---

ФРОНТОВЫЕ БЫЛИ

ПОСЛЕДНИЙ РУБЕЖ

В дни, когда под Наро-Фоминском шли ожесточенные бои, старшего политрука Ивана Давыдова видели в политотделе редко. И сейчас он прибыл прямо из боя: шинель помята, выпачкана окопной землей, в нескольких местах пробита осколками, лицо обветрено и сурово. Он подошел к заместителю начальника политотдела 33-й армии полковому комиссару Владимирову и начал было докладывать о выполнении задания. Но тот пожал Давыдову руку и сказал негромко:

— За выполнение трудного задания — спасибо. Иного от вас и не ожидал. Но сейчас о другом. Есть очень важное дело. Нас ждет командующий, генерал Ефремов.

— Товарищ полковой комиссар, что же, прямо в таком виде? — смутился Давыдов.

— Ничего, командующий поймет. Вы ведь из боя! Да и времени у нас в обрез. — Владимиров многозначительно посмотрел на старшего политрука и уже на ходу пояснил: — Получен приказ Ставки пятого — шестого декабря — генеральное наступление по всему фронту.

Давыдов даже остановился от неожиданности.

— Значит, подошел резерв, товарищ полковой комиссар?!

— Подходит, — облегченно вздохнул Владимиров. — Сейчас на марше от станции Бекасово следует по Наро-Фоминскому шоссе. Мы должны удержать фронт до подхода свежих сил, дать им возможность приготовиться к бою. Вы, конечно, понимаете, что эти данные пока совершенно секретные?

Давыдов молча кивнул.

— Особенно тяжелое положение, — продолжал Владимиров, — сложилось на участке у деревни Шеломово. Немцы второй день всеми силами пытаются перерезать шоссе, упорно атакуют позиции отдельного батальона, поставленного там в заслон. Командир ранен, политрук убит… Надо поднять дух бойцов. Выстоять надо.

— Понятно, товарищ полковой комиссар. Приказ будет выполнен, не сомневайтесь!

Владимиров потеплевшим взглядом посмотрел на Давыдова.

— А я и не сомневаюсь! Мы помним, как вы с горсткой бойцов отразили атаку фашистских автоматчиков, прорвавшихся к штабу. Голову нашей тридцать третьей армии, можно сказать, спасли…

— Было дело, товарищ полковой комиссар, — как-то буднично согласился Давыдов.

И Владимиров по его сосредоточенному виду понял: он всем своим существом уже там, где, истекая кровью, насмерть стоят солдаты.

— Вот только одно плохо, — шагая в ногу с Владимировым, задумчиво произнес Давыдов.

— Что именно? — насторожился полковой комиссар.

— Да то, что нельзя солдатам сказать об этой замечательной вести: только одно слово о наступлении, о резерве удесятерило бы их силы.

— Вы правы, но говорить об этом пока нельзя. Удар должен быть внезапным. Да разве у нас нет других средств, чтобы поднять дух бойцов, вдохновить их на подвиг? Мы же комиссары!

Владимиров, отбросив условности субординации, по-отечески положил ладонь на плечо Давыдову:

— Ты комсомольский вожак армии. Что мне тебя инструктировать? Не в одном переплете уже побывал… В общем, назвал я командарму тебя, Иван. И думаю, не ошибся.

Давыдов посмотрел на полкового комиссара и тихо сказал:

— Спасибо за доверие, Александр Федорович.

— Ну, брат, это после войны, если уцелеем, ты мне спасибо скажешь, — отозвался комиссар, пропуская Давыдова вперед к двери КП армии.

Там собрались командиры и политработники. Просторную горницу крестьянской избы освещала лампочка от аккумуляторной батареи. Из-за стола с развернутой оперативной картой устало поднялся высокий, плотный человек с коротко подстриженными волосами. Это был генерал Ефремов. Он только что ознакомил своих ближайших помощников с планом большого наступления, которому суждено войти в историю.

Никто тогда не знал, что и сам генерал войдет в нее, что, отлитый в бронзе годы спустя, поднимется он над пьедесталом памятника в Вязьме. Там, где в 1942 году, попав в окружение, вместе со своими солдатами будет сражаться до последнего патрона…

Владимиров доложил генералу о прибытии, добавив при этом, что задача старшему политруку Давыдову поставлена. Ефремов оглядел стоящего у входа Давыдова, медленно заговорил:

— Противник крупными силами танков и пехоты упорно стремится перерезать Наро-Фоминское шоссе в районе деревни Шеломово и тем самым лишить наш участок фронта возможности подвода резерва. В нынешней ситуации это грозит срывом готовящегося наступления. Шоссе прикрывает отдельный батальон. Общее руководство его боевыми действиями возлагаю на старшего политрука Давыдова. Вы его, товарищи, знаете. Человек он надежный, не подведет. — И, обращаясь к Владимирову, спросил: — За геройство при обороне штаба армии к награде его представили?

— Так точно, товарищ генерал, к ордену Красного Знамени.

Генерал Ефремов в упор посмотрел на Давыдова:

— Товарищ старший политрук, приступайте к выполнению боевой задачи. В расположение батальона вас доведет прибывший с донесением ефрейтор Шубин. Возьмите с собой в подкрепление десять бронебойщиков. Больше поделиться ничем не можем — каждый боец на счету. Приказываю стоять насмерть. Наступление начнется по сигналу двух зеленых ракет. Разумеется, кроме вас, об этом никто не должен знать. Запомните и передайте солдатам: для нас это последний рубеж!

На рассвете прибыли в расположение батальона. Давыдов приказал бронебойщикам оборудовать огневые позиции и спустился с Шубиным в наскоро сооруженную землянку. Бойцы приводили сюда раненых товарищей, и они усаживались или ложились на ящики с боеприпасами. Тускло светил фитиль, вставленный в гильзу от противотанкового ружья. В спертом воздухе крепко пахло портянками, махоркой.

— Э-э, братцы, да тут у вас задохнуться можно, — недовольно протянул Давыдов. — Проветрить помещение. Курить запрещаю: здесь раненые…

Комбат, старший лейтенант Нефедов, бледный и осунувшийся, тяжело поднялся с деревянного настила, поддерживая подвешенную на бинте руку, через силу улыбнулся Давыдову:

— Вовремя подоспели, товарищ старший политрук. Да еще с бронебойщиками! Спасибо за подмогу. Как там наши?

— Держатся. А у вас?

— Перед самым вашим приходом атаку отбили. Но ганс опять зашевелился. К полудню снова двинет. У них как по расписанию. Точность любит, проклятый. Да я вот ранен некстати… Пойдемте, проведу по позиции. О резерве ничего не слыхать?

Нефедов сделал несколько шагов и вдруг, качнувшись, тяжело опустился на ящик с гранатами, прикрыв лицо ладонью.

Ефрейтор Шубин, поддержав командира под руку, пояснил:

— Разрывной пулей его в плечо. Много крови потерял. Разрешите, я вас сопровождать буду?

— Ничего, присмотри за старшим лейтенантом, я сам. Народ здесь знакомый… Вот только себя немного; в порядок приведу. В армии, товарищ ефрейтор, все начинается с порядка. Верно?

Наскоро побрившись и пришив подворотничок, политрук вышел из прокопченной дымным светильником! землянки, полными легкими хватил свежий, обжигающий морозцем воздух и зашагал вдоль траншеи. Повсюду копошились солдаты: отрывали осыпавшиеся? окопы, устанавливали оружие в ячейках, набивали диски патронами. Многие, узнав политрука, здоровались, подталкивая соседа: «Видал, из самого политотдела армии прибыл. Просто так не пришлют!»

Весть о прибытии Давыдова быстро разнеслась по окопам. Оставив на местах наблюдателей, солдаты стали подтягиваться к центру позиции, поближе к старшему политруку, Иван, переждав разноголосицу и шум, громко, чеканя каждое слово, начал:

— Товарищи бойцы, боевые друзья! Меня к вам прислал командарм Ефремов. Он просил передать, что надеется на вас. Вся наша тридцать третья армия героически удерживает рубеж. Никто не дрогнул. Не отступим же ни на шаг и мы. Сейчас от нас зависит многое, если не все. Враг в агонии бросает последние силы, — Давыдов резким жестом указал на горелые коробки танков перед окопами, — но он уже выдохся. Расстрелял, как говорится, всю обойму, а у нас она еще только начинается…

Иван глубоко вздохнул и, чувствуя, как от волнения комок подступает к горлу, протянул руку на восток:

— За нами Родина! Надо только продержаться, совсем немного… Политрук обвел пристальным взглядом бойцов.

— Наша задача — встать насмерть, товарищи. Действовать спокойно и наверняка. — И с улыбкой добавил: — Паника, она ведь кому полезна? Фашисту! Слишком далеко он зашел, а тут морозище подпирает. Впору за теплыми подштанниками в фатерлянд бежать!

Бойцы дружно рассмеялись.

А Давыдов уже спешил к землянке Нефедова. Беспокоила мысль: как там раненые? Там разместили пятнадцать раненых. Комбат лежал на том же деревянном настиле в полузабытьи. Возле него хлопотал ординарец, молодой, широкоплечий и с виду неповоротливый. Заметив политрука, он проворно поднялся, собираясь доложить. Давыдов предупреждающе поднял ладонь:

— Здесь шуметь не надо. Вам задание: собрать раненых и организовать их эвакуацию в медсанбат. Тяжелых переправьте первыми. Для помощи вам выделим еще человек пять легкораненых.

Солдат покраснел и вдруг выпалил:

— Не могу, товарищ старший политрук. Что я, дезертир какой, что ли?

— А за жизнь командира кто в ответе? Выполняйте!

— Вот ведь беда, — прерывисто вздохнул ефрейтор Шубин, почувствовав, что снова жжет в боку, задетом вчера осколком. — Поначалу, вгорячах, вроде бы ничего, а вот сейчас…

Переждав боль, он выложил в нишу противотанковые гранаты, поудобнее расставил сошки «Дегтярева» на бруствере окопа. Невдалеке у своего «максима» одиноко возился Остапчук с видневшейся из-под ушанки окровавленной грязной повязкой. Вчера его второй номер был убит наповал, а заменить пока некем: в батальоне осталось всего с полсотни человек…

Федор Шубин и Тарас Остапчук не первый день воевали рядом. С боями отступали от самой границы, выходили из окружения, участвовали в контрударе под Ельней, вновь отходили, теряя товарищей. Обо всем уже переговорили друзья, и все было в этих разговорах: досада, боль за истерзанную землю, ненависть. Не было только одного — отчаяния. Не было и сейчас, хотя от этих боевых позиций до Москвы — рукой подать…

— Тарас, — набивая патронами запасной диск, окликнул друга Шубин. — Знаешь, неловко перед ребятами, что в утреннем бою отсутствовал. Старший лейтенант с донесением к самому командарму посылал. Ну а потом сопровождал старшего политрука Давыдова. Я тебе скажу: хоть и строгий он, но и справедливый! Все время в окопах. А ведь мог бы в политотделе своем подольше задержаться. Чай, дела-то нашлись бы… И голос особенный какой-то: станет говорить — будто душу наизнанку тебе выворачивает. Нет, мужик он правильный. За таким — в огонь и в воду. Говорят, будто из московских сам будет… Слышь, Тарас, а я в Москве, однако, один разок побывал. В сороковом году. Лошадей тогда на сельскохозяйственную выставку возил.

— А Москва, какая она? — спросил Остапчук.

— Москва-то? Всем городам город! Улицы нарядные. Одна Красная площадь чего стоит! Народ бойкий, приветливый. И все спешат куда-то, будто все дела враз поделать хотят. А ты, стало быть, в Москве-то и не бывал?

Остапчук молчал, разглядывая воспаленными от бессонницы и пороховой гари глазами завьюженное поле боя. По-волчьи подвывала метель, словно саваном обволакивая трупы врагов, валявшиеся в полусотне метров от окопа. Чутьем старого солдата он угадывал: это будет последняя схватка. Кто кого?! Может быть, оттого он так отчетливо видел сейчас каждую былинку, гнущуюся под безжалостным ветром.

Подошел старший политрук Давыдов, выбритый, подтянутый, со свежим подворотничком, сверкающим на темной шее. Скользнул придирчивым взглядом по оружию.

— Готовы?

— К бою готовы! — ответил Остапчук и, пытаясь скрыть волнение, спросил: — Когда же наконец подмога, товарищ старший политрук?

Давыдов встретился глазами с Остапчуком, но тот не отвел взгляда. И политрук понял: ответа ждали все. Это чувствовалось по их напряженно застывшим позам.

Давыдов понимал Остапчука. Знал — не из малодушия спрашивает он, старый, израненный солдат. Не смерти боялся Тарас. Ею здесь никого не удивишь. Боялся другого, что и выговорить страшно, — отдать Москву.

Давыдов понимал, что сейчас, в самый критический момент, ни призывами, ни лозунгами не поможешь. Сказать бы то, что знал здесь только он один! Но не имел он на это права… И, встретив десятки нетерпеливых взглядов, произнес лишь два слова:

— Теперь скоро… — И тут же, словно одумавшись, жестко добавил: — По местам!

Первые пули, повизгивая, ударили по смерзшемуся от декабрьской стужи брустверу окопа. Давыдов надвинул каску на глаза, окинул взглядом траншеи.

— Батальо-о-он, к бою! — резко крикнул он, не узнавая своего голоса, и впился глазами в показавшуюся вдруг непомерно узкой полоску земли между окопом и дальним лесом.

От хорошо видимой отсюда деревни с одиноко маячившей над ней церковкой выползало с десяток приземистых танков.

Политрук легко разгадал замысел врага: пойдут на правый фланг, потому что перед левым — овраги. Он повернулся к бойцам:

— Бронебойщики Нургалиев, Солодов, Пряхин — на правый фланг живо! Шубин, Остапчук — отсекать пехоту!

Дождавшись, когда немцы вышли на голое поле, громко скомандовал: «Ого-онь!» — и, навалившись на бруствер, полоснул длинной очередью из автомата.

Траншея разом взорвалась сотнями выстрелов. В морозном воздухе запахло пороховой гарью.

— Ого-онь! — вновь закричал Давыдов, глядя, как танк закрутился на месте.

Почти весь огонь был перенесен теперь на левый фланг противника. Пехота залегла. Гитлеровцы, потеряв три машины и лишившись поддержки своего десанта, стали отползать на исходные позиции.

Давыдов отложил горячий автомат и, встретившись глазами с Шубиным, подмигнул ему:

— А тонковата кишка у фрица!

— Так-то оно так, да ведь опять полезут, товарищ старший политрук.

А Остапчук добавил негромко, с тоской в голосе:

— Еще две-три атаки отобьем…

Глаза Давыдова вспыхнули колючими огоньками.

— Нам приказано выжить! — сказал он с металлом в голосе. — Быть может, от этого зависит и ее судьба, — показал пальцем через плечо в сторону Москвы.

— Товарищ политрук, посмотрите! — раздался тревожный голос.

От леса снова отделилась волна наступающих фашистов. Теперь пехота вплотную прижималась к танкам. Немцы шли сразу в два эшелона с небольшой дистанцией между цепями.

Неожиданно из пологого оврага вынырнул лобастый танк, безостановочно строча из пулемета. Скрипнув зубами, Давыдов нащупал в нише связку гранат и, напрягшись до предела, размашисто метнул ее навстречу стальной махине. Сверкнул огонь под танком, завывая мотором, он закрутился на месте, сбросив на почерневший снег перебитую гусеницу. Но из-за него тут же выскочил второй. Он шел на полной скорости, поспешно стреляя из пушки и пулемета. За ним в полный рост бежали автоматчики. Теперь были хорошо видны их лица, обезображенные злобой и страхом. Не сговариваясь, Шубин и Остапчук метнули гранаты в готовый навалиться на траншею танк. Он вздрогнул от могучего взрыва, грузно осел набок и замер.

Давыдов перевел дыхание и посмотрел на правый фланг. Там жарко пылали еще четыре машины.

— Молодцы, бронебойщики! За Москву! За Родину нашу! — закричал он.

Острая, нестерпимая боль прошила ему плечо. Качнулась и поползла наискосок желтоватая насыпь бруствера. Но сознание не ушло. Политрук медленно осел на лежавший у ног патронный ящик, но тут же приподнялся, до дрожи в локтях напрягая враз одеревеневшие руки, и снова грузно, со стоном повалился навзничь.

Над ним склонилось потное, разгоряченное лицо Остапчука:

— Я зараз перевяжу…

— Отставить! — тихо сказал Давыдов. — К пулемету!

Остапчук просунул жилистую шею под здоровую руку комиссара, приподнял его и придвинул к брустверу, а сам, припав к «максиму», нажал на гашетку.

Давыдов потянулся к автомату, одной рукой с трудом уложил его на бруствер и, удерживая прыгающую мушку на цепи гитлеровцев, дал очередь; ППШ задрожал и внезапно умолк: в диске кончились патроны.

Здоровой рукой Давыдов нащупал ремешок от пистолета. В висках гулко стучала кровь, горячий пот заливал глаза. «Почему нет зеленых ракет? Где же подкрепление? — пронеслось в сознании. — Неужели не успеют?..» Он вытащил из кобуры ТТ, холодный и увесистый, привычным движением взвел курок. «Можем сойтись врукопашную, — подумал он. — Кто знает, чем это кончится…» Он стоял без каски, злой холодный ветер трепал его волосы, забивал дыхание.

— Шубин, поддержи правый фланг. Там у них жарко…

— Есть, товарищ политрук, — отозвался Федор, рывком доворачивая «дегтяря» вправо. — Вот вам гостинцы, гады фашистские, получайте!..

Давыдов его не услышал. Потеряв равновесие, он скользнул по стенке окопа, но удержался, впившись пальцами в промерзлую землю. Голова его бессильно опустилась на вытянутую, дрожащую от напряжения руку. Стоны, крики и пальба доносились теперь до его притупленного сознания, словно далекое эхо. Напрягая последние силы, он выпрямился и неожиданно твердым голосом крикнул:

— Стоять насмерть! Ни шагу назад!

Внезапно оборвался грохот стрельбы. Плотно и звеняще навалилась на уши тишина.

— Что такое? Почему? Шубин, Остапчук, в чем дело? — прошептал Давыдов, чувствуя, как по спине бежит знобкий холодок.

— Мы здесь, товарищ старший политрук. — Федор расстегнул ему шинель, просунул под мышку перевязочный пакет. — Драпанул фашист. Теперь он не скоро очухается. Эвон, все поле в трупах!

Остапчук уточнил:

— Они ж, ворожьи души, деревню подпалили, что под-над леском, с церковкой которая…

— Что? Что ты сказал?! — Давыдов вдруг, не мигая, глянул на Тараса Остапчука.

Остапчук снял с себя обгорелую, припорошенную землей ушанку, осторожно надел ее на голову политрука.

— Да шо ж я такого сказал? — растерянно спросил он.

Давыдов облизнул горячие губы:

— Ладно, ребята, теперь они не сунутся… А вы в тыл, на лес смотрите: сигнал будет…

Политрук не ошибся. Он знал, что это должно случиться: над дальним косогором медленно поднимались две зеленые ракеты. И тут же из-за синеющей на горизонте гряды леса, глухо и тяжко сотрясая воздух, донесся мощный орудийный гул.

Началось!

— Шубин, собирай людей, будем отходить.

Федор посмотрел на Давыдова большими главами:

— Как… отходить? Куда? Ведь дальше… нельзя.

— Теперь можно! Я приказываю!

Они брели по снежной целине через перелески и овраги в направлении угасших ракет. Где-то там проходит Наро-Фоминское шоссе. Ради него они стояли насмерть.

До дороги оставалось не более двухсот метров, когда донесся тягучий, приглушенный гул моторов.

Все как по команде остановились, настороженно прислушиваясь. Руки сами потянулись к автоматным дискам, гранатам, висевшим у пояса. Нервно залязгали затворы.

Но комиссар, поддерживаемый бойцами под руки, вдруг улыбнулся, быть может, вкладывая в эту счастливую улыбку свои последние силы, и сказал невероятное:

— Убрать оружие! Это… Это наши.

Солдаты вышли из густого ельника к широкому шоссе. По нему нескончаемым потоком к фронту двигались войска.

Остапчук, восторженно сияя глазами на почерневшем от пороховой гари лице, прошептал:

— Вот она, пошла, Рассея!

— Ну вот, а ты спрашивал, Тарас, когда же наконец, — дрогнувшим голосом сказал Давыдов, опираясь на плечо Остапчука.

Горячая слеза застилала глаза, комиссар все смотрел и смотрел жадно, неотрывно на бесконечную грозную силу, текущую от самого горизонта, от синеющей дымки лесов. И, казалось, нет ей ни конца, ни края, как и самой России.

ЗАРУБКА В ПАМЯТИ

Приземистый «виллис» несется по проселку. Сзади на прицепе мягко покачиваются повозка с боеприпасами и две сорокапятки. Поодаль за ними следуют еще пять таких же машин: батарея противотанковых пушек полным ходом идет вдоль живописной речушки. Солдаты мечтательно смотрят на голубоватую гладь зеркально чистой воды: искупаться бы, смыть едкий пот с разгоряченных тел. Да нельзя. Бои за боями без роздыха. Вот и сейчас приказано до подхода главных сил поставить противотанковый заслон на рубеже Затурцы — Свинюха на тот случай, если враг перейдет в контратаку в направлении Луцка, подкрепившись резервом на станции Войница. Об этом сейчас и разговор в машине.

Комбат старший лейтенант Долгов сосредоточенно объясняет старшему сержанту Ефимову:

— Значит, так, Сергей. Ты занимаешь центр позиции. Я встану ближе к Затурцам. Остальные — в южном направлении. Интервал по фронту — триста метров.

Ефимов внимательно слушает, молча кивает головой. Ему объяснять долго не надо: не один танк фашистам «починил», сам два раза был ранен.

Долгов выбросил над головой и в сторону флажок, и машины с прицепами, съехав с проселка, осторожно пошли по целине, расставляя орудийные расчеты по фронту. Спешились и ефимовцы, окружив свою пушку.

Подбежал командир. Ефимова не узнать. Обычно мягкий, даже чуточку мечтательный, сейчас он резок в движениях, в голосе — металлические нотки.

— Ор-руди-е к бою! Ориентир — отдельное дерево! Наводчик Чудов, отработать прицеливание на прямой выстрел!

Голос командира орудия звучит властно. Не прошло и двадцати минут, как пушка была уже надежно замаскирована, боезапас расставлен по порядку, отрыты траншеи, и даже оборудована запасная позиция.

Пушкари взмокли. Ефимов подбадривает:

— Больше пота — меньше крови! Так, что ли, Чудов? А ну-ка, покажи, что у тебя с прицелом?..

Дима Чудов — самый молодой солдат в расчете. Только что из пополнения, и ему, как никому, нужна поддержка. Другое дело Федот Кириллович Дронов, заряжающий. Этот — бывалый солдат. Две «Славы» имеет. Еще в гражданскую пулеметчиком был. Сейчас он, поглаживая гвардейские усы, подсчитывает снаряды, что сбросил Золотов, незлобливо корит шофера:

— Пожалел еще десяток оставить, скупердяй.

— Сколько? — поинтересовался Ефимов.

— Сто двадцать, — недовольно ответил Федот Кириллович, раскладывая «огурцы» по сортам: бронебойные в одну сторону, фугасные — в другую.

Осмотрелся по сторонам, поспешно сунул два снаряда в вещмешок — на всякий случай.

…Фашисты появились внезапно: танк, две самоходки «фердинанд», за ними — несколько бронетранспортеров и грузовиков с пехотой.

— Бронебойным! Дистанция — сто метров!..

И пока до переднего танка было еще далеко, Ефимов легонько отстранил Чудова, проверил прицел.

— Молодцом, Демьян, так и держи, не выпускай… Сергей Ефимов выдержал еще несколько томительных секунд. Все притихли. Был слышен приближающийся рокот танковых моторов. Потом резко махнул рукой:

— Огонь!

С дульного среза пушки блеснуло пламя, запахло порохом. Снаряд срикошетил о верх башни, брызнув искрами.

— Чудов, бери ниже!

Снова гремит выстрел, и тут же — сноп огня и расплавленного металла вырвался из основания квадратной желто-зеленой башни, черные космы дыма поплыли над обреченным танком.

— Молодец, Дима, будет из тебя пушкарь! — похвалил Ефимов молодого бойца. Но тут же, увидев, что на них полным ходом накатывается «фердинанд», за которым вплотную идет бронетранспортер с пехотой, резко скомандовал:

— Расчет, на запасную позицию!

Это было неожиданно. Но солдаты, подхватив пушку, пригибаясь в кустарнике, быстро откатили ее в небольшую ложбину, развернули в боевое положение. И вовремя: над старой позицией раз за разом взметнулись фонтаны разрывов. Ефимов сам встал к прицелу. Ловя в перекрестие стальной борт, нажал на спуск. Удар пришелся впору. Еще мгновение — и «фердинанд» потонул в черном дыму.

— Дронов, картечью заряжай! По пехоте! — вновь звенит над полем боя голос Ефимова.

К громким хлопкам пушки дружно присоединяются раскатистые очереди автоматов: пушкари ударили по-стрелковому. Фашисты залегли. Пули щелкают о щиток пушки, тонко посвистывают над головой.

Через кусты с тыла пробрался шофер Петр Золотов. Тяжело дыша, свалился рядом с Ефимовым.

— Товарищ старший сержант, я от комбата. Приказ — держаться до последнего снаряда. С высотки нам виднее. Окружают нас, товарищ сержант.

Сергей полз на ближайший взгорок, окинул взглядом окрестность и, увидев вдали желтые коробки «фердинандов», опрометью бросился к пушке и вместе с Чудовым и Дроновым — остальные были ранены — стал поспешно разворачивать ее левее, туда, где, пытаясь обойти их, ползли три машины. Поодаль — грузовики с пехотой.

— За Родину нашу получайте, гады!

Густой пеленой расползлась по позиции удушливая гарь. Гремит, не умолкая, пушка, со звоном вылетают гильзы.

Но вот ранен и Димка Чудов: сползает под станину, на правой его ноге поверх выцветшего хэбэ расплывается алое пятно. Прижатый к земле Чудов видит, как обошедший их танк заходит с тыла. Он хочет крикнуть, предупредить товарищей об опасности, но слабый голос его тонет в грохоте боя. Чудов видит перед собой противотанковую гранату. Он протягивает руку, цепко сжимает ее теплую рукоятку и, подтягивая безжизненную ногу, боком, неловко ползет навстречу лязгающему стальному чудовищу. Кровавый след тянется за ним. Еще немного… Ну, еще…

Грянул взрыв, горячей волной обдал взмокшие спины солдат. Дронов и Ефимов обернулись к дымящемуся танку.

— Димка… — глухо выдавил из себя Дронов и снял каску.

Сергей, скрипнув зубами, навел ствол в упор на бронетранспортер, нажал спуск…

— Заряжай! — вновь властно требует Ефимов и не слышит привычного щелчка затвора. Жутковатая догадка холодит душу.

— Заряжай, говорю…

И, словно издалека, услышал хриплый голос Дронова:

— Все, командир… Кончились снаряды…

Дронов поднялся в рост, с тоской посмотрел на горизонт, откуда подступала новая волна танков и пехоты, и сказал до обидного просто:

— Все, Сережа. Против танка с автоматом не попрешь…

— Это ты брось, Федот Кириллович. Умереть всегда успеем. Ну-ка, живо за мной!

Прихватив автомат, Ефимов пополз вперед навстречу врагу. За ним последовал Кириллыч. Время от времени Сергей останавливался, поджидая Дронова, прислушивался. Далеко впереди нарастал надрывный гул приближающихся танков. Слева и справа доносились глуховатые отзвуки перестрелки.

— Слышь, Кириллыч, наши… Сейчас и мы…

— Чего сейчас? — переспросил Дронов. Подползли к «фердинанду» с перебитой гусеницей.

Вокруг перепахана земля: видать, пытался уйти, да так и застыл, развернувшись на запад.

— Ну, понял?

— Вон оно что! — обрадовался Дронов. Очутившись внутри «фердинанда», артиллеристы быстро освоились с премудростями фашистской техники: попробовали поворотно-подъемный механизм орудия, выверили прицел, покопались в затворе — все вроде понятно, а главное — все в исправности. Да и снаряды нашлись.

— Ну, Кириллыч, заряжай, — привычно сказал Ефимов и приник к прицелу, вращая рукоятки поворотно-подъемного механизма и нащупывая ногой педаль спуска.

Дронов осторожно дослал снаряд в канал ствола, высунулся в верхний люк, корректируя расстояние. Сергей, удерживая в перекрестии прицела головной танк, не спешил. Первый удар должен быть наверняка. Тем более что фашисты от своего подбитого «бегемота» никакого сюрприза не ожидают.

— Триста метров, — уточняет Дронов, — двести пятьдесят… двести…

Ефимов резко нажал педаль и, оглушенный, увидел темную отметину пробоины в основании башни танка. Оттуда потянуло сначала дымком, а в следующую секунду взрыв потряс округу: внутри танка рванули боеприпасы.

— Теперь живем, Федот Кириллович! Поворачивайся!

— Все сделаем в лучшем виде, — заверил Дронов, вгоняя очередной снаряд в канал ствола.

Однако гитлеровцы открыли бешеный огонь по самоходке. Снаряды с тяжким стоном разрывались рядом, щедро обдавая осколками броню.

— Кириллыч, дай-ка фугасный! — Ефимов уже тщательно «вгоняет» в прицел грузовик с пехотой на борту. Удар! — и тупорылая громадина разносится взрывом на мелкие щепки.

Но от другого грузовика спешившиеся автоматчики уже торопливо бегут к их самоходке. И тут на выручку приходит старая пулеметная школа красногвардейца Дронова. Кириллыч припал к танковому пулемету, привычным движением поставил его на боевой взвод и размашистой щедрой очередью хлестнул по наседавшим фашистам, круша их и прижимая к земле.

А Ефимов тем временем дослал в канал ствола новый бронебойный снаряд, вывел прицел на дальнее от них самоходное орудие. Но что это? Два танка и самоходка, не выдержав боя, повернули вспять. За ними, подгоняемые очередями Дронова, спешно засеменили пехотинцы. Ефимов, тщательно прицелившись, бьет по все той же самоходке. Но она, почуяв по близким разрывам недоброе, маневрирует.

— Ишь, танцует, — зло усмехнулся Ефимов.

Он теперь не спешит, расчетливо выносит упреждение. И вот, настигнутая очередным снарядом, самоходка словно споткнулась и, развернувшись в сторону, зачадила густым дымом…

Бойцы долго сидели в самоходке, не в силах пошевелиться от усталости. Стояла такая тишина, что было слышно, как ветер гудит в стальной антенне над «фердинандом». И все, что случилось сегодня, 12 июля 1944 года, настолько было похоже на страшный сон, что Ефимов заметил:

— Вот так, Кириллыч… Расскажи через много-много лет — и, пожалуй, никто не поверит…

Но Дронов не ответил. Он крепко спал, прислонившись к стальной стенке «фердинанда».

СТАЛЬНОЙ ГАРНИЗОН

— Да нет у меня для вас танка. Поймите же вы наконец! — сокрушался заместитель командира полка по технической части Баранов, все более удивляясь настойчивости этих трех парней во главе с младшим лейтенантом Климовым. — Вам ясно сказано — в запасной полк. И точка! — И примирительно добавил: — Отдохнете чуток, в баньке помоетесь. А там и машину новую дадут…

Последнее он сказал неуверенно, перехватив взгляд Климова, брошенный в сторону ближайшего кустарника: там сквозь ветви явственно просматривалась башня Т-34 с гвардейским знаком на ней и бортовым номером «76».

— Эта машина свое отвоевала, — безнадежно махнул в сторону тридцатьчетверки Баранов. — Участвовала в битве под Москвой, в боях на Курской дуге, дошла до Польши. Ходовая часть изношена, да и мотор барахлит. Теперь — в капитальный ремонт.

— Так мы сами этот ремонт и проведем, товарищ майор, — негромко заверил механик-водитель Гармаш, поглядывая на Климова.

Сказал свое слово и заряжающий Сенотрусов.

— Как же мы ребятам в глаза посмотрим: все — в бой, а мы — в баню.

— Да что это за разговорчики, товарищ младший лейтенант! Приказ не обсуждают!

— Мы не обсуждаем, товарищ майор, мы просим… — тихо, но твердо проговорил Климов. — Дайте нам этот танк…

Майор задумался. Молчали и танкисты. А мимо на Озенблув, натруженно урча моторами, седые от дорожной пыли, проходили последние танки полка. Там, южнее этого польского городка, ожидался контрудар немцев.

Неожиданно одна из машин резко затормозила, и в люке показался командир третьего батальона майор Алпаев. Маленький, плотный, он метнул быстрый взгляд в сторону танкистов, узнал Климова и в одно мгновение припомнил тот недавний бой, когда экипаж Климова таранил фашистский «фердинанд» и спас его, Алпаева, танк. А затем совсем не по-уставному крикнул:

— Мишка, дорогой, жив?!

— Жив, командир! — радостно отозвался младший лейтенант и, подбежав к танку, пояснил: — Только и мы тогда проглядели, товарищ майор: слева какой-то фашист нам в бок рубанул — ведущее колесо вдребезги! Теперь ходим в «безлошадных». Впрочем, «лошадка» имеется, — он скосил взгляд в сторону замаскированной тридцатьчетверки, — да вот… майор Баранов не дает. Говорит, неисправна, мол…

Алпаев поморщил лоб:

— Давай, Климов! Если сможете, доберетесь до северо-восточной окраины Озенблува, станете там в засаде. На всякий случай. Удара со стороны противника там не ожидается, да чем черт не шутит… — И Баранову: — Отдай ты им ветерана. Они его подлечат. Они могут!

— Добро… — без особого энтузиазма согласился Баранов. — Так и быть — забирайте!

Танкисты с трудом добрались до указанного места. Двигатель тянул слабо, работал с перебоями, сильно дымил, вот-вот заглохнет. К тому же при каждом повороте машины левая гусеница едва не сходила с катков. Зато вооружение было в исправном состоянии, да и боекомплект с избытком.

Остановились на пологом взгорке, укрывшись в зарослях одичавшего старого сада на окраине заброшенного хутора.

Пока Сенотрусов и Ненашев гремели ключами и кувалдами возле гусениц, а Гармаш колдовал в моторе, Михаил, развернув башню, с нетерпением вглядывался через прицел на юг, куда ушли наши танки и где уже разгоралось сражение. Климов всей душой был там. Даже в горле, как всегда перед схваткой, пересохло, кончики пальцев покалывало, словно иголками. Но, вспомнив, что приказано стоять здесь, в засаде, только вздохнул. Посмотрел на север — и чуть не вскрикнул от неожиданности: пять «пантер» с десантом на борту полным ходом шли на еще не успевшую окопаться нашу пехоту. Было видно, как немцы с ходу смяли боевое охранение и, разворачиваясь веером от шоссе, шли прямо на них, на этот единственный здесь танк с гвардейским знаком на башне.

Расчет врагов был прост: внезапным ударом прорваться сквозь наши боевые порядки, резко повернуть на юг и обрушиться таранным ударом во фланг советским танкам. От этой мысли Климову стало жарко.

— Отставить ремонт! По местам! — резко скомандовал он.

В считанные секунды танкисты заняли боевые места, приникли к приборам и щелям. Михаил успел передать по рации на КП:

— «Редут-десятый»! Я «Гранит-шестой»! Танки с севера! Принимаем бой!

«Пантеры» уже были от них в тысяче метров. Климов приник к прицелу, вращая ручки подъемного и поворотного механизмов пушки, вогнал в перекрестие головной танк.

— Николай! — крикнул он Сенотрусову. — Бронебойный!

Заряжающий дослал снаряд в ствол, щелкнул затвор:

— Есть, бронебойный!

Климов нащупал ногой левую педаль спуска пушки, рукоятками удерживая в перекрестии все ту же лобастую приземистую «пантеру». «Еще чуть-чуть…» — сдерживал он себя. И когда стальная громадина подошла на шестьсот метров, резко нажал педаль.

Облако пыли и дыма окутало немецкую машину. Она медленно закружилась на месте.

Сенотрусов снова быстро дослал снаряд. Выстрел! — и «пантера» густо зачадила смоляным дымом. Фашистские автоматчики горохом скатились с танка на землю. И тут взахлеб заговорил пулемет Ненашева.

— Так их, Сергей, — подбодрил его командир. И Сенотрусову, хотя тот и работал проворнее самого дьявола: — А ну, Микола, поворачивайся! Теперь они нас видят. Теперь — кто кого! Понял?

Вражеские танкисты действительно засекли местонахождение тридцатьчетверки: вокруг уже рвались: снаряды. Стиснув зубы, Климов вращает рукоятки подъемного и поворотного механизмов. В прицеле один за другим мелькают пятнистые с желто-зелеными разводами стальные тела немецких танков. Выстрел гремит за выстрелом, гильзы падают со звоном на днище. Пороховые газы сдавливают дыхание…

— Удар! — и еще одна «пантера», прошитая подкалиберным снарядом, замерла на месте. Затем столб, огня с оглушительным грохотом сорвал ее башню; внутри рванули боеприпасы. Но тут же мощный взрыв потряс корпус танка Климова.

— Сенотрусов! Коля, ты жив? Заряжай! — кричит» Михаил, а сам не слышит собственного голоса, только чувствует, как от ушей по шее сбегают горячие липкие струйки крови.

Сенотрусов жив, хотя тоже контужен.

Теперь Климов боится только одного — не потерять бы сознание. Сжав пальцами рукоятки, он цепко держит в перекрестии прицела очередной танк. Узнав почем фунт лиха, фашисты действуют осторожнее, маневрируют, маскируясь в лощинах, за кустами. Это им мешает вести прицельный огонь: снаряды разрываются рядом с тридцатьчетверкой, скользят рикошетом по ее наклонной броне.

До третьей «пантеры» триста метров. И заходит она сбоку, чтобы ударить намертво. Климов, задыхаясь от пороховых газов, доворачивает башню влево и почти в упор, на секунду опередив гитлеровца, бьет в бронированное чудовище. Удар пришелся впору: Михаил отчетливо увидел искры и брызги расплавленного металла под башней.

Напрягая все силы, он довернул теперь башню вправо, где, стреляя на ходу, шли на сближение два последних фашистских танка. Но не успел. От прямого попадания в бак с горючим над танком взметнулось высокое пламя.

Фашисты поняли, что путь свободен и теперь уже, не опасаясь, двинулись на тридцатьчетверку.

Но случилось невероятное. Советский танк, объятый пламенем, вдруг ожил и метким выстрелом поразил еще одну «пантеру». Танк, шедший рядом с ней, шарахнулся в сторону, стреляя на ходу. И тут явно сплоховали немецкие танкисты, подставив уязвимое место машины — бок — под огонь нашего ветерана. Снова последовал четкий доворот башни. И твердый, как алмаз, сердечник 85-миллиметрового снаряда навылет пробил броню последнего вражеского танка…

Климов вывалился через люк и, перекатываясь по земле, загасил горящий комбинезон. Вслед за командиром выскочил и Гармаш. Пламя гудело над танком, вот-вот должны взорваться боеприпасы. Надо бежать в сторону. Но ведь там, внутри раскаленного танка, раненые друзья! И Климов с Гармашем снова протискиваются в дышащую нестерпимым жаром стальную коробку, вытаскивают из нее Сенотрусова и Ненашева. И только оттащив товарищей от пылающей машины, они в изнеможении падают на землю и словно проваливаются в черную бездну…

Когда Климов пришел в себя, то первое, что увидел, — пожилого бойца-санитара, перевязывающего Гармаша.

— А где ребята? — спросил Михаил, чувствуя, как каждое слово нестерпимой болью отдается в голове.

— В медсанбате, — деловито ответил санитар. — Где ж еще им быть?

— Так значит, живы! — с радостью воскликнул Климов, но тут же от резкой боли схватился за голову.

— Живы, сынок, успокойся, — ответил боец и, подойдя вплотную к лежащему Михаилу, словно стараясь запомнить, долго разглядывал его продолговатое с выпуклым лбом почерневшее и изможденное лицо. Наконец сказал:

— Много я повидал за три года войны, но вот такое впервые довелось. Если бы не вы, немец бы всю нашу пехоту проутюжил. Конечно, гранатами бы мы его достали, но ведь и он немало бы беды натворил. Мы еще не успели с марша развернуться, а он тут как тут…

— Значит, не прошли? — тихо спросил Климов, все так же держась за голову.

— Не прошли, сынок…

И, видя, как на побледневшем лице Климова враз выступили крупные капли пота, протянул кисет:

— Да ты закури, слышь-ка… Легче будет.

— Не курю я, папаша, — слабо улыбаясь и конфузясь, ответил Михаил. — Не научился еще…

ГРОЗНОЕ НЕБО МОСКВЫ

ОДИН ШАНС ИЗ СТА

Комиссар Горелихин — сухощач вый, среднего роста, в потертом черном реглане — обвел собравшихся внимательными глазами и развернул газету.

— Вот о чем сегодня пишет «Правда»: «Надо удесятерить стойкость защитников Москвы… Под Москвой должен начаться разгром врага!»

— Каждое слово нашей «Правды» пусть не дает нам покоя! — горячо продолжал комиссар. — Будем работать и сражаться, как лучшие товарищи. Всю ночь-сегодня трудилась группа механика Ковригина по замене поврежденного мотора, а утром их самолет ушел на боевое задание. Подбитый под Солнечногорском экипаж лейтенанта Берестова не свернул с боевого курса, сбросил бомбы на артиллерийские батареи фашистов. А стрелок-радист этого экипажа Синкевич сбил из своего пулемета Ме-109. Так ведь, Ваня? — обратился Горелихин к Синкевичу.

— Было дело, — смущенно отозвался стрелок. Несколько мозолистых загрубелых ладоней легли ему на плечи:

— Да ты не тушуйся, герой ведь, факт!..

— Не зря я тебе, Ванюха, на совесть пулемет снаряжал!..

Комиссар поднял руку:

— Удесятерим же наши усилия, как требует партия! Враг уже на своей шкуре почувствовал всю мощь наших ударов. Вот послушайте, как оценивают нашу боевую работу сами фашисты.

Горелихин вынул из планшета сложенный лист голубой бумаги, развернул его, пояснил:

— Убитый под Волоколамском эсэсовец Гюблер писал своей невесте в Хемниц: «Ни одного дня не обходится без бомбежки. Сегодня мы могли бы даже проверить наши часы по русским самолетам, настолько пунктуально они появляются. У нас невероятные потери».

Бойцы вновь оживились:

— Понятно, товарищ комиссар! Надо крепче бить фашиста!

— Не подведем!

— Спасибо, друзья, — устало улыбнулся Горелихин. — Я верю вам, не подкачаете. А теперь — по самолетам!

Он, придерживая планшет, прошел между рядами к выходу и там неожиданно встретился с начальником политотдела 43-й авиационной дивизии бригадным комиссаром Тулиным. Вероятно, чтобы не мешать, он незаметно вошел с последними бойцами.

Старший лейтенант хотел было подать команду «Смирно», но бригадный комиссар предупредительно поднял руку:

— Не надо… Я тут послушал вашу беседу, очень она мне понравилась. Вот что, Борис Константинович, поделись-ка опытом с комиссарами эскадрилий и полков. Накоротке организуем семинар. Согласен?

— Не справлюсь. Сами посудите, товарищ бригадный комиссар, политработники в нашей дивизии — народ опытный. Многие давно участвуют в боях. О чем им рассказывать?..

— Ну вот, считайте, что договорились, — настоял на своем Тулин. И по-дружески добавил: — Я только что от вашего комполка. Слышал, Борис Константинович, о твоем задании. Не всякому оно по плечу… Ну, желаю тебе, крылатый комиссар, удачи, — и крепко пожал руку.

…Мерно гудят моторы бомбардировщика. Высота три тысячи метров, курс — на Рузу. Там, на северо-восточной окраине города, по сведениям разведки, скопление танков противника. На них и предстояло обрушить бомбовый удар.

Горелихин, сжимая штурвал, поглядывает на сосредоточенную спину штурмана: старший лейтенант Сергей Рябиков выверяет прицел, вводит предполагаемые поправки на угол сноса, высоту, отставание.

— Серезка, делаем два захода, — напоминает Горелихин. — В каждом — по четыре бомбы.

— Понял, командир, — отозвался штурман. И затем неожиданно доложил:

— Вижу цель! Вон она, в парке, где церковь! Летчик прильнул к переплетам остекления фонаря.

Теперь он ясно видел: под густой сеткой заиндевелых ветвей темнели танки и бронетранспортеры.

— Ишь, замаскировались, гады! Сережа, на боевом курсе держи в створе церквушку и вон то отдельное красное здание — в самый раз будет.

— Ясно, командир…

— Стрелок, а ты что молчишь? Смотри, а то скоро жарко будет…

— Все нормально, — бодро ответил Григорий Козаченко. — «Мессеров» пока не видать. Наверное, нас за своих принимают.

— Это пока мы в стороне летим, — пояснил штурман. — Дай только на боевой курс встать, фашист сразу разберется, что к чему… — И тут же четко доложил:

— Командир! Разворот на боевой курс сто семьдесят пять градусов!

Борис выполнил разворот, скомандовал:

— Экипаж, на боевом!

Велика сила этих слов. Штурман — весь внимание, приник к прицелу. Летчик с ювелирной точностью выдерживает заданную высоту, скорость и курс.

— Командир, бомболюки открыты… Томительно тянутся секунды. Впереди по курсу сверкнули первые разрывы зенитных снарядов.

Горелихин почувствовал, как качнуло машину: четыре бомбы пошли вниз. И тут же круто развернул самолет.

— Командир, взрывы легли по центру колонны! — радостно крикнул стрелок Григорий Козаченко.

Фашистские зенитчики, отработав данные, открыли бешеный огонь. Вот уже в двух местах пробита правая плоскость, что-то случилось с рулем поворота, самолет все труднее стало удерживать на курсе. А тут новая беда:

— Ниже нас, в наборе, вижу шесть «мессеров»! — доложил стрелок.

Наконец-то долгожданное: «Сброс!». Самолет, подминая шапки разрывов, вошел в крутой правый вираж. Внезапно зенитки смолкли: очевидно, «мессершмитты» вошли в зону их огня.

«Жаль, что не успели передать своим, что задание выполнено, — с тоской подумал Борис, но тут же тряхнул головой, словно отгоняя от себя эту назойливую мысль. — Ну уж, черта с два! Мы еще повоюем!»

Обозленные безуспешными атаками, «мессершмитты» подошли почти вплотную к СБ, яростно обстреливая его из всех огневых точек. Но вот один из них, нарвавшись на острое жало очереди пулемета, перевернулся на спину и, выпустив черный шлейф дыма, круто пошел к земле. Однако и бомбардировщик тут же сильно встряхнуло от удара, послышался скрежет металла, звон стекла. Приборная доска разбита, фонарь кабины продырявлен в нескольких местах. Горелихин почувствовал, как нестерпимо обожгло правую щеку. Провел рукой — на ладони кровь. И тут же послышался сдавленный, хриплый голос Козаченко:

— Командир, я ранен, патроны кончились…

— Борис, еще четыре «мессера» заходят в лоб, — доложил в следующее мгновение штурман.

Сжав зубы, он цепко держал в перекрестии прицела первую пару надвигающихся «мессеров», от которых к их самолету уже потянулись цветные трассы. Выждав еще полсекунды, он полоснул по врагам длинной очередью и не поверил глазам своим: один из «мессеров», блеснув вспышкой взрыва, развалился на куски; второй, задымив мотором, резко пошел к земле. Это была редкая удача. Но Борис видел, как вторая пара с ревом пронеслась над СБ, ушла на боевой разворот, чтобы снова зайти в атаку. Теперь их семь. Семь против одного.

Самолет сильно кренило в левую сторону: наверняка разбит элерон. Командир понял, что наступает критический момент. Надо немедленно что-то предпринять.

Но что?

И тогда Горелихин резко перевел самолет в пикирование. Привязные ремни до боли впились в плечи. Через остекление кабины было видно, как с угрожающим ускорением надвигается земля. Вот она уже совсем рядом.

— Борис, выводи! — не вытерпел штурман, — гробанемся!

Горелихин уменьшил угол пикирования и вывел из него самолет в ста метрах от земли.

— Гриша, висят? — коротко спросил он у стрелка.

— Висят, проклятые! Открыли огонь с дальней дистанции.

И тогда комиссар воспользовался единственным и последним шансом, чего немцы никак не ожидали, — перевел плохо управляемый самолет на бреющий полет. Фашисты предприняли еще несколько безуспешных атак и несолоно хлебавши ушли восвояси.

Горелихин, убедившись, что «мессершмитты» наконец отстали, запросил у штурмана курс и, чутко прислушиваясь к надрывному гулу моторов, с тревогой подумал: «Ну, не подведите, родимые!» И вот, словно гора с плеч, гремит торжествующий басок Сергея:

— Командир, прошли линию фронта!

…И все-таки перед самым аэродромом правый мотор отказал: по-видимому, осколком снаряда пробило картер, и, пока держалось давление масла, он честно служил свою службу. Борис выключил двигатель и, с трудом удерживая самолет от разворота и крена, «блинчиком» зашел на посадочный курс.

Все ближе желанная земля. Вот она стремительно побежала под колеса. Еще немного, и СБ, вздрагивая всем корпусом и погромыхивая листами сорванной дюрали, побежал по земле. К нему тут же устремились две машины — санитарная и эмка, в которой были командир и начальник штаба 39-го полка, а также начальник политотдела 43-й дивизии.

Старшие командиры подошли к остановившемуся самолету, пораженные увиденным: от хвоста до моторов СБ был сплошь изрешечен пулями и осколками снарядов, левый элерон размочален в клочья, верхняя часть киля срезана, словно бритвой. Было трудно поверить в то, что он еще мог держаться в воздухе. И еще труднее — что кто-то остался в нем живой. Но прошло еще полминуты, и вот на крыло из кабины выбрались летчик и штурман. За ними, поддерживаемый товарищами, вылез и стрелок-радист.

Горелихин, заметив рядом машины и людей, спустился с крыла, подошел к командиру полка, вскинул ладонь к шлемофону. Но тот указал взглядом на начальника политотдела дивизии.

— Товарищ бригадный комиссар, — негромким голосом доложил Горелихин, — боевая задача выполнена. Бомбы сброшены в цель. В воздушном бою сбито три «мессершмитта».

Командир полка и начальник штаба, хоть и повидали на своем военном веку всякого, но при последних словах Горелихина удивленно переглянулись. Тулин, едва справляясь с волнением, несколько секунд пристально вглядывался в окровавленное лицо старшего лейтенанта, словно видел его впервые. Затем шагнул навстречу, обнял Бориса и, желая его ободрить, напомнил:

— Ну вот, комиссар, а ты говорил, что не с чем выступить на семинаре политработников.

— Выступим! — улыбаясь, заверил Горелихин.

ПОД КРЫЛОМ — СЕРДЦЕ РОДИНЫ

Осенью 1941 года с фронтового аэродрома майора Федорова срочно вызвали в штаб ВВС Московского военного округа. Он сразу почувствовал: предстоит особо важное задание. Ведь к самому командующему так просто не вызовут.

Выйдя из гостиницы, майор взглянул на часы — время еще было. Не спеша пошел по Садовому к Маяковке.

Тишина. Утро дышит свежестью: перед рассветом прошел щедрый дождь, смыл пыль с асфальта и листвы. Но сейчас эта благодать не радует. Первое, что так бросается в глаза, — это крест-накрест заклеенные окна домов. И еще лица москвичей — суровы и озабочены.

На обочине тротуара собралась небольшая толпа. Люди молча глядят на противоположную сторону улицы. Там, в наспех поставленном ограждении, скорбно покоятся остатки трехэтажного дома, разрушенного фашистской бомбой. На груде битых кирпичей — распоротый осколком школьный портфель: тихий утренний ветерок осторожно листает страницы вывалившегося из него букваря…

Поневоле сжимаются кулаки. Майор ускоряет шаг, словно каждая потерянная минута — еще чья-нибудь загубленная жизнь.

Вот и площадь Маяковского. Из черного рупора репродуктора над ней величественно и звонко расплескиваются звуки кремлевских курантов. Затем приглушенно, словно издалека, доносится голос Левитана: «…Враг, несмотря на огромные потери, продолжает продвигаться на можайском и волоколамском направлениях… подбито тридцать семь фашистских танков… уничтожено шестьдесят четыре самолета…»

Алексей Федоров вздохнул с облегчением: ведь есть среди этих поверженных фашистских пиратов и те, что два дня назад сбил он со своим экипажем, участвуя вместе с истребителями на грозном Пе-2 в отражении ночных массированных налетов на столицу… Так думал высокий стройный майор в черном реглане, размашисто вышагивая по улице Горького, а за его спиной из того же репродуктора раздавалась волнующая мелодия такой знакомой песни:

Уже перед самым входом в штаб ВВС майор Федоров твердо решил: «Буду просить, требовать, черт возьми, чтобы снова отправили на фронт, а в тылу здесь и без меня обойдутся», — и ошибся. Ему предстояло выполнить задание особого рода…

В штабе ВВС Московского военного округа полковник Сбытов поставил его экипажу ответственнейшую задачу: в связи с продвижением фронта к Москве и вероятными дневными налетами авиации противника проверить с воздуха надежность маскировки важных промышленных объектов Москвы и Подмосковья. И вот скоростной бомбардировщик с фотоаппаратурой на борту стартует с полевого аэродрома.

Экипаж, набрав высоту три тысячи метров, прошел над пунктами Павшино, Архангельское, Истра… Мерно щелкает фотокамера, беспристрастно воспроизводя на пленке то, что не всегда доступно даже опытному глазу при визуальном осмотре.

Экипаж придирчиво приглядывается к маскировке многих важных промышленных и военных объектов.

— Ничего не скажешь, хорошо поработали маскировщики, — замечает штурман Владимир Король. — Ведь здесь должен быть завод, а на самом деле виден какой-то небольшой поселочек.

— Да и тот из фанеры, — соглашается Федоров. — Зато вон, смотри.

Внизу, над Москвой-рекой, четко просматривались переплеты железнодорожного моста. Штурман сличил его с картой и только удивленно присвистнул:

— Ну и молодцы! На такую приманку не один фашист клюнет.

Полет проходил нормально, и командир экипажа, не ожидая казуса, который им уготовила судьба, был в хорошем расположении духа.

— Илья! — окликнул он радиста Рабина. — Передай на КП проход пятого рубежа. — И штурману, — Володя, дай-ка курс на Люберцы.

— Командир, курс — восемьдесят пять градусов, — последовал тут же четкий ответ.

— Понял, восемьдесят пять, — отозвался Федоров и привычным движением штурвала ввел самолет в левый разворот.

Впереди по курсу показались пригородные кварталы столицы. Вот под крылом уже не спеша поплыли улицы и площади. Алексей поневоле залюбовался суровой красотой прифронтового города.

— Радист, что с запросом прохода на Люберцы?

— Молчат пока, — отозвался Рабин. — Трижды уже запрашивал…

— Почему молчат? Что-то не то… Запроси еще!

И вдруг вместо ответа впереди по курсу шаровой молнией блеснул разрыв зенитного снаряда, оставивший серебристо-пепельное облачко.

— Король! Дай сигнал: «Я свой самолет»! — прокричал командир, крепче сжимая штурвал бомбардировщика.

Штурман выпустил зеленую ракету, но она тут же потонула в набегающих по курсу плотных разрывах зенитных снарядов. Та же участь постигла вторую и третью ракеты. Огненное кольцо неумолимо сжималось вокруг боевой машины. Ее стало резко подбрасывать от близких разрывов. Вот уже появились пробоины в фюзеляже и плоскостях.

— Радист! Запроси же наконец проход! — крикнул Федоров, чувствуя, как холодная испарина выступает на лбу: нет ничего обиднее, чем быть сбитыми своими же зенитчиками, которые били уже в полную мощность орудий, особенно со стороны центра города.

— Командир! Что-то случилось с нашей радиостанцией, — ответил беспокойным голосом Рабин.

Самолет вновь сильно подбросило.

— Выключить аппарат! — приказал Федоров и резкими эволюциями стал выполнять противозенитный маневр.

Алексей мгновенно оценил ситуацию: разрешение на проход запросить не удалось, а до открытия огня их тоже наверняка запрашивали. И в ответ — молчание. Теперь все ясно: подвела радиостанция. Вот почему их экипаж приняли за врага. И правы. Потому что был уже, и не один случай, когда фашистские разведчики пытались пробиться к городу под видом наших самолетов и даже с нашими опознавательными знаками. Вот почему алые звезды на крыльях в данном случае зенитчиков не очень-то смутили. К тому же бомбардировщик СБ по гулу моторов и своему силуэту на такой высоте вполне можно принять за «Юнкерс-88»…

Взрывной волной от многочисленных разрывов то и дело подбрасывает самолет. Осколком пробито остекление кабины. Алексей, используя последний шанс, вошел в крутое пикирование, вывел самолет на высоте бреющего полета.

Зенитчики, решив, что бомбардировщик сбит, прекратили огонь. Низко под крылом замелькали кварталы, сливаясь в сплошной серый фон. Но вот мелькание застроек стало редким, и Федоров понял: они выскочили на окраину города.

— Командир, впереди Люберцы, — донесся хрипловатый голос Владимира, — доверни вправо двадцать градусов.

Алексей взял новый курс, подобрал штурвал, набирая высоту, но вдруг, словно видения, по бокам у консолей крыла появились два краснозвездных истребителя.

Третий вынырнул из-под брюха СБ и завис перед его носом, покачивая крыльями: «Следуй за мной!»

— Почетный эскорт, — невесело пошутил штурман Король.

— Рация проклятая, — пробурчал командир, в конечном итоге все-таки довольный таким «пленением».

Однако ведущий истребитель садиться не стал. Покачивая крыльями, повел экипаж СБ на свою точку. Куда, интересно?..

Сделали разворот на 180 градусов и пошли вдоль южной окраины Москвы.

Но вот левый истребитель подошел совсем близко, и Федоров ясно теперь видел лицо летчика, обрамленное черной кожей шлемофона. Тот махнул ладонью вниз: «На посадку». Алексей кивнул головой: мол, понял, — тут же убрал газ и, отжав штурвал, увидел впереди посадочную полосу какого-то полевого аэродрома.

Как оказалось позже, приземлились в расположении 10-го истребительного авиационного полка. Для «выяснения личностей» экипаж отправили в штаб, где, к удивлению конвоиров, Федорова радушно встретил знавший его лично командир. Он внимательно выслушал майора и по мере его рассказа все более приободрялся, с нескрываемой гордостью поглядывая на своих летчиков. Наконец сказал, улыбнувшись:

— Ничего, все обойдется. Нет, говорят, худа без добра. Ступайте пока в столовую, а я здесь свяжусь с кем надо, объясню все по порядку. — И, довольно подмигнув командиру звена, конвоировавшему СБ, крикнул адъютанту в соседнюю комнату: — Байков, отдай им пистолеты!

Уже через час Федоров говорил по телефону с полковником Сбытовым. Но никакого «разноса», как ожидал, не было. Видно, командир истребительного полка уже доложил, что подвела радиостанция. Николай Александрович приказал явиться на совещание руководящего состава ПВО. Так и сказал: «Раз уж вызвали огонь на себя, то теперь показания ваши о состоянии противовоздушной обороны в черте города для нас чрезвычайно важны».

И в конце уже неофициальным тоном спросил:

— Ну что, майор, здорово бьют наши зенитчики?

Алексей смущенно улыбнулся:

— Еще как, товарищ полковник!

РАССКАЗ О ТРЕХ ИВАНАХ

Нестерпимо жгло лицо и руки. «Вот и отлетался, — горестно подумал лейтенант Шумилов. — И это сейчас, когда бьем фашистов здесь, под Москвой!» Обожженными, дрожащими пальцами он с трудом отстегнул парашют, скинул его на снег, бросил прощальный взгляд на свой догорающий МиГ-3, сказал ему, как говорят другу в беде:

— Прости, не смог я. Такое дело, брат, было…

А дело было трудное. Воздушная разведка донесла: враг, измотанный боями под Москвой, начал отступление. Огромные его колонны замечены северо-западнее, в районе населенных пунктов Ильинское и Митлеево.

Командир 16-го истребительного полка подполковник Прудков собрал летчиков, сказал торжественно и кратко:

— Настал час возмездия! Фашисты бегут. Так будем же громить их, не щадя себя!

Через полчаса, взвихривая винтами снежную пыль, истребители с полным боевым комплектом стартовали на запад. Лейтенант Шумилов крылом к крылу шел в одной шестерке с комэском Иваном Голубиным и Иваном Заболотным. Три неразлучных Ивана — так и прозвали их в полку. А вот ведь довелось расстаться…

Нет, совесть их чиста. Они выполнили приказ командира: с дерзкой решимостью бросили свои «миги» на штурмовку колонны, огнем пулеметов, бомб и эрэсов сея смерть и ужас в стане врага. Сделав боевой разворот, снова ринулись в атаку. Горели бронетранспортеры, автомобили, повозки. Фашисты, обезумев от паники, бросались в придорожные канавы, зарывались в снег.

Но тут, когда снаряды и горючее были на исходе, к немцам подоспела подмога: сверкнув сизым оперением, из облаков вывалились восемь «мессершмиттов». Они сразу же устремились на нашу шестерку, МиГ-3 — король на высоте. У земли же он тяжеловат. Этим и воспользовались немцы. Иван Шумилов видел, как на Голубина навалились сразу три «худых». Только не дрогнул в бою отважный комэск, круто развернул свой «ястребок» навстречу фашистским асам, пошел «лоб в лоб», строча короткими очередями. Вот один фашист клюнул носом, отвалил в сторону, распустив космы черного дыма. Но два других неотступно преследуют командира. На помощь ему бросается Заболотный. Но и у него на хвосте два «мессера». Они без роздыха шпарят из пушек: снарядов у них навалом. И добиваются своего: Шумилов, делая энергичную горку, краем глаза видит, как самолет друга, кренясь на крыло и дымя мотором, со снижением потянул на восток, к своим.

Теперь и Шумилова преследует пара «худых». А патроны кончились. Иван заводит свой «миг» в такой глубокий вираж, что от перегрузки, кажется, трещит обшивка. Немцы не выдерживают перегрузки, расходятся на боевой разворот, чтобы начать новую атаку. Но тут наперерез Ивану выходит еще пара «мессеров». Перед глазами летчика огненными пунктирами замелькали трассы заградительного огня. Машина вздрогнула всем корпусом, из-под капота мотора полыхнуло в глаза оранжевое пламя…

Шумилов, пока работает мотор, дает взлетный режим, разворачиваясь на восток. Но почему его не добивают «мессеры»? И вдруг с радостной улыбкой видит: слева по борту — шестерка наших «яков». Они с ходу вступают в бой.

Но мотор уже объят огнем, пламя пробивается в кабину, обжигает лицо и руки. Трудно дышать, вот-вот вспыхнет одежда. Надо прыгать. Но нет, мала высота. И Шумилов, задыхаясь от дыма, отжимает ручки управления. Самолет кометой несется над заснеженным полем и, тараня сугробы, поднимает огромное облако…

Отбежав от самолета на тот случай, если рванут бензобаки, Иван, оглядевшись по сторонам, вытащил из кобуры ТТ, взвел курок. Повсюду виднелись следы недавнего боя: воронки от бомб и снарядов, отпечатки танковых траков, брошенные немецкие пушки, кровь на снегу.

Летчик спустился в заросший лещиной пологий овраг, который вел к деревушке. Но когда вышел к ней, ужаснулся: обугленные остовы домов чернели на белом снегу.

Деревню при отступлении сожгли фашисты. Кругом — ни души. Посередине широкой пустынной улицы на стылом декабрьском ветру раскачивались четверо повешенных: босиком, в исподнем. На груди у одного из них кусок фанеры с надписью: «Так будет каждый, кто помогай партизаны!»

Иван добрел до конца села. Из трубы крайней полусгоревшей избы струился сероватый дымок. Летчик поставил пистолет на предохранитель, сунул его в карман комбинезона, постучался в окно.

На пороге показался мальчишка в залатанном зипуне, стоптанных дырявых валенках. Недоверчиво покосился на угрюмого незнакомого человека.

— Вам чего, дяденька?

— Советский летчик я. Не бойся, парень.

— У нас тута, может, тоже есть летчик… — серьезно ответил мальчик.

— Заболотный! — вырвалось у Шумилова. Он порывисто вошел в избу, и точно: на лавке сидел Иван, живой и невредимый. Был он в реглане и носках. Унты сушились на печке. Лицо возбужденное, руку не успел вытащить из кармана, где наверняка лежал пистолет. Вот так встреча!

Оказывается, Заболотный недалеко отсюда сел на вынужденную. Самолет цел, но осколком заклинило двигатель.

— Видел, что сделали, изверги? — привстал Заболотный и показал в окно на виселицу.

— Видел… — сказал Шумилов и отвернулся.

— А если так, идем! Считай, что мы отдохнули.

— Куда ж вы, соколики родные, погрелись бы еще чуток, — засуетилась старуха хозяйка, которую только сейчас заметил Шумилов в темном углу избы под образами. — Может, кипяточку согреть. Боле-то нечего…

Летчики молча сложили свои неприкосновенные пайки на столешницу — колбасу, шоколад, галеты — и вышли на улицу. На прощание обернулись. Старуха, седая, простоволосая, с сухим блеском во впалых глазах, в которых, видно, уже не осталось места слезам, молча, по русскому обычаю, торопливо осенила их крестным знамением.

Через два дня летчики добрались до своей части. Больше всех обрадовался их возвращению комэск Голубин.

— Ну, Иваны, живы?!

— Живы, командир. Вот только «безлошадными» стали.

— Понимаю. Самолеты для вас найдутся. Да, слыхали? За штурмовку вражеских колонн нам благодарность от командования. В пух и прах разнесли!

Долго не выходили у Шумилова из головы страшные видения оскверненной фашистами подмосковной деревушки. Подлечившись, он снова стал летать. «Мстить, только мстить проклятому врагу!»

Не один стервятник врезался в мерзлую землю Подмосковья от меткого огня советского аса. А в январе 1942 года он таранил «Юнкерс-88», шедший на Москву. Тогда Иван с поврежденным винтом все-таки дотянул до своего аэродрома. Его наперебой поздравляли боевые друзья. А он, широкоплечий, крепко сбитый парень, застенчиво улыбаясь, повторял:

— Да ладно, ребята. Вот невидаль — фашиста таранить.

Тогда Голубин и Заболотный оттащили его в сторону, и командир, волнуясь, сказал:

— Поздравляю тебя, Иван…

— Да ну вас, — уже сердито отмахнулся Шумилов. Но Голубин перешел на официальный тон:

— Лейтенант Шумилов! Поздравляю вас с представлением к званию Героя Советского Союза!

— Только сейчас по секрету у начштаба узнал, — пояснил опешившему другу Заболотный, сияя улыбкой.

Повлажнели темные глаза Шумилова. С радостью глядел он на друзей и видел — не договаривают они что-то: у обоих бесенятами бегают в глазах искринки.

— И вас… Вас тоже представили, что ли?!

Голубин и Заболотный только улыбнулись в ответ.

— Так что же вы молчите, черти!

Три Ивана, голова к голове, обнявшись, стояли на летном поле. И была у них под ногами не топтанная фашистами московская земля, а над головой — родное московское небо.

ВТОРАЯ ЗАПОВЕДЬ

Сегодня капитан Покрышкин сказал Георгию всего лишь три слова. Но какие это были слова!..

Старший сержант Голубев, вспомнив их, вновь, в который раз, задумчиво улыбнулся. Да улыбка ли была это? Наверняка она больше смахивала на гримасу человека, мучительно решающего, все ли он правильно сделал в самую критическую секунду той яростной воздушной схватки: вчера был дьявольски тяжелый бой, и он потерял самолет. Его, беззащитного, расстреливали в воздухе фашисты. Но было и самое главное — он до конца выполнил свой долг…

В памяти Георгия поневоле всплывало самое яркое, незабываемое. Вот они, молодые летчики-истребители, прибыли в 16-й гвардейский полк на Кубань. На стоянке остроносых стремительных «кобр» их встретил начальник воздушно-стрелковой службы капитан Покрышкин. В черном шлемофоне, стройный, широкоплечий, расставив ноги и заложив большие пальцы рук за поясной ремень, он довольно долго рассматривал новичков суровым, цепким взглядом серых глаз, словно старался угадать, какие из них получатся бойцы. Затем поинтересовался, на чем летали, кто и сколько имеет боевых вылетов, сбитых самолетов. И, получив малоутешительные ответы, безобидно заметил:

— Не густо. Что ж, придется учиться. Слабаков у нас не держат.

Парни и сами понимали, что полутора десятками боевых вылетов на «ишачках» и «чайках» здесь, где орлиная слава замечательных асов Вадима Фадеева, Аркадия Федорова, Григория Речкалова, Александра Покрышкина гремела уже по всему фронту, никого не удивишь. Все с нетерпением ждали, что капитан Покрышкин начнет выкладывать свои «секреты» неотразимых атак, но он, окинув взглядом осунувшиеся, исхудалые лица пилотов, только скупо улыбнулся, подбодрил:

— Ничего, я ведь вас понимаю: на тихоходной «чайке» против «мессера» много не навоюешь. Теперь у вас будет новая техника, но и спрос с вас будет другой, пожестче. Кроме отличного пилотирования необходимо освоить и новую тактику. Здесь против нас дерутся отборные асы из эскадр «Мельдерс», «Удет», «Зеленое сердце». Этих на ура не возьмешь. В общем, встретимся завтра, будет серьезный разговор. А сейчас — устраивайтесь, отдыхайте. Война слабых не любит!

На следующий день разговор действительно получился толковый. Летчики буквально были поражены обстановкой в землянке Покрышкина, нареченной по меткому выражению какого-то полкового острослова «конструкторским бюро». Чего здесь только не было! Схемы тактических приемов, таблицы данных для стрельбы, силуэты и макеты вражеских самолетов, чертежи ракурсов заходов в атаки, карты боевой обстановки и, наконец, гордость хозяина «бюро» — действующий стрелковый тренажер — все говорило о неистребимом, страстном стремлении Покрышкина к борьбе и победе.

Капитан без суеты, степенно переходил от одной схемы к другой, негромким четким голосом говорил о способах ведения боя четверкой, восьмеркой, в составе эскадрильи, о знаменитой этажерке и главной формуле боя: высота — скорость — маневр — огонь.

— Ну а вторая заповедь какая? — неожиданно спросил Покрышкин. — Как, по-вашему?

Пилоты сосредоточенно помолчали, почесали затылки.

— Сбить противника! — не удержался Жора Голубев.

— Это само собой разумеется, — заметил Александр Иванович. — Второе правило — «Прикрой товарища в бою». Наша сила — в монолитности и слаженности действий.

И тут Покрышкин рассказал об основной ударной силе — ведомом и ведущем, привел десяток примеров, когда их виртуозная слетанность, мгновенное взаимопонимание и сплоченность приводили к победе в, казалось бы, самых невероятных ситуациях.

— Пара — это великая сила, когда это действительно пара, а не просто два самолета. Запомните это…

А парни жадно слушали капитана, стараясь не проронить ни единого слова. Каждому поневоле подумалось: «Каким же должен быть ведомый у самого их наставника?» Подумал об этом и старший сержант Голубев. И не ведал тогда Георгий, что вскоре именно ему доведется уходить в бой в паре с прославленным асом, дважды, а затем и трижды Героем Советского Союза Александром Покрышкиным.

Но это будет потом. А пока капитан усиленно натаскивал своих орлят, терпеливо пестовал, не рискуя еще вводить в сражение. День за днем, зачастую после очередных воздушных схваток, он поднимался с ними в зону, имитировал воздушные атаки, учил бесстрашию, стремительному маневру, дерзкому, неотразимому удару. И только когда уверился, что его ученики по-настоящему окрепли, сказал как-то совсем буднично и просто:

— Теперь вы кое-чего стоите. Дело за практикой. Завтра пойдем в бой, и я вам постараюсь показать, как это делается…

Покрышкин повел восьмерку на прикрытие наших штурмовиков в район станицы Крымской. Из молодых взял двух друзей — Голубева и Жердева.

Вот и линия фронта. Внизу сквозь разорванную пелену дыма хорошо виден боевой порядок «илов». Они растянули свой строй, встали в «вертушку» и поочередно заходят на цель, обрушивая на врага бомбы и эрэсы, поливая его огнем пушек и пулеметов. Передний край фашистов густо окутался черными шапками разрывов, жаркими кострами пылало несколько танков.

Ведомые Покрышкина до рези в глазах осматривают воздушное пространство. У каждого в голове лишь одна мысль: «Только бы не прозевать «худых». Но «мессершмиттов» поблизости не видно…

В это время, словно прощая их «оплошность», по радио звучит подчеркнуто спокойный голос командира:

— Ну что, не видите? Внизу, слева…

Голубев качнул свою «кобру» и увидел в стороне и ниже несколько серо-дымчатых Ме-109. Гитлеровцы, словно стая шакалов, терпеливо выжидали, когда Ил-2 отвалят от цели, растянут свой боевой порядок, и тогда…

Так и случилось: только штурмовики взяли курс на восток, два желтобрюхих «мессера» полупереворотом тут же бросились на сближение с ними. Но почему медлит Покрышкин? И лишь спустя десяток томительных секунд в наушниках шлемофонов звучит его голос:

— Атака!

«Кобра» ведущего мгновенно входит в пике и с ошеломляющей скоростью сближается с «мессерами». Ведомые не отстают от командира, надежно прикрывая его от возможной атаки сзади. Немцы заметили истребитель с цифрой «100» на борту, когда было уже поздно: Покрышкин настиг ведущего «мессера» и залповым огнем из всех точек расстрелял его почти в упор. Ме-109 вспыхнул и, перевернувшись на спину, заштопорил к земле. Второй фашист шарахнулся в сторону, но и его постигла та же участь: резко и четко довернув свою «кобру», командир выпустил по нему длинную прицельную очередь. Раскаленное жало трассы безжалостно впилось в тощее грязно-серое тело «мессера». Завалившись в крен и показав черные кресты, тот со снижением потянул на запад…

На земле, сбросив парашют и шлемофон, Александр Иванович собрал молодых летчиков, коротко пояснил:

— Враг ударной группой обрушился на наши «илы». Что было бы, если бы немедленно бросились за ним? Да то, что группа прикрытия противника постаралась нам выйти на перехват, связать боем, и мы недосчитались бы штурмовиков. Но мы шли как бы в стороне, не вызывая беспокойства у противника, который вслед за ударной группой готов был устремиться в атаку на Ил-вторые, помедли мы еще хоть немного. Но мы перехитрили врага. Имея запас высоты, внезапным скоростным маневром атаковали ударную группу и добились победы. Группа же прикрытия противника осталась, как говорят, с носом, боя не приняла, видя наше явное тактическое превосходство. Вот и вся наука. Для начала, конечно. — И, отыскав глазами ведомого второй пары младшего лейтенанта Чистова, Покрышкин строго заметил:

— А вы почему оторвались от группы? Одного собьют. Запомните!

…Жаркие бои на Кубани. Небо, казалось, раскалывалось от грохота пушек и треска пулеметов. В смертоносной карусели схваток сходились сотни самолетов. Не всем им было суждено возвратиться на свои базы. Закон войны безжалостен: побеждали сильнейшие.

Рядом с нашими замечательными асами крепли крылья и у молодых воздушных бойцов. Они провели уже не один бой, познавали нелегкую науку побеждать. Сбил свой первый самолет «Хеншель-129» и Жора Голубев. Покрышкин, обычно скуповатый на похвалу, поставил в пример другим новичкам его инициативу, дерзость и сметку. А однажды, шагая рядом после вылета, неожиданно предложил:

— Ты ведь мой земляк, Голубев. Вот что, давай-ка летать вместе.

Георгий даже остановился, не зная, что ответить. А Александр Иванович, заметив его волнение, положил руку ему на плечо, сказал запросто, по-товарищески:

— Ничего, Жора, все будет хорошо. Главное — научиться понимать друг друга с полуслова и крепко держаться в паре.

— Я постараюсь, Александр Иванович, — тихо ответил Голубев, почувствовав, как предательски дрогнул голос.

Покрышкин скупо улыбнулся, пожал ему руку:

— Отдыхай, завтра снова в бой…

Легко сказать — отдыхай. Всю ночь Георгий ворочался в кровати и так и этак, но сон не шел. Сосед Витя Жердев сквозь дрему поинтересовался:

— Жора, ты что, и во сне за желтобрюхим «мессером» гоняешься? Бывает, по себе знаю…

Голубев шепотом поделился с другом новостью. У Виктора сон как рукой смахнуло:

— Вот это дела… Ну, что ж, держись, старина, коли так. — И неожиданно радостно хлопнул Георгия по плечу. — Да ты сможешь, Жора!

Слова друга оказались пророческими. Голубев быстро научился понимать Покрышкина, зорко следил за небом, давая ведущему свободу маневра. В то же время он, словно припаянный, строго держался в строю пары, готовый в любую минуту прикрыть командира. Он крепко запомнил «вторую заповедь» и не изменил ей даже тогда, когда нужно было, выручая командира, делать выбор между жизнью и смертью. Но прежде сам Покрышкин показал ему, как нужно выручать товарища из беды.

* * *

Это было 13 июля 1943 года. Группа Александра Ивановича с набором высоты шла к линии фронта. Вот в наушниках шлемофонов уже слышны возбужденные голоса летчиков группы Аркадия Федорова:

— Два «мессера» от солнца! На левый боевой!..

— Коля, в хвосте «худой»! Уйди вправо! Бью!.. Все понятно: там, впереди, идет жестокий бой. Покрышкин вызывает наземную станцию наведения:

— «Пеликан», я Сотый. Дайте воздушную обстановку!

— Сотый! Я «Пеликан». Со стороны Темрюка большая группа Ю-87 под прикрытием «мессеров». И еще слева от вас впереди четверка Ме-109!

— Вижу, я Сотый. — И Голубеву: — Пятьдесят пятый, прикрой, атакую!

Два «мессершмитта», завывая моторами, левым боевым взмыли вверх. Но Сотый идет с превышением, разгоняет скорость, неумолимо сближаясь с противником. Голубев ни на метр не отстает от ведущего, с беспокойством поглядывает по сторонам: ведь было четыре фашиста, куда ж подевались еще двое?

И тут же резкий голос Клубова, ведомого четверки прикрытия.

— Сотый! Атакую вторую пару!

Георгий облегченно вздохнул, перевел взгляд вперед и увидел, что Покрышкин уже открыл огонь. Оранжевые трассы хлещут по фашисту. «Мессер», вспыхнув, резко пошел к земле. Второй Ме-109 круто отвалил вправо, и тут же последовала команда Покрышкина:

— Жора, не упусти!

Голубев дал полный газ, входя в правый вираж. «Мессер», почуяв недоброе, отчаянно мечется из стороны в сторону, его силуэт никак не вписывается в сетку прицела. Наконец Георгию удается поймать момент, машину сотрясает от мощных залпов тридцатисемимиллиметровой пушки. Отчетливо видно, как снаряды разворачивают дюраль, впиваясь в камуфлированный фюзеляж «мессера». Но тут же дымчатый след вражеской трассы зловеще промелькнул над самой кабиной Голубевской «кобры», огненными шапками впереди разметались разрывы эрликонов.

Георгий резким переворотом через крыло ушел вниз и тут же отчаянно потянул на боевой разворот, мгновенно поняв, что ему зашел в хвост один из тех, которых атаковал Клубов. Словно огнем обожгла мысль: «Не оторвусь — собьют!» Но бросая свой самолет в новый каскад фигур, краем глаза видит: Покрышкин с крутого виража короткими прицельными очередями уже бьет по «его» немцу, отсекая огнем от машины своего ведомого.

Голубев смахнул ладонью горячий пот, заливавший глаза, счастливо улыбнулся: «Спасибо, командир. Выручил!»

…И вот пришел этот бой, который Георгий запомнил на всю жизнь.

* * *

23 августа 1943 года в 5 часов утра шестерка истребителей, ведомая Покрышкиным, взлетела с фронтового аэродрома. Тихо, безоблачно. Прошли передний край. В наушниках раздается знакомый до малейших интонаций голос командира:

— Сомкнуть строй, усилить осмотрительность. И тут же доклад Виктора Жердева:

— Сотый, я — Двадцать первый, на курсе сто двадцать вижу группу самолетов!

Команда Сотого — доворот влево. Стремительное сближение. Вот хорошо уже видна большая группа двухмоторных бомбардировщиков Ю-88 под прикрытием шестерки «мессеров». Они летят к линии фронта бомбить скопление наших войск.

Снова в эфире звенит голос Покрышкина:

— Я — Сотый! Паре Труда прикрывать, остальным — атака!

Немцы словно почувствовали этот тактический ход, на нашу четверку ударной группы сверху наваливаются сразу четыре Ме-109. Но пара прикрытия Андрея Труда начеку. Устремившись наперерез «мессерам», она отсекает их плотным огнем. Фашисты уходят на боевой разворот, готовясь к новой атаке.

Голубев идет правее и сзади Покрышкина, видит, как, сраженный меткой очередью командира, запылал один из «юнкерсов». Из его люков градом посыпались бомбы на свои же войска.

Сотый сделал доворот для очередной атаки, и вдруг ведомый заметил, как что-то стремительной тенью промелькнуло над его кабиной. Резко вскинул взгляд вверх и тут же увидел впереди над собой черные кресты «мессера».

Его по-осиному тонкий корпус нацелен в атаку на Сотого.

«Откуда свалился?!» — обожгла отчаянная мысль Голубева. — Прозевал!»…

Теперь фашист хладнокровно вгоняет в сетку прицела русский истребитель, который сам все внимание сосредоточил на своем прицеле, где сейчас разрастается темная громадина «юнкерса».

Покрышкин был уверен, что хвост его машины, как и всегда, надежно защищен. Он надеялся на ведомого, верил ему, как себе. Знал, что на Георгия в бою можно положиться. Так было всегда.

А теперь?.. «Лучше погибнуть, чем принять такой позор!» — тревожно пронеслось в голове у Голубева. И дав форсированный режим мотору, Георгий бросил свой «ястребок» наперерез врагу, под смертоносный ливень его пуль и снарядов. «Только бы успеть!»

Невероятной силы перегрузка втиснула Георгия в сиденье, перед глазами в багровом мареве побежал горизонт.

И вот — страшной силы удар со стоном и скрежетом потряс всю машину. Ручку управления выбило из туго сжатой ладони. Самолет стал переворачиваться на спину…

* * *

Георгий вновь поймал ручку, с трудом вывел истребитель в нормальное положение. Осмотрелся. В поврежденном центроплане была видна пробоина, за самолетом тянулась серая полоса дыма. Машина горит и плохо управляется.

А тут новая беда: сзади на глубоком вираже в хвост заходит пара «мессеров». Наверняка решили прикончить. Дистанция быстро сокращается. Вот-вот откроют огонь.

Каким-то шестым чувством уловив это мгновение, ослабив ручку управления, Голубев резко дал правую ногу — и в тот же миг огненно-дымчатый жгут трассы промелькнул левее фюзеляжа. Повторив еще дважды свою атаку и окончательно потеряв надежду доконать этого «русского дьявола», израсходовав боеприпасы, «худые» отвалили в сторону. Но прежде чем это сделать, один из них — ведущий — пристроился вплотную к подбитой «кобре». Фашист прильнул к остеклению фонаря своего «мессершмитта» и пристально, словно стараясь запомнить, вглядывался в худощавое, жесткое лицо пилота.

Откуда было ему знать, что это был ведомый самого Покрышкина…

Внизу, под приборной доской, вовсю расплясались языки пламени. Кабину заполонило удушливым дымом. Жарко. Трудно дышать. Вот-вот на летчике вспыхнет одежда. Нестерпимая боль сковывает все тело. Но, кажется, линия фронта позади. Надо прыгать!

Георгий аварийно сбросил фонарь, руками закрыл лицо от бушующего вовсю пламени, и перевалился за борт…

* * *

На следующий день капитан-пехотинец из передовых траншей на газике доставил Голубева на аэродром. А того всю дорогу мучила мысль: «Успел ли?.. Что с командиром?!»

И только когда увидел в группе летчиков осанистую фигуру Александра Ивановича, легко вздохнул, словно непосильный груз сбросил с плеч.

Командир, улыбнувшись, крепко пожал Георгию руку:

— Молодец, Жора! Спасибо.

Голубев заметил, что летчики смотрят на него с радостью и чуточку — с хорошей завистью. Кто-кто, а они-то знали: Покрышкин зря не похвалит.

ВПЕРЕДИ — РЕЙХСТАГ

Штурмовой батальон Самсонова овладел домом, обозначенным на карте цифрой 104. Вместе с пехотой здесь обосновались и саперы капитана Лебедева. Но странное дело: вскоре немцы контратаковали здание. Атаку, конечно, отбили, но и удивились: с чего бы такая прыть у фрица. Вскоре все выяснилось. Парторг батальона Пулявский и комбат Лебедев рассматривали немецкую трофейную карту, которую капитан взял на том берегу Шпрее у пленного гитлеровца. Подсвечивая карманным фонариком, они пыхтели над мудреными немецкими названиями площадей и улиц. Вот и дом с отметкой 104.

— А черт его знает, — досадует Пулявский, — разве в их грамоте разберешься.

— Рыченков! — зовет комбат адъютанта, — ну-ка веди своего ганса, где он?

Из подвала показывается голова с прилизанными волосами. Вращая глазами, немец настороженно озирается по сторонам. На нем клетчатый пиджак, манишка и галстук-бабочка. Но вот он поднимается выше и все видят генеральские лампасы на брюках. Это производит эффект. Раздается сдержанный смех.

— В ворохе бумаг хотел отсидеться, да не вышло, — торжественно сообщил ефрейтор Рыченков.

Немец поясняет, что здание с отметкой 104 — не больше не меньше, как дом самого Гиммлера, то есть министерство иностранных дел.

— А это, — указывает пальцем капитан Лебедев, — это рейхстаг? — по слогам, внятно произносит он непривычное слово.

— Яволь! Рихтиг! — подтверждает фашист и поспешно шепчет, испуганно озираясь по сторонам:

— Криг капут, Гитлер капут…

— Ишь ты, как своего бесноватого фюрера боится, проклинает, а сам со страху весь трясется, — удивился усатый гвардеец с автоматом на груди.

Солдаты, услышав подтверждение пленного, нетерпеливо сгрудились у разбитого окна, напрягая зрение, всматриваются сквозь густую пелену дыма в мрачное здание фашистского парламента. Гремит, не смолкая, бой. В парке напротив то и дело вздымаются черно-рыжие фонтаны взрывов, о стену здания беспрестанно щелкают пули и осколки. Вдали словно в призрачном тумане виднеется рейхстаг. Площадь перед ним вся вспахана снарядами и минами. На изуродованных и обгорелых деревьях повсюду белые тряпки. Их рассмотрел в бинокль лейтенант артиллерист. Бинокль пошел по рукам.

— Действительно, белые тряпки, черт возьми… — подтвердил Лебедев, глядя в бинокль.

— Может, капитулируют? — предположил лейтенант артиллерист, ведущий отсюда корректировку огня своего полка.

— Ну да, держи карман шире. Гитлер здесь одних головорезов собрал, — заметил кто-то.

Командир стрелкового батальона старший лейтенант Константин Самсонов снял каску, вытер пот с лысеющей головы и пояснил:

— Белые тряпки — это парашюты. Вчера ночью немцы высадили десант моряков из Ростока.

Поднеся к глазам бинокль, он долго смотрит на рейхстаг, на развевающееся над входом большое фашистское знамя со свастикой. Из каждого окна, каждой бойницы бьют пулеметы и скорострельные пушки.

— Да, — проговорил Самсонов опуская бинокль, — эти фанатики так просто не сдадутся…

* * *

Вся Королевская площадь — Кенигплац — запружена изуродованной техникой: обгорелыми тягачами и танками, разбитыми орудиями и фургонами, вздыбленными железобетонными балками и рельсами.

Каждое подразделение наметило себе, согласно с общим планом штурма, маршруты движения к рейхстагу, проводили накоротке комсомольские и партийные собрания, готовили свои флаги, чтобы водрузить их над последней поверженной фашистской цитаделью.

Примкнув к стрелковому батальону Самсонова, саперы были готовы к последнему бою.

Комбат Лебедев и парторг Пулявский решают трудную задачу: как лучше распределить поредевшие в боях силы батальона, чтобы оказать максимальную помощь атакующим.

— Думаю, тебе, парторг, надо идти с ротой Гринина, — решает комбат, — я буду в роте Сунцова. В рейхстаге, если останемся живы, друг друга найдем.

Пулявский напомнил:

— Нам с отдельной ротой приказано быть на КП комдива Негоды. Сам видишь, как фашисты уцепились. С первой атаки их возможно не удастся выбить. Тогда очередь будет за нами.

Лебедев согласно кивнул головой, мол, верно говоришь парторг, без расчета в таком деле рисковать нельзя. Ближайшие события подтвердили правильность этого решения. Уже в момент штурма рейхстага немцам тяжелой артиллерией удалось разрушить переправу через Шпрее, отрезав подход нашим войскам. Часть саперного батальона Лебедеву пришлось срочно перебросить на восстановление моста.

Солдаты и офицеры штурмовых батальонов комдивов Шатилова и Негоды ждут сигнала к атаке, накапливаются у оконных и дверных проемов. Константин Самсонов обходит своих гвардейцев, дает последние напутствия. Сильны гвардейцы Самсонова. Это они первыми вступили в Берлин. Уверен комбат — и сейчас не подведут.

Готовы к штурму и саперы. Многие из них торопливо что-то пишут.

— Последнее письмо с войны? — указывая на них парторгу Пулявскому, предположил комбат Лебедев.

— Нет, заявление в партию, — пояснил Пулявский. — Почти все комсомольцы изъявляют желание. Только вот рассматривать заявления некогда. — И вдруг оживился: — А что, командир, проведем прием в партию в рейхстаге?

С КП дивизии вернулся замполит батальона майор Цивилев. Он несколько расстроен. Выяснял, почему саперам политотдела не выдал знамени для водружения над рейхстагом. Всем ведь батальонам, идущим на штурм, вручили… Там ответили коротко: у самсоновцев, мол, есть, считайте, что оно и ваше.

— Так-то оно так, да неплохо бы и свое иметь, — озадаченно проговорил Лебедев. — Сейчас соорудим. Старшина Гричуха чего-нибудь придумает.

Но старшина на сей раз ничего не «придумал». После поисков по подвалам «дома Гиммлера» возвратился пустой.

— Вот чертовщина! — растерянно оправдывался он. — Ни красной материи, ни красных чернил у них нема. Видать, красный цвет у фашиста не в почете.

— Ничего, — успокаивал его Цивилев, — сочтемся славою. Главное сейчас не в этом…

Неожиданно сзади кто-то сильными руками обнял Лебедева. Тот обернулся и глазам не поверил: старый друг еще по обороне Ленинграда испанец Альберти! Вот так встреча!

— Слыхал о твоих подвигах, Альберти. Молодец!

— Какой молодец? Зачем забыл друга, капитан? Совсем не хорошо!..

Только коротка встреча. Альберти спешит к своим саперам. Возле проема в стене обернулся, поднял над головой сжатый кулак:

— Но пасаран! Это им не Испания. За все расквитаться будет с Гитлером! — и погрозил кулаком в сторону рейхстага.

* * *

Комбат Самсонов получил сигнал к атаке.

— Вперед, гвардейцы! — громко командует он. — На последний бой!

Солдаты, вскинув автоматы, бросаются в дымное грохочущее марево. Вместе с ними — саперные роты Сунцова и Гринина. Автоматные и пулеметные очереди, залпы пушек слились в сплошной гул. Но и они не смогли заглушить могучие раскаты русского «Ура!», взметнувшегося над Кенигплац.

Рейхстаг ощетинился сотнями огневых точек, бьющими взахлеб, без роздыха — пулеметами и скорострельными пушками. Но было уже поздно. Батальону наших пехотинцев и группе саперов удалось первыми ворваться в рейхстаг и завязать там бой.

Из «дома Гиммлера» оставшиеся с солдатами офицеры, корректировщики огня, связные, готовые в любую минуту броситься в бой, с нетерпением взглядывались в хаос огня и дыма. Значительной части подразделений еще не удалось достичь здания фашистского парламента, и они, прижатые губительным огнем противника, вынуждены были залечь, укрываясь в бесчисленных воронках и котлованах. Но вот внезапно набежавший порыв ветра на мгновение развеял плотную пелену дымовой завесы, и все увидели — над входом в рейхстаг вместо знамени со свастикой гордо развевается наше советское алое знамя! Там, в рейхстаге, — наши! Они ведут неравный бой, и срочно требуется помощь!

Самсонов, и радостный, и возбужденный, докладывает по телефону на КП:

— Атакующие роты ворвались в рейхстаг! Над входом вижу наше знамя! Срочно дайте огня! Наступление приостановлено!

— Поможем! — успокоили с КП дивизии. — Готовьтесь к новой атаке! Комбата саперов — к комдиву!

Командир 171-й дивизии полковник Негода, высокого роста, плотный, встретил капитана озадаченно, без своего обычного «как дела, саперики?». Он указал на план Кенигплаца:

— Резервная штурмовая группа 525-го полка ударит по рейхстагу с фланга. Нужно в стене взрывом открыть проход. Кого пошлешь, капитан? Хорошо бы помоложе да порасторопнее. Время не ждет!

— Лейтенанта Иванникова можно, товарищ полковник. Этот справится.

— Добро. Да только поживее!

— Есть поживее, товарищ комдив!

* * *

Во второй половине дня 30 апреля группа саперов из 137-го батальона, куда кроме лейтенанта Иванникова вошли сержант Олейник, ефрейтор Петровский и пятнадцатилетний воспитанник батальона Миша Коптелов, вместе с солдатами штурмовой группы короткими перебежками добралась до рейхстага. Укрываясь от сильного огня противника за выступами здания, саперы заложили взрывчатку в одну из пробоин от снаряда в стене. Мощный взрыв потряс воздух. Солдаты штурмовой группы через проем в стене устремились в здание, поддерживая огнем автоматов и гранатами пехотинцев Сьянова, Греченкова и Самсонова, первыми ворвавшихся в рейхстаг.

Капитан Лебедев снова в «доме Гиммлера». Вместе с комбатом Самсоновым он следит за ходом боя. Но на площади перед рейхстагом вновь залегли наши пехотинцы, не смея поднять головы: из всех бойниц рейхстага площадь простреливается кинжальным огнем.

* * *

С площади в здание приполз ординарец Лебедева ефрейтор Рыченков. Весь в глине, насквозь мокрый, без каски. Докладывает, что в рейхстаг прорвалась только одна рота стрелков да несколько саперов. Если не помочь — погибнут.

Остальные залегли недалеко от входа. Многие ранены и убиты…

— Да что же бог войны молчит! — почти выкрикнул раздраженно Самсонов.

Но его слова потонули в грозных раскатах нашей артиллерии: словно сговорившись, разом ударили все калибры. С протяжным воем «заиграли» гвардейские минометы — «катюши». Застонала, сотрясаясь, земля, заходил ходуном пол в «доме Гиммлера». Словно в сумасшедшей пляске мечется огонь на позициях врага в парке Тиргартен.

Комбат Самсонов, бросив трубку телефона, выхватил из расстегнутой кобуры ТТ, взметнул его над головой:

— Гвардейцы, вперед! За Родину!

— Урра-а-а! — дружный боевой клич врывается в нарастающий грохот бод.

— Саперы, за мной! — вторит Самсонову капитан Лебедев. И его напряженная фигура, озаренная всполохами взрывов на секунду четко обозначается в оконном проеме, вороненой сталью блеснул кожух автомата.

— Коммунисты, вперед! — поддерживает комбата замполит Цивилев.

Саперы с карабинами и автоматами устремляются за ними.

Могучее русское ура гремит над площадью королей.

Неудержимой лавиной бегут атакующие. В голове у каждого одна мысль: «Скорее в рейхстаг! Там — конец фашизму, конец войне!»

Свист пуль, разрывы мин и гранат, уханье фаустпатронов — все слилось в сплошную дикую какофонию. Жарким дыханием обдают солдат проносящиеся низко над ними снаряды орудий прямой наводки, танков и самоходок, ведущих беглый огонь.

Неожиданно, словно из-под земли, впереди атакующих поднимаются в рост наши бойцы, устремляются к входу в рейхстаг, обтекают его со всех сторон. Это те храбрецы, что еще днем, начав атаку, были прижаты к земле кинжальным огнем пулеметов врага.

Капитан Лебедев перепрыгивает через рвы и воронки, оступается и падает в котлован, наполненный водой. Но через мгновение — откуда только силы взялись — он снова наверху, нагоняет своих и бьет на ходу из автомата под самую крышу рейхстага, откуда цветными пунктирами несутся навстречу атакующим пулеметные трассы.

Ефрейтор Рыченков бежит рядом с капитаном, тоже стреляет из автомата, что-то кричит. Скуластое смуглее лицо его разгорячено боем, глаза блестят. Чуть правее крупным шагом вымахивает замполит Цивилев. За ним, припадая на раненую ногу, торопился изо всех сил старшина Полинчук.

Вот и темный провал входа. Солдаты неудержимым потоком врываются в него, растекаясь по лестничным маршам, залам и коридорам. Повсюду в удушливом, смрадном воздухе мелькают вспышки выстрелов и разрывов гранат. На всех этажах идет жестокий рукопашный бой.

Лебедев, увлекая за собой саперов, устремляется на второй этаж. Мелькают колонны, люстры, статуи… Неожиданно одна из дверей распахивается, и оттуда в клубах едкого дыма выбегают четверо фашистов. Длинными очередями комбат и Рыченков бьют по двум гитлеровцам из автомата. Они падают как подкошенные. Третий с разбегу свалился с лестницы, не заметив, что перила снесены взрывами гранат. Четвертый, вцепившись в Рыченкова, хрипя и дико ругаясь, катится по ковру.

Капитан, вскинув автомат, бежит ординарцу на помощь. Но стрелять нельзя — погибнут оба.

Дюжий эсэсовец рукоятью пистолета колотит Ивана по спине, стараясь дотянуться до головы. Но и Рыченков, этот алтайский цыган, ловок как бес. Одной рукой мертвой хваткой обхватил шею немца, не дает ему воздуха, другой тянется к рукоятке кинжала за голенищем.

Капитан Лебедев с ходу бьет прикладом фашиста по спине. Тот на секунду ослабляет захват. И этого было достаточно, чтобы Иван дотянулся до кинжала…

Рыченков встает, тяжело дышит, отыскивая глазами свой автомат.

— Фу, черт, здоров, однако, боров! Спасибо, командир, выручил…

— Отставить разговоры! — строго обрывает его комбат. Иван понимающе кивает головой и, лязгнув затвором автомата, бежит с командиром по лабиринту коридоров туда, откуда доносятся крики, взрывы и пальба. Враг не сдавался.

…Два дня, вплоть до 1 мая, в рейхстаге не смолкал бой. Он то утихал, то разрастался с новой силой. То в одном, то в другом конце здания гремели взрывы гранат и фаустпатронов, вспыхивала перестрелка. Но исход был предрешен. Попытки гитлеровцев вырваться из подвалов не увенчались успехом. А в рейхстаг все прибывали и прибывали наши войска.

* * *

Утром 2 мая гарнизон рейхстага, видя бессмысленное дальнейшее сопротивление, капитулировал.

— Победа! Ура! Наша победа! — несутся со всех сторон радостные возгласы. Повсюду — объятия, поцелуи, слезы радости. Ликование беспредельно.

Солдаты густым потоком выходят из дымного смрада фашистского парламента на свежий воздух. Гремят выстрелы салюта. Саперы тоже не жалеют патронов. Лениво чадит громада рейхстага, а на самом верху его решетчатого купола гордо реет алое Знамя Победы, водруженное Михаилом Егоровым и Мелитоном Кантария. Много на здании и других знамен, укрепленных безвестными героями. Они алеют в оконных проемах, на колоннах и угрюмых статуях «непобедимых рыцарей».

Мимо ликующих советских солдат понуро тащутся вылезшие из подвалов и бункеров гитлеровцы с поднятыми руками и длинной вереницей лениво бредут прочь от рейхстага. Им тут больше делать нечего. Здесь остаются лишь груды брошенного «непобедимого» германского оружия.

ОТ ПОЛЮСА ДО ПОЛЮСА

Вся биография прославленного полярного летчика, заслуженного пилота СССР Петра Павловича Москаленко — в его летной книжке. Летал более чем на сорока типах самолетов. 20 тысяч часов провел в воздухе! Но он по-прежнему молод душой. Неторопливо рассказывает о фронтовых делах, о поединках с коварной стихией Арктики и Антарктиды, из которых вместе с товарищами — Виктором Перовым, Анатолием Волосиным, Владимиром Буклеем, Борисом Ивановым, Михаилом Шерпаковым, Михаилом Долматовым и другими полярниками неизменно выходил победителем.

Судьба с избытком припасла на его долю испытаний. Еще в 30-е годы избороздил на санитарных По-2 побережья и острова Белого, Баренцева и Карского морей. Узнал почем фунт «полярного лиха». «Приводными» тогда были затерявшиеся в белом безмолвии редкие поселки да оленеводческие стойбища, высшим комфортом — меховая маска; «совершенным» навигационным прибором — зыбкая картушка магнитного компаса. А самые надежные помощники, пожалуй, энтузиазм да безоглядная влюбленность в авиацию. Они не подводили никогда.

Сколько же таких вот полетов, порою с риском для собственной жизни во имя жизни других! Летал по неизведанным трассам, садился на коварных прибрежных ледяных припаях, на глухих таежных лесосеках. Так, в каждодневном опасном труде закалялся характер.

* * *

В грозные годы Великой Отечественной войны Москаленко — фронтовой летчик. До тонкостей зная специфику полетов на Севере, он со своими боевыми товарищами бомбит переправы, морские порты и аэродромы противника, забрасывает в тыл врага разведывательные группы, перевозит срочные грузы, эвакуирует раненых. Бомбил транспорты с военными грузами в порту Ляборга на берегу Ботнического залива, фашистские аэродромы, приземлялся в окруженной противником группе наших войск, чтобы доставить боеприпасы и увезти в тыл тяжелораненых.

На один из островов Онежского озера в тыл к фашистам надо было забросить трех разведчиков с радиостанцией. Москаленко незаметно провел гидросамолет мимо вражеских гарнизонов. Затем в ночных условиях приводнился в заданной точке, высадил десант на острове. Но гитлеровцы услышали шум мотора самолета. И вот в сторону смельчаков, рассекая тьму голубым лучом прожектора, на большой скорости стал приближаться вражеский сторожевой катер.

Летчик не растерялся. Мгновенно приходит решение: подрулить к скалистому берегу, скрыться в его складках. Ощетинившись пулеметами, катер противника прошел вдоль побережья, прощупывая прожекторным лучом его каменистую твердь, но самолета так и не заметил. Улучив момент, Москаленко запустил мотор, дал полный газ, и машина, плавно скользнув по озерной глади, ушла в воздух из-под самого носа фашистов.

Выполняя труднейшие боевые задания, он никогда не забывал о своих обязанностях заместителя командира 5-го отдельного авиаполка ГБФ. В каждый полет брал с собой «не нюхавшего пороха» молодого летчика. Это была настоящая школа боевого возмужания. Его подопечные — Николай Матвеев, Дмитрий Гичкин, Владимир Никитов, Василий Данчук и многие другие впоследствии стали мастерами бомбового удара, умелыми и бесстрашными воздушными бойцами.

Помогая молодым обрести крылья, отважный авиатор вспоминал свою крылатую юность, свой первый полет.

* * *

…Витебская школа летчиков Осоавиахима. Раннее июньское утро 1932 года. Инструктор Сергей Федосеенко, всегда строгий и подтянутый, сегодня по-отцовски снисходителен. Глянцевая перкаль новенького самолета мягко отражает нежный свет утренней зари. На мальчишечьем неокрепшем плече учлета теплая ладонь инструктора:

— Ну, Петро, в добрый путь!

Думал ли тогда Федосеенко, что через двенадцать лет, в военном 1944 году он, командир полка, на фронтовых путях-дорогах встретит этого парня, крестьянского сына, тоже командира авиационного полка. Причем здесь же, в районе Витебска! Бывший наставник с волнением узнал о боевых делах своего небесного крестника. До этого, как бы отдавая долг Осоавиахиму, Петр учился в Тушине, в Центральной школе инструкторов, был летчиком Ивановского аэроклуба, начальником летной части аэроклуба в Коврове…

* * *

В биографии каждого летчика есть свои вехи. Для Москаленко две из них самые заметные. Причем в прямом смысле этого слова, потому что поставлены они на Северном и Южном полюсах Земли.

Много раз летчик вылетал на ледовую разведку, чтобы подобрать подходящие льдины для дрейфующих станций и посадочных площадок. Первым в Арктике совершил весьма рискованный эксперимент — посадил самолет на ледяной купол. А дело было так.

В 1956 году он, назначенный командиром авиаотряда антарктической экспедиции Академии наук СССР, был занят в столице подготовкой людей и техники к ответственному рейду, но неожиданно его отправили на Север. В районе острова Шпицбергена терпела бедствие шведско-норвежская экспедиция.

Москаленко вместе с опытным полярным летчиком Перовым занялись поисками. Перов уже делал упорные попытки пробиться к ледовому острову, но безрезультатно.

Дело не из простых. Купол острова почти все время в облаках, не подступиться.

Долго кружились над тем местом, где, по всем расчетам, должен быть злополучный купол.

— Будем по очереди непрерывно барражировать над островом, — предлагает Москаленко, — нужен хотя бы малейший просвет.

Но по-прежнему остров укутан рваной пеленой облаков и тумана. Сквозь ничтожные просветы зыбко проглядывались черные точки людей и палаток. Первый слой облачности ниже вершины острова на 100 мэтров. Второй — почти над самым куполом. Странная картина: казалось, что люди стояли на облаках, так все сливалось в один серебристо-белый фон. Но вот улучили момент: на мгновение обозначился просвет. Скорее туда! За стеклом кабины мелькают клочья тумана, ветер остервенело треплет машину. Видимости никакой. Только черные точки на «облаках». Каким-то чутьем Москаленко определил начало выравнивания. Убран газ… Ну, еще немного… И вот — лыжи, мягко коснувшись снега, легко скользят по толстому насту. Навстречу спасителю, обгоняя друг друга и падая, бегут изможденные люди.

В Антарктиде летчикам, руководимым Москаленко, довелось встретиться с такими трудностями, которые даже в суровых условиях Арктики нелегко себе вообразить: ураганные ветры, доходящие до 70 метров в секунду, семидесятиградусные морозы, сильная разряженность атмосферы.

Но нужно было работать. Да еще как! Ведь необходимы полеты по изучению атмосферных условий и ледовой обстановки. Надо проложить надежный воздушный мост между полярными станциями Мирный, Пионерская и Восток-1. А тут беда — затерт льдами дизель-электроход «Обь», доставивший сюда ученых и летчиков. И снова без сна и отдыха — переброска людей к подоспевшему на помощь теплоходу «Наварин». В свою очередь с «Наварина» через промежуточный аэродром надо было доставлять грузы для Мирного, на который они забрасывались вертолетом, а уж потом — самолетом.

Эта сложная задача требовала новаторского решения. Командир авиаотряда предложил в качестве промежуточного аэродрома использовать… айсберг. И вот ежедневно на плавучий аэродром прибывал Ил-14, пилотируемый Москаленко. А связь между айсбергом и судном осуществлял экипаж вертолета Ми-8 во главе с Александром Кошманом. Воздушный мост «Наварин» — айсберг — Мирный действовал четко. Такого еще не было в практике освоения Антарктиды.

* * *

За участие в успешном осуществлении операции по вывозу 17-й советской антарктической экспедиции, спасению дизель-электрохода «Обь» и проявленные при этом мужество и отвагу Президиум Верховного Совета СССР Указом от 16 мая 1974 года наградил командира антарктического авиационного отряда П. Москаленко и командира вертолета А. Кошмана орденами Ленина.

Петр Павлович — скромный и обаятельный человек. Он и о своей невероятно трудной работе говорит с легкой иронией:

— Вот так и обживаем помаленьку ледяную землицу, придаем ей, горемычной, некоторый уют…

И только тот, кто его знает ближе, кто до конца понимает, что значит изо дня в день штурмовать необузданную, дышащую смертельным холодом стихию, знает истинную цену этому человеку, жизнь которого — подвиг.

* * *

…Как-то Петр Павлович зашел к своему другу, известному советскому летчику-испытателю Сергею Николаевичу Анохину, однокашнику еще по Центральной школе инструкторов Осоавиахима. Анохин рассказал тогда о таком эксперименте, что даже Москаленко, повидавший на своем веку всякого, только удивленно покачал головой. Речь шла об испытании самолета на прочность, когда летчик путем невероятных перегрузок должен был развалить его в воздухе.

Заметив, с каким восторгом Москаленко смотрит на друга, Анохин сказал сердито:

— Ну, это ты брось, Петя. Вас Север на прочность в каждом полете ломает, да никак не сломит. — И с улыбкой добавил:

— Видно, из прочного материала сделаны! Да, из прочного материала!

* * *

Имя отважного полярного летчика коммуниста Москаленко известно не только в нашей стране, но и за ее рубежами. Дороги авиатору встречи с молодежью: спортсменами ДОСААФ, комсомольцами, пионерами.

Началом замечательной традиции послужил такой случай. В 1959 году газета «Витебский рабочий» поместила о Москаленко статью. Затем его пригласили в гости в Витебск, в город, где он начинал свой путь в небо. Здесь предложили выступить на городском активе членов оборонного Общества. Поначалу волновался: пропагандистского опыта не имелось. Но оказалось, что лучшей агитацией явились его обычные дела: работа в Осоавиахиме, боевые вылеты в Заполярье, участие в освобождении от фашистов Белоруссии, покорение Арктики. И видел Петр Павлович, как восхищением загорались у парней и девчат глаза. Значит, нужны, очень нужны эти встречи. И как бы в подтверждение этой мысли посыпались одно за другим приглашения молодых рабочих текстильной и ковровой фабрик, студентов.

Не раз бывал полярный летчик в Иванове. Да и как же иначе: ведь здесь родной аэроклуб, тут он совершил первый парашютный прыжок, был летчиком-инструктором. Для клубного музея боевой славы Москаленко передал архивные материалы, экспонаты, фотографии. Ивановцы не забывают своего старшего товарища и друга, приезжают к нему в Москву за советом и помощью.

Крепкая дружба связывает летчика с родной Бобыничской школой, что под Витебском, с 8-й школой подмосковного города Жуковского. Еще в Великую Отечественную войну ребята из Подмосковья шефствовали над 5-м авиационным полком, в котором служил Москаленко. И по сей день они верны этой традиции: создали школьный музей истории полка, поддерживают постоянную связь с ветеранами, участвуют в военно-патриотической работе первичной организации ДОСААФ. А наставником у школьников заведующая учебной частью Римма Петровна Петрова. И не случайно: ее отец был летчиком полка, крылом к крылу ходил вместе с Москаленко в атаки на врага.

Нет для коммуниста, ветерана авиации большего удовлетворения, чем приносить радость ребятам, вселять в них уверенность в своих силах, мечту о крыльях, на которых они, принимающие эстафету от старших, еще больше возвеличат славу любимой Родины.