Убийство есть убийство, независимо от того, совершено оно разящим ударом карате или молниеносным выпадом кортика. Секреты восточных единоборств, таинственный футляр из энергозащитной ткани, фальсификация виз смешиваются в сложном клубке, распутываемом инспектором уголовного розыска Крыловым и следователем прокуратуры Корниловым.
ru ru Black Jack FB Tools 2005-02-05 http://www.aldebaran.ru/ OCR Палек & Alligator 1766BE0D-2B66-44BA-B05A-6F086953953B 1.0 Корецкий Д.А. Принцип карате: Авторский сборник Эксмо М. 2001 5-04-003466-0, 5-04-000860-0

Данил КОРЕЦКИЙ

ПРИНЦИП КАРАТЕ

Цель атаки в карате — вывести противника из боя по возможности одним ударом. К этой цели ведут следующие средства: удары наносятся с максимально достигаемой скоростью; удары нацелены в жизненно важные центры противника; каждый должен наноситься с мыслью, что это единственный шанс одолеть противника, чтобы в удар была вложена вся энергия и сила.

Р. Хаберзетзер (3-й дан). Путеводитель Марабу по карате.

Преамбула

На пустыре между школой и филармонией — традиционном месте всех толковищ, и больших и малых, Гарандин бил Колпакова. По принятым в микрорайоне меркам происходящее не относилось даже к малым — обыденный эпизод уличной жизни. Один выступал не по делу, другой за это с него получает.

Так и было. Гарандин подошел в шумной толчее последней перемены, глядя в сторону, сказал:

— Я с тебя имею.

И удалился скользящим боксерским шагом.

Теперь он получал. Вначале удары были несильными, простой обряд унижения, потерпи — тем дело и кончится, даже следов на физиономии не останется. Но Генка, проявив крайнюю глупость, дал сдачи, зеваки оживились, сидящий в стороне на штабеле досок Бычок настороженно дернул круглой стриженой башкой с проплешинами то ли лишаев, то ли шрамов. А Алька вошел в азарт и замолотил вовсю: расквасил Генке нос, губы, подбил глаз, и по животу навешал, и в солнечное…

Грош ему цена, хоть и боксер, вон сколько кирпичей, палок под ногами, драл бы без оглядки до самого дома, если бы не щербатый ублюдок с металлическими — взамен выбитых — зубами, веселящийся в полную меру своего недалекого разумения:

— Лупи, братан, насмерть, га-га-га! Ложи, ложи в нокаут! Вот так, молоток!

Генка упал сам: отступая, зацепился за камень, но Гарандин торжественно поднял руки, отмечая чистую победу!

— Пусть знает, как выступать! — Бычок спрыгнул на землю. — Дай пару рваных, надо обмыть это дело.

Зеваки потянулись вслед за братьями, толковище опустело быстро, как после заурядного спектакля. Только для одного человека происходящее оказалось не рядовым житейским фактом, а чрезвычайным событием. Генка был самолюбив. Его никогда не били. Впервые он испытал чувство унижения. Первый раз в жизни он струсил. Это угнетало больше всего.

К счастью, матери дома не оказалось. Петуховым он тоже не попался на глаза, хотя долго обмывал холодной водой распухшее лицо.

Из ванной проскользнул в комнату, лег, накрылся с головой одеялом. Детская привычка. Но в его возрасте уже не удается так легко спрятаться от неприятностей и печалей реального мира.

На душе тяжело. А что особенного случилось? Все уже в прошлом. Забыть, сделать вид, что ничего не произошло, обмануть самого себя. Девять мальчишек из десяти так бы и поступили, тем самым закрепив на подсознательном уровне рефлекс труса. Генка совершенно точно знал, что этот путь ему не подходит.

Воображение услужливо рисовало сладкие картины мести, но он их прогонял, не желая уподобляться беспомощным слабакам, находящим утешение в собственных фантазиях.

Попробовал думать о приятном: синие сумерки, плещущая вокруг черная вода, рыжий костер, стреляющий искрами, когда он палкой выгребал обугленные рассыпчатые картофелины, темный силуэт Лены на фоне желтой палатки…

— Ты знал, что Саша не вернется?

— Откуда? Сказал: возьму ребят и обратно. Может, с лодкой что?

— Знал. Просто ты украл меня по-настоящему… Не ожидала. То-то Алик взбесится.

«При чем здесь он?» — хотел спросить Генка. В последнее время Гарандин начал кадрить Лену, а поговаривали, что он водится с девчонками не просто так. Генка путался под ногами, мешал и сегодня, в походе, Гарандин прямо предупредил, чтобы он отвалил, иначе пожалеет. Генка не ответил, зная, что через час в условленное место подойдет на лодке Зимин и они своей компанией отправятся на Зеленый остров, и Лена будет с ними. Но почему она вспоминает этого хлыща?

— Пусть бесится, наплевать!

— Не ожидала…

В голосе Лены слышались странные, непонятные ему интонации. Она вообще была другой — за два месяца, что они встречались, он не знал ее такой, хотя вряд ли смог бы объяснить, в чем состоит перемена. И позже, в палатке, спасающей от ветра и комаров, вдруг наступил миг, когда ему показалось, что она ждет от него опытности, которой он не имел и которой она, конечно же, тоже не могла ожидать. Он убедил себя, что ошибся, пауза длилась вечность, и она спросила:

— Ну что, будем спать?

Тогда вопрос показался обычным, а сейчас вдруг приобрел скрытый оттенок, и все неясности и странности поведения Лены добавили горечи в его нынешнее состояние.

Яркая объемная картина приятных воспоминаний поблекла, стала плоской. Было холодно, дым костра выедал глаза, и эти комары… А у Саши испортился мотор. Как бы Гарандин и с ним не учинил расправу…

Отвлечься не удалось, и заснул Генка с черными мыслями.

В школу он не пошел, ставил холодные компрессы и примочки из бодяги, скрывая от самого себя, ждал Лену: слухи обязательно разнесутся, и она вполне может зайти проведать.

Но пришли только Сашка с Николаем.

— К врачу не ходил? Этот гусь хвастает, что послал тебя в нокаут. Надо проверить, нет ли сотрясения мозга…

— Все нормально.

Генка испытывал неловкость за свою разрисованную физиономию. И за что-то еще.

— Может, втроем его? Да и Бычка заодно?

— Не выйдет. Бычок всю шпану приведет под школу.

— Да-а…

— Ты смотри, в четверг контрольная по физике. Анна Павловна говорит — решающая.

— Куда я с такой мордой?

— Наплюй! Скоро экзамены.

— Ты бы наплевал?

— Да-а-а…

Натянутость не проходила.

— Ленка знает? — через силу спросил Генка.

— Уж наверно. Этот гусь от нее не отходит. Он какой-то новый поход затевает, на два дня. Возьму, говорит, только избранных.

— Вот гад, что придумал! — Обычно сдержанный Николай сжал кулаки. — Из двоек не вылазит, а туда же — «избранных»!

— Много званых, да мало избранных, — блеснул начитанный Саша.

— И Ленка тоже… Она жила в старом доме возле сквера, в детдоме своего двора не было, нас туда гулять водили. Выйдет на балкон, расфуфыренная, с бантами, ест шоколадные конфеты, мы таких и не видели, иногда бросает вниз по одной. Только бросает не просто так, надо кружком ходить, руки перед грудью, будто собачки на задних лапах хоровод водят. Многие дети ходили, дрались из-за этих конфет, а она хохочет, в ладоши хлопает.

Тося-дворничиха раз увидела, она с войны контуженая, мы думали, злая, нас не любит, а тут схватила камень, как пустит им в окно… Мамаша у нее этакая барыня, а тут выскочила и в крик по-базарному, да куда ей с Тосей тягаться.

— Ты это к чему?

— Да к тому. Она уже тогда себя выше других ставила. И сейчас с этим ничтожеством спелась. Так что не о чем тебе переживать. И не о ком.

Слово было сказано. Неудачливого мальчика Гену пожалели и успокоили. И так может быть в жизни не раз и не два. Если…

Надо было думать, как жить дальше.

Через несколько дней Генка отправился к Рогову, Рогов был знаменит. Еще стояла возле ДФК щегольская «Волга» с серебряными перчаточками на зеркальце за лобовым стеклом, еще терпеливо дожидалась мужа у входа красавица Стелла, еще охотились за автографами поклонники и поклонницы, еще не истрепались спортивные костюмы с гербом и надписью «СССР».

Со стороны казалось, что чемпион на вершине, что поражение — досадная случайность, что впереди снова бесконечная череда побед. Но сам Рогов знал, что это не так, чувствовал, что сделал первый шаг с ринга, хотя и не подозревал, как далеко придется идти. И глаза у него были тусклыми и печальными.

— Что, тезка, обиделся? — Рогов жестко взял Генку за подбородок, крутнул вправо-влево, усмехнулся невесело. — И ты хочешь выучиться драться, чтобы их проучить?

Чемпион не признавал скоропалительных, принятых под влиянием ситуации решений и никогда не брал к себе обиженных и жаждущих мести. Но с Генкой они десять лет прожили в одной квартире, это меняло дело.

— Давай, попробуй… Если охота не пройдет. И если получится.

Через месяц Рогов оставил Генку после тренировки.

— Ты почему в лицо не бьешь первым? Не знаешь? Сказать? Ждешь, пока тебя ударят, чтобы озлился! Значит, характера не хватает. А без характера какой бокс?

Когда-то, в пору жизни в коммуналке, Рогов считал Генку младшим братом и сейчас вовсе не хотел его обидеть.

— Я тебя не гоню — ходи, занимайся, я просто объяснить хочу… Ты думаешь, в бою сколько раундов? Три? Не правильно! Это только на виду три. А перед ними — сто или триста. И после них столько же. Ты со своей мягкотелостью еще в предварительных проиграешь. Потому что все будут знать твою слабость и будут использовать ее как тактический прием! В боксе, да и не только, в любом противоборстве жалости быть не должно! Кто злей, кто сильней — тот впереди.

Генка молчал. Рогов, наверное, был прав, но его правота не убеждала. И чемпион почувствовал неприятие своих слов.

— Знаешь, почему я проиграл первенство мира? Не поскользнулся, нет, это объяснение для журналистов. И не перетренировался до потери формы — это для спортивного начальства. Просто мне за все предыдущие годы так набили голову, что иногда нарушается координация, в глазах плывет… Вот она, правда, но ее только Литинский знает. Потому я и ушел из сборной…

Рогов подошел к снарядам.

— А тебе рассказал, чтобы на всю жизнь запомнил — не жди, пока ударят. Молоти первым!

Он лениво ткнул мешок и рефлекторно добавил левой. В пустом зале гулко разнесся хлесткий шлепок знаменитого, некогда победного удара.

— А не можешь — бросай вообще это дело. Оно тебе и ни к чему. В шахматы играешь, учишься отлично, на олимпиадах грамоты берешь… Зачем лезть под кулаки?

Рогов обнял Генку за плечи, улыбнулся.

— А случ чего — беги ко мне, не дам в обиду!

Стелла сидела в машине, лучезарно улыбаясь. Рядом толклись любопытные.

— Идет, идет…

— Рог еще себя покажет!

— Многих забодает…

— Когда снова в сборную?

— Можно автограф?

Чемпион снисходительно улыбался, расписывался в подставленных блокнотах, вскидывал в приветствии мощную руку. Спокойный и уверенный, как всегда, он ловко сел в машину, газанул так, что провернулись на асфальте колеса, заложил лихой вираж и скрылся за поворотом. Толпа восторженно смотрела вслед.

— Рог свое возьмет…

— Он тренируется тихо, без афиши…

— Рог, Рог, Рог…

И только он, Генка Колпаков, знал, что это остаточная инерция славы.

Домой он шел пешком, размышляя.

Рогов прав. Ему не нравилась прямолинейная грубость бокса, не нравились развинченные пацаны, сквернословящие и плюющие на пол в раздевалке, не очень-то скрывающие, что готовятся к уличным дракам. Бросить! И остаться беззащитным перед Гарандиным, Бычком и прочей швалью. Нет, черта с два!

В школе не ладилось. Казалось — все обсуждают его позор, смеются за спиной, тычут вслед пальцами. Нахватал четверок, по алгебре умудрился получить тройку. Лена ходила с Гарандиным, оскорбленный Генка делал вид, что ему все равно. Да и что здесь изменишь?

С тренировками тоже дела не шли на лад. Бить в лицо научиться не мог, сам получал удары, проигрывал, с обреченностью отчаявшегося продолжал заниматься.

Вмешался случай. За нарушение режима Литинский выгнал Гарандина из своей секции, а Рогов взял к себе. В зале стало тесно. Ненавистный соперник насмешливо рассматривал Генку, подавал ядовитые реплики. Генке казалось, что тот видит его насквозь. Он пропустил одну тренировку, вторую, потом две сразу, а потом и вовсе забросил перчатки на шкаф.

Говорят, случайность есть проявление закономерности. Через пару недель кто-то из дворовых ребят бросил камешек в окно.

— Петька Котов приехал, айда змею смотреть!

Кроме чучела кобры, у Петьки было два копья, лук со стрелами, ритуальные маски красного и черного дерева. Но для Генки встреча с Котовым оказалась знаменательной совсем не этим. Другим.

Но на это ушли годы.

Глава первая

— Значит, все дело в принципе?

В тоне Гончарова угадывалась усмешка, сопутствующая обычно их спорам на эту тему, но Колпаков, как всегда, не обратил на нее внимания.

— И последовательно. Ежедневная и ежечасная работа. Крохотные, микроскопические, незаметные сдвиги в сознании, мироощущении…

— Ты серьезен, как проповедник.

Усмешка стала явной.

— Потому что понял серьезность дела. И надеюсь со временем убедить тебя.

— Вряд ли…

— Посмотрим. А пока одолжи тестер, мой барахлит.

Колпаков вернулся к стенду и занялся схемой. В индивидуальном плане, который он составлял на неделю вперед и старательно выполнял пункт за пунктом, сегодня значились окончательная доводка и регулировка. Но работа не ладилась, полдня ушло впустую. Значит, следует увеличить скорость и внимательность, спрессовать время, чтобы уложиться в график.

— Пойдем обедать?

— Нет, я потом.

Отчего не идет наложение сигнала? Не иначе где-то просмотренный «хомут». Но где? Схема прозванивалась десятки раз… Вход — норма. И здесь. Нормально. А отсюда — фон. Возвращаемся по усилительному каскаду… В нем ничего быть не может — сам монтировал, сам проверял… Но все же посмотреть надо… И здесь… Вот! Черт побери! Нашел? Точно.

Дымящееся жало паяльника проникло в переплетение монтажных жгутов, прижалось к матовому зернышку пайки, припой расплавился, и Колпаков узким клювиком пинцета оторвал тоненький проводок. Поставим его куда положено… Фон исчез. Что и требовалось… Теперь посмотрим выходной блок…

Закончив со схемой. Колпаков взглянул на часы. Все шло по плану. И замечательно, что нацеленный на конкретную задачу мозг не отвлекался на посторонние мысли. Молодец, Генка!

О том, что Лена в городе, он узнал только вчера. Зимин позвонил насчет распространения билетов и попутно сообщил, что видел ее на улице. Саша ждал реакции на новость, но Колпаков промолчал — в тот момент он сам не знал, как поступит. Решение оформилось к концу дня, и после работы Колпаков отправился прямиком к ней, удовлетворенно отметив, что раньше не отважился бы на это.

Громадный, на весь квартал, когда-то респектабельный и престижный дом здорово обветшал. И мать Лены, некогда эффектная крашеная блондинка, заметно сдала: располнела, обрюзгла, только апломб остался прежним — как в те времена, когда все звали ее Барыней.

— Милый, передайте Софье Зенитовне, что это типичное не то, — небрежно кивнув в ответ на приветствие, царственно произнесла она. — Зайдите в прихожую, я отдам обе коробки. Почему вы без сумки?

Колпаков, вежливо улыбаясь, не перебивал.

— Как вы их собираетесь нести? — В голосе появилось раздражение. — Что вы стоите как столб?

— Лена дома?

— Ах, Лена… Я немного ошиблась.

Она внимательно осмотрела Колпакова, и вряд ли он ей понравился.

— …Скоро придет, можете подождать. Во дворе.

Дверь захлопнулась.

Вот курица, а какое самомнение! Ведь она всерьез рассказывала соседкам о блестящей карьере дочери в столице: многочисленные поклонники, сделавший предложение иностранный дипломат, предстоящее распределение в Минвнешторг, квартира в столице, интеллектуально-богемное окружение — ученые, писатели, артисты, в перспективе — работа заграницей…

Такие же клуши, как она, ахали и восхищались. Трезвые люди представляли, что желающих жениться дипломатов гораздо меньше, чем студенток в московских вузах, и что едва ли молодого экономиста ждет столь сказочная жизнь, однако вряд ли ктолибо смог бы переубедить Барыню, если бы даже взялся за столь заведомо неблагодарное дело.

Теперь Лена вернулась, прекраснодушные мечты этой дурехи разбиты в прах, и она наверняка отыгрывается на дочери. Жаль девчонку.

В подъезд прошел парень с огромной тощей сумкой, когда он выходил, сумка раздулась во весь объем.

— Софье Зенитовне привет! — крикнул Колпаков.

Парень нервно оглянулся, недоуменно кивнул и ускорил шаг.

А во двор входила Лена…

— Послушай, мыслитель, на собрание опоздаешь! — В лабораторию заглянул Гончаров. — Не получается со схемой?

— У меня все должно получиться.

— Ах да, я забыл… — Снова насмешливый тон. — Хомут?

Колпаков кивнул.

— Надолго собрание?

— Думаю, что нет. Попереливают из пустого в порожнее. Иван Фомич непотопляем!

— Вот как?

У Колпакова мелькнула шальная мысль. А почему бы и нет?

Он снял халат, повесил на складную вешалку, вернувшись, расправил складку и вслед за Гончаровым направился в актовый зал. Действительно, почему бы не разворошить муравейник?

Собрание закончилось через два часа. Разгоряченные сотрудники не успокаивались и в вестибюле.

— Щенок, набрался наглости!

— Не побоялся авторитета, принципиальный.

— Откуда он узнал про водопровод для матери?

— Клевета! Эти студенты уже от Ивана Фомича не зависели. Помогли от чистого сердца, из уважения…

— Все правильно, молодец! Или правда глаза колет?

Точно, муравейник!

Колпаков был почти спокоен, пульс не превышал восьмидесяти. Дело сделано, что говорилось вокруг, не имело никакого практического значения, простое сотрясение воздуха, на которое не стоит обращать внимания. Ему предстояла сегодня еще одна задача, ее тоже следовало решить с блеском.

Он нетерпеливо посмотрел на часы и подавил неразумное желание рассечь толпу, как глиссер рассекает мелкие волны. И все же опаздывать он не любил и, выйдя на улицу, два квартала до автобуса мчался бегом, легкими наклонами корпуса избегая столкновений с ошарашенными прохожими. Навстречу в синих вспышках пронеслась «скорая» — Колпаков не обратил на нее внимание.

К месту встречи он успел минута в минуту, но Лены не было, как и уверенности в том, что она вообще придет. Так всегда случается, когда пользуешься одолжениями. Но недостижимых целей нет.

Вдали мелькнул знакомый красный сарафан. Колпаков недовольно отметил, что пульс зачастил, и, направляясь навстречу девушке, поспешил привести его к норме.

— Привет.

Поздоровавшись, он не выпустил узкую кисть, а одним движением взял девушку под руку. И тут же пожалел, получилось слишком развязно. Хотя с технической стороны выполнено безукоризненно.

— Однако! — Лена убрала руку. — За эти семь лет ты основательно поднабрался самоуверенности.

— Нет. Просто уверенности.

— Полезное качество. Если не переходит границ.

Сказано вроде в шутку, но довольно прохладно. И вообще…

Колпаков на миг пожалел, что с напористостью атакующего танка сломил противодействие Лены и склонил ее к сегодняшней встрече.

Лена вовсе не выглядела неудачницей, скорей наоборот. Держалась с подчеркнутым достоинством. Говорила свысока и несколько иронично.

Мужчины откровенно рассматривали ее, оборачивались вслед. Она поправила лямку сарафана, и Колпаков подумал, что у нее красивые плечи. Даже в мертвенном свете ртутных фонарей не поблекли забранные в тугой узел тяжелые волосы медно-красного отлива.

— Где работаешь?

На красивом лице мелькнула гримаска.

— На ТЗБ… Ну, торгово-закупочная база. Отдел изучения спроса потребителей. Хотя чего там изучать: что есть, то и берут.

Колпаков вспомнил прожекты Барыни.

— А мать?

— Что мать?

Она осеклась, и Колпаков понял, что задел за живое. Не будет же девушка рассказывать каждому про глупость не имеющей диплома и болезненно переживающей этот факт Барыни, которая по-своему представляет блага высшего образования.

— Давай лучше сходим в кино.

Между плакатом с наставившим на прохожих длинноствольный револьвер красавцем и светящейся надписью «Билеты проданы» бушевала толпа.

— Так ведь билетов нет…

Лена взглянула удивленно.

— И ты не можешь достать?

— Как же я их достану?

Она пожала плечами:

— Одной уверенности в жизни мало.

Колпаков молчал. Он был недоволен собой и раздражен. Это усиливало недовольство: холодное спокойствие — единственное допустимое состояние.

— О чем задумался?

— О прошлом. Похоже, что ты все забыла.

— А ничего и не было… — В улыбке Лены холода имелось в избытке. — Может быть, сны… С годами грань между сном и явью стирается, особенно у впечатлительных юношей.

— С моей впечатлительностью давно покончено.

— Рада за тебя.

Разговор не клеился. Наступила томительная пауза.

— Расскажи лучше, как жила в Москве? — бодро спросил Колпаков.

На лице девушки отразилась досада.

— Да что рассказывать… Совсем другая жизнь. Прекрасные театры, шикарные рестораны, интересные люди. Даже не знаю, что я теперь буду здесь делать?

Это беспросветное «здесь» относилось к городу, в котором Колпаков родился и вырос, привычному укладу, сложившемуся кругу общения и, конечно, к нему самому. Гена Колпаков испытал давно забытое ощущение маленького мальчика, которого пацаны постарше тычками и подзатыльниками отгоняли от недоступных, а оттого еще более притягательных рассказов о тайнах взрослой жизни.

Он быстро взял себя в руки, хотя неприятный осадок от проявленной, пусть даже только самому себе, слабости не проходил. У Лены тоже испортилось настроение, и, судя по всему, совместно проведенный вечер грозил стать не только первым, но и последним.

Такого, конечно, случиться не должно, судьба обязательно выбросит выигрышную карту, и Колпаков ждал события, которое придет ему на помощь. Или которое можно будет использовать себе на пользу. И такое событие произошло.

Они проходили по центральной аллее чистенького скверика, вдоль ухоженной клумбы, а чуть в стороне, за живой изгородью, прятался павильон «Соки — воды — мороженое». Ни того, ни другого, ни третьего там испокон веку не водилось, зато продавали на розлив дешевое вино, ссуживались в обмен на пустую бутылку мутные выщербленные стаканы. И посетители собирались соответствующие: мятые хмыри с оловянными глазами, безвольная пьянь из окрестных дворов, нервически-взвинченная блатная мелочевка да совсем зеленая шпана, опасная непредсказуемыми, «на авторитет», выходками. Они пили, жевали, глотали и выпускали табачный дым, сквернословили, ссорились, порой доходило до драк.

На этот раз скандал начался звоном разбитой посуды, невнятными выкриками, кто-то упал вместе со стулом, место происшествия мгновенно обступила плотная толпа зевак, и визг толстой буфетчицы: «Он с ножом!» — известил, что каша заваривается круче обычного.

— Что там? — Лена брезгливо сморщила носик.

— Пойдем посмотрим.

На опустевшей веранде возле перевернутого стула длинноволосый парень зажимал разбитый рот. В опущенной руке тускло отсверкивал металл.

— Хде фета ссука?

Он отнял ладонь, бессмысленно уставился на испачканные пальцы.

— Где? — Длинноволосый нетвердо шагнул вперед, выругался. — Запорю!

Толпа откачнулась, Лена вцепилась Колпакову в рукав.

— Ужас! Пошли отсюда!

— Нет. Вначале я его успокою.

Колпаков сказал это достаточно громко и не торопясь двинулся к веранде, чувствуя, что мгновенно оказался в центре внимания.

— Брось нож, дубина!

Он говорил немного иронично, с ленцой, и видел себя со стороны — уверенного, подтянутого, в отглаженном костюме, коротко подстриженного — полная противоположность измятому, окровавленному перегарному субъекту, бездарно размахивающему своей жалкой железкой.

— Ты слышал, что я сказал!

Парень попятился.

Черт! Трусливый бык может испортить всю корриду!

Тупое лицо, бессмысленный взгляд, сейчас он готов воткнуть холодный металл в мягкое человеческое тело, чтобы завтра каяться, просить прощения, упирая на то, что чувствует силу, потому и пятится, мерзость, как бы еще бежать не бросился…

Может, так бы и получилось, но распахнулось наглухо задраенное окошко выдачи и буфетчица панически завизжала:

— Не лезь на рожон, зарежет!

Испуганный крик вернул длинноволосому утраченную было агрессивность, он кинулся вперед, выставив перед собой нож.

Эффектней всего выпрыгнуть и ударить пяткой в лицо, но на скользком кафеле рискованно, да и неэстетично, к тому же этот болван сам облегчил задачу защиты выставленной далеко вперед рукой.

Колпаков шагнул навстречу, развернулся корпусом, уходя с линии атаки, для страховки поставил блок левой, а правой схватил запястье противника, вывернул наружу, чувствуя, как прогибаются кости, и рванул книзу, одновременно выстрелив коленом вверх, в локтевой сустав. Раздался тихий, но отчетливый хруст.

Колпаков аккуратно опустил бесчувственное тело на пол, нашел отлетевший нож. Обычный перочинный, на синей пластмассе выштамповано «Цена 1 р. 40 коп.». Клинок в тусклых мазках, воняет рыбой.

Он брезгливо бросил нож на прилавок.

— Отдадите милиции. А понадобится свидетель… — Он записал на салфетке фамилию, место работы и телефон.

— Молодец, парень! — похвалила буфетчица. И, понизив голос, предложила:

— Налить стаканчик? Я угощаю!

— Спасибо, — усмехнулся Колпаков. — Не пью.

Окруженный почтительным молчанием, он подошел к Лене. Она смотрела с интересом.

— Молодец! Я не знала, что ты такой отчаянный! Совсем не испугался!

— Нет. Испугался. Пульс подскочил до сотни. Впрочем, учитывая ситуацию, — это допустимо.

— Что с тобой? Временами у тебя делается отсутствующий взгляд и какой-то деревянный голос…

— Не обращай внимания, я снимал напряжение.

— Ты и это умеешь?

Лена взяла его под руку, прижалась, испытующе заглянула в лицо.

— Да, ты здорово изменился… Надо же! А почему ты почти каждую фразу начинаешь словом «нет»?

— Потому что возражать трудней, чем соглашаться.

— А ты любишь преодолевать трудности?

— Приучил себя их не обходить. Теперь препятствие на пути только увеличивает мои силы.

— Вот это здорово. Таким и должен быть настоящий мужчина.

Колпаков сдержал довольную улыбку и подвел Лену к круглой, под старину, афишной тумбе.

— Читай!

— Что? А… Зеленый театр. Спортивно-показательный вечер «Знакомьтесь — карате». В программе: что такое карате, сокрушение предметов, демонстрационный бой. Вход по пригласительным…" Про это я слышала, но говорят, что пробиться совершенно невозможно…

— Здесь я могу блеснуть. Держи.

— О! Ты просто кладезь сюрпризов! Если быстро не иссякнешь, я могу и влюбиться!

Небрежная обыденность фразы царапнула самолюбие, но вида он не подал. Весело болтая, они дошли до Лениного подъезда и тепло распрощались. Вечер удался. И, возвращаясь домой, Колпаков подумал, что должен благодарить за это патлатого хулигана, который так вовремя подвернулся под руку.

Проснулся Колпаков ровно в шесть, как приказал себе накануне, — последние годы он даже не заводил будильник для страховки. Тихо размялся, чтобы не потревожить спящую за ширмой мать, она работала допоздна — прикнопленный к доске чертеж почти окончен. Полсотни раз отжался на кулаках, потом на кистях, на пальцах, выполнил норму приседаний, работать на макиваре без того, чтобы не переполошить всю квартиру, было нельзя, и он только ткнул обтянутую поролоном пружинную доску.

После обычной восьмикилометровой пробежки Колпакову удалось проскочить в ванную, которую, как правило, крепко оккупировали Петуховы, но не успел он порадоваться своему везению, как выяснил, что нет горячей воды, а холодного душа, несмотря на всю его полезность, он терпеть не мог — одна из немногих оставшихся неизжитыми слабостей.

Ругая слесаря, домоуправление и откладывающийся уже четвертый год снос вконец обветшалого дома, Колпаков подавил недостойное желание ограничиться обтиранием влажным полотенцем и стал под слабые ледяные струйки.

Завтракал он в полвосьмого, к этому времени мать накрывала в комнате стол — Геннадий не любил есть на общей кухне, — подавала отварное мясо или рыбу, овсяную кашу, овощи, вместо чая — стакан теплой кипяченой воды.

После еды он полчаса занимался медитацией, сегодня распорядок оказался нарушенным, и, выходя за дверь, Геннадий поймал удивленный взгляд матери — окружающие привыкли к его крайней пунктуальности.

Отклонившись на несколько кварталов от повседневного маршрута. Колпаков подошел к длинному, выкрашенному унылой блекло-голубой краской зданию, двумя прыжками преодолел бетонную лестницу, ступени которой — грязно-серые, растрескавшиеся, с крошащимися краями, напоминали о тех немощах, страданиях и болях, которые приносят с собой посетители городского травматологического пункта, миновал шеренгу выстроившихся в вестибюле жестких просиженных стульев и решительно толкнул обитую вечным черным дерматином дверь, из-за которой невнятно доносились голоса: один тихий и просительный, другой уверенный и гулкий.

Первый принадлежал неказистому серенькому мужичку из тех, которые обречены быть неуслышанными даже при максимальном напряжении голосовых связок. Он осторожно баюкал загипсованную руку, напротив хирург рассматривал черный прямоугольник рентгеновского снимка, от которого и исходила отчетливо ощущаемая в кабинете напряженность.

Колпаков поздоровался, мужичок на мгновение повернул изможденное небритое лицо, но не ответил, плаксиво добубнивая начатую фразу:

— …жена ругается — сколько можно на бюллетне сидеть… Да и мне маяться уж невмоготу… Только лечить надо-то по-хорошему, на то вы и врачи, калечить каждый умеет…

— Я тебя калечил? — равнодушно спросил врач. — Пей меньше в другой раз.

Хирург был приземист, бородат, могуч, когда он говорил, то выдыхал воздух с такой силой, что казалось, в бочкообразной груди работает кузнечный мех.

— Видишь снимок? Срослось неудачно, бывает. Надо ломать!

— Несогласный я, и жена…

— А то хуже будет, — раздраженно повысил голос травматолог. — Чего бояться? Делов на копейку, раз — и все!

Он сжал в огромном кулаке карандаш, раздался хруст.

— Вам, конечно, ничего, моя боль-то…

Мужичок обреченно втянул голову в плечи и, неловко сморкаясь здоровой рукой, шагнул к выходу.

— Завтра и приходи, я мигом управлюсь, — напутствовал его хирург, а когда дверь закрылась, по инерции договорил, обращаясь к Колпакову:

— Разнылся из-за пустяков! Надо же быть мужчиной…

Сам хирург, безусловно, считал себя мужчиной. Иссиня-черная шерсть выбивалась из-под не сходившихся на широких запястьях рукавов халата, курчавилась на шее, пучками торчала из ушей, и раз он еще завел бороду и отпустил длинные завивающиеся локоны, значит, расценивал чрезмерную волосатость как несомненный признак мужественности.

«Интересно, посчитал бы ты пустяком, если бы я тебе сейчас сломал палец?» — подумал Колпаков, и, очевидно, хозяин кабинета почувствовал его настроение.

— Что у вас?

Впрочем, сухость вопроса могла быть обычной манерой разговора с посетителями.

— Вчера вечером к вам доставили парня с травмой руки…

— Хулигана-то? Жаль, не на меня нарвался — сразу бы в морг свезли. Родственничек?

— Я его задержал и, кажется, перестарался. Он сильно пострадал?

— Вот люди! — Хирург яростно сверкнул круглыми, чуть навыкате глазами и вскочил с места. — Людишки! Все подряд — либо слабаки, либо трусы, либо слюнтяи! Надо же! Поймал бандита и распустил сопли, ах, не сделал ли ему больно? Да эту мразь давить, в землю вгонять, головы отрывать! А ты проведать пришел, беспокоишься: сю-сю, сю-сю. Мужчина…

Последнее слово он процедил с таким презрением, что Колпаков не выдержал.

— Ты мужчина — по два раза руки ломать…

Бородач подскочил вплотную. Колпаков разглядел дряблость и пористость кожи.

— Меня не задевай — по стенке размажу!

Но Колпаков уже овладел собой.

— А как же клятва Гиппократа? — И спокойно, как ни в чем не бывало, предложил:

— Давай лучше потягаемся, кто кому палец разожмет.

Бородач мертвой хваткой вцепился в протянутую руку, дернулся, напрягаясь, потом еще раз.

— Не получается? — сочувственно спросил Колпаков. — Вот так надо…

Одним рывком, хотя и с трудом, он разогнул толстый палец противника. Тот ошеломленно моргал, не понимая, как мог проиграть там, где обязательно должен был выиграть. Ярость улетучилась бесследно, ее сменила растерянность. Оказалось, что хирург моложе, чем кажется на первый взгляд, — не больше тридцати.

— Как же это ты? Ну-ка, покажи руку…

Травматолог профессионально осмотрел кисть Колпакова, отметил два шрама — следы перелома, потрогал окостеневшие мозоли у основания первой и второй фаланг..

— А-а-а… Извините за грубость, сенсей…

Колпаков чуть улыбнулся.

— В курсе?

Бородач почтительно кивнул.

— В институте была секция, да меня этот узкоглазый не взял. Не знаю почему — я и штангой занимался, и боксом, физическая подготовка — дай Бог…

«Ясно почему», — подумал Колпаков и перешел к делу.

Через пять минут Колпаков покинул травмпункт. Хирург проводил его до выхода из больницы, с непривычной для самого себя вежливостью попрощался. Внешне расставание выглядело вполне дружеским, хотя нельзя было сказать, что они остались вполне довольны друг другом.

Колпаков испытывал к новому знакомому глухую неприязнь, хотя и связанную с его комплексом сверхполноценности, но вызванную не этим, а каким-то запрятанным в подсознание обстоятельством, докопаться до которого он сейчас не мог.

А могучий бородач, глядя в удаляющуюся спину Колпакова, с раздражением думал, что слюнтяйство и сентиментальность свойственны даже сильным людям. На кого же в таком случае можно ориентироваться в этом мире?

Колпаков свернул за угол, травматолог швырнул на мостовую недокуренную сигарету, длинно сплюнул и недоумевающе покрутил головой.

«И охота было ему тратить зря время!»

Но бородач ошибался: Колпаков ничего не делал напрасно.

В институт он пришел как всегда — за десять минут до начала работы. Вчерашние страсти еще не улеглись: некоторые разговоры при его появлении смолкали, сторонники Ивана Фомича демонстративно отворачивались, противники — столь же демонстративно приветливо здоровались.

На кафедре еще никого не было, и Колпаков толкнул дверь соседнего кабинета — заведующий любил работать утром. И точно — Дронов оказался на месте. Он положил ручку, посмотрел внимательно, будто раздумывая, привстав, протянул руку, жестом пригласил сесть напротив.

— Послушай, Геннадий, ты сам решил выступить или тебе кто-то подсказал?

— Кто мне мог подсказывать? — напряженно спросил Колпаков.

Шеф во многом был старомоден, и если видел в ком-то хотя бы тень непорядочности, такой человек переставал для него существовать. К тому же он страдал чрезмерной мнительностью и мог заподозрить то, чего на самом деле нет.

— Мало ли кто! Институт кишит интриганами. Вместо занятий наукой они изощряются в склоках и сплетнях — еще бы, ведь снискать славу здесь куда легче! Иван Фомич когда-то был крупным ученым, но, к сожалению, последние десять лет погряз в этой трясине. И стал большим мастером, да-да…

Илья Михайлович тяжело вздохнул и дунул на поверхность стола, очищая ее от видимых только ему соринок.

— С ним никто не мог тягаться, все недруги оказывались бессильны, и вчерашнее обсуждение тоже кончилось бы ничем… — Дронов посмотрел Колпакову прямо в глаза. — И вдруг на сцене появляется зеленый юнец с горящим взглядом и убийственными, безошибочно нацеленными аргументами и сваливает монументальную фигуру с пьедестала. Да с каким грохотом!

Дронов сделал паузу и многозначительно похлопал ладонью по стопке исписанных фиолетовыми чернилами листов.

— Естественно, возникает вопрос, откуда взялся этот прыткий молодой человек, кто вложил ему в руки оружие, чью силу чувствует он за собой, кто, опытный и авторитетный, стоит за ним, придавая смелость и уверенность?

Ощущая неприятное волнение. Колпаков расслабился и перешел на дыхание низом живота.

— И ответ у многих готов: Дронов! Вот кто направлял своего ученика! В интригах примитивное мышление свойственно не только низким умам, к тому же известная логика в таком объяснении есть. Но я тебя ничему, кроме радиофизики, не учил! Потому и спрашиваю: кто?

— Разве я сказал нечто неизвестное? — Голос Колпакова звучал совершенно ровно. — Просто все считают, что некоторые вещи следует обходить молчанием, и старательно делают вид, будто их вообще не существует. А мне это надоело! Почему кто-то должен был специально учить меня сказать правду? Или вы считаете, что сам я на это не способен?

— Гм… Но… Как бы это лучше выразить… Откуда такая смелость? Даже не так… я вовсе не считаю себя трусом, но молодому человеку, не защищенному степенями, званиями и прочими регалиями, обычно свойственна осторожность… Иногда это качество еще называют благородным. Поэтому твоя эскапада нетипична и вызывает удивление…

— Охотно объясню, — перебил Колпаков. — Я уже почти семь лет занимаюсь особой тренировкой духа по восточной методике…

— Духа? — изумился Дронов. — Вы с ума сошли! Не хотите же вы сказать…

— Не волнуйтесь, Илья Михайлович, материалистическое начало во мне незыблемо. Просто неточно выразился: тренировка тела, но и укрепление характера…

— Это другое дело… — пробурчал профессор.

— И сейчас мне «осторожность» и «благоразумие», о которых вы говорили, представляются тем, чем являются в действительности — обычной трусостью!

Дронов ничем не выразил несогласия.

— А бороться с ней можно только одним способом — сделать то, чего делать не хочется. Я почувствовал, что спокойней отсидеться молча, и пересилил себя — встал и выступил.

— Гм… Такое, конечно, и в голову никому не пришло. Мы вчера долго беседовали с ректором, и Петухов был, и Гавриленко, весь «треугольник»… Ты известен как чрезвычайный рационалист, из того и исходили… Фомичу больше не работать, на его место, и это ни для кого не секрет, пойдет Дронов, — профессор чуть наклонил голову, будто представляясь. — На заведование кафедрой тоже один кандидат — Гончаров. Неплохо иметь друга непосредственным начальником, а научного руководителя — первым проректором и председателем совета?

Колпаков дернулся, порываясь вскочить с кресла, но все же остался на месте.

«Два часа медитации в день, неврастеник», — сказал он себе, а вслух хладнокровно спросил:

— Какие же поступки, уважаемый учитель, дали вам основание считать меня расчетливым мерзавцем?

— Ну, зачем же так? Я сказал, что твой рационализм тут ни при чем, скорее — юношеский максимализм и стремление к справедливости, товарищи со мной согласились… А сегодня я просто хотел проверить свои сомнения, точнее, опровергнуть их твоими аргументами. Извини, если этим тебя обидел.

— Не стоит, все нормально.

Действительно, полное самообладание, хороший пульс…

— Однако и выдержка у тебя, Геннадий! — преувеличенно весело сказал профессор. — Что там у тебя за система? Может, и мне поучиться на старости лет, а то на советах так иногда и ждешь, что кондрашка хватит!

Дронов несколько принужденно рассмеялся. Он изо всех сил старался загладить последствия неприятного разговора.

— Приходите сегодня вечером, — Колпаков положил на стол пригласительный билет, потом добавил еще несколько. — А эти предложите кому-нибудь. Может, Петухов или Гавриленко заинтересуются, а может, и сам… Колпаков показал пальцем вверх. — Будет очень наглядно, если у кого остались сомнения — сразу рассеются. Тем более что я активно участвую…

— Никаких сомнений! — замахал руками Илья Михайлович. — Теперь все понятно, я подтвержу товарищам свое вчерашнее мнение…

Профессор Дронов был рад, что все хорошо кончилось. Он не любил обижать людей, причинять кому-либо боль. Поэтому система Геннадия Колпакова для него совершенно не годилась.

Выйдя из кабинета заведующего, Колпаков не вернулся на кафедру, а направился в конец коридора, свернул за угол и оказался в крохотном тупичке у пожарной лестницы, с окном, выходящим во внутренний двор института. Глядя на вымощенный серыми и коричневыми плитами пустынный прямоугольник, Колпаков задумался.

Он сказал Дронову правду — выступая против Ивана Фомича, он действовал почти рефлекторно: сработала неприязнь к этому надутому демагогу, злость на молча прячущих глаза «благоразумных» и, конечно, привычка ломать собственные слабости.

Но, вставая с уютного, такого неприметного в общей массе стула, привлекая внимание настороженно затихшего зала и беспокойно зашевелившегося президиума, он увидел и те благоприятные для себя последствия, о которых говорил Илья Михайлович Дронов. Увидел вторым зрением, со стороны, как научился видеть результат еще не нанесенного мощного атеми, нацеленного в самую уязвимую точку противника.

Что же было первичным? Неужели неосознанно закрепленный на подсознательном уровне рационализм? И тогда он, Геннадий Колпаков, не властелин своего духа, а марионетка Системы, используемой последние годы как раз для того, чтобы очиститься от присущих человеку недостатков и безукоризненно владеть собой…

По двору прошел Веня Гончаров, и поток неприятных размышлений прервался.

Чушь! Колпаков повернулся к красному пожарному щиту, обозначил цуки в конусообразное ведро, четко зафиксировав кулак в нескольких миллиметрах от шершавой поверхности. Чушь! Взвинтив еще несколько прессующих воздух ударов в свои сомнения, Колпаков не торопясь двинулся обратно, на ходу приводя к норме чуть участившееся дыхание — он всегда стремился к абсолюту.

Гончаров уже сидел за своим столом.

— Поспешите, Геннадий Валентинович, через пять минут звонок, а надо еще подготовить оборудование. Я только что дал старосте ключ, но вы лично проследите, чтобы все было в порядке.

— Хорошо, Вениамин Борисович.

На первом курсе молодой, неостепененный ассистент Гончаров проводил с ними лабораторные занятия, а после урочных часов возился со своей установкой. Геннадий заинтересовался, начал помогать, постепенно увлекся по-настоящему, да так и пошел в кильватере.

Их сотрудничество оказалось плодотворным и взаимовыгодным: экспериментальная часть одного из параграфов диссертации Гончарова стала курсовой работой Колпакова, в институтском сборнике появилось несколько написанных в соавторстве статей. Через год Гончаров защитил кандидатскую, а еще через три Колпаков — дипломный проект. Кроме того, они стали друзьями, а это значило не меньше, чем все остальное.

Колпаков аккуратно повесил в шкаф пиджак, надел отглаженный халат, перед зеркалом тщательно застегнул пуговицы и завязал пояс. Он уже взялся за ручку двери, как Гончаров сказал вслед:

— Слышал новость? Наконец решился вопрос с кооперативом, в начале следующего года закладываем. Может, тебе есть смысл не ожидать слома своей хибары, а вступить в пайщики?

Лаборантка вышла, они остались наедине и могли позволить неофициальный тон.

— А деньги на первый взнос? Разве что в лотерею повезет!

— Я займу. И без процентов.

— Спасибо, Веня. Но долг надо отдавать, а я сам еле свожу концы с концами. Так что, если внезапно не разбогатею, придется ждать сноса.

Колпаков прошел в лабораторию. Работа продвигалась полным ходом: Вася Савчук успел разъяснить задание, нарисовал на доске схему собираемого устройства, распределил ребят по стендам.

— Вечером останемся? — Взгляд у Савчука чистый и пытливый.

— Нет. Сегодня нет. Но я принес тебе пару интересных статей, можешь использовать этот метод расчета частотных характеристик.

Савчук под руководством Колпакова готовил работу на институтский конкурс. История повторяется. А Гончаров уже доцент, и докторская на выходе… Дай Бог…

Колпаков проверил правильность монтажа схем и разрешил перейти к измерениям, а сам заперся в лаборантской и полчаса просидел на пятках, отрешившись от всего земного.

Только после этого исчезла скрытая, но все же ощущаемая неудовлетворенность от допущенного утром нарушения распорядка.

В перерыве Колпакова пригласили к телефону. Он удивился, так как сегодня не ждал звонков.

— Здравствуй, Геннадий! — Голос Лены звучал звонко и весело. Лед тронулся? — Ты не перестал быть волшебником? Тогда достань еще три билета! У нас ужасный ажиотаж, а подружки хотят пойти… Сделаешь? Молодец, ты меня не разочаровал! Ну, хорошо, до вечера…

Разговор вызвал у Геннадия двойственное чувство. Давая Лене свой телефон, он не надеялся, что она станет ему звонить, да еще так скоро… Можно было порадоваться, но откровенно практичная направленность беседы портила настроение. На помощь пришла Система.

«Маленькая победа лучше большого поражения». Фраза всплыла в мозгу сама, оставалось повторить ее десять раз, медленно, по слогам, вдумываясь в смысл. И Колпаков ощутил удовлетворение: он сумел пробудить в Лене интерес к себе, а это только первый важный шаг. Настроение восстановилось.

В середине дня Колпакова вызвал Дронов.

— Оказывается, ты решителен не только на собраниях. К тому же чрезмерно скромен. Ну-ну… Вот товарищ хочет с тобой поговорить…

Илья Михайлович, улыбаясь, похлопал его по плечу и вышел, оставив наедине с худощавым парнем, уверенно сидевшим в профессорском кресле.

— Капитан Крылов, из Центрального райотдела милиции, — привычно представился тот, доставая из папки официальный бланк, оттиснутый на грубой серой бумаге.

Колпаков рассказал о событиях прошлого вечера, прочитал составленный капитаном протокол, расписался.

— Подробно записано.

— Вы же основной свидетель.

— Почему? Там стояла целая толпа!

— Зеваки. Только глазеть любят. Вмешаться боятся, показания давать ленятся. Так и живут всю жизнь в сторонке.

Крылов пренебрежительно махнул рукой.

— Черт с ними. Покажите лучше, как вы взяли его на прием.

Колпаков показал.

— Ага… Мы пользуемся другим: аналогичный захват, потом отвлекающий удар левой в лицо и локтевой сустав на изгиб через предплечье… Эффективность та же, но контролируется сила нажима, потому, как правило, удается обойтись без травм. А вы уложили его на операционный стол. В горячке?

Колпаков, глядя в сторону, кивнул.

Перед закрытой кассой уныло толклась очередь, рассчитывающая на дополнительные билеты. Разрезав ее плечом. Колпаков открыл дверь служебного входа, кивнул старушке у столика с телефоном, в раздевалке надел кимоно и присоединился к ребятам, разминающимся в пыльном полумраке отгороженной тяжелым занавесом сцены.

Разогрев мышцы, Колпаков слегка раздвинул плотную, напоминающую плюш ткань. Открытый, без крыши, поднимающийся амфитеатром зал был заполнен до предела. Он скользнул взглядом по первым рядам — пригласительные сюда раздавали членам оргкомитета.

Лену с подружками отыскал сразу. Веселые, оживленные, нарядные, они ярким пятном бросались в глаза.

Дронов и Гончаров, лаборантка кафедры, Вася Савчук, несколько преподавателей — видно, шеф распределил билеты…

Колпаков вспомнил, что он собирался сделать, да так и не удосужился, — пригласить мать. Впрочем, ей всегда некогда, да и неинтересно.

Монументом силы выделялся во втором ряду бородатый хирург. Колпаков снова испытал к нему непонятную антипатию и отошел от занавеса.

Перебрал кирпичи, квадраты и прямоугольники неструганых досок, проверил устойчивость изготовленной Окладовым у себя на заводе опорной конструкции, попробовал, легко ли раздвигаются лапы держателя.

— Порядок? — подмигнул Николай.

— Да вроде.

— Даром, что ли, у меня пятый разряд! — Окладов поставил на стол аптечку и графин с водой.

— А вы сомневаетесь, щупаете, Гришка своими ручищами все перевернуть пытался… Выдержит!

— Готовы?

За кулисы вышел Колодин. Строгий черный костюм председателя городской федерации резко контрастировал с белым, свободного покроя кимоно.

— Будем начинать.

Следом появился председатель спорткомитета Стукалов, зампред федерации бокса Добрушин, мастер спорта международного класса по боксу Литинский, чемпион республики по самбо и дзюдо Таиров, быстрый и энергичный Володя Серебренников из горкома комсомола.

Все по очереди здоровались с четверкой участников и рассаживались за длинным, покрытым зеленым сукном столом в углу сцены.

Последними пришли корреспонденты местных газет с фотокамерами на изготовку.

— Со вспышкой не снимать, — встревоженно предупредил Габаев. — И не отвлекать, особенно в момент сосредоточения!

— Все собрались?

Колодин махнул рукой, занавес раздвинулся.

Колодин представил публике сидящих в президиуме, потом участников. Парни в кимоно коротко поклонились и опустились на пятки. В зале пронесся шумок удивления.

— Как вы уже знаете из газет, недавно создана Всесоюзная федерация карате, таким образом, получил права гражданства новый, оригинальный и необычный вид спорта, — обратился Колодин к собравшимся. — Его необычность состоит в том, что путем специальных тренировок тела и воли спортсмен получает возможность высвобождать скрытые запасы энергии и концентрировать их, добиваясь феноменальных результатов. Например, голой рукой сокрушать твердые предметы: камни, доски, кирпичи. Как это делается, вы скоро увидите. — По залу вновь прошла волна оживления. — Занятия карате укрепляют не только мускулы, но и дух, позволяют лучше познать себя и разобраться в окружающем мире.

Литинский шепотом спросил что-то у Добрушина, тот пожал плечами и обратился к Стукалову, но увидел лишь повторение собственного жеста.

Корреспонденты делали пометки в блокнотах, один сфотографировал зал, президиум, сидящих неподвижно спортсменов.

— Сейчас я коротко расскажу об истории этого экзотического вида единоборства…

То, что последует дальше, Колпаков да и любой другой из четверки бойцов знали наизусть.

— …Карате — военное искусство, имеющее возраст около двух тысяч лет. Его истоки можно найти в Индии, Китае, Японии. Существует множество легенд, объясняющих происхождение карате. Согласно одной, в глубокой древности индийский правитель, наблюдая за борьбой животных, проанализировал и классифицировал их движения и на этой основе разработал технику боя и экспериментировал на людях, нанося удары в жизненные центры организма. При этом он убил более ста рабов…

Колпаков сосредоточился, и голос, излагающий хорошо знакомые вещи, пропал, исчезла сцена, заполненный зрителями амфитеатр, сознание обволоклось непроницаемой серой пеленой, но он все же оставил узкую щелочку, чтобы не пропустить нужного момента.

— …в китайских монастырях… на острове Окинава феодалы запрещали простым людям ношение оружия… в начале двадцатого века начался японский период развития карате, который тесно связан с именем профессора Гишина Фунакоши… в нашей стране карате развивается как соревновательный вид спорта, дающий прекрасную тренировку ума, воли, тела, позволяющий полностью использовать возможности человеческого организма…

Серая пелена растаяла.

— Сейчас мы переходим к первой части программы сегодняшнего вечера, — объявил Колодин. — Шивари — разбивание твердых предметов — один из самых сложных и эффектных разделов карате.

Мальчики из начинающих принесли в президиум несколько кирпичей и после того, как их тщательно осмотрели, установили один на держателе опорной конструкции.

Саша Зимин встал, поклонился публике, президиуму, положил сверху маленькую матерчатую прокладку — он всегда берег руки — и без видимого напряжения коротким, обманчиво легким ударом разбил кирпич на две части.

Мальчики положили два кирпича, один на другой. Саша на мгновение замер с поднятой рукой, потом ладонь стремительно, как нож гильотины, обрушилась вниз, и красные обломки посыпались на пол.

В зале зашумели.

Зимин поклонился президиуму, публике и сел на место.

— Обман, кирпичи треснутые, — прорвался сквозь одобрительный шум глумливый выкрик.

Колпаков сразу нашел в двенадцатом ряду компанию расхристанных юнцов, визгливым гоготом поддерживающих самого нахального.

Пьяные? Просто развязные, не привыкшие и не желающие считаться с нормами поведения и правилами приличия?

— Вот демонстрация умения мгновенно выплескивать в точку удара всю свою силу, — не обращая внимания на крик, пояснял Колодин. — А поклоны — элементы ритуала, обязательного для карате. Продолжаем показ шивари. Более сложный, требующий серьезной подготовки удар выполняет Николай Окладов.

Теперь Зимин взял кирпич за верхний край, уперев локоть в бок. Окладов стал в стойку напротив и выбросил кулак от бедра. Брызнули осколки.

— Дуриловка, у них все кирпичи трухлявые!

— Попрошу соблюдать тишину и порядок. Бойцам необходимо сосредоточиться, вы им мешаете, — предупредил Колодин.

Следующий предмет — полуметровый отрезок двухдюймовой доски — он показал не только президиуму, но и пустил в зал. Доску передавали из рук в руки, осматривали, искали трещины или дефекты древесины, изо всех сил гнули, пытаясь сломать. Потом ее вернули на сцену и положили на раздвинутые лапы держателя. Колпаков сделал положенные по этикету поклоны, подошел по-кошачьи, присел на широко расставленных ногах, собрался.

Раз… Доска тонкая, она не является сколь-нибудь серьезной преградой и легко будет разрублена ладонью, не уступающей по твердости и остроте лезвию меча…

Два… Задержать дыхание, расслабиться, собрать воедино всю жизненную энергию…

Три! Рука обрушивается вниз с максимально возможной скоростью, работает все тело — спина, низ живота, ноги; резкий выдох с выплеском киме, кисть превращается в сталь, ничто не может устоять перед ударом!

Хеке! Еще до того, как обломки запрыгали по полу, Колпаков будто со стороны увидел собственную руку, проходящую сквозь преграду.

Он поклонился, сделал несколько вдохов низом живота, превратившись в сосуд, медленно наполнился воздухом сверху донизу и резко выбросил этот воздух снизу доверху.

Сбросив напряжение, Колпаков взялся держать деревянный квадрат, который Габаев должен был разбить прямым цуки. Григорий стал в стойку и замер, намечая левой рукой точку попадания. Ему выпал, пожалуй, самый тяжелый номер, зрители это почувствовали, наступила полная тишина, даже фотокорреспондент перестал щелкать затвором аппарата.

Колпаков подумал, что сейчас дурацкий выкрик может испортить все дело.

Габаев напрягся так, что побелел кончик носа, задержал дыхание, поднимая давление, и с резким выдохом ударил, но секундой раньше из двенадцатого ряда раздался прежний залихватский голос:

— Кончай балаган, она подпилена!

Габаев выполнил цуки технически безукоризненно — вовремя довернул бедра, стремительно отбросил назад левую руку, и все эти движения, складываясь, придавали бьющей руке дополнительную мощь, но сконцентрироваться не сумел, потому кулак не разбил преграду, а с глухим стуком ударился об нее.

Колпаков почувствовал, как дернулась в руке доска, и почти физически ощутил боль, которую испытал Габаев.

— Слабак! Так и я могу! — изощрялся тот же весельчак, не понимая, что шутит с огнем.

Забыв про невозмутимость, сдержанность и хладнокровие — основные достоинства мастера карате, Габаев рванулся было к ведущей в зал лесенке, но Колодин сделал шаг вперед, загораживая дорогу, и тот остановился, машинально ощупывая кисть и локтевой сустав — не выбил ли, а горящим взглядом отыскивая в толпе крикуна.

В зале произошло движение: знакомый Колпакову бородатый хирург, бесцеремонно расталкивая публику, пробрался к двенадцатому ряду, завязалась короткая возня, в проход выпали два недавно ободряюще ржавших парня, а бородач уже возвращался обратно, таща за собой слабо упирающегося третьего.

Стащив вниз, травматолог подхватил его за шиворот и за штаны, несколько раз качнул и, как тряпичную куклу, забросил на сцену.

— Покажи-ка, пакостник, что ты можешь, да пусть люди на тебя полюбуются!

Зрители захохотали. Стоявший на четвереньках пестро одетый юнец с перстнями на руках, цепочкой на шее, железными бляхами на штанинах имел карикатурный вид.

— Это же клоун! — выдавила сквозь смех женщина в первом ряду.

— Точно, ряженый! Они нарочно, для забавы его выпустили!

Зал веселился. Неожиданная интермедия пришлась кстати, и нашлось бы немного людей, считавших, что она не подготовлена заранее.

Оказавшись в центре внимания, крикун мгновенно утратил смелость и развязность. Он даже не делал попытки встать, только ошалело крутил головой, надеясь, что случится чудо и все происходящее с ним окажется дурным сном.

Габаев левой рукой схватил его за ворот, поставил на ноги и вытащил на середину сцены, к станку, установил на держатель кирпич.

События развивались не по программе, Колодин на ходу искал выход:

— Некоторые зрители выразили сомнение в достоверности показанного и изъявили желание повторить сокрушение твердых предметов…

Пестрый юнец, судя по его виду, испытывал только одно желание — оказаться как можно дальше от станка, твердых предметов, зловеще прищурившегося Габаева и вообще от Зеленого театра.

— Значит, я слабак? — нехорошим голосом сказал Гришка, слегка улыбаясь. — Ну, покажи себя… — Улыбка исчезла. — Не разобьешь кирпич — я разобью тебе голову.

Со стороны казалось, что он советует новичку, как лучше приложить свои силы. Габаев говорил убедительно, крикун старался, даже на цыпочки привстал, рука отскочила от кирпича, как резиновая, и он, сморщившись, сунул отбитую ладонь под мышку.

— Не вышло? — удивился Габаев. — Давай по-другому попробуем, кулаком, может, получится?

Он зажал кирпич в огромной лапе, юнец с отчаянием вмазал кулак в преграду, кожа на пальцах лопнула, из глаз брызнули слезы.

— Ай-ай-ай! Ну никак, — посочувствовал Габаев, театрально поднял над головой целый кирпич, потом подставил его Колпакову и через секунду продемонстрировал зрителям оставшуюся половинку.

— Как видите, без специальной подготовки не обойтись, — импровизировал Колодин. — Надеюсь, среди вас нет больше желающих соревноваться с тренированными бойцами?

Желающих не нашлось.

— Тогда попрошу нашего гостя вернуться на свое место.

«Гость» находился в трансе, некрасиво облизывая кровоточащие костяшки пальцев. Габаев предложил ему напиться и полстакана незаметно выплеснул на брюки, ниже живота. Предупредительно провожая присмиревшего весельчака к лестнице, Григорий по-прежнему тихо сказал:

— Так кто из нас слабак? Ты вон от страха в штаны намочил!

Весельчак машинально пощупал, привлекая этим жестом внимание к мокрому пятну. Зал взревел. Юнец бросился по ступенькам, споткнулся, с трудом удержался на ногах и, поникший, побрел по проходу. Очевидно, выражение лица подействовало на зрителей, смех опал, как пена в выставленной на солнце пивной кружке. Но, когда он поравнялся с двенадцатым рядом, в пять глоток надрывно загоготали сотоварищи. Не выдержав такого предательства, он побежал, с ходу распахнул дверь и вылетел из театра.

— Попрошу всех успокоиться, — обратился к публике Колодин. — Сейчас вам будет показан учебно-тренировочный бой.

Четверка участников надела доспехи. Сначала провели спарринг Зимин с Окладовым, потом Колпаков сражался против двоих.

Колодин комментировал каскады ударов, блоков, уклонов и прыжков.

— В боевом карате нет никаких ограничений и запретов, допустимы любые приемы, помогающие добиться победы. В спортивном — запрещены атаки в голову и пах, кроме того, удары не наносятся, а только обозначаются: ударная поверхность фиксируется в нескольких сантиметрах от тела…

Бац! Голова Окладова дернулась, на скуле вспыхнуло красное пятно.

— …В бою случается всякое, поэтому предплечья и голени бойцов защищены специальными щитками, а бьющая поверхность рук и ног покрыта мягкими прокладками.

Не рассчитывая, что это объяснение окажется убедительным, Колодин скомандовал прекратить бой.

— Сильно достал? — спросил Колпаков, когда они опустились на пятки в углу сцены.

— Прилично. До сих пор в ушах звенит.

— А сейчас, уважаемые зрители, — Колодин освоился у микрофона, в голосе появились артистические нотки, — вам покажут ката. Это базовая техника, грамматика карате, представляющая собой последовательность определенных приемов, выполняемых всегда одинаково и в одном направлении. Всего известно около 60 ката. В старое время на изучение одного затрачивали три года. Гишин Фунакоши упростил древние ката и создал легкую в изучении серию. Тот, кто владеет ею, может противостоять противникам в любой ситуации. Ката продемонстрирует Григорий Габаев.

Колпаков мог выступить не хуже, но для Гришки это был вопрос престижа — как же, оказаться в центре внимания, — и Геннадий не стал спорить. Сейчас он смотрел, как Габаев ведет смертельный бой с несколькими противниками. Отразил атаку ногой, отвел удар в лицо, оглянулся через левое плечо назад, а развернулся направо, введя в заблуждение нападавшего сзади, поставил блок и с громким криком контратаковал, сделал три скользящих шага…

Работал он с предельной концентрацией, убедительно, воображаемые противники казались реальными, но некоторые движения выходили не совсем четко. Хотя, может быть, Геннадий был настроен слишком критически.

Сразив последнего врага, Габаев замер в исходной позе. По лицу катились крупные капли пота. Зал аплодировал.

— Спортивно-показательный вечер окончен, — объявил Колодин. — Желающие изучать карате могут записаться в секции, которыми будут руководить выступавшие сегодня Григорий Габаев, Геннадий Колпаков, Александр Зимин и Николай Окладов. Расписание тренировок и условия приема можно узнать в городском Доме физкультуры.

Публика стала расходиться. С опасной целеустремленностью раздвигал толпу бородатый хирург. Несколько десятков человек сгрудились у эстрады, шумно обмениваясь впечатлениями и задавая вопросы сидящим в президиуме.

— Как же у них кости не ломаются?

— А это больно — в кирпичи колотить?

— С шестнадцати лет принимают?

— За сколько можно всему научиться?

— Разрешите пройти… Все можете узнать завтра в ДФК… Позвольте…

Колпаков с трудом пробирался к нетерпеливо ожидающей его Лене.

— Как впечатления?

— Блестяще!

— Сейчас у нас небольшая пресс-конференция. — Колпаков заглянул девушке в глаза. — Если подождешь немного, я тебя провожу…

— Нет уж, я пойду. — Лена поправила ему завернувшийся ворот кимоно. — Девчонки ждут, да и вообще…

— Что вообще?

— Не люблю ждать.

Она смягчила отказ улыбкой.

— Не сердись. Позвони завтра.

Колпаков без разбега запрыгнул на сцену. Зал почти опустел, любопытные расходились, Лена ушла не оглядываясь. Почему-то ему стало грустно, защемило сердце — недопустимая слабость для человека, владеющего своими эмоциями, но сейчас он даже не отметил этого факта, что являлось еще одним упущением в жесткой системе самоконтроля.

— Хорошая девочка! — Гришка подошел незаметно и смотрел туда же, куда и он. — Мордочка, фигурка, ножки… Я бы не отказался…

— Заткнись!

Колпаков бешено обернулся, но сдержал руку и ужаснулся, увидев своим опережающим на миг реальность вторым зрением, как ороговевшие основания первой и второй фаланг легко, будто двухслойную фанеру, проваливают Гришкину височную кость.

— Что с тобой? Нервы? Надо больше медитировать.

Колпаков оцепенело выдохнул воздух, задержанный для ненанесенного удара. Ему стало страшно. Снова шевельнулась мысль, с которой он разделался утром у пожарного щита. Он управляет собой с помощью Системы или Система управляет им?

Лена скрылась в проеме выхода. Самостоятельно включившееся йоговское дыхание помогло снять напряжение и отогнать сомнения. Голос прозвучал буднично и спокойно.

— Зачем ты облил штаны этому пестрому полудурку? Он и так получил свое, к чему же глумиться?

— Да ты, братец, гуманист! — издевательски процедил Габаев. — Знаю, видел, как покалечил парня для забавы. Перед куколкой своей хотел показаться? А гуманность? Пьяный, неподготовленный, отними нож — и дело с концом…

— Ты бы это вчера посоветовал, да и помог заодно, чем за чужими спинами прятаться!

— Чего мне вмешиваться? Я без девушки, выставляться не перед кем… А этого мозгляка, что орал под руку, надо было вообще в бараний рог согнуть! — Гришка озабоченно ощупал кисть. — Пусть благодарит судьбу, что попался в неподходящем месте. Я бы его растоптал, по земле размазал!

В сознании Колпакова возникла ассоциативная цепочка, и он вдруг понял, почему бородатый травматолог вызывал у него неприязнь — он напоминал Гришку! Не столько внешне, хотя Габаев тоже коренаст и могуч, сколько явно выраженным комплексом сверхполноценности и глубокой убежденности в своем праве ломать, гнуть, размазывать, сворачивать в бараний рог любого, менее сильного человека, попавшегося на жизненном пути.

— Что вы здесь обсуждаете? — Зимин уже переоделся в джинсы и клетчатую рубаху, щегольски повязал легкий шейный платок. — Через пять минут начало!

— Ничего, можно и в спортивном на вопросы отвечать. — Окладов остался в кимоно, скула у него подернулась синевой. — Генка, газетчики тебя разыскивают. Что ты такого сотворил вчера в парке?

— Кстати, пока не забыл…

Колпаков стал напротив Окладова.

— Давай ножом снизу!

Николай обозначил удар, Колпаков показал защиту.

— Так вот, боевое исполнение этого приема приводит не к открытому перелому предплечья, а к разрыву сумки локтевого сустава и трещине лучевой кости. Впрочем, возможно, результат зависит от степени поворота запястья и места подхвата коленом…

— Спасибо, просветил, — усмехнулся Габаев. — Какая разница — в лоб или по лбу? Это только тебе интересно. Запиши в свою тетрадочку, непременно запиши…

Болван! Что с него взять? И еще посмеивается…

— Уже записал, Гриша. У меня много всякого записано. Настанет время — почитать попросишь.

Геннадий Колпаков составлял уникальное пособие по рукопашному бою и искренне верил, что через несколько лет оно нарасхват пойдет с книжных прилавков.

— Вам что, нужно особое приглашение?

Колодин был явно чем-то раздражен, впрочем, в следующую минуту стало ясно, чем именно.

— Что это за представление устроил? — резко обратился он к Габаеву. — Еще бы вытолкнул его на спарринг и разделал в котлету!

— Надо бы… — лениво ответил Гришка.

— Надо бы тебя не подпускать к карате! Основное правило: силу и умение нельзя применять для забавы, тем более к слабому! Забыл? А еще хотел стать зампредом федерации!

«Ай да Гришка! — подумал Колпаков. — Оказывается, тайно плетет интриги, чтобы занять административный пост! Не ожидал…»

— Мне сейчас Стукалов такую головомойку устроил за твои художества, что можешь распрощаться со своими надеждами!

На лице Гришки отразилась растерянность, он даже не обратил внимания на удивление товарищей, впервые услышавших о его тайной инициативе.

— Не сдержался, Сергей Павлович, — просительно стал оправдываться он. — Эта мерзость кричит под руку, помешала мне, чуть кисть не выбил, от боли глаза на лоб полезли, вот и решил проучить. Да и не я его на сцену вытаскивал — возмущенные зрители…

— Пустые разговоры. — Колодин махнул рукой. — Мнение о себе ты сформировал скверное. Чего теперь объяснять… — И, предупреждая возражение, обрубил:

— Ладно! Быстро наверх, нас ждут!

Пресс-конференция, или, точнее, как значилось в программе, час вопросов и ответов, проходила в холле второго этажа. Глубокие мягкие кресла составили в круг, с одной стороны сидели журналисты и представители спортивной общественности, с другой — четверка бойцов и Колодин. Стукалов с Серебренниковым расположились чуть в стороне, у полированного журнального столика.

Корреспонденты начали с традиционных вопросов: не испытывают ли спортсмены боли при разбивании голыми руками твердых предметов, часто ли случаются травмы.

Отвечал первым Колпаков, он говорил оптимистично и для убедительности демонстрировал собственные руки, зная, что на расстоянии следы давних переломов незаметны.

Корреспондент молодежной газеты поинтересовался, сколько времени требуется, чтобы овладеть карате.

— На Востоке считалось, что не хватит всей жизни, но за пятнадцать-двадцать лет обучающийся приобретет необходимые знания и навыки.

— Что же, вы собираетесь готовить спортсменов двадцать лет? — недовольно спросил Стукалов. — Может, еще предложите специальные монастыри построить?

Добрушин и Литинский рассмеялись, улыбнулись корреспонденты, настороженно повернулся к Колпакову Колодин.

— В наших условиях для подготовки перворазрядника понадобится три-четыре года, как и для любого вида спортивного единоборства.

— А насколько вообще подходит для наших условий этот спорт? — продолжал Стукалов. — И можно ли назвать его спортом? Скорее какие-то цирковые номера, эффекты для публики… Чему они учат?

— Разбивание предметов — шивари — только один из разделов карате, да и то не главный…

Вопрос председателя городского спорткомитета выходил за рамки частного, и, в принципе, отвечать следовало Колодину, но тот молчал.

— А демонстрация такого рода показывает возможности человеческого организма, побуждает зрителей к физическому совершенствованию…

Колпаков поймал восторженный взгляд Окладова, согласно кивающего каждому слову. Николай, пожалуй, был самым большим энтузиастом карате, свято верил в его полезность и даже готовил письмо в Министерство просвещения с обоснованием необходимости обязательного введения его в программу физ-подготовки школьников.

— Видели, к чему побуждает. — Стукалов, не скрывая раздражения, дернул подбородком в сторону Габаева. — Какую-то корриду устроили! Случайность? Или наоборот — закономерность? Каково зрелище — такова и публика?

Колпаков не стал возражать и повернулся к Колодину, давая понять, что наступила его очередь.

— Как мнение присутствующих? — спросил Стукалов. — Может, я слишком субъективен?

— Наверное, так, Игорь Петрович, — улыбнулся верткий черноглазый Таиров. — Интересный вид, необычный, перспективный…

— Особенно перспективна вседозволенность, — вмешался Литинский. — Хочешь — бей в спину, хочешь — ногой в живот. На соревнованиях попробуй соблюди бесконтактность! Раз — и в больницу!

— Положим, у вас такое тоже случается. Разве нокаут — не тяжелое сотрясение мозга? Кстати, запланированное заранее…

Литинский оставил реплику Колодина без внимания, вместо него в разговор вступил Серебренников.

— Я служил в морской пехоте, и то, что сейчас увидел, не спорт, а рукопашный бой. Нужно ли обучать ему молодых парней?

Колодин встал.

— Игорь Петрович, мне кажется, обсуждение показательного вечера приняло странное направление…

Он обращался к Стукалову, но обводил взглядом всех собравшихся.

— Карате — официально признанный новый вид спорта, создана Всесоюзная федерация, у нас в городе образован соответствующий орган. Целесообразно ли ставить под сомнение эти факты? Да и что мы, собственно, обсуждаем?

— Гм… Действительно, Сергей Павлович прав, от фактов не уйдешь. Но опасения спортивной общественности следует учесть. Чтобы… — Стукалов очертил рукой остроконечное облачко. — Чтобы не потерять контроль над джинном, которого мы выпускаем из бутылки.

Беседа закончилась мирно, и через полчаса четверка бойцов шла по широким аллеям Зеленого парка.

— …Я-то при чем? Стерпеть должен был? Да попадись они мне — по стенкам размажу! Это Стукалов развел слюнтяйство! — возбужденно гудел Габаев, но его не поддерживали.

— А я вас поджидаю!

Во вскочившем со скамейки человеке Колпаков узнал бородатого травматолога.

— Догнал-таки их, подлецов. — Он как будто продолжал давний, понятный всем разговор. — Людей, жалко, много было, но перья все же пощипал, поучил, одному, кажется, ухо оторвал…

— Молодец! — громко захохотал Гришка, хлопая бородатого по плечу.

Тот стойко выдержал тяжелый удар. Довольно улыбнулся.

— Я сам хирург, вот товарищ меня знает. — Он, как на старого друга, указал на Колпакова, и тому стало неприятно. — Кулаков моя фамилия, Вова…

Габаев пожал руку новому знакомому.

«Если отпустит бороду, будут как братья», — подумал Колпаков.

— Возьмете к себе в секцию? Я штангой занимался, боксом…

Кулаков влюбленно смотрел на Гришку, чувствовалось, что симпатия у них взаимная.

— Конечно, возьму! — Габаев снова оглушительно хлопнул по каменному плечу. — Завтра к двум приходи в ДФК.

Кулаков почтительно склонил голову и исчез.

— Вот парень — орел! Побольше бы таких!

— Все без ушей останутся. Его на пушечный выстрел к секции нельзя подпускать.

— По-моему, ребята. Колпаков становится слюнтяем. Во всяком случае, право ломать конечности ближнему он признает только за собой…

— Хватит ссориться, — сказал Зимин, останавливаясь у узкой незаасфальтированной аллеи. — Сегодня день, о котором мы мечтали столько лет. Пойдем проведаем «штат Техас».

Колпаков не хотел, он бы обошел это место за километр, но три фигуры скользнули в темноту между кустами, и он двинулся следом. В темноте идти следовало осторожно, чтобы не споткнуться о корень или не напороться на острый сучок, органы чувств перестраивали работу, приспосабливаясь к новым условиям, и на миг появилось ощущение, что они перенеслись в прошлое…

Тогда они группировались вокруг Петьки Котова, нахватавшегося основ в Индии, где семь лет работали его родители. Самому Петьке это вскоре надоело, да и остальным тоже, а у Геннадия, Окладова и Зимина интерес сохранился, они продолжали занятия по самоучителям, потом осторожный японец — аспирант мединститута взял их к себе, начал с азов, преподал методику занятий, познакомил с сутью Системы.

Он работал по второму дану, располагал настоящей литературой, фотоальбомом — дело пошло всерьез. Когда он, окончив институт, уехал, тренером стал Колпаков. К тому времени он достаточно овладел техникой, поверил в Систему и подчинил ей распорядок своей жизни: занятия продолжались на качественно ином уровне. Саша и Николай признавали его авторитет, да и Гришка Габаев, которого взяли для комплекта в спаррингах, — тоже. Он оказался способным учеником, к тому же дьявольски сильным, выносливым и фанатичным. Именно Гришке принадлежала идея проверять себя в реальных боях.

— Пришли.

Зимин опустился на скамейку в густой, плохо освещенной аллее. Даже сейчас этот участок парка был неустроенным и пустынным, а тогда…

Окладов сел рядом, обняв Сашу за плечи, Гришка, хищно оскалившись, нырнул в темноту. Колпаков подошел к квадратному фонтанчику, заполненному вязкой черной водой. В душе шевелилось неприятное, забытое — то, что несколько лет служило причиной ночных кошмаров.

Здесь постоянно стояла огромная лужа, вокруг валялись битые бутылки, банки, между кустами из фанерных ящиков и всякого тряпья сооружены подобия спальных мест. Попадались убитые кошки. Даже днем здесь было жутковато.

А ночью в заброшенную рощу стекался всякий сброд, привлекаемый возможностью открыто пить из горлышка вино или водку, жрать зажаренную над костром колбасу и обуглившийся хлеб, резаться в карты, громко ругаться и орать похабные песни, одним словом — балдеть и кейфовать, по своему разумению, от души.

Дурное место. Нормальные люди обходили его за версту. И если все же проходил, срезая дорогу, припозднившийся прохожий, забредала по незнанию или неосмотрительности влюбленная парочка, им оставалось полагаться на судьбу и везение. Всякое тут случалось — грабили, избивали.

Всякое бывало. «Штат Техас».

И четверка «шерифов», бросившая вызов грубой и жестокой силе…

— Никого нет, — с сожалением сказал вынырнувший из кустов Габаев. — А я хотел тряхнуть стариной…

Идиот! Колпакова передернуло.

Он вспомнил взаправдашние жестокие драки, серьезность которых тогда не осознавалась. Хулиганы часто хватались за ножи или палки, «шерифы» тоже вооружались подручными предметами…

Колпакову стало страшно от того, что происходило, и еще страшней от того, что могло произойти.

Повзрослевшие «шерифы» сидели рядом в бывшем «штате Техас», вспоминая опасности, которые они вместе преодолевали и которые должны были помочь им слиться в благородное братство, вечное и нерушимое.

Братства не получилось. Гришка отличался от остальных еще тогда: более жестокий и нетерпимый, он предлагал использовать нунчаки, не задумываясь, к чему это приведет, и если бы его не одергивали… Правда, тогда он был управляемым, знал свое место, слушался более опытных товарищей. До тех пор, пока не наработал технику и не почувствовал, что может тягаться даже с Колпаковым.

— Отучили-таки шпану сюда ходить!

— Брось, Гришка!

— А чего, по-твоему, совсем никакой пользы не принесли?

— Совсем — не совсем… Тому командированному здорово помогли, молодоженов выручили…

Окладов машинально потрогал шрам на затылке.

— …Вот и все полезные дела.

— А на остальное, как посмотреть.

— То есть?

— Обоюдная драка. Одни ввязались по въевшейся в кровь привычке, другие подставились умышленно, чтобы отработать на живом материале блоки, удары, броски… Кто из них хуже?

— Ну, ты даешь! Головой ударился?

Окладов не обратил на реплику Габаева ни малейшего внимания, он говорил не для него — Гришка не в состоянии был понимать такие тонкости, он говорил для остальных, да и для себя тоже.

— Они пьяные, грязные, злые, они не работают, воруют, все понятно; мы — полная противоположность: поставь рядом — наглядное воплощение добра и зла… Но когда мы деремся, чем мы отличаемся от них? Для них драка — элемент образа жизни, способ самоутверждения, поддержания авторитета. Для нас — тренировка на бесполезных обществу людишках, мы позволяем себе в отношении их то, чего никогда не допустили бы в привычном окружении! Это осквернение чистого и благородного искусства карате.

— «Сегун Йомицу на ночных улицах Эдо пробовал на живых людях остроту своего меча», — будто по книге прочитал Гришка, и в голосе его была печальная торжественность. — «Другие самураи переняли обычай окроплять новый меч горячей человеческой кровью, и утром в придорожных канавах находили трупы зарубленных бродяг, попрошаек, разбойников».

— Вот-вот! Воображаешь себя сверхчеловеком, не задумываясь, откуда у тебя право оценивать других…

— Эта мразь лезла на рожон, а мы им обламывали рога, отбивая охоту нападать на прохожих. Что же здесь плохого?

— …И ты всегда был инициатором драк, если не нападали — откровенно провоцировал, так что иногда трудно определить — кто хулиганы, а кто — жертвы.

— А иногда напротив — очень легко, — вмешался Зимин, и все поняли, что он имеет в виду. У Колпакова вновь ворохнулся в душе комплекс вины. Все, кроме Гришки.

— Когда же это? — с вызовом спросил он, не без основания заподозрив выпад в свой адрес.

— С футболистами.

— А-а-а, — протянул Габаев. — Мальчики с мячиком, бьют — как фугасиком… У меня аж в голове зазвенело… Чего я их — целовать должен?

Наступила пауза. Стало душно. Тревожно шелестела под резкими порывами ветра листва, запахло грозой.

Колпаков готов был поспорить, что думают все об одном.

— А помните, как я того бритого уделал?

Но только у Гришки могло хватить ума сказать об этом вслух, да еще с оттенком бахвальства.

Гришка даже через свою толстую кожу почувствовал молчаливое осуждение.

— Я вас не тянул, сами влезли. Генка семерку здорово уработал…

Идиот! Колпакова передернуло…

— Пошли по домам, сейчас начнется…

Окладов и Зимин поднялись вслед за ним.

— Чего заспешили? Дождика испугались?

Да, нюансов он никогда не ухватывал, поэтому и не понял, из-за чего они прекратили рейды в «штат Техас».

Спотыкаясь о выступающие корни, четверка бойцов выбралась из глухой части парка. Забросив за спину спортивные сумки, они размашисто шагали рядом, занимая почти всю ширину аллеи.

— А ведь нас всего четверо! — воскликнул Гришка. — Четверо на весь город! Это что-то да значит!

Действительно, их было четверо. Геннадий Колпаков — преподаватель вуза, перспективный молодой ученый, выросший без отца и потому привязанный к бывшему детдомовцу Николаю Окладову, с ранних лет зарабатывающему на жизнь и беззаветно преданному Системе. В противоположность им Александр Зимин в детстве и юности не знал трудностей. Родители — известные спортсмены, затем — популярные тренеры, дом — полная чаша, Саша — единственный любимый сын, старательно ограждаемый от житейских забот. К чести Зимина, он избежал опасности превратиться в избалованного недоросля. Хорошо учился в школе, с отличием окончил психологический факультет, в аспирантуре разрабатывал нестандартную тему, успешно защитился. Сейчас он руководил сектором в научно-исследовательской лаборатории психологии спорта института физкультуры.

Того самого, в котором уже добрых десять лет учился Григорий Габаев. Оставление на повторное изучение курса, академические отпуска, отчисления с последующими восстановлениями — классический послужной список «вечного студента». Бесшабашный и ветреный, Габаев подрабатывал то в ресторанном оркестре, благо в молодые годы мать из-под палки выучила его музыке, то нанимался сторожем в садоводческое товарищество, в черные дни разгружал вагоны, а когда приходилось совсем плохо, прибивался под крылышко разочаровавшихся родителей, но удерживался недолго — до очередного скандала.

Они были разными людьми и могли никогда не встретиться, если бы не Система, единственное объединяющее их звено, даже непостоянный Габаев служил ей верно и истово. Когда-то давно они думали, что общее увлечение превратит их компанию в вечный и несокрушимый монолит…

Ветер усилился, на горизонте ярко сверкнуло, в воздухе отчетливо чувствовался запах озона.

Братства не получилось. Что-то помешало, и соединяющие их узы не упрочились до нерасторжимости. Скорее наоборот — появилось нечто разъединяющее компанию, вызывающее холодок отчуждения, порождающее какое-то скрытое неудовлетворение при внешней видимости полного благополучия…

Колпаков наедине с собой пытался разобраться — в чем тут дело, несколько раз ему казалось, что вот-вот удастся нащупать это нечто, но мысль ускользала, так и не оформившись в догадку.

И сейчас он вдруг ощутил: «штат Техас» разъединяет их, как любое сделанное совместно предосудительное дело. И подумал, что каждый в настоящую минуту понял это. Кроме, пожалуй, Гришки.

Они снова прошли мимо Зеленого театра. У рекламной тумбы с хорошо знакомой афишей припозднившиеся пацаны, гортанно выкрикивая, пинали ногами воздух.

Ветер мел по асфальту мятые пригласительные билеты и другой мусор. Упали первые тяжелые капли, Колпаков поднял голову и ускорил шаг.

На город наползала большая черная туча.

Глава вторая

— А какова ваша позиция? Определитесь четче, пожалуйста!

Завкафедрой философии Гавриленко был близорук и писал только в очках, но сейчас впервые за весь экзамен снял их и, поглаживая щеку облитой прозрачным пластиком золоченой проволокой, в упор смотрел на Колпакова.

— Я считаю, что человек не может познать окружающий мир, не познав самого себя…

— А на этом пути, как можно понять по интонации, вы видите непреодолимые препятствия?

Колпаков несколько секунд молчал. Перед ним два аспиранта и соискатель гладко отбарабанили по билетам, округло и правильно ответили на дополнительные вопросы и мирно выкатились в коридор, не нарушив академической покойности кандидатского экзамена.

Его же черт дернул продемонстрировать самостоятельность мышления. Гавриленко перестал чертить на промокашке замысловатые фигуры и явно подталкивает к продолжению нестандартного, ответа, а это может привести к самому неожиданному результату.

Проще всего незаметно попятиться и благополучно вернуться в рамки хорошо изученной программы, на протоптанную тропинку, наверняка ведущую к положительной оценке. Дескать, познание не имеет границ, победоносное шествие человеческого разума к глубочайшим тайнам мироздания неудержимо, ну и так далее. Пара примеров торжества науки, подходящая цитата — и в коридор, ожидать объявления оценок.

Колпаков упрямо тряхнул головой.

— Нет. Преодолимые. Но препятствия серьезные даже с методологических позиций.

— Поясните свою мысль.

Гавриленко заинтересованно подался вперед, Дронов оторвался от бумаг, доценты с философской кафедры прервали тихий доверительный разговор.

— Охотно.

Пристальное внимание членов комиссии не испугало Колпакова, напротив — он ощутил прилив бодрости и уверенности в себе. Так и должно было быть у хорошего бойца.

— Орудием познания окружающего мира является человеческий мозг, он же становится объектом самопознания. Таким образом, возникает порочный круг — то самое препятствие, которое я имел в виду…

— Позвольте, мозг успешно исследуется биологами, гистологами, морфологами! — вмешался философ помоложе, но Гавриленко движением руки остановил его, впрочем, Колпаков не смутился.

— Исследуются клетки, структура, нейронные цепочки, то есть части целого. А само целое — мозг как мыслетворный орган — до сих пор остается терра инкогнита! Но я говорю не об этом, а о методологических проблемах процесса самопознания. Объект исследования не может быть идентичным орудию исследования!

— Ну-ка, ну-ка… — поощрил Гавриленко.

— Для исследований бактерий нужен микроскоп, но изучить микроскоп с помощью другого микроскопа не удастся! Чтобы определить его вес, размер, оптические свойства, состав металлов, из которых сделаны объектив, тубус, предметный столик, — понадобятся совсем другие приборы, реактивы, инструменты. И на более сложном уровне то же самое: нельзя изучать компьютер другим, такого же класса… — Колпаков на секунду замолчал, переводя дыхание, и добавил:

— В процессе самопознания человеческий мозг — и инструмент и объект.

— Это же чистой воды агностицизм! — снова не выдержал молодой доцент.

Колпаков вспомнил его фамилию — Петров. На втором курсе он вел семинары в параллельной группе, несколько раз подменял у них заболевшего преподавателя и нещадно ставил «неуды» за малейшее отступление от текста учебника. К счастью, здесь решает не он.

— Значит, вы отрицаете возможность самопознания в принципе? А следовательно, и познаваемость мира?!

— Спокойней, коллега, — снова поднял руку Гавриленко, и Петров сразу же умолк, преданно глядя на своего заведуюшего. — Навешивать ярлыки в научном споре не принято, к тому же я не думаю, что наш юный друг проповедует агностицизм. Очевидно, сейчас он окончательна прояснит свою позицию.

Профессор снова надел очки, отчего лицо сделалось строже, но излюбленное обращение «юный друг» свидетельствовало о благодушном настроении.

— Решение проблемы в том, чтобы усовершенствовать инструмент, качественно изменить его…

— Сверхмозг? — задал первый вопрос Дронов. — Интересная мысль. Но каким способом? Повышением информативности, наращиванием интеллектуального потенциала? Но это будет количественное изменение. Вмешательство в структуру мозговой ткани, биологическая перестройка? Утопия!

— Речь а другом. Сейчас человек использует всего десять процентов нейронов. Остальное — резерв с многократным запасом надежности. Если включить его в работу…

Гавриленко улыбнулся и повернулся к Дронову:

— Нашему юному другу следовало быть биологом, как считаете, Илья Михайлович?

— Он вообще разносторонняя личность, — с неопределенной интонацией ответил проректор.

— Я не затрагивал биологических-аспектов — только гносеологические…

Колпаков завелся и не мог сразу остановиться.

— Концентрация сознания, самососредоточение, созерцание собственного "я" — это чисто психологические приемы, отработанные веками в философской мысли Востока…

— Теперь вы проповедуете буддизм?! — вскинулся Петров. — Хорошенькое дело! Вы не забыли, по какому предмету сдаете экзамен?

— В настоящее время многие из них используются в советской психологии для снятия нервного напряжения, устранения стрессов. — Колпаков не обратил внимания на реплику. — Разработаны системы аутогенной тренировки, способы повышения психологической устойчивости спортсменов, летчиков, космонавтов.

Петров растерянно поджал губы и бросил быстрый взгляд на Гавриленко.

— Тренировка сознания по специальным методикам позволит повысить эффективность мозгаинструмента и успешно изучать мозг — объект исследования. Порочный круг разорван, открывается возможность самопознания, а следовательно — и познания окружающего мира.

Гавриленко пожевал вялыми губами.

— Выстроенная вами концепция подразумевает существование двух разновидностей людей: исследователей и исследуемых. Вас это не смущает?

— Высшие и низшие! — вновь ободрился Петров, — Сверхлюди и кролики!

Гавриленко поморщился.

— Ладно, достаточно.

— В социологии такое разделение никого не шокирует, — по инерции продолжал Колпаков. — К тому же способы психологической тренировки доступны каждому. Тут нет элитарности…

— Достаточно.

Гавриленко задумчиво постучал ручкой по столу.

— У членов комиссии есть вопросы?

— Вполне достаточно, — по-прежнему неопределенно сказал Дронов.

Доцент постарше отрицательно качнул головой, Петров открыл было рот, но передумал и, наклонившись к рукописному списку экзаменующихся, поставил против фамилии Колпакова нарочито крупную двойку.

— Подождите немного в коридоре. Мы сравним впечатления, посоветуемся и пригласим для объявления оценок.

Гавриленко не добавил обычного «мой юный друг», и Петров демонстративно обвел двойку кружочком. Это был предел его возможностей в данной ситуации, и если столь наивная демонстрация приносит удовлетворение… Бедняга!

Колпаков сдержал улыбку и громко попрощался.

— Почему так долго? Скоро они там?

Предшественники истомились в ожидании.

— Теперь скоро, — не останавливаясь, бросил Колпаков. — Петька, зайдешь, скажешь мою Оценку.

Быстро шагая по длинному коридору, Колпаков спиной ощущал изумленные таким равнодушием взгляды.

Чего ждать? Полный ответ по билету, проявленная самостоятельность, умение нешаблонно мыслить… Побалансировал на грани, подразнил немного гусей, но остался в рамках… Держался уверенно, говорил свободно и объективно, выглядел на голову выше остальных. Чистая пятерка! Правда, если его бравада вызвала раздражение не только у Петрова, могут влепить и тройку. Практически разницы никакой, даже самолюбие не пострадает, поскольку причина известна и результат предугадан Так чего торчать под закрытой дверью?

В кабинет завкафедрой он вошел без стука, резко распахнув дверь с обновленной табличкой. Здесь все оставалось по-прежнему. Только стол Гончаров придвинул ближе к окну.

— Сколько?

Вениамин Борисович оторвался от беглой карандашной схемы, на лбу проступили три вопросительных морщины.

— «Пять». — Колпаков плюхнулся в кресло — Впрочем, это мои предположения. Как объявят, Петька скажет.

— Ты что, не дождался результата? Ну и ну!

— Что удивительного?

— Все. Твоя самонадеянность, неэтичность…

— Чепуха Присутствие при объявлении оценок вовсе не есть проявление уважения к экзаменаторам. Лучше послушай, как я раздразнил Петрова.

Гончаров выслушал короткий пересказ экзамена, добавил несколько острых точных штрихов в схему, с трещоточным звуком прокатил ладонью отточенный карандаш.

— Значит, самое главное ты им не открыл? Про монахов, постигающих истину круглосуточным рассматриванием собственного пупа? Жаль.

— Не уподобляйся некоторым…

— Петров не самый умный человек в институте, согласен. Но ты своими буддийскими эскападами наверняка разозлил и Гавриленко, и Илью Михайловича. Да еще не явился на оглашение результатов. Не удивлюсь, если тебе закатят «пару» и ты потеряешь на этом полтора года.

— Хочешь пари? «Неуд» — я до конца семестра провожу за тебя индивидуальные консультации по субботам. «Отлично» — ты отпускаешь меня на сегодня с лабораторных. По рукам? Заметь — условия неравные и для тебя крайне выгодные.

— По-моему, Геннадий, ты чересчур вольно обращаешься с начальством.

Гончаров изобразил суровость.

— Будьте проще, Вениамин Борисович, и народ к вам потянется! Помнишь любимую присказку бывшего проректора, уважаемого Ивана Фомича? Принимаешь пари? Весь семестр по субботам!

— Давай.

Гончаров протянул руку.

— Однако очень долго… — забеспокоился Колпаков.

— Увидели, что тебя нет, и терпение лопнуло — вернулись переписывать ведомость, — съязвил Гончаров.

Зазвонил телефон.

— Слушаю вас, Гончаров. Здравствуйте. Как раз здесь. Пожалуйста, передаю… Не стоит, до свидания. Тебя. — Он закрыл микрофон ладонью. — Светская дама, воспитанная, и голос очень приятный.

— Привет, Геннадий! Не забыл еще меня?

— Здравствуй… — Колпаков не мог скрыть удивления. — Как узнала этот номер?

— Спросила у секретаря, где ты можешь быть, — вот и все. Скоро освободишься?

— Занят до шести, но мой друг и начальник любезно вызвался меня подменить…

— Ну и нахал, — покачал головой Гончаров.

— …Так что скоро, но с четырех у меня дела…

— Набор в секцию?

— Откуда данные? — снова удивился Колпаков.

— Весь город знает, ты стал популярной личностью. Сегодня даже читала про тебя в газете…

— Смотри-ка, не читал…

— Видишь, сколько раз я тебя удивила, — засмеялась Лена.

Колпаков остро ощутил, что ему нравится ее смех, голос, и почувствовал желание увидеть ее прямо сейчас, немедленно…

— Ты меня выручишь?

— Всем, чем могу.

— Возьми в секцию двух ребят. Сына моей заведующей и племянника директора. Для меня это очень важно. Сделаешь?

— Конечно, — не задумываясь, ответил Колпаков. — Пусть подходят.

— Умница, огромное спасибо, — обрадованно затараторила Лена, и чуть заметная напряженность в голосе исчезла. — Когда освободишься, позвони, что-нибудь придумаем на вечер. Договорились? Вот и славненько. Целую.

Колпаков ошарашенно смотрел в гладкую, с аккуратными стыками обоев стенку. Такой ласковой он не знал Лену уже давно. Но почему в радостное чувство вплетается неприятный горький оттенок?

— Положи трубку, Ромео! — Насмешливый голос Гончарова вернул его к действительности. Тревожная мысль, оставшись недодуманной, развеялась без следа.

Осторожно постучав, в кабинет заглянул вспотевший от пережитых волнений Петька.

— Пятерка! — сообщил он, почтительно поздоровавшись с Гончаровым. — Гавриленко похвалил — говорит, смелость позиции, кругозор, умение творчески использовать полученные знания и все такое… А мне тройку поставили. За что? Все рассказал, как в учебнике, Петров был доволен… Да, Дронов спросил, почему тебя нет, я сказал — живот схватило…

— Умней ничего не придумал! — Колпаков подскочил в кресле. — Кто тебя просил болтать глупости?

Петька обиженно закрыл дверь.

Гончаров хохотал.

— Супермен с расстройством желудка! — еле выдавил он между приступами смеха.

Колпаков мгновенно успокоился.

— Смейтесь, Вениамин Борисович, смех способствует правильному дыханию. Но пари я выиграл, до свидания. Осторожно с третьим стендом — там барахлит трансформатор.

Колпаков спустился в вестибюль и прямо возле «Молнии», сообщавшей о его героической схватке с вооруженным преступником, был перехвачен астматическим толстяком Писаревским, непревзойденным мастером интриг и лидером кулуарных бунтов.

— Молодежь взрослеет, мужает, а мы и не замечаем, пока нам глаза не откроют. — Писаревский махнул рукой в сторону «Молнии». — Отрадно слышать, да я вас и своими глазами видел в деле, оченьочень смело, давайте в том же духе…

— Вы разве тоже были в парке?

— В лесу, темном и страшном, где смелый мальчик в одиночку свалил старого опасного зубра!

— Что-то я…

— И прекрасно, скромность — добродетель, но следует знать себе цену, а вы пока не знаете…

Покровительственная скороговорка и целеустремленность, с которой толстяк оттеснял его в укромный уголок вестибюля, навели Колпакова на мысль, что эта встреча не случайна.

— Без поддержки человек жалок и одинок, ему не на кого опереться в трудную минуту, а таких минут в жизни гораздо больше, чем кажется в молодости, поверьте, гораздо больше!

Выпуклые, горячечно блестевшие глаза гипнотизировали, и речь была обволакивающей и проникновенной. Но куда он клонит?

— …А они обошлись с вами несправедливо! И Дронов и Гончаров даже не помнят, кому обязаны своим успехом! И уверяю, они не пришли бы на подмогу, если бы вся эта стая набросилась и стала рвать вас в клочья!

До Колпакова наконец дошел смысл мрачных аллегорий Писаревского.

— Между тем есть люди, готовые стать вашими верными друзьями. Например…

Толстяк значительно назвал несколько известных в институте фамилий.

— Вы понимаете, что это значит — ключевые посты в администрации, совете, на смежных кафедрах… С такими друзьями все у вас пойдет как по маслу. — Писаревский заговорщически понизил голос. — Чтобы не быть голословным: дайте мне любой материал, и мы протолкнем его в ближайший институтский сборник. Даже сырой или компилят! Публикация для молодых всегда проблема, а для вас их не будет!

— Предложение заманчивое… — сказал Геннадий.

Писаревский довольно улыбнулся.

— …Для бездарностей. Я сам решаю свои проблемы! — резко возразил Колпаков.

— И чудесно! Ответь ты по-другому, я бы разочаровался! Но сила за спиной еще никому не мешала… Этот пузырь Иван Фомич наконец лопнул, но его группировка пока сохранилась. Скоро собрание, я дам тебе кучу фактов, и ты наносишь им сокрушительный удар, а мы добиваем…

Колпаков презрительно усмехнулся.

— Так нанимают платных убийц. И продажных девок. Стыдно, Писаревский!

— Не валяй дурака! Принципиальность оставь для общественности и начальства! Играть словами все умеют, да про свою выгоду не забывают!

Подлецам редко говорят в лицо, что они подлецы Как-то не принято, неудобно и вообще. Но Колпаков сделал над собой усилие и тихо сказал все, что считал нужным. Как кипятком обварил толстяка. Потом железным плечом сдвинул его в сторону, двумя костяшками кулака отдавил тяжелую коричневую дверь и вышел на улицу, прищурившись от яркого солнца.

Писаревский не испортил настроения, скорее напротив — Колпаков ощущал радость победы. Времени было достаточно, но, давая выход эмоциям, он побежал, привычно уклоняясь от столкновений с прохожими. Сейчас он чувствовал себя мощным, идущим на взлет самолетом сверхдальних линий.

Возле городского Дома физической культуры беспокойно колыхалась разношерстная толпа; Выгоревшие трико соседствовали с новенькими адидасовскими комплектами, короткие стрижки — с длинными прическамм, спортивная подтянутость с разудалой развязностью. Майки, джинсы, традиционные брюки и шведки, потрепанные практичные и пижонские яркие сумки, атлетические и астеничные фигуры — все перемешалось, составляя непривычный для городского спортивного центра конгломерат. И уж совсем непривычным был запах спиртного, который несколько раз уловил Колпаков, пока пробирался ко входу.

На ступеньках он встретился с Зиминым, критически осматривающим собравшихся.

— Как тебе нравятся кандидаты?

— Живописная публика. Половина наверняка даже физ-зарядку не делает. А некоторые к тому же под хмельком. Знаешь, они одним своим присутствием компрометируют новый вид спорта.

— Ничего, сейчас мы устроим небольшой кросс, шелуха и отсеется.

Из здания с достоинством вышел Гришка Габаев. За ним тенью следовал бородатый травматолог.

— Ну, как? — с явным самодовольством проговорил Гришка. — Полный аншлаг? Все билеты проданы! Ну-ну. То ли еще будет!

И небрежно бросил через плечо:

— Командуй!

Кулаков мгновенно переместился на первый план, вобрал в могучую, как у орангутанга грудь побольше воздуха и, перекрывая уличный шум и гул толпы, рявкнул:

— Всем пройти на стадион! Будете бежать кросс! — Этим «будете» он отделял себя от безликой массы кандидатов и заявлял о принадлежности к организаторам предстоящего испытания.

Через несколько минут площадка перед ДФК опустела.

— Ретивого помощника ты нашел! — насмешливо сказал Колпаков.

— Старательный парень, из него толк выйдет. Будет у меня старостой. Дисциплина в группе, организационные вопросы… бы тоже подберите ребят поздоровей — с хорошим активом хлопот меньше…

— Гена, тебя Колодин ждет по какому-то делу, — сказал Зимин, не обращая внимания на Гришку, и тот настороженно замолчал.

— Кстати, ты видел газеты?

— Еще нет.

— Ерунда, думал, лучше напишут, — в голосе Габаева чувствовалась некоторая натянутость. — Да и фотографии слабенькие. А чего там у Сергея Павловича?

— Для тебя ничего. — Зимин толкнул стеклянную дверь с блестящим противовесом, прыгающим в полупрозрачной пластиковой трубе. — А статьи потому плохие, что про тебя персонально не писали. И на снимки не попал.

Колодина нашли в борцовском зале.

— Две группы могут заниматься в разное время, — сообщил он и показал в угол. — Здесь повесим мешок, а тут вдоль стены установим три макивары. К шведской стенке можно крепить чучела. Нормально! Ну да ладно, с этим потом. Пойдем к Стукалову, разговор есть.

Он значительно посмотрел на Колпакова и, взяв его под руку, повел вверх по веерообразным мраморным ступеням плавно изгибающейся старинной лестницы.

Эта значительность и тревожный взгляд Габаева подготовили Колпакова к тому, что ему предстояло услышать.

Кабинет председателя горспорткомитета находился на втором этаже, огромные — от пола до потолка — окна с частыми деревянными переплетами выходили в маленький уютный парк, еще одно, узкое, — на крохотный полукруглый балкончик с видом на центральную улицу, как раз над входом в ДФК.

Кубки, грамоты, знамена, фотографии чемпионов, медали — обязательные аксессуары кабинета спортивного руководителя.

Стукалов тяжело приподнял в кресле плотное тело стареющего штангиста, протянул руку Колодину, потом мертвой хваткой вцепился в кисть Колпакову, и тот с трудом выдержал прессовое рукопожатие, но сумел сохранить невозмутимое выражение лица и подавил желание размять слипшиеся онемелые пальцы. Как будто ничего особенного не произошло.

Испытующий взгляд Стукалова утратил остроту, он чуть заметно улыбнулся.

— Силенки у нашего героя пока маловато, но воля есть.

Колодин удивился.

— Что вы, Игорь Петрович, он парень крепкий!

— И популярный.

Стукалов похлопал ладонью по разложенным на столе газетам.

— Особенно молодежная постаралась, прямо суперменом Геннадия выставила! И фото — смотрите!

По голосу Стукалова было непонятно, одобряет он публикацию или иронизирует. Но Колодин истолковал сказанное в желаемом направлении.

— Пресса привлекла интерес к нашему начинанию. Сегодня пришло гораздо больше людей, чем мы рассчитывали.

— Видел, да и слышал.

Стукалов кивнул в сторону двери на балкон.

— Только уж больно странная публика, какая-то неспортивная… Половина — мальчики из бара, пижоны… Впрочем, теперь все зависит от вас.

Председатель откинулся на спинку скрипнувшего кресла, поочередно оглядывая Колодина и Колпакова.

— Городская федерация должна определять лицо секций карате, контролировать их развитие и, самое главное, подбор спортсменов.

— Зрелище эффектное, а тут еще газеты, афиши, восторженные слухи. Нетрудно представить, что произойдет в ближайшее время: начнется настоящий бум, карате станет модой, заниматься им захотят люди, совсем далекие от спорта, — ради престижа, так называемого авторитета…

«Преувеличивает», — подумал Колпаков, отключившись.

— …чтобы явление не стало стихийным…

— …общественный орган, штатных работников в нем нет, поэтому вся тяжесть организаторской работы ложится на председателя и его заместителя.

Узкая щель соединяла сознание с внешним миром, позволяя воспринимать общий смысл происходящего.

— …Сергей Павлович — исключительно добросовестный человек, энтузиаст, он подобрал таких же увлеченных членов федерации, но ему нужен хороший помощник.

Колпаков вернулся. Сейчас…

— Мы решили предложить вам, Геннадий Валентинович, стать заместителем председателя городской федерации карате.

«Когда он успел узнать имя-отчество?»

Лицо Колпакова по-прежнему оставалось бесстрастным, поэтому ставший торжественным на последней фразе тон Стукалова повис в воздухе.

— Что вы на это скажете? — сухо спросил он, судя по всему, ожидая другой реакции.

— Спасибо за доверие.

Десять минут назад, заходя в кабинет и догадываясь, о чем пойдет речь. Колпаков собирался отказаться. Достаточно ему хлопот в институте, диссертации, спорта…

Изменить решение заставила неотчетливая, расплывчатая мысль, связанная каким-то непонятным образом с Леной.

— Что же, краткость и сдержанность — качества настоящего мужчины!

Стукалов внимательно смотрел Колпакову в глаза, будто пытался пробиться сквозь броню демонстративного хладнокровия.

— А тот могучий молодец уж чересчур суетился, что настораживает. Да и силенки у него маловато!

Стукалов подмигнул Колпакову и доброжелательно улыбнулся:

— Желаю успеха. Держите контакт с комсомолом, Серебренников — надежный парень, на него в любых вопросах можно опереться. Если что — заходите, будем вместе думать.

Он проводил гостей до двери и на прощание сказал:

— Главное, чтобы волна этого интереса, — Стукалов ткнул пальцем в балкон, будто внизу еще бурлила разномастная толпа молодых людей, — чтобы эта стихия не вышла из-под контроля.

На стадион Колпаков успел вовремя — только закончился первый этап отбора. Сумевшие пробежать десять кругов кандидаты пользовались коротким отдыхом, чтобы прийти в себя и отдышаться.

Потом их разделили на четыре группы, и инструкторы продолжили отбор. Приседания, подтягивание на перекладине, отжимание от земли, шпагаты, прыжки, кульбиты.

В результате Колпаков, Окладов и Зимин записали по двадцать человек. Габаев давал более тяжелые задания, отобрал только восьмерых.

— Ничего, потом доберу, желающие найдутся, — значительно пояснил он. — Зато у меня будут звери, а не бойцы!

Гришка был не в своей тарелке и обиженно отводил взгляд от Колпакова. Когда Зимин и Окладов заговорили с Геннадием о ближайших делах федерации, он ядовито бросил:

— Везет же людям! С одного пьяного идиота такой навар снять! Слава, почет, статьи в газетах, да еще зампредом федерации заделался! Нам так не жить. Пойду поищу дурака с пулеметом!

Габаев ушел в сопровождении бородатого Кулакова, который перед этим нещадно дрессировал новичков. У них были одинаковые приземистые фигуры, маленькие пулевидные головы на мощных шеях, даже походки — и те одинаковые.

— По домам? — спросил Зимин. — Почин сделан. Хороших ребят отобрали. А пижоны сами собой отсеялись, многие даже до кросса…

— А эти трое? — Колпаков кивнул в сторону.

— Кто их знает, с самого начала здесь сидят. Бежать не стали, может, ждут кого-то? Фирменные мальчики, как с рекламы.

— Особенно тот увалень. Ему кондитерские изделия рекламировать, — высказался молчаливый Окладов. — Или на лечебное голодание записываться. Да и дружки рыхлые… Кого они могут ждать, не нас же?

Оказалось — их.

— Кто из вас Колпаков? — спросил толстяк с пумой, вышитой над левым карманом бежевой трикотажной шведки. — Мы от Елены Борисовны. Она сказала, что вы запишете нас в секцию.

Неприятное ощущение появилось у Колпакова еще раньше, чем он сообразил, что Елена Борисовна — это Лена, и вспомнил данное ей обещание. Потом ощущение усилилось, он почувствовал раздражение, неловкость и острое желание послать всю троицу к чертовой матери. Зимин и Окладов недоуменно переглянулись и пошли дальше.

— Почему вас трое? Я предупрежден про двоих, — недовольно сказал Колпаков.

— За Сашку попросили позднее, — рассудительно пояснил толстяк. — Она звонила, но вы уже ушли.

Наступила пауза, и чем дольше она продолжалась, тем более глупым ощущал свое положение Колпаков.

— Приходите в четверг к семи в ДФК, зал номер четыре, — буркнул наконец он и, отстранив толстяка, догнал товарищей. В их взглядах он прочитал нескрываемое осуждение. Но и без этого Колпаков испытывал сильное недовольство собой: поступать вопреки убеждениям было не только неэтично, но и просто противно.

Впрочем, недовольство исчезло, когда он позвонил Лене и услышал в ее голосе непривычные нотки признательности и одобрения.

— Всех троих записал? Молодец, Геночка! Ты меня очень выручил, встретимся — расскажу подробно. Не сходить ли нам сегодня в ресторан? Давно не танцевала.

Выйдя из будки телефона-автомата, Колпаков обшарил карманы и непонятно зачем пересчитал имеющуюся наличность. Два рубля шестьдесят копеек. В состоянии, близком к паническому, он бросился к Гончарову, но того не оказалось дома. До встречи оставалось полтора часа. С трудом взяв себя в руки. Колпаков принялся решать непривычную задачу: где взять деньги?

Дома лишнего рубля отродясь не водилось, занимать у соседней было неприятно, к тому же он не хотел, чтобы об этом узнала мать. Окладов живет один в общежитии, с трудом дотягивает до получки. Зимин экономный, у него можно разжиться десяткой, но эта сумма не решит проблемы. А сколько вообще нужно денег на ресторан? Жизнь поворачивалась незнакомой, а оттого пугающей стороной. Дронов? Ерунда… Разве что Габаев…

У Гришки деньжата имелись, но обращаться к нему не хотелось. Чашу раздумий перевесила внезапно пришедшая мысль: одно время Габаев играл в оркестре в «Центральном», он большой дока по части ресторанных правил, и вместе с деньгами у него можно получить ряд полезных советов.

Гришка удивился визиту, вначале он держался холодно, не без иронии именуя гостя «начальством». Колпакову очень хотелось уйти, но отступать было некуда, и он без обиняков выложил свою просьбу.

После этого Гришка неожиданно изменился, стал любезным и предупредительным, охотно дал деньги, подробно проинструктировал по вопросам, которые могут возникнуть в ходе вечера, и порекомендовал идти в «Центральный», где, обратившись к метрдотелю от его, Гришки, имени. Колпаков получит обслуживание по высшему разряду.

Спешно поблагодарив и попрощавшись. Колпаков забежал домой переодеться, десять минут промучился с выбором галстука, написал матери записку, что вернется поздно, и минута в минуту успел к месту свидания.

Лена опоздала на четверть часа, увидев ее наряд, Колпаков ощутил себя старомодным, простоватым и неуклюжим.

Предложение пойти в «Центральный» она отвергла с ходу, сказав, что там собираются шпана и пьяницы, а кормят позавчерашними котлетами. Взяв инициативу в свои руки, проворно остановила такси, привезла Геннадия к новому высотному зданию, в первых этажах которого размещался самый шикарный в городе ресторан.

— В кабинку или на свет? — спросила она у старательно и успешно скрывающего растерянность Колпакова и, поскольку он неопределенно пожал плечами, решила сама:

— На свет! У меня шантанное настроение. На втором этаже сегодня будет в самый раз. А зал выберем Голубой. Тебе нравится в Голубом?

Колпаков кивнул, и через несколько минут они сидели за чистым, покрытым голубой крахмальной скатертью столиком у голубой велюровой стены.

Геннадий был в ресторане второй раз в жизни — выпускной вечер их группа отмечала по Гришкиной протекции в «Центральном», и тогда он ничего хорошего в этом времяпрепровождении не нашел. Но заказ сделал умело, как завсегдатай: холодные закуски, фирменная вырезка, овощи, коньяк, шампанское, нарзан, десерт. Спасибо Габаеву — ни официант, ни Лена не распознали в нем новичка.

— Видишь человека в белом костюме? — таинственно зашептала Лена. — Это Тофик-миллионер. Говорят, у него действительно есть миллион!

Колпаков без интереса оглядел смуглого, претенциозно одетого толстяка.

— Разве это человек? Это медуза. За нашу встречу!

Настроение улучшилось. Этому способствовала праздничная обстановка Голубого зала, не идущая ни в какое сравнение с прокуренным и пропахшим кухней запущенным зальчиком «Центрального», учтивый официант, вылитая впервые за семь лет рюмка коньяка, загадочная, адресованная только ему улыбка Лены.

Она знала много тостов, правильно пользовалась столовым прибором, и, глядя на нее, Колпаков переложил вилку в левую руку, хотя так ему было неудобно.

После третьей рюмки у него закружилась голова, и он, перестав стесняться, взахлеб рассматривал свою спутницу. Широко расставленные, чуть раскосые зеленые глаза, надменно приподнятые брови, короткий прямой нос, большой, красиво очерченный рот. Волосы она подобрала вверх, так что были видны длинная шея и матовые покатые плечи.

Их взгляды встретились. Три секунды, пять, десять, пятнадцать… В такие мгновения каждый видит в глазах другого то, что хочет увидеть. Колпаков видел клочья густого тумана над гладкой темной рекой, низкий, заросший кустарником берег, желтое пятно палатки у крохотной бухточки.

— Мы будто в гляделки играем, Гладиатор! Давай лучше выпьем за добрые воспоминания…

В ее голосе слышались мечтательные нотки.

Колпаков разлил коньяк.

Значит, он не ошибся. Лена тоже все помнит! Ему стало совсем тепло и покойно.

Многозначительно звякнули рюмки.

— В Москве у меня был один поклонник — югослав из торгпредства, он подъезжал к институту на зеленом «Вольво» — девчонки с ума сходили от зависти — и вез обедать в Архангельское, там чудесный ресторан, и места кругом замечательные, особенно осенью…

Колпакова будто помоями окатили. Умиротворенную расслабленность сменила горькая обида. Такая, какую он испытал только несколько раз в жизни, много лет назад, тогда она тоже была связана с Леной, Алькой Гарандиным и его братцем.

Но за прошедшие годы он сильно изменился, стал таким, как хотел, и уже не впадал в беспомощную растерянность, напротив — тут же пришла холодная ярость, побуждающая к ответным действиям.

Видно, на лице отразился всплеск эмоций, потому что Лена поспешно добавила:

— Только не подумай ничего такого…

— Боже упаси. Я понимаю: платонические отношения, чистая и возвышенная дружба.

— Что ты имеешь в виду?

Лицо Лены мгновенно превратилось в холодную маску.

— Только то, что сказал.

— Я не поняла, поясни, на что намекаешь.

В ледяном тоне презрение и вызов Она безбоязненно шла на обострение, значит, ничуть не дорожила начинающими крепнуть отношениями и явно демонстрировала готовность немедленно их разорвать. Чего проще — встала и ушла.

Геннадий вовсе не желал такого исхода и, очевидно, должен был испугаться собственной дерзости, однако не правота Лены И очевидная бравада этой не правотой привели к иному результату, то глубинное, горячее, сокровенное, в чем весь вечер тонул отточенный рационализм Колпакова, его знаменитое, ставшее притчей во яэыцех хладнокровие и умение владеть собой, та засасывающая субстанция, которая поглотила все достигнутые многолетним истовым служением Системе качества настоящего бойца, вдруг остыла и отвердела, и Колпаков привычно ощутил почву под ногами, выругал себя за потерю самоконтроля, назначил искупляющее наказание — час на кулаках, дополнительный холодный душ и час медитации, после чего вернулся к действительности, особым, появляющимся лишь в напряженные мгновения взглядом охватил ситуацию со стороны, с отвращением увидел себя пьяного, со сбитым галстуком и растрепанными волосами, сидящую напротив красивую женщину, хотя и утратившую окутывавший ее еще минуту назад флер возвышенности и необыкновенности, но все равно привлекательную и желанную, готовую встать и уйти навсегда.

Он рефлекторно поступил как опытный каратека, который, будучи не в состоянии блокировать мощный удар, в последнюю минуту чуть-чуть, чтобы не выдать себя и не тратить силы зря, подается назад или в сторону, пропуская бьющую поверхность в миллиметре от тела.

— Какие намеки? Просто я вспомнил другое — вечернюю зорьку на безлюдном острове, костер, полное отсутствие клева, яркую желтую палатку, дождь, сырость и неустроенность, опоздавшую лодку, последнюю случайно найденную в холодной золе картофелину, серый пасмурный день, холод, скандал дома… Тогда я и подумать не мог, что это был самый счастливый в жизни день… Помнишь, как я грел тебе ноги?

Лицо Лены смягчилось.

— Помню. — Она положила мягкую ладонь на разбитую кисть Колпакова. — Но ведь это было давно, Генчик, так давно — в детстве.

Ответный порыв и забытое обращение разом все изменили, превратив расчетливо подобранную фразу в искренний всплеск дорогих воспоминаний, а красивую своенравную спутницу в единственную и неповторимую горько-болезненную любовь.

Но в это время весельчак в элегантном темносинем блейзере и залитых вином белых брюках затеял приглашать Лену танцевать, с пьяной назойливостью не принимал вежливые отказы и увещевания.

Молча наблюдавший несколько минут за развитием событий Колпаков наконец встал, засунул незадачливому кавалеру палец под ребро и, приподняв, как мясники вздергивают на крючке тушу барана, отбуксировал к столику, вежливо поздоровался с двумя его товарищами и разогнул палец. Бывший весельчак плюхнулся на стул, ошарашенно переживая испытанное впервые в жизни ощущение груза, снятого с крюка подъемного крана.

Пока он испуганно ощупывал грудную клетку, Колпаков спокойно раскланялся с недоумевающими сотрапезниками жертвы и не торопясь вернулся на свое место.

— Браво, ты великолепен, — встретила его Лена. — Как думаешь — они будут мстить?

В больших зеленых глазах светился нетерпеливый интерес.

— Вряд ли, — невозмутимо отозвался Колпаков и, уловив искорку разочарования, поправился:

— Но если надумают, я тебя побалую интересным зрелищем.

— Как здорово! — Она захлопала в ладоши, и Геннадий подлил масла в огонь:

— А пока следи, чтобы ко мне не подобрались со спины.

— За смелых мужчин! — восторженно воскликнула Лена.

Перешедший на шампанское Колпаков отметил, что пьет она умело и заметно не пьянеет, только кровь прилила к щекам да пунцовым цветом вспыхнули маленькие ушки.

— К тем подсел еще один, — возбужденно шептала Лена. — Здоровый, с бородой, какой-то питекантроп! Они ему на тебя показывают…

— Значит, дело плохо. Пойдем, я хочу успеть хоть раз потанцевать с тобой.

Танцевать он практически не умел, но, глядя на окружающих, которые старались дергаться в такт музыке, неуклюже поднимали колени и, теряя равновесие, выбрасывали вперед и в сторону согнутые руки, быстро приноровился и ничем не выделялся в колышущейся среди мигающих лучей разноцветных прожекторов толпе.

Лена танцевала легко и грациозно, ее строгая прическа разрушилась, волосы рассыпались по плечам, закрыли лицо, и она отбрасывала их, резко встряхивая головой.

Когда музыка кончилась, Колпаков подошел к оркестру, положил на барабан пятерку, как учил Габаев, и попросил выдать самый высокий темп. Потом вернулся к Лене и сказал:

— Давай покажем класс. А то здесь все как недоваренные раки.

Лена восторженно кивнула.

Ударил барабан, звякнули тарелки, взвыл саксофон, и Колпаков с ходу ввинтился в быстрый рваный ритм. Он великолепно владел своим телом и сейчас щедро использовал его тренированную мощь: неуловимыми движениями приближался вплотную к партнерше и тут же отскакивал, мгновенно разворачивался на сто восемьдесят градусов, легко вскидывал ноги в уровень головы, падал на колени и подпрыгивал, почти доставая до россыпи хрустальных светильников, делал неожиданные наклоны корпусом, а руки плели вокруг замысловатую паутину, прессовали спертый от разгоряченных тел воздух, четко фиксируя в конце невидимые толчки, и все эти движения связывались между собой каким-то скрытым смыслом, логикой, не характерной для танца, а потому были непонятны прекратившим танцевать и ставшим в широкий круг людям, кроме разве что бородатого травматолога Кулакова, который громко орал что-то нечленораздельное и буйно колотил в ладоши.

Их проводили овациями, Лена сияла, было видно, что ей нравится находиться в центре внимания. Через несколько минут подошел Кулаков и с почтительным поклоном поставил на стол две бутылки шампанского.

— Отлично, сенсей! Примите от нашего товарища в знак извинений.

— Это еще не слава, но уже популярность, — довольно констатировала Лена и пояснила:

— Так говорил один мой знакомый: когда он входил в ресторан, оркестр вставал и играл его любимую мелодию.

— Большая популярность.

— Ага. Через год-два, ты, пожалуй, тоже станешь городской знаменитостью!

К этому времени Колпаков намеревался защитить диссертацию.

— И для меня будет вставать ресторанный оркестр.

— Правда, приятно?

— Очень. Хочешь шампанского?

Свет погас, зажегся, опять погас.

— Уже закрывают. Жалко… Быстро прошло время.

— Да.

— Шампанское будем пить у меня.

— А что скажет мама?

— Сейчас я живу одна.

Голубой зал почти опустел. Внизу, в просторном зеркальном холле у винтовой лестницы в ночной бар стоял Кулаков с компанией. Все уважительно приветствовали Колпакова, в том числе и обиженный весельчак в блейзере. Лена прижалась к Геннадию теснее, На миг он ощутил все ее тело.

— Ах, сволочь! Думаешь, все позволено! Да я тебя придушу!

В углу, возле туалетов, закрутился водоворот скандала. Изрядно выпивший человек тряс за грудки Тофика-миллионера, тот не казался слишком напуганным, только ищуще озирался по сторонам.

Колпакову не хотелось ввязываться, да его вмешательство и не потребовалось: широкая спина на миг заслонила происходящее, нападающий, охнув, отлетел в сторону, а толстяк как ни в чем не бывало подошел к зеркалу, брезгливо расправляя смятые лацканы белого пиджака и недовольно выговаривая своему избавителю. Обладатель широкой спины повернулся, и Колпаков узнал Рогова.

Четыре зала выпроваживали гостей одновременно — у выхода образовалась пробка. Выдавленная наружу толпа успокаивалась и, медленно редея, растекалась по залитому мертвенным светом ртутных ламп асфальтовому руслу.

Нести в руках две бутылки шампанского Колпакову было неудобно и непривычно. Это раздражало.

Проснулся Колпаков, как всегда, в шесть с незнакомым ощущением похмелья. Тошнило, ныли виски, во рту чувствовался противный вкус желчи. Попытался сесть, но закружилась голова, и он поспешно откинулся на подушку, придавив раэметавшиеся по ней длинные золотистые волосы. Волновавший и будоражащий вчера пряный аромат тонких духов сейчас показался приторным и тяжелым.

Преодолевая слабость, он встал, нетвердо ступая по скользкому паркету, подошел к выступающему углом наружу окну и распахнул раму.

Прохладный свежий воздух помог, Колпаков почувствовал себя лучше, и к нему вернулась способность воспринимать окружающее.

Он находился в кооперативном доме улучшенной планировки в чужой, со вкусом обставленной квартире, в стекле отражалось осунувшееся усталое лицо.

С девятого этажа открывалась широкая панорама южной части города — прямоугольные кварталы старой застройки, разношерстные домишки с разноцветными крышами, пестрые дворики, причудливо изогнутые улочки и проулки.

Утро было серым и невыразительным.

Колпаков повернулся, посмотрел на спящую Лену, даже во сне сохраняющую изящество и грациозность.

Но ничего не изменилось. Все просто и обыденно. Вместо праздника — будни. Впрочем, для него достигнутая цель всегда утрачивала привлекательность. Или почти всегда.

«Что имеешь — ничто, к чему стремишься — все».

Колпаков с удивлением понял, что впервые за многие годы, проснувшись, он не думал о Системе и не следовал ей. Это открытие ошеломило.

Когда после холодного душа он вернулся в комнату, Лена, набросив легкий халатик, убирала постель.

— Ты беспокойный гость — надо же подниматься в такую рань! Да еще почти заморозил меня!

Несмотря на шутливый тон, фраза покоробила Колпакова, очевидно, потому, что сравнивала его с другими, более спокойными «гостями». Сколько их побывало в этой маленькой, но достаточно комфортабельной квартирке?

— Ты почему такой мрачный? И бледный… Неужели перепил вчера? Странно — крепкий парень. Что там у нас было!

Лена удивлялась искренне — сама она выглядела бодрой и свежей.

— Ну да я знаю хорошее лекарство: чашка крепкого кофе — ты будешь как огурчик.

Колпаков не пил кофе, но отказаться постеснялся. Да и после того, как нарушил более серьезный запрет на алкоголь, это было бы смешно.

«Самая опасная уступка собственным слабостям — первая, ибо за ней неизбежно идут все остальные. И каждая последующая дается легче». Когда это знаешь, наблюдать свой путь вниз даже забавно.

Лена привычно приготовила завтрак на двоих, сварила ароматный кофе, с аппетитом ела. Колпаков не притронулся к еде, но с удовольствием выпил две чашки.

— Не знал, что ты живешь отдельно.

— Я уже достаточно взрослая. С маман мы долго не уживаемся, а тут подвернулась квартирка — хозяева в командировке за границей. Дороговато, но зато сама себе хозяйка! К матери я бы тебя не смогла пригласить…

— Действительно, — сумрачно согласился Колпаков.

— Что с тобой?

Он пожал плечами.

— Сейчас тебе станет лучше. Можешь отдохнуть, пока я соберусь.

— Куда? Только семь пятнадцать…

— К Зверевой. Знаешь, кто это? Ну, ты даешь!

Лена быстро и ловко перемыла посуду, стряхнула с рук капли воды, аккуратно промокнула полотенцем и старательно втерла в кожу несколько капель питательного желе из полупрозрачной розовой баночки с затейливо выписанным золотыми буквами названием.

— Ее все знают. Косметичка экстра-класса, волшебница! Весь город гудит, очередь на три года вперед, пробиться невозможно!

Лена прошла к трюмо и отгородилась от Колпакова широкой дверью полированного шкафа, но в стекло открытой оконной рамы он видел, как она села на кожаный пуфик и, распустив волосы, стала расчесывать их густой щеткой на длинной ручке.

— …Моя заведующая — постоянная клиентка, так говорит: помолодела на десять лет! Я просила замолвить словечко — бесполезно!

Лена порылась в шкафу и, сбросив халатик, извиваясь, втиснулась в узкое платье.

— И вот наконец благодаря тебе я записана на первый сеанс…

— Благодаря мне? — изумился Колпаков.

— Ну да. — Лена подошла к нему, повернулась спиной. — Застегни «молнию». Спасибо. Ты взял в секцию Мишу Зверева, а его мама — меня. Мне назначено к восьми, поэтому я ничего не делала с лицом. Посмотри — терпимо?

— Ну и ну! Это тот, третий? Услуга за услугу, как в фельетоне?

— Нет, Генчик, как в жизни. Ну, как я смотрюсь?

— Отлично. Не понимаю, зачем тебе вообще эта Зверева?

— Как зачем? Массаж, маски, травные умывания — кожа будет молодой и красивой! А если сейчас не следить за собой, скоро начнут появляться морщинки, крохотные, незаметные, легко скрываемые дермаколом, они будут прибавляться, углубляться, а потом глянешь в зеркало — все, поезд ушел!

— Однако ты заглядываешь далеко вперед!

— Без этого нельзя. Пойдем, Генчик, я не хочу опаздывать.

Из подъезда они вышли отдельно — так предложила Лена, встретились на углу у фонтанчика с питьевой водой, прошли два квартала до стоянки такси.

Рассветный туман рассеялся, ярко светило солнце, блестели краской и никелем новенькие автоматы газированной воды, в облаке водяной пыли вокруг поливальной машины переливалась радуга, каблучки Лены бодро цокали по умытому асфальту. Она всегда носила туфли на высоченной «шпильке».

Настроение у Колпакова резко изменилось, происходящее перестало казаться будничным и повседневным, а недавнее упадническое мироощущение он отнес на счет скверного самочувствия. И все же какая-то неудовлетворенность осталась…

— А мы неплохо провели время! Ты доволен? Давай в субботу сходим в Бирюзовый зал!

— Давай.

Колпаков вспомнил, что вчера он потратил сорок рублей — треть своей месячной зарплаты.

— Ты такой печальный, мне тебя жаль. Тебе надо отдохнуть.

Забота была приятна.

Подошли к стоянке такси, Лена скользнула на переднее сиденье, водитель щелкнул счетчиком.

— Чао! — Она с улыбкой махнула рукой.

Колпаков смотрел вслед, пока машина не скрылась за углом.

После квартиры Лены пропахшая кухней коммуналка производила тягостное впечатление. В конце коридора визгливо кричала Алевтина, муж отрывисто огрызался — у Петуховых шла очередная ссора.

Мать собиралась уходить, с трудом втискивала в потертый коленкоровый футляр тугой рулон чертежей. По воспаленным глазам и измученному лицу было видно, что она работала всю ночь.

Когда похмельный, невыспавшийся Колпаков зашел в комнату, она посмотрела на него как на привидение и с жалкой улыбкой опустилась на стул.

— Слава Богу!

— Не сердись, мам. Так получилось.

— Я не сержусь.

Она покачала головой и расслабленно закрыла глаза.

— Алевтина постоянно твердит своему оболтусу: «Только плохой сын понапрасну волнует родителей, бери пример с Геннадия!» Завидует. Ты у меня точный, правильный, аккуратный. А ночью я ей позавидовала. Не придет Лешка ночевать, все ясно — запил, загулял, с бабами связался, днем заявится. А что могло с тобой случиться? Под машину попал, убили, искалечили?

Мать пристально посмотрела на Геннадия, губы дрожали — она была волевой женщиной, и никогда прежде он не видел ее в таком состоянии.

— И тогда я подумала: хоть бы он оказался плохим сыном, разгильдяем, но пусть будет целым и невредимым.

Колпакову стало мучительно стыдно.

— Знаешь, Геннаша, я поверила, что ты загулял, как Леха, может, удалось обмануть себя, чтобы успокоиться, но поверила… И, оказывается, не ошиблась.

— Так получилось, — промямлил Колпаков, никакого другого оправдания в голову не приходило. Собираясь с Леной в ресторан, он действительно не думал, что останется у нее ночевать.

Мать взяла себя в руки, глянула на часы, встала.

— Как бы не опоздать, автобус опять плохо ходит. Завтрак разогрей сам.

И, уже приоткрыв дверь, обернулась.

— Хорошо, что ты живой и здоровый. Но сейчас мне не хочется, чтобы мой сын был разгильдяем и пьяницей.

Она помедлила, будто собираясь сказать что-то еще, но не сказала. Колпаков сам все додумал. Через несколько лет после женитьбы его отец начал выпивать и быстро покатился под гору — спился, бросил семью, менял места работы, перекатываясь в поисках счастья из города в город, да так и сгинул неизвестно где.

Нет, к черту! Первое и последнее нарушение режима! Колпаков хотел тут же начать тренировку, наверстывая упущенное, но почувствовал, что сил для этого нет. Вчерашний «отдых» вымотал больше, чем самые напряженные сборы в спортивном лагере.

А Гришка Габаев рассказывал о кутежах по неделе подряд. Интересно, врал или нет? Кстати, надо отдать ему деньги… И раздобыть еще на расходы. Но где?

С этой непривычной заботой Колпаков заснул. Его сразу окружил зловещий клубящийся туман над тревожно застывшей черной водой. Он метался по угрюмому страшноватому острову, безмолвно кричал в давящей тишине — искал кого-то и не мог найти.

На третьем стенде сгорел трансформатор. Из-за этого у Колпакова произошла размолвка с новым завкафедрой. Собственно, трансформатор послужил лишь поводом.

— Вот наглядный результат твоих идиотских увлечений! — с нескрываемым раздражением говорил Гончаров. — Схема горит, а ты сидишь в лаборантской и созерцаешь свой пуп! Хотя про неисправность знал давно и должен был ее устранить!

— Не спорю, Вениамин Борисович, виноват! Но при чем здесь мои увлечения? Просто забыл…

— Да нет… Ты никогда ничего не забываешь. Колпаков известен как образец точности и аккуратности! Дело в другом — тебе интереснее впадать в прострацию, отрешаясь от действительности, чем заниматься рутинными делами в этой самой действительности! Ты пытаешься соединить несовместимое: научно-педагогическую работу в советском вузе и буддизм!

Колпаков пожал плечами.

— Зачем так примитивно толковать мои увлечения? Система совершенствования физической и духовной организации человека…

— Знаю, слышал! Ты научился разбивать доски и кирпичи, что приводит в восторг несмышленых пацанов да экзальтированных девиц, но ты и внутренне изменился! Стал чуть суше, равнодушнее к окружающим, чуть замкнутей… И до предела расчетливым! Ведь ты обдумываешь последствия каждого своего шага, разве не так?

Колпаков снова пожал плечами.

— Если хочешь меня обидеть — что же… Продолжай в том же духе.

Он действительно был спокоен, отстраненно видел взвинченного Гончарова и контрастно невозмутимого себя, контролировал пульс и озабоченно думал, что с Леной теряет свое выработанное долгими упражнениями великолепное самообладание, а значит, до совершенства еще, далеко… Впрочем, так и должно быть, что ни говори, а он на стадии ученичества, да еще без опытного наставника…

— Я не собираюсь тебя обижать. — Видно было, что запал прошел и Гончаров начинает успокаиваться. — Но ты должен понять: нельзя взять элементы другого жизненного уклада, культуры, психологии и пересадить все это в нашу почву! А если все-таки пересадить — не приживется!

— Ну почему же…

— Вот я, по-твоему, могу предаваться самосозерцанию восемнадцать часов в сутки, как те твои монахи?

— В наших условиях, конечно, удастся выделить меньше времени. Но час, полтора, два — вполне реально…

— А смысл? Ездить в общественном транспорте, работать восемь часов, выполнять общественные нагрузки, поручения жены — зайти в магазин, вызвать слесаря из домоуправления, ходить в гости, в кино, заниматься наукой и при всем при том урывать время для медитации? Абсурд! Все равно что есть котлеты японскими палочками!

— Любую идею можно довести до абсурда.

— Перестань! Я прочел книжицу, что ты дал Васе Савчуку, — «Легенды карате». Никакой внутренней логики: карате провозглашает почитание старших и безоговорочное подчинение учителю, а легенды приводит обратные примеры — избиение стариков, оскорбления учителя… И кем? Молодыми людьми, изучившими карате! Правда, их постигает заслуженная кара, но сам факт! Или еще: знание карате может применяться только для защиты жизни, это один из основных постулатов, не правда ли? А в легендах его используют для устрашения, «перевоспитания» и даже для удовлетворения тщеславия! Гончаров перевел дух.

— Так что твоя система абсурдна сама по себе, поскольку построена на противоречиях. Но на молодых, неискушенных ребят это так называемое «учение» действует. У Савчука прямо глаза горели от восторга. И это меня тревожит. Он способный парень, и если вместо занятий увлечется ерундой… Кстати, где статья, которую ты планировал еще на апрель?

Колпаков улыбнулся:

— Проверяешь, не увело ли меня в сторону? Статья готова, лежит на машинке. А что не выдержан срок… Не я первый, не я последний, не правильно спланировал, не рассчитал, был занят другим, да мало ли причин! То, о чем ты подумал, здесь ни при чем.

— Ладно, Геннадий. Хотелось, чтобы ты понял мою озабоченность. А сейчас принимайся за третий стенд. По-моему, там вся схема полетела. И посмотри свой индивидуальный план, чтобы больше не срывать сроков.

Тон у Гончарова был мирным, последнюю фразу он сказал явно для порядка, и все же Колпаков почувствовал, что между ними возник какой-то холодок.

Третий стенд починили за неделю. Хорошо помогал Савчук, азартно. Колпаков работал по необходимости, без интереса, и сам себе удивлялся: раньше такого не бывало.

Привыкнув на любой вопрос находить ответ, он проанализировал причину происшедших с ним изменений и пришел к выводу, что восстанавливать поврежденную схему — совсем не то, что монтировать новую, а потому и отношение к работе соответственное.

Параллельно на заднем плане прошла мысль о справедливости недавних слов Гончарова, но он предпочел ее не заметить.

Всю эту неделю, будто продолжая спор с шефом, Колпаков рассказывал Васе о Системе.

— Легко накачать силу, не очень сложно освоить технику, но не это главное. Бывает, что каратека разбивает предметы гораздо большей прочности и толщины, чем превосходящий его силой коллега. Есть мастера, которые при среднем физическом развитии творят чудеса в шивари. И в отличие от тех, кто полагается только на силу и технику, имеют обычные, не обезображенные мозолями руки.

— В чем же секрет? — Савчук слушал с раскрытым ртом.

— В совершенствовании духа — вот главный и самый трудный аспект Системы. Надо изменить свое видение мира, а достигнуть этого можно только путем глубоких внутренних перестроек. Сознание, мироощущение, психология… Кто добьется цели, тот сможет разбить десять положенных друг на друга кирпичей не столько силой, сколько разумом!

— Вот это да!

— Еще не все. Такой человек выдвигается в лидеры одним своим присутствием. Он легко покоряет женщин и укрощает диких зверей. Сама судьба покровительствует ему, ибо он умеет любые события, даже неприятные, обращать себе на пользу.

— Вы серьезно? — изумился Савчук. — Не может быть!

— Понятно, здесь есть элементы метафоры, к тому же речь идет об идеальном варианте, который реально может быть и недостижим. Но рациональное зерно присутствует. Я сам убедился.

— Как? Очень интересно узнать!

Колпаков улыбнулся. Не рассказывать же ему всего!

— Например, Габаев физически сильней меня. И технику накатал до моего уровня. А умственным совершенствованием пренебрегает, считает ерундой. Но в сокрушении предметов явно отстает. Вот и думай.

Савчук действительно задумался.

— Как же достигнуть духовного совершенства?

Есть в мире светлый храм, Но не найти мне входа, Хоть тысячи дорог ведут к нему, Достойный в храм войдет И обретет свободу У неба и земли не будет он в плену.

Колпаков продекламировал и ощутил, что вышло театрально, как обычно такие штуки получались у Габаева. Ему стало неловко.

— Не удивляйся, что не понял, я тоже довольно слабо понимаю. В философско-мистических учениях Востока считается, что войти в храм высшего совершенства можно через узкую дверь, загвоздка состоит в том, чтобы ее найти. И суметь открыть. Мало кому это удается.

— А вы во все это верите? — Восторженность прошла, Савчук был явно растерян.

— Вообще-то такие вопросы задавать не принято, даже неприлично. Потому что путь к узкой двери предполагает безоговорочную веру и слепое следование…

— Догматизм — метод защиты ошибочных концепций, орудие мракобесия и малограмотной реакционности. Извините, Геннадий Валентинович, но тут вы меня не переубедите. И если Система, о которой вы рассказали, строится на догматах, то разве можно воспринимать ее всерьез?

Оперевшись на надежную платформу материалистической диалектики, Вася Савчук ощутил уверенность, и Колпаков не мог ему возразить.

— Не стоит толковать все буквально. Догматы заложены в основу Системы много веков назад, вполне понятно, что сейчас они могут казаться смешными. Тем более в условиях современной жизни. Но главное-то в другом! Даже если ты и не найдешь узкую дверь, то до преклонных лет сохранишь здоровье, силу и живость ума. Разве этого мало?

— Нет. Но тогда зачем мистический туман? Обычная система физического совершенствования. С маленькой буквы.

— Каждый волен понимать по-своему. Позанимаешься с годик — поговорим еще. Только запомни. — Колпаков подмигнул. — Я разбиваю три кирпича, а Габаев — два.

К первой тренировке, кроме записанных, собрались болельщики, просто любопытные и кандидаты, до которых весть об открытии секций дошла с опозданием. Возле ДФК опять бурлила толпа, и инструкторы вызывали свои группы по спискам.

— Надо будет выдать нашим пропуска, — сказал Габаев. — Не устраивать же каждый раз переклички на улице.

Его группа была самой малочисленной, но его это не смущало: все дальнейшие действия он тщательно продумал.

Выйдя на крыльцо, Габаев спросил, есть ли разрядники. Отведя двенадцать крепких парней на пустынную аллею примыкающего парка, он устроил блиц-испытание: по десять приседаний на каждой ноге, двадцать подтягивании, пятьдесят отжиманий. Через полчаса его группа пополнилась шестью новичками.

Когда Колпаков заглянул в зал, Григорий держал речь перед почтительно замершей шеренгой.

— …дают деревянный колышек, который надо голыми руками вбить в утоптанную землю. Тот, кто с этим справился, получает дощечку, пишет свое имя и вешает в зале на самый последний гвоздь. Он становится младшим учеником и должен беспрекословно выполнять распоряжения старших. Слово учителя — закон для всех. Теперь об этикете и правилах поведения в зале.

Колпаков обошел другие секции. У Окладова бегали по кругу, выбивая друг друга мячами, Зимин отрабатывал растяжки. Все правильно, первые занятия — общефизическая подготовка.

Он вернулся к себе, дал новое задание, сам поработал на мешке, сделал замечания тем, кто отвлекся на его удары, подозвал Савчука и сказал, чтобы присматривался к методике тренировки — пригодится. Затем дал упражнения на координацию движений, потом скомандовал расстелить маты и показал способы падения и защиты лежа.

Троица, записанная по просьбе Лены, не справлялась с заданиями, и он снизил им нагрузку. Колпаков отметил, что они в меру сил стараются. Толстяк Хомутов боялся падать, но потом все же преодолел себя и, не сгруппировавшись, гулко шлепнулся животом.

«Как бы не травмировались по протекции», — с досадой подумал Колпаков и посадил их на пятки отдыхать. Остальные ребята смотрели с недоумением, Колпаков разозлился и на Лену, и на себя.

«Выгоню к чертовой матери! Сегодня же! Нет, лучше со следующей недели…»

Он заметил, что дверь в зале приоткрыта, и послал Савчука прогнать любопытных, удивляясь, почему вахтер пропустил посторонних.

После завершающей пробежки Колпаков провел короткий разбор тренировки, дал домашнее задание.

— А вам особое внимание обратить на физическую подготовку. Каждое утро физкультура, бег, холодный душ.

— Ясно, сенсей.

Трое отстающих почтительно склонились в поклоне. Хоть этому выучились!

— А литература по карате у вас есть? — спросил Зверев, самый бойкий и уверенный. — Мы бы занимались дома…

Действительно, снабдить учеников самоучителями было бы неплохо. Но где их взять?

— Пока накачивайте силу, растягивайтесь, а потом посмотрим.

В зал опять кто-то заглянул.

— Закройте дверь! — не сдержался не выносивший нарушений порядка Колпаков.

Они остались с Савчуком: Геннадий хотел делом подкрепить рассказы о чрезвычайной эффективности Системы.

— Смотри внимательно!

До мешка было не меньше трех метров. Следовало предельно сконцентрироваться и представить, что это не тренировочный снаряд, а заклятый враг. В такие моменты Колпаков всегда представлял Алика Гарандина, и, хотя с годами злость прошла и образ получался все более размытым, рефлекс срабатывал. Сработал он и сейчас.

Поклон, длинный скользящий шаг, прыжок, прямой удар ребром стопы в лицо, приземление, хлестко подъемом — в левый бок и тут же пяткой — в правый, разворот по инерции и выход из него с двумя сокрушительными ударами в висок и сердце, поклон. Резкий выдох и успокаивающее йоговское дыхание.

— Эта связка имеет продолжение, но освоить его…

Прервавшись на полуслове. Колпаков молнией метнулся к двери, резко распахнул так, что стоящий за ней человек чуть не упал.

— Черт побери! Сколько можно заглядывать!

Гневная речь застряла в горле. Бледный, болезненно-худой парень с густой шапкой то ли белых, то ли седых волос с трудом удерживал равновесие на разъезжающихся костылях.

Колпаков поймал его под локоть.

— Простите…

Парень вырвал руку.

— Кого-нибудь ищете?

— Просто смотрю! Что, смотреть нельзя?

Он выпрямился, запрокинув голову, разглядывая Колпакова как бы сверху вниз, хотя был ниже. Враждебный тон, сверлящий злой взгляд.

— Я не думал…

Парень презрительно повернулся и, стуча костылями по кафельному полу, направился к выходу.

— Нервный какой-то… — заметил Савчук.

Колпаков дернул щекой.

— На его месте будешь нервным…

Явные физические недостатки оказывали на него угнетающее впечатление, увидев калеку, он всегда переходил на другую сторону улицы, поэтому голос прозвучал мрачно и настроение проповедовать преимущества Системы пропало.

По дороге в душевую он вспомнил, какое из запланированных на сегодня дел не успел сделать, и окликнул Савчука:

— У тебя на примете есть ребята, которым нужно изготовить чертежи к курсовым или дипломным проектам? По установленной таксе?

— Лентяи всегда находятся!

— Приводи ко мне — один приятель хочет подработать.

Мать никогда не чертила студентам, считала зазорным брать с них деньги и вредным приучать перекладывать трудности на чужие плечи. Даже Геннадию не чертила — мол, медвежья услуга, сам должен уметь Но помогала, учила и выучила — лучшие схемы в группе, круглые пятерки, победы на конкурсах…

Теперь он решил использовать этот навык для дополнительного заработка.

— Договорились?

Савчук неодобрительно кивнул.

После душа Колпаков прошел в тренерскую, где распаренные ребята, отдыхая, пили горячий сладкий чай из огромного термоса Зимина.

Говорили, как дооборудовать залы, какой инвентарь приобрести, обсуждали схемы тренировок.

Колпаков высказался о пособии для самостоятельных занятий. Идея понравилась, встал вопрос, как ее реализовать — Я достану инструкцию на английском, — вызвался Габаев. — Перевести, размножить и раздать. Только где взять переводчика, знающего специфику?

— Я сам переведу!

— Ого! — уважительно протянул Гришка.

Когда они собрались уходить. Колпаков между делом рассказал про парня на костылях и с удивлением узнал, что тот заглядывал и в другие залы.

— Просунул голову в дверь и смотрит, внимательно так.

— Наверняка работает здесь — кочегар, сантехник, гардеробщик…

— Или чей-то родственник…

На проходной спросили у вахтера, но тот предположений не подтвердил — посторонний человек, пропустил потому, что не похож на обычных любопытных, да и мало ли к кому идет инвалид…

Мимолетный эпизод оставил в душе Колпакова неприятный осадок. Почему он смотрел с такой ненавистью? Никакого зла ему не причинили… Может, он сам зол на окружающий мир, на здоровых людей?

Ведь что есть зло и что — добро? Если следовать Системе, то никакой разницы между ними нет: слишком далеки эти понятия от познавшего Истину, а потому равно безразличны… Колпаков был внутренне не согласен с таким тезисом, это лишний раз подтверждало, что он стоит на самой низшей ступени совершенства.

После встречи с инвалидом дурные предчувствия не покидали Колпакова несколько дней, как бы предвещая новые неприятные события. И они не обманули: умер бывший проректор.

Возле траурного извещения в вестибюле шушукалась группка сотрудников во главе с вездесущим Писаревским…

— Мы все его любили! Он бы еще сто лет прожил, крепкий мужчина, в соку… Его сопляк убил! Ни с того ни с сего инфаркты не случаются…

При приближении Колпакова Писаревский замолчал и проводил его скорбным осуждающим взглядом, а потом вновь напористо зашелестел за спиной.

Через час астматический толстяк, запыхавшийся от перебежек по коридорам и лестничным маршам, попался ему навстречу и взял на абордаж.

— Все возмущены! У многих были разногласия с Иваном Фомичом, но убивать… Ты откуда вытащил главный козырь про водопровод? Не помнишь? Так знай — из моей колоды! Чужим оружием надо уметь пользоваться. Тут немного не так, здесь — не этак, натяжка, усиление… Да, но для внутреннего пользования! А ты вылез и бухнул в колокола. Вот результат!

Писаревский показал пальцем вниз.

— Не хочу поднимать шума, я здесь тоже не в лучшем свете. А тебя пусть совесть мучает. И нечего строить из себя чистенького и благородного!

Ошеломленный Колпаков еле добрел до кафедры. Всюду мерещились укоряющие взгляды, шепоток по углам. Атмосфера всеобщего осуждения, приглушенные голоса: убийца, убийца…

И хотя он понимал, что это нервы, сообщение Писаревского выбило из колеи. Ведь если он сказал правду… Лучше не задумываться, отвлечься…

Он позвонил Лене.

— Сегодня? Так неожиданно? — В ее голосе явно слышалось замешательство, сейчас откажется и причину придумает — безобидную, но вместе с тем достаточно вескую. — Сегодня, к сожалению, не получится. Мы с Тамарой Евгеньевной собрались к портнихе… Нет, переиграть сложно… Все договорено…

— Прекрасно. Значит, я заеду за вами и подожду, пока ты освободишься. Пока!

Оставаться одному было невыносимо, поэтому Колпаков действовал напористо и целеустремленно, не принимая в расчет возможность поражения.

Он направился к Гончарову, но передумал и взял деньги в кассе взаимопомощи, быстро поймал такси и через полчаса стоял на окраине города перед желтым обшарпанным фасадом торгово-закупочной базы.

Отдел изучения спроса находился на втором этаже — маленькая запущенная комнатка с заурядной конторской мебелью, и эта заурядность и запущенность особенно бросалась в глаза по контрасту с сидящими за потертыми, с инвентарными бирочками столами женщинами — эффектными, ухоженными, прекрасно одетыми.

С первого взгляда было видно, что они созданы для другой, веселой и праздничной жизни, а здесь находятся вынужденно, по необходимости и, как могут, скрашивают скучные урочные часы.

Полная дама средних лет что-то вязала, брюнетка с короткой стрижкой просматривала иллюстрированный журнал, Лена красила ногти. На ее лице отразилась растерянность, затем раздражение, досада, но она тут же взяла себя в руки.

— Я думала, ты пошутил…

— Коробейникова! — раздался властный голос из выгороженного некрашеной фанерой закутка, и стриженая брюнетка бросилась на зов.

— Я правда сегодня не могу…

— Можешь. Посмотрим, кто окажется прав. Заодно не откажусь взглянуть на твою портниху.

Остановить атакующего Колпакова очень непросто. Лена снова озлилась и снова погасла. Он приписывал это исходящим от него волнам силы и уверенности.

— Кстати, о портнихе… Ладно, потом…

За перегородкой властный голос отчитывал Коробейникову.

— …Откуда ты взяла, что потребность города — восемьсот дубленок?! Привыкли высасывать из пальца и не хотите думать, когда это можно, а когда нет!

Полная дама поспешно спрятала вязанье и раскрыла унылую папку с какими-то ведомостями. Лена взболтала лак.

— Знаешь, где оказалась твоя «потолочная» цифра?!

— Елена Борисовна поставила по прошлогоднему отчету, я просто переписала.

Лена насторожилась.

— Нечего за чужую спину прятаться! Кто готовил справку об уровне спроса? Это тебе не мыло — вагоном больше, вагоном меньше! Сейчас на столе у самого, если попадем в доклад — тебе не работать!

Брюнетка пулей выскочила из-за перегородки, резко бросила журнал в ящик стола, начала нервно перебирать пыльные бумаги. На скулах горели красные пятна. Колпаков вспомнил, что видел ее в Зеленом театре.

Напряженная атмосфера в комнате не коснулась только одной сотрудницы. Лена удовлетворенно осмотрела покрашенные ноготки, аккуратно завинтила пузырек.

— Я сейчас. — И скрылась в конторке начальницы.

— Хороша птичка! — проводила ее злым взглядом брюнетка.

Полная дама на всякий случай не отреагировала, фраза повисла в воздухе.

— А я думал, вы подруги.

— Я тоже так думала! — Брюнетка фыркнула. — Только с Хомутовой дружить выгоднее! Сейчас они — не разлей вода. Даже с усатым красавчиком вдвоем уезжают… Интересно, как она сегодня выкрутится!

Телефон тихо затренькал — на параллельном аппарате набирали номер. Колпаков напряг слух, но слов разобрать не сумел.

— Да у нас гость! А мы кричим, шумим…

Хомутова оказалась цветущей женщиной неопределенного возраста с подтянутой фигурой и уверенным взглядом.

— Не обращайте внимания — работа есть работа.

Она с приветливой улыбкой провела его к себе. Лена закончила разговор и положила трубку.

— Передоговорились на следующую неделю…

— И правильно, Леночка. Раз пришел кавалер… Да еще такой известный… Собирайся, я тебя отпускаю.

Улыбка стала еще ослепительней.

— Огромное спасибо за сына. Давно хотела занять его мужским делом. Как он там, старается?

Тамара Евгеньевна казалась контактной и пробивной женщиной. Колпаков отчетливо представил, с какой железной последовательностью она раскармливала своего отпрыска.

— У него не очень хорошая подготовка…

— Ничего, вы спуску не давайте! Пусть сгонит жир да нарастит мускулы!

На прощание Тамара Евгеньевна крепко тряхнула Колпакову руку.

— Если какой дефицит понадобится — звоните, поможем.

— Ну и представления у твоей заведующей! Записала сына в новомодную секцию, и он станет Аполлоном, а тренеру за это — меховую шапку или кожаный пиджак… Баш на баш! — заметил Геннадий, выходя на улицу.

— Видишь ли, Генчик, люди должны помогать друг другу. И можно ли осуждать их за то, что они хотят хорошего своим близким. А в общем, ты прав — все это глупо…

Лена демонстрировала полную покорность. Интересно, кому она звонила и какую причину придумала?

Окраинная улица была пустынна, на пыльной автобусной остановке собралась очередь.

— Добираться сюда проблема…

— Да, единственный минус этой работы. Но я езжу на такси…

— А какая у тебя зарплата?

— Как раз хватает; маман говорит, что я работаю на таксопарк.

Дребезжа, подкатил разболтанный автобус, они устроились на продавленном сиденье. Лена смотрела в окно, и когда на повороте навстречу шустро проскочил красный «жигуленок», она проводила его напряженным взглядом.

— Что с тобой?

— Со мной?

— Подумала о чем-то неприятном?

— Какой ты проницательный… Мне немного неудобно. Дело в том, что меня обещали повести к самой шикарной портнихе в городе…

— А у нее есть сын, — саркастически продолжил Колпаков.

— Нет, в том-то и дело, у нее вообще нет детей. Но ее врач — по женской части — мечтает устроить в секцию своего племянника… Ты мне поможешь?

Колпаков усмехнулся.

— Дети, племянники… Конечно, помогу. Только… Сколько можно вогнать балласта в спортивные группы? Рано или поздно их придется выгонять. Не откажут ли тебе в услугах их дяди и тети?

— А ты позанимайся с ребятами, Генчик, они будут стараться. И выгонять не надо. Другое дело, если кому-то станет трудно и он сам уйдет — тогда обижаться не на кого… Только пусть пройдет какое-то время, не сразу, а? — Лена просительно заглянула ему в глаза. — Из любого положения можно найти выход. Я ведь не хочу, чтобы у тебя были из-за меня неудобства. Просто нужно все делать поумненькому…

Колпаков с новым чувством рассматривал стройную привлекательную девушку в модной, безупречно сидящей одежде.

— Никогда не думал, что ты такая…

Он замялся, подыскивая нужное слово.

— Какая?

— Такая… рассудительная. И дальновидная.

— Ты еще не знаешь всех моих способностей, — многозначительно проговорила она и обещающе улыбнулась.

Вечер прошел хорошо. Они поужинали в Бирюзовом зале, потанцевали, Колпаков вновь привлек всеобщее внимание, Лена была довольна. Она пила коньяк и шампанское, он — минеральную воду, что тоже было непривычно, вызывало удивление официанта и соседей и, как выразилась Лена, придавало ему определенный шарм.

Потом они прошлись по ночным улицам, и уже замаячил впереди, в разрывах тумана низкий берег с ярким пятном, как вдруг Лена остановилась, упершись взглядом в красный автомобиль у подъезда.

— Давай еще погуляем.

— Зачем? Тебя же ждут. Пойдем, я расчешу твоему знакомому усы и отправлю спать. Кстати, кто это?

Лена помедлила.

— Ты проницательный, Генчик. Гарандин.

Она глянула искоса, испытующе — не испугался ли.

— Очень удачно.

Алик Гарандин после развода родителей остался с матерью. Чистенький, аккуратный, почти отличник, боксер. Полная противоположность брату — расхлябанному, с резкими нервозными движениями, известному в районе хулигану. Но различия, на взгляд Колпакова, касались внешности, души у братьев были одинаковыми — темными, подленькими, и если бы с пьяницей-отцом оставили Алика, он выглядел бы по-другому, по-иному жил, но вел бы себя точно так же и привычки остались теми же, только девчонки не липли бы сами, как мухи на мед.

Товарищи Гарандина не любили, считали подонком, но побаивались: за его спиной всегда угадывалась зловещая фигура братца с многочисленными дружками. Не от большой родственной любви, а скорее чтобы не упускать повода, он несколько раз расправлялся с теми, кто оказывался Алику не по зубам.

Заметив Лену, Гарандин вышел из машины.

— Где же ты ходишь, птичка?

За последние годы он заматерел, обрюзг, отпустил широкие, загнутые вниз усы. На Колпакова Гарандин не смотрел, считал пустым местом.

— Садись в машину, поговорим!

— У тебя по-прежнему никудышные манеры, приятель! Как у братца. Я слышал, он опять сидит?

Гарандин отреагировал моментально — прямым справа, его любимый удар. Колпаков вяло отмахнулся, и человек, не знающий о роли мгновенной концентрации, удивился бы легкости, с которой мощно пущенный кулак был отброшен в сторону. Колпаков взмахнул рукой еще раз и обманчиво несильно хлопнул противника в лицо тыльной стороной растопыренных и напряженно полусогнутых пальцев. Алик отлетел, ударился об автомобиль и сполз на асфальт.

— Яме. — Колпаков поклонился. — Продолжения не будет?

Гарандин пытался подняться, но не мог, голова тряслась, как у дряхлого старика.

— Хочешь, проткну эту консервную банку? — спросил Колпаков у Лены, постукивая пальцем по капоту.

— Не надо. Пойдем… — Похоже, она испугалась.

— Тогда до свидания. — Колпаков еще раз поклонился. — Если надумаешь — приходи еще, да не один, с братцем, друзьями… — Он изменил голос:

— «В следующий раз прыгайте на меня молча, сзади, чтобы я не мог защитить себя так просто», — сказал мистер Уэчи товарищам убитого «разбойника». — И обычным голосом добавил:

— Но почему-то я уверен, что больше мы не увидимся, даже случайно, ты вовремя успеешь перейти на другую сторону…

— Пойдем, Геннадий! — сердито сказала Лена.

Но Колпаков еще наклонился, оттянул Гарандину веко и заглянул в зрачок. Шокирующий удар выполнен правильно.

Когда они поднялись наверх, Лена сразу подбежала к окну.

— Лежит… Ты не убил его?

— Не беспокойся, только оглушил. Потеря координации, головокружение — через пять минут будет в норме…

— А потом?

— Ничего. Если подойдет к тебе ближе чем на квартал — вобью ему голову в грудную клетку.

Лена успокоилась. Ей нравилась уверенность, с которой Колпаков освобождал ее от необходимости принимать решение в столь двусмысленной ситуации.

— Что ж… Будем пить чай?

Она повеселела и в окно больше не выглядывала.

Перед тем как лечь в постель, Лена с треском расчесывала густые волосы, в них вспыхивали и гасли острые зеленые искорки. Колпакову казалось, что комната насыщена электричеством, он даже ощущал покалывание в кончиках пальцев и легкий запах озона, а где-то в глубине его существа шевелилась мысль, доставляющая неосознанное, но явное удовлетворение.

Через некоторое время, когда Лена уже спала, он подошел к необычному — углом — окну, уставился вдаль, где у горизонта протянулась зеленая цепочка огней военного аэродрома, и додумал приятную мысль, заставил ее облечься в четкую и ясную форму.

Система себя оправдала!

Почему он именно сейчас почувствовал это? Потому что каждая клеточка заряжена силой, тренированное тело обладает особыми, далеко не всем доступными навыками, мозг гибок и быстр, он ощущает удовлетворение от жизни, а уверенности в себе и энергии хватит на десятерых?

Потому что он научился идти напролом к поставленной цели, никогда не отступать и добиваться исполнения желаний?

Потому что пришло признание, появились ученики и он стоит у истоков новой спортивной, и не только спортивной, школы, открывающей возможности, о которых он сам еще в полной мере не подозревает?

Потому что он неотвратимо приближается к намеченным рубежам, а затем стремительно двинется дальше и нет силы, способной его остановить?

Потому что рядом, на диване, спит женщина, к которой он испытывает порой противоречивые, но самые сильные и острые чувства?

Но почему именно сейчас появилось понимание?

Самому себе можно признаться — к Системе он пришел из-за Алика Гарандина. С годами причина забылась, точнее, вытеснилась в подсознание, но иногда смутно ощущалась, как ноет во сне недолеченный зуб. Сегодняшняя победа, легкая и бесспорная, выдернула застарелую занозу, и он в полной мере почувствовал, что Система не обманула ожиданий. Он получил все. Все, что хотел.

Туман рассеялся, по чистой воде скользили празднично украшенные лодки. На умытом, ярко освещенном солнцем необитаемом острове играла веселая музыка.

Через три месяца Колпаков получил повестку. Была суббота, он ночевал дома и отдыхал после утренней разминки и завтрака, просматривая недавно законченный перевод инструкции мастера Масатоши Накаяма, когда почтальон принес небольшой прямоугольник плотного картона с устрашающеофициальным типографским текстом.

Колпакову предписывалось явиться в суд для дачи свидетельских показаний по делу гражданина Пинкина, обвиняемого по статье двести шестой части третьей Уголовного кодекса РСФСР.

Фамилии и ничего не говорящий номер статьи вписаны ручкой, ниже жирным шрифтом оттиснуты последствия неявки.

— Черт знает что! — неприятно удивился Колпаков. — Я знать не знаю никакого Пинкина!

— Видно, это тот хулиган, что ты поймал, больше в суд тебя вызывать не за что, — здраво рассудила мать.

Точно. Давний эпизод, полузабывшийся за малозначительностью, теперь требовал продолжения. А Колпаков терпеть не мог возвращаться к оконченным делам.

Он раздосадованно отбросил пачку схваченных скрепкой рукописных листов, резко согнувшись, выбросил ногу назад, точно угодив пяткой в макивару, быстро развернулся на опорной ноге и ударил прямо перед собой, поразив цель основанием пальцев стопы, и закончил серию двумя прямыми цуки в уровень солнечного сплетения и головы.

Доска с гулом завибрировала.

— Перестань, Геннадий! — недовольно прикрикнула мать. — Иногда ты пугаешь меня.

Колпаков тщательно отгладил выстиранное и накрахмаленное накануне кимоно — в грязном и мятом он не пускал в зал ни одного человека и сам неукоснительно подавал пример аккуратности, собрал вместительную сумку и вышел.

Из кухни тянуло отвратительным чадом — Петуховы готовили на нутряном жире. Задержав дыхание, он миновал коридор и с облегчением выскочил на воздух. Это наследственное — мать тоже не переносит запаха горящего сала.

Он вспомнил уютную квартиру Лены с едва уловимым ароматом тонких духов и почувствовал, что сильно скучает, но тут же заставил себя переключиться на другое, благо ему было над чем подумать.

Стукалов оказался прав: в городе начался бум карате. Толпы желающих осаждали городской Дом физкультуры, атаковали тренеров, но секции были переполнены. Получив отказ, мальчишки пытались просочиться в зал или хотя бы заглянуть в окно, чтобы ухватить один-два приема, которые сделают их непобедимыми.

Колпаков удивлялся наивной вере в таинственный ключ карате, позволяющий якобы любому без особых усилий научиться разбивать доски, кирпичи, черепицу, выпрыгивать на уровне головы противника, наносить сокрушительный удар ребром стопы в переносицу и проделывать другие подобные чудеса, представления о которых черпались из кинофильмов, иностранных иллюстрированных журналов, а больше всего из досужей, ни на чем не основанной молвы, всегда возникающей вокруг необычных и экзотических явлений.

Но именно эта надежда сверхъестественным образом превратиться в супермена влекла далеких от спорта людей в увлекательно-таинственные залы, закрытые двери которых только обостряли интерес и стимулировали желание любой ценой обойти препятствие.

Секции карате стали дефицитом, и обыватели пустили в ход приемы, отработанные на добывании дубленок, кожаных пиджаков, билетов на престижные премьеры, подписных изданий, путевок в заграничные круизы.

Колпаков превратился в важную фигуру, на него обрушился шквал телефонных звонков, просьб, ходатайств и увещеваний, внезапно приходили люди, которых он не видел добрый десяток лет, а то и больше — со школьных времен. Почти всем он объяснял, что зал не может вместить огромное число желающих, и просители уходили обиженными. Исключение делалось только для Лены, она гордилась своим особым положением и временами относилась к Колпакову так, как он желал. Впрочем, происходило это нечасто.

В лавине ходатайств задыхались Габаев, Зимин и Окладов, доставалось Стукалову и Колодину: залы действительно были не резиновыми, а при самой жесткой фильтрации в некоторых просьбах было невозможно отказать.

Несколько облегчало дело то, что многие искатели чудодейственных превращений утрачивали иллюзии после первой же тренировки и на следующие уже не появлялись. Но пена вокруг секций карате не опадала.

Как известно, спрос рождает предложение. Вскоре до Колпакова донесся слух, будто на стадионе «Колос» открылась какая-то новая секция. Ни в спорткомитете, ни в федерации о ней не знали, и он решил, что это пустая молва.

Но потом кто-то из учеников рассказал, что его брат занимается карате в городском профтехучилище. Слухи подтверждались, Колодин собрал федерацию. Габаеву поручили проверить самодеятельные секции. Сегодня он должен был доложить о результатах.

Колпаков подошел к ДФК. В витрине под крупной надписью «Это карате» висели фотографии: Колпаков, расшибающий доску кулаком, Зимин, крошащий кирпичи, спарринг Окладов — Габаев, Габаев, выполняющий удар в прыжке, Габаев, делающий ката, Габаев в медитации…

Идея принадлежала Гришке, он же составил экспозицию «в целях популяризации нового вида спорта». И действительно, у витрины часто собирались люди, особенно молодежь, сейчас тоже компания подростков лет по пятнадцать-шестнадцать восторженно разглядывала снимки, один с криком подпрыгнул и попытался изобразить удар ногой, но потерял равновесие и шлепнулся на асфальт.

— Колпаков идет! — отчетливо донесся приглушенный голос, и Геннадий ускорил шаг, уклоняясь от неизбежных просьб.

«А нужна ли нам такая реклама?»

Раньше, когда они вчетвером тренировались где придется: в красном уголке общежития Окладова, если не было коменданта, на сцене клуба, где работал вахтером дед Габаева, в чьей-нибудь квартире, а то и просто под открытым небом. Колпаков и допустить не мог, что когда-нибудь ему в голову придет подобная мысль.

Тогда казалось, что добиться общественного признания карате, привлечь к нему интерес — основная задача, после которой все проблемы разрешатся сами собой. И вот настал час, когда впору подумать об ограничении популярности!

Переодевшись в тренерской. Колпаков переступил порог своего зала. Вася Савчук выкрикнул заученную команду вроде бы по-японски, хотя любой японец, услышав ее, при всей своей сдержанности упал бы в обморок. Белые кимоно тревожно метнулись — ученики склонились в глубоком поклоне. Колпаков поклонился в ответ.

Савчук подошел ближе и после ритуального обмена поклонами сообщил: двадцать восемь — в сборе, один отсутствует по болезни, трое — по неизвестным причинам, наверное, сбежали.

Колпаков подал псевдояпонскую команду, ученики выстроились в одну шеренгу, еще команда — поклон, еще — двадцать восемь белых фигурок опустились на колени, сели на пятки и оцепенели, уставя невидящие взгляды на условную точку в метре от кончика носа.

Колпаков медленно, тягучим голосом произносил формулу расслабления тела и души.

— …Горячая волна опускается ниже, еще ниже, к кончикам пальцев приливает тепло, вы не думаете ни о чем, кроме предстоящей тренировки…

В зале царит тишина. Ученики, кажется, превратились в восковые манекены.

— …Вы ощущаете прилив силы и бодрости, каждая клеточка вашего тела заряжена энергией, вы готовы к тренировке, вы готовы к тренировке, вы готовы к тренировке…

Минутная пауза и резкая, как удар в макивару, команда, за ней еще одна и еще. Поклониться, вскочить на ноги, опять поклониться и бежать цепочкой вокруг зала.

После разминки Колпаков дал упражнения на гибкость, растяжки, затем отрабатывали стойки, передвижения вперед и назад, немного акробатики — падение на спину, обратный кульбит, защита лежа и переход в контратаку…

В зал заглянул Габаев в мятом кимоно, сделал знак Колпакову, тот отмахнулся — потом.

Разбив учеников на пары, он начал изучение базовых элементов: удар — защита, потом несколько усложнил: удар — защита — контратака. По пятьдесят подходов на каждую руку с небольшими передышками.

Наблюдая за учениками, Колпаков видел, кто чего стоит. Большинство тренируются в полную силу, увлеченно, с каждым разом у них получается все лучше. Пятеро явно отлынивают, видно, не привыкли выкладываться и надеются, что одного присутствия на тренировке достаточно, чтобы выучиться премудростям карате.

Рекомендованные Леной толстяк с напарником вообще бросили работать, болтают, опершись о стенку, — грубейшее нарушение этикета, а один, не скрываясь, зевнул.

— Хомутов, Зверев! На кулаки — десять раз!

Отжимание на ударной поверхности кулаков — одно из основных упражнений для укрепления рук и подготовки к настоящему, пробивающему любую преграду удару. Но с непривычки очень болезненное и тяжелое. Увалень Хомутов долго мостился, не решаясь перенести вес тела на четыре костяшки основания пальцев, когда же наконец это сделал, кисть у него подломилась, и он упал, звонко ударившись скулой об пол. Франтоватый, всегда нарядный Зверев в фирменном кимоно, на котором не любивший излишеств Колпаков срезал броские нашивки с иероглифами, с горем пополам отжался пять раз и лег на живот, отдыхая, что тоже запрещалось правилами поведения в до-жо.

Колпаков заставил нарушителей поочередно носить друг друга на плечах, бегать, по команде падая на пол и отжимаясь на кулаках, лазать по канату. Через десять минут кимоно на них потемнели от пота, а ноги стали подгибаться, тогда он посадил их на пятки лицом к стене — будто в угол поставил.

Тренировка закончилась поклонами, расслабляющим самососредоточением, легкой пробежкой и опять поклонами.

Зверева и Хомутова Колпаков задержал и в резкой форме предложил тренироваться как положено или не тренироваться вообще.

— В Японии за промахи и упущения начинающих бьют бамбуковой палкой, — сообщил он. — Глядя на вас, я думаю, что стоит перенять и этот обычай.

Понурившись, провинившиеся ушли, и Колпаков решил, что больше их не увидит, как не увидел после нескольких тренировок их третьего приятеля.

И еще он подумал, что Лена будет недовольна, однако он не собирался подчинять свои поступки ее настроению. Она привыкла командовать, повелевать, держать верх над всеми, но Колпаков постепенно отучал ее от этой привычки. По крайней мере применительно к себе.

В группе Габаева занятия еще продолжались. Гришка тренировал все-таки набранных им «зверей» — здоровенных, бугрящихся мускулами разрядников по боксу, борьбе, акробатике, плаванию, а в углу Кулаков истязал полтора десятка «рекомендованных».

— Спарринг? — предложил Габаев.

Колпаков согласился.

Они начали схватку в центре зала, «звери» тем временем колотили в слегка обтянутые дерматином деревянные щиты. Время от времени то один, то другой отходил в сторону и смазывал йодом кровоточащие ссадины. В центре щитов образовались коричнево-красные пятна в ореолах брызг и потеков.

— Зачем это? — спросил Колпаков, когда поединок закончился. Он отметил, что Гришка прогрессирует — они работали на равных.

— Пусть привыкают переносить боль, психологически готовятся к шивари, да и укрепляют руки…

Габаев скомандовал, «звери» отошли к стене и сели на пятки, а Кулаков повел своих явно трусивших подопечных к испачканным кровью и йодом щитам.

Те наносили удары слабо, берегли руки. Кулаков извлек из-за шведской стенки метровый кусок бамбукового удилища, но, взглянув на Гришку, повертел и положил на место.

— А палка к чему?

— Для антуража, — ухмыльнулся Гришка. — Для чего же еще?

Он обнял Колпакова за плечи, заговорщически понизил голос.

— Знаешь, кто тренирует в «Колосе»? — Он выдержал паузу. — Петька Котов!

— Вот тебе раз! Откуда он выплыл?

— А в профтехучилище вообще какая-то неизвестная личность.

Тем временем Кулаков посадил учеников в три шеренги, сам сел напротив, вытащил из зеленой коленкоровой папки пачку машинописных листов и стал тягуче читать:

— Эта история произошла шестьдесят лет назад, когда мистер Уэчи изучал карате в Китае. Так как люди были относительно беспомощны, в чрезвычайных случаях они обращались за защитой к мастерам карате.

Колпаков вопросительно посмотрел на Гришку.

— У них секции на хозрасчете. Понимаешь? Абонементная оплата, как в бассейне. И от желающих отбоя нет!

— …Мистер Уэчи привязал маленького ягненка к столбику, и они, став спиной к спине, стали поджидать тигра, чтобы попытаться убить его ударом сустава кулака в сердце…

— Я думаю, нам следует перенять их опыт.

Габаев подмигнул.

— …Вдруг они услышали шорох в лесу, мистер Уэчи принял стойку «санчин» и приготовился к атаке. Вместо тигра на поляну вышел старичок с гладкой белой бородой. Учитель рассказал старику о тигре и посоветовал уйти в безопасное место. Старик улыбнулся и сказал, что он недавно убил тигра, показав рукой в направлении леса. Мистер Уэчи и Учитель подумали, что старик шутит…

— Что ты имеешь в виду?

— Давай организуем платные секции. Ничего зазорного здесь нет: любой труд должен оплачиваться.

— Через четверть мили тропа вывела их на поляну, где лежал мертвый тигр. Следов оружия видно не было. Мистер Уэчи перевернул тигра и увидел, что его спина оставила в земле отпечаток глубиной в дюйм. Мистер Уэчи понял, что старик был монахом и большим мастером карате из другой провинции.

— Не смеши меня, Григорий.

— Что здесь смешного? Помнишь Рогова? Он сейчас телохранителем у одного деловика. Не за бесплатно, конечно. И оба довольны.

Колпаков поднялся.

— Заканчивай, Колодин не любит опозданий. И смотри, не перестарайся с восточным антуражем!

Он ткнул пальцем через плечо и, не слушая больше Гришку, вышел.

В душевой было тесно, но Колпакову с поклонами уступили кабинку. Вскоре пришел и Габаев.

— Ты зря спешишь! Выслушай мою мысль!

— Давай лучше о деле. Я перевел инструкцию, теперь надо ее отпечатать, размножить и переплести. Машинистка на примете есть, вот со множительной техникой у нас строго, не подступишься.

— Я переговорю в одном месте. Надо еще переснять фотографии, отпечатать снимки. Все это обойдется недешево. Да и машинистке надо платить.

Колпаков угрюмо молчал. Он уже несколько раз одалживал у Габаева и последний долг погасил буквально на днях. А тут еще новые расходы!

— Как же быть?

Гришка широко раскрыл рот, ловя упругие струйки, громко прополоскал горло и мощно, как левиафан, выпустил фонтан.

— Соберем с учеников по десятке — и все дела!

Колпаков хотел возразить, но передумал. Что ни говори, а по организаторской части Гришка мастак. Сумел же найти выход на литературу, да не на какие-нибудь полуграмотные перепечатки, а солидные книжки с фотографиями. К тому же собранные деньги пойдут на общее дело…

— И еще. — Габаев опять шумно выплюнул воду. — Котова выселяют из «Колоса»: зал перегружен. А деваться ему некуда. Позвони директору, чтобы не трогали, ты же у нас руководитель…

Колпаков удивился: первый раз Гришка сказал это без иронии.

— Если федерация не решит прикрыть всю самодеятельность, позвоню.

Заседание федерации началось ровно в четыре. Вокруг большого круглого стола в конференц-зале собрались Колпаков, Окладов, Зимин, Габаев, Серебренников, Литинский, Таиров.

Последним вошел Колодин в сопровождении поджарого, с волевым лицом человека, которого Колпаков сразу узнал.

— Знакомьтесь, капитан Крылов. Спорткомитет считает необходимым поддержание тесного контакта с органами правопорядка…

Эта фраза вызвала оживление, шутки и смех, после короткой сумятицы знакомства Колодин предложил аккуратному Зимину вести протокол и начал обсуждение первого вопроса.

Габаев доложил о самодеятельных секциях. В «Колосе» тренируются двадцать человек, в ПТУ — двенадцать. Руководители — Котов и Слямин. Котов занимался карате давно, у него начинали тренироваться уважаемые члены федерации Окладов, Зимин, заместитель председателя Колпаков, что свидетельствует о достаточном уровне подготовки. Слямина никто не знает, поэтому судить о его инструкторских способностях нельзя.

— Разрешите дополнить, — поднял руку капитан Крылов, когда Габаев сел на место. — Кроме названных, в городе существуют еще две самодеятельные секции. Одна в спортклубе мясокомбината, вторая — в специально приспособленном подвале жилого дома. По поручению домоуправления там ведет занятия отставной майор-десантник, так сказать, работа с подростками по месту жительства. На мясокомбинате руководителя как такового нет — молодые рабочие занимаются по какому-то самоучителю. Двое уже получили травмы — вывих кисти и перелом пальца.

— Вот это да! — восхитился Таиров. — Надо милиционера в каждую федерацию — любой вопрос будет ясен!

Колодин постучал по столу карандашом, сгоняя с лиц улыбки.

— Какие есть мнения?

— Котов пусть тренирует, а остальным запретить, — подал голос Габаев. — А то столько тренеров разведется, что нас и узнавать перестанут!

— А зачем тебе, чтоб узнавали? — хмуро поинтересовался Литинский. — Ты же не звезда экрана! О деле лучше думай!

— Не знаю про других, а я превосходства Котова как Учителя никогда не ощущал. Тогда он знал больше нас, но сути Системы не понимал. И не хотел понимать. Да и нравственной основы сенсея в нем нет. Только голая техника. От нее сейчас тоже мало что осталось, по-моему, он вообще не занимался эти годы, — заметил Окладов.

— Точно, не занимался, — поддержал Зимин. — Я его часто встречал, болтали о том о сем, он говорил — бросил это дело…

— Значит, всем запретить! — буркнул Окладов, не терпевший, когда к его идеалам тянулись нечистые руки.

— А как? — поинтересовался Таиров. — И на каком основании? Вот я организую дворовых пацанов в секцию дзюдо — кто запретит? Только спасибо скажут.

Серебренников досадливо поморщился.

— Карате — прикладной вид спорта, боевое искусство, его нельзя оставлять без постоянного контроля!

— Надо их посмотреть. — Литинский говорил негромко, но веско и значительно, шум смолк. — Кто что умеет, кто чего стоит. А потом и выводы делать.

— Правильно, — кивнул Колпаков. — Иначе разговор беспредметен.

— Другие предложения есть?

Колодин обвел взглядом присутствующих.

— Все согласны. Хорошо. Пиши, Саша: произвести регистрацию инструкторов, преподающих карате, проверить их квалификацию, отобрать тех, кто по физическим качествам…

— По физическим и морально-педагогическим качествам, — уточнил Серебренников, Крылов и Литинский его поддержали.

— …по физическим и морально-педагогическим качествам способен тренировать молодежь; организовать для них учебно-тренировочный сбор, постоянные занятия по совершенствованию мастерства. Что еще?

— Осуществить контроль за их деятельностью, — подсказал Серебренников.

— Правильно. Что еще? Все, закончили с первым вопросом. Какие есть проблемы, требующие решения федерации?

Поднялся Крылов.

— Учитывая специфику нового вида спорта, следует тщательно отбирать кандидатов в секции. Мы считаем, что они должны представлять характеристики-рекомендации с места работы или учебы и проходить испытательный срок, в течение которого им не будут демонстрироваться приемы боя.

— К чему бюрократию разводить! И без бумажек разберемся. В зале человек как на ладони! — выкрикнул Габаев.

— Верно, это уж слишком, — присоединился к нему Таиров.

— Мы ни у кого справок не спрашиваем, хотя учим не детским забавам, — положил на стол внушительные кулаки Литинский.

— Карате — необычный вид спорта, и все присутствующие скоро в этом убедятся, — настаивал Крылов. — К сожалению, милиции в столице и других городах уже пришлось столкнуться с уродливыми формами, в которые иногда выливаются занятия, а также с явлениями, совершенно незнакомыми другим видам спортивного единоборства. Не хочу сейчас говорить об этом подробно, но строгий отбор тренеров и кандидатов в секции подсказан жизнью. Кстати, нашими органами на местах обобщен опыт развития карате, и в министерство направлены материалы, по которым перед Спорткомитетом СССР будет поставлен вопрос о единой аттестации тренеров и изучении личности поступающих в секции. Пока такое решение в центре не принято, мы должны обойтись своей властью.

— Я согласен с товарищем капитаном, — сказал Серебренников.

— Дельное предложение, вреда от него не будет, только польза, — поддержал Окладов.

— Голосуем.

Пятью голосами против четырех прошло предложение Крылова.

— Я могу разработать специальную анкету для изучения личности кандидатов, — неожиданно вызвался Габаев.

Колпакова такая активность удивила, но Колодин принял ее как должное — он верил в заинтересованность и инициативность членов федерации, не делая исключения даже для такого разгильдяя, как Гришка.

Плотной гурьбой они вывалились из ДФК. Приятно ныли мышцы расслабленного тела, как всегда после тренировки, хотелось пить, и Колпаков мечтательно думал о горячем чае с медом — эту роскошь он позволял себе редко, довольствуясь кипяченой водой. Но сегодня обязательно позволит.

Вечер был теплым, дурманяще пахла сирень, из парка тянуло свежестью. Поток прохожих поредел — город успокаивался, готовясь ко сну. Колпаков почувствовал пристальный взгляд и резко обернулся.

На пестрой скамейке под фонарем, оперев руки на потертые костыли, сидел седой парень и рассматривал его в упор. Падающий сверху призрачный свет мертвенно высвечивал лоб, заострял нос, обтягивал скулы, оставляя в тени глазные впадины и подбородок. Посмертная маска, а не лицо!

— Одуванчик ходит сюда как на работу, — сообщил Габаев. — Чего ему надо, как думаешь?

— Ходит и ходит, его дело.

Но в глубине души шевельнулось пока неосознанное беспокойство, которое усилилось, когда инвалид пошел следом.

Передвигался он на удивление быстро — тонкое тело моталось между костылей будто на качелях, в такт развевалась волна белых волос. Точно — одуванчик. Дунь — осыплется. Почему же он вызывает тревогу?

Гришка свернул в переулок, костыли продолжали стучать за спиной.

Колпаков ускорил шаг, пересек улицу, оглянулся раз, другой, сдерживая желание побежать. В чем дело, черт побери? Проще всего остановиться и вытряхнуть из преследователя, чего он хочет. Нет, не проще. Как раз этого Колпаков, оказывается, сделать не мог.

Поравнявшись с остановкой, Колпаков прыгнул в отходящий троллейбус и приник к заднему окну. Инвалид остановился и смотрел вслед, когда их взгляды встретились, он криво улыбнулся. Презрительной улыбкой превосходства.

Колпаков метался во сне, стонал, разбудив мать, а потом вообще не смог заснуть, в голову лезли тревожные мысли. Утром он с трудом заставил себя выполнить обычную программу, с работы позвонил Крылову и попросил о встрече.

— Вот, вызывают в суд. — Он протянул капитану повестку. — Сколько времени прошло, я уж и забыл.

— Действительно странно. Срок следствия по таким делам до месяца. — Крылов повертел документ. — Я ведь только собрал первоначальный материал и передал в следственный отдел, так что подробностей не знаю. Может, за этим парнем целый хвост других грехов, пока раскрутили… Так бывает.

— Скажите… — Колпаков постарался говорить безразлично. — Случается, что через много лет раскрывается забытое дело?

— Случается, — остро глянул Крылов.

— Четыре года назад в «штате Техас»… ну, в Зеленом парке, была драка… Может, остались раненые… Можно это узнать?

Капитан молча вышел. Колпаков пытался сосредоточиться, усиленно дышал низом живота, но помогало плохо. Когда хозяин кабинета вернулся, он впился взглядом в непроницаемое лицо, и те секунды, которые понадобились Крылову, чтобы сесть на свое место, показались ему самыми томительными в жизни.

— У нас такой факт не зарегистрирован.

— Уф… Слава Богу!

— Правда, иногда пострадавшие не обращаются в милицию и врачам не сообщают подлинной причины травмы. Упал с лестницы — и все. А почему вас это интересует?

— Да так… Слышал всякие разговоры… Впрочем, ерунда. Я, собственно, хотел узнать — надо ли идти в суд? Я ведь все рассказал!

— Показания следует дать непосредственно в суде. Видите, в повестке написано: явка обязательна.

Очевидно, тень озабоченности, пробежавшую по лицу Колпакова, капитан отнес на счет своей последней фразы, потому что успокаивающе добавил:

— Не волнуйтесь, процедура простая, не займет много времени и не доставит неприятных ощущений.

Но он ошибся.

До времени, указанного в повестке, оставалось полтора часа. Возвращаться в институт не имело смысла, и Колпаков свернул к реке. Дул ветер, народу на набережной было немного, старик в брезентовой куртке, перегнувшись через узорчатую чугунную решетку, азартно подтягивал леску. В последний момент добыча сорвалась.

Колпаков пошел дальше, слыша за спиной ругательства незадачливого рыболова. Из шашлычной потянуло ароматным дымом, но есть ему не хотелось. На скамейке сидел человек, подойдя ближе, Колпаков узнал Рогова.

Не считая мимолетной встречи в ресторане, он давно не видел бывшего чемпиона и знал о нем только то, что разносила досужая городская молва. Что тот здорово пил и было это то ли причиной, то ли следствием многочисленных измен жены, что на бракоразводном процессе красавица Стелла оттягала у него и щегольски разукрашенную «Волгу», и просторную квартиру в центре города, и все остальное, а медали, кубки и призы он распродал сам, что он лечился от алкоголизма и почти потерял слух.

— Здравствуйте, Геннадий Иванович.

Рогов вскинул голову, всмотрелся.

— Ты, что ли, тезка? Стал против света, не разберешь.

Лицо его обрюзгло, резко проявились застарелые рубцы, шрамы, следы переломов.

Колпаков опустился на скамейку.

— Как поживаете, Геннадий Иванович?

— Да, такие вот дела… Читал про тебя в газетах, да и вообще ты стал известным… Сядь лучше с другой стороны, левое ухо у меня чего-то…

Колпаков пересел.

— Помню, не умел в лицо ударить, жалел… Небось научился?

Геннадий неопределенно пожал плечами. Вопрос был ему неприятен.

— Научиться легко… Отвыкнуть трудно.

— Что вы здесь делаете? — Колпаков непроизвольно повысил голос.

— Не кричи, этим я нормально… Жду вот одного… Вроде начальника своего.

— Тофика-миллионера?

— Все все знают. Многие осуждают. А за что? Есть личный шофер, секретарь, референт. И я вроде того. Тебе, вижу, тоже не нравится? Что поделать? Каждый занимается тем, что умеет. Он, может, и дерьмо… Только сколько отличных ребят меня коньяком да водкой угощали, порой отбиться не мог. А Тофик на лечение устроил, потом штуковину достал дефицитную — «эспераль», слышал небось? — Рогов похлопал себя по ягодице. — Без нее — кранты. Так что я человеку благодарен, защищаю его от хануриков всяких. Мне нетрудно, ему польза. А больше я ничему не научен. В школе сам помнишь, тогда я еще с вами жил… Потом институт на почете проехал. Ну и толку? Даже диплом затерялся. Может, правда, у Стеллы остался, да какая разница — я к ней не ходок. Она вроде с этим носатым парикмахером живет, не слышал?

Колпаков подавленно покачал головой. Ему хотелось поскорей уйти, и он лихорадочно искал предлог прекратить тяготивший его разговор.

— А что там это ваше карате? Чепуха! Я и кирпич разобью, и доску, была бы сила!

Рогов вытянул перед собой руки, сжал огромные с деформированными суставами кулаки. Геннадий успел заметить дрожь мощных пальцев.

— Только и сила уходит, тезка, вот что страшно. А если вся ставка на силу, а ее не станет — тогда что?

Со стороны шашлычной раздался пронзительный свист. Рогов сорвался с места и, спотыкаясь, тяжело побежал, удерживая равновесие неловкими взмахами рук.

Колпаков тоже вскочил, непонимающе глядел, как бывший чемпион пересек бульвар и влетел в двери банкетного зала, как через несколько минут вышел и пошел обратно, с усмешкой качая головой и отдуваясь.

— Вот дуролом! Спички у них закончились, так он меня позвал.

— Свистком?

— Это у нас уговор такой. Чуть что — свисток, и я тут как тут. Свист я хорошо слышу.

Рогов стоял вполоборота, тяжело дышал, вытирая несвежим платком вспотевшее лицо.

— А у официантов тоже не было спичек?

— Может, и были. Может, он показаться хотел — мол, сам Рогов у меня на свист прибегает. Дуролом!

Он не был обижен, только раздосадован как человек, зря выполнивший необременительную работу.

— Мне пора, Геннадий Иванович.

— Ясное дело. Со мной сейчас подолгу не разговаривают. Гуляй, тезка!

Рогов старательно сжал Колпакову кисть, демонстрируя, что есть еще порох в пороховницах.

— Только вот что, тезка… Ты не болтай, что Рогов по свистку бегает как цепной пес. И так брешут кто во что горазд. Лады?

Колпаков быстро шел прочь, чувствуя спиной тоскливый взгляд бывшего чемпиона и опасаясь, что он его окликнет. Но Рогов молча смотрел ему вслед.

Настроение было испорчено окончательно.

Откуда у блестящего чемпиона собачья покорность судьбе? И эта глупая отговорка — больше ничего не умею. Литинский тоже был чемпионом, он тоже жил боксом, а сейчас заслуженный тренер, уважаемый в городе человек. Представить его на побегушках у какого-то дельца совершенно невозможно! Что же случилось с Роговым? Алкогольная деградация, распад личности, усугубленный черепно-мозговыми травмами? Сколько раз он бывал в нокауте? А просто пропускал тяжелые удары? Литинский прошел через все это, но он никогда не пил. И никогда не делал ставку только на силу…

В кармане шуршала повестка, и без того нервозное настроение усугубила случайная ненужная встреча.

Колпаков нашел уединенную скамейку, сел, сконцентрировал внимание на выбранной точке асфальта и начал привычную формулу самосозерцания…

В суде пахло мастикой, архивной пылью, лежалыми бумагами и человеческим горем. В комнате для свидетелей ждали вызова человек пятнадцать, обсуждая вполголоса перипетии уголовных и гражданских дел.

— …Забор всегда стоял на одном месте, это после ремонта они столбы переставили, но не два метра, врать не буду…

— …Сама виновата — гуляла с кем ни попадя, даже домой приводила, вот и доигралась…

— …Будет хорошо вести — раньше выпустят, а станет кочевряжиться — еще добавят.

— …Двадцать лет как родные, стала бы я с них расписку брать…

— …Какой-никакой, плохой, дурной, пьяный, рази можно руку рубить? Это только басурманы ворам оттяпывали по локоть, по плечо, а у нас рази есть такой закон?

Пожилая морщинистая женщина в простецки повязанном платочке смахнула слезы.

— Отсидит, поумнеет, дак куда потом-то без руки? Новая небось не вырастет!

Ее не слушали — у каждого были свои заботы.

— Свидетель Пинкина, просьба пройти в третий зал, — сказал женским голосом динамик внутренней связи.

— Сейчас спрошу, есть такой закон — руки резать?

Она поправила платочек и, скособочившись, прошмыгнула в высокую полированную дверь.

Пинкина… И третий зал… Колпаков заглянул в повестку. Точно. Наверное, мать… Не в себе или со странностями, а может, от расстройства плела всякую несуразицу.

И снова накатило дурное предчувствие, появилось напряжение под ложечкой, он расслабился, задышал низом живота и отрешенно сидел до тех пор, пока динамик не назвал его фамилию.

И снова предчувствие не обмануло. Механически отвечая на вопросы о возрасте, семейном положении, месте жительства и работы, давая подписку, рассказывая о событиях давно забытого вечера, оглушенный Колпаков видел только скрюченного за массивным деревянным барьером ссохшегося человечка, которого ни в жизнь не узнал бы на улице, потому что у него была другая прическа, голос, а главное — сам он был другой, жалкий, со сморщенным лицом и уменьшившимся телом, ибо правый рукав пиджака, пустой и плоский, был зашпилен большой английской булавкой под мышкой.

Ужас, охвативший Колпакова при виде искалеченного им парня, вызвал тошноту и головокружение, он вспотел, речь сделалась убогой и косноязычной, он с трудом выдавливал слова, начисто забыв о необходимости самоконтроля.

— Не волнуйтесь, свидетель. — Судья сделал знак рукой, и миловидная девушка-секретарь поднесла Колпакову стакан воды.

Проявление заботы удивило, потому что он чувствовал себя преступником и ожидал, что вот-вот на него наденут наручники.

Напившись, Колпаков перевел дух, немного опомнился и включил механизм самоуспокоения. Хотя и с трудом, но удалось привести себя в норму, он закончил дачу показаний и, чтобы отвлечься, стал оглядывать почти пустой зал, избегая смотреть на скамью подсудимых.

— Какие есть вопросы к свидетелю?

У добродушного толстяка-прокурора вопросов не было, но адвокат — молодой человек, одетый подчеркнуто строго и старомодно, — уставил в Колпакова указательный палец.

— Вы спортсмен, тренер по карате, об этом писали в газетах, физически вы сильнее подсудимого… — Палец описал полукруг и снова обличающе устремился на Колпакова. — Почему вы не избрали такого способа задержания, который не связан с причинением телесных повреждений?

Колпаков вспомнил, что, поставив блок, подумал — все, дело сделано, но противника положено добивать, и он не смог остановиться… Или не захотел?

— Видите ли… — промямлил он. — Все происходило очень быстро… И потом нож…

— Но вы обладаете специальной подготовкой, отличаетесь завидным хладнокровием и отменной реакцией — об этом тоже писали, а мой подзащитный был нетрезв, заторможен и вряд ли представлял для вас серьезную опасность и мог напугать!

— Правильно! Зачем калечить? — выкрикнула Пинкина, и судья сделал ей замечание, но она не успокоилась. — Нету такого закона, чтоб руки обламывать!

— Скажите, вы могли обезоружить подсудимого другим способом? — продолжал адвокат. — Не причиняя существенного вреда?

— Дал бы в зубы — и все дела! — процедил подсудимый, сверля Колпакова ненавидящим взглядом. — Я еле на ногах стоял!

Судья постучал связкой ключей по столу.

— Не знаю… Одно дело сейчас обсуждать, другое — там…

— У подсудимого есть вопросы?

— Чего спрашивать! Ну ладно, тут я виноват, сам с ножом бросился, а в больнице? Этот бородатый коновал нарочно напортачил, все бандитом обзывал и в землю грозил вогнать… Жаль, нету его здесь, вот кому охота вопрос задать! Да хрен с ним, руку все одно не вернешь!

— Так пусть платят обе за инвалидность! — возмущенно вскочила Пинкина, и судья опять постучал по столу.

Потом выступал прокурор. Он говорил об опасности хулиганства, о гражданском долге, о праве любого человека пресекать преступные проявления и заключил, что, обороняясь от вооруженного преступника, Колпаков вправе был причинить ему вред, тем более что травматическая ампутация руки вызвана медицинскими осложнениями и предвидеть такого результата Колпаков не мог.

Логичные и правильные доводы прокурора Колпакова не успокоили — сам-то он знал: можно было использовать любой из десятка менее жестоких приемов, и рука Пинкина осталась бы на месте.

Он не стал ждать оглашения приговора и, выходя из зала, чувствовал обжигающий спину взгляд.

В коридоре Колпаков опустился на жесткую деревянную скамейку. Руки и ноги дрожали, так дрожала голова Гарандина после ошеломляющего удара.

Он чувствовал, как прогибаются, хрустят, ломаясь, кости, рвутся с треском, словно плотная мешковина, связки, выворачиваются суставы, и почти осязаемо представил у себя в руках оторванную конечность. Его замутило, и он поспешно выбежал на улицу.

Как же так… Он ведь не изверг, не злодей, мать растила его добрым, он не мучил животных, никогда не обижал слабых, не умел бить в лицо, никому не причинял вреда… Неужели только потому, что не мог причинить?

Его любили товарищи, хорошо относились учителя в школе, уважали преподаватели в институте. О нем прекрасного мнения сослуживцы матери, соседи, общие знакомые. Кто поверит, что он способен мимоходом, для забавы искорежить жизнь совершенно незнакомому человеку?! Да он бы и сам этому не поверил! Не поверил?

Колпаков прислушался к себе.

Еще пять лет назад — пожалуй. Но потом… А ведь Гончаров прав — он действительно изменился! Сейчас идея добить противника, вывести его из строя любой ценой не вызывает внутренних возражений, напротив — кажется мудрой и правильной, поскольку воплощает основной принцип карате. И искалеченный Пинкин — результат его нового мировоззрения. В реальной действительности идея оказывается менее привлекательной, чем в постулатах Системы…

Этот взгляд — беспомощный, ненавидящий взгляд искалеченного человека… Такой же, как у инвалида на костылях в ДФК…

Колпакова прошиб холодный пот. Неужели все-таки Одуванчик — материализация его ночных кошмаров? Плод давних опасений, причина загнанного внутрь комплекса вины, не дававшего покоя несколько лет после того злополучного последнего их похода в «штат Техас»? Желтая майка с крупной цифрой 7 на спине… Крепкий быстрый парень, какого цвета были у него волосы? Перехлест пяткой в спину, чуть выше поясницы… Что может быть у Одуванчика?

Он вспомнил, как тот качался между костылями, приволакивая ноги. Травма позвоночника?! Нет, не может быть, совпадение… А Пинкин? Пинкин — преступник, у него был нож, и, окажись ты менее проворным, раз — и кишки наружу! Тогда бы твоя мать плакала сейчас в зале суда! Недаром прокурор сказал: «… обороняясь, имел право причинить вред…»

Но прокурор не знает, что все было кончено, когда ты блокировал руку, этого не знает никто, кроме тебя! Почему же ты не остановился? К чему обманывать себя?

Безрукий Пинкин, Одуванчик с поврежденным позвоночником, умерший Иван Фомич, которого все считают твоей жертвой, и надо сказать, ты видел своим опережающим зрением возможность инфаркта у полного, апоплексически красного проректора… Не много ли для доброго и вполне приличного молодого человека?! Что скажет мать? Что скажут другие люди?

Впервые в жизни Колпаков находился в состоянии, близком к обморочному. И ничего не мог с собой поделать. Он даже не думал, что тут можно что-то сделать, ибо все связанное с Системой казалось страшным и отвратительным.

Результаты регистрации инструкторов карате удивили членов федерации: на эту роль претендовали пятнадцать человек. Изучившие кустарные самоучители, когда-то где-то нахватавшие вершков, спешно переквалифицировавшиеся борцы, боксеры, а то и просто резкие спортивные ребята, умеющие высоко подбросить ногу или сильно ударить кулаком.

Все они считали, что освоили новый спорт достаточно и могут тренировать других. Однако квалификационные занятия показали прямо противоположное: низкий уровень базовой техники, полное незнание методики проведения тренировок, у некоторых — недостаточность физической подготовки. Обычные плоды поспешности и самонадеянности.

Встал вопрос: как с ними быть? Габаев, боящийся утратить исключительность и последовательно выступающий против увеличения числа инструкторов, предлагал разрешить тренерскую работу только Котову, который действительно выглядел лучше прочих.

— А остальных разогнать к чертовой матери! — выразился он с обычной грубой прямолинейностью, но конкретных мер не предложил.

Между тем каждый из новоявленных «инструкторов» имел группу преданных неофитов и вовсе не собирался сворачивать занятия, каким бы ни было решение федерации. С другой стороны, федерация не видела реальных возможностей закрыть самодеятельные секции.

Поэтому было принято компромиссное решение: обеспечить контроль за деятельностью зарегистрированных секций и повышение мастерства их руководителей.

«Сенсей» не возражали, правда, Котов сказал в кулуарах с кривой усмешкой: выучил, мол, их на свою голову, теперь они меня учить хотят!

Ту же мысль, но в более обтекаемой форме он повторил и своим бывшим ученикам, доверительно сообщив, что все эти годы не стоял на месте, сейчас успешно работает в «контакт», поэтому не следует ставить его на одну доску с остальными.

— Контактное карате запрещено, — ответил Колпаков, дав ясно понять, что не собирается прошлые заслуги Котова переносить в сегодняшний день.

А Габаев держался с ним уважительно и, отозвав в сторону, долго о чем-то беседовал, стреляя по сторонам черными, блестящими, как маслины, глазами.

Через некоторое время Колпаков, зайдя в зал после тренировки, увидел напряженную спину замершего в прямой стойке Габаева и услышал глухие удары — Кулаков мерно и методично, как в мешок с опилками, бил его в грудь и живот.

Потом они поменялись ролями, бородач напрягся, а Григорий несколько раз вонзил в него кулак так, что в кимоно на уровне солнечного сплетения образовалась перекрученная вмятина.

— С ума посходили?

— Очень полезная штука. Гена. Во-первых, закаляет волю, учит переносить боль, держать удар. Во-вторых, развязывает руки в реальном бою: если удар не очень опасен, можно принимать его на корпус и контратаковать, не затрачивая времени на защиту.

— В каком «реальном» бою? Ты где воевать собрался? Не знаешь, что правила запрещают настоящие удары?

— Это не для правил, для себя. И ребят на тренировках приучать буду — пригодится. И ничего страшного тут нет, смотри!

Он сделал партнеру знак приготовиться, мощно ударил. В животе у Кулакова екнуло.

— А головой об стенку не пробовал? Еще не хватало покалечить друг друга!

— Не волнуйся, шеф, все будет в норме. Методика тренировок предполагает учет индивидуальных особенностей. Вовке ничего не сделается, да и мне тоже, мы ребята неслабые.

Он изо всей силы начал бить себя в грудь, грудная клетка загудела, как барабан.

— Так делают гориллы. Или орангутанги, — съязвил Колпаков, но у Гришки была толстая кожа.

— Вот видишь, шеф, сама природа подсказывает… Кстати, почти во всех новых группах практикуют контакт. И ничего!

— Ты меня удивляешь. С нарушениями правил нужно бороться, а не перенимать их! И можешь быть уверен — мы заставим всех тренироваться как положено!

— Согласен, шеф, согласен. Но это будет трудно.

Габаев оказался прав. Руководители самодеятельных секций без энтузиазма относились к заботам федерации. Распространенное заблуждение дилетантов — они считают, что все знают и умеют, значит, учиться незачем.

Котов открыто отказался посещать занятия по повышению мастерства, остальные избегали явных демонстраций, но тренировались без охоты, с явной ленцой избалованных чемпионов. Соответствующими были и результаты.

Федерация решила проверить уровень возглавляемых ими групп, с этой целью на загородной спортивной базе организовали двухдневный сбор. Как и следовало ожидать, итоги его оказались удручающими. В довершение всего между секциями разгорелся спор о преимуществах различных школ и достоинствах «сенсеев», который вылился в грандиозную драку с вывихами, разрывами связок и переломами.

Колодин схватился за голову, Стукалов кричал про плохую воспитательную работу, отсутствие контроля за секциями, не правильный подбор спортсменов. Сбывались его мрачные предсказания — карате становилось неуправляемым.

Как раз в это время Всесоюзная федерация объявила об аттестации тренеров в масштабе всей страны. Посланцы местных федераций должны были пройти учебно-тренировочный сбор в столице, сдать экзамены, после чего им присваивалась квалификация «тренер-инструктор по карате». Лицам, не имеющим такого звания, тренировать кого-либо категорически запрещалось.

Окладов поехать не смог: некому было заменить его на работе, к тому же надвигалась сессия — он учился на вечернем в технологическом. Николай болезненно переживал неудачу и просил Колпакова привезти подробные конспекты.

Зимин тоже не собирался в дорогу, хотя он и сослался на необходимость завершения плановой темы, причина была в другом.

— Честно говоря, не хочется, — пояснил он Колпакову. — Чувствую, что все идет как-то не так.

— Что ты имеешь в виду?

Зимин махнул рукой.

— Нездоровый ажиотаж, просьбы, звонки, полуграмотные «сенсеи», драки… Это все так не похоже на то, о чем мы мечтали. Буду тренироваться у тебя в секции. Возьмешь?

Колпаков грустно кивнул. Несостоявшееся братство разваливалось окончательно.

Они поехали вдвоем с Габаевым. Петя Котов поехал тоже, но самостоятельно — городская федерация не дала ему рекомендации как недостаточно подготовленному.

И у Габаева, к его удивлению, не все прошло гладко: Серебренников спросил, почему он часто меняет места работы и до сих пор не обзавелся профессией, капитан Крылов к нему присоединился, заметив, что физической силы и техники тренеру мало, необходима четко определенная жизненная позиция.

Гришке пришлось попотеть, пожаловаться на бытовую неустроенность и трудности с учебой, клятвенно заверить, что в следующем году закончит институт и начнет работать по специальности. Он по-настоящему разволновался и облегченно вздохнул, когда проголосовали за, а так как обычно Гришке все было до лампочки, Колпаков понял, что ему очень нужно получить удостоверение тренера. И не только из тщеславия, очевидно, с этим фактом он связывал какие-то далеко идущие планы. Гришка умел заглядывать в будущее и в рационализме, пожалуй, превосходил кого бы то ни было.

На учебно-тренировочный сбор съехались более ста человек из разных концов страны. Построенные строгими шеренгами, в одинаковых кимоно, выполняющие одни и те же упражнения, они составляли однородную массу, но за пределами зала обретали индивидуальность и становились совсем непохожими друг на друга. Уверенные спортивные мальчики со свободными манерами, знающие, чего они хотят, прагматики габаевского типа, энтузиасты карате с чистым взглядом и фанатичным блеском в глазах. Надо отметить, что последних было немного.

Перед собравшимися выступил председатель Всесоюзной федерации — напористый человек с жестким лицом и романтичной, зовущей вперед фамилией. Он нарисовал блестящие перспективы развития карате и призвал хорошо учиться, так как каждый из присутствующих станет у себя в городе ведущим пропагандистом нового вида спорта.

Месяц они слушали лекции, тренировались, практиковались в оказании первой медицинской помощи, сдавали зачеты и сложный выпускной экзамен. Котов пропускал занятия, нарушал дисциплину и был отчислен с середины сбора, они же успешно выдержали все испытания и возвращались победителями.

Габаев часто доставал новенькое удостоверение, раскрывал, внимательно, словно в первый раз, читал и блаженно улыбался.

— Представляешь, Гена, нас всего двое! Всего двое на огромный город!

— Ну и что?

— Как что? Представь — сколько у нас профессоров, писателей, заслуженных артистов? Двадцать, десять, пять! А нас всего двое, понимаешь!

Колпаков отвлеченно улыбнулся — его занимали мысли о Лене.

— Так ты что, важней профессора, что ли?

— Почему важней… Не важней, а как бы лучше сказать… Дефицитней!

Колпаков расхохотался.

— Ай да Гришка! Теперь тебя под прилавок надо — и нужным людям по кусочку… Или в прокат… Ну насмешил!

— Зря веселишься, — поджал губы Габаев. Обычно он не обижался, но сейчас его проняло. — Ты еще не понял того, что я. Но скоро поймешь.

Колпаков не мог успокоиться до тех пор, пока самолет не пошел на посадку. Во время выруливания он напряженно смотрел в окно и в аэровокзале жадно перебирал десятки улыбающихся лиц. Напрасно, Лена его не встречала.

Когда к вечеру он нашел ее, она объяснила, что не получила телеграмму. Объяснение было правдоподобным, но не убедительным. И хотя девушка радовалась его приезду, владевшее им напряжение не проходило.

«Надо определяться, — мрачно подумал Геннадий, хотя внешне никак не проявлял своего настроения — шутил, смеялся, рассказывал анекдоты. — Пора посадить девочку на короткую цепочку. А для этого есть только один способ. Что же, время подошло…»

— Ты не ревнивый. Колпаков? — Она будто читала мысли. — Угадай, с кем я ходила в кино, у кого была в гостях? — И проказливо пояснила:

— Это мужчина!

— Понятно, что не женщина, — невозмутимо сказал Колпаков. Если он и не владел там, где касалось Лены, своими эмоциями, то по крайней мере блестяще их скрывал. — А конкретно сказать затрудняюсь. В городе столько мужчин!

— Глупый! — Лена надула губки. Изредка она любила изобразить маленькую девочку, капризную. Иногда это трогало Колпакова, иногда раздражало. — С Одуванчиком!

Колпаков опешил. После суда он интуитивно, как раненое животное к целебным травам, добрел до Лены, и она быстро и деловито сняла стресс, успокоила, обласкала и убедила, что его сомнения и тревоги не стоят ломаного гроша, ибо Пинкин — бандит, для общества даже лучше, что теперь он безрукий, — меньше опасности. Колпаков смельчак и молодец, действовал правильно, а отвечать за ошибки врачей никак не может. Инвалид на костылях никакого отношения к нему не имеет — он не стал бы ждать столько лет, но, чтобы Геннадий не волновался, она сама выяснит, зачем он ходит в ДФК.

И действительно, придя к концу тренировки, Лена познакомилась с Одуванчиком, поговорила на нейтральные темы, потом о спорте, о секциях карате, о тренерах и персонально о Колпакове.

Одуванчик вначале стеснялся, потом освоился, поддерживал разговор, но ни о чем, что могло бы встревожить Колпакова, не упомянул.

Через несколько дней Лена вновь зашла в ДФК, и теперь они болтали довольно свободно и даже немного прошлись по улице и посидели в сквере. Лена рассказала, что один ее знакомый занимался футболом, но во время матча получил тяжелую травму, и теперь она не терпит этот вид спорта, а карате привлекает необычностью, мужеством и благородством.

Затронутая тема не вызвала у Одуванчика никаких эмоций, и Лена твердо убедилась, что опасения Колпакова беспочвенны. Она пыталась убедить и Геннадия, в целом ей это удалось, хотя большее удовлетворение он испытал от поведения Лены, ее искреннего желания помочь, освободить от комплекса вины.

Честно говоря. Колпаков не думал, что она способна на такие порывы ради него, не думал, что она сможет врачевать его душу, и сделанное открытие сильным аргументом легло на чашу весов, колебавшихся от противоречивых, двойственных чувств, которые он к ней испытывал.

— Удивился? То-то же!

— Но каким образом?

— Он позвонил. Я говорила, где работаю, запомнил, нашел телефон, пригласил… А вышли из кино, чувствую, ему стало плохо, хоть вида не показывает, я говорю — что-то устала, давай возьмем такси. Доехали до его дома, он отошел, зайдем, просит, и смотрит жалобно так… Зашла. С родителями познакомились, милые люди, старенькие, как они бегали вокруг меня, как хлопотали, чаем поили, на кухне с матерью слово за слово — и выяснилось все.

— Что? — резко спросил Колпаков.

— Успокойся, Генчик. Поздний ребенок, родовая травма. Так что ты ни при чем. Старики себя клянут, всю жизнь ему подчинили, но толку… Тягость, жуть… Ушла под впечатлением, два дня не могла в себя прийти…

Тон Лены не соответствовал смыслу слов — веселая скороговорка девочки-болтушки.

— Учти, из-за тебя страдала! Ты доволен, что все выяснилось?

— Доволен? Странное представление о довольстве… История тяжеленькая…

— Не цепляйся к словам. Тебе легче? Спокойней?

— Легче? А почему он ходит в ДФК?

— Еще сомневаешься? Перестань, Генчик! Новая волна, общий интерес, он и приходит, смотрит, где-то завидует — комплекс неполноценности и все такое, отсюда странности поведения. А остальное ты сам домыслил — взгляды, преследование, усмешки.

— Жаль парня.

— Самое смешное, что он, кажется, в меня влюбился.

— Очень смешно.

Колпаков попытался представить Лену идущей с инвалидом в кино, пьющей чай на скромной кухне…

— А где он живет?

— Господи, какая разница! Он много раз звонил, звал в кино, в гости, куда он еще, бедняга, может пригласить. С трудом удалось отговориться!

— Причины-то придумывала правдоподобные?

— Обижаешь.

— Ну-ну.

— Что с тобой, Генчик? Ты чем-то расстроен?

Действительно, что с ним? Вроде и ничего. Просто накатила волна раздражения, стерла, как мокрой шершавой губкой, теплые чувства к яркой беззаботной хозяйке, осталось лишь недоумение: зачем он здесь, почему ведет пустой бессмысленный разговор то ли с дорогой фарфоровой статуэткой, то ли с роскошной ангорской кошкой, заведомо непонимающей человеческую речь, но умело реагирующей на интонации и прищуром глаз, мягким мурлыканьем, подергиванием хвоста создающей иллюзию диалога.

Через мгновение он пришел в себя, отчуждение исчезло, мягкая рука гладила его шею, душистые волосы щекотали лицо, под грубыми железными пальцами кожа казалась еще нежнее, и он боялся причинить Лене боль. А все остальное не имело значения.

Когда они прощались, Лена вдруг спохватилась:

— Ты знаешь, у Тамары Евгеньевны несчастье! Сыну на тренировке сломали ногу.

— Этого еще не хватало!

— Хорошо, что у них в секции занимается врач, такой крепкий, представительный, с бородой — интересный мужчина. Он отвез Виктора в больницу, сделал все, что надо, и привез домой. Я как раз у нее гостила, они и заявляются, а Витька на костыле, нога в гипсе… Представляешь? Хомутова чуть в обморок не упала, но врач ее успокоил. Очень любезный доктор…

Колпакову стало ясно, чем вызвана такая любезность, — Кулаков сам сломал Витьке ногу. И это бы еще полбеды, но он совмещал и шинировал перелом — любезность могла выйти боком… Плохо дело! Куда смотрел Николай — он оставался за тренера!

— …И Тамара Евгеньевна к нему расположилась. А вначале хотела жаловаться самому Габаеву!

— Кому?

— Габаеву! Разве ты его не знаешь?

— А кто он такой, этот «сам Габаев»?

— Ну, ты даешь! Это же главный по карате!

Колпаков недоумевающе смотрел на Лену.

— Откуда ты взяла?

— Да все это знают, Генчик!

Лена широко раскрыла удивленные глаза.

— У Зверевой есть список, ну… людей, которые решают вопросы в разных сферах. Так по карате на первом месте Габаев. Ты тоже там есть, но идешь после него… Он вроде председатель.

Колпаков с трудом сдержал ругательство.

— Гришка Габаев — рядовой тренер. Он не председатель федерации, даже не заместитель. Кстати, заместитель — я, хотя хвастаться этим и в голову никогда не приходило. Как спортсмен он тоже мне уступает. Я тебе это говорю, чтобы ты не верила слепо всякой Зверевой и ей подобным.

Лена простодушно захлопала ресницами и потупилась.

— Генчик, ты такой непрактичный… Неважно, кто там официальный председатель, важно, что Габаев решает любой вопрос, для людей этого достаточно.

— Да ничего он не решает и решать не может!

— Ты просто не в курсе, Генчик. Зверева выходила на него, чтобы выделили зал одной группе, — он все сделал!

— Ясно, — нехорошим голосом сказал Колпаков и повернулся к двери, но задержался. — А какое отношение имеет косметичка Зверева к выделению спортивных залов?

— О-о-о! Хозяйка модного салона, клиентки тщательно отобраны, она ко всему на свете имеет отношение! В прошлом году одного мальчика в институт международных отношений устраивала… У красивых ухоженных женщин если не муж начальник, так влиятельные друзья. А она массажик делает не-еежно, ла-а-асково и шепчет: «Марья Сергеевна, милая, родственница сына в институт определяет, мне, конечно, неудобно, но, может, ваш супруг подстрахует…» Кто откажет?

— Ну, ладно! — Колпаков не дослушал.

Габаева дома не оказалось, а к утру злость прошла. Люди все разные, каждый живет, как считает правильным. Черт с ним!

Зашел к Колодину узнать новости. Он редко бывал у председателя федерации на работе и каждый раз удивлялся бешеному ритму производственной жизни главного инженера.

Разбросав посетителей и отключив телефон, Сергей Павлович перевел дух.

— Наверное, скоро сойду с ума, — сообщил он. — И здесь голова кругом идет, и там добавляют. Впору бросить к черту это председательство! Чем дальше — тем хуже!

— А что случилось?

Колодин с досадой махнул рукой.

— Хомутову ногу сломали, в группе Зимина два перелома пальцев, у Слямина еще похлеще… — Он сокрушенно покрутил головой. — Изготовили нунчаки, стали отрабатывать с ними упражнения, один сам себе попал по затылку, сейчас в больнице с тяжелым сотрясением мозга. А нунчаки, между прочим, признаются холодным оружием, за изготовление и ношение можно под суд угодить!

— Мы же предупреждали, объясняли про всякие орудия и про технику безопасности…

— Что толку от объяснений? Результаты-то налицо! Я часто вспоминаю Стукалова — стихия действительно выходит из-под контроля! «Дикие» секции плодятся как грибы…

— Да, с этим надо кончать.

— Как? Сейчас обстановка прояснилась, официальных тренеров двое — ты и Габаев. Всем остальным надо запретить проводить занятия, группы распустить. Но принять такое решение легче, чем исполнить.

Колодин вздохнул.

— И все же это частности, главное в другом… Не туда идет карате, совсем не туда… Иногда я даже думаю, что зря мы бросили зерна, зря пестовали, лелеяли — всходы получились чужими, страшненькими. Того и гляди задушат.

То же самое говорил Зимин, а раньше — Гончаров.

— Не надо сгущать краски, Сергей Павлович. Временные трудности, сложности становления — где их нет? Усилим контроль, ужесточим требования, все войдет в норму!

— Будем надеяться. В четверг соберемся, обсудим, примем решение, а до тех пор подумай, как обеспечить его выполнение.

Колпаков не стал ждать четверга и вечером отправился в «Колос». Он уже все обдумал и имел четкий план действий.

В секции Котова как раз случился принципиальный спор между новичком — округло-крепким, как голыш, коротко стриженным боксером-перворазрядником и пластичным резким парнем по прозвищу Никодимус.

Закрепощенный мышцами боксер не мог сделать шпагат, поднять ногу до уровня головы или, согнувшись, прижаться лицом к коленям. Он считал, что это и не очень-то важно, оглушительно бил по мешку и ждал, когда ему откроют секреты непобедимости.

Котов заставил заниматься растяжками, упражнения не получались, боксер раздражался. Когда Никодимус показал, как надо делать, раздражение прорвалось.

— Балерун, ножка влево, ручка вправо! Ты когда-нибудь был на ринге?

Никодимус спокойно вернулся к своим занятиям.

— Там эти твои танцы ничего не стоят!

Никодимус, не обращая внимания, продолжал выпрыгивать с ударом в уровень головы. Зрелище было впечатляющим, но лишенный воображения крепыш сказал, что уложит его за три минуты, никакие фортели не спасут и выкрики тоже не помогут.

— Ты сколько классов кончил? — спросил Никодимус, приводя в порядок дыхание. — Учился, наверное, неважно?

Судя по невыразительным глазкам крепыша-голыша, вопрос попал в точку.

— А вот давай попробуем в спарринге, узнаешь! — недобро засопел он, придвигаясь.

Никодимус пожал плечами и отвернулся.

— Боишься, умник? Сам небось отличником был? Привык за словами от дела прятаться?

Все перестали тренироваться и собрались полукругом, ожидая, чем закончится спор. В зале установилась напряженная тишина.

— Ну так как, Никодимус? — спросил Котов. Дерзость новичка его задела, хотелось, чтобы ученик проучил наглеца и отстоял честь секции.

Никодимус снова пожал плечами. Ему все было ясно: нравится бокс — занимайся боксом, пришел сюда — осваивай новое дело. При чем здесь спарринг, который будет напоминать выяснение детского вопроса: кто сильнее — слон или кит?

По его мнению, тренер должен поставить на место задиру, а то и выставить вон, чтобы неповадно было затевать глупые ссоры.

Но тренер смотрел выжидающе, да и остальные тоже, похоже, у них такой ясности нет и они, чего доброго, подозревают его в трусости, как и этот крепыш с лицом дебила.

— Так как, выйдешь на спарринг? — В голосе Котова проявилось нетерпение.

Никодимус третий раз пожал плечами и начал надевать протекторы. Новичок, ухмыляясь, достал боксерские перчатки.

Они стали друг против друга, Котов подал команду, Никодимус поклонился, боксер — нет. Котов скомандовал отставить, грубо сделал замечание и вновь приказал начать бой.

Боксер ринулся в атаку, бешено меся воздух, Никодимус отпрыгнул, обозначил удар ногой в бок, отпрыгнул еще, спасаясь от неумолимо надвигающихся шатунов, взмахнул ногой второй раз и снова был вынужден отскочить. Он привык к бесконтактному ведению боя, боксер, напротив, наносить сокрушительные удары и принимать такие же — на руки, плечи, если надо — держать их корпусом, головой. Нереальные отмашки противника могли бы его насторожить, если бы у него было чуть больше ума, но он просто не обращал внимания, подумаешь, укус комара, и пер вперед, стремясь достать жалкого беспомощного умника хоть один раз. Он очень не любил умников и знал, что одного раза тому вполне хватит.

Никодимус не мог остановить шквал ударов, он только отпрыгивал от них и еще пытался что-то сделать, возможно, правильно, и на соревнованиях судьи присудили бы ему высокие баллы, а может, и победу, но зрителям он казался железнодорожным рабочим, который условными знаками заводит на нужную ветку маневровый паровоз, но паровоз почему-то не снижает скорости и через секунду расплющит его о возникшую за спиной преграду.

Никодимус отпрыгнул очередной раз и, оказавшись у стены, понял, что проиграл, опустил руки, но стриженый не обращал внимания на мелочи, он любил полную, ощущаемую мышцами наглядную ясность, голова Никодимуса, отброшенная мощным ударом, громко стукнулась о стену, глаза закатились, из носа брызнула кровь, и он кулем упал на пол, неловко отбросив руку с неиспользованным протектором.

— Зачем ты это сделал? — бросил в пространство Котов, глядя, как ребята переворачивают пострадавшего на спину и обтирают с лица кровь.

— Да в азарт вошел, увлекся…

Ни голос, ни выражение лица не говорили о раскаянии, сожалении или хотя бы простом сочувствии к распростертому без сознания партнеру.

Котов сжал губы.

— Ну-ка, дайте мне. — Он отстранил суетившихся ребят, распахнул на Никодимусе кимоно, внимательно осмотрел грудную клетку и суставами согнутых указательных пальцев надавил в найденные или показавшиеся ему найденными точки.

— Сейчас сразу очнется, — сказали за спиной.

Но Никодимус не пришел в себя. Котов нажал где-то у ключицы, у основания шеи — безрезультатно. Сзади просунулась рука с пузырьком, резко разнесся запах нашатыря.

Никодимус открыл глаза и застонал. Ему терли уши, обмахивали полотенцем, на лоб положили мокрый компресс, а Котов стоял в стороне, неподвижным взглядом продавливал стену.

— Поеду с ним в больницу, — сказал боксер, пытаясь прорвать кольцо осуждающего молчания.

— Ничего, другие отвезут, вот у Сопина машина, — ровно проговорил Котов, не поворачиваясь. — А мы с тобой немного поработаем.

— Да я уже вроде наработал. — Новичок кивнул на Никодимуса, ощупывающего неверными руками голову и лицо. — Больше и охоты нет. Вы и так, вижу, обиделись.

— Ничего, ничего, — не слушая, повторял Котов. — Становись.

Снова воцарилась напряженная тишина, снова собрался ожидающий зрелища полукруг, только теперь нетерпеливые взгляды устремлены на зачинщика спора.

— Могу и стать. — Тот вызывающе передернул округлыми плечами. — Все равно, видать, мне искать другую секцию…

На этот раз не забыл поклониться и, верный прежней тактике, ринулся вперед, но Котов сделал подсечку, а когда стриженый потерял равновесие, той же ногой гулко ударил в грудь, сбив дыхание и остановив атаку. Сам он не изменил позы, застыв в левосторонней стойке с ничего не выражающим лицом и остекленевшим взглядом.

Переведя дух, крепыш вновь устремился на противника. Котов развернулся на триста шестьдесят градусов, ушел от шквала, обозначил рубящий удар в основание затылка, ногой пнул под коленный сустав и замер в прежней позиции.

Прихрамывающий боксер потерял интерес к продолжению схватки и попытался дотянуться до Котова с дальней дистанции, однако получил короткий, но очень болезненный тычок в грудину, после чего ушел в глухую защиту.

Он был бы рад прекратить бой, но не знал, как это сделать, потому что Котов превратился в механическую статую, и его неодушевленная целеустремленность вызывала страх.

— Ну, все, хватит…

Котов подпрыгнул, обозначил толчок в грудь, одновременно с приземлением выбросил раскрытую ладонь в лицо, ошеломленный крепыш потерял ориентировку и получил основанием кулака за ухо, после чего, как оглушенный бык, повалился на колени.

Котов поклонился, лицо стало живым, он улыбнулся ученикам.

— Главное — работать хладнокровно. Руки и ноги действуют сами по себе, бой контролируется внешним взглядом, со стороны. Дайте ему нашатыря.

В это время в зал вошел Колпаков. Он посмотрел на бледного, с заткнутыми окровавленной ватой ноздрями Никодимуса и беспомощно трясущего головой боксера, недобро взглянул на Котова, обвел взглядом остальных.

— Отправить пострадавших в травмпункт!

— Да ничего, я в норме, — слабо улыбаясь, проговорил Никодимус.

— Вижу. Перелом носа и сотрясение мозга. Если это у вас норма…

Недавних партнеров повели в машину. Колпаков построил группу.

— С этого дня секция распущена. Котов дисквалифицирован как тренер, проводить занятия ему запрещено. Разойдитесь!

Затем подозвал Котова, протянул руку.

— Ключ от зала!

Тот ошеломленно протянул ключ.

— Круто берешь… Подумаешь, один другому нос разбил…

— Видел, все видел!

— Подумаешь, поучил слегка…

— Подумаешь, сломал руку, подумаешь, устроили драку, подумаешь, превратили спорт в кормушку, подумаешь, через косметичек устраиваем себе залы… Все, хватит!

— Раскомандовался! Ну и что дальше?

— А то! Теперь тренировать имеют право только те, у кого есть квалификационное удостоверение. Остальных — вон из залов, вон из соревнований, разряды «диким» тоже присваиваться не будут!

Котов ошарашенно замолчал, заметно растерявшись. В следующую секунду он сам это понял и озлился — на себя за то, что потерял лицо, и на Колпакова.

— И мы наведем порядок, отучим драться, отобьем охоту делать нунчаки и тому подобные штучки, выбросим из секций контактное карате, заставим соблюдать правила!

— Черта с два! Поздно! Джинн выпущен из бутылки, к этому, кстати, приложил руку и ты со своими друзьями, а загнать его обратно не в вашей власти! — Котов вызывающе оскалился. — Нужны мне, Слямину и остальным твои разряды! Или места для тренировок не найдем? Раньше находили, сам небось помнишь! А тренировать не запретишь…

Он со сладостной злостью покачал ладонью.

— …Никак не запретишь, хоть лопни. Руки же ты мне не свяжешь? И не оштрафуешь — нет такого закона! Хочу — в футбол с ребятами гоняю, хочу — карате занимаюсь. Вот так-то!

— Слушай, Петька, а кем у тебя мать работает? Отец, я помню, востоковед, сейчас, наверное, уже профессор, а мать?

Котов недоуменно запнулся.

— Ты что, того? При чем одно и другое?

— Сейчас узнаешь. Так кем?

— В управлении бытового обслуживания, замначальника. И что с того?

— Сходится, — усмехнулся Колпаков. — Пусть передает привет Зверевой — есть у нее такая подчиненная. Она вполне может выхлопотать для тебя зал, да что зал — целую школу… где-нибудь на Окинаве. Или монастырь на Тибете. Представляешь: монастырь имени Петра Котова! Звучит? Только помни. — Усмешка стала еще язвительней. — Пусть не хлопочет через Габаева, иначе дело обречено на провал! Габаев нынче на Окинаве не котируется.

Колпаков отсутствовал чуть больше месяца, но, когда пришел в институт, показалось, что не был здесь давным-давно. Потому что не вспомнил — центр тяжести интересов переместился в другую сферу.

За это время прошла зональная научно-практическая конференция, на которой он должен был выступить с докладом — упущена возможность апробировать результаты части разработок. Жаль. Но нельзя одновременно находиться в двух местах.

— Как съездил? — поинтересовался Гончаров. — Все испытания выдержал, экзамены сдал? Так я и думал. — Похоже, шеф был не в духе. — Только нельзя одновременно заниматься разными делами. Одинаково успешно, имеется в виду. У тебя же достижения отмечаются только на спортивном поприще.

Гончаров действительно недоволен. Незапланированная отлучка Колпакова поставила кафедру в сложное положение, заведующий должен был выполнять ассистентскую работу — проводить практикумы: других специалистов по узкой специальности не имелось.

— Представленная статья требует доработки — мал эмпирический материал, выводы поверхностны. Редакция «Вестника» тоже вернула твою статью — аналогичные недостатки! Даже в студенческие годы ты не допускал подобных ошибок! — Гончаров отвернулся к окну и забарабанил пальцами по столу. — Я уже говорил с тобой на эту тему. Ты изменился, стал другим. Отчужденным, что ли… Раньше мы часто общались, к Дронову ты заходил пять раз на день. Сейчас впечатление такое, что тебе никто не нужен.

«А ведь верно, — подумал Колпаков. — Нити, связывавшие с окружающими, ослабели, перезамкнулись на самого себя. Плохо? Повышение жизнеспособности объекта обеспечивает его автономность — что же здесь плохого?»

— Ты даже сейчас уходишь куда-то, отключаешься, сразу заметно — глаза становятся стеклянными. И вообще отгородился от мира стеной самосозерцания…

«Все-таки шеф дьявольски наблюдателен».

— …Как твои монахи.

— Да при чем здесь…

— Кстати, кто их кормил? Если восемнадцать часов в сутки созерцать пуп, когда работать? Или на это есть монастырские крестьяне?

Раньше, когда Колпаков, пытаясь заинтересовать товарища, излагал постулаты Системы, между ними вспыхивали ожесточенные споры, и в дальнейшем Гончаров не упускал возможности при каждом удобном случае обрушиться на использованные им аргументы.

— Разделение людей на две категории: высших и низших! Одни думают, развивают свой мозг и исследуют других — тех, кто убирает навоз, рубит дрова, готовит пищу.

Очевидно, Дронов пересказал его ответ на кандидатском экзамене.

— Ты, безусловно, относишь себя к посвященным, так, может, заведешь служку: чтобы писал за тебя статьи? Только пусть делает это качественно!

Колпаков едва не вспылил, и неизвестно, чем бы кончился разговор, если бы в кабинет не зашел Писаревский.

— Вы заняты, Вениамин Борисович? У меня небольшое поручение от месткома, ну да ладно, зайду попозже.

Он подождал Колпакова под дверью, любезно поздоровался, оттеснил мягким животом за угол.

— Кто старое помянет… Погорячились, понервничали… Забыто и похоронено! Что это за обращение? — Картинный жест в сторону кабинета завкафедрой. — Я все слышал и негодовал. Есть же предел неблагодарности, черной неблагодарности, о которой я предостерегал вас — неискушенного молодого человека! И этот предел перейден. — Писаревский тяжело, возбужденно дышал, глаза светились горячечным блеском. — Вы удивлены таким отношением вчерашних друзей? Чистота и наивность. — Он снисходительно улыбнулся. — Да ничего удивительного! Вас хотят убрать как ненужного свидетеля. Мавр сделал свое дело, мавра можно удалить! Не выйдет!

Писаревский сделал серьезное лицо и погрозил кулаком невидимым врагам.

— Мы будем за вас бороться.

— Кто это «мы»?

Толстяк умильно улыбнулся.

— Неужели не понятно? Ваши настоящие друзья! Поддержка обеспечена! — Он понизил голос. — Не надо громких слов, перейдем к делу. Забраковали ваши статьи? Ха-ха! Возможно, они и далеки от совершенства, не обижайтесь, я человек прямой, но, конечно, не ниже того уровня, который господствует в институте! Вы на голову выше остепененных бездарностей, им это и не нравится, да, именно так! Короче, дайте мне ваши материалы, и они в ближайшее время увидят свет!

Статьи действительно были слабыми. Но ведь печатают и худшие! Это не оправдание. Переделать? Дополнительные измерения, обработка полученных данных, оформление — уйдет уйма времени. И потом, при всей одиозности фигуры Писаревского он во многом прав, на фоне общего уровня… Согласиться? Почему бы и нет? Глупо валандаться с проблемой, которую можно решить одним махом!

— Две статьи — в институтский сборник и в «Вестник», по пол-листа каждая.

— Нет проблем!

Писаревский задышал еще чаще, долго тискал пластилиновыми руками железную ладонь Колпакова и убеждал в могуществе и доброжелательности новых друзей, сулящих ему неисчислимые выгоды — и преимущества в самом ближайшем будущем.

А Колпаков думал, что, пожалуй, впервые столь явно воплотил в жизнь принцип, которым исподволь руководствовался уже много лет, хотя не всегда отдавал себе в этом отчет. Система требует убежденности на уровне подсознания, только тогда действия молниеносны и максимально эффективны. Очевидно, он достиг такого состояния.

На следующий день его отыскал Габаев.

— У меня все готово!

Он вытащил из портфеля десяток красиво оформленных, переплетенных инструкций мастера Масатоши Накаяма.

— Продаю по десять рублей — из рук вырывают. Все расходы окупились! Кстати, тебе за перевод кое-что причитается.

Он полез в карман. Колпаков растерялся.

Подрабатывать черчением не вышло — нудная, тяжелая работа, выкраивать из зарплаты не удавалось, а новая жизнь требовала расходов. Но взять деньги у Гришки…

Он озлился и вспомнил обиду.

— Что же ты, приятель, выполняешь чужие просьбы моими руками, а записываешь их на свой счет?

Гришка сразу понял, но всерьез упрека не принял.

— Ты же не спрашивал, чья просьба. Сегодня ты человеку помог через меня, завтра — я тебе через него. Чего нам делить?

Габаев помедлил, на лице отразилось раздумье, и вынул руку из кармана.

— Два сенсея на весь город! Разгоним всех самозванцев и вдвоем будем определять развитие карате! И сами не останемся внакладе! Делюсь опытом… — Гришка достал из портфеля картонную коробку, раскрыл. — Смотри!

Библиотечные карточки, на таких Колпаков делал выписки при работе с литературой. Только у него наверху шло название главы и параграфа диссертации, а здесь…

«Химчистка, телеателье, железная дорога, Аэрофлот…»

— Что это?

— Очень полезная вещь!

Только сейчас Колпаков понял, зачем в придуманной Габаевым анкете указывалось место работы кандидата в секцию, а для юношей — их родителей.

— Торгашеские штучки, с душком!

— Зря ты так, — обиделся Габаев. — Нечего нос задирать. Нас только двое! Надо держаться друг друга, помогать… А это, — он похлопал по картотеке, — это еще не раз пригодится. И мне, и тебе, и твоим знакомым.

Колпаков улыбнулся.

— Ладно, убедил.

Гришка перевел дух и снова опустил руку в карман. Колпаков вспомнил, что должен ему пятьдесят рублей.

Гришка извлек пачку десяток.

— Гонорар за перевод. И ты мне ничего не должен.

Он сам сунул Колпакову деньги в карман.

— Откуда ты знаешь Звереву? — спросил Колпаков, чтобы что-то сказать.

— А кто это? — удивился Гришка. — А-а, мадам косметичка! Заочно, через приятельницу… Точнее, жену моего бывшего начальника, ему, бедняге, не повезло…

— Дружишь со старушками?

— Посмотрел бы ты на нее! Как-нибудь познакомлю. Хочешь, прямо сегодня?

— Сегодня собираюсь с подругой поужинать в «Интуристе».

Гришка широко разулыбался.

— Не исключено, что мы встретимся.

Так и получилось. Встреча произошла в Зеленом зале, хотя, похоже, это была не случайность, а результат целеустремленных Гришкиных поисков по всему ресторану. Лена, встав из-за стола, радостно приветствовала спутницу Габаева, они расцеловались. Гришка торжественно представил: Клавдия; посмотрел многозначительно, мол, что я тебе говорил?

Клавдия прекрасно выглядела, в десяти шагах ей ни за что не дашь больше тридцати, да и вблизи хоть куда: гладкое лицо, ослепительная улыбка, красивые холеные руки, и все же что-то вызывало желание обращаться к ней по имени-отчеству. То ли чуть увядшая кожа вокруг глаз или выдававшие большой жизненный опыт манеры, а может, взгляд, омолодить который невозможно никакими косметическими ухищрениями.

Вечер катился по наезженным рельсам ресторанного времяпрепровождения, в котором трезвый Колпаков не находил ничего веселого и интересного.

Гришка вел стол, подливал дамам коньяк, лихо опрокидывал рюмку за рюмкой, толковал про двух сенсеев, женщины, глядя на него, допытывались, почему не пьет второй сенсей. Колпаков не мог вразумительно ответить и скованно молчал.

С Гришкой все время кто-то здоровался. Клавдия и Лена тоже встречали знакомых, неожиданно откуда-то появился Кулаков с обязательными бутылками шампанского. Геннадий чувствовал себя сиротой.

Люди, с которыми он привык общаться, не ходили в рестораны, не знали затейливых тостов, не умели посылать коньяк на соседние столики. Что сейчас делают Дронов, Гончаров, чем заняты Колодин, Зимин, Окладов? Сидят, уставясь в книги, таблицы, что-то пишут, может, отдыхают с книжкой, телевизор никто из них не смотрит и спиртным не балуется.

Такие занятия наверняка покажутся скучными Габаеву, Клавдии, да и Лене, пожалуй… А Колпакову скучно здесь, и тем не менее он сидит, деланно улыбается, танцует с Леной, а когда ее приглашает Гришка — с Клавдией, чувствуя под скользкой тканью дорогого платья упругое тело и чужой аромат духов, поддерживает пустые разговоры, согласно кивает, отдавая дань ненужному застольному этикету.

— Не хмурься, шеф, все будет тип-топ! Нас всего двое!

— Высокие черные на шпильке…

— Дороговато, впрочем, на чеки во столько же обойдется…

— Скоро соревнования, мы договоримся, кого выпустить, кого придержать…

— Авторитетный человек, руководитель, квартира, дача, а его один наглец подсидел, он и помер от инфаркта…

— Точно моя история!

— Что с тобой, Генчик? На тебе лица нет!

В глазах Лены полыхнула тревога.

— Жарко… О чем беседуете?

— Да у Зверевой двадцать лет назад с выгодным замужеством не выгорело.

— А-а. Нашли что вспоминать!

Подружки по салону мадам Зверевой продолжали щебетать — весело, непосредственно, как девчонки-десятиклассницы.

Колпакову на миг показалось, что его подозрения насчет возраста Клавдии неосновательны. Ну, постарше их на пять-шесть лет…

— Помню, перед войной у меня было платьице из голубого маркизета…

Видно, Габаев наступил ей на ногу. Клавдия осеклась и покраснела.

— Сколько же ей? — наклонился к Гришке.

— Не поверишь, — недовольно буркнул тот.

— Почему?

— Столько не живут!

Чтобы разрядить обстановку. Колпаков повел Лену танцевать. Следом потащила Гришку оплошавшая Клавдия. Она старалась: кружилась вокруг партнера, подняв вверх руки и гибко извиваясь всем телом, приближалась вплотную, будто собиралась ужалить, и отскакивала, словно испугавшись чего-то.

— Не скажешь, что ей сорок девять?

— Сколько?!

— Гимнастика, бег, моржевание. А главное — спокойная, обеспеченная жизнь, отсутствие неприятных эмоций. Ну и, конечно, дружба со Зверевой.

— С ума сойти!

Мать была на год моложе. Геннадий попытался представить ее в ресторане отплясывающей с парнем, годящимся в сыновья. Абсурд!

— Да нет, не может быть!

— Женщину старит быт, домашнее хозяйство, заботы…

Как-то раз Колпаков привел Лену домой. Матери она не понравилась: нарядная кукла, финтифлюшка. Очевидно, впечатление было взаимным, хотя у Лены хватило здравого смысла об этом не говорить. Но условия, в которых жили Колпаковы, произвели угнетающее впечатление, скрывать которое она не посчитала нужным. Сейчас в ее словах Колпаков различал подтекст, относящийся к тому визиту, но нацеленный явно в будущее.

— Как бы выглядела Клавка, если бы всю жизнь тянула лямку — работа, семья, рынок, магазины? То-то! Но у нее хватает ума устраиваться…

— За счет кого? — сдерживаясь, спросил Колпаков. Накатывала одна из тех волн раздражения, которые иногда вызывала у него Лена.

Она сама никогда ничего не замечала или делала вид, что не замечает, а может, ей было безразлично.

— За счет себя. Красивая, развитая, со вкусом. Такие женщины нарасхват. — Лена посмотрела ему прямо в глаза. — Она же вольна устраивать судьбу по своему усмотрению? Первый муж — отставной генерал, второй — коммерсант, деловик, его быстро посадили, но любимой женушке он много всякого оставил. Потом холостяковала при влиятельных друзьях… Ни детей, ни плетей…

— Завидуешь?

Человек, достаточно знающий Геннадия, уловил бы в его голосе недобрый оттенок.

— Пусть она завидует! Ей, считай, пятьдесят, мне вдвое меньше! Наверстаю свое…

Терпение лопнуло. Колпаков прервал танец и под руку повел партнершу к выходу. Короткий разговор, чтобы не привлекать досужего внимания, и все! К черту. Кукла, она кукла и есть.

В холле стояли уютные кожаные диваны, мягкие кресла, между ними — блестящие пепельницы на длинных ножках. Лена думала, что они идут в курительную, и продолжала непринужденно болтать, не подозревая, что должно произойти через несколько минут.

— И вообще Клавкина звезда закатывается. Загарпунила солидного бобра, важная шишка, чуть ли не ректор какого-то института, профессор — точно; все уже на мази, и сам неплохой дяденька, познакомила, Иван Фомич…

Воздух, набранный для резких безжалостных слов, вышел жалким сипением. Колпаков повалился в кресло. Так оседает потерявший форму ватный манекен, когда его отстегивают от шведской стенки после тренировки.

«Тени убиенных им появлялись неожиданно среди веселого пира — Сегун утрачивал величие и гордость осанки, члены его наливались свинцом, а мертвенная бледность стирала краски жизни с властного лица…»

Память часто преподносила подходящие случаю отрывки из давно прочитанных книг, иногда Колпаков цитировал их к месту, вызывая всеобщее одобрение.

Неужели это рок и тягостные воспоминания будут преследовать всю жизнь?

— …Представляешь? — выплыл из тумана голос Лены. — Не иначе знак судьбы: все, милая, хватит! Точь-в-точь как у Зверевой… Ну дай же сигарету!

Он механически извлек пачку, раскрыл, щелкнул зажигалкой. Ее школа. Женщине неудобно самой доставать сигареты, закуривать — приличней, когда угощает кавалер.

Какое право он имеет ее осуждать! И за что?

— Тебе опять нехорошо? Да что с тобой происходит?

— Перетренировался.

— Бедный, — не обращая внимания на окружающих, Лена погладила его по щеке. — Не стоит этим злоупотреблять. Ты ведь и так на вершине. — Она что-то вспомнила, и озабоченность мгновенно уступила место радостной улыбке. — Зверева через Клаву пыталась что-то решить с Габаевым — бесполезно. Оказалось — ты против. Вот и стало ясно, кто на первом месте, кто на втором. Она у себя в блокноте исправила… И ко мне с просьбочкой…

— Пора с этим кончать, — вяло сказал Колпаков. Ему еще было не по себе, но понемногу он приходил в норму. Что ни говори, а Лена действовала успокаивающе.

— Правильно, — неожиданно согласилась Лена. — Я ответила примерно так же. Дескать, он перестал выполнять просьбы. А мадам: да, и на тренировках зверствует, ребят гоняет. Но уважительно так… Мол, настоящий сенсей!

— Господи, Ленка, какие это все глупости! — Колпаков взял ее за руку. — Давай уйдем отсюда!

Ему не хотелось возвращаться в зал. Спертый воздух, пьяные лица, самодовольный Гришка, призрак Ивана Фомича рядом с упакованной в оболочку молодой красавицы Клавдией… Сейчас съевшая зубы на мужчинах светская львица с сомнительной биографией вызывала у него острую неприязнь. Из-за несоответствия упаковки и содержимого. «Кадавр», — подсказала память подходящее слово. Точно, кадавр.

— Интересно, зубы у нее вставные?

— Что, Генчик?

— Извинись, объясни, что мне плохо, пусть Григорий выйдет, я отдам деньги…

У Лены были полноватые ноги с широкими щиколотками, но это ее не портило.

На очередном заседании федерация приняла официальное решение из пяти пунктов:

1. Запретить лицам, не имеющим квалификации тренера-инструктора по карате, проведение какихлибо занятий с группами учеников или отдельными спортсменами.

2. Распустить секции, возглавляемые такими лицами.

3. Запретить сдачу в аренду спортивных залов без разрешения федерации.

4. Не допускать к участию в соревнованиях представителей распущенных секций.

5. Информировать о лицах, нарушающих данное постановление, администрацию и общественные организации по месту их работы (учебы) для принятия соответствующих мер воздействия.

Еще через неделю состоялись первые соревнования. Билеты раскупили мгновенно, возле Дома физкультуры колыхалась громадная толпа неудачников, рассчитывающих как-нибудь прорваться в зал. Но маячившие возле контролеров крепкие, коротко стриженные парни с неподвижными взглядами сводили эти надежды к нулю.

Впрочем, поединки оказались незрелищными, сказывалась низкая техника — ни сложных связок, ни прыжков, работали в основном руками, бесконтактность почти не соблюдалась — то и дело раздавались хлесткие шлепки или глухие удары. За это полагалось дисквалифицировать, но тогда пришлось бы снять с соревнований всех участников, и судьи закрывали глаза на нарушение правил, считая, что касание в четверть силы контактом не является. Правда, определить эту самую «четверть силы» было непросто, поэтому дисквалифицировали тех, кто причинил партнеру наглядный ущерб: разбил в кровь лицо, послал в нокдаун, сбил с ног или каким-либо другим способом вывел из строя.

Больше всего дисквалифицированных оказалось у Габаева, его же ученики заняли призовые места. Гришкины «звери» работали грубо и жестоко, не боялись наносить и получать удары, они буквально выбивали противников. Особенно свирепствовал Вова Кулаков, который и занял первое место.

Царящий на соревнованиях силовой стиль определил критерии судейских оценок и не дал Зимину и Окладову использовать преимущества отработанной техники. Николай занял восьмое место, Саша — пятое, хотя их возможности не шли ни в какое сравнение с уровнем победителей.

Колпакова это удивило. Он и Габаев в соревнованиях не участвовали, считая неудобным мериться силами со своими учениками.

— Ну, что? — торжествовал Гришка. — Как мои ребята? Звери! Габаевская школа.

И мощно садил кулачищами по деревянным спинам улыбающихся «зверей».

— Надо обмыть победу, сенсей! — предложил блистательный победитель Кулаков.

«Звери» одобрительно зарычали. Габаев благосклонно кивнул и пригласил Колпакова присоединиться, но Геннадий отказался.

Прощаясь, Гришка обнял Колпакова за плечи и отвел в сторону.

— Правда, что Колодин уходит с председательства?

Взгляд у него жадный и цепкий.

— Вроде так, — нехотя ответил Колпаков и высвободился.

— Вас с Гришкой теперь водой не разольешь! — Зимин заметно прихрамывал. Окладов баюкал ушибленную руку. Настроение у них было скверное.

— Как все меняется! Нас было четверо, теперь вас двое. Гришка особенно любит это подчеркивать. Двое! Но как ты оказался с ним в одной связке?

— Не злись, Саша. От проигрыша никто не застрахован.

— Да разве дело в проигрыше? Кому и как проигрывать — вот вопрос! Эти же костоломы ничего не умеют!

Зимин показал вперед, где, гогоча, толкаясь, обозначая прыжки и удары, катилась компания Габаева.

— Если бы я дрался с любым из них по-настоящему — в лепешку бы раскатал. А когда один работает по правилам, а второй рубит в полную силу и вместо дисквалификации ему присуждают победу… Не понимаю!

— Не туда все пошло, — с горечью проговорил Окладов, и Колпаков подумал, что уже много раз слышал эту фразу. — В Японии ученик с детства укрепляет свои руки, пальцы, запястья на протяжении многих лет. Только потом пытается разбивать предметы. И к поединку его не допустят, пока не научится полностью контролировать удар. А тут… Поспешность, все хотят стать мастерами уже сегодня. У нас человека три повредили руки на досках да кирпичах: трещины костей, воспаление надкостницы… А сколько по другим секциям? И травмы в спаррингах… У Хомутова нога не правильно срослась, две операции делали… Иногда я чувствую себя виноватым, что стоял у истоков всей этой волны.

— Точно, — кивнул Зимин. — Единственное оправдание — мы не предполагали такого поворота.

— А с другой стороны: кто за нас должен был об этом думать?

— Бросьте, ребята! Все войдет в норму, первые шаги уже сделаны.

— Нет, Геннадий! Дальше будет хуже.

В голосе Зимина чувствовалась убежденность.

— «Дикие» секции вряд ли выполнят решение федерации. Скорее всего спрячутся от контроля, уйдут в подполье. Я слышал, Котов арендовал спортзал в школе, группа Слямина переоборудует какой-то подвал… Так болезнь принимает скрытую, хроническую форму, и кто знает, какие она даст осложнения…

«Звери» со смехом и удалым гиканьем свернули направо, к стоянке такси. Отчетливо доносился гулкий, громоподобный бас Кулакова.

— История повторяется. Они тоже считают себя братством. А наш бородатый победитель для поддержания боевой формы ходит в трамвайный парк и затевает драки с ночующими в вагонах пьяницами. Очень гордится оригинальной выдумкой.

После этих слов разговаривать расхотелось. Молча дошли до пересечения аллей. Зимин с Окладовым поворачивали налево.

— Ты с нами?

— Нет.

Они попрощались. Колпаков посмотрел вслед. Фигуры товарищей выражали владевшее ими уныние. На миг ему захотелось догнать их, он глянул на часы. Времени в обрез, у каждого свои дела. У каждого своя жизнь.

Стремительным шагом он пошел прямо.

Глава третья

Прошло три года.

Стояли последние теплые дни сентября, цветы на газонах утратили свежесть, на деревьях начинали появляться желтые листья.

Колпаков вышел из института, привычно посмотрел на часы: время поджимало. Поигрывая ключами с оригинальным привозным брелком, он направился к стоянке. Сторож — молодой подтянутый парень — отложил книгу, вышел из своей будочки и приветствовал его поклоном. Колпаков коротко поклонился в ответ. Он с легкой иронией относился к знакам уважения, но воспринимал их как должное.

Двигатель завелся мгновенно: Витек Хомутов в совершенстве освоил ремесло и с «шестеркой» Колпакова никогда не халтурил, помнил добро, ничего не скажешь.

Хромота у Витька почти прошла, и маман сменила наконец гнев на милость, даже пошутила как-то, мол, травма обернулась моему оболтусу на пользу: взялся за ум, получил в руки стоящее дело, всю зарплату в дом несет да еще два раза по столько тратит, а что ногу чуть приволакивает — для мужчины не страшно.

А поначалу шум-то какой подняла! Кулакова сразу с работы выгнали, да и Лена собиралась заявление подавать, хорошо, Колпакова осенило устроить пострадавшего в автосервис, как раз возможность подвернулась.

Жалко, эта бородатая горилла давно на такого пациента не нарвалась, сколько бы людей лишних страданий избегнуло! Когда комиссию создали, оказалось, он каждого третьего калечил. Сволота!

Желтый свет сменился красным, задумавшийся Колпаков едва успел нажать педаль. Надо сказать Витьку, пусть клапаны посмотрит, цепь подтянет. И расход топлива вроде выше нормы — проверить, подрегулировать карбюратор не мешает. Много мороки с автомобилем, хорошо, есть кому поручить. А пешком или на автобусе никуда не успеешь.

Возле школы уже стояла синяя «тройка» Габаева. Сам Гришка расхаживал по нижнему залу в черном шелковом кимоно с серебряными драконами, опоясанный красным поясом. Ни дать ни взять — исключительный мастер выше пятого дана, практикующий более двадцати лет.

Правда, настоящий каратека никогда не наденет это сувенирное одеяние, которое падкие до экзотики туристы покупают, чтобы носить дома вместо халата, но здесь таких нюансов никто не знает, и ученики почтительно ловят каждое слово грозного сенсея.

— …Встречаются в безлюдном месте, заходят в темную фанзу. Кто выйдет обратно — получает следующий дан. Теперь понятно, почему так мало обладателей высших данов?

Заметив Колпакова, Габаев пошел навстречу, отвесил традиционный поклон, протянул с дружеской улыбкой руку. Но Геннадий отметил, что он не подал всеобщей команды на приветствие председателя городской федерации, а следовательно, нарушил этикет и требования субординации. Не случайно, конечно, дает понять, что в этом зале он полновластный хозяин.

— Сколько можно говорить!

Колпаков кивнул в сторону шведской стенки — по всей длине три нижние перекладины были проломлены.

— Это мои «звери»… Силу девать некуда, хвастают друг перед другом… Разве уследишь… Ничего, абонементники починят!

Габаев выкрикнул две фамилии, отдал распоряжение.

— Послезавтра будет сделано.

— Травмы?

— Ни одной. Так, ушибы…

— А в спортивной группе?

— Попробуй травмируй моих орлов! Они как из железа!

Колпаков смягчился: своенравный хозяин держался достаточно уважительно.

— Ну, ладно. Спарринг?

Габаев отрицательно покачал головой.

— Сил нет, выложился: сегодня день накладок — спортивная группа и две абонементных. Через час закончу здесь и сразу в клуб мясокомбината.

— Ну и ну! Грыжа не вылезет?

— Кулак, говорят, три платных группы нахапал! — Голос у Гришки был злым.

Год назад бородатый здоровяк посчитал, что достаточно освоил карате, и откололся от наставника, организовав свою школу. С тех пор бывшие друзья превратились в ярых недругов.

— Завидовать стыдно, — усмехнулся Колпаков. — Что нового в городе? Ты же всегда в курсе.

— Да что, — равнодушно ответил Габаев. — Рогова грохнули, так это уже все знают.

— Как грохнули?

— Не слышал? — удивился Гришка. — Налетели и отмордовали до потери пульса. Весь город говорит.

— Кто? — Колпаков вспомнил, как бежал чемпион на свист хозяина. Неужели так аукнулась его собачья служба?

— Шпана сопливая, по пьянке. Специально поджидали: самого чемпиона заглушить…

Нет, на чемпиона не подняла бы руку отпетая пьянь. Чемпион стоял на пьедестале, далекий и недоступный, его можно было лицезреть издали, никому бы не пришло в голову даже неуважительно подумать о нем…

— Как он?

— Все бы ничего, да трубой по голове… Сотрясение мозга и все такое. В больнице.

Ай-яй-яй… Колпаков медленно поднимался по лестнице. Знаменитый Рогов… Когда-то знаменитый, а теперь спившийся, опустившийся, прислуживающий за деньги… А значит, такой же, как и измордовавшая его шпана. Не защищенный ореолом почета и уважения, наоборот, притягивающий исчезновением этого ореола… Надо зайти в больницу…

Колпаков поднялся в верхний зал. Школа училась в одну смену, вечером прекрасно оборудованные залы простаивали, дирекция охотно сдала их в аренду. Предлагали пользоваться помещением бесплатно, но осторожный Колпаков настоял на заключении официального договора с печатями и подписями. Мало ли что…

В школе они в основном тренировали абонементные группы, иногда Гришка для дополнительных занятий приводил «зверей». Это вызывало недоумение: в ДФК условия ничем не хуже, Колпаков несколько раз собирался посетить странные тренировки, но они начинались поздно, а Лена не любила, когда он задерживался.

В верхнем зале Зверев проводил разминку. Когда вошел Колпаков, прозвучала команда на приветствие учителя, все повернулись, поклонились, Геннадий ответил тем же и подал знак продолжать.

После разминки он давал задания, а сам шел к мешку и шлифовал головоломную серию, пока Зверев контролировал выполнение упражнений. Изредка сенсей сам обходил зал, делал замечания, поправлял, показывал — холодно, сухо, с присущей учителю сдержанностью.

Сенсей — бог, дистанция между ним и учениками неизмерима, поэтому каждый его жест, движение, слово должны впитываться жадно, мгновенно и точно.

Сенсей не тратит время на частности — он определяет стратегию тренировок, предоставляя помощникам следить за деталями. Это азы Системы, которые любой новичок ухватывает с первого раза.

И когда Колпаков вторично остановился возле рыжеволосого парня в кимоно для дзюдо, доброжелательно поправил ошибки и дал подробные советы, больше того, став в пару, самолично показал, как проводится блок двумя руками — это вызвало немое изумление.

Позже Колпаков, стоя перед неподвижно застывшей шеренгой учеников, подводил итоги занятия, он указал на рыжего и сказал:

— Будешь ходить ко мне в основную группу. В среду к четырем — в ДФК.

Парень поклонился, скрывая радость: сам сенсей увидел в нем перспективного спортсмена.

— Как фамилия?

— Лыков.

Колпаков сделал вид, что записал ее в свой блокнот.

Когда после душа он оделся, подошел Зверев.

— Этот Лыков только второй раз пришел. По-моему, из него толку не будет.

— Не сомневайся, Миша, у меня глаз наметан!

— Вам видней, Геннадий Валентинович.

Зверев извлек пухлый конверт и точно вложил в карман Колпакову.

— За прошлый месяц.

Тот поспешно кивнул. Во время расчетов он даже радовался, что Вася Савчук с его чистым взглядом правдоискателя не захотел стать старостой в абонементной группе. Хотя вроде что тут такого — гонорар за приложенные знания, умение, затраченный труд, Гришка это обосновал мастерски.

Сев в машину, Колпаков раскрыл конверт. Абонементная плата составляла тридцать рублей в месяц. В группе было двадцать человек. Итого шестьсот рублей. Вполне достаточно, и незачем набирать по две-три секции, как делают некоторые.

Разделив и разложив по карманам деньги. Колпаков плавно тронул с места, набрал скорость и, обогнав нескольких учеников, вылетел на магистраль. Крайним справа шел Лыков. Без осведомленности Писаревского и габаевской анкеты попробуй узнай, что он приемный сын ректора!

Колпаков ездил быстро, рисково перестраивался из ряда в ряд, закладывал лихие виражи, получая удовольствие от маневренности машины.

Подкатив к дому матери, Колпаков вбежал по лестнице, своим ключом отпер входную дверь, прошел по захламленному коридору мимо ванной, где Алевтина стирала белье, и, коротко постучав, вошел в комнату.

Здесь стало просторней, исчезли ширма и чертежная доска, в углу стоял подаренный им цветной телевизор, который сидящая на новом диване мать смотрела через старящие ее очки с толстыми линзами.

— Здравствуй, сынок! Ужинать будешь?

— Нет, я на минуту…

— Опять? Посидел бы хоть раз, погостил…

— Обязательно, мам, в другой раз.

Он положил на стол пять сложенных пополам десяток, чмокнул мать в щеку, чуть задержался для приличия и неловко попрощался.

Когда он разворачивался, фары махнули по облупившемуся, в трещинах фасаду. На миг стало стыдно. Но, в конце концов, так разумней: рано или поздно дом снесут, мать получит благоустроенную однокомнатную квартиру, тогда можно съезжаться, трехкомнатную выменяют без проблем. И Лена считает точно так же.

Как мать и Лена уживутся в одной квартире. Колпаков предпочитал не думать.

Осторожно прокатившись по переулку с разрушенным покрытием, он облегченно вырвался на гладко заасфальтированный проспект и вдавил в пол педаль газа. Он попал в «зеленую волну», и, не снижая скорости, пролетел один перекресток за другим.

Дорога в новый микрорайон пролегала через бывшую заболоченную котловину — крутой километровый спуск сменялся затяжным подъемом, который хорошо преодолеть с ходу, не теряя инерции. Стрелка спидометра подползла к трехзначной цифре, но полоса везения кончилась, в самой нижней точке, у пересечения дорог, светофоры переключились на красный.

И сразу все пространство впереди усеялось красными огоньками, разогнавшиеся машины одновременно тормозили. Когда Колпаков только учился водить, это сложное для новичка место вызывало тревожное напряжение, а во внезапно вспыхивавших красных огнях мерещился какой-то философский, зловеще-предостерегающий смысл.

С опытом исчез страх протаранить идущих впереди или подставиться под удар задним, он уверенно держался в общем потоке, но россыпь стоп-сигналов все равно подспудно будоражила сознание, пробуждая какие-то туманные, не оформившиеся окончательно ассоциации.

Стоп, стоп, стоп…

Внизу мигнуло желтым, затем зеленым, и вмиг все переменилось — погасли запрещающие сигналы, механическая лавина, урча, покатилась под уклон, спеша набрать потерянную скорость. Колпаков включил передачу.

Через десять минут он припарковался на просторной площадке у двенадцатиэтажной «свечки», поздоровался со сторожем, которого члены кооператива подряжали на ночную охрану автомобилей, поднялся в лифте на восьмой этаж, отпер замысловатый замок и, войдя в прихожую, понял, что у них гости. Интересно, кто на этот раз?

— Гена, вынеси мусор! — крикнула из темноты Лена, перебив на миг какое-то волнующее повествование, излагаемое приглушенным до интимных тонов голосом.

Колпаков секунду помешкал. В комнате рассмеялись и после паузы начали подчеркнуто нейтральный, заведомо неинтересный, якобы «чисто женский» разговор. «Сама вынесет, — подумал Геннадий. — Пора приучать к порядку».

Умывшись, он заглянул в холодильник и прошел в гостиную, наполненную пряным запахом дорогих духов и чужеземных сигарет.

— Добрый вечер.

Гостями оказались Хомутова и незнакомая дама из той же породы, что и все Ленины подруги: изрядно пожившая, но хорошо сохранившаяся, нарядная, уверенная в неотразимости. Через двадцать пять лет Лена будет точно такой же, а пока, по ее собственным словам, учится жизни у умных женщин.

— Элеонора. — Дама, не вставая, протянула руку, как для поцелуя. Колпаков энергично тряхнул расслабленную кисть и, отметив удивленный взгляд Элеоноры, изучающий — Тамары Евгеньевны и довольный — только ей он целовал руки — Лены, опустился в свободное кресло.

— Будешь кофе? — спросила Лена, заглядывая в пустой кофейник и зачем-то встряхивая его, будто собираясь выдавить напиток из кофейной гущи.

— Я бы поужинал.

Лена с облегчением отставила кофейник, изящно поднесла к губам длинную коричневую сигарету.

— Возьми что-нибудь в холодильнике.

— Там ничего нет.

Пауза затягивалась.

Колпаков смотрел на жену, побуждая ее к каким-то действиям, но она явно не понимала, чего он от нее ожидает.

— Пожарь-ка мне яичницу с картошкой.

Лена поперхнулась дымом, Хомутова с Элеонорой переглянулись, будто он сказал откровенную непристойность.

Тонко чувствующий ситуации Колпаков понимал, что в их глазах его поведение переходило всякие границы. Ворваться в уютную атмосферу девичника, прервать интересный разговор, без восторга принять вежливый жест заботы супруги, да еще заявить о столь прозаических и приземленных вещах, как голод и содержимое холодильника!

И в довершение предложить светской даме чистить картошку и жарить яйца — неслыханная наглость! В их представлении мужья ведут себя совершенно по-иному. Правда, они не делают поправки на то, что привыкли общаться с чужими мужьями. Старые расфуфыренные курицы, если не поставить их на место, испортят Лену вконец.

— Знаете, милые дамы, — непринужденным тоном застольного краснобая начал Колпаков, — в Японии существует любопытный обычай: провинившуюся жену наказывают палкой… — Он обвел взглядом окаменевшие лица. — И что интересно: если муж ее любит, он не должен пользоваться палкой толще мизинца…

— Ну, мы, пожалуй, пойдем, — поджав губы, поднялась Хомутова, следом встала Элеонора. — Леночке, видно, предстоит… э-э-э что-то там жарить…

— Я вас пока развлеку, — заверил Колпаков. — Самое удивительное: обычай не применяется. Спросите почему? Жены не дают повода. Ну, ни малейшего! Правда, странно?

— Спасибо, Геннадий, вы нас действительно развлекли, — холодно процедила Хомутова.

— Но там, где не ценят женщину, нет и прогресса…

— Это в Японии-то нет прогресса? — удивился Колпаков.

— Конечно, — вмешалась Элеонора. — Французские духи и вообще… А про японскую косметику я никогда не слышала!

«Срезав» таким образом Колпакова, дамы вышли в коридор, где принялись шепотом давать Лене советы, очевидно, по подавлению домашнего бунта.

— Кстати, Леночка, вынеси заодно мусор! — выкрикнул напоследок Колпаков.

Дверь за гостями захлопнулась.

— Что с тобой происходит? — с трудом сдерживая возмущение, спросила Лена. — Если хочешь выяснить отношения, можешь подождать, по крайней мере, пока уйдут подруги!

— У меня сложилось впечатление, что они переселились к нам насовсем. Последние полтора года мы остаемся вдвоем только ночью, да и то если кто-то из них не задерживается до утра. И какие они подруги? В матери годятся!

— По крайней мере, у них есть чему поучиться!

— В домашнем хозяйстве это не ощущается…

— Да, они не домохозяйки! Но ведь есть много других вещей, кроме кухни и плиты. Посмотри, как они выглядят! Разве ты не хочешь, чтобы твоя жена оставалась молодой и через двадцать лет?

— Если ты будешь прилежной ученицей, я этого уже не увижу.

— ?..

— Их жизненный опыт состоит из разводов, похорон, богатых старичков, поисков выгодных любовников. Хороши наставницы!

— Ты настроен предвзято, но это же не причина, чтобы запретить и мне с ними общаться…

Лена успокоилась и продолжала спор для порядка. Она любила, чтобы последнее слово оставалось за ней. Обычно Колпаков уступал. Но постоянные уступки расцениваются как слабость.

— Кое-что касается и меня лично. Питание всухомятку, «вынеси мусор» вместо приветствия, табачный дым, которого я не выношу…

Он умышленно обострил ситуацию и внутренне напрягся, приготовившись к взрыву, но на удивление обстановка разрядилась неожиданно спокойно.

— Ты просто голоден, потому и не в духе. Сейчас приготовлю что-нибудь, — кротко сказала Лена и вышла на кухню.

Колпаков удивился — только на миг. Так и должно быть. Железная непреклонная воля, ощущение силы и готовность достойно отразить самую яростную атаку на расстоянии чувствуются любым живым существом: злоумышленником, диким зверем и… Словом, любым живым существом.

Колпаков расслабленно растянулся в кресле. А ведь он был прав в тот далекий вечер у кинотеатра — Лена действительно стала покорной и послушной. Система не обманула ожиданий. Хотя…

Вскоре Лена пригласила его к столу. Она приготовила то, что он просил, а поскольку молодая супруга хозяйничала нечасто, ужин казался Геннадию особенно вкусным…

Подав чай — Колпаков так и не приучился пить кофе, — Лена пересказала домашние дела.

— Сантехники будут в среду, надо успеть завезти компакт; достала милый интерьерчик балкона, и человек есть, готовый сделать; да, приходили соседи: у Янчикова швы разошлись, вода протекает под подоконник, в седьмой квартире дверную колоду перекосило, у Писаревского обои отклеиваются — вот заявки…

— Писаревскую оставь, я займусь, остальное — в мусоропровод. И объясняй всем, что председатель кооператива — не столяр и не толкач, пусть сами решают вопросы текущего ремонта.

— Но они говорят, что это строительные недоделки и ты обещал…

— Недоделки доделаны, обещания выполнены, дом сдан в эксплуатацию — все. Мавр сделал свое дело — мавра можно удалить. Председатель умыл руки.

Колпаков встал, помыл и поставил на место чайную чашку, поблагодарил жену и в благодушном настроении прошел к себе в кабинет. Угловой диванчик, журнальный столик, торшер — место отдыха; письменный стол с вертящимся кожаным креслом, дающая направленный пучок света лампа на блестящем суставчатом кронштейне, приставная тумбочка для пишущей машинки, книжные полки, складная макивара в простенке — рабочая зона.

Все продумано, рационально, удобно. Ничего лишнего. Первоначально предполагалось, что это будет комната матери.

На столе лежала рукопись диссертации, на журнальном столике — несколько еще не переведенных книжек по карате и увлекательный детектив о триадах — могущественных преступных организациях Юго-Восточной Азии.

Колпаков остановился в раздумье между рабочим креслом и диваном. Тренированная железная воля, которой он очень гордился, позволяла преодолевать любые соблазны. Но сейчас он не посчитал нужным воспользоваться этим качеством и свернул к дивану.

«Полчаса отдыха, и за работу». В последнее время он разрешал себе работать не так интенсивно, как раньше, и даже сократил привычную продолжительность медитации. Но предпочитал не задумываться и не анализировать эти факты.

— Закрой глаза, Генчик! — Голос Лены предвещал какой-то сюрприз. — А теперь открой…

На ней был новый кожаный пиджак и юбка под леопарда. А какого еще сюрприза он мог ожидать?

— Нравится?

Лена, как манекенщица на подиуме, сделала несколько шагов, плавно развернулась.

— По-моему, мне идет. Как ты считаешь?

Что да, то да. Ей шли модные, броские, безумно дорогие вещи.

— Очень эффектно.

Колпаков мог расписать всю сцену, которая сейчас последует, кроме, пожалуй, одной детали: требуемой суммы.

— Вот и славненько!

Лена подсела к нему на диван, прижалась, обняла за шею, запах новой кожи щекотал ноздри.

— Такой случай — раз в сто лет, прямо домой принесли… Я так обрадовалась, но дороговато — восемьсот рэ… А у меня только триста, не упускать же из-за пустяка, вот я и подумала: муж у меня нежадный, женушку свою любит, значит, поможет. А, Генчик?

В карманах его костюма деньги были разложены на три пачки: пятьдесят рублей — за аренду зала, двести пятьдесят — Гончарову (брал в долг на первый взнос в кооператив) и столько же Лене.

— Вообще-то я хотел заплатить Вениамину…

— Зачем спешить, Генчик? Занял на пять лет, а за год почти выплатил. И как объяснишь, где взял? Опять скажешь, на скачках выиграл?

Колпаков действительно не был жадным, действительно любил жену, в ее словах действительно имелся известный резон. Поэтому он сложил пачки купюр вместе и отдал Лене.

Она в восторге чмокнула его в висок, покрутилась перед зеркалом в прихожей и упорхнула в ванную.

Колпаков сел к столу, придвинул папку с диссертацией и начал перебирать листы, пытаясь вникнуть в смысл написанного, но его отвлекал шум льющейся воды. Потом вода перестала идти, но он все равно не мог сосредоточиться.

— Закрой глаза, Генчик!

По особой тональности фразы он сразу понял, какой сюрприз приготовила Лена на этот раз.

Ночью Колпаков проснулся как от толчка. Что-то его тревожило, и он быстро нашел причину — какая-то мысль пробивалась из подсознания, порождая смутное беспокойство. В чем же дело?

Спорт? Нет, здесь все нормально. Когда Колодин подал в отставку, Геннадий вошел в должность председателя федерации, как рука в сшитую по мерке перчатку.

Кооператив? Построили в срок, в хорошем месте, по протекции Писаревского он стал председателем, справился и здесь, за что получил право выбрать квартиру и отделать ее по своему вкусу.

Институт? Да, трения, появились недоброжелатели, иногда ощущается противодействие, но Писаревский и его друзья помогают, тут он не соврал, и все будет хорошо…

Нет, не с казенными делами связано это беспокойство — с личными, с близкими и дорогими людьми…

Мать? Стыдно, нехорошо получилось, она настраивалась избавиться от Петуховых с их скандалами и чадом сгоревшего сала, от протекающей крыши и пересыхающих кранов, но вдруг ее место оказалось занятым Леной…

Беспокойное чувство ворохнулось, видно, причина рядом…

Лена? Ну, взбалмошная, своенравная, любит тряпки, водит предпенсионных подруг, это ерунда, живут они хорошо, неплохо живут, лучше многих, и к нему она хорошо относится, да, неплохо относится, хотя что тут хорошего, если жена «неплохо относится» к мужу, а он этому радуется?

Лена! Геннадий проснулся от того, что додумал наконец, надо же, во сне, при отключенном сознании, то, что много раз походя, мимоходом царапало его душу. Очень часто поступки ее увязывались с чем-то бесконечно от нее далеким, лежащим в другой плоскости, в другом пространственном и временном измерении, но ему знакомым до боли.

… изо всей силы…

… с максимально возможной скоростью…

… в наиболее уязвимую точку…

… чтобы добиться цели…

Знакомым, но почему до боли? Потому что мишенью служит он сам, и сразу другими становятся немудреные строки основного принципа. Болезненными, острыми, угрожающими, страшными, раздавливающими…

Как кастет или тигровая лапа, надетые на неожиданную покорность, внезапную ласку, нечастую нежность…

И тогда, целуя искаженное страстью лицо, всего лишь касаешься губами боевой маски опытного противника, умеющего выигрывать так, что побежденный и не подозревает о своем поражении.

Не властелин над «окружающими живыми существами», а марионетка, кукла, подвешенная за голову, руки, ноги…

Эта мысль поразила Колпакова окончательно.

«… По ниточке, по ниточке ходить я не желаю, отныне я, отныне я жива-а-я».

Они с Леной сидели в ресторане, в каком-то там из залов, сразу после свадьбы, а эту песню исполняла высокая худая певица в пиджаке из золотых чешуек, похожая на рыбу, а Лена смотрела на нее, помешивала проволочкой шампанское, выпуская газ, и как-то странно улыбалась неизвестно чему.

Может, уже тогда она чувствовала себя кукловодом, умело дергающим невидимые упругие нити?

Лунный свет положил на пушистый палас тень улучшенной, с форточкой, рамы, сверкнул на тонкой резьбе хрустальных рюмок в серванте, высветил безмятежное лицо покойно спящей Лены.

Да нет, ерунда!

И все же… Раньше Лена открыто пыталась взять его в руки, подавить волю, напрямую не удалось, и она изменила тактику — ведь в конечном счете он выполнял все ее желания… И вряд ли это происходило само собой — с первого телефонного звонка ее действия отличала расчетливая целеустремленность… максимум силы в уязвимую точку…

Он сам руководствовался этим принципом и добивался успеха.

Знаток карате побеждает любого непосвященного, но все меняется, если встретились два каратеки, тогда исход схватки зависит от большего мастерства одного из них. Решающую роль играют неожиданность, умение владеть собой, скрывать свои намерения и уровень подготовки.

Колпаков смотрел на красивый профиль жены, и душу терзали сомнения, самые страшные, которые существуют на свете: можно ли верить близкому человеку? Не являются ли ее слова, чувства, поступки ширмой, прикрывающей другой, чужой и совершенно незнакомый облик?

Тогда и история Одуванчика может оказаться ложью; Колпаков был готов бросить карате, а в планы Лены это, конечно же, не входило, наоборот — рушило все ее замысли и расчеты.

Куда он ударил «семерку»?

Колпаков выругался про себя.

«Что за чушь! Приписывать жене изощренное коварство, чудовищную хитрость — стыдно, батенька!»

Он лег на спину, расслабился, подышал низом живота, отключаясь от всего на свете. Не получалось. Буддийские монахи не были связаны тысячей нервов с окружающим миром, у них существовал обет безбрачия, они не подозревали близкого человека в лживости, и вообще монастыри наглухо отгораживались от всего суетного и мирского… Есть котлеты японскими палочками…

Колпаков встал, прошел на кухню, к аптечке, и выпил первую в жизни таблетку снотворного. Лекарство подействовало, через полчаса он спал. Но спал беспокойно, мчался с крутой горы на велосипеде или лыжах, а может, просто на груде бочек и ящиков, скорость угрожающе нарастала, впереди вспыхивали десятки красных огней. Стоп, стоп, стоп… Он и рад бы остановиться, но не мог: инерция неумолимо несла вниз, прямо на запрещающие сигналы.

Проснулся Колпаков поздно, вяло сделал разминку, пообещав себе, что вечером полностью выполнит положенные нагрузки. В последнее время он все чаще давал такие обещания и все реже их исполнял.

Зато Лена активно занималась спортом и по совету моложавых подруг каждое утро бегала вокруг искусственного озера неподалеку от их дома.

Пока Колпаков заваривал по специальному рецепту чай и варил яйца, Лена вернулась, весело поздоровалась, приняла душ и бодрая, освеженная уселась к столу. Она прекрасно выглядела, и у нее был отменный аппетит. После завтрака Колпаков отвез ее на работу, исполняя свою неукоснительную обязанность.

— Если красивую женщину не возит муж, обязательно предлагает услуги кто-то другой, — сказала она сразу после приобретения автомобиля. — А это, как ты сам понимаешь, чревато…

Она любила подобные перлы житейской мудрости, почерпнутые из известных ему источников. И была очень уверена в себе.

Высаживая жену возле обшарпанного здания торгово-закупочной базы, Колпаков взглянул на часы. Почти одиннадцать. Лена не знала толчеи общественного транспорта, спешки, не боялась опозданий. «Надо уметь устроиться так, чтобы не тратить нервы по пустякам, — говаривала она. — Тогда дольше проживешь и не состаришься».

Все окружающие ее дамочки — Зверева, Хомутова, Клавдия, Элеонора — безусловно, умели устраиваться. Колпаков вспомнил измученную переполненным автобусом мать, стремящуюся выйти пораньше, до начала часа «пик», нервно ожидающую, пока Петуховы освободят ванную, бросающую быстрые взгляды на пожелтевший циферблат допотопных ходиков.

Они были разными людьми и, хотя жили в одном городе, пожалуй, не имели шанса повстречаться: слишком разные интересы и круги общения, непохожие формы времяпрепровождения. Разве что в магазине… Да нет — те не заходят в продуктовые, в универмаги проникают со служебного входа и то редко: в основном заказывают, и все необходимое доставляется им прямо на дом.

А про чековые магазины мать узнала совсем недавно от Лены, удивленно рассматривала незнакомые бумажки с водяными знаками и толком так и не поняла, что это такое.

Ей это было чуждо и неинтересно, а Лена посмотрела с сожалением. Такие взгляды бросали на мать все ее наставницы во время свадьбы, они, конечно же, считали ее не сумевшей «устроиться», неудачницей.

Фасонный звук итальянского, за триста рублей сигнала оторвал Геннадия от размышлений. Мимо, солидно помахав рукой, прокатил бородатый Кулаков, за которым закрепилась красноречивая кличка Кулак.

Пока Колпаков смотрел вслед замызганной, в царапинах машине, мысли его переключились на Другое.

Городской мир карате за прошедшие годы здорово изменился. Получив на соревнованиях тяжелую травму и провалявшись несколько месяцев в больницах, бросил занятия Зимин. Побывал на всесоюзных курсах и приобрел квалификацию тренера-инструктора Окладов, совсем недавно удалось достигнуть того же и Котову. За драку с тяжким исходом осужден на пять лет Слямин.

Теперь официальных инструкторов было четверо, каждый вел одну спортивную группу. Кроме того, Колпаков, Габаев и Котов имели по одной абонементной, статус которых четко не определялся, а оплачиваемость тренировок не афишировалась.

Все «дикие» группы «ушли в подполье». Они снимали ведомственные залы, устраивались в переоборудованных подвалах, находили и приспосабливали любые пустующие помещения. Многие маскировались под секции самбо или дзюдо.

Незаконные секции были разношерстны: и небольшие группы фанатиков-энтузиастов, и целые платные школы, возглавляемые имеющим какоеникакое имя сенсеем. Последние преобладали: карате-бизнес получил широкий размах.

Изворотливые дельцы, не упускающие случая поживиться, широко эксплуатировали интерес к новому виду спорта и всячески его подогревали. По рукам ходили всевозможные самоучители, трактаты и наставления стоимостью от десяти до двадцати пяти рублей, продавались портреты столпов карате и комплекты фотографий, на которых они пробивали лбом толстенный слой черепицы, рубили ладонью бутылки, протыкали пальцем подброшенную тыкву.

К дефицитным товарам черного рынка прибавились кимоно, протекторы, складные макивары, доспехи и другой карате-инвентарь.

Но главным средством обогащения служили тренировки. Бизнесмены-сенсеи набирали по три-четыре группы, занятия проводили помощники, сами они появлялись в каждой на полчаса-час, благо все успели обзавестись автомашинами и резко повысили мобильность.

Спеша урвать побольше, каждый отталкивал от денежной лохани соперников, конкуренция была острой, и Зверев, попытавшийся организовать собственную школу, чуть не сломал себе шею и поспешно вернулся под крылышко Колпакова.

В лидеры подпольных сенсеев довольно быстро пробивался Кулаков. Этому в немалой степени способствовала физическая мощь, природная жестокость и навык ломать кости, о котором очень быстро стало известно заинтересованным лицам.

Кулак не признавал авторитетов и даже своего бывшего наставника не ставил ни в грош, что приводило Габаева в бешенство. Бели когда-нибудь их пути пересекутся, кому-то не поздоровится. Колпаков считал, что не поздоровится обоим.

После того как Колодин, убедившись, что не в состоянии справиться со стихией, подал в отставку и его место занял Колпаков, Кулак стал оказывать новому председателю знаки внимания, но, не встретив взаимности, отошел на исходные позиции. Хотя давал понять, что выделяет Геннадия из серой массы и готов поддерживать как деловые, так и дружеские контакты.

«Вот опять, легок на помине!»

Небрежно приткнув машину к тротуару, Кулаков поджидал его, делая жесты, приглашающие остановиться.

Геннадий притормозил, вышел. Кулак корректно поклонился, он нагнул голову в ответ, но руки не протянул.

— Почему вы не явились на заседание федерации?

Если официальность вопроса и смутила бородача, то вида он не подал.

— Там разбирались незаконные секции карате, при чем здесь я? Мы с ребятами немного занимаемся самбо, так, для себя. Все чинно-благородно.

— Знаю, новичка вталкивают в круг и бьют, а он должен суметь защититься. Испытание на прочность. У одного сотрясение мозга, у другого — серьезные ушибы.

— А заявления от пострадавших есть? То-то! Иной упадет в подвал, а придумает черт-те что… Это Гришка козни строит, не может простить моего ухода. А если я его перерос и сам стал сенсеем?

Колпакова коробил развязный, самоуверенный тон бородача, пренебрежительное упоминание о бывшем учителе, которому он раньше заглядывал в глаза и с подобострастием ловил каждое слово.

— А кто вас аттестовал как сенсея?

— Вот в том и загвоздка. — Кулаков недовольно боднул воздух. — Без бумажки ты букашка, лишь с бумажкой — человек. Знания, опыт — все побоку, подавай документ. А где его взять? Ездил в Москву, вот он я, экзаменуйте, испытывайте! Нет, нужно направление от федерации, опять за бумажкой дело! Так вот я и говорю, — бородач доверительно придвинулся, — дайте направление! Вам ничего не стоит — бланки под рукой, подпись всегда при себе! А за мной не заржавеет!

Он многозначительно подмигнул.

— Где вы работаете? — поинтересовался Колпаков, хотя прекрасно знал ответ.

— Гм… Пока, временно, нигде.

— А в связи с чем оставили предыдущее место?

Кулак глянул бешено, но сдержался.

— Про то все знают… Профессиональная непригодность… Еще посмотреть, кто к чему пригоден… Да не в том дело! Не в медицину прошусь, на кой она сдалась!

— При таких обстоятельствах федерация не сможет рекомендовать вас на учебу. Да и вряд ли вы пройдете аттестацию — уровень подготовки не тот.

— Ты за мой уровень… — Кулаков осекся. — Федерация ни при чем, ты сам мне дай бумажку — и дело с концом! А дальше — мои заботы. И внакладе никто не останется: я тебе за нее тыщу отстегну, прям счас!

— Неужели при себе такие деньги носишь? — удивился Колпаков, и Кулаков расценил это как согласие.

— А чего? Сегодня сбор делал… Садись в машину.

Бородач плюхнулся на сиденье водителя и отщелкнул кнопку замка задней двери, но Колпаков остался стоять, наблюдая, как он вытаскивает рассованные по карманам деньги.

Кулак набирал большие группы и под предлогом того, что обучает не банальному, как во всех других секциях, карате, а более сложному и опасному виду — кунг-фу, драл по сорок, а то и по пятьдесят рублей с человека.

— Счас сделаем, если у тебя бланков с собой нет, заедем… Тебе какими лучше?

Он говорил уверенно-фамильярно, с легким оттенком снисходительности: свои люди, чего кочевряжиться! А деньги разложены по достоинству купюр с необычной для этого неряшливого орангутанга аккуратностью. Любит денежки, сволочь!

— Крупными.

— А-а-а, — понимающе осклабился Кулак, — значит, тратить не собираешься… И правильно, пусть полежат…

Он отслюнил пачку двадцатипятирублевок и, держа руку на отлете, замешкался.

— Сверни трубочкой, — ровно сказал Колпаков.

— Трубочкой? — На бородатом лице отразилось непонимание.

— Да, и потуже.

— Счас сделаем, у меня и резинка есть, перехватим. Готово! Толстовато, но ничего, поместится…

— Тебе видней. Теперь засунь их себе…

Колпаков точно назвал, куда именно следует засунуть денежный рулончик, и тут же схватил дернувшегося было бородача мертвой хваткой за кончик носа, а другой рукой рубанул, будто отсекая зажатую часть. Хлынула кровь.

Варварский прием, но не опасный, ошеломляет противника, выводит из строя, не причиняя вреда здоровью. Существенного вреда — хрящ, как правило, ломается, но тут уж ничего не попишешь.

Кулак взревел, рванулся, чтобы выскочить на простор и уничтожить обидчика, пришлось вздернуть его большим пальцем за челюсти и опрокинуть обратно на сиденье.

— Тихо, приятель, не шуми. Приедет милиция, а ты тепленький, и деньги трубочкой… Хоть картину рисуй «Взяткодатель перед лицом закона». И кого покупать надумал?

Кулаков замычал, Геннадий ослабил нажим.

— Я честно, без халтуры, в одной секции зарабатываю — и хватает. Своим трудом, между прочим, и знаниями. А ты привык нахрапом. Все твои «контактники» в восторге: как же, здоровенного лба на бензоколонке вырубил! Большой подвиг! Лез без очереди да еще ударил неподготовленного человека в сердце. Есть за что уважать! А кого не запугать — попробуем купить. Мразь ты все-таки, Вова, вот что я тебе скажу. И врачом был никудышным, людей калечил, и спортсмен паршивый: нахватался вершков да сломал ногу Хомутову — вот и все заслуги. Набрался наглости — захотел сенсеем стать, и опять халтура: в три секции не успеть, завел помощников, сам только пенки снимаешь.

Кулаков пробубнил что-то сквозь окровавленный платок.

— Нельзя так, Вова, — с театральной назидательностью завершил Геннадий. — Начинай по-другому жить, правильно.

Он отпустил Кулакова, брезгливо отер испачканные пальцы и пошел к своей машине.

— На себя посмотри, — прогундосил сзади неузнаваемый голос. — Ты-то правильно живешь?! И людей калечишь, и пенки снимаешь, только делаешь это в перчаточках, вроде с приличием. А какое здесь приличие? Ты меня презираешь, асам точно такой же!

Бородач поперхнулся и клокочуще закашлялся.

«Отвезти его в травмпункт, что ли? — подумал Колпаков. — Ничего, оклемается и сам доедет, дорога знакомая».

— Даже хуже меня, потому что порядочным прикидываешься. Институт, диссертация… Ширма! С зарплаты ты машину купил и кооператив построил? То-то! А еще председатель, мораль читаешь…

Кулаков снова закашлялся. Почему-то его слова стали задевать Колпакова.

— И вокруг все такие же двоедушные. Все! Даже жена тебе рога с Гришкой наставляет!

— Что ты сказал?

Он прыгнул, но не успел: машина рванула с места, мелькнуло страшное, с растрепанной окровавленной бородой лицо, но невероятно: рот Кулакова раздирала торжествующая улыбка победителя.

Последняя фраза засела в душе как заноза. Геннадий механически провел практические занятия, машинально обсудил с Гончаровым какие-то текущие вопросы, кивая, выслушал приглушенную скороговорку Писаревского. Хотелось, чтобы побыстрее все закончилось — побыть одному, собраться с мыслями.

Но такой возможности не представилось: освободившись в институте. Колпаков должен был спешить на квартиру Клавдии. Все уже собрались: непотускневшие жемчужинки в бархатной коробочке. Колпаков усадил их на ковер в два ряда, только Лена и Элеонора не могли принять позу лотоса и просто подогнули ноги по-турецки, и начал привычную форму расслабления.

Женщины старательно отрешались от повседневности, свято веря, что это продлит молодость. Сквозь прищуренные веки Геннадий рассматривал спокойные, незамутненные житейскими заботами и раздумьями о своем месте в жизни лица. Им-то и не нужен еженедельный час психологической разгрузки: без всяких медитаций отброшены обычные женские проблемы, неприятные эмоции, переживания.

Лена и Гришка… Немыслимо… Впрочем, рогоносцу всегда невозможно представить постыдный факт… А скорее всего избитый и униженный бородач просто соврал, чтобы причинить боль… Но почему именно такая ложь пришла ему в голову? И почему сам Геннадий размышляет над последними словами Кулакова, не отвергнув их с ходу, как совершенно абсурдные?

И в машине по дороге домой Колпаков продолжал терзаться сомнениями. Лена сидела надутой — он не захотел остаться пить кофе, — а он чувствовал себя сползающим в глубокую, без дна яму с осклизлыми стенками.

Жизнь складывалась не так, что-то следовало менять.

В этот вечер Колпаков заставил себя выполнить отложенные «на потом» физические упражнения, обежал несколько раз вокруг озера, после душа сел к письменному столу за работу.

«Завтра пойду к Габаеву», — решил он. Пора наконец расставить все по местам.

— Геннадий, завтра надо сдать бутылки, в кладовку уже не войдешь! — Лена гремела посудой, распихивая по вместительным сеткам бутылки из-под боржоми, пепси-колы и коньяка, который они с подружками добавляли в кофе во время своих посиделок.

Подворачивалась объективная причина, и неприятный визит к Гришке можно было отложить на неопределенное время.

— Тебе что, денег не хватает? — огрызнулся он, — Дело не в деньгах. Дома должен быть порядок, а захламленность кладовки и балкона я терпеть не намерена.

«Ладно, везде успею. Как всегда успевал. Главное, не сбавлять темпа».

Возле приземистого, наскоро сбитого из толстых неструганых досок ларька в упорном молчании толклась позвякивающая очередь. Колпаков недовольно оглядел людей, похожих, как содержимое сдаваемой посуды, и разных, как этикетки на ней. Очередь жила своей жизнью со специфическими проблемами и заботами, окунаться в которые не было ни малейшего желания.

— Сколько время? Щас перерыв…

— Какой там! Только час как открылся…

— А чо ему? Захочет и закроет. Чо этот очкарик копается? Давайте быстрей!

У окна произошла заминка: растрепанный приемщик отказался брать бутылку с оставшимся от пробки кольцом полиэтилена, и круглолицый дядя в старомодных очках растерянно просил у окружающих нож или бритвочку.

— Интеллигент, его душу, сухое пьет и открыть не умеет! Отходи в сторону!

— Ладно, давай, я без ножа обойдусь, — сжалился востролицый мужичок с согнутой ногой, обутой поверх гипса в растянутый дырявый носок. Переступив костылем через старую клеенчатую сумку, он взял бутылку и мгновенно сорвал пластиковое кольцо зубами.

С извиняющейся улыбкой очкарик протянул еще одну, потом еще…

Инвалид, не закрывая рта, очищал горлышки о нижние зубы, как консервным ключом работал, только по прыгающей челюсти да брезгливому оскалу было видно, что в массовом исполнении процедура тяжела и неприятна. Колпаков представил привкус пыли и полиэтилена, скользящее по зубам стекло и раздраженно сплюнул.

А очкарик, уже без улыбки, деловито извлекал из сетки замызганные бутылки и подавал «консервному ключу», поднимая для удобства на уровень рта.

— Ну, вы здесь играйтесь, а у меня обед, — равнодушно сказал приемщик и привычно захлопнул окошко.

— Только начал работу — уже обед!

— Я же говорил! Кто ему указ?

— Что он сказал?

— Закрылся, вот что сказал!

— Что?

— Закрылся, глухая ты тетеря!

Человек, которого обозвали глухой тетерей, стоял за инвалидом. Колпаков видел только спину в клетчатом поношенном пиджаке.

— Как это закрылся?

Пиджак подался вперед, и мощный удар вышиб филенку деревянной ставни. Колпаков напрягся в нехорошем предчувствии. Ударить так мог только профессионал высокого класса…

— Ты что, алкаш, в милицию… — Грозный крик задушенно прервался: клетчатый рукав нырнул в окошко и наполовину вытащил растрепанного человека наружу.

— Работай, гад, а то остаток жизни будешь зубы в руке носить!

Голос был незнакомый, но предчувствие не оставляло Колпакова.

Приемщик плюхнулся обратно за прилавок, одернул халат на груди, нервно повел головой на кадыкастой шее и заорал на оторопелого очкарика:

— Что стоишь как пень, всю очередь держишь!

С извиняющейся улыбкой очкарик стал выставлять бутылки на прилавок.

После него сдал посуду инвалид, затем клетчатый пиджак. Колпаков ждал; когда человек, ссыпая в карман мелочь, повернулся, он уже готов был с облегчением перевести дух, но в следующую секунду усилием воли сдержал стон: незнакомое лицо было лицом Рогова.

От чемпиона ничего не осталось. Человек, двигающийся как заводная игрушка, постаревший, обрюзгший, с деформированными чертами лица и новой красной полосой через лоб с белыми поперечинами от скобок, так же отдаленно напоминал блистательного победителя, как выношенный до предела клетчатый пиджак был похож на модный костюм, заботливо купленный когда-то красавицей Стеллой.

Рогов шел прямо на Колпакова, но не улыбнулся, не поздоровался, хотел обойти. Когда Геннадий осторожно придержал его за рукав — напружинился, глянул с угрозой, прищурился напряженно.

— Ты, тезка? Здоров! Вот сволочь, хотел закрыться, а на людей наплевать!

Колпакову показалось, Рогов тяжело пьян, но он тут же понял, что тот не менее мучительно трезв и это состояние для него совершенно непереносимо.

— Пойдем, тезка. — Рогов подхватил его под локоть и увлек за собой к цели ясной и единственно необходимой.

— Они сейчас все обнаглели, вот и сопляки… — Он осторожно коснулся лба. — Если бы трезвый — поубивал! Забыли, хорошего никто не помнит… Знаешь, почему я проиграл первенство мира? Поскользнулся на банановой корке — и все дела… Тогда меня любили, приглашали, уважение, почет… А сейчас? И миллионер, сволочь… Глухая собака ни одному хозяину не нужна. Ну да он еще пожалеет!

— Где вы сейчас работаете? — громко спросил Колпаков.

— А Стелла живет с парикмахером. Не слышал? Я ей все оставил, одни медали сто тысяч стоят, но мне ничего не надо. А? Что смотришь?

— Вы работаете? — почти выкрикнул Колпаков и, поймав напряженный взгляд Рогова, понял, что он читает по губам.

— Работаю. Ходячей отмычкой. Видал, как я этого хмыря открыл? Знаешь, почему я тогда проиграл? Негр уже был мой, но я не достал. Сказать почему? Потому что у них мафия, на негра знаешь какие ставки были? Вот и бросили банановую корку. И все дела. Теперь-то что — Стелла с парикмахером живет, миллионер завел молодого битка, здорового, крепкого. Стеллу я никогда пальцем не трогал, а до хозяина как-нибудь доберусь…

Колпаков высвободил руку и остановился. Рогов этого не заметил, продолжал говорить, жестикулировал на ходу, когда он вскидывал руку, было заметно, что пиджак болтается на нем, как на вешалке. От прежнего Рогова ничего не осталось. Разве что удар. Не тот, конечно, что раньше, но все же…

Возле оставленных сеток с бутылками крутился застенчивый очкарик.

— Забирай. — Колпаков пнул свою сетку с бутылками ногой и сел в машину.

Человек в старомодных очках с извиняющейся улыбкой переложил бутылки себе в сумку, а сетку протянул в приоткрытое окно.

Не глядя на него. Колпаков дал газ.

Гришка жил в двухкомнатной, хитро обустроенной квартире. Одна комната, сразу напротив входной двери, напоминала аскетизмом келью буддийского монаха: голые стены с большими портретами мастеров карате, деревянный пол, покрытый циновкой, блок для растяжек, резина, складная макивара.

Здесь Гришка занимался сам, иногда тренировал в индивидуальном порядке одного-двух учеников. Но главное назначение спартанского жилища — поддерживать миф о незыблемой верности принципам Системы, подчинении ей всего жизненного уклада.

Это действовало: в «осведомленных» кругах считали, что Габаев вплотную приблизился к высшим тайнам бытия и скоро перейдет на качественно новую ступень в карате. Слухи старательно распространялись учениками. Габаев снисходительно улыбался, но их не опровергал.

Вход во вторую комнату был замаскирован под платяной шкаф. Там имелся мягкий диван, полированная стенка, шторы в тон обоям, бар, кресло и все необходимое, чтобы компенсировать недополученный в убогой обители послушника комфорт.

Габаев дома ходил в старом вылинявшем трико, черное расписное кимоно берег для торжественных случаев.

— Погоди, я сейчас.

Он прыгал перед макиварой, отрабатывал какую-то связку, а Колпаков прошел на кухню напиться.

Вода из крана шла теплой, он заглянул в холодильник. Там лежали грубые куски неоструганных досок и несколько кирпичей.

«Да что он, умом рехнулся!» — изумился Колпаков, вытаскивая отрезок доски.

Нет, Габаев знал, что делает. Предварительно он вымачивал предметы, вода проникала в поры, находила мелкие трещинки, а замерзая, распирала их, нарушая целостность материала.

Колпаков хватил доской о колено, она лопнула, на изломе поблескивал лед. Ай да Гришка! Ну и жук!

С обломками доски в руках Геннадий вернулся в комнату.

— Мошенничаешь?

Гришка ничуть не смутился.

— Глупости. Зачем мне мошенничать? Ты же знаешь, что я разбиваю и потолще. Просто иногда подворачиваются платные демонстрации, а на них руки портить ни к чему.

— Это и есть мошенничество.

Обломки с грохотом полетели в угол.

— Никакого. В принципе я могу сокрушить предмет, зрители это знают, ждут и получают то, что хотят. В чем обман? В том, что я немного облегчил свою задачу?

— Странная логика. Все перевернуто с ног на голову!

— У каждого своя. Ты же не учить меня пришел. Что скажешь?

Колпаков молча стоял на пороге, переводя взгляд с портрета Брюса Ли на успокаивающего дыхание Гришку.

Родившееся под влиянием минуты решение прийти и спросить напрямую сейчас показалось глупым до беспомощности. Так же, как и надежда понять что-нибудь здесь, в хитроумной двуликой квартирке — месте предполагаемого преступления, отыскать какую-либо обвинительную улику или, напротив, — найти обеляющее, снимающее все подозрения доказательство. Ничего он здесь не найдет, а уж радостного, светлого, облегчающего душу — и подавно.

И сказать Гришке ему было нечего. Впрочем… Все равно что-то надо менять, и сейчас он понял, — с чего следует начать. Так пусть Габаев станет первым сенсеем, который это услышит.

— Скажу я тебе то, что решил закрыть абонементные группы. Точнее, прекратить оплату за занятия.

Колпаков ждал возмущения, гнева, удивления, наконец, но реакция оказалась совершенно неожиданной.

— Тоже мне новость. Все так сделают, пока волна не пройдет.

— Какая волна?

— Не прикидывайся. Серебренников разузнал про платные тренировки, подключил оперотряд, они много всякого раскрутили. Особенно про Кулакова и Котова. Так что сейчас только и остается лечь на дно и пережидать.

Габаев криво улыбнулся.

— Чего рот раскрыл? Испугался? Я уже успел к адвокату сбегать, проконсультировался. Если частное лицо за деньги дает уроки — математики, гидроботаники, карате, — претензии могут быть только материального характера. Налоги, взыскание необоснованного обогащения и тому подобное. Так что не бойся — в тюрьму не посадят!

Гришка улыбнулся и второй половиной рта.

— Да и до размеров дохода не докопаются. Мы же бухгалтерских книг не ведем. В случае чего заплатим по сотне-другой, и дело с концом!

Габаев радостно улыбался. Шкуре ничего не угрожало, деньги тоже останутся целы. Чего волноваться? Скандал, позор, осуждение окружающих — комариные укусы для слона. Такое же животное, как его бывший любимый ученик. Неужели он и Лена…

Очевидно, на лице Колпакова что-то отразилось — Гришка стер улыбку и заметно напрягся.

Нет, не сейчас. Но если действительно…

— Тогда поберегись, Григорий.

— Обязательно. Абонементные секции распускаю на каникулы и ложусь на дно. До меня не достанут!

Недалеких людей губит самоуверенность. Через неделю состоялось заседание спорткомитета, на котором Серебренников дал развернутую информацию об извлечении нетрудовых доходов из занятий карате. Наряду с другими назывались фамилии Кулакова, Котова и Габаева. Колпаков сидел как на иголках, каждую секунду ожидая своей очереди, избегал тяжелого взгляда разгневанного Стукалова и многозначительного, как ему казалось, Серебренникова.

Обошлось. Но облегчения не наступило. Впервые в жизни он чувствовал себя воришкой, оказавшимся на грани разоблачения. Мелко, жалко, постыдно. Выходя из ДФК и глядя, как скачет диковинный противовес в прозрачном цилиндре, он вспомнил, что Стукалов привез его из заграничной командировки, истратив почти всю валюту. Игорь Петрович был увлекающимся человеком, а увлеченности свойственно бескорыстие.

Как же энтузиасты карате превратились в обычных дельцов? Правда, не все: Зимин никогда ни марал рук, Окладов…

Кто еще?

Колпаков задумался. У себя он уже объявил, что отныне занятия будут бесплатными, но вряд ли это можно считать искуплением вины.

Кому же развивать карате? Спорткомитет дисквалифицировал Габаева и Котова, о «диких» тренерах сообщено в милицию, будут приняты меры по месту их работы, ужесточен контроль за использованием ведомственных спортивных залов… Но как быть с новым видом спорта в целом?

Себя Колпаков уже не считал вправе возглавлять федерацию и собирался немедленно подать в отставку. Продолжать ли тренерскую работу, он еще не решил. Если нет, кто останется? Восторженный сторонник Системы Коля Окладов, которого не испугали даже два сотрясения мозга?

Своими мыслями он поделился с женой. Лена не советовала бросать тренерскую работу, а тем более уходить с поста председателя федерации.

— Ты слишком мнителен, Генчик. Если каждый начнет так болезненно переживать всякие нюансы, некому будет работать. Считаешь, что запустил дело, — поправляй его!

И снова ей нельзя было отказать в логике, хотя у Колпакова шевельнулась мысль, что руководствуется она другими, не высказанными вслух соображениями.

Писаревский, к мнению которого он привык за последнее время прислушиваться, тоже предостерег от резких решений.

— Пост хотя и общественный, все равно — почет и уважение обеспечивает. Кому-то нужен, всем интересен. Это не шутка. Капитал нажить трудно, а потерять легко. Тем паче самому бросать — настоящая глупость. Можешь мне поверить…

Теперь о диссертации. Публикаций мы сделали достаточно, с апробацией помогут, я звонил приятелю в Москву, он главный инженер крупного завода — что угодно внедрит. Во всяком случае, официально все проведет и справку выдаст — комар носа не подточит… — Толстяк благодушно рассмеялся. — Так что не тяни. Через пару месяцев скатай в Москву, оформи практическое внедрение и остепеняйся!

Колпаков мрачно промолчал. С диссертацией у него шло не так гладко, как представлял Писаревский.

Дронов считал ее сырой, требующей доработки. Гончаров придерживался такого же мнения. В глубине души Колпаков был с ними согласен, но, с другой стороны, защищают и более слабые. Почему же он должен лезть из кожи, делая «конфетку»? И так вечная нехватка времени, постоянная спешка, когда проводить дополнительные измерения?

Была и еще одна причина, в которой Колпаков не признавался даже себе: он утратил интерес к работе, потерял перспективу. Так бывает, когда отрываешься от проводимых исследований, перестаешь следить за литературой, постоянно обдумывать проблему.

Так или иначе, но сто шестьдесят листов машинописного текста, представленные им в срок на кафедру, заведующий и научный руководитель считали только заготовкой, «болванкой» диссертации.

Не привыкший отступать, Колпаков ринулся в атаку.

— Послушай, Веня, что тебе стоит поддержать меня перед Ильей Михайловичем? Пусть, мол, кафедра рассмотрит… кафедру проведешь как положено: рекомендовать к защите. Старик упорствовать не будет, ведущую организацию и оппонентов мне подберут доброжелательных, совету придираться не к чему, ВАК пройдет по инерции… И все! Сейчас моя научная судьба уперлась в тебя!.. Я не люблю одолжений и никогда не просил, но мы столько лет дружим… Неужели ты не поможешь мне в такой важный момент?

Гончаров слушал, опустив голову, когда он закончил, поднял колючий взгляд.

— У людей же глаза не завязаны! Каждый видит — курица перед ним или кошка. Что ты мне предлагаешь? Загипнотизировать Дронова, погрузить в транс рецензентов? Я этого не умею. И, честно говоря, не хочу.

Гончаров говорил спокойно, но чувствовалось, что спокойствие дается ему с трудом.

— А вот ты стал мастером на всевозможные фокусы. Без рекомендации кафедры публикуешь заведомое сырье не только в наших сборниках, но и в отраслевых журналах. — Он запнулся, но с видимым усилием продолжал:

— Выигрываешь крупные суммы в спортлото и тотализатор, ухитрился выплатить почти весь долг за кооператив, купил автомобиль, отгрохал шикарную свадьбу…

— При чем здесь это!

— Решаешь совершенно чуждые скромному аспиранту вопросы, весь город звонит, просит, благодарит…

— При чем здесь…

— Выступаешь с разоблачениями на собраниях под аплодисменты записных интриганов и снискал у них немалую славу…

— При чем…

— Но скажи, какое отношение эти фокусы имеют к науке? И можешь ли ты с их помощью протолкнуть незрелую диссертацию? Или хочешь и меня записать в иллюзионисты?

Колпаков вскочил.

— Ударить собираешься? — хмыкнул Гончаров. — И здесь ты преуспел: институт кишит слухами про кулачные подвиги «сенсея». Но за все это степени не присуждают.

Колпаков снова опустился на жесткий неудобный стул.

— А нужна моя товарищеская помощь — пожалуйста. Включай установку, остаемся после работы, едем ко мне считать, обсудим любой вопрос — все что угодно. Но, — Гончаров излюбленным жестом уставил в собеседника палец, — но без дураков, шутов и фокусников. У меня не столь известное имя, но я им дорожу.

— Ясно, — холодно сказал Колпаков. — Спасибо за отзывчивость.

Когда он пересказал разговор Писаревскому, тот опять благодушно посмеялся.

— Поработай немного над устранением замечаний, чтобы не упрекнули, будто не прислушиваешься, выжди пару месяцев, обзаведись справкой об использовании результатов исследования на крупном производстве. Что получается? С одной стороны, трудолюбие, послушание, внедрение в практику, с другой — придирки, академические амбиции, излишнее теоретизирование, отрыв от реальности.

Писаревский сиял, от оживления чуть перебирая ногами, как боксер в предвкушении выигрышного боя.

— Такова будет объективная картинка конфликта, и мотивы без труда определятся: борьба старого, рутинного с новым, прогрессивным. Кого поддержит партком, ректорат, на чьей стороне окажется общественное мнение, даже если его специально не подготавливать?

Да, в этой сфере он был непревзойденным мастером!

— Мне вовсе не хочется начинать научную карьеру с разбирательств в общественных организациях.

— Гончаров с Дроновым — умные люди, они никогда не пойдут на конфликт, поверь моему опыту. И потом, какой же ты боец, если избегаешь схватки?

Толстяк похлопал Геннадия по плечу, попросил принять в секцию «одного хорошенького паренька», призвал не расстраиваться и не делать глупостей. Под глупостями он имел в виду оставление поста председателя федерации: возможности Колпакова гений интриги умело использовал в своих сложных взаиморасчетах с окружающими.

Колпаков считал себя самостоятельным человеком, но мнения окружающих, тем более близких людей, оказывали на него влияние. И он решил остаться.

«Если не выгонят с треском, — подумал он. — Гришка, подонок, на всех углах трубит про несправедливость: рядовых тренеров, мол, дисквалифицировали, а председатель процветает, хотя тоже грешен…»

Ближайшее заседание федерации посвящалось нарушениям правил тренировок по карате. С сообщением выступал Крылов.

— В последнее время установлены случаи незаконного обогащения отдельных лиц, использующих интерес к новому виду спорта.

Колпаков напрягся. Впрочем, внешне это никак не проявлялось: он умел великолепно владеть собой.

— Некоторые «тренеры», — интонацией капитан выделил кавычки, — получали до нескольких тысяч рублей в месяц.

Присутствующие ахнули. Колпакову стало спокойней — на фоне подобных масштабов он неразличим. Кто же ухитрялся так дурить простаков?

— К ним предъявлены судебные иски о взыскании незаконно полученных сумм в доход государства, приняты меры общественного воздействия, двух инструкторов дисквалифицировали. Но корысть — только одна сторона медали.

Крылов поставил на полированный стол раздутый, тяжело звякнувший портфель, откинул крышку и начал выкладывать предметы, знакомые присутствующим в основном по картинкам. Разнообразные нунчаки: из дерева, гетинакса, пластмассы, на короткой цепочке, отрезке ремешка, шарнире…

Короткие заостренные, иезуитского вида метательные палочки…

Блестящую полированной сталью когтей «тигровую лапу»…

Грубые ножи с веревочными стабилизаторами…

— За незаконное изготовление и ношение холодного оружия привлечены к ответственности четверо, изъято более двадцати единиц подобных штук. — Крылов прихлопнул горку зловещих, каких-то чуждых здесь предметов. — Осужденный год назад Слямим за отдельную плату обучал метанию ножей. Известный вам Габаев пытался создать для себя отряд телохранителей и по ночам учил их смертельным ударам…

«Так вот чем он занимался на поздних тренировках! Ну и гад», — зло подумал Колпаков.

— В городе участились случаи хулиганских нападений с целью отработки приемов карате…

— Так нельзя, — с места сказал Окладов, глаза его яростно блестели. — Если хулиган ударил кого-то ногой, то при чем здесь карате? Разве раньше подобного не случалось? Настоящий спортсмен никогда не поднимет руку на слабого!

— А ногу поднимают, — с обычной суровостью пробасил Литинский. — Раз запреты сняты — бей чем и куда хочешь? Чего церемониться? Вот и бьют.

— Хулиганы были всегда!

— Верно. А теперь они получили пример для подражания. Бух ногой в живот, без всякой техники, а результат — смертельная травма!

Окладов собирался возражать, но Колпаков попросил не перебивать и предложил оперуполномоченному продолжать выступление.

— Таким образом, развитие карате отрицательно отразилось на состоянии законности в городе.

Крылов сложил экспонаты в портфель и оглядел присутствующих, как бы раздумывая, говорить что-то еще или нет.

— Вывод? — громыхнул Литинский.

— Мы считаем целесообразным прекратить популяризацию этого вида, резко ограничить число секций…

Окладов скривился как от зубной боли.

— В настоящее время рассматривается проект закона об ответственности за нарушение правил обучения карате.

— Но поймите, нельзя из-за нескольких случаев перечеркивать полезнейшее дело, — взволнованно заговорил Окладов. Страдальческая гримаса не покидала его лица. — Это совершеннейшая система физического и духовного развития! Ее надо окультурить, привить к нашим условиям! Изучать с детского сада, потом в школе…

— Прекраснодушная близорукость, — раздраженно ответил Крылов и сел.

— Может быть, Николай, ты предложишь раскармливать молодых людей до ста пятидесяти килограммов и выпускать в круг — кто кого вытеснит за черту? Ведь борьба сумо, по-твоему, тоже полезна, — вмешался Серебренников.

— Это другое… Но карате… Развитие тела, познание себя, воспитание воли… — Окладов мучился от непонимания окружающих.

— Убежденность, конечно, хорошее качество, — продолжил Серебренников. — Но нас тревожит, что комсомольцы, да и несоюзная молодежь пытаются часами просиживать в трансе, добиваясь какого-то «просветления»… — Голос Владимира стал жестким. — Нас тревожит, что они одурманиваются всякой мистической чепухой, читают кустарно размноженные трактаты по даосизму, дзен-буддизму и еще черт знает чему.

— Кстати, незаконное использование множительной и копировальной техники является правонарушением, — дал справку Крылов.

— И мы будем решительно бороться со всем этим. — Серебренников резко взмахнул рукой. — Позиция городского комитета комсомола — карате в наших условиях приносит вред!

— Да нельзя же так, нельзя, — продолжал страдать Окладов, обводя горячим убеждающим взглядом членов федерации. — С водой выплескивать ребенка…

— Прекраснодушная близорукость! — повторил Крылов и встал. — Я не хотел сегодня об этом говорить, но придется. — Он сосредоточенно свел брови. — Вчера в Зеленом парке совершено убийство. По заключению экспертов — одним из приемов воспеваемой этим молодым человеком прекрасной системы физического и нравственного развития.

Сообщение произвело впечатление разорвавшегося снаряда. Даже Окладов побледнел и не произнес ни слова.

Федерация приняла решение оставить в городе две секции, ограничить их численность, принимать только зарекомендовавших себя активистов из числа дружинников и членов комсомольского оперативного отряда.

Решение прошло единогласно при одном воздержавшемся.

Колпаков вышел из ДФК вместе с Крыловым.

— Что за парень этот Окладов? Прямо фанатик какой-то.

— Он действительно очень увлечен. Даже вел переписку с различными инстанциями о введении преподавания карате с младших классов. Огорчался, что его не поддержали.

Капитан раздраженно передернул плечами, громыхнув содержимым раздутого портфеля.

— Николай вообще идеалист. Но он искренен и честен, у него совершенно чистые руки. Он считает, что такие качества присущи большинству людей, а карате способно очистить и облагородить самую замшелую душу…

— Прекраснодушная близорукость! — в третий раз сказал Крылов. — Опасная и вредная!

— Вы судите со своих, милицейских позиций…

— Расскажите это матери убитого вчера человека!

— Николай прав в одном: тот, кто сумел освоить азы карате, а на это уйдет два-три года, проникается одновременно убежденностью…

— Да ничем он не проникается! Оглянитесь вокруг, даже без нашей статистики видно, во что выливаются «безобидные» увлечения! На Руси всегда существовало правило: драка до первой крови, ноги в ход не пускать, лежачего не бить… И вдруг запрет снимается: все дозволено!

— Можно подумать, до введения карате не было хулиганства…

— Было. Но сейчас положение ухудшилось. Пример тому — вчерашний случай.

— Многое просто-напросто преувеличено. Любой боксер, борец, футболист могут нанести смертельный удар. И пусть он окажется не столь сложным, как этот…

Они шли вдоль огораживающего стройку забора, и движение Колпакова напомнило капитану выхватывание пистолета для выстрела в воздух: рука метнулась к левому бедру и резко выпрямилась, направляя ствол вверх; но никакого оружия в ней не было, а короткий сухой треск оказался звуком лопнувшей доски.

Колпаков выпустил воздух и спокойно продолжил:

— Потерпевшему никакой разницы не будет.

Крылов остановился, рассматривая повреждение. Древесина вогнулась, треснула, как переносица… И на таком же уровне…

— Где вы находились вчера вечером в девять часов?

Вопрос оперуполномоченного прозвучал резко, почти враждебно.

— А в чем дело? — по инерции спокойно спросил Колпаков. — Уж не подозреваете ли вы меня?

— Пока нет. Но похоже, убийство совершено именно таким ударом.

Геннадий посмотрел Крылову в лицо: не шутит ли? И ощутил растерянность — капитан не шутил.

— Ну… глупо… разве б я стал демонстрировать…

— Где вы находились вчера вечером?

— Сейчас… — Он вспомнил, что заходил к Колодину и просидел час-полтора, но во сколько это было? Есть ли у него алиби?

— Быстрее!

Заледеневшие глаза Крылова сверлили насквозь.

— У Сергея Павловича. Но времени не помню.

Доставая записную книжку, капитан втиснулся в будку телефона-автомата, набрал номер.

Сердце Колпакова билось учащенно. В чем дело? Он же ни в чем не виноват, бояться совершенно нечего…

Когда Крылов вышел из кабинки, лицо его расслабилось.

— Извините.

Обычный голос, обычные серые глаза. Но он умеет атаковать стремительно и неудержимо, внушая парализующий страх, — высшее качество бойца карате. Ведь испугаться — значит проиграть еще до начала схватки. Чего же он испугался? И кто из них сильнее духом: известный сенсей, отдавший Системе десять лет жизни, или этот худощавый парень, буднично исполняющий свой служебный долг?

Колпаков привык быть первым. Он научился работать жестче габаевских «зверей», на соревнованиях выбивал их одного за другим и вплотную приблизился к мастерскому нормативу, но сейчас, глядя новым, только что открывшимся зрением на Крылова, не был уверен, что сумел бы победить его, как любого другого.

— В нашем деле следует тщательно проверять каждое сомнение. — Крылов не совсем точно истолковал затянувшееся молчание спутника. — Зато теперь я смело могу обратиться к вам с просьбой…

— С просьбой? — вяло переспросил Колпаков, мучительно размышляя, чем же объясняется отчетливо ощущаемое превосходство Крылова, и пытаясь понять причину своего испуга.

— …Принять участие в следственном эксперименте.

— Что я должен сделать?

— Показать удары, которыми можно нанести интересующее нас повреждение. И еще попросим вас как специалиста высказать мнение: кто может владеть подобным ударом — стаж тренировок, спортивная квалификация предполагаемого убийцы…

Колпаков машинально кивал.

— Договорились. Завтра позвоню.

Ладонь оперуполномоченного была жесткой и тяжелой.

«Не боится подозрений только честный человек, — сформулировал наконец Колпаков. — За кем водятся грешки, тот опасается любой проверки: вдруг что-нибудь выплывет…»

Мысль была унизительной, и он ее отогнал.

На следующий день в одном из залов провели следственный эксперимент. Колпаков наносил сокрушительные удары в голову распятого на шведской стенке борцовского манекена, молчаливый фотограф щелкал затвором аппарата, багроволицый, с близко посаженными глазами судмедэксперт помечал что-то в блокноте. Чуть в стороне на длинной низкой скамейке сидели понятые.

— А не был ли один из таких ударов на Садовой? — услышал Колпаков вопрос инспектора.

— Нет, там боксерские дела, — уверенно ответил судмедэксперт. — Картина повреждений совершенно другая.

— Вот, пожалуй, и все, — переведя дух, сказал Колпаков и привычно опустился на колени. Эта поза показалась ему сейчас неуместной, но менять ее он не стал.

— Ваше мнение, доктор? — Крылов заглянул в блокнот задумавшегося эксперта.

— Третий… Или пятый… Можно их повторить?

Колпаков снова подошел к манекену, снова дергалась, сплющивалась ватная голова и дрожали толстые деревянные перекладины.

— Нет, все же третий… Да, точно! Так и запишите: наиболее вероятно, что смертельная травма причинена ударом под номером три.

Потом Крылов дал Колпакову прочесть материалы дела. Драка возникла сразу после танцев. Силы противников были явно неравны, рослый здоровяк — признанный «король» дискотеки, окруженный многочисленными подданными, и никому не известный парень в черных кожаных брюках и зеленой рубашке с вышитым на плече клеймом «Армия США». К удивлению очевидцев, именно он явился зачинщиком ссоры, которая не сулила ничего, кроме неприятностей, — «король» жестоко подавлял посягательства на свой авторитет.

Но в этот раз обернулось все по-другому. Парень без труда ушел от тяжелых ударов, низко присел на широко расставленных ногах, грозно выставил растопыренные пальцы, и сразу стало ясно, что он не пьяный неосмотрительный задира, ввязавшийся сдуру в скверную историю, а расчетливый и умелый боец, преследующий какую-то цель, известную только ему. Да, пожалуй, еще трем-четырем новичкам танцплощадки, внимательно наблюдающим за развитием событий.

«Король» топтался вокруг, тщетно пытаясь достать непривычно обороняющегося противника, потом, потеряв терпение, ударил ногой, но тот поймал и резко вывернул ступню, бросив его на пыльный заплеванный асфальт.

Разъяренный «король» атаковал, как бешеный бык, единственным результатом стали еще несколько падений и обширный кровоподтек на скуле.

— Все. Макс, заканчивай! — сказал один из новичков, постоянно поглядывавший на часы.

В это время испивший до дна чашу унижений «король» схватил обломок кирпича и швырнул в собравшегося уходить обидчика. Лицо Макса искривила гримаса боли и ярости, он неуловимым движением уложил бывшего «короля» на землю и в поднявшейся суматохе скрылся вместе с наблюдавшими бой незнакомцами. Когда приехала «Скорая помощь», пострадавший был уже мертв.

Примет Макса и его товарищей свидетели не запомнили, хотя один заявил, что сможет их опознать, если увидит.

— Что скажете? — спросил капитан, когда Колпаков закончил читать.

— Скорей всего, они опробовали защиту… Или на спор этот Макс должен был выстоять определенное время против более сильного противника… А последний удар получился случайно, как бы сам собой, такое бывает…

— Вот как? — саркастически улыбнулся Крылов. — И часто?

— Бывает, — упрямо повторил Геннадий. — Когда навыки закреплены на рефлекторном уровне, но им не сопутствует умение владеть собой.

— Какой стаж занятий у убийцы?

Страшное слово, умышленно произнесенное оперуполномоченным, резануло слух. Колпаков внутренне обмяк.

— Не начинающий… Лет около четырех… Эта низкая стойка… Скорей всего, «дракон»… Группа Слямина? Они любили всякие эффектные споры…

Крылов слушал с напряженным вниманием. От него веяло неотвратимой целеустремленностью, словно от самонаводящейся торпеды в момент пуска. Как бы тщательно ни прятался фирменно наряженный Макс, как бы далеко он ни убежал, как бы надежно ни замаскировался — промаха не будет. Отыщет его капитан, достанет из любой норы и возьмет — никакие навыки и приемы тому не помогут.

Колпаков остро ощутил, что ему бы не хотелось иметь противником Крылова. Никогда и ни при каких обстоятельствах.

Значит, постулаты Системы, пригодные для затерянных в горах монастырей средневекового Китая, действительно не срабатывают в наших условиях? И умение голой рукой раздробить кирпич вовсе не делает человека всемогущим, не возвышает над окружающими? И Гончаров был прав? Есть котлеты палочками… Глупо. И смешно.

Смеяться Колпакову совсем не хотелось.

— А что за случай на Садовой? — поинтересовался он, чтобы заполнить паузу.

— Довольно странная история. Постучали трое, но один ударил хозяина и ушел, остальные все в квартире вверх дном перевернули, но ничего не взяли. Если, конечно, верить потерпевшему. Он побывал в нокауте, но переломов нет: то ли в боксерской перчатке его били, то ли руку специально обматывали. Хозяин — личность одиозная, у него прозвище Миллионер, не слыхали? И знает он, конечно, тех, кто у него был, но раздувать дело не хочет. Хулиганы, говорит, и точка. Если бы соседи не позвонили, мы бы вообще ничего не узнали.

Колпаков сглотнул. Миллионер, свисток, бегущий бывший чемпион, от которого не осталось ничего, кроме нокаутирующего удара… Мало ли совпадений! Как он сказал: «Ходячая отмычка»?

— О чем задумались?

— Да так, ни о чем.

— Напрасно. С одной стороны — пропаганда силы, культ всесокрушающего удара, с другой — убийство в Зеленом парке, разбой на Садовой. Можно, конечно, считать, что никакой связи тут нет, но, по-моему, следует задуматься об обратном.

«Сказать? — билось в голове Колпакова. — Но что я скажу? Они сами выяснят, точно и наверняка…»

— Вы, конечно, не согласны?

— Ну, какая связь, обычное совпадение, — промямлил Колпаков.

— Тогда до свидания. И спасибо за содействие.

Крылов крепко сжал ему руку.

После ноябрьских праздников Колпаков собрался в Москву — оформлять внедрение результатов диссертационного исследования. Сборы были недолги: по картотеке он выбрал ученика с выходом на железнодорожные кассы и заказал место в спальном вагоне, уложил красивый кожаный саквояж с номерными замочками, получил последние наставления Писаревского, оставил машину на платной стоянке у привокзальной площади и за десять минут до отправления подошел к сверкающему голубому составу.

Лена его не провожала: она не любила расставаний, к тому же занятия по сосредоточению и куча всяких важных дел… Вагон сиял чистотой, в комфортабельных двухместных купе неторопливо устраивались солидные, сопровождаемые услужливыми провожающими неулыбчивые мужчины. «В СВ ездят начальники, можно завести полезные знакомства», — говаривала дальновидная Лена, а Гришка Габаев хвастался, что именно таким образом сдружился с несколькими известными в городе людьми. Не исключено, что врал.

Колпаков расположился на широком мягком диване, удобно вытянул ноги и раскрыл рукопись пособия по рукопашному бою, которую собирался предложить в одно из спортивных издательств.

— Уф, еле успел! — отдуваясь, перевалился через порог начинающий полнеть коренастый человек с изборожденным морщинами лицом. Ему можно было дать лет пятьдесят с гаком, изрядно поредевшие седые волосы и усталые глаза говорили, что гак этот достаточно велик.

— Значит, вместе едем, — то ли спросил, то ли констатировал он. — Очень хорошо. Илья Сергеевич.

Рука у него оказалась неожиданно твердой.

— Хоть дух перевести…

Попутчик откинулся на диван, вытер аккуратно сложенным платочком вспотевший лоб, затем достал блокнот, будто спеша записать внезапно пришедшую мысль.

— Впрочем, засиживаться нельзя, надо дела делать. Это вам на память.

Он вырвал и положил на столик листок с рисунком. Быстрые точные штрихи изобразили угол купе и глядевшего в окно Колпакова.

— Вы художник?

— В душе, только в душе, — весело отозвался Илья Сергеевич, деловито устраивая вещи — черный пластмассовый «дипломат» и большую дорожную сумку.

Затем он снял и повесил на вешалку пиджак, ослабил галстук, сменил туфли на мягкие домашние тапочки.

Чувствовалось, что он энергичен, домовит, основателен и любит удобства. Колпакова сосед заинтересовал. Интересно, чем он занимается?

Поезд медленно тронулся с места, лавируя между пассажирскими составами и товарняками, выбрался со станции, осторожно протиснулся сквозь решетчатую ферму моста и, вырвавшись в загородный простор, быстро набрал скорость.

Колпаков просматривал рукопись, попутчик изучал газеты.

— Наконец-то! — неожиданно нарушил тишину Илья Сергеевич и ткнул пальцем в небольшую заметку. — Построен деревообрабатывающий комплекс с полной утилизацией отходов! А то с кубометра древесины треть уходит в опилки, это какие убытки по стране! Вот давайте посчитаем, что получается…

Оживившись, Илья Сергеевич сыпал цифрами: тонны, кубометры, сотни тысяч рублей, производительность лесопильных линий, рентабельность леспромхозов…

«Наверное, хозяйственник», — подумал Колпаков, которого вся эта математика начала утомлять.

— Вы работаете в системе лесозаготовок? — попробовал он перевести разговор в иное русло.

— Да нет… — Илья Сергеевич потух так же быстро, как вспыхнул. — Товарищ был большим специалистом по лесу… А я так…

Он снова уткнулся в газету, но, очевидно, деятельная натура не позволяла долго сидеть на месте.

— Покурим?

— Не курю.

Илья Сергеевич вышел в коридор и вскоре уже беседовал с похожим на Фантомаса лысым крепышом, сжимавшим в золотых зубах злую дешевую папиросу.

«Общительный дядя», — отметил Колпаков, прислушиваясь к обрывкам разговора.

Илья Сергеевич рассказывал об артельной добыче золота, северных коэффициентах, методах ведения геологической разведки, охоте на медведя.

«И с большим жизненным опытом».

Попутчик вызывал у него все больший интерес.

Любезная проводница в крахмальном фартуке принесла янтарный чай.

— Слабовато заварен, — добродушно пробурчал Илья Сергеевич и хитро подмигнул. — Ну, ничего, не пропадем!

Жестом фокусника он открыл «дипломат» и выставил на столик традиционную железнодорожную снедь: вареную курицу, яйца, кусок колбасы, длинный парниковый огурец, спичечный коробок с солью.

Потом значительно потер ладони и, как художник, завершающий натюрморт, добавил плоскую бутылочку дагестанского коньяка и блестящие мельхиоровые стопки.

— Приступим!

Колпаков пить отказался, чем поверг спутника в изумление. Пришлось дать пояснения.

— Ну, раз так!

Илья Сергеевич быстро пил и энергично закусывал, при этом шевелились все лицевые мышцы, а морщины то разглаживались, то еще более углублялись.

— У меня был сосед — тренер по карате, — сообщил он, обгладывая грудную кость. — Слямин его фамилия, может, слышал?

Колпаков кивнул.

— Хороший навар имел…

Илья Сергеевич снова наполнил стопку.

— Но дуролом! За здоровье непьющих! Так вот… Имеешь свое дело и сиди тихо, веди себя прилично, а он драку затеял и сел не по своей статье…

— А какая у него «своя» статья? — насторожился Колпаков.

— Сто пятьдесят третья, часть первая, — пробурчал Илья Сергеевич с набитым ртом. И, заметив недоумение слушателя, пояснил:

— Частнопредпринимательская деятельность. До пяти лет с конфискацией.

— За тренерство не сажают! Хочу, даю уроки математики, хочу — карате! — повторил Колпаков Гришкины слова.

— Молодец, разбираешься! — засмеялся Илья Сергеевич, показав смахивающие на искусственные зубы. — Но поверхностно! Математике можно учить у себя дома. А тут нужен зал! Чей он есть? Собственных залов не бывает. Значит — использование государственных, кооперативных или иных общественных форм…

«Разносторонний дядечка. Может, адвокат?» — подумал Колпаков и похвалил себя за предусмотрительность: аренду залов он всегда оплачивал.

— А вообще мое мнение такое, — не переставая жевать, продолжал Илья Сергеевич. — Карате — сплошное хулиганство. Орут, прыгают, ногами дерутся. Его по ошибке к нам пустили и скоро прикроют, попомнишь мое слово. Ни к чему хулиганов плодить!

Несколько лет назад Колпаков вступил бы с ним в спор, но сейчас только вяло возразил:

— Вы судите обо всех по одному хулигану. Слямин получил то, что заслужил, зачем обобщать… И вообще он не был тренером. Если хотите знать, на всю область нас всего двое. Это о чем-то говорит?

Он поймал себя на том, что вновь заговорил словами Габаева.

Собеседник усмехнулся.

— Двое на область… Редкие звери! Как зубры в Беловежской Пуще. Небось приятно чувствовать свою исключительность?

«Да он еще и психолог!»

— У вас широкий круг интересов. И рисование, и лесозаготовки, и статьи закона, и полярные коэффициенты… Какой род занятий позволяет иметь такой кругозор?

Илья Сергеевич отставил стопку.

— Повидал много. И по натуре любознателен.

— А сейчас чем занимаетесь? — напрямую спросил Колпаков, удивляясь собственной бесцеремонности.

— Сейчас? Да вроде как на пенсии. Изобретаю понемногу…

— Изобретаете? — удивился Колпаков. — Что же?

Попутчик сконфузился.

— Да вот… Игрушку придумал… Кому расскажешь — смеются… А чего? В магазинах хорошую тяжело отыскать. Решил сам отвезти в министерство, оно верней…

— А посмотреть можно? — спросил Колпаков, заинтригованный необычным поворотом дела.

— Посмотреть…

Илья Сергеевич старчески закряхтел, отодвинул наполовину опустошенную бутылочку и закуски, а на освободившееся место поставил извлеченный из сумки квадратный сверток размером с коробку из-под торта.

— Покажем, если интерес есть, — бормотал он, снимая бумагу и поролоновые прокладки. — Вот моя машинка!

Аккуратно сделанный приборчик чем-то напоминал арифмометр, от него еще исходил запах свежей краски.

С видом фокусника Илья Сергеевич передвинул рычажок и нажал большую синюю кнопку.

— Опля!

Машинка обещающе заурчала, на панели замигали разноцветные лампочки, что-то щелкнуло раз и другой, раздался звонок, и из щели в боковой стенке вылез бумажный прямоугольник с нарисованной уточкой и надписью «один рубль».

— Ну как?

Смущение прошло, глаза Ильи Сергеевича лучились торжеством.

— Повторяем, опля! Без осечки, как часы!

Колпаков вертел одинаковые бумажки. Замысловатые узоры, завитушки, уточки — это понятно.

— А почему «рубль»?

— Не обязательно, — добродушно пояснил изобретатель, — можно выдавать трояки, пятерки… Клише поменять пара пустяков.

Он снова загорелся энтузиазмом.

— Это пробный образец, дальше я думаю усложнить конструкцию: на поворотном барабане несколько штампов, нажал кнопку — и печатай что тебе надо!

— Но почему именно купюры?

— Если делать монеты, то их надо закладывать заранее. А так интересней — вставляешь чистую бумагу, опля!

Он опять нажал кнопку, снова застрекотала машинка, замигала огоньками, звякнула и выплюнула «детский рубль».

— Я не понимаю, почему ребенок должен изготавливать именно деньги? Ну, картинки, портреты зверей, буквы, слова…

— А детские игры? В магазин, дочки-матери! Без денег не обойтись! Так что пусть приучаются!

— К чему? Печатать денежные знаки?

Илья Сергеевич помрачнел.

— А ведь верно, тут могут нехороший смысл отыскать! Как же я не подумал… — Он встряхнул головой. — Впрочем, недоброжелатели всегда найдут к чему прицепиться, не одно, так другое. Интересная игрушка, зачем о плохом говорить…

Приборчик снова был тщательно упакован и упрятан в сумку. Илья Сергеевич задумчиво потягивал коньяк, машинально набрасывая что-то остро заточенным карандашом.

— Можно, конечно, оставить одних уточек, зайчиков всяких, картинки веселые, — вслух рассуждал он. — Но интерес пропадает, верно ведь?

Колпаков сделал неопределенный жест.

— А как у вас появилась идея такой игрушки?

Илья Сергеевич поскреб затылок, как бы раздумывая — говорить или нет. В конце концов природная общительность победила.

— Была одна история…

Он отставил раскрытый блокнот. На глянцевом листе рельефно выделялись прорисованные в деталях два государственных герба. Совершенно одинаковые, будто оттиснутые искусно изготовленной матрицей.

— В деревеньке под Киевом жил одинокий старик… — Илья Сергеевич допил светло-коричневую жидкость, аккуратно убрал пустую бутылку под столик. — Справный хозяин — куры, индюки, корова, сад… Прижимистый — зимой снега не выпросишь… Как-то пустил на постой двух приезжих, молодые ребята, симпатичные, студенты… Те три дня прожили, сдружились с хозяином — в саду помогали, водку покупали, за жизнь разговаривали. Собрались уезжать, дед от полноты чувств отвальную устроил: кур порезал, из подпола горилку выставил, сало копченое, отродясь за ним такого не водилось, сам себя не узнает!

Выпили, расчувствовались, студенты переглянулись, пошептались и говорят: «Ты нам, дедусь, как родной, а потому сообщим тебе большой секрет, только сначала закрой ставни, занавесь окна да двери запри покрепче!»

Достают машинку навроде моей, раз — червонец выскочил, раз — другой, третий… «Это, дедусь, — говорят, — мы в институте наук много изучили и изобрели самопечатный станок. Хотели сами пользоваться, но раз ты такой хороший человек, то продадим тебе недорого — тысяч за десять. А себе новый сробим…»

У деда аж ум за разум зашел, но проверку все же сделал: взял те червонцы — и в сельпо, на почту, в сберкассу… Везде меняют без звука, никаких подозрении, дед и сам видел, что деньги от настоящих не отличаются, а теперь окончательно убедился…

Колпаков скрывал улыбку: он несколько раз слышал эту байку. Рассказывали ее по-разному — чаще с иронией в адрес темноты и глупости жадного старика, иногда — с плохо скрытым огорчением от того, что чудесная машинка оказалась обычной мошеннической залепухой. Уж не является ли игрушка Ильи Сергеевича попыткой компенсировать его собственное разочарование?

— …Раскопал он свои кубышки, корову продал, птицу — и ударили по рукам. Студенты, когда прощались, говорят: «Не спеши, дедусь, пусть стоит станок в захоронке, как понадобятся деньги — отпечатай, сколько нужно, а впрок не запасай от греха. Тебе и так на всю жизнь хватит!» — Илья Сергеевич невесело улыбнулся. — И точно б хватило — дед только на хлеб, соль, сахар да спички тратился… Но уж натура человеческая такова… Короче, решил он вначале свое вернуть, кубышки опять наполнить, чтоб спокойней было.

Заперся, все щели законопатил — и за работу! Станок трещит, звенит, лампочки мигают, и выбрасывает десятки одну за другой, деду аж в голову шибает… Он каждую осматривает, обнюхивает, с другими сравнивает — все без обмана!

Десять купюр напечатал, перетянул резинкой, еще десять — опять перетянул резинкой, еще десять — опять перетянул и в мешок бросает, здоровенный такой чувал приготовил…

Так бы и не остановился, пока его не набил, да по-другому обернулось…

— Дальше я знаю, — не сдержался Колпаков. — Отказала машинка, запас кончился. Ребята-то не изобретатели-специалисты, а обыкновенные мошенники. Сколько туда купюр зарядишь, столько назад и получишь. Старая байка! Только в чем тут мораль?

— А ты не спеши, милок. С таким концом эта история для дураков, я б ее и пересказывать не стал. А в жизни по-другому было, посложнее… Не выдержал дед волнений, какой-то сосудик крохотный в мозгу лопнул, тем для него все и кончилось… — Илья Сергеевич с сожалением повертел пустую стопку. — Если бы старикан выдержал испытание богатством, еще пару минут продержался — был бы живехонек… Вот тебе и мораль! — Рассказчик прищелкнул языком. — Правда, остаток дней чувствовал бы себя обманутым. А так наоборот — умер на верху блаженства… Что лучше?

— Вам, конечно, не деда жаль, а машинку сказочную?

— Почему так? — быстро глянул Илья Сергеевич.

— Раз взялись воссоздавать ее в детских игрушках…

Попутчик молчал.

— У каждого есть увлечение. У тебя — карате, у другого — автомобили, у третьего — женщины…

Он замялся. Выпитый коньяк оказал свое действие, но не снял барьера, запрещающего касаться определенной темы. Той самой, о которой Колпаков начал догадываться.

— Я вижу, вы увлекаетесь графикой, — он показал на блокнот. — В первую очередь официальной символикой.

Илья Сергеевич быстро прикрыл листок, но тут же отдернул руку.

— Верно, — он тяжело вздохнул. — У меня уникальное хобби! Ты вот давеча похвалился: вас-де, тренеров карате, двое на область…

— Да не хвалился, к слову пришлось…

— А таких мастеров, как я, было двое на всю страну! Ваську деревом придавило, остался я один! Признанный специалист: восемь лет дали да еще ссылка… Дали… Это только говорится так, на самом деле отобрали кусок жизни… Ну, ладно, приехали, хорошо, мать еще жива была, обустроился, художественным промыслом занялся: кукол расписываю, ложки всякие… Каждый день гости: то участковый, то опер из обэхаэс — здравствуйте, Илья Сергеевич, как живете-можете? Вежливые ребята, молодые, ученые — с ромбиками, глазами как рентгеном просвечивают: что, мол, старый сыч, у тебя на душе?

А у меня там — сказать страшно! Зуд нестерпимый, жжение: клише резать, бумагу готовить, краску смешивать…

Короче, к старому тянет. Не из корысти, зарабатываю — грех жаловаться, да с Севера привез сберкнижку солидную: восемь лет зарплату не тратил.

Да и раньше не для наживы этим занимался. Хотелось убедиться, что смогу самый тонкий, точный, защищенный рисунок повторить… И других убедить… Убедил. Дружки хвалили — мол, чистодел, лучше, чем Госбанк, работает, мне приятно такую исключительность осознавать, вот и рисовал потихоньку купюру за купюрой… Многие уничтожал, если чем-то не нравились, а стоящие работы отдавал приятелям, те тут же в магазин: водка, закуска — и понеслось веселье… Сам ни рубля не сбыл и наживы не искал.

Ну, ладно, получил свое, отбыл срок, выводы сделал, и вдруг это наваждение — опять рисовать хочется!

Написал в монетный двор, так, мол, и так, предлагаю свои услуги, имею опыт… Какой именно опыт — не уточнил, но там, видно, догадались, прислали ответ на машинке: вакантных мест не имеется.

А у меня руки чешутся, бессонница появилась, как-то ночью сел в кухне и на обычной бумаге простым карандашом рубль нарисовал, грубо, одним цветом, будто понарошку. Потом изорвал его, сжег обрывки и пепел — в унитаз. Полегчало, заснул.

Через неделю снова зуд, и карандаш не помогает — душа настоящей работы требует: с водяными знаками, защитной сеткой… А затеваться боюсь: вдруг зайдет Андрей Иванович или Петр Васильевич со своими рентгенами, попробуй объясни им…

Три дня мучился, пошел в милицию, записался к начальнику на прием, рассказал все, попросил разрешения для себя рисовать, без выноса из дома… Отказал. Говорит: рисуй что угодно, а деньги — Боже упаси. Статью знаешь? Знаю.

После этого милицейские гости стали ко мне по несколько раз в день заглядывать, беседы долгие задушевные вести, закон объяснять… Только я и сам все знаю — и про государственную монополию, и про экономическую базу, но от знаний тех мне не легче…

Хотел к врачам обратиться, может, болезнь у меня такая, вроде клептомании — неудержимой тяги к кражам, но побоялся — вдруг упекут в дурдом. Сам достал книжку, прочел: про страсть к подделке денег ничего нет.

Так бы и пропал: или с ума сошел, или в тюрьму угодил, да решил для детей игрушку сделать, занялся — и все прошло…

Илья Сергеевич вырвал из блокнота лист с четкими, казалось, чуть выпуклыми рисунками и разорвал на мелкие кусочки.

— Почти прошло.

На всякий случай он разорвал и следующий, чистый лист, на котором могло отпечататься изображение. Очевидно, предусмотрительность тоже была чертой его характера.

Когда утром Колпаков проснулся, попутчик успел побриться и задумчиво смотрел в окно. Он был неразговорчив и явно жалел о вчерашней откровенности.

На первой крупной станции Илья Сергеевич сбегал за газетами и отгородился бумажной ширмой.

Колпаков решил, что остаток пути пройдет в молчании, и тоже углубился в рукопись.

— Ну вот, и до вашего брата добрались! — оторвал его от дела радостный возглас попутчика. — Новый указ «Об ответственности за незаконное обучение карате»!

Колпаков почти выхватил торжественно протянутую газету, впился взглядом в строгие черные строчки, торопясь, пробежал, ухватывая смысл, потом прочел еще раз, медленно и основательно.

За нарушение установленных правил открытия секций спортивного карате или набора в них граждан, обучение в секциях приемам, запрещенным спортивными правилами, а также самовольное обучение приемам карате устанавливается административная ответственность в виде штрафа до пятидесяти рублей.

За повторное нарушение наступает уголовная ответственность — лишение свободы на срок до двух лет, а если незаконные действия связаны с получением материальной выгоды в значительных размерах — наказание усиливается до пяти лет с конфискацией имущества.

Колпаков похолодел. Снова ворохнулось чувство, испытанное во время суда над Пинкиным: что сейчас войдут милиционеры и арестуют его.

«Что же делать? — закрутилась карусель беспомощных мыслей. — Возвращаться домой нельзя… Бежать, скрываться?»

Он представил себя с поднятым воротником, избегающим в вокзальной толчее бдительных взглядов милиционеров, свое фото на стенде «Их разыскивает милиция», голодную и холодную жизнь в какой-то горной пещере, и к горлу подкатила тошнота…

До сознания слабо доходили слова попутчика, и хотя он их не расслышал, но понял смысл — успокаивающий, перечеркивающий жуткие, созданные чрезмерно развитой фантазией картины, и мгновенно переключился на опытного, искушенного в подобных делах Илью Сергеевича.

— Я же тебе говорю, закон обратной силы не имеет, за прошлые грехи ничего не будет, только новых не совершай…

Господи, неужели все так просто? И не надо бежать, скрываться, его не будут искать суровые стремительные люди с лицом оперуполномоченного Крылова, и не маячит впереди скамья подсудимых, похожая на ту, где сидел Пинкин… И всего-то надо — не делать больше того, что он делал несколько лет, вовсе не представляя возможности столь ужасных последствий…

— Да я и так давно бросил…

Мысленно он выкрикнул так громко, что и вслух произнес эти слова. Пришло физически ощущаемое облегчение, и он, как после нокдауна, откинулся на пружинящую спинку комфортабельного дивана, — Ну и хорошо, — участливо говорил попутчик, заглядывая в глаза, — и успокойся, а то побелел, я думал, сознание теряешь…

Добрейший и благороднейший человек Илья Сергеевич, спаситель, если бы не он — неизвестно, что могло произойти…

Волна теплых чувств захлестнула Колпакова, захотелось сказать что-то доброе, хорошее успокоившему его человеку.

И Илья Сергеевич располагающе улыбнулся, возникший между ними холодок отчуждения исчез, наоборот, что-то изменилось настолько, что они одновременно испытывали друг к другу взаимную симпатию и приязнь.

Колпаков перевел дух, сходил умыться, постоял в коридоре у открытого окна и, окончательно успокоившись, снова, уже отстранение, перечитал указ.

«Да, все лазейки закрыты. Конец „контактникам“, да и вообще всем „подпольным“ секциям, конец доморощенным сенсеям…»

— Вот видишь, я же говорил, — журчал Илья Сергеевич. — Это только первый шаг, скоро вообще вашу лавочку прикроют. Послушай меня и держись от карате подальше. Если распирает — прыгай и ногами маши дома, только без шума. У тебя же ни инструментов, ни бумаги, ни краски, если кричать не будешь — никто не засечет.

Тон у попутчика стал другим — сочувственным и доверительным, и Колпаков вдруг понял, что изменилось, что объединяет их, столь разных на первый взгляд людей.

Поезд прибывал к Курскому вокзалу Москвы. Илья Сергеевич деловито собрал вещи, привел себя в порядок, почти одинаковыми движениями они поправили галстуки, тщательно причесались перед зеркалом. Аккуратные, солидные мужчины, прибывшие в столицу по своим достаточно важным делам.

Но объединяло их не это. Оба были бывшими преступниками. Осознание столь страшного факта как громом поразило Колпакова. Он попрощался с попутчиком в коридоре, быстро прошел в тамбур и вышел на перрон. Поскольку руки у обоих были заняты, прощального рукопожатия удалось избежать. Но дела это не меняло.

Приятель Писаревского оказался полной противоположностью астматическому толстяку. Вальяжный, сановитый, он хотя и подобрался вплотную к пенсионному возрасту, но сохранил хорошую форму. Очевидно, гимнастика по утрам, бег трусцой, диета. Впрочем, судя по красным прожилкам на носу и щеках, диета нередко нарушалась.

Принял он Колпакова хорошо, сразу проявив способность на лету хватать суть вопросов и мгновенно их решать.

— Давайте вашу документацию. — Он протянул руку за папкой. Затем нажал клавишу селектора и вызвал начальника экспериментального цеха. — Вам придется пожить у нас пару недель. — Снова щелкнула клавиша, И прозвучало распоряжение предоставить командированному на завод специалисту отдельную комнату в общежитии. — С вашим участием внедрение пройдет быстрее.

Колпакова что-то смущало.

— Но вдруг мои разработки вам не подойдут?

— Обязательно подойдут! — Уверенный бас гулко раскатился по просторному, со вкусом оборудованному кабинету. — Об этом не думайте, пусть у Клепикова голова болит. А вот и он!

В двойную дверь вошел маленький юркий мужичок с плутоватым выражением лица, бесшумно приблизился к широкому полированному столу и выжидающе замер.

— Результаты научных исследований товарища Колпакова… — Хозяин кабинета значительным жестом подал вошедшему папку. — …Выделите трех практикантов и Веру Сергеевну, пусть сегодня к концу дня изучат и дадут предложения по форме внедрения. В семнадцать тридцать доложите. Вопросы?

— Все ясно.

Клепиков понимающе покивал.

— Тогда подождите товарища в приемной.

— Вот так! — подмигнул главный, когда они остались одни. — Фирма веников не вяжет. У нас все по высшему разряду, никакой халтуры. Кстати, пока не забыл…

Колпаков улыбнулся про себя: собеседник не был похож на человека, который что-нибудь забывает…

— Писаревский говорил, что вы большой специалист в карате. А я читал, что оно продлевает молодость, мобилизует резервы организма и вообще… Позанимайтесь со мной эти дни? Чтобы я мог потом самостоятельно продолжать…

Теперь ему стало не до улыбок, даже мысленных… Указ многое изменил, и просьба такого характера уже не выглядела простой и невинной, как раньше. Но отказывать было нельзя, по крайней мере напрямую.

— Я научу основному: сосредоточению и дыханию. Освоив это, вы сохраните бодрость до глубокой старости.

— Отлично! Я пришлю за вами шофера!

Встреча продолжалась не более пятнадцати минут, но расставались они довольные друг другом.

Колпакова поселили в директорской комнате общежития, не уступающей по комфорту гостиничному люксу. Впрочем, вода и здесь текла еле-еле, плохой напор преследовал его как какой-то рок.

Утром он пошел на завод, но в его вмешательстве не было ни малейшей необходимости: дело продвигалось на удивление быстро. Три практиканта и сотрудница экспериментального цеха — симпатичная Верунчик — умело орудовали паяльниками. Колпаков с удовольствием вдыхал пряный запах канифоли, нагретого металла и смотрел, как блестящие капли припоя соединяют проводники с катушками индуктивности, конденсаторами, резисторами. Ему было приятно видеть возрождение своего детища, энтузиазм практикантов щекотал самолюбие, только огорчала раздражительность Веры Сергеевны, которая держалась так, будто по его глупому капризу выполняет совершенно ненужную работу. Очевидно, у нее что-то не ладилось в личной жизни — такое случается и у красивых женщин. Впрочем, делу это не мешало, а остальное Колпакова не касалось. Через пару дней схему собрали, опробовали, и вскоре усилительные блоки бытовых радиоприборов поступали из сборочного цеха прямо на новый участок, где подвергались проверке и регулировке по методике Колпакова и на его установке.

Смышленый, чем-то напоминающий Васю Савчука студент вел подробный отчет об испытаниях, фотографировал, перерисовывал схемы — Клепиков пообещал засчитать ему эту работу как результат преддипломной практики.

Гордый Колпаков довольно наблюдал за изменениями, иногда сам садился к прибору, потом однообразный ритм утомлял, и с обеда он уходил бродить по городу.

Вечером расторопный, как все окружавшие главного инженера сотрудники, водитель вез Колпакова за город. Дача была возведена умно, без бьющих в глаза излишеств, хотя внутри имелось все необходимое и многое сверх того. Предусмотрительный хозяин в отечественном спортивном костюме посвойски встречал Колпакова, они занимались дыханием и медитацией. Иногда хозяин просил показать какой-нибудь удар, но Колпаков под благовидным предлогом уклонялся, а то, что пришлось-таки изобразить, уступая нажиму, не имело никакого отношения к карате. Потом они парились в истопленной водителем баньке, отбиваясь от комаров, ужинали за им же сервированным столом, и Колпаков, нащупавший слабую струну главного инженера, пичкал его легендами карате, которые тот слушал с нескрываемым интересом, осаживая водителя, утверждавшего, что монтировка в умелых руках надежней любого приема.

Несколько раз Колпаков заходил на тренировки к ребятам, с которыми познакомился во время учебных сборов. Там оживленно обсуждали указ, спорили: одни считали, что он перекроет все лазейки нечистоплотным людям, греющим руки на карате, другие, настроенные скептически, утверждали, что беспорядки проникли всюду, даже в Союзную федерацию, шепотом поминали зовущую к преодолению трудностей фамилию — теперь, мол, порядка не навести!

Две недели пролетели быстро. В последний день Колпаков с удовольствием полистал отчет о внедрении: обоснование, приказ об организации нового участка, технические и технологические схемы, справка об экономическом эффекте.

Наглядность документу придавали фотографии: монтажная схема установки, она же в сборе, она же в работе. Особо впечатлял снимок колпаковского метода в действии: Верунчик и практиканты в белых халатах и шапочках сосредоточенно проверяли усилительные блоки.

Колпаков снова ощутил гордость за результаты своего труда. Значит, не такая уж сырая его диссертация, как представляется некоторым!

Тепло распрощавшись с Верунчиком и студентами, он в радужном настроении направился к выходу из цеха. Впереди подсобный рабочий катил тележку с только что проверенными блоками.

— Куда их теперь? — добродушно спросил Колпаков, распираемый желанием похвастать, кто автор нового метода.

— Известно куда, — хмуро ответил худой прыщавый парень. — В цех контроля и регулировки.

Колпаков опешил.

— Их же уже отрегулировали!

— Не знаю, — раздраженно бросил рабочий. — Раньше вся продукция со сборки на регулировку шла по конвейеру, а теперь зачем-то завожу пятьдесят штук сюда, а уж потом на контроль…

Хвастать Колпакову расхотелось. Он зашел в крохотный кабинетах Клепикова и спросил пояснений.

— Как же иначе? — удивился тот. — Разве без проверки и регулировки ОТК продукцию пропустит?

— Чем же занимаются Вера Сергеевна и ребята?

— То же эксперименты, — снисходительно улыбнулся очевидной наивности вопроса начальник цеха. — А завод должен план выполнять и качество держать…

Главный инженер сказал то же самое, потом торжественно поздравил с успехом и, вытащив из красной с золотым теснением «на подпись» папки акт внедрения, жестом фокусника положил перед Колпаковым.

Геннадий повертел солидный, украшенный подписями и печатью бланк.

— Значит, это липа?

— Боже упаси! — ужаснулся главный инженер и стал чем-то похож на своего друга Писаревского. — Какая же липа, если создан участок, идет работа, все документы и фотографии соответствуют действительности! Вот посмотрите!

Он открыл свой экземпляр отчета, показал снимок: симпатичная девушка и старательные ребята работают на установке Колпакова.

— Разве это фотомонтаж?

Колпаков подумал, что у сидящего напротив вальяжного человека своеобразное представление о правде, но тут друг Писаревского устало, как артист, отыгравший трудную роль, бросил отчет на полированную столешницу и укоризненно глянул ему в глаза.

— Честно говоря, я вас не понимаю. Вы чем-то недовольны?

Взгляд был умным и испытующим.

— Да нет, это я так… Спасибо за помощь.

Колпаков спрятал в «дипломат» внушительный документ, напомнивший на миг Илью Сергеевича и его «детские рубли» с уточками. Нет, скорее иное…

— Это другой разговор. Я уж огорчился: думал, вы получили не то, что хотели… Счастливого пути, Писаревскому привет.

«А действительно, что я рассчитывал получить? — думал Колпаков, спускаясь по довольно узкой с крутыми ступенями лестнице. — Как тот жадный и темный дед — настоящие деньги из волшебного ящичка? Так не бывает: что положишь, то и возьмешь…»

Хорошее настроение улетучилось бесследно. Странно — ведь очередная цель достигнута.

Перед отъездом он зашел в спортивное издательство, где оставлял свою рукопись. Редактор отрицательно покачал головой.

— Нам это не подходит. Не думаю, что его примут где-нибудь в другом месте. Наш рецензент — автор нескольких книг по самбо, в том числе его боевым вариантам, сказал, что это инструкция по членовредительству, не больше. Я с ним полностью согласен.

По дороге на вокзал Колпаков швырнул пособие в топку асфальтового котла. В поезде он спал двенадцать часов кряду, а оставшееся время оцепенело смотрел в окно.

Переступив порог квартиры, Колпаков ошарашенно замер. Голые стены, пустые полки серванта, сиротливо лежащие у припорошенного пылью трюмо Ленины тапочки.

Эта деталь сразу сбила первую мысль, что их залили верхние соседи, и вторую — что их обворовали. Он открыл шкаф, одежды жены там не было: халатик, несколько платьев — и все. Прошел в комнату, кабинет, на кухню — искал прощальную записку, но ничего не обнаружил.

Сел на диван, машинально отметив, что такой финал семейной жизни его не очень удивляет. Лена не любила объяснений, не терпела сцен прощания. И знала наверняка, что он не будет спорить из-за имущества. Могла бы, конечно, написать о причинах своего решения. Впрочем, писать она тоже не любила.

А причины… Самому себе он мог признаться — Лена никогда его не любила. Вначале просто терпела, потом заинтересовалась экзотическими способностями и теми возможностями, которые они обещали, и, наконец, решила, что он — подходящая партия. Все было учтено, рассчитано, взвешено. Сухая математика и холодная логика стояли у колыбели их брака. Любовь… Смешно!

Правда, он иногда любил ее, и надо сказать, что она умело этим пользовалась. Колпаков вспомнил, с какой обыденностью она пустила его к себе в постель, не очень-то скрывая, что сделала это в благодарность за оказанную услугу… Да и потом сколько раз его коробила откровенно практичная направленность помыслов и поступков супруги…

Все силы в одну точку, чтобы добиться цели. Надо сказать, что она в совершенстве освоила этот принцип. И не только она… Все ее окружение — молодящиеся, «умеющие жить» приятельницы, считающая себя всемогущей Зверева, другие: Писаревский, его столичный приятель, искушенный Клепиков, который наверняка упразднит новый участок, едва успев доложить начальнику о выполнении распоряжения…

Все эти далекие от Системы люди использовали принцип, который посвященные считали откровением, и использовали умело, со знанием дела…

В замке повернулся ключ.

— Ты уже приехал, Генчик? А я спешила, ушла раньше… Где же ты?

Лена заглянула в кабинет. С улыбкой.

— Что же ты молчишь?

Подошла, поцеловала, села рядом, обняла… Что происходит?

— Жалко, не успела на вокзал… Как съездил?

Она отодвинулась, разглядывая мужа, нахмурилась, оживление исчезло.

— Неприятности?

— Где ковры, посуда, твои вещи? Что происходит в доме?

— Отнесла к маме. Тут знаешь какая поднялась паника: указ, конфискация… Я и убрала самое ценное. На всякий случай.

Лена снова улыбалась, она была довольна собой и ожидала похвалы — за предусмотрительность и самостоятельность. Клавдия ее непременно бы похвалила.

«Мужья приходят и уходят, а вещи остаются», — мрачно подумал Колпаков.

— Я думал, ты меня бросила.

— Бросила? Ну, ты даешь! Ну, придумал!

Жена хохотала от души, и Колпаков, чувствующий, как спадает владевшее им напряжение, не мог понять, что же он сказал такого смешного.

На следующий день Колпаков встретился с Окладовым, тот рассказал о событиях, происшедших за время его отсутствия.

— Того парня, что совершил убийство в Зеленом парке, поймали! Оказался ничейный — из «дикой» секции. Поспорили с приятелями насчет эффективности низкой стойки, убивать не хотел, говорит — случайно получилось…

«Так я сразу Крылову и сказал», — подумал Колпаков.

— …Шум в городе поднялся, пошли письма во все инстанции, чтобы карате вообще запретить, — с горечью говорил Окладов. — Ну, разве можно по одному случаю судить?

— Там один случай, здесь один — много всего их набирается…

Окладов глянул удивленно: Колпаков первый раз не соглашался с ним в этом вопросе.

— Да, Рогов умер…

— Как?!

— Несчастный случай: забыл закрыть газ…

Собственно, Колпаков подсознательно ожидал чего-то подобного, но мрачное известие сильно испортило настроение. Нужно было поговорить с ним по душам, остановить. Не у ларька приема посуды, тогда было уже поздно. А вот после встречи на набережной или еще раньше, когда он только пошел в разнос. Не помогло бы? Но ведь ты привык добиваться поставленных целей! Да нет, бесполезно. Не тот Рогов человек, чтобы слушать чьи-то советы. Он сам выбрал путь и прошел его до конца.

— Ты что, отключился? — Окладов ткнул его пальцем в грудь.

— Давай, излагай дальше.

— После указа «дикари» присмирели, многие группы распались. «Сенсеи» напуганы, Гришка Габаев даже вещи к родителям перевез, потом к адвокату сбегал, немного успокоился…

В памяти что-то шевельнулось. Лена не читает газет, в ее окружении указ обсуждаться не мог, откуда же у нее такая осведомленность по части конфискации? И почему действия один к одному совпадают с Гришкиными?

— Ты меня не слушаешь?

— Нет-нет, говори…

— По-моему, Гришка придумал что-то новое. Секции свои распустил, но все время крутит какие-то дела с «дикарями», домой к нему ходят…

— Может, на дому тренируются?

— По десять-пятнадцать человек? Нет, здесь что-то другое.

Загадка Габаева очень интересовала и Вову Кулакова. Бизнес на карате переживал кризис. Угроза реальной ответственности заставила многих подпольных «сенсеев» бросить ремесло. Плохо было с залами. А главное — уменьшилось число олухов, строящих иллюзии насчет легкого овладения секретами непобедимости. Оказалось, что никакого таинственного «ключа карате» не существует — есть изнурительные нагрузки, болезненные растяжки, еще более болезненные укрепления ударных поверхностей, словом, обычные будни, как в любом виде спорта.

Искатели «секрета» пасовали перед чередой тяжелых, до пота и крови в буквальном смысле, тренировок, сопутствующими им травмами и другими неприятностями, невидимыми из зрительного зала во время эффектных выступлений.

Разочаровавшиеся щедро делились со своими друзьями и знакомыми, демонстрировали вывихи, ушибы, переломы. А поскольку рекламировать карате прекратили, негативная информация ничем не уравновешивалась и расходилась широкими кругами. Ажиотаж начинал спадать.

А вокруг Гришки Габаева по-прежнему кипела тайная жизнь, поговаривали, что число учеников у него даже увеличилось. Это не давало Кулакову покоя. И он решил подослать к конкуренту шпиона.

Юркого Витьку Быкова по прозвищу Шнырь знал, как он сам любил утверждать, почти весь город.

И действительно, круг его знакомств был столь же широк, сколь и специфичен: по мелочи мошенничал на скачках, поддерживал отношения с фарцовщиками и спекулянтами, водился с приблатненной мелкотой. Отношения с законом у него были напряженными: имел приводы в милицию, капитана Крылова обегал за версту, несколько раз вскользь проходил по уголовным делам, но посчастливилось остаться свидетелем.

Кулаков познакомился с Быковым недавно при драматических для последнего обстоятельствах. Подошедший к Шнырю парень с безжалостными глазами искал верняк, прямой выход на конюшню ипподрома. И не был похож на человека, позволяющего безнаказанно себя облапошить. Но Шнырь распознал в незнакомце чужака, залетного, и рискнул всучить лиловые метки. Когда тот пошел в кассу, Шнырь направился к выходу, но два безразлично стоящих в стороне бывалых мужика заступили дорогу. Шнырь понял, что влип по-серьезному. При нем имелось четыреста рублей, но он не был уверен, что удастся отделаться только деньгами. И точно, не успели объявить результат заезда, как у него вывернули карманы, а затем молча повели в безлюдный угол ипподрома, по дороге кто-то оттолкнул Кулакова, которого не волновало здоровье Шныря и состояние общественного порядка в районе скачек, но не понравилось такое отношение к своей персоне. С этого и началось. Через несколько минут двое «бывалых» слабо копошились на заплеванном асфальте, а третий неподвижно скрючился под штакетником. Вспотевший Шнырь, оглядываясь, побежал за своим избавителем и с этого момента был готов как собака выполнять его распоряжения. Шныря-то и решил Кулаков использовать в своей игре.

Витька знал многих из окружения Габаева. Несколько дней он терся среди них, выпивал, слушал и рассказывал похабные анекдоты, ходил в бар и на танцы. Времяпрепровождение было привычным, необременительным, и он почти забыл о своей тайной миссии.

Однажды вечером ему предложили посмотреть видик, и, заплатив червонец, он оказался в квартире Габаева, где забылся перед цветным экраном, на котором виртуозно владеющий карате герой («Брюс Ли!» — восторженно выдыхали соседи) проникал в тайну населенного отпетыми негодяями острова Дракон.

Негодяи тоже прекрасно владели карате, да и друзья Брюса Ли имели подготовку не ниже черного пояса, весь фильм состоял из поединков, пыток и расправ, а звуковой фон составляли боевые выкрики, крики боли да хруст костей. В финале герой схватился с главным злодеем, у которого правая рука была металлической и всегда обеспечивала победу. Но на этот раз стальная ладонь не помогла, злодей сменил ее на «тигровую лапу», а затем на ужасного вида кисть с длинными ножевыми лезвиями вместо пальцев. Все напрасно: могучим ударом Брюс Ли сразил негодяя, тот напоролся на свое же копье и, как жук в коллекции, повис на вращающейся зеркальной двери. А на остров уже садились полицейские вертолеты.

Потрясенный увиденным Шнырь не сразу сообразил, что именно это экзотическое зрелище и интересует Кулакова, но уже в следующую минуту почувствовал себя хладнокровным суперагентом, проникшим в тайну Дракона. Выразив желание посмотреть что-нибудь похожее, он узнал, что скоро ожидается поступление двух новых фильмов. Вошедший во вкус тайного сыска, Шнырь перетряхнул свои связи, нашел фарцовщиков, начинающих специализироваться на видеобизнесе, и вывалил перед Кулаковым целый ворох полезной информации.

А тот не мешкая перехватил предназначенные Габаеву кассеты, купил подержанный видеомагнитофон и открыл собственный подпольный кинотеатр.

Конкуренция диких сенсеев приобретала иные формы. Но Колпаков об этом еще не знал.

Простоявшая две недели на стоянке машина долго не хотела заводиться, мнения мгновенно собравшихся добровольных экспертов разошлись, как обычно: кто говорил про севший аккумулятор, кто — про неисправность системы зажигания, третьи горячо убеждали, будто причина в карбюраторе.

Кончилось тем, что его завели с буксира и давно откладываемое посещение техстанции превратилось в неотложное дело.

Подъехав к институту, Колпаков испытал чувство, будто не был здесь целую вечность.

Гончаров оказался на месте, они поздоровались доброжелательно, но официально, дружеские отношения остались в прошлом.

— Как съездили, Геннадий Валентинович?

— На мой взгляд, неплохо, Вениамин Борисович. Может быть, правда, руководство кафедры даст полученным результатам другую оценку…

Колпаков положил перед заведующим папку с документами.

— Солидно! — улыбнулся Гончаров и начал быстро, но внимательно читать лист за листом. — Поразительно! Даже организован опытный участок, изменена технологическая схема… Предполагаемый экономический эффект… Ого!

Он поднял голову, глаза оживленно блестели — Веня оставался неисправимым энтузиастом.

— Блестяще! Как тебе удалось пробить такой вопрос? — Он снова перешел на неофициальный, дружеский тон. Колпаков скромно пожал плечами. — Обычно привычка, инерция, где-то рутина создают непрошибаемую стену! Хотя ты у нас специалист по сокрушению препятствий! Как это: все силы в одну точку с максимальной скоростью?

Первый раз Гончаров говорил об основном принципе карате без иронии.

Колпаков снова сделал неопределенный жест.

— Рад за тебя, старик! Немногим удается столь наглядно доказать полезность и ценность своей работы!

Гончаров обошел стол, сел рядом и обнял Колпакова за плечи.

— Очевидно, мы слишком строго оценивали диссертацию, хотя это в первую очередь моя вина… Видно, постарел: вот и появляются академические амбиции…

Колпакову стало стыдно. Лучше бы шеф сухо отметил весомость достигнутого и вежливо распрощался. А эта явная радость…

— Блестящая апробация на практике, конечно, меняет дело. Но… — Гончаров огорченно отвел глаза. — Но есть проблема…

— Проблема? — насторожился Геннадий.

— Какой-то мерзавец позвонил Дронову и наговорил гадостей с три короба… Что-то про махинации в этом вашем… карате… — Последнее слово прозвучало как ругательство. — Якобы ты злоупотреблял, незаконно получал деньги…

Кровь ударила Колпакову в лицо, он почувствовал, как загорелись щеки.

«Гришка, сволочь, больше некому! Убью…»

— В это трудно поверить, нет, я вообще не верю, явная клевета, но ты же знаешь мнительность и щепетильность Ильи Михайловича!

«А может, Кулаков. Или Котов. Или еще ктонибудь из разоблаченных сенсеев… С кого спросить, с кем расквитаться?»

— Он сильно переживал, а потом сказал, что проверит и, если слухи хоть в чем-то подтвердятся, — откажется от научного руководства…

Колпаков слушал вполуха. «Не думал, что у меня столько врагов. Даже не врагов, просто недоброжелателей… Найду — покалечу… Хотя разве в них дело?»

— Я буду еще разговаривать с Дроновым, и ты сам объяснись с ним. В конце концов недоразумение разъяснится.

«Что я объясню старику? И что разъяснится?» — заторможенно думал Колпаков, спускаясь по лестнице.

Недоразумение… Только в том, что все не выплыло раньше. Дело не в недругах — в том, что им есть о чем рассказать…

Ему показалось символичным, что не первый раз тягостные размышления приходят во время спуска по лестнице. «Не начался ли у тебя, дружок, путь вниз?»

И всплыл в памяти длинный крутой спуск на трассе, ведущей к дому, внезапно вспыхивающие запрещающие тревожные красные сигналы: стоп, стоп, стоп…

В институтском сквере он посидел на жесткой, с облупившейся краской скамейке, проделал комплекс дыхательных упражнений, на несколько минут ушел в себя, отрешившись от всех неприятностей, сложностей и острых углов окружающей жизни.

Немного помогло, хотя обычная бодрость не появилась. Апатия, душевная вялость, пассивность… Не хотелось ничем заниматься, ни о чем думать. Подошел к машине, сел за руль, размышляя, куда ехать. Некуда.

Привычно повернул ключ зажигания раз, другой, двигатель запустился с третьего. Вспомнил, появилась цель и дело, в котором ему самому не надо было участвовать, только смотреть, если есть желание.

У ворот станции техобслуживания вытянулась вереница машин, пришлось зайти, отыскать Хомутова, тот небрежно взял ключи и загнал «шестерку» Колпакова через служебный проезд.

— Напиши, что делать, сенсей, а то голова кругом идет. Совсем замотали!

Витек за последнее время сильно изменился, зауважал сам себя, даже с Колпаковым позволяет легкую развязность. Раньше запоминал неисправности, теперь — напиши. Вот оно как!

Проверить зажигание, карбюратор, стартер… Отрегулировать клапаны, подтянуть цепь… Проверить тормоза… Кажется, все…

Витек взял бумажку, глянул, сунул в карман заскорузлого промасленного комбинезона.

— Сейчас будем делать, — с привычным высокомерием процедил он, но вовремя спохватился. — Задолбали со всех сторон! Тот спешит, этому срочно, за того просили… Директора, начальники всякие, вон видишь — толстый с усами — завмаг, золотые горы сулит…

Колпаков не повернул головы за рукой Хомутова и потому не увидел своего старого знакомца Алика Гарандина и не узнал, на каком поприще резвится этот ловкий малый.

Он тяжелым взглядом уперся в переносицу зазнавшегося увальня, и тот начал ощущать неуверенность и некоторое беспокойство.

— Все ко мне: Виктор Александрович, посмотрите, Виктор Александрович, помогите…

— Ты почему в грязной робе? Ее в угол прислонить — без тебя стоять будет! — Виноват, сенсей, выстираю… — машинально выпалил Хомутов и тут же опомнился:

— Это, Геннадий Валентинович, не развлечение в белых халатиках, это производство. Тут мы не играем — вкалываем!

— Что же, работать в чистом нельзя? Заведи два комбинезона, вам их выдают регулярно, носи по очереди, стирай раз в неделю, меняй чаще и будешь похож на человека!

— Говорить легко. — Властный тон и гипнотизирующий взгляд сбили апломб, и Витек, ссутулившись, пошел к своему участку, приволакивая ногу сильней обычного. Но по мере приближения к жаждущим его благосклонности клиентам спина распрямлялась и хромота из физического недостатка превращалась вроде как в причуду капризного мэтра.

Витек Хомутов был порождением Колпакова, хотя сам не подозревал об этом. Он вообще не задумывался над подобными вещами.

А Колпаков нередко размышлял о влиянии, оказываемом людьми друг на друга, и пришел к выводу, что пересечение жизненных маршрутов подобно столкновению бильярдных шаров: более сильный и целеустремленный продолжает путь, резко изменив траекторию чужой судьбы.

Витек встретился с ним неуверенным закомплексованным тюфяком, раскормленным и подавленным не в меру энергичной мамашей. Все изменения, происшедшие с ним, прямо обусловлены этой встречей.

Он, Геннадий Колпаков, создал нынешнего Хомутова, гения автосервиса, хозяина положения — вон как вертятся вокруг него, суетятся, заискивают; чрезвычайно довольного собой, своей жизнью, достигнутым местом под солнцем…

Полностью довольными бывают, конечно, не слишком умные люди, надо признаться, детище не очень удачное; и грязнуля, на тренировки тоже ходил в нестираном кимоно, приучить к чистоте так и не удалось. Но зато хороший автослесарь, это немало!

В действительности Хомутов вовсе не был гением автомобильного ремонта. Он относился к категории посредственностей и в любом деле мог достигнуть лишь среднего уровня. За годы работы он нахватался вершков — и только. Постигнуть глубины профессии мешали лень, необязательность, отсутствие интереса к специальности.

Научившись устранять несложные, наиболее часто встречающиеся неисправности и проводить простейшие регулировки, он возомнил себя опытным, познавшим все тонкости ремесла мастером. Этому в немалой степени способствовало заискивание клиентов, терпеливо сносивших барские замашки и дававших понять, как высоко они ценят опыт и знания Виктора Александровича.

Правда, когда он попытался заняться частной практикой на дому, ничего не получилось: оторванный от должности Хомутов ничего собой не представлял, и клиенты предпочитали Потапыча, Кольку-карбюраторщика и других конкурентов.

Не задумываясь над причинами неудачи, Хомутов махнул рукой на свою затею и перестроился, получая «левый» доход на рабочем месте. Здесь это удавалось: владельцы машин не скупились на чаевые, надбавки за «срочность», «дефицитность» запчастей и т, д.

Беззастенчиво пользуясь покладистостью заказчиков, Витек привык откровенно халтурить, а наиболее сложные неисправности отпасовывать коллегам. Постепенно даже для знакомых он перестал делать исключения и всех подряд обслуживал спустя рукава. Для самого себя он всегда находил причины, оправдывающие такое поведение.

«Ишь, написал… Проверить то, проверить се… Делать нечего, вот и морочит голову на халтуру…»

Хомутов оглянулся, как бы опасаясь, что Колпаков услышит его мысли. Но Геннадия в цехе уже не было. Витьку стало спокойней.

«Подумаешь, сенсей! Из-за него я стал калекой… Пустил в группу эту обезьяну с бородой, костолома проклятого… Все они там хороши…»

— Так что, шеф, сделаешь? — с фамильярностью «своего» обратился к нему Гарандин.

— Я же сказал! — хмуро бросил Витек. — Три часа до конца работы, а мне вон еще тачку подкинули! Что мне, разорваться?

— Все понятно, шеф. — Гарандин изобразил интонацией сочувствие. — Только позарез нужно! А за срочность…

Красная кредитка, хрустнув, опустилась в горбом торчащий карман.

Хомутов остановился между автомобилями Гарандина и Колпакова.

— Всем срочно, все спешат, а я при чем?

Хотя говорил он по-прежнему хмуро, опытный Гарандин понял, что последний аргумент оказался убедительным.

— Яшка! — позвал Хомутов ученика — совсем молодого, не успевшего окончательно изгваздать синий халат. — Посмотри эту лайбу. Вот список.

— Но клапана я не умею… И вообще…

— Ты зачем сюда пришел? Учиться? Вот и учись! Что сможешь — сделай, я потом гляну!

Отчитав ученика. Хомутов направился к машине Гарандина.

— Ну, что здесь у тебя? — хмуро спросил он, открывая капот.

Ученик ковырялся в карбюраторе, когда Хомутов, разглаживая карман, подошел и стал рядом.

— Ну как?

— Аккумулятор разрядился, потому плохо запускалась… Поставил на зарядку… Жиклеры продул…

— И все дела! А понапишут: стартер, зажигание! Людям делать нечего…

Хомутов был настроен добродушно и охотно принялся развивать излюбленную тему о бессовестных заказчиках, не знающих, чего они хотят.

— Клапаны сделал, не знаю, как вышло…

— Включи мотор! Так…

Хомутов прислушался.

— Немного не дотянул. Не страшно, хуже, когда затянешь — через пять тысяч распредвалу крышка.

Хомутов вспомнил, какой скандал он имел по этому поводу, и смачно сплюнул.

— Вы дорегулируете?

— Зачем? Сойдет… В случае чего еще приедет.

— А тормоза я вообще не смотрел, побоялся…

— Да?

Хомутов сел за руль, выключил передачу.

— Толкни.

Он нажал педаль.

— Ну-ка еще! Еще разок… — Что-то ему не нравилось. — Еще… Еще…

«Разобрать тормозную систему? Сменить жидкость, продуть, прокачать, проверить шланги…»

Он посмотрел на часы. До конца смены оставалось тридцать минут. Можно успеть, но надо будет спешить, напрягаться…

— Сойдет!

Чего ломать голову? Явных признаков неисправности нет, к чему делать лишнюю работу?

Колпаков появился ровно в шесть.

— Все в порядке! — бодро сообщил Хомутов. — Зарядил аккумулятор, отрегулировал зажигание, карбюратор промыл в ацетоне… Заводится с пол-оборота!

Он повернул ключ. Действительно, мотор схватился мгновенно.

Колпаков довольно улыбнулся.

— Что-то клапаны шумят…

Хомутов озабоченно кивнул.

— Нарочно не дотянул — кажется, на валу есть выработка, чтобы не испортить. Проедет тысячуполторы — тогда, посмотрим.

Колпаков оплатил счет в кассу. О том, что Витек может рассчитывать на чаевые, он даже не подумал: новый Хомутов и так должен быть благодарен своему создателю.

— Спасибо! — Геннадий стиснул не слишком тщательно отмытую руку.

— Приезжайте, — пригласил Хомутов.

Думали они в этот момент о разном. Колпаков — что его творение, в общем, не так уж неудачно. Хомутов — что бывший учитель жмот, жалеющий хотя бы трояк.

— Неужели это настолько серьезно? — Широко распахнутые глаза девочки-глупышки выражали непонимание. — Я уже договорилась, завтра принесут… Канадская, как раз такая, о которой я мечтала… — Она умильно хлопнула ресницами, раз, другой… — Что тебе стоит, Генчик? В конце концов, займем…

— Пойми, полторы тысячи — моя годовая зарплата! Чем отдавать? Рассчитаться с Гончаровым — и то проблема!

Умышленная наивность Лены раздражала Колпакова: только что он подробно объяснил ей положение вещей.

— Не вечно же это будет продолжаться! Волна пройдет, опять начнешь тренировать, разом со всеми расплатимся.

— Ты нарочно не хочешь меня понять? Я распустил платную секцию и не собираюсь возвращаться к прежним занятиям!

— То есть как? — Недоумевающая девочка исчезла. Лена смотрела строго и требовательно. — Как же ты представляешь нашу жизнь? Аванс, получка? Знаешь, сколько у меня уходит на косметику? А на такси?

— Но… — попытался возразить Колпаков.

— Не перебивай! — властно приказала Лена. — Зима на носу, в чем мне ходить? В потертой дубленке и растоптанных сапогах? Тебя устраивает, чтобы я выглядела чучелом? Меня — нет!

Колпаков перевел дух, как после удара в солнечное.

— Ты хочешь, чтобы я попал в тюрьму?

Он вспомнил пережитый в поезде страх. Казалось невероятным, что самый близкий человек может подталкивать его к тому безысходному состоянию преследуемого зверька.

Лена поняла, что перегнула палку.

— Что ты, глупый! Ведь все не так страшно. Мы же привезли обратно хрусталь, ковры. Да и за первый раз не сажают, только оштрафуют.

«Только»! В голосе Лены ему послышалась габаевская интонация.

— Кстати, откуда ты так хорошо знаешь указ? Про конфискацию и остальное?

— Ну… Я случайно встретила на улице Габаева, он меня напугал…

Дура! Придумала бы что-нибудь другое: случайно прочла газету…

— А потом ты случайно встретила его еще раз, и он тебя успокоил. И вы с ним подробно проштудировали новый закон. Основательно и досконально.

— Что ты имеешь в виду? — вскинула брови высокомерная светская дама.

Колпаков уже бывал свидетелем подобных превращений и, хотя не наблюдал их давно, воспринял спокойно, не смутившись и не растерявшись, чем смазал ожидаемый эффект. Ему надоело сдерживать раздражение.

— Ты повторяешься, как плохая актриса.

— Что ты имеешь в виду? — повторила она менее уверенно.

— Ты уже делала такое лицо и задавала такой вопрос, причем не один раз… После того как Гарандин под присмотром братца излупил меня в котлету и ты, совершенно невинно, разумеется, переночевала с ним на турбазе, а потом устроила мне скандал за оскорбительные подозрения и беспочвенную ревность… — Глубоко внутри заныла, казалось, навсегда зарубцевавшаяся рана. — В ресторане, когда я посмел усомниться в чистоте и возвышенности твоей дружбы с этим… дипломатом или торговцем…

Колпаков говорил медленно, уверенно, эта уверенность подавила Лену, ледяная маска таяла на глазах.

— Можно вспомнить еще много случаев, и всегда я пугался, давал задний ход. Но не теперь. — Он напряженно, с усилием улыбнулся. — Сейчас твоя игра мне безразлична.

— Как и я сама, — то ли спросила, то ли констатировала Лена.

Колпаков прислушался к себе.

— Пожалуй, нет. Я всегда испытывал к тебе сильные чувства. Чаще любовь… Иногда — злость, раздражение. Но не безразличие… Ты ко мне была равнодушна, это да.

Лена презрительно улыбнулась.

— Однако в постели ты был мной доволен.

— Ты этим умело пользовалась. Вспышки любви совпадали с исполнением твоих капризов, приобретением дорогой одежды, получением крупных денежных сумм…

— А за что, по-твоему, женщина должна любить мужчину? За сторублевую зарплату? — Лена вновь обрела спокойствие, красивое лицо отвердело, взгляд был жестким. — Или ты ждешь вспышки любви после сообщения, что не способен больше обеспечивать семью? Хорош супруг! Мужчина должен рисковать ради любимой женщины!

Фраза была произнесена с глубокой убежденностью.

— Как муж Клавдии? Благодаря молодящимся старушкам твои представления перевернуты с ног на голову!

Он вспомнил, что не так давно уже говорил кому-то эти слова. Да, точно — Гришке.

— Вы смотрите на мир не так, как нормальные люди… Иные представления о правильной жизни, другие ценности…

— Ты, что ли, нормальный человек? — издевательски спросила Лена, нервно покусывая губу. — Такой же халтурщик и приспособленец, как те, кого ты презираешь. Только замаскировался своим дурацким кимоно…

Они говорили, не повышая голоса, старались не перебивать друг друга, сторонний наблюдатель ни за что не распознал бы в происходящем ломающего семейную жизнь скандала: ни оскорблений, ни мордобоя, ни битья посуды — обычная мирная беседа.

Но оба понимали, что перешли черту, до которой еще можно вернуться к примирению. И оба были спокойны. Лена привыкла к мысли, что смена мужа — такое же обыденное житейское дело, как замена гардероба или мебельного гарнитура, даже менее хлопотное. А Колпаков подсознательно ожидал подобного финала со дня свадьбы, пережив его по ошибке в пустой, с брошенными впопыхах тапочками жены квартире, он окончательно подготовился к развязке.

И все же ему была неприятна расчетливость, с которой Лена подбирала наиболее обидные слова и наотмашь била ими в самые болезненные точки.

Колпаков лег в кабинете, предварительно приняв снотворное, такая предусмотрительность оказалась оправданной: взбудораженное сознание не сразу поддалось даже сильнодействующему препарату. Наконец он провалился в тяжелый болезненный сон, где поджидал его уже знакомый кошмар: крутой спуск, усыпанный сотней красных огней, громыхающая платформа из разбегающихся железных бочек, ни руля, ни тормоза, угнетающая беспомощность, ледяной ветер в лицо, немо кричащие сигналы: стоп, стоп, стоп…

Когда он проснулся, кошмар еще стоял перед глазами. К чему такой сон?

В коридоре вжикнули змейки на высоких, до колена, сапогах Лены, хлопнула дверь. Первый раз за годы супружества он не сопровождал жену на работу. Зная, какое значение она придает этому ритуалу, можно было предположить, что Лена считает совместную жизнь оконченной.

Может, и правильно… Пора остановиться, иначе будет поздно… И сны о том же. Интересно, понимает ли это Гришка Габаев, бородатый Кулаков? Вряд ли, фантазия у обоих отсутствует начисто.

Сев к столу, Геннадий написал заявление с просьбой освободить его от обязанностей председателя федерации.

Перед тем как выйти из дома, он подошел к окну. Солнечно, ясно, тепло… Иллюзия. Просто начался отопительный сезон. А на наружном термометре всего семь градусов, осенний ветер порывами гнет черные деревья и разбрасывает сухие листья. Колпаков чувствовал, что сегодняшний день будет переломным в его жизни, но не предполагал — насколько. Снова подумалось о Габаеве и Кулакове. Почему мысли именно о них приходят в голову? Может, они, в свою очередь, думают о нем?

Габаев не вспоминал о Колпакове. Он занимался с нунчаками — тяжелые поверхности снаряда со свистом рассекали воздух, послушно описывая вокруг замысловатые траектории. Гришка лично точил неподатливый гетинакс, любовно полировал, подбирая под себя размеры, вес, длину цепочки. Ловко перехватывая нунчаки из руки в руку, зажимая под мышкой, меняя направление удара, он с удовлетворением чувствовал, что старался не зря: снаряд получился отменный.

Если о Колпакове Габаев не вспоминал, то Кулаков занимал в мыслях значительное место. Мерзавец опять перешел ему дорогу.

Им становилось тесно в одном городе, и Габаев обдумывал планы устранения ненавистного конкурента. Анонимный звонок в милицию? Не годится: эта горилла много знает, если откроет рот на допросах…

Взять группу «телохранителей» и разгромить его штаб-квартиру, разбить технику, порвать пленки? Заманчиво… Но будет много шума, и опять вмешается милиция…

Предложить убраться из города? Самый лучший выход! Но вряд ли он согласится.

Если следовать традициям карате, остается смертельный поединок — где-нибудь в затемненной фанзе или на морском берегу, как в красочном видеофильме, вызывающем восторг у молодых зрителей. Чего стоит одна кульминационная сцена: герой в прыжке разрубает ладонью поставленную в блок руку противника от кулака до локтя, и тот пытается левой сложить распадающуюся кисть…

Что ж, можно поговорить с Кулаком. Если не захочет добровольно уйти с дороги — предложить схватку при свидетелях. Не насмерть, конечно, — кто остался на ногах, тот и победил… Григорий подтвердит и упрочит авторитет — слух сразу расползется. А репутация бородатой обезьяны лопнет как пузырь, только и останется объедки подбирать. В том, что он победит Кулакова, Габаев не сомневался.

А Кулаков придерживался на этот счет другого мнения. Он проснулся поздно, с ощущением тяжкого похмелья, бычье здоровье пока позволяло совмещать пьянки со спортом, хотя интенсивность занятий приходилось постепенно снижать. И с самого утра подумал о Колпакове и Габаеве. О первом напомнил еще побаливающий нос, о втором — вчерашний разговор в веселой разгоряченной компании: якобы Гришка нелестно отзывался о нем и даже грозил проучить при случае.

«Посмотрим еще, кто кого проучит!» — думал Кулаков, разглядывая в зеркале отекшие глаза — единственную выглядывающую из обильной растительности часть лица.

Он считал себя сильнее и одареннее бывших наставников и, как все недалекие люди, отрываясь от реальности, завышал свои возможности.

— А с тобой особо поквитаюсь! — грозно обратился он к воображаемому Колпакову, трогая свернутый нос.

Колпаков вышел на улицу, зябко поежился, запахнул воротник и направился к машине.

— Геннадий Валентинович! — услышал он за спиной знакомый голос и, обернувшись, увидел Писаревского, озабоченно трусившего следом с большой кожаной папкой, прижатой к округлому животу.

— Опаздываю, подбросишь до института? Только из командировки, сегодня отчет на совете… Да и вообще уйма дел…

Жалобно посетовав, толстяк облегченно ввалился на сиденье, машина просела.

— Как съездил?

Колпаков рассказал.

— Вот видишь, все, как я говорил!

— Возникли сложности с научным руководителем…

— Какие? — Взгляд неуклюжего толстяка стал напряженным и цепким, сразу стало видно, что он не такой беспомощный и добродушный, каким умеет казаться. — Ясно! — Писаревский ловил мысль собеседника на лету, мгновенно вычленяя главное. — Значит, так: панику отставить. Тебе надлежит сделать нижеследующее… — Просительные нотки сменились командирской интонацией. — Переговоришь с Дроновым, скажешь, что тебя оклеветали. Будь убедителен, смотри в глаза, он мягкий старикан, отойдет. Если же… Вряд ли, но не исключено, он станет в позу, тут его бульдозером не сдвинешь, тогда пойдем по другому пути: подключим инстанции… Накануне защиты отказаться от научного руководства! И на каком основании? Подлого анонимного звонка! Нет, товарищи, понять такую позицию просто невозможно, а поддержать — тем более!

Хотя в машине они были вдвоем, Писаревский по привычке говорил свистящим шепотом, а последние фразы исполнил с надрывом, как добросовестный суфлер в кульминационной сцене какой-нибудь трагедии.

— Не получится с инстанциями, задействуем ректора…

— Вы потеряли чувство меры, — хмуро перебил Колпаков. Принципиальность и рассудительность ректора вошли в поговорку, заставить его поступать вопреки убеждениям было совершенно невозможно.

— Думаешь? — неприятно засмеялся Писаревский. — Разве я тебя хоть в чем-то обманул?

Пожалуй, нет. Его фальшивки на вид всегда казались подлинными. Их истинную цену знал только сам толстяк и тот, кто пользовался его услугами. По правилам игры обе стороны принимали ложь за правду.

— То-то! — назидательно продолжил Писаревский, по-своему истолковав молчание собеседника. — Ректор железный мужик, но… С приемным сыном отношения дьявольски сложные, парень считает, что отчим его не любит, конфликтует, мать разрывается между ними, плачет… Ад кромешный! Он не знает, как угодить мальчишке. — Писаревский выдержал паузу. — А мальчишка — твой ученик, без памяти влюбленный в своего сенсея! — Писаревский снисходительно улыбнулся. — Откажет ли он неродному сыну в единственной пустяковой просьбе — помочь любимому тренеру?

Смысл сказанного дошел до Колпакова внезапно. Вот стервятник!

Он затормозил, перегнувшись вправо и больно вдавив брюхо Писаревского, открыл дверцу пассажира.

— Выходите, приехали!

— Что? Действительно… А я увлекся… Ты в институт не зайдешь, едешь прямо? Ну, пока, спасибо, что довез.

Драматический жест обернулся фарсом: машина стояла у бокового входа в институт.

Колпаков рванул ручку скорости, и машина с ревом вылетела на центральный проспект.

«Надо было догнать его, дать пинка напоследок… Вот сволочь! Так влезть в сложности чужой семьи, найти болевые точки, чтобы в случае необходимости сыграть на них… А приручил Лыкова моими руками. Думает, что я с ним заодно!»

— Стервятник! — вслух сказал он.

«А разве не так? — мысль обожгла, прежде чем он успел ее додумать. — Разве ты. Гена, не заодно с Писаревским, его вальяжным приятелем и прочей нечистью?»

Он вдруг с болезненной ясностью представил, что незаметно для самого себя отошел от старых друзей: Зимина не видел целую вечность, с Окладовым в последнее время как-то не о чем говорить. Гончаров превратился в сугубо официальную фигуру — заведующий кафедрой, не больше. Умер Рогов, считавший его когда-то младшим братишкой.

Исчезли точки соприкосновения интересов с Колодиным, Савчуком, отдалился от Ильи Михайловича Дронова, да что там — от родной матери уехал будто не в другой район, а на противоположную часть земного шара!

Колпаков свернул за угол, миновал маленький заброшенный стадион, по инерции прокатился сквозь проходной двор и заглушил мотор на аккуратном асфальтовом пятачке, примыкающем к тыльной стороне Зеленого парка.

Заперев машину, он быстро прошел к небольшой калитке в старинной чугунной ограде, спрыгнул с низкой каменной лестнички и размашисто зашагал по неуютной, продуваемой ветром пустой аллее. Спортивная фигура и быстрые движения создавали впечатление направленной целеустремленности, и две по-зимнему одетые старушки, секретничающие на лавочке у подъезда, решили, что молодой человек спешит на свидание.

Это было верно лишь отчасти: Колпакова никто не ждал, он шел на свидание с самим собой. Почему желание побыть в одиночестве привело его именно сюда. Колпаков вряд ли смог бы объяснить: какие-то глубокие, запрятанные в подсознании мотивы предпочли многочисленным тихим и безлюдным местечкам родного города бывший «штат Техас».

Он шел к месту, где когда-то находился зловещий пустырь, и возвращался в прошлое. Разве можно было тогда предположить, что грубый и довольно примитивный Гришка станет на определенное время его близким приятелем?

Кулаков тоже думал о Габаеве. Он проводил день как обычно: сидел с несколькими молокососами из своей свиты в полутемном, до тошноты прокуренном баре, слушал тяжелый рок, предупредительно поставленный знакомым барменом для уважаемого гостя, и потягивал через соломинку коктейль, все дорогостоящие компоненты которого были заменены суррогатами — тут бармен был последователен и ни для кого не делал исключений.

— А дальше что? — нетерпеливо заглядывали ему в лицо едва достигшие совершеннолетия поклонники.

— Дальше? — равнодушно переспросил Кулаков, подогревая интерес. — Дерзкий ученик избил старика руками и ногами и был очень горд: сам он получил только один слабый удар в область сердца, а старик остался неподвижно лежать на земле. Но когда юноша ушел, старик вскочил как ни в чем не бывало, выпрямился и живо пошел к себе домой. А парень начал чувствовать себя как-то странно: пропал аппетит, появилась бессонница. Через шесть недель он уже был при смерти.

— Неужели старик? — ахнул кто-то из слушателей.

— Точно. Жители деревни пригласили для защиты мастера карате из другого района.

— А что с парнем?

Кулаков отбросил соломинку и одним глотком допил бурое пойло.

— Раскаялся, пригласил старика, извинился. Тот его вылечил и взял в ученики, — скороговоркой закончил Кулаков и другим, властным, тоном приказал:

— Возьмите еще выпить!

Счастливые, что могут услужить, поклонники рванулись к стойке.

Кулаков довольно улыбался.

На его взгляд, жизнь складывалась неплохо. Пропахший медикаментами кабинет, привередливые, мотающие нервы и доставляющие неприятности пациенты, придирки главного врача — все это осталось в прошлом. Теперь он важная птица, кругом вертятся заискивающие «шестерки», вместо унылых урочных часов — сплошные развлечения… Есть деньги, девчонки восторженно пялятся — только мигни, юнцы хватают на лету каждое слово… Красота!

Но у истоков такого благополучия стоял бывший учитель Гришка Габаев, вспоминать о котором было неприятно. Да еще указ здорово портил настроение.

Он выпил второй стакан крепкой, дурно пахнущей жидкости.

«Ничего, приспособимся. Главное — не попадаться. Если быть умным и осторожным, можно по-прежнему жить припеваючи».

— Говорят, Максу десять лет дали.

Кулаков вздрогнул.

«Типун тебе на язык!» А вслух произнес:

— Мало ли что болтают! Лучше скажи, собрал людей на просмотр?

Витька Шнырь суетливо передвинул стакан справа налево и обратно.

— Только трех записал… Не идут — кто уже все у нас видел, кого Габаев переманил, он нарочно слухи распускает… И аппарат у нас плохой, и пленки старые, и качество…

Опять Габаев! Перехватил из-под носа приличный зал в переоборудованном подвале, грозится, отбивает клиентуру…

В темных дебрях того, что у обычного человека зовется душой, ворохнулась давно сдерживаемая злоба, слепая и опасная, требующая выхода.

«Сегодня переговорю с ним… Не послушает — пусть пеняет на себя!»

Бородач поднялся и, не обращая внимания на свиту, которой предстояло расплачиваться, пошел к выходу.

Фонтан был пуст, на растрескавшемся цементном дне лежали желтые листья, клочья бумаги, ржавая консервная банка.

Колпаков смотрел перед собой и видел дурно пахнущее болотце, вытоптанную траву, черные пятна кострищ. Так выглядело это место десять лет назад. Но не это интересовало Колпакова. Гипнотизирующим взглядом он хотел вызвать из прошлого самого себя. Молодого, чистого, полного радужных надежд. И он появился, выплыл в сознании, пробившись сквозь толщу лет, удивленно выглянул наружу.

Шикарная, купленная на чеки английская куртка, немнущиеся, высококачественной шерсти брюки финского костюма, нарочито грубые, по моде, югославские туфли…

Туда ли он попал? Колпаковы жили скромно, о дорогих вещах Геннадий никогда не мечтал, в школе и институте с легкой иронией относился к джинсопоклонникам, сбивающим ноги в бесконечной погоне за импортом.

В планах на будущее не отводилось места деньгам, фирменным шмоткам и тому подобной шелухе. И вдруг…

Молодой Колпаков поднял руку Колпакова сегодняшнего. Из рукава куртки выглянула швейцарская «Омега», в пальцах звякнули ключи от машины, рядом болтался невиданный брелок: улыбающаяся голова черта. Если нажать скрытую пружинку, черт покажет острый красный язык. Невероятно!

Но еще больше удивился вчерашний Колпаков, когда осмотрелся там, внутри. Угрюмый пустырь, на котором должен был выситься монумент их вечного несокрушимого братства… Кладбище неосуществленных благородных замыслов… Бледные тени полупарализованных достижений… Мелкие грязноватые лужицы вместо мощных гейзеров смелых идей… Довлеющий надо всем черный остов храма гармонично развивающей личность Системы. Почему он такой мрачный, полуразрушенный, обгорелый? Почему воздвигнут на площади Разочарования? Кто сидит на ступенях, зажав между колен костыли, в желтой футбольной майке с отчетливо видимой цифрой «семь»? И что это там, в углу, под слоем пыли и паутины? Бр-р-р! Груда переломанных костей, скелет, отрезанная человеческая рука, мертвенная маска изуродованного лица Рогова!

Прочь отсюда! Бегом! Изо всех сил! По переулку Бесчувственности, мимо тупика Расчетливой Любви, на улицу Сделок С Совестью…

Хрустят под ногами черепки разбитой дружбы, осколки радужных надежд и светлых планов. Бухают за спиной шаги погони, как ни напрягайся — не отстают, но сзади никого нет, здесь вообще нет никого, кроме тебя, ведь это твой внутренний мир!

Мой? Нет! Чужой, страшный, неузнаваемо изменившийся за десять лет, ощерившийся беспощадными принципами, острыми, страшными и блестящими, как «тигровые лапы».

Вот и главный проспект Умения Жить, извилистый, замусоренный, плохо освещенный, как окраинная, ведущая к свалке улочка провинциального городишка, воздух плотен, тяжел, пропитан миазмами, неужели это и есть то, ради чего ты существуешь?

И как получилось, что здесь, внутри, произошли изменения, обратные процессам внешнего мира? Благоустроился, преобразился «штат Техас», но как его мрачная давящая атмосфера и зловоние вечной лужи проникли в сферу твоего "я"? И как ты ухитряешься жить с этой помойкой? Где твои друзья? На кого ты променял Сашку и Николая? Кто окружает тебя каждый день? Полумошенники, прохвосты, лжецы!

Сознание раздвоилось, и сегодняшний Колпаков не мог ответить на вопросы вчерашнего. Наверное, потому, что невозможно врать самому себе. Возникла и разрасталась щемящая боль в сердце.

Он давно чувствовал, что зашел в тупик, что все надо менять. Судьба много раз подводила к развилкам на жизненном пути, и последние годы он часто ошибался в выборе. И оказался перед стеной… Или крутым спуском, ведущим в бездонную пропасть, с предостерегающими красными сигналами: стоп, стоп, стоп.

Трудно ломать устоявшийся уклад, особенно если люди вокруг считают, что все идет хорошо и правильно. Лена, Писаревский, завидующий его «везучести» Габаев, случайный попутчик — умудренный опытом Илья Сергеевич…

Остальных он не слушал, ведь они говорили неприятные вещи, недаром советы Вени Гончарова воспринимались как раздражающие нотации.

У него и сейчас был выбор. Можно в очередной раз послушаться Писаревского, расчетливыми точными ударами выбить кандидатский диплом и удобное местечко под солнцем, разорвать заявление и по-прежнему изображать роль председателя городской федерации, даже с Леной можно восстановить отношения, очень просто: купить дубленку, и она снова войдет в роль очаровательной любящей женушки, простившей своего напроказившего муженька…

И не надо ничего менять, ломать, усложнять…

Только противно жить с помойкой в душе, стыдно перед собой, перед товарищами…

Очевидно, он шевельнул пальцами, брелок щелкнул, черт саркастически усмехнулся и высунул язык.

«А есть у тебя товарищи? — услышал он немой вопрос. — Людям глаза не завяжешь, все твои художества на виду, только кажется, что никто ничего не видит!»

Черт оскалился и дразнил языком.

«Теперь у тебя другие товарищи: такие же, как ты, и обратного хода нет: кого-ток увяз…»

— Врешь!

Колпаков взмахнул рукой, чтобы забросить игрушку подальше, но она была скреплена с ключами, он завозился с кольцом и осознал глупость своего порыва.

— Врешь, приятель, — спокойно, почти ласково сказал он тем тоном, который использовал в ситуациях, предшествующих уличным дракам. — И супруга моя любезная врет, утверждая, что я такой же, как вся ее гоп-компания. И обратный ход есть. Сейчас…

Колпаков принял решение и стал складывать тонкие сухие веточки за выступом фонтана, чтобы ветер не задувал пламя.

К черту Писаревского и всех ему подобных. Первый шаг в тупик он сделал тогда, когда принял предложение этого интригана.

Колпаков понимал, что не вполне прав: неверных шагов и ошибочных решений было сделано столько, что вряд ли удастся отыскать первый, решающий. Но Писаревский вызывал наибольшую антипатию.

«Лгать, заглядывать Дронову в глаза с расчетом на его мягкость, приводить в действие механизм сложностей и противоречий, существующих в чужой семье, — увольте. Десять лет назад я бы плюнул в физиономию тому, кто предложил бы подобное!»

Он жестко улыбнулся.

«Впрочем, это и сейчас не поздно. Ничего не поздно…»

Пучок веток набрался достаточный для того, чтобы сжечь несколько фальшивых бумаг.

Обычным пружинящим шагом Колпаков сходил к машине, принес папку и спички, которые держал, как и пачку сигарет, специально для Лены.

Лена… Он представил, как она подносит сигарету к четко очерченным губам, изящно выпускает дым… И ощутил острое сожаление: несмотря ни на что, терять ее не хотелось.

Раздобыть денег на дубленку — пара пустяков, только рискнуть на два месяца возобновить занятия в абонементной группе…

Он замешкался.

«А Писаревский и все остальные?»

«Одно с другим не связано».

«Как же ты объяснишь Лене провал с диссертацией? Для нее остепененный муж такой же показатель престижности, как дубленка. Почти такой же…»

Рука со спичкой повисла в воздухе.

Колпаков остро ощутил, что стоит на развилке. В жизни все взаимосвязано, и сделанное сейчас неминуемо повлечет ряд вытекающих одно из другого событий. Поджигать или нет? По какому пути двигаться дальше?

«Кого-ток увяз…»

«Обратного хода нет… Нет? Посмотрим!»

Сделав над собой усилие, он чиркнул спичкой, веточки занялись, огонь быстро набирал силу. Он расстегнул папку, порылся, вытряхнул содержимое прямо на холодную землю. Не может быть! Засунул руку, заглянул, неужели… Да, точно! Документы о внедрении остались дома, он попросту забыл их на письменном столе…

Колпаков смотрел на прогорающий костер опустошенно и безучастно, как человек, израсходовавший все силы на пустую работу.

К машине он возвращался, устало волоча тяжелые ноги, словно после трудного поединка с равным противником, поединка, который, несмотря на все старания, окончился вничью.

Но, опустившись на упруго пружинящее сиденье, Колпаков почувствовал себя бодрее, словно лакированная оболочка автомобиля экранировала волны тревоги, сомнений и беспокойства, излучаемые бывшим «штатом Техас».

«Никому из ребят не придет в голову, что можно явиться сюда для раздумий о жизни. А Гришка поднял бы меня на смех… Чего это я столько вспоминаю о нем сегодня?»

В это время Кулаков звонил в дверь к Габаеву. Увидев бородача, Гришка оторопел, его лицо стало похожим на висящую возле макивары гипсовую маску с выпученными глазами.

Первой мыслью было, что Кулаков пришел с повинной. Оказалось — с ультиматумом. Недавняя злость вспыхнула с новой силой.

— Значит, так, — с трудом сдерживаясь, просипел Габаев. — Завтра собираем учеников, ты — своих, я — своих, и устраиваем спарринг в контакт. Сразу увидим, кто чего стоит!

— Почему же завтра, — хмель делал Кулакова нетерпеливым. — Давай прямо сейчас!

— Ну что ж, — угрожающе произнес Гришка, глубоко вдыхая воздух, чтобы поднять давление. — Если не терпится…

Они стали напротив друг друга, поклонились и обменялись ударами.

Пока это походило на жесткий спарринг, но ограниченность пространства, взаимная ненависть и обоюдная жестокость неминуемо должны были превратить схватку в настоящий бой не на жизнь, а на смерть.

Был час «пик».

Почти не снижая предельно допустимой в городе скорости, Колпаков рискованно лавировал в транспортном потоке, протискивался между тяжело просевшими автобусами и усталыми, горячо пахнувшими соляркой грузовиками, впритирку вписывался в повороты, обгоняя резвые легковушки.

Он испытывал азартное упоение: силу мышц удесятеряла мощь мотора, быстроту реакции на непредвиденные ситуации обострял вакуумный усилитель тормозов, чуткое рулевое управление послушно передавало бешено вращающимся колесам самое легкое движение руки, а руководил всем безошибочный, как компьютер, мозг, умеющий контролировать меняющуюся обстановку и принимать мгновенные решения.

На миг Колпаков ощутил, что слился с машиной воедино: кровеносные сосуды соединились с системой питания двигателя, нервы срослись с проводами бортового электрооборудования.

Мощный, смелый, стремительный, опьяненный победной гонкой механический кентавр вдруг оценил жизнь совсем не так, как полчаса назад в бывшем «штате Техас» раздвоенный и растерянный Колпаков.

Сердце билось ровно и размеренно, как бензонасос, щемящая тоска исчезла бесследно — ей нет места в идеально работающем механизме, и маршрутный компьютер освободился от нелогичных, нерациональных мыслей.

«А ведь все не так плохо, как кажется! Главное, не принимать поспешных решений… Кто это собрался сложить руки?! Черта с два, мы еще повоюем!»

Вираж, заскрипела резина, оранжевый «Москвич» испуганно прижался к бордюру, газ — позади осталась щегольски разукрашенная «двойка».

«Кто сможет меня обогнать? Этот лихой таксист? Посмотрим…»

Маневр, ускорение, разгон… Вот и все! Если бы не светофоры…

Их словно заколдовали: все перекрестки встречали красными огнями. Стоп, стоп, стоп…

«Кажется, Витька схалтурил с тормозами. — Мысль, как кинотитры, проплывала на заднем плане компьютерного мышления. — Значит, уважение пропадает… Надо постоянно поддерживать, находиться в центре внимания. Иначе крышка…»

В момент переключения светофора Колпаков вдруг задумался: если удастся попасть в «зеленую волну», он добьется своей цели во что бы то ни стало. Всех своих целей.

Чет — нечет, орел — решка, шестерка — туз, красный — зеленый — для игры с судьбой годятся любые символы. Но сегодня ему не везло.

Несколько раз менял режим движения, даже протащился квартал черепашьим шагом — и все равно натыкался на запрещающий сигнал.

Оказавшись на ведущей в микрорайон магистрали, Колпаков разогнал машину так, что ветер со свистом влетал в приоткрытую форточку. Он оторвал левую руку от рулевого колеса и щелкнул задвижкой. Стало уютней, но он почувствовал, что продрог, и включил отопление. На пути оставался один светофор.

Когда он вылетел к началу крутого спуска, внизу горел зеленый.

Последний шанс! Акселератор до упора, успеть! Любой ценой!

Любой?

Азарт губит игрока, особенно при высоких ставках. Когда играешь с судьбой, на кону нередко оказывается жизнь.

Желтый, красный… Передние машины пыхнули стоп-сигналами.

Колпаков чертыхнулся и нажал педаль.

В большом мире ничего особенного не происходило, разве что подул холодный ноябрьский ветер, продувающий прохожих до костей, срывающий шляпы, бросающий в лицо жесткие сморщенные листья и засыпающий пылью глаза. Да внизу тяжело выкатывался на перекресток мощный «КамАЗ», с натугой влекущий длинную раму, к которой прилепились железобетонные панели фасадной стены сборного дома. С одной стороны два окна, с другой — окно и балконная дверь, грубо торчат прутья арматуры, и издали все это напоминает самоделку из детского конструктора. «КамАЗ» с первого раза не вписался в разворот, раздраженно выглядывающий через открытую дверь высоко поднятой кабины водитель сдавал назад, но зажимающие воротники пальто, плащей, удерживающие шляпы пешеходы не смотрели в ту сторону, их взгляды с некоторой долей зависти обращались к сверкающим «Волгам», «Москвичам», «Жигулям», гарантирующим своим владельцам надежную защиту от пронизывающего ветра.

В комфортабельном салоне колпаковской «шестерки» действительно было тепло и уютно, но в его маленьком мире в мгновение ока все вдруг до не правдоподобия страшно изменилось: педаль тормоза провалилась, не оказав привычного сопротивления. Еще ничего не поняв, он рефлекторно повторил движение, сердце забилось болезненными рывками, выйдя из ритма идеально работающего бензонасоса.

Механический кентавр перестал существовать, распавшись на составные части. Бешено крутились колеса, подрагивала стрелка спидометра, вентилятор уверенно нагнетал горячий воздух, исправно работали все узлы и агрегаты. Только надежнейшая двухконтурная гидравлическая с вакуумным усилителем тормозная система не действовала.

Бесчувственную железную коробку это не волновало, она бездумно неслась под уклон, наращивая и без того катастрофическую скорость и равнодушно увлекая к гибели Геннадия Колпакова — инструктора карате, кандидата в мастера спорта, председателя городской федерации, впрочем, сейчас это не имело никакого значения: внутри холодного металла находились восемьдесят килограммов мягкой человеческой плоти, не имеющей запасных частей, не восстанавливаемой капитальным ремонтом и неспособной, несмотря на тренированность и хорошую форму, выдержать столкновения на скорости сто километров в час.

Опытный автогонщик, бывалый шофер-профессионал, возможно, не оценили бы положение нашего героя как совершенно безнадежное. Можно тормозить двигателем, использовать ручной тормоз, сманеврировать и, обойдя передние автомобили, погасить скорость на подъеме. Если умело сочетать перечисленные способы, вероятность благоприятного исхода значительно повысится.

Все это теоретически правильно, но на практике может выглядеть совсем по-другому. Усилий «ручника» явно недостаточно, низшая передача может не включиться на большой скорости, а успех маневра определяется конкретной обстановкой, и если перекресток загружен транспортом…

Плюс стрессовое состояние и жесточайший лимит времени…

Словом, есть доводы «за», есть — «против», последние перевешивают… Однако легко подсчитать шансы Колпакова за письменным столом или в удобном кресле у торшера. Приходилось ли вам, читатель, попадать в аналогичную ситуацию? Уверен, что нет. Так вот, для того, чтобы прочесть описание аварии, вам потребовалось почти полторы минуты. В распоряжении Колпакова имелось не более пятидесяти секунд.

На принятие решения и действия по приведению его в исполнение. На все.

Устроив последнюю развилку на его жизненном пути, судьба не оставила времени на размышление, словно желая испытать волю, хладнокровие, быстроту реакции и отработанность рефлексов перед лицом смерти — как в поединке на высший дан.

Как раз в это время подобие такого поединка проходило в квартире Габаева. По силе противники были равны, Гришка превосходил техникой, Кулаков — жестокостью. Пропустив два удара, один из которых сломал ему ребро, он взревел и нацелил в низ живота противника сокрушительный выпад ногой, способный порвать кишечник и разорвать мочевой пузырь, но Габаев каменным блоком расплющил ему щиколотку, при этом вывихнув себе кисть.

Окончательно озверев от боли и ярости, бывшие учитель и ученик, хрипло рыча, бросались друг на друга, в пустой комнате гулко отдавались удары, то глухие, то хлесткие — в зависимости от того, куда они приходились. Лица превратились в кровавые маски, из перекошенных ненавистью ртов вперемешку со сгустками кровавой слюны и ужасающими ругательствами вылетали обломки зубов.

С сухим треском сталкивались кулаки, хрустели, ломаясь, пальцы. Кулаков понес большой урон: уже хрястнула ключица, и он почти перестал владеть левой рукой, удар «железный молот», частично блокированный, от которого лопнула барабанная перепонка, послал в нокдаун, он с трудом держался на ногах и начал понимать, что через несколько минут Гришка его добьет.

На глаза попались увесистые гетинаксовые палочки на короткой, в два кольца, цепочке, с которыми хозяин квартиры по утрам отрабатывал боевые упражнения. Кулаков почувствовал прилив сил и, уклоняясь от очередного удара, прыгнул в сторону, чуть не потерял равновесие, но все же дотянулся, и изуродованные пальцы намертво обхватили коричневую полированную поверхность.

Работать с нунчаками по-настоящему он не умел, махнул, как кистенем, и достал: тошнотворный звук, словно палкой по тыкве, Габаев уже без сознания всплеснул руками и с грохотом рухнул во весь рост, зацепившись виском о подоконник.

Но это никакого значения не имело, потому что Кулаков с остервенением молотил его напоминающим цепь орудием, не выбирая куда, стараясь только, чтобы получилось сильнее: эксперты насчитают на трупе сто четырнадцать повреждений, из которых двадцать шесть являлись безусловно смертельными…

Но вернемся к Колпакову, вцепившемуся побелевшими пальцами в руль вышедшего из повиновения автомобиля. Он не знал, что Гришка Габаев убит в схватке, которые сам так любил живописать, хотя происходила она не в темной фанзе, а в его собственной комнате, стилизованной под келью буддийского монастыря.

Он не знал, что убийство всколыхнет общественное мнение, породит очередную волну возмущения жестокостью и неприемлемыми у нас принципами карате.

И уж, конечно, он не знал, что спустя неполных три года Спорткомитет СССР упразднит чужеземный, не прижившийся на нашей земле вид единоборства.

Все это Колпакова сейчас не интересовало. Самыми важными для него стали будничные и прозаические детали, которым обычно уделяется минимальное внимание: сколько машин впереди, освободится ли перекресток, нет ли встречного транспорта на левой полосе.

На все у него оставалось пятьдесят секунд, даже уже чуть меньше.

Быстро приближалась россыпь тревожных сигналов, предостерегающих, уговаривающих, заклинающих: стоп, стоп, стоп…

Внизу, на перекрестке, неуклюже разворачивался панелевоз.