно высыхают на листиках в клеточку и линеечку, когда у меня в школе шла носом кровь. С их поверхности соскальзывают даже шариковые ручки, а упавшие на неё ярко-красные капли будут одиноко остывать, медленно выцветая по мере того, как задыхаются и погибают эритроциты. Цвет этих пятен на листах в клетку распределяется неравномерно: под действием силы тяжести и векторов молекулярного притяжения кровь соберётся в одной точке пятна, где, в конечном итоге, бумага будет темнее.

Это отступление может оказаться неуместным, но пока я, стараясь утихомирить застучавшее вдруг сердце, разглядывал кровавую кляксу на следующей странице, думать ни о чём другом у меня не выходило. Всё пятно было одинаково, ровно окрашено. Старая бумага, не покоробившись, жадно впитала кровь, как растрескавшаяся от июльской засухи земля, сколько её ни поливай, до капли выпивает всю воду.

Листкам в клеточку и в линеечку несвойственна такая вампирическая жажда; конверсионные чудища постсоветской писчебумажной промышленности, из чрева которых выходят школьные тетрадки, готовят их для другого.

Оно находилось внизу не заполненной до конца текстом страницы – почти там же, где на исходе Capítulo II располагался рисунок уродца Чака; должно быть, я принял его за картинку ещё и по этой причине. В кляксах, как и в облаках, можно бесконечно угадывать всевозможные очертания, это известно каждому, кому психолог хоть раз подсовывал свои злокозненные бумажки с тестами Роршаха. То, что для одного пациента выглядит как бабочка, другому видится ядерным грибом, а третьему – сиамскими близнецами в профиль. Изобретение Роршаха – камертон для настройщиков человеческих душ.

Моя, видимо, была изрядно расстроена. С одной стороны, я прекрасно сознавал, что бурое пятно на бумаге – такая же бессмысленная клякса, как растёкшаяся тушь на бланках с тестами; с другой – его линии однозначно складывались в силуэт какого-то фантастического животного. Равномерно высохшая кровь делала рисунок вдвойне жутким и невозможным: её не размазывали, добиваясь зачем-то такого сходства, она словно сама легла так на бумагу, которая тут же всосала попавшую на неё жидкость.

Процарапанные карандашом бороздки я заметил не сразу: все следы грифеля были старательно стёрты резинкой, и к тому же, пятно покрывало большую часть надписи. Из-под покрова выбивался только хвостик буквы «й», и я не обратил бы на него внимания, если бы не стал так усердно изучать контуры кляксы. Не понимая толком, зачем я это делаю, я тоже взял карандаш и покрыл пятно лёгкими штрихами. Конспиративный приём из моего детства сработал: сквозь косой грифельный дождь проступили четыре написанные по-русски слова: «они идут за мной».

Как бы удивительно и глупо ни могло это показаться, но первым чувством, возникшим во мне ещё прежде тревоги, была ревность. Так я был не первым человеком, читающим дневник в этом месте пересечения временной и пространственной плоскостей? Значит ли это, что меня лишили привилегии внеочередного доступа к загадкам майя и почётной должности толмача, проводника неведомого заказчика по тропическим лесам Юкатана? Карандаш в моей руке хрустнул и развалился на две части.

Очнувшись, я с недоумением уставился на сжатый и побелевший от напряжения кулак, выпустил обломки, и в мою душу стал медленно просачиваться страх. Кто бы ни переводил отчёт об экспедиции до меня, закончилось это для него дурно. Вслед за ним, я спускался всё глубже в подземелье этой истории, и вокруг уже стояла совершенная темнота: светлый квадрат входа где-то высоко и далеко за моей спиной, который мог раньше приободрить меня, оставляя возможность бегства, больше не был виден.

Оставалось только продолжать спуск. От конца главы меня отделяли всего два абзаца, и ничего ещё более ужасного за те минуты, пока я их читаю, со мной приключиться не могло.

«Что уже на следующий день случилась с нами благая вещь: отряд наш вышел на некую опушку, от которой начиналась с пустого места превосходная дорога, вымощенная великолепным белым камнем; похожие дороги мне случалось видеть и в других местах, но они непременно куда-то вели, и были все в скверном состоянии, и заросли лесом. Эта же дорога казалась проложенной лишь год или два назад, и деревья с кустами сторонились её, так что у неё имелась ещё и обочина.

Что Хуан Начи-Коком назвал эту дорогу «сакб» и сказал, что для индейцев она священна, и зовётся Дорогой судьбы. И что, прежде чем наш отряд вступит на неё, нам следует знать, что обратного пути по ней не будет».

Как только я дочитал последние строчки, раздался грохот, в тишине моей квартиры прозвучавший, как раскат грома. Кто-то возмутительно сильно и требовательно стучал во входную дверь.

Я механически взглянул на часы.

Стрелки показывали полтретьего ночи.

La intrusion

Несколько секунд я сидел, парализованный неожиданностью и необъяснимостью происходящего, вслушиваясь в наступившую после грохота пронзительную тишину и убеждая себя, что стука не было, или, по крайней мере, стучались не ко мне, а к соседям.

Три новых раздельных, чётких удара, обрушившихся на мою – именно мою – дверь, вывели меня из прострации. Укрыв листы испанского дневника в ворохе машинописных страниц, я заставил себя подняться на ноги и сделать первый нетвёрдый шаг вперёд. Путь к входной двери дался мне нелегко: настоянный на страхе, воздух в моей квартире стал плотным, как вода, не пускал и отталкивал меня назад.

Оказавшись наконец у выхода, прежде чем посмотреть в глазок, я прижался ухом к двери и замер. Мне было отлично слышно деловитое шуршание электрического счётчика над головой, булькание капель, падающих из крана в залитую водой кастрюлю в кухонной раковине, лай и вой собак где-то далеко на улице... Но из-за двери не доносилось ни звука: никто не разговаривал, не переминался с ноги на ногу, не прокашливался, готовясь объясниться с хозяином квартиры по поводу неурочного визита. Надеясь услышать хотя бы чужое дыхание, я затаил своё собственное и опустил веки...

...И тут же отпрянул, оглушённый. Очередные три удара стоявшие в коридоре нанесли, казалось, точно в то место, к которому я прижимался ухом.

– Кто там? – голос подвёл меня, поскользнулся и сорвался в истерический визг.

Не меньше минуты я прождал ответа. В голову лезли мысли о том, что если я загляну в дверной глазок, через него в меня могут выстрелить, как поступают наёмные убийцы в кино. Глупость, казалось бы, невероятная, но предупреждение, проступающее сквозь кровавое пятно на последнем листе перевода, готовило меня именно к такого рода сюрпризам.

Собаки во дворе завыли громче и на этот раз как-то особенно тоскливо. Теперь я уже сказал бы, что они находятся не так уж далеко от моего подъезда. Странно: бродячих псов у нас во дворе раньше не было, а кому взбредёт в голову гулять со своей собакой посреди ночи? И потом, разве на прогулке с хозяином хоть один пёс станет выть? Никогда о таком не слышал... Я был готов думать о чём угодно, лишь бы не вспоминать, что сижу на корточках под собственной дверью, в то время как снаружи меня кто-то ждёт.

Помогла мне не отвага, а стыд. Стыд за нелепость своего положения, за то, что я вынужден играть по чужим и навязанным мне правилам, за то, что другие участники этой неведомой игры заставили меня позабыть о том, что всё это – не всерьёз, розыгрыш. Неужели я так и буду ползать по паркету, прячась от своих страхов как шестилетний мальчишка?

В шесть лет со мной приключилась любопытная история. Родители оставили меня дома одного, как они делали довольно часто – в детстве я был спокойным, самостоятельным и при этом предсказуемым, а моя самодостаточность не то чтобы граничила с аутизмом, но вполне избавляла мать и отца от этических сомнений и нормальной в случае других детей тревоги. Мальчик ведёт себя совсем как взрослый, шалить не станет, будет тихонько играть в конструктор или читать книжку – сущий ангел; не то, что соседский. По поводу незнакомых взрослых, которые могут звонить в дверь, я был чётко проинструктирован. Если в дверном глазке был чужой человек, открывать запрещалось. Милиционеры, пожарные, водопроводчики, – как бы они ни выглядели и что бы ни говорили – нельзя даже было спрашивать, кто там, и никогда – заговаривать с посторонними на улице и отвечать на их вопросы. Меня убедили, что этот простой кодекс полностью оградит меня от любых опасностей, а на самый крайний случай оставался телефон в родительской комнате, по которому можно было набрать написанный прямо на нём номер районного отделения милиции. Сделать это мне так и не представилось случая.

Однако в тот раз, о котором я рассказываю, произошло нечто непредвиденное. Уже начинало темнеть, и я, кажется, пошёл на кухню, чтобы сделать себе бутерброд.

Этот звук раздался из соседней комнаты – дверь в неё была приотворена, но не широко, так что увидеть из коридора то, что творилось внутри, я не мог. Звук был громкий и отчётливый; перепутать его с чем-либо было невозможно. Единственное, что могло бы заставить меня задуматься – это именно его чрезмерная громкость. Однако объяснение можно найти всему.

Так или иначе, в соседней комнате, где, разумеется, никого не было и не могло быть, кто-то тяжело дышал.

Историями о привидениях я никогда не увлекался, хотя в шесть лет уже довольно бегло читал: заботясь о моём воспитании, родители подкладывали мне вполне материалистические и жизнеутверждающие книги, вроде сказок Джанни Родари и Кристиана Пино. Только выросши и просмотрев любимую в детстве книжку сказок, я не без удивления и некоторого ехидства открыл, что Кристиан Пино был председателем французской Компартии. Пусть его перевод на русский и объяснялся соображениями конъюнктуры и прочей интернациональной дружбы, но сказки председатель писал совершенно волшебные – во всех смыслах. Однако руководящий пост не мог не накладывать на сказочника определённых обязательств: призраков, ведьм и прочих глупостей в его произведениях не было. Впрочем, и без них обходилось прекрасно. То же и с Родари, Алексеем Толстым, Степаном Писаховым и Туве Янссон. Весь этот перечень доброй детской литературы, прошедшей суровый отбор редакторов Детлита, я привожу здесь только для одного: чтобы пояснить, насколько я был не готов ко встрече с привидениями.

Меня натаскивали на оборону квартиры от угрозы, исходящей извне. Дверь мои родители изображали если и не непреодолимой, то уж точно —вполне осязаемой и реальной преградой на пути гипотетических грабителей. Я таким положением был вполне удовлетворён и о существовании других возможностей даже не задумывался.

Представить себе, что в наш дом кто-то проник, минуя входную дверь, я не сумел, о фантомах почти ничего не знал и при этом был полностью уверен, что никто из знакомых мне людей в квартире находиться не может. В итоге, усевшись на полу в прихожей и, так и не отважившись приоткрыть пошире дверь в комнату, я заревел от ужаса. Когда в промежутках между долгими воплями я затихал, чтобы набрать в грудь воздуха, из комнаты явственно слышалось человеческое дыхание.

За десять минут, проведённые на ковролине в прихожей, я примирился с тем, что в мире есть место сверхъестественным явлениям, и навсегда расстался с ощущением покоя и уверенности в собственной безопасности. И ещё научился задавать себе и другим вопросы, даже когда знал, что вместо ответа меня удостоят в лучшем случае недоумённым взглядом. А потом, за следующие пять минут – преодолевать свой страх, перешагивать через инстинкт самосохранения и, наконец, смеяться над собой.

Когда, обливаясь слезами, я встал с пола и, ещё всхлипывая, толкнул изо всех сил дверь, то понял, что каким-то образом открылось окно, и короткие порывы ветра, рвущегося внутрь и лавировавшего между отворёнными ставнями и мебелью, создавали тот странный шум, который я принял за человеческое дыхание. Окно я тут же запер,дверь в комнату, наоборот, распахнул и припёр стулом, чтобы она больше не закрывалась, а потом включил по всей квартире свет. На этом экзорцистский ритуал завершился.

Так состоялось моё первое знакомство с демонами.

Три десятка лет спустя они вернулись, и что же? Я снова уселся на пол, готовясь расплакаться!

Ноги спружинили сами, и, забыв о предосторожности и о подстерегающих меня с той стороны убийцах со снабжёнными глушителями пистолетами, приникнув к глазку, я повторил «Кто там?!». Как и прежде, отвечать оно мне не стало.

Видно было довольно скверно: лампочка на площадке перед моей дверью перегорела, оставалась только одна лестничным пролётом выше, но и та – ватт на сорок. Чтобы как следует рассмотреть жуткого визитёра, мне пришлось притушить освещение в коридоре. Сделал я это из какого-то противного, липкого любопытства, с каким люди смотрят фильмы ужасов или наблюдают за казнью других людей. Здравый смысл подсказывал совсем иное: скорее запереть дверь на все оставшиеся замки, собачку, забаррикадироваться, вызвать милицию! Вместо этого я повернул выключатель в прихожей и в сгустившемся мраке принялся жадно изучать очертания фигуры, неподвижно стоявшей на лестничной клетке в паре шагов от моей двери.

Она была ненормально огромная, больше двух метров ростом, отчего так и подмывало успокоить себя: это понарошку, это просто какой-то шутник завернулся в плащ и залез на табурет... Но по-настоящему меня испугали плечи – непомерно широкие, делающие мутный силуэт в глазке чуть ли не квадратным, как у каких-нибудьперсонажей в американских мультфильмах. Вот именно, что в мультфильмах: отсутствие привычных глазу человеческих пропорций не позволяло верить в подлинность, реальность этой фигуры. Во мне крепла уверенность в том, что я сплю или брежу.

Несмотря на выступающий над плечами широкий бугор, который, по видимости, должен был быть головой, все очертания вкупе решительно не производили впечатления человеческой фигуры. Даже не окажись головы на месте, мой гость не мог бы статьещё страшнее. Разглядеть его силуэт лучше мешало слабое освещение и быстро запотевающий от волнения глазок, однако и того, что я мог видеть, было вполне достаточно, чтобы сделать единственно верный вывод: на лестничной клетке меня ждало создание, которому решительно не было места в том, что мы называем «действительностью». Выражение «не от мира сего» приобретало для меня новый, нехороший смысл.

Удивительно, но во мне имелась некая подсознательная готовность к такой встрече. Начиная с определённого момента я чувствовал, что реальность вот-вот может прогнуться и исказиться, как лицо посетителя в комнате смеха (никогда не находил ничего смешного в этих неприятных заведениях) – настолько необычен был попавший в мои руки документ и всё, связанное с ним. Как бы поточнее выразиться? Всерьёз посвятив свою жизнь изучению НЛО, начинаешь не только верить в пришельцев, но даже обижаться на них за то, что они обходят тебя стороной.

Когда мои расширившиеся зрачки смогли зачерпнуть достаточно света, чтобы присмотреться к нему повнимательнее, я смог различить некоторые детали: оно, кажется, действительно было одето в безразмерный тёмный плащ, а огромная голова была тяжело опущена на грудь, – чтобы я не видел лица? Или его отсутствия? Оно стояло абсолютно неподвижно, не издавая ни малейшего звука, словно было не живым существом, а механизмом, выполнившим часть своей программы и замершим до новых приказаний.

Может, и вправду, чья-то глупая шутка? Как-никак, скоро Новый год, люди уже празднуют. Нет ли у нас какой-нибудь народной традиции пугать людей до полусмерти бездарными розыгрышами под праздник? Что-то было связано с Сочельником, вроде бы, когда там этот чёртов Сочельник? Скрутили из проволоки каркас, накинули брезент, постучали в дверь – а сами сидят на лестнице и стараются придушить смех. В этой штуковине на лестничной клетке нет ровным счётом ничего такого, дураку ясно, что она неодушевлённая. Вот выйду наружу и задам им трёпку!

Я так расхрабрился, что, и в правду взявшись за дверную ручку, потянул её вниз. Излишне уточнять, что не будь замок заперт, так куражиться я бы не стал. Дверь я закрываю всегда, как только вхожу в дом, доведённым до автоматизма движением: два поворота влево, потом щелчок – фиксатор уходит наверх; на всё не требуется и секунды. Случалось, конечно, изредка забываться, вынося ведро или спускаясь к почтовому ящику за газетами, но уж сегодня я точно заперся. Ведь правда?

Как только ручка описала дугу до конца, язычок спрятался, и дверь под тяжестью моего тела медленно подалась вперёд. Давно собирался смазать петли – от пыли и ржавчины они безбожно скрипели, наждаком проходясь по слуховым нервам всякий раз, когда я открывал дверь недостаточно быстро. Но подсолнечное масло в петли заливать нельзя, так будет только хуже, – кто-то мне об этом авторитетно рассказывал, а машинное надо было ещё специально разыскивать; в результате, вместо того, чтобы решить вопрос кардинально, я научился чуть приподнимать дверь и отворять её выверенным молниеносным броском, которому могли бы позавидовать многие мангусты. Зато скрежет был не таким мучительным.

Будь петли смазаны, я так и застрял бы в этом гипнотическом полусне, и, конечно, осознал бы случившееся слишком поздно, когда сгустившийся за дверью кошмар скользнул бы уже беззвучно в мой дом, и вышло бы так, что я сам пустил его внутрь. Меня отрезвил протяжный надрывный скрип петель.

В те доли секунды, когда, спохватившись, я уже перестал толкать дверь вперёд, но ещё не успел потянуть её на себя, я ясно ощутил, как с другой стороны за ручку мягко, но властно взялось оно... петли испуганно умолкли, но створка упрямо продолжила движение. Мне пришлось упереться в пол и что было сил дёрнуть обеими руками, – тяжесть была неимоверная, словно я, как силач из книги рекордов Гиннесса, тянул на себя гружёный железнодорожный вагон. Язычок лязгнул и встал на место.

Не давая ему опомниться, я тут же закрепил успех – в полсекунды закрыл один замок, сняв предохранитель, спустил пружину второго, протянул собачку, потом громыхнул выдвижным засовом и только тогда перевёл дыхание. Прижался к глазку – тёмная махина стояла точно там же, что прежде, не сдвинувшись со своего места ни на сантиметр.

Оглушённый и завороженный, я старался обуздать скачущее галопом сердце, вцепившись в отполированный набалдашник на дверном засове, всё ещё упираясь ногами в пол и не отрывая взгляда от фигуры на лестнице. Обдумать творившееся со мной совсем не было времени: как раз в тот момент, когда я думал отлучиться на кухню за мясным ножом, оно сделало шаг вперёд.

Одного этого шага оказалось довольно, чтобы понять, как глупо и наивно было надеяться на рациональное объяснение происходящего. Движение далось созданию тяжело: оно медленно оторвало от пола ногу (нижняя часть его тела оставалась для меня невидимой, зато верхняя, почти целиком укладывавшуюся в обзорное поле глазка, перекосилась, левая сторона с какой-то тектонической неспешностью и монументальностью вздыбилась, а потом приблизилась к глазку. Затем с таким же усилием чудище (ничто не могло бы теперь убедить меня в том, что передо мной человек) передвинуло вперёд и другую половину своего колоссального тела. Самым жутким показалось мне совершенное, невозможное беззвучие, с которым оно перемещалось. Подобравшись поближе к двери, тёмный силуэт заполнил собой всё видимое пространство. Меня буквально отбросило назад; сам я предпочёл тогда списать это неосознанное движение на инстинкт самосохранения, однако позже, анализируя свои ощущения, понял, что оно было окружено полем ужаса, отталкивающим от него всё живое... словно некий дьявольский магнит наоборот. И тут же раздался стук – точно так же, как и раньше: три неспешных тяжких удара.

Горло пересохло, и сглотнуть никак не удавалось. Игра явно зашла слишком далеко; но главное – ход перешёл к другим участникам, о существовании которых я раньше догадывался, но верить в него отказывался упрямо.

По счастью, телефон у меня стоит на столике в прихожей, значит, я мог набирать номер, не отходя далеко от двери. Десять секунд на то, чтобы метнуться на кухню за ножом (как будто он сможет меня спасти!) и, вернувшись, наскоро обшарить все замки – да, вроде всё заперто... Потом, осторожно отходя спиной вперёд, не поворачиваясьзатылком к входной двери, дотянуться до телефона. Ступать как можно тише – скрип паркета не должен заглушить ни малейшего шороха, который может донестись с той стороны. Теперь остаётся только набрать нужный номер.

Гудок в трубке был сипловатый и чуть приглушённый. Арбатская телефонная станция, наверное, оставалась последним оплотом сопротивления старых, аналоговых узлов – все остальные уже пали под неудержимым напором современных коммуникационных технологий. Качество связи было весьма сомнительным: даже голос соседа из квартиры двумя этажами выше звучал из моей трубки так слабо, будто ему пришлось добираться сюда из Западного полушария по проложенному по дну океана трансатлантическому кабелю. Случалось, на станции что-то барахлило, и тогда меня соединяли совсем не с теми абонентами; бывало и так, что в шведском телефонном оборудовании начала прошлого века, установленном на нашем узле, замыкало неведомые контакты, и в мой разговор неожиданно вклинивались ещё два посторонних человека.

Не помню уже, когда мне приходилось звонить в милицию, но за последние десять лет такого точно не случалось ни разу. Я не имел ни малейшего представления, сколько надо ждать, пока на другом конце провода некий кинематографический мужественный оперуполномоченный с волевым подбородком скажет «Вас слушают?». Поэтому, набрав сакраментальное «02» и напряжённо выслушав пять долгих гудков, после которых трубку всё ещё никто не снял, я встревожился.

Шесть... десять... семнадцать... двадцать пять... На тридцать четвёртом гудке в мою дверь снова постучали – так сильно, что в ответ в кухонном буфете задребезжала посуда. Я попробовал дозвониться до пожарных и неотложки – безрезультатно. Казалось, я остался в этом мире один на один с чудовищным посланником из чьих-то ночных кошмаров, осадившим мою квартиру и терпеливо ожидающим моей капитуляции.

Трубка так и пролежала на столике всю ночь, через равные промежутки времени испуская тонкий и неуверенный писк. Продрожав от страха и усталости ещё два часа, я в конце концов не выдержал и забылся пустым чёрным сном. Когда я очнулся, на улице уже стоял день. На лестничной клетке никого не было; но я успокоился, только пронаблюдав за ней в глазок минут десять и увидев спускающуюся вприпрыжку соседскую девочку.

Я подошёл к столику, повесил трубку, но затем из простого любопытства перенабрал «02». Не знаю уж, что я хотел себе этим доказать. Уже через два гудка в динамике что-то мягко щёлкнуло и низкий мужской голос произнёс:

– Милиция. Вас слушают?

Что можно сказать в таком случае человеку в форме? Всю ночь у меня под дверью торчал голем, скорее приезжайте? Несмотря на предупреждения, я продолжил читать манускрипт пятисолетней давности, и теперь тёмные силы пытаются заставить меня прекратить это делать, защитите меня от них? Поколебавшись несколько секунд и так ничего и не сказав, я отключился. Потом отпер все замки и вышел наружу.

На площадке не было никаких следов существа, которое я накануне видел в дверной глазок. Сквозь заиндевевшее окно посреди лестничного пролёта внутрь пробивались солнечные лучи, на улице стояла великолепная погода. Снизу долеталирадостные детские голоса, кабина лифта беспокойно сновала между этажами, то и дело хлопала дверь подъезда. Вчерашние страхи вдруг показались мне смешными. Перенервничал? Заснул за столом, а потом в лунатическом сне прибрёл в прихожую? На всякий случай я вышел на середину площадки и осмотрелся.

Обернулся назад и замер. На дерматиновой обивке моей железной входной двери было что-то написано. Аккуратно прикрыв её, я недоверчиво уставился на чёрные буквы, выведенные, кажется, сажей. Надпись была сделана на испанском — вроде без ошибок, но мне всё же не удавалось отделаться от ощущения, что эти слова стали первым, что их автор написал в своей жизни, так странно и коряво были вырисованы буквы.

«el conocimiento es una condena»

...я мог перевести и без словаря...

«Знание это приговор».

– Совсем уже распоясались! — возмущённо пропыхтел кто-то за моей спиной.

Я обернулся, поспешно пытаясь смахнуть с лица меловой след испуга. Уперев руки в бока, у лифта стояла моя бескомпромиссная соседка из двери напротив. Второй подбородок, скрывая шею, уходил прямо в расстёгнутый ворот нутриевой шубы. Под надвинутой на лоб круглой меховой шапкой мрачно горели глубоко посаженные глаза.

Что же, будет мне сейчас делать внушение за поздних гостей, которые спьяну барабанили в мою дверь ночь напролёт и перебудили весь дом?

– Вы посмотрите, что делают, а? Вот и Леониду Аркадьевичу с седьмого тоже такое написали, да ещё и похлеще, про дочку его. Это, конечно, не из наших. Здесь вечно в подъезде чёрт-те кто ошивается, на втором этаже всегда окурков набросано! В следующий раз увижу — участкового вызову, с меня хватит! Зачем их учат английскому этому, чтобы они двери людям портили?! – ткнув в зловещее послание на моей двери своим пухлым пальцем, она чудесным образом превратила его в заурядную хулиганскую выходку.

– Это испанский, — сообщил я ей доверительно, но наткнулся на колючий подозрительный взгляд.

– А вы тоже хороши, — отрезала соседка.

– Серафима Антоновна... А вы вчера ночью ничего не слышали? Такой грохот был на лестнице, несколько раз просыпался!

Я тоже нахмурился, всем своим видом показывая, что твёрдо стою на стороне добропорядочных жильцов, и настроен решительно против хулиганов, алкоголиков с пятого и семейки этажом выше, которая постоянно дрелит стены после десяти вечера. Не говоря уже о големах.

– Стучали, стучали! Это на пятый этаж милиция приходила, так они там дебоширили. Мне Светлана Сергеевна рассказывала. Пора их уже выселять, пьяниц этих. Надо начать подписи собирать, — она гневно затрясла подбородком, от чего жир на её лице и шее всколыхнулся и пошёл мелкой рябью.

Серафима Антоновна принялась расстёгивать пуговицы на шубе, явно рассчитывая на продолжение беседы о наболевшем, но я проворно ретировался за дверь.

– Полностью солидарен. Вы извините, мне работать надо, заказчик ждёт.

– А что же, похабщину эту вы не станете оттирать? И так весь подъезд загажен! Заходите, я вам моющего средства дам, у вас нету ведь наверняка, у холостого?

И, когда дверь уже захлопнулась, сквозь неё приглушённо донеслось «Хам...».

«Знание это приговор». Куда уж яснее... Не просто какое-нибудь абстрактное знание, а то самое, о котором мы все подумали — писавший недаром использовал определённый артикль. То, за которым и была отправлена экспедиция в непроходимые заросли нынешнего мексиканского штата Кампече. То, которое так оберегали Хуан Начи Коком и полукровка Эрнан Гонсалес. То самое знание, ради сохранения и передачи которого живым людям, быть может, и писался дневник.

Вполне вероятно, ночной визит был последним предупреждением; рассчитывать и дальше на снисхождение я не мог:та судьба, что постигла моего предшественника, которому в руки попала первая глава, и страшная смерть сотрудника бюро переводов подтверждали это.

Однако со мной творилось нечто необыкновенное. Вместо того, чтобы заставить меня отказаться от этого дела, вселить в меня ужас перед продолжением работы, надпись на моей двери разжигала во мне любопытство. Когда я вспоминал о ней, слово «condena» было не в фокусе, мысленный взор притягивало только чарующее «conocimiento».

Для чего же я проделал с отрядом конкистадоров весь его непростой и запутанный путь сквозь сельву и арбатские переулки, сквозь опасности, болезни и искушения? Неужели я готов бросить всё и повернуть назад в тот самый миг, когда впереди показалась прямая дорога? Если испытания и угрозы не испугали испанцев, потерявших девять из десяти своих товарищей, хватит ли мне храбрости, чтобы следовать за ними дальше хотя бы в воображаемые дебри? Обещанноевознаграждение за отвагу и настойчивость спустя пятьсот лет было всё тем же. Как, впрочем, и ставка, но о ней я старался не думать.

Продолжение дневника просто обязано было скрывать что-то невообразимое. Секрет изготовления золота из свинца? Рецепт средства, бесконечно продлевающего жизнь? Предсказания будущего? Разгадка тайны гибели цивилизации майя? Учитывая то, какие церберы охраняли эти сведения, на меньшее я был уже не согласен.

Возможно, об этом догадывался и его автор, не излагавший на бумаге всех своих мыслей. Стал ли бы он с таким упорством вести свой отряд вперёд, несмотря на тяжёлые потери? Если такое знание стоило того, чтобы хладнокровно пожертвовать ради него сорока человеческими жизнями, имел ли я право, оказавшись на пороге обладаниям им, смалодушничать и не поставить на кон всего одну — пусть и свою собственную?

Закрыв дверь на оба замка и собачку, я наспех умылся и, не завтракая, стал перепечатывать перевод начисто.

Работал я так быстро, что справился со всем за пару часов, хотя из-за спешки несколько раз и ошибался клавишей, после чего мне приходилось вытаскивать лист, замазывать опечатку, бешено дуть на неё, чтобы быстрее подсохло, а потом, с точностью часовщика проворачивая ручку на каретке, пристраивать бумагу — не дай бог, буквы будут не на том уровне.

Меня подстёгивало не только желание узнать наконец, что же находилось в пункте назначения испанской экспедиции, но и проступающая сквозь него боязнь не успеть этого сделать. Теперь я работал словно наперегонки со смутной тенью за моей дверью. Она всё ещё отставала от меня на полкорпуса, и если я приду к финишу первым, смогу хотя бы несколько секунд посмотреть на главный приз, пусть в конечном итоге всё же и проиграю.

Уже в четыре часа всё было готово. Как обычно, я набирал под копирку. Спрятав свой экземпляр перевода среди простынь и пододеяльников в бельевом шкафу, я запахнул пальто, глянул в глазок, толкнул дверь и нажал кнопку вызова лифта. Если всё сложится удачно, ещё успею вернуться домой засветло.

Идея ехать на троллейбусе была не моя — не иначе, как мне её шепнул в ухо бес, пристроившийся на левом плече. Только накануне я так замечательно быстро доехал до бюро на метро – ума не приложу, зачем на этот раз мне пришло в голову добираться на наземном транспорте. Садовое Кольцо было непривычно пустым, а троллейбус как раз подъезжал к остановке, и припаянное к мозжечку каждого москвича крошечное устройство, мгновенно вычисляющее скорейший путь по городу с учётом погоды, пробок и последних новостей, заставило меня вскочить на подножку, потеснив недовольного мужичка в собачьей шапке.

Пожалел я об этом уже через пять минут, когда троллейбус намертво встал между Краснопресненской и Маяковской. Водитель извинился тоном, не терпящим возражений, и заявил, что по техническим причинам поездка временно прерывается. Для нетерпеливых он открыл переднюю дверь, но тут же грозно пообещал исправить положение за десять минут.

Выйти не решился почти никто: идти до ближайшей станции метро по обледенелому тротуару было никак не меньше тех десяти минут, за которые водитель взялся устранить неполадку. В итоге на починку ушло более получаса, но большинство пассажиров так и остались сидеть на своих местах: когда прождал уже 15 минут, начинаешь бояться, что троллейбус тронется, как только ты сойдёшь.

Дыханием я проплавил в инее, покрывавшем стекло, круглое смотровое отверстие. Видно через него было немного: кусок дома и недавно установленный в специально разбитом скверике ещё один памятник героям Великой Отечественной войны. В этом году, приурочив к очередной, в общем-то, не слишком круглой годовщине Победы, их установили по стране как-то особенно много, включая статую совершенно невероятных размеров и весьма сомнительных художественных достоинств. Весь город был заклеен афишами концертов песен военных лет, кинотеатры показывали ретроспективы чёрно-белых фильмов о партизанах и взятии Рейхстага, модные фотоцентры с помпой открывали выставки вроде «Лица героев» или «Те, кто...».

Для меня возвращение Победы из архивов на улицы оставалось загадкой. Двадцать лет назад, насколько я помнил, этому событию уделялось куда меньшее внимание. Людей, которые в ту войну не то что сами с оружием в руках ступали по полям смерти, сочащимся кровью, которой пролито столько, что всю её впитать земля не может, но хотя бы помнили вой сирен тревоги, рвущий пелену чуткого детского сна, в живых оставалось всё меньше и меньше. Но почему-то именно сейчас праздник Победы нежданно обрёл ту значимость, которая была у него, наверное, только в первые десять-пятнадцать лет после окончания войны.

Может быть, это было последнее «спасибо» последним живым ветеранам. А может, государство черпало вдохновение в их подретушированных историками подвигах и надеялось, что граждане последуют его примеру. И Победа стала вдруг занимать всё больше места в сознании народа. Мне это казалось противоестественным: накрашенные старухи плохо смотрятся на пропагандистских плакатах. Семидесятилетней Марлен Дитрих нельзя доверять соблазнение нации.

История — это медуза Горгона; под её пристальным взглядом всё обмирает и окаменевает. Живые лица, способные когда-то выразить боль, радость,страсть, страх — застывают с одинаковой героической гримасой. Настоящие цвета — коричневый, розовый, зелёный, голубой, карий, рыжий, пшеничный — пропадают, уступают место двум мёртвым: слепяще-мраморному — для вождей, гранитно-серому — для исполнителей их воли.

Раскиданные по всей нашей стране окаменевшие бойцы Великой Отечественной — как наколотые на булавки и засушенные бабочки. Одни призваны уберечь от тления красоту и изящество, другие — спасти от забвения героизм и самопожертвование. Но состояние души нельзя сохранить в формалине. Дети, приученные говорить «Слава героям», плохо понимают, о чём речь. Подлинная память о любой войне живёт всего три поколения: чтобы чувствовать, что она значила для тех, кто её пережил, нужно слушать об этой войне от них самих — сидя у них на коленях. Для праправнуков солдат, не заставших уже их в живых, останутся только скучные учебники, слащавые, однобокие фильмы и грозно смотрящие в вечность пустые глаза без зрачков, выдолбленные в граните статуй.

У меня, как и почти у всех, наверное, наворачиваются на глаза слёзы, когда заслуженный артист глубоким басом выводит «Этот День Победы...». Я тоже рос на фильмах о танкистах и о подвиге разведчика Кузнецова. Нацарапать свастику — символ зла, и звёздочку — герб «хороших» — на флаге или башне танка, до сих пор умеет каждый мальчишка, малюющий что-то в своей тетрадке, и я лично перевёл на эту непреходящую тему не меньше десятка детских альбомов для рисования. Раз в год, увидев старика с орденской планкой, я испытываю желание сказать ему «спасибо», хотя в остальное время его занудство и ставший с годами невыносимым характер заставляют меня пожелать ему самого страшного. В конце концов, я пишу слово «Победа» с большой буквы.

Видимо, я чувствую по поводу той войны и людей, которые в ней победили, то же, что и большинство. Но я не понимаю, почему с каждым годом она становится всё важнее, а остальные, кажется, этому совсем не удивляются.

Памятники и мемориальные доски на каждом углу кажутся мне своеобразными урнами — но не для праха, а для отлетевших душ умерших стариков с орденскими планками. Ваяющие героев Великой войны скульпторы просто отрабатывают гонорары, политики, произносящие речи на церемонии открытия монумента, на самом деле думают о своих любовницах, а дети, кладущие цветы у подножья, волнуются, как бы не споткнуться, идя обратно, потому что это очень важный праздник, хотя и непонятно, почему. Увидеть в граните и мраморе отголоски знакомого лица, в последний раз виденного перед боем шесть или семь десятилетий назад, и заплакать могут только ветераны. Скоро их не останется совсем, а город окончательно превратится в бессмысленный и бесполезный сад камней.

Троллейбус конвульсивно дёрнулся, затарахтел и поехал, а я так и сидел, примёрзнув взглядом к сужающемуся прозрачному кружку на белом окне.

В приёмной (назвать её по другому у меня просто не поворачивался язык) бюро переводов «Акаб Цин» на сей раз сидела не та очаровательная роботизированная девушка, что выручила и обрекла меня, передав мне новую главу, а сошедший с рекламной страницы глянцевого журнала для верхнего сегмента среднего класса современный молодой человек в строгом костюме с почти незаметным налётом легкомыслия, дозволенного банковским сотрудникам на коктейльной вечеринке.

Зубы у него были белыми, как альпийские вершины, и он об этом хорошо знал. Радушная улыбка была поразительно прочно пришита к его лицу. Глаза не выражали ровным счётом ничего. Наверное, этот навык вырабатывается только после долгих лет особых тренировок.

Приняв у меня папку с выполненным заказом, клерк поблагодарил меня, и, безошибочно назвав мои имя и отчество, спросил, желаю ли я и дальше продолжать работать с тем же клиентом. Испарину, выступившую на моём лбу, и мелко дрожащие руки, протянутые с жадностью и нетерпеливостью героинщика, он тактично не заметил. Типовой пластиковый файл со следующей частью перевода и гонорар в белом конверте с логотипом бюро «Акаб Цин» легли на прилавок. Никаких вопросов служащий не задал, а обмен двумя одинаковыми чёрными папками и конвертом с хрустящими купюрами дополнил забавное сходство происходящего с некой шпионской операцией или сделкой по поставке всё того же героина.

– Когда же вам успели это доставить? — я указал на полученную мной папку. — Ведь вроде бы я только вчера предыдущую часть забрал на перевод. Вам что, сразу несколько дали? Я бы мог тогда...

– Нет, что вы, — он улыбнулся ещё шире, — мы бы вам тогда, разумеется, вручили всё сразу. Так было бы намного эффективнее. Незадолго до вашего прихода занесли. Минут сорок назад.

– А... вы не могли бы сказать, кто занёс? Как он выглядел, и вообще...

– Мне очень жаль, но мы не предоставляем сведений о наших клиентах, — благожелательное выражение на его лице неуловимо переменилось: то, что я ошибочно принял за улыбку, казалось теперь грозным оскалом хищника, предупреждающим чужака, что тот вступает на запретную территорию.

– Да, я понимаю, прошу прощения...

– Можете вернуть заказ в любое время, как только будет готов, — как ни в чём не бывало продолжил он. — Мы работаем без выходных. Всего доброго.

Стемнело удивительно быстро, словно кто-то повернул выключатель. Когда я заходил в подъезд дома, где находилось бюро, улицы ещё плавали в молочном мареве. Но всего за пятнадцать минут воздух так щедро разбавили чернилами, что, если бы не фонари, от Земли остался бы только пятачок двадцати шагов в радиусе и со мной в центре.

Решив не искушать судьбу, я поехал на метро. С наступлением темноты я почувствовал себя куда менее уверенно, и ни предвкушение нового путешествия во времени, ни мысли о всё четче вырисовывающейся в словесном тумане разгадке конечной цели экспедиции не помогали мне больше отвлечься от образа чудовища, всю ночь ждавшего меня под дверью моей квартиры. В переходах мне несколько раз казалось, что на меня и идущих впереди людей падает тень от огромной фигуры, достающей до потолка и закрывающей своей могучей спиной светильники на потолке. Я оборачивался, только чтобы укорить себя за слабость и потакание своим глупым страхам. От ощущения того, что за мной следят, физически ощутимо свербило в спине и неприятно щекотало в затылке. Дождавшись поезда на самом краю платформы, я уступил себе ещё раз и, расталкивая выходящих из дверей пассажиров, до отправления успел пробежать два вагона, прежде чем заскочил внутрь. За мной никто не погнался, и до выхода на улицу тревога чуть разжала хватку.

Хотя я мог бы скостить приличный кусок пути, идя от метро по пустым вечерним переулкам, ноги понесли меня на Арбат — там пока было многолюдно, а значит, вероятность нападения снижалась — во всяком случае, мне так хотелось думать. Сдерживать себя мне становилось всё труднее, и если отсчитывая тройные арбатские фонари, мне ещё удавалось шагать размеренно, чтобы не привлекать внимание, то зайдя в свой двор, я стремглав кинулся к своему подъезду. На другом конце дворового сквера опять слышался лай и подвывание — не иначе, как его и действительно облюбовала свора бродячих псов.

Но когда я уже набирал входной код в подъезде, вечернюю арбатскую какофонию — мешанину из гула моторов, шума голосов, гудков и собачьей перебранки прорезал долгий жуткий вопль, леденящий и какой-то нездешний.

Собаки мгновенно смолкли, словно поперхнувшись своим лаем, а потом одна за другой отчаянно завыли. Я дёрнул ручку двери, закрывая её за собой, и за считаные секунды взлетел на этаж, загнанно огляделся по сторонам на площадке, и только оказавшись в своей квартире и щёлкнув всеми замками, измождённо прислонился кстене в прихожей и попробовал отдышаться.

На лестнице всё было тихо. Даже не снимая пальто, я прошёл в комнату и выложил на стол и приоткрыл папку. Из-под блестящего чёрного пластика мне успокаивающе подмигнула старая песочная бумага. Я вытер вспотевший лоб и откинулся на спинку стула.

«Что значение индейского слова сакб, которым обозначалась та удивительная белокаменная дорога, по которой мы решили ступать далее, раскрылось для меня лишь позднее. И что жизнь моя от этого переменилась, и я сам после уже никогда не был прежним.

Что перемены были связаны с тем, что случилось со мной во время моего странствия по сакбу и с тем, что открылось мне в конце моего пути. С тем знанием, о котором поведу рассказ ниже, и о котором я писал уже во введении к настоящему отчёту, помещённом мною в Первой главе сего дневника....»

La iniciación

«Что по этому сакбу мы отправились далее, и шли, если верить звёздам, на юго-восток, и что в первые часы путь давался нам необычайно легко, поскольку под ногами впервые за долгие дни оказалась мощёная дорога, а не коварная земля болот.

Но что та лёгкость, с которою мы продвигались вперёд поначалу, была обманчивой; и теперь, когда я уже считаю эту проклятую дорогу живым существом, то думаю, что она так нарочно заманивала странников, привлекая их ровными своими камнями и свободным от лиан небом над головою. Нам и ранее следовало догадаться о причинах того, почему растения и животные не осмеливались вступать на неё, отчего сакб оставался всегда пустым и чистым.

Что по прошествии некоторого времени начало твориться с нашим отрядом скверное: люди шли всё с большим трудом, а каждый шаг стоил таких усилий, будто сакб пил из нас жизнь всякий раз, когда нога прикасалась к его камням.

Что, ощутив это, обратился я к проводнику Хуану Начи Кокому за надлежащими объяснениями, и тот, не скрывая от меня правды, сообщил, что дорога эта заколдована древними волшебниками его народа, и сказал он также о том, что в этих местах ему ещё не приходилось бывать ранее и ведёт он нас только по указаниям стариков, с которыми говорил до отправления в путь. И что те предупреждали его о колдовских свойствах Дороги судьбы, но тогда, помолившись Пресвятой Деве Марии, он набрался сил, чтобы справиться с сомнениями и преодолеть страх; теперь же опасается, что испанские боги не ступали ещё в эту чащу, и здесь сильнее её вековечные хозяева.

Что мне пришлось опять и утешать его, и грозить, и уверять в беспредельном могуществе Господа нашего Иисуса Христа и Богородицы, и напоминать, что пред ними туземные божки – лишь деревянные чурбаны, удел которых – тлен и забвение. Что слова мои возымели на него определённое действие, отчего он утих и только умолял меня не оскорблять индейских богов, пока мы находимся в их вотчине, а не в Мани, под защитою крепостных стен и монастырских распятий.

Что с наступлением темноты всеми нами овладел страх, причин которому было не найти, а описать который я полагаю невозможным. И что этот страх возымел такую власть надо всеми солдатами, и даже надо мною, и Васко де Агиларом, и братом Хоакином, что по немому согласию мы в одно мгновение решили остановиться на том месте, где находились, и разбить там лагерь; далее же двигаться только с восходом солнца.

Что эту ночь мы провели в великой тревоге и, как бы ни были утомлены долгой дорогою, так и не сумели сомкнуть глаз, пребывая в тяжёлой полудрёме, но, приходя в сознание от странных шумов, которые слышались из чащи.

Что более всего смущал нас удивительный и страшный крик неизвестного дикого зверя, напоминавший отдалённо вопль ягуара, раздававшийся в зарослях неподалёку от нашего лагеря.

И что припомнил я, как такой же крик слышал сквозь сон на рассвете в ночь, когда второй наш проводник, полукровка Эрнан Гонсалес, порешил себя».

Я отложил в сторону листы и потёр виски. Начав постепенно привыкать к мысли о том, что между описываемыми в дневнике событиями и моей жизнью налаживается некая необъяснимая связь, и эта странная синхронизация всё усиливается, я был готов поверить в то, что замогильный вой, который я слышал в своём дворе – не что иное, как эхо криков разбуженных конкистадорами духов сельвы.

Ягуар в Москве? В моём дворе? Может, стоит перечитать жёлтую прессу за последнюю неделю – вдруг мелькнёт где-нибудь заметка о сбежавшем из зоопарка хищнике? Если книга действительно обладала теми магическими свойствами, которые я ей приписывал, и способна была искажать действительность, проецируя на неё происшествия, обрисованные на своих страницах, почему не допустить, что она заставила некого сторожа забыть запереть дверь в одной из камер узилища на Краснопресненской?

Пожалуй, по достоинству оценить возведённые мною шаткие логические конструкции могли бы только инженеры с Загородного шоссе, но меня это не смущало. Делиться своими соображениями с кем бы то ни было я пока не собирался, сознавая, что и друзья, и милиция посоветуют изгнать терзавших меня бесов курсом феназепама, а если проявить настойчивость, то могут и упечь, чего доброго, в лечебницу. Сам же я всё ещё сохранял уверенность в том, что рассудок мой оставался незамутнённым, несмотря на все испытания, выпавшие на мою долю в последние недели.

У меня имелось более чем достаточно вещественных доказательств этого:

Перенесённая мною болотная лихорадка оставила после себя опустевшие наполовину пачки жаропонижающего и иссушила моё тело.

Я трогал своими руками пломбы уголовного розыска, которыми криминалисты запечатали вход в бюро переводов после страшной и, несомненно, преисполненной тайного значения гибели его сотрудника. (Как если бы милиционеры рассчитывали с той же свойственной им решимостью и наивностью запечатать этими жалкими бумажками раскрытые – вполне вероятно, мною – врата в майянскую Преисподнюю!)

И, наконец, предостережение, начертанное на моей двери – жуткая пародия на так любимую Борхесом розу, которую похитил из своего сна Лао-Цзы, неопровержимое свидетельство материализации демонов из индейских преданий – а откуда ещё могло явиться в наш мир это чудовище? Надпись видел не я один, и уж вряд ли возможно заподозрить в склонности к паранойяльным фантазиям мою соседку из квартиры напротив – человека с железной как рельс психикой, советской ещё закалки.

Приводя эти аргументы раз за разом, мне постепенно удалось доказать собственную нормальность хотя бы себе самому. При этом я так и не отважился выйти на лестничную клетку, чтобы проверить, на месте ли надпись на двери.

Вместо этого я прошаркал к входу и ещё раз перепроверил все замки, на всякий случай подёргав дверную ручку. Потом, вжавшись ухом в прохладную дерматиновую обивку, опасливо вслушался в лязг старого лифта, натужно ползающего по шахте. Осмотрел окна, от греха подальше запер форточку, зажёг свет по всей квартире и только тогда, наконец, почувствовал себя в относительной безопасности.

Стены моего сталинского дома по толщине наверняка не уступали крепостным, окружавшим испанский монастырь в Мани, а стальная дверь, на которую я потратил некогда две месячные зарплаты, выдержала бы и удар тарана. Я мог бы, совершив днём короткий набег на ближайший продуктовый магазин, неделями выдерживать вражескую осаду.

Но Хуан Начи Коком, похоже, больше полагался на кресты монастыря св. Михаила-архангела, чем на весь гарнизон Мани, включая кавалерию, пушки и аркебузы. Силам, от которых мне предстояло оборонять мою крепость, не были страшны ни сталь, ни свинец, не говоря уже о тусклом столовом серебре или смехотворной нержавейке столовых ножей – всего, что я мог им противопоставить.

Я человек неверующий. В церкви бывал всего-то десяток-другой раз, да и то – чтобы наперекор возмущённому шипению служек пощёлкать затвором фотоаппарата, не покупая при этом свечек даже для очистки совести. От запаха ладана у меня кружится голова и хочется на свежий воздух, а от обилия золота тянет на неуместные мысли о бандитских цепях толщиной в палец и вообще о нуворишеском пристрастии к показной роскоши. Что сказать ещё? Ветхий и Новый заветы я честно пытался прочесть, но, к своему стыду, заскучал и увяз. Яйца на Пасху никогда не красил, и уж тем более не постился. Святые с тяжёлых православных икон на меня уже давно махнули рукой и не заглядывают больше в глаза, когда я по рассеянности или из любопытства забредаю всё же в какую-нибудь церквушку.

Купи я себе из трусости распятие или лик Михаила-Архангела, в моих руках они всё равно остались бы бесполезными деревяшками или кусками пластика, вроде бронзовой статуэтки Будды, которая пылится на шкафу у меня в большой комнате. Бесхитростная фигурка Христа, уже третье тысячелетие в муках умирающего на двух деревянных брусочках, превращается в магический артефакт, только напившись эманаций человеческой радости, надежды, страданий и отчаяния, наслушавшись мольбы и благодарности.

Исходя из того, что разряженное оружие может только раздразнить противника, я решил никакой религиозной символики не покупать. Что поделать, с верой – как с любовью: либо есть, либо нет. В призраков – пожалуйста. В волшебные книги – сколько угодно. Но вот с Библией и Евангелием возникали сложности: именно в эту историю верить у меня никак не получалось, хотя я пару раз и пробовал. Неубедительно, и всё тут.

Иной священнослужитель, споткнувшись о мой скептический взгляд, прятал пренебрежительную усмешку в окладистой бороде и завязывал со мною душеспасительную беседу. Когда у меня было время и настроение, я выслушивал его и отвечал, но к концу разговора каждый из нас непременно оставался при своём мнении. Засахарив мою кислую гримасу всепрощающей улыбкой, очередной батюшка говорил мне тогда, что я просто ещё не созрел, что я не готов узреть и понять.

Что же, возможно, так оно и есть. Но, глядя на истово крестящихся бабушек, читая о цепляющихся за религию раковых больных, с любопытством антрополога выглядывая в толпе прихожан бритых бандитов с массивными защитными амулетами на борцовских шеях, мне думалось: я созрею ещё не скоро. Вера – костыль, за который хватается сомневающийся в своём завтрашнем дне. А мою жизнь делали вполне предсказуемой рутина и работа, справляясь с этой задачей не хуже священных гороскопов майя. До последнего времени.

Меня озадачивает то, как государство, семь с лишним десятков лет посвятившее истреблению веры и выкорчевыванию из человеческих душ самой потребности в ней, вдруг принялось креститься и биться лбом об пол с остервенением, которому позавидовали бы самые набожные из старушек. Верит ли оно в свой завтрашний день? Зачем тянется к костылям? О чём думают министры, во время пасхальной службы с серьёзным видом осеняющие себя крестным знамением, стараясь при этом глядеть мимо десятков телекамер, как будто этих камер там и нет вовсе, как будто вся их истовость – от сердца?

Сотни церквей, строящихся по всей моей стране, могли бы свидетельствовать о возрождении её духовности, не занимайся конструирующая их организация беспошлинным ввозом спиртного и сигарет; так что всем новым храмам следовало бы давать имя Спаса-на-Крови. Но более всего прочего поражает воображение без спросу возвращённый с того света циклопический собор в центре Москвы. Снабжённая платной трёхэтажной подземной парковкой, способная вместить десятки тысяч прихожан, эта фабрика благодати отчего-то навевает на меня мысли о гаитянских колдунах, умеющих поднимать мертвецов и заставлять их себе служить.

Да простятся мне эти нападки при рассмотрении моего дела на Страшном суде – видит Бог: формально принадлежа к новому поколению, но всё же оставаясь, видимо, homo sovetikus с атрофировавшимися железами, ответственными за выработку секрета веры, я, тем не менее, с уважением отношусь к православию и к христианству вообще, равно как и к другим религиям. Не знаю, что оскорбляет этого и других богов больше – мой честный атеизм и этнографическое высокомерие или весь этот помпезный театр, в котором миллионы людей скверно играют в веру – то ли с оглядкой на небеса, то ли друг для друга…

И тут оно взвыло ещё раз – не в отдалённом углу двора, а прямо у моего подъезда, так что я впервые смог как следует расслышать его.

За доли секунды до того, как мелко задребезжало стекло в кухонном окне, я ещё пытался рационализировать, дать хоть сколько-то разумное и приемлемое объяснение всей этой истории. Убеждал себя, что некие закулисные организаторы этой сложной, многоступенчатой и обладающей понятным только им самим смыслом интриги могли устроить и ночной розыгрыш под моей дверью, и изобразить вопли тропических хищников во дворе. Посаженный в чашку Петри моего воображения, полную питательной среды из средневековой летописи, мимолётный испуг, порождённый этими невинными хулиганскими выходками, вырос, разбух, как колония дрожжей, и стал выплёскиваться за край.

Но услышанный мною вой окончательно расставил всё на свои места. Человеческая память, как морской прибой, стачивает острые углы пережитого: тускнут краски, забываются детали. Выпавшие кусочки мозаики заменяются выдуманными воспоминаниями, чтобы чёрные пятна стёршихся обстоятельств не тревожили нас. Но как всего за несколько часов я сумел позабыть этот странный тембр, не присущий ни голосу человека, ни животного? Правда, раньше мне не приходилось слышать его с такого малого расстояния…

Вопль, должно быть, начался на какой-то запредельной, недоступной человеческому уху ноте, но беззвучный звук этот был настолько силён, что подавил собой все остальные: казалось, мир стих на доли секунды. А потом он ударился в оконные стёкла, натянул их, как ветер натягивал паруса испанских каравелл, и те противно зазвенели. Меня словно накрыло взрывной волной: барабанные перепонки зазудели, уши заложило и захотелось раскрыть рот, как при бомбёжке или в набирающем высоту самолёте. И, наконец, переходя в слышимую часть спектра, он обрёл объём, заполнив собою мою голову, квартиру, двор, а потом и весь город. Прорезавшись тоскливым визгом, он постепенно преобразился в густой угрожающий бас, как адский – и живой, в этом сомнений у меня не было, – антипод сирены воздушной тревоги. Продолжался этот кошмар не менее двух минут, и дьявол знает, как должно выглядеть существо, чьи лёгкие и глотка способны были выдержать его.

Подобравшись к окну, я попытался было заглянуть вниз, но это было дело практически безнадёжное: вход в подъезд (а именно там оно и пряталось) находился по той же стене, что и все мои окна, так что, сколько бы я не прижимался щекой к стеклу и до боли не скашивал глаза, в поле моего зрения попадал только самый краешек жестяного козырька над подъездной дверью.

Поражённая, оглушённая вечерняя Москва впала в ступор: за воплем последовала кладбищенская тишина, словно на многие квадратные километры вокруг люди умолкли, не веря услышанному и переживая заново веками забытое состояние страха – оттого, что человек перестаёт быть хозяином известной им части мира.

Однако состояние это длилось недолго – уже через полминуты хлопнула оконная рама, и пьяный мужской голос прогремел:

– Ещё раз эту сигнализацию услышу – шины проколю, суки!

Что же, по крайней мере, это слышал не я один.

Умывшись холодной водой, я подверг новой инспекции собачку и засовы, что на несколько минут принесло мне успокоение. На лестничной клетке стояла тишина, во дворе мирно загудела, паркуясь, чья-то машина, прозвенели девичьи голоса. Было ещё не очень поздно; должно быть, придумав услышанному объяснение по вкусу, жители окрестных домов прогнали пробежавший по коже озноб и вернулись к своим делам.

Притронуться к дневнику сразу после этого я не мог – всё ещё мерзко дрожали колени, к тому же никак не получалось отделаться от ощущения, что чем дальше я продвигался в чтении, тем более ощутимой и материальной становилась нависшая надо мною угроза.

Заныло в животе, и я решил сделать перерыв. В любом случае, для того, чтобы держать оборону, кухня подходила куда лучше комнаты: небольшое, хорошо освещённое пространство, ни тёмных углов, ни старых зеркал, и к тому же какие-никакие запасы провианта. Поставив на конфорку чайник, я щёлкнул тумблером радиолы и попал на вечерние новости.

«Землетрясение в Пакистане, по непроверенным данным, унесло жизни ста тридцати тысяч человек. Президент страны Первез Мушарраф объявил чрезвычайное положение. Горные районы Пакистана лежат в руинах, точное число жертв в городах и посёлках, отрезанных катаклизмом от цивилизации, неизвестно…»

Голос у диктора был будничный, с лёгкой ноткой сдержанной профессиональной встревоженности: было ясно, что сто тридцать тысяч смертей не задели его за живое. Работая в новостях, наверное, привыкаешь к трупам не меньше патологоанатомов – чуть ли не каждая сводка начинается с катастроф, войн и терактов. Разве что не приходится глядеть на трупы вблизи; зато их куда больше. Сто тридцать тысяч… Лично я не могу вообразить себе даже такое число живых людей, что уж говорить о мертвецах? Впрочем, для меня они оставались такой же кровавой абстракцией, как и для ведущего: всё равно трудно представить себе в деталях разорённые пакистанские деревни, переполненные больницы с уложенными рядами сотнями мёртвых тел, облака назойливых жирных мух, отъевшихся на падали, а главное, незачем это делать. Проще думать о своём, пока ведущий убаюкивающее-монотонно перечисляет разрушения и подводит свежие итоги подсчёта обнаруженных трупов.

Однако же этот год выдался богатым на всяческие катаклизмы, подумалось мне. Землетрясения, наводнения и ураганы чередовались, сменяя друг друга в вечерних новостных выпусках и соревнуясь за место на первых полосах газет. Порядком потрёпанная стихией Азия обивала пороги ООН, добиваясь новых инъекций гуманитарной помощи и срочного переливания финансов. Но «Врачи без границ» и спасатели из развитых стран, которых вечно швыряют в самое пекло под предлогом благотворительности – а на самом деле просто ради тренировки – разрывались между Латинской Америкой, Ближним Востоком, Карибами и Индонезией. Европа боролась с бюджетным дефицитом и структурным кризисом экономики, а Уолл-стрит и так уже разбил все свои копилки, вытягивая Белый дом из новой зрелищной военной авантюры.

Хотя, наверняка, в прошлом году бедствий и катастроф было не меньше. Просто я не обращал на них внимания, или, скажем, не так часто слушал радио.

Я приглушил приёмник и прислушался – на улице по-прежнему было тихо. Достал деревянную доску, покромсал, как придётся, пару крупных картофелин, затаив дыхание, пошинковал лук и, запалив огонь под закопчённой, как британский танк под эль-Аламейном, сковородой, разогрел ложку бледного подсолнечного масла. Пока картошка шипела и отплёвывалась, я то и дело бросал лопатку, чтобы трусливо подкрасться к двери и заглянуть в глазок, или залезть на подоконник, приоткрыть на секунду форточку и подставить ухо морозному сквозняку, улавливая в его дыхании отголоски того сатанинского воя.

Картошка всё же улучила момент и подгорела, а лук, пока я не смотрел, наоборот, выбрался наверх и так и остался непрожаренным. Но, запивая всё это безобразие, к которому я бы раньше и близко не подошёл, остывшим переслащённым чаем, я смаковал его, как испанские матросы, измученные протухшей водой и искрошенными сухарями, перемешанными с крысиным помётом, смаковали свежую оленину и птицу, которую, на своё горе, подносили им гостеприимные майя. В последние дни я питался всё больше бутербродами, и заскорузлый костромской сыр на подёрнувшемся плесенью бородинском хлебе меня уже порядком утомил. Слава Пресвятой Деве Марии, под раковиной обнаружились сетки с пожухшим луком и проросшими картофельными клубнями. Смахивая со стола крошки, я всё же дал себе слово завтра же закупить в ближайшей лавке продовольствия ещё, по меньшей мере, на недельный переход. Кто знает, когда мне представится следующий шанс сделать это.

Страницы книги, печатную машинку и словари я, поколебавшись, перетащил на кухню. Нагрел ещё чаю, заправил в «Олимпию» свежий лист, отвёл вправо каретку и набрал полную грудь воздуха, готовясь к погружению.

«Что на утро, хотя я и боялся недосчитаться солдат или же прочих членов нашего отряда, все оказались целы, однако отдохнуть никому из нас не удалось. Что некоторые роптали и просили остаться и отложить отправление, чтобы выспаться хотя бы днём, но проводник наш от этого предложения пришёл в великое беспокойство и требовал немедля сняться с места и двигаться далее.

Что Васко да Агилар выступил против того, чтобы продолжать путь и жаловался на усталость, а когда узнал, что вперёд мы всё же пойдём по настоянию Хуана Начи Кокома, поглядел на него недобро и обещал вскоре расплатиться с индейцем за всё; брат же Хоакин, напротив, смиренно поддержал индейца, стараясь укротить гнев сеньора де Агилара мягкими словами.

Что когда мы свернули лагерь и снова зашагали по белой дороге, спросил я у Хуана Начи Кокома, не думает ли он, что товарища его, полукровку Эрнана Гонсалеса, мог убить Васко де Агилар. Что индеец смутился, затруднившись назвать убийцу, и говорил лишь, что Эрнан Гонсалес не накладывал на себя рук.

Что по размышлении и некотором молчании Хуан Начи Коком вернулся к этой нашей беседе, добавив к сказанному, что скорее грешит не на кого-либо из нашего отряда, а на некоего человека-ягуара. Объяснить же толком, что это за создание, и отчего оно могло покуситься на жизнь его соплеменника, проводник не мог. Что из его путаного рассказа я лишь смог уяснить, что этого странного оборотня индейцы почитают за одного из самых могущественных и самых опасных демонов, и что в отдалённых деревнях, расположенных в сельве, он часто ворует детей, наведываясь туда по ночам; защититься же от него, а тем более убить, никак невозможно.

Что, припомнив о тревожившем меня зверином вопле, спросил я у Хуана Начи Кокома, не ягуар ли это кричал в окрестностях лагеря прошедшей ночью, на что тот отвечал отрицательно. Что по его словам, вой обычной дикой кошки он сумел бы различить без какой-либо сложности и без боязни ошибиться. Тот же крик, что доносился из сельвы накануне, более всего напомнил ему его раннее детство, когда при таком же звуке мать прятала его в самый надёжный угол и запирала покрепче дверь, а отец выходил на улицу с фонарём и особым заколдованным копьём, которое поражало не только людей и животных, но также и духов.

Что я сам более всего склонен был считать, что Эрнан Гонсалес, если и не повесился сам, то скорее уж был удавлен Васко де Агиларом, нежели погублен индейскими божками. И что последующие события определили среди нас правого и заблуждающегося.

Что так шли мы вперёд целый день, но продвинуться смогли весьма недалеко по причине той усталости, которая нас охватила. И что к концу следующего дня наш отряд поразила новая напасть: двое солдат, Франсиско Бальбона и Фелипе Альварес, те, что ослабли более других, стали бредить, говоря, что видят впереди две огромные пугающие фигуры, которые, по их разумению, были стражниками некоего прохода.

Что ни я, ни брат Хоакин, ни Васко де Агилар, ни наш проводник, ничего подобного увидеть не смогли, а посему солдатам приказали ступать далее под страхом сурового наказания. И что один из них, Фелипе Альварес, подчинился, хотя Васко де Агилару пришлось его для этого избить; второй же, Франсиско Бальбона, бросился бежать назад, криком моля Пресвятую Богородицу о помощи. Что бежал он с изрядной скоростью и остановить его не было возможности, так что через несколько минут он скрылся уже за поворотом сакба. Что через мгновение раздался с той стороны оглушающий рёв, от которого даже у меня затряслись колени, а мольбы Франсиско Бальбоны, равно как и звук его шагов, оборвались.

И что Хуан Начи Коком воспрепятствовал тем, кто хотел броситься на помощь Франсиско Бальбоне, говоря, что по сакбу возможно идти только в одну сторону – вперёд; возвращение же назад невозможно, и дрогнувших пожирают демоны».

Мне хотелось прервать перевод и отдышаться уже на том отрывке, где дневник представлял нового героя хроники, вполне вероятно, сейчас затаившегося под моими окнами. Но, надеясь встретить хотя бы ещё одно упоминание человека-ягуара в следующих строках, я одолел ещё несколько абзацев. И только последнее предложение, маячок-предупреждение, оставленное автором специально для меня, сбило меня с ног и заставило оторваться от книги.

Я не знаю, в какой именно миг – тогда ли, когда я впервые увидел эти страницы и согласился взяться за их перевод, или уже позже, когда мне давали понять, насколько серьёзна игра, в которую я ввязался, и предлагали отказаться от участия, – моя работа стала превращаться в мою страсть, в мою жизнь, в её смысл, в выложенный белыми камнями майянский сакб, ведущий меня к неведомой цели и отбирающий мои силы с каждым сделанным по нему шагом.

Понимал ли писавший дневник, что созданная им книга будет обладать магической силой, словно щупальце мифического гигантского моллюска захлёстывающей неосторожного читателя и топящего его блёклую действительность в по-маркесовски перенасыщенной красками пучине своего фантастического повествования?

Или же автор сам наделил этой силой своё творение? Я надеялся найти ответ на десятки вопросов, беспокойно, как пчёлы в улье, роившихся в моей голове, в конце дневника. А он подбадривал, раззадоривал меня, раскладывал среди строк приманки обещаний, но соблазнившись ими, я только попадал в новые силки, ещё более прочно удерживавшие меня, в то время, как миражи обещанных ответов так и оставались где-то на линии горизонта и не думали приближаться.

Впрочем, возможно, это бесконечное оттягивание разговора начистоту было просто одним из уготованных мне испытаний. Преодолев разочарование и подавив ропот, я вскоре был удостоен объяснения – если не всего, то многого.

Предостерегая свой отряд от возвращения назад по сакбу, Хуан Начи Коком на самом деле обращался ко мне. Он глядел мне в глаза – сквозь пять столетий, через книжную пыль и тлен, через индустриализацию, фрейдизм и развитый социализм, через тонны дурацких однодневок в бумажных обложках о невероятных приключениях грудастых блондинок в южноамериканских джунглях, – через всё, что должно было сформировать моё представление о мире и о месте индейцев майя в нём. Сквозь всё, что могло заставить меня взглянуть на разворачивающуюся драму как на балаган, заставить усомниться в подлинности этого рассказа. Он устало, но настойчиво смотрел на меня с песочных страниц, утирая со лба пот, и я понимал: это мне предназначены его слова о дрогнувших душах, которым суждено быть растерзанными демонами.

Отступать поздно. Где-то далеко-далеко за спиной с грохотом захлопнулась дверь, с которой начался мой спуск в это подземелье. Заигравшись, я пренебрёг предостережениями, которыми изобиловал дневник. И теперь, если верить Хуану Начи Кокому, единственное спасение было в продолжении начатого пути.

И всё же, прежде чем прервать короткий привал и, рассекая мачете хитросплетения майянских суеверий и поистине иезуитских интриг братьев-францисканцев, снова броситься, очертя голову, в дебри заковыристых староиспанских причастных оборотов, я решил получше изучить своего нового противника.

Кюммерлинг только беспомощно пожал плечами. В разделе «Религия и мифы майя» этот проходимец ограничился замечанием о том, что основные боги майянского пантеона имели по нескольку обличий и имён, а также обладали двойниками и антиподами, отчего не вдававшимся в тонкости европейцам казалось, что божеств у аборигенов – неисчислимое множество. Для наглядности он привёл пару слизанных с чьей-то серьёзной монографии рисунков богов, среди которых я узнал покровителя учёных и грамотности – Ицамну, непременных Чаков, а также богиню Луны Иш-Чель.

Человек-ягуар, видимо, являвшийся достаточно заметным персонажем майянских мифологии, всё же был упомянут, но лишь вскользь, среди прочих демонов и демиургов. Полагая, что со среднестатистического читателя и этого будет вполне довольно, Кюммерлинг в своей характерной склеротической манере сбился на другую тему.

Что же, ничего иного я от него и не ожидал. Оставалось надеяться, что Э.Ягониэль не упустит возможности на таком ярком примере продемонстрировать изумлённой публике, чем отличается подлинное волшебство от ярмарочного шарлатанства. Уж он-то не позволит себе обойти вниманием такое любопытное создание. Я был практически уверен в своём успехе, отправляясь на поиски человека-ягуара прямиком в глоссарий.

На «Ч» его, разумеется, не было. Он выжидающе затаился на «Я», сразу под словом «Ягуар», выделенный сразу и жирным и наклонным шрифтами: «человек-ягуар (миф.) – стр. 272-275». Вот это удача! Сразу три страницы, заполненные скрупулёзно собранными сведениями, смелыми гипотезами, а если повезёт, то и снабжённые иллюстрациями!

267, 269, 271, 277, 279… Постойте, этого не может быть! Сначала я решил, что в спешке пролистнул нужное место, или что склеившиеся от времени страницы попусту треплют мне нервы. Закрыв и открыв глаза, словно рассчитывая таким образом рассеять наваждение, я вернулся на двести шестьдесят седьмую страницу и медленно, методично проделал весь короткий путь до двухсот восемьдесят первой, где, к своему ужасу, обнаружил виденный мной уже зловещий портрет Диего де Ланды.

Нужные мне два листа отсутствовали. Они были удалены из тома аккуратнейшим образом, одним идеально прямым разрезом. Тоненькие полоски бумаги – всё, что оставалось от страниц с двухсот семьдесят первой по двухсот семьдесят шестую – свидетельствовали о том, что речь идёт не типографской ошибке, а о преднамеренном злодеянии.

Листы, извлечённые точно таким же образом из другой книги, лежали на столе прямо передо мной. Отрицать это было невозможно: могущие оказаться бесценными для меня сведения о пресловутом майянском оборотне были изъяты из случайно приобретённой мною книги той же рукой, что подкладывала мне для перевода новые главы дневника.

Были ли эти страницы вырезаны из труда Ягониэля ещё до того, как он попал в мои руки? Или неизвестные оскопили книгу, когда она лежала, преданная мною, дожидаясь своей участи у мусоропровода? Более вероятно второе; иной смысл приобретала в этом случае и пропажа моих переводов первых глав.

На мгновение я ощутил себя крысой, запертой пытливым учёным в хитроумном лабиринте, обустроенном специальными механизмами, поднимающими и опускающими дверки, которые открывают новые ходы, ведущие на свободу или в западню, отсекают отходные пути, постоянно изменяют рисунок этого лабиринта, делая запоминание изначального маршрута делом заведомо обречённым.

Нет, я не сам бежал, зашоренно глядя только прямо перед собой, по его бесконечным дорожкам; кто-то направлял меня, отворяя и запирая дверки возможностей, подкладывая нужную информацию, убирая со сцены персонажей, чья роль уже отыграна, чтобы вновь оставить меня один на один с лабиринтом. Значит, выбора не было, была лишь его иллюзия? И каков был пункт назначения того единственного маршрута, который для меня прочертили?

Я вернулся к Ягониэлю. Увлечённый водоворотом своих – будем надеяться, шизофренических – открытий и догадок, я уже решил было, что, материализовавшись посреди изданного десятилетия назад научного труда, портрет Диего де Ланды станет с такой же непосредственностью блуждать по его страницам, возникая в той главе, на которую мне надлежало обратить особое внимание. Но нет – юкатанский епископ был, кажется, вполне доволен своим прежним расположением. Пассажи, посвященные человеку-ягуару, до похищения просто соседствовали с заметками о человеческих жертвоприношениях, будучи включены автором в раздел «Верования и обряды майя». Однако теперь мне уже сложно было судить, о чём именно предостерегал читателя епископ.

Хуже всего было, что я до сих пор не мог связать воедино всё отдельные события, из которых складывалась – одновременно сейчас и в шестнадцатом веке – эта странная и всё более мрачная история. Может быть, я и сам принял бы в ней более активное участие, будь правила известны мне заранее.

Пока же мне не оставалось ничего другого, как последовать совету Хуана Начи Кокома, и, преодолев искушение броситься назад, снова пристроиться в арьергард испанского отряда.

«Что через несколько сотен шагов от того места, где убежал от нас на свою погибель Франсиско Бальбона, увидели мы двух вытесанных из камня идолов невеликого размера – каждый из них едва доходил мне до пояса; однако же, вид у этих каменных карликов был пресвирепый, глаза круглые и выпученные, а рты полны громадных клыков. Что Фелипе Альварес, не доходя ещё и двадцати шагов до них, и смотря не самих божков, а высоко над ними, пришёл в такой ужас, что потерял дар речи и обмочился.

Что ударами и пинками Васко де Агилар провёл его мимо тех идолов, преодолев самое отчаянное его сопротивление. И что, не взирая на ласковое обхождение и ангельскую кротость, с которою обращался с несчастным взявший над ним опеку брат Хоакин, оный Фелипе Альварес более уже в себя не пришёл. Что из звуков он издавал лишь мычание, с губ же его постоянно стекала слюна, а глаза были широко раскрыты и обращены в пустоту.

Что следующей ночью на привале Фелипе Альварес был убит ударом кинжала в сердце. И что совершившего это злодеяние установить не удалось; никто этого и не желал, так как своим непрестанным мычанием несчастный внушал всем такую тоску и страх, что и я, и прочие были в душе благодарны его убийце.

Что проводник наш, Хуан Начи Коком, доверяя мне более прочих, сказал после этого, что среди нас есть человек, который знает о конечной цели нашего похода более его самого. Что этот-то человек и мог прикончить Фелипе Альвареса, поступая согласно тайным своим соображениям.

Что хотя тогда я не понял, о чём со мной говорит проводник, однако решил, улучив возможность, вновь попробовать дознаться о том, что известно об этой цели самому индейцу. Что на сей раз тот отпираться не стал, и только лишь удостоверившись, что другие нас не слышат, поведал мне преудивительную вещь.

Что, по его словам, недалеко от места под названием Калакмуль, куда, вероятно, и вёл сакб, располагался древний храм, содержавший небольшое хранилище самых сокровенных книг его предков. Что об этом храме его дед говорил, что в нём лежит также и некая рукопись, которую принято называть летописью грядущего, потому что век за веком она раскрывает будущее майя и всего мира, и предрекает его неизбежную кончину, называя с точностью день, в который небеса обрушатся на землю.

Что рукопись та описывает и знамения, по которым возможно будет определить приближающийся Апокалипсис, дабы дать посвящённым время возвестить предначертанное остальным майя, предоставив этому народу время для молитв и прочих необходимых приготовлений. Что это знание тайно, и тайна эта охраняется людьми, демонами и богами наравне. И что знание это проклято, как прокляты и все посвящённые в него.

Что, по словам проводника, сам он только потому слышал о нём, что мать его относилась к старинному роду, наиболее достойные сыны которого правили в древности всеми этими землями, и что царская кровь течёт и в его жилах. Рассказал он также, что в детстве в доме их жил некий старик, которого он тогда почитал за своего деда, и что этот старик не работал и ничего не делал в доме, а только играл с мальчиком и рассказывал ему сказки, требуя, чтобы тот их запоминал. И что в один день старик ушёл за порог и более никогда не возвращался.

Что многие небылицы его Хуан Начи Коком сумел запомнить, в их числе и историю о храме в Калакмуле. И что о смысле этих сказаний и об их значении задумался он и догадался лишь десятилетия спустя.

Что когда я спросил его, отчего он не желал говорить мне об этом ранее и стал говорить теперь, ответил мне Хуан Начи Коком, что время его истекает и скоро он отправится в подземный мир; я же, по его разумению, являлся тем человеком, которому ему надлежало передать это послание. Что о многом, выходя из Мани в поход, он ещё не знал сам, однако оно открылось ему в пути, через сны и видения. Что незримой рукой был ведом и я сам, оттого и защищал проводника от убийц и от гнева товарищей. Что послание то в один день станет мне известно, и что на меня будет возложена обязанность передать его далее».

La revelación

Должен признаться, я далеко не сразу сумел осознать весь смысл прочитанного, поистине вселенский масштаб описываемых в дневнике событий, и, в особенности, двигающих их тронутых тысячелетней ржавчиной древних механизмов.

Постепенно возводя шаткую башню своего понимания происходящего я все ещё не был готов отвлечься от работы скромного каменщика, один из другим укладывающего кирпичики запретных знаний, чтобы, окинув уже взглядом архитектора всё здание целиком, увидеть в нём его будущие контуры.

Почти все кирпичи были уже обожжены и лежали у моих ног, оставалось лишь водрузить каждый из них на своё место, и, поднявшись на балкон построенной башни, оглядеть мир с новой, недоступной прежде высоты. Однако я отчего-то оттягивал этот момент, предпочитая увлечённо месить раствор и с деланно-беззаботным свистом в сотый раз выравнивать уже уложенные камни. Глядеть только себе под ноги было спокойнее, чем увидеть наконец, куда ведёт меня выбранная мною дорога.

И хотя автор дневника, утратив веру в мою проницательность, уже перешёл от полунамёков и ребусов к популярным объяснениям, я продолжал прятать голову в песок и делать вид, что всё равно ничего не понимаю.

В первые минуты меня просто переполнили счастье и гордость оттого, что я, по всей видимости, с достоинством выдержал все испытания, и написавший отчёт всё же решился приподнять завесу над его главной загадкой. Теперь я знал: не тонны золотых украшений, не драгоценные камни манили Диего де Ланду, не ради обретения потерянных кладов майя юкатанский епископ принёс в жертву сельве десятки испанских конкистадоров. Нет, он желал обладать сокровищем куда более ценным: не иначе, как древний манускрипт являлся магическим артефактом, во всяком случае, францисканец должен был в это верить.

Заполучить в своё распоряжение самое сокровенное предсказание майянских жрецов, прикрыв дерзкую операцию бутафорской охотой на ведьм – вот что замыслил настоятель монастыря св.Антония. Быть может, об этой потерянной летописи ему было известно нечто такое, о чём индейский проводник не догадывался, несмотря на свои прозрения. Так или иначе, те силы, которые Диего де Ланда не поскупился выделить на экспедицию в Калакмуль (я поверил Хуану Начи Кокому, считавшему, что отряд двигался именно туда), были достаточным доказательством важности миссии, возложенной на автора отчёта.

Зачем? Я мог помыслить лишь об одной причине.

Власть! Предсказания грядущего Апокалипсиса были наверняка далеко не единственными сведениями, сокрытыми в летописи. Считая, что он сможет причаститься тайн будущего, епископ де Ланда мог надеяться обрести ответ на многие вопросы, касавшиеся и испанского завоевания Юкатана, и предначертанного для всей Европы. Более того, история с захватом манускрипта отдавала и политикой: обладатель единственного точного пророчества волен раскрывать его частично или полностью, правдиво или нет, трактовать в выгодном для себя ключе, манипулируя безоговорочно верящими в него индейцами. Возможно ли вообразить более могущественный инструмент для подчинения непокорных иноверцев, чем установление монополии на толкование их священного писания?

Оборвав очередную главу на словах, дразнящих любопытство читателя и распаляющих его фантазию, писавший давал мне понять: история не окончена. Хотя в последней прочитанной мной главе и не находилось прямых указаний на то, что содержание манускрипта позже стало известно автору дневника, мне отчего-то казалось, что дело обстояло именно так.

Отныне я был просто обязан дочитать его до конца. Происходящее со мной давно уже вышло за рамки занимательного кабинетного приключения, призванного скрасить рутину моих будней, но только сейчас я начинал догадываться, почему так выросли ставки в этой игре. Если я действительно стоял на грани раскрытия одной из величайших тайн древних майя, если мог вместе с пробравшимся в Калакмуль конкистадором услышать предназначенные лишь избранным предсказания, и – как знать? – заглянуть сквозь пелену веков не только в прошлое, но и в будущее, – имел ли я право отступить?

Наконец, пути назад у меня не было хотя бы потому, что я и сам бы уже не согласился вернуться в свою обычную жизнь. Жизнь? Разве можно было назвать этим чудесным, великим словом моё жалкое прозябание, существование от заказа до заказа, которые всего-то и позволяли мне, что купить ещё продуктов да оплатить счета за воду и электричество, и для чего? – просто чтобы протянуть до следующих заказов, до пенсии, до смерти.

В детстве я предпочитал книжки о моряках и ковбоях прогулкам во дворе с соседскими мальчишками, – не знаю, от болезненной ли своей стеснительности, или от того, что взбивать конскими копытами пыль прерий и оборонять от краснокожих покосившиеся форты мне казалось куда более увлекательным, чем бить из рогатки чужие стёкла и делать несчастным бродячим кошкам инъекции одеколона «Красная Москва», чем развлекались дворовые хулиганы.

Прошло больше тридцати лет – и что изменилось? Фенимор Купер и Жюль Верн всё ещё занимали привилегированные места на моих пыльных книжных полках. Это уже был почёт скорее формальный, сродни тому, которого удостаиваются ушедшие в отставку ветераны, – по круглым датам их исправно украшают блестящими медальками из дешёвых никелевых сплавов, но к наставлениям их уже никто не прислушивается, а их воспоминания о былых военных подвигах воспринимаются как рыбацкие байки.

Я вырос из них, но это не значило, что мне стало уютнее в реальном мире, и что взрослый я отдавал предпочтение дружеским попойкам и ухлёстыванию за женщинами – тому, чем полагается заниматься в свободное время твёрдо стоящим на этой земле мужчинам. Нет, я по-прежнему отчаянно пытался укрыться в вымышленных мирках, при чтении поднимающихся и обретающих ложный объём, как картонные фигурки со страниц таких специальных детских книжек, знаете? Только вот в мирки Верна мне больше не верилось: теперь-то я видел, что за их раскрашенной поверхностью ничего нет.

Однако стоило мне ввязаться в историю с испанским дневником, таким достоверным, таким подлинным, как неубедительной картонной декорацией стал казаться весь мир вокруг меня. И, окунувшись в магическую реальность дневника, возвращаться в свою блёклую, плоскую, так называемую «настоящую жизнь» стало для меня делом просто немыслимым.

В компании суровых, по глаза заросших бородой конкистадоров я чувствовал себя уютнее, чем с немногими чудом сохранёнными университетскими приятелями. Я охотно разделял с испанцами все тяготы их похода и не бежал от угрожавших им опасностей, рикошетом бивших и по моей жизни. Я поверил в их цель, после чего она стала и моей тоже. Я вместе с ними бился над разгадкой истинных задач экспедиции, и мне выпала честь узнать о них одним из первых.

Последний отрывок мне пришлось изучить заново не менее трёх раз. Я чувствовал себя провинциальным туристом, который до тошноты долго трясся в старом разваливающемся автобусе, вслед за загорелым жилистым гидом пробирался по узким и скользким тропам, всё на свете проклял и пожалел, что прельстился на посулы турагентства, но взобрался-таки на некую заветную гору. И вот проводник разрешает остановиться и передохнуть, а сам с загадочной улыбкой отодвигает раскидистые ветви, и перед тобой предстаёт вид настолько невероятный, что у тебя перехватывает дыхание, ты теряешься и не знаешь, на чём остановить взгляд, а в лицо плещет холодный ветер, высушивая испарину, снимая усталость и освежая восприятие.

Тебя пронизывает осознание собственной сиюминутности, бренности, тщетности в сравнении со спокойным, почти вечным величием того, что ты видишь перед собой. Потом ты пробуешь, чтобы поймать и посадить в золотую клетку хоть частицу этого переживания, сделать фотографию. Достаёшь свою дурацкую дешёвенькую камеру, наводишь её и растерянно понимаешь, что объектив захватывает только крошечный прямоугольник безграничного пространства, раскинувшегося перед тобой. Беспомощно переводишь видоискатель с одной детали на другую, но куда там! – величественной этой картине тесно даже в поле твоего зрения, а сто пятьдесят квадратных сантиметров фотокарточки будут ей настолько малы, что не стоит и пытаться втиснуть её туда.

Я тщился поймать в видоискатель своего понимания всё грандиозное полотно, с которое создавший его художник представил, наконец, на суд зрителям. Обряд посвящения состоялся, но был ли я готов к открывающемуся мне знанию? Уверен, даже самому автору дневника было непросто поверить в услышанное – а ведь в его время ангелы и бесы ещё разгуливали на свободе, а не были загнаны в резервации специалистами по delirium tremens.

«…Что это знание тайно, и тайна эта охраняется людьми, демонами и богами наравне. И что знание это проклято, как прокляты и все посвящённые в него… И что на меня будет возложена обязанность передать его далее…»

Передать далее? Уж не для того ли и писался дневник, чтобы сохранить и донести до других полученные его автором сведения?

Неужели я и в самом деле был не случайным читателем старинных путевых заметок, а адресатом послания, отправленного до востребования через столетия и континенты? Эта версия казалась совершенно невообразимой, фантастической, и всё же только она была способна выдержать критику. Только в ней находилось место для всех удивительных событий, которые потрясли мою жизнь в последние месяцы. Она единственная объясняла их и давала представление о том, чего мне приходилось ждать в будущем.

Но думая о собственной избранности, я всё ещё не понимал пугающего значения всех прочтённых мною строк. Я жадно заглотил наживку целиком, даже не почувствовав стального крючка, на который она была насажена. Он дал о себе знать лишь полчаса спустя.

Вслушиваясь в отдалённый гул машин и доносящийся с Арбата слабеющий гомон толпы, я возбуждённо вышагивал вокруг овального обеденного стола в большой комнате и старался объединить всё, что со мной произошло, в единое целое.

Итак, допустим, что переводимый мною дневник со всей его приключенческой мишурой был всего лишь введением, подготовкой к неким откровениям, пророчествам, содержавшимся в более поздних главах. Положим, описываемая в нём история правдива и, более того, понимать самые странные её части надлежит именно буквально, а не как некую метафору. То есть, если упоминаются демоны, охраняющие сокровенные знания от любопытных, в них лучше поверить и прислушаться к предостережениям. Что же тогда? Я попробовал восстановить всю историю с самого начала…

…Отправленный в поход за некими майянскими книгами и идолами испанский дворянин вместе со своими товарищами и подчинёнными оказался марионеткой в руках сил куда более могущественных, нежели корона или церковь, хотя сам поначалу считал, что выполняет именно их волю. Не поставив его в известность о подлинной задаче экспедиции, Диего де Ланда доказал, что сам играл независимую партию, цели и смысл которой были понятны только ему самому.

Будущий юкатанский епископ оправдал выделение таких значительных ресурсов для столь туманной миссии опасениями индейского мятежа. Даже если такая угроза действительно существовала, интуиция подсказывала мне, что де Ланда использовал её скорее как предлог для осуществления своих теневых планов. Он составил их уже за месяцы до происшествия с собакой ключника, выведшей того на языческие капища в подвалах монастыря в Мани. Через осведомителей ему стало известно о существовании некоего старинного майянского свитка с мрачными и грозными предначертаниями, обладание которым сулит ему безграничную власть над умами майя, над судьбой полуострова, а возможно, и нечто намного большее.

Знал ли он, где искать манускрипт? Хотя летучие отряды рассылались из Мани во все концы Юкатана, самый крупный отправился именно в Калакмуль. Остальные, вероятно, были просто прикрытием, а уничтожение тысяч книг на грандиозном в своём варварстве auto de fé – попыткой скрыть пропажу важнейшей из них. Де Ланда хотел завладеть свитком во что бы то ни стало, и исполняющие его приказание конкистадоры не останавливались ни перед чем. Ни загадочное исчезновение и предполагаемая гибель половины отряда в неурочную грозу, ни предупреждения перепуганных индейцев (планы настоятеля каким-то образом были донесены майянским старейшинам), ни нападения свирепых дикарей, ни вспышка болотной лихорадки, ни сопротивление, с которым сама сельва, казалась, встречала чужаков, – ничто не поколебало их решимости. Да, солдаты роптали, но все поползновения к бунту были подавлены командирами отряда в зародыше. Индейский проводник говорил, что один из людей в отряде точно знал, что за добыча ждала его в конце пути, что именно надлежит искать, чтобы затем доставить это нетерпеливо дожидавшемуся вестей епископу. И мне ещё только предстояло вывести этого человека на чистую воду…

Но если есть одни силы, стремящиеся взломать печати и узнать запретное, то, согласно предупреждению Хуана Начи Кокома, должны проявить себя и другие, противодействующие им, эти сведения оберегающие. Зная об этом, можно ли было продолжать считать все напасти, обрушившиеся на экспедицию, простой случайностью, и отказаться от поисков их скрытого значения? Нет, беды, раз за разом подвергавшие отряд децимации, и не могли быть ничем иным, кроме результата демонического или же божественного вмешательства.

Мне вспомнился тот вечер, когда я прочёл главу, в которой лишь недавно выступившие в поход конкистадоры потеряли половину отряда, оставленную сторожить лагерь. Единственная иллюстрация в той главе – отталкивающий уродец, изображённый в самом конце, на незанятом буквами месте, звался Chac. Чак, один из самых могущественных майянских богов. Так могли ли разразившаяся гроза, озаряющая незрячее чёрное небо ветвистыми молниями, и хлынувший на сельву ливень, смывший все следы исчезнувших людей и коней, быть проклятиями и слезами Бога дождя? Не содержали ли и другие роковые происшествия тайных знамений, которые я не смог разгадать из-за своей неискушённости?

Участники экспедиции подвергли себя опасности, едва ступив на путь, который мог привести их к упоминавшемуся Хуаном Начи Кокомом знанию… Знанию, вероятно, содержавшемуся в позднейших главах заметок… И, значит, достаточно было сделать первый шаг по ведущим к ней тропе…

Бумажку, которая поставила всё на свои места, мне вложило в руки Провидение. Обычно я, не задумываясь ни секунды, швырял в урну квитанции, вручаемые в бюро при передаче готового заказа. Но та каким-то чудом избежала этой доли, спрятавшись в заднем кармане брюк и пересидев там несколько чисток.

То, что вчера показалось бы мне клочком паршивой бумаги с чьим-то небрежным росчерком и расплывшимся синим штемпелем, сегодня превратилось в бесценный документ, в ту самую, на первый взгляд ничем не примечательную, но заветную костяшку домино, которая падает первой и увлекает за собой тысячи других, открывая взгляду новые узоры и зашифрованные рисунки.

«Бюро переводов „Азбука“, и далее – от руки: „заказ выполнен, принят. Выплачено 970 руб.00 коп. Семёнов И.“. Забавная, похожая на яйцо буква „о“, уже будила во мне беспокойные воспоминания, но невиданная „з“ с захлёстом чуть ли не на две строчки вниз, не оставляла никаких сомнений.

Я точно знал, где видел такой же почерк, я слишком долго и слишком внимательно всматривался в те четыре слова, и они плясали у меня перед глазами до сих пор,

словно выжженный в глазной сетчатке неосторожного рабочего слепящий зайчик пламени сварочного аппарата.

«Они идут за мной». В панике брошенная в конце одной из глав карандашная надпись, стёртая и утопленная в крови – она была написана той же рукой, что выдавала мне расписки за сделанные переводы в бывшей детской библиотеке.

Теперь я понимал, кто читал дневник до меня, какие посулы, заставившие его выхватывать крупицы знания у меня из-под носа, он увидел в прочтённых им страницах, зачем ему было так стараться перевести раньше меня новые главы дневника и скрывать при этом от меня и их содержание, и свою работу. И я знал, какую цену ему пришлось за это заплатить. Неясно было однако, до скольких глав успел добраться притворявшийся равнодушным клерк из моего старого бюро, и что именно навлекло гнев заказчика, если за убийством стоял он? Расправились ли с ним за то, что он покусился на чужие секреты, или же такая судьба ожидала любого, кто прикасался к испанскому дневнику? Вот на этом-то месте и повалилась та самая костяшка домино.

Уничтожившие любопытного клерка создания, добравшиеся, верно, и до первого переводчика, истерзавшая меня болезнь, потусторонний ночной гость, вопли юкатанского лесного дьявола в моём дворе – всё это были звенья одной цепи. Цепь эта уходила в тёмный омут, и к ней был прикован сказочный ларец. Пытаясь достать его, я сам вытягивал из мрака звено за звеном, и каждое из них было ужаснее предыдущего.

Я повторял судьбу неназвавшегося испанского офицера, мы с ним вместе делали каждый новый шаг, преодолевая всё большее сопротивление, словно натягивая всё больше невидимый жгут, упрямо продвигаясь вперёд – одновременно – он в шестнадцатом веке, я – в двадцать первом. Я больше не был наблюдателем, незаметно для себя я стал частью этой истории, увязнув в ней по пояс, и продолжал – теперь уже добровольно – погружаться всё глубже.

Творившееся со мной было тенью, повторением случившегося пять веков назад. Но может быть, и первое, и второе были отголосками, реинкарнациями неких изначальных откровений, состоявшейся невообразимо давно первой передачи Знания? Знания, которое впоследствии кочевало от хранителя к хранителю – иногда напрямую, от учителя к ученику, иногда – через посредников, пропадая на долгие столетия и снова возвращаясь в наш мир из небытия, приводя за собой сонмы демонов и чудищ… Из поколения в поколение, из эры в эру, из уст в уста, с пергамента на бумагу, от рождения Вселенной – и до её последнего вздоха, который само и предрекает, и описывает.

Если так, то в эти самые минуты я проходил обряд посвящения, и в ближайшее время должен был принять на себя обязанности хранителя – приобщиться к тайне, оберегать её, покуда хватит стойкости, а затем – найти последователя и передать ему её. Была ли предусмотрена награда за честное исполнение этого тяжкого долга? Если сильные мира сего алкали скрытых в рукописи секретов, наделяли ли эти секреты своих носителей властью и мощью, как мог полагать де Ланда? Увы, вряд ли…

Францисканец не мог знать всего. Не думаю, что к порогу его кельи по ночам являлся молчаливый голем: одного такого предупреждения многим хватило бы, чтобы утратить навсегда охоту разыскать мифическую рукопись. Но я-то это предупреждение получил, и теперь понял, что мне оно мне сулило.

Надпись “El conocimiento es una condena” была ещё одной частью мозаики, которую я аккуратно положил рядом с другой: «…Что это знание тайно, и тайна эта охраняется людьми, демонами и богами наравне. И что знание это проклято, как прокляты и все посвящённые в него…»

Бывает, когда строишь в уме сложные схемы, стараясь разложить по полочкам разрозненные явления и увидеть в них закономерности, путеводная нить логики выскальзывает из рук, и, пока не найдёшь её снова, казавшаяся стройной система вдруг представляется нагромождением не связанных друг с другом элементов, половина из которых – вообще лишние. Или, чрезмерно увлёкшись изящным вариантом решения, начинаешь закрывать глаза на несомненно принадлежащие к конструкции детали, только потому что им нет места в этой красивой схеме, они могут обременить её, и придётся строить всё заново.

Согласовав между собой все частички истории с дневником, я не подумал только об одном: что, если эмиссар де Ланды сумел выполнить своё поручение? Что, если вопреки обещаниям индейского проводника, древняя рукопись так никогда и не попала в руки автора заметок, но была обнаружена другим человеком, который затем успешно доставил её настоятелю монастыря св.Антония в Исамале? Ведь состоялось же то аутодафе! В чём был смысл проводить его, если центральная часть сложного, многоступенчатого плана, каким мне виделась вся интрига вокруг летописи, закончилась провалом, и Диего де Ланде не удалось получить манускрипт? Могло ли случиться так, что на самом деле он наложил на него руки? Судя по всему, это должно было повлечь некие переломы в его жизненном пути… Были ли они? Да, были. Скандал с аутодафе, вызов в Испанию, отстранение от должности и процесс, затеянный против него по обвинению в превышении полномочий.

А затем – личное заступничество Генерала францисканского ордена, чудесное оправдание на мадридском разбирательстве, и триумфальное возвращение на Юкатан – чтобы вскоре занять освободившееся место епископа. После истории с летописью он не только не пострадал, но и, напротив, вознёсся. Скептики скажут: епископ – не Папа, и даже не кардинал, таких высот вполне возможно достичь и без помощи высших сил. Однако кто сказал, что сам де Ланда непременно хотел для себя папских регалий? Не обязательно взирать на мир с балкона собора святого Петра, чтобы вершить его судьбы…

Нет, рано, слишком рано было ещё делать выводы. Я по-прежнему нуждался в новых главах путевого журнала, чтобы окончательно разобраться в происходящем.

За окном была уже глубокая ночь, но спать совсем не хотелось. И на улице, и на лестничной клетке стояла полная тишина, и не напряжённая, что-то скрывающая, а обычная, пустая. Я чувствовал: что бы ни преследовало меня прошлым вечером в моём дворе, оно ушло, отступило, хотя бы и на время. Но успокоения мне это не принесло: я был слишком взволнован своими последними открытиями, чтобы уснуть.

Три сорок… КВ-радиостанции в такое позднее время передают только лёгкий джаз, ведущие досыпают последние часы перед утренним эфиром. А мне вдруг так захотелось послушать последние новости! Пусть пожары, пусть войны, пусть ограбления, лишь бы что-нибудь реальное, современное, любой спасательный круг, который не дал бы мне окончательно захлебнуться в тягучей смеси старинных хроник, мистических подтекстов и собственных домыслов…

Прикрыв за собой на всякий случай и кухонную дверь, я принялся крутить ручку настройки на радиоле, пока унылые завывания пустого эфира, дробная фортепианная капель и задумчивые саксофонные соло не сменились человеческими голосами.

«…разумеется, Андрей Валерьевич, я совершенно с вами согласен. Последние события не могут не вызывать определённой встревоженности, особенно у тех из наших слушателей, кто пристально следит за новостями. Создаётся впечатление, что различные стихийные бедствия происходят всё чаще и чаще. Вот, возьмём хотя бы последнее землетрясение в Пакистане. Речь идёт уже, насколько мы понимаем, о сотнях тысяч жертв, разрушения просто гигантские. Стоит ли напоминать о недавнем цунами в Юго-Восточной Азии, унёсшем жизни более двухсот тысяч человек. Или об ураганах, которые один за другим проходят по Соединённым Штатам – заметим, намного чаще, чем раньше, и тому есть свидетельства метеорологов. Новый Орлеан, Хьюстон, не говоря о десятках менее крупных городов, по нынешний день не могут оправиться от предыдущих ударов стихии, а по прогнозам их ждут новые штормы. Ну и у меня к вам такой вопрос: это у нас, я имею ввиду – людей, которые следят за новостями, просто такое впечатление складывается, а на деле статистически ситуация всегда такой была, или всё же есть какие-то глобальные изменения, скажем, связанные с парниковым эффектом? Напоминаем нашим уважаемым радиослушателям, что сегодня ночью у нас в студии гости – Андрей Валерьевич Сузи, глава Росгидрометцентра, Марат Зиновьевич Готлиб, геолог, специалист по тектонике, и Сергей Кочубеевич Шайбу, руководитель МЧС. Прошу, Андрей Валерьевич…»

Я с недоверием уставился на приёмник. Неужели в полчетвертого ночи министр и глава Росгидрометцентра, вместо того, чтобы спать, принимают участие в какой-то популярной радиопередаче о природных катастрофах? Нет, быть того не может. Наверное, просто запись старой передачи прокручивают…

«Спасибо. Я считаю, глобальные климатические изменения пока не начались. Вот взять ураганы, да, о которых вы говорили, в Мексиканском заливе, в США. Ну, пока нет достаточно оснований говорить о том, что они связаны, к примеру, с парниковым эффектом. То есть, в будущем, если выбросы двуокиси углерода в атмосферу не сократятся, и атмосфера продолжит нагреваться, то мы можем ожидать лет через двадцать, к примеру, такой эффект, это да. По поводу землетрясений, мне кажется, это вообще вопрос к Марату Зиновьевичу уважаемому, потому что с климатическими процессами это никак не связано. То есть, если вас интересует моё мнение, то о глобальной тенденции говорить пока не приходится. Скорее, отдельные события, просто как-то так у нас получается, что они одно за другим, и всё это по телевизору постоянно, вот и кажется, что уже бог не весть что».

«Ну что ж, тогда перейдём к вам, Марат Зиновьевич. Цунами, землетрясения, извержения – не слишком ли часто мы слышим о них в последнее время?»

«Часто? Да практически всё время! И знаете, что? Ведь это всё абсолютно естественный процесс, и при том он уже изучен довольно неплохо. Просто там, в Азии, как раз недалеко от побережья Индонезии, происходит, как бы это вам попроще объяснить, схлопывание тектонических плит. Они, плиты, я имею в виду, находятся в непрестанном движении, и есть две точки разлома. В Атлантическом океане одна – там они расходятся, как бы разъезжаются, и вторая вот, как раз, в Юго-Восточной Азии, та самая. Отсюда, от схлопывания этого, и землетрясения, и цунами. И более того вам скажу – процесс этот только набирает ход, и регион будет оставаться сейсмически нестабильным, так что если вдруг нас сейчас слушают люди, которые хотели в Таиланд поехать в отпуск, или на Бали, пусть этот риск принимают в расчёт. А, говоря об ураганах, наводнениях и прочем, – с моей епархией это ничего общего не имеет, тут Андрей Валерьевич прав».

«Спасибо, Марат Зиновьевич. Если уважаемые гости позволят мне небольшое отступление, я бы хотел рассказать о моей недавней беседе с одним известным довольно экологом, чьё имя я сейчас называть не стану. У него есть довольно любопытная теория, согласно которой вся Земля, весь мир, так сказать, вся совокупность созданий и материи, является неким сверхсуществом, возможно, тем самым окончательным и физическим воплощением бога, которое люди всегда пытались объять и представить. Сам человек, по этому определению, – как бы один из видов его клеток. А вот человеческая цивилизация – такая своеобразная раковая опухоль на теле этого сверхсущества. Собственно рак – это неожиданное изменение поведения клеток человеческого тела, не правда ли? Они начинают бесконтрольно расти, уничтожать остальные клетки и ткани, рассылать метастазы по всему организму, каждая из которых должна стать новой опухолью, и всё это подчинено примитивной, разрушительно логике экспансии и пожирания. Цивилизация – такое же заболевание, такой же сбой в генетическом коде клетки, который превращает замечательного тихого пещерного человека, абсолютно неопасного для экосферы, в новый вид существа, в зачаток будущей опухоли. Поражённое цивилизацией, человечество развивает бурную деятельность, очень напоминающую те принципы, по которым развивается раковое заболевание. Непомерный и неконтролируемый рост численности, метастазы эпохи Великих открытий и колонизации, Колумб и Васко да Гама, Афанасий Никитин, на худой конец. Ну и аналогия эта, разумеется, идёт дальше, и применима к индустриализации, глобализации, вырубке лесов Амазонии и Сибири, выбросам двуокиси углерода в атмосферу, исчерпанию запасов ископаемых, сливам токсичных отходов в реки и океаны, взрывам на атомных электростанциях, и прочему. А вот все бедствия и катаклизмы – это просто следствие того, что человечество этот живой сверхорганизм уже почти отравило, и он постепенно умирает. Мизантропическая такая теория, надо признать, но что-то в ней есть, не правда ли? Это, конечно, не значит, что я сам в неё верю.

Ну и теперь, возвращаясь к нашей теме, вопрос к главе МЧС – Сергей Кочубеевич, имеются ли в Вашем распоряжении технические ресурсы, при помощи которых можно проводить мониторинг опасных природных процессов, предсказывать их каким-либо образом, чтобы…»

Именно на слове «предсказывать» у меня потемнело в глазах. Ответа министра я даже не слышал: его заглушал чудовищный грохот, с которым в моей голове становились на места тектонические плиты смысла. На учащающиеся катаклизмы, вообще переставшие сходить с первых полос газет и журналов, я и сам уже стал обращать внимание. Но навести мостик между сведениями из последней главы дневника и известиями о набирающих оборот природных катастрофах я не сумел, да и побоялся бы.

Отчего-то у меня появилась уверенность в том, что страдания жителей горных пакистанских сёл и раскинувшихся в долинах грязных нищих городов самым непосредственным образом связаны с отчаянием выживших обитателей индонезийских островов, чьи дома и семьи слизнули гигантские волны. Их крики и плач – отголоски воплей отчаянья жителей Нового Орлеана, лишившихся крова и родных, потерявших веру в лучшее правительство на земле, и из последних сил самостоятельно обороняющих родные развалины от мародёров. Эти события только казались разрозненными, и то, что они происходили на разных материках и имели различную природу, усугубляло это заблуждение. На самом же деле имелась некая связующая нить, сшивающая все эти пёстрые лоскутки воедино, а игла, сквозь ушко которой эта нить была пропущена, ни на секунду не прекращала свою дьявольскую работу, присоединяя к образующемуся полотну новые фрагменты. И теперь я начинал понимать, что в ближайшее время судороги, охватившие планету, не только не остановятся, но и, напротив, будут нарастать, распространяясь и на новые, доселе не тронутые бедствиями страны.

Увидев во дворе своего дома дохлых крыс, можно брезгливо обойти трупики или пожалеть умерших зверьков, но можно и увидеть в этом ясное предзнаменование надвигающейся эпидемии чумы. До сих пор, читая газеты или слушая радио, я или сочувствовал мексиканцам, или утомлённо перелистывал дальше, не в силах третью неделю копаться вместе со спасателями в прибрежных песках острова Ява, извлекая оттуда раздувшиеся, рвущиеся в руках тела аборигенов и туристов.

Без подсказки суфлёра, нашёптывающего мне со страниц старинной книги, я бы ни за что не догадался услышать в эхе пакистанских землетрясений, азиатских цунами, американских торнадо и мексиканских наводнений предконцертную настройку труб Апокалипсиса. Я давно уже слушал его, но лишь сейчас меня научили правильно понимать и относиться к этим вестям. Не поздно ли?

И ещё я подумал, что даже если мне суждено будет стать преемником безвестного конкистадора, и получить от него знания о майянских пророчествах, передать их грядущим поколениям у меня уже, вероятно, не получится. Потому что предсказания эти касаются не некой отдалённой точки, с трудом видимой сквозь туман будущего, а дней, которые придётся застать большинству из нас, в том числе, видимо, и мне. Не потому ли так обостряется противостояние демонов, людей и божеств вокруг этих старых страниц, которые по прихоти одной из сторон продолжают попадать ко мне? Какая роль всё же отведена мне в этой драме, написанной несколько тысячелетий назад и приближающейся к своей развязке только теперь? Если я не могу стать простым хранителем тайны, что ещё я могу сделать, и стоит ли мне даже пробовать совершить это?

Я обессиленно опустился на диван и зажался в самый угол, раздавленный, поражённый, онемевший. Если бы над моей головой только что разверзлись небеса и некто громогласный обратился бы оттуда ко мне, назвав меня по имени, я был бы потрясён не больше, чем после того, что мне намёками открыла эта странная ночная радиопередача. Постепенно ко мне стал возвращаться слух: министр Шайбу всё ещё неторопливо бубнил об успехах своего ведомства.

«…разумеется, всё под полным контролем. За последние годы, как вы знаете, финансирование МЧС существенно увеличилось. У нас появились средства для обеспечения полноценного функционирования всех наших структур. Правительство правильно оценивает степень угрозы и готово отразить её. Наши спасательные отряды постоянно проходят тренировки и учения. В распоряжение министерства поступает новейшая техника. Такие опасности, как землетрясения, наводнения, ураганы пока невозможно предвидеть заблаговременно. Но мы сотрудничаем с ведущими научными институтами, которые ведут разработки в этом направлении. Отлажен механизм эвакуации населения из зон бедствия. На данный момент наши отряды обладают высокой мобильностью и готовы прибыть в пострадавший район меньше чем за сутки. В общем и целом, на сегодня мы можем справиться практически с любой нештатной ситуацией. И если на территории Российской федерации будут происходить такие природные катаклизмы, как те, что сейчас отмечаются в Азии и Латинской Америке, я думаю, мы сможем справиться с ситуацией не хуже, а может, и лучше наших зарубежных коллег», – деревянным военным языком рапортовал Шайбу.

«Спасибо, Сергей Кочубеевич. А теперь, уважаемые радиослушатели, у вас есть возможность задать ваш собственный вопрос главе МЧС. Напоминаем наш телефон…»

Я по-прежнему был уверен, что программа транслируется в записи, и трубку взял в руки просто машинально, всё ещё занятый своими собственными мыслями, весьма далёкими от того, что говорил министр Шайбу. Однако после нескольких длинных гудков в динамике мягко щёлкнуло, и нежный девичий голос поинтересовался, как меня зовут и откуда я, а потом сообщил, что переключает меня на студию.

Как знать, не был ли всемогущий министр такой же пешкой в близящейся к завершению разыгрываемой небесной партии, как и я? Иначе какой бес заставил его поздней ночью, вместо того, чтобы отсыпаться между бесконечными перелётами по истерзанным катастрофами регионам, тащиться в эфир радиопередачи, которая вещала лично для меня, и вряд ли могла похвастаться другой аудиторией? Кто мог дать мне ответ на только что сформулированный вопрос лучше, чем главный чиновник, в чью сферу компетенции входят эпидемии, крушения, голод, ураганы и землетрясения? В положении этом чувствовалось и изящество, и ирония сидящих над шахматной доской игроков. Я склонил голову, показывая, что оценил этот небольшой забавный маневр по достоинству.

Однако был мой ход.

«Итак, у нас есть первый вопрос от нашего слушателя из Москвы. Пожалуйста, вы в эфире!»

Я кашлянул, с удивлением слыша, как моё эхо слышится из колонки радиолы, облизнул высохшие губы и негромко, но чётко выговорил:

«Скажите, Сергей Кочубеевич, а Вам не кажется, что все Ваши усилия абсолютно бесполезны, потому что просто надвигается конец света?»

La Condena

Вопреки моим ожиданиям, министр не смутился, не удивился и не отказался отвечать на такой абсурдный вопрос. Тем же будничным тоном он отозвался:

«Конечно, у правительства имеются сведения об этом. Иначе, какой смысл был бы у всех приготовлений, которые сейчас ведутся? Мы…»

«Что это? Что происходит?!» – неожиданно прервал его голос ведущего. «Это же…», – трансляция оборвалась, приёмник тихо зашипел и отключился.

В буфете мелко задребезжал чайный сервиз, из кухонного шкафа начали фальшиво подпевать тарелки, лампа качнулась несколько раз, как набирающие разгон детские качели, и погасла. Немногие горящие окна в доме напротив почернели, перегорела гирлянда уличных фонарей во дворе, и всё погрузилось в совершенную, непроглядную тьму. Звон посуды в шкафах достиг неприятной, истерической тональности, пол под ногами конвульсивно завибрировал, послышалось мягкое шуршание, и на голову мне что-то посыпалось.

Ещё несколько секунд потребовалось на то, чтобы извлечь из пыльного чулана где-то в закоулках памяти газетные вырезки под громким названием «Энциклопедия экстремальных ситуаций», которую публиковало когда-то одно из бесплатных московских изданий. Нужная была озаглавлена «Что делать при землетрясении». Встать в дверном проёме – там шансы не погибнуть под завалами оптимальны, обещала статья. Зацепившись за ножку стола, я чуть не перевернул его, отшиб себе колено, повалился на пол и в темноте попытался нащупать дверь. Однако ещё пару мгновений спустя всё прекратилось: я физически ощутил, как спазм отпустил напряжённую, тужащуюся землю; лязг тарелок и стаканов стих, ожившая было мебель снова застыла. Я всё ещё не решался подняться на ноги, опасаясь, что затишье было лишь временным. И в этот момент со мной произошло нечто странное: то ли от накопившейся за последние дни страшной усталости, то ли от пережитого только что потрясения, я впал в забвение, скорее сравнимое с обмороком, чем с дремотой.

Во сне мне неожиданно снова явилась моя собака, хотя я был уверен, что после всего случившегося мне не миновать липких и удушливых видений, посланных рассерженными майянскими богами. Помню, что был несказанно рад её видеть: теперь мне было достаточно кошмаров наяву, и сон давал мне редкие мгновения душевного отдыха. Однако всё пошло вкривь и вкось: я хотел, по обыкновению, выйти с ней на улицу, прогуляться по парку и дать бедняге размять лапы, затекшие за все эти недели, в которые нам не давали свиданий, но она наотрез отказывалась выходить за мной на лестничную клетку. Как бы ласково ни уговаривал я её, как бы ни заманивал к двери, она не вставала со своего коврика на кухне, вжималась в пол и испуганно скулила, а когда я пытался поднять её силой, начинала глухо рычать и скалить зубы.

Поражённый её упрямством, я несколько раз подходил к входной двери и глядел в глазок – на лестнице всё было тихо. Это было странно и непривычно: при жизни она никогда не упускала возможности выйти на прогулку, даже если только что вернулась с улицы. И даже всего за несколько дней до того, как болезнь, от которой я по небрежности забыл её привить, свела её в могилу, она слабо била хвостом и силилась подняться на разъезжающихся лапах, когда при ней кто-то неосторожно произносил слово «гулять». И уж, разумеется, ни разу не было такого, чтобы она манкировала таким приглашением в моих снах.

Однажды знакомый охотник подарил мне рысью шкуру, добытую им недавно где-то на Дальнем Востоке. Шкура эта пробыла у меня дома ровно два часа: при её виде, или, скорее, запахе, у моей собаки случился такой приступ паники, что я не решился больше мучить бедное животное. Обычно уравновешенная и молчаливая, она замерла на пороге комнаты, где я бросил охотничий трофей, и принялась лаять, что было сил. Она не смолкла ни на секунду в течение всех этих двух часов, пока полностью не осипла, и при этом её колотила такая дрожь, будто она попала под электрический ток. Сеттер – порода охотничья, но я никогда надолго из города не уезжал, и диких зверей ей видеть не приходилось; однако памятью, оставленной в наследство тысячами поколений сеттеров, она безошибочно узнала рысь по запаху. Шкуру пришлось с извинениями вернуть, а с собакой – ещё довольно долго налаживать отношения: после такого фокуса она относилась ко мне с некоторым недоверием.

Всё это я рассказываю к тому, что когда во сне я вернулся от входной двери в на кухню, я застал картину очень похожую на то давнее происшествие: собака стояла, вжавшись в угол, шерсть на загривке встала дыбом, лапы тряслись, а пасть открывалась и закрывалась, издавая только еле слышное повизгивание. Взгляд её был прикован к пустому пространству неподалёку от того места, где стоял я. Она должна была видеть нечто такое, что мне с моими глазами было недоступно… Хищника куда более страшного, чем сибирская рысь, такого, что он смог напугать её и после смерти… И только когда я обернулся к собаке, мне почудилось, что боковым зрением удалось зацепить какую-то смутную полупрозрачную тень, медленно подбирающуюся всё ближе и ближе… Тут собака, наконец, сумела залаять, и наваждение рассеялось, словно сгусток тумана, разорванный порывом ветра.

Я очнулся и сел, глядя сквозь ночной полумрак в коридор, на то самое место, куда мгновения назад смотрела моя собака. И ещё несколько долгих секунд меня не отпускало ощущение, что там действительно кто-то есть, и оттуда он, или оно, так же пристально смотрит на меня, но есть одно отличие: я слеп, а оно меня видит…

Сон этот неприятно поразил меня и долго ещё не шёл из моей головы. Во-первых, я не ожидал такого бесцеремонного вторжения индейских духов в мою святую святых, такого наглого посягательства на мою тайную отдушину. Во-вторых, участие в этом нелепом кошмаре моей собаки странным образом придавало ему достоверности, показывало всю серьёзность положения. Впервые за всё время она вплавь пересекла Лету, чтобы предупредить меня об опасности, и я не имел права оставаться глухим к её предостережениям.

* * *

– Дмитрий Алексеевич, вы дома? У вас тоже свет отключили? Неужели землетрясение? Ужас какой! Дмитрий Алексеевич… – приглушённый стальной дверью, донёсся с лестницы голос моей соседки – той самой, выговаривавшей мне на днях за хулиганские надписи рядом с моей дверью.

Осторожно, на ощупь, я приподнялся и, полусогнутый, вытянув перед собой руки, словно надеясь оградиться ими от подстерегающих меня бестелесных чудовищ, двинулся вперёд. Хоть одна живая душа в этом царстве мрака! Ничего мне не хотелось сейчас больше, чем просто увидеть, да пусть хотя бы услышать рядом с собой обычного человека, из плоти и костей, перекинуться с ним парой слов, обсудить происшедшее, просто почувствовать, что я не одинок, что всё это творится не только со мной…

– Иду-иду! Чёртово электричество, ничего не видно, – я чуть снова не потерял равновесие, пребольно ударившись плечом о дверной косяк.

Тапки мерзко скрипели, в крошку растирая по паркету отвалившуюся от потолка штукатурку. Глаза слишком медленно привыкали к темноте, очертания предметов проявлялись неспешно, как контуры будущей фотографии на погружённом в раствор негативе.

– Дмитрий Алексеевич, вы дома?

– Дома! – крикнул я, выпутываясь из силка телефонного провода. – Сейчас открою, Серафима Антоновна!

– У вас тоже свет отключили? Неужели землетрясение?

– У всего дома вырубило, и не только у нашего! Балла четыре по Рихтеру, не меньше! – наугад брякнул я, шаря руками по дермантиновой обивке в поисках замка.

– Ужас какой! Дмитрий Алексеевич…

Попробуйте-ка найти выключатель в тёмной комнате, – какими привычными бы ни были все расстояния в вашем жилище, сколько десятков тысяч раз вы не щёлкали бы тумблером, зажигая или гася лампы, в кромешной тьме нащупать его удаётся не сразу. То же и с замком, будь он неладен...

– Дмитрий Алексеевич, вы дома? – тревожно переспросила из-за двери соседка.

– Да дома, дома! – раздражаясь то ли на неё – за внезапную её глухоту (а ведь сколько раз видел, как она подслушивала за соседями, прильнув ухом к чужой замочной скважине, увлёкшись настолько, что даже не замечала, как я поднимался по лестнице!) – то ли на себя, за свою неуклюжесть и неповоротливость.

– У вас тоже свет отключили?

Тревожно? Или точно с той же интонацией, что и в первый раз? Что за дьявол… Я затих и приник к обивке, вслушиваясь.

– Неужели землетрясение?

Это была не догадка, не предчувствие, не подозрение – просто в меня, будто в полый сосуд, залили некую густую леденящую жидкость. Состав её был – мгновенное осознание творящегося пополам с безотчётным желанием немедленно бежать, прятаться, где придётся – в шкафу, за диваном, и, дрожа, надеяться, что опасность минует, не причинив мне серьёзного вреда.

– Ужас какой! Дмитрий Алексеевич…

Так и не успев повернуть замок, я отпрянул назад и начал отступать на кухню, слыша, как тот, кто притаился на лестнице, заново и заново заводит свою кошмарную пластинку.

– Дмитрий Алексеевич, вы дома? У вас тоже свет отключили? Неужели землетрясение? Ужас какой! Дмитрий Алексеевич… У вас тоже свет отключили? Неужели землетрясение? Ужас какой! Дмитрий Алексеевич… У вас тоже свет отключили? Неужели землетрясение?

Время замедляется… Снаружи доносится негромкий противный скрежет, как если бы наружную железную обшивку кто-то пытается поцарапать гвоздём. Потом звук этот делается сильнее, настойчивее.

– Ужас какой! Дмитррр…. – надтреснутый голос соседки перерастает вдруг в звериный рык, и тут на дверь обрушивается удар такой силы, что она гудит как монастырский колокол, а с потолка снова сыпется штукатурка. Я валюсь на пол и на четвереньках ползу, поскальзываясь в пыли, на кухню, мечтая сделаться незаметным, крошечным, превратиться в таракана, чтобы забиться в щель за плинтусом – может, хоть там им не удастся меня достать…

– Дмитрий Алексеевич! – новый удар; стальное полотно стонет, скоро оно сдастся под этим нечеловеческим напором и вылетит из коробки, посыплются искры, полетит металлическая стружка, и эта тварь ворвётся в мой дом…

– Вы дома? – по железу словно молотит таран, так что уши закладывает от грохота, пол ходит ходуном; затем наступает секундное затишье, и я успеваю услышать собственный шёпот: «пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста….», – а оно, верно, тем временем берёт короткий разбег, чтобы опять бросить свою гигантскую тушу на мою дверь.

– У вас тоже свет отключили? – и сразу, встык – рёв, какой неспособно издать ни одно из известных мне животных, – властный, разъярённый, оглушающий. От него перехватывает дыхание – не по-книжному, а взаправду – так, что не получается впустить в лёгкие воздух, колени и руки трясутся, как у припадочного, а внизу живота делается мокро и горячо.

– Неужели землетрясение?!

Тут подслеповато мигает лампочка, будто сама жмурясь от непривычки в своём свете, таком ярком после долгих минут, проведённых в сумраке, потом прокашливается приёмник и невнятно, сквозь помехи, как случайно пойманное в тылу противника родное «Совинформбюро», докладывает:

«…в некоторых районах отмечены перебои с электроснабжением. По последним данным, сила подземных толчков составила более пяти баллов по шкале Рихтера. В районах Одинцово, Строгино и Митино частично обрушились несколько панельных пятиэтажных зданий. Есть пострадавшие…»

Через стекло видно, как зажигаются окна соседних домов, их тёмные силуэты с горящими точками напоминают циклопическую перфокарту, сквозь которую кто-то светит огромным фонариком…

Я сижу на полу, весь белый от осыпавшейся штукатурки, закрыв голову диванной подушкой, прямо подо мной на полу темнеет позорное пятно.

На лестничной клетке, кажется, всё стихло.

…Сил у меня хватило только на то, чтобы брезгливо ополоснуться в душе. И, несмотря на два пуховых одеяла, под которыми я надеялся укрыться от кошмаров и согреться, всю ночь меня бил озноб.

Проснулся я от долгого, самоуверенного звонка в дверь: мне отчего-то подумалось, что так трезвонить может только милиция. На улице уже было совсем светло, и это придавало мне спокойствия. Закутавшись в одеяло и щурясь, я поплёлся открывать. Пол и мебель были густо припудрены штукатуркой; казалось, что в квартире шёл снег. Внутри у меня пробежал щемящий холодок, как будто я начинал скольжение с вершины американских горок – в пропасть: вчера всё было наяву.

На пороге стоял, уставившись прямо в глазок, невысокий крепкий мужчина в длинной кожаной куртке китайского образца. Почувствовав, что я смотрю на него, он отгородился красной книжечкой с надписью «ГУВД». Обречённо вздохнув, я отпер замок.

– Майор Набатчиков, – произнёс он так, будто говорил «Меня зовут Бонд».

Я понял, что испытываю к майору иррациональную антипатию. В следующие минуты он сделал всё, что укрепить её.

– Это что такое? – тоном, которым хозяин отчитывает нагадившего в тапки кота, спросил он, указывая на наружную сторону входной двери.

Утирая выступившую испарину и уже догадываясь, что сейчас там увижу, я осторожно выбрался на клетку и, аккуратно притворив дверь, осмотрел её.

Она вся была исполосована глубокими рытвинами, которые выглядели бы точь-в-точь как следы чьих-то громадных когтей, если считать сопротивление материалов лженаукой и допускать, что ороговевшие клетки кожи могут быть твёрже стального листа, из которого был вырезан вход в мой бункер.

Я молча развёл руками, пытаясь придать своей физиономии обескураженное выражение и тем самым выгадать ещё чуть-чуть времени. Изобрести ни одного мало-мальски правдоподобного объяснения состояния моей двери я не мог, да и врать милиции с ходу как-то побаивался.

Набатчиков выбил из пачки сигарету, чиркнул металлической зажигалкой и затянулся, ощупывая меня взглядом. Глаза у него были недобрые, глубоко посаженные, а тяжёлые надбровные дуги дополняли их сходство со смотровыми щелями в танковой броне. Выпустив облако гари, майор развернулся и пополз в наступление.

– Как спалось? – он тягуче сплюнул в белую пыль.

– Тревожно. Так трясло, – пожаловался я.

– А больше ничего не слышали? Крики, может быть? Звуки странные какие-нибудь?

– На улице, кажется, кричал кто-то, но я не обратил особого внимания. Понятное дело, землетрясение. Дело в том, – на моё плечо, наконец, села муза, и я ощутил прилив вдохновения, – что я скверно спал в последние дни, вот вчера и решил принять снотворного. Переборщил, видимо: даже когда тряхнуло, не смог себя заставить подняться с постели, так что всё было сквозь сон. Пока не очнулся вот, с вашей помощью, надеялся, что мне всё это вообще привиделось. Димедрол пил, – уточнил я на всякий случай.

Тут майор, заслонявший своим корпусом ведущий вниз лестничный пролёт, дал задний ход, и я судорожно глотнул воздуха: на межэтажной площадке темнело огромное багровое пятно, очерченное мелом.

– Соседка ваша, – кивнул на пятно Набатчиков, стряхивая пепел. – Разодрана в клочья, грудная клетка вспорота. Пикантная деталь: сердца нет. Это не вы, случайно? Шучу, шучу, – не утруждая себя улыбкой, добавил он.

– Боже… – я потёр рукой глаза и только тогда обратил внимание, что и сам весь покрыт известью; в горле запершило.

Дверь соседской квартиры приотворилась, из неё показался ещё один оперативник, высокий, чернявый, кадыкастый – внешне совершенно непохожий на Набатчикова, и в то же время неуловимо его напоминающий. Мне подумалось, что ГУВД, да и вообще всё то, что в нашей стране принято с анатомической иронией именовать «органами», должно быть, подвергало ауру своих сотрудников некой чеканке, в результате чего им не надо было даже предъявлять гражданам свои удостоверения – те и так всё сами чувствовали на астральном уровне.

– Ничего не понимаю, – негромко обратился второй к майору. – Дверь открыта, квартира нетронута. По пыли идут следы до выхода. Здесь ты сам всё видел, у нас это отснято, – отпечатки её тапок на лестничной клетке, и полоса эта по ступеням, когда её тащили. Больше никаких следов нет. Что вы слушаете, это вас не касается, – прищурился он, глядя на меня.

– Тогда я пока умоюсь, с вашего позволения?

Воду в кране я пустил совсем тоненькой струёй, чтобы она не заглушала долетавшие через открытую дверь обрывки разговора:

«… что напоминает… в цирке тигр дрессировщика порвал… приезжал, ещё когда работал… тут не человек… цирк, зоопарк позвонить… некоторые богатые чудаки в квартирах держат…»

«…следов нет… тётки отпечатки повсюду, а этого… только когти вот на двери… почему у него?.. что-то знает…»

Когда, натянув тренировочные штаны, я вернулся на лестницу, они уже успели определиться с тактикой.

– Мы вас пока беспокоить не будем. Вы подумайте, память напрягите. Димедрол, в конце концов, развеется ведь когда-нибудь. Телефончик свой оставьте, и наш запишите. Из Москвы пока никуда не пропадайте. И вот ещё что – складывается у нас такое впечатление, что до вас тоже пытались добраться. Знаете, всё-таки, как говорится – «Моя милиция меня бережёт». Вы не подумайте, что нам всё равно, у нас ведь тоже отчётность страдает. И два нераскрываемых убийства в одном доме для нас хуже, чем одно. С наступающим вас, – заключил майор, кинув окурок мне под ноги.

Запираясь, я тоскливо подумал, что и сам был бы рад не пропадать никуда из Москвы, но обещать ничего не мог.

Следователи недалеко ушли от истины: это был не тигр, а ягуар. Но делиться своими переросшими в уверенность предположениями с ними я так и не стал. Пусть их очерствелый мозг и сумеет воспринять их, и даже поверить моей истории, – что с того? Способов борьбы с майянскими оборотнями не описывали не только служебные инструкции МВД, – против них, наверняка, были бессильны даже серебряные пули и прочие народные средства, упоминаемые в европейской мифологии.

Угроза была теперь более реальной, чем когда-либо. Моя несчастная соседка поплатилась только за то, что первой вышла из своей квартиры после землетрясения, совпавшего по времени с пришествием чудища, посланного, чтобы покончить со мной. Моя авантюра стоила жизни невинному человеку, и это само по себе уже было достаточным основанием задуматься о том, имею ли я право её продолжать.

Наконец, я просто боялся. Мне то казалось, что я уже переступил рубеж, до которого можно ещё было делать выбор: словно хотел полюбоваться с канатного мостика на протекающую внизу бурную горную реку, но сорвался, и теперь меня несёт по течению; то вдруг я начинал говорить себе, что всё ещё можно отыграть назад, передумать, отступить, спастись.

Заснуть у меня больше не получилось, несмотря на то, что спал я всего несколько часов. Всё утро я провёл с веником и тряпкой, подметая полы и вытирая пыль с мебели, очищая квартиру от обвалившейся штукатурки с такой тщательностью, словно хотел одновременно стереть следы землетрясения из памяти, чтобы и дальше можно было закрывать глаза на самые очевидные доказательства моих гипотез, выпросить прощения у демонов и вернуться к обычному моему существованию.

К тому моменту, как моё жилище снова обрело прежний вид (оставалось только побелить потолок), мне почти удалось в сотый раз договориться с собой о прекращении работы над книгой. И тут в прихожей вкрадчиво запиликал телефон.

– Дмитрий Алексеевич? – голос принадлежал молодой девушке.

– Вас беспокоят из бюро переводов «Акаб Цин». У нас для вас новый заказ. Вы не могли бы подъехать, как только завершите работу над предыдущим? И, пожалуйста, постарайтесь сделать это до тридцать первого числа, а то в Новый Год мы не работаем, из-за ритуалов.

– Хорошо, – механически отозвался я.

– Замечательно. Тогда мы вас ждём, – её голос звучал доброжелательно, почти ласково, как если бы я позвонил по телефону доверия.

С полминуты после того, как она положила трубку, я слушал короткие гудки, пытаясь вспомнить, оставлял ли я в этом странном бюро свой домашний номер. Конечно, в наше время про любого можно найти какую угодно информацию, и всё же…

Так и не придя к однозначному выводу, я вернулся в комнату, заправил в «Олимпию» новый лист бумаги и принялся начисто перепечатывать перевод последней главы. В голове у меня было блаженно пусто, я не терял время на сомнения и колебания, и всего через пару часов работа была завершена.

Так, наверное, наркоманы, принявшие твёрдое и окончательное решение завязать, переступить, начать новую жизнь, в один миг вдруг словно забывают об этом, и не встречая никакого внутреннего сопротивления, как бредущие под шёпот Луны сомнамбулы, срываются с места и едут за дозой. Они не думают ни о чём и когда их уже затягивает в водоворот-слив сладкого забвения; только на следующий день вместе с судорогой ломки приходит раскаяние.

Скрепив скобкой чистовик, я оделся потеплее и робко заглянул в глазок. На лестничной клетке уже никого не было; опечатанная соседская квартира, следы когтей и надписи на моей двери, которые я так и не успел отчистить, напоминали о том, как близко к краю пропасти я стоял. Не отважившись пройти по размазанному уборщицей кровавому пятну, я вызвал лифт, а, выйдя наружу, сразу поймал машину.

Окна покрытой грязными разводами «шестёрки» были затуманены инеем, она тряслась как продрогший дворовый пёс, а водитель-кавказец в лезущем двустороннем пуховике любимых цветов Энди Уорхола молчал, нахохлившись, словно боясь, что вместе с паром из его рта выйдет драгоценное тепло и кастанедовская жизненная сила.

Разрушений от ночного катаклизма на заснеженных московских улицах на глаз заметно не было, но повсюду копошились жёлтые муравейники – муниципальные рабочие отлаживали невидимые коммуникации, видимо, повреждённые подземными толчками.

– В Ленинакане страшнее было, – хрипло проронил водитель.

– Мне и вчерашнего хватило, чтобы до смерти перепугаться, – честно ответил я.

– У меня тогда полсемьи погибло. Дом пропал. Я когда в Москву переезжал, думал, по крайней мере, здесь трясти не будет…

– Вы знаете, я думаю, сейчас от этого уже нигде скрыться не получится, – сказал я то ли ему, то ли себе.

– В газете такое прочитал? – нахмурился он.

– В книге.

Водитель кивнул и снова умолк, погрузившись в свои мысли. До конца поездки тишину разрежали только однообразные проклятия, которые он посылал в космическое пространство, когда на дороге складывалась особенно сложная ситуация.

Охранник на входе в особняк, где размещалось бюро «Акаб Цин», узнал меня, и, не задавая вопросов, сам выписал пропуск. Несмотря на праздники и природные бедствия, в коридорах было довольно многолюдно: планетарный капитал, одним из крошечных форпостов которого было это сияющее здание, не признавал выходных. Двое маляров в аккуратных оранжевых комбинезонах белили потолки.

Привычно утопив кнопку с цифрой пять в алюминиевой панели лифта, я прикрыл глаза и вдохнул полной грудью. Внутри витал неуловимый аромат: нечто между благородным старым деревом и сдержанным мужским парфюмом, каким полагается душиться пожилым, но подтянутым миллиардерам, стоящим у руля своих белоснежных яхт.

На этот раз меня встретила холёная, хорошо выдержанная в солярии брюнетка среднего возраста. Мило улыбнувшись, она приняла папку с готовым переводом и, подойдя к сейфу в глубине офиса, извлекла оттуда точно такую же, отличающуюся только номером на наклейке.

– Благодарим вас за оперативность. Это очень важно при исполнении данного заказа.

Я сразу узнал её голос: это она звонила мне сегодня утром. Принимая конверт с гонораром, после некоторых колебаний я всё же спросил, хотя и не был уверен, что во время телефонного разговора с ней просто не ослышался:

– Скажите, а о каких ритуалах вы говорили?

– Прошу прощения? – она изогнула бровь контуром, очень точно придававшим её лицу выражение «вежливое любопытство».

– Ну, по телефону… Вы сказали, что на Новый Год бюро не будет работать из-за ритуалов.

– Ах, да… Совершенно тривиальные ритуалы. Салат оливье, чищенные серпантином апельсины, шампанское. Фильм «Ирония судьбы». Новогоднее обращение президента. Общение в трудовом коллективе.

– Корпоративная вечеринка? – кивнул я.

– Да, можно и так назвать. Корпоративная вечеринка, – посреди фразы она вдруг перестала улыбаться, словно забыла, что при беседе с клиентами это надо делать всегда; мне сразу стало как-то неуютно, будто из павильона, где снималось кино, разом исчезли все красочные декорации, и вокруг остались только серые бетонные стены.

– И когда же теперь будет можно вернуть вам готовую работу? – спросил я заискивающе, пятясь к выходу.

– Не волнуйтесь, с вами свяжутся, – она спохватилась и снова натянула свою благожелательную улыбку, но это только усугубило мой испуг.

На улице было ещё светло: благодаря милиции мой день начался куда раньше обычного. Я решил рискнуть и пройтись немного пешком, рассчитывая, что морозный декабрьский воздух протрезвит меня и вернёт ясность рассудку.

Не напомни мне весёлый оперативник и приветливая дама из бюро о приближающемся празднике, я, может, так и не вспомнил бы о нём: что за нелепая идея праздновать нынешний Новый год в мае тысяча пятьсот шестьдесят второго? Однако кроме меня в этом, похоже, никто не сомневался: ледяной ветер надувал болтавшиеся над дорогами растяжки с поздравлениями, в витринах магазинов призывно подмигивали пластмассовые ёлки и эпилептически подёргивались заводные красномордые Санта-Клаусы.

Люди тащили обвязанные глянцевыми лентами яркие коробки и пакеты с подарками, улыбающихся лиц вокруг было непривычно много. Проходя мимо ёлочного базара, я всё же не выдержал и встал в очередь. Трудно объяснить, зачем я это сделал. Скорее всего, потому что поставив живую ёлочку у себя дома, нарядив её блестящими стеклянными шарами, которые пока дожидаются своего часа, завёрнутые в старые газеты в коробке на антресолях, и включив маленькую гирлянду, можно греться в её свете, спасаясь от сгущающейся вокруг тоски и одиночества, которые так остро чувствуются в дни рождения и под Новый Год… Который, к тому же, может стать последним.

Прежде чем запихнуть купленную ёлку в багажник пойманной машины, я взял в киоске пару свежих газет. Аршинные заголовки били тревогу, почти всю первую полосу занимали фотографии просевших от землетрясения пятиэтажек; оказывается, московские толчки были всего лишь слабым эхом куда более страшной катастрофы, чудовищным молотом крушившей Иран. Десятки тысяч погибших в Тегеране, сотни – по всей стране…

Молох набирал мощь, остановить его было не под силу никому, но я хотя бы мог понять его природу, истолковать происходящее, узнать, чего стоит ожидать и возможно ли ещё спастись. И подумать только – возможно, заветный ключ был в моих руках прямо сейчас!

Разумеется, когда я добрался до дома, мне уже не хватило терпения заниматься игрушками и гирляндами. Поставив ёлку в ванну, я только сполоснул руки и бросился к рабочему столу. Новая глава напоминала приключенческий роман, и пока перевод не был готов, оторваться от неё я так и не сумел.

«Что первую откровенную беседу нашу с проводником Хуаном Начи Кокомом нам пришлось прервать, так как в ближайших к нам кустах мы услышали подозрительный шорох. Что, пойдя туда и обнажив клинок, я громким голосом потребовал прятавшегося в них обнаружить себя и назваться. Что из-за кустов этих вышел Васко де Агилар, и что был он на меня весьма зол, и лицом от бешенства и от стыда красен. Что мне он сказал, будто справлял в тех кустах нужду, а разговора нашего с проводником не слышал вовсе. И что я тем словам его не поверил, однако же, обвинять его во лжи не стал, не желая вынуждать его к защите чести, а притворился, что принял его объяснения.

Что путь наш по сакбу в тот день нашего похода, ставший последним, давался нам особо трудно, так как все в отряде нашем телесно ослабли до крайности. Что я по-прежнему шёл подле Начи Кокома, остальные же шли на некотором расстоянии от нас, негромко переговариваясь, так что слов их беседы я слышать не мог, однако ветер был в их сторону, и посему сам я говорить о тайных вещах с проводником опасался.

Что к концу дня увидели мы впереди просвет, а затем и белую макушку индейского храма, поднявшуюся над листвою деревьев. Что до того ещё, как солнце село, дорога привела нас к круглой площади, вырубленной в сельве и выложенной белым камнем, на которой и размещался увиденный нами издалека храм. Что на этой площади сакб оканчивался, и со всех сторон окружали её деревья высокие, растущие одно к одному, сквозь которые пройти не было возможности.

Что сам храм, как и говорил мне Хуан Начи Коком, был размером невелик, но красотою превосходил все из виденных мною доселе старинных индейских построек. А предки нынешних индейцев, позабывших древнее искусство и утративших сноровку, были по этой части большие мастера.

Что формой храм напоминал пирамиду, по четырём сторонам которой наверх вели крутые лесенки с высокими ступенями, ведущие сначала к широкому выступу, опоясывающему постройку примерно посередине её высоты, а потом дальше, к маленькой площадке, расположенной на самой вершине. Что помимо этого храма тут же имелись ещё несколько меньших сооружений, среди них и глубокий сухой колодец из тех, что имеются и в других заброшенных городах. И что, по словам Хуана Начи Кокома, колодец этот, называемый майя «сенотом», использовался его отцами и дедами, заблудшими язычниками, для жертвоприношений, среди которых были и человеческие.

Что хотя ни в самом храме, ни в окрестностях его следов пребывания людей не имелось, сама постройка была отлична от тех, что мне доводилось видеть ранее. Что прежние были покрыты мхом и чаще всего разграблены, эта же была чиста от растительности, и такой белизны, будто возведена накануне.

Что проводник наш к пирамиде приближаться отказался, воздержавшись и от прогулок по мощёной площадке. Что всё то время, пока мы бродили по описанным мною сооружениям, исследуя их, он ожидал нас у дороги, только изредка давая мне пояснения, когда я обращался за ними; от чрезмерного любопытства при изучении построек он нас предостерегал, особенно заклиная воздержаться от вторжения в храм.

Что я был единственным из всех, кто послушался его, помня о том, что он поведал мне ранее; прочие же не обратили внимания на его уговоры. Что по указанию брата Хоакина солдаты поднялись по ступеням до выступа на пирамиде, где нашли замурованный камнями вход. Что все они вместе стали ломать его, зовя и меня на подмогу, а брат Хоакин поторапливал их и говорил им, будто внутри могут находиться богатства, от которых каждому из работавших положена часть; но что я сослался на недомогание и уклонился, имея некоторое дурное предчувствие. Что отказ мой вызвал среди остальных недовольство и насмешки, однако принудить меня никто не посмел.

Что проводник Хуан Начи Коком, увидев, что уговоры и предупреждения его не имеют силы, отчаялся остановить их и стал тогда плакать и молиться Всевышнему, дабы тот защитил его от гнева индейских богов.

Что солдат Педро Ласуэн был первым, кому удалось пробить в закрывающей вход стене небольшое отверстие, о чём он радостным криком сообщил всем. И что по прошествии нескольких часов удалось им проделать в стене изрядную брешь, но из-за наступившей ночи работу пришлось приостановить.

Что на ночлег мы всё же собрались все вместе посреди площади, причём проводник наш тому сопротивлялся. Но что, по приказу Васко де Агилара, несмотря на мои возражения, Хуана Начи Кокома привязали, чтобы он не смог в темноте один убежать, бросив отряд.

Что на этом месте сон у всех нас был мгновенный и тяжёлый: и у меня, и у проводника, и у часовых. Что посреди ночи очнулся я на краткое время оттого, что почудилось мне, словно поблизости грохочут, падая, камни, а потом сквозь сон слышал я ещё другой гул, тоже как бы от камней, но теперь совсем рядом с нами. Что подняться на ноги мне не удалось; тяжко было даже приоткрыть глаза, и сделал я это с превеликим трудом. И что сквозь морок показалось мне, будто я вижу на самом краю круга света, исходящего от догорающего костра, неимоверно высокую и широкую тёмную фигуру, очертаниями схожую с человеческой, но со странно приплюснутой головою, словно растущей прямо из плеч.

Что наутро мы обнаружили Педро Ласуэна мёртвым на том месте, где он заснул; череп его был раздавлен в крошку, словно по нему прокатился громадный каменный жернов, и кроме крови и этой крошки ничего совсем не осталось. И что орудия, которым ему размозжило голову, или следов злоумышленника, сотворившего это, найти никто не смог.

Что вместо небольшой дыры, пробитой накануне солдатами, в стене храма теперь зияла огромная пробоина, через которую мог пройти, не сгибаясь, и весьма высокий человек. Что после случившегося с Педро Ласуэном никто не отваживался войти внутрь; только брат Хоакин, упрекнув прочих за трусость, поднялся по ступеням.

Что остальные тем временем, говоря между собой, требовали немедленно покинуть проклятое место. Что брат Хоакин не появлялся в течение часа, однако никто из отряда, включая даже и сеньора Васко де Агилара, известного своей бычьей смелостью и безрассудством, за ним ступать не решился.

И что когда все готовы были уже выступать в обратный путь, к чему я их и побуждал, на ступенях появился брат Хоакин Герреро, целый и невредимый; что в одной руке он держал горящий факел, а в другой – несколько свёртков. Свёртки эти оказались индейскими рукописями, сделанными на коре и на выделанной коже.

Что при виде этих свёртков Хуан Начи Коком бросился к брату Хоакину со страшным криком, но Васко де Агилар сбил его с ног и связал; убивать же единственного проводника брат Хоакин запретил.

Что после этого сказал брат Хоакин, что внутри пирамиды есть сокровищница, полная золотых слитков и искусных изделий, украшенных дорогими камнями, и что от всех этих богатств каждому причитается такая доля, сколько он сможет унести, и клада хватит на всех. Но прежде чем воздать себе по заслугам, сказал брат Хоакин, надо было отомстить убийце Педро Ласуэна.

И что в этот самый миг меня ударили сзади по голове; и что я, оглушённый, упал, а когда пришёл в себя, был уже связан по рукам и ногам. Что предательский удар мне нанёс Васко де Агилар, находившийся в заговоре с братом Хоакином, о чём тот сам сообщил мне позже.

Что, пленив меня, брат Хоакин объявил, будто я совместно с проводником Хуаном Начи Кокомом вступил в сговор с дьяволом, чтобы погубить весь наш отряд, и пользуясь полученной от него силой, препятствовал осуществлению воли Церкви, убив лучших воинов, а также и другого проводника, полукровку Эрнана Гонсалеса.

Что взбешённые солдаты хотели прикончить меня тут же, но брат Хоакин остановил их, напомнив, что кровопролитие противно Господу нашему Иисусу Христу и Святому престолу, так что при обычных обстоятельствах меня надлежало бы сжечь на костре, но что из-за спешки, с которой следовало возвращаться теперь в Исамаль, со мной поступят иначе. И что, сказав так, он велел бросить меня связанным в сухой колодец, куда майя кидали предназначенных на заклание.

Что приказ его был тут же выполнен; и хотя я и думал, что обязательно разобьюсь о дно колодца, сего не случилось, поскольку глубина сенота оказалась не такой великой, как я считал, а внизу была мягкая земля. Что при том я всё же сильно ушибся и сломал себе ногу, отчего побег из колодца сделался немыслим. И что вокруг себя увидел я много человеческих костей и целые скелеты, оставшиеся от принесённых в жертву индейцев.

Что, хотя я боялся расправы и над Начи Кокомом, проводника они убивать не стали, нуждаясь в нём для дороги обратно в Исамаль. Что через короткое время храм был разграблен, о чём я мог судить по довольным крикам наверху. Что вслед за тем голоса их стали удаляться, отчего я поверил, что останусь в этом страшном месте один, пока не погибну от жажды и голода.

Но что когда голоса почти стихли в отдалении, наверху увидел я брата Хоакина и подумал, что тот вернулся, чтобы пощадить меня или же чтобы покончить со мной, хотя бы и таким способом проявив милосердие. Однако же тот задержался, чтобы поговорить со мной, вместо отпущения грехов проведя последнее дознание.

Что рассказал он мне, как подслушивал сам и подсылал подслушивать других все мои секретные беседы и с Эрнаном Гонсалесом, и с Хуаном Начи Кокомом, и что признался, усмехаясь, как удавил полукровку, сонного, а затем вздёрнул его на суку на устрашение соплеменнику и мне, но я не внял предостережениям. Что заколол он и помутившегося рассудком Фелипе Альвареса, за которым сам же ухаживал, чтобы тот своими завываниями не смущал остальных и не мешал двигаться к цели. От меня же брат Хоакин хотел узнать, отчего я променял веру Христову и доверие отца Диего де Ланды на туземные суеверия и дружбу немытого майя.

И что я ответил ему, что поступал не по уму, а по сердцу, и считал, что свитки индейские, которые хотел получить настоятель, должны были оставаться нетронутыми и спрятанными, пока не настанет их день, и не мне вмешиваться в их судьбу. И что летопись грядущего, которой алчет отец де Ланда, не для него предназначена.

Что от моих слов пришёл монах в неописуемую ярость, плюнул мне на голову, обозвав упрямым ослом, и уверил меня, что среди добытых рукописей есть и искомая, так как разосланные настоятелем доверенные лица рыщут по всему Юкатану и собирают все дьявольские писания, дабы уничтожить их, и ни одно не ускользнёт от них. И что проклял он меня и пожелал мне мучительной и долгой смерти, которую я, по его убеждению, совершенно заслужил, после чего оставил одного, подыхать как пса».

Feliz Año Nuevo

Дрожащими руками я отодвинул от себя кипу исписанных спешащим косым почерком листов и протёр слезящиеся от напряжения и усталости глаза. На дне жертвенного колодца, куда коварный монах отправил моего конкистадора, могли сгинуть мы оба. Осуществлялся самый мрачный из воображённых мною сценариев: дневник оказался предсмертными записками несчастного авантюриста, медленно умирающего от жажды и голода в сердце сельвы.

Кто бы ни нашёл их среди развалин годы или столетия спустя, и какого кропотливого труда не стоило бы ему восстановление манускрипта, работа эта была напрасной. Из летописи грядущего дневник превращался в летопись обычную, документ не магический, и потому вечный, а самый заурядный, исторический, чуть ли не бытовой, а значит, тленный и тщетный. Писавший его человек, надеясь этим занятием отогнать назойливые мысли о скорой кончине, роящиеся в его голове, как мухи над трупом, не поднял завесу, скрывающую великую тайну крушения мира, а лишь на краткий миг заглянул в образовавшуюся в ней прореху.

Я был почти полностью уверен, что если следующая глава и существовала, то состояла она только из тоскливого и путаного описания последних часов жизни теряющего сознание конкистадора. Он был так же бессилен и жалок, как и я. Пустившись в поход по его следам по гибельному лабиринту и всецело ему доверившись, я завершил свой путь в тупике, где ещё белели его кости. И некому было указать мне выход обратно, и чугунные шаги приближающегося Минотавра становились всё громче…

Как он мог так попасться?! Как мог позволить себе быть таким легкомысленным? Отчего не предвидел главной опасности, остался глух к предупреждениям, не разоблачил предательских козней брата Хоакина и его быкоподобного подельника Васко де Агилара? Неужели он не понимал, что ответственен не только за свою жизнь?!

Я взбешённо смёл со стола и страницы с набросками перевода, и листы старинной книги, а потом с размаху грохнул по нему кулаком, так что дерево надорванно закряхтело.

Вся эта история показалась мне дьявольским розыгрышем, затеянным сонными демонами и пыльными божками с первым попавшимся смертным только для того, чтобы спастись от вековой скуки. Посягнув на божественное, тогда как мне не причиталось и кесарева, я, должно быть, порядком посмешил всю небесную галёрку, внеся необходимый комический элемент в движущуюся к развязке вселенскую трагедию.

Глядя на разлетевшиеся по полу страницы, я с трудом удержался от того, чтобы плюнуть на них. К чертям мёртвых индейцев с их неразгадываемыми шарадами! Плевать я хотел на все эти пирамиды, лесных оборотней, воняющих серой францисканцев и головорезов в кирасах! В костёр хроники, прорицания, книги из древесной коры и резных идолов!

Злость вытеснила из меня страх, и, нахлобучив ушанку, я выбрался на улицу: завтра Новый год, а в холодильнике пусто, как в захолустном краеведческом музее.

Картошка, варёная колбаса, яйца, солёные огурцы и майонез по отдельности – всего лишь продукты, но это как раз тот случай, когда совокупность слагаемых превосходит их арифметическую сумму. Оливье для любого постсоветского человека – не просто салат, а культурный символ, знак, ассоциативный ряд к которому длиннее кремлёвской стены. Для меня же он, вместе с традиционным шампанским, баночкой красной икры и мандаринами, должен был стать якорем, который моя истерзанная штормами каравелла собиралась бросить в гавани реальности. Плавание было окончено. Я возвращался.

И теперь я хотел вновь ощутить себя обывателем, в весёлых хлопотах готовящимся отметить Новый год.

Притвориться, что прошлых недель не было в моей жизни. Хотел ощутить невинный страх за то, что не успею купить подарки друзьям – вместо сгущающегося ужаса перед скорым и неизбежным Апокалипсисом, радость предвкушения праздника – вместо радости от того, что мне вновь удалось ускользнуть от подосланных убийц, и новогоднее одиночество холостяка – вместо космического одиночества Ноя, которые сутки подряд всматривающегося в непроглядную темень за бортом своего ковчега.

Времени уже было к девяти; ещё вчера в этот час я бы нипочём не отважился показаться даже на лестничную клетку. Но сейчас во мне что-то переломилось. С несвойственной мне наивностью я решил, что если я выхожу из игры, то она сама собой прекращается.

Однако во дворе действительно было тихо, только из ближайшего продуктового киоска доносилась одна из рождественских песен Бинга Кросби. Огромными хлопьями медленно падал снег, пухлые ватные сугробы росли на глазах, а небо приняло такой неправдоподобно густой синий цвет, что мне показалось, будто воплотилась одна из моих смешных детских грёз – попасть внутрь игрушки-пузыря с идиллическим зимним пейзажем и вихрящимися, если встряхнуть её как следует, пенопластовыми снежинками. Дома вокруг были словно склеены из папье-маше, и если в обычной суетной грязно-серой Москве добродушный старик Кросби был бы более чем неуместен, то в этом волшебном засахаренном городе с поздравительной открытки, в который я неожиданно попал, его приторные композиции звучали как национальный гимн.

Всё-таки нет лучшего праздника, чем Новый год. И пусть кто-то считает его большевистским эрзацем Рождества, по мне этот суррогат куда приятнее оригинала. Все его квази-традиции, те самые советские ритуалы, которые подменили собой ритуалы христианские, мне кажутся не кондовыми, а милыми и трогательными – может быть, потому что я и сам – один из детей ушедшей эпохи. Новый год хорош именно своей бессмысленностью, своим отказом от любых корней – этнических или религиозных. Это праздник ни о чём, и потому – для всех. Привязанный только к пустой календарной дате, лишённой исторического, нравственного или любого другого значения, он может искренне отмечаться и православными, и буддистами, и русскими, и татарами. Вот истинный день межкультурного, межнационального примирения…

Безжалостно распотрошив свой бумажник в соседнем универсаме, я беспрепятственно вернулся домой, навьюченный пакетами с провизией. В квартире было тепло и уютно, и, приняв ванну, я приступил к приготовлению ужина. Радиола негромко мурлыкала что-то американское из сороковых или пятидесятых, кажется, Глена Миллера.

Завтра же, прямо с утра верну последнюю переведённую главу в бюро, думал я, отхлебнув сухого белого, и с аппетитом уплетая спагетти карбонара. Следующей у них всё равно не окажется, да пусть даже и будет, у меня хватит сил отказаться от неё. А потом обзвоню университетских приятелей – выясню, не поздно ли ещё напроситься к кому-нибудь в гости.

На ночь я около получаса читал при свете зелёной настольной лампы «Мумми Тролль и Шляпа Волшебника», а потом меня накрыл лёгкий и тёплый, как хорошо взбитое пуховое одеяло, рождественский сон.

Это был чудесный спокойный вечер.

Всё началось с «Олимпии». Безупречный немецкий механизм, прослуживший трём поколениям нашей семьи с сорок девятого года без единого нарекания, (профилактические смазки машинным маслом и замена износившихся лент не в счёт) вдруг отказался работать. Так что с самого утра мне пришлось тащить этого пятнадцатикилограммового монстра в единственную чудом остававшуюся открытой мастерскую, где мне обещали его починить в ближайшие дни – избегая называть конкретные сроки. На её поиски я убил добрую половину дня, а после прочих событий уже и речи не шло о том, чтобы отмечать Новый год с друзьями.

Зато за «Олимпию» я был спокоен. Хозяин мастерской, милый старичок в засаленном синем халате, был так обходителен и со мной, и с печатной машинкой, что на ум сразу приходило определение «техническая интеллигенция». Он ласково погладил клавиши, прислушался к мягкому стрёкоту отъезжающей каретки, и я ждал уже, что он вот-вот достанет стетоскоп и скажет «Олимпии»: «Нуте-с, рассказывайте, что с вами приключилось».

Вместо этого он заверил меня, что ничего страшного с «малышкой» не произошло, но повозиться с ней всё же придётся, «И к тому же, сами понимаете, праздники…», поэтому раньше третьего числа звонить смысла не имеет. Запрошенная им цена была довольно внушительна, но спорить в моём положении было просто глупо: сдавать рукописный перевод я не мог, и потом, машинку всё равно надо было чинить. Когда мы обо всём условились, он предложил мне светскую беседу – вроде той сигары, которую финансовые тузы непременно выкуривают в кино, чтобы скрепить достигнутые договорённости.

– Как трясло-то, а? У меня половина посуды с полок слетела… И штукатурка прямо пластами отваливалась. У соседа сверху инфаркт случился, не поверите, а ведь он моего возраста… Мне самому пришлось валидол глотать.

– У меня тоже после этого такой бедлам был, полдня убирался.

– Скажите, – спросил он вдруг, неловко улыбаясь. – А вы в конец света верите?

Я хотел, было, утвердительно кивнуть, но почему-то передумал, и только неопределённо пожал плечами, выжидающе глядя на мастера.

– Читал я где-то в газете, будто какие-то индейцы предсказали… Инки, что ли? Или ацтеки? – он не поднимал на меня глаз, перебирая эти заведомо неверные ответы, словно подталкивая меня к тому, чтобы я поправил его.

– Ничего такого не слышал, – покачал головой я. – А потом, знаете, в газетах каждый год про конец света пишут. К двухтысячному, помните, сколько было заметок? Ничего, держимся, – я осторожно улыбнулся.

– Майя! Вот кто это был. Майя! Неужели и вправду ничего не слыхали? – он наконец поднял взгляд и вперился в меня так пронзительно, что мне стало зябко.

– Ей-богу, от вас впервые слышу. С наступающим вас! Я побегу, у меня ещё дел много, детям подарки купить надо, – уже через плечо врал я, поднимаясь по лестнице из подвальчика, где размещалась мастерская.

– Майя, точно майя, – хлопнувшая железная дверь оборвала его бормотание, и я с облегчением вздохнул.

* * *

Дорога домой предстояла неблизкая, и прежде чем спуститься в подземку, я подошёл к стенду с газетами. Почти все издания пестрели фотографиями из Ирана или снимками раненых, сделанными в московских больницах, причём большинство из них были цветными, отчего весь стенд напоминал огромный тропический цветок – из тех, что источают запах гниющего мяса, чтобы привлечь мух. И ровно в центре этого макабрического бутона красовалась «Независимая газета» с пришпиленным сверху сборником кроссвордов «От тёщи».

Заголовок «Независимой», набранный огромными буквами, было невозможно проглядеть: «МАЙЯ ВСЕГДА НАБЛЮДАЮТ ЗА НАМИ».

Гам толпы стих, заглушённый грохотом биения моего сердца. Я прислонился спиной к столбу и умоляюще посмотрел на небо, но сегодня его заволокли плотные лохматые облака, через которые сверху меня не было видно. Когда я набрался духу и снова взглянул на прилавок, зловещая газета всё ещё покоилась на своём месте.

Решившись, я подошёл к продавцу и попросил «Независимую». Он посмотрел на меня немного удивлённо, – хотя, быть может, мне это только показалось, – и, повинуясь мгновенной вспышке стыда, как подросток, в первый раз покупающий презерватив, я заодно набрал множество других изданий, надеясь, что единственно нужное мне потонет среди них, а не будет, вызывая усмешки, маячить на самом видном месте.

Раскрыл я её, только усевшись поудобнее на изрезанном дермантиновом диване в вагоне, и удостоверившись, что никто из моих соседей не проявляет ко мне чрезмерного любопытства.

До чего же я сделался смешон и жалок, изгрызенный, словно секвойя жучком-древоточцем, своей индейской шизофренией! Статья называлась «Майя Плисецкая и КГБ: Я знала, что они всегда наблюдают за нами».

Вёрстка была сделана так, что злополучный сборник кроссвордов скрывал половину заголовка и фото великой балерины. На всякий случай, я тщательно изучил каждое предложение: о пирамидах, жрецах и конкистадорах там, разумеется, не было ни слова. Просто отрывок готовящихся к публикации воспоминаний Плисецкой, посвящённый её отношениям с Ростроповичем и госбезопасностью в тот период, когда звёздная пара только начала выезжать на зарубежные гастроли.

Успокоенный и одновременно разочарованный, я принялся перелистывать остальные газеты. Среди бесчисленных репортажей с мест землетрясений из России, Европы и с Ближнего Востока, обескураженных комментариев сейсмологов, печатных гипнотических сеансов различных министров и мэров, пытающихся успокоить население, и актуальных толкований катренов Нострадамуса, я наткнулся на пару заметок, авторы которых словно свалились с Марса и вовсе не были встревожены последними событиями.

Первый посвятил целый разворот в «Коммерсанте» проекту грандиозного монумента, одобренного на днях московским правительством. Трёхсотметровый бронзовый самолёт «Ла-5» времён Великой Отечественной было решено установить на смотровой площадке на Воробьёвых горах в память о лётчиках-героях, оборонявших столицу от фашистских коршунов в ходе битвы под Москвой. Фашистские коршуны даже не были заключены в кавычки, что заставило меня поморгать и перечитать фразу заново. Уникальная конструкция памятника, предложенная ведущим британским скульптором, была такова, что бронзовый истребитель мог почти целиком парить над спокойно спящим городом. В статье отдельно подчёркивалось, что в тени его гигантских крыльев оказывалась площадь в несколько квадратных километров, а в фюзеляже предусматривался просторный выставочный зал и даже несколько аудиторий для студентов МГУ, где им будут читаться лекции по истории Второй Мировой. Воздвигнуть монумент планировалось в течение одного года, и необходимые средства уже были собраны среди патриотически настроенных представителей крупного бизнеса.

Вторая статья рассказывала о прошедшей накануне торжественной церемонии открытия мемориального музея Валентины Анисимовой (Кнорозовой), для которого на месте снесённых исторических особняков в одном из московских переулков по специальному проекту было возведено впечатляющего вида здание.

Вначале я небрежно пропустил заметку, продолжив жадно прочёсывать газету в поисках скрытых знамений Рагнарёка, однако вскоре под ложечкой начало тревожно тянуть, и пальцы сами собой пролистали страницы в обратном порядке.

Фамилия «Кнорозова», определённо, встречалась мне раньше… Актриса театра кукол, «самоотверженно посвятившая всю свою жизнь творчеству и семье», судя по опубликованной фотографии, через десять лет после смерти удостоилась мавзолея немногим более скромного ханойской усыпальницы Хо Ши Мина. С болезненным любопытством прочитав статью, я удостоверился, что тело Кнорозовой хотя бы не покоилось в хрустальном гробу посреди музея, который репортёр ничтоже сумняшеся назвал «храмом памяти великой актрисы»; и без того уже попахивало культом личности.

Среди разделов, открытых для посетителей, имелась обширная экспозиция кукольных героев, «в которых Анисимова вдохнула жизнь», фотовыставки «Школа» и «Молодые годы», а также «Семейные архивы», досконально задокументировавшие её многолетний брак с неким Юрием Кнорозовым, учёным-этнологом, изучавшим народы Мезоамерики. История её жизни показалась мне донельзя банальной, и как отчаянно я ни тёр виски, понять, чем именно Анисимова заслужила такое подобострастное отношение со стороны московских властей, у меня так и не вышло.

В то же время меня не покидало ощущение, что заметка о музее Анисимовой неслучайно приковала к себе моё внимание. Настороженно и внимательно, словно продвигаясь наощупь по тёмной комнате, я перечитывал её ещё и ещё, пока не пришёл к выводу, что всё дело в нелепых «Семейных архивах», а точнее, в муже Кнорозовой. Выходило, что он занимался культурами майя и ацтеков. Не был ли он тем самым перешейком, что соединял древние территории Латинской Америки и сегодняшнюю треснувшую по швам Евразию? Или же, одурманенный манускриптом, я видел притаившихся майя повсюду – как в случае с Плисецкой? Где проходила тонкая грань между безумием и реальностью, и мог ли я быть всё ещё уверен, что уже не переступил её?

Помню, озарение тогда было совсем близко; оно могло наступить ещё до конечной станции Сокольнической линии (свою – «Библиотеку имени Ленина», я, разумеется, пропустил, увлёкшись конспирологическими изысканиями).

Помешал тот мальчик.

* * *

Он, верно, уже не первую минуту смотрел на меня так вот: нехорошо, исподлобья, и до того внимательно, что первой моей мыслью было – как же я не почувствовал на себе его тяжёлого взгляда раньше?

Лет ему на вид я не дал бы больше пяти, но на румяном личике не было и следа той весёлой беззаботности и непосредственности, в которых находят обычно отдых и утешение играющие с малышами взрослые. Напротив, казалось, что с дивана напротив меня изучающе рассматривает умудрённый летами старик, утомлённый жизнью и давно разочаровавшийся в ней. Мне сразу подумалось о переселении душ, хотя до сих пор я удерживался от соблазна верить в эту теорию.

Он был почти неподвижен, только покачивал флегматично свисающей с дивана ножкой. Выглядело это так, будто некто, вселившийся в его тело, пытается придать естественности его поведению, но выходит неуклюже, дёргано, как у деревянных кнорозовских марионеток.

Когда я перехватил его немигающий взгляд, странный мальчик ничуть не смутился, а вместо этого легонько кивнул – не мне, а сам себе, словно удовлетворённо отмечая, что всё же добился желаемого. Я сначала отвернулся, решив не обижаться на ребёнка за бестактность, но потом, не выдержав, снова посмотрел на него – чтобы упереться в его прищуренные глаза, которые он и не думал опускать. Мне стало неуютно, и я заёрзал на сидении, будто припрятавший шпаргалку двоечник, на которого пристально уставился преподаватель.

Почему его не одёрнут родители? Я беспомощно завертел головой, стараясь определить, кто же из находящихся рядом с мальчиком взрослых может приказать ему снять с меня осаду. Но он сидел особняком от соседей и слева, и справа, и ни те, ни другие, казалось, не только не имели к нему никакого отношения, но и вообще не замечали его.

Бежать, оставляя поле боя такому несерьёзному противнику, мне было стыдно, и я решил хотя бы не вскакивать с места в то же мгновенье, а набраться мужества и дождаться следующей станции, чтобы степенно подняться и покинуть вагон.

Перегон до неё растянулся, по меньшей мере, вчетверо; никогда ещё я с таким нетерпением не дожидался остановки поезда. Я готов был уже отступиться даже от этого маленького маневра, бросить знамёна и скрыться в дальнем конце вагона; я даже собрал уже свои газеты, собираясь вставать, когда мальчик заговорил.

Он, несомненно, обращался ко мне. Из-за стука колёс и гудения туннеля было не разобрать ни слова, и я не мог даже догадаться, о чём он со мной говорил. Выражение лица его оставалось неизменным, и только рот беззвучно открывался и закрывался: он и не пытался перекричать шум несущегося поезда. Мне вдруг захотелось услышать его, и я показал на уши, давая понять, что ничего не понимаю, но мальчик никак не отозвался на мой отчаянный жест.

Когда состав влетел на станцию «Университет», и стало слышно чуть лучше, до меня, наконец, донёсся его голос: неожиданно низкий, взрослый, даже с лёгкой хрипотцой. При его звуке меня пробрала дрожь; одновременно на мальчика поражённо оглянулись все находящиеся рядом пассажиры. Меня это некоторым образом успокоило: по крайней мере, странного мальчишку видел не я один.

«…найти его. Ибо беда мира в том, что болен Бог его, оттого и мир болен. В горячке Господь, и творение его лихорадит. Умирает Бог, и созданный им мир умирает. Но не поздно ещё…»

Последние слова были заглушены бодрым дикторским объявлением, призывающим не забывать вещи в вагоне. Одновременно старушка, сидевшая рядом с мальчиком, рассеянно уставившись в пустоту, словно проснулась, взяла его за руку и, строго сказав «Алёшенька, не шали!», решительно потащила его к выходу. Он не сопротивлялся, но, будто зная, что я стану провожать его взглядом, у самого выхода обернулся, зыркнул на меня через плечо, и ещё раз кивнул – но теперь уже мне, как бы подтверждая, что всё это не причудилось мне только что, а произошло в действительности.

Я не осмелился следовать за ним. Растерянный, я остался, пригвождённый к сиденью, закрыл глаза и втянул в себя нечистый, изжёванный вагонный воздух. В который раз за последние дни я подумал о феназепаме с тем же малодушием и робкой надеждой, с какими булгаковский прокуратор мечтал о чаше с ядом. Искушение забыться и забыть было настолько велико, что, проходя по пути домой мимо дежурной аптеки, я остановился у витрины и несколько долгих минут боролся с собой, уткнувшись лбом в холодное грязное стекло и расплываясь взглядом в ёлочной мишуре, которой была обвита неоновая вывеска «24 часа».

В первом раунде я потерпел поражение, и накинуть на себя узду мне удалось только у прилавка, когда хмурый фармацевт, то и поглядывавший на часы, спросил у меня, сколько ещё я намереваюсь задерживать очередь, ничего не покупая. Сконфуженно попросив аспирина, я прошмыгнул к кассе и выбежал вон из аптеки.

Не знаю, правильно ли я поступил, отказавшись встретить Новый год в омуте забвения. Не уверен, что это помогло бы мне удержаться на краю пропасти, хотя сберечь пару волос, поседевших за ту ночь, я бы, наверное, смог.

* * *

Нарядить ёлку! Забравшись на шатающийся стул, я извлёк с антресолей запылившуюся картонную коробку с игрушками, осторожно протёр тёмно-синие и вишнёвые стеклянные шары, обдул присыпанные шершавым снегом шишки, проверил гирлянды. Как обычно, пришлось порядком повозиться с крестовиной, но я был только этому рад. По радио передавали что-то из современной эстрады, но я, вместо того, чтобы поморщиться и переключить на другую волну, распевал под фонограмму вместе с безголосой силиконовой блондинкой с собачьей кличкой. Десяток кое-как приставленных друг к другу корявых слов о земной любви я выводил под немудрящий звонкий мотивчик со старательностью буддистского монаха, повторяющего заветные мантры, перебирая по кругу уже натёртые до блеска игрушки, как чётки, и постепенно успокаивался, успокаивался…

Впервые за последние годы я искренне пожалел, что у меня нет телевизора. По той же причине, по которой я всегда отказывался его приобретать: из-за способности этого прибора успешно замещать собой человеческое сознание, подменяя критическое мышление аналитическими программами, предлагая вместо собственных эмоций – глянцевое счастье и неубедительно переозвученные истерики героев мыльных опер, затыкая любопытство новостями. Сейчас я хотел вслед за всей страной замкнуть свой разум на это устройство. И пусть чужие фантазии, напичканные скрытой рекламой сотовой связи и разрешённые к распространению на чужие умы, заглушат моё собственное распалившееся воображение, как радиовышки КГБ СССР уверенно глушили надрывавшиеся из-за рубежа голоса капиталистических стран. Я хотел, чтобы в моей голове включили блаженную тишину и пустоту. Чтобы выключили проклятый страх и сосущее одиночество.

Водрузив на верхушку красную звезду, я ещё раз проверил дверь, сделал радио погромче и принялся шинковать новогодний салат. Однако благостные новости о том, что Дед Мороз из Великого Устюга уже подъезжает на своих санях к Москве прерывались экстренными выпусками о подводных толчках невероятной разрушительной силы у побережья Тайваня. Несколько прибрежных городов оказались под ударом цунами, а почти весь материковый Китай остался без Интернета – землетрясение повредило проложенные по дну океана кабели.

На третьей такой сводке за полтора часа я дрогнул, хотя до тех пор при помощи гирлянд, стеклянных шаров и безмозглых песенок мне удавалось держать мысли о событиях сегодняшнего дня закупоренными в одном из тёмных подвалов памяти. Но они скреблись всё громче, всё настырнее, требуя обратить на себя внимание, обещая вознаградить меня за это, обещая открыть глаза, поведать секреты…

Я мог сколько угодно затыкать уши, зажмуривать глаза, и как трёхлетний ребёнок кричать «Я ничего не вижу! Я ничего не слышу!». Кошмар продолжался независимо от того, соглашался ли я принимать в нём участие и правильно ли понимал отведённую мне роль. Сухая пыльная земля Ирана уже напиталась кровью, но она могла выпить и ещё. Океан, за несколько минут слизнувший сотни тайваньских небоскрёбов и утащивший за собой, словно гальку во время отлива, десятки тысяч человеческих жизней, только пробуждался после сна длиной в геологический период. Пришедшие в движение тектонические плиты, эти шестерни в механизме Апокалипсиса, набирали ход, приводя в действие чудовищные жернова, перемалывающие в пыль целые города, страны и народы. Наступал ли конец света или же только конец очередной эпохи в истории планеты, человек вряд ли был готов к нему более, чем в своё время динозавры к падению гигантского метеора. Предчувствие близящегося краха мира витало в воздухе и сквозило в истерических газетных заголовках. Снежное покрывало, укутавшее Москву под Новый год, казалось мне белым погребальным саваном, и даже всеобщее праздничное настроение, старательно создаваемое у граждан властями и менеджерами по продажам, если приглядеться, было чрезмерным, натужным. Стоило ли мне и дальше пировать за общим столом, если, в отличие от остальных, я был трезв и отчётливо видел у них на теле чумные бубоны?

Четыре всадника не явились в назначенный час, и вместо последней битвы Добра и Зла увлечённые постмодернизмом боги решили сделать крушение мира бессмысленным и безликим. Последний суд, заседание которого бесконечно переносили под разными предлогами, кажется, был и вовсе отменён, и покоящиеся на Масличной горе – самом дорогом кладбище мира, – зря занимали первые места в партере. Не будет трубы архангела, не будет процесса, не будет оправданных и осуждённых, не будет воскрешённых, ни Эдема, ни Преисподней, и всех ждёт лишь одинаковое развоплощение.

Лукавили, лукавили библейские пророки. Опростоволосились поверившие им бородатые мусульманские мудрецы, сели в лужу христианские богословы. Всё произойдёт очень буднично.

Просто судороги, в которых мучается Земля, будут становиться всё более страшными, пока очередной катаклизм не окажется достаточно мощным, чтобы повергнуть в океанскую пучину крошащиеся под ногами обезумевших от страха людей континенты.

Играющие в песке на морском побережье дети могут сколько угодно укреплять свои замки, рыть водоотводные каналы и притаскивать булыжники, чтобы выстроить защитные стены. Все эти инженерные ухищрения – до первого прилива, который смоет их равнодушно, как смывает тайваньские небоскрёбы. Человек – вошь перед первозданной мощью океана, и американские города растворятся в солёной воде точно так же, как города японские, немецкие или российские. И бессильно разведёт руками всемогущий Сергей Кочубеевич Шайбу, второй после Господа.

Надломятся и сползут в бездну близнецы Петронас в Куала-Лумпуре, лопнут усталые фермы Эйфелевой башни, обратятся в мраморную крошку и сгинут пережившие сотни поколений дворцы и храмы вечного Рима, под сомкнувшимися волнами блеснёт на прощание, как брошенная на память золотая монета, купол мечети Аль-Акса, расколется сокрытый под ней Краеугольный камень, и вместе с белыми клочками иудейских записок к Иегове водные вихри невиданной силы закружат титанические глыбы Стены плача.

Пусть пока мало кто в это верит, но с каждым новым землетрясением, цунами, извержением догадывающихся будет становиться всё больше. Не знаю, будет ли у них время, чтобы осознать всё и покаяться, хоть в покаянии и не будет никакого смысла, чтобы потешить себя надеждами, отчаяться и, наконец, отрешиться. Или же всё случится настолько стремительно, что большинство успеет только испугаться.

Пусть о грядущем конце пока молчат и муэдзины на сторожевых вышках мечетей, с которых они приглядывают за своей паствой, и затуманивающие рацио дымом своих кадил православные попы, да и католические священники не умножили ещё свои обороты, задирая цену на индульгенцию желающему причаститься человечеству. Хватит времени – будут и лжепророки с сектантами, и чудесные планы спасения с последующим разоблачением, и оргии, и исступлённые мольбы, и массовые самоубийства тех, кто спешит и не хочет дождаться. Хотя лично я предпочитаю гильотину дыбе и надеюсь – ради нашего общего блага, – что гибель цивилизации будет мгновенной.

И вправду, что чувствовал Ной, глядя за борт? О чём думал Лот, уходя из пожираемого адским пламенем Содома, не смея обернуться назад? Какая буря будет бушевать в голове последнего тибетского монаха, безмятежно взирающего на руины Вселенной из деревушки в погружающихся на дно Гималаях, так и не ставших новым Араратом? Что буду ощущать я?

Как глупо было бы, если единственные знамения были бы именно мне – разочарованному и едкому, недалёкому и необразованному, трусливому и сомневающемуся, неспособному стать ни спасителем, ни даже пророком… Мне, принимающему божественные откровения за паранойяльный бред! Готовому добровольно отдать себя на растерзание психиатрам, едва услышав описанные в учебной литературе по шизофрении голоса, даже если они бы раздавались из неопалимой купины.

И как странно было бы, если бы оказалась несостоятельной и христианская, и иудейская, и мусульманская эсхатология, а верный сценарий конца света был бы предсказан языческими жрецами с полуострова Юкатан! Если бы задобренные вырванными из груди, ещё бьющимися человечьими сердцами кровожадные майянские божки были бы более честны со своими почитателями, нежели всепрощающий Иисус, просветлённый Будда и гордый Магомет…

* * *

Я вновь стоял на перепутье, и мне опять нужен был совет. Поразмышляв, я решил обратиться к моему испытанному, хотя и своенравному наставнику – Э.Ягониэлю. Без труда отыскав в глоссарии не самый очевидный для такой книги термин «Апокалипсис», я попал на четыреста третью страницу.

И Ягониэль не подвёл – сразу взял быка за рога.

«Для религий Мезоамерики характерны представления о повторяющихся циклах сотворения и разрушения. И ацтеки, и майя были убеждены, что Вселенная уже прошла через четыре таких цикла и сейчас находится в пятом, в котором Земле суждено погибнуть из-за землетрясений.

Немало копий было сломано современными учёными при попытке вычислить точную дату майянского Армагеддона – и их любопытство вполне можно понять. По наиболее достоверным на сегодняшний день данным, расчёт будет выглядеть следующим образом. Длина каждого из циклов созидания и разрушения составляла тринадцать Бактунов – т.е. около 5200 лет. И сам Армагеддон, несущий смерть вырождающимся народам и всем живым существам на Земле, должен наступить в последний день тринадцатого Бактуна.

Вера майя в цикличность устройства мироздания была абсолютна, так же как и их убеждённость в неотвратимости грядущего Апокалипсиса. Полностью полагающиеся на своих звездочётов и прорицателей, индейцы Мезоамерики превратили всю историю своей цивилизации в один большой самоосуществляющийся гороскоп. Под диктатом астрологии оказались не только жизни отдельных представителей племени, но и судьба всей культуры. Безоговорочная вера в то, что мир приговорён к уничтожению, и точная дата его краха доступна для вычисления смертными, стала этакой адской машиной с часовым механизмом обратного действия, заложенной под майянскую цивилизацию.

Эта вера, несомненно, давала майя и ацтекам определённые преимущества по сравнению с другими народами, а именно, время подготовиться к Армагеддону. И если с классическими майя всё более или менее ясно, то представления о конце света у ацтеков, а также тольтеков, и, соответственно, завоёванных и подпавших под их влияние поздних майя, представляют большой интерес.

Дело в том, что народы этих культур, так же как и майя, вели круговой календарь с пятидесятидвухлетним циклом. В него укладываются три принятых у майя системы летоисчисления – основанная на 260-дневном годе («цолькин»), на 360-дневном («тун») и 365-дневном («хааб»). Ровно раз в пятьдесят два года, или, если угодно, хааба, исполнялось 73 цолькина, замыкались на целых значениях и все три вида недель – девятидневная, тринадцатидневная и двадцатидневная. Словом, круг проворачивался до конца, после чего отсчёт начинался заново. Как раз в последние дни этого большого пятидесятидвухлетнего цикла у ацтеков и тольтеков наступал период очищения и подготовки к вероятному Армагеддону. Обычаи и традиции эти весьма любопытны и могут оказаться полезными до сих пор.

Итак, в последние пять дней большого цикла мир замирал на краю бездны. Мало кто в те времена жил больше шестидесяти лет, поэтому на памяти почти всех индейцев, которым доводилось застать эти проклятые дни, это происходило впервые. Однако они самым доскональным образом воспроизводили все отточенные их предками ритуалы, ведь для каждого из них угроза конца света была вполне реальной и, более того, очень возможной.

В преддверии Апокалипсиса мир наполняли злые духи. Они выходили из лесов, просачивались сквозь трещины в земле, поднимаясь на поверхность из мрачных глубин, всплывали со дна рек и озёр. Они могли оставаться невидимыми или принимать как человеческое, так и звериной обличье. Встреча с рыщущими на воле демонами сулила беззащитным людям порчу, долгие болезни и даже смерть.

Чтобы уберечься от духов, индейцы на пять долгих дней превращали свои деревеньки и города в своеобразные астральные крепости. Все жители прятались по домам, и ни при каких обстоятельствах не покидали их в течение всех пяти дней, причём особенный запрет касался детей и беременных женщин. Наружу выходили только опытные воины, вооружённые особыми колдовскими копьями, заговорёнными против демонов. Сменяясь, они держали оборону своих городков, обходя пустые улицы днём и ночью и отпугивая бесов. В самом начале этого странного периода требовалось погасить все огни, так как свет и тепло пламени могли привлечь духов. Обязательно полагалось разбить всю имевшуюся в доме посуду. Все пять дней полагалось провести в приготовлениях к концу света, в страхе, в смирении и в молитвах.

В последнюю, пятую ночь мужчины поднимались на крыши своих домов, рассаживались на них, и, обратив взоры на восток, терпеливо ожидали восхода Солнца. И только когда оно, наконец, озаряло далёкие тёмные холмы и кроны деревьев, они спускались вниз и возвещали своим близким благую весть: тьма рассеялась, мир пощажён – по крайней мере, ещё на пятьдесят два года».

Зачарованный нарисованной Ягониэлем картиной, я застыл посреди кухни с книгой в руках. Эти пять страшных дней накануне конца света, описанные им, напомнили мне мою собственную жизнь в последние недели. Не владея опытом защиты от злых духов, который за свою тысячелетнюю историю накопили индейцы, я оказался почти в таких же условиях, но был куда более уязвим. У меня не было заколдованного копья, и я не знал, что горящий свет привлекает духов. Я не стану бить фамильное венецианское стекло и богемский фарфор даже теперь, и всё, что мне остаётся – в сотый раз подкрасться к дверному глазку, боязливо заглянуть в него, подёргать ручку и вернуться к себе на кухню, единственное место в мире, где я чувствую себя в относительной безопасности. За моим порогом клубится тьма, в моём дворе бродят разбуженные безалаберными конкистадорами демоны сельвы, и мне не позволено сойти с этой призрачной тропы, хотя я не понимаю, зачем ступаю по ней, и куда она ведёт…

«До Нового года осталась одна минута!», – сообщил диктор и смолк, давая слушателям возможность в весёлом переполохе разобрать фужеры под шампанское, запалить бенгальские огни, потушить свет и ослабить проволоку на той самой бутылке.

Я бросился к холодильнику, схватил шампанское и успел выстрелить пробкой в потолок точно вместе с двенадцатым ударом Курантов. Потом плеснул себе в бокал сладкой пены, распахнул окно, сделал маленький глоток и подставил лицо под порыв морозного ветра, отдающего приятным лёгким запахом гари, как будто где-то рядом топили дровами. Прямо в мой бокал опустилась огромная ажурная снежинка, и я улыбнулся, чувствуя, как на глаза наворачиваются слёзы.

Для меня было очень важно успеть. Когда знаешь, что делаешь даже самые заурядные вещи в последний раз, они обретают особенную сладость и новый смысл.

«С Новым Годом!», – надрывалось радио...

Последний такой вечер в моей жизни.

Я почему-то сразу решил, что она должна быть очень красива; таким вот будоражащим воображение тембром обладают ведущие утренних программ на радио. Их, должно быть, специально отбирают по всей стране, доверяя им непростое, ответственное дело: с нежностью и осторожностью сапёра будить невыспавшихся, похмельных сограждан. Она ещё не успела ничего сказать, а я был готов уже со всем согласиться.

Encuentro con el destino

Ягониэль только ещё раз подкрепил мои собственные заключения, подтвердил объективность и фатальность вселенских процессов, которые мне случайно пришлось подглядеть. Но получи я ещё хоть с десяток доказательств здравости своего рассудка, дела это не меняло: оставшись без напарника и без надежд узнать, чем закончилась та экспедиция пятисотлетней давности, я утратил единственный ключ к шифру, которым были закодированы происходящие со мной и со всем светом события.

Я принёс из соседней комнаты листы последней главы и, ковыряя вилкой оливье, внимательно перечитал её. Хорошо помня содержание последних страниц, сейчас я искал одно: любое упоминание событий более поздних, чем те, которым была посвящена глава. В дневнике довольно часто встречались такие ссылки на открытия или выводы, сделанные его автором позднее; они намекали на то, что все описанные злоключения он благополучно пережил, а сам журнал составлялся много позже, когда ему была уже известна вся история от начала до конца.

Однако в последней главе ничто не указывало на то, что сброшенному в колодец конкистадору удалось выбраться оттуда живым. Похоже, я всё же делал искусственное дыхание посиневшему и распухшему утопленнику. Чёрт с ним, сказал я себе. Как трудно ни давалось бы мне это решение, надо было отступиться. Он мёртв, как мертвы переводчик-испанист, клерк из бюро «Азбука», как моя несчастная соседка. Упокой, Господи, его мятежную душу, или что там говорили испанские священники в шестнадцатом веке в таких случаях.

И тут, словно прощаясь с покойником, во дворе надрывно взвыли собаки.

Сердце моё сорвалось и рухнуло вниз: бродячие псы стали для меня герольдами потусторонних визитёров, своим воем возвещающими их прибытие в наш застывший от ужаса мир. Неужели они возвращаются?..

Что теперь? Боги, что теперь? Поступить, как велел Ягониэль? Выключить свет, попытаться сделаться невидимым для духов? Разбить что-нибудь из посуды? Раз уж я не могу отразить их нападение, попробовать хотя бы спрятаться…

Прокравшись в коридор, я щёлкнул всеми рычажками сразу, выключив пробки, снова подёргал дверь, навесил собачку, потом вслепую вернулся на кухню, одним глотком допил остававшееся на дне фужера шампанское и наугад метнул его в кафель над разделочным столом. Бокал тонко взвизгнул, на пол посыпались стеклянные брызги; удовлетворённый, я присел на краешек дивана и замер, весь обратившись в слух.

Собаки унялись, и на некоторое время на улице стало совсем тихо. Потом кто-то пьяный заорал песню про замерзающего ямщика, за ней последовала затяжная канонада из фейерверков и петард, и снова наступило затишье. На лестничной клетке и в коридоре, кажется, всё тоже оставалось спокойно. Хотя глаза и немного привыкли уже к темноте, без света всё равно было жутковато. Но если индейский способ защиты от бесов действовал, пренебрегать им в такую минуту было бы непростительным безрассудством.

Не выдержав темноты и ожидания, через десять минут я всё-таки позволил себе запалить стоявшую на столе свечу, о чём тут же пожалел.

Из комнаты, – точнее, даже не из неё самой, а как бы с улицы, но через открытое в комнате окно, – послышался далёкий, приглушённый крик. Что кричали, было не разобрать, однако мне почудились обрывки испанских слов. Возможно, что-то вроде «vien aqui», но ручаться я бы не стал: в ту минуту я думал совсем о другом. Окно в комнате было тщательно заклеено на зиму, а форточка – заперта на шпингалет; совершая вечерний обход укреплений, я как следует проверил её. Неужели она всё же отворилась? Но как? Или же, что куда скверней, звук идёт не с улицы?

Даже при моём безграничном уважении к авторитету Э.Ягониэля, я не отважился отправиться в комнату без света. Рискуя демаскировкой, я высоко поднял блюдце с обросшей восковыми подтёками свечкой и медленно двинулся вперёд. В моих ушах глухо били огромные индейские боевые барабаны: видят боги, в то мгновение я был готов ко всему – и к нападению свирепого ягуара, и к встрече лицом к лицу с бесстрастным хранителем майянских гробниц…

Однако там никого не было; я ожидал увидеть хотя бы надутую парусом занавеску – это означало бы, что форточка всё же распахнулась, и странные звуки долетали из двора. Но в комнате царил полнейший штиль, и хоть мои нервы были уже на взводе, обнаружить ничего более пугающего, чем играющие со мной в прятки тени от вычурной антикварной мебели, я не смог. Разве старое зеркало, висевшее на дальней стене, чуть покосилось.

Зеркало это было частью наследства, доставшегося мне от бабушки. Огромное, почти в человеческий рост, оно было оправлено в массивную золочёную раму, украшенную замысловатой резьбой. Бог знает, сколько ему было лет – бабушка и сама унаследовала его от своих родителей, вместе с буфетами и стульями карельской берёзы. Точно не меньше ста пятидесяти, заверил меня приглашённый оценщик.

Я им почти не пользовался: за свой долгий век зеркало порядком помутнело. То ли потускнела амальгама, то ли исцарапалась поверхность стекла. Я его, сказать по правде, не особенно любил. Отражение в нём получалось всегда слегка расплывчатым, неверным, а иногда – если заглядывать в него под определённым углом – и искажённым, но не забавно, как в комнате смеха, а как-то неприятно, тошнотворно, словно я смотрел на заспиртованного уродца в кунст-камере. Сфокусировать взгляд на своём отражении в нём было невозможно, и после полуминуты попыток сделать это начинали болеть глаза. Продать зеркало в антикварный салон не позволял семейный кодекс чести, поэтому я ограничился тем, что перевесил его на дальнюю стену, почти в угол, чтобы как можно реже попадать в его поле зрения. Там оно и висело, как старый паук, протянув ниточки отражений всюду, куда могло дотянуться. Если мне случалось оказываться в зоне его досягаемости, зеркало жадно притягивало мой взор, и тогда я, краем глаза увидев себя в нём, подчинялся ему и на несколько секунд подходил поближе – посмотреть на себя его тусклым старческим взглядом и подкормить его.

Рама при этом была сработана превосходно, и, несмотря на свой почтенный возраст, зеркало было довольно крепким. Как-то раз, трухлявый деревянный дюбель, за который оно цеплялось к стене, не выдержал его солидного веса, и оно рухнуло на пол с метровой высоты. От рамы лишь откололся небольшое кусок, который был без особых сложностей приклеен на место, однако столяр строго предупредил меня, что следующее подобное потрясение может закончиться для зеркала плачевно.

Поэтому-то я и приметил, казалось бы, совсем небольшой перекос в его положении. Надо было его аккуратно поправить, от греха подальше. И уж не принял ли я со страху скрип дерева за звуки далёких голосов? Учитывая то, что мне пришлось пережить за последние дни, с меня станется.

Но меньше чем через минуту меня уже было и калёным железом не заставить даже прикоснуться к чёртову зеркалу. Произошедшая с ним метаморфоза была за гранью моего понимания, и, прежде чем испугаться, я несколько долгих секунд стоял перед ним, медленно холодея и продолжая отчаянно, но всё так же безуспешно искать в нём своё отражение…

Стеклянная поверхность была совершенно тёмной. Я не увидел в зеркале ни своего лица, ни пламени ровно горящей свечи. Опешив, я сначала поводил ей вверх-вниз, словно зеркало было окном, за которым кто-то в ночи ждал моих тайных знаков, потом поднёс огонь совсем близко к стеклу. Оно оставалось на месте, однако неизвестным образом полностью утратило свои обычные свойства.

Меня захлестнуло скользкое, леденящее подозрение: что, если дело не в зеркале? Так резко, что свеча чуть не погасла, я повернулся к окну. Глубоко в ночной тьме за оконным стеклом вынырнуло моё лицо: багровое, выхваченное из мрака закоптившим от переживаний пламенем, оно напоминало греческую театральную маску, условно изображающую страх. Что же, я хотя бы оставался при своём теле и всё-таки продолжал отражаться в зеркалах. По крайней мере, в большинстве из них.

Немного осмелев, я захотел разобраться в этой загадке.

Чёрная гладь стекла, похоже, поглощала весь попадавший на неё свет и не отпускала ни частицы его обратно. Сначала я был уверен, что в зеркале не видно вообще ничего, однако, проведя перед ним пять или шесть минут, до боли выпучив глаза, я вроде бы различил где-то вдалеке перед собой неясный контур. И когда я переместил свечу в сторону, надеясь осветить его получше, мне почудилось, что он изменил форму, будто там, внутри, кто-то шевелился…

Во мне боролись страх и любопытство. Так и подмывало попробовать дотронуться до тёмной поверхности; казалось, при прикосновении по ней пойдут круги, а рука погрузится внутрь… И чем дольше я стоял перед зеркалом, тем больше убеждался в том, что странный далёкий силуэт мне не причудился. Он постепенно оживал, начинал двигаться всё быстрее, и под конец принялся яростно метаться из стороны в сторону, словно пытаясь преодолеть некую невидимую преграду, вырваться на свободу.

Напуганный, я отдёрнул руку и отпрянул назад; рассмотреть его мне так и не удалось: стоило отойти от зеркала, как загадочное пятнышко померкло и растворилось во тьме. Новых же попыток сделать это я предпринять не успел, потому что в прихожей зазвонил телефон.

После случившегося я уже, конечно, и не думал про Новый Год, так что звонок, прозвучавший стократ громче и резче обычного в повисшей напряжённой тишине, заставил меня буквально подскочить на месте. Бросив ошалевший взгляд на часы (если верить стрелкам, было полвторого ночи), я робко приблизился к бьющемуся в припадке аппарату, и только услышав в прихожей запах хвои от моей маленькой ёлки, вспомнил, что меня ещё никто не поздравил. Трубку я снял, предварительно прочистив горло и намереваясь звучать как можно спокойнее и веселее, когда вспомнивший обо мне друг нетрезвым голосом станет пенять мне за моё затворничество.

– С вами всё в порядке? – не здороваясь, каркнул тревожно кто-то смутно знакомый по ту сторону провода.

– Д-да…– от неожиданности я подавился своими словами. – А ч-чем, собственно, обязан?

– Майор Набатчиков, ГУВД. Дмитрий Алексеевич, я попрошу вас оставаться дома и никуда не выходить. Дверь никому не открывайте. Ваша жизнь может быть в опасности.

Куда только делись циничные, пренебрежительные нотки, так резавшие мне слух при последнем общении с майором? Он звучал совершенно иначе, – предельно серьёзно, сжато. Ясно было, что именно сейчас он не фальшивит, возможно, потому что ему открылись какие-то новые подробности этого дела, всей серьёзности которого он раньше не понимал.

– Вы слышите меня, Дмитрий Алексеевич? Не вздумайте покидать вашу квартиру! Дожидайтесь меня. Я буду у вас завтра, прямо с утра.

– Я понял, понял вас… Случилось что-то? – если у Набатчикова имелась причина так обеспокоиться, мне было лучше о ней знать сразу, не дожидаясь следующего дня.

– Групповое ритуальное убийство. Сектанты. Возможно, жертвоприношение… Вы что, с ума сошли их в таком виде в «скорую» грузить?! По мешкам разложите, и герметично закройте! – последние две фразы были явно адресованы не мне; майор кричал в сторону, к тому же, видимо, прикрывая трубку ладонью.

– И, позвольте, какое это имеет ко мне отношение? – насторожился я.

– Что же вы мне ничего о конце света не сказали? – укоризненно отозвался он вопросом на вопрос.

– Как… Вы знаете?! – сейчас я и не думал отпираться; я чувствовал запредельное, нечеловеческое облегчение оттого, что мой секрет известен кому-то ещё, что есть живая душа, с которой я могу теперь, не опасаясь психиатрической лечебницы, всерьёз обсудить положение, в котором очутился. – Но откуда? И вы верите?!

– Это не телефонный разговор, Дмитрий Алексеевич, вы сами должны понимать, – сухо оборвал он меня. – Прошу вас, дождитесь нас, и будьте бдительны.

Трубка щёлкнула и жалобно заныла. С добрую минуту прослушав короткие гудки, я, наконец, повесил её и ввернул пробки. Вернулся в комнату и осторожно осмотрел зеркало: никаких следов чего-либо сверхъестественного. Колдовство рассеялось, вероятно, в тот самый момент, когда раздался телефонный звонок от Набатчикова. Мне хотелось думать, что его приземлённость сможет защитить меня от необъяснимого, а бульдожья милицейская хватка окажется сильнее гибельного объятия щупалец, утягивающих меня в юкатанские топи.

Я не посвящал майора в свои тайны, однако ему было что-то известно; что ж, я был готов многое ему рассказать. Доставшаяся мне ноша была слишком велика для меня одного, и я не просил о ней. Не я просил и у надзирающего за мной легионера помочь мне с крестом, он сам вызвался разделить со мной его тяжесть. Знает ли он, чем это может быть для него чревато? Должен догадываться, иначе вряд ли стал бы так навязчиво меня предостерегать.

Я лёг в постель немедленно, рассчитывая приблизить завтрашнее утро, но от волнения проворочался всю ночь, барахтаясь на мелководье дремоты, и так и не смог прилично выспаться. Зато я услышал майора, ещё когда он поднимался по лестнице, и был уже на ногах, когда он только потянулся к моему дверному звонку.

В руках у Набатчикова был казённого вида портфель из дешёвого кожзаменителя. Не разуваясь, он по-хозяйски прошёл на кухню и водрузил портфель на стол, многозначительно глянув на меня. Я выжидал.

– Неужели вы думали, что ваша причастность к этой истории останется секретом для органов? – он по-инквизиторски добродушно усмехнулся.

– Вы понимаете, – взволнованно начал я, – просто обстоятельства тут такие необыкновенные, что я сомневался в своём здравомыслии. Вы же сами видели следы ягуара, но это не всё, был ещё и голем…

– Нет никакого голема, как нет и ягуара, – сморщился он. – Вы же взрослый человек. И не надо уводить разговор в сторону, которая не имеет никакого отношения к делу.

– Как же не имеет?! – запротестовал я, но он нетерпеливо отмахнулся.

– Почему вы не сказали, что знаете, отчего погибла ваша соседка? Вы отдаёте себе отчёт в том, что первым попадаете под подозрение?

– Я? Но вы сами видели, нападали и на меня… – растерянно пролепетал я. – Больше того, нападали, как раз, именно на меня… Ягуар… Или оборотень…

– Да что вы заладили со своим ягуаром? – раздражённо бросил он. – Подслушали наш разговор на лестничной клетке и схватились за соломинку? И почему вы не сказали главного?

– Главного?..

– Вам ведь было с самого начала прекрасно известно, что вся эта история вертится вокруг вас и вашей работы!

– Но откуда вы…

Тут он движением мясника, вспарывающего брюхо поросёнку, расстегнул свой портфель, и, засунув руку ему в нутро, выдернул оттуда ворох забрызганных кровью страниц.

– Узнаёте?!

Да, я их сразу узнал – те самые листы с переводом первых нескольких глав, сделанные мной под копирку для личного пользования и похищенные кем-то, когда я бросил их у мусоропровода в одном из приступов малодушия. Но откуда они взялись у майора?

– Вы ведь давали их прочесть вашей соседке? Не смотрите на меня так, для органов не составляет ни малейшего труда выяснить, кому они принадлежали. Пометки на полях сделаны тем же почерком, каким написаны от вашего имени жалобы в домоуправление на соседей-алкоголиков. Если эти кляузы, конечно, тоже не дело рук големов, – он скривился в подобии улыбки.

– Они были у соседки? – я тщетно пытался свести всё воедино.

– Ваши экзерсисы, – Набатчиков тряхнул листами перед моим носом, – она по достоинству не оценила, засунула их на шкаф, вместе со старыми газетами. Убийца, искавший бумаги, даже не догадался посмотреть там.

– Уверяю вас, я ни за что не стал бы… У нас не было таких отношений, чтобы…

Я даже толком не мог завершить фразу: мысли мои уже побежали в другом направлении. Бедная Серафима Антоновна… Я-то винил в краже перевода демонов и оборотней, но, оказывается, моя любопытная соседка их опередила. И, наверное, успела даже прочесть, прежде чем определить вместе с прочей бумажной требухой в очередь на выброс. Так значит, её страшная смерть в ночь землетрясения была неслучайной? «Они» пришли за ней, точно так же, как пришли ранее за клерком из прежней переводческой конторы? Так же, как приходили и за мной?

Майор без спроса перехватил мои мысли.

– Вряд ли мы обратили бы внимание на эти бумажки, кабы не подозрительное исчезновение некого гражданина Семёнова, сотрудника бюро «Азбука». Почерк тот же, не надо быть семи пядей во лбу, чтобы связать оба убийства. От гражданина Семёнова, правда, осталось только пять литров крови, неравномерно распределённые на двадцати квадратных метрах офисной площади. По удивительному совпадению, гражданин Семёнов принимал от вас готовые переводы с испанского языка, о чём свидетельствуют записи в журнале заказов.

Я нашёл в себе силы только кивать в такт его рассуждениям.

– И вот вчера, всего через несколько минут после боя Курантов, мне приходится бросить семью и друзей, и ехать в Бибирево, потому что в новогоднюю ночь на крыше одной из новостроек группа неустановленных лиц вскрывает грудные клетки другим лицам, вырывает их сердца и отрубает им головы. Кровищи, доложу я вам, давно уже столько не видел, – он остановился, чтобы посмаковать мой испуг и отвращение с садизмом, с каким злые дети наблюдают муки пытаемых ими насекомых.

– И что же мы находим на месте преступления? – драматически произнёс майор, убедившись, что желаемый эффект достигнут. – Продолжение ваших трудов, Дмитрий Алексеевич. А также некоторые ещё менее внятные записи о грядущем конце света.

– Какое продолжение? – ошеломлённо спросил я.

– Сейчас-сейчас… – он снова запустил руку в портфель и, покопавшись там, извлёк другие страницы, тоже все в кровавых пятнах. – Так, так… где это у нас было? Ага… «Век за веком она раскрывает будущее майя и всего мира, и предрекает его неизбежную кончину, называя с точностью день, в который небеса обрушатся на землю», – он помычал, водя пальцем по строкам, и продолжил, – …так, вот оно – «…приближающийся Апокалипсис, дабы дать посвящённым время возвестить предначертанное остальным майя, предоставив этому народу время для молитв и прочих необходимых приготовлений. Что это знание тайно, и тайна эта охраняется людьми, демонами и богами наравне!» – победоносно закончил он и положил листы на стол. – Итак, мы обнаруживаем ваш перевод – или его следы – на местах всех трёх убийств, одно из которых, прошу не забывать, множественное. Напрашиваются выводы…

Я прислонился к дверному косяку, стараясь успокоиться, собраться с мыслями, срочно изобрести аргументы, чтобы отразить его натиск.

– Сейчас я расскажу вам, что происходит, а вы поведаете мне вашу роль в этой истории, договорились? В Москве действует некая языческая секта, которая, под влиянием предсказаний всяких индейцев вообразила, что скоро наступит конец света. Подкрепляя свои убеждения переведёнными вами, Дмитрий Алексеевич, текстами – хотя не исключено, что вы их просто сами и сочиняете – они совершают ряд ритуальных убийств. Иногда в качестве жертв избираются те, кто встаёт у них – или у вас – на пути, или просто случайно, даже ни о чём не подозревая, прикасается к вашим тайным писаниям, – он иронически приподнял брови. – Подобные случаи – и у нас сплошь и рядом, и в зарубежной практике известны. Сатанисты там, свидетели чьи-то, старообрядцы… Преступники, как обычно, считают себя богоизбранными и верят, что после Армагеддона им зачтётся. Да… Пальчики мы уже сняли, все экспертизы проводятся, скоро будут результаты. А пока их нет, как нет ещё и обвинения против вас, вы можете добровольно признаться, что являетесь руководителем и духовным наставником этой секты.

Я отчаянно замотал головой, словно связанный по рукам и ногам висельник с кляпом во рту, для которого это последний способ выразить своё несогласие с приговором.

Но так как на сей раз Набатчиков явился без напарника, то роли и плохого, и хорошего следователей ему пришлось разыгрывать в одиночку. Недобрая гримаса на его небритой физиономии сменилась на другую, предположительно изображавшую понимание и даже сочувствие.

– Или, может быть, вы сами – жертва? Вами воспользовались? Вас заставили заниматься этим текстом? А теперь отступать – слишком поздно, и вы опасаетесь за свою жизнь?

– Я не знал, к кому обратиться, – прошептал я. – Милиция не занимается мистикой…

– Знали бы вы, чем только не занимается у нас милиция, – он тяжко вздохнул и почему-то похлопал себя по животу. – И говорю вам, нет тут никакой мистики. Вы сами видели ваших тигров или чертей? Нет! И никто их не видел. Преступники просто пытаются сбить нас со следа. А может быть, это часть обрядов. Однако вернёмся к делу. Вы утверждаете, что переводите эти опусы с испанского. Можете предъявить оригинал?

– Конечно. Погодите секунду, – оставив его на кухне, я прошлёпал в комнату и вернулся с вырезанными из старой книги листами.

– Следствие приобщает этот материал к делу, – безапелляционно заявил он, и листы исчезли в его портфеле.

– Постойте, но мне надо сдать их обратно в бюро…

– Не волнуйтесь, мы сдадим их за вас. Но для начала вы должны сдать нам само бюро, – он иезуитски улыбнулся. – Название и адрес.

– «Акаб Цин», – мне пришлось продиктовать по буквам.

Записав всё в блокнот круглыми, старательно вычерченными буквами, Набатчиков закрыл его и погрозил мне карандашом.

– В ближайшие сутки оставайтесь дома. Через пару часов мы навестим вашу фирму, а там уже и до развязки недалеко. Но если за вами следят – а за вами, скорее всего, следят – дожить до финала будет для вас не так-то просто, – он сгрёб со стола все бумаги и направился к выходу.

– И почему именно сейчас это надо было делать? – посетовал он, застёгиваясь. – Так вчера хорошо сидели… А сегодня вечером должны были с детьми в театр идти, на бенефис Анисимовой…

– Какой Анисимовой? – насторожился я.

– Валентины Анисимовой. В кукольный театр. Говорят, отличная постановка, кстати, что-то о завоевании Латинской Америки, по-моему. До этого ходили на «Приключения Петрушки», дети были в восторге…

– Погодите-ка… Разве эта Анисимова не умерла ещё десять лет назад? – спросил я озадаченно.

– Что за чушь! Конечно, нет. С чего вы взяли? Две недели назад были с семьёй на спектакле, она на сцену выходила.

Ощущение реальности вдруг покинуло меня, и, чтобы убедиться, что не сплю, я по-кастанедовски посмотрел на свои ладони, а потом ещё и ущипнул себя украдкой за ногу.

– Ну, не поминайте лихом, – он шагнул за порог. – Ведите себя хорошо, и тогда завтра мы с вами увидимся ещё раз.

– Если конец света не настанет, – пробормотал я себе под нос, но он всё равно расслышал.

– Неужели вы верите в подобную белиберду? – майор разочарованно покачал головой. – Очнитесь, ничего не будет!

Возражая ему, на улице заверещала автомобильная сигнализация, потом к ней присоединилась ещё одна, и через пару мгновений, словно заразившись кликушеством, весь двор зашёлся в этой спонтанной машинной истерике. С кухни послышался уже знакомый щемящий звон посуды, и я, первым сообразив, что происходит, крикнул Набатчикову:

– Сюда! В проём! Землетрясение!

Очертания стен и сетчатого чулка лифтовой шахты, слепящие контуры окон смазались, потеряли чёткость; казалось, всё вокруг подёрнулось мелкой рябью, будто состояло не из твёрдой материи, а из зыбкого, дряблого желе. Этот озноб через ступни, через впившиеся в дверной проём руки, передался нам, и ещё несколько нескончаемых минут нас колотило так безжалостно, что я подумал: вот оно…

Я слышал, как застонал весь дом – основательный, на совесть и на страх построенный немецкими военнопленными под дулами придирчивых сотрудников НКВД, он сопротивлялся, вцепившись в землю намертво, как вековой дуб. По потолку разбегались извилистые трещины, целыми пластами валилась штукатурка, крошился кирпич; на одном из верхних этажей рухнуло, дико загрохотав, что-то громоздкое. Подъезд наполнился тревожными криками, женскими воплями. В лифте, с дьявольским скрежетом застрявшем этажом выше, кто-то подвывал от страха.

Приступ этот продолжался куда дольше, чем первое землетрясение – тогда я даже не успел толком осознать происходящее, как всё закончилось. Сейчас же, когда земля, наконец, успокоилась, я никак не мог поверить, что кошмар позади, и нам всем дана ещё одна отсрочка.

Я протёр глаза и закашлялся, выбивая известковую крошку из лёгких. Набатчиков, с лицом белым, как у актёров театра Кабуки, уже стоял на ногах и деловито отряхивался.

– Всё остаётся в силе, – сообщил он мне. – Не давайте себя запугать!

– Но ведь… – я попытался было спорить, однако он уже резво спускался по лестнице; провожая его взглядом, я крикнул ему вслед, – У вас вся спина белая…

* * *

Следует объяснить, зачем я тогда нарушил запрет майора, и сам отправился в бюро «Акаб Цин». Моя встреча с ним прошла вовсе не так, как я предполагал. Вместо внимательного слушателя и защитника передо мной снова предстал циник-следователь; непонятно было даже, с какой стати я понадеялся на его чудесное преображение после случая с ритуальным убийством.

Неудивительно, что я почувствовал себя преданным, когда он по-воровски выхватил у меня страницы дневника, а после равнодушно оставил на растерзание – не всё ли равно, оборотням или сектантам-убийцам, отделавшись рекомендацией «вести себя хорошо».

В душе штормило; теперь, когда я осознал, что мной просто воспользовались, решение открыться майору, помочь ему с расследованием виделось мне жалким, необдуманным, продиктованным единственно моей наивностью и одиночеством. Мне казалось, я сам предал тех, кто доверил мне тайны Вселенной. И лишь желанием во что бы то ни стало загладить свою вину перед ними можно объяснить то, с каким остервенением я набирал следующие двадцать минут номер «Акаб Цин». Пустое: прослушав несколько сотен тоскливых долгих гудков, я списал всё на повреждения телефонного кабеля, наспех оделся и бросился на улицу. Я должен был непременно добраться до бюро раньше, чем милиция, чтобы предупредить их, чтобы покаяться, и, может, ещё вымолить прощение.

Повсюду выли сирены; посреди двора «скорая помощь» перемигивалась с милицейским «уазиком», санитары в куртках поверх белых халатов возились вокруг лежавших на земле носилок. Ничего странного, что у кого-то не выдержало сердце, подумал я, ещё немного, и я сам вполне мог оказаться на месте этого бедняги…

Несколько арбатских домов заметно просели; у только недавно сданной нуворишеской многоэтажки у метро землетрясением будто вырвало хребет, и она прямо на глазах безвольно расползалась, окружённая растревоженным роем пожарных машин и оранжевых реанимобилей.

Садовое кольцо, в эти часы закупоренное тромбами автомобильных пробок даже в обычные дни, сегодня, не вынеся землетрясения, остановилось окончательно и по всему периметру. Помочь тут уже было нельзя ничем: пациент остывал, и, констатировав его кончину, я отправился пешком. Метро, судя по всему, находилось в предсмертном состоянии: все дубовые двери были в судороге распахнуты настежь, исторгая пенный поток покрытых грязью, спотыкающихся, жмурящихся пассажиров.

На улицах было невообразимо многолюдно, причём большинство потерянно стояло на месте или сомнамбулически бродило взад-вперёд, видимо, в панике покинув свои жилища и, в ожидании новых толчков, опасаясь в них возвращаться. В ровных рядах домов чернели провалы рухнувших строений: на обломках одного из них две измазанные старухи упрямо тыкали клюшками груду камней, кажется, пытаясь разыскать пропавшую кошку, и отказывались отойти, несмотря на распоряжения подъехавших спасателей.

Лопоухие милицейские курсанты нерешительно отгоняли робких мародёров от рассыпавшихся в хрустальную крошку витрин шикарных магазинов, пузатые гаишники споро расчищали полосу для движения спецтранспорта, продирающиеся через переулки «скорые» забирали у подъездов раненых.

От вчерашнего предпраздничного зимнего великолепия ничего не осталось: за ночь сильно потеплело, сугробы потемнели и оплыли, как раскисающие в блюдечке с чаем куски сахара. Под ногами чавкала грязная жижа, по которой не удалось бы пройти и ста шагов, безнадёжно не измазав ботинки и не забрызгав брюки. Воздух был непривычно тёплый и сырой.

Сколько хватило сил, я бежал, потом, сорвав дыхание, шёл и, наконец, измождённо брёл – мимо разрушенных строений, кишащих, как муравьиные кучи, мимо плачущих женщин и рыдающих детей, мимо искорёженных в авариях машин, и растущих палаточных городков, и рядов страшных чёрных полиэтиленовых мешков, и взрослых мужчин, разговаривающих с этими мешками, как со своими живыми дочерьми, отцами, жёнами…

Москву было не узнать: одной чудовищной пощёчиной с неё снесло весь лоск, всё её праздное сытое благодушие; горожане, обычно глядящие вокруг себя с чувством уверенности и превосходства, сейчас озирались по сторонам беспомощно и затравленно. Новогодние гирлянды и растяжки болтались, порванные в лоскуты, и тяжёлый, пахнущий разложением ветер зло трепал их, макал в коричневые лужи и снова вздёргивал вверх.

Прелюдия была сыграна.

Дурак, ничтожество! Покорно уступить дневник этому неверующему циничному подлецу, так задёшево продать душу правоохранительным органам, в очередной раз спрятав голову в песок! Поддаться на шаблонные следственные приёмы и дежурные слова сочувствия… Что я скажу, придя в бюро с пустыми руками, без перевода главы, без оригинала, взмыленный и жалкий, раскаявшийся Иуда?

Однако больше всего я боялся, что Набатчиков опередит меня, и, пока я достигну особняка, в котором находилось «Акаб Цин», он будет уже оцеплен милицией. Но у той сегодня, очевидно, хватало забот и без сектантов-переводчиков; никаких следов готовящейся спецоперации я не заметил. Бойко хлопала входная дверь, в здание и из здания сновали люди: бурлящая в его помещениях деловая активность от катаклизма не остыла ни на градус.

Проскользнув мимо отвлёкшегося охранника, я забился в лифт и нажал кнопку с цифрой «пять». Двери не шелохнулись, и лифт остался на месте, хотя освещение работало. Проверяя его на неисправность, я ткнул другую кнопку и через несколько секунд стоял на третьем этаже, где размещалась какая-то финансово-аналитическая компания. Однако и оттуда уехать на пятый я не смог: треклятый лифт отказывался реагировать. Снова спустившись на первый, я безуспешно попытался найти пожарную лестницу, после чего был вынужден всё же пойти и сдаться на милость охраннику. Этого я тут прежде не видел, впрочем, униформа у него была та же, что и в прошлые несколько раз.

– У вас что-то с лифтом, – надеясь огорошить его, с ходу заявил я.

– Что такое? Вы, вообще, куда? – он распушил усы и поднялся в полный рост.

– В бюро переводов «Акаб Цин», на пятый этаж. А у вас в лифте кнопка не работает, и он на пятый не едет.

– Вы издеваетесь, что ли? – нахмурился он. – Какое ещё бюро переводов? У нас тут сплошные банкиры. Нет тут никакого бюро и не было на моей памяти. А я здесь уже два года сижу.

– Нет, это вы издеваетесь! – я распетушился. – Как же нет, когда я только пару дней назад в нём был, заказ приносил? Говорю вам, на пятом они сидят!

– Какой ещё пятый?! Вы на улицу выйдите, товарищ, и посмотрите – в здании всего четыре этажа! А кнопка эта никогда не работала, она просто так там стоит, потому что других панелей не нашлось. Всего доброго! – и он подтолкнул меня к выходу своим внушительным животом.

Этажей, действительно, было четыре. Как же я раньше не обращал на это внимания?

Я пересчитал их не меньше десяти раз, обошёл особняк кругом и, на всякий случай, ещё раз пересчитал. Строение, несомненно, было то самое, только вот надписи «Бюро переводов „Акаб Цин“ я нигде не обнаружил. Отдавая себе полный отчёт в том, как глупо должен смотреться со стороны, я даже потёр каждую из латунных табличек рукавом – вдруг это поспешная маскировка или обман зрения? Зря позорился: ни одна из них не поддалась; более того, все они были слегка поцарапаны, чуть потускнели, и совершенно очевидно висели на этом месте уже не первый месяц.

Раздосадованно плюнув, я отступил назад и натолкнулся на невысокого худенького старика в номенклатурной шапке-пирожке, стоявшего у меня за спиной. Подслеповато щурясь сквозь очки в роговой оправе, он так же, как и я, озадаченно разглядывал таблички с названиями фирм.

– Не подскажете, бюро переводов не тут располагается? – осведомился он.

– Два дня назад ещё было тут… Кажется… – неуверенно отозвался я.

– Ах, вот как. Ну да, конечно… Что ж, придётся мне тогда как-нибудь иначе…– задумчиво протянул он. – Благодарю вас, вы мне очень помогли, – и ревматической пингвиньей походкой старичок заковылял прочь.

Он, наверное, очень спешил, потому и не заметил, как из его кармана выпорхнул и спланировал в грязь клочок бумаги.

– Постойте! Вы обронили! – но пока я подбежал к тому месту, где у него выпала бумажка, тугоухий старик уже успел скрыться за поворотом.

Отряхнув слякоть, я развернул её. Это был написанный перьевой ручкой, расплывающийся адрес, медленно превращающиеся в две кляксы название улицы и номер дома.

«Ул. Ицамны, 23»

El Ultimo Capitulo

Совпадение? Не может быть!

Имя Ицамны было знакомо мне лучше, чем имя любого другого индейского божества. Старший из богов, венец майянского пантеона, изобретатель письменности, покровитель учёных и астрологов, супруг светлой Иш Чель…

Мысли у меня в голове замелькали с головокружительной быстротой. Я словно нёсся в тележке американских горок, пролетая мимо обрывков образов, недодуманных и невысказанных предположений, силясь удержаться в ней, когда рельсы умозаключений закладывали особенно крутой вираж…

Старик искал то же, что и я – бюро переводов, которого, по утверждению охранника, нет и никогда не было, хотя я лично неоднократно заходил в него. Неважно, парит ли «Акаб Цин» где-то в тонком эфире, раз в столетие открывая врата в наш мир, или же просто размещается в подвале, но глубоко законспирировалось в преддверие милицейского бал-маскарада.

Значение имеет только одно: для двоих это бюро точно должно существовать. Для того, кто приносит туда новые главы дневника, и для перелагающего их с испанского на русский, чтобы затем вернуть переведённые страницы обратно. Вдруг бюро – всего лишь почтовый ящик для переписки двух этих людей?

И ведь лишь пару минут назад я разговаривал с человеком, который так же, как и я, был уверен в реальности «Акаб Цин»! Связь между ним и моей работой была бы не вполне явственной, и моё желание непременно обнаружить её можно было бы списать на отчаяние и шизофрению, если в довершение всего старичок не выронил бы записку с именем майянского бога. Могло ли всё это быть просто причудливой комбинацией случайных событий?

Наперёд зная ответ, я сорвался с места, и, крепко сжав бумажку в руке, кинулся догонять завернувшего за угол старика. Что-то подсказывало мне: в «Акаб Цин» мне больше не попасть никогда. Я мог только догадываться о том, что с ним произошло; отчего вход был запечатан, а само мистическое бюро отчалило от нашего измерения; но исчезновение его, очевидно, было необратимым.

Оттого ли, что я не выдержал посланных мне испытаний, оказался недостоин предложенного знания, по трусости и скудоумию предал небесное на расправу земному? Или же потому, что пережившие века страницы конкистадорского дневника были тем самым волшебным билетом на иные ярусы мироздания, без которого проход туда простым смертным был закрыт?

Да пусть даже «Акаб Цин» банально эвакуировалось, получив звонок из милиции, – у меня наверняка не оставалось ни малейшей надежды получить новые заказы после того, как я помог возвести на бюро поклёп и утратил оригинал одной из глав.

Так или иначе, единственный, уходящий в непроглядный туман канатный мостик, протянутый между мной и заказчиком, обрывался; меня лишали возможности сделать выбор самостоятельно. Должно быть, именно поэтому сейчас мне казалось, что нет ничего мучительнее, чем быть сброшенным с божественной колесницы и обречённым остаток дней брести по пыльной обочине заурядной в своей бессмысленности человеческой жизни – хотя ещё накануне я сам собирался отказаться от продолжения работы над дневником.

И вот судьба – по недосмотру или из жалости – дарила мне ещё один, последний, невероятный шанс: возможное знакомство с самим таинственным заказчиком, или хотя бы с его курьером. Я просто не имел права упустить его!

За какие-то две с небольшим минуты старик успел отойти на весьма приличное расстояние, и если бы не старомодная шапка, как поплавок, привязанный к грузилу его хромоты, дёргано выныривающая из моря голов, я бы неизбежно потерял его из виду.

Врезавшись в инертную человеческую массу, обозлённо распихивая её локтями, отдавливая ноги и игнорируя протесты и угрозы, я пробивался к своей цели. Барашковый пирожок, покачиваясь и погружаясь, просто плыл по течению толпы, в то время как я делал добрые шесть, а то и семь узлов, которым позавидовали бы иные акулы. Но – поразительное дело! – дистанция между нами при этом не сокращалась ни на метр. Как яростно я ни работал бы руками, вполне заслуженно нарываясь на тычки и оскорбления, какими мощными ни были бы мои гребки, они не могли приблизить меня к старику. Ощущение было не из приятных: я будто очутился в одном из тех бредовых сновидений, что высасывают из мышц всю силу: в них пытаешься бежать, но только тщетно перебираешь вялыми, как холодец, ногами, оставаясь на месте.

Потом, резко дёрнувшись, словно крючок закусила огромная рыбина, поплавок шапки стал уходить вправо и вдруг совсем пропал. Я постарался запомнить место, где он утонул в толпе, выскочил на проезжую часть, чуть не попав под гудящий басом грузовик, и помчался вдоль тротуара, как летучая рыба выпрыгивая над поверхностью, чтобы оглядеться. Вот тот самый рекламный щит, у которого он исчез! От наводнённого людьми проспекта тут незаметным притоком уходил вбок извилистый переулок; не повернул ли старик в него?

Снова вклинившись в толпу и расщепляя её плечами, я продрался поперёк широкого тротуара и растрёпанный, вспотевший, вывалился в убогую безлюдную улочку, застроенную облезлыми трёхэтажными домами. Определённо, в тот день мне везло нечеловечески: всего в трёхстах метрах я увидел знакомую ковыляющую фигуру. Окажись я тут всего на несколько секунд позже – я бы мог потерять старика: он как раз добрался до следующего перекрёстка и на моих глазах свернул налево.

– Стойте! Подождите! – выкрикнул я, что было сил, но он не обратил на меня ни малейшего внимания.

Проулок, в который он нырнул на перекрёстке, выглядел ещё более подозрительно: старинная, выложенная камнями мостовая, грязные дома с наглухо заколоченными ставнями, ни одной припаркованной машины, ни единой живой души.

Однако я даже и не подумал прекратить преследование: ведь если старик – действительно тот, за кого я его принимаю, я смогу получить от него ответы на все мои вопросы. На все! Кому, как не ему знать, чем закончилась экспедиция в сельву для поверившего в индейские предания и пророчества и сброшенного за это в майянский жертвенный колодец конкистадора? Ведь у него должны быть и другие главы дневника, если только они вообще существуют. Заходил ли он в бюро, чтобы справиться насчёт перевода последней части, конфискованной у меня майором, или хотел передать им новую главу? Быть может, она сейчас у него с собой, и мне просто нужно догнать его и представиться, объясниться…

Просто догнать? Несмотря на свой ревматизм, старикашка передвигался на удивление стремительно. В лёгких у меня уже начало жечь, сердце раздулось, и грудная клетка стала ему слишком тесна, мускулы жалобно ныли, но остановка по требованию тела была исключена. Напрасно я пытался снова и снова докричаться до прыткого старичка: только сорвал установившийся, было, дыхательный ритм. То ли расстояние до него было слишком большим, то ли он и вправду не очень хорошо слышал, а может, заметил погоню и боялся остановиться?

Когда он, наконец, замедлил шаг, я вообразил, что мои исступлённые призывы всё же достигли его ушей. Однако старик просто пытался сориентироваться; через миг он канул в ближайшей тёмной подворотне. Пока я преодолел те три с половиной сотни шагов, которые нас разделяли, он воспользовался полученной форой и сгинул во дворах. Поколебавшись, я последовал за ним.

Никогда ещё мне не приходилось встречать в этом городе таких странных, настолько несоответствующих времени и месту дворов. Я будто попал в средневековую Европу из исторических фильмов пополам с безжизненными графическими фантазиями Эшера. Узкие петляющие проходы, заваленные невообразимым хламом: дырявыми детскими колясками, сломанной мебелью, ржавыми велосипедами и полуразбитыми гипсовыми статуями; дачные заборчики с покосившимися калитками, условно разделяющие чьи-то владения, уходящие в небо пожарные лестницы, и надо всем этим, на уровне последнего этажа – крытые деревянные галереи, словно на крепостной стене какого-нибудь французского родового замка.

Откуда-то долетали звуки разговоров: детских – весёлых и капризных, женское любовное воркование, громыхала брань, звенело праздничное застолье, но вокруг никого не было, и запылённые окна оставались мертвы и пусты. Я начал догадываться, что старик намеренно свернул в эту подворотню, пытаясь скрыться. Что же, замысел удался: через несколько минут я окончательно потерял его из поля зрения, а шорох его шагов занесли, как метель заносит следы, доносившиеся со всех сторон призрачные голоса.

Ещё какое-то время я брёл наугад, пока не оказался в тупике с низенькой деревянной дверью под шиферным козырьком. Подъезд тоже был необычным и более всего напоминал уходящую вверх мрачную шахту, по стенам которой шла узкая – всего полметра шириной – лестница без перил. Видит всемогущий Ицамна, с меня сталось бы и забраться по ней до самого конца, лишь бы достать неуловимого старика. Но тут я заметил прямоугольник света впереди – там на беспокойном ветру хлопала ещё одна дверь. Подъезд оказался проходным; скорее всего, старик не стал карабкаться наверх по шатким ступеням, а проскользнул на улицу. За ним!

Толкнув дверь, я выбрался наружу и застыл, ошарашенный. Неведомо как, лабиринт дворов вывел меня в тот самый арбатский переулок, где находилась детская библиотека, ставшая потом моей первой переводческой конторой. Я был совсем недалеко от своего дома, не потратив на обратный путь и третьей части времени, положенного мной, чтобы добраться до «Акаб Цин»! Что за чертовщина?

В отличие от странных улочек и дворов, по которым я, словно Алиса кэрролловского белого кролика, преследовал предполагаемого заказчика, этот переулок был запружен народом. Ближайшее ко мне добротное серое жилое здание было будто гигантским колуном рассечено надвое; края раны уже довольно сильно разошлись, обнажив внутренности. С первого по шестой этажи в образовавшейся расщелине были видны половинки квартир: где-то обклеенные старыми обоями спальни, где-то дорого отремонтированные гостиные или зависшие над пропастью унитазы. Картина напоминала огромный кукольный домик, который можно раскрыть и заглянуть к нему внутрь. Изредка в проёмах мелькали синие комбинезоны спасателей, проверяющих, не остался ли кто в западне. У подъезда высилась небольшая гора диванов, телевизоров, компьютеров и набитых одеждой чемоданов – жильцы спасали самое ценное, пока подъезд не оцепила подоспевшая милиция. И сейчас ещё собравшаяся вокруг толпа возмущенно гудела, требуя у милиционеров снять кордон и пропустить её в погибающее здание.

Цела ли старая библиотека? В груди у меня защемило: это непримечательное и мало кому нужное строение в арбатской подбрюшине было одним из немногих мест в Москве, к которым я испытывал необъяснимую нежность.

…Землетрясение пощадило её. Деревянная постройка девятнадцатого века оказалась прочнее монументальных глыб сталинского ампира, аляповатых монстров элитных жилых комплексов и хрущёвских многоэтажных хижин. Пломбы Угрозыска на дверях были срезаны: то ли наведывались конкуренты из ГУВД, то ли мародёры воспользовались катаклизмом, чтобы попытать удачи в прикрытом за нарушения офисе.

Сам не зная зачем, я поднялся на порог и взялся за ручку; она неожиданно мягко подалась вниз, и дверь с недовольным скрипом отворилась. Воровато оглянувшись, я шагнул внутрь. Хулиганская выходка сойдёт мне с рук: во всеобщей суматохе никому нет дела до заброшенной переводческой конторы.

Там царил густой полумрак, и было душно, как в веками остававшемся запечатанном склепе. Предзакатному зимнему солнцу не по силам было проникнуть сквозь заросшие грязью оконные стёкла. В глубине помещения на полу чернела страшная широкая полоса: видимо, владельцев конторы сюда до сих пор не пускали, а милиции отмывать следы убийства было недосуг.

Приблизиться и осмотреть их я не осмелился; вместо этого подошёл к прилавку, за которым меня обычно встречал желчный Семёнов. Из-за скверного освещения его рабочего места почти не было видно, но я будто предчувствовал, что там найду.

Среди осыпавшейся штукатурки и книжной пыли на стойке покоилась она. Мне достаточно было всего один раз погладить пальцами заботливо выделанную кожу, чтобы узнать её – украшенную золочёным вензелем папку, в которой я получил самую первую, а, вернее, вторую главу старинной книги.

Я не стал искать объяснений. Жадно схватив папку, я стремглав вылетел из библиотеки и бросился в своё логово. Ни землетрясения, ни чудовища, ни даже милиция не страшили меня сейчас. Я боялся лишь одного: проснуться в поту в своей постели, судорожно сжимая пустые руки, в которых всего несколько мгновений назад держал свой бесценный груз, эту вымоленную и выстраданную мной индульгенцию.

* * *

Сверху лежал свёрнутый вчетверо клетчатый тетрадный лист, а за ним виднелись они! Страницы моего дневника! Дрожащими руками я отложил в сторону бумажку – она подождёт. Весь мир подождёт…

«Что в обозначенном колодце, или сеноте, как именовали его индейцы, мне пришлось провести пять дней и четыре ночи, и что обстоятельства моего пребывания в оном колодце, как и моего освобождения из него, были преудивительны и чудесны.

Что до наступления дождливого времени на Юкатане оставалось ещё несколько недель, и дни были весьма жаркие и засушливые, и что испытание жаждою перенёс я единственно благодаря росе, капли которой слизывал ранним утром с каменных стен сенота. Однако пуще влаги нуждался я в надежде на избавление, которая таяла с каждым часом, проведённым мною в заточении.

Что в первый день думал я, что сеньор Васко де Агилар вспомнит об обязательствах, кои накладывают на него его дворянское звание и благородное происхождение, что вспомнит и о тех сражениях, в каких бывали мы с ним вместе, и дрались плечом к плечу, и прикрывали друг другу спину; и что вернётся он, и выручит меня из плена. Но что слово проклятого брата Хоакина, этой твари с раздвоенным языком, оказалось для сеньора Васко де Агилара сильнее, чем слово крови и чести; Господь ему судия.

Что в первый день, а также и в день второй, кричал я и звал из своего колодца, надеясь привлечь к нему вероломного Васко де Агилара или кого-то из солдат, если те надумают вернуться и помочь мне, упомнив, что я всегда был милостив и мягок с ними. Однако никто из них не пришёл; и что тогда я стал кричать ещё громче, надеясь, что меня найдут индейцы, и помогут выбраться, или хотя бы умертвят меня из ненависти или из милосердия.

Что на исходе второго дня от непрестанных криков своих я потерял голос и более не мог звать на помощь. Что тогда же меня стали покидать и силы, так что почти всё время я проводил лёжа на земле лицом вниз, моля Господа о прощении. Что нога моя распухла и стала чернеть, и боль от неё была невыносимая. И что мысль о медленной и мучительной гибели была мне так противна, что думал я наложить на себя руки, дабы избежать страдания. Что совершить это над собой я хотел каменным индейским ножом, какой нашёл среди костей и черепов на земле.

Но что в третью ночь, когда я оставил уже всякую надежду на спасение, произошло странное событие, не позволившее привести мои греховные намерения в исполнение.

Надлежит объяснить, что индейское городище, в коем находился сенот и искомая пирамида, было местом заброшенным и пустынным; его сторонились даже звери и птицы, потому и днём, и ночью стояла вокруг тишина. Однако в ту ночь, о которой я повествую теперь, поблизости громко ревели обезьяны так, будто что-то напугало их. Что от этого шума я очнулся и решил, что зверей потревожили проходящие мимо люди, и стал кричать снова, спрашивая на испанском и на местном наречии, есть ли кто рядом. Что сил моих и голоса хватило мне лишь на два громких крика, после чего я опять осип и мог молить о помощи только шёпотом.

И что через короткое время далеко вверху увидел я огонь свечи, и освещённое ею лицо, которое показалось мне лицом белого человека. Что человек этот долго вглядывался вглубь колодца, но, наверное, видеть меня не мог. Что я, сорвав голос, не знал, как завладеть его вниманием и призвать его на помощь. И что стал тогда размахивать руками, и прыгать на здоровой ноге по колодцу, хотя вторая моя нога от этих движений и причиняла мне невыносимейшую боль.

Что под конец мои старания возымели действие, и глядевший в колодец человек меня заметил, потому что стал водить свечой вокруг, пытаясь рассмотреть меня получше; после же он снова исчез, к моему превеликому отчаянию и разочарованию, и более уже не появлялся.

Что остаток ночи я провёл в молитвах и размышлениях о случившемся, и пришёл к заключению, что виденное мною лицо принадлежало не человеку, но было божественным знаком, поданным мне, чтобы я отринул свои греховные помыслы и имел мужество бороться.

И что поступил я так; и за то было даровано мне скорое избавление»

Я перечитал ещё раз строки, в которых пленённый конкистадор описывал бывшее ему знамение. Вот сквозь мутную пелену полузабвения он слышит вопли обезьян-ревунов; хватаясь изодранными в кровь пальцами за выступы каменной кладки, с трудом поднимается на ноги. Что же он кричит? «Есть тут кто?!»

«Hay alguien aqui?!»

Не те ли слова я слышал, сидя на кухне в новогоднюю ночь? И, о Боже, не его ли, заглядывая в своё зеркало, я видел на дне жертвенного колодца – потерявшего голос, раненого, истощенного, но всё ещё живого – всего через несколько минут после того, как я отказался от него, поставил на нём грубо сколоченный солдатский могильный крест?

Какая ирония в том, что я, утративший веру в его спасение, не сумевший даже правильно истолковать значение и смысл нашего невозможного ночного свидания, внушил ему надежду, а моё перекошенное от страха лицо предстало перед ним, как знак свыше! Знак же этот – продолжать борьбу и не отступаться на полпути – был дан не только ему, а, прежде всего, мне. Но я-то принял его за бесовские проказы, да ещё и завесил зеркало простынёй, чтобы оно больше не вздумало сводить меня с ума. Ничтожество, дурак!

Однако конкистадору не терпелось досказать мне историю своего чудесного освобождения…

«Что по прошествии четырёх дней и четырёх ночей мне послышались человеческие голоса, но, будучи измождён и находясь в беспамятстве, я не смог даже встать и воззвать к ним.

Что голоса, однако же, сделались громче, и что я услышал, как меня зовут по имени, а после на меня плеснули водой, отчего я пришёл в сознание. Что вверху, у горла сенота, увидел я нашего проводника, Хуана Начи Кокома, и с ним ещё нескольких индейцев. Что люди эти сбросили мне вниз верёвки, которыми я обвязал себя, и что при помощи этих верёвок они подняли меня со дна страшного колодца, и положили на живую зелёную траву. И что возблагодарил я тогда Пресвятую Деву Марию, и плакал как ребёнок, а после снова забылся.

Что проснулся я в небольшой индейской деревушке, и было мне сказано, что в беспамятстве я провёл ещё целый день. И что в этой деревушке меня кормили и выхаживали, и приложили целебные листы к моей покалеченной ноге, отчего мучившая меня боль прошла, и опухоль спала.

Что когда мой ум и дух вернулись ко мне, позвал я Хуана Начи Кокома и стал расспрашивать его, как удалось ему бежать от Васко де Агилара и брата Хоакина, и зачем он захотел выручить меня из колодца. Что проводник поведал мне, как на одной из стоянок солдаты взбунтовались, отказываясь идти через болота; другой же дороги не было, поскольку сакб, по которому мы пришли в Калакмуль, вёл только в одну сторону.

Что Васко де Агилар пробовал усмирить мятежников силой, но был смертельно ранен ударом кинжала; и что сам Хуан Начи Коком, улучив миг, обрезал верёвку, коей был привязан к раненому, и сумел скрыться в зарослях. Что, помня доброе моё к нему отношение, и желая воздать мне за него, повернул он назад и шёл через лес, пока не был остановлен обитающими рядом с Калакмулем индейцами. Что эти индейцы пленили его и вначале хотели убить, но что жрец их, услышав мольбы моего проводника, не допустил казни, и выслушал его. Узнав же, что Хуан Начи Коком пытается спасти меня, и что оба мы пострадали, желая защитить от поругания и уничтожения древние индейские рукописи, жрец этот приказал его освободить. Что так же приказал он и извлечь меня из сенота вопреки местному обыкновению, по которому смертным нет обратного пути из жертвенного колодца, как нет грешной душе выхода из Преисподней.

Что с этим преудивительным человеком, жрецом, я после имел длительные беседы, сносясь с ним посредством Хуана Начи Кокома. И что сообщил он мне сведения, переменившие меня и преобразившие мою жизнь.

Что, по словам этого жреца, священная индейская книга, за какой охотился по поручению отца Диего де Ланды брат Хоакин, была для его народа источником великих бед, и потому так усердно оберегалась от любопытных. Что книга эта, в точности, как говорил мне ранее Хуан Начи Коком, последний из сынов выродившейся царской династии, была сводом прорицаний, главным среди которых было предречение конца мира.

Что вера индейского народа в непреложность этих предречений была совершенна, и что все города, и все люди, и все цари его жили в точном соответствии с пророчествами. День же, обозначенный в оной книге, как день гибели мира, по индейскому календарю уже наступил, и случилось это за века до прибытия на Юкатан испанцев.

Что совершившееся в тот день стало для индейского народа его концом, одновременно же и его самой страшной тайной, и величайшим позором. Ибо время было жрецами высчитано неверно, и прорицание не осуществилось; однако вера майя в обречённость мира, и в непогрешимость великого предсказания, и в правоту колдунов и астрологов была так огромна, что они сами исполнили пророчество.

Что в обозначенный день ушли они из городов, и сожгли свои дома, и разбрелись по лесам, и что не стало больше государств и княжеств, а стали разрозненные племена. Что с годами забыты были и искусство скульптуры, и строительное ремесло, в коем достигли индейцы несказанных высот, и грамота, и многие обычаи богослужения. И что стал этот проклятый день не концом мира, а гибелью народа; те же, кто не желал верить в предсказанное, назывались отступниками и поносились, и жилища их разорялись, и селения были преданы огню.

Что говорил мне жрец так же и о том, как его племя, бывшее века назад могучим и славным княжеством, разрушалось год за годом, превращаясь в дикарей, и не помнило уже, что осталось последним хранителем той самой священной книги, которая погубила майя. Что книгу эту он сам получил от своего отца, когда тот умирал, а тот от деда; и что когда настанет его черёд умирать, должен был и он передать рукопись своему сыну, который также должен был сделаться жрецом и хранить её. И что так должно было продолжаться, покуда великий индейский бог Ицамна и прочие боги живы, и мир стоит. Потому что самая сокровенная и разрушительная тайна священной рукописи в том, что прорицание верно, а ошибочен лишь расчёт времени, который провели астрологи, толковавшие книгу.

И что каждый сын народа майя, и каждый живущий на свете человек из любого другого племени, какому богу он ни поклонялся бы, помнить обязан, что мир конечен так же, как смертен человек; и что священная рукопись – тому подтверждение, и о том вечное напоминание, и потому должна быть сохранена любой ценой.

Однако соблазн толковать пророчество и исчислять точный день светопреставления посредством этой книги – греховен и губителен; и что, как стал он однажды причиною падения империи майя, так же может ввести в искушение, а затем обратить в пепел империи грядущего, а даже и всех живущих на земле людей. Человек слаб, труслив и любопытен, оттого подобные знания для него опасны.

Что тогда спросил я у жреца, не попала ли святая книга в руки нечестивому монаху, брату Хоакину, когда тот разграбил индейский храм в Калакмуле. Что тот утешил меня, и разъяснил, что в осквернённой солдатами пирамиде лежала обманка, видом похожая на искомый манускрипт, но заведомо лживая и пустая.

Что спросил я также у него, отчего он поведал мне, чужаку, сию тайну, о которой неведомо было многим из сынов его народа. И что он возразил мне, и признал, что индейская богиня Иш Чель не соблаговолила послать ему сына, и в вымирании рода своего он видел знак вымирания майя. Что доносили ему вести о бородатых людях из-за моря, и об их чудесных лодках, и громоподобном оружии, и о доблести в сражениях. Что всё это пробудило в нём любопытство, и просил он великого Ицамну открыть ему правду об этих людях. И что тот послал ему видение, в котором бородатые люди подчинили себе землю майя, и ацтеков, и прочих народов, и правили большей частью мира.

И что тогда решил хранитель книги, что не может унести с собою в могилу тайну конца мира, только оттого, что не имеет сына; также и народ его должен передать её другому народу, если сам не оставил после себя наследников. И что когда решил он так, то молился своим божествам, среди которых был и бог смерти Ах Пач, и бог солнца Ах Кинчил, и сам Ицамна, и спрашивал, правилен ли его замысел. И было ему знамение, укрепившее его веру в это.

Что случилось это несколько месяцев назад, и что с тех самых пор, положившись на волю индейских богов, жрец этот терпеливо ожидал их помощи, покуда Ицамна не положил меня в свой сенот, отступившись от моей жизни. Что, по его разумению, я был предназначен богами для того, чтобы принять у него древнюю рукопись, и, сделав так, уберечь её от тлена и забвения.

Что третьим вопросом моим к нему было, как узнать, когда же настанет подлинный судный день, и что будет причиной ему. Что тогда усмехнулся жрец, и сказал мне, что бородатые люди также слабы и любопытны, как его соплеменники; и что новые исчисления, которые проводил его отец, дают миру ещё около шестисот тридцать цолькинов, что на наш счёт составляет четыреста пятьдесят лет. Что, однако, он повторно предостерёг меня от соблазна высчитывать точный час светопреставления, потому как дело это не человеческое, а божественное.

И сказал он мне, что земля погибнет тогда, когда умрёт Ицамна – отец и старейшина индейских богов, премудрый властитель сего мира, вообразивший и так воплотивший его.

И что предзнаменованием светопреставления станет немощь этого бога, от которой станет и мир лихорадить.

И что когда закроет он глаза в последний раз, погрузится мир в вечную тьму.

И что когда начнутся предсмертные судороги его, скорчит всю землю от страшного сотрясения почвы, и рушения гор, и буйства морей.

И тогда настанет конец.

Таковы подробные обстоятельства моего похода в древний индейский город Калакмуль и обретения мною удивительного свитка, который я храню по сей день, и ради описания которого я затеял настоящий отчёт. О прочем же – и о возвращении в Мани, и о разоблачении мною умыслов отца де Ланды, и о нынешнем местонахождении Книги поведал я уже в Главе Первой сего отчёта, и повторять это считаю излишним.

В непрестанном ожидании предречённого дня,

Писано собственноручно Луисом Каса-дель-Лагарто, в Мадриде, в июле 1582 года от Рождества Христова»

* * *

И это всё?!

Тропический смерч, бушевавший в моей голове всё время, пока я читал завершающую часть повествования Луиса Каса-дель-Лагарто, вырвал у меня из рук последний лист, но я долго ещё сидел, не смея шелохнуться, и не веря, что больше конкистадору сказать нечего.

И тогда я услышал, как со смачными щелчками, соединяясь пазами, превращаются в единое целое разрозненные части этой невероятной истории.

Как случайное участие в экспедиции необычного испанского офицера, готового поверить язычникам вместо того, чтобы во славу Христа спалить их деревни, оборачивается промыслом майянских богов.

Как обретает смысл погоня сквозь четыре с половиной столетия неких сил за тайным свитком, или хотя бы сведений о нём, и стремление других сил, не жалея человеческих жизней, воспрепятствовать этому.

Проясняться стала и моя собственная роль, и оказалась она вовсе не так жалка, как мне думалось ранее; доказательством тому было мистическое обращение ко мне заточённого в сеноте Каса-дель-Лагарто. (Всего через несколько минут я получил ещё одно подтверждение этому).

И ещё… Неожиданно чётко я вспомнил мальчика, разговаривавшего со мной в вагоне метро. До сих пор я не решался трактовать его слова, не будучи полностью уверен, что они не навеяны моей эсхатологической паранойей. Но сейчас, дочитывая рассказ конкистадора, я мгновенно узнал в них последние речения майянских пророков.

«…найти его. Ибо беда мира в том, что болен Бог его, оттого и мир болен. В горячке Господь, и творение его лихорадит. Умирает Бог, и созданный им мир умирает. Но не поздно ещё…»

Кем бы ни был тот мальчик, и кто бы ни вложил эти слова в его уста, они магическим образом дополняли исповедь Каса-дель-Лагарто, который внял заветам жреца и избегал толковать предсказание, просто сохранив его для потомков.

Неужели что-то могло быть ещё сделано? Ведь сказано было мне «Но не поздно ещё…» и «…найти его». Ицамна всемогущий, найти кого? И как?!

Задумчиво перекладывая страницы дневника, я зацепился взглядом за тетрадный лист, лежавший в найденной папке. Записка? Стоит ли читать чужие письма, когда всего за один любопытный взгляд на не предназначенный для твоих глаз текст можно поплатиться сердцем? Разумеется, стоит!

Почерк был тот же самый, что на бумажке с адресом, которую выронил убегающий старик; узнал я и чернила перьевой ручки. Сомнений быть не могло: у бюро «Акаб Цин» я столкнулся лицом к лицу с самим заказчиком. Он меня не узнал, и неудивительно: до тех пор мы с ним никогда не встречались. Загадочным для меня было только его решение отнести папку с последней главой в заброшенную переводческую контору на Арбате… Я развернул записку.

«Не беспокойтесь о предыдущей главе, переведите лучше эту. Потом вернёте обе сразу. И прошу Вас, поторопитесь! Времени остаётся совсем мало.

ЮК»

El Templo de la Memoria

Вопрос на засыпку: где в Москве находится улица имени Ицамны?

Рассуждая здраво, в этом городе не место проспектам, бульварам и площадям, названным в честь богов индейцев майя. Однако записка с адресом «ул. Ицамны, 23» была у меня в руках, и меня там ждали. От того, насколько быстро я сумею разыскать эту улицу, зависело нечто намного более важное, чем просто моя собственная судьба.

Глупо считать, что на картах и автомобильных атласах Москвы обозначены все существующие переулки и дома: тайных мест здесь предостаточно. Однако надежда обнаружить улицу имени старшего из богов майянского пантеона не покидала меня, и я продолжил ползать с лупой по огромной топографической карте города.

Записка с адресом была единственной зацепкой, оказавшейся в моих руках. Разумеется, первым делом, я должен был выполнить просьбу заказчика и как можно скорее перевести последнюю главу сочинения Каса-дель-Лагарто; затем её следовало вернуть загадочному старику. Я мог, конечно, просто оставить перевод на прилавке в старой библиотеке – там же, где нашёл папку, но мне необходимо было, в конце концом, лично встретиться с этим человеком и получить от него объяснения. Ко всему прочему, он – впервые – обратился ко мне напрямую; это доказывало, что между нами действительно установилась некая особая связь, и я был вправе рассчитывать на его откровенность.

Он торопил меня. Я и сам понимал, что время на исходе. Но мог ли я что-либо изменить? Вряд ли возможно отвратить и даже задержать надвигающийся Апокалипсис, строча перевод криптоисторического документа, до этого ещё не додумался даже ни один сверхчеловек из американского кино. Да и индейские пророки никак не обмолвились о грядущем миссии, на роль которого я мог бы претендовать, не сломайся моя печатная машинка. Определённо, я был безнадёжен. И всё же на этот раз я твёрдо знал, что пути назад нет, и готов был идти до самого конца.

«Найди его», «ещё не поздно»… Не будь это предположение таким абсурдным, я решил бы, что речь идёт о том, чтобы разыскать самого находящегося при смерти майянского бога. Однако тут, по крайней мере, надо лететь в Мексику, а у меня даже нет загранпаспорта. Кто же тогда? Растолковать эти слова мог только один человек – подписавшийся «ЮК» старик, который вовлёк меня в эту фантастическую интригу. Что, кстати, могут означать эти буквы? Не иначе как начало слова «Юкатан»…

Значит, всё же улица имени Ицамны. Улица, которой не было ни на одной московской карте, плане, телефонном справочнике и атласе автолюбителя. У меня ушло около двух часов, чтобы окончательно в этом убедиться.

Тогда, утомлённый мельтешением сине-белых сплетений переулков и бульваров, я взялся за дело с другого конца. Быть может, если перевести последнюю главу, заказчик сам разыщет меня, как находил до этого?

Накачав себя кофе так, что стало заплетаться сердце, я четыре часа подряд переводил и переписывал начисто последнюю главу. Предыдущую же, изъятую у меня Набатчиковым, я мог восстановить только приблизительно, так как, читая её, делал лишь наброски перевода, рассчитывая потом вернуться к оригиналу ещё раз и подготовить финальный вариант.

Вряд ли стоило надеяться на мягкосердечность майора и его желание мне помочь. Было неясно, почему он до сих пор не заявился ко мне, требуя ответа за дачу ложных показаний по поводу местонахождения «Акаб Цин». Собирался же он брать штурмом нехорошее бюро в течение нескольких часов после нашей встречи? Не иначе, как землетрясение всё же вмешалось в его планы. Но скоро он наверняка опомнится и начнёт меня донимать, так что на счету каждая минута, которую я могу уделить работе.

Кажется, у соседа с седьмого была электрическая пишущая машинка. Ждать, пока из мастерской вернут «Олимпию», я никак не мог; надеюсь, что старушка простила мне эту маленькую измену. Видят боги, сдавая её в ремонт, я вовсе не пытался под видом краткосрочной госпитализации заманить её в дом престарелых.

Наш лифт, которого от подземных толчков настиг инсульт, так и оставался, парализованный, между четвёртым и пятым этажами; так что, прежде чем постучаться к соседям, мне пришлось одолеть восемь лестничных пролётов. Электричество дали всего двадцать минут назад, и вся семья собралась на кухне, где, зашкаливая от переизбытка эмоций, надрывался телевизор.

В столице в катастрофе сгинули более тысячи человек, ещё столько же пока считались пропавшими без вести. Через три-четыре дня от их поисков, как обычно, откажутся, и на завалы придёт тяжёлая строительная техника, превращая рухнувшие здания в братские могилы, но пока власти клятвенно обещали, что сделают всё для спасения каждой человеческой жизни.

Вот, подняв десятиметровую чугунную балку, из случайного укрытия достают заплаканную маленькую девочку. Таких чудес будет всего-то два или три на весь перепуганный город, но они дадут новые силы тысячам людей, в исступлении разгребающих руины своих домов исцарапанными пальцами и обрывающих телефоны штабов МЧС. Что может быть страшнее и мучительнее надежды?

Теперь – больницы; так уж заведено на телевидении. Рыдающие как младенцы старики, угрюмо молчащие дети со старческими глазами, бинты, бинты, бинты… Нам нужна кровь для переливания, много крови. Море крови…

И это – только Москва, а ведь есть ещё и Питер, и Екатеринбург, и Сочи, и Махачкала, и Владивосток. Есть ещё наполовину затопленный Нью-Йорк и десятки тысяч горожан, замешкавшихся при эвакуации, и потому оставшихся в своих квартирах с лёгкими, полными солёной воды. И Токио с поверженными стоэтажными башнями, задавившими целые кварталы; и серые квадратики крыш с чёрными точками выплывших людей – всё, что осталось от ушедшего в пучину японского города Кобе. И перемазанные потом пополам с кровью индийцы, для которых четверть миллиона размолотых катаклизмом мёртвых тел через несколько дней обернутся миллионными жертвами неизбежных эпидемий.

Переступив через порог соседской кухни, я сам стоял десять, двадцать минут – остолбенев, прилипнув взглядом к экрану, боясь шелохнуться и не отваживаясь заговорить о дурацкой машинке. И только когда новостной блок, посвящённый Армагеддону, подошёл к концу, я разлепил губы.

– Сергей Андреевич, у вас машинка была печатная, помните?..

«Новый поворот в деле о групповом убийстве в московском районе Бибирево», – беспардонно перебил меня телевизор.

Кадры с места событий: люди в милицейской форме осторожно ступают по залитому густеющей кровью полу; санитары грузят на носилки закоченевшие трупы в необычных одеяниях: что-то яркое, кажется, украшенное птичьими перьями; крупным планом – рука с дорогими швейцарскими часами, потом валяющаяся на полу причудливая маска, вызывающая в памяти иллюстрации из книги Ягониэля.

«Личности некоторых жертв установлены», – на экране появляются старые фотографии улыбающихся людей; так же трудно подобрать подходящий снимок для некролога и гравировки на могильном памятнике… В трёх из них я узнаю сотрудников «Акаб Цин» – молодую девушку с короткой стрижкой, ухоженную брюнетку и самца с обложки глянцевых журналов. Боже, боже… Меня словно самого накрывает, оглушает тяжёлой океанской волной… «На Новый Год мы не работаем, из-за ритуалов». Что за дьявольские церемонии проводили они на крыше бибиревской многоэтажки? Неужели согласились добровольно идти на заклание, или в их обряды кто-то вмешался? И, если только Набатчиков не солгал, выбивая из меня признание, для чего им понадобились копии моего перевода?

А вот и сам майор, глядя мимо камеры, неожиданно сухим, казённым языком даёт разъяснения корреспонденту. Стоп-кадр на лице следователя…

«Только что мы получили сообщение, что расследующий дело майор Пётр Набатчиков объявлен в розыск. По заявлению пресс-службы ГУВД города Москвы, есть все основания опасаться за его жизнь. Пока непонятно, связано ли исчезновение майора Набатчикова с последним делом, которое он вёл»

Я зашарил рукой в поисках стула и без спросу нацедил себе из-под крана воды. Чёртов болван! Говорил я ему, какие тут сектанты… Бедняга…

– Вам нехорошо, Дмитрий Алексеевич? – встрепенулся сосед.

– Да уж, хорошего, честно говоря, мало… Собственно, хотел насчёт печатной машинки, – осушив стакан и наливая себе ещё, выдавил я.

– Что же вы собрались печатать? – уже с антресолей поинтересовался он.

– Завещание, – я попытался отшутиться, но Сергей Андреевич понимающе кивнул.

* * *

Почерк показался мне похожим на тот, которым Набатчиков записывал в свою книжечку мои признания, и я с немалой толикой облегчения решил, что с майором не случилось ничего дурного.

Послание было положено мне под дверь; должно быть, принёсший его человек – возможно, и сам Набатчиков – заходил как раз в тот момент, когда я поднимался к соседям. Не достучался и оставил записку:

«Если хотите получить обратно то, что у Вас забрали, приходите сегодня в два часа пополуночи на Гоголевский бульвар»

Мыслей у меня в тот миг только и было, что о конфискованной главе, перевод которой я должен был представить как можно быстрее; ничего другого у меня и не отбирали. Немного настораживало, что доброжелатель, словно сбежав из детективного романа, пожелал остаться неизвестным. Однако почерк, повторюсь, почудился мне знакомым, а чтобы вернуть пропавший оригинал, я был готов к жертвам куда более серьёзным, нежели ночное паломничество к памятнику автору «Вия».

Поэтому, расправившись с переработкой перевода заключительной части повести Луиса Каса-дель-Лагарто, я еле дождался наступления оговоренного времени.

Несмотря на поздний час, на Арбате в слепящем свете прожекторов в двух или трёх местах ещё продолжали работать спасатели. Однако бульвары словно находились на территории другого государства: здесь было совсем пустынно, и клубился такой плотный туман, будто на землю опустилось грозовое облако.

Москва – город, в котором почти никогда не темнеет. Сияет неоновая реклама, не жалеют сил софиты ночной подсветки, в которых с удовольствием позируют, переживая ночью второе рождение, даже самые чумазые и неказистые московские дома. Вечно колышущееся над городом марево, смесь испарений сотен заводов и миллионов людей, впитывает в себя этот базарный блеск и начинает исходить собственным белёсым фосфоресцирующим свечением.

Но бульвары в ту ночь были будто накрыты колпаком; здесь царил густой, душный сумрак. Фонари горели один через десять, превращая туманную аллею в цепочку уходящих вдаль мерцающих молочным светом шаров, проросших голыми ветвями мёртвых деревьев. Ещё только приблизившись к покрытому холодной испариной, окаменевшему писателю, я уже пожалел, что поддался искушению и пришёл на встречу.

Въезд на бульвары, верно, был перекрыт из-за завалов; за всё время мимо не проехало ни единой машины. Окна домов были все сплошь черны, словно им запретили смотреть на бульвар. Тут, видимо, просто ещё не успели включить ток, успокаивал себя я, но выходило плохо: случись что со мной сейчас, никто даже не заметит.

Я нервно огляделся: никого. Возможно, просто чья-то шутка? Следственный эксперимент? Крадучись, я медленно двинулся вперёд. В записке не указывалось, где именно мне назначено свидание, так что придётся преодолеть всё расстояние от Гоголя до Кропоткинской...

Аллея была пуста. По конец её, подходя уже к торговым палаткам у метро, я ускорил шаг, чтобы удостовериться в том, что меня провели. Может быть, в этот самый момент, воспользовавшись моим отсутствием, злоумышленники взламывают мою квартиру, чтобы похитить последнюю главу дневника! Я резко развернулся, собираясь бросить всё и бежать домой, и тут увидел…

Шагах в тридцати за моей спиной в коконе света чернела странная фигура. На первый взгляд человеческая, она неприятно царапала глаз неестественными изгибами рук и ног, скрюченной осанкой, безвольно висящей головой. В то же время, в силуэте виделось что-то неуловимо узнаваемое…

Существо сделало шаг навстречу: резким движением задралось вверх колено, дёрнулся таз, и с какой-то необъяснимой воздушностью оно перенеслось на добрых полтора метра вперёд, окунувшись в тени. Оттуда, словно желая приободрить меня, оно кивнуло: голова порывисто откинулась назад и снова упала на грудь.

Я и сам хотел приблизиться к нему, но кашица тающего снега, тонко размазанная по чёрному асфальту, превратилась в настоящие зыбучие пески: ноги вязли в ней, отказываясь слушаться. Зловещая тёмная фигура была почти неподвижна – только чуть покачивалась, словно колеблемая ветром, и никак не проявляла враждебности. Однако ужас, который я испытывал от одного взгляда на неё, не уступал тому, что мне пришлось пережить, когда я тягался с рвущимся в мой дом големом.

Рука создания, безжизненно висевшая вдоль туловища, вдруг взлетела вверх и, описав, полукруг, опять обмякла; движение это повторилось ещё, и ещё – пока я не понял, что оно манит меня к себе. Опустив глаза, я сделал глубокий вдох, попробовав опустошить голову, и заставил себя сделать два десятка деревянных шагов вперёд.

Посмотрел на него вновь и, не выдержав, принялся креститься: хотя моя душа и была заполнена взболтанной смесью из научного атеизма и майянских суеверий, руки сами собой принялись творить этот защитный знак; не иначе, как сказывалась пресловутая генетическая память.

Всё-таки это был человек.

Сквозь разодранную куртку я увидел чернеющую на груди кошмарную рану. Голова свисала вниз и набок, но когда я решился оторвать глаза от земли, она дёрнулась и приподнялась, встречая мой взгляд.

Это был Набатчиков, безнадёжно мёртвый, но непостижимым образом удерживающийся на ногах. Незрячие глаза оставались открытыми, но закатились под лоб; на губах и ноздрях запеклась кровавая пена. Одна из неловко вывернутых рук прижимала к боку злосчастный дерматиновый портфель. Колени бедного майора были чуть подогнуты, а всё тело грузно подалось вперёд – поза, противоречащая любым представлениям об устройстве опорно-двигательной системы человека. Поза, в которой невозможно устоять, если только не…

О боже…

То, что я принял вначале за серебристые переливы тумана, было поблескивающими на свету фонаря, еле заметными нитями, уходившими от локтей, запястий, колен, пят, таза, плеч и темени мёртвого майора куда-то высоко вверх. На этих нитях и висело его выпотрошенное тело, они же и двигали его, будто огромную марионетку. Кем бы ни был чудовищный кукловод, он так и остался для меня инкогнито: посмотреть наверх я не осмелился.

В ужасе я отпрянул назад, но прежде чем успел сбежать, мертвец выбросил вперёд руку, и на асфальт шлёпнулся его портфель. Он отдавал мне его… Возвращал мне то, что было у меня отнято, как и обещала просунутая в дверь записка. Не за этим ли я сюда пришёл?

Набатчиков тактично сделал шаг назад. Я, не переставая креститься, подобрал с асфальта портфель, и, поскользнувшись и чуть не упав в грязь, кинулся от этого проклятого места. Только удалившись от него шагов на двести, я замедлил ход и оглянулся. Несчастный майор стоял там же, где я его покинул, и каким-то необыкновенно живым движением печально махал мне вслед…

* * *

В тот вечер я впервые за последние годы сильно напился. Бутылка шотландского виски, припасённого мной для особых случаев, оказалась как нельзя кстати. Только опустошив её наполовину, я набрался довольно храбрости, чтобы заглянуть в портфель убитого. Достал оттуда заветные листы, а прочее спустил в мусоропровод, пьяно умоляя обречённую на скитания душу майора простить меня за произошедшее. О том, что я оставляю улики, делающие меня главным подозреваемым в устранении Набатчикова, я не думал. Да и не всё ли равно, когда Вселенная катится в тартарары…

Потом ещё, кажется, долго рыдал, кричал что-то гневное в окно, грозил хмурому и безмолвному небу, запивал виски шампанским… Но листы дневника и сделанную часть перевода трогать не посмел. Наконец, забылся сном, лёжа на полу в ванной, где меня до этого тошнило.

Очнулся я оттого, что кто-то лизал мне руку. Еле подняв опухшие веки, попытался унять спазмы в желудке. Подполз к краю ванны и минут пять плескал себе в лицо холодной водой, пока не смог хоть немного соображать. И только тогда обернулся.

Посередине комнаты, приветливо стуча по полу хвостом, сидела моя собака. Следовательно, я всё ещё спал. Однако, какое достоверное похмелье! Всё как в жизни, даже вестибулярный аппарат пошаливает, когда пробуешь подняться на ноги.

Собака пребывала в явной ажитации: нетерпеливо поскуливала, порывалась вскочить и броситься ко мне, но ждала, пока я обращу на неё внимание. И лишь после того, как я ласково потрепал её загривок, она перестала себя сдерживать и, подскочив, исхитрилась лизнуть меня в нос. Потом, выбежав в прихожую, вернулась с поводком в зубах. Точно, сон, причём по обычному сценарию; слава богам, а то после свидания с Набатчиковым на бульварах я уже окончательно решил, что просто нахожусь в горячечном бреду.

Выходить из дому я больше определённо не хотел. Но собака звала меня на улицу так настойчиво, что мне пришлось уступить. В конце концов, это просто сновидение, да и потом, я её уже давненько не выгуливал.

Дома и улицы были не бутафорскими, как часто случается во снах, а почти настоящими, только вот следов землетрясения я нигде не замечал. Вокруг спешили по своим иллюзорным делам серые безликие люди, обычные статисты моих ночных грёз. В общем, ничего особенного – сон как сон, вот только собака опять вела себя странно.

Вместо того чтобы, сорвавшись с поводка, радостно носиться вокруг, она просяще заглядывала в глаза, хватала зубами за полы пальто и тянула куда-то, отбегала, показывая нужное направление, потом возвращалась и лаяла на меня, укоряя за несообразительность.

Она вела меня в место, где непостижимым образом сплетались пульсирующие магические траектории всей истории со старинной испанской книгой: к бывшей детской библиотеке.

Обойдя строение сзади, собака как вкопанная замерла у высоченных железных ворот, втиснутых между двумя старыми жёлтыми особняками, и громко залаяла. Если бы она не привела меня сюда, вряд ли я когда-либо обратил внимание на эти ворота, выглядевшие как въезд во двор продуктового магазина или какого-нибудь госучреждения. Но с ними было что-то неладно; вслушиваясь в собачий лай, я чувствовал, как в моей памяти беспокойно ворочается, просыпаясь, смутные полузабытые образы. Что-то связанное с Диего де Ландой…

Случай с ключником монастыря святого Михаила-архангела в Мани, разбуженного сорвавшегося с цепи псами, которые вывели его к тайным капищам майя в пещерах неподалёку от часовни! С находки, сделанной этими псами, по сути, всё и началось пять веков назад, если верить де Ланде. Что же нашла моя собака? Ворота были плотно закрыты и надёжно заперты, заглянуть за них мне так и не удалось. Однако я решил обязательно вернуться сюда наутро, и, чтобы не забыть об этом, укусил себя за руку, оставив отметину на память: во снах вообще делаешь много невразумительных вещей.

Просыпаться во второй раз на том же самом месте, испытывая притом те же самые симптомы, от которых вроде бы уже получилось избавиться, было ещё более мучительно. Опять же, на сей раз, всё было наяву. Меня терзала нечеловеческая жажда, пол был основательно изгажен, а в голове будто лежал чугунный шар, вроде того перекатывающегося груза, которым уравновешивают неваляшки, только со мной он проделывал этот забавный фокус с точностью до наоборот.

Синие следы от зубов на руке напомнили мне о моих видениях.

Первой моей мыслью была робкая надежда на то, что снами окажутся оба ночных моциона: напился вчера вечером до безобразия, вот и результат. Однако листы предпоследней главы, сложенные в аккуратную стопочку, ждали меня на рабочем столе. Сам стол, стоящий посреди разгромленной комнаты, был вызывающе нетронут и прибран, словно хитрющая нейтральная Швейцария в разорённой мировой войной Европе.

Я испытал чувство острого стыда пополам с рвотным позывом и потащился обратно в ванную комнату. Нечего было и думать о том, чтобы садиться за работу в таком состоянии. Лучшее, что я мог сделать – выйти на улицу и проветриться, заодно и доползу до библиотеки, осмотрю её окрестности. Как знать, вдруг ворота, к которым меня привела собака, и вправду стоят там?

Шатаясь как чумной, я медленно плёлся по Арбату. Улица оживала, с поразительной скоростью стряхивая с себя следы землетрясения: за утро почти на всех пострадавших домах выросли строительные леса, по которым сновали похожие на индейцев гастарбайтеры из Средней Азии. Многие здания уже сияли свежей краской: Москва, великая блудница, изо всех сил старалась скрыть под толстым слоем грима следы вчерашних побоев.

Признаться, обходя старую библиотеку вокруг, я и не надеялся найти за ней те серые ворота. Сколько раз уже случалось, что собака во снах выводила меня к несуществующим местам, приносила несуществующие предметы или убеждала меня, что останется живой и радостной, даже когда я проснусь.

Но ворота были тут как тут. Метра три высотой, не меньше, наглухо задраенные, да ещё и с натянутой поверх колючей проволокой. К одной из створок прибит «кирпич», и больше никаких знаков или надписей. Словом, всё точь-в-точь как в сегодняшнем сне.

Я, наверное, не менее десяти минут околачивался вокруг них, всячески пытаясь заглянуть внутрь, и предчувствуя, что сейчас из-за ворот выйдет сторож, а может даже милиционер с автоматом и в бронежилете, и попросит у меня предъявить документы, которые я как назло с собой не взял.

И только потом, уже мысленно пережив будущий позор, просто подошёл к створкам вплотную и потянул их на себя. Они неожиданно мягко поддались, открывая тесную, но длинную пешеходную улицу, продолжавшуюся, сколько хватало глаз. На ближайшем ко мне здании болталась сорвавшаяся с гвоздя табличка: «Ул. им. Ицамны», а чуть ниже – номер дома: «986».

Я осторожно притворил ворота и перевёл дыхание. Потом, не выдержав, открыл их снова и посмотрел ещё раз. Улица была на месте, и табличка не изменилась. В висках застучало, а перед глазами вихрем закрутились горящие снежинки. Я нашёл её. Я её нашёл!

Штурмовой группы спецназа, поджидающей меня в засаде, в подъезде не обнаружилось; очевидно, расследование пропажи майора затягивалось. Однако милиция могла появиться в любую секунду. Наставало время решительных действий.

Зарядив в машинку чистый лист бумаги, я передёрнул каретку, и под бравурный марш собственного сочинения во всеоружии высадился на побережье Юкатана. Зная наперёд, чем окончатся приключения Каса-дель-Лагарто, я мог позволить себе насмехаться над его и над своими опасениями, сетовать о нашей беспечности и поражаться нашей слепоте, которая помешала разоблачить предательский заговор на самых ранних стадиях. Вместе с ним я старался напоследок надышаться дурманящими запахами тропического леса, насладиться звенящим пением удивительных цветастых птиц, послушать у ночного костра солдатские байки.

Наше путешествие подошло к концу; оно закалило меня, превратив в другого человека, оно раскрыло передо мной далёкие грозные горизонты, и, в точном соответствии с индейскими предостережениями, наградило и прокляло меня знанием о скором Апокалипсисе.

Я понимал, что в моей жизни наступает новый, быть может, заключительный, но самый главный этап. Со странной уверенностью, с какой я знал о бесповоротности исчезновения «Акаб Цин», сейчас я чувствовал, что, когда за моей спиной захлопнутся серые ворота, многое в этом мире потеряет для меня значение, а встреча, которая меня ждёт там, по адресу ул. Ицамны, 23, станет важнейшим событием в моей судьбе.

Закончив работу, я подшил все страницы и собрал перевод в изрядно поправившуюся коричневую папку. Принял ванну, выгладил свою лучшую белую рубашку и надел уже много лет неношенный костюм. Опохмелился остатками шампанского, оглядел свою любимую квартиру, прощаясь с ней, и щёлкнул выключателем.

Снаружи опять было темно; отношения со светлым временем суток у меня, определённо, не складывались. Нельзя сказать, чтобы я не любил солнце, у нас с ним просто не совпадают ритмы.

Хорошо что, в отличие от вчерашних потусторонних бульваров, улица имени Ицамны была великолепно освещена. Судя по номеру последнего дома, путь мне предстоял неблизкий. Поразительно, что такая длинная улица могла оставаться незаметной для горожан, хотя не исключено, что определённые категории москвичей о ней хорошо знали, как знали о существовании секретных линий правительственного метро или о действующих ядерных реакторах в черте города.

Дома, тянущиеся вдоль расковырянной брусчатки, встречались самые разнообразные; непонятно было даже, как они уживаются на одной улице. Настоящие деревенские избушки со срубами из уложенных крестом почерневших от времени брёвен. Старомосковские двухэтажные купеческие особняки с белой окантовкой. Грубые бараки с покатыми крышами и долгими рядами крошечных окон. Потом, вдруг – колониальные дома, расписанные нездешними яркими цветами, с синими ставнями, будто перенёсшимися сюда с кубинских открыток. И сразу, встык – номенклатурные шестиэтажные монолиты с четырёхметровыми потолками. Каменная мостовая под моими ногами незаметно перетекла в плотно уложенные бетонные плиты, те – в обычный городской асфальт.

На улице было безлюдно, но во многих окнах горел свет и виднелись человеческие силуэты. Казалось, я попал в нескончаемый театр теней и брёл от одной его сцены к другой. В воздухе неслась музыка – от «Рио-Риты» и Утёсова – до «Биттлз» и современной эстрады. Рассматривать дома, заглядывать в окна, и прислушиваться к смене мелодий было так увлекательно, что я и не заметил, как трёхзначные номера на стенах домов сменились двузначными. Здания постепенно расступались, открывая впереди небольшую площадь, на которой возвышались постройки знакомой пирамидальной формы.

Однако огромный, похожий на древнеримский дворец дом с номером «23» оказался ближе, чем загадочные строения вдалеке. Переступив через своё любопытство, я остановился у его дверей – деревянных, массивных и очень высоких, словно сделанных не для людей, а для неких демиургов будущего. Такие же вели в советские министерства и в станции метро, спроектированные в сталинскую эпоху.

За дверным стеклом маячила картонка с надписью «Вход в мемориальный музей В.Анисимовой с другой стороны здания». Но я нажал на ручку, и дверь открылась.

Наверное, я с чёрного хода попал в тот самый «храм памяти» почившей актрисы, недавно с помпой открытый московскими властями. По всей видимости, это был долгострой: воздух в гулких бесконечных коридорах отдавал чем-то затхлым. Пахло не краской и деньгами, как во всех амбициозных современных проектах, а книжной пылью и потёртой тканью, как от театральных занавесов и старых плюшевых кресел. Возможно, это запах экспонатов, сказал я себе.

Свет давали только висящие высоко под потолком хрустальные люстры, горящие в четверть силы и через одну. В облицованных гранитом стенах через каждые пятьдесят метров темнели проёмы арок – там находились выставочные залы. Помпезные бронзовые доски у входа в каждый из них оглашали название экспозиции: «Первые шаги», «Детский садик», «Здравствуй, школа!», «Гордость класса», и так далее.

Так я дошёл до настоящего перепутья: налево – коридор «Вся жизнь – театр», прямо – «Папа, мама, я – дружная семья!». Правый проход был отгорожен абсолютно неуместным бетонным забором с колючей проволокой и огромными красными буквами: «Опасность».

Куда дальше?

Тогда, в вагоне метро, перед тем как со мной заговорил мальчик, я читал про этот музей… И помню, на один краткий миг меня озарило понимание того, что музей этот, как и та навязчивость, с которой в моём поле зрения появляется эта актриса, как-то связаны с её мужем. Как там его фамилия? Кнорозов? А зовут, кажется, Юрий. Да, Юрий Кнорозов. Имя определённо знакомое. И инициалы…

Так вот зачем я здесь!

Не его ли мне надо найти?

И я устремился в коридор с выставками, повествующими о семейной жизни Валентины Анисимовой. «Первый поцелуй», «Лидочка», «В тесноте, да не в обиде»… и вот, в конце концов, искомое – «Юра». Я заглянул внутрь и ахнул.

За аркой распахивался невообразимых размеров зал, уставленный сотнями самых невероятных экспонатов, связанных с цивилизацией майя. Тут были и макеты пирамид Тикаля, и ушмальский Храм Колдуна в миниатюре, десятки всевозможных карт и многометровые стенды с майянской посудой, орудиями труда, мечами, луками, копьями… В особых застеклённых саркофагах с датчиками температуры и влажности хранились сложенные гармошкой книги из кожи и древесной коры. Вдоль стен стояли на постаментах фигуры индейцев в полный рост. Я не мог отделаться от ощущения, что это – чучела, до того натурально они смотрелись. Воины в полном боевом облачении, с татуировками и шрамами, жрецы в пышных одеждах, улыбающиеся дети со щенками на руках, женщины с домашней утварью… Огороженный золотыми столбиками с бархатными красными барьерами, в центре зала покоился изрезанный древний алтарь с четырьмя кровостоками.

Я прошёл всё помещение, узнавая лишь десятую часть имён и названий, хотя и думал, что поднаторел в майянской истории, проштудировав Ягониэля, Кюммерлинга и рукописи Луиса Каса-дель-Лагарто, не говоря уже о познавательных брошюрах. Но это, как выяснилось, было далеко не всё.

За высокой двустворчатой дверью в конце этого зала начинался ещё один, не меньших масштабов, озаглавленный «Конкиста». На входе посетителей встречали две фигуры испанских солдат в кирасах и выгнутых шлемах, при алебардах и аркебузах. Глаза у них подозрительно блестели, и я предпочёл как можно скорее миновать их. Чуть ли не половину одной из стен занимал гигантский портрет Диего де Ланды – в точности такой, как у Ягониэля. Прямо ему в глаза с противоположной стены недобро глядел Эрнан Кортес.

Здесь тоже было на что полюбоваться: и маленький макет часовни в Мани с трогательным крошечным аутодафе, и сцены баталий между конными конкистадорами и устроившими засаду индейцами, и первое издание книги «Сообщение о делах на Юкатане» за авторством настоятеля исамальского монастыря. Однако я чувствовал, что мне пора идти дальше.

Помещение, посвящённое Конкисте, заканчивалось неприметной дверкой. Рядом висели стрелки указателей: «Дирекция» и «Пантеон». Дойдя до комнаты с надписью «Директор», я безрезультатно подёргал ручку и вернулся к развилке. Оставался пантеон…

Этот коридор выглядел совсем иначе, и более всего напоминал этаж какого-то учреждения или научного института. Крашенные бежевой масляной краской стены, кабинеты с табличками: «Ах Кинчил», «Болон Цакаб», «Эк Чуах»… На некоторых было по два или три имени. Все они были крепко заперты. Я шёл мимо них довольно долго, насчитав не меньше сотни, пока не уткнулся в лифтовую дверь. Рядом с ностальгической прозрачной кнопкой вызова было выгравировано: «Ицамна».

Лифт – старый, с двумя внутренними деревянными дверцами, складывающимися гармошкой, громыхнул, когда я вошёл внутрь, и гостеприимно зажёг слабую лампу под круглым плафоном. В нём была всего одна кнопка – и ни цифры, ни надписи. Что ж, зато невозможно ошибиться.

Когда он, лязгнув, пополз вверх, я попробовал прикинуть, сколько этажей может быть в здании музея. Где-то восемь, самое большое – десять.

Прошло три, пять, двадцать минут, а он всё поднимался и поднимался, скрежеща заржавевшим механизмом; лампа иногда гасла, но после загоралась вновь, и я устал уже считать минуты и удивляться, а лифт всё тащился – выше, выше…

Потом он вздрогнул и встал. Это произошло так неожиданно, что я перепугался: застрять где-то на уровне вершины Джомолунгмы было бы сейчас очень некстати.

Попробовал выбраться – дверцы распахнулись; я очутился на забросанной окурками лестничной площадке, выложенной мелкой коричневой плиткой. Передо мной была скучная дверь с приклеенной к ней больничного вида пластмассовой табличкой – белой с чёрными буквами, из тех, на которых пишут обычно «Терапевт» или «Окулист».

На этой значилось: «БОГ».

Я постучал.

Conversaciones con Dios

– Открыто, – послышался негромкий, удивительно знакомый голос.

Затаив дыхание, я приотворил дверь и робко заглянул внутрь, готовый увидеть там решительно всё, что угодно – от райского облака и церемониальной комнаты индейского храма до каморки музейного смотрителя, обладающего специфическим чувством юмора.

Не поддающиеся объяснению события последних дней подготовили меня к тому, что стенающий дряхлый лифт, устроенный в здании загадочного музея на несуществующей улице, вполне может доставить меня на самый верхний ярус мироздания. Куда же ещё можно было подниматься битый час, как не на небеса, или, по меньшей мере, Олимп?

Поэтому я даже ощутил некоторое разочарование, когда комната, в которой я очутился, оказалась всего лишь больничной палатой. Унылые зеленоватые стены, зашторенное слепое окно, передвижная капельница у аккуратно заправленной койки. Обиталище всемогущего Ицамны я представлял себе несколько иначе…

Он поднялся мне навстречу из-за небольшого и, наверное, не очень удобного письменного стола, заваленного рабочими бумагами, какими-то схемами и чертежами, придавленными пресс-папье в форме майянских храмовых пирамид. Я сразу узнал его, хотя до сих пор и видел мельком всего один раз: это был тот самый старик, что искал, как и я, отплывшее в астрал бюро «Акаб Цин». Так значит, ничто из произошедшего не было случайностью? И оброненная им записка стала своеобразным пригласительным билетом, подтверждением того, что я записан на приём к… Богу?

– Кнорозов, Юрий Андреевич, – представился он, усугубляя моё замешательство. – Благодарю вас за расторопность.

Я представился в ответ, вызвав его снисходительную усмешку, а после неловко замолчал, ожидая, что он заговорит первым. Но он не торопился начинать беседу, внимательно изучая меня. Преломлённый толстыми линзами роговых очков, его собранный в пучок взгляд медленно полз по мне, обжигая, заставляя съёживаться и прятать глаза.

Несмотря на некоторую нелепость и даже затрапезность своего наряда – облезлых бурых тапок, тренировочных штанов и казённой белой пижамы – он отнюдь не смотрелся жалко или хотя бы несерьёзно. Если бы не разноцветная россыпь таблеток на прикроватной тумбочке и не полупустая капельница, терпеливо дожидающаяся окончания прерванной процедуры, я решил бы, что стою не перед больным, а перед главврачом этой странной одноместной клиники.

Спартанский дух, в котором была выдержана комната, разбавляли многочисленные фотографии, густо покрывавшие стены у койки и рабочего стола. Тут были и древние коричневатые карточки с каллиграфическими подписями, и чёрно-белые фото из семидесятых, и современные любительские десять-на-пятнадцать. Почти все изображённые на снимках лица и виды казались неуловимо близкими, некоторые – чуть не родными, но чтобы разобраться в этом ускользающем ощущении, нужно было подойти к ним поближе.

Палата выглядела обжитой, словно размещённый в ней пациент провёл здесь уже немало времени. Несмотря на всю скупость и суровость обстановки, заметны были попытки облагородить её. Посреди комнаты стоял мебельный комплект, будто целиком похищенный из советского дома отдыха: два старых кресла с полированными деревянными ручками и набитыми поролоном сиденьями, и полированный же круглый столик с довольно дурацкой цветочной вазой.

В углу гонял заикавшуюся пластинку Мирей Матье ламинированный под дерево электрический проигрыватель. Картавые исповеди французской певицы недолго разрежали повисшую тишину: смутившись, проигрыватель поперхнулся и умолк. Не зная, куда себя девать, я снова посмотрел на хозяина палаты.

После нашей встречи у особняка «Акаб Цин» Кнорозов запомнился мне более хрупким, неуверенным, но то ли я не успел разглядеть его как следует, то ли он нарочно хотел произвести такое впечатление – так или иначе, теперь он совершенно преобразился. Невысокий и сухой, из-за манеры держать себя по-военному прямо и жёстко, он казался крупнее, нежели был на самом деле. Вместо позвоночника этому старику, наверное, имплантировали кусок железной арматуры, а тяжёлые, резкие, будто высеченные из гранита черты лица и неподвижный взгляд навевали мысли о спустившемся со своего пьедестала каменном командоре.

– Простите, что я так на вас уставился, – наконец произнёс он. – Столько времени с вами знаком, а лицом к лицу встретились всего единожды, и то – понимаю это я только сейчас.

– Откуда вы меня знаете? – осторожно поинтересовался я.

– Я вас, как бы это выразить, вижу. Вместе со всем остальным. Но вы играете очень заметную роль, да и сами, конечно, об этом догадываетесь.

Я на всякий случай кивнул: было немного стыдно признаваться, что я так до сих пор почти ничего толком и не понял.

– Мне очень важен перевод последних глав книги, которую я вам передавал. Он должен помочь мне разобраться в том, что со мной творится. Довольно глупо себя чувствую, если честно: всю жизнь посвятил изучению майя, сто раз бывал в Латинской Америке, испанский – как родной, а тут вдруг всё позабыл и даже этот немудрящий текст понять не могу. Возьму в руки – всё расплывается, выходит сплошная абракадабра. Хорошо хоть, догадался нанять переводчика. В первый же раз, когда я вас увидел, понял: именно вы сможете сделать это наилучшим образом. Объяснить мне, что происходит, и чего ждать.

– Но я не…

– Знаете, разумеется, вы всё знаете. Просто вам необходимо собраться с мыслями. Поразмышляйте, а я пока поставлю чайник – хорошо тут хоть с газом перебоев нет. Я не требую от вас скоропалительных ответов. Разговор, который нам предстоит, значит для меня слишком много, чтобы я дал волю своему нетерпению.

Надо было сказать ему, что я сам пришёл сюда в поисках объяснений, рассчитывая вернуть ему переведённые главы и взамен выслушать, что означает затеянная им со мной игра, откуда взялась таинственная книга Каса-дель-Лагарто и как следует толковать пророчества майя. Однако похоже было, что сейчас он не спешил прочесть перевод, с выполнением которого так меня торопил.

Пока старик возился с газовой конфоркой, я, пытаясь потянуть время, сделал вид, что рассматриваю висевшие на стене фотографии. Долго притворяться не пришлось: снимки действительно оказались весьма занимательными.

На одном из них я, к немалому удивлению, обнаружил свою собаку. Это была именно она, коричневое пятно на носу – будто след от лапы – я бы не спутал ни с чем.

Но прежде, чем я успел задать вопрос, взгляд уцепился за уже виденное мною где-то фото миловидной молодой женщины. Она так заинтриговала меня, что я с минуту мучительно перебирал обстоятельства, при которых мог с ней столкнуться. Потом вдруг вспомнил: это была та российская победительница конкурса «Мисс Вселенная», обошедшая смуглолицых моделей из Венесуэлы и Пуэрто-Рико. Как же её звали? Лидия… Да не Кнорозова ли?..

– Моя дочь, – подтвердил старик, подавая мне дымящуюся чашку. – Правда, красавица? – гипсовая маска его лица на миг дала трещину. – Мы с Валей, моей женой, очень долго хотели ребёнка, но никак не получалось. Лучших врачей обошли, даже в Мексике обследовались – ничего. А потом, когда уже совсем отчаялись, случилось чудо, и она забеременела. Знаете, говорят, поздние дети красивы, как ангелы? Это про Лиду. Но когда ей было лет тринадцать, она очень подурнела, превратилась в этакого гадкого утёнка. Плакала иногда, боялась, что такой уродливой её никто никогда не полюбит. А я ей – «Глупая, для меня ты всегда будешь самой красивой на свете…» – он задумчиво улыбнулся.

– Не только для вас, – улыбнулся я в ответ. – Но и для всего остального мира.

– Какая разница? – возразил он и почему-то снова помрачнел.

Я осёкся и вновь принялся сосредоточенно разглядывать фотокарточки. Тут, кажется, была вся его жизнь – с раннего детства (серьёзный мальчик в коротких штанишках на лямках держит вверх тормашками несчастного плюшевого медведя); пришедшаяся на военные годы юность (статный лейтенант в лётной форме позирует рядом с каким-то старинным перехватчиком); свадьба; потом он уже в зрелом возрасте – на раскопках в джунглях; множество снимков на фоне юкатанских пирамид…

Я вернулся к фото, на котором Кнорозов был запечатлён рядом с самолётом. Плавные, почти элегантные линии корпуса уже во второй раз за последние минуты вызвали у меня ярчайшее дежа-вю. Ла-5, подсказал внутренний голос. Чёрт возьми, откуда мне это известно?

– Это наш Ла-5, – дублируя мои мысли, пояснил старик. – В своё время считался самым современным и грозным истребителем. Немцы его боялись как огня. Я застал только самый конец войны – был слишком молод. Взяли меня бортмехаником, на мою долю пришлось всего несколько боевых вылетов. Зато весь остальной экипаж был опытный, пилот и радист прошли вместе почти всю войну, от Москвы до Берлина. Я был мальчишкой, влюбился и в них, и в авиацию. Когда отслужил, пошёл в училище, потом мечтал поступить в конструкторское бюро. Скажи мне тогда, что всю жизнь отдам майя, я бы только посмеялся…

Он продолжал ещё что-то рассказывать о своей службе, о том, как хорошо, по-отечески его приняли в экипаже, какой честью ему казалось тогда просто находиться рядом с прошедшими огонь и воду боевыми пилотами… Было видно, что тема эта его необычайно занимает, а тень от крыльев истребителя Ла-5 распростёрлась чуть ли не на все его молодые годы.

И тут я вспомнил – уже настороженно, потому что последние недели отучили меня верить в случайные совпадения – откуда мне знакомо название кнорозовского самолёта и его очертания. Из недавно прочтённой газетной статьи о планах воздвижения циклопического монумента Ла-5 на Воробьёвых горах!

Что же получалось? Покойная жена Кнорозова удостоилась мемориального комплекса, размахом многократно превосходящего Пушкинский музей. Истребитель, на котором он летал во время армейской службы, увеличенный чуть ли не в сотню раз и отлитый из бронзы, занимал почётное место у МГУ – в назидание молодёжи. Наконец, дочь старика, несмотря на всю скромность своих внешних данных, месмеризировала жюри престижного международного конкурса и завоёвывала титул самой красивой женщины планеты – не потому ли только, что таковой её считал отец? Так кто же сейчас передо мной стоял, приняв обличье старика, сползшего в гневные рассуждения о незавидной судьбе солдат великой войны?

– …как сейчас обходятся с ветеранами! Люди, которые не раздумывая отдавали свою жизнь ради будущих поколений, достойны лучшего обхождения. Спросите у подростков, да даже и у людей среднего возраста – никто уже и не помнит о том, каких нечеловеческих усилий стоило нам одержать ту победу! Подвиги, не уступающие воспетым в греческих мифах, забыты. Ветераны доживают свой век в нищете. Государственный склероз, вот что…

– Кто вы?.. – оборвал его я. – Кто вы такой?!

Старик насупился, недовольный тем, что я его перебил.

– Я уже представился, – сухо проронил он.

– Что, во имя всего святого, значит табличка на вашей двери? Какое отношение вы имеете к Ицамне? Что вообще всё это означает?! – я уже не сдерживал себя и почти кричал.

Теневой воротила, коллекционирующий древности и антикварные книги? Случайно нашедший источник безграничной власти историк-мегаломан? Советский учёный, в которого во время исследовательских экспедиций на полуостров Юкатан вселилась заточённая в затерянной пирамиде божественная сущность? Обычный городской сумасшедший, коллекционирующий газетные вырезки и сочиняющий под них свою отсутствующую биографию? Кто, ко всем чертям, был этот странный старик, вовлёкший меня в фантастическую историю пятисотлетней давности, вплетённую в будущее? Кто поставил под удар мой рассудок, словно игровой фишкой распоряжаясь моей жизнью?!

– То, что написано на двери – в той или иной степени правда, – неожиданно тихо отозвался он. – Забавная такая аллегория, кто бы мог подумать, что моё подсознание ещё способно на шутки…

– Да объясните вы, наконец, что происходит? Что это за место? Что за дьявольский лифт, который может подниматься на километровую высоту – в пустоту? Что за мёртвая улица в тысячу домов, не отмеченная ни на одной карте? Я, наверное, просто брежу… Вы мне кажетесь, вот и всё! Ничего этого нет, я сейчас проснусь, и выяснится, что это мне приснилось, и не было никакой книги, никакого Каса-дель-Лагарто, и не будет никакого конца света! Ну, конечно! Боже, да какие големы, какие оборотни, какие марионетки?! Я просто сплю, и вы мне снитесь!

Я никак не мог уняться, меня колотила крупная дрожь. Он внимательно наблюдал за мной, не делая попыток остановить или успокоить меня. Когда меня перестало выворачивать словами, он покачал головой и усмехнулся.

– Поразительно, до чего же любому человеку, даже воображаемому, свойствен эгоцентризм.

– Что вы имеете ввиду? – вскинулся я.

– Вам будет нелегко в это поверить, но всё обстоит с точностью до наоборот. Мне немного неловко вам об этом

говорить, но это как раз вы снитесь мне. Как и весь окружающий вас мир.

– Какие невероятные бредни! – возмутился я.

Первая возможность: с лифтом связан какой-то сложный технический трюк, заставляющий его пассажиров чувствовать нескончаемый подъём, на самом же деле он перевозит всего на два-три этажа вверх; что же касается странной улицы, её вообще нет. В конце концов, не стоит забывать, что она была совершенно необитаема – не исключено, что я просто прогуливался среди специально установленных декораций. Надо только понять, с какой целью была затеяна эта грандиозная манипуляция.

Вторая: я всё же не сумел почувствовать ту тонкую плёнку, которая отделяла реальный мир от воображаемого, созданного моей взбудораженной фантазией, и, прорвав её, соскользнул в топи клинической шизофрении. В эту самую секунду я, вероятно, беспокойно мычал, запелёнатый в смирительную рубашку, в особом боксе для буйно помешанных где-то в кащенковских казематах. Разумеется, это было бы прискорбно, но хотя бы объяснимо и доступно к пониманию.

Ничего другого нельзя было и помыслить. Утверждения этого самонаречённого Ицамны были безусловным абсурдом и провокацией. Воистину, вот сюжет для ночного кошмара: один из встреченных в нём персонажей нагло заявляет вам, что иллюзорны вы, а не он.

– Сейчас я проснусь!

– Я и не ожидал, что этот разговор получится простым, – устало ответил он. – Не знаю даже, как убедить вас, что проснуться куда-либо, кроме как в мой сон, – он сделал небольшую паузу, чтобы дать мне прочувствовать весь смысл этих слов, – у вас не выйдет. Хуже того, я и сам не могу очнуться, поэтому мы просто обречены на общение друг с другом.

– Как весь этот безграничный, многогранный, неописуемо разнообразный мир, включающий всех моих знакомых и меня самого, может вместиться в вашу черепную коробку? – я постарался придать моему голосу ироническую интонацию, но в самый ответственный момент сорвался и дал петуха.

– А в вашу он, значит, влезает? – язвительно откликнулся он.

– Ну, допустим на долю секунды, что вы правы, просто чтобы выставить вас на посмешище. И где же тут, по вашему, доказательства того, что этот мир создан вашим воображением?

– Если бы он был плодом моего воображения, это было бы ещё полбеды. К несчастью, я угодил в подвалы подсознания. Неужели вы думаете, что я стал бы всерьёз воображать себя Ицамной и писать на своей двери «Бог»? Согласитесь, это, по меньшей мере, нескромно…

– Вы увиливаете от ответа!

– Ну, хорошо. Вы, кстати, не курите? Составите мне компанию? – он накинул на плечи пальто и жестом пригласил меня за собой на площадку. – Мне, вообще-то, нельзя, но вы ведь никому не скажете…

Чиркнув спичкой и с удовольствием затягиваясь дешёвой сигаретой, он испытующе осмотрел меня.

– Да взять хотя бы майянскую пирамиду с мумией вождя – и это на Красной площади! Неужели это не кажется вам полным абсурдом? Хотя, с другой стороны, откуда вам знать, что там находится в действительности…

– Это же Мавзолей! – возразил я; мне самому, одурманенному повестью Каса-дель-Лагарто, случилось принять его за индейский храм, но я-то тогда сумел прийти в себя.

– Однако не свяжи я свою жизнь с изучением цивилизации майя, он бы там не оказался! Всё дело в том, что учась на инженера-конструктора, я принял участие в конференции социалистической молодёжи в Мексике.

Я глядел на него как на безумца.

– Я был лучшим студентом потока. Меня пригласили на собеседование в Комитет Госбезопасности, и взамен на моё согласие сотрудничать с ними приподняли лично для меня железный занавес. Посоветовали учить испанский, и через полгода я полетел в Нью-Мехико.

При упоминании о КГБ моё лицо, видимо, еле заметно дёрнулось, потому что он прервался и с вызовом сказал:

– И не подумайте, что я сожалею о сотрудничестве с Комитетом. Их сейчас все хулят, а они полезного тоже немало сделали. И уж если кто и смог бы сейчас в нашей стране навести порядок, так это они.

Но я уже совладал с собой и не собирался пускаться в споры. Игра не стоила свеч; мне хотелось только, чтобы он досказал историю своего романа с майя.

– Организаторы слёта решили устроить нам небольшую культурную программу – повезли на экскурсию в Ушмаль. Все передовые трактористы, доярки и шахтёры из нашей группы пробежались по пирамидам рысцой и вернулись в автобус, а меня там словно молнией ударило. Хожу, фотографирую, разглядываю всё – час, другой, и не могу оторваться. Меня потеряли уже, чуть не оставили на развалинах. Вернулся в город, накупил себе книг по индейской истории, читал со словарём, и уже на обратном пути понял, что самолётами больше заниматься не смогу. Ничем больше не смогу заниматься, кроме майя. Совершенно потрясающая цивилизация, и поразительно малоизученная. Буквально загадка на загадке. Взять хотя бы её необъяснимое крушение – и это на самом взлёте. Даже письменность была не расшифрована. Некоторые специалисты и вовсе считали иероглифы декоративным орнаментом. Майя тогда ещё искали своего Шампольона, и я поставил себе задачу им стать. Стал учиться на историка, заниматься криптографией, лингвистикой – всем, что помогало мне разобраться в майянской иероглифике. Положил на это всю жизнь и преуспел.

– Это вы расшифровали их письменность?

Старик сумел меня озадачить: ни Ягониэль, ни Кюммерлинг ни словом не упоминали заслуг Кнорозова. Опять лгал, или я просто невнимательно читал?

Он дурашливо поклонился.

– Это ровным счётом ничего не доказывает, – упрямо сказал я. – У меня есть каноническое объяснение происхождения Мавзолея, и оно ничуть не хуже вашего.

– Валяйте, объясните тогда тем же путём всё, что с вами случилось за последние несколько недель, с того момента, как вы начали переводить эту книгу, – он выпустил струю дыма мне в лицо и раздавил окурок. – Про человека-ягуара, про безголового хранителя гробниц, про летопись грядущего…

– Я надеялся, что всё это расскажете мне вы, – подавившись заготовленной ядовитой репликой, признался я.

– К несчастью, до вас невозможно достучаться, – он развёл руками. – Говорю вам в который раз, всё это происходит с вами, да и со всей окружающей вас вселенной, потому что я вижу это в своём сне. Следовательно, вселенная и есть я.

– Но тогда, если вы и есть царь и бог этого мира, вы должны быть всемогущи! Докажите мне, что ваши слова не пусты. Совершите чудо! Превратите чай в вино или, на худой конец, воспарите! Сделайте так, чтобы я вам поверил!

– Удивительно, – вздохнул Кнорозов. – Видимо, с этой проблемой приходится сталкиваться всем. Непременно нужны чудеса. Вынужден вас разочаровать. Я бессилен.

– Но это же ваш мир!

– Это мой вязкий, горячечный бред. Я просто смотрю его, и не в силах что-либо изменить. Конечно, мои скрытые желание или подавленные устремления формируют его, влияют на него и толкают вперёд его витиеватый сюжет, но не в большей степени, чем это бывает в обычных снах. Можно только постфактум пытаться понять, что означал тот или иной поворот; этим я тут, в основном, и занимаюсь…

Я снова притих, озадаченный внезапным кульбитом, который проделали мои мысли. Так и не найдя самостоятельно ответа на повисший вопрос, я обратился за помощью.

– Однако если это ваш сон, то где же вы настоящий?

– Хороший вопрос. Скорее всего, я лежу под капельницей в Московском Онкологическом центре, где мне предстоит операция по поводу злокачественной опухоли мозга. Первые подозрения появились полтора месяца назад, сначала я не поверил, родным говорить не хотел, но потом биопсия всё подтвердила, и рентген.

Пришлось лечь в больницу. Великолепная современная клиника, обходительный персонал… Лида сказала, что пока не сможет приехать, – вставил он вдруг. – С работы не отпускают, и Алёшенька заболел… Валя тоже позабыла, не заходит…

– Но разве ваша жена не умерла? – ошеломлённо спросил я.

Старик подавился словами, растерянно глядя на меня. Приоткрыл, было, рот, чтобы возразить, но что-то вспомнил, да так и остался стоять с опущенной и обиженно подрагивающей нижней губой. Отвернулся, зачем-то пригладил волосы рукой, опять закурил. Долго молчал, потом хрипло проронил:

– Простите. Я иногда забываю об этом.

У меня мелькнула безумная мысль: не оттого ли ещё десять лет назад отдавшая свой гривенник Харону Валентина Анисимова внезапно воскресала из мёртвых и выходила к публике на бис, что муж её не желал помнить, что остался один? Я смотрел на старика, понимая, что вопрос этот может ранить его ещё сильнее, и не отваживался задать его.

Сделать это я так и не успел: с Кнорозовым произошло что-то страшное.

Он пошатнулся и в поисках опоры прислонился к стене, испуганно оглянувшись по сторонам, потом побледнел и стиснул свою голову с такой силой, будто иначе она могла вот-вот лопнуть из-за чудовищного внутреннего давления. Упал на колени, и прямо на глазах стал делаться сначала восковым, а затем всё более прозрачным, почти растворяясь в воздухе.

И тут, будто отзываясь на настигший его странный приступ, застонали и вздрогнули основы всего огромного здания, в котором мы находились. Начиналось землетрясение.

Я хотел помочь старику, но он взмахом руки отогнал меня прочь. Тогда, не зная, где укрыться, я бросился в комнату, оставив Кнорозова на площадке.

Припадок, в котором билась земля, был самым мощным из всех, что мне пришлось пережить за эти дни. Мир сотрясался так, что я несколько раз падал на пол, тщетно пытался подняться и снова валился ниц, не в состоянии удержаться на ногах даже доли мгновенья. Однако уходящая за облака удивительная башня из слоновой кости, в которой была устроена кнорозовская келья, оказалась куда крепче, чем любое обычное московское здание. Стены и потолок уверенно держали натиск стихии, свет не гас ни на секунду. Осмелев, я ползком подобрался к окну и отодвинул занавеску.

В глубине души я был убеждён, что увижу московские улицы с высоты птичьего полёта, но готовился и оказаться в космическом пространстве, чтобы узреть харкающие раскалённым газом огненные протуберанцы или рождающиеся в муках сверхновые. Именно в тот миг я, наверное, начал верить в слова Кнорозова, но пока всё ещё воспринимал его утверждение о том, что он является вселенной в себе, слишком буквально.

Увиденное мною, при всей своей невозможности и одновременно обыденности куда больше доказало мне его правоту.

Нарушая все законы пространства и гравитации, окно, прорубленное в стене комнаты, выходило на потолок совершенно такой же больничной палаты. Впившись пальцами в подоконник и заглядывая сквозь невообразимо толстое стекло, я смотрел откуда-то сверху на распростёртое на койке немощное стариковское тело, к которому десятками вьюнков-паразитов присосались трубки катетеров. Вокруг суетились женщины и мужчины в белых халатах, переливались огни стильной бежевой медицинской аппаратуры, и в пролегающие глубоко, как туннели метро, вены подагрических узловатых рук старика вонзались жала одноразовых шприцов.

Это был он. Настоящий Юрий Кнорозов.

Новым толчком меня опять швырнуло на пол; оторвавшись от линолеума, я уткнулся в мозаику фотографий, которой обросли стены палаты. Перед глазами поплыли снимки: Кнорозов с экипажем своего сакрального Ла-5, он же, постепенно стареющий, отмечающий десятилетний, тридцатилетний, полувековой юбилей Дня Победы со своими сослуживцами, кучка которых редеет с каждым годом…

Десятки фото Кнорозова с его женой, о которой он так мало и неохотно говорил со мной, но которая, верно, была самым дорогим для него человеком – свадьба, отпуск в Крыму, совместные поездки в Латинскую Америку, поцелуй на фоне Пирамиды Гнома...

Несколько групповых портретов с людьми в кондовых костюмах и плащах, с непроницаемыми физиономиями…

Старинные монохромные карточки, судя по подписи, с лицами его родителей, ещё какие-то незнакомые люди. И любимая дочь – во всех возрастах, от рождения до нынешнего дня.

Вот он сам, совсем пожилой, стоит рядом с какой-то церквушкой; на другой фотографии – пересекает двор ветхого белокаменного монастыря, чинно беседуя с солидным благостным попом.

Многие из людей, появлявшихся на его снимках, чрезвычайно сильно напоминали мне знакомых по журнальным

обложкам или из телерепортажей всемирно известных политиков, кинозвёзд, учёных, но спутать их не позволяли недопустимые расхождения во времени – скажем, пилот кнорозовского истребителя в сорок пятом был неотличим от одного из популярнейших современных американских певцов.

И чем дольше я всматривался в эти кадры, тем очевиднее становились для меня параллели, проведённые невидимым карандашом между жизненными вехами и людьми, определившими судьбу Кнорозова, и особыми приметами сегодняшней действительности – в особенности в нашей, но так же и в прочих странах. Весь известный мне мир словно нёс на себе отпечаток личности этого загадочного старика.

Я мог бы сказать, что в тот момент, когда я окончательно понял, что он мне не лгал и не заблуждался, в моём мозгу – а мне всё же было привычнее и уютнее считать его своим – стали разворачиваться грандиозные процессы, по масштабам не уступающие образованию и крушению целых галактик. Ведь я переосмысливал и заново созидал для себя картину мира, в то время, как старая, теряя форму и содержание, рассыпалась и развеивалась по ветру, будто высохшая песочная скульптура.

Но всё было иначе. Я просто поверил в эту возможность.

В двадцатый век, век триумфа симбиоза науки и техники, восславленного материалистической пропагандой, религиозные и мистические догмы, полагающие возможность тонких сфер мироздания, сильно сдали свои позиции.

И, однако же, до сих пор любой человек в той или иной степени готов допустить, что всё, что он видит вокруг себя, существует лишь постольку поскольку существует он сам, могущий эту реальность (если тут вообще уместно говорить о реальности) воспринимать. Число философов, сделавших себе имя на этой изящной умственной конструкции,

пропорционально её недоказуемости и соблазнительности.

Но если принять допущение, что весь окружающий мир находится в нашей голове, что мешает сделать ещё один шаг

вперёд и примириться с чуть более смелым предположением – что, если голова эта не наша, а чужая?

Религиозные вольнодумцы – в особенности, придерживающиеся восточных верований, не исключают, что вместилище мироздания – некое великое, всеобъемлющее божественное сознание. Тут вполне может сказываться присущая человеку гордыня: собственным эгоцентризмом он согласен поступиться, только если таким образом приобщится к чему-то невыразимо более могучему, прекрасному и величественному, чем он сам.

Однако кто может, ничтоже сумняшеся, исключить, что вместилище это – не заполненное нестерпимо ярким светом безграничное сознание Будды или Иеговы, а тесное, пахнущее старыми купюрами и нафталиновыми шариками сознание одинокого ностальгирующего пенсионера, умирающего от рака мозга? По крайней мере, это объясняет многое из сегодняшних реалий…

Состояние лежащего внизу старика, видимо, стабилизировалось: броуновское движение медсестёр и врачей по его палате замедлилось, и постепенно она опустела. Одновременно с этим стихли и подземные толчки, расшатывающие здание музея. Зашторив окно, я выбрался на лифтовую площадку. Кнорозов сидел на полу, прислонившись к стене и измождённо опустив веки.

– Как вы?

– Прошу прощения… Так схватило… Думал, конец настаёт, – почти неслышно ответил он.

– Я видел вас, настоящего… В окне. Всё в порядке, вас спасли.

– Спасли?! – он распахнул глаза, и я отпрянул, боясь, что меня поразит сверкнувшим в них электрическим разрядом. – Мне вкололи морфины. Килотонное болеутоляющее. Из-за постоянных инъекций я не могу прийти в себя… Это как тот таз с цементом, в который опускали ноги должников мафии, прежде чем скинуть их в Гудзон. Мне не выплыть. Я обречён на пожизненное заключение в этом нескончаемом душном кошмаре.

– И что же теперь? – потерянно спросил я.

– А вот это вы мне скажите. Затем вы сюда и прибыли.

– Но что я должен сделать? Чего вы от меня хотите?

– С той самой минуты, как я оказался в этой палате, я знал, что попал сюда неслучайно. Я что-то искал, но не знал, что именно. Чрезвычайно неприятное ощущение. Не даёт успокоиться, постоянно подхлёстывает, копаешься в предметах, воспоминаниях, мыслях в поисках того, что потерял. Я спустился вниз, в музей – обследовал все залы – безрезультатно. Прошёл по всей улице Ицамны, от своего рождения до последних лет – ничего. Когда понял, что сплю, и что проснуться не удастся, стал делать вылазки в город, в Ленинскую библиотеку, в архивы, бродить по улицам, но никак не мог найти это – чувство потери не унималось, всё зудело и зудело. Пока однажды, вернувшись в музей, задержался у экспозиции, посвящённой майянской эсхатологии. И подобрал там валявшуюся на полу старинную книгу. Повесть Каса-дель-Лагарто. Мгновенно понял: это оно. Раньше её там не было, готов отдать руку на отсечение – наверное, потому, что я не был ещё подготовлен к тому, чтобы получить её. Попытался прочесть – не вышло. И это несмотря на то, что полжизни учил испанский, и друзей у меня в Латинской Америке всегда было полно, и даже лекции на языке читал… А дальше вы знаете.

– Но почему вы не принесли в бюро всю книгу сразу?

– Вы же сами прекрасно чувствуете, что это не просто старый томик. Дневник Каса-дель-Лагарто обладает исключительной силой, и мне он был дан как толкование и как руководство. Я должен был познавать его содержание постепенно, глава за главой. Да и вы тоже, хоть и были посланы для перевода книги, оказались бы не готовы сразу открыть для себя последние страницы повести.

– Я был послан? Но я оказался в бюро по чистой случайности! И потом, у меня была полная свобода выбора – я мог и отказаться от выполнения этого заказа.

Набравшись духу, Кнорозов встал на ноги и утомлённо, кажется, усомнившись в моих умственных способностях, произнёс:

– Конечно, учитывая все обстоятельства, ваши слова о свободе выбора звучат особенно трогательно… Касательно же «Азбуки», мой выбор остановился на ней по весьма конкретной причине. Там, если вы знаете, в своё время находилась детская библиотека, с которой у меня очень много связано. Когда Лида была маленькой, она её просто обожала, и частенько меня туда таскала. Идём рука об руку, она лопочет что-то своё, я механически отвечаю, а сам думаю о работе. Однажды, пока она там возилась со своими книжками про зайчиков, у меня случилось подлинное озарение. Я взломал майянский шифр. А теперь там открылось бюро переводов, видите, как интересно…

– Уже закрылось, – заметил я.

– Ах да… Но он сам виноват, этот бедолага. Знание было предназначено только для меня – ну и вас, разумеется, а посторонние не должны совать свой нос в то, что касается моей жизни… и смерти.

– Так это вы?..

– Да нет же, говорю я вам! Господи, у меня даже не получается вспомнить испанский, не выходит сообразить, что мне надо найти в этом треклятом бреду, а вы считаете, что я сознательно заклинаю майянских духов и инспирирую покушения на зазнавшихся офисных крыс и чрезмерно любопытных домохозяек?! Это творится само собой, и мне не дано что-либо изменить! Меня просто несёт всё дальше и дальше бурным мутным потоком, и мне нужна ваша помощь, чтобы понять, что меня ждёт впереди…

Но что мог я, фантом среди фантомов в этом призрачном мирке, сделать для его всесильного и беспомощного повелителя? Где искать подсказку? Он утверждает, что я всё знаю, надо лишь поразмыслить, вспомнить… И меня осенило.

«…Ибо беда мира в том, что болен Бог его, оттого и мир болен. В горячке Господь, и творение его лихорадит. Умирает Бог, и созданный им мир умирает. Но не поздно ещё…», – так говорил тот мальчик в вагоне метро.

Он умирал на моих глазах, оттого что метастазы завоёвывали его тело и мозг. Репликой его судорог и отголоском мучавших его приступов боли были разрушающие континенты землетрясения, поглощающие огромные города цунами и перепахивающие целые страны ураганы. Услышанное мною пророчество было не литературным изыском майянских жрецов, а чудовищной метафорой конкретных физиологических процессов, уничтожающих Кнорозова-Ицамну вместе со всей спрятанной в его сознании Вселенной…

Не поздно – сделать что? Спасти его? Как?

– Я вижу, вы уже начинаете соображать, что к чему… – отметил наблюдавший за моими колебаниями старик. – Это очень важно – ведь вам придётся не только прочесть мне последние главы книги, но и истолковать их. Позвольте, я расскажу вам, что произошло до того, как я попал в эту палату. Быть может, это поспособствует… Всё началось полтора месяца назад. Мигрени, головокружения… Не сосуды ли пошаливают, подумал я? Сидишь у врача, описываешь симптомы, думаешь, что тебе пропишут таблетки и рекомендуют воздержаться от нагрузок, а вместо этого тебя направляют на рентген и биопсию. Ты смотришь на доктора, как побитый пёс и жалко виляешь хвостом: мол, доктор, но ведь это же ничего серьёзного, да? А он строго отвечает, что с анализами лучше не затягивать. Нет ничего хуже нескольких дней, которые проходят с момента этой процедуры и до мига, когда ты звонишь, чтобы узнать результаты. Ты терзаешься поочерёдно то отчаянием, то надеждой. Убеждаешь себя, что всё хорошо, и находишь в медицинской энциклопедии с десяток доказательств этому. Снова, поддавшись мнительности, загнанно мечешься, и коварная энциклопедия уже предсказывает тебе самое страшное. Не желая зря пугать родных и смущать друзей, хранишь это в секрете, хотя так хочется рассказать кому-нибудь, потому что эта тайна жжёт и жжёт тебя изнутри. А когда в трубке говорят «Злокачественная опухоль мозга», ты превращаешься в ходячего мертвеца. О покойниках – либо хорошо, либо ничего. Поэтому узнавшие о твоём заболевании родственники – да, слово «рак» тут же становится табу, и это можно называть только «заболеванием», словно это увеличивает шансы на спасение – больше с тобой не ругаются, а только стараются развеселить тебя, отвлечь от мрачных мыслей. Но ангел смерти уже поцеловал тебя в лоб, заявляя свои права, и печать от его губ видна живым. Веселье делается принуждённым, улыбки – приторными, голоса – неестественно ласковыми, а люди не хотят долго находиться рядом с тобой. Да ты и сам чувствуешь себя прокажённым, начинаешь избегать друзей, чтобы не обременять их собой. Знаете, как слоны, когда предчувствуют скорую гибель, покидают стадо, уходят в особые места, и там испускают дух. Майя не раз выручали меня. После того, как умерла моя жена, я почти с головой ушёл в работу. У индейцев я нашёл и моё последнее пристанище, когда узнал, насколько тяжело болен. Оставшиеся до операции недели я решил целиком посвятить делу моей жизни. И попал в эту дьявольскую ловушку, оказался внутри морфинового сейфа с кодовым замком, ключа от которого у меня нет.

– И вы считаете, что найденная вами книга, этот дневник воображаемого конкистадора, и есть тот ключ, который поможет вам спастись отсюда? Я должен объяснить вам, в чём скрытый смысл послания?

– Я не знаю точно, поможет ли он мне освободиться. Но прочесть и осознать послание – это то, для чего я оказался в этом мире. И то, для чего я вызвал к жизни вас.

– Эти землетрясения… Это эхо вашей боли?

– Да. Но боли не только физической. Это ещё и страх смерти, и отчаяние. Когда диагноз не оставляет тебе надежды, а лечащий врач говорит, что операцию делать не стоит, потому ты можешь её не перенести, и что химиотерапия лишь усугубит твои страдания, наступает новый этап. Ты говоришь себе: если самонадеянная современная медицина не в силах справиться с этой напастью, это ещё не значит, что всё потеряно. Есть ещё чудодейственные лекарства из акульего хряща и женьшеня, и экстрасенсы, и очищающие медитации. Но колени дрожат всё сильнее и, не зная, на что опереться, ты становишься набожным, хоть и плевал в молодости на образа. Просовываешь крупные купюры в щели гремящих мелочью жестяных церковных копилок, истово крестишься на закопченные иконы, с рвением раскаявшегося грешника набиваешь на лбу шишки, кладя поклоны, и втайне надеешься, что в небесной бухгалтерской ведомости вот-вот сведут баланс. Но Господь уже расположил, и в Книге Живых на будущий год твоё имя не прописано. Врачи вновь констатируют ухудшение, выбивая у тебя из рук последний костыль. Тогда ты бросаешь вызов всему свету и с куражом камикадзе начинаешь отрицать всё происходящее с тобой – от начала и до конца. Орёшь на врачей, издеваешься над скорбными минами родных, требуешь от друзей, которые пришли поддержать тебя, не соваться не в их дело. Бунтуешь, пока хватает сил, но однажды валишься в обморок прямо на улице, и тогда тебя отвозят в клинику – самую лучшую, куда тебя против твоей воли пристраивает влиятельный друг. И там уже, опустошённый, прикованный к капельнице, опьянённый обезболивающим, погружаешься в бесконечный кошмар, который можно осознать, но из которого невозможно пробудиться… Отрезанный от внешнего мира и заточённый сам в себе, ищешь возможности повернуть всё вспять, ищешь спасения любой ценой… Ищешь и не находишь. Тычешься, ослеплённый, в поисках выхода, но повсюду упираешься в шипы колючей проволоки… Ответьте мне, где выход? Чего мне ждать?!

Итак, мне была уготована роль оракула, от которого ждали окончательного, не подлежащего обжалованию приговора. Переводчика, помогающего подсознанию донести что-то безгранично важное до разума.

Пока я молчал, собираясь с мыслями, старик дрожащими пальцами вскрыл сигаретную пачку, закурил и перевёл дыхание. Я же вспоминал страницы переведённых мной последних глав, и со всё большей обречённостью сознавал, что мне не суждено дать ему то, что он так рассчитывает от меня получить – надежду.

Он вскинул подбородок, и я понял, что не смогу ему солгать. Он был из тех, кто на своей казни отказывается надевать чёрную повязку, желая глядеть в глаза расстрельной команде. Его кургузое пальтишко поверх больничной пижамы словно превратилось в генеральскую шинель, небрежно накинутую на блистающий орденами китель.

– Я готов рассказать вам всё, – сглотнув, выговорил я. – Пойдёмте внутрь, мне холодно…

El Fin del Mundo

Дрожащими руками я отодвинул от себя кипу исписанных спешащим косым почерком листов и протёр слезящиеся от напряжения и усталости глаза. На дне жертвенного колодца, куда коварный монах отправил моего конкистадора, могли сгинуть мы оба. Осуществлялся самый мрачный из воображённых мною сценариев: дневник оказался предсмертными записками несчастного авантюриста, медленно умирающего от жажды и голода в сердце сельвы.

Кто бы ни нашёл их среди развалин годы или столетия спустя, и какого кропотливого труда не стоило бы ему восстановление манускрипта, работа эта была напрасной. Из летописи грядущего дневник превращался в летопись обычную, документ не магический, и потому вечный, а самый заурядный, исторический, чуть ли не бытовой, а значит, тленный и тщетный. Писавший его человек, надеясь этим занятием отогнать назойливые мысли о скорой кончине, роящиеся в его голове, как мухи над трупом, не поднял завесу, скрывающую великую тайну крушения мира, а лишь на краткий миг заглянул в образовавшуюся в ней прореху.

Я был почти полностью уверен, что если следующая глава и существовала, то состояла она только из тоскливого и путаного описания последних часов жизни теряющего сознание конкистадора. Он был так же бессилен и жалок, как и я. Пустившись в поход по его следам по гибельному лабиринту и всецело ему доверившись, я завершил свой путь в тупике, где ещё белели его кости. И некому было указать мне выход обратно, и чугунные шаги приближающегося Минотавра становились всё громче...

Как он мог так попасться?! Как мог позволить себе быть таким легкомысленным? Отчего не предвидел главной опасности, остался глух к предупреждениям, не разоблачил предательских козней брата Хоакина и его быкоподобного подельника Васко де Агилара? Неужели он не понимал, что ответственен не только за свою жизнь?!

Я взбешённо смёл со стола и страницы с набросками перевода, и листы старинной книги, а потом с размаху грохнул по нему кулаком, так что дерево надорванно закряхтело.

Вся эта история показалась мне дьявольским розыгрышем, затеянным сонными демонами и пыльными божками с первым попавшимся смертным только для того, чтобы спастись от вековой скуки. Посягнув на божественное, тогда как мне не причиталось и кесарева, я, должно быть, порядком посмешил всю небесную галёрку, внеся необходимый комический элемент в движущуюся к развязке вселенскую трагедию.

Глядя на разлетевшиеся по полу страницы, я с трудом удержался от того, чтобы плюнуть на них. К чертям мёртвых индейцев с их неразгадываемыми шарадами! Плевать я хотел на все эти пирамиды, лесных оборотней, воняющих серой францисканцев и головорезов в кирасах! В костёр хроники, прорицания, книги из древесной коры и резных идолов!

Злость вытеснила из меня страх, и, нахлобучив ушанку, я выбрался на улицу: завтра Новый год, а в холодильнике пусто, как в захолустном краеведческом музее.

Картошка, варёная колбаса, яйца, солёные огурцы и майонез по отдельности - всего лишь продукты, но это как раз тот случай, когда совокупность слагаемых превосходит их арифметическую сумму. Оливье для любого постсоветского человека - не просто салат, а культурный символ, знак, ассоциативный ряд к которому длиннее кремлёвской стены. Для меня же он, вместе с традиционным шампанским, баночкой красной икры и мандаринами, должен был стать якорем, который моя истерзанная штормами каравелла собиралась бросить в гавани реальности. Плавание было окончено. Я возвращался.

И теперь я хотел вновь ощутить себя обывателем, в весёлых хлопотах готовящимся отметить Новый год.

Притвориться, что прошлых недель не было в моей жизни. Хотел ощутить невинный страх за то, что не успею купить подарки друзьям - вместо сгущающегося ужаса перед скорым и неизбежным Апокалипсисом, радость предвкушения праздника - вместо радости от того, что мне вновь удалось ускользнуть от подосланных убийц, и новогоднее одиночество холостяка - вместо космического одиночества Ноя, которые сутки подряд всматривающегося в непроглядную темень за бортом своего ковчега.

Времени уже было к девяти; ещё вчера в этот час я бы нипочём не отважился показаться даже на лестничную клетку. Но сейчас во мне что-то переломилось. С несвойственной мне наивностью я решил, что если я выхожу из игры, то она сама собой прекращается.

Однако во дворе действительно было тихо, только из ближайшего продуктового киоска доносилась одна из рождественских песен Бинга Кросби. Огромными хлопьями медленно падал снег, пухлые ватные сугробы росли на глазах, а небо приняло такой неправдоподобно густой синий цвет, что мне показалось, будто воплотилась одна из моих смешных детских грёз - попасть внутрь игрушки-пузыря с идиллическим зимним пейзажем и вихрящимися, если встряхнуть её как следует, пенопластовыми снежинками. Дома вокруг были словно склеены из папье-маше, и если в обычной суетной грязно-серой Москве добродушный старик Кросби был бы более чем неуместен, то в этом волшебном засахаренном городе с поздравительной открытки, в который я неожиданно попал, его приторные композиции звучали как национальный гимн.

Всё-таки нет лучшего праздника, чем Новый год. И пусть кто-то считает его большевистским эрзацем Рождества, по мне этот суррогат куда приятнее оригинала. Все его квази-традиции, те самые советские ритуалы, которые подменили собой ритуалы христианские, мне кажутся не кондовыми, а милыми и трогательными - может быть, потому что я и сам - один из детей ушедшей эпохи. Новый год хорош именно своей бессмысленностью, своим отказом от любых корней - этнических или религиозных. Это праздник ни о чём, и потому - для всех. Привязанный только к пустой календарной дате, лишённой исторического, нравственного или любого другого значения, он может искренне отмечаться и православными, и буддистами, и русскими, и татарами. Вот истинный день межкультурного, межнационального примирения...

Безжалостно распотрошив свой бумажник в соседнем универсаме, я беспрепятственно вернулся домой, навьюченный пакетами с провизией. В квартире было тепло и уютно, и, приняв ванну, я приступил к приготовлению ужина. Радиола негромко мурлыкала что-то американское из сороковых или пятидесятых, кажется, Глена Миллера.

Завтра же, прямо с утра верну последнюю переведённую главу в бюро, думал я, отхлебнув сухого белого, и с аппетитом уплетая спагетти карбонара. Следующей у них всё равно не окажется, да пусть даже и будет, у меня хватит сил отказаться от неё. А потом обзвоню университетских приятелей - выясню, не поздно ли ещё напроситься к кому-нибудь в гости.

На ночь я около получаса читал при свете зелёной настольной лампы "Мумми Тролль и Шляпа Волшебника", а потом меня накрыл лёгкий и тёплый, как хорошо взбитое пуховое одеяло, рождественский сон.

Это был чудесный спокойный вечер.

Последний такой вечер в моей жизни. Всё началось с "Олимпии". Безупречный немецкий механизм, прослуживший трём поколениям нашей семьи с сорок девятого года без единого нарекания, (профилактические смазки машинным маслом и замена износившихся лент не в счёт) вдруг отказался работать. Так что с самого утра мне пришлось тащить этого пятнадцатикилограммового монстра в единственную чудом остававшуюся открытой мастерскую, где мне обещали его починить в ближайшие дни - избегая называть конкретные сроки. На её поиски я убил добрую половину дня, а после прочих событий уже и речи не шло о том, чтобы отмечать Новый год с друзьями.

Зато за "Олимпию" я был спокоен. Хозяин мастерской, милый старичок в засаленном синем халате, был так обходителен и со мной, и с печатной машинкой, что на ум сразу приходило определение "техническая интеллигенция". Он ласково погладил клавиши, прислушался к мягкому стрёкоту отъезжающей каретки, и я ждал уже, что он вот-вот достанет стетоскоп и скажет "Олимпии": "Нуте-с, рассказывайте, что с вами приключилось".

Вместо этого он заверил меня, что ничего страшного с "малышкой" не произошло, но повозиться с ней всё же придётся, "И к тому же, сами понимаете, праздники...", поэтому раньше третьего числа звонить смысла не имеет. Запрошенная им цена была довольно внушительна, но спорить в моём положении было просто глупо: сдавать рукописный перевод я не мог, и потом, машинку всё равно надо было чинить. Когда мы обо всём условились, он предложил мне светскую беседу - вроде той сигары, которую финансовые тузы непременно выкуривают в кино, чтобы скрепить достигнутые договорённости.

- Как трясло-то, а? У меня половина посуды с полок слетела... И штукатурка прямо пластами отваливалась. У соседа сверху инфаркт случился, не поверите, а ведь он моего возраста... Мне самому пришлось валидол глотать.

- У меня тоже после этого такой бедлам был, полдня убирался.

- Скажите, - спросил он вдруг, неловко улыбаясь. - А вы в конец света верите?

Я хотел, было, утвердительно кивнуть, но почему-то передумал, и только неопределённо пожал плечами, выжидающе глядя на мастера.

- Читал я где-то в газете, будто какие-то индейцы предсказали... Инки, что ли? Или ацтеки? - он не поднимал на меня глаз, перебирая эти заведомо неверные ответы, словно подталкивая меня к тому, чтобы я поправил его.

- Ничего такого не слышал, - покачал головой я. - А потом, знаете, в газетах каждый год про конец света пишут. К двухтысячному, помните, сколько было заметок? Ничего, держимся, - я осторожно улыбнулся.

- Майя! Вот кто это был. Майя! Неужели и вправду ничего не слыхали? - он наконец поднял взгляд и вперился в меня так пронзительно, что мне стало зябко.

- Ей-богу, от вас впервые слышу. С наступающим вас! Я побегу, у меня ещё дел много, детям подарки купить надо, - уже через плечо врал я, поднимаясь по лестнице из подвальчика, где размещалась мастерская.

- Майя, точно майя, - хлопнувшая железная дверь оборвала его бормотание, и я с облегчением вздохнул.

* * *

Дорога домой предстояла неблизкая, и прежде чем спуститься в подземку, я подошёл к стенду с газетами. Почти все издания пестрели фотографиями из Ирана или снимками раненых, сделанными в московских больницах, причём большинство из них были цветными, отчего весь стенд напоминал огромный тропический цветок - из тех, что источают запах гниющего мяса, чтобы привлечь мух. И ровно в центре этого макабрического бутона красовалась "Независимая газета" с пришпиленным сверху сборником кроссвордов "От тёщи".

Заголовок "Независимой", набранный огромными буквами, было невозможно проглядеть: "МАЙЯ ВСЕГДА НАБЛЮДАЮТ ЗА НАМИ".

Гам толпы стих, заглушённый грохотом биения моего сердца. Я прислонился спиной к столбу и умоляюще посмотрел на небо, но сегодня его заволокли плотные лохматые облака, через которые сверху меня не было видно. Когда я набрался духу и снова взглянул на прилавок, зловещая газета всё ещё покоилась на своём месте.

Решившись, я подошёл к продавцу и попросил "Независимую". Он посмотрел на меня немного удивлённо, - хотя, быть может, мне это только показалось, - и, повинуясь мгновенной вспышке стыда, как подросток, в первый раз покупающий презерватив, я заодно набрал множество других изданий, надеясь, что единственно нужное мне потонет среди них, а не будет, вызывая усмешки, маячить на самом видном месте.

Раскрыл я её, только усевшись поудобнее на изрезанном дермантиновом диване в вагоне, и удостоверившись, что никто из моих соседей не проявляет ко мне чрезмерного любопытства.

До чего же я сделался смешон и жалок, изгрызенный, словно секвойя жучком-древоточцем, своей индейской шизофренией! Статья называлась "Майя Плисецкая и КГБ: Я знала, что они всегда наблюдают за нами".

Вёрстка была сделана так, что злополучный сборник кроссвордов скрывал половину заголовка и фото великой балерины. На всякий случай, я тщательно изучил каждое предложение: о пирамидах, жрецах и конкистадорах там, разумеется, не было ни слова. Просто отрывок готовящихся к публикации воспоминаний Плисецкой, посвящённый её отношениям с Ростроповичем и госбезопасностью в тот период, когда звёздная пара только начала выезжать на зарубежные гастроли.

Успокоенный и одновременно разочарованный, я принялся перелистывать остальные газеты. Среди бесчисленных репортажей с мест землетрясений из России, Европы и с Ближнего Востока, обескураженных комментариев сейсмологов, печатных гипнотических сеансов различных министров и мэров, пытающихся успокоить население, и актуальных толкований катренов Нострадамуса, я наткнулся на пару заметок, авторы которых словно свалились с Марса и вовсе не были встревожены последними событиями.

Первый посвятил целый разворот в "Коммерсанте" проекту грандиозного монумента, одобренного на днях московским правительством. Трёхсотметровый бронзовый самолёт "Ла-5" времён Великой Отечественной было решено установить на смотровой площадке на Воробьёвых горах в память о лётчиках-героях, оборонявших столицу от фашистских коршунов в ходе битвы под Москвой. Фашистские коршуны даже не были заключены в кавычки, что заставило меня поморгать и перечитать фразу заново. Уникальная конструкция памятника, предложенная ведущим британским скульптором, была такова, что бронзовый истребитель мог почти целиком парить над спокойно спящим городом. В статье отдельно подчёркивалось, что в тени его гигантских крыльев оказывалась площадь в несколько квадратных километров, а в фюзеляже предусматривался просторный выставочный зал и даже несколько аудиторий для студентов МГУ, где им будут читаться лекции по истории Второй Мировой. Воздвигнуть монумент планировалось в течение одного года, и необходимые средства уже были собраны среди патриотически настроенных представителей крупного бизнеса.

Вторая статья рассказывала о прошедшей накануне торжественной церемонии открытия мемориального музея Валентины Анисимовой (Кнорозовой), для которого на месте снесённых исторических особняков в одном из московских переулков по специальному проекту было возведено впечатляющего вида здание.

Вначале я небрежно пропустил заметку, продолжив жадно прочёсывать газету в поисках скрытых знамений Рагнарёка, однако вскоре под ложечкой начало тревожно тянуть, и пальцы сами собой пролистали страницы в обратном порядке.

Фамилия "Кнорозова", определённо, встречалась мне раньше... Актриса театра кукол, "самоотверженно посвятившая всю свою жизнь творчеству и семье", судя по опубликованной фотографии, через десять лет после смерти удостоилась мавзолея немногим более скромного ханойской усыпальницы Хо Ши Мина. С болезненным любопытством прочитав статью, я удостоверился, что тело Кнорозовой хотя бы не покоилось в хрустальном гробу посреди музея, который репортёр ничтоже сумняшеся назвал "храмом памяти великой актрисы"; и без того уже попахивало культом личности.

Среди разделов, открытых для посетителей, имелась обширная экспозиция кукольных героев, "в которых Анисимова вдохнула жизнь", фотовыставки "Школа" и "Молодые годы", а также "Семейные архивы", досконально задокументировавшие её многолетний брак с неким Юрием Кнорозовым, учёным-этнологом, изучавшим народы Мезоамерики. История её жизни показалась мне донельзя банальной, и как отчаянно я ни тёр виски, понять, чем именно Анисимова заслужила такое подобострастное отношение со стороны московских властей, у меня так и не вышло.

В то же время меня не покидало ощущение, что заметка о музее Анисимовой неслучайно приковала к себе моё внимание. Настороженно и внимательно, словно продвигаясь наощупь по тёмной комнате, я перечитывал её ещё и ещё, пока не пришёл к выводу, что всё дело в нелепых "Семейных архивах", а точнее, в муже Кнорозовой. Выходило, что он занимался культурами майя и ацтеков. Не был ли он тем самым перешейком, что соединял древние территории Латинской Америки и сегодняшнюю треснувшую по швам Евразию? Или же, одурманенный манускриптом, я видел притаившихся майя повсюду - как в случае с Плисецкой? Где проходила тонкая грань между безумием и реальностью, и мог ли я быть всё ещё уверен, что уже не переступил её?

Помню, озарение тогда было совсем близко; оно могло наступить ещё до конечной станции Сокольнической линии (свою - "Библиотеку имени Ленина", я, разумеется, пропустил, увлёкшись конспирологическими изысканиями).

Помешал тот мальчик.

* * *

Он, верно, уже не первую минуту смотрел на меня так вот: нехорошо, исподлобья, и до того внимательно, что первой моей мыслью было - как же я не почувствовал на себе его тяжёлого взгляда раньше?

Лет ему на вид я не дал бы больше пяти, но на румяном личике не было и следа той весёлой беззаботности и непосредственности, в которых находят обычно отдых и утешение играющие с малышами взрослые. Напротив, казалось, что с дивана напротив меня изучающе рассматривает умудрённый летами старик, утомлённый жизнью и давно разочаровавшийся в ней. Мне сразу подумалось о переселении душ, хотя до сих пор я удерживался от соблазна верить в эту теорию.

Он был почти неподвижен, только покачивал флегматично свисающей с дивана ножкой. Выглядело это так, будто некто, вселившийся в его тело, пытается придать естественности его поведению, но выходит неуклюже, дёргано, как у деревянных кнорозовских марионеток.

Когда я перехватил его немигающий взгляд, странный мальчик ничуть не смутился, а вместо этого легонько кивнул - не мне, а сам себе, словно удовлетворённо отмечая, что всё же добился желаемого. Я сначала отвернулся, решив не обижаться на ребёнка за бестактность, но потом, не выдержав, снова посмотрел на него - чтобы упереться в его прищуренные глаза, которые он и не думал опускать. Мне стало неуютно, и я заёрзал на сидении, будто припрятавший шпаргалку двоечник, на которого пристально уставился преподаватель.

Почему его не одёрнут родители? Я беспомощно завертел головой, стараясь определить, кто же из находящихся рядом с мальчиком взрослых может приказать ему снять с меня осаду. Но он сидел особняком от соседей и слева, и справа, и ни те, ни другие, казалось, не только не имели к нему никакого отношения, но и вообще не замечали его.

Бежать, оставляя поле боя такому несерьёзному противнику, мне было стыдно, и я решил хотя бы не вскакивать с места в то же мгновенье, а набраться мужества и дождаться следующей станции, чтобы степенно подняться и покинуть вагон.

Перегон до неё растянулся, по меньшей мере, вчетверо; никогда ещё я с таким нетерпением не дожидался остановки поезда. Я готов был уже отступиться даже от этого маленького маневра, бросить знамёна и скрыться в дальнем конце вагона; я даже собрал уже свои газеты, собираясь вставать, когда мальчик заговорил.

Он, несомненно, обращался ко мне. Из-за стука колёс и гудения туннеля было не разобрать ни слова, и я не мог даже догадаться, о чём он со мной говорил. Выражение лица его оставалось неизменным, и только рот беззвучно открывался и закрывался: он и не пытался перекричать шум несущегося поезда. Мне вдруг захотелось услышать его, и я показал на уши, давая понять, что ничего не понимаю, но мальчик никак не отозвался на мой отчаянный жест.

Когда состав влетел на станцию "Университет", и стало слышно чуть лучше, до меня, наконец, донёсся его голос: неожиданно низкий, взрослый, даже с лёгкой хрипотцой. При его звуке меня пробрала дрожь; одновременно на мальчика поражённо оглянулись все находящиеся рядом пассажиры. Меня это некоторым образом успокоило: по крайней мере, странного мальчишку видел не я один.

"...найти его. Ибо беда мира в том, что болен Бог его, оттого и мир болен. В горячке Господь, и творение его лихорадит. Умирает Бог, и созданный им мир умирает. Но не поздно ещё..."

Последние слова были заглушены бодрым дикторским объявлением, призывающим не забывать вещи в вагоне. Одновременно старушка, сидевшая рядом с мальчиком, рассеянно уставившись в пустоту, словно проснулась, взяла его за руку и, строго сказав "Алёшенька, не шали!", решительно потащила его к выходу. Он не сопротивлялся, но, будто зная, что я стану провожать его взглядом, у самого выхода обернулся, зыркнул на меня через плечо, и ещё раз кивнул - но теперь уже мне, как бы подтверждая, что всё это не причудилось мне только что, а произошло в действительности.

Я не осмелился следовать за ним. Растерянный, я остался, пригвождённый к сиденью, закрыл глаза и втянул в себя нечистый, изжёванный вагонный воздух. В который раз за последние дни я подумал о феназепаме с тем же малодушием и робкой надеждой, с какими булгаковский прокуратор мечтал о чаше с ядом. Искушение забыться и забыть было настолько велико, что, проходя по пути домой мимо дежурной аптеки, я остановился у витрины и несколько долгих минут боролся с собой, уткнувшись лбом в холодное грязное стекло и расплываясь взглядом в ёлочной мишуре, которой была обвита неоновая вывеска "24 часа".

В первом раунде я потерпел поражение, и накинуть на себя узду мне удалось только у прилавка, когда хмурый фармацевт, то и поглядывавший на часы, спросил у меня, сколько ещё я намереваюсь задерживать очередь, ничего не покупая. Сконфуженно попросив аспирина, я прошмыгнул к кассе и выбежал вон из аптеки.

Не знаю, правильно ли я поступил, отказавшись встретить Новый год в омуте забвения. Не уверен, что это помогло бы мне удержаться на краю пропасти, хотя сберечь пару волос, поседевших за ту ночь, я бы, наверное, смог.

* * *

Нарядить ёлку! Забравшись на шатающийся стул, я извлёк с антресолей запылившуюся картонную коробку с игрушками, осторожно протёр тёмно-синие и вишнёвые стеклянные шары, обдул присыпанные шершавым снегом шишки, проверил гирлянды. Как обычно, пришлось порядком повозиться с крестовиной, но я был только этому рад. По радио передавали что-то из современной эстрады, но я, вместо того, чтобы поморщиться и переключить на другую волну, распевал под фонограмму вместе с безголосой силиконовой блондинкой с собачьей кличкой. Десяток кое-как приставленных друг к другу корявых слов о земной любви я выводил под немудрящий звонкий мотивчик со старательностью буддистского монаха, повторяющего заветные мантры, перебирая по кругу уже натёртые до блеска игрушки, как чётки, и постепенно успокаивался, успокаивался...

Впервые за последние годы я искренне пожалел, что у меня нет телевизора. По той же причине, по которой я всегда отказывался его приобретать: из-за способности этого прибора успешно замещать собой человеческое сознание, подменяя критическое мышление аналитическими программами, предлагая вместо собственных эмоций - глянцевое счастье и неубедительно переозвученные истерики героев мыльных опер, затыкая любопытство новостями. Сейчас я хотел вслед за всей страной замкнуть свой разум на это устройство. И пусть чужие фантазии, напичканные скрытой рекламой сотовой связи и разрешённые к распространению на чужие умы, заглушат моё собственное распалившееся воображение, как радиовышки КГБ СССР уверенно глушили надрывавшиеся из-за рубежа голоса капиталистических стран. Я хотел, чтобы в моей голове включили блаженную тишину и пустоту. Чтобы выключили проклятый страх и сосущее одиночество.

Водрузив на верхушку красную звезду, я ещё раз проверил дверь, сделал радио погромче и принялся шинковать новогодний салат. Однако благостные новости о том, что Дед Мороз из Великого Устюга уже подъезжает на своих санях к Москве прерывались экстренными выпусками о подводных толчках невероятной разрушительной силы у побережья Тайваня. Несколько прибрежных городов оказались под ударом цунами, а почти весь материковый Китай остался без Интернета - землетрясение повредило проложенные по дну океана кабели.

На третьей такой сводке за полтора часа я дрогнул, хотя до тех пор при помощи гирлянд, стеклянных шаров и безмозглых песенок мне удавалось держать мысли о событиях сегодняшнего дня закупоренными в одном из тёмных подвалов памяти. Но они скреблись всё громче, всё настырнее, требуя обратить на себя внимание, обещая вознаградить меня за это, обещая открыть глаза, поведать секреты...

Я мог сколько угодно затыкать уши, зажмуривать глаза, и как трёхлетний ребёнок кричать "Я ничего не вижу! Я ничего не слышу!". Кошмар продолжался независимо от того, соглашался ли я принимать в нём участие и правильно ли понимал отведённую мне роль. Сухая пыльная земля Ирана уже напиталась кровью, но она могла выпить и ещё. Океан, за несколько минут слизнувший сотни тайваньских небоскрёбов и утащивший за собой, словно гальку во время отлива, десятки тысяч человеческих жизней, только пробуждался после сна длиной в геологический период. Пришедшие в движение тектонические плиты, эти шестерни в механизме Апокалипсиса, набирали ход, приводя в действие чудовищные жернова, перемалывающие в пыль целые города, страны и народы. Наступал ли конец света или же только конец очередной эпохи в истории планеты, человек вряд ли был готов к нему более, чем в своё время динозавры к падению гигантского метеора. Предчувствие близящегося краха мира витало в воздухе и сквозило в истерических газетных заголовках. Снежное покрывало, укутавшее Москву под Новый год, казалось мне белым погребальным саваном, и даже всеобщее праздничное настроение, старательно создаваемое у граждан властями и менеджерами по продажам, если приглядеться, было чрезмерным, натужным. Стоило ли мне и дальше пировать за общим столом, если, в отличие от остальных, я был трезв и отчётливо видел у них на теле чумные бубоны?

Четыре всадника не явились в назначенный час, и вместо последней битвы Добра и Зла увлечённые постмодернизмом боги решили сделать крушение мира бессмысленным и безликим. Последний суд, заседание которого бесконечно переносили под разными предлогами, кажется, был и вовсе отменён, и покоящиеся на Масличной горе - самом дорогом кладбище мира, - зря занимали первые места в партере. Не будет трубы архангела, не будет процесса, не будет оправданных и осуждённых, не будет воскрешённых, ни Эдема, ни Преисподней, и всех ждёт лишь одинаковое развоплощение.

Лукавили, лукавили библейские пророки. Опростоволосились поверившие им бородатые мусульманские мудрецы, сели в лужу христианские богословы. Всё произойдёт очень буднично.

Просто судороги, в которых мучается Земля, будут становиться всё более страшными, пока очередной катаклизм не окажется достаточно мощным, чтобы повергнуть в океанскую пучину крошащиеся под ногами обезумевших от страха людей континенты.

Играющие в песке на морском побережье дети могут сколько угодно укреплять свои замки, рыть водоотводные каналы и притаскивать булыжники, чтобы выстроить защитные стены. Все эти инженерные ухищрения - до первого прилива, который смоет их равнодушно, как смывает тайваньские небоскрёбы. Человек - вошь перед первозданной мощью океана, и американские города растворятся в солёной воде точно так же, как города японские, немецкие или российские. И бессильно разведёт руками всемогущий Сергей Кочубеевич Шайбу, второй после Господа.

Надломятся и сползут в бездну близнецы Петронас в Куала-Лумпуре, лопнут усталые фермы Эйфелевой башни, обратятся в мраморную крошку и сгинут пережившие сотни поколений дворцы и храмы вечного Рима, под сомкнувшимися волнами блеснёт на прощание, как брошенная на память золотая монета, купол мечети Аль-Акса, расколется сокрытый под ней Краеугольный камень, и вместе с белыми клочками иудейских записок к Иегове водные вихри невиданной силы закружат титанические глыбы Стены плача.

Пусть пока мало кто в это верит, но с каждым новым землетрясением, цунами, извержением догадывающихся будет становиться всё больше. Не знаю, будет ли у них время, чтобы осознать всё и покаяться, хоть в покаянии и не будет никакого смысла, чтобы потешить себя надеждами, отчаяться и, наконец, отрешиться. Или же всё случится настолько стремительно, что большинство успеет только испугаться.

Пусть о грядущем конце пока молчат и муэдзины на сторожевых вышках мечетей, с которых они приглядывают за своей паствой, и затуманивающие рацио дымом своих кадил православные попы, да и католические священники не умножили ещё свои обороты, задирая цену на индульгенцию желающему причаститься человечеству. Хватит времени - будут и лжепророки с сектантами, и чудесные планы спасения с последующим разоблачением, и оргии, и исступлённые мольбы, и массовые самоубийства тех, кто спешит и не хочет дождаться. Хотя лично я предпочитаю гильотину дыбе и надеюсь - ради нашего общего блага, - что гибель цивилизации будет мгновенной.

И вправду, что чувствовал Ной, глядя за борт? О чём думал Лот, уходя из пожираемого адским пламенем Содома, не смея обернуться назад? Какая буря будет бушевать в голове последнего тибетского монаха, безмятежно взирающего на руины Вселенной из деревушки в погружающихся на дно Гималаях, так и не ставших новым Араратом? Что буду ощущать я?

Как глупо было бы, если единственные знамения были бы именно мне - разочарованному и едкому, недалёкому и необразованному, трусливому и сомневающемуся, неспособному стать ни спасителем, ни даже пророком... Мне, принимающему божественные откровения за паранойяльный бред! Готовому добровольно отдать себя на растерзание психиатрам, едва услышав описанные в учебной литературе по шизофрении голоса, даже если они бы раздавались из неопалимой купины.

И как странно было бы, если бы оказалась несостоятельной и христианская, и иудейская, и мусульманская эсхатология, а верный сценарий конца света был бы предсказан языческими жрецами с полуострова Юкатан! Если бы задобренные вырванными из груди, ещё бьющимися человечьими сердцами кровожадные майянские божки были бы более честны со своими почитателями, нежели всепрощающий Иисус, просветлённый Будда и гордый Магомет...

* * *

Я вновь стоял на перепутье, и мне опять нужен был совет. Поразмышляв, я решил обратиться к моему испытанному, хотя и своенравному наставнику - Э.Ягониэлю. Без труда отыскав в глоссарии не самый очевидный для такой книги термин "Апокалипсис", я попал на четыреста третью страницу.

И Ягониэль не подвёл - сразу взял быка за рога.

"Для религий Мезоамерики характерны представления о повторяющихся циклах сотворения и разрушения. И ацтеки, и майя были убеждены, что Вселенная уже прошла через четыре таких цикла и сейчас находится в пятом, в котором Земле суждено погибнуть из-за землетрясений.

Немало копий было сломано современными учёными при попытке вычислить точную дату майянского Армагеддона - и их любопытство вполне можно понять. По наиболее достоверным на сегодняшний день данным, расчёт будет выглядеть следующим образом. Длина каждого из циклов созидания и разрушения составляла тринадцать Бактунов - т.е. около 5200 лет. И сам Армагеддон, несущий смерть вырождающимся народам и всем живым существам на Земле, должен наступить в последний день тринадцатого Бактуна.

Вера майя в цикличность устройства мироздания была абсолютна, так же как и их убеждённость в неотвратимости грядущего Апокалипсиса. Полностью полагающиеся на своих звездочётов и прорицателей, индейцы Мезоамерики превратили всю историю своей цивилизации в один большой самоосуществляющийся гороскоп. Под диктатом астрологии оказались не только жизни отдельных представителей племени, но и судьба всей культуры. Безоговорочная вера в то, что мир приговорён к уничтожению, и точная дата его краха доступна для вычисления смертными, стала этакой адской машиной с часовым механизмом обратного действия, заложенной под майянскую цивилизацию.

Эта вера, несомненно, давала майя и ацтекам определённые преимущества по сравнению с другими народами, а именно, время подготовиться к Армагеддону. И если с классическими майя всё более или менее ясно, то представления о конце света у ацтеков, а также тольтеков, и, соответственно, завоёванных и подпавших под их влияние поздних майя, представляют большой интерес.

Дело в том, что народы этих культур, так же как и майя, вели круговой календарь с пятидесятидвухлетним циклом. В него укладываются три принятых у майя системы летоисчисления - основанная на 260-дневном годе ("цолькин"), на 360-дневном ("тун") и 365-дневном ("хааб"). Ровно раз в пятьдесят два года, или, если угодно, хааба, исполнялось 73 цолькина, замыкались на целых значениях и все три вида недель - девятидневная, тринадцатидневная и двадцатидневная. Словом, круг проворачивался до конца, после чего отсчёт начинался заново. Как раз в последние дни этого большого пятидесятидвухлетнего цикла у ацтеков и тольтеков наступал период очищения и подготовки к вероятному Армагеддону. Обычаи и традиции эти весьма любопытны и могут оказаться полезными до сих пор.

Итак, в последние пять дней большого цикла мир замирал на краю бездны. Мало кто в те времена жил больше шестидесяти лет, поэтому на памяти почти всех индейцев, которым доводилось застать эти проклятые дни, это происходило впервые. Однако они самым доскональным образом воспроизводили все отточенные их предками ритуалы, ведь для каждого из них угроза конца света была вполне реальной и, более того, очень возможной.

В преддверии Апокалипсиса мир наполняли злые духи. Они выходили из лесов, просачивались сквозь трещины в земле, поднимаясь на поверхность из мрачных глубин, всплывали со дна рек и озёр. Они могли оставаться невидимыми или принимать как человеческое, так и звериной обличье. Встреча с рыщущими на воле демонами сулила беззащитным людям порчу, долгие болезни и даже смерть.

Чтобы уберечься от духов, индейцы на пять долгих дней превращали свои деревеньки и города в своеобразные астральные крепости. Все жители прятались по домам, и ни при каких обстоятельствах не покидали их в течение всех пяти дней, причём особенный запрет касался детей и беременных женщин. Наружу выходили только опытные воины, вооружённые особыми колдовскими копьями, заговорёнными против демонов. Сменяясь, они держали оборону своих городков, обходя пустые улицы днём и ночью и отпугивая бесов. В самом начале этого странного периода требовалось погасить все огни, так как свет и тепло пламени могли привлечь духов. Обязательно полагалось разбить всю имевшуюся в доме посуду. Все пять дней полагалось провести в приготовлениях к концу света, в страхе, в смирении и в молитвах.

В последнюю, пятую ночь мужчины поднимались на крыши своих домов, рассаживались на них, и, обратив взоры на восток, терпеливо ожидали восхода Солнца. И только когда оно, наконец, озаряло далёкие тёмные холмы и кроны деревьев, они спускались вниз и возвещали своим близким благую весть: тьма рассеялась, мир пощажён - по крайней мере, ещё на пятьдесят два года".

Зачарованный нарисованной Ягониэлем картиной, я застыл посреди кухни с книгой в руках. Эти пять страшных дней накануне конца света, описанные им, напомнили мне мою собственную жизнь в последние недели. Не владея опытом защиты от злых духов, который за свою тысячелетнюю историю накопили индейцы, я оказался почти в таких же условиях, но был куда более уязвим. У меня не было заколдованного копья, и я не знал, что горящий свет привлекает духов. Я не стану бить фамильное венецианское стекло и богемский фарфор даже теперь, и всё, что мне остаётся - в сотый раз подкрасться к дверному глазку, боязливо заглянуть в него, подёргать ручку и вернуться к себе на кухню, единственное место в мире, где я чувствую себя в относительной безопасности. За моим порогом клубится тьма, в моём дворе бродят разбуженные безалаберными конкистадорами демоны сельвы, и мне не позволено сойти с этой призрачной тропы, хотя я не понимаю, зачем ступаю по ней, и куда она ведёт...

"До Нового года осталась одна минута!", - сообщил диктор и смолк, давая слушателям возможность в весёлом переполохе разобрать фужеры под шампанское, запалить бенгальские огни, потушить свет и ослабить проволоку на той самой бутылке.

Я бросился к холодильнику, схватил шампанское и успел выстрелить пробкой в потолок точно вместе с двенадцатым ударом Курантов. Потом плеснул себе в бокал сладкой пены, распахнул окно, сделал маленький глоток и подставил лицо под порыв морозного ветра, отдающего приятным лёгким запахом гари, как будто где-то рядом топили дровами. Прямо в мой бокал опустилась огромная ажурная снежинка, и я улыбнулся, чувствуя, как на глаза наворачиваются слёзы.

Для меня было очень важно успеть. Когда знаешь, что делаешь даже самые заурядные вещи в последний раз, они обретают особенную сладость и новый смысл.

"С Новым Годом!", - надрывалось радио...

3.1.

Ягониэль только ещё раз подкрепил мои собственные заключения, подтвердил объективность и фатальность вселенских процессов, которые мне случайно пришлось подглядеть. Но получи я ещё хоть с десяток доказательств здравости своего рассудка, дела это не меняло: оставшись без напарника и без надежд узнать, чем закончилась та экспедиция пятисотлетней давности, я утратил единственный ключ к шифру, которым были закодированы происходящие со мной и со всем светом события.

Я принёс из соседней комнаты листы последней главы и, ковыряя вилкой оливье, внимательно перечитал её. Хорошо помня содержание последних страниц, сейчас я искал одно: любое упоминание событий более поздних, чем те, которым была посвящена глава. В дневнике довольно часто встречались такие ссылки на открытия или выводы, сделанные его автором позднее; они намекали на то, что все описанные злоключения он благополучно пережил, а сам журнал составлялся много позже, когда ему была уже известна вся история от начала до конца.

Однако в последней главе ничто не указывало на то, что сброшенному в колодец конкистадору удалось выбраться оттуда живым. Похоже, я всё же делал искусственное дыхание посиневшему и распухшему утопленнику. Чёрт с ним, сказал я себе. Как трудно ни давалось бы мне это решение, надо было отступиться. Он мёртв, как мертвы переводчик-испанист, клерк из бюро "Азбука", как моя несчастная соседка. Упокой, Господи, его мятежную душу, или что там говорили испанские священники в шестнадцатом веке в таких случаях.

И тут, словно прощаясь с покойником, во дворе надрывно взвыли собаки.

Сердце моё сорвалось и рухнуло вниз: бродячие псы стали для меня герольдами потусторонних визитёров, своим воем возвещающими их прибытие в наш застывший от ужаса мир. Неужели они возвращаются?..

Что теперь? Боги, что теперь? Поступить, как велел Ягониэль? Выключить свет, попытаться сделаться невидимым для духов? Разбить что-нибудь из посуды? Раз уж я не могу отразить их нападение, попробовать хотя бы спрятаться...

Прокравшись в коридор, я щёлкнул всеми рычажками сразу, выключив пробки, снова подёргал дверь, навесил собачку, потом вслепую вернулся на кухню, одним глотком допил остававшееся на дне фужера шампанское и наугад метнул его в кафель над разделочным столом. Бокал тонко взвизгнул, на пол посыпались стеклянные брызги; удовлетворённый, я присел на краешек дивана и замер, весь обратившись в слух.

Собаки унялись, и на некоторое время на улице стало совсем тихо. Потом кто-то пьяный заорал песню про замерзающего ямщика, за ней последовала затяжная канонада из фейерверков и петард, и снова наступило затишье. На лестничной клетке и в коридоре, кажется, всё тоже оставалось спокойно. Хотя глаза и немного привыкли уже к темноте, без света всё равно было жутковато. Но если индейский способ защиты от бесов действовал, пренебрегать им в такую минуту было бы непростительным безрассудством.

Не выдержав темноты и ожидания, через десять минут я всё-таки позволил себе запалить стоявшую на столе свечу, о чём тут же пожалел.

Из комнаты, - точнее, даже не из неё самой, а как бы с улицы, но через открытое в комнате окно, - послышался далёкий, приглушённый крик. Что кричали, было не разобрать, однако мне почудились обрывки испанских слов. Возможно, что-то вроде "vien aqui", но ручаться я бы не стал: в ту минуту я думал совсем о другом. Окно в комнате было тщательно заклеено на зиму, а форточка - заперта на шпингалет; совершая вечерний обход укреплений, я как следует проверил её. Неужели она всё же отворилась? Но как? Или же, что куда скверней, звук идёт не с улицы?

Даже при моём безграничном уважении к авторитету Э.Ягониэля, я не отважился отправиться в комнату без света. Рискуя демаскировкой, я высоко поднял блюдце с обросшей восковыми подтёками свечкой и медленно двинулся вперёд. В моих ушах глухо били огромные индейские боевые барабаны: видят боги, в то мгновение я был готов ко всему - и к нападению свирепого ягуара, и к встрече лицом к лицу с бесстрастным хранителем майянских гробниц...

Однако там никого не было; я ожидал увидеть хотя бы надутую парусом занавеску - это означало бы, что форточка всё же распахнулась, и странные звуки долетали из двора. Но в комнате царил полнейший штиль, и хоть мои нервы были уже на взводе, обнаружить ничего более пугающего, чем играющие со мной в прятки тени от вычурной антикварной мебели, я не смог. Разве старое зеркало, висевшее на дальней стене, чуть покосилось.

Зеркало это было частью наследства, доставшегося мне от бабушки. Огромное, почти в человеческий рост, оно было оправлено в массивную золочёную раму, украшенную замысловатой резьбой. Бог знает, сколько ему было лет - бабушка и сама унаследовала его от своих родителей, вместе с буфетами и стульями карельской берёзы. Точно не меньше ста пятидесяти, заверил меня приглашённый оценщик.

Я им почти не пользовался: за свой долгий век зеркало порядком помутнело. То ли потускнела амальгама, то ли исцарапалась поверхность стекла. Я его, сказать по правде, не особенно любил. Отражение в нём получалось всегда слегка расплывчатым, неверным, а иногда - если заглядывать в него под определённым углом - и искажённым, но не забавно, как в комнате смеха, а как-то неприятно, тошнотворно, словно я смотрел на заспиртованного уродца в кунст-камере. Сфокусировать взгляд на своём отражении в нём было невозможно, и после полуминуты попыток сделать это начинали болеть глаза. Продать зеркало в антикварный салон не позволял семейный кодекс чести, поэтому я ограничился тем, что перевесил его на дальнюю стену, почти в угол, чтобы как можно реже попадать в его поле зрения. Там оно и висело, как старый паук, протянув ниточки отражений всюду, куда могло дотянуться. Если мне случалось оказываться в зоне его досягаемости, зеркало жадно притягивало мой взор, и тогда я, краем глаза увидев себя в нём, подчинялся ему и на несколько секунд подходил поближе - посмотреть на себя его тусклым старческим взглядом и подкормить его.

Рама при этом была сработана превосходно, и, несмотря на свой почтенный возраст, зеркало было довольно крепким. Как-то раз, трухлявый деревянный дюбель, за который оно цеплялось к стене, не выдержал его солидного веса, и оно рухнуло на пол с метровой высоты. От рамы лишь откололся небольшое кусок, который был без особых сложностей приклеен на место, однако столяр строго предупредил меня, что следующее подобное потрясение может закончиться для зеркала плачевно.

Поэтому-то я и приметил, казалось бы, совсем небольшой перекос в его положении. Надо было его аккуратно поправить, от греха подальше. И уж не принял ли я со страху скрип дерева за звуки далёких голосов? Учитывая то, что мне пришлось пережить за последние дни, с меня станется.

Но меньше чем через минуту меня уже было и калёным железом не заставить даже прикоснуться к чёртову зеркалу. Произошедшая с ним метаморфоза была за гранью моего понимания, и, прежде чем испугаться, я несколько долгих секунд стоял перед ним, медленно холодея и продолжая отчаянно, но всё так же безуспешно искать в нём своё отражение...

Стеклянная поверхность была совершенно тёмной. Я не увидел в зеркале ни своего лица, ни пламени ровно горящей свечи. Опешив, я сначала поводил ей вверх-вниз, словно зеркало было окном, за которым кто-то в ночи ждал моих тайных знаков, потом поднёс огонь совсем близко к стеклу. Оно оставалось на месте, однако неизвестным образом полностью утратило свои обычные свойства.

Меня захлестнуло скользкое, леденящее подозрение: что, если дело не в зеркале? Так резко, что свеча чуть не погасла, я повернулся к окну. Глубоко в ночной тьме за оконным стеклом вынырнуло моё лицо: багровое, выхваченное из мрака закоптившим от переживаний пламенем, оно напоминало греческую театральную маску, условно изображающую страх. Что же, я хотя бы оставался при своём теле и всё-таки продолжал отражаться в зеркалах. По крайней мере, в большинстве из них.

Немного осмелев, я захотел разобраться в этой загадке.

Чёрная гладь стекла, похоже, поглощала весь попадавший на неё свет и не отпускала ни частицы его обратно. Сначала я был уверен, что в зеркале не видно вообще ничего, однако, проведя перед ним пять или шесть минут, до боли выпучив глаза, я вроде бы различил где-то вдалеке перед собой неясный контур. И когда я переместил свечу в сторону, надеясь осветить его получше, мне почудилось, что он изменил форму, будто там, внутри, кто-то шевелился...

Во мне боролись страх и любопытство. Так и подмывало попробовать дотронуться до тёмной поверхности; казалось, при прикосновении по ней пойдут круги, а рука погрузится внутрь... И чем дольше я стоял перед зеркалом, тем больше убеждался в том, что странный далёкий силуэт мне не причудился. Он постепенно оживал, начинал двигаться всё быстрее, и под конец принялся яростно метаться из стороны в сторону, словно пытаясь преодолеть некую невидимую преграду, вырваться на свободу.

Напуганный, я отдёрнул руку и отпрянул назад; рассмотреть его мне так и не удалось: стоило отойти от зеркала, как загадочное пятнышко померкло и растворилось во тьме. Новых же попыток сделать это я предпринять не успел, потому что в прихожей зазвонил телефон.

После случившегося я уже, конечно, и не думал про Новый Год, так что звонок, прозвучавший стократ громче и резче обычного в повисшей напряжённой тишине, заставил меня буквально подскочить на месте. Бросив ошалевший взгляд на часы (если верить стрелкам, было полвторого ночи), я робко приблизился к бьющемуся в припадке аппарату, и только услышав в прихожей запах хвои от моей маленькой ёлки, вспомнил, что меня ещё никто не поздравил. Трубку я снял, предварительно прочистив горло и намереваясь звучать как можно спокойнее и веселее, когда вспомнивший обо мне друг нетрезвым голосом станет пенять мне за моё затворничество.

- С вами всё в порядке? - не здороваясь, каркнул тревожно кто-то смутно знакомый по ту сторону провода.

- Д-да...- от неожиданности я подавился своими словами. - А ч-чем, собственно, обязан?

- Майор Набатчиков, ГУВД. Дмитрий Алексеевич, я попрошу вас оставаться дома и никуда не выходить. Дверь никому не открывайте. Ваша жизнь может быть в опасности.

Куда только делись циничные, пренебрежительные нотки, так резавшие мне слух при последнем общении с майором? Он звучал совершенно иначе, - предельно серьёзно, сжато. Ясно было, что именно сейчас он не фальшивит, возможно, потому что ему открылись какие-то новые подробности этого дела, всей серьёзности которого он раньше не понимал.

- Вы слышите меня, Дмитрий Алексеевич? Не вздумайте покидать вашу квартиру! Дожидайтесь меня. Я буду у вас завтра, прямо с утра.

- Я понял, понял вас... Случилось что-то? - если у Набатчикова имелась причина так обеспокоиться, мне было лучше о ней знать сразу, не дожидаясь следующего дня.

- Групповое ритуальное убийство. Сектанты. Возможно, жертвоприношение... Вы что, с ума сошли их в таком виде в "скорую" грузить?! По мешкам разложите, и герметично закройте! - последние две фразы были явно адресованы не мне; майор кричал в сторону, к тому же, видимо, прикрывая трубку ладонью.

- И, позвольте, какое это имеет ко мне отношение? - насторожился я.

- Что же вы мне ничего о конце света не сказали? - укоризненно отозвался он вопросом на вопрос.

- Как... Вы знаете?! - сейчас я и не думал отпираться; я чувствовал запредельное, нечеловеческое облегчение оттого, что мой секрет известен кому-то ещё, что есть живая душа, с которой я могу теперь, не опасаясь психиатрической лечебницы, всерьёз обсудить положение, в котором очутился. - Но откуда? И вы верите?!

- Это не телефонный разговор, Дмитрий Алексеевич, вы сами должны понимать, - сухо оборвал он меня. - Прошу вас, дождитесь нас, и будьте бдительны.

Трубка щёлкнула и жалобно заныла. С добрую минуту прослушав короткие гудки, я, наконец, повесил её и ввернул пробки. Вернулся в комнату и осторожно осмотрел зеркало: никаких следов чего-либо сверхъестественного. Колдовство рассеялось, вероятно, в тот самый момент, когда раздался телефонный звонок от Набатчикова. Мне хотелось думать, что его приземлённость сможет защитить меня от необъяснимого, а бульдожья милицейская хватка окажется сильнее гибельного объятия щупалец, утягивающих меня в юкатанские топи.

Я не посвящал майора в свои тайны, однако ему было что-то известно; что ж, я был готов многое ему рассказать. Доставшаяся мне ноша была слишком велика для меня одного, и я не просил о ней. Не я просил и у надзирающего за мной легионера помочь мне с крестом, он сам вызвался разделить со мной его тяжесть. Знает ли он, чем это может быть для него чревато? Должен догадываться, иначе вряд ли стал бы так навязчиво меня предостерегать.

Я лёг в постель немедленно, рассчитывая приблизить завтрашнее утро, но от волнения проворочался всю ночь, барахтаясь на мелководье дремоты, и так и не смог прилично выспаться. Зато я услышал майора, ещё когда он поднимался по лестнице, и был уже на ногах, когда он только потянулся к моему дверному звонку.

В руках у Набатчикова был казённого вида портфель из дешёвого кожзаменителя. Не разуваясь, он по-хозяйски прошёл на кухню и водрузил портфель на стол, многозначительно глянув на меня. Я выжидал.

3.2.

- Неужели вы думали, что ваша причастность к этой истории останется секретом для органов? - он по-инквизиторски добродушно усмехнулся.

- Вы понимаете, - взволнованно начал я, - просто обстоятельства тут такие необыкновенные, что я сомневался в своём здравомыслии. Вы же сами видели следы ягуара, но это не всё, был ещё и голем...

- Нет никакого голема, как нет и ягуара, - сморщился он. - Вы же взрослый человек. И не надо уводить разговор в сторону, которая не имеет никакого отношения к делу.

- Как же не имеет?! - запротестовал я, но он нетерпеливо отмахнулся.

- Почему вы не сказали, что знаете, отчего погибла ваша соседка? Вы отдаёте себе отчёт в том, что первым попадаете под подозрение?

- Я? Но вы сами видели, нападали и на меня... - растерянно пролепетал я. - Больше того, нападали, как раз, именно на меня... Ягуар... Или оборотень...

- Да что вы заладили со своим ягуаром? - раздражённо бросил он. - Подслушали наш разговор на лестничной клетке и схватились за соломинку? И почему вы не сказали главного?

- Главного?..

- Вам ведь было с самого начала прекрасно известно, что вся эта история вертится вокруг вас и вашей работы!

- Но откуда вы...

Тут он движением мясника, вспарывающего брюхо поросёнку, расстегнул свой портфель, и, засунув руку ему в нутро, выдернул оттуда ворох забрызганных кровью страниц.

- Узнаёте?!

Да, я их сразу узнал - те самые листы с переводом первых нескольких глав, сделанные мной под копирку для личного пользования и похищенные кем-то, когда я бросил их у мусоропровода в одном из приступов малодушия. Но откуда они взялись у майора?

- Вы ведь давали их прочесть вашей соседке? Не смотрите на меня так, для органов не составляет ни малейшего труда выяснить, кому они принадлежали. Пометки на полях сделаны тем же почерком, каким написаны от вашего имени жалобы в домоуправление на соседей-алкоголиков. Если эти кляузы, конечно, тоже не дело рук големов, - он скривился в подобии улыбки.

- Они были у соседки? - я тщетно пытался свести всё воедино.

- Ваши экзерсисы, - Набатчиков тряхнул листами перед моим носом, - она по достоинству не оценила, засунула их на шкаф, вместе со старыми газетами. Убийца, искавший бумаги, даже не догадался посмотреть там.

- Уверяю вас, я ни за что не стал бы... У нас не было таких отношений, чтобы...

Я даже толком не мог завершить фразу: мысли мои уже побежали в другом направлении. Бедная Серафима Антоновна... Я-то винил в краже перевода демонов и оборотней, но, оказывается, моя любопытная соседка их опередила. И, наверное, успела даже прочесть, прежде чем определить вместе с прочей бумажной требухой в очередь на выброс. Так значит, её страшная смерть в ночь землетрясения была неслучайной? "Они" пришли за ней, точно так же, как пришли ранее за клерком из прежней переводческой конторы? Так же, как приходили и за мной?

Майор без спроса перехватил мои мысли.

- Вряд ли мы обратили бы внимание на эти бумажки, кабы не подозрительное исчезновение некого гражданина Семёнова, сотрудника бюро "Азбука". Почерк тот же, не надо быть семи пядей во лбу, чтобы связать оба убийства. От гражданина Семёнова, правда, осталось только пять литров крови, неравномерно распределённые на двадцати квадратных метрах офисной площади. По удивительному совпадению, гражданин Семёнов принимал от вас готовые переводы с испанского языка, о чём свидетельствуют записи в журнале заказов.

Я нашёл в себе силы только кивать в такт его рассуждениям.

- И вот вчера, всего через несколько минут после боя Курантов, мне приходится бросить семью и друзей, и ехать в Бибирево, потому что в новогоднюю ночь на крыше одной из новостроек группа неустановленных лиц вскрывает грудные клетки другим лицам, вырывает их сердца и отрубает им головы. Кровищи, доложу я вам, давно уже столько не видел, - он остановился, чтобы посмаковать мой испуг и отвращение с садизмом, с каким злые дети наблюдают муки пытаемых ими насекомых.

- И что же мы находим на месте преступления? - драматически произнёс майор, убедившись, что желаемый эффект достигнут. - Продолжение ваших трудов, Дмитрий Алексеевич. А также некоторые ещё менее внятные записи о грядущем конце света.

- Какое продолжение? - ошеломлённо спросил я.

- Сейчас-сейчас... - он снова запустил руку в портфель и, покопавшись там, извлёк другие страницы, тоже все в кровавых пятнах. - Так, так... где это у нас было? Ага... "Век за веком она раскрывает будущее майя и всего мира, и предрекает его неизбежную кончину, называя с точностью день, в который небеса обрушатся на землю", - он помычал, водя пальцем по строкам, и продолжил, - ...так, вот оно - "...приближающийся Апокалипсис, дабы дать посвящённым время возвестить предначертанное остальным майя, предоставив этому народу время для молитв и прочих необходимых приготовлений. Что это знание тайно, и тайна эта охраняется людьми, демонами и богами наравне!" - победоносно закончил он и положил листы на стол. - Итак, мы обнаруживаем ваш перевод - или его следы - на местах всех трёх убийств, одно из которых, прошу не забывать, множественное. Напрашиваются выводы...

Я прислонился к дверному косяку, стараясь успокоиться, собраться с мыслями, срочно изобрести аргументы, чтобы отразить его натиск.

- Сейчас я расскажу вам, что происходит, а вы поведаете мне вашу роль в этой истории, договорились? В Москве действует некая языческая секта, которая, под влиянием предсказаний всяких индейцев вообразила, что скоро наступит конец света. Подкрепляя свои убеждения переведёнными вами, Дмитрий Алексеевич, текстами - хотя не исключено, что вы их просто сами и сочиняете - они совершают ряд ритуальных убийств. Иногда в качестве жертв избираются те, кто встаёт у них - или у вас - на пути, или просто случайно, даже ни о чём не подозревая, прикасается к вашим тайным писаниям, - он иронически приподнял брови. - Подобные случаи - и у нас сплошь и рядом, и в зарубежной практике известны. Сатанисты там, свидетели чьи-то, старообрядцы... Преступники, как обычно, считают себя богоизбранными и верят, что после Армагеддона им зачтётся. Да... Пальчики мы уже сняли, все экспертизы проводятся, скоро будут результаты. А пока их нет, как нет ещё и обвинения против вас, вы можете добровольно признаться, что являетесь руководителем и духовным наставником этой секты.

Я отчаянно замотал головой, словно связанный по рукам и ногам висельник с кляпом во рту, для которого это последний способ выразить своё несогласие с приговором.

Но так как на сей раз Набатчиков явился без напарника, то роли и плохого, и хорошего следователей ему пришлось разыгрывать в одиночку. Недобрая гримаса на его небритой физиономии сменилась на другую, предположительно изображавшую понимание и даже сочувствие.

- Или, может быть, вы сами - жертва? Вами воспользовались? Вас заставили заниматься этим текстом? А теперь отступать - слишком поздно, и вы опасаетесь за свою жизнь?

- Я не знал, к кому обратиться, - прошептал я. - Милиция не занимается мистикой...

- Знали бы вы, чем только не занимается у нас милиция, - он тяжко вздохнул и почему-то похлопал себя по животу. - И говорю вам, нет тут никакой мистики. Вы сами видели ваших тигров или чертей? Нет! И никто их не видел. Преступники просто пытаются сбить нас со следа. А может быть, это часть обрядов. Однако вернёмся к делу. Вы утверждаете, что переводите эти опусы с испанского. Можете предъявить оригинал?

- Конечно. Погодите секунду, - оставив его на кухне, я прошлёпал в комнату и вернулся с вырезанными из старой книги листами.

- Следствие приобщает этот материал к делу, - безапелляционно заявил он, и листы исчезли в его портфеле.

- Постойте, но мне надо сдать их обратно в бюро...

- Не волнуйтесь, мы сдадим их за вас. Но для начала вы должны сдать нам само бюро, - он иезуитски улыбнулся. - Название и адрес.

- "Акаб Цин", - мне пришлось продиктовать по буквам.

Записав всё в блокнот круглыми, старательно вычерченными буквами, Набатчиков закрыл его и погрозил мне карандашом.

- В ближайшие сутки оставайтесь дома. Через пару часов мы навестим вашу фирму, а там уже и до развязки недалеко. Но если за вами следят - а за вами, скорее всего, следят - дожить до финала будет для вас не так-то просто, - он сгрёб со стола все бумаги и направился к выходу.

- И почему именно сейчас это надо было делать? - посетовал он, застёгиваясь. - Так вчера хорошо сидели... А сегодня вечером должны были с детьми в театр идти, на бенефис Анисимовой...

- Какой Анисимовой? - насторожился я.

- Валентины Анисимовой. В кукольный театр. Говорят, отличная постановка, кстати, что-то о завоевании Латинской Америки, по-моему. До этого ходили на "Приключения Петрушки", дети были в восторге...

- Погодите-ка... Разве эта Анисимова не умерла ещё десять лет назад? - спросил я озадаченно.

- Что за чушь! Конечно, нет. С чего вы взяли? Две недели назад были с семьёй на спектакле, она на сцену выходила.

Ощущение реальности вдруг покинуло меня, и, чтобы убедиться, что не сплю, я по-кастанедовски посмотрел на свои ладони, а потом ещё и ущипнул себя украдкой за ногу.

- Ну, не поминайте лихом, - он шагнул за порог. - Ведите себя хорошо, и тогда завтра мы с вами увидимся ещё раз.

- Если конец света не настанет, - пробормотал я себе под нос, но он всё равно расслышал.

- Неужели вы верите в подобную белиберду? - майор разочарованно покачал головой. - Очнитесь, ничего не будет!

Возражая ему, на улице заверещала автомобильная сигнализация, потом к ней присоединилась ещё одна, и через пару мгновений, словно заразившись кликушеством, весь двор зашёлся в этой спонтанной машинной истерике. С кухни послышался уже знакомый щемящий звон посуды, и я, первым сообразив, что происходит, крикнул Набатчикову:

- Сюда! В проём! Землетрясение!

3.3.

- Очертания стен и сетчатого чулка лифтовой шахты, слепящие контуры окон смазались, потеряли чёткость; казалось, всё вокруг подёрнулось мелкой рябью, будто состояло не из твёрдой материи, а из зыбкого, дряблого желе. Этот озноб через ступни, через впившиеся в дверной проём руки, передался нам, и ещё несколько нескончаемых минут нас колотило так безжалостно, что я подумал: вот оно...

Я слышал, как застонал весь дом - основательный, на совесть и на страх построенный немецкими военнопленными под дулами придирчивых сотрудников НКВД, он сопротивлялся, вцепившись в землю намертво, как вековой дуб. По потолку разбегались извилистые трещины, целыми пластами валилась штукатурка, крошился кирпич; на одном из верхних этажей рухнуло, дико загрохотав, что-то громоздкое. Подъезд наполнился тревожными криками, женскими воплями. В лифте, с дьявольским скрежетом застрявшем этажом выше, кто-то подвывал от страха.

Приступ этот продолжался куда дольше, чем первое землетрясение - тогда я даже не успел толком осознать происходящее, как всё закончилось. Сейчас же, когда земля, наконец, успокоилась, я никак не мог поверить, что кошмар позади, и нам всем дана ещё одна отсрочка.

Я протёр глаза и закашлялся, выбивая известковую крошку из лёгких. Набатчиков, с лицом белым, как у актёров театра Кабуки, уже стоял на ногах и деловито отряхивался.

- Всё остаётся в силе, - сообщил он мне. - Не давайте себя запугать!

- Но ведь... - я попытался было спорить, однако он уже резво спускался по лестнице; провожая его взглядом, я крикнул ему вслед, - У вас вся спина белая...

* * *

Следует объяснить, зачем я тогда нарушил запрет майора, и сам отправился в бюро "Акаб Цин". Моя встреча с ним прошла вовсе не так, как я предполагал. Вместо внимательного слушателя и защитника передо мной снова предстал циник-следователь; непонятно было даже, с какой стати я понадеялся на его чудесное преображение после случая с ритуальным убийством.

Неудивительно, что я почувствовал себя преданным, когда он по-воровски выхватил у меня страницы дневника, а после равнодушно оставил на растерзание - не всё ли равно, оборотням или сектантам-убийцам, отделавшись рекомендацией "вести себя хорошо".

В душе штормило; теперь, когда я осознал, что мной просто воспользовались, решение открыться майору, помочь ему с расследованием виделось мне жалким, необдуманным, продиктованным единственно моей наивностью и одиночеством. Мне казалось, я сам предал тех, кто доверил мне тайны Вселенной. И лишь желанием во что бы то ни стало загладить свою вину перед ними можно объяснить то, с каким остервенением я набирал следующие двадцать минут номер "Акаб Цин". Пустое: прослушав несколько сотен тоскливых долгих гудков, я списал всё на повреждения телефонного кабеля, наспех оделся и бросился на улицу. Я должен был непременно добраться до бюро раньше, чем милиция, чтобы предупредить их, чтобы покаяться, и, может, ещё вымолить прощение.

Повсюду выли сирены; посреди двора "скорая помощь" перемигивалась с милицейским "уазиком", санитары в куртках поверх белых халатов возились вокруг лежавших на земле носилок. Ничего странного, что у кого-то не выдержало сердце, подумал я, ещё немного, и я сам вполне мог оказаться на месте этого бедняги...

Несколько арбатских домов заметно просели; у только недавно сданной нуворишеской многоэтажки у метро землетрясением будто вырвало хребет, и она прямо на глазах безвольно расползалась, окружённая растревоженным роем пожарных машин и оранжевых реанимобилей.

Садовое кольцо, в эти часы закупоренное тромбами автомобильных пробок даже в обычные дни, сегодня, не вынеся землетрясения, остановилось окончательно и по всему периметру. Помочь тут уже было нельзя ничем: пациент остывал, и, констатировав его кончину, я отправился пешком. Метро, судя по всему, находилось в предсмертном состоянии: все дубовые двери были в судороге распахнуты настежь, исторгая пенный поток покрытых грязью, спотыкающихся, жмурящихся пассажиров.

На улицах было невообразимо многолюдно, причём большинство потерянно стояло на месте или сомнамбулически бродило взад-вперёд, видимо, в панике покинув свои жилища и, в ожидании новых толчков, опасаясь в них возвращаться. В ровных рядах домов чернели провалы рухнувших строений: на обломках одного из них две измазанные старухи упрямо тыкали клюшками груду камней, кажется, пытаясь разыскать пропавшую кошку, и отказывались отойти, несмотря на распоряжения подъехавших спасателей.

Лопоухие милицейские курсанты нерешительно отгоняли робких мародёров от рассыпавшихся в хрустальную крошку витрин шикарных магазинов, пузатые гаишники споро расчищали полосу для движения спецтранспорта, продирающиеся через переулки "скорые" забирали у подъездов раненых.

От вчерашнего предпраздничного зимнего великолепия ничего не осталось: за ночь сильно потеплело, сугробы потемнели и оплыли, как раскисающие в блюдечке с чаем куски сахара. Под ногами чавкала грязная жижа, по которой не удалось бы пройти и ста шагов, безнадёжно не измазав ботинки и не забрызгав брюки. Воздух был непривычно тёплый и сырой.

Сколько хватило сил, я бежал, потом, сорвав дыхание, шёл и, наконец, измождённо брёл - мимо разрушенных строений, кишащих, как муравьиные кучи, мимо плачущих женщин и рыдающих детей, мимо искорёженных в авариях машин, и растущих палаточных городков, и рядов страшных чёрных полиэтиленовых мешков, и взрослых мужчин, разговаривающих с этими мешками, как со своими живыми дочерьми, отцами, жёнами...

Москву было не узнать: одной чудовищной пощёчиной с неё снесло весь лоск, всё её праздное сытое благодушие; горожане, обычно глядящие вокруг себя с чувством уверенности и превосходства, сейчас озирались по сторонам беспомощно и затравленно. Новогодние гирлянды и растяжки болтались, порванные в лоскуты, и тяжёлый, пахнущий разложением ветер зло трепал их, макал в коричневые лужи и снова вздёргивал вверх.

Прелюдия была сыграна.

Дурак, ничтожество! Покорно уступить дневник этому неверующему циничному подлецу, так задёшево продать душу правоохранительным органам, в очередной раз спрятав голову в песок! Поддаться на шаблонные следственные приёмы и дежурные слова сочувствия... Что я скажу, придя в бюро с пустыми руками, без перевода главы, без оригинала, взмыленный и жалкий, раскаявшийся Иуда?

Однако больше всего я боялся, что Набатчиков опередит меня, и, пока я достигну особняка, в котором находилось "Акаб Цин", он будет уже оцеплен милицией. Но у той сегодня, очевидно, хватало забот и без сектантов-переводчиков; никаких следов готовящейся спецоперации я не заметил. Бойко хлопала входная дверь, в здание и из здания сновали люди: бурлящая в его помещениях деловая активность от катаклизма не остыла ни на градус.

Проскользнув мимо отвлёкшегося охранника, я забился в лифт и нажал кнопку с цифрой "пять". Двери не шелохнулись, и лифт остался на месте, хотя освещение работало. Проверяя его на неисправность, я ткнул другую кнопку и через несколько секунд стоял на третьем этаже, где размещалась какая-то финансово-аналитическая компания. Однако и оттуда уехать на пятый я не смог: треклятый лифт отказывался реагировать. Снова спустившись на первый, я безуспешно попытался найти пожарную лестницу, после чего был вынужден всё же пойти и сдаться на милость охраннику. Этого я тут прежде не видел, впрочем, униформа у него была та же, что и в прошлые несколько раз.

- У вас что-то с лифтом, - надеясь огорошить его, с ходу заявил я.

- Что такое? Вы, вообще, куда? - он распушил усы и поднялся в полный рост.

- В бюро переводов "Акаб Цин", на пятый этаж. А у вас в лифте кнопка не работает, и он на пятый не едет.

- Вы издеваетесь, что ли? - нахмурился он. - Какое ещё бюро переводов? У нас тут сплошные банкиры. Нет тут никакого бюро и не было на моей памяти. А я здесь уже два года сижу.

- Нет, это вы издеваетесь! - я распетушился. - Как же нет, когда я только пару дней назад в нём был, заказ приносил? Говорю вам, на пятом они сидят!

- Какой ещё пятый?! Вы на улицу выйдите, товарищ, и посмотрите - в здании всего четыре этажа! А кнопка эта никогда не работала, она просто так там стоит, потому что других панелей не нашлось. Всего доброго! - и он подтолкнул меня к выходу своим внушительным животом.

Этажей, действительно, было четыре. Как же я раньше не обращал на это внимания?

Я пересчитал их не меньше десяти раз, обошёл особняк кругом и, на всякий случай, ещё раз пересчитал. Строение, несомненно, было то самое, только вот надписи "Бюро переводов "Акаб Цин" я нигде не обнаружил. Отдавая себе полный отчёт в том, как глупо должен смотреться со стороны, я даже потёр каждую из латунных табличек рукавом - вдруг это поспешная маскировка или обман зрения? Зря позорился: ни одна из них не поддалась; более того, все они были слегка поцарапаны, чуть потускнели, и совершенно очевидно висели на этом месте уже не первый месяц.

Раздосадованно плюнув, я отступил назад и натолкнулся на невысокого худенького старика в номенклатурной шапке-пирожке, стоявшего у меня за спиной. Подслеповато щурясь сквозь очки в роговой оправе, он так же, как и я, озадаченно разглядывал таблички с названиями фирм.

- Не подскажете, бюро переводов не тут располагается? - осведомился он.

- Два дня назад ещё было тут... Кажется... - неуверенно отозвался я.

- Ах, вот как. Ну да, конечно... Что ж, придётся мне тогда как-нибудь иначе...- задумчиво протянул он. - Благодарю вас, вы мне очень помогли, - и ревматической пингвиньей походкой старичок заковылял прочь.

Он, наверное, очень спешил, потому и не заметил, как из его кармана выпорхнул и спланировал в грязь клочок бумаги.

- Постойте! Вы обронили! - но пока я подбежал к тому месту, где у него выпала бумажка, тугоухий старик уже успел скрыться за поворотом.

Отряхнув слякоть, я развернул её. Это был написанный перьевой ручкой, расплывающийся адрес, медленно превращающиеся в две кляксы название улицы и номер дома.

"Ул. Ицамны, 23"

4.1.

-  Совпадение? Не может быть!

Имя Ицамны было знакомо мне лучше, чем имя любого другого индейского божества. Старший из богов, венец майянского пантеона, изобретатель письменности, покровитель учёных и астрологов, супруг светлой Иш Чель...

Мысли у меня в голове замелькали с головокружительной быстротой. Я словно нёсся в тележке американских горок, пролетая мимо обрывков образов, недодуманных и невысказанных предположений, силясь удержаться в ней, когда рельсы умозаключений закладывали особенно крутой вираж...

Старик искал то же, что и я - бюро переводов, которого, по утверждению охранника, нет и никогда не было, хотя я лично неоднократно заходил в него. Неважно, парит ли "Акаб Цин" где-то в тонком эфире, раз в столетие открывая врата в наш мир, или же просто размещается в подвале, но глубоко законспирировалось в преддверие милицейского бал-маскарада.

Значение имеет только одно: для двоих это бюро точно должно существовать. Для того, кто приносит туда новые главы дневника, и для перелагающего их с испанского на русский, чтобы затем вернуть переведённые страницы обратно. Вдруг бюро - всего лишь почтовый ящик для переписки двух этих людей?

Читать с официального сайта проекта "Сумерки"

И ведь лишь пару минут назад я разговаривал с человеком, который так же, как и я, был уверен в реальности "Акаб Цин"! Связь между ним и моей работой была бы не вполне явственной, и моё желание непременно обнаружить её можно было бы списать на отчаяние и шизофрению, если в довершение всего старичок не выронил бы записку с именем майянского бога. Могло ли всё это быть просто причудливой комбинацией случайных событий?

Наперёд зная ответ, я сорвался с места, и, крепко сжав бумажку в руке, кинулся догонять завернувшего за угол старика. Что-то подсказывало мне: в "Акаб Цин" мне больше не попасть никогда. Я мог только догадываться о том, что с ним произошло; отчего вход был запечатан, а само мистическое бюро отчалило от нашего измерения; но исчезновение его, очевидно, было необратимым.

Оттого ли, что я не выдержал посланных мне испытаний, оказался недостоин предложенного знания, по трусости и скудоумию предал небесное на расправу земному? Или же потому, что пережившие века страницы конкистадорского дневника были тем самым волшебным билетом на иные ярусы мироздания, без которого проход туда простым смертным был закрыт?

Да пусть даже "Акаб Цин" банально эвакуировалось, получив звонок из милиции, - у меня наверняка не оставалось ни малейшей надежды получить новые заказы после того, как я помог возвести на бюро поклёп и утратил оригинал одной из глав.

Так или иначе, единственный, уходящий в непроглядный туман канатный мостик, протянутый между мной и заказчиком, обрывался; меня лишали возможности сделать выбор самостоятельно. Должно быть, именно поэтому сейчас мне казалось, что нет ничего мучительнее, чем быть сброшенным с божественной колесницы и обречённым остаток дней брести по пыльной обочине заурядной в своей бессмысленности человеческой жизни - хотя ещё накануне я сам собирался отказаться от продолжения работы над дневником.

И вот судьба - по недосмотру или из жалости - дарила мне ещё один, последний, невероятный шанс: возможное знакомство с самим таинственным заказчиком, или хотя бы с его курьером. Я просто не имел права упустить его!

За какие-то две с небольшим минуты старик успел отойти на весьма приличное расстояние, и если бы не старомодная шапка, как поплавок, привязанный к грузилу его хромоты, дёргано выныривающая из моря голов, я бы неизбежно потерял его из виду.

Врезавшись в инертную человеческую массу, обозлённо распихивая её локтями, отдавливая ноги и игнорируя протесты и угрозы, я пробивался к своей цели. Барашковый пирожок, покачиваясь и погружаясь, просто плыл по течению толпы, в то время как я делал добрые шесть, а то и семь узлов, которым позавидовали бы иные акулы. Но - поразительное дело! - дистанция между нами при этом не сокращалась ни на метр. Как яростно я ни работал бы руками, вполне заслуженно нарываясь на тычки и оскорбления, какими мощными ни были бы мои гребки, они не могли приблизить меня к старику. Ощущение было не из приятных: я будто очутился в одном из тех бредовых сновидений, что высасывают из мышц всю силу: в них пытаешься бежать, но только тщетно перебираешь вялыми, как холодец, ногами, оставаясь на месте.

Потом, резко дёрнувшись, словно крючок закусила огромная рыбина, поплавок шапки стал уходить вправо и вдруг совсем пропал. Я постарался запомнить место, где он утонул в толпе, выскочил на проезжую часть, чуть не попав под гудящий басом грузовик, и помчался вдоль тротуара, как летучая рыба выпрыгивая над поверхностью, чтобы оглядеться. Вот тот самый рекламный щит, у которого он исчез! От наводнённого людьми проспекта тут незаметным притоком уходил вбок извилистый переулок; не повернул ли старик в него?

Снова вклинившись в толпу и расщепляя её плечами, я продрался поперёк широкого тротуара и растрёпанный, вспотевший, вывалился в убогую безлюдную улочку, застроенную облезлыми трёхэтажными домами. Определённо, в тот день мне везло нечеловечески: всего в трёхстах метрах я увидел знакомую ковыляющую фигуру. Окажись я тут всего на несколько секунд позже - я бы мог потерять старика: он как раз добрался до следующего перекрёстка и на моих глазах свернул налево.

- Стойте! Подождите! - выкрикнул я, что было сил, но он не обратил на меня ни малейшего внимания.

Проулок, в который он нырнул на перекрёстке, выглядел ещё более подозрительно: старинная, выложенная камнями мостовая, грязные дома с наглухо заколоченными ставнями, ни одной припаркованной машины, ни единой живой души.

Однако я даже и не подумал прекратить преследование: ведь если старик - действительно тот, за кого я его принимаю, я смогу получить от него ответы на все мои вопросы. На все! Кому, как не ему знать, чем закончилась экспедиция в сельву для поверившего в индейские предания и пророчества и сброшенного за это в майянский жертвенный колодец конкистадора? Ведь у него должны быть и другие главы дневника, если только они вообще существуют. Заходил ли он в бюро, чтобы справиться насчёт перевода последней части, конфискованной у меня майором, или хотел передать им новую главу? Быть может, она сейчас у него с собой, и мне просто нужно догнать его и представиться, объясниться...

Просто догнать? Несмотря на свой ревматизм, старикашка передвигался на удивление стремительно. В лёгких у меня уже начало жечь, сердце раздулось, и грудная клетка стала ему слишком тесна, мускулы жалобно ныли, но остановка по требованию тела была исключена. Напрасно я пытался снова и снова докричаться до прыткого старичка: только сорвал установившийся, было, дыхательный ритм. То ли расстояние до него было слишком большим, то ли он и вправду не очень хорошо слышал, а может, заметил погоню и боялся остановиться?

Когда он, наконец, замедлил шаг, я вообразил, что мои исступлённые призывы всё же достигли его ушей. Однако старик просто пытался сориентироваться; через миг он канул в ближайшей тёмной подворотне. Пока я преодолел те три с половиной сотни шагов, которые нас разделяли, он воспользовался полученной форой и сгинул во дворах. Поколебавшись, я последовал за ним.

Никогда ещё мне не приходилось встречать в этом городе таких странных, настолько несоответствующих времени и месту дворов. Я будто попал в средневековую Европу из исторических фильмов пополам с безжизненными графическими фантазиями Эшера. Узкие петляющие проходы, заваленные невообразимым хламом: дырявыми детскими колясками, сломанной мебелью, ржавыми велосипедами и полуразбитыми гипсовыми статуями; дачные заборчики с покосившимися калитками, условно разделяющие чьи-то владения, уходящие в небо пожарные лестницы, и надо всем этим, на уровне последнего этажа - крытые деревянные галереи, словно на крепостной стене какого-нибудь французского родового замка.

Откуда-то долетали звуки разговоров: детских - весёлых и капризных, женское любовное воркование, громыхала брань, звенело праздничное застолье, но вокруг никого не было, и запылённые окна оставались мертвы и пусты. Я начал догадываться, что старик намеренно свернул в эту подворотню, пытаясь скрыться. Что же, замысел удался: через несколько минут я окончательно потерял его из поля зрения, а шорох его шагов занесли, как метель заносит следы, доносившиеся со всех сторон призрачные голоса.

Ещё какое-то время я брёл наугад, пока не оказался в тупике с низенькой деревянной дверью под шиферным козырьком. Подъезд тоже был необычным и более всего напоминал уходящую вверх мрачную шахту, по стенам которой шла узкая - всего полметра шириной - лестница без перил. Видит всемогущий Ицамна, с меня сталось бы и забраться по ней до самого конца, лишь бы достать неуловимого старика. Но тут я заметил прямоугольник света впереди - там на беспокойном ветру хлопала ещё одна дверь. Подъезд оказался проходным; скорее всего, старик не стал карабкаться наверх по шатким ступеням, а проскользнул на улицу. За ним!

Толкнув дверь, я выбрался наружу и застыл, ошарашенный. Неведомо как, лабиринт дворов вывел меня в тот самый арбатский переулок, где находилась детская библиотека, ставшая потом моей первой переводческой конторой. Я был совсем недалеко от своего дома, не потратив на обратный путь и третьей части времени, положенного мной, чтобы добраться до "Акаб Цин"! Что за чертовщина?

В отличие от странных улочек и дворов, по которым я, словно Алиса кэрролловского белого кролика, преследовал предполагаемого заказчика, этот переулок был запружен народом. Ближайшее ко мне добротное серое жилое здание было будто гигантским колуном рассечено надвое; края раны уже довольно сильно разошлись, обнажив внутренности. С первого по шестой этажи в образовавшейся расщелине были видны половинки квартир: где-то обклеенные старыми обоями спальни, где-то дорого отремонтированные гостиные или зависшие над пропастью унитазы. Картина напоминала огромный кукольный домик, который можно раскрыть и заглянуть к нему внутрь. Изредка в проёмах мелькали синие комбинезоны спасателей, проверяющих, не остался ли кто в западне. У подъезда высилась небольшая гора диванов, телевизоров, компьютеров и набитых одеждой чемоданов - жильцы спасали самое ценное, пока подъезд не оцепила подоспевшая милиция. И сейчас ещё собравшаяся вокруг толпа возмущенно гудела, требуя у милиционеров снять кордон и пропустить её в погибающее здание.

Цела ли старая библиотека? В груди у меня защемило: это непримечательное и мало кому нужное строение в арбатской подбрюшине было одним из немногих мест в Москве, к которым я испытывал необъяснимую нежность.

...Землетрясение пощадило её. Деревянная постройка девятнадцатого века оказалась прочнее монументальных глыб сталинского ампира, аляповатых монстров элитных жилых комплексов и хрущёвских многоэтажных хижин. Пломбы Угрозыска на дверях были срезаны: то ли наведывались конкуренты из ГУВД, то ли мародёры воспользовались катаклизмом, чтобы попытать удачи в прикрытом за нарушения офисе.

Сам не зная зачем, я поднялся на порог и взялся за ручку; она неожиданно мягко подалась вниз, и дверь с недовольным скрипом отворилась. Воровато оглянувшись, я шагнул внутрь. Хулиганская выходка сойдёт мне с рук: во всеобщей суматохе никому нет дела до заброшенной переводческой конторы.

Там царил густой полумрак, и было душно, как в веками остававшемся запечатанном склепе. Предзакатному зимнему солнцу не по силам было проникнуть сквозь заросшие грязью оконные стёкла. В глубине помещения на полу чернела страшная широкая полоса: видимо, владельцев конторы сюда до сих пор не пускали, а милиции отмывать следы убийства было недосуг.

Приблизиться и осмотреть их я не осмелился; вместо этого подошёл к прилавку, за которым меня обычно встречал желчный Семёнов. Из-за скверного освещения его рабочего места почти не было видно, но я будто предчувствовал, что там найду.

Среди осыпавшейся штукатурки и книжной пыли на стойке покоилась она. Мне достаточно было всего один раз погладить пальцами заботливо выделанную кожу, чтобы узнать её - украшенную золочёным вензелем папку, в которой я получил самую первую, а, вернее, вторую главу старинной книги.

Я не стал искать объяснений. Жадно схватив папку, я стремглав вылетел из библиотеки и бросился в своё логово. Ни землетрясения, ни чудовища, ни даже милиция не страшили меня сейчас. Я боялся лишь одного: проснуться в поту в своей постели, судорожно сжимая пустые руки, в которых всего несколько мгновений назад держал свой бесценный груз, эту вымоленную и выстраданную мной индульгенцию.

* * *

Сверху лежал свёрнутый вчетверо клетчатый тетрадный лист, а за ним виднелись они! Страницы моего дневника! Дрожащими руками я отложил в сторону бумажку - она подождёт. Весь мир подождёт...

4.2.

- "Что в обозначенном колодце, или сеноте, как именовали его индейцы, мне пришлось провести пять дней и четыре ночи, и что обстоятельства моего пребывания в оном колодце, как и моего освобождения из него, были преудивительны и чудесны.

Что до наступления дождливого времени на Юкатане оставалось ещё несколько недель, и дни были весьма жаркие и засушливые, и что испытание жаждою перенёс я единственно благодаря росе, капли которой слизывал ранним утром с каменных стен сенота. Однако пуще влаги нуждался я в надежде на избавление, которая таяла с каждым часом, проведённым мною в заточении.

Что в первый день думал я, что сеньор Васко де Агилар вспомнит об обязательствах, кои накладывают на него его дворянское звание и благородное происхождение, что вспомнит и о тех сражениях, в каких бывали мы с ним вместе, и дрались плечом к плечу, и прикрывали друг другу спину; и что вернётся он, и выручит меня из плена. Но что слово проклятого брата Хоакина, этой твари с раздвоенным языком, оказалось для сеньора Васко де Агилара сильнее, чем слово крови и чести; Господь ему судия.

Читать с официального сайта проекта "Сумерки"

Что в первый день, а также и в день второй, кричал я и звал из своего колодца, надеясь привлечь к нему вероломного Васко де Агилара или кого-то из солдат, если те надумают вернуться и помочь мне, упомнив, что я всегда был милостив и мягок с ними. Однако никто из них не пришёл; и что тогда я стал кричать ещё громче, надеясь, что меня найдут индейцы, и помогут выбраться, или хотя бы умертвят меня из ненависти или из милосердия.

Что на исходе второго дня от непрестанных криков своих я потерял голос и более не мог звать на помощь. Что тогда же меня стали покидать и силы, так что почти всё время я проводил лёжа на земле лицом вниз, моля Господа о прощении. Что нога моя распухла и стала чернеть, и боль от неё была невыносимая. И что мысль о медленной и мучительной гибели была мне так противна, что думал я наложить на себя руки, дабы избежать страдания. Что совершить это над собой я хотел каменным индейским ножом, какой нашёл среди костей и черепов на земле.

Но что в третью ночь, когда я оставил уже всякую надежду на спасение, произошло странное событие, не позволившее привести мои греховные намерения в исполнение.

Надлежит объяснить, что индейское городище, в коем находился сенот и искомая пирамида, было местом заброшенным и пустынным; его сторонились даже звери и птицы, потому и днём, и ночью стояла вокруг тишина. Однако в ту ночь, о которой я повествую теперь, поблизости громко ревели обезьяны так, будто что-то напугало их. Что от этого шума я очнулся и решил, что зверей потревожили проходящие мимо люди, и стал кричать снова, спрашивая на испанском и на местном наречии, есть ли кто рядом. Что сил моих и голоса хватило мне лишь на два громких крика, после чего я опять осип и мог молить о помощи только шёпотом.

И что через короткое время далеко вверху увидел я огонь свечи, и освещённое ею лицо, которое показалось мне лицом белого человека. Что человек этот долго вглядывался вглубь колодца, но, наверное, видеть меня не мог. Что я, сорвав голос, не знал, как завладеть его вниманием и призвать его на помощь. И что стал тогда размахивать руками, и прыгать на здоровой ноге по колодцу, хотя вторая моя нога от этих движений и причиняла мне невыносимейшую боль.

Что под конец мои старания возымели действие, и глядевший в колодец человек меня заметил, потому что стал водить свечой вокруг, пытаясь рассмотреть меня получше; после же он снова исчез, к моему превеликому отчаянию и разочарованию, и более уже не появлялся.

Что остаток ночи я провёл в молитвах и размышлениях о случившемся, и пришёл к заключению, что виденное мною лицо принадлежало не человеку, но было божественным знаком, поданным мне, чтобы я отринул свои греховные помыслы и имел мужество бороться.

И что поступил я так; и за то было даровано мне скорое избавление"

Я перечитал ещё раз строки, в которых пленённый конкистадор описывал бывшее ему знамение. Вот сквозь мутную пелену полузабвения он слышит вопли обезьян-ревунов; хватаясь изодранными в кровь пальцами за выступы каменной кладки, с трудом поднимается на ноги. Что же он кричит? "Есть тут кто?!"

"Hay alguien aqui?!"

Не те ли слова я слышал, сидя на кухне в новогоднюю ночь? И, о Боже, не его ли, заглядывая в своё зеркало, я видел на дне жертвенного колодца - потерявшего голос, раненого, истощенного, но всё ещё живого - всего через несколько минут после того, как я отказался от него, поставил на нём грубо сколоченный солдатский могильный крест?

Какая ирония в том, что я, утративший веру в его спасение, не сумевший даже правильно истолковать значение и смысл нашего невозможного ночного свидания, внушил ему надежду, а моё перекошенное от страха лицо предстало перед ним, как знак свыше! Знак же этот - продолжать борьбу и не отступаться на полпути - был дан не только ему, а, прежде всего, мне. Но я-то принял его за бесовские проказы, да ещё и завесил зеркало простынёй, чтобы оно больше не вздумало сводить меня с ума. Ничтожество, дурак!

Однако конкистадору не терпелось досказать мне историю своего чудесного освобождения...

"Что по прошествии четырёх дней и четырёх ночей мне послышались человеческие голоса, но, будучи измождён и находясь в беспамятстве, я не смог даже встать и воззвать к ним.

Что голоса, однако же, сделались громче, и что я услышал, как меня зовут по имени, а после на меня плеснули водой, отчего я пришёл в сознание. Что вверху, у горла сенота, увидел я нашего проводника, Хуана Начи Кокома, и с ним ещё нескольких индейцев. Что люди эти сбросили мне вниз верёвки, которыми я обвязал себя, и что при помощи этих верёвок они подняли меня со дна страшного колодца, и положили на живую зелёную траву. И что возблагодарил я тогда Пресвятую Деву Марию, и плакал как ребёнок, а после снова забылся.

Что проснулся я в небольшой индейской деревушке, и было мне сказано, что в беспамятстве я провёл ещё целый день. И что в этой деревушке меня кормили и выхаживали, и приложили целебные листы к моей покалеченной ноге, отчего мучившая меня боль прошла, и опухоль спала.

Что когда мой ум и дух вернулись ко мне, позвал я Хуана Начи Кокома и стал расспрашивать его, как удалось ему бежать от Васко де Агилара и брата Хоакина, и зачем он захотел выручить меня из колодца. Что проводник поведал мне, как на одной из стоянок солдаты взбунтовались, отказываясь идти через болота; другой же дороги не было, поскольку сакб, по которому мы пришли в Калакмуль, вёл только в одну сторону.

Что Васко де Агилар пробовал усмирить мятежников силой, но был смертельно ранен ударом кинжала; и что сам Хуан Начи Коком, улучив миг, обрезал верёвку, коей был привязан к раненому, и сумел скрыться в зарослях. Что, помня доброе моё к нему отношение, и желая воздать мне за него, повернул он назад и шёл через лес, пока не был остановлен обитающими рядом с Калакмулем индейцами. Что эти индейцы пленили его и вначале хотели убить, но что жрец их, услышав мольбы моего проводника, не допустил казни, и выслушал его. Узнав же, что Хуан Начи Коком пытается спасти меня, и что оба мы пострадали, желая защитить от поругания и уничтожения древние индейские рукописи, жрец этот приказал его освободить. Что так же приказал он и извлечь меня из сенота вопреки местному обыкновению, по которому смертным нет обратного пути из жертвенного колодца, как нет грешной душе выхода из Преисподней.

Что с этим преудивительным человеком, жрецом, я после имел длительные беседы, сносясь с ним посредством Хуана Начи Кокома. И что сообщил он мне сведения, переменившие меня и преобразившие мою жизнь.

Что, по словам этого жреца, священная индейская книга, за какой охотился по поручению отца Диего де Ланды брат Хоакин, была для его народа источником великих бед, и потому так усердно оберегалась от любопытных. Что книга эта, в точности, как говорил мне ранее Хуан Начи Коком, последний из сынов выродившейся царской династии, была сводом прорицаний, главным среди которых было предречение конца мира.

Что вера индейского народа в непреложность этих предречений была совершенна, и что все города, и все люди, и все цари его жили в точном соответствии с пророчествами. День же, обозначенный в оной книге, как день гибели мира, по индейскому календарю уже наступил, и случилось это за века до прибытия на Юкатан испанцев.

Что совершившееся в тот день стало для индейского народа его концом, одновременно же и его самой страшной тайной, и величайшим позором. Ибо время было жрецами высчитано неверно, и прорицание не осуществилось; однако вера майя в обречённость мира, и в непогрешимость великого предсказания, и в правоту колдунов и астрологов была так огромна, что они сами исполнили пророчество.

Что в обозначенный день ушли они из городов, и сожгли свои дома, и разбрелись по лесам, и что не стало больше государств и княжеств, а стали разрозненные племена. Что с годами забыты были и искусство скульптуры, и строительное ремесло, в коем достигли индейцы несказанных высот, и грамота, и многие обычаи богослужения. И что стал этот проклятый день не концом мира, а гибелью народа; те же, кто не желал верить в предсказанное, назывались отступниками и поносились, и жилища их разорялись, и селения были преданы огню.

Что говорил мне жрец так же и о том, как его племя, бывшее века назад могучим и славным княжеством, разрушалось год за годом, превращаясь в дикарей, и не помнило уже, что осталось последним хранителем той самой священной книги, которая погубила майя. Что книгу эту он сам получил от своего отца, когда тот умирал, а тот от деда; и что когда настанет его черёд умирать, должен был и он передать рукопись своему сыну, который также должен был сделаться жрецом и хранить её. И что так должно было продолжаться, покуда великий индейский бог Ицамна и прочие боги живы, и мир стоит. Потому что самая сокровенная и разрушительная тайна священной рукописи в том, что прорицание верно, а ошибочен лишь расчёт времени, который провели астрологи, толковавшие книгу.

И что каждый сын народа майя, и каждый живущий на свете человек из любого другого племени, какому богу он ни поклонялся бы, помнить обязан, что мир конечен так же, как смертен человек; и что священная рукопись - тому подтверждение, и о том вечное напоминание, и потому должна быть сохранена любой ценой.

Однако соблазн толковать пророчество и исчислять точный день светопреставления посредством этой книги - греховен и губителен; и что, как стал он однажды причиною падения империи майя, так же может ввести в искушение, а затем обратить в пепел империи грядущего, а даже и всех живущих на земле людей. Человек слаб, труслив и любопытен, оттого подобные знания для него опасны.

Что тогда спросил я у жреца, не попала ли святая книга в руки нечестивому монаху, брату Хоакину, когда тот разграбил индейский храм в Калакмуле. Что тот утешил меня, и разъяснил, что в осквернённой солдатами пирамиде лежала обманка, видом похожая на искомый манускрипт, но заведомо лживая и пустая.

Что спросил я также у него, отчего он поведал мне, чужаку, сию тайну, о которой неведомо было многим из сынов его народа. И что он возразил мне, и признал, что индейская богиня Иш Чель не соблаговолила послать ему сына, и в вымирании рода своего он видел знак вымирания майя. Что доносили ему вести о бородатых людях из-за моря, и об их чудесных лодках, и громоподобном оружии, и о доблести в сражениях. Что всё это пробудило в нём любопытство, и просил он великого Ицамну открыть ему правду об этих людях. И что тот послал ему видение, в котором бородатые люди подчинили себе землю майя, и ацтеков, и прочих народов, и правили большей частью мира.

И что тогда решил хранитель книги, что не может унести с собою в могилу тайну конца мира, только оттого, что не имеет сына; также и народ его должен передать её другому народу, если сам не оставил после себя наследников. И что когда решил он так, то молился своим божествам, среди которых был и бог смерти Ах Пач, и бог солнца Ах Кинчил, и сам Ицамна, и спрашивал, правилен ли его замысел. И было ему знамение, укрепившее его веру в это.

Что случилось это несколько месяцев назад, и что с тех самых пор, положившись на волю индейских богов, жрец этот терпеливо ожидал их помощи, покуда Ицамна не положил меня в свой сенот, отступившись от моей жизни. Что, по его разумению, я был предназначен богами для того, чтобы принять у него древнюю рукопись, и, сделав так, уберечь её от тлена и забвения.

Что третьим вопросом моим к нему было, как узнать, когда же настанет подлинный судный день, и что будет причиной ему. Что тогда усмехнулся жрец, и сказал мне, что бородатые люди также слабы и любопытны, как его соплеменники; и что новые исчисления, которые проводил его отец, дают миру ещё около шестисот тридцать цолькинов, что на наш счёт составляет четыреста пятьдесят лет. Что, однако, он повторно предостерёг меня от соблазна высчитывать точный час светопреставления, потому как дело это не человеческое, а божественное.

И сказал он мне, что земля погибнет тогда, когда умрёт Ицамна - отец и старейшина индейских богов, премудрый властитель сего мира, вообразивший и так воплотивший его.

И что предзнаменованием светопреставления станет немощь этого бога, от которой станет и мир лихорадить.

И что когда закроет он глаза в последний раз, погрузится мир в вечную тьму.

И что когда начнутся предсмертные судороги его, скорчит всю землю от страшного сотрясения почвы, и рушения гор, и буйства морей.

И тогда настанет конец.

Таковы подробные обстоятельства моего похода в древний индейский город Калакмуль и обретения мною удивительного свитка, который я храню по сей день, и ради описания которого я затеял настоящий отчёт. О прочем же - и о возвращении в Мани, и о разоблачении мною умыслов отца де Ланды, и о нынешнем местонахождении Книги поведал я уже в Главе Первой сего отчёта, и повторять это считаю излишним.

В непрестанном ожидании предречённого дня,

Писано собственноручно Луисом Каса-дель-Лагарто, в Мадриде, в июле 1582 года от Рождества Христова"

* * *

И это всё?!

Тропический смерч, бушевавший в моей голове всё время, пока я читал завершающую часть повествования Луиса Каса-дель-Лагарто, вырвал у меня из рук последний лист, но я долго ещё сидел, не смея шелохнуться, и не веря, что больше конкистадору сказать нечего.

И тогда я услышал, как со смачными щелчками, соединяясь пазами, превращаются в единое целое разрозненные части этой невероятной истории.

Как случайное участие в экспедиции необычного испанского офицера, готового поверить язычникам вместо того, чтобы во славу Христа спалить их деревни, оборачивается промыслом майянских богов.

Как обретает смысл погоня сквозь четыре с половиной столетия неких сил за тайным свитком, или хотя бы сведений о нём, и стремление других сил, не жалея человеческих жизней, воспрепятствовать этому.

Проясняться стала и моя собственная роль, и оказалась она вовсе не так жалка, как мне думалось ранее; доказательством тому было мистическое обращение ко мне заточённого в сеноте Каса-дель-Лагарто. (Всего через несколько минут я получил ещё одно подтверждение этому).

И ещё... Неожиданно чётко я вспомнил мальчика, разговаривавшего со мной в вагоне метро. До сих пор я не решался трактовать его слова, не будучи полностью уверен, что они не навеяны моей эсхатологической паранойей. Но сейчас, дочитывая рассказ конкистадора, я мгновенно узнал в них последние речения майянских пророков.

"...найти его. Ибо беда мира в том, что болен Бог его, оттого и мир болен. В горячке Господь, и творение его лихорадит. Умирает Бог, и созданный им мир умирает. Но не поздно ещё..."

Кем бы ни был тот мальчик, и кто бы ни вложил эти слова в его уста, они магическим образом дополняли исповедь Каса-дель-Лагарто, который внял заветам жреца и избегал толковать предсказание, просто сохранив его для потомков.

Неужели что-то могло быть ещё сделано? Ведь сказано было мне "Но не поздно ещё..." и "...найти его". Ицамна всемогущий, найти кого? И как?!

Задумчиво перекладывая страницы дневника, я зацепился взглядом за тетрадный лист, лежавший в найденной папке. Записка? Стоит ли читать чужие письма, когда всего за один любопытный взгляд на не предназначенный для твоих глаз текст можно поплатиться сердцем? Разумеется, стоит!

Почерк был тот же самый, что на бумажке с адресом, которую выронил убегающий старик; узнал я и чернила перьевой ручки. Сомнений быть не могло: у бюро "Акаб Цин" я столкнулся лицом к лицу с самим заказчиком. Он меня не узнал, и неудивительно: до тех пор мы с ним никогда не встречались. Загадочным для меня было только его решение отнести папку с последней главой в заброшенную переводческую контору на Арбате... Я развернул записку.

"Не беспокойтесь о предыдущей главе, переведите лучше эту. Потом вернёте обе сразу. И прошу Вас, поторопитесь! Времени остаётся совсем мало.

ЮК" Вопрос на засыпку: где в Москве находится улица имени Ицамны?

15.1

Рассуждая здраво, в этом городе не место проспектам, бульварам и площадям, названным в честь богов индейцев майя. Однако записка с адресом "ул. Ицамны, 23" была у меня в руках, и меня там ждали. От того, насколько быстро я сумею разыскать эту улицу, зависело нечто намного более важное, чем просто моя собственная судьба.

Глупо считать, что на картах и автомобильных атласах Москвы обозначены все существующие переулки и дома: тайных мест здесь предостаточно. Однако надежда обнаружить улицу имени старшего из богов майянского пантеона не покидала меня, и я продолжил ползать с лупой по огромной топографической карте города.

Читать с официального сайта проекта "Сумерки"

Записка с адресом была единственной зацепкой, оказавшейся в моих руках. Разумеется, первым делом, я должен был выполнить просьбу заказчика и как можно скорее перевести последнюю главу сочинения Каса-дель-Лагарто; затем её следовало вернуть загадочному старику. Я мог, конечно, просто оставить перевод на прилавке в старой библиотеке - там же, где нашёл папку, но мне необходимо было, в конце концом, лично встретиться с этим человеком и получить от него объяснения. Ко всему прочему, он - впервые - обратился ко мне напрямую; это доказывало, что между нами действительно установилась некая особая связь, и я был вправе рассчитывать на его откровенность.

Он торопил меня. Я и сам понимал, что время на исходе. Но мог ли я что-либо изменить? Вряд ли возможно отвратить и даже задержать надвигающийся Апокалипсис, строча перевод криптоисторического документа, до этого ещё не додумался даже ни один сверхчеловек из американского кино. Да и индейские пророки никак не обмолвились о грядущем миссии, на роль которого я мог бы претендовать, не сломайся моя печатная машинка. Определённо, я был безнадёжен. И всё же на этот раз я твёрдо знал, что пути назад нет, и готов был идти до самого конца.

"Найди его", "ещё не поздно"... Не будь это предположение таким абсурдным, я решил бы, что речь идёт о том, чтобы разыскать самого находящегося при смерти майянского бога. Однако тут, по крайней мере, надо лететь в Мексику, а у меня даже нет загранпаспорта. Кто же тогда? Растолковать эти слова мог только один человек - подписавшийся "ЮК" старик, который вовлёк меня в эту фантастическую интригу. Что, кстати, могут означать эти буквы? Не иначе как начало слова "Юкатан"...

Значит, всё же улица имени Ицамны. Улица, которой не было ни на одной московской карте, плане, телефонном справочнике и атласе автолюбителя. У меня ушло около двух часов, чтобы окончательно в этом убедиться.

Тогда, утомлённый мельтешением сине-белых сплетений переулков и бульваров, я взялся за дело с другого конца. Быть может, если перевести последнюю главу, заказчик сам разыщет меня, как находил до этого?

Накачав себя кофе так, что стало заплетаться сердце, я четыре часа подряд переводил и переписывал начисто последнюю главу. Предыдущую же, изъятую у меня Набатчиковым, я мог восстановить только приблизительно, так как, читая её, делал лишь наброски перевода, рассчитывая потом вернуться к оригиналу ещё раз и подготовить финальный вариант.

Вряд ли стоило надеяться на мягкосердечность майора и его желание мне помочь. Было неясно, почему он до сих пор не заявился ко мне, требуя ответа за дачу ложных показаний по поводу местонахождения "Акаб Цин". Собирался же он брать штурмом нехорошее бюро в течение нескольких часов после нашей встречи? Не иначе, как землетрясение всё же вмешалось в его планы. Но скоро он наверняка опомнится и начнёт меня донимать, так что на счету каждая минута, которую я могу уделить работе.

Кажется, у соседа с седьмого была электрическая пишущая машинка. Ждать, пока из мастерской вернут "Олимпию", я никак не мог; надеюсь, что старушка простила мне эту маленькую измену. Видят боги, сдавая её в ремонт, я вовсе не пытался под видом краткосрочной госпитализации заманить её в дом престарелых.

Наш лифт, которого от подземных толчков настиг инсульт, так и оставался, парализованный, между четвёртым и пятым этажами; так что, прежде чем постучаться к соседям, мне пришлось одолеть восемь лестничных пролётов. Электричество дали всего двадцать минут назад, и вся семья собралась на кухне, где, зашкаливая от переизбытка эмоций, надрывался телевизор.

В столице в катастрофе сгинули более тысячи человек, ещё столько же пока считались пропавшими без вести. Через три-четыре дня от их поисков, как обычно, откажутся, и на завалы придёт тяжёлая строительная техника, превращая рухнувшие здания в братские могилы, но пока власти клятвенно обещали, что сделают всё для спасения каждой человеческой жизни.

Вот, подняв десятиметровую чугунную балку, из случайного укрытия достают заплаканную маленькую девочку. Таких чудес будет всего-то два или три на весь перепуганный город, но они дадут новые силы тысячам людей, в исступлении разгребающих руины своих домов исцарапанными пальцами и обрывающих телефоны штабов МЧС. Что может быть страшнее и мучительнее надежды?

Теперь - больницы; так уж заведено на телевидении. Рыдающие как младенцы старики, угрюмо молчащие дети со старческими глазами, бинты, бинты, бинты... Нам нужна кровь для переливания, много крови. Море крови...

И это - только Москва, а ведь есть ещё и Питер, и Екатеринбург, и Сочи, и Махачкала, и Владивосток. Есть ещё наполовину затопленный Нью-Йорк и десятки тысяч горожан, замешкавшихся при эвакуации, и потому оставшихся в своих квартирах с лёгкими, полными солёной воды. И Токио с поверженными стоэтажными башнями, задавившими целые кварталы; и серые квадратики крыш с чёрными точками выплывших людей - всё, что осталось от ушедшего в пучину японского города Кобе. И перемазанные потом пополам с кровью индийцы, для которых четверть миллиона размолотых катаклизмом мёртвых тел через несколько дней обернутся миллионными жертвами неизбежных эпидемий.

Переступив через порог соседской кухни, я сам стоял десять, двадцать минут - остолбенев, прилипнув взглядом к экрану, боясь шелохнуться и не отваживаясь заговорить о дурацкой машинке. И только когда новостной блок, посвящённый Армагеддону, подошёл к концу, я разлепил губы.

- Сергей Андреевич, у вас машинка была печатная, помните?..

"Новый поворот в деле о групповом убийстве в московском районе Бибирево", - беспардонно перебил меня телевизор.

Кадры с места событий: люди в милицейской форме осторожно ступают по залитому густеющей кровью полу; санитары грузят на носилки закоченевшие трупы в необычных одеяниях: что-то яркое, кажется, украшенное птичьими перьями; крупным планом - рука с дорогими швейцарскими часами, потом валяющаяся на полу причудливая маска, вызывающая в памяти иллюстрации из книги Ягониэля.

"Личности некоторых жертв установлены", - на экране появляются старые фотографии улыбающихся людей; так же трудно подобрать подходящий снимок для некролога и гравировки на могильном памятнике... В трёх из них я узнаю сотрудников "Акаб Цин" - молодую девушку с короткой стрижкой, ухоженную брюнетку и самца с обложки глянцевых журналов. Боже, боже... Меня словно самого накрывает, оглушает тяжёлой океанской волной... "На Новый Год мы не работаем, из-за ритуалов". Что за дьявольские церемонии проводили они на крыше бибиревской многоэтажки? Неужели согласились добровольно идти на заклание, или в их обряды кто-то вмешался? И, если только Набатчиков не солгал, выбивая из меня признание, для чего им понадобились копии моего перевода?

А вот и сам майор, глядя мимо камеры, неожиданно сухим, казённым языком даёт разъяснения корреспонденту. Стоп-кадр на лице следователя...

"Только что мы получили сообщение, что расследующий дело майор Пётр Набатчиков объявлен в розыск. По заявлению пресс-службы ГУВД города Москвы, есть все основания опасаться за его жизнь. Пока непонятно, связано ли исчезновение майора Набатчикова с последним делом, которое он вёл"

Я зашарил рукой в поисках стула и без спросу нацедил себе из-под крана воды. Чёртов болван! Говорил я ему, какие тут сектанты... Бедняга...

- Вам нехорошо, Дмитрий Алексеевич? - встрепенулся сосед.

- Да уж, хорошего, честно говоря, мало... Собственно, хотел насчёт печатной машинки, - осушив стакан и наливая себе ещё, выдавил я.

- Что же вы собрались печатать? - уже с антресолей поинтересовался он.

- Завещание, - я попытался отшутиться, но Сергей Андреевич понимающе кивнул.

* * *

Почерк показался мне похожим на тот, которым Набатчиков записывал в свою книжечку мои признания, и я с немалой толикой облегчения решил, что с майором не случилось ничего дурного.

Послание было положено мне под дверь; должно быть, принёсший его человек - возможно, и сам Набатчиков - заходил как раз в тот момент, когда я поднимался к соседям. Не достучался и оставил записку:

"Если хотите получить обратно то, что у Вас забрали, приходите сегодня в два часа пополуночи на Гоголевский бульвар"

Мыслей у меня в тот миг только и было, что о конфискованной главе, перевод которой я должен был представить как можно быстрее; ничего другого у меня и не отбирали. Немного настораживало, что доброжелатель, словно сбежав из детективного романа, пожелал остаться неизвестным. Однако почерк, повторюсь, почудился мне знакомым, а чтобы вернуть пропавший оригинал, я был готов к жертвам куда более серьёзным, нежели ночное паломничество к памятнику автору "Вия".

Поэтому, расправившись с переработкой перевода заключительной части повести Луиса Каса-дель-Лагарто, я еле дождался наступления оговоренного времени.

15.2.

Несмотря на поздний час, на Арбате в слепящем свете прожекторов в двух или трёх местах ещё продолжали работать спасатели. Однако бульвары словно находились на территории другого государства: здесь было совсем пустынно, и клубился такой плотный туман, будто на землю опустилось грозовое облако.

Москва - город, в котором почти никогда не темнеет. Сияет неоновая реклама, не жалеют сил софиты ночной подсветки, в которых с удовольствием позируют, переживая ночью второе рождение, даже самые чумазые и неказистые московские дома. Вечно колышущееся над городом марево, смесь испарений сотен заводов и миллионов людей, впитывает в себя этот базарный блеск и начинает исходить собственным белёсым фосфоресцирующим свечением.

Но бульвары в ту ночь были будто накрыты колпаком; здесь царил густой, душный сумрак. Фонари горели один через десять, превращая туманную аллею в цепочку уходящих вдаль мерцающих молочным светом шаров, проросших голыми ветвями мёртвых деревьев. Ещё только приблизившись к покрытому холодной испариной, окаменевшему писателю, я уже пожалел, что поддался искушению и пришёл на встречу.

Читать с официального сайта проекта "Сумерки"

Въезд на бульвары, верно, был перекрыт из-за завалов; за всё время мимо не проехало ни единой машины. Окна домов были все сплошь черны, словно им запретили смотреть на бульвар. Тут, видимо, просто ещё не успели включить ток, успокаивал себя я, но выходило плохо: случись что со мной сейчас, никто даже не заметит.

Я нервно огляделся: никого. Возможно, просто чья-то шутка? Следственный эксперимент? Крадучись, я медленно двинулся вперёд. В записке не указывалось, где именно мне назначено свидание, так что придётся преодолеть всё расстояние от Гоголя до Кропоткинской...

Аллея была пуста. По конец её, подходя уже к торговым палаткам у метро, я ускорил шаг, чтобы удостовериться в том, что меня провели. Может быть, в этот самый момент, воспользовавшись моим отсутствием, злоумышленники взламывают мою квартиру, чтобы похитить последнюю главу дневника! Я резко развернулся, собираясь бросить всё и бежать домой, и тут увидел...

Шагах в тридцати за моей спиной в коконе света чернела странная фигура. На первый взгляд человеческая, она неприятно царапала глаз неестественными изгибами рук и ног, скрюченной осанкой, безвольно висящей головой. В то же время, в силуэте виделось что-то неуловимо узнаваемое...

Существо сделало шаг навстречу: резким движением задралось вверх колено, дёрнулся таз, и с какой-то необъяснимой воздушностью оно перенеслось на добрых полтора метра вперёд, окунувшись в тени. Оттуда, словно желая приободрить меня, оно кивнуло: голова порывисто откинулась назад и снова упала на грудь.

Я и сам хотел приблизиться к нему, но кашица тающего снега, тонко размазанная по чёрному асфальту, превратилась в настоящие зыбучие пески: ноги вязли в ней, отказываясь слушаться. Зловещая тёмная фигура была почти неподвижна - только чуть покачивалась, словно колеблемая ветром, и никак не проявляла враждебности. Однако ужас, который я испытывал от одного взгляда на неё, не уступал тому, что мне пришлось пережить, когда я тягался с рвущимся в мой дом големом.

Рука создания, безжизненно висевшая вдоль туловища, вдруг взлетела вверх и, описав, полукруг, опять обмякла; движение это повторилось ещё, и ещё - пока я не понял, что оно манит меня к себе. Опустив глаза, я сделал глубокий вдох, попробовав опустошить голову, и заставил себя сделать два десятка деревянных шагов вперёд.

Посмотрел на него вновь и, не выдержав, принялся креститься: хотя моя душа и была заполнена взболтанной смесью из научного атеизма и майянских суеверий, руки сами собой принялись творить этот защитный знак; не иначе, как сказывалась пресловутая генетическая память.

Всё-таки это был человек.

Сквозь разодранную куртку я увидел чернеющую на груди кошмарную рану. Голова свисала вниз и набок, но когда я решился оторвать глаза от земли, она дёрнулась и приподнялась, встречая мой взгляд.

Это был Набатчиков, безнадёжно мёртвый, но непостижимым образом удерживающийся на ногах. Незрячие глаза оставались открытыми, но закатились под лоб; на губах и ноздрях запеклась кровавая пена. Одна из неловко вывернутых рук прижимала к боку злосчастный дерматиновый портфель. Колени бедного майора были чуть подогнуты, а всё тело грузно подалось вперёд - поза, противоречащая любым представлениям об устройстве опорно-двигательной системы человека. Поза, в которой невозможно устоять, если только не...

О боже...

То, что я принял вначале за серебристые переливы тумана, было поблескивающими на свету фонаря, еле заметными нитями, уходившими от локтей, запястий, колен, пят, таза, плеч и темени мёртвого майора куда-то высоко вверх. На этих нитях и висело его выпотрошенное тело, они же и двигали его, будто огромную марионетку. Кем бы ни был чудовищный кукловод, он так и остался для меня инкогнито: посмотреть наверх я не осмелился.

В ужасе я отпрянул назад, но прежде чем успел сбежать, мертвец выбросил вперёд руку, и на асфальт шлёпнулся его портфель. Он отдавал мне его... Возвращал мне то, что было у меня отнято, как и обещала просунутая в дверь записка. Не за этим ли я сюда пришёл?

Набатчиков тактично сделал шаг назад. Я, не переставая креститься, подобрал с асфальта портфель, и, поскользнувшись и чуть не упав в грязь, кинулся от этого проклятого места. Только удалившись от него шагов на двести, я замедлил ход и оглянулся. Несчастный майор стоял там же, где я его покинул, и каким-то необыкновенно живым движением печально махал мне вслед...

* * *

В тот вечер я впервые за последние годы сильно напился. Бутылка шотландского виски, припасённого мной для особых случаев, оказалась как нельзя кстати. Только опустошив её наполовину, я набрался довольно храбрости, чтобы заглянуть в портфель убитого. Достал оттуда заветные листы, а прочее спустил в мусоропровод, пьяно умоляя обречённую на скитания душу майора простить меня за произошедшее. О том, что я оставляю улики, делающие меня главным подозреваемым в устранении Набатчикова, я не думал. Да и не всё ли равно, когда Вселенная катится в тартарары...

Потом ещё, кажется, долго рыдал, кричал что-то гневное в окно, грозил хмурому и безмолвному небу, запивал виски шампанским... Но листы дневника и сделанную часть перевода трогать не посмел. Наконец, забылся сном, лёжа на полу в ванной, где меня до этого тошнило.

Очнулся я оттого, что кто-то лизал мне руку. Еле подняв опухшие веки, попытался унять спазмы в желудке. Подполз к краю ванны и минут пять плескал себе в лицо холодной водой, пока не смог хоть немного соображать. И только тогда обернулся.

Посередине комнаты, приветливо стуча по полу хвостом, сидела моя собака. Следовательно, я всё ещё спал. Однако, какое достоверное похмелье! Всё как в жизни, даже вестибулярный аппарат пошаливает, когда пробуешь подняться на ноги.

Собака пребывала в явной ажитации: нетерпеливо поскуливала, порывалась вскочить и броситься ко мне, но ждала, пока я обращу на неё внимание. И лишь после того, как я ласково потрепал её загривок, она перестала себя сдерживать и, подскочив, исхитрилась лизнуть меня в нос. Потом, выбежав в прихожую, вернулась с поводком в зубах. Точно, сон, причём по обычному сценарию; слава богам, а то после свидания с Набатчиковым на бульварах я уже окончательно решил, что просто нахожусь в горячечном бреду.

Выходить из дому я больше определённо не хотел. Но собака звала меня на улицу так настойчиво, что мне пришлось уступить. В конце концов, это просто сновидение, да и потом, я её уже давненько не выгуливал.

Дома и улицы были не бутафорскими, как часто случается во снах, а почти настоящими, только вот следов землетрясения я нигде не замечал. Вокруг спешили по своим иллюзорным делам серые безликие люди, обычные статисты моих ночных грёз. В общем, ничего особенного - сон как сон, вот только собака опять вела себя странно.

Вместо того чтобы, сорвавшись с поводка, радостно носиться вокруг, она просяще заглядывала в глаза, хватала зубами за полы пальто и тянула куда-то, отбегала, показывая нужное направление, потом возвращалась и лаяла на меня, укоряя за несообразительность.

Она вела меня в место, где непостижимым образом сплетались пульсирующие магические траектории всей истории со старинной испанской книгой: к бывшей детской библиотеке.

Обойдя строение сзади, собака как вкопанная замерла у высоченных железных ворот, втиснутых между двумя старыми жёлтыми особняками, и громко залаяла. Если бы она не привела меня сюда, вряд ли я когда-либо обратил внимание на эти ворота, выглядевшие как въезд во двор продуктового магазина или какого-нибудь госучреждения. Но с ними было что-то неладно; вслушиваясь в собачий лай, я чувствовал, как в моей памяти беспокойно ворочается, просыпаясь, смутные полузабытые образы. Что-то связанное с Диего де Ландой...

Случай с ключником монастыря святого Михаила-архангела в Мани, разбуженного сорвавшегося с цепи псами, которые вывели его к тайным капищам майя в пещерах неподалёку от часовни! С находки, сделанной этими псами, по сути, всё и началось пять веков назад, если верить де Ланде. Что же нашла моя собака? Ворота были плотно закрыты и надёжно заперты, заглянуть за них мне так и не удалось. Однако я решил обязательно вернуться сюда наутро, и, чтобы не забыть об этом, укусил себя за руку, оставив отметину на память: во снах вообще делаешь много невразумительных вещей.

Просыпаться во второй раз на том же самом месте, испытывая притом те же самые симптомы, от которых вроде бы уже получилось избавиться, было ещё более мучительно. Опять же, на сей раз, всё было наяву. Меня терзала нечеловеческая жажда, пол был основательно изгажен, а в голове будто лежал чугунный шар, вроде того перекатывающегося груза, которым уравновешивают неваляшки, только со мной он проделывал этот забавный фокус с точностью до наоборот.

Синие следы от зубов на руке напомнили мне о моих видениях.

Первой моей мыслью была робкая надежда на то, что снами окажутся оба ночных моциона: напился вчера вечером до безобразия, вот и результат. Однако листы предпоследней главы, сложенные в аккуратную стопочку, ждали меня на рабочем столе. Сам стол, стоящий посреди разгромленной комнаты, был вызывающе нетронут и прибран, словно хитрющая нейтральная Швейцария в разорённой мировой войной Европе.

Я испытал чувство острого стыда пополам с рвотным позывом и потащился обратно в ванную комнату. Нечего было и думать о том, чтобы садиться за работу в таком состоянии. Лучшее, что я мог сделать - выйти на улицу и проветриться, заодно и доползу до библиотеки, осмотрю её окрестности. Как знать, вдруг ворота, к которым меня привела собака, и вправду стоят там?

Шатаясь как чумной, я медленно плёлся по Арбату. Улица оживала, с поразительной скоростью стряхивая с себя следы землетрясения: за утро почти на всех пострадавших домах выросли строительные леса, по которым сновали похожие на индейцев гастарбайтеры из Средней Азии. Многие здания уже сияли свежей краской: Москва, великая блудница, изо всех сил старалась скрыть под толстым слоем грима следы вчерашних побоев.

Признаться, обходя старую библиотеку вокруг, я и не надеялся найти за ней те серые ворота. Сколько раз уже случалось, что собака во снах выводила меня к несуществующим местам, приносила несуществующие предметы или убеждала меня, что останется живой и радостной, даже когда я проснусь.

Но ворота были тут как тут. Метра три высотой, не меньше, наглухо задраенные, да ещё и с натянутой поверх колючей проволокой. К одной из створок прибит "кирпич", и больше никаких знаков или надписей. Словом, всё точь-в-точь как в сегодняшнем сне.

Я, наверное, не менее десяти минут околачивался вокруг них, всячески пытаясь заглянуть внутрь, и предчувствуя, что сейчас из-за ворот выйдет сторож, а может даже милиционер с автоматом и в бронежилете, и попросит у меня предъявить документы, которые я как назло с собой не взял.

И только потом, уже мысленно пережив будущий позор, просто подошёл к створкам вплотную и потянул их на себя. Они неожиданно мягко поддались, открывая тесную, но длинную пешеходную улицу, продолжавшуюся, сколько хватало глаз. На ближайшем ко мне здании болталась сорвавшаяся с гвоздя табличка: "Ул. им. Ицамны", а чуть ниже - номер дома: "986".

Я осторожно притворил ворота и перевёл дыхание. Потом, не выдержав, открыл их снова и посмотрел ещё раз. Улица была на месте, и табличка не изменилась. В висках застучало, а перед глазами вихрем закрутились горящие снежинки. Я нашёл её. Я её нашёл!

15.3.

Штурмовой группы спецназа, поджидающей меня в засаде, в подъезде не обнаружилось; очевидно, расследование пропажи майора затягивалось. Однако милиция могла появиться в любую секунду. Наставало время решительных действий.

Зарядив в машинку чистый лист бумаги, я передёрнул каретку, и под бравурный марш собственного сочинения во всеоружии высадился на побережье Юкатана. Зная наперёд, чем окончатся приключения Каса-дель-Лагарто, я мог позволить себе насмехаться над его и над своими опасениями, сетовать о нашей беспечности и поражаться нашей слепоте, которая помешала разоблачить предательский заговор на самых ранних стадиях. Вместе с ним я старался напоследок надышаться дурманящими запахами тропического леса, насладиться звенящим пением удивительных цветастых птиц, послушать у ночного костра солдатские байки.

Читать с официального сайта проекта "Сумерки"

Наше путешествие подошло к концу; оно закалило меня, превратив в другого человека, оно раскрыло передо мной далёкие грозные горизонты, и, в точном соответствии с индейскими предостережениями, наградило и прокляло меня знанием о скором Апокалипсисе.

Я понимал, что в моей жизни наступает новый, быть может, заключительный, но самый главный этап. Со странной уверенностью, с какой я знал о бесповоротности исчезновения "Акаб Цин", сейчас я чувствовал, что, когда за моей спиной захлопнутся серые ворота, многое в этом мире потеряет для меня значение, а встреча, которая меня ждёт там, по адресу ул. Ицамны, 23, станет важнейшим событием в моей судьбе.

Закончив работу, я подшил все страницы и собрал перевод в изрядно поправившуюся коричневую папку. Принял ванну, выгладил свою лучшую белую рубашку и надел уже много лет неношенный костюм. Опохмелился остатками шампанского, оглядел свою любимую квартиру, прощаясь с ней, и щёлкнул выключателем.

Снаружи опять было темно; отношения со светлым временем суток у меня, определённо, не складывались. Нельзя сказать, чтобы я не любил солнце, у нас с ним просто не совпадают ритмы.

Хорошо что, в отличие от вчерашних потусторонних бульваров, улица имени Ицамны была великолепно освещена. Судя по номеру последнего дома, путь мне предстоял неблизкий. Поразительно, что такая длинная улица могла оставаться незаметной для горожан, хотя не исключено, что определённые категории москвичей о ней хорошо знали, как знали о существовании секретных линий правительственного метро или о действующих ядерных реакторах в черте города.

Дома, тянущиеся вдоль расковырянной брусчатки, встречались самые разнообразные; непонятно было даже, как они уживаются на одной улице. Настоящие деревенские избушки со срубами из уложенных крестом почерневших от времени брёвен. Старомосковские двухэтажные купеческие особняки с белой окантовкой. Грубые бараки с покатыми крышами и долгими рядами крошечных окон. Потом, вдруг - колониальные дома, расписанные нездешними яркими цветами, с синими ставнями, будто перенёсшимися сюда с кубинских открыток. И сразу, встык - номенклатурные шестиэтажные монолиты с четырёхметровыми потолками. Каменная мостовая под моими ногами незаметно перетекла в плотно уложенные бетонные плиты, те - в обычный городской асфальт.

На улице было безлюдно, но во многих окнах горел свет и виднелись человеческие силуэты. Казалось, я попал в нескончаемый театр теней и брёл от одной его сцены к другой. В воздухе неслась музыка - от "Рио-Риты" и Утёсова - до "Биттлз" и современной эстрады. Рассматривать дома, заглядывать в окна, и прислушиваться к смене мелодий было так увлекательно, что я и не заметил, как трёхзначные номера на стенах домов сменились двузначными. Здания постепенно расступались, открывая впереди небольшую площадь, на которой возвышались постройки знакомой пирамидальной формы.

Однако огромный, похожий на древнеримский дворец дом с номером "23" оказался ближе, чем загадочные строения вдалеке. Переступив через своё любопытство, я остановился у его дверей - деревянных, массивных и очень высоких, словно сделанных не для людей, а для неких демиургов будущего. Такие же вели в советские министерства и в станции метро, спроектированные в сталинскую эпоху.

За дверным стеклом маячила картонка с надписью "Вход в мемориальный музей В.Анисимовой с другой стороны здания". Но я нажал на ручку, и дверь открылась.

Наверное, я с чёрного хода попал в тот самый "храм памяти" почившей актрисы, недавно с помпой открытый московскими властями. По всей видимости, это был долгострой: воздух в гулких бесконечных коридорах отдавал чем-то затхлым. Пахло не краской и деньгами, как во всех амбициозных современных проектах, а книжной пылью и потёртой тканью, как от театральных занавесов и старых плюшевых кресел. Возможно, это запах экспонатов, сказал я себе.

Свет давали только висящие высоко под потолком хрустальные люстры, горящие в четверть силы и через одну. В облицованных гранитом стенах через каждые пятьдесят метров темнели проёмы арок - там находились выставочные залы. Помпезные бронзовые доски у входа в каждый из них оглашали название экспозиции: "Первые шаги", "Детский садик", "Здравствуй, школа!", "Гордость класса", и так далее.

Так я дошёл до настоящего перепутья: налево - коридор "Вся жизнь - театр", прямо - "Папа, мама, я - дружная семья!". Правый проход был отгорожен абсолютно неуместным бетонным забором с колючей проволокой и огромными красными буквами: "Опасность".

Куда дальше?

Тогда, в вагоне метро, перед тем как со мной заговорил мальчик, я читал про этот музей... И помню, на один краткий миг меня озарило понимание того, что музей этот, как и та навязчивость, с которой в моём поле зрения появляется эта актриса, как-то связаны с её мужем. Как там его фамилия? Кнорозов? А зовут, кажется, Юрий. Да, Юрий Кнорозов. Имя определённо знакомое. И инициалы...

Так вот зачем я здесь!

Не его ли мне надо найти?

И я устремился в коридор с выставками, повествующими о семейной жизни Валентины Анисимовой. "Первый поцелуй", "Лидочка", "В тесноте, да не в обиде"... и вот, в конце концов, искомое - "Юра". Я заглянул внутрь и ахнул.

За аркой распахивался невообразимых размеров зал, уставленный сотнями самых невероятных экспонатов, связанных с цивилизацией майя. Тут были и макеты пирамид Тикаля, и ушмальский Храм Колдуна в миниатюре, десятки всевозможных карт и многометровые стенды с майянской посудой, орудиями труда, мечами, луками, копьями... В особых застеклённых саркофагах с датчиками температуры и влажности хранились сложенные гармошкой книги из кожи и древесной коры. Вдоль стен стояли на постаментах фигуры индейцев в полный рост. Я не мог отделаться от ощущения, что это - чучела, до того натурально они смотрелись. Воины в полном боевом облачении, с татуировками и шрамами, жрецы в пышных одеждах, улыбающиеся дети со щенками на руках, женщины с домашней утварью... Огороженный золотыми столбиками с бархатными красными барьерами, в центре зала покоился изрезанный древний алтарь с четырьмя кровостоками.

Я прошёл всё помещение, узнавая лишь десятую часть имён и названий, хотя и думал, что поднаторел в майянской истории, проштудировав Ягониэля, Кюммерлинга и рукописи Луиса Каса-дель-Лагарто, не говоря уже о познавательных брошюрах. Но это, как выяснилось, было далеко не всё.

За высокой двустворчатой дверью в конце этого зала начинался ещё один, не меньших масштабов, озаглавленный "Конкиста". На входе посетителей встречали две фигуры испанских солдат в кирасах и выгнутых шлемах, при алебардах и аркебузах. Глаза у них подозрительно блестели, и я предпочёл как можно скорее миновать их. Чуть ли не половину одной из стен занимал гигантский портрет Диего де Ланды - в точности такой, как у Ягониэля. Прямо ему в глаза с противоположной стены недобро глядел Эрнан Кортес.

Здесь тоже было на что полюбоваться: и маленький макет часовни в Мани с трогательным крошечным аутодафе, и сцены баталий между конными конкистадорами и устроившими засаду индейцами, и первое издание книги "Сообщение о делах на Юкатане" за авторством настоятеля исамальского монастыря. Однако я чувствовал, что мне пора идти дальше.

Помещение, посвящённое Конкисте, заканчивалось неприметной дверкой. Рядом висели стрелки указателей: "Дирекция" и "Пантеон". Дойдя до комнаты с надписью "Директор", я безрезультатно подёргал ручку и вернулся к развилке. Оставался пантеон...

Этот коридор выглядел совсем иначе, и более всего напоминал этаж какого-то учреждения или научного института. Крашенные бежевой масляной краской стены, кабинеты с табличками: "Ах Кинчил", "Болон Цакаб", "Эк Чуах"... На некоторых было по два или три имени. Все они были крепко заперты. Я шёл мимо них довольно долго, насчитав не меньше сотни, пока не уткнулся в лифтовую дверь. Рядом с ностальгической прозрачной кнопкой вызова было выгравировано: "Ицамна".

Лифт - старый, с двумя внутренними деревянными дверцами, складывающимися гармошкой, громыхнул, когда я вошёл внутрь, и гостеприимно зажёг слабую лампу под круглым плафоном. В нём была всего одна кнопка - и ни цифры, ни надписи. Что ж, зато невозможно ошибиться.

Когда он, лязгнув, пополз вверх, я попробовал прикинуть, сколько этажей может быть в здании музея. Где-то восемь, самое большое - десять.

Прошло три, пять, двадцать минут, а он всё поднимался и поднимался, скрежеща заржавевшим механизмом; лампа иногда гасла, но после загоралась вновь, и я устал уже считать минуты и удивляться, а лифт всё тащился - выше, выше...

Потом он вздрогнул и встал. Это произошло так неожиданно, что я перепугался: застрять где-то на уровне вершины Джомолунгмы было бы сейчас очень некстати.

Попробовал выбраться - дверцы распахнулись; я очутился на забросанной окурками лестничной площадке, выложенной мелкой коричневой плиткой. Передо мной была скучная дверь с приклеенной к ней больничного вида пластмассовой табличкой - белой с чёрными буквами, из тех, на которых пишут обычно "Терапевт" или "Окулист".

На этой значилось: "БОГ".

Я постучал.

16.1

- Открыто, - послышался негромкий, удивительно знакомый голос.

Затаив дыхание, я приотворил дверь и робко заглянул внутрь, готовый увидеть там решительно всё, что угодно - от райского облака и церемониальной комнаты индейского храма до каморки музейного смотрителя, обладающего специфическим чувством юмора.

Не поддающиеся объяснению события последних дней подготовили меня к тому, что стенающий дряхлый лифт, устроенный в здании загадочного музея на несуществующей улице, вполне может доставить меня на самый верхний ярус мироздания. Куда же ещё можно было подниматься битый час, как не на небеса, или, по меньшей мере, Олимп?

Поэтому я даже ощутил некоторое разочарование, когда комната, в которой я очутился, оказалась всего лишь больничной палатой. Унылые зеленоватые стены, зашторенное слепое окно, передвижная капельница у аккуратно заправленной койки. Обиталище всемогущего Ицамны я представлял себе несколько иначе...

Он поднялся мне навстречу из-за небольшого и, наверное, не очень удобного письменного стола, заваленного рабочими бумагами, какими-то схемами и чертежами, придавленными пресс-папье в форме майянских храмовых пирамид. Я сразу узнал его, хотя до сих пор и видел мельком всего один раз: это был тот самый старик, что искал, как и я, отплывшее в астрал бюро "Акаб Цин". Так значит, ничто из произошедшего не было случайностью? И оброненная им записка стала своеобразным пригласительным билетом, подтверждением того, что я записан на приём к... Богу?

- Кнорозов, Юрий Андреевич, - представился он, усугубляя моё замешательство. - Благодарю вас за расторопность.

Я представился в ответ, вызвав его снисходительную усмешку, а после неловко замолчал, ожидая, что он заговорит первым. Но он не торопился начинать беседу, внимательно изучая меня. Преломлённый толстыми линзами роговых очков, его собранный в пучок взгляд медленно полз по мне, обжигая, заставляя съёживаться и прятать глаза.

Несмотря на некоторую нелепость и даже затрапезность своего наряда - облезлых бурых тапок, тренировочных штанов и казённой белой пижамы - он отнюдь не смотрелся жалко или хотя бы несерьёзно. Если бы не разноцветная россыпь таблеток на прикроватной тумбочке и не полупустая капельница, терпеливо дожидающаяся окончания прерванной процедуры, я решил бы, что стою не перед больным, а перед главврачом этой странной одноместной клиники.

Спартанский дух, в котором была выдержана комната, разбавляли многочисленные фотографии, густо покрывавшие стены у койки и рабочего стола. Тут были и древние коричневатые карточки с каллиграфическими подписями, и чёрно-белые фото из семидесятых, и современные любительские десять-на-пятнадцать. Почти все изображённые на снимках лица и виды казались неуловимо близкими, некоторые - чуть не родными, но чтобы разобраться в этом ускользающем ощущении, нужно было подойти к ним поближе.

Палата выглядела обжитой, словно размещённый в ней пациент провёл здесь уже немало времени. Несмотря на всю скупость и суровость обстановки, заметны были попытки облагородить её. Посреди комнаты стоял мебельный комплект, будто целиком похищенный из советского дома отдыха: два старых кресла с полированными деревянными ручками и набитыми поролоном сиденьями, и полированный же круглый столик с довольно дурацкой цветочной вазой.

В углу гонял заикавшуюся пластинку Мирей Матье ламинированный под дерево электрический проигрыватель. Картавые исповеди французской певицы недолго разрежали повисшую тишину: смутившись, проигрыватель поперхнулся и умолк. Не зная, куда себя девать, я снова посмотрел на хозяина палаты.

После нашей встречи у особняка "Акаб Цин" Кнорозов запомнился мне более хрупким, неуверенным, но то ли я не успел разглядеть его как следует, то ли он нарочно хотел произвести такое впечатление - так или иначе, теперь он совершенно преобразился. Невысокий и сухой, из-за манеры держать себя по-военному прямо и жёстко, он казался крупнее, нежели был на самом деле. Вместо позвоночника этому старику, наверное, имплантировали кусок железной арматуры, а тяжёлые, резкие, будто высеченные из гранита черты лица и неподвижный взгляд навевали мысли о спустившемся со своего пьедестала каменном командоре.

- Простите, что я так на вас уставился, - наконец произнёс он. - Столько времени с вами знаком, а лицом к лицу встретились всего единожды, и то - понимаю это я только сейчас.

- Откуда вы меня знаете? - осторожно поинтересовался я.

- Я вас, как бы это выразить, вижу. Вместе со всем остальным. Но вы играете очень заметную роль, да и сами, конечно, об этом догадываетесь.

Я на всякий случай кивнул: было немного стыдно признаваться, что я так до сих пор почти ничего толком и не понял.

- Мне очень важен перевод последних глав книги, которую я вам передавал. Он должен помочь мне разобраться в том, что со мной творится. Довольно глупо себя чувствую, если честно: всю жизнь посвятил изучению майя, сто раз бывал в Латинской Америке, испанский - как родной, а тут вдруг всё позабыл и даже этот немудрящий текст понять не могу. Возьму в руки - всё расплывается, выходит сплошная абракадабра. Хорошо хоть, догадался нанять переводчика. В первый же раз, когда я вас увидел, понял: именно вы сможете сделать это наилучшим образом. Объяснить мне, что происходит, и чего ждать.

- Но я не...

- Знаете, разумеется, вы всё знаете. Просто вам необходимо собраться с мыслями. Поразмышляйте, а я пока поставлю чайник - хорошо тут хоть с газом перебоев нет. Я не требую от вас скоропалительных ответов. Разговор, который нам предстоит, значит для меня слишком много, чтобы я дал волю своему нетерпению.

Надо было сказать ему, что я сам пришёл сюда в поисках объяснений, рассчитывая вернуть ему переведённые главы и взамен выслушать, что означает затеянная им со мной игра, откуда взялась таинственная книга Каса-дель-Лагарто и как следует толковать пророчества майя. Однако похоже было, что сейчас он не спешил прочесть перевод, с выполнением которого так меня торопил.

Пока старик возился с газовой конфоркой, я, пытаясь потянуть время, сделал вид, что рассматриваю висевшие на стене фотографии. Долго притворяться не пришлось: снимки действительно оказались весьма занимательными.

На одном из них я, к немалому удивлению, обнаружил свою собаку. Это была именно она, коричневое пятно на носу - будто след от лапы - я бы не спутал ни с чем.

Но прежде, чем я успел задать вопрос, взгляд уцепился за уже виденное мною где-то фото миловидной молодой женщины. Она так заинтриговала меня, что я с минуту мучительно перебирал обстоятельства, при которых мог с ней столкнуться. Потом вдруг вспомнил: это была та российская победительница конкурса "Мисс Вселенная", обошедшая смуглолицых моделей из Венесуэлы и Пуэрто-Рико. Как же её звали? Лидия... Да не Кнорозова ли?..

- Моя дочь, - подтвердил старик, подавая мне дымящуюся чашку. - Правда, красавица? - гипсовая маска его лица на миг дала трещину. - Мы с Валей, моей женой, очень долго хотели ребёнка, но никак не получалось. Лучших врачей обошли, даже в Мексике обследовались - ничего. А потом, когда уже совсем отчаялись, случилось чудо, и она забеременела. Знаете, говорят, поздние дети красивы, как ангелы? Это про Лиду. Но когда ей было лет тринадцать, она очень подурнела, превратилась в этакого гадкого утёнка. Плакала иногда, боялась, что такой уродливой её никто никогда не полюбит. А я ей - "Глупая, для меня ты всегда будешь самой красивой на свете..." - он задумчиво улыбнулся.

- Не только для вас, - улыбнулся я в ответ. - Но и для всего остального мира.

- Какая разница? - возразил он и почему-то снова помрачнел.

Я осёкся и вновь принялся сосредоточенно разглядывать фотокарточки. Тут, кажется, была вся его жизнь - с раннего детства (серьёзный мальчик в коротких штанишках на лямках держит вверх тормашками несчастного плюшевого медведя); пришедшаяся на военные годы юность (статный лейтенант в лётной форме позирует рядом с каким-то старинным перехватчиком); свадьба; потом он уже в зрелом возрасте - на раскопках в джунглях; множество снимков на фоне юкатанских пирамид...

Я вернулся к фото, на котором Кнорозов был запечатлён рядом с самолётом. Плавные, почти элегантные линии корпуса уже во второй раз за последние минуты вызвали у меня ярчайшее дежа-вю. Ла-5, подсказал внутренний голос. Чёрт возьми, откуда мне это известно?

- Это наш Ла-5, - дублируя мои мысли, пояснил старик. - В своё время считался самым современным и грозным истребителем. Немцы его боялись как огня. Я застал только самый конец войны - был слишком молод. Взяли меня бортмехаником, на мою долю пришлось всего несколько боевых вылетов. Зато весь остальной экипаж был опытный, пилот и радист прошли вместе почти всю войну, от Москвы до Берлина. Я был мальчишкой, влюбился и в них, и в авиацию. Когда отслужил, пошёл в училище, потом мечтал поступить в конструкторское бюро. Скажи мне тогда, что всю жизнь отдам майя, я бы только посмеялся...

Он продолжал ещё что-то рассказывать о своей службе, о том, как хорошо, по-отечески его приняли в экипаже, какой честью ему казалось тогда просто находиться рядом с прошедшими огонь и воду боевыми пилотами... Было видно, что тема эта его необычайно занимает, а тень от крыльев истребителя Ла-5 распростёрлась чуть ли не на все его молодые годы.

И тут я вспомнил - уже настороженно, потому что последние недели отучили меня верить в случайные совпадения - откуда мне знакомо название кнорозовского самолёта и его очертания. Из недавно прочтённой газетной статьи о планах воздвижения циклопического монумента Ла-5 на Воробьёвых горах!

Что же получалось? Покойная жена Кнорозова удостоилась мемориального комплекса, размахом многократно превосходящего Пушкинский музей. Истребитель, на котором он летал во время армейской службы, увеличенный чуть ли не в сотню раз и отлитый из бронзы, занимал почётное место у МГУ - в назидание молодёжи. Наконец, дочь старика, несмотря на всю скромность своих внешних данных, месмеризировала жюри престижного международного конкурса и завоёвывала титул самой красивой женщины планеты - не потому ли только, что таковой её считал отец? Так кто же сейчас передо мной стоял, приняв обличье старика, сползшего в гневные рассуждения о незавидной судьбе солдат великой войны?

- ...как сейчас обходятся с ветеранами! Люди, которые не раздумывая отдавали свою жизнь ради будущих поколений, достойны лучшего обхождения. Спросите у подростков, да даже и у людей среднего возраста - никто уже и не помнит о том, каких нечеловеческих усилий стоило нам одержать ту победу! Подвиги, не уступающие воспетым в греческих мифах, забыты. Ветераны доживают свой век в нищете. Государственный склероз, вот что...

- Кто вы?.. - оборвал его я. - Кто вы такой?!

Старик насупился, недовольный тем, что я его перебил.

- Я уже представился, - сухо проронил он.

- Что, во имя всего святого, значит табличка на вашей двери? Какое отношение вы имеете к Ицамне? Что вообще всё это означает?! - я уже не сдерживал себя и почти кричал.

Теневой воротила, коллекционирующий древности и антикварные книги? Случайно нашедший источник безграничной власти историк-мегаломан? Советский учёный, в которого во время исследовательских экспедиций на полуостров Юкатан вселилась заточённая в затерянной пирамиде божественная сущность? Обычный городской сумасшедший, коллекционирующий газетные вырезки и сочиняющий под них свою отсутствующую биографию? Кто, ко всем чертям, был этот странный старик, вовлёкший меня в фантастическую историю пятисотлетней давности, вплетённую в будущее? Кто поставил под удар мой рассудок, словно игровой фишкой распоряжаясь моей жизнью?!

- То, что написано на двери - в той или иной степени правда, - неожиданно тихо отозвался он. - Забавная такая аллегория, кто бы мог подумать, что моё подсознание ещё способно на шутки...

- Да объясните вы, наконец, что происходит? Что это за место? Что за дьявольский лифт, который может подниматься на километровую высоту - в пустоту? Что за мёртвая улица в тысячу домов, не отмеченная ни на одной карте? Я, наверное, просто брежу... Вы мне кажетесь, вот и всё! Ничего этого нет, я сейчас проснусь, и выяснится, что это мне приснилось, и не было никакой книги, никакого Каса-дель-Лагарто, и не будет никакого конца света! Ну, конечно! Боже, да какие големы, какие оборотни, какие марионетки?! Я просто сплю, и вы мне снитесь!

Я никак не мог уняться, меня колотила крупная дрожь. Он внимательно наблюдал за мной, не делая попыток остановить или успокоить меня. Когда меня перестало выворачивать словами, он покачал головой и усмехнулся.

- Поразительно, до чего же любому человеку, даже воображаемому, свойствен эгоцентризм.

- Что вы имеете ввиду? - вскинулся я.

- Вам будет нелегко в это поверить, но всё обстоит с точностью до наоборот. Мне немного неловко вам об этом

говорить, но это как раз вы снитесь мне. Как и весь окружающий вас мир.

- Какие невероятные бредни! - возмутился я.

Первая возможность: с лифтом связан какой-то сложный технический трюк, заставляющий его пассажиров чувствовать нескончаемый подъём, на самом же деле он перевозит всего на два-три этажа вверх; что же касается странной улицы, её вообще нет. В конце концов, не стоит забывать, что она была совершенно необитаема - не исключено, что я просто прогуливался среди специально установленных декораций. Надо только понять, с какой целью была затеяна эта грандиозная манипуляция.

Вторая: я всё же не сумел почувствовать ту тонкую плёнку, которая отделяла реальный мир от воображаемого, созданного моей взбудораженной фантазией, и, прорвав её, соскользнул в топи клинической шизофрении. В эту самую секунду я, вероятно, беспокойно мычал, запелёнатый в смирительную рубашку, в особом боксе для буйно помешанных где-то в кащенковских казематах. Разумеется, это было бы прискорбно, но хотя бы объяснимо и доступно к пониманию.

Ничего другого нельзя было и помыслить. Утверждения этого самонаречённого Ицамны были безусловным абсурдом и провокацией. Воистину, вот сюжет для ночного кошмара: один из встреченных в нём персонажей нагло заявляет вам, что иллюзорны вы, а не он.

16.2.

- Сейчас я проснусь!

- Я и не ожидал, что этот разговор получится простым, - устало ответил он. - Не знаю даже, как убедить вас, что проснуться куда-либо, кроме как в мой сон, - он сделал небольшую паузу, чтобы дать мне прочувствовать весь смысл этих слов, - у вас не выйдет. Хуже того, я и сам не могу очнуться, поэтому мы просто обречены на общение друг с другом.

- Как весь этот безграничный, многогранный, неописуемо разнообразный мир, включающий всех моих знакомых и меня самого, может вместиться в вашу черепную коробку? - я постарался придать моему голосу ироническую интонацию, но в самый ответственный момент сорвался и дал петуха.

- А в вашу он, значит, влезает? - язвительно откликнулся он.

- Ну, допустим на долю секунды, что вы правы, просто чтобы выставить вас на посмешище. И где же тут, по вашему, доказательства того, что этот мир создан вашим воображением?

- Если бы он был плодом моего воображения, это было бы ещё полбеды. К несчастью, я угодил в подвалы подсознания. Неужели вы думаете, что я стал бы всерьёз воображать себя Ицамной и писать на своей двери "Бог"? Согласитесь, это, по меньшей мере, нескромно...

- Вы увиливаете от ответа!

- Ну, хорошо. Вы, кстати, не курите? Составите мне компанию? - он накинул на плечи пальто и жестом пригласил меня за собой на площадку. - Мне, вообще-то, нельзя, но вы ведь никому не скажете...

Чиркнув спичкой и с удовольствием затягиваясь дешёвой сигаретой, он испытующе осмотрел меня.

- Да взять хотя бы майянскую пирамиду с мумией вождя - и это на Красной площади! Неужели это не кажется вам полным абсурдом? Хотя, с другой стороны, откуда вам знать, что там находится в действительности...

- Это же Мавзолей! - возразил я; мне самому, одурманенному повестью Каса-дель-Лагарто, случилось принять его за индейский храм, но я-то тогда сумел прийти в себя.

- Однако не свяжи я свою жизнь с изучением цивилизации майя, он бы там не оказался! Всё дело в том, что учась на инженера-конструктора, я принял участие в конференции социалистической молодёжи в Мексике.

Я глядел на него как на безумца.

- Я был лучшим студентом потока. Меня пригласили на собеседование в Комитет Госбезопасности, и взамен на моё согласие сотрудничать с ними приподняли лично для меня железный занавес. Посоветовали учить испанский, и через полгода я полетел в Нью-Мехико.

При упоминании о КГБ моё лицо, видимо, еле заметно дёрнулось, потому что он прервался и с вызовом сказал:

- И не подумайте, что я сожалею о сотрудничестве с Комитетом. Их сейчас все хулят, а они полезного тоже немало сделали. И уж если кто и смог бы сейчас в нашей стране навести порядок, так это они.

Но я уже совладал с собой и не собирался пускаться в споры. Игра не стоила свеч; мне хотелось только, чтобы он досказал историю своего романа с майя.

- Организаторы слёта решили устроить нам небольшую культурную программу - повезли на экскурсию в Ушмаль. Все передовые трактористы, доярки и шахтёры из нашей группы пробежались по пирамидам рысцой и вернулись в автобус, а меня там словно молнией ударило. Хожу, фотографирую, разглядываю всё - час, другой, и не могу оторваться. Меня потеряли уже, чуть не оставили на развалинах. Вернулся в город, накупил себе книг по индейской истории, читал со словарём, и уже на обратном пути понял, что самолётами больше заниматься не смогу. Ничем больше не смогу заниматься, кроме майя. Совершенно потрясающая цивилизация, и поразительно малоизученная. Буквально загадка на загадке. Взять хотя бы её необъяснимое крушение - и это на самом взлёте. Даже письменность была не расшифрована. Некоторые специалисты и вовсе считали иероглифы декоративным орнаментом. Майя тогда ещё искали своего Шампольона, и я поставил себе задачу им стать. Стал учиться на историка, заниматься криптографией, лингвистикой - всем, что помогало мне разобраться в майянской иероглифике. Положил на это всю жизнь и преуспел.

- Это вы расшифровали их письменность?

Старик сумел меня озадачить: ни Ягониэль, ни Кюммерлинг ни словом не упоминали заслуг Кнорозова. Опять лгал, или я просто невнимательно читал?

Он дурашливо поклонился.

- Это ровным счётом ничего не доказывает, - упрямо сказал я. - У меня есть каноническое объяснение происхождения Мавзолея, и оно ничуть не хуже вашего.

- Валяйте, объясните тогда тем же путём всё, что с вами случилось за последние несколько недель, с того момента, как вы начали переводить эту книгу, - он выпустил струю дыма мне в лицо и раздавил окурок. - Про человека-ягуара, про безголового хранителя гробниц, про летопись грядущего...

- Я надеялся, что всё это расскажете мне вы, - подавившись заготовленной ядовитой репликой, признался я.

- К несчастью, до вас невозможно достучаться, - он развёл руками. - Говорю вам в который раз, всё это происходит с вами, да и со всей окружающей вас вселенной, потому что я вижу это в своём сне. Следовательно, вселенная и есть я.

- Но тогда, если вы и есть царь и бог этого мира, вы должны быть всемогущи! Докажите мне, что ваши слова не пусты. Совершите чудо! Превратите чай в вино или, на худой конец, воспарите! Сделайте так, чтобы я вам поверил!

- Удивительно, - вздохнул Кнорозов. - Видимо, с этой проблемой приходится сталкиваться всем. Непременно нужны чудеса. Вынужден вас разочаровать. Я бессилен.

- Но это же ваш мир!

- Это мой вязкий, горячечный бред. Я просто смотрю его, и не в силах что-либо изменить. Конечно, мои скрытые желание или подавленные устремления формируют его, влияют на него и толкают вперёд его витиеватый сюжет, но не в большей степени, чем это бывает в обычных снах. Можно только постфактум пытаться понять, что означал тот или иной поворот; этим я тут, в основном, и занимаюсь...

Я снова притих, озадаченный внезапным кульбитом, который проделали мои мысли. Так и не найдя самостоятельно ответа на повисший вопрос, я обратился за помощью.

- Однако если это ваш сон, то где же вы настоящий?

- Хороший вопрос. Скорее всего, я лежу под капельницей в Московском Онкологическом центре, где мне предстоит операция по поводу злокачественной опухоли мозга. Первые подозрения появились полтора месяца назад, сначала я не поверил, родным говорить не хотел, но потом биопсия всё подтвердила, и рентген.

Пришлось лечь в больницу. Великолепная современная клиника, обходительный персонал... Лида сказала, что пока не сможет приехать, - вставил он вдруг. - С работы не отпускают, и Алёшенька заболел... Валя тоже позабыла, не заходит...

- Но разве ваша жена не умерла? - ошеломлённо спросил я.

Старик подавился словами, растерянно глядя на меня. Приоткрыл, было, рот, чтобы возразить, но что-то вспомнил, да так и остался стоять с опущенной и обиженно подрагивающей нижней губой. Отвернулся, зачем-то пригладил волосы рукой, опять закурил. Долго молчал, потом хрипло проронил:

- Простите. Я иногда забываю об этом.

У меня мелькнула безумная мысль: не оттого ли ещё десять лет назад отдавшая свой гривенник Харону Валентина Анисимова внезапно воскресала из мёртвых и выходила к публике на бис, что муж её не желал помнить, что остался один? Я смотрел на старика, понимая, что вопрос этот может ранить его ещё сильнее, и не отваживался задать его.

Сделать это я так и не успел: с Кнорозовым произошло что-то страшное.

Он пошатнулся и в поисках опоры прислонился к стене, испуганно оглянувшись по сторонам, потом побледнел и стиснул свою голову с такой силой, будто иначе она могла вот-вот лопнуть из-за чудовищного внутреннего давления. Упал на колени, и прямо на глазах стал делаться сначала восковым, а затем всё более прозрачным, почти растворяясь в воздухе.

И тут, будто отзываясь на настигший его странный приступ, застонали и вздрогнули основы всего огромного здания, в котором мы находились. Начиналось землетрясение.

Я хотел помочь старику, но он взмахом руки отогнал меня прочь. Тогда, не зная, где укрыться, я бросился в комнату, оставив Кнорозова на площадке.

Припадок, в котором билась земля, был самым мощным из всех, что мне пришлось пережить за эти дни. Мир сотрясался так, что я несколько раз падал на пол, тщетно пытался подняться и снова валился ниц, не в состоянии удержаться на ногах даже доли мгновенья. Однако уходящая за облака удивительная башня из слоновой кости, в которой была устроена кнорозовская келья, оказалась куда крепче, чем любое обычное московское здание. Стены и потолок уверенно держали натиск стихии, свет не гас ни на секунду. Осмелев, я ползком подобрался к окну и отодвинул занавеску.

В глубине души я был убеждён, что увижу московские улицы с высоты птичьего полёта, но готовился и оказаться в космическом пространстве, чтобы узреть харкающие раскалённым газом огненные протуберанцы или рождающиеся в муках сверхновые. Именно в тот миг я, наверное, начал верить в слова Кнорозова, но пока всё ещё воспринимал его утверждение о том, что он является вселенной в себе, слишком буквально.

Увиденное мною, при всей своей невозможности и одновременно обыденности куда больше доказало мне его правоту.

Нарушая все законы пространства и гравитации, окно, прорубленное в стене комнаты, выходило на потолок совершенно такой же больничной палаты. Впившись пальцами в подоконник и заглядывая сквозь невообразимо толстое стекло, я смотрел откуда-то сверху на распростёртое на койке немощное стариковское тело, к которому десятками вьюнков-паразитов присосались трубки катетеров. Вокруг суетились женщины и мужчины в белых халатах, переливались огни стильной бежевой медицинской аппаратуры, и в пролегающие глубоко, как туннели метро, вены подагрических узловатых рук старика вонзались жала одноразовых шприцов.

Это был он. Настоящий Юрий Кнорозов.

Новым толчком меня опять швырнуло на пол; оторвавшись от линолеума, я уткнулся в мозаику фотографий, которой обросли стены палаты. Перед глазами поплыли снимки: Кнорозов с экипажем своего сакрального Ла-5, он же, постепенно стареющий, отмечающий десятилетний, тридцатилетний, полувековой юбилей Дня Победы со своими сослуживцами, кучка которых редеет с каждым годом...

Десятки фото Кнорозова с его женой, о которой он так мало и неохотно говорил со мной, но которая, верно, была самым дорогим для него человеком - свадьба, отпуск в Крыму, совместные поездки в Латинскую Америку, поцелуй на фоне Пирамиды Гнома...

Несколько групповых портретов с людьми в кондовых костюмах и плащах, с непроницаемыми физиономиями...

Старинные монохромные карточки, судя по подписи, с лицами его родителей, ещё какие-то незнакомые люди. И любимая дочь - во всех возрастах, от рождения до нынешнего дня.

Вот он сам, совсем пожилой, стоит рядом с какой-то церквушкой; на другой фотографии - пересекает двор ветхого белокаменного монастыря, чинно беседуя с солидным благостным попом.

Многие из людей, появлявшихся на его снимках, чрезвычайно сильно напоминали мне знакомых по журнальным

обложкам или из телерепортажей всемирно известных политиков, кинозвёзд, учёных, но спутать их не позволяли недопустимые расхождения во времени - скажем, пилот кнорозовского истребителя в сорок пятом был неотличим от одного из популярнейших современных американских певцов.

И чем дольше я всматривался в эти кадры, тем очевиднее становились для меня параллели, проведённые невидимым карандашом между жизненными вехами и людьми, определившими судьбу Кнорозова, и особыми приметами сегодняшней действительности - в особенности в нашей, но так же и в прочих странах. Весь известный мне мир словно нёс на себе отпечаток личности этого загадочного старика.

16.3.

Я мог бы сказать, что в тот момент, когда я окончательно понял, что он мне не лгал и не заблуждался, в моём мозгу - а мне всё же было привычнее и уютнее считать его своим - стали разворачиваться грандиозные процессы, по масштабам не уступающие образованию и крушению целых галактик. Ведь я переосмысливал и заново созидал для себя картину мира, в то время, как старая, теряя форму и содержание, рассыпалась и развеивалась по ветру, будто высохшая песочная скульптура.

Но всё было иначе. Я просто поверил в эту возможность.

В двадцатый век, век триумфа симбиоза науки и техники, восславленного материалистической пропагандой, религиозные и мистические догмы, полагающие возможность тонких сфер мироздания, сильно сдали свои позиции.

И, однако же, до сих пор любой человек в той или иной степени готов допустить, что всё, что он видит вокруг себя, существует лишь постольку поскольку существует он сам, могущий эту реальность (если тут вообще уместно говорить о реальности) воспринимать. Число философов, сделавших себе имя на этой изящной умственной конструкции,

пропорционально её недоказуемости и соблазнительности.

Но если принять допущение, что весь окружающий мир находится в нашей голове, что мешает сделать ещё один шаг

вперёд и примириться с чуть более смелым предположением - что, если голова эта не наша, а чужая?

Религиозные вольнодумцы - в особенности, придерживающиеся восточных верований, не исключают, что вместилище мироздания - некое великое, всеобъемлющее божественное сознание. Тут вполне может сказываться присущая человеку гордыня: собственным эгоцентризмом он согласен поступиться, только если таким образом приобщится к чему-то невыразимо более могучему, прекрасному и величественному, чем он сам.

Однако кто может, ничтоже сумняшеся, исключить, что вместилище это - не заполненное нестерпимо ярким светом безграничное сознание Будды или Иеговы, а тесное, пахнущее старыми купюрами и нафталиновыми шариками сознание одинокого ностальгирующего пенсионера, умирающего от рака мозга? По крайней мере, это объясняет многое из сегодняшних реалий...

Состояние лежащего внизу старика, видимо, стабилизировалось: броуновское движение медсестёр и врачей по его палате замедлилось, и постепенно она опустела. Одновременно с этим стихли и подземные толчки, расшатывающие здание музея. Зашторив окно, я выбрался на лифтовую площадку. Кнорозов сидел на полу, прислонившись к стене и измождённо опустив веки.

- Как вы?

- Прошу прощения... Так схватило... Думал, конец настаёт, - почти неслышно ответил он.

- Я видел вас, настоящего... В окне. Всё в порядке, вас спасли.

- Спасли?! - он распахнул глаза, и я отпрянул, боясь, что меня поразит сверкнувшим в них электрическим разрядом. - Мне вкололи морфины. Килотонное болеутоляющее. Из-за постоянных инъекций я не могу прийти в себя... Это как тот таз с цементом, в который опускали ноги должников мафии, прежде чем скинуть их в Гудзон. Мне не выплыть. Я обречён на пожизненное заключение в этом нескончаемом душном кошмаре.

- И что же теперь? - потерянно спросил я.

- А вот это вы мне скажите. Затем вы сюда и прибыли.

- Но что я должен сделать? Чего вы от меня хотите?

- С той самой минуты, как я оказался в этой палате, я знал, что попал сюда неслучайно. Я что-то искал, но не знал, что именно. Чрезвычайно неприятное ощущение. Не даёт успокоиться, постоянно подхлёстывает, копаешься в предметах, воспоминаниях, мыслях в поисках того, что потерял. Я спустился вниз, в музей - обследовал все залы - безрезультатно. Прошёл по всей улице Ицамны, от своего рождения до последних лет - ничего. Когда понял, что сплю, и что проснуться не удастся, стал делать вылазки в город, в Ленинскую библиотеку, в архивы, бродить по улицам, но никак не мог найти это - чувство потери не унималось, всё зудело и зудело. Пока однажды, вернувшись в музей, задержался у экспозиции, посвящённой майянской эсхатологии. И подобрал там валявшуюся на полу старинную книгу. Повесть Каса-дель-Лагарто. Мгновенно понял: это оно. Раньше её там не было, готов отдать руку на отсечение - наверное, потому, что я не был ещё подготовлен к тому, чтобы получить её. Попытался прочесть - не вышло. И это несмотря на то, что полжизни учил испанский, и друзей у меня в Латинской Америке всегда было полно, и даже лекции на языке читал... А дальше вы знаете.

- Но почему вы не принесли в бюро всю книгу сразу?

- Вы же сами прекрасно чувствуете, что это не просто старый томик. Дневник Каса-дель-Лагарто обладает исключительной силой, и мне он был дан как толкование и как руководство. Я должен был познавать его содержание постепенно, глава за главой. Да и вы тоже, хоть и были посланы для перевода книги, оказались бы не готовы сразу открыть для себя последние страницы повести.

- Я был послан? Но я оказался в бюро по чистой случайности! И потом, у меня была полная свобода выбора - я мог и отказаться от выполнения этого заказа.

Набравшись духу, Кнорозов встал на ноги и утомлённо, кажется, усомнившись в моих умственных способностях, произнёс:

- Конечно, учитывая все обстоятельства, ваши слова о свободе выбора звучат особенно трогательно... Касательно же "Азбуки", мой выбор остановился на ней по весьма конкретной причине. Там, если вы знаете, в своё время находилась детская библиотека, с которой у меня очень много связано. Когда Лида была маленькой, она её просто обожала, и частенько меня туда таскала. Идём рука об руку, она лопочет что-то своё, я механически отвечаю, а сам думаю о работе. Однажды, пока она там возилась со своими книжками про зайчиков, у меня случилось подлинное озарение. Я взломал майянский шифр. А теперь там открылось бюро переводов, видите, как интересно...

- Уже закрылось, - заметил я.

- Ах да... Но он сам виноват, этот бедолага. Знание было предназначено только для меня - ну и вас, разумеется, а посторонние не должны совать свой нос в то, что касается моей жизни... и смерти.

- Так это вы?..

- Да нет же, говорю я вам! Господи, у меня даже не получается вспомнить испанский, не выходит сообразить, что мне надо найти в этом треклятом бреду, а вы считаете, что я сознательно заклинаю майянских духов и инспирирую покушения на зазнавшихся офисных крыс и чрезмерно любопытных домохозяек?! Это творится само собой, и мне не дано что-либо изменить! Меня просто несёт всё дальше и дальше бурным мутным потоком, и мне нужна ваша помощь, чтобы понять, что меня ждёт впереди...

Но что мог я, фантом среди фантомов в этом призрачном мирке, сделать для его всесильного и беспомощного повелителя? Где искать подсказку? Он утверждает, что я всё знаю, надо лишь поразмыслить, вспомнить... И меня осенило.

"...Ибо беда мира в том, что болен Бог его, оттого и мир болен. В горячке Господь, и творение его лихорадит. Умирает Бог, и созданный им мир умирает. Но не поздно ещё...", - так говорил тот мальчик в вагоне метро.

Он умирал на моих глазах, оттого что метастазы завоёвывали его тело и мозг. Репликой его судорог и отголоском мучавших его приступов боли были разрушающие континенты землетрясения, поглощающие огромные города цунами и перепахивающие целые страны ураганы. Услышанное мною пророчество было не литературным изыском майянских жрецов, а чудовищной метафорой конкретных физиологических процессов, уничтожающих Кнорозова-Ицамну вместе со всей спрятанной в его сознании Вселенной...

Не поздно - сделать что? Спасти его? Как?

- Я вижу, вы уже начинаете соображать, что к чему... - отметил наблюдавший за моими колебаниями старик. - Это очень важно - ведь вам придётся не только прочесть мне последние главы книги, но и истолковать их. Позвольте, я расскажу вам, что произошло до того, как я попал в эту палату. Быть может, это поспособствует... Всё началось полтора месяца назад. Мигрени, головокружения... Не сосуды ли пошаливают, подумал я? Сидишь у врача, описываешь симптомы, думаешь, что тебе пропишут таблетки и рекомендуют воздержаться от нагрузок, а вместо этого тебя направляют на рентген и биопсию. Ты смотришь на доктора, как побитый пёс и жалко виляешь хвостом: мол, доктор, но ведь это же ничего серьёзного, да? А он строго отвечает, что с анализами лучше не затягивать. Нет ничего хуже нескольких дней, которые проходят с момента этой процедуры и до мига, когда ты звонишь, чтобы узнать результаты. Ты терзаешься поочерёдно то отчаянием, то надеждой. Убеждаешь себя, что всё хорошо, и находишь в медицинской энциклопедии с десяток доказательств этому. Снова, поддавшись мнительности, загнанно мечешься, и коварная энциклопедия уже предсказывает тебе самое страшное. Не желая зря пугать родных и смущать друзей, хранишь это в секрете, хотя так хочется рассказать кому-нибудь, потому что эта тайна жжёт и жжёт тебя изнутри. А когда в трубке говорят "Злокачественная опухоль мозга", ты превращаешься в ходячего мертвеца. О покойниках - либо хорошо, либо ничего. Поэтому узнавшие о твоём заболевании родственники - да, слово "рак" тут же становится табу, и это можно называть только "заболеванием", словно это увеличивает шансы на спасение - больше с тобой не ругаются, а только стараются развеселить тебя, отвлечь от мрачных мыслей. Но ангел смерти уже поцеловал тебя в лоб, заявляя свои права, и печать от его губ видна живым. Веселье делается принуждённым, улыбки - приторными, голоса - неестественно ласковыми, а люди не хотят долго находиться рядом с тобой. Да ты и сам чувствуешь себя прокажённым, начинаешь избегать друзей, чтобы не обременять их собой. Знаете, как слоны, когда предчувствуют скорую гибель, покидают стадо, уходят в особые места, и там испускают дух. Майя не раз выручали меня. После того, как умерла моя жена, я почти с головой ушёл в работу. У индейцев я нашёл и моё последнее пристанище, когда узнал, насколько тяжело болен. Оставшиеся до операции недели я решил целиком посвятить делу моей жизни. И попал в эту дьявольскую ловушку, оказался внутри морфинового сейфа с кодовым замком, ключа от которого у меня нет.

- И вы считаете, что найденная вами книга, этот дневник воображаемого конкистадора, и есть тот ключ, который поможет вам спастись отсюда? Я должен объяснить вам, в чём скрытый смысл послания?

- Я не знаю точно, поможет ли он мне освободиться. Но прочесть и осознать послание - это то, для чего я оказался в этом мире. И то, для чего я вызвал к жизни вас.

- Эти землетрясения... Это эхо вашей боли?

- Да. Но боли не только физической. Это ещё и страх смерти, и отчаяние. Когда диагноз не оставляет тебе надежды, а лечащий врач говорит, что операцию делать не стоит, потому ты можешь её не перенести, и что химиотерапия лишь усугубит твои страдания, наступает новый этап. Ты говоришь себе: если самонадеянная современная медицина не в силах справиться с этой напастью, это ещё не значит, что всё потеряно. Есть ещё чудодейственные лекарства из акульего хряща и женьшеня, и экстрасенсы, и очищающие медитации. Но колени дрожат всё сильнее и, не зная, на что опереться, ты становишься набожным, хоть и плевал в молодости на образа. Просовываешь крупные купюры в щели гремящих мелочью жестяных церковных копилок, истово крестишься на закопченные иконы, с рвением раскаявшегося грешника набиваешь на лбу шишки, кладя поклоны, и втайне надеешься, что в небесной бухгалтерской ведомости вот-вот сведут баланс. Но Господь уже расположил, и в Книге Живых на будущий год твоё имя не прописано. Врачи вновь констатируют ухудшение, выбивая у тебя из рук последний костыль. Тогда ты бросаешь вызов всему свету и с куражом камикадзе начинаешь отрицать всё происходящее с тобой - от начала и до конца. Орёшь на врачей, издеваешься над скорбными минами родных, требуешь от друзей, которые пришли поддержать тебя, не соваться не в их дело. Бунтуешь, пока хватает сил, но однажды валишься в обморок прямо на улице, и тогда тебя отвозят в клинику - самую лучшую, куда тебя против твоей воли пристраивает влиятельный друг. И там уже, опустошённый, прикованный к капельнице, опьянённый обезболивающим, погружаешься в бесконечный кошмар, который можно осознать, но из которого невозможно пробудиться... Отрезанный от внешнего мира и заточённый сам в себе, ищешь возможности повернуть всё вспять, ищешь спасения любой ценой... Ищешь и не находишь. Тычешься, ослеплённый, в поисках выхода, но повсюду упираешься в шипы колючей проволоки... Ответьте мне, где выход? Чего мне ждать?!

Итак, мне была уготована роль оракула, от которого ждали окончательного, не подлежащего обжалованию приговора. Переводчика, помогающего подсознанию донести что-то безгранично важное до разума.

Пока я молчал, собираясь с мыслями, старик дрожащими пальцами вскрыл сигаретную пачку, закурил и перевёл дыхание. Я же вспоминал страницы переведённых мной последних глав, и со всё большей обречённостью сознавал, что мне не суждено дать ему то, что он так рассчитывает от меня получить - надежду.

Он вскинул подбородок, и я понял, что не смогу ему солгать. Он был из тех, кто на своей казни отказывается надевать чёрную повязку, желая глядеть в глаза расстрельной команде. Его кургузое пальтишко поверх больничной пижамы словно превратилось в генеральскую шинель, небрежно накинутую на блистающий орденами китель.

- Я готов рассказать вам всё, - сглотнув, выговорил я. - Пойдёмте внутрь, мне холодно...

Мы уселись в угловатых, тесных креслах, и я, открыв папку, стал зачитывать ему последние две главы. Он внимательно, напряжённо вслушивался в каждое моё слово; я же будто превратился в механическое пианино, бездушно проигрывающее партитуру по перфорированным валикам: мысли мои были далеко. Я впервые увидел всё это замысловатое и причудливое, пугающее и завораживающее полотно целиком. Теперь я был окончательно уверен, что все части истории известны мне и стали на свои места.

Меня удивляла лишь та отстранённость, с которой я, будучи частицей этой воображаемой вселенной и её угасающего бога, мог рассуждать о грядущем конце. Но не потому ли я и был назначен оракулом, что мог в нужный момент связать все части его личности и навести мосты между всеми областями сумеречного сознания, включая и его преисподнюю? Не потому ли, что оставался последней крупицей рассудочности в распадающемся внутреннем мире этого человека?

Страшный недуг слишком стремительно расправлялся с Кнорозовым. Сумасшедшая, необузданная жажда жизни, бурлящая в старике, несмотря на его годы, не позволяла ему смириться с поставленным диагнозом, с мрачными прогнозами врачей, и ему просто не хватало времени, чтобы договориться с самим собой - он всё искал что-то, что способно было дать ему хоть тень надежды...

Но заботливые доктора, боясь, что бунтарь поранится, спеленали его и бросили в наркотический омут, тусклыми, лживыми голосами обещая операцию и спасение, но зная, что драгоценное время уже упущено. Преданный и скованный, старик всё глубже опускался в пучину своих грёз, навеянных майянскими мифами, в которых он в последние годы скрывался от реальности, становящейся всё более холодной и чужой.

Однако вместо того, чтобы остановить течение мыслей, болеутоляющее повернуло его вспять и проложило новые, путаные русла. В безысходном и бесконечном кошмарном сне, который умирающий старик должен был смотреть за всех его участников, все главные вехи творящегося с ним несчастья коварные майя подменили собственными метафорами и образами.

Какие-то частицы его "я" всё ещё помнили о нависшей над ним страшной угрозе и посылали тревожные сигналы, преломляющиеся в призме подсознания и превращающиеся в главы конкистадорского дневника, который одна ипостась Кнорозова писала другой...

История болезни преобразилась во всемирную историю, прогнозы врачей - в апокалиптические прорицания индейских колдунов, а сам создатель этого галлюцинаторного мирка - в Ицамну, его беспомощного бога, покровителя бессильной науки и олицетворение тщетной мудрости.

Противостояние тех сторон его личности, которые хотели знать правду, и тех сил, что пресекали любые поползновения к её раскрытию, по-звериному цепляясь за жизнь, в его сновидении вылилось в борьбу майянских демонов и желающих притронуться к запретному знанию людей. Всех их покарали за любопытство, и только я оказался неприкосновенной священной коровой. Мне дозволено было добраться до самых сокровенных тайн, чтобы затем приподнять небесный полог и говорить с богами.

И вот Ицамна-Кнорозов сидел передо мной, дослушивая терпеливо последние слова последней главы этого дневника, добившись от меня того, что желал. Теперь мне открылось всё до конца; я мог донести до него истину, которой он жаждал, как бы ужасна она ни была...

"И что предзнаменованием светопреставления станет немощь этого бога, от которой станет и мир лихорадить.

И что когда закроет он глаза в последний раз, погрузится мир в вечную тьму.

И что когда начнутся предсмертные судороги его, скорчит всю землю от страшного сотрясения почвы, и рушения гор, и буйства морей.

А после настанет конец"

Избегая отрывать взгляд от бумаги, боясь встретиться с Кнорозовым глазами, я тихонько сложил листы в стопку и не спешил заговаривать с ним вновь. Строки прорицания были сухи и безжалостны, как вердикт военного трибунала. Они не оставляли свободы толкования. Я надеялся, что на этом мой долг будет исполнен, и мне не придется разъяснять старику, что дневник, на который он так рассчитывал, не дает ему и тени надежды.

Но Кнорозов молчал. И после минутной тишины я стал сомневаться, что он сумел или пожелал понять то, что я ему прочел. Что ж... Значит, моя роль не была еще отыграна до конца; перед тем, как падет занавес и наступит тьма, я еще должен был произнести написанные специально для меня заключительные слова. Я должен был провозгласить конец одного человека и конец целого мира. Язык присох к гортани; я дважды открывал рот, намереваясь начать, но, не найдя верного слова, оставался безмолвным. В конце концов, я неловко, трудно, словно короткая эта фраза состояла из деревянных кубиков, застрявших у меня в горле, вытолкнул:

- Вы умрете.

Он не отзывался. Обеспокоенный, я все же поднял взгляд: слышит ли он меня?

Ицамна возвышался надо мной, скрестив руки на груди, впившись зубами в побелевшую губу и упрямо покачивая седой головой. Да, я не мог обещать ему спасения. Но, перечитывая и восстанавливая в памяти дневник конкистадора, снова и снова мысленно возвращаясь к словам индейского прорицания, я понимал, что все же не зря был вызван к жизни его воображением. Я мог ему помочь.

- Смиритесь. Просто смиритесь.

Не он ли сам говорил мне, что судороги, скрутившие землю в последние недели, были проекцией не только и не столько его телесных страданий, как смятения, в котором пребывали его разум и чувства?

Если я и вправду был всего лишь вспышкой нейронных искр в его мозгу, мне не дано было исцелить убивающую его болезнь, не дано облегчить мук, грызущих его тело. В моих силах было только одно: установить мир в его душе. Бесполезная борьба ожесточила его, но он не хотел оставить веру в возможность спастись. Как убедить его в том, что боль уйдет, только если он прекратит сопротивление?

- Рукопись говорит, мир конечен. Человек смертен. Уже в тот день, когда мы появляемся на свет, каждый из нас обречен. Вы всю жизнь посвятили изучению майя, но не постигли главной из их мудростей. Помня о смерти, они побороли свой страх перед ней. Мы же отрицаем смерть, изобретая лекарства, диеты и дыхательные гимнастики, обещающие протянуть наше существование хоть еще на день, словно этот дополнительный вымоленный день мы проживем иначе, не так бездарно и бессмысленно, как все прочие отмерянные нам дни. Но, теша себя иллюзиями бессмертия, мы только усугубляем свой ужас и свою боль в тот день, когда неотвратимость конца становится очевидной. Каждый майя помнил, что умрет. Каждый знал, что сгинет весь мир. Это предопределено. Это записано в майянских пророчествах, в каждой клетке человеческого тела и на каждом кирпичике, из которых сложено само мироздание. Такое ли уж огромное значение имеет, когда именно наступит смертный час? Да, чтобы говорить так, нужна великая смелость; в индейцах ее воспитывали с самых первых лет, и не думаю, что расставание с инстинктами давалось им легко. Но взамен они получили право жить спокойно и умирать достойно. Как люди, а не как животные.

Я остановился, готовясь выслушать и его, но Ицамна не удостоил меня ответом. Глядя на меня презрительно и зло, он продолжал несогласно качать головой, а воздух вокруг старика сгустился и наэлектризовался настолько, что меня отталкивало от него прочь. Случилось именно то, чего я опасался: мое толкование пророчеств оказалось нежелательным, а сам я - жалок и неубедителен в своих попытках примирить его с грядущим. Он ожидал прихода волхва, быть может, даже явления мессии, но вместо этого к нему постучался соглашатель, Иуда, чей голос звучал в унисон с отрешенными голосами опустивших руки врачей. Испепелит ли он меня сейчас своим взором? Ворвутся ли сюда кровожадные демоны из его кошмаров, чтобы растерзать меня? Я становился неугоден, а значит, мне было не миновать скорой расправы...

- Мой долг - помочь вам обрести внутренний мир. Обрести покой, который вы заслужили. Побороть страх. Утешить вас. Исповедовать... Для этого я здесь, - заспешил я, опасаясь, что если не успею переубедить его, то просто растворюсь в воздухе за ненадобностью.

- К чертям исповеди!!

От его зычного рыка, отдававшего юкатанскими грозовыми раскатами, стены испуганно подернулись ознобом, а у меня подогнулись колени. Только теперь я начинал верить - сердцем, а не головой - что он и есть создатель и вершитель судеб нашей маленькой абсурдной Вселенной.

- Мне не нужен духовник! Я не желаю смиряться! Чего я ждал, что я искал все эти недели?! К чему все это было? Ради чего?!

Но я не имел права отказаться от своих слов. Зажмурившись и дрожа, готовый к мгновенной казни, но упрямый - как обмочившийся от страха, привязанный к смоляному столбу и обложенный хворостом еретик в позорном балахоне, я не мог уступить. К чему лгать на Последнем суде?

- Как вы можете оставаться слепым? Ведь пророчество приводит точный перечень знамений, предвещающих крах мира. И все они осуществляются...

- Прочти мне эти строки еще раз! - приказал он.

Я подчинился, надеясь, что это поможет ему образумиться. Но, едва дав мне завершить главу, Кнорозов, чуть смягчив тон, потребовал перечесть ее заново. Кажется, он услышал в моих словах нечто, сокрытое от меня самого. По мере того, как я в третий, пятый, десятый раз повторял зазубренный уже отрывок дневника, морщины на его лице разглаживались, а угли гнева в глазах бледнели, пока совсем не погасли.

- Бедняга, - наконец произнес он. - Ты так ничего и не понял, но ты смог донести это до меня...

Удивленно уставившись на него, я ждал объяснений.

- Они не называют срок! Они запрещают вычислять день гибели мира. Знание - это действительно приговор. Если ты знаешь, сколько тебе отмеряно, вся жизнь превращается в ожидание казни в одиночной камере. А что, если в пророчестве сделана очередная вычислительная ошибка?! Нельзя терять веру. Что, если я могу еще выздороветь?! Ведь операция может еще закончиться хорошо! Неужели ты не понял главного в этой треклятой истории? Майя исчезли, потому что сами предрекли свой конец и, безоговорочно уверовав в него, сами же его и предопределили. Прорицание не сбылось бы, не осуществи они его сами. Что с того, что я смертен? Линия становится отрезком, если ограничить ее двумя точками. Пока нет второй точки, это луч, уходящий из мига рождения в бесконечность. Я не желаю знать, когда умру! И пока я не знаю, когда настанет мой час, я вечен!

Стоило ли спорить с ним далее? Разве я не сказал все, что мог сказать? Не сделал все, что мог сделать? Склонив голову, я шагнул к выходу. Там, где-то невообразимо далеко внизу, доживал последние дни мой мир, и я хотел успеть попрощаться с ним. Пройти по Арбату, подставить лицо стылому январскому ветру, умыться опускающимся в ладони снегом, потереться щекой о серую кору припорошенных тополей, послать воздушный поцелуй Москве с Воробьевых гор... Еще раз поставить пластинки Эллингтона и Гудменна, еще раз вдохнуть густой аромат свежего кофе, наконец позвонить университетским друзьям...

Что с того, что друзей этих нет и никогда не было, как не было и нет ни меня самого, ни моих родителей? Что с того, что я никогда не узнаю, ни что на самом деле находится на месте Мавзолея, ни как в действительности выглядит Жан-Поль Бельмондо или Мэрилин Монро, да и существовали ли они вообще?

Я не видел и не увижу иного мира, кроме того, где на Красной площади воздвигнута майянская жертвенная пирамида, где Москву оккупируют усталые мертвые солдаты, где как фальшивые золотые призывно сверкают купола церквей-новостроек и по прихоти неведомого высшего существа ностальгируют по прошлому, опасаясь будущего... Мира, слепленного по образу и подобию одного-единственного человека, в тесном сознании которого мы все ютимся, думая, что это и есть безграничная Вселенная.

И я люблю этот мир таким, каким его знаю. И я хочу ему об этом сказать. Пока еще не поздно...

Кнорозов остановил меня в дверях.

- Погодите. Вот, возьмите первую главу. Мне она теперь уже точно ни к чему... И знаете, что? Спасибо вам. Вы не зря появились здесь. Можете считать меня безумцем, но вы мне помогли. Вы дали мне силы бороться. И даже если моя борьба обречена на поражение, я не отступлю и не оставлю ее. И я не буду больше увлекаться предсказаниями. Прощайте, - он протянул мне ладонь.

Но, прежде чем я покинул его, мой взгляд зацепился за висящие на стене фотокарточки. Одна из них заставила меня замешкаться.

- Скажите, а что на ваших снимках делает моя собака?

- Ваша? - устало возразил он. - Нет же, это мой пес, Кецаль. Он, правда, давно умер...

- Не имеет значения, - я тихо улыбнулся. - Прошу вас, вы гуляйте с ним иногда. Ему там скучно и так хочется побегать...

- Я знаю, - он улыбнулся мне в ответ - впервые за все время. - Я знаю.

Лифт сорвался в пропасть с невообразимым грохотом и с такой скоростью, что я испугался, не отправляют ли меня за мое неверие в ад. Но нет; спустя всего несколько минут он доставил меня обратно в пыльные музейные коридоры. То ли Ицамна был искренен, благодаря меня за помощь, то ли иной Преисподней, кроме той, в которой мы привычно обитаем, не существует.

Наружу я выбрался через главный вход, найдя его по указателям. Бредя по оживленной улице, я все обдумывал наш разговор. Кнорозов не хотел меня слушать; так кто же из нас верно понял послание Каса-дель-Лагарто? Что ждет нас за последней чертой, и стоит ли бояться этого?

Ведь вся жизнь человеческая, по сути, есть медленное умирание. Умираем даже не мы сами - постепенно увядает окружающий нас мир.

В первые годы нашей жизни и он находится в расцвете. (Не потому ли детские воспоминания так ярки?) Нас окружают близкие создания - отец, мать, бабушки, дедушки, за ними приходят друзья из детского сада и школы, расцветает первая любовь. Это и есть краеугольные камни, на которых зиждется маленькая Вселенная каждого из нас. В детстве и юношестве она полностью реальна и осязаема, пока все дорогие нам люди вместе с нами пребывают среди живых. С каждым из них нас связывают мириады тончайших нитей: общие мысли, совместно проведенные каникулы, легкие кружащие голову романы, протянутая вовремя рука. Сплетаясь воедино воспоминаниями и переживаниями, эти люди и ткут шелковую пряжу нашей действительности, нашего мира, нашей жизни.

Но годы идут, и они - один за другим - покидают нас. Обращаются в бесплотных призраков и находят свое последнее прибежище в наших воспоминаниях. Пытаясь заставить родной голос зазвучать хоть на доли секунды в нашей голове, стараясь вернуть из небытия очарование их улыбки, мы можем часами рассматривать их фотографии, но все тщетно. Боль от утраты любимого существа нельзя преодолеть, ее притупляет только время.

И с каждой новой смертью наша Вселенная всё больше сдвигается в другое измерение - в плоскость наших фантазий, плоскость нашей памяти. Она уходит в прошлое, мы всё меньше живём сегодняшним днём, и всё больше погружаем себя во вчера, которое нечётко и расплывчато отпечаталось в нашем сознании.

Первыми уходят бабушки, дедушки, погибает собака, которая была с нами рядом, пока мы подрастали - и вместе со всеми ними умирает наше детство. Их смерть - это рубеж: после неё начинается так называемая зрелость.

Потом приходит черёд родителей; когда и они нас покинут, это будет означать, что взрослая жизнь окончена, и мы замерли на пороге старости. Наконец умрёт кто-то из давно поседевших школьных друзей или беззубо, но с прежним задором улыбавшихся нам товарищей по университету, наконец, муж или жена.

Это последний знак: пора готовиться и нам. Потому что почти весь наш мир, словно гибнущий огромный океанский лайнер, погружается в пучину прошлого. Темные воды по капле заполнят каюты воспоминаний, заселенные образами коллег, армейских сослуживцев, фантомами отцов и братьев, матерей и сестер... Хлынут в роскошные банкетные залы, где мы отмечали свои маленькие триумфы: успешно сданные школьные экзамены, выстраданное поступление в университет, любовные победы, свадьбы и рождения детей, годами ожидаемые повышения по работе. Затопят и трюмы, куда свалены гнить черные часы нашей жизни: мы хотели бы задраить их наглухо, но память зияет щелями, края которых никогда не сойдутся.

В старости мы гораздо больше принадлежим вчерашнему дню, чем настоящему. И обклеенная пожелтевшими от времени фотоснимками келья Кнорозова-Ицамны, его больничная палата в башне из слоновой кости, мало чем отличается от комнат, в которых доживают свои дни другие одинокие старики.

Они часто не приемлют новой жизни, сварливо отталкивают настоящее, оно им не нужно, оно вторгается в счастливый акварельный мир их прошлого. Их Титаник почти уже ушёл на дно, но они не хотят покидать его. Стоя у заржавевшего штурвала, они пристально вглядываются назад, в даль. Они живут в воспоминаниях, их мир почти окончательно сдвинулся в измерение призраков и иллюзий, где живы их родители, где можно ощутить на коже шершавую ладонь дедушки, который гладит их по щеке, и где всё ещё слышен азартный лай их любимой собаки, требующей, чтобы ей снова бросили палку, чтобы эта веселая и простая игра никогда не заканчивалась...

...Когда волны забвения доберутся до капитанского мостика и лизнут наши ноги, надо будет только с достоинством отдать в последний раз честь и молча закрыть глаза. И тогда мы в свою очередь станем тем рубежом, который обозначит конец детства для наших внуков и начало старости для наших детей.

* * *

Не возьмусь сказать точно, сколько времени я провел на аудиенции у Бога: часов я с собой не брал. Если судить по мрачному небосклону, разбавленному лишь мутной облачной суспензией, стоял поздний вечер, а может, уже и ночь. Однако вокруг было непривычно людно. Рабочие и спасатели продолжали расчищать завалы, а в палаточных городках, которыми обросли прореженные землетрясениями улицы, бурлила нездоровая, лихорадочная деятельность. Видимо, горожане теперь боялись спать, не зная, удастся ли им еще открыть глаза, сомкни они их сейчас хоть на миг. Что ж, страх был им простителен, ведь им было неведомо то, что знал я. А после моей беседы с Ицамной возвещать всем им скорый и неминуемый конец я отчего-то не хотел.

Как вы проведете оставшиеся вам скупо отсчитанные часы? Что станете делать, понимая, что всего теперь уже не успеть? Какие из давних мечтаний попробуете осуществить?

Мне не было известно, сколько еще времени у меня остается на завершение моих земных дел; но среди них было одно, не терпящее отлагательств. Мне передали первую главу дневника Каса-дель-Лагарто. Ту самую, из-за которой был пожран чудовищами несчастный переводчик-испанист, возможно, заглянувший за раскрашенный декоративный фасад мироздания и обнаруживший, что оно сыпется старческой трухой. По кнорозовскому соннику его смерть означала исключительность содержавшихся в этой главе сведений. Клерк из бюро переводов безнаказанно одолел куда большую часть книги, прежде чем пришли и за ним. Вероятно, одни лишь первые страницы дневника стоили столько же, сколько все срединные главы, взятые вместе.

Дома не было света; варить кофе пришлось при свечах. Позвякивая блюдцем, я прошел в комнату и, осторожно водрузив подсвечник на рабочий стол, с благоговением раскрыл кожаную папку. Сколько раз мне приходилось фантазировать, что же именно окажется на потерянных страницах, первая из которых была увенчана тяжелой шапкой "Capitulo I"... И лишь сейчас, перед заключительным аккордом небесного органа, мне позволено было ее прочесть. Мой путь оканчивался там же, где начинал свое странствие испанский конкистадор: в городе Мани, прохладным апрельским утром 1562 года.

"Имя моё Луис Каса-дель-Лагарто. Я происхожу из старинного дворянского рода, и мои предки служили еще королю Кастилии Фердинанду и его царственной супруге Изабелле I, и те знали их как верных вассалов, готовых отдать жизнь и душу за корону без колебаний. Родился я в Мадриде, и, продолжая традиции мужчин моей семьи, сделался солдатом. Честный род наш обеднел; ища славы, а более всего, средств к существованию, достойному дворянина, достигнув двадцати восьми лет, я решил отправиться в Вест-Индию, которую для короны покорил сеньор Эрнан Кортес, величайший из завоевателей. Так я прибыл в Юкатан, где и прослужил около пяти лет, усмиряя индейцев и способствуя укреплению власти короля и Папы. Там я сдружился с монахами, укрепившими мои знания грамоты, благодаря чему я сейчас могу записать эти строки. Там же произошла со мной преудивительная история, которую, с помощью

Господа, поведаю в настоящем сообщении.

Что Юкатан, который раньше считали островом, в действительности является частью недостаточно изученного материка. Что земля там ровная, лишенная возвышенностей, отчего плохо видна с кораблей, и что лишь в местности между Кампече и Чампотоном виднеются холмы, самый большой из которых зовется Лос Дьяблос, для коего названия имеются причины самые зловещие.

Что берега там также ровные и низкие, при неглубоком дне, отчего большие корабли не могут подойти к ним близко и ходят на некотором удалении; само же дно илистое, поэтому если случается так, что корабль выбрасывает на берег, погибают немногие. Однако под илом есть скалы и сланец, которые часто портят корабельные канаты.

Что земля Юкатана населена индейским народом, называемым майя. Что народ этот был в древности велик, о чем и по сей день напоминают сооруженные им постройки; но случилось так, что, уверовав своим жрецам и предсказателям, обещавшим Судный день раньше срока, в обозначенный миг он бросил свои города и сам потерял память. Что в наши дни испанцы склонили их к вере Христовой, чем уберегли от новых искушений, но и помешали помнить заветы прадедов.

Что солдат, пишущий этот дневник, волею Господней оказался вовлечен в события, открывшие ему потаенные знания индейского народа, среди которых величайшее - известие о будущем конце мира и его верные приметы, а также прочие предсказания. Что тайны эти записаны в древней индейской книге, называемой "Летописью грядущего", доставшейся мне в моем походе вглубь Юкатана в1562 году.

Что некто Диего де Ланда, францисканский монах, настоятель монастыря в городе Исамаль, пользовавшийся поддержкой губернатора и благоволением Генерала своего ордена, прослышал об этой удивительной книге от своих доверенных людей. Что и те индейцы, которых он крестил, и те, которых пытал, одинаково говорили ему, будто святее этой книги нет писания, и важнее сокрытых в ней истин знаний нет, потому как в ней заключен весь мир от начала и до конца.

И что посчитал ту книгу крамольной и святотатственной, поскольку вмешивается в Божий промысел, и весьма опасной, поскольку, предопределяя все события, которым суждено произойти, доказывает индейцам, а равно и испанцам, что ни в чьей власти, даже и не в Господней, изменить предначертанное.

Что, убоявшись того, что летопись эта повредит не только положению испанцев в Юкатане, но, будучи переложенной на кастильский, сможет и посеять смуту в сердцах всех католиков в Европе, решил ее уничтожить. Однако же прилюдно говорить о том, что такая сатанинская книга есть, не решился; главное же, не знал ни как она выглядит, ни где ее искать.

Что тогда убедил этот брат Диего де Ланда прочих монахов, и губернатора, и офицеров, что, покуда остаются у местных жрецов любые рукописи, равно как и идолы, индейская вера в Иисуса Христа и Пресвятую Деву Марию останется мелкой, как прибрежные воды Юкатана. И что причиною послужил случай, когда брат де Ланда обнаружил окровавленных истуканов, которым индейцы якобы приносили жертвы в Мани.

Что разослал он отряды испанцев во все окрестные индейские селения, и те изъяли хранившиеся там старинные книги, и заодно деревянных идолов, и прочее, что использовалось еще язычниками для служения их божкам. Что всем им было велено везти изъятое в Мани, а при невозможности доставить сатанинскую тарабарщину во францисканский монастырь, жечь ее прямо на месте.

Что в одну из таких экспедиций был отправлен и я, и поверенный брата де Ланды, брат Хоакин Герреро, и сеньоры Васко де Агилар, и Херонимо Нуньес де Бальбоа, и кроме нас еще около сорока испанцев, и индейские проводники. Что ни мне, ни двум другим сеньорам об истинной цели нашего похода брат де Ланда ничего не сказал, поведав о ней только брату Хоакину Герреро.

Что все индейские рукописи, в изобилии свезенные солдатами в Мани, 12 июля 1562 года от Рождества Христова брат Диего де Ланда предал огню, устроив самое большое аутодафе из когда-либо виденных в Юкатане. Что замышлено оно было единственно дабы уничтожить Летопись грядущего. И что после этого аутодафе не осталось у индейцев более ни одной книги, и так уверился брат де Ланда, что искомая рукопись была уничтожена им промеж прочих.

Но что книга, которую он хотел сжечь, была спасена. И что промысел Господень, по которому она должна быть сохранена для ныне живущих и для их детей, и для детей их детей, и внуков их внуков, осуществлен был моими руками. Что святую эту рукопись, переданную мне индейскими жрецами, я сумел уберечь и доставить в Мадрид, где и спрятал в королевских архивах.

Что аутодафе, которое провел ослепленный своим рвением брат де Ланда, я наблюдал, переодевшись в купеческое платье и изменив свое лицо до неузнаваемости. Что на сожжении видел я и брата Хоакина, человека коварного как змея, и такого же живучего - единственного, кто помимо меня вернулся из нашей экспедиции.

Что сам я сумел добраться обратно в Мани живым лишь благодаря помощи верного моего друга, индейца Хуана Начи Кокома, и проводников майя, которые вели меня, минуя все опасности, потаенными тропами; брату же Хоакину не иначе как помогал сам дьявол.

Что после этого с ближайшей каравеллой отправился я назад в родную Кастилию, где на поднесенные майя щедрые дары, среди которых были и золотые украшения, приобрел себе поместье и поныне существую в мире и покое.

Что бури пощадили и корабль, на котором я шел из Юкатана в Испанию, и дальнейшую мою жизнь: как хранитель индейских предсказаний, я надежно оберегаюсь Господом от всяческих напастей.

Что, храня память о будущем, я не только знаю, что мир конечен; я помню и о том, как обманулись майя, загадав свою погибель. И что знамения, схожие с предсказанным, уже являлись прежде, вводя наших предков в заблуждение и в искушение. Что помню я о том предостережении от попыток прочитать свою судьбу, которое сделали нам потомки древних индейцев.

Ибо в сознании неизбежности конца - спокойствие, а в неизвестности - надежда; неизвестностью же и надеждой и жив человек. И накануне конца мира будет лелеять надежду, потому что таким создан. Расставшийся же с ней обрекает себя заранее. Чтобы понять это, я и был послан Господом в Юкатан с экспедицией, о которой расскажу ниже"

Вот и все. Кольцо повествования замкнулось. Что было дальше, я уже знал.

Мягко опустив листы на стол, я прислушался. Прошло немало времени, пока мне удалось осилить и переписать начисто Первую главу, однако новых спазмов катаклизма не последовало. Тщетно, представив себя замершим в засаде пауком, я пытался ощутить легчайшие вибрации стен. Землю, кажется, отпустило... Надолго ли?

Настенные часы утверждали, что была четверть одиннадцатого. Что за несусветная глупость! Не иначе, как одним из толчков повредило механизм и шестерни застряли, приковав стрелки к мигу, когда началось землетрясение: за окном клубилась все та же тяжелая мгла. Одиннадцать вечера по всем моим расчетам уже давным-давно миновало, а для десяти утра снаружи было слишком темно.

Однако когда минут через пятнадцать беспокойных блужданий по квартире я вновь задел взглядом циферблат, малая стрелка сползла вниз ровно на четверть оборота. Они снова шли? Забавно.

И тут в моей голове метнулось нечто... Воспоминание? Мысль? Яркое, как первое мгновение дежа-вю, и такое же эфемерное, мимолетное. Уцепившись за этот образ, я осторожно, словно он держался на грозящем порваться волоске, потянул его к себе... Что-то связанное с индейскими обрядами... Боже!

Меня захолонуло. Колени подогнулись, в животе нехорошо защекотало, виски вспухли извивающимися змейками вен. Боясь того, что сейчас увижу, я достал из ящика стола наручные электронные часы с оборванным ремешком. Они-то оставались неподкупными и равнодушными к любым потрясениям. И показывали они ровно столько же, сколько круглые настенные, столько же, сколько кремлевские Куранты, сколько и любые другие верно идущие часы в этом городе.

Действительно, до одиннадцати утра оставалось уже совсем немного, и все же на улице стояли душные, непроглядные, невозможные сумерки.

Расплескивая горячий воск, я бросился к книжным полкам, где притворялся спящим Э.Ягониэль. Да, он был готов рассказать мне еще раз о странном и завораживающем ритуале, проводимом юкатанскими индейцами раз в пятьдесят два хааба, когда Вселенная замирала на краю пропасти. О тех страшных пяти днях, в которые Земля отдавалась на милость чудовищ и бесов, когда люди, притихшие, перепуганные прятались по своим хижинам и дворцам, не отваживаясь показаться за дверь. Потому что на пять бесконечно долгих дней духи смерти были спущены с цепи и рыскали по свету, алчно заглядывая в оконца человеческих жилищ. А в конце этого испытания выдержавшие его должны были столкнуться еще с одним, куда более суровым.

Пока я перечитывал описания обрядов и вспоминал их смысл, прошло еще около получаса, но небосвод оставался все таким же черно-серым, грязноватым, непроницаемым. Я более не нуждался в толкованиях, Ягониэль объяснил мне все. Хотя столбняк, выгибавший Землю в болезненных агониях, был усмирен, отмены приговора это не означало. Напротив... Мне подумалось о той расслабленности, в которой опадает тело казнимого электрическим разрядом осужденного, после того как ток отключается.

Что же... Мне оставалось только одно.

В свой последний поход я собирался основательно, словно отправляясь в экспедицию на Северный полюс. Термос с чаем, теплая одежда, ручка и кипа чистой бумаги, две упаковки стеариновых свечей. Еще свитер: там, наверху, сейчас, наверное, очень ветрено...

Поднимаясь на десятый этаж по лестнице, я приникал ухом к дверям соседских квартир. Везде было тихо; только в двух из них заглушенные разговоры чередовались с придушенным детским плачем. Мрачную торжественность этих минут ощущал не только я: люди боялись громко разговаривать и покидать укрытие родных стен, чувствуя поджидающих их во внешнем мире демонов. Я же их не страшился: что значит встреча с духами по сравнению с тем, что предстоит встретить всему миру в ближайшие часы?

Замок и милицейскую печать, закрывавшие мне выход на крышу, я легко сломал. Большинство законов и правил, преисполненных значения в обычное время, накануне Апокалипсиса теряют всякий смысл. Ветер вечности срывает с человека всю нанесенную обществом шелуху, всю наросшую коросту цивилизации, оставляя его первозданным, нагим и беззащитным - наедине с собой и с миром, один на один с богами и со смертью.

Вопреки моим ожиданиям, на крыше почти не было холодно. Густые серые клочья облаков, жирно выписанные маслом на черном полотне небосклона, застыли, словно божественное дыхание, обычно подхватывающее и гонящее их вдаль, иссякло. Словно передо мной и вправду была мертвая картина.

Я огляделся.

Десятиэтажный дом, пусть и с четырехметровыми потолками, для сегодняшней Москвы - не так уж высоко. Но пусть мне и хотелось бы лучшей смотровой площадки, чтобы первым видеть прибытие ангелов Апокалипсиса, Ягониэль четко предписывал желающим созерцать светопреставление занимать места на крышах именно своих домов, а я не собирался нарушать тысячелетиями выверявшиеся ритуалы. И потом, вид на город мне отсюда все же открывался довольно неплохой.

Почти вся Москва оставалась без света, лишь в нескольких местах, в зданиях, вероятно, снабженных собственными генераторами, мерцали электрические оазисы. Вязкий мрак лениво омывал тяжелые глыбы арбатских домов, тек по просеке искореженного Садового кольца, плескался у подножий сталинских высоток, которые грандиозными свадебными тортами возвышались над остальными постройками. Кое-где суетились светлячки машин, беспорядочно тычась в невидимые сверху препятствия и силясь проехать по вздыбившемуся асфальту.

Приблизившись к самому карнизу, я свесил ноги вниз и обратил лицо на восток. Верно, было уже около полудня, но горизонт оставался также пуст и черен, как в безлунную ночь. Дождусь ли я восхода? Должно быть, для юкатанских индейцев, в конце каждого полувекового цикла так же нетерпеливо дожидавшихся появления на небе ослабевшего Ах Кинчила, каждая секунда многократно удлинялась, делая ожидание бесконечным.

Я знаю, что конец неотвратим. Мне были все знамения Армагеддона, и я уверен, что правильно истолковал их. И остается только дождаться последнего, заключительного удара, который уронит небеса на землю и сотрёт в пыль всех людей до последнего, и все, созданное ими, и саму память о них, и остановит время.

Я знаю, что умирающий Бог, отчаянно борющийся с пожирающим его недугом, обречен. Что из объятий Морфея можно освободиться, но морфий никогда не разожмет своих и не отпустит Кнорозова. Что я, картонный статист его видений, вместе со всей окружающей Вселенной замурованный в одиночке его сознания, сгину в тот же миг, как умиротворенно разгладятся морщины на его лбу и кривая его кардиограммы.

Я знаю, что Апокалипсис этот пройдет незамеченным. Сколько таких невообразимо богатых, увлекательных, бескрайних Вселенных рождается и гибнет каждый день, так и не найдя своих летописцев, оставляя о себе память лишь в статистических сводках да на могильных камнях, где головокружительная человеческая жизнь, всех граней которых он не постиг и не упомнил сам, сожмется до двух сухих дат.

Человек смертен.

Но почему тогда все еще я сижу на крыше старого арбатского дома, сижу уже столько часов, что мне хватило времени записать всю эту историю, и все вглядываюсь, до боли в глазах вглядываюсь вдаль, за горизонт, бесконечно ожидая, что светило еще взойдет над землей и рассеет мертвенную тьму?

Не потому ли, что человеку, приходящему в мир на срок лишь немного больший чем тот, что отведен бабочке-однодневке, дано схожее с ней утешение: легкомыслие и неведение. Эта нелепая иллюзия бессмертия - все, что ему было дано взамен отнятой вечной жизни в райских кущах, и отнять у него ее невозможно. Как невозможно истребить надежду, прорастающую вопреки всему и в самой засушливой душе.

Я нахожусь здесь уже вечность и готов оставаться на этом месте еще столько же. И я не покину своего поста, пока не увижу, как сквозь клубы грозовых облаков где-то невероятно далеко просочится первый лучик поднимающегося со смертного одра Солнца.